«Опасные красавицы. На что способны блондинки»

Опасные красавицы. На что способны блондинки (fb2) - Опасные красавицы. На что способны блондинки [сборник] (пер. И. И. Мансуров) (Ван дер Вальк) 2226K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николас Фрилинг

Фрилинг Николас

ОПАСНЫЕ КРАСАВИЦЫ

Часть первая Три очаровательные леди с Белгрейв-сквер

Ребенком он больше всего любил, когда его брали на рынок. Рынок вообще притягивает к себе всех детей: одуряющие запахи, оживленный гвалт, громкие восхитительные споры. Его первое — и незабываемое — впечатление от полиции: величественные фигуры в блестящих сапогах тяжелой поступью совершают обход вверенной им территории. Пальцы заложены за ремень, лица изображают олимпийское спокойствие, но каждый из них всегда начеку, готовый вступить в схватку. Английские полицейские, не к месту подумал он, ходят точно так же, только ремней не носят… Они закладывают пальцы в нагрудные карманы, и кажется, будто на них бюстгальтер со слабыми бретельками.

Ах, эти рынки! Святые места амстердамского детства начала тридцатых. Сейчас, грустно думал Ван дер Вальк, рынки уже не те: вряд ли ребенок сможет получить здесь удовольствие. Субботним днем в торговом центре провинциального голландского городка ему все ноги отдавили; все куда-то спешили — всем скопом торопясь оказаться под надежной защитой машин (символ пениса), телевизоров (символ женского лона) или кошмарных загородных домов (символ престижа, хотя, возможно, он немного путает символы).

Будь он взрослым во времена Великой депрессии, он придумал бы себе другие развлечения. Но ностальгия по детству вполне допустима, решил Ван дер Вальк: не слишком реакционная и не греховно фашистская. Все были бедны, и ничто не может сравниться с упоительным ожиданием, когда мама (с подозрением поджав губы) тщательно ощупывает набивную ткань, пока сын примеряет жесткие и пахучие саржевые брюки. Правда, это удовольствие немного портит сам протестующий мальчишка, с которого при всех снимают штаны, и он остается в одних трусах на всеобщее обозрение. Но потом следует награда — они долго нюхают апельсины, откладывают неспелые и торжественно покупают один.

А поглядеть на них теперь — мечутся с перепуганными лицами, стремятся поскорее избавиться от денег. Тащат за собой маленьких детей в отвратительных новых ботинках, от которых те не получают никакого удовольствия. Малышей не радуют даже воздушные шарики (испоганенные мерзким адресом мерзкого обувного магазина, красующимся на круглом боку)… Дети в нелепых махровых костюмчиках — уменьшенные копии своих родителей. Дети постарше с портфелями из искусственной кожи, претенциозными папками и блокнотами с отрывными листами, с точилками для карандашей, напоминающими пластиковые спутники, и ластиками, похожими на жирафов, — в понедельник утром начался новый учебный год. Да здравствует начало занятий! Булочка в День матери! Да здравствуют все удовольствия!

Мамаши тащили пластиковые сетки с явно неспелыми (но каким-то образом высушенными) апельсинами, по килограмму в каждой. Теперь никто не покупает по одному апельсину. А нюхать их вообще бессмысленно: они пахнут пластиком, как и все остальное. Но это «Гроут», супермаркет. Sursum corda, подумал Ван дер Вальк. Вон отсюда!

На улице его били по ногам какими-то тяжелыми штуками с острыми углами. Мамаша прокатила коляску прямо по его ноге и зыркнула при этом так, будто он нарочно толкнул ее толстого, спящего в пластике младенца. Бюро путешествий с огромными плакатами счастливых лыжников, взирающих на белоснежные Альпы так, будто собираются проглотить их, умоляло его сию же секунду отправиться в заснеженные горы. Чудное предложение, если учесть, что сейчас стоит жаркий солнечный день. Ему хотелось сесть и выпить чашку хорошего чая; в данный момент зимние виды спорта не интересовали его.

Предполагалось, что он работает — и он действительно работал, — хотя совсем не было нужды так носиться. Магазинное воровство выходило из-под контроля: поймаешь такого вора, а он ничуть не стыдится, не сожалеет, его карманы набиты деньгами, и он как ни в чем не бывало говорит: «Ну и что?» Ему надо было составить отчет, и он проводил исследование. Еще нужно поговорить с ужасными людьми, членами комитета Ассоциации владельцев магазинов; эту могущественную организацию следует всячески ублажать, иначе жизнь его станет слишком утомительной.

На выходе из супермаркета всегда толпилось много людей, и конечно же улица сужалась именно в этом месте, и как раз здесь часто случались аварии. Ван дер Вальку не удавалось перекрыть движение по этой крошечной улице; он пытался, но владельцы магазинов жаловались, что он отнимает их хлеб: они не смогут воспользоваться скрытыми камерами слежения.

Хм, у выхода образовалась слишком большая толпа; автобус терпеливо ждал, когда освободится проезд, и людской рой (несомненно, прилипший друг к другу животами) вывалился на проезжую часть. Он заметил полицейского — вынь палец из-за ремня, идиот; почему ты их не разгоняешь? Полицейский исчез в толпе: почувствовав неладное, Ван дер Вальк протиснулся вперед, используя трость как консервный нож.

— Его задавили, беднягу.

— Сердечный приступ с кем угодно может случиться, в любое время — понимаете, с кем угодно.

— Говорю вам, я видел, как на него наехал автобус.

— Интересно, каким образом, если он стоял на месте?

— Стоял на месте… он шел, разве я вам не сказал?

— Отойдите, пожалуйста, в сторону.

На дороге лежал пожилой мужчина в сером костюме. Полицейский был благодарен Ван дер Вальку.

— Отойдите… Офицер, очистите проезжую часть.

— Послушайте, я окончил курсы по оказанию первой помощи. — Дышащий жевательной резинкой заслон немного отступил, пропуская мужчину авторитетного вида с равнодушными глазами.

— Ich bin Arzt. — Он пощупал пульс и нахмурился. — Umdrehen[1], — скомандовал коротко.

Ван дер Вальк и толстая домохозяйка одновременно показали свои дипломы об окончании курсов первой помощи — у женщины был недовольный вид: ее учили не отказывать людям в помощи, и какой может быть прок от немецких докторов?

— Kein Herzanfall[2], — немного не к месту заметил доктор. В самом центре старомодного жилета торчала рукоятка старинного кинжала.

Копия, машинально отметил Ван дер Вальк, глядя на оружие.

— Мы занесем его в магазин. Вы же не можете заниматься раненым на дороге.

— Кто вы? — спросил доктор.

— Polizeikommissar[3].

— Ach, so[4].

Так, в окружении специалистов мужчину внесли в обувной отдел и уложили на кушетку.

— Позвоните, — одними губами попросил Ван дер Вальк управляющего.

— Уже, — так же одними губами ответил яйцевидный рот клерка.

Из аптеки напротив прибежал фармацевт с пригоршней разнообразных лекарств: немецкий доктор с сомнением рассматривал их, произнося названия на незнакомом языке.

— Neinei… spielt hier keine Rolle[5].

— Notfall… schwere… Herzstimulant[6]. — С трудом.

— Ja, ja, ich weiss[7]. — Раздраженно.

На улице яростно завывала сирена «скорой помощи», которой никак не удавалось объехать неподвижный автобус.

— Мне нужно поехать? — благородно предложил доктор, когда санитары укладывали обмякшее тело на носилки.

— Neinei, — покачал головой Ван дер Вальк. — Если можно, напишите адрес, где вы остановились.

Он подозвал двоих полицейских, которые тут же деловито застрочили в своих блокнотах, в точности как присяжные из «Алисы в стране чудес». Десяток субботних покупателей; испуганных, но в то же время преисполненных чувства собственной значимости, собрали в магазине. Ван дер Вальк обратился к ним.

— Это насильственная смерть; вы могли видеть нападение. Как только сообщите свои имена офицерам, можете отправляться по домам. Пожалуйста, будьте вечером дома; вам позвонит офицер. А вы постарайтесь сосредоточиться и, пожалуйста, — вежливо подчеркнул он, — не выдумайте того, чего не было.

В машине «Скорой помощи» стояло всевозможное оборудование, и для него оставалось совсем мало места; он сморщил нос, уловив запах эфира. Мужчина что-то пробормотал сквозь кислородную маску. Ван дер Вальк едва удержался, чтобы не сорвать ее, наклонился к нему, натолкнувшись на слипшиеся от бриолина волосы санитара.

— Девочки… — прошептал мужчина.

— Кто на вас напал?

— Девочки…

Это не было ответом. Но ничего другого он не дождался, потому что мужчина умер. Ван дер Вальк взял в руки безвкусный кинжал — как он и предполагал, это оказался нож для разрезания бумаг, — поискал платок, но не нашел ничего лучше куска ваты. По приезде в больницу он может лишь попросить взволнованного врача не прикасаться к мужчине и его одежде.

— Я позвоню профессору.

Но этого человека не сможет оживить даже профессор… Ван дер Вальк почти не надеялся на свидетелей, которые своими собственными глазами видели, как беднягу сбил автобус.

Он вернулся к супермаркету, возле которого один из его инспекторов наносил на асфальте пометки мелом.

— Мог бы выбрать более удобное место.

Повсюду валялись обертки от леденцов и использованные автобусные билеты.

— Огородить веревкой, шеф?

— Просто сфотографируйте и измерьте тут все, иначе, — сухо, — поступят жалобы на нас в том, что мы портим бизнес.

Он пожал плечами. Даже если вся одежда убитого была куплена в Риге, а в его карманах окажется лишь ручная граната и Гидеоновская Библия[8], по ним можно узнать больше, чем по заплеванному тротуару.

Как оказалось, опознать мужчину не составило никакого труда. В его кармане лежал небольшой футляр с визитными карточками: хм, с гравировкой, заметил полицейский, ощупывая его гладкую поверхность.

Ф.-К. Мартинес. Адрес в районе Ривирен-Лаан, на юге Амстердама. Номер телефона… Он сразу же позвонил. Ответил женский голос, молодой и свежий:

— Мартинес.

— Простите, кто говорит?

— Сначала назовитесь, — резко ответила женщина.

— Кто у телефона? — Сухой официальный тон.

— Мадам Мартинес, а кто вы, могу я узнать?

— Добрый день, мадам, полиция. — Обычный ритуал.

— Если вы опять насчет машины, — раздраженно, — повторяю: я ничего не знаю.

— Это комиссар.

— О… э-э-э… что-нибудь случилось?

— Произошел несчастный случай. Мы вынуждены попросить вас подъехать к нам и опознать пострадавшего.

— Вы хотите сказать, что с моим мужем произошел несчастный случай? — Обычное недоумение в голосе, вызванное уверенностью, что самое страшное всегда происходит с кем-то другим, но не со мной. В ее голосе звучало потрясение, тревога, почти злость, но он не услышал удивления. Хотя трудно определить так сразу, особенно по телефону.

— Боюсь, что так, мадам, судя по найденным карточкам. Высокий мужчина с седыми волосами.

— О боже… конечно… я приеду… сейчас же. Куда?

Высокий мужчина с седыми волосами: он сам больше ничего не знал, но теперь у него появилось время на осмотр. Господин Мартинес не был лишен индивидуальности, даже находясь в маленькой комнатке рядом с отделением реанимации: именно сюда доставляют тех, кого не удалось спасти.

Длинное худое лицо голландского — или нордического — типа, несмотря на фамилию. Серые глаза, высокий лоб, который казался еще выше из-за редеющих волос. Умное лицо; широкий рот с тонкими губами, решительный и энергичный, гладко выбритый подбородок, тяжелый и властный. Крупные уши хорошей формы, плотно прижатые к голове; орлиный нос; здоровая кожа, с которой еще не сошел недавний загар. И лицо, и гибкое тело принадлежали шестидесятилетнему мужчине. Когда он узнал, что господину Мартинесу в действительности было семьдесят шесть, он очень удивился, хотя его поджидало еще немало сюрпризов.

И мужчина, и его одежда носили на себе внешние признаки богатства. Или правильнее будет сказать — происхождения? Утонченное качество, свидетельствующее о наличии вкуса и денег, причем не заработанных тяжким трудом, а имевшихся всегда. Льняной носовой платок источал аромат «Роджер энд Галлет»; золотые зубы были изготовлены искусным мастером, так же как и поношенный сафьяновый портфель, подходивший по цвету футляру с визитками и бумажнику и приобретенный в дорогом магазине. На руках красовались широкое обручальное кольцо и перстень с печаткой. Шелковые рубашка и носки. Да, все было поношено и аккуратно заштопано, но он все равно испытал нечто похожее на шок, когда обнаружил дешевое хлопковое белье. Туфли были куплены в Лондоне — судя по всему, еще до войны: очевидно, их всю жизнь держали на распорках и чистили каждый день. Фирменное клеймо стерлось, но, по-видимому, это был один из магазинов с коротким высокомерным названием — «Блок», «Брок»? Обувь, зонты, шляпы… Но костюм оказался массового производства, очень дешевый. Этикетка была срезана — из чувства снобизма, решил он. Странное сочетание.

Бумажник — столь часто приносивший разочарование — и сейчас не обманул ожиданий. Немного денег, какие-то марки, клочки бумаги, уже давно никому не нужные. Еще несколько визиток — на этот раз отпечатанных в типографии: «Ф.-К. Мартинес. Импорт и экспорт. Харбор-Билдинг, Амстердам». Здесь же лежал крошечный карманный ежедневник с датами встреч, именами и телефонными номерами, но это может подождать. Ван дер Вальк позвонил в Харбор-Билдинг.

— Мартинеса, пожалуйста.

— Кого?

— Мартинеса — из отдела импорта и экспорта.

— Никогда не слышала. У нас таких нет. Вы ошиблись.

— Пожилой мужчина, высокий, хорошо одетый. Представительный.

— Возможно… это коммутатор; я знаю только их голоса.

— Соедините меня, пожалуйста, с консьержкой.

Разве не странно? Если — хотя это противоречило мнению, которое он составил о господине Мартинесе, — если человек заказывает себе визитные карточки с фальшивым адресом, он, казалось бы, должен позаботиться о надежной легенде: а так — один телефонный звонок… Да и Харбор-Билдинг, вульгарный торговый комплекс рядом с центральной станцией; все это как-то не вяжется. Господи, импорт-экспорт — и этот человек? Ему не терпелось встретиться с мадам.

Черт бы побрал эту женщину; почему она едет так долго? У него было время выяснить, что его собственному полицейскому отделу ничего не известно о Мартинесе (что само по себе ничего не означало) и в отделе регистрации преступников он тоже не значился (что не означало почти ничего).

Прибыла мадам. Женщина была похожа на свой голос. Стройная, красивая и молодая — чуть больше тридцати. В меховой шубке, несмотря на теплую погоду. Золотистые волосы, крупные зубы, румянец во всю щеку. Маленького роста. Продавщицы назвали бы ее изящной. Спокойная и собранная.

— Извините, что задержалась, — трамваи, поезда…

— Ничего страшного, — вежливо ответил Ван дер Вальк. — Я думал, правда без всякой причины, что вы приедете на машине.

— У меня ее нет. — Резко.

— Ее взял ваш муж… Не знаете, зачем он был здесь? Деловая встреча?

— Наверное. Боюсь, я не имею ни малейшего представления.

— Что ж, давайте посмотрим: простите, что заставляю вас пройти через это.

— Я готова.

— Вы же понимаете, что мы должны провести официальное опознание?

Она спокойно смотрела на него ясными светлыми глазами, немного навыкате, но от этого нисколько не менее красивыми.

— Я все понимаю, комиссар, потому как знала, что этот день придет, и готовилась к нему.

— Вы ждали несчастного случая?

— Несчастные случаи происходят так часто.

Он склонил голову и промолчал. В морге она ничем не выдала своего волнения: лишь кончик носа побелел — она сжимала в руках кожаные перчатки.

— Бедный Вадер, — тихо произнесла женщина. В голосе ее слышались привязанность, уважение…

— Вадер?[9]

— Он мне в отцы годился. — Сдержанно. — Сердечный приступ?

— У него было слабое сердце?

— Да нет — насколько я знаю. Но он уже немолод, слишком много работал… У него было высокое давление — это я точно знаю.

— Все не так просто.

Она непонимающе смотрела на него:

— Я не заметила никаких повреждений. Его сбила машина?

— Давайте вернемся в мой кабинет. Я кое-что объясню вам — вы позволите вас подвезти? — и задам несколько вопросов. Простая формальность.

Мадам Мартинес сохраняла спокойствие, хотя в машине нос ее стал еще белее и немного подрагивал. Она смотрела прямо перед собой, но в какой-то момент потеряла самообладание, и слезы хлынули из ее глаз.

В полицейском управлении на дверях висели таблички. На его двери было написано: «Комиссар отдела уголовных преступлений». Он даже не замечал ее, но женщина резко остановилась и пристально посмотрела на него:

— Отдел уголовных преступлений?

— Сядьте, пожалуйста, мадам. Я должен объяснить.

— Но что это значит? Что произошло? — Шок, изумление, но без страха.

— Мы обычно говорим о несчастных случаях, потому что это звучит менее болезненно — своего рода профессиональное клише. Но боюсь, вынужден сообщить вам, что вашего мужа закололи кинжалом. Ножом для разрезания бумаг. Вот этим.

Она содрогнулась и прикусила зубами перчатку.

— Но это… это… это значит…

— Пожалуй, да. Вы его узнаете? Вы когда-нибудь его видели? Этот нож для бумаг?

— Нет… нет… как закололи?.. Где?

— Здесь в городе, прямо на улице, в супермаркете, если быть точным, около четырех часов дня.

Полное изумление, смешанное с шоком.

— Хотите кофе?

— Да… нет… немного воды… если вас не затруднит.

— Ничуть.

— Господи…

— Не торопитесь. Успокойтесь.

— Простите. Я больше не буду вести себя так глупо. Обещаю.

— Вы торопитесь? Вас кто-нибудь ждет… дома? Дети?

— У меня нет детей. Меня никто не ждет, — печально покачала она головой.

— Значит, вы не станете возражать, если мы займемся бумажной работой? Очень хорошо. Так, начнем как обычно — полное имя, дата и место рождения, да, ваши и вашего мужа, национальность. Оба голландцы? — очень хорошо — адрес… Харбор-Билдинг — это служебный адрес, насколько я понимаю?

Женщина продолжала писать, не поднимая головы.

— Боюсь, я практически ничего не знаю о делах мужа, комиссар, — пробормотала она.

— Тогда начнем с личного аспекта. Сигарету, мадам? — Он дал ей прикурить, напустив на себя самый кроткий и миролюбивый вид, на который только был способен. — Хочу прояснить с самого начала… насильственная смерть, вне всяких сомнений. И боюсь, это явное убийство. Самоубийство даже не обсуждается — простите за откровенность — люди не вонзают в себя кинжалы субботним днем в толпе на оживленной улице вблизи супермаркета. И не падают на нож для разрезания бумаг.

У нее вырвался истерический смешок, но она быстро взяла себя в руки.

— Именно так, — спокойно продолжал комиссар. — Следовательно, предстоит уголовное расследование, а это моя работа, чем и объясняется табличка на двери. И закончится расследование судебным процессом. Когда мы найдем нападавшего, — пояснил он. — Так что в данный момент, мадам, у вас есть выбор. Я веду расследование, и у меня возникнут к вам вопросы. Мы постараемся проявить максимум тактичности, но вопросы могут быть личными, нескромными, даже болезненными. Мне придется осмотреть ваш дом.

Она беспомощно смотрела на него, казалось не понимая ни единого слова. Но на самом деле просто пребывала в шоке.

— Я пытаюсь объяснить, что у вас может возникнуть желание получить совет, профессиональную помощь, некую защиту. Нет-нет, это ни в коей мере не означает, что я подозреваю вас или считаю виноватой. Я лишь хочу вас предупредить. Вам может показаться, что я в некотором роде обманываю вас… Вы меня понимаете?

— Вы имеете в виду адвоката?

— Я имею в виду друга, который мог бы дать вам совет. Адвокат вам совсем не требуется. Вы могли бы от него отказаться?

— Что это меняет? — Все та же беспомощность.

— Сводит мою роль к обнаружению фактов и доказательств. Правда, все несколько усложнится и потребует больше времени. Мне придется уведомить судебного следователя, потому что в этом случае расследование передается мировому судье, который будет вызывать вас к себе — и, в общем, делать то, что считает нужным. Все это может быть весьма утомительно. Я буду вести расследование в менее официальной, возможно, менее жесткой манере. Если, — он развел руками, — вы мне позволите.

Просто мелкий государственный чиновник, образец предусмотрительности.

Она улыбнулась одними уголками рта и задумалась.

— Пожалуй, я предпочитаю вас, комиссар. Не думаю, что мне нужен адвокат; а что касается друзей… — Она вновь задумалась и вздохнула, словно очень устала. — Я понимаю, что, будучи намного моложе мужа, становлюсь наиболее подходящим вариантом — своего рода кандидатом на роль преступника, которого вы будете искать… Адвокаты, судебные чиновники… Все эти формальности… — Она снова вздохнула. — Боюсь, и без них все достаточно запутано.

Он думал о ней, когда вез ее в Амстердам. Разумная женщина, уравновешенная, вряд ли она будет усложнять ему жизнь. Отрешенность — да, и в голосе тоже. В ее словах «я готовилась к этому дню» чувствуется покорность судьбе, хотя и присутствует некоторая доля юмора. Она говорила о Мартинесе с откровенной любовью и уважением. «Вадер» — видимо, все началось с шутки, а переросло в настоящее чувство. Он не услышал притворства в ее голосе, когда она произнесла его прозвище. Хотя… «Женщины-преступницы — превосходные актрисы» — именно так. Это известное изречение выглядит несколько скользким. Комиссар, как истинный голландец, не доверял афоризмам: они чаще апеллируют к незрелому уму.

Он пока не задал ей ни одного вопроса, даже не спросил, почему она надела шубу в такую жару.

Ривирен-Лаан — сравнительно новый квартал Амстердама. Он был построен после войны, одну из улиц назвали Сталин-Лаан. Впоследствии муниципалитет испытал немало неловких минут по этому поводу. Какой-то остряк предложил назвать ее «Сталинвег» — в переводе с голландского «вег» означает «шоссе», но есть еще одно значение — «покойный». Никто не смеялся над этой шуткой. Улицу переименовали в Либерти-Лаан, что выдает полное отсутствие воображения. Но таковы муниципалитеты. Кроме того, весь квартал выглядит тускло и прозаично. За этими массивными стенами живет много богатых людей; вокруг стоит полная тишина, которая больше, чем что-либо другое, свидетельствует о состоятельности жильцов. Литографии Пикассо и небольшой сейф в стене. За широкими бульварами, названными в честь великих героев, прячутся узкие шумные улицы, на которых полным-полно бедняков. По утрам они спешат на работу по трамвайным путям Ван-Вустраата и Фердинанда Бола. За двадцать лет Ван дер Вальк исходил весь город вдоль и поперек, но до сих пор путался в названиях мелких улочек.

— Налево… второй поворот направо… Можете остановиться здесь.

В ее голосе слышалось смирение. Длинный ряд почтовых ящиков — значит, квартиры здесь небольшие и густонаселенные. Узкая лестница, никакого лифта. Здесь жили мелкие чиновники, руководители низшего ранга, ничем не примечательные пожилые люди с сафьяновыми футлярами для визиток.

Поднялись на третий этаж. Она вставила ключ в замок, пригласила его войти и скинула шубу. Под ней оказалось хлопчатобумажное платье, явно сшитое своими руками, причем не очень умело. Он не раз бывал в таких квартирах: крошечные, с небольшим холлом, двери в кладовую и ванную одинакового размера; двери в кухню и гостиную. Он знал, что на кухне есть маленький балкон, на котором можно сушить белье, что за гостиной расположены две спальни — одна меньше другой. Он и без слов понял, что Мартинесы живут далеко не богато.

Гостиная была обставлена старомодной мебелью красного дерева тридцатых годов, которую теперь презирали в Голландии и отправляли старьевщикам. Ему предложили сесть в пухлое маленькое кресло, накрытое ситцевым покрывалом, скрывавшим потрепанную плюшевую обивку. Мадам Мартинес решила быть предельно честной.

— Я не могу предложить вам выпить, потому что выпить нечего. Удивительно, что еще не отключили телефон. Хотя он бы его оплатил, если бы мог… У него были при себе деньги?

— Немного.

— Как я буду платить за похороны?.. Что ж, так обстоят дела. У нас не было ни пенни, как вы, наверное, уже догадались.

— Вы всегда так жили?

— О нет, нет… мы часто… как бы вам объяснить… мы ужинали в дорогих ресторанах, шампанское лилось рекой… о, по крайней мере сигару я могу вам предложить… мы вели роскошную жизнь, а потом вдруг ни с того ни с сего оказывалось, что нечем заплатить за телефон.

Ван дер Вальк смотрел на нее с удивленным восхищением. В двадцать пять лет — да, такое положение вещей вполне обычно, но в семьдесят шесть! Недальновидный, безответственный и еще бог знает какой — этот старик, вероятно, обладал потрясающей жизненной силой! Она прочитала его мысли по сжатым губам, удивленному блеску в глазах и тихому свисту.

— Он не был старой развалиной. — С теплотой в голосе. — Он был горячим, темпераментным человеком.

— Вы любили его, — сказал он, не требуя ответа.

— Да, полагаю, мы жили довольно бедно — но, кем бы он ни был, он никогда не был жалок.

— Вы сами не работали?

— Помимо всего прочего, он был еще очень гордым. На протяжении пятидесяти лет он сам зарабатывал на жизнь, причем отнюдь не бедную жизнь, и не хотел жить за счет женщины.

— Вы не скучали от безделья?

— Никогда. — Без малейшего колебания.

Ван дер Вальк закурил сигару, которая оказалась хорошей.

— У него были любовницы? — спросил он миролюбивым, спокойным тоном.

— Разумеется, нет, — возмутилась она, но внезапно разгадала его маленькую хитрость и возмутилась еще больше: — У меня тоже не было любовников.

— Я предупреждал вас, что буду задавать нескромные, даже грубые вопросы.

— Верно. Прошу прощения. — Настраиваясь на полную откровенность.

— Видимо, вы были его любовницей до того, как он женился на вас?

Она не нахмурилась, но тщательно обдумывала его вопрос.

— Ну… я была его секретаршей… как бы вам объяснить? Он не имел любовниц: это было бы чрезвычайно безнравственно.

Внезапно он догадался:

— Он просто на них женился?

К их общему удивлению, они рассмеялись, но смех выражал обоюдное восхищение Мартинесом.

— Да, пожалуй, я вынуждена это признать. И… и… вы все равно узнаете… должна признаться, что я была его пятой женой. Такие тупицы… только пользовались им… Они хоть пытались его понять?

— Сколько вы были женаты?

— Семь лет. — С гордостью. Уже достижение.

Ван дер Вальк начинал чувствовать симпатию к Мартинесу, который оказался обаятельным старым мошенником. Выходит, их убивают — обаятельных старых мошенников?

— Он не был честным?

Она ответила не задумываясь:

— Он… он умер, бедняжка Вадер — поэтому думаю, я могу забыть о… о родственных чувствах и всяких уловках — теперь это уже не имеет смысла. Но на ваш вопрос нельзя ответить односложно: полагаю, да, вы бы назвали его бесчестным, но в то же время он был честным.

— Нравственный и безнравственный одновременно.

— У него были высокие принципы, и он скорее бы умер, чем переступил через них. — К теплоте в ее голосе добавился холодный оттенок, словно женщину покоробил его снисходительный тон.

— Как, например, жениться на своих любовницах?

На мгновение серьезное выражение слетело с ее лица, и она коротко рассмеялась, словно спичка, которая шипит, прежде чем вспыхнуть пламенем.

— Все не так просто, — сурово ответила она, и теперь пришла его очередь смеяться, потому что да, и так ясно, что все непросто.

— Кто такие девочки? — неожиданно задал он вопрос.

— Почему вы спрашиваете? — Женщина в изумлении приподняла бровь.

— Я сидел рядом с ним в машине «Скорой помощи». Он был еще жив несколько минут. Он сказал, вернее, выдохнул: «Девочки» — два раза, и — все.

— Последняя попытка держать все в своих руках. — Она заплакала, но без всхлипываний; слезы тихо ползли по щекам, не внося в ее душу смятения. Она даже стала немного спокойнее, потому что перестала напрягаться. — Он очень любил жизнь: я не знаю ни одного человека, которого… так сложно было бы убить. — Она отрешенно смотрела поверх головы Ван дер Валька. — Он часто болел — каждую зиму бронхит и пневмония, — но обладал невероятной способностью к восстановлению. Знаете, с ним было очень весело… Девочки; они живут на Белгрейв-сквер.

— Это в Лондоне?

— Да, в Лондоне есть площадь с таким названием, но та, о которой я говорю, находится в Дублине. Однажды я сама там жила, — добавила она с ностальгией в голосе. Еще один маленький сюрприз от Мартинеса.

— Так что все-таки подразумевается под этими «девочками»?

— Его дочери — их у него три.

— И все они живут там — нечто вроде колонии Мартинесов?

Ее, казалось, поразила сама мысль и его несерьезное отношение, словно она никогда не думала об этом в подобном ключе.

— Ну, они связаны семейными узами — сильным чувством привязанности. Все три замужние, примерно моего возраста; в каком-то роде мы были как сестры… — Женщина резко умолкла, и он не мог понять: то ли она смутилась, то ли затруднялась объяснить их сложные отношения.

— Мадам, вы до сих пор не задали мне один вопрос, что немного удивляет меня, поэтому я задам его сам.

— Какой вопрос? — недоуменно переспросила она.

— Кто его убил?

Его слова выбили ее из седла: она покраснела и растерялась, как будто забыла про самый главный вопрос — так чувствует себя человек, набравший в магазине полную сумку продуктов и вдруг обнаруживший, что забыл кошелек.

— Я просто не знаю. — Торопясь ответить. — Ни малейшего понятия; я просто не могу понять.

От ее самообладания не осталось и следа; она начала путаться в словах.

— Я даже не могу предположить за что, — лепетала она. — То есть, я думаю, у него могли быть враги, в смысле — люди, которые его не любили или завидовали ему… Но я не понимаю… я хочу сказать, ведь за это не убивают. Я плохо выражаю свои мысли: он мог быть саркастичным, насмешливым, иногда суровым, даже жестоким — но я только это имела в виду. Смертельных врагов… — никак не могла подобрать нужное слово, — так вот, смертельных врагов у него не было.

— И разумеется, вы сами его нг убивали.

Типично полицейское замечание, сделанное вежливым тоном, будто он в шутку предполагает, что да, она это сделала и ему все об этом известно.

Она вновь обрела самообладание и вежливо улыбнулась:

— Вряд ли вы говорите серьезно, комиссар, но если это так, то я не понимаю, о чем вы. Если вы имеете в виду, что я своей рукой заколола его ножом — я не знаю, в какое время его убили — вы сказали, около четырех, так вот, я весь день провела дома. Я не могу этого доказать, потому что была одна. Я гладила рубашки. Отпаривала костюм — нет, я выходила, чтобы купить яйца и помидоры, можете спросить в магазине. Нет… я могу доказать: я была здесь, когда вы позвонили; я ведь ответила вам. Наверное, в романе я могла бы успеть убить его и быстро вернуться домой, на вертолете или еще на чем.

— Это просто смешно, — вежливо поддержал ее он.

— Значит, вы не думаете, что я его убила, но предполагаете, что хотела убить? Были ли у меня причины желать его смерти, что-то вроде этого?

— Отчасти. — Доброжелательно, почти шутливо.

Она вновь держалась с достоинством:

— Тогда, если не говорить, что сама по себе такая мысль противна и омерзительна — вас это все равно не волнует, — по ее тону он понял, что она больше не считает его умным человеком, — мой ответ — нет.

Светлые, слегка выпуклые глаза, уже не такие красивые, сверкали гневом и болью от горькой обиды. Он должен был ослабить напряжение.

— У меня не настолько богатое воображение, чтобы представить вас главным подозреваемым только потому, что больше подозревать некого. Вы самый близкий ему человек, вы знали его лучше других; меня интересует именно он. Мне необходимы две вещи. Я попрошу вас приехать ко мне завтра и рассказать одному из моих людей все, что сможете вспомнить о делах и поездках вашего мужа за, скажем, последние две недели.

— Но я почти ничего не знаю — я просто не смогу вспомнить. Я все перепутаю.

— Вы обязательно вспомните: это наша работа. Терпеливый человек, знающий свое дело, вам поможет. Вы помните самые невероятные вещи — нужно только настроить память на нужную волну.

— Я сделаю все возможное. Хотя вряд ли от меня будет какая-нибудь польза. Я ничего не рассказала вам о его делах, потому что ничего не знаю. Я не прислушивалась, когда он говорил по телефону, — мне это было неинтересно, поэтому ничего не отпечаталось в памяти.

— Во-вторых, — продолжал он, не обращая внимания на все эти объяснения и оправдания, — я хочу получить ваше разрешение на просмотр всех бумаг, здесь и в его конторе, может быть, некоторые мне придется забрать.

— Не думаю, что у него была контора. Он всегда работал один.

— В его карманах мы нашли визитные карточки с адресом в Харбор-Билдинг. Его действительно там не знают — хотя я разговаривал только с телефонным диспетчером.

Она немного удивилась, но не смутилась:

— Я же говорила вам, что у него было множество уловок и мелких хитростей, возможно некоторые из них покажутся вам бесчестными, хотя на самом деле они выглядят довольно жалко.

— Именно эту маленькую хитрость очень легко вывести на чистую воду.

— Нет, вы не понимаете. Там работал… работает его друг, который принимал для него сообщения. Я не знаю, как его зовут. О, попытайтесь понять. Он никогда не говорил о делах. Когда дела шли хорошо — в этом не было нужды, а когда плохо — он считал унизительным обсуждать со мной свои проблемы. Я знаю пару имен. Что касается бумаг… даже если я не позволю вам взять их, вы ведь все равно получите мандат, или ордер, или как там вы это называете.

— Ордер на обыск. Да, вероятно, я так и сделаю.

— Тогда забирайте все, что вам нужно. Бумаги в письменном столе. Он заперт, но при нем должны быть ключи.

— Мы их нашли.

Огромный старомодный «министерский» стол оказался самым массивным предметом в комнате и к тому же слишком большим для нее.

— Дело не в том, что он не доверял мне, — с жалким видом продолжала она, — просто он любил порядок и не выносил, когда кто-то трогал его вещи.

— У меня все здесь.

Ван дер Вальк открыл свой чемоданчик и достал трогательные предметы роскоши, найденные в карманах господина Мартинеса: портсигар из плетеной соломки — пустой, и ножницы для обрезки сигар стоимостью один стерлинг. Тоненькая пачка десягигульденовых банкнотов, скрепленная золотым зажимом; кожаный брелок. Ключ от двери, ключ от подъезда и, да, от письменного стола. Ключ зажигания с эмблемой «мерседеса»: трехконечная золотая звезда в серебре.

Один из моих людей рыщет по всему городу в поисках машины. Она должна быть где-то припаркована.

— Это лишь для видимости, комиссар, — язвительно улыбнулась она. — Он демонстративно вертел его в руках или специально забывал у других людей — у него вообще не было машины.

— Понятно. — Он снова почувствовал симпатию и восхищение. Семидесятишестилетний старик!

— Остановка трамвая в десяти метрах от подъезда. Полагаю, вы сами знаете, что трамваи ходят довольно часто.

— У вас есть портфель для этих бумаг, мадам? Я верну их через пару недель. Мы снимем фотокопии со всех документов, которые имеют отношение к нашему расследованию, но не станем пользоваться оригиналами, и вообще, мы не воспользуемся ни одной бумагой без вашего ведома. Я дам вам официальную расписку.

— Очень хорошо. — Сдержанным тоном, каким обычно реагируют люди на всю эту бюрократическую чепуху.

— Вы останетесь здесь одна? Вы могли бы пожить у друзей.

— У меня есть друзья, но я не хочу их беспокоить. — В ее отрешенном взгляде сквозил вызов. — Я взрослая женщина и предпочитаю спать в своей комнате и в своей постели. Мне не страшно.

Письменный стол содержался в безукоризненном порядке; все бумаги были аккуратно помечены и разложены по темам. В одном ящике с пометкой «девочки» лежали четыре пухлые папки, надписанные «Лотта», «Агнес», «Агата», «Анастасия».

— Это леди с Белгрейв-сквер?

— Три из них — Лотта старше, она живет в Венесуэле. Я почти не знаю ее, мы встречались лишь раз, когда она приезжала в Европу со своим мужем — он занимает какой-то дипломатический пост, они богаты. А остальных я, конечно, знаю.

— Вы придете ко мне около девяти, если вас это устроит?

— А что насчет моего мужа?

— Остались некоторые формальности, но не беспокойтесь, они не займут много времени. Мы обсудим это завтра.

Ван дер Вальк быстро спустился по лестнице. Никто его не заметил или, во всяком случае, не проявил никакого интереса. В таком районе люди не стремились к близким отношениям с соседями, и вряд ли господин Мартинес принадлежал к тому типу людей, которые заводят друзей во всем квартале.

Он сел в машину и отправился в местное управление полиции.

— Комиссар у себя?

— Да, сэр. Не могли бы вы назвать цель своего визита?

— Я сам руковожу бригадой уголовного розыска, сынок.

— Прошу прощения, сэр.

— Комиссаром здесь по-прежнему господин Кеур?

— Да. — С мрачным видом. Однако Гарри Кеур довольно строг к своему персоналу.

— Узнайте, он свободен сейчас?

Молодой человек снял трубку:

— Сэр… господин Ван дер Вальк… Слушаюсь, сэр… Так точно, сэр… Он просит вас подняться.

Ван дер Вальк не слишком хорошо знал этого человека — тот был моложе. Но в прошлом их дороги часто пересекались, и между ними возникло взаимопонимание.

— Привет, Гарри, как дела?

Он не только был старше, но и занимал более высокое положение. Последние годы Кеура считали неудачником, эксцентричным чудаком, а теперь он вдобавок стал еще и «провинциалом». Однажды за границей он преследовал женщину, и она выстрелила в него из винтовки. В результате он оказался нетрудоспособным, и в дальнейшем ему запретили работать в Амстердаме по медицинским показаниям. «С таким парнем должно было случиться нечто подобное» — так отреагировали его коллеги. Некоторые пытались опекать его. Не напоминает ли все это «друга» в Харбор-Билдинг, который позволял Мартинесу использовать свой адрес?

— Привет. — Дружелюбно. — Рад тебя видеть. Какие новости?

— О, всего лишь клиент на твоей территории.

Он объяснил. Кеур улыбнулся и позвонил. Через несколько минут принесли папку. Ван дер Вальк присвистнул от восхищения. Любой государственный служащий светится от удовольствия, когда хвалят его методы управления: господин Кеур был доволен.

— На него нет криминального досье — в центральном архиве, во всяком случае.

— Нет, это просто обычный запрос сведений типа оценки платежеспособности. Так, куча более или менее законных деяний — отчет финансового отдела; парень знал законы, пару раз ходил по самому краю.

Ван дер Вальк подумал, что в нынешние времена трудно скрыть подробности своей жизни. Стоит попросить ссуду в банке, страховой полис, разрешение на коммерческую деятельность — и они сразу пошлют запрос об информации. На тебя собирают досье, куда вносят все твои мелкие грешки: от нерегулярной платы за квартиру до шумных вечеринок. Любые правонарушения, даже такие мелкие проступки, как проезд на красный свет, разумеется, тоже вносятся в досье. Хорошие администраторы, вроде господина Кеура, ведут наиболее подробные досье, но Ван дер Вальк также знал, что в таких досье редко попадаются по-настоящему интересные факты.

— Спасибо, Гарри: Если хочешь оказать мне услугу, организуй за ней слежку на пару дней. Ничего особенного: просто куда ходила, кто ее навещал — все в таком роде, ладно? И кстати, когда я ей позвонил и представился, она начала говорить что-то о какой-то машине, к которой она не имеет отношения. Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Сейчас узнаем… Карстенс, кто-нибудь звонил госпоже Мартинес по поводу машины?.. Бейкер… хорошо, посмотри на его столе… Нет, просто прочти… Да, понятно; спасибо, нет, не нужно… Какая-то машина несколько дней стояла в неположенном месте, и поскольку она стояла прямо у ее дверей… Если хочешь, я возьму отчет постового.

— Нет, не беспокойся. Если это окажется важным, я позвоню тебе и узнаю номер по телефону. Спасибо, Гарри.

— Передавай привет жене, — вежливо попрощался Кеур.

— Сколько бумаг! — воскликнула Арлетт, глядя на портфель. — Это все работа?

— Надеюсь, нет. Мне придется повозиться с этими бумагами целую неделю. Нальешь мне выпить?

Между работой и выпивкой не было никакой связи. Но когда в работе наступало затишье, у него, по словам Арлетт, появлялось время для хандры, и он становился привередливым в еде и выпивке. Но когда работа требовала сосредоточенности и упорства, он начинал много есть и пить без всяких видимых последствий. Хороший метаболизм, утверждала Арлетт с французской склонностью к абстрактным существительным.

Он устроился в массивном старомодном кресле с высокой спинкой и подлокотниками. Совсем не красивое, зато в нем удобно работать и спать. Стоит в него усесться, и больше не захочется вставать. Арлетт принесла выпить и пообещала ужин на подносе.

— Что сегодня на ужин?

— Куриный суп с овощами.

— Звучит не слишком аппетитно. — Несправедливо.

— Что еще мне сделать? — Обиженно.

— Раздеться.

— Грубиян! — Так она ругалась, когда хотела поставить его на место. Ну что ж, значит, он грубиян.

Он поставил маленький столик для папок, столик для ужина, блокнота, шариковой ручки с исписанным стержнем, еще одной шариковой ручки и, когда уютно расположился, обнаружил, что забыл пепельницу. Сначала он взялся за деловые бумаги.

Прочитав несколько, он стал прослеживать закономерность.

Машин тулс кантур

Вестерингшанс, 612

Амстердам

Мой дорогой Ксавье!

Да, много воды утекло, и мы не становимся моложе. Было очень приятно вспоминать молодость вместе с тобой. Даже после столь сытного обеда я летел на работу как на крыльях!

Я просмотрел переписку, как и обещал, но не думаю, что здесь можно что-то сделать, ведь рычаги управления теперь находятся в других руках. Я, конечно, могу устроить тебе встречу с Мастерсоном, но, честно говоря, он стал номинальным руководителем, и боюсь, что джентльмен из «Акрона» не изъявит желания заниматься дальше твоими идеями. Но разумеется, я подумаю над твоей проблемой. Пожалуйста, передай привет очаровательной Аглае.

Твой Альфред.

Сплошное разочарование. Дымовая завеса, маскирующая дипломатичный отказ в помощи, несмотря на личную просьбу старого приятеля.

Лион, 20 марта 19…

Улица Тайбуа

Париж IX

Уважаемый месье!

Подтверждаем получение результатов ваших исследований касательно предложения, высказанного в устной беседе с месье Мартином в Роттердаме. Мы изучили их с большим интересом.

Мы тщательнейшим образом рассмотрели вопрос (о чем вам, вероятно, уже известно) о том, что кредиты на выплаты по американским патентам выдаются только министерством, причем в ограниченном количестве. Авторское право на лицензию такого рода будет, по нашему мнению, излишне обременительным, что значительно сократит бесспорное техническое преимущество, столь привлекательное для нас и столь верно выраженное в вашем предложении. Поэтому с величайшим сожалением мы вынуждены отклонить его.

С глубоким уважением

Матье, от имени компании.

Антверпен, 24 марта

«Вереенигде Влаамсе Хими НВ»

Олиеболленкаде, 97

Достопочтенный сэр!

С глубоким сожалением вынужден указать на ошибку в ваших расчетах, возникшую в результате сведений, предоставленных нашим текстильным отделом в Кортрейке. Младший клерк в телефонном разговоре с вами оговорился и назвал неправильные цифры, которые в действительности не настолько благоприятны, как вам могло показаться, поскольку не отражают тенденцию последних лет к повышению качества сырья.

С глубочайшим и искренним уважением

Моэрс.

Бедный старина Мартинес.

Наверняка у него бывали удачи, он знавал счастливые дни, когда утро начинается с устриц, но в этом ненадежном жестоком мире они случались все реже. Копии писем самого Мартинеса, отпечатанные дома под копирку, отличались оригинальностью, остроумием и пониманием деталей, но благодаря осторожности профессиональной коммерции многие молодые ростки зачахли на корню.

Ни в одном письме не было и намека на незаконную деятельность. Вполне возможно, что Мартинес занимался контрабандой, промышленным шпионажем, подкупал должностных лиц, уклонялся от уплаты налогов и тра-ля-ля и просто был слишком осторожен, чтобы доверять такие вещи бумаге; но никто не имеет права подозревать его в этом. Никаких видимых мотивов для убийства. Ван дер Вальк надеялся, что личная переписка принесет ему больше плодов.

Каракас, 9 декабря

Дорогой отец!

Мы были несказанно рады, получив от тебя весточку в день Святого Николая. Маленькая посылочка — привет из далекой Голландии — пришла как раз вовремя и доставила нам массу удовольствия. Я должна перевоспитать Хоакина — он ужасно жадный!

Я очень беспокоюсь из-за твоего здоровья и хочу тебе сказать, что Пакита готовится к Рождеству. Она очарована маленькими баварскими фигурками, которые здесь невозможно достать и которые напоминают мне о счастливых днях в Тироле.

Я понимаю, что часто тебя мучает совесть; к сожалению, нам теперь все чаще приходится идти на компромисс со своей нравственностью. Мы молимся за тебя.

Фелипе, как обычно, много работает. Его департамент прилагает все усилия для мирного урегулирования нескончаемых беспорядков, возникающих из-за невероятной жадности сам знаешь кого. Мы живем в тревоге и неизвестности. Боюсь, я не вижу перспектив для Европы в этом году. Мы сочувствуем твоему затруднительному положению, но наша дорога отнюдь не усыпана розами! Эти разговоры об экспроприации будоражат рынок, и некоторые из моих собственных акций практически обесценились. Мне даже пришлось урезать расходы на пони Пакиты.

Дети передают горячий привет своему опа. На Рождество, которое мы все так любим, мы попросим особого благословения для всех твоих близких. Передай от меня привет Анне.

Твоя любящая дочь

Шарлотта.

И здесь ничего. Бедняга намекал, что ему нужна помощь, а в ответ получил пространные рассуждения о добродетели и фондовой бирже. Тем не менее она — одна из «девочек». Рука комиссара потянулась к блокноту. Он пожал плечами: что о ней можно написать? Воспитана в монастыре; цветистый стиль, почерк с завитками и сомнительная внешность. Крупные блондинки, не способные отвлечь внимание своих слишком гладко выбритых мужей от гибких молодых девушек, сверкающих загорелыми бедрами… Стоп, стоп, у него разыгралось воображение. Он представлял себе Шарлотту, надушенную сверх всякой меры, пьющую кофе за чтением финансовых колонок, которые заменяют ей секс, но, скорее всего, она не имеет отношения к смерти своего отца.

Белгрейв-сквер, 8 января

Дорогой папа,

ты иногда бываешь — при всем моем уважении к тебе — просто невыносим. В твоей рождественской открытке столько нравоучений. Попытайся понять, что Джим читает все мои письма, и, учитывая его патологическую ревность, можешь себе представить, сколько сил я потратила, чтобы его успокоить. То, что ты называешь «упорядочением моего положения», сейчас невозможно, если только у нас не появится новый епископ с более гибкими взглядами, и даже тогда…

Ладно, не будем о грустном. В Голландии снег — и конечно же гороховый суп — я чувствую его запах! В Дублине, как обычно, сырость и слякоть, мы все простудились, а у Джима — жесточайший бронхит. Постоянно дует этот кошмарный промозглый ветер, а ты же знаешь, какая влажность в этой квартире. Я подумываю об увеличении наших доходов, хочу давать уроки немецкого — Джиму, конечно, это не нравится, но по крайней мере я смогу работать дома! Здесь много фирм, которые занимаются бизнесом с Германией и Голландией, я могла бы прилично зарабатывать на должности секретаря, но у Джима заскок по поводу работающих замужних женщин, поэтому все мои попытки пресекаются на корню (пожалуйста, избавь меня от сарказма; кесарю кесарево). Твоя критика деловой жизни Дублина также не произвела впечатления на Джима. В нашем климате никто не встает рано, и в любом случае это не Голландия, хотя я не понимаю, зачем все это пишу, ведь ты и сам все прекрасно знаешь. Ты не понимаешь одного — отношения сильно изменились — мы не такие изоляционисты и консерваторы, как ты думаешь. Ладно, хватит мне брюзжать. Я хорошо тебя знаю — твоя раздражительность от нервного напряжения: сочувствую тебе. И совсем не обязательно рассказывать, что тебе говорит доктор, — мне он говорит то же самое! Мы желаем тебе счастливого Нового года, и особенно спокойствия и здоровья.

С любовью

Агнес.

Ван дер Вальк щелкнул ручкой: это уже лучше. Аккуратный, слишком правильный почерк был таким же скучным, как завитушки Шарлотты. Похоже, они воспитывались в одном монастыре. Но в этом письме чувствовался конфликт; резкий нравоучительный тон, больше жалости к себе. Муж, который на самом деле не муж и при этом «патологически ревнив», детей явно нет. Мало денег и много разочарований; покровительственный ворчливый тон был ему неприятен. Тем не менее…

Больница Св. Лурдес, 4 июня

Дорогой мой глупый, старый отец!

В этом месяце я работаю в ночную смену, поэтому у меня есть время для писем, хотя не очень много, потому что на следующей неделе мне предстоит очень важный экзамен. Твое письмо порадовало. Ты спокоен и доволен — значит, я могу больше не тревожиться за тебя. Бог свидетель, тревог мне и без того хватает. Бедному Мэлу так не повезло — недавно ему делали рентген, и мы все надеялись, что результат будет отрицательным, но Тирни говорит, что в верхней части легкого осталось затемнение. Как нелепо — туберкулез в наши дни!

Извини, часто приходится прерываться. У меня целое отделение частных палат, а также общее отделение, и еще мне нужно учиться. Ты предлагаешь заниматься дома, но это не слишком умная идея — сейчас не нанимают горничных, гувернанток и прочих слуг, которые у нас были в детстве. Фрэнсис ходит в школу. Лил еще недостаточно взрослая, чтобы доверить ей дом, и не может «снять их с моих рук», как ты мягко выразился! Мэл старается помочь, но зимой его часто не бывает, а когда он работает дома, он глух и слеп ко всему, кроме своей писанины. Он сам как ребенок. Черт, нужно бежать…

Сейчас у меня слишком много дел, поэтому отправлю письмо как есть. Скоро напишу еще.

Целую,

Агата.

Последняя папка отличалась от других. Во-первых, она была в два раза больше, и почерк оказался более интересным. Ван дер Вальк не был здесь специалистом, и вообще презирал графологию — пусть в нее верят честные немецкие предприниматели! — но эти письма показались ему изящными, четкими, умными. Первые два были довольно глупыми. В наклонном почерке Агаты, пожалуй, чувствовался характер, но эта — Анастасия… самая младшая? Все трое названы по именам святых, упоминаемых в мессе на тех страницах, которые всегда пропускают. Она получила образование в том же монастыре, писала тем же благочестивым языком, но он сразу же почувствовал в ней что-то большее.

Почерк торопливый, но понятный, буквы с сильным наклоном, но хорошей формы. Чувствовались сильная воля и эстетический вкус. Ровные интервалы между словами, благодаря чему читать было легко и, он сам не знал почему, приятно.

Белгрейв-сквер, 11 апреля

Дорогой папочка!

Знаю, я давно тебе не писала; писать было тяжело и болезненно. Как ты знаешь, уже несколько лет поэзия мне не давалась, однако этой зимой стихи вернулись ко мне. Но на бумаге ничего не выходит; старая проблема. На этот раз она приняла новую форму — вся моя рука была парализована, не желала двигаться. Ручка не приносит мне умиротворения.

Зима стоит мрачная. Е. пьет меньше, но он понимает, что если не будет держать себя в руках — в лучшем случае он пьет периодически, в худшем его ужасное состояние не поддается описанию, — то потеряет работу. Я часто думаю, понимает ли он, насколько близко подошел к черте, за которой остается лишь приют Армии спасения. На мой взгляд, у него почти нет шансов; он типичный сангвиник и всегда оптимистично смотрит на жизнь. На следующий день он униженно просит прощения, принимает решения и, кажется, каждый раз искренне верит, что это в последний раз. Я завидую его иллюзиям. Физиологический крест, который мне приходится нести, осложняет мое существование… Да, здоровье у меня неважное, но ничего серьезного, так что успокойся, и на этом покончим с печалями.

Книгу я еще не прочитала (лучше немного подождать, чем читать невнимательно). Я не люблю делать над собой усилие, меня это раздражает, я с этим борюсь, хотя и не всегда успешно. Не хватает убежденности… Говоря о книгах, мне хотелось бы знать твое мнение об одной книге, я посылаю ее тебе. Перевод неудачный, она тяжело читается, но сама идея понятна и заставляет задуматься. Эта книга оказала серьезное влияние на мои мысли.

О нашей повседневной жизни рассказывать особенно нечего. Дети, слава богу, здоровы, сад снова начинает приносить мне радость (крокусы в этом году были великолепны). Я чувствую себя прекрасно оттого, что снова живу на свежем воздухе, гуляю, оттого, что «сельская местность» не так уж далеко (Киллини есть просто Киллини) — все это благотворно влияет на меня, я счастлива есть, дышать и чувствовать себя живой. Ты знаешь, что мое отвращение к миру сделало меня угрюмой.

Как я сочувствую нынешним процессам. Как бы я хотела помочь! Е. желает добра, но его собственное положение слишком шатко… Джим и М. не попадут в нужную тональность. Странно, знакомый студент оказался сыном «влиятельного лица» — но это в. л. кажется напыщенным ослом. Жаль, что старая квартира Анны снова пустует, хотя, конечно, ненадолго.

Напиши нам поскорее. Как ты заметил, я не стала отвечать на некоторые параграфы твоего письма, думаю, ты и сам бы этого не хотел. Твой решающий «довод» мог только причинить боль, которую мы не смогли бы перенести. Передавай привет Анне. Как бы мне хотелось провести несколько дней с вами: весна в Амстердаме — я с тоской думаю о ней. Е. хватит удар!

Всегда твоя любящая дочь

Стаси.

Более разговорчивая, более многословная, более литературный язык. Яркая личность; ближе всех к отцу.

Наибольшая близость с отцом? Что за туманные речи?

Что значит «физиологический крест»?

Что за «решающий довод»? Похоже, она невротичка.

Как бы там ни было, его это доконало, в глазах уже рябило. Он громко зевнул.

— Тяжелый был день, муженек? — взглянула на него Арлетт.

— Мне нужно что-нибудь чрезвычайно глупое, фривольное и бездумное.

— Включи телевизор.

— В это время ночи ковбойских фильмов не показывают, — печально заметил Ван дер Вальк.

Ему совсем не хотелось в такой чудесный день сидеть в душном кабинете. Но пришлось: когда совершалось убийство, расследование занимало все время, все остальное отходило в сторону. Он не раз отмечал, что убийцы почему-то выбирают необычайно хорошую погоду или — что случается чаще — необычайно плохую. Сентябрь стоял великолепный, солнце почти не припекало: он открыл все окна настежь и решил по-доброму отнестись к мадам Мартинес, которая на этот раз оставила шубу дома и явно привела себя в порядок.

— Как вы себя чувствуете?

— Немного в ступоре. Все еще не могу поверить. Но я спокойна. Способна рассуждать здраво.

— Думаете о будущем?

— Полагаю, у меня нет другого выхода.

— Пойдете работать?

— Это не проблема. Я квалифицированный секретарь. Я должна работать, потому что у меня нет ни пенни. Работа пойдет мне на пользу. Не могу же я сидеть и вздыхать в подушку. Бедный Вадер мертв. Но я знала, что этот день придет. — Ее голос дрогнул. — Понимаете, я должна как-то реагировать.

— Его убили.

— Я пытаюсь… пыталась… как вы сказали?., мыслить рационально. О, это звучит ужасно. Всю ночь… Но что я могу сделать? Ему все равно. Может быть, так даже лучше. Он бы не вынес долгой мучительной болезни… беспомощности. Он сам бы свел себя в могилу; вероятно, и страдал бы сильнее. Я кажусь вам отвратительной? Бесчувственной?

— Нет.

— В больнице сказали, что он не почувствовал боли. Наверное, они всем так говорят. Но вряд ли это долго продолжалось.

— Вы правы. Возможно, он даже не понял, что его зарезали. Зарезали, — повторил он. — Не люблю это слово. Звучит слишком мелодраматично. Отчасти моя работа и заключается в устранении дешевой мелодрамы. Вы говорите разумные вещи, но ни вы, ни я не можем обойти этот факт, верно? Его зарезали. Закололи. Проткнули. И вы понятия не имеете, каким образом?

— Откуда я могу знать? Все кажется таким невероятным.

— Я отношусь к вам как к беспристрастному человеку, мадам, поскольку вы доказали мне свою беспристрастность. У него было несколько жен. Он женился на вас, будучи уже старым, а вы были молодой женщиной. Он обладал неотразимым очарованием и, если позволите, жизнеспособностью. Я не хочу причинять вам боль.

— Я догадываюсь, к чему вы клоните.

— Очень хорошо; у него появилась новая девушка?

— Нет. — Без колебания. — Дело не в том, что он не мог. Нет, вы не причиняете мне боль. Я сама думала об этом. Одно время я этого боялась. Я же не дура. Но я бы знала.

— Я не хочу вынуждать вас вдаваться в подробности вашей семейной жизни.

— Я бы тоже этого не хотела, если только вы не вынудите меня. Как бы вам объяснить? Я молода, да, но за эти годы… я многому научилась. Могу я остановиться на этом?

Она сидела с достоинством, скрестив великолепные ноги, аккуратно расправив юбку. Красивая женщина. Нос немного длинноват, черты лица тяжеловаты, натуральные светлые волосы немного жестковаты — в этом виноват дешевый парикмахер. Хорошая фигура. Решительная, здравомыслящая женщина.

— Я ничего о нем не знаю, — сказал Ван дер Вальк. — А узнать должен. Он был ревнив?

— Я должна объяснить. Ревность… такое грубое слово. Он был гордым, внимательным, чувствительным. Он заботился обо мне. Он старался, чтобы я не скучала, чтобы мне было чем заняться. Давайте раз и навсегда расставим точки над «i»: у меня не было — и нет — любовника. Он был педантичным, щедрым… и страстным, если хотите знать. И очень справедливым. Вы видели, как мы бедны сейчас. Так вот, у меня есть несколько украшений, подаренных в лучшие времена, — ничего особенного, но хорошее кольцо, брошь, серьги. Я предложила продать их, чтобы мы смогли пережить тяжелые дни. Он отказался.

— Это говорит о гордости.

— Конечно, а еще о том, что он заслужил мою верность и честность.

Она произнесла эти слова с теплотой в голосе. Неплохой ответ, подумал Ван дер Вальк.

— Теперь вы их продадите?

— Придется: надо же как-то платить за похороны.

— Вы сообщили его дочерям?

— Я послала им телеграммы, но вряд ли они приедут.

— Я прочитал всего несколько писем, но у меня сложилось впечатление, что они привязаны к нему.

— Не мне судить, комиссар. Все они замужем, у двух есть маленькие дети. Им будет сложно приехать.

Сам Ван дер Вальк, как и всякий голландец, имел сильно развитое «чувство семьи» и ожидал того же от Мартинесов, поэтому ее слова немного ошарашили. Он считал, что хоть кто-нибудь из дочерей мог бы приехать. Отца убили! Особенно младшая, Стаси, которая, судя по всему, была ему ближе остальных. Они все живут на одной улице — одна из сестер могла бы пару дней присмотреть за ее детьми. Хотя это не имеет отношения к его работе.

— Итак, мадам, вы не знаете никого, кому могла быть выгодна его смерть.

— Вы правы. — Самым теплым тоном.

— Отвергаете предположение о связи с другой женщиной. Я верю вам на слово, но, как вы понимаете, нам придется проверить.

— Проверяйте сколько угодно.

— И вы отрицаете конфликт по поводу деловой сделки.

— Звучит так, словно он торговал наркотиками или занимался контрабандой. — С сарказмом.

— Нет. Но, оказавшись в бедственном положении, он мог совершить несвойственные ему поступки, нечто противозаконное?

— Вы его не понимаете, — вспыхнула она и с тревогой посмотрела на комиссара. — Он был джентльменом. Звучит старомодно, но существовала определенная черта, через которую он не мог переступить. Некоторые вещи он не принимал.

— Я сам не люблю плохо думать о людях, — спокойно ответил Ван дер Вальк. — Однако должен помнить, что его убили, — мы все время к этому возвращаемся. Приличные люди составляют большинство, они придерживаются определенных норм этики, у них есть свои ценности, принципы. Но почти все убийства совершаются приличными, честными людьми. Я не собираюсь выдвигать предположение, что господин Мартинес стащил банку горошка в супермаркете.

— Или поймал того, кто это сделал, — с горечью продолжила она, — и был убит в драке. Хочу, чтоб вы поняли. Я не пытаюсь помешать вам делать вашу работу, но прошу — оставьте мне хоть немного покоя и самоуважения. Он имеет право на частную жизнь.

— Что ж, не стану вам больше досаждать, мадам.

Он встал, чтобы проводить ее, и в этот момент зазвонил телефон.

— Не вешайте трубку, — раздраженно бросил комиссар. Он был недоволен ею, как, впрочем, и самим собой. — До свидания, мадам.

— Простите, я говорила слишком резко.

— Вас можно понять. Всего доброго, мадам… Слушаю, кто это?

— Отдел с Ривирен-Лаан, — ответил молодой бодрый голос. — Вы интересовались по поводу машины.

— Да. И что?

— Да в общем-то ничего. Патрульный обратил внимание на то, что она два дня стоит на неположенном месте, и стал спрашивать о ней в окрестных домах. Мы проверили номер. Арендованная машина, так что мы разрешили ее забрать.

— Машину арендовал иностранец?

— Точно. Эти туристы бросают машины где попало, а потом говорят, что не поняли правила. Что тут можно поделать? Я просто подумал, что вам это может понадобиться.

— Хорошо. Продиктуйте мне номер и дату, на случай если потребуется проверить.

Экий бодрячок. Не слишком заносчивый, правда, его информация не имела большого значения.

Ван дер Вальк надел шляпу и отправился прогуляться к Харбор-Билдинг в Амстердаме.

Мартинеса здесь все-таки знали, вернее, его узнали по фотографии, которую предъявил Ван дер Вальк. Он часто «мелькал туда-сюда». После нескольких неудачных попыток расследование привело Ван дер Валька в отдел под названием «Линдберг импорт экспорт агентсшап», где он разыскал некоего господина Фрица Нимейера, удобно устроившегося в комнате с кондиционером.

Средних лет, но молодящийся, коренастый, спортивного вида, с темными вьющимися волосами, красивыми зубами и глазами. Улыбчивый, располагающий к себе. Открытый и доброжелательный.

— Рад встрече, комиссар. Сигарету? Кофе? Я сам хотел к вам прийти, только не знал куда и к кому. Я собирался поручить секретарше заняться этим, а вы тут как тут — прямо как в кино, верно? Ха-ха-ха. Да, я читал в утренней газете — бедняга Вадер.

— Вадер? О нет, спасибо, только не сейчас.

Нимейер расслабленно откинулся на спинку стула, щелкнул зажигалкой, прикурил длинную американскую сигарету и сидел, раскачиваясь на стуле. Он словно сошел с цветного разворота журнала «Лайф» («молодой, энергичный бизнесмен из Амстердама»).

— Мы были своего рода родственниками. Я, скажем так, наполовину его бывший пасынок. Короче говоря, его бывшая жена вышла замуж, и в результате появился я.

— Они развелись?

— Упаси бог, Вадер не разводился. Настоящий католик. Брак был аннулирован, мой дорогой комиссар, судом в Ватикане, или как там это называется. Не могу сказать ничего конкретного, но точно знаю одно: это стоит дороже обычного развода, отнимает больше времени и приносит больше хлопот. Зато престижно. Так поступает итальянская аристократия — в этом весь Вадер. — Он рассмеялся, потом вдруг вспомнил о смерти и быстро придал лицу приличествующее случаю выражение.

Ван дер Вальк успокоил его улыбкой — да, это в стиле Мартинеса.

— Не могу сказать, что поначалу не испытывал к нему неприязни, — непринужденно продолжал Нимейер, — но с возрастом это прошло. Несколько лет назад я встретился со стариком по делу. Естественно, я знал, кто он такой. Должен сказать, я проникся к нему симпатией: не знаю другого такого человека, который бы так ловко обращался с официантами, — усмехнулся он. — Итак, чем могу служить, комиссар?

— Между вами существовала некая договоренность.

— Неофициальная. От меня многого не требовалось. Если мне попадалось что-то, не относящееся к нашей области деятельности, я сообщал ему об этом. И… помогал ему иногда — прикрывал по телефону. Должен признаться, и он помогал мне. У него здесь были обширные связи, он хорошо разбирался в некоторых областях, прекрасно знал закон. Не думайте, что я занимался благотворительностью, — у него был огромный опыт. Когда-то он владел здесь фабрикой, и потом — до войны — у него появилась еще одна, по-моему, в Ирландии. Понимаете, я не мог взять его на работу. Он был намного старше меня и все такое, понимаете? Да он и сам не хотел. Слишком ценил свою независимость. Работа с девяти до шести не для Вадера. Совсем не его стиль!

— Что вы знаете о его сделках?

— Абсолютно ничего. Мы заключили дружеское соглашение, но это все: у меня свой бизнес, а у него — свой. Между нами не было «конкуренции». Он занимался делами, которые может выполнить один человек, не привлекая штат служащих. Нечто вроде посредника. Звучит не слишком престижно или доходно. Но такая работа может оказаться необходимой, полезной и прибыльной. И ни в коей степени бесчестной, — добавил он.

— Вы, случайно, не знаете, чем он занимался последние полмесяца?

— Не имею ни малейшего понятия, — с готовностью ответил он. — Послушайте, комиссар, вы как будто намекаете, что он занимался чем-то сомнительным, а я мог быть в курсе. Нет-нет. Неэтично. Я ничего подобного не знаю. А если бы знал, то ни за что бы не признался. Считайте меня соучастником, но вот что я вам скажу — здесь вы просчитались. Я понимаю, его зарезали прямо на улице. Все это напоминает гангстерский сериал — «О’Брайен знает слишком много, Синдикат должен его убрать». Нет, комиссар, он не играл в грязные игры, по какой бы неровной дорожке ни ходил.

— То же самое сказала мне его жена, но мне хотелось бы услышать ваши доводы. Кстати, вы ее знаете?

— Нет, хотя, конечно, знаю о ее существовании. Никогда не просил его познакомить нас. Это выглядело бы бестактно: ведь я — что-то вроде незаконного пасынка, — засмеялся он. — Но Вадер… он был слишком опытным, слишком рассудительным. И слишком благородным. Он был честным дилером. Посредники… мы иногда обходим закон, пробиваемся через бюрократическую волокиту. Но не думайте, что мы занимаемся темными делами, комиссар.

— Не нужно оправдываться, — сказал Ван дер Вальк. — Я не из финансового управления.

— Я только хотел сказать, — торопливо продолжил Нимейер, — на нашем этаже есть отдел, который специализируется на налоговой политике. Я сам пользуюсь их услугами. Что это такое? Консультант рассказывает вам, как законным путем обойти налоги, избежать конфликта с Акцизным управлением и тому подобное. Он не делает ничего противозаконного; он такой же уважаемый человек, как любой другой в этом городе. Справедливо?

— Не горячитесь, — улыбнулся Ван дер Вальк. — Я должен проверить любое предположение, каким бы нелепым оно ни казалось.

— Все в порядке, мы друг друга понимаем. Могу я еще чем-нибудь вам помочь? Поверьте, мне нечего скрывать.

— Вы никогда не встречались с его женой?

— О да, я видел их вместе — в ресторанах и других местах. Молодая, красивая женщина — у Вадера прекрасный вкус. Алтея? Нет, не Алтея, я все перепутал. Целая куча бывших сводных сестер от другого брака. Я их не различаю, все их имена начинаются на «А».

— Никогда с ними не встречались?

— Нет, все они живут за границей. Кажется, в Ирландии. Как я уже говорил, у Вадера там была фабрика. Но я видел фотографии. Выпив пару стаканчиков, Вадер часто говорил о своих любимых дочерях. Меня это забавляло, ведь они вроде бы мои сестры. Он был эксцентричным стариком, потрясающим человеком. Наподобие старого Кеннеди, своего рода патриарх — не такой богатый, зато более аристократичный. Мне ужасно жаль, комиссар, но моя секретарша уже ждет меня с кипой бумаг. Если понадоблюсь, я в вашем распоряжении, но только не сегодня. Я иду на прием. Вот моя визитная карточка, здесь мой домашний телефон.

Ван дер Вальк поговорил с еще несколькими знакомыми Мартинеса. Он пытался выяснить, встречался ли господин Мартинес с девушками, — оказалось, нет. Он также поинтересовался у этих бизнесменов, видели ли они когда-нибудь госпожу Мартинес, — не видели. Слежка за ней тоже не принесла результатов. Большую часть времени она проводила дома. Тихая, скромная женщина, искренне и по-детски преданная мужу. Словно была его дочерью. Прозвище «Вадер» оказалось не совсем шутливым. Некоторые соседи считали, что она и в самом деле его дочь. У нее было много общего — возраст, внешность — с тремя очаровательными леди с Белгрейв-сквер. Почему-то он все время возвращался к этим леди. Три очаровательные леди… Ему нравилась эта фраза; она приятно звучала.

Комиссар с интересом рассматривал их фотографии. Между ними было смутное сходство, внешность они, видимо, унаследовали от матери — светлые волосы, резкие черты, худощавые лица, в которых проступало что-то славянское, особенно у старшей, у Агнес. У Агаты были более тяжелые черты лица, круглые щеки, пышная грудь и ясные глаза. Самая младшая, Анастасия, оказалась и самой привлекательной, но он решил, что фотография сделана давно; на ней она выглядела не старше двадцати трех, у нее были более тонкие, нежные черты. Фотограф придал ее лицу загадочное, романтическое выражение, что, по-видимому, и вводило в заблуждение.

Последним он посетил Альфреда, который работал в фирме по продаже металлорежущих станков на Ветерингшансе. Он принадлежал к старому поколению, много лет знал Мартинеса, учился вместе с ним в университете, оба ходили в один клуб до войны. Веселый, обеспеченный, разговорчивый старикан. Никаких родственных связей. «Время от времени оказывал услуги дорогому Ксавье». Ван дер Вальк про себя хмыкнул, вспомнив его письмо.

— Возьмите сигару, комиссар. Нет-нет, я настаиваю. Как бы так выразиться, чтобы не выглядеть завистником? Он был умнее меня. — Это многое значило в оценке Альфреда. — Немного… немного неустойчивый, если вы меня понимаете. Считал торговлю недостойным занятием. Старомодный, покровительственный взгляд на коммерцию. Эксцентричный, подвержен внезапным импульсам. Слишком богатое воображение — наверное, я зашел слишком далеко. Достаточно уравновешенный, не вынашивал безрассудных планов, но не всегда проявлял — как бы получше выразиться? — должную осторожность, предусмотрительность — называйте как хотите. Или это было терпение, упорство? Возможно. Он бывал крайне нетерпелив, особенно с глупцами. Весьма одаренный. Превосходный вкус — большой знаток вин и сигар. Светский человек — культурный, с изысканными манерами, хорошо разбирался в искусстве. — Это прозвучало так, словно Альфред считал знание искусства самым большим недостатком бизнесмена. — Пару раз в жизни ему удавалось разбогатеть, но он быстро лишился своего состояния — нет, не знаю как. На бирже не играл, нет. В свое время мы все вкладывали деньги в дутые предприятия. Да, я знал его жену. Я помню его девочек, когда они были маленькими. Три маленькие феи с длинными светлыми волосами, подвязанными большими белыми бантами. Они жили в большом загородном доме с кучей слуг, машин, лошадей. Он тогда был на пути к своему первому миллиону, и вдруг все рухнуло в одночасье. Нет, не знаю почему и никогда не знал. Бросил жену — этого я тоже никогда не понимал, — сбежал куда-то за границу прямо перед самой войной. Мы не виделись много лет. Слышал, что он преуспевает, а потом опять произошло нечто странное. Нет, не имею представления, как будто он внезапно устал от богатства и успеха. И постоянно менял женщин, он большой коллекционер женщин. В этом есть что-то безответственное — нет, не то, что вы думаете; он на них женился, всегда, неизменно женился. Какое-то странное донкихотство; было большой ошибкой жениться на них, комиссар, большой ошибкой.

Он засмеялся, вынув сигару изо рта, и громко рыгнул.

— Сколько шума, — сказал как ни в чем не бывало.

— А после того как вернулся?

— Немного погрустнел. Мягче не стал, но утратил свое чутье, удача от него отвернулась. Может, он слишком долго испытывал судьбу. Он был несовременным. И всегда готов был провернуть большое дело, но каждый раз что-нибудь срывалось, потому что ему непонятен был послевоенный мир. Он старел, девушки становились моложе, что…

— Вы знакомы с его последней женой?

— Конечно. Малышка Анна. Когда же это было — мы ужинали вместе — год назад? Теперь не помню. Тихая девушка, абсолютно безвредная. Очень преданная. Старик с большим почтением относился к ней на людях, придерживал стул и тому подобное, вел себя крайне учтиво. Думаю, дома же он был тираном. До последних дней считал себя рулевым. Бедняга, что же могло с ним случиться? Наверное, на него напал один из этих маньяков, которых сейчас пруд пруди. Что они там делают — вводят себе ореховое масло или нечто подобное? Старик столкнул молодого мерзавца с тротуара и получил ножом в грудь. Большая толпа, негодяй убегает, и никто не может его поймать. От полиции никакого толку — не в обиду будет сказано, мой дорогой друг.

— Могла у него появиться новая девушка?

— Сомневаюсь, сильно сомневаюсь. Никогда не встречался тайком, это не в его стиле. Если у него появлялась девушка, он должен был всем ее продемонстрировать, и самое главное — выстроить целую цепь доказательств того, что с прежней не было ничего хорошего. Учтите, он не лицемерил — в свое время меня все это забавляло. Он убеждал самого себя, что их брак потерпел катастрофу, что он заставляет ее страдать, им вообще не нужно было жениться и единственное, что им осталось, — сделать вид, что они вообще незнакомы — и все это с любовью и уважением.

Он захихикал и вновь громко рыгнул. Дым попал ему в горло, он закашлялся, отчего на глаза навернулись слезы. Он похлопал себя по круглому животу.

— Мои отношения с девушками закончились, — посетовал. — Сейчас нахожу самое большое удовольствие в еде. Нет-нет, я бы знал. Он, конечно, на такое способен — обладал поразительной сексуальной энергией. Но он бы ее показал. Мы довольно часто встречались в ресторанах и прочих местах — в нашем возрасте привычки чрезвычайно сильны, понимаете? Мы ходим туда, где нас знают официанты. Ничего, ничего, комиссар. Жаль, что ничем не могу помочь. Противозаконный бизнес? Боже упаси, вы не понимаете, о чем говорите. Он скорее дважды заплатит по счету, только бы его не сочли скупым — в какой-то степени это ему мешало. Всегда был слишком раскованным. Возможно, сказывалось воспитание — он из старой респектабельной голландской семьи, никого из них уже не осталось. Очень хотел сына, которого у него так и не было. Насколько я знаю, эта девушка так и не родила ему ребенка — и вряд ли по его вине. Вы найдете выход?

Ван дер Вальк отправился размышлять в свой кабинет.

Он не верил в длинноволосого маньяка, вкалывающего себе ореховое масло! Он не верил, что у Анны есть любовник. Он сам не знал, во что верит. Раздумывал, не упустил ли что-нибудь важное, и заметил свои пометки, на скорую руку записанные вверх ногами в блокноте. Что это такое? Не может даже разобрать собственный почерк… Ах да, здесь была Анна; звонили из Амстердама по поводу арендованной машины; что-то совсем несущественное — и почему постоянно приходится тратить время на всякую ерунду?.. Ну что ж… тьфу… А почему бы нет? Да-да, он знает все правила из учебника. Их придумали недоумки для таких же недоумков. Не пренебрегайте даже самой незначительной деталью, которая может обернуться… Это правило написал Сэмюэль Смайлз. О господи, почему бы не попробовать, раз уже все сделано и сказано?

— Мне нужна информация. Нет, мне не нужна ваша замечательная хозяйка. Я не собираюсь арендовать машину у меня есть своя. Это полиция… Нет, я сказал, это полиция. Ван дер Вальк, комиссар, отдел уголовных расследований… Да, верно, да, доброе утро, добрый вечер. Мне нужно получить сведения о человеке, который на прошлой неделе арендовал у вас машину… Да, разумеется, я скажу вам номер. Я хочу знать, вернул ли он вам машину, и если да, то где он ее оставил. Я хочу знать, сколько миль она прошла и… Не говорите глупости, черт вас возьми, я не спрашиваю, какого цвета у него глаза. Вы же не раздаете машины, как ириски. Вы заполняете бланк. Вы проверяете водительские права. Мне нужен номер прав. И в случае если это иностранец, разве вы не проверяете паспортные данные?.. Оставлена в Схипхоле, когда?.. Да, я вас слушаю: Дэнис Джеймс Линч, продиктуйте по буквам… Американец? Да. Да. Нет. Нет. Вам не о чем беспокоиться. Чепуха. Передайте вашему управляющему от меня, комиссара Ван дер Валька: если он чем-то недоволен, может сам мне об этом сказать.

Машина, которая два дня стояла напротив дома Мартинесов, была арендована молодым ирландцем по имени Дэнис Линч. «Интересное совпадение, — подумал Ван дер Вальк, который не верил в случайности, — нужно разузнать побольше». Увы, прежде чем он что-то узнал, его вызвал к себе судебный следователь. Злобный персонаж.

— Звучит неубедительно, — проворчал судебный следователь. — Я не могу выдать ордер на том лишь основании, что кто-то оставил арендованную машину на улице. Она утверждает, что ничего не знает об этой машине. Человек мог приехать туда по делу, может быть, в этом районе живут его родственники или знакомые.

— Местный комиссариат опросил всех соседей. Никто не знает господина Линча из Ирландии.

Судебные следователи не говорят «Ну и что?», но про себя думают.

— Он просто гулял. Прошелся по антикварным магазинам.

— Целый день? Два дня подряд?

— Это ничего не доказывает. Вот если бы вы смогли убедить меня, что машина была на месте преступления во время нападения на Мартинеса, тогда я охотно выслушал бы вас.

— Кто обращает внимание на арендованные машины? Они ничем не выделяются.

— А зачем им выделяться? Она была припаркована не на той стороне улицы, так делают все иностранцы. В противном случае никто бы не обратил на нее внимания.

— И тем не менее, — настаивал Ван дер Вальк. — Я выяснил, что господин Линч улетел из Амстердама вечером того же дня, когда был убит Мартинес. Причем поменял билет перед самым вылетом.

— Да-да, — раздраженно буркнул следователь. — Это могло бы оказаться важным, как вы, несомненно, считаете. Но я должен за что-то зацепиться. Я не могу, — с саркастической усмешкой, — потребовать его экстрадиции на основании того, что он нарушил правила парковки. Вы выяснили, где он жил, пока был в Голландии?

— Он провел здесь в общей сложности девять дней, останавливался в небольшой гостинице на Пол-Поттерстраат. Регистрационная карточка заполнена правильно. Назвался студентом, цель приезда — туризм.

— Понятно. И какая преступная деятельность была замечена на Пол-Поттерстраат?

К счастью, Ван дер Вальк привык к тяжеловесным шуткам следователей, отпускаемым в адрес полиции. Обычная форма общения.

— Каждый день он уходил после завтрака и всю ночь спал в своей постели.

— Насколько я понимаю, комиссар, по вашей версии турист приехал в Амстердам специально для того, чтобы убить этого Мартинеса, но решился только через девять дней. Вы напрасно тратите мое время.

— Это все, что у нас есть, — да, пожалуй, слабовато.

— Нож для разрезания бумаги?

— Сделан в Голландии, — мрачно ответил он. — Сувенир с гербом города.

— Нашего города?

— Да. Но их производят сотнями и продают повсюду.

— А что вообще этот Мартинес здесь делал? — сердито пробормотал следователь. Он тоже чувствовал подвох. Но он мог проявить раздражение, а Ван дер Вальк — нет.

Уважающих себя людей не режут субботним днем у дверей супермаркета.

По-прежнему стояла чудесная погода; все только и делали, что восторгались. Вот здорово, дружно соглашались все, жара спала. Это время года называют золотой осенью, индийским летом? Не может быть; всем известно, летом в Индии стоит невыносимая жара. Кругом болтали о том о сем, со знанием дела обсуждали атомные бомбы и пассажирские лайнеры. Во всех кафе вместе с меню подавали метеорологическую сводку. «Все наслаждаются жизнью, кроме меня», — с жалостью к себе думал Ван дер Вальк. Уже стало ясно, что он обречен вести утомительное, скучное расследование, которое никогда не попадет на страницы детективного романа.

Его не развеселило даже составление фоторобота, хотя обычно эта процедура вызывала приступы смеха. Швейцар из гостиницы, хозяйка бюро по прокату автомобилей, девушка из кассы аэропорта — все они выдавали клише из женских журналов. Что значит чувственный рот, решительный подбородок, свежий цвет лица? Они явились в лабораторию и старались изо всех сил, но, как обычно, полученный результат не оправдал ожиданий. Ван дер Вальк в очередной раз — и наверняка не в последний — проклинал всех свидетелей.

Имея в наличии этот неодушевленный предмет и десятилетней давности фотографию Мартинеса, который, будучи мудрым человеком, не любил фотографироваться, расследование ковыляло по кругу, припадая на обе ноги.

Два дряхлых сыщика из центрального управления, которые за тридцать лет службы не научились ничему, кроме профессиональной бесчувственности (они могли без зазрения совести побеспокоить людей по смехотворному и пустячному вопросу, злились, когда им делали замечания, под маской напускной вежливости скрывали полное отсутствие уважения: к людям, обеденному времени, телевизионным программам или спокойствию — под спокойствием подразумевается нежелание ввязываться в полицейское расследование, которое приводит в ужас население всех стран без исключения), — эти два старых зануды прочесывали Амстердам. Разумеется, не весь город: на это потребовался бы целый год. Только туристический район. Поскольку Линч приехал как турист, с ненавистью в голосе инструктировал Ван дер Вальк, он должен был посетить дом Рембрандта, мансарду Анны Франк или отправиться на прогулку на речном трамвайчике. Его могли видеть вместе с Мартинесом.

Еще два старых маразматика мотались по его родному городу, который был хотя бы меньше, поэтому концентрические круги можно было начать с мостовой у супермаркета. Им удалось выяснить, что Мартинеса видели в городской художественной галерее, возможно в интересующий их день. С ним был мужчина, но служитель музея, с недоумением уставившись на фоторобот Линча, заявил, что он не похож на изображение. Тот был в очках. Ван дер Вальк считал, что эти сведения ничуть не продвинули его расследование.

А тем временем сам он продолжал читать письма. Личная жизнь трех очаровательных леди выглядела странно и запутанно. «Ну и что?» — сказал бы судебный следователь. Он считал, что любой, кто часто пишет письма — к примеру, Арлетт, — произвел бы такое же впечатление.

От Анны он тоже не узнал ничего полезного. Она заявила, что в глаза не видела загадочную машину, узнала о ее существовании только после расспросов полицейского и никогда не слышала о господине Линче. Да, леди с Белгрейв-сквер прислали длинные взволнованные телеграммы и венки, но сами не приехали: не смогли. Они пребывали в уверенности, что Вадер умер от сердечного приступа; она не знала, как сообщить им, что его зарезали. Да и какой в этом смысл? Рано или поздно ей все равно придется им рассказать. Нет, никто из них не читает голландские газеты.

— А вы не думали о том, чтобы вернуться в Ирландию? — поинтересовался Ван дер Вальк.

— О, выглядит заманчиво, — ответила она так, словно эта мысль раньше не приходила ей в голову. — Было бы славно вновь оказаться рядом с ними. Кроме того, я люблю Ирландию. Но там труднее зарабатывать на жизнь: теперь мне приходится помнить об этом.

— А мужья дам с Белгрейв-сквер — проще будет называть их вашими сестрами, верно? — не смогут помочь вам с работой?

— Ах, они. — Судя по голосу, она была не в восторге от своих зятьев. — Вряд ли от них можно ждать помощи.

Понятно.

В конце концов именно Ван дер Вальк кое-что раскопал. Причем произошло это совершенно случайно, из-за его собственной глупости. Дело было так. Во время визита в Амстердам — если быть точным, когда он пил черносмородиновый сок в грязном кафе рядом с почтой, — Ван дер Вальк забыл там свои очки. Он носил их всего год, и то только для чтения. Ведь он еще не старый; наверное, сказались годы, проведенные за заполнением всевозможных форм. В этом, конечно, нет ничего унизительного; половина Голландии носит очки. Но он отнесся к ним без особой радости. Наверное, был слишком занят своими мыслями: как он мог оставить их на столике в кафе на самом виду? Он вспомнил о пропаже только через два часа и сразу позвонил в кафе. Да, они их нашли… но эти идиоты проявили дурацкую инициативу и вместо того, чтобы оставить их у себя, отправили в бюро забытых вещей. В любом крупном городе бюро забытых вещей служит поводом для шуток. Невероятно, но он даже не мог вспомнить, бывал ли когда-нибудь там. Где оно вообще находится?

Когда он его все-таки нашел и описал очки, служащий печально кивнул и достал большую картонную коробку, заполненную до самого верха.

— О боже! — воскликнул Ван дер Вальк, когда служащий вывалил на стол сотни три пар очков.

— Не повезло вам. — В его голосе слышалось едва заметное злорадство. — Здесь их целая груда. Люди думают, что мы храним их годами. Однако это не так. Мы периодически проводим чистку.

— А разве люди не приходят за своими вещами? — спросил Ван дер Вальк. Несмотря на то что он давно научился не удивляться никаким странностям и чудачествам, он ошеломленно взирал на огромное количество магнитофонов, гитар, фотоаппаратов, футляров от пишущих машинок и всевозможных сумок, многие из которых выглядели недешево.

— Подавляющее большинство считают, что их вещи украдены. Лично я думаю, что им просто лень приехать и узнать. Не могу представить, что кому-то есть до них дело. У людей слишком много денег.

— Вот мои очки. Хотите проверить?

— Вы что, думаете, мы на все это приклеиваем ярлыки? Нет, только на ценные вещи.

— Это ценная вещь. — Его воспитывали в строгости.

— Похоже, это никого не волнует. Пройде пойти и купить другие. Распишитесь здесь. Между прочим, у нас семьсот зонтиков.

Ван дер Вальк завороженно смотрел на кучу забытых очков, пытаясь уловить, что же в них заинтересовало его. Он получше вгляделся, наконец-то увидел и во второй раз прочитал золотое тиснение на изящном футляре из зеленой кожи: «Мюррей. — Что-то новенькое. — Оптиа. Дюк-стрит. Дублин».

— Вы не приклеиваете ярлыки. Но у вас есть журнал регистрации. Вы вносите туда описание.

— Ну и?

— Можете найти описание этих очков?

— А вам какое дело?

— Я из полиции.

— А… Ну в таком случае, могу. Что вы хотите знать?

— Где их нашли, какого числа? Имени на них, конечно, нет? — Он вспомнил, что внутри старомодных футляров, которые закрывались на защелку, была наклеена бумажка для имени и адреса.

Старик притащил журнал регистрации:

— В роговой оправе, черной с коричневыми прожилками, без металла — таких сотни. Зеленоватый футляр, кожаный, с печатью Дублина — это в Ирландии, верно?

— Да.

— Ох-ох-ох, — вздыхал он, переворачивая страницы. — Придется поискать. Вот. Стол в зале ожидания, аэропорт Схипхол.

— Дата? — в волнении спросил Ван дер Вальк.

— Девятое текущего месяца. Послушайте, вы не можете их просто забрать. Дайте мне официальную расписку.

Ван дер Вальк с довольным видом унес свою ценную находку. Он радовался, словно, забыв очки, совершил мудрый поступок.

Безусловно, сотни ирландцев каждый день улетают из Схипхола. Но сколько ирландцев — именно в этот день — так волновались, были так заняты своими мыслями, что забыли очки на столе?

— Наложите очки на фотографию.

— Но ведь про очки никто ничего не говорил.

— Я сам надеваю их только для чтения или в кино. На улице обхожусь без очков. Или для того, чтобы смотреть на картины, — служащий из картинной галереи помнит, что Мартинес приходил туда с человеком в очках. Сделайте фотографию в профиль и с поворотом лица в три четверти. В этом деле нужно все предусмотреть.

— Конечно, помню. Я смотрю на картины, потому что знаю их и люблю. На людей я тоже смотрю; оцениваю их с художественной точки зрения. Как на них падает свет и все такое. Почему? Вы спрашиваете, почему. Я вам отвечу — потому что мне больше нечего делать, вот почему. Когда вы спрашивали меня в прошлый раз, я ответил «нет» из-за очков. А сейчас я говорю «да» опять же из-за очков.

Типично провинциальная картинная галерея располагалась в историческом особняке со следами былого изящества; зданию требовался ремонт. Если бы его отреставрировали, оно засверкало бы прежней красотой, но ни один провинциальный муниципалитет не даст на это денег.

— У нас редко бывают посетители. Туристы обычно ходят в более известные места — в Мауритшус или Франц-Халс в Харлеме. А здесь их интересует галерея «Найн» из-за наследия Ван Дама. Но у нас хорошая экспозиция.

— В самом деле, — кивнул Ван дер Вальк, застыв перед огромным скучным морским пейзажем Абрахама ван дер Велде (старшего). Его голос прозвучал неестественно; старик был уязвлен:

— Конечно, если вы ничего не смыслите в живописи…

— Нет, — униженно признал Ван дер Вальк.

— Вот это хорошая картина, только не сразу бросается в глаза, а эта не очень. А вот картина Карела Фабрициуса, девушка с попугаем. Именно на нее они смотрели и разговаривали. Они о ней что-то знали, пожилой господин знал.

— А молодой?

— Фотография не очень хорошая. Но с очками — я бы сказал «да»; я бы сказал «да» почти с полной уверенностью. Поклясться не готов, но почти уверен.

Ван дер Вальк надел очки, чтобы получше рассмотреть девушку с попугаем… Вдруг по его спине побежали мурашки. Этого он не ожидал!

Из витой позолоченной рамы на него смотрела Стаси. Гораздо более живая, чем на своих фотографиях; спокойная и прелестная, в возрасте между юностью и зрелостью, между невинностью и опытностью, ласкающая попугая, веселая, насмешливая, лукавая, необычайно сексуальная.

— Ну, что новенького, Ван дер Вальк? На этот раз постарайтесь быть более убедительным.

— Надежный свидетель видел Мартинеса в нашем городе за час до его смерти с молодым человеком в очках. В этих очках. В тот же вечер их нашли на столе в Схипхоле. Молодой человек купил билет на рейс до Дублина с пересадкой в Лондоне. Они вместе рассматривали картину, которая имеет удивительное сходство… вот, посмотрите сами: это фотография из квартиры Мартинеса. Пятилетней давности, по словам его жены.

— Да, сходство действительно есть. Ну и какое это имеет значение?.. Это его жена?

— Дочь. Которая живет… — он сделал многозначительную паузу, — в Дублине, Ирландия. На этот раз у меня кое-что есть. Два фактора. Может быть, не слишком надежных, но если их рассматривать в совокупности… Временной фактор — день смерти — и пространственный фактор; тот же самый молодой человек, который взял напрокат машину, стоявшую у дома Мартинесов, живет в Дублине. Где в свое время жил Мартинес и где до сих пор живут три его дочери. Мадам Мартинес утверждает, что ничего не знает о молодом человеке или его машине, но вполне возможно, она не лжет, потому что, судя по всему, Мартинес не рассказывал ей о своих делах, особенно когда они шли неважно. Теперь нам известно, что он делал в нашем городе — показывал эту картину. Но зачем он отправился за семьдесят километров от Амстердама показывать молодому человеку картину, столь странно похожую на его дочь? И почему через час после этого его убивают? Уверен, мы должны потребовать распоряжения суда на международное расследование. Ирландия входит в Интерпол? Наверняка да.

Судебный следователь впал в глубокий транс, причем явно неодобрительный.

— Ну что ж, — наконец заговорит он, — здесь, пожалуй, есть основания для допроса. Но даже ордер на допрос свидетеля в другой стране является очень серьезным шагом. Вы настоящий вредитель, вам это известно?

— О, я с вами согласен. Но я думал, вы будете довольны.

— Доволен! У вас какая-то дьявольская способность перемещать расследование за границу.

— Туда я пока ничего не переместил. Мы могли бы попросить помощи у ирландской полиции.

— Вспомните, что творилось во Франции — женщину расстреляли из пулемета. Вы постоянно оказываетесь в нестандартных ситуациях.

— Я не хочу ехать в Ирландию. — Обороняясь. — Мне это совсем не интересно. Сейчас ситуация совершенно другая. — Он говорил искренне, но тотчас понял, что лжет самому себе: ему было бы чрезвычайно интересно встретиться с леди с портрета!

— Они могут допросить парня по вашему поручению.

— Не уверен, — раздраженно пробормотал следователь. — Все зависит от обстоятельств.

— Позвольте выразить свою точку зрения, — сказал мистер Кевин Нолан, советник ирландского посольства. Он со своими крошечными круглыми глазками, изогнутым маленьким ртом, пухлым приятным лицом, круглыми щечками, мягким доброжелательным голосом напоминал плюшевого медвежонка, только лысого. — Ваши доводы кажутся мне не слишком убедительными, знаете ли. Пара очков, картина в музее, арендованная машина, обмененный билет на самолет; любой из этих доводов можно истолковать в пользу невиновности. Неужели вы рассчитываете, что мы поверим, будто этот молодой человек приехал осмотреть достопримечательности — поскольку ничто не свидетельствует об обратном, — убил вашего мистера Мартинеса и спокойно улетел ближайшим рейсом? Возможно, он знает Мартинеса и этих его дочерей. Приезжает сюда и разыскивает его — вполне объяснимо. Вместе отправляются в картинную галерею — ничего необычного. Старик показывает ему картину, похожую на его дочь, — забавное совпадение. А потом он забывает свои очки — со мной тоже такое бывает, и довольно часто. И с мистером Ван дер Вальком, по его же собственному утверждению. Ничто не указывает на его виновность, вы со мной не согласны?

— Хочу заметить, — взял слово Ван дер Вальк, пока следователь нервно ерзал на месте, а юрист из министерства юстиции курил сигару, — никого из моих или ваших друзей не зарезали на улице.

— Пожалуй, в этом есть разумное зерно, — признал ирландец, — но не более того.

— И весьма разумное зерно, — вставил юрист. — Способ убийства. Не похож на заранее продуманное действие. Судя по всему, убийца напал неожиданно, что предполагает сильное волнение. Следует выяснить, каково было душевное состояние Мартинеса, а также этого молодого человека. Припаркованная у дома машина, встреча в картинной галерее, сходство с лицом из Ирландии — между ними бесспорная связь. Таким образом, мистер Нолан, этот молодой человек является свидетелем передвижений, слов и, может быть, даже мыслей Мартинеса в последний день его жизни. Мы лишь хотим выслушать его показания, только и всего. Потом у нас будет время определить… э-э-э… наши последующие действия.

— О, я ни в коей мере не пытаюсь препятствовать отправлению правосудия. — С добродушным смирением.

— Очень хорошо. Что, если мы попросим ваших людей допросить его?

Ван дер Вальк больше ничего не говорил: он чувствовал себя лишним в компании этих предельно вежливых чиновников. Но, выйдя на улицу, он понял, что именно так делаются дела, что он разозлился из-за того, что потерял контроль над ситуацией. Он нашел свидетеля — и споткнулся о юридические тонкости. Но его сомневающийся судебный следователь посоветовался с генеральным прокурором, и этот господин предложил тактичный план: если возможно, привлечь к сотрудничеству ирландцев.

— Нам даже не на чем выстроить дело. Но даже если бы удалось получить международный ордер, они бы под разными предлогами не позволили нам приблизиться к нему. Вспомните парня, который помог английскому шпиону сбежать из тюрьмы, тому самому, что получил смехотворный тюремный срок, — кстати, он тоже был ирландцем. Англичане пытались добиться его экстрадиции; но у них так ничего и не вышло, они выглядели полными идиотами. Ирландцы объявили его политическим беженцем. Нам не нужны националистические волнения: экстрадиция всегда была довольно сложным делом. — Прокурор с трудом подавил клокочущий кашель, рвущийся из его груди.

Нет-нет, думал Ван дер Вальк, уж лучше так; они совершенно правы. Но ему страшно хотелось связаться со своим коллегой в Ирландии и поговорить по душам.

Несколько дней спустя судебный следователь вручил ему толстый конверт с бумагами, скрепленными скрепкой. Сверху лежали сопроводительные записки. «Прочитайте сами», — с вытянутым лицом заявил он, словно только что чистил лук.

Республика Ирландия, министерство юстиции, генеральный прокурор. Несколько документов были подписаны «Отдел уголовных расследований. Дублинский замок. Секретно» — вот это более понятно.

«Во исполнение полученных инструкций» — фразеологию можно опустить, тем более что английский бюрократический стиль почти не отличался от голландского (слава богу, не все документы были написаны на ирландском!).

Наконец он добрался до фактов. Линч — довольно распространенная фамилия; поскольку им не сообщили никаких особых примет, они начали с паспортной проверки: так было предписано в конфиденциальной записке, направленной ирландскому посольству в Гааге. Из авиакомпании поступила информация, что данный молодой человек не прилетел самолетом, следующим из Лондона в Дублин, и в списках пассажиров на последующие рейсы его имя не значилось, однако это не исключает возможности, что он добрался на место на корабле («Или на летающей тарелке», — раздраженно пробормотал Ван дер Вальк). В ходе дальнейшего расследования было установлено, что молодого человека нет дома: он остался в Англии или уехал в другое место. Домой он не писал, хотя он «никогда не был любителем писать письма». Инспектор Флинн (очевидно, вне себя от радости, что ему приходится разыскивать чужого свидетеля) считает, что расследование следует приостановить до получения дальнейших указаний.

Так в чем же суть этой конфиденциальной записки? Судебный следователь позвонил в министерство юстиции. Да, они получили записку, изучили ее. Министерство внешних сношений перешлет ее, когда сочтет нужным.

— Что я вам говорил? — злорадствовал следователь. — Я знал, что у нас будут неприятности.

Ван дер Вальк решил сам добраться до фактов и без лишнего шума отправился к господину Кевину Нолану.

— Конфиденциальная записка? — удивленно переспросил мистер Нолан. — Это значит, что она пошла напрямую к послу, минуя меня. Мне самому интересно, — обезоруживающе улыбнулся он. — Я загляну к нему, он как раз сейчас свободен. Вам не придется долго ждать.

Он действительно вернулся через пятнадцать минут:

— По мнению посла, ситуация довольно щекотливая, тем не менее он поручил мне разобраться с этим вопросом. Разумеется, я опережаю события, поскольку все это пойдет по официальным каналам… хм… но раз уж вы здесь, я расскажу вам самое главное… устно… и конечно, строго конфиденциально… О господи.

— Звучит по-английски, — улыбнулся Ван дер Вальк. Ему нравился мистер Нолан, который вел себя по-человечески. — Государственный служащий оказывается в затруднительном положении.

Плюшевый медвежонок довольно заулыбался, оценив его проницательность:

— Да, пожалуй. В Ирландии мы бы сказали: «Господи Иисусе! М-м-м. Я не должен вести себя легкомысленно». Он откашлялся и уже серьезным тоном продолжил: — Пожалуй, я объясню вам на примере. Допустим, у нас в Ирландии ведется уголовное расследование, и инспектор Мориарти — возглавляющий расследование — направляет правительству Нидерландов запрос на допрос свидетеля голландского подданства — неизвестного молодого человека. Выяснив его личность, комиссар Ван дер Вальк обнаруживает факт, который может поставить в затруднительное положение голландское правительство. А именно: этот молодой человек является единственным сыном известного, уважаемого, крайне влиятельного члена нижней палаты. Узнав об этом, голландское правительство, безусловно, испытывает неловкость. Оно сообщает о своем беспокойстве посольству Нидерландов в Дублине, где в данный момент советник ван дер Линден пытается объяснить инспектору Мориарти, которому он безгранично доверяет, что его свидетель, мягко говоря, недоступен.

— Я все прекрасно понял. Могу я узнать имя этого уважаемого и так далее члена парламента? Кстати, у вас ведь нет палаты лордов, верно?

— Нет, — с огорчением покачал головой мистер Нолан. — У нас как у вас… нет, скорее как во Франции, ведь мы же республика. У нас есть сенаторы. Вы хотите допросить сына президента сената. Только представьте, что бы вам ответили французские полицейские.

— Они бы сказали «Господи Иисусе».

Мистер Нолан широко улыбнулся:

— Раз… Господи Иисусе… вам все равно известно имя Линча, нет смысла вас обманывать. Вам предстоит столкнуться с сенатором Теренсом Линчем во всем его величии. О Пресвятая Дева.

— Остается только взывать к Божьей Матери, — согласился Ван дер Вальк. — Mutti, Hilfe![10]

— Если бы у нас было хоть что-нибудь конкретное, — мрачно заметил судебный следователь. — Вы должны понять, Ван дер Вальк, я получил четкие указания из Гааги. Если бы мы имели неоспоримый факт, серьезный мотив или свидетеля. Что-нибудь, с чем можно пойти в суд. Неоспоримое доказательство. Сами знаете, у нас этого нет. Я получил конфиденциальную записку.

Ван дер Вальк застонал и мысленно обратился к Богоматери.

— Сенатор Теренс Линч — видная фигура. Он является владельцем газеты, членом нескольких международных комиссий, а в своей стране — председателем комитета по европейскому рынку. Человек с безупречной репутацией.

— И тем не менее он, как и всякий другой, может вырастить плохого сына.

— Поймите вы наконец: мы не получим этого парня. Во всяком случае, пока у нас не появятся новые доказательства.

Ван дер Вальк отправился домой. Арлетт, как истинная француженка, высказала свое мнение о сенаторах в довольно грубых выражениях. Потом он записался на прием к господину Энтони Сейлеру, генеральному прокурору северной провинции Голландии.

Ван дер Вальк не встречался с ним семь лет — тот остался таким же беспокойным человеком, как и прежде.

— Ван дер Вальк, — произнес господин Сейлер своим строгим голосом, который так хорошо помнил Ван дер Вальк, — я вам сочувствую. Это, несомненно, дело совести. Помню, однажды вам пришлось столкнуться с аналогичной дилеммой, и вы с честью вышли из положения. Мне пришлось дать согласие, хоть и неохотное, на основании дипломатической неприкосновенности. Если у вас есть предложение, я готов вас выслушать.

— У меня есть уверенность.

— Правда?

— Внутренняя уверенность… что есть какая-то связь.

— Объясните.

— Сэр, если голландка выходит замуж за ирландца, получает ли она вместе с замужеством ирландское гражданство?

— Я выясню. Какова точка отсчета?

Ван дер Вальк рассказал ему о трех очаровательных леди с Белгрейв-сквер. Предсмертные слова Мартинеса, как это ни звучит мелодраматично, были о «девочках».

Господин Сейлер не записывал в блокнот и не вертел в руках нож для бумаг; это было не в его стиле. Он сидел неподвижно.

— Очень хорошо, Ван дер Вальк, — просто сказал он. — Предоставьте это мне.

Поэтому когда через три дня судебный следователь вновь вызвал Ван дер Валька к себе, он не удивился.

— Говоря на языке дипломатов, мы пришли к компромиссу. Я получил следующие распоряжения: если в ходе вашего расследования вам необходимо допросить дочерей Мартинеса, которые являются голландскими подданными по происхождению, ирландское правительство не станет препятствовать нам, независимо от их нынешнего правового статуса или местожительства, естественно сохраняя при этом право предпринимать любые последующие действия по их усмотрению… э…

— И так далее. Все понятно. Значит, ирландская полиция…

— Нет. Ирландская полиция готова оказать лишь неофициальную поддержку: это не их дело, простите за грубость. Нет, нам предложили прислать голландского офицера.

— О нет, — простонал Ван дер Вальк. — О нет.

— Почему нет? — искренне удивился следователь. — Вам нравилась эта идея.

— И стоит мне только поближе подобраться к предполагаемому преступнику, как он умудряется покончить с собой практически в здании суда, а я до скончания века отдуваюсь за это. И вообще, я никогда не был в Ирландии. Я ничего не знаю об этой стране, я не говорю по-ирландски. А если мне откроются нелицеприятные факты о сенаторе — как там его? — что тогда? Тогда мне скажут: не поднимайте шума, будьте хорошим мальчиком, просто забирайтесь в этот ящик, бетон уже наготове, прилив скоро закончится.

— Перестаньте молоть чепуху, — рассердился следователь. — Даже если бы я и хотел вас выслушать, все равно ничего не могу сделать. Я получил официальный приказ. Вы едете в Дублин. Так распорядились в Гааге. Свяжетесь с инспектором Флинном в Дублинском замке — насколько я понимаю, это что-то вроде нашего Принсенграхта. Полагаю, вы говорите на английском?

— Изъясняюсь с трудом.

— Этого будет достаточно: вы же собираетесь допросить дочерей, а они говорят по-голландски. И это самое главное; в противном случае мы бы и носа туда не сунули, простите за грубость.

Что он мог на это сказать? У него не было ничего, кроме дурного предчувствия — бетон, несомненно, уже готов, — поэтому он промолчал.

— Отчитываться будете конфиденциально перед… так, сейчас посмотрим… господином Славенбургом в посольстве Нидерландов, который отвечает за все нужные дипломатические связи. Письменные отчеты будете посылать мне, а я в свою очередь… хм… в Гаагу. Да, и вот еще что — бухгалтер посольства позаботится о ваших расходах. Ну же, Ван дер Вальк, вам не на что жаловаться. Меня беспокоит только одно — у нас нет никаких гарантий, что вам удастся что-нибудь откопать. Что может быть известно этим женщинам об обстоятельствах смерти их отца? Кстати, я получил письменные показания госпожи Мартинес под присягой — и ничего, абсолютно ничего.

Арлетт, как ни странно, пришлась по вкусу эта идея.

— Уверена, ты хорошо проведешь время, увидишь много интересного. Мне всегда хотелось побывать в Ирландии, мне кажется, это удивительная страна. Они пьют стаут[11]; не знаю, что это такое, но звучит ужасно. У меня есть карта Дублина, которую я в свое время купила, чтобы следить за путешествиями Улисса. Не думаю, что там многое изменилось.

— Я не хочу ехать. Я боюсь ирландцев. Они говорят намеками, иносказаниями. Такому дураку, как я, их трудно понять.

— Перестань молоть чушь, — заявила Арлетт точно так же, как следователь. — Тебе понравится. Давай посмотрим, какая там погода. Все время идут дожди, как и у нас, но не так холодно. Значит, тебе нужно взять с собой драповое пальто, кожаные ботинки, зонтик.

— Я ни за что не возьму зонтик.

— Ты сноб и глупец.

Вскоре он понял, что она была права.

Перелет из Схипхола в Хитроу — как всегда, полный кошмар. Игрушечный пластмассовый самолет, обычные тридцать два дюйма, отделяющие пассажиров экономического класса друг от друга, очень голландский запах и приглушенная безвкусная музыка по радио. Холодная компетентность, вежливость, такая же слащавая и безвкусная, как музыка по радио. В Хитроу — пропахшая потом толпа; запах свежевыпеченного хлеба и синтетического лимонада в пластиковой штуке, которую англичане называют «бокалом», — отвратительно… Но ему начинала нравиться мысль об Ирландии. И об Анастасии — хм, возможно, она такая же обворожительная, как ее тезка. Легкая загадочность соблазна, ха!

Ирландский самолет оказался почти приятным. Правда, стюардесса расточала улыбки пассажирам так, словно поливала их соусом для шашлыков, а ее форменное платье имело жуткий оттенок зеленого, и еще он уже успел обратить внимание на то, что у ирландок противоестественно короткие ноги. Но вместе с тем он испытывал глупое чувство восторга оттого, что здесь все не так, как в Голландии; что ты не знаешь, что произойдет в следующую минуту, и ирландцы этого не знают, но они устроят импровизацию, которая окажется великолепной. Такой же восторг испытываешь во Франции, когда стоящий рядом клоун вдруг выплескивает из глаз фонтан слез… Ему понравится Ирландия.

В дублинском аэропорту служащий с самым серьезным видом поинтересовался, не имел ли он контактов с коровами, а другой служащий, поставив штамп в паспорт, задержал его:

— Ах, мистер Ван дер Вальк, подождите секунду, у меня есть сообщение для вас.

Он передал ему объемный конверт. Пятьдесят фунтов, карта города с аккуратно отмеченным посольством, записка со словами: «Жду вас завтра в 10 часов утра. Славенбург» и забронированный номер в гостинице.

— «Шеридан», — без всякого смущения прочитал служащий через его плечо. — Вам повезло. Это хорошая гостиница, прямо в центре, и «Стивенс Грин» — лучший бар в Европе; удачи вам, развлекайтесь на всю катушку.

Ничем не отличается от других стран — во всех городах, в которых ему довелось побывать, оказывался лучший бар в Европе. Единственное отличие, причем приятное, — бедного полицейского поселили в дорогой гостинице. Он готов был поспорить, что посольство здесь ни при чем. Он забрался на самый верх двухэтажного автобуса, занял переднее место, обнаружил, что колени не помещаются (очевидно, у всех ирландцев короткие ноги), и с радостью превратился в школьника, приехавшего на экскурсию.

Часть вторая Сентиментальное обольщение

Он думал, не будет ли слишком бросаться в глаза, как человек, отправившийся кататься на лыжах в котелке, но с облегчением обнаружил, что ничем не выделяется в толпе. Большинство местных жителей носили его любимые клетчатые рубашки; а драповое пальто выглядело так же уместно, как и в Китцбюхеле. Солнце скрылось за тучами, моросил дождик — но он и не ждал, что все здесь собирают виноград. Сентябрь стоял слишком теплый, над головой нависали плотные, тяжелые облака.

— Сегодня они слишком низкие, — заметил гостиничный клерк.

Волшебный, очаровательный Дублин: восхитительно непристойный; автобусы напоминали старые игрушки — все углы погнуты, краска облезла. Дублин совсем не похож на Англию; он не похож ни на один город, в которых бывал Ван дер Вальк, — наверное, он похож на Ирландию! Транспорт двигался — если можно так выразиться — по левой стороне, пабы работали в самые нецивилизованные часы. Он сразу же направился в лучший бар Европы.

— Добрый вечер, сэр.

— Добрый вечер.

— Ну, вечер отличный.

— Да? — Удивленно. — Мне казалось, на улице слишком мрачно.

— Верно, — невозмутимо, — но в дождь девушки выглядят еще красивее. Что будете пить?

— Стаут. — Мужественно.

Где же он видел такое огромное количество такси-«мерседесов» столь потрепанного вида? Пена цвета овсянки выглядела весьма привлекательно. Ну да, конечно, в Лиссабоне! Черные — немного странные, но милые… где он слышал о «Черном бархате»?[12] Он сделал большой глоток — не очень приятный вкус. Честно говоря, просто отвратительный. Бармен с улыбкой наблюдал за ним:

— К нему нужно привыкнуть. Ну, я испытывал бы те же ощущения, если бы приехал в вашу страну и попробовал улиток. Ну, или устриц — некоторые люди при виде устриц не могут даже рта раскрыть.

— Я их обожаю.

— Ну, вам надо сначала попробовать «Гиннесс» с устрицами. А это я заберу. Ну, теперь хороший лагер?

— Виски, пожалуйста.

— Ну, тогда «Джеймисон». Откуда вы?

— Из Голландии.

— Правда? У нас здесь много голландцев. Целая колония. Очень милые люди; — торопливо добавил он, на случай если Ван дер Вальк неправильно его понял.

В Ирландии стараются никого не обижать. Почему они без конца повторяют «ну»? По той же причине, по какой голландцы говорят «hoor». А англичане «вообще-то». Восхитительное виски; он выпил еще одну порцию и отправился на поиски устриц. В новом городе всегда найдутся устрицы, нужно только научиться их открывать — узнать, чем люди занимаются, о чем думают: это журналистский прием. Он уже совершил ошибку, полагая, что, раз Ирландия находится на краю Европы и выглядит неопрятно, значит, это отсталая или дешевая страна. Ничего подобного.

Множество церквей — все страшно некрасивые. Пабы и магазины тоже не радуют глаз. Женщинам нравятся кричащие цвета: изумрудный, красновато-коричневый и электрик. Люди без вкуса, но полные жизненной силы, несмотря на климат — они выглядят более оживленно и весело, чем жители Лиссабона. Город процветает; запущенный вид обманчив, возможно, это лишь милое безразличие к уборке мусора. Ему наверняка здесь понравится…

От еды испытываешь шок. Еда претенциозная, но невкусная; никогда не угадаешь — он вспомнил, какую гадость ел в свое время в Марселе.

Поел прямо на улице, изучая карту города, выпил ирландского кофе — он намеревался поступать правильно — и с радостным чувством отправился спать, успев узнать несколько полезных вещей вроде «избегать супа», «печенье слишком сладкое» и подобные лозунги в пользу чая, виски и конечно же устриц. Он взял в постель несколько дешевых романов в мягкой обложке — пусть праздничное настроение длится как можно дольше — и на следующее утро с трудом оторвал голову от подушки, но воспрял духом, узнав, что то же самое произошло и со всей Ирландией. При мысли о посольстве Нидерландов праздничное настроение улетучилось, и за завтраком он слегка приуныл.

Посольство находилось всего в пяти минутах от гостиницы; так что по дороге ему представилась возможность осмотреть дома в георгианском стиле, о которых рассказывала Арлетт. Они действительно оказались очень красивыми или, скорее, были бы красивыми, если бы их не превратили в рабочие учреждения.

Посольство Нидерландов выглядело отвратительно, что нисколько не удивило. Господин Славенбург подверг его унизительному ожиданию, а когда наконец пригласил к себе в кабинет, держался на расстоянии и всем своим видом выражал неодобрение. Ван дер Вальку протянули холодную белую руку, предложили пластиковый стул и чашку жидкого чая. Во всех движениях советника чувствовался воинственный настрой.

Господин Славенбург имел грушевидную фигуру, был гладко выбрит и благоухал одеколоном «Карден для мужчин». Ван дер Валька не удивила его враждебность: все чиновники испытывают священный ужас, когда в их дела вмешивается другой департамент. Этот чиновник, будучи голландцем, ни за что не выскажет свое негативное отношение к генеральному прокурору, но даст вам это понять всем своим видом.

— Итак… э-э-э… комиссар. Насколько я понимаю, вы здесь ненадолго. Ваше… э-э-э… расследование в некоторой степени затрагивает живущих здесь людей. Так вот, сенатор Линч… надеюсь, вы понимаете, что это не тот человек, которого можно прямо спросить, где он находился во вторник вечером. — Его слова прозвучали так грубо и столь явно били по самолюбию, что Ван дер Вальк придержал язык. — Ну что ж, — вздыхая, — вы приносите мне отчеты, а я отдаю их печатать машинистке.

— Боюсь, я получил приказ держать свои отчеты в секрете. Разумеется, посол получит копию. Но я буду держать вас в курсе, вас и этого мистера Флинна. Устно, конечно. Я был бы вам крайне признателен, если бы вы одолжили мне пишущую машинку и копирку: я смогу печатать отчеты сам в номере гостиницы и никого не обременять.

— Что касается этих голландцев…

— Я не собираюсь доставлять вам неприятности. — Твердо. — Не могу гарантировать, что они не прибегут сюда с жалобами на беспокойство, но вам придется заранее поверить мне на слово, что это неправда.

Дипломат постукивал по зубам ножом для разрезания бумаг, словно проверяя, достаточно ли в них прочности, чтобы укусить полицейского.

— Все это очень хорошо, но где гарантия, что вы — вполне возможно, не по своей вине, ведь вы не знаете здешнего образа мысли, — что вы не окажетесь в ложном положении?

Наверное, ему доложили, что Ван дер Валька притягивают ложные положения, как медведя мед.

— Видимо, именно по этой причине я должен передавать послу копии отчетов? Разве это место не предназначено специально для того, чтобы избегать ложных положений?

Ровный взгляд, ровный голос.

— Не нужно так злиться.

— Мне показалось, я сам почувствовал некоторую враждебность по отношению к себе. — Ван дер Вальк отодвинул чашку.

— Что ж, может быть… и если это так, прошу меня извинить.

— Ну, я тоже вел себя грубо, так что и вы меня извините. Дело в том, что я слишком болезненно отношусь к своему расследованию, потому что мне самому это не нравится. Я здесь для того, чтобы попытаться найти хоть какое-то подтверждение своей гипотезы, которая кажется довольно крепкой, но… это ложное положение по определению.

Славенбург смягчился и положил локти на стол, обнажив волосатые запястья и массивные золотые запонки, но от этого приобрел более доброжелательный вид.

— Я не хочу навязывать вам ненужные советы, — с симпатией заговорил он. — Я подумал — сейчас я говорю неофициально — известно ли вам, какую роль играет, скажем, религия в этой стране? Кстати, вы католик? Очень хорошо. Возможно, вы знаете, что, например, разводов здесь нет, но вы можете недооценивать роль иерархии — несколько ослабевшую, но все еще весьма могущественную — в общественных, а также в личных действиях. Вы должны понять, что это маленький город, провинциальный… и чрезвычайно обидчивый. Взять, к примеру, этого мальчика, Линча: он учился в привилегированной закрытой школе английского образца. Все родители знают друг друга. Я лишь пытаюсь представить все в истинном свете. Любые мелочи здесь становятся известными — разговоры во время чаепития или под сушаром в парикмахерской, — их обсуждают и критикуют. Будьте внимательны. Помните об этой критике. Остерегайтесь национальных игр. А знаете, какая у них любимая национальная игра? Провоцирование драки. И прежде всего, помните, что в Голландии все по-другому.

— И в целом гораздо хуже, — заметил Ван дер Вальк, и тотчас пожалел о своих словах, потому что советник покраснел.

— Вынужден напомнить, что вы — государственный служащий, и люди будут судить о нашей стране по вашему поведению. Я слышал, вы славитесь своей непочтительностью.

Он явно испытывал его, ожидая реакции на провоцирование драки.

— Совершенно верно, и часто заслуженно. Но я приехал сюда не потому, что хотел. Я приехал, потому что меня послали, и послали не из-за моей непочтительности. Однако не думайте, что я преисполнен собственной важности. В этой работе необходимо помнить, что ты всего лишь инструмент. И вы тоже, простите за откровенность.

Господин Славенбург застыл с непроницаемым лицом, как человек, которого укусила оса на приеме у королевы, но все-таки выдавил из себя кивок.

— Вы играете в бридж? — вежливо поинтересовался Ван дер Вальк, вставая со стула.

— Вообще-то нет. Играю немного, но только для удовольствия.

— Понятно. А я играю только в шарики[13]. Я родился в трущобах Амстердама. С ранних лет научился мошенничать. Вот в чем разница между нами: если бы вы мошенничали, вас бы исключили из школы, а играя в шарики, ты должен жульничать; именно этого от тебя и ждут. Мы с вами разные инструменты. Ну, удачи, как говорят в Ирландии.

От посольства Нидерландов на Меррион-сквер до Дублинского замка на Дейм-стрит не очень далеко, не больше десяти минут ходьбы для здорового человека и не больше пятнадцати для Ван дер Валька, которому мешало старое пулевое ранение в бедре. Но там оказался совсем другой мир.

Он не пришел в замешательство — напротив, почувствовал себя увереннее, — обнаружив, что это вовсе не замок, а обычный двор, окруженный необычайно грязными служебными зданиями: ему он показался гораздо симпатичнее, чем красивый, свежевыкрашенный светлый особняк на Меррион-сквер (в георгианском стиле, вычурный — подходящий дом для сэра Уолтера Эллиота). Он втянул носом знакомые, родные запахи — камня, пыли, картона, влажных зонтов и не очень чистых уборных. Он сразу почувствовал себя дома.

Инспектор Флинн оказался высоким, худощавым человеком с выгодным видом деревенского простака. (Ни в одной другой профессии умное лицо не является таким недостатком.) С мягким голосом и приятными манерами, большими руками и ногами. Он носил потрепанную одежду, твидовую шляпу (новую, в клеточку, потрясающую) и имел кучу свободного времени. На вид ему было лет пятьдесят, и Ван дер Вальк с первой минуты проникся к нему доверием.

— Вот такие дела. Интересно, вам понравятся эти сигареты? И нам нужно поговорить, хм. Насчет сенатора Теренса Линча. Помоги нам Бог. И ему тоже.

— Ему нужна помощь?

— Конечно. Если все или хотя бы на четверть того, что я о нем слышал, правда, помощь ему нужна так же, как и нам.

— Вы мне на душе.

— Правильно будет «по душе». И почему, интересно, по душе?

— Боюсь, я не очень хорошо говорю по-английски.

— Сойдет. Ну а я вот только с дерева слез и вообще не говорю ни на каких языках. Ну а вы-то знаете французский и немецкий, это точно.

Провоцирование драки.

— Да, только какой прок от того, что я буду говорить с сенатором Линчем по-немецки?

— Да он много путешествует и, скорее всего, тоже говорит по-немецки; я не знаю. Вы так сильно хотите потолковать с ним?

— Я предпочел бы поболтать с вами, вернее даже, послушать вас, а не крякать о том, чего не знаю. Я здесь для того, чтобы получить совет от вас, а не советовать самому.

— Ну, пожалуй, вы с ним отлично поладите. Он бизнесмен. Широких взглядов. Объездил всю Европу. Представляет нас в куче всяких международных дискуссий, знаете, разоружение и все такое. Вот скажите мне, — размышлял Флинн, — какое Ирландии дело до разоружения? Хотя, конечно, у нас есть шесть танков и парочка старых военных самолетов, которые мы по дешевке купили у англичан в 1953 году.

— Вы не слишком серьезно воспринимаете сенатора Линча?

— О да, я отношусь к нему очень даже серьезно, потому что он похож на меня — выглядит полным придурком, а на самом деле совсем не такой. Но вот по отношению к сыну… все может быть, пожалуй. Говорят, он хороший мальчик; я его не знаю. Некоторые утверждают, что в нем нет ничего хорошего — этого я тоже не знаю. Сенатор Линч, безусловно, гордый человек, и ему вряд ли понравится, если кто-то будет говорить, что его мальчик ничего собой не представляет. Вполне вероятно, что мальчик вовсе не так уж плох — вы меня понимаете? — просто он мог запутаться, знаете ли. Я слышал, что некоторые считают его бестолковым. Разве это не прискорбно, разве это не свидетельствует о потере человеческих чувств, если мы повсюду говорим о плохом? Разве мы не пытаемся найти оправдание своей лени и жестокости и вместо того, чтобы выяснить правду, повторяем пустые слухи?

Ван дер Вальк с облегчением обнаружил, что достаточно хорошо понимает английский.

— Сенатор — я слишком много говорю, поэтому можете просто остановить меня в любой момент, — он привык добиваться успеха. Как я уже заметил, он хороший бизнесмен. Разумеется, никто не любит признавать свое поражение. Он на редкость чувствительный и умный человек, вроде вас. Если он чего-то не видит, то, вероятно, не потому, что не заметил. Может быть, просто не хочет видеть, потому что он человек, и такой же несовершенный, как и все мы.

А что касается этого мальчика, Дэниса… Учился в дорогой школе, потом в Тринити-колледже, а сейчас путешествует по миру, заканчивая свое образование, так сказать. У сенатора Линча много друзей, и все готовы ему услужить. Если мальчик хочет путешествовать по Европе и немного поучиться в Сорбонне или еще где-нибудь, он может оставаться там сколько пожелает, и посол сочтет это, как говорится, за честь. Ему не придется искать себе крышу над головой. Может, ему это нравится, а может, и нет. Когда ты ребенок, свобода означает для тебя десять монет в кармане и полное безразличие, кто их туда положил. А когда становишься старше и постоянно имеешь деньги, зная, что тебе их дал отец, ты вдруг перестаешь чувствовать себя свободным. Правда, об этом мне ничего не известно.

Еще я слышал — у нас это называется молва, — что сенатор Линч не очень счастлив. Почему? Если ты вкладываешь деньги в нефть или золото, они всегда окупаются. Можно, конечно, потерять немного, но на фондовой бирже даже Папа Римский не смог бы оказаться непогрешимым, хотя слышал, — он снова размышлял, — что несколько кардиналов обучаются, так сказать, непогрешимости. Но если ты вкладываешь в ребенка, ты не можешь просто продать акции, пока котировка еще высока. Вероятно, эту проблему наш Теренс еще не решил. Только не поймите меня превратно, я его не знаю. Никогда не разговаривал с ним и пока не собираюсь.

Я родом из Кэрсивина, Теренс Линч тоже родился в таком же захолустье, но он ни разу не возвращался в родные места, Он терпеть не может, когда ему напоминают о его, как говорится, происхождении, а люди вроде меня его раздражают.

Так вот, вы говорите по-немецки, и вам будут рады. Ну, миссис Линч… она очень милая дама. Я мог бы поговорить с ней, но решил предоставить это вам. Я буду только мешать.

Они живут на Эйлсбери-роуд. Знаете, где это? Почти за городом, но не очень далеко. Там деревья, сады и тишина. Выглядит довольно старомодно. С тех пор, как я себя помню, там всегда жили богачи, а в нашем замке жил лорд-наместник; во времена англичан. С тех пор многое изменилось, там теперь много посольств, в районе Эйлсбери-роуд, — добавил он с задумчивой злостью, покосившись на Ван дер Валька.

— А Монкстаун оттуда далеко? — спросил Ван дер Вальк с наигранным простодушием.

— Ага. Монкстаун. Чуть дальше по той же дороге. Пятнадцать минут на автобусе от Эйлсбери-роуд. Весьма респектабельный маленький район. Теперь это все окрестности Дублина. Застроили все побережье, раньше до Далки ходил трамвай; проезд стоил всего пять пенсов, а теперь — полкроны. Хм, эти ваши женщины… их я тоже не знаю. Подумал, вам не захочется, чтобы я с ними знакомился. Правда, я и сам не собирался, — добавил он с таким же наигранным простодушием.

— А сенатор Линч с ними знаком?

— Они не его круга. Вы остановились в «Шеридане». Ну так вот, в тамошнем баре полно денежных мешков, только что вернувшихся со скачек, там вы найдете его друзей: во всяком случае, они называют себя его друзьями, что доставляет удовольствие таким, как я. Вы остановились в правильной гостинице.

— Пойдемте выпьем, — предложил Ван дер Вальк, горя от нетерпения.

— Господи! — воскликнул инспектор Флинн. — Уже одиннадцать тридцать. Пойдемте. Я только возьму пальто.

— В Голландии мы переставляем часы назад — понятия не имею почему — и говорим «половина двенадцатого».

— Интересная страна Голландия. Надеюсь, вы выберете время и расскажете мне о ней. Ну, я готов, — ему не пришлось надевать шляпу, потому что он не снимал ее во время разговора, — но если вы не против, давайте не пойдем в «Шеридан» — в это время там полно богатых дамочек; ничего интересного. Я отведу вас в одно местечко, здесь неподалеку… видите, там где большие часы… оно называется «Мунис».

— О’кей, я согласен, — улыбнулся Ван дер Вальк, отметив, что делает большие успехи в английском.

Ван дер Вальк сидел в автобусе, объезжающем достопримечательности Дублина. Он сразу полюбил дублинские автобусы. Они были очень похожи на английские; обычные двухэтажные «лейланды» с винтовой лестницей и скользкими перилами; но в них не было чопорности и респектабельности английских автобусов. Они не принадлежали буржуазной среде, они были дерзкими, хулиганскими автобусами рабочего класса. Очевидно, никого не волновало, какое впечатление они производят: их покрывала плотная корка грязи, а резкий запах нищеты — казалось, ты едешь в мусорном ящике — лишь прибавлял удовольствия. Они даже ездили не так, как английские автобусы. Те передвигались величественно, а эти, словно бродячие кошки, мчались с непристойной скоростью и ловкостью; они были скорее проворными, чем неповоротливыми.

Он не собирался приехать к сенатору Линчу на автобусе — не тот подход. Однако для визита к трем очаровательным леди с Белгрейв-сквер такой подход был в самый раз. Имена из аккуратной записной книжки Мартинеса — миссис Джеймс Коллинз, миссис Малахи Макманус, миссис Эдвард Фланаган — благодаря инспектору Флинну обрели плоть, но им все еще не хватало характера.

К своему удовольствию, он ехал в пустом автобусе: хм, два часа дня, и все автобусы, идущие в город, набиты битком. Он сидел на переднем сиденье на самом верху, обдуваемый ветрами в этом «вороньем гнезде», и наслаждался. Здесь невозможно даже делать пометки в блокноте, хотя в любом случае это выглядело бы смешно. Если доживет, он сделает это вечером, вдыхая запах копченого лосося (на обед он ел устриц), — сейчас же прекрати мечтать! Лэнсдоун-роуд. Название ничего не говорило Ван дер Вальку, хотя иногда он с интересом смотрел регби, но этот терновый венец с развевающимся американским флагом оказался всего-навсего американским посольством; большие дома имели внушительный вид, вдоль широких тротуаров росли деревья. Он пересек крошечную реку, называвшуюся, судя по карте, Болсбридж; славный маленький заводик пек хлеб и назывался «Джонсон, Муни и О’Брайен» — наверняка он навеял Джеймсу Джойсу множество фантазий.

Респектабельный район, богатый. Высокие дома с террасами уступили место виллам из кирпича цвета бычьей крови. Чем дальше, тем больше, уродливее и богаче становились эти виллы с готическими башенками, более зелеными лужайками и более лиственными деревьями. Внезапно перед его глазами промелькнул указатель «Эйлсбери-роуд», и он почувствовал удовлетворение. Этот район как две капли воды походил на Эрденхоут или Бломендаал в Голландии, где жили люди вроде сенатора Линча в точно таких же домах: оказывается, он не в чужой стране. Автобус летел вперед.

Да, он увидел — город формально кончался здесь. Потом начались новостройки — бетон, покрытые трещинами тротуары, — которые превратились в деревню не так давно, и высокие железные ворота и каменные стены некоторых домов служили тому доказательством. Ему показалось, он понял; эти дома с огромными полями и пастбищами невозможно представить без слуг. Некоторые отдали под школы, некоторые под монастыри.

Внезапно слева показалось широкое серое море: он проезжал мимо мрачного вида бульвара; дома поредели, потом снова плотно сгрудились вокруг опустевшей деревушки, которая превратилась теперь в окрестный торговый центр и приобрела столь напыщенный вид, что отсутствие вывески «Бутс» вызвало удивленное недоумение. «Брей» — гласил дорожный указатель; «Темпл-Хилл» — прочитал он на цветной металлической пластине, прикрепленной к стене.

«Следующая остановка — Белгрейв-сквер», — объявил дружелюбный грязный кондуктор с синим подбородком, толстыми очками и тем доверительным тоном, которым обычно разговаривают ирландцы, словно раскрывая тебе все свои секреты. Ван дер Вальк сошел с автобуса, и его закачало от свежего воздуха.

Белгрейв-сквер выглядела менее внушительно, чем он ожидал, сам не зная почему. Вероятно, из-за лондонской Белгрейв-сквер — он ожидал увидеть что-нибудь высокое и георгианское. Перед ним раскинулись приземистые викторианские домики с чахлыми крошечными садами, покосившимися заборами, жеманными грушевыми деревцами, слишком хорошо воспитанными, чтобы приносить плоды. За ржавыми скрипучими воротами виднелись выгоревшие на солнце полоски торфа и гравия, нуждающиеся в покраске дома, заросшие сорняками пороги. Решетки на подвальных окнах, давно не стиранные, засиженные мухами занавески. Темные захламленные веранды, заставленные колясками, нуждались в проветривании и уборке.

Но не все дома были такими запущенными. В некоторых сменили прогнившие оконные переплеты, они сверкали ярко-розовой или лиловой краской, столь любимой французами и ирландцами, розовые кусты и рододендроны были аккуратно подстрижены. Но в целом район производил впечатление заброшенности, богемности и обилия детей, а не денег. В чистом, влажном воздухе пахло морем; изредка попадались облезлые пальмы. Но каким-то странным образом поселок выглядел очень по-ирландски, так же как непроходимые леса Бексхилла; к аромату нарциссов причудливым образом примешивался вульгарный запах паба «Мунис», хлеба Боланда, «Маккейб»-трактира и похоронного бюро Райана. Он вдруг с радостью понял, что нашел символ, объединяющий все это: почтовый ящик из красного чугуна, висящий на каменной стене; створчатое окно, выходящее на пенистое море. Он видел английские стоячие почтовые ящики, колонны, поддерживающие монархию, и знал, что «V. R.» означает «Королева Виктория». Это его приободрило, и он больше не расстраивался из-за того, что не застал адмирала Нельсона, который долго возвышался над Дублином, пока его не взорвали оголтелые националисты.

Инспектор Флинн объяснил политику Ирландии за стаканом стаута:

— Большая ошибка. Конечно, молодцы из Белфаста готовы взорвать и Дэниела О’Коннела, но мне плевать. А вот Нельсон, он очень помогал полиции; он стоял с поднятой рукой, и все трамваи останавливались прямо напротив него. Он придавал улице достойный вид: без него это обычные трущобы.

Во дворе миссис Фланаган росли чахлые кусты бирючины; детский велосипед и дверной молоток потемнели от влажного морского воздуха. Дверь была неумело выкрашена ярко-синей краской. Она сама открыла дверь, и он тотчас ее узнал:

— Миссис Фланаган?

— Да. Что вам нужно?

Сколько лет она прожила в Ирландии? Она все еще говорила с сильным акцентом.

— Комиссар Ван дер Вальк: полиция Нидерландов, — ответил он по-голландски, следя за ее реакцией.

Она не испугалась, но очень удивилась.

— Господи, что вы здесь делаете? — Она тоже машинально заговорила по-голландски, вероятно даже не замечая этого.

— Буду рад объяснить.

— Да. Извините. Проходите, пожалуйста. Надо же, какой сюрприз. Как будто я выиграла метлу в лотерею. Полиция Нидерландов, — недоуменно повторила она, и на этот раз в ее голосе слышался страх. Но это ничего не значит, подумал он. Слово «полиция» внушает ужас всем голландцам, даже гражданам с безупречной репутацией. Они съеживаются внутри своей одежды, судорожно пытаясь вспомнить, какое правило могли нарушить.

Он проследовал за коричневыми вельветовыми брюками и крепкой голландской спиной, облаченной в серовато-зеленый пуловер с дыркой на локте. Это Стаси.

— Надеюсь, вы меня извините. Я никого не ждала. У меня не убрано.

Он часто слышал такие слова в Голландии. Звучащие подобострастно, но в то же время укоризненно, и означающие, что на диване валяется нитка, а цветочный горшок сдвинут со своего обычного места на подоконнике. Но здесь все было по-другому. Она извинилась небрежно, вскользь, словно на самом деле так не считала. И в комнате действительно царил беспорядок, ужасный беспорядок. Но у него не было времени рассматривать комнату, потому что он сосредоточил свое внимание на женщине, а она требовала всего его внимания без остатка. Красивая? Нет. Очень, очень привлекательная? Пожалуй, да. На самом деле толком он не мог понять. Похожа на картину? И да и нет.

Он не мог думать об этом, потому что его поглотила волна обольщения. Колоссальный прилив сексуальности. Низвергающийся поток сочной женственности. Он осторожно сел в пухлое кресло с вытертыми подлокотниками, положил ногу на ногу и надел очки для самозащиты. Если бы он принес с собой портфель, он бы то и дело перекладывал в нем бумаги. Смотришь на поношенный свитер и вытянутые на коленях брюки — а видишь ее обнаженной. Потрясающе.

— Я комиссар полиции того района, где погиб ваш отец, мадам. Дело оказалось деликатным и вызвало тревогу. Я решил приехать и неофициально побеседовать с вами и вашими сестрами.

Но он не слушал своих идиотских слов, он впитывал в себя впечатления, громоздившиеся друг на друга. Домохозяйки у мясного прилавка в субботний день, десятки домохозяек, ему хотелось вспомнить их всех. С каждым своим движением — она убрала вязанье со стула, поискала взглядом сигареты, нашла пачку на камине, которая оказалась пустой, увидела другую на столе, поискала спички и нашла их на сиденье стула (большого стула, обитого потертой коричневой кожей) — она превращалась в другую женщину.

Ее кожа была желтоватого цвета с зеленоватым оттенком. Грубая. Но прямой, изящный нос и красивая линия лба. Изогнутые светлые брови. Небольшие, на вид неинтересные голубоватые глаза. Крупный рот, подвижный и чувственный. Квадратный, но не слишком тяжелый подбородок. Красивая шея и растрепанные волосы, наполовину скрывавшие изящные уши. Что же в ней так поражало? Наверное, смесь грубого и изящного, животной силы и духовной чувствительности? Не Ренуар. Картина работы Матисса.

На ней были янтарное ожерелье и черепаховые серьги в ушах. Очевидно, она понимала, что ей идут крупные вульгарные украшения. Рот был слегка тронут помадой, словно она обвела карандашом контуры губ — и больше никакой косметики. Голубой цвет небольших глаз был немного мутноват, но они оказались необычной формы и необычайно живые. От нее исходил сильный запах женщины. Теплый, низкий голос с типично голландским металлическим тембром. Она вся словно бы состояла из металла. Зеленовато-бронзовая броня, отражающая красный мерцающий свет факела.

Ван дер Вальк чувствовал себя так, словно ему изо всех сил врезали по мягкому месту. Эта женщина действовала быстро, жестко и болезненно. Стаси Мартинес. Миссис Эдвард Фланаган. Трактирщик и бакалейщик. Вина и крепкие спиртные напитки. «Джон Пауэр и сын», виски «Голд-лейбл». Не продается ни капли до достижения семилетней выдержки. Бумпсадейзи: вставай, ты, клоун.

— Есть несколько непонятных фактов, — услышал он свой голос. От грязно-белого ковра пахло кошкой.

— Хотите чаю? — спросила миссис Фланаган.

Внезапно он понял нечто важное. Эта женщина способна живьем содрать кожу, а ее великолепные зубы принадлежат людоеду. С ней нужно быть начеку.

— С удовольствием, — вежливо ответил он.

Ван дер Вальк был хорошим полицейским. Он обладал важными для полицейского качествами: быстрым умом, умением не сдаваться перед запутанным делом, перед мерзкой, утомительной работой и способностью учиться на собственном опыте. По его мнению, это помогало сохранять дистанцию между двумя половинками своего разума. Он был грубым, ленивым и эгоистичным, но сохранил свежесть ума. Одна половинка принадлежала народу, а другая — бюрократии. Они постоянно противоречили друг другу, примирение было почти невозможно, и к пятидесяти годам он остался таким же двадцатилетним зеленым курсантом, только что уволившимся из армии, который считает, что повидал в этой жизни все, после того как ему пришлось хлебнуть горя и страха, голода и холода, научиться падать на землю под пулеметным огнем и побывать под бомбами своего же самолета.

Чему он научился с тех пор, когда изучал конституционное право в полицейской академии? (Он словно наяву слышал заунывный голос: «Нетребовательные правоохранительные органы наносят больше вреда свободам граждан, чем строгий закон; вы можете это прокомментировать, мистер Слайс?» По крайней мере, соображал он быстрее остальных студентов.) Ну что ж, он узнал, что правоохранительные органы могут быть какими угодно, но отношение к ним народа все равно остается нетерпимым: терпимость и симпатия быстро изнашиваются. Поэтому учишься справляться со своими чувствами. Взять, к примеру, зоологию: его взаимоотношения с преступником очень напоминали взаимоотношения доктора Конрада Лоренца с гусем, который расхохотался, услышав замечание: «В конце концов, гуси — всего лишь люди». Или походы с детьми, когда они были поменьше, в цирк или зоопарк (и то и другое он люто ненавидел), в которых многое можно было узнать о тюрьмах. К примеру, он заметил — опять же совпадая в своих наблюдениях с доктором Лоренцем, — что шимпанзе, которые и так всегда порочны и развратны, становились еще хуже, когда их запирали в клетку. С преступниками происходило то же самое.

Увы, ему никогда не удавалось спокойно продолжать свои наблюдения — на пути вставал огромный бюрократический осьминог. Доктор Лоренц, изучавший своих гусей, дававший им забавные имена типа Копфшлитц (Ван дер Вальк знал несколько преступников по имени Копфшлитц), был несомненно великим человеком. Но он мог продолжать свои изыскания, не наталкиваясь каждый раз на кучу идиотских правил. То же самое происходило во всем мире; выжившие из ума лорды — главные судьи — учили полицейских, как им выполнять свою работу. Черт возьми, доктору Лоренцу не приходилось работать по правилам, принципам и методикам, разработанным гусями: или еще хуже — в условиях, когда его научные труды, лекции, книги, даже разговоры с коллегами подвергались критическому взгляду гусей, имеющих право критиковать, комментировать и принимать окончательное решение.

Он представил себе, как Копфшлитц (гусак, состоящий в интереснейшей гомосексуальной связи с другим гусаком по имени Макс), перегнувшись через плечо доктора Лоренца, говорит: «Вычеркни это, Конрад: я не согласен».

Бюрократический осьминог тратил много времени, устраивая ему выволочки, очерчивая магические круги, за которые он не должен переступать, придумывая новые правила. Разумеется, он их нарушал — всем полицейским приходится нарушать правила, если они хотят хорошо выполнять свою работу, — и расходовал уйму часов на то, чтобы не попасться: а сколько времени уходило на написание отчетов! Сколько бессмысленной работы! Живешь в придуманном Кафкой мире! Ему становилось легче, когда он смотрел на замки и присутствовал на судебных процессах. Он начинал понимать, почему судебный следователь ведет себя как невротик (словно гусь, лишившийся партнера на триумфальной церемонии), но ему не нравился Кафка.

Увы, приятные, льстящие самолюбию фантазии о том, что полицейский сродни зоологу, ничего не меняют. Разве он не сотник из Евангелия? Человек, отдающий приказы; человек, подчиняющийся приказам.

Человеческие существа — не гуси.

…Осьминог хорошо постарался. Ван дер Вальк недавно проходил курс повышения квалификации в полицейской академии в Фонтенбло, и его весьма позабавили последние правила, составленные для полицейских — регулировщиков дорожного движения.

«Не кладите руку на чужую машину».

Или еще лучше: «Если водитель едет вместе с семьей, а вы должны обратиться к нему с упреком, попросите его выйти из машины. Вы не должны оскорблять его достоинство перед женой и принижать его авторитет отца».

Господи, какая бездна лежит между «Мы, народ… с целью обеспечить… — как там дальше? — наибольшие свободы нашему потомству…» и улицами Чикаго, Парижа или Амстердама.

Он, конечно, умел отгородиться от действительности. Он научился этому во время ночных дежурств на улицах Амстердама. Посмотри на этого тупицу, ты, с болью в спине и потной шеей, перестань зевать. Это переходило из отчета в отчет, которые писал другой Ван дер Вальк — тот, что был гусаком, склонившимся над его плечом.

Ему хватало здравого смысла, простоты, смиренности. Не слишком хорошая характеристика. Он не был уверен в себе, а разговаривать с миссис Фланаган оказалось не так уж просто. Особенно если учесть, что одна половина его разума говорила ему, что она похожа на шимпанзе — или нет? — а другая — купалась в лавине сексуальности и наслаждалась.

Она «очень хотела помочь». Она много говорила об отце, поведала, как ее и сестер детьми привезли в эту страну, рассказала о матери и многочисленных мачехах, о папиных фантазиях, чудачествах и непостоянстве — все это она произносила с ироничной нежностью.

— Интересная у вас биография.

— Здесь, в Ирландии, я чувствую себя дома. Мое происхождение и национальность — просто случайность. Наверное, во многом я так и осталась голландкой, но я стала другим, более сложным человеком.

Ей нравилось говорить о том, каким человеком она стала.

Казалось, она хотела установить с ним особые отношения, по которым они оба были умными, осведомленными, беспристрастными людьми, вместе размышляющими о гибели ее отца. Наблюдающими за гусями. Ее хотя бы тронула его смерть?

— Как вы думаете, почему убили вашего отца? — Он прикурил сигару, ведя себя очень тупо, очень сухо, очень по-голландски.

— Я не могу ответить на ваш вопрос — сплошная метафизика. Людей убивают. Они переходят улицу, не глядя по сторонам, или на них нападают преступники — почему? Почему одни такие старые, а другие — молодые? Комиссар, я не хочу оскорблять ваш интеллект разговорами о судьбе.

Она была очень общительной. Он не сказал ей, что читал ее письма, но она почему-то не удивлялась его осведомленности и с удовольствием продолжала рассказывать о себе со всеми подробностями. Она поведала ему о своем муже — «мой бедный Эдди», — намекнув, что он пьет, о своих сестрах, у которых психологические проблемы с мужьями, о том, как трудно воспитывать детей, и обо всем на свете; об искусстве, музыке, истории, религии: она без устали говорила и говорила. Она проявляла сострадание, философствовала… и явно очень себе нравилась.

Казалось, она не торопилась выпроводить его за дверь.

— Ой, мой младший проснулся. Нет-нет, это вовсе не означает, что вам пора уходить. Я заварю свежий чай. Мне нравится общаться с людьми. Я ведь всего лишь домохозяйка и большей частью сижу одна в четырех стенах.

— Но у вас много друзей?

— О да, достаточно. Я люблю, когда к нам заходят гости; наш дом всегда открыт для друзей. Мы много разговариваем здесь. — Она очертила круг рукой; он посмотрел вокруг. Приятная комната, запущенная и уютная: неубранная, но располагающая к себе. Вазы с цветами, которые давно пора сменить; несколько репродукций современных художников и одна — Рафаэля; кипы газет, журналов, пластинок. Интеллектуальные интересы проступают со всех сторон. Очень похоже на комнату Арлетт. В чем же разница? И есть ли она вообще?

— Вы, случайно, не знаете молодого человека по имени Дэнис Линч?

Ее ответ прозвучал так же легко и открыто, как и все остальные.

— Знаю. Милый Дэнис. У этого мальчика много хороших качеств — думаю, он станет достойным человеком. Правда, у него сейчас трудный период; напряженные отношения с родителями.

— Похоже, вы хорошо его знаете.

— Да, пожалуй, я знала его не хуже остальных. — Ее слова прозвучали с радостным простодушием и оттенком самодовольства, словно близкое знакомство с ним делало ей честь.

— Как вы с ним познакомились?

— А как люди знакомятся? Он просто студент.

— Мне кажется, что в Ирландии, как и в других странах, люди образуют небольшие группы и общаются тесным кругом. Люди знакомятся в точках пересечения — в спортивных клубах, на концертах и тому подобное.

— Мой дорогой комиссар, — презрительно хмыкнула она, — вы говорите как истинный голландец. Здесь нет тесных кружков с четкой градацией: Ирландия — более демократичная страна, более открытая. Люди здесь, — она чертила руками в воздухе, — более гибкие. В них меньше снобизма. Дублин больше Гааги, знаете ли, и взгляды здесь намного шире.

Она говорила пренебрежительным тоном, и он подумал, не слишком ли болезненно она воспринимает вопросы о Дэнисе.

— Но вы не знакомы с его семьей?

— Господи, нет. Очень богатые и скучные люди — политики. Разумеется, я много о них слышала от него самого. С чего вы вдруг так заинтересовались Дэнисом?

— Прошу прощения; я здесь, чтобы узнать побольше. Ирландия — очень интересная страна. Так мне говорили. Анна, например.

— Анна? — Изумленно.

— Она говорит об Ирландии с большой любовью. Вас это удивляет?

— Нет-нет, конечно же нет. Она некоторое время жила здесь.

— Она встречала здесь Дэниса?

— Дэниса? Насколько я знаю, нет… Точно нет — ведь она жила здесь несколько лет назад.

— Но она его знает?

— Понятия не имею. Но раз вы об этом заговорили и, похоже, почерпнули свои сведения у нее, значит, она его знает; не могу сказать. Я сама не видела Дэниса некоторое время.

— Вы знали, что он был в Голландии?

— Я знала, что он собирался путешествовать по Европе. — Спокойно. — Что-то насчет работы; по-моему, он и сам толком не знал. Вы же знаете этих студентов: они строят грандиозные планы, из которых ничего не выходит. Я не знала, что он был в Голландии, но если был, то меня это не удивляет, если вы это имеете в виду.

— Он знал вашего отца?

— Ну вот, вы снова пытаетесь мне сказать, что знал, а я опять повторяю, что не имею понятия об этом. Я ему предлагала навестить моего отца, в случае если он окажется в Голландии. Вероятно, он так и сделал, раз Анна рассказала вам о нем.

— Анна утверждает, что незнакома с ним.

— Если она так сказала, то почему вы спрашиваете об этом меня — вероятно, ей лучше знать. Извините, но, по-моему, мы ходим кругами, вам так не кажется? И вообще, при чем тут Дэнис?

— Вы давно его знаете?

— Господи, это напоминает допрос.

— Вас это беспокоит?

— Нет, пожалуй, удивляет.

— Но ведь это вполне естественно. Вашего отца убили, миссис Фланаган.

— Но боже мой, какое отношение к этому может иметь Дэнис?

— Не знаю, миссис Фланаган.

— В устах голландца мое имя звучит очень странно. Вы не можете называть меня мисс Мартинес, поэтому зовите просто Стаси, так я чувствую себя спокойнее.

— Вы не хотите говорить о Дэнисе?

— Я просто не могу понять, почему вы без конца твердите о нем. Какое отношение он имеет к убийству отца?

— Это мы и пытаемся выяснить.

— Я лишь хотела сказать, — снова хмыкнула она, — что все это выглядит довольно смешно: мы с вами так серьезно все обсуждаем. Хотя, конечно, голландцы ко всему подходят серьезно. Иногда я забываю, что я голландка. Отец был самым несерьезным человеком на свете.

— Вы его любили?

— Очень. У него, безусловно, было много недостатков, и я их видела и, как дочь, часто страдала от них.

— Вы хотите знать, кто его убил?

Она задумалась, глядя на сигарету, которую вертела в руках, а потом ответила:

— Нет. Нет, пожалуй, не хочу. На мой взгляд, это часть его личной жизни: он умер, так оставьте его в покое, пусть он покоится с достоинством и самоуважением. О, знаю, вы не согласны, вы скажете, что это влияет на общество и все такое. Но вы же чиновник, который наделен властью совать свой нос в чужие дела, — не обижайтесь, я не хотела вас оскорбить. Это ваша работа и так далее, и вы считаете своим долгом… но простите меня, я ненавижу все это копание в жизнях и секретах других людей. Я считаю, что вы вторгаетесь в чужую личную жизнь, когда человек мертв и не может вам помешать. Извините меня.

— Не нужно извиняться: я с вами согласен. Но вы хотели рассказать, — дерзко, — где познакомились с Дэнисом.

— А вы упрямый, — рассмеялась она. — Точно не помню, но кажется, его привел сюда кто-то из моих друзей.

— И вы не помните, кто именно?

— Как я уже говорила, у нас много друзей. Я не знала, что это окажется так важно.

— Да, понимаю. Ну что ж, большое спасибо, миссис Фланаган.

— Стаси. И это все?

— А есть что-то еще?

— О боже, я только хотела сказать, что не понимаю, почему вы прицепились к какому-то пустяку, а потом вдруг решили сбежать. Я, конечно, не знаю, может быть, вы торопитесь. Вы, наверное, хотите встретиться с моими сестрами. Думаю, их сейчас нет дома. Агата — медсестра, и она сейчас на работе. А Агнес, кажется, уехала в город.

— Мне бы хотелось встретиться с вашим мужем.

— О! Обычно по вечерам он бывает дома, хотя не всегда, и еще по выходным — в выходные у нас всегда много народу: друзья, знаете ли, заходят.

— А днем вы обычно дома?

— В это время — да. Я выхожу позже — погулять с ребенком и пройтись по магазинам. Совсем как в Голландии. — Смеясь. — И по утрам, разумеется, когда мне приходится выполнять скучные домашние обязанности.

— Тогда я, пожалуй, пойду, — поднялся он. — Большое спасибо за чай.

— Я вам не очень помогла, не так ли? Ничего не объяснила.

— Мы пока не дошли до объяснений.

— Нет?

— Мы не ученые, поэтому не занимаемся прогнозами на будущее, а объяснения дает суд — или не дает, что чаще всего бывает. Мы лишь подбираем песчинки, как только заметим их — при условии, что нам позволят на них взглянуть. До свидания, мадам.

— А может, au revoir?

— Можно и так.

Он приятно провел время на побережье, нашел башню Мартелло, что несомненно доставит удовольствие Арлетт, которая увлекалась литературой. Вернулся в город на автобусе и снова с чувством гордости отметил, что переполненные автобусы едут в противоположном направлении. Ему было приятно гордиться собой из-за того, что он едет в пустом автобусе, потому что других оснований для гордости у него не было.

— Из посольства Нидерландов, — доложил портье.

Портативная пишущая машинка «Оливетти», замечательная, правда, с одним дефектом. Он его обнаружил сразу же, когда попытался напечатать письмо Арлетт: либо ее роняли на пол, либо швыряли в какого-нибудь дипломата, но она имела склонность заедать. Кроме машинки, портье передал ему еще скромный конверт с листком бумаги, при виде которого он состроил гримасу. У него резко испортилось настроение.

Коротенькая записка не сообщала ничего полезного.

«Как нам стало известно, Дэниса Линча видели в Риме. Он живет в доме ирландского посла в Ватикане, с сыном которого учился в школе. Из этого не делается секрета, ничего странного в его поведении замечено не было. Он находится в Риме с неофициальным визитом и прибыл туда на неопределенный срок».

Что тут еще скажешь? Можно, конечно, спросить, сколько еще сыновей послов ходили вместе с ним в школу, но он не хотел этого спрашивать: он вообще не хотел этого знать. Он мог бы отплатить посольству Нидерландов той же монетой и написать им кучу сведений, которые им не нужны; он мог бы так поступить, если бы клавиши машинки не западали. Вместо этого он, захватив с собой блокнот, отправился в лучший бар Европы составлять социологический обзор. «Пункт первый», — написал Ван дер Вальк. «Какое восхитительное здесь виски, а посольство будет тщательно подсчитывать мои расходы: ну и пусть; в конце концов, я ездил в Монкстаун и обратно на автобусе, так что на сегодня сэкономил достаточно, — так, о чем это я? Ах да. Стаси знакома с Линчем, спокойно в этом признается. Не пытается отрицать, значит, этот факт широко известен и легко проверяется. Теперь можно сказать с уверенностью, что Линч знал Мартинеса и встречался с ним. С виду Стаси не имеет ни малейшего понятия — и, вероятно, не лжет, — что он был каким-то образом замешан в убийстве (насколько известно, он последний видел М. живым). Вопрос: что ей сообщила Анна (которая отрицает свое знакомство с Линчем)? Логично было бы предположить, что Линч встречался с Анной, но не обязательно; у нас нет этому подтверждения.

Два подпункта: Стаси не спросила, что именно ищет полиция Нидерландов в Ирландии, хотя а) она необычайно любопытна и б) этот вопрос напрашивается сам собой. Что это означает — уклончивость, смущение или вероятное виновное знание, возможно косвенное?

Она также не спросила, на каком основании полиция связывает Дэниса с убийством, — а его явно связывают с убийством, иначе зачем без конца о нем спрашивать. Хм-м.

Есть все основания предположить, что Дэнис не только связан с убийством, но и является его автором. Вывод остается прежним: учитывая шаткость оснований для экстрадиции и возможное дипломатическое давление со стороны сенатора Линча, нам нужно найти доказательства, именно этим я здесь и занимаюсь. Нам нужно либо признание Дэниса Линча, который водит дружбу с Ватиканом и в любом случае не может быть арестован, либо сильные, независимые, подкрепленные фактами доказательства.

Из разговора со Стаси можно предположить, что такие доказательства существуют.

Таким образом, возникают две проблемы. Каким-то образом вернуть Линча в Ирландию, где его можно будет допросить, и разговорить Стаси. Скорее всего, она не является сообщницей. Технически она даже не свидетель. Но она — связующее звено между Линчем и Мартинесом (подтверждается служащим галереи и картиной), а может быть, нечто большее, а именно пружина или детонатор. Допустим, Л. убил М.: следовательно, произошло нечто страшное, жестокое, что вызвало в нем мысль об убийстве. Ответ напрашивается сам собой — это была Стаси. М-м-м, слишком много допущений.

Допрашивать Стаси не легче, чем допрашивать Линча: она гражданка Ирландии, и, хотя не столь неуловима, как Дэнис, подцепить ее не на чем».

Ван дер Вальк вздохнул и заказал еще виски. Ему велели вести себя мягко, скромно и тактично. Очень хорошо, он согласен, но за это им придется платить виски и устрицами в больших количествах, и пусть бухгалтер посольства не предъявляет ему претензий. Откуда-то из глубин мозга всплыла поговорка (служба в армии, Гамбург, 1945 год), которой его научил один из усатых британских офицеров в зеленых куртках[14] или из гринхорвардского полка[15], в общем, в чем-то зеленом: «Измученный солдат нуждается в стауте для ума и в устрицах для души».

«Точно сказано. Но о чем это я?

Не могу спросить напрямик, но ставлю десять против одного, что мальчишка — ее любовник или был им. Тогда этим можно объяснить, почему он проткнул папашу сувенирным ножом для резки бумаг, хотя и не очень убедительно.

Хотел бы я ее соблазнить, но такие вещи не пишут в отчетах, которые направляются в посольство, генеральному прокурору и в министерство в Гааге. — Он с грустью вспомнил старые добрые времена, когда работал на старика Самсона, который терпеть не мог письменных отчетов — „чушь собачья, и больше ничего“ — и которому можно было говорить такие вещи и многие говорили. — Между прочим, Дублин не такой узколобый, как Гаага, — во всяком случае, так утверждает Стаси. Тем не менее все-таки не стоит говорить здесь такие вещи, хотя думать об этом нам никто не запрещал.

Вернемся на минутку к пункту первому. Она очень любопытна. Ее можно подразнить. Нужно еще увидеть ее сестер и поговорить с ними, раз уж это входит в официальную часть операции, но нам явно нужна именно она (в конце концов, портрет-то ее). В данную минуту она наверняка инструктирует сестер, просит их не распространяться о Дэнисе. Если бы мы могли (стоит поговорить на эту тему с Флинном) точно установить, что Дэнис был любовником Стаси, то пункт первый превратился бы в самый значительный. Значит, нам придется подвесить ее за ноги и трясти до тех пор, пока из нее не посыплется правда».

Но он забыл о Стаси, пока наблюдал за людьми в баре и слушал их голоса: от нее сейчас ничего не добьешься, разве что в грязных мечтах. К Дэнису можно подойти с двух разных сторон: почему бы не попытаться сделать это через миссис Линч?

Внимательно рассмотрев посетителей бара накануне вечером, он надел свой хороший костюм — Арлетт называла его кавалерийской формой. Он был высоким и, несмотря на широкую кость и грубые черты лица, хорошо смотрелся в костюме. Но если он надевал слишком легкий, слишком элегантный, слишком узкий костюм, то походил на фермера, отправившегося на прогулку в выходной, или, по словам Арлетт, на боксера, дающего интервью на телевидении. Когда он поднялся по служебной лестнице, он купил себе несколько добротных костюмов.

«Только не одевайся как жокей; у тебя и так лошадиное лицо». Все посетители бара говорили только о «Фейрихаусе», «Леопардстауне», «Панчестауне» и «Бэлдойле» (какие очаровательные названия у ирландских ипподромов); тогда он понял, что она имела в виду. Он до блеска начистил ботинки, повязал галстук — правда, пришлось с ним повозиться — и оставил свой портфель в гостинице.

Спустившись вниз, с величавым видом осмотрел себя в зеркале, пришел к заключению, что выглядит хорошо — посыльные не захихикали при его появлении, — попросил портье вызвать такси и с высокомерной небрежностью бросил таксисту «Эйлсбери-роуд».

Ах да, бельгийское посольство — симпатичный кирпичный домик — и французское посольство — уродливое строение, словно воздвигнутое для преуспевающего мясника. Так похоже на Эрденхоут.

Он прошел по гравийной дорожке, поднялся на массивное каменное крыльцо и дернул бронзовый колокольчик, отозвавшийся тихим мелодичным звоном. Дверь открылась почти сразу; на пороге стояла горничная в белом переднике и молчала. Он снял шляпу:

— Могу я увидеться с миссис Линч?

Она придержала дверь и бесшумно закрыла ее за его спиной.

— Боюсь, миссис Линч пока не сможет вас принять. — Видимо, хозяйка еще спала.

— Не могли бы вы передать ей мою карточку?

У него было два вида визиток: одни — доморощенные, со словами «Дивизионный комиссар», отпечатанными плохим шрифтом, совсем не подходящие для такого случая; другие — сделанные на отличной бумаге, с его именем и адресом. Одну из них он и вручил горничной. У той был глаз наметан; она посмотрела на карточку, потом на него: может он стащить столовое серебро или нет?

— Боюсь, вам придется немного подождать; пройдите, пожалуйста, в гостиную.

Холл был выдержан в пастельных тонах; бежевая краска, мебель красного дерева, ваза с гладиолусами. Лишь уилтонский ковер ярким пятном выделялся на стене. Гостиная выглядела консервативно, но уютно. Белый мраморный камин топился углем — такую роскошь могут позволить себе лишь немногие хозяева с хорошими слугами. Над камином висело большое зеркало в позолоченной раме с серебряными подсвечниками в стиле рококо по бокам. Стены украшали картины, написанные маслом, и акварельные пейзажи. Натертый паркет, большой ковер на полу, китайский шелковый коврик перед камином. Все выглядело слишком изящно, слишком претенциозно, в стиле магазина «Харродз» до 1939 года. Возможно, в этом нет ничего плохо. (Дожидаясь приема у дантиста, он всегда рассматривал журналы «Дом и сад» и «Жур де Франс».)

С потолка свисали две огромные хрустальные люстры. Рядом с диваном, обитым желтым шелком, стоял журнальный столик с журналами «Айриш таймс», «Лондон таймс» и «Ле Монд», сложенными в ровные, аккуратные стопки; его это просто поразило. Здесь все было правильно: сервант с китайским фарфором, незамысловатый серебряный портсигар… но в эту минуту вернулась горничная.

— Мадам с удовольствием встретится с вами. Она просит извинить ее за вынужденное ожидание.

Он поклонился.

— Устраивайтесь, пожалуйста, поудобнее. Можете посмотреть газеты — они на столике.

В тишине слышалось приглушенное тиканье; старинные напольные часы. Он в недоумении оглянулся. Все здесь было пропитано духом Форсайтов — у милой Айрин такой хороший вкус.

Много антикварных вещей, купленных за солидную сумму в Сотби, — сейчас они стоят баснословных денег. Часы, скорее всего, фирмы «Томпион», расположившийся в одной нише рояль, разумеется, «Стейнвей», стоявший в другой нише письменный стол, вероятно, принадлежал королеве Анне, желтые сатиновые шторы потемнели от времени.

Но в то же время во всем этом чувствовалась какая-то фальшь, и ему никак не удавалось ее уловить. Если бы довелось увидеть комедию о жителях Вест-Энда в довоенной постановке с Джеральдом дю Морье и Глэдис Купер в главных ролях, с растущей прямо за окном глицинией, с артистично приглушенным светом во втором акте — он бы решил, что это — претенциозная попытка воссоздания империи. И в то же время все выглядело естественно и просто… Он никак не мог определить своего отношения к этому. Но появление миссис Линч прервало его размышления.

Она совсем не была гибкой, нежной или элегантной, наоборот — полная противоположность милой Айрин. Маленькая, круглая, правда, не совсем толстая. Ее темные кудрявые волосы были пострижены коротко и обрамляли простое, доброе лицо, как у мадам де Голль. Ей очень шел шелковый халат с белыми и желтыми маргаритками, от нее веяло свежестью и простотой. Она говорила быстро, ровно, хорошо поставленным голосом. (Не Глэдис Купер, скорее Ивон Арно.)

— Здравствуйте, мистер Ван дер Вальк. Присаживайтесь, пожалуйста, и расскажите мне, чем я могу быть вам полезна. Вы не сердитесь, что я заставила вас ждать? Хотите сигарету? Нет? Могу я вам что-нибудь предложить? Еще не слишком рано? Может, стаканчик хересу… о да, пожалуйста.

— Звучит заманчиво, но я так много пью в Ирландии.

— Чепуха, это пойдет вам на пользу. Я тоже выпью вместе с вами. — Она позвонила в колокольчик. — Энни, принеси нам хересу, пожалуйста. Итак, мистер Ван дер Вальк? Утолите мое любопытство.

По-видимому, она приняла его за политика или по меньшей мере за кого-то с «деловым предложением» — ну что ж, возможно, так и есть. Но он не должен рядиться в чужие одежды.

Он понял, что был прав, когда решил не репетировать первую фразу. Какая бы глупость сейчас ни вылетела из его рта, недостаток ума восполнится спонтанностью.

— Боюсь, я не принесу вам радости; вполне возможно, вы даже разозлитесь на меня.

— Там видно будет, верно?

— Буду краток. Я офицер полиции — из Голландии, как вам уже известно, — комиссар города, где несколько недель назад убили человека. Пожилого человека, предпринимателя, безобидного, уважаемого — такого типа людей обычно не убивают на улице. Мы выяснили несколько фактов, немного проливающих свет на случившееся. Например, нам стало известно, что незадолго до смерти его видели в компании молодого человека. Как выяснилось, этим молодым человеком был ваш сын Дэнис.

Миссис Линч достала сигарету из серебряного портсигара и вставила в рог, по-мужски, не держа ее руками.

— Убили? Как убили? Толкнули под автобус?

— Почти. Его закололи на улице чем-то вроде ножа для разрезания бумаг. Странная, загадочная смерть, которой я должен найти объяснение.

— Спасибо, Энни. Передай, пожалуйста, Бесси, что сейчас я никуда не пойду, но, возможно, пообедаю в городе. Пусть она приготовит мне лиловый костюм. Прошу прощения, мистер Ван дер Вальк, я думала над вашими словами. Может, вы скажете, почему пришли именно ко мне? Если я правильно поняла, у вас есть причины полагать, что Дэнис имеет какое-то отношение к этому трагическому происшествию, но мне кажется, что более разумным было бы обратиться к моему мужу, который сейчас находится в Дублине.

— Верно, — признал Ван дер Вальк. — Я этого не сделал по одной простой причине: я испугался.

Она рассмеялась, откинув голову назад:

— Ну вы даете… надо же, испугался. Извините, но вы совсем не похожи на пугливого человека.

— Не знаю, стоит ли мне бояться, поскольку я не имел удовольствия встречаться с сенатором Линчем. Но все говорят, что он внушает страх.

— Ну, может быть, иногда. Или ему просто хочется таким казаться. Но по-моему, вам придется перебороть свой страх. Вы должны с ним встречаться. — Сколько проницательности в этом круглом, милом лице!

— Вы совершенно правы. Я надеялся, что вы поможете мне решить: следует с ним встретиться или нет.

— Ага, понятно. И как я могу вам помочь?

— Мое начальство — судебные власти в Голландии, — они, как и большинство юристов, ведут себя крайне осторожно, щепетильно, рассматривают вопрос со всех сторон. Думаю, вы хорошо знакомы с таким типом людей.

— О да, слишком хорошо. Но ближе к делу, пожалуйста.

— Проблема с Дэнисом заключается вот в чем. Судя по всему, он был на экскурсии в Амстердаме и по стечению обстоятельств покинул город в вечер убийства. Мы хотим поговорить с ним, поскольку нам важно знать, чем занимался в этот день мистер Мартинес и о чем думал. Но возникли сложности правового характера. Мы не можем допросить подданного другой страны без его добровольного согласия. Нас немного огорчил поспешный отъезд Дэниса, а потом мы выяснили, кто он такой и кто его отец, и все схватились за голову, потому что, как нам сообщили в ирландском посольстве, сенатор Линч — далеко не пустое место.

— Верно. Чего нельзя сказать обо мне, да?

— Вы ошибаетесь, мадам. Я пришел к вам, потому что вы знаете своего сына лучше, чем кто-либо другой.

Он сделал глоток хереса. Сейчас он бы с удовольствием выпил хорошую порцию тонизирующего вина «Систер Крабтри» (стимулирует и укрепляет; рекомендуется при усталости, апатии и после длительной болезни), но и херес сойдет. Она тоже отпила хересу, не чувствуя вкуса. Ее взгляд застыл на кромке бокала.

— Лучше, чем кто-либо другой… Так было раньше. Я разумный человек, мистер Ван дер Вальк. Звезд с неба не хватаю, но известна своим здравым смыслом. Кто-то наверняка рассказал вам обо мне, поэтому вы и пришли. — Грустная улыбка, подчеркивающая морщины вокруг рта, несмотря на тщательную работу Хелены Рубинштейн. — По-моему, на самом деле сенатор Линч кажется вам неприступной крепостью, и вы решили, будто я могу подсказать вам, с какой стороны забраться в эту крепость; вы хотите найти уязвимое место. Я угадала?

Да, разумная женщина.

— Я многого хочу. И этого в том числе. Но никто не собирается настаивать на своем. Это важно, но здесь замешана дипломатия.

— Значит, вас послали выполнять грязную работу. Неблагодарное дело.

— Верно подмечено, — не сдержал улыбку он. — Если честно, мадам, мы блуждаем в темноте. Полицейская работа, как метеорология, не отличается точностью. Я смотрю на две тучи и думаю: интересно, столкнутся ли они и, если столкнутся, будет ли молния? Как и с погодой, трудно предсказать, что произойдет дальше, и потому люди обычно не верят прогнозам.

— Это сродни вере в презумпцию невиновности. Я слышала, что полиция не придерживается такого принципа. — Она загасила сигарету и тотчас прикурила новую.

Ван дер Вальк откинулся на спинку кресла и вытянул ноги. Жест примирения с агрессией, сказал бы доктор Лоренц.

— Многие так думают, — тихо сказал он, — и не без оснований. Узколобые судебные следователи сажают людей за решетку и держат их там, а сами тем временем не торопясь рассматривают их дела. Общественность восстает против такого произвола, и уже намечается тенденция к разрешению конфликта. Но никто не собирается отправлять Дэниса за решетку: у нас нет на это никакого права, и в любом случае он вне нашей досягаемости.

— Похоже, он повел себя разумно, оказавшись вне досягаемости.

— Но из-за его поспешного отъезда можно предположить — вы согласны? — что его совесть не совсем чиста. — Он заметил, что эти слова прозвучали для нее неожиданно. Она потянулась за графином и налила ему еще хересу. Отличная штука, от нее он начинает превосходно говорить по-английски, пусть даже эти фразы подсказал ему инспектор Флинн. — Никто его ни в чем не подозревает. Мы лишь стоим перед фактом, что он знал мистера Мартинеса, провел с ним последний день его жизни и неожиданно уехал тем же вечером, поменяв свой билет. Мы хотим узнать у него, что произошло, и готовы дать любые гарантии его безопасности.

— Кто такой этот мистер Мартинес? Я имею в виду, что он за человек?

— О нем нужно говорить в прошедшем времени.

— Прошу прощения. Я понимаю, что человеческая жизнь для вас священна.

— Я еще не разобрался в их отношениях, и это еще одна причина, по которой я решил встретиться с вами.

— Позвольте страшному и ужасному сенатору Линчу предложить вам сигару?

— Думаю, вы взяли правильный тон… Да, пожалуйста, я люблю сигары. По-моему, нам стоит отбросить формальности. Это наши трудности, подчеркиваю — наши. Давайте добавим немного легкомысленности.

— Принято.

— Надеюсь, в вас достаточно легкомысленности, чтобы понять всю нелепость моего положения.

— Постараюсь соответствовать.

— Как быстро вы откликаетесь, как я вам благодарен!

Он с облегчением услышал ее заливистый смех, не совсем подобающий леди, но в то же время такой искренний.

— Продолжайте.

— Нас интересует, как Дэнис познакомился с мистером Мартинесом. Он занимался бизнесом в нескольких странах, когда-то имел связи и здесь. Коммерческий отдел посольства пытается их отыскать, но я не думаю, что они смогут нам помочь. Между прочим, он жил здесь одно время, а три его дочери живут до сих пор. Они сейчас взрослые женщины, все три замужем за ирландцами.

— О, интересно, я кого-нибудь из них знаю?

— Навряд ли. С одной я уже встречался. Она знакома с Дэнисом. Я об этом уже знал, но хотел услышать подтверждение из ее уст.

— А откуда вы узнали? — спросила она.

— Случайно. Мартинес жил в Амстердаме. Мы пытались выяснить, что он делал в нашем городе, который находится довольно далеко от Амстердама, и нашли свидетеля, видевшего его в картинной галерее вместе с Дэнисом около портрета, имеющего странное сходство с этой его дочерью. Понимаете, это своего рода связь, пусть неосязаемая, но достаточно реальная. Я приехал сюда в надежде найти подтверждение этому, и я его нашел.

— И насколько хорошо знаком Дэнис с этой молодой женщиной? — осторожно поинтересовалась она.

— Я думаю, он мог быть ее любовником.

Ради этой фразы он потратил столько времени, осторожно возводя кирпичи и скрепляя их известковым раствором.

Миссис Линч расслабленно сидела на софе, по-мужски небрежно закинув ногу на ногу, словно демонстрируя свое равнодушие и безбоязненность. Теперь же она вся подобралась, поправила халат, сдвинула ноги вместе, положив руки на колени, сжав ладони в инстинктивно защитной позе.

— Вы можете чем-нибудь подтвердить свои слова, письмом например?

— Нет. Но я пробую все ключи, пока не найду тот, что откроет запертую дверь. Я видел ее. Странная женщина… и очень притягательная.

Она замолчала. Не совершил ли он ошибку, размышлял Ван дер Вальк, но решил попытаться еще раз:

— Есть еще одна причина для моего визита. Я думал: может быть, вы что-нибудь знаете об их отношениях.

— Нет, — покачала она головой. — С какой стати я должна знать? А если бы знала, сказала бы вам?

— По-моему, вы не похожи на женщину, склонную к самообману.

Она ничего не ответила.

— Вы должны понимать, что я не смогу скрыть это от отца мальчика, — после минутной паузы заговорила она. — Он обязательно захочет встретиться с вами — можете не сомневаться; открыто, в своем кабинете, при свете дня.

Не в его характере вести тайные; переговоры… «О, я ни в коей мере не подозреваю вас в склонности к закулисным интригам. Просто пытаюсь сказать, правда весьма косноязычно, что на одно вы точно можете рассчитывать — если нужно дать какие-то объяснения, Дэнис их даст, и его отец об этом позаботится. Но перед кем он будет объясняться — вот это решит сенатор Линч».

— Я принимаю такие условия. Я в его распоряжении.

Она резко встала и плотнее запахнула халат на своем дородном теле — еще один оборонительный жест.

— Где вы остановились, мистер Ван дер Вальк?

— В гостинице «Шеридан».

— Пригласите меня на обед?

— С превеликим удовольствием, — опешил он.

— У меня дела в городе. Мне нужно также поговорить с мужем. Он дает официальный обед; я увижу его не раньше трех часов. До этого времени мне хотелось бы побольше пообщаться с вами.

Она подошла к окну, взяла записную книжку в кожаном переплете, отыскала нужную страницу и набрала номер.

— Отдел заказов? Миссис Теренс Линч, столик на двоих на четверть первого… Спасибо… Очень хорошо.

Она снова посмотрела на него — прямо, открыто, приподняв голову так, словно прежде она в чем-то сомневалась, а теперь сомнения рассеялись.

— Извините… это приятный, тихий ресторан, где нам никто не помешает. Дадите мне пятнадцать минут на сборы? Извините, что причиняю столько хлопот.

На это ему нечем было ответить.

Она одевалась чуть дольше пятнадцати минут: тот самый «лиловый костюм» темно-бордового оттенка, классического покроя, с юбкой до пухлых колен; светлые чулки, блестящие кожаные туфли. Вероятно, он слишком нескромно ее рассматривал, и она перехватила его взгляд:

— Надеюсь, вам не стыдно будет выйти со мной, мистер Ван дер Вальк?

Получив звонкую оплеуху, он в знак раскаяния взял у горничной пальто — короткое, из черного блестящего меха с завитками, напоминающего армянина, — и помог ей одеться. Он только сейчас понял, что ему устроили экзамен, а он завалил первый вопрос. На дорожке стояла маленькая «лянча» целомудренного синего цвета.

— Вы поведете или мне самой сесть за руль? — спросила она.

— Как пожелаете, — сказал он, не уверенный, правильно ли отвечает на второй вопрос теста.

— Тогда, наверное, лучше я — движение в Дублине…

— Мне бы не хотелось, чтобы из-за меня вас оштрафовала полиция.

Он открыл перед ней дверцу, и она точным движением села на водительское место: модель была четырехдверной.

— Я не очень люблю спортивные машины, из них так неудобно выходить, — заметила она.

Вела машину быстро и аккуратно, как все уверенные в себе женщины-водители. Он получал наивное удовольствие от езды в хороших машинах и сообщил ей об этом, за что заработал хорошую отметку — она улыбнулась.

— Сенатор Линч, — в кавычках, — ездит на большом черном «мерседесе». Я просто ненавижу эту машину.

— Богатые города отдают их в пользование полиции, только более дешевые модели, спешу добавить. От них ужасно пахнет. Могу лишь сказать, что мой город предоставил мне «фольксваген».

Она симпатично хихикнула, не осознавая, что улыбка делает ее моложе.

— Интересно, где же мне припарковать машину?

Они остановились на узкой, запруженной машинами улочке.

— Позвольте, я все устрою; для чего же тогда существуют полицейские?

Он помог ей выйти, протянул руку за ключами и проводил до входа в ресторан. К ним заспешил привычный метрдотель, бледнолицый гусак. Доктор Ван дер Вальк не позволит себя запугать. Он протянул ключ вместе с хрустящей десятишиллинговой купюрой:

— Миссис Линч просит вас припарковать ее машину.

— О, я не уверен…

— Раз я ее привез и раз я иностранец, то я уверен.

— Но у нас нет парковщика.

— Может, вы хотите, чтобы мы пошли в другое место? — спросил Ван дер Вальк гнусным тоном.

— Э-э-э… Стивен! Припаркуй машину миссис Линч и смотри не поцарапай ее. Сюда, пожалуйста, сэр. Позвольте ваши пальто.

— Браво, — заулыбалась она. Комиссар получил еще одну пятерку!

— Я ненавижу устраивать скандалы в ресторанах, но иногда их нужно ставить на место. Вы пьющая женщина?

— Пожалуй, да, — кивнула она, смеясь над его английским.

— Тогда мы выпьем шампанского.

Он уже мысленно составлял отчет о расходах: «Обед для миссис Линч» — он мечтал увидеть лицо посольского бухгалтера!

Пока вокруг них крутились официанты, они вели светскую беседу.

— Дублин — очень маленький город, — заявила она.

Но даже когда они избавились от навостривших уши официантов, она продолжала интересоваться Голландией. За пирожными — миссис Линч со здоровым неуважением относилась к своей фигуре — она спросила его о жене. И лишь после того, как им подали кофе, она вдруг поинтересовалась:

— Что из себя представляет эта женщина?

— Ее не назовешь красавицей, хотя очень и очень привлекательна. Она необычна. И потрясающе сексуальна. Я испытал это на себе.

— Сколько ей лет?

— Чуть больше тридцати.

— Где она живет?

Он колебался чуть дольше, чем нужно: ее светло-карие глаза в упор смотрели на него.

— Вы не хотите говорить, потому что боитесь, что я явлюсь туда и устрою ей взбучку?

Он покачал головой:

— Монкстаун. Это полицейское мышление. Они как метеорологи: не могут смотреть на закат и просто сказать, что он прекрасен.

— Я, как и муж, ненавижу всякие секреты, но не жду, что вы поверите мне на слово в таком щепетильном вопросе.

Ему нравилась ее честность; она поставила «плохо» самой себе!

— Я пока еще слишком мало ее знаю. У нее трое детей, муж работает в какой-то коммерческой фирме, зарабатывает немного, но на жизнь хватает, имеет репутацию порядочного, но пьющего человека.

— Это описание, — сухо, — подходит к девяноста девяти процентам жителей Дублина. Вы пили с ним вместе?

— Еще нет. Но надеюсь, мне еще представится такая возможность. Я знаю о том, что он пьет, только с ее слов. Она весьма разговорчива.

— Если она такая необычная, как вы говорите, почему она вышла замуж за такого человека?

— Я сам задавал себе этот вопрос, но, может быть, на самом деле он совсем другой.

— Наверное. Да, я выпью бренди или у меня уже нос покраснел?

— Ни капельки.

— Я родилась в бедной семье, — спокойно сообщила она, — наверное, поэтому мне нравится быть богатой и поэтому иногда я веду себя грубо. Я совершаю неуместные поступки. С тех пор как сенатор Линч стал важной политической фигурой, мне пришлось научиться не совершать их.

— Но иногда вы совершаете их умышленно.

— Вероятно, сейчас я именно этим и занимаюсь, когда говорю вам, что постараюсь сделать вашу работу более целесообразной — не говорю «легкой». Спасибо вам за приятный обед.

— Надеюсь, мы еще встретимся.

— Если бы я только могла думать, что это ради моего прекрасного лица! Что у вас на уме?

— Я бы хотел побольше узнать о Дэнисе.

— Понятно. Ну что ж, мистер Ван дер Вальк, я буду с нетерпением ждать возможности отплатить вам за вашу галантность. Попрошу мужа выбрать удобный для вас обоих день, и, возможно, вы доставите мне удовольствие и придете к нам на ужин.

— Да.

— Вы будете у себя в номере сегодня днем?

— Да.

Оставалось заработать еще одну отметку. Он подозвал официанта:

— Подгоните, пожалуйста, машину миссис Линч.

Ему хотелось работать, но он подозревал, что его стремление обернется ленивой сиестой. Он выпил всего один бокал шампанского, а она допила остальное и оставила ему целую бутылку бургундского…

Все точно: он заснул, и его разбудил пронзительный рев телефона. Не сразу сообразив, где находится, он снял трубку и сердито буркнул:

— Ван дер Вальк.

— Кабинет сенатора Линча. Вам звонит сенатор; подождите, пожалуйста, минутку.

Есть время зевнуть, взглянуть на часы — ого, двадцать минут пятого! — эх, окунуться бы сейчас в холодную воду с головой!

— Ван дер Вальк? Говорит Теренс Линч. — На другом конце провода прозвучал низкий, хрипловатый голос, немного протяжный. Обладатель такого голоса больше думает, чем говорит, и если уж говорит, то требует к себе внимания.

— Да, сэр.

— Я хочу с вами поговорить. Сегодня вечером вас устроит?

— Как вам будет удобно.

— Приезжайте к пяти. Спросите мою секретаршу; она проводит вас ко мне.

— Договорились.

— Хорошо.

Он вскочил с постели: скорее облиться холодной водой. Внутрь тоже не помешает.

— У вас есть минеральная вода? — спросил он официанта.

— Тоник вас устроит, сэр?

— Нет-нет. — Черт!

— Может, чашку чаю, сэр?

— К сожалению, нет времени; мне нужно идти.

— Очень хорошо, сэр.

— Такси, сэр? — спросил швейцар у дверей.

— Вы знаете контору сенатора Линча?

— Вам нужен Сенат или редакция газеты?

— Думаю, редакция.

— Сенатор Линч у себя?

— Я не совсем уверена; вы ведь хотели встретиться с ним лично, правильно? О, я поняла. Я звоню его секретарше, а вы пока присядьте, пожалуйста.

Желание выпить чаю, настоящего ирландского чаю, становилось нестерпимым.

— Мистер Ван дер Вальк? — произнесла секретарша без ошибки. — Вы удивительно пунктуальны.

— Я всегда пунктуален, но я страшно хочу чаю и ничего не могу с собой поделать.

Девушка походила на стюардессу с рекламного плаката; почему-то в самолетах они выглядят по-другому.

— Правда? Но это не проблема; я немедленно приготовлю вам чай.

— Вы — прелесть.

Она действительно была прелестна: этакая аппетитная штучка в платье, напоминающем спелую малину, которая с удовольствием разрослась на выступающих частях тела, если допустить, что малина знает толк в сексе, а она точно знает, потому что расположилась как раз там, где нужно, — хм, не стоило пить столько бренди.

— Я спустилась за вами, потому что вы не сможете найти дорогу сами. Поедем на лифте или поднимемся пешком по лестнице?

— Пешком. Как вас зовут?

— Элизабет.

Поднимаясь по лестнице, она выглядела еще прелестнее, чем на ровной поверхности.

Кабинет сенатора Линча оказался современным и удобным, не большим и не маленьким. Пространство одной стены занимали книжные полки, посреди комнаты стоял стол, за которым сидел сенатор, а перед ним еще один стул для посетителей. Он встретил его твердым рукопожатием в духе Джеймса Бонда.

— Садитесь. Проследите, чтобы мне не мешали, Лиз.

— Хорошо. Мистер Ван дер Вальк очень хочет чаю.

— Ну так принесите ему. И мне тоже.

Ван дер Вальк сел на стул и краем глаза заметил чью-то зловещую фигуру в углу за спиной. Горилла? ИРА?[16] Корсиканский бандит в темных очках? Он оглянулся. Огромный фотомонтаж У. К. Филдса[17] в костюме ковбоя с горящими глазами на бесстрастном лице профессионального игрока в покер: у него даже кровь застыла в жилах. Сенатор Линч смотрел на комиссара с тем же выражением.

— Внешность, — произнес тягучий голос, чеканя слова как кузнечным молотом, — обманчива. Мне нравится постоянно видеть подтверждение этому.

— И иногда делать вид, что у вас на руках все козыри?

— И это тоже. Вы открыли свои карты… перед моей женой. Вероятно, не все. Хм. Я не часто встречаюсь… с полицейскими. Вы наверняка хотите сигару. Возьмите.

Он взял, с удовольствием затянулся, чувствуя на себе пристальный взгляд. Скрывшись за дымовой завесой, он в свою очередь тоже рассматривал сенатора. Линч имел самую обычную внешность: среднего роста, в меру привлекательный, седовласый. Одежда подобрана со вкусом, но без изюминки. Серый костюм, серый галстук, серые глаза. Он был либо очень умен, либо просто хороший политик — его самообладание вызывало уважение.

— Добро пожаловать в Ирландию. Не все мы… поэты. Каменщики. Или болтуны.

— Некоторые считают, что у ирландцев слишком сильно развито воображение.

— А я слышал, что у голландцев оно вовсе отсутствует. Люди… многое говорят. Подождем чая. Что бы мы делали… без чая?

Открылась дверь, и вошла Лиз с подносом.

— Что бы мы делали без Лиз? — сказал Ван дер Вальк, чувствуя восхитительный запах у себя за спиной.

— Нам бы пришлось столкнуться… с неприятными аспектами повседневной жизни.

— Самим пристегивать ремни.

— И готовиться… как бы это сказать… к встряске.

— И чувствовать тошноту.

— И чувствовать тошноту. Я говорил с женой. Она хорошо разбирается в людях. Но я хочу составить собственное мнение. Я не боюсь… говорить откровенно. Вся цепь событий, вы наверняка составили досье. Я хочу на него взглянуть.

— У меня его нет. Досье хранится в магистрате. — Нет смысла говорить ему, что документы по делу об убийстве являются строго конфиденциальными.

— Ваши люди в Голландии: они попытаются найти… подход к местным правовым органам?

— Вряд ли.

— У сенаторов есть возможность получить секретные документы.

Пришло время разыграть свою карту.

— Вам нужен инспектор Флинн из Дублинского замка.

— Флинн… Флинн. Я его не знаю. — Судя по голосу, он скоро с ним познакомится.

— Вы занимались расследованием того преступления в Голландии? — продолжал он.

— Да, сэр.

— Будьте любезны, расскажите мне свою… версию событий.

Он не хотел рассказывать ему никакие версии событий, но, похоже, выбора не было. Все ясно: важный человек берет дело в свои более компетентные руки и отдает распоряжения мелким сошкам. Ван дер Вальк монотонно повествовал о том, как полиция Нидерландов вышла на Дэниса, а сам думал, что люди сами создают препятствия своим стремлением непременно вмешаться в ход расследования. Не так давно он расследовал тихое бытовое убийство, немного мелодраматичное, которое DST — французская служба безопасности — превратила в международный цирк, и в результате он сам стал выглядеть отъявленным негодяем и вредителем. Политики сродни DST, только создают еще большие мелодрамы. Тщеславие, неконтролируемая потребность всюду совать свой нос, дьявольское всезнайство, желание быть самым умным и набрать побольше очков. Бедный Ван дер Вальк! Ты ненавидишь мелодраму, но все серьезные преступления, которые ты расследовал, всегда притягивали к себе мелодрамы, как банка с вареньем притягивает мух, — так было и так будет всегда.

«Ты строишь мне препоны со своим сыном Дэнисом, и я не могу тебе помешать, — злорадно думал он. — Но Стаси — моя».

— Хм-м. — Когда он закончил. — Хм-м. — Еще раз.

Ван дер Вальк уважал продолжительное молчание, которое могло оказаться решающим.

— Хм-м. — В третий раз. — Моя жена… хочет, чтобы я вам помог. Не задумывайтесь о ее мотивах. И о моих… тоже. Как и у большинства людей, у меня есть долг… обязательства. Никто, и вы в том числе, не знает, в чем они… заключаются. Никто не смеет… указывать мне, что делать. Я сам во всем разберусь. Мальчик… вы знаете, где он?

— В Риме, как мне сообщили. Если он, конечно, уже не уехал. Он не сидит на месте.

— Похоже, вы хорошо подготовились. Он в Риме, но может и уехать. Он не обязан отчитываться в своих передвижениях… передо мной… перед вами. Ему уже больше двадцати одного: он ищет свою дорогу в жизни. Нет никаких причин для экстрадиции. Может быть, я должен, а может, и нет… заставить его вернуться домой… и ответить на вопросы, которые могут оказаться неприятными. Мне нужно подумать. Я могу вам в чем-то помочь. Надавить… на мальчика такого возраста не так просто… как кажется. Как бы вы… это сделали? Нет, не говорите, я и так знаю. Вы бы… помчались туда и попытались… запугать его. Загнать, как овцу, в стадо. Я… на это не пойду. Позвольте мне самому с ним разобраться. Молодой человек… в таком возрасте… это взрывчатка… готовая взорваться в любую минуту.

— Нитроглицерин.

Сенатор говорил разумно, без помпы. Он был умным человеком.

— Верно. Стоит его уронить… и он взорвется. Так, а теперь насчет этой… женщины.

— Нет, — неожиданно громко возразил Ван дер Вальк.

Глаза Линча напоминали ему два наконечника пинцета, с помощью которого поднимают какой-нибудь неприятный предмет и кладут на стол, чтобы рассмотреть получше. Но он ничего не сказал.

— Он может взорваться сразу в нескольких местах, — продолжал Ван дер Вальк, надеясь, что его желание сожрать этого мальчишку живьем на завтрак не слишком бросается в глаза. — Его положение с точки зрения морального права, международного права — как вам больше нравится — многим создает проблемы, но это не мое дело. Моя работа заключается в том, чтобы получить отчет о его действиях в определенный день. Я должен задать ему ряд вопросов, и каково будет его положение потом, зависит от его ответов, и здесь я ничего не решаю. Я не собираюсь его запугивать и готов встретиться с ним в любом месте и в вашем присутствии. Я не предлагаю вам сделку — оставьте ее мне, и я оставлю в покое вашего сына.

Ван дер Вальк чувствовал спиной устремленный на него взгляд игрока в покер. Может, ему стоит прижать свои карты к груди и сидеть с каменным лицом, зная, что они слабоваты, но надеясь, что у Линча еще хуже? Возможно, но не в его характере.

— Я не собираюсь, — мягко пояснил он, — шантажировать вас этой женщиной. У меня ничего нет на вашего сына; он был свидетелем, вероятно, важного момента в жизни человека, который вскоре погиб. У меня нет ничего на женщину, которая может что-то знать о его душевном состоянии. Но я обязан это выяснить.

Пинцет осторожно поднял его и положил на стол, направив мощный луч света. Его рассматривали в полном молчании.

— Я не стану давить на вашего свидетеля, — просто сказал Линч. — Эта женщина… все ее слова… будут тщательно взвешены. Моя жена вам доверяет. Я сомневался… не попытаетесь ли вы использовать эту женщину… чтобы надавить на меня. Я верю вам на слово. Хм-м… Я и так слишком много вам сказал. Мы друг у друга в руках, мистер Ван дер Вальк. Мы должны больше знать друг о друге. Я буду держать с вами связь. Вы тоже? Очень хорошо. А сейчас попрошу… меня извинить. Пожалуйста, сообщите Лиз… если захотите сменить базу.

Ван дер Вальк встал:

— Как вы думаете, что я обнаружу?

— Детскую влюбленность, — сухо ответил Линч.

— Полагаю, мне не нужно вам напоминать, что это тоже весьма взрывоопасное состояние.

— Я все держу под контролем, можете мне поверить.

Ван дер Вальк зашел в кафе и поел то, что в Ирландии называют чаем: яичницу с сочным беконом, сосиски, помидоры и хлеб — все это сильно поджарено и, чтобы добить окончательно, смачно полито кетчупом. Пить чай в таком сопровождении сродни самоубийству. Хлеб с маслом: тесто выпаривают, а потом называют это хлебом — в Ирландии, в Англии и, увы, в Голландии тоже. По своему опыту он уже знал, что в эту минуту пол-Ирландии пьет соду. Но все равно комиссар ел с удовольствием. Не торопился, и, когда доел, час пик уже кончился, и он с комфортом доехал до Монкстауна, не опасаясь быть раздавленным.

Пока он сидел в кафе, шел дождь; в Ирландии он мягче, чем в Голландии. Мокрые улицы блестели черным асфальтом, в воздухе пахло свежестью; небо немного прояснилось, но тучи не уходили. Мелкие капли падали на лицо, Под деревьями капли становились крупнее, тяжелее и стекали за воротник, но не носить плащ под теплым сентябрьским дождем было для него чуть ли не делом чести.

Удивительное умиротворение; вокруг ни души, издалека доносится приглушенный шум машин и автобусов, проезжающих по шоссе. На землю спустились сумерки нежно-голубого цвета. Он находился в стеклянной чаше покоя, в аквариуме чуть больше банки для варенья, но и этого было достаточно, чтобы на несколько минут забыть о неприятных обязанностях. Что видит рыба там, под водой? Он шагал по Белгрейв-сквер к прибрежному бульвару, чтобы это выяснить. Здесь проезжали машины, возвращаясь домой из Дублина, но их было немного. На залив опускалась ночь. Он глубоко вдохнул: такой, наверное, была Калифорния сорок лет назад. Море тихонько похрапывало; чувство покоя вызывало щемящую тоску: лучше бы он сюда не приезжал. И почему этому Мартинесу нужно было погибнуть?

Где-то на горизонте, там, где небо встречается с морем, появилось лицо миссис Линч, приятное и спокойное, его сменила жесткая маска сенатора со стальным взглядом — проверенные, надежные лица, способные бороться и победить бурю. Потом проступили черты Стаси, красивые, но вызывающие тревогу, возбуждающе экзотичные, — чувство покоя резко исчезло. Он повернулся, и при переходе через Сипойнт-авеню его едва не сшибла машина. Ирландцы — цивилизованные люди, но только когда они без машин: тут их ничто не отличает от других европейцев. Двигатель внутреннего сгорания, водруженный на четыре колеса, вырабатывает разрушительную энергию. Один знакомый доктор недавно заметил, что он действует гипнотически на людей с низким интеллектом.

На Белгрейв-сквер он продолжал размышлять о машинах. Мужчины едут домой; здесь ни у кого нет гаражей. Зачем в Ирландии гараж? Здесь не бывает морозов. Автомобили в Ирландии в основном английские, но встречаются и немецкие — так они демонстрируют англичанам свою независимость. Глядя на все эти «фольксвагены», он чувствовал себя как дома. Грязный черный «остин», несомненно, принадлежит мистеру Эдварду Фланагану, которого он считал слабым звеном. По машинам, конечно, трудно судить. Владельцем грязного черного «остина», набитого обрывками бумаги, так же как и грязного черного «пежо», как правило, оказывался какой-нибудь мерзкий коммивояжер, но иногда можно и ошибиться: чтобы проверить, нужно позвонить в дверь. Он так и сделал.

Дверь открыл мистер Фланаган. Сзади на него падал свет, поэтому трудно было составить первое впечатление. Голос звучал мягко и дружелюбно, как, впрочем, и большинство ирландских голосов.

— Мистер Фланаган?

— Да, это я.

— Меня зовут Ван дер Вальк. Я офицер полиции Нидерландов.

— Вы не ошиблись? Вам нужен именно я? — Недоуменно.

Ах, Стаси, скрытничаешь?

— Если вам будет удобно. Надеюсь, вы уже поужинали. Не могли бы вы уделить мне несколько минут?

— Да, наверное, но боюсь, я ничего не понимаю.

— Вчера имел удовольствие разговаривать с вашей женой.

— О, ясно. — Лицо озарилось пониманием, которое сменилось подозрением. — Да… э-э-э… я не совсем понимаю, что вы от меня хотите.

— Только поговорить. И больше ничего.

— Задать мне вопросы, да? Я не знаю… Пожалуй, вам лучше войти. У нас не убрано. Жена сейчас занята… да ладно, входите. Нет-нет, все в порядке, я ничем особенным не занимался.

Смесь вежливости, любопытства и встревоженности привела Ван дер Валька в уже знакомую комнату.

— Садитесь… Вы не промокли?.. Нет, приятный тихий вечер. — Казалось, он хотел сгладить неловкость. — Извините за беспорядок. Дети…

— У меня дома точно так же, — успокоил его Ван дер Вальк и не солгал. Арлетт никогда не умела следить за порядком.

В комнате было уютно; несмотря на всю свою эксцентричность, Стаси оказалась хорошей хозяйкой. В камине весело горел огонь.

— Мне нравится угольный огонь, — оборонительно заявил Фланаган, неправильно истолковав восхищенный взгляд.

— Мне тоже.

— Послушайте… э-э-э… может, вы скажете, в чем дело?

Этот парень понравился ему с первого взгляда. «Господи, — думал Ван дер Вальк, — мне нужно работать Санта-Клаусом!» Этакий милый, добродушный старикан, который с пониманием кивает в ответ на любое слово. Ему понравилась семья Линчей; теперь он начинает любить семью Фланаганов.

— Я комиссар района, в котором при невыясненных обстоятельствах убили мистера Мартинеса — вашего тестя, не так ли? Я приехал сюда, чтобы — как бы это сказать? — раздвинуть рамки расследования.

— Да, теперь, когда вы мне объяснили, я вспомнил. Жена говорила, что кто-то приходил. Теперь я понимаю. — Он не умел лгать.

За стеной слышался шум и топот, такие знакомые звуки — он мог с точностью определить природу их происхождения. Пара маленьких ребятишек в пижамах топотала босыми ногами (они вечно теряют свои тапочки), яростно сопротивляясь всем попыткам уложить их в постель.

— Ты же сказала, что мы можем посмотреть телевизор.

— Я чистил зубы утром — ведь это сегодня?

— Я не могу найти тапочек.

— Он взял мою книжку и стукнул меня, а я его толкнул. Он упал и начал плакать, как маленький!

— Мама, я хочу попить воды.

Эта сторона жизни Стаси имела огромное значение, он не мог ее игнорировать. Если он хочет чего-нибудь добиться, он должен не только полюбить ее, но и научиться понимать. Она — домохозяйка с тремя маленькими детьми, у нее много дел, и она довольна жизнью. Ее не назовешь не целеустремленной, скучающей, разочарованной женщиной, которой нечем заняться. Что же у нее в душе?

Ван дер Вальк продолжал скучно рассказывать, Фланаган вежливо слушал. Дверь приоткрылась, в щелке показался любопытный нос. Фланаган решил дело отработанным способом.

— Спать. Папа занят. И пожалуйста, закрой дверь.

Он был не такой высокий, как Ван дер Вальк, но широкоплечий, с типично ирландскими чертами лица, которые с возрастом грубеют — большие честные карие глаза, массивный подбородок, давно не стриженные вьющиеся каштановые волосы, мускулистая шея, из-за которой приходится покупать рубашки большего размера, руки и ноги под стать и неожиданно тихий, тонкий голос. Глаза ясные и незамутненные; он не производил впечатления сильно пьющего человека, но, судя по всему, никогда не отказывался, услышав предложение: «Может, по стаканчику?»

Нужно избавиться от длинной белой бороды, думал Ван дер Вальк, добавить металла в голос. Как можно пробиться сквозь весь этот ирландский туман? Линчи давали прямые ответы на прямые вопросы, но у него начинало складываться ощущение, что от Фланаганов прямых ответов не дождешься.

— Понимаете, мне нужно как можно больше узнать о взаимоотношениях мистера Мартинеса и Дэниса Линча.

— Да… вот только я не могу понять… Вы разговаривали с моей женой, она мельком упомянула об этом. Это было вчера, да?

Он прикурил сигарету и шумно затянулся. В нем чувствовался ум, нервное напряжение, осторожность, но при этом он смотрел немного свысока, словно давая понять, что ему хорошо известны все полицейские уловки и хитрости.

— Вы хотите сказать, что она не успела вам рассказать? Или что вы не знакомы с Дэнисом? — уточнил Ван дер Вальк.

— О, конечно, я знаком с Дэнисом; он вроде как друг семьи. Только я не очень хорошо его знаю. Сколько ему сейчас? Года двадцать два? Да я его почти и не видел. Я не знаю, что еще вам добавить.

— Он больше друг вашей жены? Она утверждает, что хорошо его знает.

— Верно, — согласился Фланаган спокойно, почти дерзко. — Он собирался поездить по Европе и попытаться найти там работу. Знаю, звучит несколько туманно, но это характерно для его возраста, не так ли? Я хочу сказать, у его родителей много денег; поэтому он мог не торопиться и спокойно найти подходящую работу. Разве он виноват?

— Нет. — Терпеливо. — Теперь о Голландии.

— Думаю, он попросил жену дать ему чей-нибудь адрес в Голландии, а она, наверное, ответила, что никого там не знает — она с детства живет здесь. Поэтому, вероятно, она дала ему адрес своего отца. Кажется, больше я ничего об этом не знаю.

— Вам кажется?

— Я сам при их разговоре не присутствовал. — С обезоруживающей простотой.

В этот момент, как по сигналу, словно желая спасти дорогого Эдди от неловких вопросов, точно она подслушивала под дверью — наверняка она это и делала, — открылась дверь и в комнату вплыла Стаси. Ван дер Вальк вежливо поднялся со стула. Она выглядела умиротворенно и неряшливо в коричневой юбке и свитере. Пряди волос падали на глаза, но она и не подумала привести себя в порядок или подкрасить губы. Домохозяйка «au naturel», которая только что с трудом уложила детей спать и теперь вернулась к гостям, немного растрепанная, разгоряченная поисками тапочек под кроватью, с забрызганным мылом рукавом. Некоторым женщинам — а Стаси относилась к их числу — это придает особый шарм. Ее необычное лицо стало еще красивее, она завораживала, притягивала к себе еще сильнее. Она дружелюбно протянула руку — без смущения, тревоги или удивления:

— Извините, но уверена, вы все понимаете. Эдди, дай мне сигарету.

Она из вежливости говорила по-голландски, Эдди явно ее понимал. Она жестом разрешила Ван дер Вальку сесть, а сама забралась на диван, поджав под себя ноги, скромно натянув на колени юбку. Дымила сигаретой, прищурив глаза от дыма, и рассеяно смотрела на стену за его спиной. Такая расслабленность, столь небрежное спокойствие — «принимайте нас такими, какие мы есть». Не переигрывает ли она? Что это? Защитная реакция? И если так? Естественно: какой-то странный полицейский ходит к ним два дня подряд; наверное, это раздражает. Но она была сама вежливость. И искренность.

— Вас, наверное, беспокоит, комиссар, мое равнодушие, как вам могло показаться, к смерти моего отца. Но он был старым человеком, хотя выглядел моложе своих лет; он вел очень напряженную жизнь, и мы всегда думали — мой муж, сестры, все, кто его знал, — что в конце концов произойдет какой-нибудь сбой и он просто умрет без долгих болезней и всего такого. Так и вышло. Да, я знаю, он умер насильственной смертью, и это действительно ужасно. Хотя нам пришлось — не вам мне говорить — научиться жить рядом с насилием; его так много в мире. Мы были уверены, что на него без всякой причины напал сумасшедший — о, конечно, для сумасшедшего причина ясна, его преследует какая-то идея, и он должен ее осуществить, но это уже из области психиатрии. По-другому это объяснить невозможно — ведь люди обычно не режут друг друга на улице? Думаю, его мог убить какой-нибудь едва знакомый человек, затаивший на него выдуманную обиду; он решил, что отец обошел его в сделке, и в приступе ярости ударил его ножом, точно ребенок, а потом спокойно скрылся в неизвестность, ничуть не переживая о случившемся. Такие люди не чувствуют угрызений совести, не так ли? И именно поэтому все кажется таким бессмысленным.

Хорошо говорит наша Стаси. Ван дер Вальк нащупал в кармане смятую пачку «Житан» и вставил сигарету в рот. Эдди услужливо поднес зажигалку. Только не показывать сарказма. Вести себя по-голландски.

— Спасибо… Да, ваша версия звучит правдоподобно, — небрежно и бесцветно бросил он.

Ее затянутые дымкой глаза сверкнули — она сразу все поняла; ее не проведешь.

А старина Эдди не понял ничего и по глупости влез в разговор:

— И не только правдоподобно.

Сигарета помялась в кармане, и Ван дер Вальк вытащил ее изо рта, чтобы распрямить.

— Убийство, мистер Фланаган. Кровавое, жестокое преступление. Сбежавший сумасшедший, выпущенный раньше срока психопат — это старое клише. Много умов тратило силы на эту версию. Если бы ее приняли, меня бы здесь не было.

Эдди вертел в руках пепельницу.

— Я проходил по Сипойнт-авеню, — миролюбиво продолжал Ван дер Вальк. — Оттуда открывается красивый вид. Все очень тихо и спокойно. Как в Голландии — нам нравится думать, что мы живем в мире. Никаких разбитых стекол, переполненных урн, никаких стычек с пуэрториканцами в Испанском Гарлеме, никакого завывания полицейских сирен — нам кажется, что все это происходит только по телевизору. Хм-м… Любой четырнадцатилетний подросток может свободно купить оружие. Прелестная молодая женщина, мать маленьких детей — вроде вашей жены — после похода по магазинам отправляется в тир и носит в своей сумочке пистолет 38-го калибра. Насилие, как верно заметила ваша жена, есть везде. Люди считают, что с ними такого не произойдет. Вам кажется, что я просто заполняю всякие бланки, только лишь потому, что не ношу с собой пистолета. Все это избитые клише. Они очень мешают в работе полиции. Как полицейские в книгах, которые всегда такие милые и спокойные, заботящиеся о жене и детях. Среди них ни одного мерзавца. Как вы, как я. Правда, — с вызовом, — у многих часто заводятся грязные мысли.

— Да-да, — заволновался Эдди.

Стаси молчала.

— Я не хочу показаться грубым, — продолжал Ван дер Вальк, — но я здесь не для того, чтобы вести светские беседы о психопатах.

— Да, но насилие…

— Насилие — это как знак «Хорошая Хозяйка»: прилагается к комплекту.

— Звучит немного банально, — возразил Эдди.

— Вы правы, это действительно банально. Думаю, мне следовало выразиться по-другому: людям не хватает хороших честных войн для упражнения мышц, поэтому они склонны к насилию, даже беспричинному.

— Черт возьми! — взорвался Эдди. — Я не настолько хорошо знал — знаю — Дэниса, но все равно не могу в это поверить.

— А я его совсем не знаю. Как вы думаете, зачем я к вам явился? Чтобы вы пролили свет на его поступки.

— Разумеется, Стаси, — трусливо, — знает его лучше, чем я.

— Во всяком случае, достаточно хорошо для того, чтобы ни на секунду не поверить в этот вздор, — заявила Стаси. — Или же я его совсем не знаю. Но по-моему, комиссар, все это полнейший бред. Вам так не кажется? Упражнение в риторике.

Она показала ему, что у нее есть коготки и она может себя защитить; он сморщился от удовольствия, его «маленькие глазки до краев наполнились злостью», как говорит Арлетт. Стаси это заметила и осталась довольна собой.

— Вы не можете все свалить на Дэниса только потому, что он оказался рядом. Хотя, возможно, я еще больше, чем американское телевидение, идеализирую правосудие.

— Никто ничего не сваливает на Дэниса, насколько я знаю. Его ни в чем не обвиняют; все стараются быть справедливыми, на него никто не давит. Он просто свидетель, и я хочу с ним поговорить: это не означает, что на него объявлена облава.

— В любом случае, ваша облава бесполезна, — насмешливо произнесла Стаси, — потому что он сейчас в Риме.

— Если он до сих пор еще в Риме, — поправил Ван дер Вальк.

— А откуда ты знаешь? — спросил Эдди у Стаси.

— Я получила от него открытку сегодня утром, она лежит на камине.

Эдди вскочил, прочитал яркую открытку и передал ее Ван дер Вальку. Она была адресована синьоре С. Фланаган:

«Хорошо провожу время, увидел много нового. Жаль, что тебя нет рядом и я не могу разделить свои впечатления с тобой. С любовью

Дэнис».

— Это доказывает, что он ни от кого не прячется, — заметил Эдди.

— Весьма прилично и убедительно, — согласился Ван дер Вальк.

— И совсем не похоже на убийцу, — добавила Стаси.

— Верно. Ну что ж, вы были очень любезны и развеяли многие мои сомнения. Я отнял у вас слишком много времени.

Они начали притворно сокрушаться, что ничем не смогли ему помочь. Испытывая при этом, как ему показалось, удовлетворение от того, что им удалось его осадить.

Он развернул карту под фонарем: стояла такая дивная ночь, что ему захотелось прогуляться, и он пошел по берегу моря в сторону Далки. Он не мог понять, отчего у него так поднялось настроение; он не видел причин для радости. Но тем не менее был чрезвычайно доволен собой и даже запел вальс:

Mit mir, mit mir — Keine Nacht dir zu lang[18], —

и грубо захохотал, потому что эти нежные слова, несомненно, были адресованы соблазнительной Стаси. Столь развратные мысли позабавили его, и он даже вспомнил еще несколько строчек, источавших самодовольство:

Hab halt so ein jung und hitzig Blut, Ist nicht zum stillen![19] —

и старая дублинская служанка, возвращавшаяся домой из паба, посмотрела на этого идиота, который смеялся сам с собой и громко разглагольствовал по-немецки, и показала на него пальцем.

— Эти поляки всегда одинаковы, помоги им Господь, — сочувственно заметила она и скрылась за поворотом.

На небо выкатилась бледная анемичная луна. Ван дер Вальк смотрел на нее, как Эжен де Растиньяк, взирающий на Париж, но он был не настолько доволен собой, чтобы произнести: «Теперь нас двое». Наоборот, он чувствовал, что его скоро ждет участь барона Оша, который попался в ловушку и угодил в навозную кучу. Он всегда умудрялся влезть в дерьмо.

Почему он ведет себя так глупо? Ведь, кажется, уже давно не пил виски…

«Дорогая Арлетт, только что плотно позавтракал по-ирландски в постели — кофе у них, разумеется, ужасный, зато чай восхитительный. Обильная еда плюс виски в больших количествах плохо действуют на печень, но я много хожу пешком. Центр города можно обойти пешком, мне это нравится. Сегодня должен явиться в посольство; работа, как обычно, ужасная, но ирландцы очень забавные люди. Вчера обедал в дорогом ресторане с женой политика: почти ничего не накопал, но выпивка была отличная. Сегодня получил приглашение на ужин в дом того же политика. Придется взять напрокат смокинг! У него отменные сигары.

Несмотря на все эти маленькие радости, ситуация остается скверной. Никто не наставляет на меня пистолет, но руки выкручивают всевозможными ирландскими способами. Так что веду себя как истинный голландец — нахально и приземленно. Другого выхода нет, иначе я растворюсь в паутине фантазий… Должен совершить что-то умное, только не знаю что.

Познакомился с толковым ирландским полицейским, но он ничем не может мне помочь. Приходится действовать в одиночку. У меня созрел один непристойный план, но посольство едва ли одобрит его. Они мечтают только об одном: увидеть мою спину, желательно под высокой скалой — лучше всего прямо сегодня, в крайнем случае завтра».

Ван дер Вальк сидел за письменным столиком в псевдоантичном стиле, который так любят дорогие гостиницы. Такие столики всегда шатаются из-за длинных неровных ножек; но ничего, под ножку можно подложить книжечку бумажных спичек, которые больше ни на что не годятся. В ящике этого уродливого монстра он нашел писчую бумагу и конверты, а также несколько брошюрок под названием «На этой неделе в городе». В них рассказывалось о выставке цветов и фестивале народных танцев, а также приводился список белья для прачечной, годный лишь для того, кто непременно хочет знать, как по-немецки будет «бюстгальтер».

Он не умывался, на его лице словно засохла яичная маска. Приятно было просто сидеть и писать письмо жене в предвкушении горячей ванны. И знать, что горничная все за тобой уберет. Наверное, это едва ли не единственное достоинство гостиниц, и он пользовался им на всю катушку. День обещал быть спокойным и неторопливым: сначала он напишет скучный отчет, отнесет его в посольство, где ему зададут кучу глупых и ненужных вопросов, и потом отправится посплетничать с инспектором Флинном — единственное интересное событие за день. И наконец, он продумает все детали плана, как прижать соблазнительную миссис Фланаган.

Ван дер Вальк зевнул: надо бы побриться (сочетание яичной маски с колючей щетиной вызывало самые неприятные ощущения), но сначала он допишет письмо. В дверь постучали.

— Да?

Вошел посыльный с широкой ухмылкой на лице. Что это он ухмыляется? Наверное, смеется над его пижамой (ее выбирала Арлетт — немного ярковата).

— Портье просил извиниться, сэр, он немного перепутал почту и только сейчас нашел еще одно письмо для вас. Все в порядке, сэр?

Ван дер Вальк буркнул, поискал шестипенсовик, не нашел — не давать же мальчишке целый шиллинг, — кивнул и тотчас распечатал конверт. Ага, так вот откуда ухмылка. Самый дешевый конверт, надписанный шариковой ручкой, корявый почерк человека, совсем не знающего голландский. Он держал письмо осторожно, на случай если на нем остались отпечатки пальцев.

«Инспектору Ван Девалку, гостиница „Шеридан“, Стивенс Грин, Дублин».

Отправлено из Дублина прошлой ночью. Хм-м. Внутри лежал листок дешевой линованной бумаги.

«Убирайся. Мы не позволим иностранцам мазать грязью наших людей. Мы знаем, как с ними поступить. Чтобы через 24 часа тебя здесь не было. И не вздумай обращаться в охранку, они тебе все равно не помогут. Это первое и последнее предупреждение.

Да здравствуют повстанцы!»

— Что вы об этом думаете? — Мистер Флинн прочитал послание и криво ухмыльнулся. Ван дер Вальку все время казалось, что он над ним посмеивается. — Отправить в лабораторию?

— Если вы считаете, что нам это поможет.

— М-м-м, отправлено вчера около полуночи с центрального почтамта. На первый взгляд, бумага и ручка куплены в «Вулвортсе»[20]. Ирландский почерк, которому учат в школе «Христианские братья». Ван де… правильно ведь будет Ван дер… голландец так не напишет.

— А может, нас специально сбивают с толку. Это же известный трюк — написать с ошибками, чтобы направить следствие по ложному пути.

— Верно. Но посмотрите — здесь написано «охранка», а так говорят только в Ирландии.

— Вы хотите сказать, что его могли подделать, но писал это не голландец.

— Что-то вроде того. Вряд ли это сделала ваша новая подружка.

— На стиль сенатора Линча тоже не похоже. Есть идеи?

— Вполне возможно, это вообще не имеет отношения к вашему делу, — пожал плечами Флинн. — Может, его написал какой-нибудь псих. В Дублине полно психов — если задаться целью поместить их всех в «Грангегорман», очередь выстроится отсюда до самого Атлона. Возможно, мне удастся что-нибудь выяснить, хотя вряд ли это важно.

— Да, а времени на выяснение уйдет много, — согласился Ван дер Вальк. — Что это за повстанцы?

— Обычный лозунг, совершенно бессмысленный, типа «Хайль Гитлер» или «Ха-ха-ха». Мы получаем тысячи таких посланий. Наверное, кто-то увидел вас здесь или вместе со мной.

— Похоже, они обо мне что-то знают. Хотя… эта фраза насчет грязи: вроде бы подразумевает некую осведомленность?

— Осведомленность человека, которому нечего больше делать, кроме как развесить уши в пабе, и который, по всей видимости, знает меня. У некоторых есть на это причины, — хмыкнул он. — Наверное, они услышали какую-то часть нашего разговора, и им это не понравилось. Как бы там ни было, нетрудно догадаться, что вы приехали сюда работать, а не развлекаться.

— Если вас это не беспокоит, то меня тем более.

— Ксенофобией страдают везде, так ведь? Недоверие к постороннему влиянию и вмешательству — психи очень из-за этого переживают. Мы на всякий случай оставим записку у себя, ладно? Я отправлю ее в лабораторию; пусть немного позабавятся. Кстати, у меня есть для вас новости: сегодня утром сенатор Линч улетел в Рим. Сведения поступили из аэропорта: он открыто зарегистрировался под своим именем, и в этом нет ничего необычного; он часто отбывает в подобные места, о его отъезде даже двух строчек не напишут.

— Я встречался с Линчем, как вам известно. Он взял с меня обещание не трогать парня. Он сам все выяснит и честно мне расскажет, и я поверил ему на слово, потому что если я буду ему доверять, то, надеюсь, он ответит мне тем же. Он сказал, что мы в руках друг у друга.

— Вы меня нисколько не удивили. Это в его духе.

— Получил от него приглашение на ужин у него дома послезавтра. Кстати, письмо повстанцев пришло с той же почтой; я спрашивал у портье. Оно зацепилось за другой конверт, поэтому мне его передали позже.

Флинн осторожно дотронулся до конверта.

— Немного липкий, — кивнул он. — Испачкали в чем-то вроде варенья. — Он наклонился и принюхался своим длинным заостренным носом, точно как охотничья собака с печальными глазами. Как называется эта порода? Гончая? Бассет?

— «Гиннесс», — ухмыльнулся Флинн, — или, если быть точным, стаут. Можно предположить, что конверт надписывали, сидя за столиком в пабе, на который до этого опрокинули кружку с пивом. Псих. Кто в здравом уме станет писать письмо в луже стаута? Во всяком случае, у нас таких знакомых нет.

Он ошибался, потому что вечером на Ван дер Валька напали на Сипойнт-авеню.

Как он и ожидал, день, проведенный в посольстве, оказался муторным и скучным. Они считали, что положение вещей нельзя назвать удовлетворительным (он тоже так считал). Им не нравилось, что он не добился особых успехов (ему тоже). Все дело представлялось расплывчатым, бесперспективным и крайне неприятным (он был с этим согласен). Ему следует вести себя очень осторожно с миссис Фланаган, поскольку факт виновного знания или сокрытия информации может подтвердить только этот парень Линч, который находится в Риме, хм-м; в любом случае его слова сейчас или в неопределенном будущем вряд ли можно считать истиной в последней инстанции, хм-м. Поэтому ему следует быть крайне осмотрительным, поскольку, если поступят жалобы о посягательстве на свободу субъекта, или о ложных слухах, или, боже упаси, о неправомерном аресте, посольство окажется в ужасном положении.

Ему больше чем обычно хотелось крикнуть, чтобы они заткнулись.

Снова приближался вечер, когда он вышел из автобуса в Темпл-Хилл и направился в сторону Белгрейв-сквер. У него не было никакого плана, и он специально шел пешком, чтобы сосредоточиться, поэтому не замечал почти ничего вокруг. Детективы в книгах, думал он, занимаются дедукцией. А настоящие детективы получают сведения от информаторов, услуги которых оплачиваются из полулегальных фондов, выделенных для этих целей. Все это очень хорошо, если ты служишь в одном из известных кланов с громкими названиями, типа «Отдел нравов» или «Бригада по борьбе с бандитизмом», но он был всего лишь бедным провинциальным полицейским без каких-либо тайных фондов. И что ему было делать? Он как мог боролся с мелочной завистью и страхом. Когда имел дело с профессиональными преступниками, он старался найти слабое место в группировке и внести в ее ряды раскол. Он старался сыграть на борьбе интересов; ха! А что делать с семейными преступлениями? С ними все обстоит гораздо, гораздо хуже. Можно увязнуть в грязи. Тебя затягивает в паутину сплетен, скандалов и мелких пакостей, приходится иметь дело с весьма многообещающими фактами о том, как дядя Генри повздорил с тетей Матильдой и у них испортились отношения из-за наследства двоюродного дедушки, Чарльза (который в 1910 году поссорился с дедушкой из-за вложения денег в предприятие, которое прогорело).

Он еще не встречался с двумя из трех прекрасных леди. Что они знают и о чем расскажут? Что написала им Анна? Что сказала Стаси? Они уже знают, что вокруг них бродит голландский полицейский и упорно интересуется Дэнисом Линчем.

Есть еще мистер Фланаган. Интересно, как он отреагирует на твердолобую тактику, на которую Ван дер Вальк возлагал некоторые надежды — лучшего он все равно не придумал, — если он скажет ему прямо в лоб об отношениях его прелестной добродетельной жены с не менее прелестным добродетельным мальчиком, и, что еще более важно, что мистер Фланаган об этом думает?

Он и дальше будет изображать из себя простака, упрямца и глупца.

Он был один на автобусной остановке. За ним никто не шел, во всяком случае он никого не заметил. Но кто-то ждал его на Сипойнт-авеню, и этот кто-то не мог знать заранее, что он пойдет этой дорогой. Может быть, кто-то выехал на машине следом за автобусом, потом обогнал его и притаился в тени деревьев, куда не попадал свет уличного фонаря?

Он внезапно почувствовал какое-то движение за спиной; дернулся в сторону, но слишком поздно. Он только начал разворачиваться, как на его голову обрушилось что-то тяжелое, скользнув по скуле и больно ударив по плечу. Удар пришелся по виску, и он отключился на пару секунд. Сразу же получил внушительный пинок в спину, пошатнулся и рухнул на дорогу, ударившись головой об асфальт. На этот раз он отключился полностью — больше ничего не слышал. Он даже не знал, не стукнула ли его проезжавшая машина.

Пришел в себя, чувствуя страшную тошноту. Молодой парень со своей подружкой усаживали его в машину. У него не ворочался язык, и он не мог ответить на их взволнованные вопросы. Они отвезли его в амбулаторное отделение больницы Святого Михаила, сообщили, что его сбила машина, и уехали без всяких дальнейших объяснений.

В тот момент ему было все равно. Он согнувшись сидел на покрытой пластиком скамье, заляпанной чем-то липким. Наверное, кровью, а может быть, это ребенок испачкал ее конфетой или кто-то пролил стаут и бармен лишь подмахнул грязной тряпкой? Нет, он в больнице, и медсестра с сильными руками протирает его лоб ватой, смоченной в эфире, — кошмарный запах. Он не мог думать, чувствуя себя ужасно глупо. Его тошнило от запаха эфира.

— Извините, но меня сейчас вырвет.

— Вот, сюда. Не пытайтесь встать.

Сострадательная сестра держала его за плечи, чтобы он не упал.

— Здесь ничего страшного, — произнес мужской голос. — Просто шишка. Немного кружится голова; выпейте это.

«Этим» оказалась нюхательная соль, растворенная в воде, старое надежное средство.

— Внутренних повреждений нет. — Голос обрел плоть энергичного молодого врача, похожего на игрока в регби: в голове прояснилось.

— Здесь больно? Нет? А здесь? А здесь? Хорошо. А здесь? А здесь?

— Ой!

— Все ясно. Ключица. Очень хрупкая кость. Простой перелом, и без рентгена понятно. Ничего серьезного. Вы, наверное, переходили дорогу, не посмотрев по сторонам. Сейчас такое ужасное движение. Ах, вы иностранец. Теперь понятно: вы привыкли к правостороннему движению. Сестра, руку подвесить на поддерживающую перевязь. Дайте ему пару таблеток кодеина от головной боли. Легкое сотрясение, и больше ничего; так, давайте еще раз проверим пульс — сто пять и уже приходит в норму. Все в порядке, не волнуйтесь. Вы здоровый мужчина, скоро поправитесь. Я видел более тяжелые повреждения на матчах по регби.

— Не хотите прилечь? — спросила милая медсестра.

— Я в порядке, сестра, спасибо. Могу я вызвать такси и уехать домой?..

— Что с вами случилось? — сочувственно поинтересовался портье.

— Неаккуратно переходил дорогу, и меня сбила машина. Ничего серьезного.

Никто не заметил странного расположения его ран: всех удовлетворяла его версия. Видимо, так было задумано.

— Какой кошмар. Движение просто убийственное. Некоторые водители совсем не соблюдают правил. Эти ублюдки все паркуются здесь прямо под знаком, на котором огромными буквами написано: «Стоянка такси». А им хоть бы что, черт бы их побрал, извините за выражение, сэр. Я вызову вам лифт. Спокойной ночи, спите крепко.

И он действительно спал крепко — наверное, из-за кодеина.

— Итак, что вы об этом знаете? — задал риторический вопрос инспектор Флинн.

— Это не псих, — заявил Ван дер Вальк. — Во всяком случае, не столь невменяемый, как вы считали. Как я считал, — добавил он из чувства справедливости.

— Я его достану, — рявкнул Флинн. Были задеты его честь, национальная гордость и чувство гостеприимства. — Я сожру его с потрохами. Чертов наглец.

— Кто-то не хотел, чтобы я говорил с Эдди Фланаганом.

— Может быть, он сам.

— Может быть, хотя я так не думаю. Ничем не могу подтвердить. Просто инстинкт.

— Инстинкт — вещь хорошая. То, что не может говорить, не может и солгать. Вы совсем его не разглядели?

— Я оказался слишком неповоротлив. Слишком много виски.

— Или слишком мало. Обед — за мной. На этот раз съедим немного устриц. А к этому джентльмену я проявлю максимум внимания.

Он чувствовал себя разбитым, уставшим, подавленным. Он не собирался сообщать о происшествии Арлетт; она с ума сойдет от беспокойства. Что может быть более удручающим, чем номер гостиницы днем? Все тело ныло и болело, но самое главное — он ничего не мог понять. В нападении не было смысла. Теперь он не был уверен, что ему нравится Ирландия. Он решил лечь в постель и ни о чем не думать, все равно ни голова, ни ноги не способны были совершать какие-либо усилия. Лучше бы кто-нибудь пришел и зашил рваный рукав, желательно парочка блондинок. Он лег в постель и заснул. Проснулся в миролюбивом настроении и почувствовал, что его мозг готов взяться за решение серьезных задач, к примеру заставить руку набрать номер телефона.

— «Тара Принтинг Уоркс», — ответил голос.

— Мистера Фланагана, пожалуйста.

— Подождите, пожалуйста… Он вышел. Ему что-нибудь передать?

— Когда он вернется?

— С минуты на минуту. Попросить его, чтобы он вам перезвонил?

— Да, пожалуйста, если не трудно. Передайте, что я по личному делу.

Он почистил зубы, заказал чай и вместе с ним получил сочувствие официантки — «милочки», как выражается инспектор Флинн.

«Ужасное движение, ужасное, помоги нам Бог». Главная тема ирландцев. Как сухо заметил Флинн, движение продолжает оставаться ужасным уже больше тридцати лет, и никто ничего не пытается сделать. Телефон зазвонил, когда он допивал вторую чашку. Это показалось ему хорошим знаком — значит, ему повезет и он возьмет Эдди Фланагана за рога. У этого парня точно есть рога, да еще какие. Ими можно пробить дырки в потолке спальни, а если он ошибается, то она — Стаси — святая Лючия, и он — Ван дер Вальк — отправится домой следующим же рейсом с одной рукой.

— Говорит Эдди Фланаган. Кто это?

— Ван дер Вальк.

— А.

— Я позвонил не для того, чтобы досаждать вам. Я болен, сижу в своем номере и ужасно хочу выпить. Приходите и выпейте со мной.

— О. — Подозрение немного рассеялось, но не до конца. — Ну… пожалуй, я бы смог… я скоро заканчиваю… Где? — Осторожно.

— Где вам будет угодно. Можно здесь. Тихо. Уютно.

— Ну… хорошо… мне по пути… дайте мне несколько минут. Там трудно найти место для парковки.

— Припаркуйтесь на чертовой стоянке такси, — посоветовал Ван дер Вальк: он быстро схватывал.

Когда Эдди Фланаган ввалился в кафе и замер на месте, уставившись широко открытыми глазами на перевязь и синяк, Ван дер Вальк перестал сомневаться в его невиновности — все в этом парне свидетельствует о невиновности, думал он. Но не будем делать поспешных выводов. Шаг за шагом. Он словно услышал голос старого Самсона, когда-то бывшего его комиссара: то была его любимая присказка.

«Шаг за шагом, как граф Монте-Кристо». Кроме этой книги, старый шельмец больше ничего не читал: она слишком хороша, говорил он, после нее ничего не хочется читать.

— Господи, что с вами случилось?

— Не поделил дорогу с автомобилем. Потом расскажу. Виски? Официант, будьте добры, две больших порции «Редбрест» в красивых стаканах.

— Да, сэр, — кивнул официант, привыкший к эксцентричности клиентов. — С водой, сэр?

— Эдди, вам с содовой или чистяком?

— Вы быстро пополняете словарный запас, — с восхищением заметил Эдди.

— Я ежедневно беру уроки. Со льдом? Без? И мне тоже. В чистом виде. Лед в виски — это все равно что флаг на судне с дерьмом. Извините, так говорят в Амстердаме. — Чем меньше льда, тем меньше ему придется растапливать.

— Вы заплатите наличными, сэр, или подпишете счет?

— Подпишу. — Щедро. — Левой рукой. О господи.

— Что?

— Ничего. Болит немного.

Внезапно его осенило. У него сломана правая ключица, а он почти на 180 градусов развернулся к нападавшему — значит, тот был левша. Эдди крепко держал свой красивый стакан в правой руке.

— За удачу.

— Да здравствуют повстанцы.

На этот раз Эдди непринужденно рассмеялся; напряжения как не бывало.

— Где вы этого набрались?

«Джон Джеймисон» десятилетней выдержки снимет напряжение с любого, подумал Ван дер Вальк.

— Я знаком с несколькими голландцами, с некоторыми из них мы занимаемся бизнесом, но я никогда не видел… ой, ой, сейчас скажу глупость.

— Вам казалось, что полицейский не способен… но после хорошей порции виски мы все становимся похожи на людей. Официант, две сигары, кубинские, и не из этого идиотского пакета; принесите коробку. А потом еще две штуки на сладкое.

— Ну вы даете, — хмыкнул Эдди.

«Счет расходов на спаивание Эдди Фланагана. Бедняга Эдди; ему неизвестно, что я беру уроки разговорного английского у мистера Флинна».

— Вчера вечером я как раз направлялся к вам. — Дождевая туча закрыла солнце. — Да, эти подойдут, — кивнул он, отрезая кончик сигары «Ромео и Джульетта».

— Приходится как-то справляться. Нет, у меня сломана не рука, а ключица.

Туча не уходила.

— Послушайте, вам нет смысла приходить ко мне. Мне нечего вам сказать, и моей жене тоже. Если вы пригласили меня сюда только за этим…

— Эдди, успокойтесь. Я знал, что именно это вы мне скажете, и готов вам поверить. Но сначала выслушайте меня. Так вот, сгущались сумерки, я не спеша шел по Сипойнт-авеню, как вдруг какой-то тип бьет меня по голове. Я немного увернулся, и удар пришелся вот сюда. И сюда. Потом он сталкивает меня на дорогу, якобы меня сбила машина. Проедет машина, собьет меня — ну и хорошо, то, что доктор прописал.

— Господи Иисусе, — ужаснулся Эдди, поглощая виски из чувства самозащиты.

— Теперь вы понимаете, почему я пригласил вас на встречу?

— Но… но вы же не думаете, что это я?

— Вы? — с притворным удивлением воскликнул Ван дер Вальк, словно эта мысль никогда не приходила ему в голову. — Нет, конечно же нет. Ни в коем случае. Но кого могла встревожить моя прогулка по Сипойнт-авеню? Кто мог знать, в какую сторону я пойду?

Эдди уставился на него остекленевшими глазами, широко открыв рот. Ван дер Вальк воспользовался его замешательством.

— В вашем районе часто нападают на людей? — язвительно поинтересовался он.

— Господи Иисусе.

— Конечно, я должен благодарить Бога за то, что меня не пырнули ножом, как вашего тестя.

— Господи Иисусе, — в третий раз выдохнул он. Привычным жестом опрокинул в себя второй стакан виски и снова прикурил сигару. В этом у него было мало практики, и ему пришлось повозиться.

Пока он отвлекся на сигару, Ван дер Вальк поставил ему свой наполовину полный стакан, а его придвинул к себе, и в очередной раз с интересом подумал, кто же мог его ударить по голове.

— Понимаете, Эдди, — доверительным тоном произнес он, — чего этот парень хотел добиться? Что я такого сделал или собирался сделать? Чем я его так напугал? Я прихожу и задаю один и тот же вопрос, в котором нет ничего страшного, и поэтому непонятно, почему кому-то пришло в голову сделать из меня отбивную. Меня интересует, в каких отношениях состоят мистер Мартинес, который убит, и Дэнис Линч, который шлет открытки из Рима. А из этого вытекает следующий вопрос: в каких отношениях состоят Дэнис Линч и миссис Фланаган, бывшая мисс Мартинес.

— Послушайте, вам не удастся вынудить меня обвинить свою жену в том, что она об этом что-то знает. Говорю вам, она ничего не знает.

— Значит, вашу жену обвиняют, так?

— Я этого не говорил.

— Боюсь, вы только что это сказали.

Эдди в замешательстве спрятался за стаканом с виски. Им принесли третью порцию, и Ван дер Вальк сделал большой глоток.

— Послушайте, — внезапно сказал он, снова почувствовав себя усталым: эйфория быстро проходила.

Он сделал еще один глоток, не зная, к чему его это приведет: то ли он взбодрится, как от «Боврила»[21], то ли еще быстрее покатится вниз по скользкому склону.

— Послушайте, — повторил он. — Если можете, поверьте, что я не расставляю для вас ловушки. Я знаю, в детективных романах часто пишут, как полицейские хитростью вынуждают людей делать дискредитирующие их признания или превращают ничего не значащие факты в доказательство виновности. Такие вещи случаются, — мрачно признал он, — но не слишком часто.

Ну же, тупица, думай!

— Больше всего на свете полицейский боится, — быстро продолжил он, — совершить юридическую ошибку. Предположить, что человек виновен, и действовать в соответствии с этим предположением — плохо, более того, это преступление.

— Как это? — спросил Эдди, посмотрев на него неожиданно осмысленным взглядом.

«Наконец-то сделал что-то умное, — подумал Ван дер Вальк. — Эта моя пьяная болтовня, похоже, сдвинула гору недоверия и подозрительности». Вот что значит действовать спонтанно! Одна часть его разума внимательно и презрительно слушала усталую и запутанную речь его языка.

— А вот как, — произнес он с задумчивой эмфазой, характерной для крепко выпившего человека, однако при этом он совсем не был пьян. В действительности у него были полые кости. Наверное, в этом и заключалась проблема! Он чувствовал, как виски вытекает из сломанной ключицы и вливается в кровь. — А вот как, — повторил он. — В наши дни суд не признает человека виновным на основании полицейских показаний, не подкрепленных доказательствами. Но если полицейский убежден, что X виновен — ну, скажем, в мошенничестве, тогда все доказательства оказываются направленными в одну сторону. Все дополняет вину; он просыпается утром и просит жену сварить ему два яйца вместо одного, и это становится еще одним доказательством его вины. Так создается судебная ошибка. Именно в таком положении оказался Дэнис Линч. Против него не возбуждено никакого дела: насколько нам известно, он ни в чем не виноват, кроме, может быть, того, что перешел улицу в неположенном месте. Но его отношения с Мартинесом — вашим тестем — имеют огромное, возможно, решающее значение. Он был влюблен в вашу жену. Что еще? Для вас это болезненно, но снимите тяжесть с души.

Это почти сработало. Эдди открыл рот, и Ван дер Вальк точно знал, что он собирался сказать: да, это правда, и он знал об этом, но ничего не делал — а что можно с этим поделать? — но в конце концов Дэнис уехал в Голландию… Но в последний момент условный рефлекс оказался сильнее.

— Жаль, что я не могу вам помочь, — слишком поспешно ответил Эдди слишком доброжелательным, слишком дружелюбным тоном. — Вам кажется, что я могу, потому что немного знаю Дэниса; он импульсивный молодой человек. Возможно, он потерял голову и совершил какую-то глупость… то есть, я хочу сказать, могла возникнуть такая ситуация, в которой ему показалось, что он выглядит виноватым, и он мог начать вести себя так, словно на самом деле виновен. То есть, предположим, он решил, что вы хотите его арестовать, тогда он мог стукнуть вас по голове… хотя, конечно, его здесь нет, — совсем уж поспешно закончил он. — Мне все это не нравится, честное слово, я и так уже слишком много сказал. Я сделаю для вас все, что угодно.

— Вы можете кое-что для меня сделать. Передайте своей жене, чтобы она зашла ко мне. Если хочет, пусть придет сюда, здесь вполне конфиденциальная обстановка; ей ничего не инкриминируют, и все, что она мне скажет, останется между нами. — О, хватит повторяться. — Я убежден, что она единственный человек, который может пролить свет на то, что меня так беспокоит. Только не воспринимайте мои слова как угрозу, но, понимаете, в противном случае Дублинскому замку совсем не понравится это нападение, и в ближайшие дни вы можете обнаружить их прямо на своем пороге.

— Я ей скажу, — заверил Эдди. — Скажу. Еще по стаканчику? Теперь моя очередь платить.

— Еще стаканчик, — заметил Ван дер Вальк, — и я отправлюсь прямиком в «Грангегорман».

— И я вместе с вами, — с мрачным сочувствием заявил Эдди.

На Белгрейв-сквер живут три очаровательные леди, думал Ван дер Вальк. Нельзя забывать и о двух других.

— Почему эта штука называется «шатобриан»? — спросил инспектор Флинн, которого он пригласил на ужин и который с удовольствием принял приглашение после его намека на смету расходов: его тоже интересовал загадочный левша, и теперь он от души развлекался. — Какой-то французский писатель, да?

— Это все, что мне известно. Похоронен на горе в заливе Сен-Мало. Я знаю об этом только потому, что проводил там отпуск.

— Он что, съедал всю эту огромную порцию?

— Ну, может быть, оставлял кусочек для своей девушки.

— Вот обжора. Завтра вы ужинаете у сенатора Линча, так что тренируйтесь. На десерт он наверняка преподнесет вам Дэниса. Мне должны сообщить из аэропорта, когда они там появятся.

— Почему вы так уверены, что он привезет с собой мальчика? — спросил Ван дер Вальк.

— Сам не знаю. Сенатор Линч весьма убедительная личность. Если он его не привезет, у него окажется чертовски веская причина на это.

— Завтра мне придется нанести визит на Белгрейв-сквер.

— Для этого вам тоже нужна чертовски веская причина.

— Пожалуй. Мне нужно явиться в больницу для осмотра руки. Если я подвину вам тарелку, сможете порезать мясо на мелкие кусочки? Официант думает, что я тигр.

— Без проблем. Да, кстати, я навел справки о тех двух типах. — Он подвинул тарелку обратно и вытащил блокнот, еще более грязный, чем у Ван дер Валька, что говорило о многом.

— Миссис Коллинз и миссис Макманус?

— Точно. Джим Коллинз и Малахи Макманус.

— Оба принадлежат к старой польской аристократии.

— Верно. Между прочим, ни тот ни другой не женаты. Джим Коллинз вообще принадлежит к тому типу людей, которые никогда не женятся. Малахи — его полная противоположность. Я не выпил столько чашек чая, сколько раз он женился. Забавная парочка.

— Забавная — в смысле странная или в смысле ха-ха-ха?

— В данном случае, — немного подумав, решил мистер Флинн, — и то и другое.

— Что-нибудь о них известно? — спросил Ван дер Вальк тоном английского судебного следователя, глядя поверх очков на дрожащего Коллинза.

— Информации предостаточно. — С набитым ртом. — О Джиме мы знаем все. Самый большой обманщик от Дублина до Брея. Ну, может, я слегка преувеличиваю — их здесь превеликое множество. Но в любом случае он страшный плут. Здоровяк вроде Чарльза Атласа. — Он проглотил мясо и продолжил с видимым удовольствием: — Национальный герой. Получает пенсию от ИРА за свои страдания в борьбе против захватчика. Он всем рассказывает, что знал Брендана Брихана, когда они вместе воевали в Борстале. Он никогда не работал.

— Неужели у него такая большая пенсия? — заинтересовался Ван дер Вальк.

— Нет, у ИРА нет ни пенни. Но у него талант добывать деньги. Не так давно ему выдали кучу денег на покупку оружия у чехов, и он привез несколько старых винтовок, которые немцы в 1915 году продали туркам. И все считают, что он провернул выгодное дело.

— Знаменитый персонаж ирландского фольклора.

— Точно. Однажды мы взяли его за показ порнографических фильмов в гараже в Рэтминсе; но нам так и не удалось посадить его; вместо него в тюрьму отправился владелец гаража. Хитрец этот Джим, — снисходительно заметил Флинн. — Он в общем-то безвредный. Все его мозги ушли на накачивание мускулов. Вечно хвастается о своих подвигах в пабе. Между прочим, Джим — левша.

— А другой? — спросил Ван дер Вальк, жуя мясо.

— Малахи? Этот тоже безвредный. На него ничего нет. Женщины его разочаровали.

— Чем занимается?

— Он специалист по родной литературе. Старые ирландские баллады и все такое.

— На этом много не заработаешь.

— Ни пенни. Поэтому он занимается устрицами, но не любит об этом говорить, потому что, в отличие от баллад, торговля рыбой — не престижное занятие.

— Деньги в рыбе, — согласился Ван дер Вальк, — и бездна работы.

— Вовсе нет. Всю работу делает какой-то бедняга в Баллигобэквудс. В Бельгии, как вам известно, устрицы пользуются большим спросом. Так вот, Малахи просто отправляется в Антверпен и говорит им, что привезет десять миллионов лучших устриц прямо из графства Керри и отдаст их за полцены. И разумеется, бельгийцы с руками отрывают этих устриц, даже если они все до одной заражены тифом. Таким образом, Малахи обеспечивает себя на всю зиму и благодаря этому может спокойно отправляться домой сидеть над своими балладами. Он не хочет зарабатывать много, потому что тогда почти все деньги разойдутся на алименты его женам, а их не меньше дюжины.

— Давайте закажем оладьи, — предложил Ван дер Вальк.

— Которые поливают ромом, а потом поджигают?

— И кофе. И сок «Наполеон», который наливают в бутылку.

— Если только вместо сока в бутылке не окажется моча официанта. Хотя мне все равно понравится, — благодушно заметил мистер Флинн.

— По-моему, все эти люди какие-то придурковатые, и Эдди Фланаган тоже.

— Раз он женился на такой женщине, что ему еще остается?

— Эти психи что-нибудь для нас значат?

— Ну разве что подтверждают версию о психе, который ударил вас по голове.

— Но ведь от Дублина до Брея живет огромное множество леворуких людей.

— О да, в суд с этим не пойдешь. Джим Коллинз сидел в баре, и двадцать свидетелей могут это подтвердить. Он и близко не подходил к Сипойнт-авеню.

— Откуда вы знаете?

— Дублин небольшой город, — скрытничал Флинн. — Кстати, эти ваши барышни тоже довольно странные особы. — Он немного смешался, словно пожалел о своей откровенности. Ван дер Вальк предположил, что ему не хочется при датчанине говорить нелицеприятные вещи о его согражданах. «Ему, наверное, не понравилось бы, если бы я подшучивал над ИРА», — подумал Ван дер Вальк. — Я имею в виду тот факт, что они живут все вместе одной колонией.

— Судя по тому, что мне известно об их отце, меня это не удивляет. Почему его убили таким способом? Потому что он принадлежит к тому типу людей, с которыми вечно происходят всякие странности.

— А, — сказал Флинн.

— Вы что-нибудь знаете об этих женщинах?

— Нет… или совсем немного. Говорят — не знаю, правда это или нет, — что они играют в «киску в углу»[22].

— Что это значит?

— По всей видимости, они меняются мужьями, если вы меня понимаете. Мне рассказывали, что несколько лет назад…

— Кто рассказывал?

— Люди. Белгрейв-сквер — это рассадник сплетен и слухов. Так вот, мне рассказывали, что у самой младшей — Анастасии, кажется, был бурный роман с Джимом Коллинзом.

«Если бы он не съел все эти оладьи, — думал Ван дер Вальк, — он бы ни за что не стал откровенничать». Расходы себя оправдывали.

— Малахи, — продолжал мистер Флинн, перевернув кофейную чашку вверх дном, — закрутил роман с высокой сестрой. Я не знаю, женился ли он на ней, то есть я просто не помню. Но их дороги все время пересекаются.

«Он пытается таким образом отплатить мне, — подумал Ван дер Вальк. — Меня ударили по голове, и он воспринял это как личное оскорбление. Но оказалось, что он не может ничего узнать, кроме сплетен. Поэтому и рассказывает мне все эти слухи и из деликатности делает вид, что расслабился после вкусного ужина и его потянуло на разговоры».

— Сплошные скандалы, — заметил Флинн. — Ирландцы обожают скандалы.

— Забавные женщины?

— Забавные.

— Не могу дождаться, когда окажусь в постели со всеми тремя сразу.

Бывают дни, когда все идет наперекосяк, как бы подавая сигналы об опасности. Их не всегда принимаешь во внимание: плохая координация и чувство, что ты куда-то опоздал. Почему не прозвенел будильник, почему ты опрокинул чашку с кофе, уронил мармелад на чистую рубашку и порвал шнурок именно в тот момент, когда и так опаздывал? Ван дер Вальк завтракал в постели. Грейпфрут брызнул ему прямо в глаз, точно осьминог, подвергшийся нападению, а потом он умудрился залить яйцом свою пижаму. Он решил отнестись к этому терпимо и вспомнил, что накануне выпил слишком много. Плечо ныло и саднило, он с отвращением смотрел на перевязь: на ней остались следы обильного ужина, выпивки и сигарет, с утра это вызывало тошноту. Он брезгливо отбросил ее в угол, налил себе полную горячую ванну, мечтая распариться до красноты и разогреть измученные кости, и только погрузился в нее с криками и стонами от блаженства и боли, как зазвонил телефон.

Слава богу, его поселили в дорогую гостиницу, и в ванной тоже висел телефон. Он с трудом выбрался из воды, умостил свою усталую задницу на краю ванны и набросил на плечи полотенце. Когда он потянулся к телефону, полотенце соскользнуло, он неудачно повернулся, пытаясь схватить его, и полотенце упало в ванну, а его ключицу пронзила жгучая боль.

— О черт, — буркнул он в трубку.

— Неплохое начало, — раздался голос Флинна. — Как самочувствие?

— Отвратительно.

— Да. Похоже, вчера мы немного перебрали.

— Судя по сегодняшнему утру, это точно.

— Да. Я вел себя довольно несдержанно, ха… по отношению к ИРА?

— Возможно.

— Дело в том, что доказать будет очень сложно.

— Так всегда и бывает.

— Сегодня новости тоже не очень хорошие. Только что прилетел сенатор Линч. Говорят, один.

— Ага.

— Вид у него не слишком довольный. В аэропорту к нему подскочил какой-то репортер, и он велел ему убираться далеко не в парламентских выражениях. Прошу прощения.

— Ну что ж, я увижу его сегодня вечером.

— Как же, как же — званый ужин! Значит, пока ты не собираешься будить спящую собаку?

— Моя собственная собака еще не до конца проснулась. А меня уже донимает целая стая сук.

На другом конце провода раздался смешок.

— Они, наверное, агрессивно настроены?

— Сегодня утром я должен явиться в посольство.

— Да, приятного мало.

— А днем должен зайти в больницу и показать руку. Я собирался заглянуть к ним. Надеюсь только, что мне не сломают вторую руку. Они, должно быть, уже рвутся в бой.

В ответ он снова услышал грубоватое «хо-хо».

— Не позволяй им войти в раж. Ну, пока.

— Увидимся завтра в зависимости от того, что скажет мне Большой Терри.

Он снова опустился в ванну, еще больше убежденный, что день обещает быть отвратительным.

Он раскраснелся, как лосось в бульоне, и почувствовал себя лучше. Успел надеть майку, когда телефон зазвонил снова. Почему эта чертова гостиница позволяет беспокоить своих постояльцев? Сейчас у него не было настроения общаться даже с аппетитной Лиз.

— Портье, сэр. Вас спрашивает дама.

— У дамы есть имя?

— Мисс Мартинес.

Вот это да! Ван дер Вальк потер подбородок, как Хамфри Богарт в задумчивости. Все происходит слишком быстро.

— Попросите ее подняться ко мне.

— Да, сэр.

Не совсем удачная идея.

— Одну минутку. Мне нужно привести комнату в порядок. Попросите, пожалуйста, даму подождать минут пять.

— Да, сэр.

Он быстро оделся, забросил грязную одежду в ванную и закрыл туда дверь. Протер лицо одеколоном и придал ему выражение профессиональной важности. Эдди Фланаган передал его сообщение, и она тотчас отреагировала. Момент выбран неудачный, но сегодня ничто не может быть удачным; придется с этим смириться. Он повесил на дверь табличку «Не беспокоить», причесался и закрыл окно. На улице было ясно и солнечно. Может, лучше спуститься в холл? Нет, он хотел встретиться с ней в неофициальной обстановке, разговорить ее, заставить расслабиться. Беседа «без пиджака» подойдет как нельзя лучше. В любом случае он не в силах завязать галстук. И наплевать, что подумает портье.

Тихий осторожный стук. Он открыл дверь; перед ним стояла Стаси. Она принарядилась, благоухая ароматом «Ланвина».

— Входите, — дружелюбно пригласил он.

Выглядела она превосходно. Что творится в этой умной изящной головке?

Строгие кожаные перчатки и сумочка, волосы тщательно уложены, шелковый костюм, хорошие туфли, подобранные в цвет чулки. Он впервые видел ее вне роли домохозяйки, и такой она ему тоже нравилась. Бедра немного тяжеловаты, но при этом очень стройные ноги.

— Извините за беспокойство. Я понимаю, что пришла слишком рано: Эдди подвез меня до города.

— Никакого беспокойства.

Его волновала неубранная постель — в гостиничных спальнях почти все пространство занято постелью. Может, он неправильно выбрал территорию? Она устроилась в кресле, прижав к себе сумочку, и выглядела слишком застенчиво для человека, который придумал, как убрать его с дороги.

— Я решила назваться другим именем, — пробормотала она. — Ситуация довольно неловкая.

Точно: именно она должна чувствовать себя неловко. А у него сильная позиция.

— Я попросил вас прийти сюда, потому что хотел поговорить на нейтральной территории. — Хотя он уже достаточно красочно изъяснялся на английском, ему доставило удовольствие вновь перейти на голландский. — Здесь вы можете говорить свободно, не беспокоясь о том, какое впечатление ваши слова произведут на мужа, так сказать. Видите ли, ситуация сложилась двусмысленная. Сенатор Линч, — он предложил ей сигарету, закурил сам и поставил между ними пепельницу, — сенатор Линч думает так же, как и я: лучший способ прояснить ситуацию — это выслушать историю Дэниса. В конце концов, он единственный известный свидетель последних часов жизни вашего отца. Мистер Линч улетел в Рим. Он привезет с собой Дэниса.

Увы, Дэнис не прилетел, но Стаси не обязательно об этом знать. Она смотрела на него недоуменным честным взглядом, словно с трудом понимала голландский.

— Видите ли, мы разговариваем неофициально. Я без пиджака — в буквальном смысле. Никакого протокола. Вы ведь даже не свидетель. Вы не в суде и никогда там не будете. Вы можете молчать и дальше, но это несправедливо по отношению к Дэнису, который оказался в трудном положении. Возможно, он боится нарушить кодекс чести. Ваше молчание — ошибка. Я или суд не имеем правд рассматривать ваше молчание как свидетельство вины или даже сокрытие каких-либо фактов. Но мы живые люди. Мы можем предположить, что вы молчите потому, что вы что-то знаете.

— Но почему я вообще должна что-то знать? — с болью в голосе спросила Стаси.

— Давайте посмотрим на это с другой стороны. В разговоре с Дэнисом мне следует учесть все возможности. Полицейский должен быть чрезвычайно щепетильным, но не настолько, чтобы закрывать глаза на очевидное.

— Но что очевидно?

— Каким бы невероятным это ни казалось, но Дэнис может быть автором смерти вашего отца.

«Почему бы не высказать все начистоту? Почему бы не сказать прямо: „Вы замешаны, и я это знаю. Все это знают. Даже Джим Коллинз. Иначе он не ударил бы меня по голове“? Осторожно, дружище: помни, что сказали в посольстве. Кроме того, у тебя нет доказательств».

— Ему придется ответить на несколько вопросов на основании этой гипотезы, — вежливо добавил он.

— Но откуда я могу знать? Я же не могу рассказать то, чего не знаю. Судя по всему, вы предполагаете, что в этом — если это так — есть и моя вина. Мой отец… как можно говорить такие грубые, безжалостные вещи?.. Я очень, очень любила отца. Мы были очень близки.

Все это, конечно, правда…

— Эдди здесь нет, миссис Фланаган. Какие отношения были у вас с Дэнисом?

— По-моему, вы не имеете права задавать вопросы о моей частной жизни, — сдавленно произнесла она.

— Вы ее ни с кем не обсуждаете? — Учтиво. — Скажем, с Дэнисом?

— Разумеется, нет.

— Вы понимаете, что я задам ему этот вопрос?

— Вы намекаете, что в этой дружбе есть нечто… неблаговидное. Мне противно вас слушать. Дэнис — совсем юный мальчик. У него были проблемы — как у всех мальчиков его возраста, — надеюсь, вы это понимаете. Он не всегда находил понимание дома — такое тоже часто случается, или вы об этом не задумывались? — Свинцовая ирония.

— О да, задумывался. — С не менее свинцовой иронией.

— Он хотел уехать. Подумывал о поездке в Голландию. Я дала ему рекомендательное письмо для своего отца. Почему вы пытаетесь увидеть в этом что-то большее? Во мне он нашел — это так ужасно? — сочувствующего слушателя. Я пыталась поддержать его, направить по верному пути. А вы превращаете это в какую-то грязь.

«Да, — подумал Ван дер Вальк, — возможно, она говорит чистую правду; я не могу доказать обратное».

— Давайте попытаемся понять друг друга. При постановке диагноза врачи пользуются старым клише — зачем искать канарейку, когда вокруг столько воробьев? Другими словами, не нужно выискивать сложные редкие болезни, когда простые встречаются гораздо чаще. Полицейский работает примерно по такому же принципу.

Она встала, подошла к окну и выглянула на улицу. Открыла сумочку, порылась в ней и сказала тихим голосом, в котором не слышалось ни малейшего напряжения:

— Я забыла сигареты… можно попросить у вас?

— Конечно. — Он тоже встал.

Он не хотел сидеть в то время, как она стояла, и не только из соображений вежливости. Он поднес ей спичку, она прикурила, глядя ему прямо в лицо. На ее глаза навернулись слезы. «А вдруг все это правда? — устало подумал Ван дер Вальк. — Сегодня плохой день».

— Я пришла к вам, потому что очень любила отца. Я хотела помочь вам все выяснить. Раз вы считаете, что я могу помочь, я готова постараться. Но вы ведете себя грубо… и мерзко.

«Я почти был готов поверить тебе, — думал Ван дер Вальк, — если бы Джиму Коллинзу не пришла в голову блестящая идея напасть на меня. Или она принадлежала тебе?» Он только что заметил, что Стаси — левша. Он не собирался упоминать о нападении. Полицейский сродни крупье, он всегда старается приберечь что-нибудь про запас.

— Не заводитесь, — резко осадил он. — В Голландии я приложил много сил, чтобы узнать как можно больше о вашем отце. Я пытался понять, почему его убили. Одной из его характерных черт была любовь к женщинам. Довольно забавно — он всегда женился на них. Вы очень похожи на своего отца. Я обратил на это внимание, когда читал ваши письма, многое вы рассказали мне сами. Разводы здесь, разумеется, не приветствуются. Интересно, что ваши сестры не замужем. Вы же вышли замуж за Эдди. Однако из ваших писем становится ясно, что брак с ним для вас проблема. Я хочу понять, почему вы вышли за Эдди.

Она потрясенно смотрела на него широко открытыми глазами:

— Вы ничего не знаете обо мне, однако, судя по всему, вам удалось многое понять из моих писем. — Слезы высохли, теперь в ней преобладала злость.

— В одном из них вы упомянули физиологический крест, который вынуждены нести. Что вы имели в виду?

Она покраснела до корней волос:

— Эдди много пьет, только и всего.

— И иногда он вам изменяет?

— Спросите у него!

— А иногда вы ему изменяете?

— Об этом тоже спросите у него!

— А если я спрошу у Дэниса?

— И как вы думаете, что он вам ответит? — С сарказмом.

— Думаю, он скажет «нет».

— И я тоже. — С горечью.

— Но вопрос в том, поверят ли ему.

Не глядя на него, она сделала несколько шагов по направлению к кровати и вдруг упала на нее, молотя кулаками и выкрикивая «О-о-о!» в подступающей истерике. Утомительная дамочка. Зачем она пришла? Чтобы оправдаться. Эдди конечно же ничего ей не сказал о нападении на Сипойнт-авеню. Он просто убедил ее поехать и поговорить с этим парнем и наконец разъяснить ситуацию. А на нее надавили чуть больше, чем она ожидала. И в результате с ней случился припадок.

Он подошел к ней и осторожно встряхнул за плечи:

— Перестаньте, миссис Фланаган, вы же должны понимать, что такой вывод напрашивается сам собой. Молодой человек нежного возраста заводит романтическую дружбу с молодой красивой женщиной — несложно предугадать, что он в нее влюбится.

Она повернулась на кровати, глядя на него глазами, переполненными болью… или страхом.

— Вы безжалостный, — прошептала она, — ужасный, страшный человек. Вы считаете себя очень умным. Но не можете понять простых вещей. Вы не знаете, как я живу. Вам просто нравится надо мной издеваться. Вы садист.

Он опешил: разве он садист? Такая мысль не приходила ему в голову. Разумеется, иногда он ведет себя как последний мерзавец. Он стоял, склонившись над ней, и от неудобной позы болела рука. Голова немного кружилась, он чувствовал себя глупо и не был уверен, правильно ли он выбрал тактику. Здоровой рукой он легонько встряхнул ее, как щенка, который хочет только играть. Неожиданно она подняла руку и схватила его за запястье. Другая рука взметнулась и сжала его больное плечо так, что у него помутилось в глазах от боли. В ту же секунду он почувствовал страстное влечение к ней и даже успел подумать, что не нужно было позволять ей падать на кровать.

Ее глаза закатились, а Ван дер Вальк потерял голову.

Стаси внезапно встала, подхватила свою одежду и прошлепала босыми ногами в ванную. Он сел в кровати, изнывая от боли в ключице. Он был полным дураком. И теперь оказался в дерьме.

Она действительно очень умна? Или тоже стоит в той очереди, о которой говорил Флинн, — той, что тянется от Дублина до Атлона? У него едва не вырвалось «Господи Иисусе», но он вспомнил, что она в ванной и может его услышать.

Он неуклюже оделся. Одеваясь, думал: нет, конечно, она не может знать, что он понимает, что нападение было ее идеей, кто бы его ни ударил. Может, он все-таки и не в таком уж дерьме?!

Что бы сказала Арлетт, узнай она об этом? Он правильно поступил, скрыв от нее нападение…

Он недооценил эту женщину.

Стаси вышла из ванной. Она подправила макияж и выглядела посвежевшей, спокойной, как безоблачное небо. Она улыбнулась ему робкой улыбкой, как маленькая девочка.

— Я приду еще, — прошептала она. — Как только захочешь.

— Возникнут сложности. Кроме того, это бестактно.

— Наймешь машину, — предложила она. — Потом заедешь за мной. Я знаю хорошие места. Эдди часто бывает в отъезде, он ничего не узнает.

Голова гудела, как чугунный котел. Нужно выпить виски.

— Я тебе позвоню, — выдавил он.

Она понимающе кивнула и выскользнула за дверь.

В больнице Святого Михаила опытной рукой ему прощупали кости, заставив пару раз вскрикнуть «Ой!», заверили, что скоро все заживет, и передали сестре, которая наложила ему новую повязку, отпустила несколько дежурных шуток по поводу попадания под машину, дала чистую перевязь и аккуратно закрепила в ней руку. Она велела ему показаться доктору в пятницу и, виляя бедрами под накрахмаленным халатом, отправилась к другому пациенту. Он чувствовал себя опустошенным, но в то же время обновленным. С упорством человека, взбирающегося на лошадь, которая мгновение назад выбросила его из седла, он поплелся на Белгрейв-сквер, но ни одной из очаровательных леди не оказалось дома: жаль… Интересно, они знают о методах Стаси? Если не можешь их побить, подружись с ними. А если не можешь подружиться, есть более простые глаголы. Ему не нравились все эти англосаксонские односложные словечки. Что можно сказать генеральному прокурору? «В итоге она все-таки стукнула меня по голове»?

Он пойдет в посольство. Что бы они с ним ни сделали, бить его уж точно не будут.

Мистер Славенбург поднял брови, услышав рассказ о сбившей его машине, благоразумно промолчал и с неожиданным интересом отнесся к вопросу об ИРА. Он даже почти проявил чувство юмора:

— Полагаю, мне не следует спрашивать, какое отношение это имеет к вашему расследованию — видимо, весьма отдаленное?

— Не такое уж отдаленное, но можно сказать и так.

— Правильно, — почти улыбнулся мистер Славенбург. — Вы правильно сделали, что спросили у меня. Ваш Флинн наверняка дал бы вам уклончивый ответ, потому что эта организация ставит их в неловкое положение, она — что-то вроде гидры. Ирландское правительство на протяжении вот уже пятидесяти лет отрубает ей головы, и, казалось, она лишилась своего могущества. Однако последние события вновь вдохнули в нее жизнь. Сейчас она совершает бессмысленные акты насилия.

— Верно, — вежливо согласился Ван дер Вальк.

— В Ирландии очень сложно добраться до истины — они владеют крайне сложной техникой введения в заблуждение, которая называется «Брат». Скажем, до вас дошли какие-то сведения, к примеру о повышении подоходного налога. Вы спрашиваете своего информатора, кто ему рассказал. Он ответит, что услышал об этом от брата. А где этот брат? Он в Штатах, или в Англии, или «где-то в этой стране». Чем занимается брат? Здесь, в Дублине, он обычно занимает высокий — можно сказать, почетный — пост на государственной службе. В стране он, как правило, аукционист или торговец скотом — или и то и другое вместе. Он все знает наверняка и по секрету рассказывает другим. Он водит дружбу с духовенством, и единственное место, где его можно застать, — это на «одиннадцатичасовой мессе на Кларендон-стрит» в воскресенье. Если вы спросите об ИРА, вам предложат обратиться к брату, потому что он в ней состоит. Причем, — сухо добавил мистер Славенбург, — только он один. И вас уже не удивляет, когда вы слышите, что министр замешан в контрабанде оружия, на которую выделено пятьдесят тысяч фунтов, а потом оказывается, что с контрабандой связан вовсе не министр, а брат.

— Я вас прекрасно понял, — кивнул Ван дер Вальк.

— Кое-что произошло, — сообщил он инспектору Флинну. — Кстати, о моей голове можешь не беспокоиться. Говорят, она хорошо заживает. Разумеется, на меня напал брат.

— Это было ясно с самого начала. Я боялся, что ты пойдешь собирать доказательства, чтобы прижать его покрепче. С этим возникли бы сложности.

— Да, я понимаю. Но сейчас они выбрали другую тактику.

— Кто? Брат? — заинтересовался Флинн.

— Нет, она. Сегодня утром она забралась ко мне в постель.

— Господи Иисусе! — воскликнул Флинн, поражаясь кипучей энергии голландца. — Господи Иисусе! Ты не шутишь? — Внезапно он разразился смехом. — Ты наш человек, хотя…, о, ты наш человек. То, что надо.

— Посмотрим, что будет с тобой, когда она заманит тебя в такую же ловушку. Все произошло очень быстро. — Извиняющимся тоном.

— Я бы не стал приглашать даму в спальню, хотя… кто знает?

— Гулять с ней в поле я бы тоже не советовал.

Флинн трясся от беззвучного смеха, хотя я не был шокирован и встревожен.

— Ну, тебе не придется присягать по этому поводу в суде, но все-таки будь осторожен.

— Я ничего не могу понять. — Ван дер Вальк прикурил сигарету и разломал спичку на четыре равные части. — Что ты об этом думаешь?

— Она охвачена страхом и паникой, вот что.

— Да, но почему? Я ей не угрожаю, мне нечего ей предъявить… Я лишь могу предположить, что сообщил ей плохие новости, и она вошла в штопор — крайне неуравновешенная, истеричная особа — она ведь пыталась меня убить.

— Следовательно, мальчишка убил ее отца, она об этом знала, и, когда ты нащупал связь, она перепугалась, побежала к своему приятелю и велела ему сбросить тебя в реку. Тебе стоит попросить защиты у полиции. — Мистер Флинн остался доволен своим остроумием.

— Но тогда зачем она прыгнула ко мне в постель?

— Ну, ты же знаешь, что произошло с Дэнисом. Ей нравятся мужчины.

— Что она придумает в следующий раз? — вслух размышлял Ван дер Вальк.

Он медленно шел берегом реки, чувствуя себя более расстроенным, чем хотел казаться. Ну и вляпался же он! Она пришла специально, чтобы соблазнить его? Слишком нелепое предположение. Нет, ее напугали какие-то его слова или действия. Он дал ей понять, что у нее неприятности, что он знает о ее роли в нападении на него. Может быть, дело в этом, может, она таким дурацким способом пытается обелить себя, скрыть свое преступление? Слишком грубо, слишком упрощенно, слишком глупо. Он сказал, что Дэнис у него в кармане и он вскоре его допросит, после чего ее взаимоотношения с ним перестанут быть тайной…

«Что ж, она совсем свихнулась, — думал Ван дер Вальк, наслаждаясь богатым вкусом „Гиннесса“. — Интересно, что бы сказал о ней старик Фрейд?»

Разгадка кроется где-то здесь. Она сильно привязана к отцу, очень на него похожа. Допустим, его убил Дэнис — не важно как или почему, — но допустим, это как-то связано с его романом со Стаси, который уже не вызывает сомнений… может столь резкая смена поведения быть вызвана тем, что она считает себя ответственной, даже виновной?

«Подожди, нужно двигаться постепенно. Она узнает, что я обнаружил связь между ней и Дэнисом, и начинает паниковать. Она придумывает, как меня остановить. В этом замешан Джим Коллинз, но каким образом? Флинн полагает, что он был ее любовником, но при этом он еще и любовник сестры. Тут замешано слишком много людей, — он мрачно вздохнул, — у меня и так достаточно проблем с Дэнисом Линчем; не буду забивать себе голову Джимом Коллинзом, тем более нам никогда не удастся что-либо доказать.

А потом вдруг она появляется и бросается ко мне в постель — это что, еще один хитроумный план? Или она действовала спонтанно? Ведь не может быть, чтобы вся их банда собиралась на Белгрейв-сквер и разрабатывала эти заговоры. Сначала они решили прибить меня. Не сработало, и тогда задумали дискредитировать меня. А вот это могло сработать, не окажись она в том же положении, что и я с Большим Джимом, — она ничего не может доказать… Или теперь она попытается заманить меня в такую ситуацию, в которой ей удастся что-нибудь доказать? В этом случае все зависит от меня самого, не так ли?

Пойду-ка проведаю сестер. Посмотрим, что они думают по этому поводу».

Дверь открыла типичная голландка.

— Миссис Коллинз?

— Нет, я миссис Макманус. А вы кто?

— Я по поводу вашего отца.

— А. — Она все о нем знала. — Полагаю, вам лучше войти. Если вам нужна Агнес, то она в комнате.

Красивые ноги, думал он, следуя за ней. Хорошо смотрится в сестринской униформе — он вспомнил маленькую медсестру с коротенькими ножками, которая утром меняла ему повязку. «А если бы мне досталась эта… — он широко улыбался, — и ей это не понравилось?» От нее веяло враждебностью.

Еще больше враждебности исходило от Агнес, самой старшей из сестер. Она была не такая высокая, но с более светлыми волосами. Они очень похожи и в то же время не похожи, и в них нет почти ничего общего со Стаси, но разве это что-то значит? Агнес вязала, уставившись в телевизор: она сняла очки и с неприязнью посмотрела на него, словно возмущаясь, что Джим плохо проделал свою работу. Им что-нибудь об этом известно?

Он не знал, что даст ему этот визит. Эти двое никогда его особенно не интересовали. Их письма были скучными, и пока ничто не опровергло сложившегося впечатления.

— Не могу представить, чего вы хотите добиться? — словно прочитала его мысли Агнес.

Почему очаровательные леди живут рядом? Что у них общего?

Семейные узы, вероятно. Ничего странного: это отличительная черта голландцев. Голландские семьи живут кланами: выросшие дети постоянно навещают друг друга, поэтому следующее поколение живет среди многочисленных дядюшек и тетушек. Они всегда поздравляют друг друга с днем рождения и годовщинами свадьбы, по вечерам собираются вместе и играют в карты. Постоянно ссорятся, меняют союзников, объявляют бойкоты. Ни одно семейное торжество не проходит без хотя бы одной громкой ссоры, но крепкие семейные узы никогда не рвутся, более того, они укрепляются.

Он с первого взгляда понял, что Агнес — весьма скучная женщина, безмозглая и агрессивная, способная настаивать на своем, даже не понимая сути предмета, из тех, что всегда все знают и всегда правы. Такие люди часами могут спорить о каком-нибудь заурядном событии, происшедшем полмесяца назад, доказывая, что это было во вторник, а не в среду.

Ее голос, внешность, манера поведения были резкими и чересчур энергичными. Ей пришлось зажечь лампу, чтобы разглядеть свое вязанье. В электрическом свете черты ее лица стали еще более неприятными. Волосы казались неестественно светлыми, но, приглядевшись, он понял, что это их натуральный цвет. И еще он понял, что она не имеет никакого отношения к заговору, потому что не пыталась ничего скрывать и говорила много глупостей.

— Да, отец. Несчастный случай, как и с вами. Да, мы слышали об этом, решили, что это вы. Стаси говорила, что вы ее донимаете.

— А я слышала в больнице, — более миролюбиво вставила Агата; она тоже вязала, но не так яростно, как сестра. — Все только и говорили о голландском джентльмене, который так глупо попал под машину на Сипойнт-авеню. — Она произнесла эти слова не без злорадства.

— Аналогичный случай, — заметила Агнес почти весело. — Понимаете, такие вещи случаются. И кирпич может на голову свалиться. Стечение обстоятельств, только и всего.

— Мы думали об этом, — сказала Агата. — Но по-моему, дело скорее не в стечении обстоятельств, а в дурной голове. Знаете, во время студенческих восстаний какой-нибудь совершенно невинный прохожий непременно получает удар по голове. Может быть, даже от полиции. — Довольно злобная особа, хотя более спокойная по сравнению с Агнес, которая вязала так, словно шерсть приводила ее в ярость. Более собранная. Вероятно, благодаря работе медсестры. — Какой-нибудь неуравновешенный тип. Вспомните Бостонского Душителя или того молодого человека, который забрался в башню и перестрелял массу народу без всякой причины. Если бы вы работали в больнице, вы бы поняли, — дружелюбно добавила она.

— Если бы вы знали отца так же хорошо, как мы, — задумчиво произнесла Агнес. — Он вечно попадал в дурацкие ситуации и связывался со странными людьми; в доме их всегда было полным-полно — всяких художников, совершенно сумасшедших, все с какими-то вывертами и претензиями… как ты их называешь?

— Психопаты, — подсказала медсестра Агата.

Разве они сами не странные, если считают, что у офицера полиции, возглавляющего уголовный отдел, меньше опыта, чем у медсестры из травматологического отделения? Отсутствие воображения.

— И это не обязательно человек, которого мы знаем, — продолжала Агнес, — или знает Анна. С тех пор, как он обнищал, он перестал приводить людей домой — из гордости. Эта ваша теория насчет Дэниса Линча выглядит совсем уж по-идиотски.

— Вы знаете Дэниса?

— Конечно. Я давала ему уроки немецкого — приходится как-то зарабатывать на жизнь. Милый мальчик, учитывая его окружение: этот так называемый сенатор — просто оскорбление рода человеческого. — Похоже на политическое мнение Джима Коллинза.

— Я думаю, что это сделал незнакомый человек, — заявила Агата. — Люди носят с собой ножи для разрезания бумаг; да я видела самые невероятные вещи у них в карманах. Может быть, отец с кем-то говорил или отругал за то, что ему наступили на ногу, — знаете, он был очень резким и саркастичным. И не терпел дураков, — добавила она с умным видом: Ван дер Вальк едва удержался, чтобы не встать и не поклониться.

— И с вами то же самое, — заметила Агнес, которой рассказ о его приключениях явно доставил огромное удовольствие. — Вы же не можете сказать, что сбившая вас машина убила или пыталась убить вас.

Агата взяла спицу с вязаньем, сунула ее под мышку, а пустой спицей беззастенчиво почесала вокруг застежки бюстгальтера, не обращая ни малейшего внимания на глупого полицейского, расследующего смерть ее отца. Ван дер Вальк поразился ее равнодушию.

На экране в бессмысленной пляске вертелись какие-то фигуры: Агнес выключила звук, но оставила телевизор включенным, давая ему понять, что его присутствие здесь нежелательно. Комната ему не нравилась. Обычная комната в небольшом викторианском доме, но обставленная с безвкусной вычурностью.

— Разумеется, — продолжала Агнес, — Дэнис встретился с отцом, и тот, вероятно, показал ему Амстердам. Но если вам больше некого подозревать, значит, вы абсолютно некомпетентный полицейский, только и всего. А насчет того, что вы ходите здесь и вынюхиваете… Джиму, моему мужу, это не понравится, хочу вам сказать.

В словах этих людей всегда таится скрытый смысл…

Агата была настроена более миролюбиво. Медсестра — в ней больше такта.

— По-моему, вы напрасно тратите время. Я просто не могу понять, что вам выискивать в Дублине. Даже если Дэнис и мог бы что-нибудь рассказать, так его здесь нет. Он в Риме, кстати, — обращаясь к сестре, — Стаси получила от него открытку.

Агнес фыркнула, давая понять, что ее это не интересует.

— Ваш муж знал вашего отца? — спросил он у Агаты.

— Встречались несколько раз… нет, не тогда, когда он жил здесь… они не виделись уже несколько лет. Он пару раз приезжал сюда по делам.

— Мне было бы интересно узнать его мнение.

Никакой реакции.

— Ну, его сейчас нет дома, он ушел в кино. Он часто ходит в кино; это успокаивает нервы.

— В общем, это не так уж важно, — пожал комиссар плечами. — Ну что ж, благодарю за радушный прием и за ваше терпение.

На подносе стояли бутылка виски и стаканы, но ему даже не предложили выпить!

— Не за что, но я бы вам посоветовала вернуться в Голландию. Для вас здесь нет ничего интересного. Наша личная жизнь касается только нас — здесь вторжение в частную жизнь так просто не пройдет.

Он понял! Разумеется, они знали о Дэнисе и Стаси, не могли не знать. Но они не знали, чем занимается здоровяк Джим Коллинз в свободное время. И их младшая сестричка! Вот вам и теория заговора.

Очаровательные леди с Белгрейв-сквер либо непроходимые тупицы, либо… Нет, они не могут быть настолько глупы!

Он ушел, чувствуя, что, как только за ним закроется дверь, сестры начнут яростно ссориться.

— Они совсем ничего не знают, — пробормотал он. — По-моему, даже Стаси себя не знает.

На ум инспектору Флинну пришла неожиданная идея.

— Может быть, ты переспал с ней, преследуя какую-то цель? — И сам пришел в ужас от такой порочности.

— Не совсем. Половина на половину. Она мне немного нравится. Человек принимает решение что-то сделать — или не сделать, — а потом начинает колебаться из-за страха, стыда, из щепетильности или, может быть, из опасения, что его поймают, и в конце концов делает или не делает только потому, что не может удержаться.

— Теория поплавка, верно? Плывешь себе по течению?

— Что-то вроде этого, — туманно кивнул он.

Какая разница, как это назвать? Он не мог объяснить, да и не хотел: этот парень достаточно умен и сам все понимает. Что же теперь предпримет Стаси?

Ему хотелось сблизиться с ней. Хотя он уже это сделал. Сблизился вплотную. У него сломался ноготь и неприятно цеплялся за свитер; он открыл свой ножик, аккуратно срезал неровный край и метнул ножик в стол. Нож вонзился в самый центр, нервно дрожа.

— Порча государственного имущества, — заметил Флинн. — Я вот думаю, может, на самом деле ты поступил совсем не умно.

— Не знаю. — Он вытащил нож, метнул его снова, вонзив в пустую пачку из-под сигарет.

— Святой Себастьян, вот кто ты такой. Весь утыканный стрелами. Сенатор Линч сегодня еще добавит.

— Интересно, что произошло с Дэнисом?

За всю жизнь ему приходилось надевать смокинг всего пять раз. Маскарадный костюм его не раздражал: ведь это карнавал; очень хорошо, будем наряжаться. Смокинг сидел великолепно; секрет проката заключался в том, что там предлагали хорошие вещи, способные выдержать стирку. За них приходится платить высокую цену — как, впрочем, и за все остальное, включая понимание. Почти никакой разницы между Линчем и Стаси. Приходится подчиняться «правилам» этих людей. В мире Линча эти правила имеют большое значение, раз Дэнис предпочел сбежать. Ему снова предстояло пройти испытание. Доверие Линча зависело от его благовоспитанности.

Перевязь была слишком белой и слишком сильно пахла больницей. Он ее выбросил и подвесил руку на черный шелковый шарф. Так лучше. Повредил руку во время игры в поло.

В официальном приглашении было указано время от семи тридцати до восьми, поэтому он явился ровно в семь сорок пять, и горничная без осуждения приняла у него плащ. Высокий рост и крепкое телосложение пригодились ему, когда он новичком проходил практику на улицах, и до сих пор приносили ему пользу. Но нужен еще какой-нибудь небольшой штрих, вроде ордена Почетного легиона.

Гостей было немного. Пожилой господин с моноклем из бельгийского посольства, который произнес несколько вежливых слов на официальном голландском, как специальный уполномоченный, выступающий перед народом. Ван дер Вальк, не желая попасть впросак с языком окраин Брюсселя, ответил на французском. Пожилой господин лучезарно улыбнулся и до конца вечера рассказывал короткие, остроумные анекдоты. Здесь были хирург из Дублина и его жена с ярко выраженными внешними признаками богатства — крупный, полный мужчина, интересующийся криминологией и реформами уголовного кодекса. Еще была пожилая леди в темно-лиловом платье, которая немедленно спросила, читал ли он Пруста. Он не слишком удачно выпутался, что вызвало смешок у пожилого господина с моноклем.

— Когда герцог собирался ехать на вечеринку и его взволнованные родственницы сообщили ему о смерти кузины — он целый день страшился услышать это известие, так как очень хотел попасть на вечеринку, — он решительно уселся в карету со словами: «Люди склонны так преувеличивать».

— Я всегда мечтал дать такой ответ, когда мне сообщают о чьей-нибудь смерти, — заметил Ван дер Вальк, частично вернув утраченные позиции.

За столом много говорили об Общем рынке, о котором он почти ничего не знал. Каждый оказался кладезем информации, включая его самого. Еда была великолепной, вино — еще лучше. Суфле оказалось слишком сладким. Миссис Линч увела дам — его удивлял этот обычай, — и мужчинам подали портвейн. Нужно рассказывать скабрезные истории? Он не мог припомнить ни одной и с облегчением обнаружил, что это не в стиле Линча.

Неужели все это будет продолжаться до утра? Ему начинало казаться, что из него делают дурака. Он держал в руках крошечную золотую чашку с двумя каплями чуть теплого кофе, с ужасом ожидая, что кто-нибудь заведет разговор об искусстве. Но его страхи неожиданно развеял пожилой господин, который собрался уходить. Это послужило сигналом всем остальным, пожилая леди отправилась читать Пруста в постели, хирургу рано утром предстояла операция, очень симпатичная молодая американка должна подготовиться к экзамену. Он продолжал вежливо раскланиваться, когда супруги Линч внезапно появились в гостиной и предложили ему сигару. Он понял, что наконец настала его очередь.

— Дэнис… — произнес сенатор Линч, протягивая ему щипчики для обрезания сигар. — Дэнис… — повторил он, зажигая спичку. Выдохнул ровную струю дыма, напоминая бронзовый фонтан. — Я вообще не видел Дэниса.

Ван дер Вальк в ответ тоже выпустил струю дыма. «Мы как два старых военных корабля, — думал он, — во время Ютландского сражения, палим как сумасшедшие, даже если не видно цели». Главное — не суетиться. Сегодня он уже наворотил дел, и еще неизвестно, к чему это приведет.

— Но я не думаю, что вы пригласили меня просто так, для светской беседы. Моя жена читала Пруста. Она гораздо лучше меня разбирается в проблемах Общего рынка. А я, когда слышу о чьей-нибудь смерти, не могу ответить, что люди преувеличивают. Меня могут неправильно понять.

— Я еще не закончил, — остановил его Линч и повернулся к жене. — Расскажи ему ты, — бросил отрывисто.

Она очень хорошо выглядела. Темно-синий вельветовый костюм, ожерелье и серьги с сапфирами и бриллиантами под цвет глаз. Но когда комиссар повернулся к ней, сапфиры потухли.

— Он исчез, — проговорила она.

— Совсем? — спросил Ван дер Вальк, чувствуя резкий выброс адреналина в кровь.

— Совсем.

— Он знал, что вы едете?

— Я не могу заявиться без предупреждения, — пояснил Линч, — даже к другу. Хотя я предупредил его прямо перед своим приездом. Я позвонил из аэропорта и сказал, что у меня появилось неожиданное дело в Риме, ожидая и получив приглашение на обед.

— Да, разумеется. И что потом?

— Я же не мог попросить друга не сообщать о моем приезде, верно? — Его речь утратила вычурность и напыщенность. — Мой друг — нет нужды говорить, что он крайне расстроен, — не заметил ничего необычного. Дэнис узнал о моем приезде за завтраком и ничуть не взволновался. Говорил очень мало. К обеду не появился. И с тех пор исчез.

— Взял с собой одежду, какой-нибудь багаж?

— Нет… хотя тут кое-что неясно. Накануне он ходил на пляж и брал с собой сумку. Этим утром пляжные вещи были у него с собой. Сумки нет. Другая одежда осталась на месте. Можно предположить… что он отправился на пляж.

— Полиция?

— Мы заявили в полицию, — неохотно признался он. — Пока… они… не нашли никаких следов.

— А теперь простите за жестокий профессиональный вопрос. Миссис Линч… как вы думаете?..

Она твердо посмотрела ему в глаза:

— Что он утопился? Разве человек может принять такую мысль без борьбы?

— Продолжайте.

— Мы часто говорим — не задумываясь, — что человек не способен на тот или иной поступок. А потом… когда приходится задуматься всерьез… Это не в его характере. Он не пасует перед трудностями. На него это не похоже… я не могу в это поверить.

«Да, — думал Ван дер Вальк, переводя взгляд с нее на Линча, — я тоже не могу. Но никто не может знать наверняка. Когда на сцене появляется неизвестная субстанция, и зовут эту субстанцию Стаси… Я лучше промолчу», — решил он.

— Вы сразу вернулись домой? — обратился комиссар к Линчу.

— В сложившихся обстоятельствах я хотел быть рядом с женой, — пристально глядя на Ван дер Валька, ответил тот. — По-моему, в этом нет ничего необычного. Да и что я мог сделать?

— И с тех пор никаких известий?

— Поймите, комиссар, к этому делу подходят… дипломатически, если вы меня понимаете.

— Ничуть не сомневаюсь. — Не без горечи.

Миссис Линч резко поднялась, подошла и села рядом с ним:

— Пожалуйста, пожалуйста, не сердитесь. Мы делаем все возможное. И будем делать. Мы не пытаемся мешать вам; вы должны поступать так, как считаете нужным. Постарайтесь быть терпеливым, постарайтесь поверить — мы не прятали Дэниса и не советовали ему прятаться. Что бы ни крылось за этой ужасной историей, неприятности нужно воспринимать по мере их поступления.

Линч видел, что Ван дер Вальк раздражен, и понимал его.

— Сегодня вы познакомились с месье де Конинком, — принял решение он. — Это господин с моноклем. Он кажется старым дилетантом. Это ошибочное впечатление. В общем, он представляет мои интересы в этом деле. Он бывший дипломат — у него обширный опыт и… и огромное влияние, — торопливо продолжил он, растеряв всю свою самоуверенность. — Он представляет мои интересы. Он связался с Римом — с посольством, с министерством внутренних дел, с полицией. Моя жена права — я хочу разобраться с этим делом. Мне нечего от вас скрывать.

— Очень хорошо, — сухо бросил Ван дер Вальк. — Что говорит полиция?

Он вдруг понял, что трезв как стеклышко и ему необходимо выпить. Миссис Линч, словно прочитав его мысли, без всяких предложений взяла графин и плеснула ему в стакан.

— Конинк разговаривал с ними сегодня вечером. Они не думают, что мальчик утонул, иначе его бы уже нашли.

Наверное, но можно ли им верить? Он быстро разделался с выпивкой и налил себе еще. Вероятно, его скептицизм отражался на лице.

— Они ведут официальное расследование, что можно еще сказать. Попытайтесь поверить: я не связался с вами раньше только потому, что надеялся, что мальчик объявится.

Приободренный выпивкой, Ван дер Вальк сделал попытку:

— Хорошо, время потеряно, уже слишком поздно волноваться по этому поводу. Вы понимаете, что я должен отчитаться перед начальством? Надеюсь, у месье де Конинка хорошие отношения с Гаагой.

— Верно, — ответила миссис Линч.

Ван дер Вальк хотел было воскликнуть «О Господи Иисусе» или «Джейни Мак» — столь любимый эвфемизм мистера Флинна, — но сдержался.

— Зачем вы устроили сегодня вечеринку?

— По нескольким причинам, — спокойно и неторопливо, — и не по самым плохим. Я ее планировал. Я хотел добиться беспристрастности, некоторой независимости суждений, создать спокойный настрой и привести в порядок свои мысли. Я хотел вернуть свое самообладание, и, каким бы нелепым вам это ни казалось, такие традиционные светские приемы помогают мне принять решение. Кроме того, Конинк хотел с вами познакомиться… Господи, да не обижайтесь вы.

Ван дер Вальк снова ощетинился.

— Никто не собирается вам мешать, комиссар, — раздался тихий голос миссис Линч. — Вы на месте. Вы будете принимать решения. Вы еще не знаете, что месье Конинк — не просто старый зануда, сующий нос в чужие дела. Он старый, проверенный друг нашей семьи. Для вас это ничего не значит, и я вас понимаю. Но у него светлая голова. Он сразу признал, что вам нужно дать свободу действий, но, что еще более важно для вас, он может оказать вам большую помощь.

Ван дер Вальк пожал плечами:

— Вы не понимаете. Это дело выходит за рамки местной юрисдикции — скоро последует взрыв. Как только Гаага узнает, меня сразу отзовут назад для получения консультации, как выражается пресса, и для отдачи приказа, как это называю я. У меня не будет никакой свободы действий. Исчезновение вызовет панику. И тогда кому-нибудь придет в голову блестящая идея отправить меня в Рим. Я ведь всего лишь турист, черт побери.

— Думаю, — мягко заметил Линч, — если бы месье Конинку повезло и вы оказали бы ему доверие, он смог бы убедить ваше руководство — Гаагу, как вы их называете, — что вы лучше других знаете, какие шаги следует предпринять. Могу я спросить, к каким выводам вы пришли? Дело ведь не только в Дэнисе. Есть… есть и другие факторы, не так ли?

Ван дер Вальк взял стакан с бренди и посмотрел сквозь него на свет.

— Вероятно, — наконец произнес он, — вы недоумевали, почему я ем только одной рукой.

— Нет, — вежливо. — Американцы всегда так едят.

— У меня сломана ключица. Моя рука должна находиться в подвешенном состоянии на перевязи, но я снял перевязь, потому что рана хорошо заживает и потому что мне не хотелось привлекать внимание. А шарф выглядит не столь нарочито.

— И как же вы сломали ключицу? — с тщательной учтивостью осведомился Линч.

— Кто-то пытался проломить мне голову.

Наступила полная тишина.

— Конинк, — наконец нарушил молчание Линч, — живет всего в двух минутах ходьбы отсюда. Я мог бы ему позвонить.

— Ирландскую полицию вряд ли можно держать в неведении. Позвольте, я сам с ними разберусь.

«Все хотят принять участие в действиях», — мрачно думал Ван дер Вальк, размышляя о пожилом господине с моноклем.

— Вы полностью доверяете Конинку? — продолжил он.

— Да.

— И готовы так же доверять мне?

— Да.

— Это правда?

— Правда, — сказала миссис Линч.

— Тогда да, я хотел бы поговорить с ним. Полагаю, ваш телефон не прослушивается?

На лице сенатора вновь появились знакомые черты Теренса Линча.

— Не волнуйтесь. Я знаю, как обезопасить себя. Вот только сына не смог защитить, — добавил он.

Месье де Конинк с удовольствием поболтает с месье комиссаром. Да, по поводу этого небольшого дельца; он в курсе… Да, возможно, он может оказаться полезен: что касается влияния… к счастью, он пользуется благосклонным вниманием разных людей… Утром? Мой милый друг, утром с ним невозможно иметь дело. Если комиссар не очень устал, лучше прийти прямо сейчас, у него есть сигара, и он бы хотел узнать его мнение… Прямо за углом. Мой дорогой друг, я буду вас ждать.

Только выйдя на улицу, Ван дер Вальк неожиданно понял нечто очень важное. Между миром сенатора Линча и миром, скажем, Эдди Фланагана лежит пропасть. Флинн предупреждал его, но они оба не придали этому особого значения. Дом Линча, жизнь Линча — хорошо отлаженный механизм, в котором нормы, правила — в старомодном значении этого слова — играют важную роль и уважаются всеми. Смокинги, официальные манеры, обстановка, вышколенные слуги, серебряные шкатулки, вежливая дипломатия, традиции, которые, на первый взгляд, остались в прошлом, в мире до 1939 года, — все это находит применение в их мире, в мире Линча. Линч решил, что жить нужно так. Этого человека сложно назвать нелепым.

Дэнис был частью этой жизни. Мальчика научили вести учтивую беседу с милыми старушками, наподобие леди с Прустом. Он знал, как вызвать звонком привратника, в нем воспитали выдержку и изысканные манеры. А потом он попал в мир очаровательных леди и застольных бесед Джима Коллинза. Еще предстоит узнать, какое влияние это на него оказало, — но, вероятно, сие кардинальным образом изменило его представление о жизни.

Месье Конинк жил на первом этаже мрачного кирпичного дома, окруженного лавровыми деревьями. Его квартира служила подтверждением мыслей Ван дер Валька, правда, она принадлежала миру не до 1939-го, а до 1914 года. Комнату освещали лампы с массивными абажурами. Пожилой господин встретил его в допотопной рубашке с крахмальной манишкой. Он снял галстук и надел поверх рубашки стеганый халат, купленный лет сорок назад. Монокль на широкой черной ленте поблескивал на серовато-зеленом фоне халата.

Он имел франтовый вид старого холостяка. Комната была уставлена мебелью и старинными безделушками; от пола до потолка поднимались книжные полки, и, если бы их владельцу вздумалось тоже подняться к потолку, для этой цели стояла стремянка из красного дерева с кожаным сиденьем на самом верху. Ван дер Вальк заметил множество предметов из фарфора, фаянса, венецианского стекла и серебряный чернильный прибор. Здесь были вещи, которые можно увидеть только в каталоге «Арми энд нейви сторз»[23], — замысловатые курительные приборы и подставка для хрустальных графинов с вином, из которой их нельзя извлечь без ключа. Здесь были бусы и бахрома, выцветшие акварели с изображением солдат королевской гвардии в бриджах и с бакенбардами, переходящих через Швейцарские Альпы; на стенах висели письма в рамочках от бог знает кого — наверное, от Бисмарка и князя Меттерниха.

Старик двигался очень проворно. Он смахнул со стола, убрал со стульев старые номера «Коннесера», освобождая место для Ван дер Валька, достал какое-то необыкновенное виски — чистый солод без добавок, видимо такой же старый, как и он сам, — закурил «Бэлкан собрани», уселся посреди рукописных заметок — дипломатические мемуары или монография о ста шестидесяти видах табачного пепла? — и сказал:

— Я весь внимание, мой дорогой комиссар.

Ван дер Вальк говорил минут двадцать без перерыва. Когда он закончил, старик живо отреагировал:

— Великолепный синтез. Недостаток ясности компенсируется воображением — весьма яркий рассказ. Позвольте, я кое-что добавлю и попытаюсь объяснить некоторые моменты, которые приводят вас в замешательство. Этот человек Фланаган. Вам непонятно его отношение.

— Его безразличие кажется мне странным, и причиной этого безразличия не может быть неведение; он наверняка все знал.

— Вы никогда не читали П. Г. Вудхауса? Вероятно, ваше поколение его не знает, в отличие от моего. Он описывает отношение, весьма полезное в дипломатии. Если вы сталкиваетесь с неприятной или неловкой ситуацией, нужно просто сделать вид, что ее не существует. Очень удобный подход к супружеской измене, — добавил он со смаком. — Такой подход называют «упорным отрицанием». На мой взгляд, мистер Фланаган не так глуп, как кажется, — кстати, совершенно не важно, осознанно человек отрицает или нет, n’est-ce pas?[24]

— Что вы думаете о нападении на меня?

— Мне почти нечего добавить. Вас очень боятся — об этом можно и не говорить. Ваша версия о виновном знании представляется мне сомнительной. Интрига ради интриги, насилие — в этом есть некая пикантность — они получают удовольствие от смеси насилия и интриги. Сексуальное удовлетворение? Не думаю. А что касается невероятной глупости, вот это меня совсем не удивляет. В критических ситуациях многие люди проявляют непроходимую тупость: в дипломатии она встречается каждый день; она процветает в маленьких замкнутых группах — министерствах, секретариатах. Недостаток свежего воздуха — недостаток здравого смысла. Этот семейный клан, столь странно замкнутый на самих себя, относится к той самой категории… Эта женщина, пришедшая соблазнить вас, — он весело хмыкнул, жалея, что это произошло не с ним, или, возможно, вспоминая времена, когда с ним такое бывало, — по-моему, она занятная штучка.

Ван дер Вальку понравилась эта фраза.

— Следующим шагом, безусловно, будет шантаж, — произнес Конник так, словно это самая естественная вещь в мире.

— Ага, — кивнул Ван дер Вальк. — Я думал об этом.

— Кстати, вам не приходило в голову, что Дэнис исчез довольно внезапно? Это произошло как-то очень своевременно. Взрыв — клубы дыма — ловушка — демон из пантомимы…

— Я об этом не думал. Полагаю, он запаниковал, узнав о приезде отца. Вы хотите сказать, что она каким-то образом его предупредила? Слишком сознательный и умышленный поступок. Может быть, я неправильно ее понимаю, но мне кажется, она упорно отрицает, как вы выражаетесь, смерть своего отца. У нее это не получается — Стаси все время помнит о его гибели. Отсюда ее безумные реакции.

— Анастасия, — задумчиво произнес Конинк. — Мне нравится, что она вот так заявилась в гостиницу… забавная дамочка. Так, давайте посмотрим. Вскоре поднимется невероятный шум; мой дорогой друг Бетти Линч перечислила мне… насколько я понимаю, в данный момент вашим непосредственным начальством является посольство?

— Человек по имени Славенбург — советник в некотором роде.

— Человек по имени Славенбург… Я поговорю с послом — мы близко знакомы.

— Но я полагаю, что решение принимает генеральный прокурор в Амстердаме. А с точки зрения политики бог знает кто — Гаага… Этого парня Дэниса необходимо найти.

— Понятно. Прокурор?

— Да, мистер Сейлер, — назвал Ван дер Вальк.

— Случайно, не Тони Сейлер?

— Именно он.

— Чего вы хотите, комиссар?

— Я хочу, чтобы мальчика не преследовали, то есть я имею в виду, что мы сумеем его быстро найти, когда он нам действительно понадобится. И самое главное, я не хочу, чтобы преследовали меня. Полагаю, для вас это не новость, но главная проблема офицера полиции заключается в том, что ему не дают спокойно делать свою работу.

— Я хорошо знаком с этой проблемой. — Сухо. — Допустим, я скажу вам конфиденциально — я использую это затасканное слово буквально, то есть я вам доверяю и вы можете доверять мне, — так вот, допустим, я скажу вам, что могу избавить вас от Тони Сейлера. Добавлю также, в надежде, что вы на меня не обидитесь, что дружба людей, которых я высоко ценю и люблю, волнует меня гораздо больше, чем похождения… этой вашей эксцентричной молодой особы.

Ван дер Вальку потребовалась минута, чтобы вникнуть в эту дипломатическую тираду: он ответил, что будет рад.

— Я хотел спросить, — рассказывал он на следующее утро инспектору Флинну, — что он думает о Дэнисе, но он предвосхитил мой вопрос. «Ничего не знаю о Дэнисе, — сказал он. — Мне восемьдесят лет, и я хорошо знаю мужчин, но ничего не могу сказать о подростках». И потом мне было сказано, что пора спать и мне нужно отправляться домой, что я и сделал. Ты читал Пруста?

— Нет.

— И я тоже. Может быть, он научил бы нас понимать подростков.

— Я не хочу понимать подростков, — возразил Флинн. — Этим уже занимается слишком много людей во всем мире.

— В этом источник всей проблемы.

— Да-да. Пошел он к черту, этот подросток… Это я так, — осторожно добавил он. — У меня и так проблем хватает. Что делают итальянцы?

— Получили приказ оставить это дело. Кое-кто в Ватикане заявил, что, если мальчик увлекается фугами, за ним не нужно охотиться. Оставьте их в покое, и они сами вернутся домой. Интересно, куда он делся, — задумчиво добавил он.

— Вряд ли это имеет значение. Мне гораздо интереснее знать, где он объявится.

— Ты мне на душе.

— Нужно говорить, по душе, — автоматически поправил Флинн.

— Что значит — по душе?

— Понятия не имею; английский — сумасшедший язык. Почему мы на нем говорим, можно только догадываться.

— Так же как и о том, где объявится Дэнис.

— Я думаю, здесь.

— Правда? Ты считаешь, он сбежал в никуда? Почему он отправился в Рим? Чтобы выиграть время, да? Спрятаться под одеяло и ждать, пока плохие дяди уйдут. Такие люди всегда ведут себя подобным образом. Говорят, они хотят побыть в одиночестве, чтобы все обдумать. Парень должен понимать, что попал в беду, но он чувствует себя так, словно ему нужно встать с постели в холодное зимнее утро; сначала надо медленно сосчитать до пятидесяти. Как ты думаешь, могла Стаси его предупредить? Мне кажется, вряд ли.

— Почему нет? Мы же не можем это проконтролировать. Если ты прав насчет ее, то она совершенно сумасшедшая, и в таком случае ее не волнует, что она является соучастницей события после преступления или помогает беглецу. В любом случае, почему бы ему с ней не связаться? Он присылает ей открытку, но ведь он мог и позвонить? Мне кажется, он с ума сходит и ищет поддержки… А, черт! Не знаю.

— Меня тоже никто не любит.

— И что ты собираешься делать?

— Заставить Стаси полюбить меня, — ухмыльнулся Ван дер Вальк.

Мистер Славенбург был озадачен, но не подавал виду.

— Вас хочет видеть посол, — заявил он, стараясь говорить без угрозы или неодобрения.

Да, месье де Конинк — безусловно проворный старик.

— Доброе утро, ваше превосходительство.

— А, Ван дер Вальк, садитесь, садитесь. Дело Линча. Полагаю, вы в курсе последних событий… М-м-м, все происходит слишком быстро, хм-м?

— Надеюсь, мне не придется действовать столь же быстро.

— Не думаю, что вам нужно спешить. Лично я лишь вкратце знаком с вашей деятельностью: я занимаюсь совсем другими делами. Однако я понимаю, что в сложившейся ситуации вам требуются новые инструкции. Я лишь хотел сообщить вам, что ваш взгляд на это дело — разумеется, я читал все ваши отчеты, — что вы взяли верное направление, и готов одобрить ваши дальнейшие действия по ведению этого… э-э-э… расследования. Разумеется, в случае принятия противоположного решения, я не стану критиковать распоряжения министерства. И не могу сказать, что меня это расстроит. — С милой улыбкой. — Я понятно изъясняюсь?

— Да, ваше превосходительство.

— Что касается сотрудничества с ирландскими судебными органами, я считаю, что пока дверь нужно оставить открытой; другими словами, не делать ничего. Ваш связник… он надежный человек? Хорошо, и у вас нет причин полагать, что они… э-э-э… негативно относятся к вашей деятельности? Очень хорошо, очень хорошо, больше не будем обсуждать. Разумеется, вы продолжаете информировать мистера Славенбурга: полагаю, мне не нужно объяснять, что с нашей точки зрения подробные отчеты являются главным компонентом вашей работы здесь. Вы хорошо устроились? Вам обеспечили надлежащие условия? Да, хорошо. Еще бы — столько денег потрачено. Очень хорошо, Ван дер Вальк, не стану вас больше задерживать.

Вполне дружелюбный тип. Теперь тылы прикрыты. Он купил большую карту окрестностей Дублина и приятно провел время за ее изучением. Около полудня курьер из посольства принес конверт с телеграммой, которая — зная мистера Сейлера — поначалу была весьма краткой, но какой-нибудь посольский шифровальщик перевел ее на дипломатический жаргон.

«Инструкции остаются прежними тчк. Вы предпринимаете все разумные меры для подробного допроса свидетеля тчк. В случае, если возникнет необходимость задержания упомянутого свидетеля, вы должны проконсультироваться с посольством, которое решит все юридические проблемы с ирландскими властями тчк. Никаких действий без консультации с ирландской полицией тчк. Действовать строго в соответствии с ирландскими судебными процедурами тчк. Вам предоставляются дискреционные полномочия, которыми следует пользоваться с крайней осмотрительностью тчк. Генеральный прокурор провинции Северной Голландии.

Подпись Сейлер».

Он пообедал в одиночестве за угловым столиком в ресторане гостиницы, как Эрнест Хемингуэй, прикрытый с обоих флангов.

С тех пор как его ударили по голове, он постоянно был начеку. Он почти ничего не знал о мистере Коллинзе, но чувствовал, что за ним никто не следит. Много ходил пешком и ездил на общественном транспорте. Посольский казначей принял счет расходов без звука, и теперь он подумывал о расширении масштабов своих действий и решил взять напрокат машину. Пришлось немного попрактиковаться, но он приятно провел время, и за ним никто не следил.

— Алло?

— О, это ты.

— Да. Я обещал позвонить. Нужно поговорить.

— Хорошо.

— Я могу говорить?

— Да, но не здесь.

— О, я не хотел бы тебя компрометировать.

— Не беспокойся. Ты выбрал удачное время. Эдди уезжает в Ливерпуль. О, такое случается довольно часто. Нет подходящего рейса, поэтому он сядет на ночной корабль. Так что я совершенно свободна. Может, сходим куда-нибудь?

— Звучит неплохо.

— У тебя есть машина?

— Да.

— Тогда, может быть, заберешь меня на Темпл-Хилл, там, где дорога сворачивает на Брей, знаешь? Думаю, нам не стоит встречаться около дома.

— Хорошо. Во сколько?

— В половине восьмого подойдет?

— Договорились.

«Дорогая Арлетт!

Я оказался втянут в чрезвычайно запутанную интригу, которая тебя позабавит. Некая эксцентричная женщина прилагает огромные усилия, чтобы запутать дело Мартинеса. Ты только представь: она пытается вовлечь меня в своего рода соучастие — вот как работает ее ум! — и для этого задействовала все методы обольщения. По сути она — причина необъяснимого поведения мальчика, и теперь настала моя очередь приступить к сентиментальному обольщению! Черт, опять звонит телефон… Мой приятель Флинн ждет меня внизу. Допишу завтра. Нам нужно разработать тактику, а потом я ужинаю с леди… После этого опишу все подробно!

À tout à l’heure…[25]»

Часть третья Машина Розмейера ждет

Ван дер Вальку всегда нравилось рисковать. Арлетт говорила, что это дурной вкус… Ему также была присуща некоторая нордическая сентиментальность, которая была ей не по душе. Обычно это проявлялось в мелодраматические моменты. Однажды он лежал в больнице, закованный в гипс от пояса до пяток, после приключения, которое плохо закончилось для всех участников. Весь вечер Арлетт провела у его кровати, а на следующий день гипс должны были снять, и никто не знал, будет ли он двигаться. Он сам все время думал, сможет ли когда-нибудь ходить… Впал в ностальгию и начал вспоминать свое детство:

— Это было перед самой войной — в тридцать восьмом или в тридцать девятом. Мне тогда было лет шестнадцать, и я просто помешался на гоночных машинах. Сейчас все не так, скучно и однообразно. Водители какие-то тусклые, неинтересные — серьезные специалисты, точно космонавты. А тогда во всем присутствовал человеческий элемент: водители вытворяли невероятные вещи, да и машины иногда тоже; что-то взрывалось, отлетали покрышки. Моим героем был Нуволари, Тацио Нуволари из команды «Мантовано Воланте». Однажды в его машине загорелся двигатель, так он открыл дверцу и тормозил ногой, пока машина не сбавила скорость и ему удалось выпрыгнуть.

Потом соревнования стали неинтересными, потому что немецкие машины превосходили все остальные. О да, оставались еще «альфа-ромео», «тэлботы» и «мазерати», но «мерседес» побеждал всех. Карачола, Лэнг и Манфред фон Браухич и еще англичанин по имени Дик Симэн… Он погиб на Нюрбургринг, на горбатом мосту.

Арлетт совсем не нравились эти разговоры о смерти, кроме того, ей было скучно. Но если ему хочется поговорить…

— Большинство водителей объединились в единственную команду, которая могла противостоять «мерседесу». «Ауто-Юнион» — еще одна немецкая фирма — у них забавные машины: сидишь прямо перед двигателем, а руль так и пляшет под руками. Нуволари, разумеется, вошел в команду. И еще молодой немец, очень талантливый, симпатичный парень, весь такой романтичный. Его звали Берендт Розмейер. Он стал популярным героем.

— Но не моим, — заметила Арлетт, которой в те далекие времена было десять лет. Она еще прыгала через скакалку и воспитывалась в строгости. Ей не разрешали смотреть «Белоснежку» Уолта Диснея, потому что считали этот мультфильм пошлым и страшным.

— Гитлер очень увлекался гонками; ну, ты понимаешь, ему нравилось побеждать. Автомобильные фирмы получали сумасшедшие деньги и, естественно, побеждали с легкостью. Вскоре они смоделировали машины обтекаемой формы — красивые, серебристые, очень эффектные — и начали ставить скоростные рекорды на автобанах — тогда они только появились — все это составляло суть национальной пропаганды, понимаешь?

— Помню, как они страшно разозлились, когда Джесс Оуэнс всех победил.

— Да, но, увы, он не был машиной. Реальными соперниками были «мерседес» и «ауто-юнион», и в конце концов это превратилось в личное соревнование между Карачолой и Розмейером. Старый и молодой, невзрачный и красивый, Руди и Берендт.

— Звучит несколько однобоко.

— О нет, у Руди было множество заслуг. Он завоевал все возможные призы, он десятки раз попадал в аварии, без конца ломал ноги и хромал так забавно… как я… надеюсь…

— Не как ты. — Твердо. — Рассказывай дальше.

— Это не было похоже на гонки — машины выезжали на трассу по очереди и должны были преодолеть определенное расстояние. Они мчались на бешеных скоростях, точно не помню, но примерно триста километров в час. Однажды погода испортилась, дул сильный пронизывающий ветер, и все переживали, что гонки отменят. Но Карачола оказался на месте, послал погоду к черту, сел за руль и показал лучшее время.

Молчание; мужчина вспоминает волнующий момент своей жизни. Шел 1939 год, героизм еще был впереди.

— Немного напоминает соревнования на лыжах. Жан-Клод или еще кто удерживает первое место, и до болельщиков доносится слух, что австриец показал лучшее время.

— Понятно. — Арлетт заинтересовалась против своего желания.

— На следующий день во всех газетах вышли огромные статьи с цветными фотографиями, но я запомнил фотографию стоящей у трассы машины с подписью: «Машина Розмейера ждет».

— Но что произошло? — не поняла она.

— Извини, конечно, ты не знаешь. Он погиб. Как только услышал, что Карачола побил рекорд, сел в машину и начал гонку. Мчался на большой скорости, и сильный ветер перевернул машину и сбросил с дороги. Где-то около Мангейма; немцы поставили там табличку со словами: «Здесь он положил свою жизнь» или что-то в таком роде.

— Но зачем он сделал такую глупость?

— Он не мог поступить иначе.

«С чего вдруг я вспомнил об этом?» — недоумевал Ван дер Вальк. Он трясся в пропахшем бензином раздолбанном старом «форде» и совсем не был похож на Розмейера. Да и на Карачолу тоже не очень, разве только хромотой да немного лицом. Сияющее розовощекое лицо его юности давно осталось в прошлом. Что касается морщин, он брился каждое утро и привык к ним, но порой, когда его одолевали боль или усталость, он замечал, что на открытом лице голландского идеалиста появляются глубокие отметины. Могло быть и хуже; он еще не озлобился. Как ни странно, его лицо все еще носило признаки смешливости и добродушия. Он совсем не выглядел мерзавцем.

«И умным тоже, — мысленно добавил он, глядя на себя в зеркало. — Тебе нравится играть роль хитрого старого Руди: Шранц — первоклассный лыжник, вот кто я такой; коварный Карли — Старая Лиса из Арлберга (журналисты иногда забывали и называли его Старым Львом). Но имей мужество признать, что в какое-то мгновение ты не был старой лисой из какого-то там берга, ты не был даже голландцем. Стаси одурачила тебя как младенца. Ты можешь сколько угодно притворяться перед Флинном, что знаешь свою дорогу, но на самом деле ты просто пытаешься отомстить, сделать ей подлость, и очень скоро ты превратишься в изжеванный собачий корм».

В мрачном настроении старина Руди миновал Доннибрук, пересек Эйлсбери-роуд и поднялся на Темпл-Хилл, испытывая скорее стыд, чем торжество победы.

Приятный теплый вечер, закат должен быть красивым, жаль, что придется его испортить. Стаси в пальто из грубой ткани симпатичного серо-розового цвета выглядела, следовало признать, весьма привлекательно. Обаятельная улыбка, которая стала бы еще прекрасней, не будь она притворной. Но все равно обаятельная. Бурное веселье от мысли, что можно прогулять школу, счастливый смех — вот как мы подшутили над всеми приличными буржуа. Она улыбалась так лукаво — и так плотно запахивала пальто, — и у него закралось подозрение, что под ним ничего нет. Он вздохнул с облегчением, когда она сняла пальто: строгая юбка и итальянская цветастая блузка. Сегодня она распустила волосы, и они свободно спадали на плечи. Выглядела юной и ранимой, и он уже не был уверен, что она притворяется. Напротив, ему казалось, она искренне радуется возможности поразвлечься, и он подумал, не окажется ли в дураках второй раз за эти два дня.

Нужно скорее выпить, решил комиссар, потирая нос.

— Куда мы едем?

— В «Степэсайд».

— Отлично, — рассмеялась Стаси, видимо что-то вспомнив. — Молодец. Но откуда ты узнал о «Степэсайде»?

— Нашел на карте и не смог устоять. Похоже, там можно вкусно поесть.

— Верно. А еще оттуда открывается великолепный вид на Дублин.

— Тебя там знают?

— Нет-нет, не беспокойся; я знаю, как быть осторожной. Я сто лет уже там не была; когда-то хорошо знала это место, но в то время это был просто паб Дойла. Ты знаешь дорогу?

— Если я ошибусь, ты направишь меня на правильный путь, правда?

— Да. Там была моя школа. Дашь мне твою вкусную сигарету? Нет, не нужно, я сама прикурю.

Он все время оказывается на шаг позади! Ему приятно общаться со Стаси. А почему нет? Она умная, образованная женщина. Более того, она — дочь Мартинеса. Разве там, в Голландии, его не поразила ее сложная, богатая натура? Ведь он сразу понял, что Стаси ему ближе всех других детей старика. Она с симпатией относится к его показным манерам, понимает его хитрости и уловки. Он вспомнил изящные белые руки, дорогое золотое кольцо, уловку с ключами от «мерседеса».

«А способность к приспособлению?! Здесь тоже нечему удивляться, — думал он. — Провинциальное окружение — мир, где вяжут, сажают детей на горшок, моют посуду, — вполне гармонирует с Белгрейв-сквер. Стаси ходит за покупками в супермаркет, катит перед собой коляску, покрывает голову шарфом, чтобы скрыть накрученные на бигуди волосы, — все это не вызывает потрясения. Типичная голландская домохозяйка! Стаси номер два, явившаяся к нему в гостиницу, — вот это, да, повергает в шок. Но не слишком глубокий шок — он все-таки подозревал о ее существовании. А эта… уверенная в себе, искушенная, небрежно заказывающая дорогие блюда и напитки так, словно делает это каждый день… Мартинес был точно таким же. Безусловно, Дэнис не смог устоять перед ее обаянием и жизнелюбием».

Нет, Ван дер Вальку импонировали ее легкость и разговорчивость, уверенное поведение в отношении полицейского, расследующего убийство ее отца, который подозревает ее в соучастии. И к которому она спокойно забралась в постель. Нет, она точно свихнулась. Слишком просто. А Стаси не так проста.

— Не возражаешь, если я звякну Агате? Она сегодня дома. Хочу, чтоб присмотрела за детьми. — Эти простые слова звучали обворожительно в устах столь неискренней женщины.

— Разумеется. Передавай от меня привет.

Она весело рассмеялась. Как и с миссис Линч, он заработал хорошую оценку.

Сошедшие на холмы сумерки, закат и тихий плеск залива внизу превзошли все его ожидания. После ужина они выпили три чашки кофе и заказали еще по одной порции коньяка, давая время своим войскам занять позиции. Ее глаза обещали, что он не напрасно тратит время, и он надеялся, что она права!

В машине она забралась с ногами на сиденье, от нее пахло коньяком, сигаретами «Житан» и помадой. Она много выпила, но ничуть не опьянела.

— Чудесный ужин.

— Великолепный вид, — поправил он.

— А теперь я хочу покататься. Вдохнуть свежего воздуха и сменить обстановку.

Да, становилось темно. В сгустившейся тьме он с трудом различал проезжавшие мимо машины.

Действие развивалось точно по его сценарию, даже жутко стало! Стаси артистично расположилась в машине, словно заднее сиденье было естественной средой ее обитания. Разбросанная повсюду одежда — она произвела бы впечатление в салуне «Крейзи хорс». Он сам едва мог пошевелиться: не так уж и плохо — не придется резко вскакивать, что может испортить ракурс. Комиссар пытался с юмором относиться к ситуации, и тем не менее эти полчаса оказались едва ли не самыми кошмарными в его жизни. Он мог вспомнить только один такой случай: ему было восемь, и он сидел у кабинета стоматолога с нарывающим корнем зуба. Знал, что ему дадут вдохнуть газ и удалят зуб. Мать сидела рядом, сжимая в руках сумочку и страдая сильнее, чем он. Удаление, как гильотина, прошло незаметно; а вот ожидание было невыносимым. Теперь он, уже взрослый мужчина, испытывал гораздо более острые и изощренные муки деградации и унижения. Его терзало сознание собственного лицемерия, притворной страсти, искусственно вызванного желания. «Так, — думал он позднее, — я расплатился за свое распутство».

Он не почувствовал облегчения даже в тот момент, когда его ослепила вспышка: он испытал лишь разочарование. Он слишком долго ждал. Никакого удовлетворения от подтверждения собственной правоты, никакого чувства освобождения. Он всех перехитрил, как Шерлок Холмс, который выбрался из Рехенбадского водопада.

Стаси убедительно закричала и бросилась на пол. Ван дер Вальк нащупал замок и вывалился в пахнущую травой темноту, встретившись с высоким широкоплечим человеком, который снимал приспособления с фотоаппарата и рассовывал их по карманам.

— Похоже, ты вырыл себе яму, приятель. — В его речи слышался выговор коренного дублинца, немного смазанный в результате увлечения сериалом о похождениях полицейских из 99-го участка. Он был крупнее Ван дер Валька, к тому же его ключица была цела, поэтому он чувствовал себя совершенно спокойно.

— Как поживаете, мистер Коллинз? — тихо спросил Ван дер Вальк.

Тот опешил и отступил назад, но продолжал играть свою роль. «Недостаток воображения», — подумал Ван дер Вальк, глядя в зрачок направленного на него дула пистолета 9-го калибра.

— Вы сильно рискуете, — холодно заметил он, — размахивая заряженным оружием в таком возбужденном состоянии.

— Одно неверное движение, парень… — Какая банальность!

— Ты не оригинален, старик.

Из темноты вынырнула рука размером с пивную кружку — во всяком случае, она так выглядела — и забрала у Коллинза пистолет.

— И даже не вежлив, — добавил инспектор Флинн. — Тебе повезло, что я знаю, насколько ты глуп — крался в темноте, как доктор Фу Манчу, — слишком громко сопишь.

— Боюсь, он доставил тебе много хлопот, — сказал Ван дер Вальк, мысленно поблагодарив Флинна за то, что он тактично отвел глаза.

— У нас отличная техника, — успокоил Флинн, — и вскоре у нас будет самая современная технология. У нас есть неприметный старый «шевроле» с инфракрасными фарами — видно как днем, читал об этом в «Настоящем детективе». Эти ребята вечно что-нибудь вытворяют — нападают по ночам на почтовые кареты и все такое. Ладно, Джим, давай сюда лапы. А что ты собираешься делать со своей подружкой?

Стаси угрюмо курила на заднем сиденье. «Эта сложная личность показывает еще одну грань своей натуры, — думал Ван дер Вальк. — Она не только получает огромное удовольствие от своих игр, но и возбуждается при мысли о том, что ее в этот момент фотографируют». Так что она вдвойне разочарована.

— Думаю, мы все поедем на Белгрейв-сквер, — предложил он. — В этом деле есть хоть один положительный момент — Эдди действительно в отъезде.

— Сам видел, как он поднялся на корабль, — подтвердил Флинн. — Что ж, неплохая идея. Акт третий, у камина.

Флинн открыл фотоаппарат осторожными толстыми пальцами и поднес пленку к свету.

— Вот так. Уничтожаем так называемые улики. Больше не будем о них вспоминать. — Он тяжело опустился на стул.

— Верно, — саркастично усмехнулась Стаси. — Ваш приятель выглядит на ней не лучшим образом, не так ли?

— Комиссар вовсе не гордится собой, — бесстрастно заметил Флинн, — и я тоже. Но не спешите, миссис Фланаган. Засветить пленку — еще не значит очистить репутацию, и мне не очень нравится ваше положение. Вы, вероятно, думаете, что я ничего не смогу доказать, а мне и не нужно. Джим здесь — правда, у нас на него ничего нет. Но он глупец и сядет в тюрьму за незаконное ношение огнестрельного оружия и покушение на убийство.

Что касается вас, нам известно лишь то, что вы гуляете поздно ночью. И я, скажем так, многое принимаю во внимание. Я думаю о детях, об Эдди Фланагане и о комиссаре, который вас спровоцировал и теперь чувствует себя, скажем, неловко. Но есть основания — да, серьезные основания — для того, чтобы обвинить вас в некоторых вещах. Здесь даже и думать не о чем. Попытка подкупа должностных лиц в ходе исполнения ими своих обязанностей. Подкуп должностного лица, на мой взгляд, не является серьезным преступлением, потому что они сами к этому подталкивают. А вот сокрытие важной информации таковым является, а также умышленное введение в заблуждение следствия и укрытие лица, скрывающегося от правосудия. Нет, я вам не угрожаю. Лишь предлагаю серьезно задуматься. Я ничего не хочу знать, поэтому не прошу вас прийти завтра в замок и написать заявление.

— Я приду завтра в замок, — вставил Ван дер Вальк, — и напишу заявление. Теперь, когда никто больше не висит у меня на хвосте, я должен продолжить прерванный разговор о несчастном случае, происшедшем со мной.

— Очень хорошо, — согласился Флинн. — Предлагаю вам выпить по чашке чаю, а мы с приятелем рука об руку отправимся в замок. Ребята считают, что ему давно пора отработать свою большую пенсию.

— Пошел на х… — заявил мистер Коллинз. — И ты тоже, — повернулся он к Ван дер Вальку.

— Только не говори этого свояченице, — посоветовал мистер Флинн. — Она может понять тебя буквально.

«Грубо, — подумал Ван дер Вальк. — Я сам иногда говорю грубости, но при сложившихся обстоятельствах не смог бы». Он смотрел в лицо Стаси, лживое и искреннее одновременно.

— Чашка чаю — это хорошая идея. — Молчание. — Вот, возьми сигарету. — Снова молчание. — Пойми, я пришел не для того, чтобы насладиться своей победой. Флинн сказал правду: я вовсе не горжусь собой. Я, как и он, не хочу выворачивать тебе руки. Он ведь мог арестовать тебя.

— Я не совершила никакого преступления, — разозлилась она. — А все остальное вздор, ваши фантазии. Ты все выдумал. Ты просто пытаешься меня шантажировать.

— Неужели? — усмехнулся он. — Как ты меня?

— Это была самозащита.

— И разумеется, нападение на меня тоже.

— Нет-нет… Господи… нет… это, наверное, был Джим.

— Наверное, — сухо, — но не он. Я лишь мельком видел нападавшего, но, познакомившись сегодня с Джимом, теперь точно знаю, что это не он. Джим гораздо крупнее. Кроме того, Джим — дурак, но не настолько. Тебе ничего не стоило уговорить его сегодня последить за мной, потому что в свое время вы очень тесно общались. Джим — или один из его дружков — мог написать ту записку: он много хвастает, когда выпьет. Но он на меня не нападал. Может быть, сам того не понимая, он обеспечил себе надежное алиби, которое без труда проверил Флинн. Так что нападение — твоих рук дело.

— Похоже, ты считаешь, что я способна на любое преступление, — устало произнесла она.

— За исключением убийства своего отца.

На этот раз, похоже, она плачет по-настоящему. На него навалилась тяжелая усталость, в голове застучало: пятьдесят — это два раза по двадцать пять. Господи, как ему все это надоело…

— Послушай меня, Стаси, прислушайся хотя бы раз к голосу разума, а не того хитрого чертенка, что засел у тебя в голове. — Он устал говорить по-английски. Он уже не мог даже изъясняться на правильном, вежливом голландском, который Стаси учила в детстве. Он говорил на резком, образном языке предместий. — Пойми ты наконец — у тебя нет выхода. Ты стоишь между стеной и грузовиком, и грузовик не остановится. Ты так и не поняла, что, избавившись от меня, не смогла бы избавиться от Флинна. Некоему общественному деятелю — не буду говорить кому — нужна правда. И он ее получит, никакие выдумки его не устроят. Он честный человек и честный политик, поэтому он захочет, чтобы дело рассматривалось в суде. В голландском суде. Тебе, вероятно, не придется предстать перед этим судом лично — эти юридические тонкости меня не интересуют, но ты должна сделать заявление Флинну. Если хочешь хотя бы раз подумать о своей семье — а я имею в виду твоего мужа, а не семью Мартинесов, — можешь попросить меня попытаться скрыть твое имя от прессы. Расскажи мне правду, причем такую правду, в которую я поверю и тогда сделаю все возможное.

— Что ты от меня хочешь?

— Рано или поздно Дэнис с тобой свяжется. Ему нужна поддержка; он захочет услышать твой голос. Ты должна убедить его прийти ко мне и рассказать все, что ему известно. У него нет выбора, он должен это понимать. Он тебя любит?

— Да.

— И он тебе доверяет.

— Да.

«Помоги ему Бог!» — мысленно взмолился Ван дер Вальк, но вслух ничего не сказал.

— Что удалось вытянуть из Джима? — спросил Ван дер Вальк, сдерживая зевоту.

— Ничего, — миролюбиво ответил Флинн.

Он стриг ногти маленькими складными ножницами, которые долго искал в нагрудном кармане. В процессе поисков он выудил массу странных предметов, на которые смотрел с возмущенным недоумением, словно они не имели права находиться в его карманах.

— Джим держит рот на замке, — умиротворенно продолжал он. — Говорит о своей чести — можно подумать, он состоит в мафии. — Торопить Флинна бесполезно. — С другой стороны, зачем говорить мне то, что я и так уже знаю. Я думаю, все было так: она попросила его столкнуть тебя в канаву, полагая, что он знает, как это сделать. Но он оказался слишком осторожным, и у него ничего не вышло. Однако он много болтает, и вот что мне стало известно. Один из его дружков в пивнушке написал эту записку; они, наверное, казались себе большими остряками. Чего они хотели добиться, остается загадкой, но я рискну предположить, что в тот момент они оба напились в стельку.

— Что значит в стельку?

— В Ирландии мы не говорим, что человек находится в состоянии интоксикации: мы просто говорим, что парень надрался. Так вот, я еще раз рискну предположить, что Джим явился к ней и рассказал, все еще считая себя невероятно остроумным, а она сразу впала в истерику. Практически вынудил ее треснуть тебя по голове, да? И не проси меня объяснить ход мыслей этих женщин, но, думаю, услышав о его проделке, она совсем обезумела, решив, что в первую очередь ты подумаешь на нее. Зависит только от того, какой смысл ты вкладываешь в слово «обезуметь».

— Ты совершенно прав, — сказал Ван дер Вальк. — Она раскололась, во всем призналась. И насчет Дэниса тоже. Он был от нее без ума.

— Он спал с ней?

— Конечно. На протяжении года. Прямо под носом у Эдди. Эдди отказывался это замечать и никак не реагировал, не желая унижаться.

— Молодец, — одобрил Флинн. — Значит, теперь ты можешь вернуться в Голландию. Только представь: сидишь себе, развалившись в шезлонге на палубе, а четыре красотки обмахивают тебя опахалами. Что тебе еще нужно? Дэнис болтается где-то в Европе. Рано или поздно он вернется сюда, а я его возьму и передам тебе.

— Да, — без энтузиазма согласился Ван дер Вальк.

— Что тебя сейчас беспокоит? Она ведь все тебе рассказала, так? Что она сделала с парнем?

— В этом-то все и дело. Она не имеет ни малейшего представления, честно. Не может понять, отказывается этому верить. Она в замешательстве. Сейчас уже верит, но не может всего объяснить.

— Ну и что? — пожал плечами Флинн. — Когда ты получишь парня и сопоставишь их истории, ты сам все объяснишь — вернее, психиатр сделает это для тебя. Никакого преступления. Непонятно, зачем мы-то им нужны.

— Совершив однажды безумный поступок, он наверняка повторит его снова. Сейчас его мучает неопределенность — от этого любой свихнется. Не думаю, что он просто бродит по Италии.

— А почему нет? Мне кажется, с ним произошло нечто такое, что он не может постичь и что сильно на него давит, и ему хочется убежать от этого: он знает, что произошло нечто ужасное. Слоняется без дела и на какое-то время обо всем забывает. Но в одно прекрасное утро объявляется его папаша, он вновь вспоминает о своем безумии и просто-напросто смывается. Это очень просто. Отрасти бороду и смешайся с толпой хиппи; они шляются повсюду. Сейчас ты его не найдешь, но зимой в Италии дуют ледяные ветры, и все хиппи разбегаются.

— Не знаю, — покачал головой Ван дер Вальк. — Мне кажется, он думает только об одном: вернуться домой к мамочке — вернее, к Стаси — несмотря ни на что и все ей рассказать.

— Как он ткнул пером ее папашу.

— Что?

— Английский, — извиняющимся тоном произнес Флинн, — чертовски трудный язык.

— Ну как вы? — спросила аппетитная Лиз, умудрившись произнести это так, словно ей действительно интересно. Этим утром она была одета в табачно-коричневые тона, глаза казались еще зеленее, роскошные волосы каскадом падали на плечи; он готов был поклясться, что они отросли сантиметров на десять с тех пор, как они виделись в последний раз. — Вы выглядите гораздо лучше.

— Это потому, что смотрю на вас.

Она весело рассмеялась, словно никогда раньше не слышала таких чудовищно тонких комплиментов.

— Нет, правда, в прошлый раз вы выглядели усталым, не то чтобы больным, но каким-то измученным — «emmerde», как говорят французы.

— Слышал, — растрогался он. — Как вы думаете, сенатор меня примет?

— Не сомневаюсь. Можно даже не спрашивать. Хотите кофе?

— Растворимый? — С подозрением.

— Разумеется, нет. — С укоризной; как он мог такое подумать? — Я сама его варю.

— Тогда с удовольствием.

— Мы все выпьем по чашечке. — «Эта девушка хоть сейчас способна продать Манхэттен обратно индейцам», — подумал он.

Линч сидел за столом с каменным лицом и сигарой в зубах. Он жестом пригласил Ван дер Валька сесть, сдвинул в сторону бумаги, предложил сигару и сказал:

— Доброе утро.

— Во всяком случае, не слишком плохое. У меня есть новости. Но сначала скажите, есть ли новости у вас или у месье Конинка?

— Конинк переговорил с половиной населения Рима. — Без улыбки. — Никаких известий о Дэнисе, но, говорят, это нормально; осталось еще много иностранных туристов, им нужно время. Полагаю, оно у нас есть. А что у вас?

— Всего лишь предположение, однако оно вытекает из разговора с известной вам дамой. Если я прав, нам не потребуется помощь итальянской полиции. Нам потребуется время, причем не очень много времени. Скажите, пожалуйста, у вас или у Дэниса есть знакомые с яхтой?

— У меня есть. Думаю, и у Дэниса тоже. Я понимаю, к чему вы клоните — что он мог связаться с друзьями и отправиться в путешествие по морю? По-моему, мало похоже на правду.

— Не знаю. Мне кажется, такое возможно. Занятия в университетах начинаются через неделю, и по Европе еще болтаются толпы студентов. Парусный спорт весьма популярен, хорошая погода продержится до осеннего равноденствия, так что, на мой взгляд, эта версия заслуживает внимания. И мне кажется, что он, скорее всего, направляется сюда.

— После того как сбежал от меня? — нахмурился Линч.

— Инстинкт, — тактично пояснил Ван дер Вальк.

— Что он собирается здесь делать? Он должен понимать, что, если он… позволил себе… совершить тяжкий поступок… не важно, в каком состоянии, — здесь ему придется столкнуться с последствиями своей безответственности. — Линч потер глаза, достал очки из кармана, надел их, потом передумал и сдвинул их на лоб. — Я не совсем четко изъясняюсь.

— Трудно принять на себя ответственность. Эта женщина… она тяжело переживала смерть отца, была страшно напугана. Она пребывает в состоянии сильного психоэмоционального напряжения и за последние несколько дней совершала поразительно глупые и безответственные поступки. Мне удалось убедить ее рассказать обо всем, что ей известно.

— Каким образом? — с неожиданной проницательностью поинтересовался Линч.

— Я использовал не самые благовидные средства, но не собираюсь вам о них рассказывать. Скажем так: на данный момент я верю, что она говорит правду. Между ней и Дэнисом была любовная связь, которая продолжалась несколько месяцев. В общем-то, я так и думал, практически знал. Правда, я считал, что они поссорились, но оказалось — нет, она устроила целый спектакль, умоляя его не губить свою жизнь и тому подобное, и он отправился в Голландию с мыслью о разрыве. Мирном разрыве, к которому он был эмоционально подготовлен.

— Что она собой представляет на самом деле? Она плохая женщина? — Трогательно.

— Нет, не плохая. По-настоящему плохих людей очень мало, вы не находите? Скучной ее тоже не назовешь. Она озорная, лукавая женщина, постоянно выдумывает всякие проказы. По ее собственному мнению, она ведет совсем бесцветную жизнь и стремится раскрасить ее яркими цветами, придать ей остроту, ей нравится рисковать — она все время хочет стоять на краю — вероятно, в этом не было бы ничего страшного, если бы не ее дурная привычка манипулировать жизнями людей. Не стану обманывать — я не до конца ее понимаю. Сложная натура, похожая на своего отца, чья жизнь тоже была наполнена фантазиями и притворством, мелкими интригами и театральными жестами. Такие люди не могут обойтись без представлений. Отсюда все их беды, и я думаю, что причины столь ужасной трагедии кроются именно в этом. Мы узнаем, что произошло на самом деле, только когда найдем Дэниса, да и то не бесспорно. — «И мало вероятно», — мысленно добавил он.

Линч следил за ним несчастными глазами.

— Что она сделала с Дэнисом? — С пафосом.

— Полагаю, ничего особенного. Если как следует разобраться — ничего, что могло причинить ему вред, во всяком случае, серьезный вред, — смешался он. — Набила ему голову фантазиями. Возможно… скорее всего, он пытался что-то сказать старику, а тот, по-видимому, вышел из себя и оскорбил или обидел его чувства, не знаю.

Линч внезапно снова стал Теренсом, закурил сигару и, не моргая, молча глядел Ван дер Вальку в глаза:

— Что можно ожидать от суда?

— Надеюсь, вы не разочаруетесь. Что касается меня, я настроен оптимистично. Суды стали гораздо лучше — судьи, консультанты, обвинители: все они хорошо подготовлены. Они действительно стараются объективно рассматривать дело об убийстве. Грабеж ювелирного магазина вызывает гораздо меньше симпатий… Извините, я не собирался вас утешать. Я только хотел сказать, что обвинители больше не орут и не стучат кулаками по столу. Не так давно одна женщина во Франции, убившая своего мужа, получила два года условно. У нее были дети, следовательно, она должна вести хозяйство и зарабатывать на жизнь, но дело, в общем-то, не в этом; суд по-настоящему попытался понять мотивы того, что произошло.

— Вы меня немного успокоили, — сказал Линч.

— Могли бы вы навести справки о парусном судне?

— Да. Однако результат… — пожал он плечами.

— Разумеется. Но если все-таки это так, то можно предположить, что они направляются сюда. Сколько понадобится времени? Может, неделю, а может, и два месяца. Похоже на расчет стоимости вступления в Общий рынок.

Линч изобразил слабое подобие улыбки:

— А это — моя специализация.

— Приходится учитывать множество факторов — политических, экономических, просто человеческих — такова полицейская работа, мы уже давно миновали стадию кражи кур.

Открылась дверь.

— Можно войти? Я принесла кофе.

— Лиз, — мрачно поинтересовался Линч, — вы ведь увлекаетесь парусным спортом?..

— Возможно, идея и в самом деле безумная, — голос Флинна звучал неразборчиво, потому что он зажал в зубах деревянную линейку, — но мне она нравится.

— Я расспросил миссис Линч, чем он интересовался, с кем дружил и тому подобное.

— С этим парнем он вместе ходил в школу, так что это дает нам шанс. Яхта стоит в Италии, что еще больше увеличивает наши шансы. Но, черт, я нервничаю. Я понимаю, что полицейские не могут всех проверить: в морской форме все люди выглядят одинаково, но, черт их возьми, они не могут проверить даже лодки. Вот эту, — он постучал пальцем по большой глянцевой фотографии, — я пытался отыскать во всех портах от Генуи до Гибралтара, а они, видите ли, не уверены. Они что, не ведут записи? Разве у них нет начальника порта, портовых пошлин и всего такого?

— Я сам тоже не хожу на яхте, — с сожалением покачал головой Ван дер Вальк. — Так что не знаю. Думаю, там так же, как и везде, — они должны, но не делают.

— Да, но существуют таможенные декларации и карантин. Предполагается, что они должны поднять желтый флаг, так мне объяснили.

— И естественно, никто этого не делает.

— А полиция только и делает, что стремится умаслить греческих миллионеров. Так что…

— Но ее мы найдем, — сказал Ван дер Вальк, глядя на фотографию. — Такую большую лодку спрятать невозможно. Сорокафутовая шхуна со стальным корпусом.

— Что такое шхуна? — поинтересовался Флинн, но, к счастью, в этот момент зазвонил телефон. — Флинн у телефона. Да… да… да… Конечно, подожду, но надеюсь, не целый день… Не могу понять, кто это, — повернулся он к Ван дер Вальку. — То ли береговая охрана, то ли портовые власти, то ли морская полиция — я их не различаю… Да, это инспектор Флинн… Что? Говорите громче… Отлично, это уже кое-что. Огромное спасибо… Где находится Виго? — обратился он к Ван дер Вальку.

— Где-то в Испании. Они там?

— Лучше. Он там. Полиция проверила паспорта. Как только им объяснили, что от них требуется, они зашевелились.

— Они идут довольно быстро — я имею в виду судно, судно идет быстро, — заметил Ван дер Вальк, глядя на карту. Виго находится далеко от Ирландии, но и далеко от Рима. — Думаю, при хорошем ветре такая штуковина способна на многое. Сколько человек на борту?

— Если допустить, что испанцы умеют считать, то шесть. Джейни, да здесь почти две тысячи миль! — воскликнул Флинн, старательно вымеряя расстояние линейкой.

— Зависит от того, пойдут они вдоль побережья или напрямую. Зависит от ветра… Позвони в метеобюро. Могут оказаться в любом месте, — размышлял Ван дер Вальк, держа один палец на Валенце, а другой на Керкуолле. — Не только ветер, но даже малейшая навигационная ошибка могут привести к отклонению от курса.

Флинн рассматривал атлас, тихо бормоча себе под нос:

— Нам нужна атомная подводная лодка. Конечно, будь мы нормальной полицией, у нас было бы хорошее оснащение. На этом отрезке ничего нет на протяжении многих миль. Один охранник; и, если он что-то заметит, ему придется добраться до телефона, но сначала он должен найти свой велосипед и выпить чашку чаю. Подумать только, когда приезжал генерал, причем просто отдохнуть, сюда нагнали тучу радиофицированных фургонов и вертолетов. Джейни, ну и дела. Как организовать встречу человека, который может объявиться в графстве Клэр в следующем месяце? — Флинн случайно стукнул себя линейкой и с ненавистью посмотрел на нее — это явно происки злых сил.

— Может, мы раздобудем вертолет, не выкручивая никому руки? — с надеждой спросил Ван дер Вальк.

— И не мечтай. Пошли выпьем.

За кружкой пива Флинн решил: вертолет им не подойдет. Слишком заметный, слишком много шума — через мгновение вся округа будет знать об операции. Хуже чем визит генерала, который может сравниться лишь с обнаружением страшного снежного человека, который, оказывается, живет по соседству с Макгилли.

За второй кружкой Флинн придумал простой план. Он достанет радиофицированную машину с водителем. Его полномочия не распространяются за пределы Дублина, но он заручится поддержкой сенатора Линча. Потом задействует службу рыбнадзора. Они совершают воздушное патрулирование, следя за хитрыми французскими браконьерами. Его просьба не покажется им необычной, потому что их часто просят найти сбившиеся с курса яхты, и такой самолет не привлечет внимания.

— Самолет подскажет приблизительное местонахождение, как далеко они находятся и в какую сторону направляются. Потом мы вызовем катер или сторожевой корабль, не знаю, как это называется. Там есть радиотелефон, и они сообщат ему, куда ехать. Если же они где-нибудь застрянут, договоримся с таможней, чтобы они задержали лодку. Таможенники — очень суровые люди, — в голосе Флинна прозвучала радость, — и если на борту не окажется алкогольных напитков, они могут задержать тебя до второго пришествия, ссылаясь на ящур.

Ван дер Вальк был потрясен:

— Если бы я захотел сделать нечто подобное в Голландии, мне бы пришлось обегать десять разных департаментов. Они бы долго спорили по поводу злоупотребления государственными средствами связи, и в конце концов все дело застопорилось бы из-за мелких межведомственных интриг, о которых ты даже не подозревал.

— В Ирландии, — гордо заявил Флинн, — можно все… ну, кроме как заставить папу подать мяч во время финального матча по хоккею на траве, да и то народ не теряет надежды. Ну вот, теперь нам нечего делать, здорово, правда?

— Мы могли бы пойти на финальный матч по травяному хоккею.

— Соединяю с Дублином… говорите, пожалуйста.

— Алло. Алло… алло, это ты, Стаси? Очень плохая связь.

— Кто это? Я почти не слышу. О боже, это ты. Милый, не нужно было звонить.

— Что? Я тебя плохо слышу. Решил узнать, как у тебя дела.

— О милый, дорогой… послушай, где ты? Нет, не говори… ты в Италии?

— Уже нет. Мы идем вдоль побережья. Только приближаемся к берегу, поэтому такая плохая связь.

— Где ты… ради бога, скажи мне, где ты?

— Ты же только что просила не говорить. Здесь есть рация, поэтому я решил позвонить и узнать, все ли у тебя в порядке.

— Тихо, слушай меня: здесь была полиция. Господи… я не знаю, не могу объяснить. Очень рискованно… послушай, я постараюсь с тобой связаться. Будем надеяться, что… Нет, скажи мне, куда ты прилетаешь… в Корк, да? Постарайся понять; тебя ждут… и в аэропортах тоже.

— Нет-нет, ты не поняла — мы на лодке.

— А, ясно… ну, может быть… только ни в коем случае не приезжай сюда; потихоньку выходи на берег и ложись на дно, а я постараюсь как-нибудь с тобой связаться. Где вы причалите?

— Пока не знаю, мы еще далеко от берега. Думаю, вечером уже будет известно.

— Когда узнаешь, перезвони мне… о нет, лучше позвони Агате, так будет безопаснее… Ты понял?

— Не знаю.

— Я постараюсь передать тебе весточку… а теперь вешай трубку, ты сильно рискуешь; о, милый, не могу больше говорить, пока.

— Пока все идет хорошо, — улыбнулся Флинн, кладя трубку. — Звонили из рыболовного хозяйства в Корке. Самолет их засек; то есть они не сбились с пути, не изменили курс. — Он порылся в бумажках, разбросанных на столе. — Данные метеобюро: слабое волнение, хорошая видимость, ветер западный. Но они еще далеко. Парень из береговой охраны говорит, они держат курс на Фастнет, но он не уверен. Шхуна со стальным корпусом — это точно они. Так, Фастнет у нас здесь… Джейни, сколько мелких портов. Скибберин, Каслтаун-Бере — точно узнаем только вечером. У нас полно времени, машина во дворе. Конечно, здесь у тебя нет полномочий полицейского, но я оформил тебя как наблюдателя ООН. Правда, не знаю, что это такое…

На шхуне царило шумное веселье. Ребята хорошо знали друг друга — трое вместе ходили в школу. Встреча с Дэнисом никого не удивила. Правда, он был печален и вел себя довольно странно, но все решили, что это из-за подружки, что и подтвердилось после телефонного звонка.

— Этот Дэнис со своей девушкой… из-за чего такой переполох? Да, скучать не приходится. Что будем жрать? Только не говори, что опять горох, а то я свихнусь.

— Слишком далеко до запада. Сильное течение наряду с приливом — четыре узла, и я не удивлюсь.

— В тот день, когда ты дежурил на камбузе, мы тоже ели горох. Неужели нельзя придумать что-нибудь другое?

— У нас его целый мешок, и, между прочим, не я его покупал.

— Стоп.

— Дай подумать. Что я сказал? Фастнет, как дела? Роккол, пожалуй, больше подойдет. Дай мне транспортир. Пол-узла на север с учетом течения. Новый курс, рулевой.

— Мы хорошо идем, вечером будем на месте.

— Черт, горох очень долго готовится.

— Извини, консервы кончились.

— Все в порядке. Если ветер усилится, придется снять парус, иначе нас отнесет в сторону. Проснись, Дэнис; от твоего управления шхуна ползет, как корова, бредущая домой.

— Что с тобой? Она не будет встречать тебя в порту?

— Надеюсь, она не беременна? Следи за шкентелем и обрати внимание на парус — он не наполнен ветром.

— Ладно, ладно, только перестань визжать и топать ногами, как Чингисхан.

— Извини, Дэнис, шхуной управляет не комитет, а только один шкипер.

— Извини, я просто не могу сосредоточиться.

— Хорошо. Тим, встань к штурвалу. Грота-шкот, Дэнис, ослабь немного. Если у тебя проблема, облегчи душу. Расскажи тетушке Мов, сынок; и не забудь наклеить марку на конверт.

— Я просто хотел поскорее добраться до места, только и всего.

— Если он так торопится, летел бы самолетом.

— Заткнись… тоже мне остряк. Что бы ты делал, если бы узнал, что тебя разыскивает полиция?

— А что, разыскивает?

— Неужели ты не видишь, что он не шутит? Послушай, Дэнис, предоставь это нам. Джеймс, достань карту побережья. Залив Бэнтри не подойдет — оттуда идет главная дорога на Брей. Направляемся в… двинемся после наступления темноты. Джеймс, курс прямо по ветру. Хорошо, а теперь все вниз; нам нужно придумать план.

У полиции тоже возникли проблемы с навигацией.

— Похоже, эти рыболовы их потеряли.

— Самолет ничего нового не заметил?

— Говорят, они не могут так долго патрулировать район: у них перерасход топлива.

— В любом случае это уже выглядело бы подозрительно.

— К вечеру ветер стихнет, и течение понесет их в эту сторону.

— Им не о чем беспокоиться, на шхуне есть вспомогательный дизель.

— Но что, если они повернут сюда, налево… ведь это порт, да?

— Понятия не имею.

— Может, они направляются в Бэнтри или Кенмэр. Но если они повернут направо…

— Мы все узнаем, когда приедем на место. Приливы, отливы и все такое. Кстати, кому принадлежит шхуна?

— Парню по имени Бейли, Билл Бейли. У него куча денег.

— По зрелом размышлении, не говори мне ничего, — усмехнулся Ван дер Вальк. — Ты меня уже потерял.

— И чертову лодку тоже.

Ребята вели себя деликатно. Никто не спрашивал, почему его разыскивает полиция. Все пришли к единому мнению: нужно спасти старину Дэниса. Они видели, что он упал духом, впал в какую-то летаргическую пассивность, как будто ему наплевать, что с ним будет. Ну, этого они не потерпят!

— Говорю вам, надо развернуться в сторону Франции. Ветер как раз подходящий. Пойдем в Конкарно или еще куда-нибудь.

— Нет, мы только привлечем к себе внимание — и к нему тоже. Вспомните тех любопытных ублюдков в Виго — я тогда не придал этому никакого значения.

— Но ведь в Италии они тебя не разыскивали, Дэнис?

— Не знаю… не думаю — все же знали, где я.

— Значит, есть шанс, что они не знают, где ты сейчас. Почти наверняка.

— Но если они ждут его в Ирландии… Ведь они допрашивали его девушку.

— Так это же в Дублине. Они следят за аэропортами, но они уж точно не станут ждать его в Дингл-Бэй.

— Кто знает.

— Дождемся темноты и бросим якорь за одним из островов…

— Дэниса отправим на берег на шлюпке; следующим утром войдем в порт и скажем, что его с нами не было.

— Подкрадемся потихоньку, не зажигая огней… как Роджер Кейсмент.

— Что за глупость! Мы высадим его на берег, и что он будет делать дальше?

— Пойдет в Уотервилл или в другое место, где можно сесть на автобус. Ему нужно где-то пересидеть.

— Но в другой стране они вообще до него не доберутся, если не будет ордера на экстрадицию.

— Может быть… Но где он возьмет деньги?

— Не нужно было идти на север… Если бы мы остались в Средиземном море и высадили его там, он смог бы продержаться целую зиму.

— Не говори вздор — ты никогда не был в Средиземноморье зимой. Мы не можем помешать полиции добраться до него. Но мы можем их немного задержать. Ему нужен хороший адвокат. Как насчет твоего старика, Дэнис? Нет? Ну что ж, как только мы окажемся в Дублине, адвоката найдем в два счета. Надо найти место, где он мог бы спрятаться на пару дней, а адвокат тем временем выяснит ситуацию, узнает, что у них на него есть… даст ему совет, поможет — для чего еще они существуют? Главное вот что — кто-нибудь знает надежное место, где ему можно спрятаться?

— У нас есть рация. Может, позвоним и попросим кого-нибудь встретить его?

А на Белгрейв-сквер три очаровательные леди устроили тайное совещание.

— Как бы Дэнис ни поступил, важно только то, что он скажет. Жаль, что так получилось с Джимом.

— Ты же видела, что произошло с Джимом; они все о нем знали, поэтому быстро нашли повод упрятать его в каталажку. Уверена, они следят за каждым моим шагом. Я не сомневалась, что они приставят кого-нибудь следить за мной — хотя я никого не замечала, — но, может, они просто хитрят… в любом случае, если телефон поставили на прослушивание, мы погибли, потому что тогда они все знают.

— Да, конечно, Дэнис поступил опрометчиво, но ведь этого никто не ожидал. Не думаю, что можно так просто поставить телефон на прослушивание; это незаконно. Я помню, как Билли Рош говорил Джиму, что организацию незаконно прослушивали, поэтому им удалось выиграть дело в суде.

— Билли Рош, вот кто нам нужен. Он знает, что делать.

— Он не станет нам помогать — они с Джимом поссорились.

— Мы все равно не можем попросить его найти Дэниса и заставить его молчать. Нечего так смотреть на меня — я лишь высказала вслух то, о чем мы все думаем.

— Мы даже не знаем, где находится Дэнис.

— Я просила его перезвонить сюда. Телефон Агаты не прослушивается.

— Глупо и бессмысленно.

— Это первое, что пришло мне в голову.

— Если твой телефон прослушивается, то они уже знают, так что в твоих хитростях нет смысла, а если нет, то говорить по нему так же безопасно, как и по моему телефону.

— А после ареста Джима они могут и этот телефон поставить на прослушивание.

— В любом случае мы сильно рискуем. Но нам придется на это пойти.

— Да.

— Да.

— Билли Рош к тебе неравнодушен, Агнес.

— Нет, этот вариант не пройдет. Нам нужен адвокат. Я не желаю, чтобы Дэнис втягивал семью во все это. Как насчет адвоката, который защищал Гормана?

— Хеннесси? Он такой хитрый, он ни за что не станет вмешиваться. Кто-то должен остановить Дэниса. Этот идиот способен заявиться прямо сюда. И если он попадет в лапы этого голландского ублюдка, тот вытянет из него всю правду. С ним должен кто-то встретиться, но никому из нас нельзя.

— Конечно нет. Это должен быть кто-нибудь неприметный.

— Может, Малахи? Тогда никто не узнает.

— Легко сказать. Он ни за что не пойдет на такой риск. А адвокат получает за это деньги.

— И кто будет ему платить?

— В этом-то все и дело.

— Послушай, Агата, Малахи можно убедить, что, если Дэнис заговорит, мы все рискуем… Телефон… Агата, возьми трубку.

— Алло… Да, это миссис Макманус… Да… да, я слушаю… Да, я… Хорошо, да… Да, понимаю… Послушайте, не нужно так много объяснять… Вот что: я буду молчать и слушать, а вы расскажите мне, что вы задумали, хорошо?… Да, разумно… Не могу обещать. Мы сделаем все возможное… Да, времени мало… Да. Да, мы тоже об этом думали… Да, поняла. Теперь вешайте трубку… Да, спасибо, да, я поняла… Хорошо, до свидания.

— Что он сказал?

— Звонил не Дэнис, а его друг. Ну что, все оборачивается не так уж плохо.

— Рассказывай скорей.

— Лодка — на ней студенты, его друзья — принадлежит сыну Бейли, у которого фабрика рядом с аэропортом. Дэнис, похоже, им все рассказал. Нет, разумеется, он рассказал только о том, что его разыскивает полиция. Весьма разумный парнишка — его друг — заявил, что ничего не хочет знать, но они разработали план. Самое смешное — они тоже подумали о Хеннесси.

— И все бы подумали после его победы в деле Гормана. Продолжай.

— План таков: они встанут на якорь за островами, а ночью тихо прошмыгнут в Балтиморский залив, и хорошо бы мы прислали кого-нибудь его встретить. Встреча назначена на рассвете в пабе «У Генри». Суть вот в чем: если бы кто-нибудь мог приехать на машине и забрать Дэниса, он мог бы спрятаться где-нибудь в Дублине, а Хеннесси там с ним встретится.

— Мы должны уговорить Малахи.

— Малахи должен выехать прямо сейчас.

— Ему придется ехать всю ночь.

— Сколько времени нужно, чтобы добраться до Корка?

— Жаль, нельзя попросить Эдди, — сухо заметила Агнес. — Он-то отлично знает, сколько ехать до Корка.

Ни у одной из очаровательных леди не осталось никаких сомнений — даже Агата прониклась их энтузиазмом. Они не осознавали всего идиотизма ситуации, а если и осознавали, то это лишь придавало им решимости. Элемент риска и восхитительная мысль о том, что телефон могут прослушивать, — все приводило их в восторг, хотя ни одна из них ничем не рисковала. Если кто и рисковал, так это Малахи.

Разумеется, их телефоны никто не прослушивал. Такая идея могла бы прийти в голову мистеру Флинну, но он никогда не прибегнул бы к подобным средствам, поскольку был человеком честным. Но он согласился бы с Ван дер Вальком, если бы знал об этом. «Все трое — шлюхи в душе. Это классика — власть без ответственности».

Самое смешное — никто из них не сомневался в том, что им удастся убедить Малахи «выехать прямо сейчас». Трудно представить, чтобы хотя бы мало-мальски разумный человек согласился выполнить такую работу: трудную, утомительную и глупую. Остается только признать, что очаровательные леди знали своего Малахи. В конце концов, ведь они вышли за него замуж.

— Главное, — почти хором сказали они, — убедиться, что Малахи точно знает, что ему нужно сделать.

Оба полицейских осатанели от вынужденного безделья.

«Все это чертовски глупо». Каждый думал так про себя, но оба молчали, не желая расстраивать друг друга. В конце концов вслух эту мысль выразил Ван дер Вальк, надеясь, что Флинн не сочтет его бестактным.

— Проблема в том, что нельзя рассчитывать на разумное поведение людей. Знать бы только, что мальчишка спокойно приедет к отцу и расскажет ему о своих неприятностях, но, естественно, он этого не сделает.

— Думаешь, мне нравится изображать из себя восемнадцатилетнего героя, сражающегося в чертовом Сопротивлении? — буркнул Флинн.

Они посмотрели друг на друга, и их губы невольно растянулись в улыбке.

— Сидеть всю ночь и ждать, когда эти малолетние идиоты осуществят свой план, который кажется им невероятно умным. Но все-таки мы правы.

Было три часа ночи, у обоих покраснели глаза от усталости, небритые подбородки заросли колючей щетиной.

— Парень с самого начала вел себя неразумно, поэтому вряд ли можно ожидать, что сейчас он поступит по-другому.

— Изображают из себя контрабандистов, — согласился Флинн. — Беда ирландцев — это их романтическое воображение.

— Но я молю Бога, чтобы они поторопились.

— Самое смешное — я сказал боссу, что все это чепуха. Пусть они вернутся в Дублин, и мы по-тихому возьмем парня, но он ответил «нет». Заявил, что хочет перехватить мальчишку, как только тот ступит на ирландскую землю, потому что мальчик склонен к неуравновешенным действиям, а он в долгу перед своим старым другом Теренсом Линчем.

Ночь тянулась долго; у них было много времени для философского осмысления сложившейся ситуации. Им нередко приходилось проводить ночи, выполняя столь же нелепые поручения.

Нервничать они начали уже накануне вечером. Сидение в машине рядом с коротковолновой рацией сводило Ван дер Валька с ума. Полицейские — те же рабы, заявил Флинн, но Ван дер Вальку уже несколько лет не приходилось коротать ночь в компании с этой мерзкой штуковиной. «Ничего не меняется, — печально размышлял он, — все по-прежнему слишком близко подносят испорченный микрофон ко рту; по-прежнему громко кричат. Никому так и не удалось приглушить треск и свист в динамиках». Он с трудом разбирал слова даже по-голландски среди всех этих хрипов (полицейская волна всегда страдала хроническим бронхитом), а здесь, в Ирландии, он вообще ничего не мог понять. Флинн тоже проявлял признаки недовольства: несколько раз раздраженно стукнул по рации, а потом заявил, что не понимает, о чем они говорят.

— Все ведут себя как придурки, — сердито бурчал он, — в том числе и я. Эти рыбаки на своем корвете болтаются у Кинсейла, и уже три часа никто не видел эту чертову лодку. Не могут, видите ли, ее отыскать — по-моему, с самолета белая яхта с белыми парусами видна так же хорошо, как черный жук, ползущий по белому снегу. Они уже должны быть в районе Фастнета, а теперь наступила ночь и ни черта не видно.

— Может, они изменили курс.

— Ради какого дьявола им это делать?

— Не знаю, хотя, может, они немного сбились с намеченного курса.

— Я знаю только одно: их нет там, где, по мнению рыбаков, они должны были оказаться.

Ван дер Вальк понимал раздраженность Флинна из-за сложных военных маневров. Как обычно, координационный совет где-то потерялся. Слово «координация» хорошо звучит в штабе при подготовке к операции, но, оказавшись на передовой, превращается в жалобы типа: «Ну и ну, этой реки нет на карте».

— Нам нужно поесть, — предложил он. — И отдохнуть.

Это оказалось хорошей идеей: они заказали лосося — увы, как оказалось, в Ирландии это просто вареная треска, загадочным образом порозовевшая, словно ревностный читатель «Нью стейтсмен»[26], — и отбивные, и как ни парадоксально, к Флинну вернулось хорошее настроение. Он заточил спичку и со своей обычной умиротворенностью ковырял в зубах. Освободившись от тирании рации — с ней остался водитель, которому достались бутерброды с ветчиной и две бутылки стаута для поднятия боевого духа, — он мог забыть о тактических диспозициях и подумать о стратегии.

— Может, они что-то пронюхали, а? Почему прячутся? Ведь должны уже быть поблизости. Они никак не могли от нас ускользнуть: я предупредил полицию по всему побережью. Никто не заметил ничего необычного. Эта яхта целый месяц болталась у берегов Италии. Билл Бейли рассказал Линчу, что сам привел ее в Позитано. Потом ему пришлось вернуться назад, а сын с друзьями отправился на ней домой. Они не заходили в Рим специально, чтобы забрать Дэниса, так что он случайно оказался на борту.

Внезапно Ван дер Валька осенило. Ему уже давно ничего толкового не приходило на ум, поэтому мысль взорвалась в голове, как сотни осветительных снарядов.

— Эй! — закричал он. — Как ты думаешь, у них есть связь с берегом?

— Никто не знал, где они, — недоуменно уставился на него Флинн.

— Нет, я имею в виду коротковолновую рацию, как у тебя. Они могли слушать все, что ты говоришь, и злорадствовать. — Он не смог сдержать ухмылку при виде отвисшей челюсти Флинна. Словно взял реванш за то, что скомпрометировал себя со Стаси, да еще и позировал Джиму Коллинзу. Хотя, конечно, давно можно было об этом догадаться. — Дорогие яхты обычно оснащены рацией.

— Сейчас выясню, черт побери!

Флинн бросился к машине.

— Господи милосердный! — в бешенстве заорал он, вернувшись через десять минут. — Идиот, какой же я идиот! Я ничего не знаю об этих проклятых лодках, но я учусь, учусь. Я должен был об этом подумать. Оказывается, все рыболовные суда оснащены рациями. Они постоянно переговариваются друг с другом. Все они зарегистрированы, имеют свои позывные и еще бог знает что. Нет ничего проще — это заплутавшее в ночи суденышко тоже зарегистрировано, у него есть свой номер; находясь в сотне миль от берега, они могут снять трубку и позвонить на узел связи в Валенце. Мало того, они могут подключиться к телефонной сети, к какой-нибудь международной линии — позвонить, к примеру, дяде Джону Макклоски в Массачусетс, если готовы оплатить разговор. Господи, как просто. А мне это даже в голову не пришло.

Ван дер Вальк, которому это тоже долго не приходило в голову, благоразумно промолчал.

— Ну почему? — горестно вопрошал Флинн. — Остается только уповать на Провидение. Может, они нас не слышали — другая волна или еще какая-то техническая белиберда, которой мне заморочили голову. Черт меня побери! Милочка, налейте-ка мне той бурды, которую вы называете кофе.

Когда ему принесли кофе, он положил в него несколько ложек сахара, долго размешивал, а потом произнес своим обычным голосом:

— Но все дело в том, что мы тоже можем позвонить на этот телефонный узел… И что ты думаешь — поступило два звонка от мистера Бейли по дублинским номерам.

— Стаси?

— Фланаган и Макманус. Нет, конечно, никто не прислушивался к разговору. Но господина Дэниса предупредили, и что он намерен теперь делать?

— Думаю, они изменили курс. Они все в таком возрасте, когда мечтают только о том, как бы заткнуть за пояс легавых.

— Я тоже так думаю, — довольно согласился Флинн.

Около восьми лодку заметили в нескольких милях от реки Кенмэр. Она явно дрейфовала по течению. До наступления полной темноты ее заметили снова. Судя по всему, она направлялась в сторону Майзен-Хед. Туда бросили, как выразился Флинн, «всех взмокших от пота полицейских графства Корк».

— Хорошее место для прогулки на яхте, — заметил местный сержант. — Но играть в прятки в темноте среди островов… я бы не назвал это самым приятным занятием.

Как все неприметные люди, Малахи Макманус был безрассудным или, может быть, просто беспокойным. Он носил очки без оправы и начинал лысеть, из-за чего создавалось впечатление, что лоб нависает над крошечными глазками, спрятавшимися у подножия утеса. Маленький изогнутый рот утопал в складках подбородка, но он держался прямо и уверенно и внешне ничем не походил на ученого. Рот мог выпрямиться в жесткую упрямую линию, маленькие глазки могли смотреть с холодным равнодушием: он был более сильным и волевым человеком, чем могло показаться. Вообще-то леди с Белгрейв-сквер знали, что он может доставить много хлопот. Он моложе Джима Коллинза и гораздо подвижнее этого воина, чья внешность Тарзана, если внимательно присмотреться, уже начинала увядать. Он был старой любовью Агнес. Как Малахи оказался рядом с Агатой, никто не знал; видимо, перепутал их в темноте.

Он был умен. Все дублинские интеллектуалы мечтают служить на таможне, где сотрудникам оплачивают счета за квартиру и молоко. Там тихо и спокойно, тебе выделяют стол, за которым ты можешь продолжать заниматься творчеством, работаешь всего два часа в день, а потом еще и получаешь пенсию. Малахи укрылся панцирем службы, как рак-отшельник, и многие завидовали ему. Он писал остроумные статьи для еженедельных журналов, рецензии на книги. Ходили слухи, что он ваяет шедевр, достойный пера самого Джойса.

Какое-то донкихотство, или романтизм, или просто мягкий характер — трудно сказать: он попал в сети очаровательных леди еще в юности и так и не смог из них выпутаться. Он искренне любил их всех. Ему нравилось строить интриги, и он всегда охотно шел на мелкие нарушения закона, лишь бы обвести полицию вокруг пальца. В общем, он оказался подходящей кандидатурой для спасения Дэниса от тисков закона. Кроме того, он всегда был невысокого мнения о Джиме Коллинзе, поэтому его маленькие глазки засверкали от радости, едва он услышал о поражении Джима.

Стояла темная и влажная ночь. «Душно, как под гагачьим одеялом», — думал Ван дер Вальк после того, как выслушал пространные объяснения о Гольфстриме и почему в графстве Корк растут пальмы. Видимость была ужасной, и вставшую на якорь яхту обнаружили только в одиннадцать часов. И что теперь? Мнения разделились. Уставший от ожидания Ван дер Вальк предлагал немедленно броситься в атаку и потребовать ответа на вопрос, почему яхта, прибывшая из-за границы, не объявила об отсутствии больных бешенством и орнитозом. Местные полицейские встретили предложение с восторгом. Но Флинн, акцент которого усиливался с каждой минутой, его не одобрил:

— Если Билл Бейли подаст жалобу и заявит, что глубокой ночью его яхту взяли на абордаж какие-то сумасшедшие в костюмах специального подразделения, в Дублине поднимется такой переполох! Он не совершил ничего противозаконного. Они не обязаны знать, что Дэниса разыскивает полиция. У нас нет ордера на его арест. Ничего, кроме разрешения на допрос, которое вы привезли с собой, и на основании которого я могу обратиться с просьбой о сотрудничестве. Их ни в чем нельзя обвинить, и полиции лучше не превышать своих полномочий, иначе все дело развалится из-за юридических заморочек. После всех наших стараний это было бы глупо.

Ван дер Вальк признал его правоту.

Ночь тянулась бесконечно.

Благоразумие и осторожность едва не привели к фатальному краху. Радиофицированную машину поставили в стороне от деревни, чтобы не провоцировать сплетни среди местных жителей, и, когда полицейские чуть дыша прикатили на велосипедах и доложили, что наконец-то что-то происходит, Флинн и Ван дер Вальк спали, но сразу проснулись, услышав, что шлюпка с тремя людьми вошла в береговую полосу. Они решили, что раз дело дошло до этого, то присутствие полиции нежелательно.

— Огласка нам не нужна, — сказал Флинн. — Это родная деревня Теренса Линча, мальчишку могут узнать. Мне кажется, Линч не заслужил, чтобы его сына арестовали местные полицейские, а имен я не называл.

Три человека тихо приближались, не крадучись, а так, словно не хотели потревожить спящих людей. Две крупные фигуры, выступившие из темноты, должно быть, выглядели зловеще.

— Мистер Линч! — раздался официальный голос Флинна.

Ребята испуганно остановились.

— Да, — ответил удивленный дрожащий голос.

— Я офицер полиции Дублина. Этот господин — офицер полиции из Голландии, официально уполномоченный допросить вас по вопросу судебного расследования. Ваши показания могут оказаться полезными.

— Чепуха, — резко произнес другой голос, натренированный в стычках с руководством студенческого общежития. — Почему вы подкрадываетесь среди ночи? Мы мирно сошли на берег после длительного путешествия; в этом нет ничего противозаконного, и никто не может обязать нас отвечать на вопросы — может быть, в другой раз.

— Остальные могут идти куда пожелают. — Вежливо. — Кроме того, вас это не касается.

— Что бы там ни было, я ничего не знаю, — уже более уверенно заявил Дэнис. — И я не понимаю, почему я должен отвечать на какие-то вопросы.

— Прошу прощения, но вынужден настоять.

— Что дает вам право творить произвол в четыре часа утра? — возмутился другой голос. — Мы же сказали, в другой раз.

— Вы довольно поспешно покинули Голландию, не так ли? И Рим тоже. Я не могу принять отказ: вы вынуждаете меня взять вас под стражу.

Тут вмешался третий голос, раздраженный нерешительностью своих друзей.

— Сбросим их в воду, и дело с концом, — прямо предложил он.

— Даже не думайте, — осадил его Флинн. — Это уже серьезное преступление, и у вас будут крупные неприятности.

В этот момент на сцене появился Малахи. Он немного опоздал, потому что его задержала чертова машина Джима Коллинза, у которой сел аккумулятор, да еще он пару раз сбился с дороги. Оглядываясь по сторонам, он шел через деревню, как вдруг заметил полицейского на велосипеде: это его насторожило. Он появился в маленькой бухте в самом конце разговора, и тут в него вселился демон безответственности. Три плюс один получается четыре — против двоих. Он осторожно осмотрелся по сторонам: никого. Зато он увидел большой пластиковый мусорный ящик. Пустой, но с резким запахом помоев для свиней. Он ловко надел его на голову Ван дер Вальку и точным ударом повалил его на землю. Никакого умысла, заявил он впоследствии; просто он оказался ближе всех.

Из своего ящика — такое могло произойти только в Ирландии — Ван дер Вальк слышал глухие удары, пинки и приглушенные голоса.

— Платок… свяжи его покрепче.

«Да здравствуют повстанцы!» — подумал он, борясь с неловкостью пожилого возраста, легкой тошнотой и общим состоянием, характерным для человека в четыре часа утра.

— Веревка в шлюпке.

— Сколько их еще?

— Здесь больше никого, но в деревне много полицейских.

— Затащим их в шлюпку. Быстрее, Дэнис.

— Успокойтесь, ребята. Нужно только довезти его до адвоката, и все. Иначе у нас будут проблемы.

— А они как же?

— Они выскочили на вас в темноте, так? Это просто недоразумение.

Ван дер Валька раздражал запах помоев и ноющая ключица. Он наполовину выбрался из ящика, как вдруг над ним нависла чья-то фигура; он изо всех сил ударил по ней ногой. Потом выяснилось, что это оказался Малахи, и Ван дер Вальк испытал радостное удовлетворение. Он поднялся на ноги и увидел распростертого Флинна, которого кто-то прижимал коленом к земле, а на него самого надвигались двое здоровых парней. Складывалось слишком мелодраматическое положение, на его вкус. Они остановились и заняли позиции по бокам. Кричать бесполезно, а сил отразить нападение не было. Сейчас он не в самой лучшей форме.

— Мне ближе к пятидесяти, чем к сорока, — как можно спокойнее произнес он. — Мне недавно сломали ключицу, а еще от старого ранения моя нога ноет во влажном климате.

Они слушали, и сейчас это — самое важное.

— Кроме того, я слишком злоупотребляю виски. У меня замедленная реакция. — Они продолжали слушать, значит, начали задумываться о последствиях. — Дело серьезное. Вы слышали, что сказал этот человек. Помоги встать мистеру Флинну, Дэнис; так нельзя. В море свободны все, но на суше нам всегда приходится отвечать за свои поступки. Пойдем со мной, Дэнис, нам нужно поговорить о Стаси.

— О Стаси?

— А все остальные быстро отправляются спать, и через несколько минут инспектор Флинн отнесется к вам более терпимо. А ты, — обратился он к Малахи, который отступал назад мелкими шажками, — стой смирно, или я сброшу тебя в воду и получу от этого величайшее наслаждение.

Парни переглянулись.

— Не будь дураком, Дэнис.

— Мне жаль, — протянул он.

— Ну что ж, тебе решать.

— У меня нет выбора, — просто ответил он.

Флинн, потирая спину, поднялся на ноги.

— Не хочу показаться мстительным, — спокойно сказал он. Его взгляд остановился на Малахи. — А ты кто такой? Кажется, я тебя знаю.

— Я не собирался стоять в стороне и смотреть, как запугивают ребят. Я не сделал ничего такого, за что мог бы себя упрекнуть.

— Вовремя подоспел с ящиком, да? — Мягко.

— Мальчишку хитростью загоняли в ловушку, и я решил его защитить. Это мое право. А вот есть ли у вас право допрашивать его, я сомневаюсь. Хотел бы я посмотреть на ваши документы.

— Ага. Значит, ты мистер Макманус, верно? — Он взглянул на Ван дер Валька и сделал жест, словно хотел сказать: «У тебя больше причин для жалоб».

— Здесь поработали наши очаровательные леди, — усмехнулся Ван дер Вальк, — и, как всегда, все запутали. Забудь о нем.

— Проваливай домой, — рявкнул Флинн, — и не вздумай качать права! Поведение, недостойное государственного служащего, особенно если он сидит на теплом месте. Исчезни.

«Эти женщины, — думал Ван дер Вальк, глядя на Дэниса, который стоял совершенно безучастный к происходящему, уставившись в одну точку, — они могут одурачить любого. В том числе и меня».

— Дэнис, — тупо спросил он, — кто убил мистера Мартинеса?

— Я, — ответил юноша так, словно его спросили: «Кто оставил окно открытым?»

Получив ответ на вопрос, ради которого он проделал столь долгий путь, Ван дер Вальк не испытал никакого удовлетворения.

В Дублин возвращались в полном молчании. Оба полицейских пребывали в угрюмом настроении. В таких случаях обычно нечего сказать. У полицейских существует негласное соглашение — они всегда мягко обращаются с арестованными. Они уважают их личность и надевают наручники, едва ли не извиняясь. Дэнис находился в прострации: ни Флинн, ни Ван дер Вальк не желали вмешиваться в его мысли.

Всю дорогу весело светило солнце, но под конец погода испортилась. Небо затянулось тучами, и редкие капли дождя лениво стекали по лобовому стеклу, демонстрируя слабохарактерность и отсутствие воли.

Ван дер Вальк смотрел в окно на пейзаж Центральной Ирландии. Печально, но в конце концов он должен быть беспристрастным. Профессиональных полицейских редко угнетает мысль о преступлении и наказании, с которой так носятся честные интеллектуалы левого толка, но не стоит называть их грубыми и бессердечными. Они испытывают жалость к жертвам преступления, которые очень часто ее не заслуживают. Они все знают о тюрьмах, этих средневековых лечебницах, в которые отправляют вас, меня или любого из нас, стоит нам подхватить заразу преступления. Там нас дезинфицируют, превращают в полезных членов общества, «пичкая жирной пищей в душной камере», по выражению Конрада.

Полицейский также способен испытывать жалость к преступнику, хотя ему трудно понять несчастного разбойника с большой дороги. Он сам почти преступник. Он видит озадаченного, смущенного беднягу, вечно обиженного, с комплексом неполноценности, но он также видит множество точно таких же людей, которые не совершали никаких преступлений. Ему не нужны бригады палачей, потому что он не чувствует ярости. Он даже не испытывает отвращения — к мелочному себялюбию, бесчувственному тщеславию, всепоглощающему эгоизму среднего бандита.

Его личность искажается от давящего на него лицемерия, и он, за редким исключением, становится таким же тупым и чахлым, как и заключенный в тюрьму человек, потому что его достоинство и самоуважение подвергаются постоянным нападкам. У полицейского хорошее ремесло, которое используется не по назначению, он словно художник, которому приказали покрыть краской ржавое рифленое железо, и тот пожимает плечами, но выполняет приказание.

Ван дер Вальку однажды рассказали, что, когда тебе вручают орден Почетного легиона, ты должен заполнить коротенькую анкету, убеждающую правительство, что ты не совершишь какую-нибудь бестактность. К примеру, не погибнешь с орденом на груди или, скажем, не сбежишь на следующей неделе с ворованными деньгами. Ты должен ответить на вопросы «да» или «нет»: ненужное вычеркнуть. Один из вопросов таков: вас когда-либо признавали виновным в суде? Большинство людей пока еще может с чистой совестью ответить отрицательно. Но сколько человек могут честно сказать, что они этого не заслуживали? «Хотя, — подумал он, — способность человека к самообману безгранична. И я сам такой же. Если бы мне предложили орден Почетного легиона, я бы сказал, что заслуживаю его, — вынужден был бы так сказать, иначе потерял бы свою замечательную работу и пенсию, ради которой работал все эти годы (и ради которой подставлял себя под пули, получал удары по голове… и оказался в постели со Стаси).

Немного напоминает „Кто загрязнил окружающую среду“, — усмехнулся он, — нет, нет, только не я; ну ладно, может быть, и я, только не по своей вине — я работал на правительство, изготовляя напалм».

Он искоса рассматривал Дэниса, который сидел между ним и Флинном (и пытался читать Агату Кристи в мягкой обложке). Не красавец, но довольно симпатичный парень, высокий и стройный, с гибким телом и бледной кожей, огрубевшей и потемневшей на солнце. Мягкие темно-каштановые волосы и трогательная бородка; выйдя в море, ребята перестали бриться, а борода плохо растет, когда тебе двадцать два; в этом возрасте и Хамфри Богарт выглядел незрелым юнцом.

До Дублина они добрались к полудню. Самое время выпить чаю в замке, где Дэниса поместили в комнату ожидания, оклеенную оптимистичными плакатами, призывающими вступать в армию. Флинн сел и вздохнул с облегчением, с любовью глядя на родные стены. Ван дер Вальку было хорошо знакомо это чувство: яркое золото вместо унылой серости. Флинн потягивал чай из большой кружки с китайским рисунком. Как приятно оказаться дома и иметь свою собственную чашку — Ван дер Вальку тоже захотелось домой.

— Итак, — спросил он, — что мы будем с ним делать?

— Теперь все ясно и просто, верно? Никаких сложностей. Формально он находится под арестом. Он признался в убийстве, значит, должен быть арестован. Таким образом, твое требование об экстрадиции становится простой формальностью. Нужно получить ордер у судьи, собрать судебное заседание. Естественно предоставить ему хорошего адвоката; только не этого сторонника абортов, Хеннесси, — он уже требует выпустить под залог Джима Коллинза. Не знаю, что происходит в Голландии, но полагаю, мы можем предоставить сенатору заниматься этим. Бедняга, сейчас для него наступит самое мерзкое время — до сих пор нам удавалось сохранить все в тайне, но теперь пресса начнет совать свой длинный деревянный нос, как у Пиноккио, только их носы почему-то не удлиняются, сколько бы вранья они ни наговорили. Разбираться с прессой поручаю тебе. Насколько я понимаю, именно для этого существуют посольства.

— Точно, — с чувством ответил Ван дер Вальк.

— А теперь я должен оформить его по всем правилам и соблюсти все меры предосторожности, потому что… как ты думаешь, он способен на самоубийство? Нет, я тоже не думаю, но пока мы не выясним, что произошло в действительности…

— Мы никогда не выясним, — мрачно прервал его Ван дер Вальк.

— Что?

— Мы никогда не выясним, что произошло.

— Да, я понимаю. Ты хочешь сказать, что после того, как он признался в убийстве, мы не имеем права продолжать расследование.

— Адвокат Линча, — предсказал Ван дер Вальк с абсолютной точностью, — не позволит мне даже приблизиться к нему. Мне ничего не остается делать, кроме как написать еще один длинный, нудный, никому не нужный, точный и от слова до слова лживый отчет. Dichtung und Wahrheit[27], как сказал Бисмарк.

Он точно не помнил, кто это сказал, но надеялся, что Флинн этого тоже не знает.

Формально его работа закончена; пожалуйста, теперь можно вернуться домой? Ведь не настолько же они глупы, чтобы задержать его здесь еще на десять дней только для того, чтобы увезти Дэниса в Голландию? Они же должны понимать, что гораздо проще, дешевле и удобнее отправить старого полицейского, купив ему билет по пониженным туристическим расценкам? Он хочет домой. Там, в Голландии, у него есть свой отдел, о котором он беспокоится. А как насчет счетов его расходов? (Но в посольстве с облегчением вздохнули, узнав о таком повороте событий, и потому с радостью подписали все его счета.)

И разумеется, ему пришлось задержаться. Он оказался вовлечен — о чем предупреждал его Флинн и подтвердили адвокаты во время дружеской конференции с сигарами в офисе Линча и еще раз за кофе и бренди в гостиной миссис Линч — в запутанный клубок аффидавитов, повесток в суд и прочих юридических тонкостей, которые он когда-то изучал в колледже, но давным-давно благополучно забыл.

— Даже и не думайте, — заявил мистер Мэтью Диллон, старший советник, тенор дублинского бара, — что я оставлю эту женщину в покое. Я обязательно вытащу ее из норы.

— Несмотря ни на что? Думаете, это разумно, Мэт?

— Несмотря ни на что. Мне жаль, что убит ее отец; мне жаль Эдди Фланагана — он достойный человек, хоть и пьяница.

— Вы должны помнить, — мягко вставила миссис Линч, — что у этой женщины есть дети.

— Я считаю, что ее дом, дети, репутация, счастье и стабильность оказались под угрозой не из-за Дэниса, — возразил мистер Диллон, терзая бренди.

— Я не могу позволить себе выдвигать предположения, — медленно произнес Линч, — но если кто и должен сидеть на скамье подсудимых, так это она. Ван дер Вальк?

— Я мог бы отказаться отвечать, — вежливо, — мотивируя это тем, что полицейскому не следует выражать свое мнение. Я должен сказать, что не обнаружил никаких фактов, доказывающих ее причастность — пусть даже косвенную — к убийству отца. Раз уж вы меня спросили, то да, я согласен, что она каким-то образом в этом замешана. Не могу понять как — убежден, она сама этого не понимает — и никто не понимает.

— Но мы это выясним, — вставил Диллон.

— Я прав? — медленно спросил Ван дер Вальк. — Я прав, думая, что Дэнис вообще отказывается ее вмешивать?

— К сожалению, вы правы, — подтвердил Диллон.

— И правильно делает, — заметила миссис Линч.

— Да, — согласился Ван дер Вальк. — Правильно делает. Но допрашивающий судья в Голландии может не принять его отказ. Не знаю; думаю, он может вызвать ее как свидетеля.

— Я готов, — разозлился мистер Диллон, — собрать всех этих, как вы выражаетесь, очаровательных леди вместе с Коллинзом и старым дядюшкой Томом Кобли и притащить всю банду в суд в Амстердаме. Если потребуется.

— Я буду надеяться, — сказал Линч, — что этого не потребуется.

В итоге именно Ван дер Вальку, хотя он пока этого не знает, придется принимать решение. Ему еще не скоро предстоит обрести душевный покой.

Возвращение домой вызвало всплеск шовинизма. Ван дер Вальк не замечал за собой такого недостатка, но, не испытывая удовольствия при виде этого уродливого места, он почему-то с несвойственной ему симпатией сошел с трапа самолета в Схипхоле, хотя его радость главным образом была адресована Арлетт (в зеленых брюках и элегантном новом пуловере), которая ждала его на выходе. Вот что входит в понятие «дом» — не знакомые запахи и звуки, не вид красных кирпичей и яркой белой краски — столь непохожие на замызганную Ирландию (страну, которую он горячо полюбил). Дом — это уют, созданный руками Арлетт. Арлетт — умная женщина, хотя временами ее бестолковость вызывает тревогу; очаровательная, хотя умеет быть крайне непривлекательной; уравновешенная, хотя имеет множество дурацких предрассудков; хорошая хозяйка, когда в настроении, которое, к счастью, посещает ее почти каждый день. Но главное — она создает вокруг себя атмосферу любви и надежности: ее преданность безгранична, от нее веет теплом и душевным спокойствием, она необычайно искренний человек. Когда возвращаешься домой даже после короткого отсутствия, то можешь быть уверен, что все вокруг будет сверкать, повсюду будут стоять цветы, а также появятся новые пластинки, она приготовит вкусный обед и какие-нибудь экстравагантные напитки.

— Ну и как Ирландия?

— Очень самобытная страна, тебе бы там понравилось.

Самобытность была ее шовинизмом, утверждением своего французского происхождения и одновременно протестом против голландского конформизма.

— Литература для туристов составлена великолепно, я ей просто зачитывалась. Видно, что у них есть вкус — в отличие от англичан, у которых он начисто отсутствует. Бедняжки. Но у них явно есть какой-то недостаток — климат или еда?

— Да, еда там не ахти, — пробормотал он с набитым ртом. — Зато погода стояла чудесная.

— Какая несправедливость, — возмутилась она. — У нас все время шел дождь. А их знаменитое виски… надеюсь, ты много привез?

— Да, я дрожал от страха, но таможенник лишь дружелюбно улыбнулся, и мне стало стыдно за себя. Соус еще остался?..

В отделе дела шли своим чередом, и он даже расстроился, когда обнаружил, что здесь прекрасно обходятся без него. Он прошелся по комнатам, придираясь по пустякам в целом лишь для вида. Все много работали, гораздо больше, чем он сам. Весь его стол был завален признаками усердия подчиненных. Как всегда после отпуска, выявилось много дел, которые оставили до его возвращения, и он немного воспрял духом. Значит, все-таки незаменим. На несколько дней он начисто забыл о мистере Мартинесе. Но судебный следователь не собирался оставлять его в покое.

— Ах, это вы. Проходите, присаживайтесь. Хорошо съездили? Словно в отпуске побывали, да? Судя по всему, неплохо провели время, но, боюсь, ваше путешествие окончено. — В его голосе слышалось злорадство. — Чудовищное досье, а после встречи с мальчиком… о боже… Мне просто не на что опереться. Его отношения с Мартинесом… о мотиве и говорить нечего, потому что нет никакого мотива, и в этом-то вся загвоздка. Признается в убийстве так, словно это совершенно естественный поступок, но при этом не может или не хочет обсуждать, каким образом дошел до преступления. Эта женщина тоже… здесь довольно щекотливая ситуация. — Ван дер Вальк уже устал слушать, какая щекотливая ситуация сложилась со Стаси. — Разумеется, я приказал немедленно провести психиатрическую экспертизу; ужасно утомляет, когда все нужно делать на английском языке. Нам нужны переводчики, способные передать, оттенки смысла; генеральный прокурор требует создать этому ирландскому адвокату все условия. Можете себе представить, как это все осложняет.

Следователь еще долго говорил в таком духе: ему было очень жаль себя.

— Я вас понимаю, — кивнул Ван дер Вальк. — У меня возникли те же проблемы в Ирландии. Но ведь у вас есть признание и ее письменные показания.

— Ой, да ладно вам, — раздраженно, — послушать вас, так это дело проще пареной репы. Ни признание, ни ее показания не имеют доказательной силы. Она была его любовницей, допустим. Она порвала с ним, и парень в растрепанных чувствах уехал в Голландию. Развязку ускорил Мартинес, который, по-видимому, обо всем узнал, и вот тогда парень совсем съехал с катушек; после убийства все идет по классическому сценарию. Парень бежит не от преступления, а от болезненных ассоциаций, которые стали его причиной. Он убегает, бродит по Европе, стыдится встречи с отцом — что примечательно, в отце, любом отце, видят угрозу, садится на яхту, от страха нападает на вас: все это понятно — обычная страусова политика. После того как вы привезли его назад, естественно, наступил период полной отрешенности, апатии, отсутствия реакции; о чем бы его ни спросили, ответ один: «Не знаю». А на самом деле это означает «Не хочу знать». Но дело не в ослабленном чувстве ответственности — все с этим согласились, — а в резком отторжении, которое доктор Шеепстра характеризует как непроизвольное: точно так же желудок резко отторгает разъедающий элемент. Вы разговаривали с этой женщиной… Можете что-нибудь прояснить?

— Я искренне верю, что она ничего не знает и говорит правду.

— У нее явно неустойчивая психика — нападение и последующая попытка соблазнить вас.

— Она была сильно привязана к отцу, я бы даже сказал, в ее любви было нечто извращенное, и его смерть повергла ее в панику.

— Да, пожалуй. Она считает себя ответственной за действия парня. Вы уверены, что большего от нее не добьешься? Вообще-то генеральный прокурор согласен со мной в том, что все еще больше запутается, если нам придется иметь дело с двумя неуравновешенными личностями вместо одной. Но этот ирландский адвокат… В любом случае я не могу пойти в суд с такой идиотской историей — в ней нет кульминации. Почему парень убил этого человека? Его предали, ему угрожали, он был подавлен — психиатры несут полную чушь.

«А я-то тут при чем?» — мысленно огрызнулся Ван дер Вальк.

— Мы что-то упустили, — продолжал судебный следователь. — Что-то важное. Вы единственный человек, который общался со всеми участниками. Я хочу, чтобы вы просмотрели свои записи, покопались в памяти. В досье нет ничего, кроме каких-то обрывков. В нем отсутствует смысл.

Ван дер Вальк молчал.

— Шеепстра со мной согласен, — дружелюбно сказал следователь. — Он убежден, что чего-то не хватает. Говорит, что у него недостаточно информации. Никто вас не критикует: вы действительно хорошо поработали. Но только вы можете восполнить пробелы.

— Я просмотрю свои записи, — недовольно пробурчал Ван дер Вальк, — но вряд ли я увижу больше того, что в них есть. Я соблюдал все правила.

И он их действительно соблюдал. Дома мрачно потягивал апельсиновый сок из Израиля: он пил слишком много виски, и теперь печень давала о себе знать. Давился тертой морковью (Арлетт была помешана на тертой моркови; жена-француженка — это не сахар). Соблюдал правило, согласно которому записи должны быть сделаны в течение двадцати четырех часов, правило, касающееся страха и благосклонности, правило о неосмотрительности-невнимательности-или-небрежности, правило о поведении прилежного добросовестного офицера, правило об оказании давления на свидетеля и о давлении со стороны свидетеля: хм-м, как обычно, ни черта непонятно. У него всегда были проблемы с синтаксисом.

Однажды старший офицер из Амстердама вызвал его к себе и объяснил, что отчет, который он ему представил, может неблагоприятно сказаться на его повышении по службе.

— Вы склонны совершать опрометчивые поступки, которые кажутся вам незначительными. В вашем нынешнем положении они действительно не имеют особого значения, но я боюсь, и не без оснований, что, заняв положение с более высокой ответственностью, вы можете легкомысленно совершить опрометчивый поступок, считая его незначительным, и в результате ход правосудия будет искажен.

Этого ни разу не произошло. Не произошло и сейчас. В его отчете говорилось, что на основании некоторых замечаний и неуравновешенного поведения миссис Фланаган в ходе частной беседы он пришел к заключению, что миссис Фланаган способна совершить попытку подкупа в любой форме, поскольку она ищет лазейку, чтобы избежать… и так далее и тому подобное. Учитывая это обстоятельство, он посоветовался с инспектором Флинном, и в соответствии с установленной процедурой они устроили ей ловушку и все такое прочее.

Формально он ни в чем не солгал. Он точно знал, что Стаси — это ключ ко всему преступлению; он должен был найти способ заставить ее заговорить, и ему пришлось прибегнуть к нетрадиционным методам.

У него было тяжело на душе. Он оказался в сложном положении. Он работал усердно, пожалуй, слишком усердно. И не очень благоразумно. Он не предусмотрел появление Стаси в номере гостиницы, но не потому ли, что не хотел этого предусматривать?

Ладно, хорошо, Флинн просто посмеялся. «Ты в полном дерьме, — заявил он, — но это просто, хм-м, образное выражение». Если бы он действительно оказывал давление на свидетеля, Флинн ни за что бы не согласился принять участие в расставлении силков для доверчивого Джима Коллинза с его фотоаппаратом. Флинну эта ситуация показалась забавной. В любом случае они получили доказательство, на что способна пойти Стаси.

Его по-прежнему мучила совесть. Ему было стыдно за себя. Правда должна выйти наружу. Тот факт, что ему не пришлось говорить правду официально, не имеет значения. Нет, имеет. Именно поэтому он должен быть честным в семье. Он поступил подло по отношению к Арлетт, и не только к ней, но и по отношению к Стаси тоже. Он в долгу перед ними обеими.

— Арлетт!

— М-м-м?

— Я должен тебе что-то сказать.

— Говори.

— Я должен признаться.

— Довольно мрачное начало, — игриво заметила она.

— Дальше будет еще хуже.

— Я тебя слушаю. — Уже серьезно.

— Ты знаешь про трех сестер — звучит точно как название пьесы Чехова. Если задуматься, они тоже хотели уехать в Москву. В общем, они к чему-то стремились. К респектабельности, наверное. Папа обладал феерическим обаянием и массой достоинств. Но он был темной — а может, просто неуравновешенной — личностью. Сестры, — говорил он торопливо, — оказались достойными дочерьми своего отца. Они живут с разными любовниками, обмениваясь ими друг с другом. Дэнис, пожалуй, выпадает из общего ряда — она по-настоящему любила его. Возможно, с его помощью она пыталась вернуть себе невинность. Старик поступил точно так же — он женился на молодой невинной девушке, верной и преданной.

— Ты ходишь вокруг да около.

— Да. Разумеется, она неравнодушна к мужчинам.

По лицу Арлетт пробежала тень. Она уже догадалась, но ничего не сказала.

— Она предприняла несколько странных попыток избавиться от меня. Я тебе не говорил, чтобы не волновать зря. Она даже толкнула меня под машину… нет-нет, я же здесь, цел и невредим. Я сломал ключицу. Она также попыталась соблазнить меня, когда я по глупости позволил ей войти в свою комнату. Я был не настолько равнодушен, как мне казалось. Естественно, я не воспользовался невинной жертвой, но и сам тоже не был невинной жертвой. Это не делает мне чести, и я чувствую, что не имею права скрывать. Эта информация не вошла в официальный отчет, но для него она не имеет значения, а вот в личном плане… я не могу притворяться, что этот эпизод ничего для меня не значил.

Арлетт обычно выглядела моложе своих сорока пяти лет. Но сейчас все мелкие морщинки проступили на лице, как глубокие порезы.

— Как часто это происходило?

— Только в тот единственный раз я примерно на пять минут совершенно потерял голову.

— Безусловно, все они так говорят. Раньше такое случалось?

— Нет.

— С женщиной в Инсбруке, той, что в тебя стреляла?

— Нет.

— Ты ждешь, что я тебе поверю?

— Это тебе решать.

— Ты знаешь, что путешествие в тысячу миль начинается с одного шага? И заканчивается оно тоже одним шагом, — выдохнула она, и, несмотря на всю свою выдержку, он испугался. Арлетт иногда впадала в страшное неистовство.

«Если я закончу свои дни, — подумал он, — с ножом в груди ради Стаси… что ж, я пожму Мартинесу руку и скажу, что я тоже выбрал нелегкий путь».

— Мне нет оправдания.

— Но ты все равно мне рассказал.

— Наверное, мне не следовало этого делать. Я часто совершаю ошибки.

— Нет, ты поступил правильно. Но позволь мне кое-что тебе сказать. Тебя часто не бывает дома, и когда ты уезжаешь, то часто попадаешь в сложные и опасные ситуации. Это твоя работа, и выбираться из таких ситуаций — тоже твоя работа. А моя работа заключается в том, чтобы никогда не оказаться в такой ситуации. Я никогда даже не смотрела на других мужчин.

— Я знаю.

— И полагаю, ты не считаешь меня лесбиянкой? — Ее голос сорвался на визг. Лицо перекосилось и побелело. — Я веду себя отвратительно, — прошептала она и разрыдалась.

Он заставил себя остаться на месте. Какие они разные, эти две женщины… Стаси плачет, упав лицом вниз. Арлетт стоит прямо.

Он подождал десять минут, потирая нос и ерзая на стуле, как на жесткой скамье в полицейском участке. Арлетт высморкалась, вышла на кухню, налила себе выпить и хлопнула дверью холодильника, потом снова открыла ее и тихонько закрыла.

— Никогда? — сказала она, стоя в дверях. — Никогда?

— Обещаю.

Она поверила, но не смогла удержаться от последнего горького плевка:

— Теперь понятно, почему ты был таким страстным после возвращения из этого волнующего города. Я-то по простоте душевной решила, что ты просто слишком много ел мяса. А на самом деле нужно говорить о переносе чувства.

Ее слова попали в цель, они больно ударили его.

Как хлыстом, думал он день спустя, потирая щеку, словно там и вправду остался след от удара.

К счастью — да, к счастью, — внезапно навалилось много работы. В его отделе, бюро уголовных расследований крупного округа, включавшего в себя университетский городок, не хватало людей (хронический недостаток всех отделов полиции), и, хотя он много говорил об эффективности своего руководства и в его хвастовстве была довольно большая доля правды, он никак не мог разобраться с бумажной писаниной, которая накопилась за время его прогулок по злачным местам Дублина; кошмарные кипы бумаг, требующих его подписи, половину из которых необходимо прочитать. Примерно четверть нужно прочитать, вникая в смысл. А для этого их нужно читать, как минимум, дважды, потому что приходится продираться сквозь дебри бюрократического языка.

И в довершение ко всему, к ним поступили сразу несколько дел подряд: аборт, непристойное нападение, фальшивые швейцарские франки и ограбление с немотивированным насилием, совершенное подростками. Времени для размышлений не было.

Однако его коллеги заметили, что он часто впадает в транс, пьет много чаю и без конца трет нос. Кроме того, он слишком немногословен и раздражителен для человека, который только что вернулся из отпуска. (Все были уверены, что он ездил именно в отпуск, и он страшно расстроился, когда ему позвонил старший комиссар провинции Северной Голландии, его отдаленный и нудный начальник, и долго разглагольствовал о том, что Ван дер Валька никогда нет, когда он нужен, и он воспользуется возможностью, чтобы напомнить… и тому подобное, а Ван дер Вальк не мог даже сказать «Да пошел ты…» после того, как тот повесил трубку, из опасения, что коммутатор еще не отключился. Дисциплина!)

Он действительно впадал в транс, и тогда в мозгу молоточком стучали слова Арлетт о переносе чувства. Что они означают? Конечно, они означают, что он спал со Стаси, а потом с жадностью набросился на Арлетт; что он вел себя как мерзкое животное, нанес ей страшное оскорбление, и его поведение непростительно. Но они означали что-то еще, и он никак не мог понять, что именно. Смысл ее слов вертелся где-то в подсознании, но он не мог его ухватить.

Бедная Стаси! Улегся с ней в постель, а сам тем временем пытался найти брешь в ее несчастной, тайной, невротичной жизни — непростительно!

Кто она такая, эта красивая и привлекательная самка, умная и образованная женщина? Начнем с того, что она похожа на отца. И тут сразу попадаешь в лапы ученых мужей, изучающих поведенческие науки, названия которых звучат так, словно их выдумали в сатирических журналах. Ван дер Вальк относился к этим наукам с большим скептицизмом. Потому что о покойном мистере Мартинесе известно очень мало, но даже этого уже достаточно. Умный, остроумный, обаятельный, фантазер, по складу темперамента не способный стоять на месте.

У комиссара свой, довольно эксцентричный, кодекс поведения, с помощью которого он оправдывает сомнительные поступки.

Каким было детство Стаси? Как ее воспитывали? Она порочна? Он не мог ответить на этот вопрос, и ученые мужи тоже — сколько бы они ни бросали поведенческих ручных гранат, готовых взорваться потоком научного жаргона. Можно сказать, что она — благодатная почва для порока; это несложно, можно также говорить о жажде любви и стабильности, трогательном стремлении к «нормальному браку», столь же трогательной надежде на то, что каждая новая любовь принесет счастье — песчаная буря обмана и самообмана, страсть к интригам и бесконечным прожектам — и ох! — как все правдоподобно выглядит.

Какие шансы были у Дэниса против этой страшной женщины, когда он сам, пусть и на время, попал в ее сети? И каков результат этого минутного удовольствия, алчности и глупого счастливого разврата? Сокрушающий удар по Арлетт.

К счастью для нее — и для него! — у Арлетт потрясающая способность к восстановлению: целый день она пыталась его «наказать», потерпела фиаско и бросилась на него с криком: «Люби меня, забудь эту ненасытную корову!» («cette vache engloutissante» — по-французски это звучало еще лучше и страшнее). Так какие шансы были у Дэниса?

Линчу и его жене была нанесена глубокая, кровоточащая рана: преступление разрасталось, словно рак, разрушая любовь, доверие, честность. Они считали, что «упустили» своего сына. Он пытался разубедить их, доказать, что Дэнис не «упущен», что все пройдет… Он много говорил, только какой в этом толк… Он причинил им вред, но попытался его компенсировать.

Он написал докладную, в которой аргументированно выразил убежденность, что Дэнис является случайным убийцей, убийство произошло, как это часто бывает, по вине жертвы. Но обвинитель имел свою точку зрения. Он дал Ван дер Вальку понять, что ему не нужны пустые теории. Факт, лучше два — дополнительных существенных факта. А ведь где-то такие факты есть.

Почему у него в голове все время крутится эта фраза о переносе чувства?

Когда до него дошло, он испытал то же, что и человек, который перерыл весь дом в поисках своих очков и находит их у себя на лбу.

— Соедините меня, пожалуйста, с госпожой Мартинес. Если никто не ответит, позвоните в ратушу и узнайте, не сменила ли она адрес.

Он подписал несколько бумаг, не видя, что на них написано.

— Не переехала?.. О, вы дозвонились до нее? Соединяйте… Комиссар Ван дер Вальк, мадам, доброе утро. Как вам известно, мы продвинулись далеко вперед после нашего последнего разговора… Да… да, это нормально, вас могут вызвать для уточнения ваших показаний: у следователя теперь есть досье, и он не хочет, чтобы оно пылилось. Я звоню как раз по этому поводу; я хотел бы с вами поговорить… Нет-нет, независимо от судебного следователя; полиция больше не имеет отношения к этому делу… Нет, я не имею права вмешиваться. Я, как и вы, лишь один из свидетелей. Просто перед тем, как сдать дело, я бы хотел уточнить несколько деталей. Вы позволите мне заехать к вам? Нет, вы работаете; я понимаю — значит, сегодня вечером?.. Да, конечно, но я не отниму у вас много времени… До встречи и спасибо, мадам.

Судя по голосу, она не горела желанием встретиться с ним, но в этом не было ничего нового — встречаться с полицейским не хочет никто!

— Мы можем поужинать пораньше? Мне нужно съездить в Амстердам.

— Можем. По делу?

— Неофициальному делу. Встречаюсь с женой Мартинеса. У меня к ней возникло несколько вопросов. Я хочу подчистить все концы, прежде чем передам дело судебному следователю.

— Тебе не нужно оправдываться. Почему ты не поедешь к ней днем?

— Она работает. Разумно — ей же нужно зарабатывать на жизнь.

— Значит, выбора нет, и будем ужинать рано. Только не тащи ее в постель.

Ван дер Вальк остолбенел, правда, быстро понял, что она шутит.

— Не говори такие вещи, — с упреком сказал он, образцовый государственный служащий с безупречной репутацией и строгими моральными принципами.

— Нет, и даже не думай об этом, хотел ты сказать. Я просто дразнила тебя, если мне это позволено. Хорошо, я все поняла…

Ему бы хотелось, чтобы администрация выбрала какой-нибудь другой автомобиль для служебного пользования. Столь же благоразумный, дешевый и надежный, как и «фольксваген-жук». Он припарковался на Ривирен-Лаан и вошел в густонаселенный дом. Табличка на двери осталась прежней: только инициалы «Ф.-Кс.» были перечеркнуты, и вместо них написано «мадам». Он позвонил.

Анна не изменилась; немного по-другому уложила волосы, но в целом осталась прежней миловидной молодой женщиной — ей очень шел деревенский стиль, и облегающее шерстяное платье выгодно подчеркивало стройную фигуру, — которая открыла дверь, узнав его, немного нахмурилась, улыбнулась одними уголками губ, очень вежливо поздоровалась и учтиво пригласила войти.

В квартире кое-что изменилось. Он даже не мог понять что: каким-то неуловимым образом она из семейной квартиры превратилась в квартиру одинокой работающей женщины. Нигде не было видно признаков мужского присутствия. Она предложила ему кофе; он отказался и получил стакан вермута. Он не любил пить вермут после ужина, но не хотел показаться излишне придирчивым.

— Я рад, что вы легко адаптируетесь.

Она пожала плечами; что можно ответить на это?

— Оказывается, человек на многое способен, когда у него нет выбора.

Точно, в том числе и на убийство, только о таких вещах не принято говорить. Она официально и учтиво предложила ему сигарету, села на стул с прямой спинкой и профессионально скрестила ноги, словно раскрыла на коленях блокнот, приготовившись стенографировать. Честное, серьезное лицо. Он откинулся на спинку стула и осмотрелся вокруг.

— Думаю, вы правы. У вас здесь почти ничего не изменилось, — заметил он с добродушным любопытством.

— А разве я могла что-нибудь изменить? Ко мне отнеслись с такой добротой. Несколько старых деловых знакомых… моего мужа… предложили мне работу — настоящую работу, а не просто из жалости. Я сама зарабатываю на жизнь. Слава богу, мне не нужно беспокоиться о детях.

«Бедный старый Мартинес, — думал Ван дер Вальк. — Такая долгая, деятельная, блестящая жизнь. Столько женщин. Он оставил след после себя, но не тот, что хотел».

Анна явно чувствовала себя не в своей тарелке. Она сидела, опершись подбородком на руку, и сурово смотрела на него, не желая больше ходить вокруг да около.

— Что вам нужно, комиссар?

— О, я вот думал, не захотите ли вы в сложившейся ситуации вернуться обратно в Ирландию.

Она очень удивилась; нахмурила брови и задумалась, прищурив глаза. Ирландия? К чему он клонит?

— Это мой город, — наконец ответила она. — Я здесь родилась; я прожила здесь почти всю свою жизнь.

— Ваша семья тоже живет в Амстердаме?

— По-моему, я вам говорила, что семья не одобряла мой брак. Между нами сложились довольно прохладные отношения.

— Которые не потеплели после смерти вашего мужа?

Она скорчила гримасу, которая сделала ее похожей на школьницу.

— Скорее наоборот.

— Что-то типа «Я же тебе говорил»?

Казалось, она почувствовала облегчение оттого, что он сразу все понял.

— Да, мы виделись редко, примерно раз в год. Муж… не хотел ссор… и стремился избавить меня от боли.

— Вы не хотели, чтобы семья вмешивалась в ваш брак?

Она вспыхнула до корней волос.

— Я просто подумал: может быть, под влиянием его смерти вы решили наладить отношения.

— Нет. Я не понимаю, почему вы считаете, что я могу захотеть вернуться в Ирландию.

— Такое предположение возникает само собой. Я помню, как вы говорили, что относитесь к дочерям мужа как к сестрам. Это естественно и понятно. Поэтому ваше желание поехать к ним было бы вполне естественным. По-моему, это весьма удобное решение.

Она снова вспыхнула — так легко заливалась краской.

— Да, возможно. Но сейчас все изменилось.

— О да, конечно. Вы молодая женщина. Вы наверняка снова выйдете замуж.

— Там видно будет. — Поджав губы. — Вы что-то слишком интересуетесь моей личной жизнью.

— Да. — Льстиво.

— По-моему, ваш интерес несколько преувеличен. Кроме того, расследование завершено.

— Не совсем.

— Но вы же сами сказали… следователь… Дэнис, — с болью в голосе, — бедняжка Дэнис… то есть… он ведь признался, да?

— Вы, наверное, думали, как и все мы, что заставило бедного Дэниса совершить такой поступок? Вам было бы интересно это знать.

— Я… э-э-э… не знаю. Мне тяжело об этом говорить. Я вообще не хочу об этом говорить.

— И разумеется, вы никогда не встречались с Дэнисом?

У нее были красивые глаза, василькового цвета, казавшиеся непропорционально большими на ее маленьком лице. Может только, слегка кругловаты. Она в очередной раз покраснела и выдавила через силу:

— Нет.

— Но боюсь, нам придется об этом поговорить, хотя бы ради справедливости к нему.

— Меня вызывал судебный следователь, — с трудом выговаривая слова, произнесла она. — Он не посвящал меня в подробности… сказал, что Дэнис… что у него был роман со Стаси. Вам обязательно нужно это обсуждать? Мне противно.

— Остались еще некоторые несоответствия.

— Но… вас это больше не касается. Вы сами так сказали. Мне не нравится, что вы ковыряетесь в моих чувствах. У вас нет права допрашивать меня.

— Мадам Мартинес, пока дело не закрыто, у меня есть право допрашивать кого угодно.

— Извините, прошу прощения. Просто… вы должны понимать, что рана еще не затянулась. Я очень любила мужа.

— Конечно. Вам известно, что я неделю провел в Ирландии? Имел удовольствие познакомиться с вашими сестрами.

— Да… то есть точно не знала; я лишь предполагала.

— Интересная женщина Стаси. Очень привлекательная.

— Э-э-э… да.

— Неудивительно, что Дэнис в нее влюбился.

— Э-э-э… да. — Вся пунцовая и ненавидит себя за это.

— Как обычно, в основе всех наших бед лежит секс. Хотя, возможно, вы скажете, что его роль в современном обществе излишне преувеличена?

Она напустила на себя вид опытной, искушенной женщины. Просвещенных людей не волнуют разговоры о сексе. Наоборот, они с легкостью его обсуждают.

— Для того чтобы понять Дэниса, — произнес он гнусным жизнерадостным голосом, — нам нужно нарисовать картинку, м-м-м? — «Я веду себя по-свински, — подумал он, — но профессионально». — Дэнис отказывается, — продолжал он. — Это еще одно доказательство. Дэнис влюблен в Стаси, м-м-м. Они принадлежат к тому типу людей, которых возбуждает необходимость скрываться. Тайные свидания, рискованные встречи в необычных местах, страх разоблачения — привкус опасности, хм-м? Дэнис даже не подозревает, что все знают об этой любовной связи. Ее сестры знают, великолепный мистер Коллинз знает, и, я убежден, мистер Фланаган тоже знает, хотя довольно успешно разыгрывает неведение: он просто не может не знать, кроме того, он гораздо лучше понимает свою жену, чем все думают.

— Зачем вы мне все это рассказываете?

— Ну, вы же знаете своих сестер. Я слишком уважаю ваше мнение, чтобы не придавать ему значения. Поправьте меня, если вам покажется, что я несправедлив к ним.

Он промолчала, сидя все так же прямо и спокойно.

— Такая женщина, как Стаси… она получает удовольствие от таких отношений, — размышлял он. — Они отвечают ее глубоко скрытым потребностям… Хотя меня это не касается, вы согласны?

— Я не знаю. Полагаю, да.

— Но мальчик… — Потеплевшим голосом. — Юный романтичный мальчик. Разумеется, он тоже получает удовольствие, хм-м, физическое удовольствие, он испытывает эмоциональный подъем. Вероятно, он также тешит себя приятными иллюзиями. Ему представляется, что оказывает ей помощь, залечивает ее раны, дает ей понимание и любовь, солнце и дождь ее засохшему саду. В его душе расцветают чувства, которые никак не назовешь злыми или порочными. Полагаю, — грустно продолжал Ван дер Вальк, — людям моего или вашего возраста его чувства кажутся нелепыми и смешными, но я сам когда-то имел мечты и иллюзии. Разве все мы не горели желанием изменить мир?

Она слушала его очень внимательно, ее лицо и шея одеревенели от напряжения.

— А потом наступил кризис. — Он расставлял акценты, как в классической трагедии. — Он всегда наступает, не так ли? Стаси порвала с ним. Мы живем в омерзительном мире, и времена Отелло прошли. Как многие до него, Дэнис отправился в путешествие по южным морям. Его родители счастливы. Вместо того чтобы болтаться без дела в Дублине… что может быть лучше путешествия — расширяет кругозор. У них много друзей, готовых присмотреть за обожаемым сыном, расчистить ему дорогу, скажем так. Счастливчик Дэнис. Он может поехать в Париж или Рим — но ничего подобного. Он отправляется в Голландию. Интересно, почему? Полагаю, как и другие молодые люди, он не хочет идти проторенной дорогой. Ему хотелось свободы и приключений. Ему хотелось поехать туда, где он мог чувствовать себя свободным, независимым, смелым. Поэтому, храня в душе счастливые воспоминания о том, что казалось ему первым взрослым приключением, он приехал сюда, чтобы познакомиться со всеми вами. Вот тогда вы и встретились. Что вы о нем подумали?

— Я… — Она залилась краской. Она внезапно оказалась на сцене под светом прожекторов, и теперь ей нужно открыть рот и петь. — Я… — И, естественно, из ее горла не вырвалось ни звука.

— Вы слишком много лгали, не так ли? — Ван дер Вальк был само спокойствие.

— Я… — Она не знала, что сказать.

— Вы боялись. Очень хорошо. Пусть будет так… Имейте в виду, — мягко, — что судебный следователь потребует от вас правды. А сейчас просто расскажите мне о Дэнисе.

— Я говорила с ним… Да, я обманула вас. То есть я боялась скандала… я имею в виду, из-за Стаси… Он провел у нас вечер. — Торопливо. — У него было много планов, он собирался найти здесь работу и хотел… посоветоваться с моим мужем.

— Довольно странно. Нет? Вам так не кажется? Он расстался со Стаси — нет, без ссор и скандалов. Они просто отказались друг от друга. Зная Стаси, думаю, произошла глубоко эмоциональная сцена со слезами и высокими фразами о том, что не нужно ломать друг другу жизнь. И после этого он приезжает сюда, где все напоминает о ней, где в каждом уголке толпятся воспоминания и образы. Вы можете это объяснить?

Анна обхватила себя руками, вцепившись в плечи нервными пальцами:

— Как я должна это объяснить? — Раздраженно. — Вы слишком большое значение придаете всем этим психологическим тонкостям. Я не знаю. Во всяком случае, вы можете только предполагать. Вы считаете, что произошло то-то и то-то, а на самом деле все могло быть совсем по-другому, каким бы убедительным это вам ни казалось.

— Мне это не кажется убедительным, — бархатным голосом возразил он. — Все эти хрестоматийные истории редко бывают убедительными. Слишком упрощенные. Люди полны несоответствий и противоречий.

— Да. — С радостью хватаясь за его слова. — Нет смысла сидеть и строить предположения.

— Именно поэтому я и пришел к вам, — вкрадчиво сообщил он. — У меня есть предположение, и я хотел бы узнать ваше мнение.

— Боюсь, на самом деле все это… почти ничего для меня не значит.

— Возможно, я смогу вас переубедить. Вот какую я выстроил картину: Дэнис отказался от великой любви, но сохранил в душе образ женщины, на которую он может в будущем обратить свою великую любовь. Первая любовь принесла ему радость, и он хотел и дальше испытывать подобные чувства. С уже сложившимся образом. Стаси в длинной белой сорочке, стоящая в каменной нише, — сухо, — словно статуя Мадонны. Я предполагаю, что он приехал в Голландию и привез с собой свою нишу, надеясь поставить туда новую статую. Замену Стаси. На которую он смог бы перенести свое чувство, тепло своего сердца и все свои иллюзии. И я предполагаю, что он ее нашел. Прямо здесь. Это были вы.

На этот раз Анна не покраснела. По выражению Арлетт, которое всегда очень смешило Ван дер Валька, хотя сейчас ему было не до смеха, — «ее кровь наводит ужас». Она совершенно побелела.

— Вот такие дела, — рассказывал он судебному следователю, который в виде исключения слушал, а не говорил. — Он по уши влюбился в нее. Его чувство было поверхностным? Нет, он просто пошел по второму кругу. Снова все та же Стаси. Тоже Мартинес, тот же возраст, та же ситуация — только немного попроще. Старый муж, детей нет, целый день одна, куча свободного времени, скука.

— Она произвела на меня впечатление, — заметил следователь, — чрезвычайно преданной жены. Вам ведь тоже так показалось. Он что, соблазнил ее?

— Понятия не имею. Можно лишь предполагать. В любом случае это не мое дело, — подчеркнул он.

— Что же все-таки произошло?

— Откуда мне знать, черт возьми? — разозлился Ван дер Вальк. — Она устроила истерику. Я могу предложить сто версий случившегося, и девяносто девять из них окажутся верными. Соблазнил ли он ее? Теперь он специалист по любовным отношениям, да ее и соблазнять-то не нужно было. Что она сделала потом? Рассказала старику? Или Мартинес — кстати, тоже большой специалист — сам догадался? Догадался ли он об их отношениях со Стаси, или Дэнис ему рассказал? Вероятно, он решил вправить парню мозги и сказал или сделал что-то такое, что вызвало столь страшную реакцию. Он был большим ханжой и мог разглагольствовать на тему морали, но что именно он сделал? Нанес Дэнису оскорбление, которое тот не смог вынести, ударил его по больному месту? Эта картинная галерея — что там произошло? О чем они говорили?

— Пожалуйста, прекратите задавать риторические вопросы, — рассердился следователь. — Вы говорите, точно адвокат, проигрывающий дело.

— Так оно и есть.

— Будьте любезны, избавьте меня от своих сентенций. — Коротко. — Я юрист, а не жюри присяжных.

— Господи Иисусе! — воскликнул Ван дер Вальк.

— Это еще что значит? — опешил следователь.

— Так говорят ирландцы, когда сталкиваются с запутанной ситуацией.

Сенатор и миссис Линч нанесли визит в Голландию. Судя по всему, он обещал быть долгим и болезненным. Приведенный к присяге переводчик должен был дословно переводить каждый вопрос следователя и каждый бессвязный ответ Дэниса, после чего секретарь суда записывал его на голландском. В дополнение ко всему, мистер Диллон постоянно вмешивался, начиная каждую фразу словами: «Со всем уважением, месье судья…» Он пригласил столь же педантичного голландского помощника и обрушил на присяжных водопад сентенций.

Ван дер Вальк встретил Линча у кабинета следователя после изматывающего и безуспешного разговора с Дэнисом.

— Он в прострации, — грустно поведал Линч. — До него невозможно достучаться.

— Ох-ох-ох, — сочувственно кивнул Ван дер Вальк.

Последние две недели он совсем не думал об этом деле, его вытеснили другие преступления, и он оказался во Дворце правосудия совсем по другому поводу. Он очень спешил, но самое меньшее, что он мог для него сделать, — это остановиться и поговорить.

— Думаю, он лишился своих иллюзий.

Он знал, что все оказалось не так просто. Она придерживалась своей версии. Разумеется, Дэнис ее не соблазнял. И она его тоже. Нет, она не забивала ему голову идеями. Она лишь испытывала к нему теплые материнские чувства. Возможно, ее неправильно поняли, но, нет, она с ним не флиртовала. Ей просто не приходило в голову, что Дэнис мог убить ее мужа. Да, возможно, она скрыла правду. Нет, она не лгала; ну, может быть, она промолчала, но она просто хотела уберечь семью от позора. Ей было жаль Дэниса. Да, он действительно рассказал ей длинную историю своих взаимоотношений с ее сестрой Анастасией. Сначала она ему не поверила. Она была потрясена до глубины души. Да, возможно, она обмолвилась об этом в разговоре с мужем. Ей казалось, он знает, как поступить. Трагические последствия повергли ее в шок, поэтому она решила молчать.

— Хладнокровная стерва, — пробормотал Ван дер Вальк. — Что сказал Дэнис?

— Ничего. Просто сидел с жалкой улыбкой на лице. Он не желает опровергать ее слова. Лично я убежден, что, даже если она не соблазнила его — или позволила ему приблизиться к себе, что фактически одно и то же, — она кокетничала с ним и поощряла его и держит рот на замке, потому что чувствует вину.

— Должен признаться, сначала ей удалось провести меня.

— Да, — горестно кивнул Линч. — Она выглядит такой тихоней.

— В Ирландии вы были не только справедливы ко мне, но и добры, — неожиданно сказал Ван дер Вальк. — Надеюсь, вы позволите мне пригласить вас на ужин — вместе с мадам, разумеется.

— Мы с удовольствием придем, — с застенчивым простодушием посмотрел на него Линч.

Арлетт страшно нервничала и вела себя превосходно.

— Я не привыкла принимать людей из высшего света. Боюсь, моя кухня покажется им плебейской. Ну что ж, tant pis pour eux[28].

Она приготовила копченого угря, гордость Голландии, с салатом из листьев эндивия. К нему она подала рислинг, купленный у винодела в Дамбаш-ла-Вилле, небольшом городишке в Эльзасе, неподалеку от «маленького домика», куда они собирались переехать после его выхода на пенсию. Потом она поставила на стол тушеное мясо, потому что она родом из Прованса: кусок говядины сначала обжаривается, а потом тушится под мучным соусом в глиняном горшочке с плотно прилегающей крышкой.

— Но отчего такой восхитительный аромат? — поинтересовалась миссис Линч.

— Небольшой кусочек апельсиновой корки, — слегка зардевшись от смущения, пояснила Арлетт, — и чуточку майорана. Я покажу вам, если хотите.

К мясу она подала розовое вино Казиса, купленное, по всей видимости, в ближайшем супермаркете, хотя ни за что бы в этом не призналась.

На десерт она приготовила еще одну «гордость Голландии»: миндальное пирожное из слоеного теста и шампанское «Таттингер» — страшно дорогое, как потом она ему призналась.

Ей наговорили кучу комплиментов, причем искренних комплиментов, и она снова зарделась, на этот раз от удовольствия. «Она такая красивая, — глядя на нее, с гордостью думал Ван дер Вальк, — от нее восхитительно пахнет чистотой, духами и жаром от кухни, что придает особую пикантность».

Миссис Линч, славная женщина, решительно заявила:

— Вы должны позволить мне помочь вам с посудой. — И обе исчезли на кухне, из которой доносились запах кофе, звуки женских голосов и, довольно неожиданно, взрывы смеха.

— Что мы собой представляем? — внезапно спросил Линч. — Кто мы такие?

Ван дер Вальк, испытывая неловкость перед своим именитым гостем за плебейскую сигару, чиркнул спичкой.

— Такое чувство знакомо всем, арестованным за совершение какого-либо преступления, будь то хитроумная афера стоимостью миллион долларов или просто украденная бутылка молока, результат один. Потеря личности, ощущение пустоты. Человек оказывается во власти безличного равнодушного общества. Оно жаждет крови, потому что боится и должно ублажать своих богов, например бога Платежного Баланса. Верховные жрецы добры и цивилизованны — в наше время они редко бывают жестокими или слишком мстительными, — но они все равно привязывают тебя к камню и ждут восхода солнца.

— Я сам был одним из этих верховных жрецов, — по своему обыкновению неторопливо произнес Линч, — принадлежал к высшей касте, пользовался уважением и даже почетом… Отойти от общественной жизни довольно просто; гораздо труднее отойти от созданного тобой образа, сбросить маску — потому что сам начинаешь в нее верить.

— Мне кажется, не следует принимать поспешных решений. Побывав в этом ужасном Дворце правосудия, вы чувствуете себя так, словно вы сами предстали перед судом. Вернее, когда вы думаете о Дэнисе, вам кажется, что судить должны вас, что вам надо стоять рядом с ним. Это объяснимо. Никто не знает, кого здесь нужно судить. Анну, Стаси, самого Мартинеса? Всех вместе: Коллинза, всех очаровательных леди с Белгрейв-сквер и даже Эдди Фланагана, — который некоторым образом ускорил ход событий, закрыв на все глаза и делая вид, что ничего не происходит. Даже меня — в этом деле моя совесть тоже не совсем чиста. Мы все испачкали руки в грязи.

Линч с любопытством взглянул на него, но решил промолчать.

— В вашем кабинете висит картина, — продолжал Ван дер Вальк. — На ней изображен человек, играющий в карты. У нас с вами есть преимущество — мы опытные игроки. Мы знаем, когда нужно отступить, а когда с криком «ура» бросаться вперед. Мы умеем убеждать и уговаривать. Мы знаем, как напугать людей с помощью нахмуренных бровей и сверлящего взгляда, — мы знаем, как лишить их уверенности в себе. А Дэнис… в таком возрасте человек особенно уязвим. Ни профессии, ни хладнокровия — ему неоткуда черпать силы. Все возмещает смелость.

Миссис Линч, вернувшаяся вместе с Арлетт и кофе, тихо стояла в дверях и слушала.

— Есть ли какой-то ответ, мистер Ван дер Вальк? Вы можете нам его дать? Почему Дэнис совершил такой поступок, беспричинный акт насилия? Что заставило его? Почему он не смог сдержаться? Мы все время задаем себе эти вопросы, но так и не нашли ответов. А нам казалось, что мы понимаем жизнь.

Ван дер Вальк задумался. Арлетт подала ему кофе. Все молча ждали. Он чувствовал себя идиотом.

— Я могу дать вам лишь подобие ответа. Оно вас не удовлетворит. Меня — не удовлетворяет. Судья будет думать, что он знает. У адвокатов и врачей будут ответы. Полагаю, вас они больше устроят.

— Мне бы хотелось узнать ваш ответ. Каким бы он ни был…

— Мне кажется, это своего рода вызов, перед которым мальчишки не могут устоять. Опасность — смертельная опасность, — которую нужно презирать. Полагаю, вы читали о банде мотоциклистов в Калифорнии — они называли себя «Ангелы ада». Они мазали себя грязью; исписывали одежду непристойностями — тем самым они демонстрировали свое презрение к обществу, ставили себя вне его.

— Но…

— Я же сказал, что вам не понравится.

— Продолжайте.

— Вы считаете, что их нельзя сравнивать с Дэнисом. Верно, но кое-что общее все-таки есть — у всех этих ребят есть только смелость; только так они могут доказать себе, что они мужчины. Я выбрал этот пример лишь потому, что они упростили и стилизовали свою жизнь под четкую модель. Они ездили на больших мощных мотоциклах — единственное, что представляло для них ценность, о чем они заботились. Все остальное вызывало у них презрение и насмешку — мужчины, женщины, деньги, магазины, учреждения. Но мотоциклы они тщательно мыли, натирали, настраивали. Этот механический зверь был для них символом чистоты, свободы и чести. И вдруг в какой-то момент этого оказалось недостаточно. Не знаю… Берешь большой мотоцикл, быстрый, мощный, чувствуешь его силу в своих руках, сжимаешь его ногами — ты им повелеваешь. А потом в этом вызове больше не остается остроты. Есть скорость, есть опасность, но этого мало. Чего-то не хватает. Они едут все быстрее и быстрее, на поворотах, на скользкой дороге, в тумане, ночью… в любых условиях.

— Розмейер, — внезапно вспомнила Арлетт.

— Да, Розмейер.

Линч с женой переглянулись, но не попросили объяснить. Миссис Линч видела, что Арлетт поняла, и ей этого было достаточно.

— У меня два сына, — сказала ей Арлетт на кухне.

— Дальше больше, — продолжал Ван дер Вальк. — Они должны уничтожить мотоцикл — единственную ценность… и себя вместе с ним. Если ты слетаешь с мотоцикла, несущегося со скоростью сто миль в час, от тебя почти ничего не остается. Если на повороте ты продолжаешь жать на газ, в какой-то момент тебя подхватывает центробежная сила, ты чувствуешь, как соскальзываешь с дороги, и понимаешь, что уже не в силах это остановить.

Он смотрел на стену перед собой, пытаясь почувствовать, понять.

— Они как будто страстно желают, ждут этого момента, момента, когда мотоцикл берет над ними власть, и они знают, что беспомощны и что жить им осталось от силы две-три секунды. У них есть название для этого чувства, они все его понимают, потому что все его испытали. Они называют это — перейти черту.

— А Дэнис?..

— Говорю вам, я не знаю. Я так себе это представляю, вот и все.

— Перейти черту, — медленно повторил Линч. — Кажется, я понимаю. Мне даже кажется, что я сам это испытал.

— Думаю, мы все это испытали, — мягко заметил Ван дер Вальк.

НА ЧТО СПОСОБНЫ БЛОНДИНКИ

Dans le jardin de mon père les lauriers sont fleuris: Tous les oiseaux du ciel у viennent faire leur nid — La caille, la tourterelle, et la jolie perdrix, Et ma jolie colombe qui chante jour et nuit. Auprès de ma blonde, qu’il fait bon, fait bon, fait bon — Aupres de ma blonde, qu’il fait bon dormir! Et ma jolie colombe, qui chante jour et nuit, Qui chante pour les filles qui n’ont pas de mari — Ne chante pas pour elle: elle en a un joli! Il est dans la Hollande, les Hollandais l’ont pris. Auprès de ma blonde, qu’il fait bon, fait bon, fait bon — Auprès de ma blonde, qu’il fait bon dormir! Que donnerez-vous, belle, pour revoir votre ami? Je donnerai Versailles, Paris et Saint-Denis, Les tours de Notre-Dame, le clocher de mon pays, Et ma jolie colombe qui chante jour et nuit… Auprès de ma blonde, qu’il fait bon, fait bon, fait bon — Auprès de ma blonde, qu’il fait bon dormir! В отцовском саду зацвели лавровые деревья. Птицы небесные летят, чтобы свить себе гнезда: Влюбчивая перепелка, нежный дикий голубь,                                          прелестная куропатка И моя милая пташка мира… Милая пташка мира поет день и ночь. Поет о девушках, у которых нет мужа, —                                                         но не о ней; У нее есть муж, да какой красавец! Он в Голландии. Голландцы отняли его… А что ты отдашь, милая девушка, за то,                    чтобы твой возлюбленный вернулся? Я отдала бы весь Версаль, Париж и Сен-Дени. Я отдала бы башни Нотр-Дама и колокольню                                               в моей деревушке. А еще я бы отдала мою милую пташку мира, Которая поет мне весь день и всю ночь…

Это, конечно, военный марш, а вовсе не детский стишок. Припев — перпетуум-мобиле походного марша, совсем как киплинговское:

Сапоги… сапоги… сапоги…. сапоги Снова движутся туда-сюда! Война не отпускает нас!

Можно было бы сказать, что первая строфа — allegro vivace[29], вторая — andante[30], а последняя — maestoso[31]; потому что и по сей день подразделения лыжников, chasseurs alpins[32], маршируют в необычно быстром темпе, тогда как у Иностранного Легиона необычайно медленный шаг, словно у римских легионеров.

«Сен-Дени» — горький маленький намек. В приходской церкви этой деревушки, у стен Парижа, по традиции хоронили королей и королев Франции.

Atqui sciebat quae sibi Barbarus    Tortor pararet. Non aliter tamen        Dimovit obstantes propinquos, Et populum reditus rnorantem, Quam si clientum longa negotia Dijudicata lite relinqueret,    Tendens Venafranos in agros,        Aut Lacedaemonium Tarentum. Гораций. Оды, Книга III, Стих V. Он прекрасно знал, какие мучения уготовили ему                                                    его враги-варвары. Однако деликатно отстранил свою семью, пытавшуюся преградить ему путь: он протиснулся сквозь толпу, которая старалась задержать его отъезд, и сел на корабль, отплывающий в Карфаген,                                          с таким довольным видом, как будто, завершив дела своих клиентов, уезжал, чтобы сбросить бремя тяжких трудов в полях Венафрума или на мирных сельских                                                  просторах Тарентума. С перевода XVIII столетия, сделанного во Франции отцом Санадоном (Амстердам: Ветстейн энд Смит, 1735).

Часть первая На пути к разучиванию долгого молчания

Когда Дик остановился, чтобы заглянуть в витрину ювелирного магазина, на то не было никакой веской причины или даже не очень веской. Маленькие кончики ведущей в никуда нити, которые управляют нашими жизнями, могут внезапно сплестись в шнурок, достаточно прочный, чтобы повесить на нем собаку.

Дику хотелось съесть свой сандвич. А может быть, и не так хотелось, уж во всяком случае он не собирался оставаться в этой вонючей закусочной. Но сейчас Дик испытывал своего рода нервический голод, от которого у него урчало в животе. Впрочем, есть не хотелось и на этой запруженной людьми улице, хотя здесь было самое подходящее место, привилегированная позиция. Ювелирный магазин располагался чуть в глубине, в своего рода кармане, там, где тротуар расширялся и человека, разглядывающего витрину, не трепало в бурлящем людском водовороте. Кроме того, большинство амстердамских торговых улиц — узкие и шумные, а этот магазин не предназначался для покупки цирконовых обручальных колец, маленьких брелков с гальваническим покрытием или будильников. Сквозь витрину пробивался тусклый свет, виден был пепельно-серый бархат. А в продаже дорогостоящие, но бесполезные антикварные вещи, вроде портшезов или инкрустированных шахматных столиков, расставленных в произвольном порядке.

Смотреть особенно не на что: магазин, длинный и узкий, был снабжен толстым пуленепробиваемым стеклом, замаскированным коваными решетками в стиле барокко, таящими в себе сложные системы сигнализации. Но дверь Дику понравилась: тоже толстая и тяжелая, нечто вроде стеклянной коробки или, пожалуй, стеклянного гроба, стоящего вертикально. Она была разделена на многочисленные неглубокие стеклянные полки, уставленные мелкими старинными безделушками, которые обеспечивают хорошее паблисити. Они бросались в глаза — эти табакерки, флаконы для духов, не ограненные полудрагоценные камни, всевозможные изделия из черепахового панциря, усыпанные бриллиантами, и маленькие фигурки из янтаря или камня.

Дик неторопливо пережевывал свой голландский сандвич — булочку, надрезанную продольно и распертую жестким ростбифом, — и любовался маленькой серебряной каретой, запряженной шестью крошечными серебряными лошадками. Тут он заметил рыбку, которая подплыла к стеклу аквариума и таращила глаза на непрошеного зрителя. За ним наблюдали, вероятно, с неодобрением, поскольку он загораживал вход или, хуже того, мог оказаться хиппи, который что-нибудь сломает или прихватит с собой, даже не ради воровства, а так, для забавы. Нет, он опрятен, чист, одет в тщательно отутюженный костюм — словом, выглядит тем, кем на самом деле и является — спокойным, хорошо воспитанным парнем. Впрочем, ему все равно; вреда ведь от него никакого. Когда дверь чуть приоткрылась, он не придал этому никакого значения и продолжал бесстрастно жевать. Нет такого закона, который запрещал бы есть на улице. Если бы Дик имел кучу денег и ему бы позарез понадобилась табакерка, ну, скажем, чтобы держать в ней пилюли, тогда, возможно, ему приглянулась бы вот эта, маленькая, с эмалью. Да только не принимал он никаких пилюль, табакерка ему была ни к чему, и денег у него не было. Дик не обращал никакого внимания на наблюдавшую за ним безмолвную фигуру и вздрогнул лишь тогда, когда зазвучал голос. И тут же успокоился: голос был вовсе не враждебный, а дружелюбный и, возможно, чуточку удивленный.

— Приятного аппетита.

Дик сглотнул и, будучи парнем аккуратным, отыскал у себя в кармане бумажную салфетку, тщательно вытер рот, а потом руки, улыбаясь в ответ тому человеку, потому что, как бы там ни было, к нему не отнеслись с отвращением, не подобрали подобно клочку пуха, чтобы отправить в безукоризненно чистую пепельницу.

— Просто коротаю здесь время, — с готовностью пояснил он. — У меня назначена деловая встреча, но я чуточку поторопился. Никогда не следует заявляться раньше времени.

Вопреки ожиданиям Дика, его собеседник оказался отнюдь не чопорной старой калошей в черном пиджаке, а молодым человеком, не намного старше его самого — ну, во всяком случае, ему не больше тридцати. Беспорядочно лежащие светлые волосы, совсем не парадный твидовый костюм. Но деньги у него были — это единственное, чем он существенно отличался от Дика. Мужчина облокотился о дверную стойку, держа руки в карманах, чуть улыбаясь, не покровительственно и не надменно, глядя на Дика живыми, веселыми карими глазами.

— Вы нисколько мне не мешаете. Пожалуйста, будьте проще.

— Как и вы?

— Хм, я… Мы в своем бизнесе придерживаемся восточного подхода. Люди приходят, уходят, ничего не покупают; нас это не беспокоит. Мы на все находим время — и на всех. И на тех, кто просто так смотрит, как вы. — Он предложил сигарету из портсигара чистого серебра, чеканного и изящного.

— Благодарю, — сказал Дик, радостно беря сигарету. — Первая за сегодня.

— Урезали себя?

— Просто, установил норму.

— А… что, туго с деньгами? — С сочувствием, так, как будто такое состояние ему хорошо знакомо, несмотря на портсигар, дорогие часы и золотую печатку на руке.

— Денег просто нет. — Дик щелкнул зажигалкой. — Благодарю.

— А что у вас за деловая встреча? — не с назойливым любопытством, а лишь с легким интересом спросил собеседник.

— Да так… работа, возможно.

— Хорошая?

— Нет, паршивая. Торговать какой-то дребеденью.

— Очень нуждаетесь в работе?

— Да, только не в такой!

Мужчины улыбнулись оба.

Внезапно дверь открылась пошире, и незнакомец вежливо пригласил:

— Заходите.

— Зачем? — удивленно спросил Дик.

— У вас ведь есть немного времени? Хорошо, может быть, я смогу предложить вам что-нибудь поинтереснее, — расслабленно махнув маленькой и тонкой, но загорелой рукой, сказал мужчина. — У меня тоже есть время.

«А почему бы и нет?» — подумал Дик и произнес вслух:

— Почему бы и нет?

Он зашел в магазин с деланным безразличием. Внутри — великолепие. Тусклый свет внезапно заиграл на вещах. Бархат, выцветший, абрикосового цвета, — очень-очень древний. На переднем плане современные витрины, а далее, в глубине, — беспорядочное скопление антикварных предметов, ну а если оценивать в целом, промелькнуло в голове у Дика, бесчисленное множество изысканных безделушек, буквально в каком-то метре от улицы, стоят недешево. Все это создавало иллюзию богатства, чудесную, даже если это только иллюзия.

— Вот в таком духе, — задумчиво проговорил мужчина. — Все навалилось скопом. Здесь полагается быть управляющему и продавцу. Но один состарился, ему пришло время выйти на пенсию. И он уходит. Это его право, и я временно занимаю его место. А продавец зачем-то уезжает — хоронить родственника, кажется, — наверное, хватил там лишку, потому как взял да и свалился с лестницы и сломал себе плечо. Вот мне и приходится теперь тащить на себе весь этот воз.

— Вы — владелец? — спросил Дик с некоторым сомнением: все-таки человек этот казался ему уж слишком молодым.

— Я — племянник мистера Принца, Ларри Сент, — к вашим услугам. Мистер Принц — владелец. Но он отсутствует большую часть времени. Ведущий эксперт, занимается оценкой.

— Понятно. То есть на самом деле не очень понятно. Вы хотите сказать, что предлагаете мне работу — что-то вроде продавца? Но я ничего не смыслю в такого рода бизнесе. В любом случае, вы совсем меня не знаете. И потом, разве при этом человеку не нужно подписывать обязательство о материальной ответственности или как это там называется? Я, черт возьми, хочу сказать — это несколько неожиданно, ведь так?

— Дорогой мой, — терпеливо ответил Сент. — Если вы не заинтересовались, то нам не о чем больше говорить. Возможно, другое предложение вам больше подходит. Как вы справедливо заметили, необученному человеку платят не бог весть как много.

— Я не это имел в виду. Просто хотел сказать: стою, жую свой сандвич, и тут вы ни с того ни с сего подбрасываете мне эту идею. Казалось бы, почему вам не дать объявление или что-нибудь в этом роде.

— Совершенно верно, — с расстановкой произнес Ларри, — а что значит дать объявление, как не набрать людей с улицы? Это бизнес высокого класса и, как я уже заметил, восточный. Нам нужен неподготовленный молодой человек для обучения конкретной работе. Даже если бы нам понадобился специалист, мы не стали бы возиться с объявлениями, а пригласили бы сюда человека. Я увидел вас и оценил. Вы — представительный и явно смышленый юноша. И сказали, что ищете работу. Так чего же нам еще желать? Разговариваете вы вежливо, манеры образованного человека. Вы ни в чем не разбираетесь, но это и не важно. У нас бывает где-то с десяток серьезных покупателей в день. Этих вы предоставьте мне или вежливо уйдите от ответа, если мне случится быть в отлучке. Что касается остальных, то вы щебечете вежливые фразы и умасливаете праздношатающихся бездельников, у которых нет ни малейшего намерения что-либо купить. Вот за это мы будем вам платить. Пожалуй, не так чтобы уж очень много, но если вы останетесь и подучитесь, усвоите специальные термины, то получите прибавку. По сути дела, все, что нам нужно, — это иметь продавца, который постоянно бы находился в магазине. Когда меня куда-то вызывают, мне вовсе не нравится вешать на дверь объявление типа: «Скоро вернусь» или «Закрыто из-за Йом-Киппура» или тому подобной фразой из обихода ростовщика. А что касается материальной ответственности, — Ларри пожал плечами, — так тут нечего стащить. Слишком легко все идентифицировать. — Рука его мимоходом коснулась фигурки из слоновой кости, вокруг которой располагались поделки из яшмы. — Но если вас это не привлекает, я, конечно, не обижусь.

— Да нет, привлекает, — сказал Дик, слегка раздраженно.

Сент ничего не ответил. Он стоял, облокотившись о прилавок, скрестив ноги, сложив руки на груди, чуть склонив набок голову, с видом торговца, который не торопит покупателя, соблазнившегося товаром, но не вполне уверенного, что может себе это позволить.

— Так вот, значит, оно как… — пробормотал Дик нерешительно.

— Разве я не говорил, что мы придерживаемся восточного подхода? В такого рода высококлассном бизнесе мы работаем на доверии. И поверьте мне, наш глаз быстро становится наметанным.

— Ну что же, — сказал наконец Дик, казалось помимо своей воли: ситуация из разряда сказок «Тысячи и одной ночи», дикость какая-то. — Во всяком случае, я полагаю, вы человек знающий.

Не было выказано никакого удовольствия или неудовольствия. Сент расцепил руки и оперся кончиками пальцев о прилавок:

— Отлично. А теперь вы, наверное, встретитесь с тем человеком, который на вас рассчитывал?

— Черт возьми, нет. На эти два захудалых рабочих места претендует, наверное, человек двадцать.

— Мне бы не хотелось, чтобы вы кого-нибудь подвели.

— Об этом и речи нет.

— Хорошо. Вы можете для начала сразу же остаться здесь?

— Ну, вообще-то… почему бы и нет.

— Тогда у меня прямо камень с души свалился. Мне еще о многом предстоит позаботиться. Потом мы посчитаем это за полный день, а если вы стеснены в средствах, то сегодня вечером я выплачу вам сколько-нибудь вперед.

Дик усмехнулся:

— Неужели вы во мне так уверены?

— Дорогой мой, когда вы стоите там, такой подтянутый, в начищенных до блеска туфлях, с видом — вы уж простите мне это замечание — человека, который идет на собеседование с будущим работодателем, так какие могут быть сомнения. А теперь введем вас в курс дела. На самом деле это проще простого. Если кто-то спросит вас нечто такое, чего вы не знаете, просто скажите честно — это окупится сторицей. Говорите, что я вернусь через час-полтора. Попозже придет мой дядя. Он пожилой человек, очень спокойный и не причинит вам беспокойства.

Я покажу вам, где помыться и прочее. Вещи, что в двери, выставлены на продажу; на них есть ярлычки с ценой. Если станут торговаться, скажете, что сожалеете, но сбавить ее не можете. Все равно это будут туристы. Пусть себе расхаживают и смотрят; они будут вполне счастливы. Все остальные ящики заперты и защищены. Позднее у меня будет предостаточно времени, чтобы все вам показать; в первый день ничего такого не потребуется. А в дальнейшем я объясню, как вести себя с людьми, которые просят дать им хрупкую вещь, а потом ее роняют.

— Ну, а допустим, ворвется бандит с пистолетом?

— Впустите его. Все равно ему достанется лишь скудная наличность. Здесь нет больших денег. Сигнализация в витринах и застекленных стендах срабатывает автоматически, если кто-то туда полезет. Ну так что — по рукам?

Они пожали друг другу руки, а потом Сент просто сказал:

— Скоро увидимся, — прошел к двери, закрыл ее за собой и исчез…

Дик остался один. У него захватило дух.

Многое предстояло исследовать в этой пещере Аладдина, но он был слишком возбужден, чтобы оставаться на одном месте, и лишь беспокойно расхаживал туда-сюда минут двадцать, пока не вошли покупатели. Он судорожно втянул в себя воздух, но потом у него отлегло от сердца — это были всего лишь две американские туристки, не причинявшие особого беспокойства. Он удивился, обнаружив, что оставался совершенно спокоен.

— Это настоящее? Я хочу сказать…

— Здесь все настоящее, мадам.

— Я хочу сказать — не репродукция?

— Конечно нет, мадам.

— По-моему, цена очень высока.

— Такую уж проставили, мадам.

— Какого времени эта вещь?

— Боюсь, не смогу сказать — я только начал здесь работать.

— Ну, я-то знаю достаточно, чтобы меня не надули. Если при такой цене это не восемнадцатый век, то подделка.

— Что ж, наверняка так оно и есть, но если бы вы соблаговолили вернуться через час, то мистер Сент смог бы вам сказать точно.

— Нет. А впрочем, что ты думаешь, Сэди?

И они ее купили!

Потом явилась пожилая душка в шубе. Вернулось ли из чистки ее бриллиантовое кольцо? Он затрудняется сказать? Гм, вот незадача. Она негромко фыркнула перед тем как уйти. Следом явился изможденный мужчина в водолазке, с засаленными волосами, который просунул внутрь свой нос, дернулся и сказал:

— Луи здесь? Нет? Передайте ему, что у меня есть для них сапфиры, — Джеки Баур, он поймет. — Посетитель дернулся и исчез.

Средних лет, бесцветно одетая, очень невзрачная женщина хотела знать, откуда эта миниатюра, потому что она так сильно напоминала ей о матери. Дик приободрился: сюда можно принести книгу или газету; здесь есть все необходимое, чтобы приготовить чай; создать себе мало-мальские удобства будет несложно.

Когда время стало тянуться медленно, он приступил к исследованию. Драгоценности, антикварные вещи, пожелтелая картина на выставочном стенде в приглушенных караваджиевских тонах мало что ему говорили. Шелковые старинные персидские ковры — во всяком случае, так выглядевшие и, как он полагал, возможно, шелковые. В маленьких выдвижных ящичках хранились мелкие вещицы для туристов, завернутые в ткань, — для пополнения, как он догадался, витрин. Ящик с чистящими средствами, шкаф со старыми каталогами распродаж и аукционов, ящик с маленькими инструментами для точных измерений и калибровки, пакетики с наклеивающимися и привязывающимися ярлычками, пара луп, которые он попробовал вставить себе в глаз и не слишком в этом преуспел. Какие-то сильно пожелтелые инструкции насчет того, что делать в случае пожара. Он поглазел на современное столовое серебро, и оно нагнало на него скуку: весь по-настоящему хороший товар, понял Дик, спрятан от посторонних глаз.

Прежде чем вернулся Сент, он сбыл еще одну вещь — кружку для крещения младенцев.

— Ну, что я вам говорил? — спокойно сказал Сент. — Отработали свою зарплату, и безо всяких хлопот.

Уже перед самым обедом зашел пожилой мужчина: большое гладкое усатое лицо с римским носом, обилие жестких седых волос за высоким коричневатым лбом, усы, сигара. Он был одет в мешковатые серые брюки и просторный пиджак из грубого твида с огромными карманами, очевидно набитыми всяким хламом. Незнакомец посмотрел на Дика безразлично, но добродушно.

— Привет, Луи, — непринужденно сказал Сент. — Это Ричард, мы обрели его, или он обрел нас, мы пока еще не разобрались. Все в порядке?

— Все в порядке. — Лишенный какой бы то ни было манерности, нарочитости, очень уравновешенный, Дик почувствовал, что приключение из «Тысячи и одной ночи» заканчивается безо всяких проблем, хотя и разочаровывающе прозаично…

Ван дер Вальк, сидевший в своем новом кабинете, со смешанными чувствами поглядывал на прибранный письменный стол и, как уже стало привычным при возникновении какой-то путаницы, записывал свои соображения в блокнот. У него было несколько блокнотов, от маленького, покоившегося в кармане, до толстого настольного календаря в переплете из искусственной кожи, куда он записывал свои тезисы. Большинство же из них представляли собой школьные тетради. Он с любопытством посмотрел на тот, что поменьше, как будто там-то и был ключ ко всему, — карманный дневник за 1963 год, полный полезных советов для инженеров-электриков, на обложке которого значилось: «Technische Bureau Zijlstra, Dordrechtsekade 81 Alphen a. D. Rijn»[33]. Как это могло к нему попасть? Заляпанные страницы в разводах от дождя — оттого, что их перелистывали на улице, жирные — оттого, что на них писали, закусывая сандвичем, и до тревожного часто — в пиве — результат телефонных звонков, сделанных из кафе. Все они были полны телефонных номеров, чье назначение давно забыто, стенографических записей, сделанных на месте события, которые, по прошествии двух недель, не мог расшифровать даже он сам, и бытовых типа: «Свитер А., забрать из химчистки».

А эти тетрадки… ядовитые пластиковые обложки в клеточку, наподобие кухонных клеенок или занавесок для душевой; в последнее время, по его наблюдениям, они считались последним писком моды — с эдакой претензией на эстетство. Сюрреалистические бабочки на обложках стали с недавних пор в Голландии повальной манией. Тетрадки, как это бывает с детьми, поначалу содержались в чистоте и порядке, каждая — для своей, точно определенной цели, но по прошествии недели нужная непременно забывалась дома или ее в нужный момент не оказывалось под рукой. И тогда отрывочная информация по текущему расследованию оказывалась лежащей вверх тормашками в «Управлении ведомством» или попадала в стройные тезисы официального доклада, с которым ему предстояло выступить в ближайший уик-энд. В записях появлялись приводящие в замешательство Ван дер Валька инородные элементы (парафраз несомненно интересных, хотя и велеречивых замечаний профессора Гриммейсена по поводу инфантильного поведения, согласно которым некоторые умозаключения доктора Саммерса из Балтимора становились скороспелыми).

В совокупности же — удручающая коллекция, которой самое место в ранце расхлябанного двенадцатилетнего подростка, но уж никак не в этом солидном здании, относящемся к министерству социальных вопросов в Гааге. Так же как и к нему самому. Взяв одну из тетрадок, Ван дер Вальк пролистал ее до чистой страницы и написал: «Гордость». Он был человеком с подмоченной репутацией и шел извилистыми путями, но достиг вершины, которая десять лет назад показалась бы такой же недосягаемой, как Южный полюс. Он подумал об этом и записал: «Южный полюс».

Тот самый Южный полюс, который в детстве представлялся ему шершавой конусовидной колонной, наподобие дамракского военного мемориала в Амстердаме, и, подобно сему достойному сочувствия объекту, основательно загаженной морскими чайками. Это было новое, но скверное здание в бурлящем, шумном квартале — вытянутый белый прямоугольник, вроде поставленной вертикально цветочной коробки с громоздкими стойками, расходящимися у основания для придания ему призрачной устойчивости.

Двадцать восемь этажей с разрозненными осколками нескольких министерств, приобретенные для того, чтобы «разместить лишних чиновников». К каковым относился и он сам! Здание испытывало активное воздействие выхлопных газов от машин жителей из пригородов, застрявших в дорожных пробках и просачивающих в недра земли промышленных отходов. Здесь работала Комиссия по изысканиям в области законодательной реформы (подкомитет Уголовного кодекса, изучающий замену репрессивных элементов образовательными механизмами), одной из шестеренок которой являлся комиссар Ван дер Вальк. Он был достаточно осторожным и опытным чиновником, чтобы испытывать скепсис по поводу комитетов, но занимал пост главного комиссара. А это были заоблачные выси полицейской иерархии, предмет гордости других. Он никогда не думал, что заберется так высоко.

Вот уже несколько лет, из-за приведшей к увечью физической травмы и прочно укрепившейся за ним репутации человека одновременно несдержанного и безответственного, он не имел никаких дальнейших перспектив. Правда, его продолжали задействовать в качестве шефа мобильной криминальной бригады в муниципалитете крупного города в Южной Голландии, но он понимал, что катится под гору — «voie de garage»[34] — как Арлетт это называла, ощущение ссылки. Никаких надежд на служебную карьеру и совсем мало по-настоящему интересного в текущей работе. На подобных должностях все делалось по заведенному шаблону, все зависело от решений, принятых тридцать лет назад. Если не считать малозначащих деталей, у него не было никаких возможностей заниматься новациями, время от времени «чуточку отклоняясь от заданного курса». Его положение представлялось Ван дер Вальку разочаровывающим финишем для старшего полицейского офицера с более чем двадцатипятилетним стажем. В последние пять лет в обществе, которое распадалось и становилось все более неустойчивым, под влиянием брожений, еще не осознанных в первую очередь правительственными чиновниками, его работа стала выглядеть все более пустячной и бесполезной. Не так много интереса или доблести в выявлении и изоляции, во все возрастающих количествах преступников, большинство из которых на самом деле либо вообще не преступники, либо отнесены к таковым по ошибочным соображениям. Но все следовало передавать на рассмотрение судебному магистрату, знакомящему адвоката с обстоятельствами дела и выступающему в качестве обвинителя, который порой мог согласиться с тем, что груды бумаги, чудовищно запутанные и подробные досье — чудовищная трата времени для всех.

Даже будучи вызван, как случалось раза два в году, для того, чтобы предстать перед генерал-прокурором, высшей судебной инстанцией в провинции, Ван дер Вальк испытывал скуку. Пару раз в прошлом это означало расследование какого-либо дела слишком уж деликатного или щекотливого свойства, чтобы прибегнуть к легальным каналам. Порой случались весьма забавные эпизоды или такие, от которых волосы вставали дыбом, но подобные вещи доставляли хлопоты, которых они не стоили. Чиновники высокого ранга, жены которых пристрастились к воровству в магазинах, сомнительное поведение японских или болгарских агентов-закупщиков — подобные вещи больше его не интересовали. Да и в любом случае, вызовы к начальству не означали чего-то большего, нежели обычный разнос.

Однако на этот раз он был удивлен. Высокопоставленный чиновник высказывался прямолинейно, почти кратко:

— Садитесь. Это неофициально и конфиденциально. В последнее время правительственные круги проявляют все большую озабоченность социальными проблемами. Размывание или ломка традиционных ценностей… а впрочем, с вами я не стану терять на это время; нам обоим подобные разговоры набили оскомину. Так вот, большинство европейских стран, как вы знаете, эти проблемы изучают, и повсюду существуют группы, очень раздробленные и изолированные. Значительная часть работы представляет собой чисто эмпирическое латание дыр, а еще большая — носит слишком теоретический характер. Теперь предложено учредить комиссию, чтобы координировать некоторые проекты в общеевропейском масштабе и выработать дальнейшие рекомендации. Меня попросили представить свои соображения, а также оказать помощь в подборе членов этой комиссии. Значительная часть этой работы связана с реформой магистратуры и некоторыми чисто юридическими моментами — давайте их опустим. Было достигнуто согласие относительно того, что полезно было бы выслушать глас полиции. Особенно по проблемам, касающимся отношений общества с законодательством. Ваша кандидатура была упомянута в этом контексте, предложена для участия в работе комиссии и впоследствии утверждена. Конечно, вам еще предстоит дать свое согласие. Я вызвал вас, чтобы предложить вам эту должность и разъяснить некоторые связанные с ней моменты.

Должность неоплачиваемая, но в случае с вами могла бы быть оплачиваемой. Еще она подразумевает полный рабочий день, так что поступило предложение освободить вас на этот период, который может продлиться два или даже три года, от ваших административных обязанностей и перевести в Гаагу, где вы, очевидно, останетесь в вашем нынешнем ранге и на полном окладе. Там вам подыщут служебную квартиру и, само собой, кабинет. У вас, без сомнения, есть и другие вопросы. Задавайте их.

Он согласился с ходу. Генерал-прокурор, подумал он, остался доволен такой готовностью.

— Между прочим, Ван дер Вальк, — сказал он, когда комиссар уже собирался уходить, — считается, что члены этой комиссии должны, когда это уместно, состоять в званиях, обеспечивающих определенный вес и достаток. А посему довожу до вашего сведения, что выполнил рекомендацию, согласно которой вам надлежит иметь чин и жалованье главного комиссара, а от себя добавлю, что отнюдь не считаю это неуместным в отношении офицера с вашими стажем и опытом. Вот, пожалуй, и все.

— Моя жена будет очень рада, — сказал Ван дер Вальк, чуть улыбнувшись.

Генерал-прокурор, в свободные минуты не чуждый юмора, улыбнулся в ответ и постучал своей авторучкой по девственной промокашке, прежде чем нацелиться на него.

— Да. Вы также могли бы поразмыслить над тем обстоятельством, что, возможно, в первый раз офицера полиции повысили по службе по… гм… по причинам литературного свойства. Ну что же, до свидания, Ван дер Вальк. Передайте вашей жене мои поздравления, хорошо?

Так что теперь он испытывал гордость. На его двери было написано его имя, а не звание. Кабинет был определенно меньше, чем предыдущий, и, пожалуй, даже еще мрачнее. Но более тихий и, несомненно, в большей степени личный. И даже роскошней, что более приличествовало высокому жалованью. Ему больше не приходилось иметь дело с полицейскими в рубашках с короткими рукавами, с грохотом снующих туда-сюда, или общественностью с ее маловразумительными, сбивчивыми рассказами о гонениях и преследованиях. Сказать по правде, ему не хватало и того и другого. Но вот по чему он не тосковал, так это по проволочным корзинам, набитым невыносимо глупыми бумагами, все время звонящему телефону и полу, грязному независимо от того, сколько раз его подтирали.

Никакого тебе линолеума! Современный кабинет, с ковром «мокет» от стенки до стенки. Строгий письменный стол, панель из так называемого тика на сложной металлической подставке и черное кожаное кресло. Окно, которое не открывается из-за пыли, шума, возможных самоубийств и чтобы не вывести из строя кондиционер. Телефоны приглушены до штатского мурлыканья.

Рядом с целомудренными картотечными шкафами сидела его секретарша, довольно занудная женщина. Ее имя, Ваттерманн, ассоциировалось у Ван дер Валька с авторучками, венерической болезнью и французскими вагоновожатыми. Оно сбивало его с толку, так что комиссар порой величал ее мисс Хассельблад или мисс Валентайн. Она не сомневалась, что он делает это нарочно, норовя поддеть ее или вывести из себя. Внизу, в подвале, стоял компьютер IBM, который он все время хотел подловить на какой-нибудь совсем уж детской ошибке, снабжавший его статистическими данными в неизмеримо большем объеме, чем ему в действительности требовалось знать (например, число лиц, осужденных за преступления по обвинительному акту в Питтсбурге, один или оба родителя которых, узнав об этом, заболели туберкулезом). По соседству был кабинет профессора какой-то из поведенческих наук из Утрехта, довольно милый, вполне нормальный человек, правда, с утра пораньше куривший английскую трубку с табаком «Три монахини», как того и можно было бы ожидать.

Письменный стол был голым, не считая блокнотов и банки из-под варенья, полной шариковых ручек и скрепок, но кое-что было убрано в выдвижные ящики: маленькие мягкие швейцарские сигары, которые он отныне курил, одеколон, и засекреченная бутылка бренди на тот случай, если мисс Ваттерманн станет дурно и ее придется приводить в чувство. Больше в кабинете ничего не было, кроме полок с его книгами по юриспруденции, пополняющейся коллекции триллеров в бумажных обложках и вазы с цветами: он выкинул, к ужасу мисс Ваттерманн, все вьющиеся растения. Углы неумолимо забивались папками документов по уголовному праву; этого добра было ужасно много. Под рубрикой «Гордость» он написал в блокноте: «Клаустрофобия», потому что время от времени у него возникало желание дождаться звонка мэра с рассказом о растрате имущества на муниципальных автомобильных стоянках, то самое, над чем ему в свое время пришлось столько попотеть. Он посмотрел в блокнот, почесал голову и внезапно спросил себя, что какой-нибудь способный молодой доктор философии из Безансона или Беркемстеда сделал бы со всем этим, случись ему скоропостижно помереть. Эти палеонтологические размышления были прерваны секретаршей. Ее осторожные, плавные движения никак нельзя было назвать помехой, а уж тем более вторжением. Арлетт называла ее мисс Тайфу Чай, объясняя это тем, что она напоминала ей крошечный кончик нежного листика.

— Какой-то молодой человек просит, чтобы вы его приняли, — сказала она.

— Он заполнил все надлежащие анкеты?

— Он говорит, что его дело — сугубо личное и неофициальное.

— Выглядит взволнованным?

— Нет, вполне разумный и уравновешенный.

— Так, значит, по вашему мнению, не опасен?

— Не похоже, чтобы он страдал навязчивой идеей или чем-нибудь в этом роде.

— Тогда, пожалуй, проверьте, не прячет ли он оружие, и пришлите его сюда.

Ван дер Вальк давным-давно уяснил, что встать и проявить вежливость перед кем бы то ни было никогда не повредит. Молодой человек казался в достаточной степени «разумным и уравновешенным», но у него был хорошо знакомый Ван дер Вальку несговорчивый вид человека, который уже сожалеет о своем порыве.

— Нет, нет, вы меня ни от чего не отвлекаете, я человек доступный. Вы совсем промокли, предлагаю вам повесить свой плащ вон туда, а в том углу есть стул.

Молодой человек смахивал на студента, но носил костюм и белую рубашку, придававшие ему официальный вид. Черные волосы, довольно длинные и очень чистые; бледная кожа и умытый вид — или это последствия дождя? Темный костюм, какие носят банковские клерки. Ухоженные руки, чистые ногти. К тому же вычищенные туфли, а не огромные замшевые ботинки. Смышленое лицо; поведение не агрессивное и не как у психа. Обычное затруднение — с чего начать.

— Посетители всегда приятны, — сказал Ван дер Вальк. — Не желаете ли сигарету?

— Да… нет… да, вообще-то, пожалуй, закурю. Спасибо.

— Что у вас — история для меня?

— Думаю, она должна прозвучать довольно глупо.

— Они по большей части звучат глупо, — встряхнув спичечным коробком, чтобы узнать, есть ли что-нибудь внутри, констатировал Ван дер Вальк, — поначалу. И вы приходите с ней ко мне, чтобы она звучала не так глупо. Почему? Потому что я — полицейский?

— Пожалуй, да; я не знаю. Пожалуй, я хотел узнать ваше мнение.

— Потому что я больше не являюсь полицейским, состоящим на действительной службе, не так ли? Это почему-то показалось вам менее компрометирующим?

Парень вроде бы испытал облегчение: да, именно так.

— Вообще-то тут дело в телевидении.

— Понимаю. И вы знали, где меня найти?

— Ну, я спросил в министерстве. Они отправили меня сюда.

— Немного поработали детективом?

Парень усмехнулся:

— Ну да.

«Довольно лестно и вселяет надежду, — подумал Ван дер Вальк. — Кто-то смотрел на него, а кто-то даже и слушал».

Кто-то решил, что действующих членов комиссии в качестве первого шага в ходе образовательной кампании следует представить общественности. В результате их показали по телевидению, поздно вечером, вместе с обходительным молодым человеком, который их интервьюировал.

«Сегодня вечером у нас в гостях профессор доктор Бандайд из Неймегенского Института индустриальной психологии, — сказал ведущий, — который изучает некоторые странные аспекты нашего с вами поведения. Он расскажет нам о поразительных вещах, которые, как мы считаем, окажут огромное влияние на наш мир. Для начала я попрошу его дать определение некоторым основополагающим установкам, которые, по его мнению, нам придется принять, если мы хотим получить возможность контролировать нашу окружающую среду — слово, которое в последнее время мы так часто слышим».

Под такую же покровительственно-оправдывающуюся скороговорку Ван дер Вальк дождался своей очереди «обратиться к аудитории»; поздно вечером во вторник после эстрадного концерта, когда можно смело полагать, что девяносто пять процентов телевизоров будут выключены на первом же слоге. И все-таки кое-кто из них досмотрел до конца, пожимая плечами и бормоча, что, в конце концов, это, пожалуй, вовсе не плохая идея.

«Сегодня вечером у нас в гостях комиссар Ван дер Вальк, чей тридцатилетний опыт, приобретенный в криминальной бригаде, как мы считаем, дал ему необычно глубокое понимание травмирующих — пожалуй, тут можно употребить такое слово — „контактов“ общества с Уголовным кодексом. Все большее число из нас, вероятно, испытывают разочарование от того, что представляется нам чрезмерной жестокостью в применении к… как, наверное, можно сказать, довольно анахроничной и гм… отжившей свой век машине».

«Парень остался доволен своей фразой», — подумал Ван дер Вальк. И вот он получил слово, обеспокоенный тем, что слишком сильно потеет и его слова могут не прозвучать так, как ему бы хотелось. Комиссар нервничал в своем сером костюме, чересчур плотном для жарко натопленной студии, и дорогом шелковом галстуке с маленькими маргаритками, купленном Арлетт.

«Большинство полицейских, — начал он, чуточку запинаясь, — вежливы, опрятны, терпеливы и старательны. Что вовсе не характерно для свиней. Ясно, что этого недостаточно, поскольку многие люди нас за них принимают. Будет также справедливо отметить, что если кто-то обращается с людьми — а полицейские тоже люди — как со свиньями, то они начинают вести себя как свиньи. Соответственно, у нас есть два базовых предложения, с которых мы должны начать исследование нашей проблемы: образовывать себя и образовывать общественность».

Интервьюер наклонился вперед с нетерпеливым, выжидающим видом, с чуть приоткрытым ртом и светящимися глазами, так что Ван дер Вальк испугался, что его скучно слушать, и поспешно продолжил:

«Голландия — законопослушная страна. Уровень серьезных преступлений у нас незначителен, наши гангстеры — бесхитростные и жалкие простофили, и мы склонны гордиться тем, что преступность в большей степени укоренилась в таких странах, как Англия, Франция или Америка. Это крайнее самодовольство и самоуспокоенность просто катастрофичны…»

— Я был очень плох? — тревожно спросил он дома Арлетт.

— По-моему, вовсе нет. Неплохое будущее в качестве популяризатора реформ.

Это был не совсем тот ответ, который ему бы понравился; ее замечания редко были такими.

— Я не выставил себя дураком?

— Не слишком.

Сомнительная похвала.

А теперь вот этот парень притащился в кабинет с дурацкой историей… Но разве это не то, что он имел в виду — восстановление доверия между полицией и общественностью. Ему следует быть благодарным!

— Итак, — сказал он, — давайте рассказывайте свою дурацкую историю.

Когда дошло до дела, парень слегка заерзал. Они всегда ерзают.

Он сделал какую-то глупость, а потом сочинил целую драму, чтобы ее оправдать, и это было скучно. Это работенка для добросердечного Гарри из Хэм-Коммон, сельского копа с английского телевидения. Парень работал в этом ювелирном магазине, в котором случались всякого рода странные происшествия — да, разумеется, и… Ван дер Вальк избегал унылой процедуры — назовите ваше имя, место и дату рождения и прочее, — которая так обескураживает, но как бы не перестараться с сердечной отеческой заботой.

— Вы что-то стянули? — спросил он.

— Ну… и да и нет — все дело в том, что я уверен — так было задумано. Да, конечно!

— Что это было?

— Вот.

Это были незамысловатые, прямоугольные, страшно дорогие наручные часы «Патек Филипп» чистого золота. Действительно, заманчивая вещица. Банальная история.

Ван дер Вальк пожал плечами; как бы там ни было, он будет снисходителен и не станет поднимать никакого шума.

— Выход прост — положите их обратно. Туда, откуда взяли.

— Но говорю вам: я уверен, так было задумано, что я их возьму.

— Боюсь, это «ловушка-22»[35]; то, что взяли вещь по чьему-то умыслу, по закону не освобождает от ответственности.

— Да, но послушайте, я хочу сказать, я уверен, когда я вам расскажу, вы поймете меня. Понимаете, есть эти ящики, набитые хламом, и Ларри — это босс, если можно так выразиться, — сказал, как бы невзначай, почистить один из них и все оттуда выбросить. Множество упаковочного материала, знаете ли, маленькие картонные коробочки, пенопласт и всякая дребедень, в которую заворачивают кожаные футляры, знаете ли. Так что я понес охапку к мусорному баку, а потом эта коробочка показалась мне несколько тяжеловатой, знаете ли. Так вот, это было просто подброшено внутрь, без всякого ярлыка или футляра, да и в перечне товара не значилось. Я посмотрел. Так вот, он сказал: выкинь весь этот хлам, но после я подумал: эге, да ведь должна быть накладная; а ее не было, ну и как же я могу положить их обратно и куда?

— Еще проще — отдайте их обратно. Когда сомневаетесь, говорите правду.

— Но почему они нигде не значились?

Теперь он тоже задумался. Да, в самом деле, почему? Если уж на то пошло, на его памяти бывало, что фирмачи вели себя очень глупо. Даже в крупных фирмах порой просто уходили домой, забывая запереть за собой дверь. Как полицейский, он знал, что люди совершали ошибки ошеломляющих масштабов. Но ювелиры, известные тем, что ведут дотошный учет товара, изо дня в день все пересчитывающие, — нет, они таких вещей не делают.

— И Ларри Сент — он славный малый, но нельзя отрицать, что он чуточку… я хочу сказать… беспечный, так просто не бывает. Я имею в виду то, как я получил эту работу. Я вам расскажу.

— Да, — медленно проговорил Ван дер Вальк. — Будет лучше, если вы подкинете мне какие-то факты. — Он потянулся за тетрадью. Третья, полная какого-то юридического словоблудия; чтобы разделаться с ним, он перевернул тетрадь вверх тормашками и разгладил девственную страницу.

«Ричард Оддинга, возраст — двадцать два года. Отец скончался. Он был бизнесменом в лесной глуши Фрисландии; парня отправили в Амстердам изучать право в университете. Завалил экзамены по нескольким дисциплинам, был отчислен; вел беззаботное существование бездельника, липового студента, что нынче не редкость. Внезапно ему предложили эту работу, не где-нибудь, а в ювелирном магазине, и, ей-богу, это звучало в какой-то степени правдоподобно. Может ли тут скрываться что-то такое? Гм, подбросить часы и обрести власть над парнем — прямо-таки классический прием, и до смешного простой, но какую цель это могло преследовать? Хотя это по-прежнему звучит как эпизод для Мака из Моктертла, отзывчивого бобби»[36].

— Я думаю, это могла быть своего рода взятка, — сказал парень. — И… я не знаю, я думаю, они избавились, под каким-то предлогом, от кого-то, кто действительно разбирается в этом бизнесе.

— Где находится этот магазин? — Ван дер Вальк снова взял свою ручку, чтобы записать адрес.

— Принц.

Пораженный, он снова положил ручку:

— Принц? Вы хотите сказать, там, на Спуи?

— Именно так.

— Но это же невообразимый шик — Картье, Ван Клиф и все эти штуки, изящный антиквариат, пасхальное яйцо Фаберже или что-то подобное в витрине.

— Попробовали бы вы отыскать там что-то действительно такое… от Картье. Ну разве что какие-нибудь шкатулки.

Ван дер Вальк, развеселившийся к этому времени, сдвинул на лоб свои очки и потер глаза.

— У вас имеются какие-нибудь умозаключения на сей счет?

— Не знаю. Я думал о каком-то мошенничестве со страховкой — инсценировка пожара, или кража со взломом, или еще что-нибудь, но, по-моему, это слишком топорно.

— Не без этого, — сказал Ван дер Вальк улыбаясь. — В страховых компаниях не такие уж лопухи сидят. Возможно, нечто такое, что — вы уж меня простите — выглядело бы достаточно невинно для более опытного глаза. Даже имело бы невинное объяснение.

— Я догадывался, что вы так скажете, — потупил взор Ричард. — И все-таки — я знаю, что не смог бы доказать это, — у меня такое чувство: там творится нечто странное. Вот почему я подумал о вас. Я имею в виду решение прийти и все рассказать. Но мне следовало бы знать, что вам это не пригодится. Так что я попусту потратил время. Простите.

— Нет. Ни мое, ни ваше. Странные ощущения порой лучше, чем факты. Они иногда имеют больший резонанс. И все-таки было бы благоразумнее положить часы обратно. В то же время, если допустить, что вы правы и это было своего рода взяткой — интересно было бы узнать почему? Если у вас из-за этого начнутся неприятности, придите и расскажите мне. Хорошо?

Парень, похоже, испытал облегчение.

— Ну, если у меня будет прикрытие. Я хочу сказать, за этим я к вам и шел.

— Вот-вот, — бесстрастно сказал Ван дер Вальк. — Вы стянули часы и прощупываете почву: нельзя ли устроить дело таким образом, чтобы я стал соучастником. Ну-ну, не беспокойтесь, я шучу. Положить их обратно или нет, это уж как вам больше понравится. Вы не давали никаких официальных показаний, а я не веду никакого протокола. Все неофициально.

— До чего дешевый бизнес, — с отвращением проговорил Ларри Сент, откладывая поднос с маленькими коробочками и снова включая сигнализацию. — Кольца… часы… с таким же успехом можно было бы торговать брелками-талисманами. К счастью, мы делаем это только для нескольких людей, оказываем им любезность, помните это, Дик. Часы просто не окупают затраченных хлопот. Да, кстати, мне это напомнило о дурацком происшествии, про которое я начисто забыл. Помните тот ящик, набитый старым хламом? Большой оригинал этот старина Босбум — один из тех людей, которые хранят гнутые гвозди и маленькие мотки бечевки, потому что кто знает, когда они пригодятся. Вы выгребли из него все подчистую, не так ли?

— Да, — коротко ответил Дик.

— Ну и ладно. Бог с ним. Одна довольно комичная подробность — вы помните тех поразительных людей, которые несколько лет назад хранили все свои сбережения в мусорном баке?

— Да, теперь, когда вы об этом заговорили, я вспомнил.

Это была газетная история, идеально подходившая для того, чтобы две недели удерживать всю Голландию в состоянии экстаза. «Наверное, Ван дер Вальк тоже вспомнил бы ее», — подумал Дик. Неким достойным людям со сбережениями на черный день в несколько тысяч фунтов в банкнотах пришла в голову блестящая идея перехитрить воров-домушников, храня деньги в мусорном баке. Но в какой-то злосчастный момент мусорный бак выставили на улицу, чтобы опорожнить… Из муниципального мусоровоза на общую помойку, оттуда в «мусорный поезд» — чистенький голландский феномен — к мусорной свалке на пустошах где-то далеко-далеко в дебрях Фрисландии. Эти несчастные люди организовали упорные поиски, достойные фильма Эриха фон Строхейма. День за днем все семейство бродило по огромной свалке, которую с тех пор прибирали и разравнивали бульдозеры. Они позвали на помощь многочисленных ретивых любителей — охотников за кладами. Тогда Ван дер Вальк, горячо веривший в «познание человека по его мусору», проводил социологическое исследование привычек жителей Амстердама, ошеломивших даже его, и написал (Дик это знал) остроумный доклад на эту тему.

— Прелестно, — с удовольствием продолжил Сент. — До меня только что дошло, что я, сам того не ведая, внес довольно весомый вклад в это достойное дело. Но вы, конечно, этого не знали. Да и как вы могли знать? Видите ли, Дик, я занимался одним из тех надоедливых типов — весьма полезный урок для вас, в том, что касается психологии покупателя, — которым всегда кажется, что они умнее продавца. Они испытывают безотчетную потребность посадить кого-нибудь в лужу. Этот человек был помешан на китайской керамике, и лошадь эпохи династии Тан, которую Луи специально купил у Спинка в Лондоне, отправилась к нему. Так вот, в благодарность за покупку я продал ему часы «Патек Филипп», довольно милые. И конечно же он вернулся и сказал, что они неточно ходят. Я отправляю их к часовщику, который в течение двух недель проверяет их электронным счетчиком, и, разумеется, выясняется, что они идут абсолютно точно. Но, зная этого старого психа, я прекрасно понимаю — это всего лишь спектакль, потому что он, как и люди вроде него, откалывает подобные номера со смутным намерением поставить нас на место. Я умаслил покупателя часами Перрего, он был совершенно счастлив, и, как я теперь припоминаю, — в голосе Сента просквозило удовлетворение, — я сунул те, другие, совершенно исправные, в старую коробочку… бог знает зачем… скорее всего, по рассеянности положил их в тот ящик. И вот теперь — в стиле классической трагедии — они выброшены и сметены бульдозером. Луи сильно расстроился бы? Мы не должны ему рассказывать. Жаль, прелестная была вещица.

— А вы не думаете, что по-прежнему есть шанс их найти? — спросил Дик.

— Нет, нет, увы, никакой надежды. Я готов дать щедрое вознаграждение какому-нибудь честному мусорщику, который их вернет, но шансов никаких. На самом деле, если бы вы их нашли, я бы отдал их вам. Нам они больше ни к чему; я списал их на торговые убытки. Это не важно, потому что, строго между нами, Луи очень неплохо подзаработал на той керамике.

— Ну, по правде говоря…

— Как? Неужели вы их нашли? — проговорил Сент, сцепив руки в молитвенной позе.

— Я подумал, что это старье, раз их так бросили… я хочу сказать, был уверен, что вы ни за что не велели бы мне их выбросить, если бы они на что-то годились.

— Так вы их выбросили? — с грустью произнес Сент.

— Ну, вообще-то я подумал, что ремешок, возможно, стоит сохранить, он казался еще годным.

— Но, мой дорогой Дик, не томите меня дальше — они у вас?

— Ну да, вообще-то я не знаю, почему я до сих пор не упомянул об этом. Наверное, подумал, что вряд ли они на что-нибудь сгодились.

— Ну разве это не замечательно? Вы сохранили часы, мой дорогой Дик, и это такая удача, вещь — в полном порядке.

— Разве вы не хотите их забрать?

— Нет, нет, нет. Как я уже вам говорил, я списал их по бухгалтерским книгам. Не могу же я теперь их воскресить, ха-ха; налоговый инспектор заинтересуется — что за дела.

— Я хочу сказать, вы ведь не думаете, что я их украл?

— Да перестаньте, в самом деле, Дик, не будьте смешным: вы прекрасно знаете, что это невозможно. Нет, нет. Никаких фальшивых сантиментов, умоляю. Я только рад, что они не пропали понапрасну.

— Видите ли, я переживал из-за этого. Я хочу сказать — теперь я, конечно, понимаю. Но мне трудно было в этом разобраться.

Сент расхохотался:

— Ах, Дик, Дик, ей-богу, вы мне нравитесь. Нет, нет, не обижайтесь; я не хочу, чтобы это прозвучало саркастически или покровительственно. Но чтобы в вашем-то возрасте человек был настолько чувствительным и мнительным и в то же самое время настолько невинным… Я прекрасно знал, что вы прикарманили те часы. Не нужно так таращить глаза. Я спрашивал себя, куда я, черт возьми, их засунул, и понял: они наверняка попали в эти ящики с хламом. Я был готов их списать, а потом заметил, как виновато вы выглядели всякий раз, когда мы занимаемся часами: не то чтобы заливались краской, но смущались и начинали суетиться.

— Вы хотите сказать, что это было заметно? — потрясенно спросил Дик.

— Ну, конечно, я ведь торговец, друг мой, я научился пользоваться своими глазами. О чем я вам толкую — никогда не будьте бестактным, никогда не выказывайте нетерпения, никогда не язвите и не переходите на личности. Считается, что это забавно — отпускать замечания личного характера. Прямо-таки национальная черта. Без излишней услужливости, не улыбаясь сверх меры; ну, вы все это усваиваете. И конечно же вы приобретаете технические знания: как распознавать фарфор, серебро, хрусталь. Но научитесь видеть искусство — и вы научитесь видеть людей. Изучайте художника: почему он нарисовал это именно так? Чтобы угодить? Следуя моде? Или тут нечто большее? Нет, ну надо же! Представляю вас, волнующегося из-за этих часов, спрашивающего себя, а не украли ли вы их? Мучающегося — отдать ли часы обратно и что я на это скажу. Я действительно на какой-то момент спросил себя: а не притворитесь ли вы, что не знаете, о чем идет речь, если я о них упомяну. Мне очень приятно видеть, что я не ошибся. Ну же, друг мой, за работу. Работа, а потом игра. Как играть, вы пока тоже понятия не имеете. Но об этом кое-что узнаете, в ближайшие дни.

Наткнувшись на пару строчек, накорябанных в блокноте, Ван дер Вальк заинтересовался — что это такое? Прочел их и на какой-то момент задумался.

«Рассказ об украденных часах, якобы подброшенных, — так там было написано. — Почему пришел ко мне Р. Оддинга? Линденграхт. Работа по странному стечению обстоятельств, ничего осязаемого, но что-то такое чувствуется в атмос. не вполне чисто. Ищет ободрения, идет в такую даль. Могущество телевидения? Энергетический импульс, внезапное творческое озарение парня в его возрасте. Это мне пришло в голову?»

Как довольно часто с ним случалось, Ван дер Вальк сначала толком не разобрал, что все это означает. Он вспомнил эпизод, но запись была рассчитана на то, чтобы подвести его к какой-то другой идее. Да, конечно. Он потянулся за другим блокнотом, тем, где содержались записи для его диссертации, взъерошил волосы, зажег сигарету, протер очки и быстро написал:

«Заново учиться восприимчивости. Профессиональный полицейский сыщик начисто ее лишен, потому что он (а) перегружен работой; (б) слишком узкий специалист, то есть имеет дело только с отдельными фрагментами расследования; (в) его восприимчивость притупилась от повторов; г) см. (б), он — часть неповоротливой машины, винтик, безо всякого интереса или понимания по отношению к другим винтикам…

Теперь сопоставим с этим подход классического „частного детектива“ из художественной литературы: он — одиночка, имеющий в своем распоряжении все элементы. Его рабочее время и часы досуга неизменно используются для работы мысли и воображения, которую стимулируют трубки, скрипки, наркотики, как в случае с Ш. Холмсом, или шахматы и виски, как в случае с П. Марлоу. Абсолютно высосанный из пальца, потому что подобный типаж не обладает, не может обладать всеми элементами. Соответственно, автор идет на обман — приписывает человеку гораздо большие знания и мастерство, чем те, которыми он обладает. Отсюда механическая передача мозговых импульсов, порожденных опиумом или виски, и череда удачных совпадений: ему всегда удается оказаться на месте преступления, вместо того чтобы лежать в постели или сидеть в туалете, когда случается что-то захватывающее, что оправданно и необходимо в художественной литературе, но в жизни…

Тем не менее здесь заключен полезный урок. Восприимчивость, искусство анализа и синтеза незаменимы, и их нелегко приобрести на занятиях в полицейской школе. Вывод: подразделение, ведущее расследование уголовного дела, должно, вероятно, состоять из максимум четырех-пяти человек, каждый — с какими-то особо развитыми профессиональными навыками. Ср. с вымышленным Мегрэ. Лукас, пожилой, дотошный, хорошо подмечающий детали. Терпение, упорство; Жанвье, молодой, честолюбивый и обладающий хорошо развитым воображением; „маленький Лапуант“, чувствительный идеалист, невинный и добросердечный; Торренс — мускулы; и Лоньон, неутомимый труженик — это мудрая формула, сохраняющая свою действенность в ходе работы над пятьюдесятью книгами. Теперь обозначим малюсенькое гибкое компьютерное подразделение, способное механически производить все эти отнимающие столько времени сверки данных. Оно может дать механическую оценку, но не способно заменить основанного на чувствах человеческого понимания, никогда не сможет заменить Мегрэ! Нельзя исключать элемент „частного детектива“. Взять, к примеру, этого парня Дика, который является идеальным примером для частного сыска. Марлоу/Арчер мог бы заинтересоваться, если бы на тот момент у него не было более подходящего занятия. У существующих полицейских структур в любом случае отсутствовали бы интерес и возможности. Поскольку не было подано жалобы, никакая административная машина даже не пришла бы в движение. Вышеупомянутая ад/маш безнадежно неуклюжая и громоздкая».

Он закрыл блокнот, отодвинул его и взял другой, озаглавленный «Экспериментальная психология». «Допустим, мы проводим эксперимент, — было написано в нем. — Ср. трудности включения частного детектива в подразделение крим. бриг. Этот парень Одд, одд-бол, одд бой. Если предположить, что я решил бы заняться этим в одиночку, без всякого официального содействия или поддержки, мне было бы интересно узнать, (а) как далеко я бы в этом продвинулся; и (б) кроется тут что-нибудь!.. Замечание административного порядка: поскольку гипотетический „частный детектив“ должен быть прекрасно обученной и хорошо оплачиваемой штатной единицей, как, черт возьми, втолковать это финансовому инспектору, за которым всегда последнее слово? Как встроить его в иерархическую структуру? Эксперимент неприменим, потому что мое время принадлежит мне. Следовательно, проследить, сколько времени я на это трачу и с каким результатом!»

И наконец, Ван дер Вальк взял свой маленький карманный дневник и написал: «Дик, А’дам, Линденграхт, мошенничество с подброшенными часами, что за этим кроется?»

Это было бы интересно, сказал он себе. Допустим, он попытается провести расследование дела-прецедента на чисто личной основе — истории этого парня. В ней не было ничего такого, так что это было бы чистым экспериментаторством. Он не станет ловчить, как всегда поступали частные детективы из литературных произведений. Увязнув в административных мелочах, они неизменно вспоминают, что у них есть дружок где-то в администрации, который «в долгу перед ними», и звонят ему, чтобы запросить информацию, сбор которой требует профессиональной беготни! Нет, Ван дер Вальк не станет этого делать. Он будет работать на строго частной основе, и только в свое личное время. Он мог бы завести блокнот под названием «Эксперимент». Комиссар заглянул в свой ящик — блокнотов не осталось. Он встал и открыл дверь.

— Чем вы занимаетесь? — спросил Ван дер Вальк мисс Ваттерманн, подозрительно оглядывая кипу бумаг.

— Рефератом для профессора де Хартога.

Его сосед делил с ним секретаршу. Слава богу, в этой пугающей груде печатных материалов нет ничего для него.

— У вас больше не осталось этих тетрадей?

— Нет, боюсь, что нет. Я могу купить, если вы дадите мне распоряжение. Придется только попросить, чтобы в магазине выписали чек, а затем переслать его фининспектору.

— Нет, нет, я сам куплю. — Он ушел обратно, разочарованный, открыл свой блокнот, озаглавленный «Прецеденты английского уголовного права».

«Очень занудное право, — прочел он. — Мало того, что у англичан нет Уголовного кодекса, и их право основывается на судебных решениях, в толкование которых очень трудно вникнуть, к тому же еще английская система коренным образом отличается от шотландской, и очень немногие из их собственных экспертов считают, что шотландская система лучше: протяжные стоны и жалость к несчастному полицейскому».

Он перевернул блокнот вверх ногами и был ошарашен, обнаружив несколько замечаний относительно никак не связанных между собой предметов, потому что уже проделывал этот трюк прежде. Отыскал чистую страницу, решил, что ему наплевать, даже на то, что это приведет к путанице, и написал заголовок: «Эксперимент» — и ниже: «В настоящее время никаких фактических сведений — даже часы могли поступить из другого источника».

Покусав свою шариковую ручку и закурив очередную сигарету, он выдал следующее: «Единственный факт — парень пришел ко мне. Что бы еще ни содержалось в его рассказе, доля правды там есть. А вот отправные точки, напротив, отсутствуют. Никаких информативных записей нет и быть не может. Парень 20–24 лет, неглупый и с кое-каким образованием, то есть средняя школа и, вероятно, пара лет в университете. Выглядит прилично — аккуратно одет, опрятный, язык хорошо подвешен. Наделен восприимчивостью, сообразительностью и способностями. То, что его нанял ювелир, — правдоподобно. Родом из Фрисландии, ничего не известно, кроме того, что отец умер, и парень в значительной степени независим после внутрисемейного конфликта, но без денег; следовательно, работа — насущная потребность. Это можно было бы проверить, только наведя справки в муниципалитете, но его слова правдоподобны, а потому пока приемлемы. О ювелире ничего не известно. Доступ к уголовным картотекам нужен только для того, чтобы подтвердить отрицательный факт. Ларри Сент — некоторые сведения личного характера (адрес и т. д.) легко заполучить. Л. С. — это псевдоним? Сравнить идентичные инициалы. Наблюдение за Спуи вряд ли позволит получить много информации, но попытаться стоит. Возможно, вышедший на пенсию управляющий, о котором было упомянуто, или продавец, про которого сказано, что он пьяница…

Подход к старику — поскольку у нас нет права на возбуждение дела или какого бы то ни было мыслимого предлога. Мы должны быть очень осторожными: из-за малейшей жалобы поднимется ужасный тарарам, а у меня нет абсолютно никакого прикрытия. Все это сводится к следующему: парень не поленился прийти и отыскать меня. Соответственно, есть основания с ним повозиться. У меня не может быть оправдания для того, чтобы просто умыть руки. Парень нуждался в ободрении и в каком-то смысле в совете, но также и в помощи. Я не могу пренебрегать вероятностью того, что он нуждается в помощи. Это очень непрофессиональное замечание и непрофессиональный подход. Совершенно непрофессиональный. Отсюда — экспериментаторский характер всех этих рассуждений».

Это дело даст ему необходимый повод, и он купит новый блокнот, используя его для записей «замечаний по ходу ведения дела». А теперь, пожалуй, пора заняться какой-нибудь настоящей работой…

И все-таки эксперимент Ван дер Валька в области частного сыска мог ни к чему не привести, если бы не инспектор, теперь уже комиссар, Кан и довольно неудобное время — ближе к вечеру, на которое Ван дер Валька записал к себе на прием его зубной врач. Кан, дьявольски активный, напыщенный, лысый человек, теперь руководил экономическим отделом. Ван дер Вальк, который рылся в архивах, повстречал Кана в коридоре и решил задать ему вопрос:

— Вам что-нибудь известно о ювелире по имени Принц?

Кан фанатически стремился к тому, чтобы знать буквально каждого гражданина.

— Принц, Принц… а, я вас понял, ювелир, занимается антиквариатом.

— Я так и сказал.

— Что-нибудь известно, гм… Нет, нет, этого я сказать не могу; у него никогда не случалось никаких неприятностей. Если только до меня?

— В архивах ничего нет, я уже смотрел.

— Славная вам досталась работенка — вы к нам всего на один денек? Ничто так не обострит ваш провинциальный ум, старина, как день в городе, ха-ха. Непременно передайте от меня привет вашей жене.

Сказав это, он ушел пружинистой походкой. Всегда отличался такой скучной самонадеянностью. Но если Кан чего-то не знал, то этого и не существовало.

В одном он был прав: действительно, оказавшись в Амстердаме, Ван дер Вальк всегда чувствовал, как обостряется его восприятие. Вот уже несколько лет, как он здесь не жил, но это по-прежнему был его родной город, отличающийся от любого другого места в Голландии. И он хранил невинную верность людям, утверждая: «Вы никогда не найдете такого хорошего дантиста в Гааге». К тому же дантист принимал совсем рядом от главного полицейского управлением, в пяти минутах ходьбы по дороге на Кайзерсграхт. Еще один самозабвенно преданный амстердамец, который, кроме того, собирал китайский фарфор.

— Ага, вот теперь чудесно; можете прополоскать рот, если хотите. Две порции амальгамы, Энни. Старина Луи? Дайте-ка сообразить. Около шести месяцев назад он раздобыл для меня селадоновое блюдо времен династии Цин, просто прелесть. Серьезный человек, можете на него положиться.

— А про племянника вы знаете?

— Одну минутку, мы только немножко это отшлифуем. Про племянника? Нет. Тамошнего чудесного старичка зовут Босбум. Больше там я никого никогда не видел. Честный? Боже правый, да, безукоризненно. Вы там, в Гааге, всех подозреваете, это ваше профессиональное заболевание, ха; пару часов на нем не жевать.

Обратный путь до вокзала он проделал пешком; комиссар не любил приезжать сюда на автомобиле, а сейчас был час пик. Это делало поездку на трамвае невозможной. Потоки маленьких машинисток, тысячи мальчиков и девочек, взгромоздившихся на велосипеды и мотороллеры, катящих к своим пригородным электричками, безжалостно пихающие пожилого джентльмена, с его шляпой тростью и портфелем: «Что с тобой, папаша; хочешь, чтобы тебе не мешали, — покупай гамак».

С трудом пробиваясь против ветра и течения народа в направлении Линденграхт, Ван дер Вальк почувствовал жалость ко всем этим сельским детям со свежими лицами, которые приехали в Амстердам, считая, что здесь средоточие жизни, и оказались в этих ужасных доходных домах. Теперь, подумал он, подобное положение должно стать поистине мощным фактором в антиобщественных тенденциях. На работе их, может быть, эксплуатируют капиталисты, но, может, и нет, а уж в меблированных комнатах из них выжимают последние соки самые мелкие и жадные из буржуа. Отвратительная порода в массе своей владельцы этих комнат: назойливые существа со сводами гнусных правил, постоянно устанавливающих, упиваясь своей властью, все новые и новые, сколько им заблагорассудится, и в два счета выставляющие свои жертвы на улицу при малейших признаках чего-то иного, кроме кроткого смирения перед лицом их измывательств.

Убогие, темные душонки, живущие в убогих темных подвалах, чтобы выжать еще десять гульденов из четырех квадратных футов застекленной мансарды. И в придачу вымогатели и шантажисты. Опираясь на весь свой опыт, Ван дер Вальк всегда испытывал гнетущее чувство презрения к этим домам, где дети, едва вылупившись, усваивали реалии столичной жизни. Если бы эти крысы выказали хоть малую долю милосердия или просто человечности — самую крошечную толику чего-то, напоминающего о доме. Несчастные дети, устраивающиеся на самую безрадостную работу, питающиеся в самых замызганных забегаловках, спящие в самых обшарпанных ночлежках, пытающиеся обрести тепло, и счастье, и право быть личностью при помощи тех жалких средств, которыми они располагают… Он дошел до Линденграхт.

По крайней мере, этот парень, Дик, везучей многих. Его квартирная хозяйка впустила Ван дер Валька без унылых причитаний по поводу того, что ей пришлось подниматься по лестнице. Даже атмосфера, какой бы затхлой и скверной она ни была, хранила воспоминания о воздухе и свете, при всей узости коридора.

— Простите, что потревожил вас, — сказал он вежливо.

— Ничего, — сказала она со своим сочным амстердамским акцентом. — Оддинга? Не знаю, дома он или нет. Думаю, вы можете пройти наверх, обычно он возвращается к этому времени.

Ей не придется иметь дело с этими ступеньками! А вот ему пришлось подниматься, приволакивая за собой ногу. Именно эти бесконечные лестницы в большей степени, чем что-либо другое, делали для него невозможной работу здесь. И все-таки он осилит их ради правого дела.

Встревоженный голос произнес:

— Кто там?

В ответ на стук Дик открыл дверь, уставившись на тускло освещенную лестничную площадку. Узнав комиссара, он пришел в полное смятение и бросил тревожный взгляд вниз, на лестничную клетку, где квартирная хозяйка навострила уши, не знавшие себе равных по чуткости. Смущенно пробормотал:

— А, это вы.

Парень озирался по сторонам, как загнанный, и в конце концов добавил:

— Э… черт… простите, там не совсем прибрано, но все равно заходите.

Обычная узкая комната, где нет места что-либо положить. Кровать — нары, которые еще и норовят прогнуться. Кретоновая занавеска — за ней вешают одежду, — подоконник с утюгом и пачкой моющего средства, расшатанный плетеный стол и стул, чемоданчик с чистыми рубашками на нем, переносная газовая плитка с грязной кастрюлей и банкой «Нескафе», жестяная пепельница и транзисторный приемник. Парень был одет в тренировочный костюм — домашнюю униформу студентов. Его хороший костюм был снят и повешен на вешалку, как и рубашка, которую не раз с беспокойством осматривали на предмет того, протянет ли она еще один день. Тусклая лампочка в двадцать пять ватт, древность, обветшалость и теснота, от которых дрогнуло бы и самое отважное сердце, запах носков и старое полотенце, хранимое для того, чтобы на него мастурбировать. То, чего Ван дер Вальк насмотрелся вдоволь. Он сел на шаткий скрипучий стул, положил ногу на ногу, закурил сигарету и мягко проговорил:

— Я не слишком бесцеремонен?

— Нет, нет, я только что вернулся и еще не успел прибраться.

— Ничего страшного.

— Что-нибудь случилось? Я хочу сказать — вы приходите вот так, специально.

— Нет. Я был в этом квартале; мне просто пришло в голову, что вы, скорее всего, дома, подумалось: надо бы сходить посмотреть, все ли с вами в порядке. На работе все нормально?

— О да.

— Никаких неприятностей с этими вашими часами?

— Нет.

— Стало быть, вы положили их обратно?

— Ну да… то есть вообще-то… в этом не было необходимости. Я хочу сказать, что совершил небольшую ошибку… слегка запаниковал, не знаю почему. Я имею в виду, мне вообще не следовало вас беспокоить, вы ведь занятой человек и занимаете важный пост, на самом деле не было никакой необходимости. Даже не знаю, как мне пришла в голову такая мысль, на самом деле здесь ничего такого не было. В самом деле нет никаких оснований для беспокойства, я бы не хотел, чтобы вы поднимали шум, я хочу сказать, в этом нет никакого смысла, вы бы лишь понапрасну потеряли время и…

— Ничего страшного, — миролюбиво сказал комиссар.

— Нет, в самом деле я не хочу больше никакого шума, — страдальчески произнес Дик.

Ван дер Вальк сжалился:

— Хорошо, не стану я поднимать никакого шума.

— Я хочу сказать, мне жаль, что я причинил вам беспокойство, но, ей-богу, тут нет ничего серьезного.

— Конечно, — мягко произнес Ван дер Вальк, посмотрев на часы. — Рад это слышать. Это было разумно — положить их обратно. Я иду на вокзал, час пик уже закончился. Ну что же, тогда до свидания, Дик, рад был слышать, что с вами все в порядке.

И он ушел, бухая по ступенькам, прекрасно зная, что квартирная хозяйка распознает шаги чужака и ее антенна сразу же отключится. Комиссар был рад: он не потратил время попусту!

Ван дер Вальк дошел до кафе на углу Нордермаркт, решил, что спешить ему некуда, заказал черносмородиновый джин и позвонил Арлетт — сказать, что немного задержится. Из телефонной книги он узнал, что Луи Принц живет на уродливой улице за Якоб-ван-Леннеп, где — он знал эти улицы — квартиры заставлены мебелью девятнадцатого столетия с плюшем и резными завитушками из красного дерева.

— Алло, мистер Принц? Очень сожалею, что потревожил вас. Дело в том, что я пытался разыскать мистера Сента, но, похоже, его имени нет в телефонной книге. Моя тетя… да, порекомендовал один друг, маленький деловой вопрос, подумал вот, что надо бы ему позвонить… А, понятно, большое вам спасибо, ужасно сожалею, что пришлось вас побеспокоить.

Просто замечательно! Мистер Сент жил совсем рядом — ну, очень близко, на Лелиеграхт. Гм, район был живописный, но эти старые дома зачастую представляли собой апартаменты, где приятные люди живут за приятно низкую квартирную плату, уютно устроившись там на долгие годы. У него не было никакого предлога или хотя бы причины наведаться к мистеру Сенту. Но поведение этого парня, Дика, вызывало интерес. Квартира Сента была так близка, что взглянуть стоило. Да, живописно. Колоритные, но очень респектабельные соседи: итальянский бакалейщик с мортаделлой в витрине; шорник, выставивший на всеобщее обозрение сапоги для верховой езды, уздечки и переднюю часть реалистичной лошади. На заднюю часть не хватало места — только на со вкусом подобранные бархатные жокейские шапки и тому подобное. А между ними, двумя этажами выше секс-шопа, жил мистер Сент. Боже, боже! А впрочем, друзья, наверное, принимали это за шутку. В любом случае, у половины домов в центральном Амстердаме теперь та же проблема. Судя по занавескам, мистер Сент находился дома, но это никак не назовешь интригующим обстоятельством. Магазин носил вычурное название «Золотые яблоки Гесперид». Ну и ну! Его слегка заинтриговал этот идиот-парень, но ему вовсе не хотелось каких-то там золотых яблок. Он отправился домой, поужинал в своей новой и скверной гаагской квартире, потом улегся в постель с книгой о короле Карле I, которого до сих пор знал лишь по портретам на коробках с сигарами. Этот скучный персонаж не мог особенно его увлечь, но Кромвель всегда интересен, да и маркиз Монтроз был настоящим открытием.

Ван дер Вальк проснулся, чувствуя себя полным сил и энергии, и с ходу взял в оборот мисс Хассельблад:

— Будьте любезны, соедините меня с амстердамской пожарной командой. Черт, сегодня утром мне опять придется ехать.

— Еще не закончили со своим дантистом?

— Совещание комитета в Овертоме, ужасная скучища… Да, алло, говорит Ван дер Вальк. Скажите мне, когда, к примеру, вы имеете дело с ювелиром, у которого ценное имущество и все забрано решетками и заперто на засовы… Ясно, да, ставите в известность, да… А теперь не скажете ли мне, магазин Принца на Спуи… Нет, Ван дер Вальк, комиссар полиции… Именно так. Из Гааги… Ясно. Да… Ага, Босбум, это интересно; он там управляющий, но насколько я знаю, он вышел на пенсию, а они не поставили вас в известность. Где он живет? Где-то поблизости, как я полагаю? Макс-Планк-Страат — о господи, да это же в нескольких милях. Большое спасибо… Да, правильно, министерство. До свидания, спасибо… Как они беспокоились, когда давали информацию; наверное, думали, что я собираюсь подпалить этот магазин. Послушайте, мисс Ваттерманн, меня, скорее всего, не будет весь день. У меня немало дел по дому.

Конференция правительственных чиновников, в которой ему предстояло принять участие, созывалась — по причинам, ему неведомым, — в мрачном здании на Овертом, единственное преимущество которого состояло в том, что туда шел прямой трамвай от амстердамского Центрального вокзала. Он уже шел по Лейдсестраат, когда хватился своих новых перчаток и понял, что оставил их в поезде; он спрыгнул с трамвая, чтобы позвонить, пока не случилось самое худшее!

Дожидаясь следующего трамвая, на продуваемом ветрами углу Конингсплейн, он бросил раздраженный взгляд на свои часы и с досадой обнаружил, что они встали. Беда никогда не приходит одна. Он снял их, чтобы выяснить, в чем дело, и его озябшие пальцы выронили часы на мостовую, которые упали (а как могло быть иначе?) в поблескивающую бороздку трамвайного рельса. Он нагнулся, но скрежет быстроходного монстра и «дзинь-дзинь-дзинь» его сигнала заставили комиссара отшатнуться назад, наступив кому-то на ногу. Ему оставалось только смотреть, как его видавшие виды любимые часы, которые он проносил двадцать лет, перемалываются под жалостливое восклицание «Ах, боже мой» одной женщины средних лет, при нервной, стыдливой ухмылке другой и полном, глухом безразличии пожилого мужчины со своими собственными проблемами. Ван дер Вальк приехал на Овертом в самом что ни на есть скверном расположении духа.

Его ни в коей мере не утешила консьержка, вышедшая встретить Ван дер Валька рассказом о sous-chef[37] станции, быстро бежавшем по перрону перед отправлением поезда и встретившего на полпути добрую душу с парой перчаток, которые та только что нашла. На совещании он был раздражителен.

И все-таки, уходя, улыбался, потому что у него имелось одно соображение. Совершенно не суеверный, комиссар получал удовольствие, когда что-то позволяло ему притвориться таким. По крайней мере, потеря часов на Конингсплейн была знаком, поданным ему с небес, указанием пойти и купить другие у мистера Сента, прямо через дорогу, и тут было чему улыбаться. Он рассказал своему коллеге, адвокату, с которым обедал:

— Прискорбная вещь приключилась со мной, чисто личное и относительно банальное происшествие. Оно может кардинально изменить контуры теории, над которой я работаю.

Коллегу это позабавило.

— Но это ведь форменное сумасбродство, разве нет? Я знаю из ваших докладов, равно как и из устных выступлений, что у вас в высшей степени субъективный подход к работе, и все-таки — не преувеличение ли это?

— Да, конечно. Меня и раньше упрекали в этом. Я знаю все аргументы: адвокат, размышляя о деле, непрестанно беспокоится о том, виновен ли его клиент, или непривлекателен как личность, или ведет себя по-садистски по отношению к жене. Он не может иначе. Посредник — скажем так, государственный служащий, работающий над поддержанием цен на сельскохозяйственную продукцию, — не перестает думать о том, как сильно ему нравятся новозеландцы. Я склонен ответить, что, во-первых, он никогда не объективен по-настоящему, насколько сам бы себя считал, а во-вторых, что достоинства объективности очень сильно преувеличены. Что же касается полицейской работы, то в нее привносится слишком много объективности. Преступление не очень-то соотносимо с абсолютными категориями вроде «правильно» и «неправильно». Вам еще кофе? Полицейский — в значительной степени актер… комедиант, если угодно. В чем состоит работа доктора — лечить болезнь или облегчать страдания? Конечно, и то и другое. На словах все это просто. Но когда он оказывается в состоянии внутреннего конфликта, когда объективная польза для пациента не совпадает с его собственными моральными критериями, как в классическом примере с абортами? Он действует по закону, а закон очень часто плох.

— Это студенческая аргументация, — сухо сказал адвокат. — Любой человек с опытом знает, что преступление, или болезнь, или что бы там ни было, требует целительного средства, а оно должно быть применено. Ну а если пациент умирает, то тут уж ничего не поделаешь.

— Я полностью согласен. Кардинал Ришелье осудил одного из своих старейших друзей и верных слуг на смерть по государственным соображениям, и я это одобряю. Слишком уж много жалостливых слов произносится о сострадании, на самом же деле в этом мире гораздо больше жалостливых слов, чем сострадания.

— Удручающе верно.

— Но существуют нравственные аспекты, которые никак не соотносятся с благом огромного большинства или охраной интересов общества, к которым приложима только наша собственная совесть. Объективность — не добродетель, это переоцененная уловка для ухода от ответственности.

— Ваша этика сомнительна, а логика — ущербна, — сказал адвокат улыбаясь.

— Совершенно верно, — согласился Ван дер Вальк. — А теперь, если мы разделим счет за ленч пополам, объективно ли это будет? Или если мы бросим жребий — кому платить? И этично ли это, если бы я за вас заплатил? Относитесь ко мне субъективно всякий раз. — Громкий смех комиссара заставил нескольких обедающих голландцев обернуться и посмотреть на них. — Жалостливые слова, — продолжал Ван дер Вальк, шаря в кармане своего плаща, чтобы проверить, там ли его перчатки, и вспоминая, что их там нет, — наш худший враг. Я выслушиваю слишком много вздора…

Он прошел по Спуи, держа путь к своему трамваю, и засомневался.

Неподходящее место для покупки часов — слишком дорого! Хотя, если он подыщет какой-то удачный повод слегка надавить на мистера Сента, это может оказаться удачным ходом. Нет, мистер Босбум станет для него величайшим утешением. Цельность, простота, честь и приземленная голландская лексика — это доставит ему несказанное удовольствие.

Крошечный дом на окраине с крошечным палисадником, полным роз на всем доступном пространстве до последнего сантиметра. Розы заняли металлическую ограду и перегибались через калитку, буйствовали вокруг круглых беседок, взбираясь по водостокам крыши, затеняли парадную дверь и обрамляли окна. Мистер Босбум, когда он появился, оказался даже симпатичнее, чем думал Ван дер Вальк. Огромная косолапая лягушка в роговых очках и с носом-картошкой, с шаркающей походкой, громогласным голосом, в жилете с пересекающей его с цепочкой от часов. Скорее похож на человека, посвятившего жизнь профсоюзам, а не ювелирному делу. Он пристально посмотрел на Ван дер Валька сквозь розы и спросил:

— Кто вы такой?

Тут уж было не до дипломатии.

— Полиция. Комиссар Ван дер Вальк. Нуждаюсь в вашем совете.

— В моем совете, ах вот оно как! И насчет чего же я могу проконсультировать полицию?

— Относительно выращивания роз, по-видимому. Не полицию — меня. Как частное лицо. Розы по имени Принц.

Босбум внезапно стал более проницательным, хотя по-прежнему выглядел по-деревенски. Косматые брови нависли над оправой его очков.

— Сделайте одолжение.

— Молодой парень, лет двадцати. Пришел ко мне с детской историей. Я не из муниципальной полиции, у меня особая работа. Я ничего не расследую. Я пытаюсь удовлетворить свое любопытство. И у меня такое ощущение, что этот парень просил меня о помощи, хотя он это отрицает. Я собираю информацию. Это привело меня к вам.

Босбум смотрел пристально, изучающе:

— А это не вас я видел по телевидению?

— Меня.

— Заходите.

Внутри было скромно, старомодно и безукоризненно чисто. Мебельный ситец, бледно-лиловая полировка и орех. На стенах висели гравюры цветов, вставленные в рамы каким-то знатоком своего дела: одна из деталей, указывающих на прошлое, связанное с антикварным бизнесом. Имя автора вертелось у комиссара на кончике языка. Босбум проследил за его взглядом.

— Редут. Ценная вещь! — произнес он тоном, в котором прозвучало нечто среднее между сардоническим юмором и удивлением — как это человек вроде него может владеть чем-то ценным. — Чаю?

— Да, пожалуйста.

— Мама! — гаркнул Босбум. — Чай!

— Поразительно, — сказал Ван дер Вальк, разглядывая розовые кусты, затемняющие окна. — Как будто июнь на дворе.

— Да, — сказал Босбум. — Чем могу быть полезен?

Ван дер Вальк объяснил. Появилась мама, неся чайник. Женщина с характером, не проронившая ни единого слова.

— Итак, — сказал в конце концов Босбум, поставив свою чашку. — Вы понимаете, я на пенсии. Я ничего им не должен. И они ничего мне не должны. О Луи я не скажу ничего, кроме того, что проработал с ним тридцать лет. Он честен. Вам нет нужды что-либо там искать. Он истинный знаток, неплохой бизнесмен — без него не было бы и этого магазина — и хороший человек. Имеет свои человеческие слабости, как и большинство из нас. Хорошенького понемножку. Нет, не пытайтесь что-то прочесть в моих словах, а ни на какие вопросы я отвечать не стану. Верность все еще кое-что для меня значит.

— Молодой человек по имени Сент… — продолжил Ван дер Вальк.

— Молодой человек по имени Сент, — насмешливо повторил Босбум. — Молодой прохвост.

— Вы хорошо его знаете?

— Нет, слава богу. Ларри Сент, — с деланной многозначительностью произнес Босбум. — Зовут по-настоящему Леопольд. Леопольд Нейл, ну и имечко. Племянник старика — сын сестры, по-моему. Я ничего не знаю о нем, но то, что я видел, мне не понравилось. Один из этих субъектов, которые проводят психоанализ Христа и его святых. Честного атеиста я еще могу уважать. Но циника… Никакого самоуважения. Все разрушает. Во всем видит зло. Плохой человек, — резко сказал он.

— А вы меня заинтересовали.

— Ну и ладно. Делайте какие хотите выводы. Я не знаю его. И не хочу знать.

— Он работал там с вами?

— Нет! — презрительно покачал головой старик. — Ничего не смыслит в антиквариате.

— Он, похоже, заправляет бизнесом.

— Тогда храни господь этот бизнес. Наверное, вы думаете, что это просто во мне ревность говорит, что без меня с магазином им не управиться. Но это тот бизнес, в котором нельзя работать без чувства, более того, без любви. Такой человек, как Сент, не любит ничего. Обожает только самого себя.

— Вы знали, что он, судя по всему, избавился также и от продавца?

Босбум, похоже, был удивлен.

— Неужели?

— Какая-то история про то, как тот упал и сломал руку и любит заложить за воротник.

— Гм. Полагаю, в этом есть доля правды, но он был приличным малым. Киссингер, немец, ненадежный и хороший мастер. Странно, почему он не зашел повидаться со мной.

— У вас есть его адрес?

— Я могу найти его для вас, если хотите, это где-то на Слотердейк. Странно.

— А что вы думаете насчет этой истории с нанятым парнем?

— Я не вижу в этом никакого смысла. Какой от этого прок? С таким же успехом можно было бы нанять машинистку. Что он умеет делать? Наклеивать марки, отвечать на телефонные звонки, заваривать чай. А вы как считаете? — Босбум посмотрел на комиссара неожиданно острым, тяжелым взглядом.

— Понятия не имею.

— Тут что-то кроется, и вы это чувствуете, а иначе вас бы здесь не было. Парень пришел к вам с рассказом о том, как нашел часы, вы говорите…

— Что, как он считал, весьма странно.

— Так оно и есть, — фыркнул Босбум.

— Эта история про то, как списывают товар, она совершенно не заслуживает доверия. Поскольку парень об этом ничего не мог знать.

Пожатие плеч.

— Какое-то современное барахло — оно не представляет никакой ценности. Я кое о чем догадываюсь. Сент все время сновал туда-сюда, вынюхивая и высматривая, и пилил Луи по поводу модернизации. Все это вздор: какой прок в хорошо поставленном антикварном бизнесе от современного серебра?

— Вы не видите в этом никаких положительных сторон?

— Ну почему же. Я уважаю хорошие французские поделки, но эти скандинавские штуковины… Ни подлинного чувства пропорции, ни подлинного вкуса. С таким же успехом можно открывать парикмахерскую.

Ван дер Вальк рассмеялся:

— Доброе словцо.

Старик фыркнул:

— Доброе словцо для Сента. А может быть, и нет. Если вы отнесетесь к нему серьезно, то, возможно, обнаружите в нем больше бандитского, чем просто ненадежного.

— Что заставляет вас так говорить?

— Ей-богу, затрудняюсь сказать. Может быть, у меня злобный, искривленный взгляд на вещи. Не люблю я этого парня, никогда не любил. Но что вам от этого? Приведу для его характеристики еще одно хорошее слово — на французском — patibulaire[38]. Мне не следует говорить таких вещей, — добавил он покряхтывая. — Несправедливо. Бездоказательно. Как ни крути, просто злословие за спиной у человека. Презумпция невиновности и все такое. Здесь нужна точность: я ничего не имею против него.

— Что ему может быть нужно от парня? — Размышление вслух.

— Нет, нет, не это; он не таков. Или я бы очень удивился.

— А нет ли у него, — внезапно произнес комиссар, — чего-либо на Луи?

Босбум выглядел крайне обескураженным и пару раз хрипло кашлянул, чтобы совладать с собой.

— Чепуха, чепуха. Как бы там ни было, я не собираюсь обсуждать Луи, я вам уже это говорил. Он оказывал мне доверие на протяжении многих лет, и я не собираюсь им злоупотреблять. Простите, конечно, я совсем не хочу вас обидеть. Но вынюхивать вот так… а почему бы просто не зайти и не сказать, в чем тут дело? Это нисколько не навредит парню. Этому малому нечего скрывать. Опять же это даст вам больше шансов выяснить, что к чему, чем все эти догадки.

Ван дер Вальк кивнул:

— Я даже подумывал о том, чтобы зайти в лавку, как добросовестный покупатель, и разыграть сценку. Я хочу повидаться с этим Сентом.

В ответ раздалось громкое бурчание.

— Хотите купить что-нибудь антикварное? Мой вам совет — не делайте этого, пока не знаете, за чем охотитесь.

— Сегодня утром я сломал свои часы. Увы, навсегда.

— Бог ты мой, — нетерпеливо продолжил Босбум, — если вам действительно нужны часы, я скажу вам… да что там, я даже… Вот, не знаю, подойдут ли они вам, но часы практически новые. — Он неуклюже доковылял до секретера, пошарил в маленьких ящичках. — С некоторых пор у меня кое-что осталось. Старомодные, но чудесные. Чистого золота, а не позолоченные, часовой механизм «Омега». Не автоматические, никакого кварцевого вибратора. Могут дать погрешность в одну-две минуты за месяц; не знаю, насколько это для вас важно.

Ван дер Вальк взял часы в ладонь, и они сразу ему понравились: тонкий золотой кружок с белым циферблатом и римскими цифрами и, как старые карманные, с крышкой.

— Секундной стрелки нет, — сказал Босбум голосом знатока, который сразу полегчал, так он мог бы разговаривать со своими розами, — они также не сообщат вам дату, или фазу луны, или всякие там специальные технические данные. Даже без подсветки. Но если вы нажмете на заводную головку, то сыграют для вас мелодию, совсем тихонько; это репетир. Изготовлены на заказ. Я вам покажу.

Его пальцы, заводящие часы, походили на обрубки, были грубыми, но поразительно точными и деликатными.

— Видите, четверть четвертого. — Он нажал на заводную головку, и часы заиграли в унисон с колоколами церкви, расположенной в двадцати милях, по ту сторону альпийской долины. Ван дер Вальк пришел в восторг. — Ну разве не прелестная вещица? — сказал Босбум, как будто это была новорожденная правнучка. — Я берег их для сына, но ему захотелось чего-нибудь посовременнее, — с горечью добавил он. — Уступлю вам за яблоко и яйцо. — Старомодная голландская фраза завершила процесс искушения.

— С огромной благодарностью, — сказал Ван дер Вальк, доставая свою чековую книжку.

Он заплатит больше, чем яблоко и яйцо, но ему не суждено было этого знать. Если бы в тот вечер он пошел приобретать часы у Сента, он признал бы свое поражение. Но комиссар знал, что значительные события зависимы от самых незначительных происшествий.

Послеполуденное обманчиво мягкое февральское солнце побудило Босбума выйти на улицу с бечевкой и садовыми ножницами, посмотреть, как его любимые розы перенесли зимние грозы. Пока с любовью, заботой и компостом он вскапывал и просушивал пропитанную влагой землю вокруг стволов, солнце пропало, как и всегда. И теперь близился вечер, неся с собой туман, погода снова становилась холоднее. Люди поеживались, становились раздражительными; трамваи позвякивали монотонно и безысходно на открытых пространствах Лейдсеплейн, современные повозки для чумных, взывающие к населению, чтобы увезти его покойников.

А Ван дер Вальк грузно уселся на крытой террасе и выпил две большие рюмки бренди со свежевыжатым лимоном. Сент имел власть над Луи Принцем. Это было очевидно. Босбум остановил его, выходившего на улицу, очень мягко положив свою большущую барсучью лапу на предплечье Ван дер Валька.

— Гм… и вот еще что. Если вы обнаружите, благодаря моим замечаниям или еще каким-либо образом, нечто такое, что могло бы показаться порочащим старого Луи, ну, я хотел бы попросить, понимая, что у меня, конечно, нет никакого права вмешиваться в вашу работу, и все-таки хотел бы просто попросить — отнеситесь к этому спокойнее. Он старше меня, и у него нет детей. Просто не будьте слишком поспешны в своих суждениях или слишком строги, вот и все. Вы не возражаете против того, чтобы я вас об этом попросил?

Это было искушением — пойти и повидаться с Ларри Сентом, разыграть целую драму из-за часов и, без сомнения, растревожить этого глупого парня Дика, который теперь так болезненно воспринимал любое вмешательство в его дела, и посмотреть, что из этого выйдет. До закрытия магазина все еще оставалось время. Это была идеальная тактика — немного нажать на паренька. Дик, вероятно, уверен, что Ван дер Вальк начисто забыл о его суетливом, импульсивном визите. Или, по крайней мере, пожмет плечами и ничего не станет предпринимать в этой связи: в конце концов, чем был его визит, как не пример ребячества, почти истерического? Парень выставил себя дураком, подвергся унижению. А теперь, вместо того чтобы махнуть на все рукой, этот чертов полицейский назойливо разгуливает по Амстердаму, заходит в его собственную комнату, единственное место, где он может уединиться, забыть о своей крайней уязвимости. Бестактность!

Ван дер Вальк усмехнулся. А еще можно было бы каким-то образом спровоцировать Сента. Есть вероятность того, что Сент не был свидетелем его апофеоза на телевидении, но если он тот человек, за какого Ван дер Вальк его принимал, то у него острый нюх на полицейских в штатском. И история о часах, оброненных на трамвайные рельсы, звучала фальшиво как раз в той степени, чтобы заставить его заподозрить что-то неладное. Тот малый наверняка что-то затевал, но Ван дер Вальк, сколько ни ломал голову, все никак не мог взять в толк, что именно, что бы это могло быть? Что можно затевать в ювелирном магазине? Босбум твердо исключил любые финансовые махинации.

— Профессионалы в два счета бы это просекли, — сказал он. — Слишком уж много людей вовлечено — весь этот бизнес строится на устных договоренностях.

Возможно, он преувеличивал, из самоуважения и гордости за бизнес, которым сам занимался большую часть своей жизни. И все-таки — хороший свидетель, ответственный человек.

С чего бы это Сенту притворяться, что он потерял ценные часы, дать парню их найти при обстоятельствах, вызвавших у того искушение их прикарманить, и продолжать притворяться, что ничего не заметил?

— Что мне не нравится, — сказал он Босбуму, с которым был откровенен насчет своей миссии, — так это прямо-таки классический маневр с молодым парнем. Я хочу сказать, это самый настоящий фокус с тремя картами. Взятка, а также средство шантажа. С формальной точки зрения из парня могут сделать вора и угрожать ему этим. Не так уж крепко его зацепили, потому что эти современные парни не относятся слишком серьезно к такого рода обвинениям. Они знают, что не попадут в какую-то настоящую тюрьму, а ночь-другая в кутузке и взбучка от полицейского судьи им нипочем. То, что их репутация в обществе будет запятнана, тоже не слишком их беспокоит: мелкое воровство сейчас широко распространено. И все-таки это довольно ценный предмет — семь или восемь сотен, не иначе, золотой «Патек Филипп», не какие-нибудь там паршивые водонепроницаемые часики… Так что это прочная узда, а также, возможно, превосходная взятка парню. Но вот чего я не понимаю, как это может помочь Сенту?

От Босбума Ван дер Вальк отправился на Слотердейк — утомительная прогулка через весь город и, как оказалось, в высшей степени напрасная трата времени и сил. Тут даже присутствовало трагедийное начало. Он обнаружил изможденную, озлобленную, несчастную женщину в самой затрапезной голландской квартире, где экономия места и скудость материала не компенсируется великолепной выставкой зеленых растений и вымытым полом, но низводится до совершеннейшего убожества неряшливостью, кисловатым запашком, словно от непроветренного посудного полотенца. Женщина даже не соизволила открыть дверь, оставила ее на цепочке и злобно таращилась в щель безумным желтым глазом томящегося в клетке больного попугая.

— Его здесь нет. Он в больнице. Кому он понадобился? Зачем? Какая ему польза от вашего визита? Сейчас слишком поздно об этом думать. Говорю вам, он в больнице, и умирает, я знаю, что умирает. У него рак, а что потом станется со мной? Идите и спросите это у мистера Спайра. Я не стану с вами разговаривать. Уходите, а не то я вызову полицию. Мне нечего сказать. Уходите и дайте мне по крайней мере побыть одной. Это все, что у меня осталось.

Он устало побрел обратно в город. В автобусе украдкой два-три раза заставил свои новые часы наигрывать мелодию ему на ухо. Время, говорили они ему, время. Конец раунда. Одна минута отдыха, чтобы восстановить силы. Наложить мазь на глаза, снять припухлости, а не то он не сможет вести бой.

«Магазины уже закрываются», — подумал Ван дер Вальк, посмотрев на свои часы и снимая их, чтобы положить в карман: Луи Принц мог их признать. Мельтешение в колышущихся отблесках света на Лейдсеплейн постепенно нарастало, а по соседству, в цветочном магазине, поднимали жалюзи. Возможно, Луи еще не вернулся домой, но Якоб-ван-Леннеп находилась неподалеку: ничего не стоило сходить и выяснить. И по большому счету это представлялось наилучшей тактикой. Если у Сента что-то есть на старика, вполне вероятно, что тот, в свою очередь, знал про какие-то неблаговидные делишки, если, конечно, таковые имели место. Не исключено даже, что приложил к ним руку. Задрипанная улица, а в туманный февральский вечер очень мрачная. Однообразная местность, толстые пыльные портьеры и занавески на окне и выглядывающая из-за них пожилая женщина. Ван дер Вальк прекрасно осознавал, что он снова стал «субъективен», и очень несправедлив, и все искусства цивилизованной жизни могут процветать в окрестностях госпиталя Вильгельмины с таким же успехом, как и в везде, но ему никогда не удавалось до конца избавиться от давнего подозрения, что в этих местах самым тщательным образом прочитывается газетная страница, посвященная биржевым новостям, но очень мало что еще.

Ван дер Вальк не рассчитывал, что мистер Принц такой уж охотник до поздних телевизионных программ, и все-таки не хотел рисковать. На пристани, где туман тяжело опускался на маслянистый черный канал, он поменял обличье. У комиссара было двое очков, одни — с тонированными стеклами. Шляпа, портфель, совсем в пижонском стиле типов из Особого Отдела, к которым он всегда испытывал здоровую неприязнь.

Ван дер Вальк снял шляпу и пригладил влажные волосы. Возможно, это риск, но, подумал он, не такой уж большой.

Пожилая женщина — а как же без них — впустила его в квартиру, настолько серую, застывшую и безмолвную, что многие красивые вещи, казалось, потускнели, застыли и утратили весь свой блеск. Она подняла ужасную суматоху, и ему пришлось поважничать. Мистер Принц еще не вернулся, но его ждали с минуты на минуту.

Ван дер Вальк, по обыкновению, окинул все быстрым цепким взглядом. Какой контраст с лучезарностью маленькой виллы, где Босбум выращивал розы и собирал гравюры Редута! Серые обои, серая краска, массивные кресла и диван, обитые серым же бархатом. Ковер — старинная турецкая вещь, коврик перед камином грязно-белый. Даже позолоченные рамы для картин утратили весь свой блеск. Весьма комфортно для пожилого вдовца — или он холостяк? Графины с хересом, мадерой, виски (поднял пробки и принюхался ко всем трем). Шкафчик с полным комплектом произведений виртуозов-музыкантов из Майсена и какие-то позолоченные вещицы, которые ему представлялись уродливыми, но были, без сомнения, чрезвычайно хороши. Два раззолоченных торшера, сочетавшиеся с большим зеркалом в раме из золоченой бронзы, затейливый пузатый комод с фантастически сложной инкрустацией на королевском, тюльпанном и еще бог знает каком дереве. Он пожалел, что здесь нет его отца-столяра, который бы все объяснил.

Застекленные книжные шкафы, надежно запертые. И огромное множество картин, все — невероятно скучные для неискушенного глаза. Комиссар не узнал ничего, кроме двух гравюр Домье[39], которые и так были подписаны. Наконец повернулся ключ в замке наружной двери, раздалось шарканье старушечьих ног в домашних туфлях, приглушенное бормотание. Стало слышно, как пожилой джентльмен снимал свое пальто, вешал его и мыл руки в маленьком тазике у входа. Дверь открылась бесшумно. Вошел джентльмен со строгим вопрошающим лицом. Ван дер Вальк отвесил короткий официальный поклон. Он не имел никаких карт, кроме своих собственных, но готов был пойти с одной из них в случае необходимости.

— Комиссар полиции Ван дер Вальк из Гааги. Просто неофициальный визит, мистер Принц. Просто дружеская беседа. Работа с документацией как часть крупномасштабного исследования.

Это была легкая для игры роль: педантичный правительственный чиновник, озабоченный своими бумажками, беспокоящийся из-за не заполненных должным образом анкет.

Принц выглядел достаточно крепким, но в нем чувствовалась какая-то апатия и усталость. Вокруг глаз — мешки из обесцветившейся плоти, как при хроническом заболевании печени. Движения — расслабленные и медлительные, шаркающая походка. Тяжеловесное лицо с налетом равнодушия, как будто он не слишком интересовался тем, что ему говорили, и на самом деле даже не слушал. Возможно, обманчивое впечатление, потому что лицо было проницательным, чутким, умным.

— Садитесь. — Он показал рукой на графины и направился к ним. — Выпьете?

— Нет-нет, спасибо.

— Простите, у меня был суматошный день. — Он грузно опустился в большое кресло, сдвинул очки вверх, чтобы потереть глаза. Большие плоские уши, поросшие пучками темных волос, бледные массивные руки, красиво очерченные, эта красота подчеркивалась двумя массивными антикварными кольцами из светлого литого золота. Волосы не мешало бы подстричь, но серые усы были аккуратно подровнены. Одет он был в старомодную жилетку с двумя расстегнутыми пуговицами и фланелевую рубашку, еще довольно чистую.

Присутствие комиссара полиции, возможно, придавало ему вид человека, ставшего объектом охоты, но это вполне могло объясняться желанием спастись от скуки.

— Нас не слишком обнадеживает положение дел с искусством, — начал Ван дер Вальк. Так президент крупной химической компании мог бы обращаться к своему совету директоров: «Меня не слишком обнадеживает положение дел с удобрениями, во всяком случае, в настоящий момент…»

Сдержанное покашливание. Принц посмотрел на него чуть затуманенным взором; наверное, денек у него выдался нелегкий, но все это оказалось цветочками по сравнению с тем, что ему предстояло.

— О чем речь? — пробормотал он.

— Мы не слишком удовлетворены действующими положениями о подоходном налоге и налоге на наследство, — неумолимо продолжал Ван дер Вальк. — И у нас есть веские основания для беспокойства по поводу оскудения национального достояния, порожденного набирающей силу тенденцией к экспорту, порой абсолютно незаконному, живописных полотен и других произведений искусства, на которые не выданы лицензии. — Не привстал ли слегка Принц? Надо поскорее снова его убаюкать. — Так вот, опыт, приобретенный в Италии, — торопливо бубнил он, — серьезные пробелы в юридических процедурах… дела, на которые обратили наше внимание… мы усматриваем серьезный повод для озабоченности… спекулятивный подход к предметам искусства… У вас тут есть замечательные картины.

Последняя простая фраза вывела Принца из апатии.

— Вы разбираетесь в картинах?

— Нет, нет, нет. — Это была абсолютная правда, и Принц, казалось, испытал облегчение; во всяком случае, ему не будут долбить об искусстве.

— Они не представляют большой ценности, разве что для меня. Не ходовой товар. Да и страховка, знаете ли…

— А… э… золоченая бронза? — спросил комиссар, поглядывая на каминный изразец.

— Это все более позднее, уже после Каффиери, — объяснил Принц.

— Ну разумеется. А в вашем бизнесе?

— Я занимаюсь технической стороной, мой племянник, мистер Сент, — финансами и административными деталями. Я уверен, у нас все в порядке. Вам придется предъявить ордер на такие действия, как проверка наших бухгалтерских книг или что-то подобное.

— Разумеется, разумеется, — сказал Ван дер Вальк, который вовсе не хотел увязнуть в этом деле, тем более что, как он знал, где-то есть реальный человек, обеспокоенный нелегальным вывозом произведений искусства. Он отмел столь неприличные предположения.

— Нет, нет, ввиду… э… обширности… э… вашего опыта — уважения, которым вы пользуетесь, э… мы склонны считать, что если бы вам стало известно о непорядках где-либо, э… вы бы не замедлили встать на путь сотрудничества, оказать содействие… э… властям в любых следственных мероприятиях.

— Мне неизвестно ни о каких непорядках, — вежливо сказал Принц. — Надеюсь, вы извините меня, мистер, э… — я приглашен на обед.

— Конечно, — сказал Ван дер Вальк и улизнул, пока Принцу не пришло в голову спросить: «А как все-таки вас зовут?» — а то и попросить у него визитную карточку.

Ван дер Вальк сделал наброски картин в своем блокноте, потому что записывать было нечего. Он ничего не узнал и все-таки многое увидел. Серия расплывчатых конфигураций — в его арабесках просматривались очертания, чего-то действительно куда более позднего, чем Каффиери. Что правда, то правда — он мало смыслил в искусстве, но разобрался, что представляют собой эти картины. Дюжина хорошо выполненных вещей второстепенных, но неплохих мастеров семнадцатого столетия, людей, чьи имена в каталоге аукционного зала не вызвали бы никакой сенсации, но заставили задергаться любого, кто действительно знает свое дело. Такие люди, как взломщики, торговцы или реставраторы, вообще бы ничего не поняли; лишь с десяток или около того людей на свете по-настоящему разбираются в подобных вещах или знают, чего они стоят. Это ему подтвердил Чарлз ван Дейссель, старинный знакомый, торговец картинами, мозги которого он задействовал, когда дело каким-то образом касалось искусства. Он пригласил его на коньячок, и ван Дейссель появился, как обычно, похожий на модного модельера, в сиреневом полотняном одеянии, с орхидеей в петлице.

— Конечно, — сказал Чарлз, я, вероятно, тоже не понял бы, даже если их увидел, разве что сказал бы: да, хорошо, как вам известно, я не претендую на то, чтобы быть экспертом за пределами периода, которым занимаюсь. Конечно, я знаю, как это делается. Они приобретают эти вещи поточным методом, платят пятьдесят, проделывают кое-какую работу, проводят идентификацию и продают за несколько сотен. Пожалуй, время от времени это бывает интересно — проделать сложную детективную работу, возможно, гигантскую, проследить всю историю картин, вплоть до каталога, возможно, двухсотлетней давности. На то, чтобы раздобыть доказательства, установить действительное происхождение и автора, могут уйти годы. Достаточно легко ткнуть пальцем в опись из какой-нибудь пыльной мастерской, сказав «Диана и Актеон» или что-то еще в этом роде. Другое дело — доказать. А вам нужно найти доказательства; в противном случае картина никогда не будет стоить больше нескольких сотен.

— Ну а если вы все-таки нашли бы доказательства?

— Тогда совсем другое дело, — сказал ван Дейссель сухо. — В этом случае цена запросто может дойти до нескольких тысяч.

— Вы вообще что-нибудь знаете о Принце?

— Что мне о нем знать? Мы вращаемся в одном и том же бизнесе, но почти не встречаемся, если только на какой-нибудь крупной распродаже выставляется вещь, которая привлекательна для нас обоих. Знаю настолько, чтобы ему кивнуть. У Принца огромная эрудиция, он занимается монетами, слоновой костью, статуэтками, бронзой, а картинами не торгует — разве только по случаю. Он, вероятно, берется за многое, и у него нет ничего действительно первоклассного в этом его магазине — конкуренция в узких областях слишком жестока. Но он очень преуспевает в том, что касается второразрядных вещей, и время от времени, вероятно, находит что-то действительно хорошее и перепродает безо всяких хлопот.

— Не проводя через бухгалтерские книги?

— Ну, видите ли, — сказал Чарлз с фальшивой улыбкой, — бухгалтерские книги существуют для того, чтобы их подправлять. Хотя это ведь не ваша епархия, верно?

— Нет. Я просто вынюхиваю частным образом. Оттолкнуться не от чего, никаких свидетелей, никаких вещественных доказательств; просто человек, который чем-то меня заинтересовал. Нет, нет, не Принц.

— Он безукоризненно честен, насколько мне известно.

— Но существует вероятность всякого рода мелких, тихих махинаций.

— Да, конечно, но вам придется проделать адскую работу, чтобы что-то доказать.

— Я об этом догадывался.

Да, подумал он, возвращаясь к своему поезду, не стоит питать какие-то чувства к вещам. Принц любил красоту и красивые предметы, совсем как старик Босбум. Вероятно, более сумрачной, более потаенной, более замысловатой любовью. Люди оставляют в памяти пятна. Иногда чистые, мягкие цвета, спокойный узор, а иногда режущие глаз, мутноватые красноты и багрянцы, зубчатые, искаженные очертания. Ван дер Вальк испытывал мрачные чувства в этой мрачной квартире. Босбум, по сути дела, впрямую сказал ему, что тут дело нечисто. Жуликоватые черты в натуре. Он пожал плечами. Какая тут связь с мистером Сентом? Не важно. Нельзя давить на людей, так никогда не добудешь никакой информации. Пока он надавил на старика совсем чуточку, лишь коснулся его полицейскими крыльями. Как-нибудь на днях, в свой следующий приезд в Амстердам, он проделает то же самое с Сентом. И он с удовольствием посмотрел на свои новые часы. Да, он немного нажмет на Сента, просто ради развлечения. Частные детективы немного узнают. Но они развлекаются. Эти антиквары, они что, реализуют активы, собирают все ликвидные средства, которые могут найти, вероятно для какой-то по-настоящему крупной сделки? Мог ли старик обнаружить где-то какую-нибудь действительно значительную картину, стоимость которой исчисляется сотнями тысяч? Ван дер Вальк пожал плечами. Ну, предположим, что так. Но на что им сдался этот парень? И есть ли ему до этого дело, не говоря уже о том, есть ли до этого дело полиции? Поезд замедлил ход. Ван дер Вальк надеялся, что Арлетт приготовила что-нибудь вкусное на ужин.

Дик начинал чувствовать себя уверенно и теперь уже не сомневался, что хорошо устроился. Он привык к магазину, научился торговать старинными безделушками. Ларри Сент наделил его поразительно большой свободой и ответственностью, все чаще оставляя одного. Ларри был, что ни говори, страшным нахалом и затевал какое-то жульничество. Но не мелкое, решил Дик с долей невольного восхищения. Это не просто жалкий мелкий пройдоха. Он рассмеялся, когда Дик наконец появился, нахально нацепив часы, но с некоторой долей беспокойства — не слишком ли дерзко ведет себя.

— Все верно, Дик, — сказал он, хмыкнув. — Свидетельство того, что у тебя хороший вкус. Но это, знаешь ли, мелочевка. Оставайся у нас — и тебе представятся возможности подзаработать.

Дик больше не испытывал того легкого страха перед Ларри, который у него был поначалу. Его все еще бросало в жар и в холод при мысли о том полицейском. Он выставил себя там грандиозным дураком. Хотя тот тип уже вышел в отставку — никакой угрозы. Пожилой, не вылезающий из-за письменного стола, ленивый, тешащий себя надеждой защиты диссертации в университете и всякой социологической дребеденью. Сам он всего лишь несколько месяцев назад потратил время на эту социологию, но Дик чувствовал — с тех пор сильно повзрослел и даже стал позволять себе некоторое чувство пренебрежения. Как бы там ни было, он отделался от этого типа. Никакие любопытные полицейские не околачивались больше вокруг. Перед стариком Луи он тоже не испытывал прежнего благоговения; более того, этим утром сказал: «Доброе утро, Луи» в довольно небрежной манере. И старикан не стал задирать нос, а просто сказал «Доброе утро, Дик». Правда, в глубине магазина разговоры по-прежнему велись вполголоса, и из общей беседы он чувствовал себя исключенным. Стоило ему направиться к ним, как наступало молчание. Ларри, в свою очередь, был склонен обращаться к старикану уважительно-приглушенным тоном, но в последние дни стал разговаривать гораздо свободнее. Ему по-прежнему была присуща эта манера высказываться на ходу, как бы между прочим, но слова не бросались на ветер. Вроде бы у Дика закончился испытательный срок, его оценили, такого, каков он есть, и сочли вовсе не глупым. Ну что ж, у него самого о себе не такое уж плохое мнение. Разумеется, Ларри, обладавший необыкновенной проницательностью, ничего не упускал из виду, и должен был это понять. Дик усердно работал, старался проявлять инициативу, бегал по всяким поручениям, вычистил множество старого грязного хлама в подвале — несколько этих старых картин буквально заросли вековой грязью. Он ни разу не пожаловался, не попросил прибавки к жалованью или чего-то еще. Дик по-прежнему получал копейки, но опять же — посмотрите на эти часы. «Надбавка», — смеясь, сказал Ларри. Стоят кучу денег. Не далее как сегодня утром Луи уже свободнее разговаривал в его присутствии. Просто показал, что ему больше доверяют. А он в какой-то момент навострил уши!

— Вчера вечером ко мне заходил какой-то полицейский, — сказал Луи.

— Неужели? — равнодушно проговорил Ларри. — И как его звали?

— Почем мне знать? Какой-то там Ван. Я не посмотрел на его чертову карточку.

Дик на мгновение почувствовал мягкий озноб, прежде чем сообразил, что пол-Голландии зовется какими-то там Ванами, а в официальном порядке ничего предпринять нельзя. Жалобы он не подавал, и в любом случае это не имеет никакого отношения к старику Луи, который, вполне возможно, даже не знал, что у них в продаже имелись какие-то часы. Его совершенно не интересовало то, что происходило в передней части магазина.

— Полагаю, как обычно? — проговорил Ларри, читая газету.

— Нет, они время от времени приходят сюда, в магазин, со своими маленькими списками — мы их знаем, обычные легавые из бригады краж со взломом. Это был какой-то чертов бюрократ, ведающий таможенными пошлинами и акцизными сборами, озабоченный насчет экспортных лицензий. Раньше у меня пару раз случалось такое. По сути дела — просто предупреждение, не высовываться. А как там насчет этой — ну, ты знаешь, французской штуковины?

Ларри даже не оторвался от своей газеты:

— А чего нам волноваться? Мы что, в этом замешаны?

— Да, но…

— Что «но»? Она пролежала в нашем подвале более пяти лет — о спекуляции тут и речи быть не может. Мы совершили абсолютно добросовестную сделку с третьим лицом. Если он торговал противозаконно, так мы знать не знали.

— О, мне-то известно, какой ты мастер находить третье лицо. Уж ты, мой мальчик, никогда не будешь козлом отпущения, правда?

Газета слегка зашелестела, как будто с раздражением, но Сент не позволил себе повысить голос:

— Я не видел, чтобы ты жаловался на то, что я делаю деньги.

— Если бы дело было только в этом бизнесе… если бы только картины, — гневно проговорил Луи. Дик, смущенный, стоял очень тихо, но Принц, вероятно, напрочь про него забыл. — В этом бизнесе нет ничего плохого, и за него нужно держаться. Я сто раз это твердил.

— Ты сто раз говорил, — повторил Сент бесцветным тоном, который почему-то звучал оскорбительно, более чем передразнивание.

Принц был задет за живое.

— Эти журналы с девками и грязные книжонки — я считаю, это пустяк, но…

— Еще бы — для тебя-то. — На этот раз в голосе Сента безошибочно улавливалось раздражение.

— Другие сомнительные сделки… — Голос Луи пресекся.

— Это мое дело, — ответил Ларри медленно и холодно. — Ты — эксперт по картинам. Занимайся своим искусством.

Но Принц не пожелал мириться с таким пренебрежительным отношением.

— Искусство, — фыркнув с неподдельным презрением, сказал он, направляясь к двери. — Ты говоришь об искусстве так, как будто это бакалейные товары в супермаркете, и для тебя примерно так оно и есть. Ты считаешь себя умным, мой мальчик, и соблюдаешь все эти ваши предосторожности — о да, я понимаю, — но ты никогда не будешь разбираться в искусстве.

Он не смог хлопнуть дверью магазина, не приспособленной для этого, но удачно сымитировал это движение.

Сент опустил газету и искоса улыбнулся Дику, как будто приглашая оценить понятную только им двоим шутку.

— Милый старина Луи. Каждый раз, когда он чудит, нужно делать скидку, ведь он уже не молод, как прежде. Все думает, что может меня унизить, сказав, что я ни в чем не разбираюсь. Старики всегда так считают.

— Ну конечно. — Дик был рад, что ему больше не приходится испытывать неловкости. Это была всего лишь небольшая перебранка, маленькая семейная размолвка. — И в конце концов, он действительно крупный эксперт, ведь так. И не хочет сознаться в том, что не прав.

— Согласен, — сказал Сент улыбаясь.

«Хорошо подмечено, — подумал он. — Конечно, Луи — первоклассный эксперт, но не в реальной жизни. Беда стариков в нежелании или неспособности установить границы своей компетентности».

— А что там насчет грязных книжонок? — с неподражаемой небрежностью спросил Дик.

— Так, пустяки. — Сент пожал плечами. — Это составляет часть любого антикварного бизнеса — эротические гравюры и все то, что книготорговцы называют «клубничкой». У любого торговца есть несколько грязных книжек. Это и еще «оккультная литература» — часть бизнеса. На эту литературу всегда находятся выгодные покупатели. Но тебе тут делать нечего: такие клиенты любят кого-нибудь постарше, они считают, что пожилые больше «понимают» их особые запросы.

Утро прошло почти как обычно. Сент отсутствовал.

Незадолго до обеденного перерыва он появился снова, бесцельно послонялся пару минут и потом внезапно сказал:

— Пойдем-ка выпьем, Дик.

— Отлично! Хотя пью я немного. На мое жалованье не разгуляешься.

Сент усмехнулся:

— Ничего страшного, я плачу. Мы не пойдем в бар. Слушай, а ты ведь никогда не бывал у меня на квартире, правда?

— Я даже не знаю, где она находится. Вы живете где-то на Лелиеграхт, да?

Подойдя к дому Сента, Дик удивился, более того, был ошарашен. Обшарпанный, убогий маленький подъезд по соседству с секс-шопом — это так же не похоже на Сента, как и узкая, неказистая лестница. Но квартира оказалась такой большой, такой светлой и богатой, что он вытаращил глаза. Персидские ковры и хорошая старинная мебель… Ну что же, Ларри занимался как раз тем бизнесом, который позволял все это иметь. Но большое впечатление на Дика произвели скрипучий паркетный пол с мозаичным узором, выложенным светлым твердым деревом, натертый лиловым воском, великолепная ванная комната, куда он был препровожден для мытья рук, легкость и элегантность всей обстановки. Он сразу же подумал о своей собственной жуткой комнате…

— Это действительно Ренуар?

— Нет, подделка, — непринужденно проговорил Ларри. — Но люди считают ее подлинником, когда я хочу, чтобы они так считали. Итак, «кампари», «лилле», «шамбери»? Или «испанский пемод», в наши дни ближе всего стоящий к настоящему абсенту.

— «Кампари», пожалуйста. — Эта марка вина была единственной, о которой он когда-либо слышал.

— А как насчет сигареты? Эти — блонд, эти — французские, а эти — с марихуаной; выбирай.

— Я обычно не беру с марихуаной, — с застенчиво улыбнулся Дик. — Слишком дорого. Знаете, здесь просто здорово.

— Да, — рассеянно проговорил хозяин. — Лед? Торговец прикладывает руку ко всякого рода вещам, и, как ты начинаешь понимать, на некоторых из них можно прилично подзаработать. Вот, взгляни. Нет, не беспокойся, это не грязные книжки, а поэмы Горация в изначальном переплете, шестнадцатое столетие, издано здесь, в Амстердаме. Тебя бы удивило, если бы ты узнал, сколько это стоит.

— Чудесная вещь.

— Да, у тебя есть вкус. Но это, знаешь ли, лишь нечто вроде твоих часов — мелочевка. «Тля пожирает, и ржавчина разъедает». Это звучит по-библейски, не правда ли? Они разворовываются, или ломаются, или гибнут при пожаре, и где ты тогда оказываешься? Мозги — вот на чем делаются деньги, друг мой.

— Но для начала нужно их иметь, ведь так?

— О, человек может их приобрести, — весело парировал Сент. — Ты мне нравишься, Дик. Я к тебе присматриваюсь, как ты знаешь, и очень рад, что ты подаешь надежды. Я хочу кое к чему тебя приобщить. Как ты смотришь на то, чтобы прийти сюда сегодня вечером? Я устраиваю небольшую вечеринку. Пусть это звучит несколько покровительственно, но я считаю, что тебе пора познавать мир.

— Конечно. Но мне нечего надеть.

— Не напрягайся, смокинги у нас теперь не в ходу. Есть у тебя деньги — потрать их на одежду, если тебе это нравится; если нет, то вполне сгодятся рубашка и вельветовые штаны. Серое вещество — вот что имеет значение. Как ты там прокомментировал — для начала мозги нужно иметь? Очень верно, но либо они есть, либо есть талант. Человек торгует этим. — Сент легонько встряхнул кубики льда в своем стакане. — Лучший начальный капитал, Дики, самый выгодный, самый универсальный. Не промокает, не коробится и не ломается. Умный импресарио делает из деревенской девчушки звезду. И отказывается уступить ее за десять миллионов долларов. Я признаю, тут требуется мастерство, и везение тоже, но не большее, чем требовала фондовая биржа или любой из других способов обогащения, существовавших в девятнадцатом столетии. Как и в политике, будь то Перон или папаша Док. Они сорвали хороший куш, я с тобой согласен, но до чего неуклюже, до чего сложно, сколько ограничений — и опасно к тому же: всегда во власти какого-то идиота с ружьем. Вещи у тебя могут отобрать. Найти вещь, в которой ты понимаешь, и воспользоваться ею — вот это замечательно. Найди то, чего хочет чернь, и дай ей это. Когда в дело вступает мелкая сошка — выходи из игры.

— Чернь?

— Простой народ, мой мальчик, потребители. Те, кто при деньгах.

— Но будь это так просто, все были бы богатыми.

— На удивление богатых много, — вкрадчиво заметил Ларри. — Они этого не афишируют, вот и все. Совсем ни к чему приводить в излишнее волнение сотрудников налоговой службы. — Он вдруг усмехнулся. — Мои слова звучат как рассуждения отрицательного персонажа из эпопеи о Джеймсе Бонде, да? «Доктора Нет» или что-то в этом роде? — Дик был слегка шокирован. Этому Сенту присуща обескураживающая манера излагать вещи. — Я тоже всего лишь мелкая сошка. Эта квартира — ничто.

— Ну, я не знаю. У вас здесь есть просто прелестные вещицы.

— Игрушки, — презрительно ответил Ларри. — Ничто. Но, видишь ли, Дики, я тоже учусь. Этот город — не бог весть что такое.

— Как, Амстердам!

— Ну да, он модный. Люди считают его потрясающим. Но это всего лишь трамплин, как мне думается. Нет, мне потребовалось много времени на то, чтобы научиться, и я только-только начал действовать. Наконец-то у меня освободились руки. Я слишком долго вязнул в этом болоте — магазине.

— Ого!

— Да, именно. А теперь ты там увяз. И тебе придется оставаться в этом магазине какое-то время, мой мальчик. Но для учебы это место неплохое. Тебе нужно научиться владеть собой. Обращение с людьми — это хирургия, вот и все. О да, я несколько лет изучал медицину в университете. Мне это смертельно наскучило, но теперь я понимаю, что получил очень полезные знания: научился понимать человеческий организм. И знаю теперь, когда оставить вещи в таким виде, как они есть, а когда позволить им созреть еще немного. Когда сделать небольшой надрез, а когда взрезать глубоко. Тебе тоже приходится порой этим заниматься, а для этого требуется выдержка. Имеет место кровотечение — и ты учишься его останавливать. Никому не нужно пугаться крови, но это требует выучки. Если ты заинтересован в том, чтобы учиться, то на днях я подыщу тебе объект для предметных занятий. А пока карабкайся к вершинам этого пустячного ювелирного бизнеса. А это — дойная корова. Выпьешь еще? Ведерко со льдом вон там — с твоей стороны. До обеда время есть. Да, по поводу сегодняшнего вечера — придешь? Ну вот и отлично; подваливай сюда часиков эдак в восемь-девять — не обед, но я заказал холодные закуски, так что еды будет навалом. Никаких церемоний, некого пугаться, просто немного гостей, по большей части глупцов. А это станет для тебя хорошим первым уроком. Не обращай внимания, если старина Луи будет немного злиться на тебя; он, возможно, унижен тем, что дал себе волю в твоем присутствии…

— Тихий вечерок, — сказал Ван дер Вальк, зевая. — Хоть убей, не смогу сказать почему, но день у меня выдался трудный. Я думаю, это все из-за Ваттерманн, энергия из нее так и прет.

Он посмотрел на свою жену с удовольствием и удивлением.

— У меня нет никакого желания это обсуждать, — сказала Арлетт с апатией, которая была необычна для нее. Он даже не на шутку забеспокоился: что это с ней приключилось?

Арлетт не молодела. Обнаружив у себя седые волосы, она ужасно занервничала и с драматизмом заговорила о начинающемся «un coup de vieux»[40]. На самом же деле это настолько ей шло, что она стала красивей, чем прежде, к тому же серая прожилка была у этой пепельной блондинки едва приметна, если, конечно, не вглядываешься как одержимый. Правда, Она стала чуточку более худощавой и более энергичной: двигалась энергичнее, равно как и быстрее. Она еще не освоилась в новой квартире, удручающе тесной. Они не смогли бы здесь расставить и половины мебели, если бы захотели ее привезти. Решили отправить груженый грузовик во Францию, «на дачу», приобретенную к пенсии и теперь ставшую их подлинным домом. Сознание того, что вещи уже находятся там, каким-то образом укорачивало годы, остававшиеся до пенсии. Они согласились, что с его пенсией по инвалидности стоило бы выйти в отставку пораньше, пусть даже ему еще нет и пятидесяти.

«Красивая женщина», — подумал Ван дер Вальк.

Арлетт обижала маленькая квартира. Негде даже поставить телевизор. «Место ему, — заметила она со своей чисто французской логикой, — на кухне или в крайнем случае в столовой». Но никакой столовой не было: они ели на кухне. Голландские кухни, увы, слишком малы, и сейчас, в первый раз попав в современный дом, где пространство нещадно экономится, Арлетт страдала от тесноты. Это действительно была крошечная квартирка, по любым стандартам спроектированная с крайней прижимистостью. «Ну, ваши дети уже выросли, — сказал чиновник, ведающий распределением жилья, — и вам не нужны все эти спальни». Это было правдой. Мальчики никогда не появлялись в доме, но даже одна спальня была слишком маленькой и не вместила их кровати, так что ее тоже отвезли в коттедж. Они спали на узких лежанках. Все равно как в армии. Рут, их приемная дочь, единственный ребенок, живущий дома, молчаливая, замкнутая девочка-подросток, тоже ненавидела свою спальню, так же как и они — свою.

«Гнусный маленький чулан», — сказала она. О своей новой школе дочь тоже придерживалась невысокого мнения. В целом Ван дер Вальк иногда сожалел, что согласился на эту свою шикарную новую работу.

«А впрочем, подумай о деньгах, которые мы откладываем», — сказал он как-то задумчиво.

«Дерьмо, — раздраженно отвечала Арлетт. — На что нам откладывать деньги? За коттедж заплачено. Мальчики почти закончили учебу и уже поговаривают насчет грандиозной работы, которую себе подыскали. А мы с тобой как пара тщедушных старых куриц, видящих детей примерно раз в шесть месяцев, когда они скидывают нам на колени своих сопляков перед тем, как исчезнуть в очередном круизе по Карибам».

По поводу коттеджа она тоже не испытывала такой уж радости: «Я уверена, что там все время будет идти дождь». — «Ну да, и поэтому все тамошние жители выращивают виноград».

Ван дер Вальк не сдавал своих позиций, поскольку он усвоил проведенное Вольтером различие между теми странами, где думаешь, и теми, где просто потеешь.

«Если бы мы всегда во всем были согласны, — сказала Арлетт примирительно, — жизнь была бы очень скучной. Но мною всегда кто-нибудь верховодит». — «А тебе это нравится?» — «Да, но только после того, как мне приведут веские доводы».

Она удовлетворенно отметила, что хоть и не уверенно, но придерживается феминизма.

Теперь они жили как настоящие буржуа. Арлетт подыскала себе новую работу в больнице и ездила туда и обратно на велосипеде, потому что для машины в «deux-chevaux[41] слишком интенсивное движение». Рут, которой предстояло еще ходить в школу, горько сетовала на то, что она недостаточно взрослая, чтобы использовать deux-chevaux, и мечтала о мотороллере. Ван дер Вальку до работы было ближе всех, так что он ездил туда на трамвае, а домой возвращался пешком.

— Что на ужин?

— Что-то вроде пирога с луком под белым соусом. Ба, да у тебя плащ насквозь промок, а где, черт возьми, его сушить в этой конуре — вот что я хотела бы знать!

— Кто-нибудь видел мой немецкий словарь? — раздраженно спросила вошедшая Рут.

«Все это так банально», — подумал Ван дер Вальк, беря в руки книгу с легендой о Монтрозе. Он любил историю; она была одним из лучших средств придать элементам жизни соразмерность, дистанцируясь от вещей. Арлетт же обожала художественную литературу, но хотела, чтобы это было легкое чтиво; некое повествование с сюжетом. Если только Кай Лунг не развернет свой ковер, говорила она, меня это не захватывает. Ее не интересовал Монтроз. «Шотландия в семнадцатом столетии, — сказала она с нарочитым содроганием, — что может быть более варварским?» — «Величайшее заблуждение», — строго ответил он ей.

— Ужин, — сказала Арлетт, пинком распахнув дверь с кухни, потому что обе руки были заняты.

«Великолепная квартира», — подумал Дик, снимая пиджак и застенчиво выставляя напоказ свою шикарную бледно-зеленую рубашку с металлическими серебристыми нашивками, купленную не далее как этим вечером. Когда все новое, это смотрится паршиво, сколько денег ни истрать: выцветший синий узор на истертом ковре — вот что производит должное впечатление. В большой комнате стоял волнующий, театральный запах, как от грима.

— Ты пришел чуть раньше времени, это замечательно, — сказал Ларри со своей кривой улыбкой. — Не против того, чтобы помочь мне немного прибраться?

— Конечно нет.

То, что он как бы находился за кулисами, привносило особую изюминку и вызывало успокаивающее ощущение чего-то хорошо знакомого, сводившего на нет благоговейный трепет. У Дика не было опыта по части вечеринок, не считая студенческих, с алжирским дешевым портвейном и припасенной бутылкой уцененного вермута, и чрезвычайно чопорных маленьких «приемов» его детства: мучительная возня его матери на кухне с крошечными кусочками сыра и бекона, размякшими креветками и водянистым копченым угрем, умоляющей служанку с красными руками ни в коем случае не прикасаться к хорошему фарфору.

Он был удивлен, когда Ларри, подмигнув, запер напитки в шкафу и положил ключ себе в карман, и еще больше, когда обнаружил на кухне унылого человека, распаковывавшего большие деревянные коробки. Тут был великолепный паштет, приготовленный в золотистой корочке, целый бок копченого лосося, уже порезанный на ломтики и ловко вновь собранный воедино, и не менее двух корзин шампанского. Дик был окончательно ослеплен, когда оказалось, что одна из коробок обшита изнутри цинком и наполнена огромными кусками льда. Фарфор, хрусталь, серебро и салфетки появились как по волшебству; поставщик провизии постучал по льду маленьким серебряным молоточком, поставил первую дюжину бутылок в ведерки, поклонился, достал блокнот с внушительным перечнем продуктов и сказал:

— Вроде бы все, сэр, пожалуйста, распишитесь вот здесь, премного вам благодарен, сэр. — Посыльный убрал в карман свои чаевые слишком проворно, чтобы Дик успел разглядеть, насколько они велики, и исчез.

— А кто женится? — грубовато спросил Дик.

Ларри повернул бутылки, чтобы поместить их в лед, тщательно вытер пальцы, улыбнулся и сказал:

— Вы с Дейзи.

— А кто такая Дейзи? — с тревогой спросил Дик, но слишком поздно, потому что в дверь позвонили. Предстояло усвоить так много уроков, пройти столько испытаний, столько маленьких ловушек, столько неловких моментов, в которые он ощущал свою провинциальность, свою юношескую нескладность. Но его грубоватые студенческие манеры постепенно уходили в прошлое, как бы счищались валиком для снятия краски, с мучительным шлифованием шкуркой. Но пока он определенно был сам себе не рад.

Дик хотел спросить кое о чем еще, но не успел.

Например, его заинтересовало, как будут вести себя гости, которые не любят шампанское.

Но комната уже заполнялась гостями. Один из мужчин, немец, громко рассмеялся и попросил виски. В ответ Дик услышал вкрадчивый голос Ларри, который сказал так непринужденно, что на это нельзя было обидеться:

— Эх, надо было нам сходить в ту пивную, запастись, правда?

Позднее он шепнул Дику своим мягким, серебристым голосом:

— Не пей так много.

Но было уже слишком поздно, и чуть позже ему пришлось потихоньку исчезнуть, чтобы выблеваться в ванной комнате, но, сделав над собой усилие, Дик снова взял себя в руки, и были моменты, когда он чувствовал, что не так уж плохо справляется со своими обязанностями, например когда Дейзи одарила его ослепительной улыбкой и проворковала:

— А знаете, Ларри, мне нравится ваш протеже.

Дейзи привела Дика в немалое замешательство, и он совсем не понял шутку про «женитьбу», потому что она была очень тощей, совсем некрасивой, а когда он попытался флиртовать в довольно тяжеловесной провинциальной манере, то обнаружил у нее холодную отчужденность. Ее темное, цвета морской волны, платье слишком тесно облегало ее фигуру, на ней было сверх меры драгоценностей, а ее духи пахли настолько резко, что ударяли в нос почти как нашатырный спирт. В любом случае, насколько он мог судить, ей было скорее под пятьдесят, чем сорок с небольшим.

Впрочем, как и всем — за исключением Ларри, конечно, его самого и молодой девушки лет, наверное, восемнадцати, по имени Талия, восхитительной в своей серебристой накидке из меха ламы с черным бархатным шарфом. Никто не носил чисто голландских имен: тут были Уинфред, и Максина, и Франциска. Правда, они говорили по-голландски, реже на английском, и выговор у них вроде был голландский, но они не походили на тех голландцев, которых доводилось встречать Дику. Он подумал, что Талию пригласили, возможно, отчасти «для него», поскольку она единственная была одного с ним возраста, но находил, что девушка чересчур лукава и высокомерна и гораздо больше интересуется Хайнцем, дюжим атлетом, который хотел виски. Чуть прищуренные глаза Ларри показались Дику предупреждением, и он принялся прилежно ухаживать за Дейзи. Существовало несколько тайных схем, которые, как ему стало ясно, он не понимал, небольших предписанных этикетом фигур разговора, словно в каком-то старомодном, не разученном им танце. Мужчины, как он понял, при помощи иносказаний толковали о бизнесе, и у него хватило ума, чтобы не вмешиваться. Трапеза продолжалась очень долго, но получилось так, что самому ему за все время перепало не так уж много; он был слишком занят, постоянно накладывая что-нибудь Дейзи и Уинфред, крупной красивой женщине с грудным, мягким голосом, которая, как он в конце концов уяснил, была замужем за немцем. Позднее профессиональная официантка в черном платье и белом переднике вдруг стала подавать кофе, а Ларри уже стоял перед горкой с изысканной медной инкрустацией, произнося с растяжкой: «Кальвадос „Жан-Клод“?» Дика не спрашивали, но внезапно он обнаружил у себя в руке рюмку, пригубил из нее, заинтересовавшись, что это такое — кальвадос? — и был повергнут в немалое изумление, обнаружив, что ему налили какой-то сахарной сироп, совершенно безалкогольный. Дейзи пила малиновую, а Уинфред — бренди. До этого момента не было никакой музыки, только запутанный, сложный разговор, который вращался, выписывая замысловатые пируэты, вокруг бизнеса; фокусов — выдающегося мага, которого видела Дейзи; спорта — лыж и тенниса; географии Нью-Йорка и ресторанов в Голландии и Германии. Были темы, находившиеся под запретом. Как ни странно, одна из них — искусство. Другая — политика.

— Ах, дорогая, — сказала Дейзи, — этот министр, который снимает туфли на конференциях? Не говорите мне о нем, это так скучно.

Деньги, естественно, не упоминались вовсе; Дик понял, что нет ничего более провинциального, нежели деньги. Но странным образом никто не упоминал ничего, имевшего хотя бы отдаленное отношение к метафизике, даже когда речь зашла об иллюзионисте. Когда, как это время от времени случалось, разговор угасал, Дику не хватало успокаивающего крика и стука поп-групп с названиями, одно затейливее другого, которые для них подобрали составители рекламных проспектов. Он вздохнул с облегчением после того, как горничная убрала чашки из-под кофе и удалилась. Ларри поставил подборку французских шансонье, которые агонизировали в сдержанной, трудноуловимой, но безусловно интеллектуальной манере, и мягко проговорил:

— Ну что же, пожалуй, мы могли бы слегка поразвлечься. Талия, дорогая моя?

Ага, вот, значит, как обстояло дело с Талией — она оказалась танцовщицей. Она исполнила то, что показалось Дику прямо-таки блестящим подражанием девушке с острова Бали — множество отточенных движений локтями и кончиками пальцев, серебристый мех ламы переливалось и подрагивало, плавно разлагая на составные части и вновь собирая воедино стилизованные цветы. Она скромно удалилась в ванную комнату, вернулась в классической тюлевой юбке с обтягивающим атласным верхом и исполнила пародию Баланчин-Стравинский, на редкость удачную. С чуть меньшей скромностью она сняла с себя это, обнаружив множество играющих мышц, и, приняв театральную позу, проговорила своим детским, звенящим голоском:

— В стиле Мориса Бежара.

Это было чрезвычайно трудно с технической точки зрения и не всегда получалось, но было встречено очень тепло.

— Бронзовый барабан, — с изяществом сказал Ларри.

— Бог мой, — проворковала Уинфред Дейзи, достаточно громко, чтобы Дик расслышал, — грудь у нее просто роскошная; я почти что завидую.

Девушка уселась на ковер, скрестив ноги, приняв нечто вроде позы лотоса, с наклоненной головой, тяжело дыша от усталости. Ее загар блестел от пота; она, казалось, не воспринимает высказываемых замечаний. «Она великолепна», — подумал Дик с искренним восхищением и неистовым желанием; он больше не пил шампанское, но после стакана воды и двух чашек крепкого кофе несколько протрезвел. Он съел как раз достаточно, чтобы стабилизировать работу желудка, излучал энергию и чувствовал себя превосходно. Тело девушки — она была очень загорелой, и на ней не было ничего, кроме белых колготок, — заряжало его, словно поток электричества, он ощущал покалывание от прилива сил. Когда ее дыхание выровнялось, Ларри сказал:

— А теперь Нидерландский театр танца, — и поставил новую пластинку.

Это была группа ударных инструментов, с настолько замысловатой текстурой, что она стала оркестровой: ритмы, одновременно жесткие и плавные, подчеркивали и пародировали примитивистское начало в урбанистических, лишенных естественности узорах. Девушка растянулась на спине, полежала недвижно, начала напрягать и расслаблять свои мышцы — банальные ритмические движения, постепенно переходящие в пластические эксперименты, которые начались всего лишь с подрагивания ее пальцев, распространяющегося по ее ладоням и рукам на ее торс и постепенно на все ее тело, снова угасая и заканчиваясь своего рода трансом, который имел характер кататонии, а потому был исполненным напряжения и пугающим. Внезапно она встала на ноги, запрокинула голову назад, выгнулась дугой и стянула с себя колготки. Дик обнаружил, что зубы его крепко стиснуты, а нерв одного из них сердито напоминает ему о том, что в него нужно поставить пломбу. Она вытянула руки над головой и, не двигая ногами, стала следовать за музыкой своим телом. Слишком напряженные и угловатые, чтобы быть змеящимися или плавными, слишком мучительные, чтобы в них заключалась какая-то красота, ее движения, однако же, приковывали к себе внимание; это была одержимость, напоминавшая о тех ритуальных представлениях, в ходе которых участники прокалывают себя и наносят себе раны без видимого результата, даже кровотечение приостанавливается. Ударные инструменты яростно грохотали и дребезжали, ее тело становилось все более жестким и исполненным муки. Находилась ли она под воздействием наркотиков? Нет, Дик так не думал, но выпила она много. Он чувствовал, что обливается потом; одурманенный, он щурил глаза, неспособные сфокусироваться на чем-либо, и чувствовал себя таким же напряженным и взвинченным, какой выглядела она. Мышцы танцовщицы выпирали, вздувались, как у гимнастки. Он боялся, что, будь у нее нож или что-то в этом роде, она бы нанесла себе рану. Но у Талии не было никакого ножа — вздрагивающие движения достигли своей кульминации, и она принялась заниматься любовью сама с собой в манере настолько резкой и безжалостной, что ему пришлось отвести взгляд; это было невыносимо. В нескольких дюймах он увидел лицо Дейзи, такое же застывшее, как тело девушки, полоску пота на верхней губе вдоль застывшей кривой усмешки. Он смущенно, как будто с облегчением, снова перевел взгляд на девушку. Все в комнате были скованы и неподвижны. Тело девушки рухнуло на ковер, и она лежала там, словно гильотинированная, голова поворачивалась из стороны в сторону, шейные мышцы дергались в мощных конвульсиях. Музыка стихла.

Настал острый, напряженный момент тишины. В голосе Ларри, как всегда мягком и непринужденном, зазвучали пронзительные, нетерпеливые нотки:

— А кто подбавит веселья? Уинфред?

Ее смех прозвучал подобно хрустальной люстре, сорвавшейся и рухнувшей на паркетный пол.

— Да я бы и рада… — сказала она.

Какая-то молодая, бесцветного вида женщина, которую Дик сначала не заметил, внезапно встала, наклонилась, наполовину согнув колени, положила руку девушке на затылок, грубо потянула ее кверху, заставив сесть, и поднесла стакан с бренди к ее бледным губам. Потом резко сказала:

— Пей.

Девушка пригубила, отпила, вся передернулась и выплюнула полстакана на плечо женщины. Та не обратила на это никакого внимания, она бросила стакан под стул, он покатился и застыл на полу. Женщина положила обе ладони Талии ниже лопаток и с отчаянным усилием подтянула ее кверху. Девушка была вялой, а женщина — изрядно пьяна? Их шатало и водило из стороны в сторону. Женщина обрела устойчивость, обвила обеими руками тело Талии и стиснула его с какой-то яростью, так что кожа, поблескивающая от пота, оставила пятна на светлом платье. Она застыла так сильно, что все ее тело изогнулось и голова запрокинулась назад, открывая линии подбородка и шеи до ключиц. Женщина вдавила свое лицо в горло девушки, поцеловала его и укусила ее за ухо.

Дик внезапно ощутил боль в нёбе и у основания языка, острую и подкашивающую. Его глаза наполнились слезами; он перегнулся, не заботясь о манерах, схватил наполовину наполненный стакан Дейзи и залпом осушил. От алкоголя у него перехватило дыхание. Когда он вытер влагу с глаз, то снова увидел Талию, которая сцепила свои руки на шее у женщины. У него на глазах ее пальцы затрепетали, выгнулись, ухватились за застежку-«молнию», идущую вниз по спине, и потянули за нее. Глаза ее были закрыты, а нижняя губа сосредоточенно прикушена. Ларри резко повернулся к стене и выключил свет. Дик увидел совсем рядом Дейзи и повернулся к ней с вселяющим отчаяние чувством, что знает, что ему сейчас делать, но уверен, что это получится у него из рук вон плохо.

В Гааге Ван дер Вальк уже лежал в постели, поглощенный чтением про неугомонного, скользкого, жуликоватого человека, предводителя клана Кемблов. Потом он приподнялся и, раздраженно хлопнув по своей соскальзывающей подушке, проговорил:

— У тебя есть какие-нибудь орехи?

— Нет, — ответила Арлетт. — Вот есть яблоко, а орехов нет. Да хватит тебе подпрыгивать. Хочешь половинку от моего яблока?

— Нет, — с раздражением сказал он. — Мне бы чего-нибудь солененького.

— Ну давай же, просыпайся, — резко проговорил Сент. Сам он был свеж и безоблачен, как погожее утро.

Дик сделал над собой усилие и встал.

— Этого аукционного добра, что купил Луи, целый фургон, — сказал он. — Я, пожалуй, распакую его и почищу, да? А потом приготовлю кофе.

— Хорошо, — отозвался Сент. — Кофе у тебя, кажется, начинает получаться. Все это — одно к одному, — положив себе еще немного сахара, продолжил он, — умение вести себя в свете; будь то манеры или кофе, ты должен следовать правилам… Ты там хорошо держался, Дики, и для первого раза получилось довольно лихо. Но я и понятия не имел, что эта дурочка зайдет так далеко.

— Что с ней сталось?

— Ее увел человек, тот, что громко смеялся, эдакий тип водного лыжника. Он — кретин, этот парень, но они представляют собой довольно гармоничную пару. А ведь если бы я тебя не остановил, ты бы побежал за ней. Сдается мне, это было бы еще потешнее.

— Но разве она не?..

— Совсем нет; она делает это, потому что считает, что это модно и что так она интереснее выглядит. Будь любезен, подлей мне кофе.

— А Дейзи… — спросил Дик нерешительно — не является ли это запретной темой?

— Дейзи, да, крепкий орешек; ей подавай простачка, а это как раз то, что ты собой представляешь. Ты уж прости, что я так говорю, Дики. Но это очень ценно для тебя. Она будет дразнить тебя, преследовать, то давать тебе от ворот поворот, то снова приваживать, ждать, пока ты выйдешь из себя, станешь устраивать сцены, — ей это доставляет удовольствие. Та, другая телка слишком глупа, чтобы быть зловредной, но Дейзи — это еще та штучка. И это то, что мне нужно. Вытерпи ее в течение одной-двух недель, и я сделаю тебе подарок. Смотри на нее так, как будто она — произведение искусства. Ее движения, ее смех, то, как она ест, — понаблюдай за ней, когда она одевается или красится, и ты увидишь, что она изучает себя и свое искусство. Ты почистил те вещи?

— Куча пыльного, старого барахла, — с отвращением сказал Дик.

— Я не против того, чтобы ты так говорил, — сказал Сент сухо, — до тех пор, пока не поймешь, о чем говоришь.

— Простите.

— Да. Давай-ка поговорим без обиняков. Ты слышал мои замечания по поводу того, что это место — добрая старая дойная корова. И присовокупил это к другим обрывкам подслушанного разговора, сделав вывод, что я выдаиваю этот бизнес в своих собственных целях. Это одно. Потом я сообщаю тебе пару элементарных фактов относительно ситуации на рынках, и ты понимаешь, что я интересуюсь молодежью, и, суммировав это с тем очевидным фактом, что эти люди не тратят денег в антикварных магазинах, думаешь, что можешь вести себя заносчиво. Чрезвычайно глупая позиция. Кстати, о молодежи, витрина опять вся в майонезе — помой ее, мальчик Дик, и проследи, чтобы, пока ты этим занят, собаки не пристраивались к фонарным столбам.

Это было их вечным бичом. Клиенты закусочной вышагивали по улице, подкрепляясь снедью в бумажных пакетах. Они останавливались чтобы взглянуть на витрину, и покрывали стекло жирными отпечатками пальцев. Дик, понимая, что ему таким образом указали на его место, послушно отправился за маленьким ведерком и губкой. Ох уж этот Ларри и его чертова дисциплина! Он надеялся, что Дейзи в этот момент не вздумает прошвырнуться по улице. Это было бы унизительно.

Мистер Сент тоже думал о Дейзи — в числе прочего, — когда глупый мальчишка влетел внутрь, как будто за ним гнался бык, и бросился в глубину магазина.

— Замшу забыл, — смущенно пробормотал он.

Мистер Сент, вскинув брови, размышлял над столь необузданным поведением, когда дверь снова распахнулась и Ван дер Вальк зашел в магазин с радостной, идиотской улыбкой на лице.

— Доброе утро, сэр, — сказал Сент со своей неизменной учтивостью.

— Доброе утро, доброе утро. Прискорбное происшествие — я сломал свои часы. Боюсь, так, что их нельзя починить.

— Посмотрим, что можно сделать. Не желаете ли присесть?

Ван дер Вальк решил, что это его «личное расследование» несколько затягивается, и, возвратившись с очередного нудного совещания на Овертоме, решил воспользоваться свободным временем. Было очевидно, что в качестве следующего шага предстоит чуточку надавить на мистера Сента.

— Такая жалость, — бормотал он. — Я выронил их не куда-нибудь, а на трамвайные рельсы, прямо на Конингсплейн; мне бы никогда в голову не пришло, что такое возможно, а вам?

— Весьма досадное происшествие, — серьезно согласился Сент. — Здесь, конечно, мы уже ничего не сможем сделать. Боюсь, новые часы — это единственное решение вашей проблемы.

— Боюсь, что так, боюсь, что так, — воскликнул Ван дер Вальк. — Что-нибудь совсем простенькое, э… классическое.

Ему было весело. Он разглядывал витрину с рубашками, когда увидел этого идиота-парня, потрусившего на улицу со своим ведром мыть витрину. Он стоял, ухмыляясь, в дюжине ярдов, на тротуаре, спрашивая себя, какая последует реакция, и пришел в восторг, когда парень, пялясь по сторонам, вдруг заметил его, уставился с разинутым ртом, в оцепенении, и пустился наутек.

Сент плавно подошел с дорогими вещами в строгом, хорошем вкусе на устланном бархатом подносе, пододвинул еще один стульчик в стиле ампир и уселся — специалист у кровати пациента. Ван дер Вальк поставил свой локоть на маленький круглый стол и приготовился к тому, что у него будут брать анализ крови. Интересное лицо застыло в футе от его собственного. Тут и характер, и решительность. Очень лощеный. «Плохой человек»? Он понятия не имел. Ван дер Вальк много лет прослужил полицейским, но повстречал мало плохих людей. Множество глупых людей и огромное количество бестолковых. Этот не принадлежал ни к тем, ни к другим. Совершенно определенно, человек, которым можно заинтересоваться.

— Кварцевый кристаллический вибратор… — говорил Сент.

— Нет, никаких камертонов. Они без конца звенят, — расплывчато пояснил Ван дер Вальк.

— Тогда классический ход механизма. Скажем, вот этот «Жагер ле Культре»…

Парень по-прежнему ошивался неподалеку, делая вид, что чем-то занят в задней части магазина. Более того, Сент это заметил. Он бросил взгляд на дверь, и тонкие шелковистые брови чуточку сдвинулись: мимолетный взгляд искоса, без поворота головы, трепетание красиво очерченных ноздрей — нет, он ничего не скажет в присутствии покупателя.

— «Перрего»… они изготавливаются в очень небольшом количестве, всего лишь сотня или около того в год. Это все действительно эксклюзивные модели.

— Они, пожалуй, не совсем мне по карману, — с громким застенчивым смехом сказал следователь, а вот эти, пожалуй, нравятся. — Это был «Патек Филипп», не слишком отличавшиеся от тех, что носил парень. Последует ли какая-нибудь реакция на это чрезвычайно легкое прикосновение или нужно нажать чуть посильнее? — Я хочу сказать, они очень своеобразные. Не из тех вещей, которые видишь каждый день.

— Именно так. — Нет, никакого трепета. Мог ли он на самом деле не знать про те часы? Босбум высмеял бы это, как вздор.

— Может быть, мне посмотреть для вас цены?

— Боюсь, от них станет не по себе.

— Да, они, знаете ли, колеблются в районе тысячи. Само собой, это чистое золото — настоящее вложение капитала.

— Не позолоченные?

— Мы не продаем позолоченных вещей, — ответил Сент с восхищавшим своей непосредственностью высокомерием.

— О боже. У меня совсем голова кругом пошла. Мне очень по душе вот эти. — Ван дер Вальк долго глазел по сторонам с рассеянным видом человека, задающегося вопросом, может ли он себе это позволить: и хочется и колется.

— Еще бы. Вы наверняка захотите это обдумать. — Мистер Сент, очевидно, привык к людям, которые уходили, чтобы «это обдумать», и больше не появлялись… Парень до сих пор не казал носу: не исключено, что заперся в туалете. Сейчас он не выйдет, в этом не приходилось сомневаться.

— Увы, едва ли я потяну…

— Но, милостивый государь, вы вовсе не обязаны.

— Но я доставил вам столько хлопот, — сказал Ван дер Вальк совершенно искренне.

Сент заулыбался:

— Да какие там хлопоты.

Эта улыбка о многом ему поведала. Улыбался человек, у которого презрение вошло в привычку и который часто в нем практикуется. Человек, который умен, но его ум никогда не будет многого стоить из-за тщеславия. Когда тщеславие настолько велико, решил Ван дер Вальк, человек стерпит то, что за ним наблюдают.

— Я вот думаю, может быть, «Омега», или, скажем, «Лонжине»…

— Боюсь, у нас их нет. Но, конечно, у вас не возникнет никаких трудностей — видите ли, мы на самом деле ювелиры, а не часовых дел мастера в строгом смысле этого слова — разве что речь идет о декоративных вещах.

— Мне кажется, что-нибудь чуточку более практичное…

— Да, я прекрасно понимаю. Доброго вам утра, сэр, спасибо, что посетили нас.

Ван дер Вальк вышел из магазина.

Сент какой-то момент постоял в раздумье.

— Дики… Уж не ищешь ли ты до сих пор ту замшу, а?

— Простите, э… мне нужно было сходить в туалет.

— Так срочно, — сухо заметил Сент.

— Луи, помнишь, ты рассказывал мне, что на днях к тебе наведывался какой-то заносчивый полицейский лох, — можешь мне описать, как он выглядел?

— Как выглядел? Не знаю. Какого-то неопределенного возраста. Довольно крупный. Очки, волосы такие… не то чтобы светлые и не то чтобы седые. Черт, я не приглядывался, я ведь его не покупал.

— Трость у него была?

— Теперь я припоминаю, что, кажется, была.

— Ходит немного странно, эдакой неуклюжей походкой?

— Я не видел, как он ходит, не заметил.

— Много говорит, гладко, убедительно?

— Господи, да. Он побывал у вас, да?

— Сдается мне, что так.

— Не по поводу той французской картины, я надеюсь.

— Нет. Более того, я спрашиваю себя, интересует ли его вообще искусство.

— А что же тогда?

— Пудрил мне мозги смехотворной байкой про часы. Не бери в голову, Луи. А если ты снова на него наткнешься, будь любезен, дай мне знать.

— Что касается картин, — усердно выводил Ван дер Вальк, раскладывая все по полочкам, — то тут существует множество возможностей. Имеются крупные суммы — а что он делает с крупными суммами? Нет никаких доказательств или хоть чего-то, указывающего на крупную незаконную сделку. Но это не имеет значения. Факт заключается в том, что вещами и людьми манипулируют. Зачем? С Луи все ясно — он нуждается в его технической экспертизе. Но парень — зачем ему мог понадобиться парень? Отнюдь не как любовник. Это заметил бы Босбум, а он весьма проницателен, он бы знал. Но — «Плохой человек»… Это ни о чем не говорит, кроме того, что посредством трюка с часами — а какой-то трюк имел место — он надел узду на парня. А Босбум сказал по сути дела открытым текстом, что Сент имеет власть над Луи. А людей, которым нравится получать власть над другими, никогда не следует упускать из виду.

Ну а что он мог сделать? Ван дер Вальк пожал плечами, отчасти по поводу глупости всего этого — игры в частного детектива. Он все еще работающий полицейский; почему бы, в конце концов, не составить официальный рапорт, не предоставить заниматься этим криминалистическому бюро в Амстердаме — людям, которых он знает, — и не попросить их заняться этим на некоторое время, предпочтительно отрабатывая гипотезу мошенничества, связанного с налогами на произведения искусства? Нет, не станет он делать ничего подобного, потому что это никуда не приведет. Не было подано никакой жалобы, не существовало никаких улик, никаких оснований для любых обысков или досмотров — полиция просто не предприняла бы никаких действий, и Амстердам не преминул бы указать ему на это. Что они вообще смогли бы сделать, кроме как предупредить Сента, что интересуются им; а потом он упрячет в воду те концы, что еще не упрятал, и тихонько заляжет в норку. В любом случае, это бы сорвало его эксперимент с частным сыском.

Имеют ли его действия хоть какое-то значение? Представляет ли вообще эксперимент какую-то пользу или это просто глупая причуда? Разве он уже не доказал, что в качестве частного детектива человек ни на что не способен, кроме как слоняться и докучать людям, и даже это только в том случае, когда кто-то выдает крупные суммы денег на сопутствующие расходы? Никто не выдавал ему никаких командировочных. Но в этом-то, говорил он себе, и заключается суть. Никто не главенствовал над ним, никоим образом не влиял на его поступки, не обязывал хранить тайну, верность или молчание, кроме государства. Разве не это основа его эксперимента — концепция частного детектива, у которого нет ни клиента, ни корысти, ни стремления отомстить, ни опасений за честное имя, ничего, кроме обычной присяги, принесенной государству — избавляющей от всех этих частных сыщиков из художественных произведений с личными кодексами морали?

Как бы там ни было, он сделал все, что в состоянии сделать частное лицо. Немного надавил на Принца, немного на Сента, если только Сент не круглый дурак, он наверняка понял, что на него нацелено чье-то око, возможно полиции. Причем не того, кто предлагает ему пройти в участок и настаивает на расследовании, а того, кто легким, очень осторожным прикосновением хочет вывести его из равновесия и спровоцировать на какую-нибудь глупость.

Отреагирует ли Сент сейчас? Вероятно, нет. Он затаится, чтобы посмотреть, выйдет ли кошка из-за дерева (хорошее голландское выражение!). Так что пока делать Ван дер Вальку нечего. Разве что поразмышлять над этим время от времени и ждать, не попадут ли какие-то другие факты в поле его зрения. И это очень разумное умозаключение, сказал он себе, когда поезд замедлил ход, чтобы остановиться в Гааге. У него полно работы, и он не знал, когда снова появится время подумать о мистере Сенте, уже не говоря о том, чтобы предпринять в отношении него какие-то действия.

Вечером того же дня Ван дер Вальк, как ни странно, дочитывал свою книгу про короля Карла I и дошел до грустного эпизода о том, как шотландцы в конце концов окружили и изрубили Монтроза. А как же могло быть иначе, учитывая, какой дикий страх он на них нагонял в течение долгого времени. Какое облегчение — увидеть голову этого человека на пике! И что характерно: этого невероятно одаренного и благородного партизанского вождя — более того, исключительно искусного повстанческого полководца — продал правительству человек, которому он доверял. Приятно было узнать, что это вышеупомянутое лицо всего лишь мелкий местный сквайр из лесной глуши, по имени Маклеод. А ведь он обрел нежеланное бессмертие в качестве образца грязного ублюдка. Шотландцы были совершенно равнодушны к вероломству, которое, так сказать, исторически давало им средства к существованию (сам Карл I был совершенно непревзойденным мастером двурушничества), но они все-таки отвергали предательство за деньги; нельзя так уж их обвинять. Они сложили легенду об этом человеке — вероятно, подумал он, первоначально популярную песню, которую парни горланят на улице, полную низменных поношений. Однако неплохую — в ней сквозило и возмущение, и великолепное презрение, и даже искорка поэзии: «Ободранное дерево с фальшивыми яблоками, Нейл, сын несчастного Ассинта». Горькая фраза никак не шла у него из головы, но лишь на следующее утро, по дороге на работу, некое созвучие породило одну идею. Сент! Леопольд Нейл Сент! Стоя у своего письменного стола, еще даже не сняв пальто, поскольку в противном случае эта мысль забылась бы, Ван дер Вальк достал блокнот, протянул руку за шариковой ручкой и написал: «Нейл, сын несчастного Ассинта».

И человек, живший над секс-шопом под названием «Золотые яблоки Гесперид». Черт возьми, если это не дерево с гнилыми яблоками, тогда я никогда не откусывал ни от одного яблока. И с ухмылкой на лице он накорябал: «Тоже ободранное дерево с фальшивыми яблоками». Имел ли парень Сент свой интерес в секс-бизнесе и не является ли это тем соображением, которое, возможно, позволило ему продвинуться дальше? Возможно, Луи приторговывает порнографией? Не это ли то самое маленькое постыдное обстоятельство, на которое намекал Босбум? Ей-богу, в следующий раз, когда в Амстердаме состоится совещание его комитета, он сходит посмотреть на эти золотые яблоки! Его размышления прервала мисс Ваттерманн, услышавшая, что он зашел.

— На проводе профессор Саммелс.

— В эдакую рань? — простонал Ван дер Вальк. — Что понадобилось этому старому буквоеду?

— Ему прямо-таки не терпится узнать ваше мнение по поводу его закона об абортах.

— О, мать моя, — простонал Ван дер Вальк.

Профессор Саммелс был самым неутомимым оратором, какого он только знал, а когда речь заходила о предложенном им новом законе об абортах, по общему признанию, неистощимым. День будет тяжелый.

Этот день также оказался тяжелым и для молодого Дика Оддинга. Не то чтобы утро ознаменовалось какими-то особыми хлопотами, просто Ларри оставался необъяснимо малоподвижным и молчаливым большую часть утра.

Обычно он приходил в самом начале, чтобы открыть магазин и заняться чередой повседневных дел: проверить замки и ставни — не было бы попыток их взломать, — протестировать все системы сигнализации, не сводя драконовского ока с уборщицы, сходить в банк с выручкой и принести обратно мелочь, а потом, как правило, потратить час на корреспонденцию, напечатать несколько писем, подписать несколько чеков, пока Дик расставляет вещи, выносит и чистит новые приобретения Луи, которые на несколько дней беспечно оставляли в передней части магазина, даже если, как часто обстояло дело, вещь уже была продана. После чего Дик наливал чашку кофе, Ларри выпивал ее, делая напоминания или отдавая распоряжения, если таковые имелись. Сразу же после этого он уходил, вполне возможно на весь день, хотя чаще всего он все-таки снова наведывался либо перед обедом, либо после него. Но только на пять минут. И что за муха укусила Ларри, что он, черт возьми, все утро оставался в маленькой каморке, где писал письма, читал газету и откладывал ее каждые две минуты, уставившись в одну точку (редкое явление) и много куря (еще более редкое явление)? Дик принес ему кофе, и он выпил его не глядя. Джеки Баур, серебряных дел мастер, который любил попить кофе и от души посплетничать, этим утром получил от ворот поворот. Даже Барону, одному из их выгоднейших покупателей, особенно когда дело касалось чего-то хотя бы отдаленно приближавшегося к стилю Людовика XV, было дано понять, что визит его не совсем кстати. Он заскочил за советом насчет изготавливаемых на заказ позолоченных гвоздей для реставрируемой скамеечки, которая, как ему хотелось верить, некогда поддерживала бойкие и артистичные туфельки мадам де Помпадур. Дику стало как-то не по себе. Однако было почти одиннадцать, когда Ларри внезапно позвал его, неторопливо загасив сигарету в большой бронзовой чаше, про которую Луи в конце концов доказал, что она — не галло-римская, четвертого столетия, как он надеялся, а совершенно бесстыдная итальянская подделка.

— Дики.

— Привет.

— Закрывай магазин.

Это само по себе было в высшей степени необычно, довольно тревожно, чуточку зловеще. Ларри очень не любил закрывать магазин, даже когда вообще не было покупателей.

— Готово. Вот ключи. Есть, есть, сэр.

— Не дурачься. Садись. Не вертись. Слушай внимательно. Не лги, Дики. Кто этот человек, который приходил и городил всякую чушь насчет того, как он выронил часы на трамвайные рельсы? Только не задавай вопрос «Какой?». — Голос Ларри доносился отсюда до Розенграхта. — Ты мыл витрину. Ты бросил все и задал стрекача. Потом заявил, что тебе нужно сходить в туалет. А это было явной неправдой, потому что я слышал, как ты шнырял туда-сюда все то время, пока он был здесь.

Я делаю вывод, что этот странный джентльмен не является для тебя незнакомцем. Не перебивай. Так вот, люди не роняют свои часы на трамвайные рельсы, это нелепая байка. Этой байке полагалось быть нелепой, а мне следовало это заметить. Человек сделал мне предупреждение. Ты, как совсем пушистый птенчик, наверняка ничего такого не знаешь, так что я объясню. Полицейские проделывают такие штуки, когда они наблюдают за тобой, но у них нет никаких улик. И вот оказывается, что тот же самый человек заходил к моему дяде со столь же нелепой байкой про экспортные лицензии. И случилось так, что я знаю одного человека, который работает по этой части. Я проверял. Он не знает никого, кто подходил бы под это описание; следовательно, липовый полицейский. Это меня заинтересовало. Я какое-то время прорабатывал это предположение. До тех пор, пока после анализа твоего поведения меня не осенило, что, возможно, это был не липовый полицейский — просто сотрудник другого отдела, пытающийся разыграть спектакль, который я пока не понимаю, но собираюсь понять. А теперь — кто из твоих знакомых подходит под это описание, Дики?

У Дика был не такой уж богатый выбор. Он затрепыхался в сети, но она все туже его стягивала. Сент был мастером перекрестного допроса, остроумный, жалящий, язвительный, вышучивающий, неумолимый. Он позволил Дику в течение пяти минут складывать затейливые небылицы, чтобы затем не оставить от них камня на камне. И ни на миг не отступился от своего легкого, доверительного тона, ни разу не забыл ни единой подробности или выражения, которое употребил за четверть часа до этого. Из него вышел бы хороший обвинитель, если бы не некоторый садизм, которого не допустил бы судья, — наслаждение от того, что он ставит парня в неловкое положение, сбивает с толку, заставляет путаться в своих показаниях. К обеденному перерыву Ларри выяснил все.

— Ну что же, Дик, иди обедай. Приятного аппетита. — Это была очень метко выпущенная парфянская стрела.

Когда, после обеда, суд возобновил свое заседание, вердикт был вынесен без долгих проволочек: Ларри Сент с пользой провел свой обеденный перерыв.

— Итак, — сказал он очень мягко, — теперь у меня чуточку больше исходных данных. Комиссар полиции, который хотя и не числится в списке отставников, но в данный момент не состоит на действительной службе — работает в комитете при министерстве в Гааге. Очень тщательно все это взвесив, я подумал, что весьма мало вероятно, чтобы он предпринял или хотя бы мог предпринять какие-либо официальные шаги. Он сам тебе говорил — пожалуйста, поправь меня, если я ошибаюсь, — что не было зарегистрировано никакой жалобы, никаких официальных действий не предусматривается, и он сам готов забыть обо всем этом. Однако не забыл. Почему, хотел бы я знать. А не может быть так, Дики, что этот тип интересуется какими-то сторонами моего бизнеса? И может, это вследствие твоей мальчишеской неосторожности? Нет, мальчик Дики, я не думаю, что мы так уж сильно ошибемся, если скажем, что ты проделал дырочку в плотине и теперь тебе предстоит ее заделывать. Ты не согласен, Дики?

— Ну… я не знаю, полагаю, это звучит логично… но я не понимаю… я хочу сказать, я не знаю, как я мог бы… я хочу сказать… у меня и в мыслях не было вас выдавать… в каком-нибудь смысле. Как бы то ни было, я не понимаю, что я мог бы сделать. Я хочу сказать, сейчас уже слишком поздно.

— Неужели? Не знаю. По-моему, скорее всего нет. Нет — для циклонного выстрела. Что может показаться излишне радикальным средством применительно к назойливому старику, не знающему, куда девать время, но это, как ты вскоре поймешь, и как раз есть величайшая опасность. Полицейские, мой дорогой Дик, не склонны тратить время на что-нибудь такое, чего они не смогут доказать. Но это довольно назойливый старик, сующий нос в мои дела. И теперь, наверное, с ним хлопот не оберешься. Он ничего не сможет доказать? Вероятно, он сможет в значительной степени помешать осуществлению кое-каких моих ближайших замыслов, которые обещают быть плодотворными, очень плодотворными, о чем я говорю с радостью. И боюсь, Дик, я не допущу, чтобы твои глупости свели на нет большую кропотливую работу.

— Но что я мог бы сделать? Вообще ничего.

— Вопрос скорее стоит так: что ты можешь сделать. Или, вернее, что ты собираешься сделать. И я очень опасаюсь, Дик, что у тебя нет никакого выбора. Ты будешь делать то, что я тебе скажу.

— Ну… я не знаю, почему вы так разговариваете. Вы не до такой степени мною распоряжаетесь. Я хочу сказать, черт возьми, в таком случае, я просто расплююсь с вами и уйду. Вы, черт возьми… вы не можете меня к чему-то принудить.

— Нет. Я не могу. Однако могу сделать так, что ты сам себя принудишь. Объяснить тебе?

— Вы хотите сказать, что обвините меня в краже этих часов? Ну и что с того, черт возьми? Мне это уже тогда не понравилось, и, более того, я так и сказал этому полицейскому, и он это подтвердит.

— Нет, не часы. Хотя, конечно, ты ошибаешься. Я мог бы очень легко доказать, что ты украл часы. И твой полицейский друг пальцем не пошевелит, чтобы тебе помочь. Видишь ли, что бы ты ему ни рассказывал, ты взял часы и оставил их у себя. Ну, это не многого будет стоить. Вероятно, шесть месяцев в тюрьме — для парня твоего возраста сущий пустяк. Нет, нет, мы ничего не скажем про часы. Никаких угроз. Но, пожалуй, я мог бы напомнить тебе одну подробность, о которой я однажды упоминал, что я когда-то был студентом медицинского факультета. Помнится, я говорил, нужно знать, когда оставить все как есть, а когда сделать надрез. Возможно, я сочту необходимым надрезать тебя самую малость. — Звуки, издаваемые Сентом, задумчиво щелкающим своей зажигалкой, поигрывающим ею, внезапно стали очень тихими и куда-то удалились.

— Вы что же, говорите мне, что убьете меня или как? — Это должно было прозвучать пренебрежительно, даже надменно; Дик бесился из-за того, что не мог унять дрожь в голосе.

— А что, это можно было бы устроить без особых, знаешь ли, хлопот.

Голос, казалось, принадлежал человеку, сетующему по поводу слишком слабого чая. И это с трудом поддавалось пониманию. Гангстеры из книжек произносят так много мелодраматических угроз вкрадчивыми голосами, что все мы теряем чувствительность. Предположим, мы встречаемся с настоящим гангстером в реальной жизни, и он угрожает нам ужасной смертью, и внезапно понимаем, что он говорит на полном серьезе. Ощущение будет примерно такое же, как при просмотре старого фильма с Гарольдом Ллойдом, в котором актер цепляется кончиками пальцев за сигнальную мачту, на высоте триста метров над улицей, и неожиданно его швыряют вниз через зеркало. Это было здесь; это было сейчас; это случилось со мной. Сравнительно банальные акты насилия, с которыми мы сталкиваемся довольно часто, совершаемые умственно отсталыми подростками, по-прежнему способны вызвать тошноту и напугать, так что мы весь день пребываем в шоке и испытываем головокружение. Как тогда можем мы осознать угрозу убийством, которая серьезна, осуществима и будет исполнена незамедлительно? Мы не можем, вот почему мы прибегаем к убогим клише вроде слова «кошмар».

И в тот момент, когда он осознал, что Сент говорит серьезно, Дик совсем скис.

— Но что вы хотите, чтобы я сделал? — с истерическим раздражением спросил он. Злость от собственного бессилия и унижения еще раньше, чем его рабская покорность, заставила его голос взвиться до пронзительного вопля. — Что я могу сделать?

— Ну вот, в этом ты весь, посмотри на себя, — сказал Сент с мягким укором. — У тебя нет никакой выдержки и никакого мужества. В тот самый момент, когда у тебя возникают небольшие трудности, что ты делаешь? Падаешь духом и орешь из-за этого благим матом. Ну да ладно, это просто неопытность. Ты достаточно смышлен и способен учиться. Ты спрашиваешь меня, что можешь сделать? Так вот, ты можешь сначала обдумать, как исправить свою ошибку. Ты допустил очень существенную ошибку, и тебе не залатать этой изгороди каким-нибудь коробком спичек. Это потребует работы — более того, это потребует всего твоего свободного времени, но в течение недели или больше. Тебе придется разработать план и потом изучать средства его воплощения на практике. Ладно, ладно, — сказал Сент со снисходительным добродушием, — я помогу тебе. Между прочим, Дики, как зовут этого человека?

— Ван дер Вальк.

Ван дер Валька беспокоила нечувствительность общества к насилию. Не к настоящему, бесчеловечному, крайнему, варварскому насилию, но к глупой, вандальской жадности ребенка, выковыривающего вишни из пирога, к бессмысленному истреблению сельских и городских ландшафтов. Какая разница, недоумевал он, между молодежной бандой из пригородов, поломавшей все молодые деревья, и спекулянтами, что для начала застроили городские окраины? Если вы оставите ребенка у рычагов управления бульдозером, то будете опасаться катастрофы, ведь так? Точно так же разрешите людям, из которых, возможно, вышли бы совсем неплохие помощники водопроводчика, распоряжаться огромными денежными суммами, и результаты будут идентичными.

Он ощущал неприятную усталость. То, как он проводил большинство своих дней, запертый внутри этой гнусной коробки, и те проблемы, за которые засел, — все это настолько отличалось от его повседневного существования, к которому он так привык, что теперь они сильно напрягали и изматывали его.

Новые нормы поведения для общества нового типа? Реформирование Уголовного кодекса, как он был склонен, подозревать, — классический пример того, как вы запираете двери вашей конюшни после того, как лошадь уже сбила трех пешеходов, каждый из которых вчинил вам иск за огромный ущерб. И он сидел там, за своим письменном столом, словно король Кнут на берегу моря. Кажется, это Ксеркс приказал выпороть море за то, что оно ослушалось его четких приказаний? Черт возьми, подумал он, мысли мои разбредаются.

Ксеркс, Кнут — несколько одержимых мегаломанией тиранов, и, если уж на то пошло, огромное число бюрократов, руководителей нефтедобывающих предприятий, муниципальных инженеров, озабоченных по поводу сточных вод, людей, заинтересованных в строительстве эспланад в живописных местах на побережье, — все они реагировали одинаково: страшно злились на море за то, что оно отказывалось учитывать их удобство и выгоду.

В качестве законодателя человек полностью уподобляется генералу, который всегда точно понимал, как вести войны, через пятнадцать лет после того, как они заканчивались. Предложи изменить хоть что-то — и на тебя посмотрят как на худшую разновидность потакающего распущенности либерала без царя в голове. Способ остановить море, как ему сказал этим утром один член комитета, — это, как знают все добрые голландцы, построить плотину, чтобы его сдержать. Сам он помалкивал. Он довольно плохо разбирался в законодательстве, несмотря на несколько дипломов; хотя, как он был вынужден признать, набирался знаний. А как насчет многолетнего опыта? Он пожал плечами: как полицейский, он провел все эти годы применяя инструкции; к законодательству это не имеет никакого отношения.

Ван дер Вальк шел домой пешком: эта привычка выработалась у него на последней работе, когда его дом находился всего в пяти минутах ходьбы от кабинета. Здесь же — в двадцати пяти, и по чрезвычайно многолюдным улицам. Впрочем, ему не хватало физических упражнений. Гм, закон. Эти законы, заметил другой коллега, из прогрессивных, примерно настолько же устарелые, как и регламентация пищи у ортодоксальных иудаистов. Ван дер Вальк сказал, что согласен, но что он также не уверен, что ему привели какие-то действительно веские причины их изменить. Да и что такое закон, как не требования морали? «Я думаю, — как ему было нетерпеливо сказано, — вы за то, чтобы побивать камнями прелюбодействующих». Эти люди были начисто лишены здравого смысла. «Сейчас вы побиваете камнями меня, — посетовал он, — лишь наполовину в шутку или, по меньшей мере, возите меня на телеге и швыряетесь гнилыми овощами, как на Стапхорсте, с табличкой на шее, гласящей: „Регрессивный Реакционный Фашист“».

Тут он не глядя перешел через дорогу в полной рассеянности, если не растерянности, и если бы его сбили, то эта проблема больше не представляла бы для него интереса.

Он еще не научился по-настоящему обдумывать проблемы; слишком уж недавно избавился от мелочных, прагматических соображений: а как на вещи посмотрит его начальство? Эта лошадь по-прежнему поворачивалась в силу привычки, чтобы самостоятельно затворить дверь конюшни.

«Не придавайте такого значения деталям», — сказал ему сегодня его сосед, профессор де Хартог, вполне дружелюбно. Они говорили о наказании, и он предоставил весьма печальное доказательство того, что за деревьями не видят леса.

«Вы сейчас не в полиции. Не важно, кто заполняет анкеты; ваша работа — разрабатывать тексты».

Ван дер Вальк подошел к следующему перекрестку, терпеливо дождался, пока загорится зеленый цвет. До дома уже рукой подать. Эта небольшая прогулка была не более чем терапевтическим средством, моментом отстранения, для того чтобы узреть вещи в перспективе, которая наползла слишком близко в течение дня, размываясь и пропадая из фокуса. А это создает чрезмерное напряжение для глаз. Он машинально ущипнул себя за переносицу. Какой уж тут моцион — вдыхать выхлопные газы. С тех пор как он обосновался здесь, у комиссара вошло в привычку совершать еще одну прогулку вечером, по лесистым городским окраинам, где Гаага скатывается к морю и Шевенингену. В такое время не было никаких спешащих толп, толкавших его или наступающих на ноги, большое дело этим машинисткам до важного члена комитета! Он любил эти прогулки наедине: ему теперь предстояло проводить долгие уик-энды с Арлетт, а она никогда особенно не годилась для пеших прогулок по вечерам, поскольку весь день проводила на ногах…

Однако он мечтал о том, чтобы где-то существовал маленький ресторанчик, что-нибудь простенькое, место, куда идешь, когда просто не хочется готовить ужин. Сидишь и ешь ракообразных руками, смотришь на погрузившийся в сумерки порт и слышишь тарахтение запоздалого дизеля и плеск прибоя об илистый мол. Уж не было ли это ошибкой — коттедж в Вогезах, утопающий в лесах и безмолвии, место, где олень подходит к окну твоей кухни и с любопытством вглядывается внутрь?

Теперь с этим уж ничего не поделаешь — это было все, что они могли себе позволить, повезло, что хоть это есть, — покупка, сделанная полдюжины лет назад, когда они еще жили в Амстердаме, на единовременное пособие, выплаченное ему после тяжелого пулевого ранения.

Теперь этот коттедж стоил бы вдвое дороже.

Тогда же он был пределом его мечтаний — выращивать собственные фрукты, рубить лес, надевать лыжи зимой, когда снег густо покрывает поросшие мхом лесные тропинки. Ну, пожалуй, так оно было и сейчас.

Они вот уже пять лет как проводили там свои отпуска, заканчивая строить свой маленький домик. Он стал для них в большей степени домом, чем здесь, в Гааге. Вино в погребе и великолепная кровать из фруктового дерева с ананасами, вырезанными на столбиках. Он поморщил нос от запаха автомобильных выхлопов и пожалел, что сейчас находится не там, в Вогезах. Жалел, переходя дорогу, заходя в унылый герметический вестибюль своего дома, отпирая свой почтовый ящик, чтобы посмотреть, нет ли каких поступлений, нажимая на кнопку вызова лифта концом своей трости.

Комиссар был разочарован, не застав Арлетт дома. Тем не менее плита сама включилась под супом. Никакого тепла, никакого веселья, зато запах ужина. К тому же узкая гостиная хранила присутствие жены. Он побродил по квартире, испытывая желание выпить, но решил выждать и не наливать до тех пор, пока не услышит, как повернется ключ в двери. Что терзало его? Внезапно он осознал: что-то такое, что он мельком, смутно видел на улице, рассеянно, без интереса. Кто-то, если быть точным — это был всего лишь чей-то затылок. Напомнивший о каком-то человеке, с которым он имел дело. Давно? Не так уж давно?

Ну конечно, парень из того ювелирного магазина. И связанная с ним его маленькая личная проблема, эксперимент в области частного сыска. Боже, боже, в эти последние две недели у него совсем не было времени. Теперь ему стало совершенно ясно, как много его нужно частному детективу! Да, тут таилось что-то интересное, но, черт возьми, у него было слишком мало информации. Два или три раза он был близок к тому, чтобы позвонить в Амстердам и попросить их приглядеться повнимательнее, но он не имел никаких по-настоящему убедительных посылов. Рыхлая кучка фрагментов — случайных по большей части.

В любом случае скучное, пустяковое дело. Строго говоря, оно даже за пределами его компетенции; он больше не был полицейским, состоявшим на действительной службе, с рапортами, ложащимися ему на стол, и подчиненными, занимающимся рутинными делами, а это было рутинным делом. Разумеется, первоначально здесь-то и заключалась вся суть: он приветствовал эту малую толику реальности, как что-то такое, что увлекало и озадачивало, — эдакая хитроумная шкатулка с секретом, которую нужно повертеть в руках, чтобы открыть, и, возможно, с несколькими шипами, впивающимися в пальцы. Поначалу он нуждался в этом, в противовес грузу чисто теоретической работы, совершенно безликому материалу, при работе с которым у него не было никакой личной вовлеченности.

Но опять же ему не платили за личную заинтересованность; ему достаточно ясно сказали об этом и напомнили не далее как сегодня. И чтобы добиться чего-то в ходе своего эксперимента, следовало бы побродить по Амстердаму. На протяжении двух недель он бывал там чуть ли не ежедневно, присутствуя на серии совещаний и консультаций, а также для работы с архивными материалами, но в последние десять дней вообще не появлялся в городе, и радовался этому. Хватало устрашающей горы бумаг на письменном столе, ежедневно пополняемой для него неописуемой мисс Ваттерманн. Он делал записи, разбросанные, увы, по двум или трем его тетрадкам, — вялая и неквалифицированная работа, которая, по сути дела, никогда не была чем-то большим, нежели игрой воображения.

Что-то там такое было… да. Скучная маленькая проблема? Нет. Не шкатулка — скорее яйцо: сплошь округлые формы. Ты не можешь попасть внутрь, не разбив яйца. Обтекаемый, самодовольный, скользкий тип, как там бишь его, и ему бы доставило определенное удовольствие щелкнуть его ложкой для яиц, но, ей-богу, все это слишком уж хлопотно.

А вот и Арлетт, немного припозднившаяся, подумал он раздраженно, вдруг учуяв запах супа и поняв, что включил слишком сильный огонь. Она устроит ему нагоняй! Он налил два стакана портвейна и взял «Монд».

Ларри Сент мягко притормозил на своей машине и бросил взгляд в зеркало заднего вида, сдерживая усмешку, когда парень нагнал его, открыл дверцу и залез внутрь.

— Плевое дело, — сказал он тихо, слегка коснувшись акселератора, чтобы снова тронуться с места. — Человек с устоявшимися привычками, бог ты мой. Я на какой-то момент забеспокоился, когда ты позволил ему неуклюже пообщаться с собой. Но он залез к тебе в душу, а ты об этом толком не ведал. Показался тебе даже слишком уж простым. Видишь ли, полицейский не такой уж несерьезный противник, поскольку он натренирован, — под внешней оболочкой таится слой инстинктивной наблюдательности и пытливости, в которых следует отдавать себе отчет. Но на протяжении десяти дней я не видел, чтобы этот человек хоть что-нибудь выпытал.

— Я бы хотел в этом убедиться, — пробормотал Дик.

— Я вовсе не намерен позволить тебе предпринять хоть малейший шаг, прежде чем не уверюсь в его правоте, — невозмутимо ответил Сент. — Почему, по-твоему, я настолько осторожен? Я навел справки. Этого типа выгнали на подножный корм. Он состоял в амстердамской криминальной бригаде и слыл оригиналом, непредсказуемым типом с непредсказуемыми поступками. Потом его подстрелили — из этого не делалось никакого секрета; это легко было установить, если задаться такой целью. Какая-то женщина выстрелила в него в Испании, да сопутствует ей удача. Ему предоставили новое поле деятельности в провинциях. Теперь его снова перевели с действительной службы на работу в какой-то правительственный комитет — он, очевидно, уже не годился как следователь. Теперь он бьет баклуши — эдакий рассеянный профессор.

— Тогда с ним наверняка не будет никакого риска, — возразил Дик.

— Я хотел бы напомнить тебе, — сухо ответил Сент, — для того, чтобы преуспеть в бизнесе, человек идет на риск, но не на тот риск, в котором нет необходимости. Почему, черт возьми, он выказывает такое любопытство? Что он вынюхивает вокруг Луи? Приходит в магазин с байкой про часы? Околачивается в «Яблоках»? Он не искал хорошую книжку про девчонок — даже не думай об этом. Он представляет угрозу. И ты тоже. Я хотел бы избавиться от обеих. И я бы совсем не удивился, если бы сегодняшний вечер не стал для этого подходящим. Погода идеальная. Ну ладно, посмотрим, выгуливает ли он свою собаку.

Сент припарковал машину, выключил фары и с одобрением отметил, что сумерки сгустились перед ветровым стеклом, мелкая изморось — не более чем шотландский туман — затрудняла видимость. Он протянул руку, отпер бардачок и вытащил 9-миллиметровый «люгер» — простейшее, самое точное, эффективное оружие. Он лишь наполовину автоматический, редко заклинивает и еще реже дает осечку. Он хорошо сбалансирован, и у него удобная, надежная рукоятка. Курок легкий, заряжается он стандартными патронами, и, когда стреляет, вам конец. Это не то что пижонские, модные маленькие пистолетики — «вальтеры» и «сауэрсы» для секретных агентов из книжек и рисующихся частных сыщиков. «Люгер» — один из маленьких предметов искусства мистера Сента, куда лучше сконструированный, чем другие антикварные вещи…

— Так вот, не нужно палить почем зря, — сказал Сент. — Три или четыре выстрела самое большее, и целься в поясницу.

— Ты не хочешь прогуляться? — с надеждой спросил Ван дер Вальк.

Он не знал почему, но в этот вечер был бы рад, составь она ему компанию.

Арлетт укладывала посуду в посудомоечную машину. Прежде у них никогда не было такой машины, как и квартиры, которую так легко содержать в порядке и чистоте. Ей было противно это, настолько же, насколько и ему. Налицо были все удобства и полное отсутствие роскоши, все разумные соображения и ничего представляющего хоть какой-то интерес. Никакого характера, шарма, широты или щедрости. Никакого чувства пропорции. Все здесь было готово к употреблению; существовало только одно место, куда можно повесить свою шляпу, и одно местоположение для вашей кровати. «Неудивительно, — подумал Ван дер Вальк, — что, оказавшись однажды на улице или в машине, люди, которые живут в этих местах, становятся похожими на помешанных».

— Прости, — сказала она, — но мне нужно кое-что погладить, и я еще не читала газету, к тому же идет дождь, а я вчера сделала прическу и у меня нет настроения бродить под зонтиком. Да и в любом случае у меня всего одна пара удобных для ходьбы туфель, а их надо бы сдать в починку. Я ищу себе другие.

Она, наверное, права. Ну что ж. Зато, вернувшись, он застанет это место снова пригодным для жилья, с запахом глажения, стопками одежды и женой в халате, все изумительно консервативно и реакционно: жена-рабыня, еще и упивающаяся этим.

Свежим воздухом тут особо не подышишь. Настоящий февральский вечер. Очень низкие облака и дождь, поливающей из них. Никакого ветра с моря, несмотря на западный ветер, никакого запаха моря, а тем более весны или чего-либо, дающего на нее надежду. И ждать ее надо еще примерно месяц, если так и дальше пойдет. Сегодня только третье марта. Пахло прелыми мертвыми листьями, оставшимися с прошлой осени, осклизшими от дождя и почерневшими от истощения древесными стволами, грязной травой вдоль тротуаров, пропитанной влагой. Уличные фонари уныло поникли, словно не получившие достаточного питания тюльпаны, мерцающее кольцо света, отражающегося от дождевых капель, зависло вокруг них подобно миазмам. Но от этого никуда не денешься, подумал Ван дер Вальк без неудовольствия, без этого не будет никакой весны, никаких пушистых верб с сережками, напоминающих ему о запахе мимозы на далеком юге. Этим утром он купил мимозу для жены; она была в целлофане, уже высохшая после долгого, утомительного путешествия, которое в свое время проделала и Арлетт, чудесный запах давно выветрился. «Пожалуй, это даже к лучшему, — сказала она, довольно улыбаясь ему, — не будешь, по крайней мере, испытывать никакой ностальгии». Улыбка жены и запах мимозы, ярко нарисованные и на один миг воскрешенные, станут почти что последними вещами в его жизни. Это, и влага на его суконном пальто, и мертвые листья, и мокрая кожаная перчатка: запахи Голландии.

В шуме машины не было ничего такого, что заставило бы его остановиться, мягкий звук. Автомобиль катит себе, никуда не торопясь; довольное урчание мотора, легко работающего в сыром воздухе. Не было никакого инстинктивного чувства опасности, заставившего бы его повернуться, лишь самое что ни на есть праздное любопытство, когда машина замедлила ход позади него. Вероятно, какой-нибудь не в сезон приехавший турист, выясняющий, действительно ли эта дорога ведет в Шевенинген. С выработавшимся за долгие годы полицейским автоматизмом он все-таки машинально пригнется, ища, где бы укрыться. Раздалось четыре выстрела. Две пули не попали в него, но ему не было до этого никакого дела. Его не заинтересовало даже лицо: искаженное, застывшее от ужаса лицо человека перед тем, что он творит, и в абсолютной неспособности остановиться.

Пистолет скомандовал своему владельцу стрелять, и ничего другого просто не оставалось. Актерствующий в течение многих лет, Ван дер Вальк заинтересовался бы этим фрагментом сценического действа, но ему приходилось разучивать новую, самую важную роль. Выражаясь словами актера семнадцатого столетия, ему предстояло научиться долгому молчанию.

Так что неприятный лязг передачи и скрежетание шин, торопливо трогающихся с места, его уже не занимали. Он лежал, уткнувшись лицом в мертвые листья. Знал, что умирает, и был доволен, отдавая себе в этом отчет. Доволен тем, что может сказать те слова, которые ему хотелось бы, очень простые слова.

И несколько простых мыслей. Он никогда не боялся смерти, а уж сейчас — меньше всего. Он прожил жизнь, женился, воспитал детей, вскопал землю и вырастил дерево, поплавал на корабле и съехал на лыжах с горы, ел, пил и занимался любовью. Он был готов к предстоявшему. И, чувствуя, как жизнь вытекает на землю, чуть-чуть повернул голову.

Все кончено. Он подумал об Арлетт без разочарования и боли.

Это было совсем не плохое место, где предстояло умереть. С последним проблеском сознания он вспомнил высказывание Стендаля о том, что вовсе не позорно умереть на улице, когда это сделано не преднамеренно. А он…

Ван дер Вальк так и не произнес ни слова.

Он был мертв.

Арлетт потом вспомнит о высказывании мужа: «Проблема с проникнутыми духом гражданственности свидетелями заключается в том, что они страсть как любят совать нос в чужие дела». И о других тоже, веселых или исполненных разочарования, даже слегка раздраженных. «Одно из определений аристократа, — как-то сказал он, — это человек, который не станет останавливаться, чтобы поглазеть на уличную драку».

В одном из домов, стоявших вдоль дороги, за полоской мокрой, истоптанной, загаженной собаками травы, за велосипедной дорожкой и рядом с безлистыми деревьями, жил проникнутый духом гражданственности человек. Он сидел в своей комнате на первом этаже и не включал телевизор, будучи поглощен в тот момент коллекцией марок. Отрывистые хлопки пистолетных выстрелов в тридцати метрах от него, хотя и приглушенные влажным воздухом, встревожили его. Человек подбежал к окну и отдернул штору, но мало что разглядел сквозь колышущийся мелкий дождь, укрупнявший зерно воздуха, так что взгляду его предстал как бы старый гангстерский фильм начала тридцатых годов, производства «Уорнер Бразерс». Ван дер Вальк их очень любил. Джордж Рафт и Джеймс Кэгни, Пол Муни и Эдвард Дж. Робинсон; молодой Богарт. Человек, лежащий лицом вниз лицом под дождем, и темная машина, удалявшаяся, набирая скорость… Вероятно, с Питером Лорре и Сиднеем Гринстритом на заднем сиденье[42].

Арлетт была женщиной, не наделенной особенно богатым воображением. Ей эта сцена виделась совсем по-другому, потому что она пережила нечто подобное, будучи пятнадцатилетней девочкой, остановившейся выпить чашку кофе по дороге домой из школы. Угол безлюдной улицы в Тулоне, залитый слепящим пыльным солнечным светом. Хлопки и лязганье автоматического пистолета и визг машины, мчащейся на бешеной скорости. Бегущие полицейские и белая кепка, упавшая и покатившаяся в густом, полном истомы воздухе. Ярче всего — пузатый владелец кафе, пригибающийся с неожиданным проворством.

«À plat ventre tous — on est en train de se faire flinguer»[43]. Молодая девушка, как и все остальные, à plat ventre[44] в общей куче; эти эпизоды иногда включали в себя удручающе неразборчивый автоматный огонь.

Ирония в первую очередь заключалась в том, что на протяжении двадцати пяти лет она готовилась мужественно встретить этот телефонный звонок от полицейского с набитым картошкой ртом, смущенно лопочущим нечто бессвязное. С тех пор как началась кабинетная работа — гражданская служба, так сказать, и не где-нибудь, а в Гааге (из всех чопорных голландских городов, наиболее пропитанной чиновничьим духом), она говорила себе, что, по крайней мере, этого больше бояться не надо. И роковым образом раздался телефонный звонок, и роковым образом она не стала следовать правилам, которые так долго твердила и которые определяли бы ее поведение. Машина рванулась с места так, как будто она напряженно ждала этого момента, и поехала, как это нелепо, уверенная в своем спокойном трезвом уме, гордая тем, что ведет себя достойно. Арлетт притормозила, и машина, пойдя юзом, остановилась. Как глупо было спешить; конечно же она уже опоздала, она прекрасно знала это, потому что прошло слишком много времени, и на месте убийства стоял уже не только полицейский, жестикулирующий под дождем, но и скопилось много автомобилей.

И «скорая помощь». И группа подтянутых джентльменов средних лет в дождевиках, в шляпах, потому что все еще шел дождь. Но тело еще лежало на том самом месте. Она не беспокоилась об этом и не думала о каких-то глупостях типа: он же промокнет! Арлетт знала и про замеры, и про фотографии, и про сознательность, проявляемые всеми, даже прессой. Все вежливо уступали ей дорогу, и она не сделала ничего хоть в какой-то степени нелепого — например, не упала à plat ventre.

Но, будучи в шоке, она мало что запомнила толком из происходящего, и следующим ее отчетливым воспоминанием стало уже другое. Вот она сидит в своей квартире при дневном свете, сухая, одетая, причесанная, любезно наливая виски районному комиссару полиции. Она не смогла бы точно определить время, но думала, что это, скорее всего, примерно середина дня. Какое глупое чувство… почти так, как будто она наливала обычную для середины дня порцию виски своему мужу, но в таком случае почему она держится настолько официально и вежливо?

— Нет нужды говорить вам, какие чувства я испытываю, — говорил он. — Спасибо, мне больше не нужно. И с вашего позволения я замечу, вам не следует пить виски.

— Я знаю. Оно не оказывает на меня никакого действия.

— Но это может произойти позже, — с беспокойством сказал он.

— Вполне возможно, что так оно и есть.

— Да. Э… Едва ли мне нужно говорить… когда мы теряем человека… мы не опускаем руки.

— Нет, — сказала Арлетт, зная, что это означает: они ничего не обнаружили.

— У нас есть… э… отметины от шин, по которым мы определим, что это была за машина. И… э… выброшенные гильзы от патронов, по которым мы установим, что это за оружие. Когда мы извлечем пули… — Лучше бы ему не вдаваться в такие подробности — он ясно это понимал.

— Да, — сказала Арлетт, зная, что машина из угона, а пистолет выбросили.

— Мы, конечно, проверим всех, с кем он мог иметь… э… контакты и кто мог бы… э… затаить обиду. На это потребуется длительное время. Мы ничего не упустим из виду.

— Конечно. — С оптимизмом. — Когда вы разрешите мне забрать мужа?

— Мы думали, э… похороны…

— Я не хочу показаться грубой, комиссар, или неблагодарной. Его место не здесь. Он родом из Амстердама, но здесь не осталось никого из членов его семьи. Я понимаю, что вы будете очень добры и что вам захочется приходить и посылать большие венки и все такое, простите меня, пожалуйста. Боюсь, я этого не хочу. Простите, но я хочу уехать, как только смогу, то есть как только вы мне позволите.

— Но куда вы отправитесь? — спросил обеспокоенный комиссар. — Если дело в прессе…

— Нет. Видите ли, у него был маленький домик во Франции. Он хотел поселиться там на пенсии, понимаете? Вот туда я и поеду, и он туда поедет, и я хочу попросить вас только об одной вещи, вы уж, пожалуйста, помогите мне с этим, позаботьтесь, чтобы у меня не возникло никаких проблем с таможней или кто там отвечает за переправку мертвых людей через границу. Я уверена, их будет очень беспокоить, уплачены ли надлежащие пошлины.

— Постарайтесь не ожесточаться, — мягко сказал комиссар.

Она отпила еще немного виски и поморщилась:

— Вы совершенно правы. Я обещаю не надоедать и не доставлять никаких хлопот.

Он нашел это смирение трогательным, но ему стало не по себе. Пугающая женщина, в каком-то смысле; просто не знаешь, на что она способна.

— Мы вас не оставим, — сказал он, и это не было пустыми словами.

Часть вторая Нейл, сын несчастного Ассинта

Именно на данном этапе я и оказался втянут в эту историю. Мне следует объясниться. Конечно, как писатель, я всегда буду вовлечен в свой сюжет, но и отстранен настолько, насколько это возможно. Отчасти из-за того, что сплетники и невежественные люди — а иногда и злобные — сочинят нечто такое, из чего, как им думается, получится лакомый кусочек, хрустящее чтиво в разделе прессы, который читается под соленые орешки. Так, я уже слышал, что Ван дер Вальк — не что иное, как выражение моих собственных маленьких пунктиков и причуд, тогда как правда (если это нужно растолковывать на пальцах) состоит в том, что, конечно, мы были друзьями, у нас было много общего, но и многое нас разъединяло. То, что он был голландцем, в то время как я — англичанином («mais si peu»[45], как утверждают злые языки), это только начало. Он, разумеется, настаивал на том, чтобы его слегка замаскировали; кто станет его винить? Я добавил несколько вымышленных штрихов — неуклюжих, без всякого сомнения, и ошибочных, а зачастую неубедительных; я не претендую на то, что я такой уж искусный маг, Вилли Моэм или что-нибудь в этом роде. Но по мере того как я становился искушенней в ремесле сочинения романов, грань между фактом и вымыслом становилась более размытой, равно как и более тонкой.

Симон Ван дер Вальк (хотя все называли его Пит, более приземленное голландское имя, которое больше ему подходило) был моим другом или, лучше сказать, «copain»[46], прекрасным собутыльником, всегда полным веселья, порой приводящим в бешенство и часто в раздражение, с которым можно вдрызг рассориться без всякого кровопролития. Я вовсе не разделял всех его идей; порой находил неотесанным, диким и до противного «голландцем». Иногда я не выдерживал поддразнивания и выходил из-за себя, что забавляло его; такого рода поддразнивание — характерная черта голландцев.

Я никогда не упоминал о том, как познакомился с ним. Сейчас не собираюсь вдаваться в подробности — они не представляли бы никакого интереса — и все же изложу коротко. В то время, когда я был беден, по сути дела, разорен и работал поваром в голландском ресторане, меня уличили в краже продуктов (то, что конечно же делают все повара, но управляющий, недолюбливавший меня, пожертвовал мною). Ван дер Вальк, которого забавляла эта ситуация — меня она забавляла меньше, я провел три недели в тюрьме, — был местным детективом в том районе Амстердама, где все это произошло. В его обязанности входило отпечатать досье, задав мне огромное количество глупых вопросов. От его плохо скрываемого веселья по поводу того, что я козел отпущения, простофиля, тюфяк, у меня, как говорится, кровь закипала в жилах.

Однако впоследствии он проявил доброту. Не поленился зайти к моей жене, пока я сидел в тюрьме, чтобы ободрить ее и растолковать, как она может получить пособие по линии социального обеспечения. Позднее, в те три года, что я прожил в Голландии, мы стали друзьями. Он пригласил меня вкусить еды, приготовленной Арлетт, сдобренной изрядным количеством скверных шуток насчет того, что я — повар и суровый критик. Симон интересовался поваром, который хотел стать писателем, «околачивающимся в его районе», и, будучи полицейским, тактично приглядывал за мной, как я осознал впоследствии. Мы стали друзьями. Когда я начал писать рассказы со слегка беллетризованным Питом в качестве главного героя, он пришел в крайнее возмущение, но со свойственной ему непредубежденностью также и развеселился и удержался от того, чтобы ставить мне палки в колеса. Я расквитался с ним за его зубоскальство, выдумывая позорные ситуации, в которые он попадал. Переехав во Францию, я стал меньше с ним видеться, но случилось так, что он купил загородный домик неподалеку от меня. До него полтора часа езды, около семидесяти километров по очень извилистым дорогам, но я покупаю вино поблизости оттуда и частенько к нему заглядывал.

По праздникам мы виделись довольно часто, и, как правило, после этого у меня выходила книга.

Арлетт — совсем иное дело. Я очень люблю Францию, и, время от времени встречаясь с французами, нахожу с ними общий язык, подобно большинству людей. Я провел там значительную часть своего детства, у меня там близкие связи. Но меня никогда особенно не привлекали француженки — их остроумие, «esprit»[47], их необыкновенные веселость и жизнерадостность превосходны на протяжении нескольких часов, но чтобы жить с ними… гм, не знаю. Случались периоды, когда я активно не любил Арлетт.

Мою жену она тоже порой раздражала. Слишком француженка, слишком шумная, слишком своевольная, вообще слишком много всего, даже с положительными качествами перебор. Возможно, тут еще присутствовала некоторая доля ревности, не то чтобы меня всерьез обвиняли в том, что я слишком фамильярен с Арлетт, она и сама не позволила бы себе такого, не говоря уже о чем-то еще. Ее веселость и живость, ум и остроумие, сильный характер, так же как и дерзкая, броская, хорошенькая внешность, делали Арлетт привлекательной особой, но тем человеком, который временами подавляет.

Ну что же, из такого материала соткана дружба. И вообще наши жены нравились друг другу, относились друг к другу с доверием и уважением. Так же, как и мы с Питом. Время от времени он бывал крайне возмущен мною, особенно после того, как я, как ему казалось, «выставлял его дураком», до тех пор, пока юмор не брал над ним верх и он не замечал комическую сторону какого-либо вымышленного мною эпизода. По крайней мере, говорил он, никто в Голландии никогда не узнает его, так что он не может быть скомпрометирован.

Я тоже, бывало, досадовал на Симона, хотя всегда был рад его видеть, и ничто не доставляло мне такого удовольствия, как совместная вечерняя выпивка. Впрочем, мне быстро надоедали грубоватые голландские шуточки и простецкое, дружелюбное похлопывание по плечу. Он обожал меня злить, громогласно хохотал и приходил в восторг, когда я больше обычного раздражался из-за его бесшабашных выходок. Он придавливал тяжелым сапогом мое маленькое самомнение и утонченность, и я научился это ценить. Симон врывался мне в душу со своей тяжелой поступью и красной обветренной физиономией, своими ужасными твидовыми костюмами и грубыми, но чуткими руками (есть где-то такой рисунок Пикассо — руки Игоря Стравинского, напоминавший мне о нем), и несколькими пинками давил всмятку мое самодовольное резонерство. Я слышу самого себя, с сентиментальными интонациями объявляющего жене: «Я не могу не любить старину Пита».

Я был тронут тем, что Арлетт пришла повидаться со мной. Я уже прочитал о гибели Пита в голландской ежедневной газете, позвонил ей и промямлил обычные в таких случаях корявые и деревянные фразы, но я думал, не имея на то никакого веского основания, что она будет меня избегать, по крайней мере какое-то время, и был очень рад ее видеть. Я нашел ее изменившейся, не такой веселой, более медлительной в движениях, более задумчивой. Но ее поразительная финикийская внешность сохранилась: прямая, гордая осанка — у них, греков, такая красивая походка, — собранные на затылке в пучок светлые волосы, костистый нос с высоко расположенной переносицей, прекрасные большие глаза, ясные, светло-карие. Все это — довольно знакомое зрелище на Средиземноморском побережье, но всегда приводившее в такое замешательство Голландию, что за без малого тридцать лет она так и не почувствовала себя здесь дома. Если уж на то пошло, Голландия приводила в замешательство ее; она так и не поняла по-настоящему ни этой страны, ни этого народа и не всегда прикладывала к этому достаточно усилий.

Она выложила мне всю свою историю. Она была довольно путаная. И здесь мне следует принести извинения за свое повествование и объяснить неуклюжую с технической точки зрения паузу в его середине. Это было ее предложение. Когда все было закончено, Арлетт сама захотела, чтобы я написал рассказ о последнем приключении Пита, но «так, чтобы я там не фигурировала». Это было совершенно невозможно. Так что мне пришлось разделить рассказ на две части и сделать ее главным действующим лицом второй. Поначалу она подняла страшный шум, но в конце концов пожала плечами и сдалась. Я сам ощутил в каком-то смысле большую личную вовлеченность, и это тоже необходимо отметить. Я «появился на сцене» в середине повествования, а не когда оно было закончено, и именно ко мне пришла Арлетт за помощью в расшифровке блокнотов. Как она льстиво заметила, с чуточку наигранным простодушием, я — писатель; я и сам вел блокноты. Я не детектив, но действительно, как мне думается, внес определенный вклад в ее сыскную деятельность.

Арлетт отправила телеграммы мальчикам, но им требовался день-другой, чтобы приехать, и в беде и одиночестве она обратилась к Рут, и именно Рут дала ей утешение и поддержку. В значительной степени к ее удивлению. Подобно всем приемным детям, Рут, ко всему прочему удочеренная довольно поздно, была непростым ребенком, исполненным пугающих противоречий и напряженности, и стала причиной многих катаклизмов и переживаний в своем новом доме. Впрочем, это было вполне понятно. Она никогда не знала своего отца, ее мать была со странностями, и оба они умерли насильственной смертью. Попав к Питу и Арлетт где-то в двенадцатилетнем возрасте, Рут принесла с собой значительную долю этого насилия.

Теперь, когда ей было около пятнадцати, у нее с изрядным опозданием стало проявляться скрытое подростковое томление, и она порядком им этим досаждала.

Но когда Арлетт сообщила ей известие о смерти Пита, она восприняла его, так сказать, не переводя дыхания, и на сей раз это избитое выражение подходит почти идеально.

— Рут, милая, прости, что у меня это сорвалось с языка. Но уж кто-кто, а ты поймешь. — Девочка, такая трудная в последний год и такая ожесточившаяся, оказалась простой и мягкой с Арлетт. Конечно же она поняла. Ее собственная мать погибла от выстрела, который разнес на клочки ее живот. — Рут, у меня ничего не осталось.

— Я знаю. А вот у меня есть ты. Теперь у тебя есть я. Я не так много умею, но я сделаю все, что смогу.

Она больше ничего не сказала, она вообще мало говорила и даже не заплакала, она никогда не плакала, но она обняла Арлетт. И это помогло: та перестала рвать себя на части. «Странно, — подумала она, — мы поменялись местами, и теперь я — пятнадцатилетняя девочка». Дочь помогла ей обрести равновесие.

— Я не могу оставаться в этом ужасном месте, — сказала она мальчикам.

Они теперь были совсем чужими, оба — двадцати с чем-то лет, хотя и каким-то непостижимым образом до сих пор студенты. Оба умчались со всех ног из Голландии. Она знала о том, чем они занимались, не больше, чем об их образе мыслей. Они были совсем чужими, хотя Арлетт инстинктивно предполагала, что через несколько лет узнает их получше. Один жил в Болонье (что-то связанное с юриспруденцией), а другой — в Безансоне (электротехника или нечто такое, на чем сам черт ногу сломит). У них было не так уж много времени.

— Предоставь это нам, — убедительно сказали они.

Безвольная, она это сделала и через пару дней обнаружила, что перенеслась, преобразившись самым причудливым образом, в маленький домик, который Пит выбрал сам и купил, где она была преисполнена им, окружена им, с какими-то коробками из-под чая, полными барахла, и гробом.

Там они его и похоронили, на маленьком нескладном погосте, прилепившемся к склону холма и обнесенном ржавой оградой, пахнущем мертвыми листьями. И все прочее, что полагается в таких случаях, металлические венки и пластиковые цветы, они заказали так экономично, так по-французски. Могила, выложенная еловыми ветвями. Неуклюжие и трогательные букеты хризантем — цветки, запах и форма которых ему всегда нравились. Большой венок из весенних цветов, принесенных, собранных и сплетенных Рут, — поразительно и в то же время характерно для нее. Огромный венок из цветочного магазина с голландской трехцветной лентой, принесенный «коллеге» с сдержанностью и так по-доброму двумя местными жандармами в тщательно отутюженной парадной униформе, — тут просматривалась рука голландского комиссара полиции. Но они и сами тоже очень старались. И ее собственная глупая «вещица», охапка маленьких темно-желтых роз с плотными бутонами того сорта, что вообще едва распускаются, которую она теперь бросила в могилу.

Кюре, рукой защищая страницы своего молитвенника от дождевых капель, этакий garde champètre[48], этот персонаж французской деревни, который по совместительству также чинит дороги и копает могилы, стоявший профессионально в положении «вольно» со своей лопатой, и жандармерия, также профессионально по стойке «смирно», и салют. Ему бы они понравились. Ему всегда нравились французские военные церемонии, и особенно понравился бы горнист, играющий «Aux Morts»[49]…

Какой-то момент Арлетт стояла так, как она привыкла в детстве в день памяти павших на войне, во время неловкого молчания перед рваными, резкими, но почему-то более благородными звуками «Марсельезы». Она поняла, что впала в транс. Взглянула на двух мальчиков, стоявших, склонив головы, со сцепленными руками, в позе покорного смущения, с которым молодые люди двадцати с небольшим лет присутствуют на похоронах: самим им предстоит жить вечно, и для них все это совершенно нереально, так же как фольклор. Рут, с высоко поднятой головой, с закрытыми глазами и губами, нашептывающими таблицу умножения, думала о своей матери, у чьей могилы она и Ван дер Вальк стояли бок о бок. А ватага деревенских школьников, идущих домой обедать, глазела сквозь ограду и перешептывалась. Арлетт задерживала всех.

Она бросила последнюю розу; кюре негромко кашлянул, лопата заскрежетала по булыжникам, и кантонниер, brave homme[50], заворчал на сырую землю.

Она пожала всем руки, раздала причитающиеся чаевые и понаблюдала, как стражи закона, все трое, быстро удаляются в сторону кафе; два школьника, которые прислуживали на мессе, бросились перебивать себе аппетит перед обедом йогуртом. Кюре что-то говорил, а она что-то отвечала. Рут сняла перчатку и сунула теплую, влажную подростковую руку в ее собственную холодную, голую ладонь. Она сняла свою мантилью, которая по-прежнему чуть пахла ладаном, забралась в машину без шофера, которую взяли напрокат мальчики, и ее отвезли в ее новый дом. Рут подала там кусок говядины, не очень вкусной: она не слишком хорошо готовила.

Потом Арлетт смолола кофе, и они пили его, пока мальчики разговаривали, обмениваясь подчеркнутыми, выразительными жестами. В конце концов, она спросила, когда у них поезд, после чего они испытали заметное облегчение, и лишь, осознав это, слегка устыдились. Была распита последняя бутылка бренди Ван дер Валька, к которой Арлетт испытывала идиотскую сентиментальную привязанность. Мальчики безжалостно ее прикончили. Вечером того же дня двух женщин оставили наедине с их новой жизнью. Рут попросили остаться. Здесь была школа, в которую она могла ходить, правда, добираться до нее надо более получаса, так что зимой придется несладко, но «если она этого хочет…».

— Мама, а ты купишь мне мотороллер — ну пожалуйста!

До этого Рут никогда не называла ее иначе как по имени.

В один из этих дней явился каменотес, который жаждал продать им отличный кусок мрамора или отполированного гранита, и был раздосадован, поскольку Арлетт не понадобилось ничего, кроме большой глыбы шершавого песчаника.

— «Берег, где растет дикий тимьян». — Рут проштудировала Шекспира.

— Здесь он не растет, — важно сказал резчик.

— Нет, — сказала Арлетт чуточку резко. — А вот мох будет расти.

— А надпись, мадам?

Арлетт и Рут переглянулись. Арлетт не могла подобрать ничего простого и благородного. Лучшим из известной ей эпитафии был нотный знак паузы на надгробье дирижера Эрика Клейбера. А самая краткая и лучшая — это, безусловно, определение счастья в трех словах, которое Стендаль нашел для себя. «Жил, писал, любил». Рут, которая переживала период страстного увлечения литературой, подпитывавшего желание стать актрисой, что вполне соответствовало ее возрасту, предложила несколько пламенных строк, от «Sous le pont Mirabeau coule la Seine»[51] до «Отшумели наши празднества».

Арлетт твердо положила конец этим излияниям несколько недоброжелательной репликой:

— В таком случае можно было и начертать: «Vons lui remettrez son uniforme blanc»[52]. — И добавила: — Напишите имя, поставьте даты рождения и смерти, а внизу оставьте место, на тот случай, если я что-нибудь придумаю. И конечно, место для меня.

— А не начертать ли нам «Mort en service command»?[53] — с надеждой спросил каменотес.

— Нет, — сказала Арлетт.

Воистину, эти женщины начисто лишены чувства подобающего момента.

Прошло много месяцев (уже подоспел Туссэн, первое ноября, день, когда во Франции вспоминают и навещают умерших родных и близких), прежде чем каменотес счел должным изменить свое неблагоприятное мнение.

Арлетт приехала погостить у нас. И тогда я услышал эту историю. Мы сказали, что приедем навестить могилу и вернемся к ней домой пообедать.

— Мох растет, — сказала она с удовлетворением.

Спокойствие ли в ее голосе или что другое побудило меня обратиться к Горацию в поисках поэзии, которая соответствовала бы этому столь тяжело дававшемуся спокойствию. Какие-то полустершиеся воспоминания подсказывали мне, что древний поэт, лучше чем любой другой, знал, что справедливость, которой мы жаждем, в попытках понять которую Ван дер Вальк провел свою жизнь, всецело находится в руках Господних. Но что, смирив себя, мы можем привести себя в состояние гармонии и душевного спокойствия.

Я наткнулся на эти самые сжатые из всех строки, декламируя на подзабытой латыни, неуклюже спотыкаясь на изысканном французском восемнадцатого столетия, на котором изъяснялись месье Дасьер и отец Санадон, последний раз читанные мною в бытность неискушенным маленьким мальчиком, в моем собственном восемнадцатом столетии.

Когда я нашел то, что искал, — один из подарков, что преподносит нам поэзия, — то почувствовал себя в согласии с самим собой.

Quam si clientum longa negotia Dijudicata lite relinqueret…[54]

— Честное слово, я не уверена… — начала моя жена, но я перебил ее, предложив Горация.

— «Регул, римский полководец, — говорит Гораций, — отправился принять смерть от рук палача с безмятежностью адвоката, который закончил скучное дело, и уезжает, чтобы провести приятный уик-энд в своем загородном доме».

В подборе эпитафий я не смог, конечно, заменить Стендаля, но Арлетт осталась довольна, думаю, более всего ее классической (в античном, средиземноморском смысле) простотой.

— Мне это нравится, — сказала она, — и я это закажу.

Когда эпитафию осилил своим разумом резчик по камню — неспешно, как и надлежало, — он тоже остался доволен.

— Вот это уже на что-то похоже.

Сия фраза могла бы доставить удовольствие Горацию.

В своем загородном доме, завершив скучные дела своих клиентов, Арлетт тоже размышляла над эпитафией. Но не такую, какую хотела бы и могла высечь на камне. Эта эпитафия, походная песня, которая восходит ко времени кампаний Великого Людовика в Голландии, звучала, звенела и пела у нее в голове на протяжении всех этих месяцев.

Да: «Auprès de ma blonde»[55].

Qui chante pour les filles qui n’ont pas de mari — Ne chante pas pour elle: elle en a un joli!..[56]

— Понимаю, — сказал я.

— Он — в Голландии, — сказала Арлетт, не сводя глаз с камня, где уже проступал мох.

— Но он и здесь, с вами.

Нет. Il est dans la Hollander les Hollandais l’ont pris[57]. Они отняли его. Ведь… в конце концов, он был голландцем.

Возвращаясь домой, под дождем, в машине, по-прежнему наполненной ароматом хризантем, я размышлял над словами девушки, у которой спрашивали: «А что отдашь, милая девушка, за то, чтобы твой возлюбленный вернулся?» Она поет:

Je donnerai Versailles, Paris et Saint-Denis, Les tours de Notre-Dame, le clocher de mon pays…[58]

Сами мы знаем эти строки как «детские стишки». Они есть в «Rondes et chansons de la France»[59], на пластинках, которые мы покупали для наших детей, когда они были крохотными.

Я думаю, Арлетт была права, взяв классическую строчку из Горация. Но я не могу отделаться от мысли, что другая подошла бы ничуть не меньше. В обеих заключено одинаковое античное благородство, «более прочное, нежели бронза».

Примерно в течение шести недель после похорон снег лежал вокруг дома Арлетт, и она считала, что так оно и должно быть. Она сгребала его перед домом и перед сараем, где машина обосновалась вместе с перепиленными дровами и новым мотороллером Рут. Она рубила дрова для кухонной плиты и большого глиняного очага, чертыхалась по этому поводу — это, в конце концов, мужское дело — и решила на следующий год подключиться к центральному отоплению. Арлетт мечтала о том, чтобы жить на тропическом острове, как всегда мечтаешь в марте в Центральной Европе, где зима обладает упорством бегуна-марафонца. Она часто ходила на лыжах: они планировали еще с мужем совершать далекие рейды по паутинообразным тропам лесорубов, которые оплетают каждый холм в Вогезах. Здесь хорошие естественные трассы для лыжного двоеборья, поскольку тропы были проложены, когда лес волочили за постромки могучие медлительные лошади. Склоны в Вогезах никогда не бывают слишком круты. Арлетт обнаружила, что у нее не хватает духу преодолевать их в одиночку, и сменила легкие узкие лыжи на высокогорные, и день за днем уезжала на джипе на Маркштейн, чтобы покататься там на солнце, на лыжнях твердых и голых, как выбеленные кости, а когда ветер наконец начинал дуть в западном направлении, клейких, как разлагающаяся плоть.

Высоким блондинкам в лыжных костюмах, даже когда им далеко за сорок, нетрудно привлечь поклонников. Арлетт оказалась объектом ревностных амурных ухаживаний многочисленных немцев; даже инструкторы, известные своей избалованностью по части женского пола, привереды, которым подавай совсем молоденьких — самый цвет, придумывали повод для того, чтобы откорректировать ее стиль. Это было очень полезно для нее. Сняв с себя несколько слоев крема для загара, Арлетт нашла себя все еще привлекательной женщиной, несмотря на морщины вокруг глаз.

Она с нетерпением ждала спокойствия зимних вечеров около Рут, вполголоса зубрившей свою математику и своего Монтеня. А она сама зарылась бы во все те книги, которые он собирал, чтобы «читать, когда уйдет на пенсию». Но Арлетт обнаружила, что беспокойно вскидывает глаза на полки, которые Ван дер Вальк смастерил сам, довольно скверно, но с величайшей радостью, похваляясь тем, что научился скреплять два куска дерева во времена Великой депрессии у своего отца, столяра, чинившего сломанные кухонные стулья для безработных амстердамцев. Она обнаружила, что спокойствие заполненной снегом долины раздражает ее, и, когда мимо скользили парижские самолеты, невидимые за плотным облачным покровом, радовалась этому звуку.

Правда, город находился всего лишь в часе езды, и туда ездили достаточно часто, за более свежими овощами и дешевыми фруктами, чтобы сделать прическу, купить чулки и новую пластинку, приодеться и вечером сходить с Рут в театр, который обычно нагонял скуку на нее, или на концерт, который обычно нагонял скуку на Рут. Впрочем, Арлетт коробили, расстраивали, оскорбляли голоса, не попадавшие в тональность, и музыка с фальшью; она досадовала, что даже нежно любимый пианист издает скрежещущие звуки, как будто большое черное piano appassionato[60] оставили под открытым небом во время песчаной бури.

Арлетт не хватало также ее работы в больнице: ее трясущихся стариков, которых она заново учила ходить после операции, слушая их скучные разговоры про футбол и про то, как старшая медицинская сестра сознательно и систематически морит их голодом; ее женщин, которые становились такими ограниченными, пестуя свои варикозные вены, словно это были драгоценности; ее детей со сломанными конечностями, которые становились крайне нудными из-за своих вызывающих зуд пластырей. И даже убожества, глупости, некомпетентности и тщеславия докторов, санитарок, пациентов и ее собственного: по всему этому она соскучилась.

Катание на лыжах, рубка дров, работа лопатой, обилие тяжелой работы и свежего воздуха настолько истончили ее, что она внезапно нашла себя слишком худой, обнаружила кое-какие тревожные женские симптомы и в беспокойстве побежала к гинекологу с кроваво-красными страхами, которые, как она знала, нелепы и смехотворны, но она, неизвестно почему, разозлилась, когда он тоже посмеялся над ними.

— Так это серьезно или что?

— Ни в коем разе, голубушка вы моя; все ваши маленькие штучки до обидного здоровы, и в этом-то все дело: когда до обидного здоровые женщины вашего возраста внезапно лишаются своих мужей, их чудный, тонко выверенный балансик нарушается и наступает ужасающий, невообразимый беспорядок. Боже мой, да вы мускулисты, как теннисистка. Я выписываю вам замечательные таблетки, но мне бы хотелось, чтобы вы устроились на работу, да-да, хотя мне и жаль вас, учитывая, что ваша специальность — физиотерапия, но давайте сначала вас успокоим, а потом вы сможете это обдумать.

Арлетт убрала свою оголенную плоть с мерзкого стола и отправилась домой раздосадованная, как будто ей велели завести себе мужчину. Но это было сущей правдой. А что она вообще делает в деревне? Чистой воды лень и эгоизм. Нет, надо подыскать себе работу и маленькую квартирку, и тогда Рут не придется мотаться туда-сюда на этом ужасном мотороллере. Все слишком тактичны, чтобы ей это сказать, но если она и дальше будет продолжать в том же духе, то в будущем ее не ожидает ничего, кроме как нянчить ребенка.

Почему Арлетт истово цеплялась за житье в маленьком, приземистом каменном домике, беспокойно расхаживая по нему, как будто предстояло где-то оттереть пол, но она не могла вспомнить где?

Весна наступила со своей прелестной внезапностью, в середине апреля. Нахлынувшее жаркое солнце смело снег за одну ночь, за исключением затененных каменистых впадин на северной стороне холма, где произрастал один лишь только мох. Мертвые буковые листья были сухими и жесткими, как картофельные чипсы, посеревшие, а новые почки — настолько сексуальными, насколько только можно мечтать. Большущий сугроб, о существовании которого Арлетт не ведала, появился позади сарая. Поле, где они в предыдущие годы, летом, собирали дикую землянику, покрылось лесными ветреницами, а по всему саду выскочили кучные зеленые побеги, в которых она с радостью признала крокусы, жонкилии, ирисы и нарциссы.

Арлетт мечтала о дикой землянике. Засыпая в своей кровати, она в полусне видела поле, искала землянику. Растения там были, и стоял июнь, как ей казалось, ощущая на себе жаркое солнце. Одета Арлетт была в хлопчатое платье и с соломенной шляпой на голове. Листья земляники образовывали жесткий барьер, колючий и геральдический, о который она ранила руки, когда пыталась их приподнять. Ягод не было совсем; она была скорее зла, чем разочарована — это было как-то несправедливо. А потом, с необычайным чувством облегчения, она лежала на голой, твердой и красноватой земле, пролегавшей, как она знала, между Сейне и Касси, земле из ее детства. Лежа на спине, она видела большие растения, которые, как виноградные лозы с огромными листьями, отбрасывали крапчатые тени, и ягоды земляники находились прямо над ее лицом, тысячи и тысячи, крупные, как персики.

Арлетт проснулась. Апрельское солнце взошло над склоном холма и обдавало жаром ее желтое одеяло. Она вскочила и настежь распахнула окно, чтобы выглянуть наружу: неподвижный холодный воздух струился сквозь ночную рубашку — тихие, нежные дуновения. Ее голые руки покрылись гусиной кожей. Она смотрела так пристально, как это делаешь только весенним утром в Центральной Европе. На юге весна банальна. Повсюду цветет миндаль, и для ребенка Рождество было только вчера. На севере весна кислая и заставляющая передергиваться, как будто надкусываешь зеленое яблоко. Арлетт показалось, что она в первый раз видит весну свежим, как у ребенка, взглядом.

За окном поблескивающая серая прошлогодняя трава (новая зеленая теперь отчетливо проглядывала) стала еще более серой и блестящей от росы. Птицы устроили невообразимый галдеж. Грудь ее согревало солнце, а бедра, прижатые к подоконнику, пробирал озноб. Был вторник. Работы на сегодня никакой не было, и они могли позавтракать на улице. Если бы Пит был здесь, подумала Арлетт, он бы уже встал и бродил вокруг, чувствовался бы запах жарящегося бекона и слышен был хлопок пробки, вытаскиваемой из бутылки белого вина. Эта мысль не причинила ей боли, и она испытывала благодарность за то, что была так щедро согрета.

Почтальонская желтая машина в две лошадиные силы, еще сильнее дребезжащая и разболтанная, чем автомобиль Арлетт, выглядевший на ее фоне как чопорный белый нарцисс рядом с вульгарным желтым, приехала, когда они лениво сидели, покуривая, расслабленные и отяжелевшие.

— Alors, Mesdames, — глядя на них довольно плотоядным взглядом, сказал почтальон, — la grasse matinée, ça fait du bien[61].

Вчерашняя «Монд» и открытка от одного из мальчиков, из Загреба. И чем только он может там заниматься? Каталог фирмы, высылающей заказы по почте; ах, какая скука, перечень банковских счетов из компьютера в Мелуне; большой квадратный конверт с голландской маркой. Она поморщилась, вскрыла его и села, уставясь безжизненным взглядом. Рут встала и начала собирать посуду. Позвякивание чайных ложек побудило Арлетт отнестись с должным вниманием к колючей чопорности голландского письма. Комиссар полиции был, видно, сконфужен, бедняга; это проступало в содержании, таком же чопорном и колючем, как и стиль.

Он обещал писать, держать ее в курсе событий, однако он с сожалением сообщает, что расследование пока не принесло результатов, на которые они надеялись. Они приложили максимум усилий, но дело очень запутанное. Поскольку покойный не состоял на действительной службе, то остается предположение, что это какой-то явно патологический акт мести за прошлое. Эта версия отрабатывалась самым тщательным образом: поднималось каждое дело, которым он когда-либо занимался, проверялись также местопребывание и деятельность всех и каждого. Особое внимание было обращено на всех лиц, недавно освободившихся из тюрьмы.

Было сделано все возможное, с применением весьма обширных картотечных систем (спросили бы компьютер в Мелуне!), архивов, всеохватывающих рутинных мероприятий и большого числа людей. Что касается технической стороны, то криминалистическая лаборатория совершила чудеса: пистолет идентифицирован, но, увы, не обнаружен; машину можно идентифицировать, но, к сожалению, это распространенная модель. В наши дни подобные дела никогда не сдаются в архив, и есть реальная надежда, что в ближайшем будущем выявятся новые обстоятельства, которые приведут к идентификации и задержанию…

Арлетт сидела с закрытыми глазами, поворачивая голову из стороны в сторону, пытаясь смахнуть приставучие паутинки. Она ничего не знала о преступлениях и очень мало об их раскрытии, потому что муж никогда не считал нужным посвящать ее в свою работу или свои заботы, но она слышала, как он достаточно часто отзывался иронически о чиновничьей страсти к досье, архивам и рутинным мероприятиям. Они незаменимы, но недостаточны; они умерщвляют воображение и парализуют все нешаблонные действия. Как он часто отмечал, интересные вещи не попадают в досье.

Лязг машины заставил ее встрепенуться: почтальон что-то забыл — ага, он привез бандероль на заднем сиденье и, к сожалению, запамятовал ей отдать.

— Bonne journée, Madame[62].

— Pareillement[63], — машинально сказала Арлетт, читая последний абзац письма своего комиссара.

Часть личных бумаг, имеющих отношение к работе мистера Ван дер Валька в комиссии, была отправлена ему секретарем последнего. Он изучил их на предмет того, не могут ли они каким-либо образом ускорить расследование, но, к сожалению, без какого-либо положительного результата. Поскольку они являлись личными вещами, комиссар взял на себя смелость переслать их дальше, с уважением и глубоким соболезнованием уверяя ее в совершеннейшем к ней почтении.

Арлетт открыла пакет и почувствовала хватку живого человека, исчеркавшего эти полные жизни блокноты. Один из них выскользнул и упал на пол; при падении какой-то сложенный лист бумаги выскочил; она подобрала его и развернула, вчитываясь с улыбкой, которая постепенно становилась все более кислой. Похоже, это был черновик письменного рапорта, составленного каким-то полицейским столоначальником. Добросовестный человек, он напечатал чистовой экземпляр и наверняка сгладил кое-где острые углы. Но — как порой случается — его отполированные фразы оказались потраченными впустую, потому что он забыл уничтожить свой черновик.

«Я просмотрел эти рукописные блокноты в попытке выяснить, могут ли какие-то из содержащихся там материалов способствовать (be conducive) тому, чтобы был пролит дополнительный свет. (Он написал это слово как „condusive“.) Кое-что из официальных материалов, касающихся работы, возможно, представляет ценность и может быть истолковано при помощи его секретарши, коллег и проч. Однако я понимаю, что это уже было сделано. Оставшееся же представляет собой не более чем бессвязные каракули — нечто вроде индивидуальной стенографии, — снабженные перекрестными ссылками. Отрывочные записи личного характера относительно разговоров с коллегами, схемы к самым разнообразным сугубо метафизическим и личным теориям, заметки для памяти относительно библиотечного поиска, причем в большинстве случаев излишне субъективного, а поэтому герметического свойства. Большинство этих записей еще больше запутано и, соответственно, испорчено, будучи перемешаны с тем, что я могу назвать не иначе как сырой материал из его частной жизни в ее наиболее банальных проявлениях (в качестве примеров можно привести шутки по поводу министерства, каламбуры, построенные на имени его секретарши, и даже списки покупок), и значительная доля всего этого совершенно непонятна, не говоря уже о том, что не представляет интереса ни для кого, кроме, возможно, психиатра. Одно время я знал Ван дер Валька довольно близко и был знаком с этой привычкой вставлять сведения личного характера в рабочие записи. Справедливости ради следует отметить, что его письменные рапорты были образцом concision (consicion?[64]) и четкости, однако эти записи являют собой сумбур, разобраться в котором, вероятно, было бы не под силу никому, кроме него самого. Отсюда следует вывод, что если только нас не интересует, что он нуждался в стрижке 4 января или тот факт, что его жена имеет достойную сожаления привычку выдавливать тюбик с зубной пастой сверху (вся эта фраза была вычеркнута, как ничем не оправданное проявление сарказма), вряд ли мы найдем здесь что-нибудь представляющее важность для проводимого расследования».

Кровь то и дело приливала к голове Арлетт. Она не так чтобы уж очень разозлилась на этого маленького человечка, несмотря на присущие ему до некоторой степени самодовольство и педантичность, и совсем не разозлилась на то, что комиссар, который сделал все, что было в его силах, с его огромной неповоротливой машиной, теперь потерпел фиаско и набрался честности и мужества, чтобы сообщить ей факт, болезненный для них обоих, а для него — крайне унизительный. Но ее охватила ярость. До чего же быстро ее мужа свели к пенсии, посмертной медали, фотографии в черной рамке, положенной офицерам, павшим на полях славы. Нуль. В тот самый момент, когда он перестал жить, для этих составителей рапортов ее муж перестал быть человеком. Как часто он говорил: «Жертва — вот что имеет значение». В то время как во всех детективных историях и во всех многочисленных делах об убийстве жертва — всего лишь крючок, на который навешивают сюжет, скучная, обременительная, причиняющая неловкость предварительная деталь, которую следует заставить замолчать и убрать как можно скорее.

Арлетт открыла блокнот.

«Выронить часы на трамвайные рельсы — как такое возможно, причем чисто механически. Я бы никогда в это не поверил — я чуть не расплакался. Странно, как даже страшная катастрофа способна навести человека на мысль. Но здесь я их покупать не стану; слишком дорого, черт побери. Зап. А. попросить мальчиков приобрести какую-нибудь красивую классическую вещицу в Schweiz Land für mich anniversaire»[65].

Она захлопнула блокнот и заплакала.

— И все-таки, — спросила Рут, — откуда взялись другие, те, красивые, с эмалированным циферблатом? Они, должно быть, ужасно дорогие.

— Он сказал мне, что приобрел их на удивление дешево, так что я думаю, они были не то подержанные, не то сломанные, но теперь, когда ты упомянула об этом, я вспомнила, что он вел себя таинственно, когда речь заходила о них, говорил, что это удачный поворот в чем-то таком, разгадкой чего он занимался.

— Как ты думаешь, могло это быть?..

— Я не знаю, — сказала Арлетт. — Но хочу прочитать эти блокноты. Я не намерена отмахиваться от всего этого с высокомерным пренебрежением, как поступили эти клоуны, только потому, что не смогли их прочитать.

Арлетт произнесла это достаточно легкомысленно, но где-то внутри нее начала вызревать решительность. Не отомстить, не расквитаться, или как это там называется. Но заступиться за жертву, столь недостойно умаляемую и отвергаемую. Существовало какое-то объяснение убийству, и она намеревалась его отыскать. Она испытывала уверенность, что разгадка находится там, в блокнотах. Потому что Ван дер Вальк все записывал. Это был его метод. Банальные, не имеющие отношения к делу или путаные — как бы там ни было, он вел эти записи и по вечерам часами размышлял над неразборчивыми каракулями, и на удивление часто в размытых и усеянных кляксами письменах начинал проглядывать стройный рисунок, а вещи, которые он совсем не понимал, вставали на свои места.

«Странно, как даже страшная катастрофа способна навести человека на мысль».

В высшей степени легковесные, бессвязные, нелогичные замечания — они имели связующее звено, известное ему. Он, вероятно, не знал своего убийцу, но знал бы, что нужно сделать, чтобы это выяснить.

Тем вечером Арлетт достала чистый блокнот из чемодана с барахлом, которое она упаковала не глядя в маленькой квартирке, выбрала одну из шариковых ручек мужа и принялась прочесывать блокноты, строчка за строчкой.

На этом этапе было бы лестно сказать, что она немедленно обратится ко мне за советом, но, что было характерно для нее, она этого не сделала. Арлетт собиралась вначале переболеть этим, по-глупому, в одиночку, Честно, никого в это не посвящая. Я нахожу, что это вполне в ее духе. Прежде я никогда не был о ней слишком высокого мнения, о чем говорю с сожалением, и здесь я проявил леность, равно как и необыкновенную глупость, потому что интересовался Питом, в котором чувствовал родственную душу, но не испытывал интереса к ней. И я никогда не понимал Пита должным образом, потому что неизменно недооценивал то влияние, которое она на него оказывала. Это, несомненно, привело меня к написанию ряда скверных вещей. При случае я оправдывался (как наедине с самим собой, так и перед другими, в разговоре) замечаниями вроде: «Ну, в детективном романе нужно обеспечивать развитие действия и не слишком вдаваться во взаимодействие персонажей». И все-таки я иногда выдвигал абсолютно тщетные претензии по поводу того, что, по сути дела, являюсь изобретателем детективов, основанных на характерах. (Чертовски глупые претензии, равно как и тщетные, потому что никогда не бывает изобретателя чего-либо. «Изобретения» совершаются двадцатью или более людьми одновременно, просто потому что назрел момент. Хорошо известный пример в области техники — это изобретение телевидения, на что претендуют русские, американцы, англичане и французы, и все — с полным на то основанием.) Так что в дюжине книг я оставил Арлетт второстепенным персонажем, впихивая ее, когда казалось, что нужно добавить колора. Она была искусным кулинаром и любила музыку.

В свое оправдание могу лишь сказать, что я знал ее именно с этой стороны. Мы говорили, когда встречались, о кулинарии, ремесле, которым я интересовался, и о музыке, которую я любил, но о которой ничего не знал, в то время как она знала много. И это приятно удивляло меня, потому что для французских femmes d’intérieur[66] скромного деревенского происхождения и простого воспитания редкость вообще иметь какие-либо музыкальные пристрастия, за исключением разве что Жильбера Беко, который столь же талантлив, сколь и хорош собой.

Я никогда не удосуживался взглянуть повнимательнее на то, как эти обычные женатики вросли друг в друга и формировали друг друга, а ведь это один из основополагающих элементов при любой серьезной пробе сил в литературе. Мы видим — если взять хорошо известный и наглядный пример, — что Соме Форсайт — трагическая фигура, потому что нет никакого контакта между ним и какой-либо из его жен (эта невообразимо скучная Ирэн даже в постели ни на что не годна), но никогда не идем дальше. Зачем этот чертов дурак на них женился, что он в них находил? Голсуорси избегал этой темы из брезгливости, приверженности к условностям и — приходится констатировать — глупости или непрофессионализма. Отношения между Майклом Монтом и Флер столь же неглубоки, и мы неизбежно приходим к тому выводу, что перед нами второразрядный романист[67].

Я не хочу слишком в это углубляться, потому что жизнь Пита и Арлетт не имеет никакого отношения к этой истории; для меня гораздо весомее то обстоятельство, что я не хочу вторгаться в частную жизнь Арлетт или оскорблять ее чувства какими-то замечаниями, которые она может счесть неоправданно личными. Но будет вполне оправданно отметить несколько направлений, по которым эти двое дополняли друг друга. Я не знал Пита в молодости, но вполне очевидно, что он был беспокойным, нескладным молодым человеком, агрессивным из-за принадлежности к «рабочему классу», стыдившимся одновременно своего грубого телосложения и своего ума, который он имел склонность прятать, даже когда я познакомился с ним, за мальчишеством, которое было не более чем вывернутым наизнанку снобизмом. Будучи мальчиком смышленым, он ходил в Хогере бюргер скул, что-то вроде улучшенного варианта голландской средней классической школы, сродни лицею, где его окружали мальчики из семей мелких буржуа, класс преуспевающих лавочников, подвергавших его насмешкам из-за выговора и уличных манер. Он лишился отца-мастерового — столяра из бедняцкого и перенаселенного амстердамского района «Пейп» — во время войны, а матери — вскоре после того, как ему едва исполнилось двадцать. Сам Пит бежал из плена около 1943 года, попал в Швецию и добрался до Англии, где несколько месяцев его держали взаперти в лагере для интернированных, проявляя дурацкую подозрительность — к парню восемнадцати лет от роду! По возвращении в Амстердам после войны его образование, его способность к иностранным языкам, то, что за плечами у него была военная служба, его хваткость в учебе и интерес к юриспруденции — все это помогло ему стать стажером в полиции.

Об амстердамской полиции того времени чем меньше будет сказано, тем лучше. Кое-какие печально известные своей коррумпированностью и некомпетентностью элементы были вычищены за действительный или мнимый коллаборационизм. С десяток бывалых, старых комиссаров остались не у дел. А кое-какие сомнительные личности воспользовались моментом — истеричной и в высшей степени неприятной атмосферой вендетты, — чтобы пристроиться на теплых местечках.

Молодой Ван дер Вальк рано научился своего рода грубоватому цинизму и пришел в восторг, когда я процитировал ему жестокие строки из Киплинга:

Как гладко и как быстро они снова пробрались во власть Благодаря покровительству и ухищрениям им подобных.

Арлетт происходила из семьи землевладельцев, некрупных, почти что мелкой аристократии, старательно воспитываемой в традиционно католическом и консервативном французском духе, и она пошла по стезе своего класса: lycée des jeunes filles[68], литературный факультет в Айксе, литературно-философское образование, тогда еще не пришедшее в упадок. Она тоже была заражена мятежным духом и тоже бежала, но никогда не любила особенно об этом распространяться, и мне неизвестны в точности обстоятельства того, как она встретилась и вышла замуж за Пита, за исключением того, что это произошло в Париже, в пьянящей атмосфере 1947 года, где он отмечал сдачу какого-то экзамена, имея в запасе жалких три дня свободы. Они поженились, вероятно, очень опрометчиво. И с того времени жили в Амстердаме, довольно бедно. Они отчаянно цеплялись друг за друга. Она прививала ему культуру, а он сглаживал ее острые углы. Он научился не стыдиться своих проблесков чувствительности к «искусству». Она не любила Голландию, никогда по-настоящему не понимала ее, и, вероятно, ей пришлось бы туго, если бы не страсть к музыке, а амстердамский Концертгебаув Оркестра, верной поклонницей которого она являлась, был и остается для нее одним из самых чарующих, с выразительным, невероятно чувственным и удивительно прозрачным звуком. «Совсем не по-голландски», — не церемонясь, говорила она. И все-таки Арлетт научилась любить и ценить Амстердам.

Бедность бедностью, но она была великолепной хозяйкой, хорошо готовящей и шьющей, наученной в юные годы помалкивать и сидеть прямо и наделенная поистине творческим даром привносить тепло, любовь и веселье в среду своего обитания, которой — какой бы невзрачной или скудной она ни была, — всегда оказывались присущи блеск и патина добротной старинной мебели. Равновесие и поддержка, которые Пит черпал из всего этого, помогли ему пройти сквозь много трудных лет: у него, хотя и знающего свое дело работника, добросовестного и безусловно умного, случались моменты, когда он проявлял безответственность, бестактность и непочтительность к вышестоящим посредственностям и, прежде всего, склонность к опрометчивым поступкам, что сильно навредило ему в профессиональном плане, нажило далеко не одного высокопоставленного врага и печальным образом сказалось на его, казалось бы, радужных перспективах продвижения по службе. Несколько эффектных и блестящих успехов, обусловленных, как он сам говорил, скорее везением, нежели чем-то еще, спасли его от пыльной безвестности и горького чувства несостоятельности, которые разрушили бы его как личность. Она не давала ему ожесточиться и очерстветь, его собственный оптимизм и веселая непосредственность, а также то обстоятельство, что он был человеком великодушным, добрым и скромным, не позволяли ему обозлиться и пасть духом.

Когда я сам был беден, несчастен и разочарован, равно как и невероятно плохо образован и плохо подготовлен к жизни, они были очень добры ко мне — я очень многим им обязан.

Завершая этот вставной эпизод, непростительно дерзкий, я рискну сделать еще одно замечание личного характера. А именно — когда я узнал о поведении Арлетт, это заставило меня разинуть рот. И до сих пор меня изумляет. Прежде мне доводилось слышать о примерах того, как она проявляла безрассудную личную отвагу, которая иногда, как Пит сам признавался, его пугала.

Мы обсуждали преступников, убийства и тому подобные вещи, оседлав наших любимых коньков и в общем и целом приятно проводя время, и вдруг…

— Арлетт, — сказал он, — способна на все. — Уважение, прозвучавшее в его голосе, а также неподдельный страх застали меня врасплох и привели в замешательство.

— Женщине это присуще, — сказал я.

— При защите своего дома — да, конечно. И женщине-преступнице, которая наделена безжалостностью, свирепостью и коварством, превосходящим все, на что кажутся способны мужчины, — да. На это существуют хорошо документированные описания. А есть примеры безрассудных женщин — партизанских бойцов или участниц движения Сопротивления. Они что, так устроены, как ты считаешь? В биологии ли тут дело? Я хочу сказать, так называемый слабый пол, с менее сильными мускулами и всеми этими неуклюжими выпуклостями, болезненной грудью и большим задом; посмотри — до чего это идиотское и отталкивающее зрелище — женщины-футболисты или борцы: просто нет слов… Самка у животных — я имею в виду тигриц и диких кошек или кто там еще есть — активна и мускулиста, как самец, может быть, тоньше и легче, но так же активна и хорошо вооружена. Так что легендарное коварство — это не компенсация за слабость. Но человеческие особи устроены совсем по-другому, они более уязвимы… Ей-богу, я никак не возьму в толк… Говорю тебе, от действий Арлетт у меня пару раз волосы вставали дыбом.

Впоследствии мне напомнили это замечание.

Арлетт медленно прошла вдоль гулких деревянных платформ амстердамского Центрального вокзала, неся свой чемодан по тоннелю через вестибюль, ничего не замечая. Она чувствовала себя усталой, выдохшейся, разочарованной. Зачем она приехала? Какой от нее прок? Она даже не имела понятия о том, куда идти, с чего начать, хотя мучительно раздумывала над этим все то время, что ехала в поезде, снова и снова перебирая те немногочисленные кусочки и обрывки неподтвержденных фактов, которыми она располагала, или надеялась, что располагала. Поездка прошла как бессонная ночь, когда постоянно пробуждаешься от тревожной, не восстанавливающей силы дремоты и обнаруживаешь, что не сдвинулись с мертвой точки ни мысли, эксцентрически скачущие без какого-либо логического прогресса, ни медлительные стрелки часов. Она приехала сюда, хотя не знала, что будет делать.

Арлетт часами просиживала над блокнотами, не ела, слишком много пила, глазея по сторонам, закуривая сигареты и выбрасывая их, пугая Рут. Иногда все это казалось ясным и поддающимся разумному объяснению, а полчаса спустя она снова погружалась в состояние полного неведения и нерешительности. Двумя днями позже она сказала Рут, внезапно, отрывисто, резко настроив себя на деятельный лад, как будто боялась, что если она и дальше будет колебаться, то вообще никогда не сдвинется с места:

— Рут.

— Да.

— Дорогая, я оставляю тебя одну. Я не знаю, на какое время. На неделю, на две, просто не знаю. Я собираюсь довести это дело до конца. Я еду в Амстердам. Я не могу оставить тебе никакого адреса, я даже не имею понятия, где остановлюсь и все такое. Прости. — Она не спрашивала, не будет ли страшно Рут одной в деревенском домике по ночам — девочке, которой еще не было шестнадцати. Вполне возможно, что это даже не пришло ей в голову.

Надо сказать, что Рут была великолепна. Она сказала:

— Да, конечно, дорогая, не беспокойся, со мной все будет в полном порядке.

Как будто Арлетт, в тот момент, вероятно, в каком-то клиническом безумии, вообще об этом думала!

Рут поступила разумно, позвонив моей жене, которая, конечно, пригласила ее приехать.

— Эта женщина не в своем уме, — встревоженно сказала она мне, имея в виду Арлетт. — Что нам делать?

Рут преодолела весь путь на своем мотороллере. В том, чтобы она осталась у нас, не было ничего необычного — до ее школы отсюда не намного дальше, чем от собственного дома. Многим другим детям, живущим в сельской местности, приходится ездить в такую же даль, и для этого на железной дороге предусмотрены специальные рейсы. Насчет ее мы не беспокоились.

— Арлетт впала в матаглап, — первое, что сказала Рут, войдя в наш дом.

Это было одно из малайских слов, просочившихся в голландскую лексику, подобно «амоку», оно означает почти то же самое: временное помешательство, при котором страдающий им не замечает ничего — ни боли, ни усталости, ни страха — и абсолютно невосприимчив к голосу разума.

— Что нам делать? — снова спросила меня жена.

Я подумал.

— Полагаю, что ничего, — сказал я наконец.

Арлетт вышла на открытый воздух и увидела, что весна пришла в Амстердам. Бледное, кислое предзакатное солнце уходило в воду у гавани за Принс-Хендрик-Каде; ветер, дувший от воды, пронизывал. Для нее это стало потрясением. Череда быстрых ритмических ударов, как в начале скрипичного концерта Бетховена. То, что она заметила солнце и ветер, означает, как я думаю, что с этого момента Арлетт снова была в здравом уме. Но, возможно, я ошибаюсь. Наверняка, даже будучи помешанным, можно обладать тем же восприятием, что и у прочих людей. Точно то же случается, когда садишься в ночной поезд, идущий из Парижа к побережью, и просыпаешься где-то между Сен-Рафаэлем и Каннами. Выглядываешь наружу, а там Средиземное море. Или было там.

Резкий соленый запах, лейтмотивы северного моря — морские чайки и сельдь, остроконечные кирпичные здания, высокие и узкие, как цапли, с их мозаикой разноцветных ставен, нависших крыш, подоконников, которые придают ландшафтам их застылый средневековый вид. (Возврат к тому, что было до Брейгеля, до Ван Дейка, к древним христианам, чьих художников мы не знаем и которые носят такие имена, как Мастер Жития Святой Урсулы.)

Щедрое использование красок однородных, ярких, простых цветов типично для ганзейских пристаней Балтики и поражает приезжего из Центральной Европы. Даже голландские флаги, развевающиеся повсюду (нет больших любителей размахивать флагами), будоражили Арлетт и выводили из равновесия; она прежде не осознавала, что за короткое время глаза ее привыкли к нежным и приглушенным краскам Франции, настолько, что, казалось, Арлетт никогда и не покидала дома. Резкая однотонная яркость Голландии! Свет живописцев, который режет непривычный глаз… Арлетт никогда не носила солнечные очки во Франции, разве только на море или среди снегов, но здесь чуть ли не ложилась в них спать. И тем не менее все это было так знакомо. Ей приходилось то и дело напоминать себе: она жила в Голландии целых двадцать лет.

Арлетт не имела никакого понятия, куда хочет пойти, но знала, что сейчас она здесь. Небольшая пауза приведет в состояние неподвижности вращающиеся, мелькающие узоры калейдоскопа. Она перешла через дорогу и спустилась по ступенькам к маленькой деревянной террасе — чего-нибудь выпить и отдышаться.

Все было внове: массивность и приземистость светлой чашки и блюдца в голландском кафе, оставленных на ее столике предыдущим посетителем, восхитительные ритмические очертания церкви Святого Николая и угла Зедейка, проступавшие на фоне неба по ту сторону пристани. Туристы толпой текли в речные трамваи, и она теперь тоже была туристкой. Старый официант вытирал стол, держа поднос, полный пустых бутылок, которые покачивались у нее перед глазами. Заметив посетительницу, он вопросительно взглянул на нее.

— Принесите мне «чокомилк», если, конечно, у вас есть вкусный и холодный. — Что-то щелкнуло у Арлетт в голове. Да. Она говорила по-голландски, причем так же бегло, как и раньше!

Официант вернулся прежде, чем она это осознала.

— А вы ведь не голландка, правда? — В его голосе слышалось настоящее амстердамское карканье.

— Всего лишь туристка, — улыбаясь, сказала Арлетт.

— О, тогда я позволю себе заметить: говорите вы на правильном голландском, — оживленно, со стуком ставя стакан, сказал он, наливая туда густой «чокомилк».

— Огромное вам спасибо.

— Tot Uw dienst. Ja, ja, ja, kom er aan![69] — крикнул официант суетливому человеку, машущему руками и выстукивающему монеткой по своему блюдцу. — Как стайка грачей, — недовольно заметил официант. — Кра-кра-уа-уа. Иду, иду.

Слезы набежали у нее на глаза, когда Арлетт услышала точную интонацию своего мужа. С ней он говорил на голландском с акцентом, порой безотчетно — смех, да и только — копируя ее, но когда имел дело с настоящим голландцем, вроде него самого, у него тоже начинали проскальзывать каркающие звуки, как будто пародируя самого себя.

По соседству с ней сидели две американские девушки, серьезные, спокойные, довольно чистые на вид, хотя волосы их были запыленными, а джинсы — темными и маслянистыми, как та грязь, которую землечерпалка выковыривала со дна гавани. До нее долетали обрывки разговора.

— Она — чудесный человек, ужасно молчаливая, но по-настоящему зрелая, ты понимаешь, что я имею в виду; да, из Толедо.

Арлетт знала, что Ван дер Вальк сейчас бы загоготал, и глаза ее просветлели.

Я вижу ее там, в начале ее абсурдной и жутковатой миссии. У нее типично женская память на подробности, наивная, искренняя убежденность, что она должна обо всем составить правильное представление. Спроси я ее, что пили эти две девушки, и она бы наверняка знала, и пришла бы в восторг от того, что я спросил.

Я не видел Амстердам четыре или пять лет, и, возможно, пройдет еще столько же, прежде чем я его снова увижу. Пожалуй, оно и к лучшему. Я не хочу, чтобы мое воображение вставало на пути у ощущений Арлетт. Пит, чья мысль работала подобно моей, видел вещи совсем иначе, чем она.

Как-то мы сидели вместе на той же самой террасе.

— Посмотри на вон то чертово здание, — показывая на Центральный вокзал, говорил Пит. — Сооружение, которое я люблю, выстроенное с любовным вниманием к каждой бесполезной детали, архитектором двадцатого столетия, чье имя я запамятовал (голландский аналог сэра Джайлза Гилберта Скотта). — Ну разве не прелесть?

«Прелесть» — это не то слово, которые выбрал бы я, но оно странным образом здесь подходит.

— Век Железной Дороги, — продолжал Ван дер Вальк. — Получился замечательный музей — старые деревянные экипажи, пыхтящие паровозы с длинными трубами, фигуры а-ля мадам Тюссо начальников станций с бородами, полицейских в шлемах, с громадными усами-шумовками, женщин с турнюрами и ридикюлями… Да-да, и дети в матросских костюмчиках.

У Арлетт мысль работала по-другому.

«Я изменилась, — подумала Арлетт, — и не изменилась. Я — та же самая домохозяйка, хорошо знающая эти улицы, этих людей. Ничто здесь не вызывает у меня щемящего чувства. Я, как туристка, созерцаю все это с холодностью и объективностью опытности; я не собираюсь совершать что-нибудь глупое или опрометчивое. Это город, который я знаю, и вполне сумею справиться со своей проблемой. Я не одинока и не беспомощна; у меня здесь много друзей, и гораздо больше тех, кто были друзьями Пита и кто поможет мне ради него. Но я больше не бездумная и простодушная маленькая женушка маленького человека на маленькой должности, стоящая на углу со своей хозяйственной сумкой, спрашивая себя, обычной капусты купить или цветной. Я — эмансипированная женщина, и это меняет дело».

Зазывала обходил по кругу скопление столиков, прикидывая, кто мог бы на него клюнуть. Какой-нибудь год назад он бы раздавал пригласительные карты ресторана или отеля, билеты на экспресс-туры по достопримечательностям, с речными трамваями, Анной Франк и Рембрандтом в придачу всего за десять гульденов. Теперь он двинулся на двух американских девушек, и она слышала его гибридно германо-американский говор, международный язык европейских зазывал, рекламирующих живые секс-шоу. Две девушки на мгновение подняли глаза с вежливым безразличием и вернулись к своему серьезному, вдумчивому, напряженному разговору, не обращая на зазывалу больше никакого внимания. Он оборвал свою скороговорку, стал пятиться по кругу, подобно боксеру, и смерил Арлетт внимательным взглядом: француженки, как правило очарованные распутством и кутежами англичан и скандинавов, вероятные покупательницы, при условии, что они для начала отдадут должное отменной оргии у «Маркс энд Спенсерс». Арлетт встретила его таким холодным и понимающим взглядом, что тот попятился к канатам и бочком ретировался: дуреха побывала на секс-шоу и осталась без гроша в кармане.

«Амстердам тоже изменился и не изменился», — подумала Арлетт.

Беспутство — клише, к которому неизменно прибегали здесь туристы! Амстердамцы идиотски гордились своим районом красных фонарей и с незапамятных времен каждому охочему туристу в первый же вечер предлагали сходить посмотреть на «дамочек в витринах». Теперь они с таким наслаждением взяли на себя новую роль эксгибиционистской витрины, что трудно удержаться от смеха; первая реакция приезжего, как правило, раскаты хохота. Голландцы считают, что секс каким-то образом делает их менее провинциальными, непонятно почему? Ведь трудно найти что-то более провинциальное по своему духу, нежели истовое стремление быть современными и прогрессивными. «Париж больше не существует, и Лондон спит, — скажут они вам с хвастливым пафосом, — а вот Голландия — это о-го-го».

Арлетт была женщиной скромной. Она видела себя как представительницу чванливых, ограниченных, косных французских провинциальных буржуа. Пит же, родившийся и выросший в Амстердаме, осознавал себя как крестьянина. Эта скромность придавала им обоим необычайную широту, твердость и уравновешенность. Я помню, как Пит однажды говорил мне, что, по его мнению, его карьера, если не вся жизнь — жалкая неудача.

— Но опять же, — задумчиво отхлебывая бренди, упившийся в дугу и довольный этим, говорил он, — что еще я мог бы сделать?

Арлетт, медленно бредя под ленивым, грязным амстердамским предзакатным солнцем, тоже думала: «А что еще я могла сделать?»

Она приехала, чтобы изгнать призрак. Не то чтобы она, практичная женщина, верила в призраки, но Арлетт прожила достаточно долго, чтобы знать, что они существуют.

Пит верил в призраки. «Мне приходилось испытывать дурные влияния за дверью ванной комнаты», — говаривал он. Он пришел в восторг, когда я дал ему почитать тонко сработанный старый триллер мистера А. Э. У. Мейсона, под названием «Узник в опале», он тут же понял, в чем соль, и, когда принес его мне обратно, сказал, что тоже, при помощи самых что ни на есть убогих, материалистических, буржуазных изысканий, всегда предпринимал усилия «пронзить опаловую корку». Бедный старина Пит.

Как-то мы обедали вместе в японском ресторане. Выпили три перно, больших, те, которые Пит, с его чудовищным голландским представлением об острословии, которое он принимал за esprit[70], описал как «des grands Pers»[71]. И наблюдали, как повар режет сырую рыбу на тонкие прозрачные ломтики.

— В этих пальцах, — внезапно сказал Пит, — есть поэзия.

Я с подозрением обернулся, потому что это перифраза одного хорошего писателя, которого Пит определенно не читал. Я употребил эту фразу в качестве эпиграфа к книге, которую в свое время написал о поварах и которую Пит тоже не читал.

— Поэзия в толстых пальцах поваров.

Я посмотрел на Пита с подозрением и спокойно спросил:

— Ну, и это цитата?

— Нет, — невинно ответил он. — Просто фраза. Я думал, тебе это будет приятно.

И грубо захохотал, совершенно в своем духе. Паршивец, я и по сей день не знаю, дурачил он меня или нет. Искусный льстец, но, черт подери, друг.

Дамрак, Дам, Рокин. Отвратительные объедки, выброшенные на тротуар. Молодые не могут или не желают много тратить на еду, подумала Арлетт, и то, что они получают за свои деньги, вероятно, следует выбрасывать. Нельзя так уж их винить только потому, что это вызывает отвращение. И все-таки винишь: сукины дети.

Утрехтсестраат. Фредериксплейн. И, оказавшись за пределами района — излюбленного места туристов, Арлетт внезапно поняла, куда она идет. Она направилась безошибочно и, как будто никогда не уезжала, прямо к квартире, где прожила двадцать лет. Это был долгий пеший путь от самого Центрального вокзала, да еще с чемоданом. Почему она это сделала? «А что еще я могла сделать?» — подумала она. И когда добралась до дома, поняла, что очень устала и слегка натерла ноги. Растрепанная, пахнувшая потом, она была готова расплакаться.

— Арлетт! Девочка моя дорогая! Что ты тут делаешь? Да входи же! Я так рада тебя видеть. Бедная моя детка, мне так грустно! Не то чтобы мы что-то знали — что в наши дни прочтешь в газете — тьфу! И снова тьфу! Входи, моя дорогая девочка, входи, уж не хочешь ли ты сказать, что шла пешком… от вокзала! Да что ты! Как же можно! Садись, детка, ну же. Туалет? Ну конечно, ты знаешь, где он, такие вещи не забываются. Я приготовлю кофе. Моя дорогая девочка, какая радость тебя видеть, а милые мальчики? Нет, нет, надо мне иметь терпение, сходи в туалет, детка, и умойся, чувствуй себя как дома.

Старая курица, которая всегда занимала квартиру на первом этаже и по-прежнему занимает… Она учила играть на фортепьяно. Это был самый привычный звуковой фон в жизни Арлетт, пока росли мальчики.

«Раз, два, не так быстро. Педаль! Ты не соблюдаешь длительность этих нот; это резко, неужели не слышишь?»

И, возвращаясь после похода по магазинам часом позже, вы обнаруживали, что испытанию подвергается уже другой ученик.

«Следи за темпом, не так espressivo, ты сентиментальничаешь; это же „Рейсдалкаде“, а не какой-нибудь там „Винер Вальд“».

«Lumpenpack»[72], — бормотала она, выйдя на лестничную площадку передохнуть и застав Арлетт, опорожнявшую мусорное ведро.

Старая матушка Контрапункт, как ее всегда называл Пит, а иногда — отдавая должное Джейн Остин — Бейтс[73].

Чудесный человек, воистину. Кладезь информации по кварталу, располагающая эффективной разведывательной сетью в каждом магазине, бесконечно висящая на телефоне, вечно устраивающая дела для кого-то, пускающая в ход свои связи ради кого-то. Она могла найти для вас все, что угодно: меблированные комнаты; подержанную ручную тележку, почти новую; велосипед для мальчика; магазин, где продают чудесный материал, и всегда так дешево. Даже если она сама не прикладывала к этому руку, то всегда знала человека, который уступит товар по оптовой цене. Душевная старушка. Экзальтированная, но необыкновенно добрая и мягкая, и порой даже тактичная.

— Ты пьешь черный, дорогая, — о да, я не забыла — ты думаешь, я такие вещи забываю? Еще не выжила из ума, слава богу. Боже мой, лет семь прошло, никак не меньше. Но ты не состарилась, дорогая, несколько морщинок, да, знаки почета, милочка, так я их называю. Скажи мне, ты в состоянии говорить об этом? Где ты остановилась? Судя по твоему виду, тебе бы не помешало плотно поесть.

— Не знаю, я подумывала…

— Но, бедная моя лапушка, конечно; как ты можешь спрашивать, ты знаешь, я буду просто счастлива и места у меня предостаточно. Вот только сможешь ли ты вынести некоторую суетливость ужасной старой девы… ах, чепуха, детка, ну не будь же занудой. А теперь я тебе вот что скажу… нет, не перебивай. Я схожу к мяснику — да, все к тому же, ужасный тип… все эти ужасные люди, как они переполошатся, вот подожди — стоит ему только услышать, уж я его пугану, подлеца эдакого, на прошлой неделе он подсунул мне жесткий эскалоп… бедная моя девочка, с тех пор как ты уехала, он считает, что ему все позволено. Я куплю пару отличных телячьих котлеток, и мы пообедаем; вот подожди, я еще и выпить чего-нибудь куплю… ах, ерунда, тоже мне предлог, мало того, я еще и блинов напеку, а то у меня все никак руки не доходят… скидывай туфли, задирай ноги кверху и читай газету… чепуха, ничего такого ты не будешь делать, я хочу этого, и это доставит мне удовольствие… может быть, хочешь принять ванну, моя лапочка? — Голос переместился в коридор. — О господи, где мои галоши, да вот же вот они, и как они тут оказались; вот подожди, я скажу этому негоднику, что котлеты — для тебя, тут уж он в лепешку расшибется…

Хлопнула парадная дверь. Арлетт была дома.

Это был чудесный вечер. Бейтс принесла «божолэ-божолэ»!

— Я помню, как ты его покупала, детка; надеюсь, ты по-прежнему его любишь.

— Котлеты…

— Он чуть не упал на колени, когда услышал; со слезами на глазах клялся могилой своей матери, что ты сможешь разламывать их вилкой, а я просто посмотрела и сказала: «Хорошо бы» — вот и все. Бананы… у меня где-то оставалось немного рома, лет пять к нему не притрагивалась, наверное… брр, сколько пыли, как ты думаешь, милая, он все еще годится — не стал ядовитым или что-нибудь в этом роде; теперь ни за что нельзя поручиться, они добавляют химию, чтобы продукты лучше пахли… ужасный тип в супермаркете, клянусь, он опрыскивает апельсины аэрозолем, чтобы они пахли как апельсины, напрасный труд — вот все, что я могу сказать.

Ром был продегустирован и объявлен годным для блинов.

— А как Амстердам? — спросила Арлетт смеясь.

— Он не тот, что прежде; прежний был не тот, что когда-то.

Арлетт приготовилась поскучать под сентиментальные стародевичьи излияния на тему того, как нам не спится спокойно в своих постелях по ночам. Вот когда у нас в доме жил полицейский, то он каким-то образом давал ощущение безопасности.

Она просчиталась, да еще как, потому что старой матушке Контрапункт были присущи твердая сухость, манера говорить быстро и без умолку, перескакивая с одного на другое, — Арлетт это хорошо помнила, — но сердечная доброта была озарена острой наблюдательностью, которой она никогда не заподозрила бы в этой старой курице.

— Ну, моя дорогая, жаловаться мне грех. До тех пор, пока я жива, за мной будет оставаться эта квартира, мне не могут повысить квартплату. Мне приходиться потоньше намазывать масло, но я старею, и мне его нужно меньше. У меня по-прежнему есть солнце, и мои растения, и мои птицы, и всех их на мой век хватит. Я думаю, это куда как тяжелее для девочки твоего возраста, которая помнит, как дела обстояли прежде, и которой, однако же, приходится идти в ногу с переменами и принимать их, тогда как от меня люди ожидают, что я поведу себя как эксцентричная и глупая женщина. А молодых мне еще больше жаль. У них нет никаких проторенных путей; наверняка это порождает ужасное чувство неуверенности и, я думаю, делает их такими несчастными. Все заискивают перед ними, и, ей-богу, это должно быть ужасно. Возьмем, к примеру, слово «молодой», я хочу сказать, оно раньше обозначало то, что ему и положено обозначать, и не более того: молодой сыр или молодая женщина и только, а теперь говорят про молодой стул или молодое платье, и подразумевается, что это означает хороший, а когда ты снова и снова приписываешь людям достоинства и все время даешь понять, что следует ими восторгаться и им подражать, видишь ли, дорогая, это делает их жизнь очень трудной и скучной! Я знала одну благочестивую монашку, так вот, она порой говорила, что все убеждены: предназначение человека в том, чтобы нести тяжкий крест. Когда молодые совершают подлые вещи, я не могу отделаться от ощущения: это все оттого, что они ужасно несчастны. Конечно, есть прогресс, колоссальный прогресс, и это очень меня радует. У меня сейчас не так много учеников, но я всегда поражаюсь, когда они приходят, такие высокие, здоровые и активные, настолько не похожие на бледных маленьких малышей времен моей молодости. И я помню очень тяжелые времена, моя дорогая, мужчины всегда пили, потому что их жизнь была такой тяжелой, но они не кажутся мне более счастливыми или более удовлетворенными, и они больше жалуются, потому что рассчитывают на большее. Ей-богу, никак не возьму в толк, что они имеют в виду, когда толкуют о прогрессе, потому что, как мне кажется, это подразумевает, что люди — хорошие, и становятся еще лучше, а на самом деле, лапушка моя, мы-то с тобой знаем, люди рождаются плохими и имеют обыкновение становиться еще хуже, и, чтобы поставить добро впереди зла, всегда требуются неимоверные усилия, дорогая, что бы там ни говорили. Человек такой тщеславный и такой эгоистичный.

И Арлетт, которая отдохнула, с наслаждением помылась в ванной, хорошо поужинала, неожиданно для себя выложила всю свою историю и то наболевшее, что было у нее на душе.

— Ну что же, — сказала Бейтс под конец с немалой долей здравого смысла, — это, безусловно, очень полезно для тебя, дорогая моя, все равно как если бы ты сняла с себя корсет. Девушки больше не носят корсетов и не ведают, чего они лишены.

Арлетт ощутила в себе потребность возразить: хорошо, когда ты больше не обязана носить корсет.

— Конечно, дорогая, не думай, что я с тобой не согласна, здоровые девушки с развитыми мышцами живота, играющие в теннис, и без всяких там обмороков и истерик могут не терпеть ограничений. Но я настаиваю: познать ограничения — это для девушки полезно. Половое образование и раскрепощение женщины — ужасное лицемерие. Девушки, которые вышли замуж, не зная значения слова «секс», были порой очень счастливы, а порой очень несчастны, и я не верю, что сейчас они более счастливы. Я вышла замуж за моряка, дорогая, и научилась без этого обходиться.

— Мне это сейчас не прибавляет счастья, — сухо сказала Арлетт.

— Да, дорогая, то же самое и я чувствовала в 1940 году, когда мой корабль подбила торпеда. Ну а теперь давай будем очень разумны. Ты приехала сюда растерянная и ожесточенная, и ты не хочешь иметь что-либо общее с полицией, и, вероятно, абсолютно права, потому что у них, бедолаг, и в самом деле нет никаких соображений, но в данный момент у тебя тоже их нет. Тебе бы никогда не пришло в голову спросить у меня совета, потому что я глупая старая кляча, но я все-таки тебе его дам, и вот он: ты, вероятно, сможешь выяснить, кто убил твоего мужа, потому что это просто удивительно, на что ты способна, когда стараешься. Но неплохо также иметь друзей, на которых можно положиться, а ты для начала можешь рассчитывать на меня — и на этом, моя милая, мы отправимся спать, у тебя уже глаза слипаются.

— Ты вступила в Сопротивление в 1940 году, кажется? — спросила Арлетт.

— Да, вступила, и, более того, однажды я бросила бомбу в одного плохого человека на Еутерпестраат. Это — ужасное место, штаб-квартира гестапо здесь, в Амстердаме, и это было очень трудно, потому что я ужасно боялась бомбы и даже еще больше плохого человека, с которым шли солдаты. А еще больше того, что, как я знала, они возьмут заложников и казнят их, но это нужно было сделать, пойми.

— Я понимаю, — серьезно сказала Арлетт. — Это был неподходящий момент для того, чтобы снять корсет и расслабиться.

— Верно, лапушка моя, верно, — сказала старая матушка Контрапункт.

После того как утром она зашла к ней с чашкой чудесного чая, Арлетт с наслаждением вдохнула ядреный, спертый воздух амстердамской квартиры, мебель в которой не переставляли на протяжении сорока лет. Помешивая чай серебряной ложечкой, которая была приобретена на накопленные подарочные талоны к кофейным пакетам «Доуве Эгберт», моясь под душем — потому что голландцы, как и англичане, считают, что тереть себя стоя менее непристойно, нежели сидеть на биде, — в доме, где она прожила в страданиях, бедности и счастье двадцать лет, Арлетт почувствовала себя странным образом утешенной и умиротворенной. Здесь, у нее над головой, по другую сторону этого закопченного лепного потолка с украшениями в стиле барокко начала девятнадцатого столетия, под ногами ее мужа скрипели доски пола. А вдвоем они заставляли скрипеть пружины кровати, и эта мысль не покидала ее на протяжении всего завтрака. Она спросила Бейтс:

— Кто теперь занимает квартиру?

— Твою? Художники; она очень милая, эта Хилари, хотя, надо сказать, я не слишком высокого мнения о ней как о художнице.

— И чем она занимается?

— Колотит молотком, — неопределенно сказала Бейтс. — Но он просто замечательный, такой комичный маленький человечек, совсем как мистер Ганди или этот мистер Киплинг.

— Разве это одно и то же? — изумленно спросила Арлетт.

— Ах, дорогая. Индия, знаешь ли. Я знаю, я глупая, да. Оба они вовсе не сидят на полу у маленького костерка из коровьего навоза, но почему-то они совсем одинаковые. У одного из них есть усы, но я никогда не могу вспомнить у кого.

Это мало что говорило Арлетт, которая имела смутное представление и о Ганди, и о Киплинге.

— На твоем месте я бы ничего не стала делать этим утром; просто бездельничала бы и ждала, пока наклюнутся какие-то мысли.

Арлетт встретила мистера Киплинга — или мистера Ганди? — в вестибюле. Маленький, лысый, коричневый, как орех, мужчина в очках со стальной оправой, косматые усы, как у месье Клемансо, грязный комбинезон и очень ясные, пронзительные глаза, которые взглянули на нее, отобразили изумление и тут же приобрели театральное выражение восторга и удовольствия.

— Доброе утро, — слабо проговорила Арлетт.

— Quelle immense surprise[74], вы играете на фортепьяно?

— Я когда-то жила в вашей квартире.

— Нет! Не может быть! Так, значит, вы — миссис Ван дер Вальк.

— Совершенно верно.

— Я все про вас знаю: вы — француженка, от вас дивно пахнет, вы то и дело заставляли покатываться со смеху всю округу и вступали в смертельные схватки с мясником, которого на дух не переносили, потому что он назвал вас «schat»[75].

— Откуда вы все это знаете?

Это был четвертый вопрос, который она ему задала.

— От Маргарит Лонг[76], конечно.

— Тише.

— О, да она прекрасно знает, что мы ее так называем, и нисколько не обижается; совсем наоборот, невероятно польщена. Идемте наверх, выпьем чего-нибудь — о, не беспокойтесь, я не соблазняю вас, хотя я бы с удовольствием. Наверху моя жена, она придет в восторг, мы оба всегда мечтали с вами познакомиться.

— Я как раз собиралась выйти прогуляться.

— Идемте наверх.

— Ладно.

И она пошла.

— Ваш муж был убит, — строго сказал он на лестничной площадке. — Мне так жаль. Пожалуйста, входите; дорогу вам показывать не нужно.

И тут вид ужасной викторианской стоячей вешалки, с которой она в свое время была так рада распрощаться, заставил ее самым постыдным образом заплакать в три ручья. Мистер Ганди, который представился ей как Дэн де Ври, повел себя безупречно: он не обратил на это никакого внимания, но сказал:

— Вы можете пить пемод в таком часу?

— Конечно, — всхлипнула Арлетт, добавив каким-то сдавленным клекотом: — Время почти обеденное.

— В это время завтракают, — строго поправил ее мистер де Ври. — Хилари, это Арлетт Ван дер Вальк; она плачет, потому что раньше здесь жила, и ее муж, как ты знаешь, был убит; положи этому конец, хорошо? Пока я принесу нам что-нибудь выпить?

— Все, что хотите, — сказала миссис де Ври. — Либо у нас это есть, либо это можно стащить в магазине. Холодная вода, «Клинекс», «Тампакс», несколько видов помады, яичница.

— Только выпивка, — сказала Арлетт, после чего ей решительно всучили большой бокал. Она сделала глоток, от которого чуть не встала на уши, взяла предложенный ей «Голуаз», вытерла глаза и сказала: — Поговорите о том, как я выставила себя дурой.

— Ни в коей мере, — сказал Дэн, присаживаясь. — Я бы на вашем месте сделал бы то же самое, и, вероятно, мне потребовалось бы гораздо больше времени, чтобы прийти в себя.

— Вы любите арахис? — спросила Хилари, приведя в восторг Арлетт тем, что вместо блюдечка или жуткого пластикового вакуумного пакетика достала большую стеклянную банку, в которой умещалось килограммов пять орехов, не меньше.

— Это возвращает в детство, — сказала Арлетт. — Кондитерские магазины. Мятные леденцы.

— Точно, — сказал Дэн. — Теперь они причислены к произведениям искусства, и, вероятно, уходят с аукциона за круглые суммы. У Кристи как раз на днях сбывали наборы сигаретных карточек. И двухпенсовые бульварные романчики. «Сорвиголова», «Чародей» и «Чемпион»; «Бигглз», со стиснутыми зубами, позади близнецов Викерсов. В те времена я был школьным гением, ростом четыре фута, примерно такого же вида, как и сейчас, за тем исключением, что носил очки в роговой оправе, грозным крикетным боулером — мастером крученых ударов. Я забрасывал Стану Маккейбу и Дону Брэдману мяч за мячом, потому плечо, локоть и запястье у меня были гуттаперчевыми и до сих пор остались, слава богу. Моя совесть — вот что напрочь лишено эластичности. Отстреливать полицейских на улице… я иногда представлял себя партизаном, но, столкнувшись с этим в жизни, обнаружил в себе какое-то моральное отвращение.

— Он никогда не был мальчиком, — мягко сказала Хилари. — Она, вероятно, не понимает, о чем ты говоришь. Он пытается объяснить вам, что угнетен тем, что случилось с ваши мужем, чей призрак сейчас здесь витает.

— Я знаю, — сказала Арлетт. — Я приехала, чтобы его изгнать, но не знаю как; возможно, вы мне сможете посоветовать.

— Мы никогда никому не даем советов, — сказала Хилари, — но вам поможем.

— Так вы приехали сюда, чтобы докопаться до сути, — сказал Дэн совершенно другим голосом.

— Да, — сказала Арлетт.

— Полиция ни на что не годна?

— Я бы выразилась по-другому. Они, наверное, очень стараются, но двигаются в неверном направлении.

— Они никогда не видят леса за деревьями.

— Вот и мне так кажется.

— Вы располагаете чем-то таким, чего нет у них? Я конечно же говорю не про ум. Что-нибудь осязаемое.

— Затрудняюсь сказать. Вообще-то я была бы очень рада узнать ваше мнение.

— Приходите сегодня вечером поужинать.

— Если, конечно, вы любите кэрри, — добавила Хилари.

— Да, — сказала Арлетт. — Двойное «да».

В тот же день Арлетт решила зайти к мяснику. Она так или иначе собиралась совершить приятную, долгую прогулку, обойти весь свой квартал, и не только за тем, чтобы посмотреть на вещи старые и новые, вещи знакомые и пугающие. Это, подумала она, придаст ей чувство соразмерности, приведет в порядок мысли, покажет, чего она хочет; у нее по-прежнему не было ясного представления о своих дальнейших действиях. Выяснить, кто убил ее мужа? Это звучит просто, пока не задумаешься над тем, что полиция, пусть и неповоротливая, не сплошь состоит из людей, которые в детстве падали на затылки. Что она может придумать такого, чего они еще не придумали? Те очень примерные наметки, которые возникли у нее в процессе чтения блокнотов, там, во Франции, в одиночестве и в невротическом состоянии, здесь казались чрезвычайно неубедительными, бессвязными и непоследовательными. А даже если бы она выяснила? Что тогда делать? Нельзя же просто торжественно положить руку на плечо и сказать: «Я арестую вас именем закона». Ну а допустим, нет никаких доказательств? Как бы мало Арлетт ни была осведомлена о полицейской практике, она знала от своего мужа, что зачастую нет никаких доказательств. Ты можешь знать, полиция, и судья, и премьер-министр могут иметь стопроцентную уверенность, но ничего не могут с этим поделать, и какие-то воистину гнусные люди разгуливают с наглой беспечностью и беззаботным шиком, сказочно богатые и респектабельные, хохоча до упаду. Гнетущая перспектива.

Она пошла к мяснику, чтобы купить что-нибудь вкусненькое для Бейтс, которая очень одобрительно отнеслась к тому, чтобы Арлетт поела кэрри наверху.

— Она — оголтелая феминистка, но, по-моему, чудесная женщина, и Дэнни — душка, ну прямо такой вежливый, это очень трогательно.

Арлетт пройдет по магазинам на этой улице. И к мяснику зайдет. Их владельцы знали, что она здесь, они по-доброму спрашивали о ней. Она не могла разгуливать по кварталу, делая вид, что их не существует, обходя их улицу. Она зайдет, наслушается пустой болтовни и снова выйдет. В конце концов, хотя этот мясник был одним из ее главных врагов в течение долгих лет, свинорылым боровом, загребущей свиньей, с совершенно свинской моралью, свином со свинским выражением лица, мастером на всякого рода грязные проделки, но он передавал через Бейтс ей самые сердечные приветствия и глубочайшие соболезнования. И телячьи котлеты, как она вынуждена была признать, оказались просто изумительные. Она исполнит свой долг.

Она едва узнала магазин, вернее, она его не узнала и в какой-то идиотский момент подумала, что повернула не в ту сторону и находится не на той улице. Но напротив была химчистка, а по соседству — велосипедный магазин, совершенно не изменившийся, за семь лет даже ни одного нового слоя краски. Глаза не подвели ее. Просто мясник заработал кучу денег, чем и объяснялось появление этих роскошных мраморных залов. Бейтс забыла ее предупредить. Она храбро зашла внутрь, с таким видом, как будто готовилась дать бой, совсем как в прежние времена, когда заходила за его прилавок и направлялась прямо в гнусный морозильник, чтобы поучить его, как подвешивать бифштексы. Свин был там, такой же свиноподобный и свиноглазый, как и всегда, и держал свой здоровенный тесак. Когда он ее увидел, свинья преобразилась в милого, счастливого, искреннего, голубоглазого персонажа телевизионной рекламы.

— Миссис Ван дер Вальк! — закричал он, выронив свой тесак, отпихнув с дороги гору фарша, вытирая руки о свой передник, выкатываясь из-за прилавка и пожимая ей руку с необыкновенным воодушевлением, прикладывая несколько чрезмерную мускульную силу, горланя при этом: — Schatje, schatje, посмотри, кто здесь. — Отчего ее, как и всегда, начал разбирать смех. Он всегда называл ее — да что там, вообще всех покупательниц — «schat», что означает «сокровище». Но свою жену, совершенно необъятную толстушку, он всегда называл «schatje», что означает «маленькое сокровище».

Трез[77] была огромной коровищей, которая восседала, словно на троне, в стеклянной кабинке, где она могла твердо держать обе руки на наличности и при этом оставаться в курсе любых происков по обе стороны прилавка, на улице, вдоль тротуара и наверху, за потолком, в ее квартире, где домработница могла таскать конфеты из шкафа, но не делала этого, нет — если только она себе не враг, — потому что они были пересчитаны, так же, как и все остальное. Настоящее имя Сокровища было Трикс, Свин звался Вилли. И вот Арлетт стояла перед ними, в то время как один из них крепко стискивал обе ее руки, а другая распустила нюни, с изумлением обнаружив, что и сама растрогана, взволнована и, наконец, просто ошеломлена. Все это было неподдельным! Они пришли в восторг, увидев ее. Эта прижимистая, хитрая, злобная французская корова той низкорослой, изворотливой, жуликоватой породы, что носит береты, покуривает опиум и лежит на солнышке почти целый день — все то время, что остается после лакания пастиса, игры в петанк и набивания своего брюха телячьей печенкой, — они любили ее…

Глаза Трикс были полны слез.

— Ужасно, я открыла газету, а ведь дня не проходит без чего-нибудь ужасного, и мне бросилось в глаза это, но когда речь идет о ком-то, кого ты не знаешь, то это как-то не задевает за живое, правда, милочка? А тут у меня сердце в груди перевернулось. Я выронила газету и закричала. «Вилли, — закричала я, — иди скорее!». Целый день мне кусок не лез в горло… я дала покупателю сотню сдачи вместо пятидесяти, у меня руки дрожали. И мне так хотелось, чтобы вы были здесь, чтобы я могла вам сказать, милочка, у нас случались ссоры, но я говорю — страдания все смывают.

— Я был в таком гневе, — подхватил Вилли, — и весь день думал: попадись мне тот, кто совершил этот грязный, подлый поступок, вот так выстрелил в спину, попадись он мне в руки — да, schat, думал я, жаль, что я не во Франции, и все такое, где у вас до сих пор есть смертная казнь и все такое. Для таких людей годится только одно — голову с плеч. Я говорил всем, кто приходил: Пит Ван дер Вальк был моим соседом по этому кварталу двадцать лет, нет, вру, тридцать лет; мы выросли вместе, и не было человека честнее его, нет.

«Какая же я дрянная баба, — подумала Арлетт. — Эти люди ни о чем другом не помышляют, кроме как выказать мне свою сердечность, любовь и преданность. Я пришла, думая о словах вежливости и рукопожатии с двумя свиньями, которые никогда не думали ни о чем, кроме денег, а сама такая холодная и эгоистичная, что мне это просто никогда не приходило в голову. Взять хотя бы schatje, ее слезы совершенно искренни, они — от непосредственности и простоты, а я вообще если и способна плакать, так только от унижения и стыда».

А Трикс продолжала:

— Вы устроили похороны в узком кругу… Вилли, там покупатель… и я вас не виню; я хотела прийти, я бы пришла, но я вас не виню, человек хочет побыть наедине со своим горем и все же, моя милочка, когда друзья стоят рядом с вами, это иногда хорошо, поделиться с другими вашей ношей, а она, видит Бог, достаточно тяжела. Ну разве это не чудесно, милочка, это просто великолепно, что вы вернулись побыть немного в своем старом квартале, и вы увидите, что мы не забываем наших соседей, милочка… что бы там ни говорили, это Амстердам… может быть, у нас и есть хиппи и тому подобное, грязный, волосатый, отлынивающий от работы сброд — вот что это такое, — но мы люди без затей и говорим то, что думаем. Вы еще побудете тут денек-другой, милочка? Приходите сегодня вечером на чашку кофе, обязательно.

— Я остановилась у своей прежней соседки снизу — да, я надеюсь пробыть здесь несколько дней. Кстати, я вспомнила, что зашла купить кое-что для нее. О, я бы с удовольствием зашла выпить чашечку кофе, но, боюсь, сегодня вечером я не смогу.

— Тогда завтра, — твердо сказала Трикс. — Приходите завтра, и я покажу вам квартиру; ее недавно всю заново отделали, там такая красотища, и мы посмеемся над старыми временами. Помните то время, милочка, когда вы говорили, что бифштекс — из конины, а бедный старина Вилли так бесился?

— Я приду завтра, — пообещала Арлетт.

— Вы не забудете? — почтительно спросила Трикс, подразумевая: «Вы не станете слишком задирать нос?»

— Не забуду, — пообещала Арлетт абсолютно искренне и была заключена в объятия. — Однако я не должна забывать о данном мне поручении; мне нужно «сладкое мясо».

— «Сладкое мясо», конечно, я бы и сама его принесла, но, — прошептала Трикс, — мне нужно вернуться в кассу, милочка; вон та старая кляча ждет, чтобы меня отчитать; а вы спросите у Вилли.

— «Сладкое мясо»? — переспросил Вилли, как будто никогда о нем не слышал, — телячье «сладкое мясо»? Да ведь вы знаете, дорогая, оно все без остатка уходит во Францию.

— Вилли! — предостерегающе раздалось из кассы.

— Вилли! — сказала Арлетт, потрясенная.

— Да, конечно, schat, ты ведь знаешь, что это я так шучу. Как раз так случилось, что оно у меня есть; пойдемте-ка в морозильник.

— Нет, — сказала Арлетт. Теперь, когда она овдовела, Трикс это пришлось бы не по душе! — Там слишком сквозит, к тому же я вам доверяю.

— Ладно, ладно, — сказал Вилли, в восторге от мысли, что она подозревает его в желании поцеловать ее в морозильнике. — Это что-то новенькое, ха-ха.

— О, чудесно, дорогая, — радостно проговорила Бейтс. — Я действительно люблю такое мясо, а этот мясник всегда выдумывает, что его отправили во Францию. Ты ведь знаешь — он придерживает его для покупателей с черного рынка; чтобы заполучить такое мясо, понадобилась ты. Вкусно — вот уж я полакомлюсь. Иди наверх, погости там, лапушка моя. Уверена, что ты хорошо проведешь время.

Так Арлетт и поступила.

Она приехала в Амстердам без каких-то четких намерений. В поезде, по дороге сюда, она думала — вероятно, так, как это свойственно помешанным, — о множестве людей, которых знала в Амстердаме. Людей, которые будут рады, если она у них остановится, дадут ей прекрасный совет, посочувствуют и помогут, употребят свое влияние… То-то и оно — вот почему она забраковала их всех, одного за другим: все они были «важными господами», высокоинтеллектуальными, с натренированными мозгами и способностью к логическим рассуждениям, а зачастую с разными полезными связями в официальных кругах, черт возьми. Вот поэтому-то они и не подходили. Она не хотела иметь что-то общее с полицией и считала это оправданным. Но многие из этих людей не имели к полиции никакого отношения: так чем же тогда они не подходили? Она не знала; просто они вторглись бы в ее смятенную душу, побудили делать вещи, вероятно, очень разумные, но которые она не хотела делать. Они бы видели ее проблему в ложном свете, хуже того, забрали бы ее у нее и приглаживали. А это ей было совсем ни к чему…

Итак, чем она располагала? Старая матушка Контрапункт. Добрая, безусловно, и по-своему достаточно проницательная. Но не то, что можно назвать таким уж блестящим союзником при разгребании завала, по поводу которого полицейские высказались: «Ну, вообще-то мы не думаем, что в настоящее время еще какие-то действия могли бы принести ощутимую пользу; мы считаем, что время все расставит по своим местам и терпение будет вознаграждено».

А кого она еще знала? Сочувствующих соседей по кварталу, которые любили Пита, — Трикс и Вилли, например.

Она попыталась как-то объяснить это Дэну и Хилари де Ври.

Арлетт с первого взгляда прониклась к ним симпатией и надеялась, что понравилась. Они все поняли и не задавали никаких ненужных вопросов. Эти люди были напрочь лишены суетливости; имели в запасе неограниченное время, не подскакивали беспокойно из-за неопорожненной пепельницы. Еда была хорошо приготовлена, за исключением риса, который подали на стол, когда все испытывали голод, а не после того, как насытились. А пока были напитки, разговор, праздность — чего же еще желать? Они беседовали о кулинарным искусстве, как и все художники, Дэн интересовался кулинарией и придерживался твердых взглядов на этот счет. О запахе глины для ваяния. О том, как Арлетт обустраивала квартиру, когда та принадлежала ей. Хилари тоже никак не могла подыскать подходящее место для швейной машинки, кто-то то и дело о нее спотыкался, прямо беда с ней. Никто не понукал ее, никто не говорил: «Да вам нужно разобраться в самой себе — вас нужно организовать». Дэн сидел и морщил свой чудной коричневый лысый лоб, встряхивал головой, поклевывал орешки, стрелял вверх-вниз светлыми маленькими птичьими глазками из-за стальной оправы. Хилари, неспешная в движениях, довольно массивная молодая женщина со спокойными движениями, с квадратным заурядным лицом, с неряшливой мальчишеской прической и полным отсутствием вкуса в одежде, покуривала и почти ничего не говорила. Она могла бы быть одной из этих безмятежных особ, чье основное предназначение, как кажется, обеспечивать стержнем других людей, у которых его нет, если бы не очевидный ум, который озарял все вокруг, и безупречная вежливость, с которой она всегда прислушивалась к доводам других людей, прежде чем открыть свой собственный рот. Арлетт обнаружила, что она потихоньку раскрепощается, освобождается от пут, обретает способность сказать что-то о характере своего мужа, образе его мыслей, о его подходе к проблемам.

— Он считал, что ни о чем не нужно сожалеть, — сказала она, — но я спрашиваю себя, не очень ли ему было грустно. Я имею в виду тот момент, когда он умирал. Пит, бывало, говорил, что потратил впустую невероятное количество времени и энергии на вещи, которые он никогда толком не понимал, а ближе к концу довольно часто замечал, что начинает что-то понимать, но совсем в этом не уверен.

Дэн кивнул:

— У всех художников так, если они что-нибудь собой представляют. Сидят себе, размышляя над формой, и надеются, что в следующий раз у них наконец получится как надо. Спросишь что, а они и не знают. Нечто неведомое. Не своим он делом занимался, ваш благоверный.

— Я, пожалуй, не соглашусь, — сказала Хилари. — Почему это вошло в правило, говорить, что служба в полиции — занятие для тех людей, от которых никогда не будет проку ни в чем другом? Кто это там сказал, что правителем в идеальном государстве будет художник?

— А не слишком ли много в хорошем художнике скромности? — сказала Арлетт.

— Разве Ренуар не умер, бормоча что-то насчет того, что он потихоньку начинает набивать руку?

— Самоудовлетворенность — враг искусства, — сказал Дэн. — Первейшая истина, которую скорее всего забывают. Арлетт совершенно права: полицейское расследование — произведение искусства. Попытка придать форму нематериальному. Вполне вероятно, что старик погиб, занимаясь этим. Почему все-таки он был застрелен? Подошел слишком близко к пониманию чего-то очень важного, как мы можем предположить. Все верно. Официальные полицейские структуры, включающие свои компьютеры, которые стрекочут что есть мочи, крайне изумлены, когда в конце концов не получается никакого произведения искусства, лишь огромное количество бесполезного хлама. Вы хотите выяснить, что произошло, Арлетт, но вам на самом деле совершенно не интересно, кто это сделал.

— Не совсем так. Просто ну, вы ведь знаете, каков был конец Эдвина Друда[78].

— Именно так. Вы не испытываете жажды мести, ведь так? Хотите увидеть, как этого человека повесят или что-нибудь в этом роде?

— Мне не претит думать об этом, но это не значит, что я смогла бы это сделать или позволить, чтобы это сделали.

— Ха, — сказала Хилари.

— Я думаю, — сказал Дэн, — вам кажется, что вы должны попытаться понять. Вы, наверное, считаете: «Черт возьми, уж это-то я в состоянии сделать».

— Я не чувствую себя способной выследить кого-нибудь, стать орудием наказания или исправления или что-нибудь в этом роде.

— А я, черт возьми, думаю, что вам, пожалуй, следовало бы быть им, — сказала Хилари.

— Да ну, чепуха, — сказал Дэн. — Что она тебе, «Четверо справедливых»?[79] Тебе легко говорить, ты в это не вовлечена.

— Ну, — спросила Хилари, — а почему бы мне не быть в это вовлеченной? Если бы Арлетт позволила мне или попросила меня, я бы сделала все, что в моих силах, чтобы вывести на чистую воду этого ублюдка, а не разводила бы канитель, упиваясь чуткостью своей совести.

— Возможно, она тебе позволит, — раздраженно сказал Дэн, — и тогда ты сможешь это проверить.

— Я не знаю, чего я хочу, — печально сказала Арлетт, — но, возможно, буду лучше знать после того, как начну это дело.

— Очень хорошо, — произнесли оба почти в один голос, — так давайте начнем.

— Мне совсем не от чего оттолкнуться, кроме каких-то старых блокнотов.

— Верно, так сходите и принесите их. Нет, взвесив все еще раз, давайте вначале поедим. Я схожу приготовлю рис.

— Женщины, — сказала Хилари, — будут торчать тут в качестве декорации, пока божество приготовит рис и принесет пиво. Вы не хотите в туалет или еще что-нибудь?

— Я — как королевское семейство, — сказала Арлетт. — Никогда не упускаю такой возможности.

— Сделайте это и за меня. Я немного приберусь. Мужчины готовят, но раковины остаются забиты грязными тарелками.

Рассказывая о старой матушке Контрапункт, Арлетт случайно проболталась о том, чего я никогда не знал, — то, что Пит окрестил ее Бейтс. Вполне типично для него. А мне это помогло лучше понять их соседку. Так же как фраза Бейтс о мистере Ганди позволила открыть кое-что касательно Дэнни де Ври. Арлетт описала его, жадно поедавшего кэрри, в вельветовых брюках — не имеющего ни малейшего сходства с мистером Ганди и на мистера Киплинга тоже не слишком похожего! — и я был озадачен до тех пор, пока не узнал, что до этого они с Хилари жили в Англии. Более того, Хилари — наполовину англичанка, чем, вероятно, и объясняется ее имя. Сразу же стало намного проще представить их, так же, как и понять, что произошло.

Потому что Арлетт, как вы наверняка понимаете, описывала ход событий с досадной расплывчатостью. Кто, например, начал отпускать шуточки по поводу «Четверых справедливых»? Я-то думал, что, возможно, это был Пит, по-видимому почитатель Эдгара Уоллеса, равно как и Жанет, но нет, это конечно же был Дэнни де Ври, и именно Хилари, как я склонен думать, превратила шутку в реальность. «Вопрос морали» был, вероятно, привнесен самой Арлетт, которая, будучи француженкой, любит дискуссии об этике, но именно Хилари, с ее долей «британской кровожадности», дала начало странной идее, впоследствии забавлявшей меня тем, что в ней звучали безусловно комичные обертоны «комитета». Тут приходит на память человек (в его жилах, должно быть, тоже текла английская кровь?), который в одиночку вел и выиграл войну против «Дженерал моторс» и чей «комитет» стал известен как «десант Нейдера»[80].

Очень похоже на «Четверых справедливых»! Только англичанину — это представляется несомненным — присущи упрямая несговорчивость и храбрость, равно как и безумное поэтическое видение мира, чтобы делать такие вещи. Хотя, вероятно, для этого Арлетт потребовалось посвятить в свои планы Бейтс, так же как и мясника Вилли. Взяться за дело вот так, чтобы совершить частное правосудие, — да, наверняка у истоков всего этого стояла Хилари. Очень английская со своей скверной короткой стрижкой и мешковатой одеждой; очень английская в своей художественной чеканке безусловно аляповатых серебряных и медных украшений и более всего англичанка в своем настойчивом преследовании цели.

— Кэрри было превосходным, — говорила мне Арлетт, а вот кофе — просто ужасным. Возможно, это тоже по-английски.

— Мы должны установить истину, — твердо сказал Дэнни Арлетт. — Вы, очевидно, единственный человек, способный толковать эти блокноты, равно как и прочесть написанное вашим мужем, и расшифровать эту разновидность стенографии, но, возможно, непредвзятый ум — в конце концов, мы никогда его не знали, а иногда это преимущество — сумел бы дать истолкованному объяснение, к которому вы не смогли бы прийти в одиночку. Это, знаете ли, как с кроссвордом, вы сидите, уставясь на что-нибудь вроде: «Человек, который согревает ром в африканском краале» — в полном замешательстве, а Хилари, например, просто заглянет через ваше плечо и с ходу выдаст: «Готтентот»[81]. Арлетт, судя по виду, пребывала в недоумении, да и немудрено. В этих записях могут быть разрозненные замечания, которые, если их сопоставить, дадут ключ к чем-нибудь. Вы сами говорили, что там есть ссылки на часы, которые, по-вашему, наверняка что-то означают.

— Да, — сказала Арлетт. — Я убеждена, что суть заключена где-то здесь. Он разбил свои часы, и на этот счет имеется запись. Смешная, потому что он писал, что это чрезвычайное происшествие, которое могло произойти только с ним. Пит не то заводил их, не то делал еще что-то и выронил, потому что у него окоченели пальцы. Все складывалось один к одному. Он потерял свои перчатки или где-то их оставил…

— Оставил их где? Когда заводил их или как? Что значит, «складывалось один к одному»?

Дэн выпалил это нетерпеливым, инквизиторским тоном, и она поняла, что несет околесицу.

— Простите, я постараюсь быть настолько точной, насколько смогу. Перчатки оставил в поезде. Дожидаясь трамвая, он выронил часы; они каким-то образом застряли в трамвайных рельсах, и вагон переехал их, прежде чем он успел подобрать часы. Пит записал в своей тетради: «Странно, как дурацкая катастрофа может навести человека на мысль», и я спросила себя, какую мысль, потому что он пришел домой с новыми часами и вел себя таинственно, когда речь заходила о них. А часы были очень красивые, вроде как антикварные. Я отдала их Рут, нашей дочери, на память.

— Где это случилось? У станции?

— Где он их купил? Я не знаю. Он выронил их у Конингсплейн, вот все, что мне известно.

— Мы это запишем, — сказал Дэн, сходив за этюдником и фломастером, — а после поищем вещи, которые могли бы состыковываться друг с другом.

— Я искала какие-нибудь записи по поводу часов. Нашла довольно странный пассаж, по поводу какого-то частного эксперимента или его теории, касавшейся криминалистической работы Пита, где говорилось: «Рассказ про украденные часы, предположительно подброшенные»… «Почему пришел ко мне?» Но я не знаю, что это означает.

— Ну, уж что-что, а это ясно как божий день, — без колебания проговорил Дэнни. — Кто-то пришел к нему — правильно? — с рассказом об украденных часах, которые, возможно, не были украдены, — а иначе зачем бы он стал писать «предположительно»? — но могли быть подброшены. Он заинтересовался, потому что это выглядело странным и плохо вязалось одно с другим. А иначе зачем писать: «Почему пришел ко мне?» И более того, зачем вообще делать запись о чем-то банальном?

— Да, и меня это поразило. Это казалось таким банальным, и вот почему я подумала, что эти часы были для него чем-то важным. Но две вещи не связаны одна с другой. Я имею в виду украденные и разбитые часы.

— Мы не знаем. Что-нибудь еще про часы?

— Да, но это не слишком поможет. Обособленная запись, в другой тетради, и там говорится только: «Дик, Линденграх! Трюк с подброшенными часами. Что за этим кроется?»

— Ну, это уже кое-что, но почему в другой тетради?

— О, это ничего не значит или не обязательно что-то значит, потому что у него было несколько этих блокнотов; на самом деле это просто тетради, и он часто брал не ту по ошибке или еще почему-нибудь и продолжал писать в ней.

— Гм… больше ничего про часы? Ну а что про Дика, ведь мы знаем, что есть какой-то Дик, имеющий отношение к часам. Или про Линденграхта?

— Никакого Линденграхта. Только Дик. Я конечно же это проверила. «Дик Оддинга, двадцати двух лет, студент». Он вроде бы проверил удостоверение личности. После этого записано: «Отец умер в Фрисландии; внезапно предложили работу, внушающую подозрения».

— Итак, Арлетт отправляется на Линденграхт и пытается отыскать Дика. Это ясно из такого подробного описания. Надо спросить Дика, не знает ли он чего-нибудь, и все в ажуре.

— А тебе не приходило в голову, что, будь это так просто, Арлетт бы это уже сделала? — язвительно вставила Хилари. — И не приходило ли тебе в голову, что кто-то застрелил ее мужа, и, возможно, из-за чего-то, связанного с часами? И вот ты тоже начнешь задавать вопросы. Сдается мне, — саркастически заметила она, — это несколько рискованно.

— Да, не без этого, — признал Дэн, захваченный врасплох. — Больше ничего, похожего на Дика, я имею в виду какие-то записи вроде «студенты», или «Фрисландия», или «двадцатидвухлетние», или…

— Единственное, пожалуй, что я сумела отыскать, — это пространная запись о картинах, повествующая о мелком жульничестве, и о незаконной сделке, и ком-то, кто зовется Б., и другом человеке, который зовется Луи, и приписка: «Зачем ему мог понадобиться парень?» Однако это все очень расплывчато.

— Именно так, — морща лоб и более обычного походя на Ганди, сказал Дэн. — Ничего больше по картинам, или Б., или Луи — такого, что дало бы зацепку?

— Нет. Разве только картинки с картинами.

— Что?

— Рисунки. Закорючки. Несколько картин — на всю страницу, в рамах стиля барокко, просто в виде набросков, но мне это ничего не говорит.

— Да, — неохотно согласился Дэн, — можно предположить, что он смотрел на картины. Но если так и дальше пойдет, мы в конце концов обнаружим, что он принял смерть от художника за то, что осмеял его картины. Тогда я сам стану просить о частичном оправдании преступника. Нет, я согласен, так мы не слишком далеко продвинемся.

— Нужно также признать, что полиция располагала этими блокнотами и наверняка проверила все, что походило на ключ или хотя бы на зацепку.

— Ну, мы просто должны в большей степени задействовать воображение, чем они, вот и все.

— Насчет часов, — внезапно сказала Хилари, — вы сказали «красивые, вроде как антикварные», но были ли они антикварными?

— Нет, они были новыми, то есть он сказал, что они подержанные и приобретены по сходной цене. Скорее это подделка под старину, но наверняка часы дорогие. Я имею в виду, изначально.

— Они не были куплены в антикварном магазине? Я думала насчет картин.

— Он бы сказал. Он рассказал мне, что приобрел их по случаю — я имею в виду, по случайному стечению обстоятельств — у человека, с которым имел разговор.

— В любом случае они не были антикварными, — сказал Дэн с видом человека, занимающегося логическими выкладками, и добавил саркастически: — Так что, если он не купил их в антикварном магазине, то представляется несколько более правдоподобным приобретение их у ювелира.

— Или, если они были подержанными, у часовщика, — рассуждая с совсем уж несокрушимой логикой, сказала Хилари, не давая посадить себя в лужу.

— А что — это мысль. Нет ли каких-то записей об этом, или о часовщике, или о чем-то таком?

— Нет, я смотрела.

— Итак, мы установили, что в гипотетическом жульническом трюке с часами был замешан некто Дик, двадцати двух лет, студент. Отец его умер, а ему внезапно предложили работу…

— Работу, — внезапно выкрикнула Хилари, — в ювелирном магазине!

— А знаете, она права, — сказал Дэн после небольшой паузы. — Я хочу сказать — где еще взяться украденным часам или, возможно, подброшенным, как не в ювелирном магазине?

— Итак, мы ищем ювелирный магазин на Линденграхт. А если его там нет, то вернемся в исходную точку.

— Я снова пройдусь по блокнотам. Но не думаю, что там может быть что-то еще. Я пометила все закладками.

— Посмотрите-ка, — сказал Дэн, напряженно вчитываясь в каракули. — Тут говорится: «Этот парень Одд», одд-бол, одд бой[82]; да, просто игра слов, но он все-таки пишет «этот парень». Так что другой парень мог быть тем же самым.

— На Линденграхт нет никакого ювелирного магазина, — сказала Трикс безапелляционным тоном, который, возможно, сам по себе мало что значил, потому что люди очень часто разговаривают убедительно, особенно когда не имеют ни малейшего понятия, о чем говорят. Но, как объясняла Трикс весьма пространно, она росла «за углом», и в этом квартале до сих пор жила ее замужняя сестра, которую она навещала раз в неделю.

Арлетт пришла к мяснику на обещанное кофепитие — голландский ритуал, который совершается в любое время дня, когда случится зайти гостям и которого требует этикет. Возможно, Арлетт и не получала особого удовольствия от сладкого, бледного кофе с молоком в половине восьмого вечера, но она знала, чего от нее ждут, и не скупилась на восторги по поводу обустройства квартиры. Более того, она не испытывала никакой неловкости и нисколько этим не тяготилась. Стоило торговцам покинуть кассу и скотобойню, как они становились простыми, правдивыми, вдумчивыми и ласковыми. В более молодом возрасте Арлетт сочла бы, что их вкус совершенно чудовищный — делает подобных людей абсолютно непригодными для общения. Но, приобретя некоторый опыт, она усвоила, как надо себя вести. Прямо-таки лопаясь от невинного тщеславия, Трикс начала с «салона», довольно подробно остановившись на предметах искусства, привезенных из отпусков, с Мальорки, из Баварии и района, границы которого, по всей видимости, были образованы Сент-Айвзом, Стратфордом-на-Эйвоне и Букингемским дворцом, а потом перешла к детальному рассмотрению каждой комнаты в доме, с особым вниманием оглядывая каждую деталь ванной комнаты с рубиновым кафелем и кухни — с бирюзовым. На протяжении этой экскурсии, закончившейся на шубе в гардеробе спальни, Вилли восседал на диване в гостиной с многотерпеливым выражением подкаблучника на лице и бутылкой пива. «Пожалуй, трудно представить себе что-то более вульгарное, претенциозное и нелепое, — думала Арлетт, — и как это меня только не стошнило». От второй чашки кофе она отказалась, и ей предоставили выбирать между шоколадным и банановым десертом и розовато-лиловой бурдой, известной в Голландии под названием «парфэ амур».

— Вы пытаетесь разобраться во всем этом, да? — спросил Вилли с обезоруживающей прямотой, которая в иной ситуации ее бы раздосадовала; ничто не вызывало у Арлетт такого отвращения, как голландское пристрастие к вопросам личного характера.

— По мере сил.

— Вроде как ведете розыск. И не желаете больше иметь дело с полицией, да?

— Откуда вы знаете?

— Я бы повел себя так же. И по моему разумению, это могло бы получиться. — Он умолк, как будто испугался, что сболтнул лишнее, и открыл новую бутылку пива.

— Мы говорили об этом, — созналась Трикс. — Так, прикидывали, что к чему. Наверняка что-то можно выяснить. Не бывает, чтобы человек просто так подошел и застрелил вас, без всякой на то причины. Если за ним гонятся или его вроде как бы загнали в угол, тогда — может быть. Но вот так — нет. О, я знаю, в газете писали, что такое случается.

— В газете что только не напишут, — пробормотал Вилли. — И чтобы при этом подкрадывались на машине? Да не в жизнь! Тут участвовал кто-то, кто его знал и затаил обиду, а значит, где-то затаился, и его можно найти.

— Но полиция все перепробовала.

— Гм, — мрачно сказал Вилли, который придерживался мнения среднестатистического жителя Амстердама относительно полиции: непременная готовность принять на веру любую чушь, которой Ван дер Вальк так и не нашел по-настоящему убедительного объяснения.

— А помните ту книжку, что вышла после войны? «Комиссар рассказывает». В ней история жизни героя?

Арлетт вспомнила, в том числе и мнение Ван дер Валька по поводу этой книги.

— Знаете, о чем мы говорили? Мы говорили: э… да. Ваш муж мог бы еще много чего порассказать. — Вилли крякнул, отчасти от выпитого пива, отчасти от возмущения. — Я вот о чем подумал… — Он умолк.

— Да хватит тебе ходить вокруг да около, — грубо сказала Трикс. — Решил сказать, так говори.

— Мы хотели бы вам помочь, — сказал Вилли, пряча свое смущение за бокалом пива.

Арлетт была удивлена и растрогана, но далеко не в той степени, в какой это было с ней перед тем, как она отправилась на кэрри с Дэном и Хилари. Они действительно хотели помочь, и к тому же у них это неплохо получалось. Но были и еще люди менее проницательные и разумные и более простые.

— Вы можете это сделать, — сказала она.

— Конечно! — с чувством проговорила Трикс, — но, видите ли, голубушка, нам бы не хотелось, чтобы вы подумали, что мы суем нос не в свое дело.

— Все, что в наших силах, — только скажите. Я это к тому, что хоть я и простой мясник, но мало кто знает квартал лучше, чем мы с Трикс.

— А кто сказал, что это имеет какое-то отношение к нашему кварталу? — спросила Трикс.

— Никто не знает, — сказала Арлетт, — но вот что странно: кое-кто из моих друзей сказал то же самое. Мы пытались прикинуть, что к чему.

— Надо бы нам обмозговать это вместе, — сказал Вилли. — Сообща любое дело легче пойдет.

— Друзей никогда не бывает слишком много, — назидательно сказала Трикс, — но их вы найдете в этих краях. Не в Гааге же.

— Ведь не думаете же вы, в самом деле, что это имело какое-то отношение к Гааге, правда? — спросил Вилли. — Мы всегда считали, что это наши, местные дела.

Амстердамский шовинизм, подумала Арлетт, находя это забавным. В тех, других, провинциальных городках, народ слишком глуп даже для того, чтобы совершать преступления.

— Надо сказать, я и сама думаю, что это как-то связано со здешними делами. Но все ужасно расплывчато, и нам, по сути дела, не от чего оттолкнуться, не считая кое-каких неясных намеков. Например, того соображения, что это как-то связано с ювелирным магазином, который, как мы считаем, должен находиться на Линденграхт.

— На Линденграхт нет никакого ювелирного магазина, — сказала Трикс.

— Ну что же, — сказала Бейтс, — по-моему, это очень разумно, равно как и очень порядочно с их стороны, я и сама очень рада возможности составить более выгодное мнение об этих людях. Так что, милочка, нельзя говорить, что мясу обязательно сопутствует свинство.

— Но ведь это ужасно глупо и по-ребячески, разве нет? — неуверенно проговорила Арлетт. — Я хочу сказать, совсем как у детей. Эмиль и сыщики![83]

И в ту же секунду она услышала голос своего мужа.

— Эмиль, вероятно, был лучшим сыщиком всех времен. Так не раз говаривал Ван дер Вальк. — У детей это, знаешь ли, хорошо получается. Они чудо какие наблюдательные, и никто их не замечает. Они быстрые, гибкие и изумительно находчивые. Из них получались бы идеальные преступники, если бы дети не пробалтывались.

«Ну, мы-то здесь, — сказала себе Арлетт, — но где Эмиль?»

— Это чушь несусветная, дорогая, ты уж меня прости. Плохо, когда за дело берется куча народу, потому что они трезвонят об этом, но мне вот что пришло в голову, дорогая, и это может оказаться очень кстати. Например, люди будут говорить со мной безо всяких подозрений, в то время как тебе они и слова не вымолвят. И твоей вины тут нет, просто они будут спрашивать себя, к чему это ты клонишь.

— Ты хочешь сказать, что тоже хочешь помочь? — по-дурацки спросила Арлетт.

— Я собираюсь стать Эмилем, — сказала Бейтс, хихикнув. — Ну а если серьезно, лапушка моя, просто пригласи этих людей сюда, пропустить по рюмочке, а потом посмотрим, какая может быть польза от того, что мы сколотим шайку.

— Не «Четверо справедливых», — заметил Дэнни де Ври, — а «Ласточки и Амазонки».

— Пожалуйста, заткнись, — уничижительно сказала его жена. — Не думаю, что нам следует заниматься трепом или отпускать шуточки. Это очень серьезная вещь, и если по существу сказать нечего, то лучше помолчать.

— Простите, — смиренно сказал Дэнни. — Я допустил фривольность исключительно от смущения.

— Смущаться тут нечего, — энергично проговорила Бейтс. Она «председательствовала», потому что они находились в ее рабочем кабинете. То есть там, где стоял вращающийся табурет для начинающих пианистов. Все имели сконфуженный вид, чувствуя себя детьми, отлынивающими от упражнений. Почувствовав это, Арлетт достала виски. — И ни к чему разводить церемонии, — продолжала Бейтс. — Все мы были друзьями комиссара, и все мы — друзья Арлетт. И к вам это тоже относится, Дэнни и Хилари, даже если вы никогда его не знали, и мы просто решили выяснить, кто убил его и почему.

Она сказала это твердо, как нечто само собой разумеющееся, тоном, исключающим какие-либо возражения и не оставляющим места для драматических страстей. Так же она могла бы сказать: «А теперь тональность ми-бемоль, держи хороший ровный темп и не выплескивай свои эмоции».

— Это будет комитет, — сказал Вилли так, словно ему прежде доводилось заседать в нескольких комитетах. Он строго оглянулся, но никаких смешков не услышал. И подал первую конструктивную идею. — А вот эти часы, миссис… э… Арлетт, с которыми он возвратился домой и которые были подержанными; я хочу сказать, мы не знаем, купил ли он их в ювелирном магазине или еще где-то, но мы наверняка можем это выяснить, если он дал чек. Конечно, если это были наличные…

— Нет, он расплатился чеком. Я видела копию, но там просто сказано: «часы».

— Без указания получателя платежа?

— Я знаю, что полиция просмотрела все его чеки, чтобы выяснить, нет ли там чего-то необычного, но, конечно, ничего такого не было. Я хочу сказать — оплата часов — что здесь такого? Я никогда прежде над этим не задумывалась.

— Если бы чек был кроссирован, мы могли бы установить, кому он был выписан.

«А ведь это так очевидно, — подумала Арлетт, — неудивительно, что мы никогда об этом не задумывались. В то же время…»

— Раз это настолько просто, — трезво сказал Дэн, — то, возможно, позволило бы нам выявить пресловутого Дика, но навряд ли позволило бы найти убийцу.

— Не важно, — энергично проговорила Бейтс. — Мы в любом случае должны действовать методом исключения, и это единственный способ сузить круг поиска. Я могу также сказать, что нам придется столкнуться с какими-то препятствиями и ошибками — это уж как пить дать. Я тут прикинула кое-что. Арлетт, лапушка моя, если ты позвонишь управляющему банком, он сообщит перечень твоих счетов?

— Конечно, я его уже получила, только еще туда не заглядывала.

Трикс, судя по виду, была слегка шокирована, но промолчала.

— Телефонный звонок легко решит эту проблему. Ну, что там еще есть?

— Запись про картины, имя Луи, Б. и «парень», который может быть Диком, а может и не быть. — Дэн, весь день изучавший блокноты, знал теперь их как свои пять пальцев.

— Это все непонятно.

— Не важно. Согласитесь, ключом к разгадке может стать все, что угодно. Возможно, ничего важного тут нет, но это вызывало у него какие-то соображения, потому что есть эскизы картин — такие человек делает с предмета, занимающего его воображение.

— Когда дело каким-то образом касается картин, — сказала Арлетт, — я всегда могу обратиться к нашему давнему знакомому, торговцу картинами, который иногда консультировал мужа по вопросу подделок, но, конечно, это совершенно гиблое дело. Нет ни малейших оснований считать…

— Никогда не нужно пренебрегать даже слабой надеждой, — убежденно сказала Хилари.

— И всегда есть хоть какое-то основание верить, — сказала Бейтс, которая упорно ходила в церковь, несмотря на схизмы, ереси, грехи, заблуждения и еще многое такое, что осуждается самым категорическим образом.

— Что еще?

— Ну, есть поэзия. Несколько необычная — вещица про ободранное дерево и фальшивые яблоки.

— Это не пригодится, — сказала Арлетт. — Я знаю, о чем это, во всяком случае, имею смутное представление — что-то насчет политической жизни в Шотландии пару столетий назад.

Сообщение Арлетт несколько охладило их пыл.

— Не важно! — сказал Дэн, приходя в себя. — И все же это должно иметь отношение к чему-то или к кому-то. А иначе зачем бы он стал делать такую запись в рабочий блокнот? Все что-то значит, — упрямо повторил он.

Последовало молчание. Все считали, что замечание уже сделано, и проку от него не так уж много.

— Мы согласились не принимать во внимание голые имена и телефонные номера. С ними мы далеко не продвинемся.

— В любом случае их проверит полиция. Такого рода вещи они делают хорошо, гораздо лучше, чем получилось бы у нас.

— Жаль, но в самих блокнотах не так уж много чего осталось.

Свет на положение вещей пролила Трикс. До этого она хранила молчание, вероятно не совсем понимая, о чем идет речь. Но слово «блокноты» что-то всколыхнуло в ее голове. Она заерзала, огляделась по сторонам и внезапно заговорила:

— Э… я знаю, это наверняка прозвучит глупо, но есть ли уверенность, что в наших руках все блокноты? — Все посмотрели на нее. — Я только хотела сказать: порой бывает так, что человек ведет другие записи, не для посторонних глаз.

Никто не засмеялся, хотя по лицу Дэна де Ври распространилась ухмылка, когда он подумал, что, наверное, никогда еще Трикс, виртуозный счетовод, не была настолько близка к признанию того, что уклонение от уплаты налогов имеет-таки у нее место.

— Да, в самом деле. Есть ли у нас такая уверенность, Арлетт?

— Я даже не знаю, — медленно проговорила Арлетт. — Никогда об этом не думала. Да и откуда мне это знать. Никто их никогда не пересчитывал. Мне бы не пришло в голову, что не все они на месте. Полиция прислала мне пакет с сопроводительной запиской, где говорилось, что это бумаги личного характера, которые они возвращают мне. Мне с трудом верится, что они что-то оставили у себя. Я хочу сказать: они отправили бы все или ничего.

Утробное, басовитое ворчание Вилли выражало скептицизм.

— Нет, в самом деле, я не могу в это поверить, — серьезно сказала Арлетт. — Внутри лежала служебная записка, где говорилось, что они изучили все, но ничто из содержавшегося там никак не пригодилось.

— Замечание, которое мы априорно не принимаем, — сказал Дэн язвительно.

— Хотя они действительно говорили, что все, имеющее отношение к работе, которой он занимался, было передано какому-то его коллеге. Возможно, это означает, что существуют и другие блокноты. Пожалуй, я могла бы это выяснить у его секретарши. Я съезжу в Гаагу. И поговорю в банке. И просто на всякий случай попробую обратиться к человеку, который занимается картинами.

— В совещании объявляется перерыв на двадцать четыре часа, — деловито проговорил Дэн.

— Идемте ко мне, — сказала Трикс.

Никто не усомнился, что теперь «ее очередь» угощать кофе. «Цельная натура», — подумала Арлетт. И это представляло для нее важность. Она больше не была одинока. Она обрела солидарность, друзей, людей знающих и умных, которые исключительно по доброте сердечной разбирались в ее хитросплетениях и вознамерились исправить несправедливость. Даже Дэн и Хилари де Ври не усматривали в ее ситуации ничего необычного и были бы поражены, даже крайне возмущены, если бы кто-то нашел это забавным.

Хотя Ван дер Вальк, наверное, нашел бы это забавным. И «очень по-голландски»; даже будучи сам голландцем до мозга костей, он никогда не утрачивал способности отстраненно взглянуть на предмет. У него быстро остро развито чувство смешного. «Чтобы делать такое, нужно быть голландцем, — сказал бы он. — Их хлебом не корми, дай только сформировать комитеты, предпочтительно протеста. Странно, что они не выбрали по ходу дела секретаря для ведения протокола».

Ван дер Вальк нашел бы уморительным то, что Арлетт действует вопреки своим предрассудкам, ревностно хранимым и бережно пестуемым на протяжении двадцати лет. Ей-богу, пожалуй, оно и к лучшему, что его здесь не было! Он бы отпускал вульгарные шуточки насчет этой новой тяги к сплоченности — мол, просто поразительно, что такие люди, как мясник, изъявили согласие запустить свою лапу в ее частную жизнь, а она потом бы впала в страшную ярость… А если бы все ограничилось совершенным на следующий день паломничеством в Гаагу, он бы покачал головой со скептической усмешкой.

— Надеюсь, я вам не помешала — можно войти?

— Ой! — Мисс Ваттерманн в замешательстве вскочила. — Миссис Ван дер Вальк! — Папка с бумагами, лежавшая возле пишущей машинки, свалилась на пол. — Я так… я не знаю, что… я хочу сказать… мне так и не представилось возможности сказать вам, насколько…

Зазвонил телефон, приводя секретаршу в еще большее смятение.

— О боже, пожалуйста, простите меня… одну сек… Кто это? Перезвоните попозже, я очень занята, — сказала мисс Ваттерманн отрывисто, со сталью в голосе.

«А что, может быть, я и впрямь нагоняю на нее страх, — весело подумала Арлетт, — ну и хорошо».

Она отдавала себе отчет в том, что хорошо выглядит, красиво, ну, во всяком случае, броско: она немало потрудилась над своей внешностью и знала, что выгодно смотрится в этом черном костюме.

— Как чудесно, что вы зашли нас навестить, — застенчиво сказала мисс Ваттерманн.

— К сожалению, не так уж бескорыстно.

— О, если я хоть чем-то могу…

— Дело в том, что, как мне сказали, были кое-какие бумаги, над которыми мой муж работал. Он их передал какому-то своему коллеге.

— Вы имеете в виду — в одной из моих папок? Я печатала все его материалы, так что мы найдем их здесь.

— То, о чем я думала, скорее представляет собой нечто вроде черновиков.

— Рукописные заметки? Его знаменитые школьные тетради? Но полиция забрала их все без остатка. Они думали… то есть они надеялись… — Она снова засмущалась.

— Я знаю, они отправили их мне. Однако, говорят, были какие-то рабочие материалы, которые…

— О, я знаю, это чистая правда… ах, какое удачное совпадение…

Дверь открылась, потянуло сквозняком, и в комнату вошел какой-то человек с охапкой бумаг, трубкой и носовым платком, в который он часто сморкался. Заметив Арлетт, он остановился как вкопанный и сказал вежливо:

— Прошу прощения.

Ясные глаза одобрительно оглядели ее фигуру из-под носового платка.

— Вот тот человек, который вам нужен, — сказала мисс Ваттерманн и, осознав некоторое жеманство в своем голосе, поспешно добавила: — Профессор де Хартог. А это миссис Ван дер Вальк.

Хартог ловко избавился от всего: носовой платок скользнул в один карман, трубка, все еще дымящаяся, — в другой. Бумаги перекочевали из одной руки в другую и были порывисто всучены секретарю.

Он церемонно поклонился.

— Чрезвычайно рад с вами познакомиться и огорчен лишь обстоятельствами, при которых это произошло.

— Вы очень любезны, — сказала Арлетт, стаскивая перчатку и подавая руку.

— Но в чем заключается удачное совпадение, мисс Ваттерманн, не в том ли, что я могу быть чем-то полезен?

— Вы не уделите мне десять минут? — спросила Арлетт.

— Какие там десять минут — столько, сколько вам будет угодно. Простите, одну секундочку, Нелл, у меня тут служебная записка от какого-то чинуши, прячущегося за исходящим номером. Будьте любезны составить ответную, где бы говорилось, что если они хотят обратить мое внимание на какие-то вопросы, это одно, но коль скоро они облекают свои рекомендации в столь хамские выражения, я отказываюсь обсуждать или даже читать их замечания. Напишите чуть порезче. Удар слева через весь корт. Всегда делайте по возвращению подачи проходной удар. Простите, сударыня, — чиновники. Нельзя допускать, чтобы они садились нам на голову, — эдакая наглость. Пожалуйста, входите в мой кабинет. Не отвечаю ни на какие звонки, Нелл… Пожалуйста, присаживайтесь, — с галантным видом пригласил он. — Так расскажите мне, чем я могу быть вам полезен.

Арлетт немного приободрилась. Все, все такие замечательные! А особенно, когда на тебя смотрит несколько сексуальными глазами герр профессор. До чего здорово, когда тобой любуются! Это ужасно полезно. Она скрестила колени, которые этот человек изучал с благожелательным вниманием.

Он был крупный, но не тучный, высокий лысый лоб, загорелый, но в меру. Очки в роговой оправе и трубка, придающие вид ученого мужа, но не педанта, приятно контрастируя с лишенным морщин, моложавым лицом. Он был примерно ее возраста, безусловно зрелый и ответственный человек незаурядного ума, прочно утвердившийся в академических кругах, но сохранивший капельку студенческого задора и увлеченности, что придавало ему обаяния.

— Ах да, совсем забыл. — Хартог взял трубку внутреннего телефона. — Нелл, две чашки кофе, пожалуйста. — Он принялся шарить в ящике в поисках сигарет.

Она начала:

— Были какие-то блокноты — нет, благодарю вас, у меня есть свои; курите свою трубку — со сведениями делового характера, которые меня совершенно не касаются, но я хотела кое-что спросить, а именно — не было ли в каком-нибудь из них посторонних записей или каракулей.

— Да, были, — сказал де Хартог решительно и четко. И это вселило в нее надежду. — Во всех.

— Я не слишком много на себя возьму, если попрошу вернуть их мне, когда вы закончите с ними работать?

— Вы их получите сейчас, — сказал он, вставая и направляясь к картотечному шкафу. — Я закончил и подготовил реферат некоей фундаментальной работы, которая будет представлять очень большую ценность для меня — для нас. Я вот что хотел бы сказать, такого практически никогда не бывает, чтобы какой-то ученый признал другого блестящим и здравомыслящим. Пока он был жив, мои коллеги оценивали и то и другое. Они говорили, что он по временам блестящ, а в общем и целом нелогичен. Я, смягчив это, утверждаю, что он часто был блестящ и, возможно, более здравомыслящ, чем большинство людей. Надо только иметь в виду, что нет таких личностей, которым удавалось бы и то и другое. Я любил вашего мужа, и мне его очень не хватает. Пожалуйста, не плачьте. Мне лестно, что я довел вас до слез сделанным от чистого сердца замечанием, однако это причиняет мне боль.

— Не буду плакать.

— Записи путаные, но для любого человека с воображением совершенно сенсационные и вполне последовательные. Он не придерживался какого-то специального шифра — я хочу сказать, что там наличествует множество интерполяций и не относящихся к делу замечаний, сделанных разноцветными чернилами, или вверх ногами, или как-то еще, но он не терял нити, и когда я сравнивал законченную работу, которую он мне оставил, с этими черновиками, то был поражен… черт возьми, я опять довожу вас до слез. Вы не пообедаете со мной сегодня вечером?

Арлетт тут же перестала плакать и достала из сумочки сигарету. Де Хартог подскочил, театрально чиркнул спичкой и поднес ее.

— Не буду плакать. Нет, мне нужно съездить в Амстердам. Но когда с этим будет покончено, тогда с удовольствием.

Он сел, зажег еще одну спичку и снова закурил свою трубку нервными, порывистыми движениями.

— Вы ведете расследование? — внезапно спросил он.

— Да. Но не знаю, насколько успешно.

— Полицейское расследование ничем не увенчалось. Да, конечно. Что ж, я не стану приставать с расспросами. Если я на каком-то этапе смогу оказать вам помощь, вы позвоните мне? Я не напрашиваюсь в самцы-покровители. Сдается мне, вы в таковом не нуждаетесь. Но если вам понадобится мнение юриста или — гм, я не решаюсь сказать — содействие, давайте назовем это так, в нелегком деле выявления доказательств, так и скажите. Я буду счастлив… Я даже горжусь этим. Вручаю вам блокноты с верой, надеждой и, да будет мне позволено это сказать, нежным доверием.

— Я принимаю их и испытываю все эти три чувства, — сказала Арлетт, и это было правдой.

Управляющий банком выслушал ее с каменной неподвижностью, в которой не было ни почтительности, ни пренебрежения, снял очки, поднял телефонную трубку, буркнул что-то, чего она не смогла разобрать, и сказал:

— Это не представляет особой проблемы.

Потом он вежливо осведомился, не доставил ли ей какой-то повод для беспокойства перевод денег во Францию; ответил на стук, получил досье у бледного и скромного молодого человека, который посмотрел на нее с любопытством, снова надел свои очки, дважды пробормотал «ага», достал серебряный карандаш, откашлялся, и сказал:

— Некий мистер Босбум. Оплачено через отделение Кредитного банка Нидерландов «Плантаге мидденлаан», записано на счет мистера Босбума. Что вы, никаких хлопот, наоборот, рады вам помочь.

— Мистер ван Дейссель? Чарлз? Арлетт Ван дер Вальк. Да, я в Амстердаме. Нет, я на вокзале, только что приехала из Гааги. Нет, это очень любезно с вашей стороны, но я могу поймать такси. Нет, я бы лучше переговорила с вами дома, если вам все равно. Могу я приехать? Да, конечно.

Чарлз ван Дейссель не имел ни галереи, ни магазина, но, подобно большинству посредников, занимающихся предметами искусства, прекрасно управлялся в своей собственной квартире. Когда приехала Арлетт, он стоял на стуле, добиваясь хорошего освещения картины, которую фотографировал.

— Пожалуй, надо бы взглянуть на нее в инфракрасном свете. Очень уж подозрительно: сверху так густо наложена краска. Моя дорогая Арлетт, уже просто оттого, что я на вас смотрю, мне становится легко и приятно. Дорогая вы моя, на вас же настоящая Шанель. Не говорите чепухи, я вижу по покрою. Я надеюсь и верю, что панталончики у вас — из черного крепдешина.

— Белый хлопок со швейцарской вышивкой.

— Чего вам? Анисовой водки? Побольше льда?

— Да. Чудесно, Чарлз, вкусно. Скажите мне, вы виделись с Питом в последние недель шесть до того?

— Я был не в состоянии что-то говорить или что-то делать. Да, я знаю, что я эгоистичный, неглубокий, себялюбивый маленький паршивец, но я был совершенно парализован. Хотя, думаю, вы на меня не в обиде. Вы бы рассердились, знаете ли, если бы я явился с вытянутой физиономией и букетом гладиолусов, — о, как я их ненавижу, такие мясистые. Они так пахнут анестезирующими средствами, накрахмаленными белыми халатами и клиниками в Неуилли. Bitte, bitte[84], дорогая, вы ведь не сердитесь.

— Нет, но я задала вам вопрос.

— Виделся, а что? Да, виделся. Он пригласил меня пойти куда-нибудь, пропустить по рюмочке. Расспросы, как обычно, старая шельма — простите, дорогая, но для меня, если честно, он все еще жив. Мне кажется, что он вот-вот заявится с одним из этих Пикассо, которые малюют в Ибизе, и попытается всучить ее мне. Ах да, теперь, после ваших слов, я припоминаю — он собирался о чем-то меня спросить.

— Вы можете вспомнить о чем?

— Конечно. При обычных обстоятельствах, по всей вероятности, не смог бы, но убийства, как-никак, все расставляют по полочкам в человеческой памяти… гм, не о докторе ли Джонсоне, нет? В любом случае, это было что-то не слишком захватывающее; он только хотел знать, знаком ли я с Луи Принцем.

— Это имя что-то означает, но я не знаю что.

— А, это ювелирный магазин на Спуи. Куча старинных безделушек, которые с виду хороши, а на самом деле ни в коем случае не следует воспринимать их серьезно.

Арлетт едва обратила внимание на то, что он назвал адрес. Слово «ювелир» прозвучало громким набатом, хотя она едва ли знала почему. Какая-то теория Дэнни де Ври, но какая… Слишком уж все перепуталось у нее в голове, чтобы вспомнить.

— Но о чем шла речь? — спросила Арлетт.

— Вообще-то мне не следовало бы этого говорить, но вам я могу доверять. Наветы, знаете ли. Он спрашивал меня, не мухлюет ли старина Луи с картинами, и я сказал, о да, можешь в этом не сомневаться, но доказательств, конечно, никаких, так что мне лучше вас предупредить: не разглашайте этого, а если вы это сделаете, мне придется отказаться от своих слов, поклясться, что я никогда ничего подобного не говорил. «Ничего такого и в помине не было, милорд… полиция вкладывает в мои уста слова, которые я никогда не произносил».

— Картины поддельные?

— Вовсе нет, голубушка. Луи — птица высокого полета, он не станет связываться с подделками, нет, просто мухлюет с накладными, чтобы уклониться от уплаты подоходного налога и при этом не получить по шапке от серьезных людей, которые считают, что национальное культурное наследие разбазаривается; и именно это я сказал Питу, а он просто крякнул в своей обычной манере, так что я бы в жизни не догадался, взволнован ли он или на него это нагоняет смертельную тоску. Я еще, помню, подумал: это что-то оригинальное, потому что он был одним из этих любителей экстремальных ситуаций, и что за интерес, черт возьми, у него мог проявиться к чьим-то шалостям с подоходным налогом; боже ты мой! Да с таким же успехом он мог заинтересоваться и мной, если уж на то пошло. Я рад, что увиделся с вами, моя милая; я могу сказать вам не краснея, что меня просто ошеломило и подкосило это ужасное происшествие. Бедный старина Пит. Всегда он находил вкус в жизни низших слоев общества и людях, которые в тебя стреляют. Вы конечно же вернулись во Францию: что вы делаете здесь? Сентиментальное путешествие или вы слегка подстегиваете нерасторопных бюрократов?

— Что-то в этом роде, — туманно сказала Арлетт. Она не собиралась ему ничего рассказывать, а впрочем, он бы и не заинтересовался. Душка Чарлз, стоящий на своем стуле в своих шоколадного цвета льняных брюках, овсяного цвета джемпере с застежкой на пуговицах и в малиновой рубашке — милый, но несерьезный.

Дэнни де Ври она застала погруженным в созерцание картины, но слишком сердитым для Ганди, развалившимся в сломанном плетеном кресле. Когда она вошла, он приободрился и встал, тараща глаза на картину.

— Вполне годится, чтобы метать в нее дротики, — сказал он. — Хилари отправилась по магазинам. Хотите бренди? Вы спасли меня от глубочайшего отчаяния. Не стойте там с нерешительным видом; это то, чем я занимаюсь на протяжении часа, если не больше. Принесли домой какой-то трофей?

— Я была слишком взволнованна, чтобы разобрать, что к чему, но, по-моему, да.

Арлетт устыдилась того, что ничего не придумала во время «совещания», и провела день с неловким чувством, что она капитан безнадежно проигрывающей команды, бессильный исправить положение. Арлетт завела сбивчивый и нудный рассказ, в середине которого Хилари вернулась и приготовила чай.

— Я не знаю, действительно ли это как-то пригодится, — закончила она запинаясь.

Хилари смотрела на нее с ласковым, но тяжело дававшимся терпением, словно учитель начальной школы на очаровательного, чуть отставшего в развитии маленького ребенка.

— Но, дорогая, неужели вы не видите, что тут концы сходятся с концами?

— Какие? — хмуро и упорно спросила Арлетт, не желая понимать.

— Ну как же, голубушка! Картины, Луи, парень, Б. Это тот антикварный магазин на Спуи — Луи Принц. Наверняка Б. — это мистер Босбум.

— Вы действительно так считаете?

— Ах, дорогая, — раздраженно сказала Хилари, — не будь же такой бестолковой.

Дэн, который слушал вполуха, роясь в блокнотах, которые принесла Арлетт, громогласно взревел:

— Убери этот гнусный чай — я ведь сказал, что хочу бренди, а? Вот оно — все тут. Господи, эта необъятная корова Трикс была совершенно права. — Он угрожающе размахивал «Прецедентами английского уголовного права» и снова превратился в мистера Киплинга, весь состоящий из свирепых глаз и усов.

— Не брызгай слюной, — сказала Хилари ледяным тоном. — Ты нас оплевал с головы до ног.

— Вот тут у Пита все написано черным по белому: «Единственный факт — парень приходил, чтобы со мной увидеться». И дальше: «Ювелир, Спуи, старик». Может быть, это Босбум или, возможно, Луи? Упоминание о вышедшем на пенсию управляющем? Картины — они продают там картины и мебель, так же, как и драгоценности и всю эту дребедень. Ну, вы знаете, антикварные пресс-папье и серебряные сахарницы-лейки. Пит пишет: «Наблюдение за Спуи вряд ли позволит многое выяснить». Вполне возможно, что так оно и есть, а потом: «Ларри Сент, некоторые сведения личного характера». Теперь, кто такой Ларри Сент? Говорит ли вам это что-нибудь, Арлетт?

— Боюсь, абсолютно ничего.

— А вот мне говорит, — сказал Дэнни.

— А, чепуха, — заметила Хилари. — Перестань хлестать бренди, ты упьешься. Ты никогда и близко не подходил к тому месту. Я представляю тебя в этой лавке с полкроной в кармане, как ты врываешься внутрь из-за приглянувшегося тебе японского меча.

— Женщина, — сказал Дэн с ужасающим спокойствием. — Жаль, что у меня его нет; я бы немедленно тебя выпотрошил. Наверное, я паршивый художник, и я потратил весь день, рисуя эту штуку, на которую собака, увидев ее, не преминула бы пописать. Но я живописец, а это означает ясновидящий.

— Ясновидящий, да неужели? Ладно, расскажи нам. Что там проглядывается?

Хилари по-прежнему говорила с ним, словно с умственно отсталым ребенком, у которого случилась истерика.

— Нейл, сын несчастного Ассинта. — Это было изречено с черчиллевским резонансом, голосом, исполненным апокалиптического пафоса, но не возымело желаемого эффекта.

Женщины переглянулись.

— Что?

— До чего же вы бестолковы — ни на что не годитесь, кроме как заваривать этот отвратительный чай и время от времени крутить задницей. Разве я не говорил вам, что я живописец? Этот человек, Пит Ван дер Вальк, не своим делом занимался, уж точно. Это все равно что кроссворд — если вы поймете, как он мыслил, то сможете прочитать то, что нужно. Ассинт — созвучно Сенту.

— Ах, боже ты мой, — проговорила Хилари.

— Наверняка парень… — начала было Арлетт.

Дэн пришел в ярость, огляделся в поисках чего-нибудь такого, что можно сломать, ничего не нашел, увидел чашку золотистого чая и с остервенением запустил ею в плохую картину.

— Ага, — сказал он тоном величайшего удовлетворения, — вот то, что мне было нужно.

Ясный, солнечный, теплый день конца апреля медленно сменялся сумерками — незаметно для кого-либо из них. В наступившем молчании раздался могучий громовой раскат, и в тот же самый миг, подобно хорошему актеру, проливной дождь принялся хлестать по окну. Они переглянулись.

— Вот так-то, — внушительно сказал Дэн. — Это Господь говорит мне, что я прав.

Кофе Трикс был просто ужасен — она имела скверную голландскую привычку делать пойло невероятно крепким и потом доливать в чашку горячее молоко. Все они пили его из вежливости.

— Что-то реальное.

— Что-то, с чего наконец можно было бы начать.

— Но мы пока не знаем. Нет никакой уверенности.

— Мы не знаем, но вероятность очень велика.

— С чего бы это? Я хочу сказать, почему это более вероятно, чем что-либо другое?

— Потому что все другие возможные варианты уже перебрали.

— Он имеет в виду полицию: они все отработали.

— Но они упустили это. Это, по сути дела, единственное, что остается, больше нет ничего, даже очень отдаленного.

— Даже намека.

— Как бы там ни было, имеются разные другие косвенные указания. Он проводил частный эксперимент. Он не вел каких-либо непрерывных записей и ни о чем не запрашивал полицию. Это было что-то совсем мелкое и маловажное. Он никогда не воспринимал это всерьез.

— Но я не понимаю, в таком случае, за что его убили.

— Вот как раз это мы и хотели бы узнать, разве нет?

— Это то, что мы собираемся выяснить.

— Но мы не можем быть уверены, ведь так? Я хочу сказать, если бы мы только могли быть уверены…

— Если бы мы были уверены, нам осталось бы всего лишь сходить в полицию. И вообще не пришлось бы ничего делать.

— Но если его убили за что-то настолько мелкое…

— Должно быть, какой-то псих. Мотив совсем необязателен.

— Наверняка полиция именно здесь и пошла по неверному пути — в поисках мотива.

— Обычно ищут того, кому это могло пойти на пользу. Но кто мог что-то здесь выгадать?

— Хотя, если это был псих…

— Неужели вы не понимаете — как раз потому, что он каким-то непонятным, безумным образом чувствовал: ему угрожают, или мешают, или что-то еще.

— Но в таком случае у него может возникнуть чувство, что мы тоже ему угрожаем, ведь так? Нас тоже могут убить.

— Это просто курам на смех. Мы не можем отсиживаться здесь, боясь того, что может случиться, если нечто другое, совершенно гипотетическое, имело место.

— Элемент риска всегда присутствует. А иначе зачем тогда полиция?

— Да, им платят за то, что они подставляют себя под удар.

— Не так уж много платят, беднягам.

— Вот они и подставляют себя под удар без особого энтузиазма, и кто станет их в этом винить? У них нет тех мотивов, которые руководят нами.

— Мы не должны иметь каких-либо мотивов. Или даже каких-либо навязчивых идей.

— Кроме одной — как бы нас не подстрелили.

— Знаешь что, если ты собрался устроить из этого балаган…

Так они препирались друг с другом, ни к чему не пришли, начиная раздражать друг друга. Бейтс положила этому конец таким категоричным тоном, что все споры разом прекратились.

— Мы уверены, что находимся на верном пути, значит, его нам и нужно придерживаться. И даже если есть определенный риск, что с того? Некто или нечто не сможет застрелить всех нас, даже если это плохой человек, или какой-то безумец, или даже и то и другое сразу. Если мы все ополчимся на него, он обязательно занервничает, и это рано или поздно заставит его выдать себя.

— Это звучит довольно разумно, но что означает, пользуясь вашим выражением, на кого-то ополчиться, и с чего это он должен занервничать?

— Допустим, мы ошибаемся, — здраво сказала Бейтс. — Мы не можем этого исключить, ведь так? Допустим, много людей, явно не связанных друг с другом, приходят к вам и дают понять, что подозревают вас в преступлении — в том, что вы… ну, я не знаю, скажем, вор-домушник, или еще в чем-нибудь — так вот, если вы невиновны, то не обратите на это никакого внимания, разве что разозлитесь из-за того, что вам надоедают. Но ведь они не обвиняют вас, они просто демонстрируют подозрительность. А вот если вы были виновны, то очень испугались бы.

— Я бы начал чувствовать себя виновным, даже если бы был невиновен, — сказал Дэн.

— Послушай, Дэнни, не будь занудой. Суть в том, что, если нескольким людям стало известно о том, что ты совершил что-то постыдное, ты не можешь напасть на них. Не осмелишься. Потому что не можешь знать наверняка, сколько людей вовлечено в это дело или знает о том, что ты виновен. Ты сломаешься.

— У психов не обязательно так все происходит. Они реагируют совершенно непредсказуемо.

— Это было бы куда проще — назвать всех преступников чокнутыми, — твердо сказала Бейтс.

— Все преступники притворяются чокнутыми, когда их поймали. Это самый простой способ уйти от ответственности. Они говорят, что ничего не могут вспомнить или что у них временно помутилось сознание.

— Но зачастую это правда.

— Это правда, потому что они хотят, чтобы это было правдой. Они не помнят, потому что они не хотят помнить. Это просто — изгладить что-то постыдное или неприятное из памяти; в противном случае мы бы все мучились раскаянием. Они сначала притупляют, а потом вытравляют в себе способность к нравственной оценке.

— Так что нам делать?

— Мы все пойдем к этому человеку под каким-то надуманным предлогом. Для этого мы достаточно изобретательны, как мне думается.

— Дэнни — да.

— Да неужели?

— Иногда даже слишком.

— Да нет же. Неужели вы не понимаете — под довольно нелепыми предлогами. Достаточно нелепыми, чтобы этот человек все понял, конечно, если он виновен.

— Мы все пойдем.

— Кроме Арлетт.

— Это верно. Ее могут узнать.

— А разве не в этом заключается идея?

— Нет, нет. Так можно оказать слишком сильный нажим. Если этот ужасный человек увидит, что пришла она…

— Это верно. Мы не можем рисковать ее жизнью.

— Почему нет? — проговорила Арлетт резким, скрипучим голосом. — Мой муж рисковал своей.

Наступило молчание, словно она сказала что-то шокирующее.

— А знаете, она права, — сказал Дэн. — Он, возможно, именно так и поступил — пришел с дурацкой историей, чтобы продемонстрировать свои подозрения, хотя у него не было никаких доказательств. И спровоцировал кого-то на насильственные действия.

— На действия, продиктованные страхом, — поправила Бейтс. — Но с нами этого не случится. Наша безопасность в численности.

— Но мы не позволим Арлетт пойти на такой риск.

— Мне кажется, — сказал Вилли, — что нам для начала нужны какие-то дополнительные доказательства. А как насчет этого Босбума? Ведь, как бы там ни было, это он продал часы. Вполне возможно, что убийца — он.

— Притом, что он принял чек и получил по нему деньги — не будь таким смешным, черт возьми, — сказала его жена. — Это бы прямиком привело нас к нему.

— Нет, пока еще не привело. Имя Босбум — очень распространенное.

— Леса кишат ими, — сказал Дэнни. Арлетт разбирал нервный смех, который она была не в силах унять. «Босбум» на голландском означает «лесное дерево». — Арлетт могла бы это проверить.

— Это рискованно.

— Перестаньте говорить мне про риск, — яростно огрызнулась Арлетт. — А как насчет риска для вас?

— Нет никакого риска, — сказал Дэн. — Это правда: если мы пойдем с дурацкими историями. Ну, скажем, например, «меня отрекомендовал вам мой друг комиссар», он будет не в состоянии сидеть и обдумывать способы убийства, уж слишком будет напуган.

— Напуган буквально до смерти, — заметила Хилари.

— Значит, с этим решено — мы все сходим к нему, — мстительно сказал Вилли. — Хотел бы я посмотреть, как этот ублюдок вспотеет. Чепуха, Трикс, нет никакого риска.

— Если только для того, кто пойдет последним, — невесело сказала Трикс.

— Потому что к тому времени он будет страшно напуган.

— Последней пойду я, — сказала Бейтс.

Все они переглянулись. Последовало смущенное покашливание, но никто не стал оспаривать за пианисткой этого почетного места. Это было совсем так, как если бы она сказала: «Я последней оставлю затонувшую подлодку». Кто бы мог подумать, дивилась Арлетт на старую матушку Контрапункт. Факт, что у нее характер сильнее, чем у остальных четырех, вместе взятых.

Это было правдой — то, что амстердамский лес полон деревьев. В телефонном справочнике хватало Босбумов. Арлетт отправилась в отделение Кредитного банка Нидерландов «Плантаге мидденлаан», но ее приняли с холодной официальностью.

— Мы рассматриваем адреса наших клиентов как конфиденциальную информацию.

«Да кому вы лапшу вешаете на уши», — грубо сказал бы Ван дер Вальк. Арлетт избрала женский, эмоциональный подход:

— Могу я переговорить с вами с глазу на глаз?

— Я не вижу в этом особой пользы. — Кассир являл собой самую закоснелую, самую дубовую, самую правильную разновидность голландца.

— Вам ведь ничего не стоит выслушать.

Ее большой финикийский нос, надменно торчавший, ее восхитительно прямое тело — все напряглось от подавляемого желания с разворота влепить пощечину этому правильному маленькому человечку и запустить его вежливой маленькой табличкой с надписью «главный кассир» в ближайшего клерка, глазевшего на нее с отвратительной смесью похотливости и осуждения.

— Если вы настаиваете, хотя, должен сказать…

— Просто выслушайте меня. Я — вдова комиссара Ван дер Валька, полицейского, который был убит на улицах, когда совершал вечернюю прогулку.

— Э… Примите мои почтительные соболезнования.

— Ваши почтительные соболезнования, к сожалению, мне совершенно ни к чему. Я не прошу у вас ничего, кроме адреса человека, которому мой муж заплатил деньги.

Возможно, ключевую роль тут сыграло слово «деньги».

— Разумеется, мы относимся к вам с сочувственным пониманием.

— Я не прошу у вас ничего, кроме адреса.

— Наши правила конфиденциальности…

— Я спрашиваю вас, вы предоставите мне эту простую, безобидную информацию или нет?

Ужасная женщина подавала признаки того, что она сейчас закричит.

— Умоляю вас, нет никакой необходимости в том, чтобы…

— Есть огромная необходимость. Если бы вашу жену убил вооруженный грабитель, вас бы удовлетворили чьи-то правила и инструкции?

— Но, право же…

— Я не прошу у вас ключ от входной двери.

— Тише, пожалуйста. В данных обстоятельствах я сделаю исключение. Но вы понимаете…

— Дружище, — устало проговорила Арлетт, — не мучайте меня больше.

Розы прорастали с силой, которой нипочем любые правила. Теснота, загрязненная атмосфера, тяжелый покров темно-серых облаков, холодный северо-западный ветер, дувший со Скапа-Флоу, где по-прежнему стояла зима, — и это в самом конце апреля — ничто их не останавливало. На на некоторых уже показались почки. Мистер Босбум встретил ее с агрессивной грубостью, которая поразила Арлетт. С чего бы ему быть так враждебно настроенным? Это же просто человек, который продал ее мужу часы.

— Не представляю, чем бы я мог вам помочь.

— Вы можете по крайней мере выслушать? Вежливо или хотя бы терпеливо.

— По крайней мере, мне следует на это надеяться. Мне бы не хотелось, чтобы вы сочли, будто у меня недостает элементарной учтивости. Но что касается столь безвременной и несчастливой кончины вашего супруга, то… Вы, наверное, считаете, уж простите меня, что я утаил информацию от полиции.

— Я не имею никакого отношения к полиции. Они ничего об этом не знают. Мне нечего им сказать. Это сугубо личное. Я не собираюсь делать какие-то упреки или даже замечания в ваш адрес, которые вы могли бы счесть оскорбительными.

— Я склонен вам верить и выслушать, разумеется, с должной учтивостью все, что вы пожелаете сказать. Мне не верится, что я могу вам помочь.

— Может быть, вы по крайней мере пригласите меня пройти в дом?

— Прошу прощения… Не угодно ли будет присесть?

— Я не пытаюсь добиться от вас сочувствия, — медленно проговорила она. — И не стремлюсь втравить вас во что-то. У меня нет никаких оснований считать, что есть нечто такое, что вы можете рассказать мне и чего бы не рассказали бы полиции, конечно, если допустить, что у вас было что им сообщить.

— Нечего мне было рассказывать.

— Безусловно.

— Так могу я поинтересоваться, какую цель вы преследовали, оказав мне честь своим визитом?

— Не будьте слишком официальным, — печально проговорила Арлетт. — Постарайтесь поверить — у меня нет никакой корысти.

Он наклонил голову и ничего не сказал.

— Вы продали моему мужу часы.

— Я этого не отрицаю. Вполне невинная сделка, как мне представляется.

— У меня нет оснований вас в чем-то обвинять.

В его поклоне засквозила насмешка.

— Видите ли, он записал кое-что в блокнот. Что-то насчет парня, который работал в ювелирном магазине, которого заподозрили, или он считал, что его заподозрили, в воровстве. Очень туманно и, можно сказать, совсем малозначительно.

— Я нисколько в этом не сомневаюсь.

— Но он считал это довольно важным… не знаю, мне показалось, что об этом стоит спросить… просто прийти и поговорить с вами.

— Он спрашивал меня, — осторожно сказал Босбум, — здесь память меня нисколько не подводит, правдоподобна ли хоть в какой-то степени рассказанная ему история про часы, не указанные в описи ювелирного магазина, где, как он узнал, я проработал много лет. Я высказал ему свое мнение, заключавшееся в том, что считал эту историю крайне маловероятной. А что молодой человек, оставшийся безымянным, о котором шла речь и которого я не знаю, сочиняет небылицы. Это все. Я по-прежнему не усматриваю здесь никакой связи с каким-либо последующим происшествием. Конечно, мне совершенно неведомо, доверился ли он в какой-то степени моему скромному мнению относительно рассматриваемого предмета.

— Мистер Босбум, пожалуйста, я не пытаюсь сделать из этого нечто большее, нежели то, чем вы сообщили мне.

— Благодарю вас.

— Вы знаете человека по имени Сент?

Большая ладонь Босбума, потиравшая его челюсть, нервно дернулась.

— А почему, собственно; вы меня об этом спрашиваете?

— Просто потому, что в записи, которую сделал мой муж, содержавшейся в куче других, сделанных им в связи с его работой, ваше имя и это имя упоминаются в одном и том же контексте. Эти записи были частью вороха рукописных материалов — они просто пылились в деле. Видите ли, никто их не читал до этих пор. Полиция сочла их не представляющими никакой важности.

— В каком контексте? — медленно спросил Босбум.

«У меня не слишком хорошо получается этот разговор», — подумала Арлетт. Долгая пауза и ее сосредоточенность, похоже, оказали ободряющее воздействие на Босбума, который стал менее неподвижным и каменным и придал своему лицу более добродушное выражение.

— В контексте риторического вопроса, — сказала она наконец. — Какие выводы можно сделать из ситуации, которая была неясна самому Ван дер Вальку и которая в большей степени туманна для любого, кто теперь пытается восстановить цельную картину?

— А вы пытаетесь?

— Да.

— Итак, ваше предположение: этот дневник, или заметки, или что бы это ни было, таит в себе зародыш объяснения причин его убийства, если уж говорить без обиняков. И вы пытаетесь превратить эту схематичную идею — назовем это так — во что-то очевидное. Будьте же до конца честны сами с собой. Вы жаждете, и я могу это понять и отнестись с сочувствием, отыскать нечто такое, с чем можно пойти в полицию и сказать им: «Вот предмет для расследования, которому вы до сих пор не уделяли внимания». Разве это не исчерпывающее резюме ваших соображений?

— Все это так за одним исключением. У меня вовсе нет намерения идти в полицию с каким-либо предложением, жалобой или доводом.

Он сдвинул свои большие жесткие брови:

— Если вы не пытаетесь растормошить полицию — это я бы еще понял, — то мне непонятна ваша цель.

— Я хочу выяснить. У меня сильное ощущение, что есть вещи, которые нужно выяснить. И это можно сделать, и я имею на это право. Для меня это личное. Полиция, и суды, и судьи тут вообще ни при чем.

Он посмотрел на нее изучающе, не торопясь с ответом.

— Простите, но вы действительно хорошо это обдумали? Я не хочу вас обидеть. Вы, безусловно, ведете себя, скажем так, слишком возбужденно. Могу я по-дружески — потому что я не желаю вам ничего, кроме добра, — попросить вас задать самой себе вопрос: чего вы надеетесь добиться?

— Вы считаете, что у меня скрытая форма истерии, не так ли?

Он шумно выдохнул, захваченный врасплох, не желая говорить ни «да» ни «нет».

— День назад или около этого я не смогла бы вам ответить. Все, что я тогда понимала, — мой муж убит. Я твердо решила использовать все средства, чтобы выявить убийцу. С тех пор я многое узнала. Для начала то, что мой муж был полицейским, но он не вел следствие, так что тут не могло быть никакой уголовщины. Он никого в это не посвящал; это, по-моему, ясно. Он не обращался за помощью или содействием к какому-либо официальному органу, не использовал какую-либо официальную структуру. Записи, которые мы нашли, — разрозненные и путаные, но свидетельствующие о том, что, как бы там ни было, он заключил какую-то договоренность с самим собой, хотя у него не было оснований для официального расследования. Он распутывал что-то — мы не знаем что — в свободное время. Я намерена это выяснить. Не знаю… если это привело к его смерти… Может быть, оно станет предметом разбирательства для органов правосудия, но это не мое дело. Я не верю в частную полицию. Предавать людей правосудию — не мое дело. И не входит в мои намерения.

— Тогда каковы же они? Могу я вас об этом спросить? Поскольку, в конце концов, вы пришли ко мне за информацией.

— Совсем так же, как и мой муж пришел к вам, если только я не очень сильно ошибаюсь, за конфиденциальной информацией. Это было частным делом между ним и каким-то человеком или, возможно, людьми. Сейчас он мертв. А сейчас между мной и этим человеком. Кто бы, — закончила она спокойно, — ни убил его.

Ровный тон, которым она была способна говорить, удивил ее саму в той же степени, что и Босбума.

— Гм, — неторопливо проговорил он. — Гм. Видите ли, я всю жизнь был бизнесменом, и, как мне представляется, честным. Вы ведь не истолкуете это превратно, если я проявлю колебания, затевая что-нибудь или внося свой вклад в нечто такое, о последствиях чего не могу судить. Вы понимаете, что у меня — как и вашего мужа, если хотите, или как и у вас, если предпочитаете, — есть также и колебания этического порядка. Ваш муж приходил ко мне. Это правда. Но он, безусловно, не дал мне никаких оснований считать, что занимается чем-то похожим на расследование уголовного дела. У меня также не было ни малейших оснований предполагать, что это могло быть хоть как-то связано с его последующей смертью. Поразмыслив, я удовлетворился тем, что это наверняка совпадение. Я действительно спрашивал себя, не следует ли мне пойти в полицию. Но что бы я им рассказал? Мне это представлялось лишь как нечто путаное и неясное. Все это свелось к вопросу об учете товара у ювелиров, предмету, в котором я сведущ, и именно поэтому он пришел ко мне. В качестве дополнительной информации: он случайно разбил свои часы, а у меня как раз были подходящие, совершенно мне не нужные. Я продал их ему — в порядке случайной сделки между соседями. Тут не было никакого повода для полицейского расследования.

— Кажется, я понимаю, — сказала Арлетт. — Я не пытаюсь оказывать на вас какое-то давление. Вероятно, у вас такое чувство, что если вы сейчас мне что-нибудь расскажете, а я воспользуюсь этим, чтобы поднять какого-то рода скандал или шум. И вы можете оказаться в неловком положении. Как будто вы что-то знали и замалчивали это. Не в этом ли дело, в какой-то степени?

— Возможно… отчасти…

— Или что вам ничего не известно наверняка, и что-то такое, что вы, возможно, могли бы мне рассказать, может показаться злобным или даже клеветническим, оттого что я, не ровен час, воспользуюсь вашей информацией или пущусь в инсинуации?

— В этом тоже есть доля истины.

— Помогло бы вам, если бы я дала вам слово, что не предам гласности ничего из того, что вы мне скажете?

— Это бы помогло… да.

— Тогда мне остается только одно — это реплика, не аргумент. Мой муж был убит. Неужели вы не сделаете то, что в ваших силах, чтобы помочь мне? Просто так, безо всякого мотива, но только лишь из великодушия или, если хотите, из жалости к женщине, которая потеряла мужа.

Босбум хранил молчание, в то время как антикварные часы с маятником в уютной, обитой ситцем маленькой гостиной спокойно тикали, а снаружи слышался шум машин, которые грохотали на углу, проехав мимо. Далекий авиалайнер, кружащий над Схипхолом, добавлял сюда удаляющийся гул.

Босбум наконец очнулся от задумчивости и сказал:

— Моей жены нет дома. Могу я предложить вам что-нибудь? Она вернется очень скоро. Я хотел бы изложить ей ситуацию и послушать, что она скажет. Вы согласились бы подождать?

— Да, — сказала Арлетт.

В этот вечер, где-то в час пик, она стояла на Спуи, а мимо нее несся бурлящий поток пешеходов, разбухший за счет огромного наплыва туристов. Она долго рассматривала витрины и дверь, но в магазин заходить не стала.

Чуть позднее, после того как магазины закрылись, она оказалась уже на Лелиеграхт. Арлетт шла следом за молодым человеком. Не Сент ли это? Кажется, слишком молод. Возможно, это Дик, тот «парень»? Кажется, слишком уж старый или, пожалуй, слишком матерый, уверенный в себе, неторопливый этот некто, на протяжении десяти минут беспечно вышагивающий по тротуару между мостом и набережной, с наслаждением вдыхая свежесть весеннего вечера, который очистился после дождя.

Арлетт очутилась возле секс-шопа. Она взглянула на магазин с оттенком отвращения, поскольку ей совсем не хотелось, чтобы ее застали околачивающейся здесь, и перешла через дорогу. Оттуда она подняла взгляд на окна, расположенные выше, и внезапно снова опустила взгляд на магазин, потому что нечто странное бросилось ей в глаза. Этим заведениям, насколько она могла судить из своего ограниченного опыта, как правило, присваивали названия, сочетающие в себе притворную стыдливость и похоть. «Эрос» или что-либо подобное, почерпнутое у Фрейда и Фрейзера в поверхностном, популяризаторском изложении, при помощи которых они придавали себе налет респектабельности. Она усмехнулась — ох уж эти люди и их классические мифы! Ну надо же — «Золотые яблоки Гесперид». До чего претенциозно.

Внезапно усмешка застыла у нее на губах; она резко повернулась и быстрой, деревянной походкой ушла с улицы.

Она обнаружила ободранное дерево с фальшивыми яблоками.

И теперь знала.

«Я знаю, — говорила она себе снова и снова, пока шла обратно, в направлении Рейсдалкаде. — Я знаю. Что мне делать?»

Ей совсем не хотелось ничего рассказывать своим сообщникам. Вне всякого сомнения, они оказали ей огромную помощь. Они утешили и успокоили ее, снабдили важными указаниями и ориентирами, без которых она не знала бы, что искать, выкристаллизовали ее бесформенные мысли и направили в нужное русло ее хаотические, неуравновешенные эмоции и необузданные желания. Они окружили ее с ласковым вниманием, как, например, Рут, слишком близкая к ней, не смогла бы. Они объяснили, что полицейская работа, какой бы сосредоточенной и тщательно направляемой она ни была, не способна породить ничего, кроме пустого воздуха, и в этом никто не виноват. Менее всего полиция. А с чего бы еще Ван дер Вальк так тщательно избегал задействовать какие бы то ни было полицейские механизмы в его «частном эксперименте»?

Она тоже обещала Босбуму соблюдать конфиденциальность. Никто не узнает от нее тех вещей, которые он ей рассказал. Она могла бы их использовать, но должна была уважать источник информации.

Однако она не могла также и подвести своих сообщников. Они обещали ей подлинное союзничество, и доказали это. Милая старая Бейтс, которая помогла ей понять саму себя. Дэн, который увязал между собой все обрывочные записи и все правильно сообразил, прежде чем она получила от Босбума ниточку, которая скрепила все воедино. А необычайная сила Вилли и Трикс, с их слепой преданностью, — все это придало весьма витиеватому метафизическому аргументу, возникшему в голове Хилари, направленность и динамику.

— Я просто не могу позволить, чтобы творились такие вещи, — сказал Вилли, пытаясь понять свои собственные инстинкты. — Это как во времена оккупации. Я хочу сказать, не будем называть имен, не будем искать теперь виноватых, но я знал многих, кто сколотил состояние тогда и с тех пор никогда не раскаивался в содеянном. Играли по-умному, понимаете? Я был совсем еще мальчишкой, но могу сказать, что мог бы иметь собственный бизнес, иметь все, что у меня есть сейчас, чуть ли не пятнадцать лет назад. Или евреи — я хочу сказать, мы недолюбливали евреев. Бывало, отпускали шуточки, вроде как безобидные, но и не без задней мысли, насчет ростовщиков и «держателей ломбардов» и все такое прочее — вы знаете… и, ну, я хочу сказать, я был мясником, а евреи не едят нашу пищу, свинину и все такое, и у них была своя бойня… я хочу сказать, что мне за дело было до этого? Оккупанты начали сгонять всех евреев в одно место, и тогда уж не было, если задуматься, ничего, кроме печали по себе подобным, не говоря уже о том, чтобы вмешаться. Ну, здесь, в нашем квартале, их в то время даже и не было почти. Но почему-то это стоит у меня комом в горле. Не знаю, я не могу сказать, что во время оккупантов много думал о патриотизме, или королеве, или правительстве. Королева никогда ничего для меня не сделала, вы понимаете, что я имею в виду, а хреновое правительство, кровососы — как ни крути, все они сбежали в Англию. Это нам пришлось жить при оккупации. Так почему бы не плыть по течению, не обязательно заниматься коллаборационизмом, поймите, но просто перекантоваться, закрыть глаза, позаботиться о собственной персоне? Я так и не разобрался, почему делал некоторые вещи… Чарли[85], вот как меня следовало называть, потому что таковым я и был. Но мне не в чем раскаиваться. Черт подери, просто у меня такое чувство. Если сейчас я могу сделать что-нибудь ради Пита, именно это я и сделаю, и черт с ними, с последствиями, наплевать, если меня за это посадят в тюрьму. — Выговорившись, он потянулся за своим пивом, выпил целую бутылку, тяжело выдохнул и внезапно сказал: — Я сам иногда чувствовал себя евреем. Временами и был евреем, если уж на то пошло.

Нет, Арлетт несла двоякую ответственность. Не только перед Босбумом. Вне всякого сомнения, он боролся со своей совестью, впрочем, так же как и Трикс, которая привыкла к своим удобствам и пополнению своей кассы и обеспечивала уже себе вполне приличное существование. Но она приняла свое решение быстрее всех!

— Вы нашли этого Босбума? — спросил комитет.

— Да, но толку от этого немного. Подтвердилось лишь, что это было как-то связано с ювелирным магазином. Босбум прежде служил там управляющим. Часы просто попались под руку, так случилось, что они у него были. Он ничего не знает про парня.

— Или Сента?

— Лишь то, что тот существует. Он приходится старому Принцу кем-то вроде племянника. Но мне удалось выяснить больше. Я сама туда сходила. Я выяснила, что означает стихотворение — то самое, про фальшивые яблоки, которое нас так озадачило.

— Так, так! — сказал Дэн, сильно разволновавшись.

Заведению Луи Принца повезло с уборщицами. Их было три, шумные и мускулистые амстердамские домохозяйки, с языками, двигавшимися столь же быстро, как и их руки, неутомимые в лазании по лестницам, выбивании ковров, постукивании ведрами. Луи держал их на протяжении многих лет и ничем так не гордился в магазине, как ими. Он любил рассказывать длинные комические истории об их ужасающей энергии, их потрясающем рвении, их сокрушительной бестактности, о том, что у него ушли годы на то, чтобы отучить их прохаживаться плеткой-девятихвосткой по его коврам, начисто соскребать патину с фаянса или налеплять огромные комья мастики на маркетри восемнадцатого столетия. О том дне, когда Йопи споткнулась о мольберт и вылила ведро горячей мыльной воды на холст Санредама, один из его церковных интерьеров. «Она думала, что драит тротуар; думаю, ее обманула перспектива». Дне, когда Рини свалилась с лестницы, прижимая к своей потрясающей пышной груди люстру в стиле ампир. Черный понедельник, когда Вилли нашел вещь Булле и решил отполировать бронзовую инкрустацию…

Дик стоял посреди своего королевства, любовно водя пальцами по поверхности дубовой панели пятнадцатого столетия, найденной Луи в сельской пресвитерии, в бельгийском Лимбурге — чуть подточенной червями, но замечательной. Ухмылка расползлась по его лицу; он сделал то же самое в свой первый месяц, с другой вещью, вымазал пальцы пылью и устроил разнос Йопи — самой молодой, шумной и вспыльчивой из всей троицы. Она напустилась тогда на Луи примерно с такими словами:

— Если этот сопляк собрался учить меня моей работе…

Старик был огорчен:

— Ты славный мальчик, Дики, очень славный мальчик, но если мне придется выбирать между тобой и моей Йопи…

Но Дик быстро учился — он всему быстро учился. Умный и восприимчивый, испытывающий природную тягу к дорогостоящим и красивым вещам, парень ополчился на собственное невежество и неопытность с горячим энтузиазмом, сделавшим его в некотором роде почти таким же незаменимым, как Йопи. Теперь он мог управляться не только с туристами. Правда, покупатели постарше настаивали на встрече с Луи, точно так же как бизнесмены — на встрече с Ларри. И хотя он очень много чего понабрался, по-прежнему не знал ничего, когда дело доходило до закупки. А это — душа антикварного бизнеса, но единственная вещь, которой не выучишься в спешке.

— На это уходят годы, такое не возьмешь наскоком, — говорил Луи, тяжко вздыхая, — и кто только будет этим заниматься, когда мне придет конец, ума не приложу. Ларри совсем не годится — у него даже интереса к вещам нет.

В последнее время Ларри почти не было видно. Он без долгих раздумий сложил с себя всю повседневную рутину. Теперь Дик выполнял ритуал с ключами и наличностью, проверял сигнализацию, занимался бумажной работой — переучетом товара и выпиской накладных — и ведал всеми современными поделками, часами и безделушками, бижутерией и серебряными изделиями. И «управлял» он далеко не номинально. Дик обольщал трех «девушек», шутил с ними, кормил их с рук… Теперь он получал приличное жалованье и комиссионные, приобрел запонки «Картье» за «яблоко и яйцо». У него наконец появилась кой-какая приличная одежонка. Линденграхт остался в далеком прошлом. Никаких больше студенческих меблированных комнат! Он, по сути дела, въехал в квартиру Ларри.

Поскольку Ларри отсутствовал все более длительные периоды, кульминацией чего стала трехнедельная отлучка. На «Карибы», — как сказал он неопределенно. Конечно же он вернулся с великолепным загаром, легким и не бросающимся в глаза, как и все у Ларри.

— Мне действительно хотелось бы, чтобы ты прогревал и проветривал квартиру. В конечном счете я, возможно, отдам ее тебе совсем, но все это по-прежнему покрыто мраком неизвестности, а? — посмеиваясь над своим изречением, сказал Ларри. — Ты хорошо справляешься, Дики, очень хорошо. Нет, не нужно платить мне за съем квартиры. Просто присматривай за маленьким магазинчиком — да, за «Яблоками». Я покажу тебе как. Это совсем просто. Не бог весть какое впечатляющее зрелище, однако же приносит мне весьма приличный доходец: глупых молодых девчонок на свете больше, чем грязных стариков, но и тем и другим, как ты поймешь, есть применение. Как гласит старая добрая пословица, пышка продается, когда на рынке плохо идут хлопок и зерно. Девушка, которую я поставил управляющей, — идеальный вариант, настоящая фанатичка женской эмансипации, сокровище. Ты с ней полегче, мальчик Дики, у нее огонь в чреве, у нашей сестренки Айлин.

«Порой, — подумал Дик, мечтательно ощупывая полированную примитивным способом поверхность картины с ее изумительной патиной, — я чувствую себя так, как будто у меня температура. Почти как больной туберкулезом или что-то в этом роде. Приступы лихорадочного возбуждения. Когда кладешь начало своей карьере, самое трудное — научиться сохранять это непринужденное холодное спокойствие, которое есть у Ларри. Я сравниваю себя нынешнего с тем, что я представлял собой всего лишь несколько месяцев назад! Ничего не знавший, ни к чему не способный, совершенно пустоголовый. Невероятно! Неудивительно, что я время от времени чувствую, как кровь приливает к голове…»

Это не всегда было легко! Более того, некоторые из побед достались очень дорогой ценой, унося страшно много нервов, держа его в постоянном напряжении. Была Дейзи. Господи, каким дураком она его выставляла! Эти мучительные воспоминания вгоняли его в густую краску. В ее жестких, ловких, таких изощренных руках он был скорее даже не инструментом — игрушкой. Или «инцидент», как Ларри назвал тот случай… Тогда началась настоящая запарка. Полицейские в штатском парами рыскали по Голландии, проверяя все, что им только взбредет в голову. Приходили с бумагами, полными таинственных намеков на то, что они идут по горячему следу. Но все это улеглось, в точности как и предсказывал Ларри. Он все продумал! «Инцидент» потребовал от него мобилизации всех нервов, равно как и всех тех профессиональных навыков, которые ему сумел привить Ларри. Но Дик справился.

Он не любил вспоминать об этом даже сейчас. Это была чертовски неприятная болячка, лишь наполовину зарубцевавшаяся, несмотря на все. Однако ему нужно было обращаться к ней время от времени, чтобы доказать, что он превозмог себя и не допустит, чтобы это его подкосило. В конце концов, это все Ларри, его идея, его ответственность. Его план и его операция во всем, кроме «хирургических деталей». «Я не могу держать за тебя скальпель, мальчик Дики, это то единственное, что нужно научиться делать самому, а иначе все упражнение бессмысленно. Это то, что отделяет мужчин от мальчиков».

Ну да, конечно, он все понял и смирился. С этим было покончено. Призрак уже не вернется.

— А не может это быть уловкой? — напряженно спросил он Ларри после того, как происшествие исчезло из газетной хроники, а всякая активность полиции — и афишируемая, и не афишируемая — угасла. Ларри знал об этом все; у него везде были источники информации.

— Я хочу сказать, они постоянно говорят, что никогда не закроют дело, никогда не разожмут зубов.

Пожатие плеч.

— Зубам нужно за что-то схватиться, если уж следовать этим эмоциональным метафорам. А им не за что держаться, совсем не за что.

Ослаблять бдительность нельзя никогда, но это было лишь, как говорил Ларри, поддержанием формы.

— Никогда не позволяй себе терять форму. Особенно когда, мой дорогой мальчик, ты начинаешь приближаться к среднему возрасту. Настоящий профессионал не может позволить себе этой ошибки, самой серьезной из всех, — искушения размякнуть от комфорта.

Однако при всем том Дик испытывал то, что он мог описать самому себе лишь как некую разновидность беспокойного, нервического голода. Очень похоже на тот первый день, о котором он часто думал, когда он шел устраиваться на ту нелепую, пустячную работу и остановился на Спуи, чтобы съесть сандвич из закусочной на углу! Ему не хотелось этого сандвича, и все-таки он должен был его съесть. С «инцидентом» — чуточку похоже. До сего дня его мучила мысль о том, что он не знает, действительно ли никому, полиции или кому-то еще, никогда не приходило на ум пусть даже и дичайшее и совершенно недоказуемое «соображение»?

Ларри сказал:

— Конечно же нет. Не могло прийти. Это совершенно исключается. Впрочем, всегда существует крошечная доля риска. Но «до того», а не «после». Как и во всякого рода хирургической операции, даже самой незначительной, всегда существует эта доля.

Разумеется, никогда нельзя соглашаться на шансы, которые складываются не в твою пользу, — это ни при каких обстоятельствах. Равные шансы на успех и неудачу — вот отправная точка, начиная с которой умный человек согласится хотя бы просто подумать над операцией — любой операцией. Потом он работает, чтобы еще больше изменить эти шансы в свою пользу. И добивается, ну, скажем, соотношения девять к четырем. На этом этапе он может сделать ставку. Но при этом страхует себя, Дик. Он тянет время, ставя на любую другую возможность. Всегда заключай двойное пари, мой мальчик, и это в тот момент, когда шансы благоприятны для тебя. Так вот, из-за этой своей досадной болтливости ты подпортил себе игру. Ты пошел к этому человеку и наговорил ему глупостей. Сейчас шансы по-прежнему в очень значительной степени в твою пользу. Во-первых, этот человек не состоит на какой-либо действительной службе. Во-вторых, то, что ты ему рассказал, по сути своей — банально, равно как и глупо. Вероятность того, что он проигнорирует все это или забудет, огромна. Он ничего не записывал — ты в этом уверен. Он начал это делать, но перестал. Никаких официальных шагов не предпринимается, а иначе мы бы давным-давно об этом узнали. Никакая кнопка не нажата, никакая машина не приведена в движение. Нет ничего, кроме любопытства, наполовину воскрешенного болтовней. Вероятность провала по-прежнему чрезмерно велика, как мне кажется. Мы уменьшим ее, удалив эту опасную песчинку. Поскольку за этой песчинкой через ту же дырочку могут последовать другие, мы закроем дырочку. Та, другая песчинка, слишком микроскопическая, чтобы ее разглядеть, уже проскочила — вот шансы, с которыми ты теперь имеешь дело. Она настолько мала, что ею можно пренебречь. Если хирург не пренебрежет той вероятностью, что его пациент страдает опасной, активной формой гемофилии, то не будет никаких хирургических операций — никто не осмелится надрезать даже палец.

— Я это все понимаю, — пробормотал Дик. — Единственное, что меня беспокоит: он, наверное, разговаривал с каким-нибудь другом, или знакомым, или что-то в этом роде. Я не знаю что…

— Обезопась себя от проигрыша, — сказал Ларри со своим легким проблеском веселья. — Обезопась себя от проигрыша, мой мальчик, как я. Вооружись против любого другого не сдержанного на язык дурачка, вроде тебя самого, который, ты уж прости, но давай посмотрим правде в глаза, может дрейфовать в твою сторону, несомый каким-нибудь завихрением фантазии, или домыслом, или предположением, — это ни в коем случае не может быть чем-то большим.

И вот прошли недели. Ничего не случилось. Никто не появился. Почему же у него до сих пор оставались эта не спадавшая температура, этот хронический жар? Как будто он и в самом деле подхватил какую-то заразную болезнь.

Хоть иди и делай рентген грудной клетки — для полной уверенности. В наши дни люди просто не заболевают туберкулезом.

Его фантазии были прерваны — чему он обрадовался, потому они становились неприятными, — долгим серебристым позвякиванием дверных колокольчиков. Покупатель…

Нет, не покупатель, тут же подсказал Дику его уже наметанный и острый глаз. Всего-навсего какой-то художник! Он научился не презирать их, потому что Луи настаивал на том, чтобы сохранять дружеские отношения со всеми художниками, какими бы незначительными или глупыми они ни были…

— Во-первых, никогда не знаешь, когда тебе понадобится мастер; окажи им услугу, и они заплатят тебе тем же. Во-вторых, что бы ты ни думал, это хорошее паблисити — ты удивишься, насколько часто художник, у которого глаз наметанный, наводил меня на что-нибудь хорошее. А те, что занимаются прикладным искусством, — самые надоедливые, потому что норовят задарма одолжить вещь, — могут, в свою очередь, устроить вокруг тебя рекламную шумиху. Однажды я полностью обеспечил мебелью целый спектакль в Стадсхаувбурге — и с величайшей пользой для себя, так что я безо всяких проблем возместил хлопоты и материальный ущерб.

Это, очевидно, был один из них. Они приходили, всех мастей и калибров, выклянчивая китайскую шелковую ширму, чтобы сфотографировать модель на ее фоне, вставить антикварную фарфоровую трубку с кувшином из делфтского фаянса и астролябией семнадцатого столетия в рекламу виски, попросить в долг кушетку в стиле ампир, чтобы лучше продавались пружинные матрасы! Этот субъект был вполне типичен. Маленький, широкоплечий и кривоногий, как бельгийский гонщик-велосипедист, неряшливая копна волос, лысый лоб, эти идиотские очки в стальной оправе, огромные моржовые усы. И все-таки, как говорил Ларри, правило номер один: «Будь вежлив с кем бы то ни было».

— Доброе утро, чем могу служить?

— А Принц здесь? — спросил Дэнни де Ври.

— К сожалению, он уехал в Арденны на всю неделю. Грабит алтари, как он это называет.

— А как насчет Сента?

— Увы.

— Его тоже нет в Амстердаме?

— Нет, он вернулся, но в настоящее время мы его здесь редко видим. Вы его друг?

«Наверняка это не такой уж близкий знакомый Ларри, а иначе он был бы больше осведомлен о его перемещениях».

— Да не то чтобы. По рекомендации друга. Искал итальянскую Мадонну; любую, при условии, что это ранний период — Кватроченто[86] или около этого, что-нибудь на золотистом фоне, знаете ли, в манере Симоне Мартини[87], но Чинзано тоже бы подошел, n’est-ce-pas?[88] Тема, над которой я работаю.

— К сожалению, у нас ничего такого нет. Есть икона, но не думаю, что мог бы ее отдать — страховка… На самом деле она принадлежат Марианне Колин из Парижа. Вы могли бы попробовать обратиться к Папенхейму с Лейдсестраат.

— Он направил меня к вам. Кстати, вы — Дик?

— Оддинга — к вашим услугам. Но я, кажется, с вами незнаком?

— Так познакомьтесь, — с довольно нахальной усмешкой, от которой Дику стало немного не по себе, он сам не знал почему.

— А откуда вам случилось узнать мое имя?

— От друга — того же человека, который дал мне имя Ларри Сента. Он предположил, что вы могли бы мне помочь. Немножко чудной, — сказал Дэнни, посмеиваясь. — Полицейский — не из тех, про кого подумаешь, что он что-то знает об искусстве.

Дик застыл, словно свежевыловленная макрель.

— Гм… и как же его зовут?

— Такая трагедия — полагаю, вы читали об этом в газете. Застрелен каким-то психопатом — профессиональный риск, как я полагаю. В свое время был комиссаром в криминальной бригаде. Да вы наверняка его знали. Пит Ван дер Вальк.

— Знал его? — одеревеневшими губами спросил Дик. — Нет, этого я сказать не могу. Откуда мне?

— Ну и ладно, — сказал Дэн, от души рассмеявшись, — а вот он, кажется, откуда-то вас знал. Предложил мне наведаться к вам, когда я однажды заговорил об антиквариате — странно, прямо перед самой его смертью. Ну, вообще-то он упоминал Сента — интересный человек, сказал он, и дело знает. Но поскольку он упомянул вас в том же контексте…

— Вот как? И что же это был за контекст? Не знаю почему, но меня любопытство разбирает. Все это кажется странным.

— Хм, я уже подзабыл. Кажется, что-то насчет часов, но я с трудом припоминаю. Так, насчет антиквариата. Я заинтересовался, потому что старина Пит был просто кладезем сведений о всякого рода странных вещах, особенно здесь, в Амстердаме. Ну ладно, я потопал; жаль, что нет «Мадонны», пойти разве спросить Питера Уилсона, ха-ха-ха. Между прочим, скажите Ларри, когда увидитесь с ним, что Пит велел передать ему привет — это несколько запоздало; извините за шутку, она в дурном вкусе, да? И тем не менее привет есть привет, все равно передайте весточку. Всего хорошего! Надеюсь, что буду иметь удовольствие еще как-нибудь с вами встретиться.

И Дэнни радостно вышел на улицу, оставив Дика в полном оцепенении.

Он должен рассказать об этом Ларри. Но где Ларри? Он точно не знал. Тот пользовался квартирой, но нерегулярно. И возвращался не каждую ночь. Но он должен об этом знать, безусловно. Кто это парень? Черт возьми, он не назвался. Сказал, что побывал у Папенхейма, попробуем позвонить.

— Алло? Мистер Папенхейм, это Оддинга из магазина Принца. Вас, случайно, не спрашивали про Мадонну Кватроченто?

Дик был слишком встревожен, чтобы заметить, насколько странно это прозвучало.

— Что? — произнес голос на другом конце провода, не веря своим ушам.

— Видите ли, у меня тут был довольно странный тип, который спрашивал, нет ли у нас…

— Ах, вот оно как! И как ты поступил — посоветовал ему обратиться в «Маркс энд Спенсер»?

— Нет, не олеограф, какой-то художник, судя по виду. Возможно, хотел сделать с нее копию или еще что-нибудь.

— А почему он не пошел в Рейксмюсеум?

— Да, мне это тоже показалось странным, но может быть…

— Что все это значит? — У Папенхейма зародилось подозрение, уж не заход ли это со стороны Луи, который окольными путями дает знать, что у него есть «Мадонна», или есть клиент, которому она нужна, или… — Почему ты спрашиваешь меня о таких вещах?

— Ну, просто… э… я, разумеется, сказал, что у нас нет, и предложил ему спросить у вас, а он сказал, что уже спрашивал.

Теперь Дик окончательно увяз.

— Что? Ты думаешь, что у меня она есть? А почему Луи сам меня не спросил?

— Нет, нет… о, черт… понимаете, просто у парня, кажется, не все дома, и я был немножко озадачен, а поскольку он сказал, что уже к вам обращался, я подумал: надо бы справиться у вас, что на самом деле могло этому парню понадобиться, поскольку это мог быть просто предлог для чего-то другого.

— Я ни с кем не виделся, ничего не об этом не знаю. По-моему, все это бред какой-то. Когда тебе попадаются психи, не присылай их ко мне, чтобы от них отделаться, прошу тебя, мой мальчик.

— Да, конечно. Простите, что я вас побеспокоил.

Послышалось бурчание, и в трубке щелкнуло. Дик вытер лоб, нащупал сигарету, так ему необходимую, сожалея о дурацком порыве, поддавшись которому он позвонил, не подумав. Папенхейм — такой подозрительный ублюдок. Он неделями будет думать, что где-то был подлинник четырнадцатого столетия, возможно, выставленный на продажу, и Луи пытался выяснить, предлагали ли ему эту картину! Люди говорят одно, а подразумевают другое, и в этом скользком мире Дик еще далеко не всегда чувствовал себя уверенно. Он выпустил дым изо рта, потер голову и спросил себя, что все это значит.

Дэн ликующе сообщил, что Сента не оказалось дома, зато молодой человек чуть не сорвался: они шли по горячему следу. Трикс, как было решено, проведет следующую атаку. Она смущенно хихикнула, но сказала, что уж кто-кто, а она-то не оробеет.

Дик не видел Ларри в обеденный перерыв, в квартире тот, видимо, тоже не появлялся. Дик раздумывал, не оставить ли записку в записной книжке, но решил этого не делать. У него было время на то, чтобы остыть. «Не дергайся», — сказал он себе. Он представлял себе саркастический, выразительный взгляд Ларри — что, снова паника? Он решил ничего не предпринимать. Просто совпадение, которое выветрится из памяти. Нужно помнить: если бы что-то было известно, он бы услышал об этом гораздо раньше.

Когда Дик увидел Трикс, его позабавил этот великолепный экземпляр несколько претенциозных амстердамских буржуа. Процветающая лавочница — за версту видно! Трикс, разодетая в пух и прах и густо надушенная, пребывала в затруднении — с чего начать, что нисколько не беспокоило Дика. Эта разновидность покупателей, с деньгами и убежденностью, что предметы антиквариата повысят их общественный статус, а также станут выгодным вложением капитала, хорошо известна. Дик был достаточно молод для них, чтобы держаться покровительственно. А это придавало им уверенности. Таким образом он провернул несколько удачных сделок — обстоятельство, которое весьма забавляло Ларри.

— Конечно. Может быть, что-нибудь из мебели? А вот эффектная вещица, и чрезвычайно элегантная — видите, она раскладывается в письменный стол. Bonheur-du-jour[89] — подлинная лакировка в стиле Людовика XV. Она не подписана, но мы оформим вам нашу письменную гарантию. Это очень хорошо смотрелось бы в вашей гостиной.

«Ну конечно, черта с два», — подумала Трикс, но вслух сказала:

— Видите ли, многие из них — поддельные.

— Только не у нас.

— Да, но как вы отличаете одно от другого, а?

— Эксперт может отличить, а мистер Принц признан крупнейшим авторитетом.

— Все это замечательно, но… видите ли, я помню, во времена моего детства в квартале была мастерская изготовителя шкафов, и он мастерил эти вещи.

— Разумеется. Существуют бесчисленные подделки. Но и дерево и используемые технологии — современные.

— Ах вот оно как! Ну тогда позвольте я вам кое-что расскажу, молодой человек. Этот старикан, старина Пит Ван дер Вальк, он занимался починкой стульев и тому подобным, но его мастерская была набита старой мебелью. Он говаривал, что если взять кусок старого дерева и использовать традиционные технологии и тому подобное, то можно сделать нечто такое, что даже эксперт не сумеет отличить.

Трикс выложила все это, не моргнув глазом. Информация поступила от Арлетт и шла от ее мужа. Эти воспоминания нашли подтверждение у Вилли. «Я помню старика в то пору, когда сам я мальчишкой, — сказал он, — бегал по улицам; это сущая правда, у него весь чердак был забит старыми шкафами и тому подобным; он разбирал их на части».

Но не это замечание заставило Дика окаменеть.

— Неужели? — проговорил он веселым, лишенным тембра голосом. — Как интересно. Трудно себе представить, чтобы он был настолько искусен в своем ремесле. Так как его звали?

— Старина Пит Ван дер Вальк. Конечно, вас тогда еще и на свете не было; это стародавние времена, я едва их помню, — поспешно добавила Трикс. — Но сын его был хорошо известен, настоящий амстердамец, чудесный человек; мой муж учился с ним в школе (что было сущей правдой). Да вы про него знаете, этот тот самый комиссар полиции, которого убили на улице буквально на днях, такая подлость. Попадись моему мужу в руки тот, кто это сделал, как он мне тогда сказал… Ну так как, молодой человек?

— Мистер Принц гарантирует подлинность, — промямлил Дик своими онемевшими челюстями.

— Значит, гарантирует, да, ну что же, пожалуй, я с ним переговорю. Я это обдумаю, благодарю вас, молодой человек. — И Трикс стремительно удалилась.

Она проделала это не блестяще, подумала она, но достаточно хорошо. Она видела, как отпала челюсть у этого молодого петушка!

— Подействовало, — торжествующе объявила она комитету, — как лошадиная доза касторового масла. — Трикс чувствовала себя достаточно уверенно в этой компании, чтобы не испытывать какое-то стеснение по поводу сортирного юмора. Кроме того, она была совершенно права.

Дик хотел закрыть магазин, но боялся, что Ларри будет проходить мимо или даже заглянет. Или Луи, который, возможно, уже вернулся. Правда, он в Бельгии, но никогда не знаешь, как долго он будет в отъезде. Луи вообще был неспособен давать какие-либо объяснения. Он мог сказаться больным — и это оказалось бы сущей правдой. Если он чего-то и хотел, так это лежать в постели, спокойно, так, чтобы никто не мог войти и потревожить его. Времени поспать, расслабиться и собраться с силами. Тишины. Спокойствия.

Блики света на черном и алом лаке, прежде доставлявшие ему удовольствие, теперь приобрели суровый и враждебный вид. Старое дерево внезапно щелкнуло так, как это порой случается с ним, если атмосфера недостаточно влажная. Он побежал, чтобы наполнить контейнеры на батареях, но был так напуган и встревожен, что расплескал воду на ковер.

— Теперь пойдет Хилари. Ковать железо, пока оно горячо, — сказал Дэн, потирая руки.

— Это может быть крайне опасно, — резко ответила Бейтс. — Если молодой человек настолько напуган, кто знает, что он может выкинуть? Договаривались ведь, что пойду я. Я рискую намного меньше.

— Да, он был потрясен, — сказала Трикс с удовлетворением. — Я думаю, сходить следует Вилли. Он мужчина, и сильный, смог бы справиться с ситуацией. Я могу побежать обратно в магазин и сменить его через несколько минут.

— Я не думаю, что в этом есть необходимость, — сказала Арлетт.

Все посмотрели на нее.

— В чем дело, Лет? — спросил Дэн, у которого была голландская привычка сокращать правильные имена. То, что при обычных обстоятельствах взбесило бы ее так же, как и то, что мясник Вилли называл ее «любовь».

— Не знаю. Это выглядит как травля, вот и все.

— Но ведь нет никакого сомнения: этот парень сознает за собой какую-то вину. Вы только посмотрите, как он реагирует — дважды, с пришедшими порознь людьми, — на совершенно безобидные замечания, — сказала Бейтс.

Арлетт повернулась, чтобы посмотреть на нее. Странная женщина. Такая мягкая и такая добрая. Такая совершенно безобидная, говорливая, кудахчущая старая курица. И тем не менее, когда речь заходила о чем-то, вызывающем у нее сильные чувства, такая неумолимая. «Я это понимаю, — подумала Арлетт. — Пожалуй, я такая же. Принцип есть принцип, и этим человек не может поступаться. Но когда принцип соотносится с чем-то личным — нет, нельзя поступаться. Но быть помягче тоже нужно».

— Да, — сказала Арлетт, сама того не желая.

— Ну, ну, лапушка моя, я знаю, что творится у тебя в голове. Но подумай, здесь нет твоей вины, знаешь ли. Тебе не приходило это в голову?

— Да. Приходило.

— Ну, тогда… Я хочу сказать, человек не имеет права перекладывать свою ношу на кого-то другого.

— Я знаю.

— Ох, перестаньте. — В разговор вступила Хилари, преисполненная, как обычно, здравого смысла. — Мы не можем так говорить. Пока мы только теоретизируем, не опираясь на факты. А это вообще ни в какие ворота не лезет. Мы не можем строить такого рода догадки. Этот парень, что, кажется, доподлинно установлено, — тот самый. Я имею в виду упомянутый в записях: я это не отрицаю, не могу. Но, черт возьми, где мотив? Он пришел к Питу, прося о чем-то, не вполне нам понятном. Возможно, о совете или даже о помощи. Он не был информатором по каким-то уголовным делам, а иначе Пит обязательно предпринял бы какие-то шаги. А тот, как мы теперь знаем, не предпринял. Значит, у парня были какие-то неприятности. Возможно, он вообще не воровал эти злополучные часы, а его просто обвинили в этом. А теперь, когда мы упомянули имя, он предположил, что существует какое-то небольшое обстоятельство, о котором мы знаем, какой-то маленький секрет, вероятно совершенно пустячный, о котором нам что-то известно, и воспринимает это как нечто позорное. Вы знаете, каковы эти мальчишки; они преувеличивают вне всякой меры. Вероятно, вполне вероятно, что это обстоятельство до смешного незначительное.

— Я не согласен, — резко сказал Дэн. — И не забывай, что я его видел, а ты нет.

— Ну, и где же мотив? — проговорила Хилари.

— А не думаешь ли ты, что будь тут хоть какой-то мотив, то полиция бы его установила? В конце концов, они ведь не дураки. Можно поручиться своим задом, что если таковой имелся, они бы все это распутали, и нас бы сейчас здесь не было. Они отработали версии, связанные с чьей-либо выгодой, и версию импульсивного поступка, и мотивацию вроде… вроде этой дозы касторового масла, про которое говорила Трикси.

— Нет никакого мотива, — резко сказала Бейтс. — Если бы вы повидали столько людей с патологиями, со сколькими я имела несчастье сталкиваться… Люди совершают поступки безо всякого мотива. Или, иначе говоря, конечно, таковой существует, но посторонний наблюдатель его не разглядит.

— Я схожу повидаюсь с этим парнем, — сказала Арлетт, которая не слушала или, во всяком случае, не выказывала никаких признаков того, что она слушает.

— Ах, Лет, вы не можете… — сказал Дэнни.

— Я могу, и я это сделаю. Вы говорите так, как будто можете меня остановить или сделать еще что-нибудь. Так вот, помолчите, Дэнни, я уже приняла решение. Я собираюсь выяснить, чем заинтересовался мой муж.

— Вне всякого сомнения, этим таинственным Сентом, который, кажется, недосягаем для чьих-либо глаз.

— Она права, — сказала Хилари, как о решенном деле. — Если бы это был кто-то еще, тогда я бы согласилась, что мы не можем и дальше тюкать этого несчастного парня по поводу чего-то, о чем он, возможно, не имеет даже ни малейшего понятия. Но у нее есть право пойти, если она того хочет.

— Если быть до конца честным, — сказал Дэн, — то парень может испытывать беспокойство, потому что Пита убили, а он предполагает какую-то свою вину в этом деле, потому что каким-то образом стоял у начала всего этого.

— Вот это я и хотела сказать! — торжествующе воскликнула Хилари. — Совершенно нелогично.

— Не важно, — тихо сказала Арлетт. — Я собираюсь это выяснить. Все эти гипотезы никого ни к чему не приведут. Я спрошу. И если будет необходимо, найду этого Сента и спрошу также и его. Я хочу докопаться до сути. Что толку в разговорах?

— Но, голубушка, магазины закроются через несколько минут.

— Я знаю, где живет этот парень, — сказала она категорично.

— Ну что же, я пойду с вами. Или, во всяком случае, за вами, — сказал Дэн.

— Зачем?

— Просто в качестве свидетеля. Я не стану вмешиваться. Меня там даже не будет. Просто чтобы сказать впоследствии, если понадобится, что вы находились в таком-то месте в такое-то время.

— Мне бы этого не хотелось. Я буду очень неловко себя чувствовать.

— Может быть, и так. И тем не менее я принял решение.

— Это разумно, — сказала Хилари, — если только вы не собираетесь геройствовать.

— Если кто-нибудь ко мне пристанет, — весело сказал Дэнни, — я закричу, вот что я сделаю.

— А я приду и спасу вас, — сказала Арлетт усмехаясь. — Нужно снимать драматический накал, как говорил мой муж.

— Вы идете прямо сейчас?

— Я переоденусь. На белой кофточке кровь будет виднее.

— Не шути так, лапушка, — серьезно сказала Бейтс. — Мне остается лишь надеяться, что ты знаешь, что делаешь.

Она не сказала: «Я здесь — единственный человек, способный осознать, насколько это серьезно», но это было написано у нее на лице. «Для других это просто драма, — подумала она. — Почти что игра». Арлетт догадалась об этом, следя за ее неодобрительным взглядом, направленным на Дэна, но ничего не сказала. Все равно она не могла определить, что творилось в глубинах сознания пожилой женщины.

— Могу я войти? — резко спросила Арлетт, когда дверь открылась.

— А вы… э… ищете мистера Сента? К сожалению, его здесь нет, и я не знаю толком, когда его ждать.

— Я пока не знаю, ищу ли я мистера Сента; сначала мне хотелось бы поговорить с вами. И поскольку я ничего не продаю, и дело мое — личное, я была бы благодарна, если бы вы мне позволили войти.

— Простите, конечно. Пожалуйста, присаживайтесь. Сигарету?

— Благодарю вас. Почему вы спросили, не ищу ли я мистера Сента?

— Ну… он живет здесь, то есть когда он не в отъезде. Я… э… присматриваю за его хозяйством.

— Понятно. Вы в некотором роде его замещаете?

— Я не совсем понимаю, к чему вы клоните.

— Вы живете в его квартире. Работаете в его магазине. Разве не так?

— Ах, это — да, да.

— Похоже, вы прямо на все руки мастер, — сказала Арлетт, беря одну из своих собственных сигарет.

— Ну… мы дружим. Вы так и не сказали мне, что у вас за дело?

— Я не думала, что у меня возникнет в такая необходимость.

Парень, возможно, был сбит с толку ее манерами, ее акцентом, ее видом. Она не походила на вдову полицейского, но она и не играла роль в традиционной манере. Она, конечно, не привыкла разыгрывать роли и была слишком прямым человеком, чтобы у нее хорошо получалось что-то утаивать. Столкнувшись с этим парнем, в этой квартире, где жил другой причастный — в чем она была уверена — к убийству ее мужа человек, она странным образом почувствовала себя свободной от эмоционального давления. Арлетт не испытывала никакого озлобления, никакой жестокой жажды мщения, никакого гнева и никакого страха. Возможно, ее бесстрастные и холодные манеры, в той же мере, что и ее одежда, сбили с толку парня. Одета она была несколько излишне нарядно. Она оделась скорее на свою собственную казнь, чем на простой допрос. Возможно также, что ее голос, произносящий односложные замечания, в сочетании с ровной манерой говорить и металлическим тембром, имели сходство с манерами Сента?

— Вы, должно быть, подруга Ларри, — сказал парень. — Надо бы предложить вам выпить. Не желаете бокал шампанского?

Она выслушала это предложение с удивлением, которое вызывало у нее ощущение отстраненности, как будто она стояла на некотором расстоянии. Еще один шаг в сторону нереальности.

— Думаю, что не стоит.

Но он уже скручивал проволоку с наполненной наполовину бутылки.

— Если речь идет о бизнесе, — с лукавым видом сказал Дик, уходя в глубину комнаты за двумя бокалами, — думаю, вы могли бы рассказать все мне, и я позабочусь о том, чтобы передали Ларри.

— Стало быть, можно сказать, что вы пользуетесь его доверием.

— О да, — сказал он с самодовольной ухмылкой, осторожно выкручивая пробку и придерживая ее, чтобы постепенно выходил воздух.

— Тогда, возможно, — сказала Арлетт, сидя очень прямо, — вы сможете сказать, что случилось с моим мужем, комиссаром Ван дер Вальком.

Пробка подскочила, и шампанское забрызгало всю его ладонь и рукав. Он встал и вытаращил глаза. С присущим домохозяйке инстинктивным неудовольствием оттого, что попусту расходуется хорошее шампанское, Арлетт встала, взяла бутылку и поставила ее на стол.

— Я вижу, — сказала она, приблизив свое лицо к его лицу, — что вы знаете. А вы видите, что и я знаю.

Тут он не нашел ничего лучшего, как сказать:

— Откуда?

Арлетт не разозлилась, но она утратила свою бесстрастность. Откуда! Как будто это имело значение.

— Так кто ты тогда — его подручный, его мальчик для утех? Вы сделали это вместе, я это вижу.

— Это неправда! — завизжал парень, который услышал слово «утехи» и пропустил мимо ушей все остальное.

— Что неправда? — закричала она, взбешенная глупостью этого отрицания, ухватив его за галстук и дернув его так, что он покачнулся. — Что неправда, ах ты, маленькая погань?

Не осознавая того, она заговорила по-французски.

— Ларри… — выпалил он. — Перестаньте, вы меня задушите! — завизжал он, когда игра стала слишком жестокой.

Все это было игрой, а теперь игра внезапно прекратилась, и, подобно переволновавшемуся ребенку, он заплакал.

— Полиция… — глупо произнес Дик, как будто удивляясь, почему они не приходят ему на помощь.

Полиция… какое они имели к этому отношение? Она приподняла руку, чтобы его ударить, распадающееся на части лицо большого разревевшегося мальчика, но остановила себя.

— Кто из вас? Или вы оба?

— Ларри… я… Ларри вел машину…

— А ты? Что делал ты?

— Я…

— Ты стрелял.

Парень упал на пол, спрятал лицо в ладони и зарыдал. Арлетт почувствовала рвотные позывы. Она резко обернулась. Ее перчатки и сумочка лежали на столе. Рядом, в маленькой лужице шампанского, стояла бутылка. Она схватила свои перчатки прежде, чем их достала растекающаяся лужа. С этим беспозвоночным ничего не сделаешь. Где Сент? Она оглядела комнату, испытывая головокружение от тошноты. Это его квартира. Сюда он придет, рано или поздно. Она стиснула зубы; ей нужно выйти отсюда, прежде чем ее вырвет. Она с усилием взяла себя в руки, подхватила свою сумочку, медленно надела перчатки, знакомое, требующее кропотливости движение, успокаивающее ее, и заставила себя тихо открыть дверь и тихо закрыть ее за собой.

Сент, по одному из тех совпадений, которые столь дороги писателям, подходил к лестнице, но — как не должно случаться в хорошо выстроенном литературном произведении — появился слишком поздно, чтобы вставить его в сцену. Он посмотрел на нее с интересом, задаваясь вопросом, что это ее так распалило. Подумал: «Мальчик Дики, ты был неловок. А ведь хорошенькая, где он ее откопал?» Он не знал, кто такая Арлетт. Ее фотография не появилась в газете благодаря комиссару полиции, чье дружеское расположение проявилось в достаточной степени, чтобы оградить ее от прессы. А днем позже она уже была во Франции. Это несколько сбило накал общественного интереса.

Арлетт, спускавшаяся по крутой узкой лестнице, в то время как он учтиво подобрался, пропуская ее, тут же поняла, что это Сент. На память ей моментально пришло слово «арсенал». Это было шутливое название, присвоенное Ван дер Вальком нижнему ящику большого деревенского комода в стиле Людовика XIV. Там он держал свою охотничью винтовку, маузер калибра 7,64 миллиметра с телескопическим прицелом, с которой иногда ходил на дикого кабана. Ствол калибра 0,22 миллиметра служил для стрельбы по кроликам, голубям и серым воронам. Хранились там и разнообразные «полицейские сувениры». Сам он никогда не увлекался огнестрельным оружием и очень редко его носил, но держал два пистолета и израильский пулемет, из которого убили Эстер Маркс, мать Рут.

Арлетт, выросшая в сельской части Франции, где все вооружены, пусть даже уже не осталось по ком стрелять, не боялась огнестрельного оружия. Однажды летом, проходя мимо казарм французского гарнизона в «день открытых дверей», муж подначил ее на то, чтобы попытать счастья, и она выбила сорок шесть очков из пятидесяти из армейской винтовки в казарменном тире. Это был третий по точности результат, и на следующий день приятно удивленный офицер явился с визитом, доставив ей ее приз: карманные часы с будильником и босоножки. Они тоже пришлись ей впору.

«А вы, однако, основательно рассмотрели мои ноги», — сказала она, развеселившись, офицеру. А один раз, под Новый год, в изрядном подпитии, она посетовала на отсутствие фейерверка и выпустила целый магазин из маленького пулемета в безропотную сосну. Пули были трассирующими, и результат показался ей весьма удовлетворительным.

Однако в данный момент в ее сознании преобладало не это приятное воспоминание, а чисто животная жажда крови.

Будь у нее оружие, она бы застрелила Сента там, на лестнице. Странно было то, как она смогла пройти мимо, почти его касаясь, и заметила его едва обозначившуюся одобрительную полуулыбку, абсолютно владея собой. Дэнни де Ври находился на тротуаре по другую сторону улицы, реки пота сбегали по его ребрам. Он видел, как Сент входил, и теперь уже был уверен, что преступник найден. Дэнни испугался не на шутку. Арлетт побледнела, но совсем не дрожала. Дэнни выдохнул сквозь стиснутые зубы, когда увидел ее, и потер локтями о бока, пытаясь унять дрожь. Она тоже сохраняла выдержку и, вместо того чтобы пойти по направлению к нему, перешла через дорогу по диагонали и зашагала прочь, на угол. Он пережил тревожный момент, прежде чем понял, что она не хочет засвечивать его. Просто на тот случай, если кто-то смотрел из окна. Дэнни сделал глубокий вдох и заставил себя двинуться непринужденной походкой.

Она ждала его за углом, облокотившись о витрину булочной и крепко зажмурившись. Дэнни ухватил ее за руку и испытал облегчение, когда она открыла глаза и улыбнулась ему.

— Это был Сент. Я в этом уверен.

— Я знаю. Отведите меня в кафе, Дэнни. Мне нужно выпить бренди или чего-нибудь еще, и, я думаю, меня стошнит.

— Вам не следует пить, вы в шоке. Немного горячего чаю…

— Делайте, что я говорю.

Она выпила забористый разливной коньяк, покачала головой, зажала зубами стекло — по счастью, достаточно толстое, чтобы не лопнуть, — помчалась в туалет, и отсутствовала так долго, что Дэна стали одолевать жуткие видения того, как ему приходится выламывать дверь. Он как раз спрашивал себя, как это делается — нужно ли вызывать пожарную команду, — когда Арлетт вернулась с вытянутым лицом, но выглядевшая уже нормально и сказала:

— Простите.

— Не желаете черный кофе или что-нибудь еще?

Сент грубо поставил на ноги все еще рыдавшего, аморфного парня, впихнул его в ванную комнату, с отвращением посмотрел на лужицы пролитого шампанского и пошел в свою комнату переодеваться. Когда он снова вышел, все оставалось так же, как и перед его уходом. Он скорчил гримасу, сходил на кухню, нашел, чем можно подтереть пол, проделал это самым тщательным образом, вылил остатки выдохшегося шампанского, внимательно огляделся по сторонам, заглянул в спальню Дика, поворошил разбросанные там газеты, нахмурился и пошел в ванную. Парень сидел на стульчаке с растерзанным видом.

— Тебе лучше принять душ, привести себя в порядок, взять себя в руки и потом вернуться и отчитаться в своих поступках. Если я разрешил тебе пользоваться этой квартирой, то не для того, чтобы превращать ее в бордель. Это свинарник… И я уже в раздумье — не вышвырнуть ли тебя отсюда сей же момент.

Парень посмотрел на него опухшими глазами. Он выглядел так, как будто его отлупцевали.

— Слишком поздно, — сказал он. — Слишком поздно.

— Комедия! — презрительно сказал Сент. — Прими душ, — приказал он отрывисто. — Ты даже говоришь нечленораздельно. Я даю тебе ровно пятнадцать минут на то, чтобы привести себя в божеский вид.

Он повернулся и вышел. Парень, пошатываясь, встал на ноги и снова выкрикнул:

— Слишком поздно! — ему вдогонку, но Сент не удосужился даже обернуться.

— Вот теперь я в полном порядке, — сказала Арлетт с легким нетерпением.

— Я вызываю такси, — ответил ей Дэнни. — Ну и суматоха.

И все-таки он был бесконечно мягок с ней. Не задавал никаких вопросов, не делал никаких попыток поторопить. Дэнни снова предложил крепкий черный кофе и был ободрен ее словами:

— Да, но только дома. Не здешнюю бурду. — Ее голос окреп, и она внезапно усмехнулась. — И не те жуткие помои, которые готовит Хилари.

— Это правда, — сказал Дэнни смеясь. Он испытывал облегчение оттого, что ее лицо снова обретает нормальный цвет, а голос — нормальное звучание. — Хилари делает ужасный кофе. Я настолько к нему привык, что больше не протестую. Феминистки всегда делают плохой кофе, вы заметили?

— Кто заказывал такси? — гаркнул водитель, колотя в дверь. — Так вот, поторопитесь, у меня через десять минут смена кончается. В аэропорт и прочее не поеду.

Пять минут спустя Бейтс варила кофе, положив его вдвое больше против обычного. Хилари сказала:

— Вам бы лучше съесть что-нибудь.

Тут кстати и Вилли с Трикс появились с подарком — двумя телячьими почками!

Дэн кинулся рассказывать им, что Арлетт что-то сделала, но он не знает что. Поэтому лучше бы им поскорее все выяснить, потому что одному Богу известно, кого она спровоцировала.

Арлетт отхлебнула свой кофе и сказала:

— Благодарю вас, он замечательный, хотя и слишком крепкий. Меня выворачивало наизнанку, — сказала она задумчиво.

— Но, дорогая, что случилось? Принесите ей стакан воды, Хилари, и аспирин. Хотя нет, не нужно, у нее от этого случится расстройство желудка.

— Я в полном порядке, — заметила Арлетт, выпивая воду, — дайте только перевести дух.

Бейтс достала одеколон, зловещий флакон с «чудесной микстурой от нервов» и грозилась выложить всю свою фармакопею.

— У меня есть потрясающие таблетки! — кричала она. — Я мигом сбегаю и принесу…

— Да помолчите же, — сказала Арлетт. — Все, что мне нужно, это вода.

— Прости, лапочка, мы слишком много суетимся.

— Это сделали они, — выдала наконец Арлетт, переводя взгляд с одного встревоженного лица на другое. — На пару. Один вел машину. Другой держал пистолет. Я хотела его ударить, но не стала. Он упал на пол и закатил истерику. Так что я ушла. Потом я встретила другого… на лестнице. Будь у меня пистолет… к счастью, его не было. Я совершенно обезумела. Мне хотелось видеть, как он попадет в какую-нибудь ужасную машину — комбайн или что-то такое, что просто рвет на части. Я жаждала крови. Сейчас я пришла в себя. У меня была страшная рвота, и меня пронесло — я не знала, как это страшно — убить человека. Какое-то ужасное жадное волнение. Все равно как быть изнасилованной. Или одержимой бесами. Это отвратительно… потому что так унижает.

— Да, — сказала Хилари, — мужчины — это нечто пакостное.

— Но вы так взвинчены, — сердечно сказал Вилли.

— Это естественно, — сказала Трикс, — испытывать такие чувства, учитывая, что этот человек с вами сделал.

— Ты была слишком субъективна, — сказала Бейтс.

О господи. Ван дер Вальк подумал бы: опять эти слова.

Арлетт умолкла. Они не поняли, и она их не винила. Она прежде тоже этого не понимала. Будь человек другим, на свете больше не было бы преступлений. Быть одержимой бесами… «Я не знаю, существуют ли какие-то там бесы, — подумала она. — Возможно, в таковых нет необходимости. Самих людей более чем достаточно…»

— Я не совсем понял, — сказал Дэн, до тех пор отмалчивающийся в углу и подливающий бренди в крепкий кофе. — Парень сломался, когда узнал, кто вы, ведь так? Вот оно! Теперь мы знаем, что правы и в нашем замысле не было никакой ошибки. Стоило только дать ему легкого тычка — и у него сдали нервы. И другой тоже в этом участвовал. Речь идет не просто о пособничестве, а о соучастии. Мне думается, по закону это равная вина. Когда имеет место сговор, вина лежит на всех, и не имеет значения, кто держал пистолет. Что мы теперь будем делать? Я думаю, пойдем в полицию. У нас есть то, что нам нужно.

— Вздор, — сказала Хилари. — Это совершенно нам не поможет. Полиция не сдвинется с места. Они скажут, что нет никаких оснований для возбуждения дела. Если судить на основании того, что им известно, так это как раз мы вступили в сговор. Неужели вы не понимаете — нет никаких доказательств.

— Ох, не говори ерунду. Когда ты располагаешь признанием, не требуется никаких доказательств. Этот парень совершенно сломлен. Он в два счета все выложит полиции.

— Доказательство, полученное незаконным путем, — возразила Хилари. — Признание не принимается, потому что оно могло быть сделано под психологическим давлением. Люди сознаются в чем угодно, потому что испытывают смутное чувство вины и потребность быть наказанными. Стоит газетам сообщить об убийстве — и находятся психи всех разновидностей, сознающиеся в нем. Спросите Арлетт, что сказал бы ее муж.

— Я думаю, она права. Я слышала от него то же самое.

— Но если парень действительно виновен, и мы это знаем, должна быть какая-то доступная улика, теперь, когда полиция знает, где искать. Они бы ее отыскали. Должен же быть какой-то мотив, черт возьми! — посетовал Дэн.

— Откуда у тебя такая уверенность? — спросила Хилари.

— Да наверняка…

— Послушай, мы снова и снова к этому возвращаемся. Мотив. К примеру, они совершили что-то преступное, а он это обнаружил, вот они и заставили его замолчать. Тогда почему он не предпринял каких-то официальных шагов? Он был полицейским, знал все способы изобличить человека в преступлении. Однако же он ничего не сделал. Взгляните на факты. Он был убит. И по-прежнему нет ровным счетом ничего, объясняющего причину этого. Вы, как в тех детективных историях, отталкиваетесь от cui bono. Я совершенно убежден, что убийство было бессмысленным.

— Тогда какое у вас объяснение? Наркотики?

— Нечто патологическое. Люди просто убивают безо всякого мотива. Просто ради забавы. Или чтобы пощекотать себе нервы — разве вы не слышали, что сказала Арлетт? От склонности к извращениям. Совсем как охранники концентрационных лагерей. А когда их судили, половина получила оправдательные приговоры.

— Боюсь, это правда, — сказала Бейтс. — Люди порой просто подлы. Мне доводилось это видеть. Это случалось здесь, в Амстердаме, во время войны. Ныне мы говорим: ах, бедняги, они подвергались величайшему искушению или их развратили правители. Но тогда мы так не говорили. Мы видели только злодеев, которые убивали нас. И мы убивали их, когда могли. И не мучились угрызениями совести.

— Мы совсем увязли в метафизике, — сказал Дэн. — Это ничего не решит, мы можем и дальше разглагольствовать здесь и ничего не делать.

— Это верно, — неожиданно сказал Вилли. — Почему мы это затеяли? Потому что полиция так ни к чему и не пришла. А какие у нас теперь гарантии, что они что-то предпримут? Никаких. Как вы уже говорили, судебные психиатры будут неделя за неделей разводить говорильню, а этот тип выйдет сухим из воды. Так никуда не годится.

— Вот именно, — сказала Трикс. — Теперь все, кто совершает преступление, говорят, что они сумасшедшие, и им это сходит с рук.

— Но, черт побери, они действительно сумасшедшие. — Хилари тоже умела быть упрямой. — Нельзя же наказывать людей за то, что они сумасшедшие, это средневековье.

— Я не верю, что парень сумасшедший. Я его видел, — возразил Дэн, — а вы нет. Он действовал не как сумасшедший. Он действовал просто как виновный человек, боящийся разоблачения. Если ты сумасшедший, ты не боишься.

— Ну, возможно, тот, второй, — сумасшедший. Не похоже, что он напуган.

— Ну хорошо, допустим, он не в своем уме. Но это не сумасшествие в юридическом смысле, из-за которого могут признать невменяемым. Никто не может доказать, что он разгуливает себе, убивая людей. Вы никогда не изобличите его в этом. Ему даже алиби не требуется. С какой стати он должен предоставлять таковое? Он вовсе не обязан доказывать свою невиновность.

— Так мы ни к чему не придем, — сердито сказал Вилли. — Слишком много разговоров. Вы можете продолжать спорить, но куда нас это приведет?

— Я думаю, решать должна Арлетт, — сказала Трикс. — Она заинтересованное лицо; она видела их и разговаривала с ними.

Все они перестали спорить и посмотрели на нее. «Да, — подумала она, — вы все хотите, чтобы решала я. Как будто я могу. Как будто я способна взять на себя такую ответственность. И все-таки я должна, как мне думается, ведь я заварила эту кашу».

— Я ничего не знаю, — сказала она. — Поскольку я должна что-нибудь сказать, то скажу: по-моему, парень безвреден. Я считаю, он просто жалкий глупый мальчишка, который каким-то образом впутался в это дело и не может выкарабкаться. Тот мужчина… Нет, нет, у меня нет никаких доказательств, и я не могу быть уверена. Во всяком случае, в достаточной степени. Все, что я могу сказать, когда я повстречалась с ним и едва не коснулась его, то поняла: это он. В тот самый миг, когда его увидела. Я не знаю, как или почему, но я поняла. Я бы убила его тогда, как фазана. Сумасшедший? Да, я полагаю, что он является таковым. Любой, кто кого-то убивает, сумасшедший, как мне думается.

— Нет, — сказала Бейтс с такой решимостью, что все они подскочили. — Не всегда. Некоторые люди убивают из чистого злодейства, и тогда этих людей нужно устранить. И в этом нет никакого сумасшествия.

Арлетт вспомнила, что она единственная, кто знает, что Бейтс убила гестаповца. Ей лучше было бы держать рот на замке.

— У меня нет никакого права говорить что-либо, — сказала она. — Я бы его убила.

Это было поразительно, как Бейтс подчинила их всех своей воле. Тощая старушенция. Она подалась вперед в своей безвкусной серовато-зеленой твидовой юбке и бесформенном коричневом пуловере, худая, деятельная, решительная.

— Мы все говорим и говорим, — сказала она. — По-моему, мы согласились, что от полиции не будет никакого проку. Не то чтобы я не испытывала к ним глубокого уважения, но иногда у них связаны руки всеми этими судебно-психиатрическими уловками или административными правилами, и я уверена — именно поэтому муж моей бедной старинной подруги, милой Арлетт, чувствовал, что он не в силах что-либо сделать. Сумасшедший! Мне кажется, этот человек — сумасшедший; я также уверена, что это он, а не этот его жалкий, несчастный мальчишка — все указывает на это. И по-моему, мы должны что-то предпринять. Это нечестно — просить Арлетт, чтобы она решала: она не может. Мы должны это сделать. Это наш долг, наша моральная обязанность. Когда кто-то в опасности, это наш индивидуальный долг в такой же степени, что и государства — предпринять действия. Я уверена — мы обязаны что-то предпринять, и если мы не можем сделать это законно, то просто обязаны сделать это незаконно. Правосудие сотворено Господом и вершится людьми столь несовершенным образом. Почему? Да потому что люди очень слабы и, как правило, плохи и неразумны. Очевидно, что наш долг — действовать, и остается лишь решить как.

Ни одна живая душа не сдвинулась с места.

— Итак, — решительно продолжала Бейтс, — как однажды сказал Вилли, мы — своего рода комитет. Или, если хотите, суд присяжных. Как мы поступим? Проголосуем? Но не Арлетт. Мы. Нет способа, которым мы могли бы передать этого человека в руки правосудия в общепринятом смысле этого слова. Так что нам делать? Покарать его самим. А как? Убить? Я полагаю, все вы будете потрясены тем, что это предложение исходит от меня. Но это, знаете ли, можно сделать. Я знаю, что это делалось. Мне доводилось… Итак, собираетесь ли вы что-то предпринимать? Или мы будем просто гонять чаи и уклоняться от ответственности или побежим в полицию и скажем им: понимаете, мы убеждены, что это так-то и так-то, но нам совершенно нечем подкрепить свое доказательство, кроме одного истеричного мальчишки. Так что, Дэнни?

— Да, мы должны что-то предпринять. Я не думаю, что мы можем его убить. Я думаю, что будет «убийство по суду»[90], в той же степени, как если бы это сделал суд. Я не верю в смертную казнь.

— Вилли?

— По-моему, вы совершенно правы. Я вот как считаю: сумасшедший этот человек или нет, мне наплевать. Он убил, и ему это сошло с рук. И было ли у него огнестрельное оружие, мне тоже наплевать. Он старше, и нельзя навешивать все это на того парня. Трикс видела его. Он просто мальчишка, до смерти напуганный. И я ничего не знаю про смертную казнь. Я не могу спорить со всем тем, о чем вы говорите. Но я все-таки скажу, что вам никогда не узнать, сумасшедший этот тип или нет, потому что психиатры будут приводить доводы и «за» и «против», очень может быть, даже не один, а целые полчища их. Я также не говорю «тюрьма». Сидят они какие-нибудь семь-восемь лет и снова выходят на волю с одной мыслью, что их больше не поймают. Я говорю — голову с плеч. Но опять же — доказывать это мне несподручно. Потому что сам я не смог бы это сделать, вот почему. Может быть, это прозвучит глупо — потому что я убивал животных. Но… не знаю, может быть, все дело в том, что я убил слишком много телят, чтобы быть в состоянии убить человека. Я, конечно, мог бы его отколошматить, — задумчиво продолжил Вилли, поглядывая на собравшихся. — Но не думаю, что будет какой-то прок в том, чтобы отправить его в больницу, если только не поломать его по-настоящему, а это — грязно. Убить его — и дело с концом, как поступают с тигром, сорвавшимся с цепи. Возможно, вам этого не хочется, но вы должны. Только я не знаю как.

— А не могли бы мы, — неуверенно проговорила Трикс, — достать его как-то по-другому? Спалить магазин или что-нибудь в этом роде. Отобрать все его деньги. Это стало бы для него наказанием, как мне кажется.

— Невозможно, — ответил Дэн, слегка усмехнувшись, — не впутав сюда других людей, которые не совершали никакого преступления и которые могут потерять даже больше, чем он. Как бы там ни было, нельзя ведь отобрать у тигра деньги, правда?

— Пожалуй, нет. Ну что же, я тоже говорю: убить его — и понимаю, что Вилли имеет в виду. Но я думаю, что со мной все было бы как раз наоборот. Я хочу сказать: я ничего не имею против убийства телят, в конце концов, это мой заработок, которого я не стыжусь, но я хочу сказать: не думаю, что сама смогла бы убить теленка. Хотя, если бы мне пришлось, может, и убила бы, и все тут. Если бы действительно пришлось. Я, наверное, стала бы переживать даже больше, чем на его месте был бы человек. Мне жаль, Хил, я знаю, вы накинетесь на меня за эти слова, но что плохого когда-либо сделал теленок? Я бы сказала себе: это человек, который выстрелил в спину моему беззащитному другу. Мне наплевать, сделал он это или подстроил, или находился там и не остановил другого. Ему это просто нравилось. И я бы сказала: надо застрелить его таким же образом. Я согласна с Арлетт, жаль, что у нее не было пистолета. Тогда бы это было уже сделано, и мы бы не изводили себя, правильно?

— Хилари?

— Я уже высказалась, разве нет? Простите, я не могу с вами согласиться. Я считаю, это патология. И буду стоять на этом, даже если пятьдесят психиатров станут кричать обратное. Я просто не представляю, что может быть как-то иначе.

— Так что, по-вашему, нам следует делать?

— Я не знаю, — призналась она. — А как вы? — спросила она у Бейтс.

— Мне кажется, — ответила та, — у меня даже больше оснований, чем у вас, сказать «нет». В конце концов, я верю в Бога, а вы не думаете, что Он существует. Мне на ум могли бы прийти всякого рода доводы относительно ценности человеческой жизни о том, что Божья справедливость и милосердие перевешивают остальное, и у нас нет никакого права решать, потому что мы не можем судить, мы несведущи. Это неправильно — убивать людей, даже потому что этот человек убил одного из нас… Словом, из двух неправильных вещей не получится правильной. Вы скажете мне: то, что совершалось в военное время, не имеет к этому никакого отношения, потому что в военное время нам позволяется убивать. Но, несмотря на все, я все-таки настаиваю, что наш долг — сражаться за то, что правильно. Что этот скверный человек сделал с тем несчастным парнем, чтобы заставить его принять участие в таком ужасном деянии? Зло повсюду вокруг нас. Когда мы ничего не делаем, доля вины лежит и на нас. Мы всегда можем найти убедительные доводы для того, чтобы сказать «нет». То ли это нас не касается, то ли тут обязано принять меры государство или что-нибудь там еще. Так вот, я верю в доктрину персональной ответственности, и ее я хочу на себя взять. Я говорю — убить его, потому что у нас нет никаких иных способов действовать. Поскольку я не думаю, что это было бы честно — ждать, что кто-то из вас пойдет против своей совести, я сделаю это сама. Тот человек, который погиб, всю свою жизнь рисковал, чтобы защитить нас, и в конечном счете он пошел на слишком большой риск, а мы будем стоять в сторонке и говорить: «Ну что же, за это ему и платили?» Нет, нет и нет.

Они сидели, ошеломленные.

— У меня нет пистолета или чего-нибудь такого, — сказала старая женщина почти комично, — и, по правде говоря, если бы и был, я бы не стала слишком доверять себе. В любом случае они не слишком удобны. Нужно подойти очень близко, и даже тогда существует риск попасть в невиновного человека, в лучшем случае — в дерево или в дом. К тому же человека, который это сделает, по всей вероятности, поймают. Не то чтобы меня это смущало. Это еще один довод — на всех на вас лежит ответственность перед кем-то. А вот я никому не нужна.

— Так что вы предлагаете? — проговорил Дэн со странной смиренной простотой.

А старушка все еще продолжала их изумлять.

— Я считаю, — сказала она абсолютно четко и решительно, — бомба. Я не имею в виду гранату. Они очень опасны и накрывают всех без разбору. Но, насколько я поняла, этот… я бы не стала называть его человеком — живет в квартире один. Бомбу можно было бы смастерить. Я бы этим занялась. Конечно, я не знаю, как она делается, но мне кажется, довольно просто. Эти паршивцы школьники всегда делают бомбы — и сами же на них подрываются, бедные деточки.

— Я знаю, как делать бомбы, — сказала Хилари, и даже Дэн посмотрел на нее с изумлением:

— Ты знаешь?

— Это нетрудно. Я большой специалист по части разных хитроумных штуковин, как ты любишь говорить, без конца работаю молотком. И неплохо разбираюсь в химикатах. Я пользуюсь некоторыми из них.

— И ты сделаешь бомбу? — проговорил Дэн. — Но, по-моему, ты говорила…

— Когда я встречаю человека, у которого есть мужество встать на какую-то точку зрения с такой честностью и действовать с такой храбростью, руководствуясь своими убеждениями, готового взять на себя всю ответственность за этот поступок, неужели я буду настолько малодушна, что скажу: о, я пальцем не пошевелю. Разве только чтобы вас удержать? Плохо ты меня знаешь, дружок.

— С этим решили, — сказала Бейтс с величайшим хладнокровием. — Кому чаю?

В пылу дискуссии все позабыли про Арлетт. Она спокойно встала и сказала:

— Мне не нужно. Все равно сейчас мы больше ничего не можем сделать. Вы не будете возражать, если я пойду немного прогуляюсь? Я ужасно себя чувствую. Хочу успокоиться и прийти в чувство, и совсем не хочу ужинать.

— Конечно, лапушка. Мы оставим на завтра эти чудесные почки, которые Вилли принес так любезно.

«И она еще может строить планы насчет того, что приготовить, — сказала себе Арлетт. — Я должна уйти отсюда».

Она чувствовала, что ее парализует ужас.

Ларри Сент был до известной степени подвержен раздражительности. Но ему вполне удавалось приводить ее к разумному знаменателю. Он держал себя под надежным контролем и все-таки не мог не досадовать на никчемность и некомпетентность тех, с кем работал. Люди невероятно глупы! И настолько нерадивы! Стоило ему только повернуться спиной, как они сразу же этим пользовались. Взять хотя бы эту квартиру — он платил этой женщине очень приличное жалованье и просил в обмен не так уж много. Чтобы квартира содержалась в безукоризненной чистоте, его одежда и белье выстираны, а необходимые вещи вроде цветов или напитков постоянно обновлялись. И вот на тебе — повсюду пыль, а он не выносил пыли.

И еще этот докучливый мальчишка! Довольно полезный малый, нельзя не признать, но опять же нельзя и требовать большего. Слово «совершенство» было одним из его любимых; он требовал совершенства от самого себя и от своих сделок, но слишком хорошо отдавал себе отчет в недостатках и слабостях людей, с которыми имел дело, чтобы ожидать какого-то еще результата, кроме как сносного.

Вообще-то жаловаться ему не приходилось — эта самая посредственность делала столь очевидным и его собственное совершенство. Теперь, когда Ларри начинал сколачивать кое-какой капиталец и учился направлять ветер в свои паруса, его успехи привлекали внимание некоторых действительно стоящих людей, имеющих вес и достаточно состоятельных. Они уяснили, что, если Ларри выставляет на продажу ящик, значит, товары первоклассные и доставят их точно, минута в минуту. Даже упаковка шикарная и необычно аккуратная. Никогда ни небрежного узелка, ни болтающейся ниточки, если к этому имел отношение Ларри. Так и должно быть. И они это оценили; они сами были такими и распознавали совершенство, когда его видели. Но человек сам должен располагать несколькими надежными слугами.

Дик слишком нетерпелив, вне всякого сомнения. Парень обучался всего несколько месяцев, и, хотя получил несколько щелчков хлыстом, его объездка еще не закончена.

Ларри вздохнул. Он был сыт по горло этим паршивым городишкой, населенным самодовольными болванами. Увы, город по-прежнему был источником практически всех его постоянных доходов. С продажей картин все идет как по маслу; Луи стал совсем ручной, а парень — чудо какой податливый. Все идет хорошо и с маленьким магазинчиком «Яблоки». Мелочь, но славная, крепкая маленькая коровка. Молодежь хотела иметь простые потребности — и хорошо за них платила. Но это все мелочевка, а главное — съедало много времени. Его голова была набита проектами. Кое-какие начинали плодотворно вызревать. Однако нужно располагать свободным временем, освободить руки, избавиться от всей этой мелочной бумажной работы. Он снова вздохнул; на это уйдет еще несколько месяцев.

Славный паренек. Смышленый, расторопный, чудо какой старательный и даже ревностный. И изумительно жадный! Как он клюнул на элементарные земные блага… Но пугающе неустойчивый.

Уже не в первый раз Сент мысленно прошел по цепи, которую выковал, чтобы удерживать на ней парня. Это было смело и хорошо выполнено, но ему совсем не нравилось, что дело приняло довольно волнующий и мелодраматический оборот. Неизбежный, как он полагал. Не была ли она несколько излишне радикальной, изначальная концепция? Да, но в результате сложились некие схемы, и приходилось подстраиваться под них. Он надежно подстраховался. Важно было сделать так, чтобы утечка, созданная парнем, не просто была устранена, но таким образом, чтобы отсечь все мыслимые колебания, слабости или проколы, в которых парень мог быть повинен.

Как, например, этот случай. Возмутительно! Пусть себе парень развлекается с женщинами, никаких возражений. Чудесная, зрелая замужняя женщина приносит гораздо больше удовольствия, чем глупые маленькие девчонки. Замечательно, парню это нужно. К тому же она недурна собой, насколько он успел разглядеть. И все-таки, что это за истерика! А он-то думал, что парню сделана хорошая прививка от эмоциональных сдвигов, и Дейзи позаботилась об этом!

«Факт, — заключил мистер Сент, — что парень — неряха. Чтобы вот так лить шампанское на ковер!» Он ненавидел неряшливость; это все равно что пыль, несовместимая с его стремлением к совершенству, к тому, чтобы все упаковывалось без сучка без задоринки. Он щелкнет хлыстом!

Удовлетворенный тем, что он нашел свежий лимон (выходит, уборщице не совсем уж все трын-трава!), Сент достал бутылку кубинского рома, сделал себе «Дайкири»[91], уселся поудобнее и взял «Нью-Йорк таймс»: он должен совершенствовать свой английский.

Дик, в чистой одежде, с влажными волосами, зачесанными назад, со вменяемым выражением лица, спокойно зашел и, помявшись, двинулся к буфету в поисках виски.

— Я не хочу, чтобы ты пил, — мягко сказал Сент из-за своей газеты.

— Уже налито.

Как будто Ларри не знал!

— Ну ладно, тогда выпей. Но на этом — все. Ты мне нужен с ясной головой, в кои-то веки. А теперь иди сюда и садись.

Сент аккуратно сложил газету, отложил ее в сторону и смерил парня стеклянным взглядом:

— Думаю, ты обязан дать мне какое-то объяснение, а? Уже не говоря о твоем собственном поведении, которое было жалким, я разрешил тебе временно попользоваться этой квартирой не для того, чтобы ты портил мебель, поливая ее шампанским. Я не знаю, кто была эта женщина, и не желаю знать, но…

— Не знаешь? — выкрикнул парень. — Не знаешь? — повторил он яростно.

— Спокойно, Дик. Я дал тебе время. Очевидно, недостаточно. Ты перевозбудился. Вероятно, ты болен. Как насчет нескольких дней в клинике? Легкая наркотическая терапия.

— Я скажу тебе. — Дик отвечал уже спокойнее. — Тебе не мешает узнать. Так что я скажу тебе, кто она такая.

— Пиано, Дик, пиано. Все еще слишком горячишься. Если у тебя был какой-то интересный опыт, непременно расскажи мне, и, если он оправдает твое варварское поведение, тем лучше. Ты найдешь у меня понимание.

Дик взял большой стакан с виски и кубиками льда. Ложная зрелость придавала ему нарочито многоопытный и хладнокровный вид, комичное подражание сентовской манере держать стакан и пить из него.

— Она — жена комиссара Ван дер Валька. Или, точнее, вдова.

Сент сделал резкое движение. Он выбрался из кресла, подошел к окну, выглянул наружу, повозился со шторой, которая висела не вполне ровно, вернулся, взял свою выпивку, пригубил, присел на подлокотник кресла и сказал:

— Однако. Ты пригласил ее сюда?

— Она позвонила в дверь. И представь себе — спросила тебя.

— Однако. Так-так-так-так. А дальше? Что потом? Она воззвала к лучшей стороне твоей натуры?

— Послушай, хватит язвить, это не поможет. Говорю тебе, она все знает.

— Так это ты налил ей бокал шампанского?

— Идиотизм какой-то. Я принял ее за твою подругу. Любой бы принял — неужели ты не понимаешь? Она спросила, где ты.

— Понятно. — К Сенту возвращалось самообладание. — Продолжай.

— И вот я, из вежливости конечно же, пригласил ее зайти, выпить и сказал, что не знаю, когда ты вернешься. И тогда она произнесла: «Кто из вас его убил?» Прямо вот так. И если ты не можешь понять, почему я пролил выпивку…

— И ты ей сказал. Я надеюсь, с некоторой степенью точности.

Лицо парня внезапно исказилось подобно расколотому стеклу.

— Я не знаю, что я сказал. То есть я сказал, что это чушь; я не могу вспомнить, какие именно слова я употребил.

Сент медленно поставил свой стакан и сказал мягко, педантично:

— Боюсь, Дик, у тебя будет причина пожалеть об этом.

Парень еще раз судорожно глотнул виски и стукнул стаканом с таким видом, как будто принял какое-то решение.

— Кажется, у тебя тоже.

— Это вопрос спорный, не так ли?

Дик покачал головой:

— Не выйдет, Ларри. У меня было время все это обдумать. Что бы я ни сказал, а я не претендую на то, что мои слова прозвучали очень убедительно, это было известно ранее.

— Что было известно заранее и на какой фактической основе строятся твои умозаключения?

— Сегодня в магазине побывали два человека — порознь, я хочу сказать, с интервалом в два часа. Обычные мужчина и женщина. Оба — под тем или иным предлогом — упоминали об этом типе… ну, ты понимаешь… очень небрежно, как бы между прочим. Мужчина представился одним из художников, хотел одолжить картину. Он сказал, что был у Папенхейма. Ну, я подумал, что с ним что-то нечисто, и позвонил Папенхейму, который никогда его в глаза не видел. Этот тип спросил о тебе, просил передать привет. А потом женщина, одна из этих торговок, с кучей денег и вульгарным произношением — она посмотрела мебель, долго распространялась насчет того, что… ну, ты знаешь. Сказала, что отец полицейского был столяром или что-то в этом роде. Я размышлял над этим, собирался рассказать тебе при встрече — и тут появилась она. Это вовсе не совпадение.

Сент — редкая вещь для него — помешивал вторую порцию виски. Он повернулся и медленно проговорил:

— И ты, как я полагаю, не сумел разглядеть, что это был чистейшей воды блеф, и начал краснеть, и заикаться, и падать на колени, в каковом состоянии я тебя и застал. Не сумел разглядеть, что это был самый старый, избитый, самый затасканный полицейский трюк на свете.

— Они были не из полиции.

— Ты действительно никогда о этом трюке не слышал? Так он состоит в том, что тебя хватают и торжественно объявляют: все известно, ибо такой-то и такой-то раскололись подчистую?

— Она ничего подобного не говорила. Говорю тебе, она просто знала.

— Ничего она не знала, ах ты, маленький кретин. Неужели ты хоть на один момент готов поверить, что если бы кто-то что-то знал, то стали бы они разыгрывать всю эту комедию? Но ты… естественно, как и положено такому маленькому слабачку, разрыдался, заломил руки и сказал: да, мэм, я это сделал, с моими луком и стрелами. Или ты попытался спрятаться за мою спину? Потому что, если ты лелеешь такие надежды, Дики, то я могу сказать: тебя ждет глубочайшее разочарование.

Парень нашел спасение в гневе:

— Нет, я, черт возьми, не пытался, но, допустимая бы так сделал. Что бы это было, как не чистая правда? Во-первых, кто все это задумал и зачем? Ты думаешь, я не понимаю? Чтобы произвести на меня впечатление тем, какой ты ловкий, и какой всемогущий, и какая невероятно большая шишка. Во всем этим не было необходимости, того типа просто разбирало любопытство. Но нет, тебе нужно было уподобиться римскому императору или что-то в этом роде и сказать: ах, этот тип меня раздражает, бросьте его львам. Ты просто самовлюбленный человек, вот и все. Так вот, говорю тебе: не думай, что я стану каким-то там христианским мучеником. Говорю тебе: они что-то знают. Не буду притворяться, я не знаю, откуда или как все это вышло наружу, но, как я понимаю и ты тоже, в любой момент в дверь может постучать полиция. Что ты тогда станешь делать?

— Ага. Так ты все это просчитал, не так ли?

— У меня было время подумать, если ты это имеешь в виду. Если я попался, значит, я попался.

— И что ты тогда станешь делать? — мягко спросил Ларри.

— Я не стучу на своих корешей, если ты это имеешь в виду. — Дик покраснел и весь дрожал. — Я проглочу язык и найму адвоката, и тогда посмотрим еще, что они смогут доказать. Ты всегда утверждал, что они ничего не смогут сделать. Но как они узнали, растолкуй мне это. Они наверняка что-то раздобыли, какую-то улику, а иначе у них не было бы такой уверенности. Если что-то указывает на меня, тогда это указывает также и на тебя. Если меня сцапает полиция, тогда они сцапают и тебя. И мне хотелось бы думать, что ты попытаешься свалить все на меня. Ты всегда рассчитывал на то, что я тебе доверяю, но твой образ действий заставляет меня усомниться, насколько я все-таки могу тебе доверять.

— Очень складно, — сказал Сент, снова спокойно усаживаясь, — но поскольку я не слышу, чтобы полиция барабанила в дверь, хотя у нее была уже уйма времени и возможностей. Ты простишь меня, если я предположу, что у тебя, как обычно, слишком разыгралось воображение. Но, чтобы разложить все это по полочкам, так, чтобы у нас обоих на душе стало легче, давай примем твои гипотезы. Так вот, приезжает полиция и, по обыкновению, начинает врать с три короба про то, что есть подозрение и оба мы состоим в каком-то нелепом сговоре. И предположим еще, что они в невежестве своем не смогут выдумать ничего другого, кроме обычного заезженного трюка, который уже разыграли с тобой. Да так, что, насколько я вижу, результаты превзошли все ожидания. И вот меня приглашают сесть по другую сторону стола от какого-нибудь надутого мелкого легавого и с важным видом сообщают, что ты во всем сознался. Что я тогда сделаю?

— Если ты хотя бы на одну десятую тот, кем стараешься себя представить, — тихо сказал Дик, — ты просто отмахнешься от этого.

— Очень хорошо. Я рад, что ты не отказываешь мне в известной сообразительности. И вот тогда они приходят к тебе и говорят — этот шаг напрашивается сам собой, — что я показал на тебя. И тогда?

— Разумеется, я расценю это как ложь.

— Ага. Но ты и их не держи за совсем уж дурачков. Они могут быть очень коварными. Допустим, что они сфабриковали какую-то улику, например, утверждают, что идентифицировали какой-то предмет, скажем пистолет. Как я тебе в свое время сказал, он надежно спрятан, от греха подальше. Но если они выложат тебе какую-то информацию, которая, как ты подумаешь, могла исходить только от меня, будучи известна только мне и, конечно, тебе. Видишь ли, Дики, я думаю наперед. Я принял меры предосторожности. Что тогда?

— Я скажу: докажите это.

— А допустим, — теперь он говорил уже злобно, — что они докажут.

— Ты готовишься меня продать, да?

— Я подозревал, Дики, что именно это придет тебе в голову. Как видишь, нервы твои недостаточно крепки для этой тренировки воображения. Я прекрасно понимаю, что это болезненно для твоего новоприобретенного чувства собственного достоинства. Ты довольно быстро сделал кое-какую карьеру, не так ли? Ты был на улице без гроша в кармане, и я нашел тебя, и дал тебе приятную, непыльную работенку, и ты ходил на вечеринки, развлекался с Дейзи и считал себя парнем хоть куда. А теперь, когда приходится туго, ты показываешь себя слабаком. Дважды — теперь уже дважды — ты меня подставил. Как говорится, Бог троицу любит. И я — если следовать дальше нашей маленькой гипотезе — в третий раз оказываюсь в такой ситуации, которая может меня скомпрометировать. Неужели ты всерьез полагаешь, что я это допущу?

— Да ведь ты самый настоящий ублюдок, разве нет? Я никогда не просил об этой работе. Ты мне ее навязал. Я считал этот трюк с часами жульничеством, и ты никогда не давал мне веских оснований считать, что дело обстоит как-то иначе. Ты хотел показать (это твои собственные слова), что убить кого-то — просто еще одна коммерческая операция. Ты приводил все эти статистические данные про смертность на дорогах, при землетрясениях, во Вьетнаме. И эту избитую, старую хохму про то, как кто-то «нажал кнопку и убил китайца». А я-то уши развесил. Ну ладно, уж коль ты зашел в своих блестящих гипотезах так далеко, я скажу. Если сбудется все, о чем ты говоришь, я не собираюсь просто гнить десять лет в тюрьме или где-то там еще, как какой-нибудь мафиози, и… не стану за тебя отдуваться. Если ты нацепил меня на крючок, уж я, черт возьми, позабочусь, чтобы ты тоже на нем оказался.

Сент, сияя так, будто ему преподнесли подарок на день рождения, чуть подался вперед, пригубил напиток, с удовольствием посмотрел на свои ногти и не спеша, садистски, ответил:

— И вот, Дики, для тебя настает этап нашего маленького интеллектуального упражнения. Вот к чему я хотел тебя подвести. Хирургия — я однажды говорил тебе, что это операция важна, и привел доказательства. Это был психологический пример. Существует также — и сейчас пришло время для урока номер два — психохирургия. Пациент в данном случае — это ты. Будем надеяться, что ты не пережил какого-то чрезмерного потрясения, и мы проведем быстрое лечение.

Дик посмотрел на улыбающееся лицо Ларри подернутыми пеленой глазами. «Этот тип — безумец, — подумал он. — Он, черт возьми, спятил. Есть невесть сколько людей, которые знают, что он убил человека, независимо от того, что сделал это я. А он сидит тут и несет всякий вздор насчет потрясения».

— Видишь ли, Дики, полиции было бы очень трудно поверить в то, что я мог каким-то образом приложить к этому руку. Я — почтенный, числящийся на хорошем счету, в высшей степени добросовестный бизнесмен. Совладелец антикварного бизнеса, который, как тебе к этому времени пора бы знать, безупречно добродетелен. Владелец недвижимости, включая это здание. А еще есть секс-шоп на первом этаже — боже, боже, пожилые дамы выразили бы неодобрение, но в этом нет ничего предосудительного. Наоборот, мы вышли на передовые рубежи либерализма. Я обладаю — назовем это так — первичным правом на недоверие суда. А теперь давай перейдем от общего к частному — я тебя нанял. Приятного, с хорошо подвешенным языком, вежливого, приличного молодого человека из хорошей семьи. Я нанял тебя — на законных основаниях — на должность, подразумевающую определенное доверие. Однажды ты на какой-то момент сбился с пути истинного и подобрал дорогие часы, которые плохо лежали исключительно из-за моей невинной беспечности. Ну, я не могу винить тебя за это: мы условились больше не поднимать эту тему. Но это было маленьким неблаговидным поступком, скажем так, и, пожалуй, свидетельствовало о том, что ты не вполне надежен. Более того, как я теперь узнаю, ты странными, окольными путями пробираешься к по сути дела отставному полицейскому офицеру и травишь ему байку. Чтобы обеспечить себе прикрытие, вне всякого сомнения, и ублажить свою совесть. Но случается так, что тот начинает проявлять чрезмерный интерес к твоим делишкам, и, поскольку некоторые из них — забавы с танцовщицами и тому подобное — могут быть сочтены более добропорядочными гражданами несколько противоречащими общепринятым нормам, ты оказываешься в неловком положении. Ты имеешь доступ в мою квартиру — боже, боже, пожалуй, это было неблагоразумно с моей стороны. Я отметил — да только уже задним числом — некоторую неуравновешенность в твоем поведении. Что ты сделал впоследствии, боюсь, мне неизвестно.

— Да неужели? — язвительно выкрикнул Дик. — Включая, как я полагаю, вождение автомобиля на улицах Гааги.

Сент уже напитался энергией, как будто от электрического заряда. Вольтаж, как мог бы подумать сторонний наблюдатель, достиг своего пика.

— Ах да. Теперь ты мне напомнил. Мне никогда не приходило в голову провести такую связь. А иначе, разумеется, я бы не преминул сообщить властям о том, что испытываю известное беспокойство. Теперь я сообразил, ты действительно одалживал у меня машину, примерно в это время.

Дик посмотрел на него вполне спокойно:

— Ты действительно думаешь, что тебе все сойдет с рук?

— Мой дорогой мальчик, комиссар Ван дер Вальк даже не знал про мое существование. А я не знал про его существование. Но если нам понадобятся вещественные доказательства, то я мог бы предъявить одно. Ну, к примеру, пистолет.

— На нем нет никаких отпечатков пальцев, — напряженно сказал Дик. — Я же видел. Ты вычистил его, смазал и вытер. Я видел это собственными глазами.

Сент хихикнул:

— Довольно подозрительное обстоятельство, как мне самому представляется. У полиции, видишь ли, достаточно косное мышление. Всем доводилось читать детективные рассказы. Сейчас даже судомойка знает, что нужно вытирать отпечатки пальцев. Боюсь, Дики, что пистолет без отпечатков пальцев — гораздо более подозрительное обстоятельство, чем тот, на котором их сколько угодно. Видишь ли, поскольку пистолет мой, и я не стану отрицать этого факта, в принципе можно было бы ожидать, что на нем окажутся мои отпечатки пальцев. Поскольку пистолет конечно же валяется в этой квартире, где ты явно чувствуешь себя как дома, отсутствие твоих шустрых маленьких пальчиков может показаться подозрительным. Ведь они, в конце концов, есть и на всем остальном.

— А с чего бы мне убивать этого человека?

— Вот те на, — с улыбочкой продолжал Ларри, — да откуда же мне знать? Это, по всей видимости, вопрос для психиатра. Можно предположить, что, пробравшись на очень теплое местечко, ты был готов пойти на что-то параноидальное по своему размаху, чтобы удержать его за собой. И к тому же, мой мальчик, есть один доминирующий фактор. Никому не будет особого дела до того, почему ты совершил такой в высшей степени неуравновешенный поступок. Факт заключается в том, что ты это сделал. Не правда ли?

Дик уставился на него. Вскочил на ноги. Попытался что-то сказать, но слова застревали у него в горле.

— Ты… ты…

— Вот-вот. Теперь ты бросишься вон в великой ярости. Тебе очень полезно будет спокойно пройтись по улицам. Обдумай это. Спроси себя, настолько ли это удачная идея, как тебе представляется, — сделать меня действующим лицом своих фантазий. Один маленький штришок, прежде чем ты уйдешь… Поскольку ты бросишься отсюда в сильном волнении, я, разумеется, сменю замки — обычная мера самозащиты. Поскольку ты испытываешь преувеличенное чувство обиды, помни, что это служит для тебя дополнительным стимулом к тому, чтобы сочинять зловредные байки и слухи. Даже обвинять меня в каких-то вещах. Даже вообразить, что они соответствуют действительности. Синдром обиженного служащего, с уже отмеченными признаками паранойи. — Сент довольно улыбнулся. — Мой бедный дружок, это было бы все равно что сигануть вниз головой в колодец — испытанная форма самоубийства во времена средневековья. Нет, Дики, посоветуйся с к кем-нибудь более опытным, чем ты. Соверши приятную, долгую, спокойную прогулку — вечер просто чудесный. Не драматизируй ситуацию. Если эта женщина или кто-то другой из этих нелепых комедиантов появится снова, с твоей стороны будет благоразумнее предоставить мне ими заниматься. И, Дик… избегай подростковой склонности к мелодраме. Тебя может прельстить какой-нибудь доставляющий эмоциональное удовлетворение замысел, например прыгнуть в колодец и оставить коварную маленькую записку, — так ты вспомни, это все равно что «назло дядьке отморозить уши». Надень пиджак. Погуляй в свое удовольствие. Напомни самому себе, что ты — молодой человек, подающий надежды. Что стоишь на лестнице, ведущей к богатству. Что тебе нужно лишь сохранять присутствие духа. Да, кстати, Дик, если ты обнаружишь, что кто-то из этих горячо жаждущих возмездия слоняется вокруг, поскольку похоже на то, что они будут маячить на твоем пути, помни, что я тебе сказал, хорошо? Никаких больше маленьких истерик — дело это поправимое, и ты можешь смело предоставить мне заниматься им. Однако еще несколько неосторожных всплесков твоей впечатлительной натуры — и нельзя будет гарантировать столь оптимистический прогноз. Имей это в виду.

Дик сидел со спокойной покорностью, напряженное, дикое выражение сошло с его лица. Он выглядел умиротворенным и приободрившимся.

— Ну что, поймал меня в корзинку, да?

— Верно, но не стоит так это воспринимать. Корзинка может быть очень удобным транспортным средством. Ты хорошо справляешься, Дик, ты подаешь надежды. Смирись с мыслью о неудачах, смирись с тем, что за всякий успех нужно платить. Вместо того чтобы погрязнуть в этом детском чувстве вины, направь свою энергию на продвижение вперед. И научись терпению, Дик. Бери пример со старины Луи.

— Да ну? — Парень был удивлен.

— Да, да, — сказал Ларри, спокойно кивая. — Я не собираюсь выдавать какие-то маленькие семейные секреты, и тебе не стоит терять время в догадках. Сейчас он старый человек. На него смотрят снизу вверх. Им восхищаются, его уважают. И он ведет очень приятное существование. Мог бы иметь гораздо больше, но начисто лишен амбиций. Терпение. Объективность. Способность мириться с небольшими ограничениями. А ты — очень молодой человек. Ты можешь пойти гораздо дальше. Ну вот, я дал тебе несколько тем для размышления. А теперь убирайся, Дик, как хороший мальчик; я хочу, чтобы меня оставили в покое.

Парень встал и прошел к двери, повернулся, держа руку на дверной ручке, и сказал:

— Ну а если эти люди будут околачиваться вокруг магазина?

Теперь Сент являл собой образец терпения. Он оторвал взгляд от «Нью-Йорк таймс», которая, казалось, снова полностью завладела его вниманием, и спокойно сказал:

— Я проведу несколько дней в магазине, Дики. Вообще ни о чем не беспокойся. Ты знаешь, что можешь на меня положиться. И понимаешь, что это было бы не в моих интересах, чтобы у меня под ногами путались эти действующие из лучших побуждений люди с их надуманными обидами. Я разберусь с этим. Ты можешь полностью расслабиться. И скоро — ты очень напряженно работал, и это естественно, что ты слегка ощущаешь последствия переутомления, — можешь начинать строить планы на поистине дивный отпуск. Ну вот, я подбросил тебе несколько серьезных тем для размышления. Ты можешь занять своей ум более приятными вещами. А теперь ступай.

И Дик с абсолютной покорностью открыл дверь, тихонько притворив ее за собой.

Сент прислушивался к его шагам до тех пор, пока не уловил стука парадной двери внизу, улыбнулся, положил газету и принялся тщательно смешивать себе очередную порцию виски.

Есть что-то комичное, почти нелепое, в том, что два человека расхаживают в чудесный весенний вечер по тротуарам Амстердама, занятые одной и той же проблемой, но не знающие друг о друге. Оба они курсировали взад-вперед в нерешительности, напоминая двух шахматистов, бьющихся над трудной задачей. Время от времени один берется за ферзя или коня и задумчиво передвигает его на другую клетку, размышляет какой-то момент, качает головой и ставит обратно. Если так, тогда вот так, а если не так, тогда тоже так. Трудно. Но они не играли друг против друга, и времени оставалось навалом. Было только восемь тридцать. Впереди — вся ночь. И хотя у обоих был тяжелый день, и оба пережили нервный кризис, они еще не истощили себя. Несколько раз подходили довольно близко друг к другу на уличных перекрестках, но так ни разу и не встретились. А даже если бы встретились, то не смогли бы этого не заметить: оба видели совсем мало того, что происходило вокруг. Что же касается мистера Сента, безраздельно занимавшего мысли обоих, то он вел себя весьма схожим образом. Он собирался уйти, но потом позвонил, чтобы отменить встречу. Вместо этого удобно расположился с банкой консервированной заливной утки, поскольку, будучи человеком предусмотрительным, всегда держал что-нибудь в холодильнике. После этого Ларри приготовил себе чашку кофе при помощи маленького аппарата «Везувий» и, прежде чем задернуть шторы, оглядел улицу из затемненного окна своей спальни. Затем он вернулся в ярко освещенную уютную гостиную, оживленную букетиками цветов и отражениями в многочисленных зеркалах, где задумчиво помешал свой кофе и принялся тихо расхаживать взад-вперед, поглощенный узором своего ковра, переставляя по нему туда-сюда шахматные фигуры, держа, по привычке, руки в карманах, ощупывая и перебирая мелкие монетки своими гибкими пальцами.

Луи Принц был не очень старым человеком — ему только-только перевалило за шестьдесят — и в добром здравии. Но он порядком намаялся за этот день, ведя машину на протяжении всего обратного пути из Бельгии: после четырех утомительных часов в кресле автомобиля у него появились мучительное ощущение усталости и приступы тупой боли, которую, как он с тревогой подозревал, можно было отнести на счет его простаты. Ему предстояло осмотреть картину, которая могла — всего лишь могла — принадлежать кисти Роже Ван дер Вейдена и окупить все его неприятности.

Принц был заранее совершенно уверен в фальшивке. Но, посмотрев на картину, оказался вполне удовлетворен тем, что для начала она оказалась на добрых семьдесят лет моложе, и купил ее. Люди покупали все, относящееся к этому периоду, и с превеликой радостью. Цена была высока и могла бы быть гораздо выше, как он отметил, если бы не полное неведение относительно авторства. Дело простое. Он придерживал такие картины в течение нескольких лет, чтобы его никак не могли обвинить в спекуляции. Тем временем он соберет многочисленные авторитетные мнения, что, безусловно, будет совсем не лишним. Панель покоробилось, а краска была по большей части отслаивающаяся и ломкая. В двух местах ее из рук вон плохо восстановили грубыми мазками, но Луи знал очень хорошего человека, который позаботится о таких вещах.

На обратном пути он заехал в три дома, откуда ему писали о канделябрах семнадцатого столетия, рубиновом ожерелье (послушать их, так это ожерелье пресвитера Джона![92]) и Рубенсе. Первые, как оказалось, были позолоченными, изготовленными в девятнадцатом столетии, однако в самом его начале, красивые и совсем не потертые, так что медь нигде не проглядывала, но, конечно, клейма тут же их выдавали. Вторая вещь — крупные, но тонко оправленные викторианские гранаты, прелестная работа, да к тому же теперь такие штуки были в моде. Третья — маленькая и не очень понятная, но действительно относилась к тому периоду. В конечном счете догадки продавцов оказались не так уж далеки от истины. Картина поступила из художественной мастерской, как он полагал. Он много чего накупил. Совсем неплохой день.

Принц даже приобрел кое-какой фарфор. Это всегда было золотым правилом: оказавшись в каком-то доме, проявить крайнюю дотошность и порыться на чердаке, уж коль ты там оказался. Они нисколько им не дорожили, а ведь это famille verte и пара предметов даже без щербинок.

В час пик, на дороге в окрестностях Амстердама, он съехал на обочину, чтобы пропустить основной поток и что-нибудь съесть. Псевдоиндонезийская кухня — ну что же, рис полезнее, чем этот гнусный жареный картофель. Не будучи любителем гольфа, Принц едва ли мог в достаточной степени обеспечить себя физическими упражнениями, но в пределах Амстердама повсюду ходил пешком и, таким образом, поддерживал свой живот в каких-то определенных рамках. По-прежнему он испытывал мощное влечение к маленьким девочкам… Правда, вынужден был удерживать пристрастие к очень маленьким девочкам в жестких рамках после крайне неприятной истории, из которой выкарабкался лишь с помощью этого… Нет, он уяснил себе, что совсем ни к чему называть людей по именам. Неприятный тип, более того, как недавно вывел для себя Луи, просто скверный. Но, по крайней мере, соблюдал соглашение и оставил его в покое. Ныне он демонстрировал признаки того, что утратил всякий интерес к бизнесу, за исключением, конечно, своей доли в доходах; уж этим он не пренебрегал! Бог мой, сын его родной сестры… Ни капли настоящей семейной крови, ничего не смыслил в искусстве. Денежная стоимость — о да, это его конек; всегда мог сказать, сколько было выручено за похожую вещь у Кристи шесть месяцев назад. Теперь, судя по некоторым признакам, вытирал амстердамскую пыль со своих элегантных туфель. Да на здоровье, пусть отправляется хоть… Луи не знал куда. В Сен-Тропез или еще куда-нибудь. Скатертью дорога…

Он поставил на должность этого мальчишку. Похоже, считает парня надежным… Ну что ж, так оно и есть, и общем и целом. Смышленый, шустрый и энергичный. Не знает абсолютно ничего, но это, вообще говоря, может быть и преимуществом. Хорошо сложен, молодой, представительный, и — что в наши дни редкость — с хорошими манерами. Самым нахальным образом называет его Луи, не добавляя «сэр». Но нынче они все так делают. Что ему нравилось в парне, так это несомненная восприимчивость. Не то чтобы у него было подлинное художественное чутье, но, по крайней мере, понятие о том, что красиво и благородно, парень имел. Сам он бесчестный, но не когда дело касается искусства…

Босбум это понимал. Он очень сожалел, расставшись с Босбумом. Они уважали друг друга. Этот парень — молокосос, но он, похоже, действительно готов учиться, стремится что-то понять. Он не считал, что уже все знает, подобно Ларри. Ларри! Как будто Леопольд не было достаточно почтенным именем для него! Оно вполне сгодилось для старого бельгийского короля, которого так сильно поносили. Не его вина, что Астрид умерла! И когда к ним вторглись эти немцы, подумать только, как повела себя Франция! Привила уважение к монархии. Но сейчас у них нет никого, подобного старой Вильгельмине[93]. «Мужчина в семье», — называл ее Черчилль. И все-таки Юлиана — хорошая женщина, чудесная женщина. Он не жалел, что вернулся. Ему не нравился Вашингтон. Хотя там чудесные картины… О, он очень устал.

Принц припарковал машину — большой микроавтобус «ситроен-сафари», немыслимая вещь в городах и особенно в этом. Город постепенно разрушался, с того момента, когда этот жуткий бургомистр принял решение застроить Розенграхт. Но на шоссе это просто превосходная машина. И помещалось в нее все, что угодно, вплоть до одного из этих огромных, массивных деревенских шкафов. Ныне мастера по шкафам давали за них хорошие деньги — дерево шло на запчасти. Это была старая традиция. Еще перед войной, как помнил Луи, был такой мастер по шкафам на одной из этих маленьких улочек в Пейпе, который воспроизводил ампир и даже мебель восемнадцатого столетия из старого дерева. Как там его звали? Чудесный старик, замечательный мастер. Ван дер Вельде или Ван дер Влит — он не мог вспомнить, так давно это было. Амстердам изменился настолько кардинально, и не в том ли тут дело, что пропали евреи? Этот невообразимый муравейник вокруг Вотерлооплейн, или Йонас-Даниел-Мейерплейн — вот вполне достойное имечко для него. Ох уж эти имена амстердамских евреев — Комкоммер, Аугуркисман! Да что там, во времена его юности одну из его первых девушек звали Бломете Виссхонмакер! Маленький Цветок Потрошительница Рыбы!

Луи поднялся по своей лестнице, тяжело пыхтя и отдуваясь, повозился со светом на лестничной площадке, с ключом от двери в квартиру, снял пальто, вымыл руки и отправился в туалет, снова получив неприятное напоминание о своей простате. С этим следует обращаться к Сассману — слава Богу, не перевелись еще на свете хорошие доктора. В наши дни это не трудная и не опасная операция. Он с величайшей осторожностью поставил фламандскую картину. Панель вот-вот расщепится, и краска держится на честном слове. А это очень добротная работа, выполненная с любовью. Посмотрите только на небольшое рубенсовское полотно! Недурно — убранства довольно хорошо выписаны. Но по сравнению с другим — халтура.

В квартире было очень тихо. Его старая экономка давно ушла. На кухне Луи нашел яблочный пирог. Милая старушенция, она хотела доставить ему удовольствие и знала, как он любит яблочный пирог. Он съест кусочек.

И тут внезапно в дверь парадного позвонили. Кто это? У него никогда не было гостей. Кроме девушек, а они приходили по предварительной договоренности! Ошибка, вне всякого сомнения. Он двинулся к переговорному устройству, установленному у кухонной двери, нажал на выключатель и проговорил натужно, все еще чуточку запыхавшись после крутой лестницы:

— Кто там?

— Это Дик.

Искаженный микрофоном, голос парня звучал одышливо и пискляво. На какой-то момент Луи даже спросил себя, кто такой Дик. Вот дьявол, он был не в том настроении, чтобы донимать его всякой ерундой.

— Гм, — сказал Луи нехотя. — Тогда поднимайся.

Он нажал кнопку, открывающую дверь парадного, в не слишком-то благодушном настроении. Надоедливый мальчишка! Принц пошел открывать дверь квартиры. Его потрясло напряженное, измученное лицо парня.

— Привет, Дик. Что случилось? Что-то не в порядке с магазином?

— Нет… нет… но могу я переговорить с вами, мистер Принц? Это, скорее… это, скорее…

Голос тревожно модулировал.

Луи почесал шею:

— Ладно, Дик, ладно, заходи. Ты мог меня не застать. И десяти минут не прошло, как я вернулся.

— Знаю. Я приходил раньше.

— Ну тогда садись, мальчик, остынь.

Парень действительно остыл, слава богу. Роскошная обшарпанность комнаты, довольно спертый воздух, присутствие крепкого, массивного Луи, его манера разглаживать свои усы большим, широким указательным пальцем, казалось, придавала успокаивающий эффект. Отрывистое, бессвязное бормотание Дика, с внезапными скачками во времени, вдруг превратилось в логически последовательное повествование, которое побудило Луи сохранять неподвижность и молчание до тех пор, пока поток слов не иссяк сам по себе. К тому времени он не только уяснил ситуацию, но знал, что должен теперь делать. История была безумной, а вот парень — нет. А вот Сент… Вероятно, все правда. С этим умозаключением Луи встал и потопал к графину. Тот был почти пуст, и ему пришлось сходить к угловому шкафу за полной бутылкой. Вывод Принца неожиданно получил подтверждение.

— Я думаю, он не в своем уме, — внезапно предположил Дик, говоря ему в спину.

Луи медленно повернулся. Он теперь твердо знал, что история правдива от начала и до конца. Откупорил бутылку и налил себе полстакана виски.

— Понятно. И ты пришел ко мне. Ну что же, это абсолютно правильно.

— Вы очень терпеливы, — сказал парень с полуулыбкой. — Он про вас это говорил. И сказал мне, что нужно брать с вас пример и быть терпеливым.

— Ты знаешь, что он имел в виду?

— Нет.

— Гм. — Принц медленно отпил виски. — А вот я знаю.

— Что? — спросил Дик с трогательной наивностью.

— Ты, вероятно, узнаешь, и довольно скоро, — мрачно сказал тот. — Очень хорошо, Дик, что ты все рассказал мне. Успокойся. Больше ты ничего не можешь сделать. Я этим займусь.

Он снова грузно сел, допил виски, уставившись поверх оправы очков в никуда, и замолчал.

— А вы не думаете, ну… что мне следует пойти в полицию? — робко спросил Дик.

Луи вдруг резко повернулся:

— В полицию — нет. Или, во всяком случае, — пока нет. Ты оказал мне доверие, Дик, и я очень благодарен тебе. Это и твое дело тоже. Но не окажешь ли ты теперь мне еще большее доверие и не позволишь ли уладить все по-своему?

— Да-да, конечно. Но что делать мне? Я имею в виду сейчас.

Луи закурил сигару; она потухла. Он вынул ее изо рта, посмотрел с легким раздражением. Обертка надорвалась. Принц отбросил сигару.

— У тебя есть деньги?

— Есть кое-какие.

— Иди в отель. Переночуй. Ничего не предпринимай. Просто приди в магазин, как обычно, утром. Открой его, как обычно. Ты увидишь меня совсем скоро. Тогда я и скажу тебе, что представляется мне наиболее правильным.

— Ладно, — с большим облегчением сказал Дик. — Э… могу я выпить?

— Извини. Да, конечно. Наливай себе сам. Между прочим, ключи до сих пор у тебя?

— От квартиры? Да. Но он сказал, что сменит замки, хотя, наверное, не всерьез. Думаю, он уверен, что я вернусь.

— Он уверен, да. Но отдай их мне, ладно?

Парень посмотрел так, как будто он был только рад от этих ключей избавиться.

— А если он закрылся на засов?

— Ну тогда, — рассудительно сказал Луи, — я позвоню.

— Мистер Принц… а как насчет этой женщины?

— О женщине не беспокойся, — сказал Луи раздраженно. — У меня нет сомнений, что я узнаю, как ее найти. А теперь ступай, Дик, — добавил он нетерпеливо. — У меня куча дел. Сходи в кино. — Принц через силу улыбнулся парню, похлопал его по плечу и заговорил сердечным тоном: — Теперь уже не о чем волноваться. Не беспокойся. Я старый человек — мне на моем веку доводилось видеть и не такие чудные вещи. Просто оставь это мне.

Дик неуверенно встал.

— Все будет в порядке, — еще раз повторил Луи с уверенностью, удивившей Дика.

Оставшись в одиночестве, Луи выпил еще одну рюмку виски. Теперь все было просто замечательно. Он больше не чувствовал усталости. Он размышлял какое-то время, оглядывая комнату и почесывая шею, прежде чем отправиться к большому комоду в стиле эпохи Регентства. Он открыл нижний ящик и порылся в нем. Ужас — сколько же здесь хлама. Луи аккуратно положил потухшую сигару в пепельницу. Где-то тут должна была быть масленка; где же он ее видел в последний раз?

Когда в дверь позвонили, Ларри Сент не удивился; он ожидал чего-то в этом роде.

— Да? — сказал он в переговорное устройство.

— Это мистер Сент?

Не парень — женщина! Его улыбка стала шире.

— Он самый.

— Это миссис Ван дер Вальк. Нужно ли мне представляться?

— Одну минутку, пожалуйста, я сейчас спущусь.

Он заблокировал замок парадной двери, потому что у маленького мальчика Дики все еще были ключи, а относительно этого маленького мальчика существовали определенные планы. Но он был рад видеть эту женщину. Интересно было, до чего она докопалась?

— Простите великодушно. Я больше не ждал никаких гостей. Но вы нисколько меня не потревожили. Не желаете ли пройти наверх? Вы знаете дорогу, как я полагаю, но позвольте мне пойти первому. Ну вот, мы и пришли. Присаживайтесь, пожалуйста. Нет, вам нет нужды представляться. Это, боюсь, довольно запоздало с моей стороны, но я выяснил, кто вы и почему вы здесь. И позвольте мне — опять же, к сожалению, с большим опозданием — выразить вам самые свои искренние скорбь и сочувствие.

Арлетт села туда, где она уже сидела в этот вечер. Прошло всего три часа. И как много случилось с тех пор. Или, пожалуй, не так уж много. Теология! Время потребовалось ей, чтобы понять, что она ответственна за свои собственные грехи, а не грехи других людей. И теперь, когда она подошла к последнему этапу, не испытывала страха, смятения или хотя бы нервозности.

— Могу я предложить вам что-нибудь выпить?

— Благодарю вас.

— Тогда сигарету?

— Да, если можно.

Он дал ей прикурить с лучистым и восторженным взглядом. «Я ничего ему не спущу, — подумала она. — Даже его попытку меня обольстить. — Она посмотрела на него, несколько озадаченная. — Хилари говорит — сумасшедший. Бейтс считает — злодей. Отравленный, объясняет она, пороком. Я не знаю. Может быть, он принимает какой-то наркотик. Говорят, наркотик опасен — он затушевывает различие между душевным здоровьем и безумием до такой степени, что никто не может отличить одно от другого. Мне это совершенно не интересно. Психология больше ничего не объясняет. У меня нет даже никакого философского обоснования того, что я собираюсь делать. Просто теология. И боюсь, я очень скверный теолог».

— Вы уж попытайтесь простить мою глупость, — непринужденно говорил Сент. — Иногда мы не видим того, что находится у нас под самым носом. И я был уверен, что полиция быстро обозначит свою цель. Не желаете ли чашку кофе? Нет. Вы уверены? Как я уже говорил, мне это просто никогда не приходило в голову, и все сочтут меня совсем уж простачком.

«Это, — подумала Арлетт в замедленном темпе, — Нейл, сын несчастного Ассинта». Она совсем ничего не знала об этом персонаже. Кроме того, что ей рассказывал Ван дер Вальк, — этот Нейл предал маркиза Монтроза[94].

— Мистер Сент, — сказала она. — Ваша жизнь загублена.

— Простите, что?

— Ваша жизнь, — проговорила она отчетливо, — в моих руках. Я все тщательно обдумала. Я должна отдать ее вам — у меня нет выбора.

— Боюсь, — сказал Сент, приподняв брови, — что я вас не понимаю.

— Нет? Ну что же, я объясню. Мы считаем, что при помощи юридических процедур до вас не добраться. Наверное, полиция, и суд, и судебный исполнитель, и все остальные могли бы доставить вам массу неприятностей. Боюсь, мне все это не слишком интересно. Мой муж был профессионалом и знал, как призвать людей к ответу. Вы убили его. Я не знаю почему. Некоторые люди считают, что вы — сумасшедший. Другие говорят, что всего лишь злодей. Мне нет до этого дела. Вы, похоже, умны. А еще вы, похоже, совершенно уверены, что недосягаемы для человеческого правосудия. Опять же я не знаю. Если поверить тому, что я слышала сегодня вечером, то вы способны взвалить ответственность на мальчишку. Можете ли вы это или нет, мне кажется не важным. Я не знала, что делать, а потому послушалась совета своих друзей. Они хотят убить вас.

На лице у Сента появилось изумленное, слегка испуганное выражение. «Неужто такие чокнутые и впрямь могут разгуливать на свободе», — казалось, думал он. Арлетт, ничуть не заботясь о произведенном ею эффекте, упрямо продолжала:

— Да, мистер Сент. Моя подруга предложила просто убить вас, избавить мир от угрозы. Как? Не знаю. Но действительно, это все очень просто. Ведь человеческая жизнь дешева, но убийство — серьезное дело. Я вам расскажу. Моей подруге доводилось делать это раньше. Она — очень решительный, целеустремленный, знающий и деятельный человек. Когда-то — давным-давно — она бросила гранату в человека. Это было во время войны. В какого-то высокопоставленного офицера Sicherheitsdienst[95], здесь, в Амстердаме, в том, что тогда называлось Еутерпестраат, недоброй памяти. И теперь она готова сделать это снова. Она, вероятно… нет, не сумасшедшая, но существует мономания. Видите ли, мистер Сент, если вы сделали подобную вещь, это оставляет на вас мету на всю оставшуюся жизнь. Вы слишком молоды, чтобы это знать. Я, наверное, на десять — пятнадцать лет старше вас, я ходила в школу во Франции, но знаю, как делаются такие вещи и как принимаются такие решения. Вот почему мне понятен такой образ мыслей. Но мы не на войне. Вы, вероятно, не поймете, когда я скажу, что не могла этого принять, потому что это казалось мне неправильным с философской точки зрения. Взорвать вас, мистер Сент, — это, наверное, правильный и справедливый поступок. Вы спланировали и осуществили безжалостное убийство моего мужа. Я очень долго размышляла над этим и, наверное, сама помутилась рассудком. Но я не могу этого принять.

Сент сидел очень тихо. Его гладкий интеллигентный лоб был сплошь усеян мелкими бусинками пота. Арлетт видела это, и получала удовольствие оттого, что он напуган, и стыдилась того, что ей это доставляет удовольствие.

— Вы напуганы. У вас на то есть все основания. Сегодня днем я прошла мимо вас по лестнице, здесь, и хотела убить вас. В моем доме, во Франции, у меня есть две винтовки, принадлежавшие мужу. И два пистолета. Если бы какой-то из них оказался у меня под рукой, то я бы вас убила. Так что я могу понять свою подругу. Я могу воспринимать это серьезно. Вот почему я говорю вам, что ваша жизнь загублена. И это также причина, по которой я пришла к вам сейчас, и предупреждаю вас. Ваша жизнь не принадлежит мне. Я должна отдать ее вам. Вы должны жить с тем, что сделали. Я вижу, что вы этого не понимаете. Вы думаете, что это трюк. Ловушка. Таков ваш образ мыслей. Вы проживете всю свою жизнь в горести, потому что вы малодушный и вероломный. Мой муж, прежде чем вы заставили его замолчать, понял это. Он написал об этом. Это вывело меня на вас. А теперь я ухожу. Я приняла свое решение. Я иду в полицию. Они еще не поняли вас так, как я поняла. Но когда я им расскажу, они поймут. Я не знаю, что они могут сделать. Мне все равно. Это их дело. Или, я бы сказала, ваше. Вы можете сбежать; мне это безразлично. Вы можете попытаться спрятаться за спиной этого парня. Он разговаривал со мной, и я знаю, что он невиновен, и я скажу об этом.

Она тщательно отрепетировала свои слова, она знала их назубок. И до этого полностью владела собой. Но только сейчас, стоя и глядя на Сента, утратила самообладание.

— У вас есть пистолет, я думаю. Вы можете попробовать убить меня. — И тут внезапно, в гневе, она сделала шаг к нему. — Попробуй, ничтожный предатель рода человеческого. Попробуй. Трухлявое дерево с гнилыми яблоками. Отсюда я пойду в полицию. Наверное, ты попытаешься меня остановить. Вольному воля. Давай.

Арлетт повернулась, чтобы пойти к двери. Там, перед дверью, прислонившись к ней, тихо стоял Луи Принц.

Арлетт никогда прежде его не видела. Она не знала, кто он такой. Испуг тут был ни при чем. Психологическое потрясение было настолько сильным, что она издала громогласный, леденящий душу, неистовый вопль. Сент, который выпрыгнул из своего кресла, в безумном порыве, чьи руки потянулись, чтобы схватить ее за горло, завалился назад, на подлокотник кресла, как будто его подстрелили.

Луи держал револьвер. Дамский револьвер 1910 года, 6,35-миллиметровый. То, что американцы называют калибр 0,25 миллиметра. Посеребренный револьвер с украшениями в стиле рококо. Барабан, вместо гравировки, был украшен херувимами, наподобие чеканки на принадлежностях туалетного столика той эпохи — например, ручном зеркальце. Узкая часть ствола над рукояткой и ниже ударника — сам он был выполнен в эротическом ключе, в форме мужского полового члена, — была гладкой. Ствол, изготовленный в форме вогнутого шестиугольника, смотрел на Сента.

— Не двигайся, — сказал Луи, — а то я тебя застрелю.

Сент, с побледневшим лицом, оставался на месте.

— Я слушал вас, мадам. Простите меня за то, что я подслушивал.

Это было настолько нелепо, что Арлетт зашлась в истерическом смехе, остановила себя, открыла сумочку, вытащила бумажный платок и вытерла лицо. Она была такой же потной, как Сент. Неуместный, машинальный жест помог ей вновь обрести душевное равновесие. Платок пах одеколоном «Роджер энд Гэллет». Ее муж всегда им пользовался.

— Мадам, — начал Луи со старомодной церемонностью. Он пребывал в замешательстве. Он не знал, с кем разговаривать. — Ты, — сказал он Сенту. — Ты. Сын моей сестры. Ты. Ты десять лет шантажировал меня. И я — прости меня Господи, я был напуган — я допустил это. Ты пытался шантажировать этого несчастного, жалкого мальчишку. Он пришел ко мне, с Божьей помощью. Он все мне рассказал. Мне пришлось действовать. У меня был этот револьвер. Я собирался убить тебя, точно так же, как тебя собиралась убить присутствующая здесь мадам. Я тихо вошел. Парень дал мне свои ключи. Ты забыл заблокировать замки. Я собирался убить тебя и обставить это как самоубийство перед тем, как сказать парню, чтобы тот шел в полицию. Но теперь услышал, что мадам Ван дер Вальк сказала тебе. И теперь я до тебя добрался, дерьмо. У меня есть ниточка, привязанная к твоей ноге. И ты не выкрутишься. Я дам показания под присягой. Не двигайся, мразь ты эдакая. Я прострелю тебе живот и позвоночник, и ты проживешь остаток своей ничтожной жизни парализованным. Пистолет здесь — Дик сказал мне. Вычищенный. Но принадлежащий тебе. — Луи запустил руку в карман, извлек огромный белый полотняный носовой платок и вытер лицо, продолжая целиться из револьвера в Сента. — Мадам, — сказал Луи со своей сухой вежливостью. — Не соблаговолите ли вы сходить за полицией? Управление находится на Вестерстраат. Я посторожу этого… моего племянника Леопольда. Tenu en respect[96].

Как странно прозвучали французские слова для Арлетт. И она тут же снова ощутила себя глупой женщиной, которой взявший на себя ответственность мужчина указывает, что нужно делать.

Арлетт сделала то, что ей было сказано. В это время ночи, поскольку для пьяниц, шлюх или хиппи было еще рановато, в полицейском участке царила благословенная тишина.

— Я — Ван дер Вальк. Хотя нет, вам это ничего не говорит. Жена комиссара Ван дер Валька.

— О!

— Который был убит.

— О!

— И мы нашли убийцу. Идемте, пожалуйста.

— О… одну минуту, пожалуйста… извините меня, пожалуйста… Бриггес!

Сержант амстердамской полиции был огромен, как ломовая лошадь. Худощавый, высокий, непреклонный. Метр девяносто два. То есть шесть футов пять дюймов. Из него получился бы нападающий второй линии команды регбистов «Все черные». Он жевал апельсиновую жвачку.

— Сэр… пожалуйста, положите этот револьвер. И я хотел бы выяснить, сегодня или завтра, каким образом вы приобрели это оружие. Теперь… вы…

Сент с неожиданной прытью и ловкостью ринулся в атаку. Ноги лягались. Кулак нанес жалящий удар пониже носа. Ладонь царапалась. Рот плевался и кусался.

Бригадир расставил свои громадные ботинки, отбил царапавшуюся руку, обрушил свой кулак на лоб, подхватил Сента за шею и промежность, приподнял его примерно на фут и снова поставил с таким стуком, что тот пошатнулся и сел.

— Успокойтесь, вам придется сходить к инспектору. Минхер, отдайте мне это оружие, будьте так любезны, и вы тоже, пожалуйста, пройдите. Господи, — сказал сержант, оглядывая серебряный револьвер, — да это форменная порнография.

Арлетт захихикала бы, но она чувствовала себя слишком опустошенной.

— Дорогая моя… я так волновалась, все никак не могла взять в толк, куда ты отправилась. Теперь у меня отлегло от сердца. Хочешь какао?

— Прости, — виновато сказала Арлетт. — Мне следовало об этом подумать. Да, пожалуй, следовало. Я повидалась с Сентом.

— Да что ты!

— Я должна была это сделать. Видишь ли, сделать нечто подобное… Я не могла позволить тебе… Я должна была сделать это сама. Надеюсь, ты меня простишь.

— Но, дорогая моя… что ты сделала?

— Ничего особенного. Сказала ему, кто я такая. И кто он такой. Кто-то вошел… Я не знаю, но, думаю, он мог попытаться меня убить.

— Ах, дорогая моя, вот этого-то я и боялась.

— Я сходила в полицию. Там был бригадир, такой большой, совершенно невозмутимый мужчина — в конечном счете как раз то, что нам было нужно. Знаешь, мы все просто ополоумели. Здоровенный детина. Он вел себя так, будто разнимал двух вопящих домохозяек.

Бейтс задумалась.

— Странно. Я хочу сказать, мне казалось, что веду себя разумно. Проклятие, молоко убежало. Нет, ну какова. Чокнутая старая дура. Ты, конечно, права.

— Я хочу сказать, я заварила всю эту кашу. Я не могла позволить это тебе и остальным. В военное время — да, тогда, конечно, у тебя не было выбора. Полиция либо напугана, либо парализована. Но сейчас… это показалось бы плохой теологией…

— Да.

— Я подумала: мой муж, я хочу сказать… он бы не позволил сорваться с цепи ни тебе, ни мне. Я была готова убить этого человека, и я подумала, что не могу тебе позволить. А полиция… мы все считали их никчемными, но, честное слово, это самое лучшее, что мы могли сделать.

— Моя бедная лапочка. А я хотела тебе помочь.

— Но ты это уже сделала.

Как бы там ни было, человеку нужно смеяться. Впоследствии, когда ее друзья рассказали о своем разговоре Арлетт, все-таки посмеялась.

А было это так.

— Послушай, Хилари, — сказал Дэн, — ведь не собираешься же ты на самом деле делать бомбу, а?

— Ах, не будь таким глупым. Мне нужно было что-то сказать, ведь так?

— Я весь вечер раздумывал, — сказал Дэн. — Я почти принял решение. Вряд ли оно тебе понравится, но я собираюсь идти в полицию.

Хилари поразила его своим видом крайнего облегчения.

— Ты хочешь сказать, что согласна? — спросил Дэн, не вполне в это веря.

— Ну конечно.

— Я хочу сказать, противно это делать. Это вроде как идет вразрез с принципами. Но мне не кажется, что у нас есть выбор.

— Я также могу признаться, — созналась Хилари. — Если бы ты этого не сделал, это сделала бы я.

— Не сказав мне? — спросил он, потрясенный.

— Ну, думаю, я бы в конце концов это сделала, после того как извелась бы вся.

— Ты думаешь, она бы действительно бросила бомбу, эта милая старушка?

— О да. Я бы тоже бросила, то есть я не знаю, хватило бы у меня мужества. У нее оно есть. Подумай — быть убитой на месте или быть арестованной, знать, что тебя расстреляют на следующий день. Но человек делает то, что он должен делать. Разница в том, что мы бы сидели здесь в сомнениях. А она бы нет.

— Теперь нам лучше покончить с сомнениями.

— Не пойти ли нам вместе? — спросила Хилари застенчиво.

— Я спрашиваю себя, не опередили ли нас, — сказал Дэн. — Ты не заметила Арлетт?

— Как она выскользнула на улицу, вся белая? Да, я видела. Но это, знаешь ли, ее право. Ее нельзя было останавливать.

— Ты думаешь, она сделала что-то мелодраматическое? — спросил Дэн, когда они уже остановились у полицейского участка.

— С этим мы ничего не можем поделать, — твердо сказала Хилари. — Каждый несет ответственность за что-то свое.

— Я чувствую себя ужасным болваном, — сказал Дэн.

— И с этим тоже ничего не поделаешь.

— И что я, черт возьми, стану говорить?

— Надеюсь, ты не думаешь, что я тебе это подскажу.

Дэн без удовольствия посмотрел на «свою ужасную женщину» и поднялся по ступенькам.

Полисмен в униформе, сидевший в приятной духоте за своим пультом, зевнул и отодвинул стеклянную створку.

— Меня зовут де Ври, — запинаясь, произнес Дэн. — Это — моя жена.

— Что? Говорите.

— Я хотел бы как можно быстрее связаться с вашим начальством. Я располагаю важной и срочной информацией.

— По какому вопросу?

— Относительно убийства комиссара Ван дер Валька.

— Вы шутки шутите или как? Сколько вас еще?

— Что значит «шутки шучу»? — в бешенстве крикнул Дэн.

— Хватит валять дурака, приятель, — сказала Хилари своим голосом принца-консорта.

— Сэр!

— Ну что там еще? — сердито спросил инспектор ночной смены.

— Два человека с информацией, как они говорят, относительно убийства Ван дер Валька.

Инспектор вытаращил глаза, предпринял перед своим подчиненным попытку подавить недоверие, смущение и раздражение, но не смог удержаться от того, чтобы бросить взгляд крайнего отвращения в другой конец комнаты. В одном углу сидели Трикс и Вилли с выражением добродетельной глупости на лицах. Луи Принц и Сент, находившиеся в противоположном углу, выглядели утомленными. Между ними внушительных размеров полицейский в униформе уставился со спокойным безразличием на свои ботинки. За другим письменным столом, в другом конце комнаты, здоровенный бригадир привязывал бирки к спусковым скобам маленького антикварного посеребренного револьвера и 9-миллиметрового пистолета «люгер».

— Ну так приведите их, — раздраженно сказал бригадир, — и подождите здесь вместе с ними.

Он встал, прошел во внутренний кабинет, грузно уселся за комиссарский письменный стол, взял телефонную трубку и сказал:

— Главное управление.

— Это целесообразно, — сказал я с мрачной торжественностью, — то, что человек погибает ради людей.

— Но это должно быть добровольно, ведь так? — ответила Арлетт.

— Я полагаю, так.

В голове у меня царила полная неразбериха. Я подлил немного виски, сознавая, что и так уже перебрал.

— Стрелять в кого-то, или вешать, или гильотинировать — от этого просто тошнит. И никому от этого не становится легче. А вот Макс Кольбе…

— Кто это такой?

— Ох, ну и темнота же ты. Макс Кольбе — польский священник из Аушвица[97], который добровольно вышел и предложил себя, когда брали заложников. Его почитают за святого.

— Мы нуждаемся в таковом.

— Они морили его голодом две недели, а потом у них лопнуло терпение, потому что Кольбе все никак не умирал. И тогда — инъекция карболовой кислоты.

— Теперь я вспомнил, — сказал я запоздало, как обычно. — Он смеялся.

— Да, — сказала Арлетт, — и это произвело больший эффект, чем миллионы смертей.

Я встрепенулся, очнувшись от прострации.

— Друг мой, — спокойно сказала она, — я видела, как он лежал там на земле, под дождем. И у него был удовлетворенный вид. Как будто он знал, что в конечном счете все это не было напрасно.

Послесловие

Из высказываний самого Н. Фрилинга:

«Я верю в то, что беллетристика должна быть развлечением для обычного непредвзятого читателя. В данном контексте пометка „детектив“ имеет особую ценность, ибо указывает потенциальному читателю на то, что перед ним книга, которая может доставить ему удовольствие.

Причисление к разряду „авторов детективов“ всегда казалось мне слишком неопределенным и вызывало у меня чувство протеста. Я лично вижу лишь одно существенное различие между тем или иным типом беллетристики: книги, которые „проглатываешь“, а затем выбрасываешь подобно коробке из-под хрустящей кукурузы, и такие, которые оставляешь и хранишь с надеждой когда-нибудь перечитать заново. Если хотя бы одной из моих книг повезло оказаться в числе тех, которые не выбрасывают после первого прочтения, я считал бы себя счастливым человеком, ибо именно в этом и состоит моя цель.

Занимаясь написанием „серийных“ произведений, я пытался избежать чисто механического повторения стереотипа. Если я замечаю, что та или иная серия изживает себя, то просто прекращаю ее.

Я считаю вполне законным требовать от писателя постоянного, неустанного стремления к обновлению».

В своих детективных произведениях Николас Фрилинг умело сочетает форму и содержание, наполняя последнее такими неизменными компонентами жанра, как преступление, вина и жестокость. Уже в самых первых его книгах ощущалась потребность автора быть реалистом. «Любовь в Амстердаме» («Love in Amsterdam») убедительно описывает голландский город и специфические отношения его обитателей не столько «на фоне», сколько «внутри» места событий. Роман «Виноваты кошки» («Because of the Cats») начинается весьма умелой зарисовкой жизни Амстердама, после чего действие переносится в иной населенный пункт — «гордость голландского градостроительства и планирования», — расположенный в получасе езды на поезде от столицы. Здесь, на мирном побережье, с изощренной и необъяснимой жестокостью орудует банда подростков. Совершенные ими преступления расследует герой Фрилинга, голландский детектив Ван дер Вальк, который ненавязчиво излагает взгляды самого автора на проблемы преступности. Он полон сострадания, но одновременно скептичен, не питает никаких иллюзий, но в то же время его мучает чисто интеллектуальное любопытство, в итоге приводящее к раскрытию серии загадок, сопряженных с преступлением.

Ван дер Вальк является тем героем, который делится с читателем мыслями самого Фрилинга. Он в достаточной степени неортодоксален, чтобы быть симпатичным в сугубо человеческом смысле, и достаточно психологичен, чтобы поднять эти романы над уровнем чисто коммерческой беллетристики. На первых этапах своего расследования Ван дер Вальк стремится понять особенности нового города, вскрыть специфику весьма непростых отношений между живущими в нем родителями и детьми. Затем сюжет книги начинает разворачиваться с неудержимой быстротой. Несмотря на то что полицейский, давно лишившийся всяких иллюзий, довольно скептически комментирует происходящее, парадоксальным образом обнаруживается его гуманизм.

Сюжет «Вальпараисо» («Valparaiso») пронизан атмосферой фешенебельного курорта на Средиземноморском побережье, где парижская кинозвезда встречает некоего Раймона и побуждает его осуществить свою давнюю мечту: пересечь Атлантику на лодке. Однако для подобного предприятия требуются немалые деньги, и вскоре оба героя приходят к выводу, что кратчайший путь к их получению лежит через преступление. С этого момента плавное развитие сюжета сменяется динамичным действием и стремительно приближается развязка — встреча Раймона с французским патрульным судном. События романа описаны с должной убедительностью и лаконизмом, а его персонажи прорисованы весьма выпукло, чем-то напоминая героев Сименона.

Отход от жанра полицейского романа очевиден в романе «Это — замок» («This is the Castle»), где Фрилинг, совершенствуя свое мастерство, уходит от описания незначительных деталей, а его фантазия создает собственную яркую реальность. Фабула романа такова. В Швейцарии живет писатель-романист, страдающий неврозами. В один из дней его уютный мирок — любящая жена, любовница-секретарша, сыновья и дочь-подросток — посещают издатель и американский журналист. Неожиданно звучат выстрелы… Читатель имеет возможность воспринять талантливо переданные напряжение и причудливость обстановки, взглянуть на нее глазами персонажей, а также ощутить незримые тяготы, лежащие на плечах этого в общем-то преуспевающего литератора.

«Цин-Бум» («Tsing-Boum») свидетельствует о более глубоком психологизме романов о Ван дер Вальке, давая возможность понять мотивы человека, расстрелявшего из автомата жену голландского сержанта в ее квартире в то время, когда она смотрела по телевизору гангстерский сериал. Ван дер Вальк проникает в суть драматических событий под Дьен-Бьен-Фу, где французские войска были взяты в плен. Путь к насилию пролегает через трусость и месть, вымогательство и ревность. Комиссар голландской полиции стал старше, мудрее и терпимее. Он научился видеть в человеке как хорошее, так и плохое. Рутина, сопровождающая расследование любого преступления, позволяет ему понять разнообразие проявлений человеческой натуры в стрессовых ситуациях.

Фрилинг не хотел быть зажатым узкими рамками жанра и для наглядного подтверждения этой позиции в одном из романов намеренно убил Ван дер Валька, но, обладая творческим потенциалом, сумел создать своего очередного главного героя. Взять, к примеру, француженку Колетт Делавинь (Colette Delavigne), судью на процессах малолетних, которая вполне уютно чувствовала себя, пока не похитили ее собственную дочь Рашель. Страдания героини напоминают нам о том чувстве пустоты, которое охватывает человека при таком обороте дел. Умение Фрилинга мягко, ненавязчиво вести читателя сквозь череду собственных комментариев («ровно», «саркастически», «мягко», «осторожно», «задумчиво») оказывается весьма эффективным, поскольку писатель опирается в первую очередь на диалоги между персонажами, а не на дидактическое изложение собственных мыслей и взглядов. Что же до самих этих диалогов, то они воспринимаются как подлинная человеческая речь, без тех странных интонаций, которые мы слышим в магнитофонной записи. Речь в изложении Фрилинга, преподнесенная умелой рукой талантливого литератора, кажется нам живым воплощением реальности.

Читатель неоднократно ловит себя на мысли о сходстве творческой манеры Фрилинга и Сименона — кстати, и сам писатель этого не отрицает: в частности, в романе «Цин-Бум» он дважды упоминает знаменитого француза. Но Фрилинг, в отличие от него, предоставляет своим героям больше времени для рефлексии; ему просто не терпится дать читателю какой-то совет, утвердить некие этические принципы, и делает он это, причем весьма успешно, посредством найденной им литературной формы. Он также использует и повествовательный стиль, и многоплановость сюжета в целях отображения состояния человека, которое сам же создает и анализирует. Его искусство заключается в том, чтобы зародить в сознании читателя вопросы, показывая ему разрушительное воздействие преступления на всех, кто с ним связан, равно как и на общество в целом. Его герои-полицейские могут быть голландцами или французами, а описываемые события происходить в Амстердаме, Париже, Женеве или Каинах, однако они всегда являются представителями клана здоровых и честных полицейских, где бы ни жили и каким бы испытаниям (подобно всем остальным людям) ни подвергались. Эта способность к обобщению, это умение понять, как прекрасна жизнь во всех своих проявлениях, возвышает Фрилинга над ремесленниками детективного жанра, поскольку создавая свои романы со все возрастающим изяществом стиля, он одновременно развивает и углубляет свое понимание природы человека.

Библиография романов Николаса Фрилинга

Романы

Love in Amsterdam.

Because of the Cats.

Gun Before Butter.

Valparaiso.

Double-Barrel.

Criminal Conversation.

The King of the Rainy Country.

The Dresden Green.

Strike Out Where Not Applicable.

This Is the Castle.

Tsing-Boum.

Over the High Side.

A Long Silence.

A Dressing of Diamond.

What Are the Bugles Blowing For?.

Lake Isle.

Gadget.

The Night Lords.

The Widow.

Castang’s City.

One Damn Thing after Another.

Wolfnight.

The Back of the North Wind.

No Part in Your Death.

A City Solitary.

Cold Iron.

Lady Macbeth.

Not as Far as Velma.

Sand Castles.

Those in Peril.

Рассказы

The Beach Murder.

Van der Valk and the Old Seaman.

Van der Valk and the Four Mice.

Van der Valk and the Young Man.

Van der Valk and the High School Riot.

Van der Valk and the Great Pot Problem.

Van der Valk and the Wolfpack.

Van der Valk and the False Caesar.

Van der Valk and the Man from Nowhere.

Van der Valk: The Train Watcher.

Van der Valk and the Cavalier.

Van der Valk and the Spanish Galleon.

Van der Valk and the Two Pigeons.

Произведения Николаса Фрилинга,

ранее опубликованные издательством «Центрполиграф»

Любовь в Амстердаме.

Загадка белого «мерседеса».

Ненужное зачеркнуть.

Виноваты кошки.

Двойной узел.

Разговор на криминальную тему.

Примечания

1

Я врач… Расступитесь (нем.).

(обратно)

2

Это не сердечный приступ… (нем.).

(обратно)

3

Комиссар полиции (нем.).

(обратно)

4

Ах, так (нем.).

(обратно)

5

Нет-нет… не играет никакой роли (нем.).

(обратно)

6

…Тяжелое… сердечный стимулятор (нем.).

(обратно)

7

Да, да, я знаю (нем.).

(обратно)

8

Гидеоновская Библия — бесплатная Библия, которую можно найти в каждом номере гостиницы.

(обратно)

9

Vader в переводе с голландского «отец».

(обратно)

10

Матушка, помоги! (нем.).

(обратно)

11

Стаут — крепкий портер.

(обратно)

12

«Черный бархат» — смесь шампанского со стаутом.

(обратно)

13

Шарики — детская игра.

(обратно)

14

Прозвище английских солдат по цвету мундира (англ. green — зеленый).

(обратно)

15

Прозвище солдат по цвету мундира и имени командира.

(обратно)

16

ИРА — Ирландская республиканская армия, террористическая вооруженная организация.

(обратно)

17

У. К. Филдс — знаменитый американский актер.

(обратно)

18

Со мной, со мной никакая ночь для тебя не долга (нем.).

(обратно)

19

Я так молод, что моя горячая кровь кипит (нем.).

(обратно)

20

«Вулвортс» — сеть фирменных универсальных магазинов, специализирующихся на продаже дешевых товаров широкого потребления.

(обратно)

21

«Боврил» — мясной экстракт для бульона.

(обратно)

22

«Киска в углу» — детская игра, в которой водящий старается занять пустой стул, пока играющие перебегают с места на место.

(обратно)

23

«Арми энд нейви сторз» — лондонский магазин для офицеров сухопутных войск и военно-морского флота.

(обратно)

24

Не так ли? (фр.).

(обратно)

25

До скорого (фр.).

(обратно)

26

«Нью стейтсмен» — общеполитический журнал.

(обратно)

27

Правда и вымысел (нем.).

(обратно)

28

Тем хуже для них (фр.).

(обратно)

29

Аллегро виваче — темп в музыке. Быстрей, чем аллегро, но медленней, чем престо. (Здесь и далее примеч. перев.).

(обратно)

30

Анданте — умеренно замедленный темп, соответствующий спокойному шагу.

(обратно)

31

Маэстозо — торжественный, величественный темп, соответствует характеру исполнения музыкальных произведений.

(обратно)

32

Горные стрелки, егеря (фр.).

(обратно)

33

«Техническое бюро. Силистра. Дордрехсекаде 81. Альфен а. Д. Рюн» (нем.).

(обратно)

34

Дорога в гараж (фр.).

(обратно)

35

«Ловушка-22» — парадоксальная ситуация; положение, из которого нет выхода; заколдованный круг (по названию одноименной книги американского писателя Дж. Хеллера).

(обратно)

36

Бобби — английский полицейский.

(обратно)

37

Заместитель начальника (фр.).

(обратно)

38

Бандитский (фр.).

(обратно)

39

Домье (1808–1879) — французский график, живописец и скульптор. Мастер сатирического рисунка и литографии.

(обратно)

40

Старении (фр.).

(обратно)

41

Две лошадиные силы (фр.). Малолитражный автомобиль с двигателем небольшой мощности.

(обратно)

42

Автор перечисляет здесь актеров американского кино начала 30-х годов XX века.

(обратно)

43

Все лежат ничком — готовятся к смерти (фр.).

(обратно)

44

Ничком (фр.).

(обратно)

45

Но совсем чуть-чуть (фр.).

(обратно)

46

Приятель (фр.).

(обратно)

47

Живость ума (фр.).

(обратно)

48

Сельский сторож (фр.).

(обратно)

49

К мертвым (фр.).

(обратно)

50

Храбрый мужчина (фр.).

(обратно)

51

«Под мостом Мирабо течет Сена» (фр.).

(обратно)

52

Оденьте его снова в его белую униформу (фр.).

(обратно)

53

Погиб, выполняя свой долг (фр.).

(обратно)

54

Завершив дела своих клиентов, Уехал, чтоб сбросить бремя тяжких трудов… (лат.). (обратно)

55

Рядом с моей блондинкой (фр.).

(обратно)

56

Милая пташка поет день и ночь Поет о девушках, у которых нет мужа, — Но не о ней; У нее есть муж, да какой красавец! (фр.) (обратно)

57

Он в Голландии; голландцы отняли его (фр.).

(обратно)

58

Я отдала бы весь Версаль, Париж и Сен-Дени, Башни Норт-Дама И колокола в моей деревушке. (фр.) (обратно)

59

«Французские хороводные песни» (фр.).

(обратно)

60

Пиано аппассионато, характер исполнения музыкальных произведений (пиано — тихо, аппассионато — страстно, воодушевленно); здесь, по-видимому, имеется в виду рояль.

(обратно)

61

Итак, мадам, долго спите по утрам, это хорошо (фр.).

(обратно)

62

Хорошего вам дня, мадам (фр.).

(обратно)

63

И вам того же (фр.).

(обратно)

64

По-видимому, здесь приведены два варианта написания, оба неправильные, слова «conciseness», означающего сжатость, краткость, выразительность слога.

(обратно)

65

В Швейцарии к моему дню рождения (нем. и фр.).

(обратно)

66

Домохозяйки (фр.).

(обратно)

67

Речь идет о героях книги английского писателя Д. Голсуорси «Сага о Форсайтах». (Примеч. ред.).

(обратно)

68

Лицей для девочек (фр.).

(обратно)

69

Сейчас. Да, да, да, уже иду к вам! (голл.).

(обратно)

70

Остроумие, живость ума (фр.).

(обратно)

71

Большое перно (фр.).

(обратно)

72

Куча тряпья (голл.).

(обратно)

73

Бейтс — персонаж романа английской писательницы XVIII века Джейн Остин.

(обратно)

74

Какой сюрприз (фр.).

(обратно)

75

Сокровище (голл.).

(обратно)

76

Лонг Маргарит (1874–1966) — французская пианистка, организатор Международного конкурса пианистов и скрипачей.

(обратно)

77

Трез — усеченное от «treasure» — сокровище (англ.).

(обратно)

78

Эдвин Друд — персонаж из повести Ч. Диккенса «Тайна Эдвина Друда».

(обратно)

79

«Четверо справедливых» — название романа английского писателя Эдгара Уоллеса, одного из создателей жанра триллера.

(обратно)

80

«Десант Нейдера» — группа исследователей и активистов движения за безопасность товаров массового потребления, охрану труда и экологию производства в 1960-х гг.

Нейдер Ральф — общественный деятель, основатель движения потребителей. Автор знаменитой книги «Опасен при любой скорости» (1965), после публикации которой с производства был снят не отвечавший требованиям безопасности автомобиль «корвер» фирмы «Дженерал моторс», а также принят закон о безопасности автомобилей. Вместе со своими последователями добился принятия федеральных законов о безопасности газопроводов, упаковке пищевых продуктов, о контроле радиационной обстановки и о запрещении использования ДДТ в качестве пестицида.

(обратно)

81

Готтентот — представитель народа, живущего на территории Намибии, Ботсваны и ЮАР.

(обратно)

82

Одд-бол — чудак, оригинал; одд бой — странный парень (англ.).

(обратно)

83

Эмиль — герой повести шведской писательницы А. Линдгрен «Приключения Эмиля из Лённеберги».

(обратно)

84

Пожалуйста, пожалуйста (нем.).

(обратно)

85

Чарли — простак, простофиля.

(обратно)

86

Кватроченто — итальянское наименование XV века. Время расцвета культуры эпохи Возрождения.

(обратно)

87

Симоне Мартини (около 1284–1344) — итальянский живописец.

(обратно)

88

Не так ли? (фр.).

(обратно)

89

Удача дня (фр.).

(обратно)

90

«Убийство по суду» или «судебное убийство» — вынесенный по закону, но несправедливый смертный приговор.

(обратно)

91

«Дайкири» — коктейль из рома с лимонным или лаймовым соком и сахаром.

(обратно)

92

Пресвитер Джон — в средневековых европейских легендах христианский король-священник одной из восточных стран (в некоторых версиях легенды — слепой негр), хранитель сокровищ и сказочных чудес. Фигурирует в поэме Л. Ариосто «Неистовый Роланд».

(обратно)

93

Вильгельмина (1880–1962) — королева Нидерландов; в годы немецкой оккупации жила в эмиграции. Отреклась от престола в пользу своей дочери Юлианы.

(обратно)

94

Персонажи романа «Легенда о Монтрозе». (Примеч. ред.).

(обратно)

95

Служба безопасности нацистской Германии — СД (нем.).

(обратно)

96

С уважением к вам (фр.).

(обратно)

97

Освенцим.

(обратно)

Оглавление

ОПАСНЫЕ КРАСАВИЦЫ

  Часть первая Три очаровательные леди с Белгрейв-сквер

  Часть вторая Сентиментальное обольщение

  Часть третья Машина Розмейера ждет

НА ЧТО СПОСОБНЫ БЛОНДИНКИ

  Часть первая На пути к разучиванию долгого молчания

  Часть вторая Нейл, сын несчастного Ассинта

Послесловие

Библиография романов Николаса Фрилинга Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg