«День гнева. Повести»

День гнева. Повести (fb2) - День гнева. Повести [авторский сборник] (Милиционер Смирнов) 2517K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Яковлевич Степанов

Анатолий Степанов ДЕНЬ ГНЕВА Повести

ПРИВАЛ СТРАННИКОВ

Поезд был скорый, — теперь все скорые, но медленный, грязный и шумный, как все южные поезда. До Москвы дополз кое-как.

Смирнов, увидев сквозь мутное, — узорами, — стекло приближающиеся узкие перроны Курского, взял палку, взял сумку и вышел в тамбур. Открыв дверь, проводница протирала поручни. Смирнов дождался полной остановки и, хромая привычно, спустился в полутемный тоннель.

Смирнов не любил этот новый Курский, не нравился он ему. В раздражении миновав необъятный зал, он выбрался к стоянке такси. Выгода непрестижного поезда: строй машин и кучка таксистов стояли в ожидании пассажиров. Смирнов подошел к головному таксомотору и громко спросил у кучки:

— Кто на очереди?

На мягких кроссовках подошел парень в травленых джинсах, в оранжевой куртке с выведенной умельцами Рижского рынка надписью «Хонда». Совсем молодой паренек.

Паренек подошел, остановился и поизучал Смирнова, вертя на указательном пальце ключи. Привычно-некурортно-загорелое лицо, рубашка, застегнутая на все пуговицы, неопределенный пиджак с затертой орденской планкой, отечественные портки, отечественная обувка. Вроде лох из Мухосранска. Но фирменная кожаная сумка через плечо, но легкая камышовая трость с монограммами… Ничего не поняв, водила полез к баранке. Непроизвольно покряхтывая, Смирнов устроился на заднем сиденьи.

— Куда едем, батя? — игриво осведомился парень.

— Куда укажу, пасынок, — поставил его на место Смирнов и, выдержав паузу, дал начало маршрута. — Развернись на Садовом и через Обуха на бульварное кольцо.

От всесоюзной суеты Садового кольца к московскому уюту кривых улочек и переулков. Дом родной. Он дома. Последний подъем Яузского бульвара, Покровский, Покровские ворота, Чистые пруды. После Трубной Смирнов попросил:

— Сейчас в переулок направо… — Шофер исполнил. — А теперь налево…

Желтое здание стояло на месте. Они развернулись на Каретном и доехали до Пушкинской площади.

— Вниз по Горького, — приказал Смирнов.

Телеграф, «Националь», Университет. У Библиотеки Ленина Смирнов скомандовал еще раз:

— С Лебяжьего на Ленивку и по набережной.

— А с Лебяжьего проезд уже лет пять как закрыт, — с плохо скрытым торжеством объявил водитель.

— Ну тогда с Волхонки.

По крутому переулку вскарабкались к шестиэтажному, громадному здесь дому. Смирнов выбрался кое-как, отстегнул трешку, спросил на прощанье:

— Так и не догадался, кто я, зайчик?

— Не-е… — признался водитель.

— Думай, молодой, думай. Молодым много думать надо.

И захлопнул дверцу.

Лифт, славу Богу, работал. Смирнов поднялся на пятый этаж. Нужная ему дверь была заново обита и на ее темно-бордовой шкуре сиял мягким блеском старинный звонок с вежливой надписью: «Прошу крутить». Просят! Смирнов крутанул. И будто ждали: дверь тотчас открылась.

— Ну, входи, — предложил здоровенный мужик в майке и шортах. — Я тебя с балкона увидел.

— Хорош! — решил про него Смирнов и вошел. Обнялись, как положено, оттолкнувшись друг от друга, чтобы обоюдно рассмотреть получше. Смирнов добавил к первому впечатлению: — Но пузо.

— На себя посмотри, сельский житель! — обиделся хозяин. — Пиджачок и штанцы со своего огородного пугала снял, что ли? Как тебя такого Лидка выпустила в Москву?

— Я пенсионер, Алька, — напомнил Смирнов. — И вид у меня должен быть пенсионерский. Это ты у нас все мальчуганом прыгаешь. — И повторил: — Но пузо.

— Грубо, — решил тот, кого назвали малоподходящим к его летам именем Алик и предложил: — Можешь душ принять с дороги.

— С удовольствием. Только сначала апартаменты покажи. Первый раз я же здесь у тебя.

Походили по квартире, и Алик хвастался тем, как он, в отличных условиях, живет в сердце любимой старой Москвы. Минут пятнадцать хвастался, выводил на балкон, показывал Кремль, кивал на Москву-реку, махал руками.

Потом Смирнов помылся, переоделся в подготовленный женой московский наряд, и они уселись на кухне. Алик оглядел Смирнова в светлых брюках, в летних тряпичных туфлях батумского производства, в рубашечке с карманчиками, погончиками и лейблом и одобрил:

— Другое дело. Чувствуется Лидкина рука. — И разлил по первой.

— Не рано ли? Нынче позволено только с четырех часов.

— В ресторанах с двух.

— Тогда будем считать, что мы в ресторане. — Смирнов поднял рюмку. — За встречу, Алик.

Выпили и загрустили.

— Кисло мне, Алька, — сказал Смирнов. — Третий год, как уехал из Москвы к морю, век свой доживать. Но не доживается, понимаешь, не доживается! Лидке там хорошо, возится по хозяйству, цветы сажает, помолодела, поздоровела, общественной работой увлеклась. Первый там человек, ее все знают. А я на лавочке сижу. Летом курортников разглядываю, зимой — море. И по Москве тоскую. Зимой и летом. И весной, и осенью. Я сейчас к тебе на такси ехал, на контору глянул.

— Ты туда не ходи, Саня, — посоветовал Алик.

— Это почему же?

— Не позовут, не надейся зря.

— Это почему же? — повторил свой вопрос Смирнов.

— Ты, брат, деятель периода застоя. И старый.

— А ты — молодой, — съязвил Смирнов.

— И я старый, и меня скоро на покой.

— Значит я — деятель периода застоя. — Смирнов встал, хромая подошел к окну, закурил. — А то, что меня на пенсию выкинули, когда я в Азии копнул поглубже?

— Не надо было тебе туда ехать.

— Так послали, приказали и послали. Сейчас там вон как шуруют. А я начинал, понимаешь, я начинал! И в награду заработал пулю в колено и отставку.

— Кто это помнит, Саня?

Смирнов вернулся к столу, разлил по рюмкам, поднял свою:

— За прошедшую нашу жизнь, Алик. — И выпил. А Алик не выпил и сказал:

— Даю бесплатные советы. По нынешним временам — редкость, что бесплатные. Во-первых, сними орденскую планку, чтобы о прошлом не жалеть. Во-вторых, пиджачок и брюки, в которых приехал, никогда не надевай. А в-третьих… Пойдем-ка…

Алик опять вывел Смирнова на балкон и спросил:

— Что видишь?

— Перестройку, — мрачно догадался Смирнов.

Внизу был милый скверик, и за сквериком выстроились двухэтажные, с заколоченными дверями и окнами дома, терпеливо ждавшие капитального ремонта.

— Ответ неправильный, — голосом экзаменационной машины оценил Алик. — А все потому, что смотришь не туда. Смотреть надо не туда, где еще собираются перестраиваться, а туда, где уже перестроились. Смотри вон туда!

И Алик жестом фальконетовского Петра указал левее, где в угловом домике поселилось кооперативное кафе. Домик тот был весело выкрашен, чисто вымыт, затейливо наряжен занавесками, тентом и вывеской, на которой славянской вязью, белым по голубому, было написано: «Привал странников».

— Каких еще странников? — поинтересовался Смирнов.

— Все мы странники в этом мире, — пояснил смысл названия предприятия общественного питания Алик и продолжал: — А ты что — хуже? Представляешь, вывеска: «Частное сыскное бюро полковника МУРа в отставке А. Смирнова „Всевидящий глаз“» Или лучше: «Всевидящее око». А, полковник в отставке?

— Дурак ты, Алька, — решил Смирнов и рассмеялся. Направились было на кухню — продолжать, но залихватский, оглушающе пронзительный бандитский свист с фиоритурами снизу остановил их. Глянули через балконное перильце вниз.

Облокотившись о серо-белые «Жигули»-восьмерку, стоял оранжево-голубой волосатый плейбой Роман Казарян и смотрел вверх, на них. Увидел, обрадовался, заорал:

— Мегрэша ты мой ненаглядный! Прибыл, наконец!

— Что орешь? — приструнил его Алик и пригласил. — Поднимайся.

— Чего я у тебя не видел? А тут заведение, в котором я никогда не был. Спускайтесь, обновим «Привал странников».

— Там не подают, — сказал Смирнов.

— А вы наше с собой прихватите. Надеюсь, наше-то у вас есть?

— Ты за рулем, — напомнил благоразумный Смирнов.

— По-моему, ты в милиции уже не служишь, а, Санек? — срезал Казарян надоедливого провинциала и поторопил: — Спускайтесь, спускайтесь!

— Разоримся, — заметил Алик.

— Не твоя забота. Я сегодня богатый. — Казарян приложил руку к сердцу и к карману, где хранил богатство.

— Обожди малость, штаны надену, — сдался наконец Алик.

Смирнов, Казарян и Алик (в штанах) вошли в кооперативное кафе «Привал странников» С улыбкой на устах их встречал мордатый, усатый здоровенный официант.

— Добро пожаловать! — возликовал он.

— Я тебя знаю, — сказал ему Казарян. — Ты — бармен из «Космоса». — Здесь что, выгоднее?

— А я — здесь и там, — охотно объяснил официант. — Там день отдежурю и на два — сюда.

— Значит, выгодно и здесь, и там, — понял Казарян и приказал. — Устраивай-ка нас.

— Прошу.

Он просил их в зал. Они туда и проследовали. Старинной обнаженной кирпичной кладки стены, пол из тяжелых мореных досок, двумя сводами синий, с золотыми звездами потолок.

— Красиво как, — оценил интерьер Смирнов, усаживаясь на деревянную скамью за деревянный стол (все в тон пола). — Вот что значит старина.

Казарян, который уже уселся, потыкал пальцем в стену Кирпич прогибался под пальцами.

— Старина эта — хлорвиниловая. Производства отдела декоративно-технических сооружений родной до слез киностудии «Мосфильм». А ничего, смотрится!

— И все остальное такая же липа? — спросил Алик.

— Зачем же? По полу — ходить, за столом сидеть, на эстраде — петь и играть. Надо полагать, все — из настоящих досок. Так, работник сферы обслуживания? — потребовал подтверждения у официанта Казарян.

— Безусловно, — согласился официант и напомнил: — Жду ваших распоряжений.

— Забыл я, как звать-то тебя капризно заявил Казарян.

— Денис.

— Что предложишь нам, Денис?

— Осетрина-фри, свежайшая телятина, жульены грибные, из вырезки, с ветчиной…

— Мило. Тащи все.

— Не съедим, Рома, — испугался Смирнов.

— Не съедим, так слопаем, — решил Казарян. — Тащи.

Алик поставил на стол две бутылки из-под минеральной воды, в которые он предусмотрительно перелил коньяк, и объяснил официанту:

— Мы своей водички с собой принесли, так что рюмочки бы не помешали.

— Будет сделано, — заверил официант и, ничего не записав, удалился. Казарян посмотрел на эстраду, где сиротливо стояло несовременное пианино, и сказал:

— Сыграть вам, что ли, по старой памяти? — Решив сыграть, в два шага очутился на эстраде, сел за пианино, открыл его и в пассаже прошелся по клавишам. Пообвык, приспособился к инструменту и объявил металлическим голосом дамы из консерваторского зала: — Китайская народная песня «Уду-ду». Исполняется на китайском языке. Краткое содержание: «Во саду ли, в огороде поймали китайца. Ему сделали небольшую хирургическую операцию. „Мой милый! — обращается к нему его девушка. — Пойдем с тобой в камыши, где будем петь песню о мире“. „Уду-ду!“ — отвечает юноша». Исполняют Артур Эйзен, Марк Рейзен и Виктор Пикайзен. А также хор мальчиков и Бунчиков!

Прошелся еще раз по клавишам и негромко начал отчаянную, из Высоцкого:

— Где мои семнадцать лет? На Большом Каретном! Где мой черный пистолет? На Большом Каретном!

Допел всю песню, спрыгнул с эстрады, уселся за стол, обеими руками растер лицо.

— Жалеешь, что из МУРа в кино переметнулся? — спросил Смирнов.

— Нет, — ответил Казарян. — Глядя на тебя — нет.

— Зачем ты меня так, Рома? — тихо укорил Смирнов.

— А ты меня зачем так?

— Выпьем, пацаны, — предложил Алик, и разлил из черной бутылки по сверкающим рюмкам, которые неизвестно как появились на столе. Выпили, и расхотелось цепляться друг к другу. Захотелось доброе говорить.

— Я твою последнюю картину видел, — сказал Смирнов Роману. — Мне понравилось.

— Это не последняя, Саня, — ответил Казарян. — Последняя выйдет на экраны осенью.

— Я ее видел в Доме кино. Тоже хорошая, — высказался про последнюю Алик.

— Спасибо, — поблагодарил Казарян, разлил по рюмкам и начал тост: — Я хочу выпить за Саню. За нашего учителя, за солдата, который научил нас быть солдатами. Уроки твои, Саня, на всю жизнь. И я счастлив, что малый наш солдатский строй нерушим. Ни года, ни беды, ни чины не властны над ним. Мы идем, мы идем нашим строем под командованием не полковника, нет! — под командованием солдата Смирнова, и нет для нас ничего дороже солдатской чести! За командира, за тебя, Саня!

Чокались, целовались, умильно глядели друг на друга. Ели обильную пищу, которую принес официант Денис. Наелись до отвала, пришло время расплаты.

— Шестьдесят семь сорок, — доложил Денис.

— Да-а… — сказал Смирнов, не привыкший к кооперативным ценам. Алик полез за деньгами, но Казарян остановил его движение левой рукой, правой же извлек из кармана ровно семь красных бумажек (фокусник!) и спросил:

— Достаточно?

— Мои чаевые входят в сумму счета, — с достоинством ответил Денис и отсчитал сдачу, которую кавказский человек Казарян, естественно, не взял.

Гулять так гулять. Они пешком, игнорируя казаряновскую машину, отправились на Арбат.

— Налетай, торопись, покупай живопись! — цитируя «Операцию „Ы“», громко взвыл Алик, когда они шествовали мимо разнообразных произведений изобразительного искусства: красивенько рыночных, доморощенно авангардистских, наивно старательных.

— Делайте с меня саржи! — радостно заорал Казарян, цитируя другую классику — Райкина, и уселся перед шаржистом-моменталистом. Делать шаржи с Казаряна с его армянской внешностью — плевое дело, и моменталист отработал свою пятерку моментально. Свернули шарж трубочкой и пошли дальше.

Отстояв очередь, съели по мороженому в виде олимпийского факела.

Решили сфотографироваться. Казарян, как в подзорную трубу, долго разглядывал через свернутый шарж щеголеватого молодого человека с «контаксом» на груди, прежде чем они отдались ему на растерзание. Молодой человек ставил их поперек Арбата, рассказывая одновременно о трудностях, с которыми ему приходится сталкиваться в поисках дефицитных и в тоже время качественных пленки и бумаги фирмы «Кодак».

— Небось у мосфильмовских ассистентов покупаешь, — ворчливо предположил Казарян. Молодой человек, глядя на них через видоискатель, ответил откровенно:

— Пленку — да, — и щелкнул раз, присел, щелкнул второй. — Завтра будет готово. Пять рублей фотография. Вам сколько?

— Три. Каждому по штуке, — решил Казарян, и они тронулись к Смоленской. В комиссионке приобрели Смирнову в подарок ронсоновскую зажигалку. День — веселый, пестрый, бездельный — кончался.

— Пошли домой, — предложил Алик.

Возвращались, не торопясь, щадя хромую ногу Смирнова. Смеркалось, серело, когда они свернули в Алькин переулок. «Привал странников» зажег манящие огни.

— Зайдем кофейку выпьем, — предложил Роман.

— Может, не надо, — робко попротестовал Смирнов.

— Вам, может, не надо, а мне надо. Мне за руль садиться. — Казарян решительно двинулся к «Привалу». Алик и Смирнов потянулись за ним.

На пороге «Привала» вежливо и виновато улыбался Денис.

— К нам уже нельзя. У нас спецобслуживание началось, — сообщил он.

— Какое еще спецобслуживание! — взревел Казарян.

— Центровые все заведение откупили. Тихо гуляют, — пояснил Денис.

Казарян попытался все-таки заглянуть в зал, но Денис стоял цербером:

— Не велено, не велено, товарищ.

— Я тебе не товарищ! — рявкнул Казарян. — Ну и черт с ними! Пошли к тебе, Алька?

Пили не кофе — чай, потому что чай был хорош. Алик умело заварил, да и как можно плохо заварить липтоновский-то. Напились, и Казарян собрался.

— Пахнет? — вопросил он Смирнова, дыхнув на него.

— Вроде, нет, — нетвердо сказал Смирнов.

— Эх, ты! — неизвестно за что укорил его Казарян, достал из кармана коробочку, насыпал в горсть мелких, как бы никелированных шариков и закинул их в пасть. Скривился, проглотил и сообщил, хвастая: — Японские! После них хрен что учуешь! Я двинул, братцы. Завтра с утра за фотографиями заеду и тебя, Санятка, навещу. Бывайте.

Алик постелил Смирнову в своем кабинете, а сам устроился привычно, в спальне. Покряхтывая, Смирнов разделся и залез под одеяло. Нюхнул свежего белья, потянулся на жесткой, потрескивающей простыне, удлиненно зевнул и решил про себя, вслух:

— Господи, хорошо-то как!

— Ты что? — громко поинтересовался Алик из спальни.

— Хорошо, говорю! — криком ответил Смирнов.

— Саня, а что это такое — центровые?

— Центровые-то? Верхушка среди деляг. Так сказать, короли теневой экономики.

Недолго поговорили об экономике, замолкли и уснули.

* * *

Следующим утром Казарян долго крутил медный рычажок у бордовой двери. Не открывали Он снова крутил, потом ногой бесцеремонно стучал по бордовому. Собрался было уходить, но, услышав шаркающие неровные шаги, разогрел в себе обиду, скорчил недовольную рожу, собрался орать и заорал, как только Смирнов открыл:

— Долго мне, как просителю, у порога ошиваться? Дрых, что ли?

— Я на балконе был. Не слышал, извини, — повинился Смирнов и поздоровался: — Здравствуй, Рома.

— Привет, привет, — ответствовал Казарян и, развернув бумагу, протянул Смирнову фотографии. — Полюбуйся на себя.

— И на вас, — добавил Смирнов, разглядывая яркую кодаковскую продукцию. Поперек Арбата, в разноцветной праздной толпе стояли, блаженно улыбаясь, три не очень молодых поддатых мужика. Продолжил любовно по отношению ко всем изображенным в том числе и к себе: — Старые хрычи.

— А Алька где? — спросил Казарян.

— На какой-то брифинг умотал. Зайди, чайку попьем.

— Некогда мне. Я к вам вечером заскочу. А фотографию на стенку пришпиль. Пока, Саня.

— Обожди чуток. Мне кое-что тебе показать надо. Пойдем.

— Может, вечерком? — вяло сопротивлялся Казарян, идя за Смирновым на балкон.

— Сейчас, именно сейчас, — отрезал Смирнов и командирски предложил: — Смотри.

Не было весело раскрашенного и чисто вымытого домика, не было тента, не было затейливых занавесочек и вывески не было. Не было «Привала странников», а был ряд подготовленных к капитальному ремонту домов с заколоченными окнами.

— Интересное кино… — задумчиво удивился Казарян. — Где же мы вчера гужевались?

— В «Литературке», на шестнадцатой странице, иногда помещают фотографии под рубрикой «Что бы это значило?». И ждут от читателей остроумного ответа. Что бы это значило, Рома?

— А черт его знает, — Роман почесал в затылке и решил: — Мне в Союз срочно надо, заседать. Я туда смотаюсь, часика в три опять к вам заеду. И тогда помаракуем вместе.

— Я тебя провожу, — предложил Смирнов. В лифте Казарян спросил:

— По старой памяти копать хочешь?

— Посмотрю, — неопределенно ответил Смирнов.

Казаряновская «восьмерка» вскарабкалась к Остоженке и исчезла. Смирнов направился к тому месту, где был «Привал».

На проезжей части переулка стоял юный лейтенант милиции и тупо смотрел на заколоченную дверь — бывшее антре шикарного кооперативного заведения.

— Вы — местный участковый, лейтенант? — спросил Смирнов.

— Да, — подтвердил лейтенант и встрепенулся, вспомнив свои обязанности. — Я слушаю вас, товарищ.

— Где кафе, лейтенант? Здесь же еще вчера кафе «Привал странников» было?

— Сам удивляюсь, — признал лейтенант и вдруг спохватился: — А, собственно, почему вы мне задаете эти вопросы?

— Ты меня не бойся, лейтенант, — успокоил его Смирнов и вытащил из кармана удостоверение почетного милиционера. Лейтенант раскрыл книжечку, посмотрел фотографию, поднял глаза, посмотрел на Смирнова и поинтересовался застенчиво:

— Это ваш портрет, Александр Иванович, в нашем музее висит?

— Глазастый, — одобрил его Смирнов и пригласил: — Пойдем в скверик, на лавочке посидим, поговорим, а, лейтенант?

Они уселись. Дремали бабки на соседних скамейках, носились по дорожкам энергичные дети, солнышко, по-утреннему не припекая, ласково грело. Лейтенант, хозяйским оком окинув свои владения, расстегнул верхнюю пуговицу форменной рубашки, приспустил галстук:

— Спрашивайте, товарищ полковник.

— Какой я теперь полковник! — признался Смирнов и задал первый вопрос: — Как тебя зовут?

— Лейтенант Трындин, — и тут же поправился: — Юрий. Юра.

— Вот что, Юра. Когда это кафе открылось?

— Сейчас точно скажу. Сегодня у нас среда, а открылись они в прошлый понедельник. — И заключил, подсчитав про себя: — Значит, девять дней тому назад.

— Да, недолго дрыгалась старушка в злодея опытных руках…

— Какая старушка? — испугался Юра.

— Да это присловье мое дурацкое, Юра… А когда они вообще здесь появились?

— Да самое большое — с месяц тому назад. Я еще удивился, как они быстро все отремонтировали.

— Да, шустрые ребята…

— Вы уж мне поверьте, Александр Иванович, у них все в порядке было: и патент, и разрешение райисполкома… Главный у них — Шакин Вадим Владимирович, пенсионер… Да у меня его данные записаны, — Трындин вытащил из кармана записную книжку, нашел нужную страницу. — Вот. Шакин В. В., 1927 года рождения, пенсионер, по профессии — инженер-экономист, прописан в городе Калининграде Московской области, Свободный проспект, дом 16 «а», квартира 178. Все точно, я собственноручно с паспорта списывал.

— Дела! — сказал Смирнов. — На кой черт Шакину вся эта самодеятельность? Расходы по ремонту колоссальные, а торговал всего девять дней.

— А может его… — Трындин пальцем показал на небо, — закрыли?

— Тебя бы обязательно известили, Юра. Гласность нынче.

— Это уж точно — гласность… — почему-то недовольно подтвердил Юра Трындин.

— Достают тебя жильцы в связи с гласностью? — сочувственно догадался Смирнов.

— Еще как! — обрадованно признался Трындин и тут же задал вопрос — решился, наконец, о главном: — Подозреваете, Александр Иванович, что могут быть серьезные злоупотребления, нарушения законности, так сказать?

— Да ничего я не подозреваю, просто не люблю, когда меня дурачат. Особенно вот так, бессмыслицей. Так, говоришь, у них с бумагами все в порядке?

Смирнов встал. Встал и Трындин.

— Все в полном ажуре, я и в райисполкоме проверял.

— Может, посмотрим, что там внутри? — предложил Смирнов.

— Давайте лучше арендаторов подождем. И с ними вместе, по закону. А то мало ли что, обвинят нас с вами в превышении полномочий.

— Вон как за вас взялись! — удивился Смирнов.

— Демократизация, — констатировал Трындин. — Так что же нам делать, Александр Иванович?

— Подождем малость, Юра, — решил Смирнов и пошел в дом — завтракать.

Позавтракал, и лег на диван с «Литературкой». Сквозь открытую балконную дверь пришел негромкий и мощный московский гул, сквозь который так хорошо дремать днем. Смирнов позволил «Литературке» упасть на лицо, вдохнул с удовольствием керосиновый типографский запах свежей газеты и задремал. Задремал, а затем уж и заснул.

Вместе вернулись (у подъезда встретились) Роман с Аликом и разбудили Смирнова. Убрали с лица усыпляющую газету, из горизонтального положения перевели в вертикальное (усадили) и попросили:

— Открой глаза, закрой ротик.

Смирнов безобразно зевнул и решил, что они — садисты.

— Обедать будем, — объявил программу совместных действий Алик.

— Да я только что завтракал! — возмутился Смирнов.

— По сравнению с вечностью действительно только что. Четыре часа тому назад.

— Это я столько спал? — удивился Смирнов.

— Старость — не радость, — посочувствовал ему Казарян, а Алик добавил:

— Сон алкоголика чуток и беспокоен.

Смирнов столь яростно потянулся, что свело шею. Покрутив головой, он встал и предложил:

— Пойдем свежим воздухом подышим.

Свежим-то воздухом — в Москве! Они стояли на балконе. Кругом — дымы, пары, клубы пыли, разноцветные облака черте-чего. Они стояли на балконе и смотрели на «Привал странников», которого не было.

— Имеются соображения ума? — спросил Смирнов.

— Ни хрена не понимаю, — признался Алик.

— Внутрь бы заглянуть, — сказал Роман.

— Хотел, — сообщил Смирнов. — Но участковый не позволил. Законник.

Что-то странное произошло внизу. Бросив трудовую вахту, зарысили вверх и налево дорожные рабочие, копавшие яму посреди мостовой, засеменили туда же предподъездные бабки, твердо убежденные, что бегут, даже от винно-водочной очереди недалекого продмага отделилось несколько нестойких. Всех тащил вверх и налево азарт любопытства. Явно было видно.

Оповещая о беде, закричали сирены — милицейская и «Скорой помощи». Торопливо переваливаясь на ремонтных колдобинах, от набережной мчались по переулку белый «Рафик» с красным фонарем на крыше и серая «Волга» с синим.

— Спустимся, ребята, — приказал Смирнов.

— Вероятнее всего, автомобильная авария, — сказал Алик, не хотелось ему на улицу.

— Машина-то наша, оперативная, не гаишная, — ответил ему Смирнов, застегнул расстегнутую до пупа рубашку и двинулся к дверям.

В соседнем переулке почти идеальным кругом стояла толпа, замыкая в себе и «Скорую помощь», и милицейскую машину. Люди стояли тихо, не позволяя себе обсуждать случившееся. Значит, смерть.

— Разрешите, — скорбно и вежливо попросил у шеренги Смирнов и, повесив палку на локтевой сустав, достал свою книжечку. С книжечкой пропустили. Внутри круга медики уже не суетились, — а суетились три человека в штатском. Один, приседая, а затем вытягиваясь, щелкал фотоаппаратом, второй делал отметки мелом на асфальте, третий — на корточках — осторожно рылся в карманах лежавшего на тротуаре ничком милиционера в форме. Милиционер лежал, противоестественно вывернув руки-ноги. Так живые не лежат. На тротуаре лежал труп милиционера.

— Участковый Трындин? — спросил Смирнов у спины четвертого штатского, который в суете не участвовал. Четвертый раздраженно обернулся и вдруг узнал радостно:

— Александр Иванович?

— Здорово, Леонид, — солидно поприветствовал четвертого Смирнов. Был четвертый — Леонид — хорошего роста, складный, франтоватый, на артиста Абдулова смахивал.

— В Москве, а к нам не зайдете, — укорил он Смирнова.

— А что мне у вас делать?

— Как что? Пообщаться, соскучились мы без вас.

— Соскучились? — непонятно спросил Смирнов и повторил вопрос, кивнув на тело: — Участковый Юрий Трындин?

— Участковый Юрий Трындин, — соболезнуя голосом, подтвердил Леонид.

— Что случилось?

— С крыши сорвался.

— Прямо-таки и сорвался?

— Сейчас здесь закончим и наверх пойдем, пощупаем, что и как.

Смирнов глянул вверх, на крышу пятиэтажного доходного дома, каждый этаж которого — полтора нынешнего. Высоко. Очень высоко.

— Я с ним утром разговаривал, — сказал Смирнов. На труп он не смотрел, не хотел смотреть. — Что же ты так, Юра Трындин?

К Леониду подошел третий в штатском — совсем еще молодой — протянул сложенный вчетверо лист бумаги:

— В кармане нашел. Прочти, Леня.

Леонид развернул бумагу. Смирнов нахально заглянул в нее через Леонидово плечо. Леонид обернулся на него, но ничего не сказал. Стал читать бумагу. Читал и Смирнов.

«Околоточный! Пока ты даром копытами топочешь, малолетки ширяются, как хотят. На твоем участке, козел. Коробейников сдавать не в моих правилах, а склад их сдам. На крыше шестого дома, под правым скатом слухового окна. Целуй меня в тухес за подарок, лох».

Печатными корявыми буквами все это было написано. Смирнов спросил:

— Что делать собираешься, Леонид?

— Тухес целовать. Да вот не знаю, чей, — злобно ответил Леонид. Постоял, добавил: — На крышу полезу.

— Вечерком ко мне можешь заглянуть, Леонид? Я вот в том доме живу, у приятеля. — Смирнов тростью указал на видимый отсюда Аликов дом. — Пятый этаж, квартира восемнадцать. Я ведь с Трындиным утром сегодня разговаривал.

— Загляну, — пообещал Леонид. — Обязательно загляну. — Он смотрел, как санитары задвигали в свою карету носилки, на которых было то, что осталось от участкового Трындина.

— Не буду мешать. Работай, — сказал на прощанье Смирнов и выбрался из круга. Роман и Алик ждали его. Они были в курсе: предподъездные бабки рассказывали шепотом каждому подошедшему к кругу все в подробностях.

— Пошли домой, Саня, — предложил Алик, и они пошли домой.

Обедать расхотелось. Они попили чай и уселись смотреть по видео (Алькина гордость — японский телевизор с декой) «Французского связного». По экрану бегал хулиган Хекмэн, беспрерывно стреляя и матерясь на английском языке. Отвлеклись и увлеклись. Когда Хекмэн напоследок, по запарке, укокошил агента ФБР и упустил мирового злодея и наркотического супербосса Шарнье, Алик загоготал радостно:

— Все как у вас, бойцы невидимого фронта! Главного никогда не ловите!

— Красиво сработано, — с завистью сказал Смирнов.

— Им легче: дави негров, пали, сколько хочешь, разбивай любой автомобиль, все сходит с рук, — завистливо констатировал Казарян.

— Да я не про сыщиков, я про киношников американских, — невинно пояснил Смирнов.

— Меня кусаешь, значит, да? — всерьез обиделся Казарян.

— Кого же еще?

— А если бы ты у меня на картине милицейским консультантом был, позволил бы такое про нашу жизнь?

— Не-е, — с удовольствием сообщил Смирнов.

— То-то и оно, — успокоился Казарян.

— А ты со мной борись, — предложил Смирнов. — Гласность же и демократия.

Забыли об участковом Юрии Трындине. Трепались, спорили, крича, о сегодняшней жизни, вспоминали старое, а из старого — самое смешное. Знали-то эти трое друг друга, считай, с войны.

В девять вечера явился капитан Махов. Леонид. По приглашению хозяев уселся со всеми на кухне, опрокинул рюмочку, попил чайку. Смирнов его не торопил с рассказом, рассматривал, вспоминал его. Сырым мальчонкой помнил. Леонид понял, что его изучают и поэтому был вызывающе надменен.

— Вы меня просили зайти, и я зашел, Александр Иванович, — покончив с чаем, сказал он, давая понять, что делает Смирнову одолжение.

— Спасибо, Леонид, — благодарно отозвался Смирнов.

— Знаю, что ты — человек занятой, а я — бездельный пенсионер, но я сегодня говорил с участковым Юрием Трындиным.

Леонид посмотрел на Смирнова, потом — на Романа и Алика.

— Ты нас не стесняйся, Леонид! — ободрил его Казарян и откинулся на стуле.

— Ты их не стесняйся, Леонид, — сказал Смирнов. — Казарян из нашей конторы человек, а Спиридонов есть Спиридонов. Должен бы его знать, коль ящик смотришь.

— Как же, знаю. Очень приятно познакомиться, — Леонид мягчал.

— Тогда рассказывай, — уже командно предложил Смирнов.

— Скорее всего, несчастный случай, — начал Леонид и для продолжения рассказа решил закурить. Казарян протянул пачку «Мальборо». Леонид милостливо принял знак внимания, взял сигарету и прикурил от спиридоновской зажигалки. — Дому этому, номер шесть, вот-вот на капиталку становиться. Ну и, естественно, отношение к нему наплевательское со стороны домоуправления. Кровля ветхая, ее сто лет не меняли, а зачем менять, коли капиталка скоро? Полез Трындин к тайнику, от окна отделился и заскользил вместе с кровельным листом, державшимся на соплях. А край крыши — рядом.

— Тайник-то там действительно был? — спросил Смирнов.

— Был, Александр Иванович, был! — оживился Леонид (о деле заговорил). — Серьезная такая укладочка, аптечная, с понтапоном. По рыночным ценам их — тысяч на семь-восемь.

— Куш! — с уважением констатировал Роман.

— Как ты думаешь, Леонид, зачем это добровольный осведомитель сдал тайник Трындину? — спросил Смирнов.

— Всего вероятнее одно: узнав о тайнике, сам взять опасался, будучи уверенным, что хозяева следят за марафетом неусыпно. Думаю, конкурент.

— Может быть, может быть, — Смирнов покряхтел, прилег подбородком на замысловатую рукоять своей роскошной палки. — А почему Трындину?

— Юра последнее время за наркоманов местных взялся, всерьез взялся. Выявил, кто просто так шуткует, кто всерьез на игле сидит. Даже схемку составил по участку: кто, где, когда, как. Серьезный парень был. Эх, Юра, Юра!

— Значит, несчастный случай, — вяло напомнил Смирнов.

— Ничего нет, Александр Иванович, чтобы о другом думать. Сам понимаю, что наворот какой-то подозрительный: тайник, записка, несчастный случай. — Леонид поднялся из-за стола, подошел к окну, из которого была видна крыша дома номер шесть. — Облазил все, собственными руками ощупал до самого последнего гвоздика — ничего подстроенного, ничего сомнительного.

— Что делать собираешься?

— Ну, еще экспертизы впереди: медицинская, по записке. Вероятно, следственный эксперимент следует провести.

— Но ты-то уверен, что несчастный случай?

— На девяносто девять процентов.

— Почему же не на сто?

— Один процент на сверхъестественные чудеса.

— А бывают?

— Сам не видел, но, говорят, бывают.

Алик присматривался к Леониду, а Роман уже присмотрелся, знавал в свое время подобных, — сидел, покуривал, размышлял сам по себе.

— Так что же все-таки собираешься делать? — повторил свой главный вопрос Смирнов.

— Пойду по наркоманам, по их связям. Судя по тайнику, группа сбита весьма и весьма серьезная.

— А тайник? Тайник серьезный?

— Да нет, кустарщина, времянка. Судя по всему, одноразовый.

Встал и Смирнов, подошел к окну, глянул через окно на крышу и тронул Леонида за плечо:

— Что ж не поинтересуешься, о чем мы с Трындиным сегодня разговаривали?

— Жду, когда вы сами скажете, Александр Иванович.

Кухня окном своим выходила на другую сторону, и поэтому Смирнов повел Леонида на балкон.

— Вон в том доме, — Смирнов показал в каком, — до вчерашнего дня помещалось кооперативное кафе «Привал странников». Мы вчера втроем в нем весьма мило пообедали. А сегодня утром его как и не бывало. Вот по этому поводу мы с Трындиным сегодня очень удивлялись. Вчера заведение по всем правилам — с вывеской, тентом, занавесочками, а сегодня корова языком слизала.

— А был ли мальчик-то? — расхоже вопросил Леонид.

— Был, был, Леня. И не один мальчик-то. Поинтересуйся, а?

— Поинтересуюсь.

— И мне сообщи.

Капитан Махов записал телефон и ушел.

Втроем сели смотреть, как Марлон Брандо, выпятив нижнюю челюсть и зловеще-расслабленно сипя, изображал крестного отца. Роман и Алик фильм видели, и поэтому были невнимательны: тянули из рюмочек, вздыхали, подремывали, зато отставной полковник отдавался зрелищу полностью: ахал, вскрикивал, замирал — переживал, одним словом. После того, как крестного отца подстрелили в овощном ряду, Алик нажал кнопку дистанционного управления, прекратив демонстрацию, и объявил:

— Все.

— Может, досмотрим? — заискивающе спросил Смирнов.

— Все, все. Трепаться охота. А ты завтра один досмотришь. С утра.

— Забирает? — подначивающе спросил Роман, когда они включили верхний свет и уселись за стол.

— Забирает, — признался Смирнов. Помолчав, попросил:

— Рома, ты не мог бы завтра на своем «Мосфильме» узнать, кому отпускался этот ваш хлорвинилловый кирпич? Вряд ли это чистый левак, скорее всего, какие-нибудь концы есть. Накладные там, квитанции, ведомости…

— Не наработался, Саня? — спросил Алик.

— Не наработался. — Смирнов налил себе коньяку, выпил рюмочку. — Думал, что наработался, оказывается — нет. Да и время сейчас такое — работать.

— Но не нам, — сказал Алик.

— Это почему же — не нам?

— Сегодня — это уже не наше время. Мы свое время отдали неизвестно кому, проиграв пятьдесят шестой.

— Пятьдесят третий, Алик, — возразил Смирнов. — В пятьдесят третьем надо было готовиться к пятьдесят шестому. А мы служили, полагая, что все идет, как надо. Но ведь еще не поздно, братцы!

— Еще не вечер, еще не вечер, — гнусаво спел Роман.

— Сколько тебе лет, Саня? — ласково поинтересовался Алик.

— Шестьдесят пять.

— Еще не вечер, еще не вечер! — опять загнусавил Роман.

— Заткнись, армянин, — грубо сказал Смирнов. Как представитель нацменьшинства, Казарян слегка обиделся и прекратил пение. И Смирнов уже спокойно продолжил: — На лавочке сидя, два года я обо многом думал, братцы.

— Да ну? — преувеличенно удивился Казарян.

— Во-во! — обрадовался Смирнов. — И об этом думал. За последние двадцать лет мы разучились спорить, зато научились очень ловко срезать оппонента. Мы не слушаем и не слышим аргументов его, мы озабочены лишь тем, как бы побольнее уязвить, дискредитировать, выставить идиотом противника в споре.

— Саня, сколько же ты иностранных слов знаешь! — восхитился Алик.

— Иллюстрация к моему тезису, — добавил иностранное слово Смирнов. — Ребята, ведь не потрепаться хочется, а поговорить!

— Ты все это всерьез? — удивился Казарян.

— Да, Рома, да!

Алик подвигал рюмку по столу и, глядя на нее, порассуждал маленько:

— Настоящий спор в идеальном случае определяет истину, в любом другом — позиции спорящих. Кому была нужна истина?

— Я это сделал не в интересах истины, а в интересах правды, — цитируя бухгалтера Берлагу, перебил его Казарян. Алик будто не слышал:

— Зачем позиция, которую никто не атакует? Итоговая бессмысленность споров предопределила их вырождение. Так-то, Санек.

— А сейчас? — воспаленно вопросил Смирнов.

— До нужды в истине по-прежнему далеко, а твердой позиции у нас уже быть не может. Выдохлись. — Алик наконец перестал двигать рюмку, оставил ее.

— Сидеть по углам, похихикивать, всезнающе ликовать, что ничего не выйдет. Так нам жить, пацаны? — заорал Смирнов.

— И старческой любви позорней сварливый старческий задор, — в последний раз процитировал Казарян.

Смирнов задохнулся от злости и глазом прицелился: не дать ли Ромке в рыло? Алик положил ладонь на его сжавшийся кулак, а Казаряну сказал:

— Зачем же наотмашь?

— Ну, Ромка, это я тебе припомню, — выпустив пар, пообещал Смирнов.

— Так узнавать в ОДТС насчет хлорвиниллового кирпича? — как ни в чем не бывало поинтересовался Казарян.

— Узнавать.

Поздним утром, предварительно досмотрев «Крестного отца», Смирнов тщательно запер бордовую дверь (Алик по суетным своим делам убежал раньше), спустился на лифте и вышел на волю. Та сторона переулка была солнечной, и он поспешно поковылял туда, в тепло. Поковылял потому, что был без палки. Греясь на солнышке, ждал шального такси и разглядывал помещение бывшего «Привала странников» Там было все так, как вчера. Таксомотор забрел в этот переулок минут через десять. Расслабленно вздохнув, Смирнов приказал:

— На улицу Горького.

Таксист был недоволен, — на лице было написано, — но ничего не сказал: инвалид влез. По набережной до Каменного моста, вдоль Александровского сада, вокруг гостиницы «Москва». Только начали подниматься к Советской площади, как Смирнов решил:

— Здесь.

За все про все — рубль двадцать. И — в магазин «Подарки». На втором этаже нашел то, ради чего сюда приехал. В особой подставочке ежом торчали самшитовые трости. Долго трепал нервы продавщице, тщательно подбирая трость поудобнее. Выбрал, наконец, заплатил непомерную цену и сквозь толпу провинциалов, через двери пробился на улицу Горького. После любимой невесомой камышовой самшитовая была тяжестью, кочергой, оружием. С палкой можно и муниципальным транспортом. Смирнов спустился в метро и доехал до Комсомольской площади.

Уже в электричке решил, что надо ехать до Болшева. Раз квартира номер 178, значит, дом здоровенный, какие Калининград ближе к Костину строит. Тайнинская, Мытищи, Подлипки. Мелькнул внушительный горб водовода, пробежал мимо сильно поредевший Комитетский лес, и вот оно, Болшево.

На остановке доброжелательные бабы подсказали, на каком автобусе ехать. Доехал и разыскал дом 16 «а». Здесь. Пятый подъезд, пятый этаж. Позвонил. Не опасаясь, открыла пожилая, огорченная на всю жизнь женщина.

— Мне бы товарища Шакина повидать, — объяснил цель визита Смирнов.

— Твой товарищ козла забивает, — ответила женщина и захлопнула дверь.

Шакин забивает козла. Интересное кино. Во дворе, узком и необжитом, было пусто. Пришлось обратиться с вопросом к подъездным старушкам, которые охотно объяснили, куда ему идти, чтобы разыскать приют доминошников.

Приют доминошников находился в зачахнувшей рощице, на которую наступали новостройки. За тремя врытыми в землю столами вершились три битвы: размашисто, как в драке, взметались руки, выстрелами щелкали по дереву пластмассовые кости, вопли радости, клики отчаяния… Давай, Саня, работай.

Двенадцать игроков, семеро болеют. Итого — девятнадцать. Отставляются пятеро допенсионного возраста бездельников. Теперь ручки-ручоночки. Восемь представителей класса-гегемона. По ручкам. Представителей тоже в сторону. Четверым около семидесяти и выше. Двое. Один с большущим родимым пятном во всю щеку. О такой примете Трындин рассказал бы в первую очередь. Вот он, Шакин. В шестьдесят один год уходят на пенсию в двух случаях: или уходящий не хочет работать на учреждение, или учреждение не хочет, чтобы он работал. Здесь определенно второй вариант. Плюгав, мелок в движениях, на лице, как каинова печать, все признаки сильно и регулярно употребляющего. Выберет такого представительствовать в официальных органах компания шустрых и неглупых деляг? Ой, нет! Что ж, просчитано и такое.

— Кто тут Шакин? — сурово спросил Смирнов.

Изгнанная из сквера гуляющими с младенцами заботливыми мамашами, визгливая компания пацанов передислоцировалась на задворки домов, ожидавших капитального ремонта; оттуда тоже гоняли, но в основном по утрам. А сейчас, когда все ближе и ближе вожделенные два часа, бдительность стража ослабевала. Здесь было прекрасно. Двое попытались поднять, как штангу, неизвестно как сюда попавшую ось с двумя чугунными колесами от вагонетки. Не подняли, зато покатили, радуясь тому, что это катится. Двое других пинали жестянку из-под греческих маслин, изображая футболистов. Пятый же прогуливался в поисках чего-нибудь ценного и нашел. У двери черного входа в мертвый дом абсолютно доступно лежал пластиковый пакет с изображением обтянутой джинсами женской задницы, совершенно новый.

— Витек, гля! — сдавленным криком обратился пятый к одному из футболистов. Футболист — неформальный лидер — подошел, глянул и сказал уважительно:

— Фирма.

— Витек, гля! — еще раз крикнул пятый. Но звончее и выше. И пальцем указал на дверь, которая была чуть приоткрыта.

— Только тихо, — предупредил лидер и огляделся. Не было никого. Стоявшая в отдалении очередь, ожидавшая открытия винного отдела, не в счет. У нее свое занятие: обсуждали возможный ассортимент напитков, который им через пять минут предложит магазин.

— Быстро и по одному! — скомандовал лидер, глянув на сгрудившуюся возле дома команду. Они проникли внутрь быстро и по одному.

Гражданин из очереди — ничем не приметный мужик лет тридцати — проводил их взглядом и сказал стоявшему впереди:

— Я за вами. Я отойду на минутку.

Стоявший впереди согласно кивнул, и гражданин ушел.

— А что надо? — спросил плюгавый, когда они отошли в сторонку.

— Ты — Шакин? — удивился Смирнов.

— Ну, я.

— Шакин В. В., проживающий в доме 16 «а», квартира 178? — уточнил Смирнов.

— А ты кто такой? — насторожился Шакин.

— Вот кто я такой, — с угрозой сказал Смирнов, вытащил из нагрудного кармана сочиненную в электричке бумажку и, не давая ее Шакину в руки, распорядился:

— Читай.

— Я, Шакин В. В., номер паспорта XXVIII МЮ 629813, взял в долг у Смирнова Александра Ивановича двести пятьдесят рублей, которые обязуюсь возвратить не позднее 6 июня 1988 года. Шакин. 20 апреля 1988 года, — растерянно прочитал вслух Шакин.

— А сегодня какое? — потребовал Смирнов.

— Двадцать третье сегодня.

— Деньги возвращать собираешься?

— Да не брал я у тебя никаких денег! — заблажил Шакин. И вдруг обрадовался, догадавшись: — Подпись-то не моя!

— Я не я, и подпись не моя, — понятливо заметил Смирнов. И вдруг заорал: — Я что, не вижу, что это не ты, но паспорт-то твой, падла!

— И паспорт не мой! У меня теперь новый!

— А старый ты, конечно, потерял? — зловеще догадался Смирнов.

— Потерял. В феврале еще потерял.

— Если ты, сучий потрох, не скажешь мне, кому ты продал паспорт, с которым меня заделали, как фраера, я тебя удавлю, гнида!

Хромой, но здоровый. У хромых всегда руки сильные. В натуре, удавит. Но — на всякий случай:

— Сказал потерял, значит, потерял.

Смирнов двумя пальцами левой — указательным и средним — не сильно, но акцентированно ткнул Шакина в печень, глядя, как у того от боли округляются ничего не соображающие глаза, сказал тихо и участливо:

— Ишь, как тебя корежит. А все от того, что печень твою раздуло до безобразия. Ты кончай жрать аптеку и парфюмерию, не то скоро окочуришься. Интеллигентный человек, а таких вещей понять не можешь. Так кому, говоришь, паспорт продал?

— Я его не знаю, — покорно ответил пришедший в себя Шакин.

— Ты что, паспортом на рынке торговал?

— Да нет, меня с покупателем официант Жека в болшевском ресторане свел.

— Гляди, по ресторанам ходишь! — удивился Смирнов.

— Когда деньги есть. Хочется иногда за чистой скатертью выпить.

— Тогда пошли.

— Это еще куда?

— Пошли, пошли. За чистой скатертью посидим.

В аляповато отделанном лакированным, с подпалинами тесом зале они устроились в боковой, похожей на вагонное купе, кабине. Время настало: уже подавали. Расщедрившись, Смирнов заказал для Шакина сто пятьдесят.

— Жека где? — спросил у официанта Шакин.

— Он по четным работает. Завтра будет.

— А сегодня его позвать никак нельзя? — осторожно поинтересовался Смирнов.

— Где его найдешь! Он же из Москвы! — официант поправил бумажные салфетки в стакане и осведомился: — А горячее будете?

— Подумаем, — сказал Смирнов, и официант удалился.

— Дела, — заметил Шакин и опасливо покосился на Смирнова.

— Завтра, часов в шесть вечера, я буду здесь, Шакин. И ты чтобы здесь был. Но запомни: если предупредишь Жеку обо мне, плохо, очень плохо тебе будет. Я мальчонка добрый, но иногда суровый. Ты меня понял, Шакин?

— Понял.

Официант принес графинчик — малое шакинское утешение. И салат из огурцов и помидоров.

— Пей за мое здоровье, — предложил Смирнов. Шакин покосился на него, хотел что-то сказать, но передумал и выпил. За смирновское здоровье, выходит.

— Что же это такое? — растерянно спросил Смирнов, входя в переулок.

— А пожар! — радостно сообщила ему оказавшаяся тут как тут бойкая старуха.

Старуха была не совсем права: пожар уже закончился, он недавно завершился под брандсбойтными струями лихих пожарников, и еще потому, что в ряду ожидавших капитального ремонта домов гореть было уже нечему. Трупы превратились в скелеты. Вместо забитых окон — закопченные дыры, вместо крыш — неряшливые провалы, вместо крашеных разноцветных стен — почерневшая голая кирпичная кладка.

— Когда загорелось-то?

— Как магазин открыли. В два часа! — старуха знала все. — Мальчишки подожгли!

В отделении милиции Смирнов застал Леонида Махова.

— А, Александр Иванович! — без энтузиазма поприветствовал отставного полковника замордованный капитан. Он с какими-то бумажками пристроился рядом с дежурным. Видимо, расспрашивал его о своих делах.

— Как это произошло, Леонид? — спросил Смирнов.

— Что — это? — не понял Леонид.

— Пожар.

— Пожар-то? — с трудом осознав, о чем речь, Леонид впроброс пояснил: — Пожар-то оттого, что мальчишки подожгли.

— Ну, мне об этом одна бабушка сказала. А точнее?

— Точнее вот лейтенант знает. — И лейтенанту: — Расскажи товарищу полковнику, как все было.

Полковнику. Тактичен, тактичен капитан Махов.

— Проникнув в помещение, пятеро пацанов найденной там зажигалкой, балуясь, нечаянно подожгли разбросанную бумагу. Ну, и началось.

— Как они проникли в помещение?

— Говорят, открыта была дверь. Но врут, по-моему Еще вчера Трындин двери проверял, — сказав это, лейтенант привычно пригорюнился.

— Так. — Смирнов настырничал. — Они что, специально поджигали или случайно вышло?

— Говорят, что и не поджигали вовсе, будто все само загорелось. Опять же врут со страха.

— Ну, врут, так врут, — почему-то успокоился Смирнов. — Леонид, у тебя для меня минутка найдется?

— Пойдемте, Александр Иванович. — Махов взял Смирнова под руку и, как больного или раненого, бережно повел в комнату, которую отвело ему для работы местное начальство. Уселись.

— Наворот продолжается, Леонид, — начал разговор Смирнов.

— Да нет, я думаю, здесь все чисто. Очередное совпадение. Только и всего…

— Тоже может быть.

— Я, Александр Иванович, кое-какие зацепки по марафету нашел. Мне быстренько ковать надо, пока горячо.

Не мешай, мол, старичок. Но старичок въедлив:

— Ты узнавал по поводу кафе?

— Райисполком не давал никакого разрешения на его открытие.

— Как же так? — вот сейчас Смирнов удивился по-настоящему. — Трындин уверял меня, что у кооперативщиков этих все в порядке…

— Видимо, хорошей липой его в заблуждение ввели.

— Да нет, он говорил, что лично в исполкоме проверял.

— Вероятно, вы не так поняли его…

— Старость не радость, ты прав, Леня. — Смирнов поднялся, но напоследок: — Почему они тайник на крыше устроили? Ведь можно было на чердаке. И удобнее, и безопаснее…

— На крыше — под постоянным присмотром, Александр Иванович. Весьма сподручно для контроля.

— Резонно. — Смирнов направился было к двери, но в дверях остановился и снова спросил: — А зачем им тайник-то?

— Чтобы с поличным не прихватили, — устало пояснил Махов.

— Э-хе-хе, — прокряхтел Смирнов и пошел к дежурному.

Лейтенант в одиночестве посредством маленького зеркальца разглядывал свои зубы. Поздно заметив Смирнова, лейтенант смутился, замельтешил лицом и руками, предупредительно поинтересовался:

— Чем могу служить, товарищ полковник?

— Я в отставке, лейтенант. Зови меня Александром Ивановичем. К тебе несколько вопросов.

— Слушаю, Александр Иванович.

— Перед тем, как лезть на крышу, Трындин заходил к вам в отделение?

— Он каждый день заходит.

— А вчера?

— Про вчера я не знаю. У меня отгул был. Вчера Ночевкин дежурил.

— Как мне его найти?

— Он в отгуле. К теще в Серпухов поехал. Завтра будет.

— Все меня сегодня завтраками кормят! — раздраженно заметил Смирнов, но тут же спохватился. — Спасибо, лейтенант. Я к вам завтра зайду.

Казарян повертел самшитовую трость, подкинул слегка и поймал, проверяя тяжесть. Потом кинул ее Смирнову и спел, развязно, давно забытое:

— Дрын дубовый я достану И чертей калечить стану: Почему нет водки на луне?

Алик же вкрадчиво спросил:

— А зачем тебе, Саня, дубовый дрын?

— Самшитовый, — поправил его Смирнов. — Ничего себе палочка, да?

— От кого отмахиваться собираешься? — поставил вопрос ребром Казарян.

— Пока не знаю, — признался Смирнов и начал вроде бы о другом. — Ребятки, я вас назавтра приглашаю в ресторан. За город.

— Алька, он копает, — брезгливо заметил Казарян.

— Свинья — она грязь всегда отыщет, — грустно откликнулся Алик.

— Ответил бы вам, козлам, как следует, но смолчу. Вы мне нужны назавтра. Ну, как?

— Бросать слабоумного друга в беде — неблагородно. А мы — люди благородные, — с чувством сказал Алик и положил благородную руку на благородное плечо Казаряна.

— С вами в ресторане от скуки сдохнешь. Я дамочку прихвачу, — решил Казарян.

— А дамочка ничего? — оживился Смирнов.

— Дамочка ничего себе, — успокоил его Казарян. — Моя ассистентка. Галей зовут.

— Поставьте галочку! — заблажил Алик.

— Поставьте точку, пошляк — осадил его Казарян.

— Пацаны, вам скоро на пенсию, а вы все резвитесь.

— Кинорежиссеры на пенсию не уходят, — ответил за Казаряна Алик.

— И обозреватели тоже, — сказал за Алика Казарян.

— Следовательно, среди нас троих только один старый хрыч — я, — догадался Смирнов.

— Ты не хрыч, ты — дитя, — успокоил его Алик. — Легковерное, наивное, легко возбудимое.

— Может, не будешь влезать, Саня, а? — серьезно спросил Казарян. — Может, без тебя разберутся? Тот же капитан Махов, а?

— Не разберутся.

— Втянешь ты нас в историю, — тоскливо подытожил Казарян.

С утра Смирнов отправился в райисполком. Для солидности нацепил на джинсовую рубаху внушительную свою орденскую колодку — получилось забавно — и отправился. Он долго бродил по коридорам, отыскивая нужный ему отдел. Отдел нашел, но там ничего определенного сказать ему не могли, посоветовали обратиться к начальнику, который, естественно, был на совещании в Моссовете. Ждал до обеденного перерыва, не дождался, пообедал вместе с работниками районного мозгового центра и дождался наконец.

Гражданин хороших начальнических лет — вокруг пятидесяти — принял его прекрасно, можно сказать, демократически принял. Встал из-за стола, усадил, трогал руками, смотрел на рядового посетителя участливо и доброжелательно. Успокоился, поняв, что все в порядке, сам уселся и взял быка за рога:

— Слушаю вас, Александр Иванович!

Успели уже доложить сотрудники. Поэтому Смирнов начал с вопроса:

— Вам о моем деле уже, наверное, доложили ваши подчиненные?

— Доложили, доложили, — мягко, с юмором подтвердил начальник.

— Тогда у меня к вам всего один вопрос, Лев Сергеевич, — начал было Смирнов, но начальник перебил его с еще большим юмором:

— И имя-отчество доложили мои сотрудники?

— Не доложили, а предложили. Предложили называть вас Львом Сергеевичем.

— Как вас теперь называть… — со смешком вспомнил старый фильм Лев Сергеевич. — Но меня действительно так зовут. И теперь, и с самого рождения.

Пошутили достаточно. Теперь можно и по делу. Смирнов заскорбел лицом и спросил:

— Могу ли я узнать у вас, давалось ли райисполкомом разрешение на открытие кооперативного кафе в Тихом переулке? Ваши сотрудники постарались избежать официального ответа на этот вопрос.

— Мои сотрудники поступили совершенно правильно.

— Сведения такого рода — государственный секрет? Или тайна, которая может быть использована во вред кому-нибудь?

— Все проще, Александр Иванович, все значительно проще. По роду своей деятельности, деятельности органа, избранного народом, мы обязаны стоять на страже интересов наших клиентов, деятельность которых определена новым законодательством.

— Значит, вы дали разрешение на открытие кафе гражданину Шакину В. В.?

— Откуда вы это взяли?

— Раз вы защищаете интересы ваших клиентов, значит, такие интересы имеются. Следовательно, вы дали разрешение. А если вы разрешения не давали, значит, и интересов нет, и защищать нечего.

— Вы по-прежнему мастер вопросов, Александр Иванович. Или, что точнее, мастер допросов. Я ведь вас очень хорошо помню.

— Да и я тебя, Лева, сразу узнал.

— Хорошая профессиональная у вас память, Александр Иванович. Запомнить мелкого чиновника из Управления в те времена, когда вы были легендой розыска, — дело непростое.

— И давно тебя, бывшего капитана милиции, народ в своего избранника определил?

— Да уж шестой год я здесь.

— Вот что, Лева, — Смирнов перестал церемониться. — Быстро, точно, без утайки: ты давал разрешение Шакину?

— Я, Александр Иванович, Шакина этого и в глаза не видывал.

— Будем считать, что ты не давал. А твои люди?

— А мои люди таких прав не имеют — давать.

— Что ж, быстро, точно, без утайки, — Смирнов с трудом выбрался из глубокого кресла, встал, опираясь на палку. — Трындин к тебе в последний раз когда приходил?

— А кто такой Трындин?

— Участковый тех мест, где несколько дней функционировало кафе «Привал странников», незарегистрированное отделом, которым ты руководишь. Плохо руководишь, Лева.

— Вам, человеку со стороны, виднее, Александр Иванович. Как время проводите на заслуженном отдыхе?

— С пользой, — непонятно ответил Смирнов и дружески пожал руку Льву Сергеевичу.

В отделении он Ночевкина не застал: не заступал еще на дежурство гостивший у тещи в Серпухове старший лейтенант. Смирнов ждать не мог — уже пора было ехать в загородный ресторан. Он ругнулся про себя и отправился домой.

Из «восьмерки», стоявшей около подъезда, на него нахально и весело смотрела хорошенькая дамочка. «Восьмерка» — казаряновская, и поэтому Смирнов дамочке фривольно подмигнул.

— Вы — Смирнов! — догадалась дамочка в автомобильном окошке.

— А ты — Галочка.

— Галина Дмитриевна, — поправила его дамочка и улыбнулась, давая понять, что поправила не всерьез.

— Пойдем к Альке, Галина Дмитриевна, — пригласил Смирнов.

— Сейчас Роман Суренович подойдет, он за хлебом побежал, и пойдем, — согласилась Галочка.

Поднялись, когда пришел Роман Суренович, посидели, ожидая Алика, который, как всегда, очень медленно чистил перышки, спустились вниз, веселой гурьбой влезли в автомобиль и поехали.

Как молодые хорошенькие дамочки украшают жизнь сильно потрепанным бурями длительного бытия солидным мужчинам! Казарян суперлихо вел машину, Алик вкрадчиво острил, Смирнов молодецкими междометиями поддерживал беседу. Галина Дмитриевна дело свое знала туго: наводя легкий туман, мелко смеялась, тонким голосом задавала наивные вопросы, распахивая глаза, восхищенно удивлялась ответам. Еще все впереди: и недолгий автомобильный путь, и ресторанное времяпровождение, и жизнь, которой нет конца. Хорошо было в салоне «восьмерки».

За калининградским путепроводом, над Ярославской железной дорогой свернули направо и покатили мимо производственных зданий, жилых многоэтажных домов, мимо остаточных сосновых островов и маленьких дачных построек.

У входа в ресторан маялся Шакин В. В. К вечернему посещению гнезда разврата он был в приличной паре, в белой рубашке, при галстуке, в начищенных ботинках. Вполне достойный пролетарий умственного труда.

Первый из машины выпорхнула, как и положено птичке, Галочка. Откинув переднее сиденье, с заднего, постанывая, выбрался Смирнов, за ним — порезвее — Алик. Казарян отогнал «восьмерку» к стоянке у железнодорожной платформы.

— Это что ж вы опаздываете? — предъявил претензию Шакин. Видимо, за сутки отвык от Смирнова, который, изумленно подняв брови от такой наглости, тут же предупредил:

— Скромнее будь, Шакин. — И, усмирив бунт на корабле, спросил: — Жека твой на месте?

— Вы же запретили мне без вас в ресторан входить. Не знаю.

— Ох, врешь, Шакин, ох, врешь! — опроверг его Смирнов и представил честной компании (Казарян тоже успел подойти): — Прошу любить и жаловать. Шакин В. В., пенсионер.

— Вадим Владимирович, — расшифровал свои инициалы Шакин. Опасаясь, руки не протянул, кивнул лишь интеллигентно.

— Очень приятно, — протяжно отозвалась Галочка. Одна.

— Пошли, — приказал Смирнов.

Заняли купе, указанное Шакиным. Его по идее Жека обслуживал. Стали Жеку ждать. В зале народ кой-какой колбасился. Молодежь в ожидании танцев, в нетерпении поглядывающая на маленькую эстраду, где четверо в белых сапожках и розовых одеждах — популярный местный ВИА — расправляли провода электроинструментов.

Жека явился в зал, как герой появляется на сцене: вместе с первыми тактами музыки. Был он и впрямь герой — под два метра, с волооким взглядом, в густых запорожских усах. Кивнул дружески Шакину, на остальных вопросительно посмотрел, расставляя по столу, что по местным правилам положено было принудительно: графинчик с водочкой, вода.

Смирнов, скользя задом по лавке, выбрался из-за стола, встал, ласково и подхалимски положил руку на плечо Жеке:

— Шеф, я вместе с тобой хочу друзьям сюрприз сделать. Пойдем, пошепчемся.

Жека одарил улыбкой компанию, которой будет делать сюрприз, и согласно зашагал за ковыляющим уже Смирновым. На лестничной площадке Смирнов уселся на подоконник и осмотрел место действия. Справа — вход в бар, где было довольно людно (дверь его была полуоткрыта), слева — пустынная двухпролетная лестница на первый этаж, к выходу, гардеробу, бездействующему по летнему времени, и сортиру. Жека стоял над Смирновым, ожидая.

— Тебе о моих делах все рассказал Вадик Шакин, — не спросил, а сказал как об определенно происшедшем Смирнов.

— Владимыч-то? — спокойно отозвался Жека. — А что он мне должен был сказать?

— Друг мой Жека, — задушевно обратился к официанту Смирнов. — Очень прошу не держать меня за лоха. Вадик испугался меня разок. А тебя он боится всегда. Так что о нашем с ним разговоре тебе известно все. Для ясности уточняю вопрос: кто тот гражданин, что купил паспорт Шакина?

— Я не знаю, кто купил паспорт Шакина.

— Одобряю твою осторожность и ставлю вопрос по-другому: с кем ты познакомил Шакина в феврале?

— Да не помню я! Сколько времени прошло!

— А ты вспомни, вспомни, Жека. Мне очень нужны мои деньги, а тебе совсем не нужен скандал.

— Да вроде был такой случай: в конце зимы мужик один, вполне солидный, попросил меня свести его с человеком, которому позарез деньги нужны.

— И ты ему сказал, что деньги нужны всем, — перебил его Смирнов.

— Вот именно, но он все давил и давил, а тут мне на глаза Шакин попался, ну, я их и свел.

— И все? И больше ты ничего не знаешь?

— И все. И больше я ничего не знаю.

— Тогда про мужика. Возраст, внешность, одежда.

— Ну, лет сорока — сорока пяти. Небольшой, но здоровый. По-моему, чернявый с проседью. Одежда серьезная, без крика фирма.

— А еще что?

— А больше ничего.

— Ладно. — Смирнов поднялся с подоконника. — Считай, что я тебе поверил и убедился, что должника мне не найти. Теперь о заказе. Сделай все по высшему разряду.

— На какую сумму рассчитываете? — облегченно поинтересовался Жека.

— По твоему усмотрению.

— Будем считать — половина того, на что вас накрыли.

— Считай так.

— Легко с деньгами расстаетесь. А из-за четвертака столько людей за пищак берете. Непонятно.

— Из того, что тебе понимать положено, серьезно усвой одно, Жека: я очень не люблю, когда из меня фраера лепят, — сказал Смирнов и пошел в зал.

Подойдя и не садясь, обнял Шакина за плечи, налил фужер водки, налил фужер пепси, проследил, как Шакин выпил и запил, сунул ему в верхний кармашек пиджака червонец и задушевно посоветовал:

— Иди домой, Вадя.

Все в купе внимательно следили за тем, как через ресторанный зал идет домой Вадя.

Смирнов задвинулся на лавку, со старческим благодушием оглядел заскучавшую в ожидании компашку и пообещал:

— Сейчас все будет.

— И сюрприз? — азартно догадалась Галочка.

— Главный для нас сюрприз, что вы с нами, — комплиментируя, завилял Смирнов.

— О чем тогда с половым шептался? О качестве или количестве? — спросил Алик.

— О количестве, переходящем в качество, — ответил диалектик Смирнов.

— Трепач ты, Санька, — заклеймил его Казарян.

В этот момент подошел Жека и у каждого прибора положил по алой плоской пачке невероятно дефицитного «Данхила».

— Нет, он не трепач! — восторженно вскричала Галочка и поцеловала Смирнова в щеку.

— Раньше, чтобы добиться благосклонности прекрасной дамы, купцы дарили тысячные перстни, а теперь пачки сигарет достаточно, — прокомментировал Галочкино душевное движение Казарян.

— От вас-то и пачки сигарет не дождешься, — обиделась Галочка. — Сами вечно у меня стреляете.

— Не подарок дорог, а внимание, — заключил диалог заскорузлой народной мудростью Алик, потому что уже надвигался с холодной закусью Жека.

Приступили с энтузиазмом. Выпили-закусили. — А вскоре грянул гром электроинструментов. Ориентируясь на вкусы местных завсегдатаев, ВИА зарычал про то, что им снится не рокот космодрома, не эта, понимаешь ли, ледяная синева, а снится им, естественно, трава, трава у дома, зеленая-зеленая трава. Сон десятилетней давности. Молодежь страстно задрыгалась на малом пятачке. Бег на месте.

— Разомнемся перед горячим! Чтобы больше влезло! — решила Галочка и вырвалась из купе.

Партнерствовать обреченно отправился Казарян — по артистической принадлежности. А плясали они хорошо: умело, ловко, складно, каждый зная свой маневр.

— Она что — Ромкина любовница? — спросил Смирнов.

— Подружка, во всяком случае. Всегда с ним, — уходя от прямого ответа, сказал Алик.

— А жена Ромкина как на это смотрит?

— А жена никак на это не смотрит. У настоящих армян настоящие жены.

— Живут же люди! — позавидовал Смирнов.

— Ну, как мы? — горделиво спросила Галочка, вернувшись. Даже не запыхалась. Казарян молча отдыхал.

— Вы, Галочка, прелестны! — искренне откликнулся Смирнов.

— Вот так-то! — Галочка бурно уселась за стол и предложила. — Наливайте.

Горячее еще готовили. Поэтому выпили опять же под закусочку. Снова вступила музыка, и солист заныл нечто из Малежика.

— Кто это? — красивым и не своим — грудным голосом — спросила Галя.

На пороге их помещения стоял очень страшный человек. Опаленный — не в переносном, а в самом прямом смысле слова — огнем человек. Неподвижное, стянутое плоскими шрамами лицо, истонченный ожогом нос, остановившиеся, все ненавидящие глаза. Был человек одет, как жених, — в черном костюме, галстук-бабочка. Человек улыбнулся безгубым ртом и вежливо сказал:

— Ваша дама чудесно танцует. Разрешите пригласить ее на танец.

Первым опомнился Алик. Он положил ладонь на лежавшую на столе Галочкину руку и ответил:

— Прошу прощения, но этот танец дама обещала мне.

— На этот раз опоздал, — человек второй раз улыбнулся и ушел, не оборачиваясь.

— Господи, бывают же такие страшные! — тихонько пожаловалась всем Галочка.

— Пойдем плясать, Галя, — со вздохом пригласил ее Алик. — Деваться нам с тобой некуда.

В этом сочетании плясалось грустнее как-то, но тоже ничего.

— Что он хотел он нас? — спросил Казарян.

— От Галочки, — поправил его Смирнов. — Он хотел танцевать с ней.

— Ты глаза его видел?

— Лирика. Глаза, как глаза, — весело ответил Смирнов.

— Поостеречься бы.

— А чего бояться нам, законопослушным гражданам?

— Не в меру ты игрив, Саня.

Вернулась танцевальная пара. Пляска их слегка развеяла, и поэтому Галочка вспомнила свой первоначальный призыв:

— Наливайте!

— Горячего подождем, — возразил Смирнов.

— Чего, чего, а горячего ты дождешься, — зловеще пообещал Казарян.

Не послушали Смирнова, налили, но выпить не успели: опять заиграли лабухи (на этот раз из Кузьмина) и опять явился человек в бабочке. Был он краток:

— Разрешите. — И скрыл в полупоклоне излишне впечатляющее лицо.

— Извините, но… — Галочка сбилась, потому что подходящего «но» найти не смогла. Человек в бабочке помог ей:

— Теперь с вами хромой дедок танцевать будет?

— А как ты догадался? — по праву дедка на «ты» обрадованно откликнулся Смирнов.

Набежал Жека с горячим, и не дал человеку ответить. Осетрину на вертеле принес. Раскидал порции по клиентам, предварительно убрав грязную посуду, и недолго постоял у стола, отечески грустно оценивая взглядом, все ли в порядке на вверенном ему объекте. Недолго постоял, но до тех пор, пока обожженный человек не ушел. Осетрина была хороша — потянулись к рюмкам.

— Галочка пусть выпьет, а нам, я думаю, хватит, — решил за мужчин Казарян.

— Я одна пить не буду! — обиделась Галочка. — Что я, алкоголичка?

— Надо, Галя, надо, — строго присоветовал Казарян. Алик хихикнул.

— А зачем? — удивилась Галя.

— Для конспирации, — шепотом пояснил Казарян.

— Ну, раз для конспирации… — Галя покорилась и лихо метнула рюмку.

— Из всего-то вы цирк устраиваете, — сказал Смирнов и поднялся. — Пойду прогуляюсь.

Для начала он спустился в сортир. Справив дела, вымыл руки и посмотрелся в зеркало. Не поняв, хорош он или плох, Смирнов закрыл глаза, помотал башкой и снова посмотрел на себя. Вроде ничего. Стуча палкой, поднялся по лестнице и свернул налево, в бар.

Полным-полно там народу было. Девицы все с пацанами. Сидели за столиками, высасывали через соломинки нечто желто-ледяное из высоких стаканов. Глубинно, как из подземелья, неслась через динамики стационарного магнитофона глухо булькающая музыка, давали беззвучные картинки два включенных телевизора, и, естественно, мелькал красный свет. Смирнов подошел к стойке и с помощью палки взобрался на высокий табурет. На единственный свободный. Рядом сидел обожженный человек в бабочке.

— Пачку «Беломора» и попить что-нибудь, — сказал Смирнов бармену и добавил, увидев непонимающе поднятые барменские брови: — Не выпить, а попить.

Бармен шикарно швырнул пачку папирос под правую руку Смирнова, где-то под стойкой сорвал крышку с бутылки «пепси» и опрокинул ее над большим стаканом. Пена поднялась шапкой, но на стойку не сползла. Постояла-постояла, да и осела в стакан. Бармен был умелец. Смирнов отхлебнул водички, закурил беломорину.

— Мусор, — глядя на стойку, с ненавистью и убежденно сказал человек в бабочке.

Смирнов сполз с табурета, заглянул в обожженное лицо, спросил, утверждая:

— Значит, разговора не будет?

— Мусор, — повторил человек, не меняя позы. — Мусоряга.

Смирнов улыбнулся и пошел, нарочито стуча палкой и хромая.

— Ну, а теперь я поем, — сказал он, устраиваясь в купе надолго. И стал есть. И все за столом ели. Царили оркестровые децибелы, способствуя пищеварению. Как могли, а могли сносно, занимались аэробикой разноцветные танцующие молодцы и молодицы, радуя глаз.

— Кофе настоящего, не вашей бурды, а настоящего, кофе покрепче. Сможешь? — дал заказ вновь подошедшему Жеке Смирнов.

— Раз взялся, значит, смогу, — снисходительно ответил Жека.

— По две чашки! — крикнул ему в спину Казарян, а Алик спросил, не обращаясь ни к кому конкретно, у ситуации спросил:

— Встретят?

— Скорее всего, — подтвердил Смирнов его догадку.

— В солнечном сплетении у меня слегка засвербило, — радостно сообщил Казарян.

— Для сведения некоторых, по легкой эйфории забывших о своем возрасте. Каждого из нас хватит, в лучшем случае, на два полноценных удара, — сказал Алик.

— Достаточно! — беспечно откликнулся Казарян. — Достаточно для шпаны.

— А ты знаешь, сколько их будет? — откликнулся Алик.

— Неважно, сколько их будет. Важно то, что нам с тобой надо будет сразу же уложить первых трех. Вначале Саня с палкой должен быть резервом главного командования.

— Они же меня будут доставать, — напомнил Смирнов.

— Вот поэтому начать нам удобнее, — окончательно решил Алик.

Галя мало что понимала, и от этого непонимания испугалась очень. Она смотрела на них и катастрофически трезвела.

— Галя, вы машину водите? — спросил Смирнов. Казарян ответил за нее:

— Водит, водит, кто теперь не водит. — И с ходу понял все, что надо. — Галочка, как выйдем, ты, не обращая внимания на то, что будем делать мы, сразу к машине и заводи. Возьми ключи.

Галя взяла связку и, рассматривая брелок, — непристойного младенца — поинтересовалась:

— Ну, заведу. И что?

— А ничего. Сиди и жди. — Казарян посмотрел на Смирнова. — Пойдем, а?

— Кофейку попьем, Рома, — напомнил Смирнов.

Алик попытался угадать:

— Колотун, что ли?

— Легкий, — признался Казарян. — С отвычки.

Жека принес кофе и встал в стороне, ожидая похвалы за качество. Смирнов отхлебнул малый глоток кофе и оценил по достоинству:

— Отлично, Женюрка. И — быстренько — убытки.

— Уговор дороже денег, — народной мудростью намекнул на обещанное Жека.

Смирнов поставил чашечку на блюдце и полез в карман.

Объявив последний номер, музыканты отыграли его и стали симулировать подготовку к уходу. Следовательно, одиннадцать. Но все так быстро не кончается: от широко гуляющего столика уже шел к сцене гражданин с купюрой. Подошел, пошептался с руководителем, и оркестранты, как бы с неохотой, вновь разошлись по своим рабочим местам. «А потому, потому, потому, что светофор зеленый!» — заверещал солист.

Они допили кофе.

— Пошли, — предложил Казарян, и они пошли. На лестнице Алик сказал с тоскливой надеждой:

— Дыхалки бы хватило…

Галя шла впереди, метрах в десяти, направляясь к железнодорожной платформе, у которой, среди таксомоторов — местных и московских — стояла казаряновская «восьмерка».

От продуктовой палатки наперерез им, не торопясь, двинулось несколько человек.

— Шестеро, — подсчитал вслух, негромко, Алик.

Шестеро пропустили Галю и перекрыли путь старичкам. Грамотно, вполне грамотно. Троим у платформы оборону держать еще можно, а посреди пустой площади — задачка.

— Саня, ты между нами, — напомнил Алик.

Шестеро приближались. Все в светлом, как положено ныне молодым. А человека в черном с ними не было.

— Что надо? — спросил у шестерки Казарян.

Шестеро молча надвигались. Паренек покрепче встретился взглядом со Смирновым и встал в стойку. Каратист, мать его за ногу. Второй паренек неосторожно — до возможности контакта — сблизился с Казаряном и тотчас схлопотал башмаком в голень, левой снизу — в солнечное, правой за волосы и навстречу резко поднятому колену. За волосы же Казарян откинул второго в сторону. Пошел каратист. Только бы не левша. Смирнов чуть раньше уклонился влево, каратист правой ногой мощно лягнул пустоту и на мгновение замер в неустойчивом равновесии, открыв беззащитную спину. Смирнов жестоко и в полную силу ударил каратиста палкой по почкам. Лег каратист.

— Паленый! — крикнул обиженно кто-то из оставшейся четверки, и паленый сей же миг возник неизвестно откуда.

— Достань его, Алик! — попросил Смирнов, и Алик сказал обрадованно, призывая паленого к себе: — Красавец ты мой! Явился наконец!

Человек в черном ощерил безгубый рот и, сделав шаг вперед, показал, что будет бить правой — обманка для фрайеров. Алик, обозначив правый уклон, тут же резко ушел влево и достал паленого правым крюком в печень. И — пока не упал — прямым в подбородок. Все. Израсходовал оба своих полноценных удара. Но для паленого этого было достаточно. Он лежал рядом с каратистом. Обработанный Казаряном, правда, уже сидел, держась за разбитое лицо.

Четверо пятились от старичков, старательно демонстрируя, что, хотя и пятятся, но нападут. Не сейчас, но вот-вот. Казарян кинул себя вперед последним своим прямым ударом и достал одного.

Завыв мотором, «восьмерка» на первой скорости, рывками, двинулась к полю битвы.

— С ручняка сними, дура! — заорал Казарян. Галя услышала и машина остановилась рядом с ними. Казарян распахнул дверцу:

— Быстро, быстро.

Алик и Саня, беззвучно матерясь, пролезли на заднее сиденье. Вдалеке, наконец-то, забулькал милицейский свисток.

— Да поедешь ты? — страшным голосом заорал Казарян на Галю, и они поехали.

Переезд через фрязинскую ветку был закрыт: издалека стучала приближающаяся электричка Казарян открыл дверцу, обошел капот и сказал Гале:

— Подвинься.

Сзади подкатил таксомотор и гуднул. Казарян обернулся. Таксист через окошко показывал большой палец.

— Что же не помог? — мрачно спросил Казарян.

— Не успел. Пока монтировку искал, вы уже дело сделали.

— Долго искал.

Казарян влез за руль. Пошарил по карманам, нашел коробочку, поел блестящих шариков. Пробежала электричка, уютно светя желтыми окнами. Подняли шлагбаум.

На Ярославском шоссе Казарян дал девяносто и виртуозно засвистал пугачевскую «Делу — время, делу — время, потехе — час!». Галя вдруг, как тот, что сидел на площади, прикрыла лицо ладонями.

— Пристегнись, — сказал Казарян.

Галя отняла руки от лица, щелкнула ремнем безопасности. Казарян добавил:

— И успокойся.

— Как вы можете, как вы можете так! — запричитала она и опять закрылась ладонями.

— Не понял, — строго заметил Казарян. Галя снова отняла руки от лица, посмотрела на него, обернулась и быстро глянула на Алика с Саней.

— Вы — мясники! Вы понимаете, что вы — мясники, убийцы?

— Не понимаем, — всерьез отозвался Смирнов.

— А, да что с вами разговаривать! — Галя махнула руками и заплакала.

— Ты получше поплачь, — посоветовал Казарян. — Помогает.

Галя заплакала в голос, а Алик спросил у Смирнова:

— Ты за этим в Москву приехал, развлечься? Скучно там, у моря?

— Дурак ты, Алька, — ответил ему Смирнов.

— Ловко ты этого каратиста достал, — вспомнил Казарян.

— Мне один капитан-десантник, афган, про этих каратистов все точно объяснил. Вся эта хренотень — набор штампов. У хорошего каратиста их шестнадцать, у приличного — восемь, а у таких вот — четыре, не больше. И обязательно с копыта начинают. Так что достать такого — дело нехитрое.

— А ножки ослабли. И в коленях — мандраже, — проанализировал свое состояние Алик.

— Сам же говорил — нас теперь на два удара хватает. И все. Следовательно, ты использовался полностью.

— Да, ребятки, старость — не радость! — любимым своим трюизмом откликнулся Смирнов.

— Старички, — про себя решила притихшая уже Галя. — Богобоязненные старички. — И хихикнула.

Казарян покосился на нее и спросил:

— Отошла?

— Симпатично погуляли. Развеялись слегка.

Въехали в Москву. Довезли Галю до ее дома, а сами поехали к Алику.

Умываясь в ванной, Алик увидел себя в зеркале и огорченным криком задал вопрос Смирнову и Казаряну, устало возлежащим в креслах перед выключенным телевизором:

— Когда же я себе личность так покарябал?

— Во-первых, известно когда, — ответил Казарян. — А во-вторых, не ты, а паренек, которого ты достал. Он падал, ручками от огорчения взмахнул слегка и тебя задел.

— Да… А мне в понедельник записываться на телевидении, — сообщил, войдя в столовую Алик, и вальяжно рухнул на диван.

— Загримируют, — мрачно успокоил его Смирнов.

— Загримировать они, конечно, загримируют, а что я завтра на даче Варьке скажу?

— Скажешь, что очередная дамочка в порыве безудержной страсти… — вяло пошутил Казарян.

— Мимо тещиного дома я без шуток не хожу, — вспомнил известную частушку Алик.

Помолчали недолго. Алик не выдержал, спросил:

— Что это было, Саня?

— А я не знаю, — с идиотским смешком ответил Смирнов.

— Темнишь? — попытался догадаться Казарян.

— Зачем мне это нужно?

— Тогда объясни, почему и куда копаешь, — предложил Алик. Смирнов начал издалека:

— Помните, у меня собачка была, Бетькой звали. Замечательная была собачка, добрая, умная, к миру расположенная, всех любила. Единственное, что ее приводило в ярость — аномалии. Помню, однажды гуляли мы с ней в скверике нашем, а там парочка одна, вместо того, чтобы на скамейке сидеть, на травке расположилась. Так Бетька, миролюбивая Бетька, такой скандал учинила! Всякая аномалия — непорядок, а непорядок терпеть нельзя. Налицо явный непорядок. Открывается кафе, только для того, чтобы закрыться, милиционеры с крыш падают…

— Зачем тебе все это, Саня? — перебил его Казарян.

— Я же объясняю: я, как Бетька, в ярость впадаю от аномалий.

— И больше ничего сказать не можешь?

— Пока ничего.

— Ну, хоть соображения ума имеются?

— Соображения ума имеются.

— Мы чем можем помочь? — вступил в разговор Алик.

— Кстати, я узнавал в ОДТС, — сказал Казарян. — Заказов на сторону по искусственному кирпичу цех не выполнял.

— Значит, ворованный, — решил Смирнов. — Концов, следовательно, не найдешь.

— Так чем же мы тебе можем помочь? — повторил свой вопрос Алик.

— Подождите пока, ребятки. Пусть вначале свечусь я один.

Наконец он застал Ночевкина. Одуревший к концу дежурства младший лейтенант долго пялился на Смирнова, пока не сообразил, кто перед ним. Сообразил и обрадовался своей сообразительности:

— Так мне о вас лейтенант Перфилов говорил!

— И что он обо мне говорил?

— Что вы интересовались, кто последний с Юрой Трындиным разговаривал. Так это я разговаривал.

— Тогда у меня к тебе, лейтенант, несколько вопросов. Первый: говорил Трындин тебе, что получил анонимное письмо о наркотиках?

— Нет.

— А о наркотиках вообще в этот день разговор был?

— В этот день не было. А вообще-то он этими делами очень интересовался. Я капитану Махову из МУРа об этом уже рассказывал.

— С Маховым я побеседую про наркотики. А ты мне об этом дне расскажи поподробнее. Ну, вспомни, вспомни, Ночевкин! У тебя же хорошая память!

— Не жалуюсь, — согласился Ночевкин и обратился к своей хорошей памяти. — Первый раз он забежал к нам часов в двенадцать, начальника спрашивал, а начальника не было. Тогда он решил в райисполком сходить…

— Куда, куда? — перебил его Смирнов.

— В райисполком, — повторил Ночевкин. — Справки кое-какие навести.

— Ну, и?..

— Ну, и пошел. Через час вернулся и опять начальника спросил. А начальник все еще с совещания не возвращался. Тогда Трындин решил пообедать и по участку прогуляться. Больше я его не видел. А в пять все это случилось.

— Подробности, подробности, Ночевкин! Что он о визите в райисполком говорил?

— Говорил, что чертовщина какая-то получается, путаница, не понять ничего…

— А что он хотел понять?

— Кто его знает. Наверное, об этом с начальником хотел посоветоваться.

— Страна Советов, — сказал Смирнов. — Спасибо тебе, Ночевкин.

— Так помог чем-нибудь? — обрадовался старший лейтенант.

— Еще как!

Суббота была, ленивая летняя суббота. Алик уехал на дачу, к жене своей, умильной бабке Варе, которая пасла там свою любимую внучку Ксюшку. Уехал временным, на два дня, подпаском. И для Романа суббота была святым армянским семейным днем. Так что приходилось гулять в одиночестве.

Смирнов доколдыбал до центра. У чумового «Детского Мира», на остановке сорок восьмого троллейбуса с устрашающей табличкой «Посадки нет», пользуясь видимыми признаками своей инвалидности, влез в салон, выбрал местечко посимпатичнее (справа по ходу у окна) и стал ждать водилу, который ушел отмечаться. Кипела вокруг московская толпа, в которой не было москвичей, и это была — Москва. Пришел водила из контрактованных, судя по неумелому франтовству, — тоже Москва.

Троллейбус повернул на Кузнецком мосту и через Большую Лубянку поплыл к Сретенке. Москва, Москва! Мещанская, Крестовский мост, Ярославское шоссе. Вот и сельскохозяйственная выставка.

К входу в полуцилиндр «Космоса» Смирнов добирался довольно долго — не по его ногам стала эффектная лестница. У входа бдел швейцар. Но на что-то хитрое имеется кое-что с винтом. Смирнов извлек книжечку. Книжечка была красного сафьяна с золотом. Такие простым смертным не дают. Швейцар Смирнова пропустил.

Колбасился в вестибюле кое-какой иностранец — деловой, пробегали чрезвычайно озабоченные наши отечественные дамочки, благоухая французской парфюмерией, безмерно загруженные работой; вольно раскинулся в креслах многочисленный, из всех трех республик Кавказ, рационально использующий заслуженный отдых.

Бар искал самостоятельно, без расспросов. Нашел-таки в конце концов по табличкам, благо, знал, как слово «бар» по-иностранному пишется.

Мило, очень мило, главное — малолюдно. Не время еще, не вечер; лишь в углу настойчиво наливалась шампанским четверка молодых громадных скандинавов, да за стойкой тихо грустил под импровизацию Дейва Брубека искомый Денис. Повезло на этот раз. Только вот опять на высокий стульчик лезть.

А на полках-то, на полках! И советское, и заграничное, и полное, и початое, — пей, не хочу! Хорошо быть иностранцем! Денис вопросительно, не узнавая, посмотрел на Смирнова.

— Налей коньяка сотку. И водички запить, — сделал заказ Смирнов.

Денис без улыбки (не уважал аборигенов) заказ мгновенно выполнил. Смирнов споловинил, запил водичкой и приступил к демонстративному разглядыванию Дениса.

— Что-нибудь еще? — не выдержал Денис.

— Не узнаешь? — спросил Смирнов.

— А почему я вас должен узнавать? Вы — киноартист? — изысканно хамя, вопросом на вопрос ответил поднаторевший во всем бармен. Смирнов извлек из кармана мятую пачку «Беломора», коробок спичек, закурил. Морщась от плебейского дыма, Денис придвинул к брошенной на стойку пачке фирменную мальборовскую пепельницу. Воспользовавшись барменовской любезностью, Смирнов осторожно уронил в пепельницу обгоревшую кривую спичку и сказал назидательно:

— Ты, как высокий профессионал, клиента с первого раза срисовывать должен.

— Я, как высокий профессионал, должен обслужить клиента быстро и вежливо. И все.

— Следовательно, со мной разговаривать не хочешь?

— А, собственно, о чем?

— О «Привале странников», например.

— Я туризмом не увлекаюсь. — И глазом не моргнул. Ушлый паренек.

— А чем ты увлекаешься, если не секрет? Не нумизмат ли?

— В каком смысле?

— В самом прямом. Как любитель и коллекционер денежных знаков. — Смирнов допил сотку и ухмыльнулся, обнажив хищную искусственную челюсть. — Налей-ка еще сто.

— Мне кажется, что вам достаточно, но что ж? — Денис тоже улыбнулся и артистично налил.

— Ты еще и консультант, — отметил Смирнов, придвигая стакан.

— Извините, я на минуту отлучусь, — сообщил Денис и исчез за незаметной дверью в деревянной стойке. Смирнов самую малость поскучал один, а потом от нечего делать обернулся к гуляющим скандинавам: любопытно было, чем они там занимаются. Самый здоровый и белесый тотчас поймал его взгляд и приветственно поднял полный фужер. Смирнов салютовал стаканом. Тогда скандинавы — все — вскричали:

— Гип-гип ура!

А Смирнов ответил:

— Давайте, ребятки, давайте!

Поняли друг друга и продолжили занятия. Каждый — свое: скандинавы — открывать очередную бутылку, Смирнов — двигать пепельницу по стойке. Вернулся Денис. Спросил холодно:

— Чем еще могу быть полезен?

— Рассказом о «Привале странников».

— Я вас не понимаю, гражданин.

— Тебя Денисом зовут?

— Могли бы вы обращаться ко мне на «вы»?

— Вас Денисом зовут?

— Да, меня зовут Денисом.

— Три дня тому назад вы, Денис, обслуживали меня в кооперативном кафе «Привал странников». Вы и сейчас в нем работаете?

— Вы что-то путаете, гражданин. Работаю я здесь.

— Тебя Денисом родители назвали, видимо, не в честь героя рассказов писателя Драгунского, а в память о великом партизане войны двенадцатого года. Действуешь похоже: выскочил, нашкодил, исчез с концами, и я — не я, и лошадь не моя…

— Не следовало бы мне вам вторые сто граммов наливать.

— Да ну? — удивился Смирнов и махом принял вторые сто граммов. Выдохнул, запил и продолжил: — Учти, мой петушок, я приду с двумя свидетелями, и ты расколешься до задницы.

— Вы — работник правоохранительных органов?

— Я — пенсионер.

— Тогда вот что, гражданин пенсионер. Выметайтесь-ка из помещения.

Смирнов через стойку схватил Дениса за грудки, но словесно оформить свои действия не успел, потому что за его спиной негромко и строго спросили:

— Что здесь происходит?

Смирнов отпустил Дениса и обернулся. Молодой человек с приятным малозначительным лицом, в идеально сидящем на нем светлом, в тонкую полоску костюме благожелательно смотрел на него. Смирнов медленно сполз с высокого стульчика, а Денис пояснил:

— Гражданин выпил лишнего и буянит.

— Подробнее, — предложил изложить молодой человек.

— Обвиняет меня в каких-то непонятных грехах, ругается непристойно, руки распускает. Вы же сами видели.

Молодой человек извлек из нагрудного кармана опять же красную книжицу и сказал, сочувствующе глядя Смирнову в глаза:

— Пройдемте, товарищ.

Товарищ Смирнов обернулся к Денису и пообещал:

— Мы еще увидимся, Денис.

Они пошли. Они шли длинным коридором до тех пор, пока молодой человек не сказал, тронув сзади Смирнова за плечо:

— Сюда, пожалуйста.

Уютный такой закуток — кабинет в миниатюре. Столик, стульчик, два креслица. Молодой человек прошел за столик, сел на стульчик и, жестом пригласив Смирнова в креслице, представился и приступил к своим служебным обязанностям:

— Капитан Покатилов. Будьте любезны, удостоверение личности. Паспорт, или что-то, объясняющее, кто вы и что вы.

Уже сидящий в креслице Смирнов без сопротивления протянул капитану Покатилову сакраментальный свой сафьяновый документ. Капитан с видимым удовольствием осмотрел толстенную книжицу, сперва снаружи, потом заглянул внутрь. Наметанным глазом сверил фотографию с оригиналом, закрыл книжечку и обаятельно улыбнулся.

— Солидный документ, коллега.

— Какой дали!

— Неудобно мне, Александр Иванович, вам, именно вам, нотации читать, но, к сожалению, приходится. Не стоило бы здесь, в гостинице, в присутствии иностранцев, дискредитировать звание почетного милиционера.

— Чем это?

— Извините, но от вас — как из бочки…

— Господи, ничего не изменилось! Один мой друг, самый давний и близкий друг, лет двадцать пять тому назад сформулировал жизненный закон, которым следует руководствоваться любому непривилегированному гражданину нашей страны. Звучит он примерно так: если я хоть чуть-чуть выпивши, то в отношениях с милицией труслив и беспринципен. Он прав, капитан Покатилов?

— А вы — шутник, Александр Иванович, — заметил капитан Покатилов и снова раскрыл смирновскую книжечку. — Никак не разберу, кем подписано ваше удостоверение.

— Чурбановым, капитан. Чурбановым.

— Да-а… Прискорбный факт, не правда ли, Александр Иванович?

— То, что произошло с Чурбановым, капитан?

— Опять шутите, опять шутите. Прискорбный факт в том, что ваши заслуги перед милицией оценил государственный преступник Чурбанов.

— Намекаешь на то, что никаких заслуг не было?

— Да ни на что я не намекаю. Просто размышляю.

— У меня еще одно удостоверение имеется. На орден. Подписано Председателем Президиума Верховного Совета СССР Леонидом Брежневым.

— А Лаврентий Павлович вас никак не отмечал?

— Ох, если бы не закон Спиридонова! Сказал бы я тебе, капитан…

— А вы скажите. Мы ведь вдвоем.

— Но разговорчик-то ты пишешь? У меня слух хороший, а твой магнитофон — плохой, потому что шумит. Старый.

Капитан Покатилов засмеялся, вышел из-за стола и сказал пенсионеру Смирнову:

— Пойдемте. Я вас провожу до выхода.

Опять пошли по коридору. К лифту. Не оборачиваясь к идущему сзади Покатилову, Смирнов невинно спросил:

— Бармен Денис — дружочек твой?

И на этот раз капитан не ответил. Посмеялся только опять.

Леню Махова побеспокоить бы. Но отдыхает сыщик. Пусть себе отдыхает. Заслужил. Смирнов сорок восьмым доехал до Сретенских ворот, по Рождественскому бульвару спустился к Трубной и на тридцать первом двинул к Остоженке. Петровский, Страстной, Тверской, Суворовский, Гоголевский — скромное бульварное полукольцо. Ни привлекать, ни завлекать, ни отвлекать, — так, деревца да дома в кривой рядочек. Что же вы делаете с ним, Московские бульвары? Ни обид от невысказанной только что гордыни, ни болезненной жажды поиска, ни горечи прожитого, ни обвального страха перед тем, что осталось жить самую малость… Он и Москва. И нет никого. И нет ничего. А есть непоколебимая вера, что это навсегда: он и Москва.

Сразу прошел к пепелищу. Мальчишкам было хорошо: дверь была открыта. А теперь, когда все сгорело к чертовой матери, вход законопатили как следует — двухметровыми дефицитными новыми досками. Крепки задним умом отцы района. Ох, крепки! Смирнов погулял вокруг пожарища — примеривался. Не прорваться среди бела дня, заметят, изобличат, разгневаются. Виноватым за все сделают, потому что крайне необходим в данном случае кто-нибудь виноватый.

Смирнов головешкой по новой доске написал «Саша» и отправился домой. По пути все принюхивался к себе — ходил, пылился, потел предостаточно. Как немолодой уже человек, он более всего опасался, что окружающие могут почувствовать запах старой псины, исходящий от него.

Под душем как следует помылся с мылом. Переоделся в свежее и уселся перед балконом. И скучно чегой-то стало. Набрал казаряновский телефон.

— Ты что делаешь, Ромка?

— Дрова рублю! — злобно отозвался в трубке Казарян.

— Бросай колун, езжай ко мне, — приказал Смирнов.

— Ты что думаешь, у меня других забот нет?! — бешено залопотала трубка. — Крестничек твой, Армен, цветок жизни, мать его за ногу, тут такое устроил!

— Ты его от моего имени высеки, Рома.

— Его высечешь, — пожаловался Казарян и добавил: — Я ему морду набил.

— Ну, вот видишь, все дела сделаны, валяй ко мне.

— Не могу, Саня.

— Ты что, еще прощения у Армена не попросил?

— Ага.

— Ну, и черт с тобой! — вдруг обиделся Смирнов и бросил трубку.

Альки — нету, Ромки — нету, дела — нету. А всего-то половина шестого. Смирнов включил телевизор. Всюду бурлила жизнь. Спорили, кричали, иронизировали — убежденно, с удовольствием, без тормозов. Хорошо! Убедившись что все в порядке, Смирнов телевизор выключил и пристроился на диванчике. Ногу натрудил, и она заныла. Ныла, ныла и стала понемногу затихать. Незаметно подкатило томное преддверие сна. И — надо же, грянули длинные звонки междугородной. Естественно, Лидия.

— Ну, как ты там? — так, между прочим, осведомилась через тысячу с гаком верст Лида.

— Да все нормально.

— А дела?

— Какие дела? — удивился жениной осведомленности Смирнов, но вовремя вспомнил, что смылся он в Москву по наспех сочиненному поводу — хлопотать о пересмотре его не по чину скромной пенсии. — А-а, дела! Дела в порядке. Обратился в министерство с подробнейшим ходатайством. Алька помогал бумагу составлять. Теперь вот жду аудиенции.

Врал Смирнов убедительно, как в молодые годы. Лида верила.

— Ты к Валерке обратись. Он поможет.

— Не буду я обращаться к твоему знатному брату, — мрачно и на этот раз абсолютно искренне заявил Смирнов.

— Почему ты его не любишь, Саша? — в который раз задала вопрос Лида.

— О, Господи! — взмолился Смирнов и, давая понять, что разговор о брате безоговорочно прекращается, спросил: — Как дома?

— Дома, как положено, — холодно ответила обиженная Лида и задала главный вопрос: — Когда появишься?

— Да, понимаешь, все зависит от начальства. Подожду немного для приличия, а потом начну действовать: ходить, нажимать…

— В Москве хорошо, Саша? — спросила Лида. И Смирнов не стал притворяться, ответил:

— Хорошо.

— Дурачок ты! — ответила всепонимающая Лида. — Как нагуляешься, бери бабку Варьку с выводком и — к нам.

— Будет сделано!

— Пьете втроем сильно?

— Да что ты, Лида!

— Знаю я вас. Ну, в общем, скучаю без тебя. Целую. — И повесила там, далеко-далеко, трубку.

Пронесло. Смирнов обрадовался — захотел есть. Прошел на кухню, открыл холодильник, посмотрел на початую бутылку водки, только посмотрел, достал масло, яйца, быстренько сделал яичницу и с огурчиками-помидорчиками умял ее. Попил кофейку со сливками и осоловел. Вышел на балкон — развеяться. Город утихал. Ушел общий шум, и стали прорезаться отдельные звуки: звонкий детский голос, грубый мужской смех, трах бросаемых магазинными грузчиками ящиков. Прибегал и убегал автомобильный шелест. День кончился, но до темноты еще далеко. Нет конца безработной субботе. А впереди еще воскресенье.

Он покопался в Алькиных кассетах. «Если наступит завтра». На три часа. Подходит. И интересно все-таки, что будет, если наступит завтра. Смирнов включил видео. Начались головокружительные приключения дамочки, чья фантастически обаятельная улыбка шоково действовала на персонажей и зрителей. Смирнов с трудом прервался на программу «Время» и, даже не дослушав прогноз погоды, вновь кинулся вслед за дамочкой в немыслимые авантюры. Не заметил, как совсем стемнело.

Дамочка-авантюристка вместе со своим напарником-любовником решили грабануть амстердамских ювелиров. Смирнов напрягся в ожидании. И тут вырубилось электричество. Тьма беспросветная до тех пор, пока не проступил серо-туманный просвет окна, по которому Смирнов сориентировался в настоящем моменте жизни. Осторожно поднял, ощупал ставшую привычной самшитовую палку и опасливо, как по болоту, направился к двери.

Из-за двери уже доносились взволнованные соседские голоса, еле слышимые, — хорошо была обита дверь. И вдруг совсем рядом:

— А у Спиридоновых кто-нибудь дома есть?

Снизу визгливый женский голос:

— Да есть, есть! Я видела, у них свет горел. Все о перестройке говорит, а о таком безобразии молчать будет. Как же, мелочь, пустяк, не до того великому журналисту!

Язва, живущая этажом ниже. Она уже интересовалась у Смирнова, кто он такой. Смирнов открыл дверь, вышел на площадку и объявил злорадно:

— Нету великого журналиста! На даче он. А что надо?

— Надо, чтобы электричество было. Хотя бы без демократизации, — откликнулась снизу местная ведьма и, считая разговор со Смирновым законченным, сказала кому-то: — Вы в ДЭЗ звоните, а я в аварийную службу.

Смирнов потоптался малость в полной темноте и, как слепец, выставив вперед руки, направился к родимой двери. Наткнулся на нее, закрытую, хоть он и не закрывал ее. Видимо, сквозняком притянуло. Слава Богу, защелка на предохранителе. Он вошел в прихожую, в почти такую же тьму. Почти незаметно светился дверной проем в столовую. Он последовал туда.

Что это было? Озарение, звериный инстинкт, предчувствие страшной опасности от закрытой не им двери? Или вторым зрением увидел нечто? Что это было?

Сам от себя такого не ожидая, он рухнул на одно — здоровое колено и двумя руками вознес над собой палку. Нечто гибко-тяжелое обрушилось на палку и отлетело в сторону. Тотчас Смирнов со страшной силой опустил палку вниз перед собой. И попал: кто-то глухо взревел. Смирнов слегка расслабился, за что и поплатился: его безжалостно ударили ногой в живот. На мгновенье он потерял сознание.

Очнулся он, когда его, как мешок, волокли к балкону. Не волокли — волок. Человек, беспрерывно матерясь шепотом, тащил его по паркету за воротник рубашки левой рукой. Правая же висела плетью. Попал Смирнов, попал.

Смирнов скользил по полу, туго соображая. Палки в руке не было. Теперь только одно: сохранить все силы, что остались, на последнее. Не сопротивляться пока, не сопротивляться. Человек втянул его на балкон, наклонился над ним и тихо спросил:

— Оклемался, падло?

За грудки поднял Смирнова, приставил к стене. Смирнов понял, что сейчас будет, и, как мог, напряг брюшной пресс. Человек с левой, всем, чем мог, ударил его в солнечное сплетение.

Теперь согнись и мягко ползи по стене — пусть думает, что попал. Смирнов безвольно сел на пол. Человек за грудки вновь поднял его и заглянул в глаза. Они знали друг друга, они узнали друг друга. Удовлетворенный увиденным, человек сказал:

— Ну, а теперь, полковник, пора выходить в открытый космос.

Пора, солдат, он прав, пора! Смирнов кинул свою девяностокилограммовую тушу на человека, ударил его позвоночником о железные перильца балкона, подсев, перекинул за ноги податливое в шоке чужое тело через балконное ограждение и сел на кафельный пол.

В открытый космос вышел не он, вышел другой, чье тело издало несильный звук, встретившись с землей.

Смирнов спохватился и на четвереньках быстро-быстро побежал через квартиру к входной двери — закрыть, закрыть как следует. Поднялся с четверенек, закрыл на все замки и опал, сполз вниз на преддверный пыльный коврик. Нос намокал внутри и снаружи — от слез, от пота ли? Смирнов шмыгнул влажным носом, привалился к двери и закрыл глаза.

Сколько он так сидел — неизвестно. Открыл глаза потому, что изменился световой режим: из дверного проема столовой легла на коридорный пол жесткая полоса нестерпимо яркого света. Электричество врубили. Он встал, включил дополнительно и верхний свет, включил лампочку в прихожей, включил лампочку в коридоре.

Решился наконец: выйдя на балкон, посмотрел вниз.

Не было там ничего: ни толпы, ни кареты «скорой помощи», ни разбитого падением тела. Вполне сносно освещенный окнами тротуар, чуть дальше — скверик, еще дальше — пустые сгоревшие дома. Смирнов решительно направился на кухню, достал из холодильника початую бутылку водки, кривой пупырчатый огурец, а из шкафа — стакан. Налил полный, не отрываясь, принял его и, закусив несоленым огурцом, стал ждать, когда в желудке уляжется доза. Дождался и пошел в столовую искать.

Палку нашел сразу: она была на виду. А штуку, которой ему хотели проломить башку, обнаружил после долгого ползания на четвереньках под телевизионным столиком.

Нет, не проламывать башку должна была эта штука. Отключать без следов. Добротно и изящно исполненная резиновая короткая дубинка со свинцовым стержнем внутри.

Смирнов сел в кресло, положил дубинку на журнальный столик, придвинул к себе телефон, но звонить медлил, ожидая водочного удара. Снизошло-таки: обнаружился добрый костерок в желудке, отпустило напряженные мышцы живота, сладостно загудели суставчики.

Он набрал номер, долго слушал длинные звонки и сказал в ответ на хриплое — со сна — казаряновское «да»:

— Ты мне нужен, Рома.

— Ты знаешь, который сейчас час?! — закричал возмущенный Казарян.

Смирнов глянул на часы. Было без двадцати минут час. Ответил:

— Знаю.

— Пьяный, что ли? — уже миролюбиво поинтересовался Казарян.

— Рома, моя машинка у тебя далеко запрятана?

— Так серьезно, Саня?

— Да.

— Буду через полчаса. Жди.

— И с машинкой, — распорядился Смирнов.

Через полчаса он спросил у закрытой двери:

— Кто?

— Открывай, Саня, — ответил неподражаемый казаряновский голос. Смирнов открыл, и в прихожую ввалился оживленный, энергичный, успокаивающий Роман:

— Ну, что тут у тебя?

…После того, как он в подробностях узнал, что у Смирнова, они сидели в креслах, и Казарян небрежно вертел в руках резиновую дубинку. Повертел, повертел, положил на журнальный столик, заломил за спину правую свою руку и, задрав куртку, вытащил из-под ремня хорошо упакованный сверток:

— Держи.

Смирнов, щелкнув резинкой, размотал пластиковый пакет, гремя вощеной бумагой, раскрыл непонятное, в промасленной тряпке, раскинул на столе тряпицу и обнаружил пистолет с пятью снаряженными обоймами. Родной свой парабеллум, принесенный им в сегодняшний мир с той войны.

— С ним спокойнее, — признался Смирнов и, виновато улыбнувшись, стал тщательно обтирать тряпкой свою машинку. Ствол, рукоять, обоймы.

— Уж куда как спокойнее! — проворчал Казарян и извлек из кармана бутылку марочного армянского коньяка. — Яблочко, лимончик, апельсинчик, — что-нибудь такое закусить поищи в Алькиных закромах.

— Я дозу принял, мне пока не надо.

— Зато мне надо!

Смирнов из кухни принес рюмки, пару апельсинов на тарелке, нож. Казарян ловко и красиво раздел апельсин, откупорил бутылку, налил по рюмкам, поднял свою, рассмотрел сквозь нее Смирнова и решил:

— А ты еще молодец, Санятка!

— Я очень не люблю, Рома, когда меня убивают, — объяснил Смирнов и нерешительно потрогал свою рюмку за талию.

Казарян, не торопясь и смакуя, как и положено человеку, знающему толк в коньяке, выпил, подождал, пока отчаянно эхнувший Смирнов плебейски махнет свою рюмку, и, с отвращением жуя дольку апельсина, сказал:

— Теперь нам бы догадаться, зачем тебя убивают.

— Яснее ясного. «Привал странников».

— Это — повод, Саня, а причина? Ну, что тут особенного? Посуществовало недельку кооперативное кафе, оказалось нерентабельным и закрылось.

— Рентабельность не неделькой определяется. Но для чего-то оно существовало — вот это я и хочу знать.

— Знание — сила, — согласился Казарян. — Страшная сила. Выходит, ты хочешь знать такое, что лучше этого и не знать.

— И, значит, такое скверное, что для сокрытия этой скверноты, без колебаний идут на убийство.

— Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Не нравится мне эта детская игра, Саня. Ох, не нравится!

— Я тебе не успел сказать кое-что, Рома. Я узнал гражданина Советского Союза, которого запустил в космос. Это Андрей Глотов, известный на Москве бомбардир.

— И что, от этого тебе легче или тяжелее?

— От этого мне все еще непонятней. Глотов, как раз перед моим отъездом в Среднюю Азию, был осужден за избиение, приведшее к смерти, на двенадцать лет. Было это в конце восемьдесят второго года. Как тебе известно, за такие дела срок не костят. Ему бы в лагере строгого режима чалиться, а он с балконов прыгает.

— Шуточки у вас, боцман…

— Я себя бодрю, Рома. Сдай-ка еще. — Смирнов смотрел, как Казарян разливает. Поразмышлял вслух: — Тот автомобиль, который должен был увезти мой труп, увез труп Глотова. Ни шума, ни криков, ни следов, — ничего не было. Сон, бред, галлюцинация. Только вот дубинка здесь. Почему увезли? Боялись? Чего? Труп ничего не скажет.

— Может, живой еще был? — перебил Казарян.

— Если и живой, то ненадолго. Оставить его — хороший шанс связать мне руки. Примитивного грабителя я выбрасываю с балкона. Длинное дело о превышении мер необходимой самообороны, гражданин под следствием, оправдывается, некогда ему «Привал» копать, да и веры ему маловато… Почему увезли труп Глотова, увезли быстро и без колебаний? Скорее всего, боялись, что его опознают.

— Он же в бегах, Саня.

— Ну, и что ж? В данном случае, он не беглый, он — мертвый. Зачем его прятать?

— Задачка. — Казарян чокнулся со стоящей на столе смирновской рюмкой и, по забывчивости, не смакуя, выпил. — Чем я могу помочь?

— Я буду копать «Привал» дальше, — сказал Смирнов и тоже выпил.

— Чем я могу тебе помочь? — повторил Казарян.

— Это опасно, Рома.

— Я испугался, — зло сказал Казарян. — Но все-таки?

— Я пытался расколоть Дениса, бармена из «Космоса», твоего знакомого. И мимо…

— Ну, конечно. Куда тебе, с твоими старомодными представлениями о добре и зле, на такую межконтинентальную штучку. Что тебе от него надо?

— Какие-нибудь концы. Кто его в «Привал» нанимал, через кого, был ли кто-нибудь из известных ему людей клиентом этого кафе. В общем, на кого можно выйти!

— Он мой, Саня. Еще что?

Смирнов встал с кресла, взял самшитовую свою палку, подкинул, поймал.

— До чего же я умный, Рома! Помогла мне эта палочка! Ой, как помогла! — Пошел к двери выключить верхний свет. Выключил. Уютнее стало, интимнее. Добавил: — А ничего они с электричеством придумали!

— Они и с тобой неплохо придумали. Только не предполагали, что старичок еще в такой приличной форме.

— Надо завтра узнать, что там с электричеством было. — Смирнов вернулся в кресло и на этот раз разлил сам. Выпили, и Казарян небрежно спросил:

— А что это тебе даст?

— Ничего. Просто хочется знать, как они работают.

— Судя по всему, чисто. Серьезная шайка…

— Это не шайка, Рома. И даже не банда. Это — команда. Спецотряд особого назначения.

— Чей?

— На этот вопрос я и ищу ответ.

Казарян отодвинул рюмку и придвинул телефон. Набрал номер и ждал, ждал, ждал.

— На кой черт ты ее будишь?! — возмутился Смирнов.

— Ничего, пусть жирок растрясет. — И в трубку: — Я здесь у Сани заночую.

И все. И бросил трубку.

— Зачем ты так с Зоей-то?

— А жена! Хочу — казню, хочу — милую.

— Я до сих пор не пойму, почему ты на ней женился.

— Она мне сына родила.

Светлело небо за окном. Не сговариваясь, они вышли на балкон. Долго вглядывались в темно-серую муть асфальта внизу. Ничего, естественно, не увидели.

— Спать, — сказал Смирнов. — Завтра как следует посмотрим.

— Сегодня, — поправил его Казарян. — И ни хрена не найдем.

— Скорее всего, — согласился с ним Смирнов. — Но все-таки посмотрим с утра.

Какое там утро! Глаза еле продрали к десяти, кое-как позавтракали и спустились вниз. На асфальте, как раз под Алькиными окнами, дети нарисовали классы (или ранее были нарисованы?) и, расставляя — соединяя ноги, прыгали увлеченно. Два мальчика и девочка. Казарян попрыгал тоже. Дети на это время прервались и снисходительно наблюдали за причудами пожилого дяди.

Другой пожилой дядя оглядывал окрестности. Пожалуй, только здесь, в старых переулках, сохранилась истинная Москва. Малолюдство, отлаженный покой, привычное течение жизни. Бабка вешала белье. Суровый пролетарий ковырялся во внутренностях древнего «Москвича». Представители самых разных сословных слоев, знающих друг друга с пеленок, обсуждали, стоя вольным кругом, нечто важное. Скорее всего, игру «Спартака». Жены представителей с детскими колясками сидели в тени. А на солнцепеке в скверике тяжело дремал похмельный. Порядок. Картиночка понятная, приятная на вид.

— Пошли, — подойдя, сказал Казарян.

— Коли так, то пошли, — откликнулся Смирнов, и они отправились к казаряновскому автомобилю.

Автомобиль уехал, и тогда похмельный и ничем не приметный мужичок лет тридцати перестал дремать, поднялся со скамейки и пошел по своим делам.

В машине Смирнов спросил:

— Ты пьяного в скверике видел?

— Видел. Вполне убедителен.

— Вполне, вполне, — подтвердил Смирнов. — Только одно смущает: если бы свой, местный, не дремал бы, а трепался со своими, если приблудный, с ночи потерянный, то какого черта на солнцепеке, а не в тени, свободные скамейки и в тени имеются.

— Теневые скамейки спинками к подъезду, с них выходящих из дома не понаблюдаешь, — догадался Казарян и огорчился. — Ты начал психовать, Саня, ты ищешь логики в поступках пьяного.

— Может быть. Все может быть. Но почему ты думаешь, что после того, что произошло, они меня с поводка спустят?

— Короткий поводок — заметен. Если тебя и ведут, то на длинном. Мы куда, Саня?

Они катили по бульварам. А сейчас остановились на светофоре у площади Пушкина.

— Сначала к тебе, а потом к Альке на дачу.

— Дела! Туда же сто верст! — горестно вспомнил Казарян. Спохватился: — А ко мне зачем?

— Ты мне не все отдал, Рома.

— Глушитель тебе на кой черт?! Ты же защищаешься!

— В данном случае защищаться надо, не привлекая ничьего внимания.

— Господи, втянешь ты меня в историю! Да и тебя, Саня, вполне могут прикончить. Я к Альке на дачу Галочку приглашу? — предложил Казарян и остановил машину у телефона-автомата.

— Валяй, — разрешил Смирнов.

— Порядок, — констатировал быстро вернувшийся Казарян, включил мотор.

— Она что — не замужем? — поинтересовался Смирнов.

— Почему? Замужем. Муж — гениальный физик. А постоянно с гением — скучно.

— С тобой — интересней, — пробурчал Смирнов.

— Скорее всего. Но, главное, мне с ней интересно. Такая разница в годах сильно меня бодрит.

Роман привычно поцеловал жену в щеку и проследовал в глубь обширной, полученной в наследство от отца-профессора квартиры. Смирнов и Зоя остались в передней целоваться всерьез. Раздобрела, раздобрела тоненькая машинистка из муровского машбюро. Смирнов отпустил Зойкины бока:

— А крестник где мой?

— Смылся, чтобы с тираном-папашей сегодня не встречаться.

— Завтра-то все равно встретится.

— Ну, к завтрашнему дню наш армянин остынет.

Неостывший армянин издали, от двери кабинета крикнул:

— Слава Богу, нашел — в столе валялся! — и направился на кухню. Оттуда явился с матерчатой сумкой, набитой бутылками. — «Эчмиадзинское» армянского разлива. Алька любит.

— И я люблю, — признался Смирнов.

— Не ври. Ты водку любишь.

— Я как тот поп. «Эчмиадзинское» тоже.

— Ну, мы поехали, — сказал жене Казарян и погладил ее по щеке.

— Куда? — робко поинтересовалась Зоя.

— К Альке на дачу. Армену скажи, что я ничего не забыл.

— Когда будешь?

— Когда буду, тогда и буду.

— Вот так и живу, Александр Иванович, — пожаловалась Зоя.

— Хорошо живешь, — осадил ее Казарян, и Смирнову: — Поехали.

Смирнов поцеловал Зою еще раз. На прощанье.

В машине Казарян вытащил из сумки с бутылками пистолетную сбрую:

— Дома не стал отдавать. Зойка увидела бы, забеспокоилась. Держи.

Смирнов скинул легкую куртку, вмиг приспособил сбрую, вытянул из-за пояса пистолет, засунул его в положенное место, под мышкой, вновь надел куртку и сказал:

— А глушитель где?

Казарян вынул глушитель из кармана и помедлил отдавать, полюбовался:

— Были же умельцы, Саня! Кто его тебе делал?

— Шофер Шадыкин. По американскому образцу.

Довольно долго ехали молча. Вдруг Казарян спросил:

— Дня не прошло, как ты, Саня, человека убил. Каково тебе, а?

— Я об этом не думаю, Рома. Я думаю о другом: дня не прошло, как меня тихо и деловито хотели убить.

— Наверное, так и надо, — согласился Казарян и затормозил у Галочкиного подъезда.

— Нас здесь муж не засечет? — забеспокоился Смирнов.

— Я же тебе сказал — гений.

Из подъезда выпорхнула небрежно-спортивная молодая Галочка, подбежала к машине, заглянула в салон, улыбнулась очаровательно и приветствовала:

— Здорово, отцы!

— Привет, дочурка, — отозвался Смирнов, а Казарян назидательно укорил:

— Отцам про то, что они тебе в отцы годятся, неприятно слушать, мадам.

— Вы — отцы-молодцы! — пояснила Галочка, усаживаясь рядом с Казаряном. До этого понятливый Смирнов, нарочито кряхтя, перебрался на заднее сиденье. Перебрался и подтвердил:

— Эге!

Галочка молниеносно поцеловала Казаряна в щеку, и тот неохотно смирился:

— Не очень вдохновляет, но приемлемо.

— Крути, Гаврила! — приказал Смирнов.

— Опять по Ярославке? — обеспокоенно спросила Галя, на светофорах ВДНХ вспомнив позавчерашнюю поездку в Болшево.

— Но не туда, — успокоил ее Смирнов. — На этот раз прямо.

За Кольцевой, у Тайнинки, Казарян приткнулся к обочине и разрешил:

— Вези нас, Галочка.

Только что перевалило за полдень. За город ехать уже поздно, а в Москву возвращаться рано. Не шоссе — автодром. Галочка с удовольствием пересела к баранке, подогнала под себя кресло, и, повернув ключи, посоветовала:

— А теперь покрепче держитесь!

— До Тарасовки не очень-то, — предупредил Казарян.

— Знаем, знаем, — успокоила его Галочка, и с ходу перешла в первый ряд. Казарян нагнулся, позвенел внизу стеклом и вынырнул с бутылкой «Эчмиадзинского» в руках.

— Промочим горлышко, отец?

— Чье? — поинтересовался Смирнов.

— Не бутылкино же.

— Тогда не горлышко, а горлышки. Действуй, папуля.

Папуля протолкнул пробку внутрь — штопора-то не было — и протянул бутылку Смирнову. Первые мелкие глотки тот сделал, отрывая горлышко бутылки от губ, — равномерности струи еще не было. Наконец струя стабилизировалась, и он равномерно перелил в себя ровно половину. Казарян тоже умел пить из горла — кавказское воспитание. Бутылка была пуста. Живая плоть подлинного сухого смыла никотинную накипь, отвращавшую их от сигарет, и они захотели курить и закурили.

Они проезжали Тарасовку. Галя глянула на них, ловящих кайф, заметила:

— В бой идут одни старики! Но мой кайф не в этом! Как это поется? — задала она себе вопрос, вспомнила и запела с интонациями Лещенко: — Скоростное шоссе, скоростное шоссе!..

На спидометре было сто двадцать. Хорошо!

Через десять минут Казарян распорядился:

— Сейчас направо.

Направо, так направо. По более узкой дороге «восьмерка» катила медленнее. Вдоль бесконечного забора начальнических дач.

— Чьи? — спросил Смирнов.

— Моссоветовские, — ответил всезнающий Казарян и вновь наклонился. — Еще одну, старичок?

Смирнов изобразил нечто плечами: ну, если хочешь, то что ж… Склоненный Казарян сего жеста не видел, но молчание дружка понял правильно и протянул открытую бутылку.

— Не частите ли? — не отрывая взгляда от извилистой дороги, поинтересовалась Галочка. Казарян не ответил, потому что внимательно наблюдал, повернувшись к заднему сиденью, за манипуляциями с бутылкой, которые производил Смирнов. Смирнов же ответил тогда, когда споловинил, ответил безапелляционно:

— Нет. — И передал бутылку Казаряну.

Вот теперь совсем хорошо. Казарян опустил свое стекло, Смирнов — свое, и теплый ветер прилетел в машину. Гулял как хотел: ласково бил по глазам, поднимал волосы, щекоча теплом, забирался под рубахи. Открыв левый глаз, Казарян приказал:

— Теперь налево.

Галочка послушно повернула налево, в пробитую сквозь густой ельник асфальтированную просеку. Тотчас скомандовал Смирнов:

— Остановись, Галя.

— Одни начальники кругом! — посетовала Галя, прижалась к кювету и остановилась. Догадалась, наконец. — Оно, конечно, сухое свое действие оказывает.

Казарян и Смирнов выбрались на обочину.

— Проверяешь, Саня?

— Береженого Бог бережет.

Подождали три минуты. За это время мимо них проследовала лишь доисторическая «Победа», набитая детьми.

— Мания преследования, Саня, — решил Казарян и, перепрыгнув канаву, направился в кусты. Коли вылезли, то для профилактики следует проделать. Смирнов прыгать не мог, миновал канаву по дну, благо сухо. Орошая облюбованный ствол, он сказал:

— Прямого зрительного наблюдения нет. И мы убедились только в этом.

— И успокоились, — подвел итоги размышлений Казарян, застегивая штаны.

— Пока, — дополнил Смирнов.

Вышли напрямую к Кержачу. Не доезжая до Кержача верст пятнадцать, они увидели дачный поселок на берегу скудной речушки. Дачный — слишком громко сказано. Садово-огородные, или, как их величал Смирнов, навозно-гнойные участки института, где преподавала Варвара. Проехали мимо деревни, проскочили мостик и осторожно вкатили в поселок. Ну, а домики ничего. Интеллигентные садовники-огородники, утомленные педагогической деятельностью, здесь трудились с энтузиазмом и понаставили ряды нарядных нерусских миниатюрных коттеджей. Игрушечный швейцарский кантон Ури.

— Нам вон к той, — указал на единственную в стиле «рюс» дачку Казарян. Шикарно тормознули у ее калитки. Их встречали, как в деревне: все семейство у забора. Алик в шортах, Варвара в шортах и Ксюшка без порток.

— Милости просим, — пропела Варвара и, работая под крестьянку, низко поклонилась.

— Гость — говно, не бывал давно, — бабкиным присловьем отметил факт прибытия друзей Алик. А Ксюшка ничего не сказала. Пускала пузыри и беззвучно хохотала.

Занесли оставшиеся четыре бутылки в дом и пошли играть в футбол за околицу. Команда прибывших против команды местных. На опушке отметили ворота, в которые встали Варвара (за команду местных) и бесполезный в поле хромой Смирнов (за команду прибывших). Ксюшка пока за основной состав не могла выступать, — ее застегнули в сидячей коляске, а в напарники Алику был приглашен соседский десятилетний разбойник. Поначалу все было на равных, и прибывшие даже открыли счет: совершенно неожиданно для себя Галочка забила мяч в ворота Варвары, но потом утомленность от сухинца сказалась: Казарян не забивал, а Смирнов пропускал.

— Все, не могу, — смирился с поражением Казарян и лег на траву.

— Ура! — заорал десятилетний разбойник и закривлялся в восторге.

— Пойду что-нибудь пожрать приготовлю, — горестно определила свою незавидную женскую обязанность Варвара и покатила коляску с Ксюшкой к дому.

— Я вам помогу, Варвара Викторовна, — вежливо напросилась ей в помощницы Галочка и направилась вслед за ней. Разбойник постоял, постоял, — было неинтересно — и отправился неизвестно куда искать интересное. Трое лежали на траве.

— Что случилось, ребята? — спросил Алик.

Ему рассказали, что случилось.

— Сурово, — понял, как обстоят дела, Алик.

— Это все у вас на квартире произошло, так я сразу вот к тебе и кинулся. Виниться. — Отнюдь не виновато пояснил появление их компании на даче Смирнов.

— Иди ты! — вяло отмахнулся Алик. — Главное, что тебя не кокнули. Что будем делать, Рома?

— Для начала ни под каким видом не оставлять его одного, — откликнулся Казарян. — С ним всегда или я, или ты.

— Вы мне пока не нужны.

— Зато ты нам пока нужен. И потом тоже, — немедленно срезал Смирнова Алик.

— Ребята, мне необходимо вызвать их огонь на себя. А откроют они его только по мне одному. Такая вот альтернатива.

— Ты там, у моря, что, словарь иностранных слов изучаешь? — полюбопытствовал Казарян.

— Началось, — Смирнов пошарил руками вокруг — искал палку — нашел, поднялся. — Меня, пацаны, интересует сейчас один вопрос: каким образом покойник столь свободно ориентировался в твоей, Алик, абсолютно темной квартире?

— Скорее всего, они навестили квартиру днем, в твое отсутствие, — предположил Казарян.

— Все может быть, — без энтузиазма согласился Смирнов, а Алик оскорбленно заметил:

— Так уж и навестили! У меня замки западногерманские, с секретом…

— Хи-хи, — прокомментировал это заявление Казарян.

— Что — «хи-хи»? — злобно вопросил Алик.

— «Хи-хи» это, мой друг, означает, что для такой команды, которая там орудовала, твой западногерманский замок — и хиханьки, и хаханьки. Я понятно излагаю? — Казарян тоже встал и потянулся: после футбола нетренированные мышцы затекли. Алик спросил снизу, с травы:

— Ребята, а дубинка эта где?

Казарян подошел к своей куртке, временно изображавшей стойку футбольных ворот, поднял ее, нашарил в кармане дубинку и кинул ее Алику. Тот поймал ее и, рассматривая, ликовал, как дитя:

— Изящная какая вещь!

— Слава Богу, что эта изящная вещь не соединилась с темечком уважаемого Александра Ивановича Смирнова, — заметил Казарян.

— Да, об этом я как-то не подумал. Но все равно — прикладистая штучка. — Алик вскочил и замахнулся дубинкой на Казаряна. — Ну, держись!

Казарян присел от неожиданности, но тут же выпрямился и, злясь на себя, все презрение вылил на Алика:

— Дурак ты, боцман, и шутки твои дурацкие.

— Ничего, паренек, это оперативнику пугаться не положено, а кинорежиссеру — можно! — успокоил его Алик и — Смирнову: — Саша, подари ее мне.

— Она и так твоя, в твоей квартире найдена.

Потом обедали на маленькой террасе. И опять было хорошо, даже замечательно. Добивая «Эчмиадзинское», вспоминали былое. В связи с истечением срока давности мужская часть позволяла себе воспоминания несколько двусмысленные. Варвара великодушно посмеивалась, а Галочка смущалась, застенчиво прыская. Роль у нее сегодня такая была — пай-девочки.

Часов в шесть «налетчики» стали собираться домой. Собрались и потянулись к машине, и тут Алик умильно заканючил:

— Варь, можно я с ними поеду?

— Тебе же завтра на телевидение только во второй половине дня! — возмутилась Варвара. — Мне, ты думаешь, здесь одной очень интересно?

— Ну, ты пойми, мне на записи нужно быть свеженьким, как огурчик! Какой я после рейсовых автобусов буду?! Я же старый, Варвара! — заныл Алик.

— А твой автомобиль где? — поинтересовался Смирнов.

— Он его Нюшке отдал, — объяснила положение дел Варвара.

— Так Нюшка в отпуске!

— А ему лень. Ему все лень. На стоянку съездить, машину водить… — Варвара махнула рукой и отправилась к заревевшей вдруг Ксюшке, которая, видимо, не хотела, чтобы уезжали эти беспрерывно и громко говорящие люди.

— Варь, ну, как? — опять заныл Алик.

— Да убирайся ты с глаз моих долой! — решила Варвара.

Алик кинулся в помещение — переодеваться.

Только помахав ручкой через заднее стекло уплывающему назад забору, за которым, провожая их, стояли Варвара и Ксюшка, он вздохнул освобожденно:

— Ну, все!

— Трусливый раб, замыслил я побег, — как всегда цитатой оценил происходящее Казарян, сидевший рядом с шофером Галочкой. — К соньке тянет… — признался он, зевнув.

— Так вы поспите! — предложила Галочка. — Пока в придорожные кусты не тянет.

— Сейчас заснем, — пообещал Смирнов. — Алька, пока Нюшка в отъезде, дай мне машину, а? А то надоело на кривой ноге пешком передвигаться.

— У тебя права с собой?

— У меня всегда все документы с собой, — нравоучительно ответил Смирнов.

— Раз ты у нас такой молодец, завтра обязательно на тебя доверенность оформим, — пообещал Алик.

— Мешаете спать, пацаны, — глухо проворчал с переднего сиденья Казарян. Галочка успокаивающе запела:

— Спи, моя радость, усни…

Они и заснули.

Галочка заблудилась в обильно разветвляющихся солидных военных дорогах и выбралась на Ярославское шоссе аж почти у Загорска. Выбралась и наддала.

— Где мы? — хрипло осведомился проснувшийся от перемены скорости Смирнов.

— У Загорска, — раздраженно ответила Галочка.

— Мы что, в Ярославль помчались?

— Да заблудилась я немного, Александр Иванович, — призналась Галочка, — теперь наверстываю.

— А, ну, тогда давай, — Смирнов опять пристроился поспать, но уже не спалось. Стал смотреть. Первый по-настоящему европейский бан при Москве, и поэтому Галочка без напряжения держала сто двадцать — сто тридцать. Без напряжения и с острым удовольствием. Мчались назад неразличимые леса, как забор, выстраивались километровые столбы, жалобно-однообразно звенел рассекаемый воздух. Проскочили мост — поворот на Пушкино, и Смирнов попросил:

— Сейчас бабы местные с цветами будут. Ты останови, Галина.

Бабы были всякие: с огурцами, с помидорами и с цветами, конечно. Галина остановила.

— Армянин, дай выйти, — потребовал Смирнов и толкнул Казаряна в спину.

— Черти тебя носят! — застонал Казарян и, ничего не соображая, вылез из машины.

Вылез и Смирнов. Долго прицеливался, долго приценивался. У интеллигентной старушки купил букет роз и вернулся на свое место.

— Все? — ненавистно осведомился тоже усевшийся Казарян.

— Не все, — огорчил его Смирнов и протянул букет Галочке. — Тебе, Галина. За храбрость.

— Спасибо, — Галочка взяла букет, наклонилась к розово-алым цветам, вдохнула их запах. Еще раз сказала: — Спасибо, Александр Иванович, вы — настоящий рыцарь!

— Мы когда-нибудь поедем?! — подал недовольный голос Казарян, и Алик, тоже проснувшийся, подал голос:

— И орут, и орут!

— Эх вы, представители творческой интеллигенции! — огорчилась за всю творческую интеллигенцию Галочка и сказала уже одному Казаряну: — Раз до рыцаря не доросли, оставайтесь пажом. Будете букет держать.

Казарян взял букет и от растерянности понюхал. Поехали.

К Москве их снова убаюкало. Не спал один Смирнов. Путепровод у Северянина, ВДНХ, Рижский вокзал. У перекрестка проспекта Мира с Садовым встали вслед за троллейбусом. И, как открылся зеленый, Галочка, привыкшая за долгий день ехать по прямой, рванула вслед за муниципальным транспортом. Прямо на Сретенку, улицу с односторонним встречным движением. Неизвестно от чего, скорее всего от интуитивного ужаса, первым проснулся Казарян и взревел:

— Куда, куда?!!

Но было поздно — они ехали по Сретенке.

— Быстро, Галочка, направо, в переулок, — приказал Смирнов, и они покатились вниз. — Теперь еще раз направо и во двор. Стоп. Ты молодец, Галочка.

Казаряновская «восьмерка» стояла с выключенным мотором. Милицейских свистков не было слышно.

— Такой уж молодец, что прямо деваться некуда! — уже успокоенный Казарян сказал это всего лишь с легкой укоризной. Смирнов хлопнул его сзади по плечу:

— Дурашка, она гениально отрубила хвост!

— А был? — быстро спросил Казарян.

— На Ярославском ждали. У поворота на Алькину дачу. Оттуда и повели.

— Ребята, вы о чем? — спросил окончательно проснувшийся Алик.

— О том, дорогой товарищ Спиридонов, — ответил Смирнов, — что игроки той команды знают, где находится твоя дача. Поэтому и хвостом за нами не последовали в безмашинные места. Откуда знают — вот вопрос.

— Ничего не понял, — признался Алик.

— После поймешь, — прекратил Алькину болтовню Казарян. — Саня, зачем им так пристально за тобой следить?

— Контакты контролируют. А у меня сегодня никаких контактов. Галочка, вези нас домой.

Осторожно, еще опасаясь милиции, выехали на бульвары. Неторопливо доехали до Алькиного дома. Вылезли все — прощаться.

— Мы с Галочкой — в Дом кино, поужинать, — сообщил Казарян. — А часов в одиннадцать я вам позвоню.

Так и расстались. Алик и Смирнов пошли домой, а Казарян с Галочкой поехали в Дом кино.

Не соврал Казарян, ровно в одиннадцать позвонил. И не просто так — с новостями:

— Я, Санек, совместил приятное с полезным. Как говорится, на лавсан и зверь бежит. Бармен твой, Денис, в нашем ресторане гулять изволил.

— Ты его щупал?

— Зачем же молодому человеку вечер портить. Но главное не в этом, Саня. Главное, в какой компании гулял. Занятная компания…

Казарян замолк, в трубке раздались непонятные шорохи и трески, и вдруг игривый Галочкин голос объявил:

— Я вас люблю, Александр Иванович!

— Сильно пьяная, что ли?

— Как зюзя! И все от дневного воздержания… — И снова шумы. Видимо, за трубку боролись. И снова баритон Казаряна: — Саня, если б надо было, я, конечно, этого Дениса за пищик пощупал. Но больно компашка перспективная. Думаю с нее начать.

— Завтра утром, — посоветовал Смирнов.

— Или днем, или вечером. А, в общем, с тобой надо посоветоваться.

— Ты давай домой езжай. Отоспись. А на чем поедешь-то?

— На такси. Машину у Дома кино оставлю.

— Значит, не совсем пьяный. Кое-что соображаешь.

Опять Галочка:

— Александр Иванович, я вас жадно целую!

И короткие гудки — конец разговору.

Творческие работники и пенсионеры спят до упора — пока не выспятся. Так делали и Смирнов с Аликом. Но довести до конца это дело им не дал телефонный звонок.

— Ромка, что ли? — догадался криком из кабинета Смирнов.

— Сейчас узнаем, — пообещал из спальни Алик и босиком пошлепал к телефону. Помолчал немного, сняв трубку, потом сказал недоуменно:

— Саня, тебя.

— Здравствуйте, Александр Иванович! — раздался в трубке молодой жизнеутверждающий голос. — Это Леонид Махов беспокоит. Мне бы повидаться с вами надо.

— Чудеса! А я сегодня собирался тебе звонить, просить рандеву.

— Так я приеду?

— Обязательно! Когда будешь?

— Через пятьдесят минут.

— Прелестно. К завтраку поспеешь. — Смирнов положил трубку.

— Ты хочешь поведать милиции о субботнем происшествии? — тихо поинтересовался Алик, почесывая голое толстое пузо.

— Нет, Алька. Пока нет.

— По-моему, правильно, — успокоился Алик. — Пойду под душик, а потом завтрак готовить. Милиционера кормить.

Ровно через пятьдесят минут прибыл лощеный, одетый с иголочки капитан Махов, очень похожий на артиста Абдулова. Но и старички к этому времени были ничего себе: умыты, бриты, приодеты с позволительной для старичков шикарной небрежностью.

Уселись, естественно, на кухне и с неожиданной жадностью — все трое — набросились на пищу. Первым опомнился Махов, смущенно признавшись:

— Я сегодня позавтракать не успел.

— Ты не стесняйся, ты рубай! — приободрил его Смирнов, продолжая рубать. Замели все: огурцы, помидоры, жареную колбасу, макароны. На чае сбавили темп и приступили к разговору.

— Я с вами, Александр Иванович, посоветоваться хочу, — начал Махов и оглянулся на Алика.

— Чай допью и уйду, — пообещал тот.

— Да вы не мешаете, я из вежливости, только из вежливости, — заверил его Махов. — Просто боюсь, что вам это будет неинтересно.

— Может, и интересно, но я ухожу, — Алик допил чай и поднялся. Махов, понаблюдав за тем, как уходил Алик, встал, прикрыл дверь и начал:

— У меня сомнения, Александр Иванович…

— Сомнения — это хорошо, — перебил его Смирнов. — Еще чаю хочешь?

— Если можно, — обиженно выразил желание еще попить чайку Леонид Махов. Смирнов налил ему покрепче и посоветовал:

— Пей и не торопись. — Сам свой чай допил, как водку, и стал смотреть, как элегантно обращается с чашкой Махов. Без звука поставив чашку на блюдце, Махов укорил Смирнова:

— Вот вы перебили, Александр Иванович, и не знаю теперь, с чего начать.

— Раз не знаешь, значит действительно сомневаешься. Давай с конца, с результата.

— Взял я этого остоженского наркотического супербосса. Вчера взял с поличным.

— Ну, и что это такое?

— Гнида, — коротко охарактеризовал наркобосса Махов. И признался: — Особой моей заслуги тут нет. Шел по трындинской схеме. Просто Трындин не имел права давить свидетелей, а я в связи с находкой тайника такое право имел. Ну и, естественно, придавил слегка. А наркоманы, когда не в кураже, — материал податливый.

— Поздравляю.

— Еще не все, Александр Иванович. Поляков этот признался, что тайник на крыше — его.

— Вон как чистенько у тебя все получается!

— Чистенько, да не совсем. Товар, что при нем был, когда его брали, с московской базы аптекоуправления. Там у него единственный канал — два грузчика, щипавшие по самой малости. Товар же из тайника — областной базы. А Поляков не знал об этом: очень подробно мне рассказывал, как он копил понемногу этот запасец за счет поступлений с московской.

— Прячет второй канал?

— Вряд ли. Мелок он, мелок для серьезного разворота.

— За хороший посул берет тайник на себя?

— Скорее всего, боюсь, скорее всего… Что мне делать, Александр Иванович?

— Да… — Смирнов встал и стал собирать посуду.

Собрал, отнес в мойку, хотел было вымыть, но махнул рукой, вернулся, опять уселся и сказал:

— Перспектива у тебя, конечно, заманчивая. За три дня размотал дело, арестовал крупного торговца наркотиками, нашел тайник, преступник во всем признался и все яснее ясного. Ты — герой и молодец, а Трындин с крыши сорвался случайно.

— Что делать, Александр Иванович?

— Давай на крышу слазим, Леонид.

Смирнов обвязался толстой нейлоновой веревкой, вдвоем проверили узлы на растяжку, намертво закрепили конец. Смирнов, кряхтя, вылез через слуховое окно.

— Вы там поосторожнее, с вашей-то ногой, Александр Иванович, — присоветовал Махов.

— Ты, главное, страхуй меня внимательно, а то повисну над бездной, как парашютист, на смех остоженской общественности.

И покарабкался вверх, внимательно осматривая кровельные доски. Махов, высунувшись из окна и неудобно вывернув голову, следил за ним. Пробыл Смирнов на крыше недолго. Судорожно цепляясь за что придется, вернулся, неловко спрыгнул в окно, развязал веревку, отдышался и признался:

— А страшно.

— Нашли что-нибудь? — ревниво полюбопытствовал Махов. Сам ведь там был, ничего не нашел.

— Грамотно сработано, — непонятно ответил Смирнов.

— Что именно?

— Все, Леонид, все. Последний раз кровельное железо вокруг окна клали не кровельщики, а халтурщики-алкоголики. Вместо того, чтобы крепить листы по-настоящему, просто приколачивали гвоздями с прокладкой.

— А какое отношение кровельщики имеют к нашему делу? Из-за них разве сорвался Трындин?

— Не из-за них, просто они кое-кому облегчили работу. Гвозди, Леонид, вбиты по шляпку, за исключением одного. И все — без прокладок.

— Ну и что?

— А то, что должен быть зазор на толщину железа и прокладки. Его нет, Леонид. Кто-то сорвал прокладки и вбил все гвозди, кроме одного, до конца. После этого лист железа держался на соплях, на одном гвозде. Стоило ступить на этот лист… Как тебе известно, Трындин ступил на него. Хочешь проверить?

— Хочу, — ответил Махов и полез на крышу без страховки.

— Ленька, не балуй! — заорал Смирнов.

Махов не откликнулся, баловал. Побаловал, побаловал и вернулся обратно. Вернувшись, высморкался в чистый платок цвета электрик и признал свое поражение:

— Я проморгал это, вы правы, Александр Иванович. На шляпках гвоздей ржавчина сбита ударами молотка.

— Не казнись, Леонид. Если бы не разговор с Трындиным о «Привале странников», и для меня твой ход размышлений был бы единственным.

— Что делать, Александр Иванович?

— Пойдем к нам, там побеседуем.

Они вернулись в спиридоновскую квартиру. Алик ждал их, готовый к выходу.

— Я пошел, Саня, а вы располагайтесь. Ромку дождись обязательно, он звонил, через полчаса будет. Когда я вернусь, пойдем к нотариусу доверенность оформлять. Там до двадцати часов.

И ушел. Смирнов остался за хозяина.

— В кабинете посидим, поговорим? — решил он и, обняв Махова за плечи, направил его в кабинет. Усадив его за стол, сам сел в кресло и объяснил Махову эту мизансцену:

— Тебе писать надо будет.

— Что? — осведомился Махов, взглядом отыскивая на столе ручку и бумагу.

— Пока ничего. Пока ты мне на несколько вопросов, сделай снисхождение, ответь.

— С удовольствием, Александр Иванович.

— Вопрос первый: ты сунул нос в записную книжку Трындина?

— При нем не было никакой записной книжки.

— То есть как не было? Я ее своими глазами видел. Он по ней мне назвал ФИО одного гражданина. А потом положил в левый карман форменной рубашки.

— Я осматривал все вещи Трындина, — Махов надавил на слово «все». — И те, что были при нем, и те, что находились в общежитии, где он жил. Записной книжки среди его вещей не было.

— Такие пироги, — Смирнов потрогал себя за нос, за ухо, провел ладошкой по волосам. — Порядок вопросов несколько меняется. Ты опрашивал свидетелей, которые видели, как Трындин сорвался с крыши?

— Опрашивал.

— Кто первым подбежал к телу?

— Это осталось невыясненным, свидетели говорят, что подбежало сразу несколько человек.

— И всех этих подбежавших ты опросил? — Смирнов давил на слово «всех».

— Всех, кого удалось прихватить на месте. Вы же сами знаете, как люди «рвутся» в свидетели.

— С этим вопросом покончено. Теперь второй. Ты сгоревший «Привал странников» осматривал тщательно?

— Я его вообще не осматривал. Зачем мне это нужно было? Я наркотиками занимался.

— Ты там у себя какую-нибудь официальную бумажку спроворь, и завтра мы этим «Привалом» займемся. Договорились?

— После того, как вы меня умыли, Александр Иванович, я у вас, как бычок на веревочке.

— Тогда пиши, что нам нужно сделать.

— Пишу, — Махов щелкнул паркеровской шариковой ручкой Алика.

— Первое, — диктовал Смирнов, — переопросить свидетелей. Что делал каждый из подбежавших первыми. Что делал он сам, какие действия других ему запомнились. Второе. Еще раз опросить ребят из отделения. Когда они в последний раз видели записную книжку Трындина. Особое внимание обрати на Ночевкина. Он с Трындиным последним общался. Третье. Поищи, через кого была передана Трындину записка.

— Ну, уж, вы меня совсем за недоумка держите! — возмутился Махов. — Нашел я этого пацаненка, который за рубль Трындину записку передал.

— И кто же на такое крупное вознаграждение расщедрился?

— Гражданин лет тридцати. Без особых примет.

— И ничего, ничего, никакой зацепочки?

— Наколка на правой руке. Спасательный круг с якорем.

— Уже ничего. И что ты с этим гражданином думаешь делать?

— Я не думаю. Я ищу.

— Тоже дело, — Смирнов не выдержал, вырвался из финского кресла, подошел к столу и заглянул в листок, на котором писал Махов. — А теперь у меня к тебе, Леонид, личная просьба, вроде бы и не относящаяся к нашему делу. Справочка мне нужна из ваших архивов.

— Если не под тремя крестами, добуду, Александр Иванович.

— Узнай, пожалуйста, где находится Андрей Глотов, бомбардир, осужденный в восемьдесят втором году на двенадцать лет.

— Будет сделано, — Махов старательно записал фамилию и даты.

— А в подмосковном Калининграде у тебя случаем знакомых нет?

— Найдутся.

— Тогда вот что. Наведи справки у них о деятеле по кличке «Паленый». Личность заметная, они его наверняка знают — у него сильно обожжено лицо.

— Все? — с надеждой спросил Махов.

— Все. Может, чайку попьем после трудов праведных?

— Нет, Александр Иванович, теперь я пойду. Дел у меня теперь — невпроворот.

* * *

Капитан милиции Махов убыл, и тут же явился кинорежиссер Казарян.

— Головка бо-бо? — осведомился Смирнов.

— Бо-бо, — признался Казарян.

— Опохмелить?

— Не похмеляюсь. Чайку покрепче сообрази.

Казарян, обильно потея, выдул три чашки и, платочком промокнув взмокшее, с легким багровым отливом свое лицо, сообщил без предисловий:

— Денис твой — шестерка у Мини Мосина.

— Вот бы не подумал! Так это коренным образом меняет дело! Кстати, а кто такой этот Миня Мосин?

— Ты иронию оставь. Ирония — не лучший способ общения с больным человеком.

— Я ж тебя хотел полечить, но ты отказался. Так кто такой этот Миня Мосин?

— Миня Мосин — юрисконсульт Министерства культуры. И вполне официальный советский миллионер.

— Это каким же образом?

— Самым простым. Все гениальное — просто. Сразу же после войны он стал собирать живопись начала века и двадцатых годов. За бесценок приобрел. А теперь представляешь, сколько это стоит? Да ты должен его помнить! Он у меня в пятьдесят третьем году очень приличного Лентулова выманил.

— Выманил за эскиз Добужинского, который у тебя в коридоре висит. Вспомнил я твоего Миню.

— Ну, и память у тебя, начальник! Как помойная яма.

— Дело давай, армянин.

— Не груби. Договорился я по телефону с Миней. Сегодня вечером встречаемся в Доме кино. Порасспрошаю его по твоему вопроснику, посоветуюсь с ним, как лучше к Денису подойти.

— Так он тебе и посоветует!

— Посоветует. Он вокруг моего Филонова давно кругами ходит. У него петербуржцев мало.

— А ты Филонова отдашь?

— Отдам. За услуги и еще за что-нибудь.

— Напился? — Смирнов встал из-за стола. — Пойдем в кабинет, там удобнее. Нам с тобой поразмышлять вслух надобно.

— Совещание у меня в кабинете! — очень похоже передразнил его Казарян. — Совещание у меня в кабинете! Сколько раз слышал я в МУРе от тебя эту фразу. Но отобрали там у тебя кабинет, и совещания теперь приходится проводить в Алькином.

— Нет в тебе, Рома, благородства, — понял все про Казаряна Смирнов, усаживаясь за письменный стол. — И душевной тонкости не хватает. Начнем, благословясь?

— Излагай, — томно предложил расползшийся по креслу Казарян.

— Сегодня утром меня навестил капитан милиции Махов, с которым мы в довершение всего лазали по крышам. Если меня всерьез рассматривают на просвет, то безусловно и визит Махова, и путешествие по крыше не остались незамеченными. Следовательно, им известно, что я поддерживаю связь с милицией. Заковыка номер один: считают ли они, что я поведал капитану милиции о ночной своей встрече с бомбардиром Андреем Глотовым? Если они так считают, то на ликвидацию мою пойти остерегутся. Если же не считают, то все остается статус-кво. Думай, Рома.

— Задачка, — Казарян плавным движением обеих рук массировал себе виски, надо полагать, башка еще болела. Помассировал и поднял глаза на Смирнова. — Не считают, Саша.

— Доводы, — распорядился Смирнов.

— Уверен, они предполагают, что ты не дурак. Хотя, по моему мнению, они ошибаются.

— Серьезно говорить можешь? — перебил его Смирнов.

— Не перебивай. Что, кроме рассказа, у тебя имеется? Ничего. Дубинка разве, да и то только мы с Алькой знаем, что она не твоя. Ты пока можешь предложить милиции одну пустоту, но пустоту, если ее официально взять, весьма обременительную. На кой ляд милиции на свою задницу приключений искать? Они понимают этот расклад и знают, что ты его тоже просчитал. Значит, ты будешь искать еще доказательства. Один. В крайнем случае со мной и с Алькой. Статус кво, Саня.

— Я ничего не сказал Лене Махову. Ты вместе с ними все правильно просчитал. Одна надежда на то, что они считают меня глупее, чем я есть на самом деле. И думают, будто бы я нахожусь в уверенности, что напугал их милицией.

— Возможный вариант. Но не стопроцентный, Саня.

— Понимаю, что не стопроцентный. Но все-таки в любом случае они слегка расслабятся. Может, кончик какой по расслабке покажут…

— Не надейся особо.

— Не надеюсь особо, конечно, но хотелось бы…

Неожиданно в дверях кабинета восстал (открыл дверь своими ключами) Алик:

— Не квартира у меня теперь, а тайный центр жидомасонов! — констатировал он. — И все заседает центр, заседает!

— Ты почему так рано? — недовольно спросил Смирнов. — Ты же к вечеру обещался быть.

— Окошко образовалось. Собирайся скорей и поедем к нотариусу, потом машину заберем. Ромка нас подкинет.

— Подкинет и уронит, — проворчал Казарян.

Они сделали доверенность у нотариуса и поехали на Мичуринский проспект. Там была платная стоянка, на которой Нюшка держала машину.

— Гляди ты, «Нива»! — удивился Смирнов. — У тебя же «семерка» была.

— Сменил. Нюшка с мужем тоже строятся, им по калужским колдобинам на «Ниве» удобнее.

— Им удобнее, а мне? — ворчал Смирнов, прикидывая, как он с кривой ногой в высокую «Ниву» залезать будет. — Ключи давай.

Алик кинул ключи. Смирнов поймал их, открыл дверцу и влез в прокаленный солнцем автомобиль. Влез довольно уверенно и быстро, для проветривания распахнул дверцу на другой стороне, включил мотор. Мотор работал, как часы.

— Поехали! — подобно Гагарину, заорал Смирнов, захлопнул дверцы и мигом рванул с места. Алик и Казарян попадали в «восьмерку» и понеслись следом.

На перекрестке у площади Индиры Ганди они на красном свете прихватили его. Стали рядом.

— Ты куда, дурак старый?! — плачущим криком вопросил Алик.

— Куда надо! Следуй за мной и делай как я! — громогласно объявил Смирнов и дал газу на зеленый. Водил он жестко и решительно: стартовал так, что бешено рычал мотор, тормозил так, что визжали тормоза.

— Ничто его изменить не может, — любовно сказал Алик. — Столько лет прошло, столько машин поменял, а водит как «джип» по дорогам войны.

— Зря ты ему машину дал. Он теперь от нас убегать будет. А нам с тобой его сейчас оставлять одного… Пришьют нашего дедка, что делать будем?

— Типун тебе на язык.

Пересекли Ленинский, миновали Профсоюзную.

— Куда он? — раздраженно спросил Алик.

— Вероятнее всего, на Каширку.

И точно — на Каширку. Миновав Окружную, «Нива» прокатила километра два и замигала правым задним. Притормаживала, притормаживала и стала на обочине. Злобный Казарян воткнулся за ней чуть ли не впритык. Смирнов вылез из «Нивы» и оповестил всех:

— Хорошо!

— Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, — Алик открыл дверцу и укоризненно посмотрел на Смирнова: — Мне ровно через час пятьдесят минут нужно быть на телевидении.

— Успеем, — легкомысленно заверил его Смирнов, а Казаряну сказал: — Рома, провериться не мешает. Ты меня на километр отпусти и посмотри. А я тоже погляжу. Поедем по Каширке. Я вас жду километрах в трех от развилки на Домодедово.

— Куда мы едем? — опять заблажил Алик, но поздно — «Нива» понеслась. Подождав минуту, погнал и Казарян. Он гнал и внимательно осматривал машины, которые он обгонял и которые обгоняли его. Минут через десять миновали развилку и вскоре увидели криво приткнувшуюся к обочине «Ниву».

— Ну, как? — спросил стоявший рядом с «Нивой» Смирнов.

— Никак. А у тебя? — осведомился Казарян.

— И у меня никак. Я думаю, что их сильно смутило появление второй машины. Знают, что на двух машинах проверить хвост — раз плюнуть. Скорее всего на время обсуждения новой раскладки сил нас отпустили.

— Так куда мы едем? — опять заныл Алик.

— Ребятки, я тут недалеко местечко глухое знаю, я там постреляю чуток, а? — жалобно попросил ребяток Смирнов. Ребятки переглянулись, и один из них — Казарян — повертел указательным пальцем у виска, показывая другому — Алику, что старичок слегка спятил.

Спятивший старичок засмеялся и полез в машину.

Проехали еще километров пяток и за деревней свернули на узкое шоссе, а с шоссе еще километров через пять — на грунтовую дорогу — полутропу, по которой проехали совсем недолго. Лесок кончился, и открылось безлюдное поле. Смирнов затормозил. Глухо, как в танке, будто и нет совсем рядом Москвы.

Смирнов, хромая, погулял по полянке, сбивая пыль с ботинок высокой травой. Погулял, осмотрелся и попросил у залегших уже на теплую землю своих дружков:

— Ребята, какой-нибудь ненужный хлам у вас в багажниках валяется? Стаканы, кружки, поболе что? В деревья стрелять не хочу.

Алик и Казарян нехотя встали и пошли рыться в багажниках. Казарян принес два граненых стакана и эмалированную кружку в лишаях ржавчины. Алик притащил мятую канистру и прокомментировал свою щедрость:

— Вроде бы канистра мне эта ни к чему, а выбросить жалко.

Смирнов осмотрел дары и резюмировал:

— Ну и барахольщики вы, братцы! Плюшкины, ей-Богу!

И стал расставлять предметы. Два стакана и кружку поставил на предпольный бугорок — чтобы труднее было стрелять против солнца, а канистру, отойдя метров на тридцать, — напротив, для оборотки. Оглядел все с удовлетворением и велел Казаряну:

— Командуй, Рома.

— Лицом ко мне, — тихо сказал Казарян и вдруг залаял по-командирски: — С одной руки по трем предметам!

Смирнов мгновенно развернулся и без пауз произвел три выстрела.

— Оборотка! — рявкнул Казарян. — Серия из четырех!

Под выстрелами канистра прыгала, будто приплясывая. Не стерпел Смирнов, выпустил всю обойму. Хищно оскалился, обнажив искусственную челюсть, достал из кармана снаряженную обойму, перезарядился и, обернувшись к Казаряну и Алику, лихо подмигнул:

— Ну, как?

— От твоей пальбы у меня опять голова разболелась, — сообщил Казарян и распорядился: — Пойдем посмотрим, что ты натворил.

Стаканы — вдребезги, кружка — с дыркой посредине, у канистры — все пули в пупке.

— Ну, как? — еще раз осведомился Смирнов горделиво.

— Ты в порядке, — заверил его Казарян, а Алик вдруг застрадал:

— Сань, дай я постреляю, а?

— Ты опаздываешь, — напомнил ему Смирнов. — Да и смываться нам надо отсюда как можно скорее. Мало ли, кто-нибудь услышал выстрелы, сообщил куда надо.

— Ну, разок!

— Нет, у меня с собой одна обойма. Пусть целой будет на всякий случай.

В газету собрали осколки стекла, подобрали кружку, канистру и расселись по машинам. Перед тем, как тронуться, Алик с угрозой напомнил:

— В вашем распоряжении час пять минут!

Понеслись! За двадцать минут добрались до Окружной, на Окружную затратили полчаса, Ярославское отобрало десять минут. Ровно через час пять минут Смирнов вылез из «Нивы» на стоянке у мрачного, необъятного глазом здания телецентра и, подождав, пока подкатит «восьмерка», объявил подъехавшим, сдержанно торжествуя:

— Час пять минут. Тютелька в тютельку.

— Ты у нас еще ого-го! — поощрил его Алик, выбираясь из «восьмерки», и спросил у сидящего за рулем задумчивого Казаряна: — Вы куда сейчас?

— Мы-то… — Казарян глянул на часы. — Мы-то в Дом кино, не торопясь. Ты туда подъедешь или дома ждать нас будешь?

— По обстоятельствам, — Алик сделал ручкой, перебежал стоянку и скрылся в вертушке.

В ресторане Дома кино Мини Мосина не было: до назначенного свидания еще полчаса. Зато за столиком у стены мирно ужинали Галочка со своим гениальным физико-математическим мужем. Подсели к ним.

— И что вас сюда тянет? — поздоровавшись, спросил физик. — Шумно, накурено, бестолково, есть нечего…

— Он у меня сыроед, — тоном врача, сообщающего о болезни подопечного, пояснила Галочка.

— И помогает? — полюбопытствовал Смирнов.

— Что именно? — удивился гениальный муж.

— Сыроедение.

— От чего? — физик был в полном недоумении.

— Вообще, — безнадежно пояснил Смирнов.

— Почему что-то чему-то должно помогать? — великий физик уже возмущался.

— Миня пришел, — сказал Казарян. — Я к нему, а ты, Саня, здесь побудь, с умными людьми пообщайся. И глупых вопросов больше не задавай.

Он направился к столику возле окна, где привычно расположился Миня.

— Как живешь, Миня? — спросил Казарян, усаживаясь напротив.

— Твоими молитвами, Рома, — ответил Миня, наблюдая, как от кухни шла официантка, без заказа неся ему обычное: зелень, гурийскую капусту, черную икру в вазончике.

— Значит, хорошо, — решил Казарян, зная свои молитвы.

— Не жалуюсь. Зачем я тебе понадобился? Решил мне своего Филонова продать?

— Продать я его никогда не продам. А обменять могу. При одном условии.

— Об условии потом. Что ты за него хочешь?

— Маленький такой, сомовский пейзажик с купальщицами.

— Ты с ума сошел!

— Не делай вид, что я пронзил твое сердце столь непомерным требованием. У тебя же два варианта его имеются.

— И чего тебя тянет к мирискусникам, не понимаю.

— Ну, так как?

— Я подумаю, Рома. А что за условие?

— Водички бы налил с барского стола, — играясь, занахальничал Казарян. Миня поспешно налил минералочки. Казарян выпил, выпустил газ через нос и начал с вопроса:

— Денис, бармен из «Космоса», давно на тебя шестерит?

Миня откинулся на стуле, посмотрел на Казаряна, посмотрел через зал на столик, от которого тот пришел, ответил круто невпопад. И тоже вопросом:

— Это Смирнов там сидит?

— Ты его не бойся, Миня. Он в отставке, на заслуженном отдыхе.

— А я его и не боюсь, Рома. Просто интересуюсь. И возьми на заметку: я вообще никого не боюсь.

— Это тебе так кажется. Повторяю вопрос: шестерит или не шестерит?

— Шестерит, — с презрением к этому слову произнес Миня. — Интеллигентный же человек, сын профессора, кинорежиссер, а от милицейского жаргона избавиться не можешь. Каинова печать.

— Господи, как ты мне надоел! — сделал невольное признание Казарян.

— Если надоел, ты можешь спокойно уйти. Я тебя не держу, — с достоинством ответил Миня.

— А Филонов?

— А бармен Денис?

Посмеялись оба, довольные собой.

— Так я тебя слушаю, Миня.

— Денис время от времени оказывает мне мелкие услуги.

— У тебя он, следовательно, почасовик. А у кого он на зарплате?

— У государства, Рома, у государства.

— Ну уж! Такой хватает и ртом, и задницей.

— Больше ничего сообщить не могу.

— Жаль. А я надеялся. Что за человечек он? За жабры взять можно?

— За жабры взять можно кого угодно, как тебе известно. Но его брать не советую. Он всерьез завязан с филиалом правоохранительных органов при гостинице. Скажи, пожалуйста, Рома, Денисом экс-полковник Смирнов интересуется?

— Я интересуюсь, я. И все-таки попытаюсь взять его за жабры. Спасибо за водичку, Миня, — Казарян поднялся.

— Постой, а Филонов? — прямо-таки по-детски расстроился Миня.

— Не уйдет от тебя Филонов. В субботу созвонимся и устроим свидание Филонова с Сомовым.

— Ну, а продать все-таки не хочешь? Я хорошие деньги дам.

— Я богатый, Миня, я последнее время из картины в картину. Так до субботы?

— До субботы, Рома.

Смирнов, размахивая руками, рассказывал о прелестях своей приморской жизни. Казарян подсел, дослушал монолог, не прерывая, а потом спросил:

— Ты что-нибудь заказал?

— А разве надо? — удивился Смирнов. — Может, у Альки поужинаем?

— Провинциальный жмот, — оценил его Казарян и вилкой постучал по фужеру. Официантка тотчас явилась на звон. — Лялечка, мою закуску и что там приличное из горячего?

— Шашлыки сегодня неплохие.

— Что ж, тащи шашлык. Все на двоих.

— А выпить? — интимно напомнила Лялечка.

— За рулем, — отрезал Казарян, и Лялечка ушла.

Смирнов взглядом спросил Казаряна, но тот ответить не успел: гениальный физик опередил его идиотским вопросом:

— Александр Иванович, а как это — ничего не делать? Я не умею ничего не делать.

— Придет время, Вова, поймешь, — слегка нагрубил ученому Смирнов и уже вслух у Казаряна: — Что, Рома?

— Мимо.

— Совсем-совсем?

— Есть один любопытный нюансик, но об этом потом. Давай поужинаем, — последнюю фразу Казарян произнес потому, что увидел приближающуся Лялечку с подносом.

— Я старался, ужин готовил, а вы… — выговаривал им Алик, убирая со стола в холодильник сыр и колбасу.

— А мы в ресторане были, и ты знал об этом, — отпарировал Казарян, и не утерпел — укусил: — Тоже мне — готовил! Колбасы нарезал, вилки положил… Перетрудился!

А Смирнов совсем уж дуболомно распорядился:

— Чаю давай!

Вдумчиво гоняли чаи.

— Что новенького? — снизошел наконец обиженный Алик.

— На сегодня все новенькое — у Ромки, — сказал Смирнов. — Нюансик давай.

— Нюансик такой: Денис в «Космосе» туго завязан с местными стражами порядка.

— Ну, это я и без тебя знаю, — разочарованно протянул Смирнов и добавил: — Ты, Рома, его не трогай. Настоящего подхода к нему нет, и он не заговорит до тех пор, пока мы его основательным камушком не придавим. Будем искать камушек.

— Саня, твои соображения ума уже можно нам сообщить? — осторожно спросил Алик.

Смирнов ответил не по существу. Он встал и заорал:

— Я бездельничаю! Я теряю время из-за отсутствия информации! И опаздываю, опаздываю!

— Кино будем смотреть? — лениво полюбопытствовал Казарян.

Смирнов дико на него посмотрел, ничего не понимая, потом понял и ответил тихо, на выдохе:

— Будем.

Смотрели феллиниевского «Казанову», который на телевизионном экране потерял всю свою философскую начинку и смотрелся как веселая порнуха. Досмотрели, Казарян уехал домой, а Алик и Смирнов завалились спать.

* * *

И опять им не дал выспаться телефонный звонок. И опять Леонид Махов.

— Новости, Александр Иванович, — бодро сообщил он.

— Давай, — хрипло ответил мутный от сна Смирнов.

— Начну с самых свеженьких. Только что мне сообщили из Калининграда: гражданин Савостиков Геннадий Григорьевич, известный вам под кличкой «Паленый», в воскресенье вечером утонул в Клязьме.

— В Клязьме утонуть нельзя, — ошалело сказал Смирнов.

— Можно. Пьяный и в луже утонет.

— Он был сильно пьян? — Смирнов проснулся окончательно.

— Говорят, литровка в нем была. Не меньше.

— Дела. Давай удивляй дальше.

— И удивлю. Андрей Витальевич Глотов, бомбардир, кличка «Живоглот», пятьдесят третьего года рождения, осужденный на двенадцать лет, скончался в апреле 1986 года в больнице лагеря строгого режима от перитонита.

— Ты не ошибаешься, Леонид? — с непонятным азартом спросил Смирнов.

— Не ошибаюсь. Передо мной дело из архива. Вот копия медицинского заключения, вот и фотография покойника. Впечатляющее личико.

— Леня, сколько времени уйдет на то, чтобы сделать экспрессом копию этой фотографии?

— Час, Александр Иванович.

— Через час жду тебя с фотографией на Страстном бульваре.

— Вы меня толкаете на должностное преступление. Ну, да ладно. У меня и еще есть что вам сказать.

— При личной встрече, — отрезал Смирнов и бросил трубку.

В ванной шелестел душ. Смирнов заглянул туда и увидел то, что ожидал увидеть. Жирный Алик с удовольствием стоял под теплым дождичком. На шум, произведенный Смирновым, открыл один глаз и потребовал ответа:

— Что тебе?

— Я смотаюсь на часок, — проинформировал его Смирнов и стал умываться у рукомойника. Умылся, опомнился, стал бриться. Алик, выключив душ, растирался жестким полотенцем. Растерся докрасна, вылез из ванной, надел трусы и, глядя в зеркало, в которое, бреясь, смотрел и Смирнов, осторожно осведомился:

— А ты куда, Саня?

— Закудыкал! В МУР, к Махову. Через час буду. Можешь не беспокоиться.

— Я с тобой, а?

— Нет. У меня с Маховым приватный разговор, — отрезал Смирнов, крякнув, протер лицо Алькиным французским одеколоном и пошел одеваться.

Приткнув «Ниву» у особняка ВТО (теперь СТД), Смирнов, стуча палкой, прошел на бульвар. Отыскал скамейку под солнцем и уселся, подставив лицо твердым утренним лучам. Страстной бульвар, Страстной бульвар! Самый широкий, самый квадратный, самый непохожий на бульвар, московский бульвар. Культурный лес по московским понятиям. Бодро бежали мимо деловые гости столицы, прогуливались вырвавшиеся из близлежащих контор клерки в галстуках, редко попадались мамаши с колясками — учреждения вытеснили из жилья москвичей. Смирнов в томлении прикрыл глаза.

— Здравствуйте, Александр Иванович, — перед ним стоял Махов.

— Привет, Леонид! Принес? Давай.

— Любуйтесь. — Махов протянул ему фотографию.

— Нет, не ошибся, — с удовлетворением сказал Смирнов, изучив изображение Живоглота.

— В чем, Александр Иванович?

— Да так, пустяки. Ты мне дашь эту фотографию?

— Для того и распечатывал. По другим нашим делам поговорим?

— А как же! Ты присаживайся, присаживайся.

Леонид сел на скамью, раскинул руки по спинке, тоже подставился солнцу и начал:

— Как всегда, вы правы, Александр Иванович. Ночевкин видел записную книжку у Трындина, когда тот заходил в отделение последний раз. Ночевкин запомнил это хорошо, потому что Трындин книжкой нос себе почесывал, рассказывая о непонятной чертовщине в райисполкоме.

— Вот и книжечка объявилась! — удовлетворенно констатировал Смирнов.

— Она не объявилась, она исчезла, — поправил его Махов. — Вчера весь день по второму кругу опрашивал свидетелей, и занятная картинка получается. Подбежали к Трындину почти одновременно четверо. Двое мужчин и две женщины. Но первым наклонился над ним, якобы для того, чтобы послушать, бьется ли сердце, гражданин, которого среди опрашиваемых не оказалось. Гражданин без особых примет.

— Лет тридцати и с наколкой на правой руке. Спасательный круг и якорь, — добавил Смирнов.

— Как догадались? — обиженно спросил Махов.

— Слишком долго ты, Леня, готовил эффектную концовку.

— И общая картина начинает складываться. Мне очень хочется теперь по-настоящему прочесать «Привал странников».

— Бумагою запасся?

— А как же! Поедем, Александр Иванович?

— Давай на завтра отложим, а, Леонид? Для того, чтобы чесать «Привал», мне кое-что узнать надо. А концы — будь здоров. Весь день на это уйдет. Договорились?

— Да и у меня хлопот полон рот. Но очень хочется…

— Завтра, Леня, завтра с утра.

— К девяти я у вас, как штык.

Было половина одиннадцатого.

А в одиннадцать часов пятнадцать минут Смирнов нашел сильно пьяного Шакина В. В., нашел в зачахнувшей рощице, где обычно забивают козла. Сейчас не забивали — рано. Шакин сидел за столиком перед пустым стаканом. Но бутылки нигде не было: пьян, пьян, но законспирировался.

— Где с утра достал? — спросил Смирнов, сзади положа Шакину руку на плечо. Шакин не вздрогнул, не испугался, — до того был пьян, — медленно повернулся и посмотрел на Смирнова отстраненно растопыренными глазами. Посмотрел и предложил:

— А-а-а, это ты. Выпить хочешь?

— В честь чего гуляешь?

— Не гуляю, — поминаю. Паленого поминаю. Душевный был человек!

— Что ж ты о покойнике — «Паленый»! Его Геной звали.

— Правильно, Геной. И добрый был. Уважит бывало, поднесет.

— Ну, а еще что скажешь, Вадик?

— У него в последнее время присловье было: «Мы и мертвыми возвращаемся». А вот утоп и не вернулся. Ах, Паленый, Паленый! — Шакин, не вынимая бутылки из внутреннего кармана пиджака, ловко налил полстакана. Посмотрел на Смирнова: — Будешь?

Смирнов ладонью прикрыл стакан:

— Подожди немного, Вадик! — и вытащил из кармана рубахи фотографию. — Посмотри, этот человек у тебя паспорт купил?

— Этот не этот, какая разница! — не глядя на фотографию, возгласил Шакин. — И все-то ты с глупостями…

— Ты что, меня не узнаешь, Шакин?! — надавил железным голосом Смирнов.

— Узнаю. Ты есть главный виновник смерти Паленого. Ты его избил, как мальчишку, унизил тем самым до невозможности. Он от обиды запил по-черному, и от того, что пьяный, утонул. Ты — душегуб.

— Прекрати кривляться, ну!!! — рявкнул Смирнов. — И смотри! Этот или не этот?!

От смирновского рыка Шакин вспомнил про себя, что он есть, и, собравши последние силы, уставился на фотографию. В глазу появилась осмысленность.

— Вроде этот, — наконец изрек он.

Жека готовил зал: стелил скатерти на своих столиках, расставлял фужеры, раскладывал ножи-вилки. Смирнов наблюдал за ним от дверей.

— Поди сюда, Жека! — приказал он.

Жека посмотрел на него, узнал, не торопясь, дооформил последний столик и только после этого направился к Смирнову. А Смирнов на площадку вышел, устроился на любимом своем подоконнике. Жека стал напротив, сказал:

— О вас после пятницы по Болшеву легенды ходят.

— Обо мне, Жека, легенды ходят не только по Болшеву. Что трезвый, Паленого не поминаешь?

— Отпоминались. Вчера похоронили.

— А Шакин вон переживает, никак не успокоится.

— Не переживает, а пьет. Пьянь и рвань.

— Что ж ты мне врал, Жека? Паленого боялся? Ведь это он просил тебя свести того человека с Шакиным, чтобы самому в стороне быть?

— Что ж вам рассказывать, когда вы все и так знаете?

— Это я сейчас знаю, а тогда не знал. Врать нехорошо, Жека. Еще раз мне соврешь — пеняй на себя. Смотри. — Смирнов вытащил из кармана фотографию и протянул Жеке. — Он?

Жека рассматривал фотографию и так, и этак. Спросил:

— Шакин его опознал?

— А твое какое собачье дело знать, опознал он его или нет? Ты не бойся, Жека. Нечего теперь тебе бояться.

— А я и не боюсь. Этот мужик и купил паспорт Шакина.

— Благодарить не благодарю: не за что, — Смирнов поднялся с подоконника. — А совет дам: аккуратнее будь, Жека. Без надобности в дерьмо не лезь.

Было желание у Жеки ответить, но не ответил. Не простившись, Смирнов стал спускаться по лестнице.

На стоянке Смирнов забрался в «Ниву». Жарковато было, но куртку не снимешь — положение обязывало: «дура» под мышкой. Раскрутил все окна и поехал в Москву.

* * *

У Рижского вокзала сделал разворот к рынку, с трудом пристроился на стоянке и пошел гулять по выставке-продаже плодов индивидуальной трудовой деятельности. Штаны, рубашки, леденцы, наклейки, значки, зимние шапки, детское исподнее, майки с надписями на иностранном языке, съедобная вата, бижутерия, игрушки, хрустящие трубочки с кремом… Задорно кричат, смеются, уговаривают друг друга. Забавно, весело, свободно. Хочешь — покупай, а хочешь — не покупай. Хоть здесь право выбора.

Смирнов искал целенаправленно. Он подходил только к торговавшим штанами и задушевно задавал как бы интимный вопрос:

— А Веня где?

Первые трое опрошенных тупо и однообразно отвечали вопросом на вопрос:

— А кто такой Веня?

И только у самого роскошного прилавка с богатым ассортиментом вареных джинсов на любой вкус элегантный услужливый молодой человек откликнулся соответствующе:

— Был, был здесь. Но уехал минут сорок назад.

— А куда он уехал, не подскажете? Я — его старый знакомый, он мне очень нужен.

— Наш Веня нужен всем, — мягко улыбнулся молодой человек, и уже серьезно: — Он поехал в наш цех за товаром. В ближайшие полчаса должен быть.

Молодого человека отвлек покупатель. Молодой человек еще раз — извинительно — улыбнулся Смирнову и занялся делом, а Смирнов продолжил прогулку по рынку — на полчаса. Такое уж сыскное дело — ждать, всегда ждать.

Еще недавно король московского подпольного джинсового самопала, а ныне солидный кооператор Вениамин Беленький обрадовался Смирнову, как отцу родному:

— А я-то голову ломаю: кто это меня ищет? А это Александр Иванович собственной персоной! — Веня распростер руки, как бы для объятия, но Смирнов обниматься не стал, просто пожал Венину правую. Веня оценил смирновские жесты, и, слегка обняв его левой за плечи, осведомился доверительно: — Чем могу быть полезен?

— Пошептаться надо, Веня.

— А почему ж не пошептаться? Еще как пошепчемся! — возликовал Веня, и они отправились погулять по Крестовскому мосту.

Дураков переходить мост пешком, естественно, почти не было. Они прогуливались в одиночестве, поглядывая вниз на постукивающие на медленном ходу электрички.

— Процветаешь? — поинтересовался Смирнов.

— Живу, Александр Иванович, — поправил его Веня. — Не прячусь, не ловчу, работаю и живу.

— Ты, понятное дело, в порядке. А Леша Борзов как?

— Значит, вам Леша нужен, — все понял догадливый Веня. — Леша-то как? Присматривается пока. К настоящему делу еще не приступил, так, иногда комбинирует по привычке.

— Где мне его найти?

— Прямо не знаю, что и сказать…

— Ты не опасайся, Веня, свидание со мной ему во вред не будет.

— Да я понимаю, Александр Иванович, если бы во вред, вы бы его без моей помощи искали… Просто он мелькает. То в Москве, то в своем городке распрекрасном.

— В Москве у него постоянное место жительства имеется?

— Да пока вроде нет. По знакомым, по гостиницам. А скорее всего, вы его в собственной резиденции застать можете. В городишке его родном.

— Адрес, Веня.

Адрес Веня дал легко: Смирнову верил. Смирнов записывать адрес не стал, запомнил:

— Спасибо тебе, Вениамин. На всякий случай имей в виду: кто бы ни интересовался нашим с тобой разговором, один ответ — Смирнов заказывал себе штаны. Стой на этом, и точка. Так и для тебя, и для меня безопаснее будет.

Веня тихо присвистнул:

— Дела. — Но все-таки хорошего его настроения никто и ничто отнять не могли: — А что, Александр Иванович, и вправду штанцы вам построим?

— Давай, — вдруг загорелся Смирнов. — Но не такие, чтоб уж очень вареные. Так, темно-серые какие-нибудь. И не бананы ваши дурацкие, а нормальные.

— Пятьдесят второй, пятый рост, — деловито прикинул Веня.

— Пятьдесят четвертый, — поправил Смирнов.

— Между, — решил Веня и официально объявил: — Жду вас через два дня.

Возвращались к рынку. Тянуло кооперативным шашлыком.

— По шашлычку? — предложил Веня.

— Некогда, — с сожалением отказался Смирнов.

С проспекта Мира свернул направо к бензоколонке, заправился под завязку, и по Самотеке, по Цветному, по Неглинной, — через центр на ту сторону Москвы-реки, а там попроще — на трассу и до Окружной. После Окружной дал скорость. Хорошо бежала «Нива», нешумно, приемисто. Смирнов смотрел на дорогу, поглядывал в зеркало заднего обзора, по сторонам, отвлекаясь только на изменения в пейзаже, происшедшие за его почти двухлетнее отсутствие. Ни с того ни с сего запел вдруг. Робко и дребезжаще:

— Мы ушли от проклятой погони. Перестань, моя крошка, рыдать. Нас не выдадут черные кони, Вороных никому не догнать,

— услышав свое пение, застеснялся его немузыкальности и замолк. Мелькали сороковые уже верстовые столбы. Где-то на пятидесятом километре замаячил впереди и справа загородный ресторан. Смирнов свернул к нему.

На площадке для автомобилей — одинокий старенький «Москвич». Пусто, значит, в ресторане, день — не ресторанное еще время. Смирнов затормозил и глянул на часы. Было четверть четвертого. Запер «Ниву» и направил неровные стопы в точку общественного питания.

В самом деле, пусто. За одним столиком обедало семейство из «Москвича», в углу пятеро мужиков, надо полагать, местных, дули пиво. Их стол был заставлен темно-зелеными пустыми бутылками. Смирнов сел за столик у окна и стал ждать. Пришла, наконец, грузная тетя в переднике с кружевами.

— Окрошка есть? — спросил Смирнов.

— Есть, — ответила тетя и чиркнула карандашиком в блокноте. Класс явно невысок.

— Что же на второе? — поразмышлял вслух Смирнов и вдруг вспомнил запах у Рижского рынка: — И шашлык, если можно.

— Пить ничего не будете? — и, узнав, что только «пепси-колу», ушла, шаркая отечными ногами в тряпичных тапочках.

Управился с обедом Смирнов довольно быстро, за полчаса. Спустился вниз, заглянул в бар. Там гремела музыка и никого, совсем никого, даже бармена не было. Зашел в сортир. Он об этом давно забыл, а оказалось пора, давно пора. Помыв руки и высушив их под электросушилкой, зашел в одну из кабинок и закрылся на задвижку. Извлек из-под мышки парабеллум, из кармана — глушитель, соединил их, а затем пистолет с глушителем засунул за пояс и застегнул куртку на молнию.

На площадке рядом с «Москвичом» появился шестой «Жигуленок».

Смирнов забрался в «Ниву» и включил мотор. Сделал вперед-назад. Все нормально с тормозами. Он расстегнул молнию на куртке, вывернул «Ниву» от бровки и медленно покатил.

У «Жигуленка» притормозил. Двое в салоне почти одновременно пригнулись, скорее всего, искали что-то на полу. Смирнов сказал им:

— Устал я от вас за день, ох, устал!

И выстрелил два раза. В два колеса, в баллоны. Не выстрелы — так, несильно ударили палкой по подушке. «Шестерка» заметно на глаз стала оседать направо, а «Нива», застонав от предельного усилия, бешено рванула с места.

Теперь дай Бог ноги. «Нива» выскочила на шоссе, опасно нарушая, пересекла сплошную осевую линию и помчалась к Москве, — вот он, замеченный еще по дороге сюда проселок через густой лиственный лес. Даже если у них переговорник «йоки-токи», они не успели его, Смирнова, передать.

Смирнов долго петлял и проверялся; убедившись, что никто его не видит, выбрался на бетонку и по ней рванулся к Минскому шоссе. Только почувствовав под собой полотно хорошей трассы, позволил себе еще один куплет из той песни:

— Начинаются дни золотые Воровской безоглядной любви. Ой, вы, кони мои вороные, Черны вороны, кони мои!

За памятником героической девушке сделал поворот налево и нешироким шоссе, сквозь бесконечный осинник, повел «Ниву» к цели — маленькому городку за осинником. Конец неблизкий — километров двадцать. Если бы не изредка на яростной скорости набегавшие грузовики, — кончился рабочий день, водилы рвались домой, — можно было заснуть от одурманивающего однообразия частых, как забор-штакетник, оливковых стволов и тусклой выцветшей зелени неопрятно-густой листвы.

Дорога круто пошла вверх, осинник сменился березняком, и «Нива», миновав водораздел, покатила вниз, к игрушечной речонке, которая своими извивами живо напоминала змеевик самогонного аппарата. Мостик, и опять холм, на котором пристроились полудеревенские дома: начинался город.

Старинный городок был когда-то уездным, потом районным центром, но лет пятнадцать — двадцать назад столицей района стал бойко развивающийся поселок, где построили химкомбинат, и городок этот стал дряхлеть и ветшать, как все заштатное.

Открылась центральная площадь с забавными и уже сильно разрушенными торговыми рядами, с монументальным обшарпанным собором, на колокольне которого столь крикливо совещались галки, что было слышно и в двигающемся автомобиле. Смирнов затормозил.

— Не подскажете, где Вторая Социалистическая улица? — спросил он у стоящего в раздумье посреди площади аборигена. Был одет абориген не по сезону: в тяжелом пиджаке, в кирзовых сапогах, и, в довершение, — в шапке-ушанке.

— Так за церковью сразу Интернациональная будет. Поедешь по ней. Первая направо — Первая Социалистическая, а вторая — Вторая… А ты к кому?

— Борзов мне нужен, Алексей.

— А-а-а, американец! — обрадовался абориген тому, что знает, кого разыскивает Смирнов. — Дома, дома, я сегодня его в магазине видел, он хлеб брал.

Первая Социалистическая, Вторая Социалистическая, поворот, — и вот он, дом номер семь. За фигурным, непривычно разреженным забором были разросшаяся трава, неухоженные деревья и щеголеватый, обитый вагонкой дом-коттедж. Посреди участка на двух столбах висел шикарный заграничный гамак, в котором, еле заметно покачиваясь, возлежал с книгой в руках Лешка Борзов. На звук подъехавшей машины он поднял от книги розовое в вечернем свете лицо и вопросительно смотрел на «Ниву» до тех пор, пока из нее устало и неловко не выбрался Смирнов. Вопрос на лице сменился усмешечкой.

— Вас ли я вижу, полковник? — жеманно воскликнул Леша.

— Меня, меня, — подтвердил Смирнов, разминаясь.

Леша спустил ноги, почесал грудь под расстегнутой рубахой, не торопясь, освободился от гамака и пошел к калитке встречать незваного гостя.

— Полковник, вы прекрасно выглядите, я бы даже сказал — помолодели. — Алексей открыл калитку и ждал, когда Смирнов протянет ему руку. Смирнов протянул. Протянул и Алексей. Поздоровались.

— Я уже не полковник, — поправил его Смирнов. — Я — пенсионер.

— А какое это имеет значение? Ну, если хотите, буду звать вас Александром Ивановичем. Александр Иванович, прошу в дом!

И внутри дом был с иголочки. Паркет, паровое отопление, камин.

— Мне бы умыться, — попросился Смирнов.

— Сей момент. Вы курточку снимите, Александр Иванович. И удобнее, и прохладнее будет. Жарковато сегодня не в меру.

— У меня машинка под мышкой, — признался Смирнов.

— И сбрую снимайте. Не бойтесь, у меня ничего не пропадет.

Повесив курточку на спинку стула и кинув сбрую на кресло, Смирнов, в сопровождении Алексея, направился в ванную комнату, выложенную черным кафелем.

— Действуйте, — предложил Алексей и удалился. Смирнов снял рубашку, вымылся по пояс, растерся оранжевым махровым полотенцем с рельефной надписью «Merlin», причесался и посмотрелся в зеркало. И впрямь неплох.

В гостиной на столе стояли фужеры, бутылки с «боржоми» и «пепси».

— Комфортно живешь, Леша. Не тьмутаракань российская, а прямо-таки бунгало на Лонг-бич. — Оценил среду обитания Борзова Смирнов. Оценил, налил «боржоми» в фужер, выпил с наслаждением.

— Не понимаю я россиян, Александр Иванович! Мне по здешним ценам пробить артезиан, провести водопровод, отопление и сделать локальную канализацию стоило полторы тысячи рублей. Я, конечно, не говорю о внешнем оформлении. Но, в принципе, за полторы тысячи можно жить в культурных условиях. Полторы тысячи рублей любое местное семейство пропивает за год. Ощетинься, напрягись — и затем живи по-человечески! Нет, всю жизнь орлом в скворешнике сидеть будет, за версту с ведрами за водой бегать. Эх, Россия, Россия! — Алексей тоже выпил водички.

— Переживаешь, следовательно, за Россию?

— А кто за нее нынче не переживает?

— И кто за нее только не переживал! — вздохнул Смирнов. — Ну, хватит о России. Давайте пообедаем, — предложил Леша.

— Я не хочу, Леша. По пути к тебе плотно перекусил.

— Что ж, тогда поговорим о деле. Вы ведь по делу приехали?

— О деле пока повременим говорить. Пойдем на волю, воздухом подышим. А то я одурел в машине. Весь день за баранкой.

Благодать! И солнышко вечернее не печет, и легкий ветерок норовит под рубашку забраться, чтобы человеку удовольствие доставить, и куры квохчут у соседей успокаивающе, и острые стрижи, мелькая над головой, визжат от радости жизни. Смирнов, постанывая от желания как можно скорее сделать это, осторожно рухнул в высокую, в полчеловеческого роста, уже колосящуюся траву.

— Может, в гамаке устроитесь, Александр Иванович?

— Да нет, мне на земле хочется, — Смирнов со спины перевернулся на бок и вдруг понял, что его беспокоит: — Алексей, а почему у тебя участок такой запущенный? Ни грядок, ни дорожек, ни сада настоящего. Лень руки приложить? Это я в продолжение разговора о россиянах.

— Я не рукастый, я — головастый, — отшутился Алексей. — А если серьезно, то мне так больше нравится. У матери за домом и грядки, и деревья фруктовые.

— Чем же ты здесь целыми днями занимаешься?

— Думаю.

— Ишь ты! И что надумал?

— К сожалению, пока ничего.

— Твое время пришло, Леша. Кооперативы, индивидуально-трудовая деятельность, аренда.

— Не доверяю я пока еще нашему государству. Сегодня разрешило, завтра запретило. По горячке в кооперативном ажиотаже рвать куш как можно больше и тут же линять бесследно — противно. Строчить портки модные, как Венька, скучно. Кстати, вы у Веньки мой адресок раздобыли?

— У него, — подтвердил из травы Смирнов. Алексей же продолжил:

— Вот говорят, социализм создает условия для развития всех способностей человека. А предпринимательство? Разве это не человеческая способность? Я ведь знаю, что я могу, что умею сделать такое, к чему из тысячи не способен ни один. Я — предприниматель. Дайте мне на откуп, допустим, ремонт радио и телеаппаратуры, положите какой угодно, в меру разумного, конечно, процент отчисления в казну, но только не душите инструкциями и проверками, и я вам такой сервис организую, что и Япония ахнет.

— Кто тебе мешает телеателье открыть?

— Мелочевка. Мне масштаб нужен. — Алексей присел рядом со Смирновым. — Что вы душу мотаете, Александр Иванович! Давайте о деле.

Смирнов достал из кармана фотографию и протянул Алексею.

— Мастер спорта по дзюдо Андрей Глотов, — только глянув, определил Алексей. — Ныне бомбардир из дорогих. Кличка Живоглот. Только и всего, Александр Иванович?

— Мне сегодня один пьяный фразочку сказал. А звучит эта фразочка так: «Мы и мертвыми возвращаемся». Напомнила мне эта фразочка тот давний разговор с тобой.

— Так значит Живоглот в лагере строгого режима помер?

— Помер, а потом ожил. И жил до тех пор, пока я его, не хотя этого, кончил. Насовсем.

Алексей еще раз посмотрел на фотографию:

— Спи спокойно, Живоглот. Вас интересует, каким образом он помер, а потом опять ожил? Выкупиться он, конечно, не мог. Не было у него таких денег, да и быть не могло.

— А какие деньги на это нужны?

— Миллион, — легко назвал сумму Алексей.

— Не смеши меня, Леша.

— Вы и тогда смеялись, Александр Иванович, когда я вам сказал, что заключение для очень богатого человека — не наказание, что богатые в лагере умирают для того, чтобы ожить на свободе. Назвали все это блатной легендой. Что же касается Живоглота, то его, видимо, в команду присмотрели.

— Что за команда?

— Есть, говорят, такая команда на Москве, которая никого не боится.

— А кто все это делает? С лагерем?

— Кто — не знаю, а через кого — знаю.

— Ну, хотя бы через кого.

— Через самого богатого человека в Москве. Вот и все, что могу сказать.

— Я тебя очень прошу, Леша.

— Я, Александр Иванович, вам по гроб жизни благодарен за то, что отрубили меня тогда от вонючей уголовщины. Хотя, как я понимаю, могли прицепить к делу. И выглядело бы эффектно: как же, известный комбинатор-махинатор заодно с грабителями. Вы — справедливый и добрый человек. Но ничем не могу вам помочь.

Смирнов молча поднялся и направился в дом. Нацепил сбрую, влез в куртку. Алексей наблюдал за ним от дверей. Смирнов прошел мимо него, как мимо столба, буркнул на ходу:

— Будь здоров. — И похромал к калитке.

Пастухи пригнали коров с луга. Неторопливо вышагивая, коровы двигались по Второй Социалистической, глухо звеня жестяными цилиндрическими колокольцами и заглядывая за заборы. К машине не подойдешь. Смирнов стоял, ждал. Неслышно подошел Алексей, спросил сзади:

— Вы что, опять служите?

— На общественных началах.

— Мой совет: не лезьте в это дело, Александр Иванович.

— Уже влез, — ответил Смирнов и шагнул за калитку, — коровы прошли.

Кончался день, и дороги опустели. В такое время за рулем — одно удовольствие. Держишь спокойные восемьдесят, посматриваешь по сторонам, неторопливо думаешь о мелочах. Насвистываешь самому непонятное — есть в жизни милые радости.

К Москве Смирнов подъезжал, когда уже изрядно стемнело. По необходимости включил подфарники и приборную доску. Доска засветилась домашним светом, и в салоне «Нивы» стало уютно, как дома. От поздних сумерек, от уюта пришла усталость. Окончательная, за целый день, требующая ночного отдыха.

Домой, домой. К расслабке, к креслу, к крепкому чаю. Триумфальная арка, гостиница «Украина», Новый Арбат, «Прага», Суворовский бульвар.

Стемнело окончательно. Смирнов поставил «Ниву» за казаряновской «восьмеркой», выбрался из машины и, закрывая ее, услышал сверху, сказанное всерьез. Всерьез, со злостью и скрытым облегчением:

— Вот он, мерзавец.

Ему молча открыли. Он прошел в столовую, на ходу снимая куртку и сбрую. Кинул куртку и сбрую на диван, сам упал в кресло и противоестественно бойко задекламировал Лермонтова:

— Уж был денек! Сквозь дым летучий французы двигались, как тучи…

— … И все на наш редут, — докончил за него Казарян, усаживаясь на диван. Алик театрально плюнул в сторону Смирнова и исчез на кухне.

— Чайку бы! — крикнул ему вслед Смирнов.

Тем временем Казарян извлек из сбруи пистолет, выкинул из рукоятки обойму. По одному выщелкнул из обоймы патроны, пересчитал их и поинтересовался вкрадчиво:

— Куда делись две?

— Потерял, наверное.

— Перестань паясничать! — гавкнул на него Казарян.

— Мне, как ящерице в минуту опасности, пришлось лишиться хвоста.

— В баллоны, что ли, стрелял?

— Ага.

— Где был весь день и что делал?

— Весь день, как Шурик из «Кавказской пленницы», искал песни, сказки, легенды…

— Рассказывай.

— За чаем расскажу.

За чаем и рассказал.

— Мрак и мерзость. Аж сердце заболело от отвращения, — признался Алик.

— Кто-то проворачивает страшненькую комбинацию, Саня, — предположил Казарян.

— Кто-то ее уже провернул, — поправил его Смирнов.

— Что предпринять собираешься?

— Завтра с утра с Леней Маховым «Привал» потрошить будем. А сейчас — спать.

— Тогда я — домой, — Казарян поднялся. — Алик, ни под каким видом не отпускай пенсионера до моего появления.

На этот раз их разбудил не телефонный, а дверной звонок. Милиционер, похожий на артиста Абдулова, был свеж и румян, как персик:

— Вы готовы, Александр Иванович?

Не пожрамши, Смирнов спустился вниз. У ряда обгорелых домов стояла оперативная машина. Рядом с ней, ловя кайф минутного безделья, покуривали члены группы.

— Я вызвал техника-смотрителя, — доложил Махов. — Приступим, Александр Иванович?

Приступили. Оторвали доски и гурьбой вошли внутрь. Где ты, очарование приветливого гнездышка под старину? Пепел под ногами, сажа по стенам, мразь запустения.

— Так, — сказал Смирнов. — Ну, это зал. А где же были подсобные помещения?

Подсобные помещения Смирнова привели в полное изумление. Ни производственного холодильника, ни кухонных печей. Две обгоревшие газовые квартирные плиты, в рыжих подпалинах холодильник «ЗИЛ» — и все.

— А где они готовили? — спросил Махов.

— Они не готовили, Леня. Они хранили привезенное и разогревали. Липа, кругом липа!

— И пожар — липа, Александр Иванович. Я вчера с мальчишками говорил, при которых пожар начался. Они утверждают, что не поджигали вовсе, что даже найденной зажигалкой чиркнуть не успели, как сваленная в углу бумага загорелась. И я им верю.

— Нажимное устройство?

— Вероятнее всего. Мы поищем, конечно, но надежды мало. Если не металл, то следов нет.

— Так они тебе металл и предъявили! Не надейся, Леня, — развеял маховские иллюзии Смирнов. Обратился к технику-смотрителю: — Еще что покажете?

— То, что под кафе сдано было, вы осмотрели, — мрачно констатировал тот.

— А другие помещения в этом доме есть?

— Были, — ответил не лишенный чувства юмора смотритель. — Пройдемте. Вот сюда.

Группа прошла туда, куда указал техник-смотритель, а сам техник пошел на волю покурить. Смирнов оглядел потолок, стены, пол высокого, в два этажа, сараеобразного помещения. Пол заинтересовал его. Он подошел к границе, разделяющей пол на две части — кирпичной кладки и кладки бетонной, и наклонился над бетоном. Бетон был даже не уложен — просто залит.

— Техник-смотритель! — заорал Смирнов.

— Что надо? — осведомился тот, появляясь в дверях.

— Что здесь было?

— Склад игрушечной фабрики. Они здесь вату хранили. А перед капиталкой их выселили.

— А что на бетонной подушке стояло? Иди сюда, смотри.

Техник удосужился посмотреть на пол и удивился страшно:

— Не было тут никогда никакого бетона. Подвал здесь был небольшой, и все.

— Кто же подвал бетоном залил?

— А я знаю?! — разозлился техник.

Эксперт остался в «Привале», были у него там еще дела, а оперативники вышли на улицу, осмотрели себя, отряхнулись и опять стали кружком у машины. Смирнов тоже был в этом кружке, как все, покуривал.

— Я по собственной инициативе данные на Паленого запросил, — между прочим, и вроде бы ни к кому не обращаясь, сказал Махов. — Любопытная деталь: до того, как его сактировали из-за несчастного случая на лесоповале, он некоторое время находился в одном лагере с Глотовым вашим.

— Я об этом уже догадался, Леня. Сейчас не мешало бы другую справочку получить. О том, кто из заключенных за последние, допустим, десять лет, умер в этом лагере.

— Сегодня же запрошу. Где техник, дорогой наш смотритель? Что с «Привалом» будем делать?

— Здесь я, — откликнулся техник, сидевший на ступенях входа в «Привал».

— Скажи мне, техник, — велел ему Смирнов, — есть ли поблизости стройка, работающая круглосуточно?

— Есть. Посольство тут неподалеку отстраивают. Очень, знать, торопят иностранцы.

Смирнов отвел Махова в сторонку.

— Кто у тебя из ребят пошустрее? — И кивнул на группу оперативников.

— Сырцов. — Без колебаний назвал кандидатуру Махов и тут же позвал: — Сырцов!

Подошел молодой веселый парень:

— Что, Леня?

— Сейчас пойдешь на строительство посольства, узнаешь, какой цементный завод их обслуживает, а на заводе по путевкам определишь, кто из водителей бетоновозов в последнее время на эту стройку возит бетон. Особенно в вечернюю и ночную смену. Я правильно излагаю, Александр Иванович? — осведомился Махов у Смирнова.

— Абсолютно. Только давай еще более конкретизируем задание. Отыщи тех, кто работал в вечернюю двадцать первого и в ночь на двадцать второе. Особое внимание обрати на любое отклонение от обычного, даже самое незначительное. Диспетчеров найди, которые дежурили в это время, расспроси ненавязчиво.

— Тебе все ясно, Жора? — спросил Махов.

— Все, — заверил Сырцов и поклянчил без надежды: — Машину дайте.

— Не дам, бензина нет.

— Ну, я пошел, — без энтузиазма сказал Сырцов и без особой охоты пошел.

— На завтра дорожных рабочих надо вызвать с отбойными молотками, чтобы этот бетон расковыряли, — решил Махов.

— А на сегодня нельзя? — с надеждой спросил Смирнов.

— Совсем вы наши дела позабыли, Александр Иванович. Знаете, сколько еще с бумажками бегать придется?

— Да пошли кого-нибудь, пусть уже сейчас с бумажками бегают.

— Демидов! — позвал Махов. Демидов подошел. — Демидов, срочно в управление МКХ и сделай им срочную заявку на двух рабочих с отбойными молотками. Дави на то, что, мол, сегодня позарез надо, может, назавтра дадут.

— Маловероятно, — лениво предположил Демидов.

— А ты постарайся! — разозлился Махов. — Руки в ноги, и действуй.

Ушел и Демидов.

— Я поеду, — сказал Махов. — Если что, буду звонить вам. Вы дома будете?

— Первую половину дня, а скорее до вечера, дома. Звони.

Кто-то понял Смирнова буквально и тотчас позвонил: в машине раздался тихий зуммер оперативного телефона. Махов кинулся к автомобилю.

— Да, — сказал он в трубку, вытянутую из салона. — Да. Да. — Положил трубку и повернулся к Смирнову.

— Графиня с изменившимся лицом бежит к пруду, — отметил некоторое посерение личика у Махова Смирнов. И уже совсем серьезно: — Что случилось, Леня?

— Сам шеф на ковер вызывает.

Алик, готовивший завтрак, крикнул из кухни:

— От Ларионова звонили! Просил быть у него не позднее часу!

Смирнов прошел к нему, уселся за стол и, внимательно глядя, как Алик сноровисто жарит свинину, слегка удивился вслух:

— Сбор всех частей! Чевой-то Сережку разбирает? Махова срочно вызвал, меня приглашает…

— Поедешь?

— Ничего не соображаю: очень жрать хочу. Поедим, тогда и решу.

Пригасив огонь и прикрыв скороварку крышкой, Алик стал накрывать стол. Любил, чтобы как в больших домах: закусочка в малой посуде, вилочки-ножички в полном наборе, твердые салфетки пирамидой. Оглядел дело рук своих и предложил:

— Приступим?

Приступить не успели: долгим-долгим дребезжанием антикварного звонка Казарян требовал, чтобы его впустили. Его и впустили. Он, твердо зная, куда надо идти, ворвался на кухню, заиграл ноздрями чуткого армянского носа и определил:

— Трефное мясо? — И решил для себя: — Пойдет!

Уселись втроем и позавтракали основательно. За чаем Смирнов сообщил Казаряну:

— Твой бывший напарник, а ныне большой начальник Сережа Ларионов меня к себе требует.

— Пойдешь?

— А куда деваться? Придется.

— Я с тобой пойду.

— А стоит? Я, Рома, один с ним разберусь.

— Стоит, стоит. Давненько я не встречался со своим бывшим дружком. Вот и повидаемся.

— Чего ты завелся? Может, он просто по-хорошему поговорить со мной хочет.

— По-хорошему надо так: с бутылкой марочного коньяка и с букетом роз по вечерней прохладе, после работы, — и — в ноги учителю и старому другу: «Прости, что на вокзале не встретил». И нечего придуриваться, Саня. Ты сам все понимаешь.

— И я с вами поеду. В машине подожду, в «Эрмитаже» погуляю, — сказал Алик. — А, в принципе, не нравится мне этот вызов. Ни к чему он тебе сейчас, Саня.

Подъехали на Петровку к двенадцати. Смирнову пропуск был уже заказан, а Казарян, сделав парочку звонков по местному телефону, обеспечил себя пропуском на две минуты позже. Поднялись на положенный этаж.

— Давай-ка Махова навестим сначала, — вдруг осенило Смирнова.

Нашли комнатенку Махова. Он сидел за столом, горестно обхватив голову руками.

— Была клизма? — участливо осведомился Смирнов.

— Нет еще. Выдерживает, садист, — доложил Махов. Вдруг опомнился: — А вы-то что здесь делаете, Александр Иванович?

— Тебя вызвали, а меня пригласили. Такие вот пироги Ты сиди, жди, а мы к нему пойдем.

В приемной Смирнов сказал секретарше высокомерно:

— Доложите. Смирнов ждет.

Секретарша исчезла в дверях кабинета — в эдаком начальственном шкафу. Вернулась и сказала, глядя только на Смирнова:

— Он вас просит зайти.

Смирнов открыл дверь и шагнул в кабинет. Казарян вошел туда же без спроса.

— Здравствуйте, — сказал, не выходя из-за стола, генерал. И персонально Казаряну: — А я не просил вас, товарищ Казарян, меня навещать.

— Зато у меня такое желание возникло, — грубо отпарировал Казарян и решительно уселся на один из стульев, плотным рядом стоявших у стены. Во избежание скандала генерал достойно смирился:

— Ну, что ж, коли так… И вы присаживайтесь, Александр Иванович. — Проследил взглядом за тем, как усаживается рядом с Казаряном Смирнов, затем добавил: — Прошу простить меня, на несколько минут отвлекусь на небольшое дельце. — Ткнул пальцем в кнопку и приказал в селектор: — Махова ко мне.

Махов остановился посреди ковровой дорожки и доложил:

— Капитан Махов прибыл по вашему указанию.

— Кто позволил вам, капитан, нарушать служебные инструкции? — спросил Ларионов.

— Я, наверное, чего-то не понимаю, товарищ генерал, но я ничего не нарушал…

— По какому праву вы занимаетесь делами, не относящимися к порученному вам расследованию? — тихо, совсем тихо начал генерал. Постепенно его голос обретал оглушающую мощь: — По какому праву вы посвящаете в ход розыска посторонних людей?!!

— Виноват, товарищ генерал, — обреченно признался Махов.

— Идите. На вас будет наложено дисциплинарное взыскание, — устало закончил Ларионов, и, подождав, пока выйдет Махов, обратился к Смирнову: — Как дела, Александр Иванович?

— Дела, как сажа бела, Сережа, — ответил Смирнов, а Казарян взъярился:

— Спектакли нам устраиваешь, да?

На реплику Казаряна Ларионов никак не отреагировал. Он делами Смирнова был озабочен:

— Да, дела неважнецкие! Вы что, частным сыском занялись? Так у нас это законом воспрещается. Ваши действия, Александр Иванович, антиконституционны. Сегодня, в период кардинальных, я бы сказал, революционных перемен, нарушение не то что духа, буквы закона будет караться самым решительным образом. Я не собираюсь вас стращать, но запомните: никакие старые заслуги, никакие связи не дают вам права попирать социалистическую законность.

— Опомнись, Сережа, — попросил Смирнов. Но Ларионов не опомнился:

— Вы, кажется, живете теперь в Москве? Где остановились? В гостинице?

— Я живу у своего друга журналиста Спиридонова.

— Там и прописаны?

— Я не прописывался.

— Так вот, Александр Иванович. Еще одно противозаконное ваше действие, и вы будете высланы из Москвы. В двадцать четыре часа.

Генерал встал за своим столом. Встал и Смирнов.

— Будь здоров, Сережа, — попрощался он и направился к двери.

— Советую не забывать, что я вам сказал, — в спину Смирнову, вдогонку напомнил генерал.

Смирнов исчез за дверью. Казарян вдоль стола для заседаний прошел к генеральскому письменному и через него, схватив Ларионова за лацканы тужурки, притянул к себе:

— Учти, генерал, если ты сделаешь какую-нибудь пакость Саньке, я тебя под землей найду и размажу по первой попавшейся стенке, — и оттолкнул Ларионова так, что тому ничего не оставалось, как усесться в свое служебное кресло.

В дверях Казарян остановился и, умело копируя ларионовские интонации, закончил:

— Советую не забывать, что я вам сказал.

Не принимая во внимание уши секретарши, Смирнов спросил:

— Порезвился?

— Самую малость.

Они вышли из приемной и поспешили навестить Махова вторично. На этот раз Махов сидел барином, засунув руки в карман брюк и далеко вытянув ноги.

— Как насчет завтрашнего? — спросил Смирнов.

— Только что звонил Демидов. Рабочие будут после обеда.

— Ты, я вижу, своего генерала не боишься.

— А я его никогда не боялся. Уважал, это было. А после сегодняшнего, боюсь, перестану.

— А ты давай в адвокатуру! — темпераментно предложил Казарян. — Дело по нынешним временам весьма и весьма перспективное. Могу содействовать. Руководство коллегии — все мои кореши по юридическому.

— Есть над чем подумать, — Махов улыбнулся. А Смирнов все в одну дуду:

— От Сырцова пока ничего?

— Пока ничего. Вы домой езжайте, Александр Иванович. Отдохните, вам, я так понимаю, тоже было отпущено. Если что — я звоню.

— Все-то ты сечешь, сыщик, — с одобрением заметил Казарян.

У «восьмерки» маялся Алик.

— Ну, что там? — азартно полюбопытствовал он.

— Там — ничего хорошего, — Казарян обошел машину, сел за руль. — Садись, поедем.

— Куда? — обиженно спросил Алик.

— К тебе! — заорал Казарян. — Садись, кому говорю!!!

— Нервные все очень, — ворчал Алик. — Что там Ларионов, можете сказать?

Они выехали к Пушкинской площади. У светофора остановились, и тогда Казарян удостоил его ответом:

— Скот твой Ларионов.

— Ну, допустим, он не мой, а ваш…

— Санька, — Казаряна вдруг осенило. — Не мог он так, ни с того, ни с сего. Может, откуда-нибудь надавили?

— Все может быть, — вяло согласился Смирнов. И тут Казаряна осенило еще раз:

— Алик, а твоего однокашника Грекова Владлена за бока взять можно?

— Владлена Грекова можно взять за бока, — подчеркнуто официально ответил Алик. — Только вот на какой предмет? Вы же не изволили мне ничего объяснить.

— Приедем к тебе — объясним, — пообещал Казарян.

Приехали и объяснили. Алик взялся за телефон. Помощник Грекова сказал ему, что Владлен Андреевич проводит ответственное совещание, и, как только он хоть ненамного освободится, то он — помощник — доложит ему.

— А как скоро это может произойти?

— Не ранее, чем через час, — не порадовал Алика помощник. — Как только это произойдет, я немедленно вам позвоню. Продиктуйте, пожалуйста, ваш телефон. — Алик продиктовал и повесил трубку.

— Он кто теперь в нашей конторе? — спросил Смирнов.

— Большой бугор. Начальник нашего любезного Сережи, — ответил за Алика Казарян.

— Начальники растут, как грибы, — непонятно, радуясь или огорчаясь, — ответил Смирнов.

— Ни дня оперативной работы, и гляди-ка ты — наш профессионал номер один! — прямо-таки задыхаясь от восторга, воскликнул Казарян.

— Да ладно, ребята — попытался утихомирить их Алик. — Сами же на прием к нему напрашиваемся и сами загодя обсираем.

— А мы что? А мы ничего, — ернически обнародовал их общую со Смирновым лояльность Казарян.

— Хуже нет — ждать да догонять, — зевнув, заметил Алик. — И не выспался.

— Хуже — убегать, когда догоняют, — поправил его Смирнов и решил за всех: — Будем ждать.

— Вот так сидеть и ждать? — Алик вопросами хотел уточнить их будущее времяпровождение.

— Вот так сидеть и ждать, — отрезал Смирнов.

— Алик, а почему мы беспрекословно подчиняемся ему? — вдруг прозрев, изумился Казарян. — Кто он такой, по сути? Отставной старый хрен с весьма сомнительным высшим образованием. А мы, интеллигенты, интеллектуальная элита, к мнению которой с почтением прислушивается всесоюзная общественность, покорно, не рассуждая, исполняем его капризы.

— Комплекс поколения, — четко ответил Алик. — Мы исторически обречены смотреть на них снизу вверх.

— Это почему же? — всерьез заинтересовался Смирнов. — И кто это — вы?

— Мы — поколение с четко определенными границами. — Алик основательно усаживался на своего любимого конька. — Границы эти определила война. Мы — это те, кто не воевал, но хорошо помнит войну. Мы — люди рождения с двадцать восьмого года по тридцать седьмой. Мы твердо знаем, что, воевавшие, такие, как ты, Санька, спасли нас. И сознаем это не разумом, не логическими построениями, а звериным ощущением тех лет. Эмоциональной памятью о пустом желудке, привычке к опасности бомбардировок, о желтом язычке коптилки, о сыпном тифе на вокзалах, набитых бабами с детьми, неизвестно куда едущими и когда уезжающими. Я помню, Саня, время вашего возвращения. Именно тогда вошла в нас вина за то, что вернулись немногие из вас. Разница между нами и вами от двух до десяти лет, но эта разница решила все. Вы — мужчины, солдаты, мы — пацаны. На всю жизнь — робость перед вами и вина. И это — беда наша. Мы навсегда остались мальчишками, боявшимися, не из-за трусости, нет, из-за беспредельного благоговения перед вами, сделать самостоятельный решающий шаг, определяющий историческую значимость того или иного поколения. И не сделавшие этого шага. Поэтому мы, по серьезному счету, взрослые, созревшие для реальных действий люди, никаких действий не совершили, проигрывая по очереди год пятьдесят третий, год пятьдесят шестой…

— Выходит, мы во всем виноваты, — иронизируя, пробубнил Смирнов.

— Не во всем, но виноваты. Скорее, даже не вы, а война. Она приучила вас к мысли, что приказ командира — закон для подчиненного. И вы все эти годы ждали приказа. А мы глядели на вас и ждали, что сделаете вы.

— Ты знаешь, Алька, почему самая любимая моя картина — «Зеркало» Тарковского? — перебил его Казарян. — Вот из-за этого чувства неизбывной вины. Вины за все: за прошлое, за настоящее, за будущее всех людей. Вина и боль за то, что нам не дано ничего исправить в этой жизни. Ни ему, ни тебе, ни мне.

— Пытаемся, Рома, пытаемся. Вы заметили, что авангард, яростно бьющийся сегодня за перемены, — люди нашего поколения. Мы еще пытаемся сделать тот несделанный тридцать лет тому назад шаг.

— Что же ты на днях орал, что вы выдохлись, что на пенсию пора? — торжествующе уличил Алика Смирнов. — Тогда врал или сейчас врешь?

— Не врал тогда, не вру и сейчас. Конечно, поздно начинать второй раз, в одну и ту же реку не войдешь дважды. Но кому-то надо начинать! Вы одряхлели, как воспитано следующее поколение и кем, мы знаем.

— Вами, вами воспитанное, — уличил уязвленный замечанием о дряхлости Смирнов.

— И нами тоже, — согласился Алик. — Еще одна наша вина…

Зазвонил телефон. Алик снял трубку:

— Тебя, Саня. Махов.

Смирнов взял трубку, долго слушал. Потом сказал озабоченно:

— Да, хреновато у нас с вами получается. Опаздываем. Пусть дома спросит, по приятелям пройдется. — Опять стал слушать. — Ну, тогда пусть по официальным каналам.

Положил трубку, растер ладонями лицо.

— Что там, Саня? — спросил Казарян.

— Водила, который, вероятнее всего, залил из бетоновоза подвал в «Привале», пропал. В журнале диспетчера значится, что он из-за испорченного мотора в ночь с двадцать первого на двадцать второе вынужден был слить бетон на свалке. С ним бы задушевно про эту свалку поговорить, а он пропал.

— Думаешь, они? — осторожно поинтересовался Казарян.

— А кто же еще, — раздраженно ответил Смирнов.

— Тогда вряд ли найдут.

— Вот именно, — Смирнов встал и вышел на балкон «Привалом» еще раз полюбоваться. Опять зазвонил телефон.

— У меня зазвонил телефон. Кто говорит? Слон. Откуда? От верблюда, — обратился к Чуковскому Казарян. Алик снял трубку и скорчил лицо: заткнись, мол, Казарян.

— Да. Да. Да. Спасибо вам большое, — и положил трубку.

— Ну, и что тебе сообщили от верблюда?

— Сообщили, что верблюд ждет нас в шесть часов. Санька, иди сюда, — позвал Алик. Смирнов вернулся с балкона. — Греков приглашает нас к шести.

Смирнов глянул на часы и взвыл:

— Господи, еще три часа!

— Как раз неторопливо успеем пожрать.

— У меня жрать нечего, — предупредил Алик. — Вообще-то на рынок, в магазин надо смотаться.

— Рынок, магазин отменяются. Все, как один, в «Узбекистан», — возгласил Алик и поднялся.

— Лагманчика бы неплохо, — помечтал Алик. — Но там очередь всегда.

— Это смотря для кого, — срезал Казарян. — Вперед, бойцы!

И бойцы двинулись вперед.

Отобедали в «Узбекистане» в отдельном кабинете с большим удовольствием. Несмотря на постоянное намерение Алика это удовольствие отравить нытьем. Он ныл на протяжении всего обеда. Его не устраивало, что они, как заключенные, в обезличенном кабинете — номере, а не в большом по-мусульмански разрисованном зале, его не устраивало, что шашлык — не узбекский (мясо юного барашка с ребрышками и специфически мариновано), а обыкновенный карский; его не устраивало, что исчез с территории бассейн, с которым у него, Алика, так много связано. Вот эта последняя претензия вывела Смирнова из себя:

— Ты свою ретро-ностальгию брось, — окрысился он. — Знаю я, что у тебя с бассейном связано. По молодости лет и по пьянке ты изволил помочиться в этот бассейн. Еле тебя у ребят из «Полтинника» отбил.

— Все-то ты, Санька, опошлишь, — искренно огорчился Алик. — Я-то о том случае и знать забыл, а ты… Я помню другое: августовский темный вечер, столик у воды, а за столиком девушка, которую я тогда любил. Я робел, я хотел объясниться…

— И, помочившись в бассейн, объяснился, — бестактно, грубо довершил Алькин лирический рассказ Казарян и заржал, как конь.

— Примитивные вы люди, — высказал свое мнение об уровне развития своих друзей Алик и посмотрел на часы. — Ого, уже половина шестого. Закругляемся.

На обширной стоянке у тоскливого квадратного здания новой архитектуры они выбрались из казаряновской «восьмерки». Было без десяти шесть.

— А ты что делать будешь? — спросил Алик у Казаряна.

— Я-то? Вас подожду. В машине посижу, в антикварный магазин напротив загляну, по Якиманке погуляю. Давно здесь не был.

В это важное здание Смирнов и Алик проникли без пропуска: от самых входных дверей их уважительно сопровождал молодой предупредительно вежливый помощник Грекова.

Поднялись каким-то особым лифтом и прошли в отдельную коридорную загогулину, в которой находился кабинет Грекова.

Все-таки жидковат современный интерьер: светлое дерево, долженствующее придавать помещению легкость и праздничность, выглядело как покрашенная картонка, которой поспешно и на короткий срок перегородили необъятный нежилой сарай.

Греков, ожидая их в приемной, вяло перебрехивался с хорошенькой секретаршей.

— Ну, здравствуйте, — сказал он, обнял Алика и Смирнова за плечи и повел их в кабинет.

Как был одет Владлен Греков? Светлый, почти белый костюм, ярко-голубая накрахмаленная рубашка без галстука, голубой замши легчайшие мокасины — все, как влитое, сидело на ладном, ловком теле. Греков за свой стол не сел. Все трое уселись в углу на креслах, у журнального столика.

— Так что же у вас там, братцы мои, произошло?

Братцы рассказали, что произошло. Точнее, один братец — Смирнов.

— Да… Как говорится формально — прав, а по сути — издевательство. Особенно эти угрозы насчет двадцати четырех часов. — Греков встал с кресла, прошел к столу, сказал в селектор секретарше:

— Светочка, с Ларионовым соедини… Если он, конечно, на работе.

Ларионов на работе был.

— Греков. Ты что ж, Сергей Валентинович, заслуженных людей обижаешь?.. Я Смирнова, Смирнова имею в виду… Так ведь боевой конь при звуке трубы… Понимаю тебя, понимаю… Но эти твои угрозы… Учти, мы в обиду наших ветеранов никому и никогда не дадим… Он не будет… — Греков ладонью прикрыл микрофон и спросил у Смирнова: — Саня, не будешь?

— Буду, — голосом из подземелья отозвался Смирнов.

Греков захохотал. Отхохотался, снял ладошку с микрофона и сказал:

— Он больше не будет. У меня все.

Греков вернулся к журнальному столику, завалился в кресло:

— Я его не оправдываю, братцы, но его понять можно. Теперь страшнее зверя, чем прокурорский надзор, нет. — Греков был строг, но справедлив в оценках. Оценив все, решил покончить с делами: — В общем, Саня, живи спокойно и спокойно действуй, но действуй в рамках дозволенного.

— Я всегда стараюсь действовать в дозволенных рамках, — противным голосом начал Смирнов, но Греков, прерывая, положил руку на его плечо:

— Ну, ну, не ершись, Саня. Я сказал, все будет в порядке, значит, будет в порядке. По чашечке кофе? Света живо сварганит.

— Нас Роман в машине ждет, — подал голос Алик.

— То-то я смотрю: третьего мушкетера не хватает. Что ж с вами не зашел?

— Счел неудобным, Влад.

— Вот, вот, так и живем, — Греков возмущенно переменил позу: была правая нога перекинута на левую, теперь левую перекинул на правую. — Дела, спешка, суета и условности, условности табеля о рангах. Поэтому теряем старые дружеские связи, видимся друг с другом только по необходимости. Когда мы с тобой, Алик, последний раз по-человечески поговорить смогли? У тебя на остоженском новоселье. Это ж года полтора тому назад. Я не ошибаюсь?

— В апреле прошлого года, — уточнил Алик.

— Ребятки, — осенило Грекова, — приезжайте ко мне на дачу в это воскресенье. Старое вспомним, посидим, как следует. У меня дача на водохранилище. Да ты же, Алька, у меня там был. Я сейчас один, семья на Рижском взморье…

— Был. Три года тому назад. Спасибо за приглашение. Постараемся, — Алик поднялся.

Встал и Смирнов. Греков провожал их до дверей. И у дверей его осенило второй раз:

— А что, Саня, может, вернешься в кадры? Дурацкие и подлые наветы на твою работу в Азии давно отметены. Твои же опыт, хватка, принципиальность — бесценны и очень нужны сегодня, именно сегодня. Ну, как ты, Саня?

— Я подумаю, — вежливо ответил Смирнов.

— Что ж, это твое право, — сказал Греков и сердечно пожал им руки.

В сопровождении помощника они спустились вниз.

— Ну, что там? — полюбопытствовал Казарян, когда Смирнов и Алик подошли к машине, не дотерпев, пока они обоснуются в салоне. Но они не спеша устраивались, и только после этого Алик загадочно заявил:

— Нет, начальники — не чета нам, начальники — великие люди. Непримиримо конфликтующие стороны остались при своих, и в то же время почему-то довольны донельзя. Если б начальников не было, все рухнуло бы в ожесточенной борьбе.

— Ты конкретно о деле можешь говорить? — рассердился Казарян.

— Могу. Во всяком случае, в ближайшее время Саньку из Москвы не вышлют.

— С паршивой овцы хоть файф-о-клок, — удовлетворенно заметил Казарян. — Куда теперь, солдаты невидимого фронта?

— Подкинь меня в редакцию, — попросил Алик. — А сами решайте, чем вечер занять.

Доставили Алика на Пушкинскую.

— Я дома буду к двенадцати, — сказал он, вылезая. — Ты доставь Саньку к этому времени.

Казарян позвонил, и они поехали за Галочкой. Влетев на переднее сиденье, она сообщила:

— Вас, Роман Суренович, на студии обыскались. Актив какой-то, на котором вы должны были выступать.

— Не до активов мне сейчас, — сказал Казарян, и вдруг обиделся: — И, вообще, я в простое, что хочу, то и делаю. Могут не беспокоиться.

— А они уже не беспокоятся. Побеспокоились, побеспокоились и успокоились.

— Вот и слава Богу, — удовлетворился Казарян.

— Что физик? — бестактно спросил Смирнов, чтобы влезть в беседу.

— А что физик? — беспечно сказала Галочка. — В связи с какой-то научной победой в лаборатории спирту нажрались, и он пришел домой в полных кусках. Сейчас спит.

— Хорошо физикам, — позавидовал Смирнов.

— Чем займем вечерок? — спросил Казарян. — Думай, Галка.

— Кататься. Хочу кататься. Чтобы из Москвы уехать, чтобы скорость, чтобы ветер. Одурела от жары, от каменных зданий…

— В Загорск давай, — предложил Смирнов. — И церкви посмотрим, и трасса отличная.

— Не надоела тебе эта дорожка? — ехидно осведомился Казарян.

— Да иди ты…

— Только чур, после Окружной я за рулем, — хищно потребовала Галочка.

— Ехать, так ехать! — Казарян решительно развернулся, и они понеслись привычным путем.

Поселки, перелески, мосты. И ветер, желанный ветер. С ходу, приступом взяли пригородную горку и ворвались в Загорск.

С непривычки слегка обалдели от смены темпа, когда, припарковав машину, они вышли на волю у монастыря. Неторопливо передвигались по горбатым улицам прохожие, почтительно молчаливы были иностранные туристы, дисциплинированным ручейком вливаясь в «Икарус», целеустремленно, но благолепно ходили монахи по своим божеским делам.

— Одесную — природа, богом благословенная, ошую — храмы рукотворные. Лепо, — перешел на церковно-славянский Казарян.

В умиротворении походили по монастырю, а когда стало смеркаться — около десяти — заторопились: хотели успеть поужинать в «Сказке».

Успели. В этом малолюдном сегодня загородном ресторане они поужинали тихо, спокойно и без разговоров. Ни о чем не надо было говорить, просто было очень хорошо. Всем троим.

* * *

— Осоловела от еды. Дремать буду, — решила Галочка и уступила руль Казаряну. Казарян вел машину без Галочкиного взвинченного азарта, уверенно, плавно, но на той же скорости. Не отрывая взгляда от дороги, он одной рукой включил приемник и попал на «Рапсодию в голубом» Гершвина. Галочка с закрытыми глазами тихонько и удачно начала подмурлыкивать. Стало совсем хорошо, дальше некуда.

Доставили Галочку.

— Физику привет передавай, — сказал на прощанье Смирнов.

— Когда проспится, передам, — пообещала Галочка.

А вот и дом родной. Спустились от Остоженки и остановились у подъезда.

— Спасибо, Рома, за прекрасный вечер, — захлопнув снаружи дверцу, в окошко сказал Смирнов.

— Завтра к девяти я у вас, — ответил Казарян на невысказанный вопрос и медленно тронулся.

Смирнов стоял и смотрел, как «восьмерка» катила к набережной.

— Помогите, помогите! — призвал вдруг пронзительный женский голос, и сразу же неподдельный, звериный от дикой боли крик: — А-а-а!!!

Крик шел сверху, от пустыря на месте снесенного ветхого дома. Смирнов кинулся туда, на ходу вытаскивая пистолет. Когда он вырвался из черной ночной тени дерева, опять Бог, солдатский Бог отдал мгновенный приказ: падай! Одновременно с его падением раздалась резкая автоматная очередь. Мимо, мимо! Смирнов скатился с высокого тротуара в его тень на проезжую часть, тщетно стараясь вырвать запутавшийся в ремнях пистолет.

Из каменной подворотни появился человек. Он целился в Смирнова из миниатюрного автомата, целился тщательно, наверняка.

Ниоткуда на освещенной мостовой возник второй человек. Раскорячившись и держа пистолет двумя руками, он слал пулю за пулей в человека с автоматом, который на свою беду за миг до этого видел только Смирнова. Человек с автоматом опустил автомат, постоял секунду и рухнул.

От набережной на бешеной скорости неслась казаряновская машина. Человек с пистолетом помог Смирнову подняться.

— Саня, ты живой?! — проорал вырвавшийся из машины Казарян.

Стоявший на слабых ногах Смирнов очнулся вдруг и заорал тоже:

— Рома, там наверху, на пустыре, только что баба была. Поймай ее! — И, вытащив наконец парабеллум, протянул его Казаряну. Казарян схватил пистолет и рванулся наверх.

В окнах ближайших домов загорелся свет.

Человек с автоматом лежал лицом вниз, раскинув руки. Смирнов и человек с пистолетом направились к нему. Смирнов хромал сильнее обычного.

— Вас не задело, Александр Иванович? — спросил человек с пистолетом. И только сейчас Смирнов узнал его:

— Сырцов?

— Я, Александр Иванович. Что у вас с ногой?

Смирнов с трудом согнул хромую ногу, посмотрел на ботинок. Каблук его выходного австрийского башмака был срезан, как ножом. Засмеялся нервно, пояснил:

— Кривая нога лечь вовремя не успела. Вот каблуку и досталось.

От подъезда бежал Алик. Добежал, прижал Смирнова к себе:

— Ты живой, живой, старый дурак!

Смирнов осторожно освободился от Алькиных рук и предложил Сырцову:

— Давай-ка клиента повнимательней осмотрим.

Подошли к телу вплотную, не трогая, стали рассматривать.

— А что у него за машинка? — спросил Смирнов. Сырцов не успел ответить — опередил Алик:

— Укороченный «Калашников». — И, оправдываясь, под удивленными взглядами Смирнова и Сырцова пояснил свою осведомленность: — Во всех американских проспектах он изображен.

— Кто ты такой? — Смирнов присел на корточки, чтобы получше рассмотреть клиента. И первое, что он увидел, была наколка на правой руке. Голубыми контурами изображенные спасательный круг и якорь. Смирнов спросил у Сырцова:

— Леонид где? Паренек по его части.

— Патрульная машина подъедет, и я его вызову.

— А ты как здесь оказался?

— У нас здесь вторые сутки пост, Александр Иванович.

— Ясненько. Ай да Махов! — Смирнов еще раз глянул на тело молодого человека без особых примет. — А стреляешь ты, Сырцов, лихо.

— Я не стрелять должен был, а взять его. Как же я его не заметил до вашего приезда?

— Ты не одного, ты по крайней мере троих не заметил.

— Как троих?

— Да так. Этого вон, сигнальщика, который его оповестил.

— Саня, — перебил его Алик, — Ромка бабу какую-то ведет.

— А третий с этой бабой был, — завершил перечисление тех, кого не заметил Сырцов, Смирнов, глядя, как сверху приближаются Казарян с бабой.

Казарян вел расхристанную зареванную не бабу — молодку — вел, придерживая ее за плечо, чтобы не побежала, куда не надо. Молодка была титяста до невозможности — того женского генотипа, в котором торжествует странная закономерность: чем больше бюст, тем стесаннее бедра. Милая эта парочка подошла. Молодка всхлипывала.

— Ты почему звала на помощь? — спросил Смирнов.

— Он попросил, — ответила молодка и зашлась икотным плачем.

Смирнов терпеливо дождался, пока рыдания поутихли малость, и задал второй вопрос:

— Кто он? Рассказывай подробно.

— Леопольдом назвался. В честь меня, говорит, кота в мультяшке назвали. Он со мной в баре на Остоженке познакомился, я Лариску ждала, а он подсел.

— Где ж ты надралась? Бар-то безалкогольный.

— У него с собой было. Мы в баре посидели, посидели, а Лариски все нет. Он и говорит: пойдем, Таня, на волю, выпьем. Стакан в баре взяли и пошли. Здесь вот на лавочке устроились. Выпили, а он и говорит: «Хочу, Таня, своего приятеля проверить, — смелый он или трусливый. Когда он домой будет возвращаться, ты закричишь: „Помогите, помогите“. Если он сюда побежит — то храбрый, если не побежит, — то трус». Вот я и заорала громко, как он просил.

— А взвыла так громко отчего?

— Тут взвоешь. Я крикнула два раза «помогите», а он как за сосок крутанет, крутанет! Да так больно, так больно!

— Как же он сразу так точно за сосок твой ухватился?

— А он не сразу. Он для своего удовольствия меня за пазухой шарил.

— Контрактованная, что ли, лимитчица?

— Какая я вам лимитчица, — обиделась Таня. — Я пятый год в Москве. А он, как только меня за сосок помучил, вскочил и убежал.

И сверху, от Остоженки, и снизу, от набережной, донеслись тоскливые звуки милицейских сирен.

— Наконец-то, — облегченно сказал Сырцов.

Сверху прибыла патрульная — газик, снизу — оперативная — «Волга». Сырцов подошел к «Волге», предъявил в окошко удостоверение и громко сказал:

— Общемосковская операция. Прошу срочно соединиться с дежурным и доложить следующее: немедленно необходим капитан Махов. На участке старшего лейтенанта Сырцова ЧП.

В «Волге» засуетились, стали кричать в телефон. Смирнов подсказал Сырцову:

— Скажи им, чтобы пустырь сейчас же прочесали. Пусть бутылку и стакан ищут. А то вон, столпились, дармоеды чертовы!

Действительно, милиционеры из «газика» с интересом рассматривали труп.

— Дело есть, ребята, — бодро оповестил милиционер Сырцов и повел их на пустырь.

Освещенные окна вокруг распахнулись: с прибытием милиции для зрителей экстраординарного происшествия безопасность была обеспечена, и зрители с комфортом приступили к основному занятию зрителей — зреть.

— А мне что сделают? — встрепенулась Таня, с надеждой глядя на Казаряна и Смирнова.

— Еще раз сосок крутить будут, — пообещал Казарян.

— Сейчас начальник большой приедет, он с тобой разберется, — успокоил ее Смирнов.

— А в тюрьму не посадят? — крученье соска она была готова вытерпеть еще раз, только бы в тюрьму не сажали.

— Не посадят.

— Саня, из автомата по тебе стреляли? — спросил Алик, зная, что это так.

— Знаешь, он мне башмак испортил, — вспомнил Смирнов и, стоя на одной ноге, снял испорченный башмак. Смирнов стоял, как аист, а Казарян и Алик рассматривали башмак.

— Новый каблук набить, и все. Плевое дело. Завтра к сапожнику снесем, и будет твой австрийский башмак, как новый. — Успокоил Смирнова Казарян, а Алик обеспокоился:

— Саня, где твоя палка?

— Черт ее знает. Где-то здесь должна быть.

Поискали и нашли. Вернулся Сырцов. Предложил заботливо:

— Александр Иванович, может, вы домой пойдете? Отдохнете пока? Когда нужда в вас появится, мы с Маховым к вам придем.

— Бутылку и стакан нашли?

— Бутылку нашли, а стакан ищут.

— Пойдем, Саня, — поддержал Сырцова Алик.

Смирнов залег в кресло и попросил:

— Водки. Стакан. Полный.

Алик метнулся на кухню, а Казарян присел рядом.

— Худо, Саня? — осторожно спросил он.

— Хуже не бывает, — признался Смирнов. — Трясусь, как овечий хвост. Помнишь, как полчаса тому назад я сказал про прекрасный сегодняшний вечер. Ничего себе вечерок выдался.

Вернулся Алик с гладким полным стаканом и куском черного хлеба: смирновские вкусы знал. Чтобы удобнее было пить, Смирнов перевел себя из лежачего положения в сидячее. Вздохнул глубоко, решился и, не отрываясь, перелил содержимое стакана в себя. Сдерживая дыхание, нюхнул хлебушка, потом откусил кусочек и, покатав его во рту, проглотил.

— Прошло, — через некоторое время признал он, откинулся в кресле — ждать благодетельного удара.

— Как же ты, Рома, допустил такое? — с упреком спросил Алик.

— Я его к порогу, понимаешь, к порогу подвез, а когда поехал, в зеркало за ним следил. — Казарян вину свою знал, он просто объяснял, как это получилось. — В башку не пришло, что они его бабьим криком от подъезда выманят.

— Не казнись, Рома, — Смирнов слегка поплыл и заговорил: — Просто они хорошо продумали свою операцию, а мы слегка расслабились.

— Хорошо продумали, а в тебя промахнулись, — не ощущая кощунственности своей фразы, уличил Смирнова в неточности Алик.

— Это не они промахнулись, это я от них ушел, — высокомерно отпарировал Смирнов. — Оказывается, фронт сидит во мне и будет сидеть до конца жизни. Не даром один знакомый танкист все время приговаривал: «Болванка до моего танка пяти метров не долетела, а я, сталинский танкист, уже в кювете».

— Как ты все-таки смикитил? — осторожно спросил Казарян.

— Вот только сейчас просек: свет фонаря, освещенная площадка. Я из тьмы на нее шагнул и вдруг понял: если выстрелит, то сейчас. Ну, и рухнул как подкошенный.

— Бог за тебя, Саня, — признал Алик.

— Солдатский Бог, — уточнил Смирнов. — Алька, давай кино посмотрим, а? Но сегодня без выстрелов чтобы. Веселое что-нибудь. И еще полстакана налей.

Алик начал с последнего — принес полстакана и начал перебирать кассеты. Нашел, что надо, включил телевизор, включил деку. На экране возник Париж, а затем Мулен-Руж. Пошла программа знаменитого варьете. На уютную сцену вырвался новаторски обнаженный традиционный кордебалет. И тут Казаряна пробил неудержимый смех.

— Ты что, Рома? — встревожился Алик. Указывая пальцем на экран, Казарян продолжал хохотать. — Сбрендил, что ли?

Не отрывая глаз от обнаженных французских титек, Казарян сказал, давясь:

— Их бы, как Таньку, всех разом за соски крутануть…

И уже закатился, не сдерживаясь. Тут смех напал и на Алика со Смирновым. Алик грохнулся на диван и дрыгал ногами. Смирнов никак не мог выпить полстакана.

Задребезжал дверной звонок. Не прекращая смеяться, Алик пошел открывать.

Махов вошел в комнату и остановился в растерянности. Глядя на него, троица стала утихать.

— Садись, капитан, — смог наконец предложить Смирнов. — А Сырцов где?

— Занят пока, — ответил Махов, косясь на обнаженных девиц на экране. Троица на экран не смотрела: боялись нового приступа смеха.

— Хороший он у тебя паренек, — сказал Смирнов.

— Хороший-то хороший, а навалял.

— Ты его не дави, Леонид. Он один больше того, что сделал, сделать не мог. Для того, чтобы их опередить, нужно было перекрестное наблюдение. Как у них. Должно было быть задействовано не меньше трех оперативников, — порассуждал Смирнов и выпил наконец свои полстакана.

— Одного-то — на свой страх и риск, а вы — трое, — Махов не удержался, полюбопытствовал: — А что это вы такое смотрите?

— Программа французского варьете, — объяснил Алик.

— Да, — опомнился Махов. — Ни сегодня, ни завтра мы вас, Александр Иванович, беспокоить не будем. А денька через три вы уж дайте показания следователю. Договорились? Теперь насчет завтрашнего дня. Я попробую нажать, чтобы рабочие были…

— А Ларионов-то что?

— А Сергей Валентинович пока меня не вызывает. Ну, и я не высовываюсь. Да, я совсем забыл про вас, товарищ Казарян. Вы ведь свидетель…

— Я, пока Смирнов в Москве, с ним одной веревочкой. Так что, Леонид, всегда к вашим услугам.

— Тогда все, — решил так и не присевший Махов и направился к дверям. Погоревал на прощанье: — С вами бы посидеть, кино посмотреть, да дел невпроворот.

Было два часа ночи. В три уехал Казарян, Смирнов и Алик легли спать.

В девять часов утра бритый и уже позавтракавший Смирнов наяривал по телефону, Махова искал. Нашел и огорчился: не получилось у Махова, рабочие могли быть только после двух. Рассказал об этом Алику. Пригорюнились.

— Чем бы заняться? — с тоской вопросил Смирнов.

— Мне к одиннадцати на пресс-конференцию, а ты отдохни. Я в полвторого буду.

— Отдохнешь тут, — проворчал Смирнов.

— Ромку дождусь и поеду потихоньку, — Алик протяжно зевнул. — Не выспался.

— Как грудного дитятю, из рук в руки меня передаете.

В десять явился Казарян.

— Прошу извинить за опоздание. Увлекся воспитательным процессом.

— Сынка драл, что ли? — бесцеремонно поинтересовался Смирнов.

— Учил, — уклончиво ответил Казарян.

— Я пойду. Буду в половине второго, — объявил Алик и удалился, приветственно вознеся руку.

— До двух — пустое время, — сообщил Смирнов Казаряну, — что делать будем?

— Может, поспим? — мечтательно предположил Казарян.

— Да не могу я спать, — закапризничал Смирнов и вдруг вспомнил, ликуя: — Ромка, есть дело. Мои новые портки должны быть готовы к сегодняшнему дню. Вперед, за портками!

У подъезда их встретил милиционер Демидов в штатском. Он внимательно собачьими глазами осмотрел пожилую парочку и сказал:

— Здравствуйте, Александр Иванович. — А Казаряну кивнул.

— Здорово, Демидов, — без удовольствия поздоровался Смирнов. — А Сырцов где?

— Капитан отдыхать Сырцова отправил. Переживает парень. Первый раз в человека стрелял.

— Лучше было бы, если бы этот человек меня убил?

— Да нет, конечно. Только вот убил.

— Пускай привыкает, раз такую профессию избрал. Поехали, Рома. — И полез в «восьмерку», где уже сидел Казарян.

— Я с вами, Александр Иванович, — твердо сказал Демидов и ухватился за дверцу автомобиля.

Не обижать же паренька. Ему приказали.

— Тогда садись, телохранитель, — согласился Смирнов и пропустил Демидова на заднее сиденье.

— Куда? — голосом таксиста осведомился Казарян.

— На Рижский рынок.

Через зеркальце Смирнов посмотрел на Демидова. Тот сидел, нахохлившись.

— Пушка-то при тебе, защитник мой любезный?

— При мне, — ответил Демидов и непроизвольно пощупал слева пестренький свой пиджачок.

— А если что, стрелять из нее будешь?

— Это смотря в кого, — понял Демидов подначку и улыбнулся.

— Давно в милиции? — спросил Казарян.

— Второй год, — ответил Демидов и в свою очередь спросил: — А вы в кино работаете?

— В нем, служивый, в нем.

— А Гурченко знаете?

— Гурченко тебе зачем? Не по годам вроде.

— Просто интересно. Я ее книжку прочел.

— Так что же спрашиваешь? Ты же про нее все знаешь.

— Так то — книжка. А в жизни совсем другое.

— Хорошим книжкам надо верить, — изрек глубокомысленный Казарян и вырулил на стоянку у Рижского рынка. Виртуозно втиснулся в мелкую щель и остановился.

Вениамин Беленький встретил их приветливо, но сдержанно, ибо присутствие посторонних по старой привычке настораживало его.

— Ваши джинсы, — объявил он и кинул на прилавок элегантный пакет. Сквозь прозрачный пакет Смирнов орлиным взором углядел кожаную нашлепку на кармане штанов с надписью на иностранном языке «Bell».

— «Бел», — с трудом прочитал он. — Что это значит, Веня?

— Bell — по-английски колокол, — объяснил Вениамин. — А с другой стороны — начало моей фамилии — Беленький. Знак фирмы.

— Фирма веников не вяжет, — разглядывая извлеченные из пакета джинсы, заметил Казарян.

— Может быть, хотите примерить? — предложил Веня.

— А можно? — робко спросил Смирнов, вырвавший джинсы из рук Казаряна.

— Прошу, — Вениамин широким жестом указал за угол, где к стене государственной палатки была прикреплена согнутая полукругом проволока, на которой висела тряпицей ширмочка. На земле лежал чистый половичок. Смирнов скрылся за ширмой. Оставшиеся на свободе внимательно наблюдали за его ногами: они были видны из-за недоходящей до земли тряпицы. Ноги разулись у коврика, затем встали на коврик. Вниз пали старые штаны, ноги освободились от них, и штаны исчезли. Потом была одна нога в носке. Потом вторая в штанине, и, наконец, стали видны обе новые штанины. За ширмой чиркнула молния, и Смирнов явился на свет.

— Ну? — спросил он, топчась на месте, повернулся кругом.

— Высокий класс! — заорал Казарян. — Санька, едем к бабам!

— Хорошие джинсы, — одобрил Демидов.

Темно-серые джинсы и впрямь были хороши. Складные, ловко сидящие. Смирнов осмотрел себя там, где мог, подмигнул Вениамину и спросил у Демидова:

— Демидов, можно мы с Вениамином пошепчемся?

— Можно, — разрешил Демидов и покраснел.

Смирнов и Вениамин отошли к метро — там народу поменьше. Демидов зорко наблюдал за ними.

— Сколько я тебе должен? — перво-наперво спросил Смирнов.

— Как бы я хотел, чтобы это был подарок! — помечтал Веня.

— Подарка не приму.

— Да знаю я. Отстегивайте девяносто.

Отстегивая девяносто, Смирнов поинтересовался:

— Лешка у тебя не появлялся?

— Нет, после нашей с вами встречи, — нет.

— А он в Москве, не знаешь?

— Вряд ли. Первый его визит в Москве — всегда ко мне.

— Спасибо, Вениамин.

— За сведения или за джинсы?

— Какие там сведения! — ответил Смирнов и еще раз осмотрел себя. — Ну, будь здоров.

Он пожал Вениамину руку и махнул Казаряну и Демидову. Те подошли.

— Держи, — сказал Казарян и вручил Смирнову новый пакет со старыми штанами.

— Будьте счастливы, — Вениамин вежливо поклонился троице и поспешил к коммерческим делам.

В машине Смирнов вдруг сказал:

— Знаешь, Рома, что в последнее время приводит меня в некоторую оторопь? Бывшие мои клиенты, в свое время порядком поднатерпевшиеся от меня, искренне радуются встрече со мной. И никто из них, понимаешь, никто, не напоминает мне, что я в отставке, не у дел. Уж кому, кому, а им бы порезвиться сам Бог велел. Так нет. Зато бывшие мои коллеги вспоминают об этом в моем присутствии даже с каким-то сладострастием.

Такой несправедливости Демидов вытерпеть не мог и сказал с возмущением:

— Как вы так можете, Александр Иванович? В МУРе помнят вас. А у нас в отделе прям-таки преклоняются перед вами. Перед вами, как живым воплощением лучших и славных традиций московского сыска.

— Чего, чего? — Смирнов недопонял витиеватого Демидова. А Казаряна пробил смех, вроде того, что был вчера у телевизора. Отсмеялся и решил:

— Теперь ты, Саня, будешь проходить под кличкой «Живое воплощение».

— Кличка должна быть короткой и по существу, — проворчал Смирнов.

— Живое воплощение, — повторил Казарян и пришел к выводу: — По существу, Саня, по существу.

— Я что-то не так сказал? — робко спросил Демидов.

— Так, именно так, — энергично успокоил Казарян. — В десятку, в яблочко.

Приехали. Демидов остался у подъезда, а Смирнов и Казарян поднялись в квартиру.

— Давай, Рома, договоримся на будущее, пока милиции с нами нет, — начал Смирнов, усаживаясь в кресло и лишний раз любуясь новыми джинсами, — если то, что я предполагаю, подтвердится, то у тебя будет серьезное задание. Не посвящая Махова в наши дела, я просто намекну тебе, что пора действовать.

— Ты задание излагай, — Казарян скинул башмаки и лег на диван.

— Сегодня будешь колоть бармена Дениса. Мне думается, что его связь с твоим Миней не односторонняя. Денис — посредник. Между Миней и кем? Вот первый вопрос. Я догадываюсь, но хотелось бы доказательств.

— А если он не расколется?

— Если все будет как надо, он расколется, как орех.

— Саня, ну, скажи! — взмолился Казарян. Смирнов посмотрел на часы:

— Часика через два-три ты и сам все узнаешь.

— Шаманствуешь, старый хрен? — обиделся Казарян. — По Денису все?

— Не все. Прежде чем ты начнешь его колоть, ты должен его надежно спрятать. Лучше всего здесь, в Алькиной квартире. Сюда они не решатся сунуться.

— Могут убрать?

— Без всякого сомнения. Учти, если у меня одно дельце не выгорит, Денис — последняя ниточка.

— По твоему знаку я отлавливаю Дениса, привожу сюда и потрошу, — уточнил свое задание Казарян. — Так? Может, еще и Миню потрясти?

— Если понадобится. Он тоже на несколько концов выходит, которые ой как нам нужны… Но его хрен зацепишь, молчать будет до упора. Хотя со временем должен заговорить.

— У меня и сегодня заговорит, — заверил Казарян. — Все? Тогда я минут двадцать придавлю.

Казарян имел свойство в любом положении спать малыми дозами. И после таких кратковременных сеансов был свеж, как роза под дождем. Казарян спал на диване, а Смирнов дремал в кресле, когда вернулся Алик.

— Подъем! — садистски заорал он.

Казарян тотчас, но не открывая глаз, сел на диване, двумя руками пригладил жесткую свою армянскую шевелюру. Смирнов тяжело, как Вий, поднял веки и спросил:

— Там что — уже милиция приехала?

— Ага, — весело подтвердил Алик.

— Значит, сейчас Махов заявится, — Смирнов резко встал.

Алик ахнул:

— Откуда такие портки, Саня?

— О портках после. Не позднее четырех ты поставишь «Ниву» во дворе дома в начале Фрунзенской набережной, где «Гастроном». Ты его знаешь, это через дом от «Фитиля». Можешь меня ждать, можешь машину оставить, у меня же дубликаты ключей есть. Понятно?

— От милиции оторваться хочешь?

— От всех, — ответил Смирнов и, услышав звонок во входную дверь, заметил: — Вовремя поговорили.

Вошел Махов, сказал:

— Здравствуйте, Александр Иванович, рабочие прибыли и сейчас приступят.

В «Привале странников» было как в шахтерском забое лет шестьдесят тому назад. Отбойные молотки колотили, как крупнокалиберные пулеметы, поднималась тучей снизу непрозрачная пыль, и жарко стало, как в преисподней.

— Вы бы водичкой побрызгали, стахановцы, — на пределе прокричал Смирнов. Чтобы его услышать, трое рабочих выключили молотки. Смирнов повторил: — Вы бы водичкой побрызгали.

— А что — мысль, — обрадовался возможности прерваться старший. — Витек, сбегай-ка к дворнику, шланг принеси, а мы перекурим пока.

Рабочий по имени Витек не спеша удалился. Махов спросил у старшего:

— На сколько времени вам эта работа?

— Если скол оттаскивать поможете, то часа на полтора-два.

— Поможем. Только вы уж, пожалуйста, побыстрее.

— А что ищете-то?

— Клад, — встрял в разговор Смирнов, зная, чем поддержать энтузиазм тружеников коммунального хозяйства.

— Гляди ты! — обрадовался старший. — А большой?

— Отроете — посмотрим.

Витек протянул шланг от скверика, от садового крана и включил его. Тонкая струя зашевелилась и выпустила струю. Старший подхватил струю и, поприжав большим пальцем дырку, водяным веером прошелся по помещению. Пыль стала оседать.

— Ну, дедок, ну, молодец! — имея в виду Смирнова, радовался старший.

— Вы бетон почаще смачивайте, — посоветовал на прощанье Смирнов. И Махову: — Выйдем, Леонид.

Вышли. Махов глазами отыскал бьющих баклуши оперативников и приказал:

— Вы там рабочим помогите осколки оттаскивать.

Оперативники послушно, но без радости отправились в здание. Смирнов и Махов устроились в скверике.

— Леонид, ты списки, о которых я просил, принес?

— Вот они, — Махов достал из кармана бумаги. Смирнов взял бумаги и, не заглядывая в них, невинно поинтересовался:

— Списки ты составлял по телефонной справке управления?

— По-прежнему держите меня за лоха. Нет, Александр Иванович, это копии ежегодных официальных актов.

— Я посмотрю? — из вежливости спросил разрешения Смирнов и, не ожидая маховского ответа, стал листать бумаги. Потом изучать. Потом попросил у Махова ручку и отметил важное для себя жирными галочками на полях.

— Что вы отметили, Александр Иванович? — спросил Махов, принимая возвращенные Смирновым бумаги. Принял, сложил вдвое, сунул в карман.

— После скажу, — Смирнов откинулся на скамейке. — Позагораем, Леонид?

Подошли Алик с Казаряном, уселись рядом.

— Ну, как там? — задал постоянный свой вопрос Алик.

— Долбают, — дал исчерпывающую информацию Смирнов.

Дожидаясь, уныло сидели, перебрехиваясь ни о чем. Через полчаса Алик ушел. Через час, наверное, из «Привала» выскочил один из оперативников и закричал:

— Товарищ капитан! Рабочие вас зовут!

— Пойдемте, Александр Иванович, — пригласил Махов, и они пошли. Казарян — следом.

— Что у вас? — спросил Махов, с солнца плохо видя в помещении.

— До какого-то покрытия дошли, начальник, — доложил старший.

Махов спрыгнул в глубокую, в человеческий рост, яму и там нагнулся.

— Пластик какой-то, в кирпичную кладку разрисованный, — сообщил он наверх.

— Понятно. Облицовку со стены сорвали, — вспомнил старинный кирпич Смирнов. — Пусть отбивают до края, чтобы отогнуть можно было.

Махов выбрался из ямы, а в ней по-новому загрохотали отбойные молотки и грохотали еще минут десять. Умолкли разом, и голос старшего возвестил:

— Край, начальники!

Махов опять прыгнул в яму и оттуда потребовал:

— Нож!

Один из оперативников кинул вниз финку в футляре. Там, внизу, Махов надрезал в двух местах пластик и попросил рабочих:

— Потяните-ка, братцы.

Рванули. Оторвали и стали загибать кусок метра в полтора. Загнули и увидели деформированный мужской труп в лиловом шелковом костюме и руку второго, еще не освобожденного от пластика и бетона трупа.

— Всем наверх, — приказал Махов. Вылезли рабочие. Вылез и сам Махов. Спросил у Смирнова:

— Как решим, Александр Иванович? Продолжать раскалывать или подождать?

Не отвечая ему, Смирнов присел на корточки у края ямы, — получше хотел рассмотреть, что там. Рассмотрел. Крикнул:

— Роман!

Подошел Роман, присел рядом, присвистнул и догадался:

— Привал странников.

— Теперь тебе все ясно? — спросил Смирнов и посмотрел Казаряну в глаза.

— Абсолютно! — заверил Казарян, хлопнул себя по коленям и поднялся с корточек. — Это зрелище не для меня. Я пошел, Саня. А вы уж тут без меня шуруйте.

Махов проводил Казаряна взглядом и повторил вопрос:

— Ну как, Александр Иванович?

— Сделай десятиминутный перерыв, Леонид. Только пусть рабочие и оперативники здесь останутся. Через десять минут продолжите. А сейчас у меня к тебе разговор есть. Выйдем.

А на улице — полный ажур. Солнышко светит, малые дети резвятся, очередь к винному отделу стоит. Да и Смирнов с Маховым имели вполне соответствующий вид — прогуливались.

— Дай-ка мне твои бумаги еще раз, — попросил Смирнов. Махов отдал бумаги. — Смотри, кого я тут из покойников отметил. Одиннадцать подпольных миллионеров-цеховиков. Не скажу, что все одиннадцать, но шесть-семь из них лежат у тебя в подвале.

— Понятно, почему вы опасались переговоров с лагерным управлением, — мгновенно сориентировался догадливый Махов. — Глотов, которым вы интересовались, по всей видимости, живой?

— Глотов был живым до прошлой субботы, — сказал Смирнов.

— Не понял, Александр Иванович.

— Потом объясню. А пока продолжай долбать подвал. Отроешь всех и открывай новое дело. Можешь особо не торопиться. — Смирнов глянул на часы. — Ого! Уже шестой. А мне в юридическую консультацию на Третьей Фрунзенской до шести надо быть. Леня, помни, вы еще ничего не нашли.

— Вас отвезут туда и обратно, — заверил Махов и, подойдя к дверям «Привала», крикнул: — Демидов!

Явился Демидов, осмотрел себя, отряхнулся слегка и сказал:

— Слушаю, Леонид.

— Будешь сопровождать Александра Ивановича.

По мановению маховской руки подъехала «Волга». Смирнов с Демидовым уселись в служебную машину и тронулись в путь по набережной. Проехали под Крымским мостом, проехали «Фитиль», и вдруг Смирнов хлопнул себя по лбу:

— Э, черт! Прибейся тут, — сказал он водителю, и тот притормозил. — Совсем забыл, что папиросы кончились. Я на минуту в магазин.

— Я с вами, — сообщил Демидов и вылез из машины вслед за Смирновым. — Поздно вы вспомнили, на малую дорожку не успели заехать.

— Да мы через бульвар, и порядок. Не баре.

Так, теперь для того, чтобы водиле на Комсомольский выбраться, надо три светофора миновать. По крайней мере, три минуты форы. Только бы одной из дур за прилавком не оказалось. В кондитерском отделе или в соках. В магазине нелюдно, до времени полковников из соседней конторы еще десять минут.

В отделе «Соки — воды» продавщицы не наблюдалось. Смирнов постучал монетой по прилавку. Нулевой эффект. Выкрикнул:

— Кто здесь работает?

Ни ответа, ни привета. Тогда он, глянув на Демидова, сказал:

— Сейчас я им устрою шахсей-вахсей!

И нырнул в магазинные кулисы. Выкрикнув еще раз для Демидова: «Эй, есть тут кто-нибудь?», он через обитую жестью служебную дверь выскочил во двор. Оглядевшись, быстро припер эту дверь снаружи одним из деревянных ящиков, наваленных здесь в изобилии, как рычагом.

Вот она, на противоестественно высоких колесах, кургузая родная «Нива». За рулем безмятежно восседал Алик. Смирнов уселся рядом и приказал:

— Гони. Налево вдоль желтого дома, на Комсомольский.

Алик рванул с места. Когда поворачивали на Комсомольский, Смирнов глянул в зеркальце. Жестяная дверь в «Гастрономе» была еще закрыта. Смирнов распоряжался:

— После светофора правее забирай. Под эстакаду и налево. А теперь в обратную сторону. — Развернулись у метро «Парк культуры». — Теперь сразу направо и мимо Института стоматологии в Теплый переулок. Все. Оторвались.

«Нива» пересекла Пироговку и мимо Академии Фрунзе спустилась в горбатые переулки. Здесь, рядом с домом, где когда-то был женский вытрезвитель, остановились.

— А сейчас что, Саня? — спросил Алик.

— Сейчас я за руль сяду. А ты пойдешь домой. Тут рядом.

— Я тебя одного не отпущу.

— Отпустишь. Не для этого я от милиции оторвался.

— Саня, если с тобой что-нибудь случится, я себе этого никогда не прощу.

— Что-нибудь — это шлепнут меня? Так никакой гарантии, что при тебе они этого не сделают. Скорее всего, и тебя вместе со мной шлепнут. За компанию. Ты хочешь мне помочь? Прекрасно! Так помогай мне! Сейчас ты вернешься туда и скажешь Махову, что если и он хочет мне по-настоящему помочь, пусть продолжает долбать «Привал» как можно больше. И чтобы ни один, кто знает о находке в «Привале», не выходил до десяти по крайней мере. Запомнил?

— Запомнил. — Алик вылез из машины, освобождая место за рулем.

— И вот еще, — Смирнов говорил, одновременно подгоняя сиденье под себя и проверяя приборную доску. — У меня путь неблизкий, туда и сюда — часов пять, а с разговорами и все шесть, потом дельце небольшое в Москве. Следовательно, до двух Махов может не беспокоиться. Ну, а если после двух меня не будет, пусть он начинает действовать. И с Романом обязательно посоветуется.

— Я заправился под завязку. Хватит тебе на сегодняшний вечер.

— Спасибо, вижу. До свиданья, Алька.

— Ни пуха, ни пера, — грустно пожелал Алик.

— К черту! — весело гаркнул Смирнов, и «Нива» нырнула на Саввинскую набережную. С набережной сделал разворот к Бородинскому мосту и прижался к тротуару. Вышел, посмотрел — проверился на всякий случай. Вроде чисто. Посмотрел на часы. Десять минут седьмого. Теперь бы дачников опередить, чтобы на трассе не притесняли.

Выбрался на Бородинский мост и после Дорогомиловской заставы вышел на трассу. В Москве сдерживался — дорога опасная, самое большое начальство по ней ездит, орудовцев, как собак нерезаных. За Окружной дал скорость.

— Волка ноги кормят. Дурная голова ногам покоя не дает, — бессмысленно бормотал Смирнов, прибавляя и прибавляя. — Волка ноги кормят. Дурная голова ногам покоя не дает…

Не до песен нынче было, не до расслабки. Успеть, всюду успеть — главная задача.

Скинул скорость у бетонки, здесь пост ГАИ, верноподданически миновал пост и опять стал потихонечку набирать скорость до ста двадцати. Вот и деревушка.

Дорога через осинник была, как и в прошлый раз, ободряюще пустынна. Узковата, правда, но ничего: рискнуть можно. Рискнул: двадцать километров за десять минут.

Ну, по морям по волнам, нынче здесь, завтра там. На горку, с горки. Площадь, собор. Интернациональная, Вторая Социалистическая. Стоп. Приехали.

Калитка была открыта, и дверь в дом — тоже. Смирнов позвал:

— Леша!

Никто не отозвался. Но все равно, значит, где-нибудь поблизости. Смирнов присел на ступеньку крыльца. Но был набран такой темп, что сидеть просто так не было никаких сил. Вскочил, вышел за калитку и стал ждать здесь, прогуливаясь по заросшей подорожником тропке, идущей вдоль забора. Наконец-то! Борзов беспечно приближался, держа в руках литровую банку с молоком.

— И опять дорогой гость! — приветствуя Смирнова, возгласил он. Правда, со значительно меньшей долей восторга, чем в прошлый раз. — Прошу в дом.

— Я ненадолго, Леша, — по возможности успокоил его Смирнов.

— Молочка парного не хотите? — спросил Алексей, когда они уселись за столом.

— Выпью с удовольствием.

Леша принес два стакана и осторожно налил в них из банки. Они одновременно — залпом — выпили.

— Так чем могу быть вам полезен, Александр Иванович? — спросил Леша, платочком промокнув рот.

— Мне крайне необходим твой самый богатый человек в Москве. Сегодня необходим.

— Мы же в прошлый раз обо всем поговорили, Александр Иванович.

— То в прошлый раз. В прошлый раз я предполагал, а теперь знаю. Дай мне его, Леша.

Леша посмотрел на Смирнова, улыбнулся и сказал:

— Нет.

— Как только команда узнает про открывшиеся обстоятельства, они прикончат его. Ты пойми, — эта встреча нужна ему больше, чем мне! Ради его блага, Леша!

— Милиция всегда действует ради нашего блага!

— Я — не из милиции.

— Все равно нет. — Алексей встал, подошел к окну. Смеркалось помаленьку.

— Я ведь его вычислю и по другим каналам выйду на него. Неужто ты этого понять не можешь?! Но время, время! Я в цейтноте, Алеша.

— Вы когда в Москву собираетесь возвращаться? — спросил Алексей, по-прежнему глядя в окно.

— Сейчас.

— Сейчас не советую. Вы гнать будете, а сумерки — самое коварное время. Не дай Бог, разобьетесь. Отдохните, через полчаса поедете. При фарах безопаснее: внимательней будете. Устали, небось?

— Как собака, — признался Смирнов. — Весь день пустой желудок, и есть не хочется.

— Прилягте, Александр Иванович, — предложил Алексей.

— Просто посижу немного, — сказал Смирнов и перебрался в кресло. Отпустил напряженные мышцы, раскинулся и закрыл глаза. Леша задернул занавески, включил мягкий нижний свет-торшер, устроился с книжкой в другое кресло. Картиночка эта напоминала нечто, описанное Диккенсом.

— Что читаешь? — не открывая глаз, спросил Смирнов.

— Диккенса, «Крошку Доррит».

— Успокаивает?

— Диккенс меня всегда успокаивает. Да вы отдыхайте, отдыхайте.

— Уже стемнело. Поеду, — решил Смирнов, отыскал палку и встал. — Может быть, все-таки сможешь, Леша?

— Нет. Я вам не верю, Александр Иванович. Вы — в азарте. Вы сегодня — не человек. Вы сыскарь. Простите меня.

— Бог простит. Не пришлось бы тебе горько пожалеть потом. Будь здоров. Не провожай.

Особенно торопиться уже не было смысла. «Нива» отрабатывала свои положенные восемьдесят, освещая фарами белые в резком свете фар стволы осин. Смирнов призадумался слегка, и поэтому увидел трайлер, подъехав к нему почти вплотную. Трайлер стоял поперек дороги, передними и задними колесами расположившись в кюветах по обе стороны дороги. Путь вперед был замурован.

Смирнов ударил по тормозам, почти на месте развернулся и дал газу. Но, подняв глаза, понял: мышеловка захлопнулась. В полукилометре стояли и ждали его два легковых автомобиля с включенными фарами. Шансов не было, но — была-не-была.

Смирнов, не сбавляя скорости, врубил дальний свет и направился на рандеву. Они его слепили, но и он их будет слепить. Ему рулить ослепленному, им — стрелять. Посмотрим, кто будет в выигрыше. Доехав до них метров пятьдесят, он скинул скорость, как бы собираясь остановиться, но, подойдя совсем впритык, кинул «Ниву» в кювет.

Ну, кургузая, ну, длинноногая, выручай! Он же помнил, как ее сестричка на телевизионном экране карабкалась чуть ли не на стену. Нырнув в кювет, «Нива» скособочилась, но пошла, пошла! Ну, а теперь на асфальт и долой всякий свет. Смирнов вырубил приборную доску, а, значит, и сигнальные фонари, и повел машину вслепую, по памяти. Он не видел почти ничего, но и они его не видели. Совсем. Игру в фары выиграл он. Совсем-то ничего осталось. Только до пригорочка, только до пригорочка и вниз. Вот он, пригорочек. И тут до него донеслась автоматная очередь. Поздно, поздно, фраера вонючие. Еще очередь. Вроде крышу задели.

Но он уже за пригорком. Включил фары и помчался.

Развернутся, посоветуются, что и как делать. Осторожно въедут в город: им незачем внимание привлекать. У него минуты две-три в запасе.

Он жестко тормознул у калитки и закричал:

— Леша, Леша! — Леша задерживался, и тогда Смирнов во весь голос добавил яростно, не остерегаясь: — Если ты, сявка, жить хочешь, надевай портки и в машину! У тебя — одна минута!

На ходу засовывая бумажник в карман куртки, подбежал Алексей, распахнул дверцу машины и поинтересовался довольно спокойно:

— Команда засекла?

— Не засекли, обложили. Быстренько глянь сзади на крышу: что там?

Алексей глянул, присвистнул, скоренько сел рядом со Смирновым и доложил:

— Слегка прошили сверху.

Смирнов на второй скорости поехал по Второй Социалистической неизвестно куда. Алексей освоился в новой ситуации и стал давать указания:

— Направо. Еще раз направо. Теперь через этот вот мостик. Ничего, он выдержит. Налево, прямо. Вот здесь остановимся.

— Зачем? — спросил Смирнов, автоматически подчинившись.

— Я за руль сяду. Вы же сами сказали, что обложили. Асфальт у нас в городе один в два конца. У них, я думаю, машины три. Так что асфальт они уже перекрыли.

— Садись, — согласился Смирнов. Алексей вылез из машины, а Смирнов передвинулся на пассажирское место. Устроившись, Алексей основательно поизучал управление, признавшись:

— Первый раз «Ниву» поведу.

— Как выбираться будем, Леша?

— Теперь это моя забота. В отличие от этих фраеров с пукалками я местный уроженец и знаю, как можно проехать и не по асфальту. Вы, Александр Иванович, главное держитесь покрепче, а то ненароком ветровое стекло вышибите. Ну, поехали!

— Обожди, — Смирнов положил ладонь на руку Алексея. — Ты убедился, что я не вру. Теперь ты должен поверить мне: если ты не отдашь этого человека, его убьют. Убьют немедленно, потому что не убили меня. У нас с тобой есть шанс опередить их, пока они будут ловить нас здесь. Ты отдашь мне этого человека?

— Да, — ответил Алексей и включил мотор.

Где-то на задворках, вброд переехали речушку. Началось: чуть пробитая в лучах тропка, просека, заросшая мелким кустарником, который корябал днище «Нивы», лесная дорога, извивающаяся, как змея, и опять тропка…

Это сказать легко — найди бармена Дениса и расколи до задницы. После того, что он увидел в «Привале», расколоть хлипкого маравихера из сферы обслуги — раз плюнуть, минутное дело. Но найти — задачка не из легких.

В «Космосе», при проникновении в который у Казаряна почтительно не потребовали оправдательных документов, он узнал, что Денис в законном отгуле. Оставалось добыть его домашний адрес. Вот здесь пришлось покрутиться. Размахивая мосфильмовским удостоверением и для еще большей убедительности билетом Союза кинематографистов, Казарян рассказывал всем и каждому в отдельности членам дружного коллектива ресторана о том, что он уговорил Дениса сниматься у него в картине в привычной для того роли бармена, что неожиданно съемку объекта, где занят Денис, назначили именно на сегодня, что с него, Казаряна, начальство снимет шкуру, если он эту съемку сорвет.

Мэтр, официанты, повара и уборщицы сочувствовали, естественно, увлеченному и симпатичному кинорежиссеру, но помочь ничем не могли — не знали они домашнего адреса Дениса. Контора была уже закрыта, а к представителю правоохранительных органов капитану Покатилову Казарян не счел целесообразным обращаться.

Кто ищет — тот всегда найдет. Только что вышедшая на смену томно-кокетливая волоокая девица, торговавшая со столика-лотка на колесиках, предварительно задав сакраментальный вопрос: «А зачем он вам?» и, выслушав неоднократно уже изложенный Казаряном ответ, так подробно описала путь к жилищу бармена, что стало ясно — этот путь она совершала не однажды.

Поочередно поцеловав ручку и щечку девицы, Казарян кинулся к своей «восьмерке». Было уже почти восемь часов. Время, время, времечко!

Денис жил на Садовом в трехэтажном флигеле, находящемся во дворе дома-громадины сталинской постройки. Есть еще в Москве такие дворы: отгороженные от глаз приезжих и туристов визитной карточкой столичного официоза, они живут спокойной домашней жизнью большой деревни.

В громадной квартире с окнами на уровне двора его встретили воспитанная мама и ученая сестра клиента. Встретили настороженно и весьма сухо объяснили, что Денис ушел по своим делам, но обещал скоро вернуться. Казарян поблагодарил, вышел во двор, сел на низкую, самодельную, серую от времени скамейку без спинки и стал ждать.

Где-то около девяти явился Денис. Он увидел Казаряна и остановился, решая сложную задачу, — узнавать или не узнавать.

— А ты еще живой? — зло удивился Казарян.

— А какой я должен быть? — с вызовом спросил Денис.

— Мертвый, красавец мой, мертвый! — объяснил Казарян и встал.

— Если вы шутите, то неудачно, — элегантно срезал его Денис.

— Слушай меня внимательно, Денис. В подвале бывшего кафе «Привал странников», где ты изволил подвизаться в качестве официанта, обнаружены трупы людей, погибших насильственной смертью, — Казарян обнял Дениса за плечи и потихоньку повел его к «восьмерке». Денис не сопротивлялся, шел покорно, — поплыл. — Как только твои работодатели узнают об этом, а узнают они вот-вот, если уже не узнали, тебя, свидетеля, постараются убрать. Ты ведь их знаешь, знаешь лучше, чем я.

— Вы куда меня хотите увезти? — опомнился Денис, когда Казарян, открыв дверцу, стал настойчиво усаживать его на сиденье. Опомнился, но сопротивлялся вяло: Казарян его все-таки усадил. Тронувшись не спеша, он продолжил свой монолог:

— Сейчас я отвезу тебя в надежное место, где они тебя не достанут. Не из-за твоих красивых глаз и усов, не из-за какой-то моей особой привязанности к тебе. В принципе, ты мне сильно не нравишься, особенно после того, как обидел моего лучшего друга, — Казарян говорил и говорил, не давая Денису сосредоточиться. — Но ты по-прежнему очень нужен этому моему другу, вернее, не ты, а то, что ты знаешь. Мы сейчас приедем, попьем чайку, если хочешь, я тебя даже коньячком угощу, и ты мне, как доктору, все-все расскажешь…

По набережной Яузы, мимо Котельников они выехали на набережную Москвы-реки и вдоль Кремлевской стены, задами бассейна подъехали к знакомому переулку и повернули в него.

— Нет. Нет! — закричал Денис. — Я туда не пойду!

— Туда ты не пойдешь, дурашка, — успокоил его Казарян, тормозя у подъезда. — Мои друзья вот здесь живут, ты что, забыл?

Расслабившийся от того, что не придется смотреть на трупы, Денис послушно проследовал за Казаряном в лифт.

В квартире был один Алик.

— Махов тебя все время спрашивал. Будет еще звонить, — доложил Алик.

— Свиреп?

— До невозможности. От Демидова, который Саньку упустил, только перья летели. А когда я ему передал, что Санька рекомендует ему, Махову, советоваться с Казаряном, он аж до потолка подпрыгнул. Орал: «Пожилая шпана! Бандиты-пенсионеры!»

— Тебе-то досталось?

— Еще как! Он ведь сразу сообразил, кто у Саньки на подставе с машиной был.

Денис стоял смирно, слушал и не слышал, ожидая своей участи. Казарян наконец вспомнил про него:

— Узнаешь, Алик? — И после Алькиного утвердительного кивка обрисовал перспективу: — Перед нами молодой человек, обеими ногами вляпавшийся в дерьмо. Для того, чтобы выбраться из вышеупомянутого дерьма, ему надо очень сильно стараться. И сейчас он будет стараться — рассказывать. Приготовь, Алик, чайку, можешь коньячок выставить, я ему обещал, и начнем слушать нашего дорогого бармена. Надеюсь, очень надеюсь, что он будет правдив.

На последнюю фразу Казарян нажал, но, посмотрев на Дениса, понял, что и нажимать-то особенно не надо. Как поплыл во дворе, так и плывет до сих пор. Подтолкнув в спину, Казарян тем самым указал Денису, куда ему сесть. Денис сел в кресло и выдохнул:

— Господи!

— А совсем недавно было так хорошо! Да, Денис? Иностранцы с конвертируемой валютой, щедрые перекупщики с большими пачками советских денежных знаков, девочки, у которых глаза становятся квадратными при виде как и инвалюты, так и обильных червонцев. Живи — не хочу! Почему же ты не захотел жить, а, Денис? — Казарян трепался, ожидая возвращения Алика. Играть таким мячиком, как Денис, следовало с партнером.

Пришел Алик с большим подносом, на котором — чайники, малый и большой, чашки, початая бутылка коньяка, рюмки, и по мелочи кое-что к чаю и коньяку. Расставил все на столике, сам уселся на диван и поднос на диван кинул. Спросил у Казаряна:

— Что он тут тебе без меня говорил?

— Пока ничего. Мы ждали твоего прихода. Ты пришел, и мы начинаем. Справка для моего юного клиента: хозяин дома, сидящий напротив тебя, так же, как и я, мастер спорта по боксу в тяжелом весе. Я только в полутяже. Конечно же, давным-давно прошло то времечко, когда мы выступали на ринге. Но ударить по-настоящему еще сможем.

— Вы меня бить будете? — впервые заговорил в этой квартире Денис.

— Если понадобится. А если не понадобится — не будем, — дал соответствующие разъяснения Казарян. — Засим приступим. Вопрос первый — ты видел, как их убивали?

— Нет, — мгновенно ответил Денис. — Они меня отпустили до этого.

— Но ты знал, что их будут убивать?

— Откуда? Откуда мне знать?!

— Но ты только что сказал, что тебя отпустили до этого, — встрял в разговор Алик. — Значит, знал, что это будет.

— Логично, — похвалил Алика Казарян. — Что ты, Денис, на это ответишь?

— Ну, не знал, честное слово, не знал! Только потом стал догадываться.

— Так, — Казарян потер уже заросший стальной армянской щетиной подбородок. — Уже теплее. Стал догадываться. Но для догадок нужны какие-то основания. Какие же основания у тебя были?

— Да вроде не было никаких оснований. Просто показалось.

— Что же тебе показалось?

— Вспомнил, что ребята, которые вместе со мной центровых обслуживали, были вооружены. Я у двоих пистолеты под мышкой заметил, когда в подсобке все вместе суетились. Правда, подумал сначала, что раз они милиционеры, то, может, им положено. Может, операция какая…

— А они — милиционеры? — тихо спросил Казарян.

— Ну конечно же! Меня с ними Покатый познакомил. Они — из особой группы.

— Покатый — это кто?

— Да капитан Покатилов, у нас в гостинице сидит.

— Что ты его слушаешь, Рома? — вдруг взбесился Алик. — Он тебе бесстыдно врет, туману нагоняет, турусы на колесах разводит, чтобы только в главном не признаться, что он тоже убивал!

— Не убивал я, не убивал! — тоже закричал Денис.

Ах, как удобно, когда партнер тоже чувствует ситуацию! Пугай его, Алик, пугай! Долби одно и то же: «Ты убийца, ты убийца!» и пучь истеричные глаза, тогда для клиента любой другой вопрос, не относящийся к убийству — отдушина, освобождение от ужаса, и ответ на него он будет давать сразу, не задумываясь, и даже, может быть, искренне.

— Кто же вот так, сразу, возьмет на себя убийство? Даже если он убивал, он сейчас не признается, конечно. Будет проведена экспертиза, снимут отпечатки пальцев, проверят его на детекторе лжи — вот тогда, с фактами в руках, можно будет его заставить заговорить, — Казарян нес хренотень, прикидывая, когда повыгоднее перейти на вопросы о связях.

— И ничего ваша экспертиза не установит!

— Рома! — опять закричал Алик. — Видишь, он и это знает! В перчатках работал!

— Да что вы говорите?! — плачуще ахнул Денис. — Какие перчатки?!

— Резиновые! Ты их уничтожил? — продолжал орать Алик.

— Ничего я не уничтожал!

— Уже хорошо. Тогда где они?

— Не было у меня никаких перчаток!

— Убью, паскуда!!! — невменяемый Алик вскочил, за грудки поднял Дениса, затряс.

Вскочил и Казарян, растащил их, раскидал по местам. Отдышавшись, сказал спокойно:

— Ладно, Денис, успокойся. Может, ты и вправду никого лично не убивал.

— Не убивал я, не убивал я! — как за соломинку схватился Денис за последние казаряновские слова, глядя на Казаряна, как на звезду надежды.

— Тогда ответь мне на один вопрос. Миня Мосин с этим делом связан?

— Да что вы! — освобожденно позволил себе легкомысленное восклицание Денис. — Разве может допустить Михаил Самойлович связь с чем-то противозаконным?

— А связь с тобой? — мрачно возразил ему Алик.

Денис покосился на него, но отвечать продолжал Казаряну:

— Михаил Самойлович — человек искусства, и ничто, кроме искусства, его не интересует.

— Не искусства, а произведений искусства, — уточнил Казарян.

— Что? — не понял Денис.

— Миня Мосин — человек, любящий не искусство, а произведения искусства. Коллекционер.

— Ну, я и говорю! — не видел разницы Денис. — Знаток! Знаете, какая у него коллекция?

— Знаем, — утвердительно ответил Казарян. — Только ты-то какое имеешь отношение к искусству?

— Я-то? Я-то никакого. Я просто помогал Михаилу Самойловичу.

— В чем?

— Ну, Михаил Самойлович интересовался, где и что из картин продается, какие новые вещи из старых вдруг всплыли, через меня просили его проконсультировать, как эксперта, какую ценность имеет то или иное произведение искусства.

— Кто просил? Кто они?

— В основном, один Глеб Дмитриевич. Были, конечно, другие скоробогатеи, но они, обычно, разок картину покажут, и все. А Глеб Дмитриевич — постоянный. Тоже, видимо, коллекционер, но в живописи, понятно, разбирался не как Михаил Самойлович. Вот и советовались.

— Кто такой Глеб Дмитриевич?

— Глеб Дмитриевич и Глеб Дмитриевич. Больше я ничего не знаю.

— Как же ты с ним познакомился?

— Меня с ним Покатый на работе свел.

— На какой еще работе?

— Да в баре у меня. Он мне и говорит, Глеб Дмитриевич, значит, — ты, Денис, Мосина знаешь. Устрой мне его постоянные консультации.

— И ты, влюбленный в искусство, бескорыстно все устроил.

— Почему бескорыстно? Я для него дело делал, он — платил.

— И сколько же твоя любовь к искусству стоит?

— Он мне платил по сотне за сеанс.

— А сколько он Мине платил?

— Вот этого я не знаю. Они между собой договаривались.

— Где живет твой Глеб Дмитриевич?

— Я не знаю.

— Как это не знаешь? А картины где он показывал?

— На какой-то даче в Кратове. Что не его эта дача — сразу видно. Запущенная, нетопленная. Если хотите, я могу показать.

— Связывался как с ним?

— Всегда он со мной связывался, а не я с ним. Он мне своего телефона не давал.

— Он опять темнит, Рома! — устав сидеть молча, громко заявил Алик.

— Я правду говорю… — обращаясь к Казаряну, заявил Денис, и вдруг только сейчас осознал, что не знает, как по имени отчеству обращаться к своему спасителю.

— Роман Суренович, — представился тот.

— Роман Суренович! — радостно обратился Денис. — Я вам говорю чистую правду!

— Верю, верю, — успокоил его Казарян, а нетерпимый Алик добавил:

— К сожалению, слово «чистое» несоединимо с тобой, бармен.

Чай остывал, Казарян разлил его по чашкам. Всем налил по рюмочке, но, поглядев на Дениса, сходил на кухню, принес стакан и налил половину.

— Выпей, расслабься, — сказал Казарян и придвинул стакан Денису.

Тот быстро выпил, закусил шоколадкой и в ответ на доброе казаряновское отношение доложил о том, что еще забыл рассказать:

— Да! По рекомендации Покатого мы с Михаилом Самойловичем два раза милицию консультировали. По конфискованным вещам.

— Чего, чего, чего? — живо заинтересовался Казарян.

Перебив их, резко зазвонил телефон. Алик глазами показал, чтобы Казарян снял трубку.

— Да, да, да… Леонид, пену взбивать поздно. Да, будем ждать двух часов. Да знаю я вашу писанину! Ты бы пораньше подъехал, кое-что занятное имеется. Не по телефону… Да ты пойми, не могу! Понял? Вот и хорошо. Ждем. — Казарян положил трубку. Часто помигал, отряхиваясь от разговора, ловил нить здешнего. Поймал. — И где же это милиционеры показывали вам с Миней конфискованные вещи?

— Как — где? В милиции.

— Весьма интересное кино. А не позвонить ли мне Михаилу Самойловичу? То-то обрадуется! — И скоренько, по памяти, набрал телефон. Ждал довольно долго, звонков пять-шесть. Сняли трубку наконец. — Здравствуй, Миня, здравствуй, родной! Нет сил дождаться субботы, вот и звоню. И повидаться с тобой хочу не в субботу, а сегодня. Как не знаю, знаю. Детское, половина одиннадцатого… Никто над тобой не издевается… И не будь столь категоричен. Здесь, у Алика Спиридонова, мы сидим и беседуем с Денисом. С ним, с самым. Он поведал мне массу увлекательных вещей, в которых ты — не на последнем месте. А так как ваша с Денисом совместная деятельность — вольно или невольно, пока не знаю, — серьезнейшим образом переплелась с отъявленной уголовщиной, боюсь, что, если мы сегодня не выясним кое-какие обстоятельства, тебе придется общаться с правоохранительными органами… — Казарян скучающе послушал долгое телефонное бульканье, а потом продиктовал Алькин адрес.

Через двадцать минут прибыл Миня Мосин. Он был еще в прихожей, когда вновь задребезжал дверной звонок. Казарян, встречавший Миню, открыл дверь следующему посетителю. На пороге стоял капитан милиции Махов. В форме.

— Вот и верь тебе после этого, — с горечью произнес Миня.

Неведомыми путями они выбрались на Киевское шоссе.

— Который час? — спросил Алексей. — Машинные часы, благодаря Алькиному разгильдяйству, естественно, не работали, а на свои посмотреть — надо было отвлекаться от дороги. Смирнов ответил:

— Одиннадцать.

— Опередим их?

— Если у них нет связи с оставшимися в городе — опередим.

— Что у них — радиопередатчики, что ли?

— Кто их знает — шпана серьезная, — не обнадежил его Смирнов. Теперь, когда не трясло по буеракам, можно было и поговорить спокойно. — Кто этот человек, Леша?

— Я же сказал вам: самый богатый человек в Москве, делец.

— Цех? Валюта? Перевал?

— Посредничество.

— И на посредничестве — самый богатый? — удивился Смирнов.

— Если бы вы знали, между кем и кем, вы бы так не говорили.

— Так между кем и кем?

— Это вы у него спросите.

— Дело на него в моей бывшей конторе имеется?

— Если только довоенное.

— В возрасте, значит. Фамилия, имя, отчество?

— Что вам это даст? Глеб Дмитриевич Ферапонтов. Настоящее это личико, или липа — не знаю…

— Какая официальная крыша?

— Сейчас пенсионер, лет пять как на пенсию ушел, а до этого — много лет директором клуба на Пресне.

— Где живет? — спросил Смирнов. Алексей не отвечал. — К нему же едем, опомнись!

— На Масловке.

— Эх, черт, через всю Москву! — раздосадованный Смирнов вдруг спохватился. — Постой, а у тебя права-то при себе?

— Нет, они у меня в бардачке моей колымаги валяются.

— Да ты что, спятил? Скоро Внуково, сплошные посты, не хватало, чтобы орудовцы нас минут на сорок зацепили, тормози, дальше я поведу!

Алексей остановился на широкой обочине, они вышли — каждый со своей стороны. Тишина была на Киевском шоссе, тишина, далеко-далеко еле слышно гудел дизельный мотор тяжеловоза, за лесом брехали собаки, а совсем рядом внезапно зашелся соловей.

— Куда бежим, от кого спасаемся, кого за глотку берем? — спросил у тишины Алексей.

— Поехали, — сказал Смирнов и сел на водительское место.

Москву миновали без приключений. Без двадцати двенадцать были у Белорусского вокзала. На Масловку заезжали с Ленинградского проспекта, повернули направо, у конца сквера развернулись, и, после кинотеатра, поскакали по трамвайным путям. Вильнув два раза в закоулках, машина остановилась у респектабельного кооперативного дома. Смирнов выключил мотор и молча сидел: ждал Лешиных действий. Леша, пристегнутый ремнем безопасности, не шевелился — никак не мог решиться. Смирнов, повернув голову, посмотрел на него. Леша ответил непонятным взглядом, хлопнул себя по коленям, отстегнулся и решительно распахнул дверцу:

— Пойдемте, Александр Иванович.

Смирнов закрыл машину и пошел следом за ним.

— В девяносто девятую, — сказал Алексей консьержке, вопросительно глянувшей на него из закутка. Первым подошел грузовой лифт, и они в него сели. До восьмого этажа Алексей успел погулять по обширной кабине. Когда дверь расползлась, он спросил у попутчика:

— А вы к разговору готовы? С ним непросто будет.

— Готов. Звони.

Алексей подошел к двери и позвонил четырьмя звонками. Короткий, два длинных, короткий. Довольно быстро, без вопросов в щель, дверь широко отворилась.

— Здравствуйте, Глеб Дмитриевич, — сорвавшимся голосом поздоровался Леша. — Я не один.

— Вижу, — откликнулся сухой, с офицерским поставом спины и шеи, седовласый человек в домашней верблюжьей куртке. — Что ж, представь нас.

— Александр Иванович Смирнов, полковник милиции. В отставке.

— Наслышан о вас, Александр Иванович.

— И о вас, Глеб Дмитриевич, наслышан. Так что давайте сразу же приступим к делу, тем более, что времени у нас в обрез.

Глеб Дмитриевич свободным жестом пригласил гостей в свою скромную двухкомнатную квартиру.

Неудобно расселись вокруг журнального столика.

— Вот такие пироги, — не выдержал паузы Алексей.

— А что, у тебя другого выхода не было? — обратился к нему Глеб Дмитриевич.

— Не было, — признался Алексей. — Ни у меня, ни у вас.

— Тебе — верю, — успокоил его хозяин квартиры и обратился к Смирнову: — Слушаю вас.

— Сегодня вечером в помещении бывшего кафе «Привал странников» милиция, не без моей наводки, обнаружила трупы людей, убитых там в ночь с двадцать первого на двадцать второе. Пока эти трупы не были найдены, реальная опасность для того, кто приказал это сделать, исходила только от меня. Трижды он пытался избавиться от меня, но не удалось. По моим прикидкам и, полагаю, по вашим тоже, он уже знает — трупы обнаружены. Теперь для него главная и смертельная опасность — вы, единственный и сокрушающий свидетель. Его люди сидят у меня на пятках, они уже в Москве, и, как вы понимаете, сейчас, именно сейчас, их переориентируют на вас. У меня все.

— Насколько я вас понимаю, Александр Иванович, у вас имеется какой-то план, — Глеб Дмитриевич спокойно и грустно смотрел на Смирнова. — Каково мое место в вашем плане? Что я должен сделать сейчас?

— Забиться в нору, из которой вас ему не достать. В милицию я вас, по крайней мере сегодня, сдать не могу из-за соображений, вам понятных. Мало ли что: вызов на срочный допрос, автокатастрофа, попытка к бегству — не мне вам объяснять. Вы его лучше знаете. Итак, нора.

— Моя? — поинтересовался Глеб Дмитриевич. — Что ж, нечто похожее на нору имеется.

— Вы же стеклянный, вы же у них на просвет! — удивился несообразительности Глеба Дмитриевича Смирнов. — Ваша нора — не нора, а угол, из которого они вас без труда достанут. Вся надежда на Алексея. Леша, у тебя должна быть глухая ямка, не может не быть! Так есть?

— Есть, Александр Иванович.

— Тогда поехали.

Глеб Дмитриевич встал.

— Мне понадобится пять минут на сборы.

— Мы ждем вас в машине, — решил Смирнов.

Смирнов и Алексей спустились на лифте. Не выходя на улицу, Смирнов передал ключи от машины Алексею и распорядился:

— Выйдешь один, сядешь за руль и сделаешь небольшой кружочек по переулкам. А я осторожненько посмотрю и дождусь Глеба. Как только ты вернешься, мы выйдем.

Все было проделано в соответствии со смирновскими указаниями. Пока осады не было.

Леша остановился у подъезда, Смирнов с Глебом Дмитриевичем уселись, и «Нива» побежала подальше от опасности.

На Дворцовой аллее, у стадиона «Динамо», Смирнов поменялся местами с Алексеем и спросил:

— Куда?

— Серпуховка.

— Серпуховка так Серпуховка, — согласился Смирнов.

И опять Москва, по-провинциальному вымершая к ночи. Улица Горького, Библиотека Ленина, Большая Полянка. Полутьма, асфальтовые просторы, слепые дома.

— Надеетесь его побороть, Александр Иванович? — вдруг спросил Глеб Дмитриевич.

— А зачем же я вас тогда обеспокоил? — Смирнов поднял глаза, чтобы в зеркальце увидеть собеседника. — Оставил бы вас с ним один на один, и разбирайтесь сами.

— Как вы вышли на это дело?

— Ну, это уж секрет фирмы, — засмеялся Смирнов.

— Тогда прошу извинить.

— Теперь куда? — спросил Смирнов у Алексея, когда они пересекли Садовое. — Указания давай.

Алексей давал указания, а Смирнов их исполнял, вертясь в переулках. Наконец остановился у хрущовской пятиэтажки, окруженной разросшимися палисадными деревьями.

Не шумя, поднялись на пятый этаж. Алексей позвонил, долго не открывали, спали, вероятно.

— Кто там? — спросил наконец испуганный женский голос.

— Я, — ограничился последней буквой алфавита Алексей, и тут же его радостно признали за дверью:

— Леша!

Загремела задвижка, зажурчала цепочка, и дверь открылась.

— Ой! — испугалась женщина в ночной рубашке и убежала внутрь квартиры. Алексей легко и хорошо рассмеялся, обернулся к спутникам и сказал:

— Проходите, проходите, нас приглашают.

Милый, спокойный, московский уют. В комнате, куда их провел Алексей, все, как надо: круглый стол посередине, громадный оранжевый абажур с кистями над ним, по стенам — комод, диван, буфет, книжный шкаф. Заметив, что гости заинтересованно осматриваются, Алексей решительно оправдался:

— Я ей все время предлагаю заменить эту рухлядь, но она ни в какую…

— И правильно делает, — заметил Смирнов, а Глеб Дмитриевич спросил:

— Простите, Леша, но она — кто?

— Как кто? — удивился Алексей. — Люба.

— Спасибо, теперь я знаю, как зовут хозяйку этого дома, — поблагодарил Алексея Глеб Дмитриевич.

— Это называется — выволочка, — прокомментировал происходящее Смирнов. — Не будь сявым, Алексей.

Вошла Люба, в хорошем платье, причесанная, даже ресницы подкрасить успела — или всегда в боевой форме ждет Алексея? — улыбнулась, обнаружив ямочки на щеках, сказала тихонько:

— Здравствуйте, вы уж извините меня, что так встретила вас, думала, Леша один…

Извинилась и быстренько стала накрывать стол. Веселая в движении, ловкая, пухленькая, Люба делала дело и улыбалась от того, что так забавно все получилось. Такая и должна быть подруга у рискового человека — услада воина.

Смирнов уловил момент, положил ладонь на круглое Любочкино предплечье и сказал:

— Я скоро уйду, Любочка, и тогда вы их накормите.

— Люба, пойдем в другую комнату или на кухню, им поговорить надо, — распорядился догадливый Алексей, и они ушли.

— Спрашивайте, Александр Иванович, — предложил Глеб Дмитриевич.

— Как вы думаете, почему он пошел на крайние меры?

— Вы, как мне кажется, и сами понимаете, почему, просто ждете подтверждения. Пожалуйста. Вы, конечно, уже проверили по спискам умерших в лагере? — И, дождавшись смирновского кивка, он продолжил: — И, конечно, знаете национальный состав: два армянина, три азербайджанца, три грузина и двое из Молдавии. Так вот…

— Вы насчитали десять, а я по спискам выявил одиннадцать…

— Одесский умер в прошлом году. Я продолжаю. Так вот, почти все они — народ кавказский: шумливые, широкие, хлебосольные, любящие быть на людях и покрасоваться перед людьми. Первое время, после того, как они исчезли из лагеря, они вели себя, как надо, но в последнее время, надо признать, распустились. Гостили в тех местах, где их брали, почти не скрывали прошлой своей жизни, намекали и ненужно хвастались, дошло до того, что двое из них полгода тому назад нажали на него, пытаясь шантажировать. Да и нынешняя обстановка, атмосфера демократии и гласности, так сказать…

— Ясно. В Москву вызывали их вы?

— Да.

— Предлог?

— Создание треста по производству спиртных напитков, организация сети транспортировки и сбыта.

— Ишь ты, как серьезно! И клюнули?

— Как не клюнуть! — Глеб Дмитриевич откинулся на стуле и слегка посерьезнел. — В свое время Карл Маркс писал о том, что за триста процентов прибыли буржуа пойдет на любое преступление. А тут государство своими ограничениями и запретами дает возможность подпольному дельцу иметь тысячу процентов. Не мне вас учить, что всякий запрет порождает злоупотребление. Алкогольный подпольный бизнес — сейчас самое лучшее место для вложения капитала.

— Вы знали, что их ликвидируют?

— Мне об этом было нетрудно догадаться, но так я говорю сегодня в последний раз, только вам, без свидетелей. На следствии и на суде я и мой адвокат будем утверждать обратное.

— А он что будет утверждать на суде?

— Вы думаете, он будет фигурировать на суде в качестве обвиняемого?

— Не прокурора же.

— Позвольте скептически отнестись к вашей уверенности.

— Мы отвлеклись, — Смирнов жестко придерживался регламента. — Почему «Привал странников»?

— Их, осторожных, битых, приехавших вместе с телохранителями, собрать вместе можно было только на нейтральной территории. Его команда и создала нейтральную территорию.

— Понятно, всех разом. Поодиночке убирать и хлопотнее, и можно наследить, во всяком случае, шансов наследить больше, — дополнил Глеба Дмитриевича Смирнов. — Последний вопрос: вы же не душегуб, почему же вы согласились на такое?!

— У меня не было выбора.

— Прижал?

— Не то слово — удавил. Загнал в угол и давил.

— Леша! Люба! — позвал Смирнов, и они тотчас вошли в комнату. — Я уезжаю. Спасибо, Любочка.

Смирнов не отказал себе в удовольствии поцеловать хозяйку дома в круглую щеку. Глеб Дмитриевич продолжал сидеть за столом, обхватив голову руками и разглядывая скатерть. Когда Смирнов двинулся к двери, он, не оборачиваясь, спросил:

— А вы не боитесь оставлять меня здесь, ведь я очень просто могу раствориться в воздухе?

— Не боюсь. Если вы спрячетесь от меня и милиции, вы тем самым оставите его на свободе. И тогда от него вам спрятаться не удастся. Ну, я пошел.

— Нам что делать? — поинтересовался Алексей.

— Сидеть здесь и до моего появления не высовывать носа.

— Сопьемся мы здесь, Александр Иванович, — высказал опасение Алексей.

— Мне бы ваши заботы, — позавидовал им Смирнов, сделал общий поклон и покинул квартиру.

Выбрался на Садовое. Пусто впереди и сзади, но береженого и Бог бережет: по Ленинскому проспекту рванул к Воробьевскому шоссе, ныне Косыгина улицу — роскошное место для обстоятельной страховочной проверки. Постоял на смотровой площадке — трилистнике дорог, доехав до Мичуринского, свернул и, сделав поворот, промчался по Университетскому до светофора на Комсомольский. Проверился последний раз, — слегка нарушая, срезал левый поворот на переключении зеленого на желтый и без паузы пошел на метромост. Чисто.

На Комсомольском, у Третьей Фрунзенской глянул на часы — было без двадцати два. Управился, как обещал. Слева выскочил развеселый Никола в Хамовниках, и он выехал на эстакаду. С горба эстакады он увидел, как на проезжую часть Остоженки вышел орудовец со светящимся жезлом и указал ему этим жезлом поворот направо, на набережную. Притормозя рядом с орудовцем, Смирнов недовольно спросил:

— Почему по Остоженке нельзя?

— Остоженка перекрыта на час по распоряжению МУРа. Если тебе на бульвары, давай прямо по Турчанинову и на набережную. У бассейна повернешь, — многословно объяснил скучающий, видимо, здесь милиционер.

Непонятные дела. Смирнов по Турчанинову скатился к набережной. Хотел сделать поворот, как вдруг увидел перед собой черный радиатор большого «лендровера», на бешеной скорости выскочившего из-за угла. «Лендровер» ударил его «Ниву» в лоб. Несмотря на ремень, он сильно ушибся о баранку.

Зашлось сердце, помутилось в голове. Последнее, что он неотчетливо видел: распахнутая дверца, чужое лицо в проеме и опускающаяся короткая дубинка.

Очнулся он на грязном полу «лендровера», к которому его прижимали две пары ног. Дернулся слегка — на руках наручники. Смирнов в гневе и бессилии закричал, но из-под пластыря, которым был заклеен его рот, донеслось мычание. Сверху сказали раздраженно:

— Не мычи, падла, нервируешь!

Сидевший слева наклонился и краем смирновской куртки стал чистить свои ботинки.

* * *

Без пяти два в спиридоновскую квартиру явился генерал Ларионов. Открывший ему дверь Алик сказал, не поздоровавшись:

— Не квартира у меня, а пункт охраны общественного порядка.

— Нехорошо встречаешь давнего приятеля, Алик, нехорошо, — осудил его Ларионов и, повесив фуражку на вешалку, пригладил волосы, спросил: — Куда идти?

— Вот сюда, — указал Алик, склоняясь перед ним подчеркнуто подобострастно. Ларионов вошел в комнату, по порядку «фотографируя», рассмотрел Махова, Дениса, Миню, Казаряна, который, поймав суровый генеральский взгляд, спросил:

— Пугаешь, что ли?

— Тебя испугаешь, — сказал Ларионов и, не садясь, продолжил: — Через три минуты истекает смирновский контрольный срок. Махов, Казарян, ваши предложения.

— Гляди ты, какой бойкий! — восхитился Казарян. — Он уже во главе, он уже распоряжается! Где ты был, когда Санька все раскручивал?

— Я с тобой препираться не собираюсь. Все. Два часа. Предложений нет? Ну, тогда начинаю я. Пустите меня к телефону, — обратился Ларионов к Мине Мосину. Освобождая место у телефона, тот из кресла пересел на диван. Ларионов устроился поудобнее и набрал номер:

— Дежурный? Ларионов. Сводку происшествий по городу за последний час.

— Когда ты успел все ему выложить? — шепотом спросил Казарян у Махова.

— Сегодня, в двадцать ноль-ноль, докладывая все обстоятельства дела по «Привалу странников», — ответил тот, косясь на начальство. А начальство, слушая трубку, передвигало глаза с Казаряна на Махова. Не отрывая трубки от уха, Ларионов негромко приказал Махову:

— Там у подъезда твои топчутся, позови кого-нибудь.

Махов вышел на балкон, позвал:

— Сырцов! Быстро сюда.

Из кружка оперативников и шоферов вычленилась фигурка и кинулась в подъезд. Махов пошел открывать Сырцову дверь. Ларионов положил трубку на аппарат, отодвинул его от себя и сказал Казаряну насмешливо:

— Не нравлюсь я тебе, Рома, да?

— Я хамов в принципе не люблю, — с античной прямотой откликнулся Казарян.

Махов ввел в комнату Сырцова.

— А, стрелок! — узнал Сырцова генерал. — Срочно садись в машину и на угол Турчанинова и Кропоткинской набережной. Пять минут назад патруль сто седьмого отделения обнаружил там пустую и покореженную «Ниву». Алик, номер твоей машины какой?

— Восемнадцать — тридцать семь, — упавшим голосом доложил тот. — Все. С Санькой беда.

— Номер запомнил, Сырцов? Тут недалеко, у Крымского моста, на все-про-все тебе десять минут.

Сырцов выскочил из квартиры, как ошпаренный.

— Можно и не проверять, — сказал Алик. — Это он, его похитили.

— Допустим, это он, допустим, его похитили, — условно согласился с этой версией Ларионов. — Проиграем ситуацию: почему он ехал на набережную или с набережной?

— Он не мог ехать по набережной, следовательно, и с набережной тоже, — впервые косвенно вступил в нормальный диалог с генералом Казарян, — с набережной ему незачем сворачивать в Турчанинов, с набережной — в наш переулок, и все дела. Вероятнее всего, что он свернул с Остоженки. По причинам, уже изложенным, он не мог ехать из центра. Абсурд, бессмыслица, он спешил успеть к двум и обязательно свернул бы в наш переулок. Он ехал по Комсомольскому и, въезжая на Остоженку, был вынужден спуститься по Турчанинову. Какое-то препятствие помешало ему продолжить путь по прямой.

— Может, автомобильная авария? — подал голос Махов.

— Аварии не было, иначе она была бы оговорена в сводке, — не дал ему договорить решительный генерал. — Если это был Саня, то единственно, что могло его заставить изменить маршрут, это фальшивый пост ГАИ. Теперь осталось узнать самую малость: Саня ли это?

— Это Саня, это Саня, это Саня, — повторял Алик.

— Замолчи!!! — заорал Казарян, и Алик замолк.

— У меня к вам вопрос, — обратился к Мине Ларионов. — Михаил Самойлович, кажется? Так вот, Михаил Самойлович, вы, по моим сведениям, с гражданином, сидящим рядом с вами, дважды консультировали по вопросам изобразительного искусства представителей милиции в каком-то помещении.

— Ай да Махов, ну и ловкач! Теперь это называется проверить охрану «Привала странников»! Ты что, Сереге из автомата звонил? — бесцеремонно прервал не свое начальство Казарян, требуя ответа от замордованного всеми Махова, который за спиной генерала на казаряновскую тираду развел руками — ну, вышло так, куда уж денешься…

— Ты можешь помолчать, Рома? — ласково поинтересовался генерал.

— Теперь могу, — выразил согласие молчать Казарян.

— Что же это за помещение? — продолжил беседу с Миней генерал.

— Обыкновенное милицейское помещение, — скамейки, дежурный за барьером, телефоны, решетки на окнах… — вспоминал Миня.

— И прямо там вы консультировали?

— Нет, нас провели в комнату, скорее, в камеру, а не комнату, где на полу стояли прислоненные к стенкам картины.

— Я не про картины, я про помещение. А снаружи как все это выглядело?

Как все это выглядело снаружи, Миня описать не успел. Раздался дверной звонок, и через мгновенье в комнате объявился Сырцов со смирновской палкой в руках.

Смирнова вытащили из «лендровера» и поставили на ноги. С трудом поворачивая голову, он огляделся: справа, за неряшливым валом пыльного кустарника, были уходящие вдаль, тускло поблескивающие рельсами бесчисленные железнодорожные пути, а слева, вдоль путей, тянулись бесконечные бетонные заборы громадных заводов. Там, где остановился «лендровер», был разрыв между заборами, в котором притулился неизвестно как сохранившийся дом купеческий — каменный первый и деревянный второй этажи.

Один из тех, кто привез сюда Смирнова, делая больно смирновскому рту, рывком сорвал пластырь и спросил:

— Оклемался, полковник?

— Оклемался, — ответил за Смирнова второй. — Ишь, глазенками зыркает!

— Тогда пошли, — решил первый и сильно лягнул ногой смирновскую задницу, тем самым давая ему направление к дому с внушающими доверие мило освещенными окнами.

За деревянным барьером поднялся здоровенный мужик в форме майора милиции и обрадовался чрезвычайно:

— Словили-таки!

— Словили, — с тихой гордостью подтвердил первый и кинул на стойку барьера смирновский парабеллум. — Держи его пугач, из которого он мне два баллона продырявил.

— Господи, старье какое! — здоровенный майор, с презрением выпятив здоровенную челюсть, небрежно подбросил пистолет на руке, а потом так же небрежно кинул его в ящик стола.

— Ты мне руки освободи и дай это старье, — подал голос Смирнов и, осмотрев присутствующих в помещении, — посчитал. Добавил: — Обоймы как раз хватит.

— А он — шутник! — опять обрадовался майор. — И я шутник, сейчас вместе и пошутим.

Он открыл дверь за барьером и махнул головой, показывая, что Смирнова надо вести туда, за дверь.

Смирнова ввели в большую — метров сорок — камеру, вся меблировка которой состояла из откидной железной койки, железной скамьи, прибитой к стене, и железной табуретки, привинченной к полу.

Двое поставили Смирнова посредине камеры, у табуретки, и остались при нем. Шестеро, как члены секции в спортивном зале, расположились на длинной скамейке. Майор подошел к Смирнову вплотную и заглянул в глаза.

Сейчас спросит и ударит в солнечное сплетение, они всегда так начинают. Соберись, не впервой. Точно поймать момент удара и напрячься в этот момент. Но до чего же челюсть отвратительная!

— У меня к тебе, полковник, один вопрос: где ты спрятал Ферапонтова? — И тут же ударил. Смирнов на прогнувшихся ногах сделал вялый шаг назад, майор попытался схватить его за грудки, но Смирнов всем телом кинул голову вперед, целясь лбом в отвратительный подбородок. Майор рухнул. Маленькое, но удовольствие!

Его бросили на пол и стали бить ногами.

Миня Мосин направился было к своему «вольво», но Ларионов сказал:

— Поедете со мной, Мосин. Если что, будете указывать дорогу.

Миня покорно влез в ларионовскую черную «Волгу» рядом с шофером. Махов крикнул Ларионову из отъезжающей оперативной «Волги», в которой, в качестве запасного Сусанина, был Денис:

— Мы вас ждем на месте сбора у Крестьянской заставы!

Ларионов открыл дверцу машины, чтобы сесть и ехать, но вдруг увидел, как в «восьмерке» устраиваются Казарян и Алик.

— Позвольте вас спросить, куда это вы собрались?! — грозно спросил Ларионов.

— Туда же, куда и вы, — спокойно ответствовал Казарян.

— Как я устал от тебя, Рома! — Ларионов грузно сел на заднее сиденье и приказал шоферу: — Поехали.

Ему водицей спрыснули лицо, волоком подтащили к откидной койке и усадили на нее. Майор к этому времени вроде пришел в себя, но говорил с трудом:

— Где Ферапонтов, сучий потрох?!

Скажешь, где Ферапонтов, — кончат сейчас же. Не скажешь — забьют к утру. Слабым быть противно, жалким быть противно. После обработки Смирнов Цицероном тоже не был:

— А не пошел бы ты…

— Володя, готовь прибор, — приказал майор и объяснил Смирнову: — Сейчас займемся электротерапией.

Хорошенький такой паренек по имени Володя принес из дежурного помещения моток изолированной проволоки и какую-то хреновину солидного промышленного вида. Видимо, реостат. Размотал проволоку, одним концом подсоединил к койке, другой конец — со штепселем — воткнул в розетку и склонился над прибором. Повертел какие-то переключатели, пожаловался:

— Что-то плохо контачит.

— Это тебе не Таньке титьки крутить, — посочувствовал ему Смирнов.

Володя оторвался от прибора, подошел к Смирнову и дал ему по морде.

— Дело делай, — недовольно сказал майор, и Володя возвратился к прибору. Майор приказал сидящим на скамейке:

— Свяжите его!

Трое повалили Смирнова на койку, расстегнув наручники, привязали закинутые за голову руки, прикрутили к краю койки ноги.

— Ну, что у тебя, Володя? — майор торопил.

— Порядок, полный порядок, — с профессиональным достоинством отозвался тот.

— Тогда действуй.

Трое отошли от Смирнова. Володя передвинул рычажок. Закрепленное ногами и руками тело Смирнова вытянулось тугой дугой.

— Отпусти, — распорядился майор.

Володя вернул рычажок на исходное, смирновское тело опало. Майор полюбопытствовал:

— Что скажешь, начальник?

— Подонок. Палач. Мразь, — был ответ.

— Володя, — не скомандовал — попросил майор.

На этот раз Смирнова в дуге подержали подольше. Майор присел на край койки, заглянул в пустые, остановившиеся смирновские глаза, подождал, пока в них появится осмысленность. Со временем появилась. Ненависть. Майор потрепал его по щеке и спросил:

— Где Ферапонтов?

— Много у тебя через эту койку народу прошло? — плохо ворочая языком, вопросом на вопрос ответил Смирнов.

— Много, — подтвердил майор.

«Волга» Ларионова ехала вдоль железнодорожных путей. Мосин обернулся с переднего сиденья, предупредил:

— Метров через триста этот дом будет.

— Остановись, — отдал распоряжение шоферу генерал, включил свет в салоне, достал оперативную карту Москвы, прикинул по ней свое местонахождение и с удовлетворением отметил: — В общем, рассчитали мы все правильно. — И в микрофон: — Всем участвующим в операции! Я в трехстах метрах от объекта. Через три минуты жду на месте. Ровно через три минуты. За сто метров от объекта всем включить сирены. Внимание! Засекаю время!

«Волга» продолжала стоять. Миня обернулся и с недоумением спросил:

— А мы когда же?

Ларионов смотрел на хронометр и считал секунды. Поднял руку, сказал:

— Пошли!

«Волга», взревев, рванулась с места. С трех сторон взвыли нестерпимые сирены, к дому с вывеской подлетели машины, из них выскакивали люди в штатском и люди в форме, полукольцом обхватывая дом. Подкатила и «восьмерка» с Аликом и Казаряном.

Ларионов вылез из «Волги», увидал старых дружков, но ничего не сказал, поправил фуражку и направился к «рафику» с репродуктором. Там уселся в салоне и взял микрофон:

— Говорит генерал Ларионов, — мощно раздался его механический голос. — Вы блокированы. Ни предложений, ни условий, ни ультиматумов у меня нет. Если полковник Смирнов жив, выходите по одному. Если нет, через две минуты открываю огонь на уничтожение.

Те нарушили ларионовское приказание: вышли втроем. Майор и Володя вели под руки Смирнова, вели, как царя на трон, нежно и почтительно.

Казарян и Алик кинулись к другу, подхватили, повели, сами не зная куда.

— В санитарную, — подсказал им Ларионов через репродуктор и, бросив микрофон, вышел из «рафика». Подбежали медики, вырвали Смирнова из рук друзей и потащили в белый с красным микроавтобус.

Алик посмотрел на парочку, безошибочно выбрал майора и весь вложился в удар, направленный в многострадальную челюсть, — майора отшвырнуло метра на два. Подошел генерал, тухло посмотрел на лежавшего и приказал тихому Володе:

— Ну-ка, подними его.

Володя суетливо и долго пытался поднять майора, получилось только тогда, когда майор слегка очухался. Майор встал перед Ларионовым.

— Падаете ни с того, ни с сего, — брезгливо констатировал генерал и вдруг двумя стремительными рывками отодрал от майорской рубашки погоны, швырнул на землю, в пыль, и старательно, как о половичок, вытер о них ноги.

А меж тем члены команды выходили по очереди. Их умело хватали, споро обыскивали и без особой деликатности толкали в «воронок».

— И этих туда же! — крикнул генерал Махову, распоряжавшемуся у «воронка». Схватили и разжалованного майора с напарником, поместили, куда надо.

Ларионов заглянул в санитарную машину, у задней двери которой уже мельтешили Алик с Казаряном. Смирнов в окружении медперсонала неудобно сидел на низких носилках.

— Здорово, генерал! — гаркнул он бодро.

— Медики, что с ним? — спросил Ларионов.

— Тяжелый шок, сильнейшие побои, вроде бы внутренних повреждений нет, но кто знает… — отвечал бородатый врач. — Рентгенчик бы.

— Саня, двигаться можешь? — поинтересовался генерал.

— Он сейчас в горячке и сплясать может, — ответил за пациента недовольный врач.

— Медики, отдайте его мне, а? Нужен очень, — униженно попросил Ларионов.

— Да забирайте вы свое сокровище! — взорвался врач и, хлопнув себя по затылку, добавил: — Вот он где у меня со своими капризами, уложить никак не можем! Только за последствия отвечать будете вы!

— Я, я, — согласился Ларионов. Почти по-немецки.

Смирнов же без слов, растопырившись от неуверенности, — сможет ли, — вылез из санитарки. При свете фар осмотрел себя, увидел новые свои, до невозможности замурзанные джинсы, рубаху в непонятных пятнах, пустую сбрую. Крикнул Махову, только что проводившему «воронок»:

— Леонид, в дежурке, в столе, машинка моя, и где-то там куртка. Принеси, пожалуйста.

Махов, кивнув, отправился в дом.

— За цепочку на лагерь мы ухватились со вчерашнего вечера. Прочесываем по документации соответствующий контингент, — сказал генерал. — Что у тебя есть, Саня?

— Покатилов из «Космоса», Лев Сергеевич Кирьяков из райисполкома, отдел милиции этого района: не могла существовать контора с такой вывеской без их ведома, скорее всего, начальник, твое ХОЗУ…

— Уймись, уймись, Саня, к этому вернемся позднее.

— Позднее поздно будет. Всех изолировать до прихода на работу, неориентированных…

Подошел Махов с пистолетом и курткой в руках.

— Ваше, Александр Иванович?

— Чей туфля? Мое, — вспомнил «Кавказскую пленницу» Смирнов, надел куртку, и под куртку в сбрую воткнул парабеллум, глянул на часы. Разбитые часы стояли. Осведомился: — Который час?

— Четыре часа шестнадцать минут, — доложил Махов.

— Всего-то? — удивился Смирнов. — Я-то думал, они часа три мной занимались.

— Что они с тобой делали? — из-за спины генерала спросил Алик.

— Электротерапию применяли, — ответил Смирнов.

— Как это? — испуганно удивился Алик.

— Потом, — отринул его Смирнов, и Ларионову: — Сейчас, Сережа, я тебе преподнесу самый ценный подарок. Глеба Дмитриевича Ферапонтова. Береги его, засади в самую надежную одиночку, поставь в охрану своих людей, проверяй эту охрану ежечасно, проверяй сам, только сохрани его! Это — единственный и главный свидетель на него.

— Где он, этот твой свидетель? — быстро спросил генерал.

— Сейчас мы к нему поедем. Возьми ребят получше.

— Сырцов, Демидов, в оперативную машину на задание! — приказал Ларионов. — Я еду в машине Казаряна, вы — за нами.

— Жаждешь конфиденции, Сережа? Другой бы драться, а я — пожалуйте… — Казарян хлопнул генерала по погону и пошел к своей «восьмерке». Смирнов вдруг вспомнил:

— Ты извини меня, Алик, что с машиной такое приключилось…

— Да иди ты! — огрызнулся Алик.

— Ремонт твоей машины мое автохозяйство возьмет на себя, — сказал Ларионов.

— Идите вы все! — зашелся Алик.

— Пойдем, — согласился Смирнов. — И ты с нами.

Втроем они подошли к «восьмерке», уселись и поехали.

— Вы простите меня, братцы, за тот разнос. Должны понять: звонки сверху, звонки снизу, сбоку, из подземелья. Ничего не оставалось, как оперативно реагировать на справедливые критические замечания.

— Раз все правильно, зачем извиняешься? — сидевший сзади, рядом с Ларионовым, Алик на него не смотрел.

— Я извиняюсь только за то, что не смог ввести вас в курс дела. Только за это.

— Виляешь, генерал, — оценил речи Ларионова сидевший за рулем Казарян.

— Зачем тебе понадобилось провоцировать нас на подход к Грекову? Форсировал события? — спросил Смирнов. — Но подготовиться к этому как следует не сумел.

— Мне необходимы были развязанные руки, и твои, и мои.

— Ты когда понял, на что я выхожу? — приступил к главным вопросам Смирнов.

— После лавины звонков.

— Значит, знал об этом синдикате давно?

— Скажем так: давно предполагал, что нечто подобное существует.

— Что же не копал по-настоящему?

— Не за что было ухватиться.

— А у Саньки было, за что ухватиться? — не выдержав, влез в разговор Казарян.

— Было. «Привал странников».

— У тебя он тоже был, — сказал Смирнов. — Только ты почему-то настойчиво ориентировал Махова на торговцев наркотиками, неужели не чувствовал подставку, липу?!

— Сейчас борьба с наркоманией — проблема проблем. А в подробности я не успевал влезть.

— Все ты врешь, Сережа, — Алик повернулся наконец к генералу, решаясь, посмотрел в глаза. — Ты боялся. Ты боялся момента, когда при неустойчивом равновесии твое положение, твоя генеральская карьера могут оказаться в опасности. Ты хотел выиграть не рискуя: удалось Сане — прекрасно, не удалось — хуже, конечно, но терпимо, потому что впрямую-то тебя не касается! Так?!

— Не так, — обозлился Ларионов. — Не так, потому что любая моя акция в этом направлении была бы нарушением законности.

— Господи, еще один радетель за правовое государство! — ахнул Казарян. — Сережа, с нами-то целку из себя не изображай! Законность! Осведомители твои по обрубленным концам — законность?!

— Не занимайся демагогией, Рома, — только это и оставалось сказать генералу.

По Ульяновской выехали к Садовому. Рассвело уже всерьез.

— Зачем ты полез в нашу машину? — спросил Алик. — Тебе ведь что-то надо от нас, да?

— Не от нас, — поправил его Казарян. — От Саньки.

— Трудно с вами, — признался Ларионов. — Нам куда, Саня?

— На Серпуховку.

Теперь уже по указке Смирнова разбирались в переулках, пока не вырулили к пятиэтажке, окруженной хлипко-могучими тополями. Остановились, тут же за ними пристроилась оперативная «Волга».

— Пошли, Сережа, — пригласил генерала уже выбравшийся с переднего сиденья Смирнов. Ларионов выкарабкался с заднего, одернул генеральский пиджак, поправил фуражку и ответил:

— Не тот уровень, Саня. Генерал на задержании комбинатора? Много чести. — И приказал стоявшим у оперативной машины парням: — Сырцов, Демидов! В распоряжение полковника Смирнова. Действовать по его указаниям.

Смирнов отвык командовать, да, и не любил особо это дело никогда. Предложил:

— Потопали, ребятки.

Дотопали до дверей Любиной квартиры, и Смирнов позвонил. Очень скоро голос Алексея осведомился:

— Кто?

— Я, Леша, — представился Смирнов. — Открывай.

— Быстренько вы управились! — с освобожденным смешком заметил Алексей и, открыв дверь, увидел при свете слабой лампочки Смирнова. Радостно удивился: — Кто же это вас так лихо?

— Зови Глеба, — сурово отрубил Смирнов — не нравились ему такие шуточки.

— Глеб Дмитриевич! — умеренным криком позвал Алексей.

Алексей был в трусах и в майке, босиком, а Глеб Дмитриевич явился в полном параде: пиджак, рубашка с галстуком, немятые брюки, четкий пробор. Не спал — готовился.

— К вашим услугам, Александр Иванович, — стараясь держаться достойно, ответил он.

Как только в коридоре появился Ферапонтов, в прихожую шагнули Демидов и Сырцов.

— Пойдете с ними, Глеб Дмитриевич, — Смирнов кивнул в их сторону. Ферапонтов решительно двинулся к двери. Пропуская его и Демидова, Сырцов недоуменно осведомился:

— Александр Иванович, а разве тут ничего не надо?..

— Тут, — Смирнов нажал на слово «тут», — нечего не надо.

Когда трое вышли, Алексей спросил у Смирнова:

— Все, Александр Иванович?

— Все, Леша, если, конечно, Глеб в последний момент не скурвится.

— Это сейчас он скурвился, с вами.

— Дурак! — разозлился Смирнов. — Блатарь дешевый! — Потом удивился. — Чего же я это на тебя ору?! Ты очень помог мне, Леша, спасибо.

— А себе я помог? — задал риторический вопрос Леша.

— Вот об этом и думай, — посоветовал Смирнов и, хлопнув прощально собеседника по плечу, вышел из квартиры. На лестничной клетке обернулся, вспомнив: — Любе привет от меня передай!

Фальшиво насвистывая «Без женщин жить нельзя на свете, нет», генерал подробно рассматривал Глеба Дмитриевича Ферапонтова. Окончив свистеть, он приказал Сырцову и Демидову:

— В контору. Под полную вашу ответственность до моего приезда.

Ферапонтов натужно улыбнулся и спросил:

— А ваши мальчики по пути не застрелят случайно?

— Не застрелят, — вместо генерала ответил подковылявший Смирнов. Покосился на Сырцова и добавил: — Хотя стреляют они хорошо.

— Вам — верю, — сказал Ферапонтов. — А генералам — нет. — И вслед за Демидовым сел в оперативную машину, Сырцов — следом.

— Сырцов! — распорядился Ларионов. — Скажи там, чтобы мою машину подогнали к Спиридонову.

«Волга» уехала. Казарян, подхалимски ощерившись и ликуя, догадался:

— Опять, следовательно, с нами, ваше превосходительство?

— Чайком угостишь? — не обращая внимания на казаряновские фортели, осведомился генерал у Алика.

Подъехали к дому и увидели Миню Мосина, расплачивающегося с таксистом. При виде генерала Миня ужасно рассердился:

— Что же это такое, товарищ генерал? Ваши люди даже не изволили довезти меня до моей машины, вышвырнули у вашего учреждения, и дело с концом. Я полчаса ловил такси! Как это назвать? Невоспитанность, неуважение, хамство, наконец!

— Миня, не зарывайся, — посоветовал Казарян, а Смирнов спросил ни к селу ни к городу:

— Когда вы там консультировали, было ли среди представленных картин что-либо ценное?

— А вы что — знаток? — с трудом переключившись, спросил Миня.

— Да нет, просто любопытно…

— Было, кое-что было… Ну, что я помню? Симпатичная усадебка Жуковского, просто отличный эскиз Судейкина, весенний пейзаж Бирули, неплохой старорусский жанр Рябушкина… Еще что? Да, совершенно непохожий на себя Кандинский, гуашь, по-моему. Вот, пожалуй, и все.

— Спасибо, — поблагодарил Миню Смирнов. И генерал наконец высказался:

— Позвольте мне также поблагодарить вас. Прошу простить некоторую бестактность моих подчиненных, и, надеюсь, мы продолжим наше сотрудничество.

— Лучше не надо, — бестактно заявил Миня и бросил себя в собственный «вольво».

— Господи, мне Варька башку оторвет! — понял ужас своего положения Алик, лицезрея бардак в квартире после ночных посиделок.

— А ты приберись, — резонно заметил Казарян.

— Вместо того, чтобы советовать, помог бы лучше, — обиделся хозяин дома и удалился на кухню готовить чай.

Казарян последовал за ним, Ларионов — в ванную, затем в ванную удалился Смирнов, а генерал, сняв и аккуратно повесив на спинку кресла мундир, расположился в кресле, в ожидании и от нечего делать пощелкивая подтяжками.

А время шло. Прекратив щелкать, Ларионов недовольно осведомился:

— Скоро вы там?

Устроились наконец на кухне. Все. Крепчайший чай после бессонной ночи — единственное для москвича спасение. Генерал взмок лицом, Смирнов раскраснелся, тем самым выявляя следы побоев, у Казаряна щетина на щеках отчетливо приобрела сероватый оттенок.

— Хорошо! — прикончив вторую чашку, понял Ларионов, сладострастно постанывая.

— Так что ты от нас хочешь, Сережа? — взял быка за рога Смирнов.

— Вот прямо так и сказать? — генерал откинулся на стуле и опять выстрелил дуплетом из двух подтяжек.

— Именно, — подтвердил Смирнов, а Казарян позволил себе объяснить:

— Здесь не пальцем деланные, генерал.

— Уж что-что, а это я знаю! — согласился с ним Ларионов и вдруг решился: — А что, ребятки, у вас нет желания навестить его в последний раз?

— Есть, — сказал Алик и добавил: — Тем более, что на субботу мы приглашены.

— А вы сегодня, чего тянуть? — отвечая Алику, генерал обращался к Смирнову. — И прямо сейчас, пока он надеется еще, а то, как к восьми машина не придет, он просечет все до конца. Который у нас час?

— Полшестого, — ответил Алик, глянув на кухонную кукушку.

— Прелестно! — обрадовался Ларионов. — Полчаса здесь еще можете прокантоваться, привести себя в божеский вид, а за час, к семи, доберетесь. Да, дачка-то в водоохранной зоне, заезжайте туда со стороны Пирогова, на тамошнем посту будет вам пропуск. А уж к девяти и я там постараюсь быть. Договорились?

— Да, — решил Смирнов.

— Тогда я пойду, — генерал с облегчением поднялся. Мне бы за эту пару часов Ферапонтова успеть растрепать…

— Ты поспокойнее с ним, Сережа, — посоветовал Смирнов. — Не дави. Что надо, он и сам тебе скажет, деваться ему некуда. А разозлишь — замолчит, это тебе не урка рваная.

— Знаю, Саня, все знаю, — быстро заверил его Ларионов и двинул из кухни. И, уже из коридора: — Будьте здоровы!

Помылись, побрились, переоделись и ровно в шесть отправились в дорогу. Заправились по соседству, через бульвары выехали на Сретенку.

— Господи, опять Ярославка! — зарыдал Казарян.

— На Осташковское свернем, — успокоил его Алик.

Свернули на Осташковское, пронырнули под Кольцевой, проехали верст пяток и сюрприз — окружила всепроникающая вонь образцового свинохозяйства.

— Как здесь люди живут? — стараясь меньше дышать, изумился Алик.

— А ты как живешь? — спросил Казарян.

— Моя вонь — сугубо интеллектуальная.

— А что лучше?

— Не знаю.

— Кончай словоблудить! — раздраженно прикрикнул на них Смирнов.

Замолчали.

Мелькнуло страшное, как лес после атомной бомбардировки, бесчисленное семейство антенн на растяжках — хозяйство радиоглушителей, дыры карьеров, заполненных водой, появилось и водохранилище с пансионатом на берегу. Попрыгали на железнодорожных путях и въехали, наконец-то, в лесок. Потом поля, деревня, опять поля, и вновь деревня…

Милиционер у шлагбаума вежливо поинтересовался:

— Кто из вас товарищ Смирнов?

— Я, — отозвался Смирнов и, ученый этим делом, протянул паспорт.

— Проезжайте.

Вот здесь уже было по-настоящему лесное существование. Холмистая, как по волнам, дорога шла сквозь райские кущи, неизмученные присутствием человека. Проехали по плотине, сдерживающей чистейшую воду, вновь ввинтились в ровно посаженный лес, и опять плотина. Милиционеры на плотинах, получив соответствующую информацию, понимающе брали под козырек.

— А зачем мы все-таки к нему едем? — запоздало спохватился Казарян. — Злорадствовать?

В начале крутого спуска к неохватной воде хранилища стояла вилла, окруженная низким кирпичным бордюром и высокой, хорошо подстриженной живой изгородью, — туя, что ли?

Все, как у больших: плоская крыша в двух уровнях, солярий, вольные террасы… Калитка была открыта, и дверь на террасе, ведущая в дом, распахнута на обе створки.

— Господи Иисусе, чудно под Москвой, В Рузе и Тарусе, дреме луговой, —

ни с того ни с сего прошептал на память Алик.

А все же он прав, наверное. Сбегало к редким кущам у воды покатое поле (вилла была здесь единственной), по утреннему безветрию ртутно блестела неподвижная, почти твердая на вид, обширная вода, вертляво висела птичка в вышине, через одинаковые промежутки издавая мирные визги, а в промежутках тихонько звенел насекомый люд, наполняя этим звоном все вокруг. Чудно под Москвой.

Постояли недолго и пошли вдоль розовых кустов к террасе, к дверям, ко входу и выходу.

В громадном холле-гостиной с камином и обшитыми темным деревом стенами, в мягком и глубоком кресле сидел Владлен Греков. Был он бос, небрит и пьян, но, как всегда, элегантен: свежайшая рубашка от Тиффани расстегнута с той мерой небрежности, которая определяет привычность ее ношения, а белейшие брюки, вместе с босыми ногами, покоившиеся на столе, были неотрывной частью тела их владельца.

Нет, он не пьян, он просто очень много выпил.

— О, явились! — почти радостно приветствовал их хозяин виллы, не меняя позы. — Значит, опередил ты меня, Саня; а я здесь сидел, на чудо надеялся. Выпить хотите?

И неудобно потянулся за бутылкой коньяка, стоящей на полу. Поднял ее, посмотрел на просвет, — в бутылке оставалось граммов пятьдесят, — вздохнул тяжко от необходимости вставать, встал, твердо пошел к бару и устроился там на корточках, рассматривая этикетки.

— Не суетись, — сказал Алик. — Пить с тобой мы не будем.

— Зато я буду, — не оборачиваясь, ответил Греков, выбрал черную бутылку датского «Черри», поднялся.

— Считаешь, что мы тебе позволим? — поинтересовался Казарян.

— Почему же нет? — Греков вернулся на свое место, уселся, сорвал с горлышка бутылки податливую металлическую обертку, выдернул пробку. — Вы же говорить со мной приехали, играться, как с пойманной мышкой. Играйтесь, а я выпью.

— А ты с нами говорить не хочешь? — спросил Алик.

— Спрашивайте, отвечаем, — произнося название газетной рубрики, Греков внимательно разглядывал темно-вишневое, почти черное содержимое высокого, захватанного пальцами богемского стакана. Он уже себе налил.

— Ради чего ты, скот, меня убивал? — подал наконец голос Смирнов.

— Ради того, чтобы жить самому, чего ж тут непонятного? — Греков отхлебнул из стакана порядочно и только тут заметил несообразное. — Да вы что стоите? Садитесь, в ногах правды нет.

Делать нечего, сели. Смирнов — в кресло, а Казарян с Аликом — на пуфики.

— Красуешься, подонок, — сказал Казарян. — Перед собой красуешься!

— А что мне остается делать? — Греков отхлебнул еще раз и поставил стакан на стол. — На колени перед вами валиться, прощения просить? Не буду. Потому еще, что никому ничего изменить уже не дано. Даже если бы вы захотели, вы ничем не можете мне помочь. А за тех я на колени ни перед кем не встану.

— А не за тех, встал бы? — спросил Алик.

— Обязательно и с удовольствием! Ба! — Греков энергично растер опухшие веки. — Как все хорошо было совсем недавно!

— Даже тогда, когда ты приказал свалить трупы в яму и залить их бетоном? — тотчас спросил Смирнов. Этому вопросу Греков обрадовался, как дитя:

— Тогда было совсем хорошо! Концы в воду, и я чист перед народом и партией! Но одна ошибка, слабинка одна, и все к чертовой бабушке.

— Слабинка-то твоя в чем? — тактично допрашивал Смирнов.

— Глебушку Ферапонтова пожалел, — признался Греков.

— Глеба пожалел? Ты не Глеба пожалел, — кого ты вообще-то жалеть можешь! — ты канал основных своих поступлений пожалел, — презрительно сказал Смирнов. — Как говаривали мои клиенты, жадность фраера сгубила.

Греков допил то, что было в стакане, и снова наполнил его, опять полюбовался цветом, полюбовался, полюбовался, поставил на стол и признался:

— И, конечно же, фатальная невезуха. Я ведь это местечко, Алька, на твоем новоселье с балкона присмотрел, так, на всякий случай. А когда понадобилось — вспомнил. Кто знал, что Смирнов к тебе в гости приедет!

— Послушай, Влад, — начал Алик. — Если бы тебе все сошло, ты бы мог вот так спокойно, комфортно существовать, радуясь жизни, наслаждаясь жизнью?

— И еще как! — с тоской по недостижимому признался Греков.

— Какая же ты гнусь! — сказал Алик и встал с пуфика.

— Ну да, гнусь! — Греков тоже поднялся. — Жила-была гнусь. Она родилась в стерильной колбочке, развилась там до полной гнусности, вылетела в прекрасную чистую жизнь и стала творить свои гнусные дела. Так, что ли? Нет, дорогие мои сограждане! Чего я хотел в этой жизни? Местечко, чтобы жить безбедно и для собственного удовольствия слегка командовать. Но такое местечко всегда находится далеко и высоко, и, чтобы до него добраться, приходилось кое-что предпринимать. Начальство любит, чтобы его хорошо встречали, начальство любит, чтобы его хорошо принимали, начальство любит, чтобы его хорошо провожали. Я встречал, принимал, провожал их даже не как начальников, а как глав государств, и это им чрезвычайно нравилось. Наивные, как бы не от мира сего, они просто не знали, что на все это расходуются большие деньги. Да, ко всему прочему, они и подарки любили, очень любили, я им и подарки делал, дорогие. Они принимали, и поэтому я все ближе и ближе подходил к заветному местечку. Остается неясным одно: откуда я брал большие деньги? Догадайтесь!

— Ерничаешь. Шуткуешь. Надеешься еще, значит, оценил грековский монолог Смирнов.

Стояли все четверо. Греков постоял, постоял, сел на место, взял стакан со стола, предварительно еще раз полюбовавшись цветом, выпил и, движением кадыка прогнав напиток вниз насильно — больше просто так в него не входило, ответил не на заданный вопрос, а на другой, который мучил:

— Я тебя, старичок, недооценил. Старичок в данном случае не ласковое обращение, а формальная оценка тебя по возрасту и ошибочно предполагаемым возможностям.

— Ты ж меня знал, — с кривой усмешкой откликнулся Смирнов и сел на пуфик. — Знал, что я кой-чего могу.

— Когда ты мог! Лет двадцать — тридцать тому назад. А сейчас ты старый и хромой. Так думал я. И ошибся. Что стоило мне лично операцией руководить! Вызвал бы тебя на свидание, подставил ребяткам, те бы и кокнули суетливого старичка. Всего и делов-то. Правильно я рассуждаю, Саня?

Алик рванулся к Грекову, за грудки поднял его. Рубашка от Тиффани затрещала. Греков, не сопротивляясь, висел на Алькиных руках и беззвучно смеялся. Алик уронил его на прежнее место и сказал:

— Когда в человеке еще болит душа, когда его еще мучает совесть, когда он с презрением и ненавистью оглядывается на свою прошедшую жизнь, самоубийство, наверное, — кризисное малодушие, тогда, вероятно, надо не давать делать этого, спасать, выругать. А у тебя вместо души — свалка, помойка, сортир. И самоубийство есть последняя возможность проявить остатки мужского характера. Мы даем тебе этот шанс.

— Спасибо за внимание, — поблагодарил Греков, застегиваясь и заправляя рубаху в штаны. — Но не стоит беспокоиться.

— Надеешься, скот, — окончательно понял Смирнов. — А зря. Команда-то тебя с потрохами заложит. Да и все дело с «Привалом» — чудовищный и непрофессиональный риск.

— Так надо было. И не мне одному. — Греков, наконец, удобно устроился в кресле, что ему доставило удовольствие — видно было по лицу. — Ну, а насчет команды… Ты старый, Саня, но глупый. Команда, о которой ты так важно рассуждаешь, снизу, а еще есть — команда сверху. Команда, которая дает команды.

— На веревочки уповаешь? — полюбопытствовал Смирнов.

— Не веревочки, Саня, а канаты, даже тросы скорее. Вытянут. Кому же охота пропадать вместе с незадачливым Грековым?

Казарян, который, вроде бы и не слушая, ходил вдоль стен гостиной, рассматривая картины, вдруг обернулся и сказал:

— Усадебка Жуковского, эскиз Судейкина, весенний пейзаж Бирули — все это из коллекции зверски убитого и ограбленного Кулакова, дорогой ты мой гражданин Греков. Миня Мосин подтвердит, что эти картинки он идентифицировал в чудном домике, где обреталась твоя команда. Та, которая снизу. А теперь вот они, картиночки, у тебя на стенке!

— Мелочевка, Рома, сам знаешь, что мелочевка! — Уже азартно кричал Греков. — Простительная неразборчивость страстного любителя живописи, который понадеялся на порядочность посредника-продавца.

— Посредник, — команда? — тоже в азарте спросил Казарян. — Твоя команда?

— Молчать! — рявкнул Смирнов, и все замолкли. Тогда он добавил спокойно: — Тебя сдадут, Владлен. И выбора у тебя нет. Если даже и к стенке не поставят, то уголовники в лагере удавят. Готовься. Скоро, очень скоро сюда явится Ларионов с ордером на арест.

Смирнов встал с пуфика. Трое стояли, а четвертый безмятежно валялся в кресле. Из кресла и разрешил:

— Пускай себе является.

— Мы даем тебе шанс, — напомнил Алик.

Греков, мешкая по причине захмеления, выпростал себя из кресла, выпрямился во весь рост и заявил, ликуя:

— Ребята, вы что-то путаете. Это я даю вам шанс. Пока.

— Пошли, — приказал Смирнов Алику и Казаряну. Втроем они направились к выходу. Уже на террасе до них донеслось — на прощанье — грековское:

— Все впереди, пацаны! Все впереди. И не забывайте: в конечном счете, вы всегда проигрываете!

Казарян беспардонно гнал по узким дорогам запретки. Проскакивали назад, не привлекая, деревья, воды, плотины, милиционеры. Так гнали до шлагбаума.

Последний здешний милиционер, придерживая веревочкой, поднял полосатую дрыну, беспрепятственно пропуская их потому, наверное, что с той стороны шлагбаума, у трех машин стоял один человек — генерал Ларионов и с интересом смотрел на приближающуюся «восьмерку».

«Восьмерка» на первой скорости проползла мимо генерала. Никто из троих на генерала не смотрел. В зеркальце они увидели, что генерал обернулся в их сторону, усмехнулся, отвернулся и полез в свою «Волгу».

Казарян довез их до Алькиного дома, а сам поехал к себе отсыпаться. Смирнов с Аликом, кое-как раздевшись, тоже завалились спать. Дело было сделано.

Но долго и по-настоящему давануть соньку не удалось: издевательским громом прозвучал телефонный звонок.

— Да, — откликнулся в трубку первым добравшийся до телефона Алик. Послушал самую малость и с облегчением доложил: — Санька, это тебя Ларионов.

И кинулся в спальню продолжать страстно желаемый сон. С трудом ориентируясь в пространстве квартиры, Смирнов добрался до аппарата и взял трубку.

— Саня, я жду тебя внизу. Спускайся.

Слегка путаясь в рубашке и портках, Смирнов оделся, прошел в ванную и подставил затылок под струю холодной воды. Вода стекала по волосам, забегала в глаза и в углы рта. Потерпев такое недолго, Смирнов зарычал и стал вытираться полотенцем и причесываться.

У подъезда стояла черная машина. Шофера в ней не было. Гулял, наверное. Смирнов открыл заднюю дверцу, плюхнулся на сидение рядом с Ларионовым и вопросил раздраженным со сна голосом:

— Ну?

— Он застрелился, Саня, — мягко сообщил последнюю новость Ларионов.

— Веселые дела… — заметил Смирнов, окончательно выходя из сонной одури. — Вот и получилось так, как ты хотел…

— А что я хотел? — спросил Ларионов.

— Ты хотел кусок по зубам. Ты его и заполучил.

— Не понял, — надменно заявил Ларионов.

— А что тут непонятного? Самоликвидировался всесильный и державший всех в своих руках босс сугубо определенной и весьма ограниченной преступной организации. Он одновременно и потолок и дно. Следовательно, и вверх лезть не надо и глубже копать не следует. Очень, очень удачно застрелился Греков.

— Ты на что намекаешь?

— Я не намекаю, я констатирую. И только одно могу сообщить тебе. Для сведения. Когда мы были у него, он явно не собирался этого делать.

— Я так понимаю, что ты мне не веришь?

— Как все это произошло, Сережа?

— Я вошел первым. Он увидел меня и рванулся наверх, на второй этаж в свой кабинет. Ребята, которые шли за мной, кинулись за ним, но не успели.

— А ты успел?

— А что я должен был успеть?

— Успел сказать ему кое-что один на один? — Смирнов усмехнулся вдруг, махнул рукой. — Э, да что я спрашиваю!

И полез из машины. Вылез, хотел было захлопнуть дверцу, но не выдержал и, наклонившись, сказал напоследок:

— Слишком много в последнее время самоубийств в вашей конторе и вокруг нее. Не находишь, Сережа?

Не дожидаясь ответа, с силой захлопнул дверцу.

Смирнов тщательным помешиванием остудил кашу до кондиции и приступил к кормлению. Ксюша сидела взаперти на высоком стульчике и строго наблюдала за подготовительным процессом, по завершении которого открыла рот. Смирнов поднес к открытому рту ложку с кашей, но Ксюша закрыла рот и, потянувшись, поцеловала кормильца в щеку. Свершив это, рот опять открыла, и губами стянула кашу с ложки. Так и продолжалось: поцелуй, открытый рот, поглощенная ложка каши. Суровое сердце сыскаря таяло от умиления.

В самый последний момент Варвара, бестолковая, как все бабы, конечно же, вспомнила, что забыла купить дефицитную на юге зубную пасту, а также пипифакс и бумажные салфетки и сейчас моталась по магазинам, предварительно умолив Смирнова покормить дитя. Он и кормил. Докармливал, когда в дверь позвонили.

Войдя вместе со Смирновым на кухню, наблюдательный Казарян сказал:

— По-моему, она обоссалась.

И был прав. Сняли Ксюшку со стульчика, с Ксюшки — портки и пустили ее гулять по квартире. Ксюша бегала по квартире без порток среди двух чемоданов и бесчисленных сумок и страшно веселилась.

— Поезд когда? — спросил Казарян. Смирнов глянул на часы:

— Через два часа.

— Ну, время еще есть, — успокоился Казарян. — Варвара, естественно, что-то забыла купить?

— Естественно, — подтвердил Смирнов. — Посошок на дорожку?

— Да я же за рулем.

— Рискнем в последний раз, — решил Смирнов, принес из кухни бутылку «Двина» и две рюмки. — Для тебя старался, армянский искал.

— Спасибо, — Казарян мгновенно открыл бутылку и разлил. — За то, что все кончилось.

Выпить не успели — в квартиру ворвался Алик и с ходу укорил:

— Конечно же, без меня? — оглянулся и спросил: — А Варька где?

— Варька в магазине, — разъяснил положение дел Смирнов и отправился за третьей рюмкой.

— Ну, бабы! — Алик устроился в кресле и стал смотреть, как Казарян наливает ему рюмку.

— За то, что все кончилось, — повторил тост Казарян, и тотчас позвонили в дверь. — Ну, что ж это такое?

— Это Варька, — ответил Алик и пошел открывать, а Смирнов отправился на кухню за четвертой рюмкой.

— Естественно, без меня, — обиделась Варвара, войдя и бросив набитый пластиковый пакет на диван.

Смирнов молча поставил на стол четвертую рюмку, а Казарян, наполнив ее, в третий раз провозгласил, издевательски намекая на завершенный поход Варвары:

— За то, что все кончилось.

— А что кончилось-то? — поинтересовалась Варвара, понимая, что подобный тост не может относиться только к ней.

— Успешный Санькин визит в Москву, — объяснил Казарян и заорал: — Да выпьем мы когда-нибудь или нет?!!

Выпили, и Варвара все поняла:

— Значит, выхлопотал увеличение пенсии, Саня?

— Выхлопотал, выхлопотал, — быстро соврал Саня.

— Ты документы-то оставь, — сказал Алик. — Я сам заявление напишу, а Ромка твою подпись подделает, и пусть все пойдет по инстанциям.

— Так, значит, вы тут ни черта не делали! — догадалась Варвара.

— Да уже все сделали, одни бумажные формальности остались, — уже и Алик врал.

— Лидке об этом не говори, Варвара, — попросил Смирнов и без перехода из просителя превратился в распорядителя: — Ты, Варвара, пошевеливайся. Проверь: все ли взяла, сумки свои пересчитай, через двадцать минут отправляемся.

В двадцать минут Варвара не уложилась: выехали на вокзал двумя машинами через полчаса. Стараниями московской милиции удалось откупить четырехместное купе, в которое были занесены чемоданы, сумки и прочие свертки. Пристроили багаж, гурьбой вышли на перрон. До начала путешествия Смирнова, Варвары и Ксюши к целебному морю оставалось тридцать пять минут.

Вышли, образовали кружок и стали поочередно делать козу Ксюшке. И сказать друг другу вроде много чего надо, а сказать-то и нечего. Выручил генерал Ларионов, явившийся на проводы в штатском. За его спиной почтительно маячил Махов. Генерал пожал мужчинам руки (Варваре поцеловал), и, обняв Смирнова за плечи, вежливо увлек его в сторону. Смирнов не сопротивлялся, шел, помахивая легкой аристократической тростью, — самшитовую он оставил у Спиридоновых. Дошли до электровоза.

— Ну, что ты мне хочешь сказать? — не вытерпел, задал вопрос первым Смирнов.

— Еще раз спасибо, Саня.

— Только и всего?

— Да нет. Долгом своим считаю сообщить, что, благодаря тебе, вышли мы на серьезнейшую структуру, разветвленную, четко продуманную. Помаленьку выявляем ее.

— Ну, и как дело идет?

— В связи с самоликвидацией шефа прикрытия фигуранты колются довольно бодро: есть на кого все свалить, покойник-то опровергать не может.

— Покойник, следовательно, потолок дела, по-твоему?

— А ты как думаешь?

— Я думаю, ты весьма доволен одним обстоятельством.

— Каким это?

— Тем, что покойник — покойник. Тем, что вышло все так, как ты хотел.

— Ты на что-нибудь на меня в обиде, Саня?

— Я никогда тебе, Сережа, не прощу, что, зная многое, ты ничего не делал, ждал.

— А что я должен был делать без доказательств?

— Я не люблю генеральских игр, Сережа. Во время войны я спокойно терпел жирных генералов, потому что видел: они догадываются, что без меня они — ничто. В последнее время поджарые генералы почему-то полагают, что я — ничто, пешка, которую можно двигать безболезненно, куда надо им, генералам. Не ошибайся на этот счет, генерал.

— На твой счет, Саня, я никогда не ошибался.

— Ну и ладушки. Пойдем к нашим.

Генерал грустно посмотрел на Смирнова и решился:

— Саня, зачем теперь тебе машинка, а? Сдай ее от греха…

Смирнов возликовал: удивленно распахнул глаза, заулыбался, как младенец:

— Какая еще машинка, Сережа?

— Парабеллум.

— Нету у меня никакого парабеллума.

— Есть.

— Нету. Я тебе официально заявляю: нету, — сказав это, Смирнов подмигнул генералу. — Ну, а если неофициально, то я пока разоружаться не собираюсь, генерал, мы еще с тобой не подписывали соглашения по РСД и РМД.

— Значит, вооружен и очень опасен? — догадался Ларионов.

— Именно. И ты старайся не забывать об этом.

Они вернулись к вагону за десять минут до отхода поезда. Стали прощаться. Алик с Варварой, естественно, разругались напоследок, их тут же помирили, и Варвара с Ксюшкой на руках ушла в купе.

— Александр Иванович, — подал голос Махов, — а чем вы там на юге заниматься будете? Ведь скучно, наверное, просто так жить.

— Просто так — спокойно, без унижающих тебя мелких забот, без суеты от идиотических проблем быта — жить совсем не скучно, Леня, — сказал Алик.

— Я пансионат для отдыхающих открою, — успокоил Смирнов Махова, — уютные и удобные комнаты, вкусное и разнообразное трехразовое питание, ненавязчивое и внимательное обслуживание дорогих гостей. И назову этот пансионат «Привал странников».

— Пассажиры, прошу в вагон, — приказала проводница, и Смирнов ступил на площадку.

Поезд медленно тронулся. Четверо пошли вместе с ним, но скоро стали отставать.

Смирнов высунулся из-за плеча проводницы и приветственно поднял вверх свою роскошную палку.

ВЕЧНЫЙ ШАХ

Из девятнадцатого, из гражданской войны вырвался на обширную поляну всадник. Придуманный художником Васнецовым витязь в шишковатом суконном шлеме и гимнастерке с алыми разговорами на борзом коне мчался сквозь взрывы. Комьями взлетала, образуя неряшливые фонтаны, земля, пучился, клубился, стелился серо-желтый дым.

Взрыв рядом, совсем рядом, еще один… Всадник вроде бы ушел от них, но вдруг передние ноги коня подсеклись, и он мордой, крутым лбом ткнулся в траву, а потом завалился набок. Все его четыре ноги судорожно дернулись дважды и мертво застыли.

— Стоп! — заорал в матюгальник режиссер.

В кино все наоборот. По команде «стоп» все сорвались с места. Съемочная группа — кому надо и кому не надо — бежала к месту незапланированного падения всадника.

Витязь, слава Богу, поднимался с земли. Первым к нему подбежал за все отвечающий директор, подбежал и констатировал облегченно:

— Живой… — и удивился, разглядев витязя. — А ты кто такой?

— Конюх, — признался витязь. Был тот витязь сопливым мальчишечкой лет шестнадцати-семнадцати. Бессмысленно вытирая ладони о гимнастерку, он моргал глазенками и тряс губами.

Когда вокруг образовалась небольшая толпа, подошел режиссер. Толпа почтительно расступилась, и дала возможность режиссеру полюбоваться на витязя.

— Это еще что такое? — гневно и угрожающе осведомился режиссер и, поднеся любимый свой матюгальник к устам, распорядился на всю округу: — Руководителя трюковой группы ко мне!

Не смущали отставного гэбистского полковника осуждающие взгляды киношников. Он шел через поле, не торопясь, беспечно помахивал тонким ореховым прутиком. Подошел, щелкнув прутиком по блестящему голенищу, предложился:

— Слушаю вас, Андрей Георгиевич.

— Что здесь происходит? — для начала тихо-тихо поинтересовался режиссер Андрей Георгиевич. Но только для начала. Постепенно распаляясь, плавно перешел на крик: — Почему он не дошел до положенного по мизансцене места? Почему не осуществлена до конца подсечка? Почему на коне оказался мальчишка?

— Слишком много вопросов, Андрей Георгиевич, — лениво и вызывающе приступил к объяснениям отставной полковник, но его перебили:

— У меня еще один, скот. — Здоровенный мужик лет сорока шагнул к полковнику, схватил за грудки и тряхнул. — Ты зачем лошадь угробил?

— Руки! — рявкнул полковник. — Руки убери!

Здоровенный мужик тряханул его еще пару раз, оттолкнул (полковник отлетел метра на три) и сказал злобно:

— Он еще прутиком помахивает, сексотская гнида!

Режиссер положил руку на плечо мужика и попросил:

— Успокойся, Витя.

Потом смотрели на мертвую лошадь. Сопливый витязь дал пояснения:

— Он шейные позвонки сломал.

— Тебе сколько лет? — перебил его директор.

— Семнадцать. Если б я ему меж ног упал, хана бы мне была.

— А мне — тюрьма, — дополнил возможную веселую картинку директор.

— Почему ты подсечку делал, а не Серега? — спросил здоровенный мужик.

— Потому что после вчерашней пьянки вместе с вами, товарищ сценарист, Серега сегодня с утра до того наопохмелялся, что не то что на коня, на стул сесть не может, — сообщил отставной полковник. Он стоял в отдалении и помахивал прутиком.

— Что будем делать, Андрей Георгиевич? — осведомился директор.

— Отменяйте съемку, — решил режиссер и передал директору матюгальник.

— Съемка отменяется! — объявил всем директор. — В три часа ночи выезд на утренний режим. Объект «болото»!

— Пошли, — предложил сценаристу режиссер, но сценарист не унимался, кипел еще. Дьявольски бесил его полковник в отставке.

— Нет, ты посмотри на это животное, Андрюха! Я не я буду, если ему рыло не начищу!

— А он на тебя — в суд. И сядешь ты по двести шестой, за злостное хулиганство. От двух до пяти. Как у Корнея Чуковского. Тебя это устраивает, Витек?

Нарисованная режиссерской рукой перспектива слегка охладила страстного сценариста, и поэтому он не особо сопротивлялся, когда режиссер взял его под руку и осторожно, как травмированного, повел к персональной своей черной «Волге».

Всегда недовольный жизнью и теми, кого возил, шофер демонстративно резко рванул с места. Сценариста и режиссера, сидевших сзади, кинуло спинами на сиденье. В этом положении и остались, потому что так — откинувшись, расслабившись — было удобнее отдыхать. Поехали.

Ехать было недолго, верст семь — восемь, не более. Их главная база находилась в научном городке у самой Оки, где съемочной группе существовалось весьма сносно: благоустроенная гостиница (редкость в малых подмосковных городах), приличная столовая при научно-исследовательском институте, лес, река, летнее солнце — чего еще надо вечным бродягам-киношникам?

— Сегодня ночью снимаем сцену на болоте, — сказал режиссер.

— Это ты к чему? — настороженно поинтересовался сценарист.

— Как ее снимать, Витя? — драматически вопросил режиссер.

— Хорошо, — посоветовал сценарист. Подумав, добавил: — И по сценарию.

— Я к тебе серьезно, а ты… Понимаешь, не могу я снимать эту сцену так, как она написана, не могу! После того, что мы узнали, делать комиссара стопроцентным героем кощунственно!

— У нас два героя, — напомнил Виктор.

— Нельзя их делать равноценными, пойми же, Витя! За белым офицером историческая правда. И наша трагедия в том, что он проиграл.

— Наша трагедия в том, что в те годы Россия разделилась надвое, и две России разошлись в разные стороны. Вот об этом я и писал.

— Витюша, может, подумаем над сценкой, а? — заискивающе предложил Андрей.

— Сценарий утвержден студией, и ты будешь снимать то, что утверждено, — непоколебимо стоял на своем Виктор. Глянул в автомобильное оконце и попросил шофера. — Останови, я здесь сойду.

— Своего собутыльника, сорвавшего съемку, навестить хочешь? — догадался Андрей. — Тоже, нашел себе дружка!

Виктор ступил на пыльный проселок, захлопнул дверцу и сказал:

— Привет!

В давным-давно брошенном строителями городка бараке расположилась временная конюшня съемочной группы. Толкнув хилую дверь, Виктор оказался в вонючем помещении. Темно было, как у негра под мышкой. Виктор постоял недолго, привыкая к темноте, но не привык, и поэтому позвал вслепую:

— Серега!

Ни ответа, ни привета. Он осторожно двинулся к закутку, в котором вчера так мило употреблял спиртные напитки. За прикрытым попоной дверным проемом тускло светилось маленькое оконце. Срам и безобразие вчерашней пьянки: немытые стаканы, грязные тарелки, сухие хлебные объедки, глистообразная колбасная кожура. И здесь не было никого. Виктору захотелось на волю.

На солнце зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, как от дороги шел к конюшне бывший витязь, а ныне конюх — юный герой сегодняшнего дня. Буденовку герой нес в руках — жарко ему было.

— Где Серега? — спросил у него Виктор.

— Когда мы на съемку уезжали, здесь был. А что, его нет?

— Был бы — не спрашивал. — Виктор решил уходить, но передумал. — Он что, сильно пьяный с утра был?

— С утра — нет, совсем нет! Вроде бы к съемке готовился, оделся вот в эту форму. — Конюх осмотрел свой наряд. — На коня сел, чтобы размяться, в лесок уехал, а когда вернулся, прямо из горла бутылку выпил, разделся, и сказал, чтобы я на трюк шел.

— А ваш полкаш вонючий, что?

— Семен Афанасьевич покричал, конечно, но что ему делать? Разрешил мне попробовать.

— Ты-то когда-нибудь подсечку делал? — осведомился Виктор.

— Не, сегодня в первый раз.

— Рисковый ты парень. А коня тебе не жалко?

— А чего его жалеть? Он же выбракованный. Сегодня его на колбасу, или завтра — какая разница?

— И рассудителен ты к тому же, — сказал Виктор и пошел в город.

Серега спал в номере у осветителей. Виктор безжалостно растолкал его и, глядя в красные, как у кролика, глаза, порекомендовал:

— Слюни подбери.

Рукавом джинсовой рубахи Серега потер мокрый рот, сообщил:

— Подобрал. А теперь что?

— А теперь ко мне пойдем. Я опохмеляться буду, а ты посмотришь.

Сценарист — положение обязывало — жил в люксе на девятом этаже. Поднимаясь в лифте, рассматривали друг друга. Серега усиленно пучил глаза, старался окончательно осознать, кто же все-таки потревожил его глубокий, как пропасть, алкоголический сон. Даже в пьяном раскордашном маразме умел хранить трюкач Серега достойную физическую форму: и покачивался координированно, и плыл целесообразно. Хорошо сколоченный, ловкий, заготовленный Богом для мужской работы.

— Это ты, Витя? — догадался Серега, когда на девятом этаже разошлись автоматические двери.

— Я, я, — подтвердил Виктор и извлек трюкача из кабины.

Люкс, как советский люкс: два кресла, диван, журнальный столик, телевизор и фальшивый камин в гостиной, в спаленке две койки с тумбочками и шкафом и — главное — холодильник в прихожей.

— У тебя есть? — спросил Серега, жадно глядя на холодильник.

— У меня есть. — Успокоил его Виктор, но тут же опять взволновал: — Для меня.

— А для меня? — обиженно поинтересовался Серега.

— А для тебя — «пепси-кола». — Виктор ввел Серегу в гостиную и толкнул в разлапистое кресло. — Выходить пора из штопора, паренек.

— Не хочу, — твердо ответствовал нетрезвый паренек.

— Это почему же? — беседуя, Виктор времени не терял: вытащил из холодильника бутылку коньяка, две бутылки «пепси», пяток яблок, поставил все это на журнальный столик и, сев на диван, стал наблюдать за Серегой, который обдумывал ответ на вопрос, почему он не хочет выходить из штопора. Обдумал, наконец, и ответил:

— Потому что не желаю.

— Убедительно, — решил Виктор, вилкой вскрыл коньяк, ножом сковырнул пепсину шляпку. Вспомнил, что стаканы забыл, сходил за стаканами. Налил себе коньячку граммов семьдесят, а Сереге — «пепси» под завязку.

— Витя, соточку бы, а? — жалобно попросил Серега.

— Соточку тебе многовато, — Виктор заглянул, как боксеру после нокдауна, в глаза Сереге и определил: — А граммов пятьдесят — налью. Чтобы послесонная муть в твоей башке осела.

Серега с оправданным вниманием наблюдал за процессом наливания ему пятидесяти граммов. Сценарист в этом деле знал толк: доза была определена точно, как по мензурке. Серега вздохнул и взял стакан. Глянул в него одним глазом, сморщился от отвращения, легким движением раскрутил коричневую жидкость и отправил ее себе в рот, глотку, далее везде. Виктор свои семьдесят принял не торопясь, с чувством. Хрупая яблоком, спросил:

— Ты кого боишься, Серега?

Не отрываясь от горла бутылочки с «пепси», Серега скосил на него правый глаз, выпученный и нехороший, и промолчал.

— Я тебя спрашиваю, козел, — надавил Виктор. Имел на это право, потому что благодетельствовал, изводил дефицитный продукт на совсем не нужного ему запившего люмпена. Надо было отвечать.

— Тебя, — признался Серега. — Возьмешь и больше не нальешь.

Оклемался после дозы трюкач: все шипящие произнес отчетливо.

— Ты помнишь, что ночью говорил? — наливая себе, задал еще один вопрос Виктор.

— Чего с пьяну не скажешь! — Серега неназойливо пододвигал свой пустой стакан поближе к бутылке. Подумав, Виктор налил и в этот стакан. Самую малость. Чтобы не прекращать расспросов.

— А от кого ты прятался у осветителей?

— Я у них водяры хотел взять взаимообразно.

— Не ври. До зарплаты два дня, и ежу понятно, что они пустые.

Серега хватанул самую малость и осмелел:

— Кончай меня мотать, Витя. Лучше споем, — предложил он, но, поморгав, ни одной песни не вспомнил и изменил решение: — Налей, а?

— Частишь, — укорил его Виктор и принял восемьдесят. — А зря темнишь, Серега. Если это твои старые рэкетирские хвосты вылезают, я бы тебе смог помочь. Раз и навсегда.

— Мне теперь до конца жизни никто помочь не сможет. — Абсолютно трезвым голосом признался Серега и опять попросил: — Налей, а?

Запланированные опохмелочные сто пятьдесят всосались, увели тяжесть из башки, расслабили руки — ноги и окрасили Викторову жизнь в розовые и нежно-зеленые тона. И стал Виктор противоестественно добр и непредусмотрителен: щедрой рукой ливанул Сереге без замера. Получилось на полную сотку. И уже не допрашивал. Любопытствовал:

— А что случилось бы, если подсечку делал ты?

— Не знаю. Но что-нибудь случилось. — Серега, спеша отключиться, высосал сотку, и, наконец вспомнив песню, запел: — «Ночное такси, ночное такси, меня сбереги и спаси!»

Кроме этой строчки, он слов песни не помнил, и поэтому повторял ее довольно долго, с каждым разом все косноязычнее. Разговор накрылся. Виктор понял свою промашку и сказал в безнадеге:

— Сейчас у меня поспишь, а потом решим, что с тобой делать.

— «Ночное такси, ночное такси!» — пел Серега.

Виктор вынул его из кресла, и, придерживая за фирменный ремень, повел в спальню. Усадил трюкача на кровать, злобно сорвал с него кроссовки и завалил прямо на цветастое покрывало — гордость гостиницы. Серега свернулся на покрывале калачиком, положил обе руки под щеку и закрыл глаза.

— Спи спокойно, дорогой товарищ! — раздраженно посоветовал Виктор.

Серега на миг открыл глаза, грустно сообщил:

— Меня скоро убьют, Витя. — И обрушился в алкоголическое небытие.

Виктор вернулся в гостиную, сел в кресло, размышляя о важном: пить или не пить следующие сто. Решил выпить. Двести пятьдесят — рабочая норма, еще не требующая завтрашней опохмелки. Выпил, и, чтобы уйти от соблазна, все быстренько прибрал по положенным местам. Ликвидировав пьянственное свинство, вышел вон.

На длинной скамейке у входа в гостиницу сидели три артиста: главные герои — поручик и комиссар, а также эпизодник — белый полковник.

— Виктор Ильич, к нам! — позвал поручик.

И сейчас, и вообще делать ничего не хотелось. Виктор молча уселся на скамью. Середина дня, солнышко пекло, птички чирикали, листва над головой нежно шелестела под легким ветерком. Подремать бы…

— Я в трясину не полезу, Виктор Ильич! — трагическим голосом заявил поручик.

— Ну и не лезь, — межа веки, разрешил Виктор.

— Этот садист, — имея в виду под садистом режиссера-постановщика, сообщил поручик, — настоящую гиблую топь выбрал, мне художник рассказал. Это трюковая съемка, и я имею полное право отказаться!

— Иди и откажись, — посоветовал комиссар.

— Тебе хорошо, — вдруг обиделся на комиссара поручик. — Ты на твердом берегу стоять будешь, только руку мне протянешь. Мне же в самую трясину лезть. Вдруг засосет?

С обеда в гостиницу возвращались поодиночке командировочные научные московские дамочки, все, как на подбор, хороших лет, в хорошей форме, прибранные, привлекательные. Провожая бессмысленным взором очередную чаровницу, белый полковник изрек:

— Вот эту я трахнул бы.

Прошествовала следующая.

— А эту? — полюбопытствовал комиссар.

— И эту бы, — согласился белый полковник.

Поток дамочек иссякал. Придирчиво осмотрев последнюю, полковник подождал немного, встал, с зевом потянулся.

— Поспать, что ли? — сказал он и направился в гостиницу.

— Натрахался до изнеможения и спать пошел, — резюмировал комиссар.

Поручик и сценарист хихикнули. Замечательно было так сидеть.

С прогулки возвращались девицы, привезенные из Москвы для деревенской групповки. Впереди шла ядреная, заводная, веселая девушка Лиза. Проходя мимо скамейки, зыркнула отчаянным глазом на Виктора. Комиссар и поручик украдкой глянули на сценариста: проверяли, адекватна ли его реакция. Адекватна: сценарист поднялся, потянулся, как полковник, и рванул в вестибюль.

Лиза была одна — тактичные подружки удалились. Неунывающей девушке нравилось спать со сценаристом: и просто так, и престижно, и кое-какое в связи с этим привилегированное положение.

Виктор подошел и поведал малоприятную новость:

— У меня в номере пьяный Серега спит.

— Тогда ко мне, — решительно предложила она. — Моя соседка в Москву уехала.

В номере он обнял ее и положил подбородок на ее плечо. Она тихонько расстегнула его рубашку, ладошкой провела по волосатой груди, куснула за мочку ближайшего уха и шепотом сообщила в то же ухо:

— Я соскучилась по тебе, Витя.

В дверь постучали, и ласковый детский голосок позвал:

— Лизочка, можно тебя на минутку?

— Инка-ассистентка, змея, — почти беззвучно прошипела Лиза, выпросталась из-под простыни, натянула халат, открыла дверь на малую щель и в щель выскользнула в коридор.

Поспать по-настоящему перед ночной съемкой не удалось. Виктор глянул на часы (было без двадцати семь), вздохнул, спустил ноги с кровати, и, сидя, стал одеваться. Вернулась Лиза, села рядом, сказала:

— Тебя режиссер ищет.

Он встал, натянул портки, застегнул их, наклонился и поцеловал Лизу в щеку. Извинительно поцеловал.

Режиссер обитал в апартаментах, предназначенных для знатных иностранных гостей. И коврик афганский, и телевизор японский, и креслица финские. Режиссер и оператор возлежали в ожидании Виктора в кожаных креслах. Дождались.

— Чего надо? — грубо спросил сценарист.

— Я соскучился по тебе, Витя, — повторил Лизины слова режиссер.

— А я — нет, — признался Виктор и бухнулся на диван.

— Как отдохнул? — невинно поинтересовался оператор. Проигнорировав этот провокационный вопрос, Виктор сходу, чтобы не опомнились, сделал заявление:

— Никаких существенных изменений в сцене на болоте не будет. Перелопачивать ее — значит, перелопачивать весь замысел. Этого вы от меня никогда не дождетесь, — высказавшись, Виктор победоносно глянул на собеседников. Те скалились, чем его сильно рассердили:

— Развеселились тут! Хватит снимать авторское кино — снимайте по своим сценариям!

— Чего он орет? — недоуменно спросил режиссер у оператора. — Ты просил его переделывать сцену? — Оператор отрицательно помотал лохматой головой. — Я просил его переделывать сцену?

— Просил, — перебил вопросительный монолог Виктор.

— Виктор, ты не прав, — с лигачевскими умело воспроизведенными интонациями возразил режиссер. — Я просил тебя подумать над ней. Ты подумал?

— Буду я еще думать!

— Я понимаю, тебе некогда было, — мягко вошел в сложное сценаристов о положение режиссер. Не сдержавшись, оператор восторженно хрюкнул. В отличие от оператора, Виктор сдержался. Только подышал некоторое время достаточно бурно. Отдышавшись спросил:

— Тогда зачем я вам?

— Легкая корректировка диалогов в связи с натурой, Витя, — объяснил режиссер.

— На съемке. По мизансцене, — решил Виктор. — Тем более, что доблестный поручик, носитель, так сказать, идеалов столь любимого тобой, Андрюша, белого движения, лезть в болото категорически отказывается.

Бунт на корабле, бунт на корабле! Глаза режиссера округлились, как у Петра Первого, он встал, прошелся саженьими (как на картине у Серова) шагами по афганскому ковру, подумал, подумал и рявкнул:

— Он у меня в дерьмо полезет, охламон трусливый!

— Я про дерьмо не писал, — скромно напомнил Виктор.

— А ты напиши, напиши, чтоб я его туда загнал!

— Ну, режиссерский норов показал, и будя! — прервал идиотский монолог оператор. — Я так понимаю, что с творческими вопросами покончено? Тогда давай чай пить. Чаю хочешь, Витя?

— Твоего — хочу, — ответил Виктор.

Оператор понимал себя великим докой по заварке чая, и действительно был им. Он приступил к священнодействию. Все свои многочисленные — индийский, цейлонский, китайский, краснодарский, черт-те какой чаи, ведро с родниковой, каждодневно обновляемой водой, электрический чайник, два заварных он хранил в режиссерских апартаментах, потому что в его люксе, выбитом у администрации в связи с необходимостью надежно хранить пленку (в холодильнике) и камеру (в спальне на отдельной кровати) на законных основаниях толклись безответственные ассистенты, которые по легкомыслию могли использовать все эти предметы варварски и не по назначению. Счифирить, допустим.

Оператор кипятил, смешивал, засыпал, заливал, накрывал, доливал, ждал. Виктор и Андрей сидели, как в театре.

— Чашки готовьте! — приказал оператор. Виктор и Андрей послушно перенесли из буфета на столик замечательные казенные чашки.

Маэстро разлил по чашкам золотисто-темный и тем не менее замечательно прозрачный чай. Попаузили, чтобы пить слегка остывший, чтобы ощущать глоток, чтобы полностью почувствовать букет. Откусили по маленькому кусочку сахарку (только вприкуску!) и сделали по первому затяжному глотку.

— Каков? — горделиво осведомился оператор.

— Ты — Бог, Володя, — оценил сотворенное чудо Виктор.

И замолчали, чтобы всеобъемлюще ловить кайф. В молчании прикончили первый налив, без перерыва второй.

В башке разошлись облака и выглянуло солнышко. Пришла ясность в понимании смысла жизни. Мир стал объемным и восхитительным. Виктор откинулся, разбросал руки по спинке дивана и вдруг вспомнил:

— Володя, ты когда на эту дурацкую подсечку в дырку смотрел, ничего такого не заметил?

— Да вроде ничего. Правда, я его с крана сразу же довольно крупно взял и так вел до конца. Ты комбинаторов порасспрошай, если надо, они для режиссерской понтяры общак в рапиде снимали, может, что и заметили.

— А что надо было замечать? — спросил Андрей.

— Все надо замечать, — наставительно заметил Виктор. Следуя его совету, режиссер решил узнать, который час, глянул на часы и ахнул:

— Футбол же начался, пацаны!

Включили телевизор. Бодались «Спартак» и «Торпедо». Как только включили, «Спартак» чистенько положил первый гол, и тайм завершился. В начале второго отбывающий во Францию Федя Черенков преподнес болельщикам прощальный подарок: элегантно сделал два — ноль. Таки закончилось.

Потом была программа «Время», затем покатилось «Пятое колесо», а завершило все ТСН.

— Все. Пора собираться. — Оператор Володя выключил телевизор, встал, зевнул и признался: — Неохота, братцы!

Братцы понимали его, но работа есть работа. Расползлись.

Уже закутавшийся в запасное одеяло Серега и спал и не спал — лежал с прикрытыми глазами. При появлении Виктора открыл их.

— Ты что не спишь? — спросил Виктор, натягивая свитер. На болоте ночью не Сочи, и он решил экипироваться, как следует.

— Боюсь, — признался Сергей, и, не дав Виктору возможности задать вопрос о том, чего он боится, быстро продолжил: — И спать боюсь, и не спать боюсь.

— А все-таки спи. Я на съемку поеду, а ты запрись и спи, — шнуруя высокие кроссовки, сказал Виктор. Серега, не вылезая из одеяла, сел в кровати.

— Я с тобой поеду.

— Мест нет. Автобус на болото не пойдет. Актеры с нами в легковушке, ассистенты и осветители по спецмашинам, — обрисовал обстановку Виктор и, прихватив из шкафа куртку, пошел в гостиную. Сбросив одеяло, Серега поплелся за ним, на ходу сообщив:

— Меня лихтвагенщик возьмет.

Виктор наконец рассмотрел его. Колотун, колотун бил Серегу. Голова пряталась в плечах, губы дрожали, руки ходили. Холодно, холодно, холодно. По монологу Нины Заречной из «Чайки». Виктор вздохнул, извлек из тумбочки знакомую бутылку (в ней болтался остаток — граммов сто), стакан, вылил из бутылки в стакан остаток, протянул стакан и яблоко Сереге.

— Ну, спасибо, Витек, ну, спасибо. — Серега взял стакан, подождал, чтобы хоть немного унялась рука, залпом выпил, и, надкусив яблоко, замер. Жевать не было сил, сок сосал.

— Сейчас колотун уйдет, и заснешь, — сказал Виктор.

— От мыслей я, Витек, спать не могу. Думаю все, думаю и додумался до страшного. — Серега сделал паузу и вдруг зашипел яростно. — Эти мерзавцы всех, кто у них служил, убирают!

— Какие мерзавцы, Серега? — тихо и осторожно поинтересовался Виктор.

Серега опомнился. Подбросил яблоко, поймал. Руки уже не дрожали.

— Какие мерзавцы? — снова спросил Виктор.

— Я тебе добра желаю, Витя. — Серега опять надкусил яблоко, но на этот раз стал жевать. Жуя, продолжал свою мысль: — Чем дальше ты от этих дел, тем тебе лучше. Так что разбираться с ними мне придется самому.

Без стука влетел в номер режиссер и закричал:

— Я тебя в машине жду, а ты тут ля-ля-ля!

— Привет, — сказал Серега, еще раз надкусил яблоко и удалился.

Виктор посмотрел ему вслед и сказал раздраженно:

— Насколько я понимаю, без тебя снимать не начнут.

До заповедника, в котором отыскали подходящее болото, было километров сорок плохой дороги, почти час езды, без разговоров не обойтись. Но поначалу молчали. Первым, обуреваемый недобрыми предчувствиями, не выдержал нервический поручик, сидевший слева от Виктора:

— Я бы хотел уточнить некоторые детали съемки, Андрей Георгиевич, — приступил он мягко к щекотливой беседе. Режиссер, не оборачиваясь (сидел на переднем сиденьи «Волги» рядом с шофером), холодно разрешил:

— Уточняй.

— Как бы это лучше сформулировать… — промямлил поручик, и замолк, мысленно готовя приемлемое выражение для отказа лезть в топь. За него с рабоче-крестьянской простотой сформулировал комиссар.

— Он в болото лезть боится, Андрей Георгиевич!

— Саша правильно сформулировал, Юрий? — строго спросил у поручика режиссер.

— Ну, не то, чтобы боюсь, но, в общем, не хочу, — в отчаяньи признался поручик.

— А хорошие кооперативные бабки получать хочешь? — вкрадчиво поинтересовался Андрей. — А на премьерах перед девочками красоваться хочешь? Ты договор подписывал, не заглядывая в него, что ли? Захочу я, Юра, ты у меня козлом прыгать будешь, соловьем петь, а, если надо, и дерьмо есть. Я понятно излагаю?

— Я могу вернуть ваши копейки! — взвился поручик.

— Не мне, а государству, и не гонорар свой вшивый, а затратную неустойку.

Замолчали. Виктор, кряхтя, пошевелился — тесновато ему было при его габаритах меж актерами — и подбил итог:

— А что? Мило побеседовали.

Путем долгих и сложных интриг администрация добилась разрешения на въезд на территорию заповедника. Ведя караван спецмашин за собой, режиссерская «Волга», разрывая светом фар рассветную серость, заколдыбала по проселочной колее. Вот она, последняя поляна. Дальше были непролазные дебри. «Волга» остановилась. Режиссер обернулся к заднему сиденью, улыбнулся:

— Ну, готовься, Юрок!

Потянулись на поляну спецмашины, останавливаясь по очереди. С гоготом, криками повылезали члены съемочной группы. Столпились в ожидании режиссерских распоряжений. Приняв сей парад, режиссер склонился, выдернул из травы ледникового происхождения булыгу килограмма на три, осторожно подкинул ее двумя руками, удовлетворился весом, и, вновь окинув взглядом свой отряд, вопросом отдал приказание:

— Ну, тронулись, бойцы?

И Иваном Сусаниным повел отряд к болотам. За ним обреченно побрели два ляха — поручик и комиссар, уже одетые и загримированные. Бойко посвистывая, энергично шагал оператор, рядом с ним тяжело ступал Виктор, остальные, особо не торопясь, растянулись цепочкой метров на сто. Минут через пять тропка, которой они шли, вильнула и полого спустилась к симпатичной лужайке. Перед лужайкой режиссер остановился, ожидая, когда все подтянутся. Подтянулись.

— Ну-с, приступим, — сказал режиссер и глянул на часы. — На подготовку у нас час.

— А где топь? — нежным голосом осведомился поручик.

— Топь-то? — переспросил режиссер. — Вот она.

И швырнул принесенный с собой булыжник на лужайку. Булыжник упал на псевдотраву и плавно погрузился в нее, мигом исчез, оставив на поверхности лишь зеленовато-желтоватое небольшое пятно. Не дав поручику отреагировать на сей эксперимент, режиссер громко позвал:

— Костюмер!

— Я здесь, Андрей Георгиевич! — с готовностью отозвалась бойкая тетка.

— Дубль-костюм у нас имеется?

— Две смены! — с гордостью сообщила тетка. Костюмы висели у нее на руке.

— Может, порепетируем? — задумчиво поразмышлял вслух режиссер. — А потом жестко — два дубля и все. Как ты, Володя?

Оператор выплюнул веточку, которую жевал, и вяло согласился:

— Можно.

Режиссер внимательно осмотрел поручика. Но не в лицо смотрел он — на гимнастерку с погонами, на штанцы с лампасами. Потом потрогал себя за нос. Сомневался, видимо, в чем-то. Вновь обратился к оператору:

— А, может, запасной вариант, Володя? Боюсь, как бы наш героический белый офицер от страха в обморок бы не хлопнулся. А ему еще и играть надо.

— Запасной, так запасной, — индифферентно согласился оператор.

Метрах в двухстах — от топи чуть вверх — была превосходная лужа, окруженная невысоким кустарником. Рядом с лужей остановились во второй раз.

Садист, как всякий представитель его профессии, режиссер, получив удовольствие от малого спектакля, сымпровизированного им, приступил к делу энергично. Ассистенты притащили камеру, осветители подтянули кабель и установили приборы, а режиссер уже репетировал. После того, как в лужу слазил второй режиссер в резиновых охотничьих сапогах и брезентовой робе, поручик, убедившись в полной безопасности подобного купанья, ухался в воду с бесшабашной готовностью. Порепетировали.

Вдалеке мощно зашумел лихтваген. Зажглись диги. Под операторские «выше!», «правее!», «прижми книзу!» осветители поправили свет. Оператор с достоинством доложил:

— Я готов!

— Внимание! Мотор! — закричал режиссер.

— Есть, — подтвердил включение звукооператор.

Выскочила к камере помреж, хлопнула хлопушкой, протараторила:

— Кадр триста одиннадцатый, дубль первый!

Тихо стало на съемочной площадке, совсем тихо. Поручик по горло сидел в луже, изображая погружение в топь. Подбежал комиссар, ухватился левой рукой за куст, правую же протянул поручику и только приготовился произнести положенный по сценарию текст, как, глуша лихтвагенный шум, разорвал тишину бешеный и безнадежный крик:

— А-а-а-а-а!

Невдалеке. Метрах в двухстах. Там, у топи. Или в топи. И снова:

— А-а-а-а!!

И тишина.

— Стоп, — хрипло скомандовал режиссер. Не надо было командовать: все уже остановились.

— Что это? — с визгом спросил из лужи поручик.

Первым рванулся с места Виктор. За ним — режиссер и оператор. А потом побежали все. Бежать было недолго — двести метров всего до болота.

На поверхности лжелужайки чуть колебалось зелено-желтое пятно. Побольше, чем от булыжника. Стояли, тяжко дыша, смотрели на пятно.

— Всем разбиться по группам! — истерически приказал режиссер. И, вспоминая, перечислял: — Режиссерская! Операторская! Звуковики! Осветители! Костюмеры! Администрация!

Люди сбивались в кучки, ничего не понимая, и, не решаясь громко говорить, шептались о том, что вроде бы все на месте. Заместитель директора, отвечающий за площадку, с деловым видом обошел все кучки и доложил:

— Все в наличии, Андрей Георгиевич!

Никто не слышал, когда вырубился лихтваген, и поэтому явление лихтвагенщика было для всех полной неожиданностью. Громко топая кирзачами, он подошел к заместителю директора, и, недоуменно оглядываясь, спросил, как всем показалось, противоестественно громко:

— Чего это у вас тут?

Виктор все понял. Кинулся к лихтвагенщику, за плечо развернул к себе:

— Где Серега?

— Как где? К вам сюда на съемку пошел.

— Когда?!! — заорал Виктор.

— Ну, минут десять как…

— Он трезвый был? — Виктор допрашивал, а все с ужасом ждали, чем кончится этот допрос.

— Да вроде да. Разговаривал нормально…

— Но он пил?!

— Выпил самую малость, — лихтвагенщик большим и указательным пальцами отмерил дозу по воображаемой бутылке и для убедительности добавил, — граммов двести…

— Ты зачем ему водки дал?

— А как не дать? Я же с прошлой недели ему пол-литра должен был.

Теперь и все поняли все. К Виктору подошел режиссер и, морщась, как от зубной боли, спросил:

— Зачем же он на съемку поехал? Он ведь не занят в этой сцене.

— В гостинице не хотел оставаться, — пояснил Виктор и сильно ударил себя кулаком по лбу. — Мне бы, дураку, не отпускать его от себя!

Режиссер пальцем поманил к себе заместителя директора, а когда тот приблизился, тем же пальцем указал на лихтвагенщика и сухо распорядился:

— Немедленно отправьте его в Москву.

— За что?! — искренне изумился лихтвагенщик.

Режиссер не ответил: он уже шел к топи. Подошел, посмотрел на почти затянувшееся пятно и стащил с башки пижонскую каскетку.

Днем вместе с водолазами Виктор вернулся к топи. Он сидел на твердой земле, а водолазы по очереди с отвращеньем кувыркались в густой жиже. Кувыркались до вечера, но тела не нашли. Да и делали они эту работу лишь для порядка: в топи не тонут, топь засасывает в неопределимость без дна. Не вода.

Зашабашили. По просьбе Виктора постановщик на базе соорудил временный памятник — деревянный клин с фанеркой. С помощью водолазов Виктор вбил клин в твердую землю.

«Здесь 19 июля 1990 года погиб артист трюковых съемок Сергей Владимирович Воропаев» — записано было на фанерке.

Тем же вечером Виктор уехал в Москву.

В экспедицию Виктор выбрался для того, чтобы отрубиться от московской суеты, отдохнуть, водочки попить без забот. Потому и не на своем автомобиле в научный городок заявился. Ничего себе отдохнул.

До Серпухова его доставили на режиссерской машине, чтобы в Москву на электричке ехал: дирекция бензин экономила.

Хорошо хоть, что по позднему делу народу мало. Придирчиво выбирал вагон, купе. Устроился у окна. Поезд тронулся. Побежало мимо и назад безобразие обновленного социализма: кривые черномазые домишки, разбросанные шпалы, помойные кучи, обломки железобетона…

Заверещала отодвигаемая дверь, и в вагон вошел лихтвагенщик. Господи, только бы не заметил! Нет, заметил, и без колебаний направился к Виктору. Сел напротив, вздохнул, погоревал вслух, как положено:

— Эх, Серега, Серега…

Деваться некуда, разговаривать надо. Виктор спросил для порядка:

— Вы же с утра в Серпухов уехали. Почему же в Москву так поздно?

— У меня свояк в Серпухове живет, — объяснил лихтвагенщик. Судя по исходившему от него аромату, встреча со свояком прошла на должном уровне. Лихтвагенщик почесал толстым сломанным ногтем щеку и задал вопрос, мучивший его, наверное, еще с утра: — Вот вы, товарищ сценарист, можете мне сказать, за что меня так?

— Наверное, за то, что Сергея водкой угостили.

— Но я-то трезвый был! — азартно возразил лихтвагенщик, но, вспомнив, что надо удручаться в связи со смертью, повторил заклинание: — Эх, Серега, Серега!

— О чем вы с ним, когда на съемку ехали, разговаривали? — неожиданно для себя спросил Виктор.

— Мы-то? Беседы беседовали, — лихтвагенщик покряхтел, вспоминая беседы. Вспомнил: — Он меня все про ту подсечку расспрашивал.

— Что же вы могли ему сказать? Лихтвагена-то на той съемке не было?

— Лихтвагена не было, а я был. Водителя на камервагене подменял.

— Конкретно, чем интересовался Сергей?

— Ну, как конкретно? Спрашивал, на каком месте паренек коня валил…

— Где же он, по-вашему, валил коня, паренек этот?

— Так метров двадцать не дошел до вспаханной полосы, куда ему было падать положено. Я и Сереге доложил об этом.

— И что Серега?

— А что Серега, а что Серега? Разволновался сильно, бормотал все: «Кто же его предупредил, кто же его предупредил»?

— Интересное кино, — высказался Виктор, — интересное кино…

Хоть возвращайся. Ах, как надо потрясти полкаша и мальчишку!

Лихтвагенщик вдруг хихикнул:

— Меня режиссер прогнал, а их, трюкачей этих, полковника и паренька, директор шуранул. — Лихтвагенщик неумело изобразил директорский крик: «Чтоб ноги вашей не было! Мне, дураку, наука — не гонись за дешевизной! Лучше бы я Петьку Никифорова позвал, он хоть и дерет безбожно, но дело делает!» — И уже своим голосом: — загнал их с конями в скотовозку и будьте здоровы, граждане хорошие.

— Интересное кино… — еще раз высказался Виктор. Теперь можно и не возвращаться. Если искать концы, то только в Москве.

— Полтора часа еще ехать, — сказал лихтвагенщик и зевнул во всю пасть, опять сильно ароматизировав атмосферу. Видно, притомился, потому что прикрыл глаза и привалился виском к оконной раме. С залихватским перебором стучали колеса электрички, убаюкивая лихтвагенщика. Он и заснул.

Виктор дождался, когда лихтвагенщиков сон стал необратим, поднялся со скамейки, достал с полки сумку и вышел в тамбур, прокуренный до ядовитости. Постоял, покурил, посмотрел через грязное до невозможности оконце на мелькавшие в сумерках серые березы, а потом направился в другой вагон.

Доехал до Каланчевки, так ему сподручней было.

Виктор как два года был в разводе. Шикарную кооперативную квартиру в Гагаринском переулке, ныне имени Рылеева улица, мирно разменяли. Ему досталась однокомнатная квартира в облезло-белом двенадцатиэтажном бараке на улице Васнецова.

Вроде рядом, а неудобно. На трамвае доехал до олимпийского комплекса, а от него по Мещанской потопал пешочком.

Не любил он возвращаться в холостяцкий свой дом после долгого отсутствия.

Стул из-за письменного стола выдвинут, на стуле отвратительные домашние портки, шлепанец почему-то посреди комнаты. Быстренько включил нижний свет — настольную лампу, торшер, бра — и выключил верхний. Желтее стало, уютней.

Зато на кухне — шик и блеск — за этим он следил параноически. Самой страшной поговоркой для него была «Где жрут, там и срут». Только открыл холодильник, чтобы посмотреть, есть ли чего пожрать, как зазвонил телефон. Звонил худрук студии, где снималась картина, приятель:

— Как это все произошло, Витя?

— Можешь ты понять, что я только вошел в дом? — заорал Виктор.

— Ну ладно, завтра поговорим, — смирился худрук и повесил трубку.

Поев, Виктор разобрал тахту, разделся, лег и стал думать над тем, о чем спросил худрук. Как это все произошло.

Ветер покачивал верхушки столетних деревьев, и от этого солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь двигающуюся листву, падали на землю, как струи дождя, то спокойно, то порывами, аритмично, непредсказуемо, весело.

По ухоженной аллее в обе стороны вышагивали, блестя вычищенными боками, сытые лошадки, неся на себе всадников в цилиндрах, в камзолах, в бриджах, в хорошо надраенных сапогах для верховой езды. В основном дамы.

— Булонский лес, мать их за ногу! — негромко, но с чувством выразился Виктор, наблюдая сию картинку.

И правда, будто не в Москве. Щеголеватый павильон для отдыха клиентов, симпатичный домик администрации, не по-русски аккуратно содержащаяся конюшня, огражденная ярким забором площадка для выводки, на автомобильной стоянке — исключительно иномарки.

Вот только дамочки, хотя и старались, но все же подводили: переговаривались плебейски громко, изредка по-рязански повизгивали от страха. Совсем по-парижски у них не получалось.

На стоянку мощно вырулил безукоризненный «ауди» цвета мокрого асфальта, остановился, и из него выбрался могучий мэн северокавказской наружности. Мэн хлопнул дверцей, и, не обращая внимания на окружавший его прекрасный мир, прошел в административный домик.

— Он! — крикнул Виктору убиравший за загородкой конское дерьмо служитель.

— Спасибо. — Виктор поднялся с субтильной, ажурно-белой скамейки и направился вслед за владельцем «ауди».

Место секретарши у двери с солидной вывеской «Председатель правления», слава Богу, пустовало, и Виктор без спроса вошел в кабинет.

Мэн, сложив руки на животе и бездумно глядя прямо перед собой, сидел в подвижном кресле за причудливым иностранным столом.

— Здравствуйте, — сказал Виктор и сразу взял быка за рога. — Меня зовут Кузьминский Виктор Ильич. — Я бы хотел поговорить с вами в связи с обстоятельствами гибели Сергея Воропаева, работавшего у вас.

— Здравствуйте, Виктор Ильич! — радостно поздоровался мэн и тоже представился: — А я — Эдвард Гурамович Удоев. — Подумал и добавил: — Председатель правления кооператива «Аллюр». А вы кто такой?

— Я же сказал — Кузьминский Виктор Ильич, — раздражаясь, повторил Виктор.

— Дело какое делаете, Виктор Ильич?

— Я — литератор, Эдвард Гурамович. Сценарии для кино пишу, книжки там всякие…

— Хорошее дело, — одобрил Викторовы занятия Эдвард Гурамович. — Но, наверное, обстоятельствами гибели нашего Сергея милиция занимается?

— Милиции уже все ясно — несчастный случай. Но мне бы хотелось разобраться, отчего это все произошло, как это с ним произошло.

— Чтобы в книжку вставить? — догадался Удоев и заулыбался от своей догадки.

— Да нет. Уж больно грустная книжка получится, а я веселые пишу.

— Лихой был джигит, — соответствуя сентенции Виктора, погрустнел Эдвард, — и работал хорошо. Пил, правда, неумеренно.

— И долго он у вас работал? — спросил Виктор. Он по-прежнему стоял перед заграничным столом. Председатель наконец-то соизволил заметить это:

— Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, — понаблюдал, как садился Виктор, и, удовлетворясь наблюдением, сам встал, прошел к солидному шкафу, раскрыл его, недолго поискал на полках, извлек новенькую тонкую папочку, на которой блестящими черными буквами значилось: «Личное дело», вернулся к столу, на ходу полистав папочку, и, сев на свое место, ответил на вопрос: — Почти полгода. Со второго февраля.

Из низкого мягкого кресла, в которое погрузился Виктор, председатель Удоев виделся как бюст героя на постаменте.

— В папочке не написано, есть ли у него какие-нибудь родственники?

Бюст с готовностью полистал папочку еще раз. На листочке автобиографии задержался.

— Нету у него никого. Сирота. Детдом, спорт, ПТУ. Потом армия, ВДВ, снова спорт, мастер по стрельбе, первый разряд по конному спорту. Да, судьба…

— И горевать некому, — сказал Виктор.

— Мы должны горевать. — Удоев назидательно поднял большущий указательный палец. — Человек погиб, человек!

— А мы ничего не знаем об этом человеке. Ничегошеньки. Скажите, а я могу повидать этого вашего отставного полковника и конюха? Они вроде вчера вернулись?

— Вернулись! Вчера! — радостно подтвердил Удоев. — Только повидать их никак не получится, дорогой!

— Как так? Ведь они у вас работают.

— Не работают! Не работают! — еще радостней объявил председатель.

— Как так? — тупо повторил Виктор.

— Конюх, мальчик этот, — впервые Удоев обнаружил свой акцент — в слове «мальчик» мягкий знак отсутствовал, — вчера прямо и уволился, напугался, значит, сильно. А полковник и не работал у нас никогда.

— Он же в съемочной группе как начальник трюкотряда числился.

— Правильно. Я его начальником послал. За Сережей присмотр обязательно нужен был. Сижу я, думаю — кого послать. И вдруг солидный человек приходит, на работу просится. Я его документы посмотрел, увидел, в каких он органах работал, обрадовался, и без всякого оформления направил на съемки. Как бы испытательный срок ему дал. А вчера он, когда вернулся, говорит: «Такая работа не по мне. Нервная очень». И ушел.

— Совсем?

— Совсем, совсем. Пожал мне руку и ушел.

— Был Серега и нет Сереги. Растворился в воздухе, — сказал Виктор.

— Да, жалко мне спортсменов. Пропадают ребята. — Удоеву понравилось словечко «совсем». Им и завершил сентенцию: — Совсем пропадают.

— Но, судя по вашему виду, вы — тоже спортсмен?

— Спортсмен, — с гордостью подтвердил Удоев. — В свое время союз выигрывал по вольной борьбе.

— А не пропали?

— Потому что я умный, Виктор Ильич, — объяснил свое везенье Удоев.

Виктор выкарабкался из кресла, встал. Встал и Эдвард Гурамович.

— Значит, ничем мне помочь не можете…

— Не могу, дорогой, не могу. Пойдемте, я вас провожу.

Вышли на солнышко. Оглядев свое хозяйство, Удоев предложил:

— На лошадке прокатиться не желаете, Виктор Ильич?

— А что? — завелся ни с того ни с сего Виктор, — прокачусь, пожалуй!

— Гришка! — крикнул служителю Удоев. — Подай Орлика!

Где вы, те два месяца в Тургайской степи, где ты, школа великого наездника Петьки Трофимова, где свист ветра и топот конских копыт под тобой?

Виктор, чуть коснувшись холки, взлетел на коня. Нашел стремена, разобрал поводья и вдруг, жестоко вздернув лошадь, залепил классическую свечку.

Развернувшись на двух задних, опустил передние, с места взял укороченным галопом. Мелькали терракотовые стволы сосен, стриженный кустарник, испуганные жирные амазонки. Хорошо. В конце аллеи, разбрасывая землю комьями, развернулся и помчался назад. Лихо осадил, эффектно соскочил, протянул поводья Удоеву и сказал:

— Спасибо. Сколько я должен кооперативу?

— Какой джигит! Какой джигит! — в восхищении мастерством наездника кавказский человек просто не мог слышать о каких-то деньгах. — Виктор Ильич, давайте к нам инструктором! На любых условиях!

— У меня свое занятие, Эдвард Гурамович.

— Какое занятие? Скрючившись за письменным столом в прокуренной комнате? Фу! А у меня свежий воздух, вольные кони, симпатичные дамочки кругом.

— Заманчиво, но… — Виктор развел руками. — Так столько я должен за прокат коня?

— Обижаете, Виктор Ильич, ох, как обижаете!

Пижон несчастный. Закидываясь в седло, потянул правую ногу. В паху заунывно болело. И ломался-то перед кем? Виктор миновал матово сияющий «ауди» и влез в свою трухлявую «семерку».

Парижско-кооперативный оазис находился на задворках парка культуры и отдыха. Попетляв по боковым автомобильным дорожкам, Виктор через служебные ворота с недовольным жизнью вахтером выбрался к Ленинскому проспекту и покатил к столбу с растопыренными в растерянности руками — памятнику Гагарину.

Теперь киностудия, там понюхать, что и как. Свернул было на Воробьевское шоссе. И тут же взял налево: под мост, к светофорам по малой дорожке и вновь на Ленинский. В обратном направлении.

А что киностудия, что киностудия? Целовать еще один пробой? Своих дел невпроворот. Про себя составил планчик: издательство, автомобильный мастер, заказ получить — сегодня день писательских пайков, в гильдию заглянуть и сразу после гильдии в ресторан Дома кино — в кои-то веки поужинать по-человечески.

В цветочном магазине у Октябрьской площади: за чудовищную сумму по-европейски упакованную орхидею для редакторши будущей книги, поскромнее и подешевле — разноцветные гвоздики — для деловых дамочек из гильдии. И немедленно приступил к выполнению плана.

Выполнив план, Виктор в семь часов вечера уселся за столик у стены в ресторане Дома кино. Заказал, принесли, приступил было, но уже шел к нему, приветственно помахивая ручкой, известный режиссер, активный общественный деятель, художественный руководитель студии, в которой снимался фильм по сценарию Виктора, и он же приятель с молодых веселых годков.

— Я за рулем, — предупредил подошедшего Виктор. — А тебе заказать?

— Коньячку самую малость, — поморщившись, решил худрук и устало сел в кресло.

Виктор ухватил за передник пробегавшую мимо официантку.

— Леночка, бутылку коньячку, закуску повтори, а о горячем он подумает.

Леночка продолжила свой бег, а худрук вяло запротестовал:

— Ну зачем бутылку-то?

— Выпьешь, — успокоил Виктор, знал его вечернюю норму.

Обслуживание постоянного и руководящего клиента было молниеносным. Леночка водрузила посредине стола бутылку коньяка, открыла «пепси» и нарзан, красиво расставила закуски и сказала:

— Приятного аппетита.

Худрук налил себе одному первую, смакуя, выпил, пожевал хорошей рыбки, ловко орудуя ножом и вилкой, отведал натуральных огурцов-помидоров, хрупая поджаренной формочкой, сожрал канапе с печеночным паштетом и, налив вторую (и не выпив), требовательно и громко приказал:

— Рассказывай, что там у вас на съемках в этом вонючем Серпухове произошло.

На рык худрука многие оборачивались.

— Не в Серпухове, — поправил его Виктор.

— Неважно, — перебил худрук, — рассказывай.

Неизвестно откуда объявились две полузнакомые гражданки, молодые еще и нахальные.

— Ой, как интересно! — сказала одна из них. — Можно и нам послушать?

— Я этого Сергея знала, — сообщила другая. — Можно и нам послушать?

Артистки, что с них взять. Худрук налил и им.

— Ну, Виктор, Виктор же… — страстно требовала рассказа первая.

Слаб человек, не стоек мужчина. Вдохновленный обещающими женскими взглядами Виктор зашелся соловьем. Повышая и понижая в нужных местах голос, описывал пейзажи, резкими штрихами рисовал ситуацию, подробно и в лицах воспроизводил диалоги. И про неудачную подсечку, и про смерть лошади, и про черный запой Сергея, и про выезд на съемку, и про трусливого героя, и про страшный крик, и про желтое пятно на зеленой поверхности болота, и про каскетку режиссера. Только про установку фанерного памятника не рассказал. Не хотел.

Помолчали для приличия. Но худрук терпел недолго: не мог он допустить, что кто-то позволил себе держать площадку столь длительное время.

— А вот у меня на съемках в восемьдесят третьем году… — начал он.

И пошли кинематографические байки, запас которых неиссякаем. Заказали вторую бутылочку. Ля, ля, тополя, — и не заметили, как стало полдвенадцатого. Одну из слушательниц, которая посимпатичнее, Виктор прихватил с собой.

На кухоньке устроили дополнительный ужин, в основном, для того, чтобы изнемогший от алкогольного воздержания Виктор смог приложиться к запотевшей в холодильнике бутылочке. Основательно приложиться.

Потом легли в койку.

Среди ночи он проснулся попить водички. Сел, резко спустил ноги с тахты. Сильно расшатанная эта мебель довольно громко заскрипела. Слушательница зашевелилась под простыней, собралась в клубочек, в полусне закапризничала:

— Замерзла что-то, Витя. Накрой меня.

Вспомнил: Ларисой зовут. В ящике нашел верблюжье одеяло, накрыл им поверх простыни Ларису, вскользь поцеловал в щеку, сказал, стараясь, чтобы ласково.

— Спи, Лара.

Она притихла, а он пошел на кухню. Открыл холодильник, достал бутылку «пепси», долго и трудно пил из горла круто газированное пойло. Напился и глянул в окно. Вниз, на землю. За окном — внизу и вверху — отвратительная тусклая московская ночь. Просматривались в далекой глубине убогая улица и зеленая замысловатая крыша дома-музея Васнецова. Дрожь пробила Виктора. В ста верстах от дома-музея Васнецова в тухлой жиже на неизведанной глубине лежал Серега.

— Клавочка, лапочка, ну, покажи! — молил Виктор монтажера. Лапочка Клавочка, неотрывно глядя в живое окошко на монтажном столе, отвечала раздраженно:

— Виктор Ильич, мне еще пять коробок разбирать, чтобы отобранные дубли вырезать и подложить, а в четыре электричка. У них там зал на семь заказан.

— Клавочка, я тебя в щечку поцелую.

Прошедшая за многие годы работы на киностудии огонь, воду и университеты фантастических и непредсказуемых киношных приключений, Клавочка вдруг застеснялась и только в последний момент нашлась:

— Вот уж подарок, так подарок! — обернулась, улыбнулась, предложила: — Если хотите, можете взять эту коробку и сами посмотреть.

— Хочу, хочу, — тотчас же согласился Виктор.

— Тогда пойдемте. Я с девочками договорюсь, и вас в зал на десять минут пустят.

Договорились. Виктор сидел в полутемном прокуренном зале и ждал звонка. Позвонили.

— Начинайте, — сказал он в телефонную трубку.

От уха поручика камера глядела на пожилого господина в светлом костюме и сером котелке, стоявшего у дверей дома и слушавшего поручика.

— Простите, — говорил поручик за кадром. — Мне необходимо срочно сшить новую шинель. Порекомендовали обратиться к портному Алексееву. Вероятно, это вы Алексеев?

…Опять ухо поручика и текст: «Простите…» И опять ухо. Всего шесть раз. Отечественную пленку не жалели, паразиты, не кодак, чай.

…Теперь ухо портного Алексеева, а поручик уже лицом к камере говорил: «Простите…» На этот раз обошлись тремя дублями…

…Потом комиссар в полном обмундировании четырежды бухался в реку…

Не повезло: подсечка была в конце ролика. Ну, вот, наконец.

…Точно схваченный рамкой кадра от копыт коня до шишака буденовки, мчался почти былинный витязь…

Виктора всегда восхищало уменье настоящего оператора держать кадр. Вот и сейчас: черт-те что, три движения — движение всадника, движение стрелы крана, с которого снимал оператор, вслед за всадником, движение камеры — скоординированы почти компьютерно, потому что на экране была эффектная и совершенная в своей композиционной законченности картинка. И, конечно, дьявольский профессионализм: камера была остановлена в тот момент, когда стало ясно, что лошадь не вышла на кульбит.

Вот и съемка со второй камеры. И сразу ясно, что снимал ассистент: и витязь уже не витязь, а так, понарошечка верхом, и конь не то что борзой, а просто выбракованная лошадь. Естественно, и понял ассистент, что надо выключать камеру только тогда, когда лошадь воткнулась головой в землю и на шатающихся ногах поднялся конюх-витязь.

Ничего интересного не увидел Виктор, отнес в монтажную коробку и сказал:

— Спасибо, Клавочка. — И вдруг вспомнил: — А комбинаторский рапид где?

— У комбинаторов, где же ему быть. — Не любила Клава комбинаторов, что выразила интонацией.

В цехе комбинированных съемок шло секретное (у этих волшебников экрана все секретно) совещание, о чем предупреждала бумажка, пришпиленная к двери. Зная цену копеечным этим тайнам, Виктор без колебаний открыл дверь. Дамочка, как бы страж, сидевшая у двери, зашипела на него, но он не обратил на нее ни малейшего внимания, вошел в комнату, и, сделав губы трубочкой, негромко свистнул. Высокое собрание обернулось на свист, и тогда он пальчиком поманил к себе комбинатора своей картины.

— Что ж вы так? — сделал выговор комбинатор Виктору после того, как они оказались за дверью.

— Так надо, — успокоил его Виктор. — Материал той съемки лаборатория вам выдала?

— Только что принесли. Я даже его еще не видел.

— Мне он нужен, шеф. На полчаса. Посмотрю и принесу обратно. Слово.

— Не имею права, — зафордыбачил комбинатор.

— С меня пол-литра, — вкрадчиво пообещал Виктор.

— Что с вами поделаешь, — про пол-литра комбинатор вроде бы не услышал, но почему-то вмиг перешел на дружеский тон, — надо поискать этот ролик.

— Клавочка, еще раз зальчик на десять минут, а? — весело попросил монтажера Виктор.

— О, Господи! — только и сказала Клава, выключая стол.

Для пробуждения в ней желания совершить необходимое ему действие, Виктор прихватил Клаву за мягкую талию и слегка приподнял со стула.

— А еще солидный человек, известный сценарист, — укорила она его и рассмеялась.

Будто бы в большой воде скакал маленький всадник. Рапид, съемка на шестьдесят кадриков в секунду вместо стандартной для адекватного воспроизводства движения в проекторе на двадцать четыре.

Снимали с партикабля, находившегося метрах в пятидесяти от основного места действия, и поэтому на экране были и поле, и кустарник опушки. Общий план.

…Лениво, как во сне, поднимались вверх огненные взрывы, парил, как бабочка, конь, в галопе не отрывая от земли все четыре копыта…

Вот она, ошибка мальчишечки-витязя: он опоздал, зацепленная шнуром конская нога уже пошла на землю, и только тогда он подсек. Лошадь не кувырнулась, она споткнулась и, ударившись лбом о твердый грунт, сломала шею.

…Дважды в предсмертной агонии нелепо сводила все четыре своих ноги лошадь, вставал, как бы не торопясь вырастая, мальчишечка…

И тут камера сбилась. Видимо, комбинатор, отрываясь от окулярной дырки, сдвинул ее, и она ушла от мертвого коня и растерянно-испуганного мальчишечки. В кадре оказались край поля и жидкий подлесок, сквозь который довольно явственно просматривалось темно-серое тело легкового автомобиля.

А к автомобилю, спинами к нему, зрителю, плыли сквозь кусты двое: богатырь в кожаной черной свободной, какая положена процветающему деляге, куртке и лох-интеллигент в светлом, тоже недешевом костюмчике-тропикал. Лох рукой погладил себя по голове, женственно поправляя прическу, и что-то знакомое Виктору было в этом движении. Двое не дошли до автомобиля: съемка прекратилась.

Серый автомобиль — «ауди» цвета мокрого асфальта? Нет, этот автомобиль — светлее. Богатырь в кожанке — председатель Удоев? Нет, председатель повыше. Лох, лох! Где он видел этого лоха?

В монтажной, сев за второй стол со старомодным ручным прокручиванием, догнал пленку до кадра, где двое были видны наиболее ярко. Остановил кадр и долго изучал картинку через лупу. Ни черта. В статике даже лох перестал казаться знакомым.

Благодарно поцеловав Клавочку в затылок, Виктор направился в группу, где заместитель директора по документации в одиночестве копалась в бумажках.

— Танечка, разрешишь договор с трюкачами посмотреть? — спросил Виктор.

— Трудовое соглашение, — поправила Танечка. — Да Бога ради!

Договор был один на всех, и подписывал его только руководитель. Занимательно все получалось: представлял конную контору гражданин, который в ней не работал. Видимо, был с липовой бумажонкой Семен Афанасьевич под соответствующей органам, в которых он трудился много лет, фамилией Голубев. А где же домашний адресок? Туточки, туточки… Несвижский переулок… Ага, это от сада Мандельштама к улице Толстого. Башенки такие милые для начальства. В порядке был полковник Голубев, раз такую квартиру получил. Квартиру номер двадцать семь. Виктор переписал адресок на бумажку, закрыл папку и поблагодарил Танечку:

— По гроб жизни обязан, золотце мое!

Ехать было недалеко: по Бережковской набережной через Бородинский мост на Садовое, с Садового на Комсомольский, у Николы в Хамовниках направо и сразу налево. Вуаля, Несвижский.

Ухоженные липы росли у милой башенки. И обработанные клумбы цвели и пахли. Добросовестно здесь трудились дворники. В вестибюле, заросшем буйным, почти тропическим вьюнком, он строго сказал привратнице:

— К Голубевым.

В лифте, чистом и без неприличных надписей на стенках, поднялся на шестой этаж. Спокойное освещение площадки, непотревоженная ничем и никем теплая окраска стен, элегантно обитые двери с опрятным ковриком перед каждой. Комфортно, комфортно жить в таком доме. Хоть полковником госбезопасности становись. Виктор ткнул палец в пупку звонка.

Дверь открыла моложавая дама.

— Здравствуйте, — сказал Виктор, — я бы хотел повидать Семена Афанасьевича.

Дама ненавязчиво осмотрела его, удовлетворилась, видимо, осмотром, раз пригласила:

— Проходите, прошу вас.

В этом доме не боялись, что нежданно-негаданно могут явиться квартирные воры. Виктор с дамой миновали прихожую и оказались в уютном холле. Дама плавным движением руки указала на кресло и опять попросила:

— Прошу вас, садитесь.

Большую аристократку изображала из себя офицерша. Виктор тяжело плюхнулся в кресло, потер ладонями портки на коленях и заканючил:

— Мне бы Семена Афанасьевича…

Аристократки во все века снисходительно относились к маленьким бестактностям непосвященных. Дама тихо улыбнулась, уселась в кресло напротив и поведала:

— А Семен Афанасьевич в командировке.

— Как в командировке? — шибко удивился Виктор. — Он только на днях из нее вернулся.

— И уже в другой, — мягко посочувствовала ему дама.

— И где? — Виктор сказал это так, чтоб нельзя было понять, союз «и» он произнес или плебейское «игде».

— Уже много-много лет Сергей Афанасьевич не докладывает мне о целях и пунктах назначения своих поездок, — намекая на важность и сугубую секретность этих поездок, печально и с тайной гордостью сообщила она.

— Как же так? Жена вы ему или не жена?

— Жена, жена, молодой человек. Простите, а не могу ли я узнать, кто вы такой?

— Ассистент режиссера по реквизиту, — неожиданно для самого себя соврал Виктор.

— О, как интересно! Кинематографист! И чем вы занимаетесь?

— Реквизитом, — коротко объяснил он. Дама поняла, что надо переходить к делу:

— Сожалею, что так получилось. А я ничем не могу вам помочь?

— Разве только подпись вашего мужа подделаете. Он должен тут одну бумажку подписать. По прошедшей командировке.

— А что за бумажка, если не секрет?

— Седла, пришедшие в негодность, списываем, — заврался, совсем заврался сценарист.

— Нет, не подпишу! — засмеялась дама. — Тюрьмы боюсь.

— Простите за беспокойство, — Виктор нарочито неловко вылез из кресла.

— Дело есть дело. И не стоит извиняться.

Дама проводила его до лифта и не ушла, пока не захлопнулись дверцы.

Усаживаясь в «семерку», Виктор случайно поднял глаза. Из лоджии на шестом этаже дама наблюдала за тем, как занюханный ассистент влез в собственный автомобиль.

Непростой и предусмотрительно обученной оказалась дамочка. Теребила, как на допросе. И врал — теперь ясно — зря. Обо всем этом подумать следовало, на тахте валяясь. Через улицу Толстого на Зубовскую, по Кропоткинской к бульварам (Садовое среди дня Виктор не любил) и по Цветному, по Самотечному к себе домой.

Вот-те на. Шалунья Лариса и не думала уходить. Валялась там, где он мечтал поваляться — на тахте, и, рубая бутерброд с сыром, читала книжку.

— Могу ли я знать, надолго ли вы, мадмуазель, обосновались здесь? — без энтузиазма спросил он.

— Я к вам пришла навеки поселиться. И книгу спасла, любимую притом, — голосом изображая Васисуалия Лоханкина, актриса Лариса показала ему книжку, которую читала, хорошо знакомую книжку в пестрой обложке. — Ты замечательно пишешь, Витя, с утра читаю — оторваться не могу.

При повальной интеллектуальной недоразвитости актерское племя собачьим нюхом чуяло чужую слабинку. Виктор подобрел, для приличия ласково отверг комплимент:

— Будя трепаться-то!

— Нет, правда, правда, Витя. Знаешь что, ты сценарий напиши, чтобы я в главной роли была. И режиссерам скажи, что никому его не отдашь, если меня не утвердят.

— Напишу, напишу, — уверил он и присел на край тахты. — А ты обед приготовь, потому что кушать очень хочется.

— А из чего? — поинтересовалась Лариса, не думая вставать.

— Курица в холодильнике из вчерашнего заказа, — уже слегка раздраженно сказал Виктор: — Вымой, выпотроши, посоли и в духовку. Сможешь?

— Ты совсем за безрукую меня держишь. — Лариса вздохнула, сползла с тахты, запахнула Викторов махровый халат, в котором была, и отправилась на кухню.

Лариса шуровала на кухне, а Виктор воплотил свою мечту в реальность: валялся на тахте. Правда, не думалось ни хрена. Просто лежал, рассматривая обои, привычно находя в линиях их рисунка человечьи лица, звериные морды, тропические леса…

Разбудила его Лариса криком:

— Кушать подано!

Зря он на нее окрысился: и стол сервирован как надо, и курица вполне получилась. Выпили слегка, поели, позанимались любовью.

Наступил вечер, и они уселись смотреть телевизор. Сначала показывали про перестройку, потом стали крутить фильм. Игрового кино Виктор выдержать не мог.

Он присел к письменному столу, разобрал раскиданные бумажки. С тоской прочитал в договоре с казахами про срок сдачи сценария к двадцатому числу августа. А еще и конь не валялся. Проверил в себе желание работать. Не было такого желания, не возникало. Сморщился, как от изжоги, и нарисовал на клочке бумаги множество отвратительных рож.

Впервые за долгое время вдруг вспомнил дочку Ксюшу. Увидел беззаботную ее улыбку, ощутил под ладонью податливые тонкие ребрышки, почувствовал щекой мокрый нежный поцелуй. Окончательно испортилось настроение, тихонько заныло сердце. «Господи, будет ли когда-нибудь хорошо и Ксюшке, и ему?» Лариса азартно смотрела переживательный фильм.

— Зажилась я у тебя. Пора и честь знать, — поздним утром произнесла давно ожидаемые Виктором слова Лариса, одеваясь в свое.

— Когда окажешь мне честь в следующий раз? — учтиво спросил он.

— Ох, Витя, Витя! — про мужиков Лариса знала все. — Соскучишься — позвони.

Ушла, слава тебе Богу. Виктор тщательно прибрал квартиру так, чтобы не осталось следов прибывания в его доме веселой птички. Прибрав, устроился в кресле и стал обдумывать возможные варианты при полном отсутствии концов. Приятелей Сереги он не знал, баб тоже. Кооператив отпал, там председатель Удоев не пальцем деланный, отставной полковник пока тоже отпал. Беспросветно.

Но, как всегда в безвыходном положении, выход нашелся: Петька Никифоров. Петька, который про людей, как-то связанных с лошадьми, знает все.

Надо искать Петьку. Звонить бесполезно: если он не в экспедиции, то в манеже. Виктор оделся и тронулся в путь.

Он спустился в лифте и вышел на площадку первого этажа. В это позднее-позднее утро тишина стояла в доме, тишина. Папы — мамы на работе, пенсионные дедки — бабки, сделав утренний пробег по пустым магазинам, отдыхали после этих непосильных трудов, а дети были далеко: по летнему делу в пионерских лагерях.

Хлопнули, сходясь, дверцы лифта, и Виктор пошел к выходу. Краем глаза заметил, что пролетом выше у окна кто-то стоит. Уже подходя к первым дверям, услышал, как тот, что у окна, спросил через его голову у вдруг появившихся в междверном пространстве подъезда двух молодых людей:

— Он?

— Он, — подтвердил один из появившихся.

Вспышкой мгновенной слабости под ложечкой возвестил об опасности инстинкт самосохранения. Виктор одним прыжком опять оказался у лифта, прижался к нему спиной. Двое чуть снизу, один сбоку — спустился уже — с улыбками разглядывали его.

— Боишься, козел, — удовлетворенно заметил тот, кто его опознал. Предводитель, видимо. И добавил: — Правильно делаешь.

«Спокойно, Витя, спокойно. Только обязательно угадай, кто начнет первым, начнет, а не попугает». Угадал. Почти неуловимый рывок того, от окна, он опередил страшным ударом башмака по уху и челюсти. Паренька откинуло метра на четыре и ударило затылком об отопительную батарею. Не зря сценарист регулярно баловался каратэ. Но и трое визитеров были не подарок — профессионалы. Уловив краткий миг Викторовой открытости, предводитель могучим крюком левой в печень развернул его к себе спиной и тотчас врезал короткой резиновой дубинкой по почкам. Виктор все же успел вернуться в исходную — спиной к лифту. И наглухо закрылся. Кулаками прикрыл лицо, локтями туловище. Надеялся еще силенок подсобрать. Но его надежды разрушили умелые ребята. Двое обрабатывали его, как боксерскую грушу. Поплыл, поплыл Виктор. Руки медленно опускались, мощные удары не вызывали боли, подходило полное равнодушие к тому, что будет.

— Падаль! — очухавшийся от удара третий с этим выкриком присоединился к товарищам и безжалостно врезал Виктору в скулу.

— Сказано же, вывеску не портить! — осудил подобные действия предводитель.

Воспользовавшись этой малой паузой, Виктор из последних сил нанес нарушителю предварительной договоренности удар по яйцам. Опять ногой. Не фартило сегодня этому пареньку. Паренек корчился, сжимаясь в клубок, старался облегчить невыносимую боль, а двое других с удвоенной энергией продолжили обработку. Виктор как сквозь вату услышал, что, поднимаясь, загудел лифт, и стал тихонько уходить в никуда.

Предводитель тоже услышал звук лифта. Он посмотрел, как клиент сползал по скользким дверцам и сказал:

— Пошли, пацаны.

Двое, осторожно ведя под руки третьего, не торопясь, удалились.

Разошлись дверцы, и прямо у ног старушки с четвертого этажа со стуком рухнула на пол лифта бессознательная голова вместе с верхней частью туловища. Не завизжала от страха старушка, не молодка, чай, повидала всего на своем неукротимом веку, только спросила сама у себя:

— Ой, что же это такое?

Виктор от удара затылком пришел в себя. Увидел склонившееся старушечье лицо наоборот и вялыми губами, шепотом попросил кое-как:

— Помоги, бабуля.

— Писатель, что ль, из тридцать четвертой? — узнала старушка, и, придерживая ногой уже сходившиеся дверцы лифта, оттащила Виктора на площадку. Отталкиваясь от пола руками, Виктор, как мог, помогал ей. Лифт захлопнулся. Он опять приспособил голову к гладкой поверхности и поблагодарил:

— Спасибо, мать.

— Пьяный, или с сердцем что? — деловито осведомилась старушка.

— С головой, — ответил он. И тогда она заметила прямо-таки на глазах расцветающий фингал. Присела на корточки, осторожно дотронулась до его скулы, спросила:

— Домой тебя, или «скорую» вызвать?

— Домой, — попросил он.

— Ну, тогда давай вставать, — сказала она. Виктор для начала решил усесться на полу, как следует, твердо на задницу. С третьей попытки удалось. Ободренный первым успехом, он, хватаясь за стену, стал подниматься. Старушка помогла, подставила плечо.

— Стоишь? — спросила она, пока он, покачиваясь, туго соображал, как и что.

— Стою, — с жалкой радостью вдруг понял он.

— Тогда поехали, — старушка нажала кнопку, дверцы лифта разошлись, они погрузились и поехали. От слабости и умиления самоотверженностью старушки глаза налились слезой, и он, глядя на размытый от этого контур спасительницы, по мере возможности почтительно осведомился:

— Как мне вас величать?

— Анной Сергеевной, — представилась старушка. — Кто тебя так?

— Не знаю, — честно признался он.

— Дела нынче творятся, — подвела итог происшедшему Анна Сергеевна.

На его этаже открылись двери, и они, колдыбая, вышли. Виктор, с трудом достав ключ, непослушной рукой тыкал им в поисках замочной скважины.

Анна Сергеевна отобрала ключ, открыла дверь, завела в квартиру.

— Хорошо, — сказал он, осторожно опустившись в кресло и закрыв глаза.

— Уж куда лучше, — подтвердила она. — Где у тебя аптечка?

— В ванной.

Анна Сергеевна обмыла ссадину, смазала ее зеленкой, и, приказав прикладывать к ушибам холодное, ушла по своим старушечьим делам, а Виктор остался в кресле. Так и провел три дня. С трудом выбираясь из кресла только для того, чтобы умыться, поесть и сходить в сортир.

Оказалось, что он никому не нужен. Все три дня ни визитов, ни даже телефонных звонков. Виктор лежал в кресле и думал о том, что одинок, что, если умрет в одночасье, никто и не хватится. От этих дум иногда задремывал. Было покойно, жалко себя и грустно.

По утрам Анна Сергеевна, добрая душа, приносила ему свежего хлеба и молока. Все три дня он без особой охоты жевал хлеб с колбасой из писательского заказа и запивал молоком. На четвертый день раздался первый телефонный звонок.

— Ты дома? — почему-то недовольно поинтересовался режиссер. Ни здравствуй, ни прощай.

— Поздороваться бы не мешало, — отметил сей момент Виктор. — Здравствуй, Андрюша.

— Все ерничаешь, — еще раз выразил свое неудовольствие режиссер. — У меня дело к тебе срочное. Сейчас заеду.

— Если насчет поправок по сценарию, можешь не приезжать, — предупредил его Виктор, и, не ожидая ответа, положил трубку.

— Манеру взял — трубками швыряться! — Режиссер, не глядя на открывшего ему дверь Виктора, прорвался в квартиру, и, окинув взором комнату, с удовольствием продолжил изобличения хозяина: — Ну, и бардак у тебя, Витя!

— Чего надо? — сонным голосом спросил Виктор. Режиссер наконец увидел Викторов фингал. За три дня фингал утерял часть пухлявости, но зато обрел необычайную окраску — всех цветов радуги. Андрей хрюкнул от неожиданности и глупо поинтересовался:

— Что это с тобой?

— Болею. Грипп. — Давая понять режиссеру, что тот лезет не в свое дело, ответил Виктор.

— Ну, не хочешь — не говори, — смирился режиссер. — Чаем угостишь?

— Могу и водкой, — ответствовал гостеприимный хозяин.

Пили все-таки чай. Шумно прихлебывая густое сладкое пойло (любил, подлец, сладкое) и заедая его бутербродом с колбасой, режиссер рассуждал:

— Конечно, ты прав. Да, в семнадцатом Россия трагически, несоединимо раскололась на две части. Да, в гражданской войне не было правых, все виноватые. Но тебе надо понять главное: та часть России, которая навсегда ушла из реальной жизни страны, унесла с собой ее духовную жизнь.

— Понять — это переписать павильонные сцены? — перебив, догадался бестактный сценарист.

— Об этом потом! — режиссер ужасно огорчился, что таким грубым образом была повержена фигура его красноречия. Но снова поймал темп и продолжил: — Неужели не ясно, что двухсотлетние дворянские традиции были основой, становым хребтом — пусть изнеженным, пусть нестойким в глобальных бурях, — но хребтом великой культуры великой страны…

— Я про это читал, Андрюша, — опять перебил Виктор.

— Да погоди ты! — Режиссер уже зашелся, как тетерев на токовании. — Сам стиль дворянского существования с его безразличием к житейским мелочам, с его утонченностью, с его интеллектуальной праздничностью наконец, создавал атмосферу, в которой рождались великие идеи, создавались бессмертные произведения, готовились наметки преобразований, способных изменить, обновить страну, мир, вселенную. Дворянское общество, ячейки которого были во всех точках беспредельной России, собирало вокруг себя все лучшее из всех сословных слоев, катализировало духовное становление народа. Вот взять, к примеру, мою семью, точнее, семью моего прадеда. Мы, Бартеневы…

Режиссер онемел в гневном изумлении, потому что сценарист зашелся в громком неприличном смехе. Смеяться было больно: тотчас заныли отбитые внутренности, и не смеяться невозможно — уж очень смешно.

— Сдурел, что ли? — упавшим голосом спросил режиссер.

— У Алексея Толстого в «Ибикусе», — отсмеявшись, дал разъяснения Виктор, — нанюхавшись кокаина и чувствуя, как у него волево твердеет нос, питерский мещанин Невзоров начал свой монолог со слов: «Мы, Невзоровы, ведем свой род от…» Так откуда ведете свой род вы, Бартеневы?

— Если ты считаешь, что сильно уязвил меня, то, могу заверить, зря старался. — Режиссер Андрей Бартенев был невозмутим, тверд и холоден, как дамасская сталь. — Да, род столбовых дворян Бартеневых ведет свой род от шестнадцатого века. И я этим тихо горжусь, искренне считая, что имею на это право. Кстати, Витя, фамилия Кузьминский тоже не из простых?

— Куда уж проще. От Кузьмы.

— А как же сестра Софьи Андреевны Толстой? Она же Кузьминская.

— Мезальянс, Андрюша. — Зная неуверенные познания режиссера в истории российской словесности, нагло соврал Виктор.

— Ну, да Бог с ними, — опасаясь влезать в непознанные им дебри, перевел разговор режиссер. — У меня идейка одна родилась. Тебе только записать осталось.

— Трепать языком — милое дело, — проворчал Виктор. Как всякий профессиональный литератор, он более всего в жизни не любил писать. — Возьми и сам запиши.

— Представляешь, после сцены грязной пьянки поручик, с отвращением переспав с этой коридорной, встает с кровати и идет к окну, от которого тихо-тихо доносятся звуки вальса. В окне — ничего, темнота. Он трясет головой, закрывает глаза, и вдруг вальс оглушающе гремит на полный оркестр. Поручик открывает глаза, и мы понимаем, что он видит нечто недостижимо теперь прекрасное. И мы видим с ним: зимний Петербург, чистый-чистый снег, маленькие сани, в которых он, еще студент, и совсем молоденькая девушка. Он робко и нежно берет ее за руку… И все кончается. Грязный гостиничный номер и всем доступная коридорная в кровати.

— Господи, какой же ты пошляк, — вполне искренне удивился Виктор и встал из-за стола. — Наелся-напился? Пошли в комнату, я устал за столом сидеть.

— Ну, будешь этот эпизод записывать? — спросил режиссер, когда они устроились в креслах. Виктор откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза, как поручик, ответил:

— Не-а.

— Я же все равно это сниму, Витя, а ты, может, какую-нибудь детальку яркую найдешь.

— Расскажи что-нибудь, Андрюша, а то я скучаю здесь один.

— Вот так всегда: все на режиссера. А большие деньги платят вам, — излил обычную, но неизбывную боль режиссер в связи с непомерными профессиональными нагрузками и малой оплачиваемостью их нечеловеческих усилий. Излив, сообщил: — Я экспедицию ликвидирую.

— Как так?

— Сцену комиссара с Анной и сцену у землянки в павильоне сниму.

— А подсечка? Это же пролог, без нее никак нельзя!

— Не могу я это там снимать, понимаешь, не могу, после того, что произошло. Этот идиот Серега все время перед глазами стоит.

— Уж очень мы впечатлительные.

— Не надо, Виктор. Я не успел тебя тогда спросить: что с ним все-таки происходило? Он же последние часы жизни у тебя в номере провел.

— Я по-настоящему ни черта не понял, Андрей. Ну, взвинчен был, истеричен даже. Особого значения я этому не придавал: мало ли что в запое померещится.

— Но он же что-то говорил тебе!

— Все мерзавцев каких-то поминал. Будто угрожают ему.

— Старые связи по рэкету? Он, как говорят, в свое время в эти игры играл?

— Говорят. — Согласился Виктор и повторил: — Только я ни черта не понимаю, Андрей.

— Дела. — Режиссер локтями оперся о колени, ладонями растер лицо. — Казалось бы, какое мне дело до этого несчастного Сереги, а вот засел в башке клином и сидит. Даже снится иногда. Я поэтому даже экспедицию ликвидировал, Витя. Может, в московской маете отряхнусь.

— А как же с подсечкой? — напомнил бессердечный сценарист.

— Завтра в Битцевском конно-спортивном комплексе снимем. Договорились уже.

— Так вам и разрешат выездное поле взрывами ковырять! — не поверил Виктор.

— Мы там поблизости подходящую лужайку нашли.

— Кто трюк исполняет? — с надеждой спросил Виктор.

И во исполнение надежды:

— Никифоровская группа.

Повезло. Повидаем Петюшу. Виктор, покряхтывая, поднялся с кресла, походил по комнате, проверяя, возможен ли для него завтрашний поход. Ныла поясница, поскрипывали суставы, отдавалось в правом боку. Но терпимо, терпимо.

— Ты завтра за мной машину пришли. Я хочу посмотреть, как снимать будете.

— А грипп? — полюбопытствовал насмешливый режиссер.

Бродили по лужайке, которые по неотложным делам, которые от безделья, многочисленные члены съемочного коллектива. Операторская команда под зычный рык шефа катила кран, пиротехники копали ямки, художник с декоратором сооружали как бы сломанное и обгоревшее дерево. Прочие суетились просто так: показывали режиссеру, что тоже трудятся.

В этой мельтешне, что-то измеряя шагами, невозмутимо шествовали два бойца времен гражданской войны, в высоких несегодняшних сапогах, в гимнастерках с разговорами. Один, правда, в полном параде: при портупее, при шашке и в буденновке, а второй с непокрытой головой и распояской.

— Петро! — заорал Виктор ликующе.

Тот, что с распояской, обернулся на крик и тоже обрадовался:

— Витек! Подожди меня, через полчаса освобожусь и поговорим!

Теперь пристроиться где-нибудь посидеть полчасика. А то и прилечь в укромном местечке на травку. Побаливало еще телосложение, побаливало.

— Виктор Ильич, можно вас на минутку, — позвал женский голос.

Добродушная девица с черным чемоданом-ящиком улыбалась ему. Гримерша Валя.

— Ты-то что здесь делаешь, Валюша? Общий же план!

— Комиссаров паричок привезла. Не дай Бог, шлем у трюкача с головы свалится, и он у нас блондином окажется, — объяснила Валя свое присутствие и поманила Виктора пальчиком. — Идите-ка ко мне.

Виктор подошел. Валя профессионально осмотрела фингал, потом нежно ощупала. Открыла свой чемоданчик, поискала в нем что-то, приговаривая:

— С таким лицом людям показываться нельзя, Виктор Ильич. Сейчас мы вас слегка затонируем, и будете вы смуглый красавец без синяков. Только придется дня три, пока синяки не сойдут, немытым походить.

Смуглый красавец лежал на траве и смотрел в небо, когда к нему подошел боец Красной Армии. Подошел, сел рядом, обхватил руками высокие сапоги и спросил:

— Как живешь, Витя?

— Как в раю, — ответил Витя, с трудом перевалился со спины на живот, глянул на Петра и сказал: — У меня к тебе серьезные дела.

— Самое сейчас серьезное дело — подсечку как надо провести.

— Так ведь и я про подсечку. Ты покойного Серегу знал?

— А как же. Он в свое время ко мне в группу просился…

— А ты не взял, — закончил за него фразу Виктор. — Почему?

— Почему, почему? По кочану и капустной кочерыжке. Долгий разговор.

— Ты — коротко, — посоветовал Виктор.

— Он — штымп. Цветной, — коротко ответил Петр.

— С фени на русский переведи, пожалуйста.

— Он в особом отряде КГБ служил. А я, как сынок человека, отгрохавшего срок от года моего рождения до года моего окончания средней школы, особо не обожаю товарищей из этой конторы.

— Мне он говорил, что в ВДВ служил…

— Мало ли что он говорил!

— Ну, а ты откуда узнал про КГБ?

— Один его приятелек по секрету сообщил. Хотел Сереге помочь: вот, мол, из какого заведения!

Не дал договорить второй боец Красной Армии.

— Петр Васильевич, там требуют, чтоб начинали, — подойдя, оповестил он. Петр поднялся с травы, обнял бойца за плечи, сказал весело:

— Все в порядке, Гена. Ты сделаешь, как надо. А если случайность какая, я подстрахую.

— Хочется им всем нос утереть, — признался Гена.

— Утрем, не беспокойся, утрем! — пообещал Петр.

— Ты еще в свои пятьдесят с хвостиком в дублерах ходишь? — поинтересовался с травы Виктор.

— И основным, бывает, прохожу, — скромно ответил Петр. — Ну, пошли, Гена.

Двое красноармейцев удалялись. Виктор приподнялся на локте, крикнул им в спины:

— Мы с тобой не договорили, Петя!

…Витязь в шишковатом суконном шлеме и в гимнастерке с алыми разговорами на борзом коне мчался сквозь взрывы. Образуя неряшливые фонтаны, комьями взлетала земля, кучился, клубился, стелился серо-желтый дым.

Взрыв рядом, совсем рядом, один, другой… Всадник, казалось, ушел от них, но еще один, последний, рванул под брюхом коня, и конь, взлетев, сделал кувырок через голову. Медленно рассеялись дым и пыль. Конь осторожно вставал на передние ноги, а всадник неподвижно лежал, раскинув руки.

— Стоп! — восторженно закричал режиссер.

Оператор с крана показывал большой палец.

Американизированный комбинатор на партикабле сотворил из большого и указательного пальцев букву «О». О’кей, значит.

Витязь уже поднимался на ноги, и к нему, беспечно помахивая нагайкой, шел непревзойденный маэстро трюка Петр Никифоров.

— Снято! — еще раз закричал режиссер. И тотчас в съемочной группе, как в колбе после подогрева, началось Броуново движение. Нет ничего в кинопроизводстве более деловитого, более организованного, более стремительного, чем сборы к отъезду домой.

— Поздравляю, — сказал Виктор, подойдя к режиссеру.

— Господи, снято! Господи, пронесло! — глядя на Виктора счастливыми глазами, возблагодарил Бога Андрей. — Ты знаешь, ощущение такое было: нет, добром это не кончится, нет, что-нибудь страшное случится! Господи, снято!

Подошедший к ним вместе с Геннадием маэстро трюка услышал последние слова:

— У нас никогда ничего не случается. Фирма веников не вяжет, она покупными парится. Витя, я вмиг переоденусь, и вместе в город поедем. Я тебя довезу.

— Тогда я машину забираю, — радостно решил режиссер, глядя вслед идущим к автобусу трюкачам. Хлопнул Виктора по плечу, сказал, как о давно решенном: — Значит, через два часа опять встретимся.

И побежал к черной «Волге», которую ценил как атрибут избранности.

Виктор ни черта не понял про встречу через два часа, но задумываться об этом не стал. А через десять минут, выводя свой потрепанный «фольксваген» на Севастопольский проспект, Петя все объяснил:

— Я столик в ресторане Дома кино заказал. Приглашаю.

— Директор, режиссер, оператор, я и вы с Геной, — подсчитал догадливый сценарист. — Значит, столик на шестерых. Правильно, Петя?

— Писатель. Психолог, — с насмешливым уважением отметил Петр. — Угадал.

— Форма скрытой взятки, — констатировал Виктор. — Сколько ты теперь за подсечку берешь?

— Три тысячи. Тысячу на конюшню, и нам с Геной по тысяче. — Не оборачиваясь, Петр спросил у сидевшего на заднем сиденьи Геннадия: — Справедливо, Гена?

— Справедливо, Петр Васильевич, — серьезно подтвердил тот.

— Совсем еще недавно по тысяче брал, — укорил Петра за корыстолюбие Виктор.

— А овес-то нынче не укупишь!

Так, перебрехиваясь, катили по Москве. Виктор не хотел вести серьезный разговор при Геннадии. Когда остановились на Васильевской, он сказал:

— Петя, я в ресторан не пойду. Что-то погано себя чувствую.

— Без балды? — строго спросил Петр.

— Век свободы не видать, — в тон ему подтвердил Виктор.

— Тогда вот что. — Петр уже к Геннадию обращался. — Ты, Гена, пока я Виктора домой отвозить буду, проверь, чтобы здесь по хай-классу проходило все. Сможешь?

— Смогу, Петр Васильевич, — облеченный доверием, Геннадий вылез из «фольксвагена».

Поехали. Виктор, глядя через ветровое стекло на постылую Москву, напомнил:

— Мы не договорили, Петя.

— Я понял. Спрашивай.

— Кто этот Серегин приятелек, который про КГБ рассказал?

— Да ты его должен знать. Помнишь, когда татаро-монгольское нашествие снимали, тебя еще на диалоги вызвали, мы вместе с соболевской группой работали? Так у Коли такой паренек был интеллигентный. Да помнишь ты его, он ведь все время к тебе приставал, интересовался, как писателем стать!

— Помню, — задумчиво сказал Виктор. — По-моему, его Олегом звать.

— Точно. Олег Кандауров. Они вместе с Серегой в этой особиловке срочную служили. Сейчас он каскадерство бросил, в газете какой-то новоявленной работает.

— Мои уроки впрок пошли, — Виктор посмотрел на крутой профиль друга Пети. — А его ты в свою группу взял бы?

— Взял бы. Обязательно.

— Он же, как Серега, в нелюбимой тобой конторе служил.

— Он отслужил, и все. Каким пришел, таким ушел. А Серега до конца жизни особистом остался.

— До конца жизни, — согласился Виктор.

Петр знал куда и как. «Фольксваген» остановился у Викторова подъезда.

— Ты мне телефончик Олега дай. У тебя он есть?

— Есть. Он мне на днях звонил, подробностями Серегиной гибели интересовался. И оставил телефон, чтобы я позвонил, если что новенькое про это узнаю.

— Диктуй. Я запишу, — сказал Виктор и вынул из кармана записную книжку.

— Кто тебя так всерьез отметелил, Витя? — вдруг спросил Петр.

— К делу не относится, — прекратил разговор на эту тему Виктор. — Телефон давай.

Петр продиктовал. Виктор записал и с трудом выбрался из машины.

— Ты особо не высовывайся, — на прощанье посоветовал Петр. — Головку вмиг могут отвинтить.

— Кто? — Виктор наклонился, чтобы увидеть Петины глаза. Но Петя на него не смотрел. Он, глядя перед собой, потянулся через сиденье, захлопнул дверцу с Викторовой стороны, включил мотор и уехал.

Чайку попить или позвонить? Вряд ли газетный человек в половине седьмого дома сидит. Но позвонил наудачу и попал:

— Здравствуйте, Олег. Вас некто Кузьминский беспокоит.

— Виктор Ильич, вот как бывает! — ужасно обрадовался где-то вдалеке хороший чистый баритон. — А я вам хотел звонить. У меня к вам серьезный разговор.

— У меня, Олег, тоже.

— Серега, да? — догадался Олег.

— Да.

— Надо встретиться, обязательно надо встретиться! Я кое-какие концы обнаружил.

— И у меня кое-что имеется. Давай ко мне сейчас, а?

— Не могу. У меня сегодня серьезное интервью до упора. А что, если завтра с утра в Сокольниках? Погуляем, свежим воздухом подышим и без помех поговорим.

— С утра — это как? — настороженно поинтересовался Виктор.

— Ну, часиков в одиннадцать, — назвал время Олег и рассмеялся. Знал, что известный сценарист рано вставать не любит. — Рановато, конечно, но…

— Договорились, Олег. В одиннадцать прямо у входа в парк.

Только приспособился попить чайку с привычными бутербродами, как звонок в дверь. Увидел через охранную дырку Анну Сергеевну и открыл.

— Тебе лежать надо, а ты шляешься, — осудила его Анна Сергеевна. — У меня, Витя, телевизор испортился, мастер только завтра будет, можно, я у тебя посмотрю?

Анна Сергеевна устроилась у телевизора, а Виктор, попив чайку и поев бутербродов, на тахте. Ишь ты, походил сегодня, и не только в кресле сидеть — лежать уже можно. Виктор, осторожно ворочаясь с боку на бок и со спины на живот, долго искал позу, чтобы меньше болело внутри. Приспособился, наконец, и, притомясь, блаженно, не по-ночному заснул.

Разбудила его Анна Сергеевна, которая собиралась уходить.

— Который час? — сипя со сна, спросил он.

— Полпервого. Во что ты ночь теперь спать будешь, — сказала Анна Сергеевна и ушла. Тело от неподвижного лежанья затекло, он с трудом поднялся. Во что теперь ночь спать? Отвратительная тишина с непонятными тихими звуками поселилась в его доме. Заныло сердце. Он покрутил башкой, энергично растер левую половину груди. Все равно, тревожно и тошнотно, как с похмелья.

Нашел выход. Отыскал на полке пластинку, включил сто лет невключаемый проигрыватель, и Армстронг с надсадным восторгом запел про то, какой замечательный парень Мекки-нож. Отпускало. Мекки-нож, Луи Армстронг, музыка, дыханье зрительного зала — все было из другой великолепной жизни, в которую очень хотелось попасть. Он закрыл глаза и стал фальшиво подпевать.

Обвально грянул входной звонок. Обвально что-то рухнуло от верха до низа живота. Виктор остановил проигрыватель, прислушался, ничего не услышал и, стараясь быть бесшумным, пошел к двери. Глянул в глазок. На площадке никого не было. Тогда он не выдержал, спросил скверным голосом:

— Кто там?

— Вставайте, граф, вас зовут из подземелья! — возвестило веселое сопрано, и в дырке обнаружилось смеющееся лицо Ларисы. Он открыл. Она впорхнула, не останавливаясь, влетела в комнату, раскрутилась на одной ноге, и, увидев вошедшего следом Виктора, удивилась чрезвычайно:

— Где это ты так загорел?

— На Пицунде, — мрачно ответил он.

Но хваткий актерский глаз уже определил грим. Она провела пальцем по его щеке.

— А ничего синячок замазан, — отметила она. — Встречай гостью, Виктор.

— Не до любви мне сегодня, Лариса, — предупредил он.

— Да шут с ней, любовью. Чаем напоишь?

Попили чаю, Лариса постелила, улеглись. Но и любовью все-таки пришлось заняться. Сначала, правда, сильно болела поясница, но потом ничего, втянулся.

На асфальтовой поляне у входа в «Сокольники» сильно припекало: денек выдался жестоко солнечный — на небе ни облачка, ни дыма, только голубое пространство и дьявольские лучи от ослепляющего светила. Виктор, малость потоптавшись на солнцепеке, не выдержал, передвинулся поближе к кассам, под сетчатую тень мелколистных деревьев.

Выйдя из дома пораньше — за руль садиться пока не решался, он удачно словил левака, и поэтому оказался у «Сокольников» до срока. Часы на столбе показывали без десяти одиннадцать.

Делать было нечего, пришлось разглядывать уважаемую публику, неспешные молоденькие парочки из учащихся — ну, это понятно, у них каникулы, одиночки из мужского пола, небритые, мрачные — знакомый контингент, похмельные, вон и карманы оттопыриваются, домохозяйки с тяжелыми сумками (этим-то что в парке делать?), редкие мамаши с колясками, в которых дети, — поздновато, поздновато, сонные коровы, детям свежий утренний воздух нужен. И, в принципе, все. Дальше повторения с модификациями. Скучно.

Олег появился без двух минут одиннадцать. Он, видимо, шел от трамвайной остановки, потому что оказался на том берегу проезжей части заливчика, который образовала поворачивающая здесь дорога, идущая вдоль сокольнической ограды. Он посмотрел направо, посмотрел налево и двинулся через заливчик к входу в «Сокольники». Он не видел Виктора, он торопился, он хотел поспеть на свидание тютелька в тютельку.

Желтая «Нива» возникла в заливчике, как снаряд, который в полете невидим. На немыслимой скорости «Нива» встретилась с Олегом посреди заливчика. Растопыренный Олег взлетел над радиатором, упал на него, и, соскользнув, оказался под передними колесами резко тормознувшей «Нивы». Но мотор вновь взревел, и «Нива», торопливо переваливаясь, как на колдобинах, проехала по телу, распростертому на асфальте.

Виктор не услышал — почувствовал хруст костей, на мгновение прикрыл глаза и тотчас открыл их от безумного женского крика. «Нива» уносилась вдоль ограды, а на асфальте осталась лежать бесформенная куча тряпья. Сбегались редкие прохожие, и, как по команде, останавливались на порожке тротуара. А Виктор не мог сдвинуть себя с места. Он стоял в тени, опершись рукой о ствол дерева. Волнами подкатывала тошнота.

Прерывисто, воюще надвигался звук сирены. Виктор опять поднял глаза. Белый «рафик» с красными крестами тормозил рядом с мертвым телом. Не могла быть столь скоро «скорая», не могла быть, но была: видимо, кто-то перехватил ее где-нибудь здесь, поблизости. Выскочили двое в белых халатах, вытянули через задние дверцы носилки, и, на несколько минут склонясь над кучей, задвинули груженые носилки внутрь своей коробочки, прикрыли воротца, быстро расселись по местам, и «скорая», продолжая тревожно сигналить, тронулась в путь.

Небольшая толпа еще стояла, когда появилась поливальная машина. Она медленно приближалась, выбрасывая из себя сверкающий полукруг. Приблизилась, разогнала толпу (брызги вовсю летели на тротуар), промыла место, на котором все произошло и, неожиданно с жалким хлюпаньем иссякнув, развернулась и поехала восвояси.

Сколько это продолжалось? Минуту? Три? Пять? Виктор посмотрел на часы. Было четыре минуты двенадцатого. Что это было? Виктор глянул на то место. Ничего не было. Все, как было: ходили туда-сюда люди, катили туда-сюда автомобили, светило солнце, смеялись дети.

Его долго рвало чаем и бутербродами.

— Нажрутся с утра, как свиньи, и безобразничают, — отметила домохозяйка с сумкой.

— Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик погулять. Вдруг охотник выбегает Прямо в зайчика стреляет,

— вдумчиво изложил детскую считалку Виктор и замолк, с бессмысленным интересом наблюдая за подвижным маринованным грибом, который он вилкой гонял по тарелке.

— Пиф-паф, ой, ой, ой! Умирает зайчик мой,

— закончил за него считалку художник Миша и перешел на прозу. — Ну, ты гудишь по-черному, ну, я гужу по-черному. Надо только понять, что со временем все равно отгудимся, и все будет тип-топ.

Несмотря на синюшную красномордость, Мише до черного гудежа было еще далеко: естественно оживлен, неистерично жизнерадостен. По стадии — середина светлого запоя. За это Виктор и презирал его.

— У Чехова эпиграф к одному рассказу есть: кому повем печаль мою? — начал он сурово. — Кому повем печаль мою, Миша?

— Мне, — решительно предложил Миша и добавил для убедительности: — Поветь.

— Э-э-э! — махнул вилкой Виктор. — Давай лучше выпьем.

Миша согласно кивнул и стал разливать. Разлил, чокнулись с обычным:

— Будь.

— Будь.

Не закусывали уже. Нюхали хлебушек. Не для употребления, просто так, бескорыстно шевелили еду вилками.

Ресторан Дома кино постепенно заполнялся. Сидели они здесь уже давно, как встретились у входа в двенадцать и — седок седока видит издалека — душевно соединились. Рассматривая в тайм-ауте между двумя рюмками вечернюю публику, входившую в зал, Виктор вдруг съежился, приник к столу и зашептал, будто кто-то мог его услышать:

— Прикрой меня быстренько, Миша.

Миша старался одновременно и прикрыть собутыльника, и увидеть, кого тот так испугался. Увидел и удивился:

— Ты что — Суреныча испугался?

— Да не Суреныча! С ним мой бывший тесть, — прошипел Виктор.

— Бывших тестей, — нравоучительно начал Миша, но неожиданно на слове «тестей» слегка заколдобился, думая, правильно или неправильно он это слово произнес, но, поняв тщету своих лингвистических усилий, храбро повторил начало фразы: — Бывших тестей не бывает. Бывшие жены бывают, это да. А тести, как олимпийские чемпионы, приставку «экс» не носят никогда. Тесть — он на всю жизнь тесть.

Суреныч и получивший моральное право не носить оскорбительный эпитет бывший тесть, не глядя на них, проследовали в дальний угол за персональный столик Суреныча. Роман Суренович Казарян почитался режиссерским племенем как патриарх. Не потому, что был великим режиссером, скорее всего, режиссером он был весьма средним. Чтили его коллеги за открытость, справедливость, добрый и веселый нрав, за умение сказать «нет», когда для удобства хочется сказать «да», за честную вспыльчивость, которая всегда была основной реакцией на подлость — за те качества, которые весьма редки в их среде.

— Что пить будешь, Алик? — спросил Роман Казарян у тестя.

— Коньяк, — ответил тесть, именуемый Аликом, и спросил: — За тем столиком что — мой бывший зять сидит?

— Оне, — подтвердил Казарян.

— Состояние?

— В сильной раскрутке, — Казарян сидел лицом к столику Виктора, а тесть Алик спиной.

Обозревая тот столик, Казарян поинтересовался:

— Он тебе нужен?

— Он Ксюшке нужен, — ответил Алик. — Каждый день: где папа? Где папа? А я что ответить могу? Папа, мол, водку жрет и со шлюхами кувыркается?

— Сейчас мы с ним этот вопрос обсудим, — решил Казарян и, поймав прячущийся взгляд Виктора, кивком и морганием обоих глаз позвал его.

Виктор понял, что засечен уже тогда, когда те двое заговорили. А по взгляду Казаряна знал, о чем они говорили. Поведал Мише:

— Опознали. Зовут. Придется идти.

— Отнесись к этому философски, — напутствовал его Миша.

— Привет, — сказал Виктор, подходя к стариканам.

— Садись, — пригласил его Казарян.

— Постою, — отказался Виктор, давая тем самым понять, что не намерен вступать в долгие беседы. Казарян скрытого хамства не прощал:

— Стой, если пока еще можешь.

— Я не пьян, — успокоил его Виктор. — Итак: спрашивайте — отвечаем.

— Спрашивать-то вы спрашиваете, но не отвечаете. Ни за что, — вновь врезал Казарян. Алик, прерывая пикировку, мягко перешел к делу:

— Тебе бы, Витя, Ксюшку навестить. Скучает девочка без отца.

— Нюрку видеть не хочу, — признался Виктор.

— Ксюшка у нас живет сейчас. Нюра в отъезде на три месяца. В Ташкенте курс читает.

— Ишь как растет мать моей дочери! Раз такое дело, папа Алик, завтра, как протрезвею, обязательно приду. — Виктор искренне радовался — и они это видели — возможности повидаться с дочерью. Но Казарян удержаться все-таки не мог:

— А говоришь — не пьян.

— Я не пьян, я сильно выпимши, — уточнил Виктор, без смысла и надобности оглядывая жующий зал. Двое хорошо одетых мужчин подходили к дверям. Видны были только их спины. И вдруг один, поменьше ростом, погладил себя по голове, женственно поправляя прическу. Виктор спросил у Казаряна как бы между прочим:

— Роман Суренович, вы случайно не заметили, кто сейчас вышел из зала?

— Один — Сережка Тареев, оператор, а второго не узнал, — ответил Казарян.

— Минуточку, — сказал Виктор. — Минуточку.

И пошагал к выходу. Увидел это, Миша от их стола отчаянно заблажил:

— Витька, ты куда?!

Не надеясь на лифт, мчался по лестнице. На третьем этаже заглянул в ресторанный сортир. Никого. Далее до вестибюля считал неверными ногами ступеньки без остановок. Вестибюль был пуст. Кинулся в общий сортир. Никого. На всякий случай спросил у гардеробщицы, бездельной по летнему делу:

— Случаем не заметили, кто сейчас выходил?

— Сережа Тареев, а с ним знакомый кто-то, но не узнала, — скучно было гардеробщице, желала она поговорить, но Виктор уже поднимался по лестнице. Поднялся на пролет и вызвал лифт, который сей момент открылся — был внизу. Видимо, эта парочка им и спустилась.

Вернулся к столику Казаряна, на этот раз присел. Посмотрел на Суреныча по-собачьи, ласково так попросил, почти моля:

— Вы же всех знаете, Роман Суреныч, ну, вспомните, пожалуйста, кто был с Сережей. Для меня это очень важно.

— Ну, не узнал, Витя, ей-Богу, не узнал, — виновато оправдывался Казарян. И, действительно, виноват был, он должен знать и узнавать здесь всех. Виктор сложил ладони палец к пальцу, зажал их меж колен и стал рассматривать близкую скатерть. Помолчал, потом поведал скатерти:

— Господи, как этот фраер мне нужен. — Встал, отряхнулся. — Папа Алик, завтра я у вас в гостях. Приятного аппетита.

И пошел к своему столику, не ответив на казаряновский вопрос, заданный ему в спину:

— С чего это ты так протрезвел, Витя?

Миша на него не глядел — обиделся. Пообижался, пообижался и спросил:

— Чевой-то ты метался?

— Надо было, — невежливо ответил Виктор и на всякий случай схватился за последнюю, хилую-хилую соломинку: — Ты случайно не видел, кто с Сережкой Тареевым уходил?

— Как не видеть? Видел. С поганцем Митькой Федоровым.

— Так, — сказал Виктор.

Митька Федоров, Митька Федоров — киношный человек. Есть такое понятие. Чаще всего киношный человек — немного сценарист документального и научного кино, немного критик в специзданиях, автор популярных, не претендующих на исследовательскую глубину монографий об актерах и режиссерах, активный участник премьер, кинонедель, фестивалей. Таким был и Митька Федоров. Кроме общих черт, Митька обладал и индивидуальными: умел быть легким, контактным, остроумным — правда, без меры молниеносно сходился со знаменитостями, о которых писал, становясь человеком-громоотводом для горестных излияний их, знаменитостей, о несчастной, неудавшейся жизни. Одно время и у Виктора Кузьминского в приятелях ходил.

— Так, — повторил Виктор.

— Так-то оно так, — согласился Миша. — Но, может, выпьем?

— Выпьем, — кивнул Виктор. — По последней. А потом я домой поеду. Спать.

— А договаривались до упора! — Миша опять обиделся.

С утра гуляли с Ксюшкой по остоженским переулкам, обстоятельно беседуя на ходу о важнейших вопросах бытия. Шестилетняя дочь относилась к отцу любовно, и в то же время покровительственно: взрослый человек этот многого не понимал и часто не знал элементарных вещей. Погуляли всласть.

В середине дня Виктор отправился в небольшое путешествие наконец-то на собственной машине. Есть одна неприметная точка общепита в Москве — стеклянная кафушка в районе Ховрина. Его несколько раз водил туда занятный гражданин Леша Борзов, приятелек по странным обстоятельствам. Леша, завсегдатай этого заведения, достойно представил там известного сценариста и рекомендовал на всякий случай, кому надо. Серьезно и ответственно рекомендовал.

Несмотря на глухое время, в кафе было многолюдно. За столиками расположился своеобразный и однородный контингент: сдержанные, хорошо одетые молодые люди тихо беседовали, дружески, но без заискивания общались со здоровенными официантами и пили только безалкагольные напитки.

Под взглядами всего зала Виктор сел за свободный столик. После вчерашнего горели буксы. Когда с Ксюшкой гулял, об этом и не помышлял, но сейчас твердо понимал: надо поправить пошатнувшееся здоровье. Конечно, автомобиль, конечно, опасно, но если сто пятьдесят и все, и японскими шариками зажевать… Подошел официант:

— Слушаю вас.

— Огурчики-помидорчики, рыбки какой-нибудь, шашлык, две «пепси» и сто пятьдесят коньяку.

— У нас, к сожалению, спиртное не подают.

— Жаль, — сказал Виктор, хотя знал твердо, что когда надо и кому надо подают.

— Вы ведь у нас бывали? — вдруг спросил официант.

— Бывал.

Ничего не говоря, официант удалился. Из-за той кулисы, в которой скрылся официант, минуты через две вышел тридцатилетний здоровенный гражданин. Мэтр — не мэтр, заведующий — не заведующий. Хозяин скорее. Его-то Виктор и хотел видеть.

— Здравствуйте, Виктор, — подойдя и усаживаясь напротив, поздоровался гражданин.

— Здравствуйте, Валерий. — Виктор успешно вспомнил, как гражданина зовут.

— Вы, конечно, Алексея ищите? — уверенно догадался Валерий.

— Да. Он мне крайне необходим.

— К сожалению, он уехал дня на три.

— Обидно, — сообщил Виктор и показал на лице, как ему обидно.

— А я ничем не могу быть вам полезным? — Лешина рекомендация действовала безотказно. Именно этот вариант просчитал Виктор, на случай, если Алексей будет отсутствовать.

— Да. Безусловно, да. — Виктор откинулся на спинку стула, руки вытянул, положив кулаки на стол. Прямо академик Павлов на портрете работы Нестерова, резкость, решительность, окончательность выбора. — Шесть дней тому назад я попал, а точнее сказать — мне устроили небольшую, но весьма болезненную, в самом прямом смысле этого слова, неприятность. Трое хорошо обученных молодых людей в моем же подъезде быстро и вместе с тем чрезвычайно качественно меня отметелили. Кстати, Валерий, вы могли бы узнать, не ваши ли ребята были задействованы в этом?

— Мне не надо узнавать, — холодно заметил Валерий, — я знаю, нет.

— Уж больно профессионально. Легкие, печень, почки до сих пор болят. А вчера случилось нечто отвратительное и непоправимо ужасное. Но, как видите, не со мной.

— И? — Потребовал перехода от преамбулы к сути Валерий. Виктор не успел ответить: бесшумно приблизился официант с подносом. Виктор и Валерий терпеливо ждали, когда он расставит на столе заказанное. Расставил. Последним водрузил непонятный гладкий стакан, наполненный коричневой прозрачной жидкостью на две трети. Как бы чай, потому что с чайной ложечкой.

Сделав все это, официант ждал, глядя на Валерия. Валерий кивнул, разрешая, и он удалился.

Виктор извлек ложечку из стакана, с удовольствием понюхал ее и положил на стол. А из стакана отхлебнул половину. Схватил пупырчатый огурец и, жуя, с легким недоуменьем смотрел, как всякий ожидающий поправки, на собеседника.

— Я слушаю вас, Виктор, — мягко напомнил Валерий.

— Извините, Бога ради, — сказал Виктор, допил все, что оставалось в стакане, и придвинул к себе рыбку горячего копчения.

— Вы на машине? — поинтересовался Валерий. Не отрываясь от вкусной рыбки, Виктор подтверждающе кивнул. — Тогда, надеюсь, эти сто пятьдесят — первые и последние?

— Воистину так, — легко согласился Виктор, потому что пробил благодетельный пот. Воздушно как-то стало, и пришла раскрепощенность, необходимая для непростого разговора. — Валерий, у меня к вам две просьбы. Естественно, оплачиваемые по прейскуранту.

— Первая? — перебил нетерпеливый Валерий.

— Пистолет, — небрежно высказал первую просьбу Виктор и свободно улыбнулся.

— Новый незамазанный нигде «Макаров», подойдет?

— Не хотелось бы отечественный. Все-таки ворованный.

— Тогда чешский кольт. Но учтите: значительно дороже.

— Сколько?

— Три штуки.

— Согласен.

— Деньги при вас? — Дождавшись утвердительного кивка, Валерий достал из внутреннего кармана пиджака шариковую ручку и типографски отпечатанную уже официально заверенную расписку. Проставил в ней сумму, расписался и протянул Виктору. — Передадите ее посыльному при получении товара.

Виктор выложил на стол три банковские упаковки червонцев и придвинул их к Валерию. Валерий небрежно сунул пачки в боковой карман.

— Где и когда? — выказал вполне естественное беспокойство Виктор.

— Сегодня. В самом удобном для вас и нас месте. Вас найдут. — Валерий дал понять, что с первым вопросом покончено и приступил ко второму: — Вторая просьба?

— Посчитать ребра одному очень неважному гражданину. Гражданин этот…

— Прежде, чем вы назовете имя гражданина, мне бы хотелось узнать, Виктор, есть ли прямая связь между ним и вами, по которой легко выйти на того, кому приятен или выгоден акт пересчитывания ребер этого гражданина.

Виктор помотал башкой и рассмеялся.

— Излишне витиевато для примитивного сценариста. Насколько я вас понял, вам хочется знать, не заявит ли, после того как его отметелят, Дмитрий Федоров первому попавшемуся милиционеру: «Это Витька Кузьминский все устроил». Не заявит. Он даже и не подумает на меня. Ни обид, ни ревности, ни ущемленности самолюбия — ничего личного. Здесь все чисто.

— Значит он, сам того не ведая, совершил такое, что задело вас косвенно?

— А это вам обязательно знать? — Виктор уже тихо злился.

— Необязательно, — уступил Валерий. — Теперь конкретика. Имя и фамилию я уже знаю. Место, время?

— Мне необходимо как бы случайно наткнуться на него сразу же после того, как это произойдет, — Виктор избегал слова «избиение».

— О, тогда это не акт, а операция, — демонстративно посерьезнел Валерий.

— Следовательно, дороже? — высказал предположение Виктор.

— Следовательно, дороже, — подтвердил Валерий.

…Скверное дело сделано, скверное, но единственно возможное в данной ситуации дело сделано. Спокойно, дело еще не сделано. По Коровинскому, на Дмитровское, с него на Новослободскую и через Селезневку домой.

Главное — аккуратнее, в нем опасные сто пятьдесят. На Мещанской пришел полный покой, и Виктор свернул в свою улочку.

Он тормознул у подъезда, и тогда навстречу ему медленно, на первой скорости двинулся «Москвич». Подъехав к его «семерке», «Москвич» остановился. Улыбающееся лицо водителя оказалось совсем рядом.

— Виктор Ильич? — осведомился водитель и услышав подтверждающее «да», протянул через оконце коробку конфет — шоколадный набор, перевязанную нежной розовой лентой. Виктор принял тяжеленное кондитерское изделие и поблагодарил:

— Спасибо.

— А вам для меня записочку не передавали? — осторожно спросил водитель.

— Ах, да! — вспомнил Виктор и протянул в ответ расписку, выполненную типографским способом.

— Успехов вам! — пожелал водитель и уехал.

В коробке лежали: увесистый вороненый инструмент с милыми деревянными щечками, три снаряженных обоймы и изящное ременное сооружение для ношения инструмента под мышкой. Виктор скинул куртку, приспособил сооружение на левое плечо, воткнул в него пистолет и вышел в коридор посмотреть на себя в зеркало. Вроде ловко. Вернулся в комнату, надел куртку и опять глянул на свое отражение. Вроде незаметно.

Хозяин дома, режиссер-философ, давно хотел заполучить сценариста Кузьминского для того, чтобы тот сделал чисто техническую работу: сценарно записал его планетарного масштаба, замысел, который, воплотившись в гениально снятый фильм, потрясет всю мировую кинематографическую общественность. Сегодня он Кузьминского заполучил.

Третий час шел разговор, определенный по началу как предварительный. Но режиссер разошелся и перевел разговор в монолог. Забыв накормить ужином и напоить чаем гостя, режиссер прыгал, как обезьяна, изображая энергию действия, несдержанно мимировал лицом, воспроизводя могучие страсти, играл голосом, передавал глубину будущих диалогов.

Подходило расчетное время. Виктор, не скрываясь, стал поглядывать на часы — было без четверти двенадцать — давал понять, что пора и закругляться. Но режиссер не то что не замечал, не хотел замечать, продолжая темпераментно орать. Вот он, телефонный звонок. Звякнул один раз и умолк. Виктор встал с дивана, потянулся и, перебивая режиссера, резюмировал:

— Мне все ясно, Юрик. Одного боюсь, подниму ли я это. Дай мне сутки на размышление.

— Нечего думать, Витя! Все уж придумано. Запиши, и мы сделаем такую картину! — Какую картину они сделают режиссер словами выразить не мог. Он сжал оба кулачка и затряс ими. Виктор уже был в прихожей.

Последняя ночная теплынь этого лета встретила его на воле. Виктор вышел через арку на улицу и посмотрел чуть вниз, туда, куда полого сбегала эта улица. До самой площади, на которой высился резной фалос, символизирующий некий совершившийся много лет назад акт между Россией и Грузией, не было ни единой души. Виктор пересек проезжую часть и от нечего делать стал изучать окна дома, который только что покинул. Кооперативный этот дом населили кинематографисты, вечно воюющие со стадностью. И поэтому окна были разные: со старинными люстрами (такой нет ни у кого!), с шелковыми абажурами (на заказ из батика, привезенного хозяином из загадочного Таиланда), причудливыми бра и торшерами (произведениями последнего на Москве мастера — золотые руки). Уютно, уютно жили принципиальные борцы за высокое киноискусство.

Резкий крик донесся снизу и тут же сдавленно прекратился. Скрываясь от света резких фонарей в тени тротуарных деревьев, Виктор осторожно пошел туда, откуда донесся крик. Вот они: метрах в тридцати от него на неряшливом пустом пространстве, возникшем на месте снесенного дома, трое деловито и умело били четвертого. Один из троих держал страдальца, зажав ему рот, а двое колотили в него, как в барабан. Некоторое, достаточное для троих время, Виктор любовался поучительным зрелищем и, наконец, сочтя экзекуцию достаточной, вскричал нервным, взволнованным, высоким голосом:

— Что здесь происходит?!

— Атас! — крикнул державший, уронил страдальца на землю, и троица кинулась по улице вниз. К фалосу.

Виктор бегом преодолел тридцать метров, отделявших его от лежащего, и, тревожно дыша, склонился над ним.

— Что с вами?

Диме Федорову некогда было отвечать: он, раскинув руки по поганой земле и прикрыв глаза, стонал. Виктор с трудом приподнял его, усадил. Дима, как пьяный же, вяло обрадовался, произнеся невнятно:

— Витя.

— Димка! — вполне правдоподобно изумился Виктор. — Кто это тебя? За что?

— Помоги мне, Витя, — жалобно попросил Дима.

Виктор крепко взял его за талию, и оба, кряхтя, встали в рост.

— Руки, ноги целы? — спросил Виктор.

— Не знаю. Я домой хочу. Доведи меня, Витя.

Что и требовалось доказать. Виктор закинул Димину руку себе на плечо, ухватистее взял за талию и осторожно повел его вверх к богатому дому с уютными окнами. Ребята поработали добросовестно. Дима передвигался весьма неумело, каждый свой шаг отмечал легким постаныванием.

В квартирке — бомбоньерке холостяка-греховодника Виктор постарался привести страдальца в порядок: раздел, умыл, осмотрел подвергшееся побоям тельце, для понта смазал некоторые места йодом, вновь одел — в халат — и с материнской нежностью усадил в мягкое креслице. Осведомился:

— У тебя выпить есть что? Тебе выпить надо.

— В холодильнике посмотри.

Не холодильник — скатерть-самобранка: и водочка трех сортов, и колбаска — сервелат, и колбаса салями, и окорок, и сыр швейцарский, и огурчики, и помидорчики.

— Меня паразит Юрка не кормил! — объявил Виктор. — Я жрать хочу.

— Бери что хочешь, — томно разрешил Дима.

На журнальном столике Виктор изобразил что надо. И выпить, и пожрать.

Налил Диме в стакан, себе в большую рюмку.

— Ты что, не на автомобиле? — спросил Дима, поднимая стакан слабой рукой.

— Думал Юрка поднесет, поэтому и гортранспортом прибыл, — ответил Виктор и посоветовал: — Ты сразу все махни. Поможет.

Дима по-бабьи сосал из стакана, а Виктор одним движением вылил рюмку в себя. И замер: прямо перед собой на стене увидел большую фотографию в тонкой раме, на которой хозяин дом в камуфлированной куртке и такой же каскетке восседал на лихом коне, а коня держал под узцы сопливый витязь — конюх.

Виктор закашлялся и поставил рюмку на стол.

— Ты закусывай, — оторвавшись от стакана, предложил Дима.

— А ты пей, пей, — приказал Виктор.

Дима наконец умучил полторашку и, стараясь не колыхать свой поврежденный организм, осторожно откинулся в кресле. Однако, видимо, потревожил в себе что-то, потому что горестно пожаловался:

— Болит Витя, все болит!

— Тогда еще сотку, — решительно определил вторую дозу лекарства Виктор и, отмеряя ее в Димин стакан, посоветовал: — Ты бы лучше не трогал местных девочек, Дима.

— Да не трогал я никого! — со слабым отчаянием возразил Дима.

— Ладно, что я тебя не знаю, что ли! Юбки же не пропустишь. А здесь юные аборигены — народ суровый. Район-то какой — грузины! Ну, будем!

Он и себе налил рюмку. Выпили. Бодрее стал Дима, бодрее: сотка прошла без пауз.

— Это не из-за баб, Витя! — сказал он, запив сотку водичкой. — И не местные пацаны меня избили, а бандиты, настоящие бандиты!

— Когда тебя бьют, всегда кажется, что бьют тебя богатыри. У страха глаза велики, Дима. А ты у нас хилый, интеллигент с пылким воображением. — Сообщив это, Виктор деятельно приступил к поглощению дефицитных колбас и сыров. Дима с обидой наблюдал за этим процессом. Собирался, чтобы ощетиниться. Собрался:

— Меня сегодня били в первый и в последний раз в жизни. И тем, кто сделал это, еще сильно аукнется.

— Ой, не замахивайся, Дима, ой, упадешь! Кто ты есть в наших суровых сегодняшних буднях? Фрей Тонконогий, лох от стенки…

— Почему от стенки? — перебил Дима. Стенка эта показалась чрезвычайно оскорбительной.

— Потому что у тебя, если ты за стенку не держишься, тонкие ножки подкашиваются. Стой у стенки, Дима, и не двигайся.

— А если стенка вместе со мной на них двинется? — загадочным вопросом предположил Дима и высокомерно глянул на Виктора. Уже хорошо поплыл с непривычных двухсот пятидесяти. Виктор нарочито паузил, оторвался от пищи, отдышался, со вниманием приступил к очередному наполнению жидкостей. Дима гордо ждал ответа на свой вопрос.

— Стенку твою по доскам разберут, а последней досточкой тебя по голове, — лениво обрисовал перспективу Виктор и поднял рюмку: — Будем, Дима!

— Моя стена — стальная! — возвестил Дима. — Помнишь про легионы Цезаря? Стена из сверкающих щитов надвигается мерно и неостановимо. И горе тому, кто станет на ее пути!

— Пожалуй, двести пятьдесят для тебя — многовато! — озабоченно заметил Виктор.

— Ты… Ты… — не находя слов, заспотыкался на личном местоимении Дима, непроизвольно набирая в больную грудь воздух. Набрал, выдохнул и в свободно-презрительной манере плавно продолжил:

— Что ты знаешь обо мне, бедный, несмышленый Витя? Да и что ты можешь знать? А я знаю о тебе все. Я знаю, с кем ты спишь, я знаю, что ты пьешь, я знаю, сколько ты зарабатываешь, я знаю, о чем ты думаешь, я знаю, чего ты хочешь. Я знаю про тебя все, потому что я лох от стенки.

— И это тебе помогает жить? — спросил Виктор.

— Что? — не понял Дима.

— Что ты знаешь обо мне все.

— Нет. Мне помогает жить, что я от стенки.

— Не очень-то. Три пацана отвели тебя от твоей стенки и без суеты пересчитали ребра.

— Они горько пожалеют об этом.

— Ты разыщешь этих пацанов и, держась за стенку, со страшной силой изметелишь их? Картина заманчивая, но из области маниловских мечтаний.

— Почему я? Их разыщут и накажут другие. У нас разделение труда, Витя.

— У кого это у нас? — тихо поинтересовался Виктор.

Ляпнул Димочка лишнее и спохватился.

— У нас — это у нас. У тебя есть друзья, Витя, и у меня есть друзья.

— У тебя не друзья — у тебя стенка, — напомнил Виктор.

— Ну, это так, образ. Все мы за друзьями, как за каменной стеной.

— Хорошие у тебя друзья. Они что, рэкетиры, что ли?

— Почему рэкетиры? — обиделся Дима.

— Ну, ты же о разделении труда говорил. Ты, естественное дело, интеллектуал, а они…

— А они друзья, просто друзья, вовремя приходящие на помощь, — перебил Дима и заговорил о другом: — Эти, как ты говоришь, пацаны у меня из карманов все вытащили. Денег при себе у меня было мало, да и не в них дело. В бумажнике — все мои документы. Что с ними будет, Витя?

— Если я прав и это — пацаны, то документы твои скорее всего накрылись: их разорвут и выбросят. Если же профессионалы, то кинут в почтовый ящик и со временем документы возвратятся к тебе. Так что жди пока.

— Жди меня и я вернусь, только очень жди, — нелепо вспомнил знаменитые стихи Дима и погладил себя по голове, не по-мужски поправляя прическу.

Все, закрылся. Больше из него ничего не вытянешь. Виктор встал, потянулся стоя, налил по последней, объяснив при этом:

— Посошок на дорожку.

— Я совсем пьяный, Витя, — доверительно сообщил Дима. Переиграл, правда, немного.

— Ты дома, а мне еще добираться. Будь.

Чокнулись. И опять перед Виктором оказалась фотография с лихим всадником. Спросить откуда она? Думать начнет, а начнет думать, вспомнит, что Виктор конюха этого в экспедиции видел. Нет, лучше о другом, с ударом напоследок.

— Ну, я пойду. Ты тут один сам с собой справишься? Может, доктора какого-нибудь позвать?

— Спасибо, Витя, ничего не надо. Отлежусь, думаю, без докторов. Рад был видеть тебя, я всегда рад тебя видеть. Извини, что не смогу проводить.

— Ничего, я уже как-нибудь. — Дожевывая кусок сыра, Виктор направился к выходу и вдруг от дверей: — Да, по поводу твоей всегдашней радости видеть меня. Что ж ты, когда в научном городке, где мы снимали, был, нас не навестил?

Испугался Дима, сильно испугался, и спросил поэтому неудачно:

— В каком городке?

— Опять темнишь, опять, значит, бабы. Да видели тебя там, ребята видели, — Виктор у двери крутил хитрые замки. — Как у тебя тут открывается?

— Кнопку снизу нажми и рычаг вытяни, — подсказал Дима, а когда Виктор успешно проделал это и открыл входную дверь, спросил осторожно: — Какие ребята? Кто?

— Да уж не помню кто. — Виктор, улыбаясь, смотрел из прихожей на сидевшего в креслице неспокойного Диму. — Ну, привет! Выздоравливай.

Не стал вызывать лифт, скакал по ступенькам вниз, веселился. Достал, достал! И только внизу, у кодовой двери вдруг понял: особо веселиться не надо. Если Димка замазан в этом деле, то он, Виктор, вызвал огонь на себя.

Повезло с леваком, и через двадцать минут он был дома. Вызвал лифт и, пока он спускался, открыл почтовый ящик. Его ждал увесистый пакет.

Пакет положил на стол, не спеша переоделся, умылся, заварил чайку, налил крепчайшего в громадную фарфоровую кружку и, наконец, раскурочив грубую бумагу пакета, вывалил на стол его содержимое — книжка члена Союза, листки какие-то с записями, бумажник, записная книжка.

Книжечку Виктор отодвинул, а листки прочитал. Ничего интересного: выписки, цитаты, записи собственных ошеломительных мыслей на скорую руку. Записная книжка. Тут черт ногу сломает. Виктор вздохнул, отхлебнул чайку и приступил к бумажнику. Паспорт (зачем с собой носит, дурак?); сберегательная книжка (сколько там у него?) и вот они, фотографии.

Мини-вариант лихого всадника, неизвестные цыпочки, вот Димочка в смокинге на приеме у каких-то нерусских, …стоп. Суровые металлические ворота, окрашенные в два цвета с армейской добросовестностью, и кучка людей в камуфлированной униформе. Среди них Дима, его только и можно распознать: он единственный, кто повернулся к фотографу. Еще раз стоп. Председатель Удоев, Дима и небезызвестная Лариса у удоевского «ауди». Ах ты, моя лапочка!

Отложил эти два снимка в сторону, пересчитал деньги (их было сто десять рублей), бумажки, членский билет, записную книжку впихнул в бумажник и успокоился, разглядывая купюры и две фотографии. Надо ложиться спать: завтра его ожидал хлопотный день. Он и завалился, предварительно поставив будильник на восемь часов — невероятную для него рань.

Оставив машину на внешней стоянке, Виктор направился к проходной и миновал ее вместе с наиболее добросовестными служащими киностудии ровно в девять часов. В закутке у фотоцеха он нашел, кого искал: горестно склонив голову, меланхолически мусолил сигарету фотограф Петя, как всегда терзаемый привычным похмельем, которое заставляло бежать из дому как можно раньше.

— Есть дело, Петя — сказал Виктор, усаживаясь рядом. — Хочешь заработать?

— Похмелиться хочу, — честно обнаружил свои желания Петя.

— Заработаешь и похмелишься.

— Так ведь доставать еще надо. А я на работе.

— Этот вопрос уладим, Петя. Мне срочно нужно перепечатать две фотографии.

— Как срочно?

— Через два часа.

— Литр, — твердо назвал цену Петя. — Литр через два часа.

— Заметано, — согласился Виктор и подставил ладонь, по которой Петя тотчас хлопнул своей, взял фотографии и лениво двинулся в родной цех.

Дело сделано. Виктор встал, размышляя, как убить два часа. Ну, час на то, чтобы в Козицкий смотаться, а еще час? Только тихо, только тихо, как же он раньше до этого не допер.

Комбинаторы были рядом. И если пойдет везуха, так пойдет: их оператор находился на боевом посту.

— Дай мне еще раз ту пленочку посмотреть, — попросил Виктор.

— Какую еще пленочку? — недовольно осведомился беспамятный оператор.

— Рапид с неудавшейся подсечкой, — напомнил Виктор.

— Если не выбросил, — сказал оператор. — Это же брак.

Но пошел искать. Значит, не выбросил.

В свою монтажную Виктор не стал заходить. Выбрал комнату, в которой монтажницы бездельничали. Вошел, обаятельно улыбнулся.

— Девочки, можно мне к столу на минутку пристроиться?

Девочки разрешили. Он неумело вставил бобину, неловко закрепил конец и пустил картину. Вот он, этот кадрик!

— Девочки, как эту хреновину остановить? — взмолился Виктор. Ближайшая девочка хихикнула и остановила картину. Но картинка уже была не та, не тот нужный кадрик. — А как обратно чуть отмотать?

Услужливая девочка рукой отмотала обратно.

— Стоп! — радостно крикнул Виктор, и нужная ему картинка замерла. — Благодетельница моя, соверши для меня небольшое преступление, а?

— Какое? — в принципе, небольшое преступление девочка готова была совершить.

— Кадрик этот вырезать и склеить пленку поаккуратней.

— Только-то! — девочка была явно разочарована малостью правонарушения.

Отдав пленку оператору комбинированных съемок, Виктор ринулся в фотоцех. Проблуждав в темных коридорах лабиринта, в конце концов вышел на Петину кабину: как-никак здесь при маскировочном — идет процесс! — красном свете было выпито изрядно. Постучал, бесцеремонно громко: Петя был глуховат.

— Кто? — недовольно осведомился Петя: сейчас действительно шел процесс. За литр.

— Это я, Виктор.

— Уже принес?! — радостно изумился за дверью Петя и тотчас кляцнул замком.

— Ты что, спятил? — Виктор протиснулся в приоткрытую дверь и осуждающе глянул на кумачового Петю. — Сказал через два часа, значит, через два часа. У меня к тебе еще одно дельце. Отпечаток этого кадрика нужен.

И протянул Пете кусочек три на четыре. Петя взял кадрик, посмотрел на свет.

— А что, негатива нет?

— Нету, Петя, нету! Ну, как, сделаешь?

— Возни много. Контротипировать надо…

— Сколько? — сразу же взял быка за рога Виктор. Некогда ему было.

— Еще литр, — скромно потребовал Петя.

— Упьешься, алкаш!

— А я с товарищами, — объяснил Петя.

На Бережковской на Новоарбатский мост, у Арбатской площади на бульвары. Заметил Виктор, что его ведут, только на Новом Арбате: «Запорожец» новой модели, которого отделил от него черный правительственный драндулет, безумно нарушая, справа обогнал начальничка и вновь пристроился ему в хвост.

Следовательно, прорезался Димочка. Дима, Дима, Димочка. Ах ты, эстет, ах, сибарит, ах, скотина! По бульварам Виктор выкатил к Тверской, пересек ее и на Пушкинской площади, перейдя в первый ряд, нырнул в узкую арку за общественным сортиром. А что теперь «Запорожец»? А «Запорожец» нахально пер за ним.

Разгоняя многочисленных прохожих, Виктор осторожно миновал кишкообразный двор, вырулил в Козицкий и, найдя местечко неподалеку от бокового входа в Елисеевский, остановился. Глянул в зеркальце — «Запорожец» пристроился неподалеку. Ну и хрен с ним. Виктор опустил боковое стекло и, высунув личность на волю, осмотрел окрестности. Тотчас заметив его, прилично одетый молодой человек отделился от кучки себе подобных и направился к Викторовой «семерке».

— Есть водка, коньяк, шампанское. Что надо, шеф? — спросил молодой человек, вежливо наклоняясь к оконцу.

— Почем нынче злодейка?

— Четвертак.

— Пять бутылок за сто десять. Договорились?

— Оптовому покупателю идем навстречу. — Молодой человек оскалился и потребовал: — Тару.

Виктор отдал свою пижонскую сумку, и молодой человек удалился ненадолго. Возвратился, чуть побрякивая новым содержимым сумки. Виктор протянул ему сто десять Диминых рублей — пусть эстет оплачивает расходы на него — и принял сумку. Молодой человек пересчитал деньги и пожелал:

— Приятных вам развлечений.

Хотелось посмотреть, кто там в «Запорожце». Виктор резко дал задний ход, быстро развернулся в первом справа дворе и рванул к Пушкинской улице. Но и водила «Запорожца» был не пальцем деланный: он развернулся столь же стремительно во втором дворе и теперь ехал впереди Виктора. Сквозь заднее стекло были видны лишь крутой затылок, мощная шея и часть кожаной куртки.

На Пушкинской улице «Запорожец» повернул, прижался к обочине. Когда Виктор проезжал мимо него, водитель что-то искал на полу.

Конечно же, «Запорожец» сопровождал его до киностудии. Стараясь не звякать бутылками в сумке, Виктор мило улыбнулся знакомой вахтерше. Неверные студийные часы показывали четверть двенадцатого. Виктор сверился со своими. На этот раз точно шли студийные. Что ж, два часа прошло.

Петя привычно сидел в закутке и покуривал.

— Готово, Петя? — спросил Виктор.

— Продукт принес? — вопросом на вопрос ответил Петя. Виктор с готовностью тряхнул сумкой, чтобы посуда зазвенела. Петя бросил недокуренную сигарету в урну и поднялся.

В кабине Виктор гордо водрузил четыре «Пшеничных» на стол. На тот же стол Петя кинул пачку гнутых от скоростной сушки фотографий. Виктор рассматривал фотографии, а Петя открывал первую.

Мастером, настоящим мастером был алкаш Петя. Никаких потерь по сравнению с оригиналом. А ведь переснимал, контротипировал, печатал на не очень хорошей бумаге.

— Спасибо, Петя, — искренне поблагодарил Виктор и, сложив отпечатки и оригиналы в конверт, спрятал конверт в карман. Петя, не поднимая головы, разливал по двум стаканам. Водка, лившаяся щедрой струей, звонко щелкала в горлышке бутылки.

— Я на машине, — предупредил Виктор.

— Днем не страшно, — возразил Петя и двинул к нему полный стакан.

Днем, действительно, вероятность быть прихваченным милицией смехотворно мала. Граненый стакан был полон. Двести, значит, сразу. Петя разрезал пупырчатый плотный огурец, и запах его смешался с легким запахом алкоголя. Букет. А почему бы не расслабиться? Заслужил.

Приняли, не переводя дыхания, и сразу же захрупали огурцом. Водка в желудке легла отчетливым шаром, потом не спеша разлилась по жилочкам. Пробил пот: душновато было в кабине. Глаза глядевшего на Виктора Пети очистились, наполнились чуть заметной светлой слезой. Жить Пете стало хорошо. Да и ему, Виктору, неплохо.

— Погуляй где-нибудь и через часок заходи, — предложил Петя. — А я за часок по рекламе отстреляюсь. Режиссер достает, паразит!

Виктор вышел на площадь перед центральным студийным антре. Возвращаться к Пете он не собирался, но погулять имело смысл. Светило солнышко, в саду чирикали птички, подкатывали и укатывали служебные легковые автомобили, из которых выскакивали и в которые вскакивали ужасно деловые и озабоченные кинематографические люди.

Совсем хорошо. Виктор поднял лицо, прикрыл глаза — загорал на солнышке.

— Мы в душном павильоне корячимся, а сценарист на солнышке кайф ловит! — завопил совсем рядом знакомый голос. Володя — оператор.

— У вас же декорации не готовы, — открыв глаза, понедоумевал Виктор.

— Я чужую присмотрел. Тютелька в тютельку наша изба. Дали на один день. — Володя был в восторге от своего подвига. — Пошли, посмотришь!

Хоть какую-то заинтересованность следовало проявить. Виктор тяжко вздохнул и пошел, стараясь не отставать, за быстро шагающим, энергичным Володей.

Пожар в борделе во время наводнения — вот что такое неподготовленная как следует съемка. Режиссер, естественно, не знал, как снимать сцену, и поэтому придирался ко всем, оттягивая момент, когда ему придется принимать решения по мизансцене, по кадру, по актерской работе.

— Я миску просил, обыкновенную деревянную миску! А вы мне сегодняшнюю кооперативную раскрашенную туфту подсовываете, — царственно орал Андрей Георгиевич на ассистента по реквизиту. Ассистент моргал обоими глазами. Поморгал, поморгал и спросил в паузе:

— А какая она, обыкновенная?

Талантливый режиссер воздел руки, талантливый режиссер закатил глаза.

— И это спрашиваете вы, ассистент режиссера по реквизиту? Нет, молодой человек, в таком случае вам следует менять профессию! — и тут увидел Виктора. Опустил руки, сказал нормально: — А-а, Витя, здравствуй.

— Привет, — ответил Виктор. — Ты твори, твори, а я где-нибудь здесь посижу.

Брошенный всеми, за столом с раскрашенной кооперативной туфтой сидел мужичок в косоворотке — милый актер Миша. Виктор присел напротив на скамью, придвинутую к светлым бревнам стены. Потрогал бревна — настоящие, спросил у Миши:

— Сидишь?

— Сижу, — обреченно подтвердил Миша и вдруг оживился: — Виктор Ильич, у меня карты с собой. Пока они собачатся, может, в дурака перекинемся?

— В дурака, так в дурака. Сдавай, Миша. — Виктор решил для приличия немного побыть здесь.

Операторская группа перекатывала тележку с камерой с места на место, услужливый второй режиссер с ассистентами зачем-то двигал некрашеный деревенский шкаф. Художник по кадру пристраивал старинную прялку, несколько человек суетились на площадке просто так, для общего ливера, а они — Виктор и Миша — увлеченно играли в подкидного дурака. Миша уверенно выигрывал. Виктор злился. Внезапно, как часто бывает с резкой поддачи, возникло нестерпимое желание посетить сортир по малому делу.

— Извини, отлучусь, — сказал Виктор, вскочил и сделал первый быстрый шаг.

Он бы не успел его сделать, опоздай на мгновенье: с грохотом и звоном сверху на то место, где он мгновенье тому назад сидел, обрушилось тяжелое металлическое нечто.

Тишина ворвалась в павильон, тишина. Съемочная группа с ужасом смотрела на Виктора.

— «Двойка» с лесов сорвалась, — негромко догадался оператор и рявкнул вдруг: — Бригадир!

К нему подбежал бригадир осветителей с перекошенным лицом, с ходу залопотал:

— Сам не понимаю, как, Петрович, сам не понимаю, как…

— Господи, Господи! — шумно дыша возгласил режиссер, подошел к Виктору, обнял за плечи. — Ты в рубашке родился, Витя. Иди отсюда, уезжай домой, успокойся.

— Что такое «двойка»? — было поинтересовался Виктор.

— Осветительный прибор. К лесам на кронштейне крепится, — объяснил Андрей. — Ты иди, иди, Витя, отряхнись от этого ужаса, а я уж здесь разберусь со всеми!

Как он при таком желании от страха не замочил портки, одному Богу известно. Излившись в загаженном павильонном сортире, он спустился на этаж и пошел к выходу, к машине, домой. Проходя мимо фотоцеха, глянул на часы. Час прошел, всего только час. Виктор вспомнил Петино приглашение и завернул в лабиринт. За дверью кабины гудели голоса. Там шел процесс. Непроизводственный. Другой. Соответствующий.

— Стакан. Полный, — попросил Виктор.

Ему налили. Он выпил и молча удалился под непонимающими взглядами теплой и разговорчивой компании, устроившейся здесь надолго.

Ехал осторожно: береженого Бог бережет, который сберег Виктора сегодня уже один раз. Осторожно, но не таясь от него, ехал следом «Запорожец».

Приехали. Виктор вышел из машины, проверил дверцы и направился к подъезду. Водила из «Запорожца» наблюдал за ним.

Виктор разложил фотографии на столе. Бессмысленно многозначительная харя кавказца Удоева, псевдоинтеллектуальное личико новоявленного нарцисса Димочки. Беспечная в своем идиотизме мордашка Ларисы. Наглые камуфлированные спины. И эти гниды хотят сделать из него, Виктора Кузьминского, тряпку, о которую они будут вытирать ноги.

— Ну, суки, я вас достану! — неожиданно для себя вслух высказался Виктор и трахнул кулаком по столу. И сейчас же, как бы в ответ, зазвенел телефон.

— Я соскучилась по тебе, Витя, — призналась Лариса в трубке.

Ах ты, моя пупочка, ах ты, моя милая, ах ты, моя шустрая!

— Да и я тоскую прямо уж не знаю как!

— Тогда я приеду? — предложила себя Лариса.

— Жду, жду, изнывая от страсти! — согласился он. — Когда будешь?

— Ну, минут через сорок, через час…

Так, часок в его распоряжении имеется. Кое-что надо сделать до ее прихода.

Виктор в один конверт вложил Димин бумажник и заклеил его, а в другой собрал по одному экземпляру каждой фотографии и, захватив оба конверта, вышел из квартиры. Спустился на два этажа вовремя: Анна Сергеевна уже закрывала дверь, собираясь во второй — послеобеденный поход по магазинам.

— Анна Сергеевна, у меня к вам просьба… — подхалимно начал Виктор.

— Ну? — потребовала конкретности Анна Сергеевна.

— Ко мне сейчас придут. Я не могу отлучиться, а тут в нашем подъезде бумажник с документами нашел, наверное, карманники подкинули. Вы бы не могли пакет с этим бумажником в почтовый ящик бросить? А то человек, которого обчистили, небось, волнуется из-за документов.

— Давай, — сказала Анна Сергеевна.

— И еще одна просьба, — продолжал заискивать Виктор, показывая второй конверт. — А вот здесь фотографии, которые моя гостья ни при каких обстоятельствах не должна видеть. Вы бы не могли их спрятать у себя?

— Держи. — Анна Сергеевна передала Виктору хозяйственную сумку, взяла второй конверт, открыла дверь, зашла в квартиру, вернулась через минуту и доложила:

— Спрятала.

— Хотите мою невесту посмотреть? — предложил награду за хлопоты Виктор.

— Когда? — оживилась Анна Сергеевна.

— Ну, через часок — полтора.

— Как раз успею в молочном постоять, — обрадовалась она и подмигнула: — Бабенка-то ничего?

— Вот посмотрите и решите.

Бабенка все-таки ничего. А такая, как сейчас, — тщательно подкрашенная, хорошо одетая, нацеленная на определенное дело, — просто красотка. Лариса стояла в дверях его квартиры и дарила ему обещающую улыбку.

— Хороша, — признал Виктор.

Лариса потрепала его по щеке, прошла в комнату, кинула сумочку в кресло и, раскинув руки, упала на тахту.

— Сразу и начинаем? — деловито осведомился Виктор. Лариса, прищурив один глаз, другим презрительно посмотрела на него.

— Дурак. Просто я устала зверски.

— В театре киноактера с товарками языком трепать? — захотел уточнить причину усталости Виктор.

— От этого тоже, — миролюбиво согласилась она. — Пожрать дашь?

— И выпить, — дополнительно пообещал он, и они направились на кухню.

Следуя вековым традициям, Лариса свято придерживалась древнего актерского правила: жри, что дают, пей, что поднесут. Вино, коньяк, водка, самогон — всему рада артистическая душа, все потребляется с удовольствием и большими дозами. Так что, лишняя бутылочка из Козицкого пригодилась.

Только выпили по второй, как в дверь зазвонили. Виктор пошел открывать Анне Сергеевне.

— Здравствуй, Витя! — громко и несколько театрально приветствовала его как бы непрошенная гостья. — Я на твою долю кефира и молока купила. Будешь брать?

— С удовольствием, — отвечал он.

— Я на кухню поставлю, — объявила Анна Сергеевна, рванула на кухню и, увидев Ларису, удивилась вполне естественно: — Да у тебя гости!

— Гостья! — поправил ее Виктор, выходя за ней на кухню. — А может, будущая хозяйка.

— Здравствуйте, — Лариса встала из-за стола девочкой, руки по швам, глазки опущены.

— Здравствуйте, здравствуйте, — Анна Сергеевна все свои морщины собрала в умильную улыбку. — А что, Витя, пора, давно пора хозяйкой обзавестись. Так не буду вам мешать, пойду, пойду.

Виктор вслед за ней вышел на площадку, поинтересовался:

— Ну, как будущая хозяйка вам показалась?

— Не разобралась до конца. Штукатурки много.

— А если отмыть?

— Отмоешь, тогда зови смотреть. Да, Витя, пакет твой я на почте в большой ящик кинула, чтобы скорее нашли. Правильно?

— Ты молодец, Анита, — одобрил ее названием старого фильма Виктор. Она поняла, посмеялась и стала спускаться на свой этаж.

Ларисы на кухне не было, и он открыл дверь комнаты. У письменного стола стояла Лариса, держа обеими руками его пистолет, направленный ему меж глаз. Продолжая тщательно прицеливаться в него, она жестко приказала:

— Руки за голову. Лицом к стене.

Опустилось что-то внутри. Руки-ноги ослабли и мелко-мелко задрожали. Виктор положил ладони на затылок и неуверенно повернулся к стене.

Баба его заделала, баба. С пистолетом, конечно, но все равно баба. От стыда перестали ходить коленки, обрушилась сумасшедшая злость на себя.

Лариса сзади ткнула стволом пистолета в позвоночник и потребовала:

— А ну рассказывай, что ты делал сегодня с утра. В подробностях.

В ботиночках он, слава Богу, в ботиночках. «Ну, держись, Лариса!» Расчет на шоковую боль и опережение. Короткий удар каблука в голень и на пол, на пол!

Упав, Виктор бревном трижды перекатился вокруг своей оси и, вскочив, оказался за Ларисиной спиной. Она уже села на пол от нестерпимой боли. Пистолет валялся рядом. Ногой он откинул пистолет подальше, рывком поднял ее, ненавистно заглянул ей в лицо. А она плакала, по-детски плакала.

— Говори, сука, кто тебя подослал! — орал он, тряся ее за плечи. Икая от боли и слез, она, не в силах говорить, мотала головой. — Говори, говори!

— Я пошутить хотела. — Наконец, плаксиво заныла она. — Я думала, он игрушечный, и я как в кино… А ты… А ты… А ты зверь, вот ты кто.

Он отшвырнул ее на тахту, подобрал пистолет с пола и осмотрел его. Она и с предохранителя его не сняла. Виктор сказал облегченно и виновато:

— Идиотка.

— Больно, больно, больно, — жаловалась она.

— Сейчас йодом смажу, — пообещал он первую медицинскую помощь и, спрятав пистолет в брючный карман, отправился на кухню. Из настенной аптечки достал пузырек с йодом, подумав, налил в стакан граммов сто водки, прихватил еще и яблочко и, вернувшись в комнату, посоветовал: — Выпей для начала, поможет.

Лариса, тыльной стороной ладони осторожно вытиравшая подрисованные глаза, взяла стакан, выпила до дна и, дожевав маленький кусочек яблока, почти прошептала:

— Спасибо.

— Колготы снимай, — сурово распорядился он. Слегка ошарашенная этим требованием, она с удивлением посмотрела на него, потом поняла, для чего ей следует снять колготки, попросила:

— Отвернись.

На правой ее голени вспухла порядочная шишка, с открытой ранкой наверху. Постарался, кретин. Виктор взболтал пузырек и стеклянной пробкой прижег ранку. Видно, сильно щипало, потому что Лариса с шипеньем выпускала из себя воздух сквозь сжатые зубы. Он закрыл пузырек и, успокаивая, нежно поцеловал ее голую коленку.

— Дурачок, — ласково сказала Лариса, обняла за шею и прижала его голову к своей мягкой груди. И еще раз повторила для убедительности: — Дурачок.

В этот день они занимались любовью с особым удовольствием.

— Вот и все, что сняли, — сказал режиссер Андрей, когда в зале зажегся свет. — Ну, как тебе?

Три часа в душном зале (и куртки не снять от того, что на всякий случай пистолет под мышкой), три часа на экране то, что когда писалось, виделось совсем другим. Три часа беспрерывных переговоров режиссера с монтажером, три часа скачущих в голове картинок без экрана, от падающей «двойки» до Олега на радиаторе «Нивы», эти три часа довели Виктора до полного раскардаша чувств и отчаянной раздражительности.

— Говно, по-моему, — громко поделился он своими впечатлениями.

— Ну зачем же вы так, Виктор Ильич! — укорила беспокоящаяся о душевном равновесии режиссера монтажер. — Это даже не подложено по-настоящему, да еще с запасными дублями…

— Писать надо хорошо. — Тут же обратился к приему «сам дурак» режиссер. — Развел розовые просоветские сопли, а я расхлебывай.

— Сопли? — поинтересовался, что режиссер расхлебывает, Виктор.

— Надо же было мне, дураку, браться за это дело! — вопил режиссер.

— Ну и не брался бы. Кто тебя заставлял? — Виктор сегодня не знал пощады.

— Ты, ты! Своими литературными фейерверками! А сдуешь словесную пену на съемке — под ней пшик, пустота!

— Это тебе не чернуху, не голых баб в дерьме снимать! Здесь головой работать надо, думать, чувствовать, искать. — Виктор встал.

— Теперь без меня. Все, ухожу.

— Куда?

— Туда, куда зовет меня мой жалкий жребий, — застеснявшись собственного пафоса, шутейно, цитатой из Островского, ответил Виктор. И режиссер опомнился:

— Ну, поорали и будя. Что делать, Витя?

— Ты — снимать, я — писать.

— Ну, это само собой, — режиссер Андрей тоже встал, взял Виктора под руку и вывел в коридор, где зашипел как змея (чтобы враги не слышали): — Пойми же ты, все будет в полном порядке, если мы сделаем то, что я задумал. Две сцены с тебя, Витя, только две сцены. Представляешь: хаос, кровавая каша проклятой этой гражданской войны, безнадега, грязь, и вдруг всадник на белом коне, Георгий Победоносец, поражающий гада копьем веры, чистоты, справедливого возмездия. В мечтах, во сне ли, наяву, но надо, чтобы явился всадник на белом коне, он должен явиться, Витя!

— Каким образом? — спросил Виктор.

— Вот ты и подумай, — Андрей заговорил погромче. — Мы сейчас консервируемся на две недели из-за неготовности декораций, я смотаюсь дней на десять в одно место, отдохну слегка от суеты, а ты тут подумай, ладно, а? Я вернусь, засядем денька на три и запишем все как надо.

— Ладно, подумаю, — чтобы отвязаться, согласился Виктор. — Далеко ли собрался?

— Да нет, недалеко. Без определенного адреса. В леса, на природу, — бегло ответил Андрей и напомнил: — Только ты думай, думай по-настоящему.

— Понарошке думать нельзя, Андрюша. Ну, бывай, натуралист. — Виктор поспешно, чтобы не остановил его в последний момент выдающийся кинематографист, пожал ему руку и зашагал по длинному коридору монтажной.

— Ты еще будешь хвастаться знакомством со мной, — весело прокричал вслед ему режиссер.

Считая, что оторваться от хвоста проще в пешеходном перемещении, Виктор оставил машину на приколе. Когда гортранспортом добрался до киностудии, хвоста не замечал — или его не было, или хорошо вели. А сейчас доставали его нахально: знакомый «Запорожец», не таясь, шел за тридцать четвертым троллейбусом, который вез Виктора к Киевскому вокзалу.

Комфортно, в автомобиле вести себя Виктор решил не позволять. Сейчас пешком, только пешком, чтобы притомились развращенные механическим преследованием жертвы сытые топтуны. Пусть возвращаются к истокам своей профессии, пусть действительно потопают. Ножками.

Виктор был ходок в переносном и прямом смысле этого слова. Он любил ходить, ходить по Москве. Центр, который от Кремля до Камер-Колежского вала, знал, как мало кто теперь. На это и надеялся, твердо решив оторваться от хвоста, не то, чтобы ему очень нужно было, а так, чтобы поняли, с кем имеют дело.

По Бородинскому мосту перешел Москва-реку, поднялся к гостинице «Белград», для развлекухи зашел в бар к знакомому бармену, не пил — не хотелось, потрепался с барменом-фаталистом о жизни-жестянке только для того, чтобы те на улице беспокоились — ожидая.

Следующий номер программы — Арбат. Зашел в Смоленский гастроном — очереди были, а продуктов не было, заплатив тридцать копеек, посетил кооперативную художественную галерею, в грузинском доме попил цветной вкусной водички, потоптался в трех букинистических магазинах, а в перерыве между посещениями этих объектов увлеченно рассматривал произведения арбатских умельцев во всех жанрах.

И все это время его вели. Одного из ведущих Виктор засек сразу. Да могучий, с жирком амбал и не скрывался особенно. Его усатая морда, полуприкрытая черными очками и кумачовой каскеткой с длинным козырьком, на которой значилось «Red winds», периодично маячила за Викторовой спиной. Заметный гражданин. А снял очки, скинул каскетку, отклеил усы — узнал бы Виктор его после этого? Вряд ли.

Но на всякий случай…

— Ты сними, сними меня фотограф! — безуспешно подражая Пугачевой, спел Виктор гражданину, обвешенному разнообразными фотокамерами.

— Каким желаете быть? Цветным? Черно-белым? — осведомился фотограф.

— Красивым, — ответил Виктор на вопрос, каким он желает быть.

— Ну, это само собой, — уверил фотограф. — Для подчеркивания вашей красоты предпочтительнее цвет. Значит, в цвете?

— Валяй в цвете, — согласился Виктор и протянул четвертной. Когда фотограф приблизился к нему, чтобы взять купюру, он тихо сказал: — Если в кадр вместе со мной попадет амбал в красной каскетке, который у меня за спиной крутится, еще полсотни.

— А крупный план амбала в отдельности сколько будет стоить? — не оборачиваясь спросил фотограф.

— Сотня, — назвал цену Виктор. — Только как ты это сделаешь?

— Моя забота, — фотограф придирчиво устанавливал Виктора на фоне стены с дружескими шаржами и недружескими карикатурами. Установил, удовлетворенно осмотрел клиента, достал сигарету и, отходя на положенное для съемки расстояние, прикурил от большой зажигалки. Отошел, навел объектив лучшей своей камеры на Виктора и щелкнул.

— Готово!

— Когда за фотографиями приходить? — поинтересовался Виктор.

— За всеми, — фотограф подчеркнул интонацией «за всеми», — через пять дней.

Виктор кивком поблагодарил его и продолжил свое бесцельное путешествие. Амбал добросовестно служил ему хвостом. Правда, иногда он исчезал, и тогда Виктор мучительно искал сменщика и не находил. Видимо, прием они изобрели такой: один яркий, бросающийся в глаза, привлекающий все внимание преследуемого, а другие — серые, стертые, незаметные, каких не различить в толпе. Поняв это, Виктор следующий час — час на бульварах — посвятил выявлению серых и стертых.

Одного таки вычислил и удивился: стертым, серым, незаметным оказался маленький — не то мальчик, не то мужик — вьетнамец, одетый с дешевым кооперативным франтовством.

Уже сильно вечерело. Виктор устал от прогулки. Три раза он пытался уйти от хвоста проходными дворами — в центре на Петровке, у Балчуга, в Замоскворечьи. И каждый раз его перехватывали.

Подмышечная кобура утомила плечо и левый бок, ноги гудели, ныл затылок и вообще стало тоскливо и скучно. Пора домой. Сделав почти круг, он брел Большой Полянкой. Чисто автоматически завернул в знакомый переулок. Вот он, знаменитый подъезд основательно отремонтированного доходного дома постройки начала века. У подъезда толкались подростки обоего пола. В дому Алена.

Здесь жила поп-звезда Алена Чернышева, которой он года два тому назад писал репризы для шоу-представления. Веселые были те денечки.

Виктор вошел в подъезд. Суровый привратник, сидевший за канцелярским столом, подробно осмотрел его и задал вечный вопрос:

— К кому?

— К Чернышевой, — ответил Виктор и направился к лифту. Привратник рысью обогнал его и стал перед лакированными дверцами, растопырив руки, — не пускал. Посверлил-посверлил Виктора взглядом, обдумывая что-то, потом спросил:

— А вам положено?

— Положено, положено, — успокоил его Виктор.

— Сейчас проверим. — Привратник отошел к столу, снял трубку с телефонного аппарата без диска и потребовал назваться: — Фамилия, как?

— Кузьминский, — улыбаясь, признался Виктор.

— Кузьминский, — сказал в трубку привратник и, выслушав ответ, подчинился: — Есть, — поднял глаза на Виктора с сожалением:

— Велено пустить.

В прихожей Алена ткнулась губами в щеку, подбородок — целовала, попутно крича кому-то в открытую дверь обширной гостиной — репетиционной:

— Братцы, писатель Витька к нам пришел!

В гостиной находилась вся Аленина команда. Ему бы догадаться: видел же на улице внушительный ряд трепаных автомобилей иностранного производства (какой нынче артист без иномарки), твердо указывавший на присутствие здесь лабухов. Лабухи возлежали в креслах.

— Тусуетесь, козлы? — вместо приветствия осведомился Виктор.

— Отдыхаем, — поправила его бас-гитара, — садись, гостем будешь.

Виктор присел на диван. Рядом угрохалась Алена.

— Ночью прилетела, утром уезжать — сообщила она. — Ну, придумал что-нибудь для меня?

— Нет, но придумаю, — пообещал он.

— Выпьешь, инженер человеческих душ? — спросили клавишные.

— Винца налей.

Второй вокал налил стакан «Гурджаани» и протянул Виктору:

— Промочи горлышко и спой, светик, не стыдись!

Виктор промочил горлышко и заблажил диким голосом:

— Нам нет преград, ни в море, ни на суше! Нам не страшны ни льды, ни облака.

— Не надо, Виктор — сморщившись, как от зубной боли, попросила Алена. — Хочешь, новую песню покажу?

— Хочу, — признался Виктор. Он любил эти показы. Там, в дворцах спорта, на стадионах перед тысячной толпой она яростно кричала в микрофон, ублажая полубезумных фанатов темпераментом и плюсованной страстью. А в показе — мягкие и разнообразные акценты, тихое чувство, лихое мастерство нюансов.

Алена села за рояль и, аккомпанируя себе, запела. Слушая, Виктор встал с дивана, подошел к окну и глянул вниз. Внизу последним в ряде иномарок стоял отечественный «Запорожец». Виктор вернулся на диван дослушивать песню.

Алена пела о любви. Ломая в показе модный ныне ритм морзянки, она просто пела о мальчике и девочке, которым так трудно любить друг друга.

Жалко было мальчика и девочку. И потому, когда песня кончилась, Виктор сказал:

— Замечательно, Ленка.

— Правда? — робко удивилась поп-звезда и очень обрадовалась.

Сидели за столом, попивали винцо, лабухи трепались на собачьем своем языке, а Виктор улыбался, до конца расслабившись. В половине десятого Алена, услышав одиночный получасовой удар старинных напольных часов, скомандовала:

— Закругляемся. — И поднялась из-за стола.

— Лене завтра надо хорошо выглядеть, — объяснил причину столь бесцеремонного прекращения застолья самый тихий из присутствующих — звукоинженер, муж поп-звезды.

Виктор опять подошел к окну. «Запорожец» слегка отъехал в глубину переулка, в тень, подальше от яркого фонаря. Виктор решился.

Лабухи деятельно собирали свои манатки, когда он сказал им:

— Ребятки, вы бы не могли мне помочь?

…Они, в количестве двенадцати голов, ведомые Аленой, пешком спустились широкой барской лестницей и плотной гурьбой выкатились в переулок. Подростки, увидев Алену живьем, восторженно завизжали и окружили ее, размахивая бумажками, косынками, майками, на которых она должна была, обязательно должна, оставить свою драгоценную роспись. Алена вошла в интенсивный свет фонаря, образованной ею кучей перекрывая обзор «Запорожцу».

А плотная гурьба лабухов, успешно закрывая Виктора, двигалась вдоль шеренги иномарок. Иномарок было шесть, и шестеро их хозяев звучно открывали дверцы, небрежно кидая на задние сиденья свой лабужский багаж и усаживаясь на передние за штурвалы своих транспортных средств. По очереди салютуя короткими гудками героической и демократичной Алене, иномарки колонной двинулись на Полянку.

На полу двадцатилетнего «мерседеса», шедшего в колонне третьим, лежал Виктор. У Садового колонна распалась, — иномарки поехали каждая по своему маршруту: и направо, и налево, и к Даниловской площади.

Клавишные довезли его до центра, до Армянского переулка. Выскочив из «мерседеса» и сразу же нырнув в проходной двор, Виктор двинулся к дому закоулками, петляя как заяц, — еще и еще раз проверялся. Малым Кисловским вышел к Рождественскому бульвару и, наконец, вздохнул облегченно, потому что хвоста — он теперь знал это точно — не было. Имело смысл отметить успех. Он глянул на часы. Было четверть одиннадцатого. Пустят.

Он условным стуком постучал в намертво закрытую дверь пиццерии, и поддатый швейцар тут же открыл. Узнал, ощерился от удовольствия видеть Виктора — часто ему перепадало от писательских щедрот.

Поздоровавшись, Тамара у стойки, не спрашивая, налила ему сто пятьдесят коньяку и сделала выговор:

— Забывать нас стали, Виктор Ильич.

— В киноэкспедиции был, — объяснил свое долгое отсутствие Виктор.

— А чего-нибудь новенькое написали? — вежливо поинтересовалась Тамара. Он в подпитии дарил ей свои книжки, а она их читала.

— Скоро напишу, — пообещал он. Он всем что-то обещал — и устроился за столиком у стойки. Под половину шоколадки «Аленка» малыми дозами (под каждый шоколадный фабрично обозначенный прямоугольник — доза), употребил за час сто пятьдесят, а потом, после недолгих колебаний, еще сто. В одиннадцать пиццерия закрывалась, и засидевшихся посетителей громко выпроваживали. На него всего лишь укоризненно смотрели. Щедро расплатившись с Тамарой, Виктор покинул заведение последним.

Поднявшись по полуподвальной лесенке на тротуар, он, особо не высовываясь, осмотрел бульвар. Пустыня. С некоторых пор Москва после десяти вечера каждодневно становилась пустыней. Разграбленный кем-то город, боящийся новых грабежей. Хотя и грабить-то уже нечего.

Виктор перебежал бульвар — ни души, ни души не было на бульваре! — вбежал в арку полумертвого, ждущего ремонта дома и очутился во дворе, сплошь перегороженном заборами. Единственное, что пока строили в этих местах, были заборы. Русский человек терпит заборы только потому, что в них довольно легко делаются дырки. Через ведомые ему дырки Виктор просочился в сретенские переулки.

Начинался район, который выглядел палестинскими кварталами Бейрута после интенсивного обстрела израильской артиллерией. Но не снаряды и бомбы разрушили эти кварталы. Испоганили, варварски использовав эти дома, палисадники, дворы, люди, которые сделав это, оставили сердце Москвы умирать в одиночестве.

Виктор прыгал через канавы, взбирался на кучи мусора, шагал по трубам, вырытым из земли, обходил неизвестно кем брошенные здесь тракторы и бульдозеры. Выбрался, слава Богу, на сравнительно ровный пустырь перед Последним переулком.

— Кузьминский! — нервно позвал его высокий мужской голос.

В паническом страхе Виктор неловко развернулся и, зацепившись носком ботинка за торчавший из земли кусок проволоки, рухнул на битые кирпичи. Падая, увидел темного человека, бежавшего к нему через пустырь, и услышал очередь, которая частыми вспышками исходила из предмета в руке этого человека. Взвизгнув, Виктор на четвереньках со страшной быстротой кинулся к спасительному железному трактору, за которым можно спрятаться. Спрятался, и, рыдающе дыша, вдруг понял, что не спрятался: трактор стоял посреди пустыря, и теперь человек, перестав на время строчить, обходил его, чтобы снова увидеть Виктора. Еще раз взвизгнув, Виктор метнулся в сторону, и, петляя, помчался к спасительным стенам мертвых домов. Автомат застрочил снова. Пришлось опять падать. До дыры в разрушенной стене оставалось метров десять, не более. Человек, продолжая палить, осторожно приближался. Виктор вытащил из-под мышки пистолет, снял его с предохранителя, вскочил, отпрыгивая боком, не целясь, навскидку, выстрелил в сторону автоматчика и нырнул в черную дыру.

Автомат умолк сразу же после его выстрела. Теперь в выигрышном положении был Виктор. Подождав мгновенье, он, таясь, выглянул из-за разрушенной стены. Темного человека не было на пустыре, на пустыре метрах в пятнадцати от Виктора распласталось нечто. Виктор подождал еще.

Тихо было в Москве, тихо-тихо. Потом прошумел по Сретенке троллейбус, снизу, от Цветного, донесся гул грузовика-дизеля, квакнул клаксоном «Жигуленок» где-то. Или он просто стал слышать?

Держа пистолет наготове, Виктор мелким, почти балетным шагом двинулся к темному пятну на пустыре. По мере приближения пятно приобретало черты лежащего человеческого тела.

— Эй! — тихо позвал Виктор. Не отозвался никто, да и некому было отзываться: человек, раскинувший руки по грязной земле, был мертв. Пустые стеклянные, застывшие навсегда глаза смотрели в черное небо. Все неподвижно в мертвеце, только длинные белесые волосы шевелились слегка — гулял по пустырю ветерок.

Рядом с мертвецом валялась штуковина, из которой мертвец, будучи живым, палил. Виктор узнал оружие — израильский автомат «Узи», знакомый по зарубежным кинофильмам, а затем узнал и мертвеца. На пустыне валялся неживой конюх-витязь, который совсем недавно столь неудачно пытался осуществить подсечку.

Только теперь до Виктора дошло, что он убил. Ужас, безмерный, как во сне, ужас охватил его. Хватаясь за несбыточное, он решил, что, а вдруг он вправду во сне, и яростно замотал головой, желая проснуться. Но не просыпался, потому что не спал. Тогда он огляделся вокруг. Никого и ничего.

— Самооборона. Я не виноват, — не сознавая, что это он произносит вслух, бормотал Виктор, убегая с пустыря.

— Я не виноват, — сказал он, быстрым шагом спускаясь к Цветному.

— Я не виноват, — сказал он твердо, уже понимая, что говорит вслух, когда спустился к бульвару напротив Центрального рынка. — Самооборона.

Сказав это, он заметил наконец, что держит пистолет по-прежнему в руке. Он воткнул его под мышку и пошел к Самотечной площади. Не стал подниматься к подземному переходу напротив своей улицы, не хотелось под землю. Перешел Садовое у Самотеки и кривым переулком вскарабкался к дому.

Оставшиеся от пиршества с Ларисой граммов двести водки тотчас вылил в стакан, а из стакана — в свою утробу. Нюхнул рукав вместо закуски и увидел внезапно, что рукав до безобразия грязен. Подошел к зеркалу и оглядел себя всего. Куртка, джинсы, башмаки — все было в пыли, кирпичных затертостях, ржавой осыпи, масляных пятнах. В ванной, раздевшись и брезгливо бросив куртку со штанами на холодный пол (башмаки он скинул еще в коридоре), краем глаза заметил на себе сбрую с пистолетом, из которого он застрелил человека. Завыв, Виктор сорвал сбрую, выскочил в коридор и зашвырнул ее в комнату под письменный стол. В трусах и майке уселся на кухонный табурет, уперся локтями в стол, обхватил руками голову и попытался заплакать. Не сумел и стал шарить в кухонном столе, ищя алкогольный НЗ. Среди кастрюль отыскал красивую картонную коробку, в которой заботливо содержалась бутылка «Наполеона». Не из рюмки с широким дном для подогрева напитка руками — из российского граненого стакана пил драгоценный коньяк Виктор. Дважды засадив почти по полному, решил передохнуть. Он не чувствовал, что его забрало, но очень хотелось музыки.

Вот от музыки, от любимого своего Армстронга он заплакал. Он плакал, подпевал, вытирал обильные слезы подолом майки. Кончилась одна сторона долгоиграющей пластинки, и он перед тем, как ее перевернуть, решил сделать перерыв, в котором принял еще стакан. Литровка уже лежала в нем. Долго не мог насадить перевернутую пластинку на штырь проигрывателя. Два раза отдыхал, прежде чем ему это удалось.

Захотелось танцевать. Под армстронговские блюзы он вальсировал. Он перебирал ногами, он кружился, он взмахивал руками, как птица крыльями. Он кружился, и все вокруг кружилось. Он пел оттого, что ни о чем не надо думать. Только бы не упасть.

Он упал на ковер и отключился.

Очнулся он на том же ковре в одиннадцать утра. Бил колотун. Он сел на ковре, обхватив руками колени, и, совсем не желая этого, вспомнил вчерашнее. Застонал и стал стукаться лбом о колени. Сделал себе больно и оклемался. Цепляясь за тахту, поднялся и пошел на кухню. В темной красивой бутылке еще оставалось граммов сто пятьдесят. Он их тотчас обласкал и начал действовать: принял холодный душ, растерся жестким полотенцем, побрился. Все делал с дьявольской скоростью, торопясь неизвестно куда.

С отвращением запихнул испоганенные шмотки в ящик для грязного белья. Одеваясь в комнате во все новое и чистое, он случайно глянул под письменный стол. Сбруи с пистолетом там не было.

Путаясь в незастегнутых штанах, он бросился к письменному столу, выдвинул боковой ящик, в котором хранил пакет с оригиналами фотографий и новые отпечатки. Пакета не было тоже.

Сначала стало очень страшно от ощущения, что он в квартире не один. В квартире, в городе, на всем белом свете. В спущенных портках он бессильно опустился в кресло.

И вдруг в отчаяньи почувствовал облегчение. Отчаянье постепенно ушло, а легкость освобожденности осталась. Теперь виноват в той смерти на пустыре не он один. Вернее, он совсем не виноват. Виноваты те, кто приходил сюда ночью, те, кто унесли фотографии и пистолет.

Он встал, твердой рукой застегнул молнию на штанах, влез в новую куртку, засунул ноги в легкие мокасины и, вспомнив, где бумажник, направился в ванную. Открыв ящик, вынул из кармана куртки бумажник с деньгами и документами.

Не по-августовски пасмурно было на воле. Виктор осмотрелся во дворе. Вроде никого, кто бы следил за ним. Но несмотря на это, вдруг пришло чувство полной собственной беззащитности. Без пистолета он ощущал себя голеньким младенцем.

Виктор забрался в «семерку» и поехал в сберкассу.

Контролер сберкассы, знавший его много лет, потребовала, чтобы на обороте квитка, заполненного им, он еще раз продублировал роспись. Оказывается, сильно ходила правая ручонка писателя при заполнении бланка, так сильно, что возникли сомнения в подлинности росписи. Стараясь не дышать на контролершу, Виктор расписался еще раз. Неудовлетворенно хмыкнув, контролерша все же передала сберкнижку и квиток кассирше.

Переждав в тамбуре сберкассы короткий обвальный дождь, он вышел к машине. Дождь прошел, ушел и увел с собой мрачные облака. Лепило солнышко.

Теперь, с хорошими деньгами, можно было нанести запланированный визит. В Ховрино, в хитром общепитовском заведении, он был к двум часам.

Официант узнал его, улыбнулся заговорщицки и спросил, уверенный в положительном ответе:

— Как в прошлый раз?

— Нет. Просто водички попить, — разочаровал его Виктор. — И Валерия позови.

Официант вернулся вскоре с двумя бутылочками «пепси». От только что проявленной панибратской расположенности не осталось и следа. Холодно информировал:

— Валерий сейчас занят. Минут через пятнадцать освободится и подойдет.

Виктор бездумно пил «пепси», выпуская носом ее целительно опохмеляющий газ, и терпеливо ждал. Через пятнадцать минут из-за кулис на сцену вышел элегантный Валерий и, подойдя к столику (но не садясь), с ходу заговорил:

— Здравствуйте, Виктор. Я вас слушаю.

— А вы присядьте, Валерий, — пригласил Виктор. Чтобы не казаться дураком, Валерий сел и повторил:

— Я вас слушаю, Виктор.

— Мне нужен ствол, — сказал Виктор.

— А где же чешская машинка, если не секрет? — поинтересовался Валерий.

— Секрет, — объявил Виктор. Теперь он повторил: — Мне нужен ствол.

— Зачем вам два пистолета, Виктор?

— А, собственно говоря, какое вам до этого дело? — Не сдержался Виктор. — Я плачу хорошие деньги, вы предоставляете товар. Вот и все наши отношения.

— Сегодня товара нет.

— А завтра?

— И завтра вряд ли будет.

Набивает цену или не хочет продавать вообще? Виктор вздохнул удрученно, налил в стакан «пепси», выпил. Валерий нетерпеливо, но вежливо, ждал.

— Тогда такая просьба, — сказал Виктор, и, шлепнув губами, откровенно рыгнул пепсиным газом. — На два дня мне нужен телохранитель. Хорошо бы круглосуточно.

— Мы этими делами не занимаемся, — сообщил Валерий.

Занимаетесь, еще как занимаетесь. Значит, не хочет.

— А кто занимается?

— Обратитесь в частное детективное бюро «Алекс». Если у вас, конечно, имеется свободно конвертируемая валюта.

— Не имеется, — признался Виктор.

— Больше ко мне вопросов нет? — спросил Валерий и встал. Но вспомнил что-то без особого удовольствия и снова сел. — Да, приехал Алексей.

— А где мне его найти? — быстро спросил Виктор.

— Он оставил телефон, по которому вы можете звонить ему каждый день от семи до десяти часов вечера. — Валерий достал из нагрудного кармана роскошного кашемирового пиджака аккуратную картонную карточку и протянул Виктору. На карточке каллиграфическим почерком был записан номер телефона и инициалы А. Б. Валерий встал окончательно. — Всего вам наилучшего.

И ушел. Виктор разглядывал карточку. Надо было ехать, но домой нельзя. Он не знал, почему нельзя, но знал, что нельзя.

По Дмитровскому шоссе он выбрался к каналу. Долго ехал вдоль неестественно прямого берега, пока не выбрал подходящего местечка. Остановился наконец, вытащил из багажника брезентовую подстилку, разложил ее на влажной после дождя земле и улегся для того, чтобы сверху понаблюдать, как шлюзуются ржавые самоходки и чистенькие пассажирские теплоходы. Наблюдая, изредка задремывал, просыпаясь, снова наблюдал. Так и убил время до половины шестого.

В Козицком купил три бутылки грузинского марочного коньяка, в Центральном знакомый мэтр устроил икорки и хорошей рыбки, в «Арагви» приятели-официанты вынесли хорошо упакованную пачку цыплят-табака. Гостя, дорогого гостя ждал сегодня Виктор. Гостя, на которого вся надежда.

С Алексеем Борзовым он случайно познакомился на бегах года два тому назад. С разных концов попав в дружную компанию футболистов-ветеранов, игравших хладнокровно, экономно и со знанием дела, они с Алексеем обратили друг на друга внимание тем, что играли совсем наоборот: по наитию, рисково и с размахом. Оба сильно проиграли и в ресторации отметили слегка это событие. А отмечая, разговорились. Алексей был своеобразно откровенен: если о чем начинал рассказывать, то рассказывал до конца и без украшающих его добавлений или умолчаний, если не считал возможным о чем-то говорить, то просто ни о чем не говорил. Он называл себя комбинатором. Виктор старался переименовать его в предпринимателя, но Алексей твердо держался за комбинатора, считая, что комбинатор выше предпринимателя. Предприниматель, говорил он, — человек одного направленного в одну сторону действия, а комбинатор — создатель цепи из разнонаправленных действий не только своих, но и чужих, цепи, которая вела к наиболее эффективному результату. В те дни, когда они познакомились, Алексей занимался организацией сети закупочных кооперативов, которые по высоким, но терпимым ценам должны были обеспечить Москву высококачественными продуктами питания. Дело пошло: деревенские хозяева молились на его людей, освободивших их от проблем сбыта, московские покупатели, ворча по привычке, охотно покупали его чистый, свежий и привлекательный товар. Но Министерство торговли обиделось, а народные избранники посчитали, что кооператоры эти слишком много зарабатывают, и прихлопнули их указом. Стало плохо и деревенским хозяевам, и московским покупателям, и кооператорам, и даже депутатам. Только Министерству торговли спокойнее стало.

Алексей привычно плюнул на это дело и образовал куст комиссионных магазинов, совершенно спекулятивное предприятие, которое никого не беспокоило потому, что в борьбе с ним не приобретешь ореола страдальца за народные интересы.

Алексей Борзов был своим человеком в подполье, в тени и на солнышке. Он ходил по канату и не страшился по нему ходить, так как был отличным канатоходцем.

Виктор понимал, что, если Алексей захочет ему помочь, то поможет.

Дома он был к семи. Стараясь не вспоминать, что было здесь, Виктор быстро прибрал квартиру, раскинул по-холостяцки небрежный, но достойный стол и ровно в семь пятнадцать набрал телефонный номер, обозначенный на картонке.

— Я слушаю, — объявил в трубке барский и в то же время слегка приблатненный баритон.

— Здорово, Леха, — с бойким облегчением поздоровался Виктор.

— Витек, что ли? — узнал Алексей.

— Он самый. У меня дела к тебе, Леша. Много дел.

— Про одно твое дело догадываюсь. Серега, да? — Алексей знал покойника, именно от него Виктор получил сведения о беспокойном рэкетирском прошлом Сереги.

— Серега только начало, Леша. Дальше такое произошло, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

— А ты, дурачок, хотел описать?

— Да не хотел я описать, хотел разобраться.

— Не с нашими мозгами в этом разбираться, Витя. Я сегодня одного старого, очень старого знакомого посетил, благо, он сейчас в Москве, и кое-что ему рассказал про нынешние московские чудеса. Вот он, если очень надо, разберется.

— Ты лучше пока о моих делах никому не говори.

— Да я еще и ничего не знаю о твоих делах-то, Витя.

— Скоро узнаешь, через полчаса узнаешь. Насколько я разбираюсь в московских телефонах, ты сейчас где-то у Арбата, да?

— Отгадал. В переулочках мой тайный офис.

— Так вот, ноги в руки — и ко мне. Как раз через полчаса ты за столом, на котором ждет не дождется тебя твой любимый грузин «Греми».

— Не выйдет, Витя, — с сожалением ответил Леша. — У меня здесь срочная встреча через полтора часа.

— Но пойми ты, Леха! Мне необходимо поговорить с тобой сегодня, сейчас!

Алексей помолчал недолго, обдумывал, видимо, ситуацию, потом весело предложил:

— Тогда вот что. Не я, а ты — руки в ноги — и ко мне. Часа для излияний тебе хватит?

— Хватит. Адрес диктуй. — Виктор был лихорадочно деловит. Алексей продиктовал адрес, подробно объяснил, как добраться, и добавил милостливо:

— Можешь грузина с собой прихватить. Только одного.

На «букашке» Виктор доехал до Неопалимовского, перешел Садовое и мимо валютного заведения «У бельгийца» проследовал в арбатские переулки. Зря объяснял ему Алексей про эти места, эти места он знал досконально. Повернул налево, повернул направо, прошел еще метров сто, и остановился, твердо понимая, что он у цели.

Все раздираемо противоречиями и конфликтами ныне в Москве: общество, люди, кварталы, дома. Дом, в котором располагался тайный офис Алексея, не был исключением. Одни люди интенсивно осуществляли в нем капитальный ремонт, другие решительно продолжали в нем жить.

Перешагивая через толстые, в жирной резине, кабели, которые извивались на полу, как змеи, и висели на перилах, как лианы, Виктор, преодолев сей тропический лес, поднялся на четвертый этаж (лифт, естественно, не работал) и позвонил у обитой рваным дерматином двери в квартиру номер тридцать два.

Ни ответа, ни привета. Виктор позвонил еще раз. С тем же результатом. Тогда он злобно ударил в дверь кулаком. И дверь мягко отворилась.

В глубине коридора из-под двери последней комнаты пробивался свет. Виктор пошел на этот свет. За бронзовую ручку в виде непонятного модернистского лепестка открыл и эту дверь. В комнате на мягком раскидистом финском диване под зажженным торшером лежал Алексей с закрытыми глазами.

— Леша, — позвал Виктор, и тут же увидел темно-красное пятно на Лешиной светло-серой рубашке. На левой стороне груди. Не понимая, что делать, Виктор еще раз позвал:

— Леша.

Леша не откликался, потому что не мог откликнуться. Он был мертв.

Срочно звонить в милицию и все рассказать. Все? И про конюха, которого он застрелил на сретенском пустыре? Не рассказать, так они все равно расколют его до жопы. В нынешнем-то его состоянии.

Он скатился по лестнице, чуть не упал, споткнувшись о кабель в подъезде, и выбежал на волю. У входа встретилась старушка. Он сказал ей:

— Простите.

И побежал, побежал дальше. Подальше. Мелькали Могильцевские, Староконюшенный, Сивцев Вражек. Задыхаясь, ворвался на Гоголевский бульвар. По бульвару ходили люди, разговаривали, смеялись, суки. Он посидел малость на краю длинной скамейки, чтобы отдышаться. Отдышался и по крутой лесенке взобрался к троллейбусной остановке у Дома художника. Подкатил тридцать первый, и он влез в него.

Почему-то боясь коснуться кого-либо из пассажиров, Виктор забрался в угол задней площадки, где и простоял до Трубной, стараясь не смотреть на по-вечернему беззаботных попутчиков, которых сейчас ненавидел.

Идти было некуда. И поэтому, перейдя Трубную площадь, зашел в последний в центре Москвы некооперативный сортир. Как-то зимой Виктор разговорился со здешней смотрительницей, и она рассказала ему об интригах кооператоров, которые хотели устроить внутри роскошный кабинет с душевыми кабинами для кавказцев с Центрального рынка, а на крыше летнее кафе с напитками. И как она, сторонница государственной собственности, поборола этих нахалов. Господи, какие были времена!

Виктор помочился, и по горбу Рождественского добрался до своей пиццерии. По вечернему делу — очередь из молодых людей обоего пола. Он прошел к началу очереди, и через головы первых кандидатов на пуск в землю обетованную протянул руку к звонку.

— Сколько раз говорить — свободных мест нет! — гавкнул на очередь явившийся на звонок швейцар, но, увидев Виктора, на мгновение расширил щель, из которой гавкнул, и Виктор пронырнул вовнутрь. Очередь загудела, но было поздно: швейцар уже лязгнул массивной металлической задвижкой.

— Из моей мне будешь наливать, — сказал Виктор Тамаре и, вытащив из заднего кармана брюк бутылку «Греми», протянул ее через стойку.

Он сидел на своем привычном месте, спиной к стене, и пил коньяк, поглядывая то на публику в зале, то на экран телевизора, стоявшего на Тамариной стойке. Веселились и в зале, и в телевизоре. Он пил, но пустота внутри не заполнялась.

Через час Тамара сказала:

— Ваша бутылка кончилась, Виктор Ильич.

— Тогда давай из своей, — не глядя на нее (любовался Эдитой Пьехой), вяло распорядился он, допил остатки в стакане и протянул руку за казенной уже стограммовой порцией. Он не закусывал, даже шоколадку нутро не принимало, соком запивал, отвратительного коричневого цвета гранатовым соком.

Еще через час он вышел на улицу. Он не был пьян, его просто не держали ноги. Напугав непредсказуемыми па водителя, на форсаже поднимавшегося от Трубной «Жигуленка», он пересек проезжую часть и остановился посреди бульвара. Твердо стоять он не мог, его мотало, но он очень хотел стоять и предпринимал для этого нечеловеческие усилия, беспрерывно перебирая ногами для сохранения равновесия. Редкие парочки по широкой дуге обходили его.

Некуда было идти. Но стоять не было сил, и он пошел. Длительным зигзагом (слава Богу, автомобилей не было), перешел на соседний тротуар, обессилел, и его кинуло к стене морского ведомства. Стена поддержала его, и он, прижавшись к ней спиной, некоторое время простоял неподвижно. Потом сделалось все равно, и он, не отрываясь от шершавой опоры, сполз на асфальт. Сел посвободней, закрыл глаза и освобожденно вытянул ноги. Асфальт холодил задницу и прояснял мозги. Сидеть было хорошо. Но все хорошее — кратко. Совсем рядом раздался разрывающий уши и душу резко переливчатый милицейский свисток.

Через некоторое время Виктор, принципиально не открывавший глаз, услышал визг тормозов и теплое дыхание автомобильного мотора.

— Забираем? — грубым голосом спросили где-то наверху.

— А что с ним еще делать? — ответствовал другой, раздраженный голос.

Его взяли под руки, и он открыл глаза. Двое штатских держали его почти на весу, а стоявший у милицейского фургона старший лейтенант деловито открывал заднюю дверцу с маленьким зарешеченным окном.

— В вытрезвитель? — вслух догадался Виктор.

— А куда ж тебя еще? — недобрым голосом ответил старший лейтенант.

— А водные процедуры будут? — весело поинтересовался Виктор. Перспектива заночевать в вытрезвителе в покое и безопасности, обеспечиваемой московской краснознаменной милицией, казалась ему теперь наилучшим выходом.

— И водные процедуры будут, и штраф сто рублей, и письмо на работу. Все тебе будет, алкоголик хренов, — объяснил старший лейтенант, наблюдая, как двое штатских сноровисто запихивают Виктора в фургон.

Поехали. Бульварная расслабка, сидение на асфальте и решение проблемы с ночевкой постепенно подвели к сознательным ощущениям. Виктор приходил в себя.

— Далеко ехать, пацаны? — весело поинтересовался он у сидевших рядом с ним штатских. Те не ответили — много чести алкоголикам отвечать.

А ехали недолго. Фургон повернул, еще повернул — и остановился. Старший лейтенант снаружи открыл дверцу и приказал:

— Выводите.

— Я и сам выйду, — обиженно объявил Виктор и, не дав штатским опомнится, выпрыгнул на асфальт, и тут же схлопотал страшнейший удар поддых.

— Что-то быстро ты оклемался, — сказал старший лейтенант, наблюдая за тем, как гнуло Виктора. И добавил раздраженно, обращаясь к выскочившим штатским: — Я же сказал: ведите!

Штатские подхватили Виктора, который еще не мог поймать дыхание, поволокли его в черный проем, протащили по неосвещенному коридору и, предварительно поставив на ноги, ввели в небольшую уютную приемную, обставленную хорошей мебелью. Следом за ними в приемной появился старший лейтенант.

— Ждите здесь, — распорядился он, а сам проследовал дальше, в совсем незаметную дверь.

Наконец-то дыхание восстановилось. Виктор без спроса сел на мягкий стул. Продолжавшие стоять штатские, как по команде, одновременно глянули на него, но ничего не сказали.

Окантованный металлической рамкой под бронзу черно-белый Николай Васильевич Гоголь пронзительно смотрел на пьяного Кузьминского с противоположной стены.

Вернулся старший лейтенант и обратился к Виктору с нежданной, как гром с небес, учтивостью:

— Вас ждут, прошу. — И указал рукой на незаметную дверь.

Виктор вошел в большую комнату, почти зал, и вдруг увидел Димку Федорова, который встретил его лучезарной улыбкой и располагающим взглядом. Рядом с Димкой за длинным столом, покрытым бордовым сукном, сидели отставной полковник Семен Афанасьевич, удачливый предприниматель Эдвард Удоев и еще один гражданин. Они тоже смотрели на Виктора приветливо. Председательское место за столом, стоящим перпендикулярно к заседательскому, пустовало.

— Садись, Кузьминский, — согнав улыбку с лица, предложил Дима и указал на стул в торце стола, на который должен был сесть Виктор. Ошалевший окончательно, Виктор послушно сел.

Над председательским креслом висело три портрета замечательных людей, двоих из которых — Александра Третьего и Достоевского — Виктор узнал.

— А третий кто? — спросил он, глядя на портреты. Дима поначалу не понял, но, поймав направление Викторова взгляда, сообщил снисходительно:

— Константин Леонтьев. — И вдруг осознал, что упустил инициативу. Посерьезнел лицом, положил руки на стол и обратился к сотоварищам:

— Начнем, друзья?

Семен Афанасьевич и Удоев согласно покивали, а неизвестный высказался:

— Давно пора.

— Высший совет поручил нам твое дело, Кузьминский, потому что в последнее время твои действия и поступки вольно или невольно нацелены на рассекречивание организации и тем самым таят возможную угрозу нашему великому делу. В таком случае охранный комитет, членов которого ты сейчас видишь перед собой, как правило, принимает однозначное решение. Надеюсь, тебе понятно, какое! Такое решение по твоему делу принято. Во исполнение воли и чаяний предков, во имя будущего Великой Державы. За свершение преступных деяний, направленных на срыв наших замыслов в осуществлении очищения Отечества, ты, Кузьминский Виктор Ильич, приговорен к высшей мере: бесследному исчезновению.

Четверо торжественно поднялись со своих мест и застыли. Виктор продолжал сидеть, разглядывая бордовую скатерть. Скатерть виделась ему как бы не в фокусе и слегка колыхалась. Он не хотел ничего понимать. Он устал, страшным образом устал от всего.

— Встать! — офицерским рыком приказал неизвестный.

Можно и встать. Держась за край бордового стола, Виктор встал, его покачивало.

— По ряду причин, — стоя, продолжил свою речь Федоров, — и в связи с возможным использованием объекта для целей нашей организации, приведение приговора в исполнение откладывается на срок, зависящий только от поведения осужденного.

Четверо сели, а Виктор продолжал стоять.

— Теперь о ряде причин, — желудочным голосом заговорил Семен Афанасьевич. — В ходе розыскных операций и сбора соответствующей информации оперативной группе при охранном комитете удалось добиться полной нейтрализации возможных враждебных акций в обозримом будущем с вашей стороны, Кузьминский. В любой момент нами могут быть предоставлены так называемым официальным, не говорю — правоохранительным, говорю — карательным органам материалы, по которым любой суд, даже советский, вынесет вам смертный приговор за два убийства. Убийство рабочего ипподрома Сверкунова и убийство коммерсанта Борзова.

— Я не убивал Алексея, — тихо сказал Виктор и сел на стул.

— Мы это знаем, — небрежно заметил неизвестный.

— И тем большее удовольствие получим от того, как в силу неопровержимых доказательств суд без колебаний определит тебе вышку за убийство Алексея, — добавил Дима.

— Я могу продолжить? — недовольно осведомился у коллег Семен Афанасьевич. Коллеги замолкли и посерьезнели, а Семен Афанасьевич продолжил: — В тот отрезок времени, который определили медэксперты как единственно возможный для совершения убийства, а именно с восемнадцати до двадцати одного часа, вас видели уходящим с места преступления. Свидетель — пожилая женщина, жительница этого дома.

Пистолет чехословацкого производства, из которого застрелен Борзов, был приобретен вами, Кузьминский, у представителя группировки, базирующейся в Ховрино. Баллистическая экспертиза уже точно установила вид оружия. Возможный свидетель — администратор кафе Валерий Сараев, служивший посредником в продаже вам пистолета.

На стволе и рукоятке пистолета имеются отчетливые отпечатки ваших пальцев, Кузьминский. Свидетель этому и безжалостный разоблачитель — дактилоскопия, наука, как известно вам, безошибочная.

Все концы изобличающих вас улик — в наших руках. В нужный нам момент пожилая женщина опознает вас по фотографии. Когда мы захотим, пистолет чехословацкого производства окажется в руках органов, занимающихся расследованием убийства Борзова. Мы в любое время можем представить этим органам материалы, по которым совсем нетрудно определить, чьи отпечатки пальцев на орудии убийства. Вы все поняли, что я вам сказал, Кузьминский?

— Да, — подтвердил Виктор.

— Принимая во внимание неадекватное ваше сегодняшнее состояние, — заунывно итожил Семен Афанасьевич, — мы хотели бы знать совершенно точно, какие выводы вы сделали из всего того, что сообщено вам сейчас.

Виктор поднял голову и равнодушно глянул на всю четверку. Сказал:

— Не рыпайся, парень, если хочешь жить. — И попытался улыбнуться.

— Несмотря на опьянение, вы правильно поняли нас, Кузьминский, — удовлетворился ответом Семен Афанасьевич.

— В общих чертах, — добавил Дима.

— Достаточно, — решил неизвестный, выйдя из-за стола, подошел к Виктору, рывком за шиворот поднял его и заглянул в глаза. — Теперь частное определение по малым искам.

Только теперь пришел пронзительный страх. На него смотрели затуманенные, задумчивые глаза убийцы, и Виктор вдруг понял, что он умрет тогда, когда этого захочет человек, смотрящий на него.

Семен Афанасьевич открыл дверь и распорядился:

— Старлей, давайте ваших людей.

Вошли двое штатских, и, твердо понимая, что им делать, подошли к Виктору и неизвестному. Неизвестный выронил из правой своей богатырской руки Виктора, которого тут же подхватили штатские и отволокли к стене.

— Твои дела, — обратился неизвестный к Диме.

Дима приблизился к стене, с удовольствием заглянул в испуганное лицо известного литератора и, не спеша, высказался:

— Совсем недавно ты, как я понимаю, с удовольствием наблюдал со стороны за тем, как грязные молодчики избивали меня. Мне наблюдения за экзекуцией недостаточно. Ты мне очень несимпатичен, Витя, и поэтому я приму участие в экзекуции непосредственно.

Сказав это, Дима двумя пальцами — указательным и средним — ухватил Виктора за нос. Моталась голова, хрустел нос, слезы катились из глаз. Наконец, Дима выпустил его и брезгливо вытер пальцы носовым платком. Подошел молчаливый горец Удоев и в первый раз подал голос:

— Какой джигит, а плачет.

И без замаха с левой ударил Виктора в печень. Виктора скрутило.

— Отпустите его, — приказал неизвестный штатским, державшим Виктора за руки. Они отпустили. К всеобщему легкому удивлению, Виктор продолжал стоять.

Неизвестный, ощерившись, приступил к делу. Он орудовал ребром ладони, как мясник при разделке туши, но орудовал совсем недолго: не выдержав профессиональной обработки, Виктор рухнул. Четверка стояла в бездействии, пока Виктор не открыл глаза. Тогда Семен Афанасьевич носком ботинка ткнул его в ребра. Постепенно распаляясь, они вошли в азарт, топча, размазывая ногами несопротивляющееся безвольное тело.

Последнее, что, увидев, запомнил Виктор, — три портрета на стене и склонившийся над ним Дима, харкнувший ему в лицо.

Опомнились. Отошли к столу и уселись. Семен Афанасьевич отдал распоряжение:

— Можете отвезти.

Двое штатских ухватили Виктора за ноги и поволокли по полу к дверям, через приемную, к фургону. У фургона остановились. Вышедший следом старший лейтенант отворил дверцу, и двое штатских, сильно поднатужившись, забросили Виктора внутрь и влезли в кузов сами. Старший лейтенант захлопнул за ними дверцу, прошел к кабине, и фургон тронулся.

Штатские не без интереса наблюдали за тем, как малозаметно подпрыгивало Викторово тело на рифленом полу. Вскоре приехали.

— А он живой? — спросил старший лейтенант, открыв дверцу и глядя на неподвижное тело.

— Черт его знает, — в сомнении ответил один из штатских и за плечи приподнял Виктора. Тот тонко застонал. — Живой! Мастер ведь обрабатывал.

Фургон стоял у дома Виктора впритирку к подъезду. Виктора извлекли из фургона и подтащили к подъезду, затем — к лифту. Открылись дверцы, и все четверо оказались в кабине. Здесь висевший на руках штатских Виктор робко попытался напрячь ноги.

— Ишь ты, рыпается, — заметил старший лейтенант, и, выйдя (кабина остановилась на нужном этаже) своим ключом открыл дверь Викторовой квартиры.

Штатские оттащили Виктора в комнату и кинули на тахту, а старший лейтенант заглянул на кухню. Когда штатские зашли за ним, он задумчиво изучал накрытый Виктором для приема Алексея стол.

— С устатку? — увидев на столе две бутылки «Греми», догадался один из штатских о желаниях старшего лейтенанта, который тотчас подтверждающе кивнул.

Они не спеша, с чувством, как люди хорошо потрудившиеся, под рыбку и холодных цыплят (икру не трогали) опростали одну бутылку. Штатские мыли использованную ими посуду, а старший лейтенант курил. Покурив, сказал:

— Хорошего понемножку. Поехали.

Заглянули в комнату. Виктор постанывал в полубеспамятстве — в полусне. Удовлетворенная троица удалилась.

В середине следующего дня Виктора навестил заботливый кооператор Удоев. Виктор от скрипа стула открыл глаза и увидел его, уже сидевшего на поскрипывавшем стуле. Удоев сидел, раздвинув ляжки, как в гинекологическом кресле, а меж ляжек в толстых руках держал объемистую хозяйственную сумку.

— Ты что, и переодеться сам не можешь? — не дождавшись ответа, Удоев сообщил: — Я тут тебе пожрать и выпить привез на неделю. По подсчетам специалистов, ты неделю пролежишь. Всего про все — на триста сорок рублей. Сейчас расплатишься или в кредит?

Виктор, преодолевая боль, вспыхивающую при каждом движении, неумело поискал во внутреннем кармане куртки и с удивлением извлек нетронутую пачку двадцатипятирублевок. Положил пачку на край тахты, сказал незнакомым тонким голосом:

— Возьми, сколько надо.

— Возьму, — согласился Удоев, взял пачку, отсчитал триста пятьдесят рублей, приложил к похудевшей пачке десятку и возвратил ее на тахту. — Я продукты в холодильник отнесу, чтобы не испортились. А ты встань, умойся хоть.

Он с сумкой отбыл на кухню. Виктор не собирался ни вставать, ни умываться. Он лежал на тахте, глядел в потолок и плакал. Он лежал лицом вверх, на спине, и поэтому слезы не текли по щекам, а уходили в нос, превращаясь в жидкие сопли.

Вернулся Удоев, помахивая пустой сумкой, жизнерадостно заявил:

— Все. Порядок. — И, усевшись на привычный стул, заговорил о главном, сразу же став холодно официальным. — Охранный комитет принял решение зачислить тебя, Кузьминского Виктора Ильича, в резервную команду с испытательным сроком в один год. Вступительный взнос — десять тысяч рублей, ежемесячный — тысяча. Как нам известно, ты в ближайшее время получаешь процентные отчисления за фильм, весьма удачно проданный на кинорынке, и гонорар в кооперативном издательстве. Так что от этих выплат ты особо не обеднеешь. Ты согласен вступить в резервную команду?

— Не знаю, — тихо признался Виктор.

— Ты, Кузьминский, наверно, не сделал правильных выводов из того, что с тобой произошло, — гневно удивился Удоев. — И еще раз спрашиваю: — Согласен?

— Согласен, — ответил Виктор, глядя в потолок.

— Вот здесь подпишись. — Удоев извлек из кармана документ в трех экземплярах, положил его на твердый бок сумки, а сумку на тахту, протянул шариковую ручку и подсказал, — тут, внизу. На всех экземплярах.

Виктор взял ручку и небрежно расписался на всех (Удоев переворачивал листы) экземплярах. Отдал ручку и поинтересовался жалобно:

— Все?

— Все, Кузьминский, — подтвердил Удоев, пряча в карман документ и ручку.

— Тогда уходи, а?

Постепенно отходя от побоев, Виктор круто вошел в запой. Первый настоящий запой в своей, в общем-то, не особо трезвой жизни.

В начальный день, считая, что притупляет всеобщую боль, приделал ножки бутылке «Греми», на второй и начало третьего уговорил три семьсотпятидесятиграммовых «Посольской», привезенных Удоевым, просуществовав в судорожном беспокойстве остаток дня, дождался темноты, и, преодолевая невыносимую боль во всем теле и страшно рискуя, скатал на машине под Бородинский мост, где, чтобы не мелочиться дальше, приобрел напитков на семьсот рублей.

Пищи хватало — много ее привез Удоев, да и не до пищи было — так, закусить, чтобы во рту не очень погано было. Зажил, как на облаках. Телефон вырубил, телевизор не включал. А музыку полюбил: случайно обнаружив альбом с двумя симфониями Брамса, купленный когда-то под влиянием Франсуазы Саган, с болезненным наслаждением — будто болячку расчесывал — слушал странное извилистое звучание оркестра, под которое отлично и гладко выпивалось.

На четвертый день с утра его попыталась навестить Анна Сергеевна. Но он ее не пустил, объяснив через дверь, что болен чрезвычайно заразным гонконгским гриппом.

К вечеру заехала Лариса. Звонила, стучала, скреблась в дверь. Потом даже криком звала. Он долго терпел, не откликался. Но она не уходила, звонками, криком продолжая нарушать его душевное равновесие. Терпеть такое было невозможно, и он, подойдя к двери, послал ее подальше матом.

…Потом смешалось все: Брамс, Армстронг, водка, вино, день, ночь, верх, низ…

Он вынырнул из небытия оттого, что квартирка его заметно сотрясалась, и тахта под ним слегка вибрировала. А сотрясалась квартира оттого, что в ее дверь колотили ногами.

Виктор, покряхтывая, добрался до двери и заглянул в глазок. Виден был только затылок колотившего (для удобства он развернулся, чтобы долбать дверь каблуком), но и по затылку Виктор узнал бывшего своего тестя или тестя на все времена, как считал художник Миша. Виктор открыл дверь и бессмысленно поинтересовался:

— Ты, Иваныч?

— Я. — Признался тесть на все времена и добавил: — И еще один Иваныч. А также Суреныч.

Виктор увидел двоих плохо различимых в полумраке площадки граждан, стоявших в стороне, и ужас объял его. Он захлопнул дверь, прижался к ней, и, ощущая на всем теле вдруг выступивший липкий пот, решил вслух:

— Не пущу.

— Ты что, спятил от водки, что ли? — возмутился за дверью тесть. — А ну, открывай!

— Не открою, — сказал Виктор и только сейчас понял, что Суреныч — это, наверное, Казарян. Потребовал подтверждения: — Суреныч — это Казарян?

— Казарян, Казарян, — подтвердил тесть. — Открывай.

— А второй Иваныч кто? — продолжал допрашивать из-за двери Виктор.

— И его ты знаешь. Дружочек мой, Александр Иванович Смирнов. Санятка.

За дверью засмеялись все трое. Следовательно, вся неразлучная троица в сборе. Знал он их всех, это точно. Безвредных старых хрычей. Эти бить не будут, этих можно впустить. Развлекут, отвлекут, есть возможность проверить, не разучился ли сам разговаривать. Виктор пригладил волосы, тыльной стороной ладони попытался ликвидировать застывшую пену по углам рта, выдохнул из нутра тучу алкогольных паров, открыл дверь и спросил у входившего в квартиру тестя весьма заинтересованно:

— Который час?

— Девять, — сказал тесть и, обернувшись, позвал: — Заходите, пацаны.

Пропуская мимо себя сильно пожилых пацанов, Виктор опять спросил:

— Утра? Вечера?

— Девять — это девять, Витя. В сутках двадцать четыре часа. Считай от ноля, и все поймешь, — витиевато объяснил ситуацию Казарян. Он изучал личико Виктора. — Да, видок. Гостей принять можешь? Что-нибудь оставил на нашу долю?

— Прошу. — Виктор неверной рукой указал на дверь комнаты. — Выпивки — навалом. Для хороших людей говна не жалко.

Утомившийся Виктор в комнате сразу же уселся на тахту. Опершись о палку подбородком, Смирнов устроился в кресле напротив, а тесть с Казаряном приступили к делу. Тесть распахнул окно и начал убирать загаженную посуду со стола, со стула, с подоконника, с ковра. Казарян отправился шуровать на кухню. Виктор не выдержал спокойного взгляда Смирнова и злобно спросил:

— Любуетесь, да? Хорош, да?

— Хорош, — спокойно согласился Смирнов, вытянул ноги, резиновым наконечником палки написал что-то на ковре и довел до сведения Виктора: — Алексей Борзов был моим хорошим приятелем.

— Какой еще Алексей Борзов? — нервно и деланно удивился Виктор.

— Не будь идиотом, Витя, — посоветовал тесть и с горой грязной посуды на подносе удалился на кухню к Казаряну.

— Совет по делу, — согласился с ним Смирнов, — темнить не следует, Витя. Меня разыскала подруга, теперь уже бывшая подруга Алексея Люба и сказала, что за полчаса до смерти Алексей звонил ей и сообщил, что задержится, так как у него одно деловое свидание, свидание с тобой. Я хочу знать все подробности вашей встречи, если она состоялась. Имеешь что сообщить?

— Это вам рассказывал Алексей про непонятные московские чудеса? — обрадованным вопросом догадался Виктор.

— До чудес со временем доберемся. Сначала на вопрос ответь.

— Не было никакой встречи.

— Ты там не был, или встреча не состоялась, потому что Алексей был уже мертв?

— Не был я там, не был! — выкрикнул Виктор.

— По-моему, ты врешь, — спокойно возразил Смирнов.

— Хотите сказать, что это я убил Алексея, да?!

— Я не говорить, я слушать хочу. Про все, как было. Без вранья.

— Не был я там, — уже в полной безнадеге повторил Виктор.

— Люба ничего не сообщила милиции о последнем звонке Алексея. Не очень-то она доверяет доблестным стражам порядка. Советовалась со мной, как быть. Я советовал помолчать, пока я с тобой не поговорю. А ты уходишь от честного разговора. Теперь я с чистой совестью посоветую ей рассказать об этом звонке. Пойми, Витя, имея реальную фигуру, следствие вмиг, пройдясь по твоим связям, соберет пакет косвенных улик, достаточных для взятия тебя под стражу. Убивал ты или не убивал — сейчас неважно. Я-то убежден, что ты не убивал. Но если ты там был до, во время или после убийства, ты наследил наверняка. И наряду с косвенными замаячат прямые.

Деваться было некуда. Виктор сдался. Не глядя на Смирнова, сказал:

— Старушка одна видела, как я часов в восемь вечера из этого подъезда выходил.

— Выбегал, наверное, — поправил его Смирнов.

— Ну, выбегал, — согласился с поправкой Виктор.

— Так. — Ударом палки об пол Смирнов отметил окончание первого этапа беседы. Вздохнул, и добавил: — Так. Ну, рассказывай, что ты увидел, когда вошел туда. Во-первых, как ты туда вошел?

— Входная дверь была открыта. Я позвонил, никто не открывал. Толкнул дверь, и она открылась. Увидел свет в комнате и пошел туда. А там увидел Алексея. Он на диване вроде бы полулежал. И красное пятно на рубахе. Там, где сердце. Вот и все.

— А потом ты убежал. — Смирнов вновь пристроил подбородок на рукоять палки. — Ну, а как ты думаешь, его прямо там, на месте, застрелили или перенесли на диван откуда-нибудь?

— Не знаю.

— В руках, под рукой Алексея ты ничего не заметил? Может, он пытался сопротивляться?

— Да нет, не заметил.

— Необычное что-то, беспорядок какой-нибудь в глаза не бросился?

— Не помню я ничего, — устало признался Виктор.

— Да, нервишки у тебя артистические, — разочарованно отметил Смирнов.

— Вас бы на мое место.

— Бывал я на таких местах, Витя. Значит, считаем, что ты Алексея не убивал…

— Не убивал, — перебивая, решительно подтвердил Виктор. И вдруг совершенно неожиданно для себя самого стремительно признался: — Зато я другого человека убил, Александр Иваныч.

— Чего, чего, чего? — безмерно удивился Смирнов.

— Я убил человека. Застрелил. — Сказал, как отрубил, Виктор.

— Из чего? Из пальца, что ли?

— Долго рассказывать. — Из Виктора сразу же начал выходить пар.

— А ты все-таки расскажи.

— Сто пятьдесят поднесете? — попросил Виктор.

— Ты здесь хозяин, сам себе и налей. Только не уплывешь со ста пятидесяти?

Будто услышав их, вошел Казарян с кухонным полотенцем через руку и объявил:

— Кушать подано. — И не выдержал торжественного тона: — Отвык, наверное, пищу принимать, Витя?

— Я есть не хочу… — начал Виктор, а Казарян закончил за него:

— А хочу я выпить. Похмелиться то есть. Ну что ж, пойдем, налью.

Умел-таки его тесть накрывать на стол. Расклад был по высокому классу: вилочки, ложечки, вазончики, рюмочки, салфеточки. И закусь в самом соблазнительном виде.

— Где продукт такой достаешь, зятек мой ненаглядный? — поинтересовался автор сей феерии.

— Добрые люди снабжают, — ответил Виктор, усаживаясь. Вспомнил добрых этих людей — непроизвольно дернулась щека — и тухло улыбнулся — ощерился.

Смирнов нашел в сушилке стакан и, садясь за стол последним, брякнул его перед Виктором:

— Рома, ему сюда сразу сто пятьдесят.

— Не многовато ли? Может сразу на куски развалиться, — усомнился Казарян.

— Если развалится, то минут на двадцать, на полчаса, не больше. Но в любом случае разговорчивее будет. А мне надо, чтобы он говорил.

— Вы, как хирурги над оперируемым, совещаетесь, — попытался бодро пошутить Виктор, но на слове «оперируемый» засбоил, запутавшись в согласных.

Молчали все, потому что булькала водочка. Тесть протянул зятю заранее приготовленный изящный бутерброд с драгоценной икрой. Виктор взял левой рукой бутерброд, а правой — на три четверти наполненный стакан. Ни с того, ни с сего правая загуляла, заходила, задрожала. Виктор вернул стакан на стол.

— Отвернитесь, — попросил он.

Все трое с готовностью отвернулись, понимали его состояние. За их спинами морзянкой стучали зубы о стекло, жидкость звучно переливалась из одного в другое, вздохи раздавались, покряхтывание.

— Уже все, — облегченно сказал Виктор.

Они обернулись. Виктор со слезами на глазах жевал бутерброд. Без особой охоты, правда. С Викторовой проблемой было покончено, и Казарян разлил по трем рюмкам. Запаслись — каждый на свою тарелочку — закусью, самообслужились водичкой для запива, посмотрели друг другу в глаза, и Смирнов предложил:

— Со свиданьицем.

Разом махнули, синхронно запили и стали вразнобой закусывать. Закусили.

— А неплохо, — признался тесть.

— Вполне, — согласился Казарян. А у Смирнова дела, все дела:

— Ну, а теперь, Витя, рассказывай, как ты человека убил. — Тесть с Казаряном оплыли слегка, как пыльным мешком ударенные. Сказать ничего не имели, только глаза переводили со Смирнова на Виктора и с Виктора на Смирнова, который в момент, когда взгляды окончательно остановились на нем, успокоил их весьма своеобразно: — Да не Алексея, не Алексея! Он кого-то постороннего на днях по запарке застрелил. Ну, рассказывай.

Последнее уже к Виктору относилось. В теле, которое принятые сто пятьдесят только-только начали приводить в порядок, от смирновских слов где-то внизу, в самом копчике возник пульсирующий страх.

— Не хочу. Не могу. Не буду. — Решил Виктор.

— Как же тебя понимать? — с угрозой спросил Смирнов. — Только что ты обещал мне, что расскажешь все, а теперь в отказку играть собрался?

— Я хотел вам одному, а вы при всех…

— Вот что, Витя, — тихо сказал тесть. — Если ты думаешь, что все случившееся с тобой касается только тебя, ты глубоко заблуждаешься. Помимо всего прочего, ты — отец моей внучки. И все происшедшее рано или поздно отразится на ее жизни, а, значит, и на моей. Я имею право знать.

— Выходит, я один тут не при чем, — догадался Казарян.

— Роман может уйти. Но я заранее предупреждаю тебя, Витя, что все ему расскажу. Он должен знать, он будет мне помогать. Начинай. — Приказал Смирнов.

— Я боюсь, — признался Виктор.

— Бояться поздно, — надавил Смирнов, — начинай.

— Тогда многое надо рассказать… — сдался наконец Виктор.

— Не многое, а все, — поправил его Смирнов и, разлив по трем рюмкам, добавил: — Мы выпьем по второй, а ты рассказывай.

…К тому времени, когда Виктор завершил свой рассказ, они выпили и по третьей, и по четвертой.

— Ты, Саня, хотел со смертью Алексея разобраться, а здесь вот какой наворот, — раскручивая нож на столе, констатировал Казарян. Нож противно позвякивал. Тесть придавил ладонью казаряновскую руку с ножом, прекратил звон и сказал:

— Это не убийство, Виктор, это самооборона.

— Плесните мне, а? — попросил Виктор и растер ссохшиеся губы. — Поплохело что-то.

— Я плесну, плесну, — пообещал Смирнов и вдруг увидел, что тесть и Казарян поднялись из-за стола. — Алик, Рома, вы куда?

— У нас, в отличие от тебя, вольный пенсионер, дела, — объяснил тесть Алик.

— Ты остаешься здесь? — спросил Казарян.

— Во всяком случае, до вечера, — ответил Смирнов.

— Не забывай, Саня, что из гостиницы ты ко мне переехал. Так что ночевать приходи вовремя, — предупредил на прощание Алик, а Казарян, застегивая расстегнутую до пупа рубашку — ему всегда было жарко — сказал, морща увесистый армянский нос:

— Странный симбиоз жанров, Саня. Гиньоль и оперетта.

Они ушли. Смирнов плеснул в стакан и, глядя, как пьет Виктор, спросил сочувствующе:

— Скажи мне, Витя, ты в эту заваруху по недомыслию попал или сам себе что-то доказать хотел?

— Я не люблю, когда меня за дурака держат. Но, в общем, вы правы: сам себе хотел доказать, что я не пальцем деланный и кое-что могу. Оказалось — не могу. Вот такие пироги. А вы-то зачем в эту кашу лезете?

— Убили моего друга. Да, друга. Все мы — дешевые засранцы, Витя, — Смирнов вылез из-за стола, положил руку на Викторово плечо. — Вот я, к примеру. Как я тебе объявил? «Алексей Борзов был моим хорошим приятелем». А все оттого, что у Алексея недостаточно хорошая репутация была в нашем вонючем социалистическом обществе. Как же, с уголовниками знался, комбинировал как-то не по-советски. Я, говнюк, застеснялся — приятель. Он — друг. И за его смерть ответят мне, другу.

— А милиция на что? — задал дурацкий вопрос Виктор. — Пусть она ищет.

— Она поищет, поищет и найдет. Или тебя, или дурачка какого-нибудь подставленного.

— Прямо так уж! — обиделся за милицию Виктор.

— Да, конечно, не так, Витя. Но одно ты должен понять: это мое дело. Вот что: пойдем в комнату, ты там на тахте устроишься, я к столу с бумажкой и карандашом сяду, и ты еще раз расскажешь мне все. Может, какие подробности вспомнишь, новые детальки разные. Ведь ты — художник слова, ты же наблюдательным должен быть! А со стола потом уберем.

И все по новой. Виктор валялся на тахте и рассказывал, очень старался не упустить чего-нибудь. Смирнов слушал, изредка записывая конкретные вещи: имена, места действия, фразы, отдельные слова. На этот раз трудились часа полтора.

— Мне бы сотку за труды, — потребовал Виктор, окончив повествование.

— Заработал, — согласился Смирнов. — Налью. Но позже. Ты сначала побрейся, душик прими, бельишко чистое надень. Я на кухне приберусь и налью.

Так и сделали. Когда бритый, распаренный и даже розоватый Виктор в чистой рубахе и свежих брюках явился на кухню, на столе стоял стакан с соткой, а рядом лежало румяное яблоко.

Уселись. Виктор быстро выпил и медленно жевал яблоко. Наблюдая за этим несложным процессом, Смирнов задумчиво сказал:

— Начать, конечно, надо было бы частым бреднем, с мелочевки, с маяты… Но ты у меня не в порядке. В запое, да и с хребтиной основательно переломанной. В тряпку они тебя превратили, которой пол вытирают. А ты должен быть злым, сообразительным, реактивным, как таракан. Есть предложение, Витя. Пойдем погуляем, а?

— А что? Можно и погулять! — храбро возгласил Виктор. После душа и сотки воспарил.

— Тогда так. Когда мы к тебе шли, я посмотрел на всякий случай, что и как. Вроде бы наблюдения нет. Но береженого Бог бережет. Проверимся еще раз. Я сейчас пойду, а ты ровно через десять минут выходи и спускайся к Самотеке по переулку. Садовое напротив Цветного перейдешь, под мостом. Там хорошее пространство, и я как следует все рассмотрю. Встретимся на углу Садового и Трубной улицы.

Маленький-маленький Виктор переходил Садовое. У светофора постоял. Побежал, что хорошо. Ну, а людишки какие вокруг? Подходящие людишки. Поворот, и через Цветной. Кто там за ним из тех, с кем вместе Садовое перешли? В общем, чистенько.

— А теперь куда? — осведомился Виктор, подходя.

— А теперь, Витя, на пустырь, где ты конюха застрелил.

— Не пойду, — заупрямился Виктор.

Смирнов обнял его за плечи, заглянул в глаза, объяснил, успокаивая:

— Да что ты, дурашка! Там сейчас не страшно. — И повел.

И, действительно, не страшно. Пустырь был заброшенный, вздыбленный, и до того отвратительный, что даже дети на нем не играли. По-прежнему посередине возвышался трактор, как памятник неизвестным строителям, поставленный здесь навсегда.

— Откуда ты его увидел в первый раз? — спросил Смирнов.

— Вот отсюда. — Виктор остановился в метрах семи от трактора.

— А с какого места он пулять начал?

Виктор дробной рысью пересек пустырь и остановился, показывая, где был стрелок, остановился меж развалин кирпичного дома. Прихрамывая, доковылял до него Смирнов.

— Симпатичное местечко, — с удовольствием отметил он. — Есть где завалиться. Ну-ка, поищи, Витя.

— А что искать? — спросил Виктор.

— Ты слабоумный у меня, что ли? Гильзы искать, гильзы! — возмутился Смирнов и присел на подходящий обломок стены. — Ищи давай, ищи.

Смирнов тихонько насвистывал «Дымилась, падая, ракета…», а Виктор на четвереньках перемещался между развалин, тщательно разглядывая замусоренную землю.

— Нашел! — вдруг ликующего завопил он, встал, выпрямился и воздел руку. В руке был миниатюрный аккуратный золотистый цилиндр.

— Благодарю за службу, — сказал Смирнов, взял гильзу, осмотрел, понюхал даже, а напоследок дунул в нее, издав жалобный свист. — Ну, пойдем дальше. Показывай теперь, откуда ты выстрелил.

Виктор остановился перед дырой в оштукатуренной и окрашенной в светло-зеленый цвет плоскости, которая была когда-то стенкой жилой комнаты.

— Вот отсюда.

— А он где был?

Виктор отшагал шагов двадцать и замер, не дойдя до трактора метров пяти.

— С этого места он дал по мне последнюю очередь, — сообщил он.

— Ясненько. — Смирнов подошел к трактору, осмотрелся. — Ну, допустим, он палил, палил в тебя из хорошей машинки «Узи» и промахнулся, что, впрочем, маловероятно. А ты — Сильвестр Сталлоне, Шварценеггер, Бельмондо, мать твою за ногу! — обернулся на мгновение, пукнул, трясясь от страха, навскидку выстрелил и попал точно в сердце. Интересное кино! А теперь смотри.

— Куда? — с готовностью спросил уже слегка ошалевший Виктор.

— На стенку, у которой ты был. Что видишь?

— Ничего не вижу, — честно признался Виктор.

— И правильно, потому что на стенке нет ничего. А должно быть. В любом случае на такой площади должны остаться сколы штукатурки, следы от выстрелов. Их нет, Витя, и, следовательно, по тебе стреляли холостыми.

— Значит, он меня просто пугал? Значит, я застрелил безоружного?! — ужаснулся Виктор.

— Ему было известно, что у тебя пистолет. И вряд ли бы он полез, зная это, на тебя с холостым зарядом. Ему просто подсунули «Узи» с холостыми патронами, а стрелял-то он в тебя всерьез.

— Я — тупой, наверное, Александр Иванович. Ничего не секу, — признался Виктор.

— Ты и не обязан сечь. Я — обязан. — Смирнов еще раз внимательно оглядел окрестности. — Крутим нашу швейную машинку дальше. Когда ты вышел из пиццерии и шмыгнул в проходной двор, топтун на бульваре по «уоки-токи» сообщил об этом экипажу автомобиля, стоявшего на Сретенке. В нем сидели граждане, хорошо изучившие эту местность, и поэтому все твои хитрожопые финты им сразу же стали понятны. Автомобиль спокойненько въехал в переулок перед пустырем, и, когда ты появился, из него выскочил конюх с «Узи», а, немного погодя, незаметно для конюха, вылез еще один товарищ. — Смирнов наконец увидел то, что искал: среди заколоченных досками окон дома напротив было одно незаколоченное. Азартно рявкнул: — Пошли!

И быстрым неровным шагом он направился к этому дому. Виктор, как телок на веревочке, следовал за ним. Обошли дом, и со стороны переулка свободно через пустой дверной проем проникли в него. Отыскали помещение с незабитым окном. Смирнов выглянул. Пустырь был как на ладони. Удовлетворенно посопев, он приказал Виктору во второй раз:

— Ищи, Витя.

Сейчас он знал, что искать. Согнувшись в три погибели, он пошел вдоль стен, внимательно глядя себе под ноги. Господи, сколько же человек оставляет после себя дерьма! Битая посуда, бумажки, тряпичная рвань, бессмысленное ржавое железо и собственно дерьмо в первозданном смысле. Чтобы не вляпаться, Виктор, где надо, шуровал подобранной тут же хворостиной.

— Есть, — сказал он с тихой гордостью. Эта гильза была длинней, толще, одним словом, большего калибра. Смирнов и ее, завернув в бумажку, спрятал в карман. Спрятав, продолжил монолог, начатый у трактора:

— Так-то, Витя. На чем я остановился? Да, еще один товарищ. Этот товарищ спокойненько пробрался сюда, на заранее облюбованное местечко, и стал внимательно наблюдать за вашим драматическим поединком сквозь оптический прицел ночного видения, присобаченный к хорошо смазанному карабину. Терпеливо дождавшись твоего выстрела, товарищ почти одновременно с тобой нажал на спусковой крючок. Вот он-то и не промахнулся. Потому что на таком расстоянии и с таким агрегатом в принципе нельзя промахнуться. Один раз выстрелив, он сделал два дела: убрал ненадежного сообщника, который мог расколоться в пограничной ситуации, и превратил тебя в жидкое удобрение, коим ты в настоящее время имеешь честь быть. Все, Витенька. Ты никого не убивал.

Виктор уже давно надеялся, что это так. Но, услышав железное смирновское «не убивал», почувствовал, как ослабли колени. Жаркая волна от солнечного сплетения пошла к лицу. Дошла, заставив дергаться губы и прикрыть глаза. Явилось освобождение и захотелось бежать неизвестно куда. Но он, не двигаясь, сказал:

— Спасибо, Александр Иваныч.

Последний раз пересекли веселенький этот пустырь и стали подниматься к Сретенке.

— Как вы додумались до всего этого? — не выдержав, спросил Виктор.

— Ну, во-первых, я хоть и бывший, но все же полковник милиции, и сорок лет сыска чего-нибудь да стоят. А во-вторых, в твоем рассказе о милой встрече с таинственным охранным комитетом заинтересовала одна деталька. Подробно сообщая тебе о том, сколько липовых улик навесили на тебя в связи со смертью Алексея, эти недоноски о реальном, казалось бы, убийстве упомянули вскользь, между прочим. Ну, а на пустыре все сразу стало яснее ясного: на расстоянии тридцати метров конюх с «Узи» не мог промахнуться, а ты с пистолетом не мог попасть.

Вышли на разрушающуюся Сретенку. По битому асфальту метался неряшливый народ.

— Теперь домой, и по маленькой! — бойко решил Виктор. — В честь успеха.

— Успеха! — передразнил его Смирнов. — Какого успеха?

Виктор хотел ответить про то, как ему теперь хорошо, но вовремя понял, что вряд ли это можно считать успехом. Сказал только:

— Вы такое для меня сделали…

— Иди вперед, — приказал Смирнов. — И у Колхозной у лотков поотирайся. А я посмотрю, не прицепились ли. Уж больно долго мы на пустыре толклись.

Виктор с пробудившимся вдруг интересом к жизни энергично существовал в коловращении Колхозной: заглядывался на плакаты с голыми бабами в кооперативных палатках, приценивался к морковке и огурцам, которыми торговали подмосковные старушки, с любопытством тянулся, чтобы увидеть через головы заманчивый печатный товар, к многочисленным книжным лоткам.

«А на кладбище все спокойненько… Никого и ничего. Ну, и слава Богу».

— Теперь можно и отдохнуть! — решил раздевшийся до трусов Виктор и рухнул на тахту. Впервые разоблачился — снял куртку — и Смирнов, без стеснения обнажив солидную «дуру» под мышкой. Старый, видавший виды парабеллум.

— Полчаса. — Уточнил он, сколько времени можно отдыхать, и раскинулся в кресле, положив дефектную свою ногу на стул. — В три отправляемся.

— Куда? — огорчился Виктор.

— Закудыкал! — разозлился суеверный Смирнов. — Пока везуха, пока хвоста нет, надо провернуть одно срочное дельце. Надеюсь, у тебя собственная тачка имеется?

— Имеется, но я же поддатый, Александр Иванович…

— Я за руль сяду.

— Но ведь и вы с утра тоже приняли. — Никуда не хотелось ехать Виктору.

— Выветрилось давно, — отвел дурацкие аргументы Смирнов и заговорил совсем о другом. — Ты знаешь, кто у этих ховринских главный?

— Валерий, наверное, — с большим сомнением предположил Виктор.

— Твой Валерий по советской табели о рангах — что-нибудь вроде зам. начальника главка. А мне министр нужен. Да, помощничек из тебя, брат…

— Что я, что я? — обиделся Виктор.

— Спи, — заткнул его фонтан Смирнов. — Даю сорок минут.

— А вы?

— А я в кресле посижу. Помаракую кое о чем самую малость. Мыслишка одна наклевывается.

…За время сна личико Виктора сильно смялось. Заглянув в его мутные, по-собачьи грустные глаза, Смирнов, не говоря ни слова, ушел на кухню и вскорости вернулся с наполовину наполненным стаканом и положенным к нему яблочком.

— Последняя, — предупредил он Виктора. — Потом только на ночь, как снотворное…

Виктор посмотрел на него благодарно и поспешно принял.

Через двадцать минут были на Рижском рынке. Пошарив глазами по вывескам, Смирнов быстренько нашел искомое: невдалеке красовалась фанерная афишка, на которой латинскими буквами было написано «Bell», что по-английски означало колокол, а по-русски — первый слог фамилии хозяина заведения Вениамина Беленького. Веня Беленький, когда-то король московского джинсового самопала, три года тому назад отрекся от подпольного трона и явился на легальный свет в качестве председателя крупнейшего пошивочного кооператива. Кооператив процветал, о чем свидетельствовал собственный фирменный магазин из пластика и металлических реечек.

Смирнов и Виктор проникли в магазин. У прилавков, разглядывая товар, стояли молодые люди обоего пола, а за прилавками под развешанными джинсовыми юбками и портками сидели продавщицы. К одной из них они и приблизились.

— Я могу повидать Вениамина? — вежливо спросил Смирнов и подхалимски улыбнулся.

— Вам повезло, — умирающе сообщила продавщица, и, скользнув по ним сонным сексапильным взглядом, удалилась через темный проем за хлипкую перегородку, виляя маленьким ядреным задом.

Вскорости вышел элегантный Веня. Увидел Смирнова и, не поздоровавшись, сказал:

— Я знаю, Александр Иванович.

— Поговорить надо, — объяснил цель своего визита Смирнов. — Знакомьтесь, это Виктор Кузьминский, сценарист. Он тоже дружил с Алексеем.

Виктор и Веня пожали друг другу руки. Покончив со знакомством, Веня согласился:

— Раз надо, значит, надо. Давайте поговорим.

На воле Смирнов попросил Виктора:

— Мы с Веней погуляем чуток, а ты меня в машине подожди. Ладно?

Вдвоем вышли на Крестовский мост. Опершись о балюстраду, смотрели на пыльные крыши проходивших внизу электричек ленинградской линии. Молчали.

— За что Леху-то, Леху-то за что?!! — первым не выдержал Веня.

— Вот это я и хочу узнать. За что. И кто. — Сообщил Смирнов и плюнул, стараясь попасть на крышу в очередной раз пробежавшей внизу электрички. Проследили за полетом плевка и с огорчением убедились в промахе. Веня сказал:

— Чем я могу помочь?

— Для начала скажи мне: кто главный у ховринских?

— Проще простого. Николай Сергеев. Кличка «Англичанин».

— Про этого я знаю. Он — номинальный. А кто фактический?

— Об этом не говорят, — решительно заявил Веня.

— Ну, а все-таки?

— Александр Иванович, не просите, не могу. Не мои дела, не мои секреты. Не могу.

Смирнов схватил его за грудки, затряс:

— Он же тебя другом считал, сучонок!

Веня вырвался, поправил двубортный, легкой блестящей материи пиджак и с большим чувством, чувством оскорбленного достоинства заметил:

— Вы себе спокойненько к своему морю уедете, а мне здесь жить.

— Ну, и живи себе на здоровье, козел, — разрешил Смирнов, плюнул еще раз — под ноги бизнесмену, — повернулся к нему спиной и зашагал к автомобильной стоянке… Веня недолго постоял истуканом, потом кинулся следом. Догнал.

— А вы можете дать полную гарантию, что нас не ведут?

— Стопроцентную, — не оборачиваясь, уверенно сказал Смирнов.

…Он открыл дверцу и влез за руль. Виктор в своем автомобиле сидел пассажиром. Смирнов пристегнулся, поелозил задом, обернулся к Виктору, подмигнул:

— Приведи себя в порядок, алкоголик. В высшее общество едем.

«Семерка» форсировала Москву-реку и на Большой Ордынке остановилась у фундаментально отреставрированного двухэтажного дома, втиснувшись на свободное место между «мерседесом» и «крайслером».

Собравшись, Смирнов и Виктор со сдержанным достоинством вошли в обширную, по последнему слову оргтехники обставленную приемную совместного предприятия. Внимательно выслушав Смирнова, хорошо воспитанная и всесторонне обученная длинноногая секретарша в мини-юбке вежливо обрисовала ситуацию:

— Через полчаса Александр Петрович принимает французов…

— Нам полчаса за глаза хватит, — уверил ее Смирнов.

— Что ж, я попытаюсь. — Секретарша встала. — Как доложить?

— Смирнов и Кузьминский. Координаторы межотраслевого информационного центра.

Секретарша ушла за обитую кожей дверь.

— А чего мы координируем? — поинтересовался Виктор.

— Пока не знаю, — признался Смирнов. — Ты, главное, в сторону дыши, когда войдем.

— Прошу, — объявившись, пригласила секретарша.

В нестандартно обжитом кабинете из-за стола поднялся красивый сорокалетний мужчина, пожал вошедшим руки и одновременно с жестом, приглашавшим усаживаться в удобных креслах, с ходу взял быка за рога:

— Так что же привело вас ко мне, Александр Иванович?

— Ах, молодец, ах, молодец, тезка! — восхитился, вольно усаживаясь, Смирнов. — Насколько мне не изменяет память, мы с вами напрямую и не сталкивались никогда.

— Народ помнит своих героев. — Александр Петрович взглянул на часы. — Я, действительно, через полчаса жду французов. И, чтобы успеть, давайте сразу к делу. Что вы хотите от меня?

— Сведений. Исчерпывающих сведений. Алексей Борзов был нашим другом.

— Да, жалко Лешу. — Александр Петрович был умен и занят, и поэтому, чтобы не терять времени, не стал делать недоуменных глаз при упоминании имени Алексея Борзова. — Сведений о ком и о чем?

— О связи вашей ховринской команды с организацией, по моим предположениям, ликвидировавшей Алексея, — просто сказал Смирнов.

— Не располагаю, — ответил Александр Петрович и принялся набивать фирменную вересковую трубку.

— Зачем же так, Саша? — тихо укорил его Смирнов. — Меня не дела вашей команды интересуют. Мне нужно знать о той организации как можно больше.

— Как мне известно, вы давно на пенсии, Александр Иванович, на заслуженной пенсии. — Александр Петрович прикурил от специальной кривой зажигалки, сделал первую трудную затяжку. — Не влезайте в это дело. Опасно это и, в конечном счете, бессмысленно.

— Спасибо за совет, — поблагодарил Смирнов. — Но не воспользуюсь. Я понимаю, вы человек коммерческий и отдавать что-то просто так не в ваших правилах. Тогда давайте баш на баш.

— То есть?

— Вы сообщите мне все, что знаете об этой организации, а я помогаю вам выявить агента, внедренного ими в ховринскую команду.

Александр Петрович осторожно положил трубку в хрустальную пепельницу, поднялся, вышел из-за стола, недовольно глядя на Виктора, как на совсем ненужного свидетеля, и, гуляя по ковру, спросил между прочим:

— Вы отвечаете за свои слова, Александр Иванович?

— Не на посиделках, Александр Петрович.

— Вашу фамилию я встречал в титрах кинокартин, — вдруг обратился Александр Петрович к Виктору. — Вы сценарист, писатель?

— Именно так, — сознался Виктор.

— И, надеюсь, понимаете, что ни писать, ни говорить обо всем, услышанном здесь, не следует нигде и никогда?

— Еле-еле допер до этого слабым своим умишком, — Виктор постепенно заводился.

— Вот что, Саша, — перебив, погасил назревающую склоку Смирнов. — Сейчас явятся твои французы, и мы не успеем договориться. Я предложил сделку. Идешь ты на нее?

— Мне не совсем понятны условия…

— Я думаю, в вашем с ними договоре не было пункта о присутствии их стукача в твоей команде, Саша. Следовательно, нелегальное его внедрение — прямое нарушение этого договора, и ты свободен от всех обязательств по нему. В том числе, и от обязательства о неразглашении.

— Внедрение не доказано, — напомнил Александр Петрович, вернулся за стол и приступил к повторной манипуляции с трубкой: она погасла.

— Докажем. Сегодня докажем, — уверенно сделал заявление Смирнов. — Звони Англичанину и распорядись, чтобы все, кто нам нужен, сегодня вечером были под рукой.

— А кто нам нужен? — спросил Александр Петрович.

— Люди, которые в день последнего визита Алексея в вашу контору и во время посещения Виктором кафе контактировали напрямую с твоим уполномоченным по оперативной работе, Валерием, кажется?

— Валерием, Валерием, — задумчиво подтвердил Александр Петрович. — А самого Валерия можно исключить из списка подозреваемых?

— Я думаю, можно. Так светиться мог бы только полный идиот. А он не идиот?

— Да вроде нет. — Александр Петрович небрежным движением положил руку на телефонную трубку. — Давайте договоримся так: сейчас я приму французов — визит их чисто представительский — и минут через сорок мы встречаемся снова. Договорились?

— Ясно. С Англичанином хочешь говорить без нас. — Смирнов, нарочито кряхтя, выбрался из кресла. — Пошли, Витя.

Сидя в машине, они видели, как на двух «ситроенах» подъехали и веселым вихрем ворвались в особняк жовиальные французы. По привычке пересчитав их (их было пятеро, как в старом знаменитом фильме), Смирнов непроизвольно зевнул и в связи с этим предложил:

— Может, слегка соньку придавим?

— Я уже дремлю, — сообщил, не открывая глаз, Виктор.

Отряхнули их ото сна все те же французы. Вывалив из особняка, они темпераментно прощались с провожавшим их Александром Петровичем.

Мягко щелкнули автомобильные дверцы, и французы уехали. Александр Петрович огляделся, увидел машину, в которой сидели Смирнов и Виктор, подошел, и, не спросясь, влез к ним на заднее сиденье.

— Все готово. Нас ждут, — сказал он. — Но давайте сразу же условимся: прежде чем сообщить вам интересующие вас сведения, я должен быть стопроцентно убежден в факте сознательного нарушения соглашения с их стороны.

— Сначала товар, потом деньги, — расшифровал витиеватое это заявление Смирнов. — Купеческий принцип. Вы ведь купец, Александр Петрович?

— Стараюсь быть купцом.

— Ну что ж, тогда рискнем. — Смирнов посмотрел на старающегося быть купцом через стекло заднего обзора, подмигнул. — Поверим купеческому слову.

— Едем, — решил Александр Петрович, и, выбравшись из их убогих «Жигулей», проследовал к своему фундаментальному новенькому «вольво».

К сакраментальному кафе в Ховрино вплотную примыкало обширное складское помещение из бетонных плит. К отверстию в бетоне — малозаметным воротцам — они и подъехали. Воротца тотчас открылись, и «вольво» в сопровождении «семерки» вкатил внутрь.

Александр Петрович выбрался из машины, рассеянным кивком поздоровался с двумя привратниками и, дождавшись Смирнова с Виктором, в их сопровождении через бесконечное освещенное мертвым неоновым светом пространство двинулся к единственной двери. Прошли узким коридором, свернули к обнаружившемуся вдруг уютному холлу и, миновав его, пошли в гостинную.

Там их ждали двое: скромный здесь и как бы второплановый Валерий и легкомысленно жизнерадостный молодой человек, который, вольно расположившись на низком диване, пил из банки хорошее датское пиво «Туборг». Судя по пустым банкам на журнальном столе, пива он выпил уже много. Что и не преминул заметить Александр Петрович:

— Обоссышься, Коляша. — Проследив за тем, как Коляша неспешно, без суеты собрал пустые банки в пустую коробку, а коробку ногой задвинул под диван, сел, наконец, в кресло, взглядом пригласил сесть пришедших с ним гостей и с ходу приступил к делу. — Где люди?

— Ждут, — поспешно ответил Валерий. — В кафе, в кабинете ждут.

— Сколько их всего? — спросил Смирнов. Валерий взглядом попросил у Александра Петровича разрешения отвечать на вопрос постороннего и, получив его в виде одобрительного прикрытия глаз, ответил:

— Четверо.

— Они ни о чем не догадываются? — продолжил допрос Смирнов.

— Не должны. Им сказали, что они задействованы на операцию.

— Такой, именно такой состав четверки не может вызвать подозрения у кого-нибудь из них? Неразумностью, нелогичностью состава, к примеру?

— Не думаю. Вроде все сходится, — поморгав, ответил Валерий.

— Да ладно! — недовольно выразил свое нетерпение Коляша. — Подозревают, не подозревают! Какая разница! Потрясем, и вытрясем. Если есть, что вытрясать.

— Нравится мне, Англичанин, твое чисто британское простодушие, — сказал Смирнов. — Потрясем и вытрясем. Всех четверых трясти собираешься?

— Александр считает, что надо трясти, и я буду трясти. — Николай рассматривал свою ладонь, как хиромант. — Но, если честно, не очень-то я уверен, что это надо делать. Привычка у меня такая, что ли: ментам не доверять.

— Короче: хочешь обоснований? Пожалуйста. — Смирнов осмотрел всех присутствующих и приступил к обоснованию. — К убийству Алексея могут быть только три подхода: с вашей стороны, со стороны Виктора Кузьминского и, наконец, со стороны неясной пока для меня третьей организованной силы. Ваша возможность просчитать случившееся с одним известным при двух неизвестных практически равна нулю. А я, обладая сведениями с двух сторон, могу довольно точно воспроизвести почти все обстоятельства Лешиной смерти. Убийца или убийцы могли узнать о том, что Виктор навестит Алексея в определенный час, только в день убийства, ибо о встрече сами участники договорились в этот день. Если бы они узнали о ней, только прослушивая телефонный разговор, то они бы никак не успевали организовать убийство с замазаньем Виктора за тридцать минут, которые прошли от звонка Виктора до его прихода на место убийства. Следовательно, они имели время на подготовку. Оно легко определяется: зная состояние Виктора, они были уверены, что он позвонит Алексею и договорится о встрече при первой же возможности. Такая возможность появилась, когда Валерий передал номер телефона Виктору. Они поняли: сегодня. Их подставной создает ситуацию, при которой Алексей не может покинуть свою контору. Они готовят операцию, точную по времени, и, как только раздается звонок Виктора, осуществляют ее. Для проведения этого акта им было необходимо лишь, чтобы их агент увидел у нас две вещи: номер телефона со временем звонка и момент передачи этого телефонного номера Виктору.

Помолчали. Потом Николай, продолжая разглядывать на ладони линию своей жизни, огорченно признал вслух:

— Плохи твои дела, Валера.

Валерий отреагировал не сразу. Он думал, уже догадавшись. Додумав, признался:

— Мои дела, действительно, плохи, Коля, потому что я — лопух, дурак, доверявший твоему корешу. Это Джон, это точно Джон!

— Доказательства, Валера, — тихо попросил Николай.

— Джон сидел у меня, когда пришел Алексей, и видел, как Алексей передал мне карточку с телефоном. Он оставался в комнате, когда я вышел проводить Лешу. Карточка оставалась на столе. Он был в зале, когда я разговаривал с Виктором.

— А ты говоришь — четверых! Тряси одного, Англичанин, — удовлетворенно заметил Смирнов и спросил: — Давно он у вас, Джон этот?

— Месяцев восемь, — ответил Николай. — А вообще-то мы с ним в армии служили вместе.

— Обосрался ты, как младенец в пеленках, — спокойно констатировал Александр Петрович. — Но об этом поговорим позже. А теперь готовь разборку, Коляша.

…Как только тот, кого звали Джоном, вошел в складское помещение, воротца за его спиной с лязгом закрылись. Он мгновенно обернулся и мгновенно понял — ловушка. Шестеро стояли за его спиной. Он был хорошо обучен, он никому не дал и секунды на размышление: в прыжке ногой отключил одного, развернувшись в полете, рухнул на второго, третьего уложил ударом по сонной артерии и прорвался к воротцам. Но открыть их не успел, завозился с задвижкой, и этого было достаточно для того, чтобы оставшиеся трое набежали, сбившись в кучу, лишили маневра, и, со слегка запоздавшей помощью только что поверженных, навалившись, скрутили его.

Быстренько надели браслеты, скрутили ноги и поставили среди зала под мертвые неоновые фонари. Подошел Николай, обходя, оглядел своего бывшего дружка со всех сторон, с грустью поинтересовался:

— За что же ты меня так, Джон?

— А ты меня за что? — в ответ спросил Джон.

— За дело, — объяснил Николай и страшно ударил его ногой в пах. Джон согнулся вперед, потом его кинуло назад, и он упал на спину.

Смирнов сзади положил руку на плечо Николаю и посоветовал:

— Я понимаю твои эмоции, Англичанин, но все-таки будь аккуратнее. И решите для начала один вопрос: вы его кончаете или перевербовываете?

— Я раздавлю эту гниду, — пообещал Николай.

— К сожалению, я не могу позволить тебе получить это удовольствие, Коляша, — подал голос Александр Петрович. Он сидел в своем «вольво», спустив ноги на бетонный пол склада. — Будем перевербовывать, Александр Иванович.

— Саша, он мой, — сказал Николай. — И я сделаю с ним, что хочу.

— Коля, ты — мой, — откликнулся Александр Петрович. — И я сделаю, что я хочу.

Джон застонал, зашевелился. Смирнов присел на корточки рядом с ним, объяснив:

— Я с ним поговорю.

Джон открыл глаза и, увидев пронзительный неоновый свет, вновь закрыл их. Веки вздрагивали — Джон вспомнил все только что случившееся и все понял.

— Ты в оперативной группе полковника Голубева? — спросил Смирнов.

Джон опять открыл глаза и, сильно напрягаясь, сел. Не отвечал пока, осматриваясь, изучая обстановку. Встретился взглядом с Коляшей. Коляша посоветовал:

— Ты бы поговорил с нами, Джон.

— Говори, не говори, все равно ты меня забьешь до смерти, Коля. — Джон перевел взгляд на Смирнова. — Это ты, мент, их на меня вывел?

— Я, — подтвердил Смирнов и сам задал вопрос: — Откуда Голубев меня знает?

— Он мне не докладывает. Сказал только, чтобы я остерегался тебя. А я не остерегся.

— Сколько вас в оперативной группе?

— Не знаю я, — глухо сказал Джон, но тут же получил от Николая удар башмаком в бок. Джон завалился на сторону, понял грустно: — Ребро сломал, скот.

— А ты не отнекивайся, ты рассказывай, — посоветовал Николай.

— Не знаю я, — упрямо повторил Джон, но тут же пояснил на сей раз: — Откуда мне знать? Я — внедренный, общаюсь с шефом только напрямую.

— Шеф — Семен Афанасьевич Голубев?

— Вы же сами знаете, чего же спрашиваете?

— Я не знал, я предполагал. Теперь знаю. Чем занимается у вас Удоев?

— Командир опергруппы боевиков.

— А Голубев, значит, общее руководство по всей Москве. Так? — уловив в нейтральном взгляде Джона подтверждение, Смирнов продолжил свои вопросы. — Сергей Воропаев перед смертью проговорился, что всех, кто у вас служил, убирают. Как это понимать, Джон?

— Мне трудно говорить, от говорения страшная боль в боку. Если вы даете мне шанс, я говорю. Если же так — ля-ля-ля перед тем, как меня кончить, то беседовать мне с вами — себе дороже. — Джон решил торговаться. — Так даете мне шанс?

Наконец-то и Александр Петрович подошел, встал рядом с Николаем. Смирнов тяжело поднялся с корточек. Втроем смотрели на Джона сверху.

— Я даю тебе шанс, Джон, — сказал Александр Петрович. — Ты мне нужен.

— Все расскажу и перестану быть нужным, — усомнился Джон.

— У меня ты не разговаривать, действовать будешь. Разговаривать Александр Иванович хочет. Вот и поговори с ним.

— Я задал вопрос, Джон, — напомнил Смирнов.

— Все, у кого кончился контракт, подписывают обязательство, по которому они не имеют права пять лет жить в Москве и упоминать ни единым словом о службе в отряде. Убирают тех, кто нарушил контракт. Насколько я знаю, Серега его нарушил.

— Где основная база отряда? — спросил Смирнов.

— В лесу.

— В лесу еще и медведи с волками. А в тропическом — еще и носороги, обезьяны и попугаи. В каком лесу, Джон? Ты же там, как я понимаю, подготовку проходил?

— Где-то на северо-западе, километрах в двухстах. Ехать туда часа четыре.

— Вас вывозили туда и привозили оттуда по ночам в закрытых фургонах? — догадался Смирнов. — Расскажи про базу подробнее.

— А что рассказывать? База как база. База для спецназа, — невольно срифмовал Джон. — Три барака, тренировочный зал, административный зал, полоса суперпрепятствий, стрельбище и высокий забор под электричеством. Все.

— Вы могли оттуда с кем-либо переписываться?

— Нет.

— Он мне больше не нужен, — сказал Смирнов Александру Петровичу. — А с вами, Александр Петрович, хотелось бы еще немного пообщаться.

— Ох, менты, менты! — восхитился Николай. — Высосал и выплюнул. Теперь следующего подавай.

— Мы с Александром Ивановичем побеседуем, а ты пока, Коляша, здесь Джона покарауль. Только не бей его, очень прошу тебя, мне с ним еще работать надо, — распорядился Александр Петрович и направился к двери. Смирнов последовал за ним.

Оторвав зад от радиатора собственной «семерки», двинулся вслед и Виктор.

В холле Смирнов обернулся и предложил ему:

— Здесь побудь пока, Витя.

Александр Петрович и Смирнов скрылись в гостиной. Виктор пристроился в кресле, съежившись зябко: вся дневная опохмелка выветрилась окончательно, и стало очень, очень плохо. Так и сидел, пытаясь задремывать. Задремывал иногда, но дрема сразу же прерывалась ужасным вздрагиванием. Сердце екало и скатывалось к желудку. Промучался минут сорок, наверное. Как спасение, возник жизнерадостный Смирнов, который сразу же определил его состояние. Обнял, поднимая с кресла, за плечи, пообещал единственное, что могло все изменить:

— Сейчас я тебя похмелю, Витя. Заработал.

В кафе царил бурный оживляж. Ребятки Николая, хорошо поработав, веселились от души. Виктор и Смирнов стояли у дверей, потому что свободных столиков не было, и слушали оглушающего Газманова, который неизвестно откуда завывал про эскадрон его шальных мыслей. Виктора тронули за локоток. Он нервно обернулся. Незнакомый официант улыбнулся ему и пригласил обоих:

— Прошу вас.

За решетчатой перегородкой находились три стола для избранных. Они, ныне избранные, устало устраивались, а официант ждал распоряжений.

— Ты есть будешь? — спросил Смирнов у Виктора. Тот с отвращением замотал головой. — Выпьешь и захочешь. Тогда так, дорогой, зелень, огурцы-помидоры, сыру хорошего и горячего, которое полегче. Осетринки, допустим. И сто пятьдесят водочки. Ему.

— Только коньяк, — огорчившись, сообщил официант.

— Найдешь, — сказал за его спиной возникший неожиданно Валерий и, подождав, когда удалится официант, доложил: — Все исполнено, Александр Иванович.

— Спасибо, Валерий, — не глядя на него, поблагодарил Смирнов.

— Если что понадобится, я здесь, неподалеку, — сделав полупоклон, Валерий удалился.

Взамен прибыл официант с закусью и графинчиком.

— Вы водички заказать забыли. Я на всякий случай захватил. Открыть?

— Боржом и две «пепси», — конкретизировал, что открывать, Смирнов.

Открыто, накрыто, расставлено, разложено. Виктор неверной рукой налил себе первую и выпил под водичку. Смирнов с коровьей методичностью жевал зелень.

— Вы вышли на них, Александр Иванович? — пережив первую дозу, спросил Виктор.

— Нет еще.

— Но предполагаете, кто они?

— Предполагаю. Но вряд ли следует тебе об этом говорить.

— Почему?

— Мешать будешь. Потому что захочешь помогать. А ни хрена не зная, мог бы помочь мне по-настоящему.

— Но я уже кое-что знаю!

— В том-то и беда, Витя.

— Осетрину нести? — спросил подошедший официант.

— Неси, — разрешил Смирнов и приступил к закуске. Виктор не ел — не хотелось. Ему хотелось спрашивать. Он по-собачьи смотрел на Смирнова, которому это сильно мешало есть: — Кончай меня гипнотизировать!

— Я должен все знать. Я это начал.

— Ты не начал. Ты заварил.

— Тем более! Иваныч, если бы ты знал, как мне хочется раздавить их!

— Чего уж тут не знать. Гонор твой суперменский весь, как на ладони.

— Ну так как?

— Подумаю, Витя, — утихомирил его Смирнов и принял от официанта тарелку с восхитительной жареной осетриной. Виктор недоуменно заглянул в свою, которую официант поставил перед ним. Смирнов посоветовал: — Ешь, дурачок.

Дурачок ковырнул вилкой рыбку, попробовал, понравилось. Зажевал. Энергично трескали, когда подошел Александр Петрович. Он без слов устроился за их столиком. Официант почтительно водрузил перед ним высокий стакан, в котором было нечто желтое со льдом.

— Богатые люди — особые люди, — даванув косяка на стакан, заметил Смирнов. — Ничего отечественного душа не принимает. Только виски, и только со льдом!

Александр Петрович рассмеялся и миролюбиво объяснил:

— Просто меньше пахнет. Я ведь за рулем.

— Ну и как? — спросил Смирнов. Осетрину прикончил, мог спрашивать.

— Выход на вас у них был только через Алексея. А Алексея они вели уже довольно долго, считая его информированность чрезвычайно опасной.

— Но почему они так переполошились из-за меня? Ну, приехал старый отставной хрен, ну, встретился с давним приятелем… Какая я для них угроза? А они убирают Алексея, чтобы наша вторая встреча не состоялась.

— Алексея они из-за меня убили, — подал голос Виктор.

Смирнов и Александр Петрович разом глянули на Виктора, и тотчас отвернулись: не до него было. Александр Петрович пригубил стакан и сказал Смирнову:

— Он сказал, что не знает, почему. И скорее всего, это правда.

— Ну, а как насчет масштабов? — поинтересовался Смирнов.

— Общемосковские, Александр Иванович, общемосковские. Прихвачены все группировки.

— Предполагает просто или аргументы имеются?

— Ему предлагали внедрение на выбор. Выбрал нашу. Из-за Николая.

— Чем помочь мне можешь, Саша?

— Регулярной подробной информацией и техническим обоснованием.

— Что ж, спасибо. А если мне люди понадобятся?

— Нет. — Твердо отказал Александр Петрович. Смирнов глянул сквозь решетчатую стену на зал, где веселились все, как один, накаченные мужественные молодые люди. Отвел взгляд, согласился:

— Наверное, ты прав. — И, подумав: — Не кажется тебе, что надо с этим кончать? Негоже солидному бизнесмену, занимающемуся серьезным и полезным делом, тащить за собой криминальный хвост? Отруби его, Саша.

— А как? — вдруг разволновался Александр Петрович. — Ликвидировать группировку и выпустить на волю диких зверей? Мало по Москве преступлений, что ли?

— У тебя они вязанием кружев занимаются?

— Во всяком случае, я не позволяю им терроризировать обывателя.

— Ладно, твои проблемы и тебе их разрешать. Наша связь?

— Целесообразнее всего, Валерий — Виктор.

— Виктор у них под колпаком. Да и захочет ли? Захочешь, Витя? — Смирнов подмигнул Виктору, который игривую вольность общения не пожелал поддерживать. Серьезен был и серьезным делом хотел заниматься, поэтому обратился к Александру Петровичу:

— Я к вашим услугам, Александр Петрович.

— И к его тоже, — дополнил Александр Петрович. — Ну, а насчет колпака… С завтрашнего дня все их внимание переключится на вас, Александр Иванович. Джон доложит о вашем сегодняшнем визите сюда.

— Считаешь возможным с их стороны страховочный контроль? — сообразил Смирнов.

— Не только возможным, но и наиболее вероятным. А поэтому Джоном рисковать не хочу.

— Резонно. Но одно но. Виктор чаще всего будет со мной. Он мне нужен.

— Не мне вас учить, как безболезненно разделяться. Первый ваш контакт, Виктор Ильич, по телефонному звонку ночному. А далее определитесь сами. У меня все, Александр Иванович. — Александр Петрович допил виски, с сожалением посмотрел на пустой стакан и встал. — Как говорится, раздельный старт. Я уезжаю первым.

Он ушел. Виктор добил остатки и вопросительно посмотрел на Смирнова.

— Подожди меня здесь. Мне позвонить надо, — сказал Смирнов и направился в служебные закоулки. Отсутствовал пару минут, вернулся и предложил: — Пошли.

В складском помещении — одна под неоновым светом — ждала их сиротливая «семерка». Открыли дверцы, стали усаживаться.

— Что это? — спросил Виктор, увидев на заднем сиденье запечатанный картонный ящик. Смирнов тоже посмотрел, ответил равнодушно:

— Подарок, наверное. Дома посмотрим. Поехали.

Когда въехали в Мещанскую, Виктор глянул на часы.

— Десять! — удивился он. — Всего-то десять вечера. Ну и денек сегодня был.

— Он не был. Он есть. — Смирнов загнал «семерку» в ночное стойло — на тротуар — и поставил на ручной тормоз. — В половине одиннадцатого у нас гости. А пока давай к бабушке зайдем за фотографиями.

Анна Сергеевна, видимо, уже укладывалась, в связи с чем и встретила их суровым вопросом:

— Позднее не могли?

— Уж вы извините нас, мамаша! — бодро оправдался Смирнов.

— Какая я тебе мамаша? В крайнем случае, сестра. И то неизвестно, старшая или младшая, — отбрила развязного старичка Анна Сергеевна и, оставив их у двери, ушла в комнату и вернулась с конвертом. Сказала вполне вежливо — отошла: — Держи, Витя.

Картинки смотрели сообща, как семейный альбом. Смирнов задумчиво и всесторонне разглядывал каждый снимок, а Виктор комментировал. От этого дела их отвлек дверной звонок.

Как только Роман и Алик уселись на тахту, Смирнов встал со стула:

— Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к вам приехал ревизор.

— Ревизор — это ты? — догадался Казарян, а Алик схватился за голову:

— Господи, он опять лезет на рожон!

Смирнов, первой фразой выпустив весь свой иронический пар, заговорил серьезно:

— Вот что, ребята. Совсем недавно, на излете жизни, я вдруг понял, кто я. Я считал себя раньше рядовым членом общества, составной некоего человеческого объединения, представителем определенной прослойки, одним из шеренги борцов за всеобщее счастье. Всю свою жизнь я был частью чего-то, то есть меня, как отдельной личности, не существовало. Я — из овечьего стада, которое вели неведомые мне, но априорно безгрешные и прозорливые бараны, по очереди много лет возглавлявшие стадо. С ужасом на склоне лет осознав это, я пытаюсь теперь вырваться из всеобщего. Я пытаюсь стать частным лицом, для которого единственной мерой жизни являются собственные представления о чести, о совести, о добре и зле, о справедливости. Мерой и способом существования.

— Не поздно ли, Саня? — грустно спросил Алик.

— Не поздно! — заорал Смирнов. — Кто-то распорядился жизнью Алексея Борзова, кто-то распоряжается жизнью Виктора, кто-то пытается распорядиться моей. И я — не правоохранительные органы, не государство — только я в этой ситуации обязан по требованию своей совести отомстить, да, да, отомстить за Алексея, защитить честь Виктора и отстоять свое собственное человеческое достоинство.

— Плевако, а, может быть, даже и Собчак. — Отметил смирновское красноречие Казарян. Он встал с тахты, постучал носком ботинка по картонному ящику (тяжелый ящик не сдвинулся с места), спросил:

— Что тут?

— Игрушки, — ответил Смирнов. Открывать ящик он пока не собирался.

— Понятно. — Казарян вернулся на тахту, полуприлег, сцепив ладони на затылке. — Попылил, павлиний свой хвост пораспускал, оправдался перед нами и собой, ну, и ладушки. Теперь о деле давай.

— О каком деле? — влез в разговор Алик. — Дела пока никакого нет. Это вы его хотите затеять.

— Дело есть, Алик. И очень страшное дело. И чтобы разобраться в нем, мне понадобится ваша помощь. Конечно, если у вас будет желание оказать эту помощь.

— Желания у меня особого нет, — признался Алик. — Но деваться некуда. Ты — влез, мы — за тобой.

— Излагай, Саня, — опять потребовал Казарян.

— Ну, что ж. Начну. — Смирнов все прохаживался, ковыляя на хромой ноге.

— Да сядь ты! — заорал Алик. — В глазах рябит!

— И то, — согласился Смирнов. — Нервишки, братцы, стали никуда. — Он сел в кресло. — Сведения у меня, будут, как вам известно, из трех источников. По порядку поступления: от Алексея, от Виктора, от руководителей ховринской группировки. Рассказ Виктора вы слышали. Алексей успел мне сообщить самую малость, надеясь в дальнейшем вместе со мной подробно пройтись по всем фактам, известным ему. Но по понятным причинам наша вторая встреча не могла состояться. И, наконец, серьезнейшая информация от Александра Петровича, которая во многом помогла составить общую картинку. Три источника разной степени достоверности…

— Три источника, три составных части марксизма! — перебив, проявил свой армянский темперамент Казарян. — Общую картинку давай!

— Общая картинка, Рома, составленная мной из кусочков в реальности, как законченная, представлена быть не может. Общая картинка у меня в башке еще колышется, не находя завершенной формы, потому что окончательной цели странной этой организации, появившейся на Москве, до сих пор понять не могу. Буду идти по хронологии известных мне их акций. Три месяца назад, где-то в середине мая, против московских мафиозных группировок была проведена крупномасштабная, молниеносная, всеохватывающая операция, проведена подразделениями неизвестного спецназа. Я не оговорился: именно спецназа. Безукоризненно, как регулярные части, вооруженные отряды, обеспеченные военным транспортом, почти одновременно захватили главарей и их окружение, как я полагаю, всех сравнительно серьезных преступных формирований, которым был предъявлен ультиматум. От них потребовали прекращения чисто уголовных деяний: грабежей, квартирных краж, краж госимущества, запугивания населения, оставляя за группировками контроль за рынками и рэкет против кооператоров и малых предприятий.

— Робин Гуд! — восхитился Казарян. — Рота Робин Гудов! И что же Робин Гуды потребовали от группировок?

— Дани, Рома, ежемесячной дани. И весьма значительной.

— Камень на камень, кирпич на кирпич… — продекламировал Казарян. — Значит, рэкет на рэкете? И крутые ребятки из группировок послушно согласились?

— Сила солому ломит. Главари — граждане битые, умные и ушлые, сразу же поняли, что имеют дело с организацией на порядок мощнее и дисциплинированнее, чем их группировки, и после недолгих раздумий приняли ультиматум, оговорив еще и покровительство этой организации. Что и было обещано.

— Каким образом эта акция корректируется со злоключениями Виктора и смертью Алексея? — спросил Алик.

— С Виктором ясно — выплыл общий фигурант — Семен Афанасьевич Голубев, который был полномочным представителем на переговорах с ховринской группировкой. И с Алексеем вроде бы просто: много знал про акцию, пытался рассказать о ней. Но одна существеннейшая закавыка для меня здесь имеется.

— Как ты объяснишь, Саня, солидную, высокопрофессиональную проработку их операций с оперетточным судилищем над Виктором? Меня приводит в недоумение полная несостыковка двух слоев, — сказал Казарян.

— Не двух. Трех. — Поправил его Смирнов. — Несостыковка не только с опереттой. Несостыковка и в двух известных нам операциях. Вся Викторова история — это цепь мелких акций, весьма характерных для секретных служб. Как обязательное условие — полная тайна, неизбежные провокации, множество запутанных фальшивых ходов, действие через вторые-третьи лица. А подавление группировок проводилось совершенно по-другому. Исчерпывающие агентурные сведения о них, точно выбранный момент для нанесения удара, решительное и почти открытое осуществление этого удара. ОМОН, чистый ОМОН! В связи с этим моя закавыка на причине убийства Алексея.

— Какая тут закавыка, Алексея убили из-за меня! — встрял Виктор.

— Нужен ты им! — небрежно отпарировал Смирнов.

— Нужен, коли за мной охотились! — обиделся Виктор.

— Они за тобой не охотились, они тебя садистски пугали, — уточнил Смирнов.

— Я все думаю, Александр Иванович, — отвлекся в сторону Виктор, — почему они меня запугивали, но не убили? Ведь я вышел на их концы.

— Во-первых, тебя убивать — дело хлопотное. Худо-бедно, ты — человек известный, и расследовать убийство милиция бы стала дотошно и широко.

— Но ведь убили и Серегу, и паренька этого, конюха!

— Они — бомжи. Они есть, и их как бы нет. Их не стало, и их вроде бы не было. Никто, включая государство, их не хватится.

— Тебе радоваться бы, что живой, — ворчливо укорил Виктора Казарян, — а ты все вроде бы даже обижаешься на этих граждан за то, что они тебя не ухлопали.

— Надеешься их сбороть, Саня? — вдруг спросил Алик.

Все посмотрели на него. Менее всего подходило сейчас к нему детское имечко Алик. Усталость прожитых лет долгой жизни и безнадежность сегодняшнего дня читались в неподвижных глазах на тяжелом немолодом лице. Он указательным и большим пальцами небрежно растер набрякшие веки и в свою очередь оглядел всех. Смирнов поймал его взгляд и, не отрываясь, ответил ему:

— Я не надеюсь, что мы их сборем, Алик. — Смирнов отчетливо надавил на обязывающее всех «мы». — Я надеюсь, что нам удастся их разоблачить.

— Они — миф, Саня, они пока существуют в твоем воображении, — с горечью констатировал Алик. — Ты становишься маньяком, которому всюду чудятся заговоры.

— Убийство Алексея — миф? — яростно вопросил Смирнов.

— Убийство Алексея — это может быть ревность, конкуренция, сведение старых счетов… Мало ли что это может быть!

— Ты будешь мне помогать? — совсем спокойно осведомился Смирнов.

— Буду. — Алик с улыбкой глянул на Смирнова, как на шаловливого ребенка. — Куда я от тебя, старый хрыч, денусь?

— Их, судя по всему, много. Нас — раз-два и обчелся, — сказал Казарян. — Они шуруют почти в открытую, нам придется действовать тайно, со всей мыслимой осторожностью. Наша тактика, Саня?

— А почему ты решил, что мы будем действовать тайно?! — с ходу азартно завелся Смирнов — работа началась, работа. — Официальная афишка не нужна в первую очередь им. Они — тайная организация, а мы — свободные граждане правового государства…

— Нет такого, — перебил Алик.

— А мы будем считать, что есть! — Смирнов опять встал. — Терять нам нечего, они нас знают, так к чему же прятаться? Действовать будем открыто, нагло и непредсказуемо для них. Нам нечего бояться, мы можем замазаться, открыться, по мелочи нарушить общественный порядок, и чем больше мы наследим, тем рискованнее для них любая попытка нас ликвидировать.

— Думаешь, такие попытки будут? — осторожно спросил Алик.

— Будут, если мы загоним их в угол, — бодро ответил Смирнов и склонился над картонным ящиком. — Разделим подарки, пацаны.

Сорвал широкую ленту скотча, раскинул на две стороны части крышки, вынул пенопластовую прокладку и стал выгружать на журнальный столик подарки заботливого Александра Петровича: три пистолета с наплечными сбруями, три пачки патронов, четыре ножа в чехлах, четыре изящных кастета, десяток баллончиков в упаковке с нервно-паралитическим газом, два миниатюрных японских фотоаппарата.

— Больших денег все это хозяйство стоит, — задумчиво оценил подарки Казарян. — За что нам такие подарки?

— За дружеские услуги, которые мы оказали и еще окажем любезному бизнесмену Александру Петровичу, — объяснил Смирнов и вновь предложил: — Выбирайте, кому что нравится, дорогие мои мальчишки.

В каждом мужике сидит противоестественное восхищение орудиями убийства и детский восторг от обладания ими. Перезревшие пацаны примерялись к оружию: Виктор тотчас нацепил и стал подгонять сбрую с пистолетом, Казарян проверял свою машинку, выщелкнув обойму, попробовал спуск, Алик, вытянув из чехла широкий десантный нож, любовался своим отражением на поверхности сверкающего металла.

Смирнов нырнул в ящик последний раз и вытащил нечто в фабричной упаковке, на блестящих боках которой были яркие надписи на иностранном языке. Варварски, не жалея заморского изящного дизайна, раскурочил упаковку и извлек из нее по очереди пять радиопереговорников. Не милицейские грубые черные кирпичи, а элегантные, как французские пудреницы, умещающиеся в ладони, безукоризненные устройства японского производства. Разложил их на столике, полюбовался и поинтересовался:

— Разобрались, что к чему?

— Я пистолет не возьму, — сказал Алик. — Стреляю я скверно, да и таскать его под пиджаком одна морока. Лучше лишний баллончик прихвачу.

— Бери, — разрешил Смирнов и взглядом обвел свое воинство. — Будем считать, что мы полностью экипированы.

— И в блестящей сей экипировке завтра полным парадом проследуем по Красной площади, — с невинным видом завершил за него фразу Казарян.

— Нет, Ромочка, — нежно возразил Смирнов. — Завтра праздника не будет. Начинаются суровые будни. Итак, намечаю основную нашу задачу. В первую очередь определить смысловую направленность организации и окончательные ее цели. Во-вторых, выявить фактическое руководство этой организации.

— Только-то? — удивился Казарян. — Два пальца об асфальт! Счас сделаем!

— Не дури, — попросил Смирнов. — Первое время, пока мы всерьез их не зацепим, они нас убивать не будут — себе дороже. И за это время нам надо как можно тщательнее отработать косвенные к ним подходы. Да, черт, совсем забыл! Давайте-ка переговорники опробуем. — Он встал, забрал одну штучку со стола. — Я в сортир, Виктор на кухню, Алик остается здесь, а ты, Казарян хренов, иди в ванную.

Все послушно разбрелись по названным помещениям. Смирнов уселся на стульчак, включил переговорное устройство и тихим голосом заговорил:

— Погода на завтра. Задание славному журналисту Спиридонову: в редакции газеты, где работал Олег, обстоятельно понюхать, что и как. О чем были его последние статьи, что новенького хотел написать, с кем контактировал, с кем собирался контактировать. Виктор будет со мной. Казарян получит конфиденциальные установки. Все. Прием.

Смирнов переключил переговорник на прием и услышал то, что и должен был услышать, подставляясь по простодушию. Казаряновский голос был громок и ядовит:

— Потешилось игрушкой, хромое дитя на пенсии? Вам, отставным полковникам, только бы покомандовать подразделением. Подразделение, правда, жидковато: двое пузатых старичков и нервический алкоголик, но оно с готовностью рапортует: есть! Да, кстати, когда со стульчака вставать будешь, задницу не забудь подтереть.

Утро было что надо, замечательное утро. Они вышли из подъезда и на мгновение остановились, потому что пришлось закрыть глаза от жестокого светового удара низкого солнца.

Смирнов, ночевавший у Виктора, безжалостно разбудил литератора в дико раннее для того время, не дал ему горевать по поводу похмелья, не дал и похмелиться. Напоил крепчайшим чаем, обругал крепчайшим матом и — укрощенного — начал приспосабливать к делу.

Смирнов сел за руль «семерки», и они поехали. У Уголка Дурова вывернули на Самотеку, пересекли Садовое, по Цветному бульвару добрались до Трубной, вскарабкавшись по Рождественскому и миновав Сретенский, покатили по улице Кирова. Делая поворот в Кривоколенный, Смирнов спросил:

— Ну, ведут или не ведут?

— Ведут, — уверенно сказал Виктор. — Все тот же «Запорожец».

— Ах вы, мои милашки! — неизвестно чему обрадовался Смирнов.

Кривоколенный, Телеграфный, Потаповский, Сверчков. Повертелись по родным до слез переулкам и остановились у обширного предреволюционной постройки доходного дома. Вылезли из машины и огляделись. Метрах в тридцати от них приткнулся скромный «Запорожец». Мирно здесь было и пустынно.

— Что и требовалось доказать. Точно мы все с тобой рассчитали, Витя, — самодовольно отметил Смирнов. — Пошли.

Они поднялись по когда-то роскошной лестнице на третий этаж и у изысканного модернистской формы грязного окна расположились для наблюдения.

В «Запорожце» все спокойно было, пассажиры его смирно сидели на своих местах. Смирнов извлек из подмышки парабеллум, навинтил на него глушитель и засунул в левый боковой карман пиджака. Вынул из правого кожаную перчатку и, натягивая ее на правую же руку, объяснил Виктору ее, перчатки, появление:

— Я ее у тебя на вешалке позаимствовал. Не возражаешь?

— Не возражаю, — усмехнулся — еще бы возражать! — Виктор.

— Ну, тогда за работу. Выйдешь из подъезда, осмотрись лениво, для понта можешь потянуться, а то и зевнуть. Как я начну, подходи и действуй. Они сявые, они Москвы не знают, они за тобой наблюдать будут, а я тут как тут.

Смирнов поднялся на этаж выше, соединительным черным коридором прошел в другой подъезд, спустился вниз и вышел в переулок чуть сзади «Запорожца». Граждане в микролитражке не замечали его, заняты были, за литератором следили. Смирнов склонился у приоткрытого бокового оконца и спросил:

— Очень интересно?

И со страшной силой ударил кастетом, надетым на руку в перчатке, по ветровому стеклу. Стекло треснуло, лопнуло, осыпалось. Двое на переднем сиденье в страхе отпрянули. Тогда Смирнов через карман выстрелил с левой руки в правый баллон. Звук был слабым, как старичок пукнул. Машина на глазах кособочилась.

Подскочил Виктор и деловито защелкал затвором японского фотоаппарата, стараясь как можно крупнее запечатлеть пассажиров «Запорожца». Те опомнились, наконец, склонились, пряча лица.

— Пошли, — скомандовал Смирнов.

Быстро, но не суетясь, они устроились в «семерке». Смирнов кинул взор на зеркало заднего обзора. Из «Запорожца» никто не появлялся. Тогда он включил зажигание, и «семерка» через Армянский двинула на Маросейку.

— А сейчас куда мы? — робко поинтересовался Виктор.

— На Арбат, — наметил путь Смирнов.

— Ах, да! — вспомнил ранее оговоренный план действий Виктор.

Художника-фотографа отыскали без труда.

— А, щедрый клиент! — обрадовался, увидев Виктора, памятливый по роду своих занятий на лица фотограф и добавил: — Кстати, тот гражданин позавчера интересовался вашей фотографией.

— А своей?

— Про его фотографию я ему не сообщал. Правильно сделал?

— Правильно, правильно, — за Виктора ответил Смирнов. — Продукцию, продукцию показывай.

Для разминки сначала полюбовались на Викторово изображение. Литератор на снимке был хорош: гладкая рожа, нахальная улыбка, весь в фирме. Усатое же личико поизучали. Смирнов констатировал:

— Его в машине не было. Что ж, галерея расширяется.

Не торгуясь, рассчитались с фотографом и из автомобильного тупика в Староконюшенном двинули на киностудию.

Пропуск Смирнову не стали заказывать — некогда. Виктор вручил ему одно из своих многочисленных удостоверений красного, столь уважаемого охраной цвета, и они, миновав беспрепятственно кордон, проникли на территорию кинофабрики.

У одичавшей клумбы, раскинув руки по спинке замызганного деревянного дивана, сидел, загорая лицом на остатнем августовском солнышке, разомлевший в восточной неге кинорежиссер Казарян. В неге-то, в неге, но острый армянский глаз тотчас открылся при их приближении.

— Ты что же, сыскарь липовый, про переговорник забыл? — с ходу перехватывая инициативу, встретил их вопросом Казарян. Смирнов идиотически заржал, хлопнул демонстративно себя по лбу и признался:

— Не привык я, Рома, к новейшим методам. Все по старинке. Сделал дело — и на место встречи с напарником. Ну, как?

Они уселись рядом. Довольный, как сытый кот, Казарян покряхтел, поворочался:

— Все, как мы с тобой просчитали, — начал он наконец. — Как только вы отбыли, сразу же к «Запорожцу» подъехала «тойота». Ну, и, естественно, производственная летучка: повыскакивали из машин, руками стали махать. Видимо, выясняли, кто прав, кто виноват и что теперь делать. Конечно, ты — старый хрен, но надо признать, что поставил ты их для меня классно: на солнышке, по дистанции, как раз на уровень моего второго этажа. Пока они базарили, я спокойненько их крупным планом отщелкал.

— Где пленка? Быстренько ее в обработку, мне их фотки к завтрашнему утру позарез нужны. И все остальные тоже.

— Уже, — промямлил Казарян, сонно прикрывая глаза. Опять желал загорать.

— Что уже? — потребовал скрупулезного отчета Смирнов.

— Пленка в обработке, Викторова вся компания в пересъемке и в укрупнении. Все будет готово через два часа.

— А Семен Афанасьевич в рабочих моментах киносъемок отыскался?

— Запечатлен, запечатлен, — успокоил Смирнова Казарян, не открывая глаз. — И что интересно, именно в тот момент, когда его Виктор за грудки трясет.

— Тогда надо быстрее и мою пленку в работу, — забеспокоился Виктор.

— Не надо, — осадил его Смирнов.

— Почему это, не надо? — обиделся Виктор.

— Что ты там мог в темном-то салоне снять? — Смирнов улыбнулся Виктору. — Ты у нас подсадной уткой сегодня работал, Витя.

— Это теперь моя постоянная работа?

— Еще успеешь хлебнуть горячего до слез, — пообещал Смирнов. — Не рад будешь, что с нами связался. Так что поохолонь, расслабься и отдыхай. Вон, как Ромка.

Казарян молча покосился на Смирнова, вздохнул и, хлопнув себя по коленям, встал:

— К сожалению, отдых свой прерываю. Как тебе известно, Саня, у меня еще куча дел. В четыре встречаемся у Алика.

— Рома, а сколько отсюда по прямой до него, до Остоженки? — вдруг загорелся Смирнов.

— Верст пять-шесть. Поговорить с ним хочешь? — догадался сообразительный Казарян.

— А возьмет?

— До десяти должно брать.

Смирнов вытащил из внутреннего кармана переговорник, вытянул антенну, скукожился весь, закрывая от посторонних глаз секретный инструмент и, нажав соответствующие кнопки, забубнил себе в ладошку:

— Срочно вызывается на переговоры знаменитый журналист Александр Спиридонов, более известный в миру как двойной агент Алик. Прием.

Неожиданно быстро и оглушающе громко был дан ответ:

— Не наигрался еще, отставной Пинкертон? Что надо? Прием.

Опасливо оглядевшись (не слышал ли кто?), Смирнов умерил звук и продолжил беседу:

— Ничего не надо, кроме шоколада. К четырем часам чтобы стол был накрыт. Икра там, ананасы, коньяк «Наполеон». В редакции был? Прием.

— Деревня ты, деревня. Кого же в редакциях до двенадцати найдешь? Сейчас поеду, а к четырем жду. Отбой.

Смирнов сложил машинку, бережно спрятал ее в карман, посмотрел на Виктора, посмотрел на Казаряна, посмотрел на солнце, подмигнул всем и признался:

— Жизнь прекрасна.

— Пока, — дополнил его Казарян.

Хорошо жил известный журналист и двойной агент, хорошо. Отметив это вслух, отставной полковник милиции Смирнов в сопровождении Виктора совершил небольшую экскурсию по обширной, устоявшегося интеллигентного уюта квартире и осведомился у хозяина:

— А Варвара где?

— А Варвара дочку вот этого засранца на дачу увезла. Последние летние денечки прихватить.

Обозванный засранцем писатель стерпел, засопел только, признавал справедливость данной характеристики. Потоптались на балконе, любуясь московским пейзажем.

Замысловато, как все истинно московское, сбегал к Москве-реке кривой и крутой переулок, царила на том берегу светлая, с кровавыми подтеками (так архитектором задумано) гостиница для партайгеноссе, спокойно делила реку на два рукава, милая стрелка, островом Буяном смотрелся Кремль.

— Замечательно, — решил Смирнов, морща нос, счел недостаточным, повторил: — Замечательно.

— Все-то у тебя, Иваныч, хорошо, прекрасно и замечательно, — ворчливо заметил Виктор.

— Как правильно определил Казарян — пока. — Смирнов требовательно посмотрел на Алика и спросил: — Кстати, где же он?

Как бы в ответ ему забренчал ручной старинный звонок — гордость этого дома.

— Вот он, — с достоинством сообщил, как о своей заслуге, Алик. — Просил — получай.

Устроились на кухне. Заказ Смирнова был исполнен в ассортименте. Правда, не икра, но колбаса, не ананасы, но огурцы, не коньяк «Наполеон», но бутылка «Пшеничной».

— Вы за рулем, — Смирнов строго посмотрел на Казаряна и Виктора, наполняя только две рюмки. — А мы с Аликом врежем с устатку.

Двое врезали раз, врезали другой, третий. Двое лишенных прав вяло жевали под водичку. В связи с таким разделением труда с пиршеством покончили довольно быстро и перешли в гостиную, где уселись вокруг журнального стола.

Казарян сходил в прихожую, принес объемистый пакет и жестом деда Мороза высыпал его содержимое на стол. Фотографии легли низким холмиком. Смирнов наугад взял одну (это был снимок, сделанный Казаряном) и одобрил:

— Профессиональная работа, Рома.

— Но к чему она? — тут же спросил Виктор.

— Для ориентировки, для опознания, для идентификации, для малого и крупного шантажа, мало ли для чего еще, Витя, — продолжая поочередно любоваться изопродукцией, весело объяснил Смирнов. Нашел снимок, где Лариса, Удоев и Дима Федоров у машины, подобрал к нему перепечатанные укрупнения. — Вот к примеру. Ты мне можешь дать твердый ответ на вопрос, кто из двоих этих козлов в то время спал с нынешней твоей любовницей Ларисой?

— Удоев, — решительно определил своего косвенного родственника Виктор.

— Доказательства? — потребовал Смирнов.

— Димка — специалист на грани статьи по нимфеткам. Лариса для него старуха. В данном случае скорее всего выступал как сводник.

— Убедил, — согласился Смирнов и отдал первый приказ. — Сегодня ты ее приглашаешь на примирительный пистон. Но потрахаться вы не успеете, потому что неожиданно в гости к тебе забредет надоедливый старикашка Смирнов.

— Где я ее до вечера найду? — возмутился Виктор.

— Твои заботы, — осадил его Смирнов. — Иди к телефону, звони по всем ее возможным явкам и ищи, ищи, пока не найдешь. Действуй.

Виктор ушел в Аликов кабинет. Смирнов отложил фотографии и спросил Алика:

— Ну, что там в редакции?

— Они там все уверены, что Олег в отъезде. Собирает материал для статьи.

— Пышные пироги, — после паузы оценил обстановку Смирнов. — А, собственно, на чем основана эта их уверенность?

— Телеграмма, присланная Олегом, в которой он сообщает, что получил из Перми сведения, по-новому освещающие факты, связанные с его будущей сенсационной статьей. И что он срочно отбывает в Пермь.

— За какое число телеграмма? Ты спросил?

— От шестого.

— Так, — сказал Смирнов, порылся в кармане и вытащил свернутый вчетверо лист писчей бумаги. — Сверимся по календарю. Шестого, говоришь? Значит, телеграмму эту Олег отбил через два дня после своей смерти. Какой же игрун у нас Семен Афанасьевич Голубев! Боюсь только, что заигрался. Теперь ты, Казарян.

— Все сошлось, Саня. Ты как всегда прав! Будем брать за жабры?

— Спешить не будем, Рома. Сейчас он нам мало что может дать. Вот только бы если его сегодняшний адресок раздобыть…

— Имеется, — скромно сообщил Казарян. — Райцентр Сычевка. До востребования.

— Братцы, вы о чем? — недовольный своей неосведомленностью спросил Алик.

— О деле, — высокомерно укоротил его Смирнов. — Да, кстати, а ты адресок Олегов раздобыл?

— Раздобыл, — сухо доложил Алик. — Он комнату снимал на Открытом шоссе.

Вернулся Виктор, скромно уселся на своем месте.

— Ну что, любовник? — поинтересовался Смирнов. — Нашел даму сердца?

— Найти оказалось не проблема. Вот уговорить…

— Но ты уговорил, — догадкой перебил Смирнов. — Когда будет?

— К девяти. Шампанского потребовала. Где я ей шампанского достану?

— У спекулянтов, — подсказал Смирнов. — К половине десятого я заявлюсь.

— Лучше к десяти. Опоздает же, стерва.

— Тылы обеспечены, резервы подтянуты, боеприпасы в полном комплекте. — Довольный Смирнов хлопнул ладонью по фотографиям. — Как говорят лучшие представители коммунистической партии, пора подниматься из окопов.

— С делами все? — поинтересовался Алик, и, получив в ответ утвердительный кивок Смирнова, предложил: — Может, кино посмотрим? Пленочка у меня тут новая с Николсоном. «Бетмен» называется. Развлечение для идиотов!

— То, что нам надо, — обрадовался Казарян. — Крути, Гаврила!

Алик возился с видео, Роман двигал кресла, чтобы всем было удобнее, Смирнов смотался на кухню — приволок недопитую бутылку и две рюмки — для себя и Алика. Виктор сидел на диване и с уважительной завистью разглядывал трех жизнерадостных энергичных стариканов. Спросил вдруг ни с того ни с сего:

— Вы ведь в опаснейшую заваруху влезли, все трое. И, будто дети, не замечаете, что ли, опасности? Почему вы спокойны и веселы, старички?

— Во-первых, еще не опасно, — ответил Смирнов, сосредоточенно наполняя две рюмки, — а во-вторых, потому что нас трое. Уже тридцать с лишним лет нас трое. Так-то, маленький одинокий супермен.

— У-у-у, ты мой пупсик! — отхлебнув шампанского, Лариса сделала Виктору козу и потрепала по щеке.

— Пупсик, это точно, — мрачно согласился Виктор. Все предыдущие общения с Ларисой очень быстро приобретали чисто физиологический характер, а тут надо было разговоры разговаривать, интеллектуально напрягаться. Напрягся: — Ты в простое или где-нибудь снимаешься?

— Так, по мелочам. — Лариса сильной и твердой рукой налила себе еще из тяжелой темной бутылки. — Эпизодик, речевуха. Ты хочешь что-нибудь предложить?

— Есть одна мыслишка, — промямлил Виктор. А мыслишка была такая: где этот старый хрен Смирнов?

И во исполнение желаний, как благовест, прозвенел дверной звонок.

— Здравствуйте, Виктор Ильич! — сияя в улыбке обнаженной искусственной челюстью, торжественно поздоровался Смирнов. Перебирал несколько.

Интересуясь, томно явилась в прихожей Лариса — мужик же пришел. Оглядела мужика, осмотр ей удовольствия не доставил, и поэтому, дернув плечиком, холодно произнесла:

— Здравствуйте. — И уже несколько раздраженно обратилась к Виктору: — Ты, как я понимаю, будешь занят. Может быть, мне лучше уйти?

— Что вы, что вы! — взмолился Смирнов, от огорчения даже палкой по полу пристукнул. — Я всего на несколько минут. Днем застать Виктора Ильича не смог и вот пришлось вечерком. Оказалось, этот вечерок вам и испортил. Извините старика.

— Ладно уж, — не шибко вежливо простила его Лариса. — Вы в комнате поговорите, а я на кухне посижу пока.

— Так, давайте, все вместе на кухне! Вам, наверное, интересен будет наш разговор. Ведь вы небезразличны к судьбе вашего друга? — Смирнов еще раз показал искусственную челюсть. — Да и вполне вероятно, что вы окажетесь нужным свидетелем.

— А вы кто такой? — неожиданным басом осведомилась Лариса.

— Я-то? — Смирнов извлек из кармана красную книжечку с гербом (удостоверение почетного милиционера), распахнул ее, демонстрируя Ларисе свою фотографию. — Я веду дело об избиении гражданина Кузьминского и о краже в его квартире.

— Тебя обокрали, Витя? — удивилась Лариса. — Что-то незаметно.

— Да так, по мелочи, — успокоил ее Виктор. — Все-таки давайте в комнату пройдем.

Втроем уселись вокруг журнального столика, и Смирнов начал речь:

— Дела такие, Виктор Ильич. Исследование замка показало, что он был открыт не отмычкой, а ключом. Однако свежие засечки на металле говорят о том, что ключ этот был не из положенного к замку набора, а был изготовлен по не совсем качественному оттиску. Вопрос первый: кто в последнее время навещал вас в квартире и мог незаметно сделать оттиск? Я пока никого не обвиняю, нет, я просто хочу очертить круг подозреваемых. — Смирнов, походя, мазнул взглядом по Ларисе и вновь обратился к Виктору: — Подумайте, Виктор Ильич. Это очень важно.

— Ну, режиссер мой один заезжал… — вяло думал Виктор. — Вот Лариса была…

— Почему вы считаете, что оттиск с ключей сделан именно здесь в доме? — не выдержала Лариса. — И почему в последнее время?

— А потому, дорогая Лариса. Для того, чтобы сделать оттиск где-то, необходимо вытащить ключ из кармана Виктора. Здесь же он висит на гвоздике у двери. Ну, а насчет последнего времени… Виктор Ильич поменял замок перед отъездом в киноэкспедицию. Так-то.

Помолчали, потому что Смирнов хотел паузы. Сам же ее прервал:

— Пойдем дальше. На письменном столе и на внутренних поверхностях его ящиков обнаружены отпечатки пальцев. Не ваших, Виктор Ильич, чужих. Кому из гостей вы позволяли рыться в ваших бумагах?

— Никому, — твердо ответил Виктор.

— Лариса, вы искали что-нибудь в письменном столе? — тихо поинтересовался Смирнов.

— Нет. — Лариса встала. — Мне надоело все это, Виктор. Я пойду.

— Не надо так, Лариса. Я ведь пока с вами по-хорошему. — Смирнов поймал ее за руку, усадил. — А могу и по-плохому. Так вы рылись в столе?

— Нет, — повторила Лариса.

— Ну что ж, проверим. Я на кухню заглянул, заметил, что вы шампанское пили. На вашем бокальчике, естественно, следы ваших пальчиков остались. Проверим, сравним. Нет, так нет. А если да?

— А если да, вы меня в тюрьму посадите? — надменно полюбопытствовала Лариса.

— Так уж сразу и в тюрьму… — Смирнов опять улыбался, любуясь дамочкой.

— Если не сразу, то когда? — продолжала задираться Лариса.

— Все зависит от того, Лариса, скажете вы правду или будете врать.

— Ну, лазила я в стол, лазила! Вот, сказала правду.

— Эту правду я бы и без вас узнал. Меня другое интересует: зачем?

— Да просто так. Хотелось узнать, чем мой Витя дышит.

— Кому хотелось узнать?

— Кому, кому! Мне.

— Пойми, девонька моя, когда ты со мной в чистую отказку играешь, ты — соучастница воровства, наводчица. Я же почти уверен, что тебя, воспользовавшись твоим простодушием, попросили сделать маленькое одолжение за какие-то услуги, тебе оказанные. Кто тебя попросил, Лариса? Он? — У Смирнова в ладони, почти как у Акопяна, неизвестно откуда оказалась фотография, которую он вплотную поднес к глазам Ларисы. — Удоев?

— Не знаю я никакого Удоева, — не глядя на фотографию, с тоской сказала Лариса.

— Ап! — С возгласом, подтверждающим, что он продолжает чувствовать себя фокусником, Смирнов предъявил следующий снимок: Лариса и Удоев у «ауди». — И как давно ты его не знаешь?

— Вам все шутки шутить. — Лариса уже неизвестно зачем тянула резину.

— Дело, конечно, твое. Можешь не говорить. Но, учти, кража оружия — серьезнейшая статья. Тем более, что похищенный пистолет был задействован в страшненьком деле. Это еще одна статья на убой. Тебе срок отмотают на полную катушку, а Удоев по-прежнему будет с лошадки на «ауди» перескакивать, свежих дамочек щупать. Ты когда с ним познакомилась?

— Месяца три назад, — сдалась, наконец, Лариса. — Только я с ним не знакомилась, меня Димка Федоров ему представил.

— Ты была его любовницей? — драматическим голосом спросил Виктор. Подыграл Смирнову на свой страх и риск. Лариса посмотрела на него, как на дурачка, ничего не ответила и перевела взгляд на Смирнова — ждала серьезного вопроса.

— С кем вы вместе с ним общались, как время проводили, где бывали? — вопросами набросал план для ее рассказа Смирнов.

— Он меня ни с кем не знакомил из своих. Кавказский же человек, делал все так, чтобы мы были вдвоем только. Ну, по кабакам водил, для показухи, красуясь передо мной, бабки раскидывал широко. Полтора месяца тому назад пригласил поехать с ним на недельку отдохнуть. У меня время свободное было, я и поехала.

— Куда?

— Я думала, куда-нибудь в шикарное место, а он меня в глухомань завез, в избе у какой-то тетки поселил.

— Где эта глухомань, Лариса?

— На автомобиле часа три-четыре ехали. По Лениградскому шоссе, а потом в сторону. Не то деревня, не то поселок. Райцентр Сычевка называется.

Обрадовался Смирнов, как дитя. Ободряюще погладил Ларису по плечу, поинтересовался совсем неофициально, заботливо даже:

— Ну, и как отдохнули?

— Да никак. — Вдруг обиделась неизвестно на кого Лариса. — Он меня у этой тетки поселил, а сам пропал. Набегал только изредка по своим кобелиным делам. Так я всю неделю у тетки и прокуковала.

— Бедненькая ты, бедненькая. — Смирнов поднялся, нашел палку. — Ну, мне пора.

— А что со мной будет? — робко спросила Лариса.

— Постараемся пока не тревожить, — пообещал Смирнов. — Тебя до дома подкинуть или здесь останешься?

— Не хочу домой, — призналась Лариса, посмотрела на Виктора: — Мне остаться?

— Оставайся, — невыразительно разрешил Виктор.

Казарян ждал его в своем автомобиле, покуривал. Смирнов сел рядом, тоже закурил. Дурацкую свою беломорину. Выпустив через ноздри первый дым, спросил:

— Видел кого?

— Нету никого, Саня. Проверялся дважды.

— В общем, понятно. Сегодняшний день у них ушел на обсуждение вопроса, что с нами делать. Ну, а к завтрему какую-то пакость придумают.

— Что-нибудь выбил, Саня?

— Есть кое-что, есть! Всерьез, со всех сторон, выходим на Сычевку.

— Съездить бы нам туда, а?

— Съездим, обязательно съездим. Завтрашний денек мне на подготовку, а послезавтра, думаю, смотаемся. Ты сможешь?

— Постараюсь. — Казарян включил мотор. — А может, возьмем фраера на понт?

— Не торопись, Рома. Он от нас никуда не денется. Я думаю, он просто афишка.

— Афишка не афишка, а руки чешутся, — признался Казарян.

— Твои руки для другого пригодятся. Поехали.

— Куда?

— Как — куда?! — возмутился Смирнов. — К Альке, конечно. Мне ведь где-то поспать надо?

В шесть утра он вышел из Алькиного дома. Для этого пришлось просыпаться в пять, чтобы, не будя хозяина, помыться, побриться, позавтракать в одиночестве. Хорошо, удобно проверяться в пустынных еще утренних московских переулках. С перекрестков свободно просматривались все четыре стороны, так что держать его на коротком поводке было невозможно (если вести не в открытую, разумеется). Возможный длинный Смирнов трижды старательно отрубал, используя малоизвестные проходные дворы и только ему известные черные ходы. Окончательно убедившись в отсутствии хвоста, он спустился в метро через бульварный вестибюль «Кропоткинской» и вышел через вход у бассейна.

В малолюдном скверике у Москва-реки Смирнов присел на травку. Было без двадцати семь. Почти четыре часа до желанной встречи. Имело смысл доспать недоспанное. Смирнов вздохнул, и, кряхтя, растянулся под кустиками.

Грустная была картинка: спал на пыльной августовской траве неприкаянный пенсионер. Рычали машины, бесконечным потоком шедшие по набережной, а пенсионер спал, спал и проснулся ровно в девять. Сел в траве, энергично подвигал затекшими руками-ногами, поднялся с помощью палки и бойко зашагал по делам. Береженого Бог бережет: на всякий случай еще раз проверился в переулках за музеем Пушкина и, сев в троллейбус у тюремной стены Министерства обороны, прибыл к Петровским воротам двадцать пять минут десятого.

На Страстной нашел скамейку, освещенную солнцем, и уселся на нее, задрав вверх лицо с закрытыми глазами. Солнце умирающего лета нежно грело. Опять пришла дрема, но поспать не удалось, так как рядом произнесли:

— Здравствуйте, Александр Иванович.

Смирнов открыл глаза, оторвал затылок от спинки скамьи и увидел перед собой привлекательного гражданина самых лучших лет. Лет тридцати пяти. Гражданин добро улыбался, и Смирнов улыбнулся в ответ.

— Здравствуй, Леонид. Поздравляю.

— С чем же это? — Леонид присел рядом. — Вроде бы не с чем.

— А повышение? А очередное звание? — Смирнов игриво подмигнул.

— Когда это было!

— Для меня — недавно, потому что узнал об этом только вчера. Ну, и как дела, бугор?

— Маята, как вы любите говорить. — Леонид виновато посмотрел на Смирнова и признался, извиняясь: — У меня времени в обрез, Александр Иванович, честное слово! Если у вас дело спешное, давайте о деле. А если нет, то лучше сегодня вечерком встретиться, чтобы поговорить по-настоящему. Только не обижайтесь, пожалуйста.

— Не стучи хвостом зря, не имею такой привычки — обижаться. — Смирнов вынул из кармана пакет, вытащил из него пачку фотографий, раскинул ее веером. — Тебе эти фейсы ни о чем не говорят?

Цепкий профессиональный взгляд Леонида оценил картинки сразу. Он не стал брать их в руки, он их изучал со стороны. Изучив, спросил осторожно:

— А о чем они должны говорить?

— Убийство Алексея Борзова за твоим отделом? — вопросом на вопрос ответил Смирнов.

— За моим.

— Стоящая версия у тебя уже имеется?

— Имеется много версий, Александр Иванович.

— Когда много, значит, нет ничего серьезного. — Смирнов жестом мастеровитого каталы мгновенно соединил фотокарточки в плотную колоду и протянул ее Леониду. — Возьми. Есть у меня такое ощущение, что их можно пристроить к этому делу.

— Кое-кого из колоды я знаю. Они плохо пристраиваются.

— А кто хорошо пристраивается?

— Вы хотите, чтобы я совершил должностное преступление, рассказав вам о ходе расследования?

— Плохо со мной говоришь, Леонид. Говоришь, как последняя райкомовская скотина. Быстро же ты в струю попал, золотой мой советский начальничек!

— Зачем вы так, Александр Иванович? — горько поинтересовался Леонид.

— А ты зачем со мной так? И целку из себя не строй, не бывает девственниц в борделе.

— Я сейчас уйду, — пригрозил Леонид.

— Ты знаешь, что Алексей был моим другом?

— Не следовало бы вам иметь такого друга.

— Мои друзья — это мои друзья. Мои. И тут я ничьим советам не следую. Кстати, до сегодняшнего дня я и тебя считал своим другом. Извини. — Смирнов встал, посмотрел сверху вниз на Леонида. — Ты не забыл, что у тебя времени в обрез?

— Не забыл. — Леонид продолжал сидеть, постукивая пачкой фотографий себя по колену. — Что вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы ты занимался делом, а не поиском удобного убийцы-одиночки. Ты же сообразительный, ты же кое-что знаешь и о многом догадываешься. Тебе Кузьминского еще не подсунули? Сценариста, дружка Борзова?

— Пока нет. А что, может быть и такая версия?

— Может. И с замечательными косвенными. То, что тебе надо, подполковник Махов.

— Все-то вы про меня знаете, Александр Иванович. Еще что мне надо?

— Боюсь, что звания полковника.

— Не хотите, чтобы я с вами в звании сравнялся?

— Не хочу, чтобы ты для этого генеральские задницы лизал.

— Вы очень хотите обидеть меня. Зачем?

— Чтобы ты завелся как следует и перестал их бояться.

— Мне по роду своих занятий заводиться не положено. — Подполковник Махов встал со скамьи и откровенно неприязненно глянул Смирнову в глаза. Одного роста они были.

— А бояться их тебе, следовательно, по роду занятий положено?

— Их — это вот этих? — Махов так же ловко, как Смирнов, раздвинул колоду в веер и, вновь ее собрав, небрежно сунул в боковой карман своего пиджака.

— Этих ты не боишься. Ты просто их не трогаешь, чтобы не зацепить тех, кого боишься. А я могу тронуть и невзначай зацепить. На свою, только на свою ответственность. — Смирнов, примиряясь, положил руку на плечо Махова. — На фотках этих профессиональные убийцы имеются?

— Насчет профессиональных, не знаю, нет сведений. А потенциальных — двое.

— Покажи.

Махов, вздохнув, опять извлек колоду на белый свет, небрежно выдернул из нее два снимка:

— Вот они, красавцы.

— Красавцы, — согласился Смирнов, мельком глянув на красавцев. — Никаким боком по Лехиному делу не высвечивались?

— Не высвечивали их еще.

— А если я попробую? В порядке самодеятельности. Ты не против?

— Вы же на свою ответственность, на свой страх и риск. Попробуйте.

Смирнов заржал, как стоялый конь, похлопал Махова по бицепсу. Резюмировал:

— Хорошо, когда волки сыты и овцы целы, а, Леня?

— Волк — это вы, а овца — это я? — спросил сметливый Махов.

— Можно и так. А хочешь — и наоборот. — Ушел от прямого ответа Смирнов, и, вдруг вспомнив, спросил: — А как там мой бывший подчиненный, генерал Ларионов поживает?

— Полгода, как в отставке. Цветы на даче выращивает.

— И на рынке продает? — Смирнов захотел получить дополнительные сведения.

— Нет, только для красоты. Он красоту у нас любит.

— Самое красивое у вас — это генеральский мундир, а он его снял. Почему?

— Молодые конкуренты поджали.

— Ладно, будем считать, что так, — неохотно согласился Смирнов и потрогал себя за нос.

— Я пойду? — попросился Махов. — Уже, действительно, опаздываю.

— Я провожу, — сказал Смирнов и взял его под руку.

— Да не надо, не надо! — быстро сказал Махов. — Я спешу, а вам-то чего торопиться с больной ногой? Удачи вам. И поосторожнее там.

— Это ты все осторожничаешь. Остерегаешься, что со мной тебя сослуживцы засекут и с чем-нибудь в будущем свяжут. А я пру, как на комод. Все в открытую, все в наглую, отмечаясь, где надо и где не надо. Вот и разговором с тобой отметился.

— Ну, это как сказать. Свидетелей нашего свидания нет, следовательно, и разговора может не быть.

— Иди, — разрешил Смирнов, легко толкнул его в спину и, подождав несколько — отпустил метров на десять, — громко сказал вслед: — Большим начальником будешь, Леня!

Александр Петрович курил трубку. Обдумывал, значит, ситуацию. И варианты просчитывал. Смирнов бессознательно постукивал палкой по накрытому ковром полу. Звук получался тихий, но противный. Александру Петровичу что-то мешало. Он непроизвольно морщился, думая, что от дыма. И вдруг догадался, что от стука.

— Александр Иванович, не стучите, Бога ради. Голова раскалывается.

— Пардон, — с готовностью извинился Смирнов и перестал стучать. — Ну, и как?

— «Олдсмобиль» вам подойдет? — осведомился Александр Петрович.

— А что это такое?

— Вездеход американский. По любым дорогам ходит.

— А скоростенка какая будет?

— Скоростенка подходящая. От любой отечественной уйдет как от стоячей.

— Спасибо, — поблагодарил Смирнов и, слегка стесняясь своей настырности, напомнил: — Отбываю я сегодня в ночь. Документы бы выправить…

— Паспорт у вас при себе? — спросил Александр Петрович. Смирнов поспешно закивал.

Тогда Александр Петрович сказал в селектор:

— Юридический отдел. Необходимо срочно оформить доверенность на «олдсмобиль».

И минуты не прошло, как появился молодой клерк и ожидающе остановился у двери.

— Александр Иванович, ваш паспорт. — Александр Петрович взял паспорт у Смирнова и протянул клерку: — Сколько нам ждать?

— Все будет готово через полтора часа, — глянув на свою «сейку», заверил клерк и удалился.

— Высокий класс! — восхитился Смирнов.

— За хорошие бабки, — объяснил присутствие высокого класса Александр Петрович.

— Кстати, о деньгах. — Смирнов было поднял палку, чтобы для убедительности собственных слов ударить ею об пол, но, вспомнив, сдержался. — Еще раз хочу вам напомнить, что полную сохранность этого автомобиля я гарантировать не могу. Так что у вас могут быть серьезные убытки.

— Самые серьезные убытки у меня сейчас — ясак этим мерзавцам, — признался Александр Петрович. — И если у меня в данной ситуации есть хоть один шанс из десяти избавиться от этой дани, я готов рисковать.

— Мной, — добавил Смирнов. Александр Петрович рассмеялся и не согласился:

— Нет уж, давайте договоримся. Собой вы рискуете сами.

— Но и ты давай рискни, Саша. Завтра наш с тобой день. Только бы они явились! — Смирнов все-таки стукнул палкой по полу.

— Явятся. Они ведь себя за профессионалов держат. Следовательно, посещения наших контор в назначенный ими день обязательны.

— Так сколько этих посещений завтра?

— Пять.

— Со всеми договорился?

— В принципе да.

— Подтверди, что операция будет проведена завтра, готовься. Что от Джона?

— Его шеф в отъезде. Главный теперь за инкассацию Удоев.

— Удачно. Ну, Саша, мне пора. И твой, и мой успех — в синхронности. Я уйду, а ты звони подполковнику Леониду Махову. Запомнил?

— Запомнил, запомнил. — Александр Петрович улыбнулся. — А не зря ли общаетесь со мною напрямую?

— Сегодня просто экстренный случай. Хвоста за мной нет.

— Дай-то Бог! — Александр Петрович снова взялся за трубку. — Куда машину ставить?

— Под путепровод над Садовым у старого метро «Парк культуры» рядом с бассейном «Чайка». А ключи в почтовый ящик Виктора.

— Договорились. Ну, ни пуха ни пера…

— К черту, — поспешно перебил Смирнов и встал. — Если моя авантюра завершится успешно, нам придется встретиться с вами напрямую еще раз.

— Ах, если бы вы, Александр Иванович, сумели обезвредить эту организацию! — помечтал вслух Александр Петрович, на что получил в ответ альтернативную мечту Смирнова:

— Ах, если бы вы, Александр Петрович, сумели ликвидировать свою организацию!

Не хотелось Алику будить отставного полковника. Смирнов сладко, как дитя, спал одетым, свернувшись на гостинном диване в удобный клубочек. Алик прошел на балкон, полюбовался на Москву минут десять, вернулся, сел в кресло рядом с диваном. Взгляд ли его, близкое ли присутствие обеспокоили существовавшего в ином мире Смирнова. Он пошевелился, издал жалкий стон и проснулся.

— Навис, зараза, — хрипло выразил он свое неудовольствие. Разбудил. Срочное что-нибудь?

— Да. — Очень серьезно подтвердил Алик.

— Ну, раз так… — Смирнов спустил ноги в носках на пол, ладошкой пригладил редкие волосенки. — Говори.

— Пятого, через день после гибели Олега, на его квартиру явился Семен Афанасьевич Голубев. Хозяйка опознала его по фотографии, которую я показал. Назвался коллегой и сказал, что по просьбе срочно уехавшего Олега ему необходимо взять для редакции кое-какие материалы. Хозяйка в комнату его впустила, но ни на шаг, — мало ли чего! — от него не отходила и видела, как он, перерыв все рукописи, отобрал несколько страниц, которые и захватил с собой.

— Ишь ты! — Смирнов энергично встал на ноги. — Как тебе хозяйку-то так удалось разговорить?

— Ей мои телевизионные передачи нравятся, — скромно признался Алик.

— Проверочный звонок на его квартиру сделал?

— Вчерась Семен Афанасьевич отбыл из Москвы.

— Надо полагать — сбор всех частей. Смотри, как удачно все складывается! Еще бы один штришок… Ну, да ладно, Ромку дождемся. — Смирнов глянул на часы. — Я два часика отдавил, мне достаточно. А ты ложись спать, Алька. Ночка нам предстоит веселая, бессонная. А я пойду душ приму.

— И чистое бельишко наденешь, как перед решающей битвой?

— Ага, — подтвердил Смирнов и удалился в ванную.

Когда он — распаренный, томный, в чистом белье — вернулся в гостиную, там его ждал собранный и серьезный Роман Казарян.

— А Алька где? — удивился Смирнов.

— Спать пошел, как ты велел. Какого штришка тебе не хватает, Саня?

— Поработать тебе придется, Рома. — Смирнов расслабленно и грузно рухнул на диван. — Узнать, где сейчас находится один наш старый знакомый.

В семь часов вечера все четверо сидели в гостиной Алика. Сидели, молчали, ждали заключительного слова отставного полковника.

— Совет в Филях, — не выдержал Виктор. — Только мальчика на печи не достает.

— Не достает только печи. Мальчик в наличии. Ты. — Поправил его Казарян.

Речь главнокомандующего была коротка:

— Начинаем, пацаны.

У подъезда, колесами на тротуаре, чтобы не мешал в узком переулке, был выставлен весь их собственный автотранспорт. Виктор влез в «семерку», Смирнов и Казарян влезли в казаряновскую «восьмерку», а Алик сел за руль своей многострадальной «Нивы», и три автомобиля скатились по крутому переулку вниз на набережную.

«Семерка» и «восьмерка» ушли вперед к повороту направо у Крымского моста, «Нива» же, слегка притормозив, отпустила их метров на двести и, соблюдая эту дистанцию, последовала за ними.

— Ну, как? — осведомился через переговорник Смирнов, когда «семерка» и «восьмерка» вывернули на Садовое, а «Нива» была еще у бассейна «Чайка».

— Ведут, — взяв свою машинку с сиденья, сообщил в нее Алик. — Верткий такой автомобильчик, по-моему, «ниссан». Я ему в хвост пристроился.

— Он один? — спросил Смирнов.

— Вроде один. Правда, себя на задок еще не проверял.

— Успеется. Теперь Витя. Нашего американца под путепроводом видел?

Ушедший на «семерке» вперед Виктор с энтузиазмом откликнулся:

— Хорош зверь, ох, хорош!

Подъезжали к Маяковке. Смирнов вновь взялся за переговорник:

— Мы поворачиваем с Первой Брестской на Вторую по Фучика, а ты, Алик, свернешь на Васильевской. Не торопись, колдыбай кое-как. Твой тухес проверит Витя. Непринципиально, но интересно.

«Семерка» с «восьмеркой» на Фучика ушли налево, и еще раз налево, и покатили в обратном направлении. Затем «семерка» на Гашека свернула и опять поехала по Первой Брестской. Виктор видел, как у Васильевской маячила высокая «Нива». Помаячила, помаячила на первой скорости и свернула наконец. Налево за «Нивой» никто не пошел.

Кавалькада пристроилась у «Пекина». Все четверо выбрались из автомобилей и с законным любопытством ждали, как и где припаркуется «ниссан». «Ниссан» приткнулся у табачного киоска, и тогда четверка, удовлетворясь виденным, направилась в ресторан. Сегодня они могли позволить себе противоестественно дорогой ужин.

Ужинали вдумчиво, тщательно пережевывая пищу. За такие бабки следовало наслаждаться драгоценной едой. Да и других занятий не было: алкоголь, как таковой, отсутствовал в их меню. В половине одиннадцатого собрались домой.

В том же порядке три автомобиля по Садовому добрались до Зубовской и развернулись на Кропоткинскую, а с Кропоткинской въехали в переулок, который через Остоженку переходил в их родной. «Ниссан» скромно следовал за ними.

«Семерка» первой неспешно вкатила в пустынный переулок и вдруг на бешеной скорости рванула вниз, а «восьмерка» и «Нива», идя на параллельных курсах, неожиданно тормознули, и, съехавшись нос к носу, образовали баррикаду, наглухо перекрывшую движение. Правда, и движения-то не было, лишь растерявшийся «ниссан» остановился на мгновение, подергался туда-сюда и стал от безысходности задом выбираться на Остоженку.

«Восьмерка» и «Нива», тотчас разрушив баррикаду, подъехали к своему дому.

Втроем без особых разговоров всласть попили крепчайшего чаю и вновь объявились в переулке. «Ниссан» обреченно караулил их.

Устроились в «восьмерке» Казаряна — на переднем сиденье Казарян и Смирнов, а на заднем, в закупорке — Алик, и поехали в известном им направлении. Блуждали по центру довольно долго (рано выехали, убивали время), и в конце концов доползли до Вшивой горки, ныне улицы Интернациональной. Остановились у ворот со львами. Казарян и Смирнов вышли из машины и спокойно направились через калитку (ворота были закрыты) к больнице. Выбравшийся следом с заднего сиденья Алик занял пост у калитки.

В «ниссане» пассажиры, подождав недолго, сильно забеспокоились. Двое выскочили на тротуар и направились к калитке. Алик вежливо пропустил их и пожелал:

— Всего хорошего.

Побыстрее устроился в казаряновской «восьмерке» и поехал домой.

А Смирнов с Казаряном через приемный покой вышли на задний двор и по пологому склону спустились к ведомой только полковнику милиции в отставке дыре в заборе, через которую они проникли в кривой и горбатый переулок. А потом черные лестницы, проходные подъезды и темные колодцы дворов. Нет, не отыскать, не поймать, не догнать Смирнова в его Москве!

На Берниковской набережной их ждал «олдсмобиль». Смирнов открыл левую переднюю дверцу, сев за руль на место отодвинувшегося Виктора, проследил за тем, как устроился на заднем сиденье Казарян, и решил:

— Вперед без страха и сомненья!

Повертевшись, Смирнов выбрался на Садовое кольцо и дал на малонаселенной уже дороге приличную скорость. На Тверской и Ленинградском слегка поумерил пыл до Сокола, но после развилки прибавлял постоянно. Миновав пограничные посты ГАИ, после Химок уверенно вышел на скорость за сто.

— Ночь же, — мрачно напомнил сзади Казарян, — гробанемся, Саня.

Вместо ответа Смирнов, думая, что поет, заныл свою любимую:

— Мы ушли от проклятой погони. Перестань, моя крошка, рыдать. Нас не выдадут черные кони, Вороных никому не догнать.

Но постепенно вздернутость чувств от мастерского выигрыша прошла, Смирнов вспомнил, что он старик, и установил для себя предельную крейсерскую скорость — восемьдесят километров, которая не утомляла. Отпустил мышцы, спиной и задом нашел оптимальную позу, оценил приборную доску, и, поняв, что теперь можно и не уставать, решил поговорить. Глянув через внутреннее зеркало заднего обзора на еле видимого в густой полутьме салона Казаряна, подмигнул ему и сказал:

— Нам бы его там вместе со всеми застукать, Рома.

— А ты уверен, что он с ними? — спросил Казарян.

— Почти.

— Вот именно — почти. — Ворчливо прокомментировал Казарян.

— Почти — это оттого, что душа не принимает такой мерзости, — пояснил Смирнов. — А если по делу, просчитав всерьез и прикинув варианты, — стопроцентно.

— О ком это вы? — робко поинтересовался Виктор.

— Об одном нашем бывшем знакомце, — расплывчато ответил Смирнов и добавил озабоченно: — Проверьтесь, ребята, ничего не забыли?

Ребята проверились, и, оказалось, что ничего не забыли.

— Нам долго еще? — спросил Виктор.

— Долго. Очень долго. Можешь поспать, — откликнулся добрым советом Смирнов.

— Не хочется.

— Тревожно? — догадался о Викторовом состоянии Казарян.

— Я просто в автомобиле спать не умею, — соврал Виктор.

— А я умею, — сказал Казарян, и, предварительно зевнув, разлегся на заднем сиденье.

…Проснулся он потому, что «олдсмобиль» остановился. Не было уже ночи, в окнах машины серела предрассветная сумеречность.

— Где мы? — спросил Казарян.

— В тридцати верстах от Твери, — ответил Смирнов.

— А-а-а, — удовлетворенно промычал Казарян и опять закрыл глаза.

— На Волгу, посмотри, балда! — посоветовал Смирнов и, открыв дверцу, с трудом выбрался из-за руля. Утренний холодок через открытую дверцу забрался в салон и ликвидировал сонный казаряновский уют. Казарян не то ахнул, не то опять зевнул, сел и тоже открыл свою дверцу.

Чуть внизу, сразу же за жидкими кустами мощно катила к Каспийскому морю еще охватываемая взглядом верхняя Волга. В предрассветном безветрии на ее поверхности не было ничего, что бы обозначало движение, но она неотвратимо катила и катила.

— В первый раз я ее такую узкую вижу, — признался Виктор.

— Господи, красота-то какая! — вдруг ощутил все Казарян.

— Волга. — Подвел итог Смирнов, вздохнул и предложил: — А не перекусить ли нам?

Взявший на себя хозяйственное обеспечение операции Александр Петрович был щедр и предусмотрителен: в багажном отделении «олдсмобиля» находилась битком набитая продуктами объемистая сумка. Раскрыв ее, приятно удивились. И аккуратные бутерброды с чем хочешь, и овощи с рынка, и фрукты с юга, и водочка, и коньячок, и два громадных китайских термоса.

— Согреться бы не мешало, — вожделенно посматривал на бутылки, индиферентно поразмышлял вслух Виктор. Смирнов глянул на него и, снимая с термоса сверкающую крышку-стакан, охотно согласился:

— Сейчас согреемся.

И разлил по кружкам крепчайший, но уже пахнущий веником от долгой закупорки чай. Пожевав бутербродов и попив чайку, и вправду согрелись. Освободились от ночного оцепенения, захотели действовать, двигаться.

Двинулись. За Тверью по мосту переправились на левый берег Волги и въехали в нескончаемые сырые леса. Рассвело окончательно, но свет низкого солнца был только в вершинах леса, а внизу, в ущелье меж хвои, на дне которого тянулся неширокий асфальт, была глухая серость. И ни души кругом, ни жилья, ни звука человеческого. Дорога, деревья, узкое небо наверху. Лишь изредка по-хозяйски каркали недовольно пролетавшие мимо и назад крупные вороны.

— А мы туда едем? — обеспокоенно спросил Виктор.

— Куда туда? — захотел уточнений Смирнов.

— Куда нам надо.

— А надо ли нам туда? — философски заметил с заднего сиденья Казарян.

В общем, хорошо, поговорили, скрывая друг от друга ощущение приближающейся с каждым километром их движения опасности.

— Господи, наконец-то, деревня! — обрадовался Виктор, увидев впереди разрыв в стене леса, в котором помещались темно-серые избенки.

Деревня эта была мертва. Она стояла в километре от шоссе, и они, проезжая мимо, увидели издалека, что окна всех домов наглухо заколочены такого же, как срубы, темно-серого цвета досками. Деревня эта умерла давно.

Дорога чуть поднималась к водоразделу. «Олдсмобиль» добрался до вершины, и они увидели солнце сегодня в первый раз. Оно слепило и радовало. Смирнов опустил светозащитный щиток и сбавил скорость. Спускались к болоту, через которое дорога шла по высокой насыпи. Даже не болото то было, так, вековые, уходящие за горизонт, заросшие древней нетронутой ряской черные лужи.

Бесконечная тоска и неподвижная безнадежность. И поэтому вновь возникший мрачный хвойный лес казался симпатичным и живым.

Руля левой, Смирнов правой подобрал с пола карту охотника и рыболова, офицерским глазом оценил нужный квадрат и оповестил томившихся спутников:

— Верст через десять — пятнадцать Сычевка.

— А на кой ляд мы в ней оказались? — выдал предполагаемый вопрос аборигенов Казарян.

— Дом покупаем. Теперь все дома норовят купить в сельской местности, — ответил Смирнов. — Ты покупаешь, Ромка.

— Покупать так покупать, — согласился Роман, а Виктор усомнился:

— Кто же в такой глуши дом покупает?

— Глушь, Витя, это когда бездорожье. А здесь цивилизация. Увидишь еще, сколько здесь ушлых москвичей поселилось, — наставительно развеял Викторовы сомнения Смирнов.

И, действительно, цивилизация. Село — поселок — городок Сычевка ловко расположился на высоком берегу неширокой, но глубокой и чистой реки. Часть домов — в большинстве с кирпичными первыми этажами — стояли, как положено стоять им в русском городе: фасадами к реке и к улице, ведущей вдоль реки. Одноэтажные избы же были обращены к реке задними дворами и огородами, как в деревне. А за главным порядком на второй улице, как прыщи, выскочили дурацкие советские пятиэтажки, соцпоселок, значит.

Миновав мост, «олдсмобиль» проехал по набережной и выбрался к центру, к пятиэтажкам. Но и там не стал задерживаться: скрылся в узком и кривом сельском переулке, идущем от центра, и остановился. Смирнов глянул на часы. По городскому была несусветная рань: шесть часов утра, но бабы, в четыре выгнавшие коров пастуху, уже склонялись в огородах.

Вышли, размяли сильно затекшие от долгого сидения руки-ноги.

— Вы походите здесь, порасспрашивайте насчет того, где, как и что можно купить в предместье или близких деревнях, — распорядился Смирнов.

— А ты? — поинтересовался Казарян.

— А я на травке полежу у ихнего почтамта. Интересно, когда почту привезут, а еще интереснее, кто за корреспонденцией наведывается.

Почтамт находился не в официальном загоне из трех домов — райкома, гостиницы и жилого дома для начальства, а на набережной, в дореволюционном еще домике почтмейстера. Смирнов, действительно, лег на травку, благо, чего-чего, а травки в Сычевке было предостаточно, и, дырявя от нечего делать искусственными зубами лист подорожника, принялся бездумно оглядывать окрестности.

В шесть сорок прибыл голубой фургончик с областным номером. Водитель, он же грузчик, он же экспедитор совместно с веселой толстой хозяйкой почты выгрузили пачки газет, ящики посылок, мешки с письмами. Хозяйка расписалась в бумажке, и фургончик уехал.

Ровно в семь у почты остановился камуфлированный газик, и из него выпрыгнули двое камуфлированных молодцев в черных беретах. Постояли недолго, посмеялись слегка (Смирнов успел щелкнуть японской малюткой-фотоаппаратом), вошли в дом и вскорости вышли оттуда с небольшим мешком. Быстро уселись в газик и отправились восвояси. Смирнов на всякий случай сфотографировал их задок с двухбуквенным номером и поднялся с травы.

У «олдсмобиля» оживленно колбасились местные мальчишки, пока еще только визуально изучая иномарку. На них-то Смирнов и рассчитывал:

— Привет, орлы! — приветствовал он младое племя.

— Здравствуйте, дядя, — робко откликнулся ближний, а дальний, нахальный, потому что дальний, требовательно и сурово поинтересовался:

— Машина-то ваша японская или какая?

— Американская, — уточнил Смирнов.

— А я что говорил?!! — завопил третий.

— У нее и передние, и задние ведущие? — робкий ближний был технически подкован.

— Ага. Как у газика, — подтвердил Смирнов.

— Ха, как у газика! — обиделся за «олдсмобиль» нахальный. — Тоже мне, сравнили!

— А что, газик — машина будь здоров, — не согласился Смирнов. — Приемистая, верткая. Недаром на ней военные ездят. Вот я сейчас их у почты видел. С места взяли — одно заглядение.

— Это не военные, это — спецназ, — уточил робкий эрудит.

— А что они у вас делают? Ловят кого-нибудь?

— Да не-е, — снисходительно пояснил нахальный. — Они у нас уж скоро год как стоят. Живут, тренируются себе.

— По квартирам, что ли, живут?

— Какой по квартирам! Где у нас их по квартирам разместить? Батальон же! — нахальному нравилось просвещать старого несмышленыша. — У них городок здесь.

— Прямо в Сычевке?

— Так нет! Три километра вверх по реке.

— А вы что здесь делаете? — вдруг обеспокоился робкий эрудит.

— Да вот дом хочу купить. Хорошо у вас!

— В городе дома дорогие, — предупредил эрудит. — А вот если в пустых деревнях…

— Мне бы у реки и чтобы лес рядом… — помечтал Смирнов.

— За спецназом есть одна деревня. Еще километра четыре. Но дорога! Сейчас-то проехать можно, когда лето. А осенью, зимой и весной только пешком, — рассказал нахальный и вернулся к особо взволновавшему его вопросу. — А он бензина много жрет?

— Да нет. Как «Жигуленок», — ответил Смирнов рассеянно: он увидел, что возвращаются Виктор и Казарян. — Ну, спасибо, ребята, за консультацию…

Ребята поняли, что беседа окончена, и воспитанно отошли от «олдсмобиля».

— Есть тут одна деревня, где можно посмотреть дома, — с ходу громко поделился полученной информацией Казарян. — Километрах в семи отсюда, за военными.

— За спецназом, — поправил его Смирнов и, с улыбкой глянув на отошедших ребят, добавил: — Мне молодые люди уже все подробно рассказали…

За последними домами сразу же начинался суровый лес. Въехав в него настолько, чтобы «олдсмобиль» был не виден из города, Смирнов остановился.

— Машину где-нибудь здесь припрячем, — решил он. А дальше пойдем пешком.

Загнали «олдсмобиль» в густой еловый подлесок, сделали втроем круг, проверяя маскировку, решили, что порядок, и отправились в путь. Специально взяли в сторону от дороги, делали крюк безопасности. Идти было тяжело, особенно Смирнову с его кривой ногой: кочки, колючие кусты, гнилые завалы дикого леса.

Добирались минут сорок и добрались до высокого бесщелевого забора с колючей проволокой по верху. Добрались, но вплотную подходить не стали — черт знает какая у них сигнализация — и залегли метрах в ста.

— Теперь что делать будем? — спросил Виктор.

— Полежим малость, послушаем, — ответил Смирнов. — А потом вдоль забора двинемся. Господствующий холмик искать и хорошее дерево на нем.

За забором шла солдатская жизнь: топот сапог, звяк оружия, хриплые команды.

— Работают, — сказал Казарян. Говорили они все трое шепотом.

— Показательные учения, — уточнил Смирнов. — К ним начальство понаехало.

С найденного холмика база просматривалась лишь частично: забор мешал.

— Придется, Рома, тебе на дерево лезть, — огорченно решил Смирнов.

— Я старый. Пусть Витька лезет! — взбунтовался Казарян.

— Витя с телевиком снимать не умеет. А ты умеешь, — ласково напомнил Смирнов. — Не на сосну тебя гоню, на елку. По ветвям, как по ступенькам…

Сопротивляться было себе дороже. Казарян вздохнул, навинтил на фотоаппарат соответствующую оптику, повесил его на шею и полез по ветвям, как по ступенькам.

На видимой части территории базы бойцы по очереди преодолевали усложненную полосу препятствий. Издали это казалось мальчишеской игрой, но Смирнов знал, каким потом дается эта мальчишеская легкость. Ничего не скажешь, хороши пареньки, хороши.

После полосы — рукопашный бой. Падали, вскакивали, вертелись колесом. Чистенько, чистенько. Смирнов не слышал — чувствовал, как щелкал казаряновский фотоаппарат.

В зону их видимости вошла небольшая группка. В униформе, как и бойцы, но тяжелее, неповоротливее и увереннее шли эти несколько человек. Начальники. Смирнов глянул вверх, на невидимого снизу Казаряна — слезай, мол, — и вдруг услышал за спиной негромкий строгий голосок:

— Руки за голову. Лечь на землю.

Попали. Смирнов, не торопясь, сложил ладони на затылке. Чуть повернув голову, краем глаза засек миниатюрного солдатика с укороченным «Калашниковым» в руках. За ним еще одного, тоже миниатюрного. Вьетнамцы. Второй стоял как положено по правилам — на расстоянии десяти метров, держа под прицелом и их, и первого. Стоял под деревом, на котором сидел Казарян.

— Лечь на землю! — повторил вьетнамец.

— Ложись, Витя, — посоветовал Смирнов, а вьетнамцу сказал: — У меня нога больная.

— Старик пусть стоит, — решил вьетнамец. — А ты, молодой, ложись и лежи.

Пистолет он, слава Богу, предусмотрительно засунул за ремень. Но глушитель, к сожалению, не навинтил. Стрелять — услышат. Только один ход. Готов ли Ромка?

Увидев, что Виктор уже улегся лицом вниз, Смирнов обернулся к вьетнамцу, жалко улыбнулся и признался:

— Живот схватило.

— От страха, — самодовольно догадался вьетнамец, подошел ближе, остановился в шаге от Смирнова. Как бы от дикой боли Смирнов схватился обеими руками за живот, согнулся, уйдя от дула автомата, и, вырвав из-под ремня парабеллум, нанес на развороте удар рукояткой. Удар пришелся вьетнамцу в скулу, и он, выронив автомат, стал падать на землю.

Одновременно со смирновским ударом Казарян обрушил свою девяностокилограммовую тушу на второго вьетнамца. Тот, падая, издал было жалкий визг, но Казарян прервал его, зажав ему рот.

— И твоего отключить придется, — сказал, задыхаясь, Смирнов и, подойдя ко второму вьетнамцу, нанес ему акцентированный, точно рассчитанный удар рукояткой по затылку. Уже сидевший на земле Виктор обалдело наблюдал за происходящим. Смирнов заметил его, приказал:

— Хватит тут рассиживаться, вяжи их!

— Чем?

— Чем, чем! — разозлился Смирнов. — Комбинзон разорви к чертям собачьим и вяжи!

Виктор подошел к первому, склонился нерешительно, расстегнул комбинезон. На ходу накручивая глушитель на пистолет, приблизился к ним Смирнов. Виктор с силой рванул комбинезон за расстегнутую бортовину, ткань пулеметно затрещала, и вьетнамец открыл несоображающие глаза. Тут же Смирнов приставил пистолет к его виску.

— Пикнешь, ходя, — застрелю, как собаку. Будешь вести себя тихо — может, и обойдется, — предупредил вьетнамца Смирнов. — Отвечай шепотом — ты меня понял?

— Понял, понял, — зашептал вьетнамец. Виктор, деловито раздирая комбинезон на ленты, обнажил его худое детское тельце.

В десяти метрах от них Казарян по рецепту Смирнова обрабатывал второго вьетнамца: сноровисто рвал комбинезон, вязал по рукам и ногам. Получалось у него лучше, чем у Виктора, еще и потому, что его клиент был без сознания. Смирнов, покосившись на них, посоветовал Казаряну:

— Если он носом может дышать, забей ему кляп и подвяжи, чтоб не выплюнул. — И спросил у своего: — Беспаспортный невозвращенец, что ли?

— Невозвращенец, невозвращенец, — лопоча, подтвердил вьетнамец.

— И много вас здесь?

— Взвод целый, тридцать штук.

— Штук, — повторил Смирнов со значением. — До какого часа ваш наряд?

— До одиннадцати часов, — с готовностью ответил вьетнамец.

Смирнов глянул на часы. Было половина десятого. Времени для отхода достаточно.

— Если не врешь, то все в порядке. — Приказал Виктору: — И ему кляп приспособь.

Вьетнамцев упаковали. Смирнов придирчиво проверил проделанную Виктором и Казаряном работу и нанес последний штрих: обоим по очереди привязал руки к ногам. Потом оттащил одного подальше, чтобы не могли помочь друг другу.

Забрав оба автомата, двинулись восвояси. К машине через лес почти бежали. Очень надо было торопиться. Вот он — милый добрый, спасительный американец. Обессиленный Смирнов привалился к радиатору, слегка отдышался и попросил Казаряна:

— Сядь за руль, Рома. Я пока не могу.

Проехали Сычевку, выскочили, наконец, на прямую дорогу. Успокоились слегка.

— Зачем им вьетнамцы? — задал мучивший его вопрос Виктор.

— Вьетнамец в случае чего русского человека жалеть не будет, — ответил Смирнов, подумал и добавил: — За что ему нас жалеть?

— А армянского? — развязно поинтересовался Казарян. Настроение у него почему-то было хорошее.

— А армян никто не жалеет, — изрек с заднего сиденья Виктор. Поулыбались все трое.

— Все отщелкал? — перешел к делу Смирнов.

— Все, Саня, все. Интересная пленочка должна получиться.

— Он на твоей интересной пленочке есть?

— И еще какой. Прямо к нам своим личиком!

— Кто это — он? — робко полюбопытствовал Виктор.

— Узнаешь со временем, — невежливо осадил его Смирнов.

«Олдсмобиль» уже почти миновал голое болотное пространство, когда противно заверещал переговорник. Смирнов достал его из кармана, вытянул антенну.

— Вас догоняют, — сообщил переговорник голосом Алика.

— Сколько их? — требовательно спросил Смирнов.

— Не считал.

— Я спрашиваю, сколько машин, машин сколько?

— Пока одна. «Джип».

— Действуй по плану. Все. — Смирнов задвинул антенну и спрятал переговорник в карман.

— Соврал, значит, нам вьетнамец, — догадался Казарян.

Замелькали по сторонам стволы деревьев. Они въехали в лес.

— Остановись, — приказал Смирнов Казаряну. — Дальше я поведу.

…«Джип» на предельной скорости вырвался из леса и помчался по пустынной дороге через болота. Он был уже недалеко от первых деревьев леса другой стороны, когда камуфлированная четверка, составлявшая его экипаж, заметила вдруг мчавшийся навстречу «олдсмобиль». Минута растерянности (они никак не могли понять, что за машина мчалась на них) решила все. «Джип» слегка посторонился, пропуская встречного, и тотчас встречный могучий тяжелый «олдсмобиль» — бампером, приспособленным для всего, нанес ему страшный удар в подставленный бок.

«Джип», дважды перевернувшись, рухнул с насыпи в черную лужу. Хорошо тренированная четверка выпрыгивала из него на протяжении этого мимолетного процесса падения.

«Олдсмобиль», рыча, развернулся на месте и помчался по своим делам в Москву.

Мирная «Нива» с пуком удочек и алюминиево-брезентовой мебелью на надкрышном багажнике неторопливо подъехала к месту происшествия минут через пять. Увидев внизу перевернутый «джип» и четырех молодцов по пояс в гадкой жиже, водитель, естественно, остановил «Ниву» и вышел на обочину.

— Что случилось? — спросил водитель Алик Спиридонов у тех, что внизу. — Вам чем-нибудь помочь?

— За нами приедут. Езжай, езжай, давай! — оторвавшись от переговорника, злобно гавкнул один из четверки. Видимо, старший по званию.

— Ну, как хотите, — обиделся Алик, сел в «Ниву» и поехал на встречу с «олдсмобилем».

Встретились. «Олдсмобиль» ждал «Ниву» километрах в пяти, слегка завалившись на обочине.

— В переговорник кричал, говоришь? — задумчиво повторил Аликовы слова Смирнов. Поднял голову, осмотрел всю свою команду. — Скорее всего, предупреждал последний тайный пост при выезде на трассу, чтобы встретили нас. Мы и этих удивим. Только бы попутчика дождаться. Удивим их, пацаны?

— Удивим, — согласился Казарян. — А они нас?

— Им некогда будет. — Смирнов подмигнул Казаряну — веселый был, в кураже от удачи — и распорядился: — Ты, Рома, один автоматик возьми на всякий случай и в «Ниву» к Алику давай. Мы с Виктором в хвост попутчику, а вы за нами.

Расселись по машинам и стали ждать попутчика. Довольно долго ждали: суббота была, не для казенного транспорта день. Дождались наконец: рыдая старым мотором и звеня бутылочной тарой в ящиках, от Сычевки в Тверь шел грузовик.

Пристроились ему в хвост. Так и покатили кавалькадой: грузовик, «олдсмобиль», «Нива».

Черная «Волга» караулила их километрах в трех от моста. Они увидели ее, только проследовав мимо: были закрыты грузовиком. Но и пассажиры «Волги» заметили их не раньше. Разница была в одном: экипажи «олдсмобиля» и «Нивы» были готовы к такому повороту, а пассажиры «Волги» — нет.

Яростно прибавив скорость, «олдсмобиль» и «Нива» вмиг обогнали грузовик. «Олдсмобиль» пропустил «Ниву» вперед и вдруг, резко затормозив, замер на пути грузовика. Водитель грузовика отреагировал в самый последний момент. В отчаянном торможении его колымага, визжа тормозами и бренча бутылками, перед тем, как остановиться, из-за плохой резины пошла боком и, полуразвернувшись, стала поперек дороги.

Водитель выскочил на асфальт, плачуще закричал:

— Что ж ты делаешь, паразит!

Смирнов приоткрыл дверцу, убедился, что дорога надежно перекрыта, благодарственно помахал водителю грузовика рукой, захлопнул дверцу и умчался вслед за «Нивой», оставив черную «Волгу» за непреодолимой преградой.

Ах ты, радость моя, магистраль! Густо идущие по всем шести полосам легковушки, грузовики, автобусы, трайлеры, почти беспрерывное жилье со снующими на виду жителями-водителями, посты ГАИ и патрульные машины, следившие, чтобы было по закону, — все это давало ощущение порядка, мирной стабильности и гарантированной безопасности.

«Олдсмобиль» догнал «Ниву», и они, шерочка с машерочкой, не торопясь, соблюдая правила дорожного движения, как глубоко законопослушные граждане, на положенной скорости направились домой. В Москву.

— Везет же нам! — восхитился всеобщей их удачей Виктор. Он сидел рядом с Смирновым и с нежностью поглаживал миниатюрный автомат, лежавший у него на коленях.

— Это не везенье, Витя, — поправил его Смирнов, с солдатской лихостью одной рукой управляясь с баранкой. — Это расчет. Натасканные на нападение, на безнаказанную атаку, они психологически не готовы к обороне, и, понятное дело, опаздывают с реакцией. А наша тактика — удар на упреждение и дай Бог ноги!

— Знать бы мне заранее, в какую историю я влезаю… — задумчиво сказал Виктор.

Проехали над серой пустыней Иваньковского водохранилища, миновали малоприглядное Завидово. Подъезжая к Клину, Смирнов не выдержал, опять запел свою любимую:

— Начинаются дни золотые Воровской безоглядной любви. Ой, вы, кони мои вороные, Черны вороны, кони мои!

— А они действительно начинаются? — прервав смирновский вокал, спросил Виктор.

— Кто — они? — тупо поинтересовался недовольный Смирнов.

— Дни золотые, — пояснил Виктор.

— Это смотря для кого! — бодро и неопределенно ответил Смирнов.

Первую остановку в Москве сделали у аэровокзала. В малой очереди у стойки буфета добились безалкогольных напитков и устроились за высоким столиком. С наслаждением надулись «пепси» и приступили к летучке.

— Рома, кровь из носу, но чтобы снимки были готовы сегодня, — принялся Смирнов за свои командирские дела. — Вечером с Аликом пишите подробнейшую справку обо всем, что знаете об этой организации. А завтра утром ты, Алик, официально передашь эту справку со всеми фотографиями куда надо.

— Мы что, сегодня совсем разбегаемся? — спросил Виктор.

— В двадцать один ноль-ноль общий сбор у Спиридонова, — оповестил Смирнов.

— Так зачем ты нам сейчас мозги пудришь? — законно возмутился Алик.

— Чтобы ни минуты не теряли, козлы! Наш выигрыш — в опережении.

— Тогда что мы здесь делаем? — удивился Алик.

— Воду пьем! — заорал Смирнов. — Потому что пить хочется!

Вышли на предвокзальный асфальт. Смирнов придирчиво осмотрел «олдсмобиль». Ни царапинки, ни вмятинки. Делают же капиталисты! Смирнов влез в капиталистическое чудо и поехал на Петровку.

Ровно в три Смирнов проник в святая святых московской милиции. Он шел знакомыми коридорами, встречая на пути незнакомых людей. За какой-то десяток мгновенных для него лет все изменилось в доме, где он прожил половину своей жизни. Совсем, совсем недавно каждый встречный здоровался с ним почтительно, а теперь граждане в погонах и без погон равнодушно пробегали мимо неизвестного им хромого старика.

Леонид Махов покидал кабинет по своим неотложным, видимо, делам (Смирнов перехватил его в дверях), но, увидев известного ему хромого старика, переменил решение и пригласил:

— Прошу, Александр Иванович. — Пропустил в кабинет Смирнова и сам в него вернулся.

— С богатым уловом тебя, Леонид, — поздравил Смирнов, усаживаясь поудобнее.

— Откуда вам это известно? — спросил Махов. Он все еще стоял у своего стола.

— Слухом земля полнится, — пошлым трюизмом ответствовал Смирнов и, решив усадить Махова, спросил: — Ты что, очень торопишься?

— Тороплюсь. Но не очень, — ответил Махов и под требовательным смирновским взглядом уселся за стол. — Это вы их подставили, Александр Иванович?

— Скорее сложившиеся обстоятельства, — поскромничал Смирнов.

— Все персонажи вашей приватной картотеки у нас в предвариловке, — сообщил Махов.

— Сколько было групп?

— Две.

— А сколько совершено попыток вымогательства?

— Пять, Александр Иванович, пять. Так что все заявления подвергавшихся шантажу соответствовали действительности.

— Привлекаешь их только по фактам рэкета?

— А другого у меня нет ничего, Александр Иванович.

— Ой ли, Леня! А если копнуть?

— Куда?

— Вглубь, голубок ты мой, вглубь!

— Вглубь копают метростроевцы, а мы ведем расследование.

— Понял тебя. — Смирнов расслабился, положив уставшую хромую ногу на выдвинутую палку. — Нас не спрашивают, мы не сплясываем. Один из двух, которых ты определил как потенциальных, мордатый такой, в усах, — у вас?

— У нас. Его сейчас Сырцов треплет.

— Посмотреть на него можно?

— Посмотреть — можно, — осторожно сказал Махов.

— А поговорить?

— Это уж если Сырцов разрешит. — Махов быстренько устроил себе позицию — «я не я, и лошадь не моя».

— Сырцов мне разрешит. — Смирнов снял ногу с палки, палку установил перпендикулярно к полу, оперся на нее и поднялся. — Он — парень простой, в полковники не рвется.

— Не надо сердиться, Александр Иванович, — посоветовал Махов и улыбнулся.

— Я не сержусь. Я огорчаюсь. Какая комната у Сырцова?

Комната Сырцова была, как и положено старшему оперуполномоченному, комнатой на двоих. Смирнов просунул личико в дверь, увидел Сырцова, увидел допрашиваемого амбала, увидел еще одного оперативника, сидящего за соседним столом, поздоровался, не входя:

— Здорово, Сырцов.

Сырцов недовольно обернулся, узнал Смирнова и по-детски обрадовался:

— Александр Иванович! Сколько лет, сколько зим! — И, поняв, что Смирнов входить не собирается, встал из-за стола, вышел в коридор, прикрыл за собой дверь. — Вы ведь просто так в нашу контору не заходите. Что-нибудь срочное?

— Не столько срочное, сколько необходимое. Дай мне на десять минут твоего клиента. Мне с ним один на один поговорить надо.

— Не положено, Александр Иванович, — огорчился Сырцов. — Мне за это Леонид голову оторвет.

— Он сказал, что на твое усмотрение.

— Ну, если так, действуйте!

Сырцов с напарником вышли. Смирнов, сидя за сырцовским столом, рассматривал клиента. Рожа поперек себя шире, сонные наглые глаза, богатые усы — таких на Москве навалом, гривенник за пучок.

— Чего уставился, козел гнилой? — не выдержал клиент.

Не отреагировал на козла Смирнов, не посчитал это обидным. Сам спросил:

— Настоящий срок еще ни разу не мотал, зайчик?

— А тебе какое дело?

— О деле, которое у меня к тебе, немного позже. Сначала для сведения: Алексей Борзов был законник. Правда, бывший. Но из закона вышел по всем правилам.

— Зачем мне это знать? — спросил амбал. Посерьезнел он, собрался.

— Я же сказал: для сведения. Потому что ты его убил, скот.

— Ты кто такой?! Ты кто такой?! — завопил амбал.

— Я — друг Алексея. И мне сейчас очень хочется раздавить тебя, как клопа, сучонок. Но я пока этого делать не буду, потому что еще больше мне хочется стереть в порошок твоего шефа.

— Ты кто такой, чтобы меня допрашивать?! — вопил амбал. — Ты кто такой?!!

— Не ори, — поморщившись, попросил Смирнов. — И слушай меня внимательно. Кое-какие косвенные сведения по факту твоего участия в убийстве у меня имеются. Их, я допускаю, может не хватить для обвинительного вердикта в суде, но мне-то ясно, что ты убивал. Даже если тебя оправдают по делу об убийстве, ты все равно пойдешь в лагеря за вымогательство. Мне стоит шепнуть словечко кому надо, и тебя в зоне ждет разборка за убийство законника. Надеюсь, ты понимаешь, чем кончится эта разборка.

— Чего вам от меня надо? — хрипло спросил амбал. Он сломался.

— Мне надо знать, кто приказал тебе убить Борзова. Удоев? Голубев?

— Голубев, — признался амбал. — Он лично сам эту операцию разрабатывал.

— А ты убивал.

— Я не убивал, я технику для подслушивания готовил, а стрелял Жека…

— Молодец, — с отвращением похвалил амбала Смирнов. — Всех заложил.

— Мои показания вам не имеют юридической силы, — вдруг сказал амбал.

— Да ну? — удивился Смирнов, встал, вышел из-за стола, приказал: — Поднимись-ка.

Амбал на всякий случай оторвал задницу от стула. Смирнов увидел братское чувырло совсем рядом, не выдержал, ударил. Ударил самшитовой палкой по амбаловым ребрам. Больно стало амбалу, очень больно, и он, жалобно и тихо взвизгнув, опять присел на стул. Словесно, без слез заплакал:

— Безоружного бьешь, старье, да? Безоружного?

Смирнов, не говоря ни слова, вышел в коридор. Привалившись спиной к косяку, у двери стоял Сырцов. Увидел Смирнова, сказал горестно:

— Заделали вы меня, Александр Иванович, ох, как заделали…

— А ты ничего не слышал и раскручивай свой рэкет спокойненько.

— Себе-то, к сожалению, не скажешь: я не слышал. Я слышал. — Сырцов пожал протянутую Смирновым руку и решительно шагнул в свою комнату.

Смирнов устроился передохнуть в закутке для незадачливых посетителей этого замечательного учреждения. Он сидел, положив подбородок на рукоять палки и закрыв глаза. Отвратительно он себя чувствовал, так отвратительно, что хотелось блевать. Не открывая глаз, не открывая рта, он тихо-тихо стонал. Не помогало. Тогда он открыл глаза, поднялся и постарался вслух себя убедить в том, что:

— Это все оттого, Смирнов, что ты не жрамши и не спамши.

Он проснулся в двадцать один ноль-ноль, потому что на него смотрели. Он открыл глаза и осознал, что спал одетым на гостинном диване в доме Алика Спиридонова. Осознав это, увидел терпеливо сидевших рядом с диваном Алика, Романа и Виктора. Они сидели и молчали в ожидании, когда он проснется сам. Он проснулся окончательно и зевнул. Очень не хотелось вставать.

— На твоем примере убеждаюсь, что старость — не радость, — объявил Казарян.

— Да иди ты… — послал его куда-то Смирнов, спустил ноги, помотал мутной головой и решил: — Пойду умоюсь.

Он пустил холодную струю себе на затылок и так, согнувшись, терпел долго. Замерз до дрожи, прекратил издевательство над собой, жестким полотенцем беспощадно вытер волосы. Глядя в зеркало, бережно расчесал жидкую свою шевелюру и, причесываясь, понял, что настроение у него неплохое, рабочее настроение.

Сначала рассматривали казаряновские фотографии. Фотографии были доброкачественны и убедительны. Потом Смирнов распорядился:

— Читай, Алик.

Алик читал минут пятнадцать. Слушали внимательно, потому что по порядку изложенная, по пунктам осмысленная, в перспективе рассмотренная история эта оказалась страшненькой и таила в себе смертельную опасность. После затяжной паузы Смирнов уважительно признал:

— Хорошо поработал, Алик.

— Общевато несколько. Конкретики бы прибавить, — не мог не покритиковать Виктор.

— Нам нужен предупреждающий об опасности документ, который завтра должен быть официально передан в соответствующую комиссию республиканского парламента известным журналистом Александром Спиридоновым. Этот документ имеется. А конкретику… Конкретику, если она понадобится, предоставим комиссии после веселых приватных бесед с некоторыми фигурантами этого дела. — Смирнов, сам того не ощущая, вновь стал действующим милицейским полковником, разрабатывающим серьезную операцию. — Беседы эти будут проведены в параллели со спиридоновским визитом в комиссию. Фигуранты, я думаю, после нашего посещения базы сегодня же поспешно вернулись в Москву.

— И самого главного трясти будем? — спросил Казарян.

— Если бы он был самым главным! Он всего только главный над этим спецназом. — Смирнов поднял глаза на Казаряна, поморгал ими, размышляя. — Нет, Рома, подождем его реакции на наши завтрашние действия.

— А если уйдет? — Казарян был деловит. К нему тоже вернулась сыщицкая молодость.

— Некуда ему уйти. Да и не будет он даже пытаться. Не дурак — твердо знает, что жизнь уже прожита. Итак, завтра мы нагло — чем раньше, тем лучше — посещаем дорогих наших друзей. Я трясу Голубева, Виктор, Федоров за тобой, а ты, Рома, займешься Бартеневым.

— Каким Бартеневым? — не спросил, ахнул Виктор.

— Режиссером твоим, Виктор, — объяснил Казарян. — Дурачком-всадником на белом коне.

Ровно в девять утра, игнорируя вопросы привратницы, Смирнов миновал вестибюль-оранжерею, поднялся в лифте на шестой этаж и позвонил у нужной ему двери.

Открыл сам Семен Афанасьевич. Был он в стеганом шелковом халате, и пахло от него яичницей: недавно проснулся, завтракал сейчас.

— Чем могу быть полезен? — спросил он строго.

— Многим, — приветливо откликнулся Смирнов и представился, будто не ведая, что собеседнику все известно о нем: — Полковник МУРа в отставке Смирнов.

Руки он Голубеву, правда, не подал. Не желал ручкаться и тот, ответно представляясь:

— Полковник Государственной безопасности в отставке Голубев. Слушаю вас.

— В дверях? — поинтересовался Смирнов.

— Прошу, — вынужденно пригласил Голубев и царственным жестом указал на кресла в холле. Уселись, по стариковски усаживаясь надолго. И повторно: — Слушаю вас.

— Запалил я тебя, Сема, с двух концов запалил, — ласково сказал Смирнов.

…Виктор, развалясь, сидел в привычном уже для себя кресле и рассматривал квартиру-бонбоньерку. На Диму он не глядел, неинтересно ему было на него глядеть. Дима, устроившись напротив, был тих и потерян: ничего хорошего он не ждал от Виктора и от жизни. Виктор наконец остановил блуждающий свой взор. На фотографии остановил.

— Зря ты эту фотографию в открытую на стену повесил, — сказал он Диме.

— Это почему же?

— Мужичок-то, который лошадку под уздцы держит, исчез бесследно.

— А я здесь причем?

— Я как раз и хочу узнать в подробностях, причем здесь ты.

…Казарян вошел в битком набитую холуями режиссерскую комнату съемочной группы и — патриарху все позволено — невежливо распорядился:

— А ну все отсюда! Мне с вашим режиссером один на один поговорить надо!

Холуи разом посмотрели на своего режиссера — как, мол, быть? — но режиссер на них не обращал внимания. Он улыбался Казаряну. Холуи вымелись.

— Излагай, Суреныч, что надо, — предложил режиссер.

Казарян уселся за его стол (режиссер как большой художник валялся в кресле), смел со столешницы тыльной стороной ладони только ему видимые крошки и спросил грустно:

— Дрюня, ты — дурак?

— Хорошо начинаем разговор, — отметил режиссер.

— Закончим его еще лучше, — пообещал Казарян.

Семен Афанасьевич Голубев, слушая Смирнова, то собирал свой роток в куриную гузку, то, не раскрывая губ, раздвигал его в идиотское подобие улыбки.

— Ты же профессионал, Сема, зачем же надо было так следить на квартире Олега? — горестным вопросом определил главную промашку своего собеседника Смирнов.

— Не было никакого журналиста, и, следовательно, моей ошибки не было, — раскрыл свой нервический рот Голубев. — Разговор ни о чем, милиционер.

— Ошибаешься, Сема. Журналист был, потому что в редакции газеты имеется вариант его статьи, в которой, как гипотеза, рассматривается существование организации, сильно смахивающей на вашу. Ну да, Олег — перекати-поле, человек без корней. Но не бомж, столь любимый вами человеческий тип, Сема. Так что был журналист Олег, и есть его статья. Стоит только всерьез начать разматывать гнусную историю его ликвидации, и эта история вкупе со статьей станет сенсацией для демократической прессы.

— А ты еще спрашиваешь, зачем я наследил, — усмехнулся Голубев.

— Лично самому идти надо было?

— Нет у меня людей, которые могли бы квалифицированно с бумагами разобраться.

— А у тебя большой опыт, приобретенный во времена борьбы с диссидентами, — догадался Смирнов. — Что собираешься делать, Сема? Хозяйка-то квартиры опознает тебя на раз, два, три.

— Будешь шить мне убийство этого журналиста?

— И убийство Алексея Борзова. И убийство Сергея Воропаева, и убийство подручного твоего конюха-мальчишки…

— Алиби у меня, милиционер. По всем перечисленным тобою случаям.

— Ну, естественно, на кой ляд самому стрелять! Но ведь есть и такой вид преступления, как организация убийства. И здесь ты не отвертишься. Взятый за рэкет, Вячеслав Калинов уже рассказал мне, что операцию с Алексеем Борзовым разрабатывал ты. — Не сдержался Смирнов, рявкнул: — Ты, паскуда!

— Рассказал, а не показал, — спокойно разобрался в нюансах Голубев. — Большая разница.

Виктор утомился, обрабатывая Федорова так, чтобы ни на лице, ни на теле известного эссеиста не было следов насилия. Последний раз врезал — как точку поставил — ребром ладони по почкам, кинул тряпичного Диму в кресло и сам устроился напротив. Отдыхать. Быстренько отдохнул и спросил:

— Будешь давать показания?

Не мог сейчас отвечать на вопросы Дмитрий Федоров. Он плакал от боли, размазывая слабой рукой по искаженному лицу слезы и сопли. Брезгливый Виктор не в силах был наблюдать эту постыдную и отвратительную картину. Он поднялся, прошел к окну и стал смотреть, как существуют на улице простые советские люди. Люди существовали нормально. Отметив это, Виктор вернулся на место, по пути яростно отфутболив изящный низенький китайский стульчик, о который больно ударился. Стульчик взлетел и упал, сломав себе ножку.

— Зачем же вещи портить? — подал голос Дима.

— Вещи — это что! Я тебя так испорчу, что кинематографическая общественность не узнает! — пообещал Виктор. — Ну, будешь давать показания?

— О чем конкретно? — тихим голосом спросил Дима.

— Как вы Серегу Воропаева убивали…

— Я не убивал, — быстро возразил Дима, перебивая. Но Виктор продолжал:

— Как вы мину убрали, узнав, что Серега не будет делать подсечку, как его у болота подстерегли, как в топь скинули.

— Не был я у болота! Я в машине сидел. Славка один все сделал!

— Вот об этом собственноручно и напиши. Где у тебя бумага и ручка?

— А можно, я на машинке печатать буду? Мне так удобнее.

— Валяй на машинке, раз удобнее…

— Знаешь, Дрюня, когда я понял, что ты бездарный режиссер? — задал вопрос Казарян, и, не ожидая ответа, продолжил: — Лет пятнадцать тому назад мы с тобой случайно встретились в универмаге в парфюмерном отделе. И ты, и я приобретали дефицитную зубную пасту «Колинос». Ты тогда только что вернулся из заграничной командировки и гордился очень, что познал Европу. В связи с этим, не отходя от стойки, ты авторитетно сказал мне: «Теперь весь мир чистит зубы этой пастой». Ты сказал это, совсем не ощущая, не представляя себе ужасающего и величественного зрелища: четыре миллиарда жителей Земли одновременно выдавливают из четырех миллиардов тюбиков пасту на четыре миллиарда зубных щеток, и все четыре миллиарда землян одновременно начинают чистить зубы. Ты сказал просто слова, которые все говорят. Ты — не режиссер, Дрюня.

— А ты — бывший мент, Суреныч. И только. — Режиссер Андрей Бартенев (он уже сидел на стуле напротив Казаряна) ощерился. — И я тебя не боюсь.

— Ты и презрения без фальши сыграть не можешь. Ты бездарен во всем. Я же тебя вычислил с первого захода, конспиратор вшивый! Нельзя же было так напрямую директору картины вместо Никифорова эту команду Голубева подсовывать! И кто же на студию пропуск рэкетиру Вячеславу Калинову лично заказывает? Дурак только!

— Этим ни черта не доказано, Суреныч.

— Хочешь фотографии покажу? — вдруг предложил Казарян.

— Какие еще фотографии?

— Ты — среди спутников в лагере спецназа. Хочешь?

— Покажи, — упавшим голосом сказал режиссер.

Председатель парламентской комиссии, ознакомившись с фотографиями, сложил их в пачечку и вновь вернулся к справке. Он не перечитывал ее, он ее перелистывал, останавливаясь на отдельных, видимо, особо заинтересовавших его деталях. Алик сидел напротив и рассматривал своего давнего приятеля, ставшего совсем недавно государственным деятелем, от которого зависела судьба страны, судьбы россиян, его, Алика, судьба. Действуй, деятель, действуй!

— Действуй, деятель, действуй! — повторил Алик вслух.

— О чем ты? — рассеянно спросил председатель, отложив справку в сторону.

— Я о том, что ты сейчас в растерянности и не знаешь, как тебе быть. Нужен поступок, Игорь. Сейчас, сию минуту. Их надо опередить, им нельзя давать прятать концы. Они скользкие, они могут уйти.

— Сегодня же я собираю комиссию на экстренное заседание.

— Да не заседать надо, надо на место с экспертами выезжать!

— Мы примем решение и сделаем официальный запрос в соответствующие ведомства. Мы ведь постоянно требуем соблюдения законности, и поэтому сами должны поступать по закону.

— Только бы не опоздать, Игорек!

— Будем стараться, Александр. Вот и все, что я могу сейчас тебе сказать.

Смирнов вылез из «олдсмобиля», отошел метров на десять, обернувшись, полюбовался в последний раз удобным этим средством передвижения, вздохнул сожалеючи и, поднявшись на три ступени, проник в щеголеватый особнячок на Ордынке.

Секретарша, по-сестрински улыбаясь, кивала-здоровалась и разрешала пройти в кабинет.

Он положил ключи от «олдсмобиля» на стол, через стол же поручкался с Александром Петровичем и, опустившись в замысловатое кресло, отчитался:

— Возвращаю в целости и сохранности со всем добром.

— Пригодилось? — поинтересовался Александр Петрович.

— Еще как, — не вдаваясь в подробности, подтвердил Смирнов.

— Вот и славненько, — тихо порадовался Александр Петрович и ласково поглядел на Смирнова — ждал-таки сообщений с вдохновляющими его подробностями.

— Ты в порядке, Саша, — успокоил его Смирнов. — Ты и твои содельцы. Можете спокойно жить и размножаться. В рамках приличия, естественно. Дань выплачивать больше не надо.

— Спасибо, — душевно сказал Александр Петрович. — Вероятно, понадобятся свидетели? Я предварительно подготовил тех, что попристойнее. Валерия и Джона.

— Валерий — основная жертва рэкета, а Джон — запуганный и завербованный ими? — догадался об амплуа названных Смирнов. — Предусмотрителен ты, Саша. А Джон согласился?

— Куда ему деваться. — Александр Петрович оскалился, как гиена, и вдруг спохватился, понял, что не проявил деликатного внимания к собеседнику. — А ваши-то дела как, Александр Иванович?

— Наши-то? — Смирнов на мгновение затуманился и ответил бородатой шуткой. — У прокурора.

К вечеру все четверо опять собрались у Спиридонова. Собрались к семи часам почти одновременно, как на службу пришли. Смирнов сурово оглядел свою команду и спросил строго:

— Водки купили?

— Купил. Десять бутылок, — гордясь тем, что угадал, звонко отрапортовал Виктор.

— Саня, может, сначала о деле? Я же обещал представить к завтрашнему дню подробное и доказательное изложение событий, — осторожно запротестовал Алик.

— Не хочу о деле. Хочу водки, — прервал его Смирнов и приказал: — Готовь стол, Витя!

Когда выпили по четвертой, Смирнов понюхал ладонь, откинулся на диване, затылком оперся о спинку и запел ни с того ни с сего:

— Выстрел грянет, Ворон кружит. Мой дружок в бурьяне Неживой лежит.

Призадумавшиеся по началу Алик и Казарян рванули припев вместе с ним:

— А дорога дальше мчится, Кружится, клубится, А кругом земля дымится, Родная земля. Эх, дороги, Пыль да туман. Холода, тревоги, Да степной бурьян.

Виктор, не знавший древней песни, хоть и с опозданием (подхватывал слова, вдруг выскакивающие в зыбкой памяти), но с энтузиазмом подпевал. Прикончили песню. В полном молчании смотрели, как старательный Виктор разливал по пятой. Не чокаясь, выпили. Алик изучил пустую семидесятипятиграммовую рюмку на просвет, повертел ее за ножку и с сожалением поставил на стол.

— Вместо тоста, — сказал он. — Почему вы, фронтовики, вернувшиеся победителями с Великой войны, не были допущены к власти? За все сорок пять лет ни один из вас не был в числе тех, кто правил страной.

— Просто нас слишком мало вернулось. И не самых лучших, Алик. Лучшие — полегли.

— Не скажи, не скажи. В науке, литературе, искусстве, кинематографе твое поколение определило целую эпоху.

— Пока мы воевали, наши шустрые тыловые одногодки заняли все места. Вот и все.

— Если бы. Места были, но вас на эти места не пускали. Все боялись, боялись вашей жажды немедленной справедливости, боялись вашего твердого понимания, что такое хорошо и что такое плохо, боялись вашей ярости и вашей неуправляемости. Виктор, сдавай по следующей. Выпьем за неуправляемость Александра Смирнова.

Но выпить не успели. Зазвенел непривычным своим звоном ручной дверной звонок — непреходящая гордость барахольщика Спиридонова. Алик встал было.

— Обожди, — остановил его Смирнов. — Хотите скажу, кто там, за дверью?

— Думаешь, он? — спросил Казарян.

— Он, — уверенно подтвердил Смирнов. — Иди, Алик, впускай генерала Ларионова.

Генерал Ларионов (в штатском) вошел в гостиную, увидел стол, спросил, не здороваясь:

— Выпить поднесете?

— Поднесем, — пообещал Смирнов, а Казарян поинтересовался:

— Что ж не поздоровался с нами, Сережа?

— Так ведь вы руки не подадите, — свободно ответил Ларионов.

— Это уж точно, — подтвердил Смирнов. И Виктору: — Налей-ка ему. Стакан.

Алик подставил к журнальному столу еще одно кресло, и Ларионов уверенно уселся. Придвинул к себе стакан, подобрал закусь. Четверо внимательно наблюдали за его действиями.

— Что ж не спрашиваете, зачем я к вам пришел? — спросил, прерывая раздражавшее его молчание, Ларионов. Хотел, чтобы к нему относились серьезно.

— А чего спрашивать? — ответил Смирнов. — Выпьешь, и сам расскажешь.

— Ты, как всегда, прав, — подтвердил Ларионов. — Расскажу.

Питух он был никакой. Для форсу опрокинул стакан одним махом, но не сумел как следует придержать дыхание, и оттого, закашлявшись, допустил водку гулять по пищеводу туда-сюда. От нечеловеческих усилий загнать дозу сорокоградусной в желудок слезы выступили на его страдальческих глазах. Но загнал-таки, вздохнул освобожденно, укусил огурец и, жуя, смахнул ладошкой набежавшую слезу.

— А еще генерал, — осудил его неумелость Казарян. — Разве генералы так пьют?

— Генералы так не пьют, — согласился Ларионов. — Генералы пьют из деликатной посуды.

— А за что тебя в отставку, Сережа? — поинтересовался вдруг Алик.

— Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. — За Ларионова ответил Смирнов. — Спустил на тормозах дело Грекова, обрубил концы и гуляй, Вася. Так, генерал в отставке?

— Так, да не так. — Не то подтвердил, не то отверг предположение Смирнова генерал в отставке, одновременно закусывая. — Может, перестанем в кошки-мышки играть, Саня? Может, все-таки спросишь, зачем я пришел?

— Ты пришел, чтобы узнать, насколько серьезно мы за тебя взялись и до какого дна докопались. И еще. Больше тебе некуда идти.

— Так уж и некуда! — обиделся Ларионов.

— Некуда. — Еще раз уверенно заявил Смирнов. — Дело-то ваше секретное, и о том, что оно провалилось, ты можешь поговорить с теми, кто знает о нем. С работодателями своими ты говоришь только тогда, когда они тебя вызывают. Ну, а к нам, влезшим в эти вонючие тайны помимо твоего желания, по старой памяти можно припереться и без спроса.

— Когда вы с Ромкой окончательно поняли, что в этом деле задействован я?

— В принципе мы не собираемся отвечать на твои вопросы, — вместо Смирнова ответил Казарян. — Но на этот ответим. Окончательно поняли, когда ты пятнадцать минут тому назад заявился сюда. А догадались после того, как узнали подробности операции по укрощению группировок. Почерк-то знакомый.

— А чистенько я их накрыл, а? — погордился Ларионов.

— Хвастаться нечем, — осадил его Казарян. — Методика-то Саней была разработана еще лет двадцать-тридцать тому назад. Правда, коварство, подлость и вранье — твои. Этого не отнять.

— Подлость! Коварство! — Приличная доза сделала свое дело, и Ларионова безудержно повело на монолог. — Если вам еще не надоело жить в бардаке, именуемом перестройкой с демократическим образом жизни, то мне надоело до блевотины. Мне надоело, что моя Москва разлагается, как тифозный труп. Мне надоели разбитые мостовые, вонючие подворотни, засранные и зассанные дворы, мне надоели кооперативные палатки с немыслимыми ценами, пустые государственные магазины и очереди, очереди, очереди. Мне надоели гнусные молодчики, вдруг ставшие хозяевами жизни, мне надоели старые начальники, обтяпывающие только свои делишки, мне надоели новые начальники, считающие, что все, происходящее сегодня, — в порядке вещей.

— Больная совесть Москвы. — Оценил ларионовские переживания Казарян. — И что же ты сделал, чтобы защитить нас от этого безобразия?

— Мне предложили навести порядок в нашем городе, и я согласился.

— Кто предложил? — спросил Алик.

— Главное, не кто, а что. Катастрофически ухудшающееся положение в городе и стране.

— Ну, а не главное? Кто? — настаивал Казарян.

— Не мой секрет, Рома. Поэтому ответить не могу.

— Можешь не отвечать, — сказал Смирнов. — Догадываемся. Я спрошу тебя о другом: какой порядок предложили тебе навести в городе? Новый?

— Ты же не собирался задавать мне вопросы, — напомнил Ларионов. — Но я отвечу, Саня. Не новый. Твердый.

— И для этого создали этот идиотический комитет общественной защиты. Затейка-то пованивает, — ответил Смирнов. — Ничьи спецназы и самообразовавшийся комитет! Забавно, забавно. Комитет из лучших представителей всех слоев общества призывает к защите Отечества, и ничьи спецназы по их призыву устанавливают твердый порядок, столь необходимый замордованному обывателю. Приводится в рабочее состояние проржавевшая машина управления, все становится на свои места, и комитет, как фиговый листок, прикрывая неприличные органы, до открытого осуществления диктатуры, делает вид, что он — власть. Это при удачном для определенных кругов раскладе. А при неудачном — дурацкий этот комитет делается козлом отпущения и отдается на растерзание демократической общественности, как организатор антиконституционного заговора. Умозрительно все вроде продумано безукоризненно. Но… — Смирнов запаузил, чтобы выпить водички, выпил и продолжил: — Но присутствие в таком раскладе непрофессионалов всегда чревато неожиданностями, Сережа. Шило в мешке, оно и есть шило, чтобы вдруг ни с того ни с сего высунуться на белый свет. Дурачки из комитета страстно хотели властвовать уже сейчас, в тайном и, как им казалось, всесильном состоянии. Вот и высунулись, вот и погубили всю вашу затею.

— Считаешь, что дело проиграно? — спросил Ларионов и сам себе налил еще полстакана.

— Я не считаю, я знаю: — И Смирнов налил в свою рюмку. — За наш успех, Сережа.

— Ты ведь, наверное, хорошо помнишь, что сказал тебе на прощание Греков? — Ларионов поднял стакан. — Он сказал, что, в конечном счете, всегда проигрываете вы. Он был прав, Саня. Будь.

Казарян, Виктор и Алик с глубоким вниманием следили за тем, как выпивали эти двое. Смирнов выпил, понюхал ладошку и сказал:

— Ты забыл одну малосущественную деталь, Сережа. Греков — мертвый, а мы — живые.

— Все условно, Саня. Я бы мог очень легко и непринужденно раздавить ваш игрушечный заграничный автомобильчик бэтээром. Вместе с вами.

— Не ври нам. И себе не ври. Ты не мог.

— Это почему же?

— Потому что ты до судорог боялся сделать это.

— Я боялся, а ты нет?

— Именно. Вы боялись меня, а я вас не боялся. Поэтому вы прятались, и мы играли почти в открытую. Вы и ваше предприятие, Сережа, беззаконны.

— Так же, как и твои действия, Саня, между нами разницы нет.

— Колоссальная. Вы убивали.

— По необходимости. Если бы тебе понадобилось, и ты бы убивал. Я тебя знаю.

— Господи, какая ты скотина! — удивился Казарян.

— Хотите знать, что я о вас думаю? — спросил Ларионов и встал.

— Нет, — сказал Смирнов и предложил свой вопрос: — Хочешь знать, почему вы проиграли?

— Мы еще не проиграли.

— Вы проиграли, потому что ждали. Ждали смуты, беспорядков, ужаса обывателя, чтобы явиться спасителями. А смуты-то — нет и нет!

— В нужное время возникнет.

— Спровоцируете? Не получится!

— Почему же? Два-три взрыва, пять-шесть трупов…

— Пошел отсюда вон! — вдруг заорал Алик.

ИЗ ГАЗЕТ (хроника):

…«Москва, 29 августа. Вчера в следственном изоляторе подозреваемый в убийстве предпринимателя Алексея Борзова рэкетир Вячеслав Калинов повесился в камере при помощи веревки, сделанной из разорванной рубашки. Дежурный надзиратель обнаружил труп в пять тридцать утра…»

…«Москва, 30 августа. Розыск. Разыскивается подозреваемый в совершении особо опасных преступлений Удоев Эдвард Гурамович 1952 года рождения. Рост 187 см, телосложение атлетическое. Особые приметы: на запястье правой руки татуировка, изображающая спасательный круг с надписью: „Спасаюсь сам. Эдик“, на левой щеке малозаметный шрам от уха к углу рта, на передних зубах нижней челюсти коронки из желтого металла. Всех, кому что-либо известно о местопребывании Удоева Э. Г., просим позвонить по телефону…»

…«организация РЭО-6 Ленинского района с прискорбием сообщает, что 1 сентября скоропостижно скончался полковник в отставке Голубев Семен Афанасьевич, член КПСС с 1965 года, и выражает соболезнование родным и близким…»

… «До чего же неуемно стремление наших кинематографистов крепить как можно прочнее международные контакты! В связи с этим весьма любопытны два сообщения. Видный советский кинорежиссер Андрей Бартенев, даже не успев закончить монтаж последнего своего фильма, 7 сентября срочно отбыл в Голливуд на двухгодичную стажировку. Мы до сих пор в некотором смущении, размышляя о том, кому больше повезло: России или Америке?

Другой известный кинематографист, сценарист и критик Дмитрий Федоров, находившийся на трехдневном симпозиуме в Копенгагене, 5 сентября сделал заявление в местной прессе о том, что он решил на неопределенное время остаться в Дании, так как серьезное теоретическое исследование, над которым он сейчас трудится, требует постоянного его пребывания за пределами Советского Союза.

Горят, горят на работе наши энтузиасты-кинематографисты!..»

…«Советская милиция понесла невосполнимую утрату. 9 сентября в автомобильной катастрофе трагически погиб генерал-майор в отставке Сергей Валентинович Ларионов, ветеран МУРа, достойный представитель того поколения борцов с преступностью, которое, начиная с первых послевоенных лет, с честью стояло на охране законности и правопорядка…»

… «Москва. 15 сентября. На утреннем заседании обеих палат республиканского парламента в разделе „Разное“ был заслушан и обсужден ответ соответствующих ведомств на запрос Комиссии по вопросам безопасности по поводу существования на территории одной из областей, соседствующей со столичной, ни за каким ведомством не числящейся военной базы, на которой по программе спецназа ведется активная боевая подготовка подразделения, численностью до батальона. В совместном ответе ведомств слухи о функционировании этой базы квалифицируются, как злостная клевета на армию и внутренние войска, инспирированная определенными политиканствующими кругами, заинтересованными в дестабилизации обстановки. В действительности же, существовавший когда-то, а ныне заброшенный летний лагерь был использован для трехдневного пребывания в нем подразделения, принимавшего участие в учениях, которые части военного округа проводили в конце августа сего года…»

…Витязь в шишковатом суконном шлеме и гимнастерке на борзом коне мчался сквозь взрывы. Комьями взлетала, образуя неряшливые фонтаны, земля, пучился, клубился, стелился по зеленой степи серо-желтый дым…

Действо это на экране Виктор наблюдал, не входя в зал, из боковой предзальной пазухи. Он не хотел кривляться на премьерном представлении на сцене съемочной группы, и поэтому опоздал на час, чтобы быть в Доме кино к концу просмотра. Но, видимо, организаторы подзадержались, и он попал к самому началу. Не хотелось ему смотреть на это варево целиком. От отвращения он сплюнул на паркетный пол и пошел в ресторан, где готовился банкет в честь окончания картины. На его денежки готовился.

Длинный-предлинный стол уже был готов к бою: на белой скатерти в идеальном порядке были расставлены приборы, радовали глаз непочатые бутылки, неким живописным панно гляделась разноцветная закусь.

Виктор стоял у стола, размышляя над вечной проблемой: пить или не пить.

— Не губи ты пока эту красоту. Иди ко мне, — раздалось сбоку.

Ну, конечно же, Мишка. Дал же Бог здоровья художнику: в бутылке «Пшеничной» оставалось лишь на донышке, а у него ни в одном глазу. Без слов Виктор присел за его столик, без слов сей же момент выпили. Любовным взглядом оценив сценариста, художник, формально закусив, высказался:

— Ты — мерзавец, Витька.

— Это почему же? — без возмущения поинтересовался Виктор.

— Ты куда в прошлый раз сбежал? Я тебя ждал, ждал. Три месяца ждал.

— Дела, Миша.

— Лето тогда было. — С горьким сожалением о прошедшем вспомнил Миша. — А теперь не поймешь — ни осень, ни зима, срань какая-то. Ну, да ладно. Продолжим прерванную беседу, Витек?

— Продолжим, — согласился Виктор, встал, сходил к длинному столу, принес полную бутылку и разлил по рюмкам. Выпили еще разок.

— На чем мы тогда остановились? — спросил Миша.

— На детском стишке, — напомнил Виктор и прочел тот стишок:

— Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик погулять. Вдруг охотник выбегает, Прямо в зайчика стреляет.

На строчке «вдруг охотник выбегает» в ресторанный зал, сопровождаемый оруженосцами, вошел охотник. Только вместо ружья в руках у него была палка.

Увидев Смирнова, Виктор вскочил, вознес руку, закричал:

— Александр Иванович, можно вас на минутку?!

— Ребята, занимайте столик, я сейчас, — сказал Смирнов Алику и Казаряну, и, доковыляв, уселся рядом с Виктором. Вежливо поздоровавшись с Мишей, спросил для порядка:

— Все водку жрешь, Витя? С чего бы это?

Скукожившись личиком от старанья не пролить, Виктор наполнил рюмки и ответил:

— Мне за последнее время дважды доказали, что я — говно. Сначала они, потом — вы.

— Не стоит беспокоиться. Вскорости ты сам себе докажешь обратное.

Выпили втроем. Пожевав, Виктор спросил о главном:

— Мы проиграли партию, Иваныч?

— Мы ее спасли в проигрышном для нас положении. Мы им сделали вечный шах, Витя.

— Я тут Мише детский стишок читал, — сообщил Виктор Смирнову, и, как попугай, повторил:

— Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик погулять. Вдруг охотник выбегает, Прямо в зайчика стреляет. Пиф-паф, ой-ой-ой. Умирает зайчик мой. Принесли его домой, Оказался он живой.

Все перепуталось, Иваныч. Кто мы? Охотники? Зайчики?

— В зависимости от обстоятельств, Витя, — сказал Смирнов. — Меня сейчас больше интересуют те, кто принес его домой.

Обиженный тем, что ничего не понимает, художник Миша сурово вопросил:

— О чем вы, мужики?

ДЕНЬ ГНЕВА

1

Вот ведь сука!

Ведомый обрыдшей ему роскошной блондинкой «ситроен» проскочил перекресток у Николы в Хамовниках на желто-красный свет, упруго покачивая рубленым задом, взлетел на горб путепровода над Садовым и исчез, нырнув вниз на Остоженку.

Отстегнулась! Сырцов злобно ударил по тормозам. Особо не обеспокоился: он знал ее привычный маршрут, но раздражала беспечная нуворишская наглость. Да и мало ли что придет этой идиотке в башку… Успокаивая себя, он принялся рассматривать суетливый перекресток. С набережной, разворачиваясь, уходили на Комсомольский воняющие грузовики, двумя шеренгами с двух сторон тронулись на зеленый летне-осенние люди. На осевой пройдя, как на физкультурном параде, друг сквозь друга, две шеренги, достигши тротуаров и превратившись в две стаи, ринулись по своим невеселым делам.

Сырцовская «семерка» рванула с места. Слегка нарушив, он у Зачатьевского вильнул налево, а на Кропоткинской еще раз налево — в Староконюшенный, и к стекляшке-парикмахерской, что в устье Сивцева Вражка.

«Ситроен», развязно скособочившись, нахально стоял двумя колесами на тротуаре у высокого входа в парикмахерскую. Сырцов приткнулся рядом и вылез из-за баранки: решил проверить, что и как.

Поднялся на второй этаж, где женский зал, и, не входя в него, глянул в зеркало напротив. Над блондинистым затылком склонилась изящная парикмахерша в умопомрачительном халатике. Окутывая блондинку пышной хламидой, щебетала приветливо.

Теперь можно и подремать часок. Он вернулся к своему автомобилю, уселся и привалился виском к боковому стеклу. Впереди был клочок Гоголевского бульвара. Хотелось на бульвар, к шахматистам и доминошникам, но работа есть работа.

Всеобъемлющий парикмахерский сеанс длился час сорок. Блондинка выпорхнула в половине третьего. Глянула на шикарные часики и заторопилась. У метро «Кропоткинская» ушла налево по Волхонке и, преодолев Каменный мост, свернула направо. Что-то новенькое.

Сырцовская «семерка» следовала за «ситроеном» на положенной для этого дела дистанции. «Ситроен» миновал Театр эстрады и въехал в арку ужасного серого дома. Притормозив у арки, Сырцов проследил, у какого подъезда остановилась блондинка, и, бросив автомобиль, рысью рванул через двор. Неслышно, мягко ступая, он почти нагнал ее в подъезде. Иного выхода не было: он не знал кода. Пришлось рисковать. Он открыл первую дверь, когда она, набрав код, открывала вторую. Авось не заметит. Сырцов подставил ногу, и дверь не защелкнулась, упершись в его стопу. Только бы не обернулась. Не обернулась, свернула за угол. Он аккуратно прикрыл дверь и прислушался. Щелкнули дверцы лифта. Еще раз щелкнули. Сырцов взглянул на секундную стрелку часов и направился к полированным дверцам. Лифт гудел, а он смотрел на секундомер. Лифт умолк. Все ясненько: пятый этаж. Погас огонек в пластмассовой пупке вызова, и он нажал на нее. Сюда и туда лифт полз, как большая вошь.

На площадке было две двери. Повезло: он сразу же подошел к нужной. Там, видимо здороваясь, уже целовались, потому что сытый и нежный мужской голос с придыханием:

— Заждался. Раздевайся, милая.

— Совсем? — поинтересовался женский голос.

И в унисон рассмеялись вдвоем — предвкушая.

Сырцов загнал «семерку» во двор, пристроил ее незаметнее и принялся ждать, почитывая завлекательный журнал «Столица». Тоска, конечно, но за это деньги платят.

Блондинка выделила на получение удовольствия времени сравнительно немного — час двадцать. Получив его, она приступила к обычным и неотложным своим миллионерским делам.

Успела на аукцион на Старой Басманной. За какие-то тридцать минут выторговала нечто, заботливо упакованное, и, как решил Сырцов, похожее на вазу. Нечто было осторожно положено на заднее сиденье «ситроена».

В валютном продуктовом магазине у Белорусского отоварилась заграничной жратвой и заграничными же напитками, которые — в фирменных пластиковых пакетах — были поставлены в багажник. Только сейчас блондинка позволила себе расслабиться: севши в тачку, откинулась на сиденье, курила, прикрыв глаза.

Обедала с подружкой в «Пекине». Был санитарный час, никого не пускали, а их пустили. Богатые люди — особые люди. Отсюда уж ближайшие сорок минут никуда не денется. Сырцов смотался недалеко на улицу Красина в закусочную, где под завязку наглотался серо-синих скользких невкусных пельменей. Вернулся, снова ждал, с отвращением ощущая нечистый столовский запах, исходивший от собственной куртки.

Серьезная дамская беседа затянулась. Только к семи вечера отвезла подружку к дому у метро «Аэропорт».

Час пик кончился, машин на улице поубавилось, и Сырцов, почти наверняка зная, что блондинка возвращается домой, отпустил ее на длинный повод. Ленинградское шоссе, Тверская, Манежная площадь, Болото, Якиманка и далее по Ленинскому. Мелькали впереди мощные задние огни «ситроена», а Сырцов, отдыхая за баранкой, мельком любовался неряшливой, не следящей уже за собой дряхлеющей Москвой.

«Ситроен» завернул направо и подкатил к высотному жилому дому, выстроенному в сталинское время для университетской профессуры. Блондинка вышла из машины, забрала пакеты, тщательно проверила дверцы и вошла в подъезд, громко хлопнув высокой дубовой дверью.

Сырцов нехотя выбрался из «семерки» у ближайшего телефона-автомата и набрал номер.

— Вас слушают, — важно оповестила трубка.

— Товар доставлен в целости и сохранности, Сергей Сергеевич, — сообщил Сырцов.

— Кстати, Георгий, — после небольшой паузы заметил Сергей Сергеевич, — будьте аккуратнее в выражениях: в дни моей молодости товаром величали женщин определенного назначения. Ну, а в общем, спасибо. Завтра, как сегодня. Извините, она уже звонит в дверь. До свидания.

Сергей Сергеевич повесил трубку. Сырцов бессмысленно послушал короткие гудки, повесил свою трубку тоже, потоптался в кабине и сказал:

— Козел.

Сам не зная, кто из них двоих козел.

Жил Сырцов неподалеку, на Вернадского. Есть такие кооперативные дома, стоящие ребром к проспекту. В одном из них его начальство, когда он еще работал в МУРе, исхитрилось получить пай в десять квартир. Сырцову, как холостяку-одиночке, за копейки по нынешним временам, была предоставлена однокомнатная нетиповая квартиренка на первом этаже, задуманная архитектором, скорее всего, для привратника. Привратника в доме никто не собирался заводить, а в привратницкой поселился Сырцов. Комната в двенадцать метров, кухня в четыре, прихожая в два.

Куртку он повесил в прихожей, чтобы не дованивала в комнате. Ритуально остановился в дверях и осмотрел убогий свой уют. Первые полгода осмотр этот доставлял удовольствие бывшему долголетнему обитателю общежитий, теперь — нагонял тоску.

Снял сбрую с незаконным пистолетом, швырнул весь комплект на диван, он же — кровать. Диван-кровать. Уселся в кресло, отдыхая перед тем, как заварить себе крепкого чаю. Собственно, что он делал? На машине катался, да посиживал в ней — ожидая. А устал, как собака. Стал незаметно для себя уходить в дрему, но резкий дверной звонок не позволил сделать это. Он неловко, плохо ориентируясь в дремотном тумане, выкарабкался из кресла, на всякий случай спрятал пистолет в преддиванную тумбочку и пошел открывать.

Перед дверью, опершись о палку и глядя куда-то вверх, стоял деформированный скверной оптикой глазка полковник милиции в отставке Смирнов Александр Иванович. Сырцов открыл дверь.

2

— Здравствуй, Сырцов! — жизнерадостно поприветствовал его полковник в отставке.

— Здравствуйте, Александр Иванович. Если помните, меня Георгием зовут.

— Здравствуй, Георгий! — охотно поправил себя Смирнов. — Не помешал?

— Чем?

— Может, у тебя дама.

— Нету у меня дамы. Баба иногда забегает, а дамы — нет.

— Словоблудишь, — понял Смирнов. — Подходящее занятие для бывшего оперативника.

— Чаю хотите? — не реагируя на выпад, предложил Сырцов.

— Хочу.

Он, готовя чай, мотался по квартире — разжигал газ, полоскал заварной чайник, расставлял чашки, выбрасывал на журнальный столик многочисленные яства, в виде сахара и печенья, а недвижимый в кресле Смирнов, упершись подбородком в рукоять палки и только поводя глазами, осматривал апартаменты бывшего милиционера. Когда Сырцов разлил крепкий чай по чашкам и окончательно уселся на диван-кровать, Смирнов спросил:

— Ты, вроде, и не рад мне, Георгий?

— Просто ошалел от неожиданности. Обождите самую малость, сей момент приду в себя и сразу же и хвостом завиляю, и в щеку лизну.

— Понятно. Себя не любишь, меня не любишь, никого не любишь, — догадался Смирнов и завершил безынтонационно: — Ай, ай, ай.

— Как у моря живется, Александр Иванович?

— Как и у реки, как и у ручейка, как и у лужи. Великолепно.

— Тогда по какой причине в Москве опять?

— Хочешь знать, зачем я к тебе пришел? Ты ведь мне однажды жизнь спас, Георгий…

— Хотите сказать, что нанесли мне визит вежливой благодарности? — перебивая, поинтересовался Сырцов.

— Это всего лишь присказка была, а ты перебил. Давай чай допьем, а потом поговорим, — предложил Смирнов.

Они истово, по-московски, гоняли чаи. Допили, повеселели. Сырцов, убирая посуду со столика, мимоходом глянул в окно. В свете предподъездного фонаря рядом со своей «семеркой» увидел знакомую «Ниву».

— Спиридоновская, Александр Иванович?

— Она. А «семерка» — твоя?

— Прокатная. Опять какую-нибудь кашу завариваете?

— Заваривают всегда другие. Мы ее расхлебываем.

Сырцов отнес посуду на кухню, протер столик, вновь уселся на диван и, рассмотрев наконец сильно сдавшего за год Смирнова, спросил:

— Теперь прилично спросить у вас, зачем вы ко мне пришли?

— Вполне. Отвечаю: повидаться.

— С целью? — додавливал Сырцов.

— Узнать, в какой ты форме.

— Имеется нужда в профессионале?

— Пока нет, — успокоил его Смирнов. — Ты почему из МУРа ушел?

— Я не ушел. Меня вышибли.

— Что — с шумом, с треском, с приказами по МВД? — удивился Смирнов.

— Да нет. Тихо давили. И додавили. Пришлось хлопнуть дверью. Вы ведь наверняка знаете, как это делается. Сами начальником были.

— Леонид Махов? — догадался Смирнов.

— И он тоже. А ведь вроде по корешам были.

— Причина?

— Вы, — легко назвал причину Сырцов. — И вся та прошлогодняя история. По вашей подаче я полез дальше, чем надо было.

— Кому надо было?

— А вы не знаете?

— Ну, а сейчас, после августа, не пытался возвратиться?

— Не имею желания. Мне и так хорошо.

— Телок пасти? — полюбопытствовал Смирнов.

— Коров, — поправил Сырцов и спросил напрямик: — Вы что — вели меня сегодня?

— Весь день.

— Ишь ты! — восхитился Сырцов. — А я и не трёхнулся. Вот что значит школа!

— В частном агентстве каком-нибудь служишь или так — вольный стрелок?

— Без вывески. По рекомендациям.

— А рекомендует кто? Бывшие твои клиенты?

Сидели, мирно беседовали, глядя друг на друга. Невеселыми глазами Смирнов, нехорошими — Сырцов.

— Какого черта вы меня цепляете? Александр Иванович?

— Я не цепляю, Жора, ей-Богу, не цепляю. Мне по свежаку все это интересно до чрезвычайности. — Ты что — сейчас для мужа компру на жену собираешь?

— Я исподним не занимаюсь. Охрана. Какая-то шпана намекнула ему, что они запросто могут похитить его драгоценную половину.

— Не любишь и его, — понял Смирнов. — Кто он?

— Воротила. Банк, биржа, акционерное совместное предприятие.

— Сергей Сергеевич Горошкин, — вспомнил Смирнов. — А я его зав. отделом помню.

— А какое это имеет значение?

— Никакого, Жора. И сколько он тебе платит?

— На две бутылки водки «Распутин» в день. И расходы.

— Пятьсот в день, значит. Чуть больше моей месячной пенсии, — проявил осведомленность о ценах в коммерческих магазинах Смирнов. — Неплохо для начала.

— Вообще неплохо, — поправил его Сырцов.

— Вообще, конечно, неплохо. Только почему тебе нехорошо?

— Все-таки, зачем вы ко мне пришли, Александр Иванович?

Смирнов, тяжело опираясь на палку, поднялся. Эхом отозвался:

— Вот и я думаю — зачем?

В дверях остановившись, еще раз осмотрел сырцовскую квартиру.

— Тебе сколько сейчас, Жора?

— Двадцать девять. А что?

— Я до тридцати пяти с мамой в одной комнате жил. В бараке.

Не нравился нынче Сырцову отставной полковник. Сильно раздражал.

— А первобытные люди в пещерах жили. В одной — всем племенем.

— И без удобств, — дополнил картинку доисторической жизни Смирнов. И в последний раз осмотрев — не сырцовскую квартиру, а самого Сырцова, — резюмировал печально: — Говенно ты живешь, Жора.

Кивнув только, сам открыл дверь и удалился.

3

Десятый час всего, а Москва пуста. Еще тепло, еще начало сентября, еще гулять по улицам да любоваться, как в сумерках светятся желто-зеленые деревья, а Москва пуста. Конечно, может, район такой — проспект Вернадского — с бессмысленными просторами меж фаллических сооружений кагебистских институтов, с предуниверситетским парком, с лужайками вокруг цирка и детского музыкального театра, но Комсомольский, но Остоженка… Длинноногая «Нива», ведомая Смирновым, свернула в переулок и покатила вниз, к Москве-реке, не докатила, остановилась у презентабельного доходного дома.

Бордовую дверь с фирменным антикварным звонком «Прошу крутить» распахнул хозяин, известный телевизионный обозреватель Спиридонов, собственной персоной. Обозреватель гневно обозрел Смирнова и проревел:

— Ты где шляешься? Ни к обеду, ни к ужину, а у меня к тебе срочные дела, не терпящие никаких отлагательств.

— Не терпящие никаких отлагательств, — ернически повторил Смирнов, входя в прихожую. — Красиво говоришь. Как государственный человек.

Спиридонов был на коне. С полгода тому назад он демонстративно ушел с Центрального телевидения, и те знаменитые три августовских дня решительно пребывал в Белом доме, делая на свой страх и риск репортажный фильм о путче. После ликвидации путча фильм этот несколько раз гоняли по всем программам, чем Спиридонов тихо, но заметно гордился. Смирнов в связи с этим регулярно доставал его подначками.

— Не надоело? — обидевшись, как дитя, горько спросил Спиридонов.

— Нет еще пока, — признался Смирнов и прошел в холл. — Пожрать дадите? — А то я тут в одном месте голого чаю надулся, в животе водичка переливается и почему-то бурчит, а выпить так хочется!

— Умывайся и сиди жди, — донеслось из кухни звучное хозяйкино контральто, сопровождаемое легким звоном кастрюль и сковородок. Варвара готовила мужикам выпить и закусить.

Умылся и сел ждать. Прикрыл глаза и расслабился, чувствуя себя как в раю. То был его второй дом. Спиридоновский дом во всех его ипостасях. Пятьдесят с большим гаком лет тому назад подростком, влюбленным в сестру Спиридонова-младшего, вошел он в этот дом и стал вторым сыном Спиридонову-старшему. Иван Палыч, Иван Палыч, простая и сильная душа!

— Санька, к столу! — рявкнул над ухом Спиридонов-младший.

Ухнула вниз от страха диафрагма, и Смирнов в ужасе растопырил глаза. Закемарил все-таки невзначай, старость — не радость.

— Напугал, балда, — признался он. — Я ведь от страха и помереть могу.

— Ты помрешь! — убежденный в смирновском бессмертии Спиридонов-младший, а по-домашнему Алик, вручил ему упавшую во сне палку и пообещал: — Вставай, вставай, водочки дадим.

Великое счастье быть самим собой. В этом доме Смирнов мог быть самим собой и поэтому чувствовал себя умиротворенно, как в парной. Выпили, естественно, и закусили. Хорошо выпили и хорошо закусили: Варвара была довольна. И снова чай. Убрав посуду, Варвара поинтересовалась:

— Шептаться где будете?

— В кабинете, Варюша, — ответил Смирнов. — Чтобы пошептавшись, я без промедления в койку нырнул.

Кабинет во время смирновских наездов отводился ему под постой. Смирнов безвольно расселся в здоровенном старомодном кресле, а Алик, пошарив в книжном шкафу, извлек из-за Брокгауза и Ефрона тайную бутылку коньяка и две рюмки. Закусь предусмотрительно была похищена на кухне — горсть конфет.

— А Варвара случаем сюда не войдет? — обеспокоенно спросил Смирнов. Скандалов по поводу неумеренного для их лет пьянства он не любил.

— Войдет, не войдет — какая разница? — бесстрашно возгласил Алик, но тут же успокоил и Смирнова, и себя: — Не войдет.

Аристократически смакуя хороший продукт, отхлебнули из рюмок по малости. Жевали, по-старчески подсасывая, конфетки. Языком содрав со вставной челюсти прилипшие остатки карамельки, Смирнов допил из рюмки, поставил ее на сукно письменного стола и нарочито серьезно уставился на Алика, довольно фальшиво изображая готовность услышать нечто о делах, не терпящих отлагательств.

— Я был у него сегодня, Саня, — торжественно сообщил Алик.

— Ну и что он тебе сказал?

— Ничего он мне не сказал. Он хочет увидеться с тобой для приватной беседы.

— Он, видите ли, хочет видеть меня! — ни с того ни с сего разошелся вдруг Смирнов. — Хочу ли я его видеть, вот вопрос! Не пойду я к нему, тоже мне, новоявленный барин! Три дня здесь сижу, жду, когда со мной соизволят поговорить!

— Он теперь очень занятой человек, Саня, — как дурачку объяснил Алик. — Да и не к себе он тебя зовет, хочет встретиться где-нибудь на нейтральной территории.

— Пусть сюда приходит, — быстренько решил Смирнов.

— Я предлагал. Он отказался.

— Так! — Смирнов притих, радостно поднял брови, беззвучно ощерился в улыбке. Повторил: — Так. Что же из этого следует? А из этого следует вот что: он боится, что его кабинетик в Белом доме по старой памяти пишется кое-каким ведомством. И еще следует: он опасается, что здесь ты его тоже можешь записать. Наследить не хочет, совсем не хочет следить.

— Желание понятное, — встрял Алик.

— Не скажи, — Смирнов выскочил из кресла и, сильно хромая, азартным бесом забегал от письменного стола к двери. Туда и обратно, туда и обратно. Остановился, наконец, поглядел, моргая и как бы видя и не видя, на Алика и решил: — Ему свидетелей не надо. Никаких. А мне необходимо, чтобы ты услышал весь разговор. Мне советоваться с тобой надо, я в нынешней политике не силен.

— Расскажешь мне в подробностях и посоветуемся.

— Сдавай, — вдруг остывши, предложил Смирнов и вернулся в кресло. Алик разлил по рюмкам. Выпили уже не церемонясь, быстро. Смирнов понюхал ладошку и спросил у Алика и у себя: — Собственно, о чем он завтра собирается со мной говорить?

— Завтра и узнаешь, — резонно ответил Алик.

4

Они должны были встретиться в два часа дня у неработающего ныне верхнего вестибюля станции метро «Краснопресненская-кольцевая». Без пятнадцати два Смирнов припарковал «Ниву» у стадиона скандально известной футбольной команды «Асмарал» и вылез из автомобиля на рекогносцировку.

Невысокое солнце, зацепившееся за шпиль гостиницы «Украина», косо с тенями освещало терракотовый не то барак, не то гараж с большими решетчатыми окнами — новое здание американского посольства. У троллейбусной остановки уныло ожидали транспорта человек пять пенсионного возраста. А у ряда киосков, большинство которых было закрыто, — никого. Глухое обеденное время. В эту пору удобно проверяться. Смирнов и проверился — обстоятельно, не торопясь. Охранных мальчиков он определял на раз, два, три. Их не было на подступах. Осторожно обойдя круговую колоннаду, он убедился, что они отсутствовали и поблизости. Постояв за спиной клиента и убедившись, что нет и заинтересованных наблюдателей, Смирнов на скорую руку полюбовался тепло желтеющими под осенними лучами деревьями зоопарка и вздохнул. Он был готов к рандеву.

Клиент был политиком нового, еще неведомого Смирнову склада: демократ. Руки в карманах светлого с поднятым воротником плаща, без головного убора, короткая, на косой пробор, прическа, в углу рта сигарета, глаза щурятся от дыма. Шатен, глаза серые, нос короткий, подбородок тяжелый, с ямкой. Рост 172–175 см. Возраст от 45 до 50. Особые приметы… Особые приметы… Левша. Клиент левой рукой вынул сигарету изо рта и аккуратно стряхнул пепел с нее в урну, рядом с которой стоял. Теперь можно и подойти.

— Здравствуйте, Игорь Дмитриевич, — тихо, чтобы не напугать — обращался сзади и чуть сверху, был выше ростом, — сказал Смирнов.

Не испугавшись, клиент резко обернулся, мгновенно улыбнулся и охотно откликнулся:

— Здравствуйте, Александр Иванович. А я вас с той стороны выглядывал.

— Здесь машину негде поставить, — объяснил свое появление с тыла Смирнов. Сразу начинать серьезный разговор или направленно бежать куда-то было бы несолидно, и он достал из кармана портсигар, из портсигара извлек традиционную беломорину и тоже закурил.

— Хорошо, — сказал Игорь Дмитриевич.

— Хорошо, — подтвердил Александр Иванович.

Было действительно хорошо. Воздух, несмотря на выхлопные газы, был свеж, но не холоден, предметный мир четок в контурах и терпимо ярок, даже уличный шум был равномерен и успокаивающ: без рева дизельных моторов, без неожиданных вскриков клаксонов, без истерических возгласов толпы.

— В Сокольники хочется, — признался в тайных желаниях Игорь Дмитриевич и пояснил почему: — Я все детство на Стромынке провел…

— А почему бы нет? — с интонациями Хоттабыча, вмиг исполняющего любое желание, предложил свои услуги Смирнов. — Едем в Сокольники.

— Вы на машине? — поинтересовался Игорь Дмитриевич.

Чтобы не ползти отвратительным в это время Садовым, Смирнов ехал задворками: по Беговой на Масловку, мимо Савеловского, мимо Рижского и по путепроводу к ограде Сокольнического парка. Вдоль ограды вырулили к центральному входу и оставили «Ниву» в уютном асфальтовом заливчике. Проникнув в парк, вошли в иной мир. Ни путчей, ни митингов, ни цен, ни очередей не было никогда. Были деревья, были дорожки, были мамы и бабушки с детьми. И еще ветерок, что шевелил с нежным шумом листья высоко вверху.

Они сразу же взяли чуть правее, и не по твердому грунту аллеи, а по неровной, уже слегка пожухлой траве побрели к Поперечной просеке. Сквозь листья пробивались внезапные лучи, и они слегка поднятыми лицами блаженно ловили их.

Годы и плохая нога сделали свое дело: Смирнов устал. Устал он еще и оттого, что клиент молчал. Игра в то, кто первый заговорит, надоела ему.

— Жрать захотелось, — сказал он злобно. — И выпить.

— А вы выпиваете? — чуть не добавив «в вашем возрасте», удивился Игорь Дмитриевич.

— Регулярно, — вызывающе признался Смирнов.

— Тогда пойдемте в шашлычную, — предложил Игорь Дмитриевич и сдался, наконец: — Там и поговорим обстоятельно.

В пустом стеклянном заведении разделили обязанности: Игорь Дмитриевич, набив длинную ленту чеков, направился на выдачу за едой, а Смирнов, внутренне рыдая, отстегнул у стойки немыслимую сумму за бутылку коммерческого коньяка и пару «пепси».

Соединились и обустроили стол. Смирнов разлил по первой. Рюмок здесь не было — по стаканам. Не было и шашлыков: ковыряли, закусывая, длинные темно-коричневые котлетки под зазывным названием люля-кебаб. Выпили по второй. Полковник в отставке разливал с точностью сатуратора: в бутылке оставалась ровно половина. Смирнов опять взял бутылку, чтобы разлить по третьей, но Игорь Дмитриевич накрыл свой стакан рукой. Улыбнулся обаятельно и виновато:

— Можно попозже, Александр Иванович?

И взглядом проследил за тем, как Смирнов ставил бутылку на стол. Смирнов не просто поставил ее, поставил и демонстративно отодвинул подальше, благо стол был обширен — на шесть персон. Потом откинулся в красном пластмассовом тонконогом креслице, вытащил портсигар, вытащил беломорину, закрыл портсигар, положил его на стол, прикурил от зажигалки, которую пристроил рядом с портсигаром, сделал первую заветную затяжку и спросил:

— Следовательно, приступаем к серьезному разговору?

Назойливое сентябрьское солнышко и здесь достало: прорвалось сквозь немытую стеклянную стену и нашло на их столе самое для него привлекательное. Портсигар сиял под солнечными лучами.

— Симпатичная какая вещица, — сказал Игорь Дмитриевич. — Серебро?

— Угу, — подтвердил догадку Смирнов.

— Большая ценность по нынешней жизни. Разрешите полюбопытствовать.

— Да Бога ради.

Игорь Дмитриевич взял портсигар в руки с осторожностью ценителя и знатока. Повертел, погладил, открыл, закрыл и прочел надпись: «На память об одержанной вами победе, плодами которой пользуемся все мы. А. И. от А. П. 2 сентября 1990 года», — осторожно возвратил портсигар на стол, осторожно спросил:

— Это в связи с тем шумным делом о незаконных военизированных формированиях и их тайных лагерях?

— Если бы шумное, то вы бы не получили август. Тихо спрятанное и быстро прикрытое, я бы так его назвал.

— Не совсем так, Александр Иванович. Парламентские слушания, по сути дела, заставили их отказаться от этой авантюры, поломали все их планы.

Смирнов пристроил папиросу к краю жестяного овала, в котором обретались неаппетитные остатки люля-кебаба, чтобы высказаться основательно:

— Вот что, Игорь Дмитриевич. Я — не демократ, не необольшевик, не левый радикал, не правый экстремист. Я — рядовой гражданин страны, которая ныне, слава Богу, именуется Россией. И, как гражданин, убежден, что моя страна станет нормальной страной лишь тогда, когда любое преступление, любое действие, нарушающее ее законы, будут неотвратимо наказаны.

— Насколько я помню, нескольких человек из этой банды постигло суровое возмездие.

— Они не наказаны по закону. Они убиты. И убиты потому, что те, кого закон и не обеспокоил, прятали концы в воду.

— А вы — суровый гражданин, — задумчиво сказал Игорь Дмитриевич.

— И учтите: прошлогодний вариант в нынешней ситуации более реален, нежели вариант августовского путча. Сформировать и тайно обучить пару дивизий наемников в нынешнем бардаке — раз плюнуть! Наемники — не наши сердобольные солдатики, они народ жалеть не будут и крови не испугаются. А уж их руководители посчитаются с вами. На полную железку. Так что, готовьтесь, серьезно готовьтесь, Игорь Дмитриевич, — посоветовал Смирнов и — кончив дело, гулял смело, — вернул чинарик на положенное ему место — в рот, чтобы докурить с устатку. Но беломорина — не фирменная сигарета. Желто-коричневый остаток на белой картонной гильзе, как и следовало ожидать, потух. Смирнов взял со стола зажигалку и, водрузив большой палец на ее колесико, не зажигая, спросил у верткого собеседника весьма и весьма недовольно. — Так вы когда-нибудь начнете говорить?

— Начну, — негромко пообещал Игорь Дмитриевич. — Сейчас.

Смирнов удовлетворенно крутанул колесико одноразовой зажигалки, помещавшейся в серебряном, к портсигару, футляре, и глубоко затянулся едким, густо проникотиненным дымом чинарика.

…Он успел-таки проскочить центр до часа пик. Высадив Игоря Дмитриевича у Пушкинской площади (тот возвращался в Белый дом), Смирнов по бульварам спустился на Кропоткинскую набережную и с нее поднялся к спиридоновскому дому. Ровно в половине шестого.

Сразу же, еще звонок гремел, Алик открыл дверь. Перебирая в нетерпении ногами в шлепанцах — будто в сортир хотел, — на выдохе произнес темпераментное и бессмысленное:

— Ну?!

Смирнов во второй раз обстоятельно вытер ноги о внутренний половичок (первый раз он их вытирал о внешний, у бордовой двери), повесил куртку, поставил в угол трость и молча проследовал в кабинет, где, устроившись в кресле и не нагибаясь — нога о ногу, — скинул ботинки. С удовлетворением понаблюдал, как весело шевелятся пальцы в носках. Пришедший вслед за ним в кабинет Алик наблюдал тоже. Понаблюдал-понаблюдал и не выдержал, повторил обиженно:

— Ну?!

— Ромку и Виктора подождем. Они через двадцать минут, к шести будут.

— Какого еще Виктора? — зная кого, возмущенно закричал Алик.

— Зятька твоего бывшего, известного литератора Кузьминского, — явно наслаждаясь, подробно пояснил Смирнов.

— Варвара оторвет башку сначала ему, а потом мне.

— Он мне нужен, Алик, Мы, все трое, в принципе люди неглупые, но мы люди старые, и мозги наши ограничены многими подсознательными запретами, не существующими у молодых.

— Тоже мне молодой, — по-старчески проворчал Алик. — Ему в будущем году сорок стукнет. Пойду Варвару подготовлю.

Роман с Виктором явились одновременно и раньше положенного срока на пять минут. Интересно, видно, было, что поведает им старый хрен Смирнов! Уселись. Кинорежиссер Казарян и сценарист Кузьминский на диване, обозреватель Спиридонов за письменным столом, а пенсионер Смирнов в кресле. Пенсионер оглядел всех троих строгим начальническим взором и сделал заявление:

— Предисловий и предварительных разъяснений не будет. Все станет понятно из содержания моего с крупным нынешним начальником разговора.

— Тогда давай, излагай, — поторопил Казарян.

— Сей момент, — успокоил всех Смирнов и, вынув из нагрудного кармана рубашки портсигар, положил его на стол. Трое завороженно следили за его манипуляциями. А Смирнов вдруг обрел ухватки известного иллюзиониста Акопяна: с эффектным щелчком раскрыл портсигар, вытряхнул из него папиросы, за резинку, удерживающую содержимое, извлек бархатную подстилку, а из-под нее — плоское, не толще двух монет, черное пластмассовое сооружение, впритирку лежавшее в портсигаре. Из сооружения, нажав на что-то, выкинул круглую кассету размером в среднюю пуговицу. Попросил Алика:

— В средний ящик я коробочку положил. Дай мне ее.

Алик безмолвно протянул ему коробочку. Смирнов вынул из нее еще одну пластмассовую штучку и приспособил кассету.

— Вот эта хреновина, — он указал пальцем на сооружение, извлеченное из портсигара, — только записывает, а эта, — он потряс штучкой из стола, — воспроизводит. Будем слушать?

5

Магнитофонная запись:

И. Д. Вот с чего начать — не знаю.

А. И. Очень удобно начинать с начала.

И. Д. Начало-то не одно, слишком много разных начал… В общем, по порядку. Общеизвестно, что определенные здания и помещения организаций, в большей или меньшей степени связанных с заговорщиками, были опечатаны лишь на третий день после краха путча. А к разборке их текущей переписки и самых свежих архивов наши комиссии приступили совсем недавно. И сразу столкнулись с одним обстоятельством: исчезла часть документации, связанной с подготовкой путча и, это нам известно, в копиях направленной в филиалы этих организаций как руководство к действию…

А. И. Долго вспоминал любимое словечко кинорежиссера Романа Казаряна. Вспомнил — эвфемизм. Давайте без эвфемизмов, дорогой Игорь Дмитриевич. Определенные здания и помещения — серые дома на Старой площади, отдельные организации — наше ленинское ЦК Коммунистической партии Советского Союза. Сразу же совет: займитесь филиалами, как вы элегантно и опять же эвфемистически величаете обкомы. Цековские бумажки — всякие там обоснования, рекомендации, инструкции и директивы местные боссы сохранили наверняка. Для собственной отмазки.

И. Д. Вы меня перебили.

А. И. Миль пардон.

И. Д. Здесь мы, безусловно, концы найдем. И действуя именно так, как вы сейчас, правда, несколько запоздало советуете. Но это лишь часть пропаж и часть не самая существенная. Исчезла ключевая документация по финансовым вопросам, которые касаются в первую очередь международных контактов по поводу валютного обеспечения партии…

А. И. Пресловутое золото партии? Тут вам будет тяжелее. Здесь адресат — не ваши филиалы, здесь адресат — солидные банки, свято хранящие тайну вкладов.

И. Д. Вы опять перебили меня…

А. И. У нас же диалог?

И. Д. Диалог потом. Сперва подробная информация. Документация эта хранилась в секретном сейфе, шифр которого был известен считанным единицам. Так вот, одна, простите за тавтологию, единица исчезла бесследно. Человек этот числился консультантом, была такая в ЦК сравнительно скромная должность, но роль его в финансовых делах определяюща: прямые связи с Минфином, с Внешторгом, неофициальное, но безусловно значительное в банковских и коммерческих — как государственных, так и частнопредпринимательских — кругах влияние. По сути дела, все международные финансовые операции партии осуществлялись им. Даже если допустить гипотетический случай, что вдруг, по мановению волшебной палочки, документация окажется у нас в руках, то документация эта без его пояснений — черный ящик.

А. И. Как говорится, доставьте его живым или мертвым. Но вам он нужен только живым. Дохлое дело. Скорее всего он уже за бугром. Отщипнет малую толику от им же спрятанного, и живи — не хочу где-нибудь у теплого иностранного моря.

И. Д. Не думаю. Чтобы отщипнуть, надо открыто объявиться. В этом случае мы в праве считать его уголовным преступником и требовать его выдачи. И его выдадут нам, будьте уверены.

А. И. У вас есть доказательства, любые — прямые, косвенные, — что документы похитил именно он?

И. Д. Серьезных, убедительных — нет.

А. И. Все равно, подключайте милицию, гэбе и — частым неводом. Мероприятие, конечно, примитивное, но чаще всего приносящее плоды.

И. Д. На каком основании? Только по подозрению?

А. И. Ага.

И. Д. Законно ли это?

А. И. Вполне, если другая обертка. Допустим, розыск пропавшего без вести. У него жена, дети, естественно, имеются?

И. Д. Он холостяк.

А. И. Сколько же ему лет?

И. Д. Сорок два.

А. И. Педераст что ли?

И. Д. Право, не знаю…

А. И. А надо бы знать. Все равно, ничего лучше частого гребня не придумаешь.

И. Д. Мы не хотим подключать официальные органы, Александр Иванович.

А. И. Боитесь, что там существуют его информаторы?

И. Д. Боимся.

А. И. А подключать к этому делу меня — не боитесь?

И. Д. Нет. Прошлогодняя ваша акция вполне удостоверяет вашу лояльность по отношению к российским властям. Кроме того, я двадцать лет знаю Алика Спиридонова…

А. И. И его рекомендации для вас вне сомнений. Тогда более подробные сведения о фигуранте. Личность, ближайшее окружение, прямые связи…

И. Д. Вы согласились заняться этим делом?

А. И. Нет еще.

И. Д. Тогда со сведениями повременим. Вы не обиделись?

А. И. Вы вправе так поступать. Но тогда должны ответить мне на несколько технических вопросов, которые определят мое согласие или несогласие.

И. Д. Спрашивайте.

А. И. Помимо меня вас кто-нибудь еще профессионально консультирует по этому делу?

И. Д. Да. Бывший полковник КГБ Зверев. Восемь месяцев тому назад он порвал со своим учреждением и выступил с рядом разоблачительных статей. Вы его знаете?

А. И. Откуда? В той конторе полковников, как собак нерезаных. Значит, один полковник у вас имеется. Зачем вам второй? Я?

И. Д. Зверев — сугубо кабинетный работник. Так сказать, теоретик. А вы…

А. И. …А я — сыскарь. Понятненько. Вопрос второй: деньги на эту операцию у вас есть?

И. Д. Вы имеете в виду ваш гонорар?

А. И. Я пока еще гонораров не получаю.

И. Д. А портсигар?

А. И. Портсигар — всего лишь сувенир.

И. Д. От бывшего рэкетира, а ныне процветающего бизнесмена Александра Петровича Воробьева.

А. И. Ишь ты! Уже кое-что умеете.

И. Д. Так зачем же вам деньги, Александр Иванович?

А. И. Ну и ну! То зрелый муж, то дитя. Вы что думаете, что я на кривой ноге буду один вести слежку, мотаться по городам и весям, отрабатывать связи, вступать во всевозможные контакты вплоть до огневых? Куда деть транспортные расходы, прокат автомобилей, оплату информаторов, которые любят получать наличные за свои услуги?

И. Д. Чем меньше людей будет знать о цели операции, тем лучше, Александр Иванович.

А. И. Костяк будет минимальным. Остальные используются втемную.

И. Д. Деньги найдем. Так вы согласны?

А. И. Шесть часов на размышление. Вас устроит?

И. Д. До половины одиннадцатого я жду вашего звонка по этому телефону.

А. И. Худо-бедно, но дело сделано, Игорь Дмитриевич. Ну, а теперь за всеобщее благополучие.

И. Д. Мне чуть-чуть.

А. И. Дерьмовый коньяк-то!

И. Д. Не сильно ли вы рискуете: выпивши и за рулем?

А. И. Я — почетный милиционер, о чем свидетельствует красивая красная книжица, к которой с большим уважением относятся орудовцы. А кроме того, один мой друг снабжает меня японскими таблетками, напрочь отбивающими запах.

И. Д. Тогда пойдемте?

Конец магнитофонной записи.

Казарян, который, слушая, сидел, опершись о ладошку, откинулся, разбросал руки по спинке дивана и поинтересовался чрезвычайно громким после магнитофонного бормотанья голосом:

— И сколько ты там принял, Санек?

— Пол-литра на двоих. Я чуть больше, граммов триста, наверное, — ответил Смирнов и незаметно глянул на Алика. Тот, сидя за письменным столом, ногтем сосредоточенно отковыривал что-то от зеленого сукна. Почуяв смирновский взгляд, он поднял голову и тихо, почти как тайным магнитофоном, спросил — не у Смирнова, у всех:

— А хорошо ли это?

— Что именно? — с грозной осторожностью как бы не понял Смирнов. Ощетинился.

— Слушать вчетвером то, что было адресовано только одному.

Ответить Смирнов не успел, вперед выскочил Кузьминский. Тоже завелся с полоборота:

— А хорошо ли, папа Алик, за нашими спинами скрыто обтяпывать дела, которые многое могут переменить в судьбе страны и хлопающего в неведении ушами целого народа?

— Это другой вопрос. Меня сейчас беспокоит этическая сторона Сашиного поступка, — Алик был холоден и обижен. Неизвестно только на кого.

— Беспокоит тебя этическая сторона или не беспокоит — это твое сугубо личное дело. Саня записал, мы послушали. Как говорится, проехали, — Казарян вновь переменил позу: уткнув локти в колени, он исподлобья поочередно, ворочая желтыми белками, оглядывал всех троих. — Я не спрашиваю: хорошо ли это? Я спрашиваю: что ты от нас хочешь?

— Для начала — ответов на несколько моих вопросов, связанных с этой записью.

— Для начала… — перебил Казарян, — я уже догадываюсь, что будет в конце. Что ж, давай, спрашивай.

— Вопрос первый. К Роману и Виктору. Алика не спрашиваю: он запрограммирован стереотипом двадцатилетнего знакомства. Что за человек мой возможный работодатель? Виктор, быстро. Не рассуждения, — ощущения.

— Уже политикан. Но не законченный. Чувствуется, что не проходил партийной школы, ты его, Иваныч, прихватывал на поворотах. А партийные — скользкие, не ухватишь. Не глуп, поэтому почти не обнаруживает ликования по поводу обладания властью. Холоден, рассчетлив, ни разу не завелся, а ты пробовал его завести. Реакции чуть замедленные. С юмором плоховато. Пока все.

— Рома, — вызвал следующего Смирнов.

— Ах, Витя, Витя! — Казарян кулаком ткнул в ребра сидевшего рядом Кузьминского. — Все-то тебе ясно. Я могу сказать лишь одно: серьезный господин. Хотя есть в нем что-то слабо раздражающее. Поза, что ли, не своя? Но, наверное, ноблес оближ, так сказать, положение обязывает, а?

— Не густо, — констатировал Смирнов. — Следующий вопрос ко всем троим: спрятал ли он что-нибудь помимо сведений о фигуранте?

Алик опередил всех:

— Он не прятал. Он жестко локализовал это дело…

— А это и называется — прятать, — перебил его Виктор.

— Он локализовал это дело для того, — упрямо продолжил Алик, — чтобы как можно конкретнее определить твою задачу. Он хороший парень, Саня. А осторожен… Конечно, осторожен, ответственность-то какая.

— Естественно, прячет, — после того, как презрительно фыркнул носом на «хорошего парня», вступил Виктор. — Повторяю: уже политикан, и поэтому волей обстоятельств завязан на многих, с кем по гамбургскому счету и не следовало бы контактировать. Прячет личные — я не говорю корыстные, я говорю неприглядные — связи, тем самым, Иваныч, лишая тебя свободного оперативного пространства. Он оставил тебе одного фигуранта и прикрыл механизм, где фигурант — деталь, может, важная, но — деталь.

— Ну, умный ты, ну, талантливый! — восхитился Казарян и еще раз ткнул Виктора кулаком в бок. — Но горяч. Я считаю, Саня, что спрятана главная причина, из-за которой они не прибегают к услугам милиции и ГЭБе.

Эти ответы Смирнову понравились больше. Он почесал сморщенный от удовольствия нос, подмигнул сугубо серьезному Алику (тот недоуменно пожал плечами), и задал третий вопрос. Надо было полагать, последний:

— Где-нибудь наврал?

Помолчали. Подумали. Первым опять высказался Алик. Очень коротко:

— По-моему, нет.

Виктор сидел, отрешенно уставившись в ковер. Поднял глаза наконец, поморгал и неуверенно, тихо на этот раз, заметил:

— Есть на вранье одно подозрительное местечко. Полковник ГБ Зверев. Не верю я в кабинетных ученых гэбистов. Вполне вероятно, он будет запущен в параллель тебе, Иваныч.

— Я же говорил: умный! Я же говорил: талантливый! — страшно обрадовался Казарян. — Витька прав, это наиболее подозрительный момент.

— Один раз соврать в сорокаминутном разговоре — норма вполне допустимая, можно сказать, рабочая норма, — Смирнов был весел по неизвестной причине, лукав, приветлив. — Можно считать такого человека надежным партнером?

— Да, — твердо сказал Алик.

— Да, — согласился Казарян.

— Скорее да, чем нет, — засомневался было Виктор, но все-таки решился: — Да.

— Беремся? — без паузы задал главный вопрос Смирнов.

— Это ты берешься! Ты. Ты! — вдруг закричал Казарян. Алик и Виктор, снисходительно улыбаясь, смотрели на него и помалкивали. Смирнов с трудом, потому как без палки, выкарабкался из кресла, доковылял до телефона и набрал номер.

— Будьте добры, Игоря Дмитриевича… Смирнов, — в паузе, когда секретарша, видимо, докладывала о нем, встретился глазами с Казаряном и сделал ему рожу. Казарян в ответ повертел указательным пальцем у виска. — Игорь Дмитриевич? Это Смирнов. Я согласен, — потом долго слушал. — Завтра в это же время я вам буду звонить. До свидания, — положил трубку и, не садясь, оповестил свою любезную троицу: — Через полчаса его порученец доставит все материалы по этому делу. Понеслись, пацаны!

6

Знакомые все места. «Нива» от Староконюшенного по Гагаринскому чуть спустилась вниз и прижалась к тротуару, слегка не доехав до новенького, специальной постройки, слишком большого здесь дома. Было половина одиннадцатого утра.

Первыми вошли — не в подъезд, в парадное — Кузьминский и Казарян.

Плотно встав у стола привратника, они темпераментно базарили по поводу гражданина Парфенова, который, судя по их бумажке, должен здесь жить, но который, по утверждению привратника, здесь не живет.

Смирнов, беззвучно прикрыв за собой дверь, за их спинами по ковровой дорожке пересек уютный вестибюль и быстренько прошмыгнул за лифты, к черной, так называемой пожарной лестнице. Этой лестницей в доме никто не пользовался, как-никак, к услугам жильцов три лифта, но и на ней чистота, прибранность, порядок. Ни пыли, ни подозрительных луж, ни ломаных ящиков, ни помойных ведер. Культурно тут жили, культурно.

Смирнов вздохнул облегченно и полез вверх. Вздохнул потому, что лезть надо было на восьмой этаж. По старости лет отдыхая после каждых трех этажей, он за какие-то десять минут добрался до восьмого.

Время было выбрано точно: ранние птички уже выпорхнули из этого привилегированного гнезда, поздние — только-только за утренним кофе приходили в себя.

Тяжело опираясь на палку и стараясь не стучать ею, Смирнов подошел к элегантно обитой двери квартиры 66. В соседней квартире, почуяв его, вяло гавкнула собака, гавкнула и замолчала, сытая ленивая сволочь. Отскочивший было к спасительной лестнице Смирнов, вернулся на исходные. Замок был новомодный, импортный, но несложный. Да и зачем замки в таком доме? Здесь все под охраной: и жильцы, и квартиры.

Смирнов, недолго поманипулировав со связкой отмычек, открыл дверь, тут же закрыл ее, вытер на всякий случай ноги о кокетливый половичок, включил свет в прихожей (верхний свет зажегся в холле) и осмотрелся.

Ничего себе жил (или живет?) кандидат экономических наук Иван Вадимович Курдюмов! Ничего себе скромненькая двухкомнатная квартирка с жилой площадью в двадцать восемь квадратных метров! Один холл, не входящий в жилую площадь, был метров тридцати. Не холл — гостиная, обставленная с импортным дефицитным и дорогим шиком. Смирнов, решив передохнуть, уселся в развратно мягкое, убаюкивающее финское бархатное кресло. Не спеша выкурил беломорину. Но пора и честь знать. И начал, как положено: по часовой стрелке.

Одежный шкаф в прихожей. Несколько пальто, три плаща, две пуховых куртки. Явно ни разу не надеваны владельцем с весны. Смирнов старательно обшарил карманы. По собственному опыту знал, что, меняя одежду, часто забываешь переложить из кармана в карман не очень нужные в этот момент вещицы. Так и есть: металлическая мелочь вот и синенькая пятерка заблудилась, початая пачка «Мальборо», носовой платок с узлом на углу. Интересно, о чем не хотел забыть Иван Вадимович? Стоп, бумажка. «В восемь вечера обязательно позвонить Вас. Фед.» Василию Федоровичу, надо полагать. Следует поинтересоваться, кто такой Василий Федорович.

Положив бумажку в свою записную книжку, Смирнов двинулся далее по часовой стрелке. Спальня, спаленка скорей. Ах, спаленка! В розово-голубых кружавчиках, оборочках, занавесочках, накидочках. А посередке — трехспальное антикварное ложе под золотым покрывалом. Все-таки не педрила, для педрилы слишком напоказ, скорее эротоман. Поехали.

Под покрывалом, под пышным одеялом, на и под матрацем — ничего. Ночной столик. Дезодоранты, чтобы, значит, в процессе потом не вонять, бумажные салфетки, импортные презервативы, слабительное «сенаде».

Бельевой шкаф. Вот теперь все ясненько. В специальном отделении были сложены лифчики и трусики. Лифчиков побольше. Скромные, дешевые, маленькие. Кандидат наук специализировался на указницах-несовершеннолетках. Так сказать, растлитель-фетишист. Ни хрена в спальне не было.

В кабинете Смирнов застрял надолго. По одной перетрясал книги. Библиотека, правда, небогатая, томов двести, но сил затратил достаточно. Перед тем, как начать потрошить письменный стол, отдохнул, сидя в кресле и любуясь через окно Гоголевским бульваром. Не особо надеясь, Смирнов приступил. Как и следовало ожидать, самый мизер — вероятно, Курдюмов весьма тщательно готовился к окончательному уходу из квартиры. Ни серьезных бумаг, ни последних фотографий, ни телефонных книжек, ни записок для памяти — ничего. Из писем — любовные малограмотные послания от юных дурочек. Из бумаг — черновики докладов, с которыми выступали по экономическим вопросам руководители партии и правительства.

Внимания заслуживали лишь карта Подмосковья, на которой чернильными кружочками были отмечены несколько населенных пунктов, да два листочка, исписанные курдюмовской рукой. Убористый этот жесткий почерк был Смирнову знаком: читал его рукописную автобиографию. Листки он нашел, вынув ящики письменного стола. Часто случается, что неровно положенные бумаги при выдвижении-задвижении ящика цепляются за стенки тумбы и дно верхнего ящика и заваливаются по задней стенке вниз. Вот и эти два листочка завалились. Ни карту, ни листки Смирнов на месте изучать не стал: сложил их в удобный квадратик и спрятал в карман куртки.

Кухня, ванная… Ничего, кроме того, что Иван Вадимович был сыроедом, аккуратистом, регулярно занимался зарядкой и по-дамски любовно относился к собственной внешности.

Холл-гостиная априорно не представляла интереса, но он все же прошерстил и ее. В баре он обнаружил бутылку «Черри-бренди», любимого своего напитка. А что, заслужил. Налил себе большую рюмку и, ни о чем не думая, с десяток минут покайфовал в кресле. Тщательно вымыв и протерев рюмку в ванной, он вернулся в холл. И тут пришла удача. Закрывая дверцы бара, он оступился на кривой ноге и, потеряв равновесие, темечком задел изящную полку, на которой одиноко стояла венецианского стекла ваза с букетом ковыля. Смирнов едва успел подхватить ее на лету. Полка располагалась чуть выше его глаз, и поэтому, когда, поправив букет, ставил вазу на место, он не видел, что мешало ей стать плотно к стенке! Он пошарил по полке, и рука наткнулась на нечто узкое и скользкое. Утвердив вазу, он стащил с полки это нечто. В его руках оказалась кабинетная телефонная книжечка-алфавит. Видимо, Курдюмов, звоня по телефону из холла, автоматически сунул книжечку на полку и, увлеченный разговором или отвлеченный чем-то, начисто забыл про нее. Смирнов наспех перелистал ее. Заполнена и довольно густо. Удача, удача!

Он, таясь, вышел на балкон-лоджию. Маленькие-маленькие Казарян и Кузьминский, стоявшие на углу Гоголевского бульвара и Гагаринского, заметили его. Больше здесь делать нечего. Совершив инспекторский — не оставил ли следов своего пребывания — обход, он открыл на щель дверь, осмотрелся, выскочил из квартиры, закрыл ее и рванул к любимой своей лестнице. На ходу сняв Варварины сильно маловатые ему шелковые перчатки, он расслабленно, с чувством хорошо исполненной работы, спустился вниз.

Казарян страстно, как корова в стойле, с акцентом ревел:

— Вот ты говоришь, нет его, не живет, а государственная организация — справочное бюро пишет мне на бумажке, что есть! Видишь, видишь? Кому мне верить — тебе или государству?

Не особо прячась, Смирнов пересек вестибюль и вышел на волю. В машину лезть не хотелось. Постоял на перекрестке, ощущая любимую Москву. Объявилась группа прикрытия. Войдя в роль приезжего кавказца, Казарян не желал выходить из нее. Ужасно закричал на Смирнова. С акцентом же:

— Ну, что стоишь, что стоишь?! Дело надо делать, дело! Залезай в автомобиль, крути баранку, поехали!

Включая зажигание, Смирнов обернулся к ним, устроившимся на заднем сидении, и, некрасиво разевая пасть, пропел древнее:

— Как прекрасен этот мир, посмотри-и-и!

Кузьминский принюхался, возмущенно ахнул:

— Ну и ну! Ты, Иваныч, не только нарушаешь социалистическую законность, но и приворовываешь по мелочам. Хозяйское «Черри» хлестал?

— Ага, — самодовольно подтвердил Смирнов и поехал.

— Есть улов, Саня? — без акцента спросил Казарян.

— Кое-что имеется. По мелочам.

7

Был день выплаты недельной зарплаты. Сырцов и С. С. Горошкин сидели в знаменитом кооперативном кафе на Кропоткинской и ждали заказа. О деньгах — пока ни слова, светскую беседу вели.

— В сегодняшней жизни, Георгий, — попыхивая «Данхилом», делился жизненным опытом Сергей Сергеевич, — на первое место выходит мобильность, я бы даже сказал реактивность. На чем я сейчас легко обыгрываю конкурентов? Только на мобильности. Мои компьютеры на пятнадцать процентов дешевле, чем у них. Что, разве я закупаю товар за границей по более дешевым ценам? Вовсе нет. На поверхностный взгляд я довольствуюсь малым: тридцатью — тридцатью пятью процентами дохода, а у них — от пятидесяти до шестидесяти. Но пока они продадут одну партию, я продам две, а то и три. Оборот — вот секрет успеха настоящей торговли.

— Не боитесь, что я ваши секреты конкурентам продам? — в паузе, пока Сергей Сергеевич запивал монолог «боржоми», спросил Сырцов, чтобы как-то участвовать в беседе.

— Да знают они эти секреты! — обрадовался Сергей Сергеевич. — Знают, а с собой ничего поделать не могут. Им все равно кажется, что продать за восемьдесят тысяч выгоднее, чем за семьдесят. Но на самом деле, чем быстрее осуществляется процесс по Марксовой формуле «деньги — товар — деньги», тем и выгоднее.

— А мне казалось, что у Маркса формула несколько другая: «товар — деньги — товар», — невинно заметил Сырцов и все же не удержался, достал: — Впрочем, вам, как бывшему партийному работнику, знать Маркса сам Бог велел.

— Так, — Сергей Сергеевич осторожно поставил на стол фужер с остатками вяло кипящей «кока-колы». — Наводите справки о личности работодателя?

— Совершенно случайно узнал, — успокоил его Сырцов. Действительно случайно. От Смирнова.

Подошел карманный гладкий официант, расставил многочисленные закуски, заботливо поправил приборы и заученно пожелал:

— Приятного аппетита!

За время присутствия официанта у их столика, Сергей Сергеевич выпустил пар. А поэтому улыбнулся и извлек из внутреннего кармана отлично сшитого на заказ блейзера плоскую, слабо выгнутую, с техническим щегольством выполненную из дюраля фляжку на пол-литра. В этом кафе спиртного не подавали. Разлил по рюмкам и, с ностальгией глядя на фляжку, поведал:

— Кстати, о партийной работе. Вот эта фляжечка сопровождала меня во всех многочисленных и, следует честно сказать, многотрудных командировках.

— Фляжечка! Небось проверяемые такое выкатывали, что не до фляжечки было, — почти хамски не поверил Сырцов.

— Что вы знаете о партийной работе, Георгий? — слегка пожалел несмышленыша Сергей Сергеевич. — Что вы можете знать о беспрерывной нервотрепке, о днях, в которых ни минуты свободной, о бессонных ночах? Э, да что там! Заговорился. Давайте выпьем за работу. Не за партийную, не за предпринимательскую, не за сыщицкую, просто за работу!

— Я первую и последнюю, — предупредил Сырцов. — Я за рулем.

Выпили. Коньячок во фляжке был хорош. Марочный коньячок.

— А я не за рулем, — закусывая миногой, сообщил Сергей Сергеевич. — Мой скромный «фольксваген» сегодня на профилактике. Да, кстати, о работе. О вашей работе, Георгий. Как там моя благоверная Татьяна?

— Мне кажется, что ваши опасения, Сергей Сергеевич, сильно преувеличены. Вероятнее всего, угрозы эти носили чисто психологический характер…

— Да я не о том, — перебил Сергей Сергеевич. — Как Татьяна время проводит, с кем встречается, чем занимается?

Время понадобилось Сырцову, чтобы решиться на должный ответ.

— Мы договорились о том, что я буду обеспечивать охрану Татьяны Вячеславовны и предотвращать возможные акции против нее, — мудрено, потому что преодолевал себя, заговорил наконец Сырцов. — Я считал, что слежка за ней, обнаружение ее связей и проверка их не входят в мои обязанности. Если я ошибался, то с сегодняшнего дня вы вольны расторгнуть со мной договор.

— Разве я говорю о слежке? — Сергей Сергеевич до того удивился, что вилку на стол положил. — Просто меня волнует ее самочувствие. После того, как она бросила работу в кордебалете, она сама не своя, места себе не находит.

— Находит она себе место, — ворчливо успокоил работодателя Сырцов, не замечая, что сказал двусмысленность. — И самочувствие у нее нормальное.

— Значит, находит, — Сергей Сергеевич налил себе, не предложив Сырцову хотя бы из вежливости, быстро выпил, судорожно и с шумом вдохнул воздух, тыльной стороной ладони мазнул себя по губам и забыл закусить. — И самочувствие у нее нормальное. Хорошо-то как, хорошо-то как… Так или не так, Георгий?

— Хорошо ли — не знаю, но все пока тип-топ.

— И тик-так, — добавил Сергей Сергеевич. — Часики тикают, денежки капают и все при пироге. И я, и она, и вы. Жизнь прекрасна, Георгий, а? Выпьем?

Лихорадочно оживившись и нехорошо развеселившись, он зачастил и набрался довольно быстро. Не прикончив еще фляжку, он с промахом резал ножом телятину, при наливе брызгал «кокой» на скатерть, беспричинно хихикал, иногда и неожиданно мычанием подпевал резвящимся на маленькой эстраде подозрительным по национальной принадлежности цыганам. Попив кофе, не отрезвел, осоловел только. Глянул на часы, соображал довольно долго, что времени сейчас — половина одиннадцатого. Развязно, как купчишка, закричал:

— Маэстро, счет! — и объяснил Сырцову: — Мои друзья Татьяну к половине двенадцатого домой доставят.

Рядом уже стоял официант, услужливо и неуловимо презрительно улыбался. Сергей Сергеевич извлек толстый бумажник, отсчитал много больше положенного и, откинувшись на стуле, небрежно сообщил о своем решении:

— Сдачи не надо, — а когда официант удалился, вдруг вспомнил. — Да, извините, Георгий, чуть не забыл.

И вытащив из бокового кармана тугой конверт протянул его Сырцову. Расплатился с двумя холуями. Одно утешение — в конверте. Сырцов встал.

— Поехали, — сказал он. — А то опоздаем к ее прибытию.

В машине Сергея Сергеевича развезло окончательно. Он вдруг радостно узнал свой автомобиль. И, ощущая лихость, с которой вел его Сырцов, хвастливо резюмировал:

— А ничего еще старушка, ничего! Я ее еще на зарплату купил. А «ситроен» и «фольксваген» уже на доходы.

Наваливаясь плечом на Сырцова, ободрял его, убеждал и благодетельствовал:

— Жора, держись за меня. Держись и будешь в полном порядке. При всех властях, при всех режимах Горошкин будет наверху!

Поддерживая за талию, Сырцов довел его до лифта.

В следующий — свободный от работы — вечер Сырцов за две недельные зарплаты купил в коммерческом магазине на лужниковской ярмарке шикарную кожаную куртку, о которой давно и безнадежно мечтал.

8

Вечером опять все четверо сидели в кабинете Алика. После звонка Игорю Дмитриевичу порученец привез секретный, под двумя крестами, справочник внутренних городских и личных телефонов членов и работников ЦК. Первым справочник схватил Кузьминский и листал его, изумленно хихикая.

— Кончай забавляться, Виктор, — приказал Смирнов, — тебе первое задание, — и, выдернув справочник из рук Кузьминского, протянул ему скользкую, в пластике книжечку — алфавит из квартиры Курдюмова. Недовольный Виктор повертел книжечку, раскрыл первую страничку, прочитал, что на глаза попалось:

— Алуся. Четыреста двадцать семь двенадцать тридцать девять. Это, насколько я понимаю, Теплый Стан, Ясенево. Мне что — к Алусе ехать?

— Балда, — незлобно обозвал его Смирнов. — Твое задание — элементарное: найти в этой книжице знакомых. Вы с Курдюмовым — почти ровесники, вращаетесь, в принципе, в одном, если не в кругу, то в слое. Должны быть у вас общие знакомые, не может их не быть!

— К какому сроку? — деловито осведомился Кузьминский.

— Да ты что, очумел, паренек? — изумился Смирнов. — Да сейчас, сейчас! Садись в уголок, почитывай не торопясь.

— Так бы сразу и сказал. А то чуть что — сразу орать, — не сильно обиделся Кузьминский и действительно, пересел в угол, в кресло.

— А нам с Алькой что делать? — поинтересовался Казарян.

— Мы с Алькой картой займемся, он лучше всех нас Подмосковье знает. Ну, а ты, после того, как Витька знакомых отыщет…

— Нашел! — перебивая Смирнова, торжествующе заорал Кузьминский.

— Ты на какой букве? — хладнокровно поинтересовался Смирнов.

— На «г», — доложил Виктор.

— Вот и шерсти до конца алфавита. И знакомых своих не поодиночке нам будешь представлять, а скопом, так сказать. Тебе же, Роман, после того, как наш юный обалдуй книжку прочешет, придется вспомнить свое юридическое и милицейское прошлое. Сравнительный анализ справочника и книжки, выявление наиболее часто задействованных телефонов… В общем, не мне тебя учить. Да, чуть не забыл: составишь два списка. В первом — граждане, поспешно поменявшие если не профессию, то место работы. Из ЦК — куда? А во втором — все телефоны с короткими номерами: пятизначными, четырехзначными и т. д. и т. п. Для нас с Алькой.

— Не удержался все же, проинструктировал, — ворчливо прокомментировал Казарян последние слова Смирнова и тут же сам отдал распоряжение Алику: — Алик, освобождай мне стол. Мне работать надо.

Алик, колдовавший над картой, безропотно поднялся с нею, перебрался на диван, включил преддиванный торшер и позвал Смирнова:

— Саня, давай ко мне.

— Нашел что-нибудь? — дежурно спросил Смирнов, усаживаясь рядом.

— А что тут искать? Тут все ясно. Кружочками отмечены восемь городов. Не деревень, не дачных поселков, не просто поселков, а городов не менее, чем с пятидесятитысячным населением. Четыре из них райцентра. Общее между этими городами одно: в каждом из восьми — крупнейшие военные заводы.

— Интересно само по себе, но нам пока ни черта не дает. Как ты считаешь, Алик?

— Так, да не совсем так. Интересное уже в том, что род деятельности Курдюмова никак не прикладывается к профилю этих организаций.

— Все! — громогласно оповестил всех об окончании своих титанических трудов Кузьминский.

— Список составил? — невинно поинтересовался Смирнов.

— А я по книжке.

— Составь список, а книжку Роме отдай, — безаппеляционно распорядился Смирнов.

— Все начальники — бюрократы. А бывшие — в особенности, — бурчал Кузьминский, спешно, не садясь, составляя у стола телефонный список. И еще раз: — Все!

— Сколько их у тебя набралось?

— Тихо! — рявкнул Казарян, став обладателем книжки и справочника. — Чапай думать будет!

— Сколько их у тебя набралось? — шепотом повторил Смирнов и рукой указал, чтобы Кузьминский садился на диван. Кузьминский присел рядом, сообщил не шепотом, но тихо:

— Пятеро. Их было пятеро. Как во французском фильме.

— Перечисли их по очереди. Ну, и какие-нибудь данные. Профессия, привычки…

— Горский Адам Андреевич, — начал Виктор. — Вообще-то он Аркадий, но с Адамом лучше звучит на афишах. Адам Горский! Театральный режиссер, недавно свою студию открыл. Кулик Леонид, отчества я не знаю. Массажист профессиональный первоклассный. Краснов Петр Кириллович. Личность весьма известная в ресторане Дома кино и его окрестностях. Не алкаш, нет, даже совсем наоборот. Вращаться очень любит. Серьезные связи за бугром, часто там бывает, выступает посредником в совместных постановках наших маленьких кинофирм и довольно удачно. Савин Геннадий Иванович. Бывший футболист Московского «Динамо», играл недолго и весьма средне. Но потом пристроился довольно удачно. Теперь он дипкурьер. И, наконец, наш общий друг Димочка Федоров.

— Какие соображения ума? — потребовал дополнения Смирнов.

— Ясное дело, что Краснов и Савин точно проходят по тематике: прямые выходы за бугор. Савин — транспортирование любых малогабаритных грузов, надежно защищаемое дипломатической неприкосновенностью. Краснов — приемка и, так сказать, складирование этих грузов там. Тем более, что они с Савиным по корешам.

— Несерьезен твой Краснов для серьезного складирования грузов нашей подопечной организации, — так, между прочим, возразил Смирнов. — Давай дальше.

— Горский — светское знакомство, наш фигурант любил, судя по другим именам в книжках, клубиться в артистическом мире. Димка же Федоров, скорее всего, партнер по бабским делам. Оба — специалисты по нимфеткам.

— Он еще в Дании прячется? — поинтересовался Смирнов.

— В июле вернулся, — ответил Виктор и с удовольствием вспомнил: — Я его тут в Союзе встретил, так он аж на пятки сел от страха… — и, как бы стесняясь своего молодечества, продолжил по делу: — Последний — Ленечка Кулик. На вид — святая простота, но наблюдателен, остер и очень, как я думаю, не любит своих клиентов.

— С кого начал бы?

— Ребята, — оторвав взгляд от заветных книжек и болезненно морщась, Казарян грубо посоветовал: — шли бы вы отсюда, а?

За что был мгновенно наказан Аликом. Зная любовь Казаряна к вкусной и здоровой пище, он встал, потянулся и сказал мечтательно:

— А не пожрать ли нам, братцы, не выпить ли по малости? Пусть Ромка здесь занимается, а мы на кухню пойдем. Варька уж, наверное, все приготовила.

— Она там? — тревожно осведомился Кузьминский.

— Да она, друг мой, с тобой на одном поле… — успокоил его Алик, и они направились на кухню, оставив в кабинете делового и скорбного Казаряна.

Вопреки предположениям Варвара была на кухне. Наносила завершающий штрих: резала хлеб. На шум, не оборачиваясь, спросила:

— Гаденыш с вами?

— С нами, с нами, — обрадовал ее Алик, обнял и сообщил прямо в ухо: — Вот он я, твой многолетний гаденыш.

Варвара швырнула нож на стол, вырвалась и, проходя мимо Кузьминского, ткнула его твердым указательным пальцем в грудь:

— Гаденыш вот.

И удалилась. Кузьминский тоскливо оглядел бутылки на столе и сказал удрученно:

— Может, я пойду?

— Куда? — простодушно возмутился Смирнов. — Ты мне нужен!

Алик уже разливал по рюмкам. Затолкали Кузьминского в угол, чтобы не сбежал при гипотетическом появлении Варвары, устроились сами. Выпили по первой и стали закусывать.

— Ну, с кого начал бы ты, Виктор? — жуя, спросил Смирнов. Кто о чем, а вшивый о бане.

— С Савкина, — звонко ответил Кузьминский. Он не закусывал, он только выпил для храбрости.

— Резоны излагай.

— Судя по представленным нам документам, последняя часть валюты была переправлена за границу аж в августе. Заключительный этап переправки на нашей территории — безопасная транспортировка, которую, вероятнее всего, осуществлял Савкин.

— Ты, Витя, сам того не замечая, подменил нашу главную задачу. Опомнись, мы не каналы, по которым уходят денежки КПСС, выявляем, а ищем гражданина Курдюмова И. В.

— Тогда Краснов, — обиженно предложил Кузьминский. — Самый подходящий человек для того, чтобы подготовить уход Курдюмова и обеспечить берлогу где-нибудь в Женеве.

— Это ты уж от обиды хреновину понес. Курдюмов здесь.

— Ой ли? — вскинулся Кузьминский. — Он что, переправляя, думаете, себе не отщипнул. Тоже мне, нашли кристально честного коммуниста с холодной головой и горячим сердцем! А он, наверное, гуляет себе по берегу Женевского озера и посмеивается.

— Такие, как Курдюмов, малым не довольствуются… — начал было Смирнов, но тут вдруг Алик трахнул ладонью по столу и приказал:

— Будя! Давайте хоть пожрем, как люди.

Они уже завершали трапезу, когда на кухне появился Казарян. Пробрался к своему стулу, сел и, плотоядно скалясь, налил себе водки — не рюмку, стакан, беспрепятственно перелил ее себе в глотку и, помахав ладошкой перед раскрытым ртом, сообщил всем о радостном:

— Хорошо пошла.

— Закончил? — потребовал его к ответу Смирнов.

— В принципе, да.

— А не в принципе?

— Технически все исполнил, но детали продуманы мной не до конца.

— Халтура! — заклеймил Смирнов. — Списки давай!

— С номерами все ясно, — протягивая Смирнову списки, успокоил Казарян. — Восемь пятизначных телефонов, как раз столько, сколько у вас, я краем уха слышал, возможно перспективных объектов.

Список с номерами Смирнов отложил, он вцепился в список перелетных птичек. Смирнов штудировал список, а Казарян энергично жевал, не забывая и выпивать уже по малости. Алик и Виктор покуривали, с удовольствием втягивая первый и потому желанный после еды дым.

— Алик и Виктор, вы свободны, — забыв о том, что он давно не начальник, распорядился, не отрывая взгляда от бумаги, Смирнов. — А с тобой, Ромка, нам надо над этим списком посидеть, ох, как посидеть!

— Я домой поехал, — обиженно сообщил Кузьминский.

— Езжай, езжай, — покивал Смирнов, а Казарян заботливо предупредил о возможной опасности:

— Ты осторожней в коридоре-то. Смотри, Варваре не попадись. Разорвет.

— Тогда привет! — Кузьминский сделал ручкой и двинулся к выходу.

— Да! — вдруг вспомнил Смирнов. — Первым начнешь трясти режиссера Горского. И завтра же. С утра.

9

Противоестественно выворачивая плечевые и тазобедренные суставы, двигались по маленькой сцене трое обнаженных юнцов и три девицы в хитонах. Проделывали они это для того, чтобы быть похожими на изображение хоровода с древнегреческих амфор. Передвигались же они нарочито замедленно, осуществляя кинематографический фокус-рапид. Зрелище было, конечно, изысканное, но жалкое. Безнадежно и непреодолимо вылезало то, что должно быть скрыто: судорожное напряжение, чисто физическое усилие и пот. От советских древних греков явно пованивало.

Режиссер, сидевший за столиком, поднял руки над головой и три раза хлопнул в ладоши. Хоровод распался. Юнцы и девицы подошли к рампе.

— Дорогие вы мои, — проникновенно приступил к процессу введения клизмы непредсказуемый режиссер, — поймите же, наконец, что вы еще не персонажи «Царя Эдипа», вы, вы все вместе — сон, пришедший к нам из глубины веков. Вы — наша генетическая память, черт бы вас всех побрал! С начала!

— Вот объяснил, и всем все ясно, — для себя и веселя себя, пробурчал Кузьминский. Он уже второй час сидел в ожидании, когда освободится Горский.

Молодые люди в седьмой раз корячились в хороводе. Изнемогавший от желания закурить Кузьминский терпеть уже не мог: достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Звук электронной зажигалки в благоговейной тишине был подобен выстрелу, и режиссер вскинулся, как подстреленный. Вздернул в изумлении брови, делая вид, что поражен неожиданным появлением Кузьминского (хотя, подлец, сам распорядился, чтобы Виктора пропустили в зал), развернулся к нему на вертящейся табуретке и возгласил с фиоритурами:

— Господи, как у Арро: смотрите, кто пришел! Девочки, мальчики, нас навестил известный советский — или сегодня лучше русский? — драматург и прозаик Виктор Кузьминский. Бог даст, и он что-нибудь сочинит для нас. Так давайте поприветствуем его! — режиссер зааплодировал. Уныло захлопали и девочки с мальчиками. Поаплодировали и будет. Он буднично завершил свою импровизацию: — Перерыв!

— Новаторствуешь, Адамчик? — вежливо, но без интереса спросил Виктор, подойдя к режиссерскому столику. Выключая и включая настольную лампу, занятый высокими мыслями режиссер ответствовал рассеянно и скромно:

— Экспериментирую помаленьку.

— Чего это они у тебя такие хилые? Зарплату не платишь им, что ли?

— Они просто юные, совсем юные, вчерашние школьники, — объяснил Горский и не сдержался, тут же обнародовал свое кредо: — Мне не нужны актеры, уже заплывшие жирком псевдопрофессионализма, мне не нужны умельцы, работающие по принципу «что надо? сделаем!». Мне требуется цельный тугой человеческий материал, преодолевая сопротивление которого, я творю спектакль.

— И много натворил?

— Наш «Таракан» по мотивам Николая Олейникова, да будет тебе известно, — событие столичного театрального сезона, — похвастался Горский и вдруг вспомнил, что надо удивиться: — Какого хрена ты к нам забрел?

Кузьминский решил действовать без подходцев, напрямую. Чем проще, тем правдоподобнее:

— Я Ванечку Курдюмова ищу, нужен он мне позарез. Домой звонил, на службу — глухо. Вот и вспомнил, что ты с ним по корешам.

Гений, особенно наш московский самообъявившийся гений, он и есть гений. А гений вряд ли помнит, знаком или не знаком Курдюмов Кузьминскому или наоборот.

— Да, на службе его теперь не найдешь, — не сдержался, по-обывательски хихикнул гений. — Дома, говоришь, тоже нету? Странно, он мне звонил совсем недавно…

— Ну, приблизительно, как недавно, когда?

— Да дней пять тому назад, неделю. А зачем он тебе так вдруг понадобился?

— Обещал он свести меня с руководителем одного частного банка, который бы смог проспонсорить одну картину по моему сценарию. Хотя бы фонд заработной платы, а то ведь и людей не наберешь.

— Конечно, — раздумчиво и с превосходством заметил Горский, — в вашей тотальной попсе все решают бабки…

Подошла, улыбаясь, закутанная поверх хитона в халатик, одна из кривлявшихся на сцене девиц. Безбоязненно подошла, из любимиц, видимо. Кокетливо поморгала зелеными глазками и высказалась:

— Впервые настоящего драматурга так близко вижу. Вы ведь настоящий?

— Во всяком случае, живой.

— И в кино много работаете, — не спрашивая, утверждая, проговорила она, грустно так проговорила, очень ей хотелось в кино сниматься.

— Мы заняты, Алуся, — мягко укорил ее Горский.

Гром небесный! Алуся. Первое имечко, попавшееся ему на глаза в алфавите Курдюмова. Неужто немыслимая удача? Кузьминский за рукав осторожно остановил собравшуюся было уйти Алусю. Сделал творчески заинтересованное лицо, тотчас задумчиво затуманился им и спросил проникновенно:

— А вы хотели бы сняться в моем фильме?

— Если Адам Андреевич разрешит, — и насквозь прострелила Горского зелеными глазками. Девка оторви да брось, бой-девка.

— Он разрешит, — уверил ее Кузьминский. И Горскому: — Ты разрешишь, Адамчик?

— Обещаю подумать, если она сегодня удовлетворительно проведет репетицию, — педагогично заметил гениальный режиссер и строго напомнил: — Перерыв кончается через пять минут.

— Мы еще поговорим, да? — уходя многообещающе спросила Алуся у Кузьминского.

— Обязательно! Я буду ждать вас после репетиции! — крикнул он ей вслед.

— Понравилась? — индифферентно полюбопытствовал Горский.

— Бывает же так… — разволновался Кузьминский, но опомнился и объяснил свое волнение вполне удовлетворительно: — А мой дурачок режиссер все копается, ищет. Вот она, в десятку!

— Ты это серьезно? — удивился Горский.

…Специально ждал ее не в здании, а у выхода, как верный поклонник. И цветочков прикупил у метро. Она, ясное дело, торопилась, опередила всех, выпорхнула из Адамовой клетки первой. Светлые мытые волосы умело распущены, влажно подкрашенный рот сексапильно полуоткрыт, подведенные глаза полуприкрыты. Прикид — фирма, и фирма недешевая. Подкармливают тебя, дева, и надо полагать, за дело подкармливают.

— Заждался, — глубоким голосом признался Кузьминский и протянул букет.

— Спасибо, — трогательно прошептала она и высказалась про букет: — Прелесть.

Боже, и скромна, и застенчива, и не избалована мужским вниманием!

— Куда вас отвезти? — предупредительно поинтересовался Кузьминский.

— Домой, если можно. Мне просто необходимо отдохнуть перед вечерним спектаклем. Но учтите, рыцарь, я очень далеко живу.

— Прошу, — Виктор рукой указал на свой «Жигуленок», скромно притулившийся у арки двора, в котором размещался слегка подновленный двухэтажный театральный барак. Так все-таки пошла перка или не пошла? Он открыл дверцу, предлагая даме сесть, подождал, когда она усядется, уселся сам, включил зажигание и только тогда решился, наконец, спросить: — Так куда же мы едем?

— На край света. В Ясенево.

В яблочко. Все сходится: и Алуся, и телефон четыреста двадцать семь двенадцать тридцать девять, и любитель театрального искусства Курдюмов И. В. Кузьминский вырулил на Новослободскую и покатил к центру. Хорошее у него было настроение, бодрое, он даже засвистел «Страну Лимонию», но спохватился и перешел на речь:

— Алуся, вы на будущей неделе сумеете организовать окно на целый день?

— Постараюсь, — как бы колеблясь, сказала она. — А зачем, собственно?

— Вы артистка в кино еще неизвестная. И поэтому вам, хотя бы чисто формально, предстоит мучительный, но необходимый обряд кинопробы.

— Я понимаю… — Алуся запнулась слегка, смущенно улыбнулась и призналась: — Не знаю, как к вам обращаться. Нас Адам Андреевич даже не представил.

— Виктор, — назвался Кузьминский и сделал зверское лицо. — Победитель.

— А отчество? — формально попросила продолжения Алуся.

— Для вас у меня нет отчества. — Я — Виктор, Виктор, Алуся!

По Каретному на Петровку, мимо «Метрополя» к останкам памятника Дзержинского, через Старую площадь…

— У меня здесь приятель работал. Курдюмов Ванечка, — косясь через Алусин профиль на слегка испоганенные мстительным людом серые здания с опечатанными подъездами. Алуся посмотрела на здания, посмотрела на Виктора и, глядя уже вперед, свободно призналась:

— Я его тоже знаю. Через него мне Адам Андреевич отдельную однокомнатную квартиру выбить помог. Папе, маме и братику двухкомнатную малогабаритную дали, а мне, как работнику искусства, однокомнатную. — Видно было, что рассказывать о своей роскошной жилплощади для нее — удовольствие.

— Так вы хотите сниматься в кино или нет? — бодря ее, нарочито раздраженно спросил Кузьминский. Она посмотрела на него, как на юродивого.

— Покажите мне того, кто не хочет сниматься в кино. Конечно, хочу.

Через Старую площадь на Набережную, у Красной площади к мосту. Серпуховская, Даниловская, Варшавское шоссе, направо, Севастопольский проспект, Литовский бульвар. Приехали. Она показала, как проехать к одному из бесчисленных подъездов несусветно громадного для того, чтобы быть уютным жильем, белого с красным дома, и, выпорхнув, легко предложила:

— Чашечку кофе не желаете, Виктор?

— С удовольствием, — признался он, ожидавший этого предложения. Но тут же в порядке интеллигентной отмазки засомневался: — Но вам же отдохнуть надо перед спектаклем?

— Мы отдохнем, мы отдохнем! — словами из классика ответила Алуся. Правда, в новой трактовке: если в традиционной основой реплики был глагол, то она переложила смысловой акцент на существительное. Мы, мы отдохнем!

Ворвавшись в квартиру на двадцатом этаже, Алуся, как и положено женщине, в жилье которой неожиданно появился мужчина, стремительно засуетилась, стараясь незаметно убрать отдельные деликатные детали дамского гардероба, разбросанные ею в утренней спешке. Пряча собранные причиндалы за спиной (так уж смущалась, уж так смущалась!), изложила ему план дальнейших действий:

— Вы отдохните пока здесь, в комнате, а я быстренько переоденусь и мигом приготовлю кофе. Присаживайтесь, Виктор, присаживайтесь.

Она убежала, а он присел. На тахту, застеленную ярчайшей желто-зелено-черной тряпкой и слегка пыльной к тому же. Афиши кругом, размашисто и жирно написанные фломастером автографы почетных гостей этого дома, прямо на стенах между развешанными куклами и масками, на полках не фарфор, не хрусталь, а граненые стаканы, пол-литровые банки и зеленые дешевые бутылки, вместо стульев — непонятные холмики, прикрытые лоскутами той же ткани, что и на тахте, на полу — проигрыватель. Убогие попытки создать нестандартный богемный уют. Виктор встал, подошел к проигрывателю, глянул на него сверху. На неснятой пластинке было написано по-английски «Диана Росс». Диана или Дайана? Не важно, в общем, Росс. И пусть будет Росс. Он запустил пластинку и вернулся на тахту.

Под музыку вплыла в комнату Алуся. Переодетая в нечто многообещающе легкое, она послушала музыку самую малость и пригласила:

— Пойдемте, Виктор. Все готово.

На кухонном столе расставлены чашки, тарелки, легкая закусь, на уже выключенной плите — варварски заваренный в кастрюле кофе, а на тумбе — отдельно — две уже наполненные рюмки. Чем-то желтым, коньяком, наверное. Не садясь, Алуся одну рюмку протянула Виктору, а другую взяла сама.

— За знакомство, Виктор?

— Я за рулем… — вяло отбрехнулся было Кузьминский.

— Мне ведь тоже нельзя. Но чисто символически. На брудершафт…

«Трахать ее или не трахать? — вот вопрос. Трахнешь — может закрыться насчет Курдюмова, расспрашивать последнему любовнику о предпоследнем — ситуация, что ни говорите. Не трахать — неправильно поймет, обидится, вообще не станет говорить». Но гамлетовский вопрос решился сам собой. Алуся напомнила требовательно:

— Ну?

Скрестили руки, выпили и по-детски потянули друг к другу губки. Формальный поцелуй, плавно перешел в неформальный. В забытьи Алуся безвольно откинула правую руку и поставила рюмку на стол. То же самое проделал Виктор, переложив за ее спиной рюмку из правой руки в левую. Как бы в тумане, вроде не понимая, что творят, они, не отрываясь друг от друга, стали незаметно перемещаться в комнату, куда их темпераментно звала Дайана Росс.

Кофий пить не стали. Отложили на потом.

10

— Иваныч, ты ясновидящий?! — орал Кузьминский, ввалившись в спиридоновскую квартиру. Даже Варвары не боялся, потому что забыл про нее. — Как ты допер, что через Горского на курдюмовских девочек выйти можно?

— Опыт, Витюша, опыт, — Смирнов обнял Кузьминского за плечи и повел в кабинет (Алик следовал за ними), на ходу рассказывая байку: — Помню я, лет тридцать тому назад назначили нашего общего знакомого Александра Спиридонова агитатором-пропагандистом в женский танцевальный ансамбль «Березовая роща». Так тогда наиболее проницательные и дальновидные друзья его настойчиво требовали, чтобы он показал топор. А у Горского — студия. Следовательно, не роща, не лес, а подлесок. Как раз по курдюмовскому профилю.

В кабинете их ждал недовольный жизнью Казарян.

— Одного тебя ждем, ведь договорились ровно в шесть, — укорил он Кузьминского.

— Я Алусю на спектакль отвез и прямо сюда, — невинно объяснил свое опоздание Виктор.

— Какую еще Алусю? — продолжал задавать вопросы Казарян.

— Алусю из записной книжки Курдюмова, — невинно пояснил Кузьминский.

— С успехом тебя, наш юный друг, — поздравил Смирнов, усаживаясь на диван.

— С успехом ли? — усомнился Алик, проходя за стол.

— Рассказывай, — распорядился Казарян.

— А что рассказывать-то? — баловался Кузьминский.

— Выход какой-нибудь на него наметился?

— Вход бесплатный, выход — платный, — ни к месту вспомнил Виктор дурацкое присловие и приступил к изложению: — Ну, конечно же, он и не любовник ее вовсе, он — хороший знакомый, поклонник ее таланта и женских статей, но без надежды — ибо не в ее вкусе. А так как отказано, его желание близости с ней не только не затухает, но и растет с каждым днем…

— Ты ее трахнул? — огорченно перебил многоопытный Казарян.

— Трахнул.

— Это хуже, — констатировал Казарян.

— А что мне было делать? — злобно кинулся Кузьминский на Казаряна.

— Не трахать, — резонно заметил тот.

— Ромка, помолчи, — посоветовал Смирнов. — Пусть расскажет до конца, после чего мы все, посовещавшись, решим: правильно или не правильно действовал Кузьминский, спонтанно совокупившись с объектом наблюдения.

— Я серьезно, а тебе шуточки все, Санек. Продолжай, Виктор, — разрешил Казарян.

— Курдюмов ей звонит регулярно, последний раз по междугороднему — два дня тому назад, то есть уже тогда, когда ушел под пол. В этот последний раз он намекал на возможность своего неожиданного появления на денек-другой, а так — он в длительной и сложной служебной командировке…

— Где? — быстро спросил нетерпеливый Алик.

— Так он ей и сказал. Просил только, чтобы регулярно ночевала дома. Вот пока и все, что удалось из нее ненавязчиво выбить. Как действовать дальше, Иваныч?

— Ромка все-таки прав. Не надо бы тебе тащить ее в койку…

— Это не я ее тащил, а она меня, — не по-рыцарски оправдался Кузьминский.

— От обеспокоенного друга Курдюмова она могла кое-что скрывать, ревнивому любовнику же про возможного соперника она будет врать. Ты устроил себе тяжелую жизнь, Витя: придется тебе каждый вечер, а следовательно, и ночь, проводить у нее.

— Как она в постели, Витя? — болея за него, полюбопытствовал Казарян.

— Да иди ты! — не принял юмора Кузьминский. — Мне же работать надо, я по ночам работаю…

— Вот и будешь работать по ночам, — успокоил Казарян.

— Где у нее телефон: в комнате или на кухне? — спросил Смирнов.

— На кухне.

— А в комнате телефонная розетка имеется?

— Откуда я знаю?! — возмутился Кузьминский.

— Ты к ней как слесарь пришел, все должен был замечать. А у телефона поводок длинный или короткий?

— Короткий, по-моему.

— Значит, есть розетка в комнате. Такие девицы очень любят разговаривать по телефону с комфортом. На кухне — не отвлекаясь от приема пищи, в комнате — лежа. Когда он позвонит, ты, если она возьмет трубку на кухне, воспитанно переместишься в комнату, если она будет говорить в комнате, то на кухню. И спокойненько подключишься. Мы тебя гонконгской трубкой обеспечим. Это очень важно, Витя, это определение его местонахождения. Если он в ближнем Подмосковье, в городках, которые обозначены на карте, то в тех местах, как правило, автоматики нет, соединяют телефонистки, которые обычно называют пункт вызова. Ну, а если нет, то будешь делать выводы из разговора.

— И как долго мне комедию с любовью ломать?

— До упора, Витя. Пока он не позвонит.

Вляпался Витя Кузьминский, ох и вляпался! Он понуро сидел в кресле, опустив в безнадеге руки меж колен. Трое подчеркнуто сочувственно смотрели на него, делая вид, что вошли в его положение. Казарян очень серьезно возвестил:

— Если партия сказала «надо», комсомольцы отвечают: «есть!»

Кузьминский не отреагировал на его ерничество. Мотнул головой, отряхнулся, встрепенулся (а что оставалось делать?) и бодро спросил:

— А вы-то сами что-нибудь раскопали?

— Самую-самую малость, — признался Смирнов. — Выявили наиболее близких к нему соратников по партии, которых следует прижать в первую очередь. Но нет, нет на них пока серьезной компры. Чтобы прижать по-настоящему. Во всяком случае, определили места их пребывания, нынешние контакты и возможные подходы. Технические службы нашего дорогого Игоря Дмитриевича помогли выяснить, кому принадлежат пятизначные телефоны. Это первые отделы крупнейших военных заводов, Витя. А ты не представляешь даже, что такое на таких предприятиях первые отделы. Завтра я и Алик попытаемся внаглую скатать на один объект, у Алика в этом городе знакомый имеется, так что экспедиция у нас на весь день. Роман берет на себя одного из соратников, он знает его, и слабинки знает, на которых можно поиграть.

— А я? Что мне делать завтра?

— Тебе задача определена, — напомнил Казарян. — Трахаться. Сегодня, завтра, послезавтра… Будет трудно, очень трудно, но ты же советский человек!

11

К профессорскому дому на Ломоносовском Сырцов прибыл как обычно — к половине восьмого. Знал, наверное, что измениться вряд ли что могло за сутки, но работа есть работа и к тому же, как говорят футболисты, порядок бьет класс. Обычная черная сыщицкая маета — проверка объекта. Вошел в пустой притихший подъезд, даже лифт молчал — рано еще для обитателей этого дома. Пройдя не экономно обширные помещения, спустился на несколько ступенек к запасному выходу во двор. Здесь все, как вчера, как позавчера, как месяц тому назад, год, два: площадка перед двустворчатой дверью являла собой нелепое подобие мавзолея — камень на камень, кирпич на кирпич. Когда-то очень давно управдом распорядился, видимо, сложить оставшиеся после ремонта стройматериалы именно здесь. Временно, естественно. И с тех пор возможность проникнуть кому-либо в дом со двора была равна возможности барона фон Грюнвальдуса, доблестного рыцаря, взять замок.

Сырцов проехался на лифте до самого верха, трижды выборочно останавливаясь на казавшихся ему подозрительными этажах. Выходил, осматривался, прислушивался. Вроде все в порядке. Спустился и вернулся в автомобиль, который был поставлен так, чтобы были видны все подходы и подъезды. Затылком приткнулся к углу между сиденьем и боковым стеклом, одну ногу закинул на сиденье, другой, на полу, поддерживал устойчивое равновесие — расслабился, чтобы ждать, долго ждать. Сергей Сергеич выходил к своему «фольксвагену» не раньше половины десятого. Хотя и говорится: «Солдат спит — служба идет», Сырцов не позволял себе задремать. Такие бабки надо отрабатывать добросовестно.

Двинули к продмагам старушки-пенсионерки. Побежали, тряся ранцами, в школу ребятишки. Мало ребятишек в этом доме. В девять, задолго до начала занятий, для того, чтобы прогуляться парком, пошли немногочисленные профессоры. И сразу же за ними — энергичная стая нуворишей, в последнее время путем обмена и покупки обильно проникших в этот дом. Треск стоял: нувориши хлопали дверцами лимузинов иностранного производства. С минуты на минуту должен был проявиться работодатель.

Но случилось экстраординарное: первой покинула пенаты молодая супруга, имевшая обыкновение нежиться в постели до десяти, по крайней мере. Сегодня спортивно-джинсовая Татьяна Вячеславовна страшно деловито проследовала к «ситроену» и сразу же, не разогревая мотор, рванула с места.

Что же, поехали. Вывернув на проспект Вернадского, она погнала «ситроен» во все тяжкие. Проскочила светофор у Университетского (он еле успел за ней), на недозволенной здесь скорости помчалась по метромосту. С мостового горба Сырцов увидел перспективу и успокоился: на спуске гаишников не было. Благодушествуя, чуть не пропустил ее беспардонный поворот направо и еще направо — под мост. На ярмарку она, что ли? И точно, на ярмарку. Пристроила «ситроен» на полупустой еще стоянке и двинулась вдоль поперечного ряда палаток. Здесь надо вести даму на ногах. Мало ли что, место весьма бедовое, народец всякий шныряет. Отпустив ее метров на пятнадцать, Сырцов тронулся вслед.

Каждая палатка, как универмаг: на продажу все — от жвачки до телевизора. Позевывая от по-осеннему неласковой утренней свежести, неразогретые дамочки и девицы неодобрительно поглядывали на редких покупателей и многочисленных зевак из-за немытых стекол.

Татьяна Вячеславовна притормаживала у всех палаток подряд, окидывала опытным глазом выставленный товар и шла дальше. Дошла до конца ряда и, в том же ритме обойдя пятачок, двинула внутрь расположенных по линиям бесчисленных павильонов.

Вот тут-то вести посложней. Обязательно надо ходить следом: в павильонах служебные выходы. А как не намозолить ей глаза, если в помещении покупателей раз-два и обчелся? Сырцов старался, очень старался, даже подустал к концу похода. Татьяна Вячеславовна мило о чем-то расспрашивала продавцов, улыбаясь, кивала головой, соглашаясь, то мотала ею, отрицая некую возможность. В одном из павильонов даже за кулисы ненадолго зашла. Слава Богу, кончилось все.

На стоянке она уселась в «ситроен». Уселся и Сырцов в «семерку». Зашелестели стартерами. Сырцов ждал, когда она тронет с места «ситроен». Но «ситроен» с места не тронулся. Неожиданно Татьяна Вячеславовна выскочила из него и зашагала вдоль автомобильной шеренги. Сначала Сырцов наблюдал за ней боковым зрением, потом, через зеркало заднего обзора — наружного и внутреннего. Затем она исчезла в мертвой зоне и вдруг сказала ему, склонившись к открытому с его стороны окошку «Жигуленка»:

— Нравишься ты мне, мент. Особенно в этой куртке. Здесь, на ярмарке купил, что ли? — и, не собираясь ждать ответа, приказала: — Поехали к тебе!

Рысью возвратилась к «ситроену» и, не оглядываясь (знала, что он следует за ней), понеслась по Вернадского в обратную сторону. За гостиницей МВД сбросила скорость, скорее всего для того, чтобы не пропустить нужный дом. Не пропустила, вырулила к его подъезду. Вылезла и — руки в карманы куртки, ноги на ширине плеч — сурово, как гаишник, наблюдала за его парковкой. Он молча подошел. Она продолжала приказывать:

— В гости приглашай.

— Прошу, — Сырцов приглашающе указал рукой на двери подъезда.

В прихожей она повесила джинсовую куртку на вешалку и осталась в фирменной маечке, удачно подчеркивавшей ее кордебалетные стати. Прошла в комнату, уселась на диван-кровать и оценила квартиру:

— В общем, у тебя ничего. Я думала — хуже. — Теперь осмотрела квартиросъемщика по-настоящему, но сделанных выводов не огласила, попросила только миролюбиво уже: — Выпить хочется, дорогой мой милиционер. Что у тебя имеется?

Он стоял в дверях, прислонившись плечом к притолоке. Ответил однозначно:

— Водка.

— Ну уж! — она решительно встала, порылась в кармане куртки, нашла ключи и вышла к «ситроену». Он в окно наблюдал за ней.

Она вернулась с бутылкой «Энесси» и двумя лимонами. Бутылку поставила на хлипкий журнальный столик, а лимоны протянула Сырцову:

— Порежь потоньше.

Он порезал лимоны и сырку вдобавок, разложил по тарелкам, прихватив две рюмки, перенес все это из кухни на журнальный столик. Усаживаясь в кресло, сказал ей на всякий случай:

— Ты же за рулем.

— Милиционеры к хорошеньким женщинам снисходительны.

— Это к хорошеньким, — показал, наконец, зубки Сырцов.

— А ты, хотя тоже мент, не снисходителен.

— Я — бывший мент.

— А теперь топтун, — добавила за него Татьяна Вячеславовна. — Так что не тебе судить: хорошенькая я или нет.

— Успокойся. И для мента, и для не мента ты — хорошенькая!

— Зачем укусил тогда?

— Для порядка. Чтобы не очень заносило тебя, — он разлил по рюмкам, поставил бутылку на стол, весело заглянул ей в глаза: — Для чего ко мне пожаловала, завоевательница?

— Отдохнуть, — высокомерно призналась она.

— Аристократка, которой надоели приемы, рауты, презентации, премьеры и вернисажи, в пресыщении спустилась на дно. Фильм «Сладкая жизнь». Лимита ты, лимита!

— Сам-то ты кто такой, мент недоделанный?! — взъярилась она.

— Да, и я — лимита, — миролюбиво признал их равенство Сырцов, — поэтому тебя и распознал. Так что не особо старайся павлиний хвост распускать.

— Сам-то откуда? — спокойно — собрала в палочку павлиний хвост — поинтересовалась она.

— Мы-то? Мы-то брянские, — ответил он и взял рюмку. — Выпьем?

— Ты же за рулем, — издевательски повторила она его слова.

— Я всегда за рулем. И никогда не нарушаю правил. Поэтому меня и не задерживают.

— Так и не нарушая правил до Москвы доехал, — догадалась Татьяна Вячеславовна. — Тихо-тихо, потихоньку, кривыми дорожками.

— Прямыми, дурында! ВДВ, Афган, школа милиции и МУР по распределению, — зачем-то поведал о себе Сырцов. А вот зачем: — Хочешь, про твою дорожку расскажу? Три года подряд в театральный институт поступала — не поступила. В конце концов седой гражданин, который утешил тебя после второго провала и утешал в течение двух лет, воткнул тебя на какой-то конкурс — красоты ли, на лучшую фотомодель, манекенщиц — не знаю. Первого места ты, конечно, не заняла, но тебя заметил второй седой гражданин и (ты уже пообтерлась, движением позанималась), тоже утешая, пристроил в ресторанный кордебалет. Ну, а там поклонники от рэкетира до банкира. И спокойная гавань, наконец — Сергей Сергеевич. Судя по говору, с юга. Ростовская, что ли?

— Где ты все про меня разнюхал, мент?

— Да не разнюхивал я, Танюша, — после первого проигранного сета на ярмарке Сырцов удачно набирал очки. — Просто профессия у меня такая — угадывать. — Он снова поднял рюмку: — За Москву!

— Пропади она пропадом, — добавила Татьяна и по-мужски махнула рюмашечку.

Выпил и Сырцов, вертя рюмку в пальцах и глядя на нее же, спросил:

— Как ты узнала про меня?

— Заметила. Ты же за мной, как хвост. Вот я и заметила.

— Врешь ты. Ты не могла заметить меня, я бы почувствовал это. Я — хороший сыщик, Танюша. Сергей Сергеевич сказал?

— Да иди ты! — послала его куда надо Татьяна и быстренько разлила по второй. — Давай за наш фарт, чтобы не кончался!

— Будем считать, что и у меня фарт, — не особо согласился Сырцов, но выпил.

Она скривилась от лимона, зажмурилась, помотала головой и вдруг встала. И его попросила:

— Встань.

Он, не торопясь, поднялся, встал напротив и попросил тоже. Попросил ответить:

— Зачем я тебе понадобился?

Правая ее рука коснулась его здоровенной шеи, проникла под рубашку, погладила по плечу, дошла до мощной мышцы и вновь вернулась к шее, соединилась с левой. Она обняла его и призналась:

— Вот за этим, — и умело поцеловала. Поцелуй длился долго. Потом она, оторвавшись, поинтересовалась: — У тебя чистые простыни есть?

— Есть, — ответил он и вышел в прихожую, искать в стенном шкафу чистые простыни.

Она деловито отодвинула журнальный столик, резко дернула диван-кровать за край, и диван превратился в кровать.

12

Его рабочий день начался с визита к кинозвезде. Ровно в уговоренные двенадцать часов Роман Казарян позвонил в квартиру на Котельнической, и дверь тотчас распахнулась. Открыла сама кинозвезда.

— Натали, радость моя, подружка… — Роман припал губами к звездному запястью, потом перевернул ручонку, поцеловал ладонь. Глядя с грустным умилением на седую с малой проплешиной голову Казаряна сверху, сексуальная мечта юнцов семидесятых годов погладила левой рукой (правую он по-прежнему не хотел отдавать) его по волосам и, в джокондовской полуулыбке, откликнулась в унисон:

— Любимый разбойник мой Ромочка, здравствуй!

После долгой разлуки встретились добрые, милые, чуткие люди. Подружка-приживалка Милочка, находясь в малом отдалении, с душевным трепетом наблюдала за встречей не старых, нет — давних и верных друзей. Роман отпустил, наконец, ее руку, и она, сделав ею плавный жест, пригласила:

— Пойдем ко мне. Поговорим — наговоримся.

Проходя мимо Милочки, Роман без слов — не подыскать нужных слов — сжал ее предплечье и мягко-мягко покивал головой с прикрытыми глазами. Сердечно приветствовал, значит. Хорошо знал правила игры.

В кабинете-будуаре он, усевшись в светлое веселенькое кресло, оглядел внимательно стены и заметил, что:

— Имеются новые приобретения.

Натали вольно раскинулась на причудливом диванчике, закинула ногу на ногу, и закинутая длинная безукоризненная нога явилась на свет в полной своей красе. Покачав золотую домашнюю туфельку, висевшую на пальчиках этой ноги, Наталья заинтересованно (знала: Казарян — спец в этих делах) спросила:

— Ну и как они тебе?

— Судейкин он и есть Судейкин. Тышлер — просто прелесть. А вот Бируля. Сомнителен Бируля. Он лет тридцать, тридцать пять тому назад в моде был, особенно зимне-весенние эти серые пейзажи, и поэтому умельцы подделок весьма лихих налепили довольно много.

— Подделка, так подделка. Если подделка, то замечательная, она мне нравится. Пусть висит, — сыграла полное безразличие Натали. И, чтобы не думать о фальшивом Бируле, чтобы не огорчать себя этими думами, перевела разговор: — Вчерашним звонком ты меня прямо-таки заинтриговал. Я вся — внимание, Рома.

Заговорить Казарян не успел: Милочка вкатила в кабинет двухэтажный стеклянный столик на колесиках, на котором в идеальном порядке располагались стеклянный пышущий паром кофейник, стеклянные чашечки, стеклянные тарелочки с разнообразной закусью и стеклянная, естественно, бутылка с лимонным финским ликером. Поставив столик между кинозвездой и кинорежиссером, Милочка холодно сообщила:

— Так я пойду, Ната. У меня в городе дел в непроворот.

— Иди, иди, — согласилась Наталья. — Когда придешь?

— Да вечерком, наверное, загляну. Всего хорошего, Роман Суренович.

Роман проводил ее взглядом, поинтересовался:

— Обиделась что ли?

— Угу. Что беседы беседуем без нее. Ну, да ладно. Говори давай.

Сниматься Наталья стала в конце шестидесятых. Поначалу в амплуа простушек: кругленькая была, пышная, бойкая. Одним из первых снял ее Казарян в роли ядреной дикой таежной девы. Потом похудела, подсобралась, поднахваталась и стала героиней — хороша была, хороша. В моду вошла, снимали ее азартно, много. Затем незаметно перекатило за тридцать, и режиссеры, которые совсем недавно рвали ее на куски, перестали приглашать. В отличие от многих, оказавшихся в подобной ситуации неуравновешенных товарок, она не возненавидела весь мир, не спилась, не сдвинулась по фазе.

Она завела себе мецената. Из ЦК. И как по мановению волшебной палочки, те режиссеры, что в последнее время проходили мимо нее, стараясь не заметить, вдруг прониклись к ней небывалым дружеским расположением. Опять стали снимать. Лет пять тому назад меценат из начальника отдела был выдвинут в секретари, и она стала истинной кинозвездой. Обложки журналов с ее портретами, статьи о ее творчестве, регулярные и частые поездки по многочисленным кинофестивалям во все концы света… Сегодня уже, конечно, не то, но все же… Кинозвезда, она и есть кинозвезда.

— Мне твой папашка нужен, Ната.

Партийный борец за народное счастье в кинематографических кругах ходил под кличкой «папашка». Наталья среагировала мгновенно:

— Он теперь никому не нужен, Рома, даже мне.

— Вот и обрадуй забытого всеми страдальца. Позови его сюда.

— Я же сказала: он мне не нужен. Он нужен тебе, — она сделала паузу, чтобы разлить кофе по чашкам, а ликер — по тонюсеньким рюмкам. Кончив дело, гуляла смело: — На кой ляд мне его вызывать?

— Ну, коли уж по-простому, так давай совсем по-простому. Ты хочешь знать, что ты с этого будешь иметь? Отвечаю: ничего, кроме моего дружеского расположения.

— Немного, Рома.

— Не скажи, не скажи. Ты же знаешь наших радетелей за правду и демократию: вчера они тебя по определенной причине в ягодицы целовали, а сегодня, по этой же причине, за вышеупомянутые ягодицы кусать будут с яростью. А я, если ты поможешь мне, скажу, что это делать стыдно. Стыдно им, может, и не станет. Но неудобно — да.

— Мой любимый ликер, — сказала она, пригубив рюмочку. — Попробуй, Рома.

Рома с отвращением попробовал, быстро запил кофеем и стал мелко жевать ломтик сыра. Игра «кто кого перемолчит» шла довольно долго. Сдалась Наталья:

— Что ты с ним собираешься сделать?

— Бить я его не буду, не беспокойся.

— А я не беспокоюсь. Я бы даже некоторое удовольствие получила, если кто-нибудь начистил эту самодовольную рожу.

— Мать моя, что ж ты так о любимом человеке?!

— Да иди ты… — разозлилась она и снова наполнила рюмки. Взяла свою, полюбовалась чистой желтизной напитка. — Только учти, его за жабры ухватить — дело непростое. Скользкий, верткий, как угорь.

— Да ты только вызови его сюда, и я с ним разберусь!

— Связью со мной доставать его будешь?

— Ну, это так, для затравки. А для настоящего разговора у меня серьезные аргументы есть.

— Ну, да хрен с тобой. Даже забавно, — она подмигнула Казаряну. — Будет забавно?

— Что, что, а это я тебе обещаю.

— Кретин этот дома боится жить. На конспиративной квартире обосновался, — она со столика перетащила, не поднимаясь, телефон на диван. — Ты погуляй по квартире, в гостиной тоже кое-что новое имеется, посмотри, а я с ним один на один поговорю, без стеснения.

Казарян пошел смотреть живопись.

…Юрий Егорович явился минут через сорок. Наталья приняла у него плащ и шляпу, повесила в стенной шкаф. Он в ответ поцеловал ее в щечку, протянул пяток тюльпанов и спросил, приглаживая у зеркала редкие волосы:

— Что там за секреты у тебя, зайчонок?

— Я так и выложила тебе все у дверей. Пойдем ко мне.

Они входили в кабинет-будуар, когда в дверях гостиной возник Казарян.

— Провокация! — диким голосом закричал Юрий Егорович. — Провокация!

И рванул назад к выходу. Казарян перехватил его на бегу, дружески полуобнял и сказал в ближайшее ухо, тихо и нежно сказал, как больному:

— Успокойтесь, Юрий Егорович. Здесь только ваши доброжелатели.

А кинозвезда поставленным голосом кинула реплику «а парт»:

— Разорался, кретин.

— Позвольте, — Юрий Егорович осторожно освободился от казаряновских объятий, снова поправил волосы и спросил с презрением: — Я пленник?

— Пленник, — подтвердил Казарян. — Пленник своей страсти, не правда ли?

— Что вы хотите от меня? — не принял игривого тона секретарь.

— Поговорить с вами. Только и всего.

Не хотелось казаться трусливым дураком. Юрий Егорович дернул плечиком, поднял бровь, — мол, ну если вам так хочется, что же, — и решительно направился в кабинет. Не спросясь, бухнулся в кресло, в котором сидел Казарян, мельком увидел столик, брезгливо поморщился и, глядя на Казаряна, пристроившегося на низком пуфике, твердыми начальническими глазами, сделал заявление:

— Если наша беседа планируется вами, как попытка выудить сведения для дискредитации меня и партии, одним из руководителей которой я являюсь… Да, являюсь, потому что, несмотря на все беззаконные декреты, партия живет и борется!.. Так вот, учтите, в подобном случае я беседу вести не буду.

— О, Господи, — устало проговорила Наталья и вышла. А Казарян аж руками взмахнул:

— Что вы, что вы, Юрий Егорович! Меня интересуют вещи сугубо частного характера.

— Ваше право задавать вопросы, — Юрий Егорович уже совсем успокоился: вернулось столь привычное чувство превосходства. — Мое же — отвечать на них или не отвечать.

Прежде чем спрашивать, Казарян решил рассмотреть собеседника. Первый раз в жизни он видел так близко одного из руководителей партии и правительства. Видел он его, конечно, на ретушированных портретах и издали — в президиумах. Но так близко — впервые. Гладкие, чуть одутловатые, привыкшие к массажу и крему щеки, хорошо отремонтированные зубы, глубоко посаженные карие глазки, брови грустным домиком. Голос тихий, журчащий, на низких регистрах — к такому голосу надо прислушиваться. Вот только «провокация!» кричал высоко, по-бабьи. А, в общем, личико малозначительное и стертое.

Вошла Наталья, поставила на столик бутылку «Джонни Уокера» и миску со льдом:

— Чтоб разговорился.

— Спасибо, зайчонок, — привычно поблагодарил Юрий Егорович, но вспомнил, что она его безжалостно подставила, и поправил себя. — Волчонок.

— Вассисуалий Лоханкин, — сообщила Наталья Казаряну. — Волчица ты, тебя я презираю…

Юрий Егорович на обидную реплику не прореагировал. Да и не хотел он более замечать эту дамочку. Его интересовал Казарян.

— Кстати, а вы — кто?

— Я — Роман Суренович Казарян. Кстати, кинорежиссер. Очень кстати.

— Я слушаю вас, Роман Суренович, — разрешил начать беседу Юрий Егорович и откинулся в кресле, снисходительно ожидая вопросов.

Настырный Казарян не заставил себя ждать:

— Вы знаете такого — Ивана Вадимовича Курдюмова?

— Курдюмов… Курдюмов… — Юрий Егорович делал вид, что вспоминает. — Наш консультант, кажется? Да, он мне известен.

— А род его деятельности?

— Что — род его деятельности? — не понял секретарь.

— Род его деятельности известен вам?

— В общих чертах. По-моему, он работал в международном отделе.

— И по-моему, тоже. Но чем он в этом отделе занимался?

— К сожалению, не в моих человеческих возможностях знать: чем конкретно занимается каждый мелкий клерк нашего учреждения.

— Занимался, — поправил Казарян. — И хватит мне лапшу на уши вешать.

— Не понял вас, — предостерегающе заметил Юрий Егорович.

— Сейчас поймешь, — пообещал Казарян, которому надоело галантерейное общение. — Судя по покупкам, которые ты делал в Бельгии, попутно участвуя в работе конгресса рабочих партий, ты довольно активно поклевал из ладошки Ивана Вадимовича. Насколько мне известно, он распоряжался выдачей зеленой наличности страждущим партийным вождям, отправляющимся за бугор.

— Я получал определенные суммы, положенные мне на законных основаниях.

— На законных основаниях положены командировочные в размере 25 долларов в день. А ты только в Бельгии купил себе «мерседес», который посольство беспошлинно и бесплатно быстренько переправило в Москву, и два бриллиантовых колье — одно жене, другое Наташке — по полторы тысячи долларов каждое.

— Ложь! — громоподобно выкрикнул Юрий Егорович.

— Дамские цацки тебе помогал выбирать художник Борька Малков, которому ты за несколько его картинок помог в свое время покинуть нашу любимую родину. Ты ведь у нас коллекционер, ты вон и Наталью приучил. Художники — народ незамысловатый, и если Борьку попрошу я, давний его приятель, он охотно изложит всю эту историю в подробностях хоть в официальных показаниях, хоть на страницах печати. Компрене, Юрик?

— Шантаж, — догадался Юрий Егорович.

— Ага, — подтвердил Казарян.

— Ничего не доказано. Сплетни, измышления, клевета.

— Доказать это — раз плюнуть. Борька в момент письменно подтвердит. А уж работники посольства, демонстрируя свою лояльность российскому правительству, такое напишут! Кроме того, кое-какие доказательства у меня уже имеются. Помнишь, годика три тому назад состоялась грандиозная выставка художников кино и театра? Помнишь, конечно. Ты ведь посетил ее в последний день, вернее — вечер, когда уже публики не было. И не один, а с искусствоведом. Не с тем, который в штатском, а с настоящим искусствоведом. Искусствоведы же в штатском в данном случае несли службу — охраняли тебя и плелись сзади. Мило беседуя, вы осмотрели выставку, а назавтра прямо с утра к моей подружке Леночке — директору-распорядителю этой выставки явился твой помощник со списком тридцати эскизов, которые ты хотел бы получить в свое владение. Леночка — дама ушлая, к тому же она несла материальную ответственность перед художниками за сохранность их произведений, и поэтому наотрез отказалась отдавать что-либо. Тогда ваш помощник посоветовал ей позвонить художникам и спросить их, не желают ли они из глубочайшей симпатии к вам просто подарить эти эскизы. Леночка так и сделала. К горькому ее разочарованию только двое отказались. Помощник увез двадцать восемь первоклассных эскизов, а вы прислали художникам благодарственные письма. Предусмотрительная Леночка собрала эти письма и, на всякий случай, хранила их у себя. Лентяй — помощник твой — не мудрствовал лукаво, набрал на компьютере типовое письмо и менял только имена-отчества. Не письма получились — расписки. Двадцать восемь расписок в том, что ты бесплатно обрел уникальные произведения. Письма-расписки эти у меня. Показать?

— Эти письма доказывают лишь одно: мне преподнесли подарки и я с благодарностью их принял.

— С письменными показаниями Леночки, заверенными тремя свидетелями, которые тоже у меня, картинка резко меняется: это вымогательство. Ты, как я краем уха слыхал, в числе наиболее стойких, кристально честных марксистов-ленинцев подписал открытое письмо народам России, в котором клятвенно заверяете эти народы, что бескорыстнее и принципиальнее защитников их интересов, чем вы, на белом свете не существует. А мы народам — расписочки, показания и подробные рассказы о заграничных приключениях. То-то народы обрадуются!

— А я воспоминания опубликую, — мечтательно прервала Наталья. — Уже название придумала: «Семь лет в койке с вождем КПСС». Хорошие бабки заработаю.

— Спрашивайте, что вы от меня хотите, только побыстрее — я устал, — Юрий Егорович налил порядочно виски в стакан, туда же отправил ледяной кубик, поболтал все это и, цедя сквозь зубы, перелил дозу в себя.

— Кто принял решение, что Курдюмов должен исчезнуть?

— Решение принималось коллегиально.

— Когда?

— Пятого сентября, на последнем заседании секретариата.

— Девять дней тому назад… Постой, вас же к этому времени уже разогнали!

— Разогнать можно толпу, — холодно заметил Юрий Егорович, — мы — нечто другое.

— Значит, как в славные годы, большевики ушли в подполье. Ясно, все ясно, правильным путем идете, дорогие товарищи. А в общем-то, хрен с вами.

— Приятно мертвого льва за хвост дергать? — не выдержав, огрызнулся Юрий Егорович.

— Ишь ты, и зубки показал, — удивился Казарян. — К сожалению, как ты сам только что подтвердил, лев далеко не мертвый. Но давай отложим дискуссию о судьбах партии на потом. Чем мотивировалось это решение?

— Желанием руководства сохранить денежные средства партии от незаконной конфискации. Только и всего.

— Я полагаю, что исчезновение Курдюмова — всего лишь начальный этап его нелегального существования. Каковы последующие этапы?

— Сохраниться и сохранить документацию, без которой господам демократам до партийных денег не добраться. Пока не наступят лучшие времена.

— Ты считаешь, что они наступят?

— Без сомнения, — с искренней убежденностью сказал Юрий Егорович. — Роман Суренович, зачем вам Курдюмов?

— Вопросы задаю я, — терпеливо напомнил Казарян. — Естественно, детали операции по конспирации Курдюмова вам не известны. Но вы должны знать, кто конкретно осуществил ее. Кто?

— Разработка и проведение этой операции поручена компетентным в этих делах людям.

— То есть людям из КГБ?

— Вот именно.

— Бывшим или действующим?

— Вот чего не знаю, того не знаю, — на этот раз правду говорить доставляло Юрию Егоровичу истинное удовольствие. — Ни имен их не знаю, ни должностей. Не посвящен. Я ответил на все ваши вопросы?

— Не спеши. А кто посвящен? По всем правилам вашей партийной игры кому-то одному из вас персонально должно быть поручено это дело.

— Поручено это дело начальнику административного отдела.

— Гляди ты! Стишками заговорил! — восхитился Казарян, но тут же вернулся к своим баранам: — Он в Москве?

— Ему рекомендовано тоже исчезнуть, Роман Суренович.

— Неглупо, весьма неглупо, — оценил их предусмотрительность Казарян. — Теперь несколько вопросов о самых последних ваших партийных акциях…

— Все, — сказал Юрий Егорович и встал. — Я сказал все, что мог и не мог, не должен был говорить.

А Казарян вскочил. Вскочил, одной рукой сгреб лацканы секретарского пиджака и слегка потряс его владельца, приводя в чувство.

— Тогда вопрос сугубо личного характера, — угрожающе ласково начал он, перестав трясти, но не отпуская Юрия Егоровича. — Ты когда в последний раз ездил в городском транспорте? На метро, в троллейбусе, в автобусе? Лет двадцать пять — тридцать тому назад, да?

— А какое это имеет значение? — вызывающе поинтересовался Юрий Егорович. Он не сопротивлялся. Он гордо, как Зоя Космодемьянская, стоял перед мучителем.

— Большое, — Казарян все-таки отпустил его и вернулся на пуфик. — Потому что скоро придется тебе привыкать к переполненному метро и забитым автобусам. Персоналку у тебя уже отобрали, а я постараюсь, чтобы твой личный «мерседес» конфисковали.

Юрий Егорович налил вторую порцию из бутылки с веселым сквайром на этикетке, быстро выпил, возвратился в кресло и, закинув ногу на ногу, спросил независимо:

— Что еще надо?

Устал Казарян от Юрия Егоровича. Надоел он ему. Противно было на него смотреть. Изучая орнамент афганского ковра, Казарян приступил неспешно:

— Насколько мне известно, в последние полгода Госбанк прекратил незаконные валютные выплаты на нужды ЦК. В то же время, судя по весьма достоверной информации, ваши затраты в СКВ даже увеличились. Откуда баксы, Юрик?

— Все очень просто, Роман Суренович. Ни для кого не секрет, что мы в последнее время весьма активно вкладывали средства во многие предприятия. Валюта, о которой вы говорите, наша доля от доходов этих предприятий.

— От каких предприятий? Названия, имена руководителей, кто конкретно выдавал деньги и кому.

— Все было централизовано, — Юрий Егорович глянул на свой «Ролекс». Было без пятнадцати три. — Поступления шли через Курдюмова от председателя правления совместного акционерного общества «Департ» Горошкина Сергея Сергеевича. Я сказал все. Я могу считать себя свободным?

— Считай, — разрешил Казарян.

В прихожей Наталья вытащила из стенного шкафа секретарские плащ и шляпу. Плащ она сунула ему в руки, а шляпу надела Юрию Егоровичу сама. Ладонью сверху хлопнула по тулье, поломав франтовскую замятость и, открывая дверь, сказала без особых эмоций, просто констатируя:

— Слабак ты, Юра. Ромка поломал тебя, как хотел.

— Сука ты! — взвизгнул Юрий Егорович и с плащом в руках выскочил на площадку. Уже оттуда добавил: — И блядь!

13

Что-то мешало бессознательно и сладостно существовать. Уже входя в реальное бытие, он понял, что какая-то гадость ползет по щеке. Он ладонью пытался прихлопнуть эту гадость и тут же открыл глаза.

Совершенно одетая Татьяна сидела в кресле, а он — совершенно голый — под простыней лежал на диване. Татьяна смотрела на него и грустно улыбалась. В руке держала лайковую перчатку. Видимо, ею и щекотала его.

— Пора вставать, Жора, половина четвертого!

— Как же это я заснул? — страшно удивился Сырцов.

— В одну секунду, — сообщила Татьяна. — Собирайся.

— Храпел? — застенчиво поинтересовался он.

— Еще как!

— Тогда извини, — он развернул, не снимая с себя, простыню поперек, связал ее узлом на спине и эдаким Иисусом проследовал в ванную комнату.

Когда он — причесанный и одетый — вернулся в комнату, она стояла у окна и смотрела на оживленный проспект. Солнечно там было и тепло, наверное.

— Я готов, — доложил он. Она резко развернулась. Здоровенный и гладкий Сырцов улыбался ей. Татьяна сначала зябко обняла на мгновение себя за плечи, а затем — рывком — Сырцова за могучую шею.

— Тревожно мне что-то, — призналась она. — И холодно.

— Так давай пойдем на солнце! — весело предложил Сырцов.

Ехали, как обычно: она впереди на «ситроене» он сзади — на «семерке». У метро «Университет» свернули на Ломоносовский, не доезжая Ленинского развернулись. Он приткнулся у обочины, а она поехала на стоянку. Заглушив мотор, он наблюдал за ней. «Ситроен» преодолел подъездную дорожку и подкатил к стоянке у подъезда, рядом с которым волновалась необычная здесь толпа. Сырцов выскочил из автомобиля и кинулся к подъезду.

На бегу он видел, как Татьяна вышла из «ситроена», как в растерянности оглянулась, как прижала ладонь ко рту — в ужасе. Сырцов смешался с толпой.

К Татьяне подошел молодой человек и осторожно взял ее под руку. Толпа с ликующим любопытством смотрела на них.

Молодого человека Сырцов знал хорошо: бывший кореш по МУРу Володька Демидов. Продолжая поддерживать Татьяну под руку, Демидов осторожно повел ее к подъезду. Сквозь строй. Мужики рассматривали ее, а бабы, особенно бабки, старались заглянуть в глаза.

Демидов и Татьяна скрылись в подъезде, и тогда люди толпы задрали головы вверх — смотрели туда, где на одиннадцатом этаже настежь было распахнуто окно в квартире Горошкиных.

А Сырцов туда не смотрел, он смотрел на свободный от толпы пятачок асфальта, который охранял милиционер. На пятачке мелом был нарисован контур человеческого тела. Место, где должна быть обозначена голова, было обильно и тщательно присыпано песком. Люди уже не смотрели вверх. Они приступили к дискуссии:

— Выкинули, точно говорю, выкинули, — доносился пропитой мужской голос.

— Да выбросился сам! — бабий яростный крик.

— Откуда знаешь?

— Жена-то видали, какая молодая? А он в летах. Изменяла ему она, вот что! А он взял да и выбросился!

14

То в цехах, то на совещании в отделе, то у генерального директора, то в столовой… Три часа провели Спиридонов и Смирнов, регулярно позванивая по местному телефону. Звонить им разрешили из шикарной приемной громадного, как министерство, здания заводоуправления. Он был неуловим.

Только в четыре часа знакомец Алика лично снял телефонную трубку и довольно длительное время не понимал, кто ему звонит.

Спиридоновский одноклассник — учились вместе с восьмого по десятый в 145-й средней мужской школе, вместе в футбол гоняли — Геннадий Пантелеев был на этом заводе генеральным конструктором.

По мраморным ступенькам он юношей сбежал к ним навстречу и, умильно глядя на Алика, приветственно раскинул руки:

— Старый-старый Спиридон!

— Молоденький-молоденький Понтель! — откликнулся Алик.

Обнялись, похлопали друг друга по спинам, разъединились для обоюдного осмотра. Алику было на что посмотреть. Генеральному конструктору не то что своих шестидесяти — пятидесяти не дашь: строен, легок, быстр, в блондинистой короткой прическе ни одного седого волоса, лицо с коротким носом, с серыми прозрачными глазами, с сильным подбородком — в привычном и здоровом загаре.

Первым осмотр окончил Пантелеев и, в принципе, оказался доволен им:

— Хорош, но слегка толстоват. Впрочем, полнота тебе идет.

— А ты просто хорош, по всем статьям.

— Тебе, как я понимаю, я зачем-то понадобился, вот ты и льстишь, — Геннадий Пантелеев засмеялся и, резко обернувшись к Смирнову, продемонстрировал замечательную память: — А вас я тоже узнал: вы в одном дворе с Аликом жили. Я помню, какой вы возвратились с войны: лихой, красивый, весь в орденах… Саша, кажется, да?

— Ну и ну! — удивился Смирнов. — Вам бы по моему ведомству служить.

— Не понял, — признался Пантелеев.

— Вы бы классным милиционером стали, — пояснил Смирнов. — А зачем-то в генеральные конструкторы подались…

Посмеялись все трое. Отсмеявшись, Пантелеев решительно предложил:

— Здесь никаких разговоров. Поехали ко мне. Я сегодня с этой лавкой больше дел не имею. За мной, орлы!

Просто ходить генеральный конструктор, видимо, не умел. Он носился. Он пронесся сквозь замысловатое стеклянное антре, через асфальтовое пространство перед зданием, на бегу кивая встречным, которые почтительно приветствовали его. Резко распахнув дверцу «мерседеса», он обернулся и зазывно помахал рукой Алику и Смирнову, отставшим из-за смирновской ноги.

— Езжай, мы за тобой! — крикнул ему Алик и глазами указал на убогую «Ниву».

Пантелеев захлопнул дверцу, устроился за рулем и стал ждать их, разогревая мотор.

Бесконечный бетонный заводской забор, улицы современного, но чистого и весьма симпатичного городка, ровный асфальт сквозь породистый сосновый бор. У решетчатого забора, ограждавшего колоссальный участок, «мерседес» остановился. Пантелеев вышел из машины, открыл ворота, пропустил их на «Ниве», проехал сам, закрыл ворота и последовал за ними.

Они остановились у кирпичного двухэтажного коттеджа. Не коттедж даже, а швейцарское шале: один скат крыши почти плоский, другой градусов под шестьдесят почти до земли, на темно-коричневой стене белые окна в мелкую клетку, а меж окнами от фундамента к крыше — плотные, зеленые с желтизной, лиственные джунгли дикого винограда. Пантелеев загнал «мерседес» в гараж, и они вошли в дом.

В необъятной гостиной хозяина встречало все семейство — жена и два сына. Семейство — явно второго захода: жена где-то до сорока, а паренькам на вид одному лет двенадцать, а второму еще в школу идти.

— Надежда, знакомься! — закричал быстрый Пантелеев. — Два Александра и, насколько я помню, оба Ивановичи. А это, как вы уже слышали, Надежда. Два разбойника — Кирилл и Мефодий.

— Правда? — слегка усомнился Алик.

— Правда, — подтвердила Надежда и глазами указала на Пантелеева: чего, мол, с него взять?

— Обедать, обедать! — кричал Пантелеев.

— Нам возвращаться в Москву, может, поговорим до обеда, и мы поедем, а вы пообедаете без нас? — предложил свой вариант Смирнов.

— Все разговоры после обеда! — безаппеляционно решил Пантелеев.

Обедали в столовой на втором этаже за громадным столом под крахмальной скатертью. Чинно обедали, в традициях хороших домов. После обеда мужчины спустились в гостиную, где уже неизвестно кем был разожжен камин. Печенье в коробке, пузатые рюмки. Смирнов вспомнил, что аристократы, в отличие от него, плебея, выпивают после еды.

Пантелеев разлил и предложил:

— Ну, братцы, со свиданьицем.

— От нас уполномочен Алик. Я — за рулем, — объяснил положение дел Смирнов.

— А хочется? — Пантелеева интересовало все.

— Очень, — уверил его Смирнов и взял быка за рога: — Я сейчас вам расскажу одну занимательную историю, которая, может быть, каким-то краем затронула и вас. Если это так, то мы с Аликом будем задавать вопросы, на которые вы будете отвечать или не отвечать. Договорились?

— Договорились. Люблю слушать занимательные истории.

— А отвечать на вопросы? — не удержался Алик. Пантелеев ему не ответил, отмахнулся только.

Историю Смирнов поведал кратко, четко, по этапам, убедительно по логике. Адаптированно, правда, к обстоятельствам: без имен, без конкретных деталей, без их предварительных прикидок.

— Любопытно, любопытно, — непонятно откликнулся Пантелеев по окончании рассказа. — Теперь вопросы, да?

— А можно? — нарочито робко спросил Смирнов и, получив разрешение повелительным пантелеевским кивком, задал первый вопрос:

— Вы знали Курдюмова?

— Весьма и весьма шапочно. Представляли мне его как-то, когда он на заводе ошивался. Я был уверен, что он из промышленного отдела, а тут вон что… — рассеянно ответил Пантелеев. Возил рюмку по столу, соображая что-то.

— Ваш особист, как он? За пищик его подержать можно? — задал второй вопрос Смирнов.

— Подержать за пищик его, безусловно, можно. Но каков будет результат? Он — полный идиот, ребята.

— Члены их шайки любят прикидываться идиотами. Удобнее работать, — заметил Алик.

— Этот не прикидывается, — уверил Пантелеев и, резко встав, подошел к комоду, на котором стоял телефон. Он не только быстро бегал, но и быстро соображал. Жестом показав, чтобы они немного подождали, набрал номер и закричал в трубку: — Мишка, кончай трудиться, пупок развяжется! Коньяку хорошего хочешь?.. А хоть до усрачки… Давай, давай быстрей! Ждем тебя, — он вернулся на место, обеими руками взял пузатую рюмку и объяснил: — Мишка Прутников, наш коммерческий директор. По-моему, он с Курдюмовым в дочки-матери играл.

Прутников объявился через минут пятнадцать, тоже был быстр на ногу. Или выпить очень хотелось. Представившись и поздоровавшись, он глянул на столик, и на его личике появилась демонстративно сделанная гримаса отвращения.

— Я в ваши аристократические игры играть не намерен, — сделал он заявление и по лестнице двинул на второй этаж.

— Мишка, Мишка, ты куда? — забеспокоился Пантелеев.

— К Надьке подхарчиться, — исчезая, ответил Мишка.

Он не заставил долго ждать себя, явился минуты через две, держа в руках глубокую тарелку с сациви. Не пожадничала Надежда, навалила с горкой. Мишка поставил тарелку на столик, притянул четвертое кресло, уселся, налил до краев в рюмку Пантелеева, выпил из нее и, понюхав лимончик, приступил к сациви. Пантелеев сходил к горке, принес четвертую рюмку и поинтересовался:

— Небось чавкать будешь?

— И еще как! — заверил Мишка.

— А кости куда девать будешь?

— В камин! — заорал Мишка и, продолжая харчиться, спросил, глядя в тарелку: — Допрашивать когда будете? Лучше сейчас. Когда я ем, я словоохотлив и откровенен.

Взглядами Алик и Смирнов попросили Пантелеева начать. Тот и начал:

— Ты ведь имел дело с Курдюмовым из ЦК, а, Мишенька?

— А как же, — охотно подтвердил Мишенька, обсосал мелкую косточку и запустил ею в камин. — Золотой человек!

— В каком смысле? — искренне удивился Алик.

— В прямом. Приедет, бумажки привезет, и у нас полный порядок и с фондом зарплаты, и с премиальным фондом, и с соцкультбытом, и те де и те пе.

— Какие же бумажки он вам привозил? — спросил Смирнов.

— Секретные. С тремя крестами. Не подлежащие разглашению.

— А ты разгласи, — посоветовал Пантелеев.

Мишенька налил себе еще, выпил, хладнокровно выдерживая взгляды троих, закусил, ответил троим лучезарным взором и задал встречный вопрос:

— Что он натворил?

— Он исчез, — ответил Смирнов.

— А вы его ищите. Вы оттуда? — Мишенька костяшками пальцев постучал по столу, изобразил стук.

— Они действуют по просьбе нового руководства, — ответил за Алика и Смирнова Пантелеев.

— Новое — это то, которое жаждет прихлопнуть наш любимый военно-промышленный комплекс, и тем самым лишить меня хорошо оплачиваемой работы. Они из меня нищего делают, а я им помогай?

— Помогай, — эхом отозвался Пантелеев.

— А потом другие люди, действующие по просьбе старого руководства, нежно возьмут меня за бока и повлекут в узилище, как изменника и израильского шпиона.

— Не возьмут и не поведут, — успокоил его Алик.

— Вы в этом уверены, а я — нет.

— Мишка, перестань делать клоуна, отвечай, — приказал Пантелеев. — Можешь считать, что спрашиваю я, твой косвенный начальник.

— Вторую бутылку поставишь? — потребовал Мишенька. — По той причине, что только косвенный. Ладно, ладно, не рычи, Гена. Слушайте же. Про бумажки. Но сначала о наших взаимоотношениях с заказчиками. Вся наша продукция производится по госзаказу и направляется в распоряжение Министерства обороны. В особый госзаказ выделяется экспортная часть, которая раз в квартал, обычно в конце, транспортируется в определенные порты и оттуда куда-то отбывает, вероятно, к нашим многочисленным друзьям на африканском континенте. Так вот, как правило, в конце квартала же появлялся на заводе товарищ Курдюмов с той сакраментальной бумажкой, содержанием которой вы интересуетесь. Бумажка это — требование того же МО об увеличении очередной экспортной партии процентов на двадцать — тридцать пять. И я, как коммерческий директор, с восторгом пытался удовлетворять это требование. Дело в том, что эти проценты оплачивались уже не как госзаказ, а в мировых ценах. В рублях, конечно, по нашему непонятному курсу, но заводу все равно это было невероятно выгодно.

— Почему этим занимался работник ЦК, а не военпреды? — спросил Смирнов.

— Не знаю.

— Продукция этой части была аналогична общему заказу? — задал непонятный вопрос Алик.

— Не совсем. На экспорт у нас идут, открою вам государственную тайну, которая известна последнему пацану нашего города, изделия «земля — земля», «земля — воздух», «воздух — земля» и «воздух — воздух». В курдюмовских бумажках чаще всего изделия «воздух — земля» и «воздух — воздух» отсутствовали.

— Эта часть транспортировалась отдельно от общего экспортного заказа? — задал еще один вопрос Алик. Мишенька с любопытством на него посмотрел и ответил:

— Вместе. Все направлялось в порты назначения вместе.

Ничего не понимал в этой хренотени Смирнов. Его интересовало другое:

— У Курдюмова были в вашем городе друзья, подруги, просто знакомые, у которых он мог остановиться заночевать?

— Скорее всего, нет. Прибывал он на персональной черной «Волге» и отбывал на ней как только завершал дела. — Мишенька откинулся в кресле, подождал следующих вопросов, не дождался и тогда напомнил Пантелееву об обещанном: — Гена, тащи вторую бутылку! И телевизор включи: сейчас футбол начнется, моя «конюшня» сегодня играет.

Пантелеев притащил бутылку, включил японский телевизор. На громадном экране с пронзительной четкостью и замечательной цветопередачей было зеленое поле с черно-белым мячом — заставка. Мишенька скоренько переволок кресло поближе к экрану, рядом поставил на пол недопитую бутылку, а на подлокотник — рюмку. И уселся поудобнее в ожидании большого кайфа.

15

В половине пятого подъехала вторая группа. По стремительной деловитости — из КГБ. Двое экспертов остались с милиционером, двое — надо полагать, следователь и розыскник — кинулись в подъезд. Эксперты фотографировали место падения, раскрытое окно, подъезд, мерили рулеткой расстояние, брали пробы грунта. Подлетела уборочная машина и ждала, когда эксперты завершат свои дела. Завершив, эксперты тоже проследовали в подъезд, а уборочная машина, распушив упругие водяные усы, стала смывать с асфальта следы происшедшего, попутно рассеивая любопытствующую толпу. Сделав дело, машина уехала, а толпа не собралась уже более: смотреть было абсолютно нечего.

Сырцов сидел в «семерке» и, наблюдая издали, терпеливо ждал. Ждать пришлось долго: только около шести часов выкатилась из подъезда объединенная шарага. Необычайная картина — менты и чекисты вместе. Шумно расселись по машинам и уехали. Даже милиционера с собой прихватили. Сырцов определил для себя полчаса контрольных.

В половине седьмого он вошел в подъезд. В лифте поднялся до четырнадцатого этажа и оттуда спустился пешком до восьмого. Постоял на площадке, слушая жизнь обитателей подъезда. Потом неспешно поднялся до одиннадцатого.

Осторожно потолкал дверь квартиры. Судя по вибрации, закрыта только на защелку английского замка. Сырцов ухватился за ручки и, бесшумно рванув дверь по направлению к петлям, одновременно просунул в щель у язычка тончайшую стальную пластинку, которая была у него в связке с ключами. Только бы зацепилась.

Зацепилась. Сырцов бережно отжал язычок защелки и осторожно открыл дверь.

— Мяч у Кузнецова, передача Татарчуку, Татарчук делает обманные движения и вдруг совершенно неожиданно отдает пас набегающему Корнееву. Удар! Мяч в сантиметрах от штанги уходит на свободный. Обидно, конечно, что мимо, но какова комбинация! — скрипуче бубнил Перетурин на всю квартиру.

Телевизор работал в гостиной. Сырцов двинул туда.

Ослепительно сиял экран телевизора — смеркалось уже. Татьяна — в чем и вошла в квартиру: в куртке, джинсах, кроссовках — лицом вниз лежала на диване. Сырцов взял со стола дощечку — пульт дистанционного управления и выключил телевизор.

— Кто здесь?! Зачем?! — дико закричала Татьяна, судорожно вскочив, почти упав с дивана. Она не узнала Сырцова, стоявшего на фоне светлого окна.

— Это я, Таня. Жора Сырцов, — назвался Сырцов и, пройдя к выключателю, зажег верхний свет. Мертво засверкала хрустальная люстра, стало противнее, но светлее.

— Уходи. Уходи. Нечего тебе здесь делать, — говорила она, обеими ладонями растирая лицо.

Сырцов подошел к окну, щелкнул шпингалетами, распахнул створки, обернулся и спросил:

— Отсюда?

— Уйди! — завыла Татьяна. — Уйди!

Она сидела на диване и, раскачиваясь, выла уже без слов. Он подошел к ней, схватил за борта куртки, рывком поставил на ноги, заглянул в глаза:

— Ты знала, что случится?

— Отпусти меня, сволочь! — визгом ответила она. — Отпусти, мусор вонючий!

— Говори, тварь, отвечай, — шепотом требовал он. — Раздавлю, как вошь.

Нестерпимо громко вдруг грянул телефонный звонок. Она глянула на него вызывающе вопросительным взглядом. Телефон звенел. Он отпустил ее. Она обошла его, как столб. Один из телефонных аппаратов был неподалеку, на тумбе у серванта. Она одернула куртку, обеими руками проверила прическу, вздохнула глубоко, взяла трубку и томно сказала в микрофон:

— Алло?

Рядом с диваном валялся белый квадратик. Сырцов поднял его и спрятал в карман.

— Да… да… да… — говорила она. Потом положила трубку, обернулась к нему и с нескрываемым торжеством объявила: — Сейчас за мной настоящий мент заедет. Они хотят со мной посоветоваться. Так что вали отсюда, подонок.

— Ты от меня не скроешься, — пообещал он и без суеты удалился.

В машине он вынул из кармана квадратик, который оказался моментальным полароидным снимком. Крупно, на весь кадр, была снята записка. Стемнело уже заметно, но записку он прочитал без труда: «Не сумел, не могу, не хочу жить при капитализме. Настоящая моя жизнь кончилась, поэтому кончаю жизнь по-настоящему. Прости меня, Таня. Сергей Горошкин».

Подкатила к подъезду черная «Волга», из нее выскочил незнакомый паренек. Номера машины видно не было. Милицейская, гэбистская — не понять. Вскорости паренек вернулся с Татьяной — в осознанном горе: темный костюм, черные туфли, черная накидка на голове.

Поехали. На светофоре у Второй Фрунзенской Сырцов приблизился к «Волге». «МКМ». Номерок-то еще Щелоков придумал: Московская краснознаменная милиция. Он отпустил их: пускай себе едут на Петровку. Его работа кончилась, нет заказчика, нет и работы. Хотелось жрать. У Никитских ворот ушел налево, попетлял по переулкам и по Большой Бронной подъехал к «Макдоналдсу».

Три «Биг-Мака» две водички через соломинку. Полегчало.

16

У Загорска выбрались на Ярославское шоссе и понеслись. Лихой старичок держал сто тридцать, млея от удовольствия. Алику хотелось говорить, но скорость мешала.

— Потише можешь? — попросил он.

— В кои то веки по такой дороге едем, а ты — потише, — возразил Смирнов, но перешел на сто. После прежней — почти прогулочно катились.

— Тебе эта поездка что-нибудь дала? — осторожно поинтересовался Алик.

— В принципе, ничего.

— Ты хоть понял, какие этот Курдюмов операции проворачивал?

— А на кой хрен мне понимать? Мне он нужен, а не его комбинации.

— Ну и дурак, — осудил его Алик. — То, что делала эта шайка, величайшее преступление.

— Я в этих делах тупой, как валенок, — миролюбиво признался Смирнов. — Объясни товарищу популярно, а не ругайся.

— Ты пойми, что те двадцать — двадцать пять процентов, за которыми приезжал Курдюмов, это живые миллионы в валюте, да что я, миллиарды! — для начала Алик ударил астрономическими цифрами и, добившись эффекта (Смирнов изумленно оглянулся на него), приступил к изложению в подробностях: — Да будет тебе известно, тупица, экспорт оружия, вооружений вообще, дело строжайшим образом контролируемое не только нашими козлами — военными, но и рядом серьезных международных организаций, включая ООН. Поэтому на каждую партию имеется официально фиксируемая лицензия. Экспортные госзаказы, выполнявшиеся Генкиным заводом, вероятнее всего, шли нашим братьям в освобождающиеся от колониального гнета африканские и азиатские страны в счет долгосрочных кредитов, то есть, по сути дела, бесплатно. Вместе с этими, госзаказными поставками, в порты уходила и курдюмовская часть. Все вместе, как единое целое, грузилось на пароходы и по одной лицензии — заметь, по одной! — направлялось к покупателям. Там с пароходов выгружалось по заранее строго оговоренным накладным точное количество изделий, а курдюмовская часть оставалась на борту.

— Ну, и куда она девалась? — перебив, проявил наконец интерес Смирнов.

— Я полагаю, что где-нибудь в открытом море к пароходу подходило суденышко, с которого на наш борт прыгал скромный господин и вручал уполномоченному товарищу документы о переводе солидной суммы на определенный счет в швейцарском банке. После чего начиналась бойкая перегрузка изделий с парохода на суденышко.

— Кто же, по-твоему, покупатели? — спросил Смирнов.

— Не трудно догадаться, Саня. Из Мишиного рассказа следует, что по госзаказу они отправляли изделия в полном комплекте: «земля — земля», «земля — воздух», «воздух — земля», «воздух — воздух», то есть вооружение как для пехоты, так и для вооруженных сил. А курдюмовская часть обычно состояла только из ракет «земля — земля», и «земля — воздух». Следовательно, формирования, которым предназначался курдюмовский груз, не имели стабильной базы, аэродромов, например. Значит, эти формирования не являются государственными. Естественный вывод: оружие предназначалось мятежникам — повстанцам, партизанам, террористам.

— А ты недаром свой журналистский хлеб жрешь, — с уважением сказал Смирнов. — Умный ты, аналитик чертов!

— Стараемся, — самоуверенно согласился с его словами Алик. — Ты только представь, Саня, всю меру их безнравственности, цинизма, подлости, демагогии!

— Чего кипятишься-то? Я про них все понял уже года два, почитай, тому назад. А ты, я думаю, и того раньше.

— Кипячусь я, Саня, оттого, что, вольно или невольно — не важно, десятилетиями подыгрывал им в их играх. И как про какую-нибудь новую мерзость узнаю, сразу же один вопрос: кого винить — их? себя?

— Обязательно кого-нибудь винить, — почему-то обиделся Смирнов, — жить надо по-новому начинать как можно быстрее.

— Нам не начинать, завершать пора, Саня. Помирать скоро.

— Будто я не знаю. Только вот какая штука: не верю я, что когда-нибудь помру.

17

После приема пищи Сырцов довольно долго глазел на нарядную публику «Макдоналдса». Сюда ходили, как в театр. Надоело. Встал и вышел. Уже вовсю горела неоновая реклама: здесь огненная буква «М» — не метро, «Макдоналдс», на той стороне бульвара золотое загадочное слово «Самсунг». Малость поглазел и тут. На уверенных, в таких же куртках, как и он, молодых людей, которые, сбившись в кучки, деловито обсуждали что-то, на вальяжных, лениво прогуливающихся девиц, на бойких торговцев жвачкой, презервативами, пивом, газетами. Все, находящиеся здесь, совершенно отчетливо представляли, в чем смысл жизни. А он не представлял.

Сырцов перешел бульвар и поплелся по Тверской. Магазин «Рыба». Заглянул в «Рыбу». За двадцать пять рублей купил баночку лососины оттого, что баночка была маленькая и влезала в карман. У книжного магазина под землей пересек улицу и пошел в обратную сторону. В переулке светилась скромная вывеска ресторана «Центральный». Очереди не было. Неизвестно зачем — сыт был до тошноты — открыл тяжелую дверь.

— Спецобслуживание! — зашумел швейцар, но узнал и сделал вид, что обрадовался: — Георгий Николаевич! Давненько, давненько нас не навещали!

Сырцов кивнул швейцару и по ступенькам поднялся в зал. Знакомый официант мигом устроил место за столиком для своих. У колонны. Чтобы как-нибудь оправдать свое появление в этой точке общепита, заказал сто пятьдесят коньяку, зеленый салатик и бутылку «пепси». Без желания убирал все это, не интересуясь энергично отдыхавшими людьми. Расплатился и удалился к чертовой матери.

В дырке, над которой была надпись «Пицца-хат», неизвестно зачем приобрел пиццу в красивой круглой коробке, а в киоске уже закрывающегося Елисеевского бутылку «Наполеона».

Еще раз пересек Тверскую под землей и направился к машине.

Бережно устроил коробку и бутылку на заднем сиденье, сел к рулю и включил зажигание. Приборная доска давала уютный, как от торшера с абажуром, теплый и успокаивающий свет. Захотелось домой, к торшеру. Послать все к черту, и домой. Так и решил было — домой, но у Университетского сделал поворот налево, потом направо и у нового цирка снова налево. Поставил «семерку» на стоянку, вышел, отошел подальше, чтобы лучше видно было. В окнах на одиннадцатом этаже горел свет. На кухне и в гостиной. Дома уже.

На стоянке посторонних машин не было. Сырцов, не таясь, вошел в подъезд. Но на всякий случай проверился, как обычно. Спускаясь с двенадцатого на одиннадцатый, учуял странный запах. Поначалу не понял, что это, но потом понял все. Запах газа шел из горошкинской двери. Приник ухом к замочной скважине, прислушался. Тишина, тишина.

Кинулся к дверям ближайших соседей и жал, жал на звонок. Звонок был старомодный, верещал, как зарезанный поросенок.

— Что, что надо? — спросил из-за двери старушечий голос.

— У вас на площадке сильный запах газа! — прокричал Сырцов.

— Это не у нас, — ответила старуха, — соседям звоните.

И зашлепала в глубь квартиры, тупая курица, — слышно было. В следующую дверь Сырцов и звонил и ногой барабанил.

— Вы что, спятили? — угрожающе поинтересовался молодой интеллигентный баритон.

— У вас на площадке сильный запах газа! — повторил крик Сырцов.

— Это не у нас, — дублируя старуху, ответил баритон.

— Да поймите же вы, что действовать надо! Отравитесь же все, взорветесь ко всем чертям!

Дверь отворилась. В дверях стоял сытый бородач с сигаретой в розовых губах. Сырцов вырвал у него изо рта сигарету, бросил на пол, затоптал.

— Что же это такое?! — возмутился было бородач, но, втянув носом воздух, понял, почему сделал это Сырцов, и залепетал: — Что делать, что делать?

— Кажется, это вон из той квартиры, — Сырцов кивнул на горошкинскую дверь и соврал: — Я туда звонил — не отвечают. Надо вскрывать. Быстро, топорик какой-нибудь, нож, что ли!

Бородач метнулся вглубь своей квартиры. Старухина дверь приоткрылась на щелку. У дверей, значит, осталась, а шлепанцами для конспирации стучала, старая чертовка. Сырцов и ей дал задание:

— Бабка, тряпку намочи под краном и давай мне сюда!

Щели не стало. Зато раскрылась третья, последняя дверь на площадке.

— Это очень опасно? — нервно спросил сухой пожилой интеллектуал.

— Очень! — не успокоил его Сырцов.

Прибежал бородач с кухонным тесаком и тремя ножами в руках.

— Это подойдет?

— Подойдет, подойдет, — одобрил его Сырцов и приказал интеллектуалу: — А вы окно на площадке распахните, чтобы газ на волю выходил.

Появилась старуха с мокрым полотенцем. И не старуха вовсе, а дама в возрасте.

— Я полотенце намочила, правильно? — спросила она совсем другим голосом.

— Правильно, — одобрил и ее Сырцов.

Тесак толстоват. Широкий нож, пожалуй, подойдет. Он положил широкий тесак и два ножа на пол и проинструктировал бородача:

— Вы будете дверь к петлям дергать, а я попытаюсь защелку отжать. Ну, начали!

Со второй попытки Сырцов отжал язычок. Только бы на нижний замок не было закрыто. Он толкнул дверь, и она подалась.

Газовый дух плотной волной выкатился на площадку. Сырцов, прикрыв нос и рот мокрым полотенцем, вошел в квартиру. В гостиной никого не было. Он настежь, на обе створки, распахнул окно и двинулся на кухню.

Она полулежала в неизвестно как попавшем сюда кабинетном кресле, откинув голову на низкую спинку, в траурном своем одеянии. С закрытыми глазами. Естественно так лежала, будто спала.

Он закрыл все открытые четыре газовые конфорки, прошел к окну и открыл его. Потянул могучий сквозняк — видимо, интеллектуал выполнил его приказ.

На столе лежала пустая блестящая упаковка родедорма, шариковая ручка и белый твердый квадратик, на котором было написано: «И я не могу». Осторожно касаясь пальцами только острых краев, Сырцов перевернул квадратик. Это была почти такая же полароидная фотография, как та, что и у него в кармане. На весь кадр — предсмертная записка Горошкина.

— Не трогайте. Это вещдок, — зажав нос носовым платком и не дыша, сказал интеллектуал и, подойдя к окну и сделав вдох, спросил: — Она мертвая?

Сырцов знал, что она мертва, но — так надо было — взял ее уже холодную руку и сделал вид, что слушает пульс.

— Да, — сказал он и вышел на площадку.

— Мы уже вызвали «скорую помощь» и милицию, — сообщила пожилая дама.

— Не могу. Пойду вниз, и свежим воздухом подышу, — изображая потрясение, сообщил собравшимся Сырцов и вызвал лифт.

Выйдя, он подбежал к машине, включил мотор и рванул с места. Успел: он уже развернулся за станцией метро, когда, приближаясь, завыли сирены милиции и «скорой».

У дома он поставил машину на стоянку, вылез и внимательно осмотрел ее — в порядке ли? Завтра ее надо будет возвратить наследникам Горошкина. Наверняка есть первая жена и дети от первой жены есть.

У своих дверей машинально сильным вдохом нюхнул воздух: не пахнет ли газом. Опомнился, усмехнулся, щелкнул замком. По своей квартире ходил, как по чужой — изучая. Изучив, приступил к уборке. Унес с журнального столика ополовиненную бутылку «Энесси», лимонные и сырные обрезки, грязные рюмки. Рюмки вымыл и поставил в кухонный шкаф. Взял с полки граненый стакан, а из прихожей пиццу и бутылку «Наполеона». Все это поставил на освободившийся столик.

Сел было в кресло, но тут же пересел на диван-кровать. Откупорил бутылку, налил полный стакан. Из кармана извлек полароидный снимок и положил рядом со стаканом. Глядя на снимок, выпил до дна. Потом уже на снимок не смотрел: просто пил. Пил он не спеша, но и не мешкая особо. Через час ликвидировал «Наполеон». Сделав дело, решил отдохнуть немного. Откинулся на диване, полуприлег и мигом заснул, не раздеваясь.

18

Тяжело было Кузьминскому каждый вечер бывать у Алуси. Сегодня старательно оттягивал момент своего присутствия в ясеневской квартире: темперамент его явно уступал Алусиному, да и возраст уже не тот — сороковник. К тому же хороший повод придумал: проверить знакомы ли, связаны ли Алуся с иностранцем Красновым, зафиксированном в книжечке Курдюмова. Ну а если Курдюмов позвонит и дома никого не застанет, значит, будет звонить до тех пор, пока они не появятся на Алусиной квартире.

Алуся знать не знала никакого Краснова, но, познакомившись с ним в ресторане Дома кино, надралась в честь этого знакомства до прихода всех чертей, среди которых Краснов оказался самым знакомым и симпатичным. Пришлось Витюше сильно поднатужиться, чтобы оторвать даровитую актрису от такого толстенького, от такого упакованного, от такого любвеобильного иностранца Краснова.

Виктор был без машины и поэтому пришлось ловить такси. В одиннадцать часов вечера! У Дома кино! До Ясенева! Водители отбрасывали Кузьминского с возмущением и брезгливостью, как засаленный и рваный рубль. Выхода не было, и руководство было вынуждено ввести в бой резерв главного командования. На проезжую часть Брестской выскочила пестрая и праздничная веселая Алуся. Праздновала и веселилась она по делу: бессовестная и идиотическая залепуха Кузьминского насчет проб и главной роли в фильме по его сценарию превратилась в не менее бессовестную и идиотическую реальность — и пробы были, и утверждение на главную роль. Режиссер-новатор твердо, на всю оставшуюся жизнь, решил идти путем первооткрывателя. В общем, повезло Алуське, шибко повезло.

А все через нахального, немолодого уже (но по справедливости — не без обаяния) козла Виктора Кузьминского, ради многочисленных удовольствий которого она должна торчать на проезжей части Брестской, соблазнительным телосложением отвлекая внимание тупых обладателей автотранспорта от светофоров на себя.

Не торчала, стояла скорее. Но покачивалась. С переборами, но, для удержания равновесия, с шажком вправо — влево, вперед — назад. А получался некий танец — для водил под названием: «Отвезите несчастную, впервые в жизни попробовавшую спиртное девушку домой в Ясенево».

Вскоре поймала дурачка, поспешно влезла в салон и уже оттуда, намертво усевшись, полным, для галерки, голосом, позвала: — Виктор! Витюша!

Не обернулся водила, потеряв надежду на кое-какую перспективу — человек слова был, мужчина, не заблажил, выметайтесь, мол, лишь спиной затвердел, когда влез Кузьминский, сказал неумолимо: — До Ясенева тройной тариф!

— Крути, Гаврила! — презрительно приказал Кузьминский. При тройном тарифе благодетелем был он, а не огорченный автомобилист.

По пустынным улицам домчались за полчаса.

За пять минут Алуся умело подготовила сносное ложе. Минут пятнадцать на общую санитарию и гигиену. И за дело, за дело!

Сильно выпившие, они могли без напряжения пролонгировать эти игры, что и делали, варьируя механику, ритм и методы.

Она была сверху, когда снизу грянул телефонный звонок. Аппарат стоял на полу. Не прекращая работы, Алуся ловко дотянулась до трубки (оказывается, и в быту биомеханика Адама Горского может приносить пользу), поднесла ее к уху, и в микрофон страстно, с придыханием и по-ночному хрипло произнесла:

— Да… — послушала недолго, по-прежнему не прерывая процесса, и в ритме процесса, иногда, правда, синкопируя, выдыхала темпераментно и односложно: — Конечно. Да. Никуда. Здесь. Роль в кино. Да. Да! Да! Да — да — да — да!

Бросила трубку, и рэгтайм был заменен молодым, жестким, приближавшимся к финишу рок-н-роллом.

Потом отдыхали. Вспомнив, Виктор спросил:

— Это кто звонил-то?

— Ванечка Курдюмов. Соскучился, — свободно сообщила она.

— Ну, и как он? — приходя в себя, поинтересовался Кузьминский.

Ответить Алусе не пришлось: опять загремел звонок, на этот раз беспрерывный — дверной.

— Кто это? — испуганно удивилась Алуся.

— Тебе лучше знать, — справедливо заметил Кузьминский и посмотрел на единственное с себя не снятое — наручные часы. Было два часа ночи. Звонок звенел.

— Я боюсь, — призналась Алуся и от страха залезла в халатик.

— Если я пойду, посмотрю, спрошу — это ничего? — спросил Виктор, натягивая штаны.

— Ничего, ничего! — быстро и согласно покивала Алуся. Кузьминский влез в рубашку, переложил семизарядный подарок Александра Петровича Воробьева, с которым в последнее время не расставался, из кармана пиджака в карман брюк и, стараясь не шлепать босыми ногами, подошел к входной двери. Звонок уже молчал, но за дверью дышали.

— Что надо? — по возможности грозно спросил Виктор.

— Эдик, а, Эдик?! — не то позвал, не то — не ошибся ли — поинтересовался голос, перемешанный с жидкой кашей. Виктор глянул в глазок. Вполне приличный алкоголик мягко покачивался из стороны в сторону.

— Нету здесь никакого Эдика! — уже бодро вскричал Виктор.

— А где же он?

Тут уже не выдержала окрепшая духом Алуся:

— Шатаются тут всякие! И моду еще взяли чуть ли не каждый день! Понимаешь, Витюша, обложили меня эти сволочи! И откуда берутся? А ну, мотай отсюда, пьянь подзаборная!

Грустный, со скорбно вскинутыми бровями, почти Пьеро, алкоголик (Виктор следил за ним через глазок) дважды медленно поднял руки и дважды медленно опустил их. Надо понимать, хотел летать. Полетав, вздохнул и спросил музыкальным голосом певца Сергея Пенкина:

— А когда же будет Эдик?

— Через неделю! — рявкнул Виктор, а Алуся, посмеявшись, поправила:

— Через десять дней!

— Я зайду тогда, — пообещал алкоголик и нажал на кнопку вызова лифта.

Лифт подошел, алкоголик уехал, Виктор оторвался от глазка, Алуся прижалась к Виктору. После ненужной суеты обоим стало тепло и хорошо, и они быстро возвратились в комнату. Во время снимания штанов тяжелый «магнум» вывалился из кармана и упал на пол с трескучим стуком.

— А он не выстрелит? — с опаской спросила Алуся.

— Он — нет, — сказал Виктор, давая ясно понять, что выстрелит нечто другое.

…Где-то часа через полтора, выпивая на кухне с устатку, Кузьминский вспомнил о деле и, прикинувшись ревнивцем, спросил:

— Чего Ваньке Курдюмову от тебя надо?

— То же, что и тебе, — хихикнув, ответила Алуся, но увидев, как сурово насупил брови Кузьминский, поправилась, отвлекая и завлекая: — Да шучу я, супермужичок ты мой! Прощался Курдюмов со мной, надолго прощался. Улетает в эту ночь. Улетел, наверное.

19

Кривую, трехствольную коренастую сосну эту, аккуратно с трех сторон прикрытую многолиственными березами, он выбрал еще вчера утром. Ближе к ночи, легко взобравшись на нее, проверил сектор наблюдения — вполне достаточный, — подготовил для себя, а значит, с любовью, гнездышко для недолгого сидения и, спустившись, осмотрел его снизу. Не видать.

Сегодня он отдыхал у сосны с 16 часов. Лежал на пожелтевшей осенней травке, теплой от сегодняшнего беспрерывного солнца. Но земля была уже холодна: спасали только брезентовые утепленные для подобного дела штаны и куртка. Низкое теплое солнце разморило слегка, и он, прикрыв лицо каскеткой, позволил себе вздремнуть часок. Проснувшись, энергично и жестко размялся, легко перекусил: несколько бутербродов и крепчайший сладкий чай из термоса — в последний раз перед делом. В 19.30 — уже смеркалось — он забрался в свое гнездышко. Делал он все это таясь и в стремительной скрытности. Хотя работодатели гарантировали непоявление здесь охраны, но береженого Бог бережет.

Эта дача, как, впрочем, и многие в этом заповеднике, пустовала уже месяц как. Ничего себе дачка. Не для самых главных, конечно, но участок в полтора гектара, лесок, ухоженный сад, теннисный корт, флигель и сам дом в два этажа, весело и без халтуры построенный. Им бы жить да жить здесь припеваючи, а вон как судьба повернулась.

Стемнело прилично. Он неспешно раскрыл свой кейс и стал собирать винтовку. Прикрепил оптический прицел ночного видения к стволу, выдвинул и расправил складной приклад и, наконец, с отвращением навинтил глушитель. Он любил ювелирную работу, с точностью до миллиметра, а тут допуск в разбросе, нет стабильности в пристреленности… Но, в общем, на таком расстоянии не имеет значения.

Полный гражданин в сером костюме появился на участке в 21.20. Он вышел из основного дома, в трех окнах которого уже минут пятнадцать горел свет. Гражданин, спустившись с крыльца, постоял недолго, отвыкая от электрического света, и, согнувшись, на цыпочках, как в плохих детективных фильмах, двинулся к флигелю. У флигеля покопался в ящике для садового инвентаря, выбрал штыковую лопату отличного качества и, продолжая таиться, направился к саду. Зря, дурачок, прятался, кто его мог увидеть в такой темноте, кроме того, кто смотрел в оптический прицел ночного видения.

Гражданин уверенно выбрал дерево, которое, видимо, нуждалось в заботливом хозяйском уходе, и, опять воровато оглядевшись, вонзил лопату в любовно обработанную садовником у самых корней яблони землю. Копал он неумело, но лихорадочно торопясь. Яма получалась ненужно большой, неопрятной. Стрелок на дереве досадливо поморщился: глаза бы не глядели на этакое. Не любил он плохой, непрофессиональной работы.

Сильно раскорячившись, гражданин глубоко нагнулся, не жалея рукавов серого дорогого костюма, вытащил из ямы ящик и поставил его на незатронутую его собственной деятельностью, как землекопа, часть лужайки перед садом.

Ящик самый обыкновенный, фанерный. В таких с юга добрые дальние родственники в Москву яблоки и груши присылают. Гражданин варварски жестоко — лопатой — вскрыл ящик и извлек из него большой портфель с упитанными боками. Открывать портфель не стал, замок проверил и все. Оставил портфель в покое на лужайке, а ящик бросил в яму. Поплевал зачем-то на ладони, взялся за лопату и кое-как забросал яму и ящик землей. Стрелок опять поморщился: и эта работа была исполнена отвратительно.

Гражданин в сером костюме легко выпрямился, освобожденно вздохнул и, взяв портфель за ручку, поднял его.

Все. Теперь его работа. Не трусливая истерическая халтура, не бабья жажда мести и крови, не садистское удовольствие убивать — работа. Точная, просчитанная в каждой мелочи, настоящая профессиональная его работа, которой он гордился.

Стрелок дождался, когда гражданин в сером костюме повернулся к нему затылком, и нежно, со сладострастной осторожностью притянул поближе к себе спусковой крючок.

Два звука во тьме: один — вроде коврик вытряхнули, другой — бревнышко упало на траву. Два очень тихих звука во тьме.

Гражданин в сером лежал на траве, не выпуская из правой руки ручку портфеля. Что редкость. Обычно пальцы расслабляются, и вещь, которую они сжимали, отлетает чуть в сторону. Стрелок продолжал смотреть в прицел ночного видения.

К лежащему гражданину подошли двое в черных кожаных куртках, в черных широких модных брюках, в черных штиблетах. Один стоял и, лениво поворачивал голову, через непонятные очки осматривал окрестности, а другой склонился — нет, не над гражданином — над портфелем. Повозился немного, открыл, заглянул, вытащил какую-то бумагу, пробежал глазами, удовлетворенно покивал, вернул ее на место, закрыл портфель, поднялся и коротко, приблатненно свистнул.

В доме погасли единственно светившиеся три окна, и вскорости к двум подошел третий, точно такой же, неся нечто на плече.

Шакалы, шакалы сбежались на мертвечину! А если шакалов негромко, всех троих, и с портфелем подальше? Но что в портфеле? А если шакалов не трое, а больше? И все-таки, хотя он формально не числится в их конторе, но регулярно работает на них. Да и аванс получен, неплохой аванс, а завтра полный расчет и, судя по договору, царский расчет. Нет, никогда не следует на ходу менять профессию. Трое в черном положили гражданина в сером на камуфлированное полотнище, ловко закатали его, превратив в сардельку, и, подхватив два конца, поволокли по траве к воротам, на выход.

Там, метрах в двухстах от его сосны уже заработал автомобильный мотор. Мортусы эти действовали четко, как на правительственных похоронах.

Больше уже ничего не будет. Стрелок отделил оптический прицел от ствола, сложил приклад, отвинтил глушитель, проверил патронник и все по порядку уложил в специальный кейс.

До места, где он оставил свой «Жигуленок» было километра полтора. Он прошел их минут за пятнадцать — торопился. Уселся за руль, включил зажигание. До головокружения хотелось пива, много пива, хорошего пива, заграничного баночного пива «Туборг», чтобы как можно скорее заполнить пустоту, образовавшуюся в нем.

И он помчался в Москву.

20

— В общем, я думаю, они вскорости меня убьют, — завершил оптимистической концовкой свой рассказ постоянно теперь задумчивый Сырцов. Смирнов на погребальную эту оду не отреагировал никак. Выплюнул горьковатый по осени черенок липового листика, который во время сырцовского рассказа жевал, спросил без особого интереса:

— Все?

— Вроде все, — также вяло подтвердил Сырцов.

Сюда, на скамейку посреди аллеи Девичьего поля, они попали стараниями Сырцова, который, припарковав еще пользуемую им «семерку» у клуба «Каучук», уверенно вывел Смирнова в этот во все стороны отлично просматривающийся прострел среди редких деревьев. Очень хотелось Сырцову поговорить, в принципе, а в частности — попугать старшего товарища, попугать себя, попугаться вместе. Все уже проделал, а бессердечный старший товарищ не пугался за него, не пугался за себя, вообще не пугался. Не хотел.

— Профессионально рассказал, как под протокол, — одобрил повествование Смирнов. — И финал, как вариант, вполне возможен. Только, что ты хочешь от меня, Жора?

— Ничего. Просто выговориться хотелось. — Сырцов высоким каблуком вертел в твердой земле темный кружок. — И вдруг так оказалось, что, кроме как вам, рассказать-то все про это и некому.

— Одна из твоих возможностей спастись: круговая оборона. — Смирнов к темному кружку камышовой тростью пририсовал сопло, из которого винтом (тоже изобразил) как бы шел пороховой дым. Создал, значит, готовую взорваться старинную гранату. — Но для круговой обороны необходимы эффективные средства защиты. Кое-что у тебя есть. Давай считать. Первое и самое важное: Демидов в числе тех, кто вел дознание. Через него можно и почву прощупать там у них, можно и упреждающий удар нанести кое-какими уликами. Второе: весьма для дела перспективные связи покойной дамочки. По ним пройтись, особенно по тем, где дом на набережной, — одно удовольствие. Третье: два полароида у неутешной вдовы. Я представляю, как они суетились, ища первый, как срочно готовили второй… Кстати, Жора, дай-ка мне его посмотреть.

— А чего там смотреть. Записка, как записка. — Сырцов порылся во внутреннем кармане своего рэкетирского кожана и протянул Смирнову картонку полароидного снимка.

— Не скажи, Жора, ой, не скажи, мент ты мой незамысловатый! — Смирнов, смакуя, трагическим голосом зачитал: — «Настоящая моя жизнь кончилась, поэтому кончаю жизнь по-настоящему». Поэтом, я бы сказал, лирическим поэтом, оказывается, был ушедший от нас Сергей Сергеевич Горошкин. Но ведь как скрывал свой дар! Помню, он по партийной линии все больше матом подвигал нас на великие милицейские свершения, а на самом деле душа-то какая, какая душа!

— Дерьмо собачье он был и хам — начальничек совковый, а не поэт, — мрачно не согласился Сырцов.

— Во! В самую точку! — обрадовался сырцовской оценке покойного партийца Смирнов. — Большие умники и теоретики сидят в ГэБе. Ишь что сочинили! Сидел клерк в рубашечке с короткими рукавчиками и при галстуке и сочинял по-интеллигентски посмертную записочку, стараясь не замять дивно глаженных своих порток. Как бы мент кондовый подобную залепуху подкидную сочинил? А так: «Не мысля себя без партии, которую закрыли проклятые демократы, ухожу из жизни с верой в светлые идеалы коммунизма». И был бы наш мент психологом более глубоким, чем тонконогий гэбистский фрей, который Фрейда, Альбера Камю и Ортегу-и-Гассета читал. А ты читал Ортегу-и-Гассета, Сырцов?

— Не. Я «Малую землю» читал. В армии.

Нет, не безнадежен был Сырцов. Повторно оценивая экстерьер, Смирнов незаметно даванул косяка на заблудшего опера. Опер тихо ухмылялся, вспоминая литературные красоты «Малой земли». В общем, если не считать вполне понятную в данной ситуации подавленность, мальчик в порядке. И на «Малую землю» отвлекся кстати и подначку принял, парируя. Нервничает, конечно, а кто бы, попав в подобную передрягу, не нервничал?

— Я тебе все: «Сырцов да Сырцов», и ты хоть бы хны, — приступил к делу Смирнов. — А в прошлый раз взвился, как Конек-Горбунок.

— В прошлый раз я еще думал, что Бога за бороду ухватил. Гордый был до невозможности и твердо понимал, что вы, конечно, боевой старичок, но в жизни сегодняшней ни хрена не понимаете. Вот тогда и обидно стало, что вы меня все: «Сырцов да Сырцов».

— Точно объяснил, Жора. — Оценил ответ Смирнов. — Помимо круговой обороны есть еще один выход: лечь на дно. Они поплавают, поплавают недолго вокруг, увидят, что ты смирно лежишь, и отстанут без беспокойства. Ну, как?

— Я ведь ко всему прочему еще и мужик, Александр Иванович. Мэн.

— А теперь последнее мое предложение. Ты со всеми потрохами, без вопросов и условий переходишь ко мне и работаешь на меня так, как я захочу. Работа будет оплачиваться.

Сырцов повернул голову, посмотрел, наконец, Смирнову в глаза:

— Я себя высоко ценю, Александр Иванович, очень высоко.

— Про «очень» ты зря, — как бы «а парт» высказался Смирнов. — Но в общем-то, человек и должен ценить себя высоко, разумно определяя, что он может стоить. Я заплачу тебе как надо, Жора.

— Откуда у вас капитал, полковник милиции в отставке?

— Да или нет?

— А если да?

— Ну, ну, паренек, напрягись, без «если»!

— Да.

— Чудесненько. Меня сейчас к Алику Спиридонову домой подбросишь и приступай сразу же. Помолясь предварительно.

— Дом на набережной? — попытался искрометно угадать Сырцов.

— Дом на набережной, Жора, задачка для элементарного топтуна. Проследить, отметить по местам и доложить. А крутить — раскручивать того неосторожного любовника покойной Татьяны Вячеславовны придется серьезной компанией, чтобы рвать его на куски со всех сторон. Нет, Жора, работка твоя будет посодержательней. Был у нас недавно вождь один, ты, может, еще на демонстрациях его портрет на палке носил, по имени-отчеству Юрий Егорович. Помнишь такого?

— Ну.

— Господи, как я не люблю нынешнего модного «Ну»! Да или нет?

— Да, помню, помню! Перед глазами стоит, как живой!

Смирнов неодобрительным хмыком осудил излишне бойкий тон Сырцова, но словесно отчитывать его не стал. К изложению задания приступил:

— Перво-наперво найди его и не отпускай. От страха он сейчас как бы полунелегал, по конспиративным квартирам мечется. Исходные — телефон сестры, у которой до недавнего времени постоянно скрывался. Сейчас, я думаю, Казарян его оттуда спугнул. Найдешь его, и тогда начнется твоя главная работа: доскональное выявление его связей. Хорошенько отработаешь эти связи, и мы с тобой по ним стаю сыскных пустим.

— А кто на конце, Александр Иванович?

— Вот об этом тебе знать рановато, Жора. Все понятно, или мне еще пожевать, чтобы ты проглотил?

— Все понятно, — заверил Сырцов, поднялся со скамейки, стал напротив, засунул руки в карманы широких штанин и покачиваясь на каблуках, спросил: — На кого вы работаете, Александр Иванович?

— Ты меня по двум предыдущим делам знаешь, Жора. — Опираясь на палку, поднялся со скамейки Смирнов. — И убедился, что работаю только на себя.

Сырцов ухмыльнулся понятливо и заметил кстати:

— Сейчас у вас деньги. Бабки от кого-то идут?

21

Игорь Дмитриевич послушно гулял у полукруглой скамейки, завершавшей скульптурно-архитектурный комплекс памятника Грибоедову, который, если снять тогу и мундир, запросто сошел бы за известного советского писателя Евгения Воробьева, автора знаменитого романа «Высота». Гулял Игорь Дмитриевич в паре с по-английски строго элегантным пятидесятилетним гражданином, принадлежность которого к определенному ведомству обнаруживалась лишь излишней тщательностью разработки образа джентльмена на прогулке. Джентльмен первым увидел Смирнова и откровенно узнал, не скрывая, что знаком со смирновскими фотографиями и приметами. Узнал, улыбнулся встречно и, обернувшись к Игорю Дмитриевичу, взглядом дал понять, что его надо познакомить со Смирновым.

Познакомились и, гуляючи, пошли по осеннему Чистопрудному бульвару. Молча шли, пока не выдержал Игорь Дмитриевич.

— Александр Иванович, я так и не понял из нашего телефонного разговора, для чего столь спешно необходима эта наша встреча втроем.

— Присядем где-нибудь в укромном месте, и я подробно расскажу вам и Витольду Германовичу… я правильно запомнил ваше имя-отчество? — перебив сам себя, осведомился у джентльмена Смирнов и, получив утвердительный кивок, продолжил: — Зачем мне понадобилась экстренная встреча с вами.

Игорь Дмитриевич при первой встрече со Смирновым убедился в его ослином упрямстве и за бесперспективностью разговор прекратил. Витольд же Германович просто принял правила игры. Коль о цели экстренной встречи можно говорить только в укромном месте, то надо следовать в это место.

Лучшее время Чистых прудов — ранняя осень. Лучшее время для посещения Чистых прудов — где-то у трех пополудни. Нежаркое, но растлевающе размаривающее солнце сквозь уже поредевшую листву вершило свое коварное дело: редкие московские бездельники, попадавшиеся навстречу, не шли, не брели даже — расслабленно плелись в экстатической и самоуглубленной томности.

Пути Смирнова и Зверева никогда не пересекались: и тот, и другой, увидев друг друга, сразу поняли это. Тем откровеннее был взаимный интерес — они, не скрываясь, рассматривали друг друга.

— Я о вас, Александр Иванович, премного наслышан, — с эдакою изысканной старомодностью завел беседу джентльмен Зверев. Экстренной встречи тема этой беседы не касалась, значит, можно.

— Стукачи нашептывали? — Поморгав, простодушно поинтересовался Смирнов.

— Экий же вы… — Витольд Германович чуть запаузил, чтобы подобрать точное, но не очень обидное слово, — неудобный в беседе человек.

— И не только в беседе, — заверил Александр Иванович, но собачьим своим нюхом учуяв ненужное хвастовство этих слов, мигом перевернулся и стал по отношению к себе грустным и ироничным: — Как всякий пенсионер, я — лишний на просторах родины чудесной. Лишний, естественно, мешает, а мешающий человек всем неудобен, как провинциал с мешком арбузов в Московском метро в часы пик.

Все понял Витольд Германович, — умный, подлец, — усмехнулся мягко и заметил еще мягче, хотя и с укором:

— Самоуничижение суть гордыня, Александр Иванович. А для нас, православных, нет греха страшней гордыни.

— Для нас, православных, самые страшные грехи — воровство да лень. А гордыня… Это не грех, это национальная черта. Мы всем гордимся: самодержавием, империей, развалом империи, коммунизмом, борьбой с коммунизмом, шовинизмом, интернационализмом, широтой души, неуменьем жить, уменьем пить, неприхотливостью, привередливостью… Иной выдавит из себя кучу дерьма в сортире и то гордится: никто, мол, в мире такой кучи сделать не может, окромя русского человека.

— Ох, и не любите вы свой народ, Александр Иванович! — почти любя Смирнова за эту нелюбовь, восхитился Зверев.

— Я, Витольд Германович, — с нажимом произнес нерусское имя-отчество Смирнов, — не русский народ не люблю, а правителей его пятисотлетних, начиная с психопата Грозного, кончая маразматиком Брежневым, которые приучили мой народ соборно, как любят выражаться холуи — пииты этого пятисотлетия, проще — стадно, гордиться, раздуваясь от национальной исключительности, а по одиночке ощущать себя ничтожнее и несчастнее любого, кто прибыл из-за кордона и не говорит по-русски.

— Дальнейших, после Брежнева, называть опасаетесь? — Витольд Германович хотел отыграться за «Витольда Германовича».

— После Брежнева, кроме идиотского путча, пока и не было ничего, — не задумываясь, легко отпарировал Смирнов.

Не заметя как, они прошли пруд и вышли к Стасовской гостинице (индийский ресторан, как всегда, ремонтировали, поэтому он просто не был взят в расчет).

— Где ваше укромное местечко? — напомнил о себе Игорь Дмитриевич.

Не ответив, Смирнов, сильнее обычного хромая на брусчатке, пересек трамвайные пути и вышел на тротуар. Игорь Дмитриевич и Витольд Германович — за ним. Игорь Дмитриевич был прилипчив, как комар:

— Так где же?

Смирнов взмахом палки очертил некий магический эллипс, охватывающий все двухэтажье по ту сторону трамвайных рельсов и вспомнил ностальгически:

— Вот тут во времена моей молодости укромных местечек было — не счесть!

И пошел себе дальше — на Маросейку. Свернул за угол. У цветочного магазинчика пересекли, нарушая, проезжую часть и уткнулись в рыбное кафе. Смирнов ласково объяснил:

— Когда оно только открылось, мы его кафе «На дне» звали. Короткое время здесь было хорошо.

— Сюда? — поинтересовался нетерпеливый Игорь Дмитриевич.

— А сейчас здесь отвратительно. — Завершил свою информацию о рыбном кафе Смирнов и, пройдя еще метров двадцать, оповестил о конце пути: — Вот сюда!

Хорошая деревянная дверь с неряшливыми металлическими цацками скрывала за собой лестницу необычайной узости и крутизны. Они долго карабкались вверх — она еще и высока была, пока не достигли гардеробной, где жуликоватый (по первому впечатлению) метрдотель почему-то потребовал с каждого по пятерке и только после этого ввел в зал.

В темный зал. Светилась только стойка.

— Усади нас поудобнее, бугорок. Чтобы никто не мешал, — не видя во тьме мэтра, тихо приказал ему Смирнов. Ох, и нюх же у людей этой профессии! Мэтр кожей ощутил опасность, исходившую от двоих из троицы, и определил их: приблизившись до внятной видимости, он, переводя взгляд со Смирнова на Зверева, четко доложил:

— Сию минуту. Отдельный столик, я бы даже сказал кабинет. Устроит?

— Устроит, устроит… — проворчал Смирнов. — Куда идти-то?

Мэтр вывел их во второй зал, где было посветлее. По углам его располагались некие подобия палисадников, за штакетником которых существовали привилегированные столы. Поднявшись на приступочку по трем ступенькам, трое устроились за столом. Несколько фамильярно положив ладони на этот стол, мэтр, интимно улыбаясь Смирнову и Звереву (мол, знаю, кто вы, но никому не скажу), всеобъемлюще проинформировал и нарисовал перспективу:

— У нас, в принципе, самообслуживание, но я распоряжусь, чтобы бармен обслужил вас как официант.

Условный милицейский рефлекс заставил Смирнова сесть поплотнее к стене и лицом к залу. Выложив из кармана куртки на стол портсигар и зажигалку, он безаппеляционно распорядился:

— Что пожрать — пусть бармен и кухня соображают. Бутылку хорошего коньяка, лучше всего марочного грузинского, бутылку сухого тоже грузинского и водички и такой, и сякой, — и в завершение признался: — Я сладкую водичку люблю.

Считая разговор законченным, Смирнов вынул из портсигара беломорину и, лихо ее заломив, воткнул в собственные уста. Мэтр сообщил извинительно и сочувствующе:

— У нас, в принципе, не курят.

— В том же самом принципе, что и самообслуживание? — с ходу зацепился за повторенное словечко Смирнов. — Тогда, браток, распорядись, чтобы было можно.

— Только незаметно, чтобы другим завидно не было, — из каких-то своих соображений понизив голос, сказал мэтр и удалился. Смирнов только прикурил, пряча в ладошке папироску, затянулся и, оглядев собутыльников, предложил:

— Пока жратву и выпивку не принесли, я начну, пожалуй, а?

22

Магнитофонная запись:

И. Д. За этим и пришли сюда. Мы слушаем вас, Александр Иванович.

А. И. Вы все торопитесь, Игорь Дмитриевич, а я торопливых боюсь. Они, конечно, делают все быстро, но плохо. Я люблю обстоятельность, точность и мягкий, неслышный, а потому стремительный ход любого дела, которое делается обстоятельно и точно.

И. Д. Вы считаете, что нам с Витольдом Германовичем крайне необходимо знать, что вы любите и что не любите?

А. И. Во всяком случае, иметь в виду.

И. Д. Простите, но я не понял вас.

А. И. А что тут понимать? Не мешайте, вот и все.

И. Д. Я, мы — мешаем?

А. И. Очень.

И. Д. Еще раз простите, но мы можем отказаться от ваших услуг.

А. И. Да Бога ради. Насколько я помню, это вы упросили меня взяться за это неважно пахнущее дело.

В. Г. Мне кажется, Александр Иванович, что вы уже добились необходимого для вас накала атмосферы общения. Мы уже в раздражении, мы уже плохо ориентируемся от злости, мы уже слабо контролируем нами же сказанное — вы добились своего, так что начинайте. С фактов.

А. И. Лучше с людей. С персоналий. С вас, Витольд Германович. О ходе своей работы я ежедневно отчитываюсь в письменном виде перед Игорем Дмитриевичем, а он знакомит с этим материалом только одного человека — вас. За последние тридцать шесть часов я стал ощущать, что возможна утечка моей, именно моей, информации.

В. Г. Доказательства утечки имеются?

А. И. Прямых, неопровержимых, так сказать, нет. Но события, свершившиеся после вашего знакомства с моей информацией, наводят меня на мысль об определенной связи этих событий с этой информацией.

В. Г. Вы подозреваете меня?

А. И. Больше некого.

В. Г. Непредвиденные совпадения, случайные соответствия, непредвиденный расклад фактов — возможны?

А. И. Возможны, но маловероятны.

И. Д. Но все-таки возможны?

А. И. Возможны, возможны. В нашей стране все возможно, граждане.

Бармен. Ветчины три порции, зелененькие салаты, сырок неплохой и рыбка — на закуску, я думаю, достаточно. «Варцихе» подойдет?

А. И. Что доктор прописал, сокол ты мой ясноглазый.

Бармен. А сухого грузинского нет. «Совиньон» молдавский.

А. И. Молдавское так молдавское. И за водичку спасибо. Сейчас себя «пепсой» ублажу. А на горячее что у тебя?

Бармен. Единственное, что сейчас есть, куры-гриль.

А. И. Вот и приволоки их минут через двадцать.

И. Д. Витольд Германович, вы коньяк или вино?

В. Г. И пиво тоже. Как поп из анекдота. Коньячку, Игорь Дмитриевич.

И. Д. Александра Ивановича я не спрашиваю, а сам, если разрешите, сухого выпью. Крепкого сегодня что-то душа не принимает.

В. Г. А и впрямь неплох коньячок!

И. Д. Хоть что-то у нас неплохо за этим столом.

А. И. Хорошо сидим!

B. Г. На что намекаете, Александр Иванович?

А. И. Констатирую я. Просто. Просто хорошо сидим.

В. Г. А следовало бы в глотки друг другу вцепиться?

А. И. Давайте-ка по второй.

И. Д. Частим.

В. Г. И это говорите вы, пьющий кислую водичку!

А. И. Ну, за то, чтобы Витольд Германович больше не передавал мою информацию куда не следует.

В. Г. Договорились. Буду передавать куда следует.

И. Д. Шутка.

В. Г. Двусторонняя. Обоюдоострая.

А. И. Мне удается нащупать связь между Сергеем Сергеевичем Горошкиным, бывшим крупным функционером, а потом известным финансовым дельцом, и основным фигурантом Иваном Вадимовичем Курдюмовым. Я добросовестно докладываю об этом Игорю Дмитриевичу, а Игорь Дмитриевич передает полученную информацию Витольду Германовичу. Передали информацию, или нет, Игорь Дмитриевич?

И. Д. Передал.

А. И. На следующий день становится известно, что вышеупомянутый Сергей Сергеевич Горошкин через несколько часов после моего сообщения выпархивает с одиннадцатого этажа. Насколько я знаю, этот беспрецедентный полет уже успели объявить самоубийством. Что вы скажете на это, Витольд Германович?

В. Г. А у вас есть доказательства, что это не самоубийство?

А. И. Есть. Косвенные, но весьма убедительные.

В. Г. Считаете — ГБ?

А. И. А кто же еще? Почерк, почерк-то не изменишь, как справедливо утверждают графологи. Не так ли, Витольд Германович?

И. Д. Витольд Германович, вы тоже думаете, что это операция ГБ?

В. Г. Вполне возможно.

И. Д. И кем же она санкционирована?

В. Г. Я тоже хотел бы знать — кем?

А. И. Ну, ладно, с Горошкиным проехали. По другим моим каналам выявлена роль начальника административного отдела ЦК КПСС.

В. Г. Заведующего.

А. И. Не понял?

В. Г. В ЦК КПСС — только заведующие и секретари. Там начальников не бывает.

А. И. Не было. Ну, да черт с ними. Заведующий этот курировал операцию по конспирации Курдюмова и был связан с ГБ, как с непосредственным исполнителем этой операции. Кроме того, заведующий…

В. Г. Широв его фамилия.

А. И. Хрен с ним, Широв так Широв. Широв этот был связан и с Горошкиным. При мне сегодняшний номер одной веселой московской газетки, я сейчас зачитаю из нее. Ага, вот… «Как нам стало известно из весьма достоверных источников, вчера ночью на территории одной из госдач, которые до самого последнего времени занимали высокие политические чины, неизвестные поспешно вырыли глубокую яму. По мнению компетентных специалистов, этой ночью здесь был чрезвычайно поспешно вскрыт весьма объемистый тайник. Содержимое тайника, и личности, опустошившие его, — темная ночь (приблизительно, как та, в которую и свершилось это) для правоохранительных органов». Да, чуть не пропустил главное: «На этой даче еще десять дней назад жил зав. отделом ЦК КПСС тов. Широв…» Ну, далее газетные мальчишки красочно описывают житие и деяние гражданина Широва. Вопрос первый к вам, Игорь Дмитриевич. Кем и для кого устроена утечка столь пикантной и в то же время не очень интересной для обыкновенного читателя газеты информации?

И. Д. Своим вопросом вы вытягиваете из меня нужный вам ответ, Александр Иванович. Утечка информации устроена ГБ для нас с вами.

A. И. Вопрос второй к вам, Витольд Германович. Правильно ли я считаю, что двумя акциями, с Горошкиным и Шировым, ГБ дает мне ясно понять: нам известны все твои шаги. Суетиться бесполезно, вырвано главное звено, и поэтому ни Курдюмова, ни партийной валюты нам не видать?

B. Г. По-моему, вы считаете правильно. Возможность такого, если не стопроцентная, то девяностопроцентная наверняка.

A. И. Я изложил факты и попытался соединить их причинной цепью. Кого я должен подозревать, Витольд Германович?

B. Г. Естественно, в первую очередь меня. Но позвольте мне встречный вопрос: в вашем самом близком окружении их информатора быть не может?

А. И. Не может.

И. Д. Ой, не зарекайтесь, Александр Иванович!

А. И. Вы что — хорошо знакомы с самым близким моим окружением?

Бармен. А вот и горячее. Курочки, дорогие гости, отборные.

A. И. Что мне нравится в тебе, паренек, так это заботливость. Ты прямо как папаша или мамаша. Спасибо, и ступай себе за стойку считать, сколько мы тебе задолжали.

Бармен. Приятного аппетита.

B. Г. Я вообще не знаком с вашим окружением.

A. И. Так почему вы позволяете себе подозревать моих друзей?

B. Г. Вот поэтому. По неведению.

A. И. Ясно. Кто меньше знает, тот крепче спит.

B. Г. Ага. Кто много жил, тот много видел.

A. И. Не плюй в колодец, пригодится воды напиться. Люблю умные разговоры!

И. Д. Вы что — действительно пьяны?

B. Г. Мы резвились, Игорь Дмитриевич. Шутили друг с другом, так сказать.

А. И. Как тот зятек, который мимо тещиного дома без шуток не ходит.

И. Д. Но, я надеюсь, вы оба в состоянии подвести итоги нашей, с одной стороны, чрезвычайно важной и с другой — весьма беспорядочной беседы?

А. И. Подводить итоги, делать резюме, подбивать бабки и производить другие подобные действия сегодня буду я. Один.

И. Д. Позвольте вас спросить — почему?

А. И. Потому что из всех троих дело это тащу я. Один.

И. Д. Неужели вы думаете, что ваша разработка — единственная?

В. Г. Игорь Дмитриевич…

А. И. Контрдействия со стороны противоборствующих, так сказать, сил возникают пока лишь на мои действия. И поэтому я уверен — это дело тащу один я.

И. Д. А вы не допускаете возможности, что другие действуют незаметнее, разумнее, профессиональнее, более тонко, наконец, нежели вы?

А. И. Где-то слышал английскую поговорку: у моей жены такой тонкий ум, что его и не видно.

В. Г. Делайте ваши выводы, подведите итоги, подбивайте бабки, дорогой Александр Иваныч. Мы с интересом послушаем вас.

А. И. Выводы будут кратки, итоги неутешительны. Начну с итогов. Теперь совершенно ясно, что курдюмовская акция настолько серьезна, что ее вдохновители, участники и исполнители не остановятся ни перед чем. Группа эта многочисленна и настолько сильна и укреплена, что в ответ на первые мои осторожные шаги может позволить себе ответить двумя убийствами, которые без особых трудностей квалифицируются как самоубийства. Два — это только, о чем мы знаем. Сколько уже их в действительности и сколько их еще будет — пока не знает никто, кроме головки группы.

И. Д. Не ругайте нас, Александр Иванович.

А. И. Я не ругаю. Я подвожу первые итоги. Теперь выводы. Первое: свои доклады вам, Игорь Дмитриевич, с сегодняшнего дня будут носить более обобщенный, без особой конкретизации моих действий и по возможности безличный характер. Второе: отчеты, которые до сегодняшнего дня вручались вам каждый день, будут доставляться вам раз в пять дней.

И. Д. То есть я, отвечающий за все, буду в полном неведении?

В. Г. Он хочет развязать себе руки, Игорь Дмитриевич.

А. И. Именно. Я хочу действовать автономно…

23

В кабинете Спиридонова тот первый день сразу же определил каждому свое место: кинорежиссер Казарян и сценарист Кузьминский на обширном диване, обозреватель Спиридонов за письменным столом, а пенсионер Смирнов в кресле у стола.

Пенсионер остановил магнитофон. Был он тих и задумчив: еще раз переживал тот разговор. Потом предложил высказываться простым, как мычание:

— Ну?

— Ну и разрешили тебе действовать автономно? — для начала спросил Казарян.

— Разрешили, — без тени юмора ответил Смирнов.

— Сначала автономия, затем суверенитет, а потом ты их самих запросто за горло схватишь… — поразмышлял вслух Кузьминский, а Спиридонов был единственный, кто промолчал.

— Теперь общее ощущение о разговоре в целом. А, ребятки? — попросил Смирнов.

— Что же о разговоре разговоры разговаривать? — мрачно задал риторический вопрос Алик и тут же сам порекомендовал, чем надо заниматься: — Говорить следует о персонажах сей пиэсы.

— Вот и говори, — поймал его на слове Смирнов.

— Дружочек мой Игорек что-то совсем плох, — озадаченно признался Спиридонов. — Истеричен, суетлив, не выдерживает разговора на равных ни с тобой, ни с Витольдом Германовичем. А Витольд этот — крепенький паренек: не укусить, не раскусить. Черный ящик. На вопрос: «С кем он, этот мастер культуры?» — сейчас ответить не могу.

Пока Алик держал речь, Смирнов с любовным интересом разглядывал свою правую руку — сначала тыльную сторону ладони, потом, как при гаданьи, собственно ладонь. Дослушав Спиридонова и до конца проследив линию своей жизни, небрежно так, впроброс, спросил:

— А третий участник? Я?

— Игоря ты переигрывал, как хотел, — не задумываясь, ответил Алик и задумался вдруг. — А с Витольдом сложнее… Игоря, к примеру, ты завел с полуоборота, а его и так и этак пробовал и ничего… Только однажды, к концу ближе, ты его зацепил и он тебя в ответ. На мгновенье оба ощетинились, но сразу поняли: не стоит. И тут же, обоюдно признавая ничью, устроили перебрех. Ничья, Саня. А если общий результат с их командой, то ты в выигрыше: полтора на пол-очка.

— В общем, Алик прав, — не выдержав положенной паузы, приступил к изложению своих соображений Казарян. — Конечно, с Витольдом ты сыграл вничью. Но, как говорят шахматисты, его ничья убедительней твоей. К тому же играл он красиво. Особенно мне одно местечко запомнилось, когда начальственный Игорек хвост распустил насчет возможной дублирующей тебя команды. Я возликовал: сейчас мой Санятка их голыми руками брать будет! Ан нет, Витольд только и сказал: «Игорь Дмитриевич» — и все в миг смешалось, так что продолжать тебе доламывать Игорька не было смысла. Блистательный ход!

— Почему доламывать Игорька не было смысла? — раздраженно полюбопытствовал Кузьминский. — Доламывать надо было обязательно.

— Реплика Витольда лишила обязательной серьезности последующие ответы Игорька. Начинался пинг-понг вместо шахмат, игра «хотите — верьте, хотите — нет» и поэтому наш полковник не полез дальше. Так, Саня?

— Так. — Подтвердил Смирнов и задал вопрос, ни к кому не обращенный:

— Игорь и Витольд играют в одной команде?

— Да. — Не раздумывая ответил Спиридонов.

— Да ты подумай, подумай сначала! — разозлился вдруг Смирнов.

— Да. — Без паузы повторил Алик. — Тебе, чтобы подумать, час по крайней мере необходим, а мне — мгновенье.

— Вот поэтому ты и дурак, — с удовольствием сделал вывод Смирнов.

— Я — не дурак, а политический обозреватель телевидения и радио, — без обиды поправил его Спиридонов.

— Что, в общем-то, одно и тоже, — достал экс-тестя Кузьминский.

— Ты бы помолчал, боец сексуального фронта, — с вдруг обнаружившимся сталинским акцентом посоветовал сценаристу режиссер Казарян. — Саня нам вопрос задал, на который следует отвечать серьезно и серьезно подумав.

— Я — серьезно и серьезно подумав, — перебил Кузьминский. — При всех несоответствиях друг другу, при, вероятно, малой симпатии друг к другу, при различных — уж наверняка — интересах, они сегодня, сейчас, безусловно в одной футбольной команде.

— Помимо клубной команды, существуют различные сборные, — констатировал Казарян. — Тебя не интересует, Саня, в какую сборную вызывают Игоря и в какую — Витольда?

— Пока нет, — ответил Смирнов. — Но сейчас они в одной команде, Рома?

— Пожалуй, да.

— Но утечка-то почти стопроцентно в наличии! — напомнил Смирнов и насмешливо оглядел родную свою троицу.

— Тогда, может, прав Витольд, и стучит кто-то из вас?

— И на совести одного из нас два, как ты утверждаешь, трупа? — холодно — не до шуток — поинтересовался Спиридонов.

— Я говорил о двух трупах? Я им сказал о двух трупах? — удивился Смирнов, а потом вспомнил: — Точно, я сказал: «по крайней мере, два трупа». Я — безмозглая скотина, братцы.

— Ишь удивил! Мы-то об этом давно знаем. Как сам допер? — спросил Казарян.

— Я не мог знать о втором убийстве! Смерть дамочки милиция держит в полном секрете: ведь так обделаться им редко удается. Но раз я знаю, значит, у меня имеется надежный источник. Противник далеко неглуп, и ему просчитать Сырцова ничего не стоит. А раз просчитан Сырцов с его охраной Татьяны, следовательно, просчитан и дом на набережной.

— Ты по-прежнему уверен, что информация о вашей беседе втроем окажется у них? — осторожно поинтересовался Спиридонов.

— Я не могу надеяться на то, что «авось пронесет», Алик! — Смирнов вынул себя из глубокого кресла и, в три шага доковыляв до телефонного аппарата, снял трубку и набрал номер. Долго ждал, пальцами левой руки выбивая на зеленом сукне стола в ритме марша нервно-воинственную дробь. Заговорил, наконец: — Здравствуйте, с вами говорит Александр Иванович Смирнов… Да, да именно он… Мне необходима справка о том, кто проживает в квартире сто восемьдесят один в доме на набережной… Да, тот самый… По тому, который у вас имеется, телефон Спиридонова… Жду.

Смирнов проследовал к своему креслу, уселся и, ни на кого не глядя (глядя в пол), стал ждать.

— Может, поужинаем, пока ждать приходится? — предложил Алик.

— Они обещали уложиться в пять минут, — объяснил ситуацию Смирнов.

Они успели за три минуты. Их звонки были тревожно-длинные, как междугородные. Спиридонов снял трубку и перекинул ее через стол Смирнову. Акробатический этюд был исполнен блестяще: Смирнов поймал ее, как надо, — микрофоном вниз, телефоном вверх — и без паузы заявил в нее:

— Я слушаю… Алик, записывай… Ходжаев Алексей Эдуардович, кандидат искусствоведения…

— Ленчик! — ахнул Казарян. — Ленчик Ходжаев уже кандидат искусствоведения! Уже в доме на набережной!

24

Алексей Эдуардович Ходжаев, он же в просторечьи — Ленчик, был фигурой известной в киношно-театральном мире. Явившись в Москву лет двадцать пять тому назад неизвестно откуда, этот загадочной национальности человек сумел убедить главрежа, одного не из последних московских театров, в том, что он, Ходжаев Алексей Эдуардович, — замечательный актер, и был принят в труппу. Играл он мало, случайно и довольно плохо, но главрежу стал необходим, А вскорости сильно повезло: знаменитый комедийный кинорежиссер, окончательно запутавшись в поисках героя для новой своей ленты, с отчаяния в последний момент взял Ленчика на эту роль. Очень быстро знаменитый кинорежиссер убедился, что Ленчик явно не подарок, но деваться было некуда, надо было снимать, потому что уже завертелась неостановимая кинематографическая карусель. Кинорежиссер недаром был знаменитым: фильм получился хороший и смешной, а Ленчик выглядел на экране вполне достойно. Пришла, можно даже сказать, слава. Но Ленчик не купался в ней. Он использовал ее в делах практически. Он завел множество нужных знакомств и почти до конца ушел во вторую, неизвестную театральной общественности жизнь. А для первой числился в театре (лет через пять и оттуда ушел), изредка для отмазки, а не для заработка, снимался в эпизодах, клубился иногда в актерских компаниях. И процветал. И как процветал!

…Сначала грубый мужской жлобский голос спросил:

— Чего надо?

— Не чего, а кого. — Поправил его через неоткрываемую дверь суровый Казарян. — А надо мне Ленчика Ходжаева.

Теперь поправил голос:

— Алексея Эдуардовича. — И замолк. Казарян пнул ногой роскошную дверь, заглянул в глазок (он не светился, в него смотрели) и поинтересовался хамски:

— Открывать думаешь?

— Алексея Эдуардовича подожду.

Ждали недолго. Баритональный тенор весело спросил (опять же через дверь):

— Это ты Роман?

— Рядом, значит, с холуем стоял! — с удовлетворением догадался Казарян. На что холуй отреагировал немедленно:

— Полегче, ты, пока уши целы!

— Мусульманин, что ли? — опять в догадке осведомился Казарян.

За дверью отчетливо заскрипели зубами, сразу же шум легкой борьбы, а затем успокаивающий всех и вся голос Ходжаева:

— Уймись, Арсенчик, он не со зла!

— Он у меня еще попляшет, армянская морда! — не успокаивался холуй, в голосе которого уже ощутимо скрежетал акцент.

— Спокойней, спокойней, Арсенчик! И учти: во мне одна восьмая крови — армянская, — с едва уловимой угрозой завершил миротворческую свою миссию Ходжаев и открыл дверь.

— Ходжикян! — подтверждая частичную принадлежность визави к армянскому народу, приветствовал его Казарян.

— Казаров! — обрадовался возможности исковеркать фамилию гостя Ходжаев. Довольные каждый самим собой, они обнялись, похлопали друг друга по спинам и расцепились, наконец.

Казарян огляделся. У вешалки, роскошной вешалки-гардероба стоял рослый кавказский качок — сверкал глазами и тряс губами. Казарян, на ходу снимая плащ, направился к вешалке. Качок стоял, как приколоченный к полу. Казарян, стараясь не задеть его, повесил плащ, двумя руками пригладил свою прическу и вдруг неуловимым коротким движением нанес кованым башмаком страшный удар по левой голени кавказца. Ничего не понимая от дикой шоковой боли, кавказец медленно сгибался, когда Казарян ударил его правой в солнечное сплетение. Качок уже не сгибался, он теперь сломался надвое. Казарян схватил его за волосы и ударил его голову об резко идущее вверх свое колено. За волосы же с трудом отбросил в сторону.

Ходжаев задумчиво наблюдал за этой операцией. По завершении ее подумал немного, разглядывая находящегося в отключке телохранителя, и твердо решил:

— Ты прав, Рома. За неуважение, за невоспитанность надо наказывать. — Они вдвоем ждали, когда молодой человек откроет глаза. Он открыл их минуты через две, а еще секунд через двадцать взгляд этих глаз приобрел некоторую осмысленность. Теперь он мог кое-что понять (из элементарных вещей), и поэтому Казарян объяснил ему:

— Я — не армянская морда. Я — пожилой, уважаемый многими неплохими людьми человек, который повидал на своем веку многое. В том числе и таких бакланов, как ты. Запомни это, каратист.

Баклан-каратист смотрел на Ходжаева, который сочувственно заметил:

— Никогда не выскакивай, не спросясь, Арсенчик. Встань и умойся, — и уже Казаряну: — Прошу, Ромочка.

И ручкой, эдак с вывертом изобразил приглашающий жест вообще и ко всему: входи, пользуйся, бери! Казарян осмотрел извивающийся коридор со многими дверями и полюбопытствовал:

— У тебя музыкальная комната есть?

— У меня все есть, как в Греции.

— Вот туда и пойдем. А ты еще и грек, оказывается?

— Был одно время. — Признался Ходжаев, увидев, что каратист, пошатываясь, направился в ванную, распорядился ему вслед: — Умоешься, слегка очухаешься — нам выпить в студию принесешь.

И впрямь студия, звукозаписывающая студия с новейшим оборудованием.

— Включи чего-нибудь погромче, — попросил Казарян, взял в обе руки по стулу и поставил их рядом с большим динамиком. Ходжаев поиграл на клавиатуре пульта, и понеслась Мадонна. Вкусы у кандидата искусствоведения были примитивные. Кандидат еще что-то поправил на пульте, убедился, что все в порядке, и направился к Казаряну и двум стульям. Уселись.

— Следовательно, ты считаешь, что меня слушают, — констатировал догадливый Ходжаев.

— Вероятнее всего, Ленчик.

— А почему, как думаешь?

— Потому что ты на них работаешь.

Мадонна сексуально визжала. Ходжаев, мутно глядя на Казаряна, подмычал мелодии, не стесняясь, энергично поковырялся в носу и, естественно, хорошо подумав во время свершения перечисленных актов, спросил:

— Считаешь, что я в Конторе служу?

— Для такого вопроса ты слишком много думал. Значит, ты думал о другом, Ленчик. Темнить собираешься?

— Сейчас я никому не служу, — цинично (не отрицая, что служил когда надо и кому надо) признался Ходжаев, а далее продолжил уже о другом: — Времени совсем нет, понимаешь, Ромочка? Игорный бизнес, оказывается, непростая штука. Кручусь, как белка в колесе, по восемнадцать часов в сутки.

— А с дамочками как? — тоже о другом спросил Казарян.

— С дамочками туго. Забыл, как это делается.

— И не вспомнил, когда к тебе Татьяна Горошкина явилась?

— Так. — Выпучив от сосредоточенности глаза, бессмысленно изрек Ходжаев и повторил: — Так… что ты знаешь, Рома?

— Я разбежался и тебе все сказал. Мы еще с тобой долго-долго говорить должны. Предварительно. Будем говорить, Ленчик?

Мадонна завопила о другом. Шелковое покрытие динамика аж слегка шевелилось от этих воплей. Ходжаев думал. Подумав, ответил вопросом же:

— Есть ли смысл в этом разговоре?

— Твой вопрос, как я полагаю, надо понимать так: «Что я буду с этого иметь?» Отвечаю: полезную для тебя информацию.

На этот раз времени на размышления у Ходжаева оказалось намного больше: от дверей Арсенчик катил сервировочный столик с бутылкой виски, чашей со льдом и тарелкой с соленым миндалем.

— Прошу вас, — вежливо предложил он выпивку, уже подкатив столик.

— Спасибо, — машинально поблагодарил Казарян.

— Я все запомнил, дорогой гость, — в ответ сказал Арсенчик.

— Он меня пугает? — удивленно поинтересовался Казарян у Ходжаева.

— Ну, молодой, молодой он! — уже раздраженно объяснил Арсенчикову позицию Ходжаев. — Горячий! Налей-ка нам, гордый кавказец.

Глядя только на бутылку и стаканы, молодой горячий гордый кавказец разлил по двум толстым стаканам, кинул кубики льда и осведомился вроде бы опять у бутылки:

— Я могу уйти?

— Иди отдыхай, — за бутылку ответил Ходжаев и, когда Арсенчик вышел, сказал Казаряну: — Естественно, за эту информацию ты потребуешь информацию от меня.

— А ты как думал? Баш на баш.

— Оно, конечно, баш на баш, но кто-нибудь, один из двоих, всегда выигрывает. Вот я и прикидываю, кто выиграет.

— Ты, — уверенно сказал Казарян.

— И что же я выиграю?

— Жизнь, Ленчик, свою жизнь или точнее: продолжение своей жизни.

— Следовательно, сейчас моя жизнь в опасности?

— Ты даже не представляешь в какой!

— В какой же? — не дрогнув, поинтересовался Ходжаев.

— Не по правилам, Ленчик! — уличил его Казарян. — Не получив от тебя ничего, я должен отдавать тебе сведения бесплатно?

— Ты сказал мне страшные слова, Рома, а эти слова должны быть без всяких условий подтверждены фактами или хотя бы мотивированными предположениями. Здесь игры не бывает и правила отсутствуют.

Ходжаев взял со столика полный стакан и не спеша стал лить его в себя, зубами придерживая льдинки. Отхлебнул и Казарян из второго стакана. Похрустели миндалем. Как бы в оргазме задыхалась Мадонна.

— Ты прав, Ленчик, — наконец, согласился Казарян. — Вполне обоснованное и страшное предположение: ты в цепочке, звенья которой методически и последовательно уничтожаются и будут уничтожаться в дальнейшем.

— Я ни при чем, Рома. Я вне цепочки.

— В день самоубийства Горошкина его законная супруга действовала по твоей подсказке. И вот чем все это кончилось!

— Чем? — тихо спросил уже сильно взбаламученный Ходжаев.

— Так ты не знаешь! — восхитился бесхитростной неосведомленностью Казарян.

— А что я должен знать?

— Ты не знаешь, что преданно любившая мужа Татьяна Горошкина, узнав о его смерти, в непереносимом горе тотчас последовала вслед за ним, приняв горсть снотворного и отворив все газовые конфорки?

— Ты выдумал все это, Рома, чтобы меня попугать посильнее?

— Дурачок, этим не пугают. Давай-ка выпьем еще.

Казарян налил Ленчику, налил себе, аккуратно ложечкой кинул в стаканы по три льдинки и только после всего этого позволил себе взглянуть на Ходжаева. Ленчик поплыл. Вроде все по-прежнему, — и поза, и выражение лица, но был ясно — плыл, расплываясь в нечто студенисто-дрожащее.

— Ты выпей, выпей, — подсказал, что надо делать в такой ситуации, Казарян. Проследив, как Ходжаев проделал это, добавил жалеючи: — Они сочли целесообразным не сообщать пока тебе о ее смерти.

— Почему? — быстро спросил Ходжаев. Все-таки был стерженек в пареньке: он сумел собраться.

— Чтобы ты не беспокоился и не готовил себя к подобным неприятностям. Чтобы, когда появится надобность, брать тебя доверчивым и тепленьким.

— Ты считаешь, что такая надобность появится?

— Она уже обнаружилась, Ленчик. По моим сведениям и догадкам они извещены о том, что третьи лица знают о твоей связи с покойной ныне Татьяной. Ты же сам знаешь, они любят делать дела один на один. Третьи лица им пока недоступны по многим причинам, и поэтому, чтобы занять привычную и выгодную позицию «один на один», они уберут тебя. Они не хотят, чтобы твоя осведомленность стала козырем в руках третьих лиц, чтобы ты удвоил количество их противников.

Мадонна совсем распустилась. Даже по голосу можно было понять, что она полуголяком изображает нечто непристойное.

Ходжаев опять думал. Много ему сегодня думать приходилось. Наконец, решительно хлебнув из стакана, понял, что хотел Казарян:

— Ты хочешь, чтобы я дал тебе информацию…

— Не мне, — резко перебил Казарян, — третьим лицам.

— Третьим лицам дать информацию, — монотонно продолжил Ходжаев, — о том, кому, от кого, куда и как. Короче, вам нужны связи и имена. Так?

— Наверное, так, — согласился Казарян. — Но просто передача информации, к примеру, мне одному, никак не защитит тебя, Ленчик.

— Что ты можешь предложить?

— Завтра в десять утра ты под мой протокол и магнитофонную запись в присутствии двух свидетелей подробно и от самой печки поведешь рассказ о твоем сотрудничестве с ними…

— Твои свидетели — Смирнов и Спиридонов? — Спросил Ходжаев.

— А ты неплохо информирован и с этой стороны. — Казарян встал. — Да или нет, Леня. Альтернатива, как говорят сегодняшние вожди.

— Как я понимаю, вы после моего рассказа известите их, чтобы они знали о козырях в ваших руках, — продолжая сидеть, размышлял Ходжаев. — На первых порах они поостерегутся, но потом-то обязательно меня достанут.

— У них в ближайшее время не станет «потом», Ленчик, потому что их не будет вообще.

— Они будут всегда, — уверенно предрек Ходжаев и тоже встал. — Но ты прав, у меня нет другого выхода.

— Значит, завтра в десять утра. — Казарян глянул на свои наручные часы и уточнил: — Через двенадцать часов тридцать минут.

Стоял в ожидании Ходжаев, стоял в ожидании Арсенчик. В ожидании, когда оденется и выметется Казарян. А тот, зараза, не спешил. Стряхнул с плаща незаметные невооруженным взглядом пушинки и пылинки, переложил из кармана пиджака в карман плаща сигареты и зажигалку, поморгал, вспоминая, что еще ему необходимо сделать, вспомнил и сказал Ходжаеву, делая вид, что конфиденциально, но так, чтобы слышал Арсенчик:

— Да, чуть не забыл. Обязательно заведи себе личную охрану, Ленчик, обязательно!

— У меня Арсенчик.

Слегка повернув голову, Казарян посмотрел на Арсенчика и приказал:

— Подай-ка мой плащ.

Арсенчик продолжал стоять столбом. Ходжаев усмехнулся и ласково попросил его:

— Помоги, Арсенчик.

Арсенчик снял с вешалки плащ и развернул его так, чтобы Казаряну было удобно влезть в рукава. Нарочито медленно влезая в рукава, Казарян внезапно и резко лягнулся, норовя попасть Арсенчику по яйцам, но уже готовый к неприятным неожиданностям горячий кавказец отскочил от него и сунул руку под мышку. И все-таки опять опоздал: развернувшийся на каблуках Казарян уже держал в руке увесистую игрушку с семью зарядами. Игрушка смотрела Арсенчику в пупок. Подняв ее чуть повыше, Казарян распорядился:

— Одну ручку из-за пазухи быстро и обеими ручками к стене! — Арсенчик стоял как в детской игре «Замри!» — Сразу я тебя убивать не буду. Для начала сделаю дырку в легких… Ну!

По казаряновским вдруг опустившимся глазам Арсенчик понял, что сейчас тот выстрелит, и, повернувшись, двумя руками уперся в стену. Оценив позу, Казарян дал уточняющее распоряжение:

— Выше, выше ручки и ножки пошире!

Арсенчик — деваться было некуда — выполнял, что потребовали. Казарян подошел к нему, уперся своей игрушкой в его поясницу, вытянул из-за пазухи новенький «ПМ», одним движением выщелкнул обойму, помогая рукой с игрушкой, выбросил патрон из ствола и запустил пустой макаровский пистолет по длинному коридору.

Отходя от Арсенчика, отфутболил попавшую под ноги обойму.

— Завтра в десять! — напомнил он Ходжаеву, уже стоя в дверях, и, закрывая их, добавил: — Так заведи себе личную охрану, Ленчик, очень тебя прошу!

Из-за закрытой двери последним приветом донеслось Арсенчиково:

— Я тебе все припомню, дорогой армянский гость!

25

Без семи десять, а точнее — в двадцать один пятьдесят четыре Сырцов довел секретаря до новой его конспиративной квартиры, убедился методом подслушивания и наблюдения с лестничной клетки шестого этажа дома на противоположной стороне улицы, что вождь твердо решил приступить к ночному отдыху, спустился вниз, нашел телефон-автомат и в двадцать два двенадцать доложил Смирнову:

— Улегся на ночь. А нам есть смысл поговорить.

— Ух, как ты кстати, Сырцов! — громыхающе обрадовался в телефонной трубке отставной полковник. — Ты не очень устал?

— Терпимо. На сегодня еще что-то имеется?

— Вместе со мной смотаться за город, неподалеку. В дороге и поговорим.

— Заметано. Буду у вас через пятнадцать минут.

Ровно в половине одиннадцатого Сырцов звонил в спиридоновскую бордовую дверь. Открыл полностью экипированный для поездки Смирнов.

— Я готов. — Оценив ситуацию, доложил Сырцов.

— Чаю выпьешь и кусок мяса слопаешь, тогда и поедем. — Наперед решил Смирнов и, стянув с Сырцова куртку, повел его на кухню к Варваре.

В двадцать два пятьдесят они уже катили в смирновской «Ниве» по бульварному кольцу. Баранку вертел Сырцов.

— По Ярославке и там за Калининградом к дачному поселку старых большевиков. — Дал маршрут Смирнов.

— Это в запретке, что ли? — спросил Сырцов и, поймав подтверждающий кивок Смирнова, со знанием дела уточнил маршрут. — Туда через Новые Мытищи не попадешь: направо одни кирпичи и рогатки. Крюк здоровый через Тарасовку надо делать.

— Надо так надо, — согласился Смирнов.

Свернули на Трубной и по Цветному к Самотекам. Смирнов сидел истуканом, смотрел вперед, молчал, и Сырцов не выдержал:

— Чего же не спрашиваете-то?

— Ты без вопросов отчитаться должен. Ты на службе, Сырцов, — не поворачивая головы, напомнил Сырцову о зависимом его положении Смирнов.

— А вы, Александр Иванович, когда начальствовали, сильно, наверное, в отделе лютовали, — зловредно предположил Сырцов.

— Я не лютовал, я занудствовал, — признался Смирнов.

— Так я рассказываю? — полувопросом предположил Сырцов и, не получив возражений, приступил: — Зацепил я его уже вчера. Осел у сестринского подъезда и ждал. С утра она по ближним магазинам бегала, а к часу дня в центр двинулась, к «Детскому миру». И в толкучку — еле ее не упустил. В толпе они с братцем и встретились. Я его не сразу и узнал. Он что — усы отпустил, Александр Иванович?

— Пять дней тому назад он вроде бы без усов был. Казарян обязательно отметил бы эту весьма пикантную подробность.

— Значит, фальшивые приклеил, конспиратор! — страшно обрадовался Сырцов.

— Вечно живые большевистские традиции! В минуту опасности Владимир Ильич сбривает усы, а Юрий Егорович в такой же ситуации их приклеивает.

— Ты пешком был?

— По-другому не мог. Сестрица метрополитеном пользуется.

— А как ему не дал уйти? Он же наверняка был с автомобилем.

— Ну, тут целая история. Когда сестрица тайно — ужасно все это смешно, Александр Иванович…

— Смейся, смейся громче всех, милое создание! Для тебя веселый смех — для меня страданье! — осуждающе полунапел Смирнов.

— Ну, ей-Богу, смешно! — оправдался Сырцов и продолжил: — Передала она, значит, ему тайную бумажку и они, как по команде, в разные стороны. Я, естественно, за ним и тут дотюкиваю, что он явно на автомобиле, который, наверное, стоит в единственно возможном здесь месте — на Неглинке. Я его отпускаю и начинаю ловить левака, для завлечения сотню в руке держа. Слава Богу, быстро один клюнул. Подкатили мы к стоянке как раз: Юрий Егорович влезал в машину.

— В «мерседес»? — опять перебил Смирнов.

— Нет. В трепаную такую «шестерку». Они тронулись, мы — за ними. Левак — неумеха, тупой, как валенок, но заработать очень хотел — старался. «Шестерка» не проверялась, слава Богу!

— Да что же ты имя Божье всуе поминаешь, как баба! — почему-то разозлился Смирнов. — Излагай под протокол, ты же мент!

Обиженный Сырцов замолчал, оправдывая свое молчание сложным поворотом с Трифоновской на проспект Мира. Хотя какая уж сложность: ныне Москва после десяти — пустыня. На Крестовском мосту остывший Смирнов извинительно сказал:

— Что ты, как красна девица, обижаешься? Давай дальше.

Я под протокол сейчас не могу, — покочевряжился Сырцов и опять всуе помянул имя Божье: — Я как Бог на душу положит… В общем доставлен был наш Юрий Егорович в Лялин переулок. Там какая-то хитрая ветеранская контора. Юрий Егорович в ту контору направился, а «шестерка» уехала. Тут я рискнул: дал двести леваку в задаток, ключи от своей «семерки» и пообещал ему еще триста, если он ее сюда пригонит как можно быстрее. Пятьсот, Александр Иванович, впишите в непредвиденные расходы.

— Успел, следовательно, твой левак, — догадался Смирнов.

— Успел. У этих, видимо, какое-то совещание было, а совещались они по старой привычке долго. Вот и успел. Когда подпольщики расходились, я кое-кого, помимо нашего клиента, узнал, Александр Иванович.

— Всех отдельным списком, — распорядился Смирнов.

— Уже готово. Ну, а далее — дело техники: вернувшаяся «шестерка» возила его по городу, а я фиксировал связи.

— Что-нибудь перспективное имеется?

— Определить перспективность связи можно, когда ты в курсе дел, — разозлился на это Сырцов. — А вы используете меня втемную.

— Докладывай по очереди, — Смирнов никак не отреагировал на этот бунт.

— По очереди я изложил на бумажке, которую передам вам.

— Неужто за два дня ничего любопытного, тебя заинтересовавшего?

— Почему же! Две дамочки ничего себе из конторы покойного моего клиента и тихий магазинчик в Госпитальном переулке. Странный какой-то. Никого в нем нет, а в нем все есть.

— Не пускают в него?

— Ага! На стекле написано, что для ветеранов и по пропускам.

— Еще что?

— Посещение шикарной совместной фирмы на Таганке, на Большой Коммунистической…

— На свою улицу попал, — хихикнув, констатировал Смирнов.

— Ага. Но главное, что из офиса они вместе вышли: Юрий Егорович и совместный пахан, глава фирмы…

— Почему решил, что глава?

— Два клерка провожали, и сел в лучшую иномарку с шофером… Я правильно решил? По тому, как оживленно они беседовали, по автомобилям рассаживаясь, я думаю, что глава двинулся с места в связи с визитом нашего Юрия Егоровича.

За разговорами они проскочили путепровод над Ярославской железной дорогой, Лосиный Остров, Лось, Перловскую и выскочили к Мытищам.

— Тут по прямой километра три-четыре, а нам еще колесить и колесить, — прервав рассказ о похождениях партийца, с неудовольствием заметил Сырцов, плавно добавляя скорость.

— Постоянное место жительства у него где теперь? — спросил Смирнов.

— У бабы, — охотно поделился сведениями Сырцов. — Ядреная такая бабенка лет тридцати пяти, бойкая, веселая, ласковая к конспиратору. Администратор-распорядитель в валютном гастрономе.

— Ишь как народ любит наш вождь: и из кино у него дамочка, и из валютного гастронома… А со своим домом он связь держит?

— Сегодня дочка на «мерседесе» к метро «Кировская» подкатила, он ей пакет вручил, по-моему, деньги.

Развернулись у Пушкино, свернули к Тарасовке и запрыгали на колдобинах одряхлевшей асфальтовой полосы. Неряшливые поля, загаженные перелески, перекопанный водовод… И вдруг рай земной: сосны до небес, тишина на гектарных участках, светящиеся и во тьме близкие купы берез и клена.

— Улица Куйбышева, 10, угол Орджоникидзе, — подсказал адрес Смирнов.

— Найдешь тут… — раздраженно откликнулся Сырцов, довел машину до первого перекрестка, осветил угол и прочитал: — Кирова.

— А за углом? — поинтересовался Смирнов. — Поверни направо.

— Куйбышева. — Облегченно отметил Сырцов и, минуя дачные ворота, добавил: — Двадцать два.

— Давай в обратную сторону, — приказал Смирнов. — Железная дорога слева, а нумерация в поселках всегда от станции.

Не дача, не коттедж, не вилла, не шале — средней величины замок за забором из стальных трехметровых пик, воткнутых в железобетонный фундамент, кованые ворота с проходной, у дубовых дверей проходной кнопка звонка. Смирнов нажал на кнопку. Звонка не было слышно, но через мгновение негромкий радиоголос спросил из малозаметной решетки в стене проходной:

— Кто вы?

— Смирнов, Александр Иванович Смирнов. Мы договаривались с Александром Петровичем.

— Въезжайте, — так же тихо разрешил голос, и кованые ворота беззвучно разъехались в стороны.

Александр Петрович встретил у лестницы парадного входа. Он стоял и ждал, когда Смирнов с Сырцовым выберутся из «Нивы» и подойдут. Рядом на всякий случай стояли, воинственно держа ноги на ширине плеч, двое молодцов в коже.

Успев на ходу оценить обстановку, подошел Смирнов, протянул руку для рукопожатия, ненавязчиво полюбопытствовал:

— Нас у крыльца встречаешь, а кого у ворот?

— У ворот пока никого не встречал…

— Но надеешься встретить, — докончил за него фразу Смирнов и познакомил: — Георгий Сырцов — Александр Петрович Воробьев.

Богатырей в коже Смирнов не заметил. Богатыри остались внизу, а трое поднялись по лестнице.

В каминной за карточным столом сидела еще одна троица.

— Александр Иванович Смирнов — мои друзья. — Мстя за богатырей, Александр Петрович представил только одного Смирнова. — Братцы, у меня с Александром Ивановичем разговор минут на пятнадцать, мы сейчас в кабинет. Вернемся — я всех конкретизирую.

— Конкретизирую, конкретизирую, — бормотал, удивляясь воробьевским лингвистическим изыскам, Смирнов, по винтовой лестнице следуя за хозяином (Сырцов — за ними). Вошли все трое в кабинет, и Смирнов наконец понял, что скребет в словечке «конкретизирую»: — Почти кастрирую. «Я вас всех кастрирую!» Александр Петрович, а что если их всех, действительно, кастрировать?

— Не будем утруждать себя, — подыгрывая Смирнову, ответил хозяин, усаживаясь за ампирный красного дерева письменный стол. — Их образ жизни и время уже поработали за нас: они все импотенты.

— А ты, Петрович? — бестактно полюбопытствовал Смирнов, усаживаясь в опять же красного дерева короб полукресла.

— А я — нет, — без обиды откликнулся Александр Петрович. — Насколько я понимаю, исследование моих половых потенций — не главная цель вашего визита?

— Не главная, но одна из главных. — Условно согласился с ним Смирнов и, как бы только-только заметив, что Сырцов стоит, подчеркнуто удивился:

— А ты, Жора, почему стоишь? Садись, в ногах правды нет.

— Но нет ее и выше, — цитатно добавил Александр Петрович и поинтересовался, наблюдая, как садится на диван Сырцов: — Выходит, и вы, Александр Иванович, теперь при охране?

— Жора — не охрана. Жора — друг и соратник. — Намеренно серьезно сказал Смирнов. — И у нас с ним к тебе дела.

Александр Петрович с ласковой улыбкой следил за тем, как Смирнов достал портсигар, достал зажигалку, извлек папиросу и закурил. Спросил:

— Надеюсь, вы писать меня не собираетесь?

— Не собираюсь. — Смирнов затянулся из беломорины ядовитым дымом, получил удовольствие и заговорил: — Говорят, ты своих ховринских к делу приспособил, детективное агентство открыл, и все бывшие рэкетиры — ныне добропорядочные сторожа правопорядка. Говорят, а?

— Говорят, — согласился Александр Петрович.

— А на самом деле?

— И на самом деле.

— Тогда у нас к тебе деловое предложение. Нам нужны человек пять, умеющих, я подчеркиваю, — умеющих — вести круглосуточную слежку.

— Это дорого, Александр Иванович.

— А ты расстарайся бесплатно, как в прошлый раз.

— В прошлый раз я был в деле. Нынче же, я думаю, вы меня в дело не возьмете. Так что бесплатно не получится.

— Ты бы в это дело и не вошел бы, — решил за него Смирнов. — Ну, раз не бесплатно — заплачу.

— Разбогатели?

— Нет. Просто на этот раз мою работу финансируют. Так как же?

— Пятеро… — Александр Петрович ненадолго замолк, скользя мысленным взором по шеренге своей старой гвардии. — Пятерых, пожалуй, найду. Впрочем, конкретно будете договариваться с главой агентства Николаем Сергеевым. — Не откладывая дело в долгий ящик, Воробьев из ближнего ящика (выдвинул из тумбы письменного стола) взял визитную карточку и протянул Смирнову: — По этому телефону вы можете беспокоить его круглосуточно. Я предупрежу.

— Коляша… — радуясь успехам старого знакомого, душевно приговаривал Смирнов. — Англичанин. Растут же люди!

— Он же и счет выпишет, — добавил Воробьев. — Чтобы все по закону.

— Оплатим, — беспечно согласился на все Смирнов. — И еще. По поводу сугубо приватной экипировки — моей и моих друзей. Возможности имеются?

Александр Петрович молчал, глядя в сторону Сырцова, в сторону. Но мимо. Тот понял взгляд и поднялся с дивана.

— Где мне пока побыть?

— Направо, через дверь, комната с телевизором, — направил его Александр Петрович и, дождавшись сырцовского ухода, укорил: — Что ж вы так?

— А как? — искренно удивился Смирнов.

— О таких вещах я позволяю себе говорить только один на один и то с надежным клиентом. Что надо?

— В запас троечку пистолетов.

— Всю вашу команду я вооружил в прошлый раз, — перебил Воробьев. — Я всегда опасаюсь расширения круга осведомленных и вооруженных.

— Вооруженные будут, а осведомленных — нет, — твердо пообещал Смирнов и продолжил список: — Таких же как в прошлый раз, я подчеркиваю — таких же, десяток переговорников, десяток закрытых фонарей помощнее, наручников пяток, направленная дистанционная подслушка, ну, и мне вездеход пошустрее и догонялам две машинки побыстрее. Автомобили, естественно, в прокат.

— Большие деньги, Александр Иванович, — опять напомнил Воробьев.

— Не смущает, Александр Петрович, — успокоил его Смирнов, воткнул в малахитовую пепельницу чинарик беломорины так, чтобы тот торчал вертикально, полюбовался на сие абстракционистское произведение и спросил: — Когда будет исполнен заказ?

— На подслушке будет работать мой человек. Конфиденциальность — стопроцентная гарантия. В вашем распоряжении с завтрашнего утра. Автомобили с оформленными доверенностями — завтра к середине дня. Скажите только на кого. Все остальное сегодня, сейчас будет отгружено в задок вашей «Нивы». — Воробьев для порядка опять перечислил заказанное: — Три пистолета, десять переговорников, десять спецфонарей, пять наручников. Ничего не забыл?

— Ничего, — подтвердил Смирнов.

— Тогда я пойду отдать необходимые распоряжения и вашего Сырцова пришлю.

Александр Петрович вышел, а Сырцов вошел, упрямо устроился в тот же самый угол на диване и сказал так, между прочим:

— Один из картежников контактировал с Юрием Егоровичем.

— Подробнее, Жора.

— Да я вам уже докладывал их встречу. Совместный поход с Коммунистической, помните? В иномарке и с холуями?

— Где он здесь сидит?

— Спиной к камину, греется, сволочь!

— А, может, и не сволочь. А, может, честный законопослушный гражданин.

— Честные в «мерседесах» не ездят!

— Пора, пора, Жора, по каплям выдавливать из себя совка… Он тяжелый такой, брыластый, с залысинами? В бежевом костюме?

— Он, скотина!

— Жора, я же сказал…

— Да по роже, по роже видно, что скотина!

— Не ори, — морщась, посоветовал Смирнов и согласительно добавил: — Возможно, ты и прав, не личико, а, как выражались наши клиенты в старину, братское чувырло.

— Это у кого? — входя, быстро спросил Воробьев.

— С вами поосторожней надо, — недобро сказал Смирнов. — У дверей стояли, подслушивали?

— Подходя, в коридоре услышал. — Тоже неласково поправил Воробьев.

— …Ну, а братское чувырло — знакомец наш с Огарева…

— С Октябрьской теперь, Александр Иванович, — уточнил Сырцов.

Не садясь, Воробьев внимательно по очереди оглядел бывших ментов, удовлетворился увиденным и монотонно информировал:

— Слухач со спецмашиной для получения задания будет у вас в восемь утра, Коляша ждет вас с половины девятого до девяти на старом месте, инструментарий в багажнике вашей «Нивы»…

— Ключи от машины-то у меня… — в некотором недоумении произнес Сырцов.

— Ребят обижаете, дорогой Георгий! — почему-то обрадовался Александр Петрович и предложил: — С делами покончили и теперь к гостям…

Трое, сомкнув поредевшие на одного человека ряды, упрямо продолжали играть в покер. Воробьев представил их поодиночке:

— Малявко Сергей Ефремович. Бизюк Лев Михайлович. Прахов Василий Федорович. — Каждый из троих вставал и, не выпуская из левой руки умело закрытые карты, правой жал протянутые руки Смирнова и Сырцова.

Без шеи, тяжелый брыластый и с залысинами — Прахов Василий Федорович. Василий Федорович, Василий Федорович… Потеплело, совсем тепло, горячо! Записочка в кармане курдюмовской куртки: «Позвонить Вас. Фед.». Не этому ли? Звенело уже: этому, этому, этому!

Смирнов зевнул от нервности и, чтобы не смотреть на Василия Федоровича Прахова, стал смотреть на Александра Петровича Воробьева. Тот воспринял этот взгляд как намек и скомандовал:

— Карты в сторону! Александр Иванович торопится!

Видимо, услышав воробьевскую команду, два кожаных богатыря распахнули двери, вкатили в гостиную два сервировочных столика и стремительно расставили на длиннющем египетском комоде все необходимое для обильного а ля фуршета.

Освобожденные сервировочные столики, слегка позванивая колесиками, уехали, откуда приехали, и Воробьев возгласил:

— С устатку, для удовольствия, на посошок — прошу.

Хряпнули. Четверо с устатку и для удовольствия, пятый — на посошок, а шестой не пил — ему еще баранку крутить. Закусили быстро и хряпнули по второй. Выпив, Смирнов виновато глянул на непьющего Сырцова и, наливая себе третью, последнюю, оповестил всех:

— Ну, нам пора.

Пользуясь благовидным предлогом — спешным отъездом столь милых людей, четверо также налили себе по третьей. Все пятеро подняли рюмки до уровня глаз, молча покивали друг другу и, как и следовало ожидать, выпили до дна.

Александр Петрович Воробьев провожал их. Втроем вышли на крыльцо. Смирнов глубоко вдохнул в себя целебный загородный воздух, оглядел окрестности и предложил Сырцову:

— Ты иди мотор разогревай, Жора, а я через пару минут к машине подойду.

Сырцов ушел. Глядя в его кожаную спину, Смирнов спросил:

— Опасаться знаешь кого, Саша?

— Знаю, — уверенно заявил Воробьев. — Душегубов.

— Ну, тогда как знаешь, — поняв, что Воробьев не откроется, решил не продолжать разговор Смирнов. — Завтра я, как штык, в восемь тридцать у Коляши. Что же, спасибо тебе, Александр, и до свидания…

Молчали до кардиологического санатория «Подлипки». Прибавив скорости после разворота, Сырцов спросил:

— Василий Федорович с двух концов зацеплен? Так?

— Так, Жора, так. — Смирнов сделал сладострастные потягушеньки, напряженными мышцами бедра ощутил присутствие в кармане брюк портсигара и, вытащив его, пристроил беломорину в угол рта. — Лет через десять хорошим сыскарем станешь. Глаз есть!

— Я и сейчас неплох, — обиженно возразил Сырцов.

— Сейчас ты неплох, а через десять лет будешь хорош.

Не хотел открываться Смирнов, твердо решив задействовать Сырцова на локале. Дело, понятно, хозяйское, а его, сырцовское, дело, безусловно, телячье. Сырцов обиделся и молчал до Остоженки.

У спиридоновского дома из «Нивы» перелез в «семерку» и уже в отвинченное автомобильное оконце потребовал от Смирнова инструкций:

— Что у меня завтра?

— Отдохни как следует — и опять же вот сюда. — Смирнов пальцем указал место, где завтра, а точнее — сегодня утром должна находиться «семерка» с водителем. — Оговорим твое задание на свежую голову.

Сырцов, позабыв попрощаться, рванул с места, а Смирнов, войдя в подъезд, гулко застучал палкой по плиточному полу. Он открывал вторые двери, когда за его спиной робко поздоровались:

— Здравствуйте, Александр Иванович!

Смирнов недолго постоял, не оборачиваясь, — ждал, когда испуг и бледность уйдут с лица, потом повернул голову. В углу подъезда маячила плохо просматриваемая человеческая фигура.

— Здорово, коль не шутишь, — медленно произнес Смирнов.

Фигура выдвинулась на противный свет вестибюльных неоновых палок и, старательно показав себя, назвалась просительно:

— Я — Демидов из МУРа. Не помните, Александр Иванович?

— Помнить-то помню, — Смирнов переложил палку из правой руки в левую. — Помню, что ты меня года два тому назад «живым воплощением» обозвал. Помню, помню. Только зачем ты меня так пугаешь?

— Я не пугаю, я не хотел пугать. Я просто спрятался, чтобы Жора меня не увидел. Мне необходимо с вами один на один поговорить, Александр Иванович.

— Говори, — предложил Смирнов.

— Стоя неловко как-то. Пойдемте во двор, если можно. На скамейку сядем.

— Сядем на скамейку. Сядем на скамью… — бормотал про себя Смирнов, без словесного согласия направившись во двор. — Все со временем сядем…

Демидов, напугав, стряхнул с него дневные заботы, и он увидел ночь, московскую ночь. И переулок, круто бежавший к Остоженке, и небо. И небо без звезд, тьмой павшее на разнокалиберные переулочные дома. И желтоглазые дома — одноглазые, трехглазые, пятиглазые — смотревшие этими глазами на него, родного…

Демидов молча сидел рядом, не шевелясь, беззвучно дыша, — проникся смирновским настроением. Заметив, наконец, что Смирнов пошевелился, откашлялся и просительно спросил:

— Можно начинать, Александр Иванович?

— Если хочешь, начинай…

— Странные вещи происходят у нас в конторе и рядом, — решительно начал Демидов, но Смирнов задумчиво перебил:

— А можно так говорить: «вещи происходят»?

— А как же иначе? — удивился Демидов и продолжил: — Очень странные. И крепко связанные с КГБ.

— Ты зачем мне служебные секреты раскрываешь? — лениво поинтересовался Смирнов.

— Мне с кем-нибудь поделиться надо своими сомнениями и подозрениями. С кем же, как не с вами?

— С живым воплощением то есть, — допер, наконец, Смирнов.

— С человеком, которого я уважаю, — твердо поправил Демидов.

— Ну, я думаю, что ты уважаешь не одного меня.

— Те люди не из нашей конторы. А из нашей конторы уважаю только вас.

— Тем более, что я уже не в вашей конторе. Говори.

Хоть так неудобно на гнутом для расслабки реечном парковом диване, Демидов сидел будто аршин проглотил, с прямой спиной, с прямой шеей, с ориентированным на прямоту спины и шеи затылком — торчком. Сделал губы трубочкой, звучно втянул в себя воздух и приступил к повествованию. Точно по газете читал:

— В последнее время много говорят о самоубийстве предпринимателя Горошкина, который в недавнем прошлом был видным партийным функционером. Наша бригада, в составе которой находился и я, приступила к дознанию по факту самоубийства. Была проведена первоначальная работа, давшая весьма любопытный результат: многие нестыковки в версии о самоубийстве. Однако в связи с тем, что во время обыска на квартире Горошкина была обнаружена весьма солидная сумма в валюте, группа КГБ, которая по своей инициативе появилась на месте предполагаемого самоубийства сразу же вслед за нами, эта группа потребовала передать дело Горошкина ей, что нашим начальством и было сделано. Последнее, что успел сделать по этому делу я, это допросить вдову, которая была, естественно, в горе, но лишать себя жизни в связи с гибелью мужа не собиралась. Но, оказывается, собралась. Милиция успела всего лишь зафиксировать самоубийство вдовы, как вся наша бригада была окончательно отстранена.

Я, Александр Иванович, пришел к выводу, что обе версии — версия о самоубийстве Горошкина и версия о самоубийстве вдовы, основаны на примитивных внешних фактах и не выдерживают серьезной критики. Я уверен, что это убийства, замаскированные под самоубийства.

Демидов, наконец, откинулся на спинку скамьи, давая понять, что монолог завершен. Лихо завершен, на самой высокой ноте. Смирнов даванул мгновенного косяка на демидовский профиль: надеялся поймать в послемонологовой расслабке неконтролируемые эмоции. Но профиль был тверд — и только. Тогда Смирнов задал ничего не значащий вопрос:

— И что же ты со своей уверенностью собираешься делать?

— Вот я и хочу с вами посоветоваться.

— Валюта, — уважительно произнес Смирнов. — Тут не зацепишься рапортом о незаконности передачи, это, действительно, их дело. Рапорт по собственному начальству — сам понимаешь, акт если не бессмысленный, то мало что дающий и, во всяком случае, чрезвычайно опасный для тебя, Демидов. Так что дыши в сторону и помалкивай.

— Не могу молчать!

— Ишь ты, Лев Толстой, — прокомментировал темпераментное заявление Смирнов, теперь в открытую изучая решительный демидовский профиль. — Кричать, следовательно, собираешься?

— Не знаю, — вдруг увял Демидов. — Но ведь надо, чтобы кто-нибудь узнал!

— Вот я узнал и что? — задумчиво заметил Смирнов.

— Александр Иванович, у вас в российском руководстве концов нет? — отчаянно поинтересовался Демидов. — Может, они чего-нибудь могут?

— Они чего-нибудь могут, — подтвердил Смирнов. — Но концов у меня нет.

— А если я сам туда пойду? Только к кому…

— Так ты считаешь, что эти фальшивые самоубийства, на самом деле политические убийства, — не спросил, констатировал Смирнов.

— Считаю, — без колебаний рубанул Демидов.

— А как твой начальник Леня Махов ко всему этому относится?

— Да никак. Передал дела и все. Баба с возу — кобыле легче.

— Как тебя зовут? А то я все Демидов да Демидов…

— Владимир Игнатьевич. Володя.

— Не суетись, Володя. Я постараюсь тебе помочь.

— Спасибо, Александр Иванович. — Демидов встал.

— Пока не знаю за что, — продолжая сидеть, заметил Смирнов. — Завтра, то есть сегодня, часикам к восьми вечера подойди сюда ко мне.

— Спасибо еще раз и до свидания, — уже убегая, прокричал Демидов.

Ушел Демидов, ушел. Не зная зачем, Смирнов, сильнее обычного хромая, спустился по переулку к Москве-реке. С опаской перейдя неширокую проезжую часть, он подошел к парапету и облокотился о него.

Слева — стрелка с «Красным Октябрем», справа — складское помещение новой картинной галереи, перед и вверху — тревожащее, — будто в кровавых потеках — бывшее пристанище самых высоких партийных боссов.

Бесшумно и незаметно подплыла и стала, свободно скользя по воде, проплывать мимо самоходная баржа. Освещенная светом из раскрытой двери рубки женщина в белом вешала белье на невидимые веревки. В рубке громко и грубо рассмеялся мужчина. «Ты что, Вась?» — спросила женщина. — «Да так, Семеныча вспомнил», — ответил мужской голос, заметно отдаляясь от Смирнова. Самоходка собиралась проплыть под Крымским мостом.

От тоски и страха недалекой смерти сжалось сердце.

26

Продолжение магнитофонной записи разговора в кафе на Маросейке.

В. Г. Он хочет развязать себе руки, Игорь Дмитриевич.

А. И. Именно. Я хочу действовать автономно.

И. Д. Как выразился Витольд Германович, вы развяжете себе руки… А освободившейся веревкой свяжете руки мне. Вы поймите, Александр Иванович, помимо аспекта почти криминального — расследования и поиска, существуют иные аспекты этого дела, в которых мне необходимо действовать, имея как можно более точную и всеобъемлющую информацию. Вы обезоруживаете меня.

В. Г. Не надо нервничать, Игорь Дмитриевич. Насколько я понимаю, сведения, которые будут поступать от Александра Ивановича каждые пять дней, освободятся от текущей мелочовки, станут более обобщающими и берущими факты в перспективе. Такое скорее поможет, чем помешает вам.

А. И. Абсолютно правильно.

И. Д. Абсолютно. Ишь как вы! А я все в поисках абсолюта.

А. И. Господи, как вы все похожи, московские интеллигентные говоруны!

В. Г. Не забывайтесь, Александр Иванович: вы разговариваете с работодателем!

А. И. А работодателю нравится, когда его называют московским интеллигентным говоруном. Всем московским это нравится. Я прав?

И. Д. Правы, правы!

А. И. Абсолютно?

И. Д. Абсолютно!

В. Г. Как я понимаю, вы пришли к соглашению по поводу смирновской автономии.

27

В большом, обшитом светлым деревом кабинете человек в хорошем английском пиджаке встал из-за обширного письменного стола, выключил магнитофон, стоящий на маленьком столике, и спросил у собеседника, свободно развалившегося в кожаном кресле:

— Ну и что тебе дало вторичное прослушивание?

Собеседник был молодцом. Худой, подобранный, порывистый. Он в молодежной униформе (кроссовки, джинсы, куртка) казался молодым человеком. Лишь избыток свободно висящей кожи под подбородком и на шее, легкомысленно открытой воротом тонкой шерстяной маечки-фуфаечки, резко менял картину первого впечатления: не мальчиком был плейбой и даже не молодым человеком.

— Ничего, — ответствовал плейбой. — Мне просто доставляет удовольствие слушать, как четко работают два профессионала, придавая работе вид развеселой беседы.

— Витольд — молодец, — согласился человек за столом.

— Все-таки наша школа — хорошая школа. Но и Смирнов неплох, Женя.

— Неплох, — согласился Женя. — Но все же с двумя убийствами прокололся. Это ему боком выйдет.

— Ему ли, Женя?

— В любом случае ему.

— Ты как всегда прав, — плейбой одним юношеским рывком прекратил сиденье в кресле и, изрядно прошагав, подошел к окну.

Внизу была слабо освещенная площадь. Непристойный, как мужской половой орган, торчал посреди нее цилиндр постамента, на котором никого не было.

Подошел Женя в английском пиджаке и стал рядом.

— На член похоже, — грустно сказал плейбой Дима, глядя на то, что осталось от вождя их племени.

— Не член… Орган, — поправил Англичанин Женя. — Он — орган, а все мы в этой конторе — органы.

— Компетентные, — добавил плейбой. — Компетентные органы. Звучит приличнее.

— Пустыня. Мертвый город, — помолчав, обобщающе определил наблюдаемое в окне Англичанин.

— Красная пустыня, — вспомнив Антониони, решил плейбой.

— Теперь трехцветная, — поправил Англичанин. Помолчали.

— Гляди ты, славянин! — вдруг несказанно удивился плейбой.

Возникнув из-за угла, игрушечная человеческая фигурка проследовала мимо двух полукруглых дырок входа в метро и, не желая пользоваться подземным переходом, направилась в сторону их здания прямо через площадь. Шел человечек уверенно и не торопясь.

— О чем он думает, Дима? — спросил Англичанин.

— Черт его знает!

— А ведь одна из наших обязанностей — знать о чем он думает.

— Была… Была такая обязанность, а теперь нету.

— Ой, не торопись, ой, не торопись! — Англичанин отвернулся от окна, и направился к своему столу. Плейбой последовал за ним.

— Я знаю, о чем он думал, — сказал плейбой, поудобнее устраиваясь в мягком кресле. — Глядя на наши освещенные окна, человек, пересекая площадь, думал: «А о чем думают вон там, за этими окнами?»

— Очень может быть, — Англичанин энергично, ладонями, растер вялое свое ночное лицо и спросил: — Ну и как?

— Жаль, конечно, но у нас нет иного выхода, Женя.

— Я понимаю, понимаю…

— Я считал, что ты уже давно распорядился. Смотри, не опоздай.

— Не опоздаю, — и еще разок повторил: — Не опоздаю.

28

Этот Англичанин звался Коляшей. Вернее наоборот: Коляша звался Англичанином. Кличка у него такая была. Смирнов внимательно оглядел его, стройного, в безукоризненном двубортном костюме, и полюбопытствовал размышляюще:

— Все забываю спросить тебя, Коляша: откуда у тебя кликуха такая нестандартная — Англичанин?

Не обижался Коляша, не мог обидеться на старика. Улыбнулся на все тридцать два, откинулся на спинку вертящегося хромированного кресла — чуда оргтехники — и легко поведал:

— В отрочестве мне очень нравилось слово «джентльмен», я всех своих приятелей джентльменами называл. «Джентльмены, говорю, пора покровским рыла чистить!» И мои джентльмены чистят. Они — джентльмены, а я, в ответ, — Англичанин. Так и прилипло.

— Понятно, понятно, — рассеянно выразил свое удовлетворение успокоенный Смирнов. Продолжая рассматривать теперь не Англичанина, а щегольскую обстановку детективного агентства «Блек бокс», он, между прочим, напомнил: — Ты мне должен пятерых пареньков добыть, Англичанин.

— Николай Григорьевич — мое имя и отчество. — Неожиданно обиделся Англичанин, но вспомнив, что перед ним перспективный клиент, тут же все смягчил улыбчивым объяснением: — Ей-Богу, отвык я за полгода от Англичанина, Александр Иванович!

— Ты уж прости меня, старика, Коляша! У меня в башке-то все по-старому: я тебя — Англичанин, а ты меня — мент. Уж извини. Так как насчет ребятишек?

— Готовы, готовы. Все пятеро уже в оперативной комнате сидят, вас ждут.

— Надеюсь, не уголовники?

— Менты, Александр Иванович, менты, — успокоил Коляша. — Бывшие уголовники нами используются как охрана, а бывшие менты — на слежке.

— Транспорт какой-нибудь в их распоряжении есть?

— Есть, Александр Иванович. Две «девятки». Достаточно?

— Вполне.

— На сколько дней необходимы вам наши агенты?

— Ну, считай, неделя, дней десять не более.

— Тогда я для начала выписываю счет на неделю.

— Выписывай, — разрешил Смирнов и приготовился наблюдать, как будет водить пером по бумаге грамотей Англичанин. Но Англичанин писать не стал: звонком вызвал секретаря с борцовской накачанной шеей и, протянув ему бумаги, распорядился:

— Все оформи на семь дней. — И после того, как секретарь закрыл за собой дверь: — Вам лично «мицубиси-джип» подойдет?

— Он хоть крытый, «джип» этот? — с опаской поинтересовался Смирнов.

— Ваши представления о «джипе», видно, еще со времен войны, — покровительственно догадался Коляша. — Закрытый, закрытый, и хорошо закрытый. Все как в легковухе, только проходимость джиповая. Так подойдет?

— Подойдет, — решил Смирнов. — Доверенность на меня сделали?

— Сделали. К паренькам пойдем теперь?

— Пришлешь их ко мне по спиридоновскому адресу к 11 часам. А сейчас мне некогда, срочные дела. «Джип» где?

— У подъезда, — сообщил Англичанин и тут же швырнул ключи от автомобиля Смирнову: старческую реакцию проверил. Смирнов ключи легко поймал, спрятал в карман. В карман же отправил и доверенность и, встав, задал вопрос, оглядывая Коляшины апартаменты:

— Ну, и что интереснее, Англичанин: убегать или догонять?

…Дорогого благородно-металлического цвета «мицубиси», еле слышно журча мотором, бежал по вздыбленной Москве и быстро добежал до Пушкинской, где у «Известий» уже ждали Смирнова Казарян и Спиридонов. Было четверть десятого.

— Реквизировать бы эту машину у твоего буржуя, — помечтал вслух Казарян, усаживаясь на заднее сиденье «мицубиси».

— Нареквизировались. Будя. — Всерьез отреагировал на это заявление Спиридонов. А Смирнов никак не отреагировал. Спросил только:

— Предварительно позвоним?

— А зачем? — удивился Казарян.

В чистом подъезде — вестибюле было тихо-тихо, как в раю. Они поднялись на пятый этаж и позвонили. И за дверью было тихо. Было тихо, и они ждали. Долго ждали и безрезультатно.

— …Твою мать! — отчетливо и яростно выругался Смирнов и пнул кривой своей ногой богатую обивку. — Опоздали!

— Да вовремя, — успокоил его Казарян, не поняв поначалу, на что они опоздали. Потом понял и ахнул: — Думаешь, Саня?!

— А что тут думать, думать-то что? — лихорадочно бормотал Смирнов. Он извлек из кармана связку отмычек и подбирал подходящую, пробуя их по очереди в замочной скважине. Щелкнул, наконец, замком два раза. Колдуя теперь над английским, заклинал: — Только бы не на задвижку!

Дверь подалась, но ненамного: держала внутренняя цепочка. Роман не выдержал, заорал в щель:

— Ленчик!

В квартире по-прежнему было тихо, как в раю.

— Хана Ленчику, — понял Смирнов и, передав Роману ключи от машины, приказал. — Там за задним сиденьем ящик с инструментом. Хватай кусачки и сюда как можно быстрее…

Качественный иностранный инструмент проделал свою работу без напряжения: цепочка жалобно крякнула и развалилась. Они вошли в квартиру. Ноздри Смирнова дернулись, учуяв тревожаще знакомый запах. Смирнов знал, как пахнут пороховой дым и застывшая кровь.

Их нашли в столовой. Видимо, перед тем как умереть, Ходжаев и Арсенчик, по-кавказски сидя на богатом ковре, играли в нарды. Арсенчика пристрелили прямо за игрой: его простреленная точно посреди лба голова покоилась на забрызганной кровью доске драгоценного дерева. А Ходжаев пытался бессмысленно бежать: ему выстрелили в затылок, когда он распахнул дверь в студию. Так и лежал теперь — ноги на ковре, а туловище и голова на сером бобрике.

Смирнов стоял и молча смотрел, оценивая. Оценил, вздохнул и решил: — Убийца под альпиниста косил. Штифт надо искать. Судя по всему, уходя, он не гасил свет. Поищи, Рома.

Роман вернулся почти тотчас.

— В кабинете окно — настежь. Ты как всегда прав, Саня. Там потрошили письменный стол и секретер. — Роман, наконец, и здесь огляделся. Раньше он все на трупы смотрел: — Гляди ты! А здесь все серебро столовое из горок взяли, богатое тут серебро было: графины, вазы, сахарницы, молочники и прочая хренотень. А, может, просто скокари, Саня? В этой квартире есть чем поживиться.

— Какой скокарь, если он не идиот или истеричный мальчишка, возьмет на себя два трупа?

— Мы сегодняшних совсем не знаем, Саня.

— Оба застрелены профессионалом, Рома. И осведомленным профессионалом. Первым — телохранителя, потенциальную опасность для него, вторым — собственно объект. Лоб и затылок. Щегольство наемного убийцы.

Спиридонов молчал, потому что его мутило.

— Что делать будем, Саня? — спросил Казарян.

— Сейчас Махову позвоню. Его отдел убийствами занимается, — пообещал Смирнов, но с места не стронулся, стоял, смотрел на трупы.

— А как мы объясним милиции, что мы здесь? — поинтересовался Казарян.

…Махов прислал Демидова с парою молодых и экспертами, и работа закипела. Молодые были заняты протоколом осмотра, эксперты елозили по перспективным местам, а Демидов, демонстративно не заметив перекушенной цепочки, провел предварительный опрос Смирнова, Спиридонова и Казаряна и отпустил их с Богом.

Хорошо было на улице, даже в сером колодце двора этого дома было хорошо после ходжаевской квартиры. Они постояли, покурили: Смирнов глянул на часы. Было четверть двенадцатого.

— Поехали ко мне, — приказал Смирнов. — Топтуны уже ждут, а в двенадцать Сырцов прибудет.

— Не к тебе, а ко мне, — поправил его наконец-то заговоривший Спиридонов.

Уже в машине Смирнов вдруг ударил кулаком по баранке и заорал:

— Язык, язык мой поганый!

— Теперь они, надо полагать, за Сырцова возьмутся, — невозмутимо предположил Казарян. Такое ужасное предположение успокоило Смирнова, — думать стал, рассуждать.

— Не посмеют, — уверенно отверг такую возможность он. — Сырцов — мент, хотя и бывший, но мент до конца жизни. И дружки его милицейские, если такое случится, независимо ни от чего будут копать до дна. А кроме того, у Жоры нет доказательств. Одни слова.

— Слова, которые для них нестерпимо страшны, — поправил Казарян.

— Да ничего они не боятся, Рома! — вдруг яростно возразил Спиридонов. — Они твердо уверены, что все образуется так, как надо им!

Прокричав это, Спиридонов резко замолк, сжав губы в куриную гузку. Смирнов оглянулся на него и приткнул «мицубиси» к тротуару. Они уже миновали большой Каменный, были напротив христоспасительного бассейна, у кустов.

— Проблюйся, — приказал Смирнов Алику. Тот мелко-мелко закивал и быстренько секанул из красивого автомобиля, чтобы случаем эту красоту не повредить. Казарян посмотрел на слегка прикрытую жухлой листвой полусогнутую, ритмично склонявшуюся спиридоновскую спину и сказал:

— Я тут, Санек, подумал сейчас и вот что мне мнится: из всего того, что наговорил тогда партийный вождь, на конкретику выходил лишь зав. административным отделом, который якобы тоже в бегах. Я думаю, следует труп искать зава этого.

— Что нам этот труп даст?

— Шухер в прессе.

— А нужен он нам, шухер этот?

— Нужен, шухер всегда нужен: привлекает внимание людей, люди начинают интересоваться, а работнички, естественно, остерегаются.

— Выгодно ли нам, чтобы они остерегались?

— Выгодно, Саня. Не подумав, палить в нас не будут.

— Тоже верно, — согласился Смирнов и предупредительно открыл дверцу подошедшему Алику. — Порядок?

— Порядок, — подтвердил тот, утирая носовым платком заплаканные глаза.

В родном переулке были в одиннадцать тридцать. Закрыв автомобиль на ключ, Смирнов огляделся. Пятеро бывших ментов расположились на трех скамейках. Двоих из этой пятерки Смирнов помнил с давних пор.

— Вы домой идите, а я здесь малость подзадержусь, — сказал он Спиридонову и Казаряну, а сам направился к занятым скамейкам. — Здорово, служба! — полушепотом прокричал Смирнов и тут же укорил: — Служба-то, служба, а расселись как на смотринах.

— Не приступили еще к служебным обязанностям, Александр Иванович! — откликнулся один из давних знакомцев, вставая и протягивая руку.

— А уже давно пора, — сделал строгий выговор Смирнов, но руку пожал.

Знал, как быть справедливым и любимым начальником.

…Вернувшись из ванной, Спиридонов грустно посмотрел на Казаряна, который от нечего делать подкидывал щелчком спичечный коробок, пытаясь поставить его на торец или хотя бы на ребро, и впервые вслух посомневался:

— Втянул я вас в дельце, Рома…

— Втянул, — согласился Казарян, не переставая подкидывать коробок, который с раздражающим, неединовременным шмяком, через равномерные промежутки падал на зеленую поверхность письменного стола.

— Хоть прощенья у вас проси…

— Меня прощенье не устраивает, — поймав коробок на лету и спрятав его в карман пиджака, ответствовал Казарян. — Тем более твое. Мне хочется знать, где деньги, украденные у тебя, у меня, у каждого, кто честно работал. И найти их, и вложить их в нужное для народа, для страны конкретное дело.

— Их опять разворуют, Рома, пока вкладывать в дело будут.

— Чего-нибудь да останется. — Роман, наконец, нашел применение спичкам, достал сигарету, прикурил.

Пришел Смирнов. Увидев его, опорожненный Спиридонов захотел есть:

— Пожрем, ребята, ведь и не завтракали по-настоящему!

— Георгия Сырцова дождемся. — Смирнов глянул на часы. — Он — паренек аккуратный, минут через пять будет.

Ровно через пять минут прозвенел антикварный звонок.

Смирнов ввел Сырцова в кабинет и сразу же сказал:

— Сегодня ночью твоего клиента с набережной кончили профессионалы. Подумай, Жора, хорошенько и скажи: ты будешь работать с нами?

— Здравствуйте. — Сырцов для начала решил поздороваться со Спиридовым и Казаряном. А, пожав им руки, ответил Смирнову: — Я использовался втемную. Если все так и останется, то нет. Если же вы, Александр Иванович, открываете все карты, то да.

— Не знаешь — свидетель, знаешь — соучастник, — к месту вспомнил воровскую присказку Смирнов.

— Я хочу в соучастники, — твердо решил Сырцов.

— И еще один к нашему теремку прибился, — просто так, для счета констатировал Казарян, а Смирнов, как оглашенный, начал считать:

— Я — мышка-норушка, я — лягушка-квакушка, я — зайчик, — в недоуменьи перебил себя: — А где зайчик? Я же ему велел к двенадцати быть?!

29

Конференция кинотеоретиков, посвященная проникновению андерграунда в современный русский кинематограф, вот-вот должна была начаться. Зайчик — Витька Кузьминский ждал теоретика Митьку Федорова, который должен бы уже давно здесь быть — член оргкомитета, — но по неизвестной причине отсутствовал. Непорядок и беспокойство.

…Столь долгое отсутствие знатока искусств Федорова было теперь объяснимо, прощаемо и поощряемо: теоретик Митька, осторожно держа под руку, вел по проходу к столику президиума знаменитого литератора-эмигранта, который последние два года жил неизвестно где — то ли в Париже, то ли в Москве и все знал про нашу жизнь, почему и позволял себе постоянно — ежемесячно и еженедельно — просвещать и учить по радио, по телевидению, с кафедр высоких собраний и в дружеских беседах только что вылезших из пещер диких аборигенов, как им, диким аборигенам, не следует жить. Его еще продолжали раболепно любить, но не столь страстно, как по началу: сомневающиеся вопросы стали задавать, а некоторые даже спорить, но парижский миссионер старался не замечать шероховатостей, относил их к плохой воспитанности аудитории и продолжал заливаться курским соловьем на предмет того, какие они, жители России, говно и неумехи. Согласно почти официальному ныне российскому мазохизму слушатели пока еще терпели.

Сидевший прямо у прохода Кузьминский дернул за шлицу пиджака шествовавшего мимо Федорова и бесцеремонно приказал:

— Усадишь фрайера и сразу же ко мне!

Митька оглянулся, глаза его округлились от ужаса, и от ужаса же он ускорился, уже не ведя, а волоча гостя из дальнего зарубежья. Гость же, наоборот, тормозился, стараясь гневным оком осмотреть того, кто обозвал его фрайером. Но гремели аплодисменты, но улыбались ученые девицы, среди которых изредка попадались и хорошенькие, но уже раскрывал объятья вставший из-за столика жирный и бородатый ведущий критик…

Забыв про оскорбительного фрайера, парижский житель устроился между ведущим бородатым критиком и ведущим бородатым сценаристом, за которым сидел лысый продюсер. И оказалось, что мест за маленьким столиком больше нет. Митька Федоров сделал вид, что все так и задумано: заговорщицки подмигнул аудитории, сделал ей двумя ручками и — ничего не оставалось — направился в обратный путь.

Кузьминский облапил его и грубо усадил рядом с собой. На протестующий федоровский писк сурово заметил:

— Помолчи. Мешаешь проводить мероприятие.

Федоров послушно умолк. Перехватив инициативу у бородатого ведущего критика, вещал бородатый ведущий сценарист:

— Сейчас сделает доклад (я бы назвал его скорее сообщением) по объявленной теме кандидат искусствоведения… — сценарист заглянул в бумажку и продолжил: — Мигунько Всеволод Святославович. Надеюсь, он уложится в полчаса. А потом мы с удовольствием послушаем нашего доброго парижского друга.

Сказав, сценарист захлопал в ладоши. Захлопал и натренированный дисциплинированный зал. Воспользовавшись этим мелким шухером, Виктор подхватил легонького Федорова под руку и без особого труда выволок из зала, доволок до одного из буфетов и усадил за столик. Полюбовавшись на добычу, спросил:

— Пить будешь, Митька? Угощаю.

— Это сладкое слово халява, — вспомнил Федоров. — Буду. Коньяк.

Терять ему было нечего: он боялся Кузьминского до того, что уже ничего не боялся. Ни о чем не думая, ничего не ощущая, он сидел и смотрел, как Кузьминский суетился у стойки. Кузьминский перед расходами не постоял: не рюмашечками коньяк брал, а полторашками.

— Ну, отхлебнем по малости, — предложил Кузьминский, зная короткий дых Федорова. Кузьминский споловинил, а Федоров с трудом взял треть. Промыли горлышки водичкой, пожевали бутерброды.

— Зачем я тебе, Витя? — подкрепившись, жалобно спросил Федоров.

— А ты догадайся.

— Старое ворошить не будем? — с надеждой предположил Митька.

— Если оно не связано с новым.

— А что нового, Витек?

Кузьминский строго отреагировал на федоровскую развязность: погрозив убедительным указательным пальцем, надавил мрачным голосом:

— Ой, смотри у меня, путчист Федоров!

— Я — не путчист, — быстро возразил Митька.

— Ты — хуже. Ты — адепт Константина Леонтьева.

— За убеждения не судят.

— А за участие в вооруженном заговоре?

— Никто еще не доказал, что я в нем участвовал.

— Хочешь докажу?

— Имеет ли смысл? Все прошло уже, проехало. Августовский путч все на себя взял. Наше старье и не вспомнит теперь никто, — находя доводы, Федоров потерял бдительность, рассуждая вообще. А Кузьминский в тех делах, наоборот, на всю жизнь запомнил частности. От этих воспоминаний он слегка поскрипел зубами и решил вспомнить вслух.

— Я вспоминаю, Митька. Часто вспоминаю. Как ты меня сапожками топтал, норовя ребра сломать, как ты, смеясь, в харю мне плевал, как искренне ликовал, что я в таком дерьме и унижении. Так что за всех не ручайся.

Федоров не столько слушал, сколько смотрел на личико визави, прямо-таки в глаза, заметно налившиеся гневной темно-бордовой кровью. Ох, и страшно стало Федорову.

— Я тогда пьяный был и как бы дурной… — быстро заговорил он, но Кузьминский, мутным взглядом остановив его, продолжил воспоминания:

— Я-то помню, какой ты тогда был, клоп недодавленный. Не будешь мне служить — раздавлю до конца. — От избытка переполнивших его чувств он хлюпнул носом и без перехода приступил к светской беседе: — В Дании-то тебе хорошо жилось?

— Хорошо, — горестно оттого, что сейчас очень нехорошо, подтвердил Федоров.

— Чего ж вернулся?

— Соскучился.

— По кому же? По Ваньке Курдюмову?

— Если по нему, то в самую последнюю очередь.

— Ты когда его видел, Митька? Здесь уже, в Москве?

— А ты считаешь, что я его в Дании видел?

— Ага, считаю.

— Обеспокойся, Витя. Тебя стали часто посещать бредовые мысли.

Каблуком тяжелого своего башмака Кузьминский под столом безжалостно ударил по мягкому носку федоровского ботинка. По пальцам то есть. Федорова передернуло, как в болезни Паркинсона, и он беззвучно заплакал. Медленные чистые слезы поползли по его щекам. С удовлетворением глядя на эти слезы, Кузьминский повторил вопрос:

— Так когда же ты видел Курдюмова?

Иностранец Федоров потянул носом, проглатывая расжиженные слезами сопли, и ответил честно:

— Ровно неделю тому назад.

— Где?

— Он мне свидание на Центральном телеграфе назначил. И заставил от своего имени телеграмму в Женеву отправить.

— Содержание помнишь?

— «Операции блока 37145 разрешаю. Федоров», — четко ответствовал на вопрос Федоров.

— Кому же ты такое распоряжение отправил, а, Федоров?

— Почтовому абонементному ящику. Индексы там сложные. Их не помню.

Кузьминский допил коньяк, чавкая, слопал бутерброд с тугой рыбой и, не прекращая наблюдать конвульсии Федорова, поразмышлял вслух:

— Легко так серьезную информацию отдал. Почему?

— Я смертельно боюсь тебя, Витя. Смертельно, — признался Федоров.

— И с тех пор не видал его больше?

— Нет. И не ожидал увидеть. Он, по-моему, попрощался со мной навсегда.

— Ну, что ж, допивай и при. Я с тобой тоже прощаюсь. Но не навсегда.

Федоров и не хотел, но допил. Угождал, чтобы побыстрее освободиться. Утер губки бумажной салфеткой, глянул на Кузьминского умильно-вопросительно.

— Я пойду?

— Что ж бутерброды не доел? Деньги плочены.

— Извини, не лезет. Будь здоров.

— Буду, — уверил его Кузьминский.

…На бегу натягивая плащичок, Федоров выскочил на Васильевскую. Проверился, как учили. Вроде никого. Заскочил на Тишинский рынок и там проверился еще разок, основательнее: с известными только ему служебными входами, с неожиданными торможениями, со стремительной пробежкой сквозь толпу барахолки. Никого.

У аптеки нашел единственный работающий в округе телефон-автомат с будкой, влез в нее и еще раз хорошенько огляделся. Троллейбус на конечной остановке, в который уже набились пассажиры, теперь со скукой рассматривавшие его, Федорова. «Рафик», из которого суетливые предприниматели переносили товар в ближайшую коммерческую палатку. «ИЖ» — фургон с подмосковными номерами, в котором безмятежно спал с открытым ртом рыжий водитель и пешеходы, пешеходы, пешеходы, за которыми не уследишь. Федоров снял трубку и набрал номер.

30

Магнитофонная запись.

Звуки, издаваемые наборным диском.

Голос Федорова: Алуся, это я, Митя Федоров.

Алуся: Ну?

Федоров: Здравствуй, Алуся.

Алуся: Господи! Ты по делу говорить будешь!?

Федоров: Меня сегодня Кузьминский достал насчет Ивана.

Алуся: Ну, и ты, естественно, заложил его с потрохами.

Федоров: А что мне было делать, а что мне было делать?! Этот мерзавец готов пойти на все! Его люди могут убить меня когда угодно!

Алуся: Господи, какой идиот!

Федоров: Кто?

Алуся: Ты, ты! Идиот, да к тому же засранец!

Федоров: Я с тобой ругаться не намерен, Алуся. Что мне делать?

Алуся: Что ты ему отдал?

Федоров: Текст телеграммы и дату встречи с ним.

Алуся: И все? Точно все?

Федоров: Клянусь.

Алуся: Боже, но какой мудак!

Федоров: Кто?

Алуся: Ты, ты! Клади трубку и больше мне не звони.

Федоров: Значит, больше никаких поручений не будет?

Алуся: Клади трубку, говнюк!

Конец магнитофонной записи.

Глядя на Кузьминского, Казарян восторженно исполнил старомодно мудрое:

— Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!

— Ранят, — послушно согласился Кузьминский. — Думал, просто профурсетка.

А Спиридонова изумило другое:

— Техника-то до чего дошла! Что, Саня, теперь дистанционный микрофон и голос в трубке взять может?

— Вряд ли. Паренек рыженький, которого мне с аппаратурой Воробьев дал, — истинный клад. Высокий профессионал. За какой-то час все оформил так, чтобы Федоров звонил по этому автомату, уже хорошо подготовленному к записи. Я рыжего этого премирую, истинный Бог, премирую.

— Не за что здесь премию давать, Саня, — заметил Казарян.

— Премию надо платить не за наш навар, а за его работу. Премирую, обязательно премирую! — еще раз поубеждал себя Смирнов. — А теперь, ребятки, ваше мнение о привязке Федорова к нашему делу.

— Дурачок, ослик на всякий случай, используется втемную. Пустышка, Санек, полная пустышка, — безаппеляционно заявил Казарян.

— Меня смущает подпись в телеграмме — Федоров. — Подкинул материал для размышлений Смирнов.

— Наверняка телеграмма факсимильная. А подпись в банке Федоров оставил во время длительного своего пребывания за бугром. Курдюмов его наверняка в Женеву свозил для оформления фиктивного вклада. А телеграмма из Москвы — доверенность на анонима под числом. Вот и все пироги. Федоров теперь никому не нужен.

— Даже мне, — грустно подтвердил Кузьминский.

— Все согласны с Алькиным резюме? — спросил Смирнов и осмотрел своих бойцов. Бойцы согласно покивали. — Ну, с почином нас. Первые реальные результаты расследования. До конца развернуть пустышку — это тоже результат. И в добавок — Алуся.

— Моя старенькая и вдруг совсем новенькая Алуся, — мечтательно вспомнил о любимой Кузьминский. И не удержался, повторил заразительный казарянский куплет. — Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!

31

С давних пор они полюбили существовать в этом казенном доме ночами. И революционные, и послереволюционные, и пятилеточные, и военные, и оттепельные и застойные, и перестроечные, они размышляли и действовали в ночи, когда ординарный обывательский мир, управляемый животными инстинктами, беззаботно и бессмысленно спал.

Англичанин Женя, лицо которого частично (челюсть и рот) было освещено строгой, удобной и дорогой настольной лампой, сидел за письменным столом, рассматривая, видимо, свои нежные руки, лежавшие на ослепительно яркой лужайке столешницы. Настольная лампа ныне была единственным источником света в громадном кабинете, и поэтому силуэт плейбоя Димы еле просматривался на фоне деревянной панели стены, вдоль которой плейбой прохаживался.

— Почти с нулевым допуском можно предположить, что Смирнов стопроцентно вычислил так называемый светский круг Курдюмова, — сделал окончательный вывод Англичанин и указательным пальцем правой руки волчком раскрутил на сверкающем зеленом сукне сверкающее автоматическое золотое перо.

Плейбой, привлеченный необычным сверканием, приблизился к письменному столу и стал видным — в изящном и легком двубортном костюме, в ярком, по нынешней моде, галстуке.

— Вычисляют теоретики, — сказал он. — Пропустил сквозь сито, отсчитал возможных, обнюхал подходящих, безошибочно определил тех, кого надо, и пошел копать лисьи норы. Фокстерьер, чистый фокстерьер!

— Мастер, — поправил плейбоя Англичанин. — Маэстро. А наши вожди вот таких пораньше, с глаз долой, на пенсию! Их что, вождей-то наших, человеческое уменье раздражало, а, Дима?

— Ага, — подтвердил Дима. — Особенно когда это уменье и не пряталось, а показывалось: делается все это вот так, вот так и вот эдак. Когда профессионал таким образом расскажет и покажет, вождю обидно становится: ясно все, вроде просто и остроумно, а он, вождь, и не допер. Раз не допер, значит, тот, кто проделал все это, вождя перестает уважать. А если вождя не уважают, он уже не вождь вовсе. И тут же приказ: не уважающего — с глаз долой.

— А мы? — спросил Женя.

— Что мы?

— Как мы уцелели?

— Мы-то… — плейбой улыбнулся мечтательно. — У нас тайна, Женя, тайна ужасная, тайна прекрасная, тайна вдохновляющая, тайна содрогающая, тайна направляющая. Мы не люди, Женя, мы лишь медиумы, инструмент, через который вожди знакомятся с подходящей в данный момент тайной. Инструмент этот доносит до вождей тайну, и они, обладая ею, становятся над толпой простых смертных, как Боги.

— Хорошо мы жили, а Дима? — спросил Англичанин.

— Хорошо-то, хорошо, да ничего хорошего, как пела когда-то Алла Борисовна Пугачева, — ответил неопределенностью плейбой.

— А сейчас лучше? — допытывался Англичанин.

— Проще.

— Угу, — согласился Англичанин Женя. — По простому решили: в ближайший понедельник я из этого кабинета выметаюсь.

— Иди ты, Женька! — искренне удивился плейбой, вмиг потеряв европейский лоск. — Столковались, значица, подлюги!

— Столковались. Обидно, конечно, в кабинет без комнаты отдыха переезжать, но что поделаешь… Дела-то остаются за нами. — Англичанин, решив покончить с лирикой окончательно, кнопкой на столе включил общее освещение, тем самым обозначив начало деловых переговоров. — Что делать нам с так называемым светским кругом?

— Краснов, актрисочки, Алуся наша всем любезная, Пантелеев с Прутниковым — пустые номера. Пусть твой фокстерьер копает до усрачки.

— Федоров?

— Наплевать и забыть. Он даже полезен, потому что много времени у них отнимает. Опасен — Савкин!

— На заметке, — отметил Англичанин Женя. — Как по твоему ведомству? Как Зверев?

— В порядке. И не более. Пусть пока действует.

— А он хорошо действует, Дима? Правда?

— Нравится он тебе.

— Ага. Люблю интеллигентов.

— Простите, я очень жалею старушек. Но это единственный мой недостаток, — продекламировал ни к селу ни к городу плейбой.

— Это откуда?

— Из Светлова, Женечка, из замечательного советского поэта Михаила Светлова.

— А я уже подумал, что это у тебя такой единственный недостаток. Хотя твердо знаю, что такого недостатка у тебя быть не может.

— Это я-то не жалею старушек?

— Ты никого не жалеешь, Дима.

— Кстати, как и ты, Женя.

32

Второй день Сырцов основательно сидел на Василии Федоровиче. Основательность сидения предопределило перспективное существование треугольника: Юрий Егорович — Курдюмов (через записку) — Василий Федорович, в котором в качестве биссектрисы пунктиром обозначился давний смирновский знакомец Александр Петрович Воробьев. Этот, после того, как на него довольно бесцеремонно надавил отставной хромой полковник милиции, дал кое-какие исходные. Итак, Василий Федорович Прахов. 49 лет, женат. Двое детей. Сын по окончании МГИМО корреспондент АПН. Дочь — искусствовед, совладелица частной художественной галереи. Подходящее образование детям Василий Федорович умел дать потому, что в свое время активно занимался комсомольской работой, которая вывела его во Внешторговскую Академию, а потом и во Внешторгбанк, где и дослужился до начальника управления.

И вдруг — рисковый какой человек! — два года тому назад Василий Федорович смело поломал партийно-государственную карьеру и на утлом суденышке своего финансово-экономического опыта и образования бесстрашно ринулся в бурный океан частного предпринимательства. Постепенно, незаметно и неизвестно откуда появился начальный капитал, довольно внушительный, кстати, для начала, и, «как сказал Жан-Жак Руссель, завертелась карусель». Обзаведясь капиталом, фирма выдумала себе загадочно-громкую аббревиатуру, цифры и буквы которой замелькали на экранах телевизоров, на громадных фундаментальных афишах, прикрепленных к многочисленным московским брандмауэрам, на заборах новостроек (заборов много, а новостроек мало), на афишках, которые попадались даже в щепетильном метрополитене.

Худо-бедно, но теперь и Москва, и весь бескрайний Советский Союз знали, что есть в нашей многонациональной стране фирма, на которую можно положиться. И многие положились.

Один из первых частных банков раскрутил миллиарды, а председателем правления этого банка был Василий Федорович Прахов. Фамилия, правда, для клиента настораживающая, но кто же из деловых и заполошных в постперестроечной суете обращал внимание на настораживающие звукосочетания фамилии банкира!

Банкира водить — пролежни зарабатывать. Банкир в банке сидит, а нуждающиеся в нем к нему сами бегут. Прахов сидел в банке, а Сырцов в предоставленном ему Смирновым новом ходком — не нарадуешься, — цвета ракета «СС-20» солидном «рено». Но радоваться не приходилось: Прахов, как приезжал из дома, так и сидел до упора, чтобы после сидения сразу домой. Лишь одну любопытную деталь обнаружил Сырцов: помимо ярко выраженных громких охранников, которые водили Прахова чуть ли не под белы руки, усаживали, как инсультного, в автомобиль, а в автомобиле не покидали заднего сиденья, с которого неподвижными сонными взорами обозревали путь (один — впереди, другой — сзади), на очень длинном поводке пас банкира серьезный наряд из четырех человек в мощном «чероки-джипе». Не для того, чтобы осуществлять дальнюю охрану, а для того, чтобы фиксировать возможную за банкиром слежку. Сырцов ушел из-под них чудом: по совету старого хрена Смирнова он в первый день, в первую поездку Прахова домой пустил перед собой одноразово определенного ему в помощь агента из «Блек бокса» с радиосвязью. Тут-то он и заметил сурово рванувшийся в бой наряд на «чероки-джипе», а, заметив, легко отцепил агента от Прахова. Сам же водил теперь «чероки».

Сегодняшнее расписание своих и чужих работ Сырцов знал досконально: московская пресса широко рекламировала назначенное на сегодня торжественное открытие культурного центра на Остоженке, главным спонсором и вдохновителем будущей деятельности которого был его герой. Среди дня порхающие юные холуи подвезли к банку сверкающий сверток, с торчавшим из него крюком вешалки. Вечерний наряд босса! Здесь, следовательно, переодеваться будет, домой не поедет. Так презентация в восемь вечера, значит, ранее семи не тронется. Сырцов устроился поудобнее и придавил нелишний, минуток на сто, кусок соньки.

Культурный центр располагался в Покатом переулке, который, по сути дела, соседствовал со спиридоновским. Реставрированный ампирный особняк сиял, освещенный и парковыми фонарями, и различной осветительной аппаратурой многочисленных съемочных теле- и киногрупп. Машины подкатывали и подкатывали. Сырцов еле успел втиснуться за «чероки-джипом». То было последнее свободное место в переулке. Менее предусмотрительные гости оставляли свои «мерседесы», «вольво», «ауди», «кадиллаки», «феррари» уже по набережной.

Съезд всех частей! И все это — ради необеспеченных и одиноких детишек ближнего микрорайона, которые теперь получали возможность отдаться в культурном центре музыке, живописи, классическим танцам.

У нешироких — как раз под конный экипаж — ворот бурлил и колбасился кой-какой народец, жаждавший быть в избранных, но для этого ему не хватало большого изукрашенного палехским мастером пригласительного билета, обладатели которого, двигаясь сквозь вышеупомянутый народец, отделялись от него отрешенностью лиц и строгостью направленных внутрь себя взглядов.

Дюжие контролеры жаждали безбилетников. Им хотелось отпихивать, выталкивать, кричать и выкручивать руки, но народец пока что робел, и контролеры в своих действиях ограничивались восхитительно фальшивыми улыбками, которые приходилось дарить минующим их по всем правилам.

Сырцов с железнодорожным стуком стремительно развалил молнию на своей кожаной куртке и, вырвав рдеющую книжицу из кармана, одним движением пальцев раскрыл ее и показал ближайшему стражу свою фотографию на алом документе. Страж убедился, что фотография похожа на Сырцова, и растерянно разрешил:

— Проходи.

Сырцов прошел. В саду детей не было. Не было, как потом оказалось, их и в многочисленных залах и комнатах уютного особняка. Зато были женщины. Ах, женщины, женщины! Все в белом, бесшумно передвигающиеся среди только что высаженных кустов нимфы, декольтированные до сосков и копчика вамп, стремительные в легком мужеподобии, придающем им, как ни странно, особый сексопил, Артемиды-охотницы, ученые молодые дамы (все в очках) с влажно накрашенными полуоткрытыми губами, жаждущими похабного, но остроумного слова и хамского до боли поцелуя, и, конечно же, длинноногие нимфетки — родные до слез хищницы и жертвы.

Официанты с подносами разносили выпивку. Сырцов в саду хлебнул шампанского, на террасе приделал ножки виски со льдом, в уютной комнате для избранных, в которую попал неизвестно как, прилично взял водочки под маленький бутерброд с омаром.

Вводя Сырцова в курс дела, Смирнов, обставляя все с полковничьей серьезностью, ознакомил с занудливой подробностью с тем, что он важно называл иконографией дела. Так что теперь Сырцов знал реальных и потенциальных клиентов в лицо. Как ни странно, знакомых по фотографиям фигурантов на презентации оказалось предостаточно. В солидной кучке, солидно беседуя, солидно выпивали игроки в покер с дачи Воробьева (естественно, при участии самого Воробьева и Василия Федоровича с неизменным кейсом). Громко разглагольствовал подвыпивший новатор-режиссер Адам Горский, привлекая к себе слушателей тем, что вокруг него живописно и соблазнительно расположились юные студийки в полупрозрачных нарядах. В окружении устроителей, свиты и охраны проследовал в самые дальние покои Игорь Дмитриевич. Василий Федорович мигом ринулся вслед, безжалостно разорвав пуповину, связывавшую его с покерным братством. Мелькнули Федоров и Краснов, первый — пьяный в дымину, второй — делавший вид, что пьяный в дымину. В обнимку со знаменитым футбольным тренером продефилировал дипкурьер Савкин. В сопровождении Кузьминского прошла, собирая восхищенные взгляды, эффектно одетая и хорошо нарисованная Алуся.

Только после водочки с омаром стало по-настоящему приятно. Спроворив из хитрой комнатенки еще одну порцию (все на тарелочке: и водочка в рюмочке и омар на хлебушке), Сырцов выбрал для постоянного нахождения главный зал и, найдя тихий уголок, прислонился к стенке. Невидимый оркестр со старомодной добросовестностью выводил забыто-незабытый рвущий душу и ласкающий ее же ретро-вальс. Наборный паркет зала звал к танцу, но публике было не до танцев: стараясь особо не шуметь, она поглощала халяву. Но и это не сердило Сырцова (он уже опустошил тарелку). Музыка, как говорится, увела его далеко-далеко…

— Тебя сюда Смирнов прислал? — спросили близко-близко грубым голосом.

Рядом стоял в роскошном белом смокинге, красивый, как Бог, начальничек, дружок закадычный когда-то, подполковник милиции Леонид Махов. Стоял и улыбался, сволочь. Сырцов переложил опустевшую тарелочку из правой руки в левую, а правой — пальцами большим и указательным — ощупал материю на смокинге. Ощупал и поинтересовался:

— Теперь такие клифты в милиции как форму выдают?

— Особо отличившимся, — подтвердил и уточнил Махов.

— Особо отличаются у нас начальники. Ты еще на одну ступеньку влез, Леня?

— Нет еще…

— Но скоро влезешь, — продолжил за него Сырцов. — А Смирнов мешает, что ли?

— Смирнов слишком хорош для нашего сурового времени, Жора. — Любил, любил неугомонного старичка подполковник Махов, любил и жалел: — Рабское чувство справедливости когда-нибудь погубит его и, вероятней всего, очень скоро. Так ты на него работаешь?

— Отвали, — хрипло посоветовал Сырцов.

— Ты, я вижу, перестал меня бояться.

— А надо? Надо тебя бояться? Мне, Леня?

Сырцов резко, открыто резко перевел разговор на совсем другое. А Махов не хотел открытого боя, не нужен был ему открытый бой.

— Теперь тебе не надо меня бояться: ведь я уже не начальник тебе. Теперь ты боишься дедушки Смирнова, да?

Сырцов кинул тарелку на пустой поднос проходившего мимо официанта, вытер руки носовым платком и сказал:

— С детства стишки дурацкие помнятся — «дедушка, голубчик, сделай мне свисток». И вдруг сейчас, наяву, дедушка Смирнов делает мне свисток. Я ему благодарен, Леня.

— Кое-чему научился в Москве, брянский волчонок, — понял про него Махов и, допив из стакана виски с растаявшим льдом, отправился фланировать по культурному центру. Сырцов закрыл глаза и помотал башкой — отряхивался от злости, а когда открыл глаза, не поверил им: в сопровождении двух суперкачков с кейсом, который только что был в руках у Василия Федоровича, стремительно пересекал зал сугубо энглезированный Иван Вадимович Курдюмов. Собственной персоной. Промчался метеором и исчез в саду. Сырцов кинулся следом. Единственное, что он увидел, подбежав к воротам, как захлопнулись дверцы обширнейшего черного автомобиля, и как автомобиль бесшумно и стремительно сорвался с места. Сырцов вздохнул и отправился на поиск телефона.

…Он ненавидел фул-контакт. Недавняя работа в доме на набережной беспокоила несколько дней, приходя воспоминанием остро и неожиданно, как изжога. Как прелестна классика, когда объект в разметке оптического прицела являет собой фигуру абсолютно абстрактную, не имеющую отношения ни к нему, ни к жизни, а все действо свободно отождествляется с одним из самых благородных видов спорта — стендовой стрельбой. А сегодня опять фул-контакт да еще и с дезинформацией.

В свежевыкрашенном пожарном ящике на заднем дворе он за скрученной брезентовой кишкой обнаружил сверток, который, таясь, развернул, сидя на укромной скамейке в глубине сада. «Магнум». Пистолет, надо полагать, объекта. Он тщательно обтер пистолет, завернул в заранее приготовленную тряпицу и спрятал во внутренний карман пиджака. Конечно же, пистолет оттягивал борт пиджака, но все равно риска меньше, чем при сбруе: незаметно стянул при опасности и все: я не я, и лошадь не моя.

Ох, и не хотелось! Но надо, надо. Он обнаружил объект, когда тот, пристроившись к оставленному на комоде черного дерева подносу с шампанским, не спеша опорожнял бокалы и рассказывал двум совершенно ошалевшим интеллектуалкам о прелестях ночной жизни Роттердама и Гамбурга. Интеллектуалки, как истинные интеллектуалки, старательно пытались понять, зачем им знать об экзотических привычках и специфических приемах блядей из двух портовых городов. Интеллектуалок, наконец, подхватили, увели, и объект отправился просто бродить по дому и саду.

В саду и помочился, мерзавец. А надо бы в сортире. Придется искусственно подводить. Объект прилип было к нимфеткам, но и нимфеток у него отняли более молодые и прикинутые молодцы. Объект затосковал и вошел в дом.

В пустом коридоре он обратился к объекту, озабоченный непорядком на лице последнего:

— Чем это вы так испачкали лицо, коллега?

Объект обеспокоенно завертел головой, но, естественно, без зеркала лица своего увидеть не мог. Поэтому спросил:

— Где?

— Вот здесь и здесь, — указал, не касаясь, пальчиком он.

— Что же делать? — в безнадеге пригорюнился явственно и сильно поддавший объект.

— Пойдемте, я вас в туалет провожу.

— Сделайте милость! — обрадовался объект. — Я битый час искал уборную в этом доме и не нашел. Пришлось в кустах опорожняться.

По пути — никого: все кинулись в большой зал на сборный концерт валютных артистов — знаменитостей. Он знал здесь сортир наименее посещаемый — на отшибе, в глухом крыле, где еще и реставрация не была доведена до конца. Поддерживая валкое тело объекта за талию правой рукой, он пальцы левой окунул в сухую землю цветочного горшка, украшавшего в паре с другим вход в сортир. До открытия двери он беззвучно выключил свет в сортире, а, открыв, удивился:

— Чего это у них темно? Где тут выключатель?

Почти одним движением он включил свет и повесил на ручку двери маленькую на веревочке картонку, на которой было написано: «Засор. Просьба не входить».

Объект недовольно жмурился от яркого света. Он стоял между умывальником и двумя кабинами и жмурился, не понимая, куда себя девать. Он подошел к нему и, пытаясь стереть несуществующее со щеки, устроил на лице нечто, действительно грязное.

— Нет, так не сотрешь, — убедился он вслух. — Давайте-ка к умывальнику.

Объект склонился к умывальнику, а он обнял его за плечи. Потом, набрав в левую горсть холодной воды, плеснул ее в лицо объекта и одновременно хлопнул правой ладонью по спине. Содрогнувшийся от холодной воды объект и не заметил мелкого укольчика в спину, но уже через мгновенье расплавился в его руках. Он уложил эту массу на пол и на всякий случай — ключ у него был — запер дверь. Усадить объект на стульчак было задачей труднейшей, но он, изрядно умаявшись, справился с ней. Немного отдохнув, он извлек из кармана пиджака «Магнум» и вложил его, насильственно прижимая и подталкивая пальцы к рукоятке револьвера. Самое трудное было просунуть указательный палец объекта в дужку спуска так, чтобы заранее не выстрелить. Стволом «Магнума» он разъединил челюсти, засунул ствол подальше в рот и, нажимая на указательный палец объекта, нажал на спуск. Теперь можно. «Магнум» — машинка серьезная, и часть затылка объекта отлетела к стене. Выстрел был терпимо громкий. Он уронил руку объекта, рука объекта уронила «Магнум» на пол. Дело было сделано.

Он мгновенно открыл дверь, сорвал картонку и коридорами кинулся туда, где играла музыка. Там, где поблизости играла музыка, он остановился. Откуда-то появился один прислушивающийся гражданин, откуда-то — второй. Второй, бесцельно и круто водя очами, поинтересовался. У себя, у всех:

— Вроде где-то стрельнули поблизости?

— Вроде. — Согласился первый. Втроем начали прислушиваться снова — не стрельнут ли еще. Больше выстрелов не было.

Со стороны зала дробной рысью примчался красавец в белом смокинге и, не теряя времени, приказно спросил:

— Где стреляли?

— Там, там! — воскликнул первый и замахал руками в разные стороны. — По-моему, в правом крыле, где-то внизу, — вдруг совершенно разумно информировал он мента в смокинге. Трое как бы сблизились и быстро двинулись по указанному направлению. Ему там уже нечего было делать, и он спокойно направился к выходу.

— Устаю от классики, — объяснил он ранний свой уход стражнику у ворот, общаясь только голосом и скрывая лицо. Мимо, прорычав что-то охране, проскочил бешено стуча палкой, отставной милицейский полковник Смирнов. Он знал полковника, его ему показали. Смирнова сопровождал некто в кожанке, которого он не знал…

— Я никак не мог остановить Курдюмова, — глухо оправдывался Сырцов, твердо глядя в глаза Смирнову: — Никак. А стрелять… нет у меня таких инструкций стрелять в человека, идущего сквозь толпу.

— Курдюмовым нас помазали по губам, отвлекая, Жора, — горестно сообщил о своей догадке Смирнов. — Живой Курдюмов по их замыслу отвлек внимание всех, кому он крупно интересен. А они, пользуясь паузой, провернули здесь нечто мерзкое. Пошли в дом.

Они были уже на террасе, когда, приближаясь, завыли две сирены — милицейская и «скорой помощи». Тут же на террасу выскочил подполковник Махов в белом смокинге.

— Что там, Леонид? — спросил Смирнов. Махов заметил, наконец, своего бывшего начальника, заметил и бывшего подчиненного. Извлек из особого кармашка где-то в поле смокинга (чтобы не деформировать силуэт) пачку «Житан», зажигалку и, закурив, ответил спокойненько.

— Самострел в сортире.

— Самоубийство? — постарался уточнить Смирнов.

— Вполне возможно. Но надо как следует посмотреть, — и, переключаясь, жестко отдал инструкции выскочившим из милицейской «Волги» четверым в штатском: — Сортир в полуподвале правого крыла. Есть возможность кое-что подсобрать. Я был там первым и поставил охрану из местных. Действуйте, действуйте!

Четверо (мент, следователь и два эксперта) помчались в сортир правого крыла. Медики из «рафика», не торопясь, готовили носилки.

— Кто? — опять спросил Смирнов.

— А черт его знает! — уже злобно ответил Махов: мешали самым дорогим затяжкам после встряски. — Он весь в кровище, а я все-таки на праздник приоделся. Сейчас ребятки по карманам пошарят, и узнаем.

— В рот? — предположил Смирнов.

— Угу, — подтвердил Махов.

— Машинка?

— По-моему, «Магнум». Эксперты уточнят, но, скорее всего, не ошибаюсь.

— Серьезный инструмент. Откуда он у человека, пришедшего повеселиться и выпить в культурный центр обездоленных детей?

— Чего не знаю, того не знаю. — Махов совершенно не аристократично щелчком отправил чинарик «Житана» в дальние кусты. — А вы, Александр Иванович, по какой причине оказались в культурном центре для обездоленных детей?

— Мы вот с Жорой хотим Ивана Курдюмова схватить. Не видал здесь такого?

— Может, и видел. А кто он?

Махов смотрел на Смирнова тухлым глазом, Смирнов смотрел на Махова тухлым глазом, а Сырцов, стоя чуть в сторонке, слушал, как в большом зале мощный бас с шаляпинскими интонациями рассказывал:

— Жили двенадцать разбойников, жил кудеяр-атаман. Много разбойники пролили крови честных христиан.

Про смерть в сортире знали только те, кому положено знать. Они и суетились. Участники презентации продолжали делать свое благородное дело: пить вино, мило беседовать, незаметно обжиматься и, естественно, слушать хорошую музыку.

Подошел мент из бригады и сказал Махову:

— Похоже, опять не наш, начальник.

— Это почему?

— Работник Министерства иностранных дел. И дипкурьер к тому же.

— Совершеннейший гэбистский клиент, — решил Махов. — Звони им, Гриша.

— Фамилия его как? — поспешил без надежды спросить Смирнов.

— Савкин Геннадий Иванович, — автоматически ответил мент и пошел искать телефон. Махов, окончательно расслабившись, закурил вторично.

— Везет тебе в последнее время, Леня, — сказал Смирнов.

— Стараюсь.

— Это не ты, это кто-то старается.

— Так кто же старается? — ощетинился вдруг Махов.

— Судьба, — объяснил Смирнов. — Везенье — это судьба.

— Пойдемте отсюда, Александр Иванович, — подал голос Сырцов.

33

С презентации вернулись очень поздно. Имевшая успех Алуся насосалась там у детишек прилично. Без разуменья и соразмерности рухнув на тахту, она отшибла задницу, обиделась неизвестно на кого и решила плачуще:

— Все! Постель стелить не буду! Будем спать, как на вокзале!

И, действительно, завалилась на тахту, не снимая меховой жакетки и декольтированного платья. Только туфлями выстрелила по разным углам. Злой, как бес, Кузьминский направился на кухню. В связи с водительскими обязанностями он был трезв, как Егор Лигачев, и намерен сиюминутно ликвидировать какое-либо свое сходство с одним из лидеров бывшей когда-то КПСС.

— Витька, телефон принеси! — прокричала из комнаты Алуся. — Мне с Лариской срочно поговорить надо!

— Третий час уже! — для порядка проворчал Виктор, вырвал штекер и перенес аппарат из кухни к Алуськиной тахте. — Очень хочется услышать, как ты была хороша сегодня, да?

— Пошел вон! — капризно распорядилась она и поставила телефонный аппарат себе на живот. Для удобства.

Кузьминский на кухне на всякий случай прицепил на ухо наушник и включил его в сеть. Пока готовил выпить-закусить с интересом слушал сплетни, интонацию сплетни, стиль сегодняшней сплетни. Авось для дела пригодится.

Порезал свежих огурчиков и тут же посолил. Огурчики сразу дали направляющий дух. Дух этот торопил сделать основное, и Кузьминский, вынув бутылку «Смирнофф» из холодильника, налил в старинную стодвадцатиграммовую стопку до краев. Под благоухающую дольку огурца, под животворящий вкус черняшки, а ну ее, всю до дна!

«Кузьминский-то у тебя?» Это Лариска. «У меня, где же ему быть». Это Алуська. «Он в принципе ничего, но какой-то грубый, неинтеллигентный. Ты поработай над ним. Ну, пока, курочка-ряба».

Дамы одновременно положили трубки. Алуся громко сообщила из комнаты:

— Лариса считает, что ты — ничего, но какой-то грубый, неинтеллигентный!

— Я уже давно обнаружил одну закономерность, — спрятав наушники в карман, Кузьминский, подготавливая незаметное приближение алкогольного кайфа, был непрочь и побеседовать. — Чем дурее баба, тем неинтеллигентней кажусь я ей.

— Ну, а на самом деле какой ты: интеллигентный или неинтеллигентный? — громко вопросила Алуся и тут же страстно зевнула с зубовным лязгом. И так громко, что Кузьминский, испугавшись, пролил несколько капель смирновской мимо стопки на голубой пластик стола.

— Ты чего там, проволоку перекусывала? — злобно полюбопытствовал он.

— Ты на вопрос отвечай, — резонно заметила она и зевнула на этот раз протяжно.

Выпив вторую и закусив, Кузьминский объяснил все как есть:

— Я умею носить костюм, на мне ловко сидят джинсы, я не боюсь отращивать бороду и не боюсь сбривать ее. Я — нахватан в малоизвестных областях, я знаю смысл слова «амбивалентность», мне никто не нравится, я читал Кафку и делаю вид, что читал Марселя Пруста. Я — интеллигентный, Алуся.

— А я читала Лимонова, — с гордостью сообщила она.

— С чем и поздравляю, — почти двухсотпятидесятиграммовая доза пришлась весьма и весьма кстати, и Кузьминский стоял перед альтернативой: продолжить игры со Смирновым или начать с Алусей игры другого рода.

Забренчал телефон. Алуся сняла трубку и сказала:

— Слушаю, — и через паузу, — подожди минуту.

Она прошлепала к кухонной двери и закрыла ее. Возващаясь на тахту, закрыла дверь и в комнату.

Кузьминский в момент подсоединился.

— Говори, — это Алуся.

— Киска, ты даже не представляешь, как я рад слышать твой голос!

— Я так понимаю, что даже один мой голос тебя вполне устраивает.

— Устраивает, ласточка, но, если честно, не удовлетворяет.

— Раз уж до меня никак добраться не можешь, занимайся онанизмом.

— Можешь мне поверить, этим и занимаюсь. В переносном смысле, естественно. Просьба небольшая: передай по команде, что все прошло благополучно и звонко. Я уже из Шереметьева с нейтральной полосы. Отбываю надолго, Алла. И на нелегкие дела.

— Ах, куда же ты, милок, Ах, куда ты? Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты. Красной Армии штыки Чай, найдутся. Без тебя большевики Обойдутся!

С хорошей народной интонацией спела в трубку Алуся.

— Не обойдутся, — серьезно возразил голос и спросил: — Известного советского драматурга ты с презентации, конечно, прихватила с собой?

— Да иди ты! — разозлилась Алуся.

— Передай ему, голубка, следующее: они проиграли. Впрочем, он сейчас наверняка нас слушает, и я буду говорить прямо ему. Витя, передай своему дряхлеющему полковнику, что сегодня деньги, все деньги ушли за бугор с концами. Здесь не оставлено ни ниточки, за которую он мог бы ухватиться. Документация отбывает со мной.

— Ванек! — вдруг прорвалась Алуся. — Ты туда навсегда?

— Не знаю, милая.

— А я?

— А ты туда очень хочешь?

— Не знаю.

— Если очень захочешь, тебе это сделают. По тем же каналам. Ну, вроде погнали в трубу. Я буду скучать без тебя, цыпленочек.

И, не дожидаясь ответа, повесил трубку.

Разъяренной фурией ворвалась Алуся на кухню.

— Подслушивал гад?! — криком спрашивая, утверждала она. Он схватил ее за запястья и сдавил так, что она, скуля, присела.

— Сейчас ты мне, курва, расскажешь все, что знаешь о Курдюмове. Все, понимаешь, все! Иначе я тебя искалечу, сука!

…Вдруг беспрерывно загремел звонок — дверной. Кузьминский отпустил ее и, уже стесняясь своей бессильной ярости, спросил:

— Кто это там?

— А я откуда знаю? Иди и спроси.

Виктор подошел к входной двери и по возможности грозно спросил:

— Кто здесь?

— Эдик, а, Эдик?! — позвал-спросил хриплый голос за дверью.

И на этот раз в глазке пресловутый алкоголик качался.

— Нету здесь никакого Эдика! — почти по-бабьи вскричал Кузьминский.

— А должен быть, — возразил голос за дверью и твердо решил: — Раз его нету, так я здесь его подожду.

Кузьминский видел в глазок, как алкоголик устраивался на ступеньках. Снял куртку, положил на холодный камень, сел на нее, головку предварительно защитив каскеткой, привалил к перилам.

— Скажи ему, чтобы ушел, — не то приказал, не то попросил Виктор.

— А пусть себе сидит! — решила Алуся. — Витенька, а что если нам сейчас перепихнуться, а? После стрессов это, говорят, большое удовольствие!

34

Смирнов, сидя у окошка, видел, как, выйдя из служебного «мерседеса», Игорь Дмитриевич, что-то объяснял сначала охраннику, а потом шоферу. Долго объяснял. Когда «мерседес» отъехал, на той стороне переулка обнаружился Витольд Германович Зверев. Игорь Дмитриевич не видел его. Он резко повернулся лицом к окошку, в котором, как красна девица, пригорюнился Смирнов (его он тоже не заметил) и резко рванул на себя литую, с претензией ручку двери чайного кафе, облюбованного отставным милицейским полковником.

Другой отставной полковник (КГБ) продолжал стоять на противоположном тротуаре. Профессионал по привычке осматривался.

На столике перед Смирновым расположились ополовиненные поллитровка, слегка тронутая закусь.

— Здравствуйте, Александр Иванович, — подойдя, поздоровался Игорь Дмитриевич и, оглядев стол, заметил: — Не слишком ли мы прытко, а?

— Не мы, а я, — поправил Смирнов и опроверг: — Не прытко.

— Как говорится, воля ваша, — холодно признал право Смирнова делать то, что он хочет, Игорь Дмитриевич и, отодвинув стул, сел напротив.

— А где же Витольд Германович?

— Сейчас придет. Он за вашим прибытием присматривал, — объяснил ситуацию Смирнов и, не наливая Игорю Дмитриевичу, налил из початой бутылке себе. В сущности, эта рюмка была первой, но ему хотелось, чтобы Игорь Дмитриевич и Витольд Германович считали его на данный момент сильно выпившим.

Маханул рюмашку. Закусил луковым пером. Подмигнул Игорю Дмитриевичу. Игорь Дмитриевич невозмутимо смотрел на него.

Смотрел сверху и Витольд Германович. Он уже подошел, но не садился, потому что хотел поздороваться. Смирнов и Игорь Дмитриевич обратили на него, наконец, свое внимание. Тогда он поздоровался, учтиво поклонясь.

— Привет, — сказал Смирнов.

— Здравствуйте, Витольд Германович, — поприветствовал Игорь Дмитриевич. — Присаживайтесь.

— Марконя! — завопил Смирнов. — Можно тебя на минутку?!

Вмиг у их столика появился пятидесятилетний амбал и слезно попросил:

— Александр Иванович, вы меня один на один хоть Брежневым зовите, но ведь мои служащие привыкли к тому, что ко мне обращаются по имени-отчеству — Марат Павлович.

— Ну, извини, ну, забылся, Марат Палыч. Скажи, чтобы здесь все изменили. — Смирнов неверной ладошкой указал на опоганенный им стол.

— Будет сделано! — услужливо согласился Марат Павлович и удалился.

— Почему Марконя? — полюбопытствовал Витольд Германович.

— В зоне он юнцом из ничего детекторный приемник сделал. Так сказать, изобретатель радио, Маркони. Да еще зовут Маратом. Вот и прилипла к пареньку на всю жизнь кликуха Марконя.

— Он что, вор в законе? — показал свою блатную эрудицию Игорь Дмитриевич.

— Он — владелец кафе, в котором мы выпиваем и закусываем, — ответил Смирнов.

— Это вы, Александр Иванович, выпиваете, — заметил Витольд Германович.

— И не закусываете, — добавил Игорь Дмитриевич.

— Сейчас Марконя оформит все по высшему разряду, и я с закусью доберу.

— Уголовник перековался в предпринимателя, — отметил Игорь Дмитриевич. — Сугубо совковый путь к приватизации.

— Уголовник — это всего лишь одна из бывших его ипостасей. Марконя — талантливый человек. А по-настоящему талантливый человек талантлив во всем. Талантлив ли я? Вряд ли. Талантлив ли Витольд Германович? Не знаю. Талантливы ли вы, Игорь Дмитриевич? Не уверен.

— Следовало ли вам так надираться? — незаметно закипая, спросил Игорь Дмитриевич.

— Следовало ли нам так обсираться? — почти эхом и в рифму откликнулся Смирнов.

— Не понял, — злобно спросил Игорь Дмитриевич.

— Это он о провале операции, — разъяснил Витольд Германович.

— …Которую провалил он, — конкретизировал Игорь Дмитриевич.

— Которую провалили мы, — грустно согласился со Смирновым Витольд Германович.

— Вчера почти в открытую под веселый барабанный бой прыгнул за бугор завершивший все свои дела здесь Иван Вадимович Курдюмов. — Сам не сознавая, что вещает почти торжественно, сообщил Смирнов.

Никто не успел издать ожидаемого возгласа горестного изумления, потому как подкатили сервировочный столик. Двое изящных и быстрых парней сделали им на столике так красиво и завлекательно, что Игорь Дмитриевич и Витольд Германович забыли о горестях, а Витольд Германович даже нашел возможность согласиться с постулатом Смирнова:

— Действительно, талантлив.

Молодые люди, расставив все, неназойливо налили по емкостям и растворились. Витольд Германович как бы в недоумении повертел в пальцах изящную талию своего наполненного бокала и предложил единственное:

— Со свиданьицем.

Все трое выпили и немного поели жульенчиков. Первым, промокнув рот куском черняшки, прервал паузу Смирнов:

— Вчера почти в открытую, под классическую музыку, слушателем которой были и вы, Игорь Дмитриевич, в сортире покончил жизнь, как официально объявлено, самоубийством дипкурьер Геннадий Иванович Савкин. Один из последних наших шансов на обнаружение связей.

— Это прямо в культурном центре? — ужаснулся Игорь Дмитриевич. — Во время такого прелестного концерта? В уборной?

— Ужасно. Ужасно. Ужасно, — трижды повторил Витольд Германович.

— Ужасно, — согласился Смирнов. — Ужасно то, что они, хорошо информированные о ходе нашего расследования, о перспективах нашего расследования, сумели с нашей, выходит, помощью ликвидировать слабые и сомнительные звенья своей организации. Мы, мы своими сыщицкими стараниями делаем их все менее и менее уязвимыми! Вот так-то, господа депутаты, вот так-то, господа сексоты!

Смирнов налил себе коньяку и махом выпил, запил водичкой, отыскал на столе оливки, схватил одну пальцами, стремительно обсосал, а косточку выплюнул на пол. Подошел молодой человек и подобрал ее.

— Вы обвиняете нас… — начал было Витольд Германович, но Смирнов тут же поправил:

— Я обвиняю одного из вас.

— Но этого не может быть! — яростно возразил Игорь Дмитриевич.

— У вас есть — ну не знаю кто — помощник, секретарь, референт, который мог путем сопоставлений отдельных отрывков ваших переговоров со мной, со Зверевым составить определенную схему, ну, хотя бы, часть схемы наших действий. Да или нет, Игорь Дмитриевич, это очень важно! — Смирнов орал на члена правительства, уже не стесняясь.

— Александр Иванович, ну нельзя же так, — попытался урезонить его Зверев.

— Ах, нельзя! А как можно? Можно, чтобы спокойно, без лишних разговоров, безбоязненно и безнаказанно уничтожали людей. — Не важно каких. Людей! Так можно?!

— Можно все, как выясняется, — тихо сказал Витольд Германович. — Успокойтесь, Александр Иванович и, трезво, я подчеркиваю — трезво, подумав, ответьте всего лишь на один вопрос: мы проиграли сраженье или кампанию?

— Проигрывал сражения и выигрывал кампанию одноглазый фельдмаршал Михайла Илларионович Кутузов. И это было давно. Если считать сражениями то, что колченогий отставной полковник милиции беспрерывно и каждодневно получает по ушам, меж глаз, поддых, а также ему лепят горбатого же в досоратники, а скрытые враги без опаски срут на голову, мы их окончательно и бесповоротно проиграли. Кампания же длится, мои дорогие друзья, аж с семнадцатого года и чем она закончится, одному Богу известно.

Смирнов устал от темпераментных монологов, от необходимости содержать лицо во гневе, от постоянной самораскрутки блатной истерики, чтобы все выглядело убедительно, как по системе Станиславского. Пора было выходить из этого состояния. Выход, при котором можно не сфальшивить, один: косить под пьяного. Быстро схватил бутылку, быстро налил полфужера, быстро выпил. Для порядка, корчась, погонял коньяк туда-сюда.

Игорь Дмитриевич и Витольд Германович сидели с непроницаемыми лицами. Смирнов загнал, наконец, напиток в желудок, чавкая и охая, закусил всем подряд, что под руку попадалось и вдруг понял — гости не едят, гости гребуют.

— Шибко меня презираете, да? — спросил он, оглядывая гостей. — Затем улыбнулся криво и хамски.

— Вы можете серьезно разговаривать? — спросил Игорь Дмитриевич.

— Я не хочу серьезно разговаривать, — ответил Смирнов.

— Вы согласны продолжить нашу общую работу? — задал главный вопрос Витольд Германович. Его не смущали смирновские кунштюки.

Смирнов поставил локти на стол, свел основания ладоней, пальцы же развел и в сию образовавшуюся корзиночку положил плохо бритый подбородок, обретя тем самым отдаленнейшее сходство с одной из ренуаровских розовых девиц.

— А что мне остается делать?

— Вернуться домой к морю, сидеть на лавочке под грецким орехом, писать мемуары, собирать вырезки из старых газет о своих былых милицейских подвигах. Можно найти множество интереснейших занятий, любезнейший Александр Иванович, — серьезно посоветовал Витольд Германович.

«Чистенько, чистенько работает паренек, жестоко проверяя истинную степень опьянения и градус притворства. Ответить как можно проще».

Смирнов медленно поднял на Витольда Германовича расфокусированные, невидящие глаза и тихо-тихо попросил:

— Повтори-ка еще раз. Я что-то не понял.

Корзиночка из ручонок распалась, и Смирнов, неуверенно шаря по карманам, нашел, слава Богу, портсигар и зажигалку. Придирчиво ощупав каждую, выбрал беломорину, прикурил, не сразу попав табачным концом в пламя от зажигалки, и, затянувшись, выпустил дым в лицо Витольду Германовичу.

— Вы будете работать на нас? — спросил после того, как облако дыма ушло вверх, Витольд Германович. Отреагировал на смирновский беспредел только формулировкой вопроса.

— На вас? — нацелив палец в грудь Зверева, поинтересовался Смирнов.

— На нас, — Зверев указал на Игоря Дмитриевича и себя.

— На нас. — Смирнов сначала ткнул пальцем в грудь, а потом обеими руками изобразил некий необъемный шар и добавил: — И на нас.

— Можно и так, — согласился Витольд Германович. — На человечество, значит.

— Александр Иванович, вы в состоянии быть хотя бы в какой-то степени адекватным нашему сегодняшнему разговору? — строго спросил Игорь Дмитриевич.

— Я его и начал, — с пьяной горечью напомнил Смирнов.

— Тогда продолжим его, — быстро решив, что худой мир лучше хорошей ссоры, Витольд Германович взял быка за рога. Быком в данном случае был раскоординированный Смирнов: — По-вашему, они отрубили все концы? Все до одного?

— Все, что были реально, нащупаны. Эти — все, — грустно ответил Смирнов. Пар вместе с алкоголическим гонором вышел.

— Ну, а гипотетически, возможные, в неясной еще перспективе? — настаивал Зверев.

— Я — не продавец воздуха, — объявил Смирнов.

— Подумайте, Александр Иванович, — ласково попросил Игорь Дмитриевич.

— Есть, конечно, одна зацепка, — поведал податливый на ласку Смирнов. — В банковском деле один бульдог имеется для начала. Ну, продолжим, дорогие мои гости!

Двусмысленно объявив о зацепке, Смирнов разлил по рюмкам. Он опять перехватил инициативу. Гости терпеливо ждали, что вознамерится продолжить отставной полковник. А полковник решил продолжить выпивку, не разговор. Они терпели, выпивая, боялись спугнуть капризную пьянь. Совещание плавно перешло в обед, который вскорости закончили. После кофе Смирнов слегка отрезвел. Расплачиваясь с официантом, он приступил к делу:

— Следующая наша встреча здесь же ровно через пять дней. Будет представлен отчет по последней и единственной нашей версии. Вас же я попрошу собрать сведения, без усилий идущие к вам в руки. Только надо, чтобы уши были хорошо открыты. Это помогает.

— Превращаемся в мелких стукачей, — заметил Игорь Дмитриевич.

— Вы не согласны? — грозно спросил Смирнов.

— Согласны. Согласны, — поспешил ликвидировать назревающий конфликт Витольд Германович. — Нам пора, Игорь Дмитриевич.

Смирнов, отодвинув бумажку подальше от глаз, изучал счет. Изучил, извлек из внутреннего кармана пиджака толстую пачку крупных купюр и щедро отстегнул от нее. Официант поблагодарил и удалился.

— Не кажется ли вам, Александр Иванович, — не выдержал Игорь Дмитриевич, — что нашему сильно обедневшему государству довольно накладно часто оплачивать все это?

И он широким жестом указал на недавно бывший действительно роскошным пиршественный стол. Смирнов посмотрел на стол, а потом перевел взгляд за окошко, туда, где в солнечном желтом осеннем московском переулке уже стоял «мерседес», у которого, ожидая, притулились шофер и охранник.

— А это нашему обедневшему государству оплачивать каждодневно — не накладно, Игорь Дмитриевич? — Смирнов потыкал пальцем в окошко.

— Ох, и надоели же вы мне! — не выдержал Витольд Германович и, подхватив под руку Игоря Дмитриевича, направился к миниатюрной раздевалке, где импозантный швейцар, тоже видно из рецидивистов, держал для наиболее комфортабельного влезания пальто Игоря Дмитриевича. Оба, наконец, оделись и, безмолвно поклонясь Смирнову, удалились к ждущему их «мерседесу».

Воробьевский слухач встал из-под дальнего углового столика, подошел к столику смирновскому, склонился слегка, шаря и отсоединяя нечто под столешницей.

— Как записалось? — для порядка спросил Смирнов.

— Как в доме звукозаписи на улице Качалова, — хвастливо отрапортовал слухач и, вынув хитрую пуговицу из собственного уха, собрал все свои технические причиндалы. — Я свободен на сегодня?

— Только сначала все это на нормальную пленку перепиши.

— Ну, естественно. В моей машине-лаборатории мне понадобится на это не более двадцати минут. Перегоню на скорости и все. Качество отличное, страховаться не надо. Вы здесь подождете?

Слухач ушел в свою машину-лабораторию.

— Марат Палыч! — позвал Смирнов. Марконя мгновенно явился и, собачьим блатным инстинктом ощущая, что полковнику сейчас одному нехорошо, сел рядом и спросил, сочувствуя:

— Худо, ваше высокоблагородие?

— Худо, Марконя.

— Так вы водки как следует выпейте.

— Я уже выпил.

— Вы перед ними ваньку валяли, а не пили.

— Просек?

— Что я — неумный? Так чем помочь, Иваныч?

— Музыку хорошую включи.

— А какая для вас хорошая теперь?

— Паренек тут очень громко орет, что у него предчувствие гражданской войны. Вот ее.

— Сей момент исполним. — Обрадовался Марконя (была у него запись) и удалился за кулисы.

Яростный Шевчук музыкальным криком и хрипом, проклиная, воспевал сегодняшний день. Смирнов сильно пригорюнился, слушая душевного этого паренька. Еще чуть — и слеза по щеке.

Но все испортил Сырцов. Войдя, он переключил Шевчука.

— Марик, а ну выключи!

Марконя вышел навстречу Сырцову, пожал руку и объяснил:

— Пахан желает это слушать. Так что потерпи.

Вроде бы мелочь, но настроение поломали. Слеза ушла и, как сказал бы уже упоминаемый Егор Кузьмич Лигачев, «чертовски захотелось работать».

— Марат Палыч, кинь на стол для отставного капитана чего-нибудь побольше, но попроще. Пожалеем наше обедневшее государство.

— Сильно выпимши? — поинтересовался Сырцов, присаживаясь.

— В меру, — Смирнов вдруг с восторженным вниманием стал рассматривать Сырцова. — Сырцов, ты, случаем, не из Ростова?

— Брянский я.

— Ну все равно рядом. В пятьдесят третьем я одного домушника знатного из Ростова брал. Фамилия его тоже была Сырцов. Не родственник, Жора? Может, дядя или дед?

— Если вы этого ростовского Сырцова не выдумали просто, то память у вас, Александр Иванович, замечательная.

— Не выдумал, ей-Богу не выдумал. Как живой перед глазами: широкий такой, чернявый с сединой, с перебитым носом. На тебя, в общем-то, не очень похож?

— Отыгрались за Шевчука. Полностью, — признал свое поражение Сырцов. — С Василием Федоровичем вроде все в порядке. Я его на Коляшиных ребят оставил и к вам. Зачем вызывали?

— Для информации. Ты меня слушаешь?

— Ну?

— По-человечески отвечай! — ни с того ни с сего заорал Смирнов.

— Я вас внимательно слушаю, Александр Иванович.

А Смирнов говорить не стал. Достал портсигар, извлек беломорину, проскрипел зажигалкой, прикурил и закурил, глубоко затягиваясь. Потом, регулярно, как бензиновый движок, стал пускать дымовые кольца. Сначала ровно круглые, плотные, они расстилаясь в воздухе, кривились, теряя форму, и, бледнея до неуловимости, исчезли.

— Ну? — демонстративно повторил Сырцов. Не выдержали нервишки.

Смирнов сунул окурок в пепельницу и признался:

— Я вот здесь полчаса назад им Василия Федоровича отдал.

— А мы с чем остаемся?

— Ни с чем.

— Смысл?

— Проблематичная возможность выйти на охотников.

— А на кой хрен нам охотники?

— Они людей убивают, Жора.

— Кто теперь людей не убивает! — философски заметил Сырцов. — А Василий Федорович — единственный реальный кончик. Ну, ладно. Что делать будем?

— Думать, Жора, думать.

Они мрачно думали, когда вернулся слухач, положил кассету на стол и объявил:

— Тепленькая. Можете слушать. — И с чувством исполненного долга удалился.

— Что там? — вяло спросил Сырцов.

— Моя беседа с Игорем Дмитриевичем и Зверевым, в которой я Василия Федоровича заложил.

— Понятно. — Сырцов почитал этикетку коньяка, почитал этикетку водки, выбрал водку, налил полный фужер. Дорого яичко к Христову дню: именно в этот момент появился официант с фурчащей яишней с беконом. Закрыв глаза, медленно и неостановимо, Сырцов — с устатку — перелил содержимое фужера в свой желудок и принялся за яичницу.

Смирнов по-стариковски умиленно наблюдал, как Сырцов ест. Яичница была из пяти яиц, да бекона Марконя не пожалел.

— Наелся? — спросил Смирнов, когда Сырцов со звоном уронил на сковородку нож и вилку. Сырцов кивнул и рыгнул.

— Спасибо, что не обосрался! — поблагодарил его Смирнов.

— Пардон! — поспешно извинился Сырцов и еле успел перехватить следующий подкат рыгания. — Я у вас еще работаю, Александр Иванович?

— Сейчас самая работа и начинается, — сказал Смирнов.

35

На первое была запись разговора в кафе Маркони. Без энтузиазма приняли к сведению.

На десерт предназначалась Алуся. Ее привел из кухни Кузьминский, где она свободно излагала Варваре свои мысли о настоящем искусстве. Она уселась на диван, по-девичьи широко раскинула клешеную юбку, заставив Кузьминского и Казаряна сдвинуться к углам обширного дивана.

— Слушаю вас, господа, — произнесла она тонким голосом.

— Слушать, в основном, будем мы, — поправил ее Смирнов. — Но для начала, дорогая Алла, пойми и прочувствуй обстоятельства, в которых ты оказалась. Ты крепко стояла на ножках, когда Курдюмов был здесь: все его связи шли через тебя, и поэтому тебя берегли, как яичко с кащеевой смертью. Сейчас все изменилось — ты никому не нужна и отчасти опасна для тех, кто пользовался этой цепочкой связи. Тебя ведь и шлепнуть могут, дорогая моя.

— Кто? — спросила Алуся без волнения.

— Вот видишь, — обрадовался Смирнов, — наши желания совпадают: ты хочешь знать кто это, и мы хотим.

— Не совсем, — не согласилась Алуся. — Я из любопытства, а вы для злодейства.

— Любопытство — не то чувство, которое испытывает человек, которому грозит смертельная опасность. Не верю я в такую лихость, Алла. Сердце-то екнуло? — по-отечески отчитал ее Смирнов.

— Екнуло поначалу, как не екнуть от такого. Только сразу же поняла, что вы мне залепуху лепите. Чтобы от страха помягче и разговорчивей стала. Ну кому нужна моя непутевая жизнь, старички?

— Тем, кто опасается, что непутевая Алуся где-нибудь кому-нибудь так, между прочим, ляпнет о том, что узнала совершенно по-посреднически случайно и чему значения не придавала. И этот ляп лишит их привилегии, больших бабок, а, может быть, и жизней. Имеет ли смысл им давать полную свободу даровитой артистке резвиться, как она хочет? Лучший же способ лишить свободы — лишить жизни. Такова их профессиональная логика, Алла, — долбил в одну точку Смирнов.

— Ну, а если я расскажу вам все, что вы хотите от меня узнать, то три старичка и один пожилой дядечка образуют вокруг меня непробиваемое суворовское каре и защитят от самого страшного ворога?

— Гляди ты, сколько слов мудреных знает! — искренне удивился пожилой дядечка Кузьминский.

— Не совсем так, Алла, — Смирнов был терпелив и нежен, как зубной врач. — Если они узнают, что сведения, смертельно страшащие их, известны не одной только Алусе, а целому ряду заинтересованных лиц, то убийство известной артистки им ничегошеньки уже не даст. Убийство — страшное дело, Алла, и даже убийцы по возможности стараются его избегать.

— Что вы хотите от меня? — серьезно спросила Алуся. Аргументация Смирнова, казалось, произвела на нее впечатление.

— Ответить на несколько вопросов по курдюмовским и, естественно, по твоим связям.

36

Бабье лето, уходя, баловало народонаселение Подмосковья вовсю и ненавязчивым желтым солнцем, и нежно выцветшим, будто продернутым серебряной нитью голубым небом, невесть откуда еле ощущаемым теплым ветром, и золотым — на деревьях, на земле, в полете — листом. Золото листьев было всех сортов и оттенков: от тяжелого густого червонного до блестящего, как надраенная солдатская пряжка, поддельного африканского.

Прикрыв от солнца длинным козырьком каскетки заметные свои глаза, он в непроизвольной неге прогуливался берегом известной среднерусской речки Клязьмы. Удобнее гулять было бы по той стороне, что называется высокий берег: там и берег выше, там и грунт потверже, там и симпатичная тропка пробита.

Но ему хотелось гулять именно по этой стороне, и он гулял именно по этой стороне, путаясь в высокой серой пыльной траве и часто попадая ногами, обутыми в подходящие для этого дела почти доходящие до икр кроссовки, неожиданные ямы и ямки.

Ему предоставили полную схему ежедневных (с возможными и контролируемыми отклонениями) скупых передвижений Василия Федоровича. Самой для него привлекательной частью схемы оказалась ежевечерняя (исключая экстроординарные пропуски) пробежка-отвлечение (от непосильных трудов) вечно утомленного банкира вдоль Клязьмы, пробежка, которая давала ему, как он утверждал в кругу друзей, заряд энергии на весь следующий день.

Василий Федорович, естественно, бегал симпатичной тропкой по твердому грунту на той стороне, а он искал удобного для себя местечка на этой. Клязьма повернула, ушла от домов дачного поселка и вышла на простор. На том высоком берегу фундаментальный забор санатория, за бетонными плитами которого густой лес, на этом — широкая пойма, заросшая местами саженцами еще в целых листочках орешника. Орешник рос кустами, а недалеко от него шла очень приличная и мало пользуемая автомобилистами асфальтовая полоса, ведущая на основную трассу.

Именно здесь, вот на этом двухсотметровом отрезке, его место. Он трижды отмерил эти двести метров, оценивая достоинства и недостатки двух, похожих на взрывы зарослей орешника. Выбрал, наконец, и отправился в Москву пить пиво.

37

Вечером он осторожно спустил с асфальтовой полосы свой «Жигуленок» на дальнюю обочину и поставил его так, чтобы не было видно номеров. Из багажника вынул рабочий кейс и складной велосипед, которым не воспользовался: к облюбованным кущам он шел пешком еле заметной тропкой, пробитой мальчишескими босыми ногами, кейс и велосипед он нес в руках.

Обустраиваясь в кустах, он позволил себе для уверенности в предстоящем успехе негромко и игриво напевать:

— Знаю я одно прелестное местечко: Под горой там маленькая речка!

Он любил изредка пошутить. Ему нравилось шутить в подобных обстоятельствах. Не ломая и не вырубая ветвей, он, очень напрягаясь и затратив массу сил, выдавил, можно сказать, себе удобное гнездо в частых, упругих неподатливых ветвях. Сделав дело, позволил себе отдохнуть в полной расслабке: разуться, снять штормовку, вздремнуть минут пятнадцать… Даже легкий сон увидел: он плывет брассом, осторожно разгребая перед собой золотые кувшинки.

Очнулся, глянул на часы. До банкирского пробега, если ничего не случится, оставалось сорок минут. Он раскрыл кейс.

…Василий Федорович бежал впереди, а охранник сзади. В оптический прицел был отлично виден фирменный наряд немолодого спортсмена: розовые с желтым и черным трусы, верноподданические бело-сине-красные гольфы, черная с золотом футболка и, конечно же, кроссовки «Рибок». Охранник ограничился темно-синим с красными полосами тренировочным костюмом.

Бежать банкиру было тяжело: тряслись бульдожьи щеки, тряслись жидкие ляжки, содрогалось имевшее твердую округлую форму брюхо. Но современный, решительный и рисковый бизнесмен должен находиться в отличной физической форме, чтобы любой соперник не смог сбить его с ног как в переносном, так и прямом смысле.

Он пропустил их, уже заранее решив, что на обратном их пути работать ему значительно удобнее. Они завернули за ограду санатория, и он стал ждать. Через двенадцать минут они вернулись. Перекрестье оптического прицела ночного видения выбрало висок Василия Федоровича и последовало вместе с ним.

Здесь. Василий Федорович чуть развернулся, и сразу стал доступен высокий лысеющий вспотевший от физической нагрузки лоб.

Василий Федорович и охранник убежали. Он осторожно уложил прицел в кейс и, развернув складной велосипед, пустился на нем в обратный путь. Во тьме он довольно успешно находил тропку и почти все семьсот метров вел велосипед по ней. Сложить велосипед, уложить кейс и велосипед в багажник, не очень вереща стартером, завести машину и быстро, но не вразнос, выскочить по асфальтовой полосе на главную магистраль — он глянул на хронометр — пять минут тридцать секунд. Прибавить три велосипедных минуты, и получается, округляя, десять минут. При подобных данных перехват категорически исключен. Он облегченно вздохнул, глядя на полотно Ярославского шоссе, и вспомнил о хорошем, в мелкой плотной пене пиве, горьковатый вкус которого он любил больше всего.

38

Бабье лето не сдавалось, ибо и следующий день был хорош. Он прибыл на место сильно загодя, когда солнце стояло еще высоко. Все-таки уже глубокая осень: пойма стала не посещаемой даже главными любителями воды — местным пацаньем. Проведя на месте контрольные полтора часа, он пешком дошел до железнодорожной дачной станции, где в небольшом стаде на автомобильной стоянке неприметно пасся его «Жигуленок».

Подремав на заднем сиденье ровно час, он перекусил, довольно скверно, кстати, в местном буфете, а кофе выпил своего, из термоса, вернувшись в автомобиль. Сев за руль, закрыл глаза, уронил руки, уложил на спинку сидения затылок — расслабился и проверил себя. Остался собой доволен и тронулся в путь.

«Жигуленок» загнал в еще вчера облюбованное место. Еще раз осмотрел машину с асфальта. Номеров не видно. Привычной уже тропкой двинулся на исходные позиции, в правой руке держа кейс, а в левой — складной велосипед. Шел уверенно, быстро, как бы по срочному делу. Он действительно шел по срочному делу.

Он лег на спину, чтобы не отвлекаться на ненужные подробности местной жизни и не утомлять шею. Он смотрел вверх. Сквозь разрывы в ветвях и листьях мелкими кусочками виднелось уже небо, которое явственно, на глазах меняло цвет — из серого в темно-серый. Уходил короткий осенний день, смеркалось.

В девятнадцать ноль-ноль он раскрыл кейс и стал собирать винтовку. Привинтил и расправил складной приклад, прикрепил к стволу оптический прицел ночного виденья, наслаждаясь, как в половом акте, затвором ввел патрон в патронник. Все готово, и ждать ровно двадцать девять минут.

Ровно через двадцать девять минут показалась неразлучная пара. Василий Федорович сменил наряд: на нем были желтая футболка, голубые трусы (шведско-украинские цвета) и кроссовки «Найк». Охранник сохранил верность старому тренировочному костюму.

Туда он их не стал вести — лишнее напряжение. Он принял Василия Федоровича через двенадцать минут, когда тот вывернул из-за санаторной ограды.

Держа висок в перекрестье прицела, он пока не затворял дыхания. Рано. Ближе, еще ближе. Он последний раз мягко выдохнул. Василий Федорович чуть развернулся, и сразу стал доступен его лысеющий вспотевший лоб. Сейчас.

Нежно, как любовно-экстазное «Ох!», прозвучал выстрел.

Винтовка с дьявольской силой двинулась в его руках и казенной частью ствола нанесла ему мощный удар в скулу. Он потерял сознание. Последней мутнеющей картинкой увиделись в оптическом прицеле равномерно передвигающиеся в оздоровительном беге Василий Федорович и охранник.

Смирнов со снайперской винтовкой в руках подошел к уютному гнездышку, когда скорый на руку Сырцов уже закончил свою работу: непришедший еще в себя стрелок был полностью упакован. Смирнов осмотрел, светя себе фонариком, бесчувственного снайпера и предложил Сырцову кое-какие поправки:

— Руки с наручниками переведи со спины на живот. До дороги за ноги его волочить на спине удобнее будет.

— Начальник, как всегда, прав, — согласился Сырцов, и в момент переоборудовал клиента. Когда клиента положили на спину, оказалось, что он смотрит. Смотреть он мог, а говорить не мог: рот был тщательно залеплен широким пластырем.

— Очнулся, Александр Иванович, — доложил Сырцов.

— Весьма условно, — уточнил Смирнов. — Во время войны мне однажды в ППШ пулю влепили, так я неделю чумной ходил. Полное сотрясение организма происходит, контузия.

— Я его агрегат осмотрел, — с завистью сказал Сырцов. — Тютелька в тютельку влепили. Как раз под затвор.

— С двухсот метров при таком оптическом прицеле, — не принял комплимент Смирнов, — следует мухе в глаз попадать.

— Плюгавенький какой, — с сожалением констатировал Сырцов, под смирновским фонарем окончательно рассмотрев клиента.

— Да, не Шварценеггер, — согласился Смирнов. — Но нам же удобнее: волочить легче.

Предусмотрительный Сырцов руки в наручниках веревкой привязал к талии, а другой конец пропустил сквозь плотно замотанные ноги и, выведя где-то у пяток, сделал петельку, как для детских саночек. Любишь кататься — люби и саночки возить.

— Я его поволоку, а вы, Александр Иванович, вы остальное барахло понесете.

— Барахло, — проворчал Смирнов, при свете фонаря разбирая винтовку клиента, — это, брат, не барахло, а заказная штучная работа. Теперь она у меня в коллекции будет.

Разобрал, по ячейкам уложил в кейс, взял кейс в правую, а фантасмагорический сейчас складной велосипед в левую, и приказал:

— Поехали.

И поехали. Первую часть пути ехал, правда, один клиент. Ехал, весьма легко скользя на спине по влажной уже траве.

У асфальта запеленутого клиента для его же удобства уложили на пол более просторного, чем «Жигуленок» «мицубиси-джипа», на всякий случай привязав его врастяжку. Смирнов привычно устроился на по-японски комфортном водительском месте «джипа», а Сырцов влез в «Жигуленок» душегуба. Так и поехали, роскошный сверкающий серостальным лаком «мицубиси» и за ним — задрипанный «Жигуленок».

По кольцевой километров двадцать, потом десяток по Волоколамскому, затем двухкилометровый отрезок в дачный поселок, и вот она, под мощным светом мицубисевых фар, дачка, а точнее, загородный филиал солидной фирмы «Блек бокс», где президентом гражданин, ходивший когда-то под кликухой «Англичанин», Коляша, Николай Григорьевич.

На условный звуковой сигнал — три подряд коротких и длинный автомобильные гудки — воротца автоматически, разъехались, и «джип» с «Жигуленком» по бетонной покатой полосе сразу же вкатили в празднично освещенный внутри подземный гараж. Гараж был достаточно велик для того, чтоб две машины в нем свободно расселились, не беспокоя группу из четырех человек во главе с Англичаниным.

Смирнов и Сырцов одновременно, как по команде, вылезли из своих авто и одновременно захлопнули дверцы. Получился не очень громкий, но внушительный залп.

— Словили? — довольно спокойно поинтересовался Коляша.

— А как же, — скромно ответил Смирнов, подошел к группе и пожал руки тем, что стояли за Коляшей. — Спасибо за чистую работу, ребята.

— Старались, Александр Иванович, — ответил один из троих, знавший Смирнова еще по МУРу. — Он сложный был, но мы его и ждали-то в трех наиболее вероятных местах. У него наверняка было полное расписание жизни объекта.

— А где же все-таки он? — с нетерпеливой капризностью прервал профессиональную беседу президент Николай Григорьевич.

— Ребятки, не в службу, а в дружбу, — попросил Смирнов, — выньте его из «джипа», он там на полу привязан.

Ребятки были умелые, и душегуба распеленали, развязали, отстегнули и в момент поставили на плиточный пол гаража. Сырцов ключом открыл наручники и безжалостно сорвал со рта пластырь. Снайпер-душегуб стоял, покачиваясь. Пока не ощущал себя.

— Фу ты, ну ты, ножки гнуты! — изумился бывший десантник и каратист Коляша. — И такой — главный наемный убийца?

— У тебя здесь тихое местечко найдется, чтобы с ним, не отвлекаясь по мелочам, поговорить? — спросил Смирнов.

— Есть у меня такая комнатка для приезжающих, — обнадежил Коляша и отдал распоряжение троим: — Отведите гостя в приемную, а нам еще поговорить надо.

Коляша вывел Смирнова с Сырцовым по лесенке прямо из гаража в гостинную, оформленную соответственно Коляшиным вкусам. Главное, чтобы всего много было.

— Я пивка только, а вы? — спросил Коляша, открывая бар. — Работенка, как я понимаю, у вас сегодня непростая была.

— Стакан водки, ну, и занюхать что-нибудь, — решил для себя Смирнов.

— Коньячку хорошего граммов сто пятьдесят, — попросил Сырцов.

— Будет сделано, — заверил Коляша и незамедлительно занялся исполнением желаний. Налив все что надо, засомневался насчет закуски: — Под коньяк шоколадка пойдет, а вам чем закусить, Александр Иванович?

— Яблочком, — ответил Смирнов и, выбрав из вазы на низком столике яблочко порумянее, подкинул его и поймал.

Поставив заказанные напитки на столик, Коляша для себя выдвинул из-под дивана традиционную упаковку «Туборга».

Свои двести пятьдесят Смирнов принял, не отрываясь, и захрупал яблоком. Сырцов коньячок ополовинил, а Коляша, открыв три банки, выдул их подряд. Повздыхали, как бы огорчаясь.

— Мы здесь выпиваем, а он там ждет, — сказал вдруг Сырцов.

— Чем дольше ждет, тем страшнее ему становится, — сказал Коляша, открывая следующую серию из трех банок. — А чем больше испугается, тем разговорчивее будет. Александр Иванович, вам плеснуть?

— Потом, — решил Смирнов и накрыл ладонью стакан.

Сырцов допил свой коньяк, Коляша выдул пиво. Как бы в растерянности оглядели друг друга, и Сырцов предложил:

— Пойдем к нему?

— Кто с ним будет разговаривать? — тихо поинтересовался Коляша.

— Вопросы буду задавать я, — ответил Смирнов, — а ответы выбивать придется тебе, Коляша.

— Я знаю. Мне Саша сказал. Но как играться допрос будет?

— Ну, это в зависимости от состояния поганца. Во всяком случае, ты, как приятель Василия Федоровича, рассержен более всех, Жора настойчиво и беспрерывно требует связи и связников. Ну, а я буду ласково отвечать на возникающие у него вопросы и искать слабину в легенде, которую для начала он нам выдаст.

— Я все удивляюсь, как мой Александр разрешил вам так рисковать Василием Федоровичем. Ведь шибко необходимый ему партнер, — еще раз удивился Коляша.

— Он им не рисковал, Шерлок Холмс ты мой ховринский, наш вольт был единственным шансом спасения для необходимого партнера.

— А он и не знал, — вдруг понял Коляша.

— А он и не знал, — подтвердил Смирнов и предупредил: — И не должен знать.

— В крутую кашу влезли? — вопросом посочувствовал Коляша.

— Круче не бывает.

— На нас не отразится, если вы не выиграете?

— На всех отразится, если мы проиграем.

— Мы проиграем, если сейчас его не допросим, — изящно ввинтил Сырцов. Надо было идти, дело делать.

Комната, как комната, ярко выраженного целевого назначения: стена — нейтральная масляная краска, пол — пластик, металлическая скамейка у стены намертво закреплена, стол, три стула, табурет — напротив стола привинчен к полу. И, естественно, отсутствие окон.

Снайпер сидел на табурете, а трое молодцов (не тех, которых благодарил Смирнов) сидели на стульях.

При появлении Коляши, Смирнова и Сырцова трое молча встали со стульев и пересели на скамейку.

Коляша, даже из вежливости не предложив Смирнову центральный стул, смело уселся за главного. Смирнов — справа, Сырцов — слева. Чрезвычайная, можно считать, тройка.

Коляша сонно смотрел на снайпера. Долго-долго смотрел. Потом повернул голову к Сырцову, повернул голову к Смирнову, возвратил голову на место, чтобы продолжать сонно смотреть на снайпера, и спросил у своих коллег по столу:

— У кого первоочередные вопросы?

— У меня, — сказал Смирнов. — И не первоочередные тоже. Сразу же от печки: фамилия, имя, отчество, год рождения, прохождение воинской службы, липовая профессия. Истинная твоя профессия нам известна. Начинай. В связи с шоком можешь не торопиться.

— Шувалов, — не то шепотом, не то писком начал снайпер и тут же, откашлявшись, продолжил тенором: — Сергей Леонардович. Родился в 1947 году, в армии служил с шестьдесят шестого по семьдесят четвертый. С шестьдесят девятого сверхсрочно. Гражданская профессия — механик по холодильным установкам.

— А военная? — встрял Сырцов.

— Оружейник. Мастер-оружейник.

Смирнов обратил взор на троицу, сидевшую на скамейке, и спросил у них:

— Обыскивали?

— Так точно, — встав, по-солдатски отрапортовал один из них. Старший, видимо.

— И что там в ксивах?

— То, что он сказал.

— Липа, значит. Туфта, — вздохнув, понял Смирнов. — Ты правду говорить будешь, таракан?

— Я правду говорю, — быстро ответил снайпер. На «говорю» голос опять сорвался. Боялся.

— Пропустим пока это, — решил Смирнов. — Не хочешь с разгона — давай сразу в омут. Кто поручил тебе убрать Василия Федоровича Прахова?

— Не знаю.

— То есть? — потребовал расшифровки Смирнов.

— На мой абонементный ящик пришел пакет, в котором было описание задания, все необходимые исходные и аванс.

— Ну, допустим, с Василием Федоровичем твое объяснение в пределах возможного. А как же быть с Ходжаевым?

— С каким Ходжаевым? Не знаю никакого Ходжаева!

— Ну, не хочешь Ходжаева, бери Савкина.

На это формально можно было не отвечать, и снайпер молчал. Потерпев немного, взревел Николай Григорьевич, Коляша:

— Встать!

Снайпера подкинуло. Он замер по стойке смирно, дрожа от напряжения. Вежливо протиснувшись мимо Сырцова, Коляша подошел к нему. Странно они смотрелись рядом: высокий могучий в дорогом, на заказ, двубортном костюме процветающий бизнесмен из уголовников Николай Григорьевич и среднего росточка, худощавый, в заношенной штормовке, в дешевых джинсах удачливый до самого последнего момента наемный убийца из сверхсрочников. Коляша засунул руки в карманы брюк (чем испортил безукоризненный силуэт пиджака), покачал себя, перекатываясь с пяток на носки, и, глядя сверху вниз, попросил тихо-тихо:

— Давай связи, душегуб.

— Какие связи, какие связи? — не зная, что делать, и страшась до истерики, заныл убийца.

— А вот такие, — зачем-то сказал Коляша и носком твердого вечернего ботинка ударил по голени. Правой ногой по левой душегуба. Ударил очень сильно, потому что убийца незамедлительно рухнул на бок.

— Встать! — опять взревел Коляша.

— Вы можете немного подождать? — вежливо попросил Сырцов, вышел из-за стола, подняв убийцу, усадил на табуретку и задал конкретный вопрос:

— Кто тебя парашютировал в квартиру Ходжаева? — Сырцов еще раз критически оценил стати собеседника и решил: — Один ты путешествие с крыши на восьмой этаж ну никак не мог совершить!

— Какой Ходжаев? Какая крыша? — начал было душегуб.

Но нытье продолжить не успел. Опять же ногой Коляша нанес молниеносный удар по ребрам.

— А мне поднимать, — ворчал Сырцов, усаживая полубессознательного от дикой боли убийцу на ту же табуретку. — Так кто же тебя парашютировал.

— Двоих прислали, — в благодарность за хорошее обращение ответил Сырцову убийца.

— Кто прислал? — придерживая за плечо, чтобы лишний раз душегуб не упал, душевно спросил Сырцов.

— Не знаю.

— А ведь его еще ни разу не убивали! — радостно догадался Коляша. Он по-прежнему — руки в брюки — стоял перед убийцей. — Он-то убивал сразу до смерти, а его даже и не пытались ни разу убить!

— Николай Григорьевич, ты можешь меня не перебивать? — укорил Сырцов.

— Не могу! — искренне вскричал Коляша. — Я в изумлении.

— Как же они вместе с тобой оказались? — продолжил свое Сырцов.

— Присланы были все инструкции через абонементный ящик.

— С момента, когда они поняли, что Ходжаева надо ликвидировать, и до ликвидации прошло тридцать часов, — вступил в беседу Смирнов. — Быстро, номер телефона, по которому ты делаешь каждодневный контрольный звонок. И прекрати про ящик, а то я рассержусь.

— Он рассердится — это не так страшно. Он — добрый человек. — Охарактеризовал Коляша Смирнова и продолжил, кивком указав на сидящих у стены: — Вот если этим троим я позволю рассердиться, то тебе станет так больно, как никогда не было и не будет.

Не дождавшись команды, старший из троицы встал с железной скамейки, подошел к табурету, схватил снайпера за волосы, завалил его голову назад и сверху глянул в глаза, Насмотревшись, отпустил волосы, вытер правую руку о джинсы и доложил Коляше:

— Он сейчас все, что вам надо, расскажет.

— Расскажешь? — потребовал подтверждения Коляша.

— Расскажу, — без колебания подтвердил убийца.

— Вот и прекрасно, — отметил Сырцов. — Тогда приступим.

— Подробный рассказ потом, — командирски перебил Смирнов. — Для начала — контрольный звонок. Когда он должен быть сделан, таракан?

— Час двадцать тому назад. В двадцать два тридцать, — глянув на свои наручные часы, доложил убийца.

— Сейчас ты сделаешь его. Опоздание объяснишь неудачей: Прахова убить не удалось. Ну, допустим, в связи с непредсказуемым пикником неизвестной тебе компании рядом с подготовленной тобой огневой точкой. Потребуешь встречи, устроишь истерику, покажешь, что нервишки на нуле. Встреча, встреча! И как можно скорее. Задача ясна, таракан?

— Ясна.

— Исполнить без вранья сумеешь?

— Попытаюсь.

— Да… — Смирнов с сомнением оглядел клиента в который раз и перевел взгляд на скамейку. Встретился глазами с консультантом по состоянию подопечного: — Старшой, когда он по телефону будет разговаривать, ты его по головке гладь. Чтобы многое ощущал и ожидал. Я так думаю, что тогда он не соврет. И истерика будет, и нервишки на пределе, и интонация соответствующая. Будет все это, старшой?

— Будет, начальничек, будет! Не сомневайтесь, — старшой опять поднялся, готовый к выполнению любого задания.

— Будет? — уже проверочно спросил у душегуба Смирнов.

— Будет, — подтвердил тот, не отрывая взгляда от весельчака — старшего.

— Коляша, у тебя здесь телефон с записью имеется? — поинтересовался у главы детективного агентства Смирнов.

— У меня здесь все имеется, — гордо заявил Коляша.

— Тогда веди, Сусанин.

— Кто будет присутствовать при разговоре? — спросил Коляша.

— Мы трое, да старшой, — беспечно ответил Смирнов.

— А техник?

— Ну и техник, конечно, — обрадовался Смирнов. — Тот, что со мной работает.

39

Магнитофонная запись.

Три длинных гудка в телефонной трубке прогудели и прервались. Один гудок. Прервался. Два гудка. Тоже прервались. И, наконец, последняя серия: пять гудков, после чего:

Голос в трубке: Что случилось?

Голос снайпера: Я не смог сегодня. Не удалось.

Голос в трубке: Как это — не удалось? Ты же вчера утверждал: просчитано все до мелочей.

Голос снайпера: Ну бывают же случайности, бывают же случайности непредвиденные! Я уже полностью готов был…

Голос в трубке: Ты откуда звонишь?

Голос снайпера: Я как можно дальше отвалил от места и по Волоколамке пустую дачку присмотрел с телефонным проводом. Вот с этой дачи и звоню. Так докладывать?

Голос в трубке: Подожди-ка самую малость.

Выведенные мощнейшей аппаратурой из ничего еле слышимые звуки: писки, шелест, глухие щелчки, тишайший мелодичный зуммер — работа электронной кухни.

Голос в трубке: Теперь давай. И без соплей, только самое главное.

Голос снайпера: Залег, как положено, за два часа. Еще раз технически отработал его маршрут, отдохнул, приготовил инструмент, и тут вдруг прямо рядом со мной, ну, метрах в пятнадцати устраивается компания алкашей: пять человек с литровой бутылкой спирта и двухлитровой — пепси. Ровно за двадцать две минуты до его пробега.

Голос в трубке: Ну и что же дальше?

Голос снайпера: Ну и все. Те двое пробежали, а пятеро выпили. Я их всех пересидел и вот звоню.

Голос в трубке: Плохо говоришь. Без вины.

Голос снайпера: А в чем я виноват?

Голос в трубке: В том, что не выполнил.

Голос снайпера: Завтра исполню.

Голос в трубке: Подожди-ка.

Те же звуки: писки, шелест, глухие щелчки, тишайший и мелодичный зуммер — работа электронной кухни.

Голос в трубке: Завтра отменяется. Завтра — встреча. Четырнадцать ноль-ноль, пешеходный переход со Сретенского бульвара через Кировскую к почтамту. Встреча — без задержки и проход к Чистым прудам.

Голос снайпера: Я к незнакомому не подойду!

Голос в трубке: Ты его знаешь. Он будет ждать на углу почтамта.

Голос снайпер: Если я не увижу мне знакомого на углу, я не перейду на Кировскую и не подойду.

Голос в трубке: Ты боишься неприятных сюрпризов?

Голос снайпера: Я вас боюсь.

Голос в трубке: Нас пока бояться не надо.

Конец записи. Слушали запись Смирнов, Сырцов и Коляша.

— Ну, и что получается? — спросил любознательный Коляша.

— А получается-то, — ответил внимательно рассматривавший безукоризненный Коляшин галстук Смирнов, — что тебе придется передать мне на завтра всю твою наружку, Николай Григорьевич. Я еще раз повторю, чтобы ты запомнил как следует: всю!

— Вам все пятнадцать понадобятся? — удивился Коляша.

— Мне надобно тридцать. Так у тебя же нет!

Зазвонил телефон. Смирнов взял трубку, послушал, поблагодарил и, обернувшись к Коляше, приказал:

— Как можно скорее трех на Большую Пироговскую.

— Из тех пятнадцати, — не без ядовитости поинтересовался Коляша.

— Из других, — не поднимая головы (корябал шариковой ручкой на бумажке), — ответил Смирнов, закончив писать протянул бумажку Коляше:

— Полный адрес, по которому находится телефонный аппарат, номер которого набирал наш душегуб. Приватная квартира, скорее всего, круглосуточный пункт связи со сменными дежурными. Все сменщики нужны мне. Ясно, Коляша?

— Я тебя ужинаю, я тебя и танцую, — философски относясь к своему теперешнему положению, Коляша, взяв бумажку, удалился.

— Они убьют нашего душегуба? — спросил Сырцов. В этом кабинетике Коляши он бесцеремонно валялся на диване.

— Тебе его жалко? — вопросом на вопрос ответил Смирнов.

— Нет, — Сырцов зевнул и высказал соображение: — Но на нем связи рвутся.

— Вот я и стараюсь их добыть до того, как его убьют. — А может, не убьют, — размышлял Сырцов. Делать ему пока было нечего.

— Помолчи, Жора, — попросил Смирнов.

— Молчу, — обиженно смирился Сырцов. Помолчали. Но сырцовского зарока хватило на минуту, не более: — Ребята здесь, конечно, неплохие, но главного завтра должен вести я, Александр Иванович.

— А кто по-твоему завтра будет главный?

— По-моему, знакомый.

— Вот его и поведешь.

— Тогда и отдохнуть пора. Поехали домой, Александр Иванович.

— Сейчас поедем, — успокоил его Смирнов, глядя на входящего в кабинет Коляшу. — Как там Большая Пироговская?

— Троих, как просили, отправил. — Чем-то недовольный Коляша не доложил — отвязался от старичка. — Там слухач к вам рвется. Пускать или не пускать?

— Он у меня и не спрашивал, просто врывался, — сказал Смирнов.

— А у меня дисциплина. — Коляша вернулся к двери и приказал кому-то невидимому: — Передай Рыжему, пусть сюда идет.

Рыжий слухач незаметно презирал Коляшу, не замечал Сырцова только к Смирнову относился терпимо.

— Расшифровка готова, Александр Иванович, — не доложил, сообщил он.

— Так расшифруй, — предложил Смирнов. Слухач с неудовольствием посмотрел на Коляшу и Сырцова, показывая Смирнову, что присутствие лишних людей при их разговоре необязательно, но Смирнов легкомысленно решил: — Да ладно. Давай при них.

— Ваша запись нам продемонстрировала звуки электронных манипуляций абонента. У себя запись этих звуков я просчитал на машине. В начале разговора абонент подключил третий телефон для совместного прослушивания корреспондента. Потом был подключен факс, по которому абоненты недоступно для корреспондента вели переговоры, вероятнее всего, советуясь по поводу его ответов. Номера телефона и факса прочитались довольно легко. Вот они.

Слухач положил бумажку на стол прямо под нос Смирнову, нахально давая понять, что эта информация предназначена только ему.

— Спасибо, Вадик, — прочувственно сказал Смирнов. — Работа — высокий класс. Без тебя я, как без ушей, глухой. Честно.

— Сегодняшняя работа не слишком сложная, — скромно прикрывая бушующую гордыню, как бы отверг комплимент Вадик. — Я свободен на сегодняшнюю ночь, Александр Иванович?

— Свободен, свободен, — за Смирнова ответил Коляша, но Смирнов инициативу не отдал, потому что завтра Вадик ему мог понадобиться:

— Но только на сегодняшнюю ночь.

— Понял, Александр Иванович. — Вадик обвел всех прощальным взглядом: — Всего хорошего.

Когда он ушел, Коляша признался с удивлением:

— А я и не знал, что его Вадиком зовут.

— Ну и дурак. Подчиненных любить надо и хвалить. Вот тогда они из кожи лезть будут, чтобы все сделать, как тебе надо. — Высказывая эту не слишком оригинальную идею, Смирнов по механической памяти набрал номер телефона. Почти сразу ему ответили, и он — ни здравствуй ни прощай — распорядился: — Срочно необходимо выявить следующие номера.

И по бумажке продиктовал номера телефона и факса.

…Через полчаса прозвенел ответный звонок. Смирнов откликнулся в трубку и после этого долго-долго слушал длинный монолог с той стороны. Наконец, ничего не сказав в ответ, положил трубку.

— Огорчили? — понял Сырцов.

— Еще как, — признался Смирнов.

— На неподступных бугров вышли? — попытался догадаться Коляша.

— Хуже. Таких номеров в принципе нет. Они отсутствуют вообще.

— Вот вам ваш любимый рыжий Вадик! — неизвестно почему обрадовался Коляша. Смирнов глянул на дурачка жалеючи:

— Если бы Вадик, если бы Вадик, — помечтал Смирнов. — Центральный контрольный пульт Министерства связи не имеет пока доступа к целому блоку номеров. И у ребят с пульта есть подозрение, переходящее в уверенность, что названные мною номера из этого блока.

— Я и говорю: неподступные бугры! — нажимая повторил Коляша.

— Что бугры, что бугры?! — рассердился и Смирнов. — Нынче бугор есть, а завтра — среднерусская равнина. Против нас работает серьезная и совершенно секретная машина с неограниченными в наши смутные беспорядочные времена возможностями.

— Но машина без человеков — железка. Значит, есть какие-то человеки? Вот на них и выходить, — резонно заметил Коляша.

— Я, конечно, зря тебя дурачок называю, хотя и любовно. Ты — не дурачок. Но пойми же ты, не дурачок мой любимый, как защищены и спрятаны люди этой машины!

— Волков бояться — в лес не ходить, — резюмировал Коляша.

— Именно — согласился Смирнов. — О, Господи! — Завтра — в лес!

40

Он сидел на парапете, окружавшем дырку входа в метро. Существующий в точном соответствии с погодой темно-серый камень холодил старческий зад. Он сердился от этого — боялся простудиться — и в неудовольствии долбил тростью неряшливо уложенный асфальт. Расположившиеся рядом торговки поздней зеленью ненавистно, незаметно, но часто поглядывали на него: отпугивал покупателей этот невеселый гражданин. А покупателей здесь было густо, шастал народец в метро и из метро.

Смирнов рисковал, конечно, но в самой малой степени. Вряд ли те просчитали, что виновник их неудачи — полковник Смирнов. А присутствовать самому при встрече надо было.

Сырцов пил баночное дорогое пиво у коммерческой палатки неподалеку. Третью банку допивал, мерзавец. На той стороне между входом на почтамт и входом на биржу мотались неотличимые от здешних завсегдатаев Коляшины пареньки.

Задание ли тому виной, просто ли холодало и он замерз, а, может, разволновался с отвычки, Смирнов вдруг ощутил, что его слегка колотит. Глянув на уличные часы, проверил их своими наручными. Без трех минут два. Прикрыл глаза, склонил голову — кивнул Сырцову.

Сырцов — не пропадать же добру — допил пиво, швырнул пустую банку в урну, правой рукой слазил себе в боковой карман, вроде бы ничего и не вынул, но, еле шевеля губами зашептал себе в ладошку.

Через минуту Смирнов увидел наемного убийцу. Тот, поднимаясь по лестнице из метро, вырастал по приближении к Смирнову. Его глаза, оказавшись на уровне с глазами Смирнова, ничего не выражали. За ним на расстоянии двух метров следовал один топтун, а еще через метр — второй. В толпе их ничего не соединяло. Каждый из троих был сам по себе. Они подошли к переходу и остановились в ожидании зеленого света. Перед тем, как быть зеленому, на крыльце почтамта вдруг появился человек и приветственно поднял руку. Наемный убийца, увидев его, тоже помотал задранной ладошкой.

— Жора, в работу тех! — не таясь, приказал Смирнов. А Сырцов уже шептал, не ожидая команды.

Две толпы с двух сторон Кировской двинулись навстречу друг другу. Встретились в пути, проникли друг в друга, разъединились, и посреди проезжей части оказался одиноко лежавший на асфальте убийца.

— Жора! — сказал Смирнов. — В светлой куртке его толкнул!

— Засек, — заверил Сырцов и, проследив, как молодой человек в одной куртке не спеша спустился в метро, проследовал за ним.

Вокруг убийцы образовался небольшой людской кружок. Парочка, которая его вела, озадаченно вместе со всеми разглядывала труп. Ясно было, что убийца — уже труп: противоестественная окончательная поза, отвалившаяся челюсть, полуприкрытые глаза тухлого судака.

— Эх вы, — негромко сказал Смирнов в спины топтунам. Пареньки обернулись, один хотел что-то сказать, но Смирнов помотал головой — запретил. Сам же спросил у людей в кружке:

— «Скорую» вызвали?

— Мужчина побежал звонить! — сообщила оживленная (успела опохмелиться) немытая и нечесаная бомжиха и вновь вернулась к созерцанию покойника. — А молодой еще!

К кружку, не торопясь, приближались двое ментов, игриво помахивая резиновыми дубинками. Делать здесь было нечего, и Смирнов пересек Кировскую до конца.

У старого надземного вестибюля метро его ждал до нельзя смущенный старый муровский знакомый, который руководил группой сопровождения первого контактирующего. Старый знакомец не глядел в глаза. Смирнов все понял:

— Ушел.

— Ушел, — подтвердил старшой и, заспешив рассказать, разгорячился: — Сразу взяли в круг, повели, довели до машины, вот там она стояла, — он указал место у сортирной арки. Они с места двинули, ребята за ними. И тут вот с этой стоянки у чучела три «Жигуленка» на полном ходу становятся поперек, отсекая моих ребят. Ушел, ушел, козел гэбистский!

— Считаешь, гэбист? — полюбопытствовал Смирнов.

— Почерк, Александр Иванович.

— Три этих «Жигуленка»?

— Повели их ребята. Но, по-моему, пустой номер.

— Задействованы втемную за хорошие бабки, — продолжил его рассуждения Смирнов. А от себя добавил: — Обосрались мы, старичок, — не отмоешься.

41

— В серой куртке паренек, — шепнул в блюдечко переговорника Сырцов.

Двое, стоявших у книжного развала напротив дверей к контрольным воротцам, тотчас пристроились в хвост пареньку. Сырцов был четвертым, замыкающим. Паренек прошел по проездному, а трое преследователей бросили жетоны — запаслись предусмотрительно. Паренек повернул налево к сокольнической линии.

Подполз поезд до Юго-Западной, и Сырцов вместе с пареньком вошел в вагон. Вдруг паренек, как бы вспомнив что-то, выскочил на перрон. Сырцов этой простенькой покупки ждал: для этого и не влезли в поезд ребята. Двери вагона уже закрывались когда паренек, придержав створки, вскочил обратно. Проверился и успокоился. Успокоился ли? Сырцов, стоя неподалеку, рассматривал профиль человека, только что убившего. Профиль как профиль. Как у всех. Сырцов, после того как у «Охотного ряда» многие сошли, отыскал себе в другом конце вагона место. Паренек тоже сел. Опасен был «Парк культуры»: суета, толкотня пересадки. Но пронесло. И тут Сырцов понял: паренек будет выходить на Фрунзенской. По осматривающемуся движению головы понял, по ладоням, одновременно и решительно брошенным на колени…

Сырцов первым направился к дверям. Паренек досиделся до открытия дверей, так что Сырцов выходил в пугливом раскардаше, а как не угадал? Но угадал, угадал: просто паренек любил все добирать до конца — сидеть так сидеть, идти так идти. Он обогнал Сырцова и первым взошел на эскалатор. Только бы не побежал. Только бы не побежал! Сырцов глянул назад через плечо. Все-таки один из его ребят успел зацепиться. Если побежит, придется отдать его тому, что сзади.

Слава Богу, не побежал. Благоразумен и расчетлив — раз везут, зачем тратиться, бежать. Малолюдно было на этой станции, час студентов педагогического и медицинского институтов еще не наступил. На улице было пошумнее: люди колбасились у многочисленных и разнообразных лотков. Апельсины, помидоры, книги, колготки, бижутерия, пирожки…

Паренек завернул за угол Дома молодежи и вышел в сад Мандельштама. Он решительно шагал меж редких деревьев. Наискосок. Мимо завода «Каучука». Квартира на Большой Пироговской?

Здесь безлюдно, здесь необходимо вести на длинном поводке. Паренек маячил впереди метрах в шестидесяти — семидесяти от Сырцова. Не оглядываясь, он вбежал на горбатый мостик над гнилой водой. И тут раздался хлопок.

Паренек миновал середину мостика, и поэтому упал по ходу, лицом вниз, упал без качаний, без шатаний, без колебаний, как колода.

— Та-ак, — непроизвольно произнес вслух Сырцов и огляделся. Никого не было рядом. Сзади только поспешал его человек.

Сырцов бегом преодолел мостик и наклонился над пареньком. Пуля вошла в череп рядом с ухом, проделав идеально круглую дырочку. Хорошая снайперская винтовка с оптическим прицелом. Откуда? Если головы не поворачивал, то, скорее всего, с верхних этажей Дворца молодежи, а если поворачивал, то с крыши нового здания «Каучука». Ну, баллистик разберется…

— Да не трогай его. На нем наверняка нечего нет, — сказал за спиной его агент. Сырцов, стянув с правой руки покойника широкий перстень, к внутренней стороне которого был приделан миниатюрный шприц, сказал слишком торжествующее в данной ситуации:

— Кроме этого…

И осторожно спрятал перстень во внутренний карман куртки. Из невидимого выходного отверстия медленно натекала в небольшую лужицу темная кровь.

— Валим отсюда, — посоветовал агент. — А то тот и нас достанет.

— Если это ему надо, то он нас достанет всюду в этом саду, — резонно возразил Сырцов, но с колен поднялся. Осмотрелся еще раз. Почуяв нечто интересно, спешила к ним от улицы Доватора бабушка с внучкой. Аж спотыкалась от желания увидеть нечто. Сырцов злобно прокричал ей навстречу:

— Ребенка-то зачем сюда, бабуля? Здесь убийство!

42

Этот кабинет был значительно скромнее. Вместо неохватного ковра во все пространство — двухцветная дорожка от двери. Вместо деревянных панелей по стенам — экономичная клеевая краска зеленого цвета, вместо пяти телефонов — только два. Да и размером сильно поменьше. Плейбой Дима шел вдоль стены, ведя ладонь по шершавой поверхности. Дошел до окна, глянул на здание Политехнического музея.

— Да, заделали они тебя, браток, — сожалеючи, высказался он.

— Им помещения нужны, чтобы второе Министерство размещать, — объяснил официальную причину своего переезда Англичанин Женя.

— Угу, — будто соглашаясь, принял информацию к сведению плейбой. — Так ведь и в отставку тебя могут отправить, предварительно объяснив, что в связи с реорганизацией республиканской конторы, генералов шибко прибавилось.

— Могут, — согласился Англичанин. — Но пока не отправят из-за того, что это может выглядеть поспешным и подловатым сведением счетов. А потом, Дима, поздно будет.

— Надеешься? Ну-ну. — Плейбой бухнулся в кресло и устроил ноги на журнальный столик. Полюбовался на свои двухцветные мокасины и белые нежные носки, сложил скрещенные пальцы на животике и спросил:

— Докладывать?

— Я в курсе.

— А подробности?

— Стоит ли?

— Крови боишься, Женя? Неприятные подробности рутинных убийств? Ты же планируешь и разрабатываешь их, ты же команду даешь на их исполнение!

— Не ори, а? — попросил Англичанин Женя.

— Головку в песок не след теперь прятать. Мы сильно замазаны, Женя, замазаны уже по уши. От нас в момент откажутся.

— К чему ты все это говоришь?

— К тому, что нам с тобой — концы рубить надо. И как можно быстрее развязываться с их вонючими деньгами.

— С деньгами, Димочка, кончено. Основная часть — за бугром, часть здесь надежно пристроена. А вот насчет концов ты прав. Ликвидация всех связей по финансовым операциям, ликвидация основных звеньев нашей связи с ними и их связей с людьми, могущими компрометировать их бескорыстность — вот наша задача сейчас.

— Зачем они нам, Женя?

— Мы без них пропадем, Дима.

— Так же, как они без нас, — добавил плейбой.

— Резонно, — согласился Англичанин. — С подробностями-то зачем навязывался? Есть что-нибудь беспокоящее?

— Все-таки приятно с тобой работать, — признался Дима. — С ходу и хорошо сечешь. Да, Женечка, Смирнов беспокоит.

— Страшнее кошки зверя нет.

— Именно так. Нет. Ты же сам понимаешь, что, будь у него им же натасканные опера, кот Смирнов захлопнул бы мышеловку обязательно. А в ней оказались бы мышки. Ты да я, да мы с тобой.

— Как ты думаешь, он сфотографировал Майорова?

— Конечно, засек.

— Я тебя не по фене спрашиваю, а по-человечески: Майоров сфотографирован?

— Все может быть.

— Информация к размышлению. Твоему размышлению, Дима.

— Мне как всегда грязная работа?

— Ага.

— А как насчет Смирнова? — навязчиво давил плейбой.

— Операцию с исполнителем он провел на высочайшем уровне. Если бы не подсказ, сидеть бы нам в дерьме. Что же с ним делать? А вот что: неназойливо предоставить ему информацию — не дезу, а подлинную информацию — о том, что денежки ушли, и он успокоится: ведь его для поиска денег наняли?

— Для денег, — подтвердил плейбой. — Но вот вопрос. Успокоится ли? Если он умен и высокопрофессионален (а он — умен и высокопрофессионален), то он наверняка просчитал, что до денег ему уже не добраться. А гон продолжает, самый активный гон. Зачем?

— Скорее всего оправдывает свою репутацию.

— Неправда ваша. Я думаю, что я понял его, Женя. Он до нас с тобой хочет добраться. И в глотки наши вцепиться. И удавить до смерти. Ты представляешь, с какой плебейской яростью ненавидит нас этот мент?

— За что же он нас ненавидит, Дима?

— За белые воротнички, за хорошие костюмы, за недавнюю всесильность, за скоростные автомобили, за чистые носовые платки, за безграничную информированность… А в общем, за все.

— И за то, что людей убивали, — дополнил список Англичанин Женя и, откинувшись в кресле, весело посмотрел на плейбоя Диму.

— А он не убивал?

— Он убивал на войне, в бою, в схватке, убивал врагов. Лицом к лицу. А мы хладнокровно и расчетливо организовывали политические убийства…

— Врагов, — перебил плейбой.

— Ой ли? А вчерашняя парочка трупов — враги?

— Вчерашняя парочка — законченные мерзавцы. Им не следовало жить.

— Ты Господь Бог, Дима?

Плейбой выбрался из кресла и, засунув руки в карманы, начал, ставя свои башмаки вплотную один за другим, измерять длину ковровой дорожки, про себя добросовестно считая. Дошел до двери, сообщил:

— Двадцать один. Считай двадцать на тридцать. Шесть метров ей длина.

— Делать ноги пора, Дима, — вдруг сказал Англичанин.

— Не боишься вот так со мной, до дна, а, Женя?

— Не помню, у какого-то советского писателя прочел про то, каким захватывающим в детстве было для него чтение выпусков о знаменитом сыщике Нике Картере. И этот писатель описывает запомнившуюся обложку одного из выпусков, на которой стоящий на обрыве громадный негр в могучих своих ручонках держит над пропастью Ника Картера, который из пистолета целит опять же негру в лоб.

— Я — негр, а ты — Ник Картер? — молниеносно среагировал плейбой.

— Можно и так. Но скорее я — негр. Потому что у тебя, Дима, один ход: выстрелить в меня. А у меня альтернатива: могу в пропасть тебя уронить, а могу на край обрыва поставить.

— Следовательно, инициатива в безысходности твоя. Но ведь безысходность в наличии. А ты только что говорил о времени, в котором нас не достанут. Для моего успокоения говорил?

— Почему же. Будет такой период. Недолгий, правда. Мы проиграли, Дима, играя в нападении футбольной команды имени Октябрьской революции. Пора переходить в другой клуб.

— В другой клуб нас могут взять только при одном условии: исчерпывающая подтвержденная документально информация, которую мы этому клубу предоставим.

— Все правильно, Дима, все правильно.

Плейбой подошел к столу, оперся обеими руками о столешницу, заглянул в глаза Англичанину и сказал:

— Смирнов может помешать. Отдай мне Смирнова.

43

С горба сильно полысевшего Рождественского бульвара при желтом осеннем солнце хорошо смотрелся кусок старой Москвы, что был чуть внизу и впереди. Солнечно было, но холодно. Сидя на скамейке на переломе Рождественского, Смирнов про себя хвалил себя за то, что надел утепленную Алькину куртку. Потому как тепло и уютно было сидеть на скамейке в Алькиной куртке. Не хотелось смотреть на запястье, чтобы узнать который час, не хотелось неотрывно, как положено, наблюдать за всем, что происходит рядом и вокруг, не хотелось думать о предстоящей встрече… Хотелось закрыть глаза, хотелось греться на солнышке, хотелось дремать…

— А как вместо меня гэбист сядет? Посидит, посидит, встанет, а вы — мертвяк. Что тогда делать будем, Александр Иванович? — радостно заговорили рядом. Не открывая глаз, Смирнов длинно зевнул и сказал:

— Это ты, Леонид? Ну, здравствуй тогда. — И только после этих слов открыл глаза.

В широченном светлом, туго перетянутом в талии плаще до пят, с непокрытой головой Махов был как Махов: красив, элегантен, обходительно весел.

— Здравствуйте, Александр Иванович. А все-таки зря не бережетесь.

— Да кому я нужен, — пококетничал Смирнов.

— Народу, Александр Иванович, народу. Только вот какому — не пойму: советскому или русскому.

— Я ведь Демидова жду, Леня. Он мне свидание назначил.

— Пришел я. Вместо него.

— Значит, тогда он от тебя приходил?

— Приходил он по своей инициативе. А потом мне признался.

— Считай, что я тебе поверил. С чем пришел, чего принес?

— Из достоверных источников стало известно, что партийные деньги, за которыми вы охотитесь, безвозвратно ушли, — легко отдал важнейшую информацию Махов. И с демонстративным любопытством заглянул в лицо Смирнова.

— А из каких источников тебе известно, что я за ними охочусь? — Смирнов никак не отреагировал. Великая штука — опыт.

— Не источник, Александр Иванович. Просто один человек просил в точности воспроизвести вам эту фразу. Что я и сделал.

— Человечка мне отдашь?

— А почему не отдать? Отдам. — И закончил в рифму: — Вам известен Горский Адам?

— Режиссер-новатор, что ли? Известен. Днями я его собирался потрепать.

— Поздно, Александр Иванович. Сегодня утром он улетел в Лондон. Спектакль ставить.

— Господи, и все-то от меня за границу убегают!

— Это те, кто может.

— А кто не может?

— Те, я так думаю, вас достать хотят.

— Не достанут, — легкомысленно отмахнулся Смирнов и посерьезнел при серьезном вопросе: — Ты действительно не знаешь, чем я занимаюсь и с кем по роду занятий сталкиваюсь лоб в лоб?

— Если честно, то догадываюсь.

— Естественно, не по официальным каналам пришли догадки эти?

— Естественно.

— Мне нужны имена двоих, Леня: стратега и организатора. Я хочу их уничтожить, потому что они убийцы в беспределе.

— А как они вас?

— Все может быть. Схлестнулись по-настоящему.

— А они знают, что вы схлестнулись с ними по-настоящему?

— Твою иронию напрочь дезавирует фраза, которую ты передал. Они предлагают ничью и разойтись.

— Хотите совет, Александр Иванович? Соглашайтесь на ничью и расходитесь.

— Вчера твоих трупов по Москве сколько было?

Махов заморгал, вспоминая. Вспомнил:

— Вчера довольно спокойно было. По-серьезному если — один.

— В саду Мандельштама?

— Вы считаете, что это они?

— Не считаю, а знаю.

— Ишь ты, как чистенько. А я в полной уверенности, что эта разборка среди группировок. Парня-то опознали. Довольно известный солнцевский боец.

— А мертвяк на Кировской у почтамта разве не твой?

— Это какой же? — Махов закрыл глаза, чтоб прокрутить на экране зрительной памяти сводный список вчерашних происшествий. Нашел: — Мужик без документов. Смерть, наступившая от острой сердечной недостаточности.

— Хочешь покажу, чем была сделана эта острая сердечная недостаточность?

— Не понял, — признался Махов.

Смирнов из-за пазухи извлек сверток — комок в тряпице — и, развернув тряпицу, двумя пальцами ухватил широкий перстень.

— Смотри, — приказал он Махову, но в руки тому перстень не дал, из своих рук позволил поглядеть. Показывая, поворачивал.

— Мини-шприц, — понял Махов. — Его же в лабораторию надо! — и вдруг спохватился: — Где вы его взяли?

— С пальца бойца солнцевской группировки, — признался Смирнов.

— Вы что, его вели?

— Вели-то вели, да не довели. Хотели на его связи выйти. Кто знал, что на такую работу втемную и просто за бабки лоха уговорят?

— За очень хорошие бабки этих рачков на что угодно уговорить можно.

Сделали паузу: оба обдумывали пути дальнейшего разговора. Наконец, старчески кряхтя, Смирнов опять полез в карман.

— Фейс этот тебе случаем не знаком? — спросил он Махова и протянул фотку девять на двенадцать. На этот раз в руки отдал.

На крыльце почтамта стоял гражданин с поднятой рукой. На осмотр гражданина Махову хватило пять секунд. Он вернул фотографию.

— Нет, — честно, и сожалея, признался Махов.

— Жаль, — огорчился Смирнов и вернул фотку в карман. — А я надеялся. Ты же многих из той конторы знаешь.

— Обижаете, — злобно отметил Махов. — Я на них не работал никогда.

— Жаль, — еще раз огорчился Смирнов.

— Завести меня хотите, да? — догадался Махов.

— Разозлить.

— Зачем?

— По горячке, может, проболтаешься о чем-нибудь для меня любопытном.

— Думаете, просто так я вам больше ничего не скажу?

— Если честно, то не думаю. Не с одной же ты фразой ко мне пришел. Одну фразу и Демидов бы принес.

— Вы умный, — похвалил его Махов. — И хитрый.

— А ты не знал?

— Знал, но чисто теоретически.

— Теперь же убедился на практике. Поехали, Леня.

— На главной московской свалке обнаружен труп. Обнаружен совершенно случайно: поддатый бульдозерист по пьянке ошибочно вскрыл законсервированную кучу, которую никогда не собирались вскрывать. Труп опознан. Это бывший зав. отделом ЦК Шаров. Вот такие пироги. Шаров этот вам не нужен?

— Он мне живым был нужен позарез. — Смирнов окинул взором московские окрестности. — Ромка, как всегда, оказался прав.

— В чем оказался прав Роман Суренович Казарян?

— В том, что Шаров уже труп. Леня, Леня, Леня… О Господи, как я их ненавижу! — сообщил Смирнов и заскрипел зубами.

— Успокойтесь, Александр Иванович!

— Как мне добраться до них, Леня?

— Это дело второе. Главное дело, чтобы они до вас не добрались.

44

В переулке, напротив кафе Маркони приткнулся служебный «мерседес», у которого, пристроив зады на багажник, убивали время шофер и охранник. Значит, они его опередили. Игорь Дмитриевич, во всяком случае. Перед тем как открыть дверь, Смирнов полюбовался на художественно исполненную ручку. Потерял время, дверь распахнулась сама собой, и Марконя завопил:

— Мы тебя ждем, Иваныч, а ты бессмысленно копытами на крыльце топочешь!

Действительно, ждали. За накрытым по высшему разряду столом сидели, не притрагиваясь к напиткам и закуси, Игорь Дмитриевич с Витольдом Германовичем. На ходу сдирая со смирновских плеч спиридоновскую куртку, Марконя, делая приятное сидящим за столом, так, чтобы они слышали, рассказывал Смирнову.

— Уже честь по чести заказано, и ждут вас не дождутся!

Быстренько поздоровались и уселись рядком, чтобы говорить ладком. Правда, перед этим решили выпить по первой. Игорь Дмитриевич храбро разлил водку по большим рюмкам и, подняв свою, многозначительно предложил:

— Ну-с, начнем наш прощальный ужин.

— Обед скорее, — поправил его Смирнов, никак не реагируя на богатое слово «прощальный».

— Ну обед так обед, — снял незначительные противоречия соглашатель Витольд Германович и произнес необходимое: — Со свиданьицем.

За это и выпили, за свиданьице. Жевали зелень, помидоры, мягкую рыбу, свежайшую буженину, оливки и селедочку, конечно, роскошную, с лучком и горчичным соусом селедочку. Под соусом.

Первым опомнился Игорь Дмитриевич. Промокнул роток салфеткой, выпрямился, сделал строгое лицо — будто не ел.

— Не пора ли нам поговорить о деле? — спросил он осуждающе. Только кого осуждал — непонятно: то ли себя, то ли собеседников, то ли эпоху, в которой приходилось существовать.

— О деле так о деле, — покорно согласился Смирнов.

— Тем более, что по сути оно уже завершено, — сухо продолжил Игорь Дмитриевич. — И, к нашему глубочайшему сожалению, не вами, Александр Иванович.

— Вы мой отчет внимательно прочитали, Игорь Дмитриевич? — спросил Смирнов.

— Очень внимательно, — ответил Игорь Дмитриевич.

— Тогда вы, наверное, неправильно меня поняли. Речь идет как раз о продолжении дела.

— По взаимной договоренности вы должны были обнаружить людей, которые занимались незаконным вывозом валюты за рубеж, документы, подтверждающие это, и каналы, по которым все вместе — валюта, документы, люди — ушло. Вы не справились с этой задачей, и в связи с сегодняшним состоянием дел вряд ли справитесь в обозримом будущем. Тем более, что при нулевом коэффициенте полезного действия вы и ваши люди обходитесь государству в весьма ощутимую копеечку. Мы решили отказаться от ваших услуг, Александр Иванович.

— Кто это — мы? — тихо поинтересовался Смирнов.

— Вы хотите знать, кто персонально отвечает за это решение? Пожалуйста. Я.

— Следовательно, предложение Смирнова о продолжении операции с измененной целевой направленностью не принято? — задал вопрос Витольд Германович. — Я хочу знать, Игорь Дмитриевич, почему это решение вынесено без консультации со мной.

— Потому что некогда было консультироваться, — грубо ответил тот.

— Так, — сказал Смирнов и отодвинул тарелку. Повторил: — Так.

— Я пойду, — сообщил Зверев и встал.

— Я вас прошу, подождите самую малость, — попросил Смирнов и ухватил его за рукав. Зверев сел. Смирнов отпустил рукав и взял со стола вилку, которой в такт своим словам тыкал в скатерть. — Не могу понять, не могу понять. Некий механизм в структуре власти безнаказанно занимается убийствами, а дело закрывается. Не понимаю, не могу понять.

— Это совсем другое дело, Александр Иванович. — По слогам, как слаборазвитому, объяснял Игорь Дмитриевич. — У нас была законная задача: определить связи в преступной цепочке, задержать и изолировать людей, составляющих эту цепочку, и, наконец, предотвратить подобное в будущем. В какой-то степени мы справились лишь с последней задачей.

— О чем вы говорите, какие задачи! — взбесившись вдруг, заорал Смирнов. — Вы, демократы, на каждом углу орете о правах человека, а когда у людей отнимают самое главное право, право на жизнь, несете херовину о том, что защита этого права не входила в вашу задачу! Вы одурели, вы спятили, дорвавшись до власти!

— Прекратите разговаривать со мной в подобном тоне! — Игорь Дмитриевич тоже заорал. — Я не собираюсь перед вами отчитываться, но позвольте заметить: подобное дело, по-моему, не должно быть в компетенции полудилетантского частного сыска, которым вы занимаетесь!

— Следовательно, этой преступной организацией занимаются более компетентные, чем я, люди? — поймал его на слове Смирнов.

— Я этого не сказал, — быстро ответил Игорь Дмитриевич.

— А что вы, собственно, сказали? — не задал вопрос, выразил недоуменье Смирнов, но вовремя опомнился и задал-таки вопрос: — Если наши отношения пришли к, так сказать, благополучному финалу, то я обязан знать, оплачены ли счета, представленные мной? Люди, работавшие на меня, работали добросовестно и не виноваты в неудаче.

— Вчера я распорядился оплатить все ваши счета.

— Я не спрашиваю вас, о чем вы вчера распорядились, я спрашиваю, оплачены ли счета.

— Счета оплачены.

— С паршивой овцы хоть файф о клок! — облегченно заметил Смирнов.

Игорь Дмитриевич резко встал, с сожалением обозрел с высоты лишь слегка початый стол и сугубо официально произнес:

— Мне расхотелось с вами обедать. Приятного аппетита и всего хорошего. Счет за этот обед представьте моему секретарю. — И, отодвинув стул, вынырнул из-за стола, зашагал к выходу.

Смирнов и Зверев без интереса понаблюдали в окно за отъездом «мерседеса» с высокопоставленным лицом. Зверев перевел взгляд от окна на Смирнова. Не таясь, рассматривал его.

— Хотите что-нибудь спросить? — попытался угадать Смирнов.

— Давайте выпьем, Александр Иванович, — предложил Зверев и быстро разлил.

— Другой бы драться, а я — пожалуйста, — мрачно заметил Смирнов и поднял рюмку.

— Без тостов, — предупредил Зверев. Они чокнулись и выпили. Одновременно формально закусили. Одновременно откинулись на стульях.

— Спрашивайте, — предложил Смирнов еще раз.

— Так надо было?

— В любом случае он отказывался от моих услуг.

— Его можно было заинтересовать несколько иным аспектом этого дела, в котором он бы выглядел спасителем Отечества.

— В любом случае — тухлое дело.

— Почему?

— Он с самого начала не горел энтузиазмом. Вы ведь его на это дело навели, да?

— Я посоветовал — и только.

— А как я оказался при пироге?

— Опять же я.

— Вы меня не знали.

— Я вас не знал, но знал о вас. Вы весьма известны в определенных кругах.

— Опасаются меня, значит? — самодовольно обрадовался Смирнов.

— Мне кажется, что не стоит радоваться по этому поводу, Александр Иванович.

— Я не радуюсь.

Вспомнили о еде, поели немного. Всухую еда не шла, и Смирнов разлил по третьей. Выпили без формальностей.

— Что будем делать? — спросил, наконец, о главном Зверев.

— Что буду делать, — жестко поправил его Смирнов. — Что буду делать я. Вот об этом я вам и не скажу.

— Почему? — мягко поинтересовался Зверев.

— Не доверяю перекрасившимся.

— Так, — сказал Зверев и решительно разлил по четвертой. Бутылка заканчивалась. Держа в руке рюмку, он продолжил. — Позвольте вас спросить, Александр Иванович: вы давно отказались от столь привлекательных идеалов социализма и веры в коммунистическое завтра? В самом первозданном, возвышенном, так сказать, виде?

— Если честно, то года полтора-два тому назад, не более, — смущенно сообщил Смирнов и, расплывшись в улыбке, стал ждать следующего вопроса.

— Следовательно, вы тоже перекрасились?

— Следовательно, — согласился Смирнов. — Но все-таки дело продолжу один я. Я смертельно устал от утечек.

— Но ведь некоторые вы сами специально организовывали, да?

Заметив кстати наполненные рюмки, Смирнов поднял свою и, подмигнув Звереву, предложил:

— За исполнение желаний.

Сначала выпили, а уж потом Зверев решил дойти до сути:

— Чьих желаний?

— Сокровенных желаний трудового народа.

— А какие его, народа, сокровенные желания, позвольте вас спросить?

— Словоблудить будем?

— Нет уж, Александр Иванович. Словоблудите вы один. Все для красного словца, начиная с трудового народа…

— Хотите угадаю, что вы хотите мне сказать? — перебил Смирнов.

— Попробуйте.

— Вы хотели сказать, что такого субъекта, как трудовой народ, в границах России не существует. За семьдесят пять лет многому научили большевики россиян: воровать, врать, предавать, махать на все рукой, петь бодрые песни, строить каналы и никому не нужные железные дороги, терпеть самых немыслимых правителей, пьянствовать… Да нет, пожалуй, пьянствовать россияне до большевиков научились. И от одного только они отучили богоизбранный народ: от желания и умения работать на себя. Я угадал?

— Угадали.

— Хотите знать, почему?

— Хочу.

— Потому что я и сам так думаю.

— Вы не нужно умны для сыщика, Александр Иванович.

— Ум никогда не бывал чрезмерен.

— Не скажите. Лев Толстой считал, что слишком большой ум отвратителен.

— Ошибка классика, — вынес вердикт Смирнов, взял в правую руку пустую бутылку и горестно посмотрел на нее. — Еще двести пятьдесят и все. Как ты, гэбист?

— Я — как все, — дал согласие Зверев и рассмеялся.

— Но перед получением большого удовольствия небольшое деловое отступление. Так, чистая формальность. — Смирнов вытащил из внутреннего пиджака фотографию и протянул ее Звереву. Чем черт не шутит, может, и пофартит. — Вы не знаете этого человека?

Зверев посмотрел на фотографию, посмотрел на Смирнова, быстро ответил:

— Майор Майоров.

— Не понял, — в растерянности признался Смирнов.

— Майор КГБ. Владимир Майоров.

— Господи, неужто повезло? Вы его хорошо знаете?

— Должен вас огорчить: совсем не знаю.

— Как же так? — огорчился Смирнов.

— Я его совсем не знаю, — повторил Зверев. — Сегодня я по пенсионным делам был в конторе. Они меня своей пенсии лишили, а для общегосударственной — справки нужны. Так что пришлось им меня в их осиное гнездо впустить. Иду я так себе через нужный вестибюль, а на столбе извещение с фотографией. Фотография, естественно, другая, но объект один и тот же. А извещение с прискорбием извещало о том, что майор Майоров, видный сотрудник, трагически погиб в автокатастрофе.

— Марат Палыч! — оглушительно крикнул Смирнов. — Будь добр, двести пятьдесят и счет!

— Я все время мучился, что наше сиденье здесь напоминает. И вспомнил наконец, — облегченно сообщил Зверев.

— «Бриллиантовая рука» — Миронов и Никулин в ресторане. Помните?!

— А я оттуда и цитирую, — обиженно признался Смирнов и, внимательно пронаблюдав за тем, как Марконя налил в рюмки из принесенного графинчика, как поставил графинчик на стол и как удалился, предложил: — Выпьем за упокой черной души майора Майорова.

— Выпьем, если только для дела нужно, — условно согласился Зверев.

С охотой выпили.

— Они, вы считаете? — спросил Зверев, понюхав черную корочку.

— Без сомнения. Этот майор был единственным человеком, через которого я мог нащупать их. Они не знали, что я вышел на него, но просто предположили такую возможность. И майор ушел в мир иной.

— Серьезные ребята, — задумчиво сказал Зверев.

— Грязные убийцы, — поправил его Смирнов. — Ублюдки. Ваши бывшие сослуживцы, — и, предупреждая возможные словесные эксцессы, быстро спросил: — По вашему разумению, какое управление действует в данном случае?

— Могут этим заниматься три управления, по крайней мере.

— И девятка в том числе?

— И девятка в том числе.

— Игра в три листика, — без воодушевления заметил Смирнов.

— А вы что, собираетесь дальше играть? Ведь после сегодняшнего разрыва с Игорем Дмитриевичем вы без рук и без ног остались.

— Без рук, без ног, на бабу — скок, — не согласился с пессимистической оценкой положения дел Смирнов. — Счета выписаны до послезавтра включительно. Так что у меня полных два дня. Горячее не будем?

— Не будем, — решил Зверев. — Закусками напихались.

Уже перед окончательным подъемом, расплатившись, Смирнов задал последний вопрос:

— Витольд Германович, как на духу: кто им стучал, вы?

— Не я, — побледнев, коротко ответил Зверев.

Смирнов поверил и поэтому попросил прощения:

— Извините.

45

Сырцов сказал:

— Василий Федорович свалил, Александр Иванович.

— За бугор, — завершил фразу Смирнов, ничуть не сомневаясь в истинности концовки. Поджал губы, выпучил глазки — размышлял. И, к сожалению, ничего не выдумал, кроме бессмысленного: — Такие пироги.

— Что делать будем, Александр Иванович? — теребил нетерпеливый Сырцов.

— Не могу я тебя послать в заграничную командировку Жора.

В комнате, которую выделил им в своей штаб-квартире Англичанин Коляша, было все, что необходимо для успешного функционирования современного офиса: телефон, факс, компьютер. Но ничем, кроме телефона, они, не пользовались. Вот и сейчас сидел Смирнов перед компьютером и тупо пялился в темный экран.

— Я и не прошусь, — заметил гордый Сырцов. — Но ведь необходимо что-то предпринять! Концы рвутся один за другим.

— Вот именно, — согласился Смирнов. — Как ты считаешь: они могут кончить нашего партийного вождя?

— Маловероятно. Знамя.

— Святое ленинское знамя, — пропел Смирнов и, кончив петь, согласился: — Скорее всего, ты прав, мой юный друг!

— Чего это вы развеселились? — даже испугался такой перемене в настроении начальника Сырцов.

— Все сходится, голубок ты мой сизокрылый!

— Что сходится? — недоумевал Сырцов.

— Все, — исчерпывающе ответил Смирнов и, чтобы больше не касаться этой темы, распорядился: — С этой минуты, Жора, ты, как бульдог, вцепляешься в задницу Юрия Егоровича и не отпускаешь его ни на минуту. Фиксируешь все его встречи, я прошу тебя твердо запомнить, — все! Слово, перемолвленное в троллейбусе, более чем секундное стояние рядом с кем-то, случайное столкновение с прохожим, бабка, дающая бумажные салфетки в платном сортире, облагодетельствованный им нищий в подземном переходе, продавщица в киоске — все и вся тщательнейшим образом проверяется. И обо всем, естественно, докладывается мне.

— Вы меня учите? — индифферентно спросил Сырцов.

— Учу, — подтвердил Смирнов. — Потому что ты зеленый, а я зрелый.

— Нам бы слезы лить, а вы ликуете. С чего бы это?

— Тебе не понять.

— Это почему же? — все-таки обиделся Сырцов.

— Я же тебе сказал: зеленый ты еще.

46

Особнячок в Замоскворечье стал еще краше. Видимо, его основательно отремонтировали с применением импортных стройматериалов. Любуясь особнячком, Смирнов проскочил стоянку, и пришлось делать разворот «все назад» на малой пятке. Лихо получилось, самому понравилось. Вылезя из «мицубиси-джипа» в отличном настроении, Смирнов отстраненно рассмотрел серо-стального красавца. Хорошая машина, ничего не скажешь. Жаль только, что скоро расставаться.

В приемной секретарша, не та, что была, другая — еще более строгая и еще более длинноногая — спросила, улыбаясь, как акула:

— Вы договаривались с Александром Петровичем о встрече?

— Никак нет, мадмуазель! — гаркнул Смирнов.

— Мадам, — уже без улыбки поправила секретарша. — Тогда придется вам подождать, пока визитер, с которым сейчас беседует Александр Петрович, покинет кабинет. Лишь после этого я смогу узнать у него, сможет ли он сегодня вас принять.

— Угу, — согласился на эти условия Смирнов, сел на указанный протянутой дланью секретарши стул, растопырился, как на гинекологическом кресле, меж ног поставил знаменитую свою трость, на ее крюк положил подбородок и стал во все глаза рассматривать строгую очаровашку. Замечательное у него было настроение.

— Вы меня смущаете, — без смущения заметила секретарша.

— Миль пардон. — Сегодня Смирнов беседовал исключительно по-французски. — Но нет сил глаз оторвать. Честно, мадам.

Делал кульбиты, чтобы озадачить. Добился: озадачил.

— Вы по какому вопросу к Александру Петровичу? — спросила она только для того, чтобы скрыть некоторую свою растерянность.

— Да по личному! Мы с ним давние кореша. Вы только скажите ему, что Санятка Смирнов в предбаннике, и все будет хоккей!

— Скажу, — очаровашка, придя в себя, сообщила об этом весьма презрительно.

Из кабинета вышел посетитель, именуемый здесь визитером, сонным взором презрительно оглядел Смирнова, невнятно пробормотал нечто вроде — «всего хорошего» и удалился с гордо поднятой головой. Секретарша обеими ладонями осторожно потрогала свою прическу — проверила, все ли в порядке, встав, обеими же ладонями оправила мини-юбочку, демонстративно не принимая во внимание нахальный взгляд Смирнова, направилась в кабинет и, почти не задержавшись в нем, вернулась.

— Александр Петрович просит вас зайти, — объявила она, интонацией не одобрив либерализм своего шефа. Смирнов, кряхтя, встал и, проходя мимо секретарского столика, легким движением погладил ее по головке. Возмутиться секретарше не удалось: Смирнов уже был в кабинете.

Большая честь оказывалась этому визитеру — хозяин кабинета приветствовал его, выйдя из-за стола. Смирнов, подумав, пожал ему руку.

— Вы ведь обычно ко мне, Александр Иванович, как к палочке-выручалочке, — сказал Александр Петрович Воробьев, возвратившись за стол. — Что-нибудь надо, что не в Коляшиной компетенции?

— Надо, — согласился Смирнов, усаживаясь. — Что не в Коляшиной компетенции.

— А что именно?

— Услышать от тебя, козел, по какой причине ты ссучился, — очень просто произнес эту фразу Смирнов, впроброс.

Александр Петрович подобрал в широкой пепельнице трубку, прикурил от кривой специальной зажигалки и, попыхивая, заговорил, наконец:

— Мания преследования, говорят, характерная для отставных ментов болезнь.

— Характерная для отставных ментов болезнь — геморрой, — не согласился Смирнов. — Но ты не ответил на мой вопрос.

— Я не понимаю, о чем вы!

— Вот что, подонок. Ты, видимо, постарался забыть о своем уголовном прошлом. А я помню. И кое-кто из законников помнит. Будешь со мной в отказку здесь играть, через Коляшу сдам тебя ссученного, на прави́ло. Сечешь, перевертыш?

— Я все секу, мент поганый. Только не поверит тебе Коляша.

— Поверит. Сопоставит факты и поверит.

— Какие же факты? — небрежно спросил Александр Петрович.

— Ишь ты вскинулся! Хочешь фактов? Что ж изложу, чтобы ты наконец хлебало свое раскрыл. Только ты — единственный не из задействованных — знал в тот вечер, что мы душегуба повязали. А задействованные, включая Коляшу, были под крылом у Сырцова на даче. Так что их контакты с кем-либо были исключены. Гэбисты же действовали у почтамта так, что с уверенностью можно сказать: они знали — душегуб подставленный. Колись до задницы, Санек, кроме тебя отстучать некому было. Чем они тебя взяли?

— Ничем они меня не взяли!

— Думай о прави́ле, Санек! — посоветовал Смирнов.

— А о чем же я думаю, мент? — горестно признался Воробьев.

— Когда они к тебе пришли?

— Как только вы получили ребят и технику.

— Просто поинтересовались, получил ли я, да?

— Да.

— А во второй раз они к тебе пришли в тот день, когда мы должны были душегуба повязать. Тут-то они тебя и взяли за горло. Ты ведь с Василием Федоровичем на много миллионов договорился, так?

— Так.

— В третий же раз они пришли к тебе той же ночью, после того как мы убийцу взяли. Вот тут-то ты и сдал нас окончательно. Чем же они тебе платили?

— Обещанием не трогать Василия Федоровича.

— Боже! За друга в огонь и воду! Так я тебе и поверил. Ты же наверняка выцыганил что-нибудь материальное, а? Хочешь, догадаюсь?

Александр Петрович вынуждено кивнул.

— Они дали возможность Василию Федоровичу беспрепятственно вывезти за бугор твою обильную зелень. Догадался?

— Ты догадливый. Чего ты от меня хочешь, мент, в обмен на твое молчание?

— Многого. Во-первых, оплатить технику и людей, работающих у меня, сверх положенного еще на три дня.

— Значит, правители тебе — под зад коленом? — догадавшись и обрадовавшись, бойко перебил Александр Петрович.

— Чему радуешься, козел?! — вдруг разозлился, сам не понимая от чего, Смирнов. — Не будет тебе с этого никакого навара. Все равно будешь жить, как я прикажу.

— Во, попал! — перестал радоваться Александр Петрович. — И те, и те — в четыре руки за горло берут.

— Блядовать, Санек, не надо. Хватать бабки и ртом, и задницей не надо. А главное — предавать не след.

— Что еще вы от меня хотите?!

— Назови того или тех, кто от конторы имел с тобой дело, и я молчу.

— Мне представлялся лишь один. Майор Владимир Николаевич Майоров. Остальные охрана, сопровождение — шестерки.

Смирнов подозревал в тайне от самого себя, что так может случиться. Но гнал эти подозрения подальше, страстно надеясь на фарт. Вот и случилось. Не было в этот раз ему фарта. Он сильно заскучал.

— А других фамилий ты не знаешь? Может, Майоров этот кого-нибудь упоминал? — после паузы без всякой надежды спросил Смирнов.

— Вы что, людей из конторы не знаете? — удивился смирновской наивности Александр Петрович. — Они ни о чем не говорят. Они хотят, чтобы мы говорили.

Смирнов достал портсигар, извлек из него папиросу, защелкнул портсигар и вдруг увидел надпись на нем. Усмехнулся, читая, вытащил парную к портсигару зажигалку, прикурил от нее, а потом по очереди сначала портсигар, затем зажигалку — швырнул на письменный стол по направлению к Александру Петровичу. Присовокупив:

— Была без радости любовь, разлука будет без печали. Забирай цацки назад и забудь, что когда-то играли в одной команде. А в общем, живи как хочешь, перевертыш. Цвети и пахни.

Смирнов с трудом поднялся. От хорошего настроения не осталось и следа. Не глянув на Воробьева, двинул к дверям.

— Чем я буду застрахован от всяческих неожиданностей? — спросил за его спиной Александр Петрович.

— Ничем, кроме моего обещания молчать, — ответил Смирнов, не оборачиваясь, и вышел вон.

— Все в порядке? — спросила очаровашка. Как все хорошие секретарши, она должна была разобраться, кто он такой.

— У кого? — удивился Смирнов.

— У вас, конечно.

— Твое дело, крошка, беспокоиться о том, чтобы у твоего шефа все в порядке было. Сообщаю тебе: у него пока все в порядке, — злобно и от этого многословно высказался отставной полковник.

— Милана! — позвал секретаршу появившийся в дверях Воробьев, но вдруг заметив в приемной Смирнова, фразу не продолжил.

— Хорошо, что вышел, — заметил Смирнов. — Дай-ка портсигар.

Воробьев вынул из кармана и протянул ему портсигар. Смирнов раскрыл его, горстью извлек папиросы и вернул портсигар Воробьеву.

— Чао, — сказал Смирнов, окончательно прощаясь.

47

Тряся сиськами, совершенно голая Алуська зигзагами спускалась к воде по крутому берегу Москва-реки — туда, где вокруг бутылок кругом полулежали серьезные, в годах мужчины. Алуся проследовала сквозь круг, ногами сбивая стаканы, перейдя на бег, сильно оттолкнулась от земли и нырнула в воду.

— Стоп! — рявкнул режиссер.

Алуся уже вынырнула и, трясясь, выбралась на берег. К ней бежали костюмерша с махровой простыней и теплым халатом и помреж со стаканом водки.

— Это что такое? — подумав, тихо спросил Кузьминский.

— О чем ты там, Витя? — не расслышав, спросил сверху режиссер. Он рядом с оператором сидел на стреле крана с кинокамерой, которая следовала за Алусей во время ее прохода и пробега.

— Я так понимаю, что ты параллельно снимаешь другой фильм, да? — саркастически поинтересовался Кузьминский. — По чьему сценарию, Аркадий?

Эту тираду режиссер уже расслышал: механики за веревку притянули стрелку к земле. Режиссер ступил на жухлую траву и ответил не менее саркастически:

— По твоему, Витюша, по твоему не очень хорошему сценарию.

— Где в моем не очень хорошем сценарии голые бабы?! — заорал Виктор.

— Мы по возможности улучшаем не очень хороший твой сценарий, — скромно признался режиссер и обнял подошедшую Алусю за плечи. Алуся поверх теплого халата была закутана в пуховик, но еще не согрелась: синие губы сжаты в куриную гузку, красный нос изрядно подтекал.

— Все, б-б-больше не могу, — сквозь ик сказала она.

— Может, еще дублик? — ласково спросил режиссер. Алуся в ужасе замотала башкой. Тогда режиссер спросил у оператора: — Гена, у тебя все в порядке?

— Откуда непорядку быть? Кодак, — успокоил оператор.

— Тогда ради тебя… — поцеловав Алусю в щеку, объявил режиссер.

— Съемка закончена!

Многочисленная съемочная группа засуетилась так, как никогда не суетится на съемке: святое дело — сборы домой.

— Так откуда все-таки голые бабы? — настырно добивался ответа Кузьминский.

— Не бабы, а баба, — поправил режиссер, но, вспомнив про стоящую рядом Алусю, тотчас уточнил: — И даже не баба, а прелестная девушка с очаровательной фигурой.

Теперь Алуся поцеловала в щеку режиссера и сказала:

— Пойду переоденусь.

Кузьминский взглядом проводил Алусю до автобуса и сказал:

— Дешевка ты, Аркадий.

— Эй, полегче! — предупредил режиссер.

— Да что полегче?! — отмахнулся от него Виктор. — Все голых снимают, и ты туда же. Как же, мода!

— Не мода, а зритель.

Кузьминский махнул рукой и направился к автобусу, в котором переодевалась Алуся.

— Куда, куда? — заверещала костюмерша, караулившая вход, но Алуся из автобуса крикнула:

— Если это Кузьминский, пусть заходит!

— Вы — Кузьминский? — спросила костюмерша. В съемочной группе обычно не знают сценариста.

— Кузьминский, Кузьминский, — успокоил ее Виктор и влез в автобус.

Алуся в трусах и лифчике покуривала, развалясь на сиденье. Сообщила:

— Пьяна в дымину, Витя.

— Может, это и к лучшему, — сказал Кузьминский. Но Алуся услышала и догадалась:

— Тебя ваш главный старичок подослал? Чтобы выведывать?

— Ага, — признался Виктор. — Пообедаем, или ты уже накушалась?

— Я не накушалась, а напилась, — поправила его Алуся.

— Что в просторечьи одно и тоже. Так как насчет пообедать?

— С удовольствием, я бы сказала, с наслаждением. После стакана водки жрать хочу, как крокодилица. Только вот как дойду? С ногами плохо.

— Донесу, — пообещал Кузьминский.

— В Дом кино?

— А куда же еще?

Кузьминский подогнал «семерку» к автобусу и, держа слово, на руках перенес уже полностью и в соответствии с временем года одетую Алусю в свой автомобиль, который, гудками приветствуя энтузиастов кинематографического дела, выбрался, нарушая все возможные правила, по пешеходной дорожке наверх. Менты из оцепления, считая его своим, не то что оштрафовали — помахали ручонками на прощанье. Кузьминский вырулил на Минское, и «семерка» покатила к Смоленской. Разрумянившаяся от водки Алуся со значением и страстно пела старинный романс «Капризная, упрямая…». Дослушав темпераментное пение до конца и никак не соединив себя с героем романса, Кузьминский спросил:

— Как дела?

— Замечательно, — сказала Алуся, просунула левую руку под его правый локоть, виском привалилась к его плечу, закрыла глаза и повторила:

— Замечательно.

— Разобьемся к едрене фене! — предупредил он.

— Нет, — не согласилась она. — Я не могу разбиться. Я фарт ухватила.

— Может, не следует говорить «гоп»?

— Ты знаешь, сколько мне предложений поступило сниматься? Восемнадцать! Никаких собеседований, никаких проб, сразу сниматься!

— Стая обезьян! Бандарлоги! — ужаснулся Кузьминский.

— О ком это ты?

— О киношниках моих родимых! О ком же еще. Начал тебя Аркадий снимать, и сразу слух пошел: новое дарование. Тут уж только не опоздать, не пропустить, не дать себя опередить. Мне, мне новое дарование! А сколько раз тебя до этого вызывали на смотрины и тут же от тебя отказывались?

— Не сосчитать, — призналась Алуся и приподняла голову для того, чтобы поцеловать Виктора в плечо. — Я тебе благодарна не знаю как, Витя.

— За что же, королева моя?

— За то, что ты рекомендовал меня на эту роль и настоял на своем.

На самом деле она должна была бы быть благодарна отставному полковнику милиции. Кузьминский ощерился в улыбке и сделал, выезжая на Садовое, левый поворот. До Дома кино рукой подать.

В ресторане гужевались, обедая, нувориши — скоробогатеи. Но дорогому постоянному посетителю и известному сценаристу столик спроворили без лишних слов. Официантка Танечка мгновенно принесла заказ, и, в ожидании первого подноса, Кузьминский заговорил о главном, ради чего и пригласил ее на обед.

— Меня наш главный старичок подослал, — напомнил он. — Кое о чем спросить тебя надо.

— Ну, мужики, ну, засранцы! — яростно восхитилась она, показав, что хорошая актриса, и резко поменяла ритм и интонацию: — Давай спрашивай.

— Ты не замечала слежки за собой?

— Да вроде нет. Ты же знаешь, одно время ходил за мной охранник от Ваньки, а теперь, по-моему, никто не ходит.

— От Ваньки ли? — усомнился Кузьминский. — Ну ладно. А телефонные звонки были?

— Были.

— От кого?

— От поклонников, балда!

— А не от поклонников?

— Были.

— От кого? — занудливо доставал Кузьминский.

— От сожителей! — заорала она на весь ресторан. — От тебя, к примеру.

— А если не к примеру?

— Ты мне выпить дашь?

— Несут, — обрадовал ее Кузьминский, увидев официантку с подносом. Танечка мигом расставила на столе графинчик, бутылки с водой и легкую предобеденную закуску. Ухватив маленький графинчик, как гренадер Петра Первого гранату, Виктор тотчас налил Алусе.

— Сам не пьешь, а меня спаиваешь, — сварливо отметила она. Будто только что не требовала выпить.

— Не хочешь — не пей, — резонно ответил он. В связи с чем она сей момент и выпила. Выпила и запихнула в рот печеночное канапе целиком. Зажевала энергично. Потом намотала на вилку податливый кусок семги и его тоже отправила в рот. Кузьминский ждал окончания процесса предварительного насыщения. Прожевав, Алуся потребовала:

— Наливай по второй.

— По второй не получается. Знаешь, сколько рюмок в том стакане? — возразил он, наливая. Она потянулась к налитой рюмке, но он закрыл ее ладонью и мягко сказал:

— Алусенька, миленькая, ответь мне на последний вопрос, и я от тебя отстану. Пить будешь, гулять будешь, а смерть придет — помирать будешь. Ты меня слышишь, цыпленочек? Ты меня поняла, ласточка?

— Я тебя слышу и поняла, — важно сказала она. — Задавай вопрос.

— Меня очень интересуют люди, с которыми контактировал твой Иван.

— Не мой! — перебивая, возразила она.

— …Люди, с которыми контактировал не твой Иван, когда вы были вместе. В ресторанах, на домашних междусобойных вечеринках, на загородных пикниках. О Горском, Краснове, поганце Федорове можешь не упоминать. Меня интересуют другие, мне неизвестные.

— Ну, кто? — Алуся сообразно с состоянием легкомысленно задумалась:

— Ну, Шаров такой, старый хрен из ЦК. Он все боялся чего-то, все время говорил: «Только тихо, только тихо!» А сам тайно меня за жопу трогал. Подойдет?

— Подойдет. Давай о других.

— Помню Ванька меня с собой в город Красносоветск брал…

— Нет такого города, Алусик мой!

— Но, в общем, какой-то красный городок, километрах в ста от Москвы. Ванька туда в командировку ездил, а меня взял, чтобы не скучать. С нами еще один клиент был, потасканный плейбой. В этом Красносранске тамошний начальник Гена в резиденции для почетных гостей очень мило нас принимал.

— А имя-фамилию клиента, который с вами был, не помнишь?

— Звали-то Димой вроде, а по фамилии не представился.

— Ну, а чем занимается, кто такой в этом мире — разговор не шел?

— Вроде во Внешторге работает, потому что о купле-продаже говорил.

48

Алик долго-долго смотрел на утихавший живой огонь. Знамя пламени сначала было разорвано на флажки, а потом превратилось в маленькие вымпелы, которые неожиданно возникали на пепельно-бордовых останках поленьев. Каминный костер умирал. Спиридонов перевел взгляд на собеседника и негромко, по-доброму спросил:

— Зачем вы нам тогда врали, Гена?

Геннадий Пантелеев особой кочергой измельчил угли в камине, повесил кочергу на специальный кованый столб, где уже висели лопатка и щипцы, вздохнул, откинулся в кресле и возразил:

— Мы не врали, Алик. Мы умолчали.

— Почему? — почти надрывно потребовал ответа Спиридонов.

— Почему? — Пантелеев задумался, потом встряхнулся и ответил: — Я сам не уверен, что знаю почему. Ну, наверное, в данном конкретном случае нам казалось, что, расскажи мы всю правду о курдюмовских визитах, это будет выглядеть в какой-то степени предательством. Мы не соврали, Мишка даже подробно вам рассказал о том, как уходит отсюда неучтенная международной квотой часть изделий. Вы же сделали соответствующие выводы из его рассказа?

— Сделали, — подтвердил Спиридонов. Перед ним вместо огня была куча золы.

— Будто и не врали мы, да? — продолжал размышлять вслух Пантелеев.

— И не предавали. А в общем и целом, получается, что замешаны в чем-то грязном и вонючем. Знаешь, за последние два-три года появились неизвестно откуда новые люди, много новых людей. Откуда они, Алик?

— Откуда и мы с тобой. Только к «новым» добавь еще и молодые…

— Вероятно, ты прав. Но, новые они или молодые, они чужие. А те, с кем мы сталкивались, рядом жили, общались, кому подчинялись, кем командовали, кого любили, кого презирали последние тридцать с лишком лет — свои. Чиновники, художники, писатели, гэбисты, партийные функционеры, подпольные воротилы — все сжились, переплелись друг с другом так, что не поймешь, где друг, а где враг. Возьмешь топор, решишь — отрублю от себя гада, тяпнешь, и оказывается, сам себе два пальца отрубил.

— Курдюмов — вор, а те, кто ему помогали и помогают, — грязные убийцы. Здесь, Гена, топором по своим пальцам не попадешь.

Пантелеев не успел ответить: в полутемной гостиной неожиданно и бесшумно, как граф Монтекристо, объявился Михаил Прутников.

— Без меня выпиваете? — вопросом обличил Михаил.

— Алик за рулем, мне неохота… Мы сегодня не пьем, Миша.

— А я пью! — решил Михаил и направился к бару. Вернулся с нужной бутылкой и тремя, на всякий случай, рюмками, поставил их на журнальный столик, столик приспособил поближе к камину, к камину же подтянул третье кресло для себя, из шести поленьев сложил в камине новый колодец, кинул в него подожженную бересту и сел, слава Богу, в свое кресло, ожидая, когда из искры возгорится пламя: — Есть такой романс: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской, как печально огонь догорает». Он не для меня, мальчики. Так будете вы пить или нет?

— Нет, — решил Пантелеев.

— На нет и суда нет. — Прутников налил себе полную рюмку и, разглядывая ее на разгоревшийся каминный свет, спросил у Спиридонова: — Для начала разоблачать меня будете или мне самому разоблачиться?

— У нас самообслуживание, — сказал Пантелеев.

— Ну, раз так… — Прутников махом выпил, втянул в себя воздух, поставил рюмку на столик и приступил к сеансу саморазоблачения: — Без экивоков сообщаю вам, мсье Спиридонов, что я — приспособленец и соглашатель. Но, как истинный приспособленец и талантливый соглашатель, я очень чувствую особенность той или иной ситуации. Тогда, придя на свиданку с вами, я сразу просек, что Гена крутит, не хочет говорить все, и вмиг пустил разговор на сугубую технологию, процесс без личностей. Я ощущал Генино состояние, да и сам находился в таком же: какие-никакие, а все-таки свои и предавать их негоже, некрасиво как-то…

— Мишка, я об этом Альке уже говорил, — перебил его Пантелеев.

— Тогда о чем, собственно, говорить?

— Вспомните тот случай, когда Курдюмов навестил вас с дамочкой и приятелем. Вы с Геной их в резиденции какой-то принимали.

— Как же, отлично помню! — порадовался на свою хорошую память Михаил Прутников. — Но в каком аспекте этот эпизод вспоминать?

— Аспект один, Миша. Все про приятеля, — с ленинской простотой изложил суть дела Алик.

— Что должен чувствовать еврей, в порядке исключения занимающий высокий пост на суперсекретном военном производстве, при встрече с гэбистом, появившемся на его горизонте с малопонятной целью? Самое естественное: страх и гадливость. Честно признаюсь: еврей Михаил Прутников в том случае этих чувств не испытывал. Просто приехали милые знакомцы. То ли гэбист был приличный…

— А он — точно гэбист? — быстро спросил Алик.

— Мне ли не знать гэбистов! — воскликнув, Миша воздел руки к небу, увидев их и тут же приспособил к делу: наливать вторую. Налил, понюхал, не выпил, поставил на столик. Деловито поинтересовался: — С внешности начнем? — Поймал утвердительный кивок Алика и начал: — Кажется высоким, но на самом деле среднего роста — впечатление от культивируемой худобы. На первый взгляд от тридцати до сорока, а на второй — от пятидесяти до шестидесяти, — выдает ничем не наполненная кожа под подбородком и на шее — издержки суперменской диеты. И вообще: стиль плейбой — супермен. В одежде модель английского спортсмена — джентльмена. Безукоризненный двубортный блайзер, золотистая рубаха с распахнутым воротом, фантастического кроя бежевые брюки, темно-синие мокасины-тапочки.

— Тебе бы комментатором на показе мод служить, — решил Пантелеев.

— Не перебивай, — Миша вошел в раж. — То ли хорошо воспитан, то ли умеет себя контролировать: держался безукоризненно. Крупный план: коротко стриженные темные с сединой волосы на косой пробор, глаза зеленые, глубоко посаженные, короткий нос с горбинкой, явственно читающиеся высокие скулы. Подбородок острый. Еще что? Да вот, один его прокол вспомнил. Барышню Алусю, которая с Курдюмовым была, заметно на глаз, презирал.

— Не очень-то умен, следовательно, — решил Алик.

— Не скажите! — воскликнул Миша и, воспользовавшись ожидательной паузой собеседников, решительно вылил в себя вторую рюмку. Сморщившись, переменившимся утробным — плохо что-то вторая пошла — голосом продолжил: — Заметно было только на мой глаз. Он — просто умный, а я — очень умный. Ну, как? Угодил?

— Вы не назвали имя и фамилию, — сказал Алик.

— Дима. Дмитрий Афанасьевич. Фамилии не знаю, по фамилии не представлялся.

— И особые приметы.

— Ну что же можно считать особым? — вспоминал Миша. — Крупная рельефная родинка на щеке почти у носа. Вот, пожалуй, и все. Да еще, вот, если манеру, привычку можно считать особой приметой. Когда в беседе устает или она ему надоедает и лицо начинает это выдавать, он ладошкой сверху ото лба проводит вниз и, как маску, меняет по заказу: хотите — внимательное личико, хотите — приветливое, хотите — веселое. В общем, что хотите. Или точнее, что он хочет. — Помолчал, потом решительно добавил: — Гена сказал по телефону, что вероятнее всего он — убийца. Не верю.

— Он наверняка не пырял ножом, не стрелял в затылок. Он хладнокровно и расчетливо организовывал все это не один раз. Что хуже, что лучше — не знаю. Для меня, во всяком случае, спокойная, уверенная в своем праве на существование безнравственность без границ — хуже всего. У вас может быть другое мнение, — ненавистно произнес Спиридонов.

— Не сердись на нас, Алик, — попросил Пантелеев Спиридонова. И Мишу тоже попросил: — Налей-ка мне, Мишаня!

— В стакан? — спросил догадливый Миша.

— Именно, — подтвердил Пантелеев. Миша сходил за стаканом и орешками: знал вкусы босса. Налил. Геннадий не задумываясь, сразу же выпил, похрупал орешком и поинтересовался у Спиридонова: — Ты, чистенький, нас за полное говно держишь?

— Я не чистенький, Гена. Все мы одни миром мазаны.

49

С раннего утра Юрий Егорович таскал их по городу со страшной силой. Будто нарочно контактировал бесчисленно. А может, и вправду нарочно. У Сырцова еле хватало народу для проверки. К обеду клиент успокоился. И то — пообедать надо. После обеда в Центральном Юрий Егорович решил прогуляться в многолюдье Тверской. Шел себе, не торопясь, хорошеньких дамочек осматривал. Любопытно ему было на свежака-то: раньше он на мир из окошка «ЗИЛа» поглядывал.

Этого гражданина чуть не упустили. У магазина, который раньше назывался «Российские вина», вроде бы совершенно случайно налетели друг на друга несколько человек. Теперь это часто бывает. Люди заняты исключительно собой, не обращая внимания на окружающих. Разобрались, извинились, разбежались. Гражданина, самого незаметного в толпе, взяли на поводок в последний момент и то потому, что ближе всех к Юрию Егоровичу оказался. Повели и ахнули: гражданин незаметно и умело проверялся.

Известили главного — Сырцова. Тот сразу же присоединился на автомобиле. Посмотрел и на всякий случай вызвал рыжего Вадика со спецмашиной. Гражданин проверялся и проверялся. На одном перегоне, где его дальнейший ход безальтернативно просчитывался, ему позволили думать, что он оторвался.

Гражданин вошел в немыслимый сарай Курского вокзала в полной уверенности, что не ведет за собой хвоста.

— Вадим, выходи, — приказал по переговорнику Сырцов. Если контакт будет, то только здесь. Писать сможешь?

— Постараюсь, — откликнулась радиоштучка.

Гражданин спустился вниз к подземным переходам на перроны и в метро. Долго высматривал что-то в кооперативных палатках, листал журнальчик в киоске «Союзпечати». Когда двинулся к входу в метро, рядом с ним оказался человек в темной куртке с высоко поднятым воротником и каскетке, широкий и длинный козырек которой напрочь закрывал глаза и верхнюю часть лица. К ним незаметно приблизился рыжий Вадик. Человек в каскетке шел рядом с гражданином с Тверской почти до турникета, потом, как бы вспомнив о чем-то очень срочном, резко развернулся и рысью вернулся на Курский.

Гражданина с Тверской повели трое, а человека в каскетке четверо, не считая контролирующего Сырцова.

Человек в каскетке, выбравшись из вокзала, зашагал к Садовому кольцу. Сырцов влез в автомобиль. Перед тем как тронулся, спросил в переговорник:

— Что-нибудь было, Вадик?

— Было, — ответил рыжий.

— Следуй за мной. Расшифруешь позже.

Человек в каскетке нырнул в подземный переход. Сырцов на зеленый сделал левый поворот и стал за троллейбусной остановкой так, чтобы выход из тоннеля хорошо просматривался в боковое зеркало. Впереди пристроился фургон Вадима.

Человек в каскетке вынырнул из подземного перехода и, пройдя немного, остановился совсем рядом — у троллейбусной остановки. Рядом-то рядом, но большой воротник и козырек каскетки закрывали лицо со всех сторон. Закутался, мерзавец, холодно, видите ли, ему! Ребятки, конечно, картинку с него сняли, но толку-то что?

Человек в каскетке дождался, когда из «Букашки» выберется вокзальный люд, и поднялся в салон троллейбуса. Правая его нога чуть подволоклась в то время, как левая ступила на ступеньку. Что-то очень знакомое было в этой подволакиваемой ноге. Троллейбус тронулся. Тронулись за ним и две автомашины.

В свое время Смирнов показал Сырцову полковника ГБ в отставке Зверева. Чисто профилактически Сырцов один раз провел его от начала до конца. Когда Зверев дважды садился в гортранспорт, таким же манером подволакивал ногу. Неужто он? Значит, надо ехать до остановки метро «Парк культуры».

Пронеслась внизу Ульяновская улица, промелькнул театр на Таганке. Тоннели. Окончательно вынырнули на Крымском валу. Сырцов обогнал троллейбус (Вадим — за ним) и пристроился в ожидании у Стасовских провиантских магазинов. Вадим, естественно, рядом.

Человек в каскетке вышел из «Букашки» и спустился в подземный переход. Мальчики вели его ненавязчиво. Сырцов рванул к Зубовской на разворот. Он знал, где живет Зверев. Мимо кольцевого метро, мимо устья Комсомольского проспекта, вниз на Фрунзенскую набережную и сразу же за серым домом на малую дорожку. А теперь к грузному дому с бессмысленной колоннадой и маленькими окошками, к тихому жилью тихих и безобидных на первый взгляд чекистов.

Человек в каскетке наверняка был еще в пути. Сырцов нервно по ступенькам взбежал наверх в скверик, к скамейке в кустах. Когда устроился как следует и слегка отдышался, появился человек в каскетке и направился к нужному подъезду.

Поднявшись, Сырцов обнаружился, взглядом разрешил подойти Вадиму. Вадим уселся рядом, сидел, сопел.

— Ну, что у тебя? — не выдержал Сырцов.

— Разговор.

— А что молчишь?

— В ужасе, Жора. По-моему, этот, — Вадим глазами указал на подъезд, — один из главных собеседников нашего руководителя и верного ленинца.

— И по-моему, тоже, — спокойно согласился с ним Сырцов. — Иди, Вадик, дешифруй и перезаписывай. Как кончишь, мне покажешь. Я пока тут побуду.

Мальчики расположились весьма удовлетворительно: в открытую и совсем неподозрительно, ибо в этом скверике достаточно часто отдыхают утомленные гости Москвы.

Минут через двадцать из наблюдаемого подъезда вышел отставной полковник Зверев с собакой на поводке. На этот раз точно Зверев, потому что его лицо не закрывали ни воротник, ни козырек. Войдя в скверик, он отцепил поводок. Дурашливый эрдель-терьер для начала несколько раз от восторга подпрыгнул и приступил к поиску веселых приключений. Нашел: увидел благорасположенного к нему, ничем не занятого человека и, виляя обрубком хвоста, подскакал к нему — ласкаться. Сырцовский агент с удовольствием погладил добрую собаку.

Сырцов вздохнул и поднялся со скамьи. У арки, ведущей на набережную, столкнулся с бежавшим навстречу Вадимом.

— Что-нибудь весьма срочное? — догадался Сырцов.

— Весьма, — подтвердил Вадим. — Пошли ко мне.

В фургончике он включил магнитофон.

— Начинайте. С фактов. (Наш, — прошептал Вадим и кивнул в ту сторону, где предполагаемо существовал дом с колоннами.)

— Есть подозрение, что у нас утечка.

— Не может быть совпадением, стечением обстоятельств?

— Исключено.

— Доказательства утечки имеются?

— Да какие доказательства и так все ясно! Все пропало!

— Не надо нервничать…

— Что делать?

— Вы согласны продолжать работу?

— Да, если она целесообразна в данном случае.

— Действуйте. А проверкой возможных вариантов утечки мы займемся.

— Так и доложить?

— Да.

Вадим щелкнул тумблером, аккуратно прикрыл крышкой бобины.

— Сравнительный анализ сделал? — спросил Сырцов.

— Да. По трем записям. По одной смирновской и двум моим.

— Выводы?

— Это Зверев. Стопроцентно, Жора.

— Да, — Сырцов скривился, представив разговор со Смирновым. — Вот нашего старичка обрадуем.

— А что делать? — резонно заметил Вадим.

— Ладно, — решил Сырцов, — ты подготовь запись на кассетник и часа через полтора-два подъезжай в контору.

Перед своим отъездом Сырцов на всякий случай заглянул в сквер. Витольд Германович швырял палку псу и весело смеялся, когда тот, подхватив ее, в ликовании зависал в воздухе, отталкиваясь от земли всеми четырьмя лапами.

50

Прослушав запись, Смирнов попросил:

— Будь добр, Вадик, повтори.

Опять зажурчало про утечку. Смирнов, улыбаясь, слушал. Когда журчание прекратилось, Сырцов спросил непочтительно:

— Чему радуетесь, Александр Иванович?

— Жизни, Жора, ее многообразию. Ишь, как все складывается! Раньше КПСС приказывала ГБ, а теперь ГБ командует. Что ты на это можешь сказать, бывший молодой коммунист?

— Ничего не могу, — честно признался Сырцов.

— Во что в конце концов уперся гражданин с Тверской? — совсем о другом заговорил Смирнов. — Докуда довели?

— До дома, — доложил Сырцов.

— До какого дома? До дома Политпросвещения, Дома пионеров, дома для престарелых, большого дома? До какого дома, Жора?! — ни с того ни с сего рассвирепел Смирнов.

— До его жилого дома, где он делает бай-бай каждую ночь, — мягко сообщил Сырцов. — Дома, где он, как всякий советский человек, прописан.

— Кто он?

— Ребята занимаются.

— Непозволительно долго занимаются.

— Как умеют, — наконец обиделся Сырцов.

— Должны уметь хорошо и быстро, — заорал Смирнов.

— Александр Иванович, я вам кассету-дубликат приготовил, — встрял, стараясь снять конфликт, непереносивший скандалов Вадим. — Пригодится?

Смирнов тупо глянул на кассету, поморгал, остывая, взял ее, сунул в карман, поощрительно похлопал Вадима по плечу.

— Пригодится, спасибо тебе. — И Сырцову: — Я домой поехал, — вспомнил, что только что говорил о доме, и добавил: — К Спиридонову. Как появятся сведения о гражданине с Тверской и окончательном маршруте коммунистического вождя, немедленно звони. В любое время суток.

— Вот, наверное, Варвара Алексеевна ни нарадуется, что вы у них поселились! — не сдержался, укусил на прощание Сырцов. Необходимо было ответить наглецу, но ничего остроумного в голову не приходило, и поэтому Смирнов, уходя, отбрехнулся, как жлоб:

— Кто ты такой, чтобы о Варваре разговоры разговаривать?

И поскорее выскочил. В который раз полюбовался на «джип» и влез в него. Мотор деликатно зарычал, и понеслись.

Еще соблюдая правила уличного движения, Смирнов переулками выбрался на Тверскую. До Сокола нарушать эти правила не позволял сплошной поток, где его «джип» был молекулой. После Сокола прибавил до допустимого предела, а после Химок — не московского района, с города — позволил себе дорожный беспредел, которого жаждал. На ста пятидесяти промчавшись мимо Зеленограда, он запел любимую:

— Начинаются дни золотые Воровской беспробудной любви. Ой, вы, кони мои вороные, Черны вороны, кони мои!

Летели назад и в прошедшее деревья, дома, верстовые столбы, крючки, обозначавшие людей, деревни, поселки, города. «Джип» обгонял тучи и догонял ночь.

За Клином, на мосту над Волгой он опомнился. Сильно смеркалось. Он осторожно спустил «джип» к воде и ступил на подвижную зыбкую землю. Нашел обязательное на таких спусках бревно, сел на него и стал смотреть на серую воду. Неизвестно как — неощутимо глазом, но явственно неотвратимо мчалась к Астрахани Волга. Смирнов вздохнул и, не засыпая, выпал из бытия. Когда он опять увидел воду, была ночь.

К половине двенадцатого подъехал к косому дому на Вернадского. Просунув палец сквозь решетку, постучал в стекло окна на первом этаже. Отодвинулась занавеска и предъявила недоуменное личико Сырцова, пытавшегося разглядеть того, кто произвел стук.

— Сижу за решеткой в темнице сырой, Вскормленный на воле орел молодой!

— громко, чтобы слышно было за стеклом, пропел Смирнов. Сырцов узнал, опустил занавеску, пошел открывать, а Смирнов, идя к подъезду, сам себе удивился. Вслух: — И чего это меня сегодня на вокал потянуло?

— Прошу, — сдержанно пригласил Сырцов и распахнул дверь. Смирнов втиснулся в мини-прихожую, с трудом разобрался со снятой курткой и, шагнув в комнату, несказанно возликовал:

— А вот еще картиночка, приятная на вид!

— Здравствуйте, — смущенно откликнулся на необычное приветствие весьма расслабленный Коляша. Судя по малой наполненности литрового однофамильца отставного полковника, расслаблялись здесь уже давно.

— Уголовка с уголовщиной! — возопил однофамилец самой чистой водки в мире и как подкошенный рухнул в кресло.

— Бывшая уголовка с завязавшей уголовщиной, — поправил Сырцов, усаживаясь на диван рядом с Коляшей. — А ныне — коллеги.

— Тебе известно, Коляша, что зарплату ему, — Смирнов пальцем указал на Сырцова, — теперь будешь платить ты?

— Известно, — важно ответил осведомленный Коляша. — Как и то, что государство сняло вас с довольствия.

— Ишь, как говорить научился, — про себя отметил Смирнов и перешел к делам. — Что там партийный вождь?

— Я вам звонил сто раз, а вас все нет и нет, — высказал обиду Сырцов. — Клиент же наш утих в объятиях валютной полюбовницы. Контакты его проверены; все пустяки, за исключением гражданина с Тверской.

— Кто таков?

— В давнем прошлом зав. идеологическим отделом райкома КПСС, в недавнем — зам. директора по кадрам одного из хитрых НИИ, что у меня здесь по соседству. Две недели назад уволен по сокращению штатов.

— Служил, следовательно, и там и там, — сообразил Смирнов.

— Служит, — поправил Сырцов.

— Ну, а на зуб, что за человечек?

— Разбираемся. Про это в РЭУ не скажут.

— Разберись, Жора, побыстрей. Вполне может возникнуть необходимость всерьез потрепать его, — Смирнов машинально налил из бутылки в тактично поставленную Сырцовым на журнальный столик чистую рюмку, поднял ее, понюхал, решил: — Хорошая водка.

— Плохую в вашу честь не назовут, — подначил Коляша и предложил: — Вы выпейте, Александр Иванович.

— Сейчас, — пообещал Смирнов и поставил рюмку на столик. — Будь добр, Жора, позвони Махову.

— Я ему не то что звонить, я с ним на одном поле срать не сяду, — ощетинился Сырцов.

— А я сяду, — признался Смирнов. — Позвони, а? Я его домашнего телефона не знаю.

Обиженный Сырцов встал, принес из кухни аппарат на длинном поводке, отодвинув тарелки и рюмки, поставил его на стол и набрал номер.

— Подполковник Махов? — спросил он и, услышав дежурное «Алло!», сообщил: — С вами будет говорить полковник Смирнов.

Смирнов взял трубку и без паузы поздоровался:

— Здравствуй, Леонид.

— Это Жорка был? — прежде всего поинтересовалась трубка и, только получив утвердительный ответ, поприветствовала: — Добрый вечер, Александр Иванович.

— Мне бы тебя повидать, — вкрадчиво сказал Смирнов.

— С удовольствием. У меня завтра с десяти до одиннадцати окно.

— Сегодня, Леонид.

— Но это невозможно! Пока я доберусь…

— Доберусь я. Диктуй адрес, — перебил Смирнов. — Теплый Стан… ага, запомнил. Через двадцать минут буду. Во двор выходи, — положил трубку, тупо вспомнил старую идиотскую шутку: — Стан-то теплый, а задница холодная. — Махнул рюмашку и подтвердил предварительный свой диагноз: — Хорошая водка.

Не любил Смирнов этот район. Как не любил, впрочем, все московские новостройки. Пометался во мраке, освещая фарами опознавательные таблички на домах. Растерялся до некоторой степени, не найдя между седьмым и одиннадцатым дом под номером девять, но взял себя в руки, преодолел растерянность и отыскал на солидном отшибе этот проклятый дом. Он домчался за десять минут, и, естественно, Махова не было. Смирнов спиной привалился к дверце, уставшую кривую ногу закинул на сиденье — отдыхал.

В разрыве меж домов возникла фигура. Смирнов мощными фарами осветил ее. Прикрываясь ладошкой от безжалостного света, шел к нему на встречу роскошный молодой еще человек в фирменном прикиде: вальяжная куртка на ста молниях, джинсы «Суперливайс», кроссовки «Рибок». Не по средствам одевался подполковник Махов. Смирнов, с натугой дотянувшись, распахнул дверцу и пригласил:

— Садись, Леонид. — Проследил, как устраивался Махов, и сходу врезал: — Одеваешься ты — будто взятки берешь. А может, и вправду берешь?

— Да идите вы! — с полуоборота завелся Махов. Смирнов заржал, как конь, и рванул с места. Махов обеспокоился: — Вы куда меня везете?

— Увезу тебя я в тундру, увезу тебя одну! — пропел Смирнов, выворачивая на Профсоюзную, вывернул и поведал: — Я сегодня весь день пою.

— Ну и как?

— Что «ну и как»?

— Поете как: хорошо или плохо?

— Ну уж это тебе судить. Как слушателю.

Махов судить не стал. Проскочили по МКАД, Смирнов прибавил. Любил, старый хрен, скорость.

— Зачем понадобился? — сдался, не выдержал паузы Махов.

— Ты это шоссе знаешь? Где здесь безопасно приткнуться можно?

— Через пяток километров магазин.

— А чего нам в магазин? Он же закрыт.

— У магазина — приличная стоянка, — терпеливо объяснил Махов.

Через две минуты, сжигая на немыслимо крутом повороте покрышки, «джип» изобразил короткую дугу и стал на стоянке. Смирнов выключил мотор, и они услышали тишину, еще более глубокую оттого, что ее изредка нарушали с шелестом пробегавшие мимо автомобили. Теперь не выдержал паузы Смирнов:

— Я, Леня, понимаю, что ты сейчас начнешь всячески отпихиваться, мол, никого я там не знаю и знать не хочу, но мне крайне необходимо определить одного мэна из этой конторы. Судя по всему он — не чиновник, скорее всего ведет оперативную работу…

— Давайте, что имеете на него, — не стал ломаться Махов.

— Зовут Дима, Дмитрий. За пятьдесят, но до сих пор косит под паренька, пижон, высокого класса пижон, вроде тебя. Рост метр семьдесят — метр семьдесят пять, вес до семидесяти. Глаза зеленые, короткий нос с горбинкой, высокие скулы…

Положив затылок на удобный верх спинки сиденья, Махов слушал с закрытыми глазами: профессиональная ЭВМ в его башке из обрывков складывала портрет.

— …Острый подбородок, волосы темные с проседью. Стрижен коротко, причесан на косой пробор. Особые приметы: выпуклая родинка на щеке ближе к носу. Мое предположение, что в звании от полковника до генерал-майора.

— Наклонности, пристрастия, пороки, — потребовал Махов.

— Чего не знаю, того не знаю, — признался Смирнов. — А что, вы на них втихаря собираете?

— От случая к случаю. И опять же на всякий случай.

— Молодцы! Они вас за глотку держат, а вы их — за яйца. Как сказал Александр Сергеевич «есть упоение в бою и сладкой бездны на краю».

— Пушкиным увлекаетесь?

— Последнее время. А что делать старику на пенсии?

— Не совать нос в дьявольски опасные черные дела, — в ответ на риторический вопрос, заданный исключительно для красоты слога, серьезно ответил Махов.

— Хочется, — извиняясь, сознался Смирнов. — Ну, как картинка с клиента? Наводит на соображения ума?

— Что-то знакомое, где-то рядом бродит. Помажет по губам и уйдет. Мэн вроде приметный, а как серьезней — просто общеевропейский стандарт.

— Значит, до завтра тебя не теребить, — осознал догадливый Смирнов. — Что ж, мы люди не гордые, подождем Поехали домой?

— Посидим еще самую малость. Просто посидим.

— Когда я от тебя завишу, твои желания для меня закон.

Махов вроде задремал, Смирнов терпеливо молчал. Вдруг Махов распахнул глаза и поинтересовался:

— Вы на ту лошадку поставили, Александр Иванович?

Смирнов глянул удивленно и неожиданно зашелся в натужном хихиканьи. Махов с каменным лицом ждал, когда закончится припадок смеха. Смирнов вытер слезы, хлюпнул носом и ответил, наконец:

— На ту, Леня.

— На какую же?

— На темную. На себя.

— То есть?

— Я не хочу к кому-либо присоединяться, Леня, только потому, что этот кто-то должен обязательно выиграть. Я думаю сам и действую сам.

— Но к кому-то вы присоединяетесь.

— Присоединяюсь, когда считаю, что их цели не противоречат моей совести и чести и что эти цели во благо нашей стране и моему народу.

— Ишь как высоко!

— Так надо, Леня. Думать высоко и поступать по чести. А иначе на кой черт нужны мои последние годы?

— В свою команду возьмете? — тихо спросил Махов.

— Присоединяешься, значит?

— Нет. Ставлю на темную лошадку. На себя.

…Довез Махова прямо к подъезду, проводил взглядом, облегченно вздохнул и самодовольно решил вслух:

— Обо всем-то я подумал, все-то я предусмотрел, — и вдруг его посетила мысль, что он — старый маразматик!

В этих чертовых микрорайонах телефоны-автоматы стоят неизвестно где. Нашел, слава Богу: полукабинки стаей стояли у универсама. У первого, конечно, оторвана трубка, у второго заклинен диск. Третий вроде целый. Смирнов снял трубку и облегченно вздохнул: гудок был. Тщательно и осторожно — двушка была одна — набрал номер. Звучали бесконечные длинные гудки. Наконец абонент снял трубку.

— У меня к тебе серьезное дело, Рома… — начал было он, но на том конце его, видимо, темпераментно и матерно перебили. — Знаю. Полвторого… Извини… Извини… Извини… Больше не буду… Перестань орать… Перестал? Ну, тогда слушай меня сюда. Завтра, а точнее сегодня, ты ни свет ни заря…

Он, стараясь не греметь ключами и скрежетать замком, открыл дверь и, войдя в прихожую, прикрыл ее без щелчка. За долгие годы работы в МУРе хоть с дверями научился обращаться.

— Пришел? — спросили из тьмы коридора.

— Пришел, — подтвердил Смирнов.

— Иди чай пить.

Смирнов — выключатель был под рукой — включил свет на весь коридор. У кухонной двери стоял грустный Спиридонов.

— Ты почему в темноте сидишь? — строго спросил Смирнов.

— Я не в темноте. На кухне довольно светло от уличного фонаря.

— Значит, думаешь в полутьме. О чем думаешь, Алик?

— Ты умойся сначала, а уж потом я тебе скажу, о чем я думаю.

Он умылся и пришел на кухню. Горел свет, и шумел чайник.

— Чай не водка… — заныл отставной полковник. — И вообще, Алька, я сегодня заслужил. Честно.

Спиридонов вздохнул (вставать не хотелось), встал, открыл холодильник, долго, в размышлении смотрел в него. Высмотрел бутылку входящего в моду в Москве «Распутина», непочатую. На ходу с треском свинчивая нетронутую пробку, бережно перенес бутылку на стол. Потом колбаски достал, сырку, полуметровый огурец. Спиридонов готовил мужской стол, а Смирнов с вниманием смотрел, как он это делает.

— Так о чем ты думал во тьме, Алик? — спросил Смирнов, когда все было приготовлено. Спросил, поднимая полный стограммовый лафитник.

— Сейчас Игорь сюда придет, — не совсем на вопрос странно ответил Алик.

— Зачем? — жестко потребовал ответа Смирнов и поставил рюмку.

— Давай выпьем, — попросил Спиридонов.

Смирнов просьбу выполнил: они синхронно выпили. Смирнов, занюхав черняшкой, повторил вопрос:

— Зачем?

— Он, по-моему, страшно напуган, Саня. Хочет посоветоваться с нами.

— О чем?

— Не сказал. Придет и нам скажет.

— Тебе.

— Что — тебе?

— Тебе скажет, а не нам. У меня с ним, как известно, игрушки врозь.

— Человеку надо помочь, Саня.

— Я ему уже помогал, и он отказался от моей помощи.

Спиридонов, желая умилостивить мента, разлил по второй и, подхалимски глядя в суровые милицейские глаза, предложил тост:

— За твое доброе сердце, Санек.

— Как бабу уговаривает! — удивился Смирнов, но выпил.

— Мы должны помогать друг другу… — начал было Алик, но Смирнов перебил хриплым и яростным:

— Нет!

— Ну чего ты орешь? Варвара спит. А, собственно, почему мы не должны помогать друг другу?

— Ты знаешь, Алька, я сейчас, как Лаокоон…

— Чего, чего?! — перебил в изумлении Спиридонов.

— Лаокоон, — испуганно повторил Смирнов. — А что, ударение неправильно поставил?

— Да нет, просто странно немного. Ты скорее — Артемида-охотница.

— Я — Лаокоон, — упрямо повторил Смирнов. — Я, как он, безуспешно стараюсь разорвать сжимающиеся путы. Только он весь в змее, а я весь в соплях. В соплях, слезах и слюнях бесконечных личных связей. Вы все замазаны, а потому и повязаны друг с другом. Принцип: ты мне, я — тебе, мафиозный принцип круговой поруки, бессознательно перенятый вами у главной мафии — партийной, — никогда не позволит вам быть по-настоящему честными и бескорыстными.

— Мы в говне, а на арене — разрывающий опутывающие его сопли мент в белом. Картиночка.

— Картиночка, — согласился Смирнов. — Пора вам, да и нам, вымирать. Для России полезнее будет.

— Что ж ты тогда суетишься, ищешь, ловишь?

— Нельзя безнаказанно убивать людей. Никому. И горе тому, кто сделал это. Горе и пуля в лоб. Вот этим я займусь в последние свои годы, — сказал Смирнов и, боясь сглазить, добавил: — Или дни.

— И тоже становишься убийцей, — горестно заметил Алик.

— Нет, я защищаюсь и защищаю…

Его монолог был прерван в самом начале коротким звонком, издаваемым хитрым механизмом под названием «Прошу крутить». Алик встал, посмотрел на стол, решил, что все сравнительно прилично, и пошел открывать. Смирнов, возя лафитник по пластиковой поверхности стола, услышал, как в прихожей глухо заговорили. О чем говорили — не слышал.

— Здравствуйте, Александр Иванович! — бодро приветствовал Смирнова энергичный Игорь Дмитриевич и, удовлетворившись ответным кивком, весело сообщил: — Сегодня я с удовольствием выпью. Расслабиться надо, устал, как собака.

Спиридонов поставил на стол чистый прибор и налил в лафитник.

— Штрафную. Мы с Саней уже причастились.

С опаской оглядев емкость с водкой, Игорь Дмитриевич — деваться-то некуда — гусарски махнул, скривился (у него перехватило дыхание), отдышался и, виновато улыбнувшись, принялся за колбасу. Алик и Смирнов следили за тем, как он это делал. Оторвавшись от колбасы, Игорь Дмитриевич поинтересовался:

— Разве только я один?..

Не желая ставить его в неловкое положение, Алик быстро налил себе и Смирнову. И даже, подняв свою рюмку, тост произнес:

— За то, чтобы нам повезло.

— Чтобы мне повезло, — поправил его Смирнов и выпил.

Перекусивший Игорь Дмитриевич тотчас прицепился к поправке:

— Желаете быть волком-одиночкой?

— Да уж набегался в стае. Хватит.

— Я был слишком резок в последний наш разговор, — свободно признался Игорь Дмитриевич. — И прошу меня простить.

— Бог простит, — невежливо ответил Смирнов и поднялся. — Пойду спать.

— Саня, я прошу тебя… — грозно пророкотал Алик.

— И я прошу вас, Александр Иванович, не уходить, — душевно присоединился Игорь Дмитриевич. — Я хочу сообщить нечто с моей точки зрения чрезвычайно настораживающее и просить вашего совета на дальнейшее.

— Шипящих много, — ответил Смирнов, но все-таки сел.

— Что? — не понял Игорь Дмитриевич.

— В вашей тираде было много шипящих звуков, — подчеркнуто работая под шибкого интеллигента, закругленно ответил Смирнов.

— Ваше замечание, вероятно, имеет второй, скрытый, смысл?

Смирнов не успел продолжить перебрех, потому что Алик его злобно опередил:

— Сейчас же перестань, Саня. А ты, Игорь, не будь начальствующим идиотом и веди себя нормально. Ты же сам добивался этой встречи, и я по голосу чувствовал, что эта встреча для тебя много значит. А сейчас вы…

— А что он все время ко мне цепляется, — плаксиво, как дитя, пожаловался Игорь Дмитриевич.

— Он по привычке. Он не нарочно. Ты не нарочно, правда, Саня?

— Нарочно, — тупо настоял Смирнов.

— Вот видишь! — вскричал Игорь Дмитриевич.

Алик обеими руками схватился за голову, по очереди посмотрел на двух зрелых кретинов и ввинтил указательный палец себе в висок, недвусмысленно давая им понять, до какой степени они кретины. Как ни странно, подействовало: дуэлянты вдруг ощутили идиотизм положения и от смущения начали жевать колбасу.

— Вот и хорошо, — Спиридонов общался с ними, как с больными. — Сейчас вы поедите, потом выпьем по последней и поговорим как люди.

Так и сделали: поели, выпили, поели. Игорь Дмитриевич отпустил тормоза, расслабился, и к нему сразу вернулась тревога, сжигавшая его. Тотчас уловив его состояние, Алик распорядился:

— Рассказывай, Игорь.

Игорь Дмитриевич глубоко вздохнул, вместе с кухонной табуреточкой отодвинулся от стола, зажал коленями сложенные ладошки и, глядя в пол, заговорил:

— Хочу извиниться еще раз. За прошлое и за сегодняшнее. Сам не могу понять, что со мной происходит. Извините меня, Бога ради.

Даже на нетерпимого Смирнова подействовало: он не то в нервном тике, не то прощая, дернул головой. Алик сочувственно дотронулся до плеча Игоря Дмитриевича. А тот продолжал:

— Все, что я вам сейчас расскажу, может оказаться полной чепухой, а может быть, чем-то очень важным. По роду моей деятельности я должен отвечать за прямые контакты с представителями иностранных государств. Не по линии Министерства иностранных дел, а в более общем, более широком, я бы сказал, стратегическом плане. Вы понимаете, как при существовании союзных структур нам важны эти связи. Ровно десять дней тому назад меня посетил дуайен дипломатического корпуса и по сути впрямую сказал о желательности неофициальной встречи послов ведущих западных стран с компетентными представителями российского руководства. Дав предварительное согласие, я утвердил решение о такой встрече на самом высоком уровне. Из всех вариантов была избрана охота в заповедном охотничьем хозяйстве, на которой участники, изолированные от назойливого внимания средств массовой информации, могли бы в неофициальной обстановке провести весьма серьезные, а, может быть, даже и решающие переговоры о дальнейших отношениях России с миром. Окончательное решение было вынесено четыре дня назад, и в тот же день протокол мероприятия был разослан послам, которые должны принять участие в этой встрече.

Игорь Дмитриевич прервал рассказ, не спросясь, механически налил себе водки и, выпив, изумился.

— Пока все нормально, — успокоил его Алик и протянул ему кусок черного хлеба.

Жалкий дилетант: не занюхал — зажевал. Пожевав, ответил:

— Это пока. Дальнейшее все ненормально. День охоты был назначен на двадцать второе, то есть через шесть дней…

— На послезавтра, значит, — быстро подсчитал в уме Алик.

— Уже на завтра, — поправил его Игорь Дмитриевич и, чтобы не терять набранного темпа, взял быка за рога: — На следующий день после того, как были разосланы протоколы, стали происходить весьма и весьма странные вещи. Во-первых, без моего согласия, без уведомления были отправлены в отпуск двое наиболее энергичных работника орготдела, которые обычно помогают мне в мероприятиях подобного рода…

— Кому непосредственно подчинены эти двое? — перебил Спиридонов.

— Управделами, — быстро ответил Игорь Дмитриевич.

— Ого! Наш человек в Белом доме! — удивился Алик.

— Именно, — охотно согласился Игорь Дмитриевич. — Но это лишь цветочки. Перехожу к ягодкам. В тот же день заменена моя постоянная охрана из пяти человек, которые работали со мной, начиная с августа. Как мне удалось узнать, люди, заменившие их, не состоят в подразделении, из которого обычно выделяется персональная охрана и из которого — мои первые охранники. Днем позже весь автотранспорт, находившийся в моем распоряжении, был также заменен. Как собственно автомобили, так и шоферы.

— Вероятнее всего, Игорь, союзное руководство до судорог желает знать, о чем пойдет речь на этой встрече, — предположил Алик.

— Не будь мальчиком, Алик, — укорил его Игорь Дмитриевич. — Центральная служба прослушивает, что хочет, когда хочет, где хочет. Просто знать кому-то недостаточно. Судя по приготовлениям, они готовятся к действию, к поступку, к акции.

— Есть еще что-нибудь? — лениво спросил Смирнов.

— Явного — ничего нет. Но некие флюиды ощущаются постоянно: прощупывающие взгляды определенных лиц, их улыбки и недомолвки, их непонятное и до сих пор не ощущавшееся стремление услужить.

— Вы Звереву рассказали об этом? — продолжал спрашивать Смирнов.

— Нет. Я теперь никому не доверяю.

— Зачем же тогда пришли к нам?

— Вы ругались со мной, Александр Иванович. Постоянно. Вы можете не работать со мной, послать меня, презирать меня. Но не предать.

— Лестно, конечно, — небрежно воспринял комплимент Смирнов. — А если я — просто умный?

— Тогда я пропал, — признался Игорь Дмитриевич и улыбнулся.

— Ну уж! — достаточно пренебрежительно оценил возможность подобного Смирнов. — Большие начальники пропасть не могут.

— Нынче все может быть, — не согласился Игорь Дмитриевич. — Что вы обо всем этом думаете, Александр Иванович?

— По-моему, пустышка.

— Александр Иванович, я очень прошу вас понять меня. На мне колоссальная ответственность. За проведение этой встречи. За результат этой встречи. За жизнь участников этой встречи, наконец. С обеих сторон. И, естественно, и не в последнюю очередь, вполне понятное беспокойство о своей собственной жизни. А вы — пустышка. Не хотел говорить, но скажу: сегодня, то есть вчера, утром мне позвонили домой и сказали только одно слово: «Остерегайтесь». Голос нарочито измененный, но мне показалось, что это один из моих бывших охранников, с которым у меня были наиболее доверительные отношения.

— Да и телефонный звонок этот — из той же серии, — заметил Смирнов. — Вас пугают, Игорь Дмитриевич, старательно пугают. И в открытую. Короче, это провокация. Но на что вас провоцируют, пока не пойму.

— Что мне делать, Александр Иванович?

— Продолжать заниматься своими делами и добросовестно исполнять свои обязанности.

— А специально?

— А специально — ничего. Только одно, в порядке совета. На эту охоту пригласите как можно больше людей, которые не имеют отношения к секретной этой встрече. Друзей, приятелей, знакомых. Вот Альку пригласите.

— И вас, Александр Иванович?

— Э-э, нет. Я зарекся играть с вами в одной команде! Проконсультировать, посоветовать — пожалуйста. А играть — нет.

Опять вышли на тяжелый разговор, а Спиридонов не любил тяжелых разговоров. Поэтому и выступил с предложением:

— Я, Игорь, тебе хорошую компанию подберу: писатели, режиссеры, артисты.

— А поедут?

— Поедут! Интересно же. Да и это сладкое слово — халява — не на последнем месте.

— Что доктор и прописал, — удовлетворенно отметил Смирнов. — Эти ребятки своей непредсказуемостью и раскрепощенностью создадут такую обстановку, что тем людям придется туго в осуществлении любых планов.

— У вас все игра, Александр Иванович, — горько сказал Игорь Дмитриевич. — Поймите же, в эти дни решается судьба этой страны…

— Нашей, — грубо прервал надрывную тираду Смирнов.

— Что — нашей? — не понял Игорь Дмитриевич.

— Мы — не иностранцы. Мы — русские. И Россия — это страна русских. Моя страна. Наша страна. И ваша, Игорь Дмитриевич, если вы еще не иностранец.

51

Весь день в суете и организационных заботах, весь день. К вечеру они с Сырцовым решили смотаться на Коляшину загородную базу за дополнительным снаряжением. Чего-чего, а бюрократизма в Коляшиной структуре не наблюдалось: ни бумажек, ни расписок, ни доверенностей — просто Коляша сказал по телефону, и они были обслужены по первому разряду.

— Пострелять надо. А то я эту машинку в первый раз в руках держу, — признался Смирнов, включая зажигание. — Где бы нам пострелять, Жора?

— На стрельбище, — логично предложил Сырцов и зевнул — не выспался.

— Ты в своем уме? — мягко поинтересовался Смирнов.

— Где спрятать лист? В лесу, — начал было игры Сырцов, но Смирнов заорал:

— Господи, как вы мне все надоели этой цитатой из Честертона! Никто в простоте словечка не скажет, все выкомаривают чего-то!

— Я вам правду сказал: на стрельбище, а вы не поверили, — уличил его Сырцов. — Там рядом у водовода пустынная поляна — стреляй, не хочу. И внимания никто не обратит: на стрельбище спортсмены из всех видов оружия колотят со страшной силой.

— Так бы сразу и сказал, — ворчливо и несправедливо упрекнул Смирнов и непохоже передразнил: — Где спрятать лист? В лесу!

По кольцевой доехали до поворота довольно быстро. И здесь за баранку сел Сырцов. В этом полузамурованном пространстве он знал никем и нигде официально не зарегистрированные проезды. По колдобинам, через дачные участки, сквозь разломанные заборы шли будто на звук. Все ближе и ближе с настойчивостью отбойного молотка стучали выстрелы. Сырцов сделал поворот, и они выскочили на обещанную им полянку.

Поставили машину понезаметнее, за кустами, ступили на пожухлую иссушенную осеннюю траву. Будто фланируя, обошли, тщательно осматриваясь, милую полянку. Удовлетворившись виденным, вернулись к «джипу».

— Не то паяльник, не то дрель, — пренебрежительно вертя в руках израильский автомат «Узи», оценил его стати старый вояка Смирнов, привыкший к массивному автоматическому оружию.

— Это вы зря, — не согласился Сырцов, готовя свой «Узи» к работе. — Удобно, легко, красиво.

— Удобно и легко в бане, когда на тебе ничего нет.

— Всем-то вы недовольны! — вдруг рассердился Сырцов и, подбирая по пути выброшенные насытившимися туристами банки-склянки, пошел устанавливать подручные мишени.

— А красиво на концерте Малинина! — зная эстетические пристрастия Сырцова выкрикнул ему в спину неугомонный старикан.

Сырцов не отвечал: ставил шеренгу из консервных банок, пустых и битых бутылок, рваных пакетов, камней и комков глины. Поставил, отошел метров на пять, полюбовался, а затем бойко зашагал, отмеривая дистанцию. Пройдя тридцать шагов (Смирнов считал), остановился и саркастически заявил:

— А теперь смотрите, что бывает в бане и на концерте Малинина.

Не привык к звукам очереди «Узи» Смирнов. Вроде кто-то на большой швейной машинке застрочил. Швейная она-то швейная, но банки подлетали, позвякивая, бутылки с треском разваливались, камни и комья взрывались, подобно шрапнели.

— Молодец, — похвалил он скромно приблизившегося Сырцова.

— Ну как, машинка? — насмешливо спросил Сырцов.

— Сейчас узнаю, — ответил Смирнов и двинул устанавливать свою шеренгу.

Ему больше нравились камни и комья глины: малоприметные по сравнению с поделками рук человеческих, они были идеальной мишенью — в них трудно попасть. Отковылял на положенное, откинув палку…

— Мне уж показалось, что вы в городки собрались играть, не утерпел, укусил Сырцов. — А вы в городки как играли, Александр Иванович?

— Так же, как стрелял, — сообщил Смирнов и поднял «Узи». Очередь засадил на весь рожок, трижды пройдясь по шеренге и превратив камни и комья в повисшую ненадолго пыль.

— А вы хорошо в городки играли! — криком отметил Сырцов.

— Для того чтобы пугать и отмахиваться, убегая, — машинка вполне, — не реагируя на лукавый комплимент, сказал Смирнов. — Но, в принципе, несерьезно.

— А что серьезно — базука? — обиделся за «Узи» Сырцов.

— Зачем же, — возразил старый вояка и вытащил из-за пазухи парабеллум. — Пару баночек подбрось, а Жора?

— Бу сделано! — заорал Сырцов и, лениво подобрав три мятых консервных банки из своих бывших мишеней, вдруг неожиданно запустил их через минимальные интервалы вверх и в разные стороны. Но державший пистолет двумя руками полуприсевший и раскорячившийся Смирнов был готов. Три выстрела последовали один за другим в темпе сырцовских подбросов. Обиженно взвизгнув, каждая из банок при выстреле меняла направление. Смирнов попал все три раза.

— Факир не был пьян, и фокус удался, — скромно оценил свои действия Смирнов, выщелкнул обойму, достал из кармана патроны, дозарядил магазин, небрежно загнал ее в рукоять и возвратил парабелум на место. За пазуху. Сырцов, наблюдая за ним, сидел на земле, кусал желтую травинку. Не похвалил, как положено, спросил о совсем другом:

— Почему они нас не пасут, Александр Иванович?

— Не видят в этом смысла, Жора. — Смирнов, кряхтя, уселся рядом, подыскал себе подходящую травинку. Продолжил после паузы. — Они же знают, что имеют дело с профессионалами, которые, если им надо, всегда могут уйти от слежки. Наверняка у них есть информация о наших перемещениях и контрольные точки, установленные ими по этой информации.

— Информация-то откуда?

— От осведомителей, естественно.

— В нашем, значит, окружении… Но кто, Александр Иванович?

— Вот уж не знаю. И, наверное, не узнаю никогда.

— Да, связались вы…

— Боишься, Жора?

— Боюсь, не боюсь — какое это имеет значение? — тоскливо сказал Сырцов и выплюнул травинку. — А вы боитесь?

— Бояться по-настоящему можно только одного — смерти. А я за последние три года уговорил себя, что она вот-вот придет и вовсе не такая уж страшная. Так что я не боюсь, Жора. Тревожусь — это есть.

— А я боюсь, — наконец, признался Сырцов.

52

Нынче плейбой Дима был в неброском камуфляже, который гляделся неожиданно ловко, — как на военном, привыкшем к форме. Он сидел в кресле, положив ногу на ногу и рассматривал свой десантный башмак. Англичанин Женя находился на своем месте у стола.

— Любишь ты маскарад, — решил Англичанин Женя. Он и был, как англичанин: твидовый пиджак, белая рубашка, модный галстук, черные брюки, черные башмаки. Всюду в таком виде можно: и на прием, и к бабе, и на службу, и в кабак.

— Я люблю соответствовать, — поправил плейбой-десантник.

— Своим представлениям об обстоятельствах и о себе в этих обстоятельствах, — дополнил насмешливый Англичанин.

— А хотя бы и так, — Дима закинул руки за затылок, с хрустом потянулся и коротко доложил: — В основном мы готовы, Женя.

— Все хорошо, прекрасная маркиза, за исключением пустяка, — малоприятным голосом пропел Женя и уже вне мелодии спросил: — Какой пустяк, Дима?

— Ты не знаешь! — обиделся Дима. — Зверев может подвести.

— Я думаю, не подведет, — успокоил Англичанин. — Нынешняя наша разболтанность не подвела бы.

— За организацию отвечаю я.

— Ты это ты. Но есть еще и исполнители. Сколько их у тебя?

— Отделение. Дюжина. Двенадцать. Вся твоя элита, Женя.

— Элита элитой, а для цепи не надо ли добавить? Прорехи закрыть, выходы закупорить, подходы контролировать. А?

— Вроде бы заманчиво, но толкаться будут. Чем больше людей, тем больше бестолковщины.

— Тогда действуй один, — поймал на слове Англичанин.

— Ну, нет! — Я все-таки начальник. Кто-то должен выполнять мои приказы.

Англичанину стало невмоготу сидеть за столом, и он решил глянуть на Политехнический. Политехнический был ничего себе, в меру облезлый. Англичанин стоял у окна и осторожно касался холодного стекла горячим лбом.

— У тебя выпить есть? — спросил плейбой.

— Перед операцией?

— До операции. — Дима загнул манжет пятнистой рубашки и сообщил, глядя на спецчасы: — Двадцать тридцать две. До начала операции одиннадцать часов двадцать восемь минут. В нашем распоряжении чистых восемь часов. Можно и выпить, и отоспаться, Женя.

Англичанин молча проследовал к так называемой деловой стенке, остановился у деревянной дверцы и, найдя в связке нужный ключик, щелкнул замком. На трех полках стояли бутылки на любой вкус.

— Чего тебе? — спросил Англичанин.

— Коньяку хорошего.

— Согласен, — он извлек из шкафа бутылку «Греми», два стакана, вазочку с конфетами и умело донес все это до письменного стола. Там и разлил по полстакана. По сто двадцать пять. Разом и без слов выпили. Сдерживая дыхание, развернули конфетки и удовлетворенно зажевали.

— Хотя так пить коньяк — свинство, — отметил Дима.

— Ты из себя передо мной аристократа не корчи. — Англичанин уселся в свое кресло, привычно откинулся, в удовольствии прикрыл глаза. — Мы с тобой, Димон, друг друга и голенькими видели. Перед кем, но только не передо мной оправдывай свою плейбойскую одежду.

— Засуетился, да? — догадался плейбой.

— Давай по второй, — предложил-приказал Англичанин, не открывая глаз.

Плейбой выкарабкался из кресла, строго соблюдая дозу, налил по стаканам, поднял свой на уровень настольной лампы, любуясь затемненно золотистым цветом коньяка, сказал:

— За то, чтобы это поскорей закончилось.

Выпив, Англичанин вяло откликнулся на тост.

— В любом случае это закончится. Вопрос только — как?

— За удачу не пьют, Женя.

— Не пьют, ты прав, — согласился Англичанин. — А так хочется, чтобы она была!

— Удача и есть удача. Ее всегда хочется.

— Не так, Дима. Завтрашняя наша удача — это спокойная и безбедная жизнь на все оставшиеся нам годы. А неудача…

— Неудачи не будет! — решил плейбой и уселся, наконец. — Давай молча посидим и хоть минуток на пять словим кайф.

Сидели, молчали, ощущали, как по жилочкам растекается солнечное тепло и бодрая уверенность в том, что все будет хорошо.

— Все будет хорошо, — вслух выразил эту уверенность Дима.

— Дай-то Бог, дай-то Бог! — откликнулся Англичанин.

— Про Бога — не надо, — попросил плейбой.

— Ты что, в связи с модой поверил в Бога?

— Поверил, не поверил, а лучше — не надо.

Англичанин ликующими глазами уставился на Диму. Догадался:

— Ты боишься, Димон.

— А хотя бы? — вызывающе ответил плейбой.

— Не стоит. Меньше ошибок наделаешь.

— Вот ведь повезло мне со старшим товарищем. Не успел он посоветовать, как я сразу перестал бояться.

— Не заводи себя, Дима. Истерику накачаешь.

— А может, мне сейчас нужна истерика?

— Ну, тогда валяй, — разрешил Англичанин, и в тот же миг у плейбоя пропало желание истерической раскрутки. Он налил одному себе немного, на донышке — быстро выпил и пояснил вслух:

— А ты умеешь со мной.

— Умею, — согласился Англичанин. — И не только с тобой. Поэтому и бугор среди вас.

— Ну, не только поэтому…

— Ты сейчас про моих высоких родственников заговоришь. Дима, отыгрываться не следует. Отыгрываешься, значит уже проиграл.

— Говорим, говорим, — плейбою опять надоело в кресле. Он выбрался из него и пошел гулять по ковровой дорожке. — А все оттого, что и ты боишься. Ты боишься, Женя?

— Боюсь, — признался Англичанин.

— Кого?

— Всех.

— А конкретнее?

— А конкретнее — никого. Нет персонажей, которых я боюсь, Дима.

— По-моему, ты врешь. Я знаю, кого ты боишься.

— Кого же я боюсь? — высокомерно спросил Англичанин.

— Обыкновенного мента. Ты Смирнова боишься, Женя.

— Не Смирнова — Смирновых. Знаешь, их сколько?

— Марксистско-ленинская философия все это. «Единица — ноль!» — процитировал поэта плейбой и, глянув на часы, предложил: — Бояться как раз надо единицы. Ну, я на явочную, на последнюю встречу с нашим Витольдом.

53

В неизменной униформе последнего времени — в каскетке, в куртке с высоким воротником, прикрывающим рот и щеки, Зверев вышел из явочной квартиры на Малой Полянке в половине одиннадцатого, а точнее — в двадцать два тридцать две, не торопясь и не проверяясь (знал, что его охранно ведут три прикомандированных к нему помощника), он дворами вышел к Садовому, прямо к остановке «Букашки». Долго ждал позднего троллейбуса. Троица неподалеку скучала в замызганном «Москвиче».

У метро «Парк Культуры» были в пять минут двенадцатого. Трое из «Москвича» проследили, как Зверев, выйдя из подземного перехода, пересек под путепроводом Комсомольский и через сквер направился к дому. «Москвич» на зеленый спустился к набережной и по малой дорожке, проехав мимо международных авиакасс, свернул в помпезные ворота узкого двора. Рассчитано было точно: Зверев подходил к подъезду. Вошел. Водитель выключил мотор, и все трое расслабились в малом отдыхе перед дальнейшей работой. Однако правые свои ручки держали по-наполеоновски — чуть за бортами пальто.

Но опасна она, расслабка-то. Ствол с навинченным глушителем возник у виска водителя совершенно внезапно, и голос с приблатненным пришептыванием посоветовал:

— Не рыпаться. Задним затылки сверлят. Ты ручки на приборную доску, а вы оба на сиденье перед собой.

Деваться некуда: трое исполнили, как приказано было. Тотчас были распахнуты дверцы, выдернуты из наплечных кобур пистолеты, и тот же голос приказал:

— Выходить по одному. Ты — первый, водила.

Водила вышел и понятливо распластался на радиаторе. Его обшмонали основательно, завели руки за спину и защелкнули наручники. Такую же процедуру произвели и с двумя с заднего сиденья.

Во двор задом, а потому и медленно, въезжал воронок.

— Что здесь происходит?! — визгливым начальническим голосом прокричал с верха лестницы, ведущей в сквер, старичок-былинка с чистопородной левреткой на поводке. — Я — генерал-лейтенант КГБ и не позволю свершиться беззаконию в моем дворе!

— А в чужом? — тихо поинтересовался один из тех, кто открывал дверцы воронка. Но главный стремительно заглушил его, подобострастно доложив:

— Рэкетиров взяли, товарищ генерал!

— Добро, — похвалил генерал и, глядя, как, задрав изящнейшую ножку, мочится на камень любимая собачка, добавил: — Так и действуйте в дальнейшем: энергично, решительно и без суеты. По-суворовски.

Молчаливые «рэкетиры» влезали в воронок.

…Казарян поднялся на четвертый этаж пешком. У обитой черным дермантином двери его ждали Сырцов и Коляша.

— Как клиент? — тихо поинтересовался Казарян.

— Успокоен, — доложил Сырцов.

— Тогда действуй, — разрешил Казарян.

Сырцов нажал кнопку звонка. Квартира, видимо, была большая — долго шел к двери Зверев.

— Кто там? — спокойно осведомился он.

— Это я, Геннадий Сырцов. У меня к вам поручение от Смирнова, Витольд Германович.

Зверев распахнул дверь и увидел троих.

— Это еще что такое?

Коляша легонько толкнул ладонью хозяина квартиры в грудь, и Зверев отлетел к середине прихожей. Вслед за Коляшей вошел Казарян и, щурясь от резкого электрического света открытой лампочки, сделал заявление:

— Есть о чем поговорить, Витольд Германович.

— О чем же, Роман Суренович? — поинтересовался дедуктивно определивший личность собеседника по-прежнему спокойно Зверев.

Казарян взглядом отыскал вешалку, а на вешалке — куртку с высоким воротником и каскетку. Пощупал куртку за рукав, примерил каскетку и, любуясь своим изображением в зеркале (каскетка ему шла), спросил:

— Вещички ваши, Витольд Германович?

— Мои, — подтвердил Зверев.

— А это — вы? В этих вот вещичках. — Казарян выдернул из-за пазухи колоду фотографий и молниеносно — опытный картежник — распахнул ее почти идеальным веером. Скрывающий свое лицо Зверев при встрече с гражданином с Тверской. Зверев при посадке в троллейбус. Зверев у своего подъезда.

— Любопытно. — Зверев взял одну — ту, что про Курский вокзал, и, внимательно ее изучив, добавил: — И ловко!

— Ловко-то, ловко, да в середке веревка, — в общем, ни к месту вспомнил старый солдатский анекдот Казарян, но все же выкрутился: — А на конце веревки вы, Витольд Германович. У вас магнитофон-кассетник в дому имеется?

— Есть какой-то. По-моему, примитивный весьма, — сказал задумчивый Зверев. — Радостное что-нибудь заведете, как-никак главного провокатора поймали, да?

И, не приглашая гостей, направился в столовую. Круглый стол, четыре стула, диван двадцатилетней давности, два кресла того же возраста по углам и сервант естественно. Правда, три хороших картины на стене.

— Парижский пейзаж Фалька. Кузнецовская степь с юртами. Дерево в поле вашего однофамильца, — вслух безошибочно определил авторскую принадлежность картин знаток искусств Казарян. Он, как и двое других, без приглашения вошел в столовую следом за хозяином. — Так где же магнитофон, Витольд Германович?

Зверев пошарил за диваном и извлек оттуда паршивенький гонконгский кассетник, сдул с него густую пыль и объяснил виновато: — Дочка мне оставила, чтобы я по нему хард-рок слушал, а я хард-рок не очень люблю.

— Вы хорошую живопись любите, да? — догадался Казарян.

— Это — грех? — учтиво поинтересовался Зверев.

— Почему же, — автоматически ответил Казарян, занятый делом: включал магнитофон в сеть, извлекал из кармана кассету, вставил ее в гнездо. Закончив дела, осмотрел всех троих и предложил: — Послушаем?

— Если хотите, — разрешил Зверев, откинувшись на спинку дивана.

Казарян нажал на клавишу и началось:

«— Начинайте с фактов.

— Есть подозрение, что у нас утечка.

— Не может быть совпадением, стечением обстоятельств?

— Исключено.

— Доказательства утечки имеются?

— Да какие доказательства? И так все ясно! Все пропало.

— Не надо нервничать!..»

Слушали запись до конца. Казарян жалостливо разглядывал Зверева. Тот поначалу был внимателен и насторожен, но к концу записи хмыкнул иронически и заулыбался даже. Зашипело, и Казарян нажал на клавиш. Задать вопрос первым он не успел: Зверев перехватил инициативу:

— Где и когда это записано?

— Во время вашего контакта на Курском.

— Вот здесь? — Зверев за уголок взял фотку с Курского и показал Казаряну.

— Абсолютно точно, — подтвердил Казарян.

— А видеосъемку вы параллельно не вели?

— Нет. Не было у нас такой возможности. Очень вы шустры были, — вступил в разговор Сырцов. — А, собственно, зачем вам видеозапись?

— Было бы весьма любопытно озвучить ее магнитофонным диалогом. На предмет совпадения видимых артикуляций.

— Для этого у нас Вадик имеется, — загадочно заявил Сырцов и попросил Коляшу. — Николай Григорьевич, не в службу, а в дружбу, свистни Рыжего.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался рыжий Вадик, взглядом ища свободные розетки для двух принесенных им супермагнитофонов. Нашел, стал пристраивать, по ходу дела информируя: — Я технически после десятой прокрутки догадываться начал, а Александр Иванович вмиг просек в чем дело…

— Ну, мент, ну, голова! — восхитился Зверев, перебивая. — Монтаж пленок, Вадим, да? Я же сразу узнал свои фразы, сказанные совсем в другом месте. И он узнал?

— Александр Иванович начал с главного: с никчемности разговора во время столь законспирированной встречи. А потом и фразу вспомнил — «не надо нервничать». Ну, после уже и я вцепился, по каналам развел и все склейки обнаружил. Но сделали они, конечно, классно. Когда я писал их на вокзале, и сомнений не было, что живой разговор пишу.

— Теперь что будем делать? — устало спросил Зверев у всех. Напряжение спало, и он растекся по дивану.

— Дел у нас много, Витольд Германович, — ответил Сырцов. — Очень много. Если разрешите, то мы для начала у вас побеседуем с вашим двойником. В пределах терпимой хозяином нормы.

— А где он? — встрепенулся Зверев.

— На чердаке, упакованный лежит. Так разрешите?

— С превеликим удовольствием.

Перед тем, как втолкнуть в столовую, с лже-Зверева сняли наручники и вынули кляп. Так что перед очами своего прототипа он появился во всей красе: в каскетке, надвинутой на глаза, в куртке с высоко поднятым воротником.

— Похож на меня? — обиженно спросил Зверев у Казаряна.

— Очень, — безжалостно подтвердил тот, а Сырцов в порядке приказа вкрадчиво и вежливо попросил у лже-Зверева:

— Будьте добры, пройдитесь, подволакивая ногу, как Витольд Германович.

— А я ногу подволакиваю? — удивился Зверев.

— Подволакиваете, подволакиваете, — подтвердил Сырцов и потребовал уже с погромыхиванием в голосе: — Действуй, действуй, паренек!

— Да пошел ты… — грубо и неуверенно ответил паренек.

Коляша ребром ладони жестко ударил его по почкам. От сотрясения организма с клиента слетела каскетка, и Зверев увидел серые непонятные глаза, мягкий нос, лоб с залысинами.

— Капитан Красов! — узнал он.

— Ренегат Зверев! — хрипло откликнулся Красов.

— Орешек! — поделился первым впечатлением Коляша с Сырцовым и Казаряном.

— Он в конторе — знаменитость, — поведал о Красове Зверев. — Весьма похоже всех изображал. От Андропова до Калугина.

— Надо же! — восхитился Казарян. — Значит, в данном случае по призванию трудился. Но, вероятно, не из чистого искусства? Смысл и цель вашего задания изложить можете, капитан?

— Майор, — для начала поправил Красов и ответил: — конечно, могу, но не хочу.

— Скажите, пожалуйста, следующую фразу: «Да, если она целесообразна в данном случае», — слезно попросил майора рыжий Вадим.

— Не скажу, — насмешливо откликнулся Красов. — Это нецелесообразно в данном случае.

Вадим врубил свой многоканальный сразу же с фразы о целесообразности и, послушав ее, ликующе возгласил:

— Этот он! Это он текст наговаривал!

— Не все ли равно, кто этот текст наговаривал… — начал было Сырцов, но Вадим изумился невежеству коллеги.

— Интересно же! — А потом обиделся: — Я больше не нужен? Я могу быть свободен?

— Ты свободен, как все сейчас в России, — заверил его Казарян и добавил для ясности: — Но нужен. Разговор наш писать.

— Я готов, — официально заявил Вадим.

— Первый и главный вопрос я уже задал. Вы, майор, ответили на него неудовлетворительно…

— Вы, наверное, в институте кинематографии преподаете? — перебил его Красов. — Удовлетворительно, неудовлетворительно. Все оценки ставите, да?

— А ты испугался! — безмерно обрадовался Коляша. — С ходу разговорился, с ходу проговорился. Считай, браток, мы из тебя веревки вить будем.

— Это в каком смысле? — поинтересовался разнервничавшийся майор. Вместо Коляши ему ответил Сырцов.

— Сначала в переносном, а, если этот метод не даст настоящего результата, то и в прямом, до тех пор, пока результат, удовлетворяющий нас, не будет достигнут. Я понятно объяснил?

— Бить будете?

— Терзать, — уточнил Коляша.

— Я жду ответа на свой вопрос, — устало напомнил Казарян.

— Мне было приказано в определенных ситуациях сымитировать полковника в отставке Зверева. Что я и делал.

— Вы еще и текст дезы на пленку наговаривали. Но об этом мы и без вас знаем. Я о другом: смысл и цель.

— Мне приказывали, я исполнял…

— Кто приказывал?

— Начальство.

Казарян был терпеливый, а Коляша — нет. Большим, как огурец, и твердым, как камень, указательным пальцем он безжалостно ткнул майора Красова в солнечное сплетение. У майора до обнаружения закругленности белков расширились глаза, распахнутый рот был в бездействии: воздух не проходил ни туда, ни оттуда, на лбу выступили крупные капли пота.

— Тогда начнем с другого конца, — не дожидаясь, когда Красов придет в себя, продолжил допрос Казарян. — Зачем вы прибыли сюда, к дому Зверева в сопровождении трех боевиков?

Задал вопрос и стал ждать, когда чумовой клиент осознает его. Клиент слегка разогнулся, похрипел-похрипел и визжащим шепотом доложил:

— Мы должны были на время изолировать его.

— Арестовать? В Лефортово упрятать? Ордер на арест у вас имеется? — давил Казарян. — Не томите нас, покажите, покажите…

— Ордера у нас нет, — признался Красов.

— Так каким же образом вы собирались изолировать Зверева? — Нет, не забыл старой своей следовательской профессии Роман Казарян, сразу ловил слабинку.

— Спрятать.

— Где?

— На явочной квартире.

— А потом отпустить? Чтобы полковник Зверев устроил всероссийский скандал?

— Я не знаю.

— Кто же знает?

— Начальство.

Коляша кованым носком фигурного сапожка врезал Красову по голени. Сильно, но так, чтобы не сломать. Майор мягко прилег на бок. Казарян ласково попросил лежащего:

— Теперь про начальство подробнее. Звание, должность, фамилию, имя, отчество… Я для начала помогу: Дмитрий Афанасьевич, так?

Майор Красов, уже сидя на полу, охотно продолжил:

— Дмитрий Афанасьевич Чупров. Генерал-майор, командир оперативной группы особого назначения, не числящейся ни за одним управлением. У генерала Чупрова нет прямого начальства.

— Ай, ай, ай, — огорчился Казарян. — Значит, опять тупик. Ну, а если мы самого Дмитрия Афанасьевича спросим?

— Спросите, если сможете, — мрачно разрешил Красов.

— А грубить — не надо, — посоветовал Коляша и профилактически тем же сапогом пнул майора в ребра. Майор вжал голову в плечи и беззвучно заплакал.

— Господи, неужто так легко ломаются наши чекисты? — горестно изумился Зверев.

— Ваши чекисты и ломаются, и продаются, и покупаются, — успокоил его Коляша. — Хотите, я его за сто двадцать три рубля куплю?

Любопытную дискуссию не позволил продолжить дверной звонок.

— Кто бы это? — удивился Зверев.

— Ленька Махов, — сообщил Сырцов и пошел открывать.

Шикарный Махов явился не один: он привел с собой гражданина в наручниках. И — не здравствуй, не прощай:

— Я тут поблизости у приятеля в отделении разобрался с этими тремя по всем пунктам. Тяжелый случай: каждый вооружен пистолетом и автоматом иностранного образца, в багажнике автомобиля шанцевый инструмент, снайперский винчестер, и ни у кого — даже подобия документов. Бандформирование. Двоих я отправил в изолятор строгого режима, а одного прихватил с собой. — Махов резко развернулся и заглянул в глаза Коляше: — Не узнаешь солагерника, Англичанин?

— Бирюк! — ахнул Коляша и в недоумении посмотрел на Махова. — Ему же по последнему мокрому делу вышку дали!

— И я думал, что распрощался с ним навсегда, — признался Махов. — А он живой, и в ручках у него автомат и пистолет.

— Скажи-ка мне, душегуб, давно ли ты в спецгруппе? — тихо спросил Зверев.

— Я не в группе, я по найму, — свободно ответил Бирюк.

— А кто тебя нанимал?

— Да вот он, — Бирюк кивнул на майора. — Севка Красов.

— А из-под стражи освобождал?

— Он же, он же!

Зверев поднялся с дивана и подошел к сидящему на полу Красову. Тот предусмотрительно прикрыл голову руками. Зверев рывком за грудки поднял его на ноги и, посмотрев недолго в серые непонятные глаза, ударил его по лицу. Ладонью. Дал пощечину. И отпустил. Красов стоял, слегка пошатываясь, а Зверев вернулся на диван.

— Не обосрался еще со страху? — деловито поинтересовался брезгливый Коляша и, по виду Красова поняв, что тот еще не обосрался, предложил Казаряну: — Продолжайте, Роман Суренович, он в присутствии Бирюка вмиг разговорится.

— Так каким образом вы собирались изолировать полковника Зверева? — Казарян бил в одну точку. За Красова бодро ответил Бирюк:

— Изолировать! Пришить мы его должны были и закопать так, чтобы никто никогда не отыскал. За это Севка мне волю обещал.

— Смысл! Смысл! — вдруг заорал Казарян. Бирюк испугался и тотчас переложил ответственность на Красова:

— Смысл — это не моего ума дело. Про смысл у Севки спрашивайте.

— Майор, я вас последний раз спрашиваю по-хорошему, — жалобно сказал Казарян.

— Смысл элементарен. Через пару дней после исчезновения Зверева — по Министерству слух, подкрепленный ненавязчивой информацией о том, что он по каналам одной из иностранных разведок ушел за кордон. А через неделю — косвенные доказательства его присутствия на Западе в иностранной прессе, — доложив, Красов попросил: — Можно я сяду?

Сырцов выдернул из-под круглого стола тяжелый стул и поставил его у стены. На валких ножках Красов подошел к стулу и сел.

— Кому вы должны доложить об успешно завершенной операции? И в который час? — продолжал задавать вопросы Казарян.

— В два ноль пять я должен позвонить по телефону. Сначала три гудка, потом два и, наконец, пять. Трубку брать не будут.

— Телефон?

— Сто сорок три сорок девять восемнадцать.

— Квартира, одна из многочисленных явочных квартир, — сказал Зверев.

— Ваши действия после этого звонка? — не унимался Казарян.

— Приказано отдыхать.

— И отдыхал бы! — догадался Зверев. — С чувством исполненного долга. Пристрелил бы меня, закопал и отдыхал.

— Бирюк вам не нужен? — поинтересовался Махов. — Если не нужен, то я его подальше запрячу, в том числе и за другие дела.

— Забирай его, Леонид, — разрешил Казарян.

— Пошли, начальничек! — как истинный уголовник, Бирюк был рад любой перемене. Махов разрешительно махнул рукой, и Бирюк направился в прихожую. Прощально кивнув всем, Махов направился за ним. С щелчком хлопнула дверь. Поднялся и Казарян.

— Контрольный звонок майор сделает отсюда, и уж потом, Николай Григорьевич, забери его к себе. И поговори с ним о подробностях.

— Это уж как пить дать! Наговоримся всласть, — пообещал Коляша.

— Ну, мы с Жорой двинули. Пора…

— А что же я? — вопросом перебил Зверев.

— С минуты на минуту Санятка Смирнов вам все разъяснит.

54

В четыре часа утра на фоне нетемного ночного московского окна мелькнул осторожный бесшумный силуэт. Прямо-таки театр теней.

— Чего тебе, Алька? — ясным голосом спросил Смирнов.

— Не спишь? Волнуешься? — задал сразу два вопроса Спиридонов.

— Раз спрашиваю, значит, не сплю, — с натугой откликнулся Смирнов (не вставая с дивана, тянулся к выключателю настольной лампы на столе). Зажегся свет, и, прикрыв глаза от яркости, он ответил на второй вопрос: — Некогда мне волноваться. Я думаю.

— Ишь ты! — восхитился Алик и, пошарив за книгами, извлек бутылку коньяка и две рюмки. — А я волнуюсь, даже боюсь, наверное. Выпьешь?

— Нет, — твердо решил Смирнов.

— Дело хозяйское. — Не настаивал Спиридонов и, быстро, налив рюмку, тут же закинул ее в себя. Понюхал ладонь, вздрогнул. — О чем же, думаешь, Саня?

— Даже не думаю, скорее картинки всякие представляю. Из прошлого. Из настоящего. Из возможного. И просто картинки вспоминаю.

— Рафаэля? Писсарро? Брака? — попытался догадаться насмешливый Алик.

— Я художника не знаю, — как бы простодушно признался Смирнов. — Одна картиночка вроде как карикатура из жизни морских глубин. У правой рамки картинки, почти уходя из нее, плывет беспечная маленькая рыбка, не ощущая, что она уже в раскрытой пасти следующей за ней рыбки побольше, которая, в свою очередь, не чувствует, что она меж зубов более крупной рыбы. И далее в том же порядке и положении четвертая, пятая, шестая. Самая последняя рыбина, обрезанная рамкой по жабры, должна по идее сожрать всех. Казалось бы, законченная картиночка. Но меня мучит праздный вопрос: а что там дальше за рамкой?

— Притча? — полюбопытствовал Алик, наливая себе вторую.

— Да иди ты! — Смирнов скинул с себя одеяло и сел, с приятностью ощущая голыми ступнями жесткую податливость коврового ворса. Зевнул, темпераментно двумя руками почесал непышную свою шевелюру и решил: — Все равно спать не смогу. Надо вставать. Полшестого Витька заявится.

— Зачем? — спросил Алик и выпил вторую.

— Ты что, забыл? Он же в девяностом на съемках все лето провел в этом заказнике-заповеднике. Охотничьи карты про такие места намеренно врут. А Витька мне уточненную схему сделал, полшестого привезет, и вообще он там на месте не помешает.

— Не много ли нас на эту царскую охоту собирается? — выразил неудовольствие Алик отчасти еще и потому, что никак не мог решиться налить себе третью. Видя это, Смирнов облегчил его мучения:

— Насколько я знаю, автобусы с творческой интеллигенцией отбывают в двенадцать. Можешь, можешь третью принять, а потом поспать минуток триста, и ты в порядке. Тем более — запомни это хорошенько — твоя задача там — представительствовать и только.

— А Роман что будет делать? — ревниво поинтересовался Алик.

— Не твое собачье дело, — грубо ответил Смирнов, спохватился, поправился: — Он в группе наблюдения со стороны.

— Все мы в группе наблюдения со стороны, — обиженно констатировал Спиридонов.

— Нашу Алуську пригласить не забыл?

— Пригласили, пригласили. А зачем она тебе?

— Нравится потому что, — признался Смирнов, кряхтя, поднялся и пошел в ванную чистить вставные зубы.

55

Англичанин Женя откровенно любовался складностью и естественностью солдатской выправки камуфлированного плейбоя. Заботливо спросил:

— Выспался?

— Так точно, — по-солдатски бойко, без обозначения чина начальника доложил вытянувшийся в струнку плейбой, но не выдержал, расплылся в обаятельной улыбке и развязно рухнул в кресло.

— Судя по всему — ажур? — догадался Англичанин.

— Полный, — подтвердил плейбой.

— В незапамятные времена попал я случайно в компанию, где покойный Анатолий Дмитриевич Папанов солдатские байки рассказывал. Если я их расскажу — ничего смешного, одна глупость. А слушая его, все чуть от смеха не окачурились.

— Это ты про то, что я недостаточно талантлив?

— Нет. Я про полный ажур. Одна из баек кончалась стишком: «в ажуре-то в ажуре, только член на абажуре».

— Чей? — спросил плейбой.

— Что — чей? — не понял Англичанин.

— Чей член на абажуре? Твой? Мой?

— Наш общий, Димон.

— Общих членов не бывает. Даже в нашей стране сплошной общественной собственности. Так чей же член окажется на абажуре?

— Надо, чтобы ни твой, ни мой там не оказались. Вот и все.

— Красовский контроль был? — заговорил о другом Дима.

— Был. По всей форме. Ты его берешь с собой?

— Нет. Он и двое страховавших сегодня отдыхают.

— Значит, у тебя девять полноценных стволов.

— Пять, Женя. Четверо закрывают возможные отходы, если возникнут непредвиденные обстоятельства.

— Да и ты — шестой. Наверное, ты прав. Как говаривал Владимир Ильич: «Лучше меньше, да лучше».

— А вдруг он там не объявится, Женя?

— Объявится, объявится, — уверенно успокоил Англичанин. — Мы навязали столько узлов, что на распутывание их ему нужно время, которого у него нет. Там, на охоте, он попытается обязательно, если не развязать, то разрубить их. Он будет там, Дима, и с серьезной командой.

— Команда мне не нужна, мне нужен он.

— И Сырцова прибери на всякий случай, — посоветовал Англичанин. — Они, менты эти бывшие, злопамятные, черти.

— Нет проблем, — легко согласился плейбой. — Ты там когда появишься?

— К самой охоте, когда стрельба начнется.

56

Игорь Дмитриевич из окна «мерседеса» со снисходительной и завистливой улыбкой на устах наблюдал, как усаживались в автобусы представители творческой интеллигенции. Богема, так сказать. Усаживаться, правда, не торопились: целовались, приветствуя друг друга, хлопали по разноцветным курточным плечам, гоготали, хохотали, смеялись. Наиболее целеустремленные и понимавшие, в чем смысл жизни, не таясь, прикладывались к походным фляжкам. Легкость, беззаботность, парение: из города, от жен и мужей, не на работу — на халяву.

— Двенадцать, — напомнил Игорю Дмитриевичу шофер, и громким эхом как бы откликнулся администратор поездки:

— Двенадцать! Все по автобусам. Опаздываем.

Никуда они не опаздывали, но так надо говорить.

Игорь Дмитриевич вздохнул и вспомнил:

— Дипломаты уже выехали, а мне их встречать. Обгоним их, Сережа?

— А мы сто сорок с сиреной. И все дела. Поехали.

— Подожди малость, — начальнически попросил Игорь Дмитриевич. В разноцветной толпе он высматривал знакомых. Нашел. Объемистый Спиридонов был центром кружка, в котором травили анекдоты. Виктор Кузьминский, автоматически обжимая свою молодку (Алла, кажется), оценивающе, на перспективу, рассматривал ее товарок — молодых, многообещающих актрис. Казарян, не боясь испачкаться, привалился плечом к стенке фирменного, с сортиром, автобуса и о чем-то вдумчиво беседовал с водителем. Весь смирновский мозговой центр в сборе, а он сдержал слово — не поехал.

— Поехали! — приказал Игорь Дмитриевич. С заднего сиденья дуэтом слезно попросили охранники:

— Игорь Дмитриевич, пересядьте, будьте добры!

— Ребята, отстаньте, — устало отмахнулся Игорь Дмитриевич. И — уже с купеческими интонациями — шоферу: — Крути, Гаврила!

«Мерседес» под вой всераздирающей сирены рвал километры в клочья. Далеко позади остался дипломатический караван, шестидесятикилометровой отметкой мелькнула бетонка, сверкнула внизу под мостом такая узенькая на стопятидесятикилометровой скорости Ока, и вильнув влево на несуществующую дорогу, «мерседес» под многочисленными арками с запретительными кирпичами покатил к малозаметным и добротным воротам.

Без видимого применения человеческих рук ворота плавно разъехались, и двое охранников, вооруженных тяжелыми «АК», встав по стойке «смирно», сделали под козырек не сбавившему скорость «мерседесу». По нескончаемой лиственничной аллее добрались, наконец, до уютной площади, окруженной пятью такими милыми, такими чистенькими, такими нерусскими охотничьими домиками, каждый из которых размером в пару яснополянских усадеб, что сразу же захотелось спеть что-нибудь тирольским фальцетом.

Игорь Дмитриевич петь не стал. Он вылез из «мерседеса» и направился к кучке встречавших его должностных лиц из администрации этого объекта и, естественно, от соответствующих компетентных органов.

— Ну как, все готово для приема гостей? — строго и бодро спросил он у должностных лиц, зная, что все готово для приема гостей. Они, перебивая друг друга, стали рассказывать, как замечательно все готово для приема гостей. Сделав внимательное лицо, он не слушал их, думая о своем. Когда крику поубавилось, он спросил: — Где бы мне здесь переодеться в нечто подобающее, а то дипломаты вот-вот нагрянут.

Комендант взял его под руку и повел к одному из домов (поменьше), стоявшему на отшибе, пояснив на ходу:

— Ваша личная резиденция.

На крыльце личной резиденции Игоря Дмитриевича сидел, вытянув по ступеням правую ногу, отставной милицейский полковник Смирнов в полной утепленной форме десантника.

— А вы как здесь оказались, гражданин? — в ужасе и грозно воскликнул комендант.

— Пришел. Пешком, — объяснил Смирнов.

— Я немедленно вызываю охрану! — обращаясь к Игорю Дмитриевичу, объявил комендант.

— Не надо, — запретил Игорь Дмитриевич и обернулся к Смирнову: — Значит, передумали, Александр Иванович?

— Передумал, Игорь Дмитриевич.

57

— Вот он, мерзавец, — облегченно и сладострастно произнес генерал — плейбой Дима и, опустив бинокль, на секунду прикрыл глаза. Стоял он на вышечке с площадкой, окруженной надежными перилами. Стоял не один, а с пятью соратниками. Прикрытая от ненужных взглядов двумя пышными молодыми соснами вышка находилась метрах в шестистах от уютной площади. Генерал Дима открыл глаза и вновь глянул в окуляры полуметрового бинокля. Вот он, желанный Смирнов, рядом. И сидит на ступеньках так удобно. Генерал вздохнул и передал бинокль стоявшему рядом амбалу. — Рассмотреть его внимательнее, чтобы в дальнейшем все без ошибок и неполадок прошло.

— Хорошо сидит! — восхитился, не отрываясь от окуляров, амбал. — С оптикой его отсюда достать — раз плюнуть.

И передал бинокль следующему. Тот смотрел молча. Рассмотрев, передал бинокль третьему и длинно сплюнул сквозь зубы. Третий и глядеть не стал. Передавая бинокль четвертому, сообщил:

— Я его три раза видел. Знаю, как облупленного.

— Ты должен знать, как он выглядит сегодня, — тихо сказал Дима, и третий тотчас вернул себе бинокль. Посмотрел и сразу же отметил:

— А он сегодня без палки, к чему бы это? — К тому, чтобы руки освободить. Для оружия, — объяснил генерал.

— Значит, старичок стрелять собирается! — Понял четвертый. — Где же у него артиллерия? Пистолет, надо полагать, у него в боковой сбруе, а что потяжелее где? «Узи» за спиной, под телогреечкой, а?

Пятый, не отрываясь от окуляров, вдруг обрадовался:

— Начальничек в дом вошел, а он сидит! Дмитрий Афанасьевич, на карабин заглушку, и старичок в тишине отдает концы.

— Отдает концы и начинается вселенский хай, — продолжил за пятого Дима. — МВД в связи с гибелью почетного мента пропускает всех присутствующих и отсутствующих через мелкое сито и по теории вероятности обязательно цепляет кого-нибудь из нас. Вам этого хочется, нетерпеливые снайперы?

— Нам этого не хочется, — признался амбал. — Но хочется, чтоб поскорее.

— Поскорее не выйдет, — генерал Дима по новой обратился к разработанному плану: — Все должно произойти на охоте. Дипломаты будут охотиться на кабанов, мент Смирнов — на меня, а вы — на мента Смирнова. Как только все охотники на кабанов будут расставлены по точкам, я покажусь Смирнову. С начала общей стрельбы я выведу его как можно ближе к сектору обстрела. Вот тогда вы и начнете действовать. — Он глянул на часы. — Ваши охотничьи винчестеры из арсенала этого заведения. Многие из участников дипломатической охоты собственного оружия не имеют и будут пользоваться казенным. Винчестер того из вас, кто произведет удачный выстрел, должен быть обменен на один из стрелявших дипломатических. Все. До начала операции около трех часов. Будем отдыхать, ребятки.

Они спустились с вышки и бесшумно, цепочкой, след в след двинулись в глубину леса, где неподалеку находилась их хорошо замаскированная большая палатка — база. Внутри они рассупонились, уселись по лавкам у стола и хорошо закусили. Без спиртного. Потом прилегли подремать часок-другой.

58

Первыми прибыли дипломаты. Соблюдая этикет, автомобили с флажками подкатывали к основному зданию по одному. Выходил посол в малом окружении, и его у входа встречал Игорь Дмитриевич, гостеприимно и сердечно растопырив руки. Затем руки сходились для того, чтобы осуществить обеими руками энергичное пожатие протянутой посольской руки. После этой официальной процедуры послы по ступенькам поднимались в курзал, где в шахматном порядке были раскинуты убедительные столы с обильным а’ля фуршетом.

Послы к столам не походили. В ожидании завершения встречи они мирно беседовали о пустяках.

Всю благовоспитанность заранее расписанной программы к чертовой бабушке поломала творческая интеллигенция. С бандитским ревом и разбойничьим посвистом куча мала интеллектуалов и артистов вывалила из автобусов и, неизвестно откуда зная, куда идти, с эскадронным топотом кинулась вверх по лестнице.

Некоторые деятели искусств знали отдельных послов, отдельные послы знали некоторых деятелей. Образовались подвижные кружки, которые как бы естественным образом переместились к столам и окружили их ненавязчиво. Начиналась изящная халява.

— Игорь, — поздоровавшись с главным, сказал Спиридонов, глядя, как запоздавшие артисты взбегают по лестнице, — учти, наш боевой отряд саранчи мигом приделает ножки всему твоему пищевому довольствию как твердому, так и жидкому.

— Не приделают, — беспечно заявил Игорь Дмитриевич. — Пусть себе резвятся наши любимые вечно молодые люди.

— А охотиться кто будет?

— Только не они. Разве можно доверить оружие нетрезвому человеку?

Казарян, понаблюдав за этой беседой со стороны, незаметно двинулся за курзал к лесочку, к милой закрытой беседке.

Пригревшись в ватной униформе, Смирнов, раскинув руки по спинке удобной скамейки, мирно дремал, а сидевший напротив Кузьминский с умильной жалостливостью сквозь полуприкрытые веки приглядывал за ним. Картиночка на сюжет передвижников: «Все в прошлом».

— Кончай мертвый час! — заорал Казарян. Смирнов открыл один глаз, поморгал им и ответил ворчливо.

— Так хорошо было, а пришел армянин и все испортил.

— Когда мне их привезти? — не реагируя на оскорбительное замечание, спросил Казарян.

— К восьми. К двадцати ноль-ноль, — ответил Смирнов.

— Так мне пора отправляться! — забеспокоился Роман.

— Именно, — зевнув, Смирнов встал. — Витька тебя довезет до нашего лаза, а там Жора подхватит и вмиг до Москвы домчит.

— Пошли, Рома, — пригласил Кузьминский.

Смирнов проводил их до «джипа» и даже ладошкой помахал, желая счастливого пути. Все готово. Теперь ждать. Смирнов вернулся в беседку на свою скамейку, уткнулся носом в искусственную цигейку воротника униформы, подремал еще немножко. Разбудил его возвративший из поездки на «джипе» Кузьминский. Потряс за плечо и потребовал:

— Я готов. Когда мне начинать?

— Боишься, Витя? Ты еще можешь отказаться.

— Боюсь, — признался Кузьминский. — Но ведь надо, да, Иваныч?

— Надо, — согласился Смирнов. — Ты переоденься, мы порепетируем немного, а потом тебе надо исчезнуть отсюда так, чтобы ни одна живая душа не видела. Компрене, артист?

На французский вопрос Кузьминский дал лабужский ответ:

— Все в кассу, папик.

59

Охота, охота! Надежда, ярость, страсть, отчаяние, растраченная в погоне и безмерно опасном уничтожении радость победы и возможность продления жизни своей и детей своих. Жидкая кучка голых малорослых пращуров загнала вепря меж непроходимых скал и, воя от ужаса и неумолимой надобности, потрясала воинственно плохо заостренными кривыми палками. Разъяренный, в гневной пене вепрь красными глазами выбирал первую жертву своих клыков. Выбрав ближнего, сделал рывок на коротких мощных ногах, и голый слабый враг с распоротым брюхом пал на землю. Вепрь замер в торжестве, и это было его ошибкой: пращуры в безвыходной решимости бросились на него, тыча палками куда попало. В толстую кожу, покрытую редким твердым волосом, в мягкие уши, в маленькие глаза… Вепрь вертелся на месте, не зная, кого рвать клыками. Первый охотник попал ему в правый глаз, второй в левый. Вепрь взревел, взревели и охотники, наваливаясь на него и пробивая упругую кожу каменными ножами…

Двое несли убитого, восемь — добычу. Все было хорошо: похоронив мертвого пращура, с умилением смотрели, как их жены и дети жадно ели плохо сваренное сытное мясо страшного зверя.

Охота! Хорошо и по-научному отлаженный процесс. Сытые крупные дяди в форменных фуражках, вооруженные скорострельными карабинами, гнали испуганных кабанов к боевым точкам, где по номерам расположились знатные охотники, на всякий случай подкрепленные егерями — профессиональными убийцами всяческой лесной животины. Загнанные, в безнадежной решимости спастись кабаны бежали к номерам, чтобы получить по смертельной пуле. Шумовой вал приближался к боевым точкам. Услышав его, егеря одобряюще посмотрели на знатных охотников. Те в ненужном волнении подняли, изготовясь, новенькие винчестеры.

Охота. Страшная охота, последняя охота, взаимная охота человека на человека началась.

Вот он, генерал-майор Чупров. Смирнов вытащил половинку полевого бинокля (как раз на один его сносно видевший глаз), которая весьма удобно помещалась в верхнем наружном кармане, и приблизил к себе генерала до того, что увидел, увидел на лице, ближе к носу, выпуклую родинку. И родинку он видел в первый раз, и генерала. Таким он себе его и представлял: тренированный, легконогий, подвижный. Холерик, сволочь, с хорошей реакцией.

Генерал что-то энергично говорил трем амбалам в камуфляже. Трем. А Махов насчитал пятерых. Следовательно, двое уже у него на хвосте. Генерал рукой резко указал направление, и амбалы послушно удалились в указанную лесную чащобу. А сам бодро зашагал в сторону от начинающейся охоты. Продемонстрировался, показался Смирнову, теперь водить будет до тех пор, когда, незаметно подведя его к линии охотничьего огня, подставит под винчестеры своих молодцов. Все правильно, так и должно быть, но колдыбать за этим шустрым козлом на кривой ноге и без палки — удовольствие так себе.

Смирнов вздохнул, положил половинку бинокля в карман и быстро заковылял вслед за генералом. Чтоб знали: приманку заглотнул. Теперь о тех двоих, что сзади. Стрелять его они пока не будут, другая у них сейчас задача: проверить, нет ли у Смирнова прикрытия, и контролировать маршрут, тотчас сообщая по начальству о непредвиденных его изменениях. Нет у Смирнова прикрытия, дурачки. У Смирнова людишки по точкам, так вот.

Генерал беззаботно и быстро шел. Смирнов еле (ведь и вид надо было делать, что прячешься) поспевал за ним. Спину-таки неприятно холодило: двое-то все-таки сзади, сейчас, может быть, и не стрельнут, но в критической ситуации стрельнут обязательно. Генерал шел путем, который Смирнов, в принципе, по карте, уточненной Кузьминским, досконально просчитал. Но некоторые ненужные отклонения уже намечались. Если так будет продолжаться, то от двоих за спиной избавиться будет весьма непросто.

Смирнов взял левее, отходя от березняка, которым шел генерал, к более низко лежавшему осиннику. Маневр этот легко можно прочитать как попытку пойти на перехват генерала. Только чтобы поверили, только чтобы поверили!

Поверили. Сзади с еле заметным человеческим акцентом закаркала ворона, ей поспешно ответила другая, а со стороны (генерал уже был в стороне) очень правдоподобно протрещала сорока. Умелец у нас генерал, ничего не скажешь, умелец!

Ревностные хранители заповедной природы, черт бы вас побрал! Коленями, локтями, лбом прорывать тугие девственные заросли кустарника, с кривой ногой идти по почти неразличимой сквозь мелкую лесную поросль по нетронутой, непредсказуемой земле, искать ориентиры генеральского направления без заходящего солнца, без неба, в неотступном окружении одинаковых со всех сторон трупного цвета осинных стволов. Вдруг по сухой траве, по появившимся среди осин белым березам понял, что поднимается вверх.

Выбрался, выбрался все-таки! Пригорок забирал все круче, и Смирнов с трудом преодолевал подъем. Вот и светлая опушка перед дубравой, вот и дубы, стоявшие на нормальной траве в уважительном отдалении друг от друга. В расчет принималось то, что преследователи не будут пересекать опушку до тех пор, пока дубы не скроют Смирнова от преследователей и, следовательно, преследователей от Смирнова. У него была минута форы. Смирнов из последних сил прибавил.

Он добрался, наконец, до приметного, росшего трехрожковым канделябром неохватного дуба и, загородясь им от преследователей, сказал, не поворачивая головы:

— Готов, Витя?

— Они нас видят? — не ответив, спросил Кузьминский.

— Через дуб, что ли? — рассердился Смирнов.

— Но дуб этот в поле их видимости?

— Пока нет. Маршрут помнишь?

— Да пошел ты, Иваныч!

— Ну пора. Они уж в дубраве. Тронулись, Витя!

Двое одинаковых, как пятаки, Смирновых пошли в разные стороны, синхронно припадая на кривые свои одинаковые правые ноги. Они удалялись друг от друга, и каждый из них абсолютно не замечал своего двойника.

Должны разделиться. За правым Смирновым идти необходимо: судя по ускорению, он устремился на перехват. А если это отвлекуха, должная скрыть намеренья истинного Смирнова? Левого Смирнова тоже нельзя упускать. Да им ли, натасканным, все могущим волкодавам, бояться позиции один на один? Должны, должны разделиться.

Левый Смирнов опять уходил в чащобу.

А правый Смирнов, на ходу подобрав подходящую палку, с ее помощью прибавлял и прибавлял. К концу дубовой рощи он, сильно хромая, побежал. Отпустить его на длинный поводок нельзя: в стремительно приближавшемся ельнике клиента весьма легко потерять. Преследователь, не таясь, рванул за правым Смирновым. Чего тут таиться. Так бегущий человек вряд ли обернется. И нечего метать рекомендуемыми зигзагами: кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая. По прямой сделал спринтерский рывок преследователь.

И вдруг у последнего дуба рухнул, как после удачной каратистской подсечки умелого противника. Он еще падал на землю, когда сверху с необъятной дубовой ветки коршуном пал на него Коляша… Не теряя ни мгновенья (знал, с кем имел дело), он рукояткой «Магнума» безжалостно ударил преследователя по затылку. Лежавший под ним молодец ощутимо расслабился, обмяк. Коляша встал, поднял винчестер, рассмотрел его неуважительно и назидательно сообщил Сырцову, который, наматывая на ладонь тонкий желто-зеленый изолированный провод, медленно приближался:

— Вот в чем недостаток этих полтораметровых дрын: в критическом состоянии, где все решает мгновение, синхронно с ним на опасность среагировать никак нельзя.

— До чего же ты красиво говорить научился! — удивился Сырцов и склонился над пострадавшим волкодавом. — Пятый. Четверых Махов уже упаковал, а этот — наш. Пятый. Гляди ты! Вдруг вскинулся. После твоей прикладки так быстро очухался. Ох, и натасканы они!

— Пора пеленать, значит, — сделал вывод Коляша, сел на задницу поверженного, завел ему руки за спину и с щегольской ловкостью защелкнул наручники. Теперь клиента можно и перевернуть. Перевернул. На него смотрели холодные, ненавидящие, неиспугавшиеся глаза. — А он нас не любит, Жора! Да и за что ему нас любить? Ловко ты его подсек, как свинью на бойне.

Обидеть хотел волкодава Коляша и обидел, добился своего. Тот, напрягшись от сдерживаемой ненависти, тихо-тихо заговорил:

— Рано радуетесь. И ты, шпана уголовная, и ты, мент в отставке. Нас много, и мы все можем. Так что аккуратно считайте свои последние дни, козлы рогатые!

— Закрой ему пасть, Коляша, — попросил Сырцов.

— Давай сначала ноги свяжем, чтобы не пытался встать и не брыкался. — Коляша склонился к клиенту и предложил: — Ты лежи спокойно, и я тебя по голове бить не буду. Договорились?

Клиент молча отвел глаза. Согласился, значит. Сырцов вязал его все тем же многофункциональным проводом.

— И узелок поближе к пяткам, снизу чтоб был, — посоветовал Коляша. — Может их, как йогов тренируют? Совьется, зараза, в спираль и зубами узел достанет. Я тут прочел, как йоги себе клизму ставят. Залезает, подлец, в полную ванну и жопой, как ртом. До ведра в себя всасывает.

— А старикан наш — гений. Все просчитывает, — заканчивая вязать волкодава, восхищенно отметил Сырцов.

— Он их читает, как букварь, потому что во время войны сам таким был. Мне про него Роман Суренович рассказывал.

— Крест готовьте, — снизу подал голос волкодав. — На могилу вашему старичку.

— Закрой ему пасть, — вторично попросил Сырцов.

Широким куском пластыря пасть была закрыта. Они за ноги отволокли его в кусты, разряженный винчестер бросили рядом и, отойдя на расстояние, полюбовались содеянным.

— Все тип-топ, — отметил Коляша. — Нетронутые джунгли. А Махов по плану найдет.

Нежданно-негаданно в отдалении, но отчетливо и раскатисто, зазвучали длинные выстрелы.

— Все, — устало сказал Сырцов. — Охота началась. Теперь по старику будут палить без размышлений.

…Смирнов тоже услышал охоту. Он прилег и приложил ухо к земле, в паузах между выстрелами стараясь услышать преследователя. И услышал. Шуршание и осторожные шаги метрах в трехстах сзади. Смирнов уселся на земле по-турецки, расстегнулся, перевел «Узи» с закрытой спины на открытую грудь, перевел парабеллум из сбруи во внешний карман и, предварительно вздохнув, продолжил путь.

Он будет теперь стрелять. Смирнов сам загнал его в положение, когда удачный выстрел в Смирнова — единственный его выход.

Уходил от таких Смирнов, даже если с собаками были. Уходил, но тогда ему было двадцать два, а сейчас шестьдесят восемь. Все, все отобрали у него эти сорок шесть лет за исключением одного: сейчас он не боялся смерти, а, значит, ничего не боялся. Страха, который мешает мгновенно соображать и ориентироваться, нет в нем. Итак, могучее тренированное тело с достаточно твердыми условными рефлексами на рациональное быстрое убийство и маленькой-маленькой мыслишкой — чувством: где-то в мозжечке, что умирать совсем не хочется. Итак, прострелянный, изломанный судьбой и годами, на грани не только морального, но и физического износа организм, и ясная, просчитывающая, как компьютер, все возможные варианты голова, которая освобождена от предчувствия смерти и страха смерти. Дуэль.

Смирнов искал подходящую площадку и поэтому опять пошел вверх — к сухой траве, к разрывам в зарослях, к пространству, дающему свободу маневра. Вот он, безлесный пригорок. Смирнов рванул так, как только мог.

Преследователь, вырвавшись из зарослей, увидел смирновскую голову, скрывающуюся в кустах на той стороне поляны, и навскидку, почти не целясь, выстрелил. Форменная каскетка слетела с гибкой ветки орешника.

Смирнов дернул вторую веревку, и «Узи» справа дал ответную очередь. По тому, как преследователь не очень (лишь прикрыл винчестером лицо) испугался «Узи», Смирнов понял, что он в бронежилете. Преследователь ползком вернулся в заросли и затих.

И Смирнов бесшумно пополз к присобаченному в розетке двух ветвей «Узи». По всем правилам он должен был менять позицию. Он-то менял, а «Узи» — нет. Опять тишина, лишь нечасто нарушаемая дальними выстрелами. Смирнов включил минимагнитофон и отшвырнул его в сторону метров на двадцать. Только бы не разбился. Не разбился — в глухом заповедном лесу темпераментно заверещала Пугачева:

— Делу время, делу время, Потехе — час.

Винчестер дважды выстрелил на звук, но Пугачеву убить не смог. Знаменитая певица продолжала петь. Все-таки отлично они натасканы. Если бы у него в руках было бы нечто более компактное, чем двухаршинный винчестер, быть бы Смирнову с дыркой. Молниеносная реакция паренька. Тренированным чувством опасности он ощутил надвигающуюся смерть и, мгновенно развернувшись, выстрелил первым. Тяжелая пуля на кабана оторвала беззвездочный погон с утепленной смирновской униформы. Но во второй раз Смирнов не дал ему выстрелить. Крякнул парабеллум, и пуля вошла в щегольски раскрытую обнаженную мощную шею. Пришлось стрелять в эту красивую молодую шею: выстрел в ноги-руки проблемы смирновской безопасности не решали, голова загорожена винчестером, а туловище прикрыто бронежилетом. Пришлось стрелять в шею.

Смирнов присел на корточки рядом, спросил, успокаивая себя:

— Зачем ты охотился на старика? Что я тебе лично плохого сделал?

Толчками выплескивалась из развороченной аорты алая кровь, и вместе с кровью уходила жизнь из могучего тренированного тела. Сонными становились глаза, и, как ко сну, размягчались мышцы. Вот и все. Не жалко было Смирнову паренька, не жалел он профессиональных убийц.

Покряхтывая, он собрал все свои цацки: «Узи», магнитофон, каскетку. Каскетка была некондиционна, не было, по сути, каскетки — один козырек, да камуфлированная рвань вокруг него. Занятная это штука — пуля на кабана. Смирнов без содрогания представил, что сделала бы эта пуля с его башкой. А каскетка ему нужна, просто необходима.

Смирнов вернулся к покойнику. Соскочившая с него каскетка валялась рядом, слава Богу, не в крови. Смирнов примерил ее — была как раз — примял по-своему, до конца оторвал подстреленный погон и вместе с остатками своей каскетки запихнул в один из бесчисленных карманов униформы.

60

Не охота — гон. Грамотный генерал по незапланированным выстрелам понял, что к чему. И в первую очередь то, что его собственная игра в подставку раскрыта. И враз все переменил. Теперь не он мнимый объект смирновской охоты, теперь Смирнов — реальный зверь, которого в любом случае надо загнать до смерти.

Три волкодава во главе с опытным псарем — это уже многовато. Дважды Смирнов, испытывая шансы один к трем в их пользу, проходил сквозь цепь. Это было необходимо, ему нужно было определенное направление. По матерному хрипу, по яростной готовности продолжать гон до победного конца Смирнов понял, что генерал предусмотрительно показал троице, что осталось от их дружка.

Пощады Смирнов не ждал, и их сверхъестественное рвение пугало одним: он может не дойти.

Опять его гонят не туда, куда ему надо. Господи, опять. Рывок вправо с мгновенным возвратом к исходной, рывок влево — вновь возврат. И замереть, почти умереть. Один прошел в трех шагах. От него разило грубым потом. Смирнов, наконец, вышел на прямую. Отдохнув перед рывком полторы минуты, он из последних сил, которых, в принципе, не было, сделал десятиминутный бросок на точку.

Он все-таки добрался. Он лежал на холодной земле и жадно, как астматик, дышал. Осталось совсем немного, Саня.

…Едва вынырнув из подлеска, четверо увидели, что за зеленой поляной, уже скрываясь в кустах, мелькнула хромающая фигура старого мента. Они не успели выстрелить.

— Взять, живьем взять! — заорал генерал Дима. — Я его терзать хочу!

Трое, не таясь, ринулись напрямую через поляну. Бежали они, не желая уступать друг другу, ровной шеренгой.

На третьем их шаге по зелени топь приняла их и неумолимо потащила в бездну. Трое, уходя в небытие, не кричали даже, выли и плакали по-волчьи, в беспамятном ужасе ощущая свое бессилие.

Вой стих. Совсем на зеленой-зеленой поверхности милой поляны появилось три желтоватых пятна — и только.

Плейбой Дима тупо смотрел на эти пятна. В позвоночник ему уперся ствол, и хриплый шепот предложил:

— Руки за голову и ложись. Лицом к земле.

Не оборачиваясь из-за боязни осложнений, генерал исполнил приказ, лег.

— Кто ты? — спросил он.

— Полковник милиции в отставке Смирнов Александр Иванович, — в усталой освобожденности и расслабье доложил Смирнов и попросил: — Ручки, ручки давай.

Генерал безропотно перевел руки от затылка к талии. Смирнов защелкнул наручники и — не было сил стоять — присел рядом.

— На спину можно перевернуться? — спросил генерал.

— Валяй, — разрешил Смирнов. — Мне шмонать тебя удобней будет.

Генерал перевернулся, и Смирнов его обшмонал. «Беретта» в сбруе под мышкой, «бульдог» в особом кармане на голени, нож для метанья, бебут и, естественно, никаких бумажников с документами. Вторично прошелся по генералу. Профилактически.

— Я так думаю, что всяких там ампул для красивого расставания с жизнью у тебя нет? — почти утверждающе поинтересовался Смирнов.

— Мужик мужиком, — не отвечая, заговорил о своем генерал. Он все рассматривал Смирнова. — Вот только глаза волчьи.

Неожиданно, как статуя командора, явился Кузьминский. Спросил, глядя не на них, а на три желтых пятна по зеленому полю:

— Они все там?

— Там, там, — резко прервал начинавшиеся интеллигентские психологические переливы Смирнов. — Ты на секунду опоздал, Витя. И если бы не решение нашего генерала взять меня живьем для того, чтобы потерзать всласть, была бы у тебя в спине большая дырка. И еще две рядом. Тебе есть за что поблагодарить генерала, Витек.

Кузьминский без размышлений носком тяжелого башмака ударил генерала по ребрам.

— Вставай, — посоветовал генералу Смирнов. — А то Кузьминский разойтись может, не любит он вашего брата.

Генерал вскинул туловище, подобрал под себя ноги, поднялся. Смирнов продолжал сидеть на траве — уж так устал, слов нет. Теперь генерал рассматривал Смирнова сверху.

— Как тебе это удалось, Смирнов? — задал, наконец, главный вопрос генерал-плейбой.

Смирнов, постанывая от напряжения, тоже поднялся. Был он на полголовы выше генерала — шагнул, развернулся: колченогий, неуклюжий — пожилой с излишним весом мужик. Мужик мужиком.

— Ты все свои карьерные годы по математическим формулам в сферах воевал, а я с сорок второго на земле воюю. И еще: ты, как всякий гордый дурачок из конторы, твердо убежден, что всю Россию за яйца держишь, что ты всюду в нашей стране хозяин, так вот фуюшки, хозяева здесь мы! — за время монолога Смирнов окончательно пришел в себя и закончил сугубо деловито. — Сколько с тобой было? Включая тех, что дырки закрывали? Девять?

— Девять, — устало подтвердил генерал Дима.

— Трое, значит, здесь, — Смирнов кивнул на топь. — Четверо, что нас в бутылке закупоривали, у подполковника Махова, восьмой, надо полагать где-нибудь под кустами спеленутый отдыхает, а девятого я прикончил, генерал. Извини, другого выхода не было. Или я его, или он меня.

— Куда вы меня сейчас? — спросил плейбой Дима.

— На шикарный ужин по случаю удачной охоты. — Не то в шутку, не то всерьез ответил Смирнов.

По-осеннему быстро смеркалось. Идти, не прячась, не торопясь, тореной тропкой — одно удовольствие.

— Я год назад у топи табличку поставил в память о дружке своем, которого вот эти, — Кузьминский многообещающе посмотрел на генерала Диму, — пьяного за руки, за ноги в топь закинули. Нет таблички уже. Кому она понадобилась?

— Для егеря табличка твоя — непорядок. Крест надо было ставить. А закинули твоего приятеля не эти — другие злодеи. Много развелось злодеев, Витя.

Показался охотничий городок, и тотчас из боковых зарослей — с обеих сторон тропы — возникли Коляша и Сырцов: на всякий случай в лесу страховочно вели троицу.

— Складный какой, — уважительно отозвался о генерале Сырцов, а Коляша в простоте душевной возразил:

— А перед нашим стариканом — говно на палке.

— Это кто же старик? — нарочито строго поинтересовался Смирнов.

— А вы знаете, — быстро заговорил, отмазывая промашку, Англичанин, — что двадцативосьмилетнего Ленина соратники стариком звали. И еще помните у Лермонтова: «Старик, я слышал много раз, что ты меня от смерти спас. Зачем?»

— Зачем? — грозно переспросил Кузьминский.

— Так в стихе написано, — упавшим голосом сообщил Коляша.

— Ну, в общем, смягчил про старикана, — признал Смирнов. Они подходили к площади. — Неудобно как-то здесь в браслетах, выбивается из респектабельного стиля. Если я их сниму, генерал, брыкаться не будете?

— Не буду, — твердо пообещал генерал. — Что это ты все генерал, да генерал? Первый, что ли, генерал на твоем счету?

— Не могу я тебя по имени звать. Противно, — объяснил Смирнов и щелкнул ключом, раскрывая наручники. Плейбой Дима с наслаждением потряс поднятыми вверх руками и с живостью огляделся. Уютная площадь среднеевропейского городка: хорошо покрашенные фасады с кокетливыми зарослями туи, промытые тротуары, тщательно подметенная проезжая часть и роскошная клумба посредине, на самой высокой точке которой резвился с луком и стрелами Купидон. Понравилось все это генералу очень. О чем и сказал:

— Мило здесь, очень мило. И даже со вкусом, вот что удивительно.

— От тех троих, что в топи, отряхнулся уже? — тихо спросил Кузьминский.

— А ты? — резко обернувшись, вопросом на вопрос ответил генерал.

— А я — нет, — так же тихо признался Виктор.

Через площадь, оживленно беседуя, шли пять человек в камуфлированной униформе. Из охраны, наверное.

Пятеро пересекли площадь и направились к домику поменьше, стоявшему на отшибе.

Смирнов без стука открыл дверь в гостиную.

61

Горел камин. В разлапистом кожаном финском кресле прямо перед камином сидел Игорь Дмитриевич и смотрел на огонь. Вошедший в гостиную вместе со всеми плейбой Дима хищно и весело осклабился и неожиданно запел:

— Ты сидишь у камина и смотришь с тоской, Как печально огонь догорает.

Пропел очень даже музыкально, а затем перешел на привычную прозу: — Только я бы последнюю строчку специально для вас, Игорь Дмитриевич, пел бы так: «Как бесследно досье исчезает». Красиво и по делу, не правда ли? Женечка привез из конторы обширнейшее ваше агентурное досье, и вы, размышляя о бренности всего земного, по листочку кидали его в огонь, любуясь причудливой игрой языков пламени. Я прав или не прав?! Я прав или не прав?! Я прав или не прав?! — Плейбой орал. Игорь Дмитриевич высвободился из кресла и, не глядя на беснующегося плейбоя, холодно спросил Смирнова:

— Кто он и что это такое?

— Это послепроигрышная истерика, Игорь Дмитриевич.

— Вы бы могли его утихомирить?

— А зачем?

— Тогда уведите его отсюда.

— Я прав, — окончательно решил генерал-плейбой и бухнулся в свободное кресло.

Игорь Дмитриевич до желваков сжал зубы, на миг прикрыл глаза, взял себя в руки, заставил себя говорить вежливо:

— Насколько я понимаю, Александр Иванович, вам удалось обезвредить террористическую группу, имевшую целью уничтожение ряда ответственных работников, в том числе и меня…

— Кому ты нужен, перевертыш на веревочке? — перебил плейбой Дима.

— Но то, что вы привели ко мне этого мерзавца, ей-Богу, переходит все границы. — Не слыша плейбоя, продолжал Игорь Дмитриевич. — Я все понимаю: нервные перегрузки, разрядка, желание обнаружить свой успех…

— Мне необходимо помещение, — на этот раз Игоря Дмитриевича перебил Смирнов. — На отшибе, изолированное, с одним входом и выходом.

— Зачем? — сухо поинтересовался Игорь Дмитриевич.

— Мне срочно необходимо провести предварительные допросы и очные ставки, — объяснил Смирнов. — В очных ставках должны принять участие и вы.

— Но поймите же, Александр Иванович, я занят по горло: через четверть часа общий ужин, а через два часа начало переговоров.

— Поужинаете попозже, — не то издеваясь, не то советуя, сказал Смирнов. — Так как насчет помещения, чтобы ваши апартаменты не осквернять?

Игорь Дмитриевич снял трубку, накрутил три цифры и заговорил без паузы:

— Комендант, срочно необходимо изолированное, на отшибе от основных объектов помещение с надежным и единственным входом и выходом… Да… Да… Да, скорее всего. Пришлите ко мне сопровождающего. — Игорь Дмитриевич положил трубку и, легко улыбнувшись, спросил Смирнова: — Тренировочный тир вас устроит?

— В тире расстреливать удобно… — отметил Смирнов, вздохнул и решил: — Подойдет.

— Подойдет, чтобы меня расстрелять? — продолжал нервничать плейбой.

— Кому ты нужен, — возвратил его слова Смирнов. — Ты лучше мне скажи, где твой начальничек Женя сейчас обитает?

— У своего начальника спрашивайте, — весело глядя на Игоря Дмитриевича, посоветовал плейбой. — Они по корешам.

— Перестань паясничать! — вдруг рявкнул Смирнов. — Где он?

— Он должен ждать меня в нашей палатке, — легко дал сведения генерал.

— Это та, что за наблюдательной вышкой?

— Именно, именно, дорогой и обо всем осведомленный мсье Смирнов.

— Он со страху палить не начнет?

— Не должен бы, потому как особо не умеет, — генерал-плейбой совсем успокоился и с неким мазохистским любопытством ожидал занимательного продолжения. — Но что не сделаешь от страха…

— Понятно. Игорь Дмитриевич, Витольд Германович здесь?

— Мы же условились…

— Пригласите его в тир. И сами не забудьте прийти. Коляша, Виктор, генерал — ваш, а мы с Жорой к другому генералу наведаемся.

Предварительно постучав, в гостиную вошел военный, неумело одевшийся в штатское, и доложил:

— По вашему приказанию прибыл.

…Англичанин Женя лежал на койке и читал глянцевого и яркого Микки Спилейна. Естественно, по-английски.

«Узи» Георгия Сырцова черной дыркой смотрел ему в лоб.

— Вставайте, генерал, — сочувственно предложил Смирнов. — Вы нам нужны.

Сев, Англичанин Женя кинул Спилейна на соседнюю койку и спросил без удивления:

— Александр Иванович Смирнов?

— Тебе сказано, чтобы вставал, — грубо вмешался Сырцов. — Встать и руки за голову!

— Раз сказано… — Англичанин не спеша поднялся и заложил ладони на затылок.

— Я его шмонаю, Александр Иванович?

— Естественно, Жора.

Ненужно резко теребя и разворачивая податливого генерала, Сырцов обыскал его тщательнейшим образом. На грубое солдатское одеяло Сырцов кидал поочередно «Беретту» из-за пазухи, миниатюрный браунинг из нажопника, бумажник из внутреннего кармана твидового пиджака. Смирнов раскрыл бумажник и вынул из него кроваво-красное удостоверение.

— Первый при ксиве! — удивился Сырцов.

— Евгений Ростиславович Жилинский, — прочитал Смирнов. — Поляк, что ли?

— Дворянин. Российский дворянин, — не без гордости поправил его Англичанин Женя.

— Все теперь дворяне, — небрежно заметил Смирнов. — Одевайтесь.

Российский дворянин ловко влез в уже прощупанное Сырцовым английское, в талию двубортное пальто. Пальто сидело на нем как лайковая перчатка на руке. Он обернулся к Смирнову:

— Куда прикажете идти?

— Укажем, — мрачно ответил Сырцов.

Подземный тир-бункер был отделан похлеще, чем бункер небезызвестного Адольфа! Собственно широкий тоннель для стрельбы с автоматически гуляющими туда-сюда мишенями, с приспособлениями для стрельбы лежа, стоя, из пистолетов, из автоматов, из винтовок находился в стороне и отдалении. Главным же был громадный, как ангар, холл. Разбросанные по нему в художественном беспорядке низкие столы драгоценного дерева в окружении мягчайших кресел были отделены друг от друга изящными решетчатыми перегородками, увитыми цепкими темнозелеными лозами дикого винограда. А у стены — самое главное: сияющие амуницией ряды (до батальона) разнообразнейших бутылок из темного дерева в латунном оформлении обширной стойки с дюжиной высоких стульев, при ней — бар.

Все устроились в креслах посредине холла, где перегородок не было. Лишь Коляша сидел на высоком табурете у стойки, сидел, правда, спиной к бутылкам. Сидел, от нечего делать помахивая «Магнумом».

— Садись, где хочешь, — разрешил Сырцов генералу Жилинскому.

Англичанин Женя осмотрел присутствующих. Сидели так: за одним столом Витольд Германович с Игорем Дмитриевичем, за другим — плейбой Дима под приглядом Кузьминского, а за третьим — Роман Казарян, Леонид Махов и главный борец за коммунистические идеалы Юрий Егорович. У блиндированных дверей скромно стояли двое — охранники Игоря Дмитриевича.

Генерал Жилинский подумал, подумал и сел за стол к Игорю Дмитриевичу и Витольду Германовичу.

— Леня, а где твои опера? — обеспокоенно поинтересовался Смирнов.

— Трое здесь, у входа…

— А я и не заметил, — перебив, с огорчением признался Смирнов.

— Такие вот они у меня молодцы, — погордился Махов. — А остальные из них, Александр Иванович, волкодавов треплют.

— И результаты? — без особого любопытства спросил Смирнов.

— Что считать результатом, — философски заметил Махов. — Пока молчат, какие-либо документы отсутствуют, разрешения на владение и ношение разнообразного арсенала, что при них, нет. Поскольку им позволяют, постольку они общаются друг с другом условными репликами…

— Боже, какие идиоты! — перебил Махова плейбой. Махов сморщил нос, прищурил глаза, оценивал плейбоя, оценил и продолжил:

— Их командованием не разработана модель поведения при проигрыше. Упущение. Хотя какие могли быть проигрыши у вашего заведения в семидесятилетней войне против своего народа. Объединены, мощно вооружены — будем квалифицировать как опаснейшее бандформирование.

— Своего генерала сдадут?

— Со временем, — уверенно ответил Махов, встал из-за стола, подошел к стойке. — Коляша, это что — все бутафория?

Коляша глянул на бутылки, глянул на Махова, понял, что по сути тот здесь официально самый главный, и пообещал:

— Сейчас проверю. — Опытной рукой выхватил из ряда бутылку кентуккийского бурбона «Джим Бим», налил из нее в высокий стакан, сделал хороший глоток, посмаковал и дал оценку: — Хай класс, подполковник. Налить этого или чего-нибудь еще желаете?

— Мне бы чего послаще. «Черри» поищи.

— Спиртные напитки без особого разрешения трогать не рекомендуется, — голосом, в котором боролись долг со страхом, сказал от двери один из охранников Игоря Дмитриевича.

— Мы, петушок, не трогаем, а пьем, — успокоил его Коляша, долил себе понравившегося «Джим Бима», а Махову налил немаленький стакан мгновенно обнаруженного датского «Черри»: — С окончанием работы, подполковник.

— Ну, до настоящего окончания еще далеко, — Махов рассматривал черно-бордовый напиток на свет. — Но за завершение первого этапа, пожалуй.

Они чокнулись, не спеша для продления удовольствия, выпили и притихли в предощущении благотворного и праздничного воздействия.

— Долго будет продолжаться этот балаган?! — с визгом выкрикнул (не выдержали нервишки) партийный вождь Юрий Егорович.

Смирнов без намека на улыбку с нехорошей мутью во взоре посмотрел на него и дал ответ: — Сколько я захочу.

А Казарян добавил укоризненно:

— Не ожидал я от тебя такой бестактности, Юра, не ожидал!

У остальных нервы были покрепче: бесстрастно восседали в креслах, не глядели друг на друга, не реагировали на разговоры — сосредоточились, готовились. Ко всему.

Смирнов еще раз осмотрел их всех и подошел к стойке.

— Налей-ка мне полторашку, Николай.

— Водки? — зная вкусы старика, предложил Коляша.

— Нет, пожалуй, коньяка. Чего-то сердце сегодня жмет.

— Расширим сосуды! — обрадовался Коляша и налил требуемого от сердца.

Смирнов медленно влил в себя всю дозу, шумно выдохнул и с трудом взобрался на высокий табурет, чтобы чуть сверху видеть всех. И опять не выдержал коммунист, опять завизжал, как свинья:

— Я протестую! Мы во власти хулиганов и пьяниц!

Ладонью, но со всего размаха и в полную силу врезал Казарян по партийному личику. Юрий Егорович беззвучно завалился за стол.

— Не слишком ли круто? — посомневался от соседнего стола Витольд Германович. — Так и память отшибить можно.

— В самый раз, — не согласился Казарян, поднимая с пола и усаживая в кресло тряпичного Юрия Егоровича. Усадил, посочувствовал: — Давненько тебе рыло не чистили, Юра. Наверное, с тех самых титешных лет, когда ты председателем пионерского отряда стал. Другие времена, другие игры. Привыкай, родной.

Пригладил ладошкой коммунисту редкие волосы и тоже подошел к стойке, на ходу толстым пальцем указав на бутылку конька. Коляша налил, Казарян выпил. Чтобы покончить с этим делом, Смирнов спросил:

— Кто еще хочет выпить?

Сырцов хотел, но промолчал. Остальные отрицательно помотали головами — не хотели.

— Что ж, тогда начнем попытку приблизиться к смыслу всего происшедшего и происходящего. Коля, где Вадим?

— Рыжий-то? Они со Спиридоновым под видом подготовки к концерту какие-то фокусы с магнитофонами производят.

— Сходи за ними, будь добр, а?

— У меня пацаны на свежем воздухе, вмиг доставят, — пообещал Коляша и вышел. Смирнов еще раз осмотрел присутствующих и заметил:

— Каждый со своим войском. Витольд Германович, у вас парочка преданных агентов где-нибудь поблизости не найдется?

— К сожалению, нет, Александр Иванович.

— А у Юрия Егоровича?

Щека у Юрия Егоровича изрядно увеличилась. Нежно придерживая ее левой рукой, он гневно ответил:

— За мной сотни, тысячи, миллионы честных коммунистов!

В момент произнесения этой тирады в холл вошли Алик Спиридонов, рыжий Вадим и Коляша, нагруженные аппаратурой. Вошли и несколько опупели от услышанного. Первым пришел в себя рыжий Вадим и спросил якобы простодушно:

— Сегодня мы митинг писать будем?

Казарян аж хрюкнул от удовольствия, Махов хихикнул, а Коляша поощрительно похлопал Вадима по плечу. Остальным было не до юмора. Смирнов, позволив себе стремительно улыбнуться, приказал: — Все столы готовь, Вадик, чтобы ни словечка не пропало.

Вадик, отказавшись от помощи Спиридонова и Коляши, деятельно устанавливал магнитофоны. Казарян крикнул бессмысленно топтавшемуся на месте Спиридонову:

— Хиляй к нам, ассистент звукооператора!

Спиридонов покорно подошел, уселся и вдруг вскочил:

— А выпить на халяву?!

Как журналист-международник, хватанул «Джонни Уокера». Хотел было пристроиться в ряд к Махову, Сырцову, Коляше и Смирнову, но Александр строго распорядился:

— Бери бутылку, два стакана и не к Ромке, а к Витьке. Он в связи с добросовестным исполнением обязанностей, я думаю, сильно страдает от жажды. — Зная вкусы экс-зятя, Спиридонов помимо «Джонни Уокера» прихватил бутылку «Smirnoff» — самой чистой водки в мире.

Четверо у стойки смотрели на тех, кто за столами. Трое из четверых, не таясь, держали пистолеты наготове.

— Порядок, Александр Иванович, — доложил рыжий.

— Спасибо, Вадим, — поблагодарил Смирнов и приступил: — С кого начнем?

— Начнем с меня. Вернее, я начну, — оживленно выступил генерал-плейбой. Ватничек он уже скинул, встав, обнаружил — в хорошо подогнанной заказной униформе, в лихо сидящей набекрень каскетке — элегантную западноевропейскую стать: уверенность, свобода, нерусская раскрепощенность в движениях. — Вот милиционер сказал, что мои ребята, которые остались в живых, меня сдадут. Хорошие преданные мне ребята…

— Убийцы, — первый подал голос Кузьминский, перебивая.

— Все мы здесь — убийцы, — без запинки, как мяч, принял реплику плейбой и вернулся к продолжению собственной мысли: — Я поначалу даже обиделся за них, а затем понял: действительно сдадут. Они ничем не прикрытые, они голые на ветру. Это подразделение, находившееся под моим командованием, ни по одной бумажке не числится в конторе. Это аппендикс, и только мой аппендикс. До тех пор, пока этот отряд неуловим, он — всесилен, ибо его нет. Так и было долгое-долгое время. Но по собственной инициативе вызвав джина из бутылки, — я имею в виду тебя, мент-патриарх, — мы твоими стараниями обнаружились и в конечном счете проиграли. Теперь у ребят один выход: сдавать старшего, того, кто отдавал приказы, то есть, меня.

— Смысл и цель операции, — перебил Смирнов. Плейбою уже была нужна площадка. Кокетливой походкой наемного танцора-жиголо он выскочил на свободный пятачок между креслами и баром, пируэтом развернулся на триста шестьдесят градусов — осматривал всех, показывал себя всем — и, глядя Смирнову в глаза, серьезно ответил на вопрос:

— Прикончить тебя, полковник, и, по особой просьбе генерал-лейтенанта Жилинского, твоего помощника Сырцова.

— Ментов, значит, — догадался Махов и быстро спросил: — А почему еще и не меня?

— Вы, месье, нашей определенной службой были просчитаны как способный карьерист-конформист, и ваше появление в смирновских рядах — полная для нас неожиданность.

— Чупров, — первый раз назвал плейбоя по фамилии Смирнов. — Ты же отлично понимаешь, что я спрашивал об операции в целом. И с самого начала.

— То, чем тебя заманили в дело, играя на твоих патриотических чувствах, полковник, — полная туфта. Валюта и документация на нее переводились за бугор частями, начиная с восемьдесят девятого года, с весны. Операция была завершена к этому лету. Рублевые накопления были пристроены в разнообразные торгово-финансовые, посреднические, совместные предприятия, которые выплачивали партии дивиденды, на которые все партработники — от инструктора райкома до секретаря ЦК — вкусно и сытно кормились. В июле в ЦК у присутствующего здесь любимого народом Юрия Егоровича состоялось совещание, на котором были подведены итоги операции «были деньги — денег нет». На совещании присутствовали Жилинский и я. Там и было решено, что конспиративность обеспечена недостаточно и что следует пройтись по возможно высовывающимся концам. Юрий Егорович даже предложил, что при явной ненадежности звеньев цепочки, следует ликвидировать их.

— Ложь! — звенящим голосом прокричал Юрий Егорович.

— Да заткнись ты, — вяло посоветовал ему плейбой и продолжил: — Операцию «Волкодав на свободной охоте» разрабатывал Жилинский при моем участии. Нам были хорошо известны ваши возможности и ваш уникальный опыт, Смирнов, и работу по обнаружению слабинок в цепи мы решили подсунуть вам. Вы обнаруживаете, мы ликвидируем. Разделение труда. Технически вовлечь вас в дело было нетрудно: наш агент с шестьдесят восьмого года Игорь Дмитриевич…

— Клевета! — взревел Игорь Дмитриевич.

— Молчать! — еще громче рявкнул Смирнов и трахнул кулаком по стойке.

— Тут нам нежданно-негаданно помог ренегат Зверев. Он, всерьез веря в пока еще существующую возможность перехватить ценности, независимо от нас рекомендовал Смирнова. Мы, изредка помазывая вас по губам Ванькой Курдюмовым, шли по вашим следам, благо были полностью информированы магнитофонными записями, любезно предоставляемыми нам Игорем Дмитриевичем, и, ликвидируя подозрительные звенья, ремонтировали цепочку.

— Не много ли говоришь, Димон? — тихо спросил Жилинский.

— Мне молчать и взять на себя все, как руководителю бандформирования, никоим образом не относящегося к ГБ? И к стенке? А ты, весь в белом, будешь продолжать беззаветно защищать невидимые рубежи новой России? Извини-подвинься, Женя. К стенке станем вместе за шесть организованных нами убийств.

— Что ты со своими молодчиками творил — это твое дело. Ты был полностью самостоятелен и отвечать за все содеянное будешь ты один. Так что это ты извини-подвинься, Димон, — небрежно сказал Жилинский.

Плейбой промолчал и тихо направился к Жилинскому. Витольд Германович, упреждая возможные эксцессы, поднялся. Плейбой не дошел до их стола шага три и остановился, щерясь, как волк, и рассматривая Жилинского.

— Ты! Пидар гнойный! — ненавистно, на выдохе, в полголоса опять заговорил генерал Чупров. — Трахать адъютантов и ординарцев в служебном кабинете и в том же кабинете планчики составлять — милое и приятное дело. Но планчики-то — планчики убийств, которые осуществлял не мой — наш с тобой отряд. Не любил ты оставлять бумажек, но кое-что оставил, а я спрятал. Я еще многое скажу, Женюрка.

— Ничего-то ты не скажешь, — грустно решил Жилинский, встал и, не вынимая правой руки из кармана пальто, трижды выстрелил в генерала-плейбоя. Плейбой, еще складывался, чтобы лечь на пол, еще дымилась большая дыра в шикарном английском пальто, когда раздался четвертый выстрел: один из охранников Игоря Дмитриевича, раскорякой присев, успел с двух рук выстрелить в Жилинского. Второй раз выстрелить ему не дал Махов. В отчаянном прыжке он достал охранника и рукоятью «Макарова» нанес удар по темени. Охранник лег. Второй охранник стоял, не шевелясь: на него смотрели пушки Сырцова и Коляши.

Но было поздно. Пуля охранника вошла Жилинскому в глаз и вышла через затылок. Его откинуло в кресло, и он сидел в нем, уронив развороченную голову.

Генерал-плейбой в позе зародыша во чреве матери дважды дернулся и затих навсегда.

Охранников обезоружили. Еще не до конца пришедший в себя после маховского подарка стрелок беспрерывно бормотал:

— Я по инструкции… Я по инструкции… Я по инструкции…

— Уберите трупы, — приказал охранникам Махов.

— Куда? — спросил тот, который не стрелял.

— Во двор, на помойку, не знаю куда! — вдруг разорался Махов и, сразу же остыв, добавил: — И кровь вытрите.

— Чем? — опять задал вопрос тот, что не стрелял.

— Плащом своим, мать твою!

Сначала плейбоя, затем Жилинского. За руки, за ноги. Тот, который не стрелял, нашел, видимо, подсобку, потому что принес ведро с водой и две половых тряпки. По-бабьи отклячив зады, охранники, предварительно протерев кресло, в котором в последний раз обитался Жилинский, старательно замывали пол. Сделали дело, выпрямились с тряпками в руках и вопросительно посмотрели на Игоря Дмитриевича.

— Вы свободны сейчас. Подождите меня в главном здании, — распорядился Игорь Дмитриевич.

— Нет, — жестко сказал Смирнов. — Все остаются здесь. А к тебе, Леня, у меня просьба: приведи сюда своих ребят.

Махов вышел, а Витольд Германович горестно напомнил:

— Все кончено, Александр Иванович.

— Все еще только начинается, — возразил Смирнов.

Бесшумно вошли опера и скромненько уселись за дальний столик.

— Дай ребятам что-нибудь выпить, Коляша, — сказал Смирнов.

Коляша слегка поперхнулся — они с Сырцовым как раз засаживали по третьей, — но, ликвидировав казус стаканом «боржоми», мигом доставил на стол ментам литровый сосуд «Абсолюта», три «пепси» и стаканы.

Вспомнив про благодательное действие этого лекарства, выпили и Казарян с Кузьминским и Спиридоновым.

— Через час с небольшим у меня начало переговоров с послами. И я, хотя бы формально, хоть несколько минут, должен побыть на обеде, — холодно напомнил о своих государственных заботах Игорь Дмитриевич.

— Успеете и на обеде побыть, Игорь Дмитриевич, и переговоры начать, все успеете. Вы ведь у нас шустрый, очень шустрый, — непонятно и с отдаленной угрозой пошутил Смирнов и, наведя окончательный порядок, приступил: — Перед тем, как привести его сюда, мы с Сырцовым тщательно и профессионально обыскали Жилинского. Вопрос: кто передал Жилинскому пистолет?

Тихо стало в холле. Тихо стало в тире. Все молчали. Никто не передавал.

— Дело ваше, не признавайтесь, — без огорчения согласился с общим молчанием Смирнов. — Тогда я хочу поговорить о двух господах, присутствующих здесь. О вас, Игорь Дмитриевич, и о вас, Витольд Германович. То, что вы на крючке ГБ за грехи молодости, Игорь Дмитриевич, я понял это ко второй нашей встрече и старался вести игру так, чтобы помехи со стороны конторы были минимальными. Несколько удивлял меня опытный чекист, которого, как я знал из достоверных источников, люто ненавидели в ГБ, удивлял безоглядной верой в Игоря Дмитриевича. Первую нашу трехстороннюю встречу я не просчитал целиком, как надо: слишком был занят Игорем Дмитриевичем, но уже на второй кое-что меня заинтересовало. Чисто мезансценически. — Смирнов поискал глазами в зале, не нашел и трубно позвал: — Вадик, ты где?

— Здесь я, — неохотно оторвавшись от аппаратуры, поднял голову рыжий Вадим.

— Иди сюда, — Вадим подошел, и Смирнов положил ему руку на плечо. — Ты катушку, что мы с Сырцовым в бумажнике Жилинского нашли, проработал?

— От и до, — с достоинством доложил Вадим и тут же ради справедливости быстро добавил: — Мне товарищ обозреватель сильно помог. У него ухо, как локатор, и опыт колоссальный. Он интуитивно определял, а я технически рассчитывал.

— Ну, и что вы определили и рассчитали?

— Запись сделана в кафе Маркони, на последней вашей встрече. Качество весьма среднее, моя запись безусловно лучше. Сравнение этих двух записей позволило нам безошибочно определить нахождение микрофона, ведшего запись. Не моего, естественно.

— И где же находился этот микрофон? — формально и для информации общественности поинтересовался Смирнов.

— В галстучной булавке Витольда Германовича.

— Вот почему я и говорил о моем интересе к мизансцене наших тройственных встреч, — со старческой назидательностью продолжил Смирнов. — Всегда напротив, всегда — фронтально на меня, всегда с заинтересованным наклоном ко мне, Витольд Германович. И для того, чтобы окончательно развеять последние сомнения слушателей, давай, Вадик, еще аргумент.

— В дезе о переговорах на Курском вокзале прозвучала фраза, первая фраза: «начинайте с фактов». Лабораторным и экспериментальным путем нами установлено, что запись этих слов в дезе произведена не в кафе, где велся разговор, который также записал Александр Иванович, а совсем в другом месте, более приспособленном для чистой записи.

— Ну, и что ты думаешь по этому поводу?

— Видимо, эта фраза была невнятна, и перед передачей ленты заинтересованным лицам этот кусок был записан заново.

— Профессионал-контрразведчик опасался, что безрукий дилетант не сможет осуществить качественную запись, и взял все заботы по этой щекотливой операции на себя, — констатировал Смирнов. — Как же получилось, что принципиальный борец с политическим сыском Витольд Германович Зверев сознательно помогал активно сотрудничавшему с этим сыском Игорю Дмитриевичу? Помогал конторе, которую ненавидел? На непростой этот вопрос всего один простой ответ: сговор. Сговор, целью которого были досье на известного нам государственного деятеля и уничтожение особо опасных противников принципиального борца во всесильной конторе. Но нельзя одной рукой ухватиться за титьку и за задницу.

— Значит, можно, Александр Иванович, — почти весело перебил его Витольд Германович. — Никакого досье нет, а наиболее опасные для нового демократического общества сотрудники конторы уничтожены.

— Скоро самым опасным для нового демократического общества сотрудником конторы станешь ты, Витольд. А насчет того, ухватились вы или нет… За титьку вы держитесь крепко. Ну, а насчет задницы… Задница, в первую очередь, я. Да и все сидящие здесь, как вы считаете, полные задницы. Но вы за них не ухватились и, надеюсь, не ухватитесь никогда. — Смирнов замолк на секунду, сморщился, обнажив хищную пластмассовую челюсть. — Смотрите на них, ребята, и запоминайте будущих врагов!

— У тебя, Александр, кроме гнилой ниточки в руках, ничего нет, — слегка даже презрительно опять выступил Зверев. — Ты ничего не докажешь.

— Естественно, — согласился Смирнов. — И ты станешь большим начальником в конторе, а он одним из политических лидеров России. Но предавший единожды предаст еще сто раз. Мы не доказывать будем, мы будем знать и готовиться.

Игорь Дмитриевич резко встал, демонстративно глянул на часы и объявил: — Мне пора.

Спиридонов перехватил его уже у входа и попросил:

— Повернись ко мне, Игорь.

Игорь Дмитриевич надменно повернулся, и тогда Алик ладошкой шлепнул его по левой щеке, а тыльной стороной ладошки — по правой. И разрешил:

— Теперь можешь идти.

И — ничего не поделаешь — пришлось Игорю Дмитриевичу уйти.

Смирнов вплотную подошел к Звереву и шепотом спросил:

— Ты зачем передал Жилинскому пистолет?

— Я считал, что он должен застрелиться, — четко ответил Витольд. Смирнов приблизил к нему свое мокрое от пота, воспаленное лицо и не то чтобы прошептал, просвистел скорее:

— Нет, скот, ты считал, что он должен застрелить меня, — и, развернувшись, направился к Махову. — Извини, Леня, наворочали мы тут. Тебе с бригадой всю ночь лопатить. И пожалей нас, стариков, отпусти на сутки, умаялись мы очень.

— О чем речь, Александр Иванович!

62

Они — Смирнов, Спиридонов, Казарян и Кузьминский вышли из бункера на волю. Александру казалось, что, если он хлебнет свежего воздуха, ему полегчает. Хлебнул, но не полегчало. Они шли мимо курзала и слышали, как там свежий молодой женский голос под гитару допевал романс «Капризная, упрямая».

— Алуська, — вроде как бы гордясь, узнал Кузьминский.

Раздались аплодисменты, а после аплодисментов возник спокойный и глубокий баритон Игоря Дмитриевича:

— Дамы и господа! Друзья! Поблагодарим наших милых гостей за этот чудесный импровизированный концерт, за то удовольствие…

Они свернули за угол и продолжения речи не слышали.

…В «джипе», посидев немного за баранкой, Смирнов сказал виновато: — Чевой-то я притомился, пацаны. Рома, будь добр, веди машину. — Алик ушел на заднее сиденье. Смирнов с трудом сдвинулся направо. Роман сел за руль и понеслись.

Когда подъезжали к Москве, Смирнов хрипло спросил:

— Который час?

— Половина одиннадцатого, — поспешно ответил Алик, давно уже с тревогой наблюдая сзади странно изменившийся смирновский полупрофиль, и приказал Роману: — Сразу же ко мне.

— Перевертыши на веревочке, — вспомнил вдруг чупровские слова Смирнов. — Сколько же их там, перевертышей на веревочке.

— Где? В Белом доме? — не отрывая взгляда от дороги, спросил Казарян. Он не видел лица Смирнова и поэтому просто вел беседу.

— Всюду, всюду, всюду… — бормотал уже Смирнов. Дикая боль, боль, которой он никогда не испытывал, он, получавший в свое многострадальное тело и пули и осколки, дикая эта боль огненным прутом как раз посередине разрезала его грудную клетку. И впервые в жизни Смирнов произнес слова: — Болит, болит.

— На Пироговку, Рома! — в ужасе закричал Алик. — Скорее, скорее! У него инфаркт!

Смирнов еще помнил, как сквозь болевую шоковую пелену, прорывались разговоры:

— Сейчас, сейчас врачи спустятся.

И свое:

— Больно, больно.

— Успеешь?

— Еще не понимаю.

— Отек легких?

— В начале.

И свое:

— Больно, больно.

Положили на коляску, коляску покатили по длинному коридору и вкатили в громадную оцинкованную кабину лифта. Больше он ничего не помнил.

63

Первое, что он почувствовал, — инородное в ноздре. Он с осторожностью открыл глаза и ближним зрением увидел, что весь опутан проводами и трубочками, концы которых были приклеены к нему или воткнуты в него. Он почуял присутствие над своей головой чего-то живого, закатил глаза и увидел серый экран, по которому беспрерывно передвигался яркий зигзаг. Опуская глаза, он вдруг заметил сидящего рядом Алика, который читал газету.

— Ты почему здесь? — писклявым голосом спросил Смирнов. — В реанимацию посторонних не пускают.

— У меня здешний босс — школьный кореш.

— Сколько я здесь?

— Сутки, Саня.

— Выполз?

— Говорят. Ты подожди минутку, — попросил Алик и вышел.

Не через минутку — секунд через двадцать в дверях появилась Лидия. Жена его, коренная москвичка, живущая у моря, интеллигентка хренова. Платочком смахнула слезы и сходу:

— Все, Саша, решено: переезжаем в Подмосковье. Я советовалась с врачами, я уже связалась с одной обменной конторой…

Слезы слабости расфокусировали ее изображение, и он, видя ее мутной тенью, счастливо попросил:

— Господи, Лидка, дай хоть ожить для начала.

Конец

1992–1993

Оглавление

ПРИВАЛ СТРАННИКОВ

ВЕЧНЫЙ ШАХ

ДЕНЬ ГНЕВА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg