«Большая расплата»

Большая расплата (fb2) - Большая расплата [A Great Reckoning - ru] (пер. unz) (Старший инспектор Гамаш - 12) 1450K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Луиза Пенни

Луиза Пенни Большая расплата

Louise Penny: “A Great Reckoning”, 2016

Перевод: unz

Посвящается Майклу

«Это бьёт по человеку вернее, чем большой трактирный счёт по маленькой компании.»

Вильям Шекспир

Глава 1

Арман Гамаш осторожно закрыл папку с досье, прижав обложку ладонью, подсознательно желая удержать информацию внутри.

Тонкая папка, всего несколько страниц, подобно остальным таким же, сложенным стопками на дощатом полу кабинета. И всё-таки не совсем такая же.

Гамаш окинул взглядом сложенные к его ногам хрупкие жизни, ждущие решения относительно их дальнейшей судьбы.

Этим он занимался уже какое-то время — просматривал досье, принимая во внимание крохотные точки в правом верхнем углу каждого файла. Красные — отказать. Зеленые — принять.

Эти точки расставил не он. Его предшественник.

Арман опустил папку на пол и, уперев локти в колени, сплетя пальцы крупных рук, замер в своем удобном кресле. Он ощущал себя участником трансконтинентального перелёта, наблюдающим под крылом самолета бескрайние поля — одни изобилуют урожаем, другие под паром, обещают принести свой плод позже. И поля скудные, где под верхним обманчиво-плодородным слоем скрыт камень.

И которые из них какие?

Он читал, думал, пытаясь извлечь суть из минимума информации. Он размышлял об этих судьбах, обдумывал решение, принятое его предшественником.

Годами, десятками лет — пока он был во главе убойного отдела Сюртэ провинции Квебек — его работой было копать. Собирать улики. Проверять факты и задавать вопросы. Преследовать и ловить. Иметь своё суждение, но никогда не осуждать.

А теперь он был и судьей, и присяжным. За ним первое и последнее слово.

И Арман Гамаш не без удивления осознал, что в этой роли ему комфортно. Более того, он получает удовольствие. Власть, да. Он честен, чтобы признать это. Но более всего ему по душе, что теперь он не просто реагирует на настоящее — он изменяет будущее.

А у его ног сейчас лежало именно будущее.

Откинувшись на спинку кресла, Гамаш закинул ногу на ногу. Было хорошо за полночь, но он не чувствовал себя уставшим. Рядом, на столе, чашка чая и несколько шоколадных печений. Нетронутые.

Сквозь приоткрытую створку окна в кабинет проникает холодный воздух, шевеля задернутыми шторами. Если их раздвинуть и включить фонарь над крыльцом, то в его свете можно увидеть хоровод снежинок, первых в этом сезоне. Снег кружит и тихо ложится на крыши домов маленькой деревни Три Сосны.

Снег укутывает сады, тонким одеялом укрывает машины и террасы, скамейки деревенского луга. Снежинки тихо падают, находя приют в лесах и горах, по берегам реки Белла-Беллы, что течёт за домом.

Ещё только начало ноября, и даже для Квебека это слишком ранний снег. Он дразнит, он предвещает будущие снегопады. А сейчас его не хватит даже для детских игр в снежки.

Но уже совсем скоро, очень скоро его станет более чем достаточно. И серый ноябрь превратится в волшебный сверкающий мир льда и снега, коньков и лыж. Снежки, снежные крепости, снеговики и ангелы из снега, упавшего с небес.

А пока и дети, и родители спят. Спит каждый обитатель крохотной квебекской деревни, снег идет, а Арман Гамаш решает судьбы молодых мужчин и женщин, лежащие у его ног.

Сквозь распахнутую дверь кабинета ему видна гостиная дома, где они с Рейн-Мари живут.

На полу персидские ковры. По одну сторону от большого камина расположен диван, два потёртых старых кресла — по другую. Журнальный столик завален книгами и журналами. Стены расчерчены книжными полками, светильники заливают комнату приятным светом.

Уютная комната. Гамаш поднялся, потянулся, и направился туда, сопровождаемый Анри, своей овчаркой. Он поворошил кочергой поленья в камине и уселся в одно из кресел. Его работа ещё не закончена. Теперь время подумать.

Он принял решение относительно всех претендентов, кроме одного.

Впервые увидев это личное дело и ознакомившись с содержимым, Гамаш отложил папку в сторону, в стопку с отказниками. Он был согласен с красной точкой, поставленной его предшественником.

Но что-то его зацепило, и он время от времени возвращался к этому файлу. Арман читал и снова перечитывал, в попытке понять, почему именно это досье, именно эта девушка, в отличие от многих других, беспокоит его.

Гамаш и в этот раз прихватил досье с собой и теперь открыл его.

Она смотрела на него дерзко, вызывающе. Бледна. Черные волосы местами выбриты, местами торчат ёжиком. И, определенно, пирсинг в носу, бровях и щеке.

Сказано, что владеет греческим и латынью. И в то же время, она вряд ли окончила среднюю школу, а последние несколько лет провела, насколько он мог судить, ничем не занимаясь.

Она заслуживала красной точки.

Так зачем он всё время к этому возвращается? Возвращается к ней? Дело не в её внешности, он видывал и похуже.

Может, это её имя — Амелия?

Да, возможно, дело в имени. Так звали мать Гамаша, которая была названа в честь летчицы, пропавшей без вести.

Амелия.

И тем не менее, держа эту папку в руках, он не испытывал никакой теплоты. Наоборот, чувствовал смутное раздражение.

Гамаш снял очки, потёр уставшие глаза и позвал Анри на позднюю прогулку, по первому в этом сезоне снегу.

Потом они поднимутся наверх, где каждого ждёт постель.

* * *

Утром Рейн-Мари пригласила мужа позавтракать в бистро. Анри взяли с собой, и тот тихонько лежал под их столиком, пока они пили кофе с молоком и ждали бекон в кленовом сиропе и омлет с бри.

Камины по обоим концам длинной светлой залы пылали ярко и призывно, гомон разговоров витал в легкой ароматной дымке. С крыльца послышался знакомый звук — кто-то обстукивал налипший на обувь снег — этот звук обычно сопровождал появление хозяев бистро.

Снег прекратился ещё ночью, едва скрыв палую осеннюю листву. Наступило странное время года — ни осень, ни зима. Холмы, окружавшие деревню, охранявшие её от зачастую враждебного мира, сейчас сами казались враждебными. И определенно негостеприимными. Выглядели, как лес скелетов — голые, серые ветви вздымались ввысь, словно руки грешников, просящих пощады, которая им не будет дарована.

Но на деревенском лугу стояли три высокие сосны, давшие имя деревне. Трепетные, стройные и сильные. Вечнозелёные. Бессмертные. Указующие в небо. Имеющие смелость бросить вызов любой беде. И одержать верх.

А беда была рядом. Так же как и радость. Наступало время снежных ангелов.

— Вуаля! — Оливье водрузил на их столик корзинку горячих круассанов с миндалем, — Это пока вы ждёте завтрака.

С корзинки свисал ценник. И с люстры над их головами. И с кресел, в которых они сидели. В бистро Оливье всё было на продажу, включая партнера Габри, о чём Оливье не уставал всем напоминать.

— Пакет леденцов — и он ваш! — как раз сообщал Оливье, когда появился Габри в своём фартуке с оборками.

— Так он меня и заполучил, — подтвердил Габри, разглаживая фартук, который носил, как было известно каждому, чтобы позлить Оливье. — За пакетик карамелек-ассорти.

Когда они остались одни, Арман подтолкнул папку с досье жене.

— Можешь прочесть?

— Конечно, — она надела очки. — Есть проблемы?

— Нет, не думаю.

— Тогда что же? — она указала на папку.

Он часто обсуждал с женой случаи из практики, ещё до своего выхода на пенсию. Хотя, пенсией это можно было назвать с натяжкой, потому что Арману не было и шестидесяти. Скорее это было своего рода отступление в тыл. Отступление в эту деревеньку, чтобы восстановиться, оправиться от всего, что лежало по ту сторону горного хребта.

Он наблюдал за женой поверх чашки с крепким кофе, горячий напиток согревал ладони. Рейн-Мари отметила, что руки его больше не дрожат. Во всяком случае, дрожат всё реже. Она всегда обращала на это внимание.

И глубокий шрам у виска теперь не так уж глубок. А может она просто смирилась, привыкла.

Иногда он прихрамывал, особенно когда уставал. Но если не брать во внимание хромоту и шрам, не осталось никаких напоминаний о случившемся в прошлом. Хотя никаких напоминаний ей и не требуется. Такое не забывается.

Она почти потеряла его тогда.

А в награду они обрели себя здесь. В деревне, где бывает уютно даже в самый серый день.

Рейн-Мари, конечно, знала, ещё тогда, когда они только купили дом и ещё не успели распаковывать вещи, что обязательно наступит день, когда Арману захочется, и даже будет необходимо, вернуться к работе. Единственный вопрос — что дальше? Что именно инспектор Арман Гамаш, бывший глава самого крупного убойного отдела в стране, выберет для себя в качестве работы?

На него обрушился шквал предложений. В кабинете высились горы конвертов с пометкой “секретно”. Он провёл массу встреч — с главами крупных корпораций, с представителями политических партий, желающими заполучить его, с полицейскими структурами, национальными и зарубежными. Неброские автомобили тормозили возле их дощатого белого крыльца, неброско одетые мужчины и женщины стучали в их дверь. Сидели в их гостиной, рассуждая “что же дальше”.

Арман вежливо выслушивал, часто предлагал обед или ужин, ночлег, если бывало поздно. Но никому ничего не обещал.

Рейн-Мари успела найти работу своей мечты, после того, как покинула пост главного библиотекаря в национальной Библиотеке и Архиве Квебека. Она добровольно вызвалась разобрать годами копившиеся пожертвования в фонд регионального исторического общества.

Подобную должность её бывшие коллеги, несомненно, признали бы ступенью вниз по карьерной лестнице. Но Рейн-Мари больше не интересовали ступени. Она находилась там, где ей хотелось находиться. Больше никаких ступеней, она остановилась. В Трёх Соснах Рейн-Мари обрела дом. Как когда-то обрела его в Армане. А теперь, разбирая богатую и совершенно неорганизованную коллекцию документов, мебели, одежды и безделушек, завещанных историческому обществу, она нашла и творческое пристанище.

Каждый день Рейн-Мари проводила, исследуя бесчисленные коробки с сокровищами, словно подарки на Рождество.

И наступил момент, когда, после много численных дискуссий между ними, Арман принял решение сделать свой следующий шаг.

Несколько недель спустя, пока она продиралась сквозь груды писем и старых документов, он просматривал свои папки, изучал секретные отчёты, диаграммы, биографии. Так они и сидели друг напротив друга в своей уютной гостиной, каждый в окружении своих коробок, в камине потрескивали поленья, варился кофе, поздняя осень превращалась в раннюю зиму.

И, пока Рейн-Мари открывала мир, Арман, в некотором смысле, совершал противоположное. Он срезал, спиливал, снимал стружку, избавляясь от мёртвой древесины, ненужной, непригодной. От гнилья. Пока в руках у него не осталось нечто, отточенное до остроты. Копьё его собственного изготовления. Оно было ему необходимо. Чтобы не возникло никаких сомнений в том, кто отвечает за всё, у кого в руках власть. А также в том, что он не преминет воспользоваться этой властью.

Он уже почти у цели, понимала она. Но, кажется, возникло некоторое препятствие.

И сейчас они смотрели на это самое препятствие, невинно лежащее на столе бистро, рядом с крошками от круассанов.

Арман открыл было рот, чтобы рассказать о чём-то, но передумал и раздраженно выдохнул:

— Есть что-то в этом файле, что меня беспокоит, но я не могу понять, что именно.

Рейн-Мари открыла папку и стала читать. Много времени это не заняло. Через несколько минут она закрыла досье, положив ладонь на обложку, словно мать на грудь больного ребёнка. Убедиться, что сердце всё ещё бьётся.

— Она та ещё штучка, что есть то есть, — Рейн-Мари взглянула на красную точку в углу. — Ты отказал ей, я вижу.

Арман воздел руки, предпочитая не комментировать.

— Ты передумал и решил принять её? — спросила Рейн-Мари. — Даже если правда, что она владеет греческом и латынью, это мало поможет ей в работе. Мёртвые языки, знаешь ли. Кроме того, она может оказаться искусной лгуньей.

— Верно, — согласился Арман. — Но уж если врать, то зачем на такие темы? Странный выбор вымышленных талантов.

— Она не потянет, — продолжила Рейн-Мари. — Её школьные оценки ужасны. Я понимаю, выбор труден. Но есть множество других кандидатов, заслуживающих большего внимания.

Тут подоспел их завтрак, и Арман опустил папку на сосновый пол рядом с Анри.

— Ты даже не представляешь, сколько раз я менял цвет этой точки, — сказал он, улыбаясь. — Красный, зеленый. Зеленый, красный.

Рейн-Мари принялась за омлет. Над тарелкой зависла тонкая длинная нить расплавленного бри, и Рейн-Мари подняла вилку выше, чтобы узнать, насколько ещё нитка сыра сможет вытянуться.

По всему выходило, что длины руки не хватит.

Арман улыбнулся, и, покачав головой, разорвал нить пальцами.

— Мадам, я освободил вас.

— От сырных оков. Благодарю вас, добрый сэр. Но боюсь, что сырная привязанность простирается гораздо глубже.

Оба засмеялись.

— Думаешь, это из-за её имени? — вернулась к разговору Рейн-Мари. Редко её муж проявлял подобную нерешительность, хотя и подходил к принятию решений очень серьёзно. Его выбор определит судьбу людей вплоть до самого конца их жизни.

— Амелия? — нахмурился Арман. — Я думал об этом. Но в данном случае с моей стороны какая-то неадекватная реакция, тебе не кажется? Матери нет почти пятьдесят лет. За это время мне встречались и другие Амелии…

— Не очень много.

— Non, c’est vrai. Но встречались же. И хотя имя всегда будет мне напоминать о матери, по факту я не думал о ней как об Амелии. Она была для меня Maman.

Конечно, он был прав. И он совершенно не стеснялся в своем почтенном возрасте говорить о “мамочке”. Рейн-Мари понимала, что речь идёт о последнем разе, когда он видел родителей. Ему тогда исполнилось всего девять. Родители были для мальчика не Онорэ и Амелией, а папой и мамой. Они отправились на ужин с друзьями. Он ждал их возвращения и поцелуя на ночь.

— Может быть, дело в имени, — сказал Арман.

— Но у тебя есть сомнения? Ты думаешь, тут что-то ещё?

— О, Боже! — простонал Оливье, подошедший проверить, как у них дела. Сейчас он смотрел в окно. — Я к этому не готов.

— К этому нельзя приготовиться, — согласилась Рейн-Мари, проследив за его взглядом на заснеженный белый деревенский луг. — Думаешь, что готов, но это всякий раз становится неприятным сюрпризом.

— И приходит всё раньше и раньше, — добавил Арман.

— Вот именно. И с каждым разом всё ужаснее, — заметил Оливье.

— Но есть в этом и своя красота, — проговорил Арман.

Оливье бросил на него осуждающий взгляд.

— Красота? Ты шутишь, что ли? — уточнил он.

— Нет, я серьезно. Но, конечно, от этого со временем устаёшь, — ответил Арман.

— Уж мне-то не рассказывай, — согласился Оливье.

— Наскучивает быстро, — добавила Рейн-Мари.

— Наскучивает? — насторожился Оливье.

— Но тут всё исправят хорошие шины, — уверила его Рейн-Мари.

Оливье медленно поставил пустую корзинку из-под круассанов на стол.

— Да о чём вы толкуете?!

— О зиме, конечно, — ответила Рейн-Мари. — О первом снеге.

— А ты о чём? — поинтересовался Арман.

— О Рут! — ответил Оливье, показав им в окно на приближающуюся к бистро пожилую женщину с тростью в руке и уткой, ковыляющей следом. Старую, холодную и злющую, как зима.

Войдя в бистро, та окинула взглядом зал.

— Да, — вздохнул Оливье. — Хорошие шины могут решить эту проблему.

— Педик, — буркнула Рут, прохромав мимо него.

— Ведьма, — ответил в её же манере Оливье, и они проводили взглядом старую поэтессу, занявшую обычное место возле камина. Рут открыла деревянную коробку из-под одеял, служащую кофейным столиком, и вынула оттуда кипу бумаги.

— Она помогает мне разобрать хлам, который мы нашли в стенах здания, когда перестраивались, — пояснил Оливье. — Помнишь?

Арман кивнул. Оливье и его партнёр Габри много лет назад переделывали бывшую хозяйственную лавку, превращая её в бистро. Обновляя электропроводку и сантехнику, вскрыли стены, а внутри нашли много всякого: мумифицированных белок, одежду. Но больше всего там было бумаги. Газеты, журналы, рекламные проспекты, каталоги использовались раньше в качестве изоляции, как будто печатным словом можно удержать зиму снаружи.

Итак, в холодную квебекскую зиму было брошено много горячих слов, но всех их не хватило, чтобы остановить снег.

И вот, в суете переделки все эти бумаги просто засунули в коробку из-под одеял и благополучно забыли о них. Коробка простояла напротив камина несколько лет, так и не открытая. Бессчетное количество чашек кофе, бокалов вина, тарелок с местным сыром и паштетом, багетов и даже усталых ног не раз покоилось на её крышке, пока несколько месяцев назад про бумаги снова не вспомнили.

— Не думаю, что там что-то полезное, — заметил Оливье, возвращаясь к столику Гамашей после того, как подал Рут её ирландский кофе и бекон.

— И за счёт чего только эта женщина умудряется оставаться в живых? — задалась вопросом Рейн-Мари.

— Это всё желчь, — ответил Оливье. — Она же полна желчи без примесей и потому никогда не умрёт. — Он взглянул на Рейн-Мари. — Не думаю, что ты захочешь ей помогать.

— Ну, кому же хочется работать рядом с сосудом, полным чистейшей желчи? — ответила Рейн-Мари.

— Как только она вольет в себя несколько рюмок, станет ещё противнее, знаешь ли, — добавил Оливье. — Ох-ох. За два месяца работы разобранная ею куча бумаг уменьшилась едва ли на дюйм. Проблема в том, что старуха не просто просматривает бумаги, она их читает. Вчерашний день она провела, штудируя National Geographic за 1920 год.

— Я тоже так делаю, mon beau,- сказала Рейн-Мари. — Вот что я тебе скажу. Если Рут согласится на помощника, то я с удовольствием ей помогу.

После завтрака Рейн-Мари пересела к Рут на диван, и принялась за разбор коробки, Арман с Анри пошли домой.

— Арман! — прокричал вслед им Оливье, и обернувшись, Гамаш увидел, как хозяин бистро, стоя на крыльце, чем-то размахивает.

Папкой с досье.

Арман поспешил назад.

— Успел прочитать? — спросил он резко, и Оливье заколебался.

— Нет.

Но под проницательным взглядом не устоял:

— Ну, ладно, немного прочитал. Просто заглянул туда. Только на фото. И на имя. И немного на её резюме.

— Merci,- Арман забрал папку и повернул к дому.

По пути он размышлял, почему накинулся на Оливье. На папке пометка “секретно” но показал же он её Рейн-Мари, это не государственная тайна. Да и кто бы устоял перед искушением заглянуть в «секретно»?

И уж если они что-то понимали про Оливье, так это про отсутствие у того иммунитета к искушениям.

А ещё Гамаш подумал, зачем он оставил папку в бистро. Виной ли тому забывчивость?

Виной ли тому ошибка? Или он сделал это намеренно?

* * *

Снегопад вернулся к обеду, вьюга пришла с холмов, завертелась там, словно в ловушке, превращая Три Сосны в снежный глобус.

Позвонила Рейн-Мари и сообщила, что пообедает в бистро. Клара и Мирна присоединились к раскопкам в одеяльной коробке, так что они будут обедать и читать одновременно.

Звучало заманчиво, и Арман решил проделать то же самое, только дома.

Он поправил березовое полено, брошенное им в камин, и залюбовался, как закручивается и потрескивает кора в огне. Затем присел с сэндвичем и книжкой на диван, рядом со свернувшимся у него под боком Анри.

Но мыслями Арман все время возвращался в кабинет, где рядами, бок обок, нетерпеливо ожидали его решения судьбы юношей и девушек. Решения убелённого сединой старца относительно их будущего. Так испокон веку по обыкновению старики решают за молодых.

Он не был стар, хотя для них он выглядел старым, почти дряхлым.

Пред ними предстанет мужчина пятидесяти лет.

Ростом около шести футов, он скорее был основательным, а не грузным, по крайней мере, так он считал сам. В слегка вьющихся вокруг ушей волосах седина. Иногда он носит усы, время от времени бороду, но сейчас гладко выбрит, на открытом лице лежит отпечаток невзгод. Но большинство морщинок, если отследить их, как тропинки, ведут к счастью — они рождались в смехе и улыбках, в тихом покое и радости бытия.

Но есть там линии, ведущие в противоположную сторону. В пустынные, дикие места. Туда, где случаются страшные вещи. Эти морщинки ведут к событиям бесчеловечным и отвратительным. К жутким зрелищам. К немыслимым поступкам.

И некоторые из них совершил он сам.

Линии его лица стали параллелями и меридианами его жизни.

Юные мужчины и женщины увидят глубокий шрам на его виске. И это поведает им о том, как близок он был к смерти. Но лучшие из них рассмотрят не только раны, но и исцеление. Они рассмотрят в глубине его глаз, за шрамами, за болью, и даже за счастьем, то, чего вряд ли ожидают увидеть.

Доброту.

И возможно, когда-нибудь, когда их собственные лица покроет карта морщин, доброта будет обнаружена и там.

Именно её Арман искал в личных делах, в лицах на фотографиях.

Были среди них сообразительные, умные, обучаемые.

Но не каждый был добр.

Гамаш посмотрел в открытую дверь кабинета, на собрание папок. Они ждут.

Он изучил их лица, точнее, их фотографии. Он запомнил их биографии, вернее, то, о чём они решились поведать. Он был в курсе их школьных отметок, их образования, их интересов.

Из множества он выделил её. Амелию. Ожидающую теперь с остальными.

Сердце замерло, и он вскочил.

Амелия Шоке!

Теперь он знал причину своего замешательства. Знал, почему бросил папку в бистро и почему вернулся за ней.

И почему он так сильно беспокоился из-за неё.

Дав папку Рейн-Мари, он надеялся, что жена поможет ему принять решение, скажет поступить так, как велит ему разум. Отказать этой девушке. Отвернуться от неё. Уйти, пока он ещё может.

И теперь он знал, почему.

Анри всхрапнул и засопел рядом, огонь в камине потрескивал, снег шелестел за окном.

Виной не её имя. Дело в её фамилии.

Шоке.

Необычная фамилия, хотя и не уникальная. Правильнее было бы написать Чокет.

Он бросился в кабинет, поднял её папку с пола и раскрыл. Ещё раз пробежал глазами скупое резюме. Когда он закрывал папку, его рука дрожала.

Почему-то захотелось бросить папку в камин. Позволить ей исчезнуть в огне. Спалить, как ведьму на костре.

Но вместо этого он направился в подвал.

Там он отпер дальнюю каморку. Здесь хранились материалы по его старым делам. В самом отдаленном углу каморки пряталась маленькая коробочка.

Там он это и обнаружил.

Так и есть.

Шоке.

Логика подсказывала, что он вполне может ошибаться. Каковы шансы, в самом деле? Но сердцем он чувствовал, что прав.

Тяжело шагая по ступеням, он поднялся в гостиную, и уставился в окно, на падающий снег.

Ребятня успела достать снегоступы, ещё пахнущие кедром, и устроила догонялки на деревенском лугу и снежки. Снежки летели во всех, кто попадался на глаза. Лепились снеговики. Отовсюду слышались смех и радостные крики.

Гамаш отправился в кабинет и несколько часов посвятил изысканиям. Вернувшуюся Рейн-Мари он встретил стаканом виски и новостями:

— Мне нужно в Гаспе.

— В Гаспе?! — переспросила она, чтобы убедиться — не ослышалась ли. Гаспе — последнее, что она ожидала от него услышать. Бывает, что нужно в ванную. В магазин. В Монреаль, в конце концов. Но на полуостров, в Гаспе?! За сотни миль, туда, где дальний край Квебека омывают соленые волны?

— Поедешь, чтобы увидеться с ним? — и когда он кивнул, добавила: — Тогда я еду с тобой.

Он вернулся в кабинет и подошёл к переплетчатому окну, за которым обессилевшие от игр дети друг за дружкой падали в снег и, лежа на спине, махали руками и ногами, вырисовывая на снегу «ангелов».

Потом дети устало плелись домой, корчась от струек талой воды, сбегавших по их спинам из-за шиворота. Снег залепил рукавицы и шапочки, на лицах играл румянец, из носа текли сопли.

На снегу оставались только снежные ангелы.

Тем временем, в своём кабинете, силясь справиться с дрожью в руке, глубоко вздохнув, Гамаш сменил цвет точки на папке Амелии. На зеленый.

Глава 2

Мишель Бребёф заметил автомобиль издалека, как только тот показался на дороге, проложенной по утёсу. Сначала он наблюдал за машиной в подзорную трубу, потом невооруженным взглядом. Ничто не загораживало вид — ни деревца, ни здания.

Казалось, ветер вытер поверхность земли до основания. Только клочья травы кое-где да скала, похожая на гигантский антистрессовый голыш. Летом тут полно туристов и местных, живущих сезонно, ищущих грозной первозданной красоты и уезжающих до первого снега. Редко кто мог оценить суровое великолепие Гаспе в оставшуюся часть года.

Кто-то держался на полуострове, потому что не имел желания уезжать, кому-то просто некуда было ехать.

Мишель Бребёф был из последних.

Машина замедлила ход, а затем, к немалому удивлению Мишеля, притормозив в футе от дороги к его дому, свернула на мягкое плечико провинциального шоссе.

Да, правда, из его окон вид на утёс Персе и на залив особенно эффектен, но для фотосъемки есть места лучше и безопаснее.

Бребёф достал бинокль, уселся на подоконник и направил окуляры на автомобиль. Машина была явно арендована, судя по наклейке. Внутри двое — мужчина и женщина. Белые. Среднего возраста, предположительно лет пятидесяти.

Лиц не разобрать, но по выбранным ими авто и одежде он интуитивно сделал вывод, что те состоятельны, хотя и не напоказ.

А потом водитель повернулся к спутнице, чтобы что-то ей сказать, и Мишель Бребёф, медленно опустив бинокль, отвернулся и стал смотреть на море.

Докучавший центральному Квебеку снегопад днём ранее обрушился на полуостров Гаспе в виде ливня — обычная для побережья ноябрьская погода. Если бы тоску можно было чем-то выразить, то она выглядела бы как ноябрьский шторм.

Но, как и тоска, шторм отступил, и настал новый день, невыразимо чистый и ясный, сияющий голубизной небосвода. И только океан не сдавался: бесился, бился о камни береговой линии. Гордый в своем одиночестве, возвышался над заливом утёс Персе, противостоя бурным водам Атлантического океана.

К моменту, когда Бребёф решился обернуться, пара приезжих уже повернула свой авто на его подъездную дорожку и почти достигла дома. Под взглядом Мишеля двое вышли из машины. Мужчина повернулся спиной к дому и стал смотреть на океан. На огромный утёс, на огромную дыру, пробитую в нём.

Женщина подошла к спутнику и взяла его за руку. И только тогда, вдвоём, они преодолели последние ярды до его дома. Шли медленно, словно пытались как можно дальше отодвинуть момент встречи с ним. Мишель тоже боялся этой встречи.

Сердце его забилось, и он подумал, что неплохо бы просто упасть замертво прежде, чем пара приблизится к крыльцу.

Он очень на это надеялся.

Опытным взглядом он оценили руки Армана. Безоружен. Затем пальто — не топорщится ли кобура подмышкой. Хотя, вряд ли он тут, чтобы убить Мишеля. Хотел бы, давно бы убил. И уж конечно не в присутствии Рейн-Мари.

Подобное убийство совершают тайно. Такого убийства Мишель ожидал уже несколько лет.

Чего он не ожидал, так это светской беседы.

* * *

Убедившись, что ничья кровь не прольётся, Рейн-Мари ушла в дом, оставив закутавшихся в свитера и куртки мужчин сидеть на террасе, на кедровых стульях, ставших серебристыми от времени и непогоды. Подобно тем, кто на них сейчас сидел.

— Зачем ты приехал, Арман?

— Я ушёл из Сюртэ.

— Oui, слышал.

Бребёф смотрел на человека, когда-то бывшего его лучшим другом, его товарищем, его доверенным лицом и коллегой, подчинённым. Он верил Арману, Арман верил ему.

Арман оправдал доверие. Мишель — нет.

Арман посмотрел на далекую скалу, чью сердцевину вымывало миллионы лет волнами безжалостного океана, пока в ней не образовалась обрамленная камнем пустота. У скалы не стало сердца.

Потом Арман посмотрел на Мишеля Бребёфа. Крёстный отец его дочери. Как и Арман, ставший крестным отцом первенцу Мишеля.

Как же часто они сидели рядышком, будучи инспекторами, обсуждая дела. Потом садились друг напротив друга, когда карьера Мишеля пошла в гору, а влияние Армана, наоборот, ослабевало. Руководитель и подчиненный на работе, вне работы они всегда оставались лучшими друзьями.

До поры.

— Всю дорогу сюда я размышлял, — продолжил Арман.

— О том, что произошло?

— Нет. О Великой Китайской стене.

Мишель рассмеялся, это вышло само собой и получилось очень искренне. И, на краткий миг, всё плохое было забыто.

Но смех стих и к Мишелю вернулась мысль о том, что Арман приехал убить его.

— О Великой Китайской стене? — переспросил он. — Правда?

Мишель старался звучать равнодушно, даже раздражённо. Ещё одна интеллектуальная хрень в стиле Гамаша. Но, по правде — как это обычно и случалось, когда Арман говорил о вещах отвлеченных, к делу не относящихся — Брёбефу стало любопытно.

— Хм! — морщинки вокруг рта Армана стали жёстче — верная примета сдерживаемой улыбки. — Вполне может быть, что я единственный в самолете, кто об этом думал.

«Будь я проклят» — подумал Бребёф, — «если спрошу, почему именно Китайская стена».

— И почему? — спросил он.

— Понадобились века, чтобы её построить, знаешь ли,- ответил Арман. — Начали строить в 200 году до нашей эры, или около того. Это немыслимое дело — протянуть её за тысячи километров, через горы и ущелья. И ведь это не просто стена. Они не просто слепили её, они строили её крепкой и красивой одновременно. Она веками защищала Китай, враги не могли её преодолеть. Это совершенно удивительное сооружение.

— Я в курсе.

— И всё же, в шестнадцатом веке, полторы тысячи лет спустя, маньчжуры прорвались сквозь преграду. Знаешь, как они это сделали?

— Полагаю, ты мне сейчас расскажешь.

Но маска скуки и усталости сошла на нет, и даже самому Мишелю было очевидно любопытство в собственном голосе. Не потому что он хотел узнать о Китайской стене, о которой за всю жизнь ни разу не думал. Ему была интересна причина, по которой о стене заговорил Арман.

— Миллионы жизней были принесены в жертву при постройке и защите стены. Династии лишались богатств, оплачивая строительство и поддерживая её, — вёл свой рассказ Арман, наблюдая за морем, кожей ощущая бодрящие порывы солёного ветра.

— После более чем тысячи лет, — продолжал он, — враги сломили защиту. Не благодаря превосходству в огневой мощи. Не потому, что маньчжуры были лучшими воинами и стратегами. Они таковыми не были. Маньчжуры прорвались сквозь стену и захватили Пекин, потому что кто-то изнутри открыл ворота. Кто-то впустил их. Вот так вот просто. Предатель-военачальник впустил врага и империя пала.

Казалось, их окружает весь воздух мира, однако Мишель Бребёф не мог дышать. Слова Армана, то, что он имел в виду, забивало его дыхательные пути.

Арман с неиссякаемым терпением ждал, пока Мишель либо придёт в себя, либо окончательно потеряет сознание. Он не причинил бы вреда бывшему другу, по крайней мере, в этот момент, но и приходить на помощь не собирался.

Через несколько минут Мишель нашёл в себе силы произнести:

— И враги человеку домашние его. Так, Арман?

— Сомневаюсь, что маньчжуры цитировали Библию, но звучит уместно. Предательство.

— Ты проделал весь этот путь, чтобы проучить меня?

— Non.

— Чего же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты работал на меня.

Это было столь нелепо, что Бребёф сначала не понял смысла слов Гамаша. Он уставился на того, не скрывая замешательства.

— Чего? Где? — наконец он выдавил из себя.

Хотя оба знали, что правильным был бы вопрос: «Почему?».

— Я только что приступил к обязанностям главы Академии Сюртэ, — сообщил Арман. — новый семестр начинается сразу после рождественских каникул. Хочу, чтобы ты стал одним из преподавателей.

Бребёф продолжал молча взирать на Гамаша. Пытался переварить услышанное.

Это же не просто предложение работы. И, как он подозревал, не предложение перемирия. Слишком жестокой была война, слишком велик урон. И всё же.

В чём же дело?

— Почему?

Арман не ответил. Вместо этого он пристально посмотрел на Бребёфа, тот опустил глаза. Гамаш отвернулся к океану. К бескрайним волнам и суровой скале, которую те подтачивали.

— И ты уверен, что мне можно доверять? — спросил Мишель, направив вопрос в спину Арману.

— Нет, — ответил тот.

— Не уверен, что можно доверять, или уверен, что нельзя?

Арман повернулся и посмотрел на Бребёфа так, как никогда раньше не смотрел. Во взгляде его не было отвращения, нет. Не было там и презрения. Но было что-то близкое.

Во взгляде было абсолютное всепонимание. Гамаш видел Бребефа насквозь.

Слабый. Житель Персе, выхолощенный временем и непогодой. Потрёпанный и исковерканный. Опустошённый.

— Ты тот, кто открыл ворота, Мишель. Ты мог бы остановить это, но не стал. Коррупция постучала в двери, и ты впустил её. Предал всех, кто тебе доверял. Ты превратил Сюртэ из сильной и доблестной организации в выгребную яму. Потрачено много жизней и времени, чтобы очистить её.

— Зачем же ты зовёшь меня назад?

Арман поднялся и Бребёф вскочил вслед за ним.

— В Великой Китайской стене не было изъяна, изъян всегда в людях, — сказал Гамаш. — Сила и слабость — изначально всё в людях. Так же и в Сюртэ. А начало всему — Академия.

— D’accord — Бребеф кивнул. — Я согласен. Но все-таки, почему именно я? Не боишься, что я всех заражу?

Он изучающе смотрел на Гамаша. Потом улыбнулся:

— Или там уже есть отрава, Арман? Так ведь? И ты проделал весь этот путь в поисках противоядия? Поэтому тебе понадобился я? Как антивирус. Как более сильная инфекция, направленная на борьбу с болезнью. Это опасная игра, Арман.

Гамаш бросил на него тяжёлый оценивающий взгляд, и направился внутрь, в дом за Рейн-Мари.

Мишель сопровождал их до подъездной дорожки. И смотрел, как они уезжают. Их путь лежал назад, в аэропорт, потом самолетом домой.

В одиночестве Мишель вернулся в дом. Ни жены, ни детей. Ни внуков. Лишь изумительный вид на океан.

Гамаш смотрел из иллюминатора на поля, леса, снег, озера, проплывающие внизу, и размышлял, что же он только что натворил.

Конечно, Мишель прав. Опасная, хотя вовсе не игра.

Что случится, если он не сможет держать всё под контролем? И вирус-антидот одержит верх?

Что за штуку он только что запустил? Перед чем распахнул ворота?

* * *

После приземления, вместо того, чтобы сразу ехать в Три Сосны, Арман направил машину в главное управление Сюртэ. Но сначала высадил Рейн-Мари у дома их дочери. Анни была на четвертом месяце, то была её первая беременность, и сейчас это было уже заметно.

— Войдёшь, пап? — спросила она от дверей. — Жан-Ги скоро будет.

— Я вернусь позже, — ответил Гамаш, расцеловав дочь в обе щеки.

— Не торопись, — сказала Рейн-Мари и закрыла за ним дверь.

В управлении, в лифте, Арман нажал последнюю кнопку и отправился наверх, в офис шефа-суперинтенданта.

Тереза Брюнель подняла взгляд от письменного стола. Позади неё, в окне, переливались огни Монреаля. Взору Гамаша предстали три моста, по которым текла река автомобильных огней: люди возвращались домой после долгого дня. Вид из окна был внушительным, и за столом восседала внушающая уважение персона.

— Арман, — Тереза поднялась и обняла старого друга. — Спасибо, что заехал.

Шеф-суперинтендант Брюнель указала на зону для переговоров, и они оба присели. В свои шестьдесят с лишним лет, эта хрупкая, элегантная женщина, поздно начавшая карьеру полицейского, приняла свою нынешнюю должность так, словно была рождена для расследования преступлений.

Она делала карьеру быстро, оставив своего бывшего преподавателя и коллегу Гамаша далеко позади, и теперь ей некуда было расти.

Цвет стен в офисе сменили на мягкие пастельные тона после того, как прежний шеф-суперинтендант был… Слово «смещен» не отражало реальных событий.

Её назначили на должность выше, чем должность Гамаша, но оба знали — дело в политике Сюртэ, а вовсе не в их профессионализме. Тем не менее, она занимала этот пост и уверенно руководила и офисом, и полицейскими силами.

Арман протянул ей папки с досье и стал ждать, пока она ознакомится с документами. Поднялся, приготовил им обоим выпить, протянул ей стакан, а со своим подошел к панорамному окну.

Открывавшийся вид никогда не оставлял его равнодушным, так сильно он любил Квебек.

— Чтобы покрыть на это расходы, нужна чертова уйма денег, Арман,- наконец произнесла она.

Не отходя от окна, Гамаш повернулся и заметил, что хотя лицо её и было серьёзным, даже суровым, Тереза его не критиковала. Просто констатировала факт.

— Oui, — просто согласился он, и вернулся к созерцанию улиц Монреаля, а Тереза вернулась к документам.

— Вижу, ты изменил решение по некоторым студентам, — отметила она. — Не удивлена. Но проблем стоит ожидать со стороны преподавательского состава. Ты сместил как минимум половину.

Он вернулся, сел на свой стул, отставил стакан, к которому не притронулся, и, кивнув, сказал:

— Как можно ждать каких-то изменений, когда у руля всё те же люди?

— Я не спорю с тобой, я с тобой согласна, но ты готов отдуваться? Эти люди потеряют свои пенсии и страховки. И они будут унижены.

— Виной тому не я. В своих бедах они виноваты сами. Соберутся судиться — у меня на руках доказательства их вины. — Он не выглядел расстроенным. Но и не торжествовал. Наступал закономерный финал трагедии, похожий на хвост скорпиона. И хвост этот заканчивался жалом.

— Сомневаюсь, что кто-то подаст в суд, — заметила она, отложив в сторону очередную папку. — Но никто из них не сдастся без борьбы. Просто они сделают это не публично и не в суде.

— Посмотрим, — мрачно и решительно заключил он, откинувшись на спинку стула.

Арман наблюдал, как Тереза обратилась к последней стопке досье. Тут были материалы о мужчинах и женщинах, которых он планировал пригласить на должности преподавателей. Они заменят тех, кого он уволил.

Ознакомить Терезу со списком было с его стороны жестом вежливости. Шеф-суперинтендант Брюнель в Академии полномочий не имела. Академия и Сюртэ являлись совершенно независимыми друг от друга структурами, теоретически связанными верой в необходимость «Служения. Чести. Правосудия» — девиза Сюртэ.

Однако предыдущий глава школы руководил ею номинально. По факту, он сначала склонился, потом нагнулся и, наконец, сломался под натиском бывшего главы Сюртэ, который использовал школу, как личный полигон для тренировок.

Но шеф-суперинтендант Франкёр больше не глава Сюртэ и не обладает властью. Не на этой земле. Благодаря Гамашу.

Теперь Гамаш зачищал дерьмо, оставленное этим человеком после себя.

Первым шагом стало закрепление автономии, но сохранилось вежливое сотрудничество с коллегами по Сюртэ.

Коммандер Гамаш наблюдал, как шеф-суперинтендант Брюнель прокладывает путь к основанию горы файлов с делами выбранных к преподаванию профессоров, попутно делает отметки и комментарии, что-то проговаривая про себя. Пока та не добралась до последней папки. Она долго смотрела на неё, не раскрывая, потом подняла взгляд на Гамаша и некоторое время молчала.

— Это шутка? — наконец спросила она.

— Нет.

Она снова перевела взгляд на папку, не дотрагиваясь до той. Ей достаточно было имени.

Мишель Бребёф.

Когда Тереза снова подняла глаза, на ее лице явно читался гнев, граничащий с яростью.

— Это безумие, Арман!

Глава 3

Серж ЛеДюк ждал.

Он был готов. Все утро его айфон жужжал, принимая сообщения от коллег, других преподавателей Академии, в которых сообщалось, что новый коммандер собирается нанести им визит.

В восемь утра они решили, что это визит вежливости. Арман Гамаш представит себя и, возможно, попросит их совета, поинтересуется их мнением.

К девяти утра появилась тень сомнения, и сообщения стали осторожнее.

К одиннадцати поток информации пересох до ручейка, и в почтовый ящик профессора ЛеДюка падало все меньше и меньше сообщений, да и те были краткими:

Что слышно от Ролана?

Кто-нибудь что-нибудь знает?

Слышу, как они идут по коридору.

И наконец, в полдень, айфон ЛеДюка замолчал.

ЛеДюк сидел в своем просторном офисе и рассматривал книги, заполнявшие книжные полки по стенам. Книги по оружию. Федеральное и местное законодательство. Книги по общему праву и Кодекс Наполеона. Тут были описания исторических процессов и учебные пособия. Свободные от книг стены заполнялись вырезками из газет с упоминанием его имени и старинными гравюрами с элементами мушкета.

Невысокий, плотный, средних лет ЛеДюк был переведен в Академию из Сюртэ после того, как был пойман с украденными из камеры для хранения вещественных доказательств наркотиками.

ЛеДюк имел некоторые подозрения, что всё подстроил шеф-суперинтендант Франкёр. Не то, чтобы он не был виноват — ЛеДюк годами снимал сливки с залежей экспроприированной наркоты, продавая её криминальным синдикатам. Подозрительным было то, что его внезапная поимка совпала с открывшейся в Академии вакансией заместителя коммандера.

Франкёр поставил инспектора ЛеДюка перед выбором — стать вторым по значимости руководителем Академии или быть уволенным.

Серж ЛеДюк, будучи прагматиком, старался придерживаться текущей политики Сюртэ. Если того желает шеф-суперинтендант — да будет так. Бесполезно и опасно вынашивать злобу или бороться с неизбежным. Особенно если это неизбежное — Сильван Франкёр. Сам ЛеДюк достаточно давно был силовиком, чтобы понимать, что именно Франкёр подразумевает под «быть уволенным».

Прошло почти десять лет, с его переводом на новую должность наступила новая эра. Хотя, пожалуй, совсем не эпоха просвещения.

Следуя указаниям Франкёра, Серж ЛеДюк стал менять Академию. Находил и отбирал рекрутов. Менял учебный план. Опекал, воспитывал и избивал молодых мужчин и женщин, приводя их к нужной ему форме. И они вылепились по образу и подобию Сержа ЛеДюка.

На любом новобранце, который сопротивлялся или просто начинал задавать вопросы, ставилась метка — такого рекрута отправляли на доработку, гарантирующую корректировку мировоззрения.

Формальный глава Академии выражал протесты, но продолжал плыть по течению. Коммандер Академии приобрёл статус руководителя без соответствующих функций. Он превратился в призванную производить впечатление марионетку, реликвию, успокаивающую волнующихся матерей и отцов, которые ошибочно считали, что главная опасность для их детей — физическая.

Коммандер внушал уверенность своими седыми волосами и прямой спиной, униформой, которую надевал в присутственные дни, когда улыбался энергичным новобранцам, и в день выпуска, когда наступала очередь бывшим кадетам улыбаться самодовольными улыбками. Остальное время он отсиживался в своем офисе, опасаясь телефонных звонков, боясь стука в дверь, страшась закатов, равно как и рассветов.

А теперь его нет. И шефа-суперинтенданта Франкёра тоже нет. Так сказать, «списаны», как любил повторять всё ещё не теряющий чувства юмора ЛеДюк.

И теперь настала очередь профессора ЛеДюка ожидать стука в дверь.

Он не боялся. Он чувствовал себя Дюком — герцогом. Это была его вотчина.

* * *

Арман Гамаш шагал по длинному коридору. Старая Академия, где он сам учился, несколько лет назад была разрушена и перенесена на южный берег Монреаля, в новое здание из стали, стекла и бетона.

Гамаш, чтя традиции и уважая историю, не стал оплакивать потерю прежней Академии. Это всего лишь кирпичи и строительный раствор. Важно не то, из чего здание, важно, что происходит внутри этого здания.

Его сопровождала пара агентов Сюртэ, лично выбранная для этой цели и предоставленная ему Терезой Брюнель.

Гамаш остановился возле очередной двери — конечного пункта в его списке — и без колебаний постучал.

* * *

Услышав его, ЛеДюк неожиданно для себя испытал непроизвольную судорогу. В глубине души он надеялся никогда не услышать подобного стука.

И все же, он не волновался.

Встав и развернувшись спиной к двери, он скрестил руки на своей широкой груди и направил взгляд в высокое — от пола до потолка — окно, на тренировочную площадку, укрытую слоем еще нетронутого первого снега.

* * *

Гамаш ждал.

Он слышал, как агенты позади него начали проявлять нетерпение. Он почти видел, как те бросают друг на друга хмурые взгляды.

Но продолжал терпеливо ждать, сцепив большие руки за спиной. Нет нужды стучать еще раз. Человек по ту сторону двери всё отлично слышал, просто решил поиграть. Но игра-то пасьянс.

Играть Гамаш отказывался. Вместо этого он использовал предоставленное время для того, чтобы обдумать, как лучше воплотить в жизнь свои планы.

Серж ЛеДюк не был проблемой. Он не был даже помехой. На самом деле, он был частью плана.

* * *

ЛеДюк смотрел в окно и ждал повторного стука в дверь, предсказуемо более настойчивого. Нетерпеливой дроби по дверному полотну. Но никто больше не стучал.

Неужели Гамаш ушёл?

Сильван Франкёр всегда внушал ему, что шеф-инспектор Гамаш слабак, прячущийся за тонким фасадом, ошибочно принимаемым за мудрость.

«Его единственный талант в том, чтобы дурить остальных, что у него есть талант», — не уставал повторять прежний глава Сюртэ. — «Арман Гамаш, цитадель честности и храбрости! Чушь! Знаешь, почему он ненавидит меня? Потому что я знаю, кто он есть на самом деле».

К этому времени Франкёр, успев принять внутрь немного виски, становился разговорчивым и агрессивным более обыкновенного. Большинство подчиненных усвоили это и старались, извинившись, убраться восвояси еще до третьей рюмки. Но ЛеДюк оставался, возбужденный хождением по краю ямы. Да еще потому, что идти было некуда.

Франкёр зависал над столом, взирая поверх бутылки Баллантайнса на того, кто остался. Лицо становилось красным от злости.

«Он трус! Слабак! Он берет на работу всякие отбросы, представь. Агентов, которые больше никому не нужны. Тех, кого приличные люди выбрасывают вон. А Гамаш подбирает мусор. Знаешь, почему?».

ЛеДюк знал, почему. Он слышал эту историю много раз. Однако если знакомые слова и сопровождались вонью перегара и злобой, они не становились от этого неправдой.

«Потому что он боится конкуренции. Он окружил себя подхалимами и неудачниками, чтобы самому на их фоне выглядеть лучше. Он ненавидит оружие. Он его боится! Долбанный трус! Он обдурил кучу народа, но не меня».

Франкёр покачал головой, его рука скользнула к кобуре пистолета на поясе. К оружию, которое Арман Гамаш после использует, чтобы его убить.

«Это не институт благородных полицейских», — любил повторять Франкёр на выпускных, когда студенты становились из курсантов полицейскими. И вливались в ряды Сюртэ, как вода через пробоину в корпусе корабля. — «Это не храм полицейского милосердия. Это полицейские силы. И недаром так зовутся. Мы используем силу. Мы и есть сила! То, с чем нужно считаться».

У студентов речь всегда вызывала бурные аплодисменты, у собравшихся в зале родственников — легкое беспокойство.

Шефу-суперинтендату Франкёру было всё равно. Он говорил не для родителей и дедушек с бабушками.

Франкёр посещал Академию раз в месяц, на ночь оставаясь в роскошных апартаментах, зарезервированных для него. После обеда он приглашал избранных выпить с ним в просторной гостиной с видом на огромное тренировочное поле. Он потчевал смотрящих ему в рот кадетов душераздирающими байками про опасность, про дико опасные расследования, умело чередуя их со странными случаями нелепых преступлений и глупых ошибок.

А потом, когда, по мнению Франкёра, наступал правильный момент, он вкладывал в свои истории реальное послание. Смысл его заключался в том, что Сюртэ-дю-Квебек не для защиты населения, а для борьбы с ним. Граждане — враги.

Единственные, кому новобранцы могут доверять — их собратья по Сюртэ. И даже тут надо быть начеку. Имеются желающие ослабить полицейские силы изнутри.

Серж ЛеДюк видел вначале открытые, доверчивые лица и широко распахнутые глаза, потом месяцами, годами наблюдал, как лица студентов меняются. Он поражался мастерскому умению шефа-суперинтенданта создавать маленьких чудовищ.

Франкёра теперь нет, но его наследие живо, во плоти, в стекле и стали. В холодных твердых поверхностях, в острых гранях Академии и агентах, которых он создал.

Академия сама по себе выглядела простой, даже классической. Построили ее на земле, принадлежащей общине Святого Альфонса — нужды Сюртэ сочли важнее нужд населения.

Спроектировали её четырехугольником сверкающих зданий, с квадратом игрового поля внутри. Попасть в новую Академию можно было через единственные ворота.

Это придавало зданию вид прозрачный и прочный одновременно. В действительности получилась крепость. Неприступный замок герцога.

Серж ЛеДюк смотрел на четырехугольный двор. Как он подозревал теперь, это его последний день в офисе. Последний взгляд на поля за окном.

Стук в дверь — тому доказательство.

Но он не покинет Академию смиренно. Если новый коммандер думает, что может вот так просто прийти и захватить территорию без боя, тогда он не просто слабак, он тупица. Тупицы получат то, что заслуживают.

Поправив кобуру на поясе и надев пиджак, ЛеДюк проследовал к двери и распахнул её. И столкнулся лицом к лицу с Арманом Гамашем. ЛеДюку даже пришлось отшатнуться.

— Чем могу помочь?

Он никогда не встречал этого человека лично, хотя часто видел издалека или в новостных репортажах. Сейчас ЛеДюка поразило, как основательно сложен Гамаш, хотя в отличие от Франкёра тот не проповедовал силу.

И в нём присутствовало что-то ещё, что-то необычное. Может дело в шраме на виске, решил ЛеДюк. Шрам добавлял мужественности в образ, но фактически это результат неловкости — Гамашу просто не хватило сноровки уклониться от удара.

— Арман Гамаш, — представился новый коммандер, улыбаясь и протягивая руку для пожатия. — Есть для меня минутка?

Как по сигналу, два суровых агента-сопровождающих отступили назад, в коридор, Гамаш же не сдвинулся с места, не шагнул мимо ЛеДюка, предъявляя права на офис.

Вместо этого он продолжал вежливо ожидать приглашения.

ЛеДюк готов был разулыбаться — в конце концов всё решится в его пользу.

Вот он новый коммандер, не лучше прежнего. Один реликт сменит другой. Надень на Гамаша униформу, и он будет выглядеть впечатляюще. Но только дунь — и он упадет.

А потом Серж ЛеДюк встретился с Гамашем взглядом, и в этот самый момент понял, что именно тот сейчас делает.

Новый коммандер вполне мог, тем более при поддержке двух грозных агентов, силой проложить путь в офис ЛеДюка. Но то, как поступил Гамаш, было намного хитрее и коварнее. И впервые Серж ЛеДюк подумал, что Франкёр мог ошибаться.

Гамаш убил шефа-суперинтенданта из его же собственного пистолета. Необратимый, символичный акт.

ЛеДюк смотрел в эти спокойные, уверенные, умные глаза и понимал, что Гамаш поступает с ним точно так же. Не убивает его, не в физическом смысле. Гамаш ждёт от ЛеДюка приглашения войти. Предлагает добровольно шагнуть в сторону.

Потому что тогда поражение станет абсолютным.

Кто угодно может взять что угодно силой, но не каждый может заставить противника сдаться без боя.

До сих пор Гамаш брал Академию без боя. И это последний бастион.

Профессор ЛеДюк передвинул левую руку так, чтобы сквозь ткань пиджака чувствовать рукоять пистолета. И одновременно правой рукой отвечал Гамашу на рукопожатие. Пожимая руку, он не сводил с коммандера глаз. Ни в рукопожатии, ни во взгляде Гамаша не было ни гнева, ни вызова.

И это, понял ЛеДюк, гораздо страшнее любой возможной демонстрация силы.

— Входите, — пригласил он. — Я ждал вас. Догадываюсь, зачем вы пришли.

— Сейчас узнаем, правы ли вы, — ответил новый коммандер, прикрывая за собой дверь и оставляя агентов Сюртэ в коридоре.

ЛеДюк был сбит с толку, но постарался не показывать этого. Может быть, у Гамаша и есть план, есть обаяние, и даже некоторая смелость. Но у Сержа ЛеДюка есть пистолет. Никакой смелостью не остановить пулю.

Сержа ЛеДюка никогда особо не волновала судьба Академии. Что он ненавидел больше всего, так это когда кто-то берет то, что принадлежит ему, ЛеДюку. Этот офис, эта школа принадлежали ему.

ЛеДюк указал на стулья для посетителей и Гамаш сел на один из них. ЛеДюк сел за свой стол. Он приготовился говорить. Невидимая под столом, рука его потянулась к кобуре и вынула пистолет.

Его арестуют. Его будут судить. Его признают виновным, потому что он виновен. Но ЛеДюк знал, что многие из учеников возведут его в ранг мученика. Лучше так, чем уйти тихо, как это сделали остальные. Ему некуда идти, кроме как в этот холод за окном.

Но прежде чем ЛеДюк произнёс хоть слово, Гамаш выложил на огромную столешницу пластиковую папку. Он на мгновенье задержал ладонь на обложке, словно подчеркивая значительность момента, потом без слов подтолкнул папку профессору.

Вопреки ожиданиям, ЛеДюк заинтересовался. Оставив пистолета лежать на коленях, он придвинул папку и открыл её. Первая страница была проста доходчива. В форме списка на ней перечислялись его прегрешения.

ЛеДюк не сильно удивился, увидев там перечень проступков, совершенных им будучи агентом Сюрте. Новости устарели. Франкёр обещал уничтожить файлы, но Ледюк не поверил ему ни на минуту. Неприятно удивило другое — известны его грехи в Академии. Присвоение земли под строительство, сами строительные контракты. Соглашения, о которых никто не должен был знать.

Четко, лаконично — ясно для прочтения и понимания. И Серж ЛеДюк понял.

Закрыв папку, он снова опустил руку под стол, на колени.

— Вы так предсказуемы, monsieur, — проговорил он. — Я ожидал чего-то в этом роде.

Гамаш кивнул, и снова промолчал. Молчание тревожило, но ЛеДюк постарался не показывать этого.

— Вы здесь, чтобы уволить меня.

И тут Гамаш поступил совершенно неожиданно. Улыбнулся. Не широко и самодовольно, а так, словно беседа его радовала.

— Я понимаю, вы ждали увольнения, — заговорил он. — Но дело в том, что я пришёл попросить вас остаться.

Пистолет упал на пол с громким стуком.

— Вы что-то уронили, — заметил Гамаш, поднимаясь. — Я, конечно, не оставлю вас на должности моего заместителя, но вы по-прежнему будете преподавать Профилактику преступлений и Связи с общественностью. Я хочу, чтобы учебный план был готов к концу недели.

И Серж ЛеДюк остался сидеть, неспособный пошевелиться или вымолвить хоть слово еще долгое время после того, как эхо шагов коммандера Гамаша смолкло в гулких коридорах.

В наступившей тишине ЛеДюк осознал, чем берёт Гамаш. Не силой. Но властью.

Глава 4

— Что нашла?

— Отвали! — выдала Рут, развернувшись костлявой спиной, чтобы прикрыть от обзора то, что держала в руках. Потом, бросив хитрый взгляд через плечо, удивилась: — О, это ты? Извини.

— А ты подумала, кто? — спросила Рейн-Мари, и в голосе её было больше веселья, чем раздражения.

Вот уже почти два месяца, сидя каждое утро возле Рут, она разбирала документы из одеяльной коробки, как и просил Оливье. Обычно после обеда, как, например, сегодня, им помогали Клара и Мирна, хотя работа была не из трудных.

Четыре женщины усаживались вокруг камина, и, попивая кто кофе с молоком, а кто и виски, поедая шоколадные печенья, разбирали гору бумаг, вынутую Оливье и Габри из стен двадцать лет назад, при реконструкции.

Рейн-Мари, Рут и Роза — её утка, делили диван, Клара и Мирна усаживались в кресла друг напротив друга.

У Клары как раз случился перерыв в написании автопортрета. И втайне Рейн-Мари думала, что, если Клара, произнося, что рисует себя, говорит буквально? Потому что каждый день Клара представала перед ними с застрявшими в волосах крошками и с перепачканным краской лицом. Сегодня это были ярко-оранжевые мазки и соус маринара.

Напротив Клары сидела ее лучшая подруга Мирна, управлявшая «Новыми и подержанными книгами» — книжной лавкой бок о бок с бистро. Она втиснула себя в большое кресло, и теперь наслаждалась каждым прочитанным словом и каждым кусочком шоколадного печения.

Сто лет назад, когда бумага впервые была использована в качестве изоляции стен от студеной квебекской зимы, женщины деревни собрались бы на вечерок с рукодельем.

А тут был современный эквивалент — читальная вечеринка.

По крайней мере, чтением были заняты Клара, Мирна и Рейн-Мари. Рейн-Мари понятия не имела, чем занята Рут.

Старая поэтесса провела прошлый и нынешний дни в молчаливом созерцании одного единственного листа бумаги. Не обращая внимания на остальные документы. Не обращая внимания на подруг. Не обращая внимания на сияющие блики шотландского виски в стакане, стоящем перед ней. И последнее тревожил более всего.

— На что ты там смотришь? — настойчиво спросила Рейн-Мари.

Тут и Клара с Мирной опустили документы, которые до этого рассматривали, чтобы повнимательнее рассмотреть Рут. Даже Роза смотрела на старуху подозрительно, хотя, Рейн-Мари пришла к выводу, что утки вообще смотрят именно так, а никак иначе.

Утром Рейн-Мари приступала к расслабляющему ритуалу сортировки поселковых архивов, а днём отправлялась в бистро.

По выходным Арман к ней присоединялся, и, сидя в удобном кресле с бокалом пива, просматривал свои собственные бумаги.

И хотя сосновая одеяльная коробка была похожа на сундук с сокровищами, из которого извлекли множество чудных вещей, никто не может без перерыва созерцать сокровища, даже архивариусы, видящие золото там, где другие видят материал для изоляции.

Когда Рут затеяла этот проект, листья на деревьях еще желтели и алели яркими красками. И вот уже миновало Рождество, и деревья стояли в снежных шапках. Снег толстой периной укутал деревню, единственным способом попасть из одного места в другое стали траншеи, прорытые в сугробах Билли Уильямсом.

Стояла первая декада января — самое тихое время года, когда праздничные венки и гирлянды огней все еще радовали глаз, но предновогодняя суета уже миновала. Холодильники и морозильные шкафы полнились песочным тестом, кексами и индейкой — местная форма изоляции от зимы.

Сидя у огня в бистро, и переводя взгляд со снега за окном на кучу старинных документов, Рейн-Мари ощущала глубокий покой и довольство, иногда омрачаемые выражением, которое она время от времени замечала на лице Армана.

Его первый семестр в качестве коммандера закончился несколько дней назад. Она знала, насколько противоречивыми и даже революционными стали изменения, им внесенные.

Противясь всякой логике и любым советам, он оставил на службе самого высокопоставленного и коррумпированного профессора Сержа ЛеДюка. Он отправился в Гаспе и нашел предателя Мишеля Бребёфа. Он внес радикальные изменения в учебный план, тщательно просмотрел каждое заявление о приеме, сменил множество зеленых точек на красные, и наоборот.

Он проводил политику, позволяющую общине иметь доступ к великолепным спортивным объектам новой Академии, а студентам и сотрудникам выступать в качестве добровольных тренеров, в качестве водителей. Посещать одиноких, читать слепым. Стать старшими сестрами и братьями. Доставлять пищу, чистить от снега подъездные пути после метелей. В случае необходимости они в распоряжении мэра Сент-Альфонса. Мэр и новый коммандер будут работать сообща

Мэр отреагировал на эти предложения с долей пессимизма, граничащего с пренебрежением.

Несколько лет назад община с восторгом встречала появление на их земле новой Академии Сюртэ, и оказала помощь в выделении подходящего для строительства места на окраине Сент-Альфонса.

Мэр и совет общины тесно сотрудничали с Сержем ЛеДюком. Ровно до того момента, пока Мэр не получил уведомление, в котором сообщалось, что Академия не намерена ютиться на какой-то там окраине. Вместо этого они присвоили участок земли прямо в центре Сент-Альфонса, именно там, где по плану общины — и ЛеДюк об этом знал — должен быть построен долгожданный центр отдыха. Мэр поначалу не мог поверить в случившееся.

То был акт предательства, о котором не сразу забудешь и никогда не простишь. И мэр, будучи неглупым человеком, не желал снова быть обманутым.

Община не хотела иметь ничего общего с Академией, с этими лживыми ублюдками. А преподавательский состав не хотел иметь дела с общиной, с этой чернью. Единственный момент, в котором они достигли полного согласия.

— Еще один повод протянуть руку помощи, тебе так не кажется? — как-то спросил Гамаш у Жана-Ги Бовуара, своего бывшего заместителя и нынешнего зятя, когда однажды вечером они вместе сидели дома у Гамашей в Трех Соснах.

— Мне кажется, ты променял ровную дорогу на гору, которую еще нужно, — ответил Бовуар, как раз читающий в этот момент книгу об особо гибельном восхождении на Эверест.

— Хотел бы я, чтобы это была гора, — засмеялся Гамаш. — Они, по крайней мере, величественны. Восхождение на горы неизменно приносит чувство триумфа. Академия же Сюртэ больше смахивает на огромную яму, полную дерьма. И я в неё упал.

— Упал, патрон?! Насколько я припоминаю, ты туда прыгнул с разбегу.

Гамаш снова рассмеялся и склонил голову над записями.

Бовуар молча наблюдал за ним, ожидая продолжения. Он ждал уже несколько месяцев, с того момента, как Гамаш объявил Жану-Ги и Анни о своем решении принять должность главы Академии.

Некоторых этот шаг удивил. Жану-Ги он представлялся идеальным — Бовуар знал Гамаша лучше остальных. Этот шаг одобрила и Анни, утешавшаяся тем, что отец наконец-то в безопасности.

Жан-Ги не стал рассказывать своей беременной жене о том, что на деле Академия — распоследний отстойник Сюртэ. И ее отец там по самую шею.

Бовуар тихо посидел в кабинете, потом, прихватив книгу про Эверест, отправился в гостиную, где уселся напротив весело потрескивающего поленьями очага и стал читать про опасные восхождения. Про кессонную болезнь, лавины и огромные ледяные глыбы в десять этажей высотой, опрокидывающиеся иногда внезапно, погребая под собой людей и животных.

Сидя в уютной гостиной, Жан-Ги вздрагивал, читая про тела альпинистов, оставленные в горах на месте их гибели, замершие в неизменных позах, простирающих руки в поисках спасения или подтягивающих себя еще на дюйм ближе к вершине.

О чем они думали, эти вмерзшие в лед мужчины и женщины в последние моменты просветления?

Может быть, их последней мыслю было «почему»? Почему восхождение казалось им хорошей идеей? И не задаст ли себе однажды человек в кабинете тот же самый вопрос.

Инспектор Жан-Ги Бовуар понимал, что его аналогия с Гамашем и горой не вполне верна. Когда ты погибаешь на склоне горы, это следствие гордыни и необдуманности. Демонстрация крепости и эгоизма, упакованных в браваду.

Нет, Академия горой не была. Она была, как верно подметил Гамаш, выгребной ямой. Но эту работу нужно выполнить. Какой будет Академия, таким станет и Сюртэ. И если первое — дерьмо, то и второе тоже.

Шеф-инспектор Гамаш очистил Сюртэ, но это только половина дела. И теперь коммандер Гамаш перенёс свое внимание на Академию.

Увольняя прежних преподавателей и нанимая новых, он до сих пор не объявил имя своего зама. Предполагали, что он назначит Жана-Ги. Жан-Ги думал так же, поэтому ждал. И снова ждал. И ждал. И уже начинал недоумевать.

— Ты примешь предложение? — спросила его Анни как-то за завтраком.

Хрупкой она не выглядела никогда, а теперь с беременностью, которая была ей очень к лицу, расцвела. Всё, чего желал Жан-Ги — чтобы жене и будущему ребенку было хорошо. И убил бы, добывая для неё последнюю упаковку мороженого Häagen-Dazs.

— Думаешь, стоит? — поинтересовался Жан-Ги, и увидел улыбку Анни.

— Шутишь, что ли? Откажешься от должности инспектора в убойном отделе, будучи одним из самых влиятельных офицеров Сюртэ, и уйдешь в Академию? Ты?

— Итак, ты думаешь, мне стоит так поступить?

Она звонко расхохоталась, как умела лишь она:

— Не думаю, что ты когда-нибудь рассматривал вариант «стоит так поступить». Полагаю, ты просто сразу поступишь именно так.

— Почему это?

— Потому что ты любишь отца.

И это было правдой.

Он пошёл бы за Арманом Гамашем даже сквозь адские врата, а до Академии Сюртэ было так же близко, как от Квебека до Аида.

* * *

Рейн-Мари сидела в бистро и всматривалась в темноту за окном, где можно было разглядеть три огромные сосны, да и то только потому, что те были увешаны рождественскими гирляндами. Синие, красные, зеленые огоньки, мерцающие под слоем свежего снега, смотрелись так, словно их подвесили в воздухе.

Еще только пять вечера, а кажется, будто уже полночь.

К бистро шли хозяева Габри и Оливье, торопясь на ежевечерний cinq à sept, час дружеского коктейля.

Арман остался дома, предпочтя тишину и покой кабинета, готовился к приближающемуся первому дню нового семестра. Сквозь окна бистро, за деревенским лугом и нарядными деревьями, виднелся их дом и свет в окнах кабинета.

Рейн-Мари почувствовала облегчение, когда он объявил о своем решении заняться Академией. Самое подходящее дело для человека, более склонного гоняться за редкими книгами, чем за преступниками. Но все-таки, он выслеживал убийц почти тридцать лет, и преуспел в этом занятии. Он охотился за серийными убийцами, за теми, кто убил всего один раз, за виновниками массовых убийств. За теми, кто действовал преднамеренно и теми, кто не готовился совсем, действовал спонтанно. Все они одинаково отнимали жизни, и все, за редким исключением, были пойманы её мужем.

Да, Рейн-Мари почувствовала облегчение. После рассмотрения и обсуждения с ней множества предложений, Арман выбрал руководство Академией Сюртэ. Чистку авгиевых конюшен, переполненных за годы жестокости и коррупции.

Она радовалась, ровно до того момента, пока с удивлением не обнаружила мрачное выражение его лица.

И в этот момент холод пронзил ее. Не убийственная стужа. Пока лишь предвестник будущих холодов, того, что грядут тяжелые времена.

— Ты целый день ее рассматриваешь, — раздался голос Мирны, прервав грустные размышления Рейн-Мари. Мирна указала на бумагу в руках Рут. Старая поэтесса держала листок осторожно, за краешки.

— Можно мне взглянуть? — попросила Рейн-Мари ласково, протянув руку, словно заманивая в салон автомобиля бродячую собаку. Будь у нее в руке бутылка виски, Рут уже виляла бы хвостом на переднем сидении.

Переводя взгляд с одной на другую, Рут отдала бумагу. Но не Рейн-Мари.

Она отдала ее Кларе.

Глава 5

— Это карта, — склонившись над бумагой, сделал вывод Арман.

— Какова твоя первая версия, мисс Марпл? — спросила Рут. — Вот эти линии, мы зовем их дорогами. А это, — она ткнула узловатым пальцем в бумагу, — река.

Последнее слово она проговорила медленно, демонстрируя безграничное терпение.

Арман выпрямился и уставился на неё поверх очков, потом вернулся к созерцанию карты, расстеленной на столе под светом настольной лампы.

Этим зимним вечером они собрались у Клары на ужин — буйабес со свежим багетом из булочной Сары.

Клара и Габри на кухне добавляли последние ингредиенты в бульон — морские гребешки, креветки, мидии и кусочки лосося — пока Мирна нарезала и поджаривала хлеб.

Тонкий аромат укропа и чеснока витал по дому, смешиваясь с ароматом дымка из камина. За окном наступила стылая беззвездная ночь, облака сгустились, грозя снегопадом.

А в доме было тепло и спокойно.

— Болван, — проворчала Рут.

Несмотря на её комментарии, было совсем не очевидно, чем же на самом деле являлась эта бумага.

На первый взгляд, она совершенно не походила на карту. Слегка помятая, потрепанная, она была красиво и замысловато разрисована — орнамент из медведей, оленей и гусей тянулся вокруг гор и лесов. В буйстве сезонной неразберихи весенняя сирень и пышный пеон соседствовали с кленами в ярком осеннем облачении. В правом верхнем углу снеговик в шапочке и национальном кушаке ceinture fleche вокруг толстой талии, победно вскинувший клюшку.

Сплошная незамутненная радость. Чудаковатая простота, каким-то образом умудрившаяся стать милой и очень трогательной.

Это был отнюдь не примитивный рисунок деревенщины, выполненный с энтузиазмом, большим, чем талант. Тот, кто это нарисовал, был отлично знаком с живописью, работами знаменитых художников, и имел достаточно опыта, чтобы подражать им. Исключение составлял лишь снеговик, который, насколько Гамаш знал, никогда не появлялся на полотнах Констебла, Моне, даже в шедеврах «Группы семи».

Требовалось некоторое время, чтобы сообразить, что рисунок представляет собой, чем является по своей сути.

Картой. Прекрасная в своем совершенстве — с контурными линиями и ориентирами. Три крохотных сосны, как три играющих ребенка, без сомнения обозначала их деревню. Тут были тропинки, каменные изгороди, и даже скала Ларсена, названная в честь коровы корова Свена Ларсена, застряла там, пока ее не спасли.

Гамаш наклонился ниже. Так и есть, вот она, корова.

Здесь имелись даже тонкие, подобно шелковым нитям, линии долготы и широты. Выглядело все так, словно произведение искусства было проглочено географической картой.

— Заметил кое-что странное? — снова заговорила Рут.

— О, да! — ответил он, подняв в упор на старую поэтессу.

Она засмеялась.

— Я имела в виду карту, — продолжила Рут. — И спасибо за комплимент.

Наступила очередь Гамаша улыбнуться, и он вернулся к изучению листка бумаги.

Он мог описать ее, используя множество слов. Красивая. Детальная. Утонченная, несмотря на жирный шрифт. Редкая, сочетающая в себе художественность и практичность.

Была ли она странной? Нет, он бы так не сказал. И всё же, он хорошо знал старую поэтессу, её любовь к языку, знал, как осознанно она использует слова. Даже бессмысленные слова та наполняла смыслом.

И если она сказала “странное”, она подразумевала именно странное. Хотя, возможно, вкладывала в это слово смысл, отличный от того, какой вкладывают в него другие. Она полагала странной воду. Она считала странными овощи. И оплату по счетам.

Гамаш нахмурился, ему показалось, что снеговик куда-то указывает. Куда? Он склонился ниже. Вот.

— Это пирамида, — палец Армана завис над рисунком.

— Да, да, — проговорила Рут нетерпеливо, как будто там повсюду пирамиды. — Но заметил ли ты что-то странное?!

— Она не подписана, — заметил Гамаш, предпринимая еще одну попытку.

— Когда ты последний раз видел карту?! — вопросила Рут. — Напряги мозги, недоумок!

Услышав недовольный голос Рут, Рейн-Мари посмотрела на мужа, поймала его взгляд и улыбнулась в знак сочувствия, прежде чем вернуться к беседе с Оливье.

Они обсуждали находку дня из одеяльной коробки — стопку «Vogues» начала 1900-х.

— Очаровательное чтиво, — сказала Рейн-Мари.

— Я заметил.

Рейн-Мари долго удивлялась, как много можно сказать о человеке по тому, чем завешаны его стены. Картины, книги, декор. Но до сих пор она понятия не имела, что так же много можно сказать о человеке по тому, что в его стенах.

— Тут несомненно жила дама, интересующаяся модой, — добавила она.

— Может, дама, — ответил Оливье, — А может гей.

Он посмотрел в сторону кухни, где Габри, размахивая половником, танцевал. Точнее, изображал танец.

— Думаешь, это был прадедушка Габри? — спросила Рейн-Мари.

— Если человек может происходить из древней династии геев, то этот человек — Габри, — предположил Оливье и Рейн-Мари засмеялась.

— Что ты думаешь про настоящую находку? — отсмеявшись, спросила она.

Оба посмотрели в сторону Армана и Рут, ссутулившихся над столом.

— Карта, — начал Оливье. — Слегка повреждена. Возможно, из-за попадания влаги. Слегка испачкана, но это ожидаемо. Но она хорошо сохранилась благодаря защите стен, не подвергалась действию солнечного света. Поэтому краски до сих пор яркие. Должна быть такой же старой, как и все остальные бумаги — приблизительно под сотню лет. Она сколько-нибудь стоит, как думаешь?

— Я всего лишь архивариус. Это ты у нас торгуешь антиквариатом.

— Вряд ли карта дороже нескольких долларов, — покачал Оливье головой. — Она очаровательна и хорошо нарисована, но по сути это новодел. Чья-то шутка. И карта настолько локальна, что интерес представляет исключительно для нас.

Рейн-Мари была согласна. Карта, конечно, была красивой, но слегка нелепой. Корова, пирамида, подумать только! И три задорные сосны.

Тут их пригласили к столу, если вопль Габри «Пошевеливайтесь, я проголодался!» можно было посчитать за приглашение. Впрочем, в этом не было ничего нового.

Поедая гребешки, креветок и отварного лосося, они обсудили Монреаль Канадиенс и их победоносный сезон, обсудили внешнюю политику и внеплановый выводок щенков золотистого ретривера мадам Лего.

— Думаю взять одного, — сообщила Клара, окунув кусочек поджаренного багета, намазанного шафрановыми аиоли, в бульон. — Я скучаю по Люси. Хорошо бы иметь рядом живое сердечко.

Она посмотрела на Анри, свернувшегося калачом в углу. Роза, временно забыв о своей вражде с псом, в поисках тепла угнездилась прямо в центре этого калача.

— Как продвигаются дела с портретом? — поинтересовалась Рейн-Мари.

Кларе удалось счистить пятна краски с лица, однако ее руки были в почти несмываемом татуаже из разноцветных брызг. Казалось, Клара постепенно перерождается в творение пуантилиста.

— Добро пожаловать на предварительный просмотр, — ответила она. — Но я желаю, чтобы прежде вы все повторили за мной: «Это блестяще, Клара!»

Все захохотали, но, поскольку она не сводила с них глаз, хором проговорили:

— Это блестяще, Клара!

Все, кроме Рут, пробурчавшей:

— Отвратительно, Тошнотворно, Лейкозно, Истерично, Чахоточно, Нудно, Омерзительно!

— Достаточно! — засмеялась Клара. — А если и не блестяще, я согласна на ОТЛИЧНО. Но должна заметить, моя сосредоточенность на картине рассеяна этим проклятым ящиком из-под одеял. Только о нем ночами и думаю.

— Ну хоть что-то ценное вы отыскали? — задал вопрос Габри. — Папочке нужен новый автомобиль, и я надеюсь превратить эту старую одеяльную коробку в Порше.

— В Порше? — удивилась Мирна. — В него-то ты влезешь, но обратно ни за что не выберешься. Ты же как Фред Флитстоун.

— Фред Флитстоун! — начал Арман. — Вот кого ты…

Но поймав предостерегающий взгляд Оливье, не стал продолжать.

— Булочку? — протянул он Габри корзинку с хлебом.

— А эта карта, — снова вернулся к основной теме Габри. — Вы все ею так интересуетесь. Должно быть, она чего-то стоит. Дайте-ка ее мне.

Он вскочил и вернулся с картой, расправил ее на сосновой столешнице.

— Первый раз такое вижу, — проговорил он. — Это что-то особенное.

Вопрос был в том — что именно.

— Это одновременно и карта, и произведение искусства, — заметила Клара. — Разве это не увеличивает её ценность?

— Проблема именно в том, что это и карта, и одновременно произведение искусства, но ни то и не другое по отдельности, — попытался объяснить Оливье. — Но главная проблема в том, что коллекционеры карт собирают экземпляры, на которых отражена определенная местность, чаще та, на которой они сами проживают, либо местность с богатой историей. На нашей же изображен крошечный уголок Квебека без всякого исторического прошлого. Просто деревеньки, домики, этот нелепый снеговик. Она мила нам, потому что мы тут местные жители. У остальных карта просто вызовет недоумение.

— Даю тебе за нее полтинник, — вдруг выдала Рут.

Все повернулись к поэтессе в легком шоке: Рут за всю свою жизнь ни разу не выразила желания за что-нибудь заплатить.

— Полтинник чего? — в один голос спросили Мирна и Оливье.

— Долларов, членоголовые!

— В последний раз, когда она что-то покупала, рассчитывалась лакричными палочками, — проговорила Мирна.

— Стыренными в бистро, — добавил Оливье.

— Зачем она тебе? — спросила Рейн-Мари.

— Что, ни до кого еще не дошло? — удивилась Рут. — Никто из вас так и не увидел? Даже ты, Клюзо?

— Для тебя я мисс Марпл, — сказал Арман. — Что увидели-то? Я вижу прекрасную карту, но вполне понимаю, о чём говорил Оливье. Только для нас она и имеет какую-то ценность.

— А знаешь, почему? — настаивала Рут.

— Почему? — спросила Мирна.

— Вот и разберитесь, — заключила Рут, потом пристальнее вгляделась в Мирну. — Вы кто? Мы знакомы?

Потом отвернулась к Кларе и зашептала:

— Разве она не должна сейчас мыть посуду?

— Потому что чернокожие всегда служанки? — уточнила Клара.

— Тише, — прошипела Рут. — Не хочешь же ты её оскорбить.

— Это я-то оскорбляю её? — еще раз уточнила Клара. — На всякий случай, быть чернокожей не оскорбительно.

— Откуда ты знаешь? — спросила Рут, потом снова обратилась к Мирне: — Не беспокойтесь, я найму вас, если миссис Морроу вас уволит. Лакрицу любите?

— О, бога ради, сумасшедшая ты старая развалина, — сказала Мирна. — Я твоя соседка. Мы знакомы сто лет. Ты каждый день приходишь в мой книжный магазин. Берешь книги и никогда не платишь.

— И кто из нас сошел с ума? — спросила Рут. — Там же не магазин, а библиотека. Так прямо на вывеске и написано. — Рут повернулась к Кларе и снова зашептала: — Сомневаюсь, что она умеет читать. Научишь её, или это повлечет за собой неприятности?

— Там написано Librairie, — сказала Мирна с французским прононсом. — «Магазин» по-французски. И тебе это отлично известно, у тебя отличный французский.

— Не надо меня оскорблять.

— Как может оскорбить признание того факта, что у тебя отличный французский?!

— Думаю, мы ходим по кругу, — прервал их Арман, поднялся и начал убирать со стола. Услышь он эту перебранку несколько лет назад, был бы потрясен. Но он хорошо знал этих людей, поэтому видел за перебранкой кое-что другое — словесное па-де-де.

Так они проявляли привязанность. Любовь.

В такие моменты ему всё еще бывало неловко, но он подозревал, что так и должно быть. То было своего рода представление guerrilla theater. А может им просто нравилось подначивать друг друга.

Собирая тарелки, чтобы отнести их в мойку, он снова бросил взгляд на карту. В свете свечей карта изменилась.

Это не просто завитушки, накарябанные скучающим первопроходцем в попытке скоротать долгие зимние месяцы. Карту рисовали с какой-то целью.

И сейчас он заметил еще одно небольшое изменение. А может ему только показалось.

Снеговик, такой задорный при дневном свете, при свечах потерял жизнерадостность. И даже более того… Тревога? Не она ли это? Может ли этот добряк чего-то бояться? О чём он может тревожиться?

О многом, решил Гамаш, включая горячую воду и добавляя моющее средство в раковину. Человечек из снега боялся вещей, которых весь остальной мир ждал с нетерпением. Неизбежности весны, например.

Да, снеговик, каким бы веселым он ни был, должен в глубине души бояться. Так нарисовано на этой картине. Или карте. Или чем бы оно ни было.

Любовь и тревога. Они идут рука об руку, как попутчики.

Вернувшись к столу за новой порцией тарелок, он заметил, что Рут наблюдает за ним.

— Ну, разглядел? — спросила та тихо, когда он наклонился за ее чашкой.

— Я увидел встревоженного снеговика, — сознался он, и как только слова его прозвучали, стала очевидна вся их нелепость. Однако старую поэтессу они не развеселили, она согласно кивнула.

— Уже горячо.

— Я всё думаю, зачем эта карта нарисована? — сказал Гамаш, снова наклонившись над рисунком.

Ответа он не получил, да и не ожидал получить его.

— С какой бы целью ее не рисовали, но точно не для продажи, — уверил Оливье, задумчиво глядя на карту. — Мне она так нравится.

Пока Арман и Мирна занимались грязной посудой, Оливье достал из холодильник десерт.

— С нетерпением ждёшь первого дня занятий? — спросил Оливье, готовя шоколадный мусс, посыпанный крошками Гранд-Марнье и увенчанный свежими взбитыми сливками.

— Слегка нервничаю, — сознался Гамаш.

— Не бойся, остальным деткам ты понравишься, — утешила его Мирна.

Гамаш улыбнулся и протянул ей для вытирания тарелку.

— Что тебя беспокоит, Арман? — поинтересовался Оливье.

Что его беспокоит? Гамаш задавал себе этот вопрос. Хотя, ответ был очевиден. Он боялся, что в попытке очистить Академию сделает только хуже.

— Боюсь проиграть, — ответил он.

На кухне повисла тишина, нарушаемая лишь звоном тарелок в раковине да раздающимся из гостиной голосом Клары, приглашающей Рейн-Мари к себе в студию.

— Я боюсь, что неверно оценю содержимое одеяльной коробки, — сказал Оливье, укладывая порцию сливок на мусс. — Но больше всего я боюсь, что сделаю что-нибудь по неведению. Невольно смошенничаю.

— А я боюсь, что данный мной несколько лет назад совет клиенту, когда я еще практиковала, был плох, — в свою очередь сказала Мирна. — Я посреди ночи просыпаюсь в страхе, что отправила кого-то неверной дорогой, сбила с верного пути. Днём я в порядке. Большинство моих страхов приходят в темноте.

— Или при свете свечей, — проговорил Арман.

Мирна с Оливье посмотрели на него, пытаясь понять, о чём он.

— Ты, правда, думаешь, что не справишься? — спросил Оливье, насыпав кофе в кофейник.

— Я думаю, что принял несколько крайне рискованных решений, — объяснил Арман. — Которые могут привести к нежелательной развязке.

— Когда мне страшно, я всегда спрашиваю себя — каков наихудший финал развития событий? — сказала Мирна.

Осмелится ли он задать себе подобный вопрос, подумал Арман.

Ему придется уйти в отставку, и кто-то другой возьмет на себя Академию. Но это будет самый лучший выход, если он потерпит неудачу.

А худший?

Он свел Сержа ЛеДюка и Мишеля Бребефа вместе. У него есть на то причины. Но вдруг все пойдет не по плану. Тогда случится пожар — он это хорошо понимает — в котором погорит не только он.

Он дал ход смертельно-опасной последовательности событий.

* * *

— Никому такого не пожелаю, — выдала Клара.

— Не пожелаешь чего? — уточнила Рейн-Мари.

Они сидели в студии Клары, окруженные холстами и кистями в старых жестяных банках, запахом масла и скипидара, ароматом кофе и банановыми шкурками. В углу собачья подстилка, где когда-то отдыхала Люси, ретривер Клары, пока та — обычно это бывало ночами — рисовала. Анри увязался с ними в студию и теперь похрапывал на этой самой подстилке.

Но всё внимание Рейн-Мари, да и любого, кто вошел бы в мастерскую, всецело захватил холст на мольберте. При близком рассмотрении картина представляла собой буйство оттенков, толстые мазки фиолетового и красного, синего и зеленого. Клара словно стряхнула на полотно разноцветные пятнышки краски со своих рук, и теперь те, увеличившись в размерах, повторялись на холсте.

Но стоит сделать шаг назад, и из путаницы линий и точек складывается женское лицо. Без сомнения, лицо Клары.

— Не пожелаю никому браться за автопортрет, — сказала художница, поудобнее усаживаясь на табурет напротив мольберта.

— Почему? — спросила Рейн-Мари. Ей казалось, что она разговаривала с нарисованной Кларой.

— Потому что ты смотришь на себя часами напролет. Видела ли ты хоть один автопортрет, где изображенный не был бы слегка не в себе? Теперь мне известно, почему. Можно начать улыбаться, или сделать умный вид, или задумчивый. Но чем дольше ты смотришь, тем больше ты видишь. И чувства, и мысли, и воспоминания. Всё, что мы скрываем. Портрет раскрывает внутреннюю, тайную жизнь личности. Именно её художники стараются уловить. Но одно дело охотиться за кем-то другим, и совершенно другое — навести прицел на самое себя.

Только теперь Рейн-Мари заметила зеркало, прислоненное к креслу. И отраженную в нём Клару.

— Начинаешь видеть некоторые вещь, — продолжала та. — Странные вещи.

— Ты сейчас говоришь как Рут, — заметила Рейн-Мари, пытаясь поднять ей настроение. — Вот и на карте она видит что-то, чего не видят остальные.

Рейн-Мари присела на диван, почувствовав выпирающие пружины там, где их быть не должно. Портрет поначалу показался ей строгим, но теперь она разглядела в лице нарисованной Клары отсвет интереса.

Это производило странный эффект — как настроение портрета отражает настроение реальной женщины. Клара теперь тоже казалась заинтересованной и даже довольной.

— В прошлом году, на одном из своих поэтических чтений Рут увидела У. Б. Йейтса, — вспомнила она. — А на это Рождество разглядела в индейке лик Христа. Это случилось у вас на ужине.

Рейн-Мари хорошо помнила тот случай, когда Рут устроила суматоху, пытаясь отстоять птицу, не позволяя ее разрезать. Не из-за трепета перед божественной фаршированной индейкой, а потому что такую индейку можно продать на eBay.

— Думаю, слово «странно» и Рут суть одно и то же, — добавила Клара.

Рейн-Мари разделяла эту точку зрения: в конце концов, у старушки живёт утка.

И тут настроение портрета снова изменилось.

— Что ты боишься? — спросила Рейн-Мари Клару.

— Боюсь, что увиденное мной существует на самом деле, — Клара кивнула на зеркало.

— Портрет написан блестяще, Клара

— Тебе не обязательно это повторять, — улыбнулась Клара. — Я же просто шутила.

— А я не шучу. Он на самом деле хорош. Он так отличается от всего, что ты делала раньше. Остальные портреты впечатляют, но этот!..

Рейн-Мари снова взглянула на портрет — с него на нее смотрела сильная, ранимая, счастливая, испуганная женщина средних лет.

— Это гениально.

— Merci. А ты?

— Moi?

Клара засмеялась, передразнивая ее:

— Moi? Oui, madame. Toi. Чего боишься ты?

— Да обычных вещей. Боюсь за Анни и малыша, и как там Даниэль и внучки в Париже. Боюсь того, что делает Арман, — наконец созналась Рейн-Мари.

— Как глава Академии Сюртэ? — спросила Клара. — После всего того, через что он прошел, эта работа покажется легким дуновением ветерка. Ему грозят лишь плевки из трубочки и бумажные порезы. Он справится.

Но, естественно, Рейн-Мари знала больше, чем Клара. Она сопровождала мужа в Гаспе. И видела то выражение его лица.

* * *

Пока ужинали, погода сменилась, пришел снежный фронт. Еще не метель, но непрекращающийся снегопад, после которого утром придется избавляться от сугробов.

Оливье перед уходом засунул найденную карту за пазуху куртки и застегнул молнию на груди.

Друзья пожелали Кларе спокойной ночи и двинулись сквозь снеговерть по одной из прочищенных на деревенском лугу тропинок, утопая в свежевыпавшем снеге. Габри следовал за Рут, неся за пазухой Розу.

— Ты сама как гагачье одеяло, да? — шептал он Розе в ушко, или в то, что считал утиным ухом. — И оно такое тяжелое — неудивительно, что вы, утки, ходите вперевалку.

Идя следом, Мирна прошептала Рейн-Мари:

— Всегда мечтала о мужике с большой уткой[1].

Рейн-Мари прыснула и тут же уткнулась носом в спину Армана, который внезапно остановился на пересечении тропинок, повороте к дому Мирны с мансардой над книжным магазином.

Они пожелали друг другу доброй ночи, но Арман продолжал стоять как вкопанный, уставившись на сосны с раскачивающимися от ветра рождественскими огоньками. Анри замер рядом, следя за хозяином и виляя хвостом в ожидании, что ему бросят снежок.

Рейн-Мари не стала обманывать ожидания овчарки, и пес с головой нырнул в сугроб.

— Пошли, — Рейн-Мари взяла мужа под руку. — Уже поздно, и холодно, и ты стал похож на снеговика. Посмотришь на сосны из окна гостиной.

Дойдя до тропинки к собственному дому, они расстались с остальными, но тут Арман снова притормозил.

— Оливье! — прокричал он в темноту и побежал обратно. — Могу я на время взять карту?

— Конечно. А что такое?

— Просто хочу кое-что проверить.

Оливье вынул карту из-под куртки.

— Merci, — поблагодарил его Арман. — Bonne nuit.

Рейн-Мари и Анри ждали его возвращения, невдалеке Габри медленно вёл Рут и Розу домой. Уже стоя на собственной тропинке, Рут повернулась и посмотрела на Армана. В свете фонаря над крыльцом она выглядела довольной.

— Ты спрашивал, зачем нарисовали эту карту? — прокричала она ему вслед. — Не лучше ли спросить, зачем её спрятали в стену?

* * *

На следующее утро Гамаш позвонил Жану-Ги и предложил пост своего заместителя в Академии.

— Я уже наточил свой карандаш, патрон, — ответил Жан-Ги. — Приготовил блокнот и зарядил свежими пулями пистолет.

— Не представляешь, каково мне, — сказала Гамаш. — Я поговорил с шефом-инспектором Лакост. Изабель отпустит тебя на семестр. И это пока всё, что у нас есть.

— Ладно, — заговорил Жан-Ги уже без доли юмора в голосе. — Сегодня днем я подъеду в Три Сосны и мы обсудим твои планы.

Добравшись до Гамашей и отряхнув снег с шапки и пальто, Жан-Ги обнаружил тестя в кабинете. Приготовив себе кофе, Бовуар присоединился к Арману. Вместо работы над учебной программой, чтением резюме сотрудников или, на крайний случай, кадетов, тот склонялся над старой картой.

— Почему ты так долго тянул с предложением мне должности?

Сняв очки, Гамаш посмотрел на младшего товарища.

— Я знал, что ты согласишься, а я совсем не уверен, что подобным предложением оказываю тебе услугу. В Академии бардак, Жан-Ги. А у тебя твоя собственная карьера. Не думаю, что став моим заместителем в Академии, ты сильно продвинешься по карьерной лестнице.

— Ты полагаешь, я так уж заинтересован в продвижении, патрон? — в голосе Бовуара послышалось раздражение. — Так плохо меня знаешь?

— Просто я очень беспокоюсь за тебя.

Бовуар глубоко вдохнул и выдохнул досаду

— Зачем тогда вообще сделал это предложение?

— Мне нужна помощь. Нужен ты. Один я не справлюсь. Мне нужен кто-то, кому я смогу полностью довериться. И потом, если я облажаюсь, то мне нужен козел отпущения.

Жан-Ги расхохотался.

— Всегда рад помочь, — он посмотрела на карту на столе. — Что у нас тут? Карта сокровищ?

— Нет, но в ней какая-то тайна, — Гамаш протянул карту Жан-Ги. — Посмотри сам, может, заметишь что-нибудь странное.

— Надеюсь, ответ тебе самому известен. Это какой-то тест? Если я разгадаю загадку, работа моя?

— Подобная работа вряд ли может считаться наградой.

Махнув рукой, Гамаш оставил Жана-Ги в кабинете наедине со старой потрепанной вещицей, заметив напоследок:

— Теперь это твоя работа, нравится тебе или нет.

Чуть позже, Жан-Ги присоединился к Гамашу и Рейн-Мари в гостиной лишь для того, чтобы повстречать там еще одно старое и потрепанное существо.

— Ну, остолоп, я слышала, Клюзо наконец-то предложил тебе стать его замом, — поприветствовала его Рут. — Всегда знала — ты рожден быть вторым номером.

— Мадам Зардо, — Жан-Ги постарался, чтобы ее имя прозвучала как имя викторианского медиума. — Вообще-то он попросил меня, а я согласился.

Бовуар уселся рядом с Рут на диван, и Роза тут же угнездилась у него на коленях.

— Нашел что-нибудь? — спросил его Гамаш. — Что-нибудь странное?

— Вот. Три сосны, — Бовуар обвел кончиком пальца нарисованные деревья. — Три Сосны. На остальных картах этой деревни нет, а на этой есть.

Он постучал пальцем по трем игривым соснам. И тут же еще одна вещь стала очевидна: все нарисованные пути, дорожки и тропинки вели сюда. Они проходили сквозь другие населенные пункты, но все, как одна, заканчивались у трех сосен.

Арман кивнул — острый ум Жана-Ги сумел вычленить из общей массы нарисованного на карте самое необычное. Это была не карта Трех Сосен. Эта карта рассказывала, как сюда попасть.

— Как странно, — прошептала Рейн-Мари.

— На самом деле странно не то, что деревня есть на этой карте, — заметил Жан-Ги. — А то, что ее нет ни на какой другой из карт. Даже на официальной карте Квебека. Почему бы это? Почему деревня пропала?

— Damnatio memoriae, — проговорила Рейн-Мари.

— Pardon? — посмотрел на нее зять.

— С этой фразой я сталкивалась лишь однажды, — стала объяснять Рейн-Мари. — Когда разбирала кое-какие старые документы. Фраза настолько необычная, что я ее запомнила. Дело, конечно же, в её парадоксальности.

Они смотрели на Рейн-Мари, не улавливая, в чем парадокс.

— Damnatio memoriae означает «проклятие памяти», — перевела та. — То есть что-то не просто забыто, а стёрто, изгнано из памяти.

Вчетвером они уставились на первую и единственную карту, изображавшую их маленькое сообщество, их деревеньку, какой та была, пока её не стерли, не изгнали со всех карт.

Глава 6

Амелия Шоке, скрестив руки на груди, откинулась на спинку стула. Убедившись, что рукава униформы достаточно высоко задраны, чтобы татуировки представали всеобщему обзору, она стала играть сережкой в проколотом языке, гоняя ее вверх-вниз, вверх-вниз — демонстрировала скуку.

Потом сползла на стуле еще ниже и стала изучать окружающую обстановку. Это она умела лучше всего — ни в чём не участвовать, но всегда пристально наблюдать.

В данный момент она наблюдала за мужчиной в передней часть классной комнаты. Он был крупным, но не толстым. Скорее, плотный, решила она для себя. Основательный. Достаточно старый, чтобы годиться ей в отцы, хотя ее настоящий отец гораздо старше.

Профессор был облачен в пиджак с галстуком и фланелевые брюки. Аккуратный, но не ханжа.

Опрятный.

С первокурсниками он говорил совсем не менторским тоном, как большинство других профессоров. Так он выражал свою позицию — студенты вольны принимать или не принимать сказанное им. Это их выбор.

Она снова брякнула сережкой об зубы — девушка спереди оглянулась и кинула на нее уничижительный взгляд.

Амелия фыркнула и расплылась в улыбке. Девушка вернулась к своим записям, без сомнения фиксируя за профессором каждое слово.

За неделю, с начала семестра, Амелия написала в своем новеньком блокноте всего несколько предложений. По правде говоря, её до сих пор удивлял сам факт, что её вообще приняли в Академию.

Она появилась здесь в первый день и ждала, что ее выгонят. Скажут, что это чья-то ошибка, и ей тут не место. Но её всё не гнали, и тогда она стала ждать, что ее попросят избавиться от пирсинга. Не только от сережки в языке, но и от тех сережек, что в носу, в губе, на брови, в щеке. От многочисленных колечек в ухе. Узнай кто о других сережках, невидимых, незамедлительно заставил бы избавиться и от них.

За несколько недель до начала учебы она ожидала письма, где говорилось бы о неприемлемости татуировок и яркой окраски волос.

Но получила она лишь конверт со списком литературы и пакет.

Когда посылку вручили, Амелия затворила дверь своего номера в меблированных комнатах, и, прочитав письмо, вскрыла пакет.

Внутри лежала аккуратно свернутая униформа. Новая, не ношенная. Амелия прижала ее к лицу и вдохнула.

Форма пахла хлопком и картоном, была свежей и чистой. И неожиданно мягкой.

Тут была даже кепочка с эмблемой Академии Сюртэ и несколькими словами на латыни.

Velut arbor aevo.

Размышляя о значении этих слова, Амелия осторожно опустила кепку на свою черную, стриженные под ёжик макушку, потом сдвинула чуть набок. Нет, она конечно знала перевод, но что под словами подразумевалось?

Девушка быстро разделась и примерила униформу. Та была ей впору. Амелия с опаской посмотрела в зеркало. Ее взору предстала молодая женщина, живущая в совершенно другом мире, отличном от того, в котором обитала Амелия. Мир этот мог бы принадлежать ей, Амелии, если бы однажды та шагнула вправо, а не влево. Или наоборот.

Может, ей где-то надо было промолчать, а она заговорила. Или, может, открыла не ту дверь.

Она могла бы стать девушкой из отражения. Яркой, аккуратненькой и улыбчивой. Но она ею не стала.

Амелия стянула кепку с головы и бросив ее на кровать. Она услышала шаги за дверью и припала к замочной скважине.

Раздался резкий стук в дверь, послышался слащавый голос:

— Просто хочу убедиться, что посылка до тебя дошла, ma belle.

— Иди на х**!

Наступила пауза, за которой последовали удаляющиеся шаги и хихиканье.

Она вспомнила первый вечер в этом пансионе — дверь ее номера внезапно распахнулась и внутрь заглянула хозяйка. Амелия едва успела сунуть под кровать то, что держала в руке. Но не настолько быстро, чтобы не возбудить интерес расплывшейся, пахнущей сигаретным дымом, пивом и потом квартирной хозяйки.

— Я услышала шум, и подумала, что тебя тошнит, ma petite, — объяснила хозяйка свое появление. В комнату вплыла вонь застарелой мочи, пропитавшей ковер в коридоре за ее спиной.

Маленькие глазки шарили по комнате.

Амелия захлопнула дверью перед самым хозяйкиным носом, толстым и красным от прожилок на рябом лице с пухлыми потрескавшимися губами и бегающими хитрыми глазками.

С тех пор Амелия старалась замкнуть дверной замок сразу, как только входила к себе в комнату или выходила из нее, даже если это были короткие пробежки вниз по коридору до туалета или душа.

Хозяйку Амелия презирала. Причина была ясна. Как только Амелия вошла в эти двери, её накрыло необоримое предчувствие, что она никогда не покинет этих стен.

Хозяйка была Амелией, а Амелия была хозяйкой.

Девушка подозревала, что та когда-то тоже была молодой, стройной девушкой из провинции, приехавшей в Монреаль в поисках работы. В одной руке диплом машинистки, в другой маленький чемоданчик.

Она временно сняла здесь комнату, не подозревая, что пересекла черту, за которой нет пути назад.

Она никогда не выберется отсюда, тут и сгниет.

Амелии уготована та же судьба. Начало этому положено.

После четырех месяцев бесплодных поисков любой низкооплачиваемой работы, Амелия начала присматриваться к ремеслу минетчиц на Рю Сент-Катрин. Пока наконец не приняла из рук хозяйки протянутое ей ведро уборщицы.

Это и стало ее работой — мытье туалетов, уборка в душевых, чистка сливных отверстий от скользких волос и другие подобные вещи.

Однажды ночью, сидя на корточках в мужском душе, она рыдала, а слезы стекали в сливное отверстие. Амелии казалось, что от жизни она получила все, что заслужила. Ей двадцать лет, и всё хорошее позади.

Она стала оглушать себя наркотой, получая ее у неряшливого мужика в коридоре в обмен на миньеты. Она когда-то клялась себе не опускаться столь низко, а теперь не могла даже представить, как низко пала, и достигла ли дна.

Очень долго она справлялась с искушением попробовать крэк или героин, но лишь потому, что не имела денег на их покупку, а выполнять работу, требуемую взамен, была пока не готова.

Но, в конце концов, желание уйти от реальности смело все барьеры. Травка больше не приносила облегчения. И в качестве последнего акта самоуважения — хотя Амелия осознавала, насколько это нелепо — после душа, перед выходом из дома, она надела чистое белье. Точка невозврата была прямо перед ней. И она пересекла этот рубеж, за которым пахнет мылом и детской присыпкой, хотя предполагала, что вонь застарелой урины будет неизменно ее преследовать, как рудиментарный хвост.

Она спустилась по лестнице, которую только что отмывала.

Лестница стала гораздо чище с момента ее вселения. Как и туалеты, душевые кабинки, коврики. Кое-кто из постояльцев это заметил и начал самостоятельно поддерживать чистоту.

И все же это предприятие с самого начала было обречено на провал. Основная мерзость, та, которую никогда не отмоешь, была не снаружи. Процесс гниения протекал глубоко внутри.

— Куда направилась? — сквозь приоткрытую дверь прокричала ей квартирная хозяйка.

— Не твое собачье дело, — ответила ей Амелия.

— Только не сглатывай, — захихикав, напутствовала ее хозяйка, широко раскинув потные ноги на своем барколонгире. — Ну, ты и сама в курсе, малышка.

Телевизор в комнате хозяйки был включен, там передавали репортаж об убийстве в деревне южнее Монреаля. Сначала обнаружили тело ребенка, приняв это за несчастный случай, а теперь поняли, что это убийство. А потом последовала и вторая смерть.

Амелия замерла, и сквозь щель в двери стала смотреть. На экране брали интервью у молоденькой женщины — главе убойного отдела Сюртэ Квебека.

Амелия шагнула ближе.

Женщина была мило одета — ней была юбка, голубой топ и драпированный жакет. Ни тени мужеподобия. Очень женственная стрижка. Практично, при этом очень привлекательно. Просто.

Картину дополняли полицейский значок на груди и кобура на бедре.

За спиной женщины уважительно топтались крупные мужчины в полицейской форме.

Квартирная хозяйка развернулась к Амелии, ее голые ляжки скрипнули по искусственной коже кресла.

— Как думаешь, что она сделала, чтобы получить эту работу?

Пухлые губы блестели слюной, а хохот преследовал Амелиею до конца коридора.

В ту ночь Амелия нашла ответ на этот вопрос. Но не на Рю Сент-Катрин, в квартире своего единственного друга, гея из той же самой деревни, что и она. В Монреаль он прибыл год назад и теперь танцевал в мужском стрип-клубе. То была хорошая работа и он мог себе позволить свою квартирку.

— Чем, к хренам, ты занята?! — потребовал он ответа, протягивая ей косяк и устраиваясь рядом, пока она стучала по клавишам его ноутбука. — Ты гуглишь полицейских?

Амелия не отвечала.

К моменту возвращения домой у нее была стопка бумаги — условия поступления в различные полицейские школы. На следующий день, после ежедневной уборки, она села писать письма. К каждому приложила резюме.

Конечно, резюме были не во всём точны.

— Да никогда они тебя не примут, — уверял ее приятель. — Глянь на себя. Ты ж по ту сторону тюремной решетки. Таких как ты, они обычно арестовывают.

То была правда, и они оба дружно посмеялись. Но в отличие от своего приятеля, Амелия тешила себя надеждой, что сможет перебраться на другую сторону. Когда-нибудь стать такой же, в симпатичном костюме и с чистой головой. И с большими мужиками позади, не пялящимися на ее зад, а ожидающими ее приказов.

Может быть, ей удастся когда-нибудь заполучить власть. И пистолет.

А потом пошли отказы. Первым ей отказал полицейский колледж Монреаля. Затем колледж полиции Шербрука. Колледж городской полиции Квебека. И даже крохотный частный колледж, наверное, учрежденный в каком-нибудь амбаре в Ривьер-дю-Лу, отказался принять ее в свои ряды.

А Академия Сюртэ вообще не посчитала нужным ответить.

Амелия вернулась к помывке полов, к очистке сливных отверстий. Одной стылой ночью обнаружила себя на Сент-Катрин. И там, за углом стрип-клуба, она совершила все те вещи, которые клялась себе никогда не совершать. И ещё кое-что похуже.

На вырученные деньги купила кокаин. А потом героин.

За два дня у нее случилось два прихода. Это испугало ее, но цель была не в получении удовольствия. Целью было прекращение боли.

Еще разок, и не будет пути назад. Нет места, куда бы она могла вернуться, так или иначе. Пути вперед тоже нет.

А потом, с первым снегом, пришло письмо.

Академия Сюртэ приглашала ее на первый семестр. И приписка, что Амелия будет получать стипендию. За знание латыни.

Всё было оплачено.

— Futuis me, — пробормотала она, сидя на краю своей кровати, сжимая письмо и уставившись взглядом в пространство.

Она опустила письмо в карман и не расставалась с ним, пока чистила и мыла. Не решалась перечитать, боясь, что всё неправильно поняла. Наконец, в мужской душевой, она перечитала послание и, упав на колени, заплакала, а слёзы её текли в сливное отверстие.

* * *

И вот конец января. Она здесь. Играет сережкой в языке, скрестив на груди руки, и наблюдает за профессором из-под полуопущенных ресниц. Симулирует скуку, а сама внимает каждому слову. Каждому слову и каждому жесту.

Шустрый парень по соседству, с ярко-рыжими волосами и такой гомосексуальной энергией, что даже классная доска это почувствует, цыкает на нее.

— Хочешь такую же сережку? — подначивает она его на английском.

Когда он поворачивается к ней, красный как рак, Амелия задумывается: чего он стесняется больше — того, что он гей или что он англо.

Парень ей нравится. Он такой необычный, хотя изо всех сил старается быть как все.

— Туда смотри, — кивает она ему в сторону доски, чем злит еще больше.

Курс вел глава Академии собственной персоной, и было до сих пор не совсем ясно, о чем вообще этот курс. Очевидным было лишь, что это нечто малоприменимое на практике. Оружия в руках они пока не держали, хотя коммандер Гамаш несколько раз коснулся темы «прицельного слова».

— Я не чувствую, как прицельное слово бьет, — отвечал он на вопросы студентов о получении ими оружия. Голос профессора звучал глубоко и спокойно. — Мягкой пулею входит в тело моё.

Он улыбнулся им, а потом повернулся и написал фразу на доске.

Так было в первый день. И ежедневно он писал на доске новую фразу, стирая предыдущую. Кроме той, первой. Эта фраза оставалась на самом верху доски, она и сейчас была там.

Этот седеющий человек с задумчивым взглядом даже не предполагает, что цитирует стихотворение ее, Амелии, любимого поэта.

Меня повесили за то, что я жила одна,

За синий взор и смуглость кожи.

Амелия помнила все стихотворение наизусть. Лёжа в постели, она вспоминала его. И когда долбанная квартирная хозяйка испугала ее, внезапно открыв дверь тогда, в первый вечер, Амелия спрятала книгу под кровать.

Не еду, не наркотики, не какой-то украденный кошелек.

Кое-что более ценное и опасное.

Книга стихов присоединилась к другим, спрятанным там же. К латыни и греческому, к книгам по философии и поэзии. Она самостоятельно изучала мертвые языки и запоминала стихи. В грязи, под хлопанье дверей и звуки секса, бормотания и крики других обитателей дома. Под шум канализации, брань и зловоние.

Все стиралось поэзией.

О да, ещё за груди

И грушу сладкую, что в теле моем скрыта.

Как только разговор о демонах заводят

Всё это в ход идёт.

Квартирная хозяйка боялась крыс и полицейских.

Но более всего она боялась слов и мыслей. Амелия это знала. Еще она знала, почему так опасны наркотики. Потому что они выхолащивают сознание. Не сердце, именно сознание. Сердце следует потом. А за ним и душа.

Амелия склонилась над партой, и, пока профессор стоял к классу спиной, быстро записала фразу дня.

Главный момент счастья — быстро писала она, пока коммандер не видел — когда человек готов стать именно тем, кем является.

Амелия перечитала фразу, почувствовав на себе взгляд, подняла глаза и увидела, что профессор изучает ее.

Высунув язык, она покачала сережкой вверх-вниз. Специально, чтобы он понял, с кем имеет дело.

Он кивнул и улыбнулся. Потом снова повернулся к классу.

— Кто из вас знает девиз Академии?

— Когда нам дадут пушки? — крикнул мальчишка с дальнего края аудитории. Потом, разглядев выражение лица коммандера, добавил: — Сэр.

Амелия фыркнула. Хочешь дерзить — дерзи. Но не делай этого, если кишка тонка. Это выглядит жалко. Или жги, или затихарись.

— Я дам вам оружие, — сказал коммандер, и Амелия снова фыркнула, громче, чем хотела.

Коммандер снова обратил на нее свое внимание.

Он походил на огромный корабль во время шторма. Устойчивый, сильный, спокойный, он спасся не потому, что стоял на якоре, как раз наоборот. Он выверял свой путь. В этом спокойствии было безмерное самообладание. А следом, как она понимала, приходит власть.

Он был самым могущественным из всех, с кем она сталкивалась, потому что жил не по воле стихии.

Он смотрел на нее в ожидании и ей было ясно, что ждать он может вечно.

— Velut arbor aevo, — выговорила Амелия.

— Верно, кадет Шоке. И знаешь, что это означает?

— Словно древо сквозь века.

Это была самая длинная фраза, сказанная ею с момента поступления.

— Oui, c’est ça. Но знаешь ли ты, что она означает?

Амелия хотела придумать что-нибудь этакое. Сказать что-нибудь умное, на худой конец, грубое. На самом деле, она не знала ответа, и ей стало интересно.

Она взглянула на доску за спиной коммандера, на слова, написанные там. О главном моменте счастья.

— Нет, не знаю, — покачала она головой.

— Хочешь узнать?

Амелия засомневалась, почуяв ловушку, потом коротко кивнула.

— Дай мне знать, когда отыщешь ответ, — сказал профессор. — И подойди ко мне после лекции, пожалуйста.

Ах, чтоб его, с досадой подумала Амелия, опускаясь на стул и чувствуя, как на нее все пялятся. Она раскрыла себя, показав безграмотность. И даже хуже. Она проявила интерес!

И была послана искать ответ самостоятельно.

Да пусть он трахнет себя и свою Академию, раз так.

Он готов выкинуть ее вон. За дерзость. За ее татуировки, за сережку в языке.

Как только разговор о демонах заводят

Все это в ход идёт.

Он собирается выкинуть ее за борт.

И тут она поняла, наблюдая за ним, стоящим посреди класса и внимательно вслушивающимся в бубнёж какого-то студента, что Гамаш не корабль. Этот внешне спокойный человек и был самим штормом. А ей предстояло утонуть.

После лекции, когда все покинули аудиторию, Амелия Шоке, собрав учебники, подошла к преподавательскому столу, за которым ожидал ее коммандер Гамаш.

— Mundus, mutatio; vita, opinion, — медленно произнес он.

Она склонила голову и перестала крутить на указательном пальце кольцо в форме черепа.

— Мой латинский не так хорош, — продолжил он.

— Вполне хорош, — уверила его она, потом перевела: — «Мир изменяется. Жизнь — решение».

— Правда? — удивился он. — Это не то, что я хотел сказать. Думал, что сказал: «Наша жизнь это то, что мы о ней думаем».

Он достал из портфеля тонкую книжку. Слегка помедлив, он протянул Амелии потрепанный томик.

— То, что мы говорим и то, что подразумеваем при этом — иногда две совершенно разные вещи, — добавил он. — Зависит от того, что мы хотим услышать.

— Согласна.

— Цитата взята отсюда, — сказал он. — Хочу, чтобы ты это взяла себе.

Она посмотрела на книгу в его руке.

Марк Аврелий. Она прочла название на потрепанной обложке — «Размышления».

— Нет, спасибо. Я уже уловила мэсседж.

— Возьми ее, пожалуйста — настаивал он. — Дарю.

— Прощальный подарок?

— Ты покидаешь нас?

— А разве нет?

— Я попросил тебя остаться, чтобы пригласить присоединиться ко мне и еще к некоторым выпить по бокалу у меня в комнате сегодня вечером.

Вот оно. Она может остаться, но у всего есть цена. Амелия могла угадать, кто будут эти «некоторые».

Так или иначе, ее заставят компенсировать стипендию. Она бросила книжку на стол. Амелия не желала иметь дела с этим человеком.

Коммандер Гамаш поднял книгу и вернул ее в портфель. Выходя из класса, он указал на цитату, написанную на самом верху классной доски.

Ту, что оставалась там неизменно, в то время пока остальные писались и стирались.

Это сказала какая-то буддистская монахиня. Другие кадеты над цитатой ржали, но Амелия записала ее. Это стали самые первые слова, записанные ею в самой первой ее тетрадке.

«Не доверяй всему, о чём думаешь».

Глава 7

В комнатах Академии, где останавливался коммандер Гамаш, теперь весело горел камин и освещал гостиную.

Обычно вечером он возвращался домой, в Три Сосны. Всего час езды, эта поездка всегда доставляла ему удовольствие. Но сегодня по прогнозу обещали метель, и Арман решил остаться на ночь в Академии. К нему приехала Рейн-Мари, прихватив с собой коробку с собственными бумагами и пакет в коричневой обертке.

— Новый стул? — Гамаш указал на пакет.

— Да ты детектив! — восхитилась Рейн-Мари. — Вообще-то это пони.

— Эх! — Гамаш разочарованно дернул сжатой в кулак рукой. — Это я и собирался сказать.

Жена засмеялась и проследила взглядом, как он шел по коридору, чтобы начать новый трудовой день.

Рейн-Мари проводила время за разбором архивных документов, пока Арман преподавал или занимался накопившимися административными делами. Бывший коммандер игнорировал бумажную работу, а у Сержа ЛеДюка, бывшего зама, была собственная повестка дня, по-видимому, не включавшая в себя нужды Академии.

Но сильнее всего Гамаш был занят работой с личным составом — оставшимися преподавателями и кадетами-старшекурсниками. Сказать, что они сопротивлялись нововведениям, было бы грубым преуменьшением.

Даже те, кто был счастлив увидеть старую гвардию, были поражены масштабами перемен.

— Может, стоит делать это помедленнее? — старался помочь Жан-Ги.

— Non, — ответил ему профессор Шарпантье. — Скоро сообщай дурные вести, и мало-помалу — добрые. Макиавелли.

Шарпантье был одним из приглашенных Гамашем профессоров и преподавал тактику, для него «Государь» Макиавелли являлась настольной книгой. По сути, это был не столько курс тактики, сколько курс манипуляции.

Бовуар взглянул на мальчишеского вида профессора с изрядной долей сомнения.

Шарпантье обильно потел, словно каждое слово вырывали у него силой. Юный, хрупкий и субтильный она часто колесил вокруг на кресле-каталке.

— Мы внесем изменения разом, быстро, — решил коммандер Гамаш, и назначил собрание для сотрудников, чтобы объявить о своем решении.

Так начался семестр, так началась борьба.

Прошла неделя, и пока все не вошло в ритм и ежедневную рутину, его авторитет подвергался сомнению ежедневно и ежечасно. Коммандера Гамаша воспринимали не как глоток свежего воздуха, а как своенравное и неразумное дитя, ломающее здание из кубиков, даже те, кто сознавал, насколько эти «кубики» прогнили.

— Дадим им время, — говорил Гамаш Жану-Ги в конце особенно трудного дня.

— Время, патрон, — Бовуар засовывал книги в сумку, — как раз то, чего у нас нет.

Это правда, подумал Гамаш. А Жану-Ги и половины правды не известно.

Но в тот вечер, в конце первой недели, надо было как-то разрядить напряженную атмосферу. Хотя бы попытаться.

Вернувшись в свои апартаменты, Арман сменил костюм на брюки, оксфордскую рубашку с открытым горлом и джемпер. Рейн-Мари была в кашемировом свитере с шелковым шарфом и в юбке чуть ниже колена.

Сидя на эймсовском стуле и отставив в сторону кружку с чаем, Арман потянулся за коричневым пакетом.

— Знаешь, что внутри?

— Нет, — ответила Рейн-Мари. — Оливье вручил мне его сегодня утром перед нашим отъездом. Сказал, что для тебя. Пожалуйста, не тряси.

Он всегда встряхивал посылки, по причине, которую она никак не могла понять. Конечно, не для того чтобы убедиться в отсутствии бомбы — в этом случае тряска не спасла бы, даже наоборот.

Он потряс пакет, прислушиваясь к нему. Понюхал его. Все исключительно для того, чтобы подразнить Рейн-Мари.

— Это не пони, — заключил он с сожалением.

— Твоим студентам и невдомек, насколько мощного интеллекта человек взялся за их обучение.

— Полагаю, они начали догадываться.

Открыв пакет, он на мгновение замер.

— Что там? — нетерпеливо спросила она.

Гамаш развернул содержимое, и она улыбнулась:

— Боже милостивый, вот это да!

— Oui, — Арман был с ней согласен.

Пред ними предстала старая странная карта, найденная в стенах бистро. Оливье поместил ее в рамку. К заднику прилагалась открытка, гласившая:

«Чтобы ты всегда находил путь домой».

Открытку подписали Оливье, Габри, Клара и Мирна. А Рут приписала каракулями: «На случай, если ты облажаешься снова».

Арман заулыбался, и глубоко вздохнув, извлек себя из уютного кресла, и, оставив карту на краю стола, подошел к огромному окну.

Апартаменты Гамашей располагались на верхнем этаже Академии, из панорамных окон открывался захватывающий дух вид. Точнее, он был бы захватывающим, если бы не ночь и метель.

А сейчас Арман мог видеть лишь свое отражение. Снежный шторм проглотил город Сент-Альфонс, его огни и всё остальное.

Сент-Альфон несколько веков назад одним из первых был заселен французами, потому что в этих местах преобладала плодородная равнина. Но все, что придавало лету прелесть, зимой оборачивалось против человека.

Абсолютно ничто здесь не противостояло снегу и ветру, рвущимся с гор вдоль берегов рек прямо к долине. Единственным, что в конечном итоге остановило их, стал город Сен-Альфонс, встретивший стихию лицом к лицу.

Из темноты в толстое стекло окна ударил белый кулак снега, словно напоминая Гамашу, что шторм всё ещё там. И не очень доволен.

Гамаш не вздрогнул, но определенно прочувствовал, насколько им посчастливилось находиться сейчас внутри, а не снаружи.

Раздался стук в дверь и вошел Жан-Ги.

— С каких это пор ты стал стучать, mon beau? — осведомилась Рейн-Мари, поднимаясь, чтобы поприветствовать зятя.

— Это на случай, если к вам уже кто-то пришел, — объяснил Жан-Ги, окидывая взглядом комнату.

Он догадывался, что остальной преподавательский состав в курсе их родственной связи, но студенты пока не знают. Он не желал демонстрировать перед кем-либо дружбу и тем более родство с Гамашами.

Бовуар внимательно осмотрел комнату, в любую минуту готовый отразить нападение, будь то бандит или открытая книга стихов.

Эти апартаменты в корне отличались от любого из домов, где когда либо жили Гамаши.

Это пространство выглядело стильным. Стиль середины века, модерн, определил Бовуар. Кресла странных очертаний — никаких тебе La-Z-Boy — на вид совершенно неудобные. Сначала он предположил, что квартира меблирована кем-то другим, но потом узнал, что обстановку выбирали Гамаши на свой собственный вкус.

Жан-Ги не их вкус не разделял.

Пройдя по толстому шерстяному ковру, Бовуар погрел руки у камина, потом взял со стола с напитками кока-колу.

Снова раздался стук в дверь — начали прибывать первые гости. Через двадцать минут комната наполнилась группками тщательно выбранных кадетов и столь же тщательно выбранными профессорами.

Все выпивали, закусывали и переговаривались.

Первоначально натянутая атмосфера смягчилась благодаря веселому теплу камина, непогоде за окном, выпивке и дружеской простоте хозяев — коммандера и мадам Гамаш.

* * *

Амелию Шоке не проведешь.

Она стояла в углу, сжавшись между книжными полками и панорамным окном, сквозь ткань рукава чувствуя холод стекла. Время от времени снаружи раздавалось царапанье — порывами ветра в окно бросало снежные клочья, и те сползали по стеклу.

Из своего укрытия Амелия изучала окружающих.

Окружающие изучали ее в ответ. Когда одна пара глаз прекращала на нее пялиться, на смену ей приходила другая. Было похоже на командную игру в гляделки. Или на бой без правил.

Идя сюда, Амелия ожидала чего-то совершенно иного. И уж точно не коктейльную вечеринку.

Мадам Гамаш приветствовала ее у входа и проводила к столу с напитками, где Амелия выбрала для себя виски Canadian Club с имбирем.

В мягком свитере и шарфике, пахнущая мылом и розами, жена коммандера смотрелась для Амелии инопланетянкой. Сама же девушка выглядела инопланетянкой для остальной компании.

Это было очень заметно. Она либо раздражала, либо пугала, либо возбуждала любопытство у других кадетов. Преподаватели же просто ее игнорировали.

Все, кроме одного. Средних лет, невысокий и коренастый, но не толстый. Амелия прямо чувствовала напряжение мышц под простым свитером и подумала, не принимает ли он стероиды.

Мужчина продолжал рассматривать ее, но смотрел без осуждения. Сначала бросил на нее быстрый взгляд, потом посмотрел внимательнее. Она заинтересовала его. Не в сексуальном плане, она могла заявить это уверенно — у нее на этот счет был очень чувствительный радар.

Тут было что-то иное. Он оценивал ее.

Остальные, насколько она могла судить, составляли странное сборище. Она сначала подумала, что пригласили самых многообещающих, самых умных, врожденных лидеров. Хотя это не объясняло, почему пригласили ее.

А сейчас, рассмотрев пристальнее всю компанию, Амелия поняла, что все не так просто. Тут были мужчины и женщины, одни определенно англо, другие франкофоны. Большинство белые, одна азиатка и один чернокожий. Был даже гость в инвалидном кресле, она не смогла определить, студент он или преподаватель.

Ничего выдающегося.

Азиатка подошла к Амелии.

— Хуэйфэнь.

— Чего?

— Так меня зовут. Я на третьем курсе. А ты новенькая?

Она выжидательно уставилась на Амелию. У этой женщины, решила Амелия, совсем нет инстинкта самосохранения.

— Что? — переспросила Амелия.

— Ты кто?

— Не твое собачье дело.

Разговор сосем не походил на беседы, подобающие на пенной коктейльной вечеринке, о каких Амелия читала в книгах.

Хуэйфэнь кивнула, словно Амелия поделилась с ней полезной информацией. Амелия приняла ее реакцию за смущение.

— Он тоже новенький, знаешь ли, — Хуэйфэнь кивнула в сторону коммандера Гамаша, стоящего с бокалом в окружении нескольких студентов и внимательно их слушающего.

— А выглядит как старенький, — отметила Амелия.

Хуэйфэнь засмеялась.

— А вот тот, — Хуэйфэнь указала на того самого профессора, что рассматривал Амелию — Профессор ЛеДюк. Мы зовем его Дюк. Раньше он тут всем заправлял.

Хуэйфэнь перевела взгляд с ЛеДюка обратно на Гамаша, склонилась к Амелии, которая тут же отпрянула назад, но успела расслышать шепот Хуэйфэнь:

— Держись от него подальше. Он тобой интересуется, я вижу. Избегай его.

Хуэйфэнь выпрямилась и рассмеялась, как будто одна из них сказала что-то остроумное.

Амелия посмотрела на ЛеДюка, потом на Гамаша, совсем не уверенная, кого именно имела в виду старшекурсница.

— Я все думаю, зачем он тут, — заговорила Хуэйфэнь, и стало очевидно, что она имеет в виду Гамаша. — Так или иначе, — девушка снова взглянула на Амелию, — это становится интересно.

Подняв брови и улыбнувшись, она на первый взгляд бесцельно поплыла по комнате. Но скоро Амелия разглядела её цель. После короткого фланирования, Хуэйфэнь остановилась возле ЛеДюка. Дюка.

Тот совершенно не выглядел дюком-герцогом — ничего царственного в его внешности не было. Он излучал грубую мощь и смотрелся чем-то примитивным в столь изысканном собрании.

Он одновременно отталкивал и притягивал, не в личностном смысле, а так, как притягивает открытая сила. И не только Амелия это чувствовала.

Вокруг него собралась довольно тесная кучка студентов.

Хуфа, или как там ее зовут, что-то ему сказала. Он медленно повернул голову и посмотрел на Амелию.

Это был второй раз, когда ЛеДюк на нее посмотрел. То был долгий, задумчивый, оценивающий взгляд. Такими глазами смотрят на кусочек головоломки — подойдет или нет? Полезная вещь или не очень?

Амелия подумала, не подходила ли Хуфа к ней по его просьбе. Тогда, что она рассказала ему про Амелию.

Миновала секунда, связь прервалась, и Амелию снова предоставили самой себе.

Отпивая свой виски с имбирем, она продолжила наблюдать за приливами и отливами вечеринки. Ее внимание привлек кое-кто, так же как она, пристально изучающий присутствующих.

Пожилой профессор. Он появился последним, когда все уже были в сборе. Амелия никогда не видела его раньше, ни в коридорах, ни в аудиториях, ни в столовой.

Он был здесь новеньким. И старым.

Он одиноко стоял у двери, элегантно удерживая стакан скотча и сканируя комнату. Его глаза встретились с глазами Амелии, и той на секунду показалось, что он улыбнется. Или того хуже, поманит ее, чтобы она составила ему компанию.

Но его колючий взгляд скользнул сквозь нее, потом за нее, мимо нее.

Кто он — старая гвардия или новый профессор, приглашенный Гамашем?

Скорее всего, старая гвардия. Он так и выглядел — старым и на страже.

Она некоторое время наблюдала за ним — достаточно, чтобы он почувствовал, что за ним наблюдают. Амелия делал это ради забавы, она любила ходить по краю лезвия, играть с острыми предметами.

Потом она сменила объект наблюдения. Теперь ими стали коммандер Гамаш и его жена. Гамаш улыбнулся, потом рассмеялся чему-то сказанному одним из кадетов. Они сидели у камина, и теплые отсветы играли на их лицах. В Гамаше было какое-то спокойствие. Оно было в том, как он говорил с мадам Гамаш, в том, как он слушал, не испытывая необходимости главенствовать.

Краем глаза Амелия заметила, как профессор ЛеДюк откололся от небольшой группы окружающих его и направился к только что пришедшему. Улыбаясь, пожал старику руку. Эти двое обменялись парой фраз, после чего Дюк бросил взгляд на коммандера.

Совершенно не дружеский взгляд.

Она тоже посмотрела на Гамаша: любой, кто вызывал в другом человеке столь явную ненависть, заслуживал ее внимания.

Н-да — подумала она, отпивая виски и слушая, как звенят кубики льда в бокале, как воет буря за окном — в Академии может и не весело, но эта азиаточка права — становится интересно.

О чем кадет Амелия Шоке не знала, не могла знать, о чем не догадывались остальные, так это о том, что не успеет снег растаять, как один из них будет убит. И совершит это тоже один из них.

И вряд ли то, что случится, можно будет описать словом «интересно».

Глава 8

— Не смотрите туда, — прошептал Бовуар в ухо Гамашу. — Бребеф и ЛеДюк нашли друг друга.

Жан-Ги наблюдал, как ЛеДюк дружески пожимает старому знакомому руку. Confrères, подумал Бовуар. Братья. Одного поля ягоды.

Коммандер Гамаш не стал оборачиваться. Вместо этого он указал зятю на кресло, чудом остававшееся незанятым. Жан-Ги засомневался — кресло черной кожи смахивало на рот, который вот-вот захлопнется. Решившись, сел и откинулся на спинку.

— Merde, — прошептал он.

Это кресло, без сомнения, оказалось самым удобным из всех тех, в которых ему выдалось сиживать.

И это не единственная неожиданная вещь в комнате.

Так много всего за такое короткое время произошло с момента его вступления в должность зама в Академии, что Жан-Ги не успел расспросить Гамаша о причине сохранения за ЛеДюком должности преподавателя. И о возвращении Бребефа.

Оба решения казались опрометчивыми. Вкупе они казались безрассудными, граничащими с безумием.

Соединить этих двоих в одном кампусе уже достаточно плохая идея, а уж пригласить их на общую вечеринку?! Да еще дать доступ к алкоголю?!

Бовуар мимоходом подумал, вооружена ли они. Гамаш запретил сотрудникам носить огнестрельное оружие, даже офицерам Сюртэ, нанятым Академией. Поэтому Жан-Ги против воли и инстинктов расстался с пистолетом, оставив его в штаб-квартире Сюртэ.

Бовуар наблюдал, как с каждой минутой отношения этой парочки становилась все теплее. ЛеДюк оживленно говорил, Бребеф сдержанно кивал. Соглашался.

Мишель Бребеф, бывший суперинтендант Сюртэ, был одним из самых влиятельных офицеров полиции до своего разжалования.

Серж ЛеДюк был еще более влиятельной персоной, но уже в Академии. Он выпустил в мир сотни кадетов, вооружив их, несмотря на то, что отнял у них моральные ориентиры.

Было нестерпимо тревожно видеть, как эти двое голова к голове что-то обсуждают.

— Мне пойти к ним? — спросил Жан-Ги, готовясь вырвать себя из объятий вызывающе удобного кресла.

— Зачем?

— Притормозить, — ответил Бовуар. — Порушить им планы.

— Если они не поговорят здесь, то поговорят где-нибудь еще, — заметил Гамаш. — Тут они, по крайней мере, на виду.

— Это же не подростки, впервые пьющие спиртное, патрон, — настаивал Жан-Ги, пытаясь говорить вежливо. — Эти двое… — он попытался подыскать слово.

— Merde? — подсказал Гамаш с улыбкой. Потом посерьезнел. — Полагаю, слово, которое ты ищешь, это «зло».

— Не оно, — честно отвечал Бовуар. Он не рассматривал проблему в рамках добра и зла. И даже не в рамках «хорошо» или «плохо».

Жан-Ги мыслил просто и прямо. Требуется ли остановить кого-то? Требуется ли кого-то арестовать? И если кто-то нарушил закон, нанес вред, то преднамеренно или нет?

Что касалось этих двоих, о непреднамеренности не могло быть и речи. Каждое действие тут тщательно обдумывалось.

Но то же самое можно сказать и о патроне, отметил про себя Бовуар. Гамаш намеренно весь вечер поворачивался к двери спиной. Спиной к Бребёфу и ЛеДюку.

Словно провоцировал атаку. Или слал сообщение.

Арамн Гамаш не просто руководил здесь всем, он полностью все контролировал. Был неуязвим. Серж ЛеДюк и Мишель Бребёф могли совершить всё самое ужасное, но оно никогда бы не пересилило добра, исходившего от Гамаша. Гамашу нечего опасаться.

Может, именно это пытался донести до них Гамаш, но Жан-Ги догадывался, что всё не так просто. И подозревал, что Гамаш тоже в курсе.

Спина, повернутая к злу, символична. Но не более.

Серж ЛеДюк встретил бывшего суперинтенданта Сюртэ, никак не выказывая осуждения совершённому Бребёфом.

А Бребёф? Он отлично знает, чем занимался и продолжает заниматься ЛеДюк. Он приветствовал Дюка, как король в изгнании приветствует верного вассала.

— Может вам и все равно, патрон, — сказал Жан-Ги, — но что насчет них?

Гамаш повернулся в своем кресле, чтобы увидеть кучку студентов, окруживших парочку, в ожидании хоть крохи внимания.

Снова повернувшись к Жану-Ги, коммандер сказал:

— Мне не всё равно. Я очень переживаю. Потому я и здесь.

В его спокойном голосе послышались горечь и осуждение.

— Désolé, конечно, вы переживаете. Но надо же что-то с этим делать?

— Мы уже делаем, Жан-Ги.

Стараясь скрыть беспокойство, все свое внимание Гамаш теперь обратил к кадетам, окружившем его, мадам Гамаш и Жана-Ги у камина.

Мишель Бребёф не был приглашен на вечеринку. Более того, его появления ожидали в Академии лишь завтра.

Но он был здесь. Избежал снегового шторма, зато оказался в объятиях Сержа ЛеДюка. Может быть, сюрпризом это и не стало, но очень расстраивало.

И даже больше.

У него была причина свести этих двоих вместе, но он полагал, что будет контролировать ситуацию. Теперь стало очевидно, что он переоценил свои силы.

Повернувшись лицом к жаркому пламени камина, Гамаш почувствовал, как волосы на его загривке шевелятся.

* * *

Большинство преподавателей и студентов уже покинули вечеринку, и Амелия тоже направлялась к двери, когда заметила на краю стола пожелтевший листок бумаги с рисунком на нем. Она взяла его в руки.

— Что ты об этом думаешь? — услышала она голос коммандера Гамаша, и попыталась вернуть картинку на место, но было уже поздно.

Он ее поймал.

Она пожала плечами.

— Ну хотя бы предположи, — Гамаш протянул руку и она вернула ему рисунок.

— Это карта, — сказала она. — Место где-то в Квебеке. — Она указала на снеговика с хоккейной клюшкой, — Но к чему здесь пирамида?

Гамаш не спускал с неё глаз. Амелия Шоке сходу отыскала самую странную вещь на странной карте.

— Без понятия.

— Мне понравилась открытка, — добавила Амелия. — Ваши друзья ждут, когда вы облажаетесь?

— Да, постоянно.

Колечко в губе дернулось, что означало улыбку.

— Снова? — она указала на слово, которым заканчивалась сентенция Рут.

— Нельзя, дожив до седин, несколько раз не облажаться, знаешь ли, — ответил Гамаш.

Он смотрел на нее, и второй раз за день Амелия отметила проницательность в его взгляде.

Он — напомнила она себе — просто еще один крупный белый мужик средних лет. Навидалась она таких. Буквально.

— Узнала, что означает девиз Академии? — поинтересовался он.

— Velut arbor aevo. «Словно древо сквозь века». Это значит, что вы должны пустить корни.

Она понимала, что не совсем права. Этот очевидный смысл лежал на поверхности, но было еще кое-что. Что-то глубокое. Как и в этом человеке.

И в глазах Гамаш она заметила это кое-что. Некое знание, словно он понимает ее лучше, чем она понимает сама себя. Словно он разглядел в ней что-то такое, что, по ее мнению, ему не понравится.

* * *

— Так. Это уже интересно, — заметила Рейн-Мари. Они только что закончили уборку и смогли наконец отдохнуть перед камином. — Заметил ли ты некоторую напряженность?

Вопрос она задала, широко и невинно распахнув глаза, как бы допуская, что может оказаться не права.

— Может, самую малость, — ответил ей муж, усевшись рядом на диване.

— Хотите? — предложил Бовуар принесенное с кухни блюдо с сэндвичами. Один сэндвич он поедал, второй держал в руке.

И теперь протягивал блюдо Арману и Рейн-Мари, взявшей один сэндвич.

— Не нравится мне это, — заметил Бовуар, присаживаясь в кресло под названием «Барселона», которое отныне считал своей собственностью.

— О чём ты? — спросила его Рейн-Мари.

— Да всё о том же, — отвечал Бовуар. — О вечеринке с кадетами.

— А, низшая каста? — уточнила Рейн-Мари. — Мне казалось, ты получил удовольствие.

— Ну, может слегка,- согласился он. — А что это за девица-гот? Как она вообще сюда попала? Судя по ее виду, ей самой этого не очень хотелось. Некоторые кадеты выглядят мягкотелыми, но они, по крайней мере, хотя бы горят энтузиазмом. А эта…

Он стал подыскивать верное слово, потом повернулся к тестю.

— Нет, не зло, — поспешил он опередить Гамаша.

— Я и не собирался так говорить.

— Тогда как вы ее опишете? — настаивал Бовуар.

— Плывущая по течению, — сказал Гамаш. Потом поправился: — Нет, не так. Вернее будет тонущая.

— Проблемная, несомненно, — добавила Рейн-Мари. — Зачем ты принял ее, Арман? Как я слышала, ей отказали.

— Что?! — Бовуар попытался выпрямиться в кресле, — Ей отказали, а вы её приняли? Почему?

— Я пересмотрел заявления от всех абитуриентов, — ответил Арман. — И все они теперь на первом курсе, потому что я в каждом что-нибудь да разглядел.

— И что ты разглядел в ней? — спросила Рейн-Мари, успев опередить Бовуара, который задал бы тот же вопрос, но совершенно другим тоном.

— Последний шанс, — ответил Гамаш. — Шанс на спасение.

В дверь постучали и он поднялся.

— У нас не исправительная школа, — крикнул ему вслед Бовуар. — Академия Сюртэ не богадельня.

Возле двери Гамаш обернулся, и, взявшись за дверную ручку, проговорил: — Кто сказал, что это последний шанс именно для неё?

Арман открыл дверь и оказался лицом к лицу с Мишелем Бребёфом.

Рейн-Мари тут же встала рядом с мужем.

— Арман, — приветствовал Гамаша Бребёф, потом повернувшись к ней: — Рейн-Мари.

— Мишель, — коротко, но вежливо поприветствовала его она. От него пахло виски, но пьяным он не выглядел.

— Прошу прощения за то, что появился на вашей вечеринке, куда меня не приглашали, — по-мальчишески смущенно улыбнувшись, сказал он ей. — Я не хотел. Я приехал на день раньше из-за шторма и хотел вам сообщить о своем прибытии, а попал прямо на вечеринку. А теперь вернулся, чтобы извиниться.

— Я немного устала, — сказала Рейн-Мари мужу. — Пойду-ка в постель. Мишель.

Она кивнула мужчинам, Мишель улыбнулся.

Рейн-Мари покинула комнату, Жан-Ги заметил взгляды, которыми обменялись Гамаши.

Рейн-Мари не на шутку рассердилась, разгневалась на это очередное вторжение в их личную жизнь, трату их личного времени. Жан-Ги редко видел тёщу в гневе. Арман дал жене знать, что всё понимает, просто пожав ей руку, прежде чем та удалилась в спальню.

— С Жаном-Ги Бовуаром вы знакомы, конечно, — проговорил Арман, и Бребёф с Бовуаром обменялись рукопожатиями.

— Да, инспектор. Как поживаете?

— Нормально, — ответил Бовуар. — Как и вы, по всей видимости.

Когда-то суперинтендант Бребёф приходился Бовуару начальником, но отстоял от того далеко вверху по иерархической лестницы. Они почти не пересекались. А теперь оказались на равных. Словно ничего не произошло.

Всё это была игра. Шарада.

Одно слово. Звучит как лицемерие.

Но Бовуару виделось большее. Да, Гамаш претворился гражданским. Но ведь никуда вся та история не делась. И история была не только о боли, но и глубокой привязанности.

Может ли привязанность пересилить боль? Могло ли такое произойти? Подобные вещи вообще возможны?

Жан-Ги проследил, как Гамаш приглашает Бребёфа войти. Бывший суперинтендант остановился возле камина в ожидании, когда ему предложат сесть.

Пауза затянулась.

Потом Арман жестом указал Бребефу на кресло, и Мишель в него опустился.

И Бовуар ушел, унося с собой неприятное чувство тошноты.

Глава 9

— Налей себе чего-нибудь, — предложил Арман, махнув рукой в сторону буфета с выставленными на нём бутылками.

Предоставив Бребёфа самому себе, он прошел в спальню следом за Рейн-Мари, сейчас вешающей одежду в шкаф.

— Как ты? — спросил он, следя за текучими движениями стоящей к нему спиной жены.

Рейн-Мари обернулась к нему. Она плакала.

— О…- только и мог выговорить он, притянув жену к себе.

Чуть позже она отстранилась, Гамаш протянул ей носовой платок.

— Это так печально, — произнесла она, поводя платком в воздухе, словно хотела разогнать тучи. — Когда я увидела Мишеля, услышала его, на секунду мне показалось, что всё как прежде. А потом вспомнила всё произошедшее.

Она вздохнула и посмотрела на прикрытую дверь спальни.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — она стала вытирать платком тушь под глазами.

— Мишель Бребёф больше не представляет для нас опасности, — уверил Гамаш, держа жену за руку и смотря ей прямо в глаза. — Теперь уже нет. Теперь он бумажный тигр.

— Уверен?

— Уверен, ma belle. Ну, тебе лучше? Хочешь, попрошу его уйти?

— Нет. Я в порядке. Мне еще нужно кое-что прочесть. А ты иди и развлекай этого говнюка.

Арман с удивлением воззрился на жену.

— Кажется, я пошла по стопам Рут, — засмеялась Рейн-Мари. — Это так освобождает.

— Лучше и не скажешь. После того, как избавлюсь от Мишеля, позову экзорциста.

Поцеловав ее, он вышел.

В час ночи Рейн-Мари потушила свет. Арман все еще был в гостиной с Мишелем. Она слышала их смех.

* * *

— О боже, я совсем об этом забыл, — смеялся Мишель.

Бутылка скотча переместилась из бара на кофейный столик, уровень виски в ней значительно снизился.

— Как ты мог забыть профессора Мёнье? — спросил Арман.

Взяв бутылку, он налил каждому еще по порции виски, и, уложив ноги в тапочках на скамейку для ног, продолжил:

— Он же был как мультяшка. Вылаивал приказы и кидался в нас мелом. У меня до сих пор шрам, — он показал на затылок.

— Тебе надо было пригнуться.

— А тебе не надо было провоцировать его. Он целился в тебя, я же помню.

Мишель Бребёф засмеялся:

— Окей, вспомнил.

Потом смех его перешел в легкий кашель, потом совсем затих.

— То были самые долгие три года в моей жизни. Академия. Думаю, они же были и самыми счастливыми. Мы были так молоды. Неужели такое возможно?

— Мы пришли туда девятнадцатилетними, — заметил Гамаш. — Я смотрел сегодня на этих ребятишек и размышлял — мы были тогда такими же юными? И как мы стали такими старыми. Всё было словно вчера, а мы уже сделались профессорами.

— Ты не просто профессор, — Мишель приветственно поднял свой стакан. — Ты стал коммандером.

Выпив, он посмотрел в пустой стакан и тихо начал:

— Почему?..

— Oui? — подбодрил его Арман, когда пауза затянулась.

— ЛеДюк.

— Почему я его оставил?

Бребёф кивнул.

— Кажется, сегодня вечером вы с ним нашли общий язык. Ты и скажи.

— После вечеринки он пригласил меня к себе, — сказал Бребёф. — Он кретин.

— Гораздо хуже, — сказал Гамаш.

— Да, — согласился Бребёф. Потом внимательно посмотрел на собеседника. — Что ты собираешься с ним делать?

— Ай, Мишель, — протянул Гамаш, закинул ногу на ногу и, подняв стакан на уровень глаз, сквозь янтарную жидкость посмотрел на Бребёфа. — Ты должен беспокоиться о собственных делах. Тут такой бардак — у тебя не останется времени на что-то ещё. А я позабочусь об остальном.

Бребёф кивнул и в задумчивости стал жевать черствый бутерброд. Потом спросил:

— Ты уже говорил с кадетами о Матфее 10:36?

— Нет. Оставил это тебе.

Мишель попытался подняться и не смог. Не в пример Гамашу. Тот встал и навис над Бребёфом, большой, крепкий, угрожающий. Без тени опьянения.

Протянув руку — с большей силой, чем Бребёф мог предположить в этом человеке в столь поздний час дня, в столь поздний час их жизни — Арман поставил его на ноги.

— Тебе пора. У тебя есть работа, которую нужно сделать.

— Какая работа? Зачем я здесь? — глаза Мишеля затуманились, встретив такой знакомый взгляд Гамаша. — Мне нужно знать.

— Ты знаешь.

Бребёф побрёл к себе, костлявой рукой, словно лапой с когтями, скребя по стене, чтобы не сбиться с курса, и думал, что у Армана Гамаша имелась масса причин проделать долгий путь в Гаспе и забрать его оттуда. Со скалы Персе. У смерти.

Из них двоих Арман всегда был самым сообразительным. А для работы здесь нужна была сообразительность.

Бребёф сразу понял, что будет не просто профессором. Он станет учебным пособием, ходячим предостережением для кадетов — что случается с теми, кто поддался искушению. С теми, кто пошел на поводу у тёмной стороны своей души.

Но после сегодняшней беседы он полагал, что ему предстоит еще что-то. Гамаш что-то задумал.

И если Арман не сказал, зачем пригласил его в Академию, то Мишель не скажет ему, почему принял приглашение.

Существовал еще один вопрос, не менее мучительный.

Зачем здесь сам Гамаш?

* * *

Гамаш закрыл дверь и, прислонившись к ней спиной, прижал ладонь ко лбу — все, что мог сделать, чтобы не рухнуть на пол. Давно он так много не пил. Давно не ворошил воспоминаний.

Оттолкнувшись от двери, он потушил свет, осторожно направился в сторону спальни, гадая, какое похмелье будет тяжелее поутру — от выпитого или от переживаний.

* * *

В последующие недели Академия Сюртэ вошла в уютный ритм занятий, хоккейных тренировок, обедов, тщательных упражнений и добровольчества в общине.

Разум, тело и душа, повторялось кадетам снова и снова.

То была размеренная жизнь, хотя и свободного времени было достаточно настолько, чтобы смутьяны нашли себе неприятности.

Со временем кадеты — новички и старшекурсники — определились с тем, чего ожидать.

Новички сориентировались быстрее старших кадетов. Тем было сложно приспособиться к новому своду правил и требований, ставших одновременно суровее и снисходительнее тех, что были при старом режиме.

Новый коммандер пояснил, что суровых наказаний не будет, однако останется ответственность. Снова и снова курсантам напоминали, что каждое действие возымеет последствия — быстрые, решительные и пропорциональные действию. Это стало неприятным сюрпризом для некоторых старшекурсников, привыкших пользоваться покровительством некоторых профессоров.

Новый порядок принес коммандеру Гамашу много сторонников, еще больше противников.

Раз в неделю, Рейн-Мари приезжала с мужем и вечером они собирали у себя кадетов. Это была возможность высказать все обиды в доверительной обстановке, задать вопросы.

Рассевшись у очага, они обсуждали старые, запутанные преступления, моральные сомнения, место полиции в свободном обществе. О том, когда нужно настоять на своем, а когда отступить — вопросы, никогда ранее не ставившиеся перед студентами, теперь же неизбежные.

Дни шли, зарождалась дружба. Формировались группы по интересам. Крепли отношения. Разгоралось соперничество. Заводились враги. Зарождались и распадались любовные союзы.

Амелия Шоке оставалась одна. Это был ее выбор. Она сама себе компания.

Исключением стали лишь собрания в апартаментах Гамашей. Она ходила туда не по своей воле. Её приглашали, и она воспринимала приглашение как приказ.

— Что это? — как-то вечером спросила её Хуэйфэнь.

Она остановилась радом с девушкой-готом, когда та рассматривала небольшой рисунок в рамке у входной двери.

— А на что это похоже? — в ответ поинтересовалась Амелия.

Коммандер мог приказать ей прийти, но не мог заставить полюбить эти вечера, или остальных кадетов.

— Карта, — сказала Хуэйфэнь. — Эй, Жак, посмотри-ка.

Жак Лорин присоединился к ним. Год назад он был назначен ЛеДюком старостой курсантов, и оставлен на этой должности Гамашем.

Амелия ни разу не заговаривала с ним, хотя часто видела, как он тренирует свой отряд — они бегали по стылому плацу. Жак был рослым и привлекательным, вокруг него витала аура, которую кто-нибудь более снисходительный назвал бы уверенностью. Амелия называла это заносчивостью.

Однако, заметила она, он подчинялся миниатюрной азиатке.

— И что? — вопросил он.

— Она типа такая подробная, — заметила Хуэйфэнь.

— В ней нет никакого смысла, — сказал Жак. — Снеговик и роза? Как одно связано с другим?

К ним присоединилось еще несколько кадетов, вставших чуть поодаль. Рыжеволосый гей из ее класса, отметила Амелия. Натэниел Кто-то-там.

— А мне нравится, — высказался он, и все трое посмотрели на него. Жак даже пренебрежительно фыркнул, потом отвернулся от новичка — новичок гей англо.

Амелия же продолжала смотреть на Натэниела — у парня хватило смелости или глупости противоречить старосте кадетов.

Амелия перевела взгляд на карту. Она понятия не имела, почему эта карта завладела ее вниманием.

Впервые увидев карту в тот первый вечер, Амелия, как и Жак, решила, что она нелепая. Но раз в неделю посещая собрания у Гамашей, девушка неизменно оказывалась напротив карты.

Это же корова? А это снеговик. А вот эти деревья похожи на детей.

Какая-то глупая карта, но есть в ней что-то печальное. И это странно, думала Амелия. Может поэтому карта ей так понравилась.

Гамаш заметил собравшуюся компанию, и, подойдя к ним, снял карту со стены. Он посмотрел на рисунок, потом перевел взгляд на уставившиеся на него в ожидании глаза.

— Тут есть какая-то тайна, — сообщил он им. — Есть мысли по этому поводу?

Он вручил карту Хуэйфэнь. Та посмотрела на рисунок внимательнее, потом передала по кругу.

— Зачем вы повесили ее на стену? — спросил Жак. — Не вижу в ней ничего выдающегося.

— Тогда чего ты на нее уставился? — спросил его Гамаш.

Староста кадетов имел примерно такой же рост, как и Гамаш, но уступал коммандеру в комплекций — был не настолько крепким.

— Нет ничего стыдного в проявлении любопытства, — сказал Гамаш. — Фактически, это необходимое для следователя качество. Чем больше ты интересуешься окружающими тебя вещами, людьми, тем лучше ты будешь делать свою работу.

Посмотрев на карту, коммандер продолжил:

— Это место, где живём мы с мадам Гамаш. Этот рисунок — подарок друзей.

Затем, чуть подумав, коммандер осторожно вынул карту из рамы.

— Ставлю перед вами задачу, — сказал он четверке кадетов. — Разгадайте тайну карты.

— Но тут нет состава преступления, — сказал Натэниел. — Так ведь?

— Не каждая тайна — преступление, — ответил коммандер. — Но каждое преступление начинается с тайны. С секрета, с тщательно скрываемых мыслей или чувств, с желаний. С чего-то не совсем законного, что со временем превращается в преступление. Каждое убийство, мной расследованное, начиналось с секрета.

Он смотрел на них серьезнее, чем обычно.

— У каждого из вас есть секреты. И вы бы сильно удивились, как много из них мне известно.

— А вы, сэр? — спросила Хуэйфэнь. — У вас есть секреты?

— Множество, — улыбнулся Гамаш. — Я кладезь чужой неосмотрительности.

— Имелись в виду ваши собственные тайны, — уточнила Амелия.

— Конечно, есть вещи, которые я предпочитаю хранить для личного использования, и да, у меня есть несколько секретов, — он повернулся от Амелии к трем остальным. — Большинство наших секретов довольно безобидны. Это вещи, о которых стыдно рассказывать другим, чтобы не выглядеть в их глазах плохо. Но случается и пара-тройка подобных гнойникам, эти в конечном итоге нас пожирают. Именно такие мы, как полиция, и призваны вскрывать. Мы расследуем преступление, но прежде всего мы расследуем человека, и то, что он скрывает от остальных. Секреты вовсе не сокровища, вы должны это усвоить. Секреты не принесут вам власти. Они сделают вас слабыми. Уязвимыми.

Он снова посмотрел на рисунок в своих руках.

— Чтобы расследовать преступление, вам нужны те же навыки, что понадобятся для разгадки тайны этой карты. Я хочу, чтобы вы поработали вместе, как команда, и отыскали ответы.

— Вместе? — переспросил Жак.

— Может, нам разбиться на команды? — предложила Хуэйфэнь. — Старшекурсники против новичков.

— Погодите, — начал Натэниел. — Так не честно!

— Почему? — спросила его Амелия, хотя уже знала ответ.

— Как насчет мальчики против девочек? — предложил в свою очередь Натэниел.

— Не будет никаких «против». Вы сделаете это вместе, — отрезал Гамаш. — Как команда. В Сюртэ нам не приходится выбирать себе напарников. Их назначают. Привыкайте.

— Зачет поставите? — уточнил Жак.

— Нет, это практические занятия для приобретения опыта. Если не хотите выполнять это задание, просто освободите себя от занятий. Для меня это будет равнозначно.

Жак еще раз взглянул на карту, и понял, неожиданно для себя, что очень хочет найти ответ.

— Я в деле.

— Bon. Я сделаю копии карты и раздам каждому из вас до конца завтрашних занятий.

Остальную часть вечера студенты провели, собравшись в кучку и обсуждая стратегию.

На следующий день все четверо получили по копии карты, а еще через день в дверь кабинета коммандера Гамаша постучали.

— Oui, — прокричал он из-за стола.

Вошли Хуэйфэнь, Жак, Натэниел и Амелия. Гамаш снял очки и предложил четверым кадетам сесть.

— Мы разгадали тайну, — заявил Жак.

— Ага, особенно ты, — проговорила Амелия.

— Я был занят.

— Ага, ты же староста. Я слышала.

— Большую часть работы сделал я, — заговорил Натэниел.

— Да как ты… — начала Хуэйфэнь, но Гамаш поднял руку и призвал всех к тишине.

— Итак? — обратился он к Жаку.

— Итак, этого места не существует, — Жак пренебрежительно махнул в сторону карты. — Оно не может быть вашим домом, если только вы не живете в норе или в дупле дерева. Там нет никакой деревни. Ничего, только лес и горы. Мы сверились с Google Maps и GPS.

— Я даже нашел несколько старых бумажных карт поселений, — сказал Натэниел. Вильямсбург там есть, Сент-Рэми. Кауэнсвилль. Но ни следа деревни, которая нарисована на этой карте.

— «Три сосны», — сказал Гамаш.

— Вы лжете, — заявил Жак.

— Следи за тем, что говоришь, кадет, — тихо проговорил Гамаш.

— Но в этом же и есть тайна, разве не так? — сказала Хуэйфэнь. — Это карта выдуманного места. Зачем кто-то ее нарисовал? Вы же именно этого от нас и хотели, так ведь?

Гамаш поднялся и указал им на выход из кабинета.

Они оказались в коридоре перед закрытой дверью.

— Мы где-то лоханулись, — проговорила Амелия, клацнув пару раз сережкой.

— Не самая умная мысль — назвать его лжецом, — сказала Хуэйфэнь. — Зачем ты так сказал? Он же коммандер.

— Номинально, — сказал Жак.

— А этого разве не достаточно? — спросил у него Натэниел.

— Ты не поймешь.

— Возвращаясь к карте, — прервала их Амелия. — Мы правы, так? Места не существует.

— И при этом коммандер Гамаш говорит, что живет там, — сказала Хуэйфэнь.

— Да он на**вает нас, — возмутился Жак. — Дюк же предупреждал.

— Значит, есть только один способ узнать правду, — заключила Хуэйфэнь.

* * *

Арман взглянул в зеркало заднего вида. Они все еще были там.

Ранний вечер, но уже почти стемнело. Он засёк их сразу, как только выехал со стоянки Академии, направляясь в сторону дома.

Сначала он решил, что его преследует только одна машина, но, проехав несколько километров, заметил вторую, держащуюся значительно дальше.

Он одобрительно кивнул. Кое-кто внимательно слушает его лекции.

Март был в самом начале, и зима еще не ослабила своего господства над Квебеком. Фары высвечивали рваные края снежных завалов по краям обочин второстепенной дороги. Он ехал сквозь чистый, хрустящий морозом вечер, два автомобиля висело у него на хвосте.

А потом он их потерял. Или, вернее, они потеряли его.

Вздохнув, Гамаш повернул к «Тиму Хортону» на окраине Кауэнсвилля. Припарковавшись под уличными фонарями, он стал ждать. Одна из машин покружила рядом и, наконец, разглядев его, припарковалась в отдалении.

Второму автомобилю удалось последовать за ним и свернуть с дороги в сотне ярдов за магазином пончиков.

Хуэйфэнь, предположил он. Наверное, с Жаком. Он отметил для себя, что они не позвали за собой двух других кадетов, когда сворачивали.

Похоже, им нужен еще один урок работы в команде.

Когда Гамаш съехал с парковки, первая машина сразу последовала за ним, решив больше не терять его из виду. Вторая машина повисла сзади.

Да, второй экипаж более опытен. И более уверен.

Он решил выбрать самый живописный путь домой.

* * *

— Куда он направляется? — удивилась Хуэйфэнь.

— Не знаю, — ответил Жак. Он скучал и был голоден. — Не вижу в его действиях смысла.

— Может, он заблудился, — предположила Амелия.

— Может, он не может отыскать дверь обратно, в параллельную вселенную, — выдал Натэниел.

Было сложно понять, когда он шутит, а когда серьезен.

— Кто-нибудь делает заметки о том, куда мы едем? — поинтересовалась Амелия. — Я потеряла ориентацию.

— Это же была твоя работа, — напомнила ей Хуэйфэнь.

— Моя? Я на заднем сидении. Мне почти ничего не видно.

— Я вообще за рулем.

Они спорили еще какое-то время, пока дорога перед ними не потемнела. Стало очень темно. Ни фонарных столбов, ни огней фар. Вообще ни единой машины.

— Tabernac! — выругался Жак. — А теперь он куда?

* * *

Гамаш покачал головой.

— Я буду позже, чем ожидалось, — проговорил он в гарнитуру.

— Снова их потерял? — спросила Рейн-Мари. — Ладно, приготовлю больше посадочных мест за столом. Они проголодаются к тому времени, как снова найдут тебя.

— Merci.

Он переключил передачу и стал высматривать кадетов, наконец нашел их припаркованными на станции техобслуживания. Он свернул, и хотя такой необходимости не было, решил заправить бак. Чтобы внести смятение в ряды преследователя. И как-то объяснить свое тут присутствие.

* * *

— Дерьмо! Вот же он, — выругалась Амелия, сползая по спинке заднего сидения. — Сдай назад.

К тому моменту они так втянулись в выполнение задания, что почти убедили себя — их жизни и жизни всех остальных зависят от успеха в преследовании этого человека

Они отъехали назад. Так далеко, что пропустили момент появления коммандера.

* * *

Гамаш вздохнул и притормозил у выезда со станции, оставив включенным поворотник. Для привлечения их внимания осталось только посигналить.

Первое, что сделаю завтра утром, подумал он, так это отправлюсь к профессору МакКиннон, и попрошу ее провести со студентами полевые занятия и освежить навыки преследования подозреваемого.

Утомленный дневными занятиями и мечтающий об ужине, коммандер Гамаш направил автомобиль прямиком к дому. За ним следовал кортеж.

* * *

— Не упусти его, — сказал Жак.

— Возьму на заметку, — ответила ему Хуэйфэнь. Она зверски проголодалась, ей было совершенно непонятно, как они смогут самостоятельно вернуться отсюда в Академию. Ужин они уже пропустили, и теперь им придется либо взломать кухню, либо довольствоваться крекерами, припрятанными в комнатах.

Машина коммандера внезапно пропала из виду, словно он сиганул со скалы.

— Что это, к хренам, сейчас такое произошло? — возмутился Жак.

Хуэйфэнь сбросила скорость, прокатилась чуть вперед, потом совсем остановилась.

— Охренеть! — прошептала она. Позади нее с заднего сидения вскинулись Амелия с Натэниелом.

Перед ними, прямо посреди темного леса, сияла огнями деревня.

Хуэйфэнь заглушила мотор, и кадеты, покинув машину, пошли вперед. Под ботинками скрипел снег, теплое дыхание превращалось в облака пара.

Они стояли на краю мира.

Амелия подняла лицо к небу и почувствовала на щеках свежий ветер.

Высоко над ними, в бешенном танце кружили сотканные из звезд лошади, птицы и волшебные создания.

Под звездами лежала деревня.

— Она существует, — прошептал Натэниел.

Машина Гамаша медленно катилась мимо кирпичных, каменных и деревянных домиков.

Сквозь переплеты окон свет падал на снег и серебрил его.

Кадетам было видно, как на дальнем краю деревни народ выходит и входит в двери здания, напоминающего пивную. Впрочем, обзору мешали три гигантские сосны, растущие прямо посередине поселения.

 -Ну что, возвращаемся? — Натэниел потянул Хуэйфэнь за край пальто, однако девушка не сдвинулась с места.

— Подожди. Сначала мы должны убедиться.

— В чём? Мы выследили его и нашли деревню. Вот и вся тайна — она была не в том, что деревня не существует, а как раз наоборот. Пошли, пока не нарвались на неприятности.

— Тебе совсем не интересно? — поинтересовалась у него Амелия.

Тем времен автомобиль Гамаша остановился возле белого двухэтажного деревянного дома, сияющего огнями. Из каминной трубы в ночное небо курился дымок. Пых! — словно этот дом дышал.

Коммандер вышел из машины, но вместо того, чтобы пойти по тропинке, прочищенной в снегу до широкой веранды, направился в противоположную сторону. Он шел прямо к ним.

— О, чёрт! Не двигайтесь, — зашептал Натэниел. — Он заметит движение. Он услышит нас.

У подножья холма коммандер остановился и задрал голову.

— Тише, — продолжал шептать Натэниел. — Замрите.

— Сам замри, — зашипела на него Амелия.

— Ужин готов! — крикнул Гамаш в темноту. — Boeuf bourguignon[2], если вам интересно.

Потом отправился обратно. Вскоре позади послышался скрип автомобильных шин по снегу. Он обернулся и проследил взглядом спускающуюся с холма машину. Та обогнула деревенский луг. Одна машина. Посмотрев на вершину холма, он заметил там слабое свечение. Оно приблизилось. Потом отдалилось. Потом стало ослабевать — кто-то крадучись покидал холм. И наконец наступила полная и кромешная тьма.

Арман Гамаш медленно пошагал к своему дому. Он оказался не прав.

Все кадеты сидели в одной машине.

Кто же тогда был в другой?

Глава 10

— Вы на нас злитесь? — спросил Натэниел.

— Злюсь? — удивился Арман, подавая тому корзинку со свежими булками. — Почему я должен злиться?

— Ну, мы следили за вами, — объяснил Натэниел, сжимая во все еще ледяных ладонях теплую булку.

— Разве что в некотором смысле. Я не злюсь на сам факт слежки, мне не понравилось, как вы это проделали.

— А еще, мы вам не поверили, — добавила Хуэйфэнь. — Мы решили, что вы врёте, когда говорите, что живете в деревне.

Она притихла, увидев, как мадам Гамаш огромным половником раскладывает тушеную говядину в тарелки с яичной лапшой.

Молодые люди не сводили глаз с угощения, словно никогда раньше не видели еды.

Все, кроме Амелии, чьи глаза были заняты игрой в гляделки с еще одной особой, сидящей за столом. Со старой сломанной развалиной. И ее уткой.

Коммандер Гамаш улыбнулся:

— Неверие — очень нужное качество для будущего агента Сюртэ Квебек. Вы поступили именно так, как я и надеялся. Не поверили мне на слово и стали искать доказательства.

— Но почему этого места нет ни на одной карте? — спросил Жак, говоря скорее с собственной вилкой и наколотой на нее говядиной.

— На картах есть дороги даже к деревенькам поменьше, — заметила Хуэйфэнь, заставив себя оторвать взгляд от тарелки. — Мы не поверили, что вы живете тут, потому что, ну… не было никакого «тут».

Протянув руку за тарелкой Натэниела, Рейн-Мари улыбнулась. Он прикончил первую порцию с аппетитом, пристыдив даже Анри, и теперь она положила в его тарелку побольше кусочков нежной говядины, лука и моркови вместе с густым, ароматным бульоном.

Еда, которой кормили в столовой Академии, стала значительно лучше, когда контракт забрали у национальной сети и отдали шеф-повару из местных. Но всё равно не была так хороша, как эта.

Амелия быстро расправилась со своей порцией, низко склонившись к тарелке и вычерпывая из нее кусочки говядины, глотала, почти не жуя. Вымакав остатки соуса кусочком булки и оставив тарелку чистой, она откинулась на стуле, скрестив руки на груди.

Старуха напротив тоже откинулась на спинку и сплела руки. У Амелии создалось стойкое ощущение, что если бы демоническая утка умела сплетать на груди крылья, она бы так и поступила. Женщина, представленная гостям как соседка Гамашей Рут, явно намеривалась повторять все действия Амелии. Амелия потянулась за напитком — то же самое проделала пожилая леди. Вот только Амелия взяла стакан с кока-колой, в стакане старухи был виски.

Когда Амелия ела, старушка тоже ела. Амелия выпрямлялась — выпрямлялась и старушка.

А теперь они сверлили друг дружку глазами.

— Итак, деревню вы отыскали, — продолжил Гамаш. — Тем самым, разгадали первую загадку. И теперь лицом к лицу оказались со второй. Почему деревни нет ни на одной из карт, кроме этой?

— Её нет даже на Google Maps, — уверила Хуэйфэнь. — И GPS думает, что мы припарковались посреди леса.

— Посреди ничего, — уточнил Жак.

— GPS всё еще пытается высчитать наше местоположение, — сказал Натэниел. — И явно беспокоится за нас.

Хуэйфэнь взяла с обеденного стола старую карту и стала изучать ее.

— И вы не знаете ответа на вопрос? — спросила она, переводя взгляд с коммандера на мадам Гамаш и обратно. — Почему деревня отмечена только здесь и нигде больше

Те отрицательно покачали головами.

— Больше всего меня удивляет, что тут изображены такие вещи, которых не бывает ни на одной нормальной карте, — сказала Хуэйфэнь.

— Снеговик или корова, например, — поддержал ее Жак — Зачем тут снеговик? Ориентиром он быть не может, потому что все равно растает.

— Еще и пирамида, — добавил Натэниел.

— Может кто-то просто решил так скоротать время, — предположила Хуэйфэнь. Как с теми старинными вышивками. Как их там называют?

— Сэмплеры, — сказала мадам Гамаш.

— Это не сэмплер, — сообщила Амелия, не отводя глаз от старой карги напротив. — Видите тонкие линии? Это контуры. Ими отмечают возвышенности. Мы имеем дело с самой настоящей картой.

— Зачем ее сделали? — снова спросила Хуэйфэнь.

— А это третий секрет карты, который она не выдает, — проговорил Гамаш. В чём её предназначение?

Карта показалась им смешной на стене гостиной коммандера. Но сейчас в ней словно вызрела интрига.

— В том, что Трех Сосен нет ни на одной карте мира, есть своя прелесть, — признала Рейн-Мари. — Это означает, что нас никто не побеспокоит.

— Поздно спохватились, — сказала Амелия, указав на Рут.

Арман промолчал, вспомнив про свет фар на холме.

Кое-кто их обнаружил.

— Так откуда у вас эта карта? — спросила Амелия, прервав зрительный контакт со старой леди.

На протяжении всего ужина по кухне витал аромат корицы и коричневого сахара, смешанный с земными запахами тушеной говядины и булок.

Арман поднялся и достал что-то из духовки, и аромат стал еще более насыщенным.

Стягивая рукавицы-прихватки, Арман повернулся к Амелии.

— Карту мне подарил человек, который нашел ее. Он заметил, как она мне понравилась.

— Не Оливье нашел карту, — резко бросила ему Рут. — Её нашла я.

Это были ее первые слова, если не считать «от**ись», которым Рут наградила Хуэйфэнь, когда та попыталась помочь старенькой бабушке присесть за стол.

— Правда, — подтвердила Рейн-Мари. — Но принадлежит она Оливье. Заметили бистро по пути сюда? Им владеют Оливье и его партнер Габри…

— Но где они ее нашли? — настаивала Амелия. — Она же нарисована не вчера, и где-то хранилась десятки лет.

— Её нашли в стене, — сказала Рут. Она тоже перестала пялиться на Амелию и теперь рассматривала карту на сосновом столе. На Амелию продолжала смотреть только утка — она и выиграла в гляделки.

— Карта была замурована в стене, — повторила Рут.

— Что? — переспросил Натэниел. — Зачем?

— Зачем? — отвечал коммандер, ставя напротив гостей горячий яблочно-малиновый пирог с таявшим на нем ванильным мороженым Coaticook. — Это хороший вопрос.

По лицам гостей Гамаш понял — до кадетов стало доходить, что расследование не обещает быть легким. Оно, как и сама карта, с контурными линиями и извилистыми дорогами. С препятствиями. И время от времени вы сталкиваетесь с чем-то совершенно неожиданным.

— Зачем замуровывать карту в стену? — задал вопрос Гамаш.

— Она дожидалась там своего часа, — сказала Рут.

— Рут, не заводи эти свои игры разума с нашими юными гостями, — попросила ее Рейн-Мари.

— Это не игра. В этой карте есть что-то странное. Я это чувствую. Да и ты тоже.

Последнее она адресовала Арману. Он коротко кивнул, и старуха повернулась к Амелии, возобновляя игру в гляделки.

— И ты тоже это чувствуешь.

— Я ничего не чувствую, — отрезала Амелия. — И вообще, всё это не важно. Мы лишь выполняем упражнение. Просто задание и ничего больше. К тому же, не самое интересное.

— Тогда зачем ты здесь? — спросила Рут, с трудом понимаясь из-за стола. На этот раз никто не стал ей помогать. Она направилась к двери, провожаемая Арманом.

— Для исчезновения некоторых вещей есть своя причина, Арман, — сказала она, потом обернулась к кадетам, сидящим за столом. Такие юные. Пытаются не показывать недоумения, которое вызывает вздорная старуха. Но широко распахнутые глаза выдают их.

— Вы спросите, чего дожидалась карта? Может, она ждала вас, — проговорила Рут. — Вы отыскали деревню, и может быть, этого достаточно. Может, вам стоит остановиться на этом. Линяй скорей домой и Богу помолись, чтоб не познать тот ад, где сгинут смех и юная жизнь.

— Вот женщина, знающая толк в эффектных финалах, — проговорила Хуэйфэнь, когда Рут ушла. Даже Амелия рассмеялась. Хотя она ожидала увидеть пар от собственного дыхания в моментально похолодевшем воздухе.

Сквозь кухонное окно им было видно, как коммандер Гамаш провожает Рут, поддерживая ее на обледенелой дорожке и неся утку за пазухой, чтобы той было тепло.

— Альцгеймер? — осведомилась Хуэйфэнь.

Рейн-Мари отрицательно покачала головой.

— Поэзия.

* * *

— Bonne nuit, — попрощался Арман с Рут, распахнув перед ней никогда не запирающуюся дверь ее дома и передав с рук на руки утку.

— Ага, — буркнула Рут, попытавшись закрыть дверь прямо перед его носом.

— Подожди, — Арман придержал дверь рукой в перчатке. — Зачем ты процитировала им Зигфрида Сассуна?

— Зачем я вообще что-то говорю? Все, небось, над этим постоянно размышляют.

Рут закрыла дверь, и он пошел домой, притормозив лишь чтобы полюбоваться на звезды. Многие из звезд уже не существуют, до нас доходит только их свет.

Он опустил глаза на деревню, которая существовала и которой не существовало.

Карту замуровали. Сделали частью стены. Она послужила изоляцией, защитой. Помогала удерживать холод вовне.

Но карту извлекли на свет, и холодные ветра снова залаяли, завыли.

Он плотнее запахнул пальто, и, проходя мимо кухонного окна, заглянул в него. Рейн-Мари слушала кадетов, положив подбородок на руки. Она была так прекрасна. А ребята были так юны.

* * *

Гамаши оставили кадетов на ночь, Рейн-Мари вручила им свежие пижамы и зубные щетки, а Арман позвонил в Академию и сообщил, чтобы ребят там не теряли.

Несколько часов он провел в кабинете, проверяя курсовые и составляя план предстоящих встреч с профессорами и главами общины, а Рейн-Мари тем временем перебирала в гостиной бумаги из архива.

Кадеты, посидев в гостиной наносекунды, решили отправиться в бистро.

Сразу после полуночи Арман услышал, как входная дверь открылась. Рейн-Мари уже улеглась, а он остался дожидаться возвращения гостей. Закинув ногу на ногу и надев очки, Гамаш просматривал досье.

Кадеты сгрудились у двери в кабинет.

— Доброй ночи, сэр, — поприветствовал его Натэниел.

— Спасибо за ужин, — поблагодарила Хуэйфэнь. — И за то, что позволили остаться на ночь.

— Развлеклись в бистро? — спросил он их.

— Хозяева показали нам, где была спрятана карта, — сообщил Жак. — Но ничего больше сообщить не смогли.

Амелия прошла мимо, протопав по лестнице в спальню. Остальные последовали за ней. Покончив с чтением, Гамаш поднялся, запер входную дверь, проверил заднюю, окна. Хотя он и понимал, что если опасность существует, то она таится не в занесенном снегом саду. Как и в истории с падением Великой Китайской стены, опасность чаще исходит изнутри.

Ночью Армана разбудил скрип старых половиц.

Он сел в кровати, настороженно прислушался.

Потом, накинув халат, вышел на лестничную площадку и присел на корточки за перилами.

Отсюда ему было видно, как кто-то пробирается в гостиную из кухни.

Может, этот кто-то из той, второй машины? Кто-то, кто следил за ними, а потом скрылся? Только для того, чтобы вернуться в два часа ночи?

Темная фигура прошлась по гостиной. Угли в камине почти потухли, их хватало только на то, чтобы очертить границы силуэта, но не рассмотреть, кто это.

Но тут незваный гость зажег свет, а Гамаш так и сел. Посреди гостиной, жуя куриную ножку, стояло нечто похожее на жертву неудачно завершенного научного эксперимента. Или на психа.

Голова в пирсинге и татуировках крепилась к телу, облаченному в розовые рюшечки — на Амелии была надета фланелевая пижама Рейн-Мари. Амелия рылась в вещах.

Гамаш сделал мысленную заметку попросить профессора МаКиннон напомнить кадетам правила проведения тайных обысков.

Пункт первый: получить ордер на обыск.

Пункт второй: Не зажигать свет.

Качая головой, он припомнил, какие глупости они с Мишелем Бребёфом совершали поначалу. Однако, им никогда не случалось совершать обыск в доме коммандера.

* * *

Амелия изучила книги на полках, потом стала рассматривать фотографии семьи коммандера, беря их по очереди в руки. Жир от куриной ножки оставлял на стеклах рамок неопрятные пятна. Наконец она подобралась к свадебной фотографии. Невеста, по всему видно, дочь Гамаша, рядом с новоиспеченным мужем.

Амелия клацнула сережкой о зуб.

* * *

Арман точно знал, на что она сейчас смотрит, хотя не видел выражения ее лица. Когда кадеты появились в его доме, он поначалу думал, не убрать ли все фото, но потом не стал этого делать. Фотографии — дело, конечно, личное, но не секретное.

И был удивлен, когда на эти фото не обратили никакого внимания.

Свет в гостиной потух, и Арман был готов ретироваться, как только услышит ее шаги на лестнице. Но лестница не скрипнула. Вместо этого снова зажегся свет, теперь в его кабинете.

Дело зашло слишком далеко. Гамаш спустился вниз и обнаружил Амелию сидящей в его кресле. И рассматривающей очередное фото.

— Поставь на место, — попросил он, и девушка вздрогнула от неожиданности.

Он предстал перед ней в прямоугольнике двери, в халате и тапочках.

Она опустила черно-белое фото на место.

— Поправь, как было, — добавил он.

Она подвинула фото, отметив улыбчивого мужчину в старомодной шляпе и зимнем пальто и женщину в пальто, шляпке и перчатках. На руках дама держала ребенка, так основательно укутанного из-за холодной квебекской зимы, что, казалось, в руках ее куль с одеждой. Виднелась лишь крохотная ручка, держащаяся за женскую.

На секунду Амелия решила, что это мадам и месье Гамаши, но потом осознала, насколько фотография старая.

— Ваши родители? — спросила она.

— Ты злоупотребляешь нашим гостеприимством, — заметил он.

— Я просто искала, что бы почитать.

— Могла бы просто спросить.

— В два утра? Мне не хотелось вас будить.

— Эта комната — личное пространство. И все вещи в ней личные, тебе это хорошо известно.

— Личные? Или секретные? — уточнила Амелия.

— Уйди, пожалуйста.

* * *

Уже в своей спальне, лежа под одеялом, Амелия достала книгу, добытую ею на книжных полках внизу.

«Я чувствую себя ОТЛИЧНО» одной из ее любимых поэтесс, Рут Зардо.

Она прочла подзаголовок и рассмеялась.

Отвратительно, Тошнотворно, Лейкозно, Истерично, Чахоточно, Нудно, Омерзительно.

Зарывшись поглубже в одеяло, она отправила в рот последнее печенье, найденное на кухне, и погрузилась в стихи. Некоторые она хорошо знала. Некоторые были для нее новыми.

Ты мотылек,

Задевший мою щеку

Во тьме.

Убив тебя

Я и не знала -

— Ты просто мотылек

Без жала.

Опустив раскрытую книгу на одеяло, Амелия задумалась, какой была Академия до Гамаша. Когда всем управлял профессор ЛеДюк.

Жак говорил, что было лучше, Что Гамаш портит Академию, делая ее и Сюртэ слабее. Он, конечно, просто повторял как попугай слова ЛеДюка, но может быть в его словах была доля правды. Хуэйфэнь не разделяла это мнение, но и не опровергала слов Жака.

В кабинете Гамаша не было никаких дипломов и наград. Ни одной фотографии в униформе. По словам ЛеДюка, Гамаш был опозорен, его заставили уйти в отставку. И еще по Академии ходили слухи о каком-то коррупционном скандале.

Амелии было сложно сопоставить эти слухи с этим человеком, но ей так же было известно, что люди не всегда таковы, какими кажутся.

Девушка потянулась за своим айфоном, чтобы погуглить Армана Гамаша — она собиралась сделать это сразу, как пришла в Академию, но ее все время отвлекали неотложные дела. Такие, например, как каждодневное выживание.

Нет сигнала. Она разочарованно кинула айфон на кровать. Она совсем об этом забыла — здесь нет спутникового покрытия. Похоже, не только картографы забыли это место, но и само время. И технический прогресс.

Амелия подтянула одеяло к подбородку и стала думать, каков Арман Гамаш на самом деле. И знает ли он, что Хуэйфэнь с Жаком, и даже Натэниел регулярно посещают Сержа ЛеДюка.

Дюк назначал встречи небольшому количеству избранных студентов. Знает ли Гамаш, что среди них и она.

Выбор сделан. Объявлено, кто на чьей стороне. Игра в «Цепи закованы» окончена.

Наконец, ее веки отяжелели, она потянулась к выключателю. Только теперь Амелия заметила надпись на передней обложке потрепанного томика стихов.

«Для Клюзо, который когда-нибудь сделает всё на ОТЛИЧНО.

Рут».

Рут?

Рут?!

Амелия села в кровати и уставилась на книгу, потом на деревню за окном. Та появлялась и исчезала, храня массу секретов в своих толстых стенах.

Глава 11

Прошла еще неделя, к тому времени все глубоко погрузились в учебный процесс.

Кое-кто из старшекурсников всё еще ворчал, но это случалось все реже и реже. И совсем не потому — было ясно Гамашу — что кадеты смирились с новым порядком, а скорее потому, что были слишком заняты, чтобы жаловаться.

Как-то ранним утром Арман был в своих комнатах, и говорил с Рейн-Мари по телефону. Накануне проводил поздние заседания, и решил переночевать в Академии.

— Я тебе говорила, что Клара вчера взяла себе щенка? — спросила Рейн-Мари.

— Из того помета, из которого планировала? Так это было давно.

— Нет, этих Билли Уильямс нашел в мусорном баке.

Арман вздохнул, проговорив лишь слово «люди». Не столько обвинял, сколько недоумевал: как в одном биологическом виде уживается одновременно преднамеренная жестокость и доброта?

— Клара взяла одного. Назвала малыша Лео. Прелестный такой. Но я хотела тебе еще кое-что сказать…

Только это она и успела. Даже сквозь мембрану телефона ей было слышно, как кто-то закричал. Слов было не разобрать, но паника в крике звучала отчетливо.

— Мне надо идти, — тут же сказал ее муж и в трубке послышались гудки.

* * *

Гамаш накинул поверх пижамы халат и выскочил за дверь. Крик бил прямо в лицо, пока коммандер бежал по коридору.

Голос мужской. Молодой. Напуганный. Страх бился между мраморным полом и стенами, отражаясь, усиливаясь.

— Помогите! — вопили рядом. — Помогите!!! — Несколько слогов бесконечно растянулись. — По-о-о-о-мо-о-о-ги-и-и-и-те-е-е-е!!! — Больше просто звук, чем слово.

Другие профессора выходили из своих комнат и присоединялись к Гамашу, следуя за ним. Пробегая мимо комнаты Жана-Ги, не останавливаясь, Гамаш лишь единожды стукнул в дверь кулаком.

Он расслышал, как позади него дверь открылась, и знакомый голос спросонья проговорил:

— Что за… Господи!

Крик впереди оборвался. Но в коридоре все еще витал страх.

Гамаш завернул за угол, и там увидел прижавшегося спиной к стене Натэниела Смита. На полу возле его ног валялся поднос с осколками посуды и остатками разлетевшейся еды.

Шагнув к юноше, чтобы находиться на линии его взгляда, Гамаш быстро и со знанием дела осмотрел место, куда был направлены глаза Натэниела.

— Ты не ранен? — спросил Гамаш парня.

Натэниел, едва фокусируя расширенные от ужаса зрачки на Гамаше, отрицательно помотал головой.

— Позаботьтесь о нем, — попросил Гамаш стоящих рядом. — Отведите его в комнату. Не спускайте с него глаз.

— Что произошло? — спросил подоспевший Жан-Ги.

Столпившиеся вокруг преподаватели вытягивали шеи, стараясь рассмотреть место событий, однако коммандер заслонял собой обзор.

Он сам еще ничего не успел рассмотреть, и когда Натэниела увели, Гамаш наконец обернулся.

— Вызывай полицию, — сказал он Бовуару, продолжая смотреть в комнату. Затем обернулся.

— Звони Изабель Лакост.

— Oui, патрон, — в голосе Жана-Ги не было ни малейшего удивления. Хотя самым подходящим словом, чтобы описать его состояние, был «шок».

Он знал, что это означает. Что увидел Гамаш.

Жан-Ги помчался обратно по коридору к своим комнатам. По пути ему попадались встревоженные и возбужденные люди, все задавали один и то же вопрос: «Что случилось?»

Преподаватели все подходили и подходили, стал подтягиваться и персонал. А за ними потянулись и студенты.

— Заблокируйте вход в Академию, — попросил двух стоящих рядом преподавателей Гамаш. — Никто не должен войти или покинуть эти стены.

Двое отправились выполнять просьбу.

Остальные толпились вокруг, пытаясь рассмотреть, что там, в комнате. Гамаш всячески этому препятствовал.

— Главы курсов, — позвал он, окидывая взором толпу в коридоре. К нему подошли три преподавателя.

— Тут, коммандер.

— Убедитесь, что кадеты в безопасности. Отведите всех в столовую и проведите перекличку. Держите их там. Покормите их завтраком, и пусть никто не покидает столовой до моего разрешения. Понятно? — он внимательно всмотрелся в лица.

— Так точно.

— За дело. Если кто-то ранен или пропал, мы должны знать.

Преподаватели разделились, сопровождая недовольных студентов обратно по коридору.

А коммандер Гамаш все еще не торопился войти в комнату.

— Профессор МакКиннон, возьмите пару ассистентов и соберите весь персонал. Секретарей, садовников, обслугу, кухню. Всех до единого. Их тоже отправьте в столовую. Попросите начальника отдела обслуживающего персонала подтвердить личность каждого, удостовериться, что никто не отсутствует.

— D’accord, коммандер. — МакКиннон поспешила обратно по коридору. С Гамашем остался только один профессор.

— Что ты поручишь мне, Арман?

— Ничего, — коротко ответил Гамаш.

Мишель Бребёф шагнул в сторону и стал наблюдать, как Гамаш рассматривает место преступления.

— Вообще-то, кое-что ты можешь сделать, — начал Гамаш, повернувшись к Бребёфу. — Приведи доктора.

— Конечно.

Бребёф поторопился уйти, хотя и понимал, что ему поручили наименее важное, наименее срочное дело. По предшествующим действиям и распоряжениям Армана было ясно, что доктор тут уже не поможет.

— Изабель уже в пути, — сообщил вернувшийся Бовуар, удивленно озирая внезапно опустевший коридор.

Одновременно с Гамашем они посмотрели на часы.

6:23.

В пустом коридоре было тихо. Внезапно тишину нарушил тихий звук, похожий на скрип. Гамаш с Бовуаром осмотрели коридор — пусто. И тем не менее, звук приближался.

Наконец из-за угла появился Хуго Шарпантье в кресле-каталке.

— Что случилось?

Каляска Шарпантье остановилась, как только тот разглядел выражение на лице Гамаша.

— Всё настолько плохо?

Гамаш не промолчал.

— А где все? — снова спросил Шарпантье.

— Проверяют здание. Персонал и студенты отправлены в столовую.

— А про меня забыли, — резюмировал Шарпантье, катнул колеса вперед. — Могу я помочь?

— Non, merci. Просто присоединитесь к остальным, пожалуйста.

Шарпантье укатил, а Гамаш удивленно подумал, почему все забыли про профессора Шарпантье. Ему было немного стыдно, но он постарался отложил этот факт в памяти до поры. Насколько легко они позабыли про этого человека. И насколько незаметным должен быть человек, чтобы ему все сошло с рук.

Еще он отметил повизгивание коляски, когда Шарпантье удалялся — раньше Гамаш этого не замечал.

Настало время отворить дверь и встретить то, что ожидало за ней.

Того, кто ожидал за ней.

На полу комнаты лежало тело Сержа ЛеДюка.

Суть произошедшего была предельно ясна, судя по положению тела и луже крови. ЛеДюк был застрелен в голову. Пистолет лежал рядом с телом.

И хотя было понятно — по остекленевшим глазам и открытому рту, по смертельной бледности, не говоря уж про рану — что человек мертв, Гамаш склонился над ним и пощупал пульс, вымазал пальцы в крови, которую вытер потом о носовой платок.

Жан-Ги пробежался глазами по сцене преступления, затем обратил внимание на спальню.

Гамаш коротко кивнул и Бовуар быстро шагнул туда.

— Ничего, — сообщил он оттуда через секунду.

— Достаточно, — сказал Гамаш от двери в спальню, когда Бовуар стал выдвигать ящички в прикроватной тумбочке. — Сомневаюсь, что убийца в ящике. Оставь это для Лакост и ее следственной группы.

Бовуар задвинул ящик обратно, но перед этим Гамаш заметил кое-что, чего не заметил Жан-Ги.

Даже с некоторого расстояния ошибиться было невозможно.

— Понимаю, как заманчиво сразу приступить к расследованию, но нам нужно подождать. Перезвони Изабель, Жан-Ги, и сообщи ей детали. Она и ее следственная группа должны оказаться здесь как можно раньше. Не мог бы ты подождать ее у входа и проводить сюда?

— Прямо сейчас?

— А будет лучшее время?

— Не хотите, чтобы я помог вам тут?

— Сейчас мне не нужна помощь. Я просто дождусь доктора, который подтвердит факт смерти. Ты знаешь, что делать. А я запру дверь и подожду твоего возвращения с шефом-инспектором Лакост.

Бовуар кинул взгляд на тело.

— Самоубийство?

— Возможно, — ответил Гамаш. — Тебе ничего не кажется странным?

Бовуар внимательнее осмотрел место преступления.

— Oui. Пистолет. Он не с той стороны. Если бы ЛеДюк застрелился, пистолет был бы с той же стороны, что и рана.

Гамаш задумчиво кивнул.

Бовуар отправился к себе, чтобы переодеться.

По пути обратно он отметил, что дверь в апартаменты ЛеДюка закрыта и Гамаша нигде не видно.

* * *

Арман стоял над телом Сержа ЛеДюка, более, чем когда-либо, стараясь избежать контакта с уликами.

Он окинул взглядом обстановку, шторы и книги. Пепел в камине.

Снова вернулся к телу и оружию. Как и сказал Жан-Ги — если это самоубийство, то пистолет лежит не с той стороны.

Да, странным казался сам факт нахождения оружия. Но еще более странным было то, что пистолет оставлен здесь по воле убийцы.

Итак, это убийство, подумал Гамаш. Значит, есть и убийца. И вместо того, чтобы представить все как самоубийство, как поступил бы любой разумный убийца, этот сделал всё, чтобы не осталось сомнений в убийстве.

Сержа ЛеДюка лишили жизни преднамеренно.

И бывший глава убойного отдела Сюртэ кое-что еще находил странным. Очень странным. Не положение тела. Не сам факт того, что Серж ЛеДюк мертв. Его удивляло поведение убийцы.

Гамаш стоял и смотрел. Но не на тело. Сейчас его внимание было приковано к спальне. Зная, что так поступать не стоит, но тем не менее решившись на этот шаг, Гамаш быстро прошел в спальню и выдвинул ящик прикроватной тумбочки.

Когда он заглянул в ящик, его лицо помрачнело ровно так же, как и при виде обнаруженного тела.

* * *

Раздалось электронное жужжание, лязг, и двери Академии открылись. Внутрь торопливо вошла шеф-инспектор Лакост. Торопилась она не столько из-за того, что ее здесь ждали, скорее из-за проклятого холода снаружи.

Влажный ветер мчался над равнинами, на сотни миль перенося сырость от таящего снега и льда, пробирая до костей.

Сообщение от инспектора Бовуара было кратким. В нем просто сообщалось, что в Академии случай со смертельным исходом. Не указывалось ни кто, ни как, ни даже убийство ли это, хотя сам факт, что позвонили именно ей, главе убойного, был сам по себе ответом на вопрос.

Она также знала, что жертва не Арман Гамаш. В противном случае, Бовуар сообщил бы ей. Как минимум, по его интонации она бы поняла.

Уже сидя в машине, в сопровождении агента, сидящего за рулем и фургона со следственной группой, Изабель Лакост позвонила Бовуару.

— Расскажи мне всё, что знаешь, — попросила она.

На другом конце трубки Жан-Ги улыбнулся. Интересно, осознает ли сама Изабель, что именно с этого вопроса начинал каждое свое расследование шеф-инспектор Гамаш.

«Расскажи мне всё, что знаешь».

Он поведал ей все, что знает, она слушала и делала пометки на планшете. Потом просто слушала.

— Убийца? — спросила она, когда Жан-Ги закончил свой рапорт.

— Ни следа, — ответил Бовуар. — Кадеты и персонал в столовой. Академию запели и всех пересчитывают по головам.

— А тело?

— С ним коммандер Гамаш, ждёт доктора. Он запрет комнату сразу, как только подтвердят факт смерти, и подождет тебя.

— Я позвонила коронеру. Она тоже скоро приедет.

— Bon. На первый взгляд, никто не пропал и никто не выглядит явно виновным. И никого с окровавленными руками.

Это была не шутка. Чьи-то руки точно были в крови, и даже больше. Раз кто-то набрался смелости приставить дуло пистолета к виску ЛеДюка, и выстрелить.

Бовуар опросил ночную охрану и персонал, но не слишком подробно. Просто чтобы узнать, видели ли те что-то, что требует немедленных действий.

Никто ничего не видел.

Из этого следовал единственный вывод.

Убийца не входил внутрь и не покидал здания. Он уже был внутри, скрывался за этими стенами.

* * *

Изабель Лакост шагала рядом с Жаном-Ги Бовуаром по опустевшему коридору. За ними, гулко дробя шаг по мраморному полу, двигалась следственная группа.

Изабель попала в новую Академию впервые и была обескуражена. Ей приходилось слышать об экстравагантности антуража. О том, что проект дико превышал бюджет.

А потом скупые слухи об откатах, взятках и мошенничестве с контрактами. Но никаких доказательств. Скорее всего, потому что Сюртэ и правительству Квебека необходимо было решить проблемы более важные и более неотложные.

Но эта груда дерьма теперь под контролем. Те из Сюртэ и правительства, кто оказался замешан в коррупционном скандале, либо мертвы, либо сидят в тюрьме, либо отправлены в отставку. И постепенно, как подозревала она, всё внимание обратилось в сторону Академии.

Объясняет ли это, что Арман Гамаш принял должность коммандера?

Имеет ли это связь с убийством?

Она поняла, что пытается связать два этих факта, и заставила себя притормозить. Слишком рано для версий.

Они обогнули угол и заметили человека, стоящего возле двери. У его ног лежал поднос с разбитыми стаканом и тарелками.

Подойдя ближе, Изабель Лакост мужчину узнала.

Это был не Арман Гамаш. Это был суперинтендант Бребёф. И она снова себя поправила. Просто старина Бребёф. Никакой не суперинтендант. Хотя она уже привыкла воспринимать его подобным образом, то была ее спонтанная реакция. По старой памяти, подумала она. Опасная привычка. Как и этот человек.

Бребёф одиноко стоял посередине широкого коридора, и выглядел потерянным, или брошенным.

Изабель чувствовала, как с каждым ее шагом растет отвращение. Она думала, что сможет сдержать эмоции, но видимо у нее не получилось. Он чуть подался назад и коротко ей кивнул, но руки не подал. Не пожелал, решила она, получить отказ на глазах у стольких свидетелей.

— Шеф-инспектор Лакост, — произнес он. — Какое ужасное происшествие.

— Да.

Он сдал за те несколько лет, что она его не видела. Лакост было известно, что бывший суперинтендант Сюртэ одного с Гамашем возраста, но выглядел он на десять, а то и пятнадцать лет старше. Бребёф никогда не отличался крепким здоровьем, но в нем была какая-то стойкая жизнеспособность, которой все восхищались. Лакост тоже восхищалась.

Но теперь он казался иссохшим. Сморщенным.

— Коммандер Гамаш внутри, рядом с телом.

— Это вполне понятно, — заметила шеф-инспектор Лакост. — А почему здесь вы?

Бребёфа слегка повело от такого вопроса, но только слегка. Просто инстинктивная реакция некогда влиятельного человека, ныне потерявшего положение.

— Месье Гамаш просил меня привести из медпункта местного доктора. Я привел. Он подтвердил, что профессор ЛеДюк мёртв.

— Доктор все ещё в комнате?

— Нет, он ушёл сразу же после констатации смерти.

Изабель Лакост продолжала смотреть на Бребёфа, ее команда в полной готовности стояла за её спиной.

Те, кто знал этого человека, каким он был когда-то, смотрели на него с явным любопытством.

Бребёф расправил плечи, но от этого стал почему-то еще более жалким. И тут Лакост посетила мысль — а что, если он знает о произведенном эффекте. И И сознательно его добивался.

Цель была очевидна.

Легко не считаться с теми, кто выглядит жалко. Не принимать их всерьез, и уж конечно не видеть в них угрозы. Возникало инстинктивное желание покинуть их компанию. Жалкие люди являлись природным магнитом для невзгод. Встанешь с таким рядом — в тебя тоже отрекошетит. Сопутствующий ущерб.

— Я стою тут на случай, если ему понадобиться что-нибудь ещё, — заявил Бребёф.

В момент, прямо на её глазах, Мишель Бребёф превратился в нечто совсем иное. Тут стоял не опозоренный человек, а некогда любимая старая дворняжка, ожидающая внимания хозяина. Улыбки, дружеского похлопывания по загривку. Или даже пинка.

Чего-нибудь.

Бребёф очень ловко строил из себя верного слугу, а Гамаша представил жестоким господином. С ней этот номер не пройдёт. Она знала правду. Но боялась, что некоторые могут поверить.

— А это что? — указала она на поднос с тостами и осколками.

— Тело нашел кадет, — сказал Бовуар, шагнув вперед. — Он и уронил поднос. Мы оставили всё, как было.

— Я возьму образцы, — сказал один из криминалистов, второй стал искать отпечатки и следы ДНК на дверной ручке, третий принялся фотографировать. А Лакост задумалась над трансформацией, произошедшей с Мишелем Бребёфом.

Леопард не может сбросить свои пятна, но бывший суперинтендант Сюртэ никогда не был леопардом. Он был и остается хамелеоном.

Когда дали команду «всё чисто», она шагнула через порог, с облегчением покидая его. Мертвое тело было предпочтительнее живого Бребёфа.

Она готовилась к тому, что увидит, но насильственная смерть все еще изумляли Изабель Лакост. Смерть эта явилась неожиданной, очевидно, и для Сержа ЛеДюка.

Глава 12

— Местный врач подтвердил факт смерти, — сообщил Гамаш, отойдя в сторону, не мешая криминалистам приступить к работе.

— Предполагаю, причина очевидна, — заметила Лакост.

Она встала рядом с бывшим шефом. По другую сторону от Гамаша стоял Бовуар. Было так естественно стоять бок о бок с Арманом Гамашем. Присутствовало чувство безопасности. Хотя теперь это можно было назвать ностальгией. Что-то сродни возвращению в дом своего детства.

Гамаш просто кивнул.

— Конечно, нужно дождаться коронера, которая назовёт официальную причину смерти, но да, — сказал Бовуар, смотря на Сержа ЛеДюка. — Тут сложно ошибиться.

— Когда его последний раз видели живым? — спросила шеф-инспектор Лакост.

— Он был на ужине в столовой, — сказал коммандер Гамаш. — Это последний раз, когда я его видел.

— И я, — согласился с ним Бовуар. — Где-то около восьми вечера.

Они осмотрелись — никаких свидетельств того, что ЛеДюк принимал гостей накануне вечером.

Ни Гамаш, ни Бовуар никогда не были в этих комнатах, на личной территории Дюка.

Комнаты находились на том же этаже, что и апартаменты коммандера, но были их зеркальным отражением. Из гостиной дверь вела в спальню с ванной. Но в то время как Гамаши обставили свои комнаты в стиле модерн, соответствовавшем всему зданию и попытались сделать их уютными, эта комната была плотно меблирована и выглядела душной.

Тяжелая викторианская обстановка. Темные деревянные панели, массивный конского волоса диван, обитый темно-пурпурным потертым бархатом. Выглядело претенциозно и одновременно немного женственно. И очень контрастировало с простым, аскетическим миром, существующим за пределами этой двери.

Словно они оказались в будуаре, или среди театральных декораций.

И все же у Гамаша не было ощущения, что это постановка. Обстановка просто отражала суть человека, в ней живущего. По крайней мере, какую-то составляющую этого человека. Большая часть мебели, предположил Гамаш, досталась в наследство, передаваясь из поколения в поколение.

Серж ЛеДюк окружил себя традицией. Даже нарушая правило за правилом.

Так, викторианцы благоговели перед образом Великого Человека. Единственным исключительным индивидуумом, к которому обычные правила не применимы. Великие люди правят, остальные должны почитать их. ЛеДюк жил, руководствуясь этим правилом.

— Каким он был человеком? — спросила Лакост.

— Попробуй предположить, — предложил ей Гамаш. — Суди по тому, что видишь.

— Капризным, — тут же ответила она. — Жестким. Возможно, педантичным и официозным.

Она взглянула на мертвого человека, так и не успевшего переодеться в домашнее. Пиджак и галстук. Опрятные. В отличие от того, что располапгалось выше воротничка.

— Я права?

— Инспектор Бовуар, как бы вы описали Сержа ЛеДюка?

— Жестокий и задиристый, — ответил Бовуар. — Хитрый, но глупый. Хорёк и крыса.

— Охотник и жертва в одном лице. Неудобная позиция, — заметил Гамаш, посмотрев вокруг.

— Я предполагал, у него будет много кожаных кресел, — добавил Бовуар. — И рога по стенам. А совсем не вот это вот.

— Всё думаю, был ли он счастлив, входя сюда, — проговорил Гамаш. — Вне этих комнат он был несчастен.

— Ну, с тех пор, как тут появились вы — вряд ли счастлив, — сказал Бовуар.

Изабель Лакост слушала с интересом.

— Это не самоубийство, — сказала она. — Входное отверстие от пули в правом виске, а пистолет с левой стороны тела. С чего бы это? Это его оружие?

— Не знаю, — сказал Гамаш. — Я распорядился, чтобы в Академии не было огнестрельного, кроме того, что заперто в оружейной.

— У него был ключ?

— Был, когда он был заместителем коммандера. Но я забрал ключ и сменил замки. Теперь ключ есть у меня и у инструктора по стрельбе. И чтобы открыть оружейную, нужны оба.

— Есть предположения — кто это сделал?

— Он был противоречивой фигурой, — сказал Гамаш, после секундного раздумья. — Некоторые им восхищались. Но большинство из них уволено. Основная часть старшеклассников смотрела ему в рот. Скорее из страха, чем из уважения. Эта комната вроде бы принадлежит викторианскому джентльмену, но сам Дюк был словно из средневековья. Он верил в скорое и жестокое наказание и возможность выковывать молодежь при помощи побоев, словно те были болванками.

Изабель Лакост все свое внимание обратила к Гамашу, человеку — полной противоположности тому, кого он только что описал.

— Вы его не любили?

— Нет, не любил. Но ты же не думаешь…- Он указал в сторону тела.

— Я просто спросила. Обдумывать буду позже.

Он улыбнулся.

— Я его не любил и не доверял ему.

— Тогда почему…

— Оставил его? Ты далеко не первая, кто интересуется.

— И каков ответ?

— Чтобы он был под присмотром. До тебя доходили слухи о взяточничестве, незаконных сделках и даже об отмывании денег, слухи, связанные с присуждением права на заключение контракта по этому зданию?

— Да, но без подробностей.

— Потому что нет подробностей. Просто ворох подозрений. Никаких прямых улик, только косвенные.

— И вы пытались собрать доказательства? — спросила она. — А он был в курсе?

— Да, я постарался донести до него. Когда я встречался с ним перед началом занятий, я показал ему всё, что у меня на него есть.

— Зачем?! — в унисон пораженно проговорили Лакост с Бовуаром.

— Чтобы шокировать его.

— Ага, лично меня эта новость только что шокировала, — сказал Бовуар, обращаясь к Лакост.

— Расследуя коррупцию в Сюртэ, я все время находил связь со странными делами в Академии, — сказал Гамаш, понизив голос, чтобы никто больше не смог услышать. — Но еще более смущающим, чем предположение о коррупции в Академии, стало поведение недавних выпускников. Вы должны были заметить.

Лакост и Бовуар оба кивнули.

— Они жестокие, — сказала Лакост. — Ни одного не возьму к себе в департамент.

— Пересмотри свое решение, пожалуйста, Изабель, — попросил Гамаш. — Им нужны достойные образцы для подражания.

— Они непорядочные, — сказала она. — Самое верное для них слово. Но я обдумаю ваше предложение. За этим вы пришли в Академию?

Он кивнул.

— Какой будет Академия, такой станет и Сюртэ. Я хотел выяснить, почему так много выпускников Академии пропитаны жестокостью. Хотел это остановить.

— Удается?

Он вздохнул:

— Нет. Пока, по крайней мере. Но я знаю, что Серж ЛеДюк находился в эпицентре всего, что тут происходило.

— Вы зовете его Дюком, — заметила Лакост. — Почему?

— Это прозвище ему дали кадеты, — ответил Бовуар. — Производное от его фамилии, понятно. Ему, похоже, нравилось.

— Не удивлена, — сказала Лакост. — Значит, вы показали Дюку все, что накопали на него?

— Да. Мне необходимо было его встряхнуть. Продемонстрировать ему, как близко я подобрался. Заставить его поступить как-нибудь глупо.

— А он?

— Думаю, он совершил кое-что опрометчиво, — сказал Гамаш, смотря на тело на полу. — И так же опрометчиво поступил кто-то еще.

Взгляд Лакост сместился на пистолет.

— Странный выбор оружия. Вижу, что он не может быть взят из оружейной. Вы там подобного не держите, так?

— Даже для занятий по истории. У нас лишь оружие для тренировки. То, которое кадеты позже используют в работе. В Сюртэ не имели дела с подобным оружием уже несколько десятков лет.

Лакост склонилась, чтобы внимательнее рассмотреть пистолет.

— Никогда не видела таких близко. Револьвер. Его еще называют шестизарядником, не так ли?

— Oui, — подтвердил присоединившийся к ней Бовуар.

Она склонилась ниже.

— В барабане всё ещё пять пуль.

Лакост обвела взглядом комнату — некоторые из ее команды изучали брызги крови. Пытались отыскать шестую пулю.

— По пути сюда я пыталась понять, почему никто не слышал выстрела. Теперь я знаю. — Она указала на револьвер кончиком карандаша. — Использовался глушитель.

Лакост выпрямилась, но Бовуар так и остался сидеть на корточках.

— Я думал, на револьверах нельзя использовать глушитель, — сознался он.

— Глушители можно прикрутить к чему угодно, но обычно они не эффективны на револьверах, — сказал Гамаш.

— Кадет, обнаруживший тело, — сказала Лакост. — Где он?

— У меня, — ответил Гамаш. — С одним из преподавателей. Натэниел Смит, первокурсник. Хочешь с ним поговорить?

— Не мешало бы, — Лакост обернулась к Жану-Ги Бовуару, тот всё ещё смотрел на пистолет. Потом Бовуар поднялся и повернулся к ней.

— Пытаешься решить, позвать ли меня с собой? — спросил он ее. — Я под подозрением?

— Oui. Как и коммандер Гамаш. По крайней мере, на данный момент.

Гамаша, казалось, совершенно не тронуло ее заявление. Он сам ранее пришел к такому же выводу.

Арман всё еще был в халате и тапочках, со спутанными после сна волосами, небритый.

Лакост задалась вопросом, знает ли он, как выглядит. Но, похоже, это не имело значения.

— Я хотела бы, чтобы вы присоединились ко мне, инспектор, — обратилась она к Бовуару, потом повернулась к Гамашу. — Отведите нас к студенту, пожалуйста.

— Конечно, шеф-инспектор, — сказал Гамаш, провожая ее к двери. Следом за ними отправился Бовуар. Едва они оказались в холле, манера их общения стала менее официальной.

Они шли по коридорам Академии, и у Изабель Лакост возникло странное ощущение, что они остаются на месте. За очередным углом их ожидал холл, выглядевший в точности так же, как тот, который они только что покинули.

Прежняя Академия, где она училась, состояла из путаницы узких коридоров, с портретами по стенам, вымпелами и спортивными трофеями, завоеванными предыдущими поколениями кадетов, с потемневшими деревянными лестницами и потертыми коврами, заглушающими крики, смех и разговоры студентов. Среди студентов ходили слухи, что раньше здесь была психиатрическая лечебница. В это легко верилось. Это был одновременно и приют, и тюрьма для душевнобольных.

Ей понадобилось почти три года, чтобы научиться самостоятельно находить путь в дамскую комнату, и у нее лично возникали подозрения, что местоположение женской ванной то и дело меняли, в знак протеста, что имеют только одну.

Но новая Академия была не менее запутанной, на свой собственный манер, из-за полного отсутствия каких-либо характерных отличий и ориентиров.

— У профессора ЛеДюка была семья? — спросила она у Гамаша.

— Мне об этом неизвестно, но я загляну в его личное дело. Если имеется семья, ты сама сообщишь им, или это сделать мне?

Они подошли к комнатам коммандера, хотя дверь выглядела в точности так же, как любая из без малого двадцати других дверей, которые они миновали. Ей показалось интересным, что апартаменты Гамашей были расположены как можно дальше от комнат ЛеДюка.

Интересно, чьё это было решение.

— А сами вы как предпочитаете? — поинтересовалась она.

— Я хотел бы сделать это сам, если ты не возражаешь, — ответил Гамаш. — Он работал у меня и находился под моей ответственностью.

Она кивнула.

— И у вас ни единого предположения, кто мог его убить? — нажимала Лакост, переводя взгляд с одного на другого.

— Non, — отвечали оба, но когда Гамаш потянулся к дверной ручке, она остановила его.

— Но есть что-то? — произнесла она, изучающее смотря на Гамаша.

Как же отлично она знает это лицо, эти манеры. Его способность скрывать свои мысли и чувства за стеной спокойствия. Вот и сейчас. Отнюдь не выражение его лица заставило Лакост сделать паузу, скорее его предыдущие действия.

— Зачем вы остались в его комнате? — спросила она. — Почему бы не уйти, закрыв дверь, как только подтвердился факт смерти?

Жан-Ги задавал себе тот же вопрос и ждал, когда окажется с Гамашем наедине. Но Изабель успела первой, и он почувствовал одновременно гордость за нее и досаду.

Он принимал участие в ее обучении. Не слишком ли хорошо он сделал свою работу?

— Не хотел оставлять его одного. Серж ЛеДюк, может быть, и не был хорошим человеком, и уж точно не был мне другом. Но он заслуживает толику приличного отношения.

Лакост секунду изучающее смотрела на него. Подобные вещи, должна была признать она, очень характерны для Гамаша. И всё же…

— И вы полагаете, что он бы предпочел, чтобы вы видели его в подобной кондиции, вместо того, чтобы просто уйти и оставить его с миром?

Это было резкое высказывание, Изабель осознавала это. Но будь на месте Гамаша кто угодно, она все равно должна была задать этот вопрос. И получить на него ответ.

— Да, я так думаю, — просто ответил он. — И я не смотрел на его тело.

— Тогда чем же вы были заняты? — продолжала спрашивать она.

Гамаш склонил голову и пристально посмотрел на Изабель.

— Я рассматривал детали обстановки, — улыбнулся он. — Опыт никуда не денешь.

Затем улыбка его потухла, и лицо сделалось суровым.

— Ты глава убойного, и я уважаю это. Но тут коммандер я, и под этой крышей ответственность за всё и всех лежит именно на мне. Человек не просто умер, его убили. И да, я предпочитаю использовать собственный опыт. Тебе это не нравится?

— Именно так, сэр. И вам это известно. Такое непозволительно никому. И вы, как никто другой, знаете, насколько важно держать улики на месте преступления в нетронутом состоянии.

— Знаю. Поэтому ничего и не трогал. Я лишь смотрел и дышал.

Он говорил с ней резко. Не для того, чтобы поставить на место, но чтобы слегка охладить ее пыл.

— Сожалею, если мои действия вас расстроили, шеф-инспектор. Я просто пытался помочь, — тут голос его потеплел. — Ты правда думаешь, что я убил Сержа ЛеДюка?

Изабель Лакост заметно успокоилась.

— Нет, я так не думаю.

— Хорошо, — улыбнулся он. — Не хотел бы я, чтобы ты висела у меня на хвосте.

— И я надеюсь, что вам известно мое уважительное отношение к вашему тут положению, коммандер. Однако у меня обязанности.

— Я знаю, Изабель. И не пытаюсь главенствовать. Но желаю принять участие в этом расследовании. И должен предупредить тебя, что созвонюсь с мэром Сент-Альфонса и сообщу ему о случившемся. А также шефу их полиции.

— Звучит разумно, — ответила она.

Бовуар весь разговор только слушал и смотрел, внимательно отмечая, что было сказано и о чём умолчали. В основном, он следил за Гамашем.

Гамаш, фактически, не дал прямого ответа на заданный вопрос. И Жан-Ги не переставал спрашивать себя, зачем Гамаш остался в комнате наедине с телом? Лакост права — опытному следователю надлежало уйти, запереть дверь и дожидаться следственной бригады.

Но Гамаш поступил по-другому.

— А сейчас, — проговорила Лакост, — Мне нужно поговорить с кадетом, обнаружившим тело.

— D’accord, — ответил коммандер Гамаш, и отпер дверь в свои апартаменты.

* * *

Натэниел робко сидел на краешке дивана, нервно отвечая на вопросы. Казалось, чем дольше длился разговор, тем взволнованнее становился юноша, независимо от того, какие это были вопросы и насколько мягко они задавались. Хотя, надо отметить, допрос начался не очень удачно.

— Ваше имя?

— Натаниэль Смит.

Он сказал это на французский манер, хотя было очевидно, что имя английское и сам он англичанин.

— Натэниел Смит? — поправила его Изабель Лакост, вернув имени английское звучание.

Натэниел покраснел, рыжие волосы и светлая кожа сделали румянец еще более ярким.

Мы имеем дело с юношей, отчаянно жаждущим сойти за своего, за квебекца, решила Лакост. В то время как цвет волос и румянец выдают его с головой. И хотя нельзя было сказать, что он соврал сразу, прямо с порога, однако он пытался ввести их в заблуждение. Пытался выдать себя за кого-то, кем не является.

Это маленькая, но красноречивая деталь. Шеф-инспектор Лакос по опыту знала, убийства иногда вытекают из крохотных, зачастую незаметных вещей. Убийства почти никогда не становились следствием каких-то грандиозных событий, скорее они случались как результат накопления критической массы мелких обид, пренебрежения и лжи. Шрамов. До поры, пока рана не делалась смертельной.

Она посмотрела на юного кадета Смита, только что претворившегося, что он не англо, и поняла о нём кое-что ещё.

Он гей, с тревогой подумала она.

Гей это нормально. Англо — тоже нормально. Даже гей англо — нормально. Но англо гей в Академии Сюртэ — это нечто другое. Не удивительно, что парень инстинктивно пытается претворяться.

Она посмотрела на Гамаша, все еще одетого в пижаму и халат, спокойно сидящего на эймсовском стуле. Ей стало интересно — в курсе ли Гамаш. Она решила что да, в курсе.

— Кадет Смит в моем классе, — сообщил коммандер. — Ты же иногда посещал собрания в тех комнатах?

— Oui.

— Расскажи нам, что произошло, — попросила Лакост обыденным тоном.

— Я нес профессору Ледюку его утренний кофе и тосты. Постучал, и когда никто не ответил, я дернул за ручку. Было не заперто, и я открыл дверь.

У Лакост сразу возникло несколько вопросов, но она сдержалась, не стала перебивать.

— И сразу же конечно увидел его.

Он снова покраснел, пытаясь удержать эмоции и подкатившую тошноту.

— И что ты сделал? — спросила Лакост.

— Я выскочил в холл и стал звать на помощь, — он смотрел на коммандера. — И уронил поднос.

— Естественно, — сказал коммандер. — Я бы тоже уронил.

— Ты входил в комнату? — спросила шеф-инспектор Лакост.

— Нет.

— Ни на шаг? — настаивала она, давая понять, что в этом не было бы ничего страшного, но кадет отрицательно покачал головой.

Это было бы последним, на что соблазнился бы молодой человек.

— А почему ты принес кофе профессору ЛеДюку? — спросил Бовуар.

— Мы делаем это каждое утро. Амелия Шоке и я по очереди. Меняемся через неделю.

Гамаш слегка пошевелился и вздохнул.

Для него это новость, подумала Лакост.

— Вы в курсе, что коммандер Гамаш упразднил практику доставки первокурсниками завтраков профессорам? — поинтересовался Бовуар.

— Профессор ЛеДюк так нам и сказал, но уверил, что это традиция. Что это поможет укреплению уважения, порядка и субординации. Сказал, что традиции в Академии Сюртэ сформировались не просто так и их важно поддерживать.

Парень говорил, очевидно, без всякой задней мысли, что эти слова некоторым образом оскорбляют коммандера — еще одна красноречивая, деталь, характеризующая студента. Но более всего она свидетельствовала о презрении Сержа ЛеДюка к коммандеру.

И стремлению ЛеДюка навязать свое мнение студентам.

Бовуар не смотрел на Гамаша, но видел его своим боковым зрением. Лицо коммандера выражало лишь спокойное внимание. Однако поза изменилась, стала более напряженной.

— Не все традиции хороши, — продолжил Бовуар. — Эта унижает первокурсников. Вы здесь для обучения и станете агентами, вы не прислуга. В свою бытность первокурсником я ненавидел эту традицию. И мне даже интересно, что вы, похоже, не возражаете.

— Профессор ЛеДюк объяснил, что Амелию и меня специально выбрали.

— А он как-то объяснил, в чем состоит ваша избранность? — спросила Лакост.

— Мы самые многообещающие.

— Понятно, — проговорила Лакост.

Изабель повернулась к Гамашу, но он покачал головой в знак того, что у него нет вопросов, хотя слушал он юношу внимательно и смотрел пристально.

— Дверь в комнаты профессора ЛеДюка была открыта, — продолжила Лакост. В этот момент ее айфон завибрировал, но она проигнорировала сообщение. — Насколько это обычно?

— Он часто первым делом по утрам отпирал дверь, чтобы мы могли войти.

— И что ты делал, попадая к нему в комнату? — спросила Лакост.

— Оставлял поднос и уходил.

— А когда он сам присутствовал? — наконец заговорил Гамаш.

— Он благодарил меня и я уходил.

Шеф-инспектор Лакост, пробежав глазами по сообщению в айфоне, поднялась.

— Merci, кадет Смит.

Она обратилась к Гамашу и Бовуару:

— Доктор Харрис здесь. Присоединитесь ко мне?

— Полагаю, самое время принять душ и переодеться, — ответил Гамаш. — Подойду через несколько минут.

Он повернулся к Натэниелу.

— Подожди здесь, пожалуйста. Приготовь себе кофе, если хочешь, — Гамаш указал на кофеварку и полный графин на буфете. — Скоро вернусь.

Лакост и Бовуар оставили Натэниела готовить кофе, в то время как коммандер Гамаш отправился в душ.

Он вскорости появился, умытый, свежевыбритый, переодетый в костюм и галстук. Увидев коммандера, Натэниел поднялся на ноги.

Гамаш жестом попросил его сесть, налил себе кофе и присоединился к кадету.

Солнце уже поднялось, освещая мрачный мартовский пейзаж за окном — заплаты сугробов перемежались клочьями серого кустарника. Еще месяц назад это была чудесная страна первозданного чистого снега, изрисованного тропами — следами от лыж и снегоступов. А ещё через месяц природа оживёт весенними красками полевых цветов и яркой зеленью молодой листвы.

Но пока за окном было что-то похожее на зомби-лэнд.

— Итак, кадет Смит, как обстоят дела с расследованием по делу о карте?

Он задал вопрос на безупречном английском, с легким британским акцентом, и жестом показал на картинку в рамке на стене.

Натэниел либо не ожидал подобного вопроса, либо его удивил выбор языка, но он снова покраснел.

— Pardon? — переспросил он по-французски.

Гамаш улыбнулся.

— Быть англо нормально. Если не будешь правдив сам с собой, как распознаешь правду в других? Я спросил про карту. Ты и трое других кадетов занимались расследованием.

— Мы прекратили, — ответил Натэниел, снова по-французски. — Мы, понимаете, были очень заняты курсовыми.

Они попали в странное положение, как часто и случается в Квебеке, когда франкоязычные говорят на английском, англо же, напротив, на французском.

— И как ты поступил со своей копией карты? — спросил Гамаш.

— Карты? Не знаю. Она где-то в вещах, полагаю.

Коммандер Гамаш склонился к парню. Ровно настолько, чтобы пересечь личное пространство кадета Смита.

— Вы тут не для того, чтобы вести светскую беседу, молодой человек. У любого моего вопроса есть цель, и сейчас более чем когда-либо. Мы тут убийство расследуем, а не устраиваем кофейную вечеринку.

— Так точно, сэр! — Натэниел, округлив глаза, перешёл на английский.

— Хорошо. А сейчас еще раз: как ты поступил со своей копией карты?

— Не помню.

Смотря в лицо коммандеру, он снова покраснел.

— Правда, не помню. Не думаю, что выбросил. Она где-то в моем столе в спальне.

— Иди и найди ее, пожалуйста, — сказал Гамаш, поднимаясь. — И у меня еще один вопрос.

— Да?

— Бывал ты хоть раз в спальне профессора ЛеДюка?

— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете, кадет, что я имею в виду. Ни в чем вас не виню. Ни юридически, ни морально закон не нарушен. По крайней мере, с твоей стороны. Но мне необходимо знать.

— Нет, сэр. Я никогда не был в его спальне.

Гамаш изучающее смотрел на молодого человека, выглядевшего сейчас так, словно голова его пылала в огне.

— Каковы были твои отношения с профессором ЛеДюком?

— Что вы имеете в виду?

— Я знаю, тебе страшно. И у тебя есть все причины держать личное при себе, особенно в этих стенах. В прошлом Академия не была толерантным учреждением. И я считаю, что ты очень смелый, раз поступил сюда.

— Не понимаю, о чем вы.

Гамаш улыбнулся и кивнул.

— Просто помни, сейчас здесь расследуют убийство. Твои секреты всё равно выйдут наружу. А я даю тебе шанс рассказать мне всё с глазу на глаз.

— Нечего рассказывать.

Гамаш понизил голос, хотя они были в комнате одни.

— Я пойму, — сказал он. — Доверься мне, пожалуйста.

Натэниел Смит посмотрел ему в глаза, вдохнул легкий аромат сандалового дерева и розовой воды, хотя никогда не умел различать нюансов. Аромат ему понравился. Он успокаивал. Как и эти глаза.

А потом вспомнил предупреждение профессора ЛеДюка насчет коммандера Гамаша.

А потом вспомнил мертвое тело ЛеДюка.

— Можно мне вернуться к себе в комнату? — спросил он по-французски. — Могу поискать карту, раз вы хотите.

Гамаш еще мгновение удерживал его взгляд, потом кивнул.

— Минуту.

Он поднял трубку и сделал звонок.

Вскоре в дверь постучали, за ней ожидал один из преподавателей.

— Пожалуйста, сопроводите кадета Смита в его комнату, потом проводите в столовую.

— Что мне сказать остальным? — уже у двери спросил Натэниел. — О профессоре ЛеДюке? Каждый захочет узнать.

— Расскажи им правду.

Дверь закрылась, Гамаш секунду смотрел на нее, потом перевел взгляд на карту в рамке.

Разводы бурого цвета могли быть грязью. А могли не быть. Старая и затрепанная. Тонкие контурные линии, как морщинки на прожившем жизнь лице. Реки и долины. Корова, пирамида и три крохотные сосны. И снеговик, победно воздевший руки. А может, он сдается.

Гамаш выдохнул неосознанно долго удерживаемый в легких воздух.

Карту спрятали с какой-то целью, говорит Рут. Замуровали в стену.

Гамаш взял свой кофе и подошёл к окну.

Он думал и думал, потом позвонил мэру и шефу полиции.

А потом оправился по пустынным коридорам обратно, к телу убитого Сержа ЛеДюка.

К этому времени они должны обнаружить то, что он увидел в прикроватной тумбочке ЛеДюка.

Копию карты.

Глава 13

Доктор Шерон Харрис за свою бытность коронёром видала вещи и похуже. Значительно хуже. Отвратительные, ужасающие вещи. И если уж говорить об телесных повреждениях, то данный случай был довольно скучен. Если не переворачивать тело и не замечать снесенного черепа. И если не поворачивать собственной головы в поисках останков его черепа.

Она, конечно же, голову повернула.

Доктор Харрис поднялась на ноги, стянула латексные печатки, отошла от тела Сержа ЛеДюка и присоединилась к Жану-Ги Бовуару и Изабель Лакост.

— Он был уже мертв, когда рухнул на пол. Предположительно, чуть раньше полуночи. Единственный выстрел в висок и больше никаких ран. Похоже на экспансивную пулю. Из тех, что называют пулеметными, по понятным причинам.

Им не нужно было снова обращаться к телу, чтобы понять причины.

— Пулю нашли? — спросила доктор Харрис.

— Нет, — ответил Бовуар, показывая на противоположную стену. — Все еще ищут.

Тут раздался стук в дверь и вошел Гамаш. Они с доктором Харрис поприветствовали друг друга как старые друзья, сотрудничавшие по многим делам в прошлом.

— Я как раз сообщила, что причина смерти не вызывает сомнения, — заявила она. — Его смерть была быстрой, можно сказать, милосердной.

— Выглядит так, словно профессор ЛеДюк просто стоял тут и ждал, когда всё произойдет, — заметила Изабель Лакост. — Ни следа борьбы. Что бы это значило?

— Может быть, он не верил, что убийца нажмет на курок? — предположила коронер.

— А может, думал, что пистолет не заряжен, — сказала Лакост. — Может, убийца не собирался стрелять в ЛеДюка, и бросился бежать, как только понял, что сделал.

Бовуар отошел к членам судебно-медицинской команды, желая отвлечься на время от всех «может быть» и поговорить о фактах.

Он знал, что мотив очень важен, но зачастую следователи и близко не подбирались к сути дела, никогда так и не узнав реальных причин, по которым отнималась жизнь. Причины эти глубоко скрыты и слишком сложны, даже сам убийца иногда их не понимает.

А вот хорошие, твердые улики? То, благодаря чему убийцу находят и ловят. Ложь и ДНК. Раскрытые секреты и обнаруженные отпечатки пальцев.

И все же, годы работы рядом с шефом-инспектором Гамашем приучили Бовуара признавать, что чувства играют не последнюю роль в формировании убийцы. И, возможно, играют роль в его поимке. Но не настолько важную, как факты.

К ним присоединилась Изабель Лакост, чтобы обсудить подвижки в этом деле с главой экспертной бригады, оставив коронера с коммандером возле тела.

Доктор Харрис переводила взгляд с Гамаша на жертву преступления и обратно. На лице ее появилась тень удивления, перешедшая в изумление.

— А вы не жаловали его, так ведь? — поинтересовалась она.

— Это так очевидно?

Она кивнула. Такой вывод она сделала не потому, что что-то отразилось на лице Гамаша. Как раз наоборот — его лицо не выражало никаких эмоций. Не доставало сочувствия.

— Я его оставил, — едва слышно произнес Гамаш. — А мог бы уволить.

— Так значит вы НЕ не любили его? — снова спросила Шерон Харрис, потеряв нить разговора. Но ей лучше, чем кому-либо, было известно, насколько эмоции не простая штука. Они замыкаются окружностями, идут волнами, прерываются в точках и ломаются треугольниками. Эмоции редко бывают прямолинейны.

Изо дня в день она расчленяла конечный результат некой неуправляемой эмоции.

Гамаш присел рядом с телом, и стал разглядывать рану на виске ЛеДюка. И гораздо большее по размерам выходное отверстие. Потом проследил взглядом за осколками черепной коробки, отлетевшими в другой край комнаты, где агенты прочесывали пространство в поисках пули.

— Нашёл!

Голос прозвучал не со стороны агентов Сюртэ, за которыми следил Гамаш. И найдена была не пуля.

Все повернулись к агенту, стоящей в дверях в спальню.

— В нижнем ящике, под одеждой, — сообщила она, сопроводив шефа-инспектора Лакост и остальных в спальню.

Там, под аккуратно сложенными чистыми рубашками находился кожаный футляр. Агент открыла футляр, внутри него обтянутая красным бархатом четко выделялась выемка. Контур револьвера. Там же обнаружилось место для глушителя и шести пуль. Гнёзда для пуль были пусты.

— Значит, револьвер принадлежит ему, — сказала Лакост, выпрямившись.

Все перевели взгляд с пустого футляра на дверь в гостиную, и каждый попытался понять, как револьвер переместился отсюда туда. Кто переместил его — ЛеДюк или убийца?

— Excusez-moi, — в комнату заглянул еще один агент и обратился к Гамашу: — Вы звонили шефу полиции Сент-Альфонса, сэр.

— И мэру, — кивнул Гамаш.

— Оба здесь, — сообщил агент. — Ожидают в вашем кабинете.

— Merci. Я буду там через несколько минут.

— Долбанный ЛеДюк, — буркнул Бовуар. — Держать заряженное оружие в своей комнате! Не запертое! В школе! Идиот.

— Либо ЛеДюк сам достал пистолет, либо это сделал убийца, — подытожила Лакост. — Отсюда делаем вывод, что убийца знал ЛеДюка достаточно хорошо, чтобы знать, где тот хранит оружие.

— Есть кое-что еще, что я хотел бы вам показать, — сказал коммандер Гамаш.

* * *

Амелия Шоке сидела за длинным столом, между ней и другими студентами по обе стороны стола стулья оставались не занятыми.

Их привели в столовую, для того чтобы провести досмотр в их комнатах. Её окружал гул разговоров, не стихающих после первого шквала новостей, и усиливающихся по мере распространения гипотез.

Слухи витали в воздухе,

Шею ища — где б повеситься.

Кадеты были потрясены. И взбудоражены. Некоторые были испуганы и пытались скрыть ужас за показной бравадой.

Время от времени кто-нибудь кидал взгляд в ее сторону. Она знала, о чём они думают — если убийца среди них, пусть это будет тот, кто необычнее всех.

Лёгкая мишень. Тот, за кого некому заступиться.

Амелия задрала рукава своей униформы выше локтя, демонстрируя всем татуировки и надписи, выгравированные на ее коже подобно родимым пятнам.

Их розовые чистые лица неодобрительно хмурились.

Она понимала, что подставляет шею.

Профессор ЛеДюк мёртв. Убит.

Она размышляла, сколько пройдет времени, прежде чем за ней придут.

— Можно присесть?

Подняв глаза, она увидела Натэниела, его нежную белую руку на спинке соседнего стула.

Привычное «от***сь» застряло у нее в глотке, вместо этого она кивнула.

— Никто не хочет садиться со мной, — сознался он. — После того, как я рассказал им все, что знаю. Думаю, они решили, что это сделал я и сидя со мной, они тоже будут выглядеть виновными.

— Они боятся, — сказала Амелия.

— И я боюсь, — сказал Натэниел. — А ты нет? Видя, что произошло. Как это произошло…

— Тихо, — предостерегла она его, сильно жалея, что позволила сесть рядом.

— Коммандер Гамаш спрашивал про карту, — зашептал он, склонившись к ней вплотную. — Он хочет, чтобы я нашел свою копию.

Он достал лист бумаги и расправил на столе, но она лист смахнула.

— Иди отсюда.

Но было уже поздно — как только он к ней подсел, шея для навешивания слухов была найдена. Это стало очевидно не только по тому, как на неё смотрели кадеты, но по тому, как они от неё отвернулись.

* * *

Гамаш подался вперед и при помощи шариковой ручки выдвинул ящик тумбочки.

— Ваши агенты наверняка уже видели это, — Сказал он, убирая ручку в нагрудный карман и пряча руки за спину. — Но криминалисты не знают её значения.

— И каково её значение? — спросила Лакост.

— Я уже видел её раньше, — заметил Бовуар, склонившись ниже. — Это карта.

Как и Гамаш, он старался держать руки за спиной.

Раньше он принимал это за манерность старшего товарища, но с течением времени и накопленным опытом расследований, инспектор Бовуар наконец пришёл к пониманию необходимости такой подобной манеры держаться.

Держа руки за спиной, шеф-инспектор Гамаш сводил к минимуму вероятность того, что дотронется рукой до чего-то, что трогать нельзя. Это стало его особенностью, манерой. Но суть была исключительно практической.

Только к своим тридцати Бовуар наконец начал понимать, что у любого действия тут была своя цель. От вопиющего акта убийства до едва заметного перехвата одной руки другой.

Бовуар повернулся к Гамашу.

Его учитель, его начальник, его тесть. Но, по большому счету, все еще загадка.

— Вы заметили её сразу, как только мы увидели тело, — сказал он. Нет смысла скрывать этот факт, даже если бы хотелось — Когда я открыл ящик. Вы предложили нам уйти, и я закрыл ящик, даже не заглянув в него. А вы заглянули. И потому отослали меня. Почему вы ничего не сказали?

— Мне надо было подумать, — ответил Гамаш.

— О чём? — спросила Лакост. Её тоже удивило, что Гамашу понадобилось скрывать улики. Хотя, говорить так было бы преувеличением. Он не скрывал карту, просто не стал указывать на неё сразу, как только заметил сам.

— Это копия. — Гамаш указал на бумагу. — Оригинал в моей комнате.

— У вас? — удивилась Лакост. — А почему тогда… как?

— Именно, — согласился Гамаш. — Почему. Как. Жан-Ги прав. Карту я увидел, как только он выдвинул ящик, но увидел мимолетно и издалека. Мне нужно было убедиться.

— Вы её не касались? — насторожилась Лакост.

— Non.

— Но почему вы не рассказали сразу?

— Я использовал карту как учебное пособие для четверки кадетов, — начал объяснять он. — Вручил каждому по копии. Натэниел Смт как раз один из этих кадетов.

— И вы полагаете?.. — спросила она.

— Я подумал, может он отдал свою ЛеДюку, — сказал Гамаш. — Но он уверяет, что копия всё ещё у него. Он отправился в свою комнату, чтобы найти карту.

— Итак, было сделано четыре копии? — уточнила Лакост.

— Пять. Я сделал одну для себя.

— Ваша копия у вас?

— В Трех Соснах.

— Три Сосны, — проговорила Лакост, уставившись на карту в выдвижном ящике. — Вот что на ней. — Она склонилась ниже. — Ха! Никогда не видела карту деревни.

— Это и было заданием. Узнать, для чего была сделана эта карта. А заодно узнать, почему Три Сосны исчезли с остальных карт этого района.

— И?

— Натэниел сообщил, что они прервали выполнение задания, — сказал Гамаш. — Оно было не для зачета, просто чтобы отточить их следственные навыки. А сейчас они настоящей курсовой работой.

— И вы ему поверили? — спросила Лакост.

Гамаш взглянул на неё, потом на карту, потом вздохнул:

— Не знаю.

— Но вам хочется верить.

— Натэниел Смит один из кандидатов, отвергнутых ЛеДюком. Его принял я. Я думал, он перспективный. И, надо признать, я разочарован, узнав, что он сблизился с ЛеДюком.

— Вопрос в том, — продолжила Лакост, — насколько они сблизились.

— Oui.

Лакост подозвала одного из криминалистов и попросила отправить копию карты в лабораторию, уделив копии особое внимание.

Она проследила, как агент опускает карту в пластиковый контейнер для улик.

— Вопрос не только в том, кто дал ЛеДюку карту, — сказал Бовуар, проследив, как карта покидает спальню. — А ещё и в том, зачем она понадобилась Сержу ЛеДюку. Настолько понадобилась, что он оставил её у себя.

— И держал под рукой, — добавила Лакост. — Есть в этом что-то интимное — хранить её в прикроватной тумбочке.

Бовуар стало неспокойно — еще одна заноза под кожу. Возможно, не очень крупная, но раздражающая.

— У вас было время подумать, — сказала Лакост Гамашу. — Есть соображения?

— Нет, но случилось кое-что странное. Вскоре после того, как я дал кадетам копии карты и задание, кто-то преследовал меня до дома.

— До Трех Сосен? Почему вы ничего не рассказывали? — возмутился Бовуар, тут же всполошившийся.

— Я просто не хотел никого волновать, — с улыбкой пояснил Гамаш. — Не знаю, кто это был, и зачем это кому-то нужно. Ничего не известно.

— Думаете, это был ЛеДюк? — спросила Лакост. — И карта как-то связана со всем этим?

— Не вижу, каким образом, — сознался Гамаш. — Убийца не искал карту, потому что ЛеДюк ее не особенно прятал, и не похоже, чтобы тут кто-то рылся. Не думаю, что карта как-то связана с убийством.

— Но вас это беспокоит? — подытожил Жан-Ги.

Арман Гамаш медленно кивнул.

— Это меня беспокоит, поскольку один из моих студентов дал ему карту, это беспокоит меня, потому что Серж ЛеДюк карту сохранил, что заставляет меня сделать вывод — карта имела для ЛеДюка ценность.

Гамаш повернулся к Изабель Лакост.

— Поверь мне, пожалуйста. Если бы я думал, что карта связана с убийством, я сразу бы рассказал про неё.

— Я верю вам, патрон, — сказала она. — Но всё же нам надо убедиться. Можете назвать имена остальных кадетов, кому делали копии карты?

— Кроме Натэниела Смита, есть еще двое старшекурсников — Хуэйфэнь Клотье и Жак Лорин. Он староста кадетов. И еще одна новенькая, Амелия Шоке.

— Второй кадет, которая носила ему утренний кофе? — Лакост посмотрела на убитого.

— Да. Когда сделаете анализ бумаги, сообщите мне? — попросил Гамаш.

— Конечно, — уверила его Лакост.

— С вашего разрешения, я хотел бы пригласить всю четверку в Три Сосны.

— Сейчас?

— Да, незамедлительно, — сказал Гамаш.

— Зачем? Карта ведь не имеет большого значения?

— Она говорит нам о тесной связи одного из кадетов с профессором ЛеДюком. Достаточно тесной для них, чтобы отдать ЛеДюку карту. И достаточно тесной для него, чтобы с какой-то целью сохранить карту. Кто бы это ни был, он может знать о его смерти больше, чем думает.

— Или может знать о времени его смерти, — добавила Лакост.

— Точно.

— Вы увозите их, чтобы защитить их, или для того, чтобы обезопасить Академию?

— Я увожу их, потому что не знаю ответа на этот вопрос, — сознался Гамаш. — Где-то здесь убийца. Кто-то приставил оружие к виску безоружного человека и выстрелил. Думаешь, подобная личность засомневается, если придётся поступить так же со студентами, когда кто-то из этих молодых мужчин или девочек станет угрозой? Чем раньше они покинут Академию, тем лучше.

Изабель Лакост кивнула, но была далека от уверенности, что отправив студентов в Три Сосны, Гамаш не отправлял туда и убийцу. В Три Сосны!

— Я скажу им, что карта могла сыграть какую-то роль в смерти профессора ЛеДюка и попрошу возобновить расследование, — сказал Гамаш. — Таково будет моё объяснение.

— Не возражаю. Инспектор?

Жан-Ги отрицательно покачал головой.

— С кадетом Смитом я поговорила, — сказала Лакост. — Нам нужно допросить остальных трех, пока они не уехали. Комнаты студентов сейчас досматривают?

— Попрошу агентов быть особенно внимательными с комнатами этих четверых, — сказал Бовуар, и направился к одному из членов следственной группы, который вскоре отправился выполнять порученное.

— Пора сделать обращение к школе, — сказал Гамаш, взглянув на свои часы. Было всего лишь около десяти утра, хотя казалось, что уже вечер. — Не могли бы вы собрать студентов и персонал в аудитории?

Один из агентов кивнул и вышел.

— Bon. А пока все соберутся, я пойду в свой офис, поговорю с мэром и шефом полиции, — Гамаш повернулся к шефу-инспектору Лакост. — Надо обсудить ещё кое-что. Сможешь подойти ко мне в офис в течение часа?”

— Конечно.

— Я провожу вас, — сказал Бовуар Гамашу. — Оказавшись в коридоре он спросил: — Вы правда думаете, что карта не имеет отношения в смерти Сержа ЛеДюка?

— Не знаю, как они могут быть связаны.

Но сказал он это неуверенно. Наблюдая, как Гамаш стремительно уходит по коридору, Бовуар слегка потянулся и повел плечами, чтобы освободиться от напряжения и чувства покалывания между лопатками.

Глава 14

Студенты притихли, когда Гамаш вышел в центр аудитории.

Он заговорил лишь когда всеобщее внимание было приковано к нему.

Он рассказал им о произошедшем. Говорил просто и понятно, не принижая ужаса от убийства профессора в кампусе, но и не превращая все в мелодраму.

Он дал им ровно столько информации, сколько требовалось, чтобы прекратить злобные спекуляции, при этом не скомпрометировать следствие.

Про револьвер упоминать не стал. Просто сообщил, что профессор ЛеДюк был убит одним выстрелом в голову.

И не сказал ничего о карте.

— Есть вопросы? — спросил, когда закончил.

Вверх поднялась сотня рук.

— Только без всяких «известно ли нам, кто убил профессора Ледюка?» — уточнил Гамаш, и большинство рук было опущено. — Или «знаем ли мы, почему его убили?».

Не осталось почти ни одной поднятой руки.

— Да, кадет Тибодо? — Гамаш указал на третьекурсника, тот поднялся.

— Когда нам можно будет вернуться в наши комнаты?

Гамаш смотрел на него несколько секунд.

— Вы интересуетесь, будет ли то, что найдено при осмотре ваших комнат, использовано против вас? Наркотики, например. Или выпивка. Или украденные экзаменационные листы.

По аудитории прокатился гул.

— Мы переговорим обо всем найденном с каждым, но оставим все втайне, кроме случаев особо тяжких нарушений, или если найдем улики.

Кадет Тибодо кивнул и сел, явно расстроившийся, но одновременно успокоенный.

Было еще несколько вопросов по поводу процедуры расследования, по поводу занятий, а так же о том, что они скажут свои семьям.

— Расскажите им правду, — посоветовал Гамаш. — Некоторых из вас допросит шеф-инспектор Лакост и следственная группа убойного отдела. В основном, тех, кто был студентом профессора ЛеДюка или встречался с…

— Лжец!

Гамаш приложил ладонь ко лбу, чтобы лучше рассмотреть говорившего, но человек предпочел отсиживаться среди толпы.

— Если вам есть что сказать, поднимитесь и скажите всё мне в лицо, — произнес Гамаш тихим спокойным голосом, слышимым даже в противоположном конце аудитории.

Кадеты стали озираться по сторонам.

Гамаш ждал. Когда никто не поднялся, он продолжил так, словно его и не прерывали.

— В свои комнаты вы сможете вернуться в течение часа. Если вам известно что-то, что может помочь в расследовании, каким бы тривиальным оно вам не казалось, держите это при себе, пока не сможете поговорить с кем-то из следователей. К несчастью, вы получили шанс наблюдать за процессом расследования убийства изнутри. Это совсем не не привлекательно. И не захватывающе. Наружу выплывет много такого, что люди пытались скрыть. А не только содержимое ваших комнат.

Послышались нервные смешки. Когда все вновь стихло, коммандер продолжил.

— Не обманывайтесь, всё тайное станет явным. Лучше добровольно все рассказать, а не ждать, когда это вытащат на всеобщее обозрение.

— Лицемер! — выкрикнул тот же голос.

На этот раз аудитория зашумела. Кто-то негодовал. Кто-то радостно предвкушал дальнейшее развитие событий.

Коммандер Гамаш пристально рассматривал собрание студентов и те понемногу успокаивались. Все замерли в ожидании его ответа, приготовившись гневной отповеди.

И через несколько очень долгих мгновений коммандер Гамаш сделал то, чего от него никто не ожидал.

Гамаш улыбнулся. А когда улыбка на лице растаяла, заговорил. Говорил он мягко, но слова его достигали каждого уха.

— Будьте осторожны. Наступило опасное время. Среди нас убийца. Почти наверняка он находится в этой комнате, — Гамаш сделал паузу, а потом посмотрел на них с такой заботой во взгляде, что некоторые выдохнули, избавившись от напряжения, накопившегося, едва ли, не за целую жизнь. — Подпитывать злость очень легко. Слишком малодушно разжигать ненависть. Вы должны заглянуть в себя и решить — кто вы есть, и кем хотите стать. Личность не формируется в такие времена, как это. В такие времена личность проявляется. Это время для попытки. Время испытания. Будьте осторожны.

Араман Гамаш сошел с кафедры.

— Трус! — крикнул голос ему во след.

Слово ударило в спину, потом отскочило от Гамаша, не повредив. Гамаш не замедлился, не поколебался, продолжил стремительный шаг.

Амелия склонилась вперед, в сторону кафедры. Коммандер ушел, а она так и сидела, уставившись на опустевшее после его ухода место в центре аудитории.

Коммандер обращался ко всем и каждому, в том числе и к ней. Но его глаза задержались на одном молодом человеке. Тогда же изменилось выражение его лица. Во взгляде появилась почти болезненная обеспокоенность.

Он точно знал, кто прокричал ему, выстрелил в него теми словами. И Гамаш обращался именно к этому человеку. Будь осторожен.

— Хм! — хмыкнула Амелия.

— Что? — спросил сидящий рядом кадет.

— Отвали, — без энтузиазма ругнулась она. И погрузилась в свои мысли.

* * *

Шеф-инспектор Изабель Лакост стояла в дальнем углу аудитории рядом с Жаном-Ги Бовуаром.

— Они разве не знают? — резко выдохнув, прошептала она.

— Какой он? — спросил Бовуар. — Либо не знают, либо им всё равно. Серж ЛеДюк постарался отравить колодец до прихода Гамаша, и продолжал подкидывать дерьмо последние пару месяцев.

— А он не мог ему противостоять? — спросила Лакост.

Аудитория вокруг них гудела от предположений. Говорили про убийство, про слова, брошенные в коммандера.

— Это его выбор, — сказал Бовуар. — Он считал, что ЛеДюк намеренно отвлекает внимание, да и дел было слишком много, чтобы тратить время на войну с Дюком.

— Они глупые.

— Не все.

Для Лакост было ясно — и она вполне понимала причины — что Гамаш потерял контроль над Академией. Жану-Ги Бовуару происходящее в аудитории виделось совсем в другом свете.

Как и ей, ему был очевиден вызов, брошенный Гамашу. Но еще Бовуар видел зарождавшиеся островки тишины — некоторые из кадетов обдумывали только что произошедшее, включили мозги.

* * *

— Ты идиот, — шипела Хуэйфэнь.

— Чего? Да все думают, как я, — ответил Жак.

— Не все. По крайней мере, теперь.

Её острые глаза отслеживали окружающую их активность. А в некоторых случаях и бездействие. Задумчивость, охватившую немалую часть ее сокурсников-кадетов.

Она посмотрела на Жака. Такой красивый. Тонкое, интеллигентное лицо. Мускулистый от занятий греблей, скалолазанием и хоккеем. Его тело излучало здоровую энергию, которую девушка находила почти непреодолимой. Она мечтала пробежаться пальцами по этим напряженным мышцам, даже если уже делала это. Она мечтала обхватить его руками и ногами, даже когда именно это и делала

Но сейчас, и уже не впервые, она задумалась, что еще скрыто под этой прекрасной оболочкой. В этой черепной коробке. И что случится, если сдерживающие ремни когда-нибудь порвутся.

* * *

Когда Хуэйфэнь вернулась в свою комнату, то обнаружила, что ее ожидает женщина, а личные вещи досматривает полицейский агент.

— Кадет Клотье?

— Oui.

— Я шеф-инспектор Лакост из убойного отдела. Пожалуйста, присядьте.

Хуэйфэнь села на краешек кровати и стала наблюдать, как агент роется в содержимом платяного шкафа.

Лакост уселась на стул и закинула ногу на ногу, чтобы было комфортнее.

— Где вы находились прошлой ночью, между десятью вечера и двумя часами утра?

— Здесь. В постели.

— Одна?

— Да.

— Вставали ли вы, чтобы сходить в ванную? Или выпить воды?

— Нет, я спала. У нас плотный график занятий — учеба, спорт. Это сильно выматывает.

Лакост улыбнулась.

— Припоминаю, каково это. Какими были ваши отношения с профессором ЛеДюком?

— Я одна из его студенток. Полагаю, вы можете смело считать его моим наставником.

— Он вас выбрал, или вы его?

Хуэйфэнь разглядывала шефа-инспектора. Та задала ей очень точный и неприятный вопрос.

— Он выбрал меня. Когда я была первокурсницей, он предложил мне приносить ему утренний кофе. Потом, через какое-то время, стал приглашать к себе в комнату по вечерам.

— Для чего?

— Поговорить. И не наедине, — поспешно добавила Хуэйфэнь, — если вы об этом подумали. Ничего такого. Он просто говорил с нами, о работе полицейского, о Сюртэ. Он был заинтересован в некоторых кадетах.

— Наверное, его смерть стала шоком.

И, тем не менее, Лакост ясно видела, что девушка совершенно не шокирована. И даже не опечалена. Но очень нервничает.

— Это так, — ответила Хуэйфэнь.

— Всего несколько месяцев до вашего выпускного, после которого вы станете агентом Сюртэ, поэтому вам отлично известно, как протекают расследования. Есть идеи, кто бы мог его совершить?

— Думаю, вам стоит спросить коммандера.

— Правда? А почему?

— Они друг друга ненавидели. Это было очевидно.

— Как это?

— Ну, они болтали друг про друга всякое.

— Что профессор ЛеДюк говорил о коммандере Гамаше?

— Что тот слабак, и что ослабляет Академию и Сюртэ. Что он трус.

Лакост сжала губы на несколько секунд, а когда снова обрела способность говорить, спросила:

— А что коммандер Гамаш говорил про профессора ЛеДюка?

Хуэйфэнь открыла рот, потом медленно закрыла, ломая голову над ответом. Что же она слышала от коммандера про Дюка?

Она посмотрела на шефа-инспектора Лакост, которая понимающе смотрела в ответ.

— Ничего, так ведь?

Хуэйфэнь согласно кивнула.

— Вы не очень хороший агент, если принимаете слухи за факты, кадет Клотье.

Полицейский, обыскивающий небольшую комнату, шепнул что-то на ухо Лакост, потом вручил ей какой-то предмет. Взглянув на находку, Лакост поблагодарила агента.

— Пожалуйста, упакуйте кое-какие личные вещи, — попросила она девушку, и поднялась, — Вещи, чтобы переночевать. И обязательно возьмите с собой вот это.

Лакост вручила обалдевшей девушке карту Трех Сосен, и вышла из комнаты.

* * *

Инспектор Бовуар покинул комнату Жака Лорина.

— Я на сто процентов уверен, что именно он оскорблял месье Гамаша, — сообщил Бовуар Лакост, как только оба следователя снова встретились.

— Почему?

— Почему я так думаю, или почему он оскорблял?

— И то, и другое.

— Потому что парень был одним из ЛеДюковых миньонов. И был его прислугой, в свою бытность новичком.

— Как и кадет Клотье, — она указала на комнату Хуэйфэнь. — Ты нашел карту?

— Да. Она всё ещё у него.

— Как и карта кадета Клотье. Итого, две карты.

— Я попросил его собрать вещи и прихватить карту, но не сообщил, куда он отправится. Мелкий говнюк выглядел испуганным.

— Но если профессор ЛеДюк был их наставником и пользовался их уважением, то его наверняка убили не они, — сделала вывод Лакост.

— Ну, я бы не стал этого исключать, — заметил Бовуар. — У молодежи любовь быстро превращается в ненависть. Может, ЛеДюк нашел себе новых фаворитов.

— Типа двух других кадетов, — сказала Лакост. — Новичков?

— Может быть.

— Возьми на себя девушку, — попросила Лакост. — А я снова поговорю с Натэниелом Смитом. Посмотрю, найдет ли он свою копию карты.

* * *

Натэниел предъявил карту Лакост.

— Bon, — бегло изучив листок, она вернула экземпляр владельцу. Три экземпляра в наличии. — Вечером, когда ты встречался с Сержем ЛеДюком, чем вы занимались?

— Как вы узнали, что я с ним встречался? — юноша невообразимо побаровел.

— Я говорила с другими кадетами, как ты знаешь.

— Нас там была целая куча, — уверил Натэниел. — Мы не часто встречались, только когда Дюк приглашал нас.

— То есть, всегда был кто-то еще? А наедине вы когда-нибудь оставались?

— Никогда.

— Прошлой ночью?

— Я поужинал, потом была хоккейная тренировка, потом я вернулся сюда и делал домашнюю работу. Мы должны были пошагово разработать расследование по поводу проникновения со взломом.

— Когда ты лег спать?

— Кажется, около одиннадцати.

— Как ты считаешь — кто-нибудь особенно недолюбливал профессора ЛеДюка?

— Ну, он не был самым популярным из профессоров, — ответил Натэниел. — Но народ относился к нему с уважением.

— Уважал или боялся?

Натэниел промолчал.

— А ты? Что ты к нему чувствовал?

— Я его уважал.

— За что?

— Я… Мне..

— Ты его боялся, так? — тихо спросила она.

— Ничего подобного! Я был ему благодарен за то, что он меня выбрал.

Лакост кивнула. Это могло быть правдой. Пока куратором Натэниела был Дюк, остальные кадеты оставляли парня в покое. Но ЛеДюк, конечно же, отлично помнил, что юноша — один из тех, кого он не принял в Академию, и после это его решение было отменено лично коммандером Гамашем.

Не поэтому ли ЛеДюк пригрел парня? Потому что тот понравился Гамашу? Ему хотелось испортить всё и вся, становившееся для коммандера особенным?

— Упакуй, пожалуйста, немного вещей на пару дней, — попросила она, поднимаясь. — И захвати карту.

Натэниел вскочил.

— Зачем? Что такое?!

— Вас учили ставить под сомнение приказы?

— Нет.

— Тогда исполняй, пожалуйста.

Качая головой, Лакост удалилась. Теперь ей было очевидно, с чем каждый день приходится сталкиваться Гамашу на посту коммандера.

* * *

— Она где-то тут, — уверила Амелия.

Под присмотром Жана-Ги Бовуара комната была обыскана сначала агентом Сюртэ, потом самой студенткой.

Много времени на это не потребовалось. Только кровать и стол. Комод и небольшой шкаф с униформой.

В комоде не было ничего кроме ящика с носками и нижним бельем.

Но сколько книг! Над столом, на полу, вдоль стен. Амелия соорудила самодельные книжные полки, используя кирпичи и старые доски-сороковки.

Она заглядывала в каждую книгу, трясла ее. Но не находила ничего.

— Ладно, оставь, — сказал Бовуар. — Карты тут нет.

Он жестом попросил её присесть на кровать. Сам уселся на стул возле письменного стола, потом наклонился к Амелии и спросил:

— Где она?

— Не знаю.

Девушка казалась искренне озадаченной.

Бовуару не нравилось то, что он видел, когда смотрел на Амелию Шоке. Но надо было отдать ей должное — с самого начала занятий кадет Шоке никогда не претворялась кем-то, кем не была.

Это одновременно внушало надежду и настораживало.

Но, конечно же, не означало, что она не способна лгать.

— Ты отдала карту профессору ЛеДюку?

— Чего?! — возмутилась она. Конечно, нет! Зачем мне это?

— Когда ты видела ее в последний раз?

— Не помню.

— Вспоминайте, кадет.

До сей поры этот чем-то привлекательный человек был для Амелии всего лишь профессором. Читал лекции по методике работы на месте преступления. Как ей было известно, он всегда был замом коммандера Гамаша.

И его зятем. Она поняла это по фотографии в дома Гамашей. Знание это она придерживала, чтобы использовать в подходящий момент.

Но Амелия никогда не думала о профессоре Бовуаре как о действующем инспекторе отдела по расследованию убийств или как об одном из влиятельных офицеров Сюртэ. Она даже не предполагала до этой минуты, что он таковым является.

Прямо на ее глазах профессор Академии превратился в инспектора убойного отдела.

Покачав головой, Амелия вскинула руки в знак смирения.

— Я не знаю, где карта.

— Профессор ЛеДюк просил тебя стать одной из его прислужников, — продолжил Бовуар.

— Он не просил, — поправила его девушка, — Он поставил перед фактом. И не называл это прислуживанием. Считалось, что нам оказана честь, что нам повезло.

— Ты на это так смотришь?

— Не думаю, что у нас был выбор. Я просто делала, что говорят.

— Звучит так, словно профессор тебе не нравился.

— А мне вообще никто не нравится, — сообщила она.

— То есть, ты испытывала к нему неприязнь?

— Я ни к кому не испытываю неприязни.

— Правда? Ты выше всех этих противных человеческих особей?

— Послушайте, я здесь, чтобы стать настоящим агентом Сюртэ, а не для того, чтобы заводить друзей.

— Ты в курсе, что люди, которых ты тут повстречала, впоследствии станут твоими коллегами на долгие годы? Возможно, тебе пора научится любить. Или испытывать неприязнь, как вариант.

— Так точно, сэр!

Наблюдая за ней, Бовуар отметил ум в ее взгляде. И если не страх, то уж точно некоторое беспокойство.

У неё, он знал, есть причины для беспокойства. И даже причины для страха.

Её экземпляр карты пропал. Либо она сама отдала карту ныне покойному профессору, либо кто-то взял и поместил карту в тумбочке ЛеДюка. В обоих случаях все внимание приковано к ней. Всё сходится на кадете Шоке. Бовуар это понимал. Ей это тоже было ясно.

— Собери кое-какие вещи, пожалуйста. Ты уезжаешь отсюда на пару дней. Тебя сопроводит агент.

— Зачем? Из-за карты? — прокричала ему вослед Амелия, но ответа не получила.

* * *

— Можно? — спросила Лакост, входя. — Встреча с шефом полиции и мэром состоялась?

Поднявшись из-за стола, Гамаш поприветствовал её, указал на кресло возле дивана, сам занял соседнее.

— Oui. Бедный парень. Сочувствую ему. Последние несколько месяцев я пытался завоевать доверие мэра. Наконец, вопреки своим советникам, на последнем городском собрании он одобрил программу волонтерства, а тут такое случилось.

— Но это же никак не связано, — заметила Лакост.

— Нет. Но это выставляет Академию в очень неприглядном свете, разве ты не видишь? Один из наших профессоров убит? Откуда мэру знать, что приходящие к нам в бассейн или на хоккейные поля дети в безопасности?

— Понятно, — сказала Лакост, отметив, как искренне опечален Гамаш. Но совсем не из-за жестокого убийства одного из своих коллег. Его расстраивало, что отличный мужик, каким был мэр, а так же дети общины в очередной раз пострадали по вине Сержа ЛеДюка.

— Шеф полиции настроен более оптимистично, — продолжил коммандер. — Предложил помощь.

Изабель Лакост расправила складочку на брюках и взглянула на Армана Гамаша.

— Я и не представляла, насколько это враждебная среда, патрон.

Он улыбнулся:

— Я тоже, если честно. Когда я впервые приехал сюда, то ожидал сопротивления, и Господь свидетель, мои ожидания оправдались. Я ожидал, что Серж ЛеДюк попытается контролировать и смущать настроения в кампусе. Он так и поступал. Я предположил, что третьекурсники — испорченное поколение. Так и есть. Ну, почти так.

Он смотрел на нее и, секунду помедлив, спросил:

— Знаешь, почему в вооруженные силы восемнадцатилетних

— Потому что они молодые и здоровые? — предположила Лакост.

— Здоровее двадцатитрехлетних? Нет. Это потому что они податливые, как пластилин. Восемнадцатилетних так легко убедить в чем угодно. Заставить сделать все, что угодно.

— То же самое можно сказать и про уличные банды, и про террористические организации. Если дать им молодежь.

Мысль зацепила ее. Она произнесла простые слова, но чтобы осознать их смысл, потребовалось некоторое время. Серж ЛеДюк, по сути, превращал Академию Сюртэ в тренировочную террористическую группировку.

За какие-то несколько лет он испортил некогда прекрасную организацию. Не только Академию — отсюда в качестве агентов в Сюртэ попадут его кадеты. И станут расти по службе. Нет, не станут. Уже стали. Они уже внутри Сюртэ.

И что хуже всего, эти юные мужчины и женщины не видят ничего плохого в том, что делают. Или собираются делать. Просто им сказали, что это правильно.

У Армана Гамаша была причина принять пост коммандера. Чтобы восстановить равновесие. И сделать всё возможное, чтобы остановить Сержа ЛеДюка.

Под ее взглядом коммандер Гамаш поднялся и шагнул к своему столу.

Лакост насторожилась — реакция, свойственная хорошо натренированным, высококвалифицированным офицерам.

Сержа ЛеДюка нужно было остановить. Окончательно и бесповоротно.

Но это сделал не месье Гамаш, уверила она себя. Он тут ни при чём. Он ни в чём не виноват. Ни в чём.

Она смотрела, как Гамаш подхватывает со стола досье и возвращается к ней.

— Вам надо было его уволить, патрон, — сказала Лакост. — Арестовать его за коррупцию вы бы, возможно, не смогли, но увольнение остановило бы его от причинения большего ущерба.

— Увольнение ЛеДюка ничего бы не решило. Проблема просто переместилась бы к кому-то другому. ЛеДюки в этом мире всегда найдут благодатную почву. Не Сюртэ, так другой полицейский департамент. Частная охранная фирма. Нет. Наступил предел. Это должно было прекратиться, и люди, которых он тут и в Сюртэ подкупил, должны были увидеть, что их философию больше не потерпят.

— Как вы намеривались добиться этого, сэр?

Он с иронией посмотрел на нее.

— Ты говоришь о том, о чём я думаю? Уж не подозреваешь ли ты, что я остановил его при помощи пули в ранний утренний час?

— Мне нужно было спросить. А вам — ответить. Это же не светская беседа.

— Согласен, — ответил Гамаша, возвращаясь в кресло. — Но ты же не думаешь, что я способен на хладнокровное убийство?

Она помолчала, не спуская с него глаз.

— Думаю, способны.

Её слова надолго повисли между ними.

— И, как бы там ни было, я тоже способна, — добавила она.

— При определенных обстоятельствах, — согласился Гамаш, медленно кивнув.

— Oui.

— Вопрос в том, какие обстоятельства считать подходящими, — добавил Гамаш.

— Должно быть, патрон, вам стало ясно, что Серж ЛеДюк побеждает. Он уже искалечил третьекурсников. Вы сами сказали, что их уже не исправишь…

— Я сказал — почти. Я еще не потерял надежду на их счёт.

— Почему тогда не взять обучение третьекурсников на себя? Вы ограничились только новичками.

— Так и есть. Старших я отдал кое-кому получше. Тому, кто сможет научить их большему, чем я когда-либо буду способен.

— Жану-Ги? — спросила она, даже не пытаясь скрыть сомнения.

— Мишелю Бребёфу.

Изабель Лакост села очень тихо, не дыша. Как если бы в комнату проникло что-то жуткое, и она не хотела привлекать его внимание.

— Знаменитый предатель, — наконец выговорила она.

— Пример, — сказал Гамаш. — Мощный пример того, на что способна коррупция. Она лишила Мишеля Бребёфа всего, что было ему дорого — коллег, друзей, самоуважения. Карьеры. Семьи. Он потерял всё. Серж ЛеДюк обещал кадетам власть и награды. Мишель Бребёф проверил всё это в на себе. Он пример того, что станет с коррумпированным офицером Сюртэ.

— Он знает об этом?

— Он знает, что ему предоставлен шанс искупить вину, закрыть ворота.

Изабель Лакост склонила голову, не вполне уловив аллюзию.

— Предположим, он не пытается искупить вину, — предположила Лакост. — Что, если он использует этот шанс как попытку вернуться в дело? Предположим, он встал на старую дорожку и нашел свою благодатную почву. Не страшно было соединить Мишеля Бребёфа, Сержа ЛеДюка и школу, полную впечатлительных курсантов, воедино? Не страшно, что всё обернется катастрофой?

— Конечно, страшно, — резко бросил ей Гамаш, и тут же постарался успокоиться. Он посмотрел на неё, во взгляде мелькнул отсвет гнева. — Ты не можешь искренне считать, что я не боялся этого каждый день, каждую минуту. Но только так можно потушить пожарище — при помощи ответного пламени.

— Это должно быть контролируемое пламя, — заметила Изабель Лакост и тихо повторила: — Контролируемое.

— Полагаешь, я утерял контроль?

— Недавно в морг унесли труп, а вас освистали курсанты, — она выдохнула, — Да, думаю, вы утеряли контроль. И пожалуйста, помните — я говорю это вам с огромным уважением. Если кто-то и мог решить эту проблему, то только вы.

— Ты думаешь, я сделал хуже?

Она готова была ответить, потом передумала.

— Я не собираюсь сидеть тут и заявлять тебе, что убийство Сержа ЛеДюка было частью моего плана, — сказал Гамаш. Или что я считал это отдаленно возможным. Но назад я не поверну. Ты никогда не сбегала, Изабель. Даже когда могла. Даже когда должна была, чтобы спасти свою жизнь.

Теперь он ей улыбался. Теми же знакомыми карими глазами, что смотрели на неё, когда он умирал на фабричном полу, пока она безуспешно старалась остановить вытекающую из него кровь. Тогда над головами свистели пули, стены вокруг них взрывались осколками, а воздух был плотным от пыли и криков смертельно раненных мужчин и женщин.

Она осталась с ним. Держала его за руку. Услышала слова, как они оба тогда думали последние в его жизни. Рейн-Мари.

Он передал это имя через Изабель Лакост. А с именем отдавал и всю душу, всё свое сердце. Всё своё счастье и просьбу о прощении. Рейн-Мари.

Гамаш выжил. И Изабель не пришлось доставлять ей то, последнее послание.

— Вот и я не бегу теперь, — сказал он. — Будем придерживаться прежнего курса.

— Oui, — ответила она.

— Мы бывали и в худших передрягах, Изабель, — заключил он.

— Случалось, — улыбнулась та. — По крайней мере, кадеты не вооружены и не стреляют в нас. До поры.

Гамаш издал хриплый смешок.

— Я попросил шефа полиции как можно быстрее изъять все боеприпасы из арсенала. Оружие останется, но нечем будет стрелять.

Улыбка сползла с ее губ:

— Я же пошутила. Вы серьезно ожидаете неприятностей подобного масштаба?

— Убийства я не ожидал, — ответил он, став серьезнее, чем когда-либо. — Кадеты должны быть в безопасности. Единственная вещь, которая опаснее убийцы это убийца, загнанный в угол. А сейчас он заключен в стенах Академии. И лучше, чтобы в его распоряжение не попал арсенал.

— Или целая армия, — сказала Лакост, припоминая реакцию в аудитории. — У Сержа ЛеДюка много последователей.

— Это так. Но ты заметила — хоть кто-нибудь горюет по нему?

Лакост на мгновение задумалась и отрицательно покачала головой.

— Нет.

— Нет, — подтвердил Гамаш. — Проблема с «дыханием королей».

— Дыханьем королей?

— «Их смыло всех державною волною», — напомнил Гамаш. — Жалко, что тут нет Жана-Ги, он бы оценил.

— Очередное стихотворение, — догадалась Лакост.

— Хм. Джонатан Свифт, — он протянул ей папку, взятую с рабочего стола.

— Что это?

— Пистолет, что я держал у виска Сержа ЛеДюка. Прочти и скажи, что думаешь по этому поводу.

— Merci, — она поднялась на ноги. — Прочту. Есть тут свободный офис?

— На той стороне холла есть зал заседаний.

— Отлично.

Гамаш не торопился подняться из кресла, чтобы проводить ее. Следуя его примеру, Лакост снова села.

— Есть что-то ещё?

— В глобальном смысле, боюсь, ничего, что помогло бы вычислить убийцу, — сообщил Гамаш. — Просто некоторые соображения по работе департамента. Особенно такого, который имеет высокий статус — расследование убийств.

— Слушаю.

— Правосудие должно совершиться публично.

— Согласна.

Это была старая поговорка, даже клише, а Гамаш никогда не злоупотреблял клише. Если это происходило, на то был повод.

— «Правосудие не просто должно совершиться», — процитировал он, — «Оно должно совершиться публично».

— О чем вы? О том, что я должна провести пресс-конференцию?

— Что ж, это не самая плохая идея. Но я кое о чём достаточно деликатном. Об Академии Сюртэ. Профессорский состав в основном из бывших офицеров или тех, кто временно в отпуске, как Инспектор Бовуар, или людей, работающих на Сюртэ по контракту. Я бывший глава отдела по расследованию убийств. Ваш бывший начальник.

И тут шеф-инспектор Лакост поняла, к чему он клонит:

— Получается, Сюртэ будет вести расследование в Сюртэ.

— Расследование убийства, — усугубил Гамаш.

Она согласно кивнула.

— Думаете, мне надо позвонить шефу-суперинтенданту Брюнель и попросить ее поручить расследование сторонней структуре?

— Non. Никаких сторонних расследований. Ты должна против этого бороться. Просто попроси прислать независимого следователя. Кого-то, кто подтвердит, что проводимое тобой следствие будет честным.

Лакост задумалась. Мысли были невеселые.

— Вы уже так делали?

— Дважды. Удовольствия мало. Но это то, что необходимо сделать. И лучше, если инициатива будет исходить от тебя, чем будет навязана со стороны. Подозреваю, шеф-суперинтендант Брюнель уже задумалась над этим.

— Есть у вас на примете кто-то конкретный, кого я должна попросить? — Лакост быстро достала айфон и набрала номер главы Сюртэ.

— Нет, — сказал он, поднимаясь. — Это может всё испортить. Примешь того, кого пошлют. Оставляю это на тебя.

Гамаш шагнул в приемную одновременно с входящим туда Жаном-Ги.

— Их отправили в Три Сосны, патрон.

— Хорошо. Merci.

Сейчас, лицом к лицу, Бовуар видел, насколько встревожен Гамаш.

— И ещё, — начал Жан-Ги. — Пропал один из экземпляров карты.

— Чей?

— Девчонки-гота.

— Амелии?

Бовуар вскинул брови, удивившись такой фамильярности.

— Кодета Шоке, да.

— И что она говорит?

— Она выглядит удивленной. Отрицает какие-либо особые отношения с ЛеДюком, сознаётся только, что носила ему кофе по утрам и посещала групповые вечеринки в его апартаментах.

— Значит, это правда, — сказал Гамаш. — Она одна из них.

Гамаш глубоко вздохнул и посмотрел за порог, на пустой коридор, когда-то полный шумных кадетов, а сейчас словно лишенный жизни.

— Что я наделал… — едва слышно пробормотал он

Глава 15

— Вы нас похитили.

— Звучит грубо, вам не кажется? — отвечал Гамаш, этим же днём стоя в бистро напротив четверых кадетов. — Едва ли похоже на тюрьму.

— Вы знаете, о чём я, — заявил Жак.

— О да, кадет Лорин. Я вас услышал.

Амелия задумалась, уловил ли Жак смысл сказанных коммандером слов. Парень так увлечен донесением собственных мыслей, что просто не способен услышать кого-то другого.

— Зачем нас сюда привезли? — спросила Хуэйфэнь Клотье, стараясь быть вежливее Жака, хотя в ее тоне слышались нервные нотки.

Было утро, бистро заполнилось посетителями, но им предоставили персональный столик. По просьбе Гамаша, Оливье выделил им место в уголке, между стеной и окошком. Когда Гамаш вошел, кадеты вскочили, но он жестом попросил их сесть, сам сел на стул, взятый у соседнего стола.

В странно знакомой обстановке бистро Амелия почувствовала себя как дома. Тут не воняло мочой и сигаретами, как в меблированных комнатах. Тут было не гулко, как в Академии. Тут пахло дымком и ароматом кофе, слышалось потрескивание дров в камине, журчание тихих разговоров, приправленное смехом. Совсем не похоже на резкие смешки и громкий хохот, эхом гуляющие по залам Академии. Тихий гул беседы тут звучал как свидетельство хорошего настроения.

После того, как её вывели из Академии, она была препровождена в автомобиль Сюртэ без опознавательных знаков, где на заднем сидении дожидался Натэниел, а на переднем разместились два агента в штатском. И, пока они ехали, продвигаясь всё дальше и дальше, вглубь лесов, отдаляясь от Академии, от штаб-квартиры Сюртэ, её тревога всё росла и росла.

Автомобиль свернул с главной магистрали, постепенно перешёл на узкие просёлочные дороги. Затем на грунтовку.

— Куда вы нас везете?! — потребовала ответа Амелия, как только авто замедлил ход и взобрался на холм. — Где мы сейчас?

— Ну, Канзас мы точно покинули, — ответил, повернувшись к ней, один из агентов в штатском.

Это был Габри. И Амелия тут же поняла, куда её везут.

— Три Сосны, — проговорила она. — Но почему?

— Если честно, — вступил Оливье, второй «агент», когда они подъехали к бистро, — Совершенно не понимаю, почему месье Гамаш пожелал вернуть вас сюда. Но он это сделал.

Кадетам указали на зарезервированный для них столик, и Оливье сообщил, что коммандер Гамаш просил дождаться его тут.

Вскоре к ним присоединились Хуэйфэнь и Жак. Две женщины, которые их привезли — владелица книжной лавки и художница — покинули их у столика. Художница отправилась домой, а владелица книжной лавки заняла столик на другом конце бистро, и, заказав пиво и сэндвич, стала наблюдать за кадетами.

В ожидании прошёл обед, потом были бесконечные чашки кофе. Потом прибыл коммандер.

— Зачем нас сюда вернули? — повторил за Хуэйфэнь вопрос Жак, когда коммандер Гамаш подсел к ним.

Арман попросил у Оливье двойной эспрессо, затем обратился к кадетам:

— Я попросил своих друзей доставить вас сюда, потому что жизненно важно сохранить секретность. Шеф-инспектор Лакост и инспектор Бовуар знают, что вы здесь. Но больше никому это не известно. По этой же причине я не хотел, чтобы вас сюда доставляли агенты. Никто не должен знать, где вы.

Слова заставили четверку придвинуться к коммандеру ближе. Хуэйфэнь и Натэниел разом спросили:

— Почему никто не должен знать?

Амелия с Жаком промолчали. Может, они знают, подумал Гамаш. Догадываются, что под подозрением. Среди них может оказаться убийца. Или кто-то из них станет следующей жертвой.

Он смотрел в юные обеспокоенные лица, он видел деревню за окном, холм, по которому ребята въехали сюда. Вспомнил свет фар на вершине, в ночь первого визита кадетов в деревню.

Фары, словно глаза, посмотрели на них сверху, потом их свет медленно растворился в темноте.

Гамаш не имел понятия, кто был в той машине, но кто бы это ни был, решил тогда Гамаш, он следил за ними. Но теперь Гамаш желал получить ответ. И его беспокойство усилилось.

Предположим, что следили не за ним. Предположим, что целью сидевшего за рулем в той машине являлись кадеты.

Все четверо? Или только один из них?

— Так почему мы здесь?! — снова потребовала ответа Хуэйфэнь.

— Я привез вас сюда, потому что у меня для вас есть работа.

— Дайте, угадаю, — начал Жак. — Хотите, чтобы мы чистили вам дорожки от снега и готовили еду.

Он говорил громко, и народ вокруг стал поглядывать в их сторону.

— Ты меня ни с кем не спутал? — спокойно поинтересовался Гамаш. Без обиды в голосе. Атака хищной птицы молью. — Нет. На самом деле то, о чём я хочу вас попросить, достаточно сложно и очень важно. И требует соблюдения секретности. Надеюсь, это поможет в расследовании убийства профессора ЛеДюка.

Слов, более убедительных для юных мужчин и женщин, подобрать было сложно. Даже Жак затих и сделался покладистым, а Амелия придвинулась еще ближе.

Такие юные, подумал Гамаш. Они даже не осознают, насколько они молоды.

— Одна из копий этой карты обнаружена в прикроватной тумбочке профессора ЛеДюка, — сообщил Гамаш, рассправив карту на столе.

Только Натэниел заметил, как кровь отлила от лица Амелии. Она и так была бледной, а теперь выглядела прозрачной.

— Кроме следственной группы никто не в курсе, — продолжал коммандер. — Мы до сих пор не знаем, как он её заполучил или почему хранил.

 -Чья она? — спросила Хуэйфэнь.

— Эти вопросом занимаются, — ответил Гамаш.

Амелия не спускала с него глаз, сохраняя молчание.

— Поэтому нас просили найти наши копии? — спросил Жак.

— Именно. Надеюсь, вы их захватили, потому что я хочу, чтобы вы кое-что выяснили.

Его глаза, как всегда, остановились на Амелии.

Он наблюдал за ее успехами с первого дня.

Она была первой в классе. Фактически, она была лучшей в потоке. На целую голову опережала всех. Но добровольцем в общину она не вызвалась, в клубы и спортивные команды не записалась, на обедах сидела в одиночестве.

Сегодня днем, прямо перед отъездом сюда, он просмотрел рапорт о содержимом её комнаты в общежитии. Никаких наркотиков. Никакого спиртного. Несколько шоколадных печений, тайно прихваченных с кухни.

Ни единой фотографии. Ни писем, ни открыток. Ничего от отца. Или от матери.

Выглядело так, словно она в Академии и родилась. Двадцатилетняя новорожденная. Но Арману Гамашу было известно совсем другое. Он точно знал, откуда она и какого рода-племени.

Боковым зрением он заметил спортивную сумку рядом со стулом Амелии. Сумка была чем-то набита, и топорщилась в разных местах.

Можно было угадать, что там: немного одежды и туалетные принадлежности. Но в основном, сумка переполнена тем, что больше всего ценит Амелия Шоке.

Книгами.

Не там ли, подумал Гамаш, и маленький томик стихов Рут Зардо? Тот самый, что она прихватила из его дома. Он не спешил называть это кражей, надеясь, что рано или поздно она вернет ему книгу.

Кадеты оторвали взгляды от карты и посмотрели на Гамаша.

В окно Гамаш увидел приближающуюся знакомую машину.

Понизив голос он быстро заговорил:

— Хочу, чтобы вы довели до конца начатое. Узнали всё, что возможно, об этой карте. Кто нарисовал? С какой целью? Есть в ней какая-то информация, которая была нужна профессору ЛеДюку?

Гамаш увидел, как автомобиль повернул к его дому.

Продолжая говорить, он поднялся на ноги. Остальные последовали его примеру.

— Зачем, после стольких трудов по рисованию этой карты кто-то замуровал её в стене? — спросил Гамаш. — Мне нужно уйти, но я вернусь через несколько минут. Будьте здесь.

Сунув свой экземпляр карты в карман, он вышел.

Амелия смотрела, как он шагает прочь — торопливее, чем обычно ходят спокойные люди. Домой он отправился окружным путем, обогнув деревенский луг, у крыльца его ожидали мужчина и женщина.

Мужчину Амелия не знала. Средних лет, седой, с немного нежными чертами лица. Самой заметной чертой в нем была униформа. И это была не форма Сюртэ. Эта была глубоко синей, с позолоченными пуговицами и знаками отличия. Он носил фуражку с толстым золотым ремешком и стоял так прямо, словно по команде «смирно». Честь при приближении Гамаша он не отдал, но был к этому близок.

Амелия снова стала думать о коммандере. Видимо, он раньше занимал какую-то высокую должность, раз вызывал такое уважение у старшего офицера. Что же такого ужасного Гамаш совершил, спрашивала себя она, что его сместили с действительной службы и сослали на плоские равнины Сэнт-Альфонса и Академии Сюртэ.

Пока мужчины пожимали друг другу руки, Амелия рассматривала женщину. Блондинка в штатском. Миниатюрная, но не маленькая. Совсем наоборот — было в ней нечто внушительное, заметное даже на расстоянии.

Амелия округлила глаза.

— Срань Господня!

— Что? — спросила Хуэйфэнь, проследив, куда она смотрит. — Кто это?

— Откуда я знаю? — буркнула Амелия.

Это же шеф убойного! Та самая, интервью с которой Амелия видела по ТВ, пока подвыпившая квартирная хозяйка раскорячивалась на La-Z-Boy.

Амелия направилась к двери.

— Стой!

В бистро этой команде подчинились все. Включая Амелию.

— Подойди.

Амелия обернулась. Остальные, поняв, что в жертвы выбрана вот эта девушка, а не кто-то из них, отвели глаза, чтобы не видеть неизбежного избиения младенцев.

Сухим кривым пальцем Рут указала на свободный стул у собственного столика. Поколебавшись секунду, Амелия села.

— Разве он не сказал вам оставаться на месте? — строго спросила Рут.

— Вы Рут Зардо, поэтесса? — ответила вопросом на вопрос Амелия.

— Я слышала, в Академии убийство? Твоих рук дело?

Сумасшедшая старуха взирала на нее такими колючими глазами, что лицо Амелии уже должно было кровоточить.

Демоническая утка рядом с Рут согласно кивала и бурчала: «Фак, фак, фак».

Все мысли вылетели из головы Амелии. Кроме одного выражения из книги, предложенной ей Гамашем. Она тогда отвергла его подарок, но впоследствии приобрела подержанный экземпляр в соседней книжной лавке. Марк Аврелий.

«Цель жизни не в том, чтобы быть на стороне большинства, а в том, чтобы не оказаться в рядах сумасшедших».

Амелии стало понятно, что она по уши в «рядах сумасшедших».

Глава 16

Идя по деревенскому лугу, Гамаш разглядывал знаки отличия на форме прибывшего. Корона над звездами ордена Бани, древнего рыцарского ордена.

Человек оказался высокопоставленным «маунти», заместителем комиссара в КККП, Королевской канадской конной полиции.

Изабель Лакост уже готова была представить их друг другу, но человек шагнул навстречу Гамашу с протянутой для пожатия рукой и улыбкой на лице.

Улыбка была вежливая, скорее приветственная, чем радостная. В конце концов, поводом для их встречи послужила трагедия.

— Коммандер Гамаш! — начал человек. — Сожалею об обстоятельствах, но не могу сказать, что огорчен, раз наконец-то встретился с вами.

— Это заместитель комиссара Желина́, — представила его Изабель. — Он тут чтобы помочь с расследованием.

«Помочь» было конечно эвфемизмом. Несмотря на всю свою любезность, заместитель комиссара Желина был здесь в качестве сторожевого пса. Чтобы наблюдать за ними. Выслеживать их.

— Поль Желина, — представился заместитель комиссара.

— Арман Гамаш, — представился Гамаш. — Приятно познакомиться.

Рукопожатие офицера КККП было крепким, но не сокрушающим. В нем не было попытки — да и надобности в том не было — чтобы продемонстрировать силу. Она и так подразумевалась.

— Заместитель комиссара как раз прибыл из Оттавы с визитом в штаб-квартиру КККП в Монреале, когда шеф-суперинтендант Брюнель позвонила туда с просьбой о внешнем надзоре, — сообщила Лакост.

— Что ж, удачно сложилось, — заметил Гамаш.

— Oui, — согласился Желина. — Я попросил, чтобы мы трое встретились как можно быстрее. Но оказаться здесь для меня неожиданно. Симпатично, — осмотрелся он по сторонам.

Это было очень вежливо с его стороны, но было так же совершенно ясно, что месье Желина вряд ли пожелает вернуться в Три Сосны в ближайшем будущем.

— Désolé, — извинился Гамаш. — Мне пришлось выехать сюда ненадолго, но я вернусь в Академию как можно быстрее. Сожалею, что Вам пришлось проделать столь долгий путь.

— Что ж, честно говоря, так даже лучше, — сказал Желина, шагая рядом с Гамашем к крыльцу. — Хорошо побыть вдали от города, и, по правде говоря, подобные ситуации всегда так неловки. Вклиниваться в чужое расследование... Я делал так однажды. Не самая приятная, но необходимая вещь. И я считаю, что вводную беседу легче всего проводить вдали от места преступления. В тихой, спокойной обстановке. Меньше вероятности, что кто-то отвлечет или помешает. Шеф-инспектор Лакост и я воспользовались шансом и побеседовали по пути сюда.

— А теперь вы хотите поговорить со мной?

— Да. Наедине, если возможно.

Гамаш жестом предложил офицеру КККП подняться по ступенькам крыльца.

— Вы уже осмотрели место преступления?

 -Да, и в дороге уже ознакомился с предварительным отчетом.

— Тогда вам известно больше чем мне.

— О, сомневаюсь в этом, коммандер.

Сказано это было с теплотой, но Гамаш почувствовал некий подтекст. Возможно, даже предостережение.

Не верь всему, о чём думаешь, напомнил он себе. И всё же…

Внезапно за стеклом двери появилась голова. С восторженными глазами и ушами, начинающимися, казалось, у нижней рамы переплетчатого дверного окна, и заканчивающимися где-то ближе к потолку.

Гамаш засмеялся. Вид Анри, стоящего на задних лапах, прижимавшего нос к стеклу, радостно вывалившего язык, и раскачивающегося от энергичного виляния хвостом, неизменно делал Гамаша счастливым. За дверью раздался знакомый голос и знакомые слова, всегда одинаковые:

— Ну-ка, Анри! Уйди! Прочь от двери! Ты же знаешь — он не сможет войти, пока ты держишь её с этой стороны. Хороший мальчик. Сидеть.

Арман, не смущаясь свидетелей, слова «Хороший мальчик. Сидеть» проговорил вместе с Рейн-Мари.

Но тут послышалось совершенно незнакомое:

— Ну же, Грейси. Сюда, вот так. Хорошо. Пожалуйста, так не делай. Ой!

«Грейси?» — удивился Гамаш.

Открыв дверь, он увидел Анри, яростно виляющего хвостом, с улыбкой до ушей, чутко развернутых в его сторону. Анри был готов лопнуть от счастья. Позади Анри стояла, виновато улыбаясь, Рейн-Мари.

— Может быть, ты сначала… — она жестом показала на лужу на паркете.

— О… — промолвил Арман, уставившись на лужу. Но лужица была не самым смущающим обстоятельством.

В руках Рейн-Мари кто-то изворачивался.

— Входите, — пригласил Арман гостей. — Но возможно, вы сначала… — он повторил жест жены и увидел, как Лакост и Желина морщатся, потом вежливо улыбаются, словно лужа на полу это придверный коврик с надписью «Добро пожаловать».

Аккуратно обойдя лужу, они направились в гостиную.

— Держи, — Рейн Мари вручила мужу то, что было у неё в руках, а сама отправилась устранять нежданную сырость.

— Ого, — проговорила Лакост, подойдя к Гамашу. — Ну и кто это?

— Без понятия, — ответил он, чувствуя, как содержимое его рук задрожало. — Но зовут его по всей вероятности Грейси.

— Такая кроха, — сказал подошедший к ним Желина. — Можно мне?

Он протянул руку, и когда Гамаш кивнул, погладил голову зверька. — И такая мягкая.

Вернулась Рейн-Мари с губкой и тазом мыльной воды. А так же дезинфицирующим спреем.

— Могу я помочь, madame? — спросил Желина.

— Non, mais merci. К сожалению, я это делаю, не впервые в своей жизни. И даже, если честно, не впервые за сегодняшний день.

— Есть что-то, о чём нам нужно поговорить? — спросил её Арман.

Грейси перестала вырываться из его рук, и он ощутил, как ее тельце расслабилось. Дрожь затихла, пока он ее гладил — от носа до кончика хвоста. Зверушка умещалась на его ладони, так что для поглаживаний хватало минимальных усилий.

— Я объяснюсь, если сначала объяснишься ты, — губкой Рейн-Мари указала на его гостей.

Желина и Лакост рассмеялись.

— Изабель мне знакома, конечно, — продолжила Рейн-Мари, снимая резиновые перчатки и целуя Лакост в щеку. — Будь как дома, ma belle.

— Это Поль Желина, — сообщил Арман, пока жена и гость пожимали друг другу руки.

— Un plaisir, — уверил Желина. — Прошу прощения за вторжение.

— КККП, — определила Рейн-Мари. — Мы всегда рады «маунти».

Она повернулась к Арману:

— Что ты еще натворил?

— Заместитель комиссара Желина здесь, чтобы помочь нам с расследованием убийства профессора Ледюка, — объяснила Изабель.

— Понятно.

Арман уже сообщил РейнМари по телефону об убийстве, так что новостью оно не стало. И, как все заметили, она не стала произносить обычные в таких случаях слова сожаления и соболезнования. Не стоит претворяться, осложняя уже и без того непростую ситуацию.

— Твоя очередь, — напомнил Арман, посмотрев на уснувшую в его руках Грейси.

— Помнишь, сегодня утром я тебе сказала, что Клара забрала своего спасенного щенка?

— Так это он?! — с облегчением предположил Арман.

— Ну, не совсем.

— Что ты натворила, сознавайся? — спросил он. — И что вот это такое?

Содержимое его рук совершенно не походило на щенка.

— Похоже на сурка, — внесла свою лепту Изабель Лакост.

— Думаю, это какая-то карликовая свинка, — сказал Желина.

— О, Боже, только не это, — сказал Арман.

— Тоже мне детективы, — улыбнулась Рейн-Мари, забирая Грейси у Армана. — У неё нет копытцев. Она не может быть свинкой.

— Ну, у Рут тоже нет копыт, — возразил её муж, — Однако, всем нам известно, что…

— Она не карликовая свинка, — уверенно заключила Рейн-Мари.

— Тогда что же это? Точно не щенок.

— Хм, — хмыкнула Рейн-Мари. — А мы думаем, щенок.

— Ах, вы так думаете?

— Ветеринару её ещё не показывали. Малышку нашли в мусорном баке рядом с Билли Уильямсом, в стороне от дороги на Кауэнсвилль. Он обзванивал все вокруг и…

— По крайней мере, это не скунс, — сказала Изабель. — Ведь не он?

— Может, хорек? — выдвинул версию Желина.

Рейн-Мари поместила Грейси в клетку у камина, в компанию к мягкой подстилке и игрушкам для жевания.

Четверо людей и Анри склонились над ней, как консилиум хирургов, рассматривающий сложный случай.

Она была такой крохотной, что сложно было определить, кто она. Круглые ушки и длинный тонкий хвостик, лапки с острыми коготками. Вся лысая, за исключением клочков черной шерстки, еще слишком коротких, чтобы прикрыть тельце. Она открыла глазки и посмотрела на них.

— Щенок, — объявил Гамаш и выпрямился.

— Как будто, если вы повторите это трижды, то это станет правдой, патрон, — сказала Лакост.

— Не веришь? — спросил Гамаш.

— Я отложу решение.

— Мудро, — заметил заместитель комиссара Желина. — Сам я остановлюсь на варианте хорька. Désolé, madame.

— Не за что, — уверила его она. — Я восхищаюсь вашей решительностью в отстаивании своих убеждений, как бы ошибочны они не были.

В её словах не было никакого подтекста или предупреждения.

Желина кивнул. Он понял. Враг моих домашних — мой враг. К тому же, в её распоряжении теперь был хорёк.

— Нам надо поговорить, — сказал Гамаш, укутал Грейси полотенцем, чтобы той было тепло, и накрыл сверху своей ладонью.

— Oui, — согласилась Лакост. — Мне необходимо ехать в Академию. Вы вернетесь?

Она посмотрела ему в глаза, он едва заметно кивнул.

Кадеты здесь, в деревне. Вдали от любопытных глаз, будь то даже глаза заместителя комиссара Желины. И Гамаша такое положение дел вполне устраивает.

— Я вернусь чуть позже, после обеда, — вслух ответил Гамаш. — Я привезу месье Желину обратно, после того, как введу в курс дела.

Изабель Лакост уехала, а мадам Гамаш предложила мужчинам поздний ленч:

— Вы вряд ли сегодня успели поесть.

— Это правда, — сказал Желина. — Но мне не хотелось бы вас затруднять. Я видел, в деревне есть бистро…

— Может быть, лучше побеседовать в более приватной обстановке, — заметил Арман, провожая гостя на кухню, где нарезал свежий хлеб из бакалеи Сары, а Желина помог ему поджарить сэндвичи с уткой, сыром бри и конфитюром.

— У вас очень заботливая жена, месье, — заметил Желина, стоя с Гамашем на кухне бок обок. — И не только из-за хорька…

— Щенка.

— Вы счастливый человек. Мне этого так не хватает.

— Не хватает луж возле входной двери?

— А хотя бы и луж, — Поль Желина посмотрел на нарезаемые сэндвичи. — Моя жена была совсем как мадам Гамаш. Всегда тащила домой бродяжек. Животных. Людей. — Руки Желины замерли и он озадаченно хмыкнул. — Она умерла три года назад. Временами кажется, что она ушла навсегда. А временами я все еще чувствую аромат ее духов, слышу ее шаги, и поднимаю глаза в ожидании, что увижу ее. А потом вспоминаю.

— Соболезную, — сказал Арман.

— После её смерти, как только мне предложили место в посольстве, я перебрался в Париж. Мне нужно было уехать. Сменить обстановку. Вернулся я несколько месяцев назад.

— Помогло? — спросил Гамаш. — Париж, я имею в виду?

— Уже не так больно, — улыбнувшись, ответил Желина.

Гамаш улыбнулся в ответ, кивнул и перевернул сэндвичи на противне. Говорить какие-то пустые, банальные слова ему не хотелось.

У Поля Желины, ровесника Гамаша, имелся свой персональный ад.

Но Гамаш знал и ещё кое-что.

Зама комиссара Желину пригласили в Париж не для раздачи канапе на дипломатических вечеринках, отнюдь. Этот человек работал в разведке. Он совершенно точно несколько последних лет был шпионом.

И вот он здесь. Задействован в расследовании, чтобы шпионить за ними.

— У вас очень красивый дом, месье, — сказал Желина, когда они перенесли сэндвичи на обеденный стол. — Академия Сюртэ, должно быть, чем-то сильно для вас привлекательна, раз вы променяли на неё жизнь здесь.

Гость вёл светскую беседу. Но обоим было ясно — несмотря на дипломатичность, начинался серьезный разговор.

— Я оставил спокойную жизнь, потому что должен был очистить Академию от грязи, — сказал Гамаш. — Подозреваю, вам это отлично известно.

Откусив добрый кусок сэндвича, Жилена одобрительно кивнул.

— Вкусно, — проговорил он, жуя, потом, проглотив кусок, продолжил: — Иногда, в попытке вычистить грязь, мы приносим грязь еще большую. И всё становится ещё хуже.

Гамаш отложил свой сэндвич и через стол посмотрел на офицера КККП.

— К чему вы клоните?

— Полагаю, вы готовы на всё, чтобы защитить свой дом, свою семью.

Жилена осмотрел кухню, потом развернулся в сторону камина и уютных кресел у окна, выходящего на деревенский луг.

— Мы говорим о смерти Сержа ЛеДюка или о чём-то другом? — спросил Гамаш.

— О, мы совсем не отошли от темы. Академия Сюртэ есть продолжение вашего дома, не так ли? А кадеты это ваша семья, как и отдел по расследованию убийств когда-то. Вы человек с охранными инстинктами. Забота как дар божий. Но, как и любой божий дар, это одновременно и проклятие.

Теперь и Желина аккуратно и с некоторым сожалением, опустил свой сэндвич на тарелку.

— Мне это отлично известно.

— И что же вам известно?

— Мне хорошо известно, как это больно, когда тот, кого мы опекаем, умирает или находится под угрозой.

— Я не опекал Сержа ЛеДюка.

Заместитель комиссара Желина улыбался.

— Я не имел в виду ЛеДюка. Я слышал, тот был неприятным типом. Non. Я имел в виду Академию.

— За Академию я беспокоюсь, это правда, — сказал Гамаш. — Но это же учреждение. Если завтра Академия исчезнет, мне будет жаль, но в Париж я не поеду.

Желина кивнул и хмыкнул:

— Простите, вы намеренно стоите из себя простака, коммандер? Под Академией я подразумеваю кадетов. Юношей и девушек из плоти и крови, находящихся под вашей ответственностью. Пока за Академию отвечал ЛеДюк, случались должностные преступления, незаконное присвоение средств. Возможно даже злоупотребление служебным положением. Слухи, знаете ли. Но вы на должности всего несколько месяцев, а уже произошло убийство.

— Стало хуже? Именно это вы пытаетесь сказать?

— Я просто спрашиваю. Я следил за вашей карьерой, коммандер Гамаш. И знаю, на что вы способны. Поверьте, я отношусь к вам с большим почтением, уважаю ваш выбор. Взяться за то, чего другие не смогли. Я открываю вам всё это только из уважения. Вы должны знать, зачем я здесь.

— Я знаю, — сказал Гамаш. — Вы здесь не ради расследования убийства профессора ЛеДюка, вы здесь ради того, чтобы расследовать меня.

— И есть причина, не так ли? Кто с самого начала был против ЛеДюка?

— Но я даже оставил его на должности. А мог бы уволить.

— А вот это само по себе подозрительно, месье, — Желина промокнул рот салфеткой, аккуратно положил её на стол.

— Вы были откровенны со мной, — сказал Гамаш. — Теперь позвольте мне быть столь же откровенным с вами. Я терпеть не мог ЛеДюка, но не убивал его. А здесь вы потому, что я просил прислать именно вас.

Впервые с момента их встречи Желина выказал удивление.

— Именно меня?

— Oui. Я позвонил шефу-суперинтенданту Брюнель как раз перед тем, как ей позвонила Изабель Лакост. И я попросил именно вас.

— Но шеф-инспектор Лакост об этом не упоминала.

— Она об этом не знает.

Офицер КККП склонил голову на бок и изучающе уставился на Гамаша.

— Почему меня?

— Хотел с вами познакомиться.

— Зачем? И откуда вы вообще обо мне узнали?

— Некоторое время я пребыл в отпуске. Восстанавливался. Решал, что буду делать дальше. Прояснял для себя, чем бы хотел заняться на самом деле.

— Да, я слышал.

— В то же время я получил несколько предложений работы. Включая предложение из КККП.

— В Париж?

Гамаш отрицательно покачал головой.

— Место главы квебекского отделения?

Гамаш снова покачал головой.

— В Оттаву?

Гамаш молчал, а Желина перебирал в голове возможности.

— Комиссаром? Вам предложили высшую должность? Комиссар должен уйти в отставку в ближайшие месяцы.

— Я отказался. Знаете, почему?

— Чтобы взять на себя Академию?

— Это, конечно, основная причина. Но предложение КККП я отклонил после небольшого с моей стороны расследования.

— И что же вы обнаружили?

— Что на эту должность есть лучший претендент. Вы. Этим утром, когда стало ясно, что нам необходим внешний наблюдатель, я понял, что есть шанс с вами познакомиться. Дабы убедиться, что я был прав.

— Я не один из ваших протеже, — возмутился Желина. — И это расследование убийства, а не собеседование на должность.

— Никто не понимает этого лучше меня, — ответил Гамаш, положив на стол салфетку, словно белый флаг перемирия. — А сейчас позвольте рассказать вам о Серже ЛеДюке.

Глава 17

— Oui, je comprends, — кивнул Оливье, хотя по его виду можно было сказать, что он совершенно ничего не понимает. — Ты уверен?

На другом конце телефонной линии, Арман Гамаш говорил быстро и тихо, не желая, чтобы его подслушали. Выйдя из своего кабинета в гостиную, он через окно увидел, что Желина и Рейн-Мари всё еще в садике за домом.

Потом обернулся и сквозь окно кабинета взглянул на бистро. За окнами бистро он уловил движение и подумал, не кадеты ли это.

Он так хотел, чтобы они оставались внутри. Оставались на месте, носа не высовывая из бистро.

— Хотел бы я, чтобы люди перестали всё время спрашивать меня, уверен ли я, — сказал он в трубку.

— Они перестанут, патрон, как только ты перестанешь принимать непостижимые для других решения, — Оливье, подражая Гамашу, тоже заговорил шепотом, понятия не имея, зачем.

— Постараюсь. Сможешь удержать кадетов там, Оливье? До тех пор, пока мы не уедем?

— По счастью, у меня имеется верёвка и стул. Не сомневайся.

— А я всегда думал, что это для Рут, — сказал Гамаш, Оливье на том конце провода тихо хохотнул, но тут же стал серьезным.

— В чём всё-таки дело, Арман? Кто-то им угрожает? — последовала пауза. — Или они чем-то угрожают нам?

— Я стараюсь предотвратить кое-что ужасное, — ответил Гамаш. Хотя кое-что ужасное уже случилось.

Привезя кадетов в Три Сосны, он старался предотвратить кое-что похуже.

* * *

— Окей, — вступил Оливье, остановившись перед их столиком. — Месье Гамаш только что позвонил и сообщил, что не сможет присоединиться к вам.

— Да охренеть! — выдал Жак, откинувшись на спинку стула. — Он притащил нас сюда, подальше от заварушки, и просто бросил тут? Чем он занят? Спит?

— Что с тобой не так? — поинтересовался Оливье. — Ты не любишь именно его или ведёшь себя так со всеми?

— Ты его не знаешь, — проговорил Жак. — Думаешь, что знаешь, а на самом деле — нет. Тебе знаком вежливый сосед. А его настоящего ты не знаешь.

— А ты, значит, знаешь?

— Его знал профессор ЛеДюк. И всё нам про Гамаша рассказал.

— Правда? И что же он рассказывал?

— Что он замешан в коррупционном скандале. Что подал в отставку, чтобы его не уволили. Что Гамаш трус. Он сбежал от бардака, который сотворил и теперь рушит Академию.

— Хватит!

Позади них старая поэтесса и владелица книжной лавки поднимались на ноги. Слово «хватит» выкрикнула не Рут, а Мирна.

— Всё нормально, дорогая, — успокоила её Рут. — Они не знают, о чём говорят.

Мирну позади неё трясло от гнева. Лицо исказилось от ярости до неузнаваемости.

Жак резко подскочил и стал с ней лицом к лицу.

— Вы его защищаете?! А знаете ли вы, сколько погибло агентов, пока он был шефом-инспектором? Знаете, что он убил собственного начальника? Думаете, мы не знаем, что это он убил профессора ЛеДюка? Конечно, он! Выстрелил в голову невооруженному человеку. Да у него на лбу написано, что он трус! В этом весь ваш Гамаш!

— Боже, ну ты и идиот! — только и могла ответить Мирна, пока Рут удерживала ее за руку. От открытой потасовки удержала, конечно, не сила Рут, но тепло её руки.

— Да ты!..- закричал Жак. Вскочила Хуэйфэнь и схватила его за руку, помешав произнести слова, которые все вокруг обязательно услышали бы. А слова прямо-таки рвались из него наружу — то, как он о ней думал, как её видел.

Здоровая толстая черномазая. Не женщина. Не личность. Просто чёрная. Хотя он бы использовать для неё слово похуже.

Мирна сделала шаг навстречу, Рут не отставала.

Жак Лорин уставился на дам, понуждая тех шагнуть ближе.

Мирне Ландерс был хорошо знаком этот взгляд. Она ловила подобные взгляды на себе, когда ей выписывали дорожные штрафы. Когда она шла в марше за гражданские права в Монреале. Она встречала такие взгляды в сообщениях о беспорядках и полицейских перестрелках. Она видела их в палитре цветов, в черном и белом. В последних новостях и старых хрониках. В архивных фотографиях с дремучего Юга и просвещенного Севера.

И вот встретила этот взгляд здесь, в Трех Соснах.

Она не просто была ему противна. Он отвергал её, как недочеловека.

А всего через несколько месяцев, как ей было известно, этот парень получит пистолет и дубинку, и разрешение на их использование. На ком пожелает.

— Что ж, — сказал Оливье. — Эта небольшая размолвка сильно осложняет нам дальнейшее.

— Что?

— Месье Гамаш дал кое-какие распоряжения по вашему расселению.

— А мы разве не остановимся в B&B? — удивилась Хуэйфэнь.

— У нас? Все четверо? — сказа ей Оливье. — Сильно сомневаюсь.

— Где тогда нам остановиться?

Амелия посмотрела на Рут Зардо.

«Пожалуйста, пусть я останусь с ней».

Рут чихнула и вытерла нос о кафтан Мирны.

«Пожалуйста, поселите меня где-нибудь в другом месте».

— Кадет Хуэйфэнь Клотье расквартирована у нас, в B&B.

Хуэйфэнь улыбнулась и посмотрела на товарищей, которые не удосужились даже претвориться, что счастливы за нее.

— Кадет Амелия Шоке…

«У Рут. Только не у Рут. Пожалуйста, пусть это будет не Рут, не Рут. Пожалуйста, пусть будет Рут».

— …у Клары Морроу.

Амелия взглянула на Рут. Ей кажется, что старая поэтесса удивлена? Или даже немножко расстроена?

Рут нахмурилась и показала ей средний палец.

Показалось.

— Кадет Натэниел Смит остановится у Рут Зардо.

— Вот дерьмо! — ругнулись оба в один голос.

— Теперь. Кадет Лорин, — Оливье повернулся к Жаку. — Используй все свои превосходные навыки, чтобы отгадать, где расквартировал тебя коммандер Гамаш.

Жак молча смотрел на Оливье, за спиной которого Мирна широко распахнула глаза от ужаса.

— Он не мог, — вымолвила она, однако Оливье кивнул ей.

— Кадет Лорин остановится у Мирны Ландерс.

— Не стану я, — сказал на это Жак.

— Либо к Мирне, либо туда, — Оливье указал на скамейки деревенского луга, мокрые от талого снега.

— Я вообще могу уехать. Мы не обязаны тут оставаться.

— Совершенно точно, — сказал Оливье. — Не представляю, у кого возникнет желание удерживать вас тут. Но до Сент-Альфонса идти далеко.

— Ну и кто тут трус? — сказала Мирна. Ужас ее моментально обернулся внезапным удовлетворением.

Жак расправил плечи.

— Я не боюсь, — Он обернулся к Хуэйфэнь и шепнул: — Давай поменяемся?

Хуэйфэнь отрицательно покачала головой.

— Мило, — добавила Мирна.

— Ага, будто бы вы не обменяли бы меня с радостью на любого другого.

— Для тебя я подготовила кое-что получше.

— А мне зачем этот? — вопросила Рут, тыкая кривым пальцем в Натэниела. — Он же как дырка в комнате.

— Эй! — возмутился Натэниел. — Я гость что надо!

— Точно. Это в случае, если я захочу играть в бесконечные прятки. Вылезай, где ты там прячешься.

— И что это должно означать? — потребовал ответа Натэниел.

— Ой, иди ты в ж…

Теперь настал черед Мирны успокаивать Рут.

— Кто из них Клара Морроу? — тихо спросила Амелия.

— Художница, — ответила Хуэйфэнь, и попыталась изобразить на своей голове растрепанную прическу Клары. — Она нас привезла. Кажется, она милая.

Оливье — что было гораздо полезнее — указал за окно, где Клара прогуливала своего нового щенка, хотя издалека смотрелось, словно она тянет сквозь тонкий слой снега на деревенском лугу пустой поводок.

Амелия вздохнула. Милая. В её мире это слово значило «тупоголовая».

* * *

Арман Гамаш поманил Клару, та подхватила щенка и пошла навстречу.

— Это кто? — спросил Желина. — Кого-то она мне напоминает.

— Да, сложно перепутать Клару Морроу с кем-то еще.

— Клара Морроу? Художница? Та, что пишет портреты? Это же она написала старую и покинутую всеми Деву Марию? Великолепная работа! Я едва смог взглянуть на портрет, а потом не смог оторвать от него взгляд. Хотя самыми любимыми у меня стали «Три Грации». Я был на ее вернисаже в Музее современного искусства.

— Она живет вон там, — Гамаш показал на маленький домик на противоположном краю луга.

Они направились Кларе навстречу. Та опустила щенка и представилась Полю Желине, который казался воодушевлён знакомством.

— Ты уже знаком с Лео? — спросила Клара Армана.

— Non. Bonjour, Лео, — сказал Арман, присев на корточки.

Лео, надо сказать, оказался чуть ли не самым очаровательным щенком, какого он когда-либо видел. Светло-коричневая, почти золотистая шерстка и круглые, словно войлочные, ушки, направленные строго вперед. Вертя хвостом, на лапках он стоял уверенно и твердо. Картину завершали нетерпеливые, сияющие глаза.

Он был похож на маленького льва.

Могло так случиться, что Клара заимела льва, а они — хорька?

Но нет, Лео определенно был собакой. Неопределенной породы, но точно собакой.

— Как там Грейси? — поинтересовалась Клара, и Арман стал искать на ее лице намёк на сарказм.

И быстро обнаружил, что дама, мягко говоря, забавляется.

Он выпрямился, а Желина присел на корточки поиграть с Лео.

— Она прекрасна, — ответил Арман.

— Правда?

— Ну, она повсюду делает лужи. Но, опять же, так было и с Даниэлем, и с Анни, когда мы впервые принесли их домой. Ладно, мы хотя бы были уверены, что они люди. С Грейси не всё так ясно.

— А это важно? — спросила Клара.

— Для тебя, очевидно, нет, — сказал Арман. — Они правда из одного помёта?

Он посмотрел на маленького красавчика Лео.

— Ну, всех их нашли в одном мусорном баке. Вполне возможно, что к ним приполз крошка-енотик. Или крошка-скунс.

— Точно, — сказал Арман. — И почему, интересно, Грейси досталась именно нам? Она осталась последней, кого не взяли?

— Совсем нет. Рейн-Мари получила право первой порыться в помойке — думаю, это потому что Билли Уильямс запал на неё — и она выбрала Грейси.

Кто бы сомневался, подумал Гамаш. Выбрала самую убогую, последыша. Он бы сделал то же самое.

— Как ее принял Анри? — спросила Клара.

— Он смотрит на нее, как на hors d’oeuvre, оброненную на пол.

Клара скорчила рожицу и отвернувшись, чтобы уйти, бросила напоследок:

— Что ж, всего хорошего.

— И тебе всего хорошего.

Что-то в его тоне заставило Клару обернуться.

— Что ты еще натворил, Арман?

— Увидишь.

Клара нахмурилась.

Позади неё, в окне бистро, Гамаш увидел четверку кадетов, так же хмуро смотрящих на него.

Выводок кадетов. Кто же из них лев, а кто последыш?

* * *

Гамаш вёз Желину обратно в Академию, тот знакомился с досье на Сержа ЛеДюка.

Они обсудили вехи карьеры покойника — о чём знали в обществе, о чём — нет.

Обсудили его личную жизнь, о которой мало что было известно.

— Родители умерли. Утром я говорил с его сестрой, — рассказывал Гамаш. — Она живёт в Чикутими. С братом они не были близки. Она, конечно, в шоке, но, подозреваю, смерть ЛеДюка не пробьёт дыру в ее жизни.

— Нет друзей среди других профессоров?

— Я таких не знаю. Серж ЛеДюк придерживался иерархических взглядов. У него и в мыслях не было якшаться с низами. Такое нечасто встречается в закрытых сообществах, где статус — власть — приобретает почти мистическое качество.

— И поэтому вы?..

Гамаш улыбнулся и промолчал, предпочтя не попадать в расставленную ловушку.

— Какие-то особые студенты? — спросил Желина.

— Под «особыми» вы подразумеваете тех, с кем у ЛеДюка мог быть секс? Надеюсь, что таких нет, но, правда в том, что я не знаю наверняка. Я воспользовался возможность, и, кроме всего прочего, попытался прекратить практику, когда кадеты-новички приносят профессорам еду в комнаты. Это усиливает власть профессора над студентом и может привести к злоупотреблениям.

— Но вы полагаете, он все же имел с кем-то интрижку?

— А он продолжал эксплуатировать студентов, несмотря на мой запрет. И это не обязательно была интрижка, — заметил Гамаш. — Интрижка предполагает обоюдное согласие.

— Ну, в конце концов, обе стороны старше шестнадцати.

— Вы и вправду думаете, что у новичков был выбор — иметь или не иметь секс с Сержем ЛеДюком? Будь он в другом положении, они и не подумали бы ему подчиниться. Да и не должны были. Нет. Если у кого-то из них был с ним секс — хотя вернее было бы сказать, у него с ними — то тут присутствовало насилие. Они действовали под бременем собственного страха и неуверенности. Соблазненные его посулами и боящиеся того, что последует в случае их отказа.

— Мотив для убийства, — заметил Желина.

— Возможно.

— То есть, вы полагаете, что это мог совершить студент?

— Они уже не дети. И, извините, даже ребенок может выстрелить из пистолета. А уж молодые мужчины и женщины способны и на большее.

— Одно дело применить оружие, — возразил Желина. — Офицер полиции должен быть способен на это. Но убийство? Будем надеяться, что нет.

Гамаш ничего не ответил и Желина вернулся к чтению досье, затем подняв глаза, закрыл папку, оставил её лежать у себя на коленях. Перед тем, как снова заговорить, он секунду помедлил.

— Почему вы не использовали это против него? Тут ведь обвинения на любой сорт. Скрытые банковские счета, подложные контракты. Запугивание.

— Обвинения. Почти без доказательств, — ответил Гамаш. — Для того чтобы возбудить против ЛеДюка дело, мне необходимы были твердые улики против него.

Желина посмотрел на досье.

— Я даже не предполагал, что все так плохо. Я был в Париже, когда разразился скандал в правительстве Квебека и в Сюртэ. Конечно, я следил за событиями. Слухи об Академии тоже просачивались. Но я не был уверен — правда это или преувеличение. — Он покачал головой. — Ещё один скандал.

— Non. Не ещё один. Это часть того же самого скандала. Откуда приходят коррумпированные агенты? Почему шеф-суперинтендант Франкёр перевел ЛеДюка в Академию? Франкёр, как глава Сюртэ, был режиссером всего, что пошло не так. У него была причина отправить ЛеДюка в Академию. Всё, что произошло в школе, не было отдельным скандалом, а было необходимым первым шагом ко всему, случившемуся потом.

— И вы обо всем этом знали, когда вступили в должность?

— У меня были подозрения. Плохо подготовленные, дерзкие молодые агенты появлялись на нижних должностях Сюртэ, и продвигались по службе. Один или два в потоке — еще норма, но таких было слишком много. Академия превратилась в ясли, завод, тренировочный полигон и перевалочный пункт для жестокой грубой силы. Это создало и подпитывало среду, в которой подобное поведение стало нормой, где оно должным образом оценивалось и вознаграждалось.

— Сержем ЛеДюком?

Гамаш кивнул.

— Он был для них образцом для подражания. Каким должен стать агент Сюртэ. Знаете, у него было прозвище. Дюк.

— Неоригинально. ЛеДюк. Дюк.

— Зато оно точное, — сказал Гамаш. — Претендент на трон, тиран.

— Потом появились вы, заменили большинство профессоров своими собственными, провели существенные реформы. Но вы не тронули ЛеДюка, зная, что он корень всех проблем. Он был в курсе, что у вас на него есть компромат?

— Oui. Я показывал ему досье.

— Что?! Зачем?

— Чтобы припугнуть его.

Желина попытался осмыслить услышанное.

— И это сработало?

Гамаш молчал некоторое время, потом спросил:

— Насколько внимательно вы читали досье?

— Я пробежал по верхам, но этого достаточно, чтобы понять, что ЛеДюк брал взятки.

— Прочтите внимательнее, а потом поговорим.

— Да вы просто скажите?

— Нет. Не хочу навязывать вам свои мысли. Хочу посмотреть, придёте вы к такому же заключению, как и я. Вдруг я ошибаюсь.

Желина снова открыл папку, а Гамаш продолжил вести машину, следя за дорогой. Снег всё шел, расса была покрыта тонким слоем, под которым наверняка был лёд.

Наконец Желина оторвался от досье ЛеДюка. Повисла тишина, офицер КККП размышлял.

— Тут об этом не говорится, — начал он, аккуратно выбирая слова. — Но не думаю, что Серж ЛеДюк смог всё это провернуть самостоятельно, при помощи лишь сообщников из низших эшелонов. Должен быть кто-то ещё. Кто-то умнее. Кто-то из верхушки. Может быть, кто-то извне. Это то, о чем вы думали?

Гамаш был мрачен, совсем не радуясь тому, что заместитель комиссара Желина пришёл к аналогичному выводу.

— Кто-то из уволенных, — продолжил предполагать Желина, — кто не боится быть пойманным, потому что на него никто и не подумает.

Гамаш кивнул. Именно об этом он и думал, хотя доказательств не имел.

— Судя по прочитанному, — Желина посмотрел на паку. — ЛеДюк никто иной как аферист. Он должен был понимать, что, как только в Сюртэ наведут порядок, всё внимание обратят на Академию. На него, — он посмотрел на Гамаша. — И если вы это ему показали, то возможно ли, что убили не того человека?

— Думаете, там должен был лежать я? — спросил Гамаш.

— Разве нет? Если всё, что вы говорите, правда, то вы им угрожаете. Человек, арестовавший и убивший почти всех, кто в это вовлечен. Я слышал, участники скандала в Сюртэ были не просто взяточниками. Они безнаказанно разбойничали и убивали. Вы — явная угроза ЛеДюку и его сообщникам. Их ждет крах, тюрьма.

Он вгляделся в профиль Гамаша, ведущего автомобиль.

— И если они бесчинствовали и убивали раньше, почему остановились на вас?

— Они ослабели. Большинство агентов, на кого они могли положиться, от кого имели бы поддержку, были выкинуты из Сюртэ. Нет, мне ничего никогда не угрожало. Моё убийство привело бы к тому, что всё внимание обратилось бы прямиком на них.

— И тогда вы показали ЛеДюку всё, что нарыли на него, — заключил Желина, постучав по папке с досье. — Чтобы спугнуть. Сработало?

— Возможно, лучше, чем я надеялся, — ответил Гамаш.

— Думаете, сообщник убил ЛеДюка? Потому что вы подобрались к нему близко?

— Это вполне возможно. Кто бы ни был сообщник, он мог опасаться того, что арестованный, ЛеДюк пойдет на сделку с правосудием.

— И застелил его. И кто же он? Этот кто-то должен быть сейчас в Академии. Один из преподавателей? Если предположить на секунду, что это не вы…

— На секунду?

— Есть кое-кто, подходящий. Мишель Бребёф.

Гамаш молча смотрел на дорогу. Потом коротко кивнул.

Желина наблюдал за Гамашем, до него постепенно доходило.

— Вы вернули Бребёфа. Вы соединили этих двоих в Академии. И раз уж ЛеДюк звался Дюком, Бребёфа назовем Королём. Вы всё это отлично знали…

— Только подозревал.

— И все равно так поступили. О чём вы только думали?! Это же безумие!

— Может быть.

— Какие доказательства вам еще нужны?! — Желина почти орал, потом немного остудил пыл. — В Академии Сюртэ совершено убийство. Потому что вы объединили двух преступников и доверили им управлять …

— Не правда.

— Очень близко к правде. И вам просто повезло, что никого из студентов не убили и не покалечили.

Автомобиль повернул на парковку, Гамаш выключил зажигание, Желина остался сидеть.

— Почему вы покинули Академию, коммандер Гамаш?

— Вчера? Я не покидал ее. Обычно я уезжаю домой, но вчера остался из-за поздних встреч.

— Нет, сегодня. Один из ваших профессоров убит, другой под подозрением. Вместо того, чтобы остаться и гарантировать всем безопасность, вы, образно говоря, покинули корабль.

— Думаете, я бросил всё на произвол?

— Меня удивляет, что в такой ответственный момент человек, которому доверены сотни юных жизней, оставляет их запертыми наедине с убийцей, и отправляется домой, где наслаждается сэндвичами на собственной кухне. Что происходит?

Глава 18

Тело Сержа ЛеДюка, как позорное пятно, убирали из Академии. Прибыл он туда с гордо поднятой головой, уходил ногами вперёд.

По приказу коммандера Гамаша, кадеты и преподаватели выстроились по стойке смирно в длинную прямую линию вдоль стен мраморных коридоров, когда тело везли мимо них. Стояли в почтительном молчании. Никто не проронил ни слезинки.

— «Не отступив от личных правил, он плакать их заранее заставил», — процитировала Изабель Лакост, стоя рядом с Гамашем.

— Снова Джонатан Свифт, — сказал Гамаш.

— Элегия на смерть Дюка, — тихо сказала Изабель, пока они провожали глазами процессию. — Вы уже цитировали её сегодня утром. Я ознакомилась:

«Эй, прихлебай, спеши сюда скорей,

Ты накипь от дыханья королей;

Их смыло всех державною волною.

Спеши сюда и встретишься с судьбою».

Когда тело проплыло мимо них, они отсалютовали.

— «Всем гордым станет назиданием, — продолжил Гамаш тихо. — Каким был дутым Дюк созданием».

— Надо поговорить, — сказала Лакост.

— Oui.

Темное пятно, поглощённое солнцем — тело профессора ЛеДюка покинуло здание Академии.

— Но у меня есть ещё одно неотложное дело, — сообщил Гамаш.

Он прошёл мимо открытой двери комнаты на другом конце длинного коридора, откуда вынесли тело ЛеДюка, и куда теперь влетел свежий ветер. Студенты отдавали коммандеру честь. Это было скорее проявление субординация, чем выражение уважения действием. В конце концов, они только что отдавали честь мертвецу.

Но он заметил, что некоторые смотрели на него с вновь обретённым почтением. И Гамаш знал причину. Академия полнилась слухами. Они думали, что за убийством стоит новый коммандер. Король умер, да здравствует король.

Выйдя из здания, Гамаш остановился возле машины, в которую грузили тело, чтобы отвезти в морг.

— Хочешь лично убедиться, что он покидает Академию, Арман?

Гамаш обернулся и увидел Мишеля Бребёфа.

— Знаю, это стало шоком, — но ведь должно было принести и немного облегчения, — заметил Бребёф.

— Если ты имеешь к этому отношение, Мишель, я узнаю. Ты же понимаешь.

Бребёф улыбнулся:

— И что ты сделаешь? Снова меня отпустишь? Тот, кто это совершил, оказал услугу, прибрав дерьмо. Кроме того, если я в этом замешан, то ты мой сообщник. Меня бы тут не было, если бы не ты. В данном случае ты, именно ты открыл ворота. Ты же знаешь, кто я таков, и всё равно впустил меня.

— Это чистосердечное признание?

Бребёф рассмеялся, ритуальные агенты посмотрели на него — не часто трупы сопровождает веселье.

— Я всего лишь напоминаю. Он всё равно уже стремительно двигался в сторону выхода, не так ли? — Бребёф в задумчивости посмотрел на мешок с тело. — У него не было реальной власти, хотя он этого и не понимал. Ходил всюду с важным видом, словно всё ещё был тут главным. Знавал я таких офицеров. Мелочные, назойливые, злобные. И не особо умные. Он уже был пустым местом. Хотя лично продолжал присутствовать. Еще пулю на него потратили.

Гамаш развернулся и зашагал к широко распахнутым дверям Академии.

— Будь осторожен, Арман.

Слова заставили Гамаша остановиться. Что-то в голосе Бребёфа настораживало. Ни злость, ни ненависть. В словах была особая мягкость — гораздо весомее ярости.

Мишель Бребёф стоял, а за спиной его простирались бескрайние пустоши.

— Несколько лет назад ты оказал мне добрую услугу…

— Разве?

— Ты позволил мне уйти в отставку. Не отправил за решетку, хотя лишь твоих обвинений хватило бы, чтобы меня посадить.

— Будто ты всё это время находился не в тюрьме, — сказал ему Арман, и Бребёф моргнул. — Если я и оказал тебе услугу, Мишель, то это произошло не несколько лет, а несколько месяцев назад. И не надо стоять тут и уверять меня, что я совершил ужасную ошибку. А если и совершил, то самое время признаться.

— Я не убивал Сержа ЛеДюка.

Им пришлось разойтись, чтобы дать путь отъезжающей с телом машине.

Потом Гамаш вошёл в двери Академии, следом за ним, отстав на несколько шагов, шел его бывший лучший друг.

* * *

Кадеты переместились из бистро — там было слишком людно, чтобы разговаривать о деле — в B&B. На часах было чуть больше четырех пополудни; долгий день, казалось, не закончится никогда.

Солнце висело низко над горизонтом, в камине пылал огонь. Его зажгла Амелия, пока Хуэйфэнь заваривала чай, а Натэниел разживался бисквитами и пирогом на кухне у Габри — такого наверняка не найдёшь в доме сумасшедшей старухи, которая приютила кадета. А от того, что Натэниел мог отыскать в её доме, по коже бежали мурашки.

Кадеты с чаем и пирогом расселись вокруг огня, и стали обсуждать жестокое убийство человека, всем им знакомого. Знакомого больше, чем их хотелось бы признать.

Произошедшее утром казалось таким нереальным, особенно в этом уютном месте, что Натэниелу пришлось напомнить себе: всё, что случилось сегодня в Академии — не сон. За сон скорее можно было принять окружавшее его сейчас: удобную выцветшую мебель, приветливый огонек в камине, шоколадный пирог и бисквиты.

Реальная жизнь осталась там.

Деревня убаюкивала его, ненадолго заставляя позабыть, какие ужасные вещи случились. Интересно, думал он, это временное забытье подарок или наказание?

— Гамаш привёз нас сюда для расследования относительно карты, — напомнила Хуэйфэнь, раскладывая свою карту на столе. Натэниел и Жак поступили так же со своими экземплярами.

Все посмотрели на Амелию.

— У меня моей нет, — ответила та.

— Где она? Нас же просили прихватить карты с собой, — сказала Хуэйфэнь.

— Моя пропала

На Амелию уставились.

— Пропала? — спросил Жак. — Или обнаружена в тумбочке Дюка?

— Слушайте, я не знаю. Я не вспоминала про карту с того самого дня, как мы были тут первый раз. Я её тогда убрала, а теперь она пропала.

Она с вызовом посмотрела на них.

— Я тебе верю, — сказал Натэниел.

— Веришь?! — возмутился Жак. — С чего бы?

— А почему нет? Всё равно нет никаких доказательств. Может лучше поверить ей?

— И ты собрался стать следователем, — сказал Жак.

— Он же новичок, — напомнила ему Хуэйфэнь. — Он научится.

— Чему? — спросила Амелия. — Чему научится? Судить, не имея фактов? Обвинять без доказательств? Быть подозрительным циником? Как ты?

— Не циником, а реалистом, — возразила Хуэйфэнь. — Этот мир — опасное место. Скоро мы столкнёмся с организованной преступностью. Торговцами наркотой. Убийцами. Отнюдь не чайку сходить попить.

Хотя разговор как раз случился во время чаепития.

— Мы должны предполагать худшее, — сказал Жак. — Каждый человек, каждая ситуация потенциально опасны. Наши жизни зависят от способности контролировать ситуацию.

— И как ты этого добьешься? — поинтересовалась Амелия.

— ЛеДюк нам рассказывал, — сказал Жак. — Говорил, что этому не научишься, сидя за партой и штудируя книги. Выбираешь человека из толпы и работаешь с ним, для примера. Остальные рано или поздно подчиняются.

— А под «примером», — догадалась Амелия, — Ты подразумеваешь выбить из него все потроха?

— Да, если понадобится.

Амелия с отвращением посмотрела на Жака, и обратилась к Натэниелу.

— Спасибо тебе. И, просто чтобы ты знал. Я не отдавала своей карты Дюку. Не знаю, мою ли карту нашли у него. И если так, то как она там оказалась.

— Ну и хорошо, — обрадовался тот.

Когда она посмотрела в это открытое, доверчивое лицо, даже у Амелии возникло неприятное предчувствие, что Натэниел недолго продержится в силовых структурах. По крайней мере, тот Натэниел, каким он был сейчас.

— Окей, — заключила Хуэйфэнь. — Допустим, ты говоришь правду. Это означает, что кто-то взял твою карту и дал ее Дюку. Зачем это кому-то?

— Это может означать и другое, — возразил Натэниел.

— Что именно? — спросил Жак. Новичок его раздражал.

— Может, кто-то обнаружил, что его собственная копия пропала, и украл карту Амелии.

— Под «кем-то» ты подразумеваешь одного из нас? — уточнила Хуэйфэнь.

— Ну, да, — согласился Натэниел. — А кого ещё я мог иметь в виду? Или, может быть, Дюк пожелал увидеть карту, и вместо того, чтобы дать ему свою, кто-то украл карту Амелии.

— Опять, — заметила Хуэйфэнь, — ты намекаешь на одного из нас.

— Я намекаю на вас с Жаком, да. Я знаю, что это не я. А у вас обоих карты в наличии и, как ни крути, вы были с ним наиболее близки.

— Ты ничего не путаешь? — спросил Жак, вызверившись на новичка.

Амелия поменяла свое мнение о Натэниеле. Она почувствовала одновременно облегчение и смущение, когда стало понятно, насколько он на самом деле хитёр. И как ясно и просто он смотрит на вещи.

— Я вас не обвиняю, — торопливо уточнил Натэниел. — Я просто показываю вам, как много может быть вариантов.

— Окей, теперь давайте взглянем на то, о чём точно знаем, — сказала Хуэйфэнь. — На факты. Копия карты найдена в тумбочке Дюка. Почему?

Хотя, вопрос, повисший в воздухе, звучал как «кто?».

Они перевели взгляды с карты на Амелию.

Глава 19

Фотографии места преступления были разложены перед следователями на длинном столе для заседаний. Шеф-инспектор Лакост посвятила Гамаша и Желину в курс дела.

— Большинство профессоров и студентов опрошено.

— Что-нибудь выяснилось? — поинтересовался заместитель комиссара Желина.

— Не особенно много. ЛеДюк был очень скрытен, практически маниакально. Из того, что мы выяснили, следует, что вчера был обычный день, как и всегда. Серж ЛеДюк провёл занятия, потом без перерыва работал в своем офисе до обеда, вечером поужинал за профессорским столом. Вы там тоже присутствовали.

Гамаш кивнул.

— Прибыл профессор Годбут, шеф-инспектор, — сообщила заглянувшая в зал агент.

— Хорошо, — Лакост обратилась к Гамашу. — Думаю, вам захочется присутствовать при беседе с ним.

— Merci, — поблагодарил Гамаш, добавив в интонацию лишь толику сарказма.

— Проводите его сюда, пожалуйста, — попросила шеф-инспектор Лакост.

В зал вошел здоровяк. Когда-то, возможно, он был крепким, но сейчас телеса его тряслись и покачивались при ходьбе.

— Марсель Годбут, — представился он, затем сел на предложенный стул. — Ужасно. Я просто не могу поверить.

— Согласно вашему личному делу, вы в Академии пять с половиной лет, — уточнила шеф-инспектор Лакост.

— Oui. — Годбут посмотрел на Лакост, как дядюшка на симпатичную племянницу. — Перед этим я служил старшим инспектором в отделении в Абитиби.

— В отделении Сюртэ? — уточнил заместитель комиссара Желина.

— Естественно, — сказал Годбут, посмотрев на офицера КККП с неприязнью.

— Вы преподаете криминалистику? — спросил Желина, сверяясь с записями. — Но не исследования ДНК. Вы учите кадетов отслеживать документацию, финансы. Выискивать мошенничество, рэкет. Бумажные улики, а не биологические.

— Oui. Не особенно сексуально, зато эффективно. Не всем же ловить убийц.

— У вас важная работа, — согласился Гамаш, наблюдая за Годбутом сквозь прищуренные веки.

Годбут был тем, кто еще до появления Гамаша в Академии патрулировал коридоры, вынюхивая, кто из студентов немного опоздал на занятия, у кого слегка помята форма, или волосы чуть длиннее нормы.

Нарушителям приходилось расплачиваться.

Студентов он унижал и подавлял. Рукоприкладством он не занимался, но делал так, чтобы кадеты сами себя изводили, выполняя его задания на полигонах, зимой, в нижнем белье. Годбут заставлял их бегать по лестницам, задавал почти невыполнимое количество отжиманий и приседаний. А когда те не выполнялись, добавлял ещё.

Мишель Годбут играл с кадетами, как кошка с мышкой — толкал к краю, потом тянул обратно — известная на протяжении веков форма пытки. Некоторые называли это тренировками. Помучить, отступить. Помучить, отступить.

Эти кадеты стали примером, остальные быстро и с энтузиазмом подчинились. А некоторые к третьему курсу присоединились к практикующим унижение. Эти считались успешными учениками и в Сюртэ быстро продвигались по службе.

И если ЛеДюк был архитектором, то Годбут стал строителем. Брал в руки добрый материал и планомерно превращал его в гниль.

Когда Гамаш стал коммандером, ему сделалось дурно от обнаруженного. От степени и глубины злоупотреблений. Мишель Годбут был ещё не самым худшим. Худших Гамаш без лишних слов уволил. Одного отдал под арест. Но на Годбута не собрал достаточно улик. Анекдотичная ситуация — профессор Годбут, мастер по отслеживанию криминального следа, был очень осторожен, и постарался не оставить своего собственного криминального следа.

Коммандер Гамаш пристально следил за ним и сделал всё, чтобы Годбут об этом узнал. Пытки прекратились.

Но накопилось столько желчи, что она готова была выплеснуться.

Не взорвался ли Мишель Годбут прошлой ночью и не он ли совершил нападение на ЛеДюка?

Однако не хватало мотива. Недостаточно было просто сказать, что Годбут взорвался. Должна быть причина. Должен быть толчок, каким бы тривиальным он не казался со стороны.

Да и место преступления было слишком аккуратным. Оно выглядело как место казни -продуманно, до горечи хладнокровно.

— Расскажите нам о контрактах на строительство этой школы, — попросил Гамаш.

Годбут медленно развернулся на стуле и уставился на коммандера.

— Об этом я ничего не знаю.

— Вы преподаете методы борьбы с мошенничеством. Вы учите студентов, как выявлять мошенничество, а сами не заметили его, когда оно произошло у вас под носом?

— Да ну?! Это для меня новость. Я всего лишь преподаватель. И, как вы дали понять, когда стали коммандером, преподаватель не самый лучший.

— Разве я хоть раз так говорил? Я считаю вас очень хорошим в деле, каким вы занимаетесь, — сообщил Гамаш. — Вопрос в том, чем же именно вы занимались? Какова была ваша реальная работа здесь?

— Имеется в виду, что..?

— Что Серж ЛеДюк брал взятки, — сказал Поль Желина. — Это здание построено на деньги от подкупа и на откаты. Кто-то для ЛеДюка делал бумажную работу. Кто-то, кто не только умел это делать, но и знал, как не быть пойманным.

— Надеюсь, у вас есть доказательства, комиссар. Это серьезное обвинение.

— Не обвинение. Версия, — улыбнулся Желина. — Когда в последний раз вы видели ЛеДюка?

— Вчера на ужине. Мы обсуждали тактические занятия, как вы знаете, коммандер. А потом мы с профессором ЛеДюком обсуждали «Монреаль Канадиенс».

Это был камень в огород Гамаша. Его учебный план не был важнее игры в хоккей.

— А после ужина? — спросил Гамаш, не обращая внимания на колкость.

— Я вернулся к себе и проверял ошибки в работах и курсовые. Как и любой хороший преподаватель.

— Вы виделись с кем-нибудь? Говорили по телефону? — спросила Изабель Лакост.

— Никаких звонков. Никаких посетителей. То был тихий домашний вечерок. Проснулся я от крика того бедного кадета.

— Вы знали профессора ЛеДюка не хуже, чем любого другого, — сказала Лакост. — Как вы полагаете, что случилось?

— Думаю, вы отчасти правы, — ответил Годбут. — Думаю, его смерть связана с этим зданием. Только не с внутренними делами. Я бы, на вашем месте, поискал снаружи.

Жестом он показал за окно, на возвышающиеся над спортивными площадками шпили церкви.

— Вы имеете в виду город? — уточнила Лакост.

— Думаете, Серж ЛеДюк был убит сообщником? Или врагом? — спросил Годбут. — Этот город полон теми, кто ненавидел ЛеДюка.

В зал заседаний проскользнул Жан-Ги Бовуар. Он с Годбутом поприветствовали друг друга кивками, правда, довольно холодно.

Профессор Годбут поднялся и некоторое время молча смотрел в окно. Солнце заходило, и небеса сменили цвет с голубого на розовый.

На их фоне сияли огни Сент-Альфонса.

— Но один человек ненавидел ЛеДюка сильнее других, — продолжил Годбут, отвернувшись от окна. — Вот откуда бы я начал. Хотя, я же не особенно хорош в своем деле, не так ли?

Если он ожидал, что коммандер Гамаш станет его разуверять, то был разочарован. Гамаш промолчал, и, в конце концов, профессор Годбут, кивнув, покинул зал.

— Да, парень тот еще персонаж, — заметила Лакост.

— То еще дерьмо, — поправил её Бовуар, и Желина рядом с ним хохотнул в знак согласия.

— Но он может быть прав, — сказала Лакост. — Сегодня уже не в первый раз упоминается ненависть города к Академии.

— А в чём дело? — спросил Желина, повернувшись к Гамашу. — Что произошло? В досье, что вы мне дали, упоминается об этом, но только в связи с последующими контрактами, и ни слова о том, что к этому привело.

— Город хотел построить на этом месте центр отдыха, — объяснил Гамаш. — ЛеДюк обещал оказать помощь в получении этой территории, если город поможет найти на окраине место для строительства Академии. Город был в восторге от перспективы соседства с Академией, понимая, как это поддержит экономику. Мэр полностью доверился ЛеДюку. Три месяца спустя анонсировали место строительства Академии.

— На участке для центра отдыха,- добавила Лакост.

— Мэр и горожане годами отстаивали строительство катка, бассейна, легкоатлетического и культурного центров. Это был не просто участок земли, не просто здание. Горожане Сент-Альфонса видели в нём жизненную необходимость для будущего общины. Особенно для детей. У мэра случился удар. Тот чудом не угодил в больницу.

Зал погрузился в тишину.

Людей убивали и за меньшее.

— Может он быть к этому причастен? — спросила Лакост.

Коммандер на секунду задумался.

— Не знаю.

Желина вскинул брови. Он не помнил, когда последний раз слышал из уст старшего офицера фразу «не знаю».

— Думаю, такое возможно, — размышлял Гамаш. — Но если мэр решился на убийство ЛеДюка, он бы совершил его еще несколько лет назад, когда и произошла вся история. Я его немного знаю. И он мне нравится. Он порядочный человек, старающийся изо всех сил делать свое дело.

Гамаш подумал и добавил:

— Но он не зацикливается. Не копит обиду в себе. И будем честны — то был сокрушительный удар по его доверию. Потребовалось много времени и сил, чтобы убедить его на встречу со мной. Наконец я убедил его позволить общине пользоваться благами Академии.

— Вы пошли на это? — спросил Желина.

— Это казалось справедливым, хотя даже не приблизилось к размерам компенсации за причиненный вред. Но это только начало. Мы разрабатываем программу, согласно которой кадеты станут опекать и тренировать некоторых детей. И тут происходит убийство.

— Могло ли ваше с мэром сближение вскрыть старые раны? — спросил Поль Желина. — Нечаянно, конечно.

— Всё может быть. С одной стороны, мэр порядочен до степени непреклонности. Высоконравственный человек. Почти фанатично готов защищать свой город и свои взгляды на то, что правильно и неправильно.

— Думаю, убийство у него в категории неправильных, — заметила Лакост.

— Верно. Но, с другой стороны, он мог счесть это актом возмездия. Большинство убийц оправдывают себя. Они не понимают неправильности в своих действиях.

— Жертва получает то, что заслужила, — согласился Желина.

— Зачастую именно так.

— А в нашем случае, коммандер? Думаете, убийца руководствовался понятиями справедливости?

Гамаш взглянул на фотографии с места преступления.

— Может быть.

— А может и не быть? — уточнила Лакост.

— Вы опрашивали преподавателей и студентов, — сказал Гамаш, и она кивнула. — Любой из преподавателей это высококвалифицированный офицер Сюртэ. И всем студентам преподается умение вести следствие.

— Не пытаетесь ли вы сказать, что тут школа по подготовке убийц? — спросил Желина. — Что вы учите студентов, как ловить преступников, но тем самым, учите их, как быть преступниками и не попасться?

Гамаш кивнул.

— В частности, преподаватели. Они точно знают, что мы будем искать.

— И имеют возможность инсценировать место преступления, — продолжила за него Лакост. Сделать его таким, каким оно не являлось изначально.

— Одиночный выстрел в висок, — сказал Гамаш. — Большинство убийц хотя бы попытались обставить это как самоубийство. Без натяжки. И трактовка очевидна: Серж ЛеДюк знал, что я у него на хвосте, поэтому покончил с жизнью прежде чем окажется за решеткой.

— Такой убийца оставил бы пистолет с правильной стороны тела, — сказала Лакост.

— А этот не оставил, — сказал Желина, рассматривая фотографии. — Он поступил наоборот. Зачем?

— Он хотел дать нам понять, что это не самоубийство, — заключила Лакост.

— Но почему? — спросил Желина. — Зачем убеждать нас в том, что это убийство? Чтобы мы знали, сто справедливость восторжествовала?

Он снова уставился на фотографии. На некоторых фото Серж ЛеДюк, казалось, спал. На некоторых был неузнаваем.

Зависело от перспективы.

— Ты до неприличия молчалив, — Гамаш обратился к Бовуару и застал на его лице знакомое выражение. — Что тебе известно?

— Прошлой ночью охранная система была отключена.

Все, как один — шеф-инспектор Лакост, заместитель комиссара Желина и коммандер Гамаш — потянулись к нему.

— Как такое возможно? — спросил Гамаш. — Она интегрирована, компьютеризирована. Охрана бы заметила. Зажглась бы панель.

— Что ж, угадайте, на чём ЛеДюк сэкономил? — сказал Бовуар. — По всей видимости, охрана знала, что сигнализация — дрянь. И жаловались прежнему коммандеру, за что и огребли от ЛеДюка. Вы пришли — они вам ничего не сказали.

— Что ты подразумеваешь под «дрянью»? — уточнила Лакост.

— Сигнализация — дешевка…

Гамаш усмехнулся и несогласно покачал головой.

— За сигнализацию заплачено несколько сотен тысяч.

— Ну, если верить охране, в «Канадских шинах» можно купить и получше.

Гамаш застонал и помассировал голову, пытаясь избавиться от подступающей головной боли.

— У нас тут арсенал, полный оружия. И никакой охранной системы. Это уже не просто откаты, это тупость высшего порядка.

— На завтрашнее утро я назначил встречу с главой охраны, — сообщил Бовуар, — проверка системы безопасности на повестке.

— Хорошо, — одобрил Гамаш.

— Но тот, кто отключил систему, всё равно должен был знать, как это делается, — напомнила Лакост.

— Верно, но эта система позволяет использовать более одного кода доступа, — сообщил Бовуар, и повернулся к Гамашу. — Один у вас…

— Я думал, он единственный.

— …И я подозреваю, у ЛеДюка был свой собственный.

— И сколько ещё вокруг с этими кодами, — посетовал Гамаш.

Бовуар кивнул, не решаясь посмотреть коммандеру в глаза.

— Предполагаете, ЛеДюк сам лично отключил сигнализацию? — спросил Желина. — Но зачем?

— Вот хоть убейте меня, не пойму. Но это одна из вероятностей, — пожал плечами Бовуар. — Кто-нибудь мог легко взломать и отключить систему.

— Так, чтобы не заметила охрана?

Бовуар покачал головой.

— Если бы даже они увидели, как загорается панель, они бы просто её отключили, так они сказали мне. Ложная тревога случалась десять раз на дню.

— А можно сделать это дистанционно? — спросил Гамаш. — Кому-то, кто вне стен Академии?

— Это гораздо сложнее, — ответил Бовуар, — Но да, такое возможно. Почему вы спрашиваете?

— Потому что вспомнил один разговор с мэром, состоявшийся несколько месяцев назад в его офисе. Оказывается, мэр Сент-Альфонса на рабочем месте не полный день. Он подрабатывает как консультант в фирме по разработке программного обеспечения.

— С мэром я назначу встречу, — сказала Лакост. — Далее. Мы нашли пулю. Она застряла в стене. Мы проведем анализ, конечно, но навскидку это пуля из орудия убийства.

— Я отправил е-мэйл фирме-производителю, — сообщил Бовуар. — Это в Англии. Но ЛеДюк мог приобрести оружие на черном рынке у перекупщиков.

— Я не видел пистолета, — заметил Желина. — Где он?

— Отправлен в лабораторию на экспертизу, но есть фото, — сказала ему Лакост.

Пока Желина рассматривал изображение пистолета, выражение его лица становилось всё более и более озадаченным.

— На какой высоте застряла пуля? — спросил Гамаш.

— Пять футов, восемь дюймов.

— Он стоял, когда в него выстрелили. Я думал, может он стоял на коленях.

— Просил пощады? — спросил Бовуар.

— Или убийца работал в стиле палача, — сказал Гамаш.

— Нет, — сказала Лакост. — Он просто стоял там.

— Хм.., — хмыкнул Гамаш.

Все были с ним согласны.

Хм... Зачем кому-то просто стоять и ожидать, когда его убьют, даже не пытаясь сопротивляться? Особенно, если этот кто-то Серж ЛеДюк.

Желина отложил фотографии и посмотрел на Изабель Лакост.

— Это револьвер. И он с глушителем?

— Oui, — сказал Боавуар. — Специально изготовленный. Вот почему никто не слышал выстрела.

— Он что, коллекционировал оружие?

— Non, — сказал Гамаш.

— Тогда зачем он хранил допотопный образец револьвера? — спросил Желина и получил в ответ только молчаливые взгляды. Желина отодвинул фото и покачал головой.

— Что-то очень странное происходит в вашей школе, месье.

Глава 20

— Привет! — прокричал Натэниел Смит. — Bonjour!

Входная дверь была приоткрыта. Он глубоко вздохнул и открыл её шире, ровно настолько, чтобы просунуть голову внутрь.

— Мадам Зардо?

Шагнул через порог, поправив ремень сумки на покатом плече.

Перевалило за шесть вечера. Он устал и был голоден. Настолько, что добровольно прибыл на место постоя.

Дверь вела прямо в гостиную, там царила темнота, разбавленная светом одинокой лампы.

Он остановился.

Вокруг ни звука. Ни скрипа. Ни кряка. В полутьме можно было разглядеть лишь книги. Казалось, сами стены были из книг. Книги были на столе. Одно из кресел, освещенное лампой, было завалено раскрытыми книгами, словно обито вместо материи историями.

Он задержал дыхание, уверенный, что тут должно вонять. Распадом, ветошью и старостью. Наконец, когда терпеть стало невозможно, он сделал глубокий вдох.

Знакомый запах. Даже не запах, аромат. Ничего экзотического. Что-то очень земное. И уж точно не сдобой пахнет.

Книги! Мускусный аромат слов витал в воздухе.

* * *

— Я тут!

Амелия бросила сумку в кухне и пошла на голос.

Остановилась у двери в боковую комнату.

Клара Морроу сидела на деревянном стуле с откидным сидением, спиной к двери. Зажав кисть во рту, она пристально смотрела на картину.

Амелии картину было почти не видно. Основная часть была скрыта шевелюрой Клары.

— И что мне теперь делать? — спросила Амелия. — Разве вы не должны готовить, или типа того?

Клара фыркнула и развернулась к ней. Вокруг ног художницы вертелся крохотный лев.

Хозяйка дома посмотрела на гостью.

Черные как смоль волосы. Бледная, почти прозрачная кожа. Пирсинг в носу, бровях, щеках. Но сережки не черные или кроваво-красные. То были крошечные искусственные бриллианты, сверкающие гранями, улавливающими свет. Похоже на звезды.

Уши были увешаны колечками. Пальцы смотрелись так, словно их окунули в металл.

Эта девушка словно облачилась в доспехи.

А там, где из-под доспехов виднелась кожа, всё прикрывали татуировки.

Единственное, чего не смогла спрятать эта девочка, были её глаза. Они одни остались в первозданном виде. И сияли как бриллианты.

* * *

— Что? — удивилась Хуэйфэнь, когда Габри вручил ей фартук и указал в сторону немытой посуды. — Я…

— Да, я в курсе. Ты без пяти минут, — он большим и указательным пальцами отмерил крошечный отрезок, — офицер Сюртэ. Ты уже говорила. А я в пяти минутах, — он сдвинул пальцы ближе, — от решения выпнуть тебя отсюда.

— Не имеешь права.

— Конечно, имею. Эту услугу мы оказываем месье Гамашу, а не вам. Я счастлив тебя приютить, но ты должна отработать свое проживание и пропитание. Час в день здесь, в бистро. Или в B&B. На твой выбор.

— Как рабыня.

— Добро пожаловать в реальный мир. Вы сидели тут добрую часть дня, заказывая еду. Потом переместились в B&B и прикончили весь пирог. Это всего лишь плата по счету.

Он кинул ей кухонное полотенце.

* * *

— Мы плохо начали, — проговорила Мирна, поставив напротив Жака стакан с колой. Юноша, развалившись, сидел на диване в её мансарде, что над книжной лавкой, и с раздражением тыкал в экран своего айфона.

— Е*ая хрень тут не работает.

— Следи за языком, — сделала замечание Мирна, усаживаясь в большое кресло, навсегда впечатавшее в себя контур её тела.

— Я слышал, что та старуха выражалась и похуже.

— Вот когда станешь старухой, тогда мы будем к тебе снисходительны. А пока ты гость в моём доме и в этой деревне, поэтому следи за языком. И ты прав — беспроводной связи тут нет, нет спутникового покрытия.

Жак сунул айфон в карман.

— Ну что, начнём сначала? — предложила Мирна.

Она уже пришла в себя после их стычки в бистро. Не последнюю роль в этом сыграл вид благоразумной Рут. В полдень Мирна вернулась в лавку, поднялась наверх, приготовила постель для гостя, и стала готовить ужин.

— Хочешь поговорить о том, что случилось в Академии? — спросила она. — Ты был близок к профессору?

Жак встал с дивана.

— Меня от вас тошнит. Человек мёртв. Убит. А вас интересуют только сплетни.

Мирна тоже поднялась и уверенно посмотрела ему в глаза.

— Я знаю, каково тебе приходится.

— Да что вы?! — засмеялся он. — Что вы знаете об убийствах? Книг начитались? Вы и представления не имеете, что это такое. — Он махнул в сторону окна. — Как это бывает в реальном мире.

— О, некоторые понятия я всё-таки имею, — спокойно заметила она. — Эта деревня не настолько мирное место, как может показаться на первый взгляд.

— Что? Кто-то поцарапал вашу машину? Или мусорку украл?

— Перед тем, как стать владелицей книжной лавки, я работала психологом в Монреале. Среди моих клиентов попадались заключенные ТОР. Знаешь, что это такое?”

Мирна заметила как гнев постепенно превратился в удивление, потом в интерес. Но парень имел слишком устоявшееся мнение, чтобы тут же поменять его.

— Тюрьма особого режима, — сказал он.

— Я имела дело с самыми худшими.

— Исправили хоть одного?

— Ты же знаешь, что подобное маловероятно. Или даже невозможно.

— Короче, вы облажались. И перебрались сюда. Как Гамаш. Деревня сплошных неудачников.

Мирна не пошла на поводу у этого ребёнка. Хотя чувствовала, как гнев простирает к ней скрюченные пальцы. Вместо этого, она кивнула на ноутбук, подключенный к телефонной линии.

— Используй при желании. Поищи информацию. Изменятся исходные данные — изменится и твое отношение к ним.

— Уау, спасибо, просветили тёмного!

Он схватил куртку и, прыгая через две ступеньки, сбежал в книжную лавку, выскочил за дверь.

Мирна стояла у большого окна мансарды и наблюдала, как он мчится по дороге, освещаемый огнями бистро.

Он обернулся и посмотрел на неё. Повернул в сторону от книжной лавки и бистро, мимо дома Клары. Мирна следила за ним, пока его фигура не растворилась в ночи.

А потом ночную тьму прорезал лучик света.

* * *

Обыскав дом, заглянув под каждую кровать — вдруг сумасшедшая карга померла под одной из них и теперь лежит там калачиком — Натэниел пошёл в бистро.

Там её тоже не было. Но здоровяк, один из владельцев бистро, указав на дом у дороги — дом Клары Морроу — предположил, что поэтесса там.

Кадет отправился к дому Клары, но встретил Амелию, выходящую оттуда.

— Рут Зардо? Нет, её там нет. А хотелось бы. Там только старушка-художница. Она всё время пялится на меня, аж страшно. Поэтому я ушла.

— А зачем ты сделала это с собой? — он показал на пирсинг и татуировки. — Если не желаешь, чтобы на тебя пялились?

— А почему ты вот так одеваешься? — она показала на его одежду.

— Как? — он осмотрел свои пальто и джинсы. — Все так одеваются.

— Именно. Зачем ты хочешь быть как все?

— А зачем ты хочешь быть не как все?

На самом деле Амелия ушла не из-за Клары.

Когда её хозяйка поднялась со стула, Амелия увидела картину. Портрет в полный рост. Автопортрет. Он выстрелил с холста, прямой наводкой попав в Амелию. Прямо в лицо. Взгляды портрета и девушки встретились.

Нарисованная женщина смотрела на Амелию так, словно хорошо знала её. И знала, что та сделала.

И тогда Амелия сбежала.

* * *

Свет был включен, дверь открыта.

Амелия не помнила, когда последний раз была в церкви. Возможно, на своих крестинах, хотя сейчас, когда она об этом подумала, не смогла бы ответить, крестили её вообще или нет.

То была маленькая церковь, меньше всех, ею виденных. Вообще-то было слишком темно, чтобы разглядеть само здание. Только свет сквозь витражное окно.

На витраже, однако, изображалось не распятие, не жития святых. На сияющем в ночи стекле были изображены мальчишки. Маленькие солдаты, пробирающиеся по полю битвы.

— Пошли, — позвал её Натэниел, успевший подняться по ступенькам к входу. — Габри сказал — если мадам Зардо нет дома, или в бистро, или у художницы, она здесь. Отсыпается с похмелья, наверное.

— Чего ты так озабочен ее местонахождением? — поинтересовалась Амелия, топая по ступенькам за ним следом.

— Потому что сейчас она и есть мой дом, — ответил он. — Мне некуда больше идти.

* * *

Рут Зардо действительно возлежала на скамье, подложив под голову свод гимнов. Утка угнездилась у неё на животе.

— Она что, умерла? — прошептал Натэниел.

— Ни хрена она не умерла, — ответил ему голос.

Рут села, но на вошедших даже не взглянула. А уставилась на того, чей голос только что прозвучал.

Задрав ноги на скамейку, в стороне расположился кадет Жак Лорин. Попивал пиво, которое стянул из холодильника той чернокожей тётки.

Он очень точно сымитировал голос Рут. Ему удалось передать ритм и интонацию, сердитую и оскорбленную в то же время. И каким-то образом уловить ранимость.

Натэниел захохотал, и тут же испугался, когда Жак и Рут одновременно посмотрели на него.

Боже, помоги мне, подумал он.

— Чего вы тут делаете? — все одновременно спросили друг у друга. Тем более, в этот момент в церковь вошла Хуэйфэнь.

— Я видела, как вы входили сюда, ребята. Ой, какая красота! — она уселась рядом с Жаком, взяв у него из рук бутылку, отпив глоток пива. — Зачем мы здесь?

— Я тут хотела посидеть в тишине и спокойствии, — заявила Рут.

Жак предложил старухе свою бутылку, секунду поколебавшись, та кивнула. Встав, он отдал бутылку Рут и уселся рядом с ней.

— Я наблюдал за вами, — сообщил он ей. — Почему вы туда всё время смотрите?

Он указал подбородком на витраж с хрупкими мальчишками.

— А куда мне ещё смотреть? — вернув бутылку, спросила Рут.

Кадеты осматривали часовню. Центральный проход с деревянными скамьями — кажется, ручной работы, потому что каждая скамья чуть отличалась от остальных — по обеим сторонам. Всего несколько рядов скамеек и вот уже алтарь, тоже ручной работы. Очень красивый, с вырезанными на нём листьями раскидистого дуба.

— Иногда я прихожу сюда, чтобы сочинять, — призналась Рут, и они увидели её записную книжку, втиснутую между спинкой скамьи и спиной Рут. — Тут тихо. В церковь больше никто не ходит. Господь покинул это здание и отправился бродяжничать. Или искать приключений.

— В пустыне, — добавила Амелия.

Рут зыркнула на неё, но у Амелии сложилось впечатление, что это просто привычка так смотреть, а не осуждающий взгляд. А ещё ей показалось, что старая поэтесса ищет в церкви не только тишины и покоя.

Амелия миновала проход, уселась на жесткой скамье, и посмотрела туда, куда смотрела Рут. Снаружи казалось, что солдаты на витраже возвращаются. Однако отсюда, изнутри, становилось понятно, что они уходят. Идут вдаль. Покидают это место.

Под витражом имелась надпись, которую Амелия не смогла разобрать.

В часовне были ещё окна, включая и окошко над дверью с изображением красивой розы. Но лишь на этом витраже была целая картина.

И это было не просто изображение. Картина рождала чувства. Кто бы ни создал этот витраж, действовал он с огромным вниманием. И любовью.

Картина получилась детализированная, замысловатая. Спущенные петли на покрытых пятнами глины носках. Сбитые костяшки грязных рук, сжиающих ружья. Револьвер в кобуре одного из мальчиков. Медные пуговицы.

Да, картина делалась с исключительной тщательностью. К каждой детали.

И тут Амелия увидела это. Поднявшись и пройдя между скамьями, она подошла ближе. Вот же оно.

— Разве не должно тебя пожрать пламя? — проговорила Рут ей вслед.

Амелия придвинулась прямо к витражу и уставилась на одного из мальчиков. На того, что с револьвером. Из его кожаной сумки, там, где была сломана пряжка, торчал уголок бумаги.

Амелия наклонилась еще ближе, и рассмотрела три сосны. И снеговика.

Глава 21

— Срань Господня! — воскликнула Мирна, отойдя от витража.

— Следите за языком, — сделал ей замечание Жак.

— Она же сказала «Господня», — заметила Рут. — Ты разве не слышал?

Мирна сделала еще один шаг назад. А Клара склонилась ближе, чтобы лучше рассмотреть.

Рут отправила Амелию за Кларой, Мирной и Рейн-Мари, как только разглядела, что у мальчика в походной сумке.

— Карта, — прошептала Рейн-Мари, сменившая Клару у окна.

Теперь они сидели все вместе и изучали копию карты, вынутую Натэниелом из рюкзака.

— Зачем карта солдату? — спросила Рейн-Мари, её дыхание затуманило витраж и стеклянного мальчишку. — Ну ладно, карта Франции или Бельгии. Вими или Фландрии. Карта поля битвы, например. Но Три Сосны никогда не были полем битвы.

— Ты просто никогда не обращала внимания, — сказала Клара.

Она снова поднялась и подошла вплотную к витражу.

— Я всегда любовалась этим фрагментом, но ни разу не рассматривала его близко.

— А кто они? — поинтересовалась Хуэйфэнь. — Перечень имен снизу такой длинный. Их имена тоже тут?

Она кивком головы указала на надпись под витражом:

«Это были наши дети».

А потом перечень имен. Никаких званий. Только имена. В смерти все равны.

— Этьен Адаир. Тэдди Адамс. Марк Болье. — Дрожащий голос Рут заполнил крохотную часовню. Но когда они обернулись, то увидели, что старая поэтесса не читает. Она смотрит прямо перед собой, на алтарь. Повторяет имена по памяти:

— Фред Дегани. Стюарт Девис.

— Ты всех помнишь? — спросила Мирна.

— Кажется помню, — ответила Рут.

Она посмотрела на окно, на надпись, на мальчиков, имена которых помнила наизусть.

— Я предполагала, что на витраже сборный образ, — сказала Мирна. — Всех, кого мы потеряли на войне. Я и не думала, что это конкретные деревенские мальчишки. Теперь даже интересно.

— Кто они? — спросила Рейн-Мари.

— Вот это кто? — Клара показала на центральную фигуру витража.

— У него револьвер, хотя у остальных мальчиков только ружья. Почему так? — спросила Рейн-Мари.

— Думаю, револьверы у офицеров, — предположила Мирна.

— Но он не может быть офицером, — сказала Хуэйфэнь. — Он же ещё ребенок. Наш ровесник. Может и младше. Как если бы, скажем, он — она махнула в сторону Натэниела — стал бы шефом-инспектором. Это смешно.

— Однажды, может, и стану, — тихо проговорил Натэниел, никто его не услышал.

— Совсем не смешно, особенно если выбирать не из кого — все остальные мертвы, — сказала Мирна. — Произвели в чин прямо на поле боя.

— Но вопрос в том, зачем она ему? — настаивала Клара, показывая на уголок карты, точащий из походной сумки.

Они уставились на копию карты. Несмотря на то, что это была фотокопия, всем были отлично видны пятна от влаги и бурые разводы. Решили, что это следы долгого пребывания карты в стенах.

Хотя, возможно, бурые пятна это совсем не грязь.

* * *

— Но это же невероятно! — сказал Арман в трубку мобильного, и, поймав на себе взгляды сидящих в зале заседаний, изобразил на лице извинительное выражение.

В зал заседаний были доставлены напитки и сэндвичи из белого хлеба с круглой горбушкой из пекарни POM Bakery.

Ел их только Жан-Ги. Этот сжует и посуду — подумал Гамаш — особенно если никто на него не смотрит.

— Уверены, что это та же самая карта? — он выслушал ответ. — Снеговик. Ага.

И Бовуар, и Лакост, и Желина расслышали последние слова Гамаша. Тому позвонили, когда шёл опрос оставшихся представителей факультета.

Профессор Шарпантье сидел, сложив руки на колени. Полный самообладания. Если не считать пота, стекающего с него ручьями. Он насквозь промок. Лицо стало настолько мокрым, что блестело, и Жан-Ги опасался, что парень умрет от обезвоживания.

— Воды?

Он наполнил водой из кувшина стакан и протянул его профессору, но тот отрицательно покачал головой.

Даже сейчас профессор отвечал односложно. Не потому, надо отметить, что он старался что-то скрыть. Наоборот, те несколько сырых слогов, которые им удалось выжать из него, говорили о его острой готовности помочь.

Видел ли он что-нибудь?

Профессор отрицательно мотнул головой.

Слышал ли он что-либо?

Профессор ещё раз мотнул головой.

Хорошо ли он знал Сержа ЛеДюка?

Он снова мотнул головой.

— Что он преподает? — шепотом поинтересовался заместитель комиссара Желина у Бовуара, пока Гамаш говорил по телефону. — Его досье пустое.

Он показал на лежащую перед ним открытую папку.

— Он тактик, — ответил Бовуар. — Его нанял коммандер Гамаш. У него звание профессора, но преподает он лишь одну дисциплину. Современную тактику в выпускных классах.

— Ему бы преподавать водные виды спорта.

Профессор Шарпантье сидел, замерев, как испуганный дикий зверёк. Двигалась только крупная капля пота, ползущая к кончику носа и, наконец, повисшая там.

Лакост, Бовуар и Желина дружно уставились на неё.

— А зачем он здесь, если не может полноценно преподавать? — спросил Желина, как только капля сорвалась. Краем уха они слушали, как Гамаш говорит по телефону с женой.

— Он разрабатывает для курсантов тактические упражнения, — прошептал Бовуар. — Из серии «Что, если…». Для первокурсников это письменные задания и тесты, потом они переходят к ролевым играм и макетам. Мы разработали для занятий масштабные модели, но пошли дальше, к теме поведения в различных ситуациях. Такое внове.

— Это нововведение коммандера Гамаша?

— Oui. Идея в том, чтобы научить кадетов справляться с ситуацией разными методами, избегая применения силы. А уж если без применения силы никак, кадеты должны знать самые эффективные пути её использования.

Заместитель комиссара Желина согласно кивнул.

— Коммандер Гамаш лично встречался когда-нибудь с Шарпантье, прежде чем нанять его?

— Да, конечно. Хуго Шарпантье несколько лет назад был одним из подчинённых месье Гамаша в Сюртэ.

— Он офицер Сюртэ? — уточнил Желина.

— Был им.

— Один из протеже месье Гамаша?

— Сначала. Потом кое-кто другой взял его под крыло, — сказал Бовуар. — Когда Шарпантье проявил недюжинный талант к тактике.

— Правда? А кто?

— Суперинтендант Бребёф.

Желина кивнул, показав, что усвоил эту информацию. Он посмотрел на кресло-каталку Шарпантье:

— Ранение?

— Нет. Полагаю, у него что-то типа синдрома Паркинсона, — сказал Бовуар. — Иногда он ходит, опираясь на костыли, но чаще просто мотается в своем кресле. В нём проще и быстрее.

— Вам доводилось работать с ним в Сюртэ?

— Нет, он там оставался недолго. Ушел и создал свою собственную компанию. Работал консультантом. Должно быть, он в этом хорош, — сказал Бовуар, — иначе месье Гамаш не привёл бы его сюда.

— Он выглядит испуганным.

— Да. Но он такой всегда.

— Но как же человек, постоянно находящийся в страхе, преподает технику нападения и стратегию?

— Никто не знает самолеты лучше боящихся летать? — сказала Бовуар, с удовольствием заметив, как брови заместителя комиссара поползли вверх.

— Я хочу увидеть это сам, — сказал в трубку Гамаш. — Буду дома позже вечером и привезу с собой оригинал карты.

Окончив разговор, Гамаш вернулся к столу.

— Прошу прощения.

— Дома все хорошо? — спросила Лакост.

— О, да.

— Они нашли карту?

Все взгляды уткнулись в профессора Шарпантье. Пот скопился у него в районе воротничка, и когда он заговорил, ручеёк перетек на промокшую рубашку.

Слова, казалось, с трудом исторгались из него.

Моментально Желина склонился вперед, словно кто-то ударил по спинке его стула.

— Минуточку! Вы Х. Э. Шарпантье?

Профессор Шарпантье проигнорировал вопрос и продолжал смотреть на Гамаша, который кивнул ему.

— Вообще-то карта была найдена несколько месяцев назад замурованной в стены старого здания в маленькой деревушке в восточном округе, — сообщил Гамаш. — В моей деревушке, если на то пошло. А теперь найдено изображение этой карты на витражном окне крохотной часовенки.

— Правда? — удивилась Лакост, которая хорошо помнила и саму часовню, и окно ней. — Странно. Ту же самую, которую мы нашли…

— В стенах, — поторопился закончить за неё Гамаш.

Ещё одна крупная капля прокатилась по щеке Шарпантье. И вкатилась в расщелину его улыбающегося рта.

— Тот самый Шарпантье? — зашептал Желина Бовуару, который утвердительно кивнул. — Но он же затворник. Великий Боже, я нанимал его консультантом по тактике, но он не стал со мной говорить даже по телефону. Только по электронной почте. Я думал, он старше. И крупнее.

Шарпантье подвинул свою каталку на миллиметр ближе к столу. Либо не слышал слов Желины, либо не предавал им значения.

— Очень интересно. Редкие экземпляры старых карт иногда находят на чердаках или в задниках старых столов, но вы сказали, что эту нашли в стенах?

— Не думаю, что эта имеет хоть какое-то историческое значение или материальную ценность, — сказал Гамаш. — Это просто любопытная диковинка.

— Именно, — согласился Шарпантье, и перевел глаза с Гамаша на Лакост.

— Oui. Итак, — Гамаш повернулся к остальным, — мы можем вернуться основной теме?

— Где она сейчас? — всё равно спросил Шарпантье.

— Что?

— Карта.

— Оригинал у меня, — сказал Гамаш, стараясь оставаться спокойным и сменить тему разговора. — Я покажу вам его позже, если захотите.

— Вы сказали, «оригинал». Это подразумевает наличие копий?

— Я прошу прощения, профессор, — не выдержал Гамаш, — но какое это имеет значение?

— Это-то мне и интересно, — Шарпантье изучающее смотрел на Гамаша, явно о чём-то сильно тревожась. Разговор о картах распахнул его словесные шлюзы. — Вы, кажется, придаете этой карте большое значение, иначе не стали бы тратить столько времени на телефонный разговор.

— Может, поговорим об этом позже? — спросил Гамаш.

— Да, мне бы хотелось.

Шарпантье отъехал от стола.

— Но мы не закончили, — заметил Желина. — У нас к вам ещё вопросы.

— Нет, закончили, — отрезал молодой человек. — Все уместные вопросы были заданы. Мне больше нечего сообщить следствию. Если бы было, я бы сказал. Всё остальное — просто пустая трата времени.

Бовуар, и без того испытывающий уважение к этому странному человеку, сейчас почувствовал зарождающуюся к нему симпатию.

Шерпантье сидел перед ними, истекая потом. Тощий. Болезненный. Совсем здесь неуместный, среди этих высокопоставленных офицеров. Но абсолютно не замечающий этого.

По собственному мнению Шарпантье был абсолютно нормальным.

Бовуара это восхищало, хотя с самомнением Шарпантье он был не согласен.

— Остался еще один, последний вопрос, — сказал Гамаш. — Потом я покажу вам оригинал карты.

На лице тактика тут же появилась легкая улыбка, словно одобряющая использованный Гамашем старый добрый прием quid pro quo.

— Что вы думаете о Серже ЛеДюке?

— Думаю, он был глупцом. Думаю, он бы лучше реализовался как продавец обуви.

Заместитель комиссара Желина хохотнул, но затих, когда Шарпантье посмотрел на него.

— Вы не согласны?

— Non, non, ничего такого. Просто вы остроумно пошутили.

— Разве? Профессор ЛеДюк отлично бы продавал обувь. Оказался бы в топе продавцов. Он в совершенстве владел даром убеждать людей покупать то, что в конечном итоге причинит им боль. И вдобавок платить за это огромные деньги. Он был садистом.

— Мог ли он создать коррупционную сеть? — спросил Желина.

— Ни в коем случае. Его бы тут же поймали. Он не умел думать на два или три шага вперед. Продавцам обуви это ни к чему.

— Какая ирония, — прокомментировала Лакост, хотя лишь Гамаш понял, что она на самом деле имела в виду, и улыбнулся.

— А вот главе Академии Сюртэ необходимо, — продолжил Шарпантье, смотря на Гамаша.

— Где бы вы стали искать его убийцу? — спросила Изабель Лакост.

— Матфей 10:36, — ответил Шарпантье после недолгого раздумья. — Да, я бы начал оттуда. Ну что, теперь мы можем идти?

— Я жду вас у себя в комнате через пятнадцать минут, — сказа ему Гамаш.

— Странный, — сказала Лакост, когда дверь за Шарпантье закрылась.

— Он гений, — сказал офицер КККП. — И да, странный человек. От такого человека можно ждать больших неприятностей, non?

— Думаете, он замешан в смерти ЛеДюка? — спросила шеф-инспектор Лакост.

— Или в коррупции. Или и в том, и в другом. А вы так не думаете? — говоря, Желина смотрел на Гамаша. — Не потому ли вы пригласили его сюда? Профессор, который на самом деле почти не преподает. Гениальный тактик. Теперь он под вашим присмотром? Вы свели всех подозреваемых вместе. Ледюк, Бребёф, Шарпантье. И стали смотреть, что из этого выйдет. Но вы совершили ошибку. Одну из тех, по слухам, что вы уже совершали в прошлом. Вы решили, что умнее всех. Думали, что можете контролировать ситуацию. Но всё вышло из-под контроля, коммандер. И он это понял. То высказывание про умение продумывать несколько шагов вперед, то было не наблюдение, а шутка. Он насмехался над вами.

Гамаш встал.

— Может быть, вы и правы, — сказал он, направляясь к двери. — Время покажет.

— Да время уже показало! Только вы не видите. И на случай, если вы так ничего и не заметите, в ваш грандиозный эксперимент вбросили мертвое тело, месье Гамаш. И если вы не вернете контроль, будут ещё тела.

Когда коммандер ушёл, Поль Желина обратился к оставшимся:

— Что за ссылку на Библию сделал Шарпантье?

— Матфей 10:36, — ответила Лакост. — Будучи главой убойного, Гамаш первым делом преподавал своим агентам именно этот урок.

— «И враги человеку домашние его», — процитировал Бовуар.

Желина кивнул.

— И Х.Э. Шарпантье начал бы искать убийцу среди «домашних» Академии.

— Думаю, это очевидно, — сказала Лакост, собираясь покинуть зал.

— По «домашними» имеются в виду не только те, кто проживает в «доме», — сказал Желина. — В этой цитате есть намёк на интимность. Там говориться о ком-то близком. Очень близком.

Глава 22

— Ха! — хмыкнул Шарпантье, увидев карту, заключенную в рамку.

— Ха? — переспросил Гамаш, сняв карту со стены и протянув её профессору. — Не могли бы вы выразиться более конкретно? Есть в этой карте что-то ценное или нет?

— Ни в малейшей степени.

И, тем не менее, Шарпантье продолжал изучать карту.

— Боюсь, мне нужно идти, — Гамаш бросил взгляд на часы, было около семи вечера. — Но утром я вернусь. Шеф-инспектор Лакост и кто-то из её команды остаётся, как и инспектор Бовуар. Утром у них будет отчёт о судебно-медицинской экспертизе.

Гамаш потянулся за картой, но Шарпантье, казалось, не хотел её отдавать.

— Я еду с вами, — сказал он.

— Зачем? — поинтересовался Гамаш. — Не хочу показаться грубым, но мне не совсем понятно ваше желание.

— Я коллекционирую карты. Этот экземпляр любопытный. Да ещё, как вы сказали, есть её изображение на витраже в церкви?

— Oui.

— Мне бы хотелось на него взглянуть.

— Но вы же сами сказали, что в карте нет ничего ценного.

— Всё верно. И, тем не менее, она для вас важна, — ответил Шарпантье. — Как карта, или как что-то иное?

Гамаш помолчал, наблюдая за потеющим мужчиной, потом принял решение:

— Упакуйте вещи и ждите меня у главного входа через четверть часа.

Когда Шарпантье укатил, Гамаш взял карту. Стекло покрывали пятна пота. Гамаш аккуратно перевернул рамку и осторожно высвободил листок.

* * *

Они прибыли в Три Сосны к половине девятого, и отправились сразу в часовню Святого Томаса, окна в которой всё ещё горели.

Когда они вошли, к ним обернулось восемь голов — четверо односельчан и четверо кадетов. Такой толпе позавидовал бы любой министр.

— Арман, — проговорила Рейн-Мари, подходя к мужу для приветствия. Затем обернулась к субтильному мужчине, опирающемуся на костыли. Арман предупредил её о позднем госте, но не стал распространяться о нём подробно.

Если люди в основном состоят из воды, то этот молодой парень человек больше, чем кто либо.

— Это Хуго Шарпантье, — представил его Гамаш. — Он профессор.

— Вы один из наших преподавателей, — узнал его Жак. — Читаете «Современные методы тактики”.

— А вам бы, кадет Лорин, быть повнимательнее на занятиях, — сказал Шарпантье. — Помнится мне, на последних двух тактических занятиях вы были застрелены, и взяты в заложники на третьем. Тест проводился в помещении завода. Вы провалились.

Хуэйфэнь попыталась сдержать улыбку, Амелия с Натэниелом смотрели на Жака с интересом. Золотой мальчик не просто лишился сияния, он помертвел.

Хуго Шарпантье повернулся к коммандеру.

Гамаш встретил его взгляд, точно зная, о чем тактик думает.

Четверо кадетов. Не в Академии, а в крошечной часовне за много миль от города. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сделать вывод, что их тут спрятали, хотя сами они этого не понимают.

— Профессор Шарпантье коллекционирует карты, — объяснил Арман. — Думаю, он может помочь. Вернее, он думает, что может помочь.

За всю дорогу сюда Шарпантье не сказал ни слова о карте или ещё о чем-то. Это молчание вполне устраивало Армана. Ему было о чём подумать.

— Вот она, — сообщила Рейн-Мари, направляясь к витражному окну. — Как же мы раньше не замечали?

— И не должны были, — сказал Шарпантье. — Посмотрите на его лицо.

Двое солдат были изображены в профиль и устремлялись вперед. Но этот юноша смотрел прямо на зрителей.

— Вот на него вы и должны были смотреть, — Шарпантье указал одним из своих костылей на мальчика. — Выражение его лица такое выразительное, что отвлекает внимание от всего, в том числе и от карты.

— Полагаете, внимание от карты отвлечено намеренно? — спросила Мирна.

— Внимание перенаправлено, — уточнила Хуэйфэнь, вычитавшая это в своем учебнике по тактике. Авторства Х.Э. Шарпантье.

— Какая-то цель преследовалась, — согласился Шарпантье. — Но была ли она в сокрытии карты? Не понимаю, зачем кому-то помещать карту на витраже, а после смещать общее внимание на что-то другое.

— Почему бы не оставить всё как есть, имеете вы в виду? — спросила Рейн-Мари.

— Или сделать карту заметной, — сказала Мирна.

— Может, карта не важна. Просто деталь, — предположила Клара. — Как пуговицы, или грязь, или револьвер в кобуре. Просто чтобы добавить достоверности.

— Достоверности? В карту со снеговиком? — спросила Рут. — С кем, по-твоему, канадские экспедиционные войска воевали? С Фрости-фрицами?

Гамаш достал оригинал карты, и Шарпантье забрал её у него из рук без всякого спроса. Сравнил с той, что на витраже.

Карта была та самая.

Копии карты были разбросаны по скамьям, среди тарелок с остатками говядины, рукколы и камамбера на багетах. Среди цыплят, песто и нарезанных яблок на свежем мультизлаковом хлебе из пекарни Сары. Среди бутылок с пивом и напитками полегче.

Впервые попав в Три Сосны и узнав, что местные жители время от времени устраивают в часовне своего рода пикники, Арман и Рейн-Мари были смущены. И даже, пожалуй, возмущены.

Но через пару месяцев Рейн-Мари спросила:

— Кем установлено правило, что в церкви не едят и не пьют?

И они испробовали это на себе. Сначала ощущали себя странно, неправильно. Как будто Господь обидится на людей, принимающих пищу в Его доме. Пока не поняли, что есть, пить и смеяться в церкви не кощунственно. Кощунственно оставлять церковь пустой.

— Как ты её заметила? — коммандер Гамаш спросил Амелию.

— Как вы проглядели её? — в ответ поинтересовалась Амелия.

Клара хотела цыкнуть на неё, но успела остановиться, осознав всю справедливость вопроса. Как они проглядели? Неужели их так приковали к себе солдатские лица, что всё остальное стало фоном, как и предположил молодой профессор?

И что ещё больше настораживало — было ли это преднамеренным отвлекающим маневром?

— Я смотрела на неё, — Амелия указала на Рут. — Она была на чём-то зациклена.

— На истинной природе мужчин и их месте в универсуме, — сообщила Рут, обратившись к Шарпантье. Казалось, она восхищалась двумя его костылями, сравнивая их со своей единственной тростью. — В основном, на смысле жизни.

— Конечно, — сказал молодой человек.

— … Потому я сосредоточилась, — продолжала объяснять Амелия, — на окне позади неё. И тут же увидела.

— Может, переместимся куда-нибудь в другое место? — спросил Жак, поднимаясь со скамейки. — Задница затекла.

— Да, у меня тоже заноза в заднице, — заметила Мирна, взглянув на своего жильца.

— Пошли, — согласилась Клара. — Я устала, и Лео пора прогуляться.

Маленький лев дремал на её коленях, в то время как Анри и Грейси спали на полу у скамейки Рейн-Мари.

Оказавшись снаружи, Амелия расслышала, как две женщины в темноте упрашивают питомцев: «Ну, пописай! Ну, покакай!».

Она остановилась на дорожке в ожидании. Спиной к церкви, спиной к окну.

— Писай! Какай!

Отвечая на вопрос, как она нашла карту, Амелия не была вполне откровенна. В то время, как всех привлекало лицо солдата, её оно отталкивало.

Точнее, отталкивало выражение ужаса.

Но главным, что заставило её содрогнуться и отвернуться, была мольба о прощении, написанная на лице юноши.

Поэтому, в отличие от остальных, она была вольна, вынуждена смотреть в другой угол витража.

И тогда заметила карту.

Наконец, сделав свои дела, Лео был подхвачен Кларой, которая передала теплый комочек Амелии.

— Пошли домой.

* * *

Придя домой, Арман показал Хуго Шарпантье его комнату на первом этаже и душевую, потом сам переоделся, а Рейн-Мари включила чайник и стала готовить скорый ужин.

Двадцать минут спустя Шарпантье показался в домашнем халате, благоухал мылом и вытирал свои тусклые каштановые волосы.

Гамаш расположился в гостиной, возле камина. Ужин состоял из вареной сёмги со спаржей, и ожидал их на раскладных столиках.

— Ждёте меня? — спросил Шарпантье. — А где мадам Гамаш?

— Я просил её присоединиться к нам, но она предпочла ужинать в спальне. Хотела оставить нас наедине для разговора.

— Нам есть о чем поговорить?

— Думаю, есть. Как, по-вашему? Бокал вина?

— С удовольствием, патрон.

Не многих людей Хуго Шарпантье называл патронами, но месье Гамаш удостоился этого звания.

Араман налил им двоим по бокалу вина.

— Зачем здесь эти студенты? — спросил Шарпантье.

Именно этого вопроса ждал Арман Гамаш.

— Эти четверо были близки к профессору ЛеДюку. Кадеты Клотье и Лорин выпускники и были его протеже почти три года.

— Полагаете, он их заразил своими идеями, — сказал Шарпантье. — Слишком близки, и на такое долгое время, к этой чуме ЛеДюку.

Гамаш не мог не согласиться.

— Двое других — первокурсники. Свежие протеже ЛеДюка.

— Почему он их выбрал?

— Не знаю. Возможно, мы этого уже не узнаем никогда.

— О, ну предполагать-то мы можем, не так ли? Кадет Смит — англо и гей, к тому же очень хочет понравиться. Гибельная комбинация в руках такого, как ЛеДюк. А остальные? Девица-гот. Кадет Шоке. На нее достаточно просто посмотреть, чтобы разглядеть незажившие раны. Подобный ЛеДюку проползёт сквозь них внутрь.

Тактик изучающе смотрел на Гамаша.

— А теперь вопрос, коммандер. Вы привезли их сюда для их собственной безопасности или чтобы оградить от них остальных студентов? Вы доставили в свою деревню потенциальную жертву или убийцу?

— На днях, на одной из вечеринок, я поручил им расследование насчет карты, — сказал Гамаш, предпочтя не отвечать на вопрос напрямик. — Чтобы они оттачивали мастерство сыска. Сегодня утром я сообщил им, что одна из копий карты найдена в прикроватной тумбочке ЛеДюка, и то, что начиналось, как обычное задание, стало частью расследования убийства.

— Умно. Это дает вам повод привезти их сюда, и поручить заняться чем-то по-настоящему важным.

— Что ж, мои опасения не вполне беспочвенны.

— Что вы имеете в виду?

— Копия действительно была обнаружена в тумбочке ЛеДюка.

Хуго Шарпантье округлил глаза. Сложно удивить человека, специализирующегося на вычислении всех возможных вероятностей, однако он был удивлен.

— Как она туда попала?

Гамаш пожал плечами.

— Чья она? — продолжил Шарпантье. — Одного из студентов? Должно быть, именно так. Но чья же именно?

— У Амелии Шоке пропала карта.

Шарпантье закивал, его голова задёргалась, как игрушка на приборной панели.

— В прикроватной тумбочке, — наконец проговорил он.

— Oui, — согласился Гамаш. — Меня это тоже зацепило. Карта просто лежала там, её никто не прятал.

— Убийца не искал её, — сказал Шарпантье. — То есть, карта не имела для него никакого значения, только для ЛеДюка.

— Но зачем она ЛеДюку?

Оба посмотрели на карту. Отсвет огня в камине окрасил карту в розовый цвет.

— Имеется еще один вариант, — сказал Гамаш.

— Карту поместил туда убийца, чтобы бросить подозрение на одного из студентов, — предположил Шарпантье. — Пропала копия Шоке? Значит, она следующая жертва. Он обставит все как самоубийство. Проблемная, ранимая студентка-первокурсница убивает профессора, а затем кончает с собой, когда следствие приблизится к ней.

Данный сценарий Гамаша не удивил. У него уже возникала подобная версия.

Именно об этом он и подумал, когда на несколько минут остался наедине с телом ЛеДюка.

Каков смысл карты. Куда она может их привести. И что с этим делать.

Единственный ответ на всё заключался в том, чтобы спрятать четырех кадетов в безопасном месте. Быстро, по-тихому. Прежде чем убийца приступит к следующей фазе своего плана.

— Конечно, есть вероятность, что убийца случайно выбрал её карту, — сказал Шарпантье, размышляя вслух. — Возможно, её копию было украсть проще всего. Ему нужна была любая. Для убийца это было не важно. Просто нужен был козел отпущения. Связать кадета с телом. Расследование завершилось бы её самоубийством. Если только…

— Да, знаю, — то была еще одна версия, о которой размышлял Гамаш в те долгие минуты наедине с мертвым телом. — Если только не она убила его.

— Или кто-то из оставшихся трех, — сказал Шарпантье. — Тем более, именно они знали, что у неё есть карта. И кому, как не одному из них, удобнее всего оставить там карту, и свалить подозрение на Амелию? И вы привезли их сюда. Всех вместе.

— Я поселил их на разных квартирах, — заметил Гамаш.

— Разумная предосторожность, — кивнул Шарпантье. — Сложнее будет удушить подушкой среди ночи.

Профессор взял карту в руки.

— Мы можем предполагать, почему она оказалась в прикроватной тумбочке убитого. Для того, чтобы подозревали одного из кадетов. — Он внимательно посмотрел на карту. — Но зачем тебя поместили в витраж?

Шарпантье помолчал, словно ожидая, что снеговик или корова, а то и одна из сосен, ответит ему.

Потом Шарпантье улыбнулся и вернул карту Гамашу.

— Думаю, я знаю ответ.

— Карта рассказала?

— В каком-то смысле. Можно мне травяного чая? Он помогает мне уснуть.

Гамаш отправился на кухню кипятить чайник, Шарпантье прокричал ему вслед:

— Ромашкового, если у вас есть.

— Имеется.

Послышался звук наполняемого водой чайника, затем стало тихо. В этой тишине прозвучал очередной вопрос Шарпантье.

— Вы говорили, что дали им задание на одной из вечеринок? Но мне помнится, вы сказали, что старшие кадеты — люди ЛеДюка?

— Так и есть, — долетел из кухни ответ. — Он заставил их посещать мои встречи, чтобы они могли ему обо всем доносить.

Гамаш выглянул в дверь кухни, и улыбка появилась на его лице:

— Я умнее, чем смотрюсь.

— Хвала Господу, — сказал Шарпантье.

Гамаш вернулся с травяным чаем и баночкой местного лавандового меда.

Шарпантье опустил ложечку в чай и посмотрел в умные глаза собеседника.

— Вы собирались рассказать мне, почему карта изображена торчащей из сумки солдата, — напомнил Гамаш.

— Oui. Это потому что карты несут в себе волшебство.

Если до этой минуты тактику не удавалось привлечь всю полноту внимания коммандера, то сейчас это произошло. Гамаш поставил кружку с чаем на стол и уставился на Шарпантье.

— Волшебство?

— Да. Карты стали такой обыденной вещью, что о магии все забыли. Карты переносят нас с одного места в другое. Они освещают нашу вселенную. Первыми создавались небесные атласы, как вам известно. Что могли увидеть древние? Место, где живут их боги. Все древние цивилизации рисовали звёздные карты. И только потом опустили свой взор на мир, их окружающий.

— Почему?

— Именно, месье, — согласно кинул Шарпантье и с возросшим волнением продолжил. — Совершенно правильный вопрос. Почему. И Как. Сейчас все гораздо проще, но представьте первого человека, который нашел способ перенести трёхмерное изображение в двухмерное? Как изобразить расстояние и время? Ради чего столько трудностей? Им и так жилось нелегко. Итак, зачем они стали создавать карты?

— Возникла необходимость, — сказал Гамаш.

— Да, но что породило эту необходимость?

Гамаш немного подумал.

— Проблемы выживания?

— Точно! Карты давали им контроль над окружающим, впервые в истории. Они указывали путь из одной точки в другую. Сейчас это звучит просто, но несколько тысяч лет назад человеку требовались огромные усилия воображения, чтобы представить подобное. Все карты представляют собой вид сверху, с высоты птичьего полета. Именно этот вид открывался сверху их богам. Представьте себя на месте человека, впервые размышляющего над этим. Пытающегося охватить разумом земной шар, которого он никогда не видел. А потом еще и нарисовать это. Невероятно! И осмыслите пользу.

Гамаш за всю свою жизнь ни разу не думал на подобные темы, сейчас же ему стало понятно, насколько почтительно мастер-тактик относится к картам. В качестве тактического инструмента карты стали чем-то революционным и не имели себе равных. Они дарили тем, кто ими владел, непререкаемое преимущество.

Это было сродни магии.

— Это означало, что теперь можно планировать, разрабатывать стратегию, — продолжил Шарпантье. — Можно было заглянуть в будущее. Представить, куда они идут, и что могут там обнаружить. Племена, народы, предприятия с самыми точными картами побеждали.

— Так вы и стали тактиком?

— Да, все началось с карт. Я был неуклюжим ребенком, — он сказал это так, словно сам факт у кого-то вызывал сомнения. — Я находил мир местом, полным хаоса. Тревожным местом. А в картах находил порядок и красоту. Я люблю карты.

Преувеличением это не было. Он с нежностью взирал на бумажный лист карты на кофейном столике. Как на свежеобретённого друга.

— И даже само слово замечательное — map — «карта». Оно образовано от mappa mundi. Mappa на латыни — «салфетка». Mundi, конечно же, «мир». Ну не чудесно ли? Салфетка с целым миром на ней. Земная и величественная. Карта.

Он произнес слово, как магическое заклинание. И на мокром от пота лице молодого человека отразился мир, когда-то открывшийся несчастливому мальчишке.

Карта.

— Некоторые первые карты Европы изготовили монахи, — сказал Шарпантье. — Они объединили информацию, полученную от мореплавателей и торговцев. Их иногда называют беатусовыми картами, потому что самые ранние изготовлены монахом Беатом в восьмом веке. Он нарисовал их для своей книги «Комментарии на Апокалипсис».

— О, только не это снова, — буркнул Гамаш.

Шарпантье посмотрел на него, но вскоре вернулся к бумаге на столе.

— У каждой карты есть цель, — прошептал он. — Какова же твоя?

— Даже не предполагаете?

— Готов сообщить вам свое авторитетное мнение, основанное на годах изучения карт и тактических основ, — предложил Шарпантье.

— Отлично, — согласился Гамаш. — Я приму его во внимание.

— Эта карта выполнена картографом. Специалистом. Это не работа любителя. Тот, кто её нарисовал, определенно был профессионалом.

— И что же навело вас на эту мысль — корова или пирамида? — поинтересовался Гамаш.

— Ни та, ни другая, — не замечая иронии, ответил Шарпантье. — Судите сами, какие контурные линии. — Он указал на тонкие линии, обозначающие высоты. Холмы и равнины. — Полагаю, если проверить карту, то можно обнаружить её чрезвычайную точность.

— Не совсем. Корову давно спасли, сняв с холма, а снеговик растаял сто лет назад, и могу гарантировать, что поблизости нет ни одной пирамиды. — Гамаш указал на треугольник в правом верхнем квадранте.

— А это именно то, что делает данную карту особенно интересной, — заявил Шарпантье. — Старые карты демонстрируют историю — поселений, торговли, завоеваний. Эта же карта демонстрирует чью-то очень личную историю. Эта карта предназначена для одного человека. С единственной целью.

— И какова же эта цель? — снова задал этот вопрос Гамаш, впрочем, не ожидая ответа. Однако неожиданно получил его.

— Думаю, это одна из ранних карт по ориентированию.

— Ориентированию? Спортивному?

— Все начиналось немного не так, — стал объяснять Шарпантье. — Солдатики на витраже — ровесники Первой Мировой войны, так? Ориентирование развивалось тогда как средство для тренировки солдат в нахождении пути на полях сражений.

— То есть, это карта поля битвы? — спросил Гамаш, запутавшись.

— Конечно же нет. Тут же снеговик с хоккейной клюшкой! Это не Ипр, это ваша деревенька. Так вы хотите узнать, для чего сделана эта карта?

Позади них, в камине, угасал огонь — потух последний уголёк. Анри похрапывал на полу у ног Гамаша, маленькая Грейси перестала поскуливать.

Гамаш кивнул.

— Карта была сделана для того молодого солдатика. Как памятная записка, — проговорил Шарпантье. — Чтобы напоминать ему о доме.

Арман взглянул на три молоденькие жизнерадостные сосенки.

— Чтобы вернуть его домой, — сказал Шарпантье.

Не сработало. Не все карты, подумал Гамаш, волшебные.

Глава 23

Мирна рывком села в кровать. Ее разбудил звук, похожий на выстрел. Не вполне проснувшись, она предпочла остаться в кровать и прислушалась, надеясь, что ей просто приснилось.

Но выстрел раздался снова. Не просто выстрел, а канонада. Безошибочно она распознала в ней автоматную очередь.

А потом вопль. Визг.

Откинув в сторону пуховое одеяло, она бросилась к двери спальни и распахнула её. И только теперь сон слетел с неё, и Мирна поняла, что происходит.

Жак Лорин сидел перед ноутбуком. Экран мерцал, отбрасывая блики на лицо кадета.

Было два часа ночи, и Жак наконец последовал её совету «погуглить» Армана Гамаша.

И сразу нарвался на эту ссылку.

Кто-то выкрикивает приказы. Волевые, властные. Голос прорывается сквозь панику, через шквальный огонь, под которым агенты Сюртэ все дальше и дальше продвигаются в глубь заброшенной фабрики, тесня боевиков впереди себя. Призывая их к переговорам.

Но боевики повсюду, окружают агентов.

Смахивает на ловушку, на бойню.

Но все же, по воле одного человека, под властью его решительного голоса и по сигналу его руки, они продвигаются дальше.

* * *

Хуэйфэнь Клотье сидела на кровати.

Впервые ей выпала спокойная минута после смерти профессора ЛеДюка. После убийства Дюка.

Этим он и запомнится. Человек стёрт с лица земли убийцей. Сержа ЛеДюка больше не существует. Его никогда не было. Всё, что он натворил, умерло вместе с ним.

Развернув на коленях карту, она стала её изучать.

* * *

Лицо кадета Лорина становилось бледнее и бледнее.

Место он узнал. Тут, на этом импровизированном полигоне заброшенной фабрики, они проводили тактические занятия. Те самые, на которых он был дважды убит и один раз взят в заложники. Тут они ни разу не выигрывали.

Но то, что он видел сейчас, тренировкой не было. Всё было по-настоящему.

Запись с камеры, надетой на агента, закончилась. Точка съемки сместилась на камеру другого агента. Запись стала отрывистой, дергающейся. Агент бежал. Потом скорчился под бетонной колонной, разорвавшейся осколками от попадавших в неё пуль.

Всё чисто. Чистыми были и лица агентов. Непреклонными. Решительными. Они продолжали продвигаться вперёд. Даже если падали.

* * *

Лежа в кровати, Амелия смотрела потолок.

Укутанная теплым одеялом, она ощущала холодный свежий воздух, проникающий в комнату из приоткрытого окна. Постель пахла лавандой. Не слишком сильно, ровно настолько, чтобы успокаивать.

И постепенно ее сознание затуманилось. Исчезли звуки. Прекратилось беспокойство. Она вдыхала лавандовый аромат, и выдыхала тревогу.

Дюк мёртв. Покойся с миром. Теперь, наконец-то, и она сама может обрести покой.

* * *

Звуки раздражали сильнее видеоряда. Жак вздрагивал на каждый выстрел. Взрывались стены, пол. Агенты. Было гораздо громче, чем на занятиях в академии. Разум оцепенел, ошеломлённый грохотом, хаосом, воплями, грохотом взрывов, криками боли. Руки крепко стискивали перила кресла.

Все чувства отказали ему.

На экране монитора вперед продвигался офицер в тактическом снаряжении. Затем резко остановился, выпрямился. А потом, словно в гротескной пародии на балет, совершил грациозный разворот. Упал.

Раздался крик: «Жан-Ги!»

Жак наблюдал, как профессора Бовуара оттащили в относительно безопасное место. Потом камеру переключили, и Жак увидел коммандера Гамаша, максимально сосредоточенного. Тот быстро, не обращая внимания на канонаду выстрелов над их головами, оценил состояние раненного.

Бовуар не отрывал глаз от Гамаша, пока тот пытался остановить кровотечение. Бовуар молчал, но его глаза расширились от страха и были полны мольбы.

«Я должен идти», — сказал Гамаш, вкладывая в руки младшего товарища бандаж и прижимая его к ране. Помедлил. Склонился и поцеловал Бовуара в лоб.

* * *

Рут Зардо стояла на пороге комнаты и смотрела на крепко спавшего мальчика.

Она слышала ритм его дыхания. Прикрыв дверь, Рут спустилась по лестнице.

Старая поэтесса дано уже не испытывала потребности в длительном сне. Казалось, сон ей не нужен. Что ей требовалось так это время. Она уже видела очертания берега. Все ещё отдаленного, полагала она, но уже вполне обозримого.

Мальчишка оставил ей копию карты на кухне. Налив себе кружку ромашкового чая, Рут уселась на обычное своё место рядом с Розой, которая спала в тряпичном гнезде рядом с очагом.

— Фак, фак, фак, — бормотала во сне утка.

Рут уставилась на карту. Может быть, ей стоит написать стихотворение, думала она. Выразить свои чувства на бумаге. Как, несомненно, поступил и тот, кто нарисовал эту карту.

Но сейчас она понимала — нет такой необходимости. Карта всё говорила без слов.

Выразила всё совершенством контурных линий. Руслами рек и лентами дорог. Потерянной коровой, ликующим снеговиком.

Тремя юными, трепетными соснами.

И этими вот пятнами. То ли грязи, то ли крови.

Да, карта обо всём сообщила.

Рут подняла глаза вверх. Устремила взгляд ввысь, но не к небесам. Мысли её задержались на втором этаже её дома. Там, где юноша, только сегодня утром обнаруживший своего профессора убитым, спал сейчас, на время потерянный для мира.

Подобное, случись оно с кем угодно, навсегда оставило бы шрам на сердце человека. Прорывалось бы в сознание и наяву, и во сне.

И, тем не менее, юный Натэниел крепко спал, очевидно, совершенно не расстроенный произошедшим.

* * *

Сердце Жака Лорина выпрыгивало из груди, колотилось в висках, стучало в горле.

Боевики были мертвы. Агенты Сюртэ или мертвы, или ранены. Но — удивительное дело — несколько человек остались невредимыми. И всё благодаря спокойствию, быстрой реакции и тактическому мастерству их коммандера. Тому, кто провёл их сквозь здание фабрики, повернув изначально проигрышный сценарий в свою пользу, а теперь лежал без сознания на бетонном полу. Вокруг него работали парамедики, пытаясь справиться с кровотечением из раны на голове.

Агент, женщина, склонившись над ним, держала его за руку.

Кадет Лорин выключил ноутбук и с силой оттолкнулся от стола.

Глава 24

— Café?

Мэр Флоран качнул кофейником в сторону посетителей.

Поль Желина, одетый сегодня в гражданское, отказался, а Изабель Лакост согласно кивнула.

Офис мэра наполнял запах старого, слегка пережаренного кофе. Лакост подозревала, что стеклянный кофейник, покрытый десятилетним слоем кофейного налёта, стоял на плите круглый день. По крайней мере, кофе это то, что мэр всегда мог дать своим избирателям.

В полвосьмого, холодным мартовским утром, это стало бы не самым худшим предложением.

Добавив по её просьбе молока и сахара, он протянул ей кружку.

Офис сам по себе впечатления не производил. Когда-то, может быть, но не теперь. Ламинированные панели стен потрескались, звукоизолирующие плитки потолка покрывало не одно тёмное пятно. Ковер знавал лучшие времена, и только Господь ведает, что ещё он повидал.

И, тем не менее, несмотря ни на что, комната была уютной, с разномастной обивкой кресел и столом, извлеченным из чулана какой-нибудь старой монастырской школы, подозревала Лакост. Стены сплошь увешаны фотографиями местных спортивных команд, улыбающихся и демонстрирующих завоеванные трофеи, свидетельствующие о третьих, вторых, пятых местах на разных турнирах.

Почти с каждого фото рядом с юными спортсменами сиял гордой улыбкой сам мэр.

Некоторые фотографии были довольно старыми. Чем свежее была фотография, тем крупнее и основательнее становился на ней мэр, а шевелюра его наоборот, делалась всё скромнее. Все сильнее проявлялась в ней седина.

Многие из этих мальчишек и девчонок уже обзавелись собственными детьми.

На столе мэра Флорана имелись небольшие снимки в рамках — его собственная семья. Дети и внуки. В обнимку с котами, собаками и даже лошадьми.

Усевшись перед посетителями, мэр не смог скрыть горького выражения на лице.

Он совершенно не соответствовал ожиданиям инспектора Лакост. Согласно описанию месье Гамаша, та думала встретить высушенного человека, изможденного невзгодами, разочарованиями и северным ветром.

Но взглянув в эти умные, внимательные глаза — такие глаза были у её деда — она припомнила, что месье Гамаш не описывал внешности мэра, а только сообщил, что у того остро развито чувство справедливости. И что мэр долго помнит нанесенные ему обиды.

Остальное дорисовало её воображение.

Ещё Гамаш упомянул, что мэр ему симпатичен. Теперь Лакост понимала, почему. Мэр и ей понравился. Офицер КККП рядом с ней расслабился и закинул ногу на ногу — мэр Флоран, вполне возможно, убил Сержа ЛеДюка, но для остальных не представлял никакой угрозы.

Изабель Лакост решила выбрать линию поведения, которой редко пользовалась.

— Вы убили Сержа ЛеДюка, Ваша Честь?

Такой вопрос почти всегда озадачивал.

Кустистые седые брови мэра поползли вверх, а заместитель комиссара Желина резко повернулся в своем кресле и воззрился на Лакост.

И тут мэр рассмеялся. Смеялся он не особенно долго и не очень громко, но искренне.

— О, дорогая моя, понимаю, почему вы могли так подумать.

Не многие позволяли себе называть Изабель Лакост «дорогой», но смелость мэра совершенно не рассердила её. Определенно, он не желал проявить фамильярность.

— Я бы тоже так подумал, — продолжил мэр. — Если бы был на вашем месте. Извините, я не должен был смеяться. Тут нет ничего смешного. Убит человек, и мне бы расстроиться. Но я не расстроен.

Мэр сцепил пальцы, его смеющиеся глаза стали колючими.

— Я презирал Сержа ЛеДюка. И если бы когда и задумал кого-то убить, то именно его. Если кто и заслуживал смерти, то именно он. Каждое воскресенье я хожу в церковь. Иногда и по будням, чтобы помолиться за горожан, находящихся в нужде или горе. И я всегда молился за Сержа ЛеДюка.

— За спасение его души? — предположил Желина.

— За то, чтобы он умер.

— Вы настолько ненавидели его? — спросила Лакост.

Мэр Флоран откинулся на спинку кресла и секунду молчал, в наступившей тишине Изабель Лакост расслышала смех и выкрики играющих на улице детей.

— Вы тут, потому что в курсе всей истории. Потому что коммандер Гамаш сообщил вам, что случилось в вашей академии.

Лакост удержалась, чтобы не поправить его насчет «её академии». Понятно, что он имеет в виду.

— Повторяться не хочу, просто скажу, что у нас тут очень маленькое сообщество. Мы не богаты. Главное наше достояние — наши дети. Мы годами зарабатывали деньги, чтобы организовать им достойное место для игр и развития. Место, где бы они могли посещать клубы по интересам, и круглый год заниматься спортом. Чтобы они росли крепкими и здоровыми. А после они наверняка покинут наш городок. Тут мало перспектив для молодежи. Но детство-то мы им должны обеспечить! И в большой мир отправлять закаленными и счастливыми. Серж ЛеДюк украл детство у наших детей. Мог ли я его убить? Да. Убил ли я его? Нет.

Он говорил с еле сдерживаемой яростью.

Да тут мина замедленного действия, подумала Лакост. Бомба, обернутая в плоть и кровь. Он, конечно, просто человек. Но именно по этой причине он может взорваться.

— Я в курсе, что вы и коммандер Гамаш разработали план, согласно которому местные дети могут пользоваться ресурсами академии, — сказала Лакост. — Это должно исправить ситуацию.

— Вы так полагаете?

Мэр смотрел на неё жестким взглядом, она отвечала ему тем же.

— Где вы были позавчерашней ночью, сэр?

Он подвинул к себе ежедневник и сверился с записями.

— Той ночью я был на ужине в клубе Львов. Ужин завершился около девяти, — он посмотрел на посетителей и улыбнулся. — Мы все так постарели. Девять для нас это уже достаточно поздно.

Лакост улыбнулась в ответ, и в мыслях помолилась, чтобы не возникла необходимость арестовывать этого человека.

Иногда Господь, думала она, слышит наши молитвы. Услышал же он мольбу мэра.

— Потом я отправился домой. У жены дома были участники клуба игры в бридж. Они расстались в конце роббера, и спать мы отправились в десять.

— Сколько лет вашей жене? — спросил Пол Желина.

Мэр вопросу удивился, но ответил с охотой:

— Она на год младше меня. Ей семьдесят два.

— Пользуется ли она слуховым аппаратом? — задал следующий вопрос Желина.

— Двумя. Да, она снимает их на ночь, — он перевел взгляд с одного посетителя на другого. — И да, полагаю, если я оставлю её среди ночи, она не услышит. У меня случается бессонница. Я спускаюсь на кухню и работаю. Насколько я знаю, Мари не замечает. Я стараюсь не беспокоить её.

Ведёт себя, подумала Лакост, как человек, которому нечего скрывать. Или нечего терять.

— Вы разрабатываете программное обеспечение, — сказала она, и мэр кивнул. — Какого рода эти программы?

— В основном, программы для страховых компаний. Актуарные таблицы. Вы бы удивились, как много переменных необходимо учитывать.

— Разрабатываете ли вы программы защиты? — спросила Лакост.

— Нет, тут нужно специальное образование.

— Информация, с которой вы работаете на страховые компании, конфиденциальна, — сказал Желина. — Приватна.

— Чрезвычайно, — подтвердил мэр Флоран.

— Таким образом, вы должны работать с информацией так, чтобы её никто не украл?

— Нет, я просто разрабатываю программы. За безопасность отвечает кто-то другой. А что? Погодите. Дайте-ка, угадаю, — он изучающе посмотрел на двух сидящих перед ним офицеров, уже без всякой улыбки. — Вы полагаете, что я могу взломать систему безопасности Академии? Возможно, хотя маловероятно. Уверен, защита в Академии очень серьезная. Берите мой компьютер и смотрите, с чем я работаю. И если найдёте порно, то знайте — это моей жены.

Тут даже заместитель комиссара Желина улыбнулся.

— Должно быть, вы хороши в том, чем занимаетесь, — сказала шеф-инспектор Лакост.

Мэр обвел взглядом офис:

— Неужели эта комната выглядит как офис успешного человека? Если бы я был так уж хорош, то жил бы в Монреале или Торонто, вам так не кажется?

— Мне кажется, это офис очень успешного человека, — заметила Лакост.

Мэр Флоранс задержал её взгляд.

— Merci.

Следователи поднялись, пожали мэру руку, получили заверения, что они тут желанные гости в любое время. Идя по обшарпанному коридору к выходу и яркому мартовскому утру, Лакост сказала:

— Актуарные таблицы. С их помощью прогнозируют…

— Смертность.

* * *

Занятия в Академии возобновлялись. Жан-Ги Бовуар узнал это из приказа коммандера Гамаша.

Делалось это не просто ради порядка и дисциплины, а чтобы оградить кадетов от самодеятельности. Как-то Бовуар видел слоняющихся возле комнат Дюка. Кадеты крутили возле офиса ныне покойного профессора, снимали отпечатки с дверной ручки, как будто следственная бригада могла что-то пропустить.

Замечал он их и в тренажерном зале, где они обыскивали шкафчики в надежде обнаружить хоть подсказку. Хотя, очевидно, понятия не имели, что конкретно ищут.

Всё это было естественно и выглядело бы даже мило, если бы так не раздражало. Это стало настоящим наказанием — полная Академия следователей-недоучек. И нераскрытое убийство.

Как только в восемь утра занятия начинались, Инспектор Бовуар проверял свой телефон. Он ждал ответа на электронное письмо, но его всё не было.

Он набрал длинный номер и стал слушать необычную для вызова мелодию — два сигнала вместо одного привычного долгого.

— МакДермот и Райан, — раздался весёлый голос, словно обладательница его торговала плюшевыми мишками или цветочками, а не оружием.

— Да, — проговорил Жан-Ги, стараясь контролировать свой квебекский акцент. — Я звоню из Канады. Я из Сюртэ дю Квебек и мы расследуем убийство.

— Одну минуточку.

Удержание? — подумал Бовуар. Она поставила меня на удержание? У них там что, вся линия забита звонками со всего света от полиции, и все из убойных отделов?

Может быть, у них есть подразделение, которое специально этим занимается?

Жан-Ги вздохнул и стал слушать классическую мелодию, но ждать ему пришлось недолго — в трубке послышался женский голос, теперь гораздо менее весёлый.

— Инспектор Бовуар?

— Oui.

— Меня зовут Элизабет Колдбрук. Я вице-президент по связям с общественностью. Получила от вас письмо и как раз писала ответ. Прошу прощения за задержку, но мне нужно было убедиться в верности информации, которую я вам передам.

Голос её был резок, и Бовуар почувствовал себя виноватым, словно сделал что-то не так. Это чувство часто посещало его, когда он вёл переговоры с кем-то из Парижа или Лондона.

— Не могли бы вы все-таки отправить мне ответ, — попросил он, — чтобы у меня было письменное подтверждение разговора? Но и поговорить с вами мне хотелось бы, если вы не против.

— Не против. Произошла ужасная вещь. В вашем письме говорится о смерти. Несчастный случай?

— Non. Предумышленное. Выстрел в висок.

— А! — голос в трубке зазвучал печально, но отнюдь не удивленно.

Когда занимаешься производством стрелкового оружия, подумал Бовуар, всегда знаешь, что может случиться.

— Вам удалось что-нибудь обнаружить? — спросил он.

— Да. У нас есть заказ на МакДермот 45 калибра MR VI. Был куплен Сержем ЛеДюком 21-го сентября 2011 года.

— Куплен? В Англии?

— Нет, у нашего дистрибьютора в Вермонте. Могу выслать вам номер заказа и информацию.

Теперь тон её голоса стал менее резким. Или Бовуар просто свыкся с ним.

Она, безусловно, старалась быть полезной, но Жан-Ги также понимал, что у неё огромный опыт общения с полицией.

— S’il vous plaît. Эта марка популярна?

— Сейчас не особенно. Её используют некоторые полицейские структуры, хотя, конечно же, постепенно переходят к автоматическим пистолетам.

— Вы и такие производите?

— Производим. Интересующий вас МакДермот 45 — очень старая модель. Шестизарядник.

— Как на Диком Западе?

— Полагаю, именно так, — она автоматически рассмеялась. — Кольт разработал свою модель на основе нашей. Ну, или нам нравится так считать. Рост популярности МакДермота пришелся на первую мировую. Мы так же поставляли оружие во время второй мировой, но потом спрос пошел на убыль.

— Тогда зачем кому-то в наши дни понадобился подобный пистолет?

— Их любят коллекционеры. Ваш человек был коллекционером?

— Non. Он был преподавателем в академии, готовящей полицейских тут, в Квебеке.

— Тогда, может, он интересовался оружием.

— Да, но современными моделями. Не антикварными.

— Пистолет может быть антикварным, но он отлично делает свою работу.

— Работа в том, чтобы убивать?

Последовала пауза, затем:

— Не обязательно.

Бовуар намеренно промолчал, пауза затянулась.

— Ну, хорошо. Иногда. А иногда работа в том, чтобы предотвратить кровопролитие. Мы не продаем пистолеты в Канаду, это запрещено. Вот почему мистер ЛеДюк заказал свой в Соединенных Штатах. Как он перевёз его через границу, мне неизвестно.

— Это не так сложно.

Границы гораздо проницаемее, чем принято считать.

— Поскольку он не коллекционер, вы не могли бы предположить, зачем ещё ему понадобилась именно эта модель? — спросил Бовуар.

— Пистолет прочный, и обладает не такой сильной отдачей, как другие револьверы. И он обладает очень высокой точностью вытрела.

— Точность тут вряд ли была причиной, — заметил Бовуар. — И не то, чтобы владелец в ближайшее время собирался на фронт. Зачем кому-то шестизарядник, когда можно приобрести автоматический пистолет?

Он почти услышал, как она пожимает плечами. Не от равнодушия, а просто потому что ответ был ей известен не больше, чем Бовуару.

Жан-Ги решил зайти с другой стороны.

— Почему он сделал заказ револьвера у вас, в Англии, а просто не купил Кольт, раз они так похожи?

— Наша модель имеет исторические корни. И качество. Знатоки предпочитают именно его.

— Но ведь Кольт или там Смит и Вессон тоже хороши, да к тому же дешевле, non? И выпускаются непосредственно в Штатах.

— Да, они менее дорогостоящие.

— Тогда, может быть потому, что с ним в комплекте не поставляется глушитель? — предположил Бовуар.

— С нашей моделью тоже не поставляется.

— Не может быть! У этого револьвера был глушитель. Я упоминал о нём в письме.

— Я полагала, это опечатка, или просто ошибка с вашей стороны.

— Вы полагаете, я не знаю, как выглядит глушитель? — спросил Бовуар.

— Что ж, не вижу в этом никакого смысла, — сказала она. — К револьверам не изготавливают глушителей. Они не работоспособны.

— Этот был вполне работоспособен.

Казалось, к мадам Колдбрук кто-то тоже прикрутил глушитель. Молчание в трубке стало неловким.

— Кто изготовил глушитель? — наконец задал вопрос Бовуар.

— Мне это неизвестно.

— Если не МакДермот, тогда кто? — настаивал он. — Если кто-то просит глушитель, к кому вы такого клиента направляете?

— Отдел автоматического оружия. У револьверов нет глушителей, — собеседница снова заговорила властным голосом, словно сквозь стиснутые зубы, потом немного смягчилась. — Трагично, когда кто-то решается на самоубийство, и наша компания принимает такое близко к сердцу. Я принимаю это как личную трагедию.

По какой-то причине он ей поверил. Сколько звонков в месяц, за неделю, за день поступает к этой женщине от полицейских со всего света, и за каждой беседой тело?

— Речь не про самоубийство, — уточнил Бовуар. Он не знал пока, делает себе хуже или лучше.

— Вы сказали, что меткость не являлась обязательной, и я подумала… — наступила тишина. — Это убийство?

— Да. Одиночный выстрел в висок, — напомнил он.

На этот раз пауза затянулась безмерно. Но даже через телефонные провода, сквозь километры, сквозь разделяющий их океан, он мог расслышать в этом молчании, как на том конце размышляют. На что-то решаются.

— О чем задумались, мадам Колдбрук?

— О специфическом дизайне пистолета, и об его использовании. И для чего кому-то нужен был именно такой. В особенности, если этот человек не коллекционер. Почему именно револьвер?

Это было скорее размышление вслух, не вопрос.

— И что вы надумали? — спросил Бовуар. Где-то в отдалении он расслышал стук и голоса.

— Откуда мне знать? — вопросила она. — Мы всего лишь изготовители. Как провозглашает ваша Национальная Стрелковая Ассоциация — людей убивает не оружие. Людей убивают люди.

— Я из Квебека, мадам. Это в Канаде. НСА не имеет к нам никакого отношения.

— А МакДермот и Райан не имеют отношения к данной смерти. Я сожалею, что так случилось. Очень сожалею. Единственный выстрел в висок из револьвера. Бедняга... Но уверена, вы все выясните. Отправлю вам письмо со всей имеющейся информацией, приложу чек.

Он собирался её поблагодарить, но в трубке уже была тишина.

Письмо от Элизабет Колдбрук пришло спустя несколько минут, и содержало краткое описание 45 МакДермот MR VI, а так же особенности заказа ЛеДюка.

Письмо имело подпись. Элизабет Колдбрук-Клэртон. Что-то зацепило его взгляд, и рассмотрев пристальнее, Бовуар понял — «Клэртон» было выделено другим шрифтом. Не особенно ярко — она могла и не заметить. Но Бовуар заметил.

Потом раздался характерный звук — в почту упал отчет криминалистов.

* * *

— Можете остаться в деревне, если желаете, — сказал Гамаш, надевая зимнее пальто. — Нет никакой необходимости возвращаться со мной в Академию.

— Хотите, чтобы я остался? — спросил Шарпантье, пока тот обувался. — Или вам нужно, чтобы я остался? Вы же не пытаетесь таким образом от меня избавиться?

Он шутил, но с подтекстом.

— Moi? — улыбнулся Гамаш. Потом посерьёзнел. — Выбирайте сами, Хуго. А если я чего-то захочу, я вам сообщу.

— Кому ещё известно, что они тут, патрон?

— Вы про кадетов? Сложный вопрос.

Двое мужчин попрощались с мадам Гамаш и медленно пошли сквозь снег и слякоть к B&B, где коммандер попросил кадетов собраться для встречи с ним.

Шарпантье закидывал костыли далеко вперед, затем подтягивал следом слабые ноги, продвигаясь в шаткой манере, которую успел усовершенствовать.

— Их одногруппникам и преподавателям надо было сообщить, куда они подевались, — сказал Гамаш. — И я сказал всем, что ребята дома.

— Без уточнения, что за дом имеется в виду.

Гамаш остановился на крыльце B&B и повернулся:

— Никто не должен знать, что кадеты здесь, понимаете?

Хуго кивнул. Но Гамашу было понятно, что Шарпантье принимает все за игру. Для тактика все это представлялось головоломкой, в которой кадеты были кусочками пазла, не людьми.

— Но мне вы позволили сюда попасть, — проговорил Шарпантье, его нос покраснел на свежем мартовском ветру. — Позволили узнать, что они тут. Почему?

Если он сейчас начнет потеть, подумал Гамаш, то превратиться в ледяную скульптуру.

— Потому что решил, что вы можете быть полезны.

Шарпантье кивнул.

— Могу. И уже помог.

Поднялись по ступеням, Гамаш позади Шарпантье, на случай, если тот поскользнется. На верхней ступеньке Шарпантье остановился. Он устал от прогулки, а лестница вымотала его вконец.

— Вы разыгрываете меня, коммандер? — его слова превратились в пар в студеном воздухе.

— Каким образом?

— Вы хотите чтобы я был здесь? Или чтобы меня не было в Академии?

— Вы разбираетесь в картах. Та, которую мы обнаружили, может оказаться важной.

— Верно. Но вчера вечером в Академии вы еще и не догадывались, что я могу помочь. Вы даже не знали, что я коллекционирую карты. Но вы позволили мне тут оказаться. Позволили обнаружит спрятанных тут кадетов.

Гамаш широко улыбнулся. Лицо покрылось морщинками. Он склонился к Шарпантье так близко, что молодой человек почувствовал запах мятной зубной пасты и одеколон с ароматом сандалового дерева. С легким оттенком розовой воды.

— Вам не кажется, что я вчера слишком громко упоминал карту в телефонном разговоре с мадам Гамаш?

Шарпантье округлил глаза.

— Вы заманивали меня?

— Я знаю вас лучше, чем вы предполагаете.

Умиротворяющий аромат сандала унесло холодным ветром, пронесшимся между ними.

И Хуго Шарпантье начал потеть.

— Думаю, нам стоит зайти внутрь, — заметил Гамаш. — Не против? Они ждут нас.

Глава 25

И действительно, кадеты ожидали Гамаша и Шарпантье в столовой B&B.

Тут же были Клара и Мирна, решившие составить своим квартирантам компанию, но усевшиеся за отдельный столик. Сидели они у камина, и уже доедали свои французские тосты с беконом и кленовым сиропом, когда Гамаш остановился, чтобы поздороваться с ними. И спросить:

— Как всё прошло?

— Прошлой ночью? — уточнила Мирна. — Отлично. Я улеглась под простыни, как только попала домой. Думаю, он проделал то же самое со своими простынями. Потом проверю их — нет ли прорезей для глаз. И поищу остроконечную шляпу[3].

Арман одновременно усмехнулся и виновато поморщился:

— Прости меня за это.

— Амелия милая девочка, — сообщила Клара. — Проснулась чуть свет. Заправила постель и даже переделала кое-какую работу по дому, пока я спала. Когда я спустилась, кофе был уже готов.

— Да ну?! — удивились в один голос Арман и Мирна.

— Нет, конечно же, нет, — бросила им Клара. — Сказала мне «от***сь», когда я постучала в дверь спальни, чтобы разбудить её полчаса назад. Потом запросила кофе. Это как жить с росомахой. Кстати, как там Грэйси?

Арман одарил её легкой улыбкой.

— С ней всё в порядке.

Он покинул их и присоединился к кадетам и Шарпантье. Студенты только что доели завтрак, и Габри принёс каждому кофе с молоком.

— Вы будете завтракать? Есть блины с черникой, французские тосты, яйца «Габри».

— Яйца Габри? — переспросил Гамаш. — Что-то новенькое.

— Я добавляю немого лимонной цедры в голландский соус.

Арман обдумал сказанное, потом улыбнулся:

— Маленькая плюшка.

— Маленькая шлюшка[4], — Габри с большим достоинством поклонился.

— Мне яйца «Габри», s’il vous plaît, — заказал Арман.

— А вам, месье? — спросил Габри у Шарпантье. Тот заказал блины с черникой, сосиски и сироп.

— Мы с профессором Шарпантье возвращаемся в Академию, — сообщил Гамаш кадетам. Шарпантье, сидящий напротив него, удивленно выгнул брови. — Но когда я вернусь вечером, то хочу услышать рапорт о том, что вам удалось узнать насчет карты.

— Да ладно! — начал Жак. — Это не имеет никакого смысла, вы же знаете. Я хочу вернуться в Академию. Вы не можете удерживать нас здесь.

Он вперил взгляд в коммандера, остальные трое переводили глаза с одного на другого. Ясно, что Жак никогда не был фанатом нового коммандера, но теперь его презрение достигло новых высот. Или глубин.

Даже Габри, несший Кларе с Мирной небольшую сырную тарелочку, притормозил, и теперь он и дамы смотрели, что будет.

Мирна озадаченно склонила голову.

— Возможно, ты и прав, — ответил Гамаш, ставя на стол свою большую чашку. — Карта может ничего не означать. А если ты ошибаешься?

— Не верь всему, о чём думаешь, — процитировала Амелия.

— То есть, теперь ты на его стороне? — спросил её Жак.

— На стороне? — удивилась Амелия. — Да тут нет никаких сторон.

— Ой, себе-то не ври. Стороны есть всегда.

— Довольно! — Отрезал Гамаш. Впервые он повысил голос, и все они моментально повернулись к нему. — Меня утомило ваше ребячество. Прекратите эту перепалку. Вы не на школьном дворе. Вы кадеты академии Сюртэ. У вас попросили помощи в расследовании убийства. Да вы хоть знаете, сколько кадетов захотели бы оказаться на вашем месте? А вы глумитесь. Хотите уйти? Забрать свои бирюльки и смотаться домой? Потому что не получили на руки улику, залитую кровью? Да откуда вам знать, что важно, а что нет? Если уж мне это неизвестно, то тем более вам.

Под его взглядом один за другим они опустили глаза.

В том числе и Жак.

Клара и Мирна посмотрели друг на друга.

Так несвойственный ему, в голосе Армана звучал гнев. Но за гневом слышалось кое-что ещё. Гамашу было страшно. Страшно, что эти четверо не принимают ничего всерьёз. Подобное легкомыслие приводит зачастую не только к неудовлетворительным оценкам, оно ведёт к могиле. Кто-то совершил убийство, и станет убивать вновь.

— У вас нет привилегии выбирать, когда работать, где работать, или с кем работать. Я ваш коммандер и я решил, что вы должны все вместе работать с картой. Тут нечего обсуждать. Убийца преуспевает, создавая хаос, отвлекая и разделяя. Боритесь с хаосом. Он мешает сосредоточиться и поглощает массу энергии. Вам нужно научиться ладить. Со всеми. С каждым! — он посмотрел каждому из четверки в глаза. — С каждым. От этого зависит ваша жизнь. Разве те мальчишки в окопах сражались друг с другом?

— И если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот, — продекламировал Шарпантье. — Не надо быть гением тактики, чтобы это усвоить.

— Нет, надо быть всего лишь мастером стереотипов, — пробурчал Жак.

— А вы ещё удивлялись, почему я затворник, — сказал Шарпантье Гамашу.

— О, бывают дни, когда я вообще ничему не удивляюсь, — сообщил ему Гамаш.

— Тот дом всё равно пал, верно? — спросил Жак. — Они же все погибли, те солдаты. Может, они и погибали все вместе. Но каждый из них по отдельности мёртв. На той долбанной карте не грязь. Там кровь.

Копия карты лежала на столе, и парень ткнул в неё с такой силой, что опрокинул стакан. По столу потекла вода, ручеек приближался к Гамашу.

Все отпрянули, Гамаш же не сдвинулся с места, не отрывая глаз от парня.

Жаку стало так досадно, что он готов был расплакаться. Он уставился в лицо коммандеру. Разглядел шрам на виске, перевёл взгляд на глаза.

— Они мертвы, — повторил Жак еле слышно.

— Да, многие мертвы, — согласился Гамаш, изучая лицо кадета. Затем протянул руку и отодвинул карту в сторону от лужицы воды. В безопасную сторону, поближе к молодому человеку.

Прибыл Габри с заказом, вытер воду и удалился, одарив Гамаша понимающим взглядом.

— Расскажите им, о чём говорили мне, — обратился Гамаш к Шарпантье.

— Я считаю, — профессор указал на карту, — что это ранняя карта для ориентирования.

— Для чего? — переспросила Амелия.

— Ориентирование, — проговорил Натэниел. — Это спорт такой.

— Такой же, как кёрлинг? — усмехнулась Амелия.

— Кёрлин это крутой спорт, — вступила в разговор Хуэйфэнь. — Ты хоть раз пробовала играть?

— Да нафига оно мне сда…

— О, да Бога ради! — прервал их Гамаш. — Дослушайте профессора.

— Ориентирование это такой тренировочный метод, замаскированный под спорт, — сообщил Шарпантье.

— И что он тренирует? — спросила Хуэйфэнь.

— Военные навыки. Метод применялся в Англо-бурской войне и первой мировой, чтобы научить офицеров ориентироваться на поле боя. Поэтому на этой карте есть обозначения, отсутствующие на других картах — скала, изгородь, вычурной формы дерево, брошенный дом. Но в то же время на ней есть контурные линии, как на топографической карте.

Он постучал по карте на столе.

— Тот, кто её рисовал, точно знал, как изготавливать карты, и был знаком с ориентированием, когда оно только зарождалось.

— И должен был жить где-то здесь, — добавил Натэниел.

— Думаете, её нарисовал тот солдатик? — спросила Амелия.

— Возможно, — ответил Шарпантье.

— Но? — уточнила Хуэйфэнь, уловив его сомнение.

— Карта нарисована опытным картографом. А солдат всего лишь мальчик. У него не было времени научится. По крайней мере, чтобы рисовать так мастерски.

— Её нарисовал его отец, — предположил Жак, на протяжении всего разговора не отрывавший от карты взгляда. — Чтобы сын взял её с собой.

— Чтобы она напоминала о доме, — сказал Натэниел.

— Чтобы указать путь домой, — сказал Жак.

Шарпантье взглянул на Гамаша, тот кивнул.

— Мы тоже так решили.

— С чего нам начать? — спросила Хуэйфэнь.

— Сами решим, — прервал её Жак. — Обойдемся без их помощи.

— Но…

— Если попросишь помощи, кадет, — сказал Гамаш. — ты её получишь.

— Зачем? — начал Жак. — Видел я, что случается с людьми, следующими вашим приказам.

Арман Гамаш медленно, с особой осторожностью, опустил на стол вилку и нож, и так внимательно посмотрел на кадета, что Жак задрожал. Все сидящие за столом, включая Шарпантье, отпрянули от стола.

— В ратуше Сен-Реми есть архив всех сделок купли-продажи, — холодно выговорил Гамаш. — Записи за последние сто лет и более. Там знают, кому принадлежало бистро, пока было частным жилым домом. Оттуда и начните.

Пока Натэниел записывал, Жак продолжал смотреть на Гамаша.

Коммандер встал из-за стола, кадеты вскочили. Медленно поднялся на ноги Жак.

— Вернусь к семи вечера. Жду от вас рапорт.

— Так точно, сэр, — выдали три кадета.

Гамаш повернулся к Жаку.

— Так точно, сэр, — проговорил тот.

— Bon, — сказал коммандер, и обратился к Мирне. — Можно тебя на пару слов?

Мирна, чувствуя себя школьницей, вызванной к директору, поплелась за Гамашем в гостиную.

— Да, он обнаружил видео, — созналась она, прежде чем Арман успел хоть что-то спросить. Тот промолчал и она кивнула. — Предполагаю, он тебя погуглил.

— Зачем?

— Зачем? Да потому что он свято верит во всё, что этот ваш ЛеДюк ему наговорил про тебя. Ему надо бы знать правду, если он хочет чему-то научиться. Где-то рядом убийца. Парню пора уже становиться разборчивее.

— Никому не нужно смотреть то видео…

— Послушай, Арман, я знаю, как ты ненавидишь всё, что там произошло. Но что было, то было. Из этого тоже можно извлечь пользу — если случившееся там научит этого молодого человека тому, как всё бывает в реальности, то возможно и от записи есть толк.

— И что, разве, похоже, что теперь он изменил свое мнение? — спросил Арман, и Мирна обернулась в сторону столовой. И отрицательно покачала головой.

— Думаю, там есть над чем поработать, — ответила она. — Я видела его лицо, когда он смотрел видео рейда. Он был потрясён. Но не просто потрясён — он буквально готов был влезть сквозь экран. Чтобы испытать всё на себе. Это редкая способность сопереживать. Равно тому, как если бы он был на рейде сам.

Взглянув на лицо Гамаша, она повторила:

— Как если бы.

Гамаш посмотрел в сторону столовой, потом снова на Мирну.

— Он видел всех, — сказал Арман. — И Реала, И Этьена, и Сару.

Он произносил имена погибших, как Рут делала накануне.

Мирна кивнула.

— И Жана-Ги. И тебя. Думаю, он впервые осознал, что на самом деле значит служить в Сюртэ. Дюк, кажется, так они его звали? — Гамаш кивнул, и Мирна продолжила: — Дюк, вероятно, пичкал их историями на тему власти и славы, а любое насилие выглядело картинным, как старый фильм о войне или вестерн. Смерть там была эстетичной, и мы побеждали там чаще, чем противник. За это они его и любили. Но видео показывает, как бывает страшна смерть на самом деле. Думаю, он ужаснулся. И возненавидел тебя за эту правду.

Гамаш понял, как ошибался. Он боялся, что кадет Лорин не воспринимает всё серьезно, в то время как кадет буквально был парализован от страха.

И, конечно же, Жак задавал себе обычный для всех них вопрос — когда столкнёшься с такой реальностью лицом к лицу, бросишься ли вперёд или сбежишь?

— Пришло время узнать, на что он способен, — сказал Гамаш. — На что способен каждый из них.

Наконец он улыбнулся, легко и искренне.

— Какая правильная мысль, Мирна. Что случившееся может послужить хорошим уроком. Те смерти спасут чьи-то жизни. Может, спасут его жизнь, особенно если это убедит его уйти из полиции.

— Думаешь, он пожелает уйти?

— Думаю, это возможно.

— Но он всё равно умрёт в назначенный час, — заметила она. — В собственной кровати, в машине, или в перестрелке.

— Ты о неизбежности судьбы? Только не начинай, — попросил Гамаш. Этот разговор они вели часто, но только не сегодня.

Мужчины ушли, как и Мирна с Кларой, четверо кадетов осталось.

Хуэйфэнь отправилась мыть посуду. Амелия с неохотой вызвалась ей помогать. К ним присоединился Натэниел. Последним в кухню вошёл Жак. Забрав полотенце у Натэниела, он оттянул его по спине.

Натэниел засмеялся, понимая, что сделано это в шутку. И всё же, что-то обидное было в этом выпаде, и в жгучей боли, которую он за собой оставил.

Глава 26

— Это может быть он, — сказала Изабель Лакост.

Они собрались в конференц-зале Академии Сюртэ. Гамаш, профессор Шарпантье, Бовуар и Желина слушали рапорт Лакост об утренней беседе с мэром.

Сквозь панорамное окно струился свет, за окном под ярким солнцем таял снег.

— У него были мотив и возможность. Даже, может быть, навык взломать местную систему безопасности.

— Хотя мы не знаем, была ли она намеренно выведена из строя, или просто отказала, — заметил Бовуар.

— Каким тебе показался мэр Флоран? — спросил Гамаш.

— Он мне понравился. Интересный человек. Он распространяет вокруг себя добродушие. Хорошее настроение. Но он с готовностью, бодро признался, что у него была возможность покинуть дом, приехать сюда, убить ЛеДюка и вернуться, никем не замеченным.

— Но на ваш вопрос, убил ли он ЛеДюка, мэр ответил отрицательно, — уточнил Желина. — Так что, я полагаю, он не убивал.

— Ты всё ещё задаёшь этот вопрос? — спросил Гамаш у Лакост.

— И этот приём всё ещё не работает, ага? — догадался Бовуар.

Изабель покачала головой и улыбнулась:

— Однажды это сработает, и мы все сможем уйти домой пораньше.

— Однако мэр признал, что презирал ЛеДюка, — добавил Желина, с интересом и некоторой завистью наблюдая, с какой простотой общаются эти трое. И напомнил себе, что его задача следить за ними, а не вливаться в их коллектив. — Так буквально и сказал: «Презираю». И что молился о его смерти.

— Если бы все, чьей смерти мы просим, помирали, улицы были бы завалены телами, — заметил Бовуар.

— Non, — возразил Желина. — Мы можем желать кому-то смерти, но для верующего человека сидеть в церкви, перед лицом Господа, и молиться, чтобы кто-то умер? Не любимый, близкий, страдающий от боли, смертельного недуга, чьи страдания мы хотели бы прекратить, но здоровый человек, который мог бы жить и должен жить, может быть, еще лет сорок? Это не молитва, это что-то совершенно иное. Подобная ненависть подавляет мораль, этику, убеждения. Такая ненависть гнездится в душе и разрушает её.

Гамаш слушал Желину и задавался вопросом — насколько тот сам верующий.

— Итак, вы полагаете, что мэр Флоран религиозный фанатик, а Бог — его сообщник? — спросил Бовуар.

— В ваших устах это звучит глупо, — ответил Желина с грустной улыбкой и покачал головой. — Он может быть верующим, но я думаю, если он убил ЛеДюка, то двигала им ненависть, а не любовь к Богу. Меня учили, что не нужно недооценивать ненависть. Об руку с ненавистью ходит безумие.

— Пришло заключение судмедэксперта, — сообщил Бовуар, тыча в экран своего планшета.

Какое облегчение — расследовать убийство там, где имеется высокоскоростной интернет. Отчёт судмедэкспертизы появился на всех экранах одновременно — ещё одно утешение, потому что теперь они будут иметь дело с фактами, а не с домыслами.

— Извлеченная из стены пуля та самая, что убила жертву. Она из револьвера, обнаруженного на месте преступления. МаДермот 45 калибра. Здесь никаких сюрпризов.

— Вообще-то есть кое-что, — вклинился Желина. — Я не следователь по убийствам, но всегда считал, что большинство убийц забирают орудие убийства с собой. Чтобы избавиться от него. Нет оружия — следователю не с чем работать.

— Это если преступник — дилетант, — сказал Шарпантье. До сих пор он оставался сухим и молчаливым, но как только заговорил, тут же стал покрываться потом. — Профессионалы знают, что как только убийство задумано, оружие перестаёт быть просто пистолетом, или ножом, или дубинкой, а превращается в веревку для петли на его шею, — продолжил он. — Отныне оно связано с убийцей. Дилетанту кажется, что он поступает мудро, забирая оружие с места преступления, но от орудия убийства отделаться не так просто, как некоторые думают. Чем дольше он его хранит, тем крепче делается петля, и тем ближе виселица.

Шарпантье изобразил кусок веревки, а потом резко дернул её с такой внезапной силой и таким удовольствием, что остальные на некоторое время остались просто зрителями. Этот тихий человек был повергнут в какой-то экстаз, и теперь сверкал каплями пота на утреннем солнце и толковал о казни.

Гамаш склонился к Шарпантье, задумчивые глаза его стали жесткими. Бывший ученик напоминал ему своим тонким жилистым телом ту саму веревку, а крупная голова напомнила петлю.

Если Гамаш был исследователем, а Бовуар охотником, то Шарпантье был прирожденным палачом.

А Желина? Гамаш переместил взгляд на старшего офицера КККП. Что же он такое?

— Дилетант паникует и берет оружие с собой, — подтвердил Бовуар. — ЛеДюк убит тем, кто знал, что делает, или, по крайней мере, думал, что знает.

— Но почему револьвер? — спросил Желина. — Зачем он был ЛеДюку, и почему убийца использовал именно его вместо того, чтобы стрелять из автоматического пистолета?

— Ну, у револьвера было преимущество — он был под рукой, — заметил Гамаш. — И поэтому нет связи между оружием и убийцей. Но тут есть ещё один полезный для убийцы момент.

— Какой? — спросила Лакост.

Тут Бовуар улыбнулся и склонился вперед:

— А такой, что мы сейчас о нём говорим. Тратим время, чтобы обсудить, почему выбрали именно его. Револьвер — это странность. А странности съедают время и силы следователей.

— Предполагаешь, что револьвер это одновременно и орудие убийства, и красная селедка[5], — догадалась Лакост.

— Не просто красная селедка, а красный кит! — сказал Бовуар. — Нечто настолько странное, что завладело всем нашим вниманием, и при этом мы что-то явно упускаем.

— Это требует обсуждения, — сказал Гамаш.

— Слишком много предположений, — сказала Лакост. — Поехали дальше. Вижу, есть предварительный отчёт о следах ДНК на месте преступления.

— Найдено очень много совершенно разных ДНК, — начал Бовуар, вернувшись к отчёту на планшете. — Чтобы их обработать, потребуется некоторое время.

— А ещё довольно много отпечатков пальцев, — заметил Желина, просматривая отчет. — И не только в гостиной.

— Верно, — согласился Бовуар, снова щёлкнув по экрану планшета.

На экранах появилась схема расположения комнат ЛеДюка — план этажа с расположением мебели и положением тела. Тап по экрану, и изображение покрылось разноцветными точками. Точек было так много, что они почти закрыли само изображение.

— Красные точки — отпечатки самого ЛеДюка, — сказал Бовуар, снова ткнув в экран. Красные точки исчезли, уступив место черным. Таких было гораздо меньше.

— Как вы можете видеть, остальные отпечатки в основном в гостиной, но некоторые найдены в ванной и немного есть в спальне.

— Уже определили, кому они принадлежат? — уточнила Лакост.

— Не все, только большую часть. Большинство принадлежит одному человеку. Мишелю Бребефу.

— Хм, — Гамаш склонился ниже над своим экраном, поднеся его ближе к глазам. — Можешь показать нам только его отпечатки?

Бовуар ткнул в планшет, рисунок на экране изменился. Точки покрывали гостиную, ванную. Спальню.

Гамаш рассматривал изображение.

Желина дотронулся до иконки на своем экране и на план гостиной сменился отчетом судмедэкспертизы. Компьютерное изображение он посчитал ограниченным. Визуализации это помогало, но в то же время сбивало с толку — тут было слишком много информации, но она была слишком узкого плана.

Он предпочёл почесть отчёт.

— Там отпечатки и других преподавателей, я вижу, — сообщил он. — Профессора Годбута, например. Похоже, эти трое — ЛеДюк, Годбут и Бребёф — провели некоторое время вместе.

— Так и есть, — согласился Бовуар. — Но, конечно же, мы не можем сказать, оставлены ли эти отпечатки одновременно или в разное время.

— Как часто в комнатах убирали? — задал вопрос офицер КККП.

— Раз в неделю, — ответил Бовуар. — В комнатах ЛеДюка уборка была за три дня до убийства.

— Но может быть этого недостаточно, чтобы стереть все отпечатки, — сказал Гамаш. — Поэтому некоторые из этих отпечатков могут быть довольно старыми.

— Я понял, что ЛеДюк и Годбут дружили, — сказал Желина. — Но каким боком тут Мишель Бребёф? Честно, мне трудно представить его в компании ЛеДюка, распивающего пиво под просмотр матча.

Гамаш, представив описанное, улыбнулся. Рафинированный Бребеф и такой браток, каким был ЛеДюк, расслабляются под пивко. Потом он припомнил тот вечер в своих апартаментах в прошлом семестре. Рейн-Мари, студенты. Огонь камина, выпивка по кругу. Снежная буря за окном, в нескольких сантиметрах от места, где они расположились.

Первая неофициальная вечеринка с кадетами. Как это было давно, хотя прошла всего пара месяцев.

Мишель Бребёф припозднился и Серж ЛеДюк подошёл к нему в благоговении, почти на полусогнутых. Он, определённо узнал Мишеля, и восхищался им, несмотря на его позор, а ещё вернее, благодаря скандалу.

Жан-Ги тоже это заметил, и побоялся, что присутствует при зарождении какого-то порочного альянса. Возможно, он не ошибался.

— Мне показалось, они приятельствовали, — сказал Гамаш, — хотя друзьями их не назовёшь. Я поговорю с ним об этом.

— Возможно, будет лучше, если поговорю я, — сказал Желина.

Подтекст был очевиден, Гамаш вскинул брови, но возражать не было смысла. Ради этого и приглашали человека со стороны — обеспечить честность расследования. Общеизвестно, что у Гамаша и Бребёфа общее прошлое — лучшие друзья, коллеги и теперь почти смертельные враги.

— С вашего позволения, я бы хотел присутствовать, — попросил Гамаш, и когда Желина заколебался, продолжил. — Я буду полезен — я хорошо его знаю.

Желина согласился, коротко кивнув.

Бовуар и Лакост переглянулись и Лакост спросила:

— Что насчет мэра? Есть его отпечатки?

— Нет, ни одного.

— Тогда, кому принадлежат остальные отпечатки? — спросила она, указывая на точки в ванной и спальне.

— С некоторыми ещё не определились, — сказал Бовуар. — Но большая часть принадлежит кадетам.

— В профессорской спальне и ванной? — удивился. — Не совсем обычно, вы не согласны?

— Я поощрял неформальные встречи профессоров со студентами, — сообщил Гамаш.

— Насколько неформальные?

— К сожалению, это правильный вопрос, — согласился Гамаш. — Если следовать моим рекомендациям, то они должны были встречаться группами.

— Вы боялись, что что-то может произойти?

— Мне казалось, это разумно, — ответил коммандер. — Так каждый защищён.

— Они следовали инструкциям?

— Oui, — сказа Бовуар. — Большинство встречались со студентами раз в неделю. Моя группа собиралась по средам. Сэндвичи, пиво и разговоры.

— Наставничество? — спросил Желина.

— Такова была задумка, — ответил Гамаш.

— Состав группы назначался или студенты сами выбирали профессора?

— Выбирали.

— И некоторые выбрали Сержа ЛеДюка? — недоверчиво уточнил Желина, посмотрев на чёрные точки на экране Лакост.

— Ожидаемо, — сознался коммандер Гамаш. — Особенно для старшекурсников, ведь он был их лидером.

— Он не был лидером, он был бандитом, — высказал мнение Желина. — И уж конечно они пожелали бы воспользоваться возможностью сорваться с его короткого поводка.

— Когда полиция стала вникать в случаи жестокого обращения с детьми, — заговорила Лакост, — практиковался простой тест. Часто совершенно ясно, что ребёнок подвергается насилию, но при этом непонятно, кто из родителей тому виной. Итак, они помещали ребёнка в один конец комнаты, а родителей в другой. И наблюдали, к кому из родителей ребёнок побежит. Другой родитель, очевидно, был обидчиком.

— Можно ближе к предмету разговора? — попросил Желина.

— Понадобилось время, чтобы понять, что тест неверен, — спокойно продолжила Лакост. — Ребёнок бежал к обидчику.

Сказанное повисло в комнате как призрак, откровение комфортно угнездилось среди фотографий убитого.

— Как такое могло произойти? — наконец спросил Желина. — Не должны ли дети сломя голову бежать прочь от родителя, который делает им больно?

— Это вы так думаете. А подвергшиеся насилию дети постараются сделать всё, чтобы угодить обидчику, успокоить того. Они быстро и с малолетства учатся, что если не угодят, то заплатят за это. Ни один ребенок не рискнёт расстроить родителя, который его бьёт.

— С ЛеДюком именно это и происходило? — спросил Желина у Гамаша.

— Я так думаю. Некоторые кадеты, несомненно, тянулись к нему, потому что сделаны из одного с ним теста. Он предлагал свободный доступ к жестокости. Но многих гнал к нему страх.

— Но они же далеко не дети, — возмутился Желина.

— Они молоды, — возразил Гамаш. — И потом возраст тут ни при чём. Известно, что среди взрослых такое происходит сплошь и рядом. Среди тех, кто отчаянно нуждается во властной, и даже подавляющей личности. Дома. На работе. В спортивных клубах. В вооруженных силах, и уж точно в полиции. Сильная жестокая личность берёт над ними верх, выстраивая отношения на страхе, а не уважении и преданности.

— А в замкнутой школьной среде такой человек становится образцом для подражания, — добавила Лакост.

— Но это же прекратилось, когда вы вступили в должность, — обратился Желина к Гамашу. — Вы же должны были свергнуть Дюка. И попытаться научить кадетов Служению, Чести, Правосудию.

Он постарался, чтобы процитированный им девиз Сюртэ не прозвучал насмешкой над Сюртэ, или коммандером.

— Oui, — сказал Гамаш. — Совершенно верно.

Офицер КККП не часто встречал тех, кто знает девиз, не говоря уж о тех, кто искренне в него верит. Но он был хорошо знаком с досье Гамаша, и знал, что тот зачастую интерпретирует этот девиз по-своему.

Девиз Канадской Королевской Конной полиции был гораздо прозаичнее.

Maintiens le droit. «На страже закона».

Поль Желина не был полностью доволен этим девизом. Ему было хорошо известно, что закон не всегда то же самое, что правосудие. Однако признавал, что закон достаточно прямолинеен. В то время как правосудие — субстанция неуловимая, изменяемая, зависящая от ситуации. Это вопрос интерпретации. И восприятия.

Он взглянул на фото ЛеДюка.

Это убийство нарушало закон, но оно же работало на пользу справедливости. Вполне возможно, что так.

— Когда вы пришли в Академию, коммандер, ЛеДюк превратился из учителя в урок, — заметил Шарпантье. — Студенты узнали, что тиранов в конце концов свергают.

— Но некоторые по-прежнему выбирали ЛеДюка наставником, — отметил Желина. — Это не очень убедительно демонстрирует прогресс в обучении.

— Такие вещи требуют времени, — ответил Гамаш. — Их мир перевернулся. Некоторые, наверное, даже не поверили, что это необратимо. Решили, что я выдержу семестр, а потом вернется ЛеДюк. На самом деле, я удивился, что за ним не пошло большинство студентов.

— Большинство пошло за вами?

Гамаш улыбнулся.

— Новый шериф в городе? Нет. Едва ли. Я думаю, может мне стоило пойти чуть дальше и выявлять все случаи нелояльности. Но на вечера ко мне стало ходить все больше и больше кадетов. Новички, по большей части. А некоторых я приглашал настоятельно.

— Это кого же? — поинтересовался Желина. — самых многообещающих?

Гамаш снова улыбнулся.

— Я выбирал из того, что осталось.

Желина покачал головой.

— Вернемся-ка к отчету? — попросила Лакост, взглянув на часы.

— Конечно, — согласился Желина. — Désolé.

Все посмотрели в планшеты, и Бовуар возобновил пояснения:

— Как вы можете видеть, отпечатки некоторых студентов найдены в ванной ЛеДюка, включая тех, кто сейчас в деревне. Это, полагаю, никого не удивит. Эти студенты, как нам известно, числились среди его протеже. Но отпечаток только одного из студентов найден на прикроватной тумбочке и на футляре пистолета.

Он дотронулся до экрана, и на изображении осталась единственная точка.

— Кадеты в деревне? — удивленно спросил Желина, посмотрев на Бовуара и Лакост. — В Сент-Альфонсе? Кто-то из кадетов местный?

Бовуар виновато посмотрел на Гамаша.

— Чьи отпечатки на футляре пистолета? — спросил Гамаш.

— Кадета Шоке.

Гамаш нахмурился.

— А на оружии? — спросила Лакост.

— К сожалению, отпечатки на револьвере смазаны. Но там следы нескольких человек. А вот и отчет коронёра. Ничего нового насчёт ЛеДюка. Он был здоровым сорокашестилетним мужчиной. Никаких следов недавней сексуальной активности. В желудке остатки небольшого количества еды и виски.

— Сильное опьянение? — уточнил Желина.

— Нет. И никаких следов борьбы — ни царапин, ни синяков.

— То есть, он просто стоял смирно и ждал, когда кто-то спустит курок револьвера у его виска? — размышляла Лакост.

Она обвела взглядом сидящих вокруг стола, все они пытались представить, как произошло случившееся. Особенно с таким, как ЛеДюк, который был, по общему мнению, на пике своей формы.

Офицер КККП снова покачал головой.

— Нет. Такого быть не может. Мы что-то упускаем. Следы отпечатков на оружии. ЛеДюк что, раздавал его направо и налево? И в итоге передал его убийце?

— А тот выстрелил в ЛеДюка на глазах у толпы? — спросила Лакост.

— И каковы ваши соображения? — спросил Желина.

— А я скажу вам, — начал Бовуар. — Скажу, что ЛеДюк по какой-то причине очень гордился этим револьвером и все время его демонстрировал. Как только к нему с визитом приходили, он доставал револьвер и давал его посетителю. Может, придумал историю про героически погибшего на войне предка. Отсюда и столько отпечатков.

— Вы прочли примечания в отчете судмедэксперта? — поинтересовался Желина.

Гамаш их читал, и, как он понял, читали их и Лакост с Бовуаром. Просто все предпочли промолчать.

— Это экстраполяция на основе следов отпечатков на пистолете, — сообщил офицер КККП. — Еще не выводы, но предположения, наводящие на мысль — кому могут принадлежат оставленные отпечатки. И вижу, что отпечатки кадета Шоке там тоже присутствуют.

— Там только следы. Слишком смазанные, чтобы определенно их идентифицировать. Мы не можем принимать это всерьез, — заметила Лакост. — Это скорее гадание, чем наука. Всё достаточно сложно, а нам нужно придерживаться фактов.

— Согласен, — сказал Желина, оставив тему. Но перед этим посмотрел на Гамаша, который выдержал его взгляд.

В примечании давался процент вероятности, кому какие отпечатки могут принадлежать. Не удивительно, что самый большой процент принадлежал непосредственно ЛеДюку. Сюрприз был в одном имени, стоящем рядом с именем Амелии Шоке. Сорокапроцентный шанс, что хотя бы один из отпечатков принадлежит Мишелю Бребёфу.

В отчёте было ещё несколько имен. Согласно компьютерной экстраполяции, был очень малый шанс принадлежности отпечатков Ричарду Никсону, 37-му американскому президенту. По этой причине полиция не относилась к методу серьезно. Так же пришлось проигнорировать отдаленную вероятность, что убийцей была Джулия Чайлд.

Но имелось ещё одно имя, которое выделялось.

Аналитики предположили 45% вероятности того, что один из отпечатков принадлежит Арману Гамашу.

Жилена перевёл взгляд с отчёта на коммандера, Лакост и Бовуар смотрели в сторону. Заговорил только Шарпантье, разбрызгивая пот:

— Итак, как ваши отпечатки попали на орудие убийства?

Арман Гамаш одарил его прохладной напряженной улыбкой.

— Частичные отпечатки, — напомнил Бовуар профессору Шарпантье, и кое-кому ещё из находившихся за столом, кто, возможно, имел сомнения на этот счёт.

— Вы брали оружие в руки? — спросила Лакост у Гамаша.

— Нет.

— Хорошо. Так, двигаемся дальше.

— Я беседовал с главой департамента по связям с общественностью фабрики-изготовителя, — сообщил Бовуар, меняя тему. — МакДермот и Райан. С женщиной по имени Элизабет Колдбрук из.., — он сверился с записями, — Дартмута, Англия.

Он раздал всем копии её письма и того, что к нему прилагалось.

На второй странице была квитанция, которую все стали изучать.

— Вижу, мадам Колдбрук-Клэртон настаивает, что глушителя они не изготавливали, — сказала Лакост.

— Я ей верю, — заметил Бовуар. — У неё нет причин лгать, к тому же это легко проверить. Сейчас мы как раз ищем след глушителя. Из моего письма она сделала вывод, что это самоубийство. Узнав про убийство, очень расстроилась.

— Не кажется вам, что ей уже пора свыкнуться, — сказал Желина. — Зачем ещё нужен пистолет?

— Она не сказала, зачем ему нужен был именно револьвер, вместо, скажем, автоматического пистолета? — спросил Гамаш.

— Она сообщила, что такие экземпляры любят коллекционеры, но когда я упомянул, что ЛеДюк не был коллекционером, у неё не оказалось ответа.

Лакост кивнула, Гамаш хмыкнул.

Коммандер всё ещё изучал первую страницу, потом посмотрел на Лакост. Сняв очки, он указал ими на изображение.

— Очень интересно.

Все снова уткнулись в свои планшеты.

— Чем? — спросила шеф-инспектор Лакост. — Этот рекламный проспект освещает историю данной модели.

— Да. МакДермот 45 калибра впервые был задействован в первую мировую, — сказал Гамаш. — В окопах.

— Oui, — стала слушать Лакост. — И что?

— Может и ничего, — признался Гамаш. — Но ты знаешь, что карта, копия которой найдена у ЛеДюка в прикроватной тумбочке, изображена на витражном окне в Трёх Соснах. Там, где солдаты первой мировой. У солдата была карта, но был еще и револьвер. Предполагаю, МакДермот.

— Pardon? — вклинился Желина. — Я потерял нить разговора.

— Вы думаете, это как-то связано? — спросил, проигнорировав Желину, Бовуар.

— Минутку, — снова начал Желина, подняв руку. — Карта?

— Да. Несколько месяцев назад, в стенах бистро в Трёх Соснах была найдена старая карта, — сообщил ему Гамаш. — Мы вчера говорили о ней.

— Я помню, но вы не говорили, что копия этой карты найдена в прикроватной тумбочке ЛеДюка.

— Это есть в отчёте, — заметила Лакост.

Желина повернулся к ней.

— В отчёте много чего. Не всё одинаково значимо. Поэтому важен контекст, вам не кажется?

Прозвучало это как нотация нерадивому студенту. Затем Желина обратился к Гамашу.

— Вы утаили это от меня.

— Мы вам сейчас сообщаем, — возразил Гамаш. — Две недели назад, ещё до случившегося, я решил использовать карту как тренировочное пособие. Несколько кадетов были приглашены поучаствовать в расследовании истории карты. Я выдал им копии карты.

— И одна из них была обнаружена в спальне убитого? — уточнил Желина. — Как она туда попала?

— В том-то и вопрос, — сказала Лакост.

— Чьи на ней отпечатки? — Желина посмотрел в отчёт.

— Там три набора, — сообщил Бовуар, не сверяясь со своим айпадом. С отчётом он ознакомился ещё утром, сразу, как только получил его на почту. Не все моменты запоминались, но некоторые вещи бросались в глаза, включая и последнее. — ЛеДюка, кадета Шоке и коммандера Гамаша.

— Месье Гамаш делал копии и раздавал их, — напомнила Лакост. — Естественно, что там его отпечатки. Копия кадета Шоке пропала.

— Так значит, эта копия его, — решил Желина. — Кто этот кадет Шоке? Он кажется явно замешанным в дело.

— Это она, — поправил Гамаш. — Амелия Шоке. Новичок.

Желина вернулся к началу отчёта.

— Я вижу её имя в списке тех, чьи отпечатки есть на футляре револьвера и, возможно, на самом револьвере.

— Да, она рядом с Нельсоном Манделой, — подсказала Лакост.

— И всё же, нужно с ней поговорить, — сказал Желина. — Не могли бы вы привести её к нам сейчас?

— Её нет в Академии, — сказала шеф-инспектор Лакост.

— И где же она?

Лакост посмотрела на Гамаша, а тот пояснил:

— В Трёх Соснах. Я увёз туда её и ещё трёх кадетов в день убийства.

Желина уставился на Гамаша, разинув рот. Не вполне понимая, что именно он только что услышал.

— Вы что?! — переспросил он. — Так вот что имелось в виду под «четырьмя кадетами в деревне»! Не в Сан-Альфонсе, в вашей деревне? И кто они?

— Студенты, что были близки к Сержу ЛеДюку, — ответил Гамаш. — Амелия Шоке и Натэниел Смит новички…

— Смит? Тот, кто обнаружил тело?! — воскликнул Желина.

— Oui. Его и еще двух выпускников. Кадетов Лорина и Клотье.

— Вы в курсе? — посмотрел Желина на остальных.

И когда даже профессор Шарпантье кивнул, заместитель комиссара взорвался:

— Все знали, за исключением меня! Почему? Во что вы играете?! — Теперь он смотрел исключительно на Гамаша. — Вы отдаёте себе отчёт, как всё серьёзно? Вы утаиваете улики, скрываете свидетелей. Господи, что вы вытворяете?!

— Я увёз их, чтобы защитить, а не скрыть от следствия. К тому же, глава следственной группы знала обо всём. Однако, жизненно важно, чтобы это знание не вышло за пределы этой комнаты.

— Ну что же, как минимум один человек в этой комнате не в курсе, — сказал Желина, его гнев ещё усилился. — У вас нет прав, нет власти, так поступать! Вы же активно вмешиваетесь в расследование.

— У меня достаточно прав и полномочий, — ответил Гамаш. — Я коммандер. Именно я несу ответственность за этих студентов. Мне доверено их обучение, их безопасность.

— Да вы только послушайте себя! — Желина резко склонился к Гамашу. — Вы так же дурны, как и ЛеДюк. Обращаетесь с Академией, словно вы тут царь. Тут не Ватикан, и вы не Папа. А ведёте себя, словно вы всевластны. Непогрешимы. В этом ваша ошибка.

— Не факт, — вклинился Шарпантье. — Тактически это имеет смысл, если…

— Чем меньше народу знает местоположение кадетов, тем лучше, — перебил тактика Гамаш.

— Кому лучше? — поинтересовался Желина. — Точно, не мне. И не следствию. Вам, возможно, лучше.

— На что вы намекаете? — спросил Бовуар.

— Чьи отпечатки на орудии убийства? — напомнил Желина.

— Частичные отпечатки, — поправил его Бовуар.

— Чьи отпечатки на карте? Кто оставался с телом, отказавшись от компании, пока остальные не прибудут? — спросил Желина. — Как долго? Десять минут? Двадцать? Достаточно времени, чтобы изменить картину места преступления, исказить ее. А затем первое, что вы сделали, сэр — собрать всех значимых свидетелей, включая нашедшего тело, и увезти их с глаз долой. Поэтому вы покидали Академию сразу после убийства? Чтобы увезти кадетов в свою деревню?

— Чтобы быть уверенным в их безопасности, да, — сказал Гамаш.

— Безопасности? Какая опасность им тут грозит больше чем всем остальным кадетам? Почему именно этим четверым?

— Как я уже говорил, они были близки к ЛеДюку, — начал Гамаш, судя по интонации, сдерживающийся из последних сил. — Разве сами по себе отпечатки не свидетельствуют, что ребята имели исключительный допуск к ЛеДюку? А он — к ним. Они наверняка что-то знают. Их нужно защитить.

— Единственное, что защитит их, так это возможность рассказать нам обо всём, что они знают, — сказал Желина. — К тому же, высока вероятность, что знают они что-то именно потому, что один из них совершил это убийство. Один из них убил ЛеДюка. Не приходило ли вам такое в голову, ваше святейшество?

— Не называйте меня так, и да, я думал об этом, — ответил Гамаш. — Тем больше причин изолировать их, вам так не кажется?

— Точнее, спрятать их, — сказал Желина. — Чтобы они не рассказали мне и другим наставникам об убийстве.

Желина воззрился на Гамаша.

— Полагаете, это коммандер Гамаш? — спросила Лакост, стараясь совладать со своим собственным гневом. — Что он убедил одного или всех кадетов сразу убить профессора?

— Об этом свидетельствуют улики, — отрезал Желина. — Собственные действия коммандера вопиют об этом. Как если бы вы просто умоляли меня взять вас под подозрение.

— Я не убивал Сержа ЛеДюка, — сказал Гамаш. — И вам это известно.

— Вы специально просили о моём присутствии, месье, очевидно именно для того, чтобы расследование провели честно и обстоятельно…

— Вы просили о его присутствии? — Лакост озадаченно уставилась на Гамаша.

Шарпантье откинулся на спинку кресла и молча смотрел на Гамаша. Даже прекратил потеть.

— А сейчас я начинаю предполагать, что вы пригласили меня специально, решив, что за время своего отсутствия я потерял квалификацию, — продолжал Желина. — Что меня легко сбить с толку. Может быть, даже, я попаду под ваше влияние, как кадеты? Обольщусь вниманием такого великого человека, как вы? Так?

— Я пригласил вас, заместитель комиссара, потому что восхищаюсь вами и знаю вашу строгость и справедливость, — ответил Гамаш. — Вы не поддадитесь на попытки смутить вас. Вы на защите закона.

— О, то есть, вот это, — Желина указал на отчёт, лежащий на столе, — не улики против вас, а попытка смутить меня? Вы заявляете, что кто-то пытается вас подставить?

— А зачем тогда отпечатки на револьвере? — спросил Гамаш. — Не кажется ли вам в высшей степени странным, что убийца был достаточно искушён, чтобы оставить орудие убийства, но не настолько, чтобы стереть отпечатки или действовать в перчатках? Не думаете, что если бы я убил ЛеДюка, то предусмотрел бы и то и другое?

— Итак, вы думаете, все подстроено?

— Думаю, мы должны учитывать такую возможность.

— И кто же лучше всего сможет инсценировать преступление, как не бывший глава убойного отдела? Человек, больше всех знающий про убийства. Хочу, чтобы вы учли кое-что.

Заместитель комиссара Желина отвернулся от Гамаша и обратился к остальным:

— Есть вероятность того, что он убил ЛеДюка, — он вскинул руку, чтобы остановить собравшегося протестовать Бовуара. — Он решил защитить студентов, когда узнал о злоупотреблениях. Не просто о неуместном наказании кадетов, но о чём-то систематическом, прицельном и разрушительном. Об эмоциональном, психологическом, психическом и возможно сексуальном насилии над конкретными студентами. Доказательств у него не было. Он пригласил самых, на его взгляд, подверженных риску кадетов присоединиться к его неформальным вечеринкам, в надежде, что те начнут ему доверять. Он привлёк их к расследованию истории карты, это был способ установить с кадетами связь. Но те продолжали бегать к ЛеДюку. К своему обидчику. И остался лишь один путь, чтобы защитить их. И других студентов.

Бовуар и Лакост молча переваривали услышанное.

— Можете вы представить, как месье Гамаш убивает ради спасения юных жизней?

Было ясно, что Лакост с Бовуаром хотят опровергнуть сказанное. Защитить Гамаша. Но было ясно и то, что подобный сценарий они могли себе представить. Если Арман Гамаш и пойдёт на убийство, то только ради спасения других.

— В то же время, он тут единственный, кому не обязательно было бы убивать ЛеДюка, — тихо сказал Шарпантье, и все взгляды переместились на него.

— Объяснитесь, — велел Желина.

— Он коммандер. Он единственный мог избавиться от ЛеДюка, просто уволив того.

Бовуар согласно кивнул и посмотрел на офицера КККП, в ожидании контраргументов.

— И сместить проблему на кого-то другого? — спросил Желина. — Коммандер лично сознался, что не стал бы так поступать.

— Вы же знаете, это не он, — сказал Бовуар. — Вы просто играете на руку убийце, преследуете кита[6].

— Всё, что туманит разум и мучит, — проговорил Желина, взглянув на Гамаша, — все зловредные истины, всё зло стало видимым и доступным в облике…

— Моби Дика, — закончил за него цитату Шарпантье. — Вы были близки к оригиналу. У меня есть студенты, которые считают это описанием одержимости. Тем, что приводит человека к безумию. Вижу, и вам это знакомо.

— И не кита, — сказал Желина, не отрывая взгляд от Гамаша. — Человека. Для вас, сэр, всё сошлось в облике ЛеДюка. И как Ахаб, вы решили остановить его.

Гамаш сидел, не шелохнувшись. Ни соглашался, ни противоречил.

Пользуясь его молчанием, Желина продолжал:

— Выбрали из того, что осталось. Вы только что употребили именно это выражение. Ваша жена выбирала из помета, и выбрала выродка. Вы сделали то же самое. Вы выбрали выбракованных и пригласили их на свои soirées. Пригласили их к себе домой. Как и она поступила с Грейси. Вы хотите их спасти. Иногда это значит убрать их подальше от опасности. А иногда это означает устранить саму опасность.

Арман Гамаш глубоко вздохнул и посмотрел на фото человека, которого презирал. Мертвого ныне. Потом посмотрел на Желину.

— Я не Ахаб. И ЛеДюк не кит. Да, я хорошо разбираюсь в убийствах. Достаточно, чтобы не замыслить ничего подобного. — Несколько мгновений он сидел, крутя свои очки в руках, изучая Поля Желину. — Я только что рассказывал кадетам, что в интересах убийцы устраивать хаос. Сделать так, чтобы мы подозревали друг друга.

— Возможно. Хотя прошлой ночью, когда у вас, профессор Шарпантье, спросили, с чего начать искать убийцу, помните, что вы ответили?

Шарпантье замялся, снова начиная потеть. Он взглянул на Гамаша, и получив ободряющий кивок, ответил:

— С Матфея 10:36.

— Oui. — Желина повернулся к Гамашу. — Помните цитату?

— Я учу этому каждого новобранца в Академии Сюртэ, — сказал Гамаш. — И просил Мишеля Бребёфа использовать выражение, как основу для своих лекций.

— «И враги человеку ближние его», — выговорил Желина. — Мощный совет. Вы были правы, профессор. Отсюда я и начну искать убийцу. Среди самых наших ближних.

— Он не делал этого, — сказала Лакост. — Вы же знаете. Зачем вы вообще решили рассматривать эту версию?

— Потому что вы её не рассматриваете.

И на секунду он стал похож на человека, взявшего кита на прицел.

Глава 27

— Ага, она самая и есть, — сказала девушка, вытирая руки о белый передник. — Ориентирная карта. Но эта такая старая. Где вы её взяли?

Она взглянула на стройную, одетую просто китаянку и девушку-гота. Странная парочка. Если они вообще пара.

— Её нашли в стенах, когда занимались перестройкой здания, — сказала Амелия. — Что ты можешь нам о ней рассказать?

Девушка удивилась:

— Да ничего больше, только то, что уже сказала. Я, типа, видела такие карты в книгах по истории ориентирования, но сроду ни одной в руках не держала. Эта, типа, клёвая, да?

Амелия задумалась, знает ли она, что означает «клёевая».

Девушка стала смотреть поверх плеча Амелии на длинный ряд посетителей, стоящих в очереди за кофе и пончиками. И на мерзкого начальника, что кидал на неё гнусные взгляды.

«У меня перерыв», — проартикулировала она начальству одними губами, повернулась к прыщавому молодому человеку спиной, снова обратив внимание на карту. Было в карте что-то неотразимое. Может, простота. Может, необузданная радость. Может, корова.

— Есть идея, кто бы мог такое нарисовать? — спросила Хуэйфэнь.

— Неа. Нету. Эту рисовали от руки. Неудивительно. В то время мало кто занимался ориентированием.

Ага, в отличие от «в наше время», решила Амелия и спросила:

— А что такое ориентирование вообще?

Как и Хуэйфэнь, она уже посмотрела в интернете, но эта девчонка была главой местного клуба, состоящего из неё, её брата и пары кузин, и могла сообщить им что-то, чего нет в Википедии.

— Это как «Поиск Сокровищ», — объяснила девушка. — Только вместо записок с подсказками и головоломок у нас есть компас и карта. Каждый пункт отмечен, и нам надо попасть туда быстро, как только возможно. Мы зовём их контрольными пунктами.

— Так это гонка? — спросила Хуэйфэнь.

— Да. И что самое прикольное, самый быстрый путь между контрольными пунктами не всегда самый короткий. Надо отыскать наилучшую тропинку. И потом бежать по ней.

Амелия задумалась, точно ли она знает что значит «прикольное».

— Вы, должно быть, в отличной форме, — сказала Хуэйфэнь.

— Конечно. Бегаем изо всех сил, и не всегда по дорогам и тропинкам. Чаше это кросс по пересечённой местности. По полям, через леса, по холмам и через реки. Просто офигенно! Так заводит.

По всему видно, она отлично разбираете в том, что такое «офигенно», подумала Амелия.

— И что происходит, когда ты попадаешь на этот… вы называете его контрольным пунктом? — поинтересовалась Хуэйфэнь.

— Для этого существует флажок и отпечаток — знак, что мы были тут. Потом мы бежим к следующему КП. Не знаю, почему ориентирование не стало популярнее.

У Амелии на этот счет имелась версия: всю популярность приняла на себя виртуальная игра по ориентированию.

— Знаете ещё что-нибудь по истории ориентирования в вашей местности? — спросила Хуэйфэнь. — Кто начал? Кто кто стал первым спортсменом?

— Не, не знаю, — покачала девушка головой. — Всё началось ещё до первой мировой, это я точно знаю, и было как-то связано с военной подготовкой. Парни у нас что-то слышали, потому что прикидываются всё время, что они на поле боя. Но я ничего не знаю про то, как оно у нас тут начиналось. Сперва, типа, всё загнулось, а потом возродилось снова.

Она мечтательно посмотрела на карту.

— Красивая, да же? Кто её рисовал, явно любил ориентирование. Но знаете чего? Она, типа, странная. Я про ориентиры, они ж из разных времён года. И что за пирамида ещё такая?

Она ткнула в нижний правый сектор карты.

Амелия посмотрела на карту. Из всех странностей это была самая странная странность. Наличие остальных можно объяснить, а эту же — никак.

— Какой-то ориентировочный символ? — спросила она.

Девушка отрицательно помотала головой.

— Я такого не знаю. А что там? Есть хоть что-то?

Хуэйфэнь отыскала местность, изображенную на карте, на своем айфоне. Все склонились над экраном. Хуэйфэнь то увеличивала карту, то уменьшала её.

Не было там — что не удивительно — никакой пирамиды. По факту, там вообще не было ничего, кроме леса.

— Может, это палатка, — предположила Амелия.

— Или холм. Или гора, — сказала девушка, попадая в настроение визитеров.

Изучив изображение на айфоне, Хуэйфэнь помотала головой.

— Non. Эх, может её добавили ради шутки, как снеговика и корову?

— Вполне возможно, — ответила Амелия.

Она отпила из толстой белой чашки четвертной Тим Хортон. То был не просто кофе, то был вкус детства. Сладкий и насыщенный. Она явственно представила, как на том конце стола, напротив неё, сидит отец. Он водил её в Тимми, так он это называл, после занятий Амелии в кружке фигурного катания. Он вечно угрюмый, а она вся в сиянии розовых блесток, чинно сидит за столиком.

Он позволял ей сделать лишь глоток своего четвертного. Не говори маме, предупреждал он.

Она и не говорила. Ни разу не сказала. Этот секрет она хранила до сих пор.

Девушке больше нечего было им сообщить, и её перерыв закончился. Она вернулась за стойку и Амелия стала наблюдать, как та бегает от посетителя к кофе машине, а оттуда — к витрине с пончиками.

Хуэйфэнь жестом указала ей на рот, Амелия тонкой салфеткой вытерла с губ остатки клубничного джема и сахарной пудры.

Они сидели в потоке солнечного света, льющегося из окон, и разглядывали парковку возле «Тима Хортона» в Кауэнсвилле. Солнце сверкало, солнечные зайчики прыгали по льду и снегу, плескались в лужах талой воды. Снаружи мир переливался серебром, золотом и алмазами, внутри витал аромат дрожжей, сахара и кофе — вкус ничем не омрачённого детства.

— Что дальше? — спросила Амелия.

— Профессор Шарпантье сказал, что она нарисована кем-то, кто знает, как делать карты, — сказала Хуэйфэнь.

— Картографом, — подтвердила Амелия. — Кто-то же изготавливал карты этой местности в то время, в 1900-х.

— Думаю, кто-то должен был, — согласилась Хуэйфэнь.

Девушки посмотрели друг на друга.

Обе они воспринимали карты, как что-то само собой разумеющееся, и ни разу не задумались о том, кто когда-то обошёл всю эту землю и исследовал каждый холм и речку.

— Может быть, существует какой-то государственный департамент картографии? — предположила Хуэйфэнь и снова схватилась за айфон, то же самое сделал и Амелия. Айфон был путеводной звездой их поколения, при помощи него они прокладывали свой путь в жизни.

Девушки в полном молчании щелкали по экрану, словно участвовали в необъявленной гонке за ответом.

— Есть Геологическая служба, — наконец сказала Амелия. — Они делают карты.

— Они федеральные, — сказала Хуэйфэнь. — Ищи дальше.

Амелия продолжила и через минуту снова сказала:

— Комиссия по топонимике Квебека?

Хуэйфэнь кивнула:

— Полагаю, это наша следующая остановка. В Кауэнсвилле есть отделение.

— Но тут сказано, что департамент топонимики начал действовать лишь в 1970-х.

— Читай дальше.

Амелия стала читать.

— А!

— Ага, — произнесла Хуэйфэнь. — Идём.

Прихватив карту, они направились к выходу, на прощание помахав девчушке за стойкой, которая неутомимо сновала между кофе-машиной и прилавком.

Хуэйфэнь села за руль, Амелия вбила координаты отделения топонимики в GPS, запросив самый кротчайший маршрут.

Проведя поверхностный поиск, они выяснили, что Комиссия по топонимике была учреждена лишь в 1977 году, но работы по исследованию Квебека, его городов, деревень, гор, озёр и рек и присвоению им официальных имён проводилась сменившимся позже правительством еще с 1912 года.

* * *

— Хотите знать имя владельца бистро, построенного в начале 1900-х? — спросил служащий мэрии в Сэн-Реми.

Двое парней кивнули.

— Зачем?

Натэниел заметил, как Жак ощетинился, и поспешил ответить:

— Требуется для учебного проекта. По истории края. Это же общедоступные записи, не так ли?

Клерк согласился, и добавил:

— Удачи вам в поиске информации.

— А что такое?

— У нас имеются записи о недвижимости, их вели последние пару сотен лет или даже больше, — ответил клерк. — Но не все они занесены в компьютер.

— Тогда где же они? — спросил Натэниел.

— На карточках. В подвале.

— Где ж ещё им быть, — буркнул Жак.

Клерк распахнул деревянную дверь и включил свет. Одинокая грязная лампочка свисала с подозрительно старого шнура, освещая ступени, идущие вниз.

— Пальто не снимайте, — дал клерк совет.

— Там холодно? — спросил Натэниел.

— Помимо всего прочего. Вам даже могут понадобиться перчатки. — Он скривился и только что не перекрестился, когда молодые люди стали спускаться по деревянным ступеням.

Добравшись до подножия лестницы, стоя на грязном полу подвала, парни стали отмахиваться от то ли реальной, то ли воображаемой паутины. Ряды темно-серых металлических шкафов с записями об имущественном владении заполняли шлакоблочные стены. Где-то среди них находилась карточка, которая расскажет им о владельцах бистро в те времена, когда там ещё был частный жилой дом.

И тогда им станет понятно, кто нарисовал карту и замуровал её в стене.

— Дерьмо, — выразился Жак, оглядев бескрайние ряды шкафов с записями.

* * *

— Вы выбрали не тот департамент, — сообщила им женщина за конторкой.

Средних лет, уставшая. Те редкие представители общественности, что забредали в её офис, приходили с жалобами. И просто-таки лично её обвиняли во всех своих бедах — за счета из налоговой, выбоины в их дорогах, за отключения электричества. А одна мамаша даже кричала на неё минут двадцать за то, что её ребенок подхватил корь.

— Нам нужно отыскать автора вот этой карты, — объяснила Хуэйфэнь, подвинув карту по потертой поверхности стойки к женщине.

— А мне нужно, чтобы вы поняли, — отвечала та, медленно толкая карту обратно. — Мне. Нет. До этого. Никакого. Дела.

— Но здесь же офис Комисси по топонимике, да? — настаивала Амелия.

Служащая посмотрела на неё с отвращением, потом обратилась к наименее противной из двух посетительниц — китаянке. — Комиссия присваивает названия, а не рисует карты.

— Но когда-то же рисовала? — спросила Амелия, на этот раз служащая даже не удосужилась взглянуть в её сторону.

— Но не могли бы нас все-таки принять? — попросила Хуэйфэнь, и одарила секретаря улыбкой, к которой та, впрочем, осталась совершенно равнодушна.

— Отлично.

— Ага, — вставила Амелия. — Держу пари, что у вас все отлично.

Секретарь подняла телефонную трубку и нажала на кнопку вызова.

— Тут с тобой хотят поговорить. Нет, я не шучу. Одна китаяночка. Не смейся, это правда.

Отключившись, она жестом указала им на места ожидания, потом вернулась за конторку.

— Превращаюсь в женщину-невидимку, — проговорила Амелия, когда они сели.

— Может, это такой новый опыт для тебя, — сказала Хуэйфэнь, и Амелия улыбнулась.

Через несколько минут ожидания Хуэйфэнь повернулась в Амелии:

— Зачем ты поступала в Академию? Ты как-то не особенно для неё подходишь.

— А ты, значит, подходишь? Китаяночка.

Хуэйфэнь разулыбалась:

— Ха, китаяночка с пистолетом впишется куда угодно.

Амелия рассмеялась, секретарь за конторкой неодобрительно посмотрела на неё.

— Не могу вспомнить, почему я вообще стала туда поступать, — созналась Амелия. — Пьяная была, или обкуренная.

Квартирная хозяйка, толстые ноги раскорячены, сигарета вяло свисает между желтых пальцев. А в телеке элегантно одетая, женственная и внушающая уважение женщина-офицер.

Тогда-то Амелия и увидела две вероятности своего будущего.

— Не думала, что меня примут, — сказала Амелия. — И ты права, я не вписываюсь. Никуда. С таким же успехом не впишусь и туда.

— Что касается Академии, то вообще идея не плохая, — заметила Хуэйфэнь. — Почему ты меня не послушалась?

— Что? Когда это? Я тебя слушаюсь.

— Да я не про сейчас, я имею в виду ту первую вечеринку у коммандера. Я же просила тебя держаться от него подальше.

— Я не поняла тогда, про кого ты, коммандера или ЛеДюка.

— Ну, сейчас-то понимаешь?

Амелия кивнула. Она всем своим сердцем желала бы знать тогда то, что знает сейчас.

— Кто, ты думаешь, его убил? — спросила она у Хуэйфэнь.

— Дюка? Не знаю.

— Но ты же знала его хорошо.

— С чего ты взяла?

— Ну, ты такая дружелюбная.

— Дружелюбная? Это с Дюком-то? — спросила Хуэйфэнь. — Никто не мог с ЛеДюком дружить. Как и ты, мы делали то, что нам говорили. Ты хоть раз оставалась с ним наедине?

— Нет.

Амелия покраснела, и Хуэйфэнь поняла, что та врёт. Чуть помедлив, она мимолетно дотронулась до руки Амелии, коснулась легко — так садится мотылек и тут же улетает прочь.

В этот момент секретарь поднялась и посмотрела на них. Заметив жест, она укоризненно покачала головой — всё хуже, чем она предполагала.

— Вас сейчас примут. Вдоль по коридору, первая дверь направо.

* * *

— Merde, — выругался Жак.

Он склонился над выдвижным ящиком и оценил протяженность ряда корточек, теряющуюся в темноте.

— Да разве мы сможем найти тут эту запись? Они даже не в каталожном порядке, а по алфавиту. Это херов дурдом!

Натэниел не мог с ним не согласиться.

Хуже того, городское управление, видимо, не признавало деревню Три Сосны самостоятельным населенным пунктом — абсолютно никаких упоминаний о деревне они не обнаружили.

И чтобы совершенно усугубить ситуацию, Жак распсиховался. Ему стало скучно, терпение его кончилось. Натэниел отлично знал, что будет дальше. Устав ругать каталожную систему, Жак переключит внимание на другой объект.

— Ты прав, — заговорил Натэниел. — Раз они в алфавитном порядке, надо искать по именам мальчиков, пока не найдем подходящее.

Натэниел достал айфон и, понажимав несколько раз, открыл фотографию мемориального списка в часовне.

— Мальчик на витраже, скорее всего, один из них. Если поищем по фамилиям, можем найти кого-то, кто проживал в здании в 1914 году. Хорошая идея.

Жак кивнул, либо не понимая, либо не желая признать, что идея принадлежала вовсе не ему. Все его мысли были заняты окружающими темнотой и холодом. И страшными догадками, что же хранится в углах. И что свисает с потолка. И как отсюда выбраться, если пожар. Или землетрясение. Или об огромном пауке, непотревоженно живущем тут многие годы …

Что-то коснулось его лица и он замахал руками и яростно стал стряхивать с волос воображаемое. Натянув печатки и шапку, он нехотя принялся за работу.

Неподалеку от него, склонив над картотекой непокрытую голову, Натэниел проворно перебирал пальцами карточки.

* * *

Месье Бержерон, менеджер местного отделения топонимики, был лысеющим, аккуратным, сухопарым мужчиной. Офис его так же отличался простотой и аккуратностью, в нём не было никаких личных вещичек, за исключением плексигласового почётного значка, выданного в награду за тридцать лет службы в Квебеке. Стена позади мужчины была скрыта обширной подробной картой местности.

Этот щуплый невысокий человечек зацепился пальцем за край стола, как маленькая птичка, и подвинулся вперёд.

Он шумно вздохнул, затем перевёл взгляд с представленной ему карты на китаянку и девушку-гота.

— Тюркотт. — Он снова вздохнул. — Где вы её отыскали?

— В стене, в Трёх Соснах, — ответила Хуэйфэнь.

— Где?

— Это деревня такая, — пояснила Амелия.

Мгновение он выглядел потерянным, потом снова посмотрел на карту.

— Тюркотт, — произнесла Хуэйфэнь. — Это тот, кто сделал карту?

— Oui, oui, — мечтательно ответил месье Бержерон.

— Откуда вы знаете? — спросила Амелия.

Реакция менеджера её удивила и в то же время рассердила. Он, казалось, не просто увлечён картой, но карта поглотила его. Словно он провалился в щель между топографическими линиями и застрял там. И был абсолютно счастлив.

— Это же несомненно, — ответил он, со всей уверенностью эксперта, который удивлён, что не каждый может узреть очевидное. — Разрешите?

Девушка кивнула, не упомянув, что несколькими минутами ранее карту лапали пальцами в жире от пончика с джемом.

Месье Бержерон протянул руку, пробежал кончиками тонких пальцев по поверхности карты, словно пытался пробудить карту к жизни, как Микеланджело Адама в Сикстинской капелле.

Наконец его пальцы совершили финальный аккорд, и Амелии захотелось отвернуться — такими нежными и интимными были движения.

Она уже была готова сообщить ему, что это всего лишь фотокопия, не оригинал, но что-то остановило её. Этот человек сам все отлично понимает. И тем не менее он поражён.

— Тюркотт был картографом? — спросила Хуэйфэнь.

— Не только картографом. Энтони Тюркотт был отцом всех современных карт Квебека. Он создал ведомство, посвящённое картографии и присвоил имя провинции. Это возвращает нас в начало 1900-х. Он был великим человеком. Он выявил связь между людьми и местами их проживания. И имелась в виду не только местность. Наша история, наша кухня, наши сказки и песни будут такими, каковы места, где мы живём. Он желал зафиксировать это. Он подарил les habitants[7] их patrimoine[8].

Месье Бержерон использовал старую речь, диалект жителей Квебека. Les habitants. За прошедшие годы диалект приобрёл едва ли не оскорбительный оттенок, вызывая в воображении обывателя образ неотёсанной деревенщины.

Но этот человек, как и Энтони Тюркотт перед ним, использовали слово по назначению. Les habitants владели этой землей. Они облагородили её, возделали ее, построили дома и фабрики. Они на ней жили и любили её. Они родились из неё, и в ней их хоронили.

Без les habitants не было бы Квебека.

Но было использовано ещё одно слово, изменившее для квебекцев смысл. Их patrimoine. Их наследие. Их язык, их культура, их родина. Их земля.

— Он жил в Монреале, но решил перебраться сюда, в наши места, — объяснил Бержерон. — Повсюду в провинции он устроил картографические конторы, но эту землю предпочёл запечатлеть самостоятельно. Думаю, он влюбился в Восточную провинцию и её историю.

— Вы имеете в виду географию? — поправила его Амелия.

— А это суть одно и то же, — чиновник перевёл взгляд с карты на своем столе на Амелию. — Энтони Тюркотту было известно, что историю не отделить от географии.

— А я могу отделить, — пробурчала Амелия. — Так же как и мои преподаватели.

— Значит, они дураки. — Это прямое заявление прозвучало ещё значительнее от своей простоты. — Историю места решает его география. Присутствуют ли в ландшафте горы? Если это так, то местность сложна для вторжения. Люди более свободолюбивы, но и изолированы, в то же время. Вокруг вода? Значит, в этой местности много разного народа, разных национальностей …

— Но её легче завоевать. Как Венецию, — подхватила Амелия, когда поняла, что он имел в виду.

— Oui, — согласился месье Бержерон, одобрительно глянув на девушку-гота. — Венеция отказалась от попыток защитить себя и открыла двери каждому, кто пожелает войти. В результате превратилась в центр торговли, науки, живописи и музыки. Из-за своего географического местоположения она превратилась в ворота мира. География решает, кто вы — захватчик или оккупированный.

— Как римляне, — добавила Амелия. — Или британцы позже.

— Oui, c’est ca! — воскликнул месье Бержерон, в котором появилась некоторая сумасшедшинка. — Британцы терпели вторжения раз за разом, пока не поняли, что их сила в их же слабости. Британия все силы кинула на освоение водных просторов и заодно приобрела власть над миром. Этого бы не случилось, если бы у них не было островного государства.

— География это история, — повторила Амелия, увлеченная идеей. Историю она любила, но про географию никогда даже не думала.

— А Квебек-то тут при чём? — спросила Хуэйфэнь.

— Ну как же? Квебек был зажат меж двух мощных сил, — объяснил месье Бержерон. — Американцы на юге и англичане на западе и востоке. Военного противостояния не было. Но единственным путем защиты patrimoine было создание карты и присвоение названий.

— И заявление претензии на владение, — добавила Хуэйфэнь.

— Конечно же, существовали ранние карты. Самыми знаменитыми были карты Новой Франции Шамплейна и карты Дэвида Томпсона. Энтони Тюркотт был менее известен, но более любим, потому что изготавливал карты не для правительства, военных или коммерсантов. Он делал карты для людей.

Он смотрел на карту, словно та была человеком.

— Это, — его рука замерла над картой, — не одна из его официальных карт. Похоже, что сделана она шутки ради. И очень похожа на карту по ориентированию.

— Мы так и думали, — согласилась Хуэйфэнь. — Вы знаете про ориентирование?

— Конечно. Но эта карта отличается даже от старых карт по ориентированию.

— Как это?

— Ну, во-первых, снеговик, — месье Бержерон, улыбнулся. — Эта карта выглядит как смесь стилей. От обычной карты тут есть все топографические линии, только без указания названий, а от карты по ориентированию — указаны все сооружения, выполненные человеком, такие как каменная изгородь или фабричные здания. Но присутствуют ещё и причудливые штришки типа вот этих трёх, кажется довольно игривых, сосёнок. Должно быть, эту карту он сделал ради развлечения.

Месье Бержерон завис над поверхностью карты, словно ждал, что бумага нашепчет ему ответ.

— Или он сделал её для своего сына, — предположила Хуэйфэнь, опустив айфон на столешницу. — Мы думаем, это он.

Мальчик из витражного стекла, казалось, шагнул в карту.

Месье Бержерон скосил глаза на экран айфона.

— Исключительная выразительность. Откуда это у вас?

— Это часть витражного окна, мемориальный витраж, посвященный всем погибшим в первой мировой войне, — пояснила Амелия.

Месье Бержерон крякнул.

— Бедный парень, — сказал он и посмотрел вверх. — Почему вы решили, что это сын Тюркотта?

Хуэйфэнь увеличила изображение, и Бержерон удивленно округлил глаза, когда заметил карту, торчащую из солдатской сумки.

— Mais, c’est extraordinaire, — месье Бержерон покачал головой. — Когда размышляешь, сколько жизней полегло за клочок земли.

Он укоризненно зацокал, не одобряя войну и гибель молодых.

Амелия поднялась и подошла к гигантской карте, висящей за его спиной. Её пальца пробежались по дорогам и рекам, и замерли в долине.

Она обернулась.

— Здесь нет Трёх Сосен.

— Да куда бы они делись, — буркнула Хуэйфэнь, встав рядом. — Понимаю, когда её нет в GPS и на экономических картах, но это-то официальная карта, так ведь?

Месье Бержерон поднялся и присоединился к ним.

— Если тут чего-то нет, значит, оно не существует.

— Конечно же, существует. Мы там остановились, — удивлённо посмотрела на него Хуэйфэнь. — Эта ваша карта не вполне точная.

— Исключено. Тюркотт лично создавал её, — возразил Бержерон. — Его работы — это основа. Мы лишь добавляем новые города и дороги, но всё зиждется на оригинальных исследованиях Тюркотта. Может, он просто пропустил её? Это, должно быть, очень крохотная деревня. Никогда раньше о ней не слышал.

— Но Тюркотт там проживал, — сказала Амелия. — С чего бы ему убирать с официальных карт свою собственную деревню?

— Может, мы неправильно поняли, и он жил не там, — поправила её Хуэйфэнь. — Возможно, он нарисовал карту по ориентированию и отдал кому-то другому. Кому-то, кто проживал там.

— Тогда как она попала на витраж церкви в Трёх Соснах? — спросила Амелия. — Non. Эта карта создана человеком, который не просто жил в деревне, но и любил её.

— Так почему он скрывал её? — спросила Хуэйфэнь. Она повернулась к Бержерону. — Что вам о нём известно?

— По правде, не очень много. Подозреваю, тех, кто его встречал лично, не особенно много.

— Это как-то необычно, нет? — заметила Амелия.

Месье Бержерон улыбнулся.

— Меня тоже не многие лично встречали. Société des cartelogues du Québec[9] пыталась воссоздать биографию Тюркотта для Энциклопедии Канады. Погодите, сейчас найду.

Он вытянул с полки толстый том. Смахнув пыль, нашёл нужную страницу, затем протянул книгу Хуэйфэнь.

— Энтони Тюркотт — картограф, — стала читать девушка. — Родился в Ла-Сале в 1862 году. Умер в 1919.

— Но не в Трёх Соснах, — сказала Амелия, заглядывая подруге через плечо. — Тут сказано, он похоронен в местечке под названием Стропила-для-Кровли. Стропила?

Она посмотрела на месье Бержерона, который улыбнулся.

— Боюсь, именно так. Единственная величайшая ошибка Тюркотта. Она стала легендарной в мире топонимики.

— Он назвал деревню Стропилами?

— Мы не смогли это объяснить. Точнее, попробовали, попытались. На въезде в деревню существовала небольшая фабрика.

— По производству стропил?

— Oui. Да, тех самых деревянных конструкций, которые держат крышу. Мы полагаем, причина в том, что он не очень хорошо говорил по-английски, он перепутал что-то в названии деревни.

— И он никак этого не объяснил?

— А его никогда не спрашивали. Он прислал готовую карту с указанными на ней названиями, но это была маленькая деревенька, и никто не замечал его промаха долгие годы.

— Так откуда тогда вы знаете, что он не наделал других ошибок? — спросила Хуэйфэнь.

Месье Бержерон выглядел оскорбленным и даже слегка сбитым с толку от одной только непостижимой мысли, что Энтони Тюркотт мог совершить ещё ошибки.

— Он был всего лишь человеком, — подсказала девушка, невзирая на всю мифологизацию образа картографа, видимо, произошедшую за все эти годы.

— Энтони Тюркотт больше не совершал ошибок, а ту единственную, что совершил, он запечатлел в веках, завещав быть похороненным именно там, — заявил Бержерон строго.

Амелия чуть было не напомнила, что Тюркотт не указал на карте Три Сосны, но остановила себя. Она подозревала, что это совсем не ошибка.

— В биографии ничего не говорится о жене и детях, — заметила Хуэйфэнь.

— Нет, потому что не сохранилось никаких записей на этот счет. Но это не означает, что у него не было семьи, просто записи могли быть утеряны. Как вы видите, о нём мало что известно.

Информация действительно была скудной.

— Можете показать нам на карте Стропила-для-Кровли? — попросила Хуэйфэнь.

Месье Бержерон смутился.

— Боюсь, что не могу.

— Только не говорите мне … — начала Хуэйфэнь.

— Деревни больше не существует, — прервал её Бержерон. — Когда ошибку обнаружили, деревню переименовали, название выбрали сами жители. Но и оно позже исчезло.

— Исчезло? — переспросила Амелия.

— Такое случается, — объяснил Бержерон. — Деревеньки образуются вокруг какого-нибудь единственного предприятия, и когда оно приходит в упадок, деревенька умирает.

Поэтому Стропила-для-Кровли, как и Три Сосны, не отмечены на карте даже крохотной точкой, подумала Амелия.

* * *

Жак задвинул ящичек переполненного бумагами шкафа с такой силой, что Натэниел чуть не выпрыгнул из кожи.

Руки задрожали, дыхание участилось, зрачки расширились, Натэниел быстро опустил голову, но успел заметить, что Жак повернулся и пробежался глазами по длинному ряду файлов картотеки. И остановил взгляд на Натэниеле.

Младшекурсник вернулся к картотеке, яростно перебирая пальцами в поисках одной единственной карточки, содержащей ответ. Но всё внимание Жака уже было приковано к Натэниелу. Ему надоело заниматься поиском, и он наконец обнаружил кое-что поинтереснее.

Пожалуйста, пожалуйста, просил Натэниел, пробегая пальцами по записям. Но его глаза уже не не различали слов на карточках. Онемев, он стал ждать пинка, удара, пощечины. Грубого слова. Или чего похуже.

Между тем, Жак остановился в нескольких шагах от него. Его остановило знакомое жужжание. И как собака Павлова, он не смог противиться инстинкту и вынул свой айфон.

Лицо осветил экран.

— Где карточки на «Т»?

— Вот тут, — показал Натэниел, быстро подбегая к нужному шкафу. — А что?

Жак не ответил. Отыскав ящик на «Т», он стал перебирать карточки, бурча себе под нос:

— Тюркотт. Тюркотт. Вот он! Нет, это не он…

Через несколько минут Жак отошел от шкафа, слишком озадаченный, чтобы рассердиться.

* * *

Телефон Хуэйфэнь тренькнул.

— Жак прислал сообщение из мэрии. Там нет ни одной записи об Энтони Тюркотте.

Амелия ткнула в свой айфон несколько раз, открыв фото витражного окна. Прокрутила список имен.

— Тут Тюркотта тоже нет.

— Уверены, что нашу карту нарисовал Энтони Тюркотт? — еще раз спросила Хуэйфэнь.

— Определенно, — подтвердил месье Бержерон.

— Так почему мы его никак не найдем? — спросила Хуэйфэнь.

И почему, подумала Амелия, всё, связанное с Энтони Тюркоттом, исчезает?

Глава 28

— Salut, Арман! — Мишель Бребёф поднялся навстречу Гамашу из-за своего стола. — То есть, прошу прощения, коммандер.

В воздухе повеяло холодом.

Бребёф с преувеличенным почтением протянул руку и Гамаш пожал её, затем представил заместителя комиссара Желину.

— Из КККП, — Бребёф показал на маленький значок, приколотый у Желины на лацкане. — Я заметил вас в коридоре. Вы здесь для гарантии честности расследования?

Когда Желина согласно кивнул, Бребёф обратился к Гамашу.

— Продолжаешь действовать как праведник, я смотрю

Холод превратился в ледяной бриз.

— Мы надеемся, что и ты будешь поступать так же, — сказал Гамаш, и проследил, как улыбка сошла с лица Бребёфа. — Ты позволишь?

Прежде чем Бребёф успел ответить, двое мужчин уселись у стола. Гамаш, закинув ногу на ногу, устроился как можно удобнее.

— Итак, Мишель, у нас к тебе несколько вопросов.

— Меня уже допрашивали, но всегда рад помочь. Ну что, есть какие-то подвижки в деле поиска убийцы ЛеДюка?

— Дело продвигается, — сказал Гамаш и повернулся к Желине, следящему за беседой с интересом.

Сказать, что между мужчинами была враждебность — ничего не сказать. В воздухе явственно потянуло серой. Большая часть её исходила от Бребёфа, но и Гамаш в долгу не оставался. Всё покрывал тонкий, как бритва, трескающийся глянец вежливости. Смрад давно сгнившей дружбы просачивалась сквозь трещины.

Идея офицера КККП, что эти двое были соучастниками в убийстве ЛеДюка, испарилась тут же. Теперь он сомневался в способности этой парочки совместно испечь пирог, что уж говорить о планировании убийства.

— Насколько хорошо вы знали Сержа ЛеДюка? — задал вопрос Желина.

— Я о нём наслышан, конечно же. Я был ещё в Сюртэ, когда его переведи сюда. Номинально он замещал старого придурка, но фактически управлял этим местом.

— В то время вы били старшим офицером, — отметил Желина. — Суперинтендантом.

Мишель Бребёф вяло кивнул.

— Вы вряд ли помните, но мы уже встречались, — продолжил Желина. — Несколько лет назад, по консульским делам.

— Разве? — вежливо спросил Бребёф, но было очевидно, что он ничего не помнит и даже не пытается вспомнить.

Поль Желина был просто ещё одним посетителем. В отличие от незабываемого Мишеля Бребёфа. Маленький человек, захвативший много пространства, и не потому что оно требовалось, а потому что он был исполнен власти.

Ненамеренно, а может совсем наоборот, он становился центром внимания в любой компании.

Только одна личность, встреченная Желиной, так же немедленно и естественно умела завладеть вниманием — человек, сидящий рядом с ним. Но у Армана Гамаша имелся дополнительный талант, которого был лишён Бребёф.

Он мог становиться незаметным, по желанию. И оказалось, что в данный момент он предпочитает быть невидимкой.

Арман Гамаш сидел молча, словно его тут и не было.

Почему-то это смущало больше, чем энергия, выплескивающаяся из человека, сидящего напротив.

— Итак, вы его знали, — резюмировал Желина.

— Сержа ЛеДюка? Мы несколько раз были официально представлены друг другу. Когда я приходил сюда, чтобы побеседовать с выпускниками, и на парадах. Но чаще он находился в зрительном зале с кадетами, в то время как я был на трибуне.

Не особенно тонкий намек на разницу в их положении.

— И когда вы согласились тут преподавать, вы не стали возобновлять взаимоотношения?

— Тут вас сознательно ввели в заблуждение, — весело сообщил Бребёф, но его серые стылые глаза улыбка не затронула. Эти глаза, подумал Желина, похожи на уличную слякоть. Еще не вода, но уже и не снег — какое-то промежуточное состояние. Мартовские глаза.

— Нечего было возобновлять. Мы были едва знакомы, и да, мы узнали друг друга чуть лучше после того как столкнулись здесь.

— Звучит так, словно вы тут как в ловушке.

— Разве? Я не это имел в виду.

— И насколько хорошо вы его узнали за последние несколько месяцев?

Бребёф посмотрел на Желину, и тот буквально увидел движение его мыслей. Бребёф размышлял, насколько далеко они продвинулись в расследовании. Ему было известно, что уже готовы результаты анализа ДНК и отпечатков пальцев.

Он точно знает, какие шаги они предприняли, в каком порядке. И какие шаги предпримут далее.

— Я несколько раз приходил к нему.

— А он к вам приходил?

Вопрос озадачил Бребёфа, тот удивленно вскинул брови.

— Нет.

— О чём вы говорили, когда встречались?

— Мы обменивались военными байками.

— Он не рассказывал вам о мошенничестве, откатах и персональных счетах в Люксембурге? — спросил Желина.

Слева от Желины возникло легкое шевеление. Гамаш.

Он не одобряет мою речь о преступной деятельности ЛеДюка, подумал Желина. Но что сказано, то сказано. Да к тому же офицер КККП сделал это намеренно, ради реакции Бребёфа.

— Он упоминал некую не вполне законную деятельность с его стороны, — ответил Бребёф. — Я так понимаю, в попытке определиться с положением на игровом поле. С моей биографией, конечно же, он был знаком.

— Он хотел дать вам понять, что не осуждает? — спросил Желина и заметил, как Бребёф ощетинился.

— Поверьте, заместитель комиссара, осуждение Сержа ЛеДюка нисколько бы меня не задело.

— И, тем не менее, похоже, у вас было много общего. Оба старшие офицеры Сюртэ. Оба злоупотребили положением и в конечном итоге были пойманы за руку и изгнаны из Сюртэ за преступную деятельность. Обоим удалось избежать наказания благодаря влиятельным друзьям наверху. За вас заступился месье Гамаш, в его случае заступником был шеф-суперинтендант. И оба вы осели тут, в Академии.

— Вы пришли оскорблять меня, или просить меня о помощи?

— Я указал на общие черты ваших резюме, — заметил Желина. — Всего лишь.

— Общие черты есть, если вы так настаиваете, но ничего общего у нас с ним не было, — отрезал Бребёф. — Он и был именно таким — обобщенным. Кусок угля, возомнивший себя алмазом. Придурок с большим офисом.

— Что же вы тогда делали в его апартаментах? В его ванной? Его спальне? — поинтересовался Желина, теперь совсем не так сердечно, как раньше и подтолкнул Бребёфу через стол отпечатанную копию отчета судебно-медицинской экспертизы. — Каким образом в ваших руках побывало орудие убийства?

Гамаш рядом с Желиной снова пошевелился, и снова затих.

Бребёф взял в руки отчёт и пробежал опытным взглядом искушенного следователя, сразу отыскав нужную информацию.

Его лицо сначала помрачневшее, разгладилось. И тут до Желины дошло, почему Гамаш, хоть и не явно, среагировал на вручение отчёта Бребёфу.

Да, судя по заключению, есть вероятность того, что Бребёф брал в руки орудие убийства. Но там же указано, что с ещё большей вероятности пистолет побывал в руках у Гамаша.

— Вам, как и мне, отлично известно, — заметил Бребёф, подтолкнув отчёт обратно Желине, — что это всего лишь предположение. Неприемлемое.

— Так вы отрицаете?

— Естественно, отрицаю. Я понятия не имел, что у него есть пистолет, хотя допускал такую вероятность. Только идиот будет хранить оружие у себя в комнатах, да ещё в школе. Однако я не смог бы даже предположить, какого типа это оружие. Револьвер? Есть ли в этом какой-то смысл?

Вопрос он задал Гамашу.

— Лично я ожидал ракетной установки, — ответил Гамаш и Бребёф рассмеялся.

В этом смехе, в крошечной искре веселья Желина рассмотрел кое-что ещё.

А именно, как эти двое смогли однажды стать друзьями. Из них вышел бы грозный дуэт — один не сдастся, второй не отступит.

Атмостфера в кабинете изменилась, в особенности между этими двумя.

Мишель Бребёф притих, задумался.

— Хотите знать, зачем мы время от времени обедали или выпивали вместе? — наконец спросил он. Голос его стал глубже и мягче.

Поль Желина кивнул и бросил взгляд на Гамаша, тот не пошевелился. Просто продолжал смотреть на Бребёфа пристально и понимающе.

— Я ходил к нему, потому что был одинок, — сказал Бребёф. — Здесь я повсюду окружён людьми, но никто не хочет иметь со мной никаких дел. И я их не виню. Я сам во всём виноват, а сюда пришёл, чтобы попытаться хоть что-то исправить. Я знал, как тяжело будет изо дня в день рассказывать старшим кадетам о коррупции и моей собственной искушенности. Обо всём, что может пойти не так, когда тебе дана власть и пистолет, и нет никаких ограничений, кроме тех, которые установишь ты сам. Одно дело, сообщить, что власть развращает, — он повернулся к Гамашу, — но ты прав. Больший эффект производит наглядный пример. Я рассказывал им о том, как поступал, как это началось, с какой мелочи. И во что выросло. Я рассказал им об опасности связей не с теми людьми. Я прочитал всему курсу лекцию о паршивой овце. И признался, что это как раз я. В первый же день занятий я вывел на доске Матфея 10:36, и больше не стирал. Это унизительно, но необходимо.

Говорил он тихо, обращаясь в основном к Арману.

— Я полагал, что самым тяжёлым станут занятия в классе. Но я ошибся. Самым страшным было одинокими вечерами слышать смех и музыку. Когда я знал, что ты тут рядом, вниз по коридору, беседуешь со своими кадетами. А я сижу там один, в надежде, что кто-то появится рядом.

Поль Желина почувствовал, как его накрывает с головой, и он исчезает, как альпинист, под сошедшей лавиной. Лавина отношений между этими двумя.

— Я посещал ЛеДюка при каждом удобном случае, потому что он был единственным, кто улыбался мне при встрече.

— Ты убил его, Мишель? — тихо спросил Арман.

— Ты бы пробил пулей дырку в спасательном плоту? — спросил в ответ Бребёф. — Нет, я его не убивал. Я не любил его и не уважал. Ну, так, я и себя не люблю и не уважаю. Я в него не стрелял.

— Может быть, у вас есть соображения, кто мог бы это сделать? — спросил Желина, стараясь вернуть инициативу допроса себе.

— Хотел бы я заверить вас, что убил его преподаватель, а не студент. Но не могу, — сказал Бребёф. — Нынешние кадеты совсем не такие, какими были мы. Они жесткие и грубые. Взять хотя бы эту новенькую, всю в тату и пирсинге. А уж какие словечки мне от неё приходилось слышать! В адрес преподавателей. Вызывающе. Что она здесь делает? Без сомнения, одна из новобранцев ЛеДюка.

— Вообще-то она мой новобранец, — сообщил Гамаш. — Амелия Шоке первая по успеваемости в классе. Она читает на древнегреческом и латыни. А ругается она как один из преступников, которых ей предстоит ловить в будущем. В то время как ты, Мишель, сам по себе аристократ, нарушил большинство законов, которые клялся защищать.

Бребёф сделал глубокий вдох, то ли в попытке смирить себя, то ли приготовившись ответить на вызов. Тонкий лёд, на котором они стояли, дал трещину. Гамаш лично нанёс удар.

В подобные моменты кажется, что планета перестает вращаться.

И тут Мишель Бребёф улыбнулся.

— Я был выше тебя по званию, Арман, но ты всегда был лучше меня, не так ли? Какое для тебя облегчение знать эту правду. И всё время напоминать мне о ней, — он склонил своё худое тело над столом. — Поэтому иди ты на хер.

Сказано это было со странной смесью удовольствия и гнева. Он дурачится, подумал Желина, или искренне желает оскорбить?

Желина скосил глаза на Гамаша, тот удивлённо поднял брови, но тоже улыбался. Стало ясно, насколько хорошо эти двое друг друга знают. Между ними присутствовала злоба. Но была здесь и близость. И даже некоторая интимность.

Их связывали узы, которые могут сформироваться только за много лет. Но ненависть связывает крепче и надёжнее, чем любовь.

Поль Желина мысленно сделал заметку заглянуть в их прошлое. Он изучил их профессиональное досье, но на их приватную жизнь у него не хватило времени.

— Убийство Сержа ЛеДюка не было случайностью, — продолжил Бребёф. — Если бы так, вы бы уже поймали убийцу. Нет. Убийство подготовили. ЛеДюк получал удовольствие, мучая людей. Особенно тех, кто не мог ему противостоять. Но тут он, очевидно, неверно выбрал мишень.

— Думаешь, ЛеДюк довёл кого-то до такой степени, что ему отомстили? — задал вопрос Гамаш.

Да, я так думаю. И ты думаешь так же. А вы, заместитель комиссара?

— Я повременю с вынесением приговора. У вас двоих больше опыта в убийствах, чем у меня.

— Как ты думаешь, Арман, он имеет в виду убийства? Или расследование убийств? — поинтересовался Бребёф, когда все поднялись на ноги.

— Я думаю, месье Желина сказал ровно то, что имел в виду, — ответил Гамаш.

— Тогда, полагаю, у тебя проблемы, — сказал Бребёф и засмеялся. С явным удовольствием.

Шагая по коридору, Поль Желина испытывал тошноту. Его мутило от дикого вихря сменяющихся эмоций Мишеля Бребёфа.

Позади них никого не было, но они ощущали взгляд Бребёфа, сверлящий им затылки. А потом расслышали тихий щелчок закрывшейся двери.

— Вы были друзьями? — спросил Желина.

— Лучшими друзьями, — ответил Гамаш. — Когда-то он был отличным парнем.

— И что случилось?

— Не знаю.

— Думаете, он всё еще хороший? — спросил Желина, когда они добрались до лестницы.

На верхней ступеньке Гамаш остановился. Лестницу заливал свет из трехстворчатых окон, за которыми простирались равнины талого снега.

Выкрики кадетов, просивших друг другу поторопиться, эхом отскакивали от стен, снизу по мраморным ступеням топали торопливые ноги.

И Арман вспомнил, как они с Мишелем когда-то мчались по ступеням этой тогда ещё старой лестницы красного дерева, перепрыгивая через ступеньку. Опаздывали на занятия. Не впервые. Всему виной неожиданное открытие, сделанное молодыми людьми — потайной люк на чердак. И найденная там кость, даже может быть человеческая. А может быть куриная.

Несчастный профессор-паталогоанатом, доктор Надо. Арман улыбнулся, вспоминая измученного человека, которого снова одолели два юных кадета с очередной костью, или клочком волос, может быть человеческим. А может мышиным.

Каждый раз все заканчивалось вердиктом — «не человеческое».

Но у Мишеля с Арманом была любимая теория — их находки суть все принадлежали бедным жертвам, а доктор Надо — убийца. И теперь он всё скрывает. В свою теорию они, естественно, не верили, зато та превратилась в главную шутку. Как и их, становящиеся всё более смехотворными, находки, которые они неизменно тащили доктору на анализ.

— Гамаш? — прервал его воспоминания офицер КККП. — Думаете ли вы, что Бребёф глубоко в душе всё еще хороший человек?

— Я бы не пригласил его сюда, если бы не думал, что он хороший, — ответил Гамаш.

Вдалеке слышался весёлый смех, отзвуки которого отражались от окон и стен.

— Вы не сожалеете о принятом решении? Думаете, это он убил ЛеДюка? — спросил Желина.

— Не так давно вы обвиняли меня. Теперь его, — заметил Гамаш, и стал спускаться, опираясь рукой о перила. На лестничной площадке он остановился, пропуская опаздывавших в класс кадетов. Те притормозили для приветствия, и помчались дальше, перепрыгивая через ступеньку.

— Я считаю, что при расследовании убийства естественно, и даже необходимо, подозревать каждого, — ответил Желина, когда лестница опустела, — Но вслух об этом лучше не говорить, дабы не подрывать ваш авторитет.

— Спасибо за совет. По счастью, на ниве убийств у меня нет никакого авторитета, — усмехнулся Гамаш.

— Вообще-то я думал, вы действовали как соучастники, — сказал Желина, когда они продолжили спускаться.

— Убили его вдвоём? Зачем, скажите на милость, это нам понадобилось?

— Вы избавлялись от проблемы. Вы хотели смерти ЛеДюка, чтобы защитить кадетов. Но в одиночку действовать не решались. Зато вы знакомы с тем, кто решится. К тому же этот кто-то вам должен. Что к тому же объясняет присутствие Бребёфа в Академии. Как наглядный урок студентам, вполне возможно. Но в основном он стал орудием в ваших руках. Чтобы избавиться от того, кого вы даже не посмели уволить. Итак, вы всё придумали и спланировали, а Бребёф воплотил в жизнь. Это была эффектная компенсация вам за то, как он когда-то поступил с вами.

— И что теперь?

— Я больше так не думаю.

— И, тем не менее, вы только что спросили, не думаю ли я, что он убил ЛеДюка.

— Я спросил, думаете ли так вы, но не говорил, что так думаю я.

— То есть, вы желали узнать, брошу ли я его под колеса автобуса, чтобы спастись самому?

Желина промолчал. Его раскусили. Он предоставил Гамашу возможность обвинить Мишеля Бребёфа, а тот возможностью не воспользовался.

— Бребёф, фактически, единственный тут, кто хотел бы, чтобы убитый оставался жить, — наконец сказал Желина. — Я уже говорил вам — меня учили, что нельзя недооценивать роль ненависти. Но со дня смерти моей жены я усвоил ещё одну вещь.

Остановившись на очередном лестничном пролёте, Гамаш внимательно посмотрел на Желину.

— Никогда нельзя недооценивать одиночество, — проговорил «маунти». — Бребёф не стал бы убивать единственного человека, который не просто хотел, а был счастлив составить ему компанию. Как он назвал ЛеДюка?

— Его спасательным плотом. А сейчас? Вы всё ещё одиноки?

— Я говорил о Бребёфе.

— Oui.

Гамаш ещё помолчал, давая Желине понять, что готов его выслушать, если тот пожелает. Офицер КККП не произнёс ни слова, крепче сжал губы, и Гамаш деликатно отвернулся, чтобы предоставить ему хотя бы иллюзию уединения.

Он смотрел в окно, на снежные поля, сверкающие под солнцем, на каток, где деревенские ребятишки играли в хоккей. Одна из последних игр в этом сезоне. Даже издалека, Гамашу были видны лужи талой воды. Вскоре на месте катка прорастёт трава, и начнутся новые игры.

Казалось, это не просто окно, это дверь в другой, параллельный мир, за миллион миль от места, где они стоят.

— Помню, как мы играли в хоккей на озере возле нашего шале в Лаврентидах, — тихо, еле слышно, проговорил Желина. — Когда я был ребёнком.

Когда я был ребёнком, подумал Гамаш. Вот сентенция. Когда я был ребёнком…

Мужчины молча смотрели в окно на игру.

— Они могли бы играть на внутреннем крытом катке Академии, — Желина махнул рукой в сторону арены. — Наверное, просто предпочитают находиться снаружи.

— А вы бы предпочли оказаться снаружи? — спросил Гамаш, а Желина улыбнулся и покачал головой.

— Non. Мне бы теплую арену и обжигающий шоколад после игры, — ответил он. — То, что надо.

— Мэр запретил им находиться внутри Академии, — сказал Гамаш.

Он наблюдал, как один из игроков ушёл в отрыв, а другой пихнул его в сугроб на краю катка. Оба исчезли в снегу, потом вынырнули из сугроба, румяные и хохочущие.

— Всё станет как прежде, — сказал Желина. — Просто дайте им время.

Мальчишки разрезали коньками лёд, гоняясь за шайбой. На них были надеты красные или синие вязаные шапочки с помпонами и свитера Монреаль Канадиенс. Отличить команды одну от другой было сложно. Хотя сами игроки отлично это делали. Следовали инстинкту.

Они точно знали, кто на их стороне.

Когда же мне стало так сложно в этом разобраться, задался вопросом Гамаш.

Глава 29

— Извините, но у нас нет миссис Клэртон, — раздался в трубке приятный молодой голос.

— Я сказала Клэртон, — повторила Изабель Лакост.

— Да. Нет. Совершенно верно. Клэртон.

Лакост уставилась на трубку. Она не ждала многого от этого звонка, зная, что всё именно вот так и закончится. Женщина с крепким британским акцентом пыталась понять женщину с квебекским акцентом.

Обе, видимо, говорили на неразборчивом английском.

Вдвойне раздражало, что Бовуар, чей грубый английский был подхвачен на улицах восточного Монреаля, совершенно не беспокоился о том, чтобы быть понятым. И его понимали! В то время как её, по-настоящему учившуюся английскому, то и дело понимали неправильно.

Лакост ещё раз пробежала глазами электронное письмо от дамы с оружейной фабрики «МакДермот и Райан», Великобритания.

Четко подписано — Элизабет Колдбрук-Клэртон.

— Это «МакДермот и Райан»? — уточнила Лакост.

— Нет, это «МакДермот и Райан».

Абсолютно предсказуемый ответ. Изабель вздохнула.

— Что ж, всего вам доброго, — попыталась бодро закончить разговор женщина на том конце трубки.

— Погодите! — прервала её Лакост. — Как насчёт Колбрук? Есть у вас Элизабет Колдбрук?

На линии повисла тишина, Лакос даже решила, что секретарь повесила трубку. Однако её голос послышался снова:

— Нет, но у нас есть Элизабет Колдбрук.

— Да, да, — согласилась Лакост, уловив в собственном голосе нотку отчаянья.

— Секундочку.

Несколько секунд спустя в трубке раздался другой голос, более деловой и менее радостный:

— Здравствуйте. Чем могу помочь?

— Элизабет Колдбрук-Клэртон?

Секунда колебаний.

— Элизабет Колдбрук, да. С кем я говорю?

— Меня зовут Изабель Лакост. Я расследую убийство преподавателя здесь, в Квебеке, это в Канаде.

— А, да. Сегодня утром я уже говорила с вашим начальником.

— Вообще-то я его начальник. Шеф-инспектор Лакост, Сюртэ дю Квебек. Вы беседовали с инспектором Бовуаром.

В трубке послышался смешок:

— О, прошу прощения. Я могла бы и догадаться, особенно после всех этих лет, что я в должности руководителя отдела. Désolé.

— Вы говорите по-французски? — спросила Лакост по-английски.

— Говорю. Ваш английский лучше, чем мой французский, но если хотите, можем переключиться.

Странно, но английский этой женщина Лакост понимала отлично. Возможно, эта её манера говорить обрывочно была близка к срединно-атлантическому акценту, к которому Лакост привыкла в Канаде.

— Пусть останется английский, — решила Лакост. — Хочу отправить вам фото. Фотографию револьвера.

Она нажала кнопку «Отправить».

— Я её уже видела. Ваш коллега прислал мне её утром, — сказала Элизабет Колдбрук. — Ой, погодите секунду. Это не совсем та фотография. Что это?

— Это кусочек витражного окна.

Лакост отправила ещё одно фото и расслышала щелчок — мадам Колдбрук открыла файл.

— Вижу. Мемориальное окно. Поразительное изображение.

— Oui. Пистолет в руках солдата, можете определить его марку?

— Могу. Определенно один из наших. Отличается стилем. Это МакДермот, 45 калибр. Их выдавали большинству служащих британских экспедиционных сил в первую мировую войну.

— Это канадский солдат.

— Предположу, что многим из них тоже выдавали именно этот револьвер. Как минимум, офицерам. Этот мальчик так юн.

Обе женщины, обе матери, смотрели на мальчишку с ружьем, револьвером, испугом, решимостью и великодушием в глазах.

— Это та же марка, но не та же модель, которую использовали в вашем случае, — заметила мадам Колдбрук. — Ваш револьвер новой модели. Продан несколько лет назад.

— Да, я понимаю.

— Думаете, есть какая-то связь между убитым мужчиной и солдатом первой мировой?

— Мы пока только собираем информацию.

— Понятно. Что ж, если ничем больше не могу помочь…

— Merci. Ой, есть ещё один небольшой вопрос. Просто подумала, как написать ваше имя в отчёте — Элизабет Колдбрук, или Клэртон, или Колдбрук-Клэртон?

— Элизабет Колдбрук будет правильно.

— Но в письме вы подписались как Колдбрук-Клэртон. И я заметила, что «Клэртон» выделено другом шрифтом. У вас была причина так поступить?

— Это ошибка.

Шеф-инспектор Лакост отметила для себя это заявление. Как кто-то может ошибиться в написании собственного имени? Можно опечататься. Её лучшая подруга однажды, сильно нервничая, подписала первые водительские права именем Лузи вместо Луиз. Эта ошибка преследовала её ещё долго, дольше, чем закончился срок водительской лицензии, потому что друзья постоянно подшучивали над ней каждый раз во время совместных выпивок.

Возможно, мадам Колдбрук вышла замуж, а недавно развелась. И вернула себе девичью фамилию. Это объяснило бы исчезновение дефиса и ошибку. И ее настороженный тон, когда она отвечала на этот вопрос.

— Спасибо, что уделили мне внимание, — сказала Лакост.

— Надеюсь, вы во всём разберетесь, — произнесла мадам Колдбрук, прежде чем повесила трубку.

Изабель нажала кнопку отбоя, у неё осталось чувство неудовлетворенности разговором. Мадам Колдбрук была вежлива и предупредительна, с готовностью делилась информацией. Но что-то не сходилось.

И только когда они с Бовуаром вечером ехали в Три Сосны, до неё дошло.

Если бы мадам Колдбрук хоть однажды использовала фамилию мужа, особенно через дефис, тогда наверняка секретарь знала бы об этом.

— Если только секретарь там не новенькая, — предположил Жан-Ги, когда Изабель подняла эту тему. — Я говорил с какой-то очень юной.

— Именно.

Было только начало седьмого вечера, а солнце уже коснулось горизонта. Когда они свернули с автотрассы на проселочную дорогу, Бовуар снова заговорил:

— Ты все еще не уверена?

— Если они разошлись или развелись так недавно, что она все ещё по ошибке подписывается его именем, тогда секретарь должна была только-только начать у них работу. Эта же молода, но явно опытна.

— Откуда ты знаешь? Неужели ты разобрала слова, которые она произносила?

— Я судила по интонации, — полушутливым тоном заметила Лакост.

— Не пойму, что в этом такого важного? — сказал Бовуар. — В том, какое имя она использует. Или что важного в марке пистолета, в карте, в этом витраже?

— Я тоже не вполне понимаю, — созналась Лакост. — Да оно и не было бы важно, если бы не одна вещь.

— Серж ЛеДюк хранил копию карты в прикроватной тумбочке.

— А у солдатика карта в сумке.

— И оба умерли насильственной смертью, — добавил Бовуар. — Но не из-за карты.

— По крайней мере, не мальчик, — согласилась Лакост. — Но зачем же ЛеДюку карта, и почему он держал её при себе? Хранил не в столе, не в офисе, а в прикроватной тумбочке. Вот что ты хранишь в ящике прикроватной тумбочки?

— Это мое личное дело.

— Дай угадаю, — Лакост на мгновение задумалась. — Пачку мятных конфет. Несколько очень старых презервативов, потому что тебе просто лень их выкинуть. Нет, погоди! Ты их хранишь, потому что они напоминают тебе бурную юнасссь.

— Что за «юнасссь»? — выговорил он, и она рассмеялась их обычной шутке с цитатой из «Моего кузена Винни».

— Окей, что же ещё может быть в твоей прикроватной тумбочке? Несколько брошюр из Анонимных Алкоголиков и фотка тебя с Анни. Нееет! УЗИ-снимок ребенка. Чтобы просыпаясь посреди ночи, и страдая от бессонницы, ты мог на него смотреть.

Жан-Ги молчал и смотрел на дорогу. Это означало, что Изабель хорошо «порылась» в его тумбочке и была права начет её содержимого.

— Моя очередь, — сказал он. — А у тебяяяя…

Целый километр он думал. Дорога становилась все ухабистее, асфальт перешел в грунт, ямы и кочки весенней наледи являли им все свои очевидность и коварство.

— Клинекс для вытирания ребячьих соплей, когда детки приходят к тебе по ночам в слезах. Клочки бумажек с записями, которые уже не разобрать, но ты их не выбрасываешь — боишься, что там что-то важное. А там, скорее всего, смесь случайных мыслей с время от времени возникающими страхами за детей. О, и ты хранишь записку, в которой Роберт первый раз написал «Люблю. Роберт». А! И сигару.

— Сигару?

— Это предположение. Тебе бы подошло.

— Засранец.

— Но я уловил основную твою идею, — сказал Жан-Ги и свернул на почти незаметную проселочную дорогу. — Там хранится в основном хлам, но это всё вещи, которые нам особенно дороги.

— Или, по крайней мере, вещи личного характера, — сказала Изабель. — Карта — совсем не то, что твои презервативы, засунутые в тумбочку и забытые. Дюк не просто хранил карту, он хранил её поближе к телу. Но не в открытую. Почему?

Бовуар попытался представить Сержа ЛеДюка бессонными ночами, зажигающего лампу, открывающего ящичек и достающего старую карту. Как он сам делал с сонограммой своего будущего ребёнка. Надо признать, Жан-Ги до сих пор пытался рассмотреть там ручки, ножки, голову и крохотное сердце.

Может, и ЛеДюк рассматривал карту, пытаясь понять её смысл? Может, она дарила ему ощущение уюта одинокими зимними ночами?

Хотя Бовуар с трудом мог представить себе, что ЛеДюк ищет уюта, уж не говоря о том, что ищет он его при помощи старой маленькой карты.

— А если карта важна ему не в личном смысле, — предположил он. — Бывает, что некоторые хранят там вещи, когда не хотят, чтобы другие их увидели.

— Но карта же не какая-то секретная или стыдная вещь, — ответила Лакост. — Месье Гамаш вообще повесил оригинал в рамке на стенку в Академии. Раздал кадетам копии.

— Да, но Серж ЛеДюк не желал, чтобы кто-то узнал, что он прибрал к рукам одну из копий.

— И все-таки! — она с чувством шлепнула ладонями по коленкам. — Зачем ему копия?

И увидела, как лицо Бовуара застыло.

— Что такое? О чём ты подумал?

— Вероятно, ЛеДюк получил свою копию от Амелии Шоке.

— Вероятно.

— Окей, скажем, она сама ему отдала. А он положил карту в прикроватную тумбочку. Каков самый простой вывод? О чём ты подумала в первую очередь, Изабель, когда об этом услышала?

— Я подумала, что профессор ЛеДюк не просто прибрал к рукам карту, он прибрал к рукам ещё и кадета. Будь карта найдена в его офисе, мне бы и в голову ничего подобного не пришло, но прикроватная тумбочка это совершенно иное дело.

— Вот! — сказал Бовуар. — Я подумал то же самое. Скорее всего, об этом все подозревают — что у ЛеДюка и кадета Шоке были отношения. Интимные, сексуальные. А карта стала своего рода призом, талисманом. Доказательством его победы.

— Зарубка на спинке кровати, — с отвращением сказала Лакост.

— Может всё так, — сказал Бовуар. — А может и нет.

— Кадет Шоке не простая штучка, да?

— Можно и так сказать. Черные волосы ёжиком. Ненормально бледная кожа. Нос, брови, уши, губы и язык в пирсинге.

— А татуировки, — согласилась с ним Лакост. — Я её видела. Да, нынешняя Академия не то, что во времена твоих родителей. Что ты думаешь о ней? Могла она сделать это?

Это был ключевой вопрос, и он требовал раздумий.

— Абсолютно, — ответил Жан-Ги не задумываясь. — Она сообразительна и обозлена.

— Но умна ли она?

Вот теперь Жан-Ги задумался. Это действительно необходимое качество для того, чтобы избежать наказания за убийство. Для совершения убийства требуются лишь ярость и оружие. Убить может и дурак. А чтобы сбить со следа лучшие умы страны, нужен интеллект.

Умна ли она? Ум гораздо важнее сообразительности. Важнее хитрости. Ум это квинтэссенция всех этих качеств, плюс некоторая доля коварства.

— Не знаю, умна ли она. Есть в ней какая-то невинность, что ли.

Он сам удивился своим словам, но точно знал, что это правда.

— Может быть, этим и объясняется её озлобленность, — предположила Лакост. — Невинные люди часто расстраиваются, когда мир не оправдывает их ожиданий. Но это совершенно не означает, что она неповинна в преступлении.

Жан-Ги согласно кивнул.

— Я сегодня беседовал с её преподавателями. Она приходит на занятия, садится сзади, редко вступает в дискуссии, но когда её вызывают, всегда отвечает нешаблонно и обстоятельно. Она откровенно пугает большинство своих преподавателей, которые в свою очередь недолюбливают её.

— Она отпугивает внешним видом, своим поведением, или потому что определенно умнее своих профессоров?

— Да всем сразу! Она определенно не вписывается в общий строй.

— А её униформа?

Хороший вопрос. Большинство первокурсников, непривыкших к форме, меняют в ней кое-что, стараясь самовыразиться, быть стильнее. Раньше ЛеДюк за это наказывал, но коммандер Гамаш выбрал другой путь. К великому удивлению опытных преподавателей, новый коммандер разрешил вольности с униформой.

— Но это же неуважение к форме! — возмущался профессор Годбут на собрании.

— Это почему ещё? — спрашивал Гамаш.

Такая постановка вопроса смутила профессуру, пока не заговорил ЛеДюк, медленно объясняя:

— Потому что дело не только в униформе. Дело в символике нашего учреждения. Вы позволили бы вашим агентам в Сюртэ перекрасить форму, или вместо пуговиц пришить смайлики, или экспериментировать с формой брюк и галстуков?

— Ни в коем случае, — ответил Гамаш. — Но если агент пожелает так поступить со своей формой, то очевидно, он занимает не своё место. Вы правы, униформа это символ нашего учреждения. И если это учреждение кем-то не уважается, такой человек должен уйти. И здесь, в Академии, мы пытаемся заработать их — студентов — уважение. Уважению не научить, его не навязать. Мы должны послужить для них образцом, показывая всей своей жизнью пример. Мы просим эту молодёжь быть готовыми умереть в этой униформе. И самое меньшее, что мы можем сделать — заслужить такую жертву. А пока, пусть хоть вывернут униформу наизнанку, если пожелают. И если продолжат так поступать в конце учебного года, мы будем знать, что дурно проделали нашу работу.

— Даю руку на отсечение, после такой речи они заткнулись, — сказала Лакост, когда Бовуар поведал ей историю.

— Так и было, хотя думаю, они лишний раз убедились в том, что коммандер Гамаш слишком мягок.

— Так что там с униформой кадета Шоке?

— Совершенно безупречна.

— Откуда эта Шоке? Её прошлое?

— Она из Монреаля. Проживала в меблированных комнатах в Хочелага-Мезоннёв прежде чем перебралась сюда. Согласно заметкам, приложенным к её делу месье Гамашем, в прошлом имелась проблема с проституцией и наркотиками. Он не говорит этого прямо, но зная его, ты всё понимаешь.

— Обдолбанная шлюшка? — сказала Лакост. — Замечательно.

Но это совершенно не удивительно. Если заглянуть в прикроватную тумбочку Гамаша, подозревала Изабель, можно там обнаружить множество разного рода потерянных душ, оставленных там в целях спасения. А ещё, наверняка, хрустящий багет.

— Оценки в школе она получала разные. Едва доучилась, хотя способна, но училась неровно, предпочитая историю, языки и литературу.

— Она просто делала то, что ей интересно, — сказала Лакост. — Ленивая?

— Похоже на то. Или просто немотивированная.

— Ну и? Зачем подобной личности идти в Академию Сюртэ? — спросила Лакост.

— Да просто рискнула? Или пошутила. А когда её приняли, решила попробовать.

— Она произвела на тебя впечатление шутницы?

— Нет, — некоторое время он ехал молча, думая про тёмную девицу с бледным лицом. — Противоречивая личность.

— Мне показалось, она из тех, кто может за себя постоять, — заметила Лакост. — Непохоже, что ЛеДюк мог ею воспользоваться.

Бовуар открыл уже было рот, потом передумал и глубоко вздохнул.

— Давай. Скажи, — попросила Изабель.

Свет фар выхватывал из темноты снежные сугробы по обе стороны дороги, безлистные и безжизненные деревья.

— Представь девятнадцатилетних или двадцатилетних на улице, — начал он. — Продающих себя. Оглушающих себя наркотой. И впереди всё то же самое. И ты, девятнадцатилетняя, понимаешь, что жизнь лучше не станет. Как ты поступишь?

Оба агента молча глазели на искореженные гротескные тени, отбрасываемые голыми деревьями

— Пустишь себе пулю в лоб? — тихо спросил он. — Предпочтёшь передоз? Или попробуешь совершить последний мощный прыжок на спасительную шлюпку?

— Полагаешь, Академия для неё своего рода спасительная шлюпка? — поинтересовалась Лакост.

— Я не знаю, просто предположил. Но думаю, что месье Гамаш именно так и думал, и он подналег на вёсла, чтобы спасти её. Знаешь, а ведь её кандидатура была отвергнута ЛеДюком.

— А я бы подумала, что ЛеДюку захочется кого-то настолько сломленного.

— Нет. Он предпочитал ломать сам.

— Проклятый ЛеДюк, — пробормотала Лакост. — Он знал о её прошлом, и понимал, что ей не остается ничего кроме как подчиниться и помалкивать об этом. Думаешь, это она убила его? Не смогла больше выдерживать и застрелила из его же собственного пистолета?

— Может быть, — задумчиво согласился Бовуар.

— Однако?..

— ЛеДюку вероятно хотелось не просто сексуального удовлетворения. Я думаю, он был гораздо извращённее.

— Продолжай, — поощрила его Лакост.

— Кто был самой страшной угрозой для ЛеДюка?

— Ну, это легко. Месье Гамаш.

— Именно. Он знал, что Гамаш за ним придёт и наверняка чувствовал, что тот всё ближе и ближе. И что всё закончится не просто потерей работы. Если бы так, Гамаш бы уволил его несколько месяцев назад. Нет. Как только у Гамаша будут доказательства криминальной деятельности ЛеДюка, он отдаст его под арест. И на этот раз некому будет за него заступиться. Он, должно быть, всё больше впадал в отчаяние.

— Да, — согласилась Лакост, теперь лучше понимая, куда он клонит, и это ей совсем не понравилось.

— У ЛеДюка было две возможности остановить месье Гамаша, — продолжил Бовуар. — Убить того, или полностью подорвать его авторитет.

Мысль Лакост унеслась вперед, охватив развернувшийся сценарий.

— Карта, — произнесла она. — ЛеДюк брал её не для себя. Он подложил бы карту в тумбочку Гамашу как доказательство адюльтера коммандера с одной из студенток. С Амелией Шоке.

— А если не как доказательство, то как достаточную причину для зарождения подозрений и сплетен. И мы знаем, насколько это убедительный приём.

— И никто ей не поверит, если она станет отрицать, — добавила Лакост. — Её прошлое проститутки само скажет за себя. То самое прошлое, про которое отлично знал месье Гамаш.

— Кандидатура, изначально отбракованная, была принята Гамашем, — сказал Бовуар. — Молодая женщина, которой, по общему мнению, не место в Академии. Выглядело бы крайне подозрительно.

— Оно так и выглядит, — уверила Лакост. — Но те, кто знает Гамаша, никогда бы не поверили.

— Верно. Но кто его знает в Академии? Кадеты? Их родители? Профессура? Из-за его нововведений в нём всё ещё сомневаются. Слухи сложно доказать, но ещё сложнее их опровергнуть. Нам ли с тобой не знать, как легко подрывается репутация. Всё что требуется — пустить слух. Поместить сплетню в нужное ухо.

— Как пулю в черепную коробку, — тихо согласилась Лакост, вообразив эту кампанию по перешептыванию. Убийство репутации человека.

— А уж когда слухи дойдут до медиа и общественности… — сказал Жан-Ги.

— Месье Гамашу всё равно, — сказала Лакост. — С ним случалось и похуже. Он сам, его друзья и семья будут знать правду.

— Цель не в этом. ЛеДюку просто нужно было подорвать его авторитет, — сказал Бовуар. — И тогда обвинения в адрес ЛеДюка предстанут пред всеми как акт отчаяния загнанного в угол человека.

— Был еще один путь предотвращения расследования в адрес ЛеДюка, — медленно произнесла Изабель. — Кое-что мощнее шантажа или убийства репутации. В конце концов, если бы Гамаш получил улики, доказывающие преступления ЛеДюка, того бы призвали к суду. И не важно, что люди будут думать про Гамаша. Доказательства против ЛеДюка говорили бы сами за себя. Нет, ЛеДюку важно было полностью прекратить расследование. А как можно остановить месье Гамаша?

Бовуар не ответил. Он тоже думал на эту тему, но предпочитал не высказываться вслух. Он должен был догадаться, что рано или поздно Изабель всё сама поймет. Хотя, может быть у неё на уме не совсем та же мысль.

— В начале месяца месье Гамаш рассказывал об автомобиле, преследовавшем его в Три Сосны, — напомнила Лакост, и Бовуар поник.

— Подозреваешь, что это был ЛеДюк? — спросила она. — Думаешь, он преследовал Гамаша? А карта?

— Она привела его в деревню, — сказал Бовуар.

— Она привела его к решению его проблемы.

В напряженной тишине оба молчали, пытаясь справиться с невесёлыми мыслями.

— Ты же не думаешь, что… — начала Лакост.

— Что Желина прав? — уточнил Бовуар. — Что Сержа ЛеДюка убил месье Гамаш? Non. — Жан-Ги уверенно и твёрдо мотнул головой. — Он бы никогда не убил невооруженного, и никогда бы, чёрт возьми, он не совершил подобного в школе. Non. Просто смешно.

— Но, предположим, ЛеДюк узнал, где живет Гамаш, и заполучил карту, с помощью которой можно проделать весь путь, — настаивала Лакост. — Чтобы он мог самостоятельно попасть в Три Сосны.

Бовуар продолжал хмуро смотреть на дорогу.

Но Изабель Лакост настаивала, толкая Жана-Ги на территорию, вступления на которую тот сознательно избегал. Туда, где темнота сгущалась.

— Предположим, что он ждал скорого разоблачения со стороны Гамаша. Предположим, позже они встретились в апартаментах ЛеДюка, и ЛеДюка высказал угрозу в адрес мадам Гамаш. Или…

— В адрес Анни.

Одна лишь мысль о том, что кто-то задумал обидеть его беременную жену, заставляла Жана-Ги бледнеть от ярости.

Но он понимал, что сценарий, описанный Лакост, мог иметь место. Маловероятен. Но возможен.

Потому что он понимал, что сам способен ответить на подобное.

— Не думаю, что месье Гамаш убил ЛеДюка, — сказал Бовуар. — Но если так, то лишь в миг помешательства, чтобы защитить свою семью. Это надо признать.

Изабель Лакост кивнула. Она склонялась к той же мысли. Но всё же, кто знает, как люди поведут себя в подобной ситуации? Желина был прав насчёт одного — если кто-то и мог отлично сфальсифицировать улики на месте преступления, то это Арман Гамаш.

— Странно другое, Жан-Ги.

Он знал — когда она называла его по имени, то собиралась говорить о чем-то серьёзном. И без протокола.

— Oui?

— Заместитель комиссара Желина сегодня утром заявил, что месье Гамаш запрашивал именно его.

Бовуар уже почти забыл об этом, под гнетом других проблем, поднятых на совещании.

— Я думал, что запрос делала ты, — сознался он.

— Да, я тоже так думала. Но месье Гамаш сознался. Он даже высказался в том плане, что запрашивал именно Желину, потому что восхищается им.

— То есть, месье Гамаш действовал за твоей спиной? — спросил Бовуар. — И договорился, чтобы заместитель комиссара КККП приехал и стал независимым наблюдателем?

— Да.

— Но зачем?!

Слишком многое из совершенного его тестем было так ему несвойственно. Может ли в этом ряду быть ещё и убийство?

— У меня насчёт всего этого гадкое предчувствие, Жан-Ги.

Бовуар промолчал, не в силах согласиться, и не имея резонов не соглашаться.

Мир перед их взорами растворился. Искаженные тени, сугробы, и даже дорога. Остались лишь звезды в ночном небе. На один головокружительный миг показалось, что они оказались на краю света и соскользнули с него.

Нос автомобиля нырнул вниз, и из ниоткуда возникла приветливая деревушка Три Сосны.

Глава 30

— Как бы ты назвала эту компанию кадетов из Сюртэ? –Мирна кивнула в противоположный край заполненного посетителями зала бистро, где четверо студентов жадно поглощали из огромного блюда, стоящего по центру их стола, картошку-фри и запивали её колой.

— В смысле? — пробубнила в свой стакан Рут. Слова, утонувшие в парах шотландского виски, звучали глухо.

— Ну, например, «стая гиен», — объяснила Мирна, наблюдая, как кадеты кормятся.

— «Выводок щенков», — предложил свой вариант Оливье, принеся ещё два пузатых бокала с красным вином к их столику у камина. — Это для Клары и Рейн-Мари. Не трогай, — он пробуравил Рут взглядом, получив в ответ не менее ледяной взгляд. — Они только что закончили выгул собак. Я ожидаю их с минуты на минуту.

— Собак? — переспросил Габри. — Не слишком ли ты оптимистичен, mon beau.

Грейси была у Гамашей уже пару дней и за это время не стала больше походить на щенка. Словом, она была не похожа ни на что, кроме Грейси.

Габри дотянулся до кусочка багета с ломтиком зрелого Стилтона и штришком красного перца сверху, изо всех сил стараясь быть подальше от Розы, не упускавшей возможности ущипнуть его всякий раз, как он проходил мимо с едой или выпивкой.

— «Полёт бабочек»[10], — сказала Мирна.

— «Конфи из утки», — Габри зыркнул на Розу.

— Вижу, — заговорила Рут, опуская на столешницу свой стакан и принимаясь за красное вино, — ты, наконец, соизволила произнести что-то интересное.

— Могу теперь помирать счастливой, — сообщила Мирна.

Рут посмотрела на неё выжидающе и, кажется, расстроилась, когда Мирна не опрокинулась с дивана.

— Ну и как ты назовёшь эту студенческую компанию? — спросила её Мирна.

— Разочарованием? — предположила Рут. — Нет, погоди. Это про детей. А про студентов… Как вы назовёте их группу?

— Привет, — поздоровалась Рейн-Мари, и они с Кларой присоединились к остальным. — О какой группе речь?

Мирна объяснила, потом извинившись, удалилась и через минуту вернулась из своего магазина с толстым справочником. Тяжело опустилась на свой край дивана, почти катапультируя Рут в воздух.

— Всегда подозревал, что Рут закончит пятнышком на стене, — сообщил Габри Кларе. — Но никогда не думал, что это может быть и потолок.

Он обернулся к Мирне:

— Я дам тебе пять долларов, если ты провернёшь такое ещё разок. А давайте устроим такую игру на следующей ярмарке? Призом будет плюшевая утка.

— Гомик, — буркнула Рут, стряхивая с Розы капли красного вина. Кажется, уже не в первый раз.

— Ведьма, — ответил ей Габри.

— Ты с этими людьми знакома? — спросила Клара у Рейн-Мари.

— Никогда с ними не встречалась, — сказала та, уселась в кресло и протянула Кларе оставшийся бокал вина.

— И если подумать, — продолжила Клара, — мы могли бы тихо-мирно выпивать и в моей студии.

Фактически таков и был план. Анри и Грейси с Лео поиграли бы вместе, пока Рейн-Мари штудировала бы бумаги исторического общества из архивной коробки, а Клара бы рисовала.

Так и планировалось, пока Рейн-Мари не пришла к Кларе и не увидела, что та сотворила с портретом.

Изначально это был автопортрет. Но что-то пошло не так. Он поменялся, эволюционировал. И отнюдь не в дарвинистском понимании. То было, по мнению Рейн-Мари, явно не улучшение.

Впервые с момента знакомства с художницей и её изумительными портретами, Рейн-Мари с тоской подумала, что Кларе изменило чувство прекрасного.

Несколько минут они в тишине сидели в её студии. Клара рисовала. Утомленный неуёмной энергией щенков, Анри свернулся калачом на диване, положив морду на колени Рейн-Мари. Хозяйка теребила его неординарные уши, и они вдвоём наблюдали за игрой Грейси и Лео.

Автопортрет Клары больше не походил на Клару. То, что раньше было выписано блестяще, теперь стало искажено. Нос отсутствовал, рот застыл в странном выражении, и что-то неправильное было с глазами.

Там появилась жестокость. Желание причинять боль. Глаза смотрели на Рейн-Мари, словно искали жертву. Она посмотрела в прислоненное к креслу зеркало, и задалась вопросом — что такого увидела в зеркале Клара, что так исказило картину.

— Как тебе? — спросила Клара, потом прикусила кисть, как удила, зубами, и уставилась на свою работу.

По признанию Клары, все её портреты начинались с комка в горле, но сейчас именно Рейн-Мари чувствовала, как ей мешает комок в горле.

— Блестяще, — произнесла она. — Это для шоу или для себя?

— Для себя, — сказала Клара, поднимаясь с табуретки.

Слава за это Господу, решила Рейн-Мари, но тут же напомнила себе, что живопись это процесс. Это процесс.

Живопись это процесс.

— Пойдём-ка в бистро, — предложила она, вынимая себя из недр дивана, не в силах больше смотреть на то, что делает Клара. — Скоро вернётся Арман, и наверняка будет искать меня там.

— А он вообще знает, что у него тут есть дом? — поинтересовалась Клара, положив кисть и вытирая руки.

Рейн-Мари засмеялась и подхватила коробку со старыми фотографиями, которые планировала просмотреть.

— Наш дом он считает ещё одним крылом бистро.

— Он недалёк от истины, — сказала Клара.

Пока Клара умывалась, Рейн-Мари отвела Анри и Грейси домой, и встретилась с подругой у входа в бистро.

Через окно им было видно четверых студентов, уписывающих картошку и бурно жестикулирующих, о чём-то спорящих. Было видно карту, развернутую на столе. Ребята смотрелись генералами, обсуждающими план военных действий.

Это были очень юные генералы. И очень странный план.

— Арман сказал тебе, зачем поручил кадетам расследовать историю карты? — спросила Клара.

— Нет. Думаю, всё началось как забава. Как упражнение. А после убийства превратилось во что-то иное.

— Но почему? — удивилась Клара. — Лично я не вижу связи между картой и убийством того профессора.

— И я не вижу, — согласилась Рейн-Мари. — Не уверена, что Арман видит. Может, ничего такого и нет.

— Забавно, как иногда ничто превращается в нечто, когда рядом Арман. По крайней мере, эти студенты заняты. Отсутствуют круглый день.

Обе дамы продолжали рассматривать кадетов сквозь окно. Потом Рейн-Мари заметила, что Клара смотрит не совсем на кадетов. Та очень пристально рассматривала лишь одного из них.

— Слишком тяжёлое поручение для тебя, Клара, взять её на постой?

— Ты про Амелию? — Клара немного помолчала. Продолжила изучающе смотреть на девушку. — Интересно, сколько ей лет.

— Арман должен знать. Девятнадцать или двадцать, полагаю.

— При определенном свете она выглядит очень юной. Может быть, дело в её коже. Но потом она поворачивается, и всё меняется. Она словно призма.

Ощутив холод стылого мартовского вечера, две женщины поспешили в бистро и присоединились к компании у камина.

— «Клаудер котов»?[11] — проговорил Габри, читая в толстом томе, развернутом на коленях у Мирны.

— Страдание, — сказала Рут.

— Pardon? — спросила Рейн-Мари.

— Студенты, — пояснила Рут, взболтнув свой бокал в сторону кадетов, которые оживленно беседовали между собой. — «Страдания кадетов».

— Я думал, речь была про «Страдания поэтов», — заметил Габри.

— А, правильно.

* * *

— Что нам ему сказать? — спросила Хуэйфэнь, потянувшись за картошкой, хотя чувствовала себя объевшейся до тошноты. Одним ломтиком больше, прости Господи. — Уже почти семь. Он скоро будет здесь. О, чёрт!

В окне мелькнул свет фар.

— Он уже здесь.

Фары осветили их лица, и Рейн-Мари увидела то, что имела в виду Клара. Тревога была написана на лице Хуэйфэнь. Натэниел определенно был напуган. Жак выглядел готовым к обороне, он готовил оправдания.

Амелия выглядела смирившейся. Как будто знала, что будет дальше. Словно она ждала того, что случится, очень долго, всю жизнь. А может и дольше.

Она выглядела древней. И очень-очень юной.

И немного напоминала мальчика в витражном окне.

А ещё можно было найти сходство с портретом, который писала Клара. Рейн-Мари в изумлении обернулась к подруге.

* * *

Жан-Ги и Изабель вышли из автомобиля. Снег, таявший весь день, теперь, когда село солнце и температура упала, снова застыл.

— Сок пойдёт, — заметил Жан-Ги, хлопая руками в перчатках, чтобы согреться. Он посмотрел на вершину холма, где появился свет фар, сияющих как глаза.

— Хороший год для кленового сиропа, — согласилась Изабель. — Мы возьмём ребятишек с собой на cabane à sucre на выходные.

Жан-Ги испытал мгновение абсолютного счастья, словно легкое дыхание на лице. В следующем году они с Анни возьмут своего ребёнка в «Сахарную хижину» для ежегодного празднования сбора кленового сока. Они сядут в запряжённые лошадкой сани и отправятся вглубь леса в бревенчатую хижину. Там они станут слушать, как играет скрипка и смотреть, как люди танцуют, едят яичницу с беконом, запечённые бобы и сладкий тягучий tire d’érable, а кипящий кленовый сироп будет литься на снег, превращаясь в ириски. А потом наматываться на веточку, как леденец.

Так, как было в его детстве. Это традиция, часть их patrimoine. То, что они передадут своему ребёнку. Его с Анни сыну или дочери.

Он посмотрел на бистро и заметил кадетов, тоже чьих-то дочерей и сыновей, смотревших сейчас на него.

И ощутил всепоглощающую потребность защитить их.

— Он тут, — произнесла Изабель, и Жан-Ги, обернувшись, увидел паркующуюся рядом с ними машину.

Наружу выбрались заместитель комиссара и Арман Гамаш. Желина сразу направился к ним, хрустя подошвами по льду и снегу, а Гамаш притормозив, запрокинул голову и посмотрел в ночное небо.

Потом взглянул прямо на Жана-Ги.

В этот момент Жан-Ги наконец понял, как чувствовал себя шеф-инспектор Гамаш все эти годы в качестве главы отдела по расследованию убийств.

Что значит командовать молодыми агентами.

Что значит терять кого-то из них до тех пор, пока потери не превысят силы. До тех пор, пока сердце не разобьется на сотни кусочков, и его не придется склеивать вновь. Когда наступил такой момент, Гамаш приехал сюда. Чтобы обрести покой.

Но месье Гамаш пожертвовал собственным спокойствием в угоду безопасности студентов. Он покинул это мирное место, чтобы очистить Академию, чтобы следующие поколения молодых полицейских дожили бы до седин. И выйдя однажды в отставку, обрели их собственный покой и порадовались их собственным внукам.

Жан-Ги Бовуар наблюдал, как приближается Арман Гамаш, и почувствовал всепоглощающую потребность защитить и его.

Он тут же опустил глаза, и, уставившись на свои ботинки, постарался совладать с эмоциями.

Гормоны, решил он. Это все треклятая беременность.

* * *

По пути домой Желина и Гамаш немного поговорили, потом разговор сошёл на нет, и оба погрузились в собственные мысли.

Поль Желина не знал, чем занята голова Гамаша, к тому же сам он был озабочен недавно открывшимися обстоятельствами. И тем, что они могли означать. И тем, как это всё можно использовать.

Вторую половину дня Желина провёл за изучением прошлого Мишеля Бребёфа и Армана Гамаша. Было очень похоже на археологические раскопки — он тщательно копал и перелопатил уйму грязи. А в итоге обнаружил черепки, осколки.

Сначала он думал, что Бребёф с Гамашем впервые встретились в Академии, как соседи по комнате, но вскоре понял, что ошибался. Их дружба началась ещё в детстве, на улицах Монреаля. Они были соседями. Ходили в один детский сад, играли за одни команды, устраивали двойные свидания и вместе бегали на танцы. Полгода гоняли по Европе перед поступлением в Академию. Тоже вместе.

Единственным промежутком времени, когда они действительно были порознь, стал период обучения Гамаша истории в Кэмбридже. Вот откуда у него такой английский. Бребёф тогда остался в Канаде и поступил в университет Лаваля.

Они были друг у друга шаферами на свадьбах, стояли рядом на крестинах.

Мишель Бребёф отличился в Сюртэ, быстро взойдя по карьерной лестнице до звания суперинтенданта. Впереди маячила должность шефа-суперинтенданта.

Арман Гамаш очень быстро стал главой убойного отдела, и превратил его в один из лучших в стране.

На этой должности он и застрял, наблюдая за карьерой своего лучшего друга.

Однако не было и намека на зависть. Вне работы они оставались ближайшими друзьями, на работе — хорошо ладящими коллегами.

Их жизни были тесно переплетены. Пока интересы, личные и профессиональные, не вошли в конфликт. Тогда всё очень быстро понеслось под откос.

Арман Гамаш стал замечать, что что-то не так в Сюртэ. Нет, скандалы случались и раньше. Случались злоупотребления властью. Но в прошлом их как-то быстро решали старшие офицеры, в том числе и Бребёф.

Теперь же всё изменилось. Изменения были настолько грандиозны, что сделались почти незаметными, их масштаб невозможно было оценить.

Сначала Гамаш не обращал внимания на слухи, потому что те поступали по обходным каналам, от людей, имеющих причины очернить Сюртэ.

Но слухи не прекращались, и Гамаш начал неофициальное расследование.

Всё началось на северных территориях, в племенах Кри и Инуитов. В удаленных районах, куда почти невозможно проникнуть. И к лучшему, решил для себя Гамаш.

Стараясь изо всех сил, он пытался не верить слухам.

Пока в один из дней не повстречал старейшину Кри на скамейке возле Шато-Фронтенак в Квебек-Сити. Её племя почти год копило деньги, чтобы отправить старейшину на юг, для беседы с лидерами. Чтобы рассказать им об избиениях и убийствах. О пропавших без вести. Положение индейцев стало настолько отчаянным, что они рискнули довериться белым властям.

Но слушать их никто не стал. Более того, её даже не пустили на порог.

И вот она сидела на скамье. Измученная, голодная, без денег и без надежды.

И тогда к ней на скамейку присел крупный мужчина с приветливым взглядом. Он спросил, нужна ли ей помощь.

Она рассказала ему всё. Буквально всё. Не зная, кто он. Ей нечего было терять. Он стал для неё последним прибежищем, единственным внемлющим ухом, последней надеждой.

Он выслушал. Он поверил ей.

Так началась битва, затянувшаяся на годы и закончившаяся у двери того самого человека, которому Гамаш верил больше всего.

Мишелю Бребёфу.

Гниль проникла глубже, чем предполагалось, и привела к катастрофе. Масштаб катастрофы был бы грандиозней, не вмешайся Гамаш.

Бребёфа уволили, а Гамаш подал в отставку, расставшись с работой и почти расставшись с жизнью.

Но Желина знал, что на этом всё не закончилось.

Сюртэ очистили, но оставалась еще Академия — тренировочный полигон для жестокости и коррупции.

Скандал в Сюртэ и последующие события были хорошо известны широкой общественности. Средства массовой информации подали всё с точки зрения своей собственной жестокости.

Всё, что сейчас интересовало Желину, так это то, что осталось за рамками известного. Личная жизнь людей.

Он копал и копал всю вторую половину дня. Пока не отделил всю грязь.

При всей коррумпированности, Мишель Бребёф имел на удивление обыкновенную биографию. Он был женат. Имел трех детей. Числился членом различных клубов.

Бребёф был примерным мужем, отцом и дедом. Но его личная жизнь рухнула, когда обнаружилась степень его профессиональной продажности. Его оставила жена, отношения с детьми разрушились, да так и не восстановились.

Но грязь, которую искал и нашел офицер КККП, была из иного источника.

Не от Бребёфа. От Гамаша.

Желина обнаружил её, копнув глубже в личной жизни Гамаша и найдя несколько строчек в давнем полузабытом документе. Слова были перевёрнуты и переставлены, и шагнули из прошлого, со страниц документа в настоящее. Прямо в страждущие руки человека, призванного обеспечить справедливое расследование.

* * *

— «Шруднесс обезьян»*(* shrewdness (проницательность) of apes), — вычитала Мирна из справочника, улыбнулась и покачала головой, прежде чем поднять глаза и увидеть приближение Армана и остальных.

Рейн-Мари поднялась поприветствовать мужа.

— Мы тут в игру играем, — объяснила она. — Называем группы животных.

— Начали мы с попытки подобрать имя для группы студентов Сюртэ, — сказала Мирна, показав на четверых курсантов.

— Я думаю, это «Мрачность кадетов», — проговорила Рут.

Поль Желина почесал лоб и усмехнулся. В бистро он попал впервые, и сперва слегка ошалел от великолепия балок, каминов и широченных досок пола. И от старухи с уткой.

Затем его взгляд переместился на кадетов.

Амелию Шоке трудно пропустить или с кем-то спутать.

Желина рассматривал её. Она тоже смотрела. Мимо него. Раскрыла рот достаточно, чтобы он заметил серьгу в проколотом языке.

Он обернулся, чтобы понять, кто так впечатлил девушку-гота.

Изабель Лакост. Полная противоположность Амелии Шоке.

— А потом перекинулись на группы животных, — продолжала объяснять Мирна.

— «Слут медведей»[12], — предложил Желина, вступая в беседу. — Так?

— Именно, — одобрила Клара. — Вы молодец. Будете в моей команде.

— А мы по командам? — удивился Габри, отодвинувшись от Рут.

— Ты кто? — Рут с прищуром посмотрела на Желину.

Гамаш представил заместителя комиссара из КККП.

— Bonjour, — поздоровался он и протянул руку Рут.

Показав ему средний палец и повертев им, добавила:

— И один для коня, что привёз вас, Ренфрю.

— Не подходите слишком близко, — шепнул Желине Габри. — Если она вас куснёт, вы станете бешенным.

Желина руку убрал.

— Всё, что я знаю, это «Мёрдер воронов»[13], — созналась Лакост.

— Ты только что это выдумала, — сказал ей Бовуар. — Зачем кому-то так называть стаю воронов?

— Забавно, что ты спросил, — сказала Мирна.

Углубившись в энциклопедию, она громко продекламировала:

— Название «Мёрдер воронов» вероятно, вышло из старой сказки, где говорится, как вороны собрались, чтобы решить участь одного из них.

— C’est ridicule, — заверил Бовуар.

Его взгляд пробежался по бистро и остановился на группе кадетов.

— «Кучка ущербных»[14], — уверенно заявила Рут. — Вот кто они есть.

Гамаш издал гортанный звук, что-то, что выражало удовольствие и одновременно удивление.

Глава 31

— Bonjour, — сказал Лакост, подойдя к столику кадетов.

Все четверо поднялись. Она представилась тем из них, с кем не была знакома.

— Я шеф-инспектор Лакост. Я веду расследование смерти Сержа ЛеДюка.

Амелия будто смотрела пьесу. Дежавю.

Вот глава убойного, миниатюрная, сдержанная, в брюках, свитере и шелковом шарфе, с тремя исполненными к ней уважения мужчинами за спиной.

— Это заместитель комиссара Желина из КККП, — произнесла Лакост, и Желина кивнул кадетам. — Коммандера Гамаша и инспектора Бовуара вы знаете.

Четыре старших офицера. Четверо кадетов. Словно снимок «до и после».

Оливье придвинул ещё один стол, и они уселись — офицеры на одном краю, кадеты на другом. Изучая друг друга.

— Что вы узнали насчет карты? — спросил коммандер Гамаш.

— Ничего, — ответил Жак.

— Не правда, — заметил Натэниел. — Мы многое узнали.

— Только от всего найденного никакой пользы.

На этот раз никто не спорил с ним.

Они поведали о том, что узнали о картографе Энтони Тюркотте. Рассказывая, они всё время смотрели на копию карты, которую тот изготовил, и которая около ста лет пряталась в одной из ближайших стен.

Там всё ещё виднелось красное пятно от клубничного джема. И остатки сахарной пудры. Было похоже на каплю крови на снегу.

— Отлично поработали, искренне похвалила их Лакост. — Вы выяснили, кто её автор и подтвердили, что карта является ранней картой по ориентированию.

— Может быть, для тренировки его сына, когда он узнал о приближении войны, — предположил Бовуар, и представил, каково было такому отцу. Как он должен себя ощущать, видя на горизонте приближение войны?

Что бы сделал я, размышлял Жан-Ги.

Он знал, как бы поступил. Он либо спрятал бы сына, либо постарался бы подготовить его.

Жан-Ги посмотрел на карту и понял что это вовсе не карта. По крайней мере, не карта местности. Это карта любви родителя к своему ребенку.

— Но есть сложность, — сказала Хуэйфэнь.

— Это уж как водится, — согласился коммандер Гамаш.

— Нет ни одной записи о нём, как о владельце этого места. Или какого-то ещё.

— Может, он был арендатором, — предположил Бовуар.

— Может быть, — сказал Жак. — Но мы нигде не нашли упоминаний об Энтони Тюркотте. Ни единой записи.

— Есть упоминание в Энциклопедии Канады, — сказала Амелия, в её голосе Гамаш впервые со дня знакомства расслышал нетерпение. Она протянула ксерокопию Лакост.

— Merci, — поблагодарила та, и просмотрела перед тем, как передать остальным. — Тут говорится, что, в конце концов, Тюркотт перебрался в деревню с названием Стропила-для-Кровли и был там похоронен.

— Стропила-для-Кровли? — в унисон проговорили остальные офицеры.

* * *

— Что они сказали? — спросила Рут.

— Боюсь, я не разобрал, — ответил Габри. — Звучало как стропила для кровли.

— О, да, я их знаю, — сказла Рут. — Это в нескольких километрах дальше по дороге.

— Конечно, — сказал Габри. — Сразу рядом с Асфальтовой Черепицей.

— Не обращай внимания, — заявил Оливье. — Ему просто нравится произносить «асфальтовый».

— Никогда о таком не слышала, — Клара повернулась к Мирне и Рейн-Мари, обе отрицательно покачали головами.

— Да потому что только старые англо до сих пор называют их Стропилами-для-Кровли, — объяснила Рут. — Комиссия по топонимике сменила название давным-давно на Notre-Dame-de-Doleur.

— Богоматерь-в-Страдании? — переспросила Мирна. — Шутишь? Кому надо так называть деревню?

— Страдание, — проговорила Рейн-Мари. — Или может быть Печаль.

Богоматерь-в-Печали.

Не намного лучше.

— Господи, — вздохнул Габри. — Только представьте туристические буклеты?

* * *

— Стропила-для-Кровли? — переспросил Бовуар. — Кому пришло в голову так назвать деревню?

— Очевидно, Энтони Тюркотту, — ответила Хуэйфэнь. — Единственная и величайшая его ошибка при присвоении имен этой местности.

Она объяснила.

— Вы уже побывали там? — спросил Гамаш.

Наступило молчание, никто из кадетов не хотел говорить первым.

— Парень из департамента по топонимике сказал, что деревня давно вымерла, — наконец заговорила Хуэйфэнь.

— Может всё же стоило поехать туда, — сказала Лакост. — Хотя бы просто взглянуть своими глазами.

 -Взглянуть на что? — спросил Жак, и удостоился одного из её уничижительных взглядов.

— Мы же не знаем, правильно? Разве не это есть повод для расследования? Выяснить.

Амелия согласно кивнула, словно услышала древнее мудрое изречение.

— Если Тюркотт изготовил её для сына, — Гамаш дотронулся до края карты, — значит, фамилия солдата тоже должна быть Тюркотт.

— И в этом следующая трудность, — созналась Хуэйфэнь. — В списке имен мемориала нет фамилии Тюркотт.

— Может, он выжил, — сказал Натэниел. После стольких часов рассматривания солдата на витраже, Натэниел обрёл к нему особую симпатию. Мальчик, конечно же, мёртв. Но, возможно, умер он в преклонных летах и в собственной постели.

— Вы думаете так же? — спросила Амелия, обращаясь к шефу-инспектору Лакост.

— А ты? — спросила её Лакост.

Амелия медленно покачала головой.

— Кто бы он ни был, домой он не вернулся.

— Почему ты так думаешь?

— Его лицо, — объяснила Амелия. — Тот, у кого такое выражение лица, выжить не смог бы.

— А что, если его никогда не существовало? Он может быть собирательным образом всех молодых мужчин, убитых на войне, — высказал мнение Бовуар.

— Витражная версия Неизвестного солдата? — сказал Гамаш и задумался. — Сделано как память обо всех пострадавших. Возможно. Но он кажется таким настоящим. Таким живым. Мне кажется, что он когда-то существовал. Пусть и недолго.

* * *

— А сейчас они о чём? — снова спросила Рут.

— О солдатике на витраже, — ответила Рейн-Мари. — Они полагают, что его фамилия могла быть Тюркотт.

Рут отрицательно потрясла головой.

— Сэн-Сир, Суси, Тёрнер. Нет на стене никакого Тюркотта.

* * *

— Она где-то здесь, — сказал Гамаш. — Одна из фамилий должна принадлежать мальчику.

И снова Хуэйфэнь открыла на айфоне фотографию списка имен мемориала.

Все склонились к экрану и стали читать. Словно неизвестный солдатик должен был подсказать им собственное имя.

* * *

— Это где-то тут, — сказала Рут. — Может, не Тюркотт, но один из них. Этьен Эдер, Тедди Адамс, Марк Болье…

* * *

Они были нашими детьми, вспомнил Жан-Ги.

* * *

— Берт Маршалл, Денис Перрон, Гидди Пуарер…

* * *

— Нам нужно переговорить с каждым из вас, — сообщил Желина. — Наедине. Начнем, пожалуй, с вас.

Он обращался к Амелии.

* * *

— Джо Валуа, Норм Валуа, Пьер Валуа.

Они слушали Рут. Одно дело читать имена, вырезанные на дереве, другое дело — слышать, как их произносят. Голос старой поэтессы звучал как набат. Они искали одного единственного мальчика, искали в списке мёртвых.

* * *

— Тут есть отдельная комната, — сказал Гамаш, вместе с остальными поднимаясь на ноги.

— Merci, — поблагодарил Желина. — Но, полагаю, ваше присутствие необязательно, коммандер.

— Простите? — переспросил Гамаш.

— Мы можем вести это дело сами.

— Уверен, что можете, но я бы желал присутствовать, когда вы станете опрашивать кадетов.

Студенты, Лакост и Бовуар переводили взгляды с Гамаша на Желину, пока те пялились друг на друга. Каждый с любезным выражением на застывшем лице.

— Я настаиваю, — сказал Гамаш.

— На каком основании?

— In loco parentis, в качестве представителя родителей, — заявил Гамаш.

* * *

— Что он сказал? — спросила Рут.

Вокруг них не смолкал гул голосов, иногда прерывающийся взрывами смеха.

— Кажется, он сказал, что сошел с ума, — ответила Клара. — Loco.

— В скобках[15], — добавил Габри.

— Почему в скобках? — спросила Рут.

— In loco parentis, — объяснила Рейн-Мари. — Заменяя отсутствующих родителей.

* * *

— Вы будете представлять её родителей? — уточнил Желина, то ли удивлённый, то ли не поверивший. — Вместо её отца?

— Вместо всех их родителей, — уточнил Гамаш. — Студенты находятся под моей опекой.

— Я не ребёнок, — бросила ему Амелия.

— Я не имел в виду покровительство…

— Именно это вы и имели в виду, — отрезала Амелия. — Это то, что in loco parentis означает.

— Мы могли бы связаться с её отцом, если желаете, коммандер, — сказал Желина. — Если это осчастливит вас. Кроме того, мы можем доставить его сюда в течение часа.

— Нет, — сказала Амелия.

Гамаш молчал, и на мгновение показалось, что он испугался. Словно его ударили.

На другом краю зала это заметила Рейн-Мари, и задалась вопросом — заметил ли кто-то ещё.

— Не сердитесь на месье Гамаша, — попросил Амелию Желина. — Он не может с этим ничего поделать. Полагаю, у него сверхсильная потребность защищать, связанная с его личным опытом. Он не хочет, чтобы кто-то страдал так же, как он.

— О чём вы? — спросила Хуэйфэнь.

— Довольно, заместитель комиссара, — предостерёг Гамаш.

— Его родители погибли по вине пьяного водителя, когда он был ещё ребёнком. Водитель был едва ли не моложе вас теперешних, — сообщил он студентам. — Вот сколько вам было тогда лет? — спросил он Гамаша, который смотрел на него, стараясь вернуть спокойствие. — Восемь, девять?

— Зачем вы подняли эту тему? — удивленно спросил Желину Бовуар. — Это не имеет отношения к делу.

— Разве? — спросил Желина, и уставился на Гамаша в гнетущей тишине, пока не начал снова. — По крайней мере, кадеты должны понимать, что у каждого из нас есть свой тяжкий крест, разве вы не согласны, коммандер? Иногда настолько тяжкий, что мы несём это всю нашу жизнь. Он может отравить наше существование или сделать нас сильнее. Сделать жизнь горче или научить нас состраданию. Это бремя может побудить нас совершить поступки, на которые мы никогда не решились бы. Замечательные достижения, как, например, стать шефом-инспектором или коммандером. Или ужасающие поступки. Ужасные тёмные дела. Может быть, Мишель Бребёф не единственный пример в этом смысле? Может, им стоит взглянуть и на вас, как на такой пример, месье Гамаш?

Теперь все в бистро затихли и наблюдали.

— «Неловкость кадетов», — прозвучал голос Рут.

Она была права. Хотя не только кадеты испытывали неловкость. Все в бистро не могли спокойно усидеть на месте, пока Гамаш стоял неподвижно.

— Видите, — Поль Желина обратился к кадетам, — Не только у вас было несчастное детство. Кого-то избивали, над кем-то издевались, кого-то игнорировали. А кто-то ждал дома папу с мамой, не зная, что они больше не вернутся.

Он изучал Гамаша, как подопытный образец.

— Представьте, каково это ребёнку. Но он смог это преодолеть. — Желина снова обратился к студентам. — И вы тоже сможете.

Рейн-Мари подошла к мужу и взяла его за руку.

— Достаточно, месье, — сказала она Желине.

— Мадам, — офицер КККП совершил небольшой поклон в её сторону. — Не желал никого обидеть. Но очень важно, чтобы эти студенты поняли, что их ноша будет между всеми разделена и не может служить оправданием их жестокости.

— Он прав, — с холодной горечью в голосе сказал Арман. — Перед всеми нами стоит выбор.

Он обращался прямо к Желине, который передернул плечами, словно между лопаток ему воткнули что-то мелкое, но острое.

— Bon, — подытожил Желина. — Мы проводим полицейское расследование. Шеф-инспектор Лакост была так любезна, что включила вас в…

— И всё ещё не вижу причин исключать коммандера Гамаша из расследования, — перебила его Лакост.

— Что же, их вижу я. Как независимый наблюдатель, я считаю, что настала пора ему отступить. Не будь он коммандером, никогда бы не был включен в расследование. Мы должны относиться к месье Гамашу, как к любому другому подозреваемому.

— Подозреваемому? — переспросила Рейн-Мари, и по бистро прокатился рокот удивления.

— Ну конечно же, — ответил Желина. — Ваш муж не превыше закона и не может быть вне подозрений.

— Всё нормально, — сказал Арман, пожав жене руку. — Снова повторю, заместитель комиссара Желина прав.

Он на шаг отступил от Желины. В сторону от кадетов. От Бовуара и Лакост.

У входа в отдельную комнату, Бовуар обернулся и увидел, что Гамаш провожает их взглядом. Нет, не их всех, понял Бовуар.

Гамаш смотрел на Амелию Шоке.

Бовуар взглянул на Рейн-Мари, которая не отрывала взгляда от мужа.

Озадаченного взгляда.

Бовуар проследил, как Амелия мимо него прошла в комнату. И спросил себя, что за отношения связывают девушку и коммандера Гамаш, раз тот смотрит на неё такими глазами.

На этот счёт у него имелась мысль. Нежеланная и недостойная.

Бовуар закрыл дверь, отгораживаясь и от человека, и от мысли.

Но ворота уже были открыты, и враг просочился внутрь.

In loco parentis. Было ли это настоящей причиной?

Глава 32

— Как близко вы знали профессора ЛеДюка? — спросила Изабель Лакост.

Она усадила Амелию справа от себя, а двух мужчин на другой край стола, справа от студентки так, чтобы Амелия была повернута к ней и только к ней.

Эту технику Лакост приобрела, работая в убойном. В то время как мужчины-следователи предпочитали устрашать, разрешая двум или более агентам нависать над подозреваемым, обстреливая того вопросами, чтобы выбить из равновесия, Лакост шла другим путем.

Она создавала атмосферу экстремальной интимности. Даже стремилась к подобию заговорщицкой атмосферы. Изабель Лакост не удивляло, насколько хорошо работает этот приём на опрашиваемых женщинах. Что стало сюрпризом, так это насколько хорошо тот же приём работает на мужчинах.

Против натиска они были закалены. Но защиты от вежливой, дружеской беседы у них не было.

— Не особенно хорошо, — сказала Амелия. — Профессор ЛеДюк преподавал нам профилактику преступности.

— Ой, ненавидела этот курс лекций. Мне хотелось знать лишь об оружии и тактике, — со смехом вспомнила Лакост. — Он был хорошим преподавателем?

— Не очень. Думаю, он тоже не любил свой предмет. Он раньше руководил Академией, не так ли?

— Неофициально, но да, в каком-то смысле руководил. Пока руководство не принял месье Гамаш.

Амелия кивнула.

Изабель Лакост внимательно её рассматривала. Теперь ей стало понятно, что имел в виду Бовуар. Кадет Шоке поразила бы кого угодно, где угодно. Особенно здесь, в Академии Сюртэ. Она выделялась. И отдалялась.

Лакост рассмотрела пирсинг. Колечки и серёжки. Как пули. Девушку словно скололи, соединили по кусочкам. Как Железного Дровосека из Страны Оз. Ищущего сердце.

Фрагменты татуировок выглядывали из-под одежды.

Глаза, смотрящие на Лакост, были яркими и пытливыми. Горящие, но не обжигающие. Слегка подёрнутые пеплом…

Эта молодая женщина обладает необыкновенным интеллектом и глубиной, решила Лакост. Девушка не боится отличаться. Но это не означает, что та ничего не боится.

Все чего-то боятся, знала Изабель. Может эта юная студентка боится быть как все.

Как ей, должно быть, одиноко, подумала Лакост. Всем нам иногда требуется утешение. Кто-то находит его в дружбе и семье, кто-то в вере. Кто-то в наркотиках и бутылке, в еде, азартных играх или добрых делах. Кто-то — в обыденном сексе, маскируемом под человеческие отношения, близкие скорее к отвращению, чем к симпатии. Или, тем более, к любви.

На дальнем от Амелии краю стола, Желина открыл было рот, но тут же захлопнул его под уничижающим взглядом Лакост.

Жан-Ги крепко сжал губы, стараясь скрыть улыбку. В прошлом он не раз получал подобные взгляды. И был счастлив увидеть, как они успешно применяются против кого-то другого.

— Вам нравился Дюк? — задала следующий вопрос Лакост.

— Я его почти не знала.

— Я почти не знаю вас, но вы мне нравитесь. Нравится ваша смелость.

Это было правдой. Изабель Лакост знала, сколько мужества требовалось от Амелии Шоке, чтобы в одиночестве встречать каждый новый день.

Амелия округлила глаза, крепче сжала маленькие кулачки. Но ничего не ответила.

Изабель Лакост подумала, как давно кто-то, хоть кто-нибудь, говорил Амелии Шоке, что она нравится.

И ещё подумала, как ей заработать доверие этой закрытой, обороняющейся девочки.

Эй, прихлебай, спеши сюда скорей, ты накипь от дыханья королей, — услышала она свой голос, и увидела, как Амелия склонила голову на бок. — Их смыло всех державною волною. Спеши сюда и встретишься с судьбою.

Позади Амелии, Лакост увидела лица обоих мужчин, на которых отразилось всё — от отчаянья до недоверия.

— Что это? — спросила Амелия.

— Сатирическая поэма Джонатана Свифта, — ответила Лакост.

Бовуар картинно закатил глаза.

На смерть Дюка. Я полагаю, ты любишь поэзию.

Амелия кивнула и повторила:

— Спеши сюда и встретишься с судьбою.

— Серж ЛеДюк был никем иным, как прихлебаем. Дюк, — сказала Лакост. — Какова же его судьба?

— Предполагаю, это смерть от чужой руки.

— Но чьей?

— Думаете, моей? — спросила Амелия.

— Твои отпечатки на карте в его прикроватной тумбочке. Это твоя карта, так ведь?

— Не знаю, — созналась Амелия. — Должно быть, моя. Ничья больше не пропала. Но я ему её не давала.

— Какие у вас с Сержем ЛеДюком были отношения? — повторила вопрос Лакост.

— Он хотел меня трахнуть.

— И ему удалось?

— Нет. Я сказала ему, что отрежу его хрен и засуну ему в глотку.

Теперь глаза мужчин округлились.

— И что он на это ответил? — спросила Лакост.

— Пригрозил отчислением.

— И что это для тебя означало? — спросила Изабель ровным голосом, не выказывая возмущения, которое испытывала.

— Я бы умерла, — просто ответила Амелия.

Изабель Лакост заставила себя сдержаться. Не упрощать ситуацию, не облегчать тяжесть произнесенных слов заверениями, будто она уверена, что это не правда.

Потому что она знала, что это правда.

Амелии Шоке пришлось бы покинуть Академию и вернуться на улицы. На этот раз без всякой надежды на будущее. И она бы умерла.

— Ты убила его, Амелия? Чтобы он тебя не отчислил? Для собственного спасения?

Девушка посмотрела на Изабель Лакост. Вот пример женщины, какой она сама желала бы стать. Могла бы стать. Теперь этого не случится, подумала Амелия.

Отрицательно помотав головой, она заговорила чистым, уверенным голосом:

— Не убивала.

— Твои отпечатки есть так же на футляре орудия убийства, — сообщила Лакост. — И непосредственно на самом пистолете.

Амелия смотрела на неё.

— Если бы я его убила, то стерла бы отпечатки с оружия. На это у меня ума хватило бы.

— Может и так, — согласилась Лакост. — Но сомневаюсь, что мы ищем исключительно тупую персону, как думаешь?

Амелия промолчала.

— Тебя ведь не удивило, что твои отпечатки на оружии, так?

Амелия покачала головой и снова промолчала.

— Каковы твои отношения с коммандером Гамашем?

Значит, она заметила, подумал Жан-Ги. Заметила тот взгляд на лице Гамаша, когда они уводили Амелию.

— У меня нет с ним отношений.

— Почему же он так всегда защищает тебя? — спросила Лакост.

В конце стола на своем стуле поёрзал Поль Желина, готовый вклиниться, но снова осаженный суровым взглядом Лакост.

— Ничего подобного, — ответила Амелия. — Он опекает меня не больше кого-либо другого.

— Но он опекает! — не согласился с ней Желина, наконец проигнорировав шефа-инспектора Лакост. — Именно он принял вас в Академию. Вам сначала отказали, если не знаете. А он изменил это решение.

— Он меня принял? — удивленно переспросила Амелия, повернувшись в офицеру КККП, разорвав так тщательно выстроенную связь с Лакост. — Дюк твердил мне, что коммандер Гамаш отклонил моё заявление, и что именно он, Дюк, отменил это решение. И может снова все изменить.

— Что ж, он вам лгал, — сказал Желина. — Вы в Академии благодаря месье Гамашу. Зачем коммандер вас принял? Особенно когда, простите, вы так явно не подходите для этого места.

Изабель Лакост пристально посмотрела на Желину. Её изумила его небрежная жестокость.

Желина проигнорировал её пожелания и разрушил так хорошо работающую атмосферу доверия меж двумя женщинами. Он это сделал преднамеренно? Боялся, что Амелия готова произнести какие-то разоблачительные слова?

Но, невзирая на это, Лакост вынуждена была признать, что офицер КККП не так уж не прав. Он задал правильный вопрос. Почему коммандер Гамаш изменил решение предшественника и принял девушку-гота в Академию Сюртэ?

Изабель Лакост всё сильнее боялась ответа на этот вопрос.

Глава 33

— О чём думаешь? — спросила Рейн-Мари.

Покинув бистро, они направились к церкви святого Томаса, ища тишины и покоя.

Она сидела на скамье рядом с Арманом. Он смотрел прямо перед собой, и хотя глаза его оставались открыты, ей показалось, что он молится.

Она задала не совсем правильный вопрос, она это понимала. В действительности она хотела спросить о том, что он чувствует.

Арман глубоко вдохнул и с силой выдохнул. Словно долго задерживал дыхание.

— Я вспомнил, как ждал папу с мамой. Сидел на диване на коленках, животом на спинку. Смотрел в окно. По телевизору шёл Бэтман. Я и сейчас слышу главную музыкальную тему фильма.

Он тихо запел — та-да, та-да, та-да, та-да — и Рейн-Мари представила маленького мальчик, который всегда ждал возвращения папы с мамой.

Который просыпался, когда они на цыпочках пробирались к нему в спальню, чтобы поцеловать перед сном.

Который всегда находил в холодильнике конфету в виде тщательно выполненной фигурки, завернутой в фольгу. Он думал, что это мама делает для него такие фигурки. И даже тогда, когда позже всё говорило в пользу незнакомца из ресторана, что готовит лебедей, корзинки и лодочки с угощением внутри, Арман продолжал цепляться за уверенность, что это его мама делала всё сама. Для него.

Насколько знала Рейн-Мари, он и сейчас продолжал в это верить.

— Бэтман, — выдохнул Арман. — Я увидел свет фар, но знал, что это не они. Было слишком рано. Да и фары светили как-то не так. Потом увидел двух мужчин, шедших по тропинке. Но я не испугался. Я решил, что это просто пришли гости.

Рейн-Мари взяла его за руку. Она уже слышала эту историю однажды. Лишь однажды. Когда они только начали встречаться, когда они поняли, что любят друг друга. И он захотел, чтобы она узнала.

О родителях он заговаривал часто, вспоминая истории к случаю, на праздники или выходные. Но лишь второй раз за их совместную жизнь он рассказывал ей об их смерти.

Морщинки обозначились вокруг его глаз и губ.

— Мне было очень любопытно, кто эти незнакомцы. Прозвенел дверной звонок и моя бабушка, выйдя из кухни, открыла дверь.

Морщинки пропали. И на мгновение перед Рейн-Мари предстало гладенькое личико девятилетнего мальчика. Одетый в пижамку, он стоял на диване.

— Она повернулась ко мне, и когда я увидел её лицо, то все понял. Их больше нет.

Они посидели в тишине, не нарушаемой даже тиканьем часов, отмеряющих бег времени. Может, несколько секунд, может, минуту. Час. Десятилетия.

— Бабушка старалась облегчить мою боль, но едва справлялась со своим собственным горем. Именно Мишель тогда помог мне. Он всё время был рядом. Это он вытащил меня на улицу после похорон, чтобы сыграть в «Короля замка». — Арман улыбнулся. — Наша любимая игра. Он всегда выигрывал. «Я король замка тут, а ты грязный плут», — тихо пропел Арман. — Я тогда был плохим собеседником. Неделями я просто угрюмо скитался. И Мишель ни разу не бросил меня. Не стал искать компанию повеселее. Хотя мог бы. Я так скучаю по нему. И скучаю по родителям.

Рейн-Мари крепче сжала руку мужа.

— Полю Желине не стоило поднимать эту тему. Это жестоко.

— Прошло почти полвека.

— Не было никакой необходимости, — возразила она, и задумалась о настоящей причине, побудившей Желину рассказать кадетам о смерти родителей Армана.

— Я вот сидел тут и размышлял о папе с мамой, но не столько о том, что я по ним скучаю. Я размышлял о том, каково это — быть родителями вот этих мальчишек. Одно дело — потерять отца с матерью, но ты только представь… — Он замолчал и весь подобрался, чтобы произнести немыслимое. — Потерять Даниеля. Или Анни…

Он снова взглянул на мальчишек в витраже.

— Ты заметила их имена? Не Роберт, но Роб. Не Альберт, а Берт. Тут даже парень с именем Гидди. Настоящие имена, какими их называли родители, когда звали ребятишек к обеду. Или какие выкрикивали их друзья во время игры в хоккей. Некоторые потерялись. Пропали без вести. Исчезли навсегда. Их родители никогда не узнали, что с ними случилось. И погрузились в вечное ожидание.

Он глубоко вздохнул.

— Потерять папу с мамой страшно, но я вот тут сидел и думал, насколько мне повезло — я хотя бы знаю, что с ними произошло, и мне уже можно не ждать. Некоторые из их родителей так и не узнали.

Рейн-Мари опустила глаза на его крупные руки и собралась с мужеством, чтобы задать вопрос.

— Арман?

— Oui?

— Кто эта студентка? Амелия? В ней что-то особенное, так?

Сердце Рейн-Мари сильно застучало. Но она зашла слишком далеко, и нет пути назад. Она понимала, что теперь можно идти только вперёд.

Арман посмотрел на неё с такой тоской, что она пожалела о спрошенном. Опасаясь теперь уже не за мужа, но за себя.

Арман бы никогда … Амелия не может быть…

— Патрон?

Рейн-Мари почувствовала себя женщиной, спасшейся от виселицы, но не благодарной за это. Кто знает, хватит ли у неё мужества спросить ещё раз?

Она ощутила, как внутри закипает ярость.

— Простите, вторгаюсь, — извинился Оливье.

Ему были видны их затылки, но никто не торопился повернуться к нему и он нерешительно застыл в проходе.

Рейн-Мари перестала всматриваться в лицо мужа, опустила глаза и стала считать.

Un, deux, trios …

Пока не почувствовала, что может взглянуть на Оливье без желания наорать на него.

… quatre, cinq …

Оливье остановился в нескольких скамейках от них. Не знал, как поступить дальше. Ни один из них не повернулся к нему. Не дал понять, что заметил его.

— У вас всё в порядке? — спросил Оливье, склонившись к ним. Гамаши замерли, словно восковые статуи.

— Да, всё отлично, — выговорила Рейн-Мари, впервые прочувствовав, что название томика стихов Рут «Я чувствую себя ОТЛИЧНО» не вполне шутка.

— Уверена? — уточнил Оливье, подвигаясь ближе.

Арман с улыбкой на лице обернулся.

— Мы просто разговаривали о солдатах.

Оливье посмотрел на окно, затем уселся через проход от них.

— Не уверен, что мне стоило идти за вами, однако, хм, это странно. То, что произошло в бистро. Как этот офицер КККП обращался с тобой? Что он говорил?

Арман вскинул брови и улыбнулся.

— Со мной обращались и похуже. Ничего. Это просто часть так называемой полицейской манеры общения.

— Всё не так просто, — возразил Оливье. — И ты понимаешь, о чём я. Ты подозреваемый. Он так сам сказал.

— Это его работа — всех подозревать, я не беспокоюсь насчёт этого.

— А должен бы, — заметил Оливье. — Он имел в виду, что докажет, что ты убил того парня. Я видел это в его лице.

Гамаш покачал головой.

— Не важно, что он думает, потому что нет никаких доказательств. И кстати, я этого не делал.

— Так невиновных никогда не арестовывали? — усмехнулся Оливье. — Не судили и не осуждали? За преступление, которого они не совершали? Такого ни разу не случалось, так? — он уставился на Армана. — Вам бы поостеречься, месье. Только дурак не боится.

— Арман? — начала Рейн-Мари. — Такое может случиться? Желина может тебя арестовать?

— Сомневаюсь.

— Сомневаешься? — воскликнула Рейн-Мари. — Сомневаешься? То есть, вероятность имеется? Но он же не думает всерьез, что ты убил того человека.

— Думает, — уверил Оливье. — Я видел такие взгляды раньше. На лице вашего мужа, перед тем, как он арестовал меня.

— Мы должны что-то предпринять, — сказала Рейн-Мари, и огляделась, словно доказательство невиновности е` мужа находилось где-то здесь, в церкви.

— Вот вы где, — от двери раздался знакомый голос Жана-Ги. — Мы опросили кадетов…

— Ты думаешь, что Арман убил профессора? — Рейн-Мари поднялась и повернулась лицом к зятю, тут же замершему на полпути.

— Нет, конечно, я так не думаю.

Позади него показалась Лакост, и Рейн-Мари заметила, как та отвела глаза, боясь встретиться с ней взглядом.

— Изабель, а ты?

Рейн-Мари вошла в раж. Колотила в ворота. Доискивалась правды. Выясняла, кто союзник, а кто враг.

Ещё одна мировая война. Её мир. Её война.

— Я не думаю, что месье Гамаш убил Сержа ЛеДюка, — ответила Изабель.

— Рейн-Мари, — проговорил Арман, поднимаясь и обнимая жену за талию.

Она отстранилась.

— Но уверенности у тебя нет, так, Изабель?

Две женщины пристально смотрели друг другу в глаза.

— Вам нужно кое-что узнать, мадам. Я держала руку вашего умирающего мужа. На том бетонном фабричном полу. Никогда вам не говорила. Вам не надо было этого знать. Он думал, что умирает. И я так думала. Он едва дышал, но смог выговорить одно лишь слово.

— Изабель… — попытался остановить её Гамаш.

— Я склонилась над ним, чтобы лучше расслышать, — продолжала Лакост. — Он прошептал «Рейн-Мари». И мне было ясно — он хочет, чтобы я рассказала вам, как он вас любит. Всегда любил. И будет любить вечно. Мне не пришлось вам этого говорить. До сегодняшнего момента. Арман Гамаш никогда никого не убьёт, по многим причинам. Одна из них — он никогда не сделает ничего, что могло бы причинить вам боль.

Рейн-Мари прижала ладонь к губам, зажмурила глаза. И простояла так секунду. Минуту. Годы.

Наконец, уронив руку, она кинулась в надежные объятия мужа, даже заметив взгляд, которым обменялись Лакост с Бовуаром.

Арман поцеловал её и зашептал ей что-то на ухо. Это заставило её улыбнуться. Потом указал на скамью в передней части часовни, и пока следователи усаживались там, Оливье с Рейн-Мари сели на самых задних скамейках.

— Что-нибудь выяснили из опроса? — спросил Гамаш.

— Не многое, — ответила Лакост. — Но кадет Шоке не удивилась сообщению о нахождении её отпечатков на орудии убийства.

— Там всего лишь следы отпечатков, — напомнил ей Гамаш.

— Я ей этого не сообщала.

— Как она их объясняет?

— Никак. Она рассказала, что ЛеДюк грозил ей отчислением, если она не согласится переспать с ним.

— И она согласилась? — спросил Гамаш.

— Сказала, что нет, но она уже торговала собой, чтобы получить желаемое.

Гамаш коротко кивнул.

— У меня не было времени рассказать вам, — начала Лакост, — но я звонила в Англию и говорила с женщиной с оружейной фабрики, той, которую опрашивал Жан-Ги.

— Мадам Колдбрук-Клэртон? — уточнил Гамаш.

Лакост засмеялась.

— Мы говорили об этом с Жаном-Ги по пути сюда. Нет никакой Клэртон, только Колдбрук.

— Почему же… начал было Гамаш.

— Она выделила Клэртон в фамилии? — продолжила за него Лакост. — Хороший вопрос. Она сказала, что это ошибка.

— Странно, — нахмурился Гамаш. — Но она подтвердила, что револьвер, из которого убили ЛеДюка и револьвер на витраже это МакДермот 45 калибра?

* * *

— Он сказал Клэртон? — спросил Оливье у Рейн-Мари, сидящей на задних скамьях рядом с ним. — Есть такой город в Пенсильвании.

— Откуда ты узнал о нём, mon beau? — задала вопрос Рейн-Мари.

— Не знаю, откуда я знаю про Клэртон, — ответил Оливье, сосредоточенно сдвинув брови. — Просто знаю, и всё.

— Должно быть, ты родился с этим знанием, — предположила Рейн-Мари с улыбкой.

— Какая жалость. Я бы мог иметь врожденные знания о стольких полезных вещах. Типа, как переводить фаренгейты в кельвины, или в чём смысл бытия, или сколько денег просить за круасаны.

— Ты их продаешь? — удивилась Рейн-Мари. — Рут говорит, они бесплатные.

— Oui. Как и скотч.

* * *

— Она подтвердила, что пистолеты однотипны, — сказал Жан-Ги. — Но я не понимаю, какое это имеет значение?

— Я пока тоже, — сознался Гамаш.

Он снова обернулся, чтобы посмотреть на витражное окно. Он так часто его разглядывал за все эти годы, что ему казался знакомым каждый кусочек стекла. И все же, он каждый раз открывал для себя что-то новое. Как будто автор витража пробирался каждую ночь в часовню и добавлял ещё одну деталь.

Он недоумевал, как до сих пор не заметил карту, торчащую из сумки солдата.

И понял, что очень продолжительное время провёл, смотря на одного мальчика, и почти не замечая двух других.

Он решил исправиться. В отличие от солдата, смотрящего прямо на наблюдателя, двух других изобразили в профиль. Двигались они вперёд. Одной рукой крайний мальчик касался плеча центрального солдата. Не для того, чтобы потянуть назад, а чтобы приободрить.

В их образы автор вложил меньше сил. Их лица были идентичны, словно это один и тот же мальчик, выражение этих лиц тоже было одинаковым.

На их лицах не было всепрощения, только страх.

И все же они шагали вперёд.

Гамаш перевел взгляд на руку третьего мальчика. Тот держал ружье. Но вместе с тем он как бы невзначай, жестом указывал, но не вперёд, а назад.

* * *

— Знаешь, что странно? — спросила Рейн-Мари.

— Я знаю, кто странный, — ответил Оливье.

— Я тут перебирала архивы из исторического общества Сен-Реми. Письма, документы и фото, скопившиеся за последние несколько сотен лет. Ну, кроме фотографий, конечно. Хотя некоторые из них очень старые. Захватывающе.

— Это странно, — согласился Оливье.

— Да нет, я не про то, — засмеялась она, слегка пихнув его локтем в бок. — Я не замечала до этой минуты, что мне не попалось ничего времён первой мировой. Вторая мировая — да. Всевозможные письма домой, фотографии. Но ничего от первой мировой. Если бы что-то было, я бы отыскала этого мальчика. Нашла бы всех трёх, я думаю, просто сравнив лица, изображенные на витраже с фотографиями из местного архива.

— Как такое возможно, чтобы пропали все документы? — поинтересовался Оливье. — Тут что-то не так, тебе не кажется?

— Наверное, остались ещё коробки с документами в подвале исторического общества, но мне казалось, что мы хорошо там поработали. Завтра посмотрю ещё раз.

— Можешь спросить у Рут. Уверен, Во время Великой войны она уже воевала в качестве старой пьяной поэтессы.

— На чьей стороне, интересно? — сказала Рейн-Мари.

Она поднялась, как только Арман и остальные встали со скамеек.

— Не знаю, как ты, а я проголодалась, — сказала она. — Приходите к нам сегодня. У нас полно оставшейся еды. Можем даже посмотреть кино. Чувствую, мне нужно отвлечься.

Когда они уходили, Арман притормозил, чтобы ещё раз взглянуть на витраж и на мальчика, куда-то указывающего. Он проследил взглядом в указанном направлении, но не нашел ничего, кроме пятнышка — птицы в небе.

— Арман? — с крыльца церкви окликнула его Рейн-Мари.

— Иду,- ответил он и выключил свет.

Глава 34

Нельзя отрицать, вышло неловко.

Жан-Ги и Изабель вернулись в Академию, однако Поль Желина попросился переночевать у Гамашей. Рейн-Мари уже готова была сообщит ему, куда он может катиться, но подскочил Арман и сказал, что они с радостью приютят Желину.

— Ты сказал «с радостью», я не ослышалась? — переспросила Рейн-Мари, когда они остались на кухне наедине.

— Oui. Это будет эээ… чудесно, как тебе кажется?

— Мне кажется, ты не в себе.

Он улыбнулся, потом склонился к ней и прошептал:

— Он не ожидал согласия. Разве ты не заметила, как ему стало неловко?

— Я едва успеваю замечать за собой, — шепнула она в ответ.

В попытке сохранит дистанцию, или хотя бы отделить себя от Желины людьми, Рейн-Мари отправилась в бистро и пригласила друзей к себе на ужин.

— Чем мы будем их кормить? — спросил Арман.

Рейн-Мари указала взглядом на миску с собачьим кормом.

— Ой, только не говори мне, что...- начал он.

— Нет, — Рейн-Мари засмеялась. — Рут, конечно, не заметит. Но остальные могут.

— И только по этой причине ты не станешь кормить гостей собачьей едой?

— На вашем месте, месье, я бы воздержалась от критики, учитывая, по какой причине у нас будут гости. С радостью! — Она покачала головой. — Вообще-то, я смотрела на Грейси, потому что ей пора прогуляться.

— Давай, я сам, — вызвался Арман. Уже от двери он послал ей строгий предупреждающий взгляд.

— Обещаю, никакого собачьего корма, — пообещала она, пробурчав так, чтобы ему всё же было слышно: — Или не обещаю.

Улыбнувшись, Арман подхватил Грейси из корзинки, зацепил поводок, стараясь не наступить на зверька, хотя та и крутилась под ногами. Анри отправился с ними.

Овчарка и Арман с обеих сторон бережно прикрывали крохотное создание, пока обходили задний двор, Анри носом подрывал остатки снега в поисках травы, Грейси повторяла за ним.

— Надеюсь, вы не очень расстроились тому, что я сказал в бистро, — раздался голос Поля Желины.

Арман оглянулся и увидел его, стоящего на задней террасе.

— Как минимум, удивился, — Арман помедлил, прежде чем подойти. — Зачем вы впутали сюда моих родителей?

Вокруг стояла непроглядная темень, свет падал лишь из окон их дома. Желина представал черной аппликацией на фоне окна. Сквозь французские двери Арману было видно, как в гостиной беседуют Клара и Мирна, Клара жестикулирует, что-то доказывая. Габри слушает, вернее, терпеливо ждёт, когда можно будет заговорить самому. Рут незаметна — ссутулилась на диване. Роза и Оливье уставились в окно.

— Думаю, вы знаете, зачем, — Желина шагнул с террасы и присоединился к хозяину дома.

Лицо Гамаша ярко освещалось светом окон. Офицер КККП видел каждую чёрточку.

Поводок в руке Гамаша дёрнулся — Грейси устремилась вслед за Анри.

Желина зашагал рядом с Гамашем.

— Вы уводите меня по садовой тропинке, месье?[16].

Гамаш проворчал, развеселившись:

— Чтобы вы заплутали? Для этого я вам не нужен. Вы и сами замечательно справляетесь.

— Я сошёл с тропы? Может и так, но не так ли вы обычно находите преступников?

Гамаш остановился и повернулся к гостю.

— И вы решили, что я преступник?

— Сомневаюсь, что пред вами всё предстает в подобном свете. Чтобы считаться преступником, вы должны совершить преступление. А я подозреваю, что убийство Сержа ЛеДюка для вас преступлением не является.

— Тогда что же это?

— Следствие его деятельности, счастливый случай.

— Счастливый?

— Ну, может, не счастливый. Но удачный случай, точно. Вы увидели возможность и воспользовались ею.

— И зачем это мне? — поинтересовался Гамаш.

— Мы все достигаем своего рода перекрёстка, не так ли? — начал Желина серьезно. — Кто раньше, кто позже. Нас приводит туда какое-нибудь ужасное событие. В вашем случае это гибель ваших родителей. В моём случае — смерть моей жены. Столкнувшись с событием подобного масштаба, некоторые отклоняются от пути и становятся озлобленными. Им хочется, чтобы остальные страдали так же, как и они. А другие выбирают тропинку посложнее. Они становятся сострадательными, добрыми и терпимыми к людскому несовершенству. Им хочется оградить близких от той боли, которую они пережили сами.

— Oui, — согласился Гамаш, недоумевая, куда клонит собеседник.

— Сложность в том, как отличить тех от других, — продолжил Желина. — Внешность человека обманчива. Он может говорить одно, а думать совершенно другое. Большинство реальных монстров, с которыми мне пришлось столкнуться, выглядели как святые. И это объяснимо — иначе кто-нибудь остановил бы их гораздо раньше.

— Должен ли я считать ваши слова признанием? — спросил Гамаш и в ответ расслышал из темноты смех.

— Я надеялся, что признаетесь вы, сэр. Это бы облегчило мою задачу. Это бы сделало жизнь вашей семьи проще. Прекратите эти игры. Мы оба знаем, что произошло, и знаем, почему.

Гамаш уставился на Желину.

— Если собираетесь арестовывать меня, то делайте это сейчас. Но не смейте втягивать в это мою семью.

— Слишком поздно. Ваше семейство по уши в этом деле, не так ли? Я знаю, кто такая Амелия Шоке.

— Ничего вы не знаете.

— Я знаю всё.

Гамаш шагнул было к Желине, но вовремя остановился.

Желина не шелохнулся, стоял как вкопанный, словно бросая вызов собеседнику.

— Ещё один удачный случай? — прошептал Желина. — И я буду, как это по-английски? Кормить червей в вашем прекрасном саду, месье? Убить проще?

— Полагаю, ужин уже готов, — сказал Гамаш, а думал в это время совершенно другое. Он отошел от офицера КККП. — Нам пора возвращаться. Грейси, Анри, домой!

Взяв щенка на руки, он повернул к дому, овчарка побежала следом. Сквозь кухонное окно Арман видел, как Рейн-Мари двигается по кухне. Вот откинула волосы с лица. И о чём-то сама с собой говорит, как она обычно делает, готовя грандиозный ужин.

И ему очень сильно захотелось признаться ей в том, в чём он должен был признаться несколько лет назад, вернее, несколько месяцев назад. Когда он впервые увидел имя Амелии Шоке.

* * *

— Как долго я спала? — спросила Рут, уставившись в свою тарелку.

— Трон больше не принадлежит Виктории, если ты об этом, — сообщила ей Мина.

— Из хороших новостей: у нас другая королева, — сказал Оливье, переглянувшись с Габри.

— Я слышал, — сказал Габри, — это противный стереотип. Ой, блин.

— Который час? — настаивала Рут.

Перед каждым стояла тарелка — омлет со свежим эстрагоном и расплавившимся камамбером.

Блюдо с постным беконом стояло на обеденном столе, рядом с корзинкой золотистых тостов, с таявшим на их поверхности маслом.

— Завтрак? — спросила Рут, растерянная больше обычного.

— Ужин, — сказала Рейн-Мари. — Простите, это всё, что у нас есть.

— Очень вкусно, — сказала Мирна, прихватив три кусочка подкопчённого бекона.

— Кто-то даже назовёт это восхитительным, — Рейн-Мари поймала взгляд мужа и улыбнулась.

Все знали, зачем они тут, ну разве что кроме Рут. Они служили живым щитом между Гамашем и офицером КККП.

И тем не менее, все заметили, что Арман сел прямо напротив Желины.

Хочет, решила Клара, показать, что его не запугать.

Хочет, подумала Мирна, сам стать «щитом» для Рейн-Мари, кидавшей в его сторону суровые взгляды.

Чтобы, решил Оливье, не спускать глаз со своего обвинителя.

Потому что, подумала Рут, Зло, как считал Оден, неприметно и непременно человекообразно.

— Спит с нами в постели, — процитировала она тихо. — И ест за нашим столом.

Гамаш, сидевший рядом с ней, повернулся к старой поэтессе.

— А к Добру нас каждый раз что есть силы тянут за руку, — прошептал он ей. — Даже в конторах, где тяжким грузом почиют грехи[17].

Она пристально на него посмотрела, а застольная беседа, между тем, текла своим чередом.

— Знаешь, как оно заканчивается? — тихо спросила Рут.

— Вот это? — шепотом переспросил он, кивая в сторону Желины.

— Нет, стихотворение, болван.

Он поморщился и задумался на мгновение.

— Зло беспомощно, как нетерпеливый любовник, — сбивчиво начал он, силясь вспомнить. — И начинает свару, и преуспевает в скандале.

— И мы видим, как, не таясь, взаимоуничтожаются Добро и Зло, — продекламировала Рут. — Вот как оно заканчивается.

Долгое мгновение они смотрели друг на друга.

— Я знаю, что делаю, — уверил её Арман.

— А я могу распознать эпитафию, когда слышу таковую.

— Ты назвала кадетов кучкой ущербных. Ты правда так думаешь?

— Про них ничего не знаю, — сказала Рут. — Но точно знаю насчёт тебя. Бекончика?

Гамаш поднял пустую тарелку — Рут просила, не предлагала.

— У меня к тебе вопрос, Рут, — сказала Рейн-Мари с другого края стола. — Не могу найти в архиве ничего времен Великой войны. Не знаешь, что могло случиться с этими материалами? Там же должно быть много всего.

— Почему все думают, что я всё знаю?

— Мы так не думаем, — сказал Габри.

— Ну, про Стропила-для-Кровли я знаю. Никто кроме меня тут о них не знает.

— И что вы о них знаете? — спросил Поль Желина.

Рут его проигнорировала, лишь проворчала что-то, прозвучавшее как «говнюк». Мирна быстро заполнила образовавшуюся кавернозную тишину:

— Причина, по которой вы не можете их отыскать, потому что они уже не Стропила-для-Кровли. Название изменилось несколько лет назад.

— На какое?

— На Notre-Dame-de-Doleur, — сказал Габри.

— Богоматерь-в-Печали? — переспросил Желина.

Арман выпрямился на стуле.

— Или например Богоматерь-в-Горе.

— Там больше нет ничего, — сказала Рут. — Деревня вымерла.

— Не думаю, что название как-то поможет, — сказал Габри.

— Можешь показать её на карте? — попросил Гамаш.

— Ты что, не слушал меня, мисс Марпл? — возмутилась Рут. — Её на карте нет. Её вообще нет.

— Спасибо, что разъяснила, — сказал Арман с преувеличенной вежливостью. — Вот теперь я вполне усвоил. Но не могла бы ты показать, где эта деревня была?

— Могла бы.

— Давайте вернемся к архивам? — попросила Рейн-Мари. — Есть какие-то соображения, куда подевались все материалы по первой мировой?

— Знаешь, — медленно начала Мирна, — У меня есть мысль. Помните, несколько лет назад историческое общество устраивало специальную ретроспективу в Легионе в Сэн-Рэми?

— Точно, — подтвердила Клара. — В 2014-ом, приурочили к сотой годовщине начала войны.

— И где все материалы теперь? — спросил Оливье.

— Damnatio memoriae, — сказала Рейн-Мари.

Как и Три Сосны. Как Стропила-для-Кровли или Богоматерь-в-Печали, война, дабы положить конец всем войнам, была стерта из памяти.

* * *

Арман и Рейн-Мари после ужина отправились провожать Рут до дома. Для этого дела вызвались Оливье с Габри, но Гамашам требовался глоток свежего воздуха, и некоторое отдаление от Поля Желины. Оба надеялись, что к моменту их возвращения гость отправится спать.

Кадет Натэниел сидел на диване в гостиной Рут и читал. Он вздрогнул, как от удара под зад, услышав, как кто-то входит.

— Сэр, — проговорил он.

— Не обязательно звать меня «сэр», — заметила Рут. — Сядь.

Натэниел сел.

— Нет, я обращалась к ним, — Рут ткнула в Армана и Рейн-Мари, которые сообразительно поторопились сесть.

Рейн-Мари повернулась к Натэниелу:

— Что ты читаешь?

— Нашел книгу на столе.

Он показал обложку.

— У нас есть такая же, — заметил Арман.

— Не такая же, а именно эта, — констатировала Рейн-Мари. — Это она и есть.

— О...

— Идите сюда, — скомандовала Рут из кухни.

Все подчинились приказу.

Рут отыскала старую потрепанную карту местности и расправила её на своем белом пластиковом столе. Тут же, как всегда, лежал открытый и заполненный её каракулями блокнот, рядом с чашкой давно остывшего чая.

Чашку Арман узнал. Чашка была из их посудных запасов.

Рут верила во вторичную переработку. И в эволюцию вещей в процессе утилизации. Она брала вещи для использования прежде, чем люди их выбросят.

— Мы ищем Стропила-для-Кровли, — объяснил Арман Натэниелу, который изучал карту с болезненной серьезностью.

— Но мы уже пытались, — сказал кадет, посмотрев на него. — Её там нет, помните, мы говорили?

— Почему вы не спросили меня? — задала вопрос Рут.

— Э… А мы… Гхм.

— Будущее Сюртэ? — осведомилась Рут, посмотрев на Армана.

— Он не спросил у тебя, Рут, — ласково и терпеливо начала объяснять Рейн-Мари, — потому что думал, что ты сумасшедшая старуха.

— Не думал я так! — возмутился Натэниел, сначала сильно покраснев, затем не менее сильно побледнев.

Рут стояла пред ними — весь свитер в утиных перьях. А возле очага, в своем фланелевом гнезде бурчала непристойности Роза.

Рут захохотала. Ухватилась за Рейн-Мари, чтобы не упасть.

Натэниел спрятался за спину коммандера. Сейчас Рут была очень похожа на сумасшедшую старуху.

— Что ж, думаю, ты права, — наконец произнесла Рут, взяв себя в руки. — Но я счастливый человек. А ты?

Юноша, выглядывающий из-за Гамаша, снова покраснел.

— Ты счастлива, Рут? — спросила Рейн-Мари, дотронувшись до тонкой руки старой поэтессы.

— Да.

— О, мне так приятно это слышать. Мне…

— Стропила-для-Кровли, — напомнил Арман. Он уже видел, что две дамы готовы усесться и поболтать насчет смысла жизни и природы счастья. Обычно такие беседы ему нравились, но не в этот вечер.

— Вот, — костлявый палец Рут ткнулся в карту, обозначив точку в десяти километрах от Трех Сосен. — Вот здесь были Стропила-для-Кровли. Но потом название поменялось на Notre-Dame-de-Doleur.

Натэниел записал сказанное и ниже склонился над картой.

— Но здесь нет ничего. Вы просто ткнули пальцем в поле.

Они с Рут уставились друг на друга.

— А сейчас, кадет Смит, время для очередного урока по проведению полицейского расследования, — объявил коммандер. — Кому верить. Говорит ли мадам Зардо правду, или запутывает следы?

— Может иметь место *бля мозгов, — согласилась Рут.

— И как проверить? — спросил Натэниел Гамаша.

— А никак. Ты можешь собрать все факты, улики, но даже самые лучшие следователи учатся доверять тому, чему, как нам говорили в начале нашей жизни, доверять бесполезно. И даже опасно. Инстинктам. Используй свои мозги, своё сердце и всё своё нутро. Всё, что есть в тебе от зверя, от хорошего охотника. Что твои инстинкты говорят тебе о мадам Зардо? Говорит ли она правду?

Натэниел повернулся к Рут, наблюдавшей за ним с некоторым интересом.

— Думаю, она говорит правду. Как минимум, она верит в то, о чём говорит. Завтра отправлюсь туда и проверю на месте.

Одобрив подобное разграничение правды и лжи, Гамаш кивнул.

— Можно мне? — кадет показал на карту и Рут заворчала.

Арман наблюдал, как мальчик с осторожностью сворачивает потертый листок бумаги — рыжие волосы падают на лоб, когда он наклоняется, гладкая идеальная кожа всегда готова разрумяниться. Застенчив.

И Арман мысленно вернулся к своему разговору с Желиной в саду.

Желина был не прав. Настоящие преступники, худшие из них, обитали не вне проторённых тропинок. Они обитали на наших кухнях, сидели за нашими столами.

Неприметные и непременно человекообразные.

Глава 35

— Говорю вам, это где-то здесь.

Наиэниел Смит возбуждённо огляделся, дрожа от мокрого снега, летящего в лицо. Карта в его руках, позаимствованная им у мадам Зардо, превратилась в комок мокрой бумаги.

Остальные трое кадетов стояли спиной к ветру, поэтому смесь из дождя, льда и снега попадала прямиком за шивороты их пальто и в капюшоны. Неослабевающий вой вьюги почти заглушал протесты Натэниела, стремительно превращавшиеся в нытье.

— Тут нет ничего! — проорал Жак. — Гамаш на**л тебя.

Он ссутулился, прижал подбородок к груди, так что сзади казался сгорбленным стариком. Его тесное зимнее пальто, более похожее на лыжную куртку, совсем не подходило для прогулок по грязной полузамёрзшей дороге и серым пустынным полям и перелескам в снежную бурю.

Штаны Жака промокли, он едва чувствовал ноги и бесконтрольно дрожал.

Натэниел посмотрел на девчонок, но те тоже повернулись спинами к дождю и снегу. И к кадету, который привёз их сюда, заявив, что нашел Стропила-для-Кровли.

Натэниел развернулся, смаргивая дождь, стекающий по лицу. Прищурившись, он посмотрел на простирающиеся до горизонта поля. Запустение.

Ни следа деревни. Ни следа живого существа.

— Уходим, — прокричал Жак, трусцой возвращаясь к машине.

За ним побежали Хуэйфэнь и Амелия. Натэниел упорно стоял на месте, как вкопанный, пока не услышал звук двигателя. Он помчался к машине, боясь, что его могут бросить тут одного. Упал на заднее сидение рядом с Амелией, крепко обхватившей себя руками и спрятавшей нос в ворот промокшей куртки.

Notre-Dame-de-Отвали.

Обогрев салона включили на полную, и в тесноте машины запахло сырой шерстью.

— Напрасно потратили время, — сказал Жак с водительского кресла, грея руки у вентилятора печки.

— Но она сказала, что это здесь, — возразил Натэниел.

— Она? Я думал, тебе сказал Гамаш.

— Он предложил продолжить расследование, но информация поступила от женщины, у которой я живу.

— Я, видимо, пропустил занятия, где говорилось, что нам надо верить всяким старым пьянчужкам, — проговорил Жак.

Хуэйфэнь фыркнула, от удовольствия или от только что заработанного воспаления легких.

Вернувшись в Три Сосны, они отправились переодеваться, но когда Натэниел в сухой теплой одежде спустился по лестнице в доме Рут, в гостиной он обнаружил кроме поэтессы Амелию.

Обе посмотрели на него пристальными оценивающими взглядами, и он почувствовал, что попал прямиком в страшную сказку братьев Гримм. Такие истории редко заканчивались хорошо для мальчиков-с-пальчик с ярко-рыжими волосами и улыбкой, как он надеялся, заискивающей. Всё равно он сильно смахивал на обед.

— Я потерял вашу карту.

— Ничего, — сказала Рут, поднимаясь. — Карта мне больше не нужна.

— Там ничего нет, — сообщил ей Натэниел.

Кажется, он провалил тест коммандера. По крайней мере, инстинкты его подвели. Этой женщине верить нельзя. В конце концов, она именно то, на что похожа. На сумасшедшую старую пьяницу.

— Ничего такого, что бы ты смог увидеть глазами, — сказала Рут.

— Что ещё там может быть?– спросил он.

— Пойдём, — поднявшись, позвала его Амелия.

Он оправился за ней, но вместо похода в бистро, для воссоединения с остальными, Амелия направилась к машине.

Несколькими минутами позже они вернулись на то же самое место, где были час назад.

Ничего не изменилось, разве что место стало еще пустыннее.

— Я попросила мадам Зардо повторить мне то, что она рассказала тебе, и она повторила, что деревня располагалась здесь, — сообщила Амелия.

— Я же говорил, — ответил он.

— А ещё я позвонила мужику по топонимике. Он дал мне картографические координаты. Вот.

Мокрый снег бил в ветровое стекло и медленно сползал по нему, скапливаясь рыхлыми кучками под основанием дворников.

— Он проверил и подтвердил, что наименование Стропила-для-Кровли было официально изменено в 20-х годах прошлого века. На Notre-Dame-de-Doleur.

— Почему?

— Ну, Стропила-для-Кровли явно было ошибкой, — ответила Амелия. — Об этом он нам уже говорил. Оно с самого начала не должно было становиться названием.

— Это понятно. Но почему Notre-Dame-de-Doleur?

— Я спросила, он не знает. Может, по названию церкви.

— Я слышал об Notre-Dame-de-Grace, — сказал Натэниел. — Или Notre-Dame-de-Paris, или Notre-Dame-de-la-Merci. Или…

— Да поняла я, поняла. Notre-Dame-de-Doleur необычное…

— Уникальное.

— Ладно. Но уникальное не значит неправильное, так?

Они посмотрели друг на друга. Девушка, что изо всех сил старалась быть особенной, и юноша, который хотел во что бы то ни было стать как все.

— Думаю, что так, — признал он, но без особой убеждённости.

— Месье Топоним тоже удивился такому названию, — призналась Амелия. — Но есть названия и постраннее. Saint-Louis-du-Ha!Ha! к примеру.

— Есть такой город?!

— Oui. В комплекте с восклицательным знаком после каждого «Ha».

— Шутишь.

— Разве похоже, что шучу?

— Нет, но звучит так, словно это шутка. Ха-ха.

Он уловил едва заметный подъём уголков её губ, это было похоже на победу.

— То есть, жители Notre-Dame-de-Doleur ещё счастливчики, — сказала она. — Могло быть и хуже.

— Хуже уже было. Стропила-для-Кровли.

Ему понравилось её упорство. Не сдаваться там, где сдались другие. Где сдался он сам.

Но какой в этом смысл? Даже если тут была деревня, теперь её нет.

Сидя бок обок, они смотрели в медленно запотевающее окно.

— Тут ничего не осталось, — сказал он.

— Ты упускаешь главное. Может, сейчас тут ничего и нет, но было же когда-то? И я уверена, остались какие-то люди. Так всегда бывает. Пойдём.

Она вышла из машины прежде, чем он смог напомнить ей, что не осталось никого. По крайней мере, из ныне живущих.

А потом до него дошло, что имела в виду Амелия. И что имела в виду мадам Зардо.

Они были шестью футами ниже поверхности земли. Те жители деревни, кто тут так и остался.

Notre-Dame-de-Doleur, урожденная Стропила-для-Кровли, превратилась в деревню-призрак.

Они искали почти час, насквозь промокли и продрогли до костей, но в итоге отыскали кладбище. Его покрывал лес, особенно пышный в этом месте. Надгробные камни покосились и местами ушли в землю. Тот, кто изготавливал их, тщательно вырезал в граните имена умерших.

Амелия с Натэниелом не заметили, как мокрый снег превратился в полноценный снегопад — они были заняты осмотром каждого камня, который смогли обнаружить.

Молча посмотрели друг на друга. Между ними пролетали огромные хлопья весеннего снега.

Стало абсолютно тихо, тишину нарушал лишь монотонный шорох падающих снежинок. Снег был повсюду — на них, на деревьях, на земле.

И тут раздался новый звук. Хлопанье. Бренчание. Звяканье.

Литавры.

Для них играл свою музыку лес.

Час спустя они вошли в бистро и протянули Оливье два металлических ведёрка.

Он настороженно посмотрел в них, потом разулыбался.

— Ведёрки для сока! Где вы их взяли? — Поставив ведёрки на пол, он полюбовался ими. — Вы таких сроду не видели. Они ещё и полные!

— Мы слили сюда всё содержимое оставшихся, — объяснил Натэниел.

— Жалко было оставлять там сок, — сказала Амелия. — Мы нашли их в лесочке возле Стропил-для-Кровли.

— Так вам удалось её отыскать?!

Ребята кивнули.

Позади Оливье, возле камина, Рут подняла руку вверх, и когда кадеты ей помахали, она в качестве приветствия показала им средний палец.

— Она вообще в курсе, что обозначает этот жест? — шепотом спросил у Оливье Натэниел.

Тот захохотал:

— Она-то уж точно в курсе. А ты?

— Ну, это значит…

— Это значит, что ты ей нравишься, — сказал Оливье.

Жак и Хуэйфэнь тоже были тут. С горячим шоколадом и картой, они сидели за столиком, который теперь считали своим. Кивнули молодым кадетам.

Но Амелия с Натэниелом прошествовали мимо них, бросив разве что дружеское «Bonjour». И присоединились к Рут.

— Я бы предложила вам сесть, — сказала Рут. — Но не хочу, чтобы вы это делали.

Натэниел поднял руку и медленно выпрямил средний палец. Он никогда никому не показывал среднего пальцы. Ему очень хотелось, много раз, но он не позволял себе. И вот, когда он наконец решился на этот неприличный жест, его адресатом оказалась старушка.

Казалось бы, не самый весомый случай для гордости собой, однако же, он гордился. Гордился собой, где-то межу волнами накатывающего ужаса.

Роза, угнездившаяся на коленях Рут, заворчала: «Фак, фак, фак».

Рут засмеялась.

— Ай, да к черту! Садитесь. Но ничего не заказывайте.

Сняв свои насквозь мокрые куртки и развесив их на гвоздики у огня, они подвинули свои стулья поближе к теплу. Рут склонилась к кадетам и осмотрела их как следует. Промокшие, застывшие до мозга костей. Но счастливые.

— Нашли Стропила-для-Кровли, — констатировала она, и кадеты кивнули. — Но нашли ли вы могилу?

* * *

Клара с Мирной отправились с Рейн-Мари в историческое сообщество Сен-Реми. Тамошний секретарь подтвердил: да, была очень успешная ретроспектива по участию их региона в Великой Войне.

— Не скажете, где теперь все материалы той ретроспективы? — спросила Рейн-Мари.

— Мы всё отдали вам, разве нет? — сказала пожилая женщина-волонтер.

— Вы отдали мне кучу коробок, — признала Рйн-Мари. — И большую часть я уже просмотрела, но там нет ни единого предмета, относящегося к первой мировой войне.

— Уверены?

Женщина явно подозревала, что Рейн-Мари либо потеряла, либо присвоила архивные ценности. Рейн-Мари почувствовала себя защищающейся, и поняла, что сама вот так же точно смотрела на исследователей, объявлявших, что не получили что-то из материала, который, как она твёрдо была уверена, она сама вручала им.

Она взглянула в вежливо-подозревающее лицо секретаря и улыбнулась.

— Знаю, звучит неправдоподобно, я правда все просмотрела. И, правда, там нет ничего.

— Хм-м... — Женщина уселась на своем пластиковом стуле очень прямо. — Где же они могут быть?

Пока она размышляла, а Рейн-Мари ждала, Клара с Мирной проводили время, блуждая по экспозиции, размещённой в просторном зале, начинающемся прямо за столом секретаря. Тут было полно одежды, фотографий и карт.

— Смотри, эта подписана, — сказала Клара. — Тюркотт.

— И датирована 1919-м годом.

На карте изображались Сен-Реми, шумный город лесорубов, и Вильямсбург, и даже Стропила-для-Кровли. Не окрещённые ещё в Notre-Dame-de-Doleur.

Но там не было Трех Сосен.

— Почему? — спросила Клара.

Мирна не ответила. Она стояла рядом с манекеном, облачённым в кружевное свадебное платье. Талия манекена равнялась окружности предплечья Мирны.

— Люди в ту пору были мельче, — объяснила Мирна Кларе. — Недостаток питания.

— Недостаток круасанов.

— И как только они выжили? — посетовала Мирна, покачав головой.

— Дух первопроходцев, — сказала Клара.

— Есть! — проговорила Рейн-Мари от секретарского стола. — Идём.

— Куда на этот раз? — спросили Клара с Мирной, стараясь успевать за ней.

— В Легион. Показ проходил там, и секретарь предполагает, что всё сложили в коробки и оставили в подвале, а потом просто позабыли.

— Какая ирония, — проговорила Мирна.

* * *

Большую часть дня коммандер Гамаш провёл в своём офисе в Академии. Дверь закрыл, скорее даже заблокировал.

Посыл был ясен.

Держись подальше.

Но Бовуар не мог.

В который раз за день Жан-Ги останавливался перед дверью и смотрел на неё.

— Он у себя? — снова спросил он у ассистентки коммандера, сидевшей за своим столом.

— Oui. И так весь день, — ответила мадам Марку.

— И чем он занят?

Она взглянула на Бовуара с недоверием и иронией. Он знал, что она ему не ответила бы, даже если бы могла. Но он должен был попробовать.

Жан-Ги склонил ухо к двери, однако ничего не расслышал.

Тут всякая ирония исчезла из глаз мадам Марку, уступив место неодобрению.

— Он просил его не беспокоить. Вы уже установили, кто убил профессора ЛеДюка? — поинтересовалась она.

— Пока нет, но…

— Так может, уже пора этим заняться, вам не кажется?

Это был не вопрос.

Наконец, на исходе дня, Жан-Ги вернулся, надеясь на отсутствие секретаря. Но она все еще была на месте.

Бовуар ей улыбнулся, прошёл мимо, постучал. И вошёл. Невзирая на протесты и крик: «Стойте!».

Арман Гамаш бросил на него жесткий взгляд, рука инстинктивно опустилась на крышку ноутбука.

Он смотрел на Жана-Ги и медленно закрывал крышку. Жест был равен пощечине, да такой, какую мало какая рука могла влепить.

Мужчины смотрели друг на друга, потом взгляд Жана-Ги опустился на тонкий ноутбук.

— Простите, сэр, — проговорила секретарь, стоя в дверях и сверля глазами на нарушителя.

— Ничего, мадам Марку, — ответил ей Гамаш, поднимаясь из-за стола. — Вы можете быть свободны. Я, так или иначе, заканчиваю. Спасибо, что оставались тут.

Мадам Марку нерешительно потопталась в дверях.

— Всё в порядке, Шанталь.

Сурово глянув на Бовуара, секретрь ушла, тихо прикрыв за собой дверь, оставив двух мужчин смотреть друг на друга.

— Мы выяснили насчёт глушителя, — сообщил Бовуар. — Сделан на фабрике в Теннеси. Они специализируются на адаптивных устройствах к оружию. У них осталась копия заказа ЛеДюка. Должно быть, он переправил глушитель через границу контрабандно.

Гамаш хмыкнул неодобрительно, но без удивления, и жестом показал в сторону зоны для посетителей. Подальше, решил Бовуар, от стола. И закрытого ноутбука.

— Ты пришёл, чтобы сообщить мне об этом? — спросил Гамаш, усевшись и сняв очки.

Бовуар сел напротив и склонился вперёд.

— Шутки кончились, патрон. В чём дело? Что вы тут делали?

— Вообще-то это мой офис, — в обычно спокойном голосе Гамаша слышалось раздражение. — Что тебе нужно, Жан-Ги?

Бовуар, встретившись со столь простым вопросом, понял, что его терпение кончилось.

Ему нужно было знать, почему месье Гамаш весь день прячется.

Надо было знать, зачем тот только что захлопнул ноутбук. Что там было?

Ему нужно было понять истинную причину перемещения кадетов в Три Сосны.

Ему нужно было узнать, как отпечатки пальцев Гамаша оказались на орудии убийства.

Нужно было знать, зачем нужно было специально вызывать Поля Желину и врать шефу-инспектору Лакост, и ему лично, в процессе.

Ему нужно было узнать, кто на самом деле Амелия Шоке.

И просто необходимо было узнать, кто убил Сержа ЛеДюка, потому что в наступивших ранних сумерках сознания для Бовуара появился рассветный лучик надежды, что Гамаш знает ответы.

Но Жан-Ги сидел и молчал. Смотрел в такое знакомое лицо такого знакомого человека. Который стал незнакомцем.

— Я хочу, чтобы вы доверились мне.

Жан-Ги медленно повернул голову в сторону письменного стола и закрытого компьютера.

— Почему Поль Желина подозревает меня в убийства Сержа ЛеДюка? — спросил Гамаш.

— Думаю, всё началось с отпечатков пальцев.

Гамаш кивнул.

— А как мои отпечатки попали на орудие убийства?

Бовуар почувствовал ком в желудке.

— Не знаю, — тихо, почти шепотом, сказал он. — Но это ведь только следы отпечатков. Ясно же, что они не ваши.

— О, они мои.

Повисла тишина. Только в ушах Бовуара стучало — кровь, отлив от конечностей, устремилась прямо в сердце. Отступала. Убегала прочь. Оставив его голову пустой.

— О чём вы?

— Мы оба знаем, что частичные отпечатки неприемлемы для следствия, — сказал Гамаш. — Мы всем рассказываем, что не принимаем их всерьез. Но правда в том, что мы их принимаем. И должны принимать. Как часто они приводили нас к убийце?

— Часто, — согласился Жан-Ги.

— И в этот раз тот же случай.

— Вы же не…

— Делаю признание? Non. Я никогда не трогал тот пистолет. Я даже не знал, что он у него есть, я бы не потерпел такого, если б знал.

— Следы отпечатков Бребёфа тоже есть на пистолете. Имеете в виду, что это он? Но он бы стёр отпечатки. И вы бы стёрли. Амелия Шоке? Её отпечатки на револьвере, на футляре, и это её карта. Это она убила его?

И в наступившей тишине задал ещё один вопрос:

— Кто она?

— Этого я сказать не могу.

— Кто она? — упорствовал Бовуар. — Тут какая-то личная связь, так? Поэтому вы отменили прежнее решение и приняли ее в Академию. Поль Желина прав.

— Да, он прав. Но сначала мне нужно поговорить с мадам Гамаш.

— Неужели, она…

— Я ничего тебе больше не скажу, Жан-Ги. Я и так сказал слишком много, да и то потому, что доверяю тебе.

— Но не настолько, чтобы сказать мне правду.

— Я сказал тебе правду. Просто, я пока не могу сказать тебе больше. Поверь мне.

Гамаш поднялся и Жан-Ги вскочил следом. Они направились к двери.

— Вы знаете, кто убил Дюка? — спросил Бовуар.

— Думаю, что знаю. Но у меня нет доказательств.

— Скажите мне.

— Не могу. Но я говорю тебе, что ключ ко всему — отпечатки на револьвере.

У выхода Бовуар остановился, прижав ступней дверь, так, чтобы её невозможно было открыть.

— Заместитель комиссара Желина планирует арестовать вас по подозрению в убийстве?

— Думаю, что так.

— Но вы об этом не беспокоитесь?

— Только потому, что я не бегаю по коридорам, и не кричу, не означает, что я не беспокоюсь. Но я не паникую. У него свои планы, у меня свои.

— Не жалеете, что подключили его к расследованию? — спросил Жан-Ги. — Зачем он был вам нужен? И вы всё провернули за спиной у Изабель. Сами бы вы такого не потерпели, когда были шефом-инспектором, а с ней так поступили.

Теперь Гамаш выглядел устало. Он встретил взгляд Бовуара. Сначала Жан-Ги решил, что месье Гамаш раздумывает, довериться ли ему, но потом понял, что тут другое.

Месье Гамаш держался за взгляд Жана-Ги, как утопающий цепляется за соломинку.

Как человек, оказавшийся за бортом.

— Это была слишком хорошая возможность, чтобы ею не воспользоваться, — ответил Гамаш. — Заместитель комиссара КККП как раз посетил Монреаль. Я должен был попросить.

— Но не за спиной Лакост.

— Да. Но сомневаюсь, что он согласился бы, если бы просьба исходила от неё. Они не знакомы.

— С вами он тоже не знаком, раз подозревает вас в убийстве.

— Ты же меня тоже подозреваешь, разве нет?

— Нет, — поторопился отвтеить Бовуар, хотя оба знали, что это не так, это почти ложь. — Желина сегодня снова поедет с вами в Три Сосны?

— Да, я его снова пригласил.

— Зачем? — спросил Бовуар.

— Чтобы он не упускал меня из виду, — ответил Гамаш, потом улыбнулся. — А я бы не упускал из виду его.

— Хотите, я поеду с вами? Могу остаться.

— Нет, тебе нужно к Анни. Я с ней говорил в обед. Она кажется такой счастливой.

Арман Гамаш протянул руку своему молодому коллеге — странно формальный жест.

Бовуар ответил на рукопожатие.

— Не верь всему, о чём думаешь, — проговорил Гамаш, прежде чем отпустил руку и открыл дверь. — Пема Чодрон, буддистская монахиня.

— Конечно, — сказал Бовуар и тяжко вздохнул, когда дверь позади него закрылась. Повернувшись, чтобы уходить, он лицом к лицу столкнулся с Шанталь Марку, стоящей возле своего стола в длинном пальто. И уже надевающей вязаную шапочку на голову.

Распахнув дверь в коридор, она предложила ему покинуть помещение.

Пока они шли по коридору — он с одной стороны, она с другой, Бовуар размышлял, как много мадам Марку слышала. И была ли она секретарем Сержа ЛеДюка, до переворота и приезда коммандера Гамаша.

Глава 36

— Так это всё-таки были Стропила-для-Кровли, — сказал Жак, когда Натэниел с Амелией наконец подсели за их столик. — Кто бы мог подумать, что эта дырка в жопе когда-то там была.

— Верно, — согласилась Амелия. — Это было совсем не очевидно. Нам пришлось над этим поработать.

Она глянула на Жака, прежде чем принять от Оливье кружку горячего густого шоколада, увенчанную взбитыми сливками. — Merci.

Слегка оробевший от её вежливости, Оливье улыбнулся:

— De rien.

— И в итоге, всё, что вы нашли — пара вёдер с кленовым сиропом, — Жак протянул свою пустую кружку Оливье, тот принял её и удалился. — Отличная работа.

— С кленовым соком, — поправил его Натэниел.

Хуэйфэнь ранее наблюдала разговор между молодыми кадетами и старой поэтессой, и хотя не слышала, о чём говорилось, заметила, сколько внимания беседе уделила сумасшедшая старуха.

Уж точно, они обнаружили что-то большее, чем сок.

— Что вы нашли? — спросила она.

— Что тебе за дело? — спросила Амелия.

— Что нам за дело? — переспросила Хуэйфэнь. — Нас там, может быть, и не было, но работаем мы все вместе.

 -Нет, не вместе, — сказал Натэниел. — Вы чуть не бросили меня на дороге. Сели в машину и готовы были уехать.

— Ничего подобного, — возразил Жак. — Я завёл мотор только для прогрева печки, и чтобы поторопить тебя.

— Я не просто там торчал, я искал Стропила-для-Кровли, а ты сдался, ленивое говно.

— Ты мелкий кусок дерьма! — Жак дернулся в сторону Натэниела, тот отклонился. Но Хуэйфэнь удержала Жака, взяв его за руку.

Амелия уловила едва заметный жест, и не в первый раз задалась вопросом — какую власть имеет эта миниатюрная женщина над этим крупным мужчиной. И не впервые подумала, какое влияние та оказывает на Жака.

Хуэйфэнь способна остановить его, но способна ли она побудить его к действию?

— Ты просто боишься сознаться, что был неправ, — сказала Амелия.

— Я ничего не боюсь, — зыркнул Жак на Амелию. — Сколько раз мне это доказывать?

— О, сейчас-то ты боишься, — тихо сказала Хуэйфэнь. — И раньше боялся. Как и все мы.

Дружеский смех и тепло бистро расстворились, когда четверо юных кадетов уставились друг на друга.

Потом хлопнула входная дверь, и все четверо вернулись к реальности — коммандер Гамаш и заместитель комиссара Желина вошли в бистро.

Потопали ногами, стряхнули снег с пальто, похлопали шапками о коленки. То была своеобразная квебекская джига, впитываемая с молоком матери.

Снегопад с наступлением ночи превратился в снег с дождём, и теперь стучал в окна бистро, скапливаясь сугробами на рамах переплётчатых окон.

Гамаш снял промокшее пальто, и, повесив его на вешалку у двери, огляделся, потёр руку об руку, чтобы согреться и впитать тепло от двух каминов, весело потрескивавших поленьями на противоположных концах бистро. В зале было на удивление много народа, для такой отвратительной ночи. Однако не хватало кое-кого из завсегдатаев.

Рейн-Мари, Клара, Мирна, Рут и Габри остались дома у Гамашей, возле гудящего в камине огня. Они пили красное вино и просматривали содержимое многочисленных коробок, обнаруженных ими в подвале Королевского канадского Легиона.

— Смотрите, — Клара держала фотографию. — Это мой дом, с задней стороны.

Она показала фото двух юношей в обмотках от колен до лодыжек. Униформа их была слишком тесной, а улыбки, как видела Клара, достаточно широкие.

Мальчишки стояли на деревенском лугу, а между ними — женщина фермерского вида в своём лучшем воскресном платье, неловкая, застенчивая и исполненная гордости, что по обе стороны от неё крепкие сыновья, обнимающие её за мягкие плечи.

— Посмотрите на сосны, — сказал Габри. — Они размером с этих мальчишек.

Направляясь к дому Гамашей, они как раз проходили мимо этих сосен, возвышающихся теперь над деревней. Крепких, стройных и всё еще подрастающих.

— Я думала, этим деревьям несколько сотен лет, — сказала Мирна. — Как Рут.

— Они и так там сотни лет, — сказала Рут. — Эти три сосны вроде как всегда росли на деревенском лугу.

Поэтесса говорила с такой уверенностью, что Мирна готова была поверить — Рут действительно несколько сотен лет. Укоренилась и промариновалась, как старая репа.

— Может те первые погибли, — предположила Клара. — Является ли кто-нибудь из мальчишек на этом фото тем, кто изображен на витраже?

Клара передала фото по кругу.

— Сложно сказать, — начала Мирна. — Точно не центральный мальчик, но двое других изображены в профиль.

— Есть там имена? — спросил Габри.

Рут перевернула фотографию.

— Джо и Норм Валуа, — прочла она.

Друзья взглянули на неё — свою энциклопедию потерь.

Рут кивнула.

— Там, в списке на стене есть ещё третий Валуа. Пьер. Наверное, ещё один брат.

— Ох, великий Боже, — выдохнула Рейн-Мари, и отвернулась от изображения, чтобы не встречаться взглядом с глазами мадам Валуа.

— Я подумал, может быть, Пьер делал это фото, — предположил Габри. — А может, то был их отец.

Клара забрала фотографию. Пьер был младшим братом или старшим? Может, он присоединился к братьям позже? Или уже был там? Встретились ли они перед гибелью? Большинство юношей попали в один и тот же полк, и наверняка в одну и ту же часть. И сгинули в одной и той же битве.

Ипр, Вими, Фландрия, Сомма, Пашендейл. Такие известные сейчас названия были совершенно незнакомы тем трём мальчишкам на фото.

Клара всё смотрела и смотрела на фотографию, на молодых мужчин, на молодые деревья, на свой дом, совершенно не изменившийся с задней стороны.

Может, они выросли в этом доме. И те телеграммы доставляли сюда. И они выпадали из материнских рук на каменный пол, одна за другой. Множась, кружась в урагане горя.

С прискорбием сообщаем вам …

Может, поэтому её коттедж всегда был таким успокаивающим. Потому что он служил утешением безутешному.

Клара опустила фото на диван рядом с собой и вернулась к работе по разбору коробок, по поиску ребят, изображенных на витраже.

Фото за фото, сплошь поля грязи на месте разбомбленных французских и бельгийских деревушек, исчезнувших с лица земли, превратившихся в траву на бескрайних просторах.

— Помочь? — предложил Арман, переодевшись после возвращения из Академии и перед походом в бистро.

Он обращался к Рейн-Мари, но та промолчала, уставившись в обувную коробку у себя на коленях. Он наклонился и заглянул в коробку.

Телеграммы.

— Посмотрите-ка, — сказал Габри, нарушив тишину. Он держал компас, поворачивая его так и этак. — Никогда не умел пользоваться такими штуками.

— Потерянный мальчик, да и только, — прокомментировала Мирна, и Рут хрюкнула от удовольствия. Или из-за оливки, попавшей в ноздрю.

— Тебе бы надо заняться ориентированием, — посоветовал Гамаш, когда Габри отдал ему компас.

— Я вполне удовлетворён своей ориентацией, спасибо, — заявил Габри.

Стекло компаса было разбито, но при повороте стрелка указывала на север.

— Когда ты закончишь играться, Клюзо, сходи, проведай свою молодежь, — посоветовала Рут. — Они в бистро. Им нужно с тобой поговорить.

— Можем мы пойти? — спросил Гамаш Желину.

— Немного скотча возле камина — звучит хорошо, — кивнул тот.

Придя в бистро, Гамаш махнул Оливье, заказав виски, потом они с Желиной прошествовали по залу к кадетам. Подойдя, Гамаш попросил вскочивших им навстречу ребят сесть.

— Рут сказала, что вам нужно со мной поговорить, — он пригладил волосы и сел. — Что-то случилось?

Четверка кадетов выглядела расстроено. Двое были бледны, двое раскраснелись.

— Мы просто поспорили, — объяснила Хуэйфэнь. — Впрочем, как обычно.

— О чём спорили? — спросил Желина, усевшись.

— Эти двое нашли Стропила-для-Кровли, или Notre-Dame-de-Doleur, или как его там назвали, — сказала Хуэйфэнь. — А мы сдались.

— Да какая разница, — возмутился Жак. — Там всё равно ничего нет кроме снега. И кленового сиропа.

— Сока, — поправил его Натэниел. — И там есть кое-что ещё.

— Что вы нашли? — спросил Гамаш после того, как поблагодарил Оливье за принесённый скотч.

— Кладбище, — голос Натэниела теперь зазвенел от нетерпения, глаза заблестели.

— Оно, конечно, заросло, — сказала Амелия. — Но всё ещё там.

— И? — потопил их Гамаш.

Натэниел покачал головой.

— Энтони Тюркотта там нет.

— Вообще нет Тюркоттов, — добавила Амелия.

Гамаш, удивившись, откинулся на спинку. Задумался.

— Но разве человек из бюро по топонимике не говорил, что Тюркотт похоронен там?

— Да. Об этом упоминается и в Энциклопедии Канады.

Гамаш снова подался вперёд, сложив локти на стол, сцепил руки и подпёр ими подбородок. И уставился в темноту, на снежный вихрь, клубящийся за окном в лучах света из бистро.

— Может, надгробный камень упал или вообще ушёл в землю? — наконец спросил он.

— Может быть, — признала Амелия. — Но это не очень большое кладбище и большинство камней очень просто отыскать. Можем завтра туда вернуться и посмотреть ещё раз.

— К чему это? — спросил Жак. — Ему просто нужно нас чем-то занять. Разве вы не видите? Как это вообще может быть важно? К тому же, он теперь даже не в следственной команде.

— А ты пока не офицер Сюртэ, — отрезал Гамаш. — Ты курсант, а я твой коммандер. Будешь делать, как я скажу. Вы исчерпали моё терпение, молодой человек. Единственной причиной, по которой я терплю подобное несоблюдение субординации, это только потому, что понимаю, что кто-то морочил вам голову. Наговорил всякой лжи.

— А вы решили меня перевоспитать, что ли? — вопросил Жак.

— Да, именно так. Ты почти выпускник. А дальше что?

— Стану офицером Сюртэ.

— Станешь ли? В Академии многое изменилось, а ты не изменился совсем. Ты застрял. Застыл. Даже закостенел, — Гамаш понизил голос, хотя соседним столикам было отлично слышно. — Настало время, Жак — или ты движешься вперед, или нет.

— Вы же понятия не имеете, кто я. И что я сделал, — зашипел Жак.

— Что ты сделал? — спросил Гамаш, не сводя с юноши глаз. — Скажи сейчас.

Хуэйфэнь дотронулась до Жака. Жесть был предостерегающий. Снова. Почти невесомый жест, но Гамаш заметил.

Момент, когда Жак готов был что-то сказать, миновал.

Гамаш посмотрел на Хуэйфэнь, потом повернулся к Натэниелу и Амелии.

— Вы хорошо поработали.

— Что нам делать дальше? — спросил Натэниел.

— Дальше вы идёте к нам на ужин, — сказал Гамаш, поднимаясь. — Вы же, наверное, проголодались.

— Мы тоже? — спросила Хуэйфэнь и они с Жаком тоже поднялись.

Коммандер неласково им кивнул и отправился к деревянной стойке, чтобы расплатиться за кадетов, за выпивку и пригласить Оливье присоединиться к остальным.

* * *

— Как ты? — спросила Анни.

Они сидели на диване и смотрели новости, Жан-Ги растирал её отекшие ступни. Было видно, что Жан-Ги о чём-то думает.

— Просто размышляю.

— О чём?

Он поколебался, не желая огорчать Анни идеями, которые одновременно были и сумасшедшими и в следующую секунду вполне оправданными.

— Как думаешь, мог твой отец когда-нибудь…

— Oui?

Она откусила добрый кусок эклера, бывшего у неё сегодня hors d’oeuvre.

Сейчас, заглядывая в доверчивые глаза жены, Жан-Ги понимал, что мысли сумасшедшие. Арман Гамаш никогда бы…

— Нет, ничего.

— Да что такое?! — она положила эклер на тарелку. — Рассказывай. У папы неприятности? Что-то случилось?

Ну вот, он всё-таки расстроил её, и понимал, что она теперь не отступит, пока он не расскажет ей.

— Старший офицер из КККП, присоединившийся к нашему расследованию, как независимый наблюдатель, думает, что твой отец мог…

— Быть замешан в убийстве? — закончила за него Анни.

— Ну, нет, не до такой степени, просто…

Она скинула ноги с его коленей и села. Анни была юристом до мозга костей.

— Есть какие-то улики? — спросила она.

Жан-Ги вздохнул.

— Косвенные, в лучшем случае.

— А в худшем?

— Отпечатки пальцев.

Анни вздёрнула брови. Такого она не ожидала.

— Где?

— На орудии убийства.

— Господи. Это же револьвер, да?

— Твой отец утверждает, что никогда его не касался, даже не подозревал о том, что у ЛеДюка есть револьвер.

— Он бы такого не допустил, — сказала Анни, прищурив глаза и задумавшись.

— Он так и сказал. Отпечатки частичные. Его, ещё одного кадета и Мишеля Бребёфа.

— Частичные? — Лицо её сразу расслабилось. — Тогда они не считаются. И уж точно они принадлежат не отцу.

— Сегодня он сообщил мне, что отпечатки определённо его.

— Погоди, — она склонилась к мужу. — Он сказал, что не дотрагивался до оружия, но что отпечатки принадлежат ему. Где логика?

— Вот именно. Он сказал, что ключ к расследованию этого преступления лежит как раз в отпечатках.

— В чьих-то оставшихся, полагаю. Дяди Мишеля или кадета. Именно это папа имел в виду. А кто он?

— Кадет? Это она. Амелия Шоке.

Он наблюдал за лицом жены, но никакой реакции на прозвучавшее имя не последовало. Жан-Ги колебался, рассказывать ли дальше, или Анни успокоится на этом.

— Но это не всё. Что ещё?

— Между ними есть какая-то связь.

— Между папой и Мишелем Бребёфом, конечно же, есть. Ты же знаешь.

— Нет, между Амелией Шоке и твоим отцом.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она напряженным голосом.

— Да не знаю я. Я просто подумал, может это имя тебе знакомо.

— А должно? Слушай, Жан-Ги, говори, что у тебя на уме.

Он вздохнул, прикидывая в уме, сколько ущерба собирается нанести.

— Как ты думаешь, могла быть у твоего отца интрижка?

Вопрос ударил по Анни как наковальня по мультяшному коту. Вопрос ошеломил её, Жан-Ги почти видел, как вокруг головы жены кружатся звездочки и птички.

Анни, онемев, смотрела на мужа. Наконец выдавила:

— Конечно нет!

— Со многими мужчинами случается, — ласково сказал Жан-Ги. — Когда они вдали от дома. Это как искушение, момент слабости.

— Мой отец такой же человек, как и любой другой. И у него есть свои слабости, — сказала Анни. — Но не в этом смысле. Такое с ним невозможно. Он никогда, ни за что в жизни не обидел бы маму. Он её любит.

— Согласен. Но я должен был спросить, — взяв жену за руку, он бездумно стал крутить обручальное колечко на её пальце. — Я обидел тебя?

— Ты разозлил меня просто самим вопросом. И уж если тебе надо было спросить, то что же тогда думают другие? Например, этот человек из КККП. Он совсем не знает папу.

— Нет, но он остановился у твоих родителей в Трех Соснах.

— Тебе надо туда поехать, Жан-Ги. Ты должен быть с папой. Просто чтобы убедиться, что он не сделает никакой глупости.

— Типа убить кого-то или завести интрижку?

— Ну, похоже, тут ты уже напортачил, — сказала она с грустной улыбкой.

— Я вызвался поехать с ним, но он сказал, что я должен быть с тобой.

— Со мной всё в порядке. До родов ещё несколько недель.

Он поднялся и потянул её с дивана.

— Ты хочешь, чтобы я уехал и тогда никто не помешает тебе прикончить коробку эклеров, да?

— Вообще-то, через несколько минут прибудет разносчик пиццы. Хочу, чтобы ты до этого момента убрался. Он очень ревнивый.

— Меня променяли на пипперони. Мама предупреждала, что этим всё кончится.

— Прямо как Глория Стайнем.

Глава 37

— Мэри Поппинс, — сказала Клара. — Лучше не придумаешь!

С облегчением выдохнув, она рухнула на диван, и Арман сдвинул панели, закрывающие телевизор.

Они поужинали. Мирна принесла картофельно-мясную запеканку. Ароматный хрустящий чесночный хлеб принесла Клара. И огромный шоколадный торт испек Габри, зная, что во время ужина им предстоит поработать.

Это оказалось гораздо труднее, чем ожидалось. Они так сосредоточились на загадке мальчиков на витраже, что даже не задумывались о содержимом коробок, забытых в подвале Легиона.

А там — всё, что осталось от множества погибших. Великая война погубила цвет Европы, прихватив с собой и дикие цветы Канады. Целое поколение молодёжи сгинуло. А всё, что от них осталось, позабыто в пыльных старых коробках в подвале.

В одном из писем домой хранился плоский засушенный цветок мака. Хрупкий, но по-прежнему трепетно-красный. Сорванный свежим летним утром, накануне битвы в крохотном уголке Бельгии под названия Поля Фландрии.

Этот цветок стал последней каплей. Друзья прекратили поиск, не в силах продолжать.

Рейн-Мари, Клара, Мирна, Рут и Габри отставили коробки и потянулись на кухню, где остальные приготовили ужин. Трапеза началась уныло, пока внимание их не переключилось на молодежь, поглощавшую еду с такой жадностью, словно их никогда не кормили. Огромные куски запеканки исчезали в четырех бездонных прорвах.

И тут же требовалась добавка. И поскольку аппетит местных жителей оставлял желать лучшего, для кадетов было полно еды.

Даже Рут улыбнулась. Хотя, может, дело в газах.

— Шоколадного торта? — предложил Габри.

Волшебные слова чудесным образом улучшили аппетит, и все — каждый с толстым куском отлично пропитавшегося торта и чашечкой кофе — отправились в гостиную.

— «Мэри Поппинс»? — спросила Рейн-Мари.

— «Мэри Поппинс», — подтвердила Клара. — Лучше не придумаешь!

— Девчонки смотрят его каждый раз, как приедут, — сказала Рейн-Мари, вручая диск мужу.

— Девчонки? — спросила Хуэйфэнь.

— Внучки, — объяснила Рейн-Мари. — Флоранс и Зора.

— Зорро? — переспросил Жак с преувеличенно серьёзным выражением лица.

Но сник под суровым взглядом Гамаша.

— Зора, — поправил он. — Её назвали в честь моей бабушки.

— Она же не совсем ваша бабушка, — заметил Желина. — Разве она не из тех ПЛ, что появились после первой мировой?

Гамаш посмотрел на маунти. И снова посыл был ясен. Поль Желина отлично выполнил домашнюю работу — дом, в котором он рылся, принадлежал Гамашу.

— ПЛ? — заинтересовался Натэниел.

— Перемещенные лица, — объяснила Мирна. — Оставшиеся без дома и семьи. В основном, из концентрационных лагерей. Их освободили, но им некуда было идти.

— Мой отец устроил переезд Зоры в Канаду, — сказал Арман.

Почему бы не рассказать им, тем более что это теперь не секрет. Недолго ему оставаться таковым. Желина за этим проследит.

— Она приехала, чтобы жить с нами, — сказал Гамаш, включая ресивер и DVD. — Мы стали её семьей.

— А она стала вашей, — сказал Желина. — После смерти ваших родителей.

Гамаш развернулся к Желине.

— Oui.

— Зора, — произнесла с нежностью Рейн-Мари. — Это имя означает рассвет, зарю. Рождение света.

— Она такой и была, — сказал Арман. — Итак, все уверены, что хотят посмотреть «Мэри Поппинс»? У нас ещё есть «Золушка» и «Русалочка».

— Никогда не видела «Мэри Поппинс», — созналась Амелия. — А вы?

Остальные кадеты отрицательно покачали головами.

— Суперкалифраджилистикэкспиалидоушиз? — пропела Мирна. — Вы никогда не видели «Мэри Поппинс»?

— В ситуации любой не опростоволошусь, — продолжила цитировать Клара. — Ну всё, Арман, давай, включай.

— Вычеркивайте меня, — заявил Оливье, поднимаясь. — У меня от этой няньки мурашки по коже.

И как только на экране появилась заставка — Лондон 1910 года, Оливье ретировался на кухню. Через несколько минут туда отправился Арман, чтобы сделать ещё кофе. Он обнаружил Оливье, сидящего в наушниках в кресле у камина и смотрящего маленький телевизор.

— Что ты смотришь?

Оливье чуть из кожи не выпрыгнул.

Он стянул наушники с головы.

— Господи, Арман! Я чуть не помер.

— Прости. Что смотришь?

Стоя за креслом Оливье, он наблюдал на экране молодого Роберта де Ниро и Кристофера Уолкена в баре.

— «Охотника на оленей».

— Шутишь? — сказал Арман. — «Мэри Поппинс» тебя пугает, а с «Охотником на оленей» в этом смысле все нормально?

Оливье улыбнулся.

— Беседа про Клэртон всегда напоминает мне, какое это великое кино.

— Почему?

— Да потому что, я думаю, это связь…

— Нет, я спрашиваю, почему про Клэртон?

— Это же город, из которого родом главный герой. Вот, смотри.

Он указал на экран, где как раз появился кадр со сталелитейным городом округа Пенсильвания.

— Пожалуй, оставлю это на тебя.

Оливье проводил глазами Армана, вернувшегося в гостиную, в мир Мэри, откуда слышалась песня Отца «Жизнь, которой я живу».

Перед ним самим, на экране, Роберт де Ниро развязал драку у барной стойки с «Зелёным беретом».

* * *

Дворники в автомобиле Жана-Ги изо всех сил боролись с мокрым снегом на ветровом стекле.

Бовуар любил дорогу. Дорога — возможностью послушать музыку и поразмышлять. Сейчас он раздумывал над теми злосчастными отпечатками, и вопиющим противоречием, которое выдал ему его тесть.

Отпечатки принадлежат ему. Но до оружия он никогда не дотрагивался.

Ключ к расследованию в отпечатках.

Он намекал на Амелию Шоке?

Вопреки протестам Анни, и своей собственной интуиции, Жан-Ги попытался разобраться в своих сомнениях. Может ли быть эта девчонка-готесса дочерью Гамаша? Она совсем не похожа на Анни или её брата Даниеля. Но может быть, на самом деле она похожа, а в заблуждение вводят её обвесы? Татуировки и пирсинг маскируют её настоящую?

Может ли Амелия, вероятно, не случайно носящая имя матери Гамаша, быть результатом сиюминутной слабости, случившейся двадцать лет назад?

Но почему тогда, зная, кто она, Гамаш принял её в Академию?

Может, он не подозревал о её существовании до тех пор, пока не увидел заявление о приёме, увидел, кто её биологическая мать, узнал дату рождения. Узнал имя. И сложил всё вместе.

Потом захотел увидеть девчонку.

А когда случилось преступление, захотел её защитить. Защитить дочь, о которой никогда не знал.

То есть, Гамаш думает, что она убила Сержа ЛеДюка? А теперь прикрывает её, намеренно путая следствие заявлением, что отпечатки принадлежат ему, в то время как они ему не принадлежат?

Отвлекает? Еще одним китом. И «всеми зловредными истинами».

Прошуршали дворники, очищая ветровое стекло. И Жану-Ги показалось, что в непроглядном тумане забрезжил просвет. Он уже близко.

Допустим, он выбрал не ту версию? Допустим, Гамаш говорил правду. Отпечатки принадлежат ему, но он никогда не касался револьвера.

Как такое может быть?

Вжух, вжух — шуршали дворники.

Жан-Ги почти видел его, чувствовал ответ где-то впереди, в темноте.

Вжух, вжух. Он сбросил скорость и подъехал к заправочной станции. И там остановился, не заглушая мотор, слушая, как снег шлепает по крыше и запотевшим окнам автомобиля.

Если месье Гамаш не трогал револьвера, но на револьвере остались его отпечатки, то значит, что кто-то туда их поместил. Кто-то с таким опытом в данном деле, что даже экспертиза Сюртэ не обнаружила подлог.

И хотя в Академии было полно профессоров, лучших каждый в своей области, а так же выпускников, в недалеком будущем агентов полиции, не считая приглашенных экспертов — лишь немногие обладали нужным умением провернуть подобное.

Это требовало не просто опыта, но особого таланта в криминалистике и махинациях. Провернуть такое не так-то просто. Потребовалось бы несколько месяцев на подготовку.

Требовались время, терпение и хладнокровие. Чтобы подбросить подобные улики, необходим недюжинный талант тактика. В Академии есть такая личность. Кое-кто, кого пригласил на работу сам Гамаш.

Хуго Шарпантье.

Вжух, вжух, вжух.

* * *

Арман положил ладонь на руку Рейн-Мари. Та не отпускала обувную коробку, даже смотря кино.

Как только Мэри Поппинс скатилась по перилам, чем сильно удивила отпрысков семейства Бэнксов, Арман склонился к жене и прошептал:

— Отдай мне, я посмотрю.

— Я сама.

— Нет, я сам.

Она ослабила хватку, и руки её соскользнули с коробки.

Прихватив картонку с архивом, Арман прошёл между кадетами, рассевшимися на полу и не отрывавшими глаз от экрана. Войдя на кухню, он налил себе кофе и расположился за обеденным столом.

В дальнем конце комнаты, поджав под себя ноги, смотрел своё кино Оливье.

Глубоко вздохнув, Арман посмотрел на коробку, полную телеграмм, и вспомнил, сколько раз ему самому приходилось доставлять горестные вести.

Видеть, как открывается дверь. Как ожидание на лицах родителей, супругов, братьев или сестер, а иногда и детей, сменяется на озадаченность, потом на испуг.

Сообщать им, что произошло.

Он помнил каждый случай за последние тридцать лет. Закрыв глаза, он вспоминал лица, глаза, смотрящие на него с мольбой. Как им хотелось, чтобы это была неправда. Он вспоминал, как они хватались за его руку, чтобы не упасть. Матери, отцы, мужья и жены, подкошенные горем. Вспоминал, как они, удерживаемые им, опускались на пол.

Он оставался с ними, пока они не находили в себе силы снова подняться, собрав себя по частям и изменившись навсегда.

В сопровождении песенки Мэри Поппинс про ложку сахара в лекарство, Арман открыл коробку. И стал читать телеграммы. Искал лишь одно имя — Тюркотт.

Он думал, что быстро покончит с коробкой, просто проглядывая имена. Но не смог. Он понял, что читает каждую телеграмму. Между всеми ними было одно разрушительное сходство. Командование явно не справлялось с количеством писем, которые требовалось написать. Некоторое время спустя телеграммы сделались краткими, наспех составленными, и смысл они обрели лишь сотню лет спустя, когда географические названия мест стали широко известны. Но на момент доставки такая телеграмма, должно быть, звучала бессмысленно. Их дети сгинули навсегда. На каком-то далёком чужом поле битвы с труднопроизносимым названием.

Самым худшим было, пожалуй, количество пропавших без вести, предположительно погибших. Тех, кто пропал, да так и не нашёлся.

Таких было много. Очень много.

Но никого, кто бы носил фамилию Тюркотт.

Выжил ли он?

Интуитивно Гамаш чувствовал, что солдатик с картой, изображенный в витражном окне, домой не вернулся.

Закрыв крышку, Арман молча сидел, сложив руки на коробку. Он посмотрел на Оливье и телевизор, работающий без звука.

Из гостиной было слышно, как трубочист Берт предупреждал детей Бэнксов о том, что недуг дядюшки Альберта серьёзен и заразен.

Дядя Альберт захихикал, а потом, не в силах больше сдерживаться, расхохотался.

— Люблю посмеяться, — протяжно, чисто и громко выпевал дядя Альберт.

А в это время на экране перед ним Роберт де Ниро, грязный и истощенный, крутнул барабан револьвера и приставил дуло к виску. Дикие глаза, рот распахнут в безмолвном крике, но всё, что слышал Арман, это хохот, звенящий из гостиной.

Де Ниро нажал на спусковой крючок.

Арман откинулся на стуле, широко распахнул глаза, открыл рот, задержал дыхание.

Все его внимание приковал револьвер в руке де Ниро.

Револьвер? Револьвер!

Арман поднялся, придерживаясь за стул. И перевёл взгляд с кухонного телевизора в сторону гостиной. На Жака, Хуэйфэнь и Натэниела. И Амелию. Хохотавших вместе с дядей Альбертом.

Теперь он знал.

Глава 38

Кино закончилось, гости разошлись. Желина постоял у камина, выпил перед сном, потом, пока Рейн-Мари и Гамаш приводили дом в порядок, отправился в постель.

— Тяжело было? — спросила мужа Рейн-Мари. Она решила, что его бледность связана с содержимым обувной коробки, всё ещё стоявшей на кухонном столе. Она ошибалась.

— Столько юных жизней потрачено, — ответил муж. — «Ад, где сгинут смех и юная жизнь».

— Арман? — насторожилась она, редко видя мужа таким расстроенным.

— Désolé. Я просто подумал, что им ещё предстояло совершить.

Она решила, что он говорит о солдатах, чьи телеграммы лежали в коробке. И снова она ошиблась.

— Ты отыскал юного Тюркотта? — спросила она.

Он вздохнул и постарался переключиться.

— Non. Эта телеграмма, должно быть, потеряна. Вообще удивительно, как много телеграмм сохранилось.

Посмотрев на жену, он заставил себя улыбнуться.

— Ну как, получили от кино удовольствие?

— Сто раз видела его и все равно люблю.

Она стала напевать «Давайте запустим бумажного змея», передавая ему только что вымытые, ещё тёплые тарелки.

— Пошли? — предложила она, когда они навели на кухне порядок.

— Нет, я побуду тут ещё чуть-чуть.

— Не хандри, — Она поцеловала его и добавила, — И не засиживайся.

Рейн-Мари поднялась в спальню, Арман остался у камина в компании Анри, тут же уложившего морду хозяину на колени.

Дом скрипнул, и всё снова затихло, слышался лишь шорох мокрого снега за окном.

Ему просто необходимо посидеть в тишине. Подумать.

Чуть позже Арман поднялся и стал тушить свет в доме. Подошёл к входной двери, чтобы запереть её.

Дверная ручка стала сама собой поворачиваться.

На часах полночь. Все уже разошлись по домам и улеглись в кровати. Гамаш жестом приказал Анри встать рядом, оба плавно двинулись к медленно открывающейся двери. Уши Анри встали торчком, шерсть на загривке вздыбилась, пёс зарычал.

Но собака всё равно оставалась рядом с хозяином. На всякий случай.

Арман сделал знак рукой, и Анри умолк. Но оставался настороже, готовый прыгнуть в любой момент.

Гамаш видел, как открылась дверь. В сумбуре мыслей он припомнил машину на вершине холма, из которой кто-то сверху наблюдал за деревней. А потом убрался восвояси. Отступил до более подходящего времени.

И вот, подумал Арман, это время настало.

Вторгающийся наверняка был вооружен, а Гамаш нет. Но на его стороне есть преимущество — внезапность. И как же он удивился, увидев входящего.

— Что ты тут делаешь?!

— Срань господня, Арман, ты напугал меня до смерти!

Анри радостно тявкнул. Бешено завилял хвостом, стал крутить мордой — то на Жана-Ги Бовуара, то на миску у двери. У этого пса имелся чёткий план на день. Очень длинный план, но с одной записью.

Жан-Ги угощал Анри бисквитом, Арман пристраивал пальто зятя на вешалку и думал, что это чуть ли не первый раз, когда Жан-Ги назвал его по имени. Гамаш часто просил зятя, чтобы в неформальной обстановке он называл его Арманом, но молодой мужчина не решался. И в виде компромисса использовал «патрона».

Но от шока вырвалось «Арман».

— Ты почему здесь? С Анни всё в порядке?

— Если бы что-то случилось, я бы позвонил, — заметил Жан-Ги. — А не стал бы пилить сюда ночью, по такой хреновой погоде. Прошу прощения за мой английский.

Разувшись, он натянул тапочки, всегда хранящиеся для него у двери.

— Так и зачем ты приехал? Не то, чтобы я не рад тебя видеть.

— Меня заставила Анни.

— Зачем?

— Потому что я рассказал ей про подозрения Желины, и она забеспокоилась.

Арман уже готов был спросить, зачем вообще Бовуар сообщает жене подобные вещи, когда припомнил, что сам рассказывает Рейн-Мари всё. Или почти всё.

И вот теперь Жан-Ги обрёл наперсницу в своей собственной жене. Гамаш не мог возмущаться, даже если бы хотел.

Заглянув в такое знакомое лицо человека, которому он доверял свою жизнь, Арман ощутил облегчение, и почувствовал к Анни благодарность за то, что отправила мужа сюда.

— Где Желина? — спросил Бовуар.

— Отправился спать. Пойдём, — позвал Гамаш. — Есть хочешь?

— Как волк, — сознался Жан-Ги.

Оказавшись на кухне, Бовуар направился к корзинке в углу.

— Как чувствует себя Грейси?

Он наклонился, потом выпрямился, отступил, чтобы лучше рассмотреть то, что сопело в корзинке.

— Драконы существуют? — спросил он.

— Это щенок, — убежденно заявил Гамаш, отправляя в микроволновку большую порцию запеканки.

— Обезьянка? — предположил Жан-Ги.

Арман отвечать отказался. Микроволновка пиликнула, ужин разогрет, кола налита в бокал. Мужчины уселись за стол.

Жан-Ги отпил колы, отправил в рот кусок запеканки, и посмотрел на тестя.

— Что-то произошло, патрон. Что именно?

— Мне кажется, я нашёл мотив убийства, Жан-Ги.

Бовуар опустил вилку.

— И каков он?

— Сначала нужно позвонить даме из МакДермот и Райан, и спросить её о фамилии.

— Колдбрук?

— Клэртон. Понять, зачем она использовала эту фамилию при переписке с тобой. Зачем выделила её особым шрифтом. Надави на неё, Жан-Ги. А если она не скажет, произнеси «Охотник на оленей».

— Да ладно. Давайте, расскажите мне больше.

— Пока не могу. Сначала она должна озвучить свою версию. Не хочу, чтобы ты навел её на ответ. И даже это попридержи до поры, пока не возникнет необходимость.

— D’accord. — Бовуар посмотрел на свои часы. — В Соединенном Королевстве пять утра. Слишком рано для звонка.

Он посмотрел на тестя. На выражение его лица.

— Но я могу позвонить и оставить ей сообщение, чтобы она связалась со мной, как только появится.

Арман Гамаш кивнул.

— Merci.

Бовуар прикончил ужин, Гамаш отрезал большой кусок шоколадного торта Габри.

Но не отдал его Бовуару. Вместо этого Гамаш поставил тарелку с тортом перед собой.

— Твоя очередь.

— В смысле?

— У тебя тоже есть, что мне сообщить, не так ли?

Бовуар, до этого пялившийся на торт, поднял глаза.

— А тортик будет в заложниках?

— Именно.

— Плохой, плохой человек.

— У тебя есть информация, которая мне нужна.

— Да её не так много, как кажется. Вы сказали, что ключ к разгадке в отпечатках. Ещё вы сказали, что отпечатки на оружии принадлежат вам, но вы никогда не касались оружия. Стало быть, есть две вероятности. Первая — вы лжёте. Вторая — вы говорите правду, и кто-то другой поместил ваши отпечатки на револьвер. Способных на такое не много. Ещё меньше тех, кто мог сделать это незаметно. Не просто поместить отпечатки на пистолет, но смазать их ровно настолько, насколько требуется. Чтобы их идентифицировали, но не приняли, как улики. У меня бы не хватило умения. Сомневаюсь, что его хватило бы и у вас.

Тесть покачал головой.

— Но у одного человека такое умение есть, — продолжал Жан-Ги. — Бывший офицер Сюртэ, которого вы сами взяли на работу, а потом привлекли и к работе в Академии, как приглашенного преподавателя. Преподавателя тактики. Человека, настольной книгой которому служат «Манипуляции» Макиавелли. Хуго Шарпантье.

— Да, — сказал Гамаш, двинув тарелку с тортом через стол. — Хуго Шарпантье определённо сумел бы.

— Но зачем ему убивать ЛеДюка?

— Хороший вопрос.

— Но он не смог бы справиться с ЛеДюком физически. ЛеДюк уделал бы его одним лишь взглядом. Хотя, может, плохое состояние профессора Шарпанте сильно преувеличено, и всё не так плохо со здоровьем, как выглядит на первый взгляд.

— Плохо, — сказал Гамаш. — Я видел его медкарту. По факту, всё как раз хуже, чем выглядит.

Жан-Ги ел шоколадный торт и размышлял.

— Тогда он должен быть человеком, которому нечего терять. А мы знаем, насколько такие персонажи опасны. И что, мадам Колдбрук расскажет мне, кто убил ЛеДюка?

— Думаю, она знает больше, или, как минимум, догадывается о большем, чем желает нам поведать.

* * *

Когда через три часа зазвонил телефон, Арман всё ещё не ложился. Сидел на кухне возле камина, под светом одинокой лампы. Смотрел в пустоту.

На коленях у него стояла коробка. И эта коробка была не из тех, что были найдены в подвале Королевского канадского легиона.

Эту он принёс из своего собственного подвала.

Звонок звенел недолго — Жан-Ги поднял трубку.

Несколькими минутами позже Арман расслышал шаги на лестнице, мягкие и быстрые. Кто-то, обутый в тапки, торопился вниз.

Жану-Ги потребовалась минута, чтобы заглянуть в спальню, потом спуститься и посмотреть в кабинете. И наконец, заметив отсветы огня в кухне, он поторопился туда.

Гамаш опустил коробку на пол и как раз успел задвинуть её между креслом и стеной, когда вошёл Жан-Ги. Тот заметил эти таинственные манипуляции, но был слишком взволнован тем, что услышал в телефонном разговоре с Великобританией, чтобы расспрашивать Гамаша.

Он так и стоял в дверном проёме с вытаращенными глазами.

Арман поднялся, обернулся, и они встретились взглядами.

— Она подтвердила?

Жан-Ги кивнул, едва дыша и потеряв способность говорить.

Арман кивнул в ответ. Всё подтвердилось.

Он уселся в кресло и устремил взгляд вдаль. За окно, в ночь.

— Как вы узнали? — тихо спросил Жан-Ги, сев в кресло напротив Гамаша.

— Револьвер, — объяснил Гамаш. — Должна быть веская причина, по которой человек типа ЛеДюка захотел бы иметь именно револьвер. Должна быть какая-то цель. Этим вечером, пока все смотрели «Мэри Поппинс», Оливье пришёл сюда и стал смотреть «Охотника на оленей».

Арман взглянул на Бовуара.

— Ты когда-нибудь видел этот фильм?

— Non.

— И я никогда. Вот почему мы не поняли, зачем она добавила к своей фамилии «Клэртон». Для нас фамилия ничего не значила. Смысл понял бы только тот, кто хорошо знает «Охотника на оленей» и помнит ту сцену. Ты говорил мадам Колдбрук название фильма?

— Oui. Я спросил её про Клэртон, но она снова повторила, что ошиблась. И только после того, как я произнес «Охотник на оленей», она заговорила.

Он вспомнил, как протекала их беседа.

«Что вы сказали?» — переспросила мадам Колдбрук.

«Охотник на оленей», — повторил Бовуар. — «Фильм такой».

Он молился, чтобы она не спросила его о сути вопроса, потому что понятия о ней не имел.

«Тогда вы должны помнить сцену с револьвером. Что они заставили Роберта де Ниро сделать».

«Да», — соврал Бовуар.

Последовала долгая пауза.

«Когда вы узнали?» — наконец спросил он.

«Не сразу. Не из вашего письма и даже не из нашего разговора. Да я и сейчас не уверена».

«Но у вас были подозрения? Достаточные, чтобы дать нам намёк. Вы хотели, чтобы я спросил, и я спросил».

«Позвольте задать вопрос, инспектор. Для этого револьвера был изготовлен специальный футляр?»

Теперь настала очередь Бовуара умолкнуть в удивлении.

«Да», — наконец подтвердил он.

«Тогда всё правда», — послышался долгий, как путь в Англию, вздох. — Мы получаем множество сообщений от полиции, что наше оружие использовалось в преступлениях. По большей части это уличный разбой. Револьверы не самое распространенное оружие в наши дни, но и редкостью они не являются. И только после того, как вы заявили, что для жертвы нехарактерно иметь именно револьвер, и убит он единственным выстрелом в висок…»

«Вы всё поняли», — закончил за неё Бовуар.

«Я предположила. Решила, что эту версию вы должны рассмотреть».

«Но почему же вы мне не сказали прямо, по телефону?» — спросил он. «Зачем смутные намеки?»

«Против политики компании признавать, что наше оружие замешано в чем-то столь жестоком. Меня могут уволить. Но мне нужно было, чтобы вы знали. Я понимала, что догадаться вам будет сложно, но это самое большее, что я могла для вас сделать. Я понадеялась, что вы вспомните ту сцену из фильма».

«Я не вспомнил, но коллега прошлой ночью смотрел фильм и сложил два и два. Почему вы спросили о специальном футляре?»

«Из того, что мне известно, часто существует ритуал. Делается специальный футляр. Всё превращается в своего рода церемонию».

В её голосе послышалось отвращение.

«Всегда есть вероятность ошибиться», — сказала она.

«Но вы думаете, что в данном случае она очень мала, так ведь?»

Бовуар всё ещё продирался сквозь туман, но на краешке его сознания брезжил один ответ. Ответ из ряда вон. Самый страшный из всех, пришедших в голову. Крадущийся, выползающий из-за границ разума.

Тут мадам Колдбрук кое-что сказала, и ответ преодолел рубеж, попав прямиком в самое сознание Бовуара.

«В подобных случая можно использовать только револьвер. Игра требует, чтобы барабан вращался. Он был убит в процессе игры, как думаете?»

Игра.

Кровь отхлынула от конечностей Бовуара, он чуть было не выронил трубку.

Игра.

Теперь им ясно, зачем ЛеДюку револьвер.

В неярком свете от камина Жан-Ги вгляделся в черты лица тестя.

Гамаш смотрел в пол и качал головой.

— Вы не могли знать, патрон. Это, наверное, тянулось годами.

Жан-Ги тут же пожалел о сказанном. Гамаш горько улыбнулся.

— Можешь представить такое? — тихо произнёс он, встретившись взглядом с Бовуаром. — Только представь их ужас? И никто пальцем не пошевелил, чтобы это прекратить. Я ничего не сделал, чтобы прекратить это.

— Вы не знали.

— Я же мог его уволить! Должен был! Я его оставил, чтобы присмотреть за ним, пока собираю доказательства его продажности. Смотрел прямо на него и проглядел худшее, на что способен ЛеДюк.

— Все проглядели.

— О, не все. Кое-кто увидел, — сказал Гамаш, не сдержав гнева.

Он постарался совладать с собой, но гнев проступал, казалось, сквозь поры. Гамаш раскраснелся.

— Вы правы, — сказал Жан-Ги. — Кое-кто знал, что происходит. И он приставил дуло к виску ЛеДюка и нажал спусковой крючок.

Бовуар заметил мимолетное выражение на лице старшего товарища — так проявляется примитивная, первобытная, дикая природа человеческой сущности — удовлетворение. Но это выражение на лице Гамаша продержалось лишь краткий миг.

— Так это и есть мотив?

— Oui, — сказал Гамаш. — Думаю, что так.

Мадам Колдбрук поинтересовалась, погиб ли ЛеДюк во время игры. Нет. Он никогда не играл. И всё же именно игра погубила его. Его убили. Казнили. Не в процессе игры, но из-за неё.

— Кто бы ни убил его, он пытался переложить вину на вас, — заметил Бовуар. — Помещая отпечатки пальцев на револьвер. Словно это вы убили ЛеДюка. Это был Шарпантье?

Гамаш взглянул на кухонные часы. Полчетвертого утра.

— Нам нужно немного поспать, — сказал он. — Предстоит долгий трудный день.

Но Жан-Ги не смог уснуть. Лежал, уставившись в потолок. Гамаш спросил, мог ли Бовуар предположить подобное. И теперь Бовуар лежал и пытался представить, каково было кадетам. Они же не просто кадеты. Они чьи-то сыновья и дочери. Чьи-то дети.

Он представил своего собственного ребёнка в подобной ситуации — никого рядом, чтобы всё прекратить, чтобы защитить, помочь. И Жан-Ги начал понимать то мимолётное выражение свирепого удовлетворения на лице своего тестя.

Он вспомнил и ещё кое-что. Незаметное движение ноги Гамаша, когда тот задвигал что-то между креслом и стеной.

Так и не уснув, Жан-Ги поднялся и на носочках спустился в кухню. Включив лампу, он нашёл коробку и поднял её. Подержал в руках, глядя на крышку. На ней отпечатки. И принадлежат они только одному единственному человеку.

Гамашу.

Обувная коробка была не похожа на те, что принесли из исторического общества. В этой хранилось что-то очень личное — ответы на многие вопросы.

Бовуар вернул коробку на место.

Повернувшись, он чуть не рухнул в обморок. В дверях стоял Гамаш.

— Никто не говорил тебе, Жан-Ги, что при проведении скрытого обыска никогда нельзя зажигать свет?

— Я пропустил эти занятия.

Улыбнувшись, Гамаш шагнул к Жану-Ги. Взглянув на коробку на полу, он перевёл взгляд на зятя.

— Merci.

— Я не должен был даже помышлять заглядывать туда, — повинился Жан-Ги. — Простите.

— Non, не за что. Любопытство это так по-людски. А вот чтобы оставить всё как есть, нужны сверхчеловеческие способности. Спасибо, что уважаешь мою частную жизнь.

Арман Гамаш склонился, поднял старую коробку и протянул её зятю.

Потом, ни сказав больше ни слова, поднялся наверх, оставив Жана-Ги наедине с содержимым коробки.

Глава 39

Гамаш посмотрел каждому в глаза.

Натэниел, Хуэйфэнь, Жак. И наконец Амелия.

— Я всё знаю, — тихо сообщил он.

Жак, склонив голову, прищурился.

— Вы о чём?

— Я знаю, что происходило в комнатах ЛеДюка.

Повисла тишина. Кадеты сначала переглядывались, потом все разом повернулись к Хуэйфэнь.

— Чего? — с вызовом спросила она.

Жан-Ги Бовуар сидел на скамейке чуть в стороне. Первым делом, с утра, они позвали кадетов в часовню. Им нужно было побеседовать, и, желательно, в приватной обстановке. На нейтральной, мирной территории.

— Я давно знал, что Серж ЛеДюк взяточник, — сказал Гамаш. — Я вернулся из отставки, чтобы очистить Академию. И не только от коррупции. Квалификация новых агентов, пополняющих ряды Сюртэ, делала очевидным, что в школе происходит что-то очень неправильное. Технически они были подкованы, но при этом проявляли особую жестокость. Не все, естественно, но многие. Большинство. То есть, что-то пошло не так либо в процессе приема в Академию, либо в процессе подготовки агентов непосредственно. Или в обоих этих процессах.

Беседуя с кадетами, коммандер Гамаш наблюдал за ними. А они наблюдали за ним.

Если Гамаш с Бовуаром решили, что эти четверо тут же примутся каяться, то ошиблись. Заговор молчания был прочен, почти нерушим.

— Первое, что я предпринял — уволил большинство ваших преподавателей, заменив их специально приглашенными офицерами с реальным опытом расследования. Мужчинами и женщинами с чистой совестью, и знанием, что с властью приходит искушение. Искушение — настоящий бич агента Сюртэ, нанесённые самому себе раны.

Жану-Ги было слышно, как ребята часто задышали — как минимум одному кадету грозила гипервентиляция.

И всё же, все продолжали сидеть и молчать.

— Но я оставил ЛеДюка. Дюка.

— Зачем? — спросил Натэниел.

Посмотрев на побледневшего юношу, Гамаш постарался контролировать собственное дыхание. Он взглянул на свои крепко сцепленные руки.

ЛеДюк причинил немыслимый ущерб. Но и он, Гамаш, тоже.

Если он желал добиться от студентов правды, то и сам должен был рассказать всё.

— Не знаю, — сознался он, снова посмотрев в похолодевшие глаза юноши. — Я думал, что он жестокий, может быть даже садист. Я думал, что он взяточник. Думал, что смогу получить весомые улики и засадить его в тюрьму, чтобы ЛеДюк больше не мог причинить никому вреда. Я думал, что смогу его контролировать, что раз я в Академии, его бесчинства прекратятся.

— Не верь всему, о чём думаешь, — пробормотала Амелия.

Гамаш кивнул.

— Но они не прекратились. Мне никогда не приходило в голову, что он может быть настолько больным.

— Когда вы узнали? — спросила Хуэйфэнь.

— Прошлой ночью, пока смотрел кино.

— «Мэри Поппинс»? — удивилась она. Должно быть, она пропустила этот эпизод.

— «Охотника на оленей». Его смотрел Оливье. — Он подался в их сторону. — Я помогу вам.

— Нам не нужна ваша помощь, — отрезал Жак. — Ничего плохого с нами не произошло.

Гамаш помедлил, прежде чем сказать то, что собирался:

— Знаете, откуда это? — Он дотронулся до шрама на виске. Трое кадетов отрицательно покачали головами, Жак просто молча уставился на Гамаша.

— Однажды я руководил рейдом на одной заброшенной фабрике. Молодые полицейские, ненамного старше вас, были взяты в заложники. Время уходило. Мы собрали как можно больше сведений о месте и захватчиках — количество, сколько у них оружия, где они вероятнее всего расположатся. Мы пошли на штурм. Инспектора Бовуара тогда тяжело ранило в живот.

Кадеты крутнулись на скамейке, чтобы посмотреть на Жана-Ги.

— Троих мы потеряли, — продолжал Гамаш. — Я был на их похоронах. Шёл в похоронной процессии. Стоял рядом с их матерями и отцами, женами и мужьями, с их детьми. Потом я отправился на лечение, потому что был сломлен. Я всё ещё посещаю психолога, когда чувствую, что не справляюсь. Это нормально, это по-человечески. И преступников мы находим именно благодаря нашей человечности. Но это значит, что нашу душу можно ранить и мы страдаем, даже если не истекаем кровью. Ежедневно, когда я в зеркале вижу свой шрам, он напоминает мне о боли. Моей. Но в большей степени об их боли. Но этот же шрам каждый день напоминает мне об излечении. О доброте, которая существует. С добротой мы знакомимся изо дня в день. Даже «в конторе, где тяжким грузом почиют грехи». Слишком легко завязнуть в очевидной жестокости мира. Это естественно. Но чтобы исцелиться по-настоящему, мы должны различать и добро.

— Это не наша вина, — сказал Жак.

— Да я не об этом. И думаю, ты это понимаешь.

— Почему мы должны доверять вам? — задал вопрос Жак. — Трое полицейских погибли из-за вас. Я видел запись. Видел, что случилось. И ещё я видел, что вы как-то умудрились выйти из той передряги героем.

На скулах Гамаша заходили желваки.

Бовуар дернулся, но промолчал.

— Это такой трюк, — сказал Жак, повернувшись к остальным. — Он пытается заставить нас сознаться в вещах, которые выставят на с в плохом свете. Мы должны держаться друг друга. Ничего не говорите ему.

— Вы и не должны ничего мне рассказывать, — согласился Гамаш. — Только если сами захотите.

Он дал им время на размышление, прежде чем продолжить:

— Когда это началось?

Он обращался к Жаку и Хуэйфэнь. Те молчали.

Он обратился к двум другим.

Натэниел открыл было рот, но по знаку Хуэйфэнь снова захлопнул его. И тут заговорила Амелия.

— Когда я отказала ему в сексе, он решил трахнуть меня другим способом, — начала она торопливо, боясь передумать. — Я должна сделать это, объяснил он, или буду отчислена. Он сказал, что вы не хотели меня принимать, и я осталась в Академии только благодаря ему. Но если я буду упрямиться, он позволит вам вышвырнуть меня.

Гамаш слушал и кивал.

— И ты ему, конечно поверила. Да и с чего бы тебе не поверить…

— Я ему не поверила, — сказала Амелия. — Я знала, что он дерьмо. А вы показались таким… — она поискала подходящее слово, — добрым.

Они смотрели друг на друга, и это был момент близости, почти болезненный. Жану-Ги захотелось отвести глаза, но он сдержался.

Он знал, что хранилось в той коробке. И знал, что означает взгляд Гамаша. А ещё он знал, что сама Амелия Шоке даже не представляет, кто она на самом деле.

И кто ей Арман Гамаш.

— Но мне казалось, вы не сможете противостоять ему, — созналась она. — Я не решилась использовать этот шанс. Тем более, когда вы позволили ему остаться.

Она не желала как-то задеть коммандера, она просто объясняла. Но Жан-Ги видел, какое душевное кровотечение вызвали эти её слова. Гамашу оставалось лишь молча слушать.

— Мы верили в вас, сэр, — сказала Хуэйфэнь. — Мы думали, что вот вы пришли и теперь всё закончится, но стало только хуже.

Жану-Ги казалось, он слышит, как бухает в груди Гамаша сердце, готовое в любой момент разорваться.

— Я совершил ужасную ошибку, — сказал Гамаш. — А вы все за неё заплатили. Я сделаю всё, чтобы помочь вам.

И тут — совершенно неожиданно — раздался смех.

Хохот.

— Дюк был прав, — сказал Жак. — Вы слабак.

Хохот перешёл во всхлип.

— ЛеДюк сделал меня сильнее. Я был ребенком. Испорченным, изнеженным. Но он обучил меня. Подготовил к работе в Сюртэ. Он сказал — ничто меня больше не сможет испугать, и он был прав. Он выбирал самый многообещающих агентов и делал их ещё жестче.

— Ты ошибаешься, — сказала Хуэйфэнь. — Он выбирал самых для него опасных. Тех, кто мог независимо мыслить. Тех, у кого однажды хватит характера противостоять тому, чему он учил. Помнишь, каким ты был в тот первый день в Академии? А я помню. Ты был совсем не изнеженным и испорченным. Это ЛеДюк тебе внушил. А на самом деле ты был весёлым, умным и заводным. Ты хотел помогать, делать добро.

— Я был ребёнком.

— Ты был добрым, — сказала Хуэйфэнь. — А сейчас посмотри на себя. На меня. Он нас выбрал. И сломал.

— Никто меня не ломал, — возмутился Жак. — Я крепче, чем когда-либо.

— Вещь крепче там, где эту вещь сломали, — сказала Амелия. — Правильно, сэр? Вы написали это на доске в первую неделю.

— До той поры, пока есть смысл чинить, — сказал Гамаш. — Да.

— Три года.

Они посмотрели на Хуэйфэнь. Она говорила спокойно. Словно отчитывалась старшему офицеру.

— Это началось в первый же месяц, как мы поступили. Мы никогда не знали, когда он нас позовёт в очередной раз, и мы должны будем пойти к нему в комнаты. Иногда мы оказывались там поодиночке, но чаще вместе с остальными.

— Что там происходило? — спросил Гамаш, боясь получить ответ, но понимая, что он должен, наконец, это услышать.

— Он доставал револьвер. Исполнял целый ритуал, клал револьвер на поднос с выгравированным девизом Сюртэ. Выбирал одного из нас, кто понесёт поднос в гостиную.

— Это была честь, — буркнул Натэниел.

— Но самая большая честь оказывалась кадетам, выбранным для несения другого подноса, — продолжала Хуэйфэнь. — На котором была пуля.

— Мы тянули жребий, — сказал Натэниел. — Побеждала длинная соломинка.

Он захихикал, а когда не смог успокоиться и остановить истерический смех, Амелия, чтобы поддержать, взяла его за руку.

— Я выигрывал, — сказал Натэниел едва слышно. — Три раза.

Он уселся прямо и с вызовом посмотрел в глаза Гамашу.

— Три раза мне приходилось заряжать барабан единственной пулей. И крутить его.

Когда Натэниел не смог продолжать, вступила Хуэйфэнь.

— И поднимать револьвер, — она приставила палец к виску.

Когда замолчала и она, начала Амелия.

— И нажимать на спусковой крючок, — тихо произнесла она.

— Три раза, — прошептал Натэниел.

— Дважды, — сказала Амелия. Она крепко сжала губы, задрав подбородок.

Хуэйфэнь и Жак промолчали, и Гамаш с ужасом понял, что те просто сбились со счету.

— Вы очень смелые, — сказал Гамаш, смотря в глаза, которых коснулось безумие.

— Был бы я смелым, — сказал Натэниел, — я бы отказался.

Гамаш яростно затряс головой.

— Non. У вас не было выбора. Сидя тут, в часовне, в безопасности, вы думаете, что выбор был. Но его не было. А трусом был именно Серж ЛеДюк.

— В тот последний раз, — зашептал Натэниел, глядя Гамашу в лицо широко распахнутыми глазами, — я молился, чтобы он наконец выстрелил. — Слёзы катились у него по щекам. Едва слышно он добавил: — Я обмочился.

Арман Гамаш поднялся, притянул парня к себе и крепко обнял.

Тот плакал. Сломленный, но теперь, может быть, исцеляющийся.

Позади Бовуара хлопнула дверь и тот, обернувшись, обнаружил входящего в церковь Поля Желину.

Офицер КККП сел рядом с Жаном-Ги.

— Он заставлял их играть в русскую рулетку? — сказал Желина.

— Мужик был чудовищем, — сказал Бовуар.

Желина кивнул.

— Да. Но в итоге кто-то его остановил. Теперь мы знаем, почему. Этого кусочка мозаики нам и не доставало — мотива. Серж ЛеДюк был убит единственным выстрелом в висок. И мы знаем, что убийца в этой комнате. Не важно, насколько всё хорошо обставлено, но это всё равно убийство.

Поль Желина потрудился принять пристойный вид человека, опечаленного перспективой ареста смельчака, победившего монстра.

— Это могла быть самозащита, — сказал Жан-Ги. — Или вообще несчастный случай. Может, ЛеДюк сам с собой такое сделал.

— Разве он похож на тех, кто мог воспользоваться таким шансом? Приставить револьвер к собственному виску и нажать на курок, как он проделывал с кадетами? Сыграть в русскую рулетку?

— Нет, — согласился Бовуар.

— Нет. На его руках нет следов пороха. Кто-то убил его. Тот, кто знал про револьвер и игру. Тот, кто хотел, чтобы всё прекратилось.

— Коммандер Гамаш не знал.

— Возможно, он как раз узнал той ночью, — сказал Желина. — И отправился туда, чтобы противостоять ЛеДюку. И убил его.

Желина поднялся, перекрестился, потом склонился и шепнул в ухо Бовуару:

— Из уважения к месье Гамашу, я не стану арестовывать его здесь и сейчас. Принимая во внимание, что мы в святилище. Но мы возвращаемся сегодня утром в Академию. Вам нужно подготовиться. Сначала я получу ордер. Потом приду за ним.

— Вы совершаете ошибку, — сказал Бовуар. — Он не убивал ЛеДюка.

— Разве он похож на человека, у которого на уме никогда не было убийства? — Желина махнул в сторону Гамаша, стоящего в передней части часовни, окруженного кадетами.

Потом офицер КККП выпрямился.

— Ваш тесть любит поэзию. Смерть Дюка романтическое событие, как вы считаете? Особенно в свете открывшихся обстоятельств. Пуля прошила ему мозг. «Спеши сюда и встретишься с судьбою».

Жану-Ги, наблюдавшему за Гамашем и кадетами, было слышно, как тихо щелкнула закрывшаяся дверь.

В том, что случилось, он не находил ничего романтического. Тем более в том, что должно было случиться дальше.

Глава 40

Коммандер Гамаш стоял у входа в аудиторию и слушал, как профессор Шарпантье завершает лекцию.

Его студенты-третьекурсники, уже получившие базовые знания, переходили на новый, критический уровень. Уровень передовой тактики.

Гамаш наблюдал, как Хуго Шарпантье, яростно потея, объяснял, что тактика не в том, чтобы занять лучшую позицию и подстрелить кого-то.

— Если вас вынудили искать лучшую позицию, значит, вы уже проиграли, — говорил он. — Успешный тактик редко попадает в подобную ситуацию. Всё дело в умении манипулировать, предвосхищать. В умении перехитрить противника. Видеть его шаги до того, как он совершит их. Контролировать его. Вести его, заставлять делать то, что нужно вам. Да так, чтобы он этого даже не понял. Кто бы ни был ваш противник — босс мафии, денежный воротила или серийный убийца.

Шарпантье развернулся к огромной доске и написал: «Ваш мозг — ваше оружие».

Обернувшись к аудитории, он продолжил:

— Любой идиот может научиться стрелять. Но для того, чтобы научиться использовать собственный ум, требуется настоящее умение, терпение и контроль.

Поднялась рука, и Шарпантье сказал:

— Да, кадет Монтрё.

— Значит, Дюка убил идиот?

— Хороший вопрос. А что думаешь ты?

— Думаю, что если в результате расследования никого не арестовали, то убийца не так уж глуп.

— Хорошая точка зрения, — сказал Шарпантье. — Я пытался научить вас быть офицерами Сюртэ, а не становиться киллерами. Убийцы, конечно же, вынуждены использовать какое-нибудь оружие. Но опять же, самые успешные начинают с мозгов.

— А по вашему мнению, профессор, убийца Сержа ЛеДюка использовал мозги?

Студенты обернулись на голос, раздавшийся с галёрки.

Хуго Шарпантье улыбнулся.

— Oui, коммандер. По моему мнению, всё началось с идеи, ставшей планом, перешедшим в действие. Было хорошо сработано.

— Хорошо?

— Не в юридическом или моральном смысле, конечно, — сказал Шарпантье. — Но критериям отвечает.

— Критериям чего? Хорошего тактика? — бросил через заполненную студентами аудиторию свой вопрос Гамаш.

— Великого тактика, — ответил Шарпантье.

— Основания?

— Простота самого преступления. Кажущаяся простота места преступления.

— Кажущаяся?

— Что ж, да. Если присмотреться как следует, серьёзность улик становится очевидной. Они тщательно размещены там слой за слоем.

— Они размещены, чтобы направить следствие по ложному пути?

— Именно! Направить. Подобно овчарке, щиплющей за пятки, шеф-инспектор.

— Коммандер, — поправил его Гамаш.

— В прошлом следователь убойного…- Шарпантье пропустил замечание мимо ушей.

— И великий тактик…- заключил Гамаш. — Нам надо поговорить. Можно?

Шарпантье бросил взгляд на часы над дверью.

— Завтра у вас практический тест, — напомнил он студентам, направляя свое кресло вдоль парт. — Вернёмся на фабрику. Если вам требуется прибегнуть к силе, вы должны уметь её контролировать. Используйте тактическое мышление, с акцентом на мышлении, даже если вокруг свистят пули. Как только вы впадёте в и панику, вы обречены. Вы мертвы. Контролируя себя, вы контролируете ситуацию. До сих пор, как ни странно мне это констатировать, вы каждый раз проигрывали. Каждый раз вас убивали. Мы должны исправить ошибки, совершенные при последней вашей попытке. У вас есть ещё один день, чтобы разработать план, который будет действенным. А теперь вперёд.

— Так точно, сэр! — прозвучало хором и по полу заскрипели отодвигаемые стулья.

Но кадетам не хотелось уходить. Они кружили рядом, в надежде расслышать хоть что-то из разговора между этими двумя.

— Идите, — приказал им Шарпантье, и они стали покидать аудиторию.

Пока Арман Гамаш и Хуго Шарпантье не остались наедине.

* * *

— Где коммандер Гамаш? — спросил Желина, как только вошёл в зал заседаний Академии.

— Ему нужно кое-что сделать, — ответила Изабель Лакост. — Он скоро вернётся.

— Пожалуйста, сообщите мне, куда он ушёл.

Одетый по всей форме и говорящий официально, Поль Желина не сдвинулся с места. Позади него пара молодых агентов Сюртэ. Свежий выпуск Академии. Об этом говорила не столько их юность, сколько самоуверенность на их лицах.

Поднявшись со своего места за столом для переговоров, Лакост подошла к офицеру КККП.

— Может быть, я смогу вам чем-то помочь?

— Вы же знаете, зачем я здесь, — нелюбезно заметил он. — Я не хотел унижать месье Гамаша в присутствии его семьи и друзей.

— Его не так-то просто унизить, — выговорила Лакост, хотя кровь отлила у неё от лица и руки задрожали. Так было всегда, когда она вступала на опасную территорию.

— Я ждал этого момента с самого отъезда из Трех Сосен, — сказал Желина. — Из профессионального уважения и осознавая, какую услугу он нам всем оказал.

— Убив Сержа ЛеДюка? — спросила она.

— Oui.

— Вы тут чтобы арестовать месье Гамаша?

— Oui. — Он понизил тон, чтобы агенты, сопровождающие его, не расслышали, что он скажет дальше. — И если вы не сообщите мне о его местопребывании, шеф-инспектор, я буду вынужден арестовать и вас тоже.

Изабель Лакост медленно кивнула и, выпятив нижнюю губу, немного подумала. Затем вернулась к столу, подхватила ноутбук, нажала несколько клавиш и вернулась к Желине.

— Перед тем, как отправиться на сегодняшнюю встречу, месье Гамаш извинился за то, что действовал через мою голову, пригласив вас принять участие в расследовании.

— Вы об этом не знали?

— Не знала. Он обратился прямо к шефу-суперинтенданту Брюнель. Она распорядилась. Месье Гамаш объяснил, что узнал о вашем визите в Монреаль, в представительство КККП, и решил, что это слишком удачная возможность, чтобы ею не воспользоваться.

— Получить меня в качестве независимого наблюдателя?

— Наблюдателя, именно. Но в основном, чтобы понаблюдать за вами.

— Pardon?

Лакост повернула экран ноутбука к Желине, и глаза офицера КККП слегка округлились, а губы поджались. Слегка. Но эта незначительная перемена не ускользнула от Лакост.

Желина сделал короткий шаг назад. От Лакост и от ноутбука.

— Когда коммандер Гамаш вернётся, проводите его ко мне. Я буду у себя. Ему нужно многое мне объяснить.

— Как и вам, сэр.

Она медленно опустила крышку ноутбука.

* * *

— Когда вы узнали? — спросил Гамаш у Шарпантье.

Он сел, чтобы быть с тактиком на одном уровне.

— Не так давно. По факту, я не был уверен до сегодняшнего дня. Сомнение не вызывали только те выводы, которые напрашивались сами собой.

— То есть, вы догадывались? — переспросил Гамаш и увидел, как потный молодой профессор улыбается.

— Ваши действия, сэр, не имели смысла, — сказал Шарпантье. — Особенно ваши действия относительно заместителя комиссара Желины. Пока я не рассмотрел одну возможность. И тогда она превратилась в вероятность. Которая, в свою очередь, стала уверенностью. Это все объяснило.

— Продолжайте, — попросил Гамаш.

— Серж ЛеДюк был гнилым типом, насквозь коррумпированным. И даже хуже, очевидно. Но мы пока будем опираться на те факты, которыми вы обладали, когда только вступили в должность.

Гамаш кивнул.

— ЛеДюк украл миллионы, пока строилась Академия. Брал откаты и взятки от подрядчиков, — говорил Шарпантье. — Возможно, даже, принимал несоответствующие нормам строительства объекты.

— Мы проводили проверку качества зданий, да, — согласился Гамаш.

— Хорошая мысль. Но вы столкнулись с проблемой — имелись тонны обличающих материалов, но не было среди них, так сказать, дымящегося дула. Вам были необходимы твёрдые улики. Вы должны были найти деньги.

— Это могло бы помочь.

— Вы прижали бы его к ногтю. И он знал об этом. Возможно, сначала он решил, что вы приняли должность коммандера, чтобы получить контроль над Академией…

— И, если честно, это было основной причиной.

— Oui, но она шла рука об руку с возможностью поиска улик в пользу виновности ЛеДюка. Чтобы вывести его из денежных потоков. ЛеДюк быстро понял, что и этот пункт у вас на повестке дня.

— Я многое ему рассказал.

— И началась игра в кошки-мышки, — продолжал Шарпантье. — Но, будучи сообразительным, ЛеДюк звёзд с неба не хватал. Он догадывался, что с вами ему не сравниться. Он, должно быть, уже ощущал ваше дыхание на своём загривке. Он стал безрассудным. И сделал то, чего не должен был делать.

— Он вошёл в контакт со своим партнером, — подтвердил Гамаш, пристально наблюдая за Шарпантье. — Со своим тайным сообщником. С тем, кто всё спланировал. С тем, кто знал, как и где спрятать деньги.

Теперь настала очередь Шарпантье наблюдать за Гамашем.

— И я спросил себя, — начал Гамаш, — Где может быть этот сообщник? Где он был всё это время? В Академии? Вряд ли. В Сюртэ? Опять же, возможно, хотя маловероятно. Подобную гниль удалили. Так где же он? И был только один ответ — далеко, за гранью подозрений.

— Oui. — Шарпантье улыбнулся и покрутил туда-сюда колесами кресла-каталки. От волнения. Или от удовольствия.

— Но как только ЛеДюк нарушил основное правило и вышел на контакт с партнёром несколько месяцев назад, он сам превратился в мишень, — сказал Гамаш. — О нём требовалось позаботиться. Партнёр возвращается и соглашается на работу, которая всех удивляет.

Шарпантье перестал елозить колесами и замер в кресле.

* * *

— Где Жак? — спросила Хуэйфэнь.

— Я не знаю, — ответил Натэниел и посмотрел на Амелию Та нахмурилась и пожала плечами.

— Его что, не было в классе вместе с тобой? — спросила она.

Четверо студентов этим утром, после разговора с Гамашем в часовне, вернулись в Академию.

— Появился коммандер Гамаш, чтобы поговорить с профессором Шарпантье, и нас рано отпустили. Я ожидала встретить Жака здесь. Его не было?

Хуэйфэнь окинула взглядом читальный зал. Несколько кадетов сидело за столами, кто читал, кто глядел в свои планшеты. Жака среди них не было.

— Он вскоре подойдёт, — сказала Амелия. — Не волнуйся.

— Зачем Гамашу нужно было поговорить с Шарпантье? — спросила Хуэйфэнь. — Что он ему сказал? Рассказал ему про нас?

— Зачем ему это? — спросила Амелия.

Хуэйфэнь села, но тут же снова вскочила.

— Что такое? — спросила её Амелия.

Но увидев выражение на лице Хуэйфэнь, тоже поднялась на ноги. Натэниел последовал её примеру.

— Что случилось? — спросил он.

* * *

— Вы знаете больше, чем сознаётесь, — сказал Гамаш.

— Это лучше, чем знать меньше, вам так не кажется? — спросил Шарпантье.

— Пришло время, Хуго, все мне рассказать.

Молодой профессор кивнул.

— Согласен. Я начал размышлять, как много вы на самом деле знаете, когда вы ничего не рассказали заместителю комиссара Желине про четверых кадетов. Вы попросили инспектора Бовуара и шефа-инспектора Лакост доставить ребят в Три Сосны, но скрыли их от Желины. Я подумал — есть только одно объяснение. Вы ему не доверяли. И в то же время именно вы были инициатором вовлечения его в расследование. Сделав это, вы не просто действовали через голову Изабель Лакост, вы действовали у неё за спиной. Что совершенно вам не свойственно. И я догадался, что на это должна быть весомая причина. Вы подозревали, что заместитель комиссара Желина является партнером ЛеДюка. Его тайным старшим сообщником.

— Вы молодец, — сказал Гамаш. — Вы знаете неожиданно много.

— Ну, не так уж неожиданно. Вы же меня знаете, сэр. Сами же меня наняли.

— И обучал вас Мишель Бребёф.

— По вашему же совету.

— Да. У всех у нас есть сильные и слабые стороны. Сильная сторона Мишеля в том, что он гениальный тактик. Именно поэтому он так долго избегал наказания. Это с таким-то грузом преступлений. И именно он вас тренировал. Хорошо натренировал.

Шарпантье насторожился.

— Была, правда, ещё одна вероятность, — продолжил Гамаш. — Зачем я пригласил в качестве независимого наблюдателя именно заместителя депутата Желину. Да, я, возможно, подозревал его…

— А может как раз наоборот — совсем не подозревали, — сказал Шарпантье, догадываясь, куда клонит Гамаш. — Может быть, Желина совсем не тот, за кем нужно наблюдать. Может, он ещё один отвлекающий кит. Отличное перенаправление внимания. Если кто-то станет слишком подозрительным, то нужно, чтобы все подозрения пали на старшего офицера КККП. Он жил в Европе. Он имел доступ к швейцарским банкам. Ваша реальная мишень решит, что вы сосредоточенны на Желине, и станет неосторожной.

— Думаете, я настолько расчётлив?

— Я это знаю, патрон. Я видел, как вы маневрируете в крысиных норах Сюртэ. Вы не продержались бы так долго, если бы не были хитры.

— Конечно, вам это известно, — сказал Гамаш, и Шарпантье покраснел, не понимая, что именно только что заслужил — комплимент или обвинение.

— Но я ушёл, помните? — продолжил Гамаш. — Перегорел.

— Вы снова вернулись. Восстали из пепла и готовы отомстить.

— Non, — возразил Гамаш. — Никакой мести.

— Служение. Честь. Правосудие, — проговорил Шарпантье. — Вопреки всему, что с вами случилось?

— Благодаря этому. В убеждениях по расчету мало пользы, не так ли?

— Зачем вы здесь? — задал вопрос Шарпантье.

— В этой комнате? Просто поговорить.

Хуго Шарпантье посмотрел на закрытую дверь и попытался подняться из кресла.

— Что там происходит?

— Ничего, что могло бы вас расстроить, Хуго. Пожалуйста, не вставайте.

Шарпантье ещё раз посмотрел в сторону двери и сел.

— Очередной отвлекающий маневр, месье? — устало спросил он.

— Зависит от того, куда вы движетесь, — ответил Гамаш. — Я тут не для того, чтобы беседовать с вами о коррумпированности Сержа ЛеДюка. Я здесь, чтобы поговорить о его убийстве.

— Эти моменты связаны, non?

— Взяточничество Сержа ЛеДюка вышло далеко за рамки его этики. И стало превыше денег. Само его существо стало коррумпированным, извращенным, — Гамаш склонился близко к Шарпантье, нарушая его личное пространство, и прошептал: — «Он плакать их заранее заставил». Кто-то узнал. И убил его.

* * *

— Думаете, коммандер расскажет всем? — спросила Хуэйфэнь. — О том, что мы делали?

— А это важно? — спросила Амелия.

— Для тебя, может, и нет, — сказала Хуэйфэнь. — Ты и тка аутсайдер. А для Жака это важно.

— Почему?

— Тебе не понять, — ответила Хуэйфэнь. — Жак создан для того, чтобы им восхищались. Сильный лидер. Герой.

— Староста кадетов, — добавил Натэниел.

— Oui. Но если всплывёт, что мы позволяли ЛеДюку с собой делать, это его уничтожит. Никто не поймёт. Все решат, что мы трусливые и глупые. Станут смотреть на нас, как на уродцев. Он скорее умрёт, чем позволит такому произойти.

— Ты ведь шутишь? — спросил Натэниел. — Это просто такая фигура речи, да?

— Херов ЛеДюк отлично знал, каков Жак, — выругалась Хуэйфэнь, быстро выходя из читального зала. — И использовал это знание против него. Подпитывал эту потребность в Жаке. Пока Жак не стал готов на всё, чтобы удержаться на пьедестале. Превратился в то, во что желал ЛеДюк.

— Ты его ненавидела, — сказала Амелия, которой пришлось почти бежать, чтобы успеть за Хуэйфэнь. — ЛеДюка.

— Конечно, я его ненавидела. Как и ты. Но чувства Жака к нему сложнее.

Натэниел подскочил, схватил её за руку, заставив остановиться посреди коридора, по котрому сновали студенты, перемещаясь из класса в класс.

— Что? Расскажи нам!

— Вы же всё видели, разве нет? — сказала Хуэйфэнь. — Жак с Дюком были близки.

— Да, мы это знали.

— Нет. Очень близки. Как отец и сын. Он верил всему, сказанному Дюком. Он принимал всё им сказанное или сделанное, верил ЛеДюку, когда тот говорил, что это для его же пользы. Жак верил ему беззаветно.

— Какой отец сотворит такое с собственным сыном? — сказал Натэниел.

— Приставит дуло к виску и нажмет на курок? — уточнила Хуэйфэнь. — Что касается ЛеДюка, то для него это никогда не было связано с любовью. Он просто пользовался властью. Для вас всё длилось несколько месяцев, Жак жил с этим три года.

— Как и ты, — заметила Амелия.

— Поверь мне, я облажалась, но это несравнимо с тем, как оболванили Жака. Я всегда воспринимала Дюка чокнутым. Я участвовала в этом вынужденно. А Жак — по собственному выбору. Может не с самого начала, но ко второму курсу ЛеДюк мог заставить его сделать всё что угодно. И если бы он приказал Жаку убить другого кадета, тот наверняка бы убил.

— Ты правда в это веришь? — спросила Амелия.

Сжав губы, Хуэйфэнь кивнула.

— И теперь, когда ЛеДюка больше нет? — спросила Амелия.

Хотя ответ она знала.

Жак потерял ориентиры, запутался. Пропала направляющая рука. И Жак потерял себя.

— Хотела бы я, чтобы вы знали его раньше. Он был таким… — Хуэйфэнь стала подбирать слово. — Славным. Умным и веселым. Милым. Настоящим лидером. Дюк разглядел в нём это, и разрушил. Просто потому что мог себе это позволить.

Хуэйфэнь говорила с такой горечью, Амелия с Натэниелом переглянулись.

Глава 41

— Входи, — Бребёф шагнул в сторону.

— Ты совсем не удивлён, Мишель, — заметил Гамаш.

После беседы с Шарпантье — основным протеже Мишеля Бребёфа, и, возможно, его самым большим наставническим достижением — он сразу направился сюда.

— Я не ждал именно тебя, но вместе с тем, я не удивлён, — ответил Бребёф, жестом приглашая Гамаша сесть.

Арман Гамаш быстро оглядел комнату, внимательно рассматривая детали. За то время, что Бребёф прожил в Академии, Арман ни разу у него не был.

Его удивило, как много тут знакомых ему вещей. Фото семьи в рамке. Пара картин, когда-то висевших в доме Бребёфов.

Мишель захватил сюда и своё любимое кресло. Которое и предложил Гамашу. Гамаш сел, Бребёф уселся напротив.

— Что я могу для тебя сделать, Арман?

— Ты должен был догадаться, что я обо всём узнаю.

— Ах, — Бребёф вздохнул. — Вот ты о чём.

Он заставил себя улыбнуться, улыбка вышла тоскливой. Стал разглядывать гостя.

— Возможно, я всегда недооценивал тебя, Арман. Я любил тебя и восхищался тобой, но в то же время, я всегда воспринимал тебя как мальчишку. Смешно, правда? После всего, через что мы прошли. Я видел, как ты едешь в Кембридж, как женишься, как становишься отцом, потом старшим офицером Сюртэ, и всё равно, где-то в глубине души всегда думал о тебе, как о мальчике, потерявшем родителей. О мальчике, которого мне нужно защищать.

— Ты давным-давно предал меня, Мишель. По твоей вине меня чуть не убили.

— Я не желал этого.

— Правда? Преподаватель тактики никогда не подозревал о подобном исходе?

— То была ошибка, — сознался Бребёф.

— А убийство ЛеДюка тоже ошибка?

Бребёф, не отрывая глаз от Армана, медленно покачал головой.

— Non. Убийство преднамеренно. Я знал, что дойдёт до убийства, с первого дня своего тут появления. Тогда я обнаружил две вещи.

— Oui?

Гамаш понимал, что с ним играют, его ведут. Ведут или сбивают с пути, как сказал бы Шарпантье. Но узнать он должен.

— Серж ЛеДюк был глупцом, — сказал Бребёф. — Человеком, которым управляло испорченное эго. Но, в то же время, человеком он был влиятельным, надо отдать ему должное. Харизматичная личность. Глупость в сочетании с силой. Опасное сочетание, мы столько раз в этом убеждались, да, Арман? Особенно когда дело касается юных и ранимых. Он бы мог стать предводителем секты, если бы не попал в Сюртэ, а закончил тут, в Академии. Да, фактически, он и превратил Академию в своего рода секту?

Гамаш слушал, но никак не выражал согласия или несогласия. Внимательно слушал Бребёфа, он тратил большую часть своей воли на то, чтобы не поддаваться его влиянию.

— После той первой вечеринки в твоих комнатах, Серж ЛеДюк решил сделаться моим лучшим другом. Дружба, основанная на ненависти к тебе. Он решил, что у нас с ним это общее. Он понятия не имел о глубине моих к тебе чувств.

Мишель Бребёф смотрел на Армана с неприкрытой нежностью.

Но что же, спросил себя Арман, эта нежность собой прикрывает? Что там, в тех глубинах, скрывается, треща хвостом, как гремучая змея?

— И, при этом, ты кучу времени проводил в обществе ЛеДюка. Объяснял это одиночеством.

— Отчасти так и было, — сознался Бребёф. — И, может быть, меня привлекало его откровенное мною восхищение — то, чего я не видел ни от кого долгое время.

На лице Бребёфа появилась такая знакомая Гамашу озорная улыбка. Этого человека он знал дольше, чем кого бы то ни было на земле. Этого человека, этого мальчишку, он любил несколько десятков лет.

И, несмотря на всё, что потом случилось, он по-прежнему чувствовал эту связь. Словно Мишель внедрился в ДНК Армана. Их совместное детство вплавилось в память Гамаша. Потери, но тут же и смех, и веселье, вопиющая свобода, дружба. Дружба. Дружба. Они были братьями по оружию, штурмующими замок.

Теперь он смотрел на знакомую улыбку и готов был заплакать.

— Что же произошло, Мишель?

— В тот же вечер он пригласил меня к себе. Мы как следует выпили, и ЛеДюк достал свой револьвер.

Вообще-то Арман спрашивал Мишеля об их дружбе. О том, где, когда и как Мишель свернул с пути. И упал со стен бастиона в темноту.

Но получил он совершено другой ответ.

— Он поведал мне, для чего ему нужен пистолет, — сказал Мишель. — Я совершил много такого, за что мне стыдно. Много такого, что не может и не должно прощаться. Но то, о чём мне в ту ночь рассказал ЛеДюк, повергло в шок и вызвало отвращение даже у меня.

Взгляд Бребёфа поплыл мимо Гамаша и остановился на входной двери. Глаза его зацепились за что-то, и Мишель внезапно улыбнулся, словно был чем-то приятно удивлен. Он показал туда рукой.

Арман, сам не желая того, невольно повернулся, следуя жесту.

Там, прямо над дверью, висела маленькая рамка. Внутри неё находилось то, что напоминало стилизованную красную розу. Но таковой не являлось.

Гамаш тут же узнал предмет. Он сам вручил его Мишелю много лет назад.

Отдал то, что когда-то было для Армана самым драгоценным сокровищем.

Носовой платочек. Рождественский подарок мамы отцу.

Он помнил, как она вышивала инициалы отца, ОГ, в каждом уголке платка. Зора предлагала помощь. Мама благодарила её, но отказывалась. Она хотела сделать всё сама. Не потому что это легко, а потому что это было трудно. Вышивание не давалось ей. Поэтому буквы О и Г были немного странными, понятными только для тех, кто точно знал, как инициалы должны выглядеть.

Некоторые были похожи на О1. Некоторые на 0Т. Кое-где ещё хранились капельки крови — мама часто прокалывала палец.

Но все хранили одну и ту же мысль, ясную, если ты умеешь её прочесть.

ОГ, Оноре Гамаш, был любим. Любим Амелией.

Отец всегда носил этот платок в кармане.

В утро после их гибели Арман пошёл в их комнату. Их запах, ощущение их присутствия, настолько сильное, что трудно вынести. Одежда. Книга. Закладка. Всё ещё тикающие прикроватные часы. Он находил это странным. Был уверен, что часы должны были остановиться.

Именно там, в комоде, хранился чистый платочек на день, который никогда больше не наступит.

Он тогда спрятал платочек себе в карман. И потом всегда носил с собой.

Пока в один из дней, играя в Короля Замка, Мишель не упал и не содрал коленку. Арман тогда достал платочек из кармана и прижал к ране. А когда рана перестала кровоточить, Арман взглянул на платок, на Мишеля утирающего слезы рукавом свитера.

Арман достал перочинный ножик и сделал им надрез на пальце. Мишель всхлипнул, слезы высохли, когда он увидел, как Арман прижимает пораненный палец к окровавленному платку.

В тот день они стали больше чем просто товарищи по играм.

— Кровные братья, — объявил Арман, протягивая платок Мишелю. Тот его принял и хранил все эти годы.

И вот, целую вечность спустя, он вернулся. Арманова mappa mundi. Карта его мироздания. В которой сплелось земное и небесное.

И пятнышко крови сложилось в нечто похожее на розу, чуть-чуть задев ОГ в уголке.

Арман отвернулся и посмотрел в глаза Мишелю.

— Я во многом виноват, — сказал Мишель. — Но я не убийца.

— Тогда кто же убил Сержа ЛеДюка?

* * *

Поль Желина стоял у окна и смотрел на простирающиеся вдаль поля. Несколько месяцев назад, в Париже, он вот так же смотрел на сад Тюильри. Будучи в Люксембурге, он любовался средневековыми развалинами. Стоял на Мосту Вздохов в Венеции.

Теперь он вынужден был обозревать эти бескрайние безжизненные просторы.

— Давайте запустим бумажного змея, — напевал он себе под нос.

Показав ему экран ноутбука, Лакост показала ему его судьбу. Его малоперспективное будущее.

И теперь он ожидал стука в дверь.

* * *

— Я ничего не сделала, — ругала себя Хуэйфэнь, торопясь по коридору. — Должна была бы, но не сделала ничего. Я за Жака боюсь.

— Что он натворил? — спросил Натэниел, поспевая за ней следом.

— Меня беспокоит то, что он может натворить.

— Куда мы бежим? — спросила Амелия. — Погоди. Нам нужен план. Мы не можем просто бегать повсюду и искать его.

— План у меня есть, — сказала Хуэйфэнь, глядя прямо перед собой, переходя с шага на бег. — Думаю, я знаю, где он.

— Где?

— На фабрике. На тренировочном полигоне.

— Вот дерьмо! — прошипела Амелия. Она знала, что Хуэйфэнь, скорее всего, права.

Где ещё находиться опозоренному золотому мальчику, как не в том месте, где он всегда проигрывал? В месте, демонстрирующем его пороки, его изъяны.

Где он погибал снова и снова.

Одной смертью меньше, одной больше, подумаешь.

— Merde, — Амелия расслышала, как ругается Натэниел.

И они прибавили ходу.

* * *

— Рассказывай, — попросил Арман.

И Мишель — Гамашу пришли на ум сказки о призраках, которыми они до смерти пугали друг друга в детстве, во время совместных ночёвок, — приступил к финальной своей истории.

Существовал ли Бугимен? Находился ли он с ними в одной комнате? Тогда он не прятался под кроватью или в шкафу, а сидел тут у всех на виду, совершенно открыто. Невзрачный и непременно человекообразный.

— В тот вечер, когда он пригласил меня к себе, ЛеДюк рассказывал о новых кадетах, и совершенно не в восторженном ключе. Он заявил, что знает, как с ними справиться. Мы ещё выпили, и он отправился в спальню и вернулся с подносом. В том, как он его вынес, держа строго перед собой, было что-то церемониальное. Как при вручении медали.

Гамаш представил ЛеДюка, невысокого и энергичного, несущего на вытянутых крепких руках поднос. Для вручения его своему герою. Решившего, что именно Мишель Бребёф из всех людей сможет по достоинству оценить то, что он сделал. И что еще сделает.

— То было последнее, что я ожидал увидеть, — признался Мишель. — Старинный револьвер. Только потом я рассмотрел, что он не такой уж старый. Старой была модель. А само оружие было исключительно новым. Я взял его в руку.

Он показал, как взвешивает оружие в руке.

— Я таких никогда не держал. А ты?

— Ну, теперь можно сказать, что держал. Но до этого ни разу.

До того, как пуля вошла в мозг ЛеДюка.

— Наше табельное оружие по сравнению с ним кажется несерьёзным. Хотя, я в курсе, что оно гораздо более эффективно.

— Зависит от того, какого эффекта ты ждёшь, — заметил Арман.

— Верно. И вот, револьвер полностью отвечал потребностям ЛеДюка. Он рассказал мне, как в первый раз вручил его кадетам. Револьвер хранился у него почти год, но ЛеДюк за это время ни разу не решился достать его. Не потому, что считал такое в корне неправильным, торопливо уверил он меня, а лишь потому, что боялся — кадеты кому-нибудь расскажут. Но потом решил, что может с этим справиться. Нужно всего лишь выбрать правильных студентов. И вовсе не слабаков, как можно подумать. Таких он запросто контролирует. Нет, он выбрал построптивее. Тех, кто наверняка станет сопротивляться его воле.

Бребёф на минуту задумался, припоминая ту ночь.

— Я не сразу понял, о чём он, и он заметил это. Тогда он высказался прямо. Он заставляет кадетов играть в русскую рулетку, для этого и нужен револьвер.

Бребёф посмотрел на руки, как будто всё еще держал в руках оружие. Поднял глаза.

— Покинув ЛеДюка, в ту же ночь я пришёл к тебе. Я хотел все рассказать.

— Почему не рассказал?

— Из нашей беседы я понял, что тебе всё известно. Когда я спросил, что ты намерен делать с ЛеДюком, ты посоветовал мне беспокоиться насчет себя самого, а о своём ты позаботишься сам. Я воспринял это как намек на то, что ты в курсе шалостей ЛеДюка. И намерен действовать.

Арман покачал головой.

— Только вчера узнал. Должен был узнать раньше, но честно — мне никогда бы не пришло в голову, что кто-то может вытворять нечто подобное с кадетами. Даже такой садист как ЛеДюк. Но это полностью объяснило наличие револьвера и специально изготовленного к нему глушителя.

— Поместите единственную пулю в барабан и крутните, — сказал Мишель. — Для этого нужен именно револьвер. Когда этот гнусный мелкий человечишко сознался во всём, при этом постоянно улыбаясь, я понял, какова твоя миссия здесь.

— Моя? — спросил Арман, удивившись тому, куда повернул разговор.

— Я знал, что ты планируешь. Ты появился в Академии, чтобы избавиться от Сержа ЛеДюка. Ты уволил всех остальных преподавателей-взяточников, а его оставил. Зачем, спросил я себя. Затем, что у тебя на него особые планы. Что-то более основательное. Такое, после чего он уже никому никогда не навредит.

— Но я тебе уже сказал, что не знал про русскую рулетку, — сказал Арман. — Хотел бы я знать. Хотел бы, чтобы им не пришлось терпеть этот кошмар на протяжении месяцев моего бездействия.

— Ты бы всё равно узнал. Ты же под него копал. Пытался что-то на него нарыть. А когда бы докопался до настоящего ужаса, затмевающего даже его продажность, тогда что? Что бы ты предпринял?

Арман молчал.

— Ты должен был бы противостоять ему и в итоге его убить. Должен был, чтобы спасти кадетов.

— Я мог арестовать его.

— За что? Он никогда бы не сознался, и он так запутал этих несчастных ребят, что они потерялись, не отличая верх от низа. О русской рулетке они бы никогда не рассказали. Нет, пока Дюк был жив.

Бребёф наблюдал за Арманом и видел его внутреннюю борьбу. Заговорил тише, мягче. Почти зашептал:

— Он должен был умереть. Его надо было убить. Ты, конечно, пытался найти другое решение, как и я. Но в итоге понял бы, что нет выбора. Ты бы отправился к нему однажды вечером, попросил бы показать револьвер. Ты бы взял револьвер, зарядил его шестью патронами, и он, озадаченно наблюдая за тобой, попытался бы объяснить, что ты должен использовать только одну пулю. А потом ты бы приставил дуло к его виску. И когда до него наконец дошло бы, что сейчас произойдёт, и он бы заныл, прося сохранить ему жизнь, ты бы спустил курок.

Двое мужчин смотрели друг другу в глаза. Страшная история подействовала, как и должна была. Она испугала обоих.

— Но худшее ждало впереди, Арман. Выстрелив в безоружного, казнив его, ты убиваешь и себя тоже. Ты бы поступил необдуманно, ты бы проклял себя, чтобы спасти кадетов. Я не мог этого допустить. Поэтому сделал всё за тебя. Я ведь твой должник.

* * *

Сначала заместитель комиссара Желина услышал за дверью шаги. Затем раздался стук в дверь.

Вооружившись пистолетом, он застыл посреди спальни — комнаты, предоставленной ему Академией. Комнаты преподавателя первокурсников, объяснял Гамаш. Извинялся. Кровать, гостиная и кухонный отсек в одном пространстве.

Потребности Желины, как оказалось, скромны. Он наслаждался изысканной кухней и роскошными отелями Европы, но без возможности разделить их со своей женой, воспринимал эти удовольствия как мелкие и мимолетные.

Понял, что для жизни ему необходимы кровать, небольшой книжный шкаф, и место для фотографии Хелен. Её фото лежало сейчас перевернутым на поверхности стола.

Она побуждала его быть лучше, чем он был на самом деле. И он теперь часто спрашивал себя — догадывалась ли она, насколько. Знала ли она, каков он на самом деле, под личиной честности, приросшей к нему, как униформа.

После смерти Хелен необходимость притворяться отпала. Не было больше ограничений, он стал свободен. И совершенно растерялся.

И вот настал момент, когда он стоял посреди крохотной комнаты, вооруженный пистолетом.

— Заместитель комиссара Желина? — раздался голос Изабель Лакост.

— Войдите.

Открыв дверь, Изабель Лакост остановилась. Она лишь секунду медлила, прежде чем обратиться к агентам, стоящим у неё за спиной.

Потом вошла одна и претворила за собой дверь.

— Отдайте мне пистолет, — попросила она, протянув руку.

* * *

— Думаю, у него есть пистолет, — сообщила Натэниелу и Амелии Хуэйфэнь, как только они прибыли на тренировочный полигон фабрики.

— Чего?!

— Как?!

— Дюк подарил ему на день рождения.

Первокурсники уставились на Хуэйфэнь.

— И ты знала? — возмутилась Амелия.

— Догадывалась. Это не казалось мне странным. До сегодняшнего дня, по крайней мере.

Амелия её понимала. То, что теперь предстает немыслимым, тогда казалось нормальным. У ЛеДюка была способность создавать целый отдельный мир, со своими законами и гравитацией. Ничто, из того, что он делал, не вызывало сомнений, потому что именно он решал, что есть норма.

— Почему ты не рассказала Гамашу? — спросила Амелия. — После убийства ЛеДюка.

— Я не хотела вовлекать Жака в неприятности. После смерти Дюка я спросила его про пистолет, но он все отрицал. А мне хотелось ему верить.

— Мы должны предположить, что пистолет есть, — сказала Амелия.

Они достигли зоны тактической подготовки и уставились на закрытую дверь.

— Может, надо было взять с собой преподавателя? — спросил Натэниел, оглядев пустой коридор.

— А Жак тем временем использует пистолет? — спросила Хуэйфэнь. — Если хочешь, можешь уйти.

— А может он его использовать применительно к нам, как думаешь? В нас он выстрелит? — беспокоился Натэниел.

— Это важно? — спросила Хуэйфэнь.

— Отчасти, — сознался Натэниел.

— Нет, я имела в виду — остановит ли это тебя, чтобы войти туда? — она кивнула в сторону двери.

Он подумал и отрицательно потряс головой.

Хуэйфэнь посмотрела на Амелию, та тоже покачала головой и уставилась на дверь.

Четыре месяца назад она была готова за дозу брать в рот.

Четыре месяца назад Натэниел обслуживал столики в старом Монреале за чаевые.

Четыре месяца назад Хуэйфэнь держала пистолет у собственного виска.

Она потянула ручку двери, двое других стояли рядом.

Она открыла дверь, и они отправились вперёд.

* * *

— Отдай мне пистолет.

Бребёф, сходив к бару, организовал им по стакану скотча, но возвращаясь, стаканы нёс в одной руке, в другой держал пистолет. Тот лениво свисал набок, словно салфетка или коктейльная палочка.

Увидев это, Арман поднялся на ноги.

— Настала моя очередь? Выстрелишь и в меня?

— Как тогда, когда мы играли в войну, бегая по всему Мон-Руаялю?

— Я думал, мы на одной стороне, — сказал Гамаш. — Итак. Отдай мне пистолет.

— Лучше возьми выпивку. Она может тебе понадобиться.

* * *

Желина стоял посреди комнаты, направив пистолет на Изабель Лакост.

— Вы были сообщником Сержа ЛеДюка, не так ли? — сказала она, даже не спрашивая, утверждая. Её голос звучал тихо, спокойно, словно они просто беседовали. Но румянец выдавал эмоции.

— Он был придурком, — проговорил Желина. Нет нужды что-то теперь отрицать. — Но придурок этот был на своём месте.

— Получал откаты? Вы сделали на этом миллионы, я полагаю.

Желина вздёрнул подбородок, подтверждая её правоту.

— Они оседали на счетах в Люксембурге. Я совершил ошибку, разговаривая с Гамашем, да? Упомянул Люксембург. Как только я рассказал ему, то сразу понял, что сделал глупость. Слишком уж заметная деталь. И слишком явная. Я не был уверен, что он ухватил суть.

— Ухватил. Но это лишь подтвердило уже имеющиеся у него подозрения.

— Когда ЛеДюк со мной связался и сообщил, что Гамаш в Академии и расследует аферы с контрактами, он запаниковал. И я тоже. Я знал, что ЛеДюк не настолько умён, чтобы перехитрить его. И я решил вернуться.

— Чтобы убрать ЛеДюка.

— Возможно. Не знаю.

Пистолет всё ещё был зажат в его руке.

— Но мне не пришлось убивать ЛеДюка. Меня опередил Гамаш.

— Non, не месье Гамаш, — сказала Лакост.

— Тогда кто?

Лаксот снова протянула руку. Твёрдую, как и её взгляд.

— За дверью два вооруженных офицера Сюрте, как вам известно. Всё кончено. Вы виновны в краже, но неповинны в убийстве. Сдайте оружие, пожалуйста.

И он ей подчинился.

Глава 42

Кадеты в молчании бежали по коридорам фабрики. Перепрыгивали через две ступени на лестницах. Просматривали пустынные залы, продвигались всё дальше и дальше.

После многочисленных неудачных попыток положить конец тренировочному захвату заложников и арестовать захватчиков, Хуэйфэнь отлично помнила план фабрики.

Она ни разу не была в роли командующего. Эта роль всегда доставалась Жаку. И это неизменно заканчивалось для Сюртэ проигрышем. Заложники мертвы. Полицейские убиты. Бандиты скрылись. Невозможный сценарий, они понимали. Но ЛеДюк всегда говорил им, говорил Жаку, что тот мог что-то предпринять.

Каждый раз после очередного провала операции Жак рапортовал ЛеДюку, и в дело пускали револьвер. Совсем не в наказание, объяснял ЛеДюк. Но как последствие. Как учебное пособие. Для их же собственной пользы.

Теперь именно Хуэйфэнь вела свою маленькую команду. Новичков приводили в смущение её командные жесты, поэтому она выбирала самые простые и недвусмысленные. И они быстро и плавно продвигались дальше.

Наконец она остановилась и они перегруппировались.

— Думаю, его тут нет, — сказала Хуэйфэнь, осмотревшись.

— Если не здесь, — сказала Амелия, — то где?

* * *

— Тебе нельзя тут находиться, — сказал Жан-Ги, медленно входя в комнату.

Он был на пути в комнаты коммандера Гамаша, надеясь найти его там, когда заметил, что защитная лента места преступления на двери в комнаты ЛеДюка порвана.

Он аккуратно толкнул дверь ногой. Пистолет из кобуры пока не доставал.

Там, в центре гостиной, стоял кадет Жак Лорин. Сжимал пистолет.

— Сколько часов я тут провёл, — сказал Жак, привычно оглядывая комнату, словно не заметил оградительной ленты и маркеров улик. Не заметил брызг крови. — Я садился туда, — он показал рукой с зажатым в ней пистолетом. — А Дюк садился здесь. Только я и он. Это он мне подарил, понимаете? На мой день рождения.

Бовуар взглянул на автоматическое оружие. Точно такой же пистолет лежал у него в кобуре. Такие выпускались специально для нужд полиции.

— Он говорил, я однажды стану большим человеком. Он говорил, что когда-нибудь я буду управлять Сюртэ. И он мне в этом поможет. Будет моим наставником и покровителем. Он говорил, что всем великим людям требуются покровители.

— Но тебе покровитель был не нужен, так? — сказал Бовуар, закрывая входную дверь. — Тебе требовалось кое-что другое. Тот, кто бы стал искренне о тебе заботиться. И ты решил, что нашёл такого человека в лице профессора ЛеДюка.

— Так и было! — крикнул Жак. — Он заботился обо мне!

— Но появился коммандер Гамаш, и мир перевернулся, — догадался Жан-Ги. Он не пытался подойти ближе. — Понимаю.

— Нет, не понимаете.

— Понимаю. Со мной случилось то же самое, когда я впервые встретил месье Гамаша. Я думал, что понимаю в этой жизни всё. Но с его появлением всё, во что я верил, стало вызывать вопросы. И тогда я возненавидел Гамаша за это.

Бовуар не спускал с Жака глаз. Молодой человек посмотрел в окно.

— А потом ненависть переродилась, — сказал Бовуар, словно рассказывал ребенку сказку на ночь. — Я начал ненавидеть людей, которым раньше доверял. Тех, кто внушал мне, что мир полон ужасных людей и что жестокость сродни силе. Я учился нападать первым, бить сильно и быстро.

— Он заботился обо мне, — тихо повторил Жак.

— По приказу профессора ЛеДюка ты стал посещать вечеринки у коммандера Гамаша. Чтобы обо всём докладывать Дюку. Но там ты обнаружил для себя неожиданное: оказывалось, что люди не так уж плохи.

Жак с вызовом взглянул на него.

— Мир перевернулся с ног на голову, — продолжил Бовуар. — Это было прекраснее и одновременно страшнее, чем ты мог предполагать. И внезапно ты понял, что не знаешь, что делать дальше. Кому доверять. Куда свернуть. Это ужасало. Потеряться гораздо страшнее, чем выйти не на ту дорогу. Поэтому люди не торопятся сойти с неверного пути. Мы слишком далеко зашли, или нам так кажется. Мы устали, запутались, испуганы. И мы решаем, что пути назад нет. Знакомо.

Жак стоял недвижно, не признавая правоты Бовуара.

Бовуар судорожно порылся в памяти, чтобы найти подходящие слова, чтобы вернуть парня в реальность.

— Ты смотрел то видео? — спросил Бовуар.

Жак едва заметно шевельнулся, но не ответил.

— Коммандер Гамаш никогда не обсуждал тот день ни с кем, кроме родных и близких друзей. Да и то, раз или два. Но с тобой он об этом поговорил. Вскрыл эту рану для тебя.

Жан-Ги видел перед собой юношу, годами страдавшего от рук сумасшедшего, и разучившегося отличать добро от зла. Он был не в состоянии даже просто рассмотреть их. Жак изо дня в день наблюдал лишь пустоту.

— Когда кто-то в нас стреляет, мы открываем ответный огонь, — сказал Жан-Ги.

Жак кивнул.

— Но не менее важно, чтобы, когда кто-то с нами добр, мы возвращали ему это добро, — тихо продолжил Бовуар. Аккуратно, осторожно, чтобы не спугнуть молодого человека.

— Мне потребовались годы, чтобы постичь эту истину. Ненависть, которую я испытывал к месье Гамашу, а потом к другим, снова сменила направление: я начал презирать самого себя.

— А сейчас? — спросил Жак, отвернувшись от окна, от пустоши за ним. — Всё ещё ненавидите себя?

— Non. Но для этого потребовалось много времени и сторонняя помощь. Жак, мир жесток, но в нём больше добра, чем мы предполагаем. И, знаешь, что ещё? Доброта побеждает жестокость. В конечном счёте, так и есть. Поверь мне.

Он протянул юноше руку. Жак уставился на неё.

— Поверь мне, — шепотом повторил Жан-Ги.

И Жак поверил.

* * *

— Как ты понял, что это я?

— Отпечатки пальцев, — сказал Гамаш.

— Ха, — выдохнул Бребёф.

— Я знал, что им там взяться неоткуда, и всё же они там были. Значит, кто-то их туда поместил. Многие ли могут перенести чужие отпечатки настолько качественно, что введут в заблуждение даже экспертов? Один из немногих — Хуго Шарпантье. Другой — его наставник. Ты. Тебе пришлось размазать все остальные отпечатки, включая принадлежащие ЛеДюку, оставив лишь частичные следы. В том числе и свои собственные. Красивый ход. Заставить следственную бригаду принять эти улики. Так и поступает великий тактик. Он наводит на мысль. Он не ведёт, он направляет. Исподтишка.

Мишель Бребёф не мог не согласиться. Сейчас наступила его очередь слушать молча.

Они снова сели, пистолет лежал на столе рядом с Бребёфом. Стаканы с виски оставались нетронутыми.

— Ты сказал, что убил Сержа ЛеДюка, чтобы не пришлось мне. В качестве услуги.

— В качестве компенсации за причинённое, — ответил Бребёф.

— И в то же время, ты перенёс на орудие убийства мои опечатки. Чтобы подозрение пало на меня.

— Нет! Ничего подобного! Я выбрал твои отпечатки, потому что ты всегда вне подозрений.

— И, тем не менее, я под подозрением.

Впервые с начала разговора Бребёф выглядел озадаченным.

— Да. Понимаю. Офицер КККП Желина. Твои люди тебя бы никогда не заподозрили...

— Я бы не был так уверен, — сказал Гамаш. — Унизительно осознавать, что пьедестал не так уж и высок.

Бребёф хмыкнул.

— С возвращением на землю, Арман. Тут слегка грязновато.

— А карта, Мишель? Та, что была в прикроватной тумбочке ЛеДюка? На ней тоже мои отпечатки, и изображение моей деревни. Ты её туда поместил, не так ли? Снова увод следствия по ложному следу.

— Но не в твою сторону.

Гамаш изучал Бребёфа, исследуя морщинки, трещинки, расщелины его лица. Географию и историю, начертанные временем, заботами и одиночеством. Слишком большим количеством выпитого и недостатком мира в душе.

И там наконец он отыскал правду.

— Ты сказал, что в первый же вечер тут сделал два открытия. Первое — русская рулетка. Каким было второе открытие?

Бребёф посмотрел на Армана. На лучики вокруг его глаз и рта. Некоторые из-за невзгод и печали, но по большей части из-за смеха. Из-за довольства жизнью. От радости сидеть возле камина, в компании семьи и друзей, и от улыбок.

Таким могло стать и его лицо, сверни он налево, а не направо. Пойди он вперёд, вместо того, чтобы отступить в сторону. Запереть ворота, вместо того, чтобы распахнуть их.

Мишель Бребёф долгое время ненавидел Армана. Но любил его он ещё дольше.

— Я думал, ты знаешь, — сказал Мишель.

— Скажи мне.

— Амелия Шоке.

Вот оно. Вот она.

— Когда ЛеДюк заявил о нынешнем жалком наборе кадетов, о ней он упомянул особо. Имя было знакомым, но не более. И вот ЛеДюк сообщил, что сам он отклонил её заявление, а ты это решение отменил. И тут всё сложилось. Я понял, кто она и почему она здесь.

— И почему?

— Служение. Честь. Правосудие. Наконец, ты обрел средство для исполнения правосудия.

— Ты решил, что я задумал отыграться на ней?

— А разве нет? Зачем ещё держать её здесь? Зачем принимать в Академию девчонку, так откровенно не подходящую для полицейской работы?

— Да чем же не подходящую?! Потому что она не похожа на остальных? Non, Мишель. Цель заключалась не в мести или даже правосудии. Я не собирался её обижать. Я хотел спасти её.

Мишель Бребёф тупо, непонимающе уставился на Гамаша.

— И спасти себя, — добавил Арман. — Единственную возможность стать наконец свободным я вижу не в том, чтобы причинить боль в ответ на боль причиненную. Но в том, чтобы совершить что-то достойное. Не скажу, что это легко. Ты не представляешь, сколько раз я убирал её досье в стопку отказников. Понимая, как подобное моё решение отразится на ней. Это будет жизнь, полная отчаянья. В итоге Амелию Шоке обнаружат в переулке, сточной канаве или меблированных комнатах. Мертвую.

Арман посмотрел на свои ладони, на еле заметный шрам на пальце.

— Ты сделал это, чтобы спасти её? — ошарашено переспросил Бребёф. — Её?!

— Oui. И знаешь что, Мишель? Она оказалась замечательной молодой женщиной с блестящим умом. Когда-нибудь она станет во главе Сюртэ.

Мишель продолжал таращиться на него.

Гамаш напирал:

— Ты поместил её отпечатки на оружии, зная, что она попадет под подозрение. Ты украл её копию карты и положил в прикроватную тумбочку ЛеДюка. И это стало ещё одной причиной, по которой я подумал на тебя. Очень чётко всё было инсценировано. Всё очень шатко и предположительно. Ни единой улики, прямо указывающей в её сторону. Лишь жалкие крохи в целом лесу улик вели к Амелии Шоке. И ко мне, как к промежуточной остановке. Но, в конце концов, они привели бы к ней.

Мишель Бребёф потянулся к пистолету, медленно сжал рукоять.

— Таков, значит, был твой план. Ты хотел, чтобы её привлекли и осудили за смерть Сержа ЛеДюка.

— Я сделал это, чтобы тебе не пришлось.

Он встал и поднял пистолет.

Арман поднялся на ноги и протянул руку.

— Пистолет, пожалуйста, Мишель.

Бребёф снова сделал шаг назад и, крепче сжимая рукоять пистолета, прижал дуло к виску.

— Non, — произнес Гамаш, стараясь скрыть панику в голосе и вернуть смысл в ситуацию, быстро выходящую из-под контроля.

Выражение на лице Мишеля было тем же самым, что и в детстве, когда Арман прижал носовой платочек к его окровавленной коленке. Столько боли.

И снова Арману отчаянно захотелось излечить рану.

Его рука, всё ещё протянутая, начала дрожать, и он попытался успокоиться.

— Помнишь, после похорон моих родителей в нашем доме было собрание? С закусками и в молчании. Все взрослые вели себя там как зомби. Избегали меня, им нечего было мне сказать. — Он говорил обрывочно, торопливо, выстраивая из слов мост, по которому вернёт Мишеля назад. — А я просто сидел там. Ты подошёл, сел рядом и стал шептать мне на ухо, чтобы никто не смог подслушать. Помнишь, что ты мне сказал тогда?

Пистолет немного опустился.

— Ты грязный плут, — прошептал Мишель.

Арман кивнул.

— Ты заставил меня улыбнуться. Я и не думал, что снова смогу улыбаться, но ты вернул мне эту способность. Ты подарил мне надежду, что всё может как-то образоваться, стать лучше.

Пистолет опустился ещё чуть-чуть.

— Теперь всё кажется безнадежным, я знаю, — продолжил Арман. — Кажется, что нет выхода. Я понимаю. Ты же знаешь, что я понимаю это как никто другой?

Мишель кивнул.

— Но станет лучше. Даже после всего. Я обещаю.

— Знаешь, как-то ночью я преследовал тебя до дома, — сказал Мишель. — До твоей деревни.

— Так это был ты?

— Я хотел посмотреть, где ты живешь. — Он сделал паузу. — Там так умиротворённо. Я сидел в машине, а мне хотелось съехать вниз с холма и присоединиться к тебе. Может даже купить крохотный домик и по вечерам пропускать рюмочку в ресторанчике. Или стать членом книжного клуба.

Это была самая страшная история о призраках. Про призрак жизни, которая могла быть.

— Я умру в тюрьме. Ты же понимаешь. От старости. Или кто-нибудь ночью забьёт меня до смерти. Тот, кто узнает, кем я был. Так какая разница, где я умру — там или тут?

Он снова поднял пистолет, и теперь Арман вскинул обе руки. Не для того, чтобы дотянуться до пистолета, но до мужчины, такого недосягаемого.

— Дай мне руку, — взмолился он. — Всё нормально. Всё будет хорошо. Пойдём со мной. Прошу тебя, Мишель.

Мишель посмотрел на протянутые руки, потом посмотрел Арману в глаза и плотнее прижал дуло к виску.

— Ради Бога! — прошептал Арман. — Не смей. Я прошу тебя. Пожалуйста! — Он судорожно искал нужные слова. — Ты хочешь, чтобы я до конца жизни помнил этот кошмар?

— Ну так отвернись, Арман.

* * *

Прогремел выстрел, Жан-Ги вздрогнул.

Они с Жаком были в комнатах коммандера Гамаша. Жак умылся, а Жан-Ги убрал пистолет и налил им по стакану колы. Они только присели, как раздался выстрел.

— Оставайся тут.

Жан-Ги выскочил за дверь, в коридор, где всё ещё витало эхо выстрела. Он подскочил к двери Бребёфа и дернул ручку.

Посередине маленькой комнаты стоял Гамаш. Лицо его было забрызгано кровью. У ног лежало тело. Гамаш зажмурился, но было слишком поздно.

Спиной к Мишелю он не повернулся.

Глава 43

Зал наполнил плачь, за которым последовал знакомый сердитый голос:

— Да Бога ради! Этот рёв когда-нибудь прекратится?!

— Может просто пить хочет, — предположила Клара. — Очень похоже на тебя, когда тебе нужна выпивка.

— Иисус! — Мирна отвернулась от скамьи, стоящей перед ними. — Я-то думала, что это Рут.

Раздался ещё один пронзительный вопль.

— Неа, — передумала Мирна. — Недостаточно громко.

— Я могла бы глотнуть Liebfraumilch, — хмыкнула Рут

На них зашикали остальные прихожане.

— Мне? — возмутилась Рут. — Это мне вы шикаете? Шикнете лучше ребёночку.

Она подтолкнула Розу — своё неотъемлемое приложение — к алтарю.

То было тёплое утро ранней весны, все жители Трех Сосен собрались в часовне Святого Томаса.

Перед ними стоял Арман и смотрел на собравшихся.

Из Парижа прилетел Даниель с женой Рослин и дочерьми Флоранс и Зорой.

На передней скамейке толкались локтями члены семейства Жана-Ги.

Позади них друзья, кто сидя, кто стоя. У самого входа расположились четверо кадетов.

Жак, Хуэйфэнь, Натэниел и Амелия.

Накануне в Академии состоялась церемония вручения дипломов. Прошла она торжественнее прочих, учитывая события закончившегося семестра.

Кадеты все как один — серьезные, прямые, в молчании встретили коммандера Гамаша, вошедшего в аудиторию и в одиночестве проследовавшего на кафедру.

Держась за трибуну, он оглядел кадетов, облачённых в парадную форму. Выпускников, готовых начать службу, и тех, кто вернётся в Академию на следующий год.

Форма была отлично отглажена, остры складки, начищены до блеска пуговицы, юные лица свежи и ясны.

Он молчал, все ждали. Призрак трагедии наполнил пространство между ними, погрузив во тьму прошлое, затуманив настоящее, заслонив светлое будущее.

И тут Гамаш просиял улыбкой.

Он улыбался и улыбался.

Ему в ответ улыбнулся один, двое, потом улыбки появились на каждом лице. Улыбками они светили друг другу — коммандер и его кадеты. Пока тьма не была изгнана.

Затем Гамаш заговорил:

— Вещь крепче там, где эту вещь сломали, — произнес коммандер Гамаш глубоким, спокойным и уверенным голосом. Слова эти достигли каждого уха — кадетов, их семей, их друзей. И заполнили собой пустоту.

Потом он рассказал о произошедшем — о разрушительных событиях и исцелении.

Свою речь он закончил так:

— Все мы повреждены, покрыты рубцами, несовершенны. Все мы совершаем ошибки. Делаем вещи, о которых впоследствии сильно пожалеем. Нас искушают, и иногда мы поддаемся искушению. Не потому что мы дурны или слабы, просто потому что мы люди. Мы кучка ущербных. Но знайте одно.

Он помолчал немного в полной тишине, а огромная аудитория замерев ждала продолжения.

— Всегда есть дорога обратно. Если у нас хватит мужества найти её и пойти по ней. Я прошу прощения. Я был неправ. Я не знаю. — Он снова сделал паузу. — Мне нужна помощь. Это указатели правильного направления.

Он снова улыбнулся, морщинки залегли глубже, глаза засияли.

— Вы необыкновенные и я очень горжусь всеми и каждым из вас по отдельности. Почту за честь, если мне доведется служить вместе с вами.

Повисла тишина, прервавшаяся аплодисментами. Весёлыми, громкими, радостными. В воздух полетели кепки, за ними последовали дружеские объятия, А Арман Гамаш стоял на трибуне и улыбался.

Под своими креслами выпускники обнаружили по скромному, упакованному в оберточную бумагу, свертку. Внутри две книги — Марк Аврелий «Медитации» и Рут Зардо «Я чувствую себя ОТЛИЧНО». Подарки от коммандера Гамаша и его супруги.

После церемонии кадеты потянулись к Гамашу — каждому не терпелось представить коммандеру своих родителей.

Рядом с Гамашем, всматриваясь в толпу, стоял верный Жан-Ги. Наконец он их заметил. Они прокладывали путь к Гамашу.

Бовуар шагнул было навстречу, но на его плечо тут же легла рука.

— Уверены? — спросил Жан-Ги.

— Уверен.

На самом деле Гамаш не выглядел уверенно. Он побледнел, потом на щеках вспыхнул лихорадочный румянец, словно его тело объявило само себе гражданскую войну.

Двое мужчин наблюдали, как Амелия Шоке пробирается сквозь толпу.

— Я могу их отвлечь, — шепотом предложил Жан-Ги. — Только слово скажите.

Но Гамаш молчал, широко распахнув глаза. Бовуар заметил тремор в его правой руке.

— Коммандер Гамаш, — проговорила Амелия. — Позвольте представить вам моего отца.

Человек был чуть старше Гамаша, лет на десять.

Месье Шоке несколько мгновений разглядывал коммандера, затем протянул ему руку.

— Вы перевернули жизнь моей дочери. Вернули её домой, к семье. Merci.

Последовала краткая пауза, пока Гамаш рассматривал протянутую ему руку, потом заглянул в глаза мужчине.

— Не за что, сэр, — ответил он и пожал руку месье Шоке.

* * *

Теперь настал черед Армана Гамаша стоять рядом с Жаном-Ги. Анни и Рейн-Мари расположились по другую сторону купели, между ними стоял священник.

Роль священника исполнял Габри, специально помазанный по такому случаю. Самим собой.

Облачённый в свою хоровую мантию, он держал в руках ребенка Анни и Жана-Ги.

— О, только не это! — послышалась молитва Оливье. — Дорогой Господь, не позволяй ему подняв дитя, запеть «Circle of Life». Пожалуйста!

Ребенок заорал в руках Габри.

— Это ещё ничего, — шептал Жан-Ги Арману. — Слышали бы вы его ночью.

— Да я и слушал. Всю ночь.

Жан-Ги гордо улыбнулся.

Габри воздел руки с малышом вверх, словно предлагал того собранию. — Воспоём!

— О нет, — выдохнул Оливье.

И Габри своим густым тенором затянул: «Круговорот жизни!» — и был тут же подхвачен хором прихожан, в том числе, сильным глубоким вокалом Оливье.

Жан-Ги посмотрел на своего сына и снова ощутил приступ любви, делающий его слабым и сильным одновременно. Он взглянул на тестя и заметил, что Арман перестал петь и просто смотрит, разинув рот, прямо перед собой.

— Что такое? — шепотом спросил Жан-Ги, проследив за его взглядом, направленным в заднюю часть часовни. — Кадеты?

Арман покачал головой.

— Non. Потом расскажу.

— Кто предстоит здесь за это дитя? — вопросил Габри, когда песня закончилась. Со своих мест поднялись Оливье и Клара.

— Не понимаю, почему они не предложили мне? — раздался ворчливый голос.

— Может потому что ты не вынесла бы такого долгого «предстояния», — ответила Мирна.

— Это тебя я не выношу, — буркнула Рут, с трудом поднимаясь.

Мирна собиралась упросить Рут снова сесть, но что-то в старой женщине её остановило. Поэтесса стояла, прямая и высокая, решительно смотрела вперёд. Даже Роза исполнилась достоинства, насколько это возможно утке.

Мирна тоже поднялась.

Затем месье Беливо, бакалейщик, поднялся на ноги. Как и Сара, хозяйка пекарни. Как и Доминик, и Марк, как и Святой Мудила. Поднялись и Билли Уильямс, и Жиль Сандон, и Изабель Лакост, и Адам Коэн, и Иветт Николь, и чета Брюнелей.

Жак и Хуэйфэнь, Натэниел и Амелия выступили вперёд.

Все собрание поднялось.

Жан-Ги взял своего крошку-сына на руки и развернул его личиком к мужчинам, женщинам и детям, пожелавшим стать его крёстными.

И тогда он прошептал сыну:

— Стань храбрым человеком в храброй стране, Оноре.

* * *

— На что вы там смотрели? — спросил Жан-Ги у Армана, когда они стояли на деревенском лугу и угощались гамбургерами, которые Оливье готовил на устроенном тут же огромном гриле.

Там же установили длинный стол с салатами, свежими булками и сыром. На другом краю луга стоял такой же стол со всеми видами тортов, пирогов и прочей выпечки. Пряниками, шоколадными печеньями, конфетами. И ребятишками.

Малышка Зора, взволнованная, подбежала к ногам деда, и, врезавшись в его колени, шлепнулась на траву. И тут же, задрав мордашку, с удивлением посмотрела на Гамаша.

Тот вручил свою тарелку Жану-Ги, поднял внучку на руки, поцеловал в щёчку. Её слезы тут же высохли, она засмеялась и снова умчалась прочь.

Бар устроили на крыльце Рут, сама хозяйка сидела в кресле-качалке, с Розой на коленях и тростью, которую держала на манер дробовика. Четверо кадетов, выпивая пиво, были увлечены беседой.

— О чём разговор? — поинтересовалась Клара, наливая себе джин-тоник.

— Рут сказала, что хочет название для своего коттеджа, — объяснил Натэниел. — Она попросила меня придумать какое-нибудь.

— Неужели? — спросила Мирна. — Попросила тебя?

— Ну, вернее, приказала, — сознался юноша. — И предупредила, чтобы я не облажался.

— И что ты придумал? — спросила Клара.

— Мы оставили два варианта, — сказала Хуэйфэнь. — Выбираем между «Коттеджем Роз»,-она показала на розовые кусты вокруг крыльца, — и «Ямой Отчаянья».

— Рискните, — смеясь, подбодрила их Клара. Они с Мирной пересекли пыльную дорожку и присоединились к Рейн-Мари и Анни. Та держала Оноре на руках и болтала с Габри.

— Прекрасная церемония, mon beau, — сказала Анни, поцеловав Габри в щёку.

— Merci. Меня слегка выбило из колеи, когда все поднялись, — признался он.

— Но ты быстро овладел собой, запев «Акуну Матату». Библия Короля Якова, если не ошибаюсь?

Габри склонился и зашептал Оноре:

— В сердце всегда должна быть песня.

— А в руке эклер, — добавила Мина, демонстрируя свой эклер.

— Мудрые слова, — согласилась Анни.

Она бросила взгляд через луг на мужа с отцом. Гамаш с Жаном-Ги возвращались в часовню.

Последовав за ними, женщины обнаружили двух мужчин стоящими напротив витража.

Рейн-Мари вложила руку в ладонь мужа, но тут же отдернула её.

— Ты весь липкий.

— Это всё Зора, — объяснил он.

— Кто бы сомневался, — сказала Рейн-Мари. — На что вы смотрите?

Арман смотрел на витраж. Не на юношу, который обычно привлекал его внимание, а на одного из младших мальчиков.

— Он куда-то показывает, — сказал Арман.

— Хм, — Жан-Ги подошел ближе. — Вы правы.

— На что? — спросила Рейн-Мари. — Может, на это?

Последовав в указанном пальцем мальчика направлении, она заметила изображенную в небе над полем битвы птичку.

— Или на дерево, — сказала Анни. Одинокая обгорелая сосёнка стояла в грязи.

— Я обратил внимание на жесть некоторое время назад, и подумал, что это просто художественный прием, — сказал Арман. — Но когда на крестинах стоял в передней части часовни, то понял, что солдат хочет от нас. Он указывает не на свой мир. Он указывает на наш.

Он повернулся и все повернулись вместе с ним.

— Вот на это.

Он не сказал им, что незадолго до смерти Мишель Бребёф использовал схожий жест. Показал на место над дверью своей комнаты в Академии, где в рамочке висела, как все думали, роза, но розой не являлась.

Арман опустил руку в карман и нащупал льняную ткань, и выпуклые вышитые буквы, пока остальные смотрели на притолоку над входом в церковь, где располагался витраж с единственной розой, которую они видели, кажется, сотни раз.

Они смотрели, смотрели.

И наконец…

— Мой Бог! — прошептала Рейн-Мари. — Это не просто окошко с розой. Это роза-компас. — Она снова развернулась к изображению солдатиков. — Он указывает на компас.

— Вообще-то на неё надо смотреть снаружи, — сказал Арман. — Именно по этой причине никто раньше ничего не замечал. Мы были всё время слишком близко. Я сам заметил только во время церемонии, когда стоял там.

Он шагнул на возвышение кафедры и все присоединились к нему.

Яркое июньское солнце пронизывало тысячи стеклянных кусочков витража, разбрызгивая вокруг пятна красного, розового и зелёного. Прямо в центре прохода, на старом сосновом полу часовни, солнечный свет образовал радостный, сложный рисунок пышной розы. С почти незаметными шипами.

Четыре конца света.

— Но он слегка наклонённый, — заметила Анни.

— Не наклонённый, — сказал Жан-Ги. — Он указующий.

— Указывает направление, — сказала Рейн-Мари. Она посмотрела на Армана. — Мы должны проверить, куда он указывает.

— Проверим. Но не сегодня, — сказал Арман, беря на руки маленького Оноре.

* * *

На следующее утро компания отправилась в пеший поход. Жак нёс старую карту, оригинал. Арман выбирал направление согласно компасу, вынутому из старой коробки с архивными экспонатами, сохраненными со времён войны.

Следом шли кадеты, Клара, Мирна, Оливье и Габри. Рут решила остаться дома.

— Думаю, она вышивает название на подушке, — объяснил Кларе Натэниел.

— И на чём вы остановились? На «Коттедже Роз» или «Яме Отчаянья»?

— На «Ещё одном ОТЛИЧНОм бардаке», — сообщила Амелия, рассмешив Клару.

Маленький отряд пересекал ручьи, шагал по лесам и полям. Возле скалы Ларсена, куда когда-то забралась корова, и откуда была спасена, они сделали остановку.

Потом они перелезли через каменную изгородь и остановились попить воды у пересечения двух тропинок, на том самом месте, где снеговик праздновал победу Le Club de Hockey Canadien.

— Вы заметили, что он не просто празднует? — спросила Хуэйфэнь, вскинув руки, подражая снеговику. — Он указывает путь.

Конечно же, он указывал. Именно в ту сторону, куда они и следовали.

— Ты ещё не принял назначение? — спросил коммандер Гамаш у Жака, когда они шагали по обширному лугу, заросшему высокими полевыми цветами.

— Нет. Я поговорил с инспектором Бовуаром и думаю, что возьму некоторое время на раздумье, прежде чем решу, чем буду заниматься дальше.

— Есть мысли на этот счет?

— Мы с инспектором обсудили варианты. Раздумываю пойти добровольцем на Гаити. А вы, сэр?

— Я?

— Свою напутственную речь вы закончили фразой, что для вас было бы честью служить вместе с нами. Что вы хотели этим сказать?

Арман сверился с компасом — убедился, что они идут в правильном направлении. Остальные, рассеявшись, шли сзади. Наслаждались цветами, ярко-зеленой молодой листвой и жужжанием новорожденных пчёл.

Гамаш повернулся к Жаку и, улыбнувшись, ответил:

— Увидишь.

Потом поманил рукой Амелию.

— Вот, — сказал он ей. — Держи.

И отдал ей компас.

— Но я не умею им пользоваться.

— А я научу.

Так он и сделал. Натэниел и Хуэйфэнь присоединились к двум другим кадетам. Арман пошёл рядом с Рейн-Мари, позволив молодёжи вести команду вперёд.

В соревновании они бы не выиграли, несколько раз заблудившись — Амелия училась ориентироваться по компасу. Но в итоге добрались, пришли туда, куда, как все они понимали, они и должны были попасть.

К месту, где на карте была пирамида. То есть, это была вовсе не пирамида, это была кровля дома.

Их путешествие завершилось на кладбище, заросшем лилейником и цветущим шиповником.

Его обнаружил Натэниел.

Он склонился над могильным камнем и, оцарапав руки до крови, убрал прочь колючий шиповник.

— Смотрите.

Там, высеченная в граните, была ещё одна роза-компас. И флажок.

— Это контрольная вешка, — тихо констатировала Хуэйфэнь. — Ориентир.

— Самый последний ориентир, — сказал Жак.

Они это сделали. Наконец нашли Энтони Тюркотта.

Молодёжь стала очищать камень от лишайника и грязи.

— Тут какая-то ошибка, — сидя на корточках, сказал Натэниел.

— В чём дело? — спросил Гамаш.

Натэниел, покачав головой, поднялся на ноги, остальные кадеты так и остались сидеть у могилы.

— Мы ошибались, — сказал Жак.

— Не та могила? — спросил Бовуар.

— Могила та, — сказала Амелия и тоже поднялась. — Не тот человек.

Там, под розой и флажком, стояло имя:

Мари Валуа.

Умерла 5 сентября 1919 года.

Любящая мать Пьера, Джозефа, и Нормана.

Notre-Dame-de-Doleur

— Не отец, — сказала Рейн-Мари, разглядывая камень. — Мать. Богоматерь-в-печали.

* * *

Они сидели под зонтами CINZANO на террасе бистро, попивая лимонад и пиво.

По возвращении в Три Сосны, кадеты помчались в городской архив. С новым именем и новой миссией. А когда нашли то, что искали, вернулись.

И теперь сидели, разложив перед собой досье, и с дрожью в коленках ожидали прихода Мирны и Клары.

* * *

Мирна знала, где найти Клару. Там, где та обычно пропадала.

В своей студии.

— Они вернулись, — сообщила Мирна.

— Почти закончила.

— Не торопись, — разрешила Мирна. Он направилась в кухню, взяла кусочек печенья.

— Готово, — сказала Клара, вставая с табурета и отступая назад. — Полагаю, на этом всё. Как тебе?

Этого момента и этого вопроса Мирна боялась больше всего.

Она обернулась к картине. Да так и осталась стоять с полуоткушенным печеньем во рту.

— Но это же вовсе не ты!

Лицо женщины занимало всё полотно. Женщина смотрела прямо перед собой. Лицом к лицу встречалась с миром. Лицо это покрывали пирсинг и татуировки. Женщине было страшно.

— Это же кадет, — сказала Мирна. — Амелия.

— Да.

— Но это же ещё не всё, — добавила Мирна, приблизившись к портрету, потом снова посмотрела на подругу. — Это ещё и мальчик-солдат.

Клара кивнула.

Она рисовала пышущую здоровьем юность. Но сделала её хрупкой и уязвимой, полной страхов. Зависимой от грубых и жестоких решений старшего поколения.

Мальчик боялся умереть. А Амелия боялась жить.

Но в этом взгляде, в этих глазах, было всепрощение.

* * *

Стояла жара, кадеты утоляли жажду лимонадом.

Хуэйфэнь заглянула в блокнот.

Через пару недель она присоединится к отделению Сюртэ в Гаспе, станет там самым молодым агентом. Но пока она должна закончить это свое последнее задание и первое расследование.

— Мари Тюркотт вышла замуж за Фредерика Валуа в 1893. Они жили в Монреале, и у них родилось трое сыновей. Старший Пьер, потом близнецы Джозеф и Норман.

Рейн-Мапри положила на стол рядом с картой старое фото. Пока Хуэйфэнь рассказывала, они рассматривали Джо и Норма, в солдатской форме, улыбавшихся в камеру и обнимавших мать, с домом Клары на заднем плане.

Ещё одна фотография лежала у Рейн-Мари на коленях. Она обнаружила её в архивах в тот день, когда они вернулись с кладбища.

— Тюркотт? — сказал Жан-Ги. — Тогда Энтони Тюркотт был её братом? Или отцом?

— Мы к этому ещё вернёмся, — сказал Натэниел.

— Согласно данным бюро регистрации, месье Валуа был картографом, — сообщила Амелия, подхватывая рассказ. — Не самым хорошим, но вполне годным. Его умения хватало на то, чтобы прокормить семью. Делал карты в основном для горнодобывающих компаний. До тех пор, пока в один из дней не спрыгнул со скалы.

— А не был ли он?.. — начала Рейн-Мари.

— Убит? — закончил за неё Жак. — Да. В следующем куске обнаруженной нами информации говорится о том, что Мари Валуа перебралась сюда и сняла дом.

— Мой коттедж? — уточнила Клара.

— Нет, этот дом, — ответил Натэниел, жестом показывая на пол террасы. — Бистро, хотя в то время тут был просто частный дом, принадлежащий месье Беливо.

— Так и знала, что он старше меня! — пробурчала Рут.

— Может, то был не наш месье Беливо, — предположила Мирна.

— Посмотрю, у себя ли он, — Арман поднялся, перёсек террасу, прошёл мимо пекарни к бакалее, посмотрел на ручные часы.

Начало седьмого. Тёплый тихий вечер, аромат пионов и старых добрых садовых роз в воздухе. Солнце ещё довольно высоко в чистом небе и до заката несколько часов.

Он вернулся в кампании старого бакалейщика.

— Вы хотели узнать про семью Валуа? — спросил он.

Арман предложил бакалейщику свой стул, месье Беливо поклонился и сел.

— Вы их знали? — спросил Натэниел.

Угрюмое лицо месье Беливо осветила улыбка.

— Я не настолько стар.

— Говорила же, — шепнула Мирна Рут.

— С ними был знаком мой дед. В те времена он был владельцем этого здания и сдал его мадам Валуа. Помнится мне, она была вдовой.

— Да, с тремя сыновьями, — подтвердила Хуэйфэнь. — Должно быть, она была запоминающейся персоной, раз уж ваш дедушка поведал вам о них.

— Нет, она не была таковой, — просто ответил месье Беливо. — Ни она, ни мальчики. Они были обычными детьми. Запомнилось то, что с ними произошло. Все трое погибли в один день. В битве на Сомме. Дед рассказывал, что долго слышал её плачь, уже годы спустя. Да просто ветер в соснах, говорила ему моя бабушка. Но он уверял, что это она плачет.

Рейн-Мари посмотрела на Армана. Они так часто слышали этот плачь, раздающийся из леса.

— Почему вы раньше нам обо всём не рассказали? — спросила Хуэйфэнь.

— Потому что вы спрашивали про Энтони Тюркотта, — ответил месье Беливо, — а не про мадам Валуа. О Тюркоттах я никогда не слышал.

— Откуда он вообще взялся? — поинтересовался Габри.

— После гибели своих детей Мари Валуа перебралась жить в Стропила-для-Кровли, — сказал Жак. — Там и умерла сразу после войны.

— От испанского гриппа, вероятно, — предположила Мирна. — Судя по надписи на камне. В 1919 грипп расправился с миллионами.

— Зачем она уехала из Трёх Сосен? — спросил Габри.

— Ты никогда не был матерью, — сказала Рейн-Мари.

— Да был он матерью… — начала было Рут.

— Ой, — сказал Жан-Ги, держащий болтавшего ножками Оноре. — Не при ребенке.

— Она не уезжала, — сказал месье Беливо, и все повернулись к нему.

— Pardon? — вымолвила Клара.

— Мадам Валуа. Она не покидала Трёх Сосен. Так или иначе, такого намерения у неё не было — уехать навсегда. Она продолжала арендовать дом у моего деда.

— А как же Стропила-для-Кровли? — спросил Оливье, не зная, как правильно сформулировать вопрос.

— Ей нужно было куда-то деться, — сказал месье Беливо. — Но только на какое-то время. Думаю, тут ей было слишком тяжело. Но она планировала вернуться. Тут был её дом. Большинство своих вещей она оставила здесь.

— Включая это, — Мирна показала на старую карту, развернутую на столе.

— Но если всех сыновей убили, как карта вернулась к их матери? — спросила Клара.

— Она не возвращалась, — сказал Арман. — Карта никогда не покидала этих мест. Её сделали, когда мальчики пропали без вести. И перед тем, как она перебралась в Стропила-для-Кровли. На всякий случай.

— На всякий случай? — переспросил Жак.

— На случай, если они не погибли, — объяснила Рейн-Мари.

— Эта деревня — один сплошной полигон для ориентирования, — сказал Жан-Ги. — Карта, витражное окно, роза-компас.

— Она сделала каждому из троих по карте, чтобы они взяли их с собой, — сказал Арман. — Для того, чтобы они отыскали путь домой, а потом она сделала ещё одну, чтобы они смогли отыскать её.

— Имеете в виду, что она заказала карты? — уточнила Хуэйфэнь. — Их на самом деле изготовил Энтони Тюркотт. У человека из управления по топонимике в этом сомнения нет. Это, должно быть, её отец, или, может, брат. Или дядя.

— Нет, — сказал Гамаш. — Я имел в виду, что она изготовила карты.

Кадеты в смущении посмотрели на коммандера, переглянулись.

— Мари Валуа и была Энтони Тюркоттом, — сказал Гамаш. — Она использовала девичью фамилию, когда стала делать карты.

— Не понимаю, — созналась Хуэйфэнь.

— Счастливая, что не понимаешь, — заметила Мирна. Уж ей-то всё было понятно. — Дело в том, что ещё сто лет назад не поощрялось, когда женщина работала, и уж точно осуждалось, когда женщина имела профессию.

— Поэтому женщины часто брали мужские имена, — сказала Клара. — Так поступали художницы. Писательницы и поэтессы часто брали мужские имена. Она, скорее всего, выучилась делать карты, наблюдая за работой мужа, а потом оказалось, что она делает карты лучше, чем он.

— Не первая из жен, преуспевшая в мужниной профессии, но вынужденная это скрывать, — сказала Мирна. — А мужчины часто присваивали результаты труда своих жен.

Хуэйфэнь выглядела озадаченной. Для неё всё звучало невероятно. Какой-то каменный век.

— То есть, вы хотите сказать, что все эти карты… -сказала она.

— Изготовлены Мари Валуа, — сказал Гамаш. — Oui.

Амелия кивнула.

— Месье Топоним сказал, что никто никогда не видел Энтони Тюркотта. Общались с ним посредством почты. Никто бы не узнал.

— Как грустно, — сказала Рейн-Мари, — что после нанесения на карту и присвоения названия всем этим городкам и деревушкам, Мари Валуа в конце обрела и собственное имя. Но не в честь своего картографического таланта. А в честь невыносимости собственного горя.

— Notre-Dame-de-Doleur, — произнес Арман.

Он посмотрел на фото женщины сельского вида, улыбавшейся и обнимавшей своих долговязых сыновей.

— Но, приняв за истину ваш рассказ, — вклинился Оливье, — я всё равно не понимаю, зачем она стёрла Три Сосны со всех карт Квебека?

Рейн-Мари достала древнее пожелтевшее фото, старее чем то, что лежало на столе.

Все склонились над ним и увидели трех смеющихся ребятишек, перепачканных в грязи, ноги в сапогах упираются в лопаты. А перед ними саженцы.

— Они сажали деревья, — прошептал Габри. Он не намеревался шептать, так вышло само собой.

— Предыдущие сосны вырвало бурей, — сказал месье Беливо. — Две опрокинуло, ещё одна была сильно повреждена. Прапрадед Жиля Сандона спилил её. Из них сделали пол в бистро и книжную лавку. Деревня казалась опустошенной этой потерей, рассказывал мне дед. Но однажды утром они проснулись и увидели вот эти молодые деревца. Они так и не узнали, кто их посадил.

Он и все за ним обернулись в сторону деревенского луга, в сторону трёх сосен. Крепких и стройных. Продолжающих расти.

— Полагаю, они стали слишком болезненным напоминанием, — сказала Рейн-Мари. — Напоминанием о трёх потерянных ею сыновьях. Поэтому мадам Валуа убрала деревню с карты, прежде чем переслать работу в департамент топонимики. Сиюминутное решение, может статься — стереть деревню, словно стирает свою печаль.

— Но месье Беливо говорит, она всегда хотела вернуться домой, — сказал Арман. — Сюда, в Три Сосны. И вернуть деревню на карты.

— Почему же не вернулась? — спросил Габри.

— Она умерла прежде, чем смогла вернуться, — сказала Рейн-Мари.

— От гриппа, — напомнила Мирна.

От горя, подумала Рейн-Мари. И услышала тихий плач из леса, а три сосны на деревенском лугу раскачивались и играли, протягивая свои ветки, чтобы коснуться друг друга.

— Velut arbor aevo, — проговорила Амелия.

— «Словно древо сквозь века», — повторил за ней Арман.

* * *

Следующим утром Арман и Рейн-Мари встали, как только небо окрасило в нежно-голубой. Утро выдалось свежим и тихим, с манжеток, роз и лилий капала роса. С Грейси на поводке и Анри, бегущим свободно, они прошествовали через деревенский луг к трём соснам.

— Готов? — спросила Рейн-Мари.

— Не вполне, — ответил Арман, присев на скамейку.

И как только поднялось солнце, поднялся и он.

Подойдя к соснам, он выбрал подходящее место. Затем поставил ногу на лопату.

— Помочь? — раздался знакомый голос.

Повернувшись, он увидел Жана-Ги, бледного после бессонной ночи — всю ночь тот укачивал плачущего сына.

В его руках был Оноре. Теперь он мог поспать, раз папа проснулся.

Арман улыбнулся.

— Merci, но нет. Это я должен сделать сам.

Не потому что это легко, а потому что трудно.

Солнце поднималось, ямка становилась глубже, пока наконец он не закончил копать. Он взял в руки коробку, слишком надолго залежавшуюся в подвале.

Открыв её, Арман снова увидел отчёт. В отчёте значились имена его родителей. Оноре и Амелия Гамаш. Погибли. По вине пьяного водителя.

Арман полез в карман и достал оттуда носовой платочек. Потрогал пальцами в шрамах выпуклости вышитых букв, потом опустил платок в коробку.

Вернув крышку на место, бережно опустил коробку в вырытую ямку.

В полицейском отчёте было ещё одно имя. Имя мальчишки.

Робер Шоке.

Юнец, всего шестнадцать лет. Ему вынесли условный приговор. И позволили жить своей жизнью. Жениться, иметь детей.

Единственную дочь.

Которую тот назвал Амелией.

Благодарности

Думаю, основное, за что я должна поблагодарить, так это за то, что книга была написана исключительно благодаря крайней доброте, терпению и помощи наших друзей и соседей.

У Майкла деменция. Она прогрессирует, маршируя сквозь нашу с ним жизнь, топча его способность говорит, ходить, помнить события и имена.

Деменция это мародер, вор. Но каждая дыра, им просверленная, была заполнена благодаря нашим друзьям. Практической помощью и эмоциональной поддержкой.

Всё не так плохо. Далеко не так плохо. Ясность и простота жизни здесь и сейчас приносит понимание истинных ценностей. Доброта. Товарищество. Нежная забота. Мы много смеемся, и Господь знает — есть много поводов для смеха. А еще есть минуты глубокого внутреннего мира и довольства.

Я никогда не встречала мужчины храбрее. Когда ему поставили диагноз, он рассказал мне и решил ни от кого не скрывать. Рассказать людям. Не спрятался от стыда. Не испугался осуждения, не побоялся, что его станут избегать, стесняться.

Майкл встретил свою деменцию с юмором и смирением. С благодарностью за то, что имеет. Он уже едва мог говорить, но улыбался все время, даже во сне. Он любит массаж, вкусно поесть и дружеские посиделки. И Бишопа, нашего золотого ретривера. И любит меня. Я вижу это каждый день.

Мы с Майклом встретили столько доброты с момента постановки диагноза. Мы и не подозревали, что её так много в мире. Мы увидели столько хорошего от друзей. От незнакомых людей. И конечно от коллег. От издателей, редакторов и журналистов. От продавцов книг и библиотекарей. И читателей.

Таких, как вы.

Вы же понимаете, что написание книги посреди всего вот этого не могло бы получиться без поддержки. Физической и эмоциональной.

Первая из числа людей, благодаря кому A Great Reckoning стал возможным, принявшая на свои плечи груз тяжкой ноши — мой ассистент и подруга, Лиз Десросьерс.

Честно, Лиз, не знаю, что бы я без тебя делала. Люблю тебя.

Спасибо твоему мужу, Дэлу, за то, что приходил на помощь, когда всё рушилось. Кирку и Вальтеру, нашим лучшим друзьям, опоре нашей жизни. Сколько раз вы поднимали мой дух и натурально поднимали Майкла, когда он падал? Крепкие спины, крепкие сердца.

Пэт и Тони, за неподдельное беспокойство и за то, что были рядом так много лет. И за заботу о Бишопе, когда это было необходимо! Спасибо Линде Лайалл, управляющей веб-сайтом, занимающейся корреспонденцией и делающей еще много всего.

Спасибо Эндрю Мартину, моему американскому издателю из Minotaur Books, сдвигавшему даты выхода книг и не торопившему меня с написанием. Или с выездом в тур. За понимание и любовь к его дружище Майклу. Спасибо, Энди. Спасибо, Хоуп Деллон, мой замечательный редактор, за настоящую дружбу и за то, что писала, просто чтобы посмотреть, что из этого получится. И за то, что A Great Reckoning получился лучше с ее правками.

Спасибо Саре Мельник, моему агенту по связям с общественностью, за то, что удержала весь мир снаружи и не настаивала, чтобы я поступало как-либо, если это не полезно Майклу и мне. Полю Хочмену, построившему виртуальное бистро на сайте Minotaur Books, по опыту знающему, чем мы живем.

Спасибо Джеми Бродхерсту в Канаде, за то, что был сначала другом, а уже потом коллегой.

Спасибо моим американским издателям, Little, Brown — и Девиду Шелли, и Люси Малагони.

Луизе Луазель из Flammarion Québec, за то, что отступила на шаг вперед.

Спасибо моему агенту Терезе Крис за начинание и завершение любой беседы упоминанием о Майкле.

Спасибо попечителям Майкла, Ким, Роуз и Даниелю. Без вас наша жизнь развалилась бы на части. Как нам с Майклом отблагодарить вас за вашу заботу и доброту? За принятие Майкла в качестве любимого брата, отца, друга. Благослови вас Господь.

Доктору Доминику Джаннанджело, всегда находящему для нас время, лично или по телефону. За то, что спокоен, умиротворяющ и сострадателен.

Тони Дуарте, Кену Прехогану и Хилари Бук. Хилари, кстати, давала консультации по некоторым правовым вопросам в A Great Reckoning. Спасибо, Хилари!

Невозможно упомянуть всех друзей и соседей, кто остается рядом с нами, но позвольте упомянуть хотя бы некоторых. Люси и Денни, Дэвид и Линда, Джоан, Коттон, Уайлдер, Черил, Деанна. Сестра Майкла Кэрол в Лондоне. Ричард Оливер. Розмари, Роки и Хонора. И наша прекрасная, волшебная новая деревенька Кноультон, Квебек. Merci, mes amis.

Сыновьям Майкла, Майклу и Виктору, звонившим и приезжавшим, как только позволяло время. И даже тогда, когда их отец уже не мог говорить им, что любит их, они видели в его глазах эту невысказанную любовь.

И моей семье, приезжавшим и писавшим мне Робу и Оди, Саре, Адаму, Ким, Мэри, Чарли и Рослин.

Каждый вечер, укладывая Майкла в кровать, я шепчу ему на ухо, что он прекрасный человек. Красивый, добрый и щедрый. Выдающийся, храбрый. Говорю, как горжусь, что я его жена. И что он в безопасности. И он любим.

И еще, за прошедший год, хочу поблагодарить людей, которых упомянула здесь и тех многих, кого не называла, Я пойду в гостиную и сяду за ноутбук. И попаду в дружескую компанию. Арман, Рейн-Мари, Клара, Мирна, Габри, Рут и прочие.

Я писала A Great Reckoning с миром в душе, пришедшим вместе с осознанием, что я тоже в безопасности и любима. И не одинока.

Noli timere, друзья мои.

Примечания

1

Игра слов — big duck/big dick.

(обратно)

2

Говядина по-бургундски.

(обратно)

3

Намек на кук-клукс-клан.

(обратно)

4

Игра слов — tart.

(обратно)

5

Игра слов — отвлекающий маневр.

(обратно)

6

Отсылка к «Моби Дику».

(обратно)

7

Жителям.

(обратно)

8

Наследие.

(обратно)

9

Ассоциация картографов Квебека.

(обратно)

10

A flight of butterflies.

(обратно)

11

A clowder of cats.

(обратно)

12

Sleuth (поиск) of bears.

(обратно)

13

Murder (убийство) of crows.

(обратно)

14

A crowd of faults.

(обратно)

15

Созвучно с In parentheses.

(обратно)

16

Идиома «водить за нос».

(обратно)

17

Перевод Виктора Топорова.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg