«Гипнотизер»

Гипнотизер (fb2) - Гипнотизер (пер. Елена Николаевна Тепляшина) 1665K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ларс Кеплер

Ларс Кеплер Гипнотизер

Published by agreement with Salomonsson Agency

© Lars Kepler, 2009

© Е. Тепляшина, перевод на русский язык, 2010

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2017

© ООО “Издательство АСТ”, 2017

Издательство CORPUS ®

* * *

Огонь, совсем как огонь. Вот первые произнесенные загипнотизированным мальчиком слова. Несмотря на опаснейшие раны – сотни ножевых ран на лице, ногах, груди, на спине, подошвах, на шее и затылке, – его решили погрузить в глубокий гипноз. Может быть, тогда его глаза увидят произошедшее.

– Я хочу зажмуриться, – пробормотал он. – Иду на кухню, но не могу войти. Между стульями трещит, красный огонь горит на полу.

Полицейский, который нашел мальчика в доме среди трупов, принял его за мертвого. Мальчик потерял много крови, был в шоковом состоянии и не приходил в сознание семь часов.

Он оказался единственным выжившим свидетелем. Комиссар криминальной полиции Йона Линна надеялся, что мальчик сумеет примерно описать убийцу. Преступник с самого начала намеревался убить всех и поэтому, возможно, не позаботился о том, чтобы скрыть лицо во время совершения преступления.

Но не будь обстоятельства дела столь исключительными, никому бы и в голову не пришло обратиться к гипнотизеру.

В греческой мифологии бог Гипнос – крылатый юноша с маковыми головками в руках. Его имя означает “сон”. Он – брат-близнец смерти, сын ночи и тьмы.

Термин “гипноз” в его современном значении впервые был использован в 1843 году шотландским хирургом Джеймсом Брейдом. Этим термином Брейд обозначал похожее на сон состояние обостренного внимания и повышенной восприимчивости.

В наши дни научно установлено, что гипнозу поддаются почти все люди. Однако единого мнения насчет использования, допустимости и опасности гипноза до сих пор не существует. Вероятно, отчасти это следствие того, что гипнозом злоупотребляли мошенники, эстрадные артисты и разведслужбы всего мира.

Чисто технически погрузить человека в состояние гипноза легко; трудно контролировать процесс, сопровождать пациента, анализировать и толковать результаты. Только имея большой опыт и талант, можно по-настоящему овладеть искусством глубокого гипноза. Подлинных врачей-гипнотизеров в мире так мало, что их можно пересчитать по пальцам.

Глава 1

Ночь на восьмое декабря

Эрика Марию Барка вырвал из сна телефонный звонок. За секунду до пробуждения он услышал собственный голос, жизнерадостно произносящий:

– Шарики и серпантин.

От внезапного пробуждения тяжело колотилось сердце. Эрик не знал, что означают слова про шарики и серпантин, и понятия не имел, что ему приснилось.

Чтобы не разбудить Симоне, он выскользнул из спальни, закрыл за собой дверь и лишь после этого сказал в трубку:

– Эрик Мария Барк.

Комиссар криминальной полиции по имени Йона Линна спросил, достаточно ли он проснулся, чтобы выслушать важную информацию. Эрик стал слушать комиссара. Мысли все еще падали в темное пустое пространство, оставшееся после сна.

– Я слышал, что вы прекрасно разбираетесь в тяжелых травмах, – сказал Йона Линна.

– Верно, – коротко ответил Эрик.

Слушая комиссара, он принял болеутоляющее. Полицейский объяснил, что ему нужно допросить свидетеля. Пятнадцатилетний мальчик стал свидетелем двойного убийства. Проблема в том, что мальчик тяжело ранен. Его состояние нестабильно, он в шоке и без сознания. Ночью его перевели из неврологического отделения в Худдинге в нейрохирургию Каролинской университетской больницы, что в Сольне.

– Кто лечащий врач? – спросил Эрик.

– Даниэлла Рикардс.

– Очень компетентный специалист, я уверен, что она справится…

– Это она захотела, чтобы я вам позвонил, – перебил его комиссар. – Ей нужна ваша помощь, и как можно скорее.

Эрик вернулся в спальню за одеждой. Через жалюзи пробивались полоски света от уличных фонарей. Симоне лежала на спине; она посмотрела на мужа странным пустым взглядом.

– Я не хотел тебя будить, – сказал он вполголоса.

– Кто звонил? – спросила она.

– Какой-то полицейский… комиссар, я не расслышал, как его зовут.

– Что случилось?

– Мне нужно поехать в Каролинскую больницу. Надо помочь им с одним мальчиком.

– А сколько времени?

Симоне посмотрела на будильник и закрыла глаза. На ее веснушчатых плечах отпечатались складки простыни.

– Спи, Сиксан, – прошептал Эрик.

Эрик унес одежду в прихожую, включил свет и торопливо оделся. Какие-то лезвия металлически блеснули за спиной. Эрик обернулся и увидел, что сын повесил коньки на ручку входной двери, чтобы не забыть их. Хоть Эрик и спешил, он подошел к шкафу с одеждой, вытащил сундучок и стал искать чехлы для коньков. Надел чехлы на острые лезвия, положил коньки на коврик в прихожей и вышел из квартиры.

Часы показывали три часа ночи, был четверг, 8 декабря. Эрик Мария Барк сел в машину. Снег тихо падал с темного неба. Было абсолютно безветренно, и тяжелые снежинки сонно ложились на пустые улицы. Эрик повернул ключ в зажигании, и мягкой волной потекла музыка – Майлз Дэвис, “Kind of Blue”.

Город спал. Эрик быстро выехал с Лунтмакаргатан и поехал по Свеавэген, к Норртуллю. За снегопадом Бруннсвикен казался огромной темной щелью. Эрик медленно подъехал к больничному комплексу, покатил между больницей Астрид Линдгрен (там не хватает персонала) и родильным домом, мимо онкологической клиники и психиатрии, остановился на своем обычном месте перед нейрохирургической клиникой и вышел из машины. В окнах высокого здания отражался свет уличных фонарей. На парковке для посетителей – несколько машин. Дрозды возились в темных деревьях, хлопая крыльями. Эрик заметил, что шум с автострады в это время не слышен.

Он сунул магнитный пропуск в считывающее устройство, набрал шестизначный код и вошел в холл, поднялся на лифте на пятый этаж и пошел по коридору. Свет люминесцентных ламп блестел на синем линолеуме, как лед в канаве. Лишь теперь Эрик ощутил усталость после внезапного выброса адреналина. Сон был прекрасным, от него до сих пор осталось ощущение счастья. Эрик прошел мимо операционной, мимо дверей огромной барокамеры, поздоровался с медсестрой, и в его памяти снова всплыло то, что рассказал по телефону комиссар: мальчик весь изранен и истекает кровью, потеет, не хочет лежать, мечется и постоянно просит пить. С ним пытаются поговорить, но его состояние быстро ухудшается. Его сознание уплывает, пульс учащается, и лечащий врач Даниэлла Рикардс приняла твердое решение не пускать полицейских к пациенту.

У дверей отделения № 18 стояли двое полицейских в форме. Эрик подошел к ним; ему показалось, что на их лицах проступает беспокойство. Может быть, они просто устали, подумал он, останавливаясь перед ними и представляясь. Один из полицейских бросил взгляд на удостоверение личности и нажал на кнопку. Дверь с шипением открылась.

Эрик вошел и пожал руку Даниэлле Рикардс. Заметил напряженно сжатый рот, подавляемую нервозность в движениях.

– Налей себе кофе, – предложила она.

– У нас есть время? – спросил Эрик.

– С кровоизлиянием в печень я справилась.

Какой-то мужчина лет сорока пяти, в джинсах и черном пиджаке, постукивал по корпусу кофейного автомата. Взъерошенные светлые волосы, губы серьезно сжаты. Наверное, это муж Даниэллы, Магнус, подумал Эрик. Он его никогда не встречал, только видел фотографию у нее в кабинете.

– Это твой муж? – спросил Эрик, указывая на мужчину.

– Что? – Даниэлла как будто слегка удивилась.

– Я подумал – может, Магнус приехал с тобой.

– Нет, – усмехнулась она.

– Точно? Я могу у него спросить, – пошутил Эрик и направился к мужчине.

У Даниэллы зазвонил мобильный, и она, досмеиваясь, открыла крышку.

– Эрик, перестань, – сказала она, поднося телефон к уху. – Даниэлла.

Послушала, но ничего не услышала.

– Алло?

Даниэлла подождала несколько секунд, потом иронически произнесла гавайское “алоха”, нажала “отбой” и повернулась к Эрику.

Он уже подошел к светловолосому. Кофейный автомат шумел и шипел.

– Выпейте кофе, – предложил мужчина, пытаясь сунуть стаканчик Эрику в руки.

– Нет, спасибо.

Мужчина попробовал кофе и улыбнулся. На его щеках появились ямочки.

– Вкусный, – сказал он и снова попытался дать стаканчик Эрику.

– Я не хочу.

Мужчина отпил еще, глядя на Эрика.

– Можно одолжить у вас телефон? – вдруг спросил он. – Если это удобно. Я забыл свой в машине.

– И теперь вы хотите взять мой телефон? – сдержанно поинтересовался Эрик.

Светловолосый кивнул и посмотрел на него. Глаза у него были светлые, серые, словно полированный гранит.

– Можете взять мой еще раз, – предложила Даниэлла.

– Спасибо.

– Не за что.

Светловолосый взял телефон, посмотрел на него, потом поднял глаза на Даниэллу:

– Обещаю вернуть.

– Все равно только вы по нему и звоните, – пошутила она.

Мужчина рассмеялся и отошел в сторону.

– Нет, это все-таки твой муж, – сказал Эрик.

Даниэлла с улыбкой помотала головой, потом устало огляделась. Потерла глаза, размазывая по щекам серебристо-серый карандаш.

– Я взгляну на пациента? – спросил Эрик.

– Конечно, – кивнула она.

– Раз уж я все равно здесь, – торопливо добавил он.

– Эрик, я с удовольствием выслушаю твое мнение, а то я себя чувствую не очень уверенно.

Даниэлла открыла тяжелую дверь, и Эрик следом за ней вошел в теплую палату по соседству с операционной. На койке лежал худенький мальчик. Две медсестры перевязывали ему раны. Сотни резаных и колотых ран, буквально по всему телу. На подошвах, на груди и животе, на шее, на самом темени, на лице, на руках.

Пульс был слабый, но очень быстрый. Губы серые, как алюминий, мальчик весь в поту, глаза закрыты. Нос как будто сломан. Кровоподтек расползался темным пятном от шеи и ниже, по всей груди.

Эрик заметил, что у мальчика, несмотря на раны, красивое лицо.

Даниэлла начала было тихо рассказывать о состоянии мальчика и вдруг замолчала – в дверь постучали. Опять этот светловолосый. Он помахал им через стеклянное окошко в двери.

Эрик и Даниэлла переглянулись и вышли из послеоперационной. Светловолосый снова стоял возле шипящего кофейного автомата.

– Большая чашка капучино, – сказал он Эрику. – Вот что вам нужно, прежде чем поговорить с полицейским, который нашел мальчика.

Только теперь Эрик сообразил, что светловолосый – комиссар полиции, разбудивший его меньше часа назад. Его финский выговор был не так слышен по телефону, или же Эрик так устал, что не заметил его. Он спросил:

– С какой стати мне встречаться с полицейским, который нашел мальчика?

– Чтобы понять, о чем я буду его спрашивать…

Йона умолк: зазвонил телефон Даниэллы. Он вытащил его из кармана и, не обращая внимания на ее протянутую руку, бросил торопливый взгляд на дисплей.

– Это меня, – сказал Йона и ответил: – Да… Нет, он мне нужен здесь. Ладно, но мне на это наплевать.

Комиссар, улыбаясь, послушал, как протестует коллега, и добавил:

– Хотя я кое-что заметил.

На том конце что-то завопили.

– Делаю, как считаю нужным, – спокойно ответил Йона и закончил разговор.

С тихим “спасибо” он вернул телефон Даниэлле.

– Мне нужно побеседовать с пациентом, – серьезно объяснил он.

– Увы, – сказал Эрик. – Я согласен с заключением доктора Рикардс.

– Когда он сможет поговорить со мной? – спросил Йона.

– Пока он в состоянии шока, ничего не выйдет.

– Я знал, что вы так ответите, – очень тихо сказал Йона.

– Состояние все еще критическое, – пояснила Даниэлла. – Легочная плевра повреждена, тонкая кишка, печень и…

Вошел человек в запачканной полицейской форме. Тревожный взгляд. Йона помахал ему, пошел навстречу и пожал руку. Он что-то вполголоса сказал; полицейский прижал ладонь ко рту и посмотрел на врачей. Комиссар повторил полицейскому, что все в порядке, врачам надо знать обстоятельства, им это очень поможет.

– Да, ну, значит… – произнес полицейский и тихо откашлялся. – Нам по рации сообщили, что уборщик нашел мертвого мужика в туалете, в спортклубе в Тумбе. Ну, мы сразу на Худдингевэген садимся в машину, там надо свернуть на Далавэген и прямо к озеру. Янне, мой напарник, – он вошел, когда я допрашивал уборщика. Сначала мы решили, что это передоз, но я скоро понял, что тут другое. Янне вышел из раздевалки, у него все лицо было белое, и он как будто не хотел меня туда пускать. Раза три сказал “Ну и кровищи”, сел прямо на лестницу и…

Полицейский умолк, сел на стул и уставился перед собой, полуоткрыв рот.

– Не хотите продолжить? – спросил Йона.

– Да… Скорая приехала к клубу, мертвеца опознали, а мне велели известить родственников. У нас народу не хватает, ну и мне пришлось ехать одному. Потому что моя начальница, она сказала, что типа не хочет отправлять туда Янне в таком состоянии и что это понятно.

Эрик взглянул на часы.

– У вас есть время его послушать, – произнес Йона со своим протяжным финским акцентом.

– Этот, который умер, – продолжал полицейский, опустив глаза, – он учитель из гимназии в Тумбе, живет в новом районе, на горе. Никто не открыл дверь. Я позвонил несколько раз. Ну и… я не знаю, что меня толкнуло обойти весь дом и посветить фонариком в окно на задней стороне.

Полицейский замолчал. У него задрожали губы, он начал колупать подлокотник.

– Пожалуйста, продолжайте, – попросил Йона.

– Мне обязательно дальше? Потому что я… я…

– Вы нашли мальчика, маму и пятилетнюю девочку. Мальчик – единственный, кто до сих пор жив.

– Хотя я думал… я…

Он умолк, лицо у него было совершенно белое.

– Спасибо, что пришли, Эрланд, – поблагодарил Йона.

Полицейский коротко кивнул и поднялся, растерянно провел руками по испачканной куртке и ушел.

– Все было залито кровью, – заговорил Йона. – Чистое безумие, все израненные, их били, увечили, рубили, а девочка… ее разрубили надвое. Нижняя часть тела и ноги лежали в кресле перед телевизором, а…

Он замолчал и, прежде чем продолжить, цепко взглянул на Эрика.

– Такое ощущение, что преступник знал, что отец в спортклубе, – пояснил комиссар. – Проходит футбольный матч, а он – судья. Преступник дождался, пока он останется один, прежде чем убить его, начать разделывать, яростно разделывать, потом поехал к нему домой и убил остальных.

– Именно в таком порядке? – уточнил Эрик.

– Это мое предположение, – ответил комиссар.

Эрик провел ладонью по губам, чувствуя, что у него дрожат руки. Папа, мама, сын, дочка, медленно подумал он и встретился взглядом с Йоной.

– Преступник хотел вырезать всю семью, – констатировал Эрик слабым голосом.

Йона сделал неопределенный жест.

– Именно так… Есть еще один ребенок – старшая сестра. Мы не можем ее найти. Ее нет ни в ее квартире в Сундбюберге, ни у приятеля. Не исключено, что преступник ищет и ее. Вот почему мы хотим допросить свидетеля, как только будет можно.

– Пойду обследую его повнимательнее, – сказал Эрик.

– Спасибо, – кивнул Йона.

– Но мы не можем рисковать жизнью пациента, чтобы…

– Я понимаю, – перебил Йона. – Но чем дольше мы будем тянуть, тем больше времени будет у преступника, чтобы найти старшую сестру.

– Может, вам осмотреть место убийства? – сказала Даниэлла.

– Сейчас как раз осматривают.

– Тогда поезжайте туда и поторопите полицейских.

– Все равно это ничего не даст, – ответил комиссар.

– Что вы хотите сказать?

– Мы найдем там ДНК сотен, а может быть, тысяч человек.

Эрик вернулся к пациенту и встал возле койки, всматриваясь в бледное, израненное лицо. Тяжелое дыхание. Застывшие губы. Эрик произнес его имя, и в лице мальчика что-то болезненно сжалось.

– Юсеф, – тихо повторил он. – Меня зовут Эрик Мария Барк, я врач, я обследую тебя. Можешь кивнуть, если понимаешь, что я говорю.

Мальчик лежал совершенно неподвижно, живот поднимался и опускался неровными толчками. Эрик был совершенно уверен, что мальчик понял его слова, но снова впал в забытье, и контакт был потерян.

Когда Эрик через полчаса вышел из комнаты, Даниэлла и комиссар разом взглянули на него.

– Он выберется? – спросил Йона.

– Слишком рано говорить наверняка, но он…

– Мальчик – наш единственный свидетель, – перебил комиссар. – Кто-то убил его отца, мать, младшую сестру, и тот же самый человек, весьма вероятно, сейчас как раз направляется к его старшей сестре.

– Вы уже говорили, – напомнила Даниэлла. – Но, по-моему, полиции следовало бы заняться ее поисками, вместо того чтобы мешать нам.

– Разумеется, мы ищем ее, но поиски идут слишком медленно. Нам надо поговорить с мальчиком – он наверняка видел лицо преступника.

– Может пройти не одна неделя, прежде чем мальчика можно будет допросить, – проговорил Эрик. – Я хочу сказать, нельзя же невероятными усилиями вернуть его к жизни – и тут же сообщить, что вся его семья мертва.

– А под гипнозом? – спросил Йона.

В помещении стало тихо. Эрик вспомнил, как снег падал на Бруннсвикен, когда он ехал сюда. Как он кружился между деревьями над темной водой.

– Нет, – еле слышно прошептал он.

– Гипноз не поможет?

– Я не могу, – ответил Эрик.

– У меня отличная память на лица, – сказал Йона с широкой улыбкой. – Вы известный гипнотизер, вы могли бы…

– Я обманщик, шарлатан, – перебил Эрик.

– Не верю, – ответил Йона. – К тому же сейчас гипноз необходим.

Даниэлла покраснела и улыбалась, уставившись в пол.

– Я не могу, – выговорил Эрик.

– Вообще-то сейчас я отвечаю за пациента, – громко сказала Даниэлла. – И мысль о гипнозе меня не слишком привлекает.

– А если вы сочтете, что для пациента это не опасно? – спросил Йона.

Эрик понял: комиссар с самого начала решил для себя, что гипноз – кратчайший путь, идея с гипнозом не только что пришла ему в голову. Йона Линна просил его приехать в клинику лишь для того, чтобы попытаться уговорить его загипнотизировать пациента, а вовсе не как эксперта по шоковым состояниям и тяжелым травмам.

– Я обещал себе, что никогда больше не буду заниматься гипнозом, – произнес Эрик.

– Ладно, я понимаю, – сказал Йона. – Я слышал, что вы были лучшим. Но, черт возьми, я обязан уважать ваш выбор.

– Мне очень жаль.

Эрик посмотрел в окошко на пациента и повернулся к Даниэлле.

– Ему дали десмопрессин?

– Нет. Я решила погодить с этим.

– Почему?

– Риск тромбоэмболических осложнений.

– Я следил за обсуждением, но не думаю, что риск действительно есть. Я все время даю десмопрессин своему сыну, – возразил Эрик.

Йона тяжело поднялся со стула.

– Я был бы вам благодарен, если бы вы порекомендовали другого гипнотизера, – сказал он.

– Но ведь мы не знаем, придет ли пациент в сознание, – ответила Даниэлла.

– Но я рассчитываю, что…

– А чтобы его можно было погрузить в гипноз, он должен быть в сознании, – закончила она, усмехнувшись краем рта.

– Когда Эрик обратился к нему, он услышал, – заметил Йона.

– Не думаю, – пробормотала Даниэлла.

– Да нет, он меня услышал, – подтвердил Эрик.

– Мы должны спасти его сестру, – настаивал Йона.

– Я уезжаю домой, – тихо сказал Эрик. – Дайте пациенту десмопрессин и подумайте о барокамере.

Он вышел. Идя по коридору и потом спускаясь в лифте, снял халат. В холле было несколько человек. Двери открыты, небо чуть-чуть прояснилось. Выворачивая с парковки, Эрик потянулся за деревянной коробочкой, лежавшей в бардачке. Не отрывая взгляда от дороги, подцепил пальцем крышку с пестрым попугаем и дикарем, выудил три таблетки и торопливо проглотил их. Утром ему надо поспать пару часов, прежде чем разбудить Беньямина и сделать ему укол.

Глава 2

Утро вторника, восьмое декабря

Комиссар Йона Линна заказал большой бутерброд с пармезаном, брезаолу и вяленые помидоры в “Иль Кафе” на Бергсгатан. Было раннее утро, и кафе только что открылось: девушка, принявшая у него заказ, еще не успела вынуть хлеб из пакетов.

Накануне поздно вечером комиссар осмотрел место преступления в Тумбе, съездил в Сольну навестить в Каролинской больнице выжившую жертву, ночью побеседовал с обоими врачами, Даниэллой Рикардс и Эриком Марией Барком. Потом отправился домой, в свою квартиру во Фредхелль, и три часа поспал.

Сейчас Йона ждал, когда ему принесут завтрак, и посматривал через запотевшее окно на ратушу. Он думал о “трубе” – подземном ходе между огромным зданием полиции и ратушей. Получил назад свою банковскую карту, взял со стеклянной тарелочки гигантскую ручку, расписался на квитанции и вышел из кафе.

С неба хлестал снег с дождем. Йона торопился вверх по улице с пакетом с теплым бутербродом в одной руке и с сумкой, в которой лежал молоточек для флорбола, в другой.

“Вечером встречаемся с розыскным отделом, быть беде. Накидают они нам, как обещали”, – думал он.

Флорбольная команда криминальной полиции проиграла команде местной полиции, автоинспекторам, морской полиции, оперативной группе, патрульной группе и службе безопасности. Но зато у нее была уважительная причина утешиться в пивной.

“Единственные, кого мы обыграли, – это ребята из лаборатории”, – подумал Йона.

Проходя вдоль здания полиции, мимо просторного входа, Йона понятия не имел, отправится ли он в этот вторник играть во флорбол или пойдет в пивную. На табличке зала суда кто-то изобразил свастику. Широкими шагами комиссар поднялся к следственной тюрьме Крунуберг и увидел, как за автомобилем беззвучно закрываются высокие ворота. Снежинки таяли на большом окне пропускного пункта. Йона миновал полицейский бассейн, срезал путь, пройдя по газону возле входа в огромное здание. Фасад напоминает темную медь, полированную, но под водой, подумалось комиссару. В стойке возле зала заседаний не было ни одного велосипеда, на обоих флагштоках развевались отсыревшие флаги. Йона почти бегом проскочил между двумя металлическими колоннами, под покрытым инеем стеклянным козырьком, оббил снег с ботинок и вошел в здание Главного полицейского управления.

В Швеции полиция находится в ведении министерства юстиции, но министерство не может решать вопрос о применении закона. Главное полицейское управление как раз и является главным административным органом. К нему относятся Государственная уголовная полиция, служба безопасности, Высшая полицейская школа и Государственная криминалистическая лаборатория.

Государственная уголовная полиция – единственная центральная оперативная полиция в Швеции, уполномоченная расследовать тяжкие преступления во всей стране и за ее пределами. В Государственной уголовной полиции Йона Линна служил комиссаром уже десять лет.

Йона прошел по коридору, возле доски объявлений снял шапку, пробежал глазами информацию от профсоюза, сообщения о йоге, о продаже дома-фургона и о том, что в тире изменилось расписание.

Пол, отмытый в пятницу, уже успел стать грязным. Дверь в кабинет Бенни Рубина была приоткрыта. Этот шестидесятилетний человек с седыми усами и морщинистой, облупившейся на солнце кожей несколько лет состоял в группе по расследованию убийства Пальме. Теперь он занимался службой связи и переходом на новую радиосистему “Ракель”. Рубин сидел за компьютером, заложив за ухо сигарету, и ужасающе медленно печатал.

– У меня глаза на затылке, – неожиданно произнес он.

– Понятно, почему ты так долго печатаешь, – отшутился Йона.

Он заметил последнее приобретение Бенни – плакат с рекламой авиакомпании SAS: молодая, весьма экзотичного вида женщина в крошечном бикини потягивает через соломинку фруктовый напиток. Бенни так взбесил запрет на календари с изображением легкомысленных девиц, что некоторые думали, что он уволится. Вместо этого Бенни вот уже много лет тихо, но настойчиво выражал протест. Каждое первое число месяца он менял настенное украшение. Кто сказал, что запрещены реклама авиакомпаний, изображения ледовых принцесс с разведенными ногами, инструкторов йоги или реклама нижнего белья “Хеннес и Мауритц”? Йона помнил картинку с бегуньей на короткие дистанции Гейл Деверс в обтягивающих шортах, а также волнующую литографию художника Эгона Шиле: рыжеволосая женщина сидит, расставив ноги в пышных панталончиках.

Йона остановился поздороваться со своей помощницей и коллегой Аньей Ларссон. Анья, полуоткрыв рот, сидела за компьютером; ее круглое лицо было таким сосредоточенным, что комиссар решил не мешать ей. Он прошел в свой кабинет, повесил мокрый плащ на дверь, зажег на окне адвентовскую звезду и быстро просмотрел почту: официальное письмо насчет условий труда, предложение купить энергосберегающие лампочки, распоряжение из прокуратуры и персональное приглашение на рождественский ужин в Скансен.

Йона отправился в зал совещаний, сел на свое обычное место, развернул бутерброд и принялся за еду.

На большой белой доске, висевшей вдоль длинной стены, значилось: одежда, защитное снаряжение, оружие, слезоточивый газ, средства связи, транспорт, прочие вспомогательные технические средства, каналы, сигналы станций, двусторонняя связь, включение радиостанций только на прием, коды, проба связи.

Петтер Неслунд остановился в коридоре, довольно засмеялся и прислонился спиной к дверному косяку. Это был мускулистый лысоватый мужчина лет тридцати пяти, комиссар с особым служебным положением, что делало его непосредственным начальником Йоны. Вот уже несколько лет он флиртовал с Магдаленой Ронандер, не замечая ее раздраженного взгляда и упорных попыток придерживаться дружеского тона. Магдалена последние четыре года служила инспектором в розыскном отделе и намеревалась завершить свое юридическое образование до того, как ей исполнится тридцать.

Сейчас Петтер, понизив голос, выспрашивал у Магдалены, какое служебное оружие ей больше нравится и часто ли она меняет ствол из-за того, что стерлись бороздки. Магдалена не стала делать вид, будто не понимает его неуклюжих двусмысленностей, и объявила, что тщательно фиксирует все произведенные выстрелы.

– Но тебе нравятся штуки погрубее? – спросил Петтер.

– Нет, у меня “глок-17”, – ответила Магдалена. – К нему подходят многие девятимиллиметровые боеприпасы.

– Ты разве не берешь чешские…

– Почему, беру… Хотя лучше m39B.

Оба вошли в зал совещаний, уселись на свои места и поздоровались с Йоной.

– У некоторых “глоков” газоотвод рядом с мушкой, – продолжала Магдалена. – Отдача минимальная, а скорость стрельбы увеличивается – будь здоров.

– А муми-тролль что думает? – спросил Петтер.

Йона мягко улыбнулся, причем его светло-серые глаза стали прозрачными, и ответил со своим певучим финским акцентом:

– Что это не важно. Что не стрельба решает дело.

– Ну так тебе не надо уметь стрелять, – ухмыльнулся Петтер.

– Йона хороший стрелок, – возразила Магдалена.

– И не только стрелок, – вздохнул Петтер.

Магдалена, не обращая внимания на Петтера, повернулась к Йоне:

– Самое лучшее в “глоке” с компенсатором – это что порохового газа не видно в темноте.

– Верно, – тихо ответил Йона.

Магдалена с довольным видом открыла свою черную кожаную папку и принялась рыться в бумагах. Бенни вошел, сел, оглядел всех, громко хлопнул ладонью по столу и широко улыбнулся, когда Магдалена раздраженно глянула на него.

– Я взял случай в Тумбе, – сказал Йона.

– Что за случай? – спросил Петтер.

– Зарезали целую семью.

– Это не наше дело, – сказал Петтер.

– Я думаю, здесь речь идет о серийном убийце или как минимум…

– Ну хватит, – оборвал Бенни и снова хлопнул ладонью по столу.

– Это расплата, – объяснил Петтер. – Взял в долг, проигрался… Убитого знали на “Сольвалле”[1].

– Игроман, – подтвердил Бенни.

– Позаимствовал деньги у местных братков. Вот и поплатился, – закончил Петтер.

Стало тихо. Йона отпил воды, подобрал крошки от бутерброда и отправил в рот.

– У меня предчувствие по этому делу, – вполголоса сказал он.

– Тогда тебе надо подать заявление о переводе, – улыбнулся Петтер. – Это дело – не для уголовной полиции.

– По-моему, как раз для уголовной.

– Если хочешь заниматься этим случаем, переводись в Тумбу, в местную полицию, – сказал Петтер.

– Я собираюсь расследовать это убийство, – настаивал Йона.

– Такие вопросы решаю я, – ответил Петтер.

Вошел и сел Ингве Свенссон. Волосы зачесаны назад и уложены гелем, под глазами – синие круги. Рыжеватая щетина. Как всегда – мятый черный костюм.

– Ингуи, – довольным голосом сказал Бенни.

Ингве Свенссон – один из лучших специалистов по организованной преступности. Он возглавлял аналитический отдел и входил в группу международного сотрудничества.

– Ингве, что скажешь насчет Тумбы? – спросил Петтер. – Ты там, конечно, уже все проверил?

– Да, похоже, это для тамошней полиции. Кто-то приехал взыскать должок. Отец в это время должен был быть дома, но его неожиданно назначили судьей в футбольном матче. Преступник, видимо, нажрался рогипнола и амфетаминов, стал дерганым, потерял контроль над собой, его что-нибудь спровоцировало. Набросился на семью со спецназовским ножом, чтобы выпытать, где должник. Они, конечно, рассказали, но он уже вошел во вкус и всех перерезал, а потом отправился в спортклуб.

Петтер насмешливо улыбнулся, выпил воды, рыгнул в руку, глянул на Йону и спросил:

– Что скажешь?

– Неплохое объяснение. Но совершенно ошибочное, – отозвался тот.

– И в чем ошибка? – запальчиво спросил Ингве.

– Преступник сначала убил мужчину в спортклубе, – спокойно ответил Йона. – А потом поехал к нему домой и убил остальных.

– Вскрытие покажет, кто прав, – буркнул Ингве.

– Оно покажет, что прав я.

– Дурак, – вздохнул Ингве и сунул в рот два пакетика табака[2].

– Йона, я не отдам тебе это дело, – сказал Петтер.

– Понимаю, – вздохнул тот и поднялся из-за стола.

– Ты куда? У нас собрание, – напомнил Петтер.

– Мне нужно поговорить с Карлосом.

– Не об этом.

– Об этом, – ответил Йона и вышел.

– Вернись! – крикнул Петтер. – Иначе я…

Йона не дослушал угрозы. Он аккуратно закрыл за собой дверь, прошел по коридору, поздоровался с Аньей, которая вопросительно взглянула на него поверх компьютера.

– Ты разве не на собрании? – удивилась она.

– Как сказать, – ответил комиссар и пошел дальше, к лифту.

На пятом этаже располагались переговорная комната и канцелярия Главного полицейского управления. Там же работал Карлос Элиассон, начальник полицейского управления. Дверь была приоткрыта, но, по обыкновению, больше закрыта, чем открыта.

– Входите, входите, – пригласил Карлос.

Когда Йона вошел, на лице у Карлоса появилось смешанное выражение озабоченности и радости.

– Я только покормлю своих крошек, – сказал он и постучал по краю аквариума.

Карлос, улыбаясь, посмотрел, как рыбки плывут к поверхности, и насыпал в воду корма.

– Вот, ешьте, – прошептал он.

Карлос показал самой маленькой райской рыбке, Никите, куда плыть, потом повернулся и приветливо сказал:

– Комиссия по особо тяжким преступлениям спрашивала, можешь ли ты заняться убийством в Даларне.

– Сами справятся.

– Они в этом сомневаются. Томми Кофоэд был здесь и встречался с…

– К тому же у меня нет времени, – перебил Йона.

Он уселся напротив Карлоса. В кабинете приятно пахло кожей и деревом. Солнечные лучи переливчато светили через аквариум.

– Я хочу заняться преступлением в Тумбе, – без обиняков заявил Йона.

На мгновение морщинистое приветливое лицо Карлоса сделалось озабоченным.

– Пару минут назад мне звонил Петтер Неслунд. Он прав, Государственной уголовной полиции здесь нечего делать.

– А я считаю – есть, – упрямо сказал Йона.

– Только если этот собиратель долгов связан с организованной преступностью.

– Не было никакого собирателя долгов.

– Не было?

– Убийца сначала поехал к мужчине, – отрезал Йона. – Потом отправился в дом, чтобы заняться семьей. Он задумал перебить всю семью, он собирается найти взрослую дочь, а также добраться до выжившего мальчика.

Карлос бросил взгляд на свой аквариум, словно боясь, что рыбки услышат что-нибудь ужасное.

– Ага, – скептически произнес он. – А откуда ты это знаешь?

– Кровавые следы в доме были короче.

– Что это значит?

Йона подался вперед:

– Конечно, отпечатки шагов были везде, я их не измерял, но отпечатки в раздевалке, по-моему, были… да, энергичнее, а в доме – как будто человек подустал.

– Ну, начинается, – устало вздохнул Карлос. – Ты опять все усложняешь.

– Но я прав.

Карлос покачал головой:

– Думаю, что не в этот раз.

– И в этот тоже.

Карлос повернулся к рыбкам и объявил:

– Это – Йона Линна. Самый упрямый человек, с каким мне доводилось сталкиваться.

– Почему бы не быть упрямым, если знаешь, что прав?

– Я не могу действовать через голову Петтера и отдать тебе дело только потому, что у тебя есть некие предчувствия, – пояснил Карлос.

– Почему?

– Все думают, что из мужика просто выбивали долги, что он проигрался.

– Ты тоже так думаешь?

– Вообще-то да.

– Следы в раздевалке были энергичнее, потому что для убийцы это преступление было первым по времени, – настаивал Йона.

– Ты от своего не отступишься. Или отступишься?

Йона пожал плечами и улыбнулся.

– Позвоню-ка я прямо судебным медикам, послушаю, что они скажут, – проворчал Карлос и снял трубку.

– Они скажут, что я прав, – ответил Йона, глядя в пол.

Йона Линна знал, что он упрямец и что ему может понадобиться все его упрямство, чтобы двигаться дальше. Наверное, все началось с его отца, Ирьё Линны, служившего патрульным полицейским в Мерсте. Он находился на старой упсальской дороге, немного севернее больницы Лёвенстрём, когда из диспетчерской поступил тревожный вызов. Ирьё отправили в Весбю, по дороге на Хаммарбю. В полицию позвонил кто-то из соседей. Ульссоны снова побили своих малышей. В 1979 году Швеция стала первой страной, запретившей телесное наказание детей, и Государственное полицейское управление распорядилось отнестись к новому закону серьезно. Ирьё Линна приехал на вызов, остановил полицейский автомобиль у подъезда и стал ждать напарника, Джонни Андерсена. Через несколько минут он вызвал его. Джонни, стоявший в очереди в колбасный киоск “Маммас”, ответил, что, по его мнению, мужик должен иногда иметь возможность показать, кто в доме главный. Ирьё Линна был молчуном. Он не стал настаивать, хоть и знал правила: при вмешательствах такого рода полицейских должно быть двое. Он ничего не сказал, хотя знал, что имеет право на поддержку напарника. Не хотел ругаться, не хотел показаться трусом и не мог больше тянуть. Ирьё поднялся по лестнице на третий этаж и позвонил в дверь. Открыла девочка с испуганными глазами. Ирьё попросил ее остаться на лестничной клетке, но она помотала головой и вбежала в квартиру. Ирьё шагнул за ней и вошел в гостиную. Девочка заколотила по балконной двери. На балконе Ирьё заметил малыша в одном подгузнике. Мальчику было года два. Ирьё бросился через всю комнату, чтобы впустить малыша, и слишком поздно заметил пьяного мужчину. Тот неподвижно сидел на диване прямо перед дверью, но смотрел на балкон. Ирьё пришлось двумя руками отгибать блок безопасности и поворачивать ручку двери. Только закончив с этим, он услышал, как лязгнул курок дробовика. Раздался выстрел, тридцать шесть дробин угодили прямо ему в позвоночник. Ирьё умер почти мгновенно.

Одиннадцатилетний Йона с сестрой Ритвой перебрались из светлой квартиры в центре Мерсты в Стокгольме в теткину трехкомнатную квартиру в районе Фредхелль. Окончив неполную среднюю школу и отучившись три года в гимназии Кунгсхольма, Йона подал заявление в высшую полицейскую школу. Сейчас он все еще частенько вспоминал своих друзей-одногруппников, прогулки по широким лужайкам, покой, предшествовавший стажировке, и свой первый год службы в качестве помощника полицейского. Йона Линна выполнил свою долю бумажной работы, внес свой вклад в решение вопросов равноправия и в деятельность профсоюза. Он регулировал уличное движение во время стокгольмского марафона и сотен автомобильных аварий, смущался, когда футбольные хулиганы при виде женщин-полицейских в вагонах метро принимались улюлюкать и орать: “Полицейская с дубинкой! Сунь-ка – вынь-ка, сунь-ка – вынь-ка!”, он находил мертвых героинщиков с гнойными ранами, проводил серьезные беседы с магазинными воришками, помогал врачам скорой помощи управиться с блюющими пьяницами, разговаривал с проститутками, страдающими от ломки, больными СПИДом и напуганными, имел дело с сотнями мужчин, избивавших жену и детей – похожие один на другого чудовища, пьяные, но отнюдь не впавшие в беспамятство, включавшие погромче радио и опускавшие жалюзи, – он останавливал лихачей и пьяных водителей, изымал оружие, наркотики и самогон. Однажды, когда он был на больничном после ранения в спину и гулял, чтобы размяться, он увидел, как какой-то бритоголовый возле школы Класторп лапает мусульманку. Йона с больной спиной гнался за бритоголовым до самой воды, через парк, мимо мыса Смедсудден, через весь мост Вестербрун, через Лонгхольмен до самого Сёдермальма; скинхеда он задержал только возле светофора на Хёгалидсгатан.

Не имея особого желания делать карьеру, Йона Линна потихоньку получал звания. Ему нравились задания, требовавшие знаний и опыта, и он всегда справлялся с ними. У него были знаки различия – “корона” и два “дубовых листочка”, но для особого служебного положения не хватало четырехгранного шнура. Йоне не хотелось становиться начальником – неинтересно. Войти в Государственную комиссию по расследованию убийств он отказался.

Этим декабрьским утром Йона Линна сидел в кабинете начальника полицейского управления. Слушая Элиассона, он не чувствовал усталости после долгой ночи в Тумбе и Каролинской больнице. Шеф говорил с заместителем главного патологоанатома Стокгольмского отделения судебной медицины, профессором Нильсом Оленом по прозвищу Нолен.

– Нет, мне нужно только знать, какое преступление было первым, – сказал Карлос и стал слушать. – Понимаю, понимаю… но судить еще рано, как вам кажется?

Йона, откинувшись на спинку стула, приглаживал растрепанные светлые волосы и смотрел, как лицо шефа наливается краской. Элиассон молча слушал монотонный голос Нолена, кивал, а потом положил трубку не прощаясь.

– Они… они…

– Они констатировали, что отца убили первым, – закончил за него Йона.

Карлос кивнул.

– Как я и говорил, – улыбнулся Йона.

Карлос опустил глаза и откашлялся.

– Ладно. Ты руководишь следственной группой, – сказал он. – Убийство в Тумбе – твое.

– Уже почти начал, – серьезно ответил Йона.

– Уже почти?

– Сначала я хочу кое-что услышать. Кто был прав? Кто был прав, ты или я?

– Ты! – заорал Карлос. – Ради бога, Йона, да что с тобой? Ты прав, как всегда!

Йона поднялся, прикрывая улыбку рукой.

– Теперь надо поговорить со свидетелем, пока не поздно.

– Будешь допрашивать мальчика? – спросил Карлос.

– Да.

– А с прокурором ты говорил?

– Я не собираюсь трезвонить о расследовании, пока у меня не будет подозреваемого.

– Я не это имел в виду, – сказал Карлос. – Я только подумал, что хорошо бы иметь за спиной прокурора, если ты собираешься беседовать с мальчиком, который так сильно пострадал.

– Ладно. Ты, как всегда, рассуждаешь разумно. Позвоню Йенсу, – согласился Йона и вышел.

Глава 3

Вторник, восьмое декабря,

первая половина дня

После встречи с шефом уголовной полиции Йона сел в машину и короткой дорогой поехал в Каролинский институт, в Стокгольмское отделение судебной медицины. Он повернул ключ в зажигании, включил первую скорость и аккуратно вывернул с парковки.

Прежде чем звонить главному прокурору, Йенсу Сванейельму, надо подумать, что ему известно о происшествии в Тумбе на данный момент. Папка, в которую Йона собрал сделанные в самом начале расследования заметки, лежала на пассажирском сиденье. Йона ехал к Сант-Эриксплан и вспоминал, что он докладывал в прокуратуру об исследовании места преступления и что содержится в записях ночной беседы с социальным отделом.

Йона проехал через мост, увидел слева бледный дворец Военной академии Карлберг и напомнил себе о риске, на который указали оба врача, говоря о допросе жестоко пострадавшего пациента. Надо было прокрутить в уме события последних двенадцати часов еще раз.

Карим Мухаммед бежал в Швецию из Ирана. Он был журналистом и оказался в тюрьме, когда в страну вернулся Рухолла Хомейни. Через восемь лет ему удалось бежать; он пересек турецкую границу и добрался до Германии, потом до Треллеборга. Теперь Карим уже почти два года служил у Ясмин Ябир, владелицы предприятия по уборке помещений “Йоханссонс”, располагавшегося в доме номер девять по Алис-Теньервэг в Туллинге. Предприятие получило от коммуны Бутчюрка заказ на уборку школ Туллингебергсскулан, Вистаскулан и Бруэнгенскулан, бассейна Стурвретсбадет, гимназии в Тумбе, спортклуба в Тумбе и раздевалки спортклуба “Рёдстюхаге”.

Карим прибыл в “Рёдстюхаге” в понедельник, седьмого декабря, в 20:50. Вчера это было его последнее задание. Он поставил свой “фольксваген” – фургон на парковке, недалеко от красной “тойоты”. Прожекторы на мачтах вокруг футбольного поля были выключены, но в раздевалке свет еще горел. Карим открыл заднюю дверь фургона, приладил пандус, забрался внутрь и отстегнул тележку с инвентарем.

Подойдя к низенькому деревянному строению и пытаясь вставить ключ в замок мужской раздевалки, он заметил, что дверь уже отперта. Он постучал и, не получив ответа, открыл дверь. Только заперев дверь на задвижку, он заметил на полу кровь. Карим прошел дальше, увидел мертвого мужчину, вернулся в машину и позвонил в службу спасения.

Центральная станция связалась с патрульным автомобилем на Худдингевэген, недалеко от железнодорожного вокзала Тумбы. В спортклуб отправили двух помощников полицейских – Яна Эрикссона и Эрланда Бьёркандера.

Пока Бьёркандер брал показания у Карима Мухаммеда, Эрикссон вошел в раздевалку. Он слышал что-то о жертве, подумал, вдруг человек еще жив, и поспешил к нему. Однако, перевернув жертву, полицейский понял: это невозможно. Тело страшно пострадало: не хватало правой руки, развороченная грудная клетка напоминала открытый шкаф, наполненный кровавым месивом. Прибыла машина скорой помощи, а следом за ней – полицейский инспектор Лиллемур Блум. С опознанием убитого проблем не возникло – Андерс Эк, преподаватель физики и химии в гимназии Тумбы, жена – Катья Эк, библиотекарь в центральной библиотеке Худдинге. Оба жили в доме номер восемь по Ердесвэген; двое детей, Лиса и Юсеф, на домашнем воспитании.

Так как было уже поздно, инспектор Лиллемур Блум дала ассистенту Эрланду Бьёркандеру задание поговорить с семьей жертвы. Сама она собиралась принять рапорт у Эрикссона и оцепить место преступления, как положено.

Эрланд Бьёркандер отправился в Тумбу, остановил машину возле дома Эков и позвонил в дверь. Когда никто не открыл, Бьёркандер обошел весь длинный дом, зажег фонарик и посветил в окно. Первым делом ему бросилась в глаза большая лужа крови на ковровом покрытии в спальне, полосы, будто кого-то тащили через дверь, и детские очки у порога. Не запрашивая подмоги, Бьёркандер вышиб балконную дверь и ввалился в комнату, держа оружие на изготовку. Он осмотрел весь дом, нашел трех жертв, немедленно вызвал на место полицию и скорую помощь и даже не заметил, что мальчик еще жив. Бьёркандер ошибся, и его вызов прозвучал на канале, охватывающем весь Стокгольм.

В 22:10 Йона Линна, садясь в машину на Дроттнингхольмсвэген, услышал печальное сообщение. Полицейский по имени Эрланд Бьёркандер кричал: дети зарублены, он в доме один, мать детей мертва, все мертвы. Чуть позже Бьёркандер, уже более собранный, докладывал с улицы, что инспектор Лиллемур Блум отправила его одного в дом на Ердесвэген. Внезапно он замолчал, промямлил что-то про “не тот канал” и отключился.

В автомобиле Йоны стало тихо. Дворники смахивали капли воды со стекла. Комиссар медленно ехал мимо Кристинеберга, думая о своем отце, который погиб, не успев ничего понять.

Возле школы Св. Стефана Йона съехал на обочину, раздраженный ошибками полицейского руководства в Тумбе. Ни один полицейский не должен выполнять подобные задания в одиночку. Йона вздохнул, вынул телефон и попросил соединить его с Лиллемур Блум.

Лиллемур Блум училась в высшей полицейской школе в те же годы, что и Йона. После стажировки она вышла замуж за коллегу из розыскного отдела по имени Еркер Линдквист. Через два года у них родился сын, которого назвали Данте. Еркер никогда не брал оплаченный отпуск по уходу за ребенком, хотя такой отпуск положен по закону. Это приносило деньги в семью, зато тормозило карьеру Лиллемур Блум. Еркер бросил жену ради молоденькой девушки, только что окончившей полицейскую школу, и Йона слышал, что он не навещает сына даже раз в две недели.

Лиллемур Блум ответила, и Йона коротко представился. Он продрался через вежливую болтовню, а потом изложил, что услышал по радио.

– Йона, у нас не хватает народу, – объяснила она. – Вот я и рассудила…

– Ну и что, что не хватает? – перебил он. – Черт знает что ты рассудила.

– Не хочешь слушать, – констатировала Лиллемур Блум.

– Почему? Хочу. Но…

– Ну так слушай!

– Ты не должна была отправлять Бьёркандера на место преступления одного, – продолжал Йона.

– Ты готов слушать?

Помолчав, Лиллемур Блум объяснила, что у инспектора уголовной полиции Эрланда Бьёркандера было задание только известить семью погибшего об утрате и что выломал балконную дверь и проник в квартиру он исключительно по собственной инициативе. Йона признал, что она поступила правильно, несколько раз извинился, а потом со всей возможной вежливостью спросил, что же случилось в Тумбе.

Лиллемур Блум пересказала доклад инспектора Бьёркандера о ножах и столовых приборах, которые лежали в крови на полу кухни, очках девочки, кровавых следах, отпечатках ладоней, а также телах и частях тел, разбросанных по квартире. Потом добавила, что Андерс Эк, которого она считала последней жертвой, был известен социальным властям как игроман. Он прошел санирование долгов, но тут же одолжил деньги у какой-то криминальной личности в коммуне. Теперь взыскивать должок явились к его семье, чтобы добраться до него. Лиллемур Блум описала разделанное, как туша, тело Андерса Эка в раздевалке, упомянула о найденных в душевой кабине охотничьем ноже и руке с содранной кожей. Она рассказала все, что ей было известно о семье, и сообщила, что мальчика отвезли в больницу Худдинге. Несколько раз она повторила, что в полиции не хватает людей и что с обследованием места преступления придется подождать.

– Я его осмотрю, – сказал Йона.

– Зачем? – удивилась Лиллемур Блум.

– Хочу взглянуть на все это.

– Сейчас?

– Да. Спасибо, – ответил он.

– Здорово, – одобрила Лиллемур Блум. Что-то в ее голосе заставило его предположить, что она и вправду так думала.

Йона не сразу понял, что именно его так заинтересовало. Дело было не столько в серьезности преступления, сколько в том, что что-то не сходилось, в некоем противоречии между информацией, которую он получил, и сделанными выводами.

Съездив на оба места преступления, в раздевалку “Рёдстюхаге” и в Тумбу, в дом номер восемь по Ердесвэген, комиссар утвердился в мысли, что возникшее у него чувство вполне соответствует наблюдениям. Конечно, об уликах речь не шла, но увиденное оказалось настолько красноречивым, что не позволяло бросить расследование. Йона был уверен, что отца убили раньше, чем напали на остальных членов семьи. Во-первых, кровавые следы в раздевалке выглядели более энергичными по сравнению с отпечатками в доме, а во-вторых, у охотничьего ножа, лежавшего в душе раздевалки, оказалось сломано лезвие. Это могло объяснить, почему дома, на кухне, по полу были разбросаны столовые приборы: нападавший просто искал новое оружие.

Йона попросил терапевта из больницы Худдинге, как человека компетентного, помочь ему, пока едут судебный медик и техники из Государственной криминалистической лаборатории. Они тщательно обследовали квартиру, в которой было совершено преступление. Потом Йона связался с отделением судебной медицины в Стокгольме и потребовал тщательного патологоанатомического исследования.

Лиллемур Блум курила под фонарем возле распределительного ящика, когда Йона вышел из дома. Уже давно он не испытывал такого потрясения. Самая зверская жестокость обрушилась на маленькую девочку.

Криминалисты были уже в пути. Йона перешагнул через дрожавшую на ветру сине-белую пластиковую ленту, огораживавшую место преступления, и подошел к Лиллемур Блум.

Было темно и ветрено. Редкие сухие снежинки кололи лицо. В Лиллемур Блум был какой-то усталый шик: сейчас ее лицо от переутомления выглядело морщинистым, а красилась она ярко и небрежно. Йоне она всегда казалась красивой – прямой нос, высокие скулы и раскосые глаза.

– Вы уже начали расследование? – спросил он.

Она покачала головой и выпустила струйку дыма.

– Я начну, – сказал Йона.

– Тогда поеду домой, лягу спать.

– Звучит прекрасно, – улыбнулся он.

– Поехали вместе, – пошутила Лиллемур Блум.

– Посмотрю, нельзя ли поговорить с мальчиком.

– Верно. Я кое-что сделала. Позвонила в Линчёпинг, в Государственную криминалистическую лабораторию – просто чтобы они связались с больницей в Худдинге.

– Молодец.

Лиллемур Блум бросила сигарету и затоптала окурок.

– А что вообще здесь делать государственной уголовке? – спросила она, бросив взгляд на свою машину.

– Там будет видно, – пробормотал Йона.

Убийство не было связано с попыткой выколотить долг, снова подумал он. Что-то здесь не так. Кто-то хотел истребить всю семью, но движущие силы и мотив этого желания оставались загадкой.

Сев в машину, Йона снова позвонил в больницу Худдинге и узнал, что пациента перевели в Сольну, в нейрохирургию Каролинской больницы. Состояние мальчика ухудшилось через час после того, как криминалисты из Линчёпинга проследили, чтобы врач обеспечил ему биологический материал.

В полночь Йона поехал назад, в Стокгольм. На Сёдертельевэген он позвонил в социальную службу, чтобы согласовать допросы во время предварительного расследования. Его соединили с Сусанной Гранат, дежурным специалистом по поддержке свидетелей. Йона рассказал об особых обстоятельствах и попросил разрешения позвонить еще раз, когда состояние пациента станет более стабильным.

В отделении интенсивной терапии нейрохирургической службы Каролинской больницы Йона оказался в пять минут третьего ночи, а через пятнадцать минут встретился с лечащим врачом, Даниэллой Рикардс. Ее суждение было таково: мальчика нельзя допрашивать еще несколько недель, если он вообще выживет, с такими-то ранами.

– Он в состоянии медицинского шока, – сказала доктор Рикардс.

– Что это значит?

– Он потерял много крови, сердце пытается компенсировать потерю и бьется слишком быстро…

– Вам удалось остановить кровотечение?

– Думаю, да. Надеюсь. Мы все время переливаем кровь, но его организму не хватает кислорода, продукты распада после обмена веществ не выводятся, кровь окисляется и может повредить сердце, легкие, печень, почки.

– Он в сознании?

– Нет.

– Мне надо поговорить с ним, – сказал Йона. – Можно ли что-нибудь сделать?

– Ускорить выздоровление мальчика может только Эрик Мария Барк.

– Гипнотизер?

Доктор Рикардс широко улыбнулась и покраснела.

– Не говорите ему про гипноз, если хотите, чтобы он вам помогал, – предупредила она. – Он наш лучший специалист по шоковым состояниям и тяжелым травмам.

– Вы против того, чтобы я ему звонил?

– Наоборот. Я сама думала ему позвонить.

Йона сунул руку в карман, понял, что забыл мобильник в машине, и попросил телефон у Даниэллы Рикардс. Объяснив Барку положение дел, он снова позвонил в социальную службу Сусанне Гранат и предупредил, что надеется вскоре поговорить с Юсефом Эком. Сусанна сообщила, что семья есть у них в списках, что отец страдал лудоманией и что три года назад у семьи совершенно точно был контакт с дочерью.

– С дочерью? – недоверчиво переспросил Йона.

– Со старшей дочерью, Эвелин, – уточнила Сусанна.

Глава 4

Вторник, восьмое декабря

Эрик Барк вернулся домой после ночного посещения Каролинской больницы и встречи с комиссаром уголовной полиции Йоной Линной. Комиссар понравился Эрику, несмотря на попытку заставить его нарушить обещание навсегда покончить с гипнозом. Наверное, Эрику понравилась нескрываемая, искренняя тревога комиссара за старшую сестру. Кто-то в эту минуту шел по ее следам.

Эрик вошел в спальню и посмотрел на лежавшую в постели жену, Симоне. Он страшно устал, таблетки начали действовать, глаза слипались, скоро он уснет. Свет лежал на Симоне поцарапанной стеклянной пластинкой. С той минуты, как Эрик уехал, чтобы осмотреть мальчика, ночь почти прошла. Теперь Симоне заняла всю кровать. Тело тяжелое. Одеяло сбилось к ногам, ночная рубашка завернулась на талии. Симоне спала на животе. На руках и плечах – мурашки. Эрик осторожно накрыл жену одеялом. Она что-то тихо произнесла и свернулась калачиком. Эрик сел рядом и погладил ее запястье, посмотрел, как шевельнулись большие пальцы.

– Я приму душ, – сказал он и откинулся назад.

– Как звали полицейского? – пробормотала Симоне.

Не успев ответить, он очутился в роще Обсерватории. Он копается в песке на площадке и находит желтый камень – круглый, как яйцо, большой, как тыква. Эрик ощупывает его и ощущает на одной стороне неровности, какие-то царапучие шероховатости. Повернув тяжелый камень, он видит, что это череп динозавра.

– Черт! – выкрикнула Симоне.

Эрик дернулся и понял, что задремал. Сильные таблетки усыпили его прямо посреди разговора. Он попытался улыбнуться и встретил ледяной взгляд Симоне.

– Сиксан? Что случилось?

– Опять началось? – спросила она.

– Что?

– Что? – зло передразнила она. – Кто такая Даниэлла?

– Даниэлла?

– Ты обещал, ты дал слово, Эрик, – возмущенно сказала Симоне. – Я поверила тебе. Какая я была дура…

– Ты о чем? – перебил он. – Даниэлла Рикардс – моя коллега из Каролинской больницы. При чем здесь она?

– Не ври.

– Что за чепуха, – улыбнулся Эрик.

– По-твоему, смешно? – спросила Симоне. – Иногда я думаю… хотя я и постаралась все забыть.

Эрик задремал еще на несколько секунд, но все же услышал слова жены.

– Может быть, нам лучше развестись, – прошептала Симоне.

– Между мной и Даниэллой ничего не было.

– Не имеет значения, – устало сказала Симоне.

– Неужели? Не имеет значения? Ты хочешь развестись из-за какого-то случая десятилетней давности?

– Какого-то случая?

– Я был пьян и…

– Не желаю слушать, я все знаю, я… Черт, черт! Я не хочу играть эту роль. Я не ревнивая. Но я верный человек и требую верности в ответ.

– Я никогда больше тебе не изменял, никогда не…

– Тогда почему ты не докажешь мне свою верность? – перебила Симоне. – Ведь мне это так нужно.

– Просто доверяй мне.

– Ладно, – вздохнула она и ушла из спальни, прихватив подушку и одеяло.

Эрик тяжело вздохнул. Надо бы пойти за ней, не сдаваться, надо притащить ее обратно в кровать или лечь на полу возле дивана в гостевой комнате, но именно в эту минуту спать хочется всего сильнее. У Эрика больше не было сил сопротивляться сну. Он повалился на постель, чувствуя, как кровь разносит допамины по телу, блаженная вялость растекается по лицу, проникает в кончики пальцев. Тяжелый химический сон опустился на его сознание, словно облако муки.

Через два часа Эрик медленно открыл глаза. Сквозь шторы пробивался бледный свет. В голове пронеслись картины прошедшей ночи: жалобы Симоне и мальчик с сотней черных ножевых ран на блестящем теле. Глубокие раны на шее, горле и груди.

Эрик подумал про комиссара, который был убежден, что убийца хотел вырезать всю семью. Сначала отец, потом мать, сын и дочь.

На прикроватном столике зазвонил телефон.

Эрик поднялся, но не стал снимать трубку, а раздвинул шторы и глянул на фасад дома напротив, помедлил, пытаясь собраться с мыслями. Полоски пыли на окне были отчетливо видны под утренним солнцем.

Симоне уже ушла в галерею. Эрик так и не понял, что она имела в виду, говоря о Даниэлле. Он задумался, не было ли дело в чем-то совершенно другом. Может быть, в таблетках? Он сознавал, что стоит на пороге серьезной зависимости. Но ему нужно спать. Ночные дежурства в больнице нарушали его сон. Без таблеток мне не обойтись, подумал Эрик и потянулся к будильнику, но сбил его на пол.

Телефон затих, но через мгновение зазвонил снова.

Эрик подумал, не пойти ли к Беньямину. Полежать рядом с сыном, осторожно разбудить его, спросить, что ему снилось.

Он взял телефон со стола и ответил:

– Эрик Мария Барк.

– Доброе утро. Это Даниэлла Рикардс.

– Ты все еще в неврологии? А который час?

– Четверть девятого. Начинаю уставать.

– Поезжай домой.

– А вот и нет, – твердо сказала Даниэлла. – Это ты должен приехать в больницу. Комиссар уже едет. Кажется, он еще больше уверился, что убийца охотится за старшей сестрой. Твердит, что должен поговорить с мальчиком.

Внезапно Эрик ощутил темную тяжесть где-то в глазницах.

– Не сказал бы, что это хорошая идея, учитывая…

– А сестра? – перебила Даниэлла. – Мне кажется, я скоро дам комиссару добро на допрос Юсефа.

– Если считаешь, что у пациента хватит сил, – заметил Эрик.

– Хватит сил? Нет, конечно. Еще слишком рано, его состояние… Ему предстоит узнать, что случилось с его семьей, безо всякой подготовки, он не успеет защититься… Он может стать психопатом, он…

– Это тебе решать, – прервал ее Эрик.

– Да, я не хочу пускать к нему полицию. Но и не могу просто сидеть и ждать. Я хочу сказать – его сестра, безусловно, в опасности.

– Хотя…

– Убийца охотится за старшей сестрой. – Даниэлла повысила голос.

– Может быть.

– Прости. Не знаю, чего я так дергаюсь. Может, потому, что еще не поздно, еще можно что-нибудь сделать. Такое не часто случается, но в этот раз мы можем спасти девушку до того, как ее…

– Так что тебе надо? – перебил Эрик.

– Ты должен приехать сюда и сделать то, что у тебя так хорошо получается.

– Я могу поговорить с мальчиком о том, что произошло. Когда ему станет получше.

– Приезжай и загипнотизируй его, – серьезно сказала Даниэлла.

– Нет, ни за что.

– Это единственный выход.

– Не могу.

– С тобой никто не сравнится.

– У меня даже нет разрешения заниматься гипнозом в Каролинской больнице.

– К твоему приезду оно будет.

– Но я обещал никогда больше не гипнотизировать.

– Ты можешь просто приехать в больницу?

Помолчав, Эрик спросил:

– Он в сознании?

– Скоро будет.

Он слышал в трубке свое собственное шумное дыхание.

– Если ты не загипнотизируешь мальчика, я разрешу полицейским войти.

Даниэлла отключилась.

Эрик остался стоять с трубкой в трясущейся руке. Тяжесть в глазницах покатилась дальше, в мозг. Он открыл тумбочку. Коробочки с попугаем в ней не оказалось. Наверное, забыл в машине.

Квартира была залита солнечным светом. Эрик пошел будить Беньямина.

Мальчик спал с открытым ртом. Бледное лицо выглядело утомленным, хотя Беньямин спал всю ночь.

– Бенни?

Беньямин разлепил сонные глаза и посмотрел на отца, словно видел его в первый раз. Потом улыбнулся – улыбка у него не менялась с самого рождения.

– Уже вторник. Пора просыпаться.

Беньямин сел, зевая, почесал голову, потом посмотрел на телефон, висевший у него на груди. По утрам мальчик первым делом проверял, не пропустил ли он ночью сообщение. Эрик достал желтую сумку с нарисованной пумой, в которой были десмопрессин, алсолсприт, стерильные канюли, компрессы, хирургический скотч, болеутоляющее.

– Сейчас или во время завтрака?

Беньямин пожал плечами:

– Все равно.

Эрик быстро протер тонкую руку сына, повернулся к окну, чтобы было светлее, нащупал мягкую мышцу, постучал по шприцу и осторожно ввел канюлю под кожу. Пока жидкость медленно уходила из шприца, Беньямин свободной рукой нажимал кнопки телефона.

– Фигня, батарейка почти села, – сказал он и лег. Эрик наложил на руку компресс, чтобы остановить кровотечение. Беньямину пришлось сидеть довольно долго, прежде чем отец закрепил компресс специальным пластырем.

Эрик осторожно посгибал руку сына, потом потренировал его хрупкие колени и под конец помассировал ему ступни и пальцы ног.

– Ну как? – спросил он, не отрывая взгляда от лица мальчика.

Беньямин скорчил рожу:

– Как всегда.

– Дать что-нибудь от боли?

Сын помотал головой, и Эрик вдруг подумал о лежащем без сознания свидетеле, мальчике с множеством ножевых ран. Может быть, в эту минуту убийца ищет старшую дочь.

– Пап, ты чего? – настороженно спросил Беньямин.

Эрик поднял на него глаза и сказал:

– Если хочешь, я отвезу тебя в школу.

– С чего это?

Машина медленно ползла в пробке. Беньямин сидел рядом с отцом, неровный ход машины укачивал его. Мальчик широко зевал, ощущая в теле что-то мягкое и теплое, оставшееся после ночного сна. Он думал, что отец торопится, но все же тратит время на то, чтобы отвезти его в школу. Беньямин улыбнулся. Всегда так, подумал он. Когда у папы что-то ужасное в больнице, он больше обычного волнуется, что со мной что-нибудь случится.

– Коньки забыли, – вдруг сказал Эрик.

– Точно.

– Возвращаемся.

– Нет, не надо, ну их, – сказал Беньямин.

Эрик собрался было поменять ряд, но ему помешал какой-то автомобиль. Сдавая назад, он чуть не столкнулся с мусоровозом.

– Быстро съездим домой и…

– Да наплевать на эти коньки, ну их на фиг, – громко повторил Беньямин.

Эрик удивленно глянул на него:

– Я думал, ты любишь кататься на коньках?

Беньямин не знал, что ответить. Он терпеть не мог, когда к нему приставали с расспросами, а врать не хотел.

– Не любишь? – спросил Эрик.

– Чего?

– Не любишь кататься на коньках?

– Почему это я должен любить коньки? – буркнул Беньямин.

– Мы купили совершенно новые…

– Ну что в этом интересного, – устало перебил мальчик.

– Так мне не ехать домой за коньками?

Беньямин только вздохнул в ответ.

– Коньки – скучно, – сказал Эрик. – Шахматы, игровая приставка – скучно. А что тебе интересно?

– Не знаю, – ответил мальчик.

– Ничего?

– Да нет…

– Кино смотреть?

– Иногда.

– Иногда? – улыбнулся Эрик.

– Да.

– Это тебе-то. Ты же смотришь по три-четыре фильма за вечер, – весело сказал Эрик.

– Ну и что?

– Да ничего, – ответил Эрик улыбаясь. – Что тут скажешь. Интересно, по сколько фильмов в день ты бы смотрел, если бы они тебе нравились. Если бы ты любил смотреть кино…

– Перестань.

– …у тебя было бы два экрана, и ты бы ставил плеер на быструю перемотку, чтобы успеть посмотреть все.

Беньямин заулыбался. Невозможно удержаться, когда отец вот так балагурит.

Вдруг раздался глухой хлопок, и на небе показались голубые звездочки с дымными хвостами.

– Странное время для фейерверка, – заметил Беньямин.

– Что?

– Смотри, – показал Беньямин.

На небе висела дымная звезда. Беньямин почему-то представил себе Аиду. В животе у него что-то сжалось, а потом растеклось тепло. В пятницу они тихонько сидели, прижавшись друг к другу, на диване в темной гостиной дома у Аиды, в Сундбюберге. Они смотрели фильм “Слон”, а ее младший братишка играл с покемоновскими карточками на полу, бормоча что-то себе под нос.

Эрик остановил машину возле школы, и Беньямин сразу заметил Аиду. Она стояла по другую сторону ограды, ждала его. Увидев Беньямина, она помахала рукой. Мальчик схватил свою сумку и нервно попрощался:

– Пока, пап, спасибо, что подвез.

– Я люблю тебя, – тихо сказал Эрик.

Беньямин кивнул и вылез из машины.

– Посмотрим кино вечером? – спросил Эрик.

– Не знаю. – Мальчик поскучнел.

– Это Аида?

– Да, – еле слышно ответил Беньямин.

– Пойду поздороваюсь, – заявил Эрик и вылез из машины.

– Ну зачем?

Они пошли к Аиде. Беньямин едва решался смотреть на нее, он чувствовал себя детсадовцем. Еще поверит, что ему хочется, чтобы папа поздоровался с ней. Ему было наплевать, что подумает отец. Аида с беспокойством смотрела, как они приближаются, переводя взгляд с одного на другого. Прежде чем Беньямин успел подойти к ней с каким-нибудь объяснением, Эрик протянул руку и сказал:

– Здравствуйте.

Аида настороженно пожала протянутую руку. Беньямин заметил, что отец дернулся, разглядев ее татуировку: на шее у Аиды была свастика. Возле свастики красовалась маленькая звезда Давида. Глаза Аида подвела черным, волосы заплела в две детские косички; на ней была черная кожаная куртка и широкая черная тюлевая юбочка.

– Я Эрик, папа Беньямина, – представился Эрик.

– Аида.

У девочки был тонкий тихий голос. Беньямин покраснел, взглянул на Аиду и опустил глаза.

– Вы нацистка? – спросил Эрик.

– А вы? – парировала она.

– Нет.

– И я тоже нет. – Аида неприязненно глянула на Эрика.

– Тогда почему у вас…

– Просто так, – перебила она. – Я просто так, только…

Вмешался Беньямин; его сердце тяжело стучало в груди от стыда за отца.

– Она угодила в какую-то компанию пару лет назад, – громко сказал он. – Но увидела, что там все придурки…

– Не надо ничего объяснять, – сердито перебила Аида.

Беньямин на мгновение умолк, потом сказал:

– Я… я только подумал, что отвечать за свои ошибки – это мужественно.

– Да, но я понял так, – возразил Эрик, – что это понимание неполное, если не убрана…

– Ну перестань! – закричал Беньямин. – Ты про нее ничего не знаешь.

Аида повернулась и пошла прочь. Беньямин побежал за ней.

– Извини, – сказал он задыхаясь. – Папа иногда такой неловкий…

– Разве он не прав?

– Нет, – тихо ответил Беньямин.

– А по-моему, прав, – сказала Аида, слабо улыбнулась и взяла его за руку.

Глава 5

Вторник, восьмое декабря,

первая половина дня

Отделение судебной медицины располагалось в здании из красного кирпича, в доме номер пять по Рециусвэг, посредине обширного кампуса Каролинского института. Со всех сторон его окружали более высокие здания. Йона Линна объехал вокруг и остановил машину на гостевой парковке. Направляясь к главному входу, он прошел по замерзшему газону и стальному грузовому пандусу.

Йона думал: удивительно, что “обдукция” происходит от латинского слова “прикрывать”, хотя на самом деле патологоанатомы занимаются совершенно противоположным. Может быть, словом “обдукция” хотят обозначить то, чем заканчивается вскрытие: тело зашивают, и внутренности снова закрыты.

Отметившись у девушки на рецепции, комиссар получил разрешение пройти к Нильсу Олену, профессору судебной медицины, которого все звали Ноленом, за то что он подписывал свои отчеты “Н. Олен”.

Кабинет у Нолена модный: чистые ослепительно-белые и приглушенные светло-серые поверхности. Все тщательно продумано и дорого. Несколько стульев из полированной стали с белыми кожаными сиденьями. Свет падал на стол через висевшую над ним большую стеклянную пластину.

Нолен, не вставая, пожал Йоне руку. Под белым халатом у него была рубашка поло, на носу очки во французской оправе с белыми дужками. Худощавое лицо гладко выбрито. На голове ежик седых волос, губы бледные, нос длинный, кривоватый.

– Доброе утро, – просипел он.

На стене висела выцветшая фотография Нолена и его коллег: судебного врача, судебного химика, судебного генетика и судебного одонтолога. Все были в белых медицинских халатах и выглядели счастливыми. Медики окружали стол, на котором лежали темные обломки костей. Из текста под изображением следовало, что кости найдены в захоронении девятого века, обнаруженном возле торгового города Бирка[3] на острове Бьёркё.

– Опять новая картинка, – сказал Йона.

– Приходится приклеивать фотографии скотчем, – недовольно откликнулся Нолен. – В старой патологичке была картина в восемь квадратных метров.

– Ох ты.

– Картина Петера Вайса.

– Писателя?

Нолен кивнул, и в его очках отразился свет лампы.

– Да, в сороковые годы он написал групповой портрет всего института. Полгода работы. Получил шестьсот крон, как я слышал. Мой отец тоже там есть, среди патологоанатомов, стоит в изножье возле Бертиля Фальконера.

Нолен склонил голову набок и повернулся к компьютеру.

– Сижу вот, ковыряюсь с отчетом вскрытия по убийству в Тумбе, – сказал он, помолчав.

– Да?

Нолен покосился на Йону:

– Утром звонил Карлос, искал меня.

– Я знаю, – улыбнулся Йона.

Нолен пальцем поправил очки.

– Потому что, естественно, важно определить время смерти.

– Да, нам надо было узнать, в каком порядке…

Нолен, надувшись, поглядел на экран:

– Это лишь предварительное заключение, но…

– Мужчина умер первым?

– Точно… Я исходил только из температуры тела. – Нолен ткнул пальцем в экран. – Эриксон сказал, что в обоих помещениях, и в раздевалке, и в доме, была одинаковая температура, поэтому я рассудил, что мужчина умер примерно за час до тех двух, даже чуть больше.

– А сейчас у тебя другое мнение?

Нолен мотнул головой и со стоном поднялся.

– Грыжа позвоночника, – объяснил он, вышел из кабинета и похромал по коридору к патологоанатомическому отделению.

Йона двинулся за ним.

Они прошли мимо темного зала с патологоанатомическими столами из нержавейки. Столы напоминали столешницы с мойкой, только с квадратными секциями и бортиками по краю. Нолен и Йона вошли в прохладное помещение, где тела, которые исследовали судебные медики, лежали в ящиках с температурой четыре градуса. Нолен остановился, проверил номер, выдвинул длинный ящик и увидел, что он пуст.

– Забрали, – улыбнулся медик и пошел по коридору. На полу отпечатались следы тысяч колесиков. Нолен открыл еще одну дверь и придержал ее, впуская комиссара.

Они оказались в ярко освещенном, выложенном белым кафелем зале с большими раковинами на стене. Вода из оранжевого шланга стекала в сток в полу. На длинном, покрытом пластиком патологоанатомическом столе лежало обнаженное бледное тело, на котором темнели сотни ран.

– Катья Эк, – констатировал Йона.

Черты лица мертвой женщины были удивительно умиротворенными, рот полуоткрыт, глаза смотрели спокойно. Она словно слушала прекрасную музыку. Выражение лица не вязалось с длинными резаными ранами на лбу и щеках. Йона окинул взглядом тело Катьи Эк. Возле шеи уже начали проступать синие прожилки, словно на мраморе.

– Мы надеемся успеть провести вскрытие после обеда.

– Боже мой, – вздохнул Йона.

Открылась другая дверь, и вошел, неуверенно улыбаясь, какой-то молодой мужчина. На брови у него было несколько колечек, крашеные черные волосы, собранные в хвост, свисали на спину, на медицинский халат. Нолен, усмехнувшись, вскинул кулак в хардроковом приветствии, на которое молодой человек немедленно ответил.

– Это Йона Линна из государственной уголовки, – объяснил Нолен. – Он из тех, кто иногда заходит проведать нас.

– Фриппе, – представился молодой человек и пожал Йоне руку.

– Специализируется в судебной медицине, – объяснил Нолен.

Фриппе натянул латексные перчатки. Комиссар подошел за ним к столу и почувствовал холодный неприятный запах, окружавший женщину.

– Ей, кажется, досталось меньше всего. – Нолен показал на труп. – Несмотря на множество резаных и колотых ран.

Они осмотрели убитую. Тело было покрыто большими и маленькими ранами.

– К тому же она, в отличие от остальных, ни покалечена, ни изрезана, – продолжил Нолен. – Непосредственная причина смерти – не рана на горле, а вот эта, проникающая в сердце. Если верить компьютерной томографии.

– На изображениях трудновато увидеть кровотечения, – пояснил Фриппе.

– Проверим, когда вскроем ее, – сказал Нолен.

– Она сопротивлялась, – заметил Йона.

– Я думаю, что сначала она активно защищалась, – ответил Нолен. – На ладонях раны. Но потом, пытаясь спастись, она просто прикрывалась.

Нолен поймал взгляд молодого медика.

– Посмотри повреждения на руках, – предложил он.

– Раны, как при защите, – пробормотал Йона.

– Верно.

Йона нагнулся и заметил коричневатые пятнышки в открытых глазах женщины.

– Смотришь на солнышки?

– Да…

– Они проявляются только через несколько часов после смерти, а иногда и через несколько суток, – сказал Нолен. – Под конец чернеют. Это из-за того, что давление в глазницах падает.

Нолен взял с полки молоточек для проверки рефлексов и попросил Фриппе проверить идиомускулярную опухоль. Молодой медик стукнул по бицепсу женщины и пощупал мышцу после сокращения.

– Минимальная, – сказал он Йоне.

– Обычно так бывает через тридцать часов, – объяснил Нолен.

– Мертвые не совсем умерли, – вздрогнул комиссар. Ему почудилось, что вялая рука Катьи Эк шевельнулась.

– Mortui vivos docent – мертвые улыбаются живым, – ответил Нолен и улыбнулся, вместе с Фриппе переворачивая ее на живот.

Он указал на красно-коричневые пятна, расплывшиеся на ягодицах, пояснице и руках мертвой:

– Трупные пятна слабо проявляются, если жертва потеряла много крови.

– Это понятно.

– Кровь тяжелая, и когда человек умирает, давление в теле перестает поддерживаться, – объяснил Нолен Фриппе. – Это очевидно. Но кровь течет вниз, скапливается в низших точках и часто видна там, где труп контактировал с поверхностью, на которой лежал.

Он надавил большим пальцем на пятно на ноге, и оно почти исчезло.

– Вот видишь… Их можно убирать еще почти сутки после смерти человека.

– Кажется, я видел пятна на бедрах и на груди, – с сомнением в голосе сказал Йона.

– Браво. – Нолен посмотрел на него с немного удивленной улыбкой. – Не думал, что ты их заметишь.

– После смерти она лежала на животе, пока ее не перевернули, – по-фински сдержанно заметил Йона.

– Я бы предположил – два часа.

– Значит, убийца оставался два часа, – стал рассуждать комиссар. – Или же он либо кто-то еще вернулся на место преступления и перевернул ее.

Нолен пожал плечами:

– Я еще далеко не готов делать выводы.

– Можно спросить кое-что? Я заметил, что одна из ран на животе похожа на кесарево сечение…

Медики снова перевернули тело.

– Ты имеешь в виду вот это?

Нолен указал на длинный разрез, шедший вниз от пупка на пятнадцать сантиметров.

– Да, – подтвердил Йона.

– Я еще не успел осмотреть все раны.

– Vulnera incisa s scissa[4], – сказал Фриппе.

– Да, похоже, что это резаная рана, говоря по-нашему, – подтвердил Нолен.

– Не колотая, – уточнил комиссар.

– Учитывая ровную форму и то, что здесь поверхность кожи не тронута…

Нолен указал на рану, и Фриппе нагнулся посмотреть.

– Да…

– Края, – продолжил Нолен. – Их не пережимали специально, чтобы избежать кровотечения, но…

Он внезапно замолчал.

– В чем дело? – спросил Йона.

Нолен посмотрел на него странным взглядом:

– Этот разрез сделан после смерти.

Патологоанатом стянул перчатки.

– Надо посмотреть, что там с компьютерной томографией, – нервно сказал он и подошел к компьютеру, стоящему на столе возле двери.

Нолен вывел на экран две трехмерные картинки, подумал и поменял угол.

– Рана как будто доходит до матки, – прошептал он. – Она, похоже, следует за старым рубцом.

– Старым? Что ты имеешь в виду? – спросил Йона.

– Разве не видишь? – улыбнулся Нолен и снова повернулся к телу. – Шрам после кесарева сечения.

Он указал на вертикальную рану. Йона нагнулся, чтобы рассмотреть получше, и увидел, что рана тянется вдоль тонкой ниточки старого бледно-розового шрама – давно зарубцевавшегося шрама от кесарева сечения.

– Но ведь в момент гибели она не была беременна? – спросил Йона.

– Нет, – усмехнулся Нолен и поправил пальцем очки.

– Мы имеем дело с убийцей с квалификацией хирурга?

Нолен покачал головой. Йона подумал, что кто-то убил Катью Эк с дикой, неистовой жестокостью. Через два часа убийца вернулся, перевернул ее на спину и разрезал старый шрам от кесарева сечения.

– Посмотри, нет ли чего-то подобного на других трупах.

– Искать такие разрезы в первую очередь? – спросил Нолен.

– Да, думаю, да.

– Ты в этом не уверен?

– Уверен.

– Значит, ты хочешь, чтобы мы искали в первую очередь всё.

– Ну, примерно так, – улыбнулся Йона и вышел из зала.

Садясь в машину, комиссар почувствовал, что мерзнет. Он завел мотор, выехал на Рециусвэг, включил обогреватель и набрал номер главного окружного прокурора, Йенса Сванейельма. Тот ответил:

– Сванейельм.

– Это Йона Линна.

– Доброе утро… Я как раз только что говорил с Карлосом – он предупредил, что ты позвонишь.

– Трудновато пока сказать, что у нас есть.

– Ты сейчас в машине?

– Только что закончил с судебными медиками, собираюсь заехать в больницу. Надо обязательно поговорить с выжившим мальчиком.

– Карлос объяснил мне ситуацию, – сказал Йенс. – Хорошо бы поторопиться. Профайлеры уже работают?

– Одного профайлинга недостаточно, – ответил Йона.

– Да, я знаю. Согласен с тобой. Если мы хотим хоть как-то защитить старшую сестру, необходимо поговорить с мальчиком. Только так.

Йона вдруг увидел фейерверк, совершенно беззвучный. Голубые звезды разлетелись над крышами Стокгольма.

– Я связался с… – продолжил Йона и откашлялся. – Я связался с Сусанной Гранат из социальной службы, а еще думаю взять с собой Эрика Барка. Он специалист по шоковым состояниям и травмам.

– Все своим чередом, – успокаивающе сказал Йенс.

– Тогда я еду прямо в нейрохирургию.

– Я так и подумал.

Глава 6

Ночь на восьмое декабря

Симоне что-то разбудило еще до того, как на ночном столике рядом с Эриком зазвонил телефон.

Эрик промычал что-то про шарики и серпантин, взял трубку и вышел из спальни.

Закрыл дверь, прежде чем ответить. Голос через стену казался мягким, почти ласковым. Через несколько минут Эрик проскользнул в спальню, и Симоне спросила, кто звонил.

– Какой-то полицейский… комиссар, я не расслышал, как его зовут, – ответил Эрик и объяснил, что ему придется поехать в Каролинскую больницу.

– Спи, Сиксан, – прошептал он и вышел из комнаты.

Ночная рубашка закрутилась вокруг тела и натянулась на левой груди. Симоне поправила ее, перевернулась на бок и стала слушать, как Эрик ходит по коридору.

Он оделся, порылся в гардеробе, ища что-то, вышел из квартиры и запер дверь. Через пару минут Симоне услышала, как за ним хлопнула дверь подъезда.

Симоне долго лежала в кровати, безуспешно пытаясь заснуть. Она подумала, что разговор Эрика был мало похож на беседу с полицейским – слишком не по-деловому звучал голос. А может быть, Эрик просто устал.

Симоне наведалась в туалет, выпила йогурта и снова легла. Вспомнила о том, что произошло десять лет назад, и больше уже не могла уснуть. Полежала с полчаса, потом села, зажгла свет и взяла телефон. Посмотрела на дисплей, нашла последние входящие звонки. Симоне подумала, что следовало бы выключить свет и спать, но вместо этого набрала номер. Три гудка. Потом что-то щелкнуло, и она услышала женский смех совсем рядом с трубкой.

– Эрик, перестань, – весело сказала женщина. Потом голос прозвучал ближе: – Даниэлла.

Симоне слышала, как женщина подождала, потом устало, с вопросительной интонацией произнесла “алоха” и отключилась. Симоне сидела, уставившись на телефон. Она пыталась сообразить, зачем Эрик сказал, что звонил полицейский, мужчина-полицейский. Симоне хотела найти этому подходящее объяснение, но не могла не думать о том, что произошло десять лет назад, когда она вдруг обнаружила, что Эрик обманывает ее, что он врет ей в лицо.

Это случилось в тот же день, когда Эрик объявил, что навсегда покончил с гипнозом.

В тот день, вспоминала Симоне, она, против обыкновения, не пошла в свою недавно открывшуюся галерею. Может, Беньямин был дома, может, она взяла выходной – во всяком случае, утром она сидела возле светлого кухонного стола в квартире в Ерфелле, просматривая почту, и вдруг ей на глаза попался голубой конверт, адресованный Эрику. В графе “Отправитель” значилось только имя – Майя.

Бывают мгновения, когда каждой клеткой тела ощущаешь: что-то не так. У Симоне эта боязнь предательства, наверное, появилась после того, как она поняла, что отца обманывают. Он прослужил в полиции до самой пенсии и даже получил медаль за особые заслуги в розыскной работе, но ему понадобился не один год, чтобы обнаружить гнусную измену жены.

Симоне помнила, что она просто спряталась, когда между родителями разразилась жесточайшая ссора, кончившаяся тем, что мама ушла из семьи. Мужчина, с которым она встречалась последние несколько лет, оказался соседом, спившимся, преждевременно вышедшим на пенсию; когда-то он записал несколько пластинок с танцевальной музыкой. Мать уехала с ним в Испанию, во Фуэнхиролу.

Симоне с отцом, стиснув зубы, продолжили жить дальше. Оказалось, что их всегда и было двое в семье. Симоне выросла; кожа у нее стала такой же веснушчатой, как у матери, те же светло-рыжие локоны. Но, в отличие от матери, Симоне всегда смеялась. Так однажды сказал Эрик – и ей понравились эти слова.

В юности Симоне хотела стать художником, но отказалась от этой мысли – не решилась. Ее отец, Кеннет, уговорил ее выбрать что-нибудь упорядоченное, стабильное. Они пошли на компромисс. Симоне начала посещать лекции по искусству, неожиданно почувствовала себя среди студентов на своем месте и написала несколько статей о шведском художнике Уле Билльгрене.

В университете она встретила Эрика. Он подошел к ней и поздравил – решил, что она получила докторскую степень. Обнаружив, что ошибся, он покраснел, извинился и хотел уйти. Но что-то – то, что он был не только высоким и красивым, но и деликатным – заставило ее продолжить разговор. Их беседа оказалась неожиданно интересной и веселой, они все говорили и говорили. На следующий день они встретились и пошли в кино, на “Фанни и Александер” Бергмана.

К тому моменту, когда Симоне дрожащими пальцами вскрыла конверт от Майи, она была замужем за Эриком уже восемь лет. На кухонный стол выпали десять фотографий. Фотографии были непрофессиональные. Неясное изображение женской груди крупным планом, рот, обнаженная шея, светло-зеленые трусики и черные крутые кудри. На одной из фотографий был Эрик. Он выглядел удивленным и счастливым. Майя оказалась милой, очень молоденькой женщиной с густыми темными бровями и большим серьезным ртом. Она лежала на узкой кровати в одних трусах, черные пряди упали на широкую белую грудь. Женщина выглядела счастливой, под глазами – краснота.

Трудно определить, что чувствуешь, когда обнаруживаешь: тебя обманывают. Лишь спустя долгое время все оборачивается печалью, сосущей пустотой в желудке и желанием уйти от горьких мыслей. Но Симоне запомнила, что первым ее чувством было изумление. Тупое удивление тому, что ее обманул кто-то, кому она безоглядно доверяла. Потом пришли стыд с отчаянным чувством несправедливости, яростный гнев и одиночество.

Симоне лежала в постели. Мысли толклись в голове и болезненно разбегались в разных направлениях. Наконец над городом начало светать. Перед тем как Эрик вернулся из Каролинской больницы, она ненадолго задремала. Он пытался не шуметь, но Симоне проснулась, когда он сел на кровать. Эрик сказал, что примет душ. По его виду Симоне определила, что он опять наглотался таблеток. С бьющимся сердцем она спросила, как звали полицейского, что звонил ночью, но Эрик не ответил. Симоне увидела, что он уснул прямо посреди разговора. Она сказала, что набрала номер, и ей ответила какая-то хихикавшая женщина, которая назвалась Даниэллой. Эрик не смог удержаться в состоянии бодрствования и снова задремал. Тогда она закричала на него, стала требовать ответа, упрекать, что он разрушил все именно тогда, когда она снова поверила ему.

Симоне сидела в постели и смотрела на мужа. Казалось, что он не понимает ее возмущения. Она подумала, что больше не останется с ним. И произнесла слова, которые много раз обдумывала, но которые всегда казались ей такими далекими, такими мучительными и означали крах всего:

– Наверное, нам лучше развестись.

Симоне вышла из спальни, прихватив подушку и одеяло, услышала, как скрипнула кровать у нее за спиной. Она надеялась, что муж пойдет за ней, утешит, расскажет, что случилось. Но он остался в постели, и Симоне закрылась в комнате для гостей. Она долго плакала, потом высморкалась. Легла на диван и попыталась уснуть, но поняла, что сегодня утром не в силах видеть свою семью. Симоне пошла в ванную, умылась, почистила зубы, накрасилась и оделась. Беньямин еще спал. Она оставила записку у него на столе и вышла из квартиры, чтобы позавтракать где-нибудь по дороге в галерею.

Симоне долго сидела и читала в кафе с огромными окнами в Королевском парке, пытаясь впихнуть в себя бутерброд. В окно она видела десятки людей, готовящихся к какому-то представлению. Перед большой стеной развернули розовые шатры. Вокруг площадки поставили ограждение. Вдруг кто-то по ошибке пустил петарду: сверкнуло, в воздух взлетел фейерверк. Люди дернулись и что-то закричали друг другу. Ракета взорвалась прозрачно-синим в светлом небе, и эхо хлопка прокатилось между фасадами домов.

Глава 7

Вторник, восьмое декабря,

первая половина дня

Двое раскрошившихся, словно бы изъеденных коррозией людей держат серый эмбрион. Художник Сим Шульман смешал охру, гематит, оксид магния и уголь с животным жиром, а потом быстрыми мазками нанес краски на большие каменные плиты. Мягкие, полные любви черты. Вместо карандаша Шульман использовал палочку с обугленным концом. Эту технику он позаимствовал у мадленской культуры. Пятнадцать тысяч лет назад удивительные пещерные художники как никогда правдоподобно рисовали яростно рвущихся вперед быков, играющих оленей и танцующих птиц.

Вместо зверей Сим Шульман рисовал людей: теплых, парящих в воздухе и как бы случайно находящих контурами друг на друга. Когда Симоне увидела его работы в первый раз, она немедленно предложила ему персональную выставку в своей галерее.

Свои густые черные волосы Шульман обычно собирал в хвост на макушке. Темные резкие черты лица выдавали наполовину иракское происхождение. Он вырос в Тенсте, где его мать-одиночка, Анита, работала продавщицей в супермаркете “Иса”.

В двенадцать лет Шульман связался с молодежной бандой, члены которой упражнялись в единоборствах и отнимали у подростков деньги и сигареты. Однажды утром Сима нашли на заднем сиденье стоящего на парковке автомобиля. Он нанюхался клея и лежал без сознания, температура тела упала, и когда скорая наконец прибыла в Тенсту, его сердце остановилось.

Сима спасли, и он начал проходить реабилитационную программу для молодежи. Он должен был окончить среднюю школу и освоить какую-нибудь профессию. Сим заявил, что хочет быть художником, не очень понимая, что это значит. Социальный служащий связался со Школой культуры и шведским художником Чеве Линдбергом. Шульман рассказывал Симоне, что он испытал, придя в первый раз в ателье Линдберга. В огромной светлой комнате пахло скипидаром и масляной краской. На двух столах разевали рты ссорящиеся лица. Год спустя Шульмана приняли в Академию искусств как самого юного за всю ее историю ученика. Шульману было всего шестнадцать.

– Нет, каменные плиты надо расположить пониже, – сказала Симоне Ильве, своей помощнице. – Чтобы фотограф осветил их не в лоб. В каталоге будет смотреться красиво. Мы просто поставим их на пол, прислоним к стене и направим свет…

– Ой-ой-ой, а вон и наш душка идет, – прервала ее Ильва.

Симоне обернулась: какой-то мужчина дергал ручку двери. Она сразу его узнала. Художник по фамилии Норен считал, что галерея обязана устроить ему персональную выставку, показать его акварели. Норен стучал в дверь и что-то раздраженно кричал через стекло, пока не сообразил, что дверь открывается от себя.

Невысокий плотный мужчина вошел, огляделся и направился прямиком к ним. Ильва ретировалась в кабинет, сказав что-то про телефон.

– Дамочки. Чуть что – сразу в туалет, – хмыкнул он. – С кем-нибудь из мужиков можно переговорить?

– А в чем дело? – сухо спросила Симоне.

Норен кивнул на картины Шульмана:

– Это что, искусство?

– Да.

– Милые дамы, – презрительно бросил Норен, – все никак не наглядитесь на это говно?

– Уходите, – сказала Симоне.

– Не говорите мне, что…

– Исчезните, – оборвала она.

– Пошла в задницу, – не остался в долгу Норен и вышел из галереи. За дверью повернулся и выкрикнул что-то, схватив себя за промежность.

Помощница осторожно, как кошка, вышла из кабинета, неуверенно улыбаясь.

– Простите, что я сбежала. Черт, я так испугалась, когда он тут был в прошлый раз, – сказала она.

– Лучше быть как Шульман, правда?

Симоне улыбнулась и показала на большой портрет художника, где он позировал в черном костюме ниндзя, с поднятым над головой мечом.

Обе рассмеялись и решили купить себе по костюму. Тут у Симоне в сумочке зажужжал телефон.

– Галерея Симоне Барк.

– Это Сив Стурессон из школы, – послышался в трубке голос немолодой женщины.

– А, да, – неуверенно ответила Симоне. – Здравствуйте.

– Я звоню спросить, что с Беньямином.

– С Беньямином?

– Его сегодня нет в школе, – объяснила женщина, – и он не сообщал, что болен. В таких случаях мы всегда звоним родителям.

– Вот что, – сказала Симоне. – Я позвоню домой и проверю. И Беньямин, и Эрик были дома, когда я уходила. Я перезвоню.

Она нажала “отбой” и тут же набрала домашний номер. Проспать или наплевать на правила – на Беньямина это непохоже. Симоне с Эриком иногда тревожились из-за того, что их сын чересчур организованный.

По домашнему телефону никто не отвечал. Наверное, Эрик опять проспал все утро. На миг Симоне снова охватил гнев. Потом она подумала, что муж, наверное, храпит, одурманенный снотворным, а Беньямин слушает громкую музыку. Симоне набрала номер Беньямина. Никто не ответил. Симоне наговорила короткое сообщение и набрала номер мобильного телефона Эрика, но он, конечно, был выключен.

– Ильва, – крикнула она, – мне надо съездить домой. Я скоро вернусь.

Помощница выглянула из кабинета с толстой папкой в руке, улыбнулась и ответила:

– Целую!

Симоне не нашла в себе сил пошутить в ответ. Она схватила сумку, набросила на плечи пальто и почти бегом кинулась к метро.

Перед дверями пустого дома бывает особая тишина. Уже вставляя ключ в замочную скважину, Симоне знала, что в квартире никого нет.

Забытые коньки валялись на полу, но рюкзака, ботинок и куртки Беньямина не было, не было и верхней одежды Эрика. В комнате сына лежала сумка с лекарствами. Симоне подумала: можно надеяться, что Эрик ввел Беньямину фактор.

Она села на стул, закрыла лицо руками и попыталась прогнать панические мысли. Одновременно перед ее внутренним взором мелькали картины: вот у Беньямина случился тромб из-за лекарства, Эрик зовет на помощь; может быть, как раз сейчас он бежит вниз по длинной лестнице с Беньямином на руках.

Симоне никак не могла совладать с тревогой. Ей вечно мерещилось, как Беньямину на перемене в лицо попадает баскетбольный мяч или как у него вдруг случается спонтанное кровоизлияние в мозг: темная жемчужина в мозгу расширяется, как звезда, и растекается по извилинам.

Симоне мучилась от почти невыносимого стыда, вспоминая, как она теряла терпение из-за того, что Беньямин не хотел ходить. Ему было два года, а он все еще ползал. Они еще не знали, что у него заболевание крови и что, когда он становится на ноги, в суставах лопаются кровеносные сосуды. Симоне кричала на него, когда он плакал. Когда мальчик ползал, она твердила, что он похож на грудничка. Беньямин пытался ходить, делал несколько шагов, но острая боль валила его на пол.

После того как Беньямину поставили диагноз – болезнь фон Виллебранда, – именно Эрик, а не она, Симоне, взял на себя заботу о сыне. Именно Эрик осторожно сгибал и разгибал суставы Беньямина после ночной неподвижности, чтобы уменьшить риск внутреннего кровотечения. Именно Эрик делал сложные инъекции, когда шприц нельзя вкалывать в мышцу, а следует осторожно и медленно опорожнять под кожу. Это гораздо болезненнее, чем обычный укол. В первые годы Беньямин сидел, уткнувшись носом в папин живот, и тихо плакал, когда игла входила под кожу. Сейчас он продолжал завтракать, не глядя на шприц, – просто протягивал руку Эрику, который протирал кожу, делал инъекцию и заклеивал место укола пластырем.

Препарат, помогавший крови Беньямина сворачиваться, назывался “Гемате”. Название звучало для Симоне как имя греческой богини мести. Это было отвратительное, не особо действенное лекарство, которое продавалось в виде замороженного золотистого порошка. Перед применением его надо было растворять и размешивать, доводить до нужной температуры и дозировать. “Гемате” значительно повышал риск образования тромбов, и Симоне с мужем все надеялись, что появится что-нибудь получше. Но с “Гемате”, высокой дозой десмопрессина и спреем “Циклокапрон”, предотвращавшим кровотечения в слизистой оболочке носа, Беньямин был в относительной безопасности.

Симоне до сих пор помнила, как в Мальмё, в отделении гемофилии, им дали маленькую ламинированную карточку риска Беньямина с его именинной фотографией. Под смеющейся четырехлетней физиономией текст: “У меня болезнь фон Виллебранда. Если со мной что-нибудь случится, позвоните в отделение гемофилии по телефону 040 33 10 10”.

Она заглянула в комнату Беньямина, подумала: немножко грустно, что он снял со стены плакат с Гарри Поттером и убрал почти все игрушки в коробку, стоящую в чулане. Он торопился стать взрослым, с тех пор как повстречал Аиду.

Симоне постояла, подумала: может быть, Беньямин сейчас с ней?

Беньямину всего четырнадцать, Аиде – шестнадцать. Он говорит, что они приятели, но ясно, что она его девушка. Симоне гадала, решился ли он сказать Аиде про свою болезнь. Знает ли она, что, если Беньямин не примет лекарство вовремя, это может стоить ему жизни?

Со дня знакомства с Аидой Беньямин носил на груди, на черной ленточке с черепами, мобильный телефон. Они посылали друг другу сообщения глубоко за полночь, и когда Беньямина утром будили, телефон висел у него на шее.

Симоне тщательно просмотрела бумаги и журналы на столе Беньямина, открыла ящик, сдвинула книгу о Второй мировой войне и обнаружила клочок бумаги с отпечатком губной помады и номером телефона. Она побежала на кухню, набрала номер и, ожидая соединения, выбросила в мусорное ведро вонючую губку. На том конце неожиданно сняли трубку.

Слабый скрипучий голос, тяжелое дыхание.

– Здравствуйте, – сказала Симоне, – простите за беспокойство. Меня зовут Симоне Барк, я мама Беньямина. Скажите, пожалуйста…

Голос, как будто женский, прошипел:

– Не знаю никакого Беньямина, вы, наверное, ошиблись номером.

– Подождите, пожалуйста, подождите, – заторопилась Симоне, стараясь взять себя в руки. – Аида дружит с моим сыном. Может быть, вы знаете, где они могут быть? Мне нужно найти Беньямина.

– Тен… тен…

– Я не слышу. Простите, я не слышу, что вы говорите.

– Тен… ста.

– Тенста? Аида в Тенсте?

– Да, эти чертовы… татуировки.

Симоне показалось, что где-то медленно работает кислородный аппарат – в трубке слышалось равномерное шипение.

– Что вы сказали? – умоляюще переспросила она.

Женщина что-то фыркнула в ответ и бросила трубку. Симоне сидела, глядя на телефон, и думала, не позвонить ли женщине еще раз, как вдруг до нее дошло: татуировки в Тенсте. Она тут же позвонила в справочную и получила адрес салона в центре Тенсты. Симоне вздрогнула всем телом, представив себе, что Беньямина в этот момент как раз уговаривают сделать татуировку; и вот кровь течет, течет и не может свернуться.

Глава 8

Вторник, восьмое декабря,

первая половина дня

Оставив Беньямина в школе и идя по больничному коридору, Эрик думал, как глупо было комментировать татуировку Аиды. Чего он добился? Только того, что теперь она будет считать его самодовольным занудой.

Двое полицейских в форме пропустили его в отделение. У дверей палаты, в которой лежал Юсеф Эк, уже ждал Йона Линна. Увидев Эрика, он улыбнулся и помахал ему, словно ребенок, изображающий “пока-пока”.

Эрик остановился рядом с ним и взглянул на пациента через окошко в двери. Над мальчиком висел пакет с почти черной кровью. Состояние было стабильным, но новые кровоизлияния в печень могли случиться когда угодно.

Мальчик лежал на спине, губы крепко сжаты, живот поднимался и опускался неравномерно, пальцы вздрагивали.

В сгиб локтя вставили новый катетер. Медсестра готовила морфин для инфузии.

– Я был прав, когда говорил, что преступник начал со спортклуба, – сказал Йона. – Сначала он убил отца, Андерса Эка, потом поехал домой и убил Лису, младшую дочь, думал, что убил сына, а потом убил мать, Катью.

– Патологоанатом подтвердил?

– Да.

– Понятно.

– Так что если преступник задался целью истребить всю семью, – продолжил Йона, – остается только старшая дочь, Эвелин.

– Если он не узнал как-нибудь, что мальчик остался в живых.

– Верно. Но мальчика мы можем защитить.

– Можем.

– Надо найти убийцу, пока не поздно, – сказал комиссар. – Мне необходимо услышать, что знает мальчик.

– Но я обязан соблюдать интересы пациента.

– Может быть, найти сестру – как раз в его интересах.

– Я тоже об этом думал. Взгляну на него еще раз, – сказал Эрик. – Но я почти уверен, что допрашивать его рановато.

– Ладно.

Торопливо вошла Даниэлла в широком красном пальто, сказала, что ей нужно бежать, и оставила начатую историю болезни.

– Я думаю, – объяснил Эрик Йоне, – что пациент довольно быстро, уже через несколько часов, придет в себя, и с ним можно будет поговорить. Но после этого… вы должны понимать, у нас впереди долгий лечебный процесс. Из-за допроса состояние мальчика может ухудшиться настолько, что…

– Эрик, никому не интересно, что мы думаем, – прервала его Даниэлла. – Прокурор принял решение, что для допроса имеются веские причины.

Эрик повернулся и вопросительно посмотрел на комиссара:

– Так вам не нужно наше согласие?

– Нет.

– Тогда чего вы ждете?

– Я думаю, что Юсеф настрадался больше чем достаточно, – ответил Йона. – Не хочу, чтобы ему что-то навредило. Но я должен разыскать его сестру раньше, чем ее найдет убийца. А мальчик наверняка видел лицо преступника. Если вы не поможете мне поговорить с мальчиком, я проведу допрос как обычно. Но, разумеется, я предпочел бы сделать как лучше.

– Как это “как лучше”? – спросил Эрик.

– С помощью гипноза.

Эрик посмотрел на Йону и медленно сказал:

– У меня даже нет разрешения на проведение сеанса.

– Я говорила с Анникой, – вмешалась Даниэлла.

– И что она? – Эрик не смог удержаться от улыбки.

– Вряд ли это такой уж распространенный ход – подвергать гипнозу пациента в нестабильном состоянии и к тому же несовершеннолетнего. Но так как за пациента отвечаю я, Анника предоставила мне принимать решение.

– Как бы мне хотелось этого избежать, – сказал Эрик.

– Почему? – спросил Йона.

– Не хочу говорить об этом, но я обещал никогда больше не гипнотизировать. И считаю, что это было правильное решение.

– А в нашем случае? – не унимался Йона.

– Не знаю.

– Сделай исключение, – сказала Даниэлла.

– Значит, все-таки гипноз, – вздохнул Эрик.

– Сделай попытку, как только установишь, что пациент хоть немного поддается гипнозу, – попросила Даниэлла.

– Хорошо бы, чтобы ты была рядом, – сказал Эрик.

– Я даю добро на гипноз, – объяснила она. – При условии, что ты возьмешь на себя ответственность за пациента.

– Значит, я действую в одиночку?

Даниэлла устало посмотрела на него:

– Я работала всю ночь, обещала проводить Тиндру в школу, я ломала голову над этой проблемой вчера вечером… Мне надо поехать домой и поспать.

Эрик смотрел, как она уходит по коридору. Красное пальто развевалось у нее за спиной. Йона через окошко взглянул на пациента. Эрик пошел в туалет, запер дверь, умылся, оторвал несколько сероватых бумажных салфеток, промокнул лоб и щеки. Достал телефон и позвонил Симоне, но никто не ответил. Эрик попробовал набрать домашний номер, послушал гудки и приветствие автоответчика. Когда раздался писк и началась запись, Эрик не мог сообразить, что сказать:

– Сиксан, я… Выслушай меня, я не знаю, о чем ты подумала, но ничего не было. Может, для тебя это ничего не значит, но, честное слово, я найду способ доказать тебе, что я…

Эрик замолчал. Он не знал, значат ли еще что-то его слова. Он солгал жене десять лет назад и до сих пор не сумел показать ей, как любит ее. Все было не то и не так, она по-прежнему не доверяла ему. Эрик нажал “отбой”, вышел из туалета и дошел до двери со стеклянным окошком, в которое заглядывал комиссар.

– Что такое гипноз? – помолчав, спросил Йона.

– Речь идет только об изменениях в сознании, связанных с внушением и медитацией.

– Так, – помедлив, ответил комиссар.

– Употребляя слово “гипноз”, вы на самом деле говорите о гетерогипнозе, когда один человек гипнотизирует другого с какой-либо целью.

– Например?

– Например, вызвать отрицательные галлюцинации.

– Какие?

– Самое обычное – не дать сознанию сконцентрироваться на боли.

– Но боль-то остается.

– Это зависит от того, что называть болью, – объяснил Эрик. – Конечно, пациент отвечает на болевое раздражение физиологическими реакциями, но боли не ощущает. С клиническим гипнозом можно даже проводить хирургические операции.

Йона что-то записал у себя в блокноте.

– С нейрофизиологической точки зрения, – продолжал Эрик, – под гипнозом мозг работает особым образом. Активизируются те участки мозга, которые мы обычно не используем. Загипнотизированный человек глубоко расслаблен, выглядит почти спящим, но если снять энцефалограмму, то она будет как у человека бодрствующего и внимательного.

– Мальчик иногда открывает глаза, – сказал Йона и снова заглянул в окошко.

– Я видел.

– Что может быть потом?

– С пациентом?

– Да, когда вы его загипнотизируете.

– При динамическом гипнозе, связанном с терапией, пациент почти всегда разлагает себя на наблюдающее “я” и одно или несколько чувствующих и действующих “я”.

– Он смотрит спектакль со своим участием?

– Да.

– Что вы собираетесь ему сказать?

– В первую очередь я должен внушить ему ощущение безопасности, мальчик прошел через страшные вещи. Поэтому я начну с того, что объясню свою цель, а потом перейду к расслаблению. Спокойным голосом скажу, что веки тяжелеют, что ему хочется закрыть глаза, что он глубоко дышит носом, пройдусь по мышцам всего тела сверху вниз и вернусь обратно.

Эрик подождал, пока Йона запишет.

– После этого я перейду к тому, что называется индукцией. Я дам несколько скрытых команд и сделаю так, что пациент представит себе места и простые действия, я буду уводить его мысли все дальше и дальше, пока потребность контролировать ситуацию не исчезнет почти полностью. Это примерно как читать книгу, когда чтение захватывает так, что уже не сознаешь, что просто сидишь и читаешь.

– Понимаю.

– Если в этот момент поднять руку пациента и отпустить ее, то она не упадет, как при каталепсии. Значит, индукция завершилась. После индукции я начну обратный отсчет и продолжу углублять гипноз. Чтобы размыть мысли пациента, я обычно считаю, другие предлагают пациентам представлять себе оттенки серого. На практике происходит следующее: страх или тяжелые мысли определенным образом блокируются и выводятся из игры.

– Вам удастся загипнотизировать его?

– Если он не будет сопротивляться.

– А что тогда? – спросил Йона. – Что случится, если он будет сопротивляться гипнозу?

Эрик не ответил. Он рассматривал мальчика через окошко, пытаясь прочитать по его лицу, насколько он восприимчив.

– Трудно сказать, что мне удастся выяснить – может, что-нибудь важное, а может, не очень, – объяснил он.

– Я не охочусь за свидетельскими показаниями. Мне просто нужен намек, знак – что-то, с чем можно продолжать расследование.

– Значит, мне только надо выяснить, кто его ранил?

– Хорошо бы, чтобы мальчик назвал имя, или место, или что-нибудь с ним связанное.

– Не могу сказать, получится ли это. – Эрик перевел дыхание.

Йона вошел следом за ним в палату, сел на стул в углу, сбросил ботинки и откинулся на спинку. Эрик приглушил свет, придвинул металлическую табуретку и сел у кровати. Он осторожно начал объяснять мальчику, что хочет загипнотизировать его, чтобы помочь ему понять, что произошло вчера.

– Юсеф, я буду сидеть здесь все время, – спокойным голосом говорил Эрик. – Бояться нечего. Я здесь ради тебя; если не хочешь чего-то говорить – не говори. Ты можешь прервать сеанс, когда захочешь.

Только теперь Эрик понял, как он соскучился по гипнозу. Гулко забилось сердце. Нужно умерить рвение. Нельзя форсировать процесс, нельзя торопиться. Его надо наполнить умиротворением, позволить медленно двигаться вперед, наслаждаясь его плавным течением.

Привести мальчика в расслабленное состояние оказалось легко – он уже лежал спокойно и, казалось, хотел расслабиться еще больше.

Эрик начал индукцию. Он словно никогда и не прекращал заниматься гипнозом: голос низкий, уверенный и ровный, сами собой приходят нужные слова, нисходящая интонация усыпляет.

Эрик сразу ощутил, насколько Юсеф восприимчив к гипнозу. Мальчик словно интуитивно пытался зацепиться за надежное спокойствие, проводником которого был Эрик. Его израненное лицо отяжелело, черты расслабились, губы разжались.

– Юсеф, если хочешь… Представь себе воскресенье, – сказал Эрик. – Тебе хорошо, приятно. Ты лежишь в деревянной лодочке, она тихо покачивается. Плещет вода, а ты смотришь, как облака плывут по синему небу.

Мальчик так хорошо отвечал на индукцию, что Эрик подумал, не надо ли чуть замедлить процесс. Он знал, что тяжелые переживания могут обострить гипнотическую восприимчивость, что внутреннее напряжение может подействовать как запущенный в обратную сторону мотор; торможение происходит с неконтролируемой скоростью, и обороты быстро падают до нуля.

– Сейчас я начну считать задом наперед, и с каждой новой цифрой ты будешь все больше расслабляться. Ты почувствуешь, как тебя наполняет приятный покой. Расслабь пальцы, запястья, икры. Тебя ничто не тревожит, все вокруг полно покоя. Слушай только мой голос, цифры в обратном порядке. Теперь ты расслабился еще больше, тело тяжелеет, расслабляются колени, дальше бедра, и до самого паха. Одновременно ты чувствуешь, что опускаешься вниз, плавно и приятно. Вокруг тебя тишина и покой, ты расслабился.

Эрик положил руку мальчику на плечо, перевел взгляд на его живот и начал обратный счет: выдох – цифра, выдох – цифра. Иногда он отступал от шаблона, но продолжал считать. Ощущение похожей на сон легкости и физической силы наполняло Эрика. Он считал и одновременно видел самого себя погружающимся в чистую, насыщенную кислородом воду. Он почти позабыл это чувство синего моря, океана. Улыбаясь, он опускался вдоль мощного разлома в скале. Трещина в континенте, уходящая на неимоверную глубину. Вода блестела от крошечных пузырьков. Чувство счастья переполняло тело; Эрик, почти невесомый, опускался вдоль шероховатой стены.

У мальчика уже проявились признаки гипнотического покоя. Щеки и рот расслабились. Эрику всегда казалось, что лица у пациентов становятся шире и как будто плоскими. Менее красивыми, но беззащитными и искренними.

Эрик погружался все глубже; он вытянул руку и коснулся скалы, мимо которой проплывал. Светлая вода медленно порозовела.

– Теперь ты глубоко расслабился, – спокойным голосом говорил Эрик. – Все вокруг очень, очень приятно.

Глаза мальчика блеснули из-под полуопущенных век.

– Юсеф… попробуй вспомнить вчерашний день. Он начался как обычный понедельник, но вечером к вам пришел один человек.

Мальчик не произнес ни звука.

– Теперь расскажи мне, что произошло.

Мальчик едва заметно кивнул.

– Ты сидишь в своей комнате? Так? Слушаешь музыку?

Юсеф не ответил. Рот искривился, словно мальчик не знал, что сказать.

– Когда ты пришел из школы, мама была дома, – продолжал Эрик.

Мальчик кивнул.

– Почему? Ты знаешь почему? Из-за того, что у Лисы температура?

Мальчик кивнул и облизал губы.

– Что ты делаешь, придя из школы?

Мальчик что-то прошептал.

– Не слышу, – сказал Эрик. – Скажи, чтобы я услышал.

Губы мальчика дрогнули, и Эрик наклонился к нему.

– Как огонь, совсем как огонь, – пробормотал Юсеф. – Я хочу зажмуриться, иду на кухню, но не могу войти. Между стульями трещит, красный огонь горит на полу.

– Откуда этот огонь? – спросил Эрик.

– Не помню. Перед этим что-то было…

Он снова замолчал.

– Вернемся немного назад, до того, как кухня загорелась, – сказал Эрик.

– Там кто-то есть, – проговорил мальчик. – Я слышу, как кто-то стучит в дверь.

– Входную дверь?

– Не знаю.

Лицо мальчика вдруг напряглось, он беспокойно застонал, нижние зубы обнажились в странной гримасе.

– Тебе ничто не угрожает, – сказал Эрик. – Юсеф, тебе ничто не угрожает, здесь ты в безопасности. Ты спокоен, тебя ничто не тревожит. Ты только смотришь на то, что происходит. Ты не там, ты смотришь на события издалека, это совсем не опасно.

– Голубые ноги, – прошептал мальчик.

– Что?

– Стучат в дверь, – пробормотал мальчик. – Я открываю, но там никого нет, я никого не вижу. А стук продолжается. Кто-то дразнит меня.

Раненый задышал быстрее, живот вздымался неровно.

– Что происходит теперь? – спросил Эрик.

– Я иду на кухню и хочу сделать бутерброд.

– Ты ешь бутерброд?

– Опять застучали, звук идет из комнаты Лисы. Дверь приоткрыта, я вижу, что у нее горит лампа. Я осторожно поддеваю дверь ножом и заглядываю в комнату. На Лисе очки, она зажмурилась и пыхтит. У нее белое лицо. Руки и ноги свело. Она выгибает голову назад, так что шея напрягается, и колотит ногами по спинке кровати. Колотит все сильнее и сильнее. Я говорю ей “прекрати”, но она стучит еще сильнее. Я кричу на нее, нож начинает резать, мама прибегает и тянет меня прочь, я поворачиваюсь, нож выскальзывает, у меня внутри все бурлит, я приношу новые ножи, я боюсь перестать, надо продолжать, останавливаться нельзя, мама ползет через кухню, пол весь красный, нужно попробовать ножи на всем, на себе, на мебели, стенах, я режу и рублю, я устал и ложусь на пол. Я не знаю, что случилось, у меня внутри болит, мне хочется пить, я не могу пошевелиться.

Эрик ощутил свое единение с мальчиком, глубоко-глубоко в светлой воде. Их ноги плавно двигались, Эрик скользил взглядом по скале, все ниже и ниже, она была бесконечна. Просто потемнела вода – стала сине-серой, а потом маняще-черной.

– А перед этим… – спросил Эрик и услышал, как дрожит его голос. – А перед этим ты встретился с папой?

– Да, рядом с футбольным полем.

Юсеф удивленно замолк и уставился перед собой сонным взглядом.

Эрик заметил, что пульс мальчика участился, и понял, что у того падает давление.

– Я хочу, чтобы ты опустился еще ниже, – вполголоса сказал он. – Ты погружаешься, тебе спокойно, приятно и…

– Не мама? – жалобно спросил мальчик.

– Юсеф, расскажи… Ты встречался со старшей сестрой, Эвелин?

Эрик впился взглядом в лицо Юсефа, сознавая, что догадка может наделать бед и спровоцировать провал, если окажется, что он ошибся. Но Эрику приходилось рубить сплеча. Просчитывать ходы было уже некогда – следовало прервать гипноз, состояние пациента снова ухудшалось.

– Что произошло, когда ты был у Эвелин?

– Лучше бы я к ней не ездил.

– Вчера?

– Она спряталась в деревянном доме, – с улыбкой прошептал мальчик.

– В каком доме?

– Тети Соньи, – устало ответил Юсеф.

– Можешь описать, что случилось в этом доме?

– Я просто стоял там. Эвелин была не рада, я знаю, что она думала, – бормотал мальчик. – Я для нее просто собака, никто…

У Юсефа потекли слезы, губы задрожали.

– Эвелин тебе это сказала?

– Не хочу, я не обязан, не хочу, – заныл Юсеф.

– Чего ты не хочешь?

Веки мальчика задергались.

– Что происходит теперь, Юсеф?

– Она говорила, что я должен кусать и кусать, чтобы заслужить награду.

– Кого ты должен кусать?

– В доме есть картинка… Картинка в рамке как мухомор. На ней папа, мама и Кнюттет, но…

Тело мальчика внезапно напряглось, ноги слабо подергивались, он выскальзывал из очень глубокого гипноза. Эрик осторожно вывел пациента из этого состояния, успокоил и поднял на несколько уровней. Он плотно закрыл двери, ведущие к любым воспоминаниям того дня и к сеансу гипноза. Ни одна из них не должна остаться открытой, когда он начнет процесс пробуждения.

Юсеф лежал на койке улыбаясь, когда Эрик оставил его. Комиссар, сидевший в углу, поднялся со стула, вместе с Эриком вышел из палаты и направился к кофейному автомату.

– Я под впечатлением, – признался Йона и достал телефон.

Эрик ощутил пустоту, словно совершил какую-то непоправимую ошибку.

– Прежде чем вы позвоните, я хочу кое на что обратить ваше внимание, – сказал он. – Под гипнозом пациент говорил правду, но это лишь его правда. То, что ему кажется правдой. Он описывает свои собственные субъективные воспоминания и не…

– Понимаю, – перебил Йона.

– Мне случалось гипнотизировать шизофреников, – продолжал Эрик.

– Что вы хотите сказать?

– Юсеф рассказывал о сестре…

– Да, как она требовала, чтобы он кусался, как собака, и так далее, – кивнул Йона.

Он набрал номер и приложил телефон к уху.

– Нельзя сказать, действительно ли сестра говорила ему все это, – пояснил Эрик.

– Но могла говорить, – отозвался Йона и поднял руку, прерывая Эрика. – Анья, самородок мой…

Мягкий голос в телефоне что-то ответил.

– Можешь кое-что проверить? Точно. У Юсефа Эка есть тетка по имени Сонья, у этой тетки дом или дача где-то… Да… Спасибо.

Йона глянул на Эрика.

– Простите, вы хотели еще что-то сказать.

– Только то, что необязательно Юсеф перебил всю семью.

– Но мог ли он сам нанести себе раны? Он мог бы поранить себя сам? Как вы считаете?

– Это было бы затруднительно, но теоретически – да, конечно, мог, – ответил Эрик.

– Тогда я думаю, что наш убийца лежит там, в палате.

– Я тоже так думаю.

– Он в состоянии сбежать из больницы?

– Нет, – растерянно улыбнулся Эрик.

Йона двинулся по направлению к коридору.

– Поедете в теткин дом? – спросил Эрик.

– Да.

– Я поеду с вами, – сказал Эрик и пошел за комиссаром. – Может быть, сестра ранена или у нее тяжелый шок.

Глава 9

Полдень вторника, восьмое декабря

Симоне сидела в вагоне метро и смотрела в окно. Она была вся в поту – выскочив из квартиры, она примчалась на станцию метро бегом.

Поезд остановился на станции “Хувудста”.

Симоне подумала, что надо было взять такси. Она пыталась уговорить себя: мол, ничего страшного не случилось, она же сама понимает, что волнуется зря.

Снова смотрела на телефон, размышляя, была ли женщина, с которой она говорила час назад, матерью Аиды и действительно ли Аида сейчас делает татуировку в центре Тенсты.

Двери закрылись, но тут же открылись снова, где-то послышалось восклицание, двери снова захлопнулись, и поезд наконец тронулся.

Мужчина, сидевший напротив Симоне, зашуршал газетами. Собрал их, расправил на соседнем сиденье, словно для сравнения, потом снова сложил. В отражении в окне Симоне видела, что он время от времени посматривает на нее. Она подумала, не пересесть ли, но мелодичный сигнал телефона сбил ее с мысли – пришло сообщение. Сообщение оказалось из галереи, от Ильвы. У Симоне не хватило сил прочитать его. Она надеялась, что это от Эрика. Симоне потеряла счет попыткам дозвониться до него, но все-таки попробовала еще раз. Послушала гудки и сигнал голосовой почты.

– Слушайте, – сказал мужчина напротив раздражающе настойчивым голосом.

Симоне попыталась сделать вид, что не слышит его. Она отвернулась к окну, притворяясь, будто слушает, что ей говорят по телефону.

– Эй? – окликнул мужчина.

Симоне поняла, что он не отвяжется, пока она не обратит на него внимание. Как и многие мужчины, он, кажется, не понимал, что у женщин своя жизнь, свои мысли, что женщины не живут с постоянной готовностью слушать мужские речи.

– Вы что, не слышите? Я к вам обращаюсь, – повторил мужчина.

Симоне повернулась к нему.

– Прекрасно слышу, – спокойно сказала она.

– Тогда чего не отвечаете? – спросил он.

– Вот, отвечаю.

Он пару раз моргнул и продолжил:

– Вы ведь женщина?

Симоне сглотнула и подумала, что он из тех, кто хочет вынудить ее назвать свое имя, рассказать о социальном положении, а под конец спровоцировать на грубость.

– Вы женщина?

– Это все, что вы хотите знать? – коротко спросила она и повернулась к окну.

Он поднялся и подсел к ней:

– Вот послушайте… У меня была женщина, и моя женщина, моя женщина…

Симоне почувствовала капли слюны у себя на щеке.

– Она была как Элизабет Тейлор, – продолжал мужчина. – Вы знаете, кто это?

Он подергал ее за руку.

– Вы знаете, кто такая Элизабет Тейлор?

– Да, – нетерпеливо сказала Симоне. – Естественно, знаю.

Мужчина с довольным видом откинулся на спинку сиденья.

– У нее вечно были новые мужики, – заныл он. – Все богаче и богаче, бриллиантовые кольца, подарки, ожерелья…

Поезд замедлил ход. Симоне поняла, что ей пора выходить, это Тенста. Она поднялась, но мужчина загородил ей дорогу.

– Обнимите меня. Я просто хочу, чтобы меня обняли.

Симоне, стиснув зубы, извинилась, отвела его руку и тут же почувствовала ее на своей пояснице. Тут поезд остановился, мужчина потерял равновесие и тяжело шлепнулся на сиденье.

– Шлюха, – спокойно сказал он ей в спину.

Симоне вышла из поезда, выбежала из метро на улицу, одолела крытый плексигласом мост и спустилась вниз. На лавке у торгового центра сидели трое пьяных, переговаривались хриплыми голосами. Симоне вбежала в главный вход и снова попыталась дозвониться до Эрика. Из винного магазина доносился запах старого красного вина – там разбилась бутылка. Тяжело дыша, Симоне пробежала мимо ресторана. Увидела в окно длинный стол с консервированной кукурузой, нарезанными огурцами и высохшими листьями салата. Посреди холла висел большой плакат с перечислением магазинов, которые есть в торговом центре. Симоне пробежала его глазами и нашла то, что искала: “Тенста Тату”. Если верить плану, салон располагался довольно далеко, на втором этаже с правой стороны. Симоне кинулась к эскалаторам, обгоняя молодых мамаш, шествующих под ручку пенсионеров и подростков-прогульщиков.

Внутренним зрением она видела, как ребята собираются вокруг лежащего мальчика, как она, Симоне, расталкивает их и понимает, что это Беньямин, что кровь льется из начатой татуировки и не может остановиться.

Широкими шагами Симоне поднялась по эскалатору. Едва сойдя со ступенек, она заметила странное движение в том конце этажа, где не толпился народ. Кто-то как будто повис над перилами. Симоне направилась туда и вскоре увидела, что происходит: двое ребят держали третьего над перилами. Позади них топталась высокая фигура, хлопая себя руками по бокам, будто пытаясь согреться.

Лица у мальчишек, державших перепуганную девочку над пролетом, казались спокойными.

– Вы что делаете? – заорала Симоне, подходя к ним.

Она не решилась бежать, опасаясь, что они испугаются и уронят девочку. До первого этажа было не меньше десяти метров.

Мальчишки заметили ее и притворились, что выпустили девочку из рук. Симоне вскрикнула, но они подхватили девочку и втащили ее на безопасное место. Убегая, один из мальчишек улыбнулся Симоне странной улыбкой. Остался только какой-то рослый мальчик. Девочка, всхлипывая, съежилась у перил. Симоне с сильно бьющимся сердцем склонилась над ней.

– Что с тобой?

Девочка молча мотнула головой.

– Надо пойти к охранникам, – объяснила Симоне.

Девочка снова покачала головой. Она дрожала всем телом, сжавшись в комок у перил. Симоне посмотрела на высокого коренастого мальчика, который просто глазел на них. На нем были толстая стеганая куртка и черные солнечные очки.

– Ты кто? – спросила его Симоне.

Вместо ответа мальчик достал из кармана пачку карточек и стал рыться в них.

– Ты кто? – повторила Симоне громче. – Те мальчишки – твои приятели?

Мальчик и бровью не повел.

– Почему ты ничего не сделал? Они же могли убить ее!

Симоне почувствовала, как в кровь хлынул адреналин, в висках запульсировало.

– Я задала тебе вопрос. Почему ты ничего не сделал?

Она пристально смотрела на мальчика. Он продолжал молчать.

– Идиот! – выкрикнула Симоне.

Мальчик медленно пошел прочь. Симоне двинулась за ним, чтобы не дать ему скрыться; мальчик споткнулся и уронил свои карточки. Быстро пробормотал что-то и помчался вниз по эскалатору.

Симоне обернулась, собираясь помочь девочке, но та уже исчезла. Симоне снова пробежалась по верхнему этажу, где были пустые места, еще не занятые под магазинчики, но ни девочки, ни мальчишек не увидела. Она поискала еще немного и вдруг обнаружила, что стоит прямо перед салоном татуажа. Витрина затянута черной покоробившейся пленкой с большим изображением волка Фенрира. Симоне открыла дверь и вошла. На первый взгляд в салоне было пусто. На стенах развешаны фотографии татуировок. Симоне огляделась и уже хотела выйти, как вдруг услышала тонкий прерывающийся голос:

– Никке? Это ты? Скажи что-нибудь.

Черная драпировка разошлась, и вышла девочка с прижатым к уху мобильным телефоном. Выше пояса на ней ничего не было. По шее стекали капельки крови. Лицо сосредоточенное и встревоженное.

– Никке, – серьезно повторила девочка в телефон, – что случилось?

Грудь покрывали мурашки, но девочке, похоже, было все равно, что она полуголая.

– Можно спросить кое-что? – сказала Симоне.

Девочка выбежала из салона. Симоне бросилась следом за ней к дверям, как вдруг услышала за спиной чей-то голос.

– Аида? – взволнованно позвал какой-то мальчик.

Симоне обернулась и увидела Беньямина.

– Где Никке? – спросил он.

– Кто?

– Младший брат Аиды, у него задержка в развитии. Ты его где-нибудь видела?

– Нет, я…

– Такой высокий, в черных солнечных очках.

Симоне медленно вернулась в салон и села на стул.

Аида вернулась вместе с братом. Он остановился перед дверью, с испуганным видом кивал в ответ на все, что она говорила, потом вытер нос. Девочка вошла, прикрыв грудь рукой, прошла мимо Симоне и Беньямина, не глядя на них, и скрылась за занавеской. Симоне успела заметить, что у нее покраснела шея – девочка сделала татуировку в виде темно-красной розы возле маленькой звезды Давида.

– Что случилось? – спросил Беньямин.

– Я увидела каких-то дураков – они держали девочку над перилами. А брат Аиды просто стоял там и…

– Ты им что-нибудь сказала?

– Они оставили девочку в покое, когда я подошла. Но им как будто нравилось над ней издеваться.

Беньямин очень встревожился. Щеки покраснели, глаза забегали; он заозирался, словно хотел убежать.

– Мне не нравится, что ты с ними связался, – сказала Симоне.

– Я могу делать что хочу.

– Ты еще слишком маленький…

– Перестань, – перебил он сдавленным голосом.

– А что? Тоже собрался сделать татуировку?

– Нет, не я собирался.

– По-моему, это ужас – делать татуировку на шее и на лице…

– Мама, – перебил он.

– Гадость.

– Аида тебя слышит.

– Хотя мне кажется…

– Ты не можешь выйти? – резко перебил Беньямин.

Симоне посмотрела на него. Она не узнавала свой голос, но знала, что она и Эрик все чаще говорят с одинаковой интонацией.

– Поехали домой, – спокойно сказала она.

– Поехали, только сначала ты выйди.

Симоне вышла из салона и увидела Никке – он стоял перед витриной, скрестив руки на груди. Она подошла к нему, пытаясь выглядеть приветливой, и указала на его карточки с покемонами.

– Все любят Пикачу, – сказала она.

Мальчик с отсутствующим видом кивнул.

– Хотя мне больше нравится Мью, – продолжала Симоне.

– Мью учится всяким вещам, – осторожно сказал мальчик.

– Извини, что я накричала на тебя.

– С Вайлордом ничего нельзя сделать, никто с ним не справится, он больше всех, – продолжал он.

– Он правда больше всех?

– Да, – серьезно ответил мальчик.

Симоне достала карточку, которую он уронил.

– Кто вот это?

Подошел Беньямин, глаза у него блестели.

– Арцеус, – ответил Никке и положил карточку сверху.

– Он очень симпатичный, – сказала Симоне.

Никке широко улыбнулся.

– Пойдем, – вполголоса позвал Беньямин.

– Пока, – улыбнулась Симоне.

– Покавсегохорошего, – заученно ответил Никке.

Беньямин молча шел рядом с Симоне.

– Давай лучше поедем на такси, – решила она, когда они подошли к метро. – Надоело ездить под землей.

– Ладно, – согласился Беньямин и повернулся.

– Подожди чуть-чуть, – попросила Симоне.

Она заметила одного из мальчишек, которые издевались над девочкой. Он стоял возле турникетов метро и как будто кого-то ждал. Симоне почувствовала, как Беньямин тянет ее прочь.

– В чем дело? – спросила она.

– Ну пойдем, нам же надо поймать такси.

– Я только поговорю с ним.

– Мама, да ну их, – умоляюще сказал Беньямин.

Он побледнел, явно встревожился, но остался стоять на месте. Симоне решительно направилась к мальчику.

Она положила руку ему на плечо и развернула к себе. Ему было лет тринадцать, но он не испугался и не удивился. Мальчишка ухмыльнулся, словно Симоне попалась в расставленную им ловушку.

– Пойдем-ка со мной, к охранникам, – решительно сказала она.

– Ты чего, старушка?

– Я видела, как ты…

– Захлопни пасть! – оборвал ее мальчик. – Заткнись, если не хочешь, чтобы тебя отымели.

От изумления Симоне не нашлась, что ответить. Мальчик сплюнул ей под ноги, перепрыгнул через турникет и исчез в переходе метро.

Симоне затрясло. Она вышла и подошла к Беньямину.

– Что он сказал? – спросил тот.

– Ничего, – устало ответила она.

Они подошли к стоянке такси и забрались на заднее сиденье первой же машины. Когда машина выезжала из центра Тенсты, Симоне сказала, что сегодня звонили из школы.

– Аида хотела, чтобы я был с ней, когда она будет менять татуировку, – тихо объяснил Беньямин.

– Очень мило с твоей стороны.

Они в молчании ехали по Юльствэген вдоль ржавых рельсов на насыпи из бурого гравия.

– Ты говорила Никке, что он идиот? – спросил Беньямин.

– Я сказала глупость… это я идиотка.

– Как же ты могла?

– Иногда я делаю глупости, Беньямин, – ответила она вполголоса.

Когда проезжали по мосту Транебергсбрун, Симоне глянула вниз, на Стура-Эссинген[5]. Лед еще не лег, но вода казалась застывшей и бледной.

– Похоже на то, что мы с папой разведемся, – сказала Симоне.

– Вот как… Почему?

– Ты здесь совершенно ни при чем.

– Я спросил “почему”.

– У меня нет хорошего ответа, – начала она. – Твой папа… Ну как объяснить? Он – любовь всей моей жизни, но… любовь может закончиться. Об этом не думают, когда встречаются, рожают детей и… прости, не нужно было об этом говорить. Я просто хочу, чтобы ты понимал, почему я сейчас не в себе. И вообще, мы еще не решили наверняка, что разведемся.

– Я не хочу иметь к этому отношения.

– Прости, что я…

– Ну хватит, – огрызнулся он.

Глава 10

Вторник, восьмое декабря,

вторая половина дня

Эрик знал, что не сможет уснуть, но все равно попытался. Сон никак не приходил, хотя комиссар вел машину очень мягко. Они ехали по дороге номер 274, через Вермдё[6], к домику, где, как предполагалось, находилась Эвелин Эк.

Когда проезжали старую лесопилку, в днище машины застучал гравий. Эрик ощущал боль и сухость в глазах – это из-за кодеина. Щурясь, он разглядывал узкие газончики с деревянными дачными домиками. Голые деревья в стерильной декабрьской прохладе. Свет и краски заставили Эрика вспомнить, как в школе их водили на экскурсии. Запах гнилых стволов, грибной запах, идущий от земли. Мать Эрика полдня работала школьной медсестрой в гимназии в Соллентуне и свято верила в пользу свежего воздуха. Именно она захотела, чтобы его звали Эрик Мария. Необычное имя явилось результатом того, что мать Эрика отправилась в Вену изучать немецкий язык и там сходила в “Бургтеатр” на “Отца” Стриндберга. В главной роли был Клаус Мария Брандауэр. Мать Эрика так впечатлилась, что долгие годы помнила имя актера. Ребенком Эрик всегда пытался скрыть среднее имя, Мария, а подростком узнал себя в песне “Парень по имени Сью” – услышал ее на пластинке Джонни Кэша, записанной в тюрьме Сан-Квентин. Some gal would giggle and I’d get red, and some guy’d laugh and I’d bust his head, I tell ya, life ain’t easy for a boy named Sue[7].

У отца Эрика, служащего Государственной страховой кассы, было в жизни одно-единственное настоящее увлечение. Отец был иллюзионист-любитель. Он наряжался в самодельную мантию, купленный по случаю фрак и складной цилиндр, который называл шапокляком. Эрику с друзьями приходилось сидеть на жестких стульях в гараже, где отец устроил маленькую сцену с потайными люками. Бóльшую часть трюков отец почерпнул в каталоге “Бернандос мэджик” в Брумёлле: волшебные палочки, которые звенели и складывались, бильярдные шары, множащиеся при помощи скорлупы, бархатный сачок с двойным дном и блестящая ручная гильотина. Сейчас Эрик думал об отце с нежной радостью, вспоминал, как тот ногой запускал магнитофон с записью Жан-Мишеля Жарра, одновременно производя магические пассы над летающим черепом. Эрик от души надеялся, что папа не замечал, как, став постарше, сын стыдился этих представлений и перемигивался с приятелями у него за спиной.

Наверное, сложного объяснения тому, почему Эрик стал врачом, не существовало. Он никогда не хотел быть никем другим, не представлял себе иной жизни. Помнил дождь в первый день летних каникул, помнил, как поднимали флаг, пели летние песни… Эрик всегда учился на отлично по всем предметам – этого от него ждали родители. Мать частенько говаривала, что шведов избаловали, что они воспринимают свое благополучие как нечто само собой разумеющееся, тогда как оно, скорее всего, не более чем маленькое историческое примечание в скобках. Она считала, что система с бесплатной медициной и стоматологией, бесплатными яслями и детскими садами, бесплатными школами и бесплатными университетами может рухнуть в любой момент. Но сейчас самый обычный юноша, самая обычная девушка могут выучиться на врача, архитектора или доктора экономических наук в любом университете страны, и им не потребуются для этого состоятельные родители, специальные стипендии или подаяние.

Осознание этих возможностей было преимуществом, окружавшим Эрика золотым сиянием. Оно давало ему выигрыш во времени и жизненную цель, а также некоторое юношеское высокомерие.

Эрик вспомнил, как он, восемнадцатилетний, сидел на диване в Соллентуне, любуясь на аттестат с высшими отметками, и вдруг бросил взгляд на небогатую комнату. Книжные полки с безделушками и сувенирами, фотографии родителей в мельхиоровых рамках – конфирмация, свадьба, пятидесятилетие – в окружении десятков изображений их единственного сына, от пухлого младенца до усмехающегося юнца в костюме с узкими брюками.

В комнату вошла мать и протянула ему бланки заявлений для тех, кто хочет получить медицинское образование. Она, как всегда, оказалась права. Явившись в Каролинский институт, он словно пришел домой. Выбрав специализацией психиатрию, Эрик понял, что профессия врача подходит ему даже больше, чем он думал. После стажировки, восемнадцати месяцев работы терапевтом (необходимых для того, чтобы Управление социального обеспечения и здравоохранения выдало медицинскую лицензию), Эрик работал в организации “Врачи без границ”. Он оказался в Чисимаиу, к югу от Могадишо, в Сомали. Это было горячее время для полевых госпиталей, оснащение которых состояло из забракованных в Швеции больничных материалов, рентгеновских аппаратов шестидесятых годов, просроченных медикаментов, ржавых грязных коек из закрытых или перестраиваемых больничных отделений. В Сомали Эрику впервые пришлось иметь дело с людьми, пережившими тяжелые травмы. Апатичные дети, которые больше не хотели играть; подростки, которые лишенным всякого выражения голосом рассказывали, как их принуждали к совершению чудовищных преступлений; женщины, с которыми обращались настолько скверно, что они не в состоянии были говорить и лишь уклончиво улыбались, не поднимая глаз. Эрик понял, что хочет помогать людям, чьи права бессовестно нарушались, чьи муки длились, хотя истязатели давным-давно исчезли.

Эрик вернулся домой и в Стокгольме выучился на психотерапевта. Но лишь начав специализироваться в психотравматологии и психиатрии катастроф, он столкнулся с разными теориями гипноза. В гипнозе его привлекала оперативность, скорость, с какой психолог может добраться до причин травмы. Эрик понимал, насколько это важно, когда приходится работать с жертвами войны или природных катастроф.

Он обучился основам гипноза в Европейском обществе клинического гипноза, вскоре стал членом Общества клинического и экспериментального гипноза, Европейского совета медицинского гипноза, Шведского общества клинического гипноза. Долгое время переписывался с Карен Олнесс, американским педиатром, чьи революционные методы гипнотизирования хронических больных и страдающих от сильных болей детей до сих пор впечатляли его больше всего.

Пять лет Эрик проработал в Красном Кресте в Уганде с людьми, пережившими травму. В этот период у него совсем не было времени, чтобы пробовать и развивать приемы гипноза. Случаи всегда бывали ошеломительно тяжелыми, почти всегда речь шла о том, чтобы обеспечить необходимую помощь. За все это время Эрик прибегал к гипнозу с десяток раз и только в простейших случаях, чтобы снять боль при повышенной чувствительности или для первичной блокады устойчивых фобий. В последний угандийский год ему пришлось долго биться с девочкой, которую запирали в комнате, потому что она кричала не переставая. Католические монахини-медсестры рассказали, что девочка ползла по дороге, ведущей из трущоб к северу от Мбале. Монахини решили, что девочка принадлежит к народности багису, так как она говорила на языке лугису. Девочка не спала ни единой ночи, беспрерывно крича, что она ужасный демон с огненными глазами. Эрик попросил монахинь открыть дверь в комнату, где лежала девочка. Едва увидев ее, он понял, что ребенок страдает от острого обезвоживания. Когда он попытался дать ей попить, она завыла, словно ее обжег один вид воды. Ребенок катался по полу и вопил. Эрик решил применить гипноз, чтобы успокоить малышку. Одна из монахинь, сестра Марион, переводила его слова на букусу, который девочка понимала. Погрузить малышку в гипноз оказалось легко. Всего через час она изложила все, что составляло ее психическую травму. Автоцистерна, вышедшая из Джиньи, двигалась по Мбали-Сороти-роуд, к северу от трущоб. Тяжелая машина перевернулась и упала в глубокий придорожный ров. Из пробоины на землю хлынул чистый бензин. Девочка бросилась домой и рассказала своему дяде, что бензин просто уходит в землю. Дядя побежал туда с двумя пустыми канистрами. Когда девочке удалось догнать его, вокруг цистерны уже собралась толпа. Все набирали ведрами бензин из канавы. Стоял ужасный запах, светило солнце, было жарко. Дядя махнул девочке, подзывая ее. Она взяла первую канистру и потащила домой. Канистра была страшно тяжелой. Девочка остановилась, чтобы поставить ее на голову, и увидела какую-то женщину в голубом покрывале, стоявшую возле цистерны по колено в бензине и наполнявшую бутылочки. Дальше, по дороге к городу, девочка заметила человека в желтой камуфляжной рубахе. Он шел, держа в зубах сигарету, и когда он затянулся, все вдруг вспыхнуло.

Эрик как сейчас видел девочку, рассказывающую свою историю. У нее был низкий глухой голос, слезы струились по щекам, когда она рассказывала, как поймала огонь сигареты глазами и перебросила его на женщину в голубом покрывале. Огонь у нее в глазах, твердила она. Потому что когда она обернулась и посмотрела на женщину, та загорелась. Сначала полыхнуло голубое покрывало, а потом всю ее охватил огонь. Вскоре вокруг цистерны бушевал ураган пламени. Девочка бросилась бежать, не слыша позади себя ничего, кроме криков.

После сеанса Эрик и сестра Марион долго говорили с девочкой о том, что она рассказала под гипнозом. Они снова и снова объясняли ей, что загорелись пары бензина, те самые, с сильным запахом. Искры от сигареты человека в камуфляже подожгли цистерну. А она, девочка, тут совсем ни при чем.

Всего через несколько месяцев после случая с девочкой Эрик вернулся в Стокгольм. Он хотел получить грант от Совета по медицинским исследованиям, чтобы серьезно углубить свои знания о гипнозе и лечении травм в Каролинском институте. Тогда же он встретил Симоне. Эрик помнил, как увидел ее на университетском празднике – она была оживлена, с раскрасневшимися щеками, и излучала радость. Первое, что бросилось ему в глаза, – это светло-рыжие кудри. Потом он посмотрел на ее лицо. Высокий бледный лоб, тонкая светлая кожа, усеянная светло-коричневыми веснушками. Девушка походила на ангела, маленькая и стройная. Эрик и сегодня помнил, как она была одета в тот вечер: зеленая облегающая блуза, черные брюки и темные туфли-лодочки на высоких каблуках. Губы накрашены бледно-розовой помадой, а глаза светились ярко-зеленым.

Уже через год они поженились и довольно быстро попытались завести ребенка. Это оказалось нелегко, неудача следовала за неудачей. Эрику особенно запомнилась одна из них. Симоне была на шестнадцатой неделе, когда потеряла девочку. Ровно через два года после этого несчастья родился Беньямин.

Эрик, прищурившись, смотрел в окошко. Он слышал, как Йона на волне полицейского радио тихо переговаривается с коллегами-полицейскими на пути к Вермдё.

– Я тут кое о чем подумал, – начал Эрик.

– Да.

– Я говорил, что Юсеф Эк не может сбежать из больницы. Но если он сумел так изранить себя ножом, ничего нельзя сказать наверняка.

– Я тоже так думаю.

– Прекрасно.

– Я уже поставил одного из наших ребят у двери палаты.

– Наверное, это лишнее.

– Наверное.

Три машины выстроились в ряд у обочины под линией электропередачи. В ярком свете стояли, переговариваясь, четверо полицейских. Они надевали бронежилеты и рассматривали карту. Солнце освещало стекло старой теплицы.

Йона снова сел на водительское место, принеся с собой морозный воздух. Он ждал, пока остальные рассядутся по машинам, задумчиво похлопывая ладонью по рулю.

Из радио вдруг послышалась быстрая гамма, потом прорвался громкий треск. Йона переключил канал, проверил, все ли члены группы на местах и, прежде чем повернуть ключ в зажигании, обменялся с каждым парой слов.

Автомобили двинулись вдоль бурого поля, мимо березовой рощи и высокой, покрытой ржавчиной силосной башни.

– Подождите в машине, пока мы будем там, – тихо сказал Йона.

– Хорошо.

Несколько ворон поднялись с обочины и улетели.

– У гипноза есть отрицательные стороны? – спросил комиссар.

– В смысле?

– Вы были одним из лучших в мире, но перестали заниматься гипнозом.

– У людей могут быть веские причины скрывать некоторые вещи, – ответил Эрик.

– Это понятно, но…

– И эти причины очень сложно оценить во время сеанса.

Йона скептически взглянул на него:

– Почему мне не верится, что вы покончили с гипнозом только из-за этого?

– Не хочу обсуждать.

Вдоль дороги мелькали стволы деревьев. Лес становился все гуще и темнее. В днище машины стучал гравий. Они свернули на узкую лесную дорожку, проехали мимо нескольких дачных домиков и остановились. Вдалеке между соснами Йона увидел коричневый деревянный дом на темной поляне.

– Я рассчитываю на то, что вы посидите здесь, – сказал комиссар Эрику и вылез из машины.

Шагая к подъездной дорожке, где его уже ждали другие полицейские, Йона снова вспомнил о загипнотизированном мальчике, Юсефе. Слова, которые просто текли из его слабых губ. Он описывал свою звериную ярость с ясностью отстранения. Должно быть, мальчик помнил все совершенно отчетливо: судороги сестренки из-за высокой температуры, вызванный этим гнев, выбор ножа, эйфория от чувства того, что перешел границу. Однако к концу сеанса описания сделались путаными, стало труднее понять, что Юсеф имеет в виду, определить его истинные представления, решить, действительно ли старшая сестра, Эвелин, вынудила его совершить убийства.

Комиссар подозвал к себе четверых полицейских. Не расписывая, кому что делать, проинструктировал насчет огнестрельного оружия: если возникнет необходимость, стрелять только по ногам. Он избегал полицейских словечек, упирая на то, что, вероятнее всего, они имеют дело с совершенно неопасным человеком.

– Ведите себя осторожно, чтобы не напугать девушку, – объяснял комиссар. – Она может быть перепугана, может быть ранена. Однако ни на минуту не забывайте, что она может оказаться опасной.

Он отправил патруль из трех полицейских вокруг дома, приказав им не заходить в садик перед кухней, держаться подальше, чтобы подойти к дому на безопасное расстояние сзади.

Полицейские стали спускаться по тропинке; один из них остановился и сунул в рот пакетик табака. Шоколадно-коричневый фасад дома был сложен из находящих друг на друга панелей. Белая обшивка, черная дверь. На окнах розовые занавески. Дым из трубы не шел. На крыльце метла и желтое пластиковое ведро с сухими еловыми шишками.

Йона увидел, как патрульные, с оружием в руках, на приличном расстоянии стали обходить дом. Хрустнула ветка. Вдали застучал дятел, разнеслось эхо. Йона следил за передвижениями полицейских и одновременно медленно приближался к дому, пытаясь рассмотреть что-нибудь через розовые занавески. Он жестом велел помощнику полицейского Кристине Андерссон, молодой женщине с острыми чертами лица, встать на дороге. У Кристины раскраснелись щеки; она кивнула, не спуская глаз с дома. Спокойно, с серьезным лицом она достала служебный пистолет и сделала несколько шагов вбок.

В доме пусто, подумал Йона и подошел к ступенькам. Доски слабо скрипнули под его тяжестью. Постучав в дверь, он взглянул на занавески – нет ли за ними случайного движения. Ничего. Комиссар немного подождал и вдруг замер – ему показалось, что он что-то услышал. Всмотрелся в пространство возле дома, за кустами, за стволами деревьев. Комиссар достал пистолет, тяжелый смит-вессон, который он предпочитал стандартному сиг-сойеру, снял с предохранителя и проверил патрон в патроннике. Вдруг на опушке что-то лязгнуло, и какой-то зверь длинными угловатыми скачками пронесся между деревьями. Кристина напряженно улыбнулась, когда комиссар глянул на нее. Он указал на окно, подкрался и заглянул в дом через щель в занавесках.

В полутемной комнате комиссар увидел плетеный столик с поцарапанной стеклянной столешницей и светло-коричневый диван. На спинке красного плетеного стула сохли двое белых хлопчатобумажных трусов. В кухоньке лежали несколько пакетов с макаронами быстрого приготовления, песто в банках, консервы и мешок яблок. Несколько ножей и вилок блестели на полу перед раковиной и под столом. Йона вернулся на крыльцо, знаком показал Кристине, что входит, открыл дверь и ушел с линии. Когда Кристина просигналила ему, что готова, комиссар заглянул в дом и перешагнул порог.

Эрик сидел в машине и мог лишь издали наблюдать за происходящим. Он видел, как Йона исчез в коричневом домике и как за ним вошел один из полицейских. Вскоре комиссар снова вышел на крыльцо. Трое полицейских обошли дом и остановились перед комиссаром. Они что-то говорили и рассматривали карту, указывая на дорогу и другие дома. Казалось, Йона хочет показать кое-что в доме одному из них. Все последовали за ним; последний закрыл за собой дверь, чтобы не выпускать тепло.

Вдруг Эрик заметил, что кто-то стоит между деревьями, там, где земля спускалась к болоту. Худенькая девушка с ружьем в руках, с дробовиком. Она направилась к дому, двойной блестящий ствол волочился по земле. Эрик видел, как он подпрыгивает на кустиках черники и на мохе.

Полицейские не видели девушку, у нее тоже не было возможности их увидеть. Эрик набрал мобильный комиссара. Телефон зазвонил в машине – он лежал на переднем сиденье возле Эрика.

Девушка не торопясь шла между деревьями, таща ружье. Эрик понял, что, если полицейские с ней неожиданно столкнутся, ситуация может стать опасной. Он вышел из машины, подбежал к подъездной дорожке и пошел медленнее.

– Здравствуйте! – крикнул он.

Девушка остановилась и взглянула на него.

– Сегодня довольно холодно, – тихо сказал Эрик.

– Что?

– Холодно в тени, – повторил он громче.

– Да.

– Вы здесь недавно? – продолжал Эрик, приближаясь к ней.

– Нет, я снимаю дом у своей тетки.

– Вашу тетку зовут Сонья?

– Да, – улыбнулась она.

Эрик подошел к ней.

– На кого охотитесь?

– На зайцев.

– Можно взглянуть на ружье?

Девушка разломила свой дробовик и отдала Эрику. Кончик носа у нее покраснел. Сухие сосновые иголки запутались в соломенных волосах.

– Эвелин, – спокойно сказал Эрик. – С вами хотят поговорить полицейские.

Девушка встревожилась и сделала шаг назад.

– Если у вас есть время, – улыбнулся Эрик.

Она слабо кивнула, и Эрик позвал полицейских. Комиссар не скрывал раздражения, он был готов отправить Эрика обратно в машину. Увидев девушку, он на мгновение застыл.

– Это Эвелин. – И Эрик протянул ружье комиссару.

– Здравствуйте, – поздоровался Йона.

Девушка побледнела, словно сейчас упадет в обморок.

– Мне надо поговорить с вами, – серьезно объяснил Йона.

– Нет, – прошептала она.

– Пойдемте в дом.

– Не хочу.

– Не хотите войти?

Эвелин повернулась к Эрику:

– Это обязательно? – У нее задрожали губы.

– Нет, – ответил он. – Решать вам.

– Пожалуйста, пойдемте, – повторил Йона.

Девушка помотала головой, но все же пошла за ним.

– Я подожду на улице, – сказал Эрик.

Он немного поднялся по дорожке. На гравии валялись сухие бурые шишки. Сквозь стены домика донесся крик Эвелин. Она вскрикнула еще раз. Одиночество, отчаяние. Интонации невосполнимой потери. Эрик вспомнил: так кричали в Уганде.

Эвелин сидела на диване, зажав руки между колен, с пепельно-серым лицом. Ей сообщили, что случилось с ее семьей. Фотография в мухоморной рамке валялась на полу. Мама и папа сидят в чем-то вроде гамака. Между ними – младшая сестренка. Родители щурятся от яркого солнечного света, очки сестры отсвечивают белым.

– Пожалуйста, примите мои соболезнования, – тихо сказал Йона.

У девушки задрожал подбородок.

– Как вы думаете, вы сможете помочь нам понять, что произошло? – спросил комиссар.

Стул скрипнул под его тяжестью. Йона немного подождал и продолжил:

– Где вы были в понедельник седьмого декабря?

– Здесь, – слабо ответила она.

– В доме?

Эвелин взглянула ему в глаза:

– Да.

– И никуда в тот день не ходили?

– Нет.

– Просто сидели здесь?

Она махнула рукой в сторону кровати и учебников по юриспруденции.

– Учитесь?

– Да.

– Значит, вчера вы не выходили из дома?

– Нет.

– Кто-то может это подтвердить?

– Что?

– Кто-нибудь был здесь с вами?

– Нет.

– Вы не знаете, кто мог сделать это с вашими родными?

Эвелин покачала головой.

– Кто-нибудь угрожал вам?

Казалось, она его не слышит.

– Эвелин?

– Что? Что вы сказали?

Она крепко зажала ладони между коленями.

– Кто-нибудь угрожал вашей семье, у вас есть какие-нибудь недоброжелатели, враги?

– Нет.

– Вам известно, что у вашего отца были большие долги?

Она покачала головой.

– У него были долги, – повторил Йона. – Ваш отец занял деньги у преступников.

– Вот как.

– Кто-нибудь из них мог бы…

– Нет, – перебила она.

– Почему нет?

– Вы ничего не понимаете, – громко сказала Эвелин.

– Чего мы не понимаем?

– Ничего не понимаете.

– Расскажите, что…

– Все не так! – закричала Эвелин.

Она так разнервничалась, что зарыдала, не закрывая лица. Кристина подошла, обняла ее, и на миг девушка затихла. Она почти неподвижно сидела, обнявшись с Кристиной и лишь изредка содрогаясь от плача.

– Милая, хорошая, – успокаивающе шептала Кристина.

Она прижала девушку к себе, гладя ее по волосам. Вдруг Кристина вскрикнула и оттолкнула Эвелин, та упала прямо на пол.

– Черт, она меня укусила… укусила, вот зараза.

Кристина, раскрыв рот, смотрела на свои окровавленные пальцы. Кровь лилась из раны на шее.

Эвелин сидела на полу, прикрывая ладонью растерянную улыбку. Потом у нее закатились глаза, и она потеряла сознание.

Глава 11

Вечер вторника, восьмое декабря

Беньямин закрылся в своей комнате. Симоне сидела за кухонным столом, закрыв глаза, и слушала радио. Шла прямая трансляция из концертного зала Бервальдхаллен. Симоне пыталась представить себе, как она станет жить одна. Наверное, такая жизнь будет не слишком отличаться от моей нынешней, с иронией подумала она. Буду ходить на концерты, в театры и галереи, как все одинокие женщины.

Она нашла в шкафу бутылку солодового виски, плеснула немного в стакан, добавила несколько капель воды: бледно-желтая жидкость в тяжелом стакане. Входная дверь открылась, когда теплые звуки баховской сюиты для виолончели заполняли кухню. Мягкая печальная мелодия. Эрик, серый от усталости, встал в дверном проеме и посмотрел на жену.

– Неплохо выглядит, – сказал он.

– Это называется “виски”, – ответила Симоне и отдала ему стакан.

Она налила себе новый, и вот они уже стояли друг против друга, с серьезным видом провозглашая тост за здоровье друг друга.

– Трудный был день? – тихо спросила Симоне.

– В общем, да. – Эрик вяло улыбнулся.

У него вдруг сделался совершенно измученный вид. На лицо, словно слой пыли, легла неуверенность.

– Что слушаешь? – спросил он.

– Выключить?

– Нет, что ты. Красивая музыка.

Эрик допил, протянул пустой стакан, и Симоне налила еще.

– Значит, Беньямин не делал татуировку, – сказал он.

– А ты следил за развитием телефонной пьесы.

– Я только сейчас, по дороге домой, до этого не успел…

– Нет, – перебила Симоне и подумала о женщине, ответившей на ее звонок.

– Хорошо, что ты увезла его оттуда.

Она кивнула и подумала: как чувства скрыты одно в другом, насколько одно не отделено и не свободно от другого, как всё пересекается со всем.

Они выпили еще, и вдруг Симоне заметила, что Эрик улыбается ей. От его улыбки, обнажавшей неровные зубы, у нее всегда слабели коленки. Симоне подумала, как здорово было бы сейчас переспать с ним, без разговоров, без всяких сложностей. Все равно в один прекрасный день станем одинокими, сказала она себе.

– Я ничего не знаю, – коротко ответила она. – Точнее… Я знаю, что не доверяю тебе.

– Зачем ты говоришь…

– Такое чувство, что мы все потеряли, – перебила она. – Ты только спишь – или на работе, или где ты там. Я думала, мы столько всего сделаем вместе! Станем путешествовать, просто бывать друг с другом…

Эрик отставил стакан, шагнул к ней и быстро спросил:

– А что нам мешает?

– Не говори так, – прошептала она.

– Почему?

Он улыбнулся, погладил ее по щеке и посерьезнел. Неожиданно они поцеловались. Симоне почувствовала, что всем телом хочет этого, хочет целоваться.

– Пап, а ты не знаешь…

Войдя в кухню и увидев их, Беньямин замолчал.

– Дураки, – вздохнул он и вышел.

– Беньямин! – позвала Симоне.

Мальчик вернулся.

– Ты обещал сходить за едой, – напомнила она.

– А ты позвонила?

– Будет готово через пять минут, – сказала Симоне и дала ему свой кошелек. – Ты ведь знаешь, где тайский ресторанчик?

– Нет, – вздохнул Беньямин.

– Иди прямо, не сворачивай.

– Ну хватит.

– Слушай, что мама говорит, – вмешался Эрик.

– Схожу куплю еды на углу, ничего не случится, – сказал Беньямин и пошел одеваться.

Симоне и Эрик улыбнулись друг другу, услышав, как закрылась входная дверь и быстрые шаги застучали вниз по лестнице.

Эрик достал из буфета три стакана, поставил их, взял руку Симоне и прижал к своей щеке.

– Пойдем в спальню? – спросила она.

У него был смущенно-счастливый вид, когда зазвонил телефон.

– Не бери трубку, – попросил он.

– Это может быть Беньямин, – ответила Симоне и поднесла трубку к уху. – Симоне.

Никто не ответил, только что-то мелко пощелкивало, как будто расстегивали молнию.

– Алло?

Она поставила телефон назад на подставку.

– Никого? – спросил Эрик.

Симоне показалось, что он разволновался. Подошел к окну, выглянул на улицу. У Симоне в ушах снова зазвучал голос той женщины, которая ответила, когда она набрала номер, и которая звонила Эрику утром. “Эрик, перестань”, – сказала она смеясь. Перестань – что? Шарить у нее под одеждой, сосать ее грудь, задирать юбку.

– Позвони Беньямину, – сказал Эрик напряженно.

– Зачем…

Симоне взяла телефон, и он тут же зазвонил.

– Алло?

Никто не ответил. Симоне нажала “отбой” и набрала номер Беньямина.

– Занято.

– Я его не вижу, – сказал Эрик.

– Пойти за ним?

– Пожалуй.

– Он на меня разозлится, – улыбнулась Симоне.

– Тогда я пойду, – решил Эрик и вышел в прихожую.

Он снял куртку с вешалки. Тут дверь открылась, и вошел Беньямин. Эрик повесил куртку на место и взял у сына пышущий жаром пакет с картонными коробками.

Они сидели перед телевизором, смотрели кино и ели прямо из коробочек. Беньямина смешили реплики героев. Симоне и Эрик довольно улыбались друг другу как когда-то, когда их сын был маленьким и хохотал над детскими передачами. Эрик положил руку на колено Симоне; она накрыла его руку своей и сжала пальцы.

Актер Брюс Уиллис лежал на спине, вытирая кровь с губ. Снова зазвонил телефон. Эрик отставил еду и поднялся с дивана. Вышел в прихожую и как можно спокойнее сказал в трубку:

– Эрик Мария Барк.

Никто не ответил, только что-то пощелкивало.

– Ну хватит, – рассердился он.

– Эрик?

Это был голос Даниэллы.

– Эрик, это ты? – спросила она.

– Мы ужинаем.

Он услышал, как часто она дышит.

– Что он хотел? – спросила она.

– Да кто?

– Юсеф.

– Юсеф Эк?

– Он ничего не сказал? – повторила Даниэлла.

– Когда?

– Сейчас… по телефону.

Эрик бросил взгляд на дверь гостиной. Симоне и Беньямин смотрят кино. Он подумал о семье из Тумбы. Маленькая девочка, мама и папа. Дикая ярость нападавшего.

– Почему ты думаешь, что он звонил мне? – спросил Эрик.

Даниэлла кашлянула.

– Он, наверное, уговорил медсестру дать ему телефон. Я спрашивала телефонистку, она соединяла его с тобой.

– Ты уверена?

– Юсеф кричал, когда я вошла, он выдернул катетер, я дала ему алпразолам, но прежде чем уснуть, он много чего наговорил.

– Что? Что он сказал?

Эрик услышал, как Даниэлла сглотнула. Ее голос прозвучал устало:

– Сказал, что ты трахнул ему мозги. Чтобы ты забыл про его сестру, если не хочешь быть покойником. Несколько раз повторил: можешь считать, что ты покойник.

Глава 12

Вечер вторника, восьмое декабря

Через три часа Йона отвез Эвелин в следственный изолятор тюрьмы Крунуберг. Девушку поместили в маленькую камеру с холодными стенами и горизонтальными решетками на запотевших окнах. Из нержавеющей раковины в углу пованивало рвотой. Когда Йона уходил из камеры, Эвелин стояла у привинченной к стене койки с зеленым матрасом и удивленно смотрела на него.

После задержания у прокурора есть всего двенадцать часов, чтобы принять решение: оставить задержанную в камере или отпустить. Если принять решение о задержании, это даст отсрочку до двенадцати часов третьего дня, а потом надо будет передать постановление об аресте в суд и требовать ареста задержанной. Иначе задержанную придется освободить. Заключить девушку под стражу можно было либо с формулировкой “по подозрению на веских основаниях”[8], либо как “обоснованно подозреваемую”. Последнее означало еще более высокую степень подозрения.

Сейчас комиссар шел назад по белому блестящему линолеуму тюремного коридора мимо буро-зеленых дверей камер. Отражение комиссара мелькало в металлических пластинах возле ручек и замков. У каждой двери на полу стояли белые термосы. Красные знаки на шкафчиках с огнетушителями. Тележка с белым тюком белья и зеленым мусорным пакетом стояла возле стола дежурного.

Йона остановился, обменялся парой слов с куратором из Комитета по оказанию поддержки и пошел дальше в женское отделение.

Перед одной из пяти комнат для допросов стоял Йенс Сванейельм, новый главный прокурор региона Стокгольма. На вид ему едва можно дать двадцать лет, хотя на самом деле прокурору уже исполнилось сорок. Было что-то мальчишеское во взгляде, что-то детское в округлости щек, от чего казалось, что прокурору никогда в жизни не случалось пережить потрясение.

– Эвелин Эк, – помедлив, начал Йенс. – Это она заставила младшего брата перебить всю семью?

– Именно так сказал Юсеф, когда…

– Признания Юсефа Эка, сделанные под гипнозом, использовать нельзя, – перебил Йенс. – Это противоречит и праву хранить молчание, и праву не брать на себя вину.

– Понимаю. Хотя это не был допрос, его ни в чем не подозревали.

Йенс взглянул на свой мобильный телефон и сказал:

– Достаточно того, что разговор зашел о вещах, которые в рамках предварительного расследования могут рассматриваться как допрос.

– Я сознаю это, но у меня была другая цель.

– Я так и предполагал, но…

Он замолчал и покосился на Йону, словно ожидая чего-то.

– Все равно я скоро узнаю, что случилось, – заявил комиссар.

– Неплохо звучит, – с довольным видом кивнул Йенс. – Когда я принимал дела от Аниты Нидель, она сказала мне: если Йона Линна обещает докопаться до правды, то он, будь уверен, докопается.

– Иногда у нас бывали стычки.

– Она на это намекнула.

– Так я начну? – спросил комиссар.

– Ты руководишь предварительным расследованием, но…

Сванейельм почесал в ухе и буркнул, что ему не нужны идеи, резюме допроса и неясности.

– Я всегда провожу допрос с глазу на глаз, если есть возможность, – сказал Йона.

– Тогда, наверное, свидетель допроса не нужен. Здесь – не нужен.

– Я так и подумал.

– Это будет допрос только для сведения Эвелин Эк, – со значением произнес Йенс.

– Хочешь, чтобы я сообщил ей, что ее подозревают в совершении преступления? – спросил Йона.

– Решай сам. Но часики тикают, у тебя осталось не так много времени.

Йона постучал и вошел в печальную комнату для допросов. Жалюзи на забранных решеткой окнах опущены. Эвелин Эк сидела на стуле. Было видно, как у нее напряжены плечи. Непроницаемое лицо, челюсти сжаты, взгляд уперся в стол, руки скрещены на груди.

– Здравствуйте, Эвелин.

Она торопливо-испуганно взглянула на него. Комиссар сел напротив нее. Девушка была такой же красивой, как брат – простые, но симметричные черты лица. Русые волосы, умные глаза. Такие лица поначалу кажутся невзрачными, но чем дольше на них смотришь, тем они красивее.

– По-моему, нам надо поговорить, – сказал он. – Как вы думаете?

Девушка пожала плечами.

– Когда вы в последний раз видели Юсефа?

– Не помню.

– Вчера?

– Нет, – удивленно ответила она.

– Сколько дней назад?

– В смысле?

– Я хочу знать, когда вы в последний раз виделись с Юсефом, – пояснил Йона.

– Ну, во всяком случае, довольно давно.

– Он приезжал к вам в лесной дом?

– Нет.

– Никогда? Он никогда не навещал вас в домике?

Она еле заметно пожала плечами:

– Нет.

– Но он знал про этот дом? Или нет?

Эвелин кивнула.

– Его возили туда, когда он был маленьким, – ответила она и взглянула на комиссара кроткими карими глазами.

– Когда?

– Не знаю… Мне было десять, мы сняли этот домик на лето у тети Соньи, пока она была в Греции.

– А потом Юсеф там бывал?

Эвелин вдруг перевела взгляд на стену позади Йоны:

– Вряд ли.

– Как долго вы жили в теткином доме?

– Переехала сразу после начала семестра.

– В августе.

– Да.

– Вы жили там с августа, это четыре месяца. В маленьком доме на Вермдё. Почему?

Ее взгляд снова метнулся в сторону. Уперся в стену за головой Йоны.

– Чтобы заниматься спокойно, – сказала она.

– Четыре месяца?

Эвелин поерзала на стуле, скрестила ноги и наморщила лоб.

– Мне нужно было, чтобы меня оставили в покое, – вздохнула она.

– Кто вам мешал?

– Никто.

– Тогда что значит “чтобы меня оставили в покое”?

Она слабо, безрадостно улыбнулась:

– Люблю лес.

– Что изучаете?

– Юриспруденцию.

– И живете на стипендию?

– Да.

– Где покупаете еду?

– Езжу на велосипеде в Сальтарё.

– Это же далеко?

Эвелин пожала плечами:

– Не очень.

– Вы там знаете кого-нибудь, встречаетесь?

– Нет.

Комиссар смотрел на чистый юный лоб Эвелин.

– Вы не встречались там с Юсефом?

– Нет.

– Эвелин, послушайте меня. – Йона перешел на серьезный тон. – Ваш младший брат, Юсеф, сказал, что это он убил отца, мать и младшую сестру.

Эвелин уставилась в стол, ресницы задрожали. На бледном лице появился слабый румянец.

– Ему всего пятнадцать лет, – продолжал Йона.

Он смотрел на ее тонкие руки и расчесанные блестящие волосы, падавшие на хрупкие плечи.

– Почему вы верите его словам? О том, что он перебил свою семью?

– Что? – спросила она и подняла глаза.

– Мне показалось, что вы не сомневаетесь в его признании.

– Правда?

– Вы не удивились, когда я сказал, что он признался в убийстве. Или удивились?

– Удивилась.

Эвелин неподвижно сидела на стуле, замерзшая и усталая. Тревожная морщинка обозначилась между бровями на чистом лбу. Эвелин выглядела утомленной. Губы шевелились, словно она просила о чем-то или что-то шептала про себя.

– Его арестовали? – вдруг спросила она.

– Кого?

Девушка, не поднимая глаз и уставившись в стол, без выражения произнесла:

– Юсефа. Вы его арестовали?

– Вы боитесь его?

– Нет.

– Я подумал, что у вас было ружье, потому что вы боитесь брата.

– Я охотилась, – ответила Эвелин и посмотрела ему в глаза.

Йона подумал: в девушке есть что-то странное, нечто, чего он пока не может понять. Это не что-то обычное – вина, гнев или ненависть. Скорее некое чудовищное сопротивление. Он не должен поддаваться. С таким мощным защитным барьером комиссару сталкиваться еще не приходилось.

– На зайцев? – спросил он.

– Да.

– И как охота?

– Не особенно.

– А какой у зайчатины вкус?

– Сладковатый.

Йона вспомнил, как она стояла на холодном воздухе перед домом. Комиссар пытался представить себе, как все было.

Эрик Барк забрал ее ружье. Он нес его в руке, ружье было разломлено. Эвелин щурилась от солнца, глядя на Эрика. Высокая и стройная, с соломенно-русыми волосами, собранными в высокий тугой хвост. Серебристый стеганый жилет, вытертые джинсы с низким поясом, влажные кроссовки, сосны у нее за спиной, мох на земле, кусты брусники и растоптанный мухомор.

Внезапно комиссар понял, что не так в словах Эвелин. Ему уже приходило в голову, что где-то кроется несоответствие, но он отбросил эту мысль. Теперь несоответствие обозначилось яснее. Когда он беседовал с Эвелин в теткином доме, она неподвижно сидела на диване, зажав руки между колен. На полу у ее ног лежала фотография в мухоморной рамке. На фотографии была младшая сестра Эвелин. Она сидела между родителями, и солнечный свет отражался в ее больших очках.

На фотографии сестре года четыре, может быть, пять, подумал Йона. То есть фотография сделана не больше года назад.

Эвелин утверждает, что Юсеф не был в домике много лет, но во время сеанса мальчик описал эту фотографию.

Конечно, таких фотографий могло быть несколько, и не исключено, что две из них оказались в одинаковых рамках с мухоморным рисунком. Возможно даже, что одна и та же фотография бывала и в квартире, и в теткином доме. А может быть, Юсеф наведывался в теткин дом тайком от Эвелин.

Но, сказал себе комиссар, это может быть и несоответствием в рассказе Эвелин. Такая возможность тоже существует.

– Эвелин, – начал Йона, – я все думаю над тем, что вы рассказали час назад.

В дверь комнаты для допросов постучали. Эвелин испуганно напряглась. Йона поднялся и открыл. За дверью стоял главный прокурор Йенс Сванейельм. Прокурор вызвал Йону в коридор и объявил:

– Я ее отпускаю. Это все ерунда, у нас ничего нет. Незаконный допрос ее пятнадцатилетнего брата, который намекнул, что она…

Йенс замолчал, встретившись взглядом с Йоной.

– Ты что-то выяснил? – спросил он. – Или нет?

– Не имеет значения.

– Она врет?

– Не знаю, может быть…

Йенс в задумчивости потер подбородок.

– Дай ей бутерброд и чашку чая, – сказал он наконец. – У тебя есть час. Потом я решу, задерживать ее или нет.

– Не уверен, что это к чему-нибудь приведет.

– Но ты же попробуешь?

Йона поставил перед Эвелин бумажную тарелку, на которой были пластиковый стаканчик с английским чаем и бутерброд, сел на стул и сказал:

– Вы, наверное, проголодались.

– Спасибо, – ответила она и на мгновение повеселела.

Рука у нее дрожала, когда она ела бутерброд, собирая со стола крошки.

– Эвелин, в доме вашей тетки есть фотография в рамке, похожей на гриб.

Эвелин кивнула:

– Тетя купила ее в Муре – думала, что она будет хорошо смотреться в доме, и…

Она замолчала, дуя на чай.

– У вас есть еще такие рамки?

– Нет, – улыбнулась девушка.

– Фотография всегда была в доме?

– К чему вы это? – спросила она слабым голосом.

– Ни к чему. Просто Юсеф рассказывал об этой фотографии. Значит, он ее видел. Вот я и подумал – может, вы что-то забыли?

– Ничего не забыла.

– Тогда это все. – Комиссар поднялся.

– Вы уходите?

– Эвелин, я на вас рассчитываю, – серьезно сказал Йона.

– Наверняка все думают, что я замешана.

– А это не так?

Она покачала головой.

– Не так, – сказал Йона.

Девушка торопливо вытерла слезы со щек и прерывающимся голосом проговорила:

– Один раз Юсеф приезжал в этот дом. Взял такси и привез мне торт.

– На ваш день рождения?

– На свой… Это у него был день рождения.

– Когда это было?

– Первого ноября.

– Почти месяц назад. И что произошло?

– Ничего. Он застал меня врасплох.

– Не предупредил, что приедет?

– Мы с ним не общались.

– Почему так?

– Мне надо было побыть одной.

– Кто знал, что вы живете в теткином доме?

– Никто, кроме Сораба, это мой парень… Хотя у нас с ним все кончено, мы теперь просто друзья, но он мне помогает, говорит всем, что я живу у него, отвечает, когда звонит мама…

– Почему?

– Мне надо было пожить спокойно.

– Юсеф приезжал еще когда-нибудь?

– Нет.

– Эвелин, это очень важно.

– Он больше не приезжал.

– Почему вы солгали мне об этом?

– Не знаю, – прошептала она.

– В чем еще вы меня обманули?

Глава 13

Среда, девятое декабря,

вторая половина дня

Эрик прошел между ярко освещенных витрин и оказался в ювелирном отделе универмага “Нордиска Компаниет”. Женщина в черном тихо разговаривала с покупателем. Она открыла коробочку и выложила на покрытое бархатом блюдо несколько украшений. Эрик остановился у витрины и стал рассматривать ожерелье от Георга Йенсена. Тяжелые, гладко отполированные треугольники образовывали длинный венок. Чистое серебро сверкало, словно платина. Эрик представил, как красиво ожерелье будет лежать на тонкой шее Симоне, и решил купить его жене в подарок на Рождество.

Когда продавщица завернула украшение в темно-красную гладкую бумагу, в кармане у Эрика зажужжал телефон. Резонатором послужила коробочка с дикарем и попугаем. Эрик достал телефон и нажал кнопку ответа, не глядя на номер на дисплее:

– Эрик Мария Барк.

Что-то странно хрустнуло, и как бы издалека послышалась рождественская песенка.

– Алло? – повторил он.

На этот раз в трубке послышался слабый голос:

– Это Эрик?

– Да, я.

– Я хотел узнать…

Эрику показалось, что рядом с говорящим кто-то хихикает. Он резко спросил:

– С кем я говорю?

– Подождите, доктор. Я только хотел кое-что спросить, – сказал звонивший. Теперь он явно кривлялся.

Эрик уже собирался попрощаться, когда голос в телефоне неожиданно взвыл:

– Загипнотизируйте меня! Я хочу стать…

Эрик отдернул руку с телефоном от уха. Прервал разговор и посмотрел, кто звонил, но номер оказался скрытым. Тихое треньканье известило, что пришло сообщение. Тоже со скрытого номера. Эрик прочитал: “Вы можете загипнотизировать труп?”

В смятенных чувствах Эрик забрал подарок в золотисто-красном пакетике и вышел из отдела. В фойе, ведущем на Хамнгатан, он поймал взгляд женщины, одетой в широкое черное пальто. Она стояла под рождественской елкой в три этажа высотой и смотрела на Эрика. Он никогда раньше ее не видел, но взгляд женщины был явно враждебным.

Одной рукой Эрик открыл коробочку, лежавшую в кармане пальто, вытащил таблетку кодеина, отправил в рот и проглотил.

Он вышел на холодный воздух. Люди толпились перед витриной. На фоне конфетного пейзажа плясали гномики. Карамелька, разевая огромную пасть, пела рождественскую песенку. Детсадовцы в желтых жилетах поверх толстых комбинезонов молча глазели на нее.

Телефон снова зазвонил. На этот раз Эрик, прежде чем начать разговор, проверил номер. Номер оказался стокгольмским, и Эрик осторожно ответил:

– Эрик Мария Барк.

– Здравствуйте, меня зовут Бритт Сундстрём. Я работаю на “Международную амнистию”.

– Здравствуйте, – не без колебаний ответил он.

– Я хочу знать, была ли у вашего пациента возможность отказаться от гипноза.

– Простите? – переспросил Эрик.

В витрине огромная улитка тащила сани с рождественскими подарками.

Сердце у него тяжело застучало, началась изжога.

– “Кубарк”, справочник ЦРУ по бесследным пыткам, трактует гипноз как один из…

– Решение принимал лечащий врач…

– Вы хотите сказать, что сами ни за что не отвечаете?

– Не думаю, что я должен давать какие-то комментарии, – отбивался Эрик.

– На вас уже заявили в полицию, – коротко сказала Сундстрём.

– Вот как, – еле выговорил он и нажал “отбой”.

Эрик медленно пошел к площади Сергельсторг, сверкающей стеклянной стеле и Культурному центру, рассматривая рождественский базар и слушая, как трубач играет “Тихую ночь”. Свернул на Свеавэген, пошел мимо туристических бюро. Возле продуктового магазина “Севен-Элевен” остановился и прочитал полосу вечерней газеты:

РЕБЕНКА ОБМАНОМ, ПОД ГИПНОЗОМ ЗАСТАВИЛИ ПРИЗНАТЬСЯ В УБИЙСТВЕ СВОЕЙ СЕМЬИ

СКАНДАЛЬНЫЙ СЕАНС ГИПНОЗА ЭРИК МАРИЯ БАРК ПОДВЕРГ РИСКУ ЖИЗНЬ МАЛЬЧИКА

Эрик почувствовал, как застучало в висках. Торопливо пошел дальше, стараясь не смотреть вокруг. Миновал место, где убили Улофа Пальме. Три красных розы лежали на грязной мемориальной плите. Эрик услышал, как кто-то зовет его, и шмыгнул в магазин дорогой аудиотехники. Усталость ощущалась в каждой клеточке тела, будто похмелье, смесь злости и отчаяния. Трясущимися руками он достал еще одну капсулу сильного болеутоляющего, кодеисана. В животе похолодело, когда капсула растворилась и порошок попал на слизистую оболочку.

По радио обсуждали, не стоит ли запретить гипноз как форму лечения. Какой-то человек тягучим голосом рассказывал, как однажды его загипнотизировали, заставив поверить, что он – Боб Дилан:

– Конечно, я знал, что я не Боб Дилан. Но меня как бы вынудили говорить то, что я говорил. Я знал, что меня загипнотизировали, видел рядом своих приятелей и все-таки верил, что я – Дилан, по-английски говорил. Нельзя такое допускать. Я же мог признаться в чем угодно.

Министр юстиции со смоландским акцентом говорил:

– Использовать гипноз как метод допроса, безусловно, незаконно.

– Значит, Эрик Барк нарушил закон? – резко спросил журналист.

– С этим должна разбираться прокуратура…

Эрик вышел из магазина, свернул на перпендикулярную улицу и пошел дальше по Лунтмакаргатан.

С мокрой от пота спиной он остановился у подъезда дома номер семьдесят три по Лунтмакаргатан, набрал код и открыл дверь. В лифте непослушными руками достал ключи. Отперев дверь, Эрик пошатываясь вошел в гостиную и попытался раздеться, но его все время вело вправо.

Он включил телевизор. В студии сидел председатель Шведского общества клинического гипноза. Эрик отлично знал этого человека – многие коллеги пострадали от его высокомерия и карьеризма.

– Мы уже десять лет как исключили Барка и назад не приглашаем, – усмехаясь объявил председатель.

– Это имеет значение в случае серьезного гипноза?

– Все члены нашего общества придерживаются строгих этических правил, – надменно ответил председатель. – И вообще, в Швеции существует закон, наказывающий шарлатанов.

Эрик неуклюже стащил с себя одежду, сел на диван и немного отдохнул. Снова открыл глаза, услышав из телевизора детские голоса и свистки. На освещенном солнцем школьном дворе стоял Беньямин. Брови у него были насуплены, уши и кончик носа покраснели, плечи подняты; было похоже, что он мерзнет.

– Папа тебя когда-нибудь гипнотизировал? – спросил репортер.

– Что? Ну… нет, конечно, нет.

– Откуда ты знаешь? – перебил репортер. – Если он тебя загипнотизировал, откуда тебе знать, так это или нет?

– Нет, точно, – усмехнулся Беньямин. Наглость репортера застала его врасплох.

– А что бы ты почувствовал, если бы оказалось, что он это делал?

– Не знаю.

Лицо Беньямина залилось краской.

Эрик встал и выключил телевизор, прошел в спальню, сел на кровать, стянул брюки и переложил коробочку с попугаем в ящик ночного столика.

Он не хотел думать о том нетерпении, которое пробудилось в нем, когда он гипнотизировал Юсефа Эка и следом за ним погружался в глубокое синее море.

Эрик лег, потянулся за стаканом воды, стоявшим на столике, но заснул, не успев сделать ни глотка.

Эрик проснулся, в полудреме вспомнил, как отец устраивал детские праздники – наряженный в заранее подготовленный фрак, по щекам стекают капли пота. Он скручивал фигуры из шариков и вытаскивал радужные цветы-перья из полой трости. Состарившись, отец переехал из дома в Соллентуне в дом престарелых. Прослышав, что Эрик занимается гипнотерапией, он захотел, чтобы они вместе поставили какой-нибудь номер. Он сам в качестве вора-джентльмена и Эрик в качестве эстрадного гипнотизера, который заставляет добровольцев из публики петь как Элвис или Зара Леандер.

Внезапно сон слетел с него окончательно. Эрик увидел перед собой Беньямина, мерзнущего на школьном дворе перед одноклассниками и учителями, телекамерами и улыбающимся репортером.

Эрик сел, почувствовал жгучую боль в желудке, взял со столика телефон и позвонил Симоне.

– Галерея Симоне Барк, – ответила она.

– Привет, это я.

– Подожди секунду.

Эрик услышал, как она идет по деревянному полу и закрывает за собой дверь кабинета.

– Так что случилось? – спросила она. – Беньямин звонил и…

– Журналисты накинулись…

– Во что ты впутался? – оборвала его Симоне.

– Врач, которая отвечает за пациента, попросила меня провести сеанс гипноза.

– Но признаваться в совершении преступления под гипнозом – это…

– Послушай меня, – перебил Эрик. – Ты можешь меня выслушать?

– Да.

– Это не был допрос, – начал он.

– Какая разница, как это называется…

Симоне замолчала. Он слышал ее дыхание.

– Извини, – тихо сказала она.

– Это не был допрос. Полиции нужны были приметы – какие угодно, они думали, что от этой информации зависит жизнь девушки. И врач, которая отвечает за пациента, посчитала, что риск для его жизни не так велик.

– Но…

– Мы думали, что он – жертва, и просто пытались спасти его сестру.

Он замолчал, слушая дыхание Симоне.

– Что ты наделал, – с нежностью сказала она.

– Все образуется.

– Ой ли?

Эрик пошел на кухню, развел таблетку треокомпа и смыл лекарство от язвы желудка сладковатой водой.

Глава 14

Вечер четверга, десятое декабря

Йона выглянул в пустой темный коридор. Вечер, скоро восемь, в отделе остался он один. Во всех окнах горят адвентовские звезды, свет уличных фонарей отражается в темном стекле двойными размытыми кругами. Анья оставила у него на столе тарелочку рождественских сластей, и он, кажется, съел слишком много, пока писал комментарии к протоколу допроса Эвелин.

Когда выяснилось, что Эвелин солгала, прокурор принял решение задержать ее. Ей сообщили, что она подозревается в соучастии в убийстве и что у нее есть право обратиться к адвокату. Благодаря аресту предварительное расследование получило трехдневную отсрочку, после которой надо было принимать или не принимать окончательное решение о заключении под стражу. К этому времени полиция должна или представить суду настолько веские причины подозревать Эвелин, что суд будет считать ее вину по меньшей мере возможной, или отпустить девушку.

Йона понимал: ложь Эвелин вовсе не означает, что девушка виновна. Но он получил трое суток на то, чтобы докопаться, что она скрывала и почему.

Комиссар вывел протокол на печать, отослал документ прокурору, проверил, надежно ли заперт в оружейном шкафу пистолет, спустился на лифте вниз, вышел из здания и сел в машину.

Возле Фридхемсплан Йона услышал, что зазвонил телефон, но почему-то не сумел вынуть его из пальто. Телефон провалился в дыру в кармане и ускользнул за подкладку. Зажегся зеленый свет светофора, машины сзади засигналили. Йона подъехал к автобусной остановке перед кришнаитским рестораном, вытряхнул телефон и перезвонил.

– Это Йона Линна, вы мне только что звонили.

– О, как хорошо, – обрадовался помощник полицейского Ронни Альфредссон. – А мы не знаем, что делать.

– Вы говорили с приятелем Эвелин, Сорабом Рамадани?

– Это не так просто.

– На работе искали?

– Не в том дело, – сказал Ронни. – Он здесь, в квартире. Просто не хочет открывать, не хочет разговаривать с нами. Орет, чтобы мы уходили, что мы мешаем соседям, преследуем его из-за того, что он мусульманин.

– Что вы ему сказали?

– Да ничего. Только что нам нужна его помощь – все как вы нас инструктировали.

– Ясно.

– Нам взломать дверь?

– Я к вам еду. А пока оставьте Рамадани в покое.

– Спасибо.

Йона включил мигалку, развернулся, проехал мимо высотки “Дагенс нюхетер” и дальше, на мост Вестербрун. В темноте горели все окна и фонари города, и небо над ним было серым, мглистым.

Комиссар снова подумал о месте преступления. Не было ли там чего-то странного, необычного? Йону не оставляло ощущение, что некоторые обстоятельства никак не стыкуются друг с другом. Остановившись на красный свет на Хеленеборгсгатан, Йона открыл папку, лежавшую на правом сиденье. Торопливо порылся в фотографиях, сделанных в спортклубе. Три душевых, не разделенных перегородками. Блики от вспышки на белом кафеле. На фотографии – прислоненный к стене вантуз с деревянной ручкой. Вокруг резиновой насадки растеклась большая лужа крови, воды и грязи, в ней плавают волосы, обрывки пакетов и флакон жидкого мыла.

Возле стока в полу лежит рука. Виден сустав с хрящом и мышцами, с которых содрана кожа. Охотничий нож со сломанным лезвием валяется в душе.

Нолен обнаружил лезвие при помощи компьютерной томографии, оно прочно засело в тазовой кости Андерса Эка.

Растерзанное тело оставили на полу, между деревянной лавкой и погнутым жестяным шкафчиком. Красная спортивная куртка висит на крючке. Кровь везде – на полу, на двери, на лавках.

Йона, барабаня пальцами по рулю, ждал, когда загорится зеленый, и думал, что криминалисты зафиксировали множество следов, отпечатков пальцев, волокон и волос. Колоссальное количество ДНК сотен людей – но ни одна не имеет отношения к Юсефу Эку. Многие из найденных ДНК оказались нечистыми, смешанными с другими ДНК, что сильно затруднило их анализ в криминально-технической лаборатории.

Комиссар объяснил техникам-криминалистам, на чем они должны сосредоточиться: необходимо найти на Юсефе Эке кровь отца. Кровь, покрывавшая его тело на месте второго преступления, ничего не значит. Там кровь всех была на всех, и неудивительно, что на Юсефе оказалась кровь его младшей сестры, а на ней – его кровь. Но если бы специалисты нашли на Юсефе кровь отца или следы Юсефа в раздевалке клуба, его можно было бы связать с обоими местами преступлений. Для возбуждения уголовного дела достаточно доказать, что Юсеф был в раздевалке.

Еще в больнице Худдинге врач, Сигрид Кранс, получила инструкции из Линчёпинга, от занимавшейся анализами ДНК Шведской криминально-технической лаборатории: тщательно зафиксировать любые биологические следы, найденные на Юсефе.

Возле Хёгалидспаркен Йона позвонил толстяку Эриксону, шефу техников-криминалистов, работавших на месте преступления в Тумбе.

– Ну, – ответил тяжелый голос.

– Эриксон? – развеселился Йона. – Эриксон? Подай признаки жизни?

– Я сплю, – устало проворчала трубка.

– Сорри.

– Ну, на самом деле я еду домой.

– Нашли что-нибудь с Юсефа в раздевалке?

– Нет.

– Нашли, нашли.

– Нет, – повторил Эриксон.

– По-моему, вы искали спустя рукава.

– Ошибаешься, – спокойно сказал Эриксон.

– Ты надавил на наших друзей из Линчёпинга? – спросил Йона.

– Всей своей тяжестью.

– И?..

– Они не нашли на Юсефе ни одной отцовской ДНК.

– Я и им не верю, – сказал Йона. – Черт, он же был залит…

– Ни единой капли, – оборвал его Эриксон.

– Этого не может быть.

– Во всяком случае, когда они это говорили, они были довольные как не знаю кто.

– Низкокопийный анализ?

– Нет. Ни единой микрокапли, ничего.

– И все-таки… Черт, мы же не можем смириться с такой неудачей!

– Почему, можем.

– Не можем.

– Не зацикливайся, – посоветовал Эриксон.

– Ладно.

Они закончили разговор, и Йона подумал: загадки иногда создаются всего лишь обстоятельствами. В обоих местах преступления убийца действовал одинаково: бессмысленная резня и агрессивное желание разделать трупы, словно туши. Все же очень странно, что специалисты не нашли на Юсефе – если он убийца – крови его отца. Мальчик должен был быть настолько залит кровью, что на него обратили бы внимание, сообразил Йона и еще раз набрал номер Эриксона.

– Да.

– Я кое-что вспомнил.

– За двадцать секунд?

– Вы проверяли женскую раздевалку?

– Там никого не было, дверь заперта.

– Может быть, у жертвы были ключи.

– Но…

– Проверьте сток в женской душевой, – сказал Йона.

Обогнув парк Тантолунден, Йона подъехал к пешеходной дорожке и остановился перед высотными домами, стоящими фасадом к парку. Комиссар нашел взглядом полицейский автомобиль, проверил адрес и подумал: возможно, Ронни с напарником постучали не в ту дверь. Провел рукой по губам. Это могло бы объяснить нежелание Сораба впустить их – ведь в таком случае хозяина квартиры просто зовут не Сораб.

Вечерний воздух был холодным. Комиссар пошел к двери, вспоминая, как погруженный в гипноз Юсеф описывал произошедшее в доме. Его рассказ соответствовал тому, как выглядело место убийства. Юсеф не сделал ничего, чтобы скрыть преступление, ничем не защитил себя. Он не думал о последствиях и оказался залит кровью.

Йона подумал, что Юсеф мог просто описать под гипнозом свои чувства, смятение, яростный беспорядок, тогда как физически, внешне, на месте преступления он вполне контролировал себя – явился в полностью покрывавшем его дождевике, а перед тем, как ехать домой, принял душ в женской раздевалке.

Надо поговорить с Даниэллой Рикардс, спросить, оправился ли Юсеф настолько, чтобы выдержать допрос.

Комиссар вошел в подъезд, достал телефон и увидел свое отражение в черной кафельной плитке – стена была выложена как шахматная доска. Бледное замерзшее лицо, серьезный взгляд и растрепанные светлые волосы. Стоя возле лифта, комиссар еще раз позвонил Ронни, но тот не ответил. Может быть, Сораб наконец впустил их в квартиру? Йона поднялся на шестой этаж, подождал, пока какая-то мама с малышом спустятся вниз, подошел к двери Сораба и позвонил.

Немного подождал, постучал в дверь, подождал еще несколько секунд, потом приподнял пальцами крышку щели для почты и сказал:

– Сораб? Меня зовут Йона Линна. Я из полиции, комиссар по уголовным делам.

За дверью послышался какой-то звук, словно кто-то тяжело наклонился к щели, но потом отпрянул.

– Вы единственный знали, где живет Эвелин, – продолжил комиссар.

– Я ничего не сделал, – глухо сказал мужчина за дверью.

– Но вы рассказывали…

– Я ничего не знаю! – закричал Сораб.

– Хорошо, хорошо. Но я хочу, чтобы вы открыли дверь, посмотрели на меня и сказали, что вы ничего не знаете.

– Уходите.

– Откройте дверь.

– Какого черта… вы не можете просто оставить меня в покое? Я совершенно ни при чем, я не хочу, чтобы меня втягивали в это дело.

В его голосе была злость. Он замолчал, перевел дух, стукнул по чему-то в квартире.

– С Эвелин все в порядке, – сказал Йона.

В щели для газет заскреблись.

– Я думаю…

Он замолчал.

– Нам надо поговорить.

– Это правда? Что с Эвелин ничего не случилось?

– Откройте дверь.

– Я же сказал – не хочу.

– Было бы хорошо, если бы вы смогли поехать со мной.

Оба немного помолчали.

– Он бывал здесь? – неожиданно спросил Йона.

– Кто?

– Юсеф.

– Кто это?

– Брат Эвелин.

– Никогда его здесь не было, – ответил Сораб.

– А кто бывал?

– Вы что, не поняли – я не собираюсь вести с вами беседы.

– Кто сюда приходил?

– Я не говорил, что сюда кто-то приходил. Ничего подобного. Вы хотите меня одурачить.

– Нет, что вы.

Они снова замолчали. Потом за дверью послышались всхлипывания.

– Она умерла? – спросил Сораб. – Эвелин умерла?

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Я не хочу с вами разговаривать.

Послышались удаляющиеся шаги, потом хлопнула дверь. В квартире заорала музыка. Спускаясь по лестнице, Йона подумал, что кто-то запугал Сораба и вынудил его рассказать, где прячется Эвелин.

Йона вышел на морозный воздух и увидел, что возле машины его поджидают двое парней в спортивных куртках. Услышав его шаги, они обернулись. Один уселся на капот, прижав к уху телефон. Йона быстро оценил их. Обоим на вид лет по тридцать. Человек, сидевший на капоте, был бритым, зато у второго волосы подстрижены, как у школьника. Йона прикинул, что человек с мальчишеской стрижкой весит не меньше сотни килограммов. Выглядит как тренер айкидо, карате или кикбоксинга. Наверное, стероиды принимает, подумал Йона. У второго может оказаться нож, но огнестрельного оружия наверняка нет.

На газоне лежал тонкий слой снега.

Йона, словно не заметив их, свернул к освещенному тротуару.

– Эй, мужик, – позвал один из парней.

Комиссар направился к лестнице возле фонаря с зеленой урной, притворяясь, что не слышит.

– Не хочешь забрать свою машину?

Йона остановился и быстро взглянул на фасад. Он понимал, что сидящий на капоте звонит Сорабу и что Сораб наблюдает за ними из окна.

Более крупный осторожно приблизился. Йона повернулся и пошел на него.

– Я из полиции, – сказал он.

– А я – макака.

Йона быстро достал телефон и еще раз набрал номер Ронни. “Sweet Home Alabama” заиграла в кармане у стоявшего парня. Тот широко улыбнулся, достал телефон Ронни и ответил:

– Мусор слушает.

– В чем дело? – спросил Йона.

– Наплюй на Сораба. Он не хочет разговаривать.

– Вы думаете, что помогаете ему?..

– Я тебя предупредил, – оборвал его парень. – Мне насрать, кто ты есть. Держись от Сораба подальше.

Комиссар понял, что ситуация становится опасной, вспомнил, что пистолет заперт в сейфе, и оглянулся, ища какое-нибудь подручное оружие.

– Где мои коллеги? – спокойно спросил он.

– Ты меня слышал? Не лезь к Сорабу.

Человек, стоявший перед комиссаром, быстро провел рукой по своей мальчишечьей прическе, учащенно задышал, повернулся, шагнул вперед и приподнял пятку.

– В молодости я занимался спортом, – сообщил Йона. – Если ты на меня нападешь, я сумею тебя скрутить.

– Мы уже испугались, – отозвался тот, что сидел на машине.

Йона, не спуская глаз с человека со стрижкой, объяснил:

– Ты решил сбить меня с ног, потому что думаешь, что я неуклюжий и не смогу пнуть тебя.

– Дурак, – буркнул стриженый.

Йона переместился вправо, чтобы освободить себе место.

– Если ты пнешь меня, я не попячусь, как ты привык. Я зацеплю тебя под колено, а когда ты завалишься, ударю в шею вот этим вот локтем.

– Вот болтливый черт, – фыркнул сидевший на машине.

– Точно, – ухмыльнулся второй.

– Не высовывай язык, а то откусишь, – посоветовал Йона.

Человек со стрижкой легко качнулся, и удар получился медленнее, чем ожидалось. Йона уже шагнул вперед, когда стриженый начал движение бедром. Распрямить ногу и ударить он не успел: комиссар сильно пнул его под колено опорной ноги. Потеряв равновесие, стриженый запрокинулся назад, а комиссар повернулся и локтем ударил его в шею.

Глава 15

Утро пятницы, одиннадцатое декабря

Часы показывали всего половину шестого, когда в квартире что-то застучало. Симоне ощутила этот звук как часть полного разочарований сна, в котором ей пришлось перебирать раковины и фарфоровые крышечки. Она поняла правила, но все же допустила ошибку. Какой-то мальчик стучал по столу, указывая, что именно она сделала не так. Во сне Симоне изворачивалась и униженно оправдывалась. Когда она открыла глаза, сон исчез без следа.

Кто-то или что-то стучало в квартире. Симоне попыталась определить в темноте, откуда идет звук. Она лежала неподвижно, прислушиваясь, но постукивание прекратилось.

Рядом глухо похрапывал Эрик. Что-то потрескивало в трубе. Ветер задувал в оконные рамы.

Симоне успела подумать, что, может быть, во сне звук показался ей громче, чем на самом деле, как вдруг постукивание раздалось снова. В квартире кто-то был. Эрик принял снотворное и спал мертвым сном. По дороге рядом с домом с шумом проехала машина. Храп Эрика стал глуше, когда Симоне положила руку мужу на плечо. Тяжело дыша, он повернулся на бок. Как можно тише она вылезла из постели и выскользнула из спальни – дверь была полуоткрыта.

В кухне что-то светилось. Из прихожей Симоне увидела, что в воздухе висит свет, словно синее газовое облако. Это свет в холодильнике. И морозилка, и холодильник распахнуты. Из морозильника капало, по полу текла вода. Капли из размороженных продуктов с тихим стуком падали на резиновую прокладку.

Симоне почувствовала, как холодно в кухне. И пахнет сигаретным дымом.

Она выглянула в прихожую.

Входная дверь открыта настежь.

Симоне бросилась в комнату Беньямина. Мальчик спокойно спал. Симоне немного постояла, слушая его ровное дыхание.

Когда Симоне пошла закрыть входную дверь, сердце у нее остановилось. В дверном проеме кто-то стоял. Фигура кивнула Симоне и протянула ей что-то продолговатое. Только через несколько секунд до Симоне дошло, что это свернутая газета. Незнакомец хотел дать ей газету. Симоне сказала “спасибо”, взяла газету и, лишь закрыв и заперев дверь, почувствовала, что дрожит всем телом.

Она зажгла весь свет и проверила квартиру. Кажется, все на месте.

Симоне, стоя на коленях, вытирала на кухне пол, когда вошел Эрик. Принес полотенце, бросил его на пол и повозил ногой.

– Наверное, я ходил во сне, – сказал он.

– Нет, – устало возразила Симоне.

– Холодильник – это же классика. Захотел есть, открыл…

– Не смешно. Я очень чутко сплю, я… я просыпаюсь каждый раз, когда ты поворачиваешься во сне или перестаешь храпеть, я просыпаюсь, когда Беньямин идет в туалет, я слышу, как…

– Ну, тогда это ты ходила во сне.

– Объясни, почему была открыта входная дверь, объясни, почему…

Она замолчала, не зная, надо ли рассказывать все.

– В кухне совершенно точно пахло сигаретным дымом, – наконец сказала она.

Эрик рассмеялся, и Симоне покраснела от злости.

– Почему ты не веришь, что здесь кто-то был? – сердито спросила она. – После всего дерьма, которое на тебя вылили газеты? Ничего удивительного, если бы сюда забрался какой-нибудь псих…

– Ну хватит, – перебил Эрик. – Это нелогично, Сиксан. Кому, ну кому придет в голову залезть в нашу квартиру, открыть холодильник и морозильник, покурить – и уйти?

Симоне швырнула полотенце на пол:

– Не знаю! Не знаю, но кто-то же это сделал!

– Успокойся, – раздраженно бросил Эрик.

– Успокоиться?

– Можно мне высказаться? По-моему, в сигаретном дыме нет ничего странного. Скорее всего, кто-нибудь из соседей курил на кухне рядом с вытяжкой. У нас вентиляционный канал проходит через весь дом. Или какой-нибудь страшный человек закурил на лестнице, не подумав о…

– Не надо говорить со мной, как с дурой, – коротко огрызнулась Симоне.

– Ну ради бога, Сиксан, не думай, что нам оказали какую-то особую честь. Я уверен, что ничего опасного нет и этот дым можно объяснить как угодно.

– Я знаю, что когда я проснулась, в квартире кто-то был, – тихо сказала Симоне.

Эрик вздохнул и вышел из кухни. Симоне посмотрела на грязно-серое полотенце, которым она вытирала пол возле холодильника.

Вошел Беньямин, сел на свое обычное место.

– Доброе утро, – сказала Симоне.

Он вздохнул и подпер голову руками.

– Почему вы с папой все время врете?

– Мы не врем, – запротестовала она.

– Врете.

– Ты так думаешь?

Беньямин не ответил.

– Ты вспомнил, что я тебе сказала в такси…

– Я много чего вспомнил. – Беньямин повысил голос.

– Не кричи на меня.

– Забудь, пожалуйста, что я что-то говорил, – вздохнул Беньямин.

– Я не знаю, как у нас с папой будет дальше. Все не так просто. Ты, конечно, прав – мы обманываем сами себя, но это совсем не то, что врать.

– Вот ты это и сказала, – тихо заметил Беньямин.

– О чем ты еще думаешь?

– Меня маленького не фотографировали.

– Ну как же не фотографировали, – с улыбкой сказала Симоне.

– Когда я только родился.

– Ты же знаешь, что у меня был выкидыш до… в общем, мы были так рады, когда ты родился, что напрочь забыли про фотографии. Я точно помню, каким ты был, когда родился – твои сморщенные ушки и…

– Перестань! – крикнул Беньямин и ушел к себе.

Пришел Эрик, бросил таблетку треокомпа в стакан воды.

– Что с Беньямином? – спросил он.

Симоне прошептала:

– Не знаю.

Эрик пил лекарство, стоя над раковиной.

– Он думает, что мы все время врем, – сказала она.

– Всем подросткам так кажется.

Эрик тихо срыгнул.

– Я случайно сказала ему, что мы разводимся, – повинилась Симоне.

– Как ты можешь пороть такую чепуху? – жестко спросил Эрик.

– Я просто сказала, что думала.

– Но надо же было думать не только о себе.

– Это я думаю только о себе? Не я сплю с практикантками, не я…

– Замолчи! – закричал Эрик.

– Не я глотаю горы таблеток, чтобы…

– Ты ничего не знаешь!

– Я знаю, что ты принимаешь сильное обезболивающее.

– Какое тебе дело?

– У тебя что-нибудь болит, Эрик? Скажи…

– Я врач и думаю, что немного лучше разбираюсь…

– Ты меня не обманешь, – перебила Симоне.

– То есть? – рассмеялся он.

– Это зависимость, Эрик. Мы больше не спим друг с другом, потому что ты принимаешь гору сильных таблеток, которые…

– А может, я не хочу спать с тобой, – оборвал он. – Как мне этого хотеть, если ты вечно мною недовольна?

– Тогда разведемся.

– Отлично.

Симоне, не поднимая на мужа глаз, медленно вышла из кухни, чувствуя спазмы и боль в горле, чувствуя, как на глазах закипают слезы.

Беньямин закрылся в своей комнате и так громко включил музыку, что загудели стены и дверь. Симоне заперлась в ванной, выключила свет и расплакалась. Услышала, как Эрик крикнул из прихожей: “Ну тебя к черту!” – и как за ним хлопнула дверь.

Глава 16

Утро пятницы, одиннадцатое декабря

Еще не было семи, когда Йоне позвонила доктор Даниэлла Рикардс. Она сообщила, что, по ее мнению, Юсеф уже может выдержать недлинный допрос, хотя все еще находится в послеоперационной.

Садясь в машину, чтобы ехать в больницу, Йона ощутил тупую боль в локте. Вспомнил вчерашний вечер и как синий свет от полицейских мигалок метался по фасаду высотки возле Тантолунден, где жил Сораб Рамадани. Крупный мужчина с мальчишечьей стрижкой сплевывал кровь и неразборчиво бурчал про язык, когда его сажали на заднее сиденье полицейской машины. Ронни Альфредссона и его напарника, Петера Юска, обнаружили в подвале высотки. Нападавшие, угрожая ножом, заперли их там, после чего отогнали патрульную машину к соседнему дому и бросили на гостевой парковке.

Комиссар вернулся в дом, позвонил в квартиру Сораба и сообщил, что телохранителей Сораба повязали и что дверь взломают, если он не откроет немедленно.

Сораб впустил его, пригласил сесть на синий кожаный диван, предложил ромашкового чаю и извинился за своих приятелей.

Сораб оказался бледным парнем с волосами, стянутыми в хвост. Тревожно озираясь, он снова извинился за происшедшее, но объяснил, что в последнее время у него много проблем.

– Поэтому я и нашел себе телохранителей, – таинственно сообщил он.

– Что за проблемы? – спросил Йона и пригубил горячий чай.

– Кто-то следит за мной.

Сораб поднялся и выглянул на улицу.

– Кто? – спросил Йона.

Сораб, стоя к нему спиной, категорично заявил, что не хочет это обсуждать.

– Мне обязательно об этом рассказывать? – спросил он. – У меня же есть право хранить молчание?

– Есть, – согласился комиссар.

Сораб пожал плечами:

– Ну вот.

– Но вам было бы лучше поговорить со мной, – осторожно сказал Йона. – Может быть, я смогу помочь. Вы об этом не думали?

– Большое спасибо, – сказал Сораб окну.

– Это брат Эвелин? Который…

– Нет, – быстро перебил Сораб.

– Тот, кто здесь был, – не Юсеф Эк?

– Он ей не брат.

– А кто?

– Откуда я знаю. Но он не ее брат. Он кто-то другой.

После слов о том, что Юсеф – не брат Эвелин, Сораб снова занервничал, заговорил о футболе, о немецкой лиге и больше не ответил толком ни на один вопрос. Йона задумался: что же Юсеф сказал Сорабу, что он сделал, если так напугал его и заставил рассказать, где скрывается Эвелин?

Комиссар остановился перед неврологическим отделением, вылез из машины, прошел в широкие двери, поднялся на лифте на пятый этаж, миновал коридор, поздоровался с несущим вахту полицейским и вошел в палату Юсефа. Какая-то женщина поднялась со стула, стоящего у кровати, и представилась:

– Лисбет Карлен. Я сотрудник отдела соцобеспечения, буду оказывать Юсефу поддержку во время допроса.

– Прекрасно, – сказал Йона и пожал ей руку.

Лисбет посмотрела на комиссара взглядом, который он почему-то истолковал как проявление симпатии.

– Вы будете проводить допрос? – с интересом спросила она.

– Да. Простите, меня зовут Йона Линна, я из Государственной уголовной полиции, мы говорили по телефону.

В комнате через равные промежутки времени булькал дренаж Бюлау, насос, от которого трубка тянулась к пробитому легкому Юсефа. Дренаж обеспечивал давление, которое не могло поддерживаться естественным путем, – только так легкие мальчика могли функционировать во время лечения.

Лисбет Карлен тихим голосом передала слова врача: Юсеф должен лежать совершенно спокойно из-за риска нового кровоизлияния в печень.

– Я не собираюсь рисковать его здоровьем, – успокоил ее Йона и поставил магнитофон на столик рядом с койкой.

Комиссар вопросительно взглянул на Лисбет; та кивнула. Он включил запись, описал условия, в которых проходит допрос, сообщил, что допрос Юсефа Эка проводится для выяснения некоторых моментов, что сегодня пятница, 11 декабря, восемь пятнадцать утра. Потом перечислил, кто находится в палате.

– Здравствуй, – сказал Йона.

Юсеф тяжело посмотрел на него.

– Меня зовут Йона… я комиссар уголовной полиции.

Юсеф закрыл глаза.

– Как самочувствие?

Лисбет выглянула в окошко.

– Аппарат все время булькает. Нормально спишь? – спросил Йона.

Юсеф молча кивнул.

– Ты знаешь, почему я здесь?

Юсеф открыл глаза и медленно покачал головой. Йона ждал, изучая его лицо.

– Произошла авария, – сказал Юсеф. – Вся моя семья попала в аварию.

– Никто не рассказывал тебе, что случилось? – спросил комиссар.

– Ну, кое-что, – слабым голосом ответил мальчик.

– Он не захотел встречаться с психологами и кураторами, – вмешалась Карлен.

Йона подумал, насколько другим был голос Юсефа во время гипноза. Сейчас он казался неожиданно нежным, еле слышным, удивленным.

– Полагаю, ты знаешь, что произошло.

– Не нужно его спрашивать, – быстро сказала Карлен.

– Тебе пятнадцать лет, – продолжал Йона.

– Да.

– Что ты делал в день рождения?

– Не помню.

– Тебе подарили подарки?

– Я смотрел телевизор.

– Ездил к Эвелин? – равнодушно спросил комиссар.

– Да.

– К ней в квартиру?

– Да.

– Она была там?

– Да.

Молчание.

– Нет, ее там не было, – неуверенно сказал Юсеф.

– А где она была?

– В доме в лесу.

– Хороший дом?

– Не… Но там неплохо.

– Она обрадовалась?

– Кто?

– Эвелин.

Молчание.

– У тебя с собой что-нибудь было?

– Торт.

– Торт? Вкусный?

Кивок.

– Эвелин понравился? – продолжал Йона.

– Ей надо привозить самое лучшее.

– Она тебе что-нибудь подарила?

– Нет.

– Но, может, она тебя поздравила…

– Она не хотела дарить мне подарки, – обиженно сказал мальчик.

– Так и сказала?

– Да, так и сказала, – быстро ответил он.

– Почему?

Молчание.

– Она на тебя сердилась? – спросил Йона.

Мальчик кивнул.

– Она хотела, чтобы ты сделал что-нибудь, чего тебе не хотелось? – спокойно продолжал комиссар.

– Нет, она…

Юсеф что-то прошептал.

– Не слышу, Юсеф.

Мальчик продолжал шептать. Йона пододвинулся и нагнулся, пытаясь что-нибудь расслышать.

– Пошел в жопу! – заорал Юсеф прямо ему в ухо.

Комиссар отшатнулся, обошел койку, потирая ухо и пытаясь улыбнуться. Юсеф, с серым лицом, прошипел:

– Я дознаюсь, что это за чертов гипнотизер такой, я ему глотку порву, найду его и его…

Лисбет Карлен подбежала к кровати и попыталась остановить запись.

– Юсеф! Ты имеешь право ничего не говорить…

– Не лезьте, – оборвал ее комиссар.

Она взволнованно посмотрела на него и дрожащим голосом сказала:

– Перед допросом вам следовало сказать ему…

– Вы ошибаетесь. Нет закона, который регулирует проведение допроса. – Йона повысил голос. – У него есть право хранить молчание, это так. Но закон не требует, чтобы я информировал его об этом праве.

– Простите.

– Все нормально, – буркнул Йона и повернулся к Юсефу. – Почему ты так злишься на гипнотизера?

– Я не обязан отвечать на ваши вопросы, – огрызнулся тот и шевельнул рукой, пытаясь указать на Лисбет.

Глава 17

Утро пятницы, одиннадцатое декабря

Эрик сбежал вниз по лестнице и выскочил из подъезда. Он снова оказался на Свеавэген. Почувствовал, как по спине стекает холодный пот. От злости болела голова. Он не понимал, как мог так по-идиотски вести себя и оттолкнуть Симоне из-за того, что обиделся. Эрик побрел по направлению к Оденплан, сел на скамейку возле библиотеки. Холодно. Рядом под ворохом тонких одеял спал какой-то человек.

Эрик поднялся и пошел назад, к дому. Купил в пекарне хлеба и латте маккьято для Симоне. Поспешно, широкими шагами взбежал по лестнице. Дверь была заперта. Эрик достал ключи, отпер дверь и сразу понял, что в квартире никого нет. Эрик подумал, что должен доказать Симоне: она может положиться на него. Сколько же времени понадобится, чтобы снова убедить ее в этом. Он стоял у кухонного стола и пил кофе, чувствуя себя больным. Надо найти таблетку лосека.

На часах около девяти. До начала дежурства в больнице еще несколько часов. Эрик взял книжку и лег в кровать. Но, вместо того чтобы читать, задумался о Юсефе Эке. Смог ли комиссар разговорить его?

Квартира стояла тихая, покинутая.

От лекарства по желудку распространялся мягкий покой.

Ничто из сказанного под гипнозом нельзя использовать в качестве доказательства, но Эрик знал, что Юсеф говорил правду. Это он перерезал семью, хотя мотивы все еще были неясны, как и то, каким образом сестра командовала им.

Эрик закрыл глаза и попробовал представить себе дом и семью Эков. Эвелин, должно быть, еще раньше почувствовала, что брат опасен, подумал он. Она годами училась жить рядом с человеком, не способным контролировать себя. Всегда настаивая на своем, с риском спровоцировать приступ ярости. Юсеф, должно быть, был драчливым мальчиком; его ругали, но он все равно дрался. Ее, старшую сестру, никто особенно не защищал. Семья день за днем старалась что-то сделать с яростью Юсефа, пыталась жить, не понимая всей опасности. Наверное, родители объясняли агрессию Юсефа тем, что он мальчик. Возможно, они чувствовали себя виноватыми в том, что позволяли ему играть в жестокие видеоигры, разрешали смотреть ужастики.

Эвелин при первой возможности покинула дом, нашла себе работу и жилище. Но что-то заставило ее почувствовать: все становится еще серьезнее. Неожиданно она так испугалась, что скрылась в теткином доме и держала наготове ружье, чтобы защищаться.

Юсеф угрожал ей?

Эрик попытался представить себе, как Эвелин дрожит по ночам, сидя в деревянном домике, в темноте, а рядом с кроватью лежит дробовик.

Он вспомнил свой телефонный разговор с комиссаром после допроса Эвелин. Что случилось, когда Юсеф явился к ней с тортом? Что он сказал ей? Что она почувствовала? Испугалась и схватилась за ружье? Или после этого посещения стала жить в страхе, что брат убьет ее?

Эрик думал об Эвелин. Вспоминал, как она стояла перед домиком. Молодая женщина в серебристом стеганом жилете, сером вязаном свитере, вытертых джинсах и кроссовках. Она медленно шла между деревьями, покачивался хвост на макушке. Детское беззащитное лицо. В безвольной руке дробовик. Дуло волочится по земле, слегка шевелит кустики черники и мох. Солнце светит между стволами сосен.

Внезапно Эрик понял, в чем дело: если Эвелин была напугана, если она взяла с собой ружье, чтобы защищаться от Юсефа, то носить его она должна была по-другому, а не опускать, приближаясь к домику.

Эрик вспомнил, что у нее были испачканы коленки – темные сырые пятна от земли на джинсах.

Она ушла в лес с ружьем, чтобы покончить с собой, подумал он.

Встала на колени в мох, сунула дуло в рот – но передумала, не решилась.

Когда он увидел ее на опушке леса, с ружьем, волочащимся по кустикам черники, она возвращалась в дом, к тому, от чего хотела бежать.

Эрик взял телефон и набрал номер комиссара.

– Йона Линна.

– Здравствуйте, это Эрик Барк.

– Эрик? Я собирался позвонить, но тут было до ужаса много…

– Ничего. Я…

– Я хотел сказать, – перебил Йона, – что ужасно, ужасно сожалею из-за газет. Обещаю проверить, где была утечка информации, когда шум уляжется.

– Да какая разница.

– Я чувствую себя виноватым – я убедил вас…

– Я сам сделал выбор и никого не виню.

– Лично я – хотя сейчас лучше не говорить об этом – все равно считаю, что подвергнуть Юсефа гипнозу было правильно. Мы же ничего не знали. Но вполне вероятно, что это спасло жизнь Эвелин.

– Вот насчет этого я и звоню, – сказал Эрик.

– Что такое?

– Я кое о чем подумал. У вас есть время?

Эрик услышал, как Йона что-то двигает. Похоже, он подтащил стул и сел.

– Да. Время есть.

– Когда мы были на Вермдё, возле теткиного дома, – начал Эрик, – я сидел в машине и увидел женщину среди деревьев. У нее в руках был дробовик. Как-то я понял, что это Эвелин, и подумал, что ситуация может стать опасной, если она вдруг столкнется с полицией.

– Да, она вполне могла начать стрелять через окно. Если бы решила, что видит Юсефа.

– Сейчас, дома, я опять думал про Эвелин, – продолжал Эрик. – Я увидел ее между деревьями. Она медленно шла к дому, в одной руке несла дробовик, и дуло волочилось по земле.

– И?..

– Если человек боится за свою жизнь, разве он станет так носить ружье?

– Нет.

– Я подумал, что она ушла в лес, чтобы покончить с собой, – сказал Эрик. – Джинсы были испачканы на коленках. Она наверняка встала на колени во влажный мох, направив дуло в лоб или в грудь, но потом передумала, не решилась. Вот что я думаю.

Эрик замолчал. Услышал, как комиссар тяжело дышит в трубку. Где-то на улице завыла автомобильная сигнализация.

– Спасибо, – сказал Йона. – Поеду поговорю с ней.

Глава 18

Пятница, одиннадцатое декабря,

вторая половина дня

Допрос Эвелин должен был проходить в одном из кабинетов тюрьмы. Чтобы сделать унылую комнату уютнее, кто-то поставил на письменный стол красную жестянку с рождественским печеньем и икеевский подсвечник с электрическими свечами на окно. Эвелин и ее сопровождающий из группы поддержки свидетелей уже сидели на своих местах, и Йона включил запись.

– Я знаю, что мои вопросы могут показаться сложными, – тихо сказал он и глянул на девушку. – Но я был бы благодарен, если бы вы ответили на них как можно подробнее.

Эвелин молча рассматривала свои колени.

– Потому что я не думаю, что молчание пойдет вам на пользу, – мягко добавил комиссар.

Эвелин даже не шелохнулась, продолжая созерцать коленки. Сопровождающий, мужчина средних лет с пятнами щетины на лице, равнодушно взирал на Йону.

– Я начну, Эвелин?

Она покачала головой. Комиссар ждал. Наконец она подняла подбородок и встретилась с ним взглядом.

– Вы пошли в лес с ружьем, чтобы покончить с собой? Или нет?

– Да, – прошептала она.

– Я рад, что вы этого не сделали.

– А я нет.

– Вы уже пытались делать это?

– Да.

– Раньше?

Она кивнула.

– Но не до того, как явился Юсеф с тортом?

– Нет.

– Что он сказал?

– Не хочу об этом думать.

– Почему? Из-за того, что он сказал?

Эвелин выпрямилась на стуле и сжала губы.

– Не помню, – еле слышно произнесла она. – Вряд ли он сказал что-то особенное.

– Вы собирались застрелиться, – напомнил Йона.

Девушка поднялась, подошла к окну, выключила и снова зажгла подсвечник, вернулась на стул и села, сложив руки на животе.

– Неужели нельзя оставить меня в покое?

– Вы этого хотите? Именно этого?

Эвелин кивнула, не глядя на комиссара.

– Нужен перерыв? – спросил сопровождающий.

– Я не знаю, что с Юсефом, – тихо сказала Эвелин. – У него что-то с головой. Так всегда было… в детстве он дрался – слишком жестоко, слишком опасно. Ломал мои вещи, не хотел, чтобы у меня что-то было.

У нее задрожали губы.

– Когда ему было восемь, он спросил, есть ли у него шанс со мной. Может, это звучало не так опасно, но я не хотела. Он стал требовать, чтобы мы целовались… Я боялась его, он делал странные вещи – мог прокрасться ко мне ночью и укусить до крови. Я стала бить его, я тогда была сильнее.

Эвелин вытерла слезы.

– Если я отказывалась делать, что он хотел, он нападал на Бустер… стало только хуже, он пялился на мою грудь, хотел мыться со мной… убил мою собаку и сбросил с эстакады.

Она поднялась и, как заведенная, заходила между окном и стулом.

– Юсефу было, наверное, двенадцать, когда он…

Ее голос прервался, она что-то проскулила, прежде чем продолжить:

– Он спросил, не хочу ли я взять его пенис в рот. Я ответила, что он отвратителен. Тогда он избил Кнюттет, ей было всего два годика…

Эвелин расплакалась, потом взяла себя в руки.

– Мне пришлось смотреть, как он онанирует, по нескольку раз в день… если я отказывалась, он бил Кнюттет, говорил, что убьет ее. Довольно скоро, где-то через несколько месяцев, он потребовал, чтобы я спала с ним, твердил об этом каждый день, угрожал мне… но я нашла, что ответить. Я сказала, что он несовершеннолетний, что это запрещено законом и что я не могу нарушать закон.

Она вытерла слезы.

– Я думала, что это пройдет, уехала из дома. А через год он начал звонить мне, говорил, что ему скоро пятнадцать. Поэтому я и спряталась, я… я не понимаю, как он узнал, что я в этом доме, я…

Эвелин зарыдала, открыв рот.

– О господи…

– Значит, он угрожал, – сказал комиссар, – грозил убить всю семью, если он не…

– Он говорил не так! – выкрикнула девушка. – Он сказал, что начнет с папы. Это моя ошибка, все это… я хочу умереть, и все…

Она сползла на пол и скорчилась у стены.

Глава 19

Пятница, одиннадцатое декабря,

вторая половина дня

Йона сидел у себя в кабинете. Какое-то мгновение он тупо рассматривал свои ладони. В одной руке все еще была зажата телефонная трубка. Он сообщил Йенсу Сванейельму о неожиданном повороте в деле Эвелин. Пока комиссар излагал жуткие причины преступления, в трубке стояла тишина, прерываемая тяжелыми вздохами.

– Честно говоря, Йона, – сказал наконец прокурор, – все это слишком хитро закручено, учитывая, что на сестру, в свою очередь, показал Юсеф Эк. Я хочу сказать – нам нужно или признание, или техническое доказательство.

Йона обвел глазами комнату, провел ладонью по лицу и позвонил врачу Юсефа Даниэлле Рикардс. Он хотел продолжить допрос в такое время, когда у подозреваемого в организме будет не так много болеутоляющего.

– У него должна быть ясная голова, – пояснил он.

– Тогда приезжайте к пяти часам.

– Во второй половине?

– Следующую дозу морфина он получит только около шести. Перед ужином состояние стабилизируется.

Йона посмотрел на часы. Половина третьего.

– Подходит, – сказал он.

После разговора с Даниэллой комиссар позвонил Лисбет Карлен, оказывавшей поддержку Юсефу, и сообщил ей о времени допроса.

Зашел в комнату для сотрудников, взял яблоко из вазочки. Когда комиссар вернулся к себе, на его месте сидел Эриксон, руководитель техников-криминалистов, работавших на месте преступления в Тумбе. Эриксон всей тушей навалился на письменный стол, лицо у него было красное. Он вяло махнул комиссару рукой и тяжко вздохнул.

– Сунь мне в пасть яблоко – и получишь рождественского поросенка, – сказал он.

– Кончай, – посоветовал комиссар, откусывая от яблока.

– Так мне и надо, – посетовал Эриксон. – С тех пор, как за углом открылась тайская забегаловка, я прибавил одиннадцать кило.

– У них вкусно.

– Да. Черт их возьми.

– Что с женской раздевалкой?

Эриксон предостерегающе поднял толстые ручки:

– Никому не рассказывай, что я тебе сказал, но…

Йона широко улыбнулся.

– Поживем – увидим, – дипломатично вильнул он.

– Ладно, – вздохнул Эриксон и вытер потные щеки. – В стоке был волос Юсефа Эка, а в трещинах на полу – кровь отца, Андерса Эка.

– Как я и говорил, – просиял Йона.

Эриксон засмеялся и тут же схватился за горло, словно там что-то порвалось.

Спускаясь на лифте в фойе Государственного полицейского управления, Йона еще раз позвонил Йенсу Свенейельму.

– Хорошо, что ты звонишь, – сказал Йенс. – На меня тут насели с этим гипнозом. Хотят, чтобы мы закрыли предварительное расследование по Юсефу. Это-де будет пустая трата денег…

– Дай мне секунду, – перебил Йона.

– …хотя я решил, что…

– Йенс?

– Да?

– У нас есть техническое доказательство, – веско сказал Йона. – Юсеф Эк связан и с первым местом преступления, и с кровью отца.

Главный прокурор Йенс Сванейельм посопел в трубку, а потом спокойно, сосредоточенно сказал:

– Йона, ты позвонил в последнюю минуту.

– Этого достаточно.

– Да.

Они уже собирались прощаться, когда комиссар спросил:

– Разве я не говорил, что прав?

– Что?

– Разве я не прав?

В трубке стало тихо. Потом Йенс медленно, с учительскими интонациями в голосе ответил:

– Да, Йона, ты был прав.

Они закончили разговор. С лица комиссара исчезла улыбка. Он прошел по застекленному коридору, оказался во дворе и снова взглянул на часы. Через полчаса он будет на Юргордене[9], в Музее Северных стран.

Йона поднялся по ступенькам музея и пошел по длинным безлюдным коридорам. Не глядя, прошел мимо сотен освещенных витрин. Комиссар не видел домашней утвари, украшений и предметов искусства, не замечал экспозиций, национальных костюмов и огромных фотографий.

Охранник отодвинул стул от слабо освещенной витрины. Не говоря ни слова, Йона уселся, как обычно, и стал рассматривать саамский венец невесты. Нежный и хрупкий, венец образовывал идеальную окружность. Кружева напоминали венчик цветка или две руки, которые переплелись пальцами. Йона осторожно водил головой, чтобы медленно менялось освещение. Венец был сплетен из корешков вручную. Их выкопали из земли, и они светились, как кожа, как золото.

На этот раз Йона просидел перед витриной всего час. Поднялся, кивнул охраннику и медленно вышел из музея. Грязная снежная каша под ногами, от лодки возле моста Юргордсбрун пахло дизелем. Комиссар медленно шел к Страндвэген, когда зазвонил телефон. Это был Нолен, судмедэксперт.

– Хорошо, что я тебя поймал, – коротко констатировал он, когда Йона ответил.

– Со вскрытием закончили?

– Почти, почти.

Йона увидел на тротуаре молодого папашу: тот катил коляску на двух колесах, чтобы развеселить малыша. Какая-то женщина стояла у окна и глазела на улицу. Встретившись взглядом с Йоной, она тут же отступила в глубину квартиры.

– Нашел что-нибудь неожиданное? – спросил Йона.

– Даже не знаю…

– И все-таки?

– Это связано с разрезом на животе. Естественно.

– И?

Комиссар услышал, как Нолен переводит дыхание и как рядом с ним что-то упало.

– Ручку уронил, – прошептал Нолен.

В трубке что-то зашуршало.

– На тела было направлено страшно много агрессии, – серьезно сказал он, снова появляясь в трубке. – В первую очередь против маленькой девочки.

– Это я понял.

– Многие раны были совершенно лишними. Их нанесли, откровенно говоря, только ради удовольствия. Мое мнение – это чудовищно.

– Да. – Йона вспомнил, как выглядело место преступления, когда он туда приехал.

Потрясенные полицейские, хаос. Тела. Комиссар вспомнил белое как мел лицо Лиллемур Блум, как она стояла и курила, ее трясущиеся руки. Вспомнил потеки крови на окнах, как кровь течет по стеклу балконной двери и стекает на пол.

– Что-нибудь прояснилось с этим разрезом на животе?

Нолен вздохнул.

– Вроде да. Женщину разрезали примерно через два часа после смерти. Кто-то перевернул тело и острым ножом распорол старый шрам от кесарева сечения.

Нолен порылся в бумагах.

– Однако наш преступник не так много знает о sectio caesarea. У Катьи Эк шрам тянулся вертикально от пупка и вниз.

– И что?

Нолен тяжело вздохнул.

– Сейчас матку рассекают поперек, даже если разрез на животе вертикальный.

– Но Юсеф этого не знал?

– Нет. Он просто распорол живот, не понимая, что кесарево сечение состоит из двух разрезов: один – брюшной полости, второй – матки.

– Мне еще что-нибудь надо знать из первых рук?

– Может быть, то, что Эк необычайно долго занимался телами. Так и не закончил, хотя устать не мог, ярость не ослабевала.

Оба замолчали. Комиссар шел по Страндвэген. Он снова вспомнил последний допрос Эвелин.

– Я хотел только подтвердить насчет этого разреза, – помолчав, заключил Нолен. – Что его сделали примерно через два часа после наступления смерти.

– Спасибо, Нолен.

– Полный протокол о вскрытии получишь завтра утром.

Простившись с Ноленом, Йона подумал, как, наверное, страшно было расти рядом с Юсефом Эком. Какой беззащитной должна была чувствовать себя Эвелин, не говоря уж о ее младшей сестре.

Комиссар попытался вспомнить, что рассказывала Эвелин о кесаревом сечении матери.

Вспомнил, как она сидела, скорчившись, на полу у стены в комнате для допросов и рассказывала о почти патологической ревности Юсефа к младшей сестре.

– У него что-то с головой, – прошептала она. – Он всегда такой был. Я помню, когда он родился, мама очень болела. Не знаю, что это было, но врачам пришлось делать кесарево сечение.

Эвелин покачала головой и закусила губу, потом спросила Йону:

– Вы знаете, что такое кесарево сечение?

– Да, примерно.

– Иногда… иногда, когда ребенка рожают таким образом, возникают осложнения.

Эвелин застенчиво взглянула на него.

– Вы имеете в виду недостаток кислорода или вроде того? – спросил комиссар.

Она покачала головой и вытерла слезы со щек.

– Я имею в виду психические проблемы у матери. Если у женщины трудные роды и ей перед операцией дают наркоз, у нее могут возникнуть проблемы с принятием ребенка.

– У вашей матери была послеродовая депрессия?

– Не совсем так, – ответила Эвелин сдавленным голосом. – У мамы был психоз, когда она родила Юсефа. В родильном отделении этого не заметили и выписали ее домой. А я сразу увидела, что все не так. И о Юсефе заботилась я. Мне было всего восемь. Но мама не обращала на него внимания, не прикасалась к нему – только лежала в постели и все плакала, плакала, плакала.

Эвелин посмотрела на Йону и прошептала:

– Мама говорила, что он не ее ребенок, что ее настоящий ребенок умер, а ей подложили этого.

Она усмехнулась:

– Мама вернулась к нам примерно через год. Притворилась, что теперь все нормально, но на самом деле продолжала отвергать Юсефа.

– И вы решили, что мама так и не выздоровела? – осторожно спросил Йона.

– Выздоровела, потому что, когда она родила Лису, все было совсем по-другому. Мама была счастлива, все делала для нее.

– А вы заботились о Юсефе.

– Он стал говорить, что мама должна была родить его по-настоящему. Он так объяснял себе эту несправедливость – что Лису родили “через влагалище”, а его нет. Что мама должна была родить его “через писю”, а не…

Эвелин замолкла и отвернулась. Йона смотрел на ее напряженно поднятые плечи, не решаясь прикоснуться к ней.

Глава 20

Вечер пятницы, одиннадцатое декабря

Когда комиссар приехал в больницу, в отделении интенсивной терапии, против обыкновения, не стояла тишина. На все отделение пахло едой, возле общей комнаты стояла тележка с судками из нержавейки, тарелками, стаканами и столовыми приборами. Кто-то в комнате включил телевизор, послышался звон посуды.

Комиссар подумал, что Юсеф, разрезав на животе матери старый шрам от кесарева сечения, вскрыл свой собственный путь к жизни – путь, обрекший его на детство без мамы, которая так и не признала его своим ребенком.

Юсеф рано понял, что он не такой, как другие дети, – он одинок. Одна только Эвелин давала ему любовь и заботу. Он не смирился с тем, что она отдалилась от него. Малейший признак отчуждения приводил его в отчаяние, в бешенство, и ярость чаще всего изливалась на любимую матерью младшую сестренку.

Йона кивнул Сунессону, дежурившему возле палаты Юсефа, и взглянул на лицо мальчика через окошко в двери. Мочесборник заполнен наполовину; возле кровати – капельница, обеспечивающая жидкость и кровяную плазму. Из-под голубого одеяла торчат ноги мальчика – ступни грязные, к хирургическому пластырю поверх стежка прилипли волосы и мусор. Телевизор включен, но мальчик, кажется, не смотрит на экран.

В палате находилась Лисбет Карлен, социальный работник. Она еще не видела комиссара – стоя у окна, она закалывала волосы.

У Юсефа опять кровоточила одна из ран. Кровь стекала по руке и капала на пол. Пожилая медсестра склонилась над ним, сняла компресс и заново стянула края раны медицинским скотчем. Вытерла кровь и вышла из палаты.

– Простите, – позвал ее Йона, выходя следом за ней в коридор.

– Да?

– Как он? В смысле, Юсеф Эк?

– Поговорите с лечащим врачом, – ответила женщина и пошла дальше.

– Обязательно, – улыбнулся комиссар, не отставая от нее. – Но… я хотел бы показать ему кое-что… я могу отвезти его туда, я хочу сказать – в кресле…

Медсестра покачала головой и остановилась.

– Пациента нельзя перемещать, – твердо сказала она. – Что за глупости. У него страшные боли, он не может пошевелиться. Если он сядет, у него может открыться кровотечение.

Йона вернулся к палате Юсефа. Не постучавшись, он вошел, взял пульт, выключил телевизор, включил магнитофон и уселся на стул для посетителей. Юсеф открыл отекшие глаза и без интереса посмотрел на комиссара. Дренаж Бюлау, поддерживавший давление в его проколотом легком, издавал довольно приятное тихое бульканье.

– Похоже, тебя скоро выпишут, – сказал Йона.

– Хорошо бы, – слабо ответил Юсеф.

– Хотя тебя отправят в следственную тюрьму.

– Лисбет сказала, что главный прокурор еще не готов ничего делать, – возразил мальчик, быстро глянув на Карлен.

– Раньше – да. А теперь у нас есть свидетель.

Юсеф прикрыл глаза.

– Кто?

– Мы с тобой долго говорили, – сказал комиссар. – Но ты, может быть, хочешь отказаться от каких-то своих слов или что-нибудь добавить?

– Эвелин, – прошептал Юсеф.

– Ты можешь попасть в тюрьму надолго.

– Неправда.

– Нет, Юсеф, я говорю правду. Можешь на это рассчитывать. Тебя собираются отправить в следственную тюрьму, и у тебя есть право на юридическую защиту.

Юсеф попытался поднять руку, но не смог.

– Вы ее загипнотизировали, – улыбнулся он.

– Нет.

– Слово против слова?

– Ошибаешься, – сказал Йона и посмотрел в чистое бледное лицо мальчика. – У нас есть и техническое доказательство.

Юсеф стиснул зубы.

– У меня нет времени сидеть здесь. Но если ты хочешь что-нибудь рассказать, я могу задержаться, – дружелюбно предложил Йона.

Он с полминуты подождал, барабаня по ручке сиденья, поднялся, взял магнитофон и, коротко кивнув сотруднице соцотдела, вышел из палаты.

В машине комиссар подумал, что надо было, не щадя Юсефа, пересказать ему слова Эвелин и проследить за его реакцией. В мальчишке бурлила самоуверенность. Можно было бы попытаться спровоцировать его и выманить признание.

Пару минут комиссар колебался – не вернуться ли, но потом бросил эту мысль, чтобы не опаздывать на ужин к Дисе.

Было темно и туманно, когда он остановил машину возле нежно-желтоватого дома на Лютценгатан. Подходя к двери подъезда, комиссар почувствовал, что замерз – это было на него не похоже. Быстро оглянулся на площадь Карлаплан – подернутая инеем трава, черные ветки деревьев.

Йона попытался вспомнить Юсефа, лежащего в кровати, но единственное, что лезло в голову, – булькающий и шипящий дренажный аппарат. Комиссара не оставляло чувство, будто он видел что-то важное, но не понял, что именно.

Он думал об этом, когда поднимался на лифте и звонил в дверь Дисы. На звонок никто не открыл. Йона услышал, как на верхнем этаже кто-то вышел на лестничную клетку, тяжело вздыхая или беззвучно плача.

Расстроенная Диса открыла дверь. На ней были только лифчик и колготки.

– Я рассчитывала, что ты опоздаешь, – объяснила она.

– А я вот пришел пораньше, – сказал Йона и легко поцеловал ее в щеку.

– Зайди, пожалуйста, и закрой дверь, пока соседи не рассмотрели мои колготки.

В уютной прихожей пахло едой. Комиссар задел головой бахрому розового абажура.

– Я приготовила морской язык с картошкой, – сообщила Диса.

– С топленым маслом?

– И с грибами, петрушкой и мясным соусом.

– Прекрасно.

В квартире все было стареньким, но милым. Всего две комнаты и кухня – зато с высоким потолком. Большие окна выходят на Карлаплан, тиковые рамы, потолок из лакированных деревянных панелей, идеально подметенный пол.

Йона прошел за Дисой в спальню. Остановился, пытаясь понять, что же он видел в палате Юсефа. На незастеленной кровати лежал работающий ноутбук. Диса разбросала кругом книги и листы бумаги.

Комиссар сел в кресло и стал ждать, когда она оденется до конца. Она молча повернулась к нему спиной, и он застегнул молнию на простом узком платье.

Йона глянул в открытую книгу и увидел черно-белое изображение карты. В глубине фотографии улыбались археологи, одетые как в сороковые годы. Они словно собирались начать раскопки – выставили пятьдесят флажков, разметив площадку.

– Это захоронения, – тихо сказала Диса. – Флажками обозначаются места захоронений. Того, кто раскопал это место, звали Ханнес Мюллер. Умер совсем недавно, но сто лет ему точно было. Все время в институте. Был похож на милейшую старую черепаху…

Она стояла перед высоким зеркалом, заплетая гладкие волосы в две тонкие косички. Обернулась, посмотрела на него.

– Ну как?

– Прекрасно, – ласково сказал Йона.

– Да, – печально ответила она. – Как твоя мама?

Йона поймал ее руку и прошептал:

– Хорошо. Передает тебе привет.

– Как мило. Что она сказала?

– Что ты не сумеешь заботиться обо мне.

– Не сумею, – мрачно согласилась Диса. – Мама, конечно, права.

Она медленно запустила пальцы в его густые встрепанные волосы. Посмотрела на него, неожиданно улыбнулась, выключила ноутбук и поставила его на бюро.

– А известно ли тебе, что в дохристианские времена младенцы не считались полноценными людьми, пока их не поднесут к груди? В те времена можно было после родов бросить младенца в лесу.

– Другие решали, быть ли человеку человеком, – медленно проговорил Йона.

Диса открыла гардероб, вытащила обувную коробку и достала темно-коричневые босоножки с мягкими ремешками, на изящных деревянных каблуках.

– Новые? – спросил Йона.

– Серджио Росси. Сама себе подарила. У меня же такая негламурная работа. Целыми днями роюсь в глине.

– Ты все еще в Сигтуне[10]?

– Да.

– Что-нибудь нашли?

– Расскажу, когда сядем за стол.

Йона показал на босоножки:

– Симпатичные, – и поднялся с кресла.

Диса отвернулась и ехидно улыбнулась через плечо:

– К сожалению, у них вряд ли есть твой размер.

Йона вдруг прислонился к стене:

– Подожди…

Диса вопросительно посмотрела на него.

– Я пошутила, – объяснила она.

– Нет, его ноги…

Йона прошел мимо нее в коридор, достал из куртки телефон, позвонил в центр связи и велел срочно отправить подкрепление в больницу, к Сунессону.

– Да что случилось? – спросила Диса.

– Его ноги. Они были совершенно грязные. Мне сказали, что он не может пошевелиться, но он выходил из палаты. Он выходил из палаты и где-то бродил.

Комиссар набрал номер Сунессона. Когда никто не ответил, он накинул куртку, шепнул “извини”, выскочил из квартиры и помчался вниз по лестнице.

Примерно в те минуты, когда Йона звонил в дверь Дисы, Юсеф Эк сидел на своей койке.

Прошлой ночью он убедился, что может ходить. Соскользнув на пол, он был вынужден какое-то время постоять неподвижно, держась за спинку кровати. Боль от множества ран обожгла его, словно кипящим маслом, от рези в печени на мгновение потемнело в глазах – но ходить он мог. Выдернул шланги капельницы и дренажного аппарата, проверил, что лежит в шкафчике с медицинскими материалами, и снова улегся.

Прошло полчаса после того, как ночная сестра заглянула пожелать спокойной ночи. В коридоре было почти тихо. Юсеф осторожно вытянул катетер из запястья, ощутил, как засосало в шланге, когда он вышел из тела. Тонкий ручеек крови протек на колени.

Вставая с постели, Юсеф не ощутил особенной боли. Мальчик подошел к шкафчику с материалами, нашел компрессы, скальпели, одноразовые шприцы и бинты. Дрожащими руками вскрыл упаковку со скальпелем и перерезал дренажный шланг. Оттуда вытекла кровь со слизью, и левое легкое сжалось. Заболело под лопаткой, Юсеф слабо кашлянул, но не почувствовал особых изменений, не ощутил, что легкое стало работать хуже.

Внезапно в коридоре послышались шаги – резиновые подошвы по линолеуму. Юсеф со скальпелем в руке встал возле двери, поглядывая в окошко и ожидая, что будет.

Медсестра остановилась и заговорила с дежурным полицейским. Юсеф услышал, как они чему-то смеются.

– Я бросила курить, – сказала медсестра.

– Если у вас есть никотиновый пластырь – не откажусь, – продолжал полицейский.

– Я и с этим покончила. Но вы выйдите во двор, я пока побуду здесь.

– Пять минут, – клятвенно заверил полицейский.

Полицейский ушел. Звякнули ключи, медсестра пошелестела какими-то бумагами и вошла в палату. Казалось, она удивилась – и только. В углах глаз обозначились морщинки, когда лезвие скальпеля туго вошло в ее горло. Юсеф оказался слабее, чем рассчитывал, ему пришлось резануть несколько раз. Его тело напряглось и все горело от резких движений. Медсестра упала не сразу – сначала она пыталась сопротивляться. Какое-то время они возились на полу. Ее тело взмокло от пота и источало тепло. Юсеф хотел подняться, но поскользнулся на ее широко рассыпавшихся светлых волосах. Когда он вытаскивал скальпель, женщина странно пискнула. Потом засучила ногами, и Юсеф долго смотрел на нее, прежде чем выйти в коридор. Платье задралось, и он пристально разглядывал розовые трусики под нейлоновыми колготками.

Мальчик пошел по коридору. Разболелась печень. Он повернул направо, нашел в тележке чистую одежду и переоделся. Низенькая женщина возила тряпкой по блестящему линолеуму. Она слушала музыку в наушниках. Юсеф приблизился, встал у нее за спиной и достал одноразовый шприц. Он несколько раз примеривался воткнуть шприц ей в спину, но каждый раз останавливался. Женщина что-то почувствовала. Юсеф сунул шприц в карман, толкнул ее под руку и прошел мимо. Она упала, ругаясь по-испански. Юсеф остановился и повернулся к ней.

– Что вы сказали? – спросил он.

Она вытащила наушники и вопросительно посмотрела на Юсефа.

– Вы что-то сказали? – повторил он.

Она торопливо помотала головой и продолжила мыть пол. Юсеф еще немного понаблюдал за ней, а потом пошел дальше, к лифту. Нажал кнопку и стал ждать.

Глава 21

Вечер пятницы, одиннадцатое декабря

Йона Линна мчался по Вальхаллавэген, мимо стадиона, где в 1912 году проходили летние Олимпийские игры. Перестроился, объехал по внутреннему ряду большой “мерседес”. За деревьями мелькнул кирпичный фасад клиники Софиахеммет. Шины загремели по металлической вставке. Комиссар сбросил скорость, пропуская синий рейсовый автобус, который выворачивал с остановки. Кто-то длинно и раздраженно засигналил у него за спиной, когда он поворачивал перед автобусом. Вода из грязной лужи обдала припаркованные автомобили и тротуар около Королевского технологического института.

Возле Норртулля Йона проскочил на красный свет, промчался мимо ресторана “Сталльместарегорден” и разогнался почти до 180 километров в час на коротком отрезке Упсалавэген, там, где съезд резко уходит под шоссе и поднимается к Каролинскому институту.

Припарковавшись возле главного входа, комиссар увидел несколько полицейских машин – они стояли со все еще включенными мигалками, и казалось, что по коричневым кирпичам больничного фасада мечутся страшные крылья. Группа журналистов окружила нескольких медсестер с испуганными лицами. Они дрожали от холода у широкого входа, две женщины не скрываясь плакали перед камерами.

Йона хотел пройти в больницу, но его остановил молодой полицейский, топтавшийся на месте то ли от адреналинового шока, то ли от возбуждения.

– Мотай отсюда, – сказал полицейский и толкнул его.

Йона посмотрел в бессмысленные голубые глаза. Снял руку полицейского со своей груди и тихо сказал:

– Государственная уголовка.

В глазах у полицейского блеснула подозрительность:

– Удостоверение, пожалуйста.

– Йона, живей, это здесь.

Карлос Элиассон, начальник полицейского управления, стоял возле стойки регистратуры в бледном желтоватом свете, махая ему рукой. Через большое окно Йона увидел Сунессона – тот с перекошенным лицом сидел на лавке и плакал. Полицейский помоложе сидел рядом, положив руку ему на плечо.

Йона предъявил удостоверение, и полицейский с недовольным видом пропустил его. Большой участок холла был огорожен пластиковой лентой. Сверкали вспышки фотоаппаратов – журналисты через огромные окна, а эксперты внутри снимали место преступления.

Карлос в этой ставке был главнокомандующим – отвечал и за общее стратегическое руководство, и за минутно-оперативное, тактическое. Он быстро дал указания бригадиру судэкспертов и повернулся к Йоне.

– Поймали? – спросил Йона.

– Свидетельница говорит, что он выбрался из фойе, опираясь на роллатор, – нервно сказал Карлос. – Роллатор там, на автобусной остановке.

Он заглянул в свой блокнот.

– Отсюда ушли два автобуса, семь такси и такси для инвалидов… с десяток легковых машин и всего одна скорая.

– Выезды перекрыли?

– Слишком поздно.

Карлос махнул рукой, подзывая полицейского в форме.

– Автобусы отследили – ничего, – сказал полицейский.

– Такси? – спросил Карлос.

– Разобрались с “Такси Стокгольм” и “Такси Курир”, но…

Полицейский растерянно взмахнул рукой, словно забыл, что дальше.

– Связались с Эриком Барком? – спросил Йона.

– Позвонили сразу же. Он не отвечает, но мы пытаемся его найти.

– Ему нужна защита.

– Рулле! – позвал Карлос. – Нашел Барка?

– Только что звонил, – ответил Роланд Свенссон.

– Позвоните еще раз, – велел Йона.

– Переговорю с Омаром из центра связи, – сказал Карлос и огляделся. – Надо объявить Эка в розыск.

– Что мне делать?

– Оставайся здесь, проверь, не упустил ли я чего. – Карлос подозвал Микаэля Вернера, специалиста из отдела убийств, и приказал: – Сообщите комиссару Линне, что удалось обнаружить.

Вернер без выражения глянул на Йону и гнусавым голосом начал:

– Убита медсестра… Несколько свидетелей видели, как подозреваемый уходит на роллаторе.

– Покажите, – попросил Йона.

Они поднялись по пожарной лестнице, так как криминалисты еще не обследовали лифты и шахту до конца.

Йона увидел красные отпечатки ног, которые оставил босой Юсеф Эк, направляясь к выходу. Пахло электричеством и смертью. Кровавые отпечатки ладоней на стене, примерно там, где раньше стояла тележка с ужином, указывали на то, что мальчик споткнулся или был вынужден опереться на стену. На металлической двери лифта Йона увидел кровь и что-то вроде жирных отпечатков лба и кончика носа.

Комиссар с Вернером пошли дальше по коридору и остановились в дверях палаты, в которой комиссар беседовал с Юсефом всего несколько часов назад. Лужа почти черной крови растеклась на полу вокруг тела.

– Медсестра, – стиснув зубы, выговорил Вернер. – Анн-Катрин Эрикссон.

Йона увидел светло-ржаные волосы и безжизненные глаза. Медицинский халат задрался на бедрах. Как будто убийца пытался задрать ей платье, подумал он.

– Скорее всего, орудие убийства – скальпель, – сухо сказал Вернер.

Йона что-то буркнул, достал телефон и позвонил в следственный изолятор Крунуберга.

Ему неразборчиво ответил сонный мужской голос.

– Это Йона Линна, – быстро назвался комиссар. – Скажите, Эвелин Эк еще у вас?

– Чего?

Йона сердито повторил:

– Эвелин Эк еще в тюрьме?

– Это вам надо у караульного спросить, – недовольно ответил голос.

– Приведите его, пожалуйста.

– Минуту, – сказали на том конце и положили трубку на стол.

Йона услышал шаги дежурного и скрип двери. Кто-то с кем-то переговаривается, что-то гремит. Комиссар взглянул на часы. Он в больнице уже десять минут.

Йона подошел к лестнице и стал спускаться к главному входу, прижимая телефон к уху.

– Ян Перссон, – сказал приветливый голос.

– Йона Линна, Государственная уголовная полиция. Хочу услышать, как там Эвелин Эк, – коротко потребовал комиссар.

– Эвелин Э-эк, – вопросительно протянул Перссон. – Эвелин Эк, ага. Мы ее отпустили. Это было нелегко, она отказывалась уходить, хотела остаться в тюрьме.

– Вы потеряли ее из виду?

– Нет, нет, здесь был прокурор, она сейчас в…

Йона услышал, как Ян Перссон листает каталог.

– Она сейчас в одной из наших охраняемых квартир.

– Хорошо, – сказал комиссар. – Поставьте у ее двери нескольких полицейских. Слышите?

– Мы не дураки, – обиделся Перссон.

Йона попрощался и вышел к Карлосу, сидевшему на стуле с ноутбуком на коленях. Какая-то женщина, стоя рядом с ним, указывала на что-то на экране.

Омар из узла связи повторял по рации кодовое слово “эхо”. Им пользовались участвующие в следствии кинологи. Йона предположил, что на данный момент они проследили почти все машины – безрезультатно.

Йона помахал Карлосу, но тот не отрывался от экрана. Комиссар бросил свои попытки и вышел в одну из нешироких стеклянных дверей. На улице было темно и холодно. Роллатор стоял на пустой автобусной остановке. Йона огляделся. Не обращая внимания на людей, глазевших на работу полиции, на синие проблески, нервные передвижения полицейских, на вспышки фотоаппаратов, он сосредоточился на парковке, на темных фасадах и пространстве между строениями больничного комплекса.

Комиссар пошел – сначала медленно, потом быстрее, подлез под трепыхающейся пластиковой лентой, огораживавшей место преступления, протолкался сквозь толпу любопытных и бросил взгляд на Северное кладбище. Спустился к дорожке возле церкви Сольны, прошел вдоль забора, пытаясь рассмотреть что-нибудь между черных силуэтов деревьев и камней. Сеть более или менее освещенных дорожек растянулась на шестьдесят гектаров: рощи памяти, посадки, крематорий и тридцать тысяч могил.

Комиссар прошел мимо будки возле входа, взбежал по ступенькам, глянул на светлый обелиск Альфреда Нобеля, прошел мимо высоких могильных крестов.

Внезапно стало совершенно тихо. Тревожный шум, царивший возле больничного входа, здесь не был слышен. Шумели обнаженные ветки деревьев, слабое эхо шагов комиссара отдавалось между надгробиями и крестами. Где-то по шоссе проехал грузовик. Под кустом шелестели сухие листья. На могилах тускло светили свечки в высоких стеклянных фонариках.

Йона пошел к восточной окраине кладбища, той части, которая выходит к выезду на шоссе, и вдруг заметил, как в темноте между высокими надгробиями, в направлении конторы что-то шевелится. Метрах в четырехстах. Комиссар остановился и стал присматриваться. Фигура двигалась угловатой походкой, сильно наклонившись вперед. Йона бросился бежать между надгробий и деревьев, дрожащих огоньков свечей и каменных ангелов. Он видел, как фигурка торопливо шагает по заиндевевшей траве между деревьями. Фигурка в развевающейся белой одежде.

– Юсеф! – крикнул Йона. – Стой!

Мальчик зашел за большой семейный склеп с чугунной крышей и взрыхленным гравием у двери. Йона вытащил оружие, быстро снял его с предохранителя и побежал боком, не теряя из виду мальчика и крича, чтобы он остановился. Комиссар целился ему в правое бедро. Внезапно у него на пути очутилась пожилая женщина. Она стояла склонившись над могилой и вдруг выпрямилась. Ее лицо оказалось прямо на линии огня. От злости у Йоны заныло в желудке. Юсеф исчез за кипарисовой изгородью. Йона опустил пистолет и стал высматривать мальчика. У себя за спиной он слышал хныканье женщины – она-де только хотела зажечь свечу на могиле Ингмара Бергмана. Не глядя на нее, комиссар крикнул, что он из полиции. Уставился в темноту. Юсеф скрылся между камней и деревьев. Редкие фонари освещали лишь маленькие участки, зеленую скамейку или несколько метров гравийной дорожки. Йона достал телефон, набрал номер центра связи и потребовал немедленно прислать поддержку – ситуация опасная, ему нужно целое подразделение, хотя бы пять групп и вертолет. Он побежал вбок, вверх по склону, перепрыгнул через невысокий забор и остановился. Вдалеке лаяли собаки. На гравийной дорожке что-то хрустнуло, и Йона бросился в направлении звука. Кто-то крался среди надгробий. Комиссар следил взглядом за фигурой, пытаясь подойти поближе, просчитать линию огня, если ему удастся узнать крадущегося. Взлетели черные птицы. Перевернулась урна. Вдруг комиссар увидел, как Юсеф согнувшись бежит за коричневой, покрытой инеем живой изгородью. Йона поскользнулся и съехал вниз по склону, на подставку с лейками и вазами-стаканчиками. Когда он поднялся, Юсеф уже пропал из виду. В висках пульсировало. Комиссар почувствовал, что ободрал спину. Руки окоченели от холода. Он перешел гравийную дорожку и огляделся. Вдали, за конторским строением, показалась машина с эмблемой Стокгольма на дверце. Она медленно развернулась, красные огоньки погасли, свет фар заметался по деревьям и внезапно осветил Юсефа. Он, пошатываясь, стоял на узкой дорожке. Голова тяжело наклонена. Мальчик, хромая, сделал несколько шагов. Йона бросился к нему. Машина остановилась, открылась передняя дверца, и из нее вышел мужчина с пушистой бородой.

– Полиция! – крикнул Йона.

Но они не услышали.

Комиссар выстрелил в воздух, и бородач повернул к нему голову. Юсеф со скальпелем в руке стал приближаться. Счет шел на секунды. Добраться до мальчика и бородача было невозможно. Йона оперся на надгробие, метрах в трехстах от них – в шесть раз больше, чем нужно для прицельной стрельбы. Мушка покачивалась у Йоны перед глазами. Было плохо видно, комиссар щурился и напрягал зрение. Серо-белая фигура сужалась и темнела. Ветка дерева то и дело попадала на линию огня. Бородатый человек снова повернулся к Юсефу и шагнул назад. Йона, пытаясь не упускать его из вида, положил палец на курок. Отдача от выстрела пошла в локоть и плечо. Крупицы пороха обожгли окоченевшие руки. Пуля бесследно исчезла между деревьями. Прокатилось эхо выстрела. Йона снова прицелился и увидел, как Юсеф всаживает бородатому лезвие в живот. Полилась кровь. Йона выстрелил, пуля задела одежду Юсефа, он пошатнулся, выпустил скальпель, попятился и сел в машину. Йона бросился бежать, чтобы выскочить на дорогу, но Юсеф уже успел завести машину, проехал прямо по ногам человека с бородой, а потом нажал полный газ. Когда Йона понял, что не успеет, он остановился и прицелился в переднюю шину. Выстрелил и попал. Машину занесло, но она не остановилась, набрала скорость и скрылась на дороге, ведущей к шоссе. Комиссар убрал пистолет в кобуру, вытащил телефон и сообщил в центр связи, где находится, спросил, можно ли поговорить с Омаром, и повторил, что ему нужен вертолет.

Бородатый был еще жив, темная кровь из раны в животе струилась у него между пальцами, обе ноги, похоже, раздавлены.

– Он же просто школьник, – потрясенно повторял он. – Просто школьник.

– Скорая уже едет, – сказал Йона и наконец услышал над могилами треск вертолетных лопастей.

Было уже поздно, когда Йона у себя в кабинете снял телефонную трубку, набрал номер Дисы и послушал гудки.

– Оставь меня в покое, – протянула она.

– Ложись и спи, – попросил Йона.

– Естественно.

Они помолчали.

– Вкусный был ужин?

– Да. Вкусный.

– Понимаешь, мне пришлось…

Он замолчал, услышал, как Диса зевает и садится на кровати.

– С тобой все нормально? – спросила она.

Йона посмотрел на руки. Он постарался отмыть их, но ему все равно казалось, что от пальцев исходит слабый запах крови. Комиссару пришлось стоять на коленях возле бородача, чью машину угнал Эк, и зажимать ему рану на животе. Раненый все время был в сознании, взволнованно, почти истово говорил о своем сыне, который только что стал студентом и в первый раз совершенно самостоятельно поехал в Северную Турцию повидаться с бабушкой и дедушкой. Бородатый смотрел на Йону, прижимал его руки к своему животу и с изумлением констатировал, что ему совсем не больно.

– Поразительно, правда? – спросил он и посмотрел на комиссара по-детски сияющими ясными глазами.

Йона старался говорить спокойно. Он объяснил человеку с бородой, что эндорфины действуют как болеутоляющее. Тело пережило такой шок, что решило избавить нервную систему от дополнительной нагрузки.

Мужчина замолчал, а потом спокойно спросил:

– Так и умирают?

Он почти попытался улыбнуться Йоне:

– Это совсем не больно?

Йона открыл было рот, чтобы ответить, но в этот момент подъехала скорая, и он почувствовал, как кто-то осторожно убирает его руки. Его отвели на несколько метров, пока санитары укладывали мужчину на носилки.

– Йона? – снова спросила Диса. – Как ты?

– Со мной все в порядке.

Йона услышал, как она заворочалась. Кажется, пьет воду.

– Дать тебе еще один шанс? – спросила она.

– Пожалуйста.

– Хотя тебе на меня наплевать, – глухо произнесла она.

– Ты же знаешь, что это не так. – Комиссар вдруг услышал, как устало звучит его голос.

– Прости, – сказала Диса. – Я так рада, что с тобой ничего не случилось.

Они попрощались.

Йона немного посидел, слушая редкие звуки в тишине полицейского управления, потом поднялся, вынул пистолет из кобуры, висевшей возле двери, разобрал его и принялся медленно чистить и смазывать каждую деталь. Снова собрал, подошел к оружейному шкафчику, запер пистолет. Теперь руки резко пахли оружейным маслом. Йона сел за стол, чтобы написать рапорт Петтеру Неслунду, своему непосредственному начальству, о том, почему он счел необходимым и обоснованным выстрелить из служебного оружия.

Глава 22

Вечер пятницы, одиннадцатое декабря

Эрик смотрел, как печется пицца. Попросил положить побольше салями на ту, что для Симоне. Зазвонил телефон, он посмотрел на дисплей. Не узнав номера, сунул телефон в карман. Наверняка опять какой-нибудь журналист. Сейчас он не в состоянии отвечать на вопросы. Направляясь домой с двумя большими горячими коробками, Эрик думал о том, что надо поговорить с Симоне, объяснить, что он разозлился на несправедливые обвинения, что он не делал того, о чем она думает, что он ни разу не изменял ей, что он любит ее. Эрик остановился было возле цветочного магазинчика, подумал и все-таки вошел. По магазину разливался насыщенно-сладкий запах. Окна, выходящие на улицу, запотели. Эрик решил купить букет роз, когда телефон снова зазвонил. Симоне.

– Алло?

– Ты где? – спросила она.

– Уже иду домой.

– Мы голодные как собаки.

– Отлично.

Эрик торопливо дошел до дома, вошел в подъезд и стал ждать лифта. Через желтые начищенные окошки входной двери внешний мир казался сказочным, заколдованным. Эрик быстро поставил коробки на пол, открыл люк мусоропровода и отправил туда розы.

В лифте он пожалел об этом, подумал, что Симоне, может быть, все же обрадовалась бы. Может быть, ей и в голову бы не пришло, что он пытается откупиться, избежать конфликта.

Эрик позвонил в дверь. Беньямин открыл и забрал у него коробки с пиццей. Эрик разделся, пошел в ванную и вымыл руки. Взял упаковку маленьких лимонно-желтых таблеток, быстро выбрал три штуки, проглотил их без воды и вернулся на кухню.

– Мы уже за столом, – сказала Симоне.

Эрик посмотрел на стакан воды возле тарелки, буркнул что-то насчет общества трезвости и достал два винных бокала.

– Прекрасно, – одобрила Симоне, когда он откупоривал бутылку.

– Симоне, – начал Эрик, – я знаю, что разочаровал тебя, но…

У него зазвонил мобильный телефон. Эрик и Симоне переглянулась.

– Кто-нибудь хочет ответить? – спросила Симоне.

– Сегодня я больше не разговариваю с журналистами, – объяснил Эрик.

Симоне нарезала пиццу, откусила и сказала:

– Пускай звонят.

Эрик разлил вино по бокалам. Симоне кивнула и улыбнулась.

– Вот, – неожиданно сказала она. – Сейчас уже почти пропало, но когда я пришла домой, пахло сигаретным дымом.

– Кто-нибудь из твоих приятелей курит? – спросил Эрик.

– Нет, – ответил Беньямин.

– А Аида курит?

Беньямин промолчал. Он ел быстро, но вдруг перестал жевать, отложил вилку и нож и уставился в стол.

– Старичок, что случилось? – осторожно спросил Эрик. – О чем задумался?

– Ни о чем.

– Ты знаешь, что можешь нам все рассказать.

– А надо?

– Ты же не думаешь, что…

– Ты не поймешь, – перебил Беньямин.

– Так объясни мне, – сделал попытку Эрик.

– Нет.

Они ели в молчании. Беньямин смотрел в стенку.

– Хорошая салями, – тихо сказала Симоне.

Она стерла отпечаток губной помады с края стакана и повернулась к Эрику:

– Жалко, что мы больше не готовим вместе.

– А когда бы мы успевали? – отговорился он.

– Хватит ссориться! – крикнул Беньямин.

Он выпил воды и посмотрел в окно, на темный город. Эрик почти ничего не съел, но зато дважды доливал себе вина.

– Тебе сегодня делали укол? – спросила Симоне.

– А разве папа когда-нибудь забывал?

Беньямин встал из-за стола и поставил тарелку в раковину.

– Спасибо.

– Я видела кожаную куртку, на которую ты копишь, – сказала Симоне. – И подумала, что смогу добавить, сколько не хватает.

Беньямин расплылся в улыбке и обнял ее. Симоне крепко прижала сына к себе, но разжала руки, как только почувствовала, что он хочет освободиться. Беньямин ушел в свою комнату.

Эрик оторвал корочку и сунул в рот. Под глазами у него были мешки, а когда он серьезнел, вокруг рта ложились глубокие морщины. Страдальчески напряженный лоб.

Снова зазвонил телефон, завибрировал на столе.

Эрик взглянул на дисплей и помотал головой.

– Не друзья, – только и сказал он.

– Устал быть знаменитостью? – мягко спросила Симоне.

– Я сегодня разговаривал всего с двумя журналистами, – вымученно улыбнулся он. – Но мне хватило.

– Чего они хотели?

– Из журнала “Кафе” или как он там называется.

– Это который с красотками на обложке?

– Вечно какая-нибудь девица, которая умирает от восторга, что ее фотографируют в одних трусах. С английским флагом.

Симоне улыбнулась ему.

– Чего они хотели?

Эрик откашлялся и сухо сказал:

– Спрашивали, могу ли я загипнотизировать женщину, чтобы она захотела заняться сексом, и прочую фигню.

– Сурово.

– Ага.

– А второй разговор? – спросила Симоне. – Интервью для “Ритц” или “Слитц”?

– “Дагенс эко”. Интересовались, как я смотрю на заявление уполномоченного по правам человека.

– Зануды.

Эрик потер глаза и вздохнул. Он как будто стал ниже сантиметров на десять.

– Если бы не гипноз, – медленно проговорил он, – Юсеф Эк, может быть, убил бы свою сестру, как только его выписали бы из больницы.

– И все-таки тебе не надо было этого делать, – тихо вставила Симоне.

– Не надо было, я знаю, – согласился он и провел пальцем по стеклу. – Мне жаль, что я…

Он замолчал, и Симоне вдруг ужасно захотелось прикоснуться к мужу, обнять его. Вместо этого она села на стул, посмотрела на мужа и спросила:

– Что мы будем делать?

– Делать?

– С нами. Слово “развод” сказано вслух. Эрик, я больше не знаю, что о тебе думать.

Эрик крепко потер лоб.

– Понимаю, что ты мне не доверяешь, – сказал он и замолчал.

Она встретила его усталый стекленеющий взгляд, увидела постаревшее лицо, полуседые растрепанные волосы и подумала, что когда-то им почти всегда было хорошо вместе.

– Я не тот, кто тебе нужен, – продолжал Эрик.

– Перестань, – попросила она.

– Что так?

– Ты говоришь, что я тобой недовольна, но сам меня обманываешь, не думая, что с меня хватит.

– Симоне, я…

Эрик коснулся пальцев жены, но Симоне отняла руку. Глаза у него были мутные, и Симоне поняла, что муж принимал таблетки.

– Мне пора спать, – сказала Симоне и поднялась.

Эрик пошел за ней, с пепельно-серым лицом и усталыми глазами. По дороге в ванную Симоне тщательно заперла входную дверь.

– Можешь лечь в гостевой спальне, – бросила она.

Он с равнодушным, почти одурманенным видом кивнул. Только сходил за одеялом и подушкой.

Среди ночи Симоне проснулась – что-то вдруг застучало по раме. Полежала на животе, повернулась на бок и провела по руке. Мышцы напряжены, рука ноет. В спальне темно.

– Эрик? – шепнула она, но вспомнила, что муж спит в гостевой комнате.

Она повернулась к дверному проему и увидела какую-то тень. Паркет скрипнул под тяжестью человеческого тела. Симоне подумала, что Эрик заходил за чем-нибудь, но сообразила, что он крепко спит, наглотавшись снотворного. Она зажгла ночник, протянула руку к свету и увидела, как бусинка крови вытекает из маленького красного прокола на коже. Наверное, где-то укололась.

Что-то мягко упало в прихожей. Симоне выключила свет и встала на ватные ноги. Идя в большую комнату, помассировала онемевшую руку. Во рту пересохло, горячие ноги плохо слушались. Кто-то что-то прошептал в прихожей, засмеялся приглушенно, воркующе. Совсем не как Эрик. Симоне затрясло. Входная дверь открыта настежь. На лестничной клетке – темно. В квартиру вползал прохладный воздух. Из комнаты Беньямина донеслось слабое поскуливание.

– Мама?

Похоже, Беньямин напуган.

– Ай, – услышала Симоне. Беньямин заплакал, тихо и хрипло.

В зеркало, висевшее в коридоре, Симоне увидела, что кто-то со шприцем в руке склонился над кроватью Беньямина. Множество мыслей пронеслось в голове. Симоне попыталась понять, что происходит, что же она видит.

– Беньямин? – встревоженно позвала она. – Что вы там делаете? Можно войти?

Она кашлянула и сделала шаг к комнате сына, как вдруг ноги у нее подкосились. Симоне ухватилась за буфет, но не устояла. Она растянулась на полу, ударилась головой о стену и почувствовала, как в голове разливается боль.

Симоне хотела подняться, но не смогла пошевелиться, ноги не слушались – нижняя половина тела потеряла чувствительность. Зачесалось в груди, и дышать стало тяжелее. На несколько секунд потемнело в глазах, потом зрение вернулось, но стало мутным.

Кто-то тащил Беньямина по полу за ноги. Пижамная куртка задралась, медленно, растерянно шевелились руки. Мальчик хотел уцепиться за дверной косяк, но не хватило сил. Голова подскочила на пороге. Беньямин посмотрел Симоне в глаза. Он был смертельно напуган, губы беззвучно шевелились. Она потянулась за рукой сына, но промахнулась. Попыталась ползти за ним, но не смогла, глаза закатились, она перестала видеть, несколько раз моргнула и поняла, что Беньямина протащили через прихожую и выволокли на лестничную клетку. Дверь захлопнулась. Симоне попыталась позвать на помощь, но не могла издать ни звука, глаза закрылись, она дышала медленно, тяжело, ей не хватало воздуха.

Перед глазами разлилась чернота.

Глава 23

Утро субботы, двенадцатое декабря

Симоне казалось, что ее рот набит осколками стекла. Каждый вдох причинял страшную боль. Она попыталась ощупать десны языком, но он распух и не двигался. Попробовала открыть глаза, но еле-еле разлепила веки. Увиденное оказалось непонятным. Наконец она различила льющийся свет, металл и штору.

Эрик сидел рядом на стуле, держа ее за руку. Глаза больные, утомленные. Симоне попробовала заговорить, но горло саднило:

– Где Беньямин?

Эрик наклонился к ней:

– Что?

– Беньямин, – прошептала она. – Где Беньямин?

Эрик закрыл глаза, сжал губы, сглотнул и встретился с ней взглядом.

– Что ты сделала, Сиксан? – тихо спросил он. – Я нашел тебя на полу. У тебя почти пропал пульс, и если бы я не…

Он прижал руку ко рту и спросил сквозь пальцы:

– Что ты сделала?

Тяжело дышать. Симоне несколько раз сглотнула. Поняла, что ей промывали желудок, но не знала, что сказать. Объяснять, что она не собиралась покончить с собой, было некогда. Неважно, что решил Эрик. Не сейчас. Симоне попробовала шевельнуть головой, и ей сразу стало плохо.

– Где он? – прошептала она. – Его нет?

– Ты про что?

По щекам Симоне потекли слезы.

– Его нет? – повторила она.

– Дорогая, ты лежала в прихожей. Беньямин уже ушел, когда я встал. Вы поругались?

Она снова хотела помотать головой, но не смогла.

– Кто-то был в нашей квартире… кто-то забрал его, – слабо проговорила она.

– Кто?

Симоне заплакала, поскуливая.

– Беньямин? – спросил Эрик. – Что случилось с Беньямином?

– Боже, – пробормотала она.

– Что с Беньямином? – почти закричал Эрик.

– Кто-то забрал его, – ответила Симоне.

На лице Эрика отразился страх. Он оглянулся, прижал дрожащую ладонь к губам, опустился на колени возле жены и решительно сказал:

– Рассказывай, что случилось. Симоне, что случилось?

– Я видела, как кто-то тащил Беньямина по коридору, – еле слышно сказала она.

– Что значит “тащил”?

– Я проснулась ночью из-за укола в руку. Мне сделали укол, кто-то вколол мне…

– Где? Куда тебя укололи?

– Ты мне не веришь?

Она стала закатывать рукав больничного халата. Эрик помог ей и увидел маленькое красное пятнышко пониже локтя. Ощупал припухлость кончиками пальцев и посерел.

– Кто-то забрал Беньямина, – сказала Симоне. – Я не могла остановить…

– Надо узнать, что тебе вкололи. – Эрик нажал кнопку вызова.

– Перестань, мне все равно. Ты должен найти Беньямина.

– Найду, – коротко ответил он.

Вошла медсестра, получила распоряжение насчет анализа крови и торопливо вышла. Эрик снова повернулся к Симоне:

– Как это было? Ты уверена, что видела, как кто-то тащит Беньямина через прихожую?

– Да, – с отчаянием ответила она.

– Но ты не видела, кто это?

– Он протащил Беньямина за ноги через прихожую и через дверь. Я лежала на полу… не могла пошевелиться.

Снова потекли слезы. Эрик обнял жену, и она заплакала у него на груди, устало и жалобно, содрогаясь всем телом. Немного успокоившись, она мягко отстранила его и сказала:

– Эрик, ты должен найти Беньямина.

– Да, – ответил он и вышел из палаты.

Вошла, постучав, медсестра. Симоне зажмурилась, чтобы не видеть, как четыре узких трубочки наполняются ее кровью.

Идя по больничному коридору к своему кабинету, Эрик вспоминал, как утром, обнаружив жену безжизненно лежащей на полу, почти без пульса, он вызвал скорую. Поездка по светлым улицам, машины, уступающие дорогу, скорая, летящая прямо по тротуару. Промывание желудка, профессиональная сноровка женщины-врача, ее быстрые уверенные движения. Вливания кислорода и темный экран с неровным рисунком сердечного ритма.

В коридоре Эрик достал телефон, остановился и прослушал все новые сообщения. Вчера какой-то полицейский по имени Роланд Свенссон четыре раза звонил ему, чтобы предложить полицейскую защиту. Ни от Беньямина, ни от тех, кто мог иметь отношение к его исчезновению, ничего не было.

Эрик позвонил Аиде. Его бросило в дрожь, когда он услышал испуганный голосок девочки. Аида сказала, что понятия не имеет, где может быть Беньямин.

– Может быть, он поехал туда, в Тенсту?

– Нет.

Эрик позвонил Давиду, с которым Беньямин дружил с самого детства. Ответила мама Давида. Когда она сказала, что не видела Беньямина несколько дней, Эрик оборвал разговор прямо посреди потока встревоженных слов.

Позвонил в лабораторию, узнать, что с анализами, но там ответили, что кровь Симоне только-только пришла.

– Подожду на телефоне, – сказал Эрик.

Послушал, как там работают. Потом в трубке раздался скрипучий голос доктора Вальдеса:

– Да, Эрик, здравствуй. Кажется, это рапифен или что-нибудь подобное, с альфентанилом.

– Альфентанил? Обезболивающее?

– Наверняка обчистили больницу или какого-нибудь ветеринара. Мы это вещество применяем не так часто, от него возникает страшная зависимость. Но твоей жене, кажется, чертовски повезло.

– Как это?

– Она осталась жива.

Эрик вернулся к Симоне в палату, чтобы расспросить о подробностях, чтобы она описала похищение еще раз, но она спала. Ее губы после промывания были в ранках и трещинах.

В кармане зазвонил телефон, и Эрик торопливо вышел в коридор.

– Да?

– Это Линнеа из регистратуры, к вам посетитель.

Только через несколько секунд до Эрика дошло, что это стойка регистратуры неврологического отделения здесь, в больнице, что с ним говорит Линнеа Окессон, которая работает в регистратуре четыре года.

– Доктор Барк? – осторожно позвала она.

– У меня посетитель? Кто?

– Йона Линна.

– Хорошо. Попросите его пройти в комнату отдыха. Я буду ждать его там.

Закончив разговор, Эрик постоял в коридоре. Мысли проносились в голове с безумной скоростью. Он думал о сообщениях на автоответчике: Роланд Свенссон из полиции несколько раз звонил ему, чтобы предложить защиту. Что произошло? “Кто-нибудь угрожал мне?” – подумал Эрик и похолодел, когда осознал необычность ситуации: комиссар уголовной полиции ранга Йоны Линны лично является на встречу, вместо того чтобы позвонить.

Эрик вошел в комнату отдыха, остановился перед пластиковыми крышками над бутербродной нарезкой, ощутил сладковатый запах хлеба. Внезапно ему стало плохо. Руки тряслись, когда он наливал воду в поцарапанный стакан.

Йона идет сюда, подумал Эрик, чтобы сказать: мы нашли тело Беньямина. Вот почему комиссар явился лично. Он попросит меня сесть, а потом скажет, что Беньямин умер. Эрик не хотел думать об этом, но мысль уже засела у него в голове; он отказывался верить ей, но она все возвращалась и возвращалась. Перед глазами чередой пронеслись страшные картины: тело Беньямина в канаве возле шоссе, в черном мешке для мусора, где-нибудь в лесу, валяется на глинистом обрыве.

– Кофе?

– Что?

– Налить вам?

Молодая женщина с блестящими светлыми волосами стояла над кофеваркой и протягивала ему колбу. От свежесваренного кофе шел пар. Женщина вопросительно смотрела на Эрика. Он сообразил, что у него в руках пустая кружка, и покачал головой, глядя на входящего в комнату комиссара.

– Давайте сядем, – сказал Йона.

У него был беспокойный взгляд, он старался не смотреть Эрику в глаза. Эрик помолчал и почти беззвучно ответил:

– Хорошо.

Они сели за стол (бумажная скатерть, солонка), стоявший в глубине комнаты. Йона почесал над бровью и что-то прошептал.

– Что? – спросил Эрик.

Йона тихо кашлянул и начал:

– Мы пытались связаться с вами.

– Я вчера не отвечал на звонки, – слабо сказал Эрик.

– Эрик, мне очень жаль. Я вынужден сообщить вам, что…

Йона помолчал, взглянул на Эрика гранитно-серыми глазами и объяснил:

– Юсеф Эк бежал из больницы.

– Что?

– Вы имеете право на полицейскую защиту.

У Эрика задрожали губы, глаза наполнились слезами.

– Как вы сказали? Юсеф сбежал?

– Да.

Эрик испытал такое облегчение, что ему захотелось лечь на пол и уснуть. Он торопливо вытер глаза.

– Когда он сбежал?

– Вчера вечером… убил медсестру и тяжело ранил еще одного человека, – хмуро сказал Йона.

Эрик несколько раз кивнул, и мысли торопливо побежали по новому, пугающему пути.

– Он приходил к нам ночью и забрал Беньямина, – сообщил он.

– Что вы сказали?

– Он забрал Беньямина.

– Вы его видели?

– Не я. Симоне…

– Что произошло?

– Симоне сделали укол, сильное обезболивающее, – медленно начал Эрик. – Я как раз получил результаты анализов. Препарат под названием альфетанил, его используют во время серьезных хирургических операций.

– Но она хорошо себя чувствует?

– Выкарабкается.

Йона кивнул и записал название лекарства.

– Симоне говорит, что Беньямина забрал Юсеф?

– Она не видела лица.

– Понятно.

– Вы найдете Юсефа? – спросил Эрик.

– Найдем, можете на нас положиться. Его объявили в государственный розыск. Он тяжело ранен. Никуда не уйдет.

– Но у вас нет никаких следов?

Йона твердо взглянул на него:

– Я уверен, что мы его скоро поймаем.

– Хорошо.

– Где вы были, когда он пришел к вам в дом?

– Спал в комнате для гостей. Принял снотворное и ничего не слышал, – объяснил Эрик.

– И когда он явился к вам, то в спальне мог увидеть только Симоне?

– Вероятно.

– Именно в это мне не верится, – заметил Йона.

– Не увидеть гостевую комнату легко, она больше похожа на гардероб. И если дверь в туалет открыта, то вход в гостевую комнату не виден.

– Я не об этом, – сказал комиссар. – Я имел в виду, что это не вяжется с Юсефом… Юсеф не делает людям инъекций, он ведет себя гораздо агрессивнее.

– Может быть, его поведение только кажется нам агрессивным, – предположил Эрик.

– Что вы хотите сказать?

– Возможно, он знает, что делает. Ведь вы не нашли на нем отцовской крови, когда увезли его из дома.

– Да, но…

– Это значит, что он действовал систематически, хладнокровно. Только подумайте – он решил проникнуть ко мне, чтобы забрать Беньямина.

Оба замолчали. Краем глаза Эрик видел, как светловолосая женщина над кофеваркой подносит чашку ко рту, глядя на крыши больничных строений.

Йона посмотрел в стол, потом встретился взглядом с Эриком и сказал – искренне, со своим мягким финским акцентом:

– Мне правда очень жаль, Эрик.

Простившись с комиссаром перед дверями комнаты отдыха, Эрик пошел к себе в кабинет, во время ночных дежурств служивший ему и спальней. Ему не верилось, что Беньямина похитили. Неправдоподобно, абсурд – какой-то чужак вломился к ним в дом, протащил его сына через прихожую на лестничную клетку, выволок на улицу и увез неизвестно куда.

Ничего не сходится.

Юсеф Эк не мог забрать его сына. Никак не мог. Эрик отказывался так думать. Это невозможно.

С ощущением, что все вокруг становится неуправляемым, Эрик сел за старый письменный стол и принялся звонить, звонить, звонить одним и тем же людям, словно по оттенкам их голосов он мог понять, что они упустили какую-то важную деталь, что они лгут или скрывают информацию. Позвонив Аиде в третий раз, Эрик почувствовал, что близок к истерике. В первый раз он спросил, не знает ли она об особых планах Беньямина на выходные. Во второй раз попросил телефоны его друзей – он не знал школьных приятелей Беньямина. В третий – спросил, не поссорилась ли она с Беньямином, и оставил ей все телефоны, по которым его можно найти, в том числе телефон больницы и мобильный Симоне.

Эрик еще раз позвонил Давиду; тот подтвердил, что в последний раз видел Беньямина вчера в школе. Тогда Эрик принялся звонить в полицию и спрашивать, что предприняли полицейские. Потом обзвонил все больницы Стокгольма. Десять раз набирал номер Беньямина – телефон был выключен. Звонил Йоне и кричал, что полиция должна ускорить поиски, что комиссар должен затребовать дополнительные силы и что он, Эрик, просит его сделать все возможное и невозможное.

Эрик подошел к палате, в которой лежала Симоне, и остановился перед дверью. Стены поплыли перед глазами, воздух словно сгустился. Голова с трудом соображала. В мозгу стучало: “Я найду Беньямина, я найду Беньямина”.

Через стеклянное окошко в двери Эрик посмотрел на жену. Она уже не спала. Утомленное, растерянное лицо, бледные губы, темные круги под глазами углубились. Светлые рыжеватые волосы спутались от пота. Симоне крутила кольцо на пальце, водила им вверх-вниз. Эрик запустил пальцы в волосы. Задел подбородок, почувствовал, как отросла щетина. Симоне увидела его в окошко, но выражение ее лица не изменилось.

Эрик вошел и тяжело сел рядом. Симоне взглянула на мужа и опустила глаза. Губы болезненно искривились. Крупные слезы набухли в уголках глаз и скатились по щекам, нос покраснел от плача.

– Беньямин хотел схватиться за меня, тянулся к моей руке, – прошептала она. – Но я лежала там, как… я не могла пошевелиться.

Слабым голосом Эрик сказал:

– Я только что узнал, что Юсеф Эк сбежал, сбежал вчера вечером.

– Мне холодно, – прошептала Симоне.

Она оттолкнула его руку, когда он хотел натянуть на нее голубое больничное одеяло.

– Это ты виноват, – сказала она. – Это тебе свербило гипнотизировать, и ты…

– Перестань, Симоне, я не виноват, я пытался спасти человека, это моя работа…

– А твой сын как же? Он не считается? – закричала Симоне.

Эрик хотел наклониться к жене, но она оттолкнула его и прерывающимся голосом заявила:

– Я звоню папе. Он поможет мне найти Беньямина.

– Мне совсем не хочется, чтобы ты ему звонила.

– Так и знала, что ты это скажешь. Но мне наплевать, что тебе хочется и чего не хочется. Я только хочу вернуть Беньямина.

– Я найду его, Сиксан.

– И почему я тебе не верю?

– Полиция делает что может, а твой папа…

– Полиция? Полиция упустила этого психа, – нервно сказала она. – Разве не так? Они и не собираются ничего делать, чтобы найти Беньямина.

– Юсеф – серийный убийца, полиция будет искать его и найдет. Но я не дурак, я понимаю, что до Беньямина полицейским дела нет, о нем они не думают. То есть думают, но не так, как мы, не так…

– Я же сказала, – раздраженно оборвала она.

– Йона Линна объяснил, что…

– Это он виноват, он заставил тебя провести этот сеанс!

Эрик покачал головой и с трудом сглотнул.

– Это было мое решение.

– Папа все сделает, – тихо сказала Симоне.

– Я хочу, чтобы мы вместе вспомнили каждую, даже самую незначительную деталь. Мы должны подумать, посидеть спокойно, чтобы…

– Да что мы можем сделать?! – закричала она.

Стало тихо. Эрик услышал, как в соседней палате кто-то включил телевизор.

Симоне лежала, отвернувшись от мужа.

– Мы должны подумать, – осторожно повторил Эрик. – Я не уверен, что это Юсеф Эк…

– Ну ты и дурак, – оборвала Симоне.

Она попыталась встать, но не смогла.

– Можно мне кое-что сказать?

– Добуду пистолет и найду этого Эка, – не унималась Симоне.

– Входная дверь была открыта две ночи подряд, но…

– Я говорила, – перебила она. – Я же говорила, что кто-то был в квартире, но ты мне не поверил. Ты никогда мне не веришь. Если бы ты только поверил мне…

– Послушай, – прервал ее Эрик. – В первую ночь Юсеф Эк лежал в своей койке в больнице. Он не мог прийти в квартиру и открыть холодильник.

Симоне не слушала его, она пыталась встать. Сердито постанывая, добрела до шкафчика, где висела ее одежда. Эрик, не помогая ей, стоял и смотрел, как она одевается, дрожа и тихо ругаясь.

Глава 24

Вечер субботы, двенадцатое декабря

Только вечером Эрик наконец забрал Симоне из больницы. В квартире все было свалено в кучу, ночная рубашка с пижамой валялись в коридоре, горел свет, в ванной из крана лилась вода, обувь разбросана по всему коридору, телефон на полу, батарейки лежали рядом.

Эрик и Симоне огляделись. Их не оставляло мерзкое ощущение, что их дом никогда больше не будет прежним. Вещи стали чужими, бессмысленными.

Симоне подняла стул, села и принялась стаскивать сапоги. Эрик закрутил кран в ванной и пошел в комнату Беньямина. Посмотрел на красную крышку письменного стола. Учебники в серых бумажных обложках лежали возле компьютера. На доске для заметок – фотография Эрика времен Уганды, улыбающегося и обожженного солнцем, руки в карманах медицинского халата. Эрик коснулся джинсов Беньямина, висевших на стуле вместе с черным свитером.

Он вернулся в гостиную и увидел, что Симоне стоит с телефоном в руке. Она вставила в аппарат батарейки и начала набирать номер.

– Кому ты звонишь?

– Папе.

– Можешь немножко погодить с этим?

Она позволила ему забрать телефон.

– Что ты хочешь сказать? – устало вздохнула она.

– Я не могу встретиться с Кеннетом, не сейчас…

Эрик замолчал, положил телефон на стол, провел рукой по лицу, потом начал:

– Пойми, я не хочу отдавать все, что у меня есть, в руки твоего отца.

– Прекрати, – оборвала Симоне.

Она с обидой взглянула на мужа.

– Сиксан, мне сейчас немножко трудно собраться с мыслями. Мне хочется кричать или я не знаю что… я не смогу сидеть рядом с твоим отцом.

– Ты все сказал? – спросила Симоне, протягивая руку к телефону.

– Дело касается нашего ребенка.

Она кивнула.

– При чем тут твой отец? – продолжал Эрик. – Я хочу, чтобы мы с тобой искали Беньямина… вместе с полицией, именно так, как положено.

– Мне нужен мой папа.

– Мне нужна ты.

– Вот в это не верю.

– Почему…

– Потому что ты просто хочешь распоряжаться мной, – отрезала Симоне.

Эрик сделал круг по комнате, остановился.

– Твой отец на пенсии, он ничего не сможет сделать.

– У него остались связи.

– Он так думает. Он думает, что у него остались связи, думает, что он все еще комиссар. Но он всего лишь обычный пенсионер.

– Ты не знаешь…

– Беньямин – не хобби, – оборвал Эрик.

– Мне наплевать, что ты говоришь.

Симоне посмотрела на телефон.

– Если он приедет, я не смогу здесь оставаться.

– Ну и не оставайся, – тихо сказала она.

– Все, чего тебе хочется, – это чтобы он явился сюда и сказал, что я виноват, что во всем виноват я. Как когда мы узнали, что Беньямин болен: во всем виноват Эрик. Я понимаю, тебе удобно обвинять меня, но мне…

– Ты ведешь себя несерьезно, – с улыбкой перебила Симоне.

– Если он приедет, я уйду.

– Наплевать, – процедила Симоне.

У Эрика опустились плечи. Симоне, стоя вполоборота к нему, набирала номер.

– Не делай этого, – попросил Эрик.

Она не смотрела на него. Он знал, что не может остаться. Когда приедет Кеннет, находиться в доме будет невозможно. Эрик огляделся. Здесь нет ничего, что он хочет взять с собой. В тишине он услышал гудки, увидел у Симоне на щеке тень от ресниц.

– Пошла ты к черту, – сказал он и вышел в прихожую.

Обуваясь, он слушал, как Симоне разговаривает с Кеннетом. Со слезами в голосе она просила отца приехать как можно быстрее. Эрик снял с крючка куртку, вышел из квартиры, закрыл и запер дверь. Спустился по лестнице, постоял, подумал, что надо бы вернуться и сказать что-нибудь, объяснить Симоне, что это несправедливо, что это его дом, его сын, его жизнь.

– К черту, – тихо повторил он и вышел из подъезда на темную улицу.

Симоне стояла у окна. Собственное лицо казалось ей в вечерней темноте прозрачной тенью. Увидев, как старый отцовский “ниссан-примера”, вопреки всем правилам, паркуется во втором ряду у подъезда, она еле сдержала слезы. Когда в дверь постучали, она уже ждала в прихожей. Открыла дверь на цепочке, прикрыла, сняла цепочку и попыталась выдавить улыбку.

– Папа, – выговорила она. Тут же полились слезы.

Кеннет обнял ее. Ощутив хорошо знакомый запах кожи и табака, исходящий от отцовской куртки, Симоне на несколько секунд перенеслась в детство.

– Вот я и приехал, милая, – сказал Кеннет.

Он уселся на стул в прихожей, посадив дочь на колени.

– Эрика дома нет?

– Мы расстались, – прошептала она.

– Ох ты.

Кеннет выудил носовой платок, Симоне сползла с его коленей и несколько раз высморкалась. Потом Кеннет повесил куртку на крюк, заметил, что одежда Беньямина не тронута, обувь на месте, а рюкзак прислонен к стене у входной двери.

Кеннет обнял дочь за плечи, тщательно вытер ей щеки, а потом отвел на кухню. Там он усадил ее на стул, достал фильтр и банку с кофе и включил кофеварку.

– А теперь рассказывай все, – спокойно велел он, выставляя на стол кружки. – Начинай с самого начала.

И Симоне подробно рассказала все, начиная с первой ночи, когда она проснулась от того, что в квартире кто-то был. Как она почуяла на кухне запах сигаретного дыма, как входная дверь оказалась открытой и как тусклый свет лился из холодильника и морозилки.

– А Эрик? – требовательно спросил Кеннет. – Что сделал Эрик?

Симоне поколебалась, потом взглянула отцу в глаза и ответила:

– Он мне не поверил… сказал, что кто-то из нас ходил во сне.

– Проклятье.

Симоне почувствовала, что у нее снова кривится лицо. Кеннет разлил кофе, записал что-то на бумажке и попросил продолжать.

Она рассказала об уколе, от которого проснулась прошлой ночью, о том, как вышла и услышала странные звуки из комнаты Беньямина.

– Что за звуки? – спросил Кеннет.

– Воркование, – поколебавшись, ответила Симоне. – Или бормотание. Не знаю.

– А потом?

– Я спросила, можно ли мне войти, потому что поняла, что там кто-то есть – кто-то, кто наклонился над Беньямином и…

– И?..

– Потом у меня ослабли ноги, перестали слушаться, я упала на пол и не могла двинуться. Лежала в коридоре на полу и смотрела, как Беньямина тащат из квартиры… Господи, его лицо, он был так напуган. Он звал меня, пытался до меня дотянуться. А я не могла пошевелиться.

Симоне сидела, уставившись перед собой.

– Еще что-нибудь помнишь?

– Что?

– Как он выглядел? Тот, кто пришел?

– Не знаю.

– Ты ничего не видела?

– Он странно двигался. Согнувшись, как будто у него что-то болит.

Кеннет сделал пометку и велел:

– Думай дальше.

– Пап, было темно.

– А Эрик? – спросил Кеннет. – Что делал Эрик?

– Спал.

– Спал?

Симоне кивнула.

– Он в последние годы принимал столько снотворного, – сказала она. – Спал в гостевой комнате и ничего не слышал.

Во взгляде Кеннета было столько презрения, что Симоне начала понимать, почему Эрик убрался из дому.

– Что за таблетки? – спросил Кеннет. – Как называются?

Симоне взяла отца за руку:

– Папа, Эрик тут ни при чем.

Он вырвал руку.

– Насилие над детьми почти всегда совершает кто-нибудь из членов семьи.

– Я знаю, но…

– А теперь посмотрим на факты, – спокойно перебил Кеннет. – У преступника отличные познания в медицине, а также доступ к лекарствам.

Симоне кивнула.

– Ты не видела, что Эрик спит в гостевой комнате?

– Дверь была закрыта.

– Но ты его не видела. Или видела? И ты не знаешь, принимал ли он снотворное вчера вечером.

Симоне была вынуждена признать, что не видела.

– Сиксан, я исхожу только из того, что мы знаем, – сказал отец. – А мы знаем, что ты не видела Эрика спящим. Может, он и спал в гостевой комнате, но мы об этом не знаем.

Кеннет поднялся, достал из буфета хлеб, из холодильника – сыр и колбасу. Сделал бутерброд с сыром и протянул Симоне.

Через несколько минут он кашлянул и спросил:

– Зачем Эрик открыл дверь Юсефу?

Симоне уставилась на отца:

– Что ты хочешь сказать?

– Если бы он так поступил, какая бы у него была на это причина?

– По-моему, это глупый разговор.

– Почему?

– Эрик любит Беньямина.

– Да, но, может быть, что-то пошло не так. Может, Эрик просто хотел поговорить с Юсефом, убедить его позвонить в полицию или…

– Папа, перестань, – попросила Симоне.

– Мы должны задавать себе такие вопросы, если хотим найти Беньямина.

Она кивнула с ощущением, будто лицо расползается на кусочки, а потом еле слышно произнесла:

– Может, Эрик подумал, что стучит кто-то другой.

– Кто?

– Мне кажется, у него было свидание с женщиной по имени Даниэлла, – сказала Симоне, стараясь не смотреть отцу в глаза.

Глава 25

Утро воскресенья, тринадцатое декабря, Люсия [11]

Симоне проснулась в пять утра. Наверное, Кеннет разобрал постель и уложил ее спать. Со слабой надеждой она направилась в комнату Беньямина, но это чувство улетучилось, как только Симоне дошла до порога.

Комната была покинута.

Симоне не расплакалась, но подумала, что все теперь имеет привкус слез и тревоги – так капля молока делает прозрачную воду мутной. Она старалась упорядочить мысли, не смея думать о Беньямине, не позволяя себе провалиться в страх.

На кухне горел свет.

Кеннет постелил на стол бумажную скатерть. Возле раковины стояло полицейское радио. Из аппарата доносился журчащий шум. Кеннет недолго постоял с отсутствующим видом, потом потер подбородок.

– Хорошо, что ты немножко поспала.

Симоне покачала головой.

– Сиксан?

– Да, – буркнула она, подошла к крану, набрала в ладони воды и ополоснула лицо. Вытерлась кухонным полотенцем и увидела свое отражение в окне. На улице было еще темно, но уже ощущался рассвет с его серебряной сеткой, морозным ветром и декабрьскими сумерками.

Кеннет написал что-то на листе бумаги, отодвинул его в сторону и сделал пометку в большом блокноте на пружинах. Симоне села на стул напротив отца и попыталась сообразить, куда Юсеф мог увезти Беньямина, как он мог попасть в их квартиру и почему он забрал именно Беньямина, а не кого-то другого.

– Счастливый сын, – прошептала она.

– Что?

– Нет, я так…

Симоне вспомнила, что Беньямин по-еврейски – “счастливый сын”. Рахиль из Ветхого Завета была женой Иакова. Иаков четырнадцать лет работал, чтобы жениться на ней. Рахиль родила двух сыновей – Иосифа, того, что толковал сон фараона, и Беньямина[12], счастливого сына.

Лицо Симоне исказилось от сдерживаемых рыданий. Не говоря ни слова, Кеннет потянулся к дочери и обнял ее за плечи:

– Мы найдем его.

Она кивнула.

– Я получил вот это как раз перед тем, как ты проснулась. – Кеннет постучал по лежащей на столе папке.

– Что это за бумаги?

– Ну ты знаешь, дом в Тумбе, где Юсеф Эк… Это рапорт об осмотре места преступления.

– Ты разве не на пенсии?

Кеннет улыбнулся и подтолкнул папку к дочери. Симоне открыла ее и прочитала подробный отчет об отпечатках пальцев, отпечатках ладоней, следах волочения тел, волосах, частицах кожи под ногтями, повреждениях на лезвии ножа, спинном мозге на домашних тапочках, крови на телевизоре, крови на круглой бумажной лампе, на половике, на занавесках. Из кармашка папки выскользнули фотографии. Симоне постаралась не смотреть, но мозг успел зафиксировать страшную комнату: обыденные предметы, книжные полки, подставка для стереоустановки – все залито черной кровью.

На полу изуродованные тела и части тел.

Симоне замутило; она встала и подошла к раковине.

– Прости, – сказал Кеннет, – я не подумал… Иногда я забываю, что имею дело не только с полицейскими.

Симоне зажмурилась, вспомнила перепуганное лицо Беньямина и темную комнату с остывшей кровью на полу. Наклонилась, ее вырвало. Потеки слизи и желчи протянулись по кофейным чашкам и столовым ложкам. Прополоскав рот, она услышала, как громко пульсирует в ушах, и испугалась, что становится законченной истеричкой.

Стараясь дышать спокойно, Симоне вцепилась в кухонную раковину, собралась и взглянула на Кеннета.

– Ничего страшного, – слабо сказала она. – Я просто не могу связать это с Беньямином.

Кеннет принес одеяло, укутал ее и осторожно усадил на стул.

– Если Юсеф Эк увез Беньямина, значит, он чего-то хотел, ведь так? Раньше он не делал ничего подобного…

– Кажется, я не могу, – прошептала Симоне.

– Позволю себе предположить: по-моему, Эк искал Эрика. Не найдя его, он забрал Беньямина, чтобы потом обменять его на Эрика.

– Тогда Беньямин должен быть жив. Ведь он должен быть жив?

– Естественно. Надо только понять, в каком месте он его прячет. Где Беньямин.

– Где угодно. Это место может быть где угодно.

– Наоборот.

Симоне взглянула на отца.

– Либо квартира, либо дом в лесу. Вряд ли где-то еще.

– Но ведь его дом – вот это, – громко сказала Симоне и побарабанила пальцами по кармашку с фотографиями.

Кеннет ладонью смахнул со стола хлебные крошки.

– Дютру, – сказал он.

– Что?

– Дютру, помнишь Дютру?

– Не знаю…

Кеннет, как обычно, по-деловому рассказал про бельгийского педофила Марка Дютру, который похитил и мучил шесть девочек. Джулия Лежён и Мелисса Руссо умерли от голода, пока Дютру отбывал короткое заключение за угон машины. Ейфье Ламбрекс и Ан Маршаль были живыми зарыты в землю в саду.

– У Дютру был дом в Шарлеруа. В подвале он устроил помещение с двухсоткилограммовым люком. Обнаружить его простукиванием было невозможно. Помещение вычислили, измерив дом – внутренние и внешние обмеры не совпали. Сабин Дарденн и Летисию Делез нашли живыми.

Симоне хотела встать. Сердце билось в груди странными толчками. Она думала о людях, которыми движет потребность замуровывать людей, которых успокаивает ужас людей, сидящих в темноте, сознание того, что жертвы зовут на помощь, а вокруг – толстые стены.

– Беньямину нужны лекарства, – прошептала она.

Симоне увидела, как отец идет к телефону. Кеннет набрал номер, немного подождал, потом быстро сказал:

– Чарли? Слушай, мне надо кое-что узнать про Юсефа Эка. Нет, это насчет дома в Тумбе.

Какое-то время было тихо, потом Симоне услышала, как кто-то что-то говорит грубым низким голосом.

– Да, – сказал Кеннет. – Я понимаю, что вы там все обыскали, я успел просмотреть отчет об осмотре места преступления.

Тот, второй, продолжал говорить. Симоне закрыла глаза и слушала гудение полицейского радио, из-за которого голос в телефоне звучал как глухое жужжание шмеля. Услышала, как отец спрашивает:

– Но вы не обмеряли дом? Нет, это понятно, но…

Симоне открыла глаза и внезапно почувствовала, как волна адреналина вытесняет сонливость.

– Да, это было бы хорошо… – говорил Кеннет. – Можешь привезти чертеж? И разрешение на строительство, все документы… Да, адрес тот же. Да… Огромное спасибо.

Он закончил разговор и посмотрел в черное окно.

– Беньямин может быть в том доме? – спросила Симоне. – Может? Пап?

– Это мы и должны проверить.

– Тогда пойдем, – нетерпеливо сказала она.

– Чарли пришлет чертежи.

– Какие еще чертежи? Наплевать мне на чертежи! Папа, чего ты ждешь? Мы поедем туда, я переверну каждый…

– Это не дело, – оборвал Кеннет. – Я хочу сказать… надо спешить, но вряд ли будет польза, если мы явимся в дом и начнем крушить там стены.

– Но надо же что-то делать.

– Дом все последние дни кишит полицейскими. Если там есть что-нибудь нетипичное, они бы заметили, даже если бы не искали Беньямина.

– Но…

– Надо посмотреть чертежи, понять, где можно устроить тайник. Снять мерки и сравнить их с теми, что мы сняли в доме.

– А если там нет никакого тайника? Где тогда Беньямин может быть?

– Семья владела дачей возле Боллнеса, вместе с братом Андерса Эка… У меня в тех местах есть друг, он обещал там поездить. Он хорошо знает район, где у Эков был дом. Это в старой части дачного поселка.

Кеннет посмотрел на часы и набрал чей-то номер.

– Привет, Сванте, это Кеннет. Скажи…

– Я на месте, – прервал его приятель.

– Где?

– В доме.

– Тебе же нужно просто смотреть.

– Меня впустили новые владельцы, Шёлины, они…

На том конце кто-то что-то сказал.

– Их фамилия – Шёдин, – поправился Сванте. – Они владеют домом больше года.

– Спасибо за помощь.

Кеннет закончил разговор. Глубокая складка пересекла его лоб.

– А дом в лесу? – спросила Симоне. – Дом, в котором пряталась сестра?

– Полицейские там были не один раз. Но мы с тобой все же могли бы съездить туда и осмотреться.

Оба замолчали, о чем-то сосредоточенно думая. Звякнуло в щели для почты, запоздавшая утренняя газета протиснулась через прорезь и шлепнулась на пол прихожей. Ни Кеннет, ни Симоне не двинулись с места. Слышно было, как брякнули почтовые ящики на нижнем этаже и хлопнула дверь подъезда.

Внезапно Кеннет прибавил громкость радио. Кто-то кого-то вызывал на связь, требовал информации. Обмен короткими словами; Симоне разобрала что-то о женщине, которая услышала крики в соседней квартире. Туда отправили автомобиль. Кто-то засмеялся и начал долгий рассказ о своем взрослом младшем брате, который все еще живет дома, и мама по утрам мажет ему бутерброды. Кеннет снова убавил громкость.

– Я сварю кофе, – сказала Симоне.

Кеннет достал из своей защитного цвета сумки сброшюрованную карту Стокгольма. Прежде чем раскрыть книжку, переставил подсвечники со стола на подоконник. Симоне через его плечо смотрела на запутанную сеть автотрасс, железных дорог и автобусных маршрутов, пересекающих друг друга, – красные, синие, зеленые и желтые. Леса, геометрические фигуры пригородов.

Кеннет вел пальцем вдоль желтой дороги к югу от Стокгольма, мимо Эльвшё, Худдинге, Туллинге и ниже, к Тумбе. Они вместе стали рассматривать страницу, на которой были Тумба и Салем. Бледная карта старого пристанционного городка, в котором возле станции электричек выстроили новый центр. Симоне разглядывала площадь послевоенной постройки – с высотными домами и магазинами, церковью, банком и винным магазином. От центра тянулись ветки невысоких типовых домов и районы домов частных. Соломенно-желтые луга лежали четко к северу от городка, через несколько миль их сменяли леса и озера.

Кеннет нашел название улицы в районе типовых домов и обвел кружком точку между параллельными, словно ребра, прямоугольниками.

– Куда, интересно, курьер запропастился? – пробормотал он.

Симоне налила кофе в две кружки, поставила перед отцом коробку с сахаром и спросила:

– Как он сумел войти?

– Юсеф Эк? Или у него был ключ, или кто-то отпер ему дверь.

– А отмычкой?..

– У вас замок слишком сложный. При таком замке проще выломать дверь.

– Посмотрим компьютер Беньямина?

– Надо было раньше это сделать. Я об этом думал, да забыл – начал уставать, – сказал Кеннет.

Симоне вдруг заметила, что он выглядит старым. Раньше она никогда не задумывалась о его возрасте. Отец смотрел на нее, печально опустив уголки рта.

– Попробуй поспать, а я пока проверю компьютер, – предложила она.

– Еще чего.

Когда Симоне и Кеннет вошли в комнату Беньямина, им показалось, что в ней никто никогда не жил. Беньямин вдруг оказался пугающе далеко.

Симоне стало плохо – в желудке волной поднялся страх. Она несколько раз сглотнула, в кухне журчало, свистело и жужжало радио. Здесь, в темноте, словно черная пустота, ждет смерть. Пустота, из которой Симоне никогда не выбраться.

Симоне включила компьютер. Экран мигнул, со вздохом загорелись лампочки, зажужжали вентиляторы, жесткий диск начал отдавать команды. Компьютер загрузился, прозвучал приветственный сигнал – словно вернулась частичка Беньямина.

Кеннет с Симоне пододвинули стулья и сели. Симоне щелкнула по изображению Беньямина, чтобы зарегистрироваться.

– А теперь, милая, будем работать медленно и методично, – сказал Кеннет. – Начнем с электронной почты и…

Он замолчал, когда компьютер запросил пароль, чтобы двигаться дальше. Потом сказал:

– Попробуй его имя.

Симоне написала “Беньямин”, но в доступе было отказано. Написала “Аида”, имя задом наперед, оба имени вместе. Написала “Барк”, “Беньямин Барк”, покраснев, попробовала “Симоне” и “Сиксан”, попробовала “Эрик”, потом имена певцов, которых слушал Беньямин – “Секссмит”, “Ане Брюн”, “Рори Галлахер”, “Леннон”, “Таунс ванн Зандт”, “Боб Дилан”.

– Так не пойдет, – сказал Кеннет. – Надо позвать кого-нибудь, кто откроет нам этот ларчик.

Симоне попробовала ввести названия нескольких фильмов и режиссеров, о которых часто говорил Беньямин, но бросила. Ничего не получалось.

– Чертежи уже должны быть у нас, – сказал Кеннет. – Позвоню Чарли, спрошу, что случилось.

Оба дернулись, когда в дверь квартиры постучали. Симоне вышла в коридор и с бьющимся сердцем смотрела, как Кеннет поворачивает дверную ручку.

Светлое, как песок, декабрьское утро, плюсовая температура. Кеннет и Симоне приехали в Тумбу, в квартал, где Юсеф Эк жил, рос и где в пятнадцать лет перерезал почти всю свою семью. Дом выглядел так же, как и другие, – аккуратный, ничего особенного. Если бы не сине-белая лента, никто бы не догадался, что несколько дней назад этот дом стал местом самых ужасных, долгих и безжалостных убийств в истории страны.

К песочнице у фасада был прислонен трехколесный велосипед. Один конец заградительной ленты отклеился, улетел и застрял в почтовом ящике напротив. Кеннет, не останавливаясь, медленно проехал мимо дома. Симоне, прищурившись, смотрела в окно. Место выглядело заброшенным. Фасад длинного дома казался темным. Они проехали до поворота, развернулись и опять приближались к месту преступления, когда у Симоне вдруг зазвонил телефон.

– Алло? – быстро ответила она и недолго послушала. – Что-нибудь случилось?

Кеннет остановил машину, не заглушая мотор, но потом повернул ключ в зажигании, потянул ручной тормоз и вылез из машины. Достал из вместительного багажника лом, рулетку и фонарик. Захлопывая багажник, он услышал, как Симоне говорит, что пора закончить разговор.

– То есть?! – закричала Симоне в телефон.

Кеннет услышал ее через окно машины, увидел ее взволнованное лицо, когда она вылезала с пассажирского сиденья с чертежами в руках. В полном молчании они пошли к белой калитке в низком заборчике. Кеннет вытащил из конверта ключ и отпер дверь. Перед тем как войти, он повернулся к Симоне, посмотрел на ее решительное лицо и коротко кивнул.

В прихожей стоял тошнотворный запах протухшей крови. В какой-то момент Симоне почувствовала, как в душе поднимается ужас: сладковато воняло гнилью, испражнениями. Она покосилась на Кеннета. Отец не выглядел испуганным – только сосредоточенным, движения точно рассчитаны. Проходя мимо гостиной, Симоне краем глаза заметила окровавленную стену, чудовищный хаос, вздымающийся от досок пола страх и кровь на украшенном резьбой камине.

Где-то в доме послышался странный стук. Кеннет резко остановился, медленно достал свой бывший служебный пистолет, снял с предохранителя и проверил, на месте ли патрон.

Снова послышался звук – неравномерный, тяжелый. Не похожий на звук шагов. Скорее как будто кто-то медленно ползет по полу.

Глава 26

Утро воскресенья, тринадцатое декабря, Люсия

Эрик проснулся в узкой постели, в своем больничном кабинете. Глухая ночь. Посмотрел на телефон, проверил время. Почти три часа. Эрик принял еще одну таблетку, дрожа, улегся под одеяло. Его зазнобило, потом накрыло темнотой.

Через несколько часов он проснулся со страшной головной болью. Принял таблетку, встал у окна, разглядывая унылый фасад с сотнями окон. Белесое небо, темные окна. Эрик наклонил голову, уткнулся носом в холодное стекло и подумал, что сейчас может увидеть себя во всех окнах одновременно.

Он положил телефон на письменный стол и разделся. В душевой кабинке пахло пластиком и дезинфицирующим средством. Горячая вода полилась на голову, потекла по шее, капли застучали по плексигласу.

Вытершись, Эрик протер зеркало, смочил лицо и намазался пеной для бритья. Немного пены попало в ноздри, пришлось отфыркиваться. Пока Эрик брился, зеркало почти очистилось, остался только сужающийся овал.

Эрик вспомнил слова Симоне: накануне того дня, когда Юсеф Эк бежал из больницы, их дверь оказалась открытой. Симоне что-то разбудило, она встала и закрыла дверь. Но в ту ночь это не мог быть Юсеф. Как же так вышло? Эрик пытался понять, что же случилось той ночью. Слишком много вопросов, на которые нет ответа. Как Юсеф сумел попасть в квартиру? Может быть, он просто стучал в дверь, а Беньямин проснулся и открыл? Эрик представил себе, как мальчики смотрят друг на друга в слабом свете лампочки, горящей на лестничной клетке. Беньямин босой, лохматый со сна; он стоит в своей детской пижаме и, мигая заспанными глазами, смотрит на старшего мальчика. Они почти похожи – но Юсеф убил родителей и младшую сестру, только что зарезал скальпелем медсестру в больнице и тяжело ранил человека на Северном кладбище.

– Нет, – сказал себе Эрик. – Не верю, этого не может быть.

Кто мог попасть к ним в квартиру, кому Беньямин мог открыть дверь, кому Симоне или Беньямин могли доверить ключи? Может быть, Беньямин думал, что это Аида. Может, это и была она? Эрик сказал себе, что должен все обдумать. Может быть, у Юсефа был сообщник, который помог ему с дверью; может быть, Юсеф действительно собирался прийти еще в первую ночь, но не сумел бежать из больницы. Вот почему дверь оказалась открыта – так было условлено.

Эрик закончил бриться, почистил зубы и взял со стола телефон. Проверил время и позвонил Йоне.

– Доброе утро, Эрик, – сказал в трубке хриплый голос с финским акцентом.

Наверное, комиссар вспомнил номер Эрика, взглянув на дисплей.

– Я вас разбудил?

– Нет.

– Простите, что снова звоню, но…

Эрик откашлялся.

– Что-то случилось? – спросил Йона.

– Вы еще не нашли Юсефа?

– Нам надо поговорить с Симоне, пусть она вспомнит все подробности.

– Хотя вы не думаете, что Беньямина забрал Юсеф?

– Нет, не думаю. Но наверняка сказать не могу. Я хочу осмотреть квартиру, опросить соседей, попытаться найти свидетеля.

– Попросить Симоне, чтобы она позвонила вам?

– Не нужно.

Капля воды сорвалась со смесителя из нержавейки, с коротким рубящим звуком упала в раковину. Комиссар сказал:

– Я все-таки считаю, что вам следует согласиться на полицейскую охрану.

– Я в Каролинской больнице. Вряд ли Юсеф вернется сюда добровольно.

– А Симоне?

– Спросите ее. Может быть, она передумала. Даже если у нее есть защитник.

– О защитнике я уже слышал, – развеселился комиссар. – Мне всегда было трудно представить себе, каково это, когда твой тесть – Кеннет Стренг.

– Мне тоже.

– Понимаю, – рассмеялся Йона, а потом замолчал.

– Юсеф не пытался бежать позавчера? – спросил Эрик.

– Нет, не думаю. Ничто на это не указывает. А почему вы спрашиваете?

– Кто-то в ту ночь открывал нашу дверь, точно как вчера.

– Я почти уверен, что побег Юсефа – это его реакция. Он узнал, что мы будем требовать его заключения под стражу. И узнал он об этом только вчера, – медленно сказал Йона.

Эрик покачал головой, почесал большим пальцем над верхней губой, заметил, что обои в ванной комнате напоминают персторп[13]. Вздохнул:

– Не сходится.

– Вы видели, что дверь открыта? – спросил Йона.

– Нет, Сиксан… Симоне вставала.

– У нее может быть какая-нибудь причина солгать?

– Я об этом не думал.

– Можете не отвечать сейчас.

Эрик взглянул в зеркало, посмотрел себе в глаза, рассуждая: предположим, у Юсефа был сообщник, который готовил похищение и которого просто послали проверить, подходит ли дубликат ключа к двери. Сообщник должен был всего лишь убедиться, что ключ подходит, но он пошел дальше и проник в квартиру. Не удержался от того, чтобы прокрасться внутрь и посмотреть на спящую семью. Ощущение превосходства доставило ему удовольствие; у него возникло непреодолимое желание сыграть с ними шутку, и он открыл дверцы холодильника и морозилки. Возможно, он рассказал об этом Юсефу, описал свой визит, как выглядят комнаты и кто где спит.

Это объяснило бы, почему Юсеф не нашел меня, подумал Эрик. В первую ночь я спал, как обычно, в постели возле Симоне.

– В среду Эвелин была в полиции? – спросил он.

– Да.

– Весь день и всю ночь?

– Да.

– Она еще там?

– Перебралась в одну из квартир для свидетелей. Но у нее двойная охрана.

– Она с кем-нибудь контактировала?

– Вы же понимаете, что надо предоставить полицейским делать свое дело, – сказал Йона.

– Я только делаю свое, – тихо ответил Эрик. – Я хочу поговорить с Эвелин.

– О чем вы хотите ее спросить?

– Есть ли у Юсефа друзья, которые могли бы ему помочь.

– Я могу спросить ее сам.

– Вдруг она знает, кто мог быть сообщником Юсефа, знает его друзей, знает, где они живут.

Комиссар вздохнул и сказал:

– Вы же понимаете, что я не могу позволить вам проводить частное расследование. Хотя лично я считаю, что оно было бы в порядке вещей…

– Можно мне присутствовать при вашем разговоре с Эвелин? Я много лет работал с людьми, пережившими травму, и…

Оба на несколько секунд замолчали.

– Встретимся через час у входа в Главное полицейское управление, – наконец сказал Йона.

– Буду через двадцать минут.

– Ладно, через двадцать минут. – И комиссар закончил разговор.

Ни о чем не думая, Эрик подошел к письменному столу и выдвинул верхний ящик. Среди ручек, ластиков и скрепок валялись упаковки таблеток. Эрик выдавил в ладонь три разные таблетки и проглотил их.

Подумал: надо бы предупредить Даниэллу, что его не будет на утреннем собрании, но потом забыл. Вышел из кабинета и торопливо пошел в столовую. Не садясь, выпил чашку кофе перед аквариумом, следя за стайкой неончиков, с любопытством шнырявших вокруг пластмассового корабельного остова, потом завернул бутерброд в несколько салфеток и сунул его в карман.

Спускаясь в лифте к выходу, Эрик увидел в зеркале себя, свои пустые глаза. Лицо усталое, почти отсутствующее. Он рассматривал свое отражение и думал о сосущем чувстве в желудке, как когда человек падает с большой высоты, – ощущении сродни сексуальному, но в то же время прочно связанном с безнадежностью. Эрик почти обессилел, но благодаря таблеткам очертания предметов были резкими и ясными. Я еще немного поработаю, подумал он. Соберусь. Единственное, что мне сейчас надо, – это сосредоточиться и найти Беньямина. Потом все может катиться к черту.

По дороге в полицейское управление Эрик попытался припомнить, что он делал и где был всю прошедшую неделю. Очень скоро он понял, что копию с его ключей можно было снять несколько раз. В четверг он оставил куртку с ключами в кармане в ресторане на Сёдермальм совершенно без присмотра. Куртка также лежала на столе в больничном кабинете, висела на крючке в кафетерии для персонала и болталась сама по себе во множестве других мест. Наверняка то же самое происходило с ключами Беньямина и Симоне.

Проезжая через хаос ремонта возле Фридхемсплан, Эрик выудил из кармана куртки телефон и набрал номер Симоне.

– Алло? – ответила она, тяжело дыша.

– Это я.

– Что-нибудь случилось?

В трубке что-то громко лязгнуло, как в машине, и вдруг настала тишина.

– Я только хотел сказать, что надо проверить компьютер, и не только почту, а вообще все. Чем он занимался, что скачивал, на какие сайты ходил, все доступные папки, бывал ли в чатах…

– Это и так ясно, – отрезала Симоне.

– Не буду мешать.

– Мы еще не начинали с компьютером, – призналась она.

– Пароль “Дамблдор”.

– Я знаю.

Эрик свернул на Польхемсгатан, спустился по Кунгхольмсгатан, поехал вдоль здания полицейского управления. Фасад цвета меди сменила бетонная при-стройка, и наконец показалось высокое старинное здание, покрытое желтой штукатуркой.

– Мне пора заканчивать, – сказала Симоне.

– Симоне, ты сказала мне правду?

– То есть?!

– О том, что случилось. Что дверь прошлой ночью была открыта, что кто-то тащил Беньямина через…

– Да ты что?! – закричала она и оборвала разговор.

Эрик понял, что не в состоянии искать свободное место на парковке. Штрафная квитанция не имела значения, по ней он заплатит в какой-нибудь другой жизни. Недолго думая, Эрик развернулся прямо перед управлением. Шины взвизгнули, и он остановился у длинной лестницы, ведущей к ратуше. Ближний свет фар упал на красивую деревянную дверь, каких давно уже нигде не было. На ней старомодным шрифтом значилось: “Сыскной отдел”.

Эрик вылез из машины и торопливо пошел вокруг здания, вверх по Кюнгхольмсгатан, к парку и входу в управление уголовной полиции. Какой-то папа вел трех детей в костюмах для шествия Люсии, надетых поверх зимних комбинезонов. Длинные белые сорочки натянулись на толстой одежде. На шапках детей были короны из свечек, один из малышей зажал в варежке нарядную свечу. Эрик вдруг вспомнил, что маленьким Беньямин обожал, когда его брали на руки. Крепко цеплялся руками и ногами и говорил: “Папа, понеси меня, ты башой и сийный”.

Вход в управление – высокий сияющий куб из стекла. Перед вращающейся дверью в стальной раме стояла металлическая конструкция с панелью для пропусков и кодов. Эрик, запыхавшись, встал на черный резиновый коврик перед следующей дверью с кодом и устройством для считывания карт. В светлом холле – еще две вращающиеся стеклянные двери с очередной кодовой панелью. Эрик прошел по белому мраморному полу налево, к дежурному. Тот сидел за открытой деревянной стойкой и говорил по телефону.

Эрик назвался, дежурный коротко кивнул, постучал по клавиатуре компьютера и снял телефонную трубку.

– Это с проходной, – вполголоса сказал он. – К вам Эрик Мария Барк.

Мужчина выслушал ответ и повернулся к Эрику.

– Уже спускается, – дружелюбно сообщил он.

– Спасибо.

Эрик сел на длинную черную кушетку без спинки со скрипучим кожаным сиденьем. Посмотрел на зеленый витраж, скользнул взглядом по застывшим вращающимся дверям. За стеклянной стеной виднелся новый застекленный коридор. Он тянулся почти на двадцать метров через внутренний двор и вел к следующему комплексу зданий. Неожиданно Эрик увидел, как Йона Линна проходит мимо стоящих справа диванов, нажимает на кнопку в стене и входит через вращающиеся двери. Комиссар бросил банановую кожуру в алюминиевую урну, махнул рукой дежурному и направился прямо к Эрику.

По дороге к охраняемому жилищу Эвелин Эк, на Хантерверкаргатан, Йона коротко изложил, что удалось выяснить во время ее допросов: она подтвердила, что отправилась в лес с ружьем, чтобы покончить с собой. Юсеф много лет принуждал ее к сожительству. Эвелин отказывалась, и он избивал сестренку Лису. Когда он потребовал половых отношений, Эвелин удалось выторговать отсрочку, указав, что пока ему не исполнится пятнадцать, ничего подобного быть не может. Незадолго до пятнадцатилетия Юсефа Эвелин скрылась в теткином доме на Вермдё. Юсеф стал разыскивать ее, явился к ее бывшему приятелю Сорабу Рамадани и сумел заставить его рассказать, где прячется Эвелин. В день рождения Юсеф навестил Эвелин в лесном доме, и когда она отказалась вступить с ним в половую связь, объявил: она знает, что произойдет, и все это будет из-за нее.

– Похоже, Юсеф планировал убить как минимум отца, – сказал Йона. – Как он выбрал день, мы не знаем. Возможно, выжидал, когда отец останется один где-то вне дома. В понедельник Юсеф уложил в спортивную сумку сменную одежду, две пары целлофановых бахил, полотенце, отцовский охотничий нож, бутылку бензина и спички и на велосипеде поехал в спортклуб “Рёдстюхаге”. Убил отца, разделал труп, вытащил у него из кармана ключи, пошел в женскую раздевалку, принял душ и переоделся, запер за собой дверь, сжег сумку с окровавленной одеждой на игровой площадке, а потом на велосипеде вернулся домой.

– А то, что случилось потом, в доме? Это было примерно так, как он описал под гипнозом? – спросил Эрик.

– Похоже, что не примерно, а точно, – ответил Йона и кашлянул. – Но что заставило его накинуться на младшую сестру и мать, мы не знаем.

Он тяжело взглянул на Эрика:

– Может быть, у него было чувство, что еще не все, что Эвелин еще недостаточно наказана.

Не доходя до церкви, Йона остановился перед входной дверью дома, вынул телефон, набрал номер и сообщил, что они стоят на улице. Набрал код, открыл дверь и впустил Эрика на простую лестницу со стенами в горошек.

Они поднялись на третий этаж, где возле лифта дежурили двое полицейских. Йона пожал им руки и отпер бронированную дверь без щели для писем. Перед тем, как открыть, комиссар постучал и через замочную скважину спросил, можно ли им войти.

– Вы его не нашли? Или нашли?

Эвелин стояла против света, и ее лицо было плохо видно. Эрик и Йона видели только темное пятно под освещенными солнцем волосами.

– Нет, – ответил Йона.

Эвелин подошла к двери, впустила их и быстро заперла дверь, проверила замок. Когда она повернулась, Эрик услышал ее тяжелое дыхание.

– Это защищенное жилище, у вас есть полицейская охрана, – сказал комиссар. – Никому нельзя передавать информацию о вас, на этот счет имеется распоряжение прокурора. Эвелин, здесь вы в безопасности.

– До тех пор, пока я здесь, – может быть. Но когда-нибудь мне придется выйти, а Юсеф умеет ждать.

Она подошла к окну, выглянула, потом села на диван.

– Где может скрываться Юсеф? – спросил Йона.

– Вы уверены, что я что-то знаю.

– А знаете? – спросил Эрик.

– Будете меня гипнотизировать?

– Нет, – растерянно улыбнулся он.

Эвелин в упор глянула на него. Она не накрасилась, и глаза казались ранимыми и беззащитными.

– Можете загипнотизировать, если хотите, – сказала она и торопливо опустила взгляд.

Квартира состояла из спальни с широкой кроватью, двух кресел и телевизора, ванной с душевой кабинкой и кухни с обеденным уголком. В окнах пуленепробиваемое стекло, все стены выкрашены в спокойный желтый цвет.

Эрик огляделся и пошел за Эвелин на кухню.

– Довольно мило, – похвалил он.

Эвелин пожала плечами. На ней были красный свитер и выцветшие джинсы. Волосы небрежно забраны в хвост.

– Сегодня сюда привезут кое-что из моих личных вещей.

– Хорошо, – сказал Эрик. – Обычно всегда чувствуешь себя лучше, если…

– Лучше? Откуда вы знаете, от чего я почувствую себя лучше?

– Я работал с…

– Простите, но мне это неинтересно, – оборвала она. – Я говорила, что не хочу общаться с психологами и кураторами.

– Я здесь не в качестве психолога.

– А в каком?

– Пытаюсь найти Юсефа.

Эвелин повернулась к нему и коротко сказала:

– Его здесь нет.

Сам не зная почему, Эрик решил ничего не говорить о Беньямине.

– Эвелин, послушайте, – спокойно сказал он, – мне нужна ваша помощь, чтобы определить круг знакомых Юсефа.

У девушки почти лихорадочно заблестели глаза.

– Ладно, – ответила она и потерла губы.

– У него была подружка?

Взгляд потемнел, губы сжались:

– Вы имеете в виду – кроме меня?

– Да.

Она подумала, потом помотала головой.

– С кем он общался?

– Ни с кем.

– Одноклассники?

Пожала плечами:

– Насколько я знаю, у него никогда не было друзей.

– Если бы ему понадобилась помощь, к кому бы он обратился?

– Не знаю… Иногда останавливался поговорить с алкашами возле винного магазина.

– Вы не знаете, что за алкаши, как их зовут?

– У одного татуировка на руке.

– Какая?

– Не помню… вроде рыба.

Эвелин встала и снова подошла к окну. Эрик наблюдал за ней. Дневной свет упал на юное лицо, черты проступили отчетливее. Эрик видел, как пульсирует синяя жилка на ее тонкой длинной шее.

– Как вы думаете, он может жить дома у кого-нибудь из них?

Она еле заметно пожала плечами:

– Может…

– Уверены?

– Нет.

– Тогда как думаете?

– Думаю, что он найдет меня раньше, чем вы его.

Эрик смотрел, как она стоит, уткнувшись лбом в оконное стекло, и думал, можно ли еще на нее надавить. Что-то в ее монотонном голосе, в ее недоверии указывало, что она знает брата как никто.

– Эвелин, чего хочет Юсеф?

– У меня нет сил говорить на эту тему.

– Он хочет убить меня?

– Не знаю.

– Но как вы думаете?

Она глубоко вздохнула и хрипло сказала:

– Если он считает, что вы стоите между ним и мной, если он ревнует – он это сделает.

– Что именно?

– Убьет вас.

– Вы хотите сказать – попытается убить?

Эвелин облизала губы, повернулась к нему и опустила глаза. Эрик хотел повторить вопрос, но не смог выговорить ни слова. Вдруг в дверь постучали. Эвелин испуганно посмотрела на комиссара, на Эрика и попятилась в кухню.

Стук повторился. Комиссар подошел к двери, посмотрел в глазок и открыл. Вошли двое полицейских. Один из них в обнимку нес картонную коробку.

– По-моему, мы принесли все, что было в списке, – сказал он. – Куда поставить?

– Куда хотите, – еле слышно произнесла Эвелин, выходя из кухни.

– Можете расписаться?

Полицейский протянул ей документы, она расписалась. Йона закрыл за ними дверь. Эвелин торопливо подошла к двери, проверила, тщательно ли он все запер, и снова повернулась к ним.

– Я просила принести кое-что из дома…

– Да, вы говорили.

Эвелин присела перед коробкой на корточки, отодрала коричневую ленту и подняла края. Вытащила серебристую копилку-кролика и стала доставать застекленную картинку, на которой был изображен ангел-хранитель, но вдруг замерла.

– Мой фотоальбом, – сказала она.

Эрик увидел, как у нее задрожали губы.

– Эвелин?

– Я его не просила, ничего не говорила про…

Она открыла первую страницу с большим портретом себя-школьницы. На фотографии ей было лет четырнадцать, на зубах скобка; она застенчиво улыбалась. Светлая кожа, коротко стриженные волосы.

Эвелин перевернула страницу, и из альбома на пол выпал сложенный углом лист бумаги. Девушка развернула его и начала читать. Ее лицо стало совершенно красным.

– Он дома, – прошептала она и протянула письмо гостям.

Эрик расправил бумагу, и они вместе с комиссаром прочитали:

Ты моя, ты только моя, я убью других, ты в этом виновата, я убью того херова гипнотизера, и ты мне в этом поможешь, это ты, ты покажешь мне, где он живет, ты покажешь, как вы трахаетесь, и я убью его, и ты будешь смотреть, как я убиваю его, и вымоешь свою киску начисто, и я трахну тебя сто раз, и мы будем свободны и начнем все сначала, только вдвоем.

Эвелин быстро опустила жалюзи и осталась стоять, обхватив себя руками. Эрик положил письмо на стол и поднялся. Юсеф дома, торопливо подумал он. Наверняка. Если он сумел подкинуть альбом с запиской в коробку, он должен быть дома.

– Юсеф вернулся домой, – сказал Эрик.

– А где ему еще жить? – еле слышно ответила Эвелин.

Комиссар в кухне уже звонил одному из дежурных полицейских в центр связи.

– Эвелин, как, по-вашему, Юсеф сумел скрыться от полиции? – спросил Эрик. – Там ведь уже почти неделю обследуют место преступления.

– Подвал, – сказала Эвелин и посмотрела вверх.

– Какой подвал?

– Там потайная комната.

– Он в подвале! – крикнул Эрик на кухню.

Йона услышал, как на том конце медленно стучат по клавиатуре.

– Предполагается, что подозреваемый в подвале, – сказал он.

– Погодите немного, – ответил дежурный. – Мне нужно…

– Это срочно, – перебил Йона.

После паузы дежурный очень спокойно продолжил:

– Две минуты назад с того же адреса поступил тревожный вызов.

– Что вы говорите? Тумба, Ердесвэген, восемь? – удивился Йона.

– Да. Соседи позвонили, сказали, что в доме кто-то есть.

Глава 27

Утро воскресенья, тринадцатое декабря, Люсия

Кеннет внезапно остановился, постоял, потом медленно двинулся к лестнице. Он держал пистолет дулом вниз, рука прижата к телу. С кухни в коридор проникал дневной свет. Симоне шла за отцом и думала, что дом убитых похож на дом, в каком она жила когда-то с Эриком и маленьким Беньямином.

Что-то скрипнуло – в полу или глубоко в стенах.

– Это Юсеф? – прошептала Симоне.

У нее онемели руки от фонарика, чертежей и лома. Лом был страшно тяжелым.

В доме стояла абсолютная тишина. Звуки, которые они слышали раньше – стуки и приглушенные хлопки, – почти прекратились.

Кеннет коротко кивнул дочери. Он хотел, чтобы они спустились в подвал. Симоне кивнула в ответ, хотя каждая клетка ее тела кричала “Нет!”.

Из чертежей следовало, что лучшее место для тайника – это, без сомнения, подвал. Кеннет ручкой нарисовал на чертеже, как стена с помещением для старого отопительного котла может продолжиться и образовать почти невидимую комнату. Другим местом, которое отметил Кеннет, был чердак.

В стене возле сосновой лестницы, ведущей на верхний этаж, обнаружилось маленькое отверстие без двери. В стене еще остались петли от маленькой дверцы. Ведущая в подвал железная лестница выглядела как самодельная: швы толстые и грубые, ступеньки покрыты мягким серым флисом.

Кеннет щелкнул выключателем, пытаясь зажечь свет. Ничего не произошло. Он нажал на выключатель еще раз, но лампа не горела.

– Стой здесь, – тихо велел он.

Симоне ощутила короткий укол паники. Тяжелый пыльный запах заставлял ее думать о потоке грузовиков.

– Дай мне фонарик, – сказал Кеннет и протянул руку.

Она медленно передала фонарь отцу. Он коротко улыбнулся, зажег фонарик и продолжил осторожно спускаться.

– Эй! – резко крикнул он. – Юсеф? Мне надо с тобой поговорить.

Внизу, в подвале было тихо. Ни шума, ни звука дыхания.

Симоне ждала, вцепившись в лом.

Фонарик освещал немного – стены и потолок над лестницей. Темнота подвала оставалась такой же густой. Кеннет продолжал спускаться, фонарик выхватывал отдельные предметы: белый пластиковый мешок, светоотражающая полоска на старой детской коляске, стекло вставленной в рамку киноафиши.

– Думаю, я могу тебе помочь, – сказал Кеннет тише.

Он спустился, торопливо повел фонариком вокруг, чтобы убедиться, что никто не набросится на него из укрытия. Маленький кружок света скользил по полу и стенам, прыгал с предмета на предмет, отбрасывая изогнутые меняющиеся тени. Кеннет снова начал осматривать помещение, спокойно и методически водя фонариком.

Симоне начала спускаться. Металлическая конструкция глухо загудела под ее шагами.

– Никого, – сказал Кеннет.

– А что мы тогда слышали? Здесь кто-то был.

Через грязное окошко под потолком сочился дневной свет. Глаза привыкли к слабому освещению. В подвале были свалены разнокалиберные велосипеды, детская коляска, санки-тобоган, горные лыжи и мини-печь, елочные игрушки, рулоны обоев и стремянка с потеками белой краски. На картонной коробке кто-то написал маркером: “Комиксы Юсефа”.

Над потолком раздалось какое-то потрескивание; Симоне взглянула вверх на лестницу, потом на отца. Он как будто ничего не слышал. Медленно подошел к двери в противоположной стене. Симоне толкнула лошадь-качалку. Кеннет открыл дверь и заглянул в чулан для стирки, с небольшой стиральной машиной, сушилкой и старой гладильной машиной, какие были в ходу много лет назад. Возле теплового насоса висела грязная занавеска, закрывающая большой шкаф.

– Здесь никого, – сказал Кеннет и повернулся к Симоне.

Она посмотрела на отца и тут же перевела взгляд на грязную занавеску у него за спиной. Занавеска висела неподвижно, но все же висела.

– Симоне?

На ткани было влажное пятно, небольшой овал, как от рта.

– Разверни чертеж, – велел Кеннет.

Симоне показалось, что влажный овал втягивается внутрь.

– Папа, – прошептала она.

– Да? – ответил он, прислонился к дверному косяку, сунул пистолет в кобуру на плече и почесал голову.

Снова раздался треск. Симоне повернулась и увидела, что лошадка все еще качается.

– Сиксан, что такое?

Кеннет подошел к дочери, забрал у нее чертеж, разложил его на свернутом матрасе, посветил фонариком и перевернул.

Глянул вверх, снова перевел взгляд на чертеж и подошел к кирпичной стене, возле которой стояли разобранная двухъярусная кровать и шкаф с оранжевыми спасательными жилетами. На доске для инструментов висели стамеска, разные пилы и тиски. Место рядом с молотком было свободно – кажется, раньше там был топор.

Кеннет обвел взглядом стену и потолок, наклонился и постучал по кирпичам за кроватью.

– Ну как? – спросила Симоне.

– Этой стене лет десять, не меньше.

– За ней что-нибудь есть?

– Есть. Довольно большое помещение.

– А как туда попасть?

Кеннет опять посветил на стену, на пол возле разобранной кровати. По подвалу скользили тени.

– Посвети еще раз, – попросила Симоне.

Она указала на пол возле шкафа с жилетами. На бетоне виднелось множество выгнутых царапин.

– За шкафом.

– Подержи фонарик, – сказал Кеннет и снова достал пистолет.

Из-за шкафа вдруг раздался какой-то звук. Словно там кто-то осторожно пошевелился. Отчетливые, хотя и медленные, движения.

Симоне почувствовала, как страшно у нее участился пульс. Там кто-то есть, подумала она. Господи боже. Она хотела крикнуть “Беньямин!”, но не решилась.

Кеннет предостерегающе махнул ей рукой, веля отойти назад, она хотела что-то сказать, как вдруг напряженная тишина взорвалась. Наверху послышался оглушительный грохот: дерево разлетелось на куски. Симоне уронила фонарик, и стало темно. По полу простучали торопливые шаги, над головой затрещало, слепящий свет фонариков волной скатился по лестнице и разлился по подвалу.

– Лечь на пол! – истерически закричал какой-то человек. – На пол!

Симоне словно окаменела, ослепленная светом, – так ночного зверя, выскочившего на шоссе, слепят фары автомобиля.

– Ложись! – крикнул Кеннет.

– Отстань! – крикнула она в ответ.

– На пол, на пол!

Симоне не понимала, что человек обращается к ней, пока он не ударил ее в живот и не повалил на бетонный пол.

– На пол, я сказал!

Симоне попыталась вдохнуть, закашлялась и стала хватать воздух ртом. Яркий свет заполнил подвал. Черные фигуры потащили их с отцом вверх по узкой лестнице. Симоне завели руки за спину и защелкнули наручники. Она с трудом двигалась, поскользнулась и ударилась щекой об острую грань металлических перил.

Симоне попыталась повернуть голову, но кто-то крепко держал ее, тяжело дыша и прижимая ее к стене возле входа в подвал.

Ей показалось, что какие-то фигуры фотографируют ее со вспышкой. Симоне зажмурилась от дневного света, ей было трудно смотреть. До нее донесся обрывок разговора, она узнала отцовский голос, короткие, взвешенные слова. Голос, от которого ей вспомнился запах кофе ранним утром перед уходом в школу. По радио передают новости.

Только теперь она сообразила, что в дом ворвались полицейские. Наверное, кто-нибудь из соседей заметил свет от фонарика Кеннета и позвонил в полицию.

Полицейский лет двадцати пяти, с морщинками и синими кругами под глазами напряженно смотрел на Симоне. У него была бритая голова, отчего становилось заметно, что у него грубый шишковатый череп. Полицейский несколько раз потер шею ладонью и холодно спросил:

– Как вас зовут?

– Симоне Барк, – ответила Симоне дрожащим голосом. – Я здесь со своим отцом, он…

– Я спросил, как вас зовут, – повысил голос полицейский.

– Спокойнее, Рагнар, – сказал другой полицейский.

– Вы ядовитая гадина, – продолжал молодой человек, повернувшись к Симоне. – Но это всего лишь мое личное мнение о людях, которым любопытно поглядеть на кровь.

Он фыркнул и отвернулся. До Симоне долетал голос отца. Негромкий, утомленный.

Она увидела, как один из полицейских выходит с его блокнотом.

– Простите, – сказала Симоне женщине в полицейской форме, – мы услышали какие-то звуки внизу, в…

– Помолчите, – оборвала женщина.

– Мой сын…

– Помолчите, я сказала. Кто-нибудь заклейте ей рот.

Полицейский, обозвавший Симоне гадиной, вытащил рулон широкой липкой ленты, но отвлекся: вошел высокий светловолосый мужчина с внимательными серыми глазами.

– Йона Линна, Государственная уголовная полиция, – сказал он с финским акцентом. – Что у вас?

– Двое подозреваемых, – ответила женщина.

Йона посмотрел на Кеннета и Симоне и сказал:

– Теперь я ими займусь. Это ошибка.

Он велел отпустить подозреваемых; на щеках у него вдруг появились ямочки. Женщина подошла к Кеннету, сняла наручники, извинилась и обменялась с ним несколькими словами. У нее покраснели уши.

Полицейский с бритой головой шагнул к Симоне и уставился на нее.

– Отпустите ее, – приказал комиссар.

– Они оказали сопротивление, я повредил палец.

– Собираетесь их задержать? – спросил Йона.

– Да.

– Кеннета Стренга и его дочь?

– Мне наплевать, кто они, – агрессивно ответил полицейский.

– Рагнар, – примирительно сказала женщина, – он наш коллега.

– Проникать на место преступления запрещено, и, честное слово…

– Успокойтесь, – решительно перебил комиссар.

– Я что, не прав?

Молча подошел Кеннет.

– Я не прав? – повторил Рагнар.

– Потом поговорим, – ответил Йона.

– А почему не сейчас?

Комиссар понизил голос:

– Ради вашей же пользы.

Женщина снова подошла к Кеннету, кашлянула и сказала:

– Мы сожалеем, что так получилось. Завтра получите торт.

– Все нормально, – отмахнулся Кеннет, помогая Симоне встать с пола.

– Подвал, – почти беззвучно произнесла она.

– Я займусь подвалом, – сказал Кеннет и повернулся к Йоне. – В подвале, в тайнике, есть еще один человек или даже несколько. Тайник за шкафом со спасательными жилетами.

– Так, слушайте, – крикнул Йона полицейским. – У нас есть основания полагать, что подозреваемый находится в подвале. Я – руководитель оперативной группы. Будьте осторожны. У него может оказаться заложник, в этом случае переговоры буду вести я. Подозреваемый опасен, но стрелять в первую очередь по ногам.

Комиссар торопливо надел бронежилет, отправил двух полицейских к задней стене дома и собрал вокруг себя оперативную группу. Полицейские выслушали быстрые указания, после чего вместе с комиссаром скрылись в проеме ведущей в подвал двери. Металлические ступеньки загремели под их тяжестью.

Кеннет стоял, обняв Симоне. Ее трясло от страха. Кеннет шептал, что все будет хорошо. Единственное, чего хотелось Симоне, – это услышать голос сына из подвала; она молилась, чтобы прямо сейчас, в любую секунду, раздался его голос.

Очень скоро Йона вернулся, неся бронежилет в руках.

– Ушел, – неохотно признался он.

– Беньямин, где Беньямин? – спросила Симоне.

– Не здесь.

– Но та комната…

Симоне подошла к лестнице. Кеннет попытался удержать ее, но она вырвала руку, протиснулась мимо комиссара и побежала вниз по железным ступенькам. Теперь в подвале было светло, как в летний день. Три прожектора на штативах заливали помещение светом. Стремянку перенесли под маленькое окошко – оно было открыто. Шкаф с жилетами передвинули, проем тайника охранял полицейский. Симоне медленно пошла к нему. Она слышала, что отец говорит что-то у нее за спиной, но не понимала слов.

– Мне нужно туда, – слабо сказала она.

Полицейский поднял руку и покачал головой:

– К сожалению, я не могу впустить вас.

– Это мой сын.

Она почувствовала на плече руку отца, но попыталась высвободиться.

– Симоне, его здесь нет.

– Отпусти меня!

Она рванулась вперед и заглянула в комнату: на полу старый матрас, связки старых комиксов, пустые пакеты из-под чипсов, голубые целлофановые бахилы, консервные банки и большой блестящий топор.

Глава 28

Полдень воскресенья, тринадцатое декабря, Люсия

Возвращаясь из Тумбы, Симоне слушала рассуждения Кеннета о несогласованности в работе полицейских. Она ничего не отвечала на его жалобы и посматривала в окно машины. Целые семьи куда-то ехали. Отправлялись в путь мамы с одетыми в комбинезоны малышами, болтавшими с соской во рту. Какие-то дети пытались одолеть снежное месиво на самокатах. У всех были одинаковые рюкзачки. Девчонки с праздничной мишурой в волосах, восторженно смеясь, ели что-то из пакета.

Прошло уже больше суток, как у нас отняли Беньямина, вытащили из кровати и выволокли из его собственного дома, думала она, рассматривая сложенные на коленях руки. Красные следы от наручников все еще были видны.

Ничто не указывало на то, что в его исчезновении замешан Юсеф Эк. В потайной комнате не было никаких следов Беньямина – только следы Юсефа. Скорее всего, Юсеф прятался в тайнике, когда Симоне с отцом спустились в подвал.

Симоне представила себе, как он сжался в комок и прислушивался к их шагам, уверенный, что они откроют его тайное убежище, и как, наверное, тихо он сумел потянуться за топором. Когда потом началась неразбериха, когда полицейские ворвались и схватили их с Кеннетом, Юсеф дождался, когда передвинут шкаф, и через подвальное окно вылез наружу.

Юсеф Эк ушел, обманул полицию и все еще на свободе. Его объявили в розыск, но он не мог похитить Беньямина. Оба события произошли в одно и то же время – вот что пытался сказать ей Эрик.

– Идешь? – спросил Кеннет.

Симоне подняла глаза и подумала, что похолодало. Кеннет несколько раз попросил ее вылезти из машины и идти домой. Только тогда она поняла, что они уже на Лунтмакаргатан.

Она отперла дверь квартиры и увидела в прихожей куртку Беньямина. Сердце подскочило к горлу; Симоне успела вообразить, что он дома, – и вспомнила: его утащили в пижаме.

У отца было серое лицо. Он сказал, что хочет принять душ, и скрылся в ванной.

Симоне прислонилась к стене, закрыла глаза и подумала: “Если только мне вернут Беньямина, я забуду все, что было и будет в эти дни. Я никогда не стану говорить об этом, ни на кого не буду злиться, никогда не буду думать об этом, я только буду благодарна”.

Кеннет включил воду в ванной.

Симоне, вздыхая, стащила с себя ботинки, сбросила куртку на пол, прошла в спальню и села на кровать. Вдруг оказалось, она не помнит, что собиралась сделать в этой комнате – найти что-то или просто прилечь отдохнуть. Она чувствовала ладонью прохладу простыни; из-под подушки торчали смятые штаны Эриковой пижамы.

Душ перестал шуметь, и в ту же минуту Симоне вспомнила, зачем пришла в спальню. Она собиралась принести отцу полотенце, а потом включить компьютер Беньямина и попробовать найти что-нибудь, что имело бы отношение к похищению. Дверь ванной открылась, и вышел Кеннет, полностью одетый.

– Полотенце, – сказала она.

– Я взял маленькое.

У отца были мокрые волосы, от него пахло лавандой. Симоне поняла, что он использовал дешевое жидкое мыло, стоявшее на раковине.

– Ты что, мыл голову мылом? – спросила она.

– Запах приятный.

– Пап, там есть шампунь.

– Какая разница.

– Ладно, – улыбнулась Симоне. Она решила не объяснять отцу, для чего служит маленькое полотенце.

– Я сварю кофе, – сказал Кеннет и пошел на кухню.

Симоне положила серую купальную простыню в комод, потом пошла в комнату Беньямина, включила компьютер и села на стул. В комнате царил беспорядок: постельное белье валяется на полу, стакан перевернут.

Компьютер загрузился, прозвучал приветственный сигнал. Симоне положила пальцы на мышку и через несколько секунд щелкнула по изображению Беньямина, чтобы войти в систему.

Компьютер потребовал имя пользователя и пароль. Симоне ввела “Беньямин”, перевела дух и напечатала “Дамблдор”.

Экран мигнул, как закрывшийся глаз, и снова зажегся.

Симоне вошла в систему.

На рабочем столе было изображение оленя на лесной поляне. На траве, на деревьях – волшебный росистый свет. Пугливое животное именно в этот миг казалось совершенно спокойным.

Симоне понимала, что вторгается в самую личную сферу жизни Беньямина, но частица сына словно оказалась рядом. Отец у нее за спиной сказал:

– Ты гений.

– Нет.

Кеннет положил руку ей на плечо. Симоне открыла электронную почту и спросила:

– Насколько давние письма будем искать?

– Посмотрим всё.

Симоне стала прокручивать папку входящих писем, открывая письмо за письмом.

Одноклассник спрашивает насчет встречи.

Обсуждение групповой работы.

Кто-то утверждает, что Беньямин выиграл сорок миллионов евро в испанскую лотерею.

Кеннет вышел и вернулся с двумя кружками.

– Капля кофе – лучший напиток на земле, – сказал он и сел. – Как тебе удалось запустить компьютер?

Симоне пожала плечами и отпила кофе.

– Надо позвонить Калле Еппсону, сказать, что его неторопливая помощь больше не требуется.

Симоне продолжила листать почту, открыла письмо от Аиды. Та шуточно излагала содержание плохого фильма и сообщала, что Арнольд Шварценеггер – это лоботомированный Шрек.

Еженедельное письмо из школы.

Банк предупреждает об обнародовании данных о счете.

Фейсбук, Фейсбук, Фейсбук, Фейсбук, Фейсбук.

Симоне зашла на страничку Беньямина на Фейсбуке. Сотни запросов, касающихся группы hypno monkey.

Все сообщения были связаны с Эриком. Какие-то теоретики иронизировали, что Беньямин такой медведь из-за того, что его погрузили в гипноз, и доказывали, что Эрик загипнотизировал всех шведов поголовно. Некая личность требовала возмещения ущерба, утверждая, будто Эрик загипнотизировал его пенис.

Ссылка на видеоролик. Симоне прошла по ней и ознакомилась с фильмом под названием “Говнюк”. За кадром какой-то ученый описывал действие медицинского гипноза, а на экране Эрик пробирался мимо нескольких человек. Вот он случайно толкнул пожилую женщину с роллатором, которая выставила ему вслед средний палец.

Симоне вернулась в папку входящих писем и нашла короткое послание от Аиды, от которого у нее зашевелились волосы. В письме содержалось нечто, от чего в ней начала подниматься неясная тревога. Ладони внезапно вспотели. Симоне повернулась к Кеннету, пытаясь привлечь его внимание.

– Прочитай это.

Симоне развернула экран так, чтобы отец мог прочитать письмо Аиды: “Никке говорит, что Вайлорд сердится, что он раскрыл пасть на тебя. Беньямин, по-моему, это на самом деле может быть опасно”.

– Никке – младший брат Аиды, – пояснила Симоне.

– А Вайлорд? – спросил Кеннет и глубоко вздохнул. – Такого знаешь?

Симоне покачала головой. Внезапная тревога сжалась в плотный темный шарик, перекатывавшийся у нее внутри. Что она знает о жизни Беньямина?

– Наверное, это название какой-нибудь покемоновской фигурки, – сказала она. – Брат Аиды, Никке, говорил про Вайлорда.

Симоне переключилась на папку с отправленными письмами и нашла тревожный ответ Беньямина: “Пусть Никке никуда не ходит. Не разрешай ему спускаться к морю. Если Вайлорд рассердится по-настоящему, кому-то из нас придется плохо. Надо бы пойти в полицию. Думаю, что сейчас это слишком опасно”.

– Вот черт, – сказал Кеннет.

– Я не знаю, серьезно это или игра.

– Не похоже на игру.

– Не похоже.

Кеннет тяжело вздохнул, потер живот и медленно спросил:

– Аида и Никке. Что за люди?

Симоне смотрела на отца, не зная, как отвечать. Он бы никогда не понял такую, как Аида. Одетая в черное, с пирсингом, накрашенная и татуированная девочка с непростой обстановкой в доме.

– Аида – подружка Беньямина, – сказала Симоне. – А Никке – ее брат. Где-то есть фотография ее и Беньямина.

Симоне принесла бумажник Беньямина и нашла фотографию Аиды. Беньямин обнимал Аиду за плечи. У нее был немного смущенный вид, зато Беньямин открыто смеялся в объектив.

– Но что они за люди? – упрямо повторил Кеннет, разглядывая ярко накрашенное лицо девочки.

– Что они за люди, – медленно проговорила Симоне. – Вот этого я не знаю. Знаю только, что Беньямин ею восхищается. И что она, кажется, заботится о своем брате. По-моему, у него что-то вроде задержки в развитии.

– Агрессивный?

Симоне покачала головой:

– Вряд ли.

Она подумала и добавила:

– У них, кажется, мать больная. Я почему-то решила, что у нее эмфизема легких, но наверняка не знаю.

Кеннет скрестил руки на груди. Откинулся на спинку стула и посмотрел в потолок. Потом выпрямился и серьезно уточнил:

– Вайлорд – это персонаж из комиксов, верно?

– Покемон.

– В это можно как-нибудь вникнуть?

– Если у тебя ребенок определенного возраста, то в это хочешь не хочешь вникнешь.

Кеннет непонимающе поглядел на нее.

– Покемоны, – повторила Симоне. – Это вроде игры.

– Игры?

– Ты разве не помнишь – Беньямин этим увлекался, когда был поменьше? Собирал карточки, все твердил про разные силы, как они превращаются.

Кеннет покачал головой.

– У него это не проходило года два, – сказала Симоне.

– Но теперь-то все?

– Он великоват для таких игр.

– Я видел, как ты играла в куклы, когда вернулась из молодежного лагеря, где вас учили ездить верхом.

– Ну да, кто знает, может, он и теперь тайком играет, – согласилась она.

– Что это за покемоны?

– Ну как объяснить? Они вроде зверей. Но ненастоящих зверей. Они сконструированные, похожи на насекомых или роботов, не знаю. Некоторые очень милые, другие – отвратительные. Японские. Появились где-то в девяностых, в конце девяностых, целая промышленность развилась. Карманные монстры, покет-монстерс. Те, кто играет, носят их в кармане, их можно сворачивать в шарики. А вообще, все довольно глупо. Люди как бы соревнуются, когда устраивают сражения покемонов. Очень жестокие, само собой. Цель – победить как можно больше других покемонов, потому что за это получаешь деньги… игрок получает деньги, покемон зарабатывает очки.

– И тот, у кого больше всего очков, выигрывает, – заключил Кеннет.

– Не знаю точно. Похоже, играть можно до бесконечности.

– И все же, это компьютерная игра?

– Это – всё. Это дело так разрослось… Есть передачи по телевизору, карточная игра, мягкие игрушки. Конфеты, видеоигры, компьютерные игры, “Нинтендо” и так далее.

– Не знаю, намного ли я поумнел, – заметил Кеннет.

– Ненамного, – помедлив, ответила Симоне.

Отец посмотрел на нее:

– О чем ты думаешь?

– Я понимаю только, что взрослые должны вроде как устраниться. Не мешать детям, надо не мешать детям, потому что мы не сможем захватить мир покемонов, он слишком обширный, слишком большой.

– Думаешь, Беньямин снова начал играть в эту игру?

– По-другому. Это… это должна быть какая-то другая игра, – ответила Симоне и указала на экран.

– По-твоему, Вайлорд – реальный человек? – удивленно спросил Кеннет.

– Да.

– Который не имеет отношения к покемонам?

– Не знаю… Братишка Аиды, Никке, говорил со мной о Вайлорде как о чем-то, что касается покемонов. Может, это просто его манера выражаться. Но я хочу сказать – все совершенно меняется, когда Беньямин пишет: “Не разрешай Никке спускаться к морю”.

– К какому еще морю?

– Вот именно. Нет здесь никакого моря, оно есть только в игре.

– Но фраза звучит так, будто Беньямин воспринял угрозу всерьез, – заметил Кеннет. – Это все на самом деле или нет?

Она кивнула.

– Море воображаемое, а угроза – настоящая.

– Надо найти этого Вайлорда.

– Он может оказаться “Лунаром”, – медленно сказала Симоне.

Отец посмотрел на нее и улыбнулся:

– Начинаю понимать, почему мне пора на пенсию.

– “Лунар” – это персонаж из чата, – сказала она и придвинула компьютер поближе. – Я поищу имя “Вайлорд”.

Поисковая система выдала 85 000 ссылок. Кеннет ушел на кухню, и Симоне услышала, что он прибавил звук приемника. Треск и шум смешивались с человеческими голосами.

Симоне просматривала информацию о японских покемонах страницу за страницей. “Wailord is the largest of all identified pokémon up to now. This giant pokémon swims in the open sea, eating massive amounts of food at once, with its enormous mouth”[14].

– Вот и море, – тихо сказал Кеннет, читая через ее плечо.

Она и не слышала, как отец вернулся.

На сайте описывалось, как Вайлорд охотится: бросается прямо в середину косяка, а потом уплывает с полной пастью рыбы. Страшно смотреть, читала Симоне, как Вайлорд одним махом проглатывает свою добычу.

Она уточнила параметры поиска, чтобы оставить только страницы на шведском языке, и зашла на форум, где обнаружила диалог:

“Привет! Как добыть Вайлорда?”

“Чтобы добыть Вайлорда, проще всего поймать Вайлмера где-нибудь в море”.

“О’кей, в море – это где?”

“Почти везде. Только возьми “Суперрод”[15].

– Нашла что-нибудь? – спросил Кеннет.

– Поиск может затянуться.

– Пройдись по всей почте, проверь корзину, попробуй найти следы этого Вайлорда.

Симоне подняла глаза и увидела, что Кеннет надел свою кожаную куртку.

– Ты куда?

– Еду, – коротко ответил он.

– Едешь? Домой?

– Надо поговорить с Никке и Аидой.

– Поехать с тобой?

Кеннет покачал головой.

– Ты лучше поройся в компьютере.

Кеннет попробовал улыбнуться, когда она вышла следом за ним в прихожую. Обняла его, заперла за ним дверь, услышала, как он вызывает лифт. Загудел механизм. Симоне вдруг вспомнила, как однажды простояла целый день в прихожей, уставившись на дверь и дожидаясь папу. Ей было, наверное, лет девять; она поняла, что мама собирается покинуть их. Она не смела верить, что папа останется с ней.

Зайдя на кухню, Симоне увидела, что Кеннет нарезал сдобную булочку прямо в пакете, в котором она лежала. На столе стояла кофеварка с темным осадком в колбе.

Жженый запах кофе смешивался с паническим чувством того, что счастливый период ее жизни, видимо, подошел к концу. Что ее жизнь делится на два акта. Первый – счастливый – только что закончился. О том, что впереди, она была не в силах даже подумать.

Симоне взяла сумочку, достала телефон. Как она и ожидала, несколько раз звонила Ильва из галереи. Шульман тоже был в списке звонивших. Симоне набрала его номер и нажала кнопку соединения, но еще до первого гудка передумала. Отложила телефон и вернулась в комнату Беньямина, к компьютеру.

За окном – декабрьская темнота. Кажется, поднялся ветер. Висячие уличные фонари раскачиваются, сквозь их свет падает влажный снег.

В корзине “Удаленные” Симоне нашла письмо от Аиды: “Мне жаль тебя, ты живешь в доме лжи”. Письмо было с большим присоединенным файлом. Наводя курсор, Симоне почувствовала, как запульсировало в кончиках пальцев. Когда она выбирала программу, чтобы открыть файл, в дверь тихо постучали. Почти поскреблись. Симоне задержала дыхание, услышала новый стук и встала со стула. На ватных ногах пошла через длинный коридор, ведущий к прихожей и входной двери.

Глава 29

Воскресенье, тринадцатое декабря, Люсия, вторая половина дня

Кеннет сидел в машине возле дома Аиды в Сундбюберге и размышлял о странной угрозе, пришедшей Беньямину: “Никке говорит, что Вайлорд сердится, что он раскрыл пасть на тебя”. “Не разрешай Никке спускаться к морю”. Кеннет вспоминал, насколько часто ему случалось видеть и слышать страх. Он и сам знал, что это такое, ибо избежать страха не дано никому.

Дом, в котором жила Аида, был довольно низким, всего три этажа. Он выглядел неожиданно идиллически, старомодно и надежно. Кеннет посмотрел на фотографию, которую ему дала Симоне. Девочка с пирсингом, черные тени вокруг глаз. Он с удивлением подумал: почему ему так трудно представить себе Аиду в этом доме, за кухонным столом, в комнате, где картинки с лошадями сменил Мерилин Мэнсон?

Кеннет уже собирался вылезти из машины, чтобы подкрасться к балкону, который, как он решил, принадлежал семье Аиды, но остановился, заметив на тротуаре за домом мощную фигуру.

Внезапно дверь подъезда открылась, и вышла Аида. Похоже, она спешила. Оглянулась через плечо, достала из сумки сигареты, губами вытащила одну из пачки и закурила, не замедляя шага. Кеннет последовал за ней, к станции метро. Он рассчитывал заговорить с ней, когда узнает, куда она направляется. Мимо с грохотом проехал автобус, где-то залаяла собака. Кеннет вдруг заметил, что высокая фигура, топтавшаяся за домом, быстро направилась к Аиде. Должно быть, Аида услышала шаги – девочка обернулась. Фигура побежала к ней. Аида как будто обрадовалась, улыбнулась во весь рот: напудренные до бледности щеки и накрашенные черным глаза сделались совершенно детскими. Фигура запрыгала перед ней, это был мальчик. Аида погладила его по щеке, он в ответ обнял ее. Они поцеловали друг друга в нос, потом Аида, прощаясь, помахала рукой. Кеннет подошел ближе, решив, что высокая фигура – это ее брат. Мальчик постоял, провожая Аиду взглядом, коротко помахал рукой и повернулся. Кеннет увидел его лицо, мягкое и открытое. Один глаз сильно косил. Кеннет остановился под фонарным столбом и стал ждать. Мальчик приближался, широко и тяжело шагая.

– Здравствуй, Никке, – сказал Кеннет.

Никке остановился и испуганно посмотрел на него. В уголках рта скопились пузырьки слюны.

– Мне нельзя, – медленно и выжидательно сказал он.

– Меня зовут Кеннет, я полицейский. Точнее, я староват и на пенсии, но это ничего не меняет, я все равно полицейский.

Мальчик с любопытством улыбнулся.

– А у вас есть пистолет?

Кеннет покачал головой.

– Нет, – соврал он. – И полицейской машины тоже.

Мальчик посерьезнел.

– У вас их забрали, когда вы постарели?

Кеннет кивнул:

– Точно.

– Вы приехали ловить воров? – спросил Никке.

– Каких воров?

Никке потянул молнию.

– Иногда они отбирают у меня вещи, – сказал он и ковырнул носком ботинка землю.

– Кто это делает?

Никке нетерпеливо взглянул на него:

– Воры.

– Да, воры, это понятно.

– Мою шапку, мои часы, мой красивый камушек с блестящими краями.

– Ты кого-то боишься?

Мальчик помотал головой.

– Значит, здесь все хорошие? – помедлив, спросил Кеннет.

Мальчик засопел и стал высматривать Аиду.

– Моя сестра ищет самое страшное чудовище.

Кеннет кивнул на киоск возле метро:

– Хочешь газировки?

Мальчик пошел за ним и стал рассказывать:

– Я работаю по субботам в библиотеке. Я беру у людей одежду, вешаю в раздевалке, а им даю бумажку с номером, тысячу разных номеров.

– Какой ты молодец, – сказал Кеннет и попросил две бутылки кока-колы.

Никке с довольным видом посмотрел на него и попросил взять еще одну соломинку. Потом выпил, рыгнул, выпил и опять рыгнул.

– Так что ты говорил про сестру? – непринужденно спросил Кеннет.

Никке наморщил лоб.

– Парень. Парень Аиды. Беньямин. Никке его сегодня не видел. А раньше он был такой злой, такой злой. Аида плакала.

– Беньямин был злой?

Никке удивленно посмотрел на Кеннета.

– Беньямин не злой, он хороший. Аида обрадовалась, она смеялась.

Кеннет посмотрел на мальчика-переростка.

– Тогда кто злился, Никке? Кто злился?

Никке вдруг встревожился. Он посмотрел на бутылку и принялся что-то искать.

– Мне нельзя брать ничего у…

– В этот раз – можно, честное слово, – сказал Кеннет. – Так кто злился?

Никке почесал шею и вытер слюну с углов рта.

– Вайлорд – у него вот такой большой рот.

Никке развел руки, изображая большой рот.

– Вайлорд?

– Он плохой.

– Никке, куда пошла Аида?

У мальчика затряслись щеки:

– Она не может найти Беньямина, это нехорошо.

– Но куда она сейчас ушла?

Никке замотал головой; казалось, он вот-вот заплачет:

– Ой-ой-ой, нельзя разговаривать с незнакомыми дядями…

– Послушай, Никке, я не просто дядя, – сказал Кеннет, достал бумажник и показал свою фотографию в полицейской форме.

Никке очень внимательно посмотрел на фотографию. Потом серьезно сказал:

– Аида пошла к Вайлорду. Она испугалась, что он покусал Беньямина. У Вайлорда пасть вот такая.

Никке снова показал руками. Стараясь, чтобы голос звучал совершенно спокойно, Кеннет спросил:

– Ты не знаешь, где он живет, этот Вайлорд?

– Мне нельзя ходить к морю, даже близко подходить.

– А как попасть к морю?

– На автобусе.

Никке ощупал карман и что-то тихо зашептал.

– Вайлорд играл со мной один раз, когда я должен был заплатить, – сказал он и криво улыбнулся. – Он меня обдурил. Они обманули меня, заставили съесть то, что нельзя есть.

Кеннет подождал. Никке замолчал, теребя замочек молнии. Под ногтями грязь.

– Что ты ел? – спросил Кеннет.

Щеки мальчика снова затряслись.

– Я не хотел, – сказал он, и несколько слезинок скатилось по его большим щекам.

Кеннет похлопал Никке по плечу и постарался, чтобы его голос звучал спокойно и уверенно:

– Похоже, этот Вайлорд – настоящий дурак.

– Дурак.

Кеннет заметил, что Никке без конца ощупывает что-то у себя в кармане.

– Ты знаешь, что я полицейский. Обещаю, что никому не позволю смеяться над тобой.

– Вы слишком старый.

– Но я сильный.

Никке повеселел.

– Можно мне еще колы?

– Если хочешь.

– Хочу. Спасибо.

– Что у тебя в кармане? – спросил Кеннет, стараясь выглядеть равнодушным.

Никке улыбнулся:

– Это секрет.

– Ага, – сказал Кеннет, удерживаясь от дальнейших вопросов.

Никке заглотнул наживку:

– Вы разве не хотите узнать?

– Не нужно рассказывать мне секреты, если не хочешь.

– Ой-ой-ой. Ни за что не догадаетесь.

– Ну, вряд ли у тебя в кармане что-нибудь особенное.

Никке вынул руку из кармана.

– Я скажу, что это. – Он разжал кулак. – Это моя сила.

На его ладони лежало немного земли. Кеннет вопросительно посмотрел на улыбающегося мальчика.

– Я земляной покемон, – объяснил он довольным голосом.

– Земляной покемон, – повторил Кеннет.

Никке зажал землю в кулак и снова сунул в карман.

– Знаете, какая у меня сила?

Кеннет покачал головой и заметил, что какой-то мужчина с угловатым черепом идет по другой стороне улицы вдоль темного мокрого фасада. Мужчина как будто что-то искал; в руках у него была палка, которой он ковырял землю. Кеннету вдруг пришло в голову, что мужчина, может быть, пытается заглянуть в окна первого этажа. Надо бы подойти и спросить, что ему нужно. Но Никке положил Кеннету руку на плечо.

– Знаете, какая у меня сила? – повторил он.

Кеннет неохотно перевел глаза с мужчины на Никке. Мальчик начал считать по пальцам:

– Я могу победить всех электрических покемонов, огненных покемонов, ядовитых покемонов, каменных покемонов и стальных покемонов. Они меня не побьют. Это точно. Но я не могу биться с летающими покемонами, и еще с травяными, и с покемонами-насекомыми.

– Правда? – рассеянно спросил Кеннет. Ему показалось, что мужчина остановился возле окна. Он словно притворялся, будто что-то ищет, но на самом деле наклонялся к стеклу.

– Вы слушаете? – забеспокоился Никке.

Кеннет попытался ободряюще улыбнуться ему. Но когда он снова повернулся к дому на другой стороне, мужчина исчез. Кеннет, прищурившись, посмотрел на окно первого этажа, но так и не понял, открыто оно или нет.

– Я не выношу воды, – грустно объяснял Никке. – Вода хуже всего, я не выношу воды, я ужасно боюсь воды.

Кеннет осторожно убрал его руку.

– Подожди немножко, – сказал он и сделал несколько шагов к окну.

– Сколько времени? – спросил Никке.

– Времени? Без пятнадцати шесть.

– Тогда мне пора. Он рассердится, если я опоздаю.

– Кто рассердится? Твой папа?

Никке засмеялся.

– Да у меня нету папы!

– Я хотел сказать – мама.

– Нет, Ариадос рассердится, ему надо приносить всякое.

Никке неуверенно посмотрел на Кеннета, потом опустил глаза и спросил:

– Вы не дадите мне денег? Если у меня будет с собой мало, он меня накажет.

– Погоди-ка, – сказал Кеннет. Он начинал соображать, что говорит мальчик. – Вайлорд хочет забрать у тебя деньги?

Они вместе отошли от киоска, и Кеннет повторил вопрос:

– Деньги забирает Вайлорд?

– Вы что, совсем больной? Вайлорд? Он бы меня проглотил… это… те другие, они могут поплыть к нему.

Никке оглянулся через плечо. Кеннет повторил:

– Так кто забирает деньги?

– Ариадос, я же сказал, – нетерпеливо ответил мальчик. – У вас есть деньги? Если у меня будут деньги, я смогу кое-что сделать. Я могу дать вам немного силы…

– Не нужно, – сказал Кеннет и вытащил бумажник. – Двадцати крон хватит?

Никке засмеялся от удовольствия, сунул купюру в карман и побежал вниз по улице, не попрощавшись.

Кеннет постоял неподвижно, пытаясь понять услышанное. Он никак не мог связать слова Никке в единое целое, но пошел за ним. Завернув за угол, он увидел Никке у светофора. Загорелся зеленый свет, и мальчик торопливо пошел через дорогу. Похоже, он направлялся к библиотеке, стоящей на четырехугольной площади. Кеннет следом за ним перешел дорогу, встал возле банкомата и стал ждать. Никке снова остановился. Нетерпеливо топтался у фонтана возле библиотеки. Место было плохо освещено, но Кеннет видел, что Никке все время трогает землю у себя в кармане.

Неожиданно прямо из кустов, росших возле стоматологической клиники, вынырнул мальчик помладше и пошел через площадь. Он подошел к Никке, остановился перед ним и что-то сказал. Никке тут же лег на землю и протянул деньги. Мальчик пересчитал их и погладил Никке по голове. Потом вдруг схватил его за воротник куртки, подтащил к краю фонтана и макнул лицом в воду. Кеннет кинулся было на помощь, но заставил себя стоять тихо. Он здесь, чтобы найти Беньямина. Нельзя спугнуть мальчишку, который может оказаться Вайлордом или привести его к Вайлорду. Кеннет стоял напрягшись, сжав челюсти и считал секунды до погони. Никке дрыгал ногами; Кеннет видел непонятное спокойствие на лице мальчика, выпустившего наконец свою жертву. Никке сел на землю возле фонтана, кашляя и рыгая. Мальчик в последний раз хлопнул его по плечу и пошел прочь.

Кеннет побежал за ним, через кусты и вниз по глинистому, поросшему травой склону, к тротуару. Прошел за ним мимо высотных домов до какого-то подъезда, поднялся по ступенькам и успел поймать закрывающуюся дверь. Подбежав к лифту, Кеннет заметил, что горит кнопка шестого этажа. Он тоже вышел на шестом этаже, помедлил, сделав вид, что роется в карманах и увидел, как мальчик подходит к двери и вынимает ключ.

– Послушай-ка, – сказал Кеннет.

Мальчик никак не отреагировал; Кеннет подошел, взял его за куртку и развернул лицом к себе.

– А ну пусти. – Мальчик посмотрел ему в глаза.

– Тебе известно, что вымогать у людей деньги запрещено?

Кеннет смотрел в два блестящих, поразительно спокойных глаза.

– Твоя фамилия – Йоханссон, – сказал Кеннет, глянув на дверь.

– Да, – улыбнулся мальчик. – А вас как зовут?

– Кеннет Стренг, комиссар по уголовным делам.

Мальчик стоял и смотрел на него, не выказывая ни малейшего страха.

– Сколько денег ты отнял у Никке?

– Я не отнимаю деньги. Иногда я получаю деньги, но ничего не отнимаю, все довольны, никто не обижается.

– Я собираюсь поговорить с твоими родителями.

– Ну-ну.

– Так поговорить?

– Ой, пожалуйста, не надо, – с издевкой заныл мальчик.

Кеннет позвонил, и через минуту открыла толстая загорелая женщина.

– Здравствуйте, – сказал Кеннет. – Я из уголовной полиции. Боюсь, ваш сын попал в неприятную историю.

– Мой сын? У меня нет детей, – ответила женщина.

Кеннет увидел, как мальчик улыбается, уставившись в пол.

– Вы не знаете этого мальчика?

– Можно посмотреть ваше удостоверение? – спросила толстуха.

– Этот мальчик…

– У него нет удостоверения, – вмешался мальчик.

– Почему это? Есть, – соврал Кеннет.

– Никакой он не полицейский, – улыбнулся мальчик и достал свой бумажник. – Вот мой проездной. Я больше полицейский, чем…

Кеннет потянул бумажник к себе.

– Отдайте.

– Я только гляну, – сказал Кеннет.

– Он сказал, что хочет поцеловать мой писюн, – объявил мальчик.

– Я звоню в полицию, – всполошилась женщина.

Кеннет нажал кнопку лифта. Женщина огляделась, выскочила из квартиры и начала стучать в соседские двери.

– Он мне деньги давал, – сообщил ей мальчик. – Но я не хочу с ним идти.

Двери лифта разъехались. Один из соседей открыл дверь, закрытую на цепочку изнутри.

– С сегодняшнего дня оставляешь Никке в покое, – тихо сказал Кеннет.

– Он мой, – ответил мальчик.

Женщина уже звонила в полицию. Кеннет вошел в лифт, нажал зеленую кнопку, и двери закрылись. По спине лился пот. Кеннет понял: мальчик наверняка заметил, что он идет за ним от самого фонтана, и просто одурачил его, заведя в подъезд и к совершенно чужой двери. Лифт медленно ехал вниз, мигал свет, вверху громыхали тросы. Кеннет заглянул в бумажник мальчика: почти тысяча крон, бонусная карта видеомагазина, проездной и мятая визитка, на которой значилось: “Море”, Лоуддсвэген, 18”.

Глава 30

Воскресенье, тринадцатое декабря, Люсия, вторая половина дня

На крыше забегаловки монтировали огромную, счастливо улыбающуюся колбасу. Одной рукой колбаса лила на себя кетчуп, другой, оттопырив большой палец, показывала, как это здорово. Эрик заказал гамбургер с жареной картошкой, сел на один из высоких стульев возле узкой стойки и стал смотреть в запотевшее окно. На другой стороне улицы находился магазин, торгующий замками. В праздничной витрине стояли полуметровые гномы с разными сейфами, замками и ключами.

Эрик открыл банку минеральной воды, немного отпил, потом позвонил домой. Услышал свой собственный голос, приглашающий оставить сообщение. Нажал “отбой” и позвонил на мобильный Симоне. Она не отвечала, и когда пискнул сигнал голосовой почты, Эрик сказал:

– Привет, Симоне… Я только хочу сказать, что тебе лучше согласиться на полицейскую охрану, потому что Юсеф Эк… он, кажется, страшно злится на меня… Ну всё.

Пустой желудок заныл, когда Эрик проглотил кусок гамбургера. Волной накатила усталость. Эрик насадил пережаренную картошку на вилку и вспомнил, какое лицо было у Йоны, когда он прочитал письмо Юсефа Эвелин. Как схваченное морозом. Светло-серые глаза заледенели, взгляд стал еще острее.

Комиссар позвонил через четыре часа и сообщил, что они снова упустили Юсефа. Он был в подвале, но убежал. Ничто не указывало на то, что там держали Беньямина. Предварительный анализ ДНК показал, что Юсеф был в помещении один.

Эрик попытался вспомнить лицо Эвелин и ее точные слова, когда она внезапно поняла, что Юсеф вернулся домой. Эрик не верил, что Эвелин сознательно умолчала о потайной комнате. Девушка просто забыла о тайнике и вспомнила о нем, лишь сообразив, что Юсеф вернулся и скрывается в доме.

Юсеф Эк желает мне зла, подумал Эрик. Он ревнует ко мне сестру и ненавидит меня, он вбил себе в голову, что у Эвелин со мной сексуальная связь, и явился отомстить мне. Но он не знает, где я живу. В письме он требует, чтобы Эвелин привела его ко мне. “Ты покажешь мне, где он живет”, – написал он.

– Он не знает, где я живу, – прошептал Эрик. – Если Юсеф не знает, где я живу, то не он проник в наш дом и похитил Беньямина.

Эрик откусил от гамбургера еще несколько раз, вытер руки салфеткой и снова попытался дозвониться Симоне. Надо сказать ей, что Беньямина забрал не Юсеф. На мгновение Эрик ощутил облегчение, которое тут же ушло, хотя он получил возможность начать думать заново, осмыслить все-все с самого начала. Эрик достал листок, написал “Аида”, но передумал и смял бумагу. Симоне придется вспоминать дальше, сказал он себе, она должна была что-то видеть.

Комиссар уже допрашивал ее, но она больше ничего не помнила. Все тогда были слишком заняты Юсефом из-за того, что его бегство совпало с похищением Беньямина. Теперь это казалось почти странным. Ничего подобного и быть не могло, Эрик твердил об этом с самого начала. Первое вторжение произошло еще до бегства Юсефа. Он – серийный убийца, ему доставляет наслаждение убивать. Похищение не представляет для него интереса. Похитить он хочет только Эвелин, на ней он помешан, желание обладать Эвелин толкает его на преступления.

Зазвонил телефон. Эрик отложил гамбургер, снова вытер руки и, не глядя на дисплей, ответил:

– Эрик Мария Барк, слушаю.

В трубке что-то глухо трещало и гремело.

– Алло? – повторил Эрик громче.

Вдруг он услышал слабый голос:

– Папа?

Зашипело. Это фритюрную сетку опустили в горячее масло.

– Беньямин?

На плите перевернули жарившиеся гамбургеры. В телефоне снова загремело.

– Подожди, я не слышу.

Эрик протолкался мимо новоприбывших посетителей и вышел на парковку. Снег кружился вокруг желтых дорожных фонарей.

– Беньямин!

– Ты меня слышишь? – произнес Беньямин где-то совсем близко.

– Где ты? Скажи, где ты?

– Не знаю, папа, я ничего не понимаю. Я лежу в машине, а она все едет и едет…

– Кто тебя забрал?

– Я проснулся в машине, ничего не видел, я хочу пить…

– Ты не ранен?

– Папа, – заплакал он.

– Я здесь, Беньямин.

– Что случилось?

У Беньямина был голос маленького перепуганного мальчика.

– Я найду тебя, – сказал Эрик. – Ты знаешь, куда тебя везут?

– Я слышал голос, как через толстую ткань, когда проснулся. Что же там было? Что-то вроде… как будто дом…

– Скажи еще что-нибудь! Что за дом?

– Нет, не дом… какая-то развалюха, вороний зáмок.

– Где?

– Мы остановились, папа, машина остановилась, я слышу шаги, – в голосе Беньямина был ужас. – Больше не могу говорить.

Странный, глухой, как из-под земли, голос, что-то треснуло, внезапный крик Беньямина, резкий срывающийся голос, будто он смертельно напуган:

– Не трогайте меня, я не хочу, ну пожалуйста, честное слово, я…

Стало тихо, разговор прервался.

Сухие снежинки кружились над парковкой возле забегаловки. Эрик смотрел на телефон, но не решался никуда звонить, боясь пропустить новый звонок от Беньямина. Он ждал возле машины, надеясь, что Беньямин позвонит еще раз. Попытался припомнить разговор в подробностях, но все время терял нить. Испуганный голос сына все еще звучал в ушах. Надо рассказать о звонке Симоне.

Полоса красных габаритных огней разделялась, как змеиный язык, направо, к университету и автомагистрали Е-18, и налево, к Каролинской больнице и магистрали Е-4. Тысячи автомобилей в медленно ползущей пробке. Эрик вспомнил, что оставил перчатки и шапку рядом с гамбургером в забегаловке, но ему было все равно.

Сел в машину. Руки тряслись так, что невозможно было вставить ключ в зажигание, пришлось держать его обеими руками. Проезжая часть блестела, серая и грязная от мокрого снега, когда он сдал задом в темноту и свернул с Вальхаллавэген налево.

Эрик оставил машину на Дёбельнсгатан, почти бегом спустился к Лунтмакаргатан и ощутил странное отчуждение, входя в подъезд и поднимаясь по лестнице. Позвонил в дверь, подождал, услышал шаги, тихое звяканье – это отвели в сторону металлическую крышечку глазка. Услышал, как щелкнул замок. Через мгновение Эрик открыл дверь и вошел в темную прихожую. Симоне стояла в коридоре, скрестив руки на груди. На ней были джинсы и голубой вязаный свитер, лицо недовольное и решительное.

– Не отвечаешь на звонки, – сказал Эрик.

– Я увидела, что это ты звонишь, – вполголоса ответила она. – Что-нибудь важное?

– Да.

Лицо Симоне исказилось от страха и тревоги, которые она пыталась скрыть. Она смотрела на мужа, прижав руку к губам.

– Беньямин позвонил мне полчаса назад.

– О боже…

Симоне подошла.

– Где он? – громко спросила она.

– Не знаю. Он сам не знал, он ничего не знает…

– А что он сказал?

– Что лежит в машине.

– Он ранен?

– Вряд ли.

– Но что…

– Подожди, – перебил Эрик. – Мне нужен телефон. Может быть, звонок можно отследить.

– Куда ты хочешь звонить?

– В полицию. У меня есть…

– Я поговорю с папой – так будет быстрее, – оборвала Симоне.

Она сняла трубку. Эрик сидел в темноте прихожей на низком топчане, чувствуя, как горит в тепле лицо.

– Ты спишь? – спросила Симоне. – Папа, мне нужно… Тут Эрик, он разговаривал с Беньямином, ты должен отследить разговор. Не знаю. Нет, я не… Поговори с ним…

Эрик вскочил и протестующе замахал руками, однако подошел к телефону и приложил трубку к уху:

– Алло.

– Эрик, выкладывай, что случилось, – приказал Кеннет.

– Я хотел позвонить в полицию, но Симоне сказала, что вы можете быстрее отследить разговор.

– Может быть, она и права.

– Беньямин звонил мне полчаса назад. Он ничего не знает – ни где он находится, ни кто его забрал, ничего. Знает только, что лежит в машине… пока мы говорили, машина остановилась, Беньямин сказал, что слышит шаги, потом закричал, и стало тихо.

Эрик услышал, как за спиной плачет Симоне.

– Он звонил со своего собственного телефона? – спросил Кеннет.

– Да.

– Раньше он был выключен… я пытался проследить его еще вчера. Телефон подает сигналы на ближайшую базовую станцию, даже когда по нему не говорят.

Эрик молча слушал объяснения Кеннета о том, что телефонные операторы обязаны помогать полиции в соответствии с законом о средствах связи, параграфы с 25-го по 27-й, если расследуемое преступление предусматривает минимальное наказание в виде тюремного заключения сроком не менее двух лет.

– Что телефонисты могут найти? – спросил Эрик.

– За точность не поручусь, она зависит от станций и телефонных узлов. Но если нам чуть-чуть повезет, мы определим место, откуда исходил сигнал, с точностью до сотни метров.

– Не теряйте времени, вам надо торопиться.

Эрик закончил разговор, постоял с телефоном в руке, а потом отдал его Симоне.

– Что у тебя со щекой? – спросил он.

– Что? А, это ничего.

Они посмотрели друг на друга, уставшие и слабые.

– Зайдешь? – спросила Симоне.

Он кивнул. Постоял немного, стащил с себя ботинки. Увидел, что в комнате Беньямина включен компьютер, и пошел туда.

– Нашла что-нибудь?

Симоне встала в дверях.

– Кое-какие письма, переписку Беньямина и Аиды. Кажется, им кто-то угрожал.

– Кто?

– Мы не знаем. Папа думает над этим.

Эрик сел за компьютер.

– Беньямин жив, – тихо сказал он и посмотрел на нее долгим взглядом.

– Да.

– Похоже, Юсеф Эк тут ни при чем.

– Ты говорил это по телефону. Что он не знает, где мы живем. Но он же звонил сюда, верно? Значит, мог и…

– Это другое, – перебил Эрик.

– Почему?

– Сюда звонок перевели телефонистки. Я когда-то просил их переводить мне важные звонки. У Эка не было ни нашего телефонного номера, ни нашего адреса.

– Но кто-то забрал Беньямина и бросил в машину…

Она замолчала.

Эрик прочитал письмо Аиды, где она сожалела, что Беньямин живет в доме лжи, потом открыл вложенное изображение: фотография со вспышкой, сделанная ночью на желто-зеленой, заросшей травой лужайке. Земля как будто немного поднималась возле низенькой живой изгороди. Позади сухой изгороди угадывалась задняя сторона коричневого дощатого забора. С краю в ярком белом свете виднелась зеленая пластиковая корзина для листьев и что-то, что могло быть картофельным полем.

Эрик долго рассматривал фотографию, пытаясь понять, в чем ее смысл, нет ли на ней какого-нибудь ежа или летучей мыши, но так ничего и не нашел. Всмотрелся в темноту позади блика от вспышки – нет ли там человека, но ничего не увидел.

– Какая странная фотография, – прошептала Симоне.

– Может, Аида просто вложила не тот файл, – предположил Эрик.

– Тогда было бы понятно, почему Беньямин выбросил письмо.

– Мы должны поговорить с Аидой, если оба эти…

– Фактор, – плачущим голосом сказала Симоне.

– Я знаю…

– Ты ввел ему в понедельник фактор?

Эрик не успел ответить – она вышла из комнаты. Эрик направился следом за ней, на кухню. Когда он вошел, Симоне стояла у окна и сморкалась в бумажное полотенце. Эрик хотел обнять ее, но она отстранилась. Он точно помнил, когда сделал сыну последнюю инъекцию. Инъекцию фактора, который помогал крови Беньямина свертываться, оберегал от внезапного кровоизлияния в мозг, лекарства, благодаря которому мальчик не истечет кровью от резкого движения.

– В понедельник утром, в десять минут десятого я сделал ему укол. Беньямин собирался кататься на коньках, но вместо этого поехал в Тенсту с Аидой.

Симоне кивнула и с искаженным лицом стала считать:

– Сегодня воскресенье. Следующий укол надо делать завтра утром, – прошептала она.

– За несколько дней ничего страшного не случится, – сказал Эрик, стараясь успокоить ее.

Он посмотрел на жену, на ее утомленное лицо, прекрасные черты, веснушки. Светлые джинсы с низкой талией, край желтых трусиков над поясом. Ему захотелось остаться здесь, просто остаться, захотелось, чтобы они спали вместе. На самом деле ему хотелось заняться с ней любовью, но он знал, что сейчас не время, слишком рано даже пытаться, слишком рано вожделеть.

– Я пойду, – пробормотал он.

Симоне кивнула.

Они посмотрели друг на друга.

– Позвони, когда Кеннет отследит разговор.

– Куда ты сейчас?

– На работу.

– Спишь в кабинете?

– Это довольно практично.

– Можешь спать здесь.

Эрик от удивления не знал, что ответить. Но секундного молчания хватило, чтобы Симоне истолковала его заминку как колебания.

– Не думай, что это приглашение, – торопливо сказала она. – Не воображай себе ничего такого.

– Мне все равно, – ответил он.

– Перебрался к Даниэлле?

– Нет.

– Мы уже расстались, так что врать не обязательно. – Симоне повысила голос.

– Ладно.

– Что? Что “ладно”?

– Я перебрался к Даниэлле, – солгал он.

– Хорошо, – шепнула она.

– Да.

– Я не собираюсь выспрашивать, молодая ли она, красивая и…

– Она молодая и красивая, – оборвал Эрик.

Он пошел в прихожую, обулся, вышел из квартиры и закрыл дверь. Подождал, услышал, как Симоне заперла дверь и накинула цепочку. Эрик стал спускаться по лестнице.

Глава 31

Утро понедельника, четырнадцатое декабря

Симоне разбудил телефонный звонок. Шторы были подняты, и спальню заливал зимний свет. Симоне успела подумать: “Наверное, это Эрик” – и чуть не расплакалась, поняв, что он и не собирался звонить, что сегодня утром он проснулся рядом с Даниэллой, что она теперь одинока.

Она взяла телефон с прикроватного столика и ответила:

– Да?

– Симоне? Это Ильва. Я несколько дней пытаюсь до тебя дозвониться.

У Ильвы был напряженный голос. На часах уже десять.

– Мне сейчас не до того, – натянуто сказала Симоне.

– Они его не нашли?

– Нет.

Стало тихо. Какие-то тени проплыли мимо окна, и Симоне увидела, как с крыши дома напротив падает краска. Отслоившиеся пласты, которые соскребают люди в оранжевых комбинезонах.

– Извини, – сказала Ильва. – Не буду мешать.

– А что случилось?

– Утром опять приходил ревизор, что-то не так. И я плохо соображаю – здесь Норен. Стучит.

– Стучит?

Ильва издала невнятный звук.

– Явился с резиновым молотком и заявил, что создал новое течение, – объяснила она устало. – Сказал, что покончил с акварелью и ищет нишу в искусстве.

– Пускай ищет свою нишу где-нибудь подальше.

– Он расколотил миску Петера Даля.

– Ты позвонила в полицию?

– Да, они приезжали. Норен все зудел о свободе творчества. Они велели ему держаться от нас подальше, так что теперь он стоит на улице и лупит своим молотком.

Симоне вылезла из постели и посмотрела на себя в дымчатое зеркало одежного шкафа. Она выглядела тощей и уставшей. Как будто ее лицо разбилось на множество мелких осколков, и его пришлось склеивать заново.

– А Шульман? – спросила Симоне. – Как там с его залом?

Ильва заговорила деловым тоном:

– Сказал, что ему нужно поговорить с тобой.

– Я ему позвоню.

– Там что-то со светом, он хочет показать тебе. – Ильва понизила голос: – Я не знаю, как там у вас с Эриком, но…

– Мы разошлись, – коротко сказала Симоне.

– Потому что я думаю… – Ильва замолчала.

– Что ты думаешь? – терпеливо спросила Симоне.

– Что Шульман влюблен в тебя.

Симоне встретила в зеркале свой собственный взгляд и вдруг ощутила волнующую пустоту в теле.

– Постараюсь прийти, – сказала она.

– Сможешь?

– Только позвоню кое-кому.

Симоне вернула трубку на место и немного посидела на краю кровати. Беньямин жив, это главное. Он жив, хотя со дня похищения прошло уже несколько суток. Это очень хороший знак. Похититель не заинтересован в том, чтобы непременно убить его. У него другие цели, может, он собирается потребовать выкуп. Симоне быстро подсчитала свои активы. Что у нее есть? Квартира, машина, кое-какие картины. Галерея, естественно. Можно занять деньги. Как-нибудь справится. Она человек не богатый, но папа может продать дачу и свою квартиру. Они могут жить вместе в съемной квартире, где угодно, это ничего – лишь бы вернуть Беньямина, лишь бы вернуть ее мальчика.

Симоне позвонила отцу, но он не отвечал. Она оставила короткое сообщение о том, что отправляется в галерею, потом быстро приняла душ, почистила зубы, переоделась и вышла из квартиры, не погасив свет.

На улице было ветрено, морозно. Глухая тьма декабрьского утра – сонная, кладбищенская. Пробежала собака, волоча поводок по лужам.

Едва подойдя к галерее, Симоне поймала взгляд Ильвы через стеклянную дверь. Норена не было видно, но на земле возле дорожки осталась сложенная из газеты наполеоновская треуголка. Картины Шульмана светились зеленым. Блестящая аквариумно-зеленая масляная живопись. Симоне вошла; подбежала Ильва и обняла ее. Симоне заметила, что Ильва забыла покрасить волосы в черный цвет – в прямом проборе угадывалась отросшая седина. Но лицо гладкое, подкрашенное, губы темно-красные, как всегда. На Ильве был серый костюм с юбкой-брюками, полосатые черно-белые колготки и тяжелые коричневые ботинки.

– Здóрово, – сказала Симоне и огляделась. – Как же много ты сделала!

– Спасибо, – прошептала Ильва.

Симоне подошла к картинам:

– Вот так я их не видела, как они задуманы. Только по отдельности.

Она сделала еще шаг к картинам:

– Как будто текут куда-то.

Симоне перешла в следующий зал. Там стояла каменная глыба с пещерной живописью Шульмана на деревянных подставках.

– Он хочет, чтобы здесь были масляные лампы, – сказала Ильва. – Я считаю, что это невозможно, люди хотят видеть, что покупают.

– Не хотят.

Ильва рассмеялась:

– Значит, пускай Шульман делает как хочет?

– Да. Пускай делает как хочет.

– Можешь ему сама об этом сказать.

– Как это?

– Он в кабинете.

– Шульман?

– Сказал, что ему нужно сделать пару звонков.

Симоне бросила взгляд на кабинет, и Ильва кашлянула:

– Пойду куплю бутерброд к обеду…

– Уже?

– Я только подумала, – сказала Ильва, потупив глаза.

– Иди.

Симоне было так тревожно и печально, что пришлось постоять, вытирая лившиеся по щекам слезы. Она постучала в дверь и вошла. Шульман сидел на стуле спиной к письменному столу и посасывал карандаш.

– Ну как ты? – спросил он.

– Неважно.

– Я так и понял.

Оба замолчали. Симоне опустила голову. Ее наполняло чувство беспомощности – словно внешнюю оболочку сточили до самой нежной, ранимой материи. Губы задрожали, и она с трудом произнесла:

– Беньямин жив. Мы не знаем, где он и кто его похитил, но он жив.

– Хорошая новость, – тихо сказал Шульман.

– Ужасно, – прошептала она, отворачиваясь и утирая слезы трясущимися руками.

Шульман мягко коснулся ее волос. Она отстранилась, не зная почему. На самом деле ей хотелось, чтобы он продолжал. Его рука скользнула ниже. Они посмотрели друг на друга. На Шульмане был черный костюм из мягкой ткани, вязаная шапочка терлась о воротник пиджака.

– У тебя костюм ниндзя, – сказала Симоне и невольно провела рукой по губам.

– У “синоби”, а это правильнее, чем “ниндзя”, два значения, – сказал Шульман. – Это слово означает “тот, кто прячется”, а еще – “тот, кто терпит”.

– Терпит?

– Может быть, это самое сложное искусство на свете.

– В одиночку не получается. У меня, во всяком случае.

– Одиноких не бывает.

– Я больше не могу, – прошептала Симоне. – Я рассыпаюсь на куски, мне надо перестать думать, мне некуда идти. Хожу и думаю: “Лишь бы что-нибудь случилось”. Могу разбить себе голову или прыгнуть к тебе в постель, только чтобы спастись от этой паники…

Она внезапно замолчала, потом с трудом выговорила:

– Вот так. Это все… прости, Сим.

– Что же ты выберешь? Прыгнуть ко мне в постель или разбить себе голову? – улыбнулся он.

– Ни то ни другое, – торопливо ответила Симоне.

Потом поняла, как это прозвучало, и попыталась сгладить:

– Я не это хотела сказать, я бы с удовольствием…

Снова замолчала и почувствовала, как быстро забилось сердце.

– Так что? – спросил Шульман.

Симоне встретилась с ним глазами.

– Я сейчас – не я. Поэтому и веду себя так, – просто сказала она. – Чувствую себя ужасной дурой.

Она опустила глаза, почувствовала, как загорается лицо, и тихо кашлянула.

– Мне нужно…

– Погоди. – Шульман достал из сумки прозрачную банку.

В банке ползало что-то вроде крупных темных бабочек, билось о запотевшее стекло.

– Сим?

– Я только покажу тебе кое-что удивительное.

Он поднял банку и протянул ее Симоне. Симоне рассматривала коричневые тельца, пыльцу на крыльях, осыпавшуюся на стекло, мусор, оставшийся от куколок. Бабочки, как копытцами, топтались лапками по стеклу, лихорадочно водили хоботками по крыльям и щупальцам соседок.

– В детстве я думала, что они прекрасны, – сказала Симоне. – Но это было до того, как я рассмотрела их как следует.

– Они не прекрасные, они жестокие, – улыбнулся Шульман, а потом посерьезнел. – Я думаю, все дело в метаморфозах.

Симоне потрогала стекло, коснувшись его рук, державших банку:

– Жестокость – результат превращения?

– Может быть.

Они посмотрели друг на друга и больше уже не думали о разговоре.

– Катастрофы делают нас другими. – У Симоне задрожал голос.

Шульман погладил ее руки:

– Значит, так и должно быть.

– Хотя мне не хочется становиться жестокой, – прошептала она.

Они стояли слишком близко друг к другу. Шульман осторожно поставил банку на стол.

– Эй… – сказал он и быстро поцеловал ее в губы.

Ноги у Симоне ослабели, колени задрожали. Его нежный голос, тепло его тела. Запах, идущий от мягкого пиджака, аромат сна и постельного белья, дивных трав. Симоне словно вспомнила чудесную нежность, когда его рука скользнула по ее щеке, погладила шею. Шульман смотрел на нее улыбающимися глазами. Бежать прочь из галереи больше не хотелось. Симоне понимала, что это всего лишь способ ненадолго забыть о тревоге, тяжко стучавшей в груди; пускай, сказала она себе. Ей просто хотелось, чтобы это продлилось еще немного, хотелось забыть обо всех ужасах. Губы Шульмана приблизились к ее рту, и на этот раз она ответила на поцелуй. Дыхание участилось, она быстро задышала носом. Почувствовала его ладони у себя на спине, на пояснице, на бедрах. Чувства нахлынули на нее, в лоне загорелся огонь – внезапное слепое желание принять его тело. Симоне испугалась силы инстинкта, подалась назад, надеясь, что Шульман не заметил ее возбуждения. Она провела рукой по губам и кашлянула; он отвернулся, торопливо поправляя одежду.

– Кто-нибудь может войти, – выдавила она.

– Что будем делать? – спросил Шульман, и Симоне услышала, как дрожит его голос.

Не отвечая, она подошла к нему и поцеловала еще раз. В голове больше не осталось мыслей, Симоне ласкала его кожу под одеждой и ощущала на своем теле его теплые руки. Он гладил ее поясницу, его ладони бродили у нее под одеждой; он провел рукой по ее трусам, почувствовал, как она намокла, застонал и прижал твердый пенис к ее лобку. Симоне подумала: мне хочется, чтобы мы занялись этим здесь – стоя у стены, у письменного стола, на полу, как будто ничто в мире не имеет значения, лишь бы на несколько минут избавиться от ужаса. Сердце быстро колотилось, колени дрожали. Симоне потащила Шульмана к стене, и когда он развел ей ноги, чтобы вторгнуться в нее, она зашептала – скорее, поторопись. В это мгновение послышался звон дверного колокольчика. Кто-то вошел в галерею. Скрипнул паркет, и они расцепили объятия.

– Поехали ко мне, – шепнул Шульман.

Она кивнула, чувствуя, что у нее красные щеки. Шульман потер губы и вышел из кабинета. Симоне подождала немного, опершись на стол и дрожа всем телом. Поправила одежду. Когда она вышла в галерею, Шульман уже стоял у входной двери.

– Приятного обеда, – сказала Ильва.

Симоне ощущала тревогу, когда они молча садились в такси и ехали на Мариагренд. Позвоню папе, поговорю и скажу, что мне необходимо уйти, думала Симоне. При одной только мысли о том, что она делает, ей стало плохо – от чувства вины, от страха и возбуждения.

Они поднялись по узкой лестнице и остановились на пятом этаже. Пока Шульман отпирал дверь, Симоне шарила в сумочке в поисках телефона.

– Я только позвоню папе, – уклончиво сказала она.

Шульман не ответил. Вошел в терракотовую прихожую и скрылся в коридоре.

Симоне осталась стоять в пальто, оглядывая темную прихожую. Фотографии покрывали стены, до самого потолка тянулась ниша с чучелами птиц. Шульман вернулся раньше, чем она успела набрать номер Кеннета.

– Симоне, – шепнул он, – не хочешь зайти?

Она покачала головой.

– Всего на минутку?

– Ладно.

Не снимая пальто, она пошла за Шульманом в гостиную.

– Мы взрослые люди, мы делаем что хотим, – сказал он и налил две рюмки коньяку.

Они чокнулись и выпили.

– Прекрасно, – тихо сказала Симоне.

Одну из стен полностью занимало окно. Симоне увидела медные крыши Сёдермальма и темную изнанку световой рекламы в виде тюбика зубной пасты.

Шульман подошел к ней сзади и обнял ее.

– Ты поняла, что я с ума схожу по тебе? – прошептал он. – С самого первого мгновения.

– Сим, я не знаю… я не знаю, что делаю, – хрипло ответила Симоне.

– А тебе обязательно это знать? – с улыбкой спросил Шульман и потянул ее в спальню.

Она пошла за ним, словно всю жизнь знала об этом. Знала, что отправится в спальню вместе с Шульманом. Симоне желала этого, и ее удерживало только то, что она не хотела уподобиться своей матери, Эрику, лжецам, которые тайком звонят друг другу, тайком перебрасываются эсэмэсками. Она никогда не считала себя изменницей, какая-то стена отгораживала ее от неверности, и теперь у нее не было ощущения, что она изменяет. В спальне Шульмана было темно, стены обиты чем-то похожим на темно-синий шелк, длинные занавески из той же ткани закрывали окна. Косой зимний свет, пробиваясь сквозь них, казался разбавленной темнотой.

Дрожащими руками Симоне расстегнула пальто и сбросила его на пол. Она начала было раздеваться, но пока она стояла под взглядом Шульмана, ее настигло ошеломительное чувство страшного одиночества. Шульман заметил это и опустил глаза, подошел ближе и встал на колени. Симоне увидела, как волосы падают ему на плечи. Провел пальцем по ее животу от пупка до бедер. Симоне попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась.

Шульман мягко толкнул ее на край кровати и стал стягивать с нее трусы; она приподняла бедра, сжала ноги, почувствовала, как трусы сползают, завернувшись на одной ноге. Откинулась назад, закрыла глаза, позволила Шульману развести бедра, ощутила теплые губы на животе, на бедрах и лобке. Задохнулась и запустила пальцы в его густые длинные волосы. Ей захотелось, чтобы Шульман вошел в нее, вожделение было так велико, что внутри все заныло. Очаги темного желания струились по жилам, от жаркой пустоты зудело в паху и влагалище. Шульман лег на нее, она раздвинула ноги и, принимая его, услышала свой собственный вздох. Он что-то прошептал – она не расслышала что. Ощутила на себе всю его тяжесть и словно провалилась в темную плещущую воду забытья.

Глава 32

Понедельник, четырнадцатое декабря, вторая половина дня

Ледяной воздух, высокое синее небо. Хмурые люди на улицах. Уставшие дети идут из школы. Кеннет остановился возле магазина “Севен-Элевен” на углу. В витринах висело предложение – кофе с шафранной булочкой. Кеннет зашел, встал в очередь, и тут зазвонил телефон. Глянув на дисплей, Кеннет увидел, что звонит Симоне; он нажал на кнопку с зеленой трубочкой и сказал:

– Сиксан, ты куда-то уходила?

– Мне пришлось пойти в галерею. Потом надо было решить вопрос…

Она внезапно замолчала.

– Папа, я только что послушала твое сообщение.

– Ты спала? У тебя голос…

– Да. Нет, я немного поспала.

– Хорошо. – Кеннет взглянул в глаза усталой продавщицы и указал на рекламу с кофе.

– Отследили звонок от Беньямина? – спросила Симоне.

– У меня пока нет ответа. Сказали – не раньше вечера. Собираюсь им позвонить.

Продавщица посмотрела на Кеннета, чтобы он выбрал себе булочку, и он торопливо ткнул в ту, что казалась побольше. Продавщица сунула ее в пакет, приняла смятую двадцатку и жестом указала на кофейный автомат и стаканчики. Кеннет кивнул, прошел мимо застекленной витрины, в которой переворачивались колбаски, и захватил стаканчик, продолжая разговор.

– Ты вчера говорил с Никке? – спросила Симоне.

– Он отличный парень.

Кеннет нажал на кнопку “черный кофе”.

– Узнал что-нибудь про Вайлорда?

– Довольно много.

– Что?

– Подожди секунду.

Кеннет забрал горячий стаканчик из аппарата, накрыл его крышкой и, с кофе и пакетом с булочкой, подошел к одному из круглых пластмассовых столиков.

– Ты еще здесь? – спросил он, садясь на шаткий стул.

– Да.

– Я думаю, какие-то парни отнимают у Никке деньги. Они называют себя покемонами.

Кеннет увидел, как мужчина со взъерошенными волосами катит новенькую детскую коляску. В коляске лежала крупная девочка в розовом комбинезоне, с утомленной улыбкой сосавшая соску.

– Это имеет какое-нибудь отношение к Беньямину?

– Парни-покемоны? Не знаю. Может, он хотел им помешать.

– Надо поговорить с Аидой, – решительно сказала Симоне.

– Собирался, после школы.

– Что нам делать сейчас?

– Вообще-то у меня есть адрес, – сказал Кеннет.

– Адрес чего?

– Моря.

– Моря? – переспросила Симоне.

– Это единственное, что я знаю.

Кеннет, вытянув губы, отпил кофе. Отломил кусок булочки, торопливо сунул в рот.

– Где это море?

– Около Фрихамнен, – с набитым ртом ответил Кеннет, – на мысе Лоудден.

– Можно мне с тобой?

– Ты готова?

– Буду через десять минут.

– Я заберу машину, она стоит у больницы.

– Позвони, когда приедешь, и я спущусь.

– Ладно. Пока.

Кеннет забрал с собой стаканчик, остатки булочки и вышел из магазина. Воздух был сухой и очень холодный. Какие-то школьники шли, взявшись за руки. На перекрестке велосипедист лавировал между автомобилями. Кеннет остановился у перехода и нажал кнопку на светофоре. Он как будто забыл что-то важное, как будто видел что-то, от чего все зависело, но не мог объяснить этого чувства. Мимо с грохотом проносились машины. Вдалеке послышалась сирена – скорая или пожарные. Кеннет отпил кофе и посмотрел на женщину, которая стояла на другой стороне дороги, держа на поводке дрожащую собачку. Грузовик проехал совсем рядом с Кеннетом, от его тяжести задрожала земля. Кеннет услышал сдавленный смех и подумал – “фальшивый”, как вдруг его сильно толкнули в спину. Чтобы не потерять равновесия, Кеннет сделал несколько шагов и оказался на проезжей части; обернувшись, он увидел, что на него вытаращив глаза смотрит девочка лет десяти. Кеннет успел подумать: наверное, это она толкнула меня, здесь больше никого нет. В тот же миг он услышал визг тормозов и ощутил, как на него налетает что-то невероятно мощное. По ногам ударила чудовищная кувалда. Хрустнуло в шее, тело стало мягким и далеким, какое-то время летело в свободном падении, и вдруг стало темно.

Глава 33

Понедельник, четырнадцатое декабря, вторая половина дня

Эрик сидел за письменным столом у себя в кабинете. Бледный свет падал из окна на пустой больничный двор. В пластиковой коробке с крышкой – остатки салата. Двухлитровая бутылка кока-колы стояла возле настольной лампы с розовым абажуром. Эрик смотрел на распечатанную фотографию, которую Аида прислала Беньямину: в темноте яркая вспышка сформировала светлое пространство с высокой нестриженой травой, живой изгородью и забором. И хотя Эрик почти поднес ее к глазам, он не мог понять, что означает эта картинка, что в ней главное. Сейчас он пытался разглядеть содержимое пластиковой корзины.

Эрик хотел позвонить Симоне и попросить ее прочитать письмо, чтобы точно знать, что именно Аида писала Беньямину и что Беньямин ответил, но потом сказал себе, что Симоне не нужно разговаривать с ним. Он не понимал, почему так разозлился и зачем сказал, что у него интрижка с Даниэллой. Он так страстно желал, чтобы Симоне простила его, а она почти перестала ему доверять.

Вдруг в ушах у него снова зазвучал голос Беньямина – как он звонил из багажника машины, как пытался казаться взрослым, старался, чтобы голос не был испуганным. Эрик вынул из деревянной коробочки розовую капсулу цитадона и запил холодным кофе. Руки задрожали так, что он едва сумел поставить чашку на блюдце.

Беньямин, должно быть, до смерти напуган, думал Эрик, его бросили в машину и заперли в темноте. Он хотел услышать мой голос, он ничего не знает – ни кто его забрал, ни куда его везут.

Сколько времени нужно Кеннету, чтобы отследить звонок? Эрик почувствовал раздражение из-за того, что отступился, но сказал себе: лишь бы тесть нашел Беньямина, остальное неважно.

Эрик положил руку на телефонную трубку. Надо позвонить в полицию и поторопить их, подумал он. Надо узнать, пришли ли они куда-нибудь, отследили ли звонок, есть ли у них уже подозреваемый. Когда он позвонил и объяснил, что ему нужно, его соединили не туда, и пришлось перезванивать. Эрик надеялся поговорить с Йоной Линной, но его соединили с помощником полицейского по имени Фредрик Стенсунд. Тот подтвердил, что участвует в предварительном следствии по делу об исчезновении Беньямина Барка. Стенсунд оказался очень понимающим, сказал, что у него самого ребенок-подросток:

– Беспокоишься целую ночь, когда их нет, знаешь, что не надо так уж контролировать, но…

– Беньямин не на вечеринке с приятелями, – тяжело произнес Эрик.

– Конечно, но есть некоторые данные, которые соответствуют…

– Его похитили, – перебил Эрик.

– Я понимаю, что вы чувствуете, но…

– …его поиск не является первоочередной задачей, – закончил Эрик.

Полицейский помолчал, несколько раз глубоко вздохнул и ответил:

– Я очень серьезно отношусь к вашим словам. И обещаю, что мы сделаем все возможное.

– Тогда отследите телефонный звонок.

– Мы как раз этим и занимаемся, – натянуто ответил Стенсунд.

– Спасибо, – еле слышно сказал Эрик.

Посидел с телефонной трубкой в руке. Они должны отследить этот звонок, думал он. Мы должны найти место, кружок на карте, направление – вот единственное, чем надо продолжать заниматься. Беньямин сумел рассказать только, что слышал голос.

Как под одеялом, подумал Эрик, но он не был уверен, что запомнил правильно. Действительно ли Беньямин сказал, что слышал голос, приглушенный голос? Может, это было просто бормотание, звук, похожий на голос – без слов, без смысла. Эрик потер лоб, посмотрел на фотографию и спросил себя, не лежит ли что-нибудь в высокой траве – но ничего не увидел. Он откинулся на спинку и закрыл глаза. Картинка встала перед внутренним взглядом: живая изгородь и коричневый забор отсвечивали розовым, желто-зеленый холмик стал темно-синим и медленно поехал в сторону. Как будто смотришь на ночное небо через ткань, подумал Эрик и тут же вспомнил, что Беньямин говорил что-то про дом, про какой-то ветхий большой дом – “вороний зáмок”.

Эрик открыл глаза и встал со стула. Приглушенный голос сказал что-то о старом доме. Эрик не понимал, как мог забыть о нем. Перед тем как машина остановилась, Беньямин говорил именно о старом доме.

Натягивая куртку, Эрик пытался вспомнить, где видел такой дом. Не так много мест. Эрик вспомнил, что видел один где-то к северу от Стокгольма, возле Росерсберга. Стал быстро соображать: церковь прихода Эд, Рунбю, вдоль аллеи, через гору, мимо коммуны, вниз к озеру Меларен. Не доезжая до древнего захоронения возле крепости Рунса, по левой стороне, если спускаться к воде, есть постройка. Что-то вроде небольшого деревянного замка, с башенками, верандами и резными украшениями.

Эрик вышел из кабинета. Торопливо шагая по коридору, он вспоминал ту прогулку; Беньямин ездил тогда с ними. Они осматривали погребение с ладьей – одно из самых крупных захоронений викингов в Швеции. Постояли в центре эллипса, сложенного из гранитных глыб на зеленой траве. Кончалось лето, было тепло. Эрику вспомнилось безветрие, бабочки на гравии стоянки. Обратно ехали с открытыми окнами – машина нагрелась.

Спускаясь в гараж, Эрик вспомнил, как через несколько километров он съехал на обочину, показал Беньямину “вороний замок” и в шутку спросил: хотел бы он тут жить?

– Где жить?

– В вороньем замке, – пояснил он, но забыл, что ответил Беньямин.

Солнце уже садилось, косые лучи блестели на заледеневших лужах возле гостевой стоянки неврологического отделения. Хрустнул гравий под шинами, когда Эрик разворачивался у главного входа и выезжал с парковки.

Эрик понимал, насколько мала вероятность того, что Беньямин окажется именно в том самом доме, – но такая возможность была. Он поехал по магистрали Е-4; темнело, пейзаж становился нечетким. Эрик сморгнул, чтобы лучше видеть. Только когда все покрыла синева, он понял, что наступают сумерки.

Через полчаса он подъехал к старому дому. Несколько раз пытался связаться с Кеннетом, чтобы узнать, удалось ли ему отследить звонок Беньямина, но никто не отвечал. Эрик не стал оставлять сообщение.

Небо над огромным озером еще оставалось чуть светлым, но тени уже почернели. Эрик медленно въехал по узкой дороге в небольшой поселок, выросший вокруг озера. Фары выхватывали из темноты недавно построенные виллы, дома конца девяностых – начала двухтысячных, маленькие дачки, иногда светили в окна; скользнули по подъездной дорожке, на которой был брошен трехколесный велосипед. Эрик проехал дальше и увидел за высокой живой изгородью “вороний замок”. Миновал еще несколько домов, остановился на обочине. Вылез из машины, немного вернулся, открыл калитку, ведущую на участок с виллой из темного кирпича, прошел по лужайке и обогнул дом. Гудела веревка на флагштоке. Эрик перелез через забор и оказался на следующем участке, прошел мимо покрытого грохочущим пластиком бассейна. Обращенные к озеру большие окна низенького домика были черны. Дорожку из булыжников покрывали темные листья. Эрик торопливо поднялся по лесенке, угадывая “вороний замок” по другую сторону изгороди, и протиснулся туда.

Ему подумалось, что этот участок тщательнее скрыт от чужих взглядов.

По дороге проехала машина, фары осветили несколько деревьев, и Эрик вспомнил странную фотографию, присланную Аидой. Желтая трава и кусты. Он подошел к большому деревянному дому и заметил, что в одной из комнат что-то светится синим.

Над высокими окнами виднелась затейливая отделка, выступающая часть крыши – словно кружево. Наверное, вид на озеро великолепный, подумал Эрик. Высокая шестигранная башенка на одном крыле и два застекленных эркера с остроконечной крышей придавали дому вид миниатюрного деревянного замка. Деревянные панели плотно пригнаны, но линию нарушала фальшивая панель, создававшая ощущение многомерного пространства. Дверь в резном наличнике: деревянные боковины и красивая кружевная крыша.

Подойдя к окну, Эрик увидел, что синее свечение исходит от телевизора. Кто-то смотрит фигурное катание. Камеры следили за стремительными движениями, сложными прыжками и быстрыми лезвиями коньков. Синий свет мерцал на стенах комнаты. На диване сидел толстый мужчина в серых тренировочных штанах. Он поправил очки и снова откинулся на спинку дивана. Мужчина как будто был в комнате один – на столе стояла только одна чашка. Эрик попытался заглянуть в соседнюю комнату. Что-то тихо звякнуло возле стекла. Эрик переместился к другому окну и заглянул в спальню с незастеленной кроватью и закрытой дверью. Смятые носовые платки лежали на ночном столике рядом со стаканом воды. На стене карта Австралии. Что-то капнуло на оконный скат. Эрик перешел к следующему окну. Занавески опущены, он ничего не смог рассмотреть в щель между ними. Снова послышался странный звон, теперь с каким-то щелчком.

Эрик пошел дальше, обогнул шестигранную башню и заглянул в столовую. Темная мебель посреди комнаты на сверкающем паркете. Что-то подсказало Эрику, что столовой пользуются довольно редко. На полу перед застекленным шкафом лежало что-то черное. Футляр для гитары, подумал Эрик. Снова звякнуло. Эрик наклонился к окну, ладонью отсекая на стекле отражение серого неба, и увидел, что через всю комнату к нему несется огромная собака. Она подбежала к окну, поднялась на задние лапы, передними упершись в стекло, и залаяла. Эрик отпрянул, запнулся о горшок и быстро пошел вокруг дома, с тяжело бьющимся сердцем ожидая, что будет.

Через минуту собака затихла; перед дверью дома зажегся и погас свет.

Эрик не понимал, что он здесь делает. Он чувствовал себя ужасно одиноким, не знал, что предпринять; хорошо было бы вернуться в больничный кабинет. Эрик двинулся к фасаду и к дорожке.

Обойдя дом, в свете фонаря он увидел человека у входной двери. На ступеньках стоял толстый мужчина в пуховике. При виде Эрика у него сделалось встревоженное лицо. Наверное, он ожидал увидеть баловавшихся детей или какое-нибудь животное.

– Здравствуйте, – сказал Эрик.

– Это частное владение! – пронзительно закричал мужчина.

За закрытой дверью залаяла собака. Эрик подошел ближе и обнаружил, что на подъездной дороге стоит желтый спортивный автомобиль. В нем было всего два сиденья и багажник, явно слишком маленький, чтобы там мог уместиться человек.

– Это ваш “порш”? – спросил Эрик.

– Мой.

– У вас есть еще машины?

– Зачем вам это знать?

– У меня пропал сын, – серьезно ответил Эрик.

– У меня больше нет машин, – сказал мужчина. – О’кей?

Эрик записал номер машины.

– Теперь уйдете?

– Да, – ответил Эрик и направился к калитке.

Он немного постоял в темноте на дороге, глядя на старый дом, потом вернулся к своей машине. Достал коробочку с попугаем и дикарем, вытряхнул в ладонь несколько маленьких таблеток, пересчитал их, круглые и гладкие, большим пальцем и отправил в рот.

После короткого колебания он набрал номер Симоне. Послышались гудки. Эрик подумал, что она сейчас у Кеннета, ест бутерброды с салями и маринованными огурчиками. Гудки пробивали долгие дыры в тишине. Эрик представил себе темную квартиру на Лунтмакаргатан, прихожую с верхней одеждой, подсвечники на стене, кухню с узким длинным дубовым столом, стулья. Почта лежит на коврике у двери – куча газет, счетов, глянцевые рекламные буклеты. Раздался писк; Эрик не стал оставлять сообщение, просто отключился, повернул ключ в зажигании, развернул машину и поехал назад, в Стокгольм.

Не к кому мне ехать, с иронией думал он. Врач, потративший столько лет на изучение групповой динамики и коллективной психотерапии, внезапно оказался отрезанным от людей и одиноким. Не было ни одного человека, к которому он мог бы обратиться, с которым ему хотелось бы поговорить. Эрик попытался осознать тот факт, что пережившие войну люди гораздо легче справлялись с потрясениями, чем одиночки. Он хотел знать, почему индивиды в группе, которая подверглась истязаниям, залечивают раны лучше, чем одинокие люди. Что такого есть в общности людей, что приносит нам облегчение, спрашивал он себя. Отражение, возможность дать выход эмоциям, нормализация или настоящая солидарность?

Стоя в желтом свете на обочине шоссе, он набрал номер Йоны. После пяти сигналов нажал “отбой” и набрал номер мобильного. Послышался рассеянный голос:

– Это Йона, слушаю.

– Здравствуйте, – сказал Эрик. – Вы еще не нашли Юсефа?

– Нет, – вздохнул Йона.

– Кажется, он действует по своей собственной методике.

– Я это говорил и готов повторить. Вам надо согласиться на охрану.

– Мне сейчас не до этого.

– Знаю.

Они помолчали.

– Беньямин больше не давал о себе знать? – спросил комиссар. Шведские слова прозвучали печально.

– Нет.

В трубке послышался какой-то голос, как будто рядом с комиссаром включен телевизор.

– Кеннет должен был отследить звонок, но он…

– Я слышал, но на это может уйти много времени, – сказал Йона. – Надо отправить специалиста именно на эти коммутаторы, именно на эту базовую станцию.

– Но ведь нужно знать, о какой станции идет речь.

– Это, я думаю, оператор может выяснить напрямую.

– Вы можете выяснить? Насчет базовой станции?

Несколько секунд было тихо. Потом послышался спокойный голос Йоны:

– Почему вы не поговорите с Кеннетом?

– Не могу до него дозвониться.

Комиссар еле слышно вздохнул.

– Я проверю насчет станции. Но особо ни на что не надеюсь.

– В каком смысле?

– Думаю, это какая-нибудь базовая станция в Стокгольме. Нам это ничего не даст, пока специалист не уточнит местоположение.

Эрик услышал какие-то звуки. Кажется, Йона свинчивал крышку со стеклянной банки.

– Надо заварить маме зеленый чай, – коротко пояснил он.

Из открытого крана с шумом полилась вода, потом шум прекратился.

Эрик перевел дыхание. Он знал, что комиссар обязан в первую очередь заниматься побегом Юсефа Эка, знал, что дело Беньямина для полиции не редкость, что Государственная уголовная полиция не занимается пропавшими подростками. Но он, Эрик, должен попросить, не может не просить. И Эрик сказал:

– Йона, я хочу, чтобы вы дополнительно взяли дело Беньямина, очень, очень хочу, это может показаться…

Эрик замолчал; заболели челюсти – он и сам не заметил, насколько сильно стиснул зубы.

– Ведь мы оба знаем, – продолжал он, – что Беньямин не просто исчез. Кто-то вколол Симоне и Беньямину обезболивающее. Я знаю, что для вас важнее искать Юсефа Эка, понимаю, что вы больше не занимаетесь делом Беньямина – раз оно не связано с Юсефом. Но вдруг случилось что-то гораздо худшее…

Он замолчал – разнервничался и не мог продолжать. Потом заставил себя говорить дальше:

– Я говорил вам о болезни Беньямина. Всего через два дня его больше не будет защищать препарат, который помогает его крови свертываться. А еще через неделю кровеносные сосуды будут так напряжены, что его может парализовать, может произойти кровоизлияние в мозг или легочное кровотечение, если он кашлянет.

– Он обязательно найдется, – сказал комиссар.

– Вы поможете мне?

Эрик сел. Его просьбы беспомощно повисли в воздухе. Но это не имело значения. Он готов был встать на колени и умолять о помощи. Рука, державшая телефон, взмокла, стала скользкой от пота.

– Я не могу так просто забрать предварительное расследование у стокгольмской полиции, – ответил комиссар.

– Его зовут Фредрик Стенсунд. Производит впечатление приятного человека, но вылезать из теплого кабинета не собирается.

– Они знают, что делают.

– Не обманывайте меня, – тихо попросил Эрик.

– Вряд ли я смогу взять это дело, – тяжело вздохнул Йона. – Оно совсем не в моей компетенции. Но я попробую вам помочь. Пожалуйста, сядьте и подумайте, кто мог забрать Беньямина. Это мог оказаться кто-то, кто просто увидел вашу фотографию в газете. Но может быть, и кто-то, кого вы знаете. Если вам некого подозревать, то и дела никакого нет, ничего нет. Думайте, вспоминайте всю свою жизнь снова и снова – всех, кого вы знаете, всех, кого знает Симоне, всех, кого знает Беньямин. Переберите соседей, родственников, коллег, пациентов, конкурентов, друзей. Кто-нибудь угрожал вам? Угрожал Беньямину? Попытайтесь вспомнить. Преступление могло быть спонтанным, а могло планироваться долгие годы. Думайте очень-очень внимательно, Эрик. Потом позвоните.

Эрик открыл было рот, чтобы еще раз попросить Йону взять дело, но не успел ничего сказать – в трубке щелкнуло. Он сидел в машине и воспаленными глазами смотрел на проносящиеся мимо автомобили.

Глава 34

Ночь на пятнадцатое декабря

В кабинете, где он ночевал, было темно и холодно. Эрик сбросил ботинки; когда он раздевался, от верхней одежды пахло влажной зеленью. Дрожа, он вскипятил на плитке воду, заварил чай, принял две таблетки сильного болеутоляющего и сел за письменный стол. Уставился в густую черную темноту за стеклом, на свое отражение – тень в зеркале света. Кто так ненавидит меня, думал он. Кто завидует мне, кто хочет наказать меня, отнять у меня все, отнять жизнь, то, что живет во мне, кто хочет уничтожить меня?

Эрик поднялся, зажег свет и принялся ходить взад-вперед; остановился, потянулся за телефоном и опрокинул пластиковый стаканчик с водой на стол. Ручеек медленно потек к газете. Так и не собравшись с мыслями, Эрик набрал мобильный номер Симоне, оставил короткое сообщение о том, что хотел бы посмотреть компьютер Беньямина еще раз, и замолчал. Говорить дальше у него не было сил.

– Извини, – тихо сказал он и бросил телефон на стол.

В коридоре загрохотал лифт. Эрик услышал, как он прозвенел, как разъехались двери, потом раздался скрежет, словно кто-то протащил койку мимо его двери.

Таблетки начали действовать, и он почувствовал, как, словно горячее молоко, поднимается покой, воспоминания, почувствовал в себе движение – тянущую пустоту в животе, во всем теле. Словно упал с большой высоты через холодный прозрачный воздух в теплую, насыщенную кислородом воду.

– Ну давай, – сказал он сам себе.

Кто-то забрал Беньямина, сотворил такое со мной. Где-то в моей памяти должно быть окно, ведущее к этому, думал Эрик.

– Я найду тебя, – прошептал он.

Эрик смотрел на намокающую “Лекартиднинген”. На фотографии склонилась над письменным столом новый директор Каролинского института. От воды ее лицо расплылось и потемнело. Эрик хотел взять газету и обнаружил, что она приклеилась. Последний лист остался на столе – объявления и полустертый заголовок о конференции по всемирной охране здоровья. Эрик сел на стул и принялся было соскребать ногтем остатки газетного листа, но тут же замер, глядя на комбинацию букв: Э В А.

Из памяти выплеснулась длинная волна, полная отражений и граней, и возник отчетливый образ женщины, отказывающейся вернуть то, что она только что украла. Эрик знал, что ее зовут Эва. Напряженный рот, на узких губах капля пены. Женщина в гневе, оскорбленная, кричит ему: “Это вы украли! Вы, вы, вы! Какого черта вы говорите, что я у вас что-то украла? Каково мне, по-вашему?” Она закрывает лицо руками и говорит, что ненавидит его, повторяет снова и снова, наверное, сто раз подряд, а потом утихает. Белые щеки, покрасневшие веки; женщина смотрит на Эрика непонимающе и утомленно. Он помнит ее, понял, что хорошо ее помнит.

Эва Блау, подумал Эрик. Он знал, что совершил ошибку, согласившись лечить ее, знал с самого начала.

Это было много лет назад. Он тогда практиковал гипноз как мощную эффективную терапию. Эва Блау. Имя из другого времени. Он еще не покончил с гипнозом. Еще не пообещал, что никогда больше не будет гипнотизировать.

Он так истово верил в гипноз. Ведь он видел: если пациентов гипнотизировать в присутствии других пациентов, то посягательство на запретное, нарушение закона и ощущение своей неправильности у них будут не так крепко связаны. Станет труднее отрицать вину и проще лечить. Вина будет разделена, границы определений “преступник” и “жертва” размоются. Человек перестанет винить себя за произошедшее, если окажется в одной комнате с другими людьми, пережившими то же самое.

Почему Эва Блау стала его пациенткой? Теперь он уже не мог вспомнить, каким заболеванием она страдала. Он видел столько чудовищных судеб. К нему приходили люди с разрушенным прошлым – часто агрессивные, всегда испуганные, навязчивые, страдающие паранойей, нередко увечившие себя и имеющие за плечами попытки самоубийства. Многие входили и останавливались перед ним, и лишь тонкая стеночка отделяла их от психоза или шизофрении. С этими людьми систематически жестоко обращались, их мучили, унижали, они теряли своих детей, их подвергали инцесту, насиловали, они оказывались свидетелями всевозможных гнусностей, иногда их даже принуждали участвовать в этих гнусностях.

“Что же она украла? – спросил себя Эрик. – Я обвинил ее в воровстве, но что именно она украла?”

Так ничего и не вспомнив, он поднялся, сделал несколько шагов, остановился и закрыл глаза. Было что-то еще, но что? Имело ли это отношение к Беньямину? В тот раз он объяснил Эве, что может подыскать ей другую группу терапии. Почему он никак не вспомнит, что случилось? Угрожала она ему или нет?

Эрику удалось выудить из памяти лишь одну из первых встреч здесь, в кабинете: Эва обрила волосы и накрасила только глаза. Села на диван, расстегнула блузку и деловито продемонстрировала ему свою белую грудь.

– Вы были у меня дома, – сказал Эрик.

– Вы были у меня дома, – ответила она.

– Эва, вы рассказывали о своем доме, – продолжал он. – Проникнуть в чужой дом – это совсем другое.

– Я не проникала в чужой дом.

– Вы разбили окно.

– Камень разбил окно.

Ключ остался торчать в сейфе для документов, деревянные переборки прогнулись, когда Эрик опустил крышку и принялся рыться в бумагах. Где-то здесь, подумал он. Я знаю, что здесь есть что-то, связанное с Эвой Блау.

Когда его пациенты по той или иной причине действовали не так, как ожидалось, когда они выходили за рамки своего состояния, Эрик обычно собирал касающиеся их материалы в сейф – до тех пор, пока не разбирался в природе отклонения.

Это могли быть заметки, наблюдения или какой-нибудь забытый предмет. Эрик откладывал в сторону бумаги, блокноты, клейкие листочки и квитанции с пометками. Выцветшие фотографии в пластиковых папках, внешний жесткий диск, несколько ежедневников, сохранившихся с тех времен, когда он верил в абсолютную откровенность между пациентом и врачом, рисунок, сделанный ночью пережившим травму ребенком. Несколько кассет и видеокассет с лекциями, записанные в Каролинском институте. Книга Германа Броха, испещренная пометками. Руки Эрика замерли. Внезапный зуд в кончиках пальцев. Видеокассета была обернута в бумагу, схваченную коричневой резинкой. На обороте значилось только: “Эрик Мария Барк, пленка № 14”. Он сорвал бумагу, направил свет и узнал свой собственный почерк: “Вороний замок”.

Ледяной ветер дунул в спину, пробежал по рукам. Волосы зашевелились; Эрик вдруг услышал, как тикают часы у него на руке. В голове гудело, сердце быстро колотилось; он сел на стул, опять глянул на пленку, дрожащими руками снял телефонную трубку, позвонил на вахту и попросил принести ему в кабинет видеомагнитофон. На негнущихся ногах подошел к окну, раздвинул пластинки жалюзи и постоял, рассматривая мокрый снег, покрывающий внутренний двор. Косо и медленно падали тяжелые снежинки, опускались на окно, теряли цвет и таяли на теплом стекле. Эрик сказал себе: скорее всего, это случайное совпадение. Но в то же время он понял, что несколько элементов головоломки, вероятно, подходят друг к другу.

Всего два слова на бумаге – “вороний замок” – оказались настолько сильными, что вернули его в прошлое. Во времена, когда он еще занимался гипнозом. Он понял это. Против воли он должен подойти к темному окну и попытаться разглядеть, что скрывается за отражениями, которые создало время.

В дверь тихо постучал охранник. Эрик открыл, подтвердил, что просил магнитофон, и вкатил подставку с телевизором и заметно устаревшим видеомагнитофоном.

Вставил кассету, погасил свет, сел.

– Почти забыл, – сказал он себе и направил пульт на аппарат.

Экран мигнул, звук какое-то время шел с помехами, потом Эрик услышал из динамиков телевизора свой собственный простуженный голос. Он быстро проговорил место, дату и время и закончил словами:

– У нас был небольшой перерыв, но мы все еще пребываем в постгипнотическом состоянии.

Прошло больше десяти лет, подумал Эрик и увидел, что камеру поднимают на штативе повыше. Картинка задрожала, потом выровнялась. Объектив направлен на полукруг стульев. Потом перед камерой показался сам Эрик. Стал приводить стулья в порядок. Тогда его тело было на десять лет моложе, легче, шаги пружинили – он знал, насколько оно изменилось. На записи он еще не седой, на лбу и щеках не лежат глубокие морщины.

Пациенты входили, вяло двигались, рассаживались на стульях. Некоторые вполголоса переговаривались. Кто-то рассмеялся. Лица пациентов трудно рассмотреть, запись плохая, с зернистым искаженным изображением.

Эрик тяжело сглотнул, слушая свои глухие, как в бочку, слова “пора продолжать занятие”. Кто-то болтал, кто-то сидел тихо. Скрипнул стул. Эрик увидел себя, стоящего у стены и делающего какие-то пометки в блокноте. Вдруг в дверь постучали, и вошла Эва Блау. Она была очень напряжена, Эрик различил красные пятна на ее шее и щеках, когда она снимала и вешала пальто. Он указал на группу, коротко представил ее и пригласил садиться. Сидящие сдержанно кивнули; двое не обратили на Эву внимания, продолжая смотреть в пол.

Эрик помнил атмосферу, царившую в той комнате: до перерыва группа находилась под воздействием первого гипнотического внушения, и приход нового участника нарушил его. Пациенты уже познакомились друг с другом и начинали соотносить себя с историями товарищей по группе.

Обычно группа состояла из восьми человек. Предполагалось при помощи гипноза изучить прошлое каждого ее члена, постепенно приближаясь к болезненному моменту. Больных погружали в транс в присутствии группы и вместе со всей группой. Идея лечения состояла в том, чтобы стать свидетелем чужих переживаний. Благодаря гипнотическим откровениям люди научатся делить боль и горевать вместе, как в случае общей для всех беды.

Эва Блау села на свободный стул, коротко взглянула в камеру, и в ее лице появилось что-то острое и враждебное.

Эта женщина десять лет назад проникла в мой дом, подумал Эрик. Но что она украла и что еще она сделала?

Эрик увидел, как он ведет вторую часть занятия, касаясь образов из первой части и завершая их свободными игровыми ассоциациями. Это был способ поднять пациентам настроение, дать им почувствовать, что некоторое легкомыслие все же возможно, несмотря на темное, глубоко упрятанное ощущение пропасти, которое постоянно проявлялось во всем, что они говорили и делали. Эрик остановился перед группой.

– Мы начали с мыслей и ассоциаций, вызванных первой частью, – сказал он. – Кто-нибудь хочет прокомментировать?

– Сбивает с толку, – сказала молодая, ярко накрашенная, крупная женщина.

Сибель, вспомнил Эрик. Ее зовут Сибель.

– Очень разочаровывает, – подхватил норрландец Юсси и продолжил: – Не успел я открыть глаза и почесать голову, а оно уже все кончилось.

– Что вы почувствовали? – спросил его Эрик.

– Волосы, – с улыбкой ответил Юсси.

– Волосы? – хихикнула Сибель.

– Когда чесал голову, – пояснил Юсси.

Несколько человек рассмеялись шутке. Мрачное лицо Юсси прояснилось.

– Что у вас ассоциируется с волосами? – спросил Эрик. – Шарлотте?

– Не знаю, – ответила та. – Волосы? Может, борода… нет.

– Хиппи. Хиппи на чоппере, – улыбаясь подхватил Пьер. – Он сидит вот так, жует “Джусифрут” и скользит…

Эва вдруг с грохотом встала со стула, протестуя против этого упражнения.

– Детский сад какой-то, – сказала она.

– Почему вы так думаете? – спросил Эрик.

Эва не ответила, но села на место.

– Продолжайте, пожалуйста, Пьер, – попросил Эрик.

Тот помотал головой, показал скрещенными указательными пальцами на Эву и сделал вид, что она его напугала.

Он что-то таинственно зашептал. Юсси указал на Эву и сказал что-то по-норрландски.

Эрику показалось, что он услышал слова Юсси. Он зашарил в поисках пульта, смахнул его на пол, и из пульта вылетели батарейки.

– Идиотизм, – прошептал Эрик, опускаясь на колени.

Дрожащим пальцем он нажал кнопку перемотки и прибавил громкость, когда запись снова пошла.

– Детский сад какой-то, – сказала Эва.

– Почему вы так думаете? – спросил Эрик, и когда она не ответила, повернулся к Пьеру и спросил, не хочет ли тот развить свою ассоциацию.

Пьер помотал головой, указал скрещенными пальцами на Эву и прошептал:

– Дениса Хоппера застрелили за то, что он был хиппи.

Сибель хихикнула и искоса взглянула на Эрика. Юсси кашлянул и указал на Эву.

– В вороньем замке детских игр не будет, – проговорил он с тяжелым норрландским акцентом.

Стало тихо. Эва повернулась к Юсси. Кажется, она была настроена агрессивно, но что-то заставило ее отступить – может быть, его серьезный голос и спокойный взгляд.

“Вороний замок”, – эхом отдалось у Эрика в голове. Одновременно он слушал собственные объяснения по поводу гипноза: они начинают с общих упражнений на расслабление, потом он переходит к гипнозу одного или нескольких из них.

– А иногда, – обратился он к Эве, – если я чувствую, что это сработает, я могу погрузить в глубокий гипноз всю группу.

Эрик подумал: как знакомо – и как страшно далеко, совершенно другое время, он еще не отказался от гипноза. Вот он придвинул стул, сел перед полукругом людей, говорит с ними, велит им закрыть глаза и откинуться на спинку стула. Потом призывает сесть прямо, но не открывать глаз. Он встает, говорит им о расслаблении, заходит им за спину, наблюдает, насколько каждый из них расслабился. С их лиц уходит напряжение, они становятся мягче – лица людей, все меньше сознающих себя, отдаляющихся от конкретных представлений, от желания производить хорошее впечатление.

Эрик увидел себя: вот он остановился за спиной у Эвы Блау, положил тяжелую руку ей на плечо. Заныло в желудке, когда он услышал свой голос, начинающий погружать людей в транс, мягкое скольжение сквозь быструю индукцию со скрытыми командами. Он был абсолютно уверен в своих особых умениях, сознание собственного профессионализма доставляло ему удовольствие.

– Эва, вам десять лет, – внушал он. – Вам десять лет. Сегодня прекрасный день. Вы рады. Чему вы радуетесь?

– Мужчина танцует в луже и брызгается, – ответила она с почти неуловимым движением в лице.

– Кто танцует?

– Кто танцует? – переспросила она. – Мама говорит – Джин Келли.

– А, так вы смотрите “Поющие под дождем”?

– Мама смотрит.

– А вы – нет?

– Смотрю.

– И вам радостно?

Она медленно кивнула.

– Что происходит?

Эва сжала губы и опустила голову.

– Эва?

– У меня большой живот, – еле слышно проговорила она.

– Живот?

– Я вижу, что он ужасно большой. – По щекам Эвы полились слезы.

– Вороний замок, – прошептал Юсси. – Вороний замок.

– Эва, послушайте меня, – продолжал Эрик. – Вы можете слышать всех, кто есть в этой комнате, но только мой голос вы должны слушать. Не обращайте внимания на то, что говорят другие, слушайте внимательно только мой голос.

– Ладно.

– Вы знаете, почему у вас большой живот?

Ее лицо стало замкнутым, она ушла в какие-то свои мысли, свои воспоминания.

– Не знаю.

– А я думаю – знаете, – спокойно сказал Эрик. – Но не будем вас торопить. Не думайте пока об этом. Хотите смотреть телевизор дальше? Я последую за вами, все последуют за вами, на протяжении всего пути, независимо от того, что произойдет, – обещаю. Мы дали вам честное слово, можете положиться на нас.

– Я хочу в вороний замок, – прошептала она.

Эрик сидел на койке в своем больничном кабинете и чувствовал, как приближается к своим собственным пространствам, приближается к забытому, прошедшему.

Он потер глаза, взглянул на мерцающий экран и пробормотал:

– Откройте дверь.

Эрик услышал, как он произносит цифры, погружающие Эву в глубокий транс. Вот он объясняет, что скоро она сделает то, что он скажет, – не размышляя, а веря, что его голос ведет ее правильно. Она слабо качнула головой, и он продолжил обратный счет. Цифры падали, тяжелые, усыпляющие.

Изображение в телевизоре быстро ухудшалось. Эва подняла мутные глаза, облизнула губы и прошептала:

– Я вижу, как они забирают какого-то человека, просто подходят и…

– Кто забирает человека? – спросил Эрик.

Эва прерывисто задышала.

– Мужчина с хвостом, – простонала она. – Он поднимает маленького…

Пленка щелкнула, и изображение исчезло.

Эрик перемотал на конец, но изображения не появилось, пленка была испорчена – запись стерли.

Эрик посидел перед черным экраном. Он увидел самого себя, выглянувшего из глубокого темного зеркала. Он видел одновременно свое лицо, ставшее десятью годами старше, и лицо, какое было у него тогда. Эрик смотрел на кассету, пленку № 14, смотрел на резинку и бумагу со словами “Вороний замок”.

Глава 35

Утро вторника, пятнадцатое декабря

Эрик успел раз десять нажать кнопку, прежде чем двери лифта закрылись. Он понимал, что лифт от этого быстрее не поедет, но ничего не мог с собой поделать. Слова Беньямина, сказанные в темной машине, смешались со множеством странных воспоминаний, поднятых со дна памяти видеофильмом. Эрик все еще слышал слабый голос Эвы Блау, рассказывающей, как мужчина с хвостом забирает человека. Но в ее губах было что-то лживое, углы рта тянулись в стороны.

Кабина с гудением опускалась, в шахте лифта что-то гремело.

– Вороний замок, – произнес Эрик. Ему в который раз страстно захотелось, чтобы это оказалось простым совпадением, чтобы между исчезновением Беньямина и его, Эрика, прошлым не было никакой связи.

Лифт остановился, двери открылись. Эрик почти бегом пересек гараж и вышел на узкую лестницу. Спустившись на два пролета, отпер стальную дверь и по белому подземному коридору дошел до двери с домофоном, потом долго жал кнопку. Наконец ему ответил недовольный голос; Эрик наклонился к микрофону и объяснил, зачем пришел. Здесь не любят гостей, подумал он. На складе хранились истории болезни, результаты всех исследований, всех экспериментов, отчеты по тестам, информация о невроседине и исследования в области здоровья, вызвавшие споры. На полках стояли тысячи папок с результатами засекреченных проб, взятых в восьмидесятые годы у людей с подозрением на ВИЧ, у людей, подвергнутых принудительной стерилизации, данные об экспериментах с зубами дебилов, относящиеся ко времени стоматологической реформы. Детдомовских детей, маразматиков и пожилых людей заставляли держать сахарную массу во рту до тех пор, пока их зубы не разъедало.

Дверь зажужжала, и Эрик вошел в неожиданно теплый свет. В освещении было что-то, отчего хранилище казалось уютным, совсем не похожим на подземелье без окон.

С пропускного пункта доносилась оперная музыка: журчащие колоратуры меццо-сопрано. Эрик собрался с мыслями; идя к будке охранника, он пытался придать лицу спокойное выражение, отыскать в себе способность улыбаться.

Невысокий человек в соломенной шляпе стоял к нему спиной и поливал цветы.

– Привет, Курт.

Человек обернулся с радостно-удивленным видом:

– Эрик Барк, давненько не виделись. Как дела?

Эрик не знал, что ответить.

– Не знаю, – честно сказал он. – В семье сейчас такие сложности…

– Вот как, да…

– Прекрасные цветы, – сказал Эрик, чтобы избежать дальнейших вопросов.

– Трехцветные фиалки. Я на них просто чокнулся. Конни нудел, что здесь ничего не зацветет. Я спрашиваю: не зацветет? Посмотри!

– Здорово.

– Я поставил везде кварцевые лампы.

– Вот это да.

– Солярий так себе, – пошутил Курт и вытащил тюбик с солнцезащитным кремом.

– К сожалению, я ненадолго.

– Все же намажьте нос, – посоветовал Курт, выдавил каплю крема и мазнул Эрику нос.

– Спасибо, но…

Курт понизил голос и зашептал, блестя глазами:

– Иногда я хожу тут в одних подштанниках. Но смотрите не говорите никому.

Эрик улыбнулся ему и почувствовал, как натянулась кожа на лице. Оба замолчали, Курт посмотрел на него.

– Когда-то давно, – начал Эрик, – я записывал свои сеансы гипноза на видео.

– Когда?

– Лет десять назад. Несколько видеокассет, которые…

– Видеокассет?

– Да, они теперь совершенно устарели, – пояснил Эрик.

– Все видеопленки оцифровали.

– Хорошо.

– Они в компьютерном архиве.

– Как мне его посмотреть?

Курт улыбнулся, и Эрик увидел, какие у него белые зубы на фоне загорелого лица.

– Ну вроде как я вам помогу.

Они подошли к четырем компьютерам, стоявшим в нише возле стеллажа.

Курт быстро ввел пароль и стал просматривать папки с перенесенными записями.

– На пленке написали вашу фамилию? – спросил он.

– Да, должны были.

– Не написали, – протянул Курт. – Проверю с “гипнозом”.

Он набрал слово и начал новый поиск.

– Мало что есть. Посмотрите сами.

Ни один из найденных файлов не касался записей Эрика о терапевтических сеансах. Единственным, что имело отношение к его тогдашней работе, оказались заявки и сведения о разрешенных лекарствах. Он вписал слова “вороний замок” и снова запустил процедуру поиска; попробовал имя “Эва Блау”, хотя члены его группы не были пациентами больницы.

– Ничего, – устало сказал он.

– Ну, с перенесенными записями свои трудности, – посочувствовал Курт. – Огромная часть материала оказалась испорчена, все “бетамаксы” и…

– Кто оцифровывал записи?

Курт повернулся к нему и сочувственно пожал плечами:

– Мы с Конни.

– Но ведь исходные пленки где-то остались, – настаивал Эрик.

– К сожалению, даже не представляю себе, где они могут быть.

– Как вы думаете, Конни знает что-нибудь?

– Нет.

– Позвоните ему, спросите.

– Он в Симрисхамне.

Эрик отвернулся, пытаясь успокоиться.

– Я знаю, что многое забраковали по ошибке, – сказал Курт.

Эрик уставился на него.

– Это же уникальное исследование, – уныло произнес он.

– Я же сказал, что сожалею.

– Знаю. Я не хотел…

Курт оторвал от цветка коричневый лист и спросил:

– Вы же покончили с гипнозом, верно?

– Да, но теперь мне надо посмотреть…

Эрик замолчал. У него ни на что не осталось сил; хотелось только вернуться к себе в кабинет, принять таблетку и заснуть.

– У нас всегда были проблемы с техникой, – продолжал Курт. – Но каждый раз, когда мы об этом заговариваем, нам отвечают: вы уж постарайтесь. “Спокойно”, – сказали нам, когда мы случайно стерли все исследования по лоботомии за десять лет. Старые записи, на шестнадцатимиллиметровой пленке. В восьмидесятые годы их перевели на видеопленку, а в век компьютеров им пришел конец.

Глава 36

Утро вторника, пятнадцатое декабря

Ранним утром тень от ратуши лежала на фасаде полицейского управления. Солнечный свет падал только на высокую центральную башенку. Через пару часов после рассвета тень сходила, и здание сияло желтым. Блестела медная крыша, кованые украшения желоба и медные заслоны, сквозь которые дождь и растаявший снег стекают в водосточные трубы, покрывались сверкающими каплями конденсата. Днем свет лежал на здании; тени деревьев поворачивались, словно стрелки на циферблате, и за несколько часов до сумерек фасад снова серел.

Карлос Элиассон стоял возле своего аквариума и смотрел в окно, когда Йона постучал в дверь, одновременно открыв ее.

Карлос вздрогнул и обернулся. Как всегда, при виде комиссара душа Карлоса переполнилась противоречивыми чувствами. На лице отразилась смесь стыда, радости и легкого раздражения; он поздоровался, подтолкнул комиссару стул и обнаружил, что все еще держит в руках баночку с кормом для рыб.

– А я вот смотрел на снег, – сказал он и поставил банку рядом с аквариумом.

Йона сел и глянул в окно. Тонкий слой сухого снега покрывал Крунубергспаркен.

– Кажется, Рождество будет белое, как знать, – осторожно улыбнулся Карлос и занял место по другую сторону стола. – В Сконе, где я вырос, на Рождество погода вообще была никакая. Все время одинаковая. Серые дни над полями…

Карлос резко замолчал.

– Но ты пришел не погоду обсуждать, – хрипло сказал он.

– Не совсем.

Йона какое-то время смотрел на него, потом откинулся на спинку:

– Я хочу забрать дело пропавшего сына Эрика Барка.

– Нет, – категорически отрезал Карлос.

– Именно я начал…

– Нет, Йона, тебе разрешили проследить это дело до тех пор, пока оно связано с Юсефом Эком.

– Оно все еще с ним связано, – упрямо ответил комиссар.

Карлос встал, нетерпеливо прошелся по кабинету и повернулся к нему:

– Нам дано указание, ясное как день: не тратить ресурсы на…

– Я считаю, что похищение во многом связано с тем, что Юсефа гипнотизировали.

– Что ты имеешь в виду? – раздраженно спросил Карлос.

– То, что сын Эрика Барка пропал через неделю после сеанса гипноза, не может быть случайностью.

Карлос снова сел. Он пытался настаивать на своем, но его голос вдруг зазвучал менее уверенно:

– Мальчишка в бегах – это не для государственной уголовки. Нет – и все.

– Он не в бегах, – коротко возразил Йона.

Карлос бросил торопливый взгляд на рыбок, подался к комиссару и тихо произнес:

– Йона, я не могу разрешить тебе только из-за того, что ты чувствуешь себя виноватым…

– Тогда требую перевести меня, – сказал Йона и выпрямился.

– Куда?

– В отдел, который расследует это дело.

– Опять ты уперся. – Карлос сердито поскреб темя.

– И окажусь прав, – улыбнулся Йона.

– О боже мой, – вздохнул Карлос и посмотрел на своих рыбок, озабоченно качая головой.

Йона направился к двери.

– Подожди, – окликнул его Карлос.

Йона обернулся и посмотрел на Карлоса, вопросительно подняв брови.

– Скажем так: ты этого дела не получишь, оно не твое. Но у тебя есть неделя, чтобы расследовать исчезновение мальчика.

– Хорошо.

– И не обязательно рассказывать всем о нашем разговоре.

– Договорились.

Комиссар спустился на лифте на свой этаж, по-здоровался с Аньей, помахавшей ему, не отрываясь от монитора, прошел мимо кабинета Петтера Нес-лунда, где работало радио. Спортивный комментатор с деланным энтузиазмом рассказывал о соревновании биатлонисток. Йона дал задний ход и вернулся к Анье.

– Нет времени, – сказала она, не глядя на него.

– Время есть, – спокойно возразил комиссар.

– Я занята. Ужасно важное дело.

Йона попробовал заглянуть в компьютер поверх ее плеча.

– С чем работаешь? – спросил он.

– Ни с чем.

– А это что?

Анья вздохнула:

– Аукцион. У меня сейчас самая высокая ставка, а какой-то дурак все время задирает цену.

– Аукцион?

– Собираю фигурки Лисы Ларсон, – коротко ответила Анья.

– Такие толстые улыбающиеся детишки?

– Это искусство. Но тебе не понять.

Анья посмотрела на экран.

– Скоро закончится. Если только никто не поднимет ставку…

– Мне нужна твоя помощь, – настойчиво сказал комиссар. – Кое-что по твоей части. Вообще-то дело довольно важное.

– Подожди, подожди.

Она протестующе подняла руку.

– Я выиграла! Выиграла! Я их выиграла, Амалию и Эмму.

Анья быстро закрыла страницу.

– Ладно, Йона, старый финн. Что тебе нужно?

– Надави на операторов связи и позаботься, чтобы я узнал, откуда Беньямин Барк звонил в воскресенье. Мне нужен ясный ответ – откуда он звонил. Через пять минут.

– Э, да у тебя плохое настроение, – вздохнула Анья.

– Через три минуты, – передумал Йона. – Твое сидение в сети стоило тебе двух минут.

– Сгинь, – беззлобно сказала Анья ему вслед.

Комиссар ушел к себе в кабинет, запер дверь и принялся за почту. Прочитал открытку от Дисы. Она уехала в Лондон и писала, что скучает по нему. Диса знала, что он ненавидит открытки с обезьянками, играющими в гольф или обматывающимися туалетной бумагой, и всегда умело находила именно такие открытки. Йона поколебался – перевернуть открытку картинкой или выбросить, но любопытство победило. Он повернул открытку и передернулся. Бульдог со спасательным кругом, в матросской шапочке и с трубкой-носогрейкой в зубах. Посмеялся над старательностью Дисы и повесил открытку на доску для объявлений. Зазвонил телефон.

– Да?

– У меня есть ответ, – доложила Анья.

– Быстро ты.

– Они сказали, что у них были технические проблемы, но час назад они уже позвонили комиссару Кеннету Стренгу и сообщили, что базовая станция находится в Евле.

– В Евле, – повторил Йона.

– Сказали, что на самом деле еще не все выяснили. Через день-два, во всяком случае на этой неделе, они точно определят, откуда звонил Беньямин.

– Могла бы прийти ко мне в кабинет и рассказать. Сидишь всего в четырех метрах…

– Я твоя домработница, что ли?

– Нет.

Йона нацарапал “Евле” на чистом листе лежавшего перед ним блокнота и снова взялся за телефонную трубку.

– Эрик Барк, – сразу ответил Эрик.

– Это Йона.

– Ну как? Что-нибудь есть?

– У меня есть примерное место, откуда он звонил.

– Где он?

– Единственное, что мы пока знаем, – базовая станция находится в Евле.

– Евле?

– Немного к северу от Даль-Эльвен и…

– Я знаю, где находится Евле. Не понимаю только, я хочу сказать…

Йона услышал, как Эрик заходил по кабинету.

– Уточнят на этой неделе, – сказал Йона.

– Когда?

– Обещали завтра.

Комиссар услышал, что Эрик сел.

– И тогда вы возьмете это дело, да? – напряженно спросил Эрик.

– Я возьму это дело, Эрик, – с трудом выговорил Йона. – Я найду Беньямина.

Эрик закашлялся. Успокоившись, он твердым голосом объяснил:

– Я все думал, кто мог это сделать. И было бы хорошо, если бы вы отследили одно имя. Мою пациентку, Эву Блау.

– Блау? Как “синий” по-немецки?

– Да.

– Она вам угрожала?

– Это трудно объяснить.

– Сейчас поищу данные о ней.

На том конце стало тихо. Потом Йона сказал:

– Я бы хотел как можно скорее встретиться с вами и Симоне.

– Вот как?

– Реконструкцию преступления ведь так и не проводили. Или проводили?

– Реконструкцию?

– Надо выяснить, кто мог увидеть, как похищают Беньямина. Вы будете дома через полчаса?

– Позвоню Симоне, – сказал Эрик. – Будем ждать вас дома.

– Прекрасно.

– Йона?

– Да?

– Я знаю, что при поимке преступника счет идет на часы. Что считаются только первые сутки, – медленно сказал Эрик. – А сегодня уже…

– Вы не верите, что мы его найдем?

– Это… Я не знаю, – прошептал Эрик.

– Обычно я не ошибаюсь, – сказал Йона тихо, но резко. – Мы найдем вашего мальчика, я уверен.

Комиссар положил трубку. Потом взял листок, записал имя Эвы Блау и снова пошел к Анье. В ее кабинете крепко пахло апельсинами. Блюдо с разными цитрусовыми стояло перед компьютером с розовой клавиатурой, а на стене висел большой блестящий плакат с изображением мускулистой Аньи, плывущей баттерфляем. Олимпийские игры.

Йона улыбнулся:

– В армии я был спасателем, мог проплыть милю с сигнальным флажком. Но плавать баттерфляем так и не научился.

– Пустой расход энергии – вот что такое баттерфляй.

– По-моему, красиво – ты похожа на морскую деву.

Анья начала объяснять, не без некоторой гордости в голосе:

– Координационная техника довольно жесткая, нужен четкий ритм и… Неинтересно?

Анья с наслаждением потянулась, причем ее большая грудь чуть не задела Йону, стоявшего возле стола.

– Почему? Интересно, – ответил он и вынул бумажку. – А теперь найди мне, пожалуйста, одного человека.

Улыбка на лице Аньи угасла.

– Я так и знала, что тебе от меня что-нибудь надо. Чересчур все было хорошо, чересчур приятно. Я помогла тебе с этой телемачтой, и ты явился с такой милой улыбочкой. Я уж почти поверила, что ты пригласишь меня на ужин…

– Обязательно приглашу. В свое время.

Она покачала головой и взяла у Йоны бумажку:

– Персональный поиск. Это срочно?

– Очень срочно, Анья.

– Тогда чего ты тут зубы скалишь?

– Я думал, ты не против…

– Эва Блау, – задумчиво протянула Анья.

– Это может быть ненастоящее имя.

Анья озабоченно покусала губы.

– Придуманное имя, – сказала она. – Негусто. У тебя ничего больше нет? Адреса или чего-нибудь такого?

– Нет, адреса нет. Я знаю только, что десять лет назад она была пациенткой Эрика Барка в больнице Каролинского института. Вероятно, всего несколько месяцев. Но ты проверь списки, не только обычный список, но и все остальные. Существуют ли в Каролинской больнице записи о какой-нибудь Эве Блау? Если эта Блау покупала машину, она есть в регистре транспорта. Или когда-нибудь получала визу, или у нее абонемент в какой-нибудь библиотеке… Всякие объединения, международное общество трезвости. Еще проверь лиц, находящихся под защитой, жертв преступления…

– Да, да, иди отсюда, – сказала Анья, – когда-нибудь мне и работать надо.

Йона выключил аудиокнигу – Пер Мюрберг со своей неповторимой смесью спокойствия и воодушевления читал “Преступление и наказание” Достоевского. Комиссар припарковал машину возле “Лао Вай”, азиатского вегетарианского ресторана, куда его настойчиво звала Диса. Заглянул в окно и поразился простой аскетичной красоте деревянной мебели – ничего лишнего, никакой роскоши.

Когда он позвонил в дверь квартиры, Эрик уже был на месте. Они поздоровались, и Йона коротко объяснил, что собирается делать.

– Мы реконструируем похищение по возможности подробно. Симоне, вы единственная из нас, кто все видел своими глазами.

Симоне сосредоточенно кивнула.

– Так что вы будете изображать саму себя. Я – преступник, а вам, Эрик, придется побыть Беньямином.

– Ладно, – сказал Эрик.

Йона посмотрел на часы.

– Симоне, как по-вашему, сколько было времени, когда в квартиру проникли?

Симоне откашлялась:

– Не знаю точно… но газеты еще не приносили… значит, до пяти часов. Я вставала попить воды около двух… потом немного полежала, но не спала… значит, где-то между половиной третьего и пятью.

– Хорошо. Тогда я ставлю часы на половину четвертого, и получим приблизительное время, – сказал Йона. – Я отопру дверь, прокрадусь к Симоне, лежащей на кровати, сделаю вид, что делаю ей укол, а потом пойду к Беньямину – это вы, Эрик, – сделаю вам укол и вытащу из комнаты. Протащу по полу прихожей и вытащу из квартиры. Вы тяжелее Беньямина, так что накинем еще несколько минут. Симоне, попытайтесь двигаться точно так же, как тогда. В каждый момент времени лежите в той же позе, как в ту ночь. Я хочу понять, что вы видели, точнее, что вы могли видеть или чувствовать.

Бледная Симоне кивнула.

– Спасибо, – прошептала она. – Спасибо, что вы это делаете.

Йона посмотрел на нее прозрачно-серыми глазами:

– Мы найдем Беньямина.

Симоне провела по лбу рукой.

– Я иду в спальню, – хрипло сказала она и увидела, как Йона выходит из квартиры с ключами в руках.

Когда комиссар вошел, она лежала под одеялом. Он торопливо двинулся к ней, не бегом, но уверенно. Стало щекотно, когда он поднял ее руку и сделал вид, что вкалывает иглу. Когда комиссар склонился над ней, Симоне встретилась с ним глазами и вспомнила, как проснулась от ощутимого укола в предплечье и увидела, что кто-то торопливо крадется из спальни в прихожую. От отчетливого воспоминания неприятно защекотало место укола. Когда спина Йоны скрылась, Симоне села, потерла сгиб локтя, медленно встала и пошла. Вышла в прихожую, прищурившись, заглянула в комнату Беньямина и увидела, как Йона наклоняется над кроватью. И неожиданно произнесла слова, эхом отозвавшиеся в ее памяти:

– Что вы там делаете? Можно войти?

Колеблясь, она подошла к буфету. Тело помнило, как оно обессилело и упало. Ноги подогнулись, и одновременно Симоне вспомнила, как проваливалась все глубже и глубже в черную немоту, прорезаемую короткими вспышками света. Симоне сидела, опершись спиной о стену, и смотрела, как Йона тащит Эрика за ноги. Воспоминания раскручивались непонятным образом: Беньямин пытается уцепиться за дверной косяк, его голова бьется о порог, он хватается за нее, Симоне, слабеющими руками.

Взгляды Эрика и Симоне встретились, в прихожей на миг образовался какой-то туман или пар. Симоне увидела лицо Йоны снизу. В ее сознании оно на мгновение сменилось лицом преступника. Лицо в тени и желтые руки, обхватившие щиколотки Беньямина. Сердце Симоне тяжело застучало, когда она услышала, как Йона выволакивает Эрика на лестничную клетку и закрывает за собой дверь.

Беспокойство разливалось по квартире. Симоне не могла избавиться от ощущения, что в дом снова вломились преступники. Вяло двигаясь, она поднялась на онемевшие ноги и стала ждать, когда Эрик и Йона вернутся.

Йона вытащил Эрика на поцарапанный мраморный пол этажа. Комиссар оглядывался, наклонялся и приподнимался, пытаясь понять, где могли находиться свидетели. Он вычислял, насколько просматривается лестница: возможно, кто-нибудь стоит сейчас пятью ступеньками ниже, возле самых перил, и наблюдает за ним. Комиссар перешел к лифту. Приготовился и приоткрыл дверь. Немного нагнувшись вперед, увидел на блестящей поверхности собственное лицо и перекошенную стену у себя за спиной. Йона втащил лежащего Эрика в лифт. В проем лифта была видна дверь справа, щель для почты и латунная табличка с именем, с другой стороны – только стена. Лампу на потолке частично загораживал проем. В кабине Йона рассмотрел отражение в большом зеркале; наклонился, вытянулся – ничего. Окно на лестнице постоянно закрыто. Оглянувшись через плечо, комиссар не заметил ничего нового. Но вдруг что-то привлекло его внимание. Взглянув в маленькое зеркало под острым углом, он увидел блеснувший синим глазок в двери, которая до этого была не видна. Закрыв лифтовую дверь с длинным узким окошком, комиссар заметил, что зеркало в лифте все еще позволяет ему видеть дверь с глазком. Если кто-нибудь стоит и смотрит в глазок, подумал комиссар, то сейчас он видит мое лицо совершенно отчетливо. Но, отведя голову всего на пять сантиметров в любую сторону, он тут же переставал видеть дверь с глазком.

Когда они спустились, Эрик встал, и комиссар посмотрел на часы:

– Восемь минут.

Они вернулись в квартиру. Симоне стояла в прихожей; кажется, она только что плакала.

– У него на руках были резиновые перчатки, – сказала она. – Желтые резиновые перчатки.

– Ты уверена? – спросил Эрик.

– Да.

– Тогда нет смысла искать отпечатки пальцев, – заметил Йона.

– Что нам делать? – спросила Симоне.

– Полиция уже опрашивала соседей, – мрачно напомнил Эрик, пока Симоне щеткой счищала грязь и пыль у него со спины.

Йона достал какую-то бумагу.

– Да, у меня есть список опрошенных. Полицейские, скорее всего, сосредоточились на жильцах этого и нижнего этажей. С пятерыми еще не говорили. И еще одна квартира…

Он всмотрелся в список и увидел, что квартира наискосок за лифтом зачеркнута. Именно эту дверь он видел в обоих зеркалах.

– Одна квартира вычеркнута, – сказал комиссар. – Та, что расположена с другой стороны лифта.

– Хозяев тогда не было, они уехали, – сказала Симоне. – И еще не вернулись. Шесть недель в Таиланде.

Йона серьезно посмотрел на них.

– Пора навестить жильцов, – коротко сказал он.

На двери, полностью видной в зеркало лифта, значилось “Росенлунд”. Квартира, на которую не обратили внимания полицейские, проводившие опрос жильцов, потому что ее не было видно и она стояла пустая.

Йона нагнулся и заглянул в щель для почты. Не увидел на коврике у двери ни газет, ни рекламы. В недрах квартиры вдруг послышался слабый звук. Это кошка вышла из комнаты в прихожую. Кошка остановилась и выжидательно посмотрела на комиссара, приподнявшего крышку почтовой щели.

“Никто не оставит кошку одну на шесть недель”, – подумал Йона.

Кошка настороженно прислушивалась.

– Ты как будто не умираешь от голода, – сказал ей Йона.

Кошка широко зевнула, вскочила на стул в прихожей и свернулась клубочком.

Первым делом комиссар решил поговорить с мужем Алисе Франсен. Когда полицейские опрашивали жильцов в первый раз, дверь открывала она. Супруги Франсен жили на том же этаже, что и Симоне с Эриком. Их квартира была прямо напротив лифта.

Йона позвонил и стал ждать. Промелькнуло воспоминание, как он ребенком ходил по домам с картонными майскими цветами[16], а иногда с картонной копилкой “Лютерйельпен”[17]. Ощущение того, что ты чужой, возникающее перед тем, как заглянешь в другой дом, нежеланный гость для тех, кто открывает дверь.

Комиссар позвонил еще раз. Открыла женщина лет тридцати. Она выжидательно-сдержанно посмотрела на него, отчего комиссар вспомнил кошку в пустой квартире.

– Да?

– Меня зовут Йона Линна, – представился он и показал удостоверение. – Я хотел бы поговорить с вашим мужем.

Женщина торопливо глянула через плечо и спросила:

– Сначала я хотела бы знать, в чем дело. Вообще-то муж сейчас занят.

– Речь идет о ночи на субботу, двенадцатого декабря.

– Вы же уже спрашивали об этом, – раздраженно сказала женщина.

Йона бросил взгляд на свой список.

– Здесь записано, что полиция разговаривала с вами, а не с вашим мужем.

Женщина недовольно вздохнула:

– Не знаю, есть ли у него время.

Йона улыбнулся:

– Это займет всего несколько минут, обещаю.

Женщина пожала плечами и крикнула в глубину квартиры:

– Тобиас! Здесь полиция!

В коридор вышел мужчина в полотенце, обернутом вокруг бедер. Его кожа казалась сильно нагретой и была очень загорелой.

– Здравствуйте, – поздоровался он и объяснил: – Я загорал…

– Неплохо.

– Да нет. У меня от этого образуются энзимы в печени. Я осужден загорать по два часа в день.

– Это другое дело, – сухо ответил комиссар.

– Вы хотели о чем-то спросить.

– Может быть, вы видели или слышали что-нибудь необычное в ночь на субботу, двенадцатого декабря?

Тобиас почесал грудь. От его ногтей на загорелой коже остались белые следы.

– Кажется, что-то было. К сожалению, не могу вспомнить точно. Не помню.

– Ладно, большое спасибо, – сказал Йона и наклонил голову.

Тобиас потянулся к ручке, чтобы закрыть дверь.

– Еще кое-что. – Йона кивнул на пустую кварти – ру. – Это семейство, Росенлунд… – начал он.

– Очень приятные люди, – улыбнулся Тобиас и вздрогнул от холода. – Я их что-то не вижу.

– Они уехали. Вы не знаете, у них есть домработница или еще какая-нибудь прислуга?

Тобиас покачал головой. Он побледнел под своим загаром, замерз.

– Понятия не имею. К сожалению.

– Спасибо, – сказал Йона, глядя, как Тобиас Франсен закрывает дверь.

Комиссар перешел к следующему имени в списке: Ярл Хаммар, живет под Эриком и Симоне. Пенсионер, которого не оказалось дома, когда приходила полиция.

Ярл Хаммар оказался тощим стариком, явно страдавшим болезнью Паркинсона. На нем была натянута кофта, вокруг шеи обмотан платок.

– Полиция, – произнес Хаммар хриплым, еле слышным голосом и глянул на Йону мутными от катаракты глазами. – Что полиции надо от меня?

– Я только задам один вопрос. Может быть, вы видели что-нибудь необычное в доме или на улице в ночь на двенадцатое декабря?

Ярл Хаммар склонил голову набок и прикрыл глаза. Вскоре открыл их снова и покачал головой:

– Я принял лекарство. И поэтому очень крепко спал.

Йона заметил женщину у него за спиной.

– А ваша жена? – спросил он. – Можно с ней поговорить?

Ярл Хаммар криво улыбнулся.

– Моя жена Сольвейг была чудесной женщиной. Тем хуже, что она ушла под землю – умерла почти тридцать лет назад.

Старик повернулся и поднял трясущуюся руку, указывая на темную фигуру в глубине квартиры:

– Это Анабелла. Она помогает мне с уборкой и тому подобным. К сожалению, она не говорит по-шведски. А в остальном она просто безупречна.

Услышав свое имя, женщина вышла на свет. Анабелла была похожа на уроженку Перу – лет двадцати, с глубокими оспинами на щеках, волосы завязаны в небрежный хвост, низкорослая.

– Анабелла, – мягко сказал Йона, – soy comisario de policía, Йона Линна.

– Buenos días, – шепеляво ответила Анабелла и посмотрела на него черными глазами.

– Tu limpias más apartamientos aqui? En este edificio?

Она кивнула – правильно, она убирает и в других квартирах в этом доме.

– Qué otros? – спросил Йона. – В каких еще?

– Espera un momento, – сказала Анабелла и, немного подумав, начала считать по пальцам: – El piso de Lagerberg, Franzén, Gerdman, Rosenlund, el piso de Johansson también.

– Росенлунды, – сказал Йона. – Rosenlund es la familia con un gato, no es verdad?

Анабелла с улыбкой кивнула. Она убирает в квартире с кошкой.

– Y muchas flores, – добавила она.

– Много цветов, – уточнил Йона, и она кивнула.

Йона серьезным голосом спросил, не заметила ли она чего-нибудь особенного четыре ночи назад, когда пропал Беньямин:

– Notabas alguna cosa especial hace cuatros días? De noche…

Лицо Анабеллы застыло.

– No, – поспешно сказала она и хотела было отступить в квартиру Хаммара.

– De verdad, – быстро сказал Йона. – Espero que digas la verdad, Anabella. Я жду правды.

Он повторил, что это очень важно, что речь идет о пропавшем ребенке.

Ярл Хаммар, все это время стоявший рядом и слушавший, сказал дрожащим хриплым голосом, воздевая к потолку трясущиеся руки:

– Вам следует быть поласковее с Анабеллой, она очень прилежная девушка.

– Она должна рассказать мне, что видела, – сосредоточенно объяснил Йона.

И снова повернулся к Анабелле:

– La verdad, por favor.

Ярл Хаммар беспомощно смотрел, как из темных блестящих глаз Анабеллы покатились крупные слезы.

– Perdón, – прошептала она. – Perdón, señor.

– Не расстраивайся, Анабелла, – сказал Хаммар и махнул Йоне: – Входите, я не могу позволить, чтобы она плакала на лестнице.

Они вошли и втроем сели за сверкающий обеденный стол. Хозяин достал банку печенья. Анабелла тихим голосом рассказывала, что ей негде жить, что она три месяца была бездомной, но ей удавалось скрываться в чуланах и кладовках у тех, у кого она убирала. Когда она получила ключи от квартиры Росенлундов, чтобы поливать цветы и присматривать за кошкой, у нее наконец появилась возможность спокойно вымыться и выспаться. Она снова и снова повторяла, что ничего не брала, что она не воровка, она не берет еду, ничего не трогает и спит не в кровати Росенлундов, а в кухне на матрасе.

Потом Анабелла серьезно посмотрела на Йону и сказала, что спит очень чутко – в детстве она заботилась о младших братьях и сестрах. В ночь на четверг она услышала какой-то звук, шедший из чулана. Испугавшись, девушка собрала свои вещи, подкралась к двери и посмотрела в глазок. Дверь лифта была открыта, но Анабелла ничего не увидела. Вдруг послышались звуки, вздохи и медленные шаги, как будто шел старый тяжелый человек.

– А голоса?

Анабелла покачала головой:

– Sombras.

Анабелла попыталась описать, как тени двигались по полу. Йона кивнул и спросил:

– Что ты видела в зеркале? Qué viste en el espejo?

– В зеркале?

– В зеркале лифта, Анабелла.

Анабелла подумала, а потом медленно сказала, что видела желтую руку.

– А почти сразу после этого, – добавила она, – я увидела ее лицо.

– Это была женщина?

– Sí, una mujer.

Да, женщина.

Анабелла объяснила, что у женщины была вязаная шапка, от которой на лице лежала тень, но на мгновение показались щеки и рот.

– Sin duda era una mujer, – повторила Анабелла.

Без сомнения, это была женщина.

– Какого возраста?

Она покачала головой. Не знает.

– Такая же молодая, как ты?

– Tal vez.

Может быть.

– Немного постарше? – спросил Йона.

Анабелла кивнула, потом сказала, что не знает – она видела женщину всего несколько секунд, и ее лицо было скрыто.

– Y la boca de la señora? – показал Йона. – Какой у нее был рот?

– Довольный.

– Она выглядела довольной?

– Sí. Contenta.

Особых примет комиссару добыть не удалось. Он требовал подробностей, спрашивал так и эдак, но было ясно, что Анабелла описала все, что видела. Комиссар поблагодарил ее и Хаммара за помощь.

Поднимаясь вверх по лестнице, он позвонил Анье. Она ответила сразу.

– Анья Ларссон, Государственная уголовная полиция.

– Нашла что-нибудь про Эву Блау?

– Как раз ищу. А ты все время звонишь и отвлекаешь.

– Извини, но это срочно.

– Знаю, знаю. Но прямо сейчас мне нечего тебе сказать.

– Ладно, позвоню, как только…

– Кончай трепаться. – И Анья положила трубку.

Глава 37

Среда, шестнадцатое декабря,

первая половина дня

Эрик сидел в машине рядом с Йоной и дул на кофе в бумажном стаканчике. Они проехали мимо института, мимо Государственного музея естествознания. Возле дороги, по направлению к Бруннсвикену, в наступающей темноте блестели теплицы.

– Вы точно помните имя? Эва Блау? – спросил Йона.

– Да.

– Ничего в телефонном каталоге, ничего в уголовной базе данных, ничего в базе регистрации преступлений, в базе подозреваемых или хранящих оружие, ничего в базе налоговой службы, регистрации по месту жительства или в базе автовладельцев. Я распорядился проверить все базы данных губернского правления, ландстинга[18], церковные базы, страховую кассу, миграционную службу. В Швеции нет никакой Эвы Блау и никогда не было.

– Она была моей пациенткой, – настаивал Эрик.

– Тогда ее должны звать как-нибудь по-другому.

– Черт! Я что, не знаю, как зовут моих…

Он замолчал. Молнией вспыхнула догадка, как ее могли звать по-другому, но тут же погасла.

– Что вы хотели сказать? – спросил Йона.

– Надо посмотреть мои бумаги. Может быть, ее просто называли Эвой Блау.

Белесое зимнее небо было низким и плотным. Похоже, снегопад мог начаться в любую минуту.

Эрик отпил кофе и почувствовал, как сладость сменяется долгой горечью. Машина свернула к району частных домов в Тебю. Они медленно ехали позади вилл, вдоль садов с покрытыми инеем обнаженными фруктовыми деревьями, мимо небольших закрытых бассейнов, застекленных веранд с плетеной мебелью, заснеженных батутов, кипарисов с электрическими гирляндами, синих санок-тобоганов и припаркованных автомобилей.

– А куда мы вообще едем? – неожиданно спросил Эрик.

Маленькие круглые снежинки кружились в воздухе, падали на капот, забиваясь под “дворники”.

– Мы почти приехали.

– Приехали куда?

– Я нашел все же несколько человек по фамилии Блау, – с улыбкой ответил Йона.

Он свернул к отдельно стоящему гаражу и остановился, но не стал глушить мотор. Посреди лужайки стоял двухметровый пластмассовый Вини-Пух. Его красный свитерок облупился. Других фигур в саду не было. Дорожка из неровных сланцевых пластинок вела к большому деревянному дому, выкрашенному желтой краской.

– Здесь живет Лиселотт Блау, – объяснил Йона.

– Кто это?

– Понятия не имею. Но возможно, она знает что-нибудь про Эву.

Йона увидел неуверенную гримасу Эрика и сказал:

– Это единственное, от чего мы сейчас можем оттолкнуться.

Эрик покачал головой:

– Это было давно. Я никогда не вспоминаю о тех временах, когда занимался гипнозом.

Он взглянул в прозрачно-серые глаза Йоны:

– Может быть, к Эве Блау это не имеет никакого отношения.

– Пытались вспомнить?

– Вроде того, – ответил Эрик и посмотрел на стакан с кофе.

– Хорошо вспоминали?

– Наверное, не очень.

– Вы не знаете, она была опасна, эта Эва Блау? – спросил комиссар.

Эрик глянул в окно машины и увидел, что кто-то фломастером нарисовал Винни-Пуху клыки и злобно сведенные брови. Эрик отпил кофе и вспомнил вдруг, когда он услышал имя “Эва Блау” в первый раз.

Вспомнил только что.

Было половина девятого утра. Солнце светило через пыльное окно. Я спал в кабинете после ночного дежурства, подумал он.

Десять лет назад

Было половина девятого утра. Солнце светило через пыльное окно. Я спал в кабинете после ночного дежурства, не выспался, но все же собрал спортивную сумку. Ларс Ульсон уже несколько недель отменял наше сражение в бадминтон. Он слишком много работал, мотался между больницей в Осло и Каролинской больницей, читал лекции в Лондоне и метил на место в правлении. Но вчера позвонил и спросил, готов ли я.

– Да, черт тебя возьми, – ответил я.

– Ты готов продуть, – сказал он, но как-то необычно вяло.

Я вылил остатки кофе в раковину, оставил чашку на кухне для персонала, сбежал вниз по лестнице и на велосипеде доехал до спортзала. Когда я вошел, Ларс уже сидел в холодной раздевалке. Он почти испуганно поднял на меня глаза, отвернулся и натянул шорты.

– Я тебя так вздую, что ты неделю сидеть на сможешь, – объявил он и глянул на меня.

Трясущимися руками запер шкафчик.

– Много работаешь, – сказал я.

– А? Да, верно, у меня было…

Он замолчал и тяжело сел на лавку. Я спросил:

– Ты себя хорошо чувствуешь?

– Отлично. Ты-то сам как?

– В пятницу встречаюсь с правлением.

– Верно. Тебя больше не будут финансировать. Вечно одно и то же.

– Да я и не слишком волнуюсь, – отмахнулся я. – Я хочу сказать – по-моему, все идет хорошо. Мои исследования не стоят на месте, дело движется, у меня чертовски хорошие результаты.

– Я знаком с Франком Паульссоном из правления, – сказал Ларс и поднялся.

– Правда? Как?

– В армии вместе служили, в Будене. Он головастый и довольно открытый.

– Это хорошо, – тихо сказал я.

Мы вышли из раздевалки, и Ларс схватил меня за руку:

– Хочешь, я позвоню ему и просто попрошу, чтобы они поставили на тебя?

– А можно? – спросил я.

– Вряд ли, но чем черт не шутит.

– Тогда пусть все остается как есть, – улыбнулся я.

– Но ты же должен продолжать исследования.

– Все устроится.

– Кто знает.

Я посмотрел на него и нерешительно сказал:

– Хотя это, может, было бы глупо.

– Я позвоню Паульссону вечером.

Я кивнул. Ларс, улыбаясь, легонько хлопнул меня по спине.

Когда мы в скрипящих кроссовках выходили в гулкий просторный зал, Ларс неожиданно спросил:

– Ты не хотел бы взять у меня пациентку?

– А в чем дело?

– У меня не хватает на нее времени, – объяснил он.

– К сожалению, я уже набрал группу.

– Ладно.

Я начал растягиваться, ожидая, когда освободится пятая дорожка. Ларс топтался рядом, проводя рукой по волосам и откашливаясь.

– По-моему, Эва Блау подходит для твоей группы, – сказал он. – Потому что она черт знает как завязана на травме. Во всяком случае, мне так кажется. Не могу пробить ее скорлупу, ни единого раза не получилось.

– Я с удовольствием что-нибудь посоветую, если ты…

– Посоветуешь? – перебил он и понизил голос: – Если честно, мне с ней все ясно.

– Что-нибудь случилось? – спросил я.

– Да нет… Я думал, что она очень тяжело болела, в смысле – физически.

– Но она не болела?

Ларс какое-то время смотрел на меня, напряженно улыбаясь, потом спросил:

– Ты не можешь просто сказать, что берешь ее к себе?

– Мне нужно подумать.

– Поговорим попозже, – торопливо бросил он.

Ларс затрусил на месте, остановился, беспокойно взглянул на вход, рассмотрел входящих, потом прислонился к стене.

– Прямо не знаю, Эрик. Было бы здорово, если бы ты посмотрел Эву. Я бы…

Он замолчал и глянул на дорожку: у двух молодых женщин, по виду студенток-медичек, еще оставалась пара минут. Когда одна из них споткнулась и пропустила простой стопбол, он фыркнул и прошептал:

– Корова.

Я посмотрел на часы и размял плечи. Ларс грыз ногти. Под мышками у него расплылись пятна пота. Лицо постарело, осунулось. Рядом с залом кто-то крикнул; Ларс дернулся и оглянулся на двери.

Женщины собрали свои вещи и ушли с дорожки, о чем-то щебеча.

– Теперь наша очередь, – сказал я и пошел вперед.

– Эрик, я когда-нибудь просил тебя взять пациента?

– Нет. Но у меня просто группа заполнена.

– А если я за тебя отдежурю? – быстро спросил он и внимательно посмотрел на меня.

– Заманчиво. – Мне стало любопытно.

– Я подумал – у тебя семья, тебе нужнее побыть дома.

– Она опасна?

– В каком смысле? – с неуверенной улыбкой спросил он и начал щипать свою ракетку.

– Эва Блау? Ты считаешь, что она опасна?

Он опять бросил взгляд на двери.

– Не знаю, что и ответить, – тихо сказал он.

– Она тебе угрожала?

– Ну… все пациенты такого типа могут быть опасными, тут сразу не скажешь. Но я уверен, что ты с ней справишься.

– Обязательно справлюсь.

– Ты берешь ее? Эрик, скажи, что берешь. Берешь?

– Беру, – ответил я.

У Ларса порозовели щеки, он повернулся и пошел к линии подачи. Вдруг по внутренней поверхности бедра у него побежал ручеек крови; он вытер кровь рукой и глянул на меня. Сообразив, что я видел кровь, он пробормотал, что у него проблемы с пахом, извинился и хромая ушел с дорожки.

Прошло два дня. Я только что вернулся в свою приемную, когда в дверь постучали. Я открыл. В коридоре стоял Ларс Ульсон, а в нескольких метрах от него – женщина в белом плаще. У нее был беспокойный взгляд, а нос красный, как будто она замерзла. Худое острое лицо ярко накрашено, вокруг глаз голубые и розовые тени.

– Это Эрик Мария Барк, – сказал Ларс. – Очень хороший врач. Лучше, чем я когда-нибудь буду.

– Вы рано, – сказал я.

– Мы договорились? – нервно спросил он.

Я кивнул и пригласил их войти.

– Эрик, я опаздываю, – тихо ответил Ларс.

– Было бы хорошо, если бы ты присутствовал.

– Я знаю, но мне нужно бежать. Звони мне в любое время, я отвечу, хоть среди ночи – когда угодно.

Он умчался, а Эва Блау прошла за мной в кабинет, закрыла за собой дверь и посмотрела мне в глаза.

– Это ваше? – неожиданно спросила она и протянула мне фарфорового слоника на дрожащей ладони.

– Нет.

– Но я же видела, как вы на него посмотрели, – с издевкой сказала женщина. – Вы его захотели, правда?

Я набрал в грудь побольше воздуха и спросил:

– Почему вы думаете, что мне хочется этого слоника?

– А вам не хочется?

– Нет.

– А этого хочется? – спросила она и задрала платье.

Она была без трусов, волосы на лобке сбриты.

– Эва, не нужно так делать.

– Ладно, – сказала она, ее губы нервно дрожали.

Она подошла слишком близко ко мне. От ее одежды резко пахло ванилью.

– Давайте сядем, – невозмутимо предложил я.

– Друг на друга?

– Можете сесть на диван.

– На диван?

– Да.

– Тогда это вам следует сесть на диван. – Жещина сбросила плащ на пол, подошла к письменному столу и уселась на мой стул.

– Может быть, вы хотите немного рассказать о себе? – спросил я.

– А что вас интересует?

Я задумался: может ли она, несмотря на все свое напряжение, легко поддаться гипнозу или будет сопротивляться, попытается остаться замкнувшимся в себе наблюдателем.

– Я вам не враг, – спокойно объяснил я.

– Не враг?

Она выдвинула ящик стола.

– Перестаньте, – попросил я.

Она пропустила мои слова мимо ушей и принялась грубо шарить в бумагах. Я подошел к ней, отвел ее руку, задвинул ящик и решительно сказал:

– Этого делать нельзя. Я просил вас перестать.

Она упрямо посмотрела на меня и снова выдвинула ящик. Не спуская с меня глаз, вытащила пачку документов и швырнула на пол.

– Прекратите, – жестко сказал я.

У женщины задрожали губы. Глаза наполнились слезами.

– Вы меня ненавидите, – прошептала она. – Я знала, знала, что вы будете меня ненавидеть. Все меня ненавидят.

Ее голос вдруг стал испуганным.

– Эва, – осторожно сказал я, – никакой опасности нет. Просто сядьте. Возьмите мой стул, если хотите, или садитесь на диван.

Она кивнула, встала со стула и пошла к дивану. Неожиданно обернулась и тихо спросила:

– Можно потрогать ваш язык?

– Нельзя. А теперь сядьте.

Она наконец села, но тут же начала беспокойно вертеться.

Я заметил, что она что-то зажала в кулаке.

– Что у вас там? – спросил я.

Женщина быстро спрятала руку за спину.

– Подойдите и посмотрите, если не боитесь, – испуганно-враждебно сказала она.

Я ощутил приступ раздражения, но заставил себя говорить спокойно:

– Не хотите рассказать, почему вы здесь, у меня?

Женщина покачала головой.

– Как вы думаете? – спросил я.

У нее дернулось лицо.

– Потому что я сказала, что у меня рак, – прошептала она.

– Вы боитесь, что у вас может быть рак?

– По-моему, он хотел, чтобы у меня был рак.

– Ларс Ульсон?

– Мне сделали операцию в мозгах, мне сделали две операции. Мне дали наркоз. Меня изнасиловали, пока я спала.

Она посмотрела мне в глаза и торопливо растянула рот:

– Так что теперь я и беременная, и лоботомированная.

– Что вы хотите сказать?

– Что это прекрасно. Я очень хочу родить ребенка, сына, мальчика. Он станет сосать мне грудь.

– Эва, – сказал я. – Как вы думаете, почему вы здесь?

Она протянула руку и разжала кулак. Ладонь была пуста, женщина несколько раз повернула ее.

– Хотите осмотреть мое влагалище? – прошептала она.

Я почувствовал, что необходимо уйти или позвать кого-нибудь в кабинет. Эва вскочила и сказала:

– Простите. Простите. Я так боюсь, что вы меня возненавидите. Пожалуйста, не ненавидьте меня. Я останусь, мне нужна помощь.

– Эва, успокойтесь. Я просто пытаюсь поговорить с вами. Мы считаем, что вам лучше присоединиться к моей группе гипноза. Вы это знаете, Ларс вам объяснил. Он сказал, что вы не против, что вы сами этого хотите.

Она кивнула и скинула мою кофейную чашку на пол.

– Простите, – повторила она.

Когда Эва Блау ушла, я подобрал с пола бумаги и сел за стол. В окно стучал легкий дождик; я вспомнил, что сегодня детский сад Беньямина на экскурсии, а мы с Симоне забыли дать сыну чистые непромокаемые штаны.

Теперь было ясно, что пошел дождь – светлая вода на дорогах, тротуарах и игровых площадках.

Я подумал, не позвонить ли в садик – попросить, чтобы Беньямина никуда не водили. Из-за каждой его вылазки на природу я начинал нервничать. Мне не нравилось даже то, что, чтобы попасть в столовую, ему приходится пройти несколько коридоров и спуститься по двум лестницам. Я прямо-таки видел, как нетерпеливые дети толкают его, как кто-нибудь ушибает его тяжелой дверью, как он спотыкается о чьи-нибудь ботинки, оставленные перед игровой площадкой. Я сделал ему укол, подумал я. Благодаря лекарству он не истечет кровью из-за маленькой ранки. Но все равно он гораздо уязвимее, чем другие дети.

Помню солнечный свет следующим утром – как он проникал сквозь темно-серые шторы. Рядом спала голая Симоне. Рот полуоткрыт, волосы растрепались, плечи и грудь покрыты маленькими светлыми веснушками. На руке вдруг обозначились мурашки. Я натянул на нее одеяло. Тихо кашлянул Беньямин. Я и не заметил, что он здесь. Иногда по ночам, если ему снились кошмары, он прокрадывался к нам и ложился на матрасе на полу. Я лежал в неудобном положении и держал его за руку, пока он не уснет.

Часы показывали шесть; я повернулся на бок, закрыл глаза и подумал: хорошо бы выспаться.

– Папа? – вдруг прошептал Беньямин.

– Поспи еще, – тихо сказал я.

Он уселся на матрасике, посмотрел на меня и сообщил своим тонким чистым голоском:

– Папа, ты ночью лежал на маме.

– Да ну? – сказал я, чувствуя, что Симоне у меня под боком проснулась.

– Да, ты лежал под одеялом и качался, – продолжал он.

– Да ну, глупости. – Я постарался, чтобы мой голос звучал непринужденно.

– М-м.

Симоне фыркнула и сунула голову под подушку.

– Ну, может, мне что-нибудь приснилось, – неопределенно ответил я.

Симоне под подушкой затряслась от смеха.

– Тебе приснилось, что ты качаешься?

– Ну-у…

Симоне выглянула, широко улыбаясь.

– А ну отвечай, – сказала она серьезным голосом. – Тебе приснилось, что ты качаешься?

– Папа?

– Ну, наверное, да.

– Ну а почему ты это делал? – смеясь продолжила Симоне. – Почему ты это делал, почему ты лежал на мне, когда…

– Позавтракаем? – перебил я.

Когда Беньямин вставал, я увидел, как у него скривилось лицо. Утром бывало хуже всего. Ночью Беньямин лежал без движения, и по утрам у него часто случались спонтанные кровотечения.

– Ну как ты?

Беньямин прислонился к стене – он не мог стоять.

– Подожди, кроха, я тебе сделаю массаж, – сказал я.

Беньямин со вздохом улегся в кровать и позволил мне сгибать и растягивать ему руки и ноги.

– Не хочу укол, – расстроенно объявил он.

– Послезавтра укола не будет.

– Не хочу, пап.

– Подумай о Лассе – у него диабет, – напомнил я. – Ему делают уколы каждый день.

– А Давиду не нужно делать уколы, – пожаловался Беньямин.

– Ну, может, ему что-нибудь другое не нравится.

Стало тихо.

– У него папа умер, – прошептал Беньямин.

– Вот как, – сказал я, заканчивая массировать ему плечи и руки.

– Спасибо. – Беньямин осторожно поднялся.

– Мой малыш.

Я обнял его худенькое тельце, как всегда, сдержав желание крепко прижать его к себе.

– Можно посмотреть покемонов? – спросил Беньямин.

– Спроси у мамы, – ответил я.

Симоне из кухни крикнула: “Трусишка!”

После завтрака я уселся в кабинете за стол Симоне, взял телефон и набрал номер Ларса Ульсона. Ответила его секретарша, Дженни Лагеркранц. Она работала у него лет десять, не меньше. Мы немного поболтали; я рассказал, что в первый раз за три недели мне удалось поспать утром, а потом попросил позвать Ларса.

– Подождите минутку, – сказала она.

Я собирался, если еще не поздно, попросить его ничего не говорить обо мне Франку Паульссону из правления.

В трубке щелкнуло, и через несколько секунд послышался голос секретарши:

– Ларс не может сейчас говорить.

– Скажите ему, что это я звоню.

– Я сказала, – натянуто объяснила она.

Я молча положил трубку, закрыл глаза и почувствовал, что что-то не так, что меня, кажется, обманули, что Эва Блау тяжелее и опаснее, чем описывал Ульсон.

– Разберусь, – прошептал я себе.

Но потом подумал, что в группе гипноза может нарушиться равновесие. Я собрал небольшую группу людей – и мужчин, и женщин – с асболютно разными проблемами, историями болезни и прошлым. Я не просчитывал, насколько легко или трудно они поддаются гипнозу. Моей целью было общение, взаимное соприкосновение участников группы, развитие их связей с самими собой и с другими. Многие страдали от чувства вины, которое не позволяло им общаться с людьми, встроить себя в социум. Они убеждали себя, будто сами виноваты в том, что их изнасиловали или жестоко, до увечья, избили. Они потеряли способность контролировать свою жизнь, потеряли доверие к миру.

Во время последнего сеанса группа сделала большой шаг вперед. Мы, как всегда, побеседовали, а потом я попытался погрузить Марека Семиовича в глубокий гипноз. Загипнотизировать его оказалось не так просто. Он был несосредоточенным и сопротивлялся гипнозу. Я почувствовал, что еще не нашел правильный подход, не определил, с чего начать.

– Дом? Футбольное поле? Лес? – предположил я.

– Не знаю, – как обычно, ответил Марек.

– Мы должны откуда-то начать.

– Откуда?

– Представьте себе место, куда надо вернуться, чтобы понять все, что происходит с вами сейчас, – объяснил я.

– Зеница, – равнодушно сказал Марек. – Зеница-Добой.

– Ладно, хорошо. – Я сделал себе пометку. – Вы знаете, что там произошло?

– Все случилось здесь, в огромном старом доме из темного дерева, почти как замок. Усадьба с крутой крышей, с башенками и верандами…

Теперь группа сконцентрировалась, все слушали, все понимали, что в сознании Марека вдруг открылись какие-то внутренние двери.

– Я сидел в кресле, по-моему, – медленно продолжал он. – Или на подушках. Во всяком случае, я курил “Мальборо”, пока… должно быть, сотни девушек и женщин из моего родного города проходили передо мной.

– Проходили?

– Несколько недель… Они входили в дверь, и их вели по широкой лестнице в спальню.

– Публичный дом? – спросил норрландец Юсси.

– Я не знаю, что там происходит, почти ничего не знаю, – тихо ответил Марек.

– Вы никогда не видели комнату на верхнем этаже? – спросил я.

Он потер лицо ладонями и перевел дыхание.

– Помню такое, – начал он. – Я вхожу в маленькую комнату и вижу учительницу, которая была у нас классе в восьмом-девятом. Она лежит связанная на кровати. Голая, с синяками на бедрах.

– Что происходит?

– Я стою возле двери, у меня в руках что-то вроде длинной деревянной палки… Дальше не помню.

– Попытайтесь вспомнить, – спокойно сказал я.

– Все исчезло.

– Вы уверены?

– Я не могу больше.

– Хорошо, не нужно, этого достаточно, – сказал я.

– Погодите, – попросил он и надолго затих.

Вздохнул, потер лицо и поднялся.

– Марек?

– Я ничего не помню, – резко сказал он.

Я сделал несколько пометок и почувствовал, что Марек изучает меня.

– Я не помню, но все случилось в этом проклятом доме, – добавил он.

Я посмотрел на него и кивнул.

– Все, что я есть, – оно там, в деревянном доме.

– В вороньем замке, – сказала сидевшая рядом с ним Лидия.

– Точно, вороний замок, – подхватил он и рассмеялся. Лицо у него было печальное.

Я опять посмотрел на часы. Через час встречаюсь с руководством больницы, представляю свое исследование. Или я добуду новые средства, или придется понемногу сворачивать и исследования, и лечение. До сих пор у меня не было времени нервничать. Я подошел к раковине, ополоснул лицо и, перед тем как выйти из ванной, постоял, глядя на свое отражение в зеркале и пытаясь улыбнуться. Запирая дверь в кабинет, я увидел рядом с собой молодую женщину.

– Эрик Мария Барк?

Густые темные волосы уложены узлом на затылке; когда она улыбнулась мне, на щеках образовались глубокие ямочки. Одета в медицинский халат, на груди удостоверение стажера.

– Майя Свартлинг, – представилась она и протянула руку. – Одна из ваших величайших почитательниц.

– Даже так? – усмехнулся я.

У женщины был счастливый вид, она благоухала гиацинтом – цветок из подземелий.

– Хочу принять участие в вашей работе, – без обиняков начала она.

– В моей работе?

Она кивнула и сильно покраснела.

– Мне это просто необходимо, – сказала она. – То, что вы делаете, невероятно интересно.

– Простите, если не разделю вашего энтузиазма, но я даже не знаю, будут ли исследования продолжаться, – объяснил я.

– А что такое?

– Отпущенных денег хватило всего на год.

Я подумал о предстоящей встрече и сделал над собой усилие, чтобы остаться приветливым:

– Поразительно, что вам интересна моя работа, я с удовольствием поговорю с вами. Но сейчас у меня как раз важная встреча, на которой…

Майя отошла.

– Простите, – сказала она. – Боже мой, простите.

– Мы можем поговорить по дороге, в лифте, – улыбнулся я.

Ситуация ее как будто расстроила. Майя снова покраснела и пошла рядом со мной.

– Вы думаете, могут быть трудности с получением денег? – обеспокоенно спросила она.

До встречи с руководством оставалось несколько минут. Рассказывать об исследовании – результатах, цели и временнóм плане – обычное дело, но мне оно всегда давалось тяжело: я знал, что столкнусь с проблемами из-за множества связанных с гипнозом предрассудков.

– Все потому, что большинство до сих пор считает гипноз чем-то неупорядоченным. Из-за этого штампа обсуждать промежуточные результаты довольно трудно.

– Но в ваших докладах есть прекрасные, невероятные примеры, хотя публиковать что-то еще рано.

– Вы читали все мои доклады? – спросил я скептически.

– Довольно много, – сухо ответила она.

Мы остановились у дверей лифта.

– Как вы относитесь к рассуждениям об энграммах[19]? – бросил я пробный камень.

– Вы имеете в виду раздел о пациентах с повреждениями черепа?

– Да, – кивнул я, пытаясь скрыть удивление.

– Интересно, что вы пошли против теории о том, как воспоминания распределяются в мозге.

– У вас есть какие-нибудь соображения?

– Да. Вам стоило бы углубить исследования синапсиса и сконцентрироваться на мозжечковых миндалинах.

– Польщен, – сказал я и нажал кнопку лифта.

– Вам обязательно нужно получить деньги.

– Знаю, – ответил я.

– А что будет, если вам откажут?

– К счастью, у меня есть время, чтобы сокращать терапию постепенно и помогать пациентам по-другому.

– А исследование?

Я пожал плечами.

– Может быть, поищу другой институт, если кто-нибудь пойдет против меня.

– У вас есть враги в правлении?

– Вряд ли.

Майя положила руку мне на плечо, виновато улыбаясь. Ее щеки покраснели еще больше.

– Вы обязательно получите деньги. Вы первопроходец, в правлении не могут отмахнуться от этого. – Она заглянула мне глубоко в глаза. – Если они этого не понимают, я пойду за вами куда угодно.

Я вдруг спросил себя, не флиртует ли она со мной. Что-то было в ее интонациях, мягком хрипловатом голосе. Я быстро глянул на ее бейджик, чтобы уточнить имя: Майя Свартлинг, врач-стажер.

– Майя…

– Не отвергайте меня, – игриво прошептала она, – Эрик Мария Барк.

– Поговорим потом, – сказал я, когда двери лифта разъехались.

Майя улыбнулась, опять появились ямочки на щеках; она сложила ладони перед грудью, шутливо поклонилась и нежно произнесла:

– Савади.

Я, улыбаясь самому себе, вспоминал это тайское приветствие, поднимаясь к директору. Раздался мягкий звон, и я вышел из лифта. Дверь была открыта, но я постучал, прежде чем войти. Анника Лорентсон сидела и смотрела в панорамное окно, из которого открывался изумительный вид на Северное кладбище и Хагапаркен. На ее лице не было и следа от тех двух бутылок вина, которые она, по слухам, выпивает каждый вечер, чтобы уснуть. Кровеносные сосуды не проступают, скрыты под кожей пятидесятилетней женщины. Конечно, под глазами и на лбу отчетливо видна сеточка морщин, и такие красивые когда-то линии подбородка и шеи, много лет назад обеспечившие Аннике Лорентсон второе место на конкурсе красоты “Мисс Швеция”, увяли.

Симоне просветила бы меня на этот счет, подумал я. Она бы сказала, что именно мужские черты лица принижают высокопоставленную женщину, позволяя критиковать ее внешность. Никто не обсуждает начальников-мужчин, если те злоупотребляют алкоголем; никому и в голову не придет сказать, что у начальника-мужчины дряблое лицо.

Я поздоровался с директором, сел рядом и сказал:

– Торжественно.

Анника Лорентсон молча улыбнулась мне. Она была загорелой и стройной, жидкие волосы выгорели на солнце. Духами от нее не пахло – скорее, чистотой; слабый запах очень дорогого мыла.

– Хотите? – Она указала на бутылки с минеральной водой.

Я покачал головой, начиная подумывать: где же остальные? Члены правления должны быть здесь, мои часы показывали уже пять минут сверх назначенного времени.

Анника встала и объяснила, словно прочитав мои мысли:

– Они придут, Эрик. Понимаете, они сегодня в бане.

Я криво улыбнулся:

– Способ избежать встречи со мной. Хитро, правда?

В эту же минуту дверь открылась, и вошли пятеро мужчин с распаренными докрасна лицами. Воротники костюмов влажные из-за мокрых волос и шей, от вошедших исходило тепло и запах лосьона после бритья. Они не спеша заканчивали разговор. Я услышал, как Ронни Йоханссон сказал:

– Хотя мое исследование кое-чего стоит.

– Само собой, – озадаченно ответил Свейн Хольстейн.

– Бьярне нес, что надо урезать, что эти клоуны из бухгалтерии хотят “отрегулировать” бюджет исследования во всей области.

– Я тоже об этом слышал. Но особо беспокоиться не о чем, – тихо сказал Хольстейн.

Они вошли, и разговор затих.

Свейн Хольстейн крепко пожал мне руку.

Ронни Йоханссон, представляющий лекарства руководству, лишь сдержанно помахал мне рукой и сел. Теперь мою руку жал Педер Меларстедт, член ландстинга. Он, отдуваясь, улыбнулся мне, и я заметил, что он все еще обильно потеет. Из-под волос стекали ручейки пота.

– Вы потеете? – с улыбкой спросил он. – Моя жена это ненавидит. Но я считаю, что потеть полезно. Определенно полезно.

Франк Паульссон едва глянул на меня, коротко кивнул и отошел к противоположной стене. Все еще немного поговорили, затем Анника негромко хлопнула в ладоши и попросила членов правления занять места за столом для совещаний. После бани им всем хотелось пить, и они сразу открыли бутылки с минеральной водой, стоявшие на большом ярко-желтом пластмассовом столе.

Я еще минуту постоял спокойно, рассматривая их, людей, в чьих руках была судьба моего исследования. Как странно: я смотрел на членов правления – и вспоминал своих пациентов. В этот момент они все были в защитной оболочке: их воспоминания, переживания и вытесненные в подсознание чувства слоились в стеклянном шаре, словно неподвижные кольца дыма. Трагично-красивое лицо Шарлотте, тяжелое печальное тело Юсси, бледная уступчивость Пьера, Лидия с ее бренчащими украшениями и прокуренной одеждой, Сибель в вечных париках и дерганая Эва Блау. Мои пациенты – нечто вроде таинственных отражений этих одетых в костюмы, уравновешенных и состоятельных людей.

Члены правления расселись, перешептываясь и беспокойно вертясь. Один из них позвякивал мелочью в кармане брюк. Другой спрятался, углубившись в свой ежедневник. Анника подняла глаза, спокойно улыбнулась и сказала:

– Эрик, прошу вас.

– Мой метод, – начал я, – мой метод сводится к лечению травм посредством групповой гипнотерапии.

– Это мы поняли, – вздохнул Ронни Йоханссон.

Я попытался коротко рассказать о том, что делал все это время. Меня слушали рассеянно; некоторые смотрели на меня, некоторые тяжело уставились в стол.

– К сожалению, мне нужно идти, – сказал через некоторое время Райнер Мильк и поднялся.

Он пожал руку кое-кому из присутствующих и вышел из комнаты.

– Вы получили материалы заранее, – продолжал я. – Я знаю, отчет довольно длинный, но это необходимо. Я не мог сократить его.

– Почему? – спросил Педер Меларстедт.

– Потому что делать выводы еще рановато, – пояснил я.

– А если перепрыгнуть два года?

– Трудно сказать, но модели поведения я вижу, – ответил я, хотя знал, что не должен ввязываться в такой разговор.

– Модели поведения? Что за модели?

– Не хотите рассказать, чего вы рассчитываете достичь? – улыбаясь предложила Анника.

– Я надеюсь выявить ментальные барьеры, которые остаются у человека при погружении в гипноз, определить, как мозг в состоянии глубокого расслабления находит новые способы защитить личность от того, что ее пугает. Я полагаю – и это поразительно, – что, когда приближаешься к травме, к ядру, к тому, что представляет настоящую опасность… Когда под воздействием гипноза вытесненные воспоминания наконец проявляются, человек в последней попытке защитить тайну начинает цепляться за все подряд. И тогда, как я начал догадываться, он перетягивает в существующие в памяти образы материал своих сновидений, только чтобы избежать прозрения.

– Избежать понимания того, в каком положении он находится? – с внезапным интересом спросил Ронни Йоханссон.

– Да, или, точнее, нет… преступников там нет, – ответил я. – Преступников заменяют чем угодно, часто зверями.

За столом стало тихо.

Я увидел, как Анника, которая до сих пор как будто испытывала неловкость за меня, спокойно улыбнулась.

– Так действительно может быть? – почти шепотом спросил Йоханссон.

– Насколько отчетлива эта модель? – спросил Меларстедт.

– Она ясно прослеживается, но еще не подтверждена, – пояснил я.

– А в других странах такие исследования проводятся? – поинтересовался Меларстедт.

– Нет, – неожиданно ответил Йоханссон.

– Скажите, – вмешался Хольстейн, – если сейчас прекратить работу, как, по-вашему, пациент сможет найти новую защиту в гипнозе?

– Можно ли пойти дальше? – спросил Меларстедт.

Я почувствовал, что у меня горят щеки, тихо кашлянул и ответил:

– Я думаю, что при более глубоком гипнозе можно опуститься ниже уровня образов.

– А как же пациенты?

– Я тоже про них подумал, – сказал Меларстедт Аннике.

– Все это, конечно, чертовски заманчиво, – сказал Хольстейн. – Но я хочу гарантий… Никаких психозов, никаких самоубийств.

– Да, но…

– Вы можете обещать, что ничего подобного не будет? – перебил он.

Франк Паульссон созерцал этикетку на бутылке воды. Хольстейн посматривал на часы, у него был утомленный вид.

– Моя главная цель – помочь пациентам, – сказал я.

– А исследование?

– Оно…

Я откашлялся и тихо произнес:

– Оно все же побочный продукт. Так я понимаю.

Сидевшие за столом переглянулись.

– Хороший ответ, – подал голос Франк Паульссон. – Я полностью поддерживаю Эрика Барка.

– Я все равно беспокоюсь за пациентов, – возразил Хольстейн.

– Здесь все есть. – Паульссон указал на сборник материалов. – Здесь Барк подробно описал, как меняется состояние пациентов. Выглядит более чем многообещающе.

– Это настолько необычное лечение, настолько смелое… Мы должны быть уверены, что сможем отстоять его, если что-то пойдет не так.

– Такого не должно случиться, – сказал я. По спине побежали мурашки.

– Эрик, сегодня пятница, все хотят домой, – заключила Анника. – Я думаю, вы можете рассчитывать на возобновление финансирования.

Остальные согласно кивнули; Ронни Йоханссон откинулся назад и хлопнул в ладоши.

Когда я пришел домой, Симоне стояла в просторной кухне. Она выкладывала на стол продукты из четырех пакетов: спаржа, свежий майоран, цыпленок, лимон и жасминовый рис. Увидев меня, она рассмеялась.

– Что такое? – спросил я.

Симоне покачала головой и сказала, улыбаясь до ушей:

– Видел бы ты себя.

– А что?

– Ты похож на мальчишку на рождественском утреннике.

– Что, настолько заметно?

– Беньямин! – позвала она.

Беньямин пришел на кухню, держа в руках футляр с лекарствами. Симоне постаралась скрыть улыбку и показала на меня:

– Посмотри на папу. Какой он?

– Как будто радуется.

– А я и радуюсь, малыш. Радуюсь.

– Уже придумали лекарства? – спросил он.

– Лекарства?

– Ну чтобы я выздоровел, чтобы мне больше не надо было делать уколы, – объяснил он.

Я взял его на руки, обнял и объяснил, что лекарства еще не придумали, но я надеюсь, что скоро придумают. Надеюсь на это больше, чем на что-либо еще.

– Ладно, – сказал он.

Я спустил его на пол и увидел задумчивое лицо Симоне.

Беньямин потянул меня за штанину.

– Почему? – спросил он.

Я не понял.

– Почему ты так радуешься?

– Просто из-за денег, – сдержанно ответил я. – Мне дали деньги на исследование.

– Давид говорит, что ты колдун.

– Я не колдун. Я гипнотизирую людей, чтобы помочь им, когда им грустно и страшно.

– Художников? – спросил он.

Я засмеялся. У Симоне стал изумленный вид.

– Почему художников? – удивилась она.

– Ну ты же говорила по телефону, что они боятся.

– Правда?

– Да, сегодня, я слышал.

– Точно-точно, говорила. Художники боятся и нервничают, когда показывают свои картины, – объяснила она.

– Кстати, как там то помещение возле Берцелий-парка? – спросил я.

– На Арсенальсгатан.

– Ты его сегодня смотрела?

Симоне медленно кивнула:

– Хорошее. Завтра подпишу договор.

– Почему же ты ничего не сказала? Поздравляю, Сиксан!

Она засмеялась:

– Я точно знаю, какая у меня будет первая выставка. Девушка, которая училась в высшей школе искусств в Бергене, она совершенно поразительная, делает огромные…

Симоне замолчала – в дверь позвонили. Она попыталась рассмотреть звонящего через кухонное окно, а потом пошла открывать. Я вышел следом и через темную прихожую увидел ее в дверном проеме, залитом дневным светом. Когда я подошел, Симоне выглядывала на улицу.

– Кто там? – спросил я.

– Никого. За дверью никого не было.

Я поглядел через кусты на улицу.

– Что это? – вдруг спросила она.

На лестнице перед дверью лежала палка с ручкой на одном конце и круглой деревянной пластинкой на другом.

– Странно, – сказал я и поднял старинную вещь.

– А для чего она?

– Я думаю, это вроде розги. Раньше такими наказывали детей.

Подошло время сеанса. Через десять минут соберутся участники группы. Шестеро постоянных и одна новенькая, Эва Блау. Надевая медицинский халат, я всегда испытывал головокружительное ликование, как перед выходом на сцену. Словно я сейчас поднимусь на эстраду, в свет рампы. Чувство это не имело ничего общего с тщеславием. Меня приводило в восторг сознание того, что я способен передавать другим суть своего профессионального искусства.

Я взял блокнот и просмотрел записи, сделанные на предыдущем сеансе, когда Марек Семиович рассказывал о большом деревянном доме в кантоне Зеница-Добой.

После этого я погружал Марека в более глубокий гипноз. Он успокоился и подробно описал подвал с цементным полом, где его принуждали бить током друзей и дальних родственников. Но вдруг Марек повернулся, сломал сценарий, перестал слушаться моих указаний и стал самостоятельно искать выход из гипноза. Я понимал, что двигаться надо небольшими шагами, поэтому решил сегодня оставить Марека в покое. Пусть начинает Шарлотте, а потом, может быть, я сделаю первую попытку поработать с новенькой, Эвой Блау.

Комната для гипноза должна была производить нейтральное, успокаивающее впечатление. Шторы неопределенно-желтого цвета, серый пол, мебель простая, но удобная, стулья и стол из березы, солнечно-светлого дерева с коричневыми пятнышками. Под стулом лежала забытая кем-то голубая бахила. На стенах ничего, кроме нескольких литографий невнятного цвета.

Я расположил стулья полукругом и установил штатив подальше.

Исследование придавало мне энергии. Мне было интересно, к каким открытиям оно приведет, и в то же время я убеждался, что эта новая форма терапии лучше всего, что я применял раньше. При лечении травм значение коллектива оказалось колоссальным. Одиночество, изоляция сменились общим процессом излечения.

Я быстро укрепил камеру на штативе, подсоединил провод, поставил новую пленку, отъюстировал, отрегулировал объектив по спинке стула, навел резкость и снова отрегулировал объектив. Тут вошла одна из моих пациенток. Сибель. Я предположил, что она несколько часов простояла возле больницы, ожидая, когда комнату откроют и начнется сеанс. Сибель села на один из стульев; из ее горла послышались странные булькающие звуки, словно она что-то глотала. С недовольной улыбкой поправила большой парик в светлых локонах, который она обычно надевала на наши встречи, и напряженно вздохнула.

Вошла Шарлотте Седершёльд. На ней был синий тренч с широким поясом, туго завязанным на тонкой талии. Шарлотте сняла шапку, и вокруг лица рассыпались густые каштановые волосы. Она, как всегда, была невыразимо печальна и прекрасна.

Я открыл окно и почувствовал, как по лицу струится свежий нежный весенний ветер.

Когда я повернулся, в кабинет вошел Юсси Перссон.

– Доктор, – сказал он протяжно. Норрландец.

Мы пожали друг другу руки, потом он пошел здороваться с Сибель. Хлопнул себя по пивному брюшку и сказал что-то, от чего та покраснела и захихикала. Они тихо болтали, пока входили остальные участники группы, Лидия, Пьер и Марек – он, как обычно, немного опоздал.

Я стоял и спокойно ждал, когда они почувствуют себя готовыми к занятию. Моих пациентов объединяло одно: все они пережили насилие, травму. Это насилие так повлияло на их психику, что они, чтобы выжить, скрывали его от самих себя. Никто из них так и не понял до конца, что с ним произошло. Они сознавали только, что в их прошлом есть что-то ужасное, искорежившее их жизнь.

“Прошлое фактически не существует как некое “было”, оно перешло в “есть”[20], частенько цитировал я Фолкнера. Этим я хотел сказать, что любое незначительное происшествие следует за человеком в настоящее. Наш выбор определяется конкретным событием, и если это событие нанесло травму, то прошлое почти целиком заполняет собой настоящее.

Обычно я гипнотизировал всю группу, погружая при этом одного-двух пациентов в более глубокий транс. Таким образом, мы могли обсуждать происходящее на двух уровнях: уровне гипнотического внушения и уровне сознания.

Занимаясь гипнозом, я кое-что понял. Сначала это было просто ощущение, которое потом переросло в более отчетливое осознание определенной модели. Это открытие, разумеется, следовало доказать. Я сознавал, что, возможно, возлагаю на свой тезис слишком большие надежды. Человек, совершивший насилие, никогда не явится загипнотизированной жертве в своем подлинном обличье. Можно определить ситуацию, пронаблюдать пугающее развитие событий – но преступник не выдаст себя.

Все уже заняли свои места, только Эва Блау, новая пациентка, еще не пришла. Хорошо знакомое волнение прокатилось по группе.

Шарлотте Седершёльд всегда садилась подальше. Она сняла пальто; как всегда, невероятно элегантна – строгий серый кардиган, на изящной шее блестит широкое жемчужное ожерелье. На Шарлотте была синяя плиссированная юбка и плотные темные колготки. Блестящие короткие сапожки. Когда наши взгляды встретились, она застенчиво улыбнулась мне. К тому времени, как я принял Шарлотте в группу, она пятнадцать раз пыталась покончить с собой. В последний раз она выстрелила себе в голову из ружья, с которым ее муж охотился на лосей, посреди гостиной на вилле в Юрсхольме. Ружье соскользнуло, и Шарлотте осталась без одного уха и части щеки. Теперь ничего этого не было видно: Шарлотте сделала несколько недешевых пластических операций и сменила прическу на ровное густое каре, скрывавшее ушной протез и слуховой аппарат.

Когда я видел, как Шарлотте, склонив голову набок, серьезно и уважительно слушает чужие рассказы, то всегда холодел от беспокойства. Красивая немолодая женщина. Привлекательная, несмотря на произошедший с ней ужас. Я не в состоянии был спокойно смотреть на ту пропасть, которая угадывалась в ней.

– Садитесь поудобнее, Шарлотте, – попросил я.

Она кивнула и ответила нежным голосом, аккуратно выговаривая слова:

– Мне хорошо, хорошо.

– Сегодня мы исследуем внутреннее пространство Шарлотте, – объяснил я.

– Мой вороний замок, – улыбнулась она.

– Верно.

Марек безрадостно и нетерпеливо ухмыльнулся мне, когда наши взгляды встретились. Целое утро он провел в спортзале, мускулы были переполнены кровью. Я посмотрел на часы. Пора начинать, мы больше не можем ждать Эву.

– Предлагаю начать, – сказал я.

Сибель торопливо поднялась и выплюнула жвачку на бумажную салфетку, а салфетку выбросила. Робко глянула на меня и сказала:

– Я готова, доктор.

За расслаблением последовала тяжелая, теплая лестница индукции, растворение воли и границ сознания. Я медленно продолжал погружать пациентов в глубокий транс, вызывая у них в сознании образ влажной деревянной лестницы, по которой я медленно веду их вниз.

Между нами заструилась особая энергия. Странное тепло между мной и остальными. Мой голос, поначалу резкий и отчетливый, понемногу становился тише. Юсси казался беспокойным, что-то бормотал и иногда агрессивно скалился. Мой голос управлял пациентами, глаза видели, как их тела обмякают, лица разглаживаются и приобретают особенное, тяжелое выражение, какое всегда бывает у людей под гипнозом.

Я заходил им за спину, легко касался их плеч и управлял каждым из них, считая в обратном порядке.

Юсси что-то прошипел сам себе.

У Марека открылся рот, свесилась нитка слюны.

Пьер казался тяжелее и мягче, чем когда-либо. Рука Лидии свесилась с ручки стула.

– Продолжайте спускаться по лестнице, – сказал я тихо.

Во время встречи с правлением я умолчал о том, что гипнотизер тоже погружается в некое подобие транса. В моих глазах это было неизбежно – и прекрасно.

Я никогда не мог понять, почему события моего собственного транса, того, что развивается параллельно с гипнозом пациентов, разыгрываются под водой. Но мне нравились подводные картины, они были ясные и приятные, и я привык считывать по ним нюансы гипнотического сеанса.

Пока я опускался в море, мои пациенты, конечно, видели совсем другое. Они погружались в воспоминания, в прошлое, оказывались в детской, там, куда ходили подростками, на родительской даче или в гараже девушки-соседки. Они не знали, что для меня они в это же самое время пребывают глубоко под водой, медленно падая вдоль гигантских кораллов, рифов или шероховатых стен трещины в скале.

В моих мыслях мы все вместе погружались в прошитую пузырьками воду.

Сегодня я хотел увести их за собой в гипноз довольно глубоко. Мой голос проговаривал цифры, твердил о приятном расслаблении, а в ушах у меня гудела вода.

– Я хочу, чтобы вы погрузились глубже, еще немного, – говорил я. – Продолжайте опускаться, но теперь медленнее. Скоро вы встанете, очень мягко и спокойно… немного глубже, еще немного, а теперь встаем.

Группа стояла полукругом напротив меня, на песчаном морском дне. Плоском и обширном, словно гигантский пол. Вода была светлой, зеленоватой. Песок под ногами перекатывался мелкими правильными волнами. Над нами проплывали красные медузы. Плоские рыбки то и дело поднимали облачка песка и уносились прочь.

– Сейчас мы очень глубоко, – сказал я.

Они открыли глаза и смотрели прямо на меня.

– Шарлотте, сегодня ваша очередь начинать, – продолжал я. – Что вы видите? Где вы находитесь?

Ее губы беззвучно шевельнулись.

– Здесь нет ничего опасного, – подбодрил ее я. – Мы все время рядом с вами.

– Я знаю, – монотонно произнесла она.

Ее глаза были ни открыты, ни закрыты. Прищуренные, как у лунатика, пустые и отсутствующие.

– Вы стоите перед дверью, – сказал я. – Хотите войти?

Она кивнула, ее волосы колыхнулись от потока воды.

– Входите, – велел я.

– Хорошо.

– Что вы видите?

– Не знаю.

– Вы вошли? – спросил я с ощущением, что поторопился.

– Да.

– Но ничего не видите.

– Как сказать…

– Там что-нибудь странное?

– Не знаю, вряд ли…

– Опишите, что видите, – быстро попросил я.

Она покачала головой; пузырьки воздуха поднялись из ее волос и, сверкая, устремились к поверхности. Я понял, что допустил ошибку, что оказался нечутким, не вел ее, а пытался толкать вперед. И все же не смог удержаться и сказал:

– Вы вернулись в дедушкин дом.

– Да, – глухо ответила она.

– Вы уже перед дверью и идете дальше.

– Я не хочу.

– Сделайте всего один шаг.

– Может быть, не прямо сейчас, – прошептала она.

– Поднимите глаза и посмотрите.

– Не хочу.

У нее задрожала нижняя губа.

– Вы видите что-то странное? – спросил я. – Что-то, чего там не должно быть?

Глубокая морщина легла на лоб Шарлотте, и я внезапно понял, что она слишком быстро уходит от меня, просто вырывается из гипноза. Это могло оказаться опасным и иметь скверные последствия. Если Шарлотте выйдет из транса слишком быстро, она может погрузиться в глубокую депрессию. Большие пузырьки вырывались из ее рта сверкающей цепочкой. Лицо блестело, и сине-зеленая дорожка пробежала по ее лбу.

– Не нужно, Шарлотте, вам не обязательно смотреть, – успокаивающе сказал я. – Если хотите, можете открыть стеклянные двери и выйти в сад.

Шарлотте задрожала всем телом, и я понял, что опоздал.

– Теперь успокойтесь, – прошептал я и протянул руку, чтобы погладить ее.

Ее губы побелели, а глаза широко раскрылись.

– Шарлотте, мы все вместе осторожно возвращаемся на поверхность, – сказал я.

Ее ноги подняли густую тучу песка, когда она поплыла вверх.

– Подождите, – еле слышно позвал я.

Марек смотрел на меня, пытаясь что-то крикнуть.

– Мы уже возвращаемся наверх, сейчас я сосчитаю до десяти, – продолжал я, пока мы торопливо поднимались к поверхности. – И когда я произнесу “десять”, вы откроете глаза и почувствуете себя хорошо…

Шарлотте перевела дыхание, неуверенно встала со стула, поправила одежду и вопросительно посмотрела на меня.

– Сделаем перерыв, – предложил я.

Сибель медленно поднялась и ушла курить. Пьер последовал за ней. Юсси остался сидеть на стуле, тяжелый и вялый. Никто из них не проснулся до конца. Возвращение на поверхность оказалось слишком резким. Но так как нам предстояло скоро вернуться на глубину, я подумал, что лучше оставить членов группы в этом смутном состоянии. Я остался сидеть на стуле, потер лицо и сделал несколько пометок. Тут ко мне подошел Марек Семиович.

– Молодец, – сказал он и сухо улыбнулся.

– Получилось не так, как я планировал, – ответил я.

– По-моему, это здорово.

Приблизилась Лидия в своих звенящих украшениях. Ее крашенные перышками волосы вспыхнули, как медные нити, когда она попала под солнечный луч.

– Что? – спросил я. – Что здорово?

– Что вы поставили эту шлюху из высшего общества на место.

– Ты что говоришь? – заинтересовалась Лидия.

– Я не о тебе, я про…

– Ты же не станешь утверждать, что Шарлотте проститутка, потому что это не так, – мягко сказала Лидия. – Правда, Марек?

– Ладно, ну ее.

– Ты знаешь, что делают проститутки?

– Да.

– Быть проституткой, – с улыбкой продолжала Лидия, – это не обязательно плохо. Это выбор человека, и тут дело в шакти, женской энергии, женской силе.

– Точно, они хотят заиметь силу, – энергично подтвердил он. – Ни черта их не жалко.

Я отошел, просматривая записи, но продолжая прислушиваться к их разговору.

– Бывают такие люди, которым не удается уравновесить свои чакры, – миролюбиво сказала Лидия. – И они обычно плохо себя чувствуют.

Марек с беспокойным видом уселся, облизнул губы и посмотрел на Лидию.

– В вороньем замке творились всякие вещи, – тихо произнес он. – Я это знаю, но…

Он замолчал и так стиснул зубы, что желваки заходили.

– Ничто не есть ошибка. – Она взяла его за руку.

– Почему я не могу вспомнить?

Вернулись Сибель и Пьер. Все были притихшие и подавленные. Шарлотте выглядела так, словно сейчас сломается. Она стояла, обхватив себя за плечи тонкими руками.

Я поставил в камеру новую кассету, быстро наговорил время и дату, объяснил, что члены группы все еще пребывают в постгипнотическом состоянии. Посмотрел в видоискатель, немного поднял штатив и направил камеру. Потом расставил стулья и попросил пациентов снова занимать места.

– Подходите, садитесь. Пора продолжать, – сказал я.

Вдруг в дверь постучали, и вошла Эва Блау. Я заметил, что она очень нервничает, и подошел к ней:

– Добро пожаловать.

– Вы правда хотите, чтобы я пожаловала?

– Да.

У нее покраснели шея и щеки, когда я забрал и повесил ее пальто. Показал ей группу и придвинул к полукругу еще один стул.

– Эва Блау раньше была пациенткой доктора Ульсона, но теперь присоединится к нашей группе. Мы все постараемся, чтобы она чувствовала себя среди друзей.

Сибель сдержанно кивнула, Шарлотте приветливо улыбнулась, остальные застенчиво поздоровались. Марек притворился, что не заметил новенькую.

Эва Блау села на свободный стул и зажала сцепленные руки между коленями. Я вернулся на свое место и осторожно приступил ко второй части:

– Садитесь удобно, ноги на полу, руки на коленях. Первая часть прошла не совсем так, как я предполагал.

– Простите, – сказала Шарлотте.

– Никто не должен просить прощения, тем более вы. Надеюсь, вы это понимаете.

Эва Блау неотрывно смотрела на меня.

– Мы начали с мыслей и ассоциаций, вызванных первой частью, – сказал я. – Кто-нибудь хочет высказаться?

– Сбивает с толку, – сказала Сибель.

– Очень разочаровывает, – подхватил Юсси. – Не успел я открыть глаза и почесать голову – а оно уже все кончилось.

– Что вы почувствовали? – спросил я его.

– Волосы, – с улыбкой ответил Юсси.

– Волосы? – хихикнула Сибель.

– Когда чесал голову, – пояснил Юсси.

Несколько человек рассмеялись шутке.

– Что у вас ассоциируется с волосами? – спросил я, усмехнувшись. – Шарлотте?

– Не знаю, – улыбнулась она. – Волосы? Может, борода… нет.

Пьер перебил тонким голосом:

– Хиппи. Хиппи на чоппере, – улыбаясь сказал он. – Он сидит вот так, жует “Джусифрут” и скользит…

Внезапно Эва с грохотом встала со стула.

– Детский сад какой-то, – заявила она и ткнула пальцем в Пьера.

Его улыбка угасла.

– Почему вы так думаете? – спросил я.

Эва не ответила. Посмотрела мне в глаза и с угрюмым видом села на место.

– Продолжайте, пожалуйста, Пьер, – спокойно попросил я.

Тот помотал головой, махнул скрещенными указательными пальцами на Эву и притворился смущенным.

– Дениса Хоппера застрелили за то, что он был хиппи, – заговорщицки прошептал он.

Сибель хихикнула и искоса взглянула на меня. Юсси поднял руку и повернулся к Эве.

– В вороньем замке детских игр не будет, – сказал он с тяжелым норрландским акцентом.

Стало тихо. Эва повернулась к Юсси – похоже было, что она собирается наорать на него. Но Юсси так спокойно и серьезно взглянул на нее, что Эва прикусила язык и снова села прямо.

– Эва, мы начинаем с упражнений на расслабление, дыхание, а потом я погружаю в гипноз одного или нескольких из вас, – объяснил я. – В работу вовлечена вся группа, независимо от того, на каком уровне сознания находится человек.

На лице Эвы появилась ироничная улыбка.

– А иногда, – продолжал я, – если я чувствую, что это сработает, я могу погрузить в глубокий гипноз всю группу.

Я подвинул стул, попросил пациентов закрыть глаза и откинуться на спинку стула.

– Ноги устойчиво и спокойно стоят на полу, руки лежат на коленях.

Осторожно погружая их в состояние глубокого расслабления, я думал, что следовало начать с попытки определить тайную комнату Эвы. Очень важно, чтобы она поскорее смогла взаимодействовать с чем-нибудь, чтобы ее приняли в коллектив. Я проговаривал цифры в обратном порядке, слушал дыхание своих пациентов, ввел их в легкий гипноз и оставил у серебристой поверхности воды.

– Эва, теперь повернитесь ко мне, – спокойно сказал я. – Доверяйте мне, я позабочусь о вас во время гипноза, ничего страшного не случится. Вы расслаблены и спокойны, вы слушаете мой голос и следуете моим указаниям. Подчиняйтесь моим словам, не задумываясь над ними, вы находитесь в середине потока слов, не впереди и не позади, а постоянно в середине…

Мы погружались в серую воду, остальные члены группы зависли, прислонившись головами к волнистому зеркалу. Мы с Эвой опускались в темную глубину по толстым веревкам, по тросам с развевающимися тряпками водорослей.

В то же время в реальности я стоял позади стула Эвы Блау, положив одну руку ей на плечо и обращаясь к ней спокойным низким голосом. От ее волос пахло дымом. Эва сидела откинувшись, с расслабленным лицом.

В моем собственном трансе вода перед ней была то бурой, то серой. Лицо оставалось в тени, губы плотно сжаты, между бровями пролегла глубокая морщина, но взгляд оставался непроницаемым. Я думал, с чего начать. Откровенно говоря, я совсем мало знал о ней. В журнале Ларса Ульсона не было почти ничего о ее прошлом. Приходилось действовать вслепую, и я решил пойти на хитрость. Часто оказывалось, что ощущение покоя и радости быстрее всего приводит к сути проблемы.

– Эва, вам десять лет, – сказал я и обошел стулья, чтобы видеть ее лицо.

Ее грудь едва поднималась, Эва спокойно и мягко дышала диафрагмой.

– Вам десять лет. Сегодня прекрасный день. Вы рады. Чему вы радуетесь?

Эва сладко вытянула губы трубочкой, улыбнулась самой себе и сказала:

– Мужчина танцует в луже и брызгается.

– Кто танцует?

– Кто?

Она немного помолчала.

– Мама говорит – Джин Келли.

– А, так вы смотрите “Поющие под дождем”?

– Мама смотрит.

– А вы – нет?

– Смотрю, – улыбнулась она и прищурилась.

– И вам радостно?

Эва опустила подбородок в медленном кивке.

– Что происходит?

Я увидел, как ее лицо склоняется к груди. Вдруг ее губы шевельнулись в странной улыбке.

– У меня большой живот, – еле слышно проговорила она.

– Живот?

– Я вижу, что он ужасно большой. – В ее голосе послышались слезы.

Рядом с ней, раздувая живот, дышал Юсси. Краем глаза я заметил, что его губы шевелятся.

– Вороний замок, – прошептал он в легком гипнозе. – Вороний замок.

– Эва, послушайте меня, – продолжал я. – Вы можете слышать всех, кто есть в этой комнате, но только мой голос вы должны слушать. Не обращайте внимания на то, что говорят другие, слушайте внимательно только мой голос.

– Ладно, – ответила она с выражением удовольствия на лице.

– Вы знаете, почему у вас большой живот? – спросил я.

Эва молчала. Я смотрел на нее не отрываясь. Ее лицо стало серьезным, беспокойным, взгляд обращен в какие-то мысли, воспоминания. Внезапно у нее сделался такой вид, будто она пытается сдержать улыбку:

– Не знаю.

– А я думаю – знаете, – сказал я. – Но не будем вас торопить. Не думайте пока об этом. Хотите смотреть телевизор дальше? Я последую за вами, все последуют за вами, на протяжении всего пути, независимо от того, что произойдет – обещаю. Мы дали вам честное слово, можете положиться на нас.

– Я хочу в вороний замок, – прошептала она.

Я подумал: что-то пошло не так, пока я вел обратный отсчет и внушал представление о ведущей вниз лестнице. А сам погружался в тепловатую воду, медленно опускаясь вдоль скалы, все глубже и глубже.

Эва Блау подняла подбородок, облизнула губы, всосала щеки и прошептала:

– Я вижу, как они забирают какого-то человека. Просто подходят и забирают.

– Кто забирает человека? – спросил я.

Эва прерывисто задышала. Лицо потемнело. Коричневая вода перед ней помутнела.

– Мужчина с хвостом, он подвешивает маленького к потолку, – простонала она.

Я увидел, как она одной рукой схватилась за трос с колышущимися водорослями, ноги медленно двигались, словно она гребла на байдарке.

Почти до обморока резко я вырвался из гипноза. Я понял, что Эва блефует, что она не под гипнозом. Я не понимал, откуда я это знаю, но был в этом уверен. Она защитилась от моих слов, блокировала внушение. Разум хладнокровно шептал мне: она лжет, она ни на секунду не погружалась в транс.

Я смотрел, как она раскачивается на стуле взад-вперед.

– Мужчина тащит и тащит маленького человека, тащит так жестоко…

Вдруг Эва встретилась со мной взглядом и затихла. Рот растянулся в ухмылке.

– Ну как? – спросила она.

Я не ответил. Просто стоял и смотрел, как она встает, снимает пальто с крючка и спокойно выходит из комнаты.

Я написал на бумаге “Вороний замок”, завернул в нее пленку номер четырнадцать и обмотал резинкой. Вместо того чтобы, как обычно, отправить ее в архив, я забрал ее с собой в кабинет. Хотелось подумать над ложью Эвы Блау и своей собственной реакцией. Однако уже в коридоре я понял, что именно было не так: Эва продолжала контролировать мимику, она пыталась быть приятной, ее лицо не стало бессмысленным и непонимающим, как у тех, кто впал в транс. Погруженный в гипноз человек может улыбаться, но не обычной, а сонно-расслабленной улыбкой.

Когда я подошел к кабинету, возле двери меня ждала давешняя молоденькая стажерка. Я стал судорожно вспоминать, как ее зовут: Майя Свартлинг.

Мы поздоровались, и не успел я отпереть дверь, как она сказала:

– Простите, что я такая навязчивая, но часть моей диссертации построена на вашем исследовании. Так что не только я, но и мой руководитель хотели бы, чтобы сам объект принял участие.

Она серьезно посмотрела на меня. Я ответил:

– Понимаю.

– Ничего, если я задам несколько вопросов? – сказала она наконец. – Кое-что спрошу?

На мгновение она стала похожа на маленькую девочку: хитрая, но неуверенная в себе. Глаза очень темные, отливают черным на фоне необычайно светлой кожи. Красиво причесанные волосы блестели, заплетенные короной. Старомодная прическа, но Майе она была к лицу.

– Можно? – тихо спросила она. – Вы даже не представляете, какая я могу быть надоедливая.

Я поймал себя на том, что улыбаюсь ей. В ней было что-то такое живое и свежее, что я, сам того не сознавая, хлопнул в ладоши и объявил, что готов. Она засмеялась и посмотрела на меня долгим взглядом. Я отпер дверь; Майя недолго думая вошла за мной в кабинет, села на стул для посетителей, достала блокнот и ручку и, улыбаясь, посмотрела на меня.

– О чем вы хотите меня спросить?

Майя сильно покраснела и заговорила, все еще широко улыбаясь – казалось, она не может сдержать улыбку:

– Если начать с практики… как вы думаете, пациент может обмануть вас? Просто сказать то, что, по его мнению, вы хотите услышать?

– Сегодня как раз было такое, – улыбнулся я. – Одна пациентка не захотела, чтобы ее гипнотизировали, сопротивлялась внушению и, естественно, сохранила контроль над сознанием, но притворилась, что погрузилась в транс.

Майя немного успокоилась, вид у нее стал поувереннее. Она наклонилась вперед, вытянула губы, потом спросила:

– Она притворялась?

– Конечно, я это понял.

Майя вопросительно подняла брови:

– Как?

– Начать с того, что существуют явные внешние признаки гипнотического расслабления. Самый важный из них – лицо теряет свою искусственность.

– Не объясните подробнее?

– В состоянии бодрствования даже у самого расслабленного человека лицо собранное, губы вместе, мышцы лица взаимодействуют, взгляд и так далее… А под гипнозом человек теряет контроль над мимикой: рот приоткрывается, подбородок отвисает, взгляд бессмысленный… Правильно описать не получится, но это известно.

Майя как будто хотела спросить что-то, и я прервался. Она помотала головой и попросила продолжать.

– Я читала ваш доклад, – сказала она. – Ваша группа состоит не только из жертв, то есть подвергшихся насилию, но и из преступников, людей, творивших с другими страшные вещи.

– Подсознанием и то и другое воспринимается одинаково, и…

– Вы хотите сказать…

– Погодите, Майя… и в контексте групповой терапии здесь нужен один подход.

– Интересно, – сказала она и что-то записала. – Я к этому вернусь. Но вот что мне хотелось бы знать – это как видит себя загипнотизированный преступник. Ведь вы отталкиваетесь от мысли, что пострадавший часто замещает преступника чем-то другим – животным.

– Я не успел изучить, как видит себя преступник, а пускаться в пустые рассуждения не хочу.

Она склонила голову набок:

– Но у вас есть какие-нибудь предположения?

– У меня есть пациент…

Я замолчал и подумал о Юсси Перссоне, норрландце, который нес свое одиночество как непомерную тяжесть, в которой сам виноват.

– Что вы хотели сказать?

– В состоянии гипноза этот пациент возвращается к своей охотничьей засидке, словно ружье ведет его, убивает косулю и бросает там. Выйдя из транса, он отрицает косулю и рассказывает, что ждал в засидке медведицу.

– Так он говорит, когда просыпается? – улыбнулась она.

– У него дом в Вестерботтене.

– Ага. А я думала, он здесь живет, – рассмеялась Майя.

– Медведь – это достоверно, – сказал я. – Там полно медведей. Юсси рассказывал, что большая медведица задрала его собаку несколько лет назад.

Мы замолчали, глядя друг на друга.

– Уже поздно, – сказал я.

– У меня еще много вопросов.

Я хлопнул в ладоши:

– Нам придется встретиться несколько раз.

Майя посмотрела на меня. Я вдруг ощутил странное тепло, увидев, как по ее светлой коже разливается бледный румянец. Между нами было что-то плутовское, смесь серьезности и сдерживаемого смеха.

– Могу я в ответ пригласить вас на стаканчик? Есть очень приятный ливанский…

Она внезапно замолчала – зазвонил телефон. Я извинился и ответил.

– Эрик?

Симоне. Голос нервный.

– Что такое? – спросил я.

– Я… я за домом, на велосипедной дорожке. Кажется, к нам в дом кто-то влез.

По спине пробежал холодок. Я вспомнил палку-розгу, лежавшую у нашей входной двери, – старинное орудие наказания с деревянным диском.

– Да что случилось?

Я услышал, как Симоне тяжело сглотнула. Там, где она стояла, играли какие-то дети – может быть, на футбольном поле. Послышались свистки и крики.

– Что это? – спросил я.

– Ничего. Школьники, – серьезно ответила она и торопливо продолжила: – Эрик, взломали балконную дверь в комнате Беньямина, стекло разбито.

Краем глаза я увидел, что Майя встала и вопросительно подняла брови: я пойду?

Я кивнул ей и с сожалением пожал плечами.

Майя наткнулась на стул, он процарапал ножками по полу.

– Ты один? – спросила Симоне.

– Да, – ответил я, не зная, зачем солгал.

Майя помахала рукой и тихо закрыла за собой дверь. Я все еще чувствовал запах ее духов – простой и свежий.

– Молодец, что не вошла, – продолжал я. – В полицию позвонила?

– Эрик, у тебя странный голос. Что-нибудь случилось?

– Помимо того, что к нам в дом, кажется, вломились грабители? Ты позвонила в полицию?

– Да. Позвонила папе.

– Хорошо.

– Он сказал, что сейчас же выезжает.

– Симоне, отойди подальше от дома.

– Я стою на велосипедной дорожке.

– Видишь дом?

– Да.

– Если ты видишь дом, то тот, кто в доме, может увидеть тебя.

– Прекрати.

– Милая, отойди на футбольную площадку. Я еду домой.

Я остановился за грязным “опелем” Кеннета, потянул парковочный тормоз, повернул ключ зажигания и вылез из машины. Ко мне подбежал Кеннет. Лицо у него было сосредоточенное.

– Черт возьми, где Сиксан? – закричал он.

– Я сказал ей, чтобы подождала на футбольной площадке.

– Хорошо. Я испугался за…

– Иначе она бы вошла, я ее знаю. Вся в вас.

Кеннет засмеялся и крепко обнял меня.

– Рад тебя видеть, старик.

Мы пошли вокруг дома. Симоне лишь немного отошла от нашего участка. Наверное, она все время сторожила разбитую балконную дверь, которая выходила прямо на нашу тенистую веранду. Симоне посмотрела вверх, оставила велосипед и пошла к нам. Крепко обняла меня и, глядя поверх моего плеча, поздоровалась:

– Привет, пап.

– Я вхожу в дом, – серьезно сказал он.

– Я с вами, – добавил я.

– Женщины и дети ждут снаружи, – вздохнула Симоне.

Мы все втроем перешагнули через низенькую живую изгородь из лапчатки, прошли через газон и веранду с белым пластмассовым столом и четырьмя такими же стульями.

Осколки стекла покрывали лестницу и щиток балконной двери. На ковровом покрытии в комнате Беньямина в окружении крупных и мелких осколков лежал булыжник. Мы пошли дальше; я подумал, что зря не рассказал Кеннету про палку, орудие наказания, которую мы нашли возле нашей двери позавчера.

Симоне вошла за нами и зажгла лампу в виде Карлсона. Ее лицо пылало, рыжеватые волосы кольцами лежали на плечах.

Кеннет вышел в коридор, заглянул в спальню справа и в ванную. Торшер в комнате, где мы смотрели телевизор, был включен. В кухне на полу валялся стул. Мы проходили комнату за комнатой, но ничего как будто не пропало, ничего не украли. Кто-то побывал в туалете на нижнем этаже, туалетная бумага размотана по всему полу. Кеннет странно посмотрел на меня и спросил:

– У тебя есть какие-нибудь незакрытые дела?

Я покачал головой и ответил:

– Нет, насколько я знаю. Естественно, я имею дело со множеством лабильных людей… вроде вас.

Он кивнул.

– Ничего не украдено, – сказал я.

– Разве обычно так бывает? – спросила Симоне.

Кеннет покачал головой.

– Нет, если окно разбивают камнем. Кто-то хотел, чтобы вы знали: он или она были здесь.

Симоне остановилась в дверном проеме комнаты Беньямина.

– По-моему, кто-то лежал на его кровати, – тихо сказала она. – Как называется эта сказка? “Три медведя”?

Мы торопливо прошли в спальню и увидели, что и на нашей кровати кто-то полежал. Покрывало стянуто, одеяло измято.

– Все это чертовски странно, – сказал Кеннет.

Ненадолго стало тихо.

– Та палка, – выдохнула Симоне.

– Точно. Я думал рассказать, да из головы вылетело. – Я пошел в прихожую, взял со шляпной полки розгу и принес Кеннету.

– Это что еще за хрень? – спросил он.

– Лежало вчера у нашей двери, – объяснила Симоне.

– Дай-ка посмотреть.

– По-моему, это палка-розга, – сказал я. – Такими раньше детей шлепали по попе.

– Отлично воспитывает дисциплину, – улыбнулся Кеннет и потрогал палку.

– Мне совсем не нравится. Отвратительно, – высказалась Симоне.

– Вы получали угрозы или что-то, что можно было бы считать угрозами?

– Нет, – ответила она.

– Но посмотреть можно и вот как, – сказал я. – Некто считает, что мы заслуживаем наказания. По-моему, это просто дурная шутка: мы, дескать, слишком носимся со своим сыном. Я хочу сказать – если не знать о болезни Беньямина, то мы, наверное, выглядим как психи.

Симоне пошла к телефону и позвонила в детский сад, чтобы проверить, все ли в порядке с Беньямином.

Вечером мы рано уложили Беньямина; я, как всегда, лег рядом с ним и стал пересказывать африканский детский фильм под названием “Кирику”. Беньямин смотрел этот фильм раз сто и почти каждый вечер требовал, чтобы я рассказывал ему перед сном содержание. Если я что-нибудь забывал, Беньямин подсказывал мне, а если он не засыпал, когда я подходил к концу, Симоне приходилось петь колыбельную.

Когда он уснул, мы заварили целый чайник чая и сели смотреть видеофильм. Сидели на диване и обсуждали вторжение – ничего не украдено, кто-то размотал на полу в туалете туалетную бумагу и валялся на нашей кровати.

– Может, какие-нибудь подростки, которым надо было где-то потрахаться, – сказала Симоне.

– Нет. Они бы тут все перевернули.

– Немножко странно, что соседи ничего не заметили. Адольфссон обычно мало что пропускает.

– Может, он к нам и влез? – предположил я.

– Трахаться в нашей постели?

Я засмеялся, притянул ее к себе, ощутил, как приятно от нее пахнет – довольно тяжелые духи, но с какой-то вкрадчивой сладостью. Она прижалась ко мне, и я почувствовал ее стройное мальчишеское тело. Мои руки заскользили под ее свободной рубашкой, по нежной коже. Грудь была теплая и твердая. Симоне застонала, когда я поцеловал ее в шею; горячее дыхание хлынуло мне в ухо.

Мы разделись в мерцании телевизора, быстро и нетерпеливо помогая друг другу, теребя одежду, смеясь и снова целуясь. Симоне потянула меня в спальню и с шутливой строгостью толкнула на кровать.

– Пришло время розог? – спросил я.

Она кивнула и приблизилась ко мне, наклонилась, и ее волосы скользнули по моим ногам; Симоне улыбнулась, не поднимая глаз и продолжая скользить вверх. Локоны рассыпались по узким веснушчатым плечам. Она уселась на меня верхом, мышцы у нее на руках напряглись. Когда я вошел в нее, у нее покраснели щеки.

На несколько секунд у меня в памяти всплыли фотографии. Как-то мы фотографировались на пляже греческого острова, за пару лет до рождения Беньямина. Ехали на автобусе вдоль побережья и вышли там, где нам показалось красивее всего. Когда мы поняли, что на берегу ни души, то наплевали на купальники и плавки. Мы сидели на солнце, ели теплую дыню, а потом улеглись голые в мелкий прозрачный прибой, стали ласкать друг друга и целоваться. В тот день, на песке мы любили друг друга раза четыре, все ленивее и жарче. Волосы Симоне спутались от соленой воды. Она жмурилась от солнца, улыбаясь сама себе. Маленькие напряженные груди, веснушки, светлые острые соски. Плоский живот, пупок, каштановые волосы на лобке.

Теперь Симоне наклонилась надо мной, стараясь достичь оргазма. Она выгибалась, целовала меня в грудь, в шею. Она дышала все быстрее, жмурилась, крепко держа меня за плечи, и шептала:

– Продолжай, милый, не останавливайся…

Симоне двигалась все быстрее, тяжелее, по спине и пояснице тек пот. Она громко стонала, выгибалась; остановилась, подрагивая ляжками, снова заерзала, остановилась с тоненьким стоном; тяжело задышала, облизала губы, уперлась руками мне в грудь. Вздохнула и посмотрела мне в глаза, когда я снова начал ударять в нее. Я перестал сдерживаться и в тяжелых сладких конвульсиях излил семя.

Я остановил велосипед возле отделения неврологии, немного постоял и послушал, как шумят птицы на ветвях, посмотрел, как переливаются светлые весенние краски в листве молодых деревьев. Вспомнил, как совсем недавно проснулся рядом с Симоне и глядел в ее зеленые глаза.

В кабинете все было так, как я вчера оставил. Стул, на котором сидела задававшая мне вопросы Майя Свартлинг, все еще был отодвинут, а настольная лампа горела. Всего половина девятого, у меня достаточно времени, чтобы просмотреть записи, сделанные после вчерашнего неудачного гипноза Шарлотте. Почему он оказался таким, каким оказался, понять было просто: я форсировал события с единственным желанием достичь цели. Классическая ошибка, мне следовало помнить об этом. Все-таки я слишком опытен, чтобы допускать подобные просчеты. Бесполезно пытаться заставить пациента увидеть то, чего он не хочет видеть. Шарлотте вошла в комнату, но не захотела поднять взгляд. Комнаты с нее было бы достаточно, Шарлотте и так вела себя мужественно.

Я переоделся в медицинский халат, продезинфицировал руки и задумался о своих пациентах. Мне не слишком нравилась роль Пьера в группе, она была несколько неясной. Пьер увивался за Сибель или Лидией, балагурил, много шутил, но под гипнозом вел себя очень пассивно. Парикмахер, по слухам – гомосексуалист, мечтает стать актером. Внешне Пьер жил вполне полноценной жизнью – за исключением одной повторяющейся детали. Каждую Пасху он вместе со своей матерью покупал билеты на чартерный рейс и отправлялся в путешествие. В гостинице они запирались в номере, напивались и предавались соитию. И мамаша знать не знала, что по возвращении Пьер каждый раз пытался покончить с собой.

Я не хотел торопить своих пациентов; я хотел, чтобы они сами решили рассказать о себе.

В дверь постучали. Не успел я ответить “войдите”, как дверь приоткрылась и в кабинет проскользнула Эва Блау. Она скорчила странную гримасу, словно пыталась улыбнуться, не напрягая мышц лица.

– Нет, спасибо, – вдруг сказала она. – Не нужно приглашать меня на торжественный ужин, я уже поела. Шарлотте прекрасный человек, она готовит мне еду на целую неделю, я кладу порции в холодильник.

– Очень мило с ее стороны.

– Она покупает мое молчание, – с таинственным видом пояснила Эва и встала за стулом, на котором накануне сидела Майя.

– Эва, не хотите рассказать, зачем вы пришли сюда?

– Уж не для того, чтобы хер тебе сосать, чтоб ты знал.

– Вам не обязательно посещать группу гипноза, – спокойно сказал я.

Она опустила глаза и промямлила:

– Я так и знала, что вы меня ненавидите.

– Нет, Эва, я просто говорю, что вам не обязательно ходить в эту группу. Некоторые люди не желают, чтобы их гипнотизировали, некоторые плохо поддаются гипнозу, хотя на самом деле хотят погрузиться в транс, некоторые…

– Вы меня ненавидите, – перебила она.

– Я только говорю, что не могу принять вас в группу, потому что вы не хотите, чтобы вас гипнотизировали.

– Я не хотела вас обидеть, – сказала Эва. – Но у тебя не выйдет сунуть хер мне в рот.

– Прекратите.

– Извините, – прошептала Эва и вынула что-то из сумочки. – Вот. Это вам от меня.

Я взял то, что она протягивала. Фотография. Фотография Беньямина, когда его крестили.

– Хорошенький, правда? – гордо сказала Эва.

Я почувствовал, как заколотилось сердце – быстро и тяжело.

– Где вы взяли эту фотографию? – спросил я.

– Это моя маленькая тайна.

– Отвечайте, Эва, как она у вас…

Она задиристо оборвала меня:

– На других насрешь – жизнь неплохо проживешь.

Я опять посмотрел на карточку. Взята из фотоальбома Беньямина – я ее прекрасно узнал. На обороте даже остались следы клея, которым мы ее приклеили. Сделав над собой усилие, я заговорил спокойно, хотя пульс грохотал в висках:

– Рассказывайте, как у вас оказалась фотография.

Эва села на диван, деловито расстегнула блузку и продемонстрировала мне грудь.

– Сунь сюда хер, – предложила она. – Тебе понравится.

– Вы были у меня дома.

– Вы были у меня дома, – упрямо ответила она. – Вы заставили меня открыть дверь…

– Эва, я сделал попытку загипнотизировать вас, это не то же самое, что влезть в дом.

– Я не влезала в дом, – бросила она.

– Вы разбили окно…

– Камень разбил окно.

Я начал уставать, почувствовал, что теряю терпение и уже готов сорваться на больного, почти невменяемого человека.

– Зачем вы взяли у меня фотографию?

– Это вы взяли! Вы, вы, вы! Какого черта вы говорите, что я у вас что-то украла? Каково мне, по-вашему?

Эва закрыла лицо руками и сказала, что ненавидит меня, ненавидит, она повторила это раз сто, прежде чем успокоилась.

– Поймите, я рассердилась на вас, – сказала она сосредоточенно. – Вы говорите, что я у вас что-то украла, а я подарила вам прелестную фотографию.

– Так.

Она широко улыбнулась и облизнула губы.

– Вы от меня кое-что получили, – продолжила она. – Теперь я хочу от вас кое-чего.

– Чего же? – спросил я спокойно.

– Не пытайтесь, – сказала она.

– Скажите…

– Я хочу, чтобы вы меня загипнотизировали, – объявила Эва.

– Зачем вы подложили розгу к моей двери?

Она уставилась на меня пустым взглядом.

– Что такое “розга”?

– Розгами наказывают детей, – твердо сказал я.

– Я ничего не подкладывала вам под дверь.

– Вы положили старую…

– Не врите! – закричала она.

Она встала и подошла к двери.

– Эва, если вы не поймете, где проходит граница, я обращусь в полицию. Оставьте меня и мою семью в покое.

– И мою семью, – сказала она.

– Вы меня слышали?

– Фашистская свинья! – выкрикнула Эва и вышла из кабинета.

Мои пациенты полукругом сидели предо мной. В этот раз загипнотизировать их оказалось легко. Мы все вместе медленно погружались в булькающую воду. Я продолжал работать с Шарлотте. Ее лицо было печально-расслабленным, глубокие круги под глазами, на подбородке небольшие складочки.

– Простите, – прошептала Шарлотте.

– С кем вы разговариваете? – спросил я.

На миг все ее лицо сжалось.

– Простите, – повторила она.

Я подождал. Было ясно, что Шарлотте пребывает в глубоком гипнозе. Она дышала тяжело, но тихо.

– Шарлотте, вы знаете, что с нами вы под защитой, – сказал я. – Ничто не может вам навредить, вы хорошо себя чувствуете и ощущаете приятное расслабление.

Она печально кивнула, и я понял, что она слышит меня, следует моим словам, не отличая больше реальности гипноза от действительности. В состоянии гипнотического транса она словно смотрела фильм, в котором сама играла. Шарлотте была и публикой, и актрисой, но не по отдельности, а одновременно.

– Не сердитесь, – прошептала она. – Простите, пожалуйста, простите. Я буду стараться, честное слово, буду стараться.

Я слышал вокруг себя глубокое дыхание своих пациентов и понимал, что мы в “вороньем замке”, что мы добрались до страшной комнаты Шарлотте. Я хотел, чтобы она остановилась, чтобы обрела силу посмотреть вверх и что-нибудь увидела, в первый раз взглянула на то, что ее так пугает. Я хотел помочь ей, но в этот раз не собирался торопить события, чтобы не повторять ошибок прошлой недели.

– У дедушки в спортзале холодно, – вдруг сказала Шарлотте.

– Вы что-нибудь видите?

– Длинные доски пола, ведро, провод, – почти беззвучно проговорила она.

– Сделайте шаг назад, – сказал я.

Она покачала головой.

– Шарлотте, сейчас вы сделаете шаг назад и положите пальцы на ручку двери.

Я увидел, как у нее задрожали веки и из-под ресниц выкатилось несколько слезинок. Обнаженные, без украшений руки она всегда складывала на животе, как старушка.

– Вы беретесь за дверную ручку и знаете, что можете покинуть комнату, как только захотите, – сказал я.

– Можно?

– Поворачиваете ручку вниз и выходите.

– Это же лучше всего – если я смогу выйти…

Шарлотте замолчала, подняла подбородок и медленно повернула голову, по-детски приоткрыв рот.

– Я еще немного останусь, – тихо сказала она.

– Вы одна в комнате?

Она покачала головой и пробормотала:

– Я его слышу, но не вижу.

Она наморщила лоб, словно пытаясь расслышать неясные звуки, и вдруг сказала:

– Здесь какое-то животное.

– Что за животное?

– У папы есть большая собака…

– Папа здесь?

– Да, здесь, стоит в углу, возле шведской стенки, ему грустно, я вижу его глаза. Он говорит, что я его огорчила. Папе грустно.

– А собака?

– Собака вертится под ногами, нюхает. Она приближается, отступает. Теперь стоит рядом с отцом и сопит. Папа говорит, что собака будет следить за мной… Я не хочу, пусть она не смотрит на меня, она не…

Шарлотте тяжело перевела дух. Ей не стоило спешить – был риск, что тогда она резко выйдет из гипноза.

Страшная тень легла на ее лицо, и я подумал, что лучше вывести ее из транса, вернуть на поверхность черной воды. Мы нашли собаку, Шарлотте стоит и смотрит на нее. Это огромный успех. Пора выяснить, кто на самом деле был этой собакой.

Когда мы поднимались сквозь толщу воды, я увидел, как Марек разлепил губы и оскалился на Шарлотте. Лидия протянула руку сквозь темно-зеленое облако фукуса и морской травы, она словно пыталась погладить Пьера по щеке; Сибель и Юсси, пуская пузыри, поднимались вверх; мы встретили Эву, которая покачивалась прямо под поверхностью воды.

Мы почти проснулись. Граница реальности под влиянием гипноза всегда размывалась. Это же касалось обратного – возвращения на территорию сознания.

– Теперь сделаем перерыв, – сказал я и повернулся к Шарлотте. – Вы хорошо себя чувствуете?

– Спасибо. – Она опустила глаза.

Марек поднялся, попросил у Сибель сигарету и вышел вместе с ней. Пьер остался сидеть рядом с Юсси. Он посмотрел в пол, потом быстро вытер глаза, словно плакал. Лидия медленно встала, медленно вытянула руки над головой и зевнула. Я подумал: надо сказать Шарлотте несколько слов, как я рад, что она решила еще немного задержаться в “вороньем замке”, но Шарлотте уже не было в комнате.

Я достал блокнот, чтобы быстро записать кое-что, но меня прервала Лидия. Тихо звякнули украшения, и я почувствовал запах мускусных духов, когда она подошла ко мне и спросила:

– А моя очередь нескоро?

– В следующий раз, – ответил я, подняв глаза от записей.

– А почему не сегодня?

Я положил ручку и посмотрел Лидии в глаза.

– Потому что я собирался продолжить с Шарлотте, а потом поработать с Эвой.

– Кажется, Шарлотте говорила, что ей нужно домой.

Я улыбнулся Лидии:

– Там будет видно.

– А если она не вернется? – заупрямилась Лидия.

– Хорошо, Лидия, договорились.

Она еще немного постояла, глядя на меня, когда я снова взял ручку и начал писать.

– Сомневаюсь, что Эву можно погрузить в особенно глубокий гипноз, – неожиданно сказала она.

Я опять поднял глаза.

– Потому что на самом деле она не хочет встречаться со своим эфирным телом, – продолжила она.

– Эфирным телом?

Лидия смущенно улыбнулась.

– Я знаю, что вы употребляете другие слова, – сказала она. – Но вы понимаете, что я имею в виду.

– Лидия, я пытаюсь помогать всем своим пациентам, – терпеливо ответил я.

Она склонила голову набок:

– Но у вас ничего не получится, правда?

– Откуда такое неверие?

Она пожала плечами:

– С точки зрения статистики, один из нас лишит себя жизни, пару человек отправят в психушку, а…

– Нельзя рассуждать таким образом, – попытался объяснить я.

– Мне – можно, – перебила Лидия. – Потому что я собираюсь войти в число тех, кто справится.

Она сделала еще один шаг ко мне и сказала с неожиданной жестокостью во взгляде:

– Я думаю, Шарлотте будет той, кто покончит с собой.

И не успел я ей ответить, как она вздохнула:

– У нее хоть детей нет.

Я смотрел, как Лидия идет к своему стулу и садится. Бросил взгляд на часы и понял, что прошло больше пятнадцати минут. Пьер, Лидия, Юсси и Эва вернулись на свои места. Я позвал Марека, который слонялся по коридору, беседуя сам с собой. Сибель курила в дверях; она устало усмехнулась, когда я попросил ее вернуться в комнату.

Мне пришлось констатировать, что Шарлотте пока не вернулась. Лидия с довольным видом взглянула на меня.

– Итак, – сказал я и сложил ладони, – мы продолжаем.

Я видел перед собой лица своих пациентов. Они были готовы. После перерыва занятия всегда шли лучше, словно все эти люди стремились вновь оказаться на глубине, словно свет и звуки там, внизу, шептали нам: “Вернитесь!”

Индукция была мгновенной – Лидия погрузилась в глубокий гипноз всего за десять минут.

Мы погружались, теплая вода струилась у меня над головой. Большие серые глыбы покрыты кораллами. Колеблются щупальца полипов. Я видел каждую деталь, каждую фосфоресцирующую, переливчатую краску.

– Лидия, – позвал я, – где вы находитесь?

Лидия облизнула сухие губы, запрокинула голову, глаза мягко закрыты – но рот раздраженно дернулся, и морщина легла на лоб.

– Я беру нож.

Голос сухой, скрипучий.

– Какой нож? – спросил я.

– Зазубренный нож с мойки, – задумчиво сказала она и затихла, полуоткрыв рот.

– Хлебный нож?

– Да, – улыбнулась она.

– Продолжайте.

– Я разрезаю упаковку мороженого пополам. Беру одну половину и ложку с собой, сажусь на диван перед телевизором. Опра Уинфри поворачивается к доктору Филу. Он сидит среди публики и поднимает вверх указательный палец. Он повязал на палец красную нитку и как раз собирается рассказать зачем, когда Каспер начинает кричать. Я знаю, что ему ничего не нужно, он кричит просто мне назло. Он кричит, потому что знает: меня это расстраивает, я не выношу плохого поведения в своем доме.

– Что он кричит?

– Между нами две закрытые двери. Но я слышу, что он кричит мне гадкие слова. Он кричит: жопа, жопа…

Лидия покраснела, пот заблестел у нее на лбу.

– Что вы делаете? – спросил я.

Она снова облизала губы, дыхание было тяжелым. Она приглушенно продолжила:

– Я прибавляю звук в телевизоре. Оттуда несется грохот, фальшиво аплодируют, но что-то неправильно, мне больше не хорошо. Передача перестала казаться веселой. Он испортил мне удовольствие. Так-то оно так, но я должна ему это объяснить.

Лидия вяло улыбнулась, не раскрывая губ, с почти белым лицом; вода над ее лбом отливала металлом.

– Вы так и делаете? – спросил я.

– Что?

– Что вы делаете, Лидия?

– Я… я прохожу мимо кухни и спускаюсь в нижнюю гостиную. Из комнаты Каспера слышатся писк и странный шум… Я не знаю, что он придумал, я просто хочу вернуться наверх и посмотреть телевизор, но подхожу к двери, открываю, вхожу и…

Она замолчала. Вода вливалась в полуоткрытые губы.

– Вы входите, – повторил я. – Куда входите, Лидия?

Ее губы слабо шевельнулись. Пузырьки воздуха сверкнули и пропали.

– Что вы видите? – осторожно спросил я.

– Когда я вхожу, Каспер притворяется, что спит, – медленно сказала она. – Он порвал бабушкину фотографию. Он обещал, что, если ему ее дадут, он будет осторожно с ней обращаться, это единственная фотография, какая у меня есть. Когда он ее испортил, то просто бросил ее и притворился, что спит. В воскресенье нужно серьезно поговорить с Каспером, обсудить, как нам вести себя друг с другом. Интересно, какой совет дал бы мне доктор Фил. Я замечаю, что ложка до сих пор у меня в руках; я смотрюсь в нее – но там не я, в металле отражается плюшевый медведь, наверное, он висит на потолке…

Вдруг у Лидии болезненно искривился рот. Она пыталась засмеяться, но лишь выдавила странный звук. Снова попробовала – но звук был совсем не похож на смех.

– Что вы делаете? – спросил я.

– Смотрю. – Лидия подняла глаза.

Она внезапно соскользнула со стула и ударилась затылком о сиденье. Я бросился к ней. Она сидела на полу, все еще в трансе, но уже не слишком глубоком. Непонимающе смотрела на меня испуганными глазами; я успокаивающе заговорил с ней.

Не знаю, почему я чувствовал, что надо бы позвонить Шарлотте; что-то меня тревожило. Наверное, дело было в том, что во время сеанса я убедил ее остаться в “вороньем замке” дольше, чем у нее хватало смелости. Я бросил вызов ее гордости, заставил поднять глаза и в первый раз рассмотреть большую собаку, вертевшуюся возле отцовских ног. То, что она ушла с занятия, не сказав обычного “спасибо”, обеспокоило меня.

Я набрал номер ее мобильного и тут же передумал, однако, прежде чем отключиться, дождался сигнала голосовой почты.

После позднего обеда в “Сталльместарегорден” я вернулся в Каролинскую больницу. Дул прохладный ветер, но по улицам и фасадам домов струился свет весеннего солнца.

Я избавился от беспокойства за Шарлотте, решив, что переживание оказалось слишком сильным и ей понадобилось время, чтобы привести в порядок лицо и чувства. Кроны деревьев на Северном кладбище ходили волнами под ветром и солнцем.

Сегодня Беньямина заберет Кеннет, он обещал прокатить его на полицейской машине по дороге из детского сада. Беньямин поспит у него – мне надо было работать допоздна, а Симоне собралась в театр с подругами.

Я обещал той студентке-медичке, Майе Свартлинг, еще раз побеседовать с ней. Оказалось, что я с нетерпением и удовольствием жду этого разговора – ведь в случае с Шарлотте моя теория в принципе подтвердилась.

Я вышел из приемной и пошел к своему кабинету. В больничном холле никого не было, за исключением нескольких пожилых женщин, ждавших, когда за ними приедет машина. Погода стояла прекрасная: пыль неслась в столбах света, слепило солнце. Хорошо бы сегодня вечером пробежаться, проверить, на какую скорость я способен.

Когда я подошел к кабинету, у дверей уже ждала Майя Свартлинг. Ее полные, накрашенные красной помадой губы раздвинулись в широкой улыбке, а заколка в угольно-черных волосах сверкнула, когда она поклонилась и приветливо-шутливо спросила:

– Надеюсь, господин доктор не передумал насчет интервью номер два?

– Конечно, нет, – сказал я; стоя перед ней и отпирая дверь, я ощутил какую-то щекочущую пустоту в теле. Когда она следом за мной входила в кабинет, наши глаза встретились, и я заметил в ее взгляде неожиданную серьезность.

Внезапно я ощутил свое собственное тело, свои ноги, свой рот. Доставая папку с бумагой, ручкой и блокнотом, Майя покраснела.

– С тех пор как мы виделись в последний раз, было что-нибудь новое? – спросила она.

Я принес Майе чашку кофе с кухоньки, а потом начал рассказывать о сегодняшнем удачном сеансе.

– Думаю, мы нашли обидчика Шарлотте, – сказал я. – Того, кто довел ее до такого страшного состояния, что она снова и снова пытается покончить с собой.

– И кто это?

– Собака, – серьезно сказал я.

Майя не засмеялась. Она хорошо подготовилась и знала один из моих тезисов, самый смелый и очевидный, пришедший из древних сказок: человек в образе животного – один из старейших способов сообщить о том, что нельзя упоминать, что слишком страшно или притягательно.

Для моих пациентов это был способ осмыслить то, чего они не могли осмыслить: как тот, кто должен защищать и любить, вместо этого причиняет самое страшное из мыслимых зол.

Мне было легко говорить с Майей, почти подозрительно легко. Она, не будучи специалистом, хорошо разбиралась в теме, задавала разумные вопросы и оказалась великолепным слушателем.

– А Марек Семиович? Как с ним? – спросила она и покосилась на ручку.

– Вы уже знаете о его прошлом. Он приехал сюда как беженец в разгар войны в Боснии, а залечить ему помогли только физические раны.

– Так.

– Он интересен для моего исследования, хотя я все еще не понял до конца, что с ним произошло. Когда я погружаю его в глубокий гипноз, он всегда попадает в одну и ту же комнату, вспоминает одно и то же: его заставляют мучить знакомых, мальчишек, с которыми он когда-то играл, – а потом что-то происходит.

– Под гипнозом?

– Да. Он отказывается идти дальше.

Майя что-то записала, полистала блокнот и подняла глаза.

Я решил не рассказывать о Лидии – как она соскользнула со стула под гипнозом. Вместо этого я начал излагать свои мысли о том, что свободная воля в гипнозе ограничена только неспособностью человека лгать самому себе.

Время шло, стало вечереть. Коридор за дверью моего кабинета был тихим и пустынным.

Майя сложила вещи в портфель, затянула шаль на шее и встала.

– Время пролетело незаметно, – извиняющимся тоном сказала она.

– Спасибо за беседу, – ответил я и протянул ей руку.

Майя поколебалась, но потом спросила:

– Можно вечером пригласить вас на стаканчик?

Я поразмыслил. Симоне с подружками отправится в Народную оперу на “Тоску” и вернется домой поздно. Беньямин спал у деда, а сам я собирался весь вечер работать.

– Не исключено, – ответил я с ощущением, будто делаю что-то противозаконное.

– Я знаю одно местечко на Рослагсгатан, – сказала Майя. – Называется “Петерсон-Бергер”, там очень скромно, но ужасно приятно.

Я просто ответил: “Идет”, – взял куртку, погасил в кабинете свет, вышел и запер дверь.

Мы прокатились на велосипедах мимо Хагаперкена, вдоль Бруннсвикена и спустились к Нортуллю. Улицы были почти пустыми. Времени – не больше половины восьмого. Весна дрожала в деревьях, в светлых голосах птиц.

Мы поставили велосипеды напротив маленького парка у старой таверны “Клаэс по Хёрнет”. Войдя в ресторан и встретив приветливый взгляд хозяйки, я заколебался. Следует ли мне быть здесь? Что отвечать, если Симоне позвонит и спросит, чем я занимаюсь? Неприятное чувство нахлынуло и прошло. Майя – коллега, мы хотим продолжить наш разговор. Все равно Симоне сегодня вечером нет дома. Наверное, сейчас она с подругами как раз пьет вино в Народной опере.

У Майи был мечтательный вид. Я не понимал, что она вообще делает здесь со мной. Ослепительно красивая, юная, открытая. Я как минимум лет на пятнадцать старше ее и женат.

– Обожаю их куриный шашлык с кумином, – сказала она и пошла вперед, к столу в дальней части зала.

Мы сели, и к нам тут же подошла женщина с кувшином воды. Майя подперла щеки руками, посмотрела на стакан и тихо сказала:

– Если нам надоест, можно поехать ко мне домой.

– Майя, вы что, кокетничаете со мной?

Она засмеялась, и ямочки на щеках стали глубже.

– Мой папа всегда говорил, что я такой уродилась. Невыносимая, говорил, кокетка.

Я понял, что ничего не знаю о ней – о ней, явно глубоко изучившей все, что я делал.

– Ваш отец тоже был врачом? – спросил я.

Она кивнула:

– Профессор Ян Э. Свартлинг.

– Нейрохирург? – впечатлился я.

– Или как там называется, когда кто-то копается в чужих мозгах, – горько ответила Майя.

В первый раз улыбка исчезла с ее лица.

Принесли заказанное. Ситуация все больше раздражала меня, я пил слишком быстро и заказал еще вина. Меня словно нервировали, лишали уверенности в себе взгляды официантов, их явная убежденность в том, что мы – парочка. Я опьянел, не глядя подписал счет, сгреб чек и промахнулся мимо корзины для бумаг в гардеробе. На улице, в теплом вечернем воздухе, я вознамерился ехать домой. Но Майя махнула на какую-то дверь и спросила, не хочу ли я подняться, посмотреть, как она живет, и выпить чашку чаю.

– Майя, – сказал я, – вы невыносимы, ваш папа был совершенно прав.

Она фыркнула и взяла меня под руку.

В лифте мы стояли очень близко друг к другу. Я не мог оторвать глаз от ее полных улыбающихся губ, жемчужно-белых зубов, высокого лба и блестящих черных волос.

Она заметила это и осторожно погладила меня по щеке; я наклонился, собираясь поцеловать ее, но тут лифт дернулся и остановился.

– Пошли, – прошептала Майя и открыла дверь.

Квартира у нее была маленькая, но очень уютная. Стены покрашены приятной голубой краской, на единственном окне белые льняные шторы. Кухонный уголок новенький, с белой клинкерной плиткой на полу и небольшой современной газовой плитой. Майя прошла на кухню, и я услышал, как она открывает бутылку вина.

– Я думал, мы будем пить чай, – заметил я, когда она вошла с бутылкой и двумя бокалами в руках.

– Вино полезнее для сердца.

– Тогда ладно. – Я взял у нее бокал, и вино выплеснулось мне на руку.

Майя вытерла мне руку кухонным полотенцем, села на узкую кровать и откинулась назад.

– Приятная квартира, – сказал я.

– Так странно, что ты здесь, – улыбнулась она. – Я так долго восхищалась тобой…

Она неожиданно встала и рассмеялась:

– Нужно тебя сфотографировать! Великолепный господин доктор у меня в гостях!

Майя принесла фотоаппарат, у нее стал сосредоточенный вид.

– Сделай серьезное лицо, – велела она и посмотрела на меня в видоискатель.

Хихикая, она стала фотографировать меня, велела позировать, шутила, твердила, какой я темпераментный, требовала вытянуть губы трубочкой.

– Невероятно сексуально, – беспечно смеялась она.

– Произведет фурор в “Вог”?

– Если только они не выберут меня, – сказала Майя и вручила мне фотоаппарат.

Я встал, чувствуя, что шатаюсь, и посмотрел в видоискатель. Майя раскинулась на кровати.

– Ты победила, – сказал я и нажал кнопку.

– Мой братец всегда звал меня пышкой. Как по-твоему, я толстая?

– Ты невероятно красивая, – прошептал я и увидел, что она уже сидит и стаскивает джемпер через голову. На полной груди обнаружился светло-зеленый шелковый бюстгальтер.

– А теперь сфотографируй меня, – прошептала Майя и расстегнула лифчик.

Она сильно покраснела и улыбнулась. Я навел резкость, посмотрел в темные блестящие глаза, на улыбающийся рот, большую молодую грудь со светло-розовыми сосками.

Я фотографировал Майю, а она позировала и махала мне рукой, веля подойти поближе.

– Сделаю фотографию с близкого расстояния, – пробормотал я и встал на колени, чувствуя, как внутри все гудит от вожделения.

Майя руками приподняла тяжелую грудь. Фотоаппарат сверкнул вспышкой. Майя прошептала, чтобы я подошел ближе. У меня была сильная эрекция, я ощущал тянущую боль. Опустил фотоаппарат, подался вперед и взял сосок в рот; Майя прижала грудь к моему лицу, и я стал лизать и сосать твердый сосок.

– Боже, – прошептала она, – боже, как прекрасно.

От ее горячей кожи веяло жаром. Майя стащила с себя джинсы, пинком отшвырнула их в сторону. Я встал на ноги с мыслью, что не должен спать с ней, нельзя, однако взял фотоаппарат и снова сфотографировал ее. На Майе остались только тонкие светло-зеленые трусики.

– Ну иди же, – прошептала она.

Я снова посмотрел на нее в видоискатель: она широко улыбнулась и раздвинула ноги, глядя на меня. Темные лобковые волосы вылезли за зеленую ткань трусов.

– Давай, – сказала она.

Я ответил:

– Не могу.

– А я думаю, можешь, – улыбнулась она.

– Майя, ты опасна, как же ты опасна, – сказал я и положил фотоаппарат рядом с собой.

– Я знаю, что я вредина.

– Пойми ты, я женатый человек.

– По-твоему, я некрасивая?

– Ты поразительно красивая.

– Красивее, чем твоя жена?

– Перестань.

– Но ты же хочешь меня? – прошептала она, хихикнула и снова посерьезнела.

Я кивнул, попятился и увидел, что Майя довольно улыбается.

– Но мне можно продолжить интервью?

– Разумеется, – сказал я, отступая к двери.

Она послала мне воздушный поцелуй, я ответил на него, вышел из квартиры, выбежал на улицу и сел на велосипед.

Ночью мне снился барельеф, изображавший трех нимф. Я проснулся от того, что что-то громко сказал – так громко, что услышал эхо собственного голоса в тихой темной спальне. Симоне вернулась домой, когда я уже спал; она пошевелилась рядом со мной во сне. Я весь вспотел, алкоголь все еще гнал кровь по жилам. Мимо окон, мигая, прогрохотала мусорка. В доме стояла тишина. Я выпил таблетку и попытался ни о чем не думать, но помнил, что произошло накануне вечером. Я снимал почти голую Майю Свартлинг. Я фотографировал ее грудь, ноги, ее травянисто-зеленые трусы. Но мы не переспали друг с другом, повторял я себе. Я об этом не думал, не хотел этого; я зашел далеко, но не изменил Симоне. Теперь я проснулся окончательно. Ледяное бодрствование. Что же со мной было? Боже мой, как я мог поддаться на уговоры и фотографировать голую Майю? Она была такой красивой, соблазнительной. И льстила мне. Неужели этого оказалось достаточно? Я с изумлением подумал, что обнаружил свое собственное слабое место: я тщеславен. Ничто во мне не говорило, что я влюблен в Майю. Мне было хорошо с ней из-за одного только тщеславия.

Я повертелся в постели, натянул одеяло на голову и через минуту снова крепко заснул.

Шарлотте не пришла на последнее на неделе занятие. Это было скверно, сегодня я собирался довести ее до окончательного результата. Марек пребывал в глубоком гипнотическом расслаблении. Он вяло развалился, свитер натянулся на могучих бицепсах и чрезмерно развитых мышцах спины. Волосы пострижены “ежиком”, голова покрыта зарубцевавшимися шрамами. Он медленно задвигал челюстями, поднял голову и посмотрел на меня пустым взглядом.

– До чего смешно, – громко сообщил он. – От электрических разрядов парень из Мостара прыгает, как в мультике.

Марек со счастливым видом покачал головой.

– Он лежит на бетонном полу, темный от крови, еле-еле дышит. Потом сжимается и начинает плакать. Черт! Я ору, чтобы он встал, что убью его, если он не встанет, что я загоню штык ему в задницу.

Марек на мгновение замолчал. Потом продолжил тем же бессмысленно-легким тоном:

– Он поднимается, ему тяжело стоять, член сморщился, ноги дрожат. Он трясется, просит прощения, говорит, что не сделал ничего плохого. Я подхожу, смотрю на его зубы, все в крови, и даю ему сильный разряд в шею. Он сучит ногами, дергается с выкаченными глазами, несколько раз бьется головой о стену, ноги подергиваются. Я хохочу. Он сползает по стене вдоль перил, кровь течет изо рта. Скорчился на одеялах в углу. Я улыбаюсь ему, наклоняюсь, даю новый разряд, но тело просто подскакивает, как свиная туша. Я кричу в дверь, что веселье кончилось, но они входят со старшим братом этого парня, я его знаю, мы работали вместе год на “Алюминии”, фабрике в…

Марек замолчал, его подбородок вздрагивал.

– Что происходит теперь? – тихо спросил я.

Он немного посидел молча, потом снова заговорил:

– На полу зеленая трава, я больше не вижу парня из Мостара – там только травянистый холмик.

– Разве это не странно? – спросил я.

– Не знаю, может, и странно, но я больше не вижу комнаты. Я на улице, иду по летнему лугу, трава под ногами мокрая и холодная.

– Вам хочется вернуться в тот большой дом?

– Нет.

Я осторожно вывел пациентов из транса, проследил, чтобы к началу обсуждения они хорошо себя чувствовали. Марек вытер слезы со щек и потянулся. Под мышками у него расплылись большие пятна пота.

– Меня заставили, это все их штуки… Они заставляли меня мучить моих старых друзей, – сказал он.

– Мы знаем, – успокоил я его.

Марек посмотрел на нас робким ищущим взглядом.

– Я смеялся потому, что мне было страшно. Я не такой, я не опасный, – прошептал он.

– Никто вас не осуждает, Марек.

Он опять потянулся и взглянул мне в глаза. На лице появилось заносчивое выражение.

– Я делал ужасные вещи, – сказал он, почесал шею и заерзал.

– Вас заставляли.

Марек всплеснул руками:

– Где-то меня так переклинило, что я хочу вернуться в этот дом.

– Это правда?

– Ну черт, – заныл он, – я просто так сказал. Я не знаю, ничего не знаю.

– Думаю, что ты все прекрасно помнишь, – неожиданно вмешалась Лидия, мягко улыбаясь. – Почему ты не хочешь рассказать об этом?

– Заткнись! – крикнул Марек и шагнул к ней с поднятым кулаком.

– Сядьте, – велел я.

– Не кричи на меня, Марек, – спокойно сказала Лидия.

Он встретился с ней глазами и остановился.

– Извини, – произнес он с неуверенной улыбкой, пару раз провел ладонью по темени и снова сел.

Во время перерыва я стоял с кружкой кофе в руках и смотрел в выставленное окно. День был темный, в воздухе тяжело висел дождь. В комнату задувал холодный ветер, неся с собой слабый запах листьев. Мои пациенты начали рассаживаться в большой комнате терапии.

Эва была с головы до ног одета в синее, узкие губы она накрасила голубой помадой, а ресницы – синей тушью. Она, как обычно, выглядела беспокойной, без конца то набрасывала на плечи кофту, то снимала ее.

Лидия разговаривала с Пьером; он слушал, а его глаза и рот подергивались в болезненном тике.

Марек повернулся ко мне спиной. Его мускулы культуриста перекатывались под одеждой, пока он искал что-то в своем рюкзаке.

Я поднялся и махнул рукой Сибель, которая тут же затушила сигарету о подошву и сунула окурок в пачку.

– Давайте продолжим, – сказал я и подумал, что надо сделать еще одну попытку поработать с Эвой Блау.

Лицо Эвы Блау было напряженным, губы, крашенные голубой помадой, растянуты в вызывающей улыбке. Я внимательно следил за ее манипулятивной податливостью. Эва не хотела чувствовать, что ее к чему-то принуждают, но я придумал, как дать ей понять, что гипноз – дело добровольное. Ей надо было помочь расслабиться и начать погружение.

Когда я сказал участникам группы, чтобы они уронили подбородок на грудь, Эва немедленно отреагировала широкой улыбкой. Я начал обратный счет, спиной ощутил падение, почувствовал, как вода сомкнулась надо мной. При этом не спускал с Эвы глаз. Она искоса поглядывала на Пьера и пыталась дышать в такт с ним.

– Вы медленно погружаетесь, – говорил я. – Глубже, ниже, вы расслабляетесь, чувствуете приятную тяжесть.

Я зашел за спину пациентам, посмотрел на их бледные шеи и круглые спины, остановился возле Эвы и положил руку ей на плечо. Не открывая глаз, она медленно подняла лицо и слегка надула губы.

– Теперь я обращаюсь только к вам, Эва, – сказал я. – Я хочу, чтобы вы расслабились, но при этом бодрствовали. Вы будете слушать мой голос, когда я стану говорить с группой, но не погрузитесь в гипноз, вы ощутите то же спокойствие, то же приятное погружение, но останетесь в сознании.

Плечо под моей рукой обмякло, и я продолжил:

– Теперь я снова обращаюсь ко всем. Слушайте меня. Я буду называть цифры, и с каждой цифрой мы будем все больше погружаться в расслабленное состояние. Но вы, Эва, последуете за нами только в мыслях. Вы останетесь в сознании, будете бодрствовать.

Я вернулся на свое место, продолжая считать; сел на стул перед группой и увидел бессмысленное лицо Эвы. Она выглядела совсем по-другому. Трудно было поверить, что это один и тот же человек. Нижняя губа отвисла, влажная розовая кожица контрастировала с голубой помадой, женщина глубоко дышала. Я ушел в себя, ослабил хватку и стал погружаться в воду, наполняющую темную лифтовую шахту. Мы находились на затонувшем корабле или в затопленном доме. Ногами я ощутил поток прохладной воды. Мимо пронеслись пузырьки воздуха и обрывки фукуса.

– Продолжаем, глубже, спокойнее, – осторожно призывал я.

Минут через двадцать мы уже стояли глубоко под водой на гладком стальном полу. Одиночные ракушки прицепились к металлу. Там и тут виднелись небольшие скопления водорослей. Белый краб вылез на плоскую поверхность. Группа стояла передо мной полукругом. Лицо Эвы было бледным, со странно отсутствующим выражением. Серый водяной свет ходил волнами по ее щекам, зеркальный, текучий.

Расслабленное, ее лицо казалось совсем открытым и почти монашеским. На безвольно приоткрытых губах появились пузырьки слюны.

– Эва, я хочу, чтобы вы говорили спокойно и задержались на том, что видите.

– Ладно, – пробормотала она.

– Расскажите нам, где вы находитесь? – начал я.

У Эвы вдруг стал странный вид. Словно ее что-то страшно поразило.

– Я на дороге. Иду по мягкой тропинке с сосновой хвоей и длинными шишками, – прошептала она. – Наверное, я подойду к байдарочному клубу и загляну в заднее окно.

– И вы подходите?

Эва кивнула и надула щеки, как сердитый ребенок.

– Что вы видите?

– Ничего, – быстро и решительно ответила она.

– Ничего?

– Только одну мелочь… как я пишу школьным мелком на асфальте возле почты.

– Что вы пишете?

– Так, чепуху.

– Вы ничего не видите в окне?

– Нет… только какого-то мальчика, я смотрю на мальчика, – пробормотала она. – Он лежит в узкой кроватке, на диване. Мужчина в белом махровом халате ложится на него. Это так красиво. Мне нравится смотреть на них, мне нравятся мальчики, я хочу заботиться о них, целовать их.

У Эвы задергался рот, глаза перебегали с одного участника группы на другого.

– Я не была под гипнозом, – сказала она.

Я ответил:

– Вы расслабились, это действует так же хорошо.

– Нет, это подействовало плохо, я вовсе не думала, о чем говорю. Просто говорила что придется. Я все выдумала.

– Никакого байдарочного клуба не существует?

– Нет, – резко ответила она.

– Мягкая тропинка?

– Я ее придумала, – пожала она плечами.

Было ясно: Эву беспокоит, что ее загипнотизировали, что она описала что-то, с чем имела дело в действительности. Эва Блау была человеком, который иначе ни за что не рассказал бы, какой он на самом деле.

Марек тихо сплюнул в ладонь, заметив, что Пьер смотрит на него. Пьер покраснел и быстро отвел глаза.

– Я никогда не творила никаких глупостей с мальчишками, – громко проговорила Эва. – Я хорошая, я хороший человек, дети меня любят. Я бы с удовольствием побыла детской няней. Лидия, вчера я ходила к твоему дому, но не решилась позвонить.

– Больше этого не делай, – тихо сказала Лидия.

– Чего?

– Не приходи ко мне домой.

– Ты можешь положиться на меня, – продолжала Эва. – Мы с Шарлотте – лучшие подруги. Она готовит мне еду, а я собираю цветы, она может поставить их на стол.

У Эвы дернулся рот, когда она снова повернулась к Лидии:

– Я купила игрушку твоему мальчику, Касперу. Пустячок, такой смешной вентилятор, он похож на вертолет – можно дуть на себя пропеллером.

– Эва, – мрачно произнесла Лидия.

– Она совершенно безопасная, она никак не поранит, честное слово.

– Не ходи ко мне домой, – сказала Лидия, – слышишь?

– Не сегодня, нет. Сегодня я пойду к Мареку, потому что уверена – ему нужна компания.

– Эва, ты слышала, что я сказала?

– И вечером я не успею, – улыбнулась Эва в ответ.

Лидия побледнела, ее лицо сделалось строгим. Она встала и торопливо вышла из комнаты. Эва со своего места проводила ее взглядом.

Я пришел раньше Симоне. За столиком со стеклянной табличкой с нашими именами было пусто. Я сел и подумал, не заказать ли пока выпить. На часах десять минут восьмого. Я сам заказал столик в ресторане “Констнешбарен”, на Смоландсгатан. Сегодня мой день рождения, у меня было хорошее настроение. Мы с женой теперь редко успевали куда-нибудь выбраться: она была занята своей галереей, я – своим исследованием. Если нам удавалось провести вечер вместе, мы предпочитали остаться на диване, с Беньямином, посмотреть кино или сыграть в видеоигру.

Я побродил взглядом по какофонии настенных картин: маленькие, загадочно улыбающиеся мужчины и пышные женщины. Стены расписали после вечера встречи, устроенного Клубом художников на верхнем этаже. Над росписью потрудились Грюневальд, Четэм, Хёгфельдт, Веркместер и другие крупные модернисты. Симоне наверняка знала, как это происходило. Я улыбнулся, представив себе, какую лекцию она бы мне прочитала о том, как эти почтенные мужи оттесняли коллег-женщин.

В двадцать минут восьмого мне принесли бокал для мартини с водкой “Абсолют”, несколькими каплями “Нуайи Прат” и длинной спиралью лаймовой шкурки. Стараясь сдержать раздражение, я решил погодить звонить Симоне.

Я немного отпил и заметил, что начинаю беспокоиться. Сам того не желая, достал телефон, набрал номер Симоне и подождал.

– Симоне Барк.

У нее был рассеянный голос, в телефоне отдавалось эхо.

– Сиксан, это я. Ты где?

– Эрик? Я в галерее. Мы красим и…

В трубке стало тихо. Потом я услышал громкий стон:

– О боже! Нет! Эрик, прости меня, пожалуйста. Я совсем забыла. Сегодня столько всего было, водопроводчик, электрик и…

– Так ты все еще там?

Я не смог скрыть разочарования.

– Да, я вся перемазалась гипсом и краской…

– Мы собирались поужинать вместе, – вяло сказал я.

– Я знаю, Эрик. Прости меня. Я совсем забыла…

– Ну, во всяком случае, нам отвели столик в удачном месте, – съязвил я.

– Совершенно вылетело из головы, что ты меня ждешь, – вздохнула она, и хотя я слышал, как она расстроена, я не мог сдержать злость.

– Эрик, – прошептала она в трубку, – прости меня.

– Все нормально, – ответил я и отключился.

Идти куда-нибудь еще не имело смысла, я проголодался и сидел в ресторане. Подозвал официанта и заказал сельдь с пивом на закуску, поджаренную утиную грудку, свинину с апельсиновым джемом и бокал бордо к горячему, а на десерт грюйер с медом.

– Можете убрать второй прибор, – сказал я.

Официант, наливая чешское пиво и ставя на стол тарелку с сельдью и хлебцами, бросил на меня сочувствующий взгляд.

Я пожалел, что у меня при себе не было блокнота с записями. Мог бы хоть поработать, пока ем.

Внезапно во внутреннем кармане зазвонил телефон. Радостная мысль о том, что Симоне подшутила надо мной и сейчас как раз входит в ресторан, явилась и развеялась как дым.

– Эрик Барк, – сказал я и сам услышал, как монотонно прозвучал голос.

– Здравствуйте, это Майя Свартлинг.

– Да, Майя, здравствуйте, – коротко ответил я.

– Я хотела спросить… Ой, как там галдят. Я звоню в неподходящее время?

– Я в “Констнешбарен”. У меня сегодня день рождения, – добавил я, сам не зная зачем.

– Правда? Поздравляю! Вас там как будто много за столом.

– Я один, – ответил я, уязвленный.

– Эрик… Мне так жаль, что я пыталась вас соблазнить. Стыжусь, как собака, – тихо повинилась она.

Я услышал, как она кашлянула на том конце, а потом продолжила, стараясь говорить невозмутимо:

– Я хотела спросить, не желаете ли вы прочитать записи нашего первого разговора. Расшифровка готова, я собираюсь отдать ее своему руководителю, но если сначала вы захотите прочитать ее, то…

– Будьте добры, положите их в мою ячейку, – попросил я.

Мы попрощались. Я вылил остатки пива в стакан, допил, и официант тут же накрыл стол для следующей перемены – утиной грудки с красным вином.

Я ужинал в печальном одиночестве, погруженный в механику жевания и глотания, наблюдая, как вилка сдержанно царапает тарелку. Выпил третий бокал вина и позволил изображениям на стенах превратиться в своих пациентов. Вот эта полная дама, прелестным движением собравшая волосы на затылке так, что поднялись набухшие груди, – Сибель. Тревожный худощавый мужчина в костюме – это Пьер. Юсси скрылся за странной серой формой, а нарядная Шарлотте, выпрямив спину, сидит за круглым столом с Мареком, одетым в детский костюмчик.

Не знаю, как долго я таращился на настенные картины, когда у меня за спиной неожиданно раздался запыхавшийся голос:

– Слава богу, вы еще здесь!

Майя Свартлинг.

Она широко улыбнулась и обняла меня. Я неловко ответил.

– С днем рождения, Эрик.

Я ощутил, как пахнут чистотой ее густые черные волосы, где-то в декольте таился аромат жасмина.

Она указала на место за моим столиком:

– Можно?

Я подумал, что должен отказать ей, объяснить, что обещал себе больше с ней не встречаться. С чего она вообще заявилась сюда? Но я колебался – надо признаться, я обрадовался компании.

Майя стояла у стула и ждала моего ответа.

– Мне трудно вам отказать, – сказал я и тут же услышал, насколько двусмысленны мои слова. – Я имею в виду…

Майя уселась, подозвала официанта и заказала бокал вина. Потом лукаво глянула на меня и положила рядом с моей тарелкой коробочку.

– Просто маленький подарок, – объяснила она, и у нее опять запылали щеки.

– Подарок?

Она пожала плечами.

– Чисто символически… я про ваш день рождения узнала двадцать минут назад.

Я открыл коробочку и, к своему изумлению, обнаружил нечто напоминающее миниатюрный бинокль.

– Это анатомический бинокль, – пояснила Майя. – Мой дедушка изобрел. Я свято верила, что он получил Нобелевскую премию – не за бинокль, конечно. В то время премию давали только шведам и норвежцам, – извиняющимся тоном добавила она.

– Анатомический бинокль, – задумчиво повторил я.

– Как угодно. Он очень милый и ужасно старинный. Дурацкий подарок, я знаю…

– Ну что вы, это…

Я посмотрел ей в глаза, увидел, какая она красивая.

– Это так мило, Майя. Огромное спасибо.

Я осторожно положил бинокль в коробочку, а коробочку сунул в карман.

– Мой бокал уже пустой, – удивленно сказала Майя. – Может, закажем бутылку?

Было уже поздно, когда мы решили отправиться в “Риш”, неподалеку от Драматического театра. Раздеваясь в гардеробе, мы чуть не упали: Майя оперлась на меня, а я неверно оценил расстояние до стены. Когда мы вновь обрели равновесие, Майя глянула на мрачное, похоронно-серьезное лицо гардеробщика и захохотала так, что мне пришлось увести ее в угол зала.

Там было тепло и тесно. Мы выпили по порции джина с тоником, постояли, почти касаясь друг друга, и вдруг крепко поцеловались. Прижавшись к ней, я почувствовал, как она стукнулась затылком о стену. Гремела музыка; Майя повторяла мне на ухо, что нам нужно поехать к ней домой.

Мы вывалились на улицу и сели в такси.

– Нам только на Руслагсгатан, – пробормотала она. – Руслагсгатан, семнадцать.

Водитель кивнул и вывернул на Биргер-Ярльсгатан в ряд такси. Было часа два, небо начинало светлеть. За окном, как тени, светились бледно-серым дома. Майя привалилась ко мне. Я подумал, что она решила поспать, как вдруг почувствовал, что она гладит мне промежность. Член встал немедленно. Майя прошептала “ух ты” и тихо засмеялась мне в шею.

Я не представлял себе, как мы поднимемся в ее квартиру. Помню, как стоял в лифте и лизал ее лицо, чувствуя вкус соли, губной помады и пудры, ловя мелькание своего собственного пьяного лица в туманном зеркале лифта.

Майя остановилась в прихожей, сбросила курточку на пол и скинула туфли. Она потянула меня к кровати, помогла раздеться и сняла с себя платье и белые трусики.

– Пошли, – прошептала она. – Я хочу почувствовать тебя в себе.

Я тяжело навалился на нее и почувствовал, какая она влажная, я утонул в теплом, меня крепко сжали, обняли. Майя стонала мне в ухо, положив руки мне на спину и мягко двигая бедрами.

Мы занимались любовью небрежно и по-пьяному. Я все больше становился себе чужим, все больше ощущал свое одиночество и немоту. Приближаясь к оргазму, я подумал, что должен бежать отсюда, но вместо этого сдался судорожной быстрой разрядке. Майя часто дышала. Я еще полежал, задыхаясь и слабея, и скатился с нее. Сердце тяжело колотилось. Губы Майи разошлись в странной улыбке, от которой мне стало нехорошо.

Мне было дурно, я не соображал, что произошло и что я здесь делаю.

Я сел рядом с ней в постели.

– Что такое? – спросила она и погладила мне спину.

Я стряхнул ее руку и коротко сказал:

– Перестань.

Сердце заныло от беспокойства.

– Эрик? Я думала…

У Майи был печальный голос. Я почувствовал, что не могу ее видеть, злюсь на нее. Конечно, то, что произошло, было моей ошибкой. Но этого бы не случилось, не будь она такой настырной.

– Мы просто устали и пьяные, – прошептала она.

– Мне пора, – сдавленно сказал я, забрал свою одежду и, пошатываясь, ушел в ванную. Она была маленькой, заполненной кремами, щетками, полотенцами. На крючках висели мохнатый халат и розовая бритва на мягком толстом шнурке. Мне не хватило духу взглянуть на себя в висевшее над раковиной зеркало; я вымылся голубым мылом в виде розочки и, дрожа, оделся, то и дело стукаясь локтями о стену.

Когда я вышел, Майя стояла и ждала. Она завернулась в простыню и казалась юной и встревоженной.

– Ты на меня сердишься? – У Майи задрожали губы, словно она сейчас заплачет.

– Я сержусь на себя. Я не должен был, не должен…

– Но я хотела этого, Эрик. Я люблю тебя, неужели ты не замечаешь?

Она попыталась улыбнуться мне, но ее глаза наполнились слезами.

– Не обращайся со мной, как с обноском, – прошептала она и протянула руку, чтобы дотронуться до меня.

Я отшатнулся и сказал, что это была ошибка, – сказал резче, чем хотел.

Майя кивнула и опустила глаза. На лбу легли горестные морщины. Я не стал прощаться – просто вышел из квартиры и закрыл за собой дверь.

Всю дорогу до Каролинской больницы я прошел пешком. Может быть, я сумею убедить Симоне в том, что мне пришлось заночевать в своем кабинете в одиночку.

Утром я взял такси и от Каролинской больницы поехал домой в Ерфелле. Все тело ныло, мутило от выпитого алкоголя, тошнило от всех сказанных мною глупостей. Не может быть, чтобы я изменил Симоне, это неправда. Неправда. Майя красивая и веселая, но она мне совсем не интересна. Черт возьми, как я мог позволить лестью заманить себя в ее постель?

Я не знал, как рассказать обо всем этом Симоне, но рассказать было необходимо. Я сделал ошибку, все люди ошибаются, но ведь можно простить друг друга, если поговорить, объяснить.

Я подумал, что никогда не смог бы потерять Симоне. Мне было бы больно, если бы она изменила мне, но я бы простил ее, я бы никогда не оставил ее из-за этого.

Когда я вошел, Симоне стояла на кухне и наливала кофе в чашку. На ней был старенький бледно-розовый шелковый халат. Мы купили его в Китае, когда Беньямину был всего годик и они поехали со мной на конференцию.

– Хочешь? – спросила она.

– Хочу. Спасибо.

– Эрик, мне так стыдно, что я забыла про твой день рождения.

– Я ночевал в больнице, – объяснил я и подумал, что она, конечно, расслышала ложь в моем голосе.

Ее светло-рыжие волосы падали вдоль щек, бледные веснушки неярко светились. Не говоря ни слова, она пошла в спальню и принесла оттуда какой-то пакет. Я с шутливым нетерпением разорвал бумагу.

Там оказалась коробочка с дисками бибоп-саксофониста Чарли Паркера. Записи, сделанные во время его единственной гастроли в Швеции: две записи из Стокгольмского концертного зала, две, сделанные в Гётеборге, концерты в Мальмё – в “Амирален” и последовавший за ним джем-сейшн в Академическом обществе, выступление в Народном парке в Хельсингборге, в клубе Ёнчёпинга, в Народном парке в Евле и, наконец, в джазовом клубе “Нален” в Стокгольме.

– Спасибо, – сказал я.

– Что у тебя сегодня? – спросила Симоне.

– Надо вернуться в больницу.

Симоне сказала:

– Я подумала – может, приготовим что-нибудь вкусное сегодня вечером, дома?

– Отлично.

– Только не очень поздно. Маляры завтра придут в семь. Черт, и что в этом хорошего? Почему они всегда являются так рано?

Я понял, что она ждет ответа, реакции или поддержки, и промямлил:

– Все равно их вечно приходится ждать.

– Точно, – улыбнулась Симоне и отпила кофе. – Так что приготовим? Может, то блюдо, турнедо в портвейне с коринковым соусом, помнишь?

– Это так давно было, – сказал я, стараясь не расплакаться.

– Не сердись на меня.

– Я не сержусь, Симоне.

Я попытался улыбнуться ей.

Когда я стоял в прихожей в ботинках и уже собирался направиться к двери, Симоне вышла из ванной. В руках она держала коробочку.

– Эрик, – позвала он.

– Да?

– Для чего это?

Она держала анатомический бинокль Майи.

– Ах это. Это подарок, – сказал я и сам услышал фальшь в своем голосе.

– Какой красивый. Выглядит как старинный. Кто тебе его подарил?

Я отвернулся, избегая ее взгляда.

– Так, один пациент, – деланно рассеянным голосом ответил я, притворяясь, что ищу ключи.

Симоне громко рассмеялась.

– Я думала, врачам нельзя принимать подарки от пациентов. Это же неэтично?

– Наверное, надо было его вернуть, – ответил я и открыл входную дверь.

Взгляд Симоне жег мне спину. Я должен был поговорить с ней, но слишком боялся потерять ее. Я не решился на разговор, не знал, как начать.

Занятие должно было начаться через десять минут. В коридоре крепко пахло моющим средством. Длинные влажные полосы уползали вслед за тележкой уборщицы. Ко мне подошла Шарлотте – я узнал ее шаги задолго до того, как она заговорила.

– Эрик, – осторожно сказала она.

Я встал и повернулся к ней:

– С возвращением.

– Простите, что я вот так исчезла.

– Я все думал над тем, как вы восприняли гипноз.

– Не знаю, – улыбнулась она. – Знаю только, что я уже много лет не чувствовала себя такой счастливой и уверенной, как на этой неделе.

– На это я и надеялся.

У меня зазвонил телефон; я извинился и увидел, как Шарлотте исчезает за углом, поворачивает в другой коридор. Взглянул на дисплей. Майя. Я не ответил, просто заблокировал ее звонки (потом оказалось, что она звонила несколько раз). У меня не было сил слушать ее, и я стер все сообщения, которые она оставила в голосовой почте.

Когда я хотел войти в терапевтическую комнату, меня остановил Марек. Он загородил дверь и улыбнулся мне пустой, чужой улыбкой:

– Мы тут развлекаемся.

– Чем занимаетесь? – спросил я.

– Это частная вечеринка.

За дверью кто-то вскрикнул.

– Пропустите, – сказал я.

Марек ухмыльнулся:

– Доктор, сейчас нельзя…

Я оттолкнул его, дверь распахнулась, Марек потерял равновесие, ухватился за ручку, но все равно растянулся на полу.

– Я же просто пошутил, – проворчал он. – Черт, это была просто шутка.

Пациенты все как один, застыв, уставились на нас. У Пьера и Шарлотте был встревоженный вид, Лидия посмотрела на нас и снова повернулась спиной. От группы исходило странное возбуждение. Перед Лидией стояли Сибель и Юсси. Сибель открыла рот, и казалось, что ее глаза полны слез.

Марек поднялся и отряхнул штаны.

Я отметил, что Эва Блау еще не пришла, подошел к штативу и стал готовить камеру. Проверил панорамный план, сделал картинку покрупнее и через наушники проверил микрофон. В линзе камеры я увидел, как Лидия улыбается Шарлотте и радостно восклицает:

– Точно! С детьми всегда так! Мой Каспер ни о чем другом не говорит – все Человек-паук да Человек-паук.

– Я вижу, по нему сейчас все с ума сходят, – улыбнулась Шарлотте.

– У Каспера нет папы, так что Человек-паук – это, наверное, его представление о мужчине. – Лидия рассмеялась так, что у меня загудело в наушниках. – Но нам с ним неплохо, – продолжала она. – Мы часто шутим, хотя в последнее время, бывало, ссорились – Каспер как будто ревнует. Норовит испортить мои вещи, не хочет, чтобы я говорила по телефону, бросил мою любимую книгу в унитаз, кричит всякое… По-моему, что-то случилось, но он не хочет рассказывать.

На лице Шарлотте мелькнула тревога, Юсси что-то хрипло проворчал; я увидел, как Марек нетерпеливо машет Пьеру.

Закончив с камерой, я пошел к своему стулу и сел. Через несколько минут все заняли свои места.

– Продолжаем, как в прошлый раз, – объявил я и улыбнулся.

– Моя очередь, – спокойно сказал Юсси и стал рассказывать о своем “вороньем замке” – родительском доме в Доротеа, на юге Лапландии. Огромные территории возле Сутме, где саамы жили в чумах вплоть до семидесятых годов. – Я живу возле Юпчарнен, – рассказывал Юсси. – Последний отрезок пути идет по старой лесовозной дороге. Летом ребята ходят туда купаться. Они думают, что Неккен – это здорово.

– Неккен? – переспросил я.

– Люди видели, как он сидит на берегу Юпчарнен и играет на скрипке. Триста лет, а то и больше.

– А вы видели?

– Не-ет, – широко улыбнулся он.

– Что же ты делаешь в лесу целый год? – усмехнулся Пьер.

– Покупаю старые машины и автобусы, чиню их и продаю. Наш участок похож на свалку металлолома.

– Дом большой? – спросила Лидия.

– Нет. Он зеленый… Папа как-то летом перекрасил нашу развалюху. Дом стал странного светло-зеленого цвета. Не знаю, о чем отец думал. Наверное, кто-нибудь дал ему краску.

Юсси замолчал, и Лидия улыбнулась ему.

Сегодня погрузить группу в расслабленное состояние оказалось нелегко. Вероятно, дело было во мне – я был рассеянным из-за Майи или беспокоился из-за того, что слишком эмоционально отреагировал на провокацию Марека. Но я вообразил, будто в группе происходит что-то, о чем я не знаю. Понадобилось несколько раз опуститься на глубину и снова подняться, прежде чем я почувствовал, как все мы, словно тяжелые овальные грузила, падаем в бездну.

У Юсси выпятилась нижняя губа, щеки отвисли.

– Представьте себе, что вы на засидке, – начал я.

Юсси прошептал что-то про болезненную отдачу в плечо от выстрела.

– Вы сейчас на засидке? – спросил я.

– Высокая трава на лугу заиндевела, – тихо сказал он.

– Посмотрите вокруг. Вы один?

– Нет. Косуля двигается по темной опушке леса. Она лает. Ищет детенышей.

– А на засидке? На засидке вы один?

– Со мной всегда только ружье.

– Вы говорили об отдаче. Вы уже выстрелили? – спросил я.

– Выстрелил?

Он мотнул головой, словно указывая направление, и тихо сказал:

– Одна лежит неподвижно уже несколько часов, а другие дергают ногами в окровавленной траве, все слабее и слабее.

– Что вы делаете?

– Я жду. Уже в темноте замечаю, что на опушке снова кто-то шевелится. Целюсь в копыто, но передумываю, вместо этого прицеливаюсь в ухо, в маленький черный нос, колено, теперь снова чувствую отдачу, кажется, я отстрелил ногу.

– Что вы делаете теперь?

Юсси дышал тяжело, с долгими промежутками между вдохами.

– Мне еще рано возвращаться домой, – наконец сказал он. – Поэтому я иду к машине, кладу ружье на заднее сиденье и достаю лопату.

– Зачем вам лопата?

Юсси надолго замолчал, словно обдумывая мой вопрос. Потом тихо ответил:

– Я закапываю косуль.

– Что вы делаете после этого?

– Когда я заканчиваю, уже совсем темно. Я иду к машине, пью кофе из термоса.

– Что вы делаете, когда возвращаетесь домой?

– Вешаю одежду в чулане.

– Что дальше?

– Я сижу на лавке перед телевизором, ружье лежит на полу. Оно заряжено, лежит в нескольких шагах от кресла-качалки.

– Что вы делаете, Юсси? В доме никого нет?

– Гунилла уехала в прошлом году. Папа умер пятна-дцать лет назад. Я один, со мной только кресло-качалка и ружье.

– Вы сидите на лавке перед телевизором, – напо-мнил я.

– Да.

– Что-нибудь происходит?

– Теперь он повернут ко мне.

– Кто?

– Дробовик.

– Который лежит на полу?

Юсси кивнул и подождал. Кожа вокруг его рта натянулась.

– Качалка скрипит, – сказал он. – Она скрипит, но в этот раз оставляет меня в покое.

Тяжелое лицо Юсси вдруг снова смягчилось, но глаза все еще ярко блестели, взгляд был обращен глубоко в себя.

Пора было сделать перерыв. Я вывел группу из гипноза и обменялся парой слов с каждым из пациентов. Юсси пробормотал что-то про паука и замкнулся. Я пошел в туалет, Сибель исчезла в направлении курительной комнаты, а Юсси, как всегда, встал у окна. Когда я вернулся, Лидия достала банку шафрановых сухариков и стала всех угощать.

– Экологически чистые, – сказала она и жестом пригласила Марека взять пару сухариков.

Шарлотте улыбнулась и отгрызла крошку с края.

– Сама пекла? – спросил Юсси с неожиданной улыбкой, осветившей все его тяжелое мощное лицо.

– Чуть не спалила, – призналась Лидия и с улыбкой покачала головой. – Ввязалась в ссору на игровой площадке.

Сибель громко хихикнула и проглотила свой сухарик в два укуса.

– Из-за Каспера. Когда мы вчера пришли на площадку, какая-то мамаша подошла ко мне и сказала, что Каспер ударил ее девочку лопаткой по спине.

– Черт, – прошептал Марек.

– Я прямо похолодела, когда это услышала, – сказала Лидия.

– Как же вести себя в подобных ситуациях? – учтиво спросила Шарлотте.

Марек взял еще сухарик и слушал Лидию с таким лицом, что я задумался, не влюблен ли он в нее.

– Не знаю. Я объяснила мамаше, что для меня это очень серьезно, да, я правда очень разволновалась. Но она сказала, что все оказалось неопасно и она думает, что это просто несчастный случай.

– Ну конечно, – согласилась Шарлотте. – Дети иногда так неосторожно играют.

– Но я обещала, что поговорю с Каспером и разберусь, – продолжала Лидия.

– Отлично, – кивнул Юсси.

– Она сказала, что Каспер ужасно милый мальчик, – с улыбкой объявила Лидия.

Я сел на свой стул и стал листать блокнот с заметками. Мне хотелось поскорее начать новый сеанс гипноза. Опять настала очередь Лидии.

Она встретилась со мной глазами и осторожно улыбнулась. Все молча ждали, и я приступил к работе. Воздух в помещении вибрировал от нашего дыхания. Темная тишина уплотнялась с каждым ударом наших сердец. С каждым выдохом мы погружались все глубже. После индукции мои слова повели группу вниз; вскоре я повернулся к Лидии:

– Вы опускаетесь все глубже, осторожно погружаетесь, вы очень расслаблены, руки тяжелые, ноги тяжелые, веки тяжелые. Вы дышите медленно и слушаете мои слова, не задавая вопросов, мои слова окружают вас, вы спокойны и внимательны. Лидия, сейчас вы находитесь прямо перед тем, о чем не хотите думать, о чем вы никогда не говорите, от чего отворачиваетесь, перед тем, что всегда скрыто от теплого света.

– Да, – со вздохом ответила она.

– Теперь вы там, – сказал я.

– Я очень близко.

– Где вы прямо сейчас, где вы находитесь?

– Дома.

– Сколько вам лет?

– Тридцать шесть.

Я посмотрел на Лидию. Отражения проходили по ее высокому гладкому лбу, маленькому ротику и почти болезненно бледной коже. Я знал, что ей исполнилось тридцать шесть две недели назад. Она перенеслась в прошлое не так далеко, как другие, а всего на несколько дней.

– Что происходит? Что не так? – спросил я.

– Телефон…

– Что с телефоном?

– Он звонит, опять звонит, я поднимаю трубку и сразу кладу.

– Лидия, вы можете успокоиться.

У нее был усталый и как будто встревоженный вид.

– Еда остынет, – сказала она. – Я приготовила овощи в молоке, сварила чечевичную похлебку и испекла хлеб. Собиралась поужинать перед телевизором, но, конечно, не выйдет…

Подбородок задрожал, потом она успокоилась.

– Я немного жду, раздвигаю жалюзи и выглядываю на улицу. Там никого нет, ничего не слышно. Я сажусь за кухонный стол и съедаю немного горячего хлеба с маслом, но у меня нет аппетита. Я опять спускаюсь в нижнюю гостиную. Там, как всегда, холодно, я сажусь на старый кожаный диван и закрываю глаза. Мне надо собраться, мне надо собраться с силами.

Она замолчала, между нами проплывали полоски морской травы.

– Зачем вам собираться с силами? – спросил я.

– Чтобы быть в состоянии… чтобы суметь встать, пройти мимо красного бумажного фонарика с китайским иероглифом, мимо подноса с ароматической свечкой и полированными камешками. Доски пола под пластиковым ковриком трещат и покачиваются…

– Там кто-нибудь есть? – тихо спросил я, но тут же пожалел об этом.

– Я беру палку, приминаю коврик, чтобы открыть дверь, дышу спокойно, вхожу и зажигаю свет. Каспер моргает на свет, но продолжает лежать. Он пописал в ведро. Воняет. На нем голубая пижама. Он быстро дышит. Я тыкаю его палкой через решетку. Он хнычет, отодвигается и садится в клетке. Я спрашиваю, исправился ли он, и он быстро кивает. Я бросаю ему тарелку с едой. Кусочки трески сморщились и потемнели. Он подползает и ест; у меня улучшается настроение, я уже собираюсь сказать, как хорошо, что мы понимаем друг друга, но тут его рвет на матрас.

Лицо Лидии страдальчески искривилось.

– Я-то думала…

Губы напряжены, уголки рта опустились.

– Я думала, что мы уже можем, но…

Она покачала головой.

– Я только не понимаю…

Она облизала губы.

– Вы понимаете, что я чувствую? Понимаете? Он просит прощения. Я повторяю, что завтра воскресенье, бью себя по лицу и кричу, чтобы он смотрел.

Шарлотте сквозь толщу воду с испугом смотрела на Лидию.

– Лидия, – сказал я, – сейчас вы выйдете из подвала, не боясь и не сердясь, вы почувствуете себя спокойной и собранной. Я медленно выведу вас из глубокого гипноза, подниму на поверхность, в ясность, и мы вместе обсудим то, что вы сейчас рассказали, только вы и я. А потом я выведу из гипноза остальных.

Лидия глухо, устало зарычала.

– Лидия, вы меня слышите?

Она кивнула.

– Я буду считать в обратном порядке и когда досчитаю до одного, вы откроете глаза, проснетесь и придете в сознание, десять, девять, восемь, семь, вы мягко поднимаетесь на поверхность, тело приятно расслаблено, семь, шесть, пять, четыре, вы скоро откроете глаза, но сидите на стуле, три, два, один… теперь открывайте глаза, вы проснулись.

Наши взгляды встретились. Лицо Лидии как-то ссохлось. Это было совсем не то, на что я рассчитывал. От ее рассказа меня пробирала дрожь. На одной чаше весов – врачебная тайна, на другой – обязанность заявить в полицию; ясно, что в этом случае профессиональная тайна ничего не значит, поскольку третьему лицу грозит опасность.

– Лидия, – сказал я, – вы понимаете, что я должен связаться с социальными властями?

– Почему?

– Ваш рассказ обязывает меня это сделать.

– Каким образом?

– Вы не понимаете?

Ее губы растянулись:

– Я ничего не говорила.

– Вы описали, как…

– Молчите, – отрезала она. – Вы меня не знаете, вам нечего делать в моей жизни. Вы не имеете права соваться в то, что я делаю в своем собственном доме.

– Подозреваю, что ваш ребенок…

– Да заткнись же ты! – крикнула она и вышла из комнаты.

Я припарковался на Теннисвэген рядом с высокой изгородью из ельника в сотне метров от дома Лидии, в Рутебру. Должна была подъехать сотрудница социального отдела – я попросил сопровождать меня во время первого визита. К моему заявлению там отнеслись с некоторым скепсисом, но оно, конечно, потянуло за собой предварительное следствие.

Красная “тойота” проехала мимо и остановилась возле дома. Я вылез из машины, подошел к низенькой, крепко сбитой женщине и поздоровался.

Из почтового ящика торчали влажные рекламные листовки “Клас Ульсон” и “Эльгигантен”. Низкая калитка была открыта. Мы пошли к дому. Я заметил, что в запущенном саду не было ни одной игрушки. Ни песочницы, ни качелей среди старых яблонь, ни трехколесного велосипеда на дорожке. Жалюзи на всех окнах опущены. Из кашпо свисали засохшие растения. Шероховатые каменные ступени вели к входной двери. Мне показалось, что я заметил какое-то движение за желтым непрозрачным оконным стеклом. Сотрудница соцотдела позвонила. Мы подождали, но ничего не происходило. Женщина зевнула и посмотрела на часы, снова позвонила и взялась за дверную ручку. Дверь была незаперта. Женщина открыла, и мы заглянули в маленькую прихожую.

– Здравствуйте! – крикнула сотрудница соцотдела. – Лидия?

Мы вошли, разулись и, открыв дверь, прошли в коридор с розовыми обоями и картинами, изображавшими медитирующих людей с ярким свечением вокруг головы. Розовый телефон стоял на полу возле журнального столика.

– Лидия?

Я открыл какую-то дверь и увидел узкую лестницу, ведущую вниз, в подвал.

– Это здесь, внизу, – сказал я.

Сотрудница соцотдела следом за мной подошла к лестнице и спустилась в гостиную со старым кожаным диваном и столом, столешница которого была выложена коричневым кафелем. На подносе среди отполированных камешков и осколков стояло несколько ароматических свечек. С потолка свисал темно-красный китайский фонарь с иероглифом.

С колотящимся сердцем я попытался открыть дверь в следующую комнату, но ее не пускал приподнятый пластиковый коврик. Я прижал коврик ногой и вошел, однако там никого не оказалось. Посреди комнаты стоял на козлах велосипед со снятым передним колесом. Рядом – синий пластмассовый ящик с инструментами. Резиновые заплатки, клей, гаечные ключи. Блестящая монтажка подсунута под покрышку и прицеплена к спице. Вдруг по потолку застучало, и мы поняли, что кто-то прошел прямо над нами. Не сговариваясь, мы помчались вверх по лестнице. Дверь на кухню была приоткрыта. Я увидел на желтом линолеуме пола тосты и крошки.

– Здравствуйте? – окликнула кого-то сотрудница соцотдела.

Я вошел. Дверца холодильника открыта. В бледном свете, опустив глаза, стояла Лидия. Лишь через несколько секунд я заметил у нее в руке нож. Длинный зазубренный хлебный нож. Рука висела плетью вдоль бока. Лезвие, дрожа, поблескивало возле бедра.

– Вам сюда нельзя, – прошептала она и внезапно взглянула на меня.

– Хорошо. – Я попятился к двери.

– Может быть, сядем и немного поговорим? – спокойно предложила сотрудница соцотдела.

Я открыл дверь в коридор и увидел, что Лидия медленно приближается.

– Эрик, – позвала она.

Когда я закрывал дверь, Лидия уже бежала ко мне. Я бросился через весь коридор в прихожую, но дверь была заперта. Быстрые шаги Лидии приближались. Она постанывала, словно животное. Я рванул другую дверь и ввалился в комнату с телевизором. Лидия дернула дверь и вбежала за мной. Я наткнулся на кресло, добежал до балконной двери, но не сумел повернуть ручку. Лидия с ножом преследовала меня; я метнулся за обеденный стол, она бросилась следом; я, отступая, пошел вокруг стола.

– Это ты виноват, – сказала она.

Соцработница вбежала в комнату. Она запыхалась.

– Лидия, – жестко сказала она, – сейчас же прекратите это безобразие.

– Это он во всем виноват.

– В чем? – спросил я. – В чем я виноват?

– Вот в этом, – ответила Лидия и полоснула себя ножом по горлу.

Она смотрела мне в глаза, кровь лилась ей на фартук и на голые ноги. Губы дрожали. Нож упал на пол. Рука пыталась нащупать опору. Лидия опустилась на пол и села боком, как русалка.

Анника Лорентсон озабоченно улыбнулась. Райнер Мильк потянулся через стол и налил “Рамлёса”, забулькали пузырьки. Запонки сверкнули темно-синим и золотым.

– Вы, конечно, понимаете, почему мы хотим поговорить с вами как можно скорее, – сказал Педер Меларстедт и поправил галстук.

Я посмотрел на протянутую мне папку. Мне сообщили, что Лидия подала на меня заявление. Она утверждала, что я довел ее до попытки самоубийства, заставив признать вымышленные поступки. Лидия обвиняла меня в том, что я сделал из нее подопытное животное и при помощи гипноза вложил ей в голову ложные воспоминания, что я с самого начала нагло и цинично преследовал ее на глазах у всех, чтобы сломать.

Я поднял глаза от бумаг.

– Это не шутка?

Анника Лорентсон отвела глаза. Хольстейн безо всякого выражения на лице сказал:

– Лидия – ваша пациентка. И то, что она утверждает, – весьма серьезно.

– Да, но ведь ее слова – очевидная ложь, – взволнованно сказал я. – Никаких возможностей под гипнозом поместить в чью-то голову воспоминания не существует. Я могу подвести пациентов к воспоминанию, но не вложить это воспоминание им в голову… это как дверь. Я подвожу человека к дверям, но сам не могу их открыть.

Мильк серьезно посмотрел на меня.

– Одного только подозрения достаточно, чтобы закрыть ваше исследование. Так что вы понимаете, насколько все серьезно.

Я раздраженно дернул головой:

– Она рассказала о своем сыне вещи, которые я счел достаточно серьезными, чтобы связаться с социальными властями. То, что она отреагировала именно так…

Меня неожиданно перебил Ронни Йоханссон:

– Но здесь сказано, что у нее вообще нет детей.

Он постучал длинным пальцем по папке. Я громко фыркнул – и заслужил странный взгляд Лорентсон.

– Эрик, высокомерие в такой ситуации может вам только навредить, – тихо заметила она.

– А если кто-то врет в лицо? – зло улыбнулся я.

Анника перегнулась через стол и медленно произнесла:

– Эрик, у нее никогда не было детей.

– Не было?

– Нет.

В кабинете стало тихо.

Я смотрел, как пузырьки воздуха поднимаются на поверхность.

– Я не понимаю. Она продолжает жить в доме своего детства. – Я пытался успокоиться. – Все подробности совпадают, я не могу поверить…

– Можете не верить, – оборвал Мильк. – Вы допустили ошибку.

– Люди не могут так лгать под гипнозом.

– А если она не была под гипнозом?

– Да нет же, была, я замечаю это, лицо меняется.

– Теперь это не важно. Вред уже нанесен.

– Я не знаю, есть ли у нее дети, – продолжал я. – Не исключено, что она говорила о себе. Я не сталкивался с подобным, но, может быть, она таким образом переосмыслила собственные детские воспоминания.

Анника прервала меня:

– Возможно, вы и правы, но факт остается фактом: ваша пациентка совершила серьезную попытку самоубийства и обвиняет в этом вас. Предлагаем вам взять отпуск за свой счет, пока мы будем разбираться с этой историей.

Она вяло улыбнулась мне и мягко сказала:

– Я уверена, что все уладится. Но сейчас, на время расследования, вам надо отойти в сторону. Ни в коем случае нельзя допускать к этому делу газетчиков.

Я подумал о других своих пациентах – о Шарлотте, Мареке, Юсси, Сибель и Эве. Я не могу оставить их, передать кому-нибудь другому – они почувствуют себя разочарованными, обманутыми.

– Я не могу, – тихо сказал я. – И я нигде не ошибся.

Анника похлопала меня по руке:

– Все уладится. Лидия Эверс явно неуравновешенна, у нее полный сумбур в голове. Для нас сейчас самое важное – действовать строго по закону. Вы попросите освободить вас от проведения сеансов гипноза, пока мы будем давать внутреннюю оценку произошедшему. Эрик, мы знаем – вы хороший врач. Я уже говорила, что уверена – вы вернетесь к своей группе всего… – она пожала плечами, – может быть, всего через полгода.

– Через полгода?

Я взволнованно вскочил.

– У меня пациенты, они рассчитывают на меня. Я не могу их бросить.

Мягкая улыбка Анники исчезла, словно кто-то задул свечу. Лицо стало замкнутым, в голосе зазвучали раздраженные нотки:

– Ваша пациентка потребовала немедленно запретить вашу деятельность. К тому же она заявила на вас в полицию. Для нас это не пустяки, мы вложили деньги в вашу работу, и, если окажется, что исследование не достигло цели, нам придется принять меры.

Я не знал, что отвечать. Меня разбирал смех.

– Это какой-то абсурд, – только и смог сказать я.

И повернулся. Чтобы уйти отсюда.

– Эрик, – позвала Анника. – Вы действительно не понимаете, что вам дают шанс?

Я остановился.

– Но вы же не верите в болтовню про воспоминания, которые я вложил в голову?

Она пожала плечами:

– Не в этом дело. Дело в том, что мы следуем правилам. Возьмите отпуск, прервите работу с гипнозом, смотрите на это как на приглашение к перемирию. Можете продолжать свои исследования, можете работать спокойно, только не практикуйте терапию гипнозом, пока идет внутреннее расследование…

– Что вы имеете в виду? Я не могу признать неправду.

– Я этого и не требую.

– Прозвучало как требование. Моя просьба об отпуске будет выглядеть как признание вины.

– Скажите, что берете отпуск, – сдержанно велела Анника.

– Черт знает что за идиотизм, – рассмеялся я и вышел из кабинета.

Вечерело. Прошел короткий ливень, и в лужах отражалось солнце, от земли пахло лесом, влажной почвой и гнилыми корнями. Я бежал по дорожке вокруг озера, размышляя о действиях Лидии. Я продолжал считать, что в состоянии транса она сказала правду, – но не знал, как толковать ее слова. Что это была за правда? Вероятно, Лидия описала реальное, конкретное воспоминание, но поместила его не в то время. Имея дело с гипнозом, еще яснее понимаешь, что прошлое не прошло, твердил я себе.

В легкие вливался прохладный свежий воздух поздней весны. Последний отрезок лесной дороги я пробежал, прибавив скорости. Спустившись на улицу, я увидел возле нашей подъездной дорожки большой черный автомобиль. Возле машины топтались двое мужчин. Один из них смотрелся в блестящую поверхность машины и, быстро затягиваясь, курил сигарету. Второй фотографировал наш дом. Они еще не видели меня. Я замедлил шаг, прикидывая, успею ли повернуть назад, и тут они меня заметили. Мужчина с сигаретой быстро раздавил окурок ногой, второй торопливо навел на меня объектив. Приближаясь к ним, я все еще тяжело дышал.

– Эрик Мария Барк? – спросил курильщик.

– Что вы хотите?

– Мы из вечерней газеты “Экспрессен”.

– “Экспрессен”?

– Йес. Мы хотели бы задать вам пару вопросов об одной вашей пациентке…

Я покачал головой.

– Ничего не обсуждаю с посторонними.

– Ничего себе!

Мужчина скользнул взглядом по моему красному, как у подвыпившего, лицу, черной спортивной кофте, мешковатым штанам и вязаной шапочке. Фотограф кашлянул у него за спиной. Над нашими головами пролетела птица, ее тело идеальным полукругом отразилось в крыше машины. Небо над лесом было плотное и темное. Наверное, вечером дождь будет еще сильнее.

– Ваша пациентка дала интервью завтрашней газете. Она говорит о вас весьма серьезные вещи, – сообщил журналист.

Я посмотрел ему в глаза. У журналиста было располагающее лицо. Средних лет, чуть полноватый.

– У вас есть возможность ответить ей, – тихо добавил он.

Окна нашего дома были темными. Симоне наверняка еще в городе, в галерее. Беньямин пока в детском саду.

Я улыбнулся мужчине, и он без обиняков сказал:

– Иначе ее версия пойдет в печать, и никто ничего ей не возразит.

– Мне меньше всего хочется обсуждать своих пациентов, – медленно отозвался я, прошел мимо обоих мужчин к подъездной дорожке, отпер дверь, вошел и постоял в прихожей, слушая, как они уезжают.

На следующее утро телефон зазвонил в половине седьмого. Звонила директор Каролинской больницы Анника Лорентсон.

– Эрик, Эрик, – сказала она сдавленным голосом. – Вы читали газеты?

Симоне села в постели рядом со мной; она тревожно взглянула на меня; я сделал успокаивающий жест и вышел в прихожую.

– Если это касается ее жалоб, то все же понимают, что они – вранье…

– Нет, – резко прервала она. – Это понимают не все. Многие смотрят на нее как на безответного, слабого, уязвимого человека, женщину, оказавшуюся в руках склонного к манипуляциям шарлатана. Этот человек, на которого она полагалась, которому доверяла больше всех, предал ее и воспользовался ею. Вот о чем говорится в газете.

Я слышал в трубке ее тяжелое дыхание. Когда она заговорила, голос у нее был хриплый и утомленный:

– Вы хорошо понимаете, что это вредит всем нам.

– Я напишу опровержение, – коротко сказал я.

– Этого недостаточно, Эрик. Боюсь, этого недостаточно.

Она немного помолчала, потом без выражения проговорила:

– Она собирается подать на нас в суд.

– Она его никогда не выиграет, – фыркнул я.

– Эрик, вы правда все еще не понимаете, насколько это серьезно?

– И что она говорит?

– Советую пойти купить газету. А потом сесть и хорошенько обдумать, что вы будете говорить. Сегодня в четыре часа вас вызывают на собрание правления.

Когда я увидел свое изображение на первой полосе, у меня чуть не остановилось сердце. Фотография, сделанная с близкого расстояния, – я в вязаной шапочке и кофте, краснолицый, почти безразличный. Я слез с велосипеда, на трясущихся ногах подошел к киоску, купил газету и поехал домой. Разворот был украшен фотографией Лидии с черным прямоугольником на глазах: бедняжка сжалась в комочек, обняв плюшевого мишку. В статье говорилось о том, как я, Эрик Мария Барк, гипнотизировал Лидию, превратив ее в подопытное животное, и злонамеренно обвинял в жестоком обращении и преступлениях. Если верить репортажу, Лидия плакала и твердила, что возмещение ущерба ее не интересует. Деньги никогда не возместят того, что ей пришлось пережить. Она оказалась совершенно сломленной и созналась в вещах, которые я внушил ей во время глубокого гипноза. Пик моих преследований наступил, когда я ворвался к ней в дом и внушил мысль о самоубийстве. По словам Лидии, ей хотелось умереть; она словно попала в секту, где я был лидером и где она лишилась собственной воли. Лишь в больнице она решилась усомниться в моих методах лечения. Теперь Лидия требовала, чтобы мне навсегда запретили творить подобное с другими людьми.

На следующей полосе красовалось изображение Марека, моего пациента. Он соглашался с Лидией и говорил, что моя работа представляет огромную опасность для жизни людей и что я, как одержимый, выдумываю всякий бред, в котором заставляю сознаваться погруженных в гипноз пациентов.

Внизу полосы высказывался эксперт Йоран Сёренсен. Раньше я никогда не слышал об этом человеке. Но он рассуждал о моем исследовании, сравнивал гипноз со спиритическим сеансом и намекал, что я опаивал пациентов наркотиками, чтобы подчинить их своей воле.

В голове стало пусто и тихо. Я слышал, как на кухне тикают настенные часы, слышал, как шумят время от времени проезжающие по дороге машины. Дверь открылась, вошла Симоне. Прочитав газету, она побледнела как покойник.

– Что происходит? – прошептала она.

– Не знаю, – сказал я и почувствовал, как пересохло во рту.

Я сидел, уставившись в пустоту. Что, если моя теория оказалась ошибочной? Что, если гипноз не помогает людям, пережившим глубокую травму? Если так, на их воспоминания могло повлиять мое страстное желание определить модель поведения. Я не верил, что Лидия под гипнозом видела несуществующего ребенка. Я был убежден, что она описала реальное воспоминание, но теперь я начинал чувствовать растерянность.

Странным оказался короткий путь от лифта до кабинета Анники Лорентсон. Никто не хотел смотреть мне в глаза. Когда я шел по коридору, у людей, с которыми я обычно перекидывался парой слов, был нервный подавленный вид, они отворачивались и спешили пройти мимо.

Даже запах в лифте был незнакомый. Пахло гнилыми цветами, и мне пришли на ум похороны, дождь, прощание.

Когда я вышел из лифта, мимо пробежала Майя Свартлинг. Она не обратила на меня внимания. В дверях директорского кабинета ждал Райнер Мильк. Он посторонился, когда я вошел и поздоровался.

– Садитесь, Эрик, садитесь, – сказал Мильк.

– Спасибо, лучше постою, – коротко ответил я, но передумал. Я все еще не мог понять, что здесь делает Майя. Может быть, она пришла защитить меня? Ведь она единственная, кто действительно изучил мое исследование как следует.

Анника Лорентсон стояла у противоположной стены перед окном. Я подумал, как невежливо и необычно для нее не пригласить меня войти. Однако она стояла там, обхватив себя руками за плечи и сосредоточенно глядя в окно.

– Мы дали вам хороший шанс, Эрик, – начал Педер Меларстедт.

Райнер Мильк кивнул.

– Но вы уперлись, – сказал он, – не захотели добровольно отстраниться, пока мы проводим расследование.

– Я могу передумать, – сказал я тихо. – Могу…

– Теперь уже поздно, – перебил он. – Мы должны были дать ответ позавчера. Сегодня наши попытки оправдаться будут выглядеть просто жалкими.

Анника открыла рот.

– Я… – слабо произнесла она и повернулась ко мне. – Сегодня вечером я должна быть в “Раппорт”, объяснять, почему мы не запретили вам работать.

– Но я не сделал никакой ошибки, – сказал я. – Если пациент является с нелепыми жалобами, невозможно из-за этого запретить годами длящееся исследование, бесчисленные программы лечения, которые всегда были безупречными…

– Не один пациент, – возразил Мильк. – Их несколько человек. К тому же теперь мы услышали, что думает о вашем исследовании эксперт…

Он покачал головой и замолчал.

– Этот самый Йоран Сёрельсен или как его там? – зло спросил я. – Я о нем никогда ничего не слышал. Он же совершенно не в курсе исследования.

– У нас есть специалист, который изучал вашу работу несколько лет, – объяснил Мильк и поскреб шею. – Она говорит, что вы хотите многого, но почти все ваши тезисы построены на песке. Доказательств у вас нет. Однако, чтобы продемонстрировать собственную правоту, вы закрываете глаза на то, что было бы благом для пациентов.

Я онемел.

– И как зовут вашего эксперта? – выговорил я наконец.

Они не ответили.

– Может быть, ее зовут Майя Свартлинг?

Лицо Анники Лорентсон налилось краской.

– Эрик, – сказала она и наконец повернулась ко мне, – с сегодняшнего дня вы отстраняетесь от работы. Я больше не хочу видеть вас в своей больнице.

– А как же мои пациенты? Я должен наблюдать…

– Их передадут другому врачу, – оборвала она.

– Они могут почувствовать себя плохо из-за…

– Это ваша вина. – Анника повысила голос.

В кабинете воцарилась абсолютная тишина. Франк Паульссон стоял отвернувшись, Ронни Йоханссон, Педер Меларстедт, Райнер Мильк и Свейн Хольстейн сидели с ничего не выражающими лицами.

– Ладно, – тускло сказал я.

Всего несколько недель назад в этом самом кабинете я получил новые средства. Теперь все было кончено, одним махом.

Когда я вышел на улицу, ко мне приблизились несколько человек. Высоченная блондинка сунула мне в лицо микрофон и жизнерадостно сказала:

– Здравствуйте! Как вы прокомментируете то, что одну из ваших пациенток, женщину по имени Эва Блау, на прошлой неделе забрали в психиатрическую больницу на принудительное лечение?

– О чем вы?

Я отвернулся, но за мной увязался оператор с телекамерой. Черный блестящий объектив преследовал меня. Я посмотрел на блондинку, увидел у нее на груди карточку с именем – Стефани фон Сюдов, увидел ее белую вязаную шапку и руку, махавшую, чтобы камеру развернули к ней.

– Вы настаиваете на том, что гипноз – хорошая форма лечения? – спросила она.

– Да, – ответил я.

– Значит, собираетесь продолжать?

Белый свет из высоких окон в конце коридора отражался в свежевымытом полу психиатрического стационара Южной больницы. Я прошел мимо длинного ряда запертых дверей с резиновыми прокладками и вытертой краской, остановился возле палаты В39, увидел, что мои ботинки оставили сухие следы на блестящем покрытии пола.

Из дальней палаты послышались громкие шлепки, слабый плач, потом все стихло. Я постоял, собираясь с мыслями, постучал в дверь, вставил ключ в скважину, повернул и вошел.

Запах мастики ворвался в темную палату, насыщенную испарениями пота и рвоты. Эва Блау лежала на койке спиной ко мне. Я подошел к окну и попытался впустить свежего воздуха, хотел немного поднять рольштору, но подвеска за что-то зацепилась. Краем глаза я заметил, что Эва собирается повернуться. Я потянул штору, но выпустил ее из рук, и она взлетела с громким стуком.

– Простите, – сказал я, – я хотел только впустить немного…

Эва с неожиданным резким звуком села и посмотрела на меня долгим взглядом; углы ее рта были горько опущены. У меня тяжело забилось сердце. У Эвы был отрезан кончик носа. Она уселась поосновательнее и уставилась на меня. На руке – окровавленная повязка.

– Эва, я приехал, как только узнал, – сказал я.

Она тихо хлопнула кулачком по животу. Измученное лицо; круглая ранка на носу отсвечивает красным.

– Я хотел помочь вам, – продолжал я. – Но я начинаю понимать, что ошибался почти во всем. Я думал, что напал на след чего-то важного, что я понимаю, как действует гипноз. Но все оказалось не так; я ничего не понимал. Мне страшно жаль, что я не сумел помочь вам. Ни одному из вас.

Эва потерла нос ребром ладони, и из ранки на губы потекла кровь.

– Эва? Зачем вы это с собой сделали? – спросил я.

– Это ты, ты, ты виноват! – неожиданно выкрикнула она. – Ты виноват во всем, ты сломал мне жизнь, отнял все, что у меня было!

– Я понимаю, что вы злитесь на меня из-за того, что…

– Заткнись, – оборвала она. – Ты ничего не понимаешь. Моя жизнь поломана – а я сломаю твою. Я дождусь, я умею ждать, сколько понадобится, но я отомщу.

Потом она завопила, широко открыв рот, хрипло и бессмысленно. Дверь распахнулась, вошел доктор Андерсен.

– Вам придется подождать снаружи, – сказал он прерывающимся голосом.

– Я получил ключ от медсестры и думал…

Он вытащил меня в коридор, закрыл и запер дверь.

– У пациентки паранойя…

– Вряд ли, – с улыбкой перебил я.

– Это мое мнение о моем пациенте, – отрезал Андерсен.

– Конечно. Простите.

– По сто раз на дню она требует запереть дверь и спрятать ключ в специальном шкафчике.

– Да, но…

– Она говорила, что ни против кого не будет свидетельствовать, что мы можем пытать ее электрошоком и насиловать, но она ничего не расскажет. Что вы с ней сделали? Она напугана, страшно напугана. Как глупо, что вы вошли…

– Она злится на меня, но не боится. – Я повысил голос.

– Я слышал, как она кричит, – возразил Андерсен.

После Южной больницы и встречи с Эвой Блау я поехал в телецентр и спросил, могу ли видеть Стефани фон Сюдов, журналистку из “Раппорт” – несколько часов назад она хотела, чтобы я дал комментарии. Администратор позвонила ассистентке редактора и передала трубку мне. Я сказал, что готов принять участие в интервью, если Стефани это интересно. Вскоре ассистентка спустилась. Это была молодая, коротко стриженная женщина с умными глазами.

– Стефани может встретиться с вами через десять минут, – сказала она.

– Хорошо.

– Я отведу вас в гримерную.

Когда я после короткого интервью вернулся домой, в квартире было темно. Я покричал, что пришел, но никто не ответил. Симоне была наверху, сидела на диване перед выключенным телевизором.

– Что-нибудь случилось? – спросил я. – Где Беньямин?

– У Давида, – бесцветным голосом ответила она.

– Ему разве не пора домой? Что ты сказала?

– Ничего.

– Да что случилось? Симоне, скажи мне что-нибудь.

– Зачем? Я не знаю, кто ты.

Я почувствовал, как во мне нарастает беспокойство, подошел и попытался отвести волосы от ее лица.

– Не трогай меня, – огрызнулась она и отдернула голову.

– Не хочешь говорить?

– Не хочу? Я не виновата. Это ты должен был поговорить со мной, ты должен был не дать мне найти эти фотографии, не дать мне почувствовать себя дурой.

– Какие еще фотографии?

Симоне открыла голубой конверт и высыпала оттуда несколько фотографий. Я увидел себя, позирующего у Майи Свартлинг, потом еще фотографии, на которых она была в одних светло-зеленых трусах. Темные пряди лежали на широкой белой груди. Майя казалась счастливой, под глазами краснота. Еще несколько фотографий оказались более или менее четкими изображениями одной груди. На одном из снимков Майя лежала, широко разведя ноги.

– Сиксан, я попробую…

– Хватит с меня вранья, – оборвала она. – На сегодня, во всяком случае.

Она включила телевизор, нашла новости и погрузилась в отчет о скандале вокруг гипноза. Анника Лорентсон из больницы Каролинского института не хотела комментировать случай, спровоцировавший расследование, но когда хорошо подготовленный журналист поднял вопрос о колоссальных суммах, недавно выделенных правлением Эрику Барку, Аннике пришлось заговорить.

– Это была ошибка, – тихо сказала она.

– Что за ошибка?

– В настоящее время Эрик Мария Барк отстранен от работы.

– Только в настоящее время?

– Он никогда больше не будет заниматься гипнозом в Каролинской больнице, – сказала она.

Потом на экране появилось мое собственное лицо; я с испуганным видом сидел в телестудии.

– Вы собираетесь продолжать сеансы гипноза в других больницах? – спросила журналистка.

У меня был такой вид, словно я не понял вопроса; я почти незаметно покачал головой.

– Эрик Мария Барк, продолжаете ли вы считать, что гипноз – это хорошая форма лечения? – спросила она.

– Не знаю, – еле слышно ответил я.

– Вы собираетесь продолжать?

– Нет.

– Никогда?

– Я больше никогда никого не буду гипнотизировать, – проговорил я.

– Обещаете? – спросила журналистка.

– Да.

Глава 38

Среда, шестнадцатое декабря

Эрик вздрогнул, руки, державшие стаканчик, дернулись, и кофе пролился на пиджак и манжеты.

Йона удивленно глянул на него, вытащил салфетки из стоявшей на приборной доске коробки с надписью “Клинекс”.

Эрик выглянул в окно: большой деревянный дом желтого цвета, сад, на лужайке гигантский Винни-Пух с пририсованными клыками.

– Она опасна? – спросил Йона.

– Кто?

– Эва Блау.

– Может быть, – ответил Эрик. – Я хочу сказать – от нее вполне можно ждать опасных поступков.

Йона заглушил мотор. Отстегнули ремни безопасности, вылезли из машины.

– На многое не рассчитывайте, – со своим меланхоличным акцентом сказал Йона. – Может оказаться, что Лиселотт Блау не имеет никакого отношения к Эве Блау.

– Ага, – сонно ответил Эрик.

Они поднялись по дорожке из плоского серо-черного сланца. В воздухе кружились маленькие круглые снежинки – как град, но снежный, не ледяной. При взгляде на большой дом снег напоминал белую фату, молочную дымку.

– Будьте осторожны, – предупредил Йона. – Этот дом может оказаться тем самым вороньим замком.

Его правильное приветливое лицо осветилось слабой улыбкой. Эрик остановился на дорожке. Почувствовал, что влажная ткань на запястьях стала холодной. От него пахло старым кофе. Эрик сказал:

– Вороний замок – это дом в бывшей Югославии. Это квартира в Якобсберге, гимнастический зал в Стоксунде, светло-зеленый домик в Доротеа и бог знает что еще.

Встретив удивленный взгляд Йоны, он объяснил, не сумев удержать улыбку:

– Вороний замок – это не какой-то конкретный дом. Это термин. Пациенты из группы гипноза называли вороньим замком… место, где произошло преступление.

– Думаю, я понял, – кивнул Йона. – И где был вороний замок Эвы Блау?

– В том-то и проблема. Эва была единственной, кто не нашел свой вороний замок. Она, в отличие от остальных, никогда не описывала никаких значимых мест.

– Может быть, это здесь. – Йона указал на дом.

Широко шагая, они двинулись по сланцевой дорожке. Эрик порылся в кармане, ища коробочку с попугаем. Ему было плохо, он словно все еще не оправился от воспоминаний. Крепко потер лоб; хотелось принять таблетку, страстно хотелось, какую угодно – но именно теперь надо сохранить ясную голову. Он должен покончить с таблетками. Так больше нельзя, он не может и дальше уходить от действительности, надо найти Беньямина, пока не поздно.

Эрик нажал кнопку звонка, услышал сквозь толстую дверь густой трезвон. Он с трудом сдерживался, чтобы не выломать дверь и не ворваться внутрь, зовя Беньямина. Йона втянул руки в рукава. Вскоре дверь открыла молодая рыжая женщина в очках, с небольшими шрамиками на щеках.

– Нам нужна Лиселотт Блау, – сказал Йона.

– Это я, – полувопросительно ответила она.

Йона посмотрел на Эрика и понял, что рыжеволосая женщина – не та, которая называла себя Эвой Блау.

– Мы ищем Эву, – объяснил он.

– Эву? Какую Эву? В чем дело? – спросила женщина.

Йона показал свое удостоверение и спросил, можно ли им ненадолго войти. Женщина не хотела их впускать, и Йона попросил ее надеть куртку и выйти к ним. Через несколько минут они стояли на твердой, замерзшей лужайке. Из их ртов вырывался пар.

– Я живу одна, – сказала женщина.

– У вас большой дом.

Женщина улыбнулась узкими губами:

– Я его неплохо устроила.

– Эва Блау – ваша родственница?

– Я сказала, что не знаю никакой Эвы Блау.

Йона показал ей три фотографии Эвы, распечатанные с видеозаписи, но рыжая женщина только покачала головой.

– Посмотрите внимательнее, – серьезно попросил Йона.

– Не надо мне указывать, что делать, – огрызнулась она.

– Я не указываю, я прошу вас…

– Я плачу вам зарплату, – медленно проговорила она. – Вам платят зарплату из моих налогов.

– Будьте добры, посмотрите на фотографию еще раз.

– Я никогда не видела эту женщину.

– Это очень важно, – настаивал Эрик.

– Для вас – может быть, – ответила женщина. – Но не для меня.

– Она называет себя Эвой Блау, – продолжил Йона. – “Блау” – довольно необычная фамилия в Швеции.

Эрик вдруг заметил, что шторы на верхнем этаже шевельнулись. Он бросился к дому, услышал, как те двое что-то кричат ему вслед. Рванул дверь, пробежал через прихожую, огляделся, увидел широкую лестницу и большими шагами взлетел по ней.

– Беньямин! – позвал он и остановился.

Коридор тянулся в двух направлениях и заканчивался двумя дверями – в спальню и ванную.

– Беньямин? – тихо спросил Эрик.

Где-то скрипнул пол. Эрик услышал, как рыжеволосая женщина врывается в дом. Он попытался вспомнить, в каком окне видел шевельнувшуюся штору, и быстро пошел по коридору направо. Попытался открыть дверь спальни, но понял, что она заперта. Эрик нагнулся и заглянул в замочную скважину. В ней был ключ, но ему показалось, что он заметил темное отражение в металле.

– Откройте дверь, – громко сказал он.

Рыжая поднималась по лестнице.

– Не имеете права находиться в доме! – крикнула она.

Эрик отступил на шаг, пинком выбил дверь и вошел. В комнате пусто; большая незаправленная кровать с розовой простыней, бледно-розовое покрытие на полу, дверь платяного шкафа с дымчатым зеркалом. Камера на штативе направлена на кровать. Эрик открыл гардероб – никого; обернулся, посмотрел на тяжелые шторы, кресло, наклонился и увидел в темноте под кроватью человека: испуганные робкие глаза, худые бедра, голые ноги.

– Вылезай, – строго велел он.

Протянул руку, ухватил лодыжку и вытащил голого подростка. Мальчик пытался что-то объяснить, он быстро и многословно говорил Эрику что-то на языке, звучавшем как арабский, и одновременно натягивал джинсы. Одеяло на кровати зашевелилось, из-под него выглянул второй мальчик; он жестко приказал товарищу замолчать. В дверях стояла рыжеволосая; она дрожащим голосом повторяла, чтобы он оставил в покое ее друзей.

– Несовершеннолетние? – спросил Эрик.

– Вон из моего дома, – с яростью проговорила женщина.

Второй мальчик завернулся в одеяло. Он вынул сигарету и с улыбкой посмотрел на Эрика.

– Вон! – завопила Лиселотт Блау.

Эрик прошел по коридору и спустился по лестнице. Женщина следовала за ним, хрипло крича, чтобы он убирался ко всем чертям. Эрик вышел из дома и пошел по сланцевым плиткам. Йона ждал на подъездной дорожке; пистолет он прижал к себе, чтобы не было видно. Женщина остановилась в дверях.

– Не имеете права! – крикнула она. – У полиции должно быть предписание суда, чтобы устраивать обыск.

– Я не полицейский, – крикнул в ответ Эрик.

– Ах так… Я подам заявление.

– Как угодно, – сказал Йона. – Я могу принять ваше заявление, я-то полицейский. Я об этом говорил.

Глава 39

Среда, шестнадцатое декабря,

вторая половина дня

Перед тем как выехать на Норртельевэген, Йона свернул на обочину. Мимо проехал грузовик с пылящей камнедробилкой в кузове. Йона вытащил из кармана куртки какую-то бумажку и сказал:

– У меня есть еще пять Блау в Стокгольме и пригородах, три в Вестерос, две в Эскильстуне и одна в Умео.

Он снова сложил бумагу и ободряюще улыбнулся Эрику.

– Шарлотте, – тихо сказал Эрик.

– Шарлотте нет, – ответил Йона и стер пятнышко на зеркале заднего вида.

– Шарлотте Седершёльд, – пояснил Эрик. – Она была в хороших отношениях с Эвой. Думаю, Эва может сейчас снимать у нее комнату.

– Как по-вашему, где искать Шарлотте?

– Десять лет назад она жила в Стоксунде, но…

Йона уже звонил в полицию.

– Привет, Анья. Да, спасибо, то же самое. Знаешь что, мне нужен телефон и адрес некой Шарлотте Седершёльд. Она живет в Стоксунде, во всяком случае, раньше жила. Да, спасибо. О’кей, подожди, – сказал он, достал ручку и что-то записал на квитанции. – Большое спасибо.

Он пристроил слева мигалку и снова вывернул на трассу.

– Она так и живет там? – спросил Эрик.

– Нет, но нам все же повезло. Она живет недалеко от Римбу.

Эрик почувствовал, как от тревоги свело желудок. Он не знал, почему его так напугало то, что Шарлотте уехала из Стокгольма. Что означает ее отъезд?

– Усадьба Хусбю, – сообщил Йона и вставил диск в проигрыватель.

Пробормотав, что это мамина музыка, он осторожно прибавил громкость и объявил:

– Сарья Варьюс![21]

И, грустно покачивая головой, стал подпевать:

– Дам-дам, да-да-ди-дум…

Печальная музыка гудела в салоне. Когда песня закончилась, оба посидели молча, потом Йона сказал почти удивленно:

– Мне больше не нравится финская музыка.

Он пару раз кашлянул.

– По-моему, прекрасная песня, – сказал Эрик.

Йона улыбнулся и коротко, искоса глянул на него:

– Мама была в Сейнейоки, когда ее выбрали королевой танго…

Когда они съехали с широкой, забитой транспортом Норртельевэген и повернули на шоссе № 77 возле Сетуны, на машину обрушился сильный снег с дождем. На востоке потемнело, и усадьбы, мимо которых они проезжали, медленно погружались в сумерки.

Йона барабанил по приборной доске. Подогретый воздух с шумом струился из вентиляторов. Эрик почувствовал, что от необычайной жары в машине у него вспотели ноги.

– А ну-ка посмотрим, – сказал Йона, проехал через небольшое поселение и дальше, по прямой узкой дороге позади замерзших полей. Вдали виднелся большой белый дом с высоким забором. Они остановили машину возле открытых ворот и пошли к дому пешком. Молодая женщина в кожаной куртке рыхлила граблями гравийную дорожку. Когда Эрик с комиссаром подошли, она, похоже, испугалась. У ног женщины вертелся золотистый ретривер.

– Шарлотте, – позвала женщина. – Шарлотте!

Из-за дома, таща черный мешок с мусором, вышла женщина. На ней был розовый стеганый жилет и толстый серый свитер, потертые джинсы и резиновые сапоги.

Шарлотте, подумал Эрик. Это действительно Шарлотте.

Стройная, хрупкая, элегантно одетая женщина с аккуратным коротким каре исчезла. Человек, который шел им навстречу, выглядел совершенно по-другому. Длинные седые волосы заплетены в толстую косу. На морщинистом лице – ни следа косметики. Она красивее, чем когда-либо, подумал Эрик. Когда Шарлотте заметила его, ее лицо вспыхнуло. Сначала она казалась изумленной, потом заулыбалась.

– Эрик, – сказала она. Ее голос не изменился: глубокий, теплый, аккуратный выговор.

Она бросила мешок и взяла его за руки.

– Это вы? Как чудесно снова увидеть вас.

Она поздоровалась с Йоной, потом немного постояла, рассматривая их. Какая-то могучего сложения женщина открыла входную дверь и посмотрела на них. На шее татуировка, одета в мешковатую черную кофту с капюшоном.

– Помощь не нужна? – крикнула она.

– Это мои друзья, – крикнула в ответ Шарлотте и успокаивающе махнула рукой.

Она с улыбкой посмотрела, как большая женщина закрывает дверь.

– Я… я устроила в усадьбе женский дом. Места достаточно. Я принимаю женщин, которым понадобилось уйти из дома, или как это назвать… Разрешаю им пожить здесь, мы вместе готовим еду, убираем… пока они не почувствуют, что снова хотят жить своей жизнью. Это совсем необременительно.

– Прекрасно, – похвалил Эрик.

Шарлотте кивнула и махнула рукой по направлению к дому, словно приглашая войти.

– Шарлотте, нам нужно найти Эву Блау, – сказал Эрик. – Вы ее помните?

– Конечно, помню. Она стала моей первой гостьей. У меня была комната во флигеле, и…

Она оборвала себя на полуслове, потом заметила:

– Странно, что вы заговорили про нее. Эва звонила мне всего с неделю назад.

– Чего она хотела?

– Она была рассержена, – сказала Шарлотте.

– Да, – вздохнул Эрик.

– И что ее рассердило? – спросил Йона.

Шарлотте перевела дух. Эрик услышал, как между холодными ветками деревьев шумит ветер, увидел, что кто-то пытался слепить снеговика из скудного снежка.

– Она сердилась на вас.

Эрик почувствовал, как в нем все сжимается при воспоминании об остром личике Эвы, агрессивном тоне, колючих глазах и отрезанном кончике носа.

– Вы несколько раз пообещали не заниматься гипнозом, но вдруг, неделю назад, снова начали. Об этом было в каждой второй газете, об этом говорили по телевизору. Естественно, это многих растревожило.

– Мне пришлось провести сеанс, – сказал Эрик. – В виде исключения.

Шарлотте взяла его руку в свою.

– Вы помогли мне, – прошептала она. – В тот раз, когда я увидела… Помните?

– Помню, – тихо ответил Эрик.

Шарлотте улыбнулась ему.

– Этого было достаточно. Я вошла в вороний замок, подняла глаза и увидела тех, кто причинил мне зло.

– Знаю.

– Этого бы так и не случилось, если бы не вы.

– Но я…

– Что-то во мне срослось вот здесь, внутри, – сказала она, дотронувшись до сердца.

– Где Эва? – спросил Йона.

Шарлотте слегка наморщила лоб.

– Когда ее выписали, она переехала в квартиру в центре Окерсберги и вступила в свидетели Иеговы. Первое время мы общались. Я помогала ей деньгами, но потом мы друг друга потеряли. Она считала, что ее преследуют, много говорила, что хочет найти убежище, что зло идет за ней по пятам.

Шарлотте встала перед Эриком.

– У вас грустный вид, – сказала она.

– Пропал мой сын, Эва – наша единственная зацепка.

Шарлотте встревоженно посмотрела на него.

– Надеюсь, все уладится.

– Вы не знаете, как ее зовут? – спросил Эрик.

– Вы имеете в виду, на самом деле? Этого она никому не говорила. Может, и сама не знала.

– Ясно.

– Но когда она позвонила, то называла себя Вероникой.

– Вероникой?

– Плат Вероники, это оттуда.

Они коротко обнялись, и Эрик с Йоной торопливо вернулись к машине. Направляясь на юг, к Стокгольму, Йона снова говорил по телефону. Он просил помочь ему найти некую Веронику, живущую в центре Окерсберги, а также адрес свидетелей Иеговы, приход или Зал Царства[22].

Эрик слушал, как Йона говорит по телефону, и какая-то тяжкая вялость понемногу заполняла его голову. Он думал о том, как проносятся сквозь него воспоминания, и чувствовал, как медленно закрываются глаза.

– Да, Анья, записываю, – слышал он голос Йоны. – Западная дорога… подожди, Сташунсвэген, пять, о’кей, спасибо.

Время словно поймало себя за хвост. Эрик проснулся, когда они съезжали по долгому склону вдоль дорожки для гольфа.

– Скоро приедем, – сказал Йона.

– Я заснул, – признался Эрик, в основном самому себе.

– Эва Блау позвонила Шарлотте в тот же день, как ваша фотография появилась во всех газетах страны, – размышлял Йона.

– И на следующий день похитили Беньямина, – добавил Эрик.

– Потому что кто-то заметил вас.

– Или потому что я нарушил свое обещание никогда больше не заниматься гипнозом.

– В таком случае это моя вина, – заключил Йона.

– Нет, это…

Эрик замолчал – он и сам не знал, что сказать.

– Мне очень жаль, – сказал Йона, не отрывая взгляда от дороги.

Они проехали мимо дома с выбитыми стеклами – продается по низкой цене. Йона, прищурившись, посмотрел в зеркало заднего вида. Женщина в хиджабе подметала валявшиеся на земле осколки.

– Не знаю, что случилось с Эвой, когда она стала моей пациенткой, – объяснил Эрик. – Она покалечила себя и скатилась в паранойю, обвинила во всем меня и мои сеансы. Мне не надо было принимать ее в группу, не надо было никого гипнотизировать.

– Но Шарлотте вы помогли, – возразил Йона.

– Как будто да, – тихо ответил Эрик.

Сразу после перекрестка они поехали вдоль железной дороги, свернули налево возле спортклуба, переехали через речку и остановились у больших серых домов.

Йона указал на бардачок:

– Дайте мне, пожалуйста, пистолет.

Эрик открыл крышку и протянул ему тяжелое оружие. Йона проверил ствол, магазин и, прежде чем сунуть пистолет в карман, убедился, что он на предохранителе.

Они торопливо пересекли парковку, прошли мимо дворика с качелями, песочницей и горкой.

Эрик указал на дверь и поднял глаза. Почти на каждом балконе – мигающие гирлянды и параболические антенны.

Пожилая женщина с роллатором стояла за запертой дверью, ведущей на лестницу. Йона постучал и приветливо помахал ей. Женщина взглянула на них и помотала головой. Комиссар показал в окно свое удостоверение, но старуха опять отрицательно качнула головой. Эрик порылся в карманах и отыскал конверт с чеками, который он должен был оставить в расчетном отделе. Подошел к окну, постучал, показал конверт. Женщина тут же направилась к двери и нажала кнопку электрического замка.

– Почта? – спросила она скрипучим голосом.

– Срочное письмо, – ответил Эрик.

– Здесь так много плачут и кричат, – прошептала женщина в стену.

– Что вы сказали? – переспросил Йона.

Эрик посмотрел на доску с именами жильцов: Вероника Андерссон проживала на первом этаже. Стены узкой лестницы были разрисованы красной краской. Из мусоропровода несло. Мужчины остановились у двери с табличкой “Андерссон” и позвонили. На ступеньках виднелись грязные следы детских сапожек.

– Позвоните еще раз, – попросил Эрик.

Йона открыл почтовый ящик и крикнул, что хозяйке пришло письмо из “Сторожевой башни”[23]. Вдруг его голова дернулась назад, как от взрывной волны.

– Что там?

– Не знаю, но хочу, чтобы вы подождали снаружи, – нервно сказал Йона.

– Нет.

– Я пойду один.

Где-то за дверями на первом этаже уронили стакан. Йона достал футляр с двумя тонкими стальными предметами. Острие одного было загнуто, другой был похож на крошечный ключ.

Словно прочитав мысли Эрика, Йона буркнул, что попасть в квартиру можно и без разрешения суда на обыск.

– Если верить современным рассказам, достаточно веской причины, – пояснил он.

Он сунул было первый инструмент в замочную скважину, но Эрик протянул руку и толкнул дверь. Она оказалась незаперта. Из квартиры хлынула страшная вонь. Йона вытащил оружие и махнул Эрику, чтобы тот остался снаружи.

Эрик услышал, как колотится сердце, как шумит кровь в ушах. Тишина предвещала что-то ужасное. Беньямин не здесь. Свет на лестнице погас, и на Эрика надвигалась темнота. Она не была непроглядно-черной, но глаза с трудом различали детали.

Внезапно Йона встал рядом с ним.

– По-моему, нам надо войти вместе, – сказал он.

Они шагнули в квартиру, комиссар зажег свет. Дверь в ванную была распахнута. Квартиру затоплял невыносимый смрад разлагающейся плоти. В поцарапанной ванной без воды лежала Эва Блау. Лицо распухло, мухи ползали вокруг рта и жужжали в воздухе. Синяя блузка задралась; живот раздулся и был сине-зеленым. Вдоль обеих рук тянулись глубокие черные надрезы. Блузка и светлые волосы перемазаны запекшейся кровью. Сквозь бледно-серую кожу тела отчетливо просвечивала сеть коричневых жил – остановившаяся кровь загнила в венах. В уголках глаз, вокруг ноздрей и рта мухи отложили крошечные желтые яички. Кровь перелилась через сток и выплеснулась на коврик. Бахрома и край потемнели. Окровавленный кухонный нож лежал в ванной рядом с телом.

– Это она? – спросил Йона.

– Да. Это Эва.

– Умерла не меньше недели назад. Живот успел основательно раздуться.

– Я вижу, – ответил Эрик.

– Значит, Беньямина забрала не она, – заключил Йона.

– Мне надо подумать, – сказал Эрик. – Я считал…

Он выглянул в окно. По другую сторону железной дороги тянулось длинное кирпичное здание. Из ванной Эва смотрела на Зал Царства. Наверное, от этого ей было легче, подумал Эрик.

Глава 40

Четверг, семнадцатое декабря,

первая половина дня

Симоне вдруг почувствовала, как из нижней губы вытекла капля крови. Она сама не заметила, как прокусила ее. Все силы уходили на то, чтобы не думать. Отца сбила машина; он уже два дня лежал в темноватой палате больницы Святого Йорана, и никто не мог сказать, насколько серьезно он пострадал. Симоне знала только, что от такого сильного удара он мог умереть. Стальной шар боли перекатывался у нее в голове. Она, Симоне, потеряла Эрика, быть может, потеряла Беньямина, а теперь могла потерять еще и папу.

Она проверяла мобильный столько раз, что уже сбилась со счета. И все-таки снова достала аппарат, удостоверилась, что он включен, и положила телефон во внешний карман сумочки, откуда его можно быстро достать, если он, вопреки ожиданиям, зазвонит.

Симоне склонилась над отцом и поправила одеяло. Он беззвучно спал. Симоне часто думала, что Кеннет Стренг, наверное, единственный мужчина в мире, который спит тихо.

На голове отца была белоснежная повязка. Из-под нее выползала темная тень – синяк расплылся на всю щеку. Кеннет был не похож на себя: множество гематом, распухший нос, углы рта опущены.

Но он не умер, подумала Симоне. Он жив, жив. И Беньямин тоже жив – наверняка жив, она знает.

Симоне прошлась по палате. Вспомнила, как на днях вернулась домой от Сима Шульмана и говорила с отцом по телефону – прямо перед тем, как случилось несчастье. Он сказал, что нашел Вайлорда и собирается поехать в место под названием “Море”. Где-то возле мыса Лоудден.

Симоне снова посмотрела на отца. Он крепко спал.

– Папа?

Она тут же пожалела, что позвала его. Кеннет не проснулся, но мученическое выражение, словно облако, набежало на сонное лицо. Симоне осторожно потрогала ранку на губе. Взгляд упал на адвентовский подсвечник. Она посмотрела на свои ботинки в синих целлофановых бахилах. Вспомнила тот далекий вечер: они с Кеннетом смотрят, как мама машет им, а потом исчезает в своем маленьком зеленом “фиате”.

Симоне пробрала дрожь, головная боль тяжело ударила в виски. Она плотнее запахнула на себе кофту. Кеннет вдруг тихо застонал во сне.

– Папа, – позвала Симоне, как маленькая девочка.

Он открыл глаза – мутные, как у не до конца проснувшегося человека. Один белок залит кровью.

– Папа, это я, – сказала Симоне. – Ну как ты?

Его взгляд бродил где-то возле нее. Симоне вдруг испугалась, что он ослеп.

– Сиксан?

– Я здесь, папа.

Она осторожно села рядом и взяла его за руку. Его глаза снова закрылись, брови напряженно сдвинулись, словно от боли.

– Пап, как ты? – тихо спросила Симоне.

Он попытался погладить ее по руке, но у него не очень получилось.

– Скоро встану на ноги, – прохрипел он. – Не волнуйся.

Стало тихо. Симоне пыталась отогнать мысли, одолеть головную боль, пыталась прогнать нарастающую тревогу. Она не знала, можно ли расспрашивать отца в его нынешнем состоянии, но страх заставил ее тихо спросить:

– Папа, помнишь, о чем мы говорили перед тем, как ты попал под машину?

Кеннет устало покосился на нее и покачал головой.

– Ты сказал, что Вайлорд где-то есть. Ты говорил о море, помнишь? Ты сказал, что поедешь к морю.

Глаза Кеннета снова блеснули, он хотел сесть, но со стоном опустился на подушку.

– Папа, расскажи мне, я должна знать: где-то – это где? Кто такой Вайлорд? Кто это?

У Кеннета задрожал подбородок, но он прошептал:

– Ребенок… это… ребенок…

– Что?

Но Кеннет закрыл глаза и как будто перестал слышать ее. Симоне подошла к окну и посмотрела на территорию больницы. Ощутила, как тянет холодом. Грязный потек на окне. Подышав на стекло, Симоне на мгновение увидела в тумане отпечаток чьего-то лица. Кто-то до нее стоял там, прислонившись лбом к стеклу. Церковь на другой стороне дороги была темной, свет уличных фонарей отражался в черных арочных окнах. Симоне вспомнила: Беньямин написал Аиде, чтобы она не пускала Никке к морю.

– Аида, – тихо сказала она. – Я поеду к Аиде. И на этот раз она расскажет мне все.

Когда Симоне позвонила, дверь открыл Никке. Он с удивлением посмотрел на гостью.

– Здравствуй, – сказала Симоне.

– У меня новые карточки, – с энтузиазмом сообщил Никке.

– Здóрово.

– Там есть девчачьи, а есть много классных.

– Сестра дома? – спросила Симоне и похлопала его по руке.

– Аида! Аида!

Никке убежал в темноту прихожей и скрылся в квартире.

Симоне стояла и ждала. Вдруг она услышала необычный звук, как от работающего насоса, что-то слабо задребезжало, и вышла худая горбатая женщина. Она тащила за собой маленькую тележку с кислородным баллоном. От баллона к женщине тянулся шланг. Из ее ноздрей торчали прозрачные пластиковые трубочки.

Женщина постучала себя по груди кулачком:

– Эм… физема, – с шипением выдохнула она, и ее морщинистое лицо тут же свело в приступе натужного хриплого кашля.

Прокашлявшись, женщина сделала Симоне приглашающий жест. Они вместе прошли через длинную темную прихожую и оказались в гостиной, заставленной тяжелой мебелью. Между стойкой со стеклянными дверцами для стереоустановки и низенькой тумбочкой с телевизором Никке раскладывал свои покемоновские карточки. На коричневом диване, зажатом между двумя пальмообразными растениями, сидела Аида.

Симоне едва узнала ее. Лицо без грамма косметики было милым и очень юным, девочка выглядела хрупкой и слабой. Волосы тщательно причесаны и собраны в аккуратный хвост на макушке.

Когда Симоне вошла в комнату, девочка протянула дрожащую руку к пачке сигарет и закурила.

– Привет, – сказала Симоне. – Как дела?

Аида пожала плечами. У нее был такой вид, словно она плакала. Она затянулась и подставила под сигарету зеленое блюдце, словно боясь уронить пепел на мебель.

– Са… дитесь… – со свистом пригласила мать Аиды. Симоне опустилась в одно из просторных кресел, стоявших прямо перед диваном, столом и пальмами.

Аида стряхнула пепел в зеленое блюдце.

– Я только что из больницы, – начала Симоне. – Моего папу сбила машина. Он как раз шел к морю, к Вайлорду.

Внезапно Никке вскочил. Его лицо болезненно покраснело.

– Вайлорд злой. Такой злой, такой злой.

Симоне повернулась к Аиде, которая тяжело сглотнула и закрыла глаза, и спросила:

– В чем дело? Вайлорд? О чем вообще речь?

Аида потушила сигарету и неуверенно сказала:

– Они пропали.

– Кто?

– Компания, которая обижала нас. Никке и меня. Они были ужасные. Привязались ко мне, они бы…

Она замолчала и посмотрела на фыркнувшую мать.

– Они бы сожгли… маму, – медленно проговорила Аида.

– Черт… сопляки, – просвистела мать из своего кресла.

– Они взяли себе имена покемонов, их звали Азельф, Магмортар и Лукарио. Иногда они меняли имена, не поймешь.

– Сколько их?

– Я не знаю, может, всего пятеро, – ответила девочка. – Они мальчишки совсем, старшему столько же, сколько мне, младшему точно шесть лет. Но они решили, что все, кто здесь живет, должны им что-нибудь давать. – Аида в первый раз взглянула Симоне в лицо. Ее глаза были темно-янтарного цвета, красивые, ясные, но полные страха. – Малыши должны были отдавать им конфеты, ручки, – продолжала она тонким голоском. – Вытряхивали свои копилки, чтобы их не побили. Другие отдавали вещи – мобильники, “Нинтендо”. Эти, из компании, забрали мою куртку, отнимали сигареты. А Никке они били, отбирали все, что у него было. Они его так обижали!..

Ее голос угас, и из глаз потекли слезы.

– Это они забрали Беньямина? – напрямую спросила Симоне.

Мать Аиды всплеснула руками:

– Этот… мальчик… плохой…

– Отвечай, Аида, – запальчиво потребовала Симоне. – Отвечай сейчас же!

– Не орите… на мою… дочь, – просвистела женщина.

Симоне, повернувшись к ней, покачала головой и жестко сказала:

– Рассказывай сейчас же все, что знаешь, слышишь?

Аида тяжело сглотнула.

– Я не так много знаю, – наконец ответила она. – Беньямин приходил иногда, говорил, что мы не должны ничего отдавать тем парням. Вайлорд как взбесился, сказал, что это война, и потребовал от нас кучу денег.

Она зажгла новую сигарету, дрожа, затянулась, стряхнула пепел в зеленое блюдце и продолжила:

– Когда Вайлорд узнал, что Беньямин болен, он дал мальчишкам иголки, чтобы они его исцарапали…

Она замолчала и пожала плечами.

– И что? – нетерпеливо спросила Симоне.

– Вайлорд кончился, – прошептала она. – Вдруг исчез. Других мальчишек я видела, они недавно напали на Никке. Сейчас ими командует парень, который называет себя Ариандос, но с тех пор, как исчез Вайлорд, они просто бесятся, потому что не знают, как быть.

– Когда это было? Когда исчез Вайлорд?

– По-моему, – Аида задумалась, – по-моему, в прошлую среду. Во всяком случае, за три дня до того, как пропал Беньямин.

У девочки задрожали губы.

– Его забрал Вайлорд, – прошептала она. – Вайлорд сделал с ним что-то ужасное. И теперь он не осмеливается показаться…

Она заплакала навзрыд, судорожно всхлипывая. Ее мать тяжело поднялась, забрала у нее сигарету и медленно потушила в зеленом блюдце.

– Чертов… ублюдок, – просвистела она.

Симоне так и не поняла, кого женщина имеет в виду.

– Кто этот Вайлорд? – снова спросила она. – Скажи, кто это.

– Я не знаю! – крикнула Аида. – Не знаю!

Симоне достала фотографию с лужайкой и кустами возле коричневого забора, найденную в компьютере Беньямина, и твердо сказала:

– Посмотри сюда.

Аида посмотрела на распечатку с непроницаемым лицом.

– Что это за место? – спросила Симоне.

Аида пожала плечами, коротко глянула на мать и глухо сказала:

– Откуда я знаю.

– Но ведь это ты прислала ему фотографию, – раздраженно возразила Симоне. – Аида, она пришла от тебя.

Девочка отвела глаза и снова посмотрела на мать, возле ног которой стоял шипящий кислородный баллон.

Симоне взмахнула листом бумаги у нее перед носом.

– Посмотри, Аида. Посмотри еще раз. Зачем ты послала это моему сыну?

– Просто пошутила, – прошептала девочка.

– Пошутила?

Аида кивнула и еле слышно объяснила:

– Типа, хочешь ли ты жить здесь.

– Не верю, – сквозь зубы процедила Симоне. – Говори-ка правду!

Мать Аиды снова поднялась и замахала на нее руками:

– Пошла вон… цыганва…

– Почему ты врешь? – спросила Симоне, и Аида наконец посмотрела ей в глаза.

У девочки был бесконечно печальный вид.

– Простите, – тихонько прошептала она. – Простите.

Уходя, Симоне наткнулась на Никке. Он стоял в темной прихожей и тер глаза.

– У меня нет силы. Я покемон, который совсем ничего не значит.

– Ну что ты, у тебя есть сила, – сказала Симоне.

Глава 41

Полдень четверга, семнадцатое декабря

Когда Симоне вошла, Кеннет сидел в постели. На лице появился слабый румянец. У Кеннета был такой вид, словно он знал: дочь должна переступить порог именно сейчас.

Симоне подошла и наклонилась к нему, осторожно прижалась щекой к его щеке.

– Знаешь, что мне приснилось, Сиксан? – спросил он.

– Нет, – улыбнулась она.

– Мне приснился мой отец.

– Дедушка?

Кеннет тихо засмеялся.

– Представляешь? Он стоял в мастерской, потный и счастливый. Сказал только “мальчик мой”. Я все еще чувствую запах дизеля…

Симоне сглотнула. В горле стоял болезненный твердый комок. Кеннет тихо покачал головой.

– Папа, – прошептала Симоне. – Папа, ты помнишь, о чем мы говорили перед тем, как тебя сбила машина?

Кеннет серьезно взглянул на нее, и его внимательные глаза вспыхнули. Он хотел подняться, но сделал слишком резкое движение и снова тяжело сел.

– Симоне, помоги мне, – нетерпеливо сказал он. – У нас мало времени, я не могу больше здесь оставаться.

– Пап, ты помнишь, что случилось?

– Я все помню.

Он провел рукой по глазам, кашлянул, протянул руки и скомандовал:

– Тяни меня за руки.

Симоне послушалась, и ему удалось сесть на кровати и свесить ноги.

– Дай мне одежду.

Симоне кинулась к шкафу и принесла одежду. Она стояла на коленях и натягивала отцу носки, когда дверь открылась и вошел молодой врач.

– Мне нужно уйти, – нелюбезно буркнул Кеннет, едва врач шагнул в палату.

Симоне встала.

– Здравствуйте, – сказала она и пожала руку молодому врачу. – Меня зовут Симоне Барк.

– Улла Тувефьель, – ответил он и со смущенным видом повернулся к Кеннету, который как раз застегивал брюки.

– Привет, – сказал Кеннет, заправляя рубашку в брюки. – Очень жаль, что мы не можем задержаться, но у нас чрезвычайная ситуация.

– Я не могу заставить вас остаться, – спокойно заметил врач, – но вы сами должны понимать: вам надо соблюдать осторожность, удар по голове был очень сильным. Может быть, сейчас вы и неплохо себя чувствуете. Но имейте в виду: осложнения могут возникнуть через несколько минут, через час, а могут проявиться только к утру.

Кеннет подошел к умывальнику и плеснул себе в лицо холодной водой.

– Я уже сказал – очень жаль, – сказал он и выпрямился, – но я должен поехать к морю.

Врач озадаченно смотрел, как они торопливо идут по коридору. Симоне начала рассказывать о своей поездке к Аиде. Пока они ждали лифта, Кеннету пришлось опереться о стену.

– Куда поедем? – спросила Симоне, и в первый раз Кеннет не запротестовал, когда она села за руль. Просто сел рядом с ней, пристегнулся и почесал лоб под повязкой. Он не отвечал, и Симоне повторила:

– Рассказывай, куда ехать. Как туда добираться?

Кеннет странно посмотрел на нее.

– К морю? Надо подумать.

Он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и замолчал. Симоне подумала, что ошиблась – отец явно болен, ему надо вернуться в больницу. Тут Кеннет открыл глаза и четко сказал:

– Выезжай на Санкт-Эриксгатан, через мост, сверни направо на Оденгатан. Спустись к Восточному вокзалу, поезжай на юг по Вальхаллавэген до здания “Фильмхюсет”, там поверни на Линдарэнгсвэген. Потом поедешь до порта.

– Никакого навигатора не надо, – улыбнулась Симоне, вливаясь в поток транспорта на Санкт-Эриксгатан и направляя машину к торговому центру “Вестермальмсгаллериан”.

– Интересно… – задумчиво начал Кеннет, но замолчал.

– Что?

– Интересно, родители что-нибудь понимают?

Симоне искоса взглянула на него, когда машина проезжала мимо приходской церкви. Мельком увидела длинную вереницу детей, одетых в длинные балахоны с капюшонами. Они медленно входили в церковные двери со свечами в руках.

Кеннет кашлянул:

– Интересно, родители понимают, чему посвящают себя их дети?

– Шантажу, преступлениям, насилию и угрозам, – устало ответила Симоне. – Мамины-папины милые крошки.

Она вспомнила день, когда ездила в Тенсту, в салон татуажа. Мальчишек, державших девочку над лестничным пролетом. Они совсем не казались напуганными – наоборот, они были опасны, от них исходила угроза. Симоне вспомнила, как Беньямин не хотел, чтобы она подходила к тому мальчишке в метро. Теперь она поняла, что он, видимо, был одним из них. Одним из тех, кто взял себе имена покемонов.

– Что происходит с людьми? – спросила она в никуда.

– Сиксан, то, что было со мной, – не несчастный случай. Меня толкнули под машину, – хрипло ответил Кеннет. – И я видел, кто это сделал.

– Тебя вытолкнули на дорогу? Кто…

– Одна из таких вот детишек, девочка.

Низкие треугольники электрических свечей светили в темных окнах “Фильмхюсет”. Влажная слякоть покрывала дорогу, когда Симоне сворачивала на Линдарэнгсвэген. Над Ердет висели набухшие, тяжелые тучи; похоже было, что на собачников и их счастливых собак вот-вот прольется оттепельный дождь.

Лоудден – это мыс восточнее Стокгольмского порта. В конце 1920-х годов из него сделали нефтеналивной порт почти на сотню цистерн. На территории порта – невысокие промышленные постройки, водонапорная башня и контейнерный терминал, глубокие ниши и причалы.

Кеннет достал надорванную визитку, которую нашел у мальчика в бумажнике.

– Лоуддсвэген, восемнадцать, – прочитал он и жестом велел Симоне остановить машину. Она завернула на заасфальтированный пятачок, обнесенный металлической сеткой.

– Тут недалеко, пешком дойдем, – сказал Кеннет и отстегнул ремень безопасности.

Они двигались между громадных цистерн, мимо тяжелых лестниц, серпантином вьющихся вокруг цилиндрических зданий. Ржавчина пробивалась на гнутых сваренных пластинах, на ступенях лестниц и ограждениях.

Пошел дождь, редкий и холодный. Капли падали на металл с громким шлепающим звуком. Надвигались сумерки, скоро Кеннет с Симоне ничего не смогут увидеть. Между огромными, стоящими друг на друге желтыми, красными и синими контейнерами виднелись узкие дорожки. Никаких фонарей – только цистерны, погрузочные причалы, низкие конторские помещения и, ближе к воде, простые портовые сооружения с кранами, пандусами, проходами и сухими доками. Возле низенького сарая на углу складского помещения из гофрированных листов алюминия стоял грязный “форд” – пикап. На темном окне сарая самоклеющимися буквами было обозначено: “Море”, буквы наполовину стерлись. Маленькие буквы под надписью ободрались, но все еще можно было прочитать: “Клуб водолазов”. Рядом с дверью висел тяжелый засов.

Кеннет немного подождал, прислушался и осторожно потянул дверь. За ней оказался маленький темный кабинет. Там стояли только стол, несколько складных стульев с пластиковыми сиденьями и несколько ржавых кислородных баллонов. На стене – помятый плакат, изображавший экзотических рыб в изумрудно-зеленой воде. Ясно было, что клуба водолазов здесь больше нет – закрылся, обанкротился или переехал.

За вентиляционными решетками послышался какой-то шум, щелкнула внутренняя дверь. Кеннет прижал палец к губам. Послышались отчетливые шаги. Кеннет с Симоне бросились вперед, открыли дверь и заглянули внутрь огромного склада. Кто-то бежал в темноте. Симоне попыталась что-нибудь разглядеть. Кеннет спустился по железной лестнице, бросился было в погоню, но тут же вскрикнул.

– Папа? – закричала Симоне.

Она не видела отца, но слышала его голос. Он ругался и кричал, чтобы она была осторожней.

– Колючую проволоку протянули.

На бетонном полу что-то металлически зазвенело. Кеннет снова побежал. Симоне следом за ним перешагнула проволоку и вбежала в огромное помещение. Холодный влажный воздух. В темноте было трудно ориентироваться. Вдалеке слышались быстрые шаги.

В грязное окно светил прожектор контейнерного крана. Симоне заметила, что возле вилочного погрузчика кто-то стоит. Это был мальчик в маске – серой маске, тряпочной или картонной. Мальчик держал в руках железную трубу; он беспокойно топтался на месте, потом сжался.

Кеннет приближался к нему, торопливо шагая мимо полок.

– За тележкой! – крикнула Симоне.

Мальчик в маске бросился вперед и швырнул трубу в Кеннета. Железка пролетела прямо у него над головой.

– Подожди, мы хотим только поговорить с тобой! – закричал Кеннет.

Мальчик открыл железную дверь и выбежал. Что-то загремело, помещение на миг осветилось. Кеннет был уже у двери.

– Сбежал, – прошипел он.

Симоне выскочила следом, но поскользнулась на грязном погрузочном мостике. Ощутила запах мусора. Она поднялась и увидела, как отец бежит вдоль причала. Из-за снежной слякоти земля стала скользкой, и когда Симоне бросилась за отцом, то чуть не соскользнула в воду. Она бежала, видя перед собой две фигуры, а рядом – обрыв и глубину. Черная наполовину замерзшая вода прибивала к причалу ледяное крошево.

Она понимала, что если споткнется и упадет, то очень скоро у нее сведет от холода руки и ноги и она камнем пойдет на дно – в толстом пальто и сапогах, полных черной зимней воды.

Она вспомнила про журналистку, которая погибла вместе с подругой, когда их машину занесло на причале. Машина рыбой ушла под воду, на дне ее засосал ил, и машина исчезла. Кэтс Фальк, вот как ее звали, подумала Симоне.

Симоне запыхалась и дрожала от нервного возбуждения и напряжения. Спина промокла насквозь под дождем.

Похоже, Кеннет упустил мальчика. Он стоял согнувшись и ждал ее, повязка на голове развязалась, он тяжело дышал. Из носа шла кровь. В легких что-то хрипело. На земле лежала картонная маска. Она наполовину размокла под дождем; налетел порыв ветра, подхватил ее и сдул в море.

– Вот ведь дерьмо, – сказал Кеннет, когда Симоне подошла к нему.

Они опять попытались искать мальчика. Становилось все темнее. Дождь перестал, зато поднялся сильный ветер, теперь он завывал между большими жестяными конструкциями. Симоне и Кеннет шли мимо длинного сухого дока, Симоне слушала темную монотонную песню ветра. У края, словно веревочная лестница, на ржавых цепях висели тракторные покрышки. Симоне глянула вниз, в страшную разверстую дыру. Громадный бассейн без воды, с шероховатыми скальными стенами, укрепленными бетоном и армированной стальной лентой. На глубине пятидесяти метров виднелся литой бетонный пол с высокими цоколями.

Брезент хлопал на ветру, свет с крана метался по стенкам дока. Внезапно Симоне увидела, что кто-то притаился за бетонным цоколем глубоко внизу.

Кеннет заметил, что она остановилась, и вопросительно повернулся к ней. Не говоря ни слова, она указала вниз, на дно дока.

Сжавшаяся в комок фигура уползла со света.

Кеннет с Симоне бросились к узкой лесенке. Фигура вскочила и побежала к чему-то, что казалось дверью в стене дока. Кеннет, держась за перила, бросился вниз по крутым ступенькам, поскользнулся, но удержал равновесие. Тяжело и резко пахло металлом, ржавчиной и дождем. Они бежали вниз, держась у стен. Из глубины дока донеслось эхо шагов.

Внизу было мокро, Симоне почувствовала, как ледяная вода заливается в сапоги, ей стало холодно.

– Куда он побежал? – крикнула она.

Кеннет торопливо шел между цоколей, которые держат корабли, когда из дока выкачивают воду. Он указал на место, где исчез мальчик. Там была не дверь, как они решили, а что-то вроде вентиляционного отверстия. Кеннет заглянул внутрь, но ничего не увидел. Он задыхался, утирал лоб и шею.

– Выходи, – еле дыша, позвал он. – Вылезай немедленно.

Послышался какой-то скрип, тяжелый и ритмичный. Кеннет пополз в вентиляцию.

– Осторожней, папа.

Что-то стукнуло, потом заскрежетала шлюзовая дверь. Вдруг раздался оглушительный шум, и Симоне поняла, что сейчас произойдет.

– Он пустил воду, – закричала она.

– Тут лестница, – услышала она рев Кеннета.

Тяжелые струи ледяной воды под страшным напором полились в док сквозь узкие щели шлюза. Металлический скрежет продолжился, и двери разъехались. Вода хлынула на дно. Симоне кинулась к лестнице; вода поднималась, Симоне бежала уже по колено в ледяных волнах. Свет с подъемного крана метался по неровным стенам. Вода лилась, образовывала мощные водовороты и тащила Симоне назад. Она ударилась о металлическую обшивку и почувствовала, как от боли немеют ноги. Черная вода с грохотом валилась вниз толстым пластом. Симоне чуть не плакала, когда добралась до крутых ступенек и начала карабкаться вверх. Через несколько шагов она обернулась. Отца не было видно в темноте. Вода поднялась уже выше вентиляционного отверстия в стене. Что-то пронзительно скрежетало. Симоне, дрожа всем телом, продолжала лезть вверх. Легкие обжигало. Тут грохот льющейся воды начал стихать. Двери снова сошлись, и водяной поток иссяк. У Симоне онемели руки, вцепившиеся в металлические поручни. Одежда стала тяжелой и облепила ноги. Симоне поднялась и увидела Кеннета на другой стороне дока. Он махнул ей рукой и повел мальчика к старому клубу водолазов.

Симоне промокла насквозь, руки и ноги окоченели. Кеннет с мальчиком ждали ее возле машины. У Кеннета был странный отсутствующий взгляд. Мальчик просто стоял перед ним, качая головой.

– Где Беньямин? – закричала Симоне, еще не успев подойти.

Мальчик не ответил. Симоне схватила его за плечи и повернула лицом к себе. Она так поразилась, увидев его лицо, что тихо вскрикнула.

У мальчика был отрезан нос.

Кто-то как будто пытался зашить рану, но торопливо и к тому же неумело. Взгляд у мальчика был совершенно апатичный. Выл ветер; они все втроем сели в машину; Симоне завела мотор, чтобы прогреть салон. Вскоре окна запотели. Она нашла немного шоколада и предложила мальчику. В машине было тихо.

– Где Беньямин? – спросил Кеннет.

Мальчик уставился на свои коленки. Откусил кусок шоколадки и с трудом проглотил.

– А теперь рассказывай все, слышишь? Вы били других ребят, отбирали у них деньги.

– Меня нет, я кончился, – прошептал мальчик.

– Зачем вы обижали других? – спросил Кеннет.

– Это началось, только когда мы…

– Началось что? Где остальные?

– Не знаю. Откуда мне знать. Может, у них теперь новая компания, – сказал мальчик. – У Еркера есть, я так понял.

– Это ты Вайлорд?

Мальчик растянул рот.

– Уже нет, – еле слышно произнес он. – Я обещал, что больше не буду.

– Где Беньямин? – резко спросила Симоне.

– Не знаю, – торопливо ответил мальчик. – Я больше никогда его не обижу, честное слово.

– Послушай, – продолжала она, – я его мама, я должна знать.

Но тут же замолчала – мальчик начал раскачиваться взад-вперед и зарыдал, повторяя:

– Честное слово… честное слово… честно, честно…

Кеннет положил ладонь Симоне на руку и вяло сказал:

– Надо отвезти его в больницу. Ему нужна помощь.

Глава 42

Вечер четверга, семнадцатое декабря

На перекрестке Оденгатан и Свеавэген Кеннет высадил Симоне и поехал прямиком в детскую больницу имени Астрид Линдгрен.

Врач немедленно проверил общее состояние мальчика и распорядился положить его на обследование. Мальчик страдал одновременно от недостатка кислорода и недоедания, все тело было в загноившихся ранах, легко обморожены пальцы рук и ног. Мальчика, называвшего себя Вайлордом, на самом деле звали Бирк Янссон, он жил в Хюсбю у приемной семьи. Связались с социальными властями, с опекуном ребенка. Когда Кеннету пора было уходить, мальчик заплакал и объявил, что не хочет оставаться один.

– Пожалуйста, останьтесь, – прошептал он и взялся за нос.

Кеннет почувствовал, как молотком напряженно застучал пульс. После марафона у него все еще шла носом кровь. Кеннет остановился в дверях.

– Бирк, я посижу с тобой при одном условии, – сказал он.

Он уселся на зеленый стул рядом с мальчиком.

– Ты должен рассказать мне все, что знаешь про Беньямина и как он пропал.

Кеннет сидел со все усиливающимся головокружением, пытаясь заставить мальчика говорить те два часа, что потребовались социальному работнику, чтобы добраться до больницы. Но единственное, что он выяснил: кто-то так сильно напугал Бирка, что он перестал третировать Беньямина. Казалось, мальчик даже не знал о его исчезновении.

Уходя, Кеннет услышал, как социальный работник с психологом обсуждают отправку Бирка в Сёрмланд, в детский дом в Лёвсте.

Сидя в машине, Кеннет позвонил Симоне и спросил, благополучно ли она добралась домой. Она ответила, что вздремнула и размышляет, не выпить ли граппы.

– Поеду поговорю с Аидой, – сказал Кеннет.

– Спроси у нее про фотографию с травой и забором – кое-что не сходится.

В Сундбюберге Кеннет остановил машину там же, где и в прошлый раз, рядом с колбасным киоском. На улице было холодно, редкие снежинки опустились на переднее сиденье, когда Кеннет открыл дверцу автомобиля возле дома Аиды. Он тут же увидел Аиду с братом. Девочка сидела на скамейке у асфальтированной пешеходной дорожки за домом, ведущей к хвостику бухты Ульвсундашён. Аида смотрела на брата. Никке что-то показывал ей; как будто выпустил предмет из рук, потом снова подхватил. Кеннет немного постоял, глядя на них. В их привязанности было что-то, отчего они выглядели одинокими, брошенными. Было почти шесть часов вечера, вдали в темном заливе между жилыми домами отражался свет уличных фонарей.

На мгновение у Кеннета от головокружения все поплыло перед глазами. Он осторожно пересек скользкую дорогу и стал спускаться к воде по схваченной инеем траве.

– Привет-привет, – сказал он.

Никке поднял глаза.

– А, это вы, – крикнул он, подбежал и обнял Кеннета. – Аида, – разволновался мальчик, – вот он, он, который такой старый!

Девочка посмотрела на Никке с бледной нерадостной улыбкой. Кончик носа у нее покраснел от холода.

– Беньямин? – спросила она. – Вы нашли его?

– Нет, пока не нашли, – ответил Кеннет.

Никке засмеялся, снова полез обниматься и принялся скакать вокруг него.

– Аида, – вопил Никке, – он такой старый, что у него забрали пистолет…

Кеннет сел на скамейку рядом с Аидой. Голые деревья стояли вокруг темными тесными группами.

– Я приехал сказать, что Вайлорда забрали в больницу.

Аида скептически посмотрела на него.

– Остальных мы знаем, – сказал он. – Покемонов было пятеро, верно? Бирк Янссон во всем признался, но к исчезновению Беньямина он не имеет отношения.

Никке, услышав слова Кеннета, остановился с раскрытым ртом.

– Ты победил Вайлорда? – спросил он.

– Точно, – сурово подтвердил Кеннет. – Он теперь никто.

Никке заплясал на дорожке. Его могучее тело источало тепло в холодный воздух. Внезапно он остановился и посмотрел на Кеннета:

– Ты самый сильный покемон, ты Пикачу! Ты Пикачу!

Никке в порыве счастья обнял Кеннета, и удивленная Аида рассмеялась.

– А как же Беньямин? – спросила она.

– Его похитили не они. Они, может быть, всех терроризировали, но они не забирали Беньямина.

– Это наверняка они, наверняка.

– Не думаю, – возразил Кеннет.

– Но…

Кеннет достал распечатку – фотографию, которую Аида послала Беньямину.

– А теперь расскажи мне, что это за место, – ласково, но твердо потребовал он.

Девочка побледнела и помотала головой.

– Я обещала, – тихо сказала она.

– Никакие обещания не в счет, если речь идет о человеческой жизни, слышишь?

Но она только сжала губы и отвернулась. Никке подошел и посмотрел на бумагу.

– Его мама дала ему это! – радостно воскликнул он.

– Никке!

Аида зло посмотрела на брата.

– Но это же так и было, – возмущенно сказал он.

– Когда ты научишься помалкивать!

Кеннет шикнул на обоих.

– Сиксан дала Беньямину эту фотографию? Как это, Никке?

Но Никке встревоженно смотрел на сестру, словно дожидаясь разрешения ответить на вопрос. Она глянула на него и отрицательно покачала головой. Кеннет почувствовал, как заболела голова в том месте, где он ударился, – застучало тяжело, назойливо.

– Отвечай, Аида, – сказал он с деланным спокойствием. – Честное слово, молчать в такой ситуации – ошибка.

– Ну при чем тут фотография, – страдальчески ответила девочка. – Я обещала Беньямину никому не рассказывать, что бы ни случилось.

– Сейчас же говори, что на фотографии!

Кеннет заорал так, что эхо загудело между домами. У Никке стал испуганный и печальный вид. Аида еще упрямее сжала губы. Кеннет заставил себя успокоиться. Объясняя, он сам слышал, как неуверенно звучит его голос:

– Аида, послушай-ка. Беньямин умрет, если мы его не найдем. Он мой единственный внук. И я не могу упустить единственную ниточку, не разобравшись с ней.

Стало совершенно тихо. Потом Аида повернулась к нему и покорно шепнула со слезами в голосе:

– Никке все сказал правильно.

Она тяжело сглотнула и продолжила:

– Фотографию ему дала его мама.

– Как это?

Кеннет посмотрел на Никке; мальчик несколько раз энергично кивнул ему.

– Не Симоне, – пояснила Аида, – а его настоящая мама.

Кеннет почувствовал, как дурнота подкатывает к горлу. Вдруг остро заболело в груди; Кеннет попытался несколько раз глубоко вдохнуть и услышал, как тяжело и с трудом, где-то внутри, бьется сердце. Он успел подумать, что у него начинается сердечный приступ, как вдруг боль исчезла.

– Настоящая мама? – спросил он.

– Да.

Аида достала из рюкзачка пачку сигарет, но закурить не успела – Кеннет мягко отобрал у нее сигареты:

– Тебе нельзя курить.

– Почему это?

– Тебе нет восемнадцати.

Аида пожала плечами.

– Ладно, подумаешь, – коротко сказала она.

– Хорошо. – Кеннет чувствовал себя невероятным тупицей. Перед глазами пронеслись картины: Симоне после выкидыша – красное от рыданий лицо, потом – летний праздник, на котором она уже с большим животом, в широком платье в цветочек. Вот он навещает их в родильном отделении; Симоне показывает малыша; вот малыш, говорит она и улыбается дрожащими губами. Его будут звать Беньямин, счастливый сын.

Кеннет крепко потер глаза, почесал под повязкой и спросил:

– И как зовут его… настоящую маму?

Аида посмотрела на воду.

– Не знаю, – без выражения произнесла она. – Правда не знаю. Но она сказала Беньямину его настоящее имя. Она называла его Каспер. Очень милая, всегда ждала его после школы, помогала делать уроки, наверное, давала деньги. Она так горевала, что ее заставили расстаться с ним.

Кеннет поднял фотографию:

– А это? Что это?

Аида коротко взглянула на распечатку.

– Это семейная могила. Могила настоящей семьи Беньямина, там лежат его родственники.

Глава 43

Вечер четверга, семнадцатое декабря

Несколько светлых дневных часов истекли, и на город снова опустилась ночная тьма. Почти в каждом окне на другой стороне улицы горела адвентовская звезда. Насыщенный виноградный аромат шел из коньячного бокала с граппой, стоявшего на низеньком столике в гостиной. Симоне сидела посреди комнаты на полу и рассматривала эскизы. После того как отец высадил ее на перекрестке Свеавэген и Оденгатан, она пошла домой, сняла мокрую одежду, завернулась в плед и легла. Заснула на диване и проснулась, только когда позвонил Кеннет. А потом явился Сим Шульман.

Теперь Симоне сидела на полу в одном белье, пила граппу, обжигавшую желудок, и раскладывала эскизы в ряд. Четыре разлинованных листа обычного формата представляли собой план инсталляции, задуманной Шульманом для художественной галереи в Тенсте.

Шульман говорил по мобильному с куратором галереи. Разговаривая, он ходил по комнате кругами. Вдруг скрип паркета затих. Симоне заметила, что Шульман переместился так, чтобы смотреть ей между бедер. Она прекрасно поняла это. Симоне собрала эскизы, взяла бокал и немного выпила, притворяясь, что ничего не замечает. Она немного раздвинула ноги и представила себе, как его обжигающий взгляд поднимается выше. Шульман заговорил медленнее, желая закончить разговор. Симоне легла на спину и закрыла глаза. Она ждала его, ощущая лоном жаркую пустоту, ток крови, медленную сладость. Шульман закончил разговор, подошел к ней. Симоне, не открывая глаз, немного развела ноги. Услышала, как он расстегивает молнию на брюках. Неожиданно почувствовала на бедрах его руки. Он перевернул ее на живот, поставил на колени, стащил с нее трусы и вошел сзади. Симоне не успела приготовиться. Она смотрела на свои руки, на растопыренные пальцы на дубовом паркете. Ногти, жилки на тыльной стороне ладоней. Она едва удерживалась, чтобы не упасть вперед под его толчками. Жесткими и редкими. От тяжелого запаха граппы ее замутило. Ей хотелось попросить Шульмана прекратить, сделать это как-нибудь по-другому, хотелось начать снова в спальне, тоже участвовать в этом, по-настоящему. Шульман с глубоким вздохом кончил, поднялся и ушел в ванную. Симоне натянула трусы и осталась лежать на полу. Странное бессилие все последние дни готово было завладеть ею, погасить ее мысли, надежду, радость. Ее перестало интересовать все, что не связано с Беньямином.

Шульман вышел из душа с полотенцем, обернутым вокруг бедер. Симоне наконец поднялась, почувствовала, как болят колени, криво улыбнулась, проходя мимо него, и заперлась в ванной. Когда она встала под душ, во влагалище защипало. Ужасное чувство одиночества нахлынуло на нее, пока волосы намокали под горячей водой, пока вода стекала по шее, плечам, по спине. Симоне намылилась, тщательно вымылась и долго стояла под душем, повернув лицо к мягкому потоку воды.

Сквозь шум в ушах она расслышала гулкие шлепки и поняла, что это стучат в дверь ванной.

– Симоне! – крикнул Шульман, – у тебя звонит телефон!

– Что?

– Телефон звонит.

– Ответь, – попросила она и выключила воду.

– А теперь и в дверь звонят! – крикнул он.

– Иду.

Симоне достала из шкафа чистую махровую простыню и вытерлась. Ванную наполнял горячий пар. Белье Симоне лежало на влажных плитках пола. Зеркало запотело, и Симоне казалась себе серым привидением без лица, глиняной фигурой. Из вентиляционной решетки под потолком послышался странный шум. Симоне сама не знала, почему все ее тело напряглось, словно перед большой опасностью, почему она осторожно, совершенно беззвучно отперла дверь и выглянула. Ужасная тишина оглушила ее. Что-то не так. Она подумала, не ушел ли Шульман, но позвать не решилась.

Вдруг Симоне услышала шепот. Два человека. Кажется, в кухне. Но с кем Шульман мог шептаться? Она попыталась подавить чувство страха, но ничего не вышло. Пол скрипнул, в щель из-за двери Симоне увидела, как кто-то торопливо прошел по коридору мимо ванной. Не Шульман, а человек гораздо ниже ростом, женщина в мешковатом спортивном костюме. Женщина тут же пошла назад, и Симоне не успела спрятаться. Их глаза встретились в узкой щели, женщина замерла; Симоне увидела, как ее глаза расширились от страха. Женщина быстро покачала ей головой – “вы в опасности” – и направилась на кухню. Ее кроссовки оставляли на полу кровавые отпечатки. Симоне мгновенно переполнила тошнотворная паника, быстро заколотилось сердце; она поняла, что должна выбраться из квартиры, просто выбраться. Открыла дверь ванной, выскользнула в коридор и пошла к прихожей. Она старалась двигаться беззвучно, но слышала собственное напряженное дыхание и как скрипит пол под ее тяжестью.

Кто-то разговаривал сам с собой, роясь в ящике со столовыми приборами. Слышались резкий звон и бряканье.

В темноте Симоне различила на полу прихожей что-то большое и угловатое. Только через несколько секунд она поняла, что это. Перед входной дверью лежал на спине Шульман. Кровь толчками выливалась из раны на горле. Невысокие пульсирующие фонтанчики. Темно-красная лужа покрывала почти весь пол. Шульман уставился в потолок, его веки дрожали. Вялый рот открыт. Возле его руки, на коврике среди обуви валялся ее телефон. Симоне подумала: надо поднять телефон, выскочить из квартиры и вызвать полицию и скорую помощь. Происходящее так поразило ее, что она даже не закричала, увидев Шульмана. Наверное, надо что-нибудь сказать, подумала она и вдруг услышала шаги в коридоре. Молодая женщина вернулась; она дрожала всем телом, непрерывно кусала губы, но пыталась сохранять спокойствие.

– Мы не выйдем, дверь заперта на ключ, – прошептала женщина.

– Кто…

– Мой брат, – перебила та.

– Но почему…

– Он думает, что убил Эрика. Он не знает, он решил…

Кухонный ящик с грохотом полетел на пол.

– Эвелин? Что ты там делаешь? – закричал Юсеф Эк. – Ты идешь или нет?

– Спрячьтесь, – прошептала женщина.

– Где ключи? – спросила Симоне.

– Он забрал их с собой, – ответила женщина и побежала назад.

Симоне скользнула через длинный коридор и шмыгнула в комнату Беньямина; она задыхалась, хотела закрыть рот, но ей не хватало воздуха. Пол скрипел, но Юсеф без остановки что-то громко говорил на кухне и как будто ничего не слышал. Симоне включила компьютер Беньямина, услышала, как зашумели вентиляторы; когда она шмыгнула в ванную, раздался приветственный сигнал – компьютер был готов к работе.

С тяжело бьющимся сердцем Симоне подождала несколько секунд, вышла из ванной, огляделась в пустом коридоре и торопливо прошла в кухню. Никого. Пол усеян ножами и вилками и покрыт кровавыми следами.

Слышно было, как брат с сестрой возятся в комнате Беньямина. Юсеф ругался, несколько книг упали на пол.

– Посмотри под кроватью! – испуганно воскликнула Эвелин.

Что-то опять шлепнулось, перевернулся ящик с комиксами-манга, и Юсеф прошипел, что под кроватью никого нет.

– Помоги, – велел он.

– В шкафу, – быстро подсказала сестра.

– Это еще что за говно?! – заорал Юсеф.

Ключ лежал на дубовом столе; Симоне схватила его и как можно тише побежала назад, в прихожую.

Послышался крик Эвелин: “Юсеф, подожди! Он, наверное, в другом шкафу”.

Разбился стакан, тяжелые шаги загрохотали по коридору.

Симоне перешагнула через тело Шульмана. Его пальцы слабо шевелились. Симоне трясущимися руками вставила ключ в замок.

– Юсеф! – отчаянно закричала Эвелин. – Посмотри в спальне! По-моему, он в спальне!

Симоне повернула ключ и услышала, как щелкнул замок, когда Юсеф выбежал в прихожую и хрипя уставился на нее. Симоне на ощупь нажала ручку двери, но пальцы соскользнули. В руках у Юсефа был разделочный нож. Он помедлил, потом быстрыми шагами двинулся к ней. У Симоне так затряслись руки, что она не могла справиться с дверной ручкой. Эвелин выбежала в прихожую и схватила брата за ноги, пытаясь удержать и крича: “Подожди!” Он не глядя махнул ножом у нее над головой. Она заплакала. Юсеф двинулся дальше, и Эвелин выпустила его. Симоне открыла дверь и вылетела на лестничную клетку; простыня упала, Юсеф пошел было к Симоне, но остановился, не сводя глаз с ее голого тела. Симоне увидела, как у него за спиной Эвелин, сидя рядом с Шульманом, быстро водит руками в луже крови. Она размазала кровь по лицу и шее и упала.

– Юсеф, я ранена! – крикнула она. – Милый…

Она закашляла, умолкла и перевернулась на спину, словно мертвая. Юсеф обернулся к ней и посмотрел на ее распростертое в крови тело.

– Эвелин? – испуганно произнес он.

Он вернулся в прихожую и склонился над сестрой; внезапно в руке Эвелин оказался нож. Нож взлетел, как в примитивной ловушке. Лезвие с силой вонзилось мальчику прямо между ребрами. Юсеф постоял неподвижно, потом его голова склонилась к плечу, он завалился набок и затих.

Глава 44

Пятница, восемнадцатое декабря,

раннее утро

Кеннет прошел мимо двух женщин в полицейской форме, сидевших в коридоре больницы Дандерюд и о чем-то активно шептавшихся. В палате у них за спиной было видно молодую девушку. Девушка сидела на стуле, уставившись в никуда. Ее лицо было перемазано кровью, засохшая кровь склеила волосы. Черные сгустки покрывали белую шею и грудь. Девушка сидела, чуть косолапо свесив ноги – по-детски, бессознательно. Кеннет подумал, что это, должно быть, Эвелин Эк, сестра серийного убийцы Юсефа Эка. Словно услышав, как он мысленно произнес ее имя, девушка подняла глаза и посмотрела прямо на него. В ее взгляде было такое странное выражение – смесь боли и потрясения, гнева и триумфа, – что он казался почти непристойным. Кеннет инстинктивно отвернулся с ощущением, что вторгся во что-то личное, запретное. Он вздрогнул и сказал себе: хорошо, что я на пенсии, мне не придется входить к Эвелин, придвигать стул, садиться и допрашивать ее. Он бы никому не пожелал носить в себе ее рассказы о том, как она взрослела рядом с Юсефом Эком.

Мужчина в форме, с длинным серым лицом, дежурил у дверей палаты Симоне. Кеннет помнил его еще со времен своей службы, но забыл, как его зовут.

– Кеннет, – сказал мужчина, – все в порядке?

– Нет.

– Я так и подумал.

Кеннет вдруг вспомнил его имя – Рейне, вспомнил, что его жена неожиданно умерла, когда у них родился первый ребенок.

– Рейне, – сказал Кеннет, – ты не знаешь, как Юсеф проник к сестре?

– Она как будто сама его впустила.

– Добровольно?

– Не совсем.

И Рейне изложил Кеннету рассказ Эвелин. Среди ночи она проснулась, подошла к двери и посмотрела в глазок на полицейского, Улу Якобссона, который спал, сидя на лестнице. Эвелин слышала, как, сменяя напарника, он рассказывал, что у него дома маленький ребенок. Она не хотела будить его, снова легла на диван и стала пересматривать фотографии в альбоме, который Юсеф подложил в коробку. На фотографиях неясно мерцала давным-давно исчезнувшая жизнь. Эвелин положила альбом обратно в коробку и подумала: что, если сменить имя и уехать из Швеции? Она встала и выглянула в окно, раздвинув пластинки жалюзи; ей показалось, что кто-то стоит на тротуаре. Девушка отпрянула, немного подождала и снова выглянула. Густо падал снег, и она больше никого не могла разглядеть. Фонарь, висящий между домами, дергался под сильными порывами ветра. У Эвелин по коже побежали мурашки; она подкралась к входной двери, приложила ухо и прислушалась. Прямо за дверью как будто кто-то стоял. Юсефа всегда окружал запах. Запах гнева, жгучих химикатов. Эвелин вдруг показалось, что она ощущает этот запах, – а может быть, она все выдумала. Девушка притаилась под дверью, не решаясь посмотреть в глазок.

Через некоторое время она наклонилась и прошептала:

– Юсеф?

Снаружи было тихо. Эвелин пошла было назад в квартиру, как вдруг услышала шепот брата с другой стороны двери:

– Открывай.

Она ответила, стараясь не всхлипнуть:

– Ладно.

– Думала, что избавилась от меня?

– Нет, – прошептала она.

– Будешь делать, что я скажу.

– Я не могу…

– Посмотри в глазок, – оборвал Юсеф.

– Не хочу.

– А ты посмотри.

Эвелин, дрожа, прижалась к глазку и через “рыбий глаз” линзы посмотрела на лестничную клетку. Спавший полицейский все так же сидел на лестнице, но теперь на ступеньках под ним растеклась лужа темной крови. Глаза закрыты; он слабо, но дышал. Эвелин увидела, как Юсеф ушел из круглой картинки. Он прижался к стене, потом бросился на дверь и хлопнул ладонью по глазку. Эвелин попятилась и споткнулась о собственные ботинки.

– Открой дверь, – велел Юсеф. – Иначе я убью полицейского, стану звонить соседям и убивать их. Начну вот с этой двери, которая рядом.

Эвелин быстро сдалась, она больше не могла. Разум твердил, что она никогда не избавится от Юсефа, и надежда угасла. Дрожащими руками Эвелин отперла дверь и впустила брата. Она готова была умереть, лишь бы не дать ему убить еще кого-нибудь.

Рейне пересказал все, что знал сам, как мог хорошо. Он считал, что Эвелин хотела спасти раненого полицейского и не допустить новых убийств и поэтому открыла дверь.

– Якобссон выживет, – сказал Рейне. – Ему повезло, что она послушалась брата.

Кеннет покачал головой:

– Что происходит с людьми?

Рейне устало потер лоб:

– Она спасла вашей дочери жизнь.

Кеннет осторожно постучал и приоткрыл дверь палаты, где лежала Симоне. Шторы задернуты, свет погашен. Кеннет, прищурившись, всмотрелся в темноту. На диване кто-то лежал – может быть, и дочь.

– Симоне? – тихо позвал он.

– Я здесь, папа.

Голос с дивана.

– Хочешь, чтобы было темно? Зажечь свет?

– Папа, я не могу, – прошептала она, помолчав. – Я не могу.

Кеннет на цыпочках подошел, сел на диван и обнял ее. Симоне заплакала горько, душераздирающе.

– Однажды, – сказал он и погладил ее, – я проезжал на патрульной машине мимо твоего садика и увидел тебя во дворе. Ты стояла лицом к ограде и плакала. Сопли текли из носа, ты была мокрая и грязная, а воспитатели и не собирались тебя утешать. Стояли и болтали, абсолютно равнодушные.

– И что ты сделал? – спросила Симоне.

– Остановил машину и пошел к тебе. – Кеннет сам себе улыбнулся в темноте. – Ты тут же перестала реветь, взяла меня за руку и пошла за мной.

Он помолчал.

– Представь себе, что сейчас я могу просто взять тебя за руку и отвести домой.

Она кивнула, положила голову ему на плечо и спросила:

– Ты что-нибудь слышал про Сима?

Кеннет погладил дочь по щеке. Он колебался: говорить правду или нет? Врачи сказали без обиняков: Шульман потерял слишком много крови. Его мозг получил серьезные повреждения. Его не спасти. Он никогда не выйдет из комы.

– Врачи еще не знают точно, – осторожно начал он, – но… – Он вздохнул. – Милая, дела не очень хороши.

Симоне затряслась от рыданий.

– Я не могу больше, не могу, – плакала она.

– Ну да, да… Я позвонил Эрику. Он уже едет.

Симоне кивнула:

– Спасибо, папа.

Кеннет опять погладил ее.

– Я правда больше не могу, – прошептала Симоне.

– Не плачь, дружок.

Она снова громко, со стонами зарыдала.

– Я больше не могу…

В тот же миг открылась дверь, и Эрик включил свет. Он пошел прямо к Симоне, сел с другой стороны и сказал:

– Слава богу, что ты выбралась.

Симоне уткнулась лицом ему в пальто и сдавленно произнесла:

– Эрик.

Эрик погладил ее по голове. Он выглядел уставшим, но взгляд был ясный и острый. Симоне подумала, что он пахнет домом, пахнет ее семьей.

– Эрик, – серьезно сказал Кеннет. – Ты должен знать кое-что важное. Ты тоже, Симоне. Я недавно говорил с Аидой.

– Она что-нибудь сказала? – встрепенулась Симоне.

– Я рассказал им, что мы поймали Вайлорда и других, – ответил Кеннет. – Не хотел, чтобы они и дальше боялись.

Эрик вопросительно посмотрел на него.

– Это долгая история, объясню, когда будет время, но… – Кеннет перевел дыхание и глухим усталым голосом сказал: – Какая-то женщина связывалась с Беньямином за несколько дней до его исчезновения. Она выдавала себя за его настоящую, биологическую мать.

Симоне высвободилась из объятий Эрика и посмотрела на Кеннета. Высморкалась и спросила голосом, тонким и ломким от плача:

– Его настоящая мать?

Кеннет кивнул:

– Аида рассказала, что эта женщина давала ему деньги, помогала делать уроки.

– Что за ерунда, – прошептала Симоне.

– Она даже дала ему другое имя.

Эрик поглядел на Симоне, потом на Кеннета и попросил продолжать.

– Так вот, – сказал Кеннет, – Аида рассказала, что эта женщина, которая объявила себя мамой Беньямина, настаивала, что его настоящее имя – Каспер.

Симоне увидела, как у Эрика окаменело лицо; на нее нахлынула такая тревога, что сонливость исчезла без следа. Она спросила:

– Эрик, в чем дело?

– Каспер? – переспросил тот. – Она называла его Каспер?

– Да, – подтвердил Кеннет. – Сначала Аида не хотела ничего рассказывать, она обещала Беньямину…

Он замолчал на полуслове. Эрик побелел, у него стал такой вид, словно он вот-вот упадет в обморок. Он поднялся, отступил на несколько шагов, налетел на стол, запнулся о кресло и вышел из комнаты.

Глава 45

Утро пятницы, восемнадцатое декабря

Эрик сбежал по лестнице в больничный холл, протолкался через толпу подростков с цветами, промчался по грязному полу, мимо старичка в инвалидном кресле. Влажные коврики хлюпали под ногами, когда он толкнул дверь главного входа. Эрик сбежал вниз по каменной лестнице, не обращая внимания на лужи и бурую снежную слякоть, мимо автобуса, прямо через дорогу, продрался сквозь невысокие кусты и оказался на гостевой парковке. С зажатым в руке ключом побежал мимо грязных машин. Открыл дверь, сел, завел мотор и так поспешно сдал задом, что крыло машины оцарапало бампер соседнего автомобиля.

Все еще тяжело дыша, он свернул налево, на Дандерюдсвэген. Он гнал машину как мог, но возле школы Эдсберга сбросил скорость, достал телефон и позвонил Йоне.

– Это Лидия Эверс, – почти закричал он.

– Кто?

– Лидия Эверс похитила Беньямина, – серьезно продолжал Эрик. – Я рассказывал о ней, это она подала на меня заявление.

– Мы ее проверим, – сказал Йона.

– Я еду к ней.

– Дайте адрес.

– Дом на Теннисвэген в Рутебру, номер не помню. Красный дом, довольно большой.

– Подождите меня где-нибудь в…

– Я еду прямо туда.

– Слушайте, не делайте глупостей.

– Беньямин умрет, если не получит лекарство.

– Дождитесь меня…

Эрик оборвал разговор, прибавил скорости, проскочил через Норрвикен, переехал железную дорогу, идущую параллельно длинному узкому озеру, пустился в неосторожный обгон возле дрожжевой фабрики и, чувствуя, как пульсирует в висках, повернул возле “Кооп-Форум”.

Он сориентировался в районе, застроенном частными домами, остановился возле той же еловой изгороди, что и десять лет назад, когда вместе с социальной работницей навещал Лидию. Глядя из машины на дом, Эрик почти кожей вспомнил свой тогдаший, десять лет назад, визит. Вспомнил, как не нашлось ни одного признака того, что в доме живет ребенок – ни игрушек в саду, ничего говорившего о том, что Лидия – мама. С другой стороны, они ведь тогда едва успели осмотреться в доме. Просто спустились в подвал и вернулись наверх, а потом Лидия напала на него с ножом. Эрик вспомнил, как она провела лезвием по горлу, не спуская с него глаз.

Это место не слишком изменилось. Пиццерию сменил суши-бар, большие батуты в садах покрыты листьями и снегом. Эрик оставил ключ в зажигании – просто вышел из машины и побежал вверх по склону. Он торопливо прошел последний отрезок пути, открыл калитку и зашагал по саду. Влажный снег лежал в высокой желтой траве. Под рваным подвесным желобом поблескивали сосульки. Засохшие растения качались в своих кашпо. Эрик дернул дверь, понял, что заперто. Заглянул под коврик. Несколько мокриц поспешно уползли с влажного прямоугольника на бетонные ступеньки. Сердце слабо стучало в груди. Эрик запустил пальцы под деревянные перила, но ключа не нашел. Он обошел дом, выдернул камень из бордюрчика вокруг клумбы и бросил его в застекленную дверь лоджии. Внешнее стекло разбилось, и камень упал на траву. Эрик поднял его и бросил еще раз, сильнее. Стекло разлетелось вдребезги. Эрик открыл дверь и вошел в спальню, стены которой были увешаны картинами с изображением ангелов и индуистского гуру Саи Бабы.

– Беньямин! – крикнул Эрик. – Беньямин!

Он продолжал звать сына, хотя уже понял, что дом необитаем: везде темно и тихо, воздух затхлый, повсюду старые тряпки и пыль. Эрик торопливо вышел в прихожую, открыл дверь на лестницу, ведущую в подвал, и тут ему в нос ударила страшная вонь. Тяжелый запах пепла, обуглившегося дерева и горелой резины. Эрик бросился вниз по лестнице, споткнулся, задел плечом стену, удержался на ногах. Лампа не горела, но в свете, проникавшем из высоко расположенных окошек, он увидел, что нижняя гостиная выгорела дотла. Половицы потрескивали под ногами. Многое почернело, но кое-что казалось совершенно не пострадавшим от огня. Стол с кафельной столешницей был лишь слегка покрыт сажей, а вот ароматическая свеча на подносе расплавилась. Эрик добрался до двери, ведущей в другую подвальную комнату. Она едва держалась на петлях, а помещение за ней все выгорело.

– Беньямин, – испуганно позвал Эрик.

Взметнулось облачко пепла, Эрик зажмурился, глаза защипало. Посреди комнаты стояли остатки чего-то, похожего на клетку, достаточно большую, чтобы там поместился человек.

– Эрик! – закричал кто-то на улице.

Эрик остановился и прислушался. По стенам застучало. Посыпались сгоревшие куски потолочных плит. Эрик медленно пошел к лестнице. На улице залаяла собака.

– Эрик!

Голос Йоны. Он в доме. Эрик поднялся по лестнице. Йона с тревогой смотрел на него.

– Что случилось?

– В подвале был пожар, – ответил Эрик.

– И больше ничего?

Эрик неопределенно махнул рукой в сторону подвала:

– Остатки клетки.

– Я привез собаку.

Йона быстро прошел по коридору в прихожую и открыл дверь. Махнул рукой, подзывая кинолога в форме – женщину с темными волосами, сплетенными в тугую косу. За ней бежал черный лабрадор. Женщина кивком поздоровалась с Эриком, попросила обоих подождать снаружи, а сама села перед собакой и заговорила с ней. Йона попытался увести Эрика с собой, но понял, что ему это не удастся, и отступился.

Блестящая черная собака резво бегала по дому, неутомимо обнюхивала предметы и, часто дыша, двигалась дальше. Бока ходили ходуном. Собака исследовала комнату за комнатой. Эрик остался стоять в прихожей. Его мутило; он почувствовал, что его сейчас вырвет, и вышел на улицу. Двое полицейских стояли возле машины и о чем-то беседовали. Эрик вышел из калитки, двинулся по тротуару к своей машине, остановился и достал коробочку с попугаем и дикарем. Постоял, держа ее в руке, потом направился к канализационному стоку и высыпал содержимое коробочки между прутьями решетки. На лбу выступил холодный пот; Эрик облизал губы, словно собирался что-то сказать после долгого молчания, швырнул следом саму коробочку и услышал всплеск, когда она упала в воду.

Когда он вернулся в сад, Йона все еще стоял перед домом. Он встретил взгляд Эрика и покачал головой. Эрик вошел. Кинолог стояла на коленях, трепала лабрадора по шее и чесала его за ушами.

– Вы были внизу, в подвале? – спросил Эрик.

– Естественно, – ответила женщина, не взглянув на него.

– Во внутренней комнате?

– Да.

– Может, собака не учуяла следов из-за пепла?

– Роки может найти труп под водой, на глубине шестидесяти метров.

– А живых людей?

– Если бы там кто-нибудь был, Роки бы его нашел.

– Но вы еще не искали на улице, – сказал Йона. Он подошел и встал у Эрика за спиной.

– Я не знала, что надо искать на улице.

– Поищите, – коротко распорядился Йона.

Женщина пожала плечами и встала.

– Идем, – тихо и невнятно сказала женщина лабрадору, – идем. Пойдем поищем? Пойдем поищем?

Эрик вышел следом за ними, спустился по ступенькам и пошел вокруг дома. Черная собака бегала взад-вперед среди зарослей травы, обнюхала бочку, воду в которой схватило прозрачным ледком, рыскала вокруг старых фруктовых деревьев. Небо было темное, пасмурное. Эрик увидел, что сосед зажег на дереве разноцветную гирлянду. Холодно. Полицейские забрались в свою машину. Йона шел рядом с женщиной с собакой, время от времени указывая, где искать. Эрик последовал за ними, на задний двор. В глубине сада он увидел холмик и внезапно узнал его. Это место с фотографии, подумал он. Фотографии, которую Аида послала Беньямину перед тем, как он пропал. Эрику стало тяжело дышать. Собака обнюхала компост, подошла к холмику, обнюхала его, засопела, обежала вокруг, обнюхала низкий кустарник и коричневый забор, вернулась, пробежала до корзины для листьев, потом заинтересовалась садиком с травами. Тонкие палочки с мешочками семян сообщали, что растет на той или иной грядке. Черный лабрадор беспокойно заскулил и улегся прямо посреди маленького поля. Плашмя на мокрую мягкую землю. От возбуждения собака вздрагивала всем телом; кинолог, с печальным лицом, похвалила ее. Йона резко повернулся и подбежал к Эрику, не пуская его на поле. Эрик не понимал, что он кричит и что пытается сделать, но комиссар увел его с поля и вообще из сада.

– Я должен узнать, – дрожащим голосом сказал Эрик.

Йона кивнул и тихо ответил:

– Собака нашла в земле труп человека.

Эрик опустился на тротуар возле распределительного ящика, у него отнялись руки, ноги, все тело; он увидел, как полицейские вылезают из машины с лопатами, и закрыл глаза.

Эрик Мария Барк сидел один в машине комиссара и посматривал на Теннисвэген. Черные кроны деревьев загораживали свет висячих фонарей. Черные растопыренные ветви на фоне темного зимнего неба. Эрик что-то прошептал себе, вышел из машины, перешагнул через пластиковую ленту и пошел вокруг дома по высокой мерзлой траве. Йона стоял и смотрел на полицейских с лопатами. Все маленькое поле было вырыто. Теперь оно стало большой прямоугольной дырой. На куске полиэтилена лежали истлевшие лохмотья и осколки костей. Лопаты продолжали стучать; металл ударился о камень, полицейские прекратили копать и распрямились. Подошел Эрик – тяжело ступая, словно против воли. Йона повернулся к нему и широко улыбнулся. На его лице была усталость.

– Что там? – прошептал Эрик.

Йона пошел к нему навстречу, поймал его взгляд и сказал:

– Это не Беньямин.

– Кто это?

– Тело пролежало не меньше десяти лет.

– Ребенок?

– Лет пяти, – ответил Йона и передернул плечами.

– Значит, у Лидии все-таки был сын, – вполголоса сказал Эрик.

Глава 46

Суббота, девятнадцатое декабря,

первая половина дня

Валил мокрый снег; собака носилась туда-сюда по площадке перед управлением. Она громко лаяла под снегопадом, радостно вертелась среди снежинок, щелкала зубами и встряхивалась. При виде собаки у Эрика сжалось сердце. Он понял, что забыл, как это – просто существовать. Забыл, как это – не думать непрерывно о жизни без Беньямина.

Ему было плохо, руки тряслись от абстиненции. Он уже почти сутки не принимал таблеток и совсем не спал ночью.

Подходя к широкому входу в управление, Эрик подумал о старых тканях, которые Симоне как-то показывала ему на выставке женского рукоделия. Они были словно небо в такие вот дни: пасмурные, плотные, мохнато-серые.

Симоне стояла в коридоре перед комнатой для допросов. Увидев Эрика, она пошла ему навстречу и взяла за руки. Почему-то он испытал благодарность за этот жест. Симоне была бледна и сосредоточенна.

– Тебе не обязательно присутствовать, – прошептала она.

– Кеннет сказал, ты хотела, чтобы я пришел.

Симоне еле заметно кивнула.

– Я только…

Она замолчала и тихо кашлянула.

– Я злилась на тебя, – твердо сказала она.

Глаза у нее были мокрые, красные.

– Я знаю.

– Ты же вечно глотал свои таблетки, – язвительно добавила Симоне.

– Глотал.

Симоне отвернулась и стала смотреть в окно. Эрик видел, какая она худенькая, как крепко обняла себя за плечи. По ее коже побежали мурашки – из вентиляции под окном дул холодный воздух. Двери комнаты для допросов открылись, и крупная женщина в полицейской форме тихо позвала их:

– Заходите, пожалуйста.

Женщина мягко улыбнулась розовыми блестящими губами и представилась:

– Меня зовут Анья Ларссон. Я буду снимать свидетельские показания.

Женщина протянула им ухоженную округлую руку. Длинные ногти накрашены красным лаком, кончики блестят.

– Это для рождественского настроения, – радостно объяснила она свой маникюр.

– Очень красиво, – рассеянно похвалила Симоне.

Йона Линна уже сидел в комнате. Пиджак висел на спинке стула. Светлые волосы торчали во все стороны и казались немытыми. Он не побрился. Когда Симоне и Эрик сели напротив него, он серьезно и задумчиво глянул на Эрика.

Симоне тихо откашлялась и выпила воды. Ставя стакан на стол, она задела руку Эрика. Их взгляды встретились, и Эрик увидел, как ее губы сложились в беззвучное “прости”.

Анья Ларссон поставила на стол между ними цифровой диктофон, нажала на кнопку записи, проверила, горит ли красная лампочка, и быстро проговорила время, дату и имена присутствующих. Потом сделала короткую паузу, склонила голову набок и приветливо начала:

– Итак, Симоне, мы хотели бы услышать, что произошло позавчера вечером в вашем доме на Лунтмакаргатан.

Симоне кивнула, взглянула на Эрика и опустила глаза.

– Я… я была дома и…

Она замолчала.

– Одна? – спросила Анья.

Симоне покачала головой.

– Со мной был Сим Шульман, – сдержанно сказала она.

Комиссар что-то записал в своем блокноте.

– У вас есть какие-нибудь предположения о том, как Юсеф и Эвелин Эк могли проникнуть к вам? – спросила Анья.

– Не знаю, я была в душе, – медленно проговорила Симоне и на мгновение вся залилась краской. Ее кожа почти сразу побледнела снова, но на щеках яркий румянец остался.

– Я стояла под душем, когда Сим крикнул, что в дверь звонят… Нет, подождите, он крикнул, что звонит мой мобильный.

Анья Ларссон повторила:

– Вы стояли под душем и услышали, как Сим Шульман кричит, что звонит ваш мобильный.

– Да, – прошептала Симоне. – Я попросила его ответить.

– И кто же звонил?

– Не знаю.

– Но он ответил?

– Думаю, да. Почти уверена, что ответил.

– Сколько было времени? – неожиданно спросил Йона.

Симоне дернулась, словно до этого не замечала его, не узнала его голоса.

– Не знаю, – извиняющимся тоном сказала она, повернувшись к нему.

Комиссар без улыбки настаивал:

– Примерно.

Симоне пожала плечами и неуверенно ответила:

– Пять.

– Не четыре? – спросил Йона.

– Зачем вы спрашиваете?

– Просто хочу знать.

– Вы ведь уже это знаете, – сказала Симоне Анье.

– И все-таки пять. – Йона записал время.

– Что вы делали перед тем, как пошли в душ? – спросила Анья. – Если “пройтись” по всему дню, то легче вспомнить время.

Симоне покачала головой. Вид у нее был очень утомленный, почти тупой. Она не смотрела на Эрика. Тот молча сидел рядом, его сердце тяжело стучало.

– Я не знал, – неожиданно сказал он и снова замолчал.

Симоне быстро взглянула на мужа. Он снова открыл рот:

– Я не знал, что у тебя с Шульманом…

Она кивнула.

– Да, Эрик. Было.

Эрик посмотрел на жену, на женщину в полицейской форме, на Йону.

– Извините, что перебил, – промямлил он.

Анья терпеливо повернулась к Симоне.

– Продолжайте. Расскажите нам, что произошло. Сим Шульман крикнул, что звонит…

– Он вышел в прихожую и…

Симоне замолчала, потом поправилась:

– Нет, не так. Я услышала, как Шульман сказал: “А теперь и в дверь звонят”, – или что-то вроде этого. Я выключила воду, вытерлась, осторожно открыла дверь и увидела…

– Почему осторожно? – спросил Йона.

– Простите?

– Почему вы открыли дверь осторожно, а не как обычно?

– Не знаю. У меня было предчувствие, что-то такое в воздухе, ощущение угрозы… Не могу объяснить…

– Вы что-то услышали?

– Вроде нет.

Симоне уставилась перед собой.

– Продолжайте, – попросила Анья.

– Приоткрыв дверь, увидела какую-то девушку. Она стояла в коридоре, смотрела на меня испуганно. Она сделала мне знак, чтобы я спряталась.

Симоне наморщила лоб.

– Я вышла в прихожую и увидела Шульмана… Он лежал на полу… было столько крови, и ее становилось все больше, его глаза дергались, он пытался шевелить руками…

Симоне заговорила неразборчиво, и Эрик понял, что она еле сдерживается, чтобы не заплакать. Ему хотелось утешить жену, поддержать ее, взять за руку или обнять. Но он побоялся, что она оттолкнет его, рассердится.

– Может быть, сделаем перерыв? – мягко предложила Анья.

– Я… я…

Симоне резко замолчала и трясущимися руками поднесла к губам стакан воды. Тяжело сглотнула и провела рукой по глазам.

– Входная дверь была заперта, у нас замок с секретом, – продолжила она уже спокойнее. – Девушка сказала, что он забрал ключ с собой на кухню, тогда я пробралась в комнату Беньямина и включила компьютер.

– Включили компьютер. Зачем? – спросила Анья.

– Я хотела, чтобы он подумал, что я там, в комнате. Услышит шум компьютера и побежит туда.

– О ком вы говорите?

– О Юсефе.

– Юсефе Эке?

– Да.

– Как вы узнали, что это он?

– Тогда я этого не знала.

– Понимаю, – сказала Анья. – Продолжайте.

– Я включила компьютер, а потом спряталась в ванной. Когда я услышала, что они в комнате Беньямина, я пробралась на кухню и взяла ключи. Девушка все время пыталась обмануть Юсефа и указывала, где искать, чтобы его отвлечь, я их слышала, но я, кажется, задела картину в прихожей, потому что Юсеф вдруг пошел за мной. Девушка пыталась его остановить, обхватила его ноги и…

Она тяжело сглотнула.

– Ну, он вырвался от нее. Тогда девушка притворилась, что ранена. Она вымазала себя кровью Сима, легла и сделала вид, что умерла.

На мгновение стало тихо. Симоне дышала так, словно каждый вдох давался ей с трудом.

– Продолжайте, Симоне, – тихо попросила Анья.

Симоне кивнула и коротко досказала:

– Юсеф увидел ее, вернулся, и когда он наклонился над ней, она воткнула нож ему в бок.

– Вы видели, кто ранил Сима Шульмана?

– Юсеф.

– Вы это видели?

– Нет.

В комнате стало тихо.

– Эвелин Эк спасла мне жизнь, – прошептала Симоне.

– Хотите еще что-нибудь добавить?

– Нет.

– Тогда спасибо за сотрудничество, допрос закончен, – заключила женщина и протянула сверкавшую изморозью руку, чтобы выключить диктофон.

– Подожди, – сказал Йона. – Кто звонил?

Симоне посмотрела на него так, словно только что проснулась. Она как будто снова забыла о его существовании.

– Кто звонил вам на мобильный?

Она покачала головой.

– Не знаю, я даже не знаю, куда делся мобильный, я…

– Не страшно, – заметил Йона. – Мы найдем ваш телефон.

Анья Ларссон немного подождала, вопросительно взирая на них, и выключила диктофон.

Ни на кого не глядя, Симоне встала и медленно вышла. Эрик торопливо кивнул комиссару и последовал за ней.

– Подожди, – окликнул он.

Симоне остановилась и повернулась к нему.

– Подожди, я только хочу…

Он замолчал, увидел ее беззащитное хрупкое лицо, бледные, цвета пробки, веснушки, широкий рот и светлые зеленые глаза. Не говоря ни слова, они обнялись, усталые и печальные.

– Ну вот, – сказал он. – Вот.

Поцеловал ее волосы, ее светло-рыжие кудрявые волосы.

– Я больше ничего не знаю, – прошептала она.

– Хочешь, я спрошу, где здесь можно отдохнуть?

Симоне осторожно высвободилась из его рук и покачала головой.

– Мне надо поискать телефон, – серьезно сказала она. – Узнать, кто звонил, когда Шульман отвечал.

Йона с пиджаком на плече вышел из комнаты для допросов.

– Здесь, в управлении, есть телефон? – спросил Эрик.

Йона кивнул на Анью Ларссон, которая направлялась к лифтам.

– Анья должна знать, – ответил он.

Эрик бросился было за ней, но комиссар жестом остановил его. Он достал мобильный телефон и набрал короткий номер.

– Сокровище мое, нам нужна от тебя кое-какая бумага, – легкомысленно сказал он.

Скорчив недовольную гримасу, она повернула; они пошли ей навстречу.

– Анья была настоящей атлеткой, когда поступила сюда, – сообщил Йона. – Бесподобный пловец, баттерфляй, пришла восьмой на Олимпийских играх…

– Что за бумага тебе нужна? Туалетная? – крикнула Анья.

– Ну не сердись…

– Треплешься много.

– Я только чуток похвастался тобой.

– Ну-ну, – ответила она усмехнувшись.

– У тебя есть список предметов, которые мы отдали в лабораторию?

– Еще не готов. Придется тебе самому проверить.

Все вместе они пошли к лифтам. Когда они спускались, наверху гремели тросы, а кабина скрипела. Анья вышла на втором этаже и помахала им, когда двери уже закрывались.

В бюро на первом этаже сидел высокий мужчина, напомнивший Эрику одного из родственников. Они торопливо прошли по коридору с дверями, досками объявлений и огнетушителями в плексигласовых шкафчиках. В лаборатории было гораздо светлее, большинство служащих – в медицинских халатах. Йона пожал руку очень толстому человеку, который представился Эриксоном и провел их в другое помещение. На столе со стальной столешницей было разложено множество предметов. Эрик узнал их. Два кухонных ножа с черными пятнами лежали в двух разных металлических ванночках. Эрик увидел знакомое полотенце, коврик из прихожей, несколько пар обуви и телефон Симоне в пластиковом чехольчике. Йона показал на телефон:

– Мы хотим посмотреть на него. Его уже проверили?

Толстый человек подошел к списку, висевшему над предметами, пробежал его глазами и медленно проговорил:

– Думаю, да. Да, снаружи мобильный телефон проверили.

Йона вынул телефон из чехла, вытер кусочком бумаги и спокойно протянул его Симоне. Она сосредоточенно вызвала список телефонных звонков, что-то бормоча. Взглянув на дисплей, она прижала ладонь ко рту, подавляя крик.

– Это… это Беньямин, – запинаясь, произнесла она. – Последний звонок был от Беньямина.

Они столпились вокруг телефона. Имя “Беньямин” пару раз мигнуло, потом в телефоне села батарейка.

– Шульман говорил с Беньямином? – громко спросил Эрик.

– Не знаю, – жалобно сказала Симоне.

– Но ведь он ответил? Мне только это надо знать.

– Я была в душе. Наверное, он взял телефон перед тем, как…

– Черт, да ты же видишь, что звонок пропущен или…

– Не пропущен, – перебила Симоне. – Но я не знаю, успел Шульман что-то услышать или сказать до того, как открыл дверь Юсефу.

– Нет смысла злиться, – проговорил Эрик с деланным спокойствием. – Но мы должны узнать, сказал ли Беньямин что-нибудь.

Симоне повернулась к Йоне и спросила:

– Телефонные разговоры сейчас записываются?

– Чтобы получить расшифровку, может понадобиться несколько недель, – ответил он.

– Но…

Эрик положил руку Симоне на плечо и сказал:

– Мы должны поговорить с Шульманом.

– Сейчас не получится, он в коме, – возмутился Йона. – Я же говорил: он в коме.

– Пошли со мной, – позвал Эрик Симоне и вышел из кабинета.

Глава 47

Суббота, девятнадцатое декабря,

вторая половина дня

Симоне сидела в машине рядом с Эриком, иногда взглядывала на него, отводила глаза и смотрела в окно. Дорога с полоской коричневой грязи посредине с шумом убегала назад. Машины двигались бесконечной мигающей полосой. Уличные фонари, однообразно сверкая, проносились мимо. Симоне не стала ничего говорить насчет мусора на заднем сиденье и на полу – пустые бутылки из-под воды, коробка из-под пиццы, газеты, пластиковые стаканчики, салфетки, пустые пакеты от чипсов, оберточная бумага.

Эрик аккуратно вел машину по направлению к больнице Дандерюд, где лежал в коме Шульман. Он точно знал, что сделает, когда приедет. Эрик бросил взгляд на жену. Она похудела, уголки рта скорбно опущены. Себя же он чувствовал почти пугающе собранным. События последних дней виделись кристально-прозрачными, ясными. Ему казалось, что он понимает, что и почему случилось с ним и его семьей. Когда они проезжали Крефтрикет, Эрик заговорил.

– Когда мы поняли, что Юсеф не мог похитить Беньямина, комиссар велел мне порыться в памяти, – сказал он в тишине салона. – И я стал искать в своем прошлом кого-нибудь, кто мог бы захотеть отомстить мне.

– И что ты нашел? – спросила Симоне.

Краем глаза Эрик увидел, что она повернула к нему лицо, и понял: она готова слушать.

– Нашел группу гипноза, которую оставил… Всего десять лет назад, но я никогда о ней не думал, покончил с гипнозом навсегда. И пока я вспоминал, мне стало казаться, что группа никуда не делась. Как будто мои пациенты все это время стояли в сторонке и выжидали.

Эрик увидел, что Симоне кивнула. Он продолжал говорить, объяснял свою теорию группового гипноза, рассказывал о напряженных отношениях, существовавших между членами группы, о созданном им хрупком равновесии и потерянном доверии.

– Я понял, что ничего не сумел, и пообещал никогда больше не заниматься гипнозом.

– Ясно.

– Но я нарушил обещание. Йона убедил меня, что это единственный способ спасти Эвелин Эк.

– Ты думаешь, все это с нами случилось из-за того, что ты его гипнотизировал?

– Не знаю…

Эрик помолчал, потом сказал, что он, возможно, вызвал скрытую ненависть, ненависть, которую можно было обуздать только обещанием покончить с гипнозом.

– Помнишь Эву Блау? – продолжал он. – Ее мотало то в психоз, то в нормальное состояние. Ты сама знаешь – она угрожала мне, говорила, что сломает мне жизнь.

– Я никогда не понимала почему, – тихо сказала Симоне.

– Она чего-то боялась. Я считал ее состояние паранойей, но теперь почти уверен, что ее запугала Лидия.

– Значит, параноиков все-таки могут преследовать, – сделала вывод Симоне.

Эрик свернул к голубым длинным строениям больницы Дандерюд. Дождь стучал по лобовому стеклу.

– Может даже, именно Лидия и порезала ей лицо, – сказал он, в основном самому себе.

Симоне дернулась и спросила:

– Что она порезала на лице?

– Я думал, что она сама себя порезала, это же обычное дело, – сказал Эрик. – Отрезала себе кончик носа, потому что ей нужно было почувствовать что-то, избежать того, что действительно больно…

– Постой, постой-ка, – взволнованно перебила Симоне. – У нее был отрезан нос?

– Кончик носа.

– Мы с папой нашли мальчика, у которого был отрезан кончик носа. Папа рассказывал? Кто-то угрожал мальчику, запугал его и избил за то, что он обижал Беньямина.

– Лидия.

– Это она похитила Беньямина?

– Да.

– Чего она хочет?

Эрик серьезно посмотрел на жену:

– Кое-что ты уже знаешь. Лидия под гипнозом призналась, что заперла своего сына Каспера в клетке в подвале и заставляет его есть гнилье.

– Каспера? – повторила Симоне.

– Когда вы пересказали слова Аиды про какую-то женщину, которая звала Беньямина Каспером, я понял: это Лидия. Поехал к ней в Рутебру, проник в дом, но там ничего не было, в доме давно никто не живет.

Эрик быстро проехал вдоль ряда припаркованных машин, но места не нашлось. Он развернул машину и поехал ко входу.

– В подвале был пожар, он погас сам собой, – продолжал он. – Думаю, что подвал подожгли, но остатки большой клетки все еще там.

– Но ведь не было никакой клетки, – сказала Симоне. – Доказали же, что у Лидии никогда не было детей.

– Йона привез собаку, натасканную на трупы, и она нашла в саду останки ребенка десятилетней давности.

– О боже, – прошептала Симоне.

– Вот так.

– Значит, так и было…

– Я думаю, она убила своего сына, когда поняла, что ее раскрыли, – сказал Эрик.

– Значит, ты был прав, – прошептала Симоне.

– Похоже на то.

– Она хочет убить Беньямина?

– Не знаю… Она продолжает во всем обвинять меня. Если бы я не гипнотизировал ее, она смогла бы оставить ребенка в живых.

Эрик замолчал, вспомнив голос Беньямина, когда тот звонил ему. Как он пытался показать, что ему не страшно. Вспомнил и слова “вороний замок”. Наверняка Беньямин говорил про “вороний замок” Лидии. Дом, в котором она выросла, в котором совершала преступления и, вероятно, сама подвергалась насилию. И если она не привезла Беньямина в “вороний замок”, она могла держать его где угодно.

Эрик оставил машину перед главным больничным входом, не позаботившись ни запереть дверь, ни заплатить за стоянку. Они пробежали мимо печального заснеженного фонтана, мимо дрожащих от холода курильщиков в больничных халатах, вбежали в шипящие двери и на лифте поднялись в отделение, где лежал Сим Шульман.

В палате стоял густой цветочный запах. Огромные благоухающие букеты в вазах на окне. На столе пачка открыток и писем от взволнованных коллег.

Эрик посмотрел на лежащего в койке человека – ввалившиеся щеки, нос, веки. Живот мерно поднимался и опускался, повторяя ритм дыхания. Шульман был в безнадежном вегетативном состоянии, его жизнь поддерживали находившиеся в палате аппараты, без которых он отныне не мог обходиться. Из разреза на шее торчала дыхательная трубка. Питание поступало через гастростомическую трубку, зонд, вставленный прямо в желудок и закрепленный на животе.

– Симоне, поговори с ним, когда он проснется, и…

– Его нельзя разбудить, – резко перебила она. – Он в коме, Эрик, мозг повредился из-за потери крови. Он никогда не проснется, никогда больше не заговорит.

Она вытерла слезы со щек.

– Мы должны узнать, что сказал Беньямин…

– Прекрати! – крикнула она и зарыдала.

В палату заглянула медсестра, увидела, как Эрик обнимает дрожащую Симоне, и не стала вмешиваться.

– Я сделаю ему укол золпидема, – прошептал Эрик в волосы жены. – Это сильное снотворное, оно может вывести человека из коматозного состояния.

Он почувствовал, как она покачала головой.

– О чем ты говоришь?

– Оно действует очень недолго.

– Я тебе не верю, – растерянно сказала Симоне.

– Снотворное замедлит активные процессы в мозгу, которые привели к коме.

– И тогда он проснется? Ты это хочешь сказать?

– Он никогда не поправится, Сиксан, его мозг слишком серьезно поврежден. Но при помощи этого снотворного он, может быть, очнется на несколько секунд.

– Что я должна сделать?

– Иногда пациенты, которым вводят это средство, говорят несколько слов, иногда просто смотрят.

– Но это же нельзя. Или можно?

– Я не собираюсь просить разрешения. Сделаю укол, а ты поговоришь с ним, когда он очнется.

– Поторопись, – сказала Симоне.

Эрик быстро вышел, чтобы принести все необходимое для укола. Симоне стояла возле койки Шульмана, держа его за руку, и смотрела на него. Его лицо было спокойным. Резкие черты почти разгладились – так расслабилось смуглое лицо. Всегда ироничный чувственный рот молчалив. Даже серьезной морщины не было между черных бровей. Симоне осторожно погладила его лоб. Подумала, что выставит его работы, что по-настоящему хороший художник не может умереть.

Эрик вернулся в палату. Он молча подошел к Шульману и, повернувшись спиной к двери, осторожно засучил рукав его больничной пижамы.

– Ты готова? – спросил он.

– Да, – ответила Симоне. – Готова.

Эрик достал шприц, вколол его во внутривенный катетер и медленно ввел желтоватую жидкость. Она маслянисто смешалась с прозрачной жидкостью и через иглу в локте Шульмана влилась в кровь. Эрик сунул шприц в карман, расстегнул куртку, снял электроды с груди Шульмана и прилепил на свою собственную, клеммы с его пальцев надел на свои и встал рядом с Шульманом, наблюдая за его лицом.

Ничего не произошло. Живот Шульмана равномерно, механически поднимался и опускался при помощи поддерживающего дыхание аппарата.

У Эрика пересохло во рту, его прошиб озноб.

– Пойдем? – спросила Симоне, помолчав.

– Подожди, – прошептал Эрик.

Медленно тикали наручные часы. Лепесток с цветка на окне с тихим стуком упал на пол. В стекло забарабанили дождевые капли. Где-то в дальней палате рассмеялась женщина.

Откуда-то из тела Шульмана слышалось странное шипение, словно слабый ветер дул в полуоткрытое окно.

Симоне почувствовала, как у нее взмокло под мышками и по телу потек пот. Ситуация вызвала у нее приступ клаустрофобии. Ей хотелось выскочить вон из палаты, но она не могла оторвать взгляд от горла Шульмана. Ей вдруг почудилось, что вены у него на шее запульсировали чаще. Эрик тяжело дышал; когда он наклонился над Шульманом, Симоне заметила, как он нервничает. Эрик закусил нижнюю губу и снова посмотрел на часы. Ничего. Металлически шипел респиратор. Кто-то прошел мимо двери. Взвизгнуло колесо тележки, и в палате снова стало тихо. Звук издавали только ритмично работающие аппараты.

Вдруг послышалось слабое царапанье. Симоне не поняла, откуда оно исходит. Эрик отошел в сторону. Царапанье продолжалось. Симоне увидела, что оно идет от Шульмана. Его пальцы шарили по натянутой простыне. Симоне почувствовала, как у нее участился пульс; она хотела позвать Эрика, и тут Шульман открыл глаза. Он уставился прямо на нее странным взглядом. Рот растянулся в испуганной гримасе. Язык вяло шевельнулся, по подбородку потекла струйка слюны.

– Это я, Сим. Это я, – сказала она и взяла его за руку. – Я спрошу тебя кое о чем очень важном.

Пальцы Шульмана медленно подрагивали. Симоне понимала, что он видит ее; вдруг его глаза закатились, рот напрягся, а жилы на висках страшно набухли.

– Ты отвечал, когда мне позвонил Беньямин. Помнишь?

Эрик, у которого на груди были электроды Шульмана, видел на экране, как часто бьется его собственное сердце. Ноги Шульмана подергивались под простыней.

– Сим, ты меня слышишь? – позвала Симоне. – Это Симоне. Ты меня слышишь, Сим?

Его зрачки вернулись на место, но тут же скосились. В коридоре у двери послышались быстрые шаги, какая-то женщина что-то крикнула.

– Ты отвечал по моему телефону, – повторила Симоне.

Он еле заметно кивнул.

– Это был мой сын, – продолжала она. – Беньямин звонил…

Его ноги снова задергались, глаза закатились, язык вывалился изо рта.

– Что сказал Беньямин? – спросила Симоне.

Шульман сглотнул, медленно двинул челюстями, веки опустились.

– Сим? Что он сказал?

Он покачал головой.

– Ничего не сказал?

– Ничего… – просвистел Шульман.

– Что ты сказал?

– Не Бенья… – выговорил он почти беззвучно.

– Он ничего не сказал? – спросила Симоне.

– Не он, – сказал Шульман тонким испуганным голосом.

– Что?

– Усси…

– Как ты сказал? – переспросила Симоне.

– Юсси звонил…

У Шульмана задрожали губы.

– Откуда он звонил? – подсказал Эрик. – Спроси, откуда звонил Юсси.

– Где он был? – спросила Симоне. – Ты знаешь?

– Дома, – тонким голосом ответил Шульман.

– Беньямин тоже был в доме?

Голова Шульмана перекатилась набок, рот ослаб, кожа на подбородке сложилась в складки. Симоне нервно посмотрела на Эрика – она не знала, что делать.

– Лидия была там? – спросил Эрик.

Шульман глянул вверх, зрачки скосились в сторону.

– Лидия была там? – повторила Симоне.

Шульман кивнул.

– Юсси говорил что-нибудь о…

Шульман тонко застонал, и Симоне замолчала. Она погладила его по щеке. Внезапно он взглянул ей в глаза, совершенно отчетливо спросил:

– Что случилось? – и снова провалился в кому.

Глава 48

Суббота, девятнадцатое декабря,

вторая половина дня

Анья вошла в кабинет комиссара и молча протянула ему папку и чашку грога. Он посмотрел на ее круглое розовое лицо. Анья не улыбнулась ему, что было на нее не похоже.

– Ребенка идентифицировали, – коротко пояснила она и ткнула пальцем в папку.

– Спасибо.

Ненавижу две вещи, подумал Йона, глядя на коричневую картонную папку. Во-первых, когда заставляют бросать дело, уходить от неидентифицированных тел, ненайденных насильников, грабителей, безнаказанных побоев и убийств. А во-вторых – противоположное: когда нераскрытые дела раскрываются. Потому что когда находишь ответ на старую загадку, он редко оказывается таким, как тебе хотелось.

Йона открыл папку и стал читать. Тело ребенка, найденное в саду Лидии Эверс, принадлежало мальчику, убитому в возрасте пяти лет. Причиной смерти стал, по-видимому, перелом темени вследствие удара тупым предметом. Кроме того, на скелете обнаружено множество заживших и полузаживших повреждений, указывавших на многократные жестокие побои. “Побои?” – приписал судебный медик, поставив вопросительный знак. Побои такие жестокие, что стали причиной перелома костей и трещин в скелете. По всей видимости, избиению тяжелым предметом подвергались в первую очередь спина и плечи. Кроме того, плохое состояние костей свидетельствовало о том, что ребенка морили голодом.

Комиссар немного посидел, глядя в окно. К этому он так и не смог привыкнуть. Он говорил себе: в день, когда я привыкну к таким вещам, я перестану быть комиссаром уголовной полиции. Йона запустил руки в густые волосы, с трудом сглотнул и снова вернулся к чтению.

Итак, ребенка идентифицировали. Его звали Юхан Самуэльссон, родители заявили о его пропаже тринадцать лет назад. Мать, Исабелла Самуэльссон, по ее собственным словам, находилась с сыном в саду, когда в доме зазвонил телефон. Она пошла в дом одна, и за те двадцать-тридцать секунд, пока она поднимала трубку и удостоверялась, что на том конце ей никто не отвечает, ребенок пропал.

Юхану было два года, когда он пропал.

Ему было пять, когда его убили.

После этого его останки десять лет лежали в саду Лидии Эверс.

От запаха грога, поднимавшегося от чашки, вдруг затошнило. Йона встал и приоткрыл окно. Глянул вниз, на внутренний двор управления: пустой мокрый асфальт, деревья у ограды растопырили ветки.

Лидия держала ребенка у себя три года, подумал комиссар. Три года хранила тайну. Три года побоев, голода и страха.

– Йона, с тобой все нормально? – спросила Анья, просовывая голову в дверь.

– Поеду поговорю с родителями.

– Это может сделать и Никлассон.

– Нет.

– Де Геер?

– Это же мое дело. Поеду…

– Понятно.

– Можешь пока проверить несколько адресов?

– Ну конечно могу, милый, – ответила она с улыбкой.

– Это касается Лидии Эверс. Я бы хотел знать, где она жила последние тринадцать лет.

– Лидия Эверс? – повторила Анья.

Йона с тяжелым чувством надел меховую шапку, зимнюю куртку и отправился сообщить Исабелле и Юакиму Самуэльссонам, что их сына Юхана, к сожалению, нашли.

Анья позвонила ему, когда он проезжал через шлагбаум.

– Быстро ты. – Комиссар постарался, чтобы это прозвучало весело, но у него ничего не вышло.

– Сердце мое, я как раз с этим работаю, – прощебетала Анья.

Он услышал, как она вздохнула. Стая черных птиц поднялась с покрытого снегом поля. Йона заметил их краем глаза, они показались ему тяжелыми каплями. Он вспомнил две фотографии Юхана, лежавшие у него в папке, и ему захотелось громко выругаться. На одной фотографии был изображен хохочущий во весь рот лохматый парнишка в костюме полицейского. На другой – остатки костей, разложенные на металлическом столе, аккуратно снабженные бирками с номером.

– Вот дерьмо, – буркнул он себе под нос.

– Ну ты!

– Извини, Анья, тут просто другая машина…

– Ладно, ладно. Но вообще я не люблю, когда ругаются.

– Да, я знаю, – устало сказал Йона. Спорить у него не было сил.

Кажется, Анья наконец поняла, что ему не до шуток, и доложила ровным тоном:

– Дом, где нашли останки Юхана Самуэльссона, – это дом родителей Лидии Эверс. Она в нем выросла, это ее единственный адрес.

– Семьи у нее нет? Родители? Братья, сестры?

– Погоди, прочитаю. Вроде нет… Отец неизвестен, мать умерла. Кажется, она не слишком долго воспитывала Лидию.

– Братьев-сестер нет? – снова спросил Йона.

– Нет, – ответила Анья, и он услышал, как она шуршит бумагами. – Хотя подожди, – воскликнула она. – У нее был младший брат, но он, кажется, умер совсем маленьким.

– Лидии тогда было… сколько ей тогда было лет?

– Десять.

– Она всегда жила в этом доме?

– Я так не говорила, – возразила Анья. – Она жила в другом месте, даже несколько раз…

– В каком? – терпеливо спросил Йона.

– Уллерокер, Уллерокер, Уллерокер.

– В психушке?

– Это называется психиатрическая клиника. Но в общем – да.

Йона свернул на узкую дорогу в Сальтшёбаден, где все еще жили родители Юхана Самуэльссона. Он сразу увидел их дом – кирпично-красный дом восемнадцатого века с двускатной крышей. В саду стоял ветхий домик для игр, за холмистым участком угадывалась тяжелая черная вода.

Комиссар провел ладонями по лицу, прежде чем вылезти из машины. Как он все это ненавидел. Обочина выровненной граблями гравийной дорожки аккуратно выложена булыжниками. Йона подошел к двери и позвонил, подождал, еще раз позвонил. Наконец за дверью послышался чей-то голос:

– Открываю!

Щелкнул замок, и девочка-подросток распахнула дверь. Глаза накрашены черными тенями, лиловые волосы.

– Здравствуйте, – удивленно сказала она и уставилась на Йону.

– Меня зовут Йона Линна, я из Государственной уголовной полиции. Мама или папа дома?

Девочка кивнула и повернулась, чтобы позвать родителей. Женщина средних лет уже стояла внизу, в прихожей, и внимательно смотрела на Йону.

– Аманда, – испуганно сказала женщина, – спроси его… спроси, что ему надо.

Йона покачал головой.

– Мне бы не хотелось говорить то, что я должен сказать, стоя на крыльце. Можно войти?

– Да, – прошептала мать Аманды.

Йона шагнул через порог и закрыл входную дверь. Посмотрел на девочку – у нее задрожала нижняя губа. Потом посмотрел на мать, Исабеллу Самуэльссон. Та сложила руки на груди, лицо было мертвенно-бледным. Йона глубоко вздохнул и тихо сказал:

– Мне очень, очень жаль. Мы нашли останки Юхана.

Мать прижала кулак ко рту и тихо, тонко завыла. Она оперлась было о стену, но съехала и опустилась на пол.

– Папа! – закричала Аманда. – Папа!

Мужчина сбежал вниз по лестнице. Увидев рыдающую жену на полу, он медленно, осторожно приблизился. С его лица и губ словно стерлись краски. Мужчина посмотрел на жену, на дочь, потом на Йону.

– Юхан, – только и выговорил он.

– Мы нашли останки, – вполголоса ответил комиссар.

Они сели в гостиной. Девочка обнимала безутешно рыдавшую мать. Отец все еще казался странно спокойным. Комиссару и раньше случалось видеть подобное. Таких мужчин, а иногда, хотя и редко, женщин – вяло реагировавших, продолжавших говорить и задавать вопросы, их по-особому звучащий голос, бессмысленное уточнение подробностей.

Йона знал: это не равнодушие. Это борьба. Отчаянная, безуспешная попытка продлить оставшиеся до прихода боли мгновения.

– Как вы его нашли? – прошептала мать между приступами рыданий. – Где вы его нашли?

– Мы искали другого ребенка в доме, где живет человек, которого мы подозреваем в похищении людей, – объяснил Йона. – Наша собака учуяла… она обозначила место в саду… Он, Юхан, умер десять лет назад, так определил судмедэксперт.

Юаким Самуэльссон поднял глаза.

– Десять лет?

Он покачал головой и прошептал:

– Но Юхан пропал тринадцать лет назад.

Йона кивнул и, чувствуя себя совершенно измотанным, объяснил:

– У нас есть основания думать, что человек, похитивший ребенка, три года держал его взаперти…

Посмотрел на свои колени, заставил себя успокоиться и снова поднял голову.

– Юхана три года держали в подвале, – продолжил он, – до того, как преступник лишил его жизни. Юхану было пять лет, когда он умер.

У отца перекосилось лицо. Его железные попытки сохранить спокойствие разлетелись вдребезги, словно тонкое стекло. Видеть это было невыносимо. Он не отрывал глаз от Йоны, в то время как его лицо сжалось и слезы полились по щекам, в открытый рот. Грубые страшные всхлипывания разорвали воздух.

Йона рассматривал дом. На стенах – фотографии в рамках. Комиссар узнал фотографию из своей папки – двухлетний малыш Юхан в костюме полицейского. Фотография девочки с конфирмации. Вот родители, смеясь, поднимают новорожденного перед объективом. Йона сглотнул и отвернулся. Как же он ненавидел такие дела. Но он еще не закончил.

– Мне надо выяснить еще кое-что, – сказал он и терпеливо подождал, когда они достаточно успокоятся, чтобы понять, о чем он спрашивает. – Вы когда-нибудь слышали о женщине по имени Лидия Эверс?

Мать удивленно покачала головой. Отец несколько раз закрыл и открыл глаза, потом быстро проговорил:

– Нет, никогда.

Аманда прошептала:

– Это она… это она похитила моего брата?

Йона серьезно посмотрел на нее и ответил:

– Мы думаем – да.

Когда он поднялся, ладони у него были мокрыми, по бокам струился пот.

– Мне очень жаль, – снова сказал он. – Мне правда, правда очень жаль.

Он положил свою визитку на стол перед ними и оставил телефон куратора и группы поддержки.

– Позвоните мне, если что-нибудь вспомните или просто захотите поговорить.

Комиссар направился к выходу и вдруг краем глаза увидел, что отец встал.

– Подождите… я должен знать. Вы поймали ее? Поймали?

Йона стиснул зубы, повернулся к нему и ответил, сложив ладони:

– Нет, мы еще не взяли ее. Но мы идем за ней по пятам. Скоро мы ее возьмем. Я поймаю ее, я это знаю.

Сев в машину, Йона первым делом набрал номер Аньи. Она взяла трубку после первого же гудка.

– Все нормально? – спросила она.

– Такое не бывает нормальным, – сквозь зубы ответил Йона.

На мгновение в трубке стало тихо.

– Тебе нужно что-нибудь конкретное? – осторожно спросила Анья.

– Да.

– Помнишь, что сегодня суббота?

– Мужчина врет, – продолжал Йона. – Он знает Лидию. Он сказал, что никогда о ней не слышал, но это неправда.

– Откуда ты знаешь, что он врет?

– Его глаза, его глаза, когда я спросил. В этом я был прав.

– Я тебе верю, ты всегда прав. Правда?

– Да, я всегда прав.

– Если тебе не поверить, придется потом выслушивать твое “что я говорил”.

Йона улыбнулся.

– Я смотрю, ты меня хорошо знаешь.

– Ты когда-нибудь говорил еще что-нибудь, кроме “я прав”?

– Да. Что я еду в Уллерокер.

– Сейчас? Ты знаешь, что сегодня вечером рождественская вечеринка?

– Разве сегодня?

– Йона, – наставительно сказала Анья. – Праздник для сотрудников, рождественское угощение в Скансене. Ты не забыл?

– Обязательно на него идти? – спросил Йона.

– Обязательно, – отрезала Анья. – И посидишь рядом со мной, правда?

– Если не начнешь приставать после пары рюмок.

– Потерпишь.

– Если хочешь быть ангелочком, позвони в Уллерокер и устрой, чтобы мне было с кем поговорить о Лидии. Тогда можешь делать со мной почти все, что хочешь.

– О-о, уже звоню, – радостно завопила Анья и положила трубку.

Глава 49

Суббота, девятнадцатое декабря,

вторая половина дня

Клубок в животе у Йоны почти рассосался. Комиссар переключился на пятую скорость и с шумом помчался по слякоти ведущей в Упсалу трассы Е-4. Психиатрическая клиника Уллерокер продолжала работать, несмотря на серьезные попытки экономить на принудительном психиатрическом лечении. Это попытки последовали за реформами начала девяностых годов. Огромное количество психически больных людей оказалось перед необходимостью выживать самостоятельно, после того как эти люди провели в больнице всю жизнь. Им предоставили жилье, из которого вскоре вышвырнули – они никогда не платили по счетам, забывали выключать газ и не могли управиться с дверями. Число больных в клиниках сокращалось – и в той же пропорции увеличивалось число бездомных. Последствием новолиберального пути стал глубокий финансовый кризис. У ландстингов вдруг не оказалось средств, чтобы снова отправить всех этих людей под присмотр. В Швеции осталась всего пара действующих психиатрических лечебниц, и Уллерокер была одной из них.

Анья, как всегда, постаралась на славу. Едва Йона вошел, как тут же по взгляду девушки за стойкой регистратуры понял, что его ждут. Она только спросила:

– Йона Линна?

Он кивнул и показал свое полицейское удостоверение.

– Доктор Лангфельдт ждет вас. По лестнице наверх, направо по коридору, первый кабинет.

Йона сказал “спасибо” и стал подниматься по широкой каменной лестнице. Вдалеке слышались шум и крики. Пахло сигаретным дымом, где-то работал телевизор. На окнах решетки. За окнами раскинулся похожий на кладбище парк с прибитыми дождем, почерневшими кустами, поврежденными сыростью шпалерами, на которых вились спутанные растения. Как уныло, подумал Йона. Вряд ли здесь выздоравливают – это место заточения людей. Он поднялся по лестнице и осмотрелся. Слева, за застекленной дверью, тянулся длинный узкий коридор. Йона мельком подумал, что где-то уже видел его, а потом сообразил, что это точная копия коридора в изоляторе тюрьмы Крунуберг. Ряды запертых дверей, висячие металлические ручки. Замочные скважины. Из одной двери вышла пожилая женщина в длинном платье. Она тупо уставилась на него через стекло. Комиссар коротко кивнул ей и открыл дверь, ведущую в другой коридор. Там сильно пахло моющим средством – острый запах, напоминавший хлорку.

Доктор Лангфельдт уже ждал в дверях, когда Йона подошел к его кабинету.

– Это вы из полиции? – задал он риторический вопрос и протянул Йоне широкую мясистую ладонь. Пожатие было удивительно мягким – наверное, самое мягкое пожатие, на какое комиссару случалось отвечать.

Доктор Лангфельдт, не шевельнув бровью, сделал скупой жест и сказал:

– Прошу в мой кабинет.

Кабинет доктора Лангфельдта был необычайно просторным. Тяжелые книжные полки, пестрящие всевозможными обложками, закрывали стены. Никаких украшений – ни картин, ни фотографий. Единственным художественным изображением в кабинете был детский рисунок на двери. Головоногое существо, нарисованное зелеными и синими мелками. Обычно так людей рисуют трехлетние дети. Сразу от лица – с глазами, носом и ртом – тянулись руки и ноги. Толковать рисунок можно было двояко: или что у головоногих нет туловища, или что голова и есть их туловище.

Доктор Лангфельдт подошел к своему столу, почти полностью заваленному кипами бумаг. Он убрал со стула для посетителей старый телефон и снова сделал приглашающий жест. Комиссар истолковал его как предложение сесть.

Доктор посмотрел на него, словно в чем-то сомневаясь; лицо у него было тяжелое и морщинистое. В чертах сквозило что-то безжизненное, словно Лангфельдт страдал параличом лица.

– Спасибо, что уделили мне время, – начал Йона. – Сегодня праздник, и…

– Я знаю, о чем вы хотите спросить, – перебил доктор. – Вам нужна информация о Лидии Эверс, моей пациентке.

Йона открыл было рот, но доктор вскинул руку, не давая ему заговорить.

– Полагаю, вы слышали о врачебной тайне и неразглашении информации о болезни, – продолжал Лангфельдт, – и…

– Я знаю законы, – перебил его комиссар. – Если расследуемое преступление предполагает наказание в два и более года тюремного заключения…

– Да-да-да, – пробормотал Лангфельдт.

Взгляд врача не был ускользающим – он был безжизненным.

– Конечно, я могу вызвать вас на допрос, – мягко заметил комиссар. – В эту самую минуту прокурор готовит требование о заключении Лидии Эверс под стражу. Тогда, конечно, появится и распоряжение насчет истории болезни.

Доктор Лангфельдт побарабанил кончиками пальцев друг о друга и облизал губы.

– Прекрасно, – сказал он. – Я только хочу… – Он помолчал. – Я только хочу гарантий.

– Гарантий?

Лангфельдт кивнул.

– Я хочу, чтобы мое имя не упоминалось.

Йона встретился с ним глазами и понял, что этого безжизненного человека на самом деле переполняет страх.

– Этого я не могу обещать, – жестко сказал он.

– Но я прошу вас?

– Я упрямый, – объяснил Йона.

Доктор откинулся на спинку стула. Углы рта дернулись. За все время, что комиссар сидел перед Лангфельдтом, это был единственный признак того, что доктор нервничает или вообще жив.

– Так что вы хотите знать? – спросил Лангфельдт.

Йона наклонился вперед и сказал:

– Все. Я хочу знать все.

Через час Йона вышел из кабинета доктора. Взглянул на противоположный коридор, но женщины в длинном платье не было. Торопливо спускаясь по каменной лестнице, комиссар заметил, что уже совсем стемнело, парка и шпалер больше не видно. Девушка-дежурная, наверное, ушла домой, ее рабочий день закончился. За стойкой было пусто, входная дверь заперта. В здании стояла тишина, хотя Йона знал, что в лечебнице сотня пациентов.

Дрожа от холода, он забрался в машину и выехал с большой больничной парковки.

Его кое-что беспокоило, что-то ускользало от него. Комиссар попытался вспомнить, когда именно он начал испытывать беспокойство.

…Доктор взял папку – точно такую же, как остальные папки на полке. Легонько постучал по передней обложке:

– Вот она.

На фотографии была довольно красивая женщина с крашенными хной недлинными волосами, с поразительным улыбающимся взглядом: ярость, скрытая под беззащитной внешностью.

В первый раз Лидию забрали в больницу, когда ей было всего десять лет. Она убила своего младшего брата, Каспера Эверса. Однажды в воскресенье она разбила ему голову деревянной палкой. Врачу девочка объяснила, что мама заставляла ее нянчиться с братишкой. Лидия отвечала за Каспера, когда мать была на работе или спала. Она должна была воспитывать братишку.

Лидию отправили в лечебницу, мать села в тюрьму за дурное обращение с детьми. Касперу Эверсу было три года.

– Лидия потеряла свою семью, – прошептал Йона и включил дворники – встречный автобус окатил его машину водой от колес до крыши.

Доктор Лангфельдт прописал Лидии сильные транквилизаторы, не проводя никакой терапии. Он считал, что поступок девочки объясняется притеснениями со стороны матери. По его заключению Лидию поместили в муниципальный интернат для несовершеннолетних преступников. В восемнадцать лет Лидия перестала числиться в списках интерната. Она переехала в родительский дом и стала жить там с парнем, которого встретила в интернате. Ее имя снова всплыло в документах через пять лет: ее, в соответствии с ныне упраздненным законом, отправили на принудительное лечение за то, что она несколько раз избила какого-то малыша.

Доктор Лангфельдт снова встретился с Лидией, и на этот раз она стала его пациенткой. Суд направил ее на принудительное лечение в психиатрическую клинику.

Хриплым и как бы безразличным голосом доктор рассказал, что Лидия приходила на игровую площадку, выбирала одного и того же мальчика лет пяти, подманивала его, уводя от остальных, и избивала. Она успела побывать на площадке несколько раз, прежде чем ее заметили. В последний раз она избила малыша так жестоко, что он едва не умер.

– Лидия пробыла в клинике шесть лет. Все это время она проходила курс лечения, – объяснил Лангфельдт и безрадостно улыбнулся. – Вела себя примерно. Единственная проблема – Лидия постоянно заключала союзы с другими больными, создавала группки вокруг себя. Группки, от которых она требовала абсолютной лояльности.

Она создает семью, подумал Йона и свернул по направлению к Фридхемсплан, как вдруг вспомнил про вечеринку в Скансене. Комиссар решил было отговориться тем, что забыл. Но он чувствовал себя должником Аньи и понял, что ехать надо.

…Лангфельдт закрыл глаза и, массируя виски, продолжал:

– Шесть лет без инцидентов – и Лидия получила разрешение ненадолго покидать лечебницу.

– Вообще без инцидентов? – спросил Йона.

Лангфельдт подумал.

– Был один случай, но его так и не смогли доказать.

– А что произошло?

– Одна пациентка поранила лицо. Утверждала, что сама порезалась ножницами, но ходили слухи, что это сделала Лидия Эверс. Насколько я помню, это были просто сплетни, ничего серьезного.

Лангфельдт поднял брови, словно хотел продолжить свой отчет.

– Продолжайте, – попросил Йона.

– Ей разрешили вернуться домой. Она продолжала лечиться, жила самостоятельно. Не было никаких, совершенно никаких причин сомневаться в том, что она действительно хочет выздороветь. Через два года курс лечения закончился. Лидия выбрала форму терапии, которая тогда была в моде. Она начала проходить групповую терапию у…

– Эрика Марии Барка, – вставил Йона.

Лангфельдт кивнул.

– Похоже, эта затея с гипнозом не принесла ей пользы, – высокомерно сказал он. – Кончилось тем, что Лидия пыталась совершить самоубийство. Она попала ко мне в третий раз…

Йона перебил доктора:

– Она рассказала вам о срыве?

Лангфельдт покачал головой:

– Насколько я понимаю, в нем был виноват гипнотизер.

– Вам известно, что она призналась Барку в убийстве ребенка? – жестко спросил Йона.

Лангфельдт пожал плечами:

– Я об этом слышал, но ведь гипнотизер может заставить человека признаться в чем угодно. Я так считаю.

– Значит, вы не принимаете признания Лидии всерьез? – уточнил комиссар.

Лангфельдт скупо улыбнулся.

– Она была развалиной, с ней невозможно было вести разговор. Я применял электрошок, тяжелые нейролептики… Каких трудов мне стоило снова собрать ее как личность!

– То есть вы даже не попытались выяснить, почему она призналась в убийстве ребенка?

– Я считал, что ее признания связаны с чувством вины перед младшим братом, – натянуто ответил Лангфельдт.

– А теперь вы ее выпустили? – спросил комиссар.

– Два месяца назад, – сказал Лангфельдт. – Она, без сомнения, здорова.

Йона поднялся, и его взгляд снова упал на единственную картинку в кабинете доктора Лангфельдта – головоногое существо на двери. Ходячая голова, подумал он вдруг. Только мозг. Без сердца.

– Это ведь вы. – Йона указал на картинку. – Правда?

Когда комиссар выходил из кабинета, у доктора Лангфельдта был растерянный вид.

Пять часов дня, солнце зашло два часа назад. Темный, непроглядный как смола, холодный воздух. Туманно светят редкие фонари. От Скансена город виделся пятном дымного света. В лавочках сидят стеклодувы и ювелиры. Йона прошел через рождественский базар. Горят костры, фыркают лошади, жарятся каштаны. Дети бегают в каменном лабиринте; иные стоят и пьют горячий шоколад. Играет музыка, семьи водят хоровод вокруг высокой елки на круглой танцплощадке.

Зазвонил телефон; Йона остановился возле киоска с колбасой и олениной.

– Да.

– Это Эрик Барк.

– Здравствуйте.

– Я думаю, что Лидия держит Беньямина в старом доме Юсси, где-то возле Доротеи, в лене Вестерботтен, в Лапландии.

– Вы думаете?

– Я почти уверен, – жестко сказал Эрик. – Больше на сегодня планов нет. Вам не обязательно ехать, но я заказал три билета на завтра, на утро.

– Хорошо, – сказал Йона. – Пришлите, пожалуйста, мне на телефон всю информацию об этом Юсси, я свяжусь с полицией Вестерботтена.

Идя по узкой гравийной дорожке к ресторану “Соллиден”, комиссар услышал у себя за спиной детский смех и дернулся. Красивый желтый ресторан украшали гирлянды и еловые ветки. В зале были накрыты четыре огромных длинных стола. Комиссар сразу увидел своих коллег: они расселись возле огромных окон, из которых открывался великолепный вид на воды Нюбрувикена и на Сёдермальм, на увеселительный парк Грёна Лунд с одной стороны и на корабль-музей “Васа”[24] с другой.

– Мы тут! – окликнула его Анья.

Она встала и помахала рукой. Йону обрадовало ее воодушевление. Его не отпускало неприятное свербящее чувство после встречи с врачом в Уллерокере.

Йона поздоровался и сел рядом с Аньей. Напротив сидел Карлос Элиассон. На голове у него был красный колпачок, он радостно кивнул Йоне.

– Мы уже выпили по рюмочке, – доверительно сообщил он. Его обычно изжелта-бледная кожа приобрела здоровый румянец.

Анья хотела взять Йону под руку, но он поднялся, объяснив, что отправляется за едой.

Пробираясь между столами, за которыми беседовали едоки, комиссар думал, что никак не может прийти в по-настоящему праздничное настроение. Словно часть его все еще сидит в гостиной родителей Юхана Самуэльссона. Или словно он все еще перемещается по психиатрической клинике Уллерокер – вверх по каменной лестнице, к запертой двери, за которой тянется длинный, напоминающий тюремный, коридор.

Йона взял с подноса тарелку и, дожидаясь своей очереди взять селедки, издалека смотрел на коллег. Анья втиснула свое круглое ухабистое тело в платье из красной ангорки. На ней все еще были зимние сапоги. Петтер не закрывая рта болтал с Карлосом; он недавно обрил голову, и его темя в свете люстр сверкало от пота.

Йона положил себе селедки матье, селедки с горчицей и маринованной селедки и остался стоять. Он смотрел на женщину, пришедшую с другой компанией. На женщине было узкое светло-серое платье, две красиво постриженные девочки вели ее к сладкому столу. За ними торопливо шел мужчина в коричнево-сером костюме с младшей девочкой в красном платьице.

В латунной кастрюле кончилась картошка. Йона довольно долго ждал, пока официантка принесет новую. Любимого блюда, финской брюквенной запеканки, он не нашел. Комиссар протиснулся со своей тарелкой между полицейскими в разгар четвертой перемены. У стола пятеро техников-криминалистов распевали тост, подняв граненые стаканчики. Йона сел и тут же почувствовал на ноге Аньину руку. Анья улыбнулась ему.

– Помнишь, ты обещал, что мне можно будет тебя пощекотать, – пошутила она, нагнулась и громко прошептала: – Хочу, чтобы вечером ты танцевал со мной танго.

Карлос услышал ее и завопил:

– Анья Ларссон, ты будешь танцевать танго со мной!

– Я танцую с Йоной, – решительно ответила она.

Карлос свесил голову набок и пробормотал:

– Записываюсь в очередь.

Анья пригубила пива.

– Ну и как там, в Уллерокере? – спросила она.

Йона скривился, и Анья рассказала про свою тетку, которая была не то чтобы особенно больна, но которую пичкали лекарствами, потому что персоналу так было проще.

Йона кивнул и сунул было в рот кусочек копченого лосося, но вдруг замер. Он вспомнил то важное, что узнал от Лангфельдта.

– Анья, – сказал он. – Мне нужен рапорт.

Она фыркнула:

– Прямо сейчас?

– Завтра утром, как можно раньше.

– Что за рапорт?

– Случай жестокого обращения. Лидию Эверс задержали за жестокое обращение с ребенком на игровой площадке.

Анья достала ручку и записала все на лежащем перед ней чеке.

– Завтра воскресенье, я собиралась поваляться в кровати, – недовольно сказала она.

– Придется плюнуть на это.

– Тогда потанцуешь со мной?

– Обещаю, – прошептал Йона.

Карлос спал, сидя на стуле в гардеробе. Петтер с приятелями отправились в город, чтобы продолжить вечер в “Кафе Опера”. Йона с Аньей обещали присмотреть за Карлосом, чтобы он добрался домой без приключений. В ожидании такси они прохаживались на холодном воздухе. Йона увел Анью на танцплощадку, предупредив, что на деревянном полу, похоже, толстый слой льда.

Они танцевали, и Йона тихонько напевал:

– Миллойн, миллойн, миллойн[25]…

– Женись на мне, – прошептала Анья.

Йона не ответил. Он подумал о Дисе, о ее печальном лице. Подумал, как они дружили все эти годы и как он разочаровал ее. Анья попыталась приподняться и лизнуть его в ухо; он осторожно отвел голову.

– Ты так хорошо танцуешь, – захныкала Анья.

– Знаю, – шепнул он и закружил ее.

Пахло дровами и грогом, Анья прижималась все крепче; комиссар подумал, что трудно будет вести Карлоса вниз, к стоянке такси. Еще немного – и пора спускаться к эскалатору.

Вдруг в кармане у комиссара зазвонил телефон. Анья взвыла от разочарования, когда он отстранил ее и ответил:

– Йона Линна.

– Здравствуйте, – произнес сдавленный голос. – Это я. Юаким Самуэльссон. Вы сегодня были у нас…

– Да, я вас узнал, – сказал Йона.

Он вспомнил, как у Юакима Самуэльссона расширились зрачки, когда он спросил о Лидии Эверс.

– Я подумал – не могли бы мы увидеться? – сказал Самуэльссон. – Хочу кое-что рассказать.

Йона посмотрел на часы. Половина десятого.

– Мы можем увидеться сейчас? – спросил Юаким и зачем-то прибавил, что жена с дочерью уехала к родителям.

– Вполне, – ответил Йона. – Сумеете приехать к полицейскому управлению, подъезд напротив Польхемсгатан, минут через сорок?

– Хорошо, – сказал Юаким бесконечно усталым голосом.

– Извини, милая, – сказал Йона Анье, которая стояла посреди площадки, дожидаясь его. – На сегодня танцы закончились.

– Я тебе это припомню, – кисло отозвалась она.

– Не выношу спиртного, – печалился Карлос, когда они вели его к эскалаторам и дальше к выходу.

– Смотри не наблюй, – угрюмо предупредила Анья. – Я тогда потребую повысить зарплату.

– Анья, Анья, – горестно вздохнул Карлос.

Юаким сидел в белом “мерседесе” на другой стороне улицы, прямо напротив входа в Государственное полицейское управление. В салоне горел тусклый свет, и лицо Юакима казалось утомленным и одиноким. Когда Йона постучал в стекло, он дернулся, словно полностью ушел в свои мысли.

– Здравствуйте, – сказал Юаким. – Садитесь.

Йона сел на пассажирское сиденье. Подождал. В машине слабо пахло псиной. На заднем сиденье расстелен мохнатый плед.

– Знаете, – начал Юаким, – когда я вспоминал, каким был, когда родился Юхан… я как будто думал о незнакомом человеке. У меня было детство так себе, приют, мать меня бросила… Но я встретил Исабеллу и взялся за ум, засел учиться. Сдал экзамен на инженера в тот год, когда родился Юхан. Вспомнил, как мы ездили в отпуск – я до этого никогда не бывал в отпуске. Мы ездили в Грецию, Юхан как раз научился ходить и…

Юаким Самуэльссон покачал головой.

– Это было так давно. Он был очень похож на меня… такие же…

В машине стало тихо. Мокрая серая крыса, покачиваясь, пробежала по темному тротуару и скрылась в замусоренных кустах.

– Что вы хотели мне рассказать? – помолчав, спросил Йона.

Юаким потер глаза.

– Вы уверены, что это сделала Лидия Эверс? – еле слышно спросил он.

Йона кивнул:

– Больше чем уверен.

– Вот как, – прошептал Самуэльссон и тяжело сглотнул. – Там, в приюте… Лидии было всего четырнадцать, когда выяснилось, что она беременна. Там, конечно, все черт знает как перепугались и заставили ее сделать аборт. Хотели всё замять, но… Было много осложнений, в матку занесли тяжелую инфекцию, она захватила яичники. Но Лидия принимала пенициллин и выздоровела.

Юаким положил дрожащие руки на руль.

– После приюта я стал жить с Лидией. Мы жили в ее доме в Рутебру, хотели родить ребенка, у нее это была просто идея фикс. Но у нас никак не получалось. И она решила сходить к гинекологу. Никогда не забуду, как она вернулась от врача и сказала, что после того аборта у нее не будет детей.

– Это от вас она забеременела в приюте, – уточнил Йона.

– Да.

– Значит, вы задолжали ей ребенка, – сказал Йона, больше самому себе.

Глава 50

Утро воскресенья, двадцатое декабря,

четвертое воскресенье Адвента

Густо-густо падал снег. Сугробы лежали на зданиях терминала в Арланде. Приезжали машины, подметали посадочные полосы и снова уезжали. Эрик стоял возле большого окна и смотрел на ленту дорожных сумок, въезжавшую в большой нарядный самолет.

Симоне принесла кофе и тарелку с шафранным кренделем и пряным печеньем. Поставила перед Эриком два стаканчика с кофе и уткнулась лбом в стекло, за которым виднелись самолеты. Симоне с Эриком смотрели, как стюардессы поднимаются по трапу. Девушки были в красных рождественских колпачках; их, как видно, страшно беспокоила слякоть под туфельками.

На подоконнике аэропортовского кафетерия стоял механический гномик, ритмично качавший бедрами. Батарейка садилась, движения становились судорожными, дергаными. Эрик перехватил взгляд Симоне. Она иронически подняла брови при виде совокупляющегося с пустотой гнома.

– Нас угостили булочками, – сказала она и уставилась в пустое пространство. Потом вспомнила: – Четвертый Адвент. Сегодня четвертое воскресенье Адвента.

Они посмотрели друг на друга, не зная, что сказать. Вдруг Симоне дернулась со страдальческим видом.

– Что случилось? – спросил Эрик.

– Фактор, – простонала она. – Мы забыли… если он там, если он живой…

– Симоне, я…

– Так много времени прошло… он не сможет стоять на ногах…

– Симоне, я взял фактор, – сказал Эрик. – Он у меня с собой.

Симоне посмотрела на мужа воспаленными глазами.

– Правда?

– Кеннет напомнил, он звонил из больницы.

Симоне вспомнила, как она привезла Кеннета домой и он у нее на глазах вылез из машины и повалился прямо в снежное месиво. Симоне решила, что отец споткнулся, но, когда она подбежала поднять его, он едва понимал, что происходит. Она отвезла его в больницу; его несли на носилках, рефлексы были слабыми, зрачки реагировали медленно. Врач считал, что во всем виновато сочетание последствий сотрясения мозга и чудовищного напряжения.

– Как он? – спросил Эрик.

– Спал, когда я вчера была в больнице. Врач считает, что особой опасности нет.

– Прекрасно. – Эрик посмотрел на механического гнома, молча взял красную праздничную салфетку и накрыл фигурку.

Салфетка ритмично заколыхалась, как привидение. Симоне рассмеялась, крошки печенья полетели Эрику на куртку.

– Извини, – пискнула она, – у него вид как у больного. Гномик – сексуальный маньяк…

Симоне согнулась пополам от второго приступа смеха и тут же заплакала. Вскоре она успокоилась, высморкалась, вытерла лицо и взялась за чашку.

У нее снова задрожали губы, и тут к их столику подошел Йона Линна.

– Туда уже едет полиция Умео, – не тратя времени сообщил он.

Эрик тут же спросил:

– У вас есть радиоконтакт с ними?

– Не у меня. Они на связи с…

Йона замолчал на полуслове, увидев салфетку, качавшуюся на танцующем гномике. Из-под бумажного края торчали коричневые пластмассовые сапоги. Симоне отвернулась и затряслась от смеха, или рыданий, или того и другого сразу. Как будто поперхнулась. Эрик встал и торопливо потащил жену прочь.

– Пусти, – выговорила она между спазмами.

– Я тебе просто помогу. Пойдем, выйдем.

Они открыли дверь на балкон и постояли на холодном воздухе.

– Теперь лучше. Спасибо, – прошептала она.

Эрик стряхнул снег с перил и положил ее холодное запястье на холодный металл.

– Как быстро стало лучше, – повторила Симоне. – Быстро… лучше.

Она закрыла глаза и пошатнулась. Эрик подхватил ее. Увидел, как Йона ищет их взглядом в кафетерии.

– Ну как? – спросил Эрик.

Она, прищурившись, посмотрела на него.

– Никто не верит мне, когда я говорю, что устала.

– Я тоже устал, я тебе верю.

– У тебя с собой таблетки?

– С собой, – ответил он, даже не думая оправдываться.

У Симоне искривилось лицо, и Эрик вдруг почувствовал, как по его щекам текут теплые слезы. Может быть, это из-за того, что он покончил с таблетками; исчезла броня, он стал беззащитным, уязвимым.

– Все это время, – выговорил он трясущимися губами, – я думал только об одном: не допустить, чтобы он умер.

Они стояли обнявшись, совершенно неподвижно. На них падали большие мохнатые снежинки. Вдали с натужным гулом взлетел отливающий серым самолет. Когда Йона постучал в балконное стекло, оба вздрогнули. Эрик открыл, и Йона вышел к ним. Откашлялся.

– Думаю, вам надо знать: мы идентифицировали тело, которое нашли у Лидии в саду.

– И кто это?

– Это не ее ребенок… мальчик пропал из семьи тринадцать лет назад.

Эрик кивнул и подождал. Йона тяжело вздохнул:

– Остатки экскрементов и мочи показывают, что…

Он покачал головой:

– Показывают, что мальчик прожил там довольно долго, вероятно, три года, прежде чем его лишили жизни.

Комиссар замолчал. С тихим шелестом падал снег, вокруг было темно. Направляясь в небеса, ревел самолет.

– Иными словами, Эрик, вы были правы… У Лидии в клетке сидел ребенок, которого она считала своим.

– Да, – беззвучно ответил Эрик.

– Она убила его, когда поняла, чтó она рассказала под гипнозом и какие будут последствия.

– Если честно, я думал, что ошибался, смирился с этой мыслью, – глухо сказал Эрик и посмотрел на припорошенную снегом посадочную полосу.

– Поэтому и покончили с гипнозом? – спросил Йона.

– Да.

– Вы уверились, что совершили ошибку, и обещали никогда никого не гипнотизировать.

Симоне дрожащей рукой провела по лбу и тихо произнесла:

– Лидия увидела тебя, когда ты нарушил обещание. Она увидела Беньямина.

– Нет. Она должна была преследовать нас все время, – прошептал Эрик.

– Лидию выпустили из клиники Уллерокер два месяца назад, – сказал Йона. – Она подкрадывалась к Беньямину постепенно – может быть, ее сдерживало ваше обещание покончить с гипнозом.

Комиссар подумал: Лидия считала Юакима Самуэльссона виновным в аборте, после которого она осталась бесплодной, и поэтому похитила его сына Юхана. А через несколько лет обвинила погрузившего ее в гипноз Эрика в том, что ей пришлось убить Юхана. Поэтому когда Эрик устроил сеанс гипноза, она похитила Беньямина.

Лицо у Эрика было мрачно-серьезное, тяжелое и замкнутое. Он открыл было рот, чтобы объяснить, что он, нарушив обещание, возможно, спас Эвелин, но передумал: к ним вышел помощник полицейского.

– Нам пора, – коротко сказал он. – Самолет взлетает через десять минут.

– Вы говорили с полицией Доротеи? – спросил Йона.

– Они не могут связаться с патрулем, который поехал в тот дом, – ответил полицейский.

– Почему?

– Не знаю. Сказали – с ними пытаются связаться уже пятьдесят минут.

– Черт, – выругался Йона, – туда надо посылать подкрепление.

– Я так и сказал, но они хотели подождать.

Когда они шли к самолету, который должен был унести их на юг Лапландии, Эрик вдруг ощутил странное мимолетное облегчение: все это время он был прав.

Эрик поднял лицо к снегопаду. Мело, снег завихрялся, густой, но легкий. Симоне обернулась и взяла мужа за руку.

Глава 51

Четверг, семнадцатое декабря

Беньямин лежал на полу, слушая липкое поскрипывание гнутых полозьев кресла-качалки на блестящем пластиковом коврике. Страшно болели суставы. Кресло медленно качалось взад-вперед. Оно скрипело, и ветер дул над жестяной крышей. Вдруг тяжело-металлически заныли пружины входной двери. В коридоре послышались тяжелые шаги. Кто-то оббивал снег с сапог. Беньямин поднял голову, пытаясь рассмотреть, кто входит в комнату, но ошейник с поводком потянул его назад.

– Лежать, – проворчала Лидия.

Беньямин опустил голову, снова чувствуя, как длинные острые ворсинки мохнатого коврика колют щеку, как в нос лезет сухой запах пыли.

– Через три дня – четвертый Адвент, – сказал Юсси. – Хорошо бы испечь печенье.

– Воскресенья даны для покаяния и ни для чего больше, – ответила Лидия, продолжая раскачиваться.

Марек чему-то усмехнулся, но тут же затих.

– Ну смейся, – сказала Лидия.

– Да это так, пустяки.

– Я хочу, чтобы моя семья радовалась, – сдавленным голосом произнесла Лидия.

– Мы и радуемся, – ответил Марек.

На полу было холодно, холодом тянуло вдоль стен, между проводами за телевизором перекатывались клочья пыли. На Беньямине была все та же пижама. Он вспомнил, как его привезли в “вороний замок” Юсси. На земле уже лежал снег, и снег шел после этого, растаял, потом снова подморозило. Марек провел его через автопарк перед домом, мимо старых заснеженных автобусов и автомобильных остовов. Снег обжигал босые ноги Беньямина. Он шел между огромными заснеженными машинами, словно по рву с водой. В доме горел свет. Юсси вышел на крыльцо; на плече у него висело ружье, с какими охотятся на лосей, но, едва он увидел Лидию, из него словно вытекла вся сила. Юсси не ждал ее, не был рад ее приходу – но не мог сопротивляться. Он подчинился ее воле, смирился, как смиряется домашняя скотина. Юсси только покачал головой, когда Марек забрал у него ружье. Потом послышались шаги, и показалась Аннбритт. Юсси промямлил: это моя подружка, отпустите ее. Увидев на шее Беньямина ошейник, Аннбритт побелела, хотела броситься назад и запереть дверь. Марек опередил ее, сунув ствол ружья в незакрывшуюся дверь, и с усмешкой спросил, можно ли им войти.

– Может, обсудим, что приготовить на Рождество? – неуверенно предложила Аннбритт.

– Самое главное – селедка и зельц, – заявил Юсси.

Лидия раздраженно вздохнула. Беньямин посмотрел на потолок, на золотой вентилятор с четырьмя золотыми лампочками. Тени от неработающих лопастей казались серым цветком на белых плитах потолка.

– Мальчику, наверное, можно дать тефтелей, – сказал Юсси.

– Посмотрим, – ответила Лидия.

Марек плюнул в цветочный горшок и посмотрел в темноту.

– Есть охота, – буркнул он.

– В холодильнике много лосятины, и есть мясо косули, – ответил Юсси.

Марек подошел к столу, пошарил в корзинке с хлебом, отломил кусок хлебца и сунул в рот.

Когда Беньямин глянул вверх, Лидия дернула поводок. Беньямин закашлялся и снова лег. Ему хотелось есть, он устал.

– Мне скоро будут нужны лекарства, – сказал он.

– Переживешь, – отрезала Лидия.

– Мне обязательно делают один укол в неделю, а прошло уже больше недели после…

– Замолчи.

Лидия с такой силой дернула поводок, что Беньямин заверещал от боли. Он заплакал, и она снова дернула поводок, чтобы он утих.

Марек включил телевизор. Раздался треск, что-то заговорил далекий голос. Кажется, шла спортивная передача. Марек попробовал переключать каналы, но картинки не было, и он выключил телевизор.

– Надо было мне взять телевизор из другого дома, – сказал он.

– Здесь нет кабельных каналов, – пояснил Юсси.

– Идиот, – бросила Лидия.

– А почему спутниковая антенна не работает? – спросил Марек.

– Не знаю, – ответил Юсси. – Здесь иногда дует сильный ветер, ее все время перекашивает.

– Ну так зафиксируй ее, – сказал Марек.

– Сам зафиксируй!

– Прекратили грызню, – велела Лидия.

– Все равно по ящику черт знает что показывают, – проворчал Юсси.

– Мне нравится “Потанцуем?”, – заявил Марек.

– Можно мне в туалет? – тихо спросил Беньямин.

– На улице пописаешь, – сказала Лидия.

– Ладно.

– Марек, выведи его, – велела Лидия.

– Юсси выведет, – отмахнулся тот.

– Один сходит, – сказал Юсси. – Не сбежит. Пять градусов мороза, а до…

– Иди с ним, – оборвала Лидия. – А я пока присмотрю за Аннбритт.

У Беньямина закружилась голова, когда он сел. Он увидел, как Юсси берет у Лидии поводок. Колени у Беньямина окостенели; при первых же шагах бедра пронзила стреляющая боль. Каждый шаг был невыносимым, но он стиснул зубы и молчал. Он не хотел докучать Лидии, не хотел ее разозлить.

На стенах коридора висели дипломы. С потолка светила латунная лампа с заиндевелым абажуром. Пластиковый мешок из ICA с надписью “Качество, забота, сервис” стоял на светло-коричневом линолеуме.

– Пойду посру, – сказал Юсси и отпустил поводок. – Как вернешься, подожди в сенях.

Юсси схватился за живот и, тяжело дыша, скрылся в туалете. Беньямин оглянулся, увидел в приоткрытую дверь толстую круглую спину Аннбритт и услышал, как Марек рассказывает про греческую пиццу.

В коридоре Лидия повесила на крючок темно-зеленую стеганую куртку. Беньямин пошарил в ее карманах, нашел ключи от дома, желтый кошелек и свой собственный мобильный телефон. Сердце забилось быстрее, когда он увидел, что на один звонок батарейки точно хватит. Беньямин прокрался в дверь с замком-защелкой, выбрался в сени, мимо кладовки и вышел на мороз, от которого тут же отнялись руки и ноги. Связь оказалась плохой. Беньямин пошел по очищенной от снега дорожке, которая вела к дровяному сараю. В темноте он угадывал круглые сугробы на старых автобусах и машинах, собранных во дворе. Руки окоченели и дрожали на морозе. Первым в записной книжке оказался мобильный Симоне. Беньямин набрал номер и, дрожа, приложил телефон к уху. Он уже слышал первые сигналы, прерываемые помехами, как вдруг из дома кто-то вышел. Юсси. Они посмотрели друг на друга. Беньямину и в голову не пришло спрятать телефон. Наверное, надо было бежать, но он не знал куда. Юсси большими шагами приближался к нему, лицо у него было бледное и затравленное.

– Ты уже всё? – громко спросил он.

Юсси продолжал надвигаться на Беньямина, глядя ему в глаза; это было немое соглашение – Юсси забрал у него телефон и пошел дальше к дровяному сараю. Тут из дома вышла Лидия.

– Вы чем там занимаетесь? – спросила она.

– Я еще прогуляюсь, – крикнул Юсси и спрятал телефон в куртку.

– Я все, – сказал Беньямин.

Лидия, стоя в дверях, впустила его в дом.

Едва войдя в сарай, Юсси взглянул на телефон и увидел на голубом дисплее слово “мама”. Несмотря на холод, он чувствовал запах дерева и живицы. В сарае было почти черно. Единственный свет исходил от телефона. Юсси приложил его к уху и тут же услышал, как ему отвечают.

– Алло, – сказал какой-то мужчина. – Алло?

– Это Эрик? – спросил Юсси.

– Нет, это…

– Меня зовут Юсси. Передайте, пожалуйста, Эрику, это важно, мы в моем доме – я, Лидия, и Марек, и…

Юсси замолчал на полуслове – мужчина на том конце вдруг хрипло закричал. Разговор прервался. Юсси смотрел на телефон и думал, не позвонить ли еще раз; он начал было просматривать номера, но тут села батарейка. Дисплей погас, в тот же миг открылась дверь, и в сарай заглянула Лидия.

– Я видела твою ауру сквозь щели в двери, она совершенно синяя, – сказала она.

Юсси спрятал телефон за спину, сунул его в карман и стал класть дрова в корзину.

– Иди домой, – велела Лидия. – Я сама все сделаю.

– Спасибо, – ответил он и вышел из сарая.

Поднимаясь к дому по тропинке, Юсси смотрел, как кристаллики льда на снегу искрятся в свете, падающем из окна. Под сапогами сухо поскрипывало. Сзади послышались неровные шаги и тяжелое дыхание. Юсси успел вспомнить свою собаку, Кастро. Вспомнил, как Кастро был щенком. Как он разрывал свежий снежок, охотясь за мышами. Юсси улыбался своим воспоминаниям, когда удар по затылку заставил его рухнуть вперед. Он упал бы на живот, но у него в затылке засел топор, тянувший его назад. Юсси постоял, взмахивая руками. Лидия взялась за топорище, качнула и выдернула топор. Юсси почувствовал, как кровь льется по шее на спину. Он упал на колени, повалился вперед, ощутил снег на лице, посучил ногами и перевернулся на спину, чтобы встать. Поле зрения быстро сужалось, но в последние секунды он успел увидеть и осознать, что Лидия заносит над ним топор.

Глава 52

Утро воскресенья, двадцатое декабря,

четвертое воскресенье Адвента

Беньямин сидел, сжавшись в комок, у стены за телевизором. У него страшно кружилась голова, с трудом фокусировался взгляд. Но хуже всего была жажда. Так пить ему не хотелось еще никогда в жизни. Голод немного утих, он не пропал, остался облаком, слабой болью, поднимающейся от кишок, но гораздо сильнее была жажда – жажда и боль в суставах. Беньямин задыхался от жажды, его горло было словно покрыто ранами. Мальчик едва мог глотать, во рту не осталось слюны. Он вспоминал дни, проведенные в этом доме на полу, вспоминал, как Лидия, Марек, Аннбритт и он сам, ничего не делая, сидели в этой комнате – единственной комнате, где была мебель.

Беньямин слушал, как снег с тихим шелестом ложится на крышу. Он вспоминал, как Лидия вторглась в его жизнь, как она побежала за ним однажды, когда он возвращался из школы.

– Ты забыл вот это. – Какая-то женщина протянула ему шапку.

Он остановился и сказал “спасибо”. Женщина странно посмотрела на него и спросила:

– Ты ведь Беньямин, верно?

Беньямин спросил, откуда она знает, как его зовут. Женщина погладила его по голове и сказала, что родила его. Потом добавила:

– Но я окрестила тебя Каспером. Я хочу называть тебя Каспером.

Она дала ему маленький голубой, вязанный крючком костюмчик и прошептала:

– Я связала его тебе, когда ты лежал у меня в животе.

Он стал объяснять, что его зовут Беньямин Петер Барк и что он не может быть ее сыном. Все это было очень печально, и он старался говорить с ней спокойно и вежливо. Она слушала улыбаясь, а потом грустно покачала головой и сказала:

– Спроси у своих родителей, спроси у них, действительно ли ты их ребенок. Ты можешь спросить, но они не скажут правды. У них не может быть детей. Ты заметишь, что они лгут. Лгут, потому что боятся потерять тебя. Ты не их настоящий ребенок. Я скажу тебе, кто ты. Ты мой. Это – правда. Разве ты не видишь, как мы похожи? Меня заставили отдать тебя на усыновление.

– Меня не усыновляли, – возразил Беньямин.

– Я знала… знала, что они тебе ничего не скажут, – проговорила женщина.

Беньямин поразмыслил и понял, что ее слова вполне могут быть правдой. Он уже давно чувствовал себя другим.

Лидия улыбаясь смотрела на него.

– Я не могу тебе этого доказать, – снова заговорила она. – Ты должен доверять своим собственным чувствам, должен сам во всем разобраться. Тогда ты поймешь, что это правда.

Они простились, но на следующий день Беньямин снова встретил Лидию. Они зашли в кондитерскую и долго проговорили. Лидия рассказала, как ее вынудили отдать его на усыновление, но что она никогда не забывала его. Она думала о нем каждый день с того дня, как он родился и его отняли у нее. Тосковала по нему каждую минуту своей жизни.

Беньямин рассказал обо всем Аиде, и они условились ни о чем не говорить Эрику и Симоне, пока он, Беньямин, не обдумает все как следует. Он хотел сначала познакомиться с Лидией, хотел разобраться, может ли ее рассказ быть правдой. Лидия связывалась с ним через электронную почту Аиды. На ее адрес она и послала Беньямину изображение семейной могилы.

– Я хочу, чтобы ты знал, кто ты, – пояснила Лидия. – Здесь покоится твоя родня, Каспер. Когда-нибудь мы вместе съездим туда – только ты да я.

Беньямин почти начинал ей верить. Он хотел верить ей, такой загадочной и интересной. Удивительно, что по нему так тоскуют, так любят его. Лидия дарила ему собственные детские безделушки, давала деньги, подарила несколько книг и фотоаппарат, а он отдавал ей рисунки, вещи, которые хранил с детства. Лидия даже позаботилась о том, чтобы Вайлорд прекратил приставать к нему. Однажды она вручила Беньямину бумагу, на которой Вайлорд написал, что дает слово: он никогда больше не подойдет ни к Беньямину, ни к его друзьям. Родители Беньямина не сумели бы сделать ничего подобного. Беньямин все больше уверялся в том, что его родители – люди, которым он верил всю свою жизнь, – ведут себя как лжецы. Его раздражало, что они никогда не говорили с ним, никогда не показывали ему, что он для них значит.

Какой же он был дурак.

Лидия стала заговаривать о том, что хочет прийти к нему домой, в гости. Она попросила ключи. Беньямин не очень понял, зачем они ей. Сказал, что откроет дверь, когда она позвонит. Лидия рассердилась. Сказала, что ей придется его наказать, если он не будет слушаться. Беньямин вспомнил, как он тогда опешил. Лидия объяснила, что еще когда он был совсем маленьким, она подарила его приемным родителям розгу в знак того, что они должны воспитывать сына как следует. Потом вытащила ключи у Беньямина из рюкзака и заявила, что сама решит, когда ей навестить свое дитя.

Тогда он сообразил, что она вряд ли вполне здорова.

На следующий день, когда Лидия ждала его, он подошел к ней и сказал, стараясь быть очень спокойным: пусть она вернет ему ключи, он больше не хочет с ней видеться.

– Ну что ты, Каспер, – ответила она, – разумеется, вот твои ключи.

И она отдала ему ключи. Он пошел дальше, она – за ним. Беньямин остановился и спросил: разве она не поняла, что он больше не хочет с нею видеться?

Беньямин, прищурившись, посмотрел вниз, на свое тело. Увидел, что на колене расплылся огромный синяк. Если бы мама увидела, у нее бы истерика началась, подумал он.

Марек, как всегда, стоял у окна и смотрел во двор. Он втянул сопли и харкнул на стекло – в том месте, где на снегу лежал Юсси. Аннбритт сжалась у стола. Она старалась не плакать, давилась, кашляла и икала. После того как Аннбритт вышла из дому и увидела, что Лидия убила Юсси, она рыдала до тех пор, пока Марек не наставил на нее ружье и не объяснил, что пристрелит ее, если она еще хоть раз шмыгнет носом.

Лидии нигде не было видно. Беньямин, волоча ноги, сел и хрипло сказал:

– Марек, я хочу тебе кое-что сказать…

Марек посмотрел на Беньямина черными, как горошины перца, глазами, лег на пол и начал отжиматься.

– Чего тебе, обсосок? – спросил он кряхтя.

Беньямин сглотнул израненным горлом.

– Юсси сказал мне, что Лидия хочет убить тебя, – соврал он. – Сначала убьет его, потом Аннбритт, а потом – тебя.

Марек продолжал отжиматься, потом со вздохом встал.

– Смешной ты.

– Она так сказала, – настаивал Беньямин. – Ей нужен один я. Она хочет остаться только со мной. Правда.

– Да ну?

– Да. Юсси говорил – она рассказала, что сделает. Сначала убьет его, и вот она его…

– Заткнись, – оборвал Марек.

– Так и будешь сидеть и ждать своей очереди? – спросил Беньямин. – Ты ей ни для чего не нужен. Она хочет, чтобы в ее семье были только она и я.

– Юсси точно говорил, что она убьет меня? – спросил Марек.

– Честное слово. Она…

Марек захохотал, и Беньямин замолчал.

– Я слышал все, что люди говорят, лишь бы избежать боли, – сказал Марек с усмешкой. – Все клятвы и все выверты, все уговоры и хитрости.

И он равнодушно отвернулся к окну. Беньямин вздохнул и хотел продолжить, но тут вошла Лидия. Рот был сжат и походил на щель, лицо бледное. Лидия что-то держала за спиной.

– Вот и прошла неделя, снова у нас воскресенье, – торжественно произнесла она и закрыла глаза.

– Четвертый Адвент, – прошептала Аннбритт.

– Я хочу, чтобы вы расслабились и хорошенько подумали о прошедшей неделе, – медленно проговорила Лидия. – Три дня назад Юсси покинул нас, его больше нет среди живых, его душа вознеслась в один из семи небесных кругов. За свое предательство он будет изношен до лоскутьев, ему предстоит тысяча реинкарнаций в образах животных, которых забивают на мясо, и насекомых.

Она замолчала.

– Вы подумали? – немного погодя спросила она.

Они кивнули, и Лидия с довольным видом улыбнулась.

– Каспер, поди сюда, – сдавленным голосом велела она.

Беньямин попытался подняться. Он изо всех сил старался не скривиться от боли, но Лидия все-таки спросила:

– Рожи мне корчишь?

– Нет, – прошептал он.

– Мы – семья, мы уважаем друг друга.

– Да, – ответил Беньямин. Слезы подступили к горлу.

Лидия улыбнулась и достала то, что прятала за спиной. Ножницы, грубые портновские ножницы с широкими лезвиями.

– В таком случае тебе нетрудно принять наказание, – спокойно сказала она с непроницаемым лицом и положила ножницы на стол.

– Я же ребенок. – Беньямин покачнулся.

– Стой спокойно, – рявкнула Лидия. – Наказаний никогда не будет достаточно, тебе этого не понять. Я бьюсь, стараюсь изо всех сил, я работаю на износ, чтобы все было как следует. Чтобы вы прилично выглядели. Я хочу настоящую семью.

Беньямин заплакал, опустив лицо, тяжело, хрипло всхлипывая.

– Разве мы не семья? Разве нет?

– Семья, – ответил он. – Мы семья.

– Тогда почему ты так себя ведешь? Прячешься у нас за спинами, предаешь нас и врешь нам, воруешь у нас, оговариваешь нас, вредишь… почему ты так поступаешь со мной? Суешь нос в чужие дела, сплетничаешь и двурушничаешь.

– Не знаю, – прошептал Беньямин. – Простите.

Лидия взяла ножницы. Теперь она тяжело дышала, лицо покрылось потом. По щекам и шее пошли красные пятна.

– Ты примешь наказание, и мы обо всем забудем, – легко и деловито сказала она.

Лидия постояла, переводя взгляд с Аннбритт на Марека.

– Аннбритт, поди сюда.

Аннбритт, сидевшая лицом к стене, медленно подошла. Глаза затравленно бегали, узкий подбородок дрожал.

– Отрежь ему нос, – велела Лидия.

Лицо Аннбритт болезненно покраснело. Она посмотрела на Лидию, потом на Беньямина. Помотала головой.

Лидия с силой ударила ее по щеке. Потом схватила за плотную руку и толкнула к Беньямину.

– Каспер совал нос куда не надо, и теперь он его потеряет.

Аннбритт с почти безразличным видом потерла щеку, потом взяла ножницы. Марек подошел и крепко взял Беньямина за голову, повернул его лицо к Аннбритт. Кольца ножниц металлически поблескивали перед мальчиком, он видел испуганное лицо женщины, видел, как у нее подергиваются глаза и рот, как начинают трястись руки.

– Да стриги же! – зарычала Лидия.

Аннбритт стояла с поднятыми ножницами, громко плача.

– У меня заболевание крови, – пискнул Беньямин, – если вы это сделаете, я умру. У меня…

Аннбритт щелкнула лезвиями в воздухе перед ним и уронила ножницы на пол.

– Я не могу, – всхлипнула она. – Так нельзя… У меня руки болят от ножниц, я не могу их удержать.

– Это – семья, – строго-устало произнесла Лидия, тяжело нагибаясь за ножницами. – Ты слушаешься и уважаешь меня, поняла?

– Я же говорю – у меня болят руки! Ножницы слишком большие…

– Замолчи, – оборвала Лидия и сильно ударила ее по губам кольцами ножниц. Аннбритт замычала, отступила, неуверенно прислонилась к стене и прижала руку к окровавленному рту.

– Воскресенья даны для покаяния, – задыхаясь, произнесла Лидия.

– Не надо, – умоляющим голосом сказала Аннбритт. – Пожалуйста… не надо.

– Иди сюда, – нетерпеливо велела Лидия.

Аннбритт только помотала головой и что-то прошептала.

– Что ты сказала? Обозвала меня падлой?

– Нет, нет, – зарыдала та и протянула руку. – Хорошо, – всхлипнула она. – Я отрежу ему нос. Я вам помогу. У меня ничего не болит, все уже прошло.

Лидия с довольным видом подала ей ножницы. Аннбритт подошла к Беньямину, погладила его по голове и быстро прошептала:

– Не бойся. Просто беги, беги быстрее.

Беньямин вопросительно взглянул на нее, пытаясь прочитать что-нибудь в испуганном взгляде и дрожащих губах. Аннбритт подняла ножницы, но развернулась к Лидии и ударила вполсилы. Беньямин увидел, как отшатнулась Лидия, как Марек перехватил и сломал сильную руку Аннбритт, державшую ножницы. Аннбритт закричала от боли. Беньямин успел выбежать из комнаты. Лидия подняла с пола ножницы и села Аннбритт на грудь. Та извивалась, стараясь освободиться.

Беньямин прошел холодные сени и на крыльце, на обжигающем морозе услышал крик Аннбритт, потом она закашлялась.

Лидия вытерла кровь со щеки и огляделась, ища мальчика.

Беньямин быстро шел по расчищенной дорожке.

Марек снял со стены ружье Юсси, но Лидия остановила его.

– Это хорошее наказание, – сказала она. – У Каспера нет обуви, на нем одна пижама. Он замерзнет и вернется к маме.

– Иначе умрет, – ухмыльнулся Марек.

Беньямин поел снега и, не обращая внимания на боль, побежал между машин и автобусов. Поскользнулся, встал, пробежал еще немного и перестал чувствовать ноги. Марек прокричал что-то из дома ему вслед. Беньямин понимал, что не сможет убежать от Марека – он слишком маленький и слабый. Лучше всего спрятаться в темноте, а потом, когда все успокоится, ощупью спуститься к озерцу. Может, там окажется какой-нибудь любитель подледного лова со своим сверлом и ящиком. Юсси говорил, что лед на Юпчарнен установился всего неделю назад, начало зимы было мягким.

Беньямин остановился, прислушался, не скрипит ли снег под чьими-нибудь шагами. Постоял, опершись на ржавый пикап, поднял глаза на черную лесную опушку и пошел дальше. Он не сможет уйти далеко – тело горит от боли и холода. Мальчик споткнулся, прополз под замерзшим брезентом, закрывавшим трактор, пополз дальше среди замерзшей высокой травы, пролез под следующей машиной и встал. Понял, что стоит между двумя автобусами. На ощупь двинулся дальше, нашел в одном из них открытое окно, сумел вскарабкаться на высокое колесо автобуса и заполз внутрь. Огляделся в темноте, обнаружил на сиденье несколько старых ковриков и завернулся в них.

Глава 53

Утро воскресенья, двадцатое декабря,

четвертое воскресенье Адвента

Красный аэропорт Вильхельмины в белом, широко раскинувшемся поле казался неприветливым и заброшенным. Было десять утра, но в это воскресенье, четвертый Адвент, за окном царили густые сумерки. Прожекторы освещали бетонные посадочные полосы. После полутора часов полета самолет медленно выруливал к зданию терминала.

В зале ожидания было тепло и на удивление комфортно. Из динамиков звучали рождественские песенки, аромат кофе струился из магазинчика, сочетавшего в себе газетный киоск, информационный стенд и кафетерий. Возле магазинчика стояли высокие стойки с так называемыми саамскими промыслами: ножики, деревянные ковши и берестяные туеса. Симоне пустым взглядом смотрела на саамские шапки на болванках. Ей на миг стало жаль этой древней охотничьей культуры, которая теперь существовала в виде пестрых шапок с красными кисточками на потребу охочим до глупых шуток туристам. Время изгнало саамских шаманов, люди вешают ритуальные бубны с магическими рисунками над диваном, а оленеводство скоро превратится в аттракцион для туристов.

Йона достал телефон и набрал номер, и тут же Эрик указал на автобус, ждавший возле пустого выхода. Йона покачал головой и заговорил с кем-то с возрастающим раздражением. Эрик с Симоне слушали, как глухой голос в трубке рычит что-то в ответ. Когда Йона захлопнул телефон, лицо у него было решительное. Светло-серые глаза – напряженные и серьезные.

– Что случилось? – спросил Эрик.

Йона, вытянув шею, посмотрел в окно.

– Полицейские, которые поехали в дом, так и не вышли на связь, – рассеянно сказал он.

– Плохо, – тихо заметил Эрик.

– Надо поговорить с участком.

Симоне попыталась потянуть Эрика за собой.

– Мы не можем просто сидеть и дожидаться их.

– Мы и не будем, – ответил Йона. – Нам обещали прислать машину, она уже должна быть здесь.

– Господи, – вздохнула Симоне, – как же все долго.

– Здесь совсем другие расстояния, – заметил Йона, сверкнув глазами.

Симоне пожала плечами. Все трое пошли к выходу. На улице в лицо ударил совершенно другой, сухой мороз.

Вдруг перед ними остановились два синих автомобиля. Из них вышли двое мужчин в оранжевой форме горных спасателей.

– Йона Линна? – спросил один из них.

Йона коротко кивнул.

– Нас послали пригнать вам машину.

– Горные спасатели, – нервно сказал Йона. – А где полиция?

Один из мужчин вытянулся и серьезно объяснил:

– Здесь это не такая уж большая разница. Полиция, таможня, горные спасатели – мы сотрудничаем при необходимости.

Вмешался второй:

– Народу сейчас не хватает – Рождество на дворе…

Оба замолчали. У Эрика был вид отчаявшегося человека. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но Йона опередил его:

– Вы что-нибудь слышали о патруле, который поехал в дом?

– В последний раз – вчера утром, в семь, – ответил один из спасателей.

– Сколько туда ехать?

– Ну, на час-два надо рассчитывать, если ехать в Сутме.

– Два с половиной, – добавил второй. – Учитывая время года.

– Какая машина наша? – нетерпеливо спросил Йона, направляясь к автомобилям.

– Да не знаю, – ответил один из мужчин.

– Дайте ту, в которой больше бензина, – попросил Йона.

– Проверить уровень бензина? – спросил Эрик.

– В моей машине сорок семь литров, – быстро сказал один из спасателей.

– Тогда у тебя на десять литров больше, чем у меня.

– Отлично, – сказал Йона, открывая дверцу.

Они сели в прогретый салон. Йона взял у спасателя ключи и попросил Эрика ввести направление в новенький GPS-приемник.

– Подождите! – окликнул Йона спасателей, уже садившихся во вторую машину.

Те остановились.

– Патрульные, которые уехали к дому вчера утром, – они тоже были горные спасатели?

– Ну… в общем, да.

Они поехали на северо-запад, вдоль Вольгшён, чтобы отыскать Бреннбек и потом, всего через несколько километров, подняться на магистраль Е-45, по прямой проехать милю на запад, оказаться на кривой дороге – чуть больше восьми миль по петляющему отрезку к югу от Климпфьелль, и повернуть к Даимадален.

Ехали молча. Оставив Вильхельмину далеко позади и оказавшись на шоссе, ведущем к Сутме, они заметили, что небо над ними как будто светлеет. Удивительный мягкий свет словно открывал вид. Вокруг угадывались контуры гор и озер.

– Смотри, – сказал Эрик, – просветлело.

– Светло не будет еще несколько недель, – ответила Симоне.

– Снег в тучах не пропускает свет, – объяснил Йона.

Симоне прижалась лбом к окошку. Они ехали через покрытые снегом леса, которые сменились гигантскими белыми вырубками, темными пятнами болот и озер, раскинувшихся, словно равнины. Проехали указатели с названиями “Етнеме”, “Тролльклинтен”, проехали длинную Лонгселеон. В темноте угадывалось невероятно красивое озеро, называвшееся, как гласил указатель, Меваттнет, – с обрывистым берегом, холодное и накрепко замерзшее, темно искрящееся в снежном свете.

Часа через полтора езды то на север, то на запад дорога начала сужаться и почти наклоняться в огромное озеро – Бургашён. Они находились в коммуне Доротеа, приближались к норвежской границе, за окном появились высокие островерхие горы. Внезапно встречный автомобиль засигналил им, ослепив светом фар. Они съехали на обочину; автомобиль постоял и задом двинулся к ним.

– Горные спасатели, – сухо сказал Йона – машина была похожа на их собственную.

Йона опустил окошко, и ледяной воздух с шорохом выдул из салона тепло.

– Это вы стокгольмские? – с сильным финским акцентом крикнул им один из мужчин, сидевших в машине.

– Мы, – ответил Йона по-фински. – Нольвосьмые[26].

Оба посмеялись, потом Йона перешел на шведский:

– Это вы ездили в дом? С вами никак не могли связаться.

– Радиотень, – объяснил мужчина. – А бензина жалко было. Там ничего нет.

– Ничего? Никаких следов вокруг дома?

Мужчина покачал головой.

– Мы прошли через слои снега.

– Как это? – спросил Эрик.

– После двенадцатого было пять снегопадов, так что мы искали следы в пяти слоях снега.

– Молодцы, – похвалил Йона.

– Это заняло кое-какое время.

– Но там ничего не было? – спросила Симоне.

Мужчина покачал головой.

– После двенадцатого – не было, я уже говорил.

– Вот черт, – тихо выругался Йона.

– Будете возвращаться? – спросил спасатель.

Йона мотнул головой.

– Мы из Стокгольма приехали, так что сейчас возвращаться не будем.

Мужчина пожал плечами.

– Ну, как хотите.

Они помахали спасателям и свернули на восток.

– Радиотень, – прошептала Симоне. – Но ведь Юсси звонил из дома.

Они продолжали ехать в молчании. Симоне думала о том же, что и все: поездка могла оказаться роковой ошибкой, их, может быть, заманили на ложный путь, прямо в кристальный мир снега и льда, в болота и тьму – а Беньямин между тем лежит в каком-нибудь совершенно другом месте, без защиты, без лекарств. Может быть, его уже нет в живых.

Была середина дня, но чем дальше на север, чем глубже в леса Вестерботтена, тем больше день в это время года напоминал ночь. Непроглядную ночь, без обещания рассвета. Ночь такую могущественную и суровую, что ее сумеречная тень раскинулась почти на весь декабрь и январь.

К дому Юсси подъехали в глухой тяжелой темноте. Ледяной воздух был неподвижным и ломким. Последний отрезок пути прошли по насту. Йона вытащил оружие, подумав, что давным-давно не видел настоящего снега. От крепкого мороза пересохло в носу.

Три домика были расположены полукругом. Снег пышными сугробами лежал на крышах, снежные барханы намело у стен до самых окошек. Эрик вылез и огляделся. Отчетливо виднелись параллельные колеи от колес машины спасателей, за ними – множество человеческих следов вокруг строений.

– О боже! – прошептала Симоне и рванулась вперед.

– Подождите, – сказал Йона.

– Здесь никого нет, здесь пусто, мы…

– Нам кажется, что здесь пусто, – перебил Йона. – Это единственное, что мы знаем.

Симоне, дрожа от холода, ждала, пока Йона шел к дому по скрипящему снегу. Он остановился возле одного из низких окошек, нагнулся, разглядел деревянный ларь и несколько половиков. Стулья на обеденном столе, холодильник с открытой дверью, вычищенный и выключенный.

Симоне посмотрела на Эрика – он вдруг повел себя странно. Порылся в снегу, провел рукой по губам, остановился посреди двора и несколько раз огляделся. Она хотела было спросить его, в чем дело, но тут он громко и отчетливо сказал:

– Это не здесь.

– Здесь никого, – устало отозвался Йона.

– Я хотел сказать, – произнес Эрик странным, почти пронзительным голосом, – я хотел сказать, что вороний замок – не здесь.

– Как это?

– Это не тот дом. Вороний замок Юсси – светло-зеленый, я слышал, как он его описывал. Кладовая в прихожей, крыша с ржавыми гвоздями, антенна возле конька, а во дворе полно старых машин, автобусов, тракторов…

Йона взмахнул руками:

– Но это его адрес, он здесь записан.

– Но место не то.

Эрик еще раз прошелся вдоль дома, потом серьезно посмотрел на Симоне и Йону и упрямо сказал:

– Это не вороний замок.

Йона выругался, достал телефон и чертыхнулся еще раз, вспомнив, что они находятся в зоне радиотени.

– Здесь мы вряд ли найдем, у кого спросить, так что придется ехать, пока не поймаем сигнал снова, – сказал он и сел в машину. Они задом выбрались на въезд и как раз собирались вывернуть на магистраль, когда Симоне увидела между деревьями темную фигуру. Фигура стояла неподвижно, опустив руки, и смотрела на них.

– Там! – закричала Симоне. – Там кто-то был.

На опушке с другой стороны дороги густо росли деревья, там было темно, снег плотно лежал между стволами, деревья казались тяжелыми, обремененными снегом. Симоне выскочила из машины, услышала, как Йона просит подождать. Дальний свет фар отразился в окнах дома. Симоне пыталась рассмотреть что-нибудь между деревьями. Ее догнал Эрик.

– Я видела какого-то человека, – прошептала она.

Йона остановил машину, торопливо достал оружие и подбежал к ним. Симоне быстро пошла к опушке. Она снова увидела мужчину между деревьями, немного дальше.

– Э-эй, подождите! – закричала она.

Пробежала несколько шагов и остановилась, встретившись с ним взглядом. Это был старик с морщинистым и совершенно спокойным лицом. Малорослый, едва доходящий ей до груди, он был один одет в толстый, застывший на морозе анорак и джинсы. В руке у старика был бледно-голубой мобильный телефон. Старик закрыл его и сунул в карман.

– Простите, что помешала, – извинилась Симоне.

Старик неразборчиво ответил, опустил глаза и что-то пробурчал. Осторожно подошли Эрик и Йона. Йона успел спрятать пистолет.

– Он говорит как будто по-фински, – сказала Симоне.

– Подождите, – попросил Йона и повернулся к старику.

Эрик услышал, как Йона представился, увидел, как тот показывает на автомобиль и произносил имя Юсси. Финская речь звучала протяжно и негромко. Старик медленно кивнул и вытащил пачку сигарет. Потом, слушая, поднял лицо, словно что-то высматривал. Вытряхнул сигарету, посмотрел на нее, о чем-то спросил мягким, мелодичным воркующим голосом, получил от Йоны ответ и с сожалением покачал головой. С состраданием посмотрел на Эрика и Симоне и протянул им пачку. Эрик хладнокровно вытащил сигарету, поблагодарил, взял у хозяина зажигалку с изображением Бетти Буп.

Саам оторвал фильтр у своей сигареты, сунул ее в рот и закурил. Симоне слушала, как он что-то обстоятельно объясняет Йоне. Старик сломал ветку и что-то нарисовал на снегу. Йона склонился над снежной картой, показывая и спрашивая. Достал из куртки блокнот и зарисовал карту. Симоне прошептала “спасибо”, и они повернули к машине. Старичок обернулся, указал куда-то в лес и скрылся на тропинке, между деревьями.

Они быстро пошли к машине, двери которой остались открытыми. Сиденья успели так замерзнуть, что обжигали спину и ноги.

Йона протянул Эрику листочек, на котором зарисовал карту старика.

– Он говорил на странном уме[27], так что я не все понял. Рассказывал о месте, где жили семейства Кроик.

– Но он знает Юсси?

– Да. Если я все понял правильно, у Юсси есть еще один дом, охотничий домик в самом лесу. На запад отсюда будет озеро. Добираемся до места с тремя большими камнями, их поставили в память о старой летней стоянке саамов. Дальше снег не расчищен. Надо будет двигаться на север по насту, пока не увидим старый трейлер.

Йона иронически посмотрел на Эрика, на Симоне и добавил:

– Старичок сказал, что если мы провалимся под лед на Юпчарнен, значит, мы задержались в пути.

Через сорок минут сбросили скорость, потом остановились перед тремя одинаковыми камнями, высеченными и установленными по заказу коммуны Доротеа. Свет фар делал все серым, погруженным в тень. Камни несколько секунд посветились и снова исчезли в темноте.

Йона оставил машину на опушке, сказал, что хорошо бы ее замаскировать, срезать несколько веток, но времени нет. Он коротко глянул вверх, в звездное небо, и быстро зашагал по насту. Эрик с Симоне побежали за ним. Наст лежал на высоком пористом снегу тяжелой застывшей плитой. Все трое старались двигаться тихо. Рисунок, сделанный старичком, оказался точным: через полкилометра они увидели проржавевший до дыр трейлер в снегу. Они свернули с тропинки и заметили, что дорожка утоптана. Внизу стоял утонувший в сугробах дом. Из трубы поднимался дым. В свете, падавшем из окна, были видны мятно-зеленые стены.

Вот дом Юсси, подумал Эрик. Вот “вороний замок”.

На широком дворе виднелись темные контуры. Занесенный снегом автопарк выглядел как сказочный лабиринт.

Поскрипывая снегом, они медленно двигались к дому. Шли по узким проходам между покореженными, занесенными снегом автомобильными остовами, автобусами, комбайнами, тракторами и скутерами.

В окне яростно жестикулировала какая-то фигура, в доме что-то происходило, там угадывалось суетливое движение. Эрик не мог больше ждать и побежал к дому, наплевав на последствия. Он должен найти Беньямина, а там будь что будет. Симоне, задыхаясь, бросилась за ним. Вместе они пробежали по насту и остановились у края расчищенной дорожки. В снег возле дома были воткнуты лопата и алюминиевый тобоган. Послышался приглушенный крик. Быстрые звуки, похожие на стук. Что-то промелькнуло мимо окна. На лесной опушке сломалась ветка. Дверь в дровяной сарай заперта. Симоне тяжело дышала. Они приблизились к дому. Человек в окне исчез. Ветер ходил по кронам деревьев. По насту вихрился легкий снежок. Внезапно дверь распахнулась, и их ослепил свет. Кто-то направил на них яркий луч фонарика. Оба прищурились и прикрыли глаза руками, чтобы что-нибудь рассмотреть.

– Беньямин? – вопросительно окликнул Эрик.

Когда конус света упал на землю, он увидел, что перед ними стоит Лидия. В руке она держала большие ножницы. Свет фонарика лег на сидящую в снегу фигуру. Это был Юсси. Его лицо замерзло и было серо-голубым, глаза закрыты, в груди засел топор, все тело покрывала замерзшая кровь. Симоне молча стояла возле Эрика; по ее короткому испуганному дыханию он понял, что она тоже увидела труп. В тот же миг он сообразил, что с ними нет Йоны. Наверное, побежал другой дорогой, подумал Эрик. Он проскользнет у Лидии за спиной, если я сумею отвлечь ее.

– Лидия! – сказал Эрик. – Как же я рад вас видеть!

Лидия стояла неподвижно и смотрела на них, не говоря ни слова. Поблескивая, качались ножницы. Свет фонарика блестел на серой дорожке.

– Мы приехали за Беньямином, – спокойно пояснил Эрик.

– Беньямин, – повторила Лидия. – Кто это?

– Это мой сын, – сдавленным голосом сказала Симоне.

Эрик сделал жене знак, чтобы она молчала. Наверное, Симоне увидела его жест – она немного отступила назад и попыталась дышать ровнее.

– Я не видела других детей, кроме своего собственного, – медленно проговорила Лидия.

– Лидия, послушайте меня, – начал Эрик. – Если вы вернете Беньямина, мы уедем отсюда и обо всем забудем. Обещаю никогда больше никого не гипнотизировать…

– Я его не видела, – повторила Лидия и посмотрела на ножницы. – Здесь только я и мой Каспер.

– Позвольте, позвольте нам хотя бы дать ему лекарство, – попросил Эрик. Он сам услышал, как задрожал его голос.

Лидия сейчас стоит очень удобно – спиной к дому, лихорадочно подумал он. Йоне достаточно проскользнуть с той стороны, обойти дом и напасть на нее сзади.

– Я хочу, чтобы вы ушли, – коротко сказала Лидия.

Эрику почудилось какое-то движение за домом, возле машин и автобусов. В сердце плеснуло облегчение. Внезапно взгляд Лидии сделался внимательным, она подняла фонарик и посветила на дровяной сарай и снег перед ним.

– Касперу нужно лекарство, – сказал Эрик.

Лидия снова опустила фонарь. Ее голос был сдержанным и холодным:

– Я его мать, я знаю, что ему нужно.

– Вы правы, – быстро согласился Эрик. – Но если вы позволите нам сделать Касперу укол… вы сможете воспитывать его, приучать к порядку. Ведь сегодня воскресенье…

Эрик невольно замолчал, увидев, что сзади к дому приближается свет.

– По воскресеньям, – продолжал он, – вы обычно…

Из-за дома показались два человека. Йона двигался скованно и через силу. За ним шел Марек, приставив к его спине дуло ружья.

Лидия растянула в улыбке рот и перешла с расчищенной тропинки на наст.

– Пристрели их, – коротко распорядилась она и кивнула на Симоне: – Займись сначала ей.

– В ружье всего два патрона, – ответил Марек.

– Придумай что хочешь, но убей их.

– Марек, – сказал Эрик, – меня отстранили от лечения. Я только хотел помочь вам…

– Заткнись, – оборвал тот.

– Вы начали говорить о том, что случилось в большом доме в кантоне Зеница-Добой.

– Я могу приказать что хочу. – Марек посмотрел на Симоне спокойными блестящими глазами.

– Ну давай же, – раздраженно вздохнула Лидия.

– Ложись, – приказал Марек Симоне. – И снимай штаны.

Симоне не шевельнулась. Марек навел на нее ружье, и она попятилась. Эрик шагнул вперед, и Марек быстро прицелился в него.

– Я выстрелю ему в живот, – пригрозил он, – и он сможет посмотреть, как мы забавляемся.

– Давай, – поторопила Лидия.

– Сейчас, – сказала Симоне и стала расстегивать джинсы.

Марек сплюнул на снег и шагнул к ней. Он словно не понимал, что делает. Он продолжал смотреть на Эрика, поводя ружьем в его сторону. Симоне не смотрела ему в глаза. Марек прицелился в нее, направил дуло на ее голову, потом на живот.

– Не делайте этого, – попросил Эрик.

Марек снова опустил ружье и приблизился к Симоне. Лидия отступила. Симоне принялась стаскивать джинсы и колготки.

– Подержи ружье, – тихо сказал Марек Лидии.

Лидия медленно подошла к нему, и вдруг среди занесенных снегом машин послышался скрип. Что-то металлически стукнуло несколько раз подряд. Йона кашлянул. Стук продолжался, и вдруг раздался шум, резкий звук работающих поршней – это завели мотор. Наст осветился, снег засиял белизной. Взревел мотор, завизжала коробка передач, взметнулся снег. Старый автобус с брезентом поверх крыши вылетел из сугроба, распорол наст и покатил прямо к ним.

Марек перевел взгляд на автобус. Комиссар прыгнул на него и дернул ствол ружья к себе. Марек крепко держал ружье, но ему пришлось сделать шаг вперед. Йона сильно ударил его в грудь и сделал подсечку, но Марек не упал. Он попытался направить дуло на комиссара. Приклад задел Йону по голове, скользнул по макушке. У Марека так замерзли пальцы, что он выпустил ружье. Оно, крутясь, пролетело по воздуху и приземлилось прямо перед Лидией. К нему бросилась Симоне, но Марек схватил ее за волосы и дернул назад.

Автобус увяз возле елочки, ревел мотор. Вокруг автобуса стояло облако выхлопных газов и поднятого снега. Передние двери с шипением открывались и закрывались.

Обороты все учащались, деревце гнулось во все стороны, с темных веток сыпался снег. Автобус с глухим металлическим звуком раз за разом утыкался в ствол, сдирая с елки кору. Колеса вертелись, противоснежные цепи дребезжали.

– Беньямин! – кричала Симоне. – Беньямин!

Растерянное лицо Беньямина показалось за ветровым стеклом окутанного дымом автобуса. Из носа шла кровь. Лидия бежала к автобусу с ружьем. Эрик бросился за ней. Лидия ворвалась в дверь, что-то крикнула Беньямину и столкнула его с водительского места. Эрик опоздал. Автобус откатился назад, круто развернулся и со скрежетом покатил вниз по склону, к озеру. Эрик закричал Лидии, чтобы она остановилась, и бросился за автобусом по проломленной в насте колее от колес.

Марек все еще не выпускал Симоне. Она вопила и пыталась схватить его за руки. Йона скользнул вбок, опустил плечи, развернулся всем телом и с силой ударил Марека кулаком под мышку. Рука дернулась будто оторванная. Марек выпустил Симоне, та рванулась и заметила большие ножницы, лежавшие в снегу. Марек замахнулся другой рукой, но Йона уклонился и всем весом наискось ударил его правым локтем в основание шеи. Ключица сломалась с глухим хрустом. Марек с криком упал на землю. Симоне бросилась к ножницам, но Марек пнул ее в живот. Действующей рукой он схватил ножницы и широким полукругом махнул ими назад. Симоне закричала, увидев, как у Йоны застыло лицо: лезвия воткнулись ему в правое бедро. Кровь брызнула на снег. Комиссар удержался на ногах и ударил Марека приготовленными наручниками в левое ухо. Удар оказался сильным. Марек замер, удивленно глядя перед собой и пытаясь что-то сказать. Из ушей и носа полилась кровь. Йона, задыхаясь, наклонился над противником и надел наручники на его обмякшие руки.

Эрик, хватая ртом воздух, бежал в темноте за автобусом. Светились красные габаритные огни, по стволам прыгал бледный свет фар. Послышался удар – это зеркало заднего вида задело ствол.

Эрик подумал, что холод спасет сына: от мороза температура тела снизится на пару десятых градуса. Этого будет достаточно, чтобы кровь Беньямина загустела – может быть, настолько, что ему удастся продержаться еще какое-то время, хотя он и ранен.

За домом участок круто уходил вниз. Эрик споткнулся, потом снова поднялся. Рощицы и холмы покрыты снегом. Автобус превратился в тень далеко впереди, силуэт, распространяющий вокруг себя неясный свет.

Эрик подумал – не попытается ли Лидия проехать по берегу, обогнуть озерцо и добраться до старой лесовозной дороги. Автобус притормозил, но, вместо того чтобы ехать по берегу, свернул на лед. Эрик закричал, чтобы Лидия остановилась.

Свободный конец троса застрял в досках причала и сорвал брезент с крыши автобуса.

Эрик подбежал к берегу, пахло дизелем. Автобус уже проехал по озеру метров двадцать.

Эрик съехал вниз по откосу. Он с трудом дышал, но продолжал бежать.

Внезапно автобус остановился. Эрик с ужасом смотрел, как красные огни уходят вверх, словно кто-то медленно поднимает взгляд.

С покрытого льдом озера донеслись глухой грохот и треск. Эрик остановился у самого льда, пытаясь что-нибудь рассмотреть. Он понял: лед проломился и автобус проваливается. Колеса завертелись назад, но только еще больше увеличили полынью.

Эрик рванул к себе спасательный круг, висевший на причале, и с колотящимся сердцем побежал по льду. В салоне все еще горел свет, и автобус светился, как замерзшая теплица. Слышался плеск, толстые ледяные пластины ломались и переворачивались в черной воде.

Эрику показалось, что он видит белое лицо в водовороте позади автобуса.

– Беньямин! – крикнул он.

Волны плеснули на лед, под ногами стало скользко. Эрик схватил веревку, прикрепленную к спасательному кругу, обернул вокруг пояса и завязал, чтобы не выпустить из рук. Бросил круг к автобусу, ничего больше не видя в темной воде. С шумом работал передний мотор. Красный свет задних огней разливался по подтаявшему льду и снегу.

Передняя часть автобуса опустилась еще глубже, теперь была видна только крыша. Фары исчезли под водой. Мотор замолчал, стало почти тихо. Хрустел и шуршал лед, негромко булькала вода. Внезапно Эрик увидел, что оба, и Беньямин, и Лидия, находятся в автобусе. Пол накренился, они покатились назад. Беньямин вцепился в поручень. Крыша над передними местами почти сровнялась со льдом. Эрик побежал к проруби и прыгнул на автобус. Железная туша загудела под ним. Далеко позади что-то кричала Симоне, она уже успела спуститься на берег. Эрик подполз к люку на крыше, поднялся и выбил его ногой. Осколки со звоном посыпались на сиденья и пол. Эрик думал только о том, как вытащить Беньямина из тонущего автобуса. Он сполз вниз, повисел на руках; ему удалось упереться ногами в спинку сиденья и опуститься. Беньямин выглядел напуганным до смерти. На нем была одна пижама, кровь лилась из носа и из ранки на щеке.

– Папа, – прошептал он.

Эрик следом за ним посмотрел на Лидию. Она стояла в конце прохода с отсутствующим лицом. Окровавленный рот, в руках – ружье. Все передние сиденья ушли под воду. Автобус продолжал тонуть, и пол накренился еще круче. Через резиновые прокладки средних дверей просачивалась вода.

– Надо выбираться из автобуса, – крикнул Эрик.

Лидия медленно покачала головой.

– Беньямин, – сказал Эрик, не спуская с нее глаз, – заберись на меня и вылезай в люк на крыше.

Беньямин молча сделал, как велел отец. Неверными ногами встал на сиденье, потом забрался Эрику на плечи. Когда он дотянулся руками до люка, Лидия подняла ружье и выстрелила. Боли Эрик не почувствовал – лишь удар в плечо, такой сильный, что он упал навзничь. Только поднявшись, он ощутил боль и почувствовал, как течет теплая кровь. Беньямин повис в люке. Эрик подошел и помог ему действующей рукой, хотя видел, что Лидия снова наводит на него ружье. Беньямин уже был на крыше, когда раздался второй выстрел. Лидия промахнулась. Пуля прошла возле бедра Эрика; большое стекло рядом с ним разбилось, и ледяная вода с брызгами хлынула внутрь. Теперь она прибывала очень быстро. Эрик попытался дотянуться до люка в крыше, но автобус перевернулся набок, и он оказался под водой.

Шок от ледяной воды был таков, что Эрик на несколько секунд потерял сознание. Он в панике забил ногами, вынырнул на поверхность и вдохнул полные легкие воздуха. Автобус продолжал медленно погружаться в черную воду, металлически потрескивая. В ушах шумело, тело окружал непостижимый холод. В окно Эрик увидел свет фар далеко между деревьями. Тяжело билось сердце. Лицо и голову сжало. Вода была ошеломляюще холодной, Эрик не мог пошевелиться. Под водой он увидел Лидию – она вцепилась в поручень, прижавшись спиной к заднему сиденью автобуса. Увидел открытый люк в крыше и разбитое выстрелом окно, осознал, что автобус тонет, что он должен выплыть, времени мало, он должен бороться, а руки не слушаются. Эрик был почти невесомым, но не чувствовал ног. Он хотел поплыть, но было трудно координировать движения.

Теперь Эрик увидел, что его окружает облачко крови из раны в плече.

Внезапно он встретил взгляд Лидии, она спокойно смотрела ему в глаза. Оба неподвижно висели в холодной воде, пристально глядя друг на друга.

Волосы Лидии колыхались от движения воды, маленькие пузырьки воды, словно нитка жемчуга, поднимались из ее ноздрей.

Хотелось сделать вдох, горло напряглось, но Эрик сопротивлялся борьбе легких за глоток кислорода. В висках стучало, в голове сверкнула белая вспышка.

Температура тела катастрофически понизилась, он терял сознание. Звон в ушах нарастал, громкий и раскачивающийся.

Эрик подумал о Симоне, о том, что Беньямин выживет. Это было как сон – свободно перемещаться в ледяной воде. С удивительной отчетливостью он понял, что умирает, и от страха заурчало в животе.

Эрик больше не ориентировался в пространстве, утратил чувство собственного тела, чувство света и тьмы. Вода казалась теплой, почти горячей. Он подумал, что скоро откроет рот, сдастся, позволит концу наступить, пусть легкие наполнятся водой. Новые, странные мысли проплывали у него в голове, и вдруг что-то изменилось. Эрик почувствовал, как натянулась веревка на талии. Он и забыл, что обвязался канатом от спасательного круга. Теперь веревка за что-то зацепилась, его тяжело тащило в сторону. Остановиться не получалось, у Эрика совсем не осталось сил. Веревка неумолимо волокла его вперед; Эрика ударило о столб и потащило наискось, через люк в крыше. Эрик ударился затылком, с ноги соскользнул ботинок, и Эрик оказался в черной воде. Он выплыл на поверхность и увидел, как автобус уходит все глубже, ощутил, как Лидия в светящейся клетке падает на дно лесного озерца.

Глава 54

Четверг, двадцать четвертое декабря

Симоне, Эрик и Беньямин въехали в серый Стокгольм, под уже потемневшее небо. Воздух был тяжелым от дождя, почти пурпурная дымка окутывала город. На елках и на балконных перилах горели разноцветные гирлянды. В окнах висели рождественские звезды, в витринах среди сверкающих украшений стояли гномы.

На таксисте, который высадил их у отеля “Биргер Ярль”, был красный колпак. Таксист мрачно помахал им рукой в зеркало заднего вида, и они увидели, как он ставит пластмассового гнома на “гребешок” такси.

Симоне бросила взгляд на вестибюль и темные окна гостиничного ресторана и сказала:

– Странно, наверное, жить в гостинице, если до дома двести метров. Но домой мне не хочется, – добавила она.

– Естественно, – подтвердил Эрик.

– Совсем не хочется.

– Мне тоже, – сказал Беньямин.

– Что будем делать? – спросил Эрик. – Пойдем в кино?

– Я хочу есть, – тихо сказал Беньямин.

Когда Эрика вертолетом доставили в госпиталь Умео, у него было сильное переохлаждение; рана от выстрела оказалась неопасной, полуоболочечная пуля прошла навылет через левое плечо и лишь слегка оцарапала кость. После операции его положили в одну палату с Беньямином, которому прописали лекарства, процедуры и компенсацию жидкости. Серьезных кровотечений у Беньямина не было, и он быстро пошел на поправку. Уже через день он заныл, что хочет домой. Сначала Эрик с Симоне не соглашались. Они хотели, чтобы из-за своей болезни он остался на обследование, хотели найти кого-то, кто помог бы мальчику справиться с пережитым.

У психолога Керстин Бенгтссон был подавленный вид; казалось, она не понимает, какой ужас пережил Беньямин. Поговорив с ним сорок минут, она встретилась с Эриком и Симоне и коротко объявила: мальчик после случившегося чувствует себя хорошо, надо подождать, дать ему время прийти в себя.

Эрик и Симоне решили, что психолог просто хочет успокоить их. Они понимали, что Беньямину необходима помощь, видели, что он роется в воспоминаниях так, словно решил не обращать внимания на некоторые из них. Если оставить его одного, он заключит произошедшее в себе, как скальный грунт заключает в себе ископаемые.

– Я знаю двух отличных психологов, – сказал Эрик. – Поговорю с ними, как только вернемся домой.

– Прекрасно.

– Ты сама как себя чувствуешь?

– Я слышала про одного гипнотизера, который…

– Берегись его.

– Знаю, – улыбнулась Симоне.

– А серьезно, – сказал Эрик, – мы поработаем над тем, что случилось, вместе.

Симоне кивнула, ее взгляд стал задумчивым.

– Малыш Беньямин, – ласково произнесла она.

Эрик подошел к койке, стоявшей рядом с койкой Беньямина, и снова лег; Симоне села на стул между ними. Оба смотрели на сына, бледного и исхудавшего. Не могли оторвать взгляд от его лица, словно он только что родился.

– Ну как ты? – осторожно спросил Эрик.

Беньямин отвернулся и посмотрел в окно. Темнота за окном превратила стекло в подрагивающее под порывами ветра зеркало.

…Выбравшись с помощью Эрика на крышу, Беньямин услышал второй выстрел. Мальчик поскользнулся и чуть не свалился в воду. В тот же миг он увидел в темноте, у края обширной полыньи, Симоне. Она кричала, что автобус сейчас утонет, что ему нужно выбраться на лед. Беньямин увидел в черной неспокойной воде за автобусом спасательный круг и прыгнул. Схватился за круг, надел его и поплыл к кромке льда. Симоне легла на лед и поползла к полынье. Она дотянулась до сына, вцепилась в круг и вытащила его. Сняла куртку и закутала Беньямина, обняла его и сказала, что вертолет уже летит к ним.

– Там остался папа, – заплакал Беньямин.

Автобус быстро затонул, с треском ушел под воду, и стало темно. Плескали потревоженные волны, с бульканьем поднимались большие пузырьки воздуха. Симоне встала и посмотрела туда, где пластины льда уже ложились спокойно в покачивающейся воде.

Она крепко прижала Беньямина к себе, и вдруг он дернулся всем телом. Мальчика выдернуло из ее рук, он хотел встать, но поскользнулся. Веревка спасательного круга, конец которой уходил в воду, натянулась на льду, как струна. Беньямина потащило к полынье. Он упирался, скользил босыми ногами и кричал. Симоне вцепилась в него, и они вместе поехали к воде.

– Это папа! – вопил Беньямин. – У него веревка вокруг живота!

Лицо у Симоне сделалось твердое и решительное. Она схватилась за круг обеими руками, пытаясь упираться пятками в лед. Беньямин кривился от боли; они съезжали к полынье. Канат натянулся так, что, когда он терся о кромку льда, слышался глухой звук. Внезапно перетягивание каната прекратилось: веревка все еще была туго натянута, но Симоне с Беньямином смогли отползти назад, подальше от полыньи. Потом натяжение совсем исчезло. Они вытащили Эрика через люк в крыше, и теперь он медленно поднимался на поверхность. Через несколько секунд Симоне смогла вытянуть его на лед. Эрик лежал вниз лицом, кашлял, а под ним расплывалось красное пятно.

Когда полицейские и врачи скорой помощи прибыли к домику Юсси, комиссар лежал в снегу с импровизированной повязкой на бедре, а рядом с ним вопил и рычал Марек. Перед крыльцом сидел посиневший труп Юсси с топором в груди. В доме полицейские и горные спасатели обнаружили живого человека. Это была подружка Юсси, Аннбритт. Она пряталась в платяном шкафу в спальне. Вся в крови, женщина по-детски скорчилась под свисающей с вешалок одеждой. Санитары на носилках перенесли ее в вертолет, первую помощь оказали уже во время полета.

Через два дня водолазы из службы горных спасателей спустились в прорубь, чтобы найти тело Лидии. На глубине шестидесяти четырех метров стоял шестиколесный автобус – он словно остановился на автобусной остановке, чтобы выпустить и принять пассажиров. Водолаз вошел в переднюю дверь и осветил фонарем пустые пассажирские места. Ружье лежало на полу почти в конце прохода. Лидию водолаз увидел, только направив свет вверх. Она всплыла и теперь прижималась спиной к потолку автобуса, руки свисали вниз, голова опущена. Кожа на лице уже начала размягчаться и отставать. Течение мягко колыхало рыжие волосы, рот был спокоен, а глаза закрыты, как у спящей.

Беньямин понятия не имел, где находился в первые сутки после похищения. Может быть, Лидия держала его у себя или у Марека; после инъекции снотворного мальчик пребывал в бессознательном состоянии и не мог сообразить, что происходит. Возможно, ему делали уколы каждый раз, когда он приходил в себя. Первые сутки были покрыты мраком и стерлись из памяти.

Беньямин пришел в сознание в машине, по дороге на север. Он нашел свой мобильный, позвонил Эрику, и тут о нем вспомнили. Должно быть, похитители услышали его голос.

Потом потянулись долгие страшные дни. Это было все, что Эрику с Симоне удалось вытянуть из сына. Они поняли только, что в доме Юсси его заставляли лежать на полу, с ошейником на шее. Судя по его состоянию он несколько суток не получал ни еды, ни воды. Одна нога обморожена, но должна восстановиться. Юсси и Аннбритт помогли мне убежать, сказал он и помолчал. Потом Беньямин стал объяснять, как Юсси спас его, попытавшись позвонить домой, как он бежал по снегу и слышал, как кричит Аннбритт, которой Лидия отстригла нос. Беньямин прополз между старыми машинами, надеясь спрятаться, и вполз в открытое окно одного из заснеженных автобусов. Там он нашел несколько ковриков и заплесневелый плед, которые, вероятно, и не дали ему замерзнуть насмерть. В автобусе он уснул, скорчившись на переднем сиденье. Проснулся через несколько часов, услышав голоса мамы и папы.

– Я и не знал, что жив, – прошептал Беньямин.

Потом он услышал, как Марек угрожает им, сел и уставился на ключ, торчавший в зажигании. Не долго думая, мальчик попробовал завести автобус, увидел, как зажглись фары, услышал хриплый бешеный рев мотора – и помчался прямо туда, где, как ему показалось, был Марек.

Беньямин замолчал, и на его ресницах повисли большие слезы.

Через два дня, проведенных в госпитале, Беньямин достаточно окреп и снова начал ходить. Вместе с Эриком и Симоне он навестил комиссара, лежавшего в послеоперационном отделении. Комиссар серьезно пострадал от ножниц, которые Марек воткнул в него, но через три недели покоя должен был поправиться. Когда они вошли, возле Йоны сидела красивая женщина с мягким светлым каре и читала вслух. Она представилась Дисой, старинным другом Йоны.

– У нас клуб книголюбов, так что вот читаю, чтобы он не отставал, – с финским акцентом проговорила Диса и положила книгу.

Симоне заметила, что она читала “На маяк” Вирджинии Вульф.

– Я сняла квартирку у службы горных спасателей, – улыбнулась Диса.

Комиссар сообщил Эрику:

– Из Арланды вас будет сопровождать полицейский эскорт.

Симоне с Эриком попытались уклониться от эскорта. Они чувствовали, что им надо побыть с сыном, что они больше не хотят видеть никаких полицейских. Когда Беньямина выписали на четвертый день во время обхода, Симоне тут же заказала билеты на самолет и пошла за кофе, но больничный кафетерий оказался закрыт. В комнате отдыха были только кувшин с апельсиновым соком и какие-то сухарики. Симоне вышла в город, чтобы найти кафе, но все выглядело безлюдным, все везде словно заперли. Тишина и покой разливались по городу. Симоне остановилась у железной дороги – да так и осталась стоять, провожая взглядом светлые рельсы, снежок над шпалами и насыпью. Вдали в темноте угадывалась широкая пестрая Умеоэльвен – белый лед, черная вода.

Только теперь внутреннее напряжение стало ослабевать. Симоне подумала: все закончилось. Они вернули Беньямина.

Приехав в аэропорт Арланды, они увидели, что их ожидает эскорт, обещанный Йоной, а десятки терпеливых журналистов приготовили камеры и микрофоны. Не говоря ни слова, все трое вышли через другие двери, обошли сборище сзади и влезли в такси.

Теперь они, постояв в нерешительности перед отелем “Биргер Ярль”, двинулись вдоль Тулегатан, потом по Оденгатан, остановились на углу Свеавэген и огляделись. На Беньямине был великоватый ему спортивный комбинезон из полицейского бюро находок, саамская шапка – вариант для туристов, – которую Симоне купила ему в аэропорту, и вязаные варежки. Васастан был пустынным и безлюдным. Все казалось закрытым – станция метро, автобусные остановки, полутемные рестораны покоились в строгой тишине.

Эрик посмотрел на часы. Четыре часа дня. Вверх по Оденгатан спешила какая-то женщина с большим пакетом в руках.

– Сочельник, – вдруг сказала Симоне. – Сегодня сочельник.

Беньямин удивленно посмотрел на нее.

– Ах вот почему все говорят “С Рождеством”! – улыбнулся Эрик.

– Что будем делать? – спросил Беньямин.

– Вопрос открыт, – сказал Эрик.

– Может, поужинаем в “Макдональдсе”? – предложила Симоне.

Пошел дождь. Редкие ледяные капли падали на них, когда они торопливо шли к ресторану, расположенному где-то возле рощи Обсерватории. Это было неприятное низкое строение, прижавшееся к земле под охряным барабаном библиотеки. За прилавком стояла женщина лет шестидесяти. Они оказались единственными посетителями.

– Я бы хотела бокал вина, – сказала Симоне, – но нельзя, я понимаю.

– Молочный коктейль, – попросил Эрик.

– Ванильный, клубничный или шоколадный? – кисло спросила женщина.

У Симоне был такой вид, словно она едва удерживает истерический хохот. Подавив смех, она с нарочитой серьезностью сказала:

– Клубничный, мне клубничный.

– Мне тоже, – вставил Беньямин.

Женщина короткими сердитыми движениями выбила чек.

– Все? – спросила она.

– Возьми себе от каждого, – сказала Симоне Эрику. – Мы пока пойдем сядем.

Они с Беньямином пошли между пустых столиков.

– Столик у окна, – прошептала Симоне и улыбнулась Беньямину.

Она села рядом с сыном, прижала его к себе и почувствовала, как слезы текут по щекам. За окном тянулся длинный, неудачно расположенный бассейн, осушенный на зиму и заваленный мусором. Одинокий скейтбордист со скрежетом и грохотом раскатывал между заледенелыми лужами. На скамейке возле канатного лаза на окраине детской площадки за Школой экономики одиноко сидела женщина. Рядом стояла пустая тележка из супермаркета. Палуба в основании лаза гудела под порывами ветра.

– Замерз? – спросила Симоне.

Беньямин не ответил. Он просто уткнулся ей в куртку лицом и замер, позволяя ей целовать себя в голову.

Эрик тихо поставил поднос на стол, ушел и принес еще один. Потом сел и начал выставлять на стол коробки, бумажные пакеты и картонные стаканчики.

– Здорово, – сказал Беньямин и сел прямо.

Эрик протянул ему фигурку из “Хэппи мил”.

– С Рождеством.

– Спасибо, пап, – улыбнулся Беньямин и посмотрел на пластиковую коробочку.

Симоне не отрываясь смотрела на свое дитя. Мальчик страшно похудел. Но есть еще кое-что, подумала она. В нем словно повисла какая-то тяжесть, что-то вторгается в его мысли, заполняет их помимо его воли. Он не здесь. Он словно смотрит в себя, думала Симоне, как в отражение на темном окне.

Глядя, как Эрик гладит сына по щеке, она снова заплакала. Отвернулась, прошептала “простите”, увидела, как из мусорного бачка ветром выдуло целлофановый пакет и прижало к окну.

– Перекусим? – предложил Эрик.

Беньямин разворачивал большой гамбургер, когда у Эрика зазвонил мобильный. Он посмотрел на дисплей. Комиссар.

– С Рождеством, Йона, – сказал он.

– Вы уже в Стокгольме? – спросил Йона.

– У нас как раз праздничный ужин.

– Помните, я говорил, что мы найдем вашего сына?

– Помню.

– Иногда вы сомневались…

– Да.

– Но я знал, что все будет хорошо, – продолжал Йона со своим финским акцентом, придававшим его словам серьезность.

– А я – нет.

– Знаю, я это заметил. Поэтому мне надо вам кое-что сказать.

– Да?

– Что я говорил?

– Простите?

– Я был прав, верно?

– Верно, – ответил Эрик.

– С Рождеством, – сказал Йона и отключился.

Эрик пораженно уставился на телефон, потом перевел взгляд на Симоне. Он смотрел на ее прозрачную кожу, большой рот. За последние недели вокруг глаз легли бесчисленные морщинки. Симоне улыбнулась мужу, оба повернулись к Беньямину.

Эрик долго рассматривал сына. От сдерживаемых слез стало больно в горле. Беньямин с серьезным лицом ел жареную картошку. Он весь ушел в свои мысли. Глаза были пустыми, его затянули воспоминания и пустота между ними. Эрик протянул здоровую руку, обхватил пальцы сына. Мальчик поднял глаза.

– С Рождеством, папа, – улыбаясь сказал он. – На, возьми у меня картошки.

– Может, заберем еду с собой и поедем к дедушке? – предложил Эрик.

– Ты правда хочешь туда поехать? – спросила Симоне.

– Думаешь, в больнице так уж здóрово?

Симоне улыбнулась ему и вызвала такси. Беньямин пошел к кассирше и попросил пакет, чтобы сложить еду.

Когда машина медленно проезжала мимо Оденплан, Эрик увидел отразившуюся в окне свою семью – и одновременно огромную нарядную елку на площади. Словно в хороводе, они скользили вокруг елки – высокой и раскидистой, с сотней разноцветных лампочек, которые спиралью поднимались вверх, к сияющим звездам.

Сноски

1

Самый большой ипподром в Скандинавии, расположен в Стокгольме. (Здесь и далее – прим. перев.)

(обратно)

2

Порционный (бывает и рассыпной) сосательный табак, снюс.

(обратно)

3

Бирка – главный торговый город шведских викингов, древнейший город на территории современной Швеции.

(обратно)

4

Рана, нанесенная ножницами (лат.).

(обратно)

5

Стура-Эссинген – остров в озере Меларен.

(обратно)

6

Вермдё – остров в Стокгольмском архипелаге.

(обратно)

7

Девчонка хихикнет – и я покраснею, дурак засмеется – башку разобью. Трудно жить парню по имени Сью (англ.).

(обратно)

8

То есть в достаточной степени, чтобы возбудить уголовное дело.

(обратно)

9

Юргорден – увеселительный остров в Стокгольме.

(обратно)

10

Сигтуна – город в центральной Швеции. Основан около 1000 г. Судя по всему, постройки существовали на месте города и раньше. Был одним из важнейших городов Швеции; политический и религиозный центр в эпоху ранней христианизации, крупнейший торговый центр страны в xi – xii вв.

(обратно)

11

13 декабря – День святой Люсии, один из любимых шведских праздников. “Люсия разгоняет тьму”. По традиции в этот день проводятся шествия со свечами и пекутся особые шафрановые булочки.

(обратно)

12

То есть Вениамина.

(обратно)

13

Разновидность пластика.

(обратно)

14

Вайлорд – величайший из известных на сегодня покемонов. Этот гигантский покемон плавает в открытом море и огромной пастью поглощает чудовищное количество еды в один присест (англ.).

(обратно)

15

Снасти для ловли покемонов.

(обратно)

16

Продаются в конце апреля – начале мая с благотворительными целями.

(обратно)

17

“Лютерйельпен” – благотворительная организация.

(обратно)

18

Ландстинг – местное самоуправление.

(обратно)

19

Энграмма – гипотетическая структура, хранящая в памяти следы пережитых событий.

(обратно)

20

Перевод Ю. Палиевской.

(обратно)

21

Сарья Варьюс – популярная финская певица. Была избрана королевой танго в 1996 г. во время ежегодного фестиваля финского танго в Сейнейоки.

(обратно)

22

Помещение, где проходят встречи свидетелей Иеговы.

(обратно)

23

“Сторожевая башня возвещает Царство Иеговы” – журнал, издаваемый свидетелями Иеговы.

(обратно)

24

“Васа” – шведский галеон, затонувший в 1628 году и поднятый в 1961-м. Единственный в мире сохранившийся парусный корабль начала xvii века.

(обратно)

25

Когда (финск.).

(обратно)

26

Прозвище жителей Стокгольма. Связано с телефонным кодом города – 08.

(обратно)

27

Диалект саамского языка.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52

Глава 53

Глава 54 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg