«Мегрэ в меблированных комнатах»

Мегрэ в меблированных комнатах (fb2) - Мегрэ в меблированных комнатах (пер. Нина Михайловна Брандис,Анна Николаевна Тетеревникова) (Комиссар Мегрэ - 66) 400K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жорж Сименон

Жорж Сименон «Мегрэ в меблированных комнатах»

Глава 1. Как Мегрэ провел вечер в роли холостяка и как этот вечер закончился в больнице Кошен.

— Почему бы вам не поужинать у нас чем Бог послал? Уверяю вас, жена так обрадовалась бы!

Бедный старина Люка! Это было совсем не так. Ведь жена его впадает в панику из-за любого пустяка, и для нее настоящая пытка пригласить кого-нибудь к ужину. Конечно, она засыпала бы упреками мужа.

Они вышли вдвоем из уголовной полиции около семи часов, когда еще сияло солнце, направились в пивную «У дофины» и, как обычно, заняли столик в углу. Выпили по первой рюмке аперитива, ни о чем не думая, как люди, закончившие рабочий день. Потом Мегрэ машинально постучал монетой о блюдечко, чтобы подозвать официанта и попросить его принести еще по рюмке.

Мегрэ был убежден, что Люка подумал: «Шефу не очень нужна эта вторая рюмка, и он заказывает ее только потому, что уехала жена».

Вот уже два дня, как мадам Мегрэ вызвали в Эльвас к больной сестре, которой предстояла операция.

Может быть, Люка решил, что это выбило комиссара из колеи или даже огорчило? Во всяком случае, он приглашал его к себе на ужин, невольно проявив при этом, пожалуй, чересчур дружескую настойчивость.

Кроме того, он как-то особенно смотрел на своего начальника, словно жалел его. А может быть, все это существовало только в фантазии Мегрэ?

Словно по иронии судьбы, за эти два дня ни одно срочное дело не задержало комиссара в кабинете после семи часов. Он даже смело мог бы уйти в шесть, тогда как обычно считалось чудом, если он попадал домой к ужину.

— Нет, я воспользуюсь свободным вечером и схожу в кино, — ответил он.

Слово «воспользуюсь» комиссар произнес невольно, как будто оно совсем не отражало его мысли.

Расстались они возле «Шатле», Люка бегом спустился по лестнице в метро, а Мегрэ стоял в нерешительности посреди тротуара. Небо розовело. Улицы тоже казались розовыми. Это был один из первых дней, когда запахло весной и все террасы кафе заполнились людьми.

Чего бы ему поесть? Ведь он был свободен, мог пойти куда угодно, а потому и задал себе этот вопрос совершенно серьезно, перебирая в памяти различные рестораны, которые были ему по душе. Сначала он сделал несколько шагов в сторону площади Согласия, но тут же почувствовал укоры совести, потому что без всякой нужды отдалялся от своего дома. В витрине одной из колбасных он увидел уже приготовленные устрицы, политые маслом, словно покрытые лаком, и посыпанные петрушкой.

Его жена не любила устриц, и потому он ел их нечасто. Но в этот вечер Мегрэ решил полакомиться, иначе говоря, «воспользовался случаем» и повернул к ближайшему ресторану на площади Бастилии, который славился этим блюдом.

Там его знали.

— Один прибор, месье Мегрэ?

Официант смотрел на него с оттенком удивления, с легким укором. Так как он был один, ему не предложили удобного столика, а усадили в своего рода коридоре, напротив колонны.

Да он, собственно, и не ожидал ничего особенного.

В сущности, ему даже не хотелось идти в кино. Он не знал, куда девать свое грузное тело. И в то же время чувствовал какое-то разочарование.

— А что будете пить?

Он не осмелился заказать какое-нибудь изысканное вино, опять-таки не желая показать, что пользуется случаем.

И через три четверти часа, когда в синеющих сумерках зажглись фонари, он уже стоял в одиночестве на площади Бастилии.

Ложиться спать было рано. Вечернюю газету он успел прочитать у себя в кабинете, начинать новую книгу не хотелось, а то еще зачитаешься и заснешь слишком поздно.

И он направился в сторону Больших бульваров, решив все же пойти в кино. Дважды он останавливался и смотрел на афиши, кинофильмы его не привлекли.

Какая-то женщина пристально на него посмотрела, и он чуть не покраснел, поняв, что она угадала его временное положение холостяка.

Может быть, она надеялась, что он воспользуется этим? Она обошла его, обернулась, и чем больше он смущался, тем больше она убеждалась, что это робкий клиент. Проходя мимо него, она даже пробормотала несколько слов, и, желая отделаться от нее, он перешел на противоположный тротуар.

Даже пойти одному в кино казалось ему предательством. Или, во всяком случае, чем-то неестественным.

Но все же он пошел в маленький кинотеатр в подвале, где показывали только новости дня.

В половине одиннадцатого Мегрэ снова был на улице, постоял, набил трубку и поплелся к себе на бульвар Ришар-Ленуар.

В общем, весь вечер ему было не по себе и, хотя он не делал ничего предосудительного, где-то в уголке сознания его как бы мучили укоры совести.

Поднимаясь по лестнице, он вынул из кармана ключ и направился к своей двери, из-под которой не виднелось полоски света. Навстречу не пахнуло ничем вкусным. Ему самому пришлось включить в комнате свет, потом он подошел к буфету и решил еще выпить, не чувствуя на себе сегодня укоризненного взгляда жены.

Он начал раздеваться, затем подошел к окну, чтобы задернуть шторы, и, когда он уже снимал подтяжки, раздался телефонный звонок.

В ту же минуту он понял, что произошло что-то неприятное и что именно этим объяснялось его плохое настроение на протяжении всего вечера.

— Алло!..

Он боялся, что сейчас услышит голос жены, которая скажет, что его свояченица умерла… Но звонили из Парижа.

— Это вы, шеф?

Значит, звонят из уголовной полиции. Он тут же узнал пронзительный голос Торранса, так напоминавший звуки трубы.

— Я рад, что вы вернулись домой. Звоню вам уже четвертый раз. Я уже звонил Люка и узнал от него, что вы пошли в кино, но он не мог сказать, на что именно…

Взволнованный Торранс, казалось, не знал, с чего начать.

— Я звоню по поводу Жанвье…

Странная реакция. Мегрэ машинально спросил ворчливым голосом:

— А что ему надо, Жанвье?

— Его только что отвезли в больницу Кошен. Кто-то всадил ему пулю в грудь…

— Что ты говоришь?

— Думаю, что он сейчас на операционном столе.

— Откуда ты звонишь?

— С набережной Орфевр. Кто-то должен же быть здесь. Я сделал все необходимое на улице Ломон. Люка поехал в больницу. Я позвонил мадам Жанвье, и она, вероятно, уже там.

— Еду немедленно туда. — Он хотел уже повесить трубку и одной рукой стал натягивать подтяжки, как вдруг догадался спросить: — Это Паулюс?

— Неизвестно. Жанвье был на улице один. Он заступил в семь часов вечера, а малыш Лапуэнт должен был сменить его в семь утра.

— Ты послал людей в этот дом?

— Они и сейчас там. Меня держат в курсе дела по телефону. Пока ничего не удалось обнаружить.

Только на бульваре Вольтера Мегрэ удалось поймать такси. Улица Сен-Жак была почти пустынна, лишь в нескольких бистро горел свет. Он вошел под арку больницы Кошен, и на него сразу пахнуло специфическим запахом всех больниц, в которых ему приходилось бывать.

Зачем создают такую мрачную, такую унылую атмосферу для больных, раненых, людей, которых собираются вернуть к жизни, и тех, которым уже не суждено жить? Зачем этот скупой и одновременно чересчур резкий свет, который встречаешь только здесь да еще в некоторых административных помещениях? И почему от самых дверей тебя встречают так неприветливо?

От него чуть было не потребовали удостоверения личности. Дежурный врач оказался совсем мальчишкой и из озорства заломил свою белую шапочку набекрень.

— Корпус Ц. Вас туда проводят.

Мегрэ сгорал от нетерпения, злился на всех: даже медицинская сестра, которая вела его к больному, раздражала его тем, что у нее завиты волосы и накрашены губы.

Плохо освещенные дворы, лестницы, длинный коридор, в глубине которого три силуэта. Путь до них показался ему бесконечным, а паркет более скользким, чем где бы то ни было.

Люка сделал несколько шагов навстречу Мегрэ, не глядя ему в глаза, с видом побитой собаки.

— Врачи надеются, что он выкарабкается, — сказал Люка почти шепотом. — Вот уже сорок минут, как он в операционной.

Мадам Жанвье, с покрасневшими глазами, в небрежно надетой шляпке, посмотрела на него умоляющими глазами, словно от комиссара что-то зависело, и вдруг разрыдалась, закрыв лицо платком.

Мегрэ не знал третьего человека с длинными усами, который скромно держался в сторонке.

— Это их сосед, — объяснил Люка. — Мадам Жанвье не могла оставить детей одних. Она попросила соседку приглядеть за ними, а муж соседки предложил пойти вместе с ней в больницу.

Человек, услышав эти слова, поклонился и улыбнулся Люка в знак благодарности за объяснение.

— Что говорит хирург?

Они стояли и тихо переговаривались у дверей операционной. На другом конце коридора, как муравьи, сновали взад и вперед медицинские сестры, держа что-то в руках.

— Пуля не задела сердце, но попала в правое легкое.

— Жанвье что-нибудь сказал?

— Нет, он был без сознания.

— Вы думаете, месье комиссар, они его спасут? — спросила мадам Жанвье, она была уже заметно беременная, с желтыми пятнами под глазами.

— Нет оснований опасаться.

— Вот видите, не зря я всегда плохо спала, когда он уходил на ночное дежурство.

Они жили в пригороде Парижа, в коттедже, построенном Жанвье три года назад из-за детей, которых трудно было воспитывать в городской квартире. Он очень гордился своим садом.

Обмениваясь обрывками каких-то незначительных фраз, они тревожно поглядывали на дверь операционной, которая все не открывалась. Мегрэ вытащил из кармана трубку, потом засунул обратно, вспомнив, что курить здесь запрещено.

В присутствии мадам Жанвье он не стал подробно расспрашивать у Люка о происшествии. Кроме Люка, который был его правой рукой, Мегрэ больше всех инспекторов любил Жанвье. Он пришел к нему работать совсем юным, как теперь вот Лапуэнт, и Мегрэ до сих пор иногда называл его «малыш Жанвье».

Наконец дверь отворилась, но вышла только рыжая санитарка и, не глядя на них, торопливо направилась к другой двери, потом пошла обратно, держа что-то в руках, — они не могли разглядеть, что именно. Им не удалось остановить ее, спросить, как идет операция.

Все четверо посмотрели ей в лицо, но, к своему разочарованию, прочли на нем только профессиональную озабоченность.

— Если все кончится плохо, я этого не переживу, — сказала мадам Жанвье, которая, несмотря на поставленный ей стул, продолжала стоять, дрожа, боясь потерять секунду, когда наконец откроется дверь.

Раздался шум, обе створки дверей операционной распахнулись, и показалась тележка. Мегрэ схватил мадам Жанвье под руку, чтобы помешать ей броситься вперед.

На мгновение он испугался: ему показалось, что лицо Жанвье закрыто простыней. Но когда тележка поравнялась с ними, он понял, что их опасения напрасны.

— Альбер!.. — вскрикнула жена Жанвье, сдерживая рыдания.

— Тихо… — предупредил хирург, проходя мимо них и снимая на ходу резиновые перчатки.

Глаза у Жанвье были открыты, и он, видимо, узнал их. На губах его показалась слабая улыбка.

Больного увезли в одну из палат. За ним следом пошли жена, Люка и сосед, а комиссар задержался у окна, чтобы поговорить с врачом.

— Он будет жить?

— Нет оснований опасаться плохого исхода. Выздоровление будет долгим, как обычно после ранения легкого, и придется соблюдать меры предосторожности, но практически опасность миновала.

— Вы извлекли пулю?

Хирург на минуту вернулся в операционную и вышел оттуда, держа в руках окровавленную марлю, в которую был завернут кусок свинца.

— Я возьму это с собой, — сказал Мегрэ. — Потом верну. Он ничего не говорил?

— Нет. Пока давали наркоз, он что-то бормотал, но очень невнятно, а я был слишком занят, чтобы прислушиваться.

— Когда я смогу с ним побеседовать?

— Когда оправится от шока. Думаю, что завтра днем, часов в двенадцать. Это его жена? Передайте ей, чтобы она не беспокоилась. И пусть не пытается увидеться с ним до завтра. Согласно полученным распоряжениям ему предоставлена отдельная палата и сиделка. Простите меня, но я не могу больше задерживаться. В семь часов утра мне снова надо оперировать.

Мадам Жанвье не захотела уйти до тех пор, пока не увидит, как устроили ее мужа. Им велели подождать в коридоре, потом разрешили только заглянуть в палату.

Мадам Жанвье о чем-то тихонько попросила сиделку, женщину лет пятидесяти, похожую на переодетого мужчину.

Выйдя на улицу, они не знали, что делать, — нигде ни одного такси.

— Уверяю вас, мадам Жанвье, все будет прекрасно. Доктор нисколько не беспокоится. Приходите завтра к двенадцати, не раньше. Мне будут регулярно сообщать о его состоянии, и я тут же буду звонить вам. Думайте о детях…

Им пришлось дойти до улицы Гей-Люссака, пока не попалось свободное такси. Не отстававшему от них мужчине с усами удалось на минутку отвести Мегрэ в сторону.

— Не беспокойтесь за нее. Положитесь на мою жену и на меня.

И, только очутившись с глазу на глаз с Люка на тротуаре, Мегрэ вдруг подумал о том, есть ли у мадам Жанвье деньги. Ведь сейчас конец месяца. Ему не хотелось, чтобы она каждый день ездила в больницу на поезде и в метро. А такси стоит дорого. Решил, что завтра этим займется.

Повернув наконец к Люка, он зажег трубку, которую давно уже держал в руке, и спросил:

— Что ты обо всем этом думаешь?

Они находились в двух шагах от улицы Ломон и пошли по направлению к меблированным комнатам мадемуазель Клеман.

Улица, безлюдная в этот час, имела удивительно провинциальный вид. Между большими доходными домами были зажаты и трехэтажные домики. Один из них принадлежал мадемуазель Клеман. Три ступеньки вели на крыльцо, а сбоку висела дощечка: «Меблированные комнаты. Сдаются на месяц».

У порога двое болтавших друг с другом полицейских из муниципалитета узнали Мегрэ и поприветствовали его.

Над входной дверью горел свет, светились также окна справа и на третьем этаже. Мегрэ не пришлось звонить — видимо, его уже поджидали, — дверь сразу открылась, и показавшийся инспектор Ваше вопросительно посмотрел на комиссара.

— Он выкарабкается, — сообщил ему Мегрэ.

И тут же из комнаты справа раздался женский голос:

— А что я вам говорила?

Странный голос, одновременно ребячливый и веселый. И тут же в дверях появилась женщина, очень высокая и очень полная. Она радушно протянула руку комиссару и заявила:

— Счастлива с вами познакомиться, месье Мегрэ.

Она походила на огромного младенца: розовая кожа, неопределенные формы, огромные голубые глаза, очень светлые волосы, яркое платье. Глядя на нее, можно было подумать, что ничего трагического не произошло, что все обстоит наилучшим образом в этом лучшем из миров.

Комната, куда она их провела, оказалась уютной гостиной. На столе стояли три ликерные рюмки.

— Позвольте представиться, я мадемуазель Клеман. Мне удалось отправить всех своих жильцов спать. Но, само собою разумеется, я могу пригласить их сюда в любой момент, когда вы захотите. Итак, ваш инспектор остался жив?

— Пуля продырявила ему правое легкое.

— Теперь хирурги справляются с этим в один миг.

Мегрэ был несколько ошарашен. Прежде всего, он представлял себе иначе и дом и хозяйку. А два инспектора, Воклен и Ваше, которых Торранс послал на место происшествия, словно забавлялись его удивлением.

Воклен, который был с ним в более близких отношениях, чем Ваше, даже подмигнул ему, указывая на толстуху.

Ей было, вероятно, за сорок, может быть, сорок пять, возраст определить было трудно. И, несмотря на внушительные габариты, она словно казалась невесомой. Кроме того, она была настолько экспансивна, что, невзирая на обстоятельства, в любую минуту могла разразиться веселым смехом.

Речь шла о деле, которым Мегрэ лично не занимался. Он не выезжал на место преступления, а работал по донесениям, возложив всю ответственность за операцию на Жанвье, который очень радовался такому заданию.

Никто в уголовной полиции и не подозревал, что это дело, которое прозвали «Делом с „Аистом“», представляло опасность.

Пять дней назад в маленький кабачок под названием «Аист» на Монпарнасе, на улице Кампань-Премьер, между двумя и половиной третьего ночи, когда кабачок уже собирались закрывать, вошли двое. Лица у обоих были закрыты черной материей, а один из них держал в руке револьвер. В кабачке были только хозяин, официант по имени Анжело и служительница туалета, которая уже надевала перед зеркалом шляпку.

— Кассу! — скомандовал один из вошедших.

Хозяин, не оказав ни малейшего сопротивления, выложил на стойку выручку за вечер, и через несколько мгновений воры умчались в автомобиле темного цвета.

На следующее утро Мегрэ допрашивал у себя в кабинете служительницу туалета, толстушку со следами былой красоты.

— Вы уверены, что узнали его?

— Лица его я не видела, если вы это имеете в виду, но я хорошо запомнила нитку на его брюках и узнала материю.

В сущности, деталь идиотская. За два часа до кражи один из клиентов, сидевших в баре, вошел в туалет, чтобы вымыть руки и причесаться.

— Вы знаете, как это бывает. Вдруг что-то заметишь, не отдавая себе в этом отчета. Протягивая ему полотенце, я увидела у него на брюках белую нитку, с левой стороны, примерно на уровне колена. Нитка была длиною сантиметров в десять, и ее извилистые линии образовали какой-то рисунок. Я даже подумала, что это похоже на профиль.

Она хотела ее снять и если этого не сделала, то только потому, что молодой человек тут же вышел.

Потому что это был молодой человек. Она даже сказала бы — мальчишка. Последнее время она часто видела его в баре. Однажды вечером он познакомился там с одной девушкой, усердно посещавшей «Аист», и тут же ее увел.

— Ты этим займешься, Жанвье?

Не более чем через три часа один из грабителей был опознан. Жанвье пришлось только разыскать девушку, некую Люсетт, которая жила поблизости в отеле.

— Он провел со мной всю ночь. Он удивился, узнав, что я из Лиможа. Оказывается, он и сам оттуда родом, а его родители живут там и поныне. Зовут его Паулюс. На вид ему не дашь и восемнадцати лет, хотя на самом деле уже скоро двадцать.

На розыски его потребовалось бы еще какое-то время, но Жанвье нашел в списках жильцов частных гостиниц некоего Эмиля Паулюса, родом из Лиможа, прописанного уже четыре месяца в меблированных комнатах на улице Ломон, у мадемуазель Клеман.

Жанвье взял кого-то с собой. Мегрэ запомнил, что это происходило около одиннадцати утра и было солнечно. Через два часа инспектор вернулся и выложил Мегрэ на письменный стол конверт с банковскими билетами, игрушечный револьвер и кусок черной материи.

— Это действительно Паулюс.

— Сумма соответствует?

— Нет. Здесь только половина. Эти ловкачи, должно быть, уже поделили добычу. Среди денег оказалось три доллара. Я сходил к хозяину «Аиста», и он подтвердил, что в тот вечер какой-то американец расплатился долларами.

— А где сам Паулюс?

— Кровать в его комнате была не застелена, но его там не оказалось. Мадам Клеман не видела, как он уходил, и полагает, что он ушел около десяти утра, как обычно.

— Ты там кого-нибудь оставил?

— Да. Мы там устроим мышеловку.

Наблюдение велось уже четыре дня, и все безрезультатно. Мегрэ этим делом не занимался, но, просматривая рапорты, видел имя дежурившего там инспектора и каждый день одну и ту же приписку: «Ничего не обнаружено».

Пресса никак не откликнулась на находку, сделанную полицией. Паулюс ушел из дому без вещей, и все ждали, что он вернется за маленьким состоянием, оставленным в чемодане.

— Ты принимал участие в засаде, Ваше?

— Дважды.

— Как вы ее организовали?

— Кажется, в первый день Жанвье сидел наверху в доме и поджидал Паулюса в его комнате. — Он искоса посмотрел на толстую мадемуазель Клеман. — Потом, должно быть, Жанвье сообразил, что так дело не пойдет, что парня могут предупредить до того, как он станет подниматься по лестнице.

— И что же дальше?

— Мы стали по очереди дежурить на улице. Мне дежурить ночью не пришлось. А днем это легче и приятнее. Неподалеку, на другой стороне улицы, есть маленькое бистро с двумя столиками на террасе. Честное слово, там кормят совсем неплохо…

— Дом обыскали в первый же день?

На этот вопрос ответила мадемуазель Клеман веселым голосом, словно речь шла о забавном приключении:

— Сверху донизу, месье Мегрэ. Могу еще добавить, что месье Жанвье приходил ко мне не менее десяти раз. Что-то его раздражало, не знаю что. Он часами ходил наверху взад и вперед по комнате. Случалось, он заходил посидеть и поболтать со мной. Теперь он знает все подробности из жизни моих жильцов.

— Что же в точности произошло в тот вечер? Вы знали, что Жанвье дежурит на улице?

— Я не знала, кто именно, но знала, что кто-то из полицейских там дежурит.

— Вы могли его видеть?

— В половине десятого, перед тем, как лечь спать, я вышла на крыльцо. Кто-то ходил взад и вперед по тротуару, но фонарь отсюда так далеко, что лица я разглядеть не смогла. Потом я вернулась к себе в спальню.

— Она на втором этаже?

— Нет, на первом. Окна выходят во двор. Я начала раздеваться и уже снимала чулки, когда услышала, как мадемуазель Бланш бежит по лестнице и что-то кричит. Она открыла мою дверь не постучавшись.

— Она была одета?

— В халате. Вы спросите: почему? Когда она по вечерам остается дома, она лежит в кровати и читает. Это милая девушка. Ее комната на втором этаже, рядом с месье Лотаром. Окна выходят на улицу. Оказывается, она услышала выстрел, спрыгнула с кровати и подбежала к окну. Сначала она ничего не заметила. Правда, ей показалось, что кто-то бежит, но в этом она не уверена.

— Мы ее допрашивали, — сказал Воклен. — Она даже совсем в этом не уверена.

— В домах напротив открылись окна, — продолжала мадемуазель Клеман. — Какая-то женщина указывала на что-то, лежавшее на нашем тротуаре, и мадемуазель Бланш поняла, что это распростертое тело.

— Что вы тогда сделали?

— Надела платье, выбежала в коридор, где висит телефон, и вызвала полицию. Тут из своей комнаты вышел месье Валентен, я не хотела, чтобы он открывал дверь, но он не стал слушать и, кажется, первым подошел к телу. Это прелестный человек, настоящий джентльмен, вы сами увидите.

Мадемуазель Бланш была милая девушка, месье Валентен — прелестный человек, Лотары, конечно, тоже великолепные люди. Мадемуазель Клеман улыбалась жизни, мужчинам, женщинам, Мегрэ.

— Выпьете рюмочку ликера?

В рюмках был налит шартрез, и она с явным удовольствием пригубила свою.

— Как ваши жильцы попадают ночью в дом? У них есть ключи?

— Нет. Они звонят. У изголовья моей кровати висит шнурок, как у швейцаров, с помощью которого открывается дверь, а также выключатель, который зажигает и тушит свет в коридоре и на лестнице.

— Они называют свое имя?

— Этого не требуется. Перед тем как открыть дверь, я зажигаю свет. Моя комната в глубине коридора. Дом этот старый, очень забавно построенный. Когда я лежу в постели, мне достаточно наклониться и я через маленькое окошечко вижу, кто входит в дом и кто выходит.

— А чтобы выйти из дома, нужно тоже будить вас?

— Конечно!

— А днем?

— Днем дверь остается открытой. Но есть другой глазок, в кухне, и никто не может пройти без моего ведома. Я вам сейчас покажу.

Она посулила ему это, словно приглашая на увеселительную прогулку.

— Много у вас жильцов?

— Девять. Я хочу сказать, что сдаю девять комнат. Но жильцов вместе с месье Паулюсом получалось одиннадцать, потому что у меня две супружеские пары, одна на втором, другая на третьем этаже.

— Когда совершилось преступление, все жильцы уже были дома?

— Нет. Не было Лотара. Он вернулся через четверть часа после выстрела, когда в доме уже была полиция. Мадемуазель Изабелла тоже отсутствовала. Она вернулась незадолго до полуночи. Эти господа допросили ее, как и остальных жильцов. Никто не увидел в этом ничего дурного. Ведь все они очень милые люди, вы сами убедитесь.

Было уже около двух часов ночи.

— Вы разрешите мне позвонить?

— Сейчас проведу вас к телефону.

Телефон был в коридоре, под лестницей. Мегрэ увидел оба окошка, о которых ему говорила мадемуазель Клеман. Через них она могла следить за жильцами из кухни и из своей спальни.

Он набрал номер больницы, и взгляд его вдруг упал на предмет, похожий на копилку, который висел рядом на стене. Над ним было прикреплено объявление, написанное от руки красивым круглым почерком: «За каждый городской разговор просят жильцов опустить один франк. По поводу разговоров междугородных просьба обращаться к мадемуазель Клеман. Заранее благодарю».

— Бывает, что кто-нибудь жульничает? — с улыбкой спросил комиссар.

— Случается. И необязательно те, кого можно было бы заподозрить. Месье Паулюс, например, никогда не забывал опустить монетку в копилку.

— Алло! Больница Кошен?

Его соединяли по крайней мере четыре раза, пока удалось узнать, что Жанвье спит крепким сном и что температура у него нормальная.

Тогда он позвонил в Жювизи и сообщил об этом мадам Жанвье, которая говорила очень тихо, боясь разбудить детей.

— Ваш инспектор признался мне, что в этот раз они ждут девочку, — весело сказала мадемуазель Клеман, когда он повесил трубку. — Мы с ним много беседовали. Он такой симпатичный человек.

Глава 2, в которой Мегрэ тоже становится очаровательным жильцом мадемуазель Клеман и заводит новые знакомства.

У входа, возле лестницы, длинный коридор был шире, и там стояли две скамейки, напоминавшие школьные парты.

В полдень, придя в больницу, Мегрэ застал здесь мадам Жанвье, приехавшую с полчаса назад.

Вид у нее был усталый, но она все же улыбнулась комиссару, показывая этим, что старается не терять мужества. На всех этажах слышался шум, как в казарме. Очевидно, сменялись санитары и санитарки.

Сверкало солнце, и Мегрэ впервые в этом сезоне вышел из дома без пальто.

— Наверное, скоро за нами придут, — сказала мадам Жанвье. И добавила с оттенком иронии или горечи: — Сейчас ему там наводят красоту.

Видимо, ее обижало, что она не имела права присутствовать при туалете мужа. Прежде Мегрэ иногда случалось встречать ее — она заходила за Жанвье в уголовную полицию. Но только сейчас он понял, что перед ним уже увядшая женщина. А ведь едва десять лет, точнее, даже девять прошло с тех пор, как инспектор представил комиссару свою невесту, девушку с пухленькими щечками, на которых, когда она смеялась, появлялись ямочки. Теперь перед ним стояла безликая женщина с озабоченным взглядом, какой бывает у жительниц предместья, согбенных непосильным домашним трудом.

— Скажите мне честно, месье комиссар, это лично ему хотели за что-то отомстить?

Мегрэ понял ее, но подумал перед тем, как ответить, хотя утром эта мысль уже приходила ему в голову.

По-видимому, когда Жанвье стал жертвой преступления, совершенного на улице Ломон, подозрение сразу пало на Паулюса. Но, как уже заявил Мегрэ во время рапорта начальнику уголовной полиции, чем больше они эту гипотезу обсуждали, тем она становилась более маловероятной.

— Парень этот не убийца, шеф. Мне удалось собрать о нем кое-какие сведения. Когда он полтора года назад приехал в Париж, то поступил работать служащим в контору по продаже торговых предприятий на бульваре Сен-Дени.

Комиссар туда ходил. Конторы, расположенные на антресолях, были грязные, неопрятные, как и сам хозяин, похожий на барышника.

На стенах маленькие, написанные от руки и прикрепленные кнопками объявления сообщали о продаже торговых предприятий, чаще всего кафе и баров. В обязанности Паулюса входило писать круглым почерком эти объявления, а также отправлять сотни циркуляров.

Сменивший Паулюса на вид изголодавшийся парень с длинными волосами работал в темной передней, где целый день приходилось жечь электричество.

— Паулюс? — переспросил хозяин с явно выраженным крестьянским акцентом. — Я вышвырнул его за дверь.

— За что?

— Да он каждый день таскал по нескольку франков из маленькой кассы.

Имелся в виду ящик, где всегда лежала небольшая сумма денег на мелкие текущие расходы: почтовые марки, заказные письма, телеграммы.

— Вот уже шесть месяцев, шеф, — продолжал Мегрэ, — как Паулюс потерял это место. Правда, какую-то сумму ему ежемесячно присылали родители, но недостаточно, чтобы на это прожить. Ведь они люди небогатые. В конце концов он устроился агентом по продаже энциклопедий, ходил по квартирам. Я видел его портфель, в котором лежал рекламный экземпляр, а также бланки соглашений на покупку в рассрочку изданий в двадцать два и двадцать четыре тома.

Расследование продолжалось. В Париже пахло весной. Лопались почки каштанов, тянулись к свету крошечные нежно-зеленые листочки. Тысячи молодых людей, таких же как Паулюс, сновали по улицам Парижа, озлобленные бесконечными поисками работы, поисками своего будущего.

— Он, должно быть, познакомился с парнем постарше себя и, конечно, более продувным. Мадемуазель Клеман говорит, что время от времени его навещал приятель, который раза два даже ночевал у Паулюса, какой-то блондин лет двадцати пяти. Мы его найдем. Заметьте, на ограбление «Аиста» Паулюс пошел с игрушечным пистолетом. Напугать хозяина кабачка посредством игрушки или хладнокровно убить на улице инспектора полиции — вещи совершенно разные.

— Вы думаете, что Жанвье ранил друг Паулюса?

— Но с какой целью? Для того чтобы убить Жанвье, у них могло быть только две причины: им либо нужно было войти в дом, чтобы забрать припрятанные деньги — что весьма рискованно, либо освободить путь, чтобы их вынести. Однако же мадемуазель Клеман решительно заявляет, что никто не входил в дом и не выходил оттуда.

— Разве что Жанвье удалось раскрыть что-нибудь важное и…

Мегрэ думал об этом все утро, сидя в своем кабинете на набережной Орфевр. В меблированных комнатах на улице Ломон остался дежурить Воклен, которого мадемуазель Клеман устроила в гостиной у открытого окна.

Комиссар даже перерыл письменный стол Жанвье и составил список дел, которыми инспектор занимался в последнее время. Но ничего не нашел… Мадам Жанвье нервно теребила свою сумку. Видимо считая себя слишком бледной, она наложила на щеки вдвое больше румян, чем требовалось, и казалось, что лицо ее покрылось лихорадочными пятнами.

Наконец за ними пришли. Перед тем как проводить в палату, сиделка сделала им кое-какие наставления:

— Вам можно побыть возле больного только несколько минут. Не нужно его утомлять. Нельзя говорить с ним о вещах, которые могут его взволновать.

Мегрэ впервые увидел инспектора лежащим в постели. Ему показалось, что тот сильно изменился, еще и потому, что Жанвье, всегда румяный, свежий, гладко выбритый, с нежно-розовой кожей, лежал теперь обросший бородой.

Сиделка дала указания и больному:

— Не забывайте, что сказал врач. Разговаривать вам категорически запрещено. Если комиссар будет задавать вопросы, отвечайте «да» или «нет» кивком, не волнуйтесь, не нервничайте.

И добавила, направляясь к столику, на котором лежал журнал:

— Впрочем, я сама останусь здесь.

Мегрэ стоял у двери, и больному пока еще его не было видно. Мадам Жанвье подошла к постели, сжимая в руках сумку, и, глядя на мужа, с робкой улыбкой пробормотала:

— Не волнуйся, Альбер. У нас все благополучно. Все очень добры ко мне, и дети здоровы. Тебе было не очень больно?

Нельзя было без волнения наблюдать, как из глаз раненого вдруг скатились две крупные слезы и как он стал жадно глядеть на жену, словно уже не надеялся ее увидеть.

— Только о нас не беспокойся. Комиссар уже здесь…

Заметила ли она, что он слишком нетерпеливо стал искать кого-то глазами? Мегрэ даже стало неловко.

Жанвье, конечно, был хорошим семьянином, обожал жену и детей. Однако же Мегрэ всегда казалось, что ближе всего для него была уголовная полиция.

Комиссар сделал два шага вперед, и лицо раненого оживилось. Несмотря на запрет, он хотел заговорить, но Мегрэ знаком остановил его:

— Спокойно, дорогой Жанвье! Прежде всего я должен тебе сказать, как все мы счастливы, что ты выкарабкался. Шеф просил передать тебе поздравления и свои лучшие пожелания. Он сам тебя навестит, как только визиты перестанут тебя утомлять.

Мадам Жанвье скромно отошла в сторонку.

— Врач разрешил нам пробыть у тебя всего несколько минут. Я взял это дело в свои руки. Чувствуешь ли ты себя в силах, чтобы ответить мне на несколько вопросов? Ты слышал, что сказала сиделка? Отвечай кивком и даже не пытайся говорить.

Широкий пучок солнечных лучей пересекал палату, в нем дрожали тончайшие пылинки.

— Видел ты человека, который в тебя стрелял?

Жанвье, не задумываясь, отрицательно качнул головой.

— Тебя подняли с правого тротуара, как раз у дома мадемуазель Клеман. Видимо, ты не успел уползти перед тем, как тебя обнаружили. Улица была пустынна, не так ли?

Веки раненого опустились.

— Ты ходил по улице взад и вперед?

Веки Жанвье опять опустились.

— Ты не слышал приближающихся шагов?

Снова отрицательный кивок.

— Ты зажигал сигарету?

В глазах Жанвье появилось удивление, потом едва заметная улыбка. Он понял мысль Мегрэ.

— Да. — Он опять опустил веки.

Согласно заключению врача, выстрел был сделан с расстояния примерно в десять метров. Поблизости от дома мадемуазель Клеман фонаря не было, и, зажигая сигарету, Жанвье мог стать более заметной мишенью.

— Ты не слышал, чтобы где-нибудь открывалось окно?

Раненый подумал, потом, немного поколебавшись, отрицательно качнул головой.

— А может быть, окна открывались раньше?

Утвердительный кивок.

Погода стояла такая теплая, что это было естественно.

— В доме мадемуазель Клеман тоже?

Опять утвердительный кивок.

— Но не в ту минуту, когда раздался выстрел?

— Нет.

— Ты никого не видел и не слышал?

— Нет.

— Не помнишь ли, в какую сторону ты смотрел, когда тебя настигла пуля?

Из положения тела в самом деле нельзя было ничего заключить, потому что наблюдались случаи, когда раненный пулей человек, падая, поворачивался кругом или на пол-оборота.

Усилие, которое Жанвье пришлось преодолеть, чтобы вспомнить, мучительно отразилось на его лице. Мадам Жанвье уже не слушала их. И не только из скромности. Она подошла к сиделке и тихонько разговаривала с ней, видимо расспрашивая ее и даже отваживаясь на робкие советы.

Нет, этого Жанвье вспомнить не мог. И неудивительно. Ведь в тот вечер он столько раз ходил взад и вперед по небольшому отрезку тротуара…

— Успел ты обнаружить что-нибудь новое относительно Паулюса и его сообщника? Может быть, что-нибудь такое, что не фигурирует в твоих рапортах?

Это могло быть единственно допустимым объяснением, но и тут Жанвье ответил отрицательно.

— А не обнаружил ли ты неожиданно что-то, касающееся другого дела, может быть даже давнишнего?

Жанвье снова улыбнулся, угадав предположение Мегрэ.

Опять нет. Все объяснения оказывались ложными, отпадали одно за другим.

— Итак, ты зажег сигарету, и в ту же минуту раздался выстрел. Ты не слышал шагов. Ты не слышал никакого шума. Ты упал и потерял сознание.

— Месье комиссар, — вмешалась сиделка, — мне очень неудобно вас прерывать, но приказ доктора для нас закон.

— Только не волнуйся, дорогой Жанвье. А главное, не думай больше об этом.

Он угадал вопрос на губах инспектора: достаточно хорошо знал своего коллегу, чтобы понять его.

— С сегодняшнего дня я переезжаю на улицу Ломон, поселюсь в доме мадемуазель Клеман и в конце концов доищусь правды, верно?

Бедный Жанвье! Видно было, что он представил себе комиссара в доме толстухи. С какой радостью он тоже пошел бы с ним туда!

— Мне нужно уходить, Альбер, — сказала мадам Жанвье. — Я буду навещать тебя каждый день. Мне сказали, что завтра можно будет побыть тут подольше.

При больном она бодрилась, но когда вышла в коридор вместе с Мегрэ, то не могла сдержаться и всю дорогу, не переставая, плакала. Комиссар заботливо вел ее под руку и молчал, не пытаясь утешать.

Он заказал телефонный разговор из своей квартиры, которая теперь казалась ему почти чужой. И не только потому, что он был один, что не с кем было перекинуться словом. Просто он не привык бывать дома в такое время, разве что в воскресенье.

Он открыл настежь все окна и в ожидании звонка стал совать в свой старый кожаный чемодан белье и необходимые предметы туалета.

Ему удалось разыскать мадам Мегрэ в клинике — она добилась разрешения дежурить у сестры, которая понемногу поправлялась. Видимо боясь, что он ее не услышит, мадам Мегрэ говорила каким-то не своим, пронзительным голосом, от которого дребезжала мембрана.

— Да нет, со мной ничего не случилось. Я только хочу тебя предупредить, чтобы ты сюда сегодня вечером не звонила, и объяснить тебе, почему ты не застала меня дома вчера.

Перед ее отъездом они договорились, что мадам Мегрэ будет звонить домой каждый вечер около одиннадцати.

— Жанвье был ранен… Да, Жанвье… Нет… Опасность миновала… Алло!.. Для расследования дела я вынужден поселиться на улице Ломон… В меблированных комнатах… Мне там будет удобно… Да нет же, нет!.. Уверяю тебя… Хозяйка — милейшая женщина… — У него случайно вырвалось это слово, и он тут же улыбнулся. — У тебя есть под рукой карандаш и бумага? Запиши номер… Только звони мне пораньше, так от девяти до десяти вечера, чтобы не будить жильцов. Аппарат висит в коридоре на первом этаже… Нет, ничего не забыл… Здесь потеплело… Уверяю тебя, пальто мне не понадобится…

Он вышел из дому с тяжелым чемоданом в руке и запер дверь на ключ, испытывая какое-то странное чувство, будто совершил предательство.

Только ли из-за расследования он переселяется на улицу Ломон? А может быть, и потому, что слишком тоскливо оставаться одному в пустой квартире?

Мадемуазель Клеман, возбужденная, кинулась ему навстречу. Ее полная грудь, обтянутая блузкой, при каждом движении колыхалась, как желе.

— Я ничего не трогала в комнате, как вы меня просили. Только сменила простыни и положила новые одеяла.

Воклен, сидевший в первой комнате в кресле у окна с чашкой кофе в руках, сразу же поднялся и настоял на том, чтобы комиссар позволил ему отнести наверх его чемодан.

Это был забавный дом, совсем не похожий на другие дома с меблированными комнатами. Хотя и старый, он был удивительно чистый и веселый. Обои во всех комнатах и в коридоре были светлые, чаще всего светло-желтые с цветочками, но не создавали впечатления чего-то старомодного или банального. Деревянные панели стен, отполированные временем, весело отсвечивали, а ступеньки, не покрытые дорожкой, приятно пахли воском.

Комнаты, намного просторнее, чем в других подобных отелях, скорее напоминали номера в хороших провинциальных гостиницах. Почти вся мебель была старинная: высокие, глубокие шкафы, пузатые комоды.

Мадемуазель Клеман неожиданно для Мегрэ поставила несколько цветов в вазу на круглом столе: скромные цветы, которые она, должно быть, купила на рынке, когда ходила за провизией.

Она поднялась вместе с ними:

— Вы не возражаете, если я разложу ваши вещи? Мне кажется, для вас это дело непривычное. — И добавила, смеясь каким-то особым, горловым смехом, от которого задрожал ее бюст: — Конечно, если только в вашем чемодане нет таких вещей, которые мне нельзя видеть.

Он подозревал, что она вела себя так со всеми жильцами, и не из раболепства, не из профессионального долга, а просто ей так нравилось. Он даже подумал, не принадлежит ли она к породе женщин типа мадам Мегрэ и, не имея мужа, тешится тем, что нежно заботится о своих жильцах.

— Давно уже вы держите эти меблированные комнаты, мадемуазель Клеман?

— Десять лет, месье Мегрэ.

— Вы уроженка Парижа?

— Нет, Лиля. Точнее — Рубэ. Знакома вам фламандская пивная в Рубэ? Мой отец более сорока лет прослужил там официантом, и все его знали. Мне не было еще двадцати лет, когда я поступила туда работать кассиршей.

Слушая ее, можно было подумать, что она тогда играла в кассиршу, как девочкой играла в куклы, а теперь в хозяйку меблированных комнат.

— Я всегда мечтала переехать в Париж, завести собственное дело, и, когда мой отец умер и оставил мне небольшое наследство, я приобрела этот дом. Я не смогла бы жить в одиночестве. Мне необходимо, чтобы вокруг меня кипела жизнь.

— Вам никогда не приходило в голову выйти замуж?

— Тогда бы я перестала быть сама себе хозяйкой. А теперь будьте так любезны и спуститесь на минутку вниз. Мне неловко разбирать ваши вещи при вас. Я предпочла бы остаться одна.

Мегрэ сделал знак Воклену следовать за ним. На лестнице они услышали звуки фортепиано и распевающий женский голос. Звуки доносились из комнаты на первом этаже.

— Кто там живет?

И Воклен, уже знавший всех жильцов, тут же объяснил:

— Месье Валентен Декер. Тридцать лет назад он был довольно известным опереточным певцом.

— Если я не ошибаюсь, комната налево?

— Да. Даже не комната, а целая квартира: маленькая гостиная, где он дает уроки пения, спальня, ванная и даже кухня. Он сам занимается стряпней. Его ученицы — чаше всего молоденькие девушки.

Когда они спустились на первый этаж, Воклен вытащил из кармана какие-то бумажки:

— Я приготовил для вас план дома с фамилиями жильцов и краткими сведениями о каждом из них. Впрочем, это не понадобится. Мадемуазель Клеман и без вашей просьбы обо всех расскажет. Странный какой-то дом! Вот вы сами увидите. Люди толкутся везде, как у себя дома, заходят на кухню, варят себе кофе, а так как телефон висит в коридоре, каждый знает подробности обо всех соседях. Мадемуазель Клеман предложит вам столоваться у нее, она и мне предлагала, но я предпочел ходить в маленькое бистро неподалеку отсюда.

Они отправились туда вместе. На террасе, под большим тентом, стояли два круглых столика, а в зале за бутылкой белого вина сидел какой-то каменщик.

Трудно было себе представить, что в двух шагах отсюда на бульваре Сен-Мишель бурлила жизнь. Посреди улицы, словно в маленьком провинциальном городке, играли дети. Слышались удары молотка из соседней мастерской.

— Я думаю, мне придется несколько дней столоваться у вас, — сообщил Мегрэ хозяину.

— Если вы не слишком разборчивы, хозяйка для вас постарается…

К одиннадцати часам утра оружейный эксперт Гастин-Ренетт прислал отчет, который обеспокоил Мегрэ. Пуля, ранившая Жанвье, вылетела из револьвера крупного калибра, скорее всего из кольта с барабаном.

Оружие это тяжелое и громоздкое, его не спрячешь в кармане пиджака, и потому им обычно пользуются только в армии.

— Никто с сегодняшнего утра не бродил вокруг дома? — спросил комиссар, чокаясь с Вокленом.

— Несколько журналистов. Фотографы из газет.

— Не было интересных звонков по телефону?

— Нет. Только какой-то мужчина вызывал мадемуазель Бланш, и она спустилась в халате, наброшенном на ночную сорочку. Красивая девушка.

— В котором часу?

— В одиннадцать.

— И она ушла?

— Нет. Видимо, снова легла в постель.

— Чем она занимается?

— Ничем. Говорит, что она драматическая артистка. Ей случалось исполнять маленькие роли то ли в театре «Шатле», то ли в каком-то другом. Два или три раза в неделю ее навещает дядя.

— Дядя?

— Я говорю со слов мадемуазель Клеман. Впрочем, не знаю, строит ли хозяйка из себя дуру или она в действительности настолько наивна. Если так, то она настоящая корова. «Вы понимаете, — сказала она мне, — мадемуазель Бланш учит свои роли. Поэтому она почти все время проводит в постели. Дядюшка очень о ней заботится. Он хочет сделать из нее большую актрису. Она совсем молоденькая, ей не больше двадцати двух лет…»

— Ты видел этого дядюшку?

— Еще нет. Его день — завтра. Я знаю только, что это человек «прекрасно воспитанный» и «удивительно корректный».

— А как другие жильцы?

— Конечно, тоже очаровательные. В этом доме все «очаровательные». Над месье Валентеном, на втором этаже, живут Лотары. У них годовалый ребенок.

— Почему они живут в меблированных комнатах?

— Приехали в Париж недавно и, кажется, не могли пока найти квартиры. Они готовят в туалетной комнате на спиртовке. Я к ним заходил. Через всю комнату протянута веревка, на которой сушится белье.

— Чем занимается Лотар?

— Служит в страховой компании. Мужчина лет тридцати, длинный и унылый. Жена его, низенькая толстуха, время от времени спускается поболтать с мадемуазель Клеман, оставляя дверь из своей комнаты открытой, чтобы услышать, если закричит ребенок. Она ненавидит месье Валентена из-за его фортепиано. Но месье Валентен тоже должен ее ненавидеть из-за малыша, который орет ночи напролет.

— Они тоже занимают квартиру?

— Нет, у них только комната и туалетная. За ними, в комнате, окна которой выходят во двор, живет студент. Оскар Фашен. Он зарабатывает на жизнь перепиской нот, и по его лицу видно, что ему удается поесть не каждый день. Время от времени мадемуазель Клеман поднимается к нему в комнату с чашкой кофе. Он сначала всегда отказывается, очень гордый. Когда уходит из дому, хозяйка идет к нему за носками, чтобы заштопать их. Он прячет свои носки, но она их находит…

Что делает Паулюс в этот час, когда они сидят у оловянной стойки, болтают, попивая белое вино, и воздух, нагретый солнцем, врывается в бистро через открытую дверь?

У полиции имелось описание его примет. Он, должно быть, знал, что за домом на улице Ломон ведется наблюдена, потому что после первого обыска ни разу туда не возвращался.

Комиссар поручил Люка разыскать Паулюса и его сообщника, брюнета лет двадцати пяти.

— А я по-прежнему буду наблюдать за домом? — спросил Воклен, которому начинала уже порядком надоедать мадемуазель Клеман и кусок этой тихой улицы.

— Не только. Скоро наступит время обеда, люди вернутся домой, и мне хотелось бы, чтобы ты порасспросил соседей. Возможно, кто-то что-нибудь видел или слышал.

Мегрэ поужинал один в бистро у овернца, читая вечернюю газету и иногда поглядывая на дом напротив.

Когда он вернулся в отель около половины восьмого, во второй комнате, служившей одновременно столовой и кухней, застал красивую девушку, очень свежую, с вьющимися белокурыми волосами, в ярко-красной шапочке.

— Мадемуазель Изабелла, — представила ее хозяйка. — Она живет на третьем этаже. Работает машинисткой в конторе на улице Монмартр.

Мегрэ поклонился девушке.

— Мадемуазель Изабелла как раз мне сейчас рассказывала, что Паулюс пытался за ней ухаживать. Я об этом ничего не знала.

— Да, но только очень робко… Я даже думаю, что это нельзя назвать ухаживанием… Если я об этом заговорила, то только для того, чтобы показать, каков этот юноша…

— Каков же он?

— По утрам, перед тем как сесть в метро, я обычно захожу перекусить в бар на улице Гей-Люссака. Однажды я увидела там молодого человека, который пил кофе со сливками за той же стойкой, что и я, и внимательно на меня глядел. Точнее говоря, он рассматривал меня в зеркале. Нам никогда не приходилось с ним говорить, но я его узнала. Видимо, и он меня узнал. Когда я вышла на улицу, он тоже направился к двери. Потом я услышала его торопливые шаги. Он поравнялся со мной и попросил разрешения проводить.

— Ну до чего же трогательно! — воскликнула мадемуазель Клеман.

— В то утро у меня, наверное, было плохое настроение — по утрам я всегда не в духе. Я ему ответила, что уже взрослая и найду дорогу сама.

— И что же дальше?

— Ничего. Он тут же повернулся и отошел, бормоча какие-то извинения. Потому-то я и рассказала об этом мадемуазель Клеман. Ведь теперь нечасто встретишь такого робкого молодого человека. Обычно они настаивают, хотя бы для того, чтобы не показать своего смущения.

— Значит, вам кажется странным, что такой робкий молодой человек смог сначала напасть на хозяина ночного кабачка, а потом выстрелить в инспектора полиции?

— А вам разве это не кажется странным?

От прессы уже не скрывали, кто был «гангстером с улицы Кампань-Премьер», как его называли в газетах, — на первых страницах красовалась его фотография.

— Быть может, если бы вы его не оттолкнули, ничего бы не случилось, — с мечтательным видом сказала девушке мадемуазель Клеман.

— То есть как?

— Он бы стал вашим другом, думал бы совсем о другом, а не о том, как ограбить бар…

— Ну, мне пора, — сказала девушка. — Мы с подругой идем в кино. До свидания, господин комиссар!

Когда они вышли, мадемуазель Клеман прошептала:

— Не правда ли, очаровательна? Каждый вечер одно и то же. Сначала она заявляет, что никуда из дома не выйдет, что нужно закончить шитье. Ведь она сама шьет себе платья. Затем, не пройдет и получаса, я слышу, как она спускается с лестницы в шляпке. Оказывается, она вдруг вспомнила, что обещала пойти с подругой в кино. Такие девочки не могут сидеть взаперти…

— У нее есть друг?

— Есть только двоюродный брат.

— Который иногда ее навещает?

— Только зайдет на минутку за ней, и они тут же вполне прилично вместе куда-нибудь уходят. Это бывает довольно редко. Кажется, он по вечерам работает. Только в воскресенье…

— А что в воскресенье?

— По воскресеньям они ездят за город, а если идет дождь, остаются у нее в комнате.

Она смотрела на комиссара с обезоруживающей улыбкой.

— В общем, у вас живут одни только славные люди?

— На свете гораздо больше славных людей, чем думают. Не понимаю, как можно видеть везде одно только зло! А вот и месье Криделька пришел, — добавила она, поглядывая через глазок.

Это был человек лет сорока, с бледным лицом, с волосами намного темнее, чем у овернца, хозяина бистро; он машинально вытер ноги о половик перед тем, как подняться по лестнице.

— Он тоже живет на третьем этаже, рядом с мадемуазель Изабеллой.

Мегрэ пробежал глазами бумажку, которую дал ему Воклен.

— Он югослав, — сказал комиссар.

— Да, но он давно живет в Париже.

— Чем он занимается?

— Вы никогда не угадаете. Работает санитаром в психиатрической лечебнице. Видно, поэтому так неразговорчив. Кажется, это очень тяжелая работа. Человек он достойный, у себя на родине был адвокатом. Не хотите ли посидеть в гостиной?

Она уселась в кресло, положила на колени светло-голубое вязанье и стала жонглировать спицами.

— Это для малыша Лотаров. Некоторые хозяева не пускают к себе в дом жильцов с детьми. А вот я не возражаю ни против детей, ни против фортепиано. Мадам Сафт тоже ждет ребенка.

— Кто это?

— Они живут на третьем этаже, справа по коридору. Жена — француженка, а муж — поляк. Если бы вы пришли на несколько минут раньше, вы бы их увидели. Они только что вернулись домой. Провизию всегда покупает муж, когда идет с работы. Чаще всего они питаются всухомятку. По-моему, его жена не любит стряпать. Когда они поженились, она была студенткой, а он уже кончил учиться.

— Что он изучал?

— Химию. Места по специальности ему найти не удалось, и он устроился помощником фармацевта в аптеке, где-то на улице Ренн. Вы не находите, что, вообще говоря, люди мужественно переносят невзгоды? Этим тоже до сих пор не удалось найти квартиру. Когда ко мне является супружеская пара, я знаю заранее, что они мне скажут. Будут говорить, что хотят поселиться здесь временно, что скоро обзаведутся квартирой. Но Лотары дожидаются ее уже три года. Сафты тоже надеются переехать до родов.

Она засмеялась своим необычным, горловым смехом. Развеселить ее было легко. Мадемуазель Клеман напоминала монахинь, которые скрашивают жизнь в монастыре самыми невинными шутками.

— Вы хорошо знаете Паулюса?

— Я знала его не больше, чем других жильцов. Он прожил здесь только пять месяцев.

— Что это за парень?

— Вы же слышали, что вам рассказала мадемуазель Изабелла. Это очень на него похоже. Он до того робок, что даже отворачивался, проходя мимо глазка.

— Он получал много писем?

— Только из Лиможа, от родителей. Я сразу узнавала почерки отца и матери. Мать писала ему два раза в неделю, а отец — раз в месяц. Последнее время он очень нервничал, когда я отдавала ему письма.

— Он никогда не принимал у себя женщин?

— Что вы, никогда бы не осмелился.

— Вы знали, что его приятель оставался у него ночевать?

— Да. Первый раз я даже стала беспокоиться. Я не засыпала, пока он не уйдет, потому что не люблю, когда мне перебивают первый сон. Он спускался утром, еще засветло, на цыпочках, и это меня забавляло. Я вспоминала моего брата. Теперь он женат и живет в Индокитае, а дома, когда ему было лет семнадцать или восемнадцать, тайком приводил к себе товарищей, которые не смели слишком поздно возвращаться к себе.

— Паулюс не откровенничал с вами?

— В общем, отношения у нас с ним были дружеские. Иногда он заходил ко мне после работы, чтобы поздороваться. Рассказывал, как трудно сбывать энциклопедии. Его портфель, набитый толстыми книгами, был такой тяжелый, что у него немела рука. И я уверена, что он не всегда ел досыта.

— Откуда вы знаете?

— Иногда он возвращался домой, когда я обедала. Достаточно было видеть, как он смотрел на мою тарелку, как вдыхал запах кухни. Я деликатно говорила ему: «Не хотите ли выпить со мной за компанию чашечку бульона?» Сначала он отказывался, уверял, что только что из-за стола, но в конце концов усаживался напротив меня.

Она смотрела на комиссара ясными глазами.

— А платил он вам вовремя?

— Сразу видно, месье, что вы не держали меблированных комнат. Знайте же, что никто из жильцов никогда вовремя не платит. Если бы у них было чем платить вовремя, они, вероятно, здесь бы не жили. Я не хочу быть нескромной и не стану показывать вам свою записную книжку, где помечено, сколько они мне должны. Но при этом все они честные люди. В конце концов отдают деньги, иногда, правда, небольшими суммами.

— Даже месье Валентен?

— Он самый бедный из всех. Девочки, которым он дает уроки пения, платят ему еще неаккуратнее, а некоторые и вовсе не платят.

— И все же он продолжает давать уроки?

— Да, наверное, потому, что считает их талантливыми. Ведь он такой добрый человек.

Тут Мегрэ, сам не зная почему, взглянул на нее, и ему показалось, что во взгляде этой толстой девицы мелькнуло что-то необычайное. К сожалению, только на мгновение, потому что она тут же опустила глаза на свое бледно-голубое вязанье.

У Мегрэ создалось впечатление, что, вместо радостного простодушия, которое мадемуазель Клеман обычно источала, в ее взгляде промелькнула ирония. Эта ирония, правда, не нарушила ее веселой ребячливости, но что-то в ней насторожило комиссара.

Сначала он подумал, что такие веселые люди иногда встречаются. Теперь же заподозрил ее в том, что веселье было напускным, и совсем не потому, что она хотела обмануть или что-нибудь скрыть, а просто ей нравилось играть комедию.

— Вам весело, мадемуазель Клеман?

— Мне всегда весело, месье Мегрэ.

Теперь она смотрела на него с прежним простодушием. В женских школах почти всегда можно встретить хотя бы одну девочку на голову выше остальных и с таким же вот пышным, словно надутым воздухом, телом. В 13 или 14 лет они похожи на огромных кукол, набитых опилками; они совсем не видят ничего того, что происходит в жизни, и всецело погружены в свои мечты.

Но у сорокалетних Мегрэ до сих пор ничего похожего не встречал.

От его трубки воздух становился все более и более сизым, и вокруг оранжевого абажура лампы плавало облако дыма.

Ему казалось странным, что он находится здесь, сидит в кресле почти как у себя дома, с той только разницей, что дома снял бы пиджак. Правда, он был убежден, что через день-другой мадемуазель Клеман предложит ему это сделать.

Мегрэ вздрогнул, услышав телефонный звонок, и посмотрел на часы.

— Это, должно быть, меня… — сказал он, поспешно выходя в коридор.

И опять, как накануне на бульварах, немного сконфузился и даже почувствовал себя почти виноватым.

— Да, это я… Ты легко дозвонилась?.. Очень хорошо… Очень хорошо… Уверяю тебя, очень хорошо… Нет, все спокойно… Обо мне заботятся, да… Как здоровье сестры?

Когда он повесил трубку и вернулся в гостиную, мадемуазель Клеман усердно вязала. И только когда он сел и снова закурил трубку, беспечным голосом спросила:

— Это ваша жена?

Глава 3, в которой важную роль играет упоминание о кружке свежего пива и в которой Мегрэ обнаруживает жильца мадемуазель Клеман в неожиданном месте.

Мегрэ провел добрую часть ночи, ругаясь, ворча, иногда даже охая. Раз десять он проклинал пришедшую ему в голову мысль поселиться в меблированных комнатах на улице Ломон. И все же в конце концов к утру он остался доволен этим своим решением.

Быть может, виною всему был шартрез, который, по-видимому, так любила мадемуазель Клеман.

Как и вчера вечером, она не замедлила достать из буфета бутылку шартреза, и от одного лишь вида этой густой зеленой жидкости лицо ее приняло такое выражение, какое бывает у детей при виде лакомства: глаза ее заблестели, губы увлажнились.

Мегрэ постеснялся отказаться. В результате вечер был окрашен в голубой и зеленый цвета. Зеленый от ликера, а бледно-голубой от вязанья, которое едва заметно удлинялось на коленях у хозяйки.

Они выпили немного — рюмочки были крошечные.

Мегрэ поднялся к себе в комнату, совсем не захмелев, и только мадемуазель Клеман, когда он собрался уходить, смеялась еще более заразительно, чем обычно.

Мегрэ не сразу зажег свет. Сняв галстук и расстегнув ворот рубашки, он подошел к окну и облокотился о подоконник, как в этот вечер делали, вероятно, тысячи парижан.

Воздух был бархатный, почти осязаемый. По тихой улице Ломон, незаметно спускавшейся вниз к искрящейся огнями улице Муфтар, машины проезжали редко. Иногда из-за домов доносился неясный шум, приглушенный гул автомобилей, мчавшихся по бульвару Сен-Мишель, скрежет тормозов, звуки клаксонов, но все это происходило словно в другом мире; между крышами домов, между трубами взгляд уходил в бесконечность, усеянную звездами.

Опустив голову, Мегрэ мог видеть тот участок тротуара, где упал Жанвье. Немного дальше одиноко горел в ночи фонарь. Постояв минуту неподвижно, можно было почувствовать, вернее, услышать малейшее движение в доме.

Из соседней комнаты месье Кридельки не доносилось ни звука, и свет там был потушен.

На втором этаже Лотары улеглись спать. Но кто-то из них тут же поднялся, потому что захныкал малыш. Должно быть, это была жена. Она не стала зажигать лампу, а только ночник — из окна пробивался слабый свет. В ночной рубашке, босиком, мать, по-видимому, что-то готовила для ребенка, наверное рожок. Мегрэ услышал звяканье стекла и женский голос, что-то напевавший.

Приблизительно тогда же, около половины двенадцатого, погасила свет и мадемуазель Бланш. Она дочитала книгу и немного погодя спустила воду в туалете.

Маленькое бистро неподалеку от дома, где ужинал Мегрэ, давно уже закрылось, а комиссару вдруг так захотелось выпить кружку свежего пива! В эту минуту затормозил автобус, шедший с бульвара Сен-Мишель, и Мегрэ вспомнил, что там много пивных.

Скоро это превратилось в навязчивую идею. От выпитого ликера во рту было горько; ему казалось, что в гортани у него осел жир от бараньего рагу, которое он ел в бистро у овернца и нашел удивительно вкусным.

Он даже заколебался, не надеть ли ему снова галстук и не спуститься ли бесшумно вниз, чтобы дойти пешком до ближайшей пивной.

Мадемуазель Клеман уже улеглась. Значит, придется сначала разбудить ее, чтобы выйти из дома, а потом, вернувшись, разбудить снова.

Он зажег трубку, по-прежнему облокотившись о подоконник, вдыхая ночной воздух, но мысль о пиве не покидала его.

Кое-где на фоне темных домов с противоположной стороны улицы вырисовывались более или менее освещенные окна; их было немного, пять или шесть. Порой за занавесками или за шторами бесшумно двигались тени. Наверное, точно так было и накануне, когда бедняга Жанвье ходил взад и вперед по тротуару.

Мегрэ услышал шум в нижней части улицы, потом голоса мужчины и женщины, странно звучащие между домами. Можно было почти разобрать, что они говорили. Остановились двумя домами ниже. Чья-то рука дернула шнурок звонка, потом захлопнулась дверь.

В доме напротив, на втором этаже, за слабо освещенной шторой, какой-то человек ходил взад и вперед по комнате: то вдруг исчезал, то появлялся снова.

Возле дома остановилось такси. Дверца открылась не сразу, и Мегрэ подумал, что там, должно быть, целуются. Наконец оттуда легко выскочила мадемуазель Изабелла и направилась к двери, по дороге оборачиваясь и помахивая рукой кому-то, сидевшему в машине.

Он услышал приглушенный звонок и подумал о заспанной мадемуазель Клеман, которая, проснувшись, зажгла свет и прильнула лицом к глазку. На лестнице раздались шаги, где-то совсем близко от него в дверях повернули ключ и почти тотчас же скрипнул матрац и раздался стук упавших на пол туфель. Мегрэ мог бы поклясться, что девушка, разувшись, облегченно вздохнула и теперь поглаживала свои натруженные ноги.

Она разделась, потом стала умываться под краном.

Шум воды еще усилил его жажду. Он тоже подошел к крану и наполнил водой стаканчик для полоскания зубов. Вода оказалась тепловатой.

Тогда он нехотя разделся, не закрывая окна, почистил зубы и лег.

Он думал, что заснет сразу. Его охватила дрема, дыхание стало ровным. В полусне смешивались картины пережитого дня.

Но не прошло и пяти или десяти минут, как он совсем проснулся. Лежа с открытыми глазами, больше, чем когда-либо, стал мечтать о кружке пива. На этот раз он почувствовал изжогу: наверняка из-за бараньего рагу. Будь он у себя, на бульваре Ришар-Ленуар, он тут же поднялся бы и выпил немного соды. Но соду он с собой не захватил, а будить из-за этого мадемуазель Клеман не решался.

Мегрэ снова закрыл глаза, поудобнее улегся и тут же вдруг почувствовал, что голову и затылок ему обдает холодным воздухом.

Пришлось подняться, чтобы закрыть окно. Человек из дома напротив еще не спал. За шторой было видно, как он ходит взад и вперед по комнате, и Мегрэ удивился, почему он так мечется. Может быть, это актер, репетирующий свою роль? Или он просто спорит с кем-то, сидящим в той части комнаты, которую не видно?

Он заметил еще одно освещенное окно, совсем наверху, в мансарде того же дома.

Мегрэ спал, по всей вероятности спал, но беспокойным сном, ни на минуту не забывая ни о том, где он находится, ни о своих задачах, которые теперь, напротив, казались ему преувеличенно сложными.

Во сне ему чудилось, что он занимается делом почти государственной важности, даже более того, вопросом жизни и смерти. Малейшие детали разбухали до невиданных размеров, как в сознании пьяного. Он чувствовал себя в ответе не только перед Жанвье, но и перед его женой, которая ждала ребенка и выглядела такой замученной. Ведь она смотрела на него так, словно хотела сказать, что вручает ему свою судьбу и судьбу малыша, который должен появиться на свет. Да и мадам Мегрэ не было рядом. Из-за этого он, Бог знает почему, особенно чувствовал себя виноватым.

Мучила жажда. Время от времени изжога становилась сильнее, и он сознавал, что стонет. Вероятно, он старался делать это потише, чтобы не разбудить соседей, особенно младенца Лотаров, который к тому времени уже уснул.

И в то же время Мегрэ сознавал, что ему не следовало бы спать. Он находится здесь, чтобы наблюдать за домом. Его долг — прислушиваться к звукам, следить за теми, кто приходит и уходит.

По улице проехало такси, словно оскорбляя тишину своим шумом. Остановилось. Хлопнула дверца. Но это было в верхней части улицы, домов за десять от него.

Мадемуазель Изабелла ворочалась в своей постели, видимо изнемогая от духоты. Сафты, жильцы из соседнего номера, тихо спали на своей узкой кровати.

Мегрэ видел эту кровать и недоумевал, как им удается умещаться на ней вдвоем.

Потом он вдруг обнаружил, что сидит и прислушивается. Ему послышался какой-то странный шум, вероятнее всего звон разбитого фарфора или фаянса.

Он подождал, сидя неподвижно, затаив дыхание, и снова услышал шум, доносившийся с первого этажа.

На этот раз хлопнула дверца шкафа.

Он зажег спичку и посмотрел на часы. Было половина третьего.

Мегрэ босиком, осторожно направился к двери, приоткрыл ее и, убедившись, что в доме кто-то ходит, надел брюки и выскользнул на площадку.

Не успел он спуститься до второго этажа, как под его ногами заскрипела ступенька. Видимо, она скрипела всегда. В каждом доме существует по крайней мере одна ступенька, которая всегда скрипит. Он мог поклясться, что за мгновение до этого видел в коридоре слабый свет, просачивавшийся из-под дверей комнаты.

Тогда он стал спускаться быстрее и, очутившись на первом этаже, нашел ощупью ручку кухонной двери.

На пол упала чашка и разбилась.

Он повернул выключатель.

Перед ним стояла мадемуазель Клеман в ночной рубашке. Сначала на ее испуганном лице нельзя было прочесть ничего определенного, и вдруг, когда он меньше всего этого ожидал, она разразилась своим горловым смехом, от которого прыгал ее огромный бюст.

— Вы меня напугали! — воскликнула она. — Боже мой, как я испугалась.

На плите горел газ, в кухне пахло свежесваренным кофе. На столе, покрытом клеенкой, лежал огромный сандвич с ветчиной.

— Я так испугалась, услышав шаги, что тут же погасила свет. А когда поняла, что кто-то направляется сюда, от страха уронила чашку…

Хоть она и была очень грузная, но под рубашкой угадывалось еще молодое и привлекательное тело.

— Вы тоже проголодались?

Он спросил, не зная, куда девать глаза:

— А вы встали, чтобы поесть?

Она снова засмеялась, но быстро смолкла и чуть покраснела.

— Это бывает со мной почти каждую ночь. Я прекрасно понимаю, что мне не следовало бы так много есть, но это сильнее меня. Я как тот французский король, которому на ночной столик всегда ставили цыпленка.

Она достала из шкафа другую чашку:

— Хотите кофе?

Он не осмелился спросить, нет ли у нее, случайно, пива, а она, не дождавшись ответа, сама налила ему кофе.

— Лучше мне, пожалуй, пойти надеть халат… А то, если нас тут застанут…

Получалось действительно забавно. Мегрэ сидел без пиджака, с растрепанными волосами, на спине болтались подтяжки.

— Выпьете еще чашечку?

Она ушла к себе в комнату, но почти сразу же вернулась, и он заметил, что помада на ее губах немного стерлась и форма рта от этого совсем изменилась.

— Съедите чего-нибудь?

Есть ему не хотелось. Только мучила жажда.

— Садитесь…

Она погасила газ. От налитого в чашечки кофе шел пар. Сандвич на тарелке был золотистый, хрустящий.

— Это я разбудила вас, месье Мегрэ?

— Нет, я не спал.

— Я-то, в общем, не трусиха. Часто даже забываю закрыть дверь на ключ. Но после того, что случилось вчера вечером, я уже не чувствую себя так уверенно…

Она принялась за сандвич. Он выпил глоток кофе.

Потом машинально стал набивать трубку. Оказалось, что спички остались в кармане пиджака, и пришлось встать, чтобы взять коробок, лежавший над газовой плитой на полке для пряностей.

Сначала она ела с большим аппетитом, как будто и в самом деле была голодна. Потом мало-помалу стала жевать медленнее, иногда с любопытством поглядывая на Мегрэ.

— Все уже дома? — спросил он.

— Все, кроме месье Фашена, студента. Пошел заниматься к товарищу. Они в складчину покупают учебники. На лекции ходят по очереди, а потом собираются и готовятся вместе. Это позволяет экономить время, чтобы зарабатывать на жизнь. У меня жил один студент, он служил ночным сторожем в банке, так ему удавалось спать не больше трех-четырех часов в сутки.

— А вы много спите?

— Как когда. Я скорее люблю поесть, чем поспать. А вы?

Последний кусок она доедала уже с трудом.

— Теперь я чувствую себя лучше. Могу уже окончательно улечься спать. Вам больше ничего не нужно?

— Нет, спасибо.

— Доброй ночи, месье Мегрэ.

Она поднялась по лестнице. На втором этаже было слышно, как в полусне хнычет ребенок; доносился ритмичный, скандирующий звук, по-видимому, мать покачивала колыбель, не вставая с постели.

На этот раз, несмотря на кофе, он сразу же уснул крепким сном, но, как ему показалось, ненадолго. Его разбудил свет. Было половина шестого, когда он встал и снова облокотился на подоконник.

При утреннем свете улица показалась еще более пустынной, чем ночью. Было еще свежо, и ему пришлось надеть пиджак.

Небо между крышами было светло-голубым, без единого облачка, и многие дома казались позолоченными.

Какой-то полицейский, направляясь на свой пост, шел вниз по улице большими ровными шагами.

На втором этаже дома напротив уже подняли штору, и взгляд Мегрэ погрузился в неубранную спальню, где у окна стоял открытый чемодан. Это был старомодный, простой, сильно поношенный чемодан, из тех, что можно увидеть у коммивояжеров, которые много путешествуют, развозя повсюду образцы товаров.

Какой-то пожилой человек ходил взад и вперед по комнате, и, когда он наклонялся, Мегрэ видел его большую лысину. Рассмотреть лицо было трудно.

Комиссар решил, что этому мужчине, должно быть, лет пятьдесят пять, а то и больше. Скорее больше. На нем был темный костюм, и он заканчивал укладывать белые рубашки в верхнее отделение чемодана, потом опустил крышку и сел на нее, чтобы она закрылась.

Видна была часть кровати, подушка, на которой сохранилась вмятина в форме человеческой головы.

Комиссар подумал, что там, в постели, может лежать еще кто-нибудь и, присмотревшись, увидел женскую руку.

Мужчина, видимо, донес чемодан до лестничной площадки, потом вернулся и склонился к постели, чтобы на прощанье поцеловать жену. Потом еще раз вернулся и, на этот раз взяв из ящика ночного столика коробочку, вынул из нее две пилюли, налил в стакан воды и подал той, кого не было видно.

Наверное, он вызвал машину по телефону, так как вверх по улице проехало такси и остановилось перед домом. Прежде чем выйти из комнаты, человек задернул занавески, и больше Мегрэ уже не удалось ничего увидеть до тех пор, пока не открылась дверь парадной.

Чемодан был тяжелый, и шофер встал, чтобы помочь клиенту погрузить его в машину.

Теперь можно было уже различить голоса.

— Вокзал Монпарнас. Побыстрее!

Дверца такси захлопнулась.

На противоположной стороне улицы, на четвертом этаже, открылось окно, в нем появилась какая-то женщина с бигуди в волосах. Придерживая на груди сиреневый халат, она посмотрела вниз на улицу.

Женщина заметила комиссара. При виде незнакомого человека она, по-видимому, удивилась и, прежде чем исчезнуть в своей комнате, с минуту смотрела на него.

В комнате Лотаров зашевелились. В дом вошел высокий рыжеволосый молодой человек, и, прислушиваясь к его шагам, Мегрэ понял, что это Оскар Фашен, студент. Войдя в комнату, он тут же свалился в постель.

Приход студента разбудил мадемуазель Клеман. Заснет ли она снова?

В половине седьмого встали Сафты, и из их комнаты по всему этажу распространился слабый запах кофе.

Мадемуазель Изабелла встала с постели только в четверть восьмого и сразу же открыла кран умывальника.

Месье Криделька все еще спал. Спал и месье Валентен. Что же касается мадемуазель Бланш, то в ее комнате было тихо и она, должно быть, еще долго не просыпалась после ухода других жильцов.

Мегрэ выкурил три или четыре трубки, прежде чем решился одеться. Из дома вышел месье Лотар. Вслед за ним месье Сафт, которого Мегрэ заметил на тротуаре с поношенным портфелем под мышкой.

Комиссару не хотелось кофе. Он мечтал о рюмке белого вина, и жажда еще усилилась при виде того, как овернец, хозяин бистро, отворял ставни и выносил на веранду стулья и круглые столики.

Мегрэ спустился на первый этаж, по дороге заглянул через оба глазка в спальню и в кухню-столовую, но мадемуазель Клеман не обнаружил. Правда, глазок на двери спальни был закрыт темной занавеской. Видимо, хозяйка тоже занималась утренним туалетом.

Входная дверь оказалась открытой, и, выходя на улицу, он столкнулся с какой-то худой женщиной, коротконогой, одетой во все черное. Она решительным шагом направлялась в гостиную, как к себе домой.

Женщина обернулась и оглядела комиссара. Он тоже обернулся, их взгляды встретились, но она не отвела глаз, и Мегрэ даже показалось, что женщина пожала плечами и что-то проворчала сквозь зубы. Он без особого удивления заметил у нее на ногах мужские ботинки.

— Немного белого вина, — сказал он овернцу, на котором была рубашка такого же светло-голубого линялого цвета, как небо.

— Ну как, сегодня ночью никого не убили?

Он увидел, как прошла мадемуазель Изабелла, очень свеженькая, в костюме цвета морской волны. Он не спускал глаз с дома, и те, кто привык работать с ним вместе, например Люка или несчастный Жанвье, сразу бы поняли, что ему запала в голову какая-то мысль.

— Вы знаете, где мадемуазель Клеман покупает продукты? — спросил он у хозяина.

— На улице Муфтар, как и все, кто живет здесь. Есть, правда, лавки и на улице Гей-Люссака, но там дороже. Есть мясная на улице Сен-Жак, но неважная.

Мегрэ выпил три рюмки белого вина с зеленоватым отливом, потом, засунув руки в карманы пиджака, медленно спустился по улице, словно жил здесь уже много лет. Какой-то старичок, гулявший с собачкой, поздоровался с ним. Мегрэ, улыбнувшись, ответил на приветствие и через несколько минут уже пробирался по узкой улице Муфтар, запруженной тележками, распространявшими сильный запах овощей и фруктов.

На капусте и салате еще трепетали капельки росы — если только не сами торговцы опрыскали овощи водой, чтобы придать им свежий вид.

Он тут же увидел колбасную, которую искал. За прилавком из белого мрамора стояла румяная женщина, затянутая в корсет.

Мегрэ хотел остаться с ней наедине и переждал, пока из лавки ушли двое покупателей.

— Что вам угодно?

— Кое-какие сведения. Скажите, мадемуазель Клеман с улицы Ломон покупает у вас, не так ли?

— Да, уже десять лет.

— Она хорошая клиентка?

— Ну конечно, не то что другие хозяйки меблированных комнат, которые кормят своих жильцов. Ходит она сюда постоянно.

— У нее хороший аппетит? — шутливо спросил он.

— Да, поесть она, видно, любит. Вы что, живете у нее?

— Со вчерашнего дня…

Она сначала не вдумалась в смысл его ответа. Но вдруг ее что-то поразило.

— Только со вчерашнего дня?

— Со вчерашнего вечера…

— А я подумала, что вы живете там уже несколько дней.

Он открыл рот, чтобы спросить, но тут вошла какая-то старуха, и он предпочел прекратить разговор.

Когда он вышел на улицу Муфтар, ему вдруг стало весело и он чуть было не зашел в какой-то бар, чтобы позвонить оттуда по телефону. Но что-то вроде верности своему овернцу заставило его вернуться на улицу Ломон. Может быть, здесь сыграло роль и воспоминание о белом вине, приятно пахнущем деревенской харчевней.

— Есть у вас телефон?

— В глубине, за дверью.

Девять часов утра. На набережной Орфевр сейчас время рапортов. Начальники бригад с папками под мышкой проходят в большой кабинет шефа с настежь открытыми окнами, откуда открывается вид на Сену.

— Алло!.. Дайте мне, пожалуйста, Люка.

Телефонист узнал его по голосу.

— Сейчас, месье комиссар.

Потом послышался голос Люка:

— Это вы, начальник?

— Ничего нового?

— Воклен сейчас составляет рапорт о выполнении задания, которое вы ему дали. Вряд ли ему удалось обнаружить что-нибудь существенное.

— Ты не знаешь, как Жанвье?

— Только что звонил в больницу Кошен. У него была тревожная ночь, но врач уверяет, что этого следовало ожидать. Температура нормальная. Вы по-прежнему живете у мадемуазель Клеман? Хорошо спали?

В голосе Люка не чувствовалось никакой насмешки, но комиссара тем не менее этот вопрос покоробил.

— Ты свободен? Можешь сейчас взять машину и приехать на улицу Ломон? Остановись немного пониже этого дома и подожди. Не торопись. Раньше, чем через полчаса, тебе здесь делать нечего.

Люка не осмелился спросить и повесил трубку. Мегрэ вдохнул запах кухни и поморщился, поняв, что здесь снова готовят барашка.

В доме мадемуазель Клеман женщина в мужских ботинках загородила ему дорогу. Опустив голову и оттопырив зад, она мыла коридор, выложенный плитками.

В гостиной никого не было. Мадемуазель Клеман, свежая, веселая, в светлом платье, хозяйничала на кухне.

— Вы ходили завтракать? — спросила она. — Если бы вы мне сказали, я бы вам сама приготовила.

— Вам случается кормить ваших жильцов?

— Нет, вообще-то я им не готовлю. Иногда варю утренний кофе. А иногда они спускаются сюда со своими кофейничками и готовят сами.

— Вам хорошо спалось после ночной закуски?

— Неплохо. А вам?

Она по-прежнему была в хорошем настроении, но в ее голосе слышалось что-то напористое, быть может, слегка напряженное. Мегрэ был уверен, что вел себя точно так же, как и накануне. Но мадемуазель Клеман, видимо, обладала острой интуицией.

— Это ваша уборщица моет пол в коридоре?

— А кто же вы думали? Вряд ли кому-нибудь захотелось бы вымыть пол для развлечения или вместо гимнастических упражнений.

— Вчера я ее не видел.

— Потому что она приходит только четыре раза в неделю. У нее пятеро детей, и ей хватает работы дома. Вы с ней говорили?

— Нет. Она убирает все комнаты?

— Только в пятницу и субботу, в дни генеральной уборки.

— Вашу комнату она тоже убирает?

— Я еще могу сама позаботиться о своей комнате, не правда ли?

Она, конечно, была по-прежнему весела, но веселость ее выглядела наигранной, и между ними появилась какая-то натянутость.

— Мне хотелось бы осмотреть вашу комнату, мадемуазель Клеман.

— Ваши инспектора осматривали ее в первый же день.

— В тот день, когда они не обнаружили в доме Паулюса?

— Да.

— Вам не трудно будет показать мне ее снова?

Она пожала плечами, встала и высыпала из передника картофельные очистки.

— Комната еще не убрана. Впрочем, после того как вы сегодня ночью видели меня в рубашке…

Раздался ее горловой смех.

— Пойдемте!..

Она толкнула дверь и вошла первая. Спальня была темная, окно выходило в узкий двор соседнего дома.

В то время как солнце озаряло фасад и придавало жизнь всему, чего касались его лучи, здесь создавалось впечатление неподвижности и пустоты.

Однако спальня была кокетливая. Кровать не застелена. На туалетном столике красивый несессер; в зубьях гребенки еще оставались светлые волосы. За занавеской из кретона в цветочках стоял умывальник; в спальне сильно пахло душистым мылом.

— Ну что, посмотрели?

Мегрэ обратил внимание на то, что в комнате нет стенного шкафа. Хотя это было нескромно, он приподнял занавеску, тогда как мадемуазель Клеман вздыхала за его спиной:

— Теперь вы видите, как выглядит комната старой девы…

На ночном столике стояла чашка с кофейной гущей, а на блюдце виднелись крошки кренделька.

— Вы сами приносите себе в постель первый завтрак?

Теперь в глазах Мегрэ появилось веселое выражение, и он смотрел ей в лицо, лицо большого младенца, на котором сейчас уже можно было прочесть растерянность.

— Вы так милы, мадемуазель Клеман. Мне очень неприятно было бы доставить вам огорчение, но я вынужден буду заглянуть под вашу кровать.

Он не успел наклониться. Из-под кровати показалось смертельно бледное лицо, на котором блестели обезумевшие от страха глаза.

— Поднимайтесь, Паулюс! Не бойтесь! Я ничего плохого вам не сделаю.

Молодой человек дрожал, как в лихорадке. Он открыл рот и пробормотал сдавленным голосом:

— Она об этом не знала.

— Чего она не знала?

— Что я прятался под ее кроватью.

Мегрэ засмеялся.

— И вы брились в ее отсутствие? — спросил комиссар, заметив, что лицо юноши было чисто выбрито.

— Клянусь вам…

— Послушайте, месье Мегрэ, — начала мадемуазель Клеман.

И тут она тоже рассмеялась. Вернее, заставила себя засмеяться. Быть может, в глубине души она не воспринимала все это происшествие как слишком трагическое.

— Я вас обманула, это правда. Но все произошло совсем не так, как вы думаете. Это не он стрелял в вашего инспектора.

— В ту минуту вы были с ним?

— Да.

— В постели?

— Я так и думала, что вы сейчас это скажете. Люди почему-то во всем обязательно хотят видеть плохое. Если ему и довелось лежать на моей кровати, то, клянусь вам, только в мое отсутствие.

— Это правда… — вмешался Паулюс.

— Это не я привела его сюда. Я очень испугалась однажды вечером, когда услышала шорох у себя под кроватью.

На этот раз Мегрэ обратился к Паулюсу на «ты», что в какой-то мере означало, что он берет его под защиту.

— Когда в дом пришли инспектора, ты был наверху?

— Да. Я этого ожидал. Не знал, куда кинуться. Я увидел их из окна. Ведь выход из дома только один, и мне пришлось удрать на чердак.

— А они не обыскали чердак?

— Как же, обыскали, но у меня хватило времени пробраться на крышу. Я спрятался за трубой и просидел там полдня.

— У тебя кружится голова от высоты?

— Да. Когда я решил, что опасность миновала, я пролез в дом через слуховое окно и потихоньку спустился вниз.

— Тебе не пришло в голову, что ты можешь уйти отсюда?

— Конечно, пришло. Но я боялся, что на улице дежурят полицейские.

Он был недурен собой, правда, слишком худощавый и нервный. Говорил сбивчиво. Иногда выговаривал слова так отрывисто, словно у него дрожали челюсти.

Однако он испугался не так сильно, как этого можно было ожидать, и словно даже начал защищаться.

Быть может, он в конечном счете почувствовал сейчас облегчение.

— И ты спрятался в спальне мадемуазель Клеман?

— Я не предполагал, что застряну здесь так надолго.

Было очень забавно наблюдать их рядом. Он — сухопарый, как юный фавн. Она — толстая и благодушная, как тетушка из провинции.

Особенно любопытно было бы присутствовать при сцене, которая разыгралась в спальне в ту ночь. Действительно ли так испугалась мадемуазель Клеман, как она утверждает сейчас?

Он, наверное, плакал, а она его, конечно, утешала. И принесла поесть и попить. Почти наверняка налила ему рюмочку ликеру. И с тех пор уже пять дней они жили в одной комнате с единственной постелью, на которой спали поочередно. В это Мегрэ как раз верил.

С утра до вечера перед глазами юного Паулюса не было ничего, кроме пружин матраца; при малейшем шуме он вздрагивал. Он слышал, как ходили взад и вперед инспектора, Мегрэ, слышал вопросы и ответы.

За домом велось постоянное наблюдение, и поэтому мадемуазель Клеман приходилось вставать ночью, чтобы принести ему поесть.

Мегрэ улыбнулся, вспомнив огромный сандвич, который он заставил ее уплести в половине третьего ночи, когда ей совсем не хотелось есть.

Неподалеку от дома остановилась машина префектуры, в которой Люка согласно указаниям комиссара терпеливо ждал, сидя рядом с шофером.

— Что вы собираетесь делать? — спросила комиссара мадемуазель Клеман, которая тоже услышала, как подъехала машина. — Вы меня арестуете?

Она окинула сокрушенным взглядом стены комнаты, мебель, свой дом, который, как ей казалось, придется покинуть.

— Не сейчас, — ответил комиссар. — Это будет зависеть от обстоятельств. А ты пойдешь со мной, парень. Можешь взять с собой зубную щетку и гребенку.

— А мои родители об этом узнают, да?

— Они, видимо, уже узнали вчера из газет.

— Что сказал мой отец?

— Я его еще не видел. Он, возможно, сегодня вечером выедет в Париж.

— Я предпочел бы с ним не встречаться.

— Понятно. Пошли!

Юноша колебался, глядя на мадемуазель Клеман.

— Она совсем не виновата, верьте мне. Она…

Он искал подходящее слово и не мог найти.

— Прекрасная женщина, я знаю. Ты все это расскажешь мне на набережной Орфевр.

Они прошли через кухню, потом через гостиную, где Мегрэ вчера провел вечер наедине с толстухой. Выйдя на порог, он поманил Люка.

А тот, увидев молодого человека, даже свистнул от восхищения. Видимо, он решил, что дело закончено.

А оно только начиналось.

Глава 4, где рассказывается о допросе, во время которого Мегрэ ни разу не рассердился.

Уже сидя в маленькой машине уголовной полиции, Мегрэ не переставал краем глаза наблюдать за Паулюсом, а инспектору Люка, который следил за комиссаром, показалось, что у его начальника какое-то необычное выражение лица.

Наручники парню не надели. Он жадно глядел в окно и уже больше не боялся, не дрожал, как тогда, когда вылезал из-под кровати мадемуазель Клеман.

Он даже произнес одну фразу, какой Люка никогда не слышал от людей, которых только что арестовали.

Они завернули на бульвар Сен-Мишель и проехали мимо поливочной машины.

Немного дальше, между магазином перчаток и кино, показался освещенный солнцем красный навес табачного киоска.

И вдруг Паулюс, с видом школьника, который поднимает руку, чтобы попроситься в уборную, сказал:

— Нельзя ли остановиться на минутку? Я хотел бы купить сигареты.

Он вовсе не собирался сбежать посредством такой уловки. Это было бы слишком наивно. Нисколько не рассердившись, не сводя с него своих крупных задумчивых глаз, Мегрэ ответил:

— У меня в кабинете есть сигареты.

Комиссар с видимым удовольствием уселся за свой письменный стол.

— Садись!

Он не спеша просмотрел лежавшую на столе почту и отдал распоряжения инспекторам по поводу текущих дел. Потом открыл окно, набил трубку и протянул Паулюсу пачку сигарет.

— А теперь рассказывай.

— Вы знаете, это не я стрелял в инспектора. Клянусь вам. Впрочем, у меня и револьвера не было. Тогда, в «Аисте», у меня был игрушечный.

— Знаю.

— Ведь вы мне верите? Я не выходил из комнаты мадемуазель Клеман. Зачем бы я стал стрелять в инспектора?

— Тебе не хотелось уйти из этого дома?

— Конечно нет. — Он произнес это так быстро, с таким убеждением, что это было почти забавно. — Куда бы я пошел? Раз полиция явилась на улицу Ломон, значит, они знали, кто я такой. Значит, меня разыскивали. Следовательно, если бы я вышел из дому, меня бы тут же арестовали.

— Эта мысль пришла в голову тебе или мадемуазель Клеман?

— Мне. Я умолял ее, чтобы она меня не выгоняла, обещал быть послушным, не подсматривать, когда она раздевается.

— А ты не подсматривал?

— Только немножко.

— И долго ты собирался пробыть у нее в комнате?

— До тех пор, пока полиция обо мне забудет.

— Куда бы ты пошел?

— Наверное, к…

Он прикусил губу и покраснел.

— Продолжай!

— Не хочу.

— Почему?

— Потому, что не имею права выдавать секреты.

— Ты не хочешь называть имени своего сообщника? Это к нему ты собирался идти?

— Да. Но я не доносчик.

— Ты предпочитаешь расплачиваться за все один, даже если ты виноват гораздо меньше его?

— Я виноват не меньше.

В кабинете у Мегрэ перебывали десятки парней его возраста, которые для того, чтобы добыть денег, почти всегда по глупости становились нарушителями закона. Но такого, как Паулюс, он видел впервые. Некоторые, как только их арестовывали, сразу же валились на пол, начинали умолять, плакать, говорили о своих родителях, порой чистосердечно, а порой искоса поглядывая на Мегрэ, чтобы судить о том, какое это производит впечатление. В большинстве случаев они были нервные, держались напряженно, нахально. Многие изливали свою ненависть ко всему и обвиняли общество.

Паулюс же сразу послушно сел и спокойно закурил сигарету, не волновался и лишь вздрагивал, когда раздавался стук в дверь, всякий раз думая, что это его отец, которого он, казалось, боялся больше, чем тюрьмы.

— Кому из вас пришла в голову мысль ограбить кабачок на улице Кампань-Премьер?

— Мы надумали это вместе.

— Но ведь раньше в «Аист» ходил ты один.

— Да. Я зашел туда в первый раз случайно, несколько недель назад.

— Ты бывал в ночных кабачках?

— Когда водились деньги.

— Это ты придумал идти туда с игрушечным револьвером?

— Жеф… — Он запнулся, снова покраснел, а потом улыбнулся. — Я знаю, что вы в конце концов заставите меня сказать то, чего я не хочу говорить.

— А раз так, так лучше сразу выкладывай все!

— У нас существует экстрадиция[1] с Бельгией?

— Это зависит от преступления.

— Но ведь мы не совершили преступления.

— На языке закона это называется преступлением.

— Но ведь я не стрелял, не смог бы стрелять, даже если бы захотел.

— Рассказывай, Паулюс. Если бы на твоем месте сидел твой товарищ, я убежден, что он сразу же выдал бы тебя.

— Наверняка!..

— Как его зовут?

— Он бельгиец. Зовут его Жеф ван Дамм. Ну что ж, говорить так говорить. Он был официантом в кафе.

— Сколько ему лет?

— Двадцать пять. Он женат. Женился три года назад, почти сразу, как приехал в Париж после военной службы. В то время он работал в пивной на Страсбургском бульваре и женился на статистке из театра. У них есть ребенок, мальчик.

Парень осмелел. Когда его сигарета догорела, он попросил другую.

— Где ты с ним познакомился?

— В баре возле Центрального рынка.

— Давно?

— Около года.

— Он тогда еще работал официантом?

— Постоянного места у него уже не было. Прирабатывал время от времени и еле перебивался.

— У тебя есть его адрес?

— А вы ничего не можете сделать его жене? Говорю вам точно, она здесь совсем ни при чем. Сейчас я вам все объясню, и можете мне поверить. Ее зовут Жюльетта. Здоровье у нее слабое, она всегда жалуется. Жеф говорил, что сам не знает, почему он на ней женился, и не уверен, что ребенок от него.

— Какой их адрес?

— Улица Сен-Луи, двадцать семь, в глубине двора, четвертый этаж.

Мегрэ записал адрес на клочке бумаги и прошел в соседний кабинет, чтобы проинструктировать Люка.

— Ну как, начальник?

Мегрэ пожал плечами. Дело оказалось почти чересчур простым.

— Итак, вернемся к Жефу и Жюльетте. Что ты говорил?

— Вы послали к ней инспектора?

Мегрэ утвердительно кивнул.

— Вот увидите, что я не соврал. Его там нет, а жена ничего не знает. Но только если вы ей передадите то, что я вам сейчас скажу, вы доставите ей огорчение, а она хорошая девушка.

— Ты с ней спал?

— Это вышло случайно.

— Жеф это знал?

— Может быть, и знал. Его трудно понять. Он гораздо старше меня, понимаете? Много путешествовал. В семнадцать лет он уже работал официантом на корабле и совершил кругосветное путешествие.

— Он хотел бросить Жюльетту?

— Да. Ему вообще надоел Париж. Он мечтал уехать в Америку. Для этого ему нужны были деньги. Мне они тоже были нужны.

— Для чего?

— Я не мог больше подыхать с голода.

Он произнес эти слова с обезоруживающей простотой. Он был худой, изголодавшийся, у него были неправильные черты лица, но во взгляде было что-то располагающее.

— Вы не раз с ним вдвоем воровали?

— Еще один раз.

— Давно?

— Когда я жил у них.

— А ты жил у ван Даммов?

— В течение двух месяцев. Сначала, когда я приехал в Париж и работал на бульваре Сен-Дени, я снял комнату в отеле на улице Рамбюто. Потом потерял работу.

— Потому что ты таскал деньги из кассы?

— Вам это сказали?

— Что ты делал потом?

— Искал работу. Везде у меня спрашивали, отбыл ли я воинскую повинность. Никто не хотел брать меня всего на несколько месяцев. По ночам я грузил овощи на Центральном рынке. Разгуливал с афишей на спине. Родители посылали мне немного денег, но этого не хватало, а я не осмеливался им признаться, что остался без работы, а то они заставили бы меня ехать обратно в Лимож.

— А почему ты не вернулся в Лимож?

— Да какая там жизнь!

— А здесь ты вел настоящую жизнь?

— Здесь я мог на что-то надеяться. Я задолжал за два месяца в отеле, и меня должны были оттуда выгнать, когда я познакомился с Жефом. Он разрешил мне спать у них в комнате на диване.

— Рассказывай о первой краже! Кто ее задумал?

— Задумал он. Я даже не знал, что такое возможно. Как-то мы с ним сидели в кафе. Какой-то пожилой мужчина стал внимательно смотреть на меня. Я не мог понять почему. Он был похож на промышленника или богатого коммерсанта из провинции. Жеф сказал мне, что, если я останусь здесь один, этот человек наверняка мне что-то предложит, а я должен только выслушать все, что он мне скажет. Понимаете?

— Прекрасно понимаю.

— А потом пригрозить, что позову на помощь. Тогда он предложит мне денег, чтобы я молчал.

— Так и получилось?

— Да.

— Ты больше этим не занимался?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю. Может быть, потому, что в этот раз очень испугался. А потом мне это показалось грязным.

— Других причин не было?

— Через несколько дней я встретил этого человека в обществе солидной дамы. Это, наверное, была его жена, и он посмотрел на меня умоляюще.

— Вы разделили деньги с Жефом?

— Ну, ясно. Ведь это он все придумал.

— А Жюльетта?

— Не знаю. Он, по-моему, хотел, чтобы она пошла на панель.

— На какие средства жил ван Дамм?

— Он со мной не откровенничал. Жеф посещал сомнительные бары в районе Порт-Сен-Дени. Часто бывал на скачках. Иногда у него в кармане водились денежки, иногда нет.

— Он не доверял тебе?

— Он называл меня непорочным отроком.

— Почему ты от них ушел?

— Не мог же я жить у них вечно, особенно после того, что у меня произошло с Жюльеттой. Я искал работу по всем объявлениям. Стал продавать энциклопедии. Сначала дела пошли неплохо, и я снял комнату у мадемуазель Клеман.

— Кто дал тебе ее адрес?

— Это вышло случайно. Я ходил из дома в дом со своими книгами и наткнулся на объявление. Зашел к ней, и она сразу же отнеслась ко мне участливо.

— Она купила у тебя энциклопедию?

— Нет. Она показала мне свободную комнату, и в тот же вечер я туда переехал.

— Между вами никогда ничего не было?

— Никогда, честное слово.

— Ты не пытался?

Паулюс посмотрел на него с искренним удивлением:

— Да ей же больше сорока лет!

— Вероятно. И ты рассказывал ей все, что сейчас говорил мне?

— Не все.

— А о ван Дамме и Жюльетте?

— Рассказывал. Только не об истории с провинциалом. Ван Дамм иногда заходил ко мне, и ему даже случалось у меня ночевать в те дни, когда он бывал в ссоре с женой. Мы оба раздумывали, как бы разом заполучить порядочную сумму денег.

— Для чего?

— Я вам уже объяснял. Жеф хотел уехать в Бельгию, а там уже хлопотать о визе в Америку.

— И бросить жену и сына?

— Да. Мне же казалось, что если я раздобуду немного денег, то смогу найти какое-нибудь интересное дело.

— А также сможешь тратить их на девочек?

— Конечно, и этого бы хотелось.

— Знаешь ли ты, что найти тебя нам помогла та, с которой ты однажды вечером познакомился в «Аисте»?

— Это меня не удивляет. Она оказалась несимпатичной. Торопилась побыстрее меня выставить и тут же снова побежала в бар в надежде найти клиента повыгоднее.

Он говорил это без злобы, хотя с оттенком горечи.

Потом продолжал, не ожидая вопросов Мегрэ:

— Мы с Жефом прочитали в одной газете про ограбление, на котором грабители заработали три миллиона. Двое каких-то молодых людей в масках напали на инкассатора. В газете объяснялось, почему не было возможности их задержать.

— Вы тоже подумали об инкассаторе?

— Да. Но быстро оставили эту мысль. Ведь они вооружены. Но я вспомнил о баре «Аист»: там касса находится у самой двери, и после двух часов ночи в баре уже никогда никого не бывает.

— Кто достал машину?

— Жеф. Я не умею водить.

— Он ее угнал?

— Он взял ее на углу улицы, а потом мы бросили ее немного дальше.

— У Жефа был револьвер?

Паулюс не колебался:

— Да.

— Ты знаешь, какой марки?

— Я видел его у Жефа много раз. Маленький автоматический пистолет бельгийского производства, изготовленный на государственной фабрике в Эрстале.

— Другого у него не было?

— Наверняка не было.

— Вы не собирались использовать его при ограблении «Аиста»?

— Я против этого возражал.

— Почему?

— Если бы нас поймали, дело оказалось бы куда серьезнее.

Зазвонил внутренний телефон, и Мегрэ снял трубку. Говорил Люка. Он только что вернулся с острова Сен-Луи. Глядя Паулюсу в глаза, Мегрэ спросил:

— Ты не станешь пытаться сбежать?

— А что бы мне это дало?

Комиссар оставил его одного в кабинете, а сам зашел к Люка.

— Ну что ван Дамм?

— Он исчез пять дней тому назад. Его жена не знает, куда он делся. Она уже давно чувствовала, что он ее бросит. Они не ладили. Хотя у них ребенок.

— Что она собой представляет?

— Смазливая девчонка. Таких можно встретить тысячи. Мне кажется, у нее туберкулез.

— Деньги у нее есть?

— Ни гроша.

— На что она живет?

Мегрэ понял многозначительный взгляд и вздох Люка.

— В квартире ничего не нашли?

Люка положил на письменный стол бельгийский автоматический револьвер. Паулюс не солгал. Очевидно, в Жанвье стреляли не из этого оружия. Если ван Дамм не захватил его с собой, то только потому, что он собирался пересечь границу, а там его могли обыскать.

— Она понятия не имеет, где он может быть?

— Думает, что он возвратился в Бельгию. Он не раз об этом говорил. Ему было не очень уютно в Париже, тут над его акцентом подсмеивались.

Люка протянул комиссару фотокарточку для паспорта: блондин с почти квадратным лицом, с выступающим подбородком, глядел прямо перед собой, как солдат по команде «смирно». Он больше походил на убийцу из района Вийет, чем на официанта из кафе.

— Сообщи эти данные бельгийской полиции. Они его найдут. Он наверняка бродит где-то возле американского консульства.

— Что сказал парень?

— Все.

— Это он?

— Он не стрелял в Жанвье.

— Сейчас приехал его отец. Ожидает в приемной.

— Какой у него вид?

— Похож на кассира или счетовода. Куда мне его девать?

— Пусть подождет.

Мегрэ вернулся к себе в кабинет, где Паулюс стоял, облокотившись о подоконник.

— Можно взять еще одну сигарету? Вы не могли бы дать мне стакан воды?

— Садись! Приехал твой отец.

— Вы приведете его сюда? — И в его до сих пор спокойных глазах появилась паническая тревога.

— Ты его боишься? Он строгий?

— Нет. Совсем не то.

— А что же?

— Он ничего не сможет понять. Это не его вина. Он, конечно, очень огорчен и… Умоляю вас, господин комиссар!.. Не зовите его сейчас сюда…

— Ты знаешь, что тебя ждет?

— На сколько лет меня засадят?

— Это неизвестно.

— Ведь я никого не убивал. Это был игрушечный револьвер. Я даже не истратил свою долю денег. Вы их, должно быть, нашли.

Он совершенно естественно сказал: «свою долю».

— И все-таки ты можешь получить пять лет. А потом тебя отправят воевать в Африку.

Это его не угнетало. Сейчас он больше всего боялся встречи с отцом.

Паулюс не пытался вызвать к себе жалость. Он не понимал, почему Мегрэ, у которого не было детей — а комиссар так мечтал иметь сына, — смотрит на него с таким волнением в глазах.

«Что из него выйдет? Как сложится его будущая жизнь, когда он вернется из Африки — если только вернется?»

— Ты просто кретин, Паулюс, — вздохнул Мегрэ. — Если бы я знал, что отец тебя хорошенько выпорет, я бы сейчас его позвал.

— Он ни разу меня не бил.

— А жаль!

— Он плачет. Это хуже.

— Я сейчас отправлю тебя в камеру предварительного заключения. Ты знаешь какого-нибудь адвоката?

— Нет.

— Твой отец, конечно, найдет. Пройди сюда…

— А мы его не встретим?

— Нет. Погаси сигарету.

И Мегрэ передал Паулюса инспектору Люка для выполнения формальностей.

Полчаса, которые комиссар провел с его отцом, оказались еще более неприятными. Тот плакал. А Мегрэ тоже не мог видеть, как плачет мужчина.

— Мы все для него сделали, комиссар…

Ну конечно, конечно! Мегрэ никого не обвинял.

Каждый делал то, что мог. К несчастью, люди немногое могут сделать. В противном случае зачем нужна была бы уголовная полиция?

Чтобы немного отвлечься, Мегрэ пошел вместе с Люка завтракать в пивную «У дофины», и они уселись на террасе за столиком, покрытым красной клетчатой скатертью. Впервые в этом году Мегрэ ел на открытом воздухе. Он был рассеян, озабочен. Люка, почувствовав это, говорил мало. Но все-таки решился спросить:

— Вы уверены, патрон, что эти двое непричастны к делу Жанвье?

— Конечно. Вот увидишь, ван Дамма найдут в Брюсселе. Он удрал туда, как только у него в кармане появились денежки. Что касается Паулюса, то после ограбления «Аиста» он забился в дом на улице Ломон и ни за какие коврижки оттуда бы не вышел. У мадемуазель Клеман он чувствовал себя в безопасности. Если бы ему позволили, он прожил бы там несколько месяцев. Для того чтобы стрелять в Жанвье, у него могла быть только одна причина: освободить путь, чтобы сбежать. Но он даже не сбежал. И я верю мадемуазель Клеман, которая утверждает, что в момент выстрела она находилась в своей комнате, а Паулюс был под кроватью.

— Вы собираетесь вернуться туда?

Мегрэ не сразу ответил. Он молча ел, следя глазами за тенями на тротуаре.

— Кто знал, что Жанвье будет дежурить этой ночью на улице Ломон?

Этот вопрос он задал самому себе, но ответил на него Люка.

— Я этого тоже не знал, — сказал он. — Жанвье сам договаривался с Вокленом и другими инспекторами.

— Трудно поверить, что кто-то случайно прошел по улице Ломон, узнал Жанвье и по какой-то причине в него выстрелил. Не мог же этот человек подойти так тихо, что Жанвье даже не услышал его шагов.

— Я начинаю понимать, куда вы клоните.

— Лично на Жанвье никто не затаил зла, вот что важно. Убрать нужно было инспектора, который в этот вечер дежурил на тротуаре на улице Ломон. Могли стрелять и в Воклена, и в любого другого инспектора.

— Если только Жанвье не приняли за кого-то другого?

Мегрэ пожал плечами:

— Пойду проведаю Жанвье. Быть может, врач теперь разрешит ему говорить.

Они пошли вместе.

За это время инспектор уже почти оброс бородой и выглядел бодрее. Правда, медсестра предупредила:

— Его нельзя тревожить. Доктор разрешает ему тихо сказать только несколько слов.

Мегрэ уселся верхом на стул, с потухшей трубкой в зубах, а Люка стоял, облокотившись о подоконник.

— Мы арестовали Паулюса. Ты молчи. Я в двух словах изложу тебе суть дела. Он прятался под кроватью у мадемуазель Клеман.

Так как лицо Жанвье выразило нечто вроде стыда, комиссар добавил:

— Не огорчайся. Я тоже не собирался искать его под кроватью этой женщины. Паулюс — настоящий теленок. Ни он, ни его сообщник-бельгиец, который сбежал, не стреляли в тебя. Да ты не шевелись и не разговаривай. Подожди, я буду задавать вопросы, а ты отвечай не спеша, подумав.

Жанвье сделал знак, что понял.

— Есть одна возможность, в которую, впрочем, я не очень-то верю. Если предположить, что по этому делу или по какому-нибудь другому у тебя имелись сведения, которые кого-нибудь компрометировали, то у этого человека могли быть намерения тебя убрать.

Жанвье долго молчал.

— Мне ничего не приходит на ум, — наконец сказал он.

— Ты много раз дежурил возле дома. Не замечал ли чего-нибудь подозрительного?

— Ничего такого, чего бы я не указал в рапорте.

Пришла жена Жанвье. Увидев Мегрэ, она сконфузилась оттого, что держала в руках букетик фиалок.

— Не волнуйся, малыш! В конце концов мы найдем виновника.

Но, очутившись на улице наедине с инспектором Люка, Мегрэ уже не был столь оптимистичен. У него вдруг испортилось настроение, и весна его больше не радовала.

— Возвращайся на Набережную! Если будет что-нибудь новое, позвони мне!

— К мадемуазель Клеман?

Комиссар сердито взглянул на Люка:

— Да, позвони мадемуазель Клеман!

И, набивая трубку, Мегрэ тяжелыми шагами направился к улице Ломон.

— А я все думаю: придете вы или нет?

— Ну вот я и пришел.

— Вы посадили его в тюрьму?

— А куда же еще?

— Вы сердитесь?

— На кого?

— На меня.

Она тоже ничего не понимала. Она больше, чем когда-либо, походила на куклу, робко улыбалась ему, но, по-видимому, не очень испугалась.

— Вы отдаете себе отчет в том, что вы сделали?

— Я не считаю его плохим парнем. В душе он хороший.

— Тем не менее я должен был бы привлечь вас к ответственности за укрывательство злоумышленника.

— Вы собираетесь привлечь меня?..

Подумать только, это ее тоже забавляло! Она с такой же охотой соглашалась отправиться в тюрьму, как другие собираются проехаться в Ниццу.

— Пока еще не знаю.

— Почему вы не садитесь?

И в самом деле, почему он стоял в гостиной, а не садился. Это было даже смешно. Но он злился на толстуху, сам точно не зная почему.

— Вы еще что-нибудь от меня скрываете?

— Уверяю вас, у меня под кроватью больше никого нет, если это вы имеете в виду. И в шкафах тоже. Можете обыскать весь дом.

— Вы смеетесь надо мной, мадемуазель Клеман?

— Что вы, месье Мегрэ. Я никогда бы себе этого не позволила.

— Почему же вы улыбаетесь?

— Потому что нахожу, что жизнь забавная штука.

— А если бы моего инспектора убили, это тоже было бы забавно? Ведь у него жена, двое детей, и они ожидают третьего.

— Об этом я не думала.

— О чем же вы думали?

— О вас.

Он не нашелся что ответить. Она по-своему была так же чиста, как и этот дурачок Паулюс.

— Вы подниметесь к себе?

— Да.

— Не хотите ли чашечку кофе?

— Нет, спасибо.

Но он не стал подниматься, а, вспомнив о мучившей его ночью жажде, направился в бистро напротив, где залпом выпил три кружки пива, словно взял реванш за вчерашнее.

— Вы его нашли? — спросил комиссара овернец.

— Кого? — глядя на него в упор, спросил Мегрэ.

И тот решил больше не расспрашивать.

Мегрэ задумчиво рассматривал улицу. Здесь, на этой улице, жила толстуха с детским выражением лица, для которой содержание меблированных комнат было своего рода игрой; старый актеришка, дававший урокам пения девчонкам; студент, умиравший с голоду и боровшийся со сном, чтобы в один прекрасный день повесить на своей двери вывеску врача или дантиста; жила ленивая потаскушка, целые дни читавшая романы в кровати, куда три раза в неделю допускала старого господина; юная машинистка, которую ночью привозили домой в такси; здесь жили и Лотары со своим младенцем; Сафты, ожидавшие прибавления семейства; месье Криделька, похожий на предателя из кинофильма, но на самом деле, вероятно, самый добрый человек на свете. Жили еще…

В общем, славные люди, как говорила мадемуазель Клеман. Люди, какие живут повсюду, каждый день добывавшие деньги, чтобы не умереть с голоду и уплатить за квартиру.

Были еще соседи: мужчина, уехавший утром из дому с тяжелым, как у коммивояжера, чемоданом, женщина, вытряхивавшая в окно пыльную тряпку, и кто-то совсем наверху, под крышей, где до поздней ночи горел свет.

Что тут можно было обнаружить, даже если тщательно прочесать улицу? Большинство, конечно, оказались бы такими, каких называют порядочными людьми. Богатых не нашлось бы. Несколько бедняков. Вероятно, обнаружились бы и подонки.

Ну а убийца?

Овернец нахмурил густые брови, услышав, как Мегрэ, у которого в руках была еще кружка с пивом, рассеянно произнес:

— Рюмку белого вина!

Может быть, он забыл о только что выпитых трех кружках пива?

А когда, немного погодя, комиссар пересекал улицу, хозяин бистро проводил его глазами и, покачав головой, пробормотал:

— Странный тип!

Ведь в чьих-нибудь глазах мы всегда кажемся странными.

Глава 5, в которой Мегрэ делает множество заметок, чтобы убедить себя в том, что он работает, и в которой мадемуазель Клеман не всегда оказывается милосердной.

Наверное, она делала это нарочно. Это был ее способ вести забавную маленькую войну. Хоть она и была удивительно легкой для своих габаритов, ей незачем было взбираться по лестнице на третий этаж, когда она могла просто позвать его снизу.

Может быть, она хотела подчеркнуть, что он очень крепко спит. Правда, с ним это бывало, особенно по утрам. Мадам Мегрэ тоже дразнила его по этому поводу. Другое дело, когда он засыпал днем. Так вот, постучав к нему в дверь, мадемуазель Клеман почти сразу же открывала ее.

— Простите. Я думала, вы работаете. Вас к телефону.

При этом глаза ее блестели весело и выражали дружеское расположение.

Это касалось только их двоих и другим было бы непонятно. Мегрэ на нее дулся. Это факт. Уже целых два дня. Он по крайней мере десять раз в день выходил из дома и снова возвращался. Каждый раз она нарочно попадалась ему на дороге, и на лице ее, казалось, было написано: «Ну как, будем друзьями?»

Он делал вид, что не замечает ее, или отвечал ворчанием на эти авансы.

Вот уже два дня, как шел дождь, и только время от времени луч солнца пронизывал облака.

— Алло! Да, это я…

— Вы помните некоего Мейера, шеф?

Он был уверен, что она подслушивает из гостиной или из кухни, и, может быть, поэтому ворчливо ответил:

— В телефонной книге Мейеров, наверное, наберется страниц на десять.

— Это кассир с бульвара Итальянцев; он сбежал. Только что получил о нем сведения. Голландская полиция обнаружила его в Амстердаме, в обществе молодой рыжеволосой женщины. Что будем делать?

Можно было подумать, что Мегрэ намеренно не заходит на набережную Орфевр. Дом на улице Ломон стал словно бы филиалом уголовной полиции, и случалось даже, что главный начальник звонил ему сюда по телефону.

— Это вы, Мегрэ? Тут следователь спрашивает меня по поводу дела Пьерко…

Повесив трубку, Мегрэ снова с наслаждением погружался в покой своего закоулка.

Уборщица в мужских башмаках его боялась и быстро пряталась, заслышав его шаги. Другие тоже смотрели на него немного смущенно и даже тревожно, как будто побаивались, что из-за какого-нибудь пустяка подозрение может пасть на них.

В общем, только мадемуазель Клеман не принимала его всерьез и улыбалась ему, уверенная в том, что когда-нибудь он сбросит с себя маску. По мелочам она окружала его вниманием. Утром по собственному почину ставила у его двери чашку кофе. Вечером на столе в маленькой гостиной всегда оказывалась бутылка пива, и Мегрэ под тем или иным предлогом обязательно туда заходил.

Если бы Мегрэ спросили, что он здесь делает, он, наверное, ответил бы, что и сам не знает.

Мегрэ сделал здесь множество заметок, чем, в общем, занимался редко. Расспрашивая кого-нибудь, он вытаскивал из кармана свою большую черную записную книжку, стянутую резинкой, и записывал то, что ему говорили. Потом у себя в комнате, когда ему до тошноты надоело смотреть в окно, садился у стола и переписывал свои заметки.

Как только в каком-нибудь доме напротив начинала шевелиться занавеска, Мегрэ вставал и подходил к окну, потом снова садился за свои заметки.

Эжен Лотар — 32 года, родился в Сент-Этьенне. Сын железнодорожного служащего. Страховой агент в Национальном страховом обществе. Три года назад женился на Розали Мешен, родившейся в Бенувилле, близ Этрета (низовье Сены).

Бланш Дюбю — 22 года, родилась в Шатеньере (Вандея). Драматическая актриса. Не замужем.

Все было до безнадежности банально. Эти люди приехали в Париж из разных уголков Франции и даже Европы и в конце концов приблизились к дому мадемуазель Клеман.

Криделька, хотя и говорил на ломаном французском языке, ждал получения французского гражданства. Сафт уже получил его.

Мегрэ допросил их всех, иных даже по нескольку раз. Он побывал в их комнатах, видел их кровати, зубные щетки на умывальниках, спиртовки или бензиновые горелки, на которых они готовили себе еду.

Он расспрашивал всех о самых интимных подробностях их жизни, глядя на них своими крупными глазами, которые в эти минуты принимали безучастное выражение.

Ну и что с того? Нигде: ни в стенных шкафах, ни под столами и диванами, ни под матрацами — он не нашел кольта с барабаном, из которого стреляли в Жанвье.

Бедный Жанвье! Комиссар даже не ходил больше к нему в больницу, а только звонил два раза в день сиделке, и она иногда переносила аппарат к постели раненого, который здоровался с Мегрэ незнакомым свистящим голосом.

Некоторые люди, которых Мегрэ прежде никогда не видел, за эти три дня так примелькались ему, что впоследствии он, наверное, будет здороваться с ними, принимая их за знакомых.

Вот, например, женщина с пыльной тряпкой в руках смотрела в его сторону почти каждый раз, как он выглядывал в окно, и в глазах у нее он читал упрек, что такой крупный и сильный человек мог бы заняться и другой, более серьезной работой. Это была вдова, мадам Булар, муж которой служил когда-то в дорожном ведомстве.

В квартале из шести домов Мегрэ насчитал пять вдов. По утрам они ходили на рынок на улицу Муфтар. Когда возвращались, из сумок у них торчал салат или зеленый лук.

Мегрэ почти мог бы теперь сказать, что все эти люди едят, в какое время, когда и как ложатся спать, в котором часу на их ночных столиках начинают звонить будильники.

На втором этаже, например, немного пододвинули кровать, чтобы приблизить ее к окну. Из этой комнаты однажды утром вышел мужчина с чемоданом и поехал на вокзал Монпарнас.

По ночам, в разное время, в этой комнате часто зажигалась лампа, но на шторах не появлялось никакой тени.

Женщина, которая жила там, была больна. Целые дни она проводила в постели. Около десяти утра к ней приходила консьержка, открывала окно и начинала уборку.

В окне мансарды иногда появлялась служанка старушки рантьерши, тоже вдовы. Служанка ночевала там и каждую ночь принимала мужчин.

Мегрэ повторил работу Воклена, допросил всех без исключения, всех, кто мог что-либо видеть или слышать. Для этого ему приходилось стучать к ним в дверь, когда они завтракали, или вечером после обеда. Были такие, с которыми он беседовал по два раза.

— Я уже сказал инспектору все, что знал, — отвечали ему.

Он все-таки садился, независимо от того, приглашали его или нет. Это была старая уловка. Когда люди видят, что вы сели, они теряют надежду отделаться от вас за несколько минут и начинают говорить подробнее.

— Что вы делали в прошлый понедельник в десять часов вечера? — Он добавлял: — В тот вечер, когда на улице раздался выстрел.

Его большая записная книжка внушала им уважение. Большинство старались вспомнить.

— Собирался лечь спать.

— Окна у вас были закрыты?

— Кажется… Постойте…

— Ведь было очень тепло.

— Если не ошибаюсь, одно окно было полуоткрыто.

Эта работа требовала много терпения. Он брал с собой заметки Воклена. Иногда показания совпадали, иногда нет.

Уже три раза он начинал составлять нечто вроде расписания, в которое все время приходилось вносить поправки.

Потом он шел выпить рюмку белого вина или съесть что-нибудь в бистро у овернца. Его там уже считали постоянным посетителем. С утра ему сообщали, какие сегодня готовятся блюда, и жена хозяина с туго стянутыми на макушке волосами добавляла:

— Если только вы не пожелаете заказать какое-нибудь особое лакомое блюдо…

Большей частью он даже не надевал пальто. Поднимал воротник пиджака, опускал поля шляпы и, слегка сгорбившись, переходил улицу. Некоторые женщины, к которым он приходил в таком виде, чтобы расспросить их, пристально смотрели на его ноги, чтобы напомнить о половике у дверей.

— Вы уверены, что не слышали шагов?

Его последнее резюме, в пятницу в четыре часа пополудни, когда он вернулся от овернца, было приблизительно следующее:

«Дом Клеман. Десять часов двадцать минут (за несколько секунд до выстрела).

Мадемуазель Клеман у себя в комнате готовится ко сну, а Паулюс у нее под кроватью.

На первом этаже, налево, месье Валентен готовит себе на кухне грог, как он это делает почти каждый вечер.

На втором этаже Лотары уже легли спать. Мадам Лотар еще не заснула, потому что ее ребенок только что хныкал и она ждет, чтобы он успокоился.

Бланш Дюбю читает в постели.

Фашен отсутствует (занимается у товарища, вернется только утром).

Месье Меж, счетовод, окно которого, как и окно Фашена, выходит во двор, сидит на кровати и обрезает себе ногти на ногах.

Третий этаж. В комнате Паулюса нет никого. Криделька отсутствует. Вернется через четверть часа. Пошел на собрание. (Проверено инспектором Ваше.)

Мадемуазель Изабелла отсутствует. (Она в кино, проверить невозможно. Расскажет без запинки фильм, который она якобы видела.)

Месье и мадам Сафт. Она уже легла. Он сидит в кресле и читает газету».

На других страницах подобным же образом было записано времяпрепровождение обитателей соседних домов.

И наконец, на отдельном листке Мегрэ отметил, где кто находился в момент выстрела и сразу же после него.

Это особенно отличалось от доклада Воклена, вероятно, потому, что люди, которых допрашивал Мегрэ, успели с тех пор многое припомнить.

Один факт, казалось, был установлен наверняка: перед выстрелом никто не слышал шагов на улице.

— А вы не слышали шагов инспектора?

— Нет. Я видела его немного раньше, когда закрывала окно. Я не знала, что это инспектор, а так как он показался мне молодым, я подумала, что он ждет свою подружку.

Это говорила дама с пыльной тряпкой.

Месье Валентен тоже заметил Жанвье, когда закрывал окно, прежде чем пройти на кухню, но это было около десяти часов вечера. Он не задумался над тем, что мог здесь делать Жанвье.

Следовательно, выстрел раздался в тишине пустынной улицы.

Кажется, первой бросилась к окну Бланш Дюбю; окно ее было притворено, но занавески задернуты.

Она отодвинула их.

— Вы видели свет в других окнах?

— Я не уверена, был ли свет в окне напротив. В этот час там всегда горит лампа, но я посмотрела сначала на улицу.

Окно напротив было окном той комнаты, откуда вышел человек с чемоданом и где жила больная или не способная ходить женщина.

— А другие окна открылись?

— Да. Почти повсюду.

— Когда вы открыли свое, у других уже были открыты окна?

— По-моему, нет. Мне кажется, я первая увидела тело, лежащее на тротуаре, и закричала.

Это была правда. Ее крик услышали по меньшей мере четверо, в том числе месье Сафт, который бросился на лестницу, подумав, что зовут на помощь.

— Кто первый вышел на улицу?

— По всей вероятности, месье Валентен: на нем была домашняя куртка из черного бархата. Почти одновременно на улицу вышел и швейцар из соседнего дома.

Мегрэ сто раз задавал все тот же вопрос:

— Какие окна были освещены в этот момент?

На это никто не давал точного ответа. В общем, большинство окон открылись одно за другим. Мадемуазель Клеман даже не переступила порога своей комнаты. Она спросила:

— Он ранен?

И, не теряя времени, бросилась к телефону, чтобы вызвать «скорую помощь».

— Сколько времени прошло между выстрелом и тем моментом, когда месье Валентен вышел из дому?

— Меньше полминуты. Несколько секунд.

Кухня была рядом с его комнатой, и ему нужно было только пересечь ее. Он даже забыл погасить газ и снова зашел туда несколько секунд спустя, чтобы сделать это.

Но ни Валентен, ни другие не слышали шагов. Преступник практически и не успел бы скрыться из виду.

Ему пришлось бы пройти хотя бы под одним из фонарей. Но никто ничего не видел.

Казалось бы, Мегрэ выяснил очень мало, но эти несколько достоверных фактов были установлены в результате многочисленных допросов.

Консьержка дома напротив, мадам Келлер, делала все возможное, чтобы помочь комиссару, но она была из тех маленьких, очень живых женщин, которые говорят страшно быстро и, стараясь быть точными, только все запутывают.

— Вы вышли из своей комнаты?

— Да, я вышла на порог, но не стала переходить улицу. Я думала, он убит, а я не люблю смотреть на мертвецов.

— Некоторые из ваших жильцов вышли?

— Месье Пьедбеф, с третьего этажа, тот, что с бородой, — он работает в магазине дешевых товаров — вышел в халате и пошел взглянуть на тротуар напротив. Я даже сказала ему, что он простудится.

— Вы видели, как приехала «скорая помощь»?

— Да… Нет… То есть, когда она заворачивала за угол, я была у себя, пошла взять пальто…

По словам полицейских, первыми приехавших к месту преступления, на тротуаре вокруг Жанвье было уже человек двадцать. Они записали только несколько фамилий, наудачу. Месье Валентен назвал свою фамилию, хотя об этом не просили. Все они заметили толстую мадемуазель Клеман.

К группе, образовавшейся вокруг Жанвье, подходили все новые соседи, смешивались с нею, иногда давали советы, другие возвращались к себе. Остановились также два-три прохожих.

Казалось, расспросы ни к чему не приведут. Все это было уныло, как дождь, который шел не переставая и создавал в доме пронизывающую сырость. Камин топился только в гостиной, куда Мегрэ время от времени заходил посидеть.

В Брюсселе легко разыскали ван Дамма, потому что, как и говорил Паулюс, он по приезде прежде всего отправился в справочный отдел консульства США.

Ван Дамм начал с того, что отрицал свое участие в деле «Аиста», потом, прижатый к стене, свалил всю вину на Паулюса. Был установлен тот факт, что в ночь, когда ранили Жанвье, он находился в Брюсселе. Отыскали ту женщину, с которой он ходил в тот вечер в кино. Потом его видели вместе с ней в популярном ресторане на улице Мясников…

— Вас к телефону, месье Мегрэ…

Это уже превратилось в игру. Мадемуазель Клеман каждый раз поднималась на третий этаж, как будто ей это доставляло удовольствие, бросала любопытный взгляд на исписанные им страницы.

Звонок обычный. Уголовная полиция опять просит у него разъяснений по поводу одного из текущих дел.

В его отсутствие его там заменяет Люка. Раз или два в день он приходит на улицу Ломон и приносит комиссару бумаги на подпись.

Комиссар еще раз пересек улицу и направился в дом напротив.

— Скажите, мадам Келлер…

В привратницкой было очень чисто, но темновато. Пылала большая печь, к которой Мегрэ машинально прислонился спиной.

— Жилец второго этажа…

— Да… Мы всегда называли его месье Дезире… Это его имя…

— Вы говорили, что он работает в Объединенном грузовом пароходстве.

— Уже больше двадцати лет. Он уполномоченный компании на одном из пароходов.

— А на каком, не знаете?

— Он переходил с одного парохода на другой.

— Когда я видел его утром с чемоданом, наверное, он направлялся на пароход?

— Сейчас он на пути к Черному Мысу. Они идут почти месяц туда и столько же обратно.

— Значит, он бывает здесь каждые два месяца?

— Да.

— Приезжает надолго?

— По-разному. Это довольно сложно. Он много раз объяснял мне, как они там сменяются, но я ничего не поняла.

— Я полагаю, что когда он приезжает в Париж, так это уж на несколько недель?

— Как раз нет. Только через раз. Тогда он свободен почти месяц. А то у него едва хватает времени, чтобы обнять жену и взять кое-какие вещи.

— Сколько он был дома в последний раз?

— Ночевал две ночи.

Мегрэ не обольщался. Уже раз десять, допрашивая кого-нибудь, он думал, что достиг известного результата, а потом какой-нибудь простой ответ разрушал его надежды.

— Вы говорите, две ночи? Постойте. Значит, он приехал в тот вечер, когда ранили инспектора?

— Да, именно в тот. Я забыла сказать вам об этом.

— Раньше выстрела?

— Нет. Когда стреляли, его еще не было дома.

— Значит, позже?

— Гораздо позже. Его поезд прибыл на вокзал только после полуночи.

— Он приехал на такси?

— Конечно. Он не мог бы донести свой чемодан.

— Жена ждала его?

— Разумеется. Она всегда знает, где он. Пароход, это ведь как поезд. Ходит по расписанию. Она посылает ему авиаписьма на каждую стоянку. Я это знаю лучше всех, потому что сама их отправляю.

— Значит, она его ждала?

— С нетерпением.

— Они живут дружно?

— Я никогда не видела, чтобы люди жили так дружно, хоть они и редко бывают вместе, из-за работы месье Дезире.

— Какой он человек?

— Славный человек, очень добрый. Такой терпеливый. Через год уйдет на пенсию, и они переедут в деревню.

— Его жена больна?

— Вот уже пять лет, как она почти не встает с постели. Ей совсем не следовало бы вставать, но, когда меня нет наверху, она иногда бродит по квартире.

— А что с ней?

— Точно не знаю. Что-то с ногами. Она наполовину парализована. Иногда кажется, что она совсем парализована и не может двигаться.

— Не знаете ли, есть у нее родственники в Париже?

— Никого.

— Никто к ней никогда не приходит?

— Только я. Убираю у нее в комнате, ношу ей еду и спрашиваю, не надо ли чего.

— А почему ее муж не поселится в деревне или в Бордо, раз его пароход прибывает туда?

— Он ей предлагал. По-моему, она привыкла ко мне. Он думал поместить ее в санаторий, но она отказалась.

— Вы говорите, у нее нет ни родственников, ни знакомых?

— Только мать Дезире, очень старая и тоже совсем уже слабая; она приходит к ней каждый месяц и всегда приносит коробку шоколадных конфет. Бедная женщина не смеет признаться ей, что она не любит шоколад, и отдает его мне для моей дочери.

— Вам больше нечего сообщить?

— А что еще можно сказать? Это хорошие люди, и живется им совсем нелегко. Для мужчины не сладко иметь больную женщину, а для женщины не сладко…

— Скажите, мадам Келлер, в тот вечер, когда раздался выстрел, вы к ней не поднимались?

— Поднималась.

— В какой момент?

— О, гораздо позже. Молодого человека уже увезли в карете «Скорой помощи». Я перешла через улицу посмотреть на то место, где он упал, и послушать, что говорят люди. На тротуаре была кровь. Я заметила свет в окне мадам Бурсико и подумала, что бедняжка, должно быть, страшно перепугана. Потом, примерно через полчаса, я поднялась к ней. Она ждала меня: она знала, что я приду ее успокоить.

— Что она вам сказала?

— Ничего. А я сообщила ей обо всем, что случилось.

— А она вставала?

— Кажется, она подходила к окну. Врач запрещает ей ходить. Но я уже объясняла вам, что она не всегда слушается.

— Нервничала?

— Нет. Под глазами у нее были круги, как обычно, потому что она почти не спит, несмотря на снотворное. Я приношу ей книги, но она их не читает.

Четверть часа спустя Мегрэ с телефонной трубкой в руках, устремив взгляд на маленькое объявление под копилкой, уже говорил с Объединенным грузовым пароходством.

Все, что консьержка сообщила ему о Бурсико, было правдой: в компании его очень уважали. Пароход прибыл в Бордо по расписанию, и Бурсико успел сесть в поезд, уходящий с вокзала Монпарнас сразу после полуночи.

Значит, не он стрелял в Жанвье.

Только что Мегрэ повесил трубку, как чей-то голос произнес у него над головой:

— Вы не подниметесь ко мне, месье комиссар?

Это была мадемуазель Бланш; ее дверь часто оставалась полуотворенной, и сейчас она, должно быть, слышала его разговор по телефону. С тех пор как в доме появился Мегрэ, ее знаменитый дядюшка не отваживался приходить к ней, а значит, он, вероятно, с большим, чем кто-либо, нетерпением ждал окончания следствия.

— Не знаю, имеет ли это значение, но я услышала, что вы говорите по телефону, и мне пришла в голову одна мысль.

Комната была полна табачного дыма. На столике возле постели стояла тарелка с пирожными, мадемуазель Бланш была, как всегда, в халате, и было видно, что под халатом на ней ничего нет. Ее бесстыдство было спокойное, бессознательное.

— Садитесь. Простите, что я заставила вас подняться. Это по поводу людей, живущих напротив.

Сидя на краю постели, скрестив ноги, она протянула ему тарелку с пирожными.

— Спасибо, не хочется.

— Заметьте, что я их не знаю и никогда с ними не разговаривала. Но я почти весь день дома и, не вставая с постели, могу смотреть в окно. Я не особенно любопытна.

Это была правда. Она, должно быть, интересовалась только собой да еще героями романов, которые читала один за другим.

— И все-таки я, сама не знаю почему, заметила одну деталь. Бывают дни, когда их шторы подняты весь день и сквозь кружевные занавески мне видна женщина, лежащая в постели.

— А в другие дни?

— В другие дни штора опущена с утра до вечера, и они даже не открывают окно, чтобы проветрить комнату.

— Это часто бывает?

— Довольно часто, я даже удивилась. В первый раз подумала: уж не умерла ли эта женщина? Потому что я привыкла видеть ее в постели… Я говорила об этом мадемуазель Клеман…

— Давно это началось?

— О да…

— Несколько месяцев тому назад?

— Раньше. Уже года два. Я заметила это через несколько недель после того, как поселилась здесь. Меня это особенно удивило, потому что было лето и в предыдущие дни окна весь день были широко раскрыты.

— Вы не знаете, это бывает через определенные промежутки времени?

— Я не обратила внимания. Но иногда это продолжается по три дня.

— Вы никого другого не видели в комнате?

— Только консьержку. Она бывает там каждый день по нескольку часов. Да, я забыла, разумеется, бывает еще доктор.

— А доктор часто приходит?

— Смотря что вы называете частым. Может быть, раз в месяц. Я же не все время смотрю в окно.

— Вспомните, прошу вас, сразу после выстрела штора у них была опущена?

— Не думаю. Когда она опущена, то видно светлое пятно, потому что штора кремовая. Мне кажется, наоборот, было черное пятно от окна, открытого в неосвещенной комнате.

Когда Мегрэ спустился, мадемуазель Клеман, как обычно, не вышла ему навстречу. Может, она ревновала его к мадемуазель Бланш?

— Это опять я, — заявил Мегрэ, входя в комнату мадам Келлер.

— Я как раз собираюсь отнести обед мадам Бурcико.

— Скажите, бывает так, чтобы она целый день лежала с опущенными шторами?

— Целый день? Да иногда и по три и по четыре дня! Сколько я ей ни говорила…

— А чем она объясняет то, что живет в полутьме?

— Видите ли, месье комиссар, больных ведь трудно понять. Иногда меня просто зло берет. А потом я ставлю себя на ее место и думаю, что я, наверное, была бы еще хуже. По-моему, временами у нее бывает неврастения. Я говорила об этом доктору.

— И что он ответил?

— Чтобы я не беспокоилась. У нее бывают такие приступы, когда она меня просто ненавидит, честное слово! Она не только заставляет меня опускать шторы или сама их опускает, но еще запрещает мне наводить порядок. Говорит, что у нее мигрень, что малейший шум, малейшее движение в комнате просто сводят ее с ума.

— И это бывает часто?

— К сожалению, часто.

— Но она все-таки что-то ест?

— Как обычно. В такие дни она разрешает мне только постелить ей постель и вытереть пыль в спальне.

— Сколько у них комнат?

— Четыре да еще чулан и уборная. Там две спальни, из которых одной никто не пользуется, столовая и гостиная, где тоже никого не бывает. Они платят недорого, потому что месье Бурсико живет здесь уже больше двадцати лет. Поселился тут раньше меня.

— И мадам Бурсико тоже?

— Они поженились лет пятнадцать тому назад, оба уже были не молоды.

— Сколько ей лет?

— Сорок восемь.

— А ему?

— На будущий год исполнится шестьдесят. Он признался мне в этом, когда сообщил, что скоро уйдет на пенсию и квартира освободится.

— Вы говорили, что носите письма мадам Бурсико на почту?

— Сама я их не ношу. Когда почтальон бывает здесь, он забирает их у меня.

— Кому она пишет?

— Мужу. Иногда свекрови.

— А много писем она получает?

— Да, от мужа. Свекровь-то ей никогда не пишет.

— А больше никаких писем она не получает?

— Редко. Случалось, что я носила ей конверты, адрес на которых был напечатан на машинке.

— Сколько раз это было?

— Четыре или пять. В остальном — письма от газовой или электрической компании или какие-нибудь рекламы.

— Есть у них телефон?

— Поставили пять лет назад, когда она заболела.

— Не говорите ей о нашем разговоре, ладно?

— Я уже говорила, что вы о ней расспрашивали.

— Напрасно.

— Напрасно? Я всегда стараюсь чем-нибудь ее заинтересовать. Сказала, что вы расспрашиваете обо всех, кто живет на этой улице. Я пошутила, что если бы ее муж вернулся на несколько часов раньше, то на него бы пало подозрение. Простите меня.

— Как она на это реагировала?

— Совсем не реагировала. Она, кажется, очень плохо себя чувствует. Я не удивлюсь, если завтра или послезавтра у нее начнется мигрень.

— Теперь отнесите ей обед и передайте, что я хочу с ней поговорить. Скажите, что я расспрашиваю всех жильцов и мне надо задать ей два-три вопроса.

— Сейчас?

— Я вернусь через несколько минут.

Ему хотелось подышать свежим воздухом и зайти к овернцу выпить белого вина.

Сквозь занавески гостиной мадемуазель Клеман следила за ним, и он чуть было не показал ей язык.

Глава 6, где речь пойдет о беззащитной женщине, лежащей в постели, и о комиссаре, который становится свирепым.

В сущности, ему нужно было придать себе смелость.

Уже в последние дни, когда он был вынужден беспокоить супружеские пары, мирно поглощавшие суп, и задавать вопросы, ему было не по себе.

Мадам Бурсико он знал только по частям: сначала заметил в окне ее обнаженную руку в первый день, когда уезжал ее муж, потом увидел ее лицо и очертания худого тела под простыней. У нее, казалось, не было возраста: исхудалое бледное лицо походило на лики святых, и он с неловкостью вспоминал два-три случая, когда их взгляды, брошенные через улицу, встретились. Знала ли она, кто он? Или просто принимала за нового жильца мадемуазель Клеман? Говорила ли о нем консьержка, когда убирала ее комнату?

У мадам Бурсико были маленькие темные глаза, и, казалось, в них сконцентрировались все ее жизненные силы. «Вы крупный и сильный мужчина, вы здоровы, вы можете ходить по улицам, а проводите все свое время здесь, облокотившись на подоконник и разглядывая бледную больную женщину, как будто это какое-то волнующее зрелище!»

Может быть, она этого совсем и не думала. Возможно, все это существовало только в воображении Мегрэ.

И все же ему было неприятно подниматься к ней, и он все оттягивал этот момент, ждал, когда она закончит обед, который отнесла ей консьержка. Мадам Келлер должна была осторожно предупредить ее о предстоящем визите как о не имеющем особого значения, сказать, что Мегрэ зайдет к ней просто для порядка.

Он ждал, думая, что консьержка после обеда будет убирать комнату, менять простыни, наволочки.

— Еще рюмку! — заказал он.

Мегрэ вышел из бистро, когда почувствовал, что согрелся. Через улицу он увидел возвращавшуюся домой мадемуазель Изабеллу. Она весело ему улыбнулась. Вот эта уж здорова, полна жизни, полна…

С чего это ему пришла в голову такая мысль? Он принялся набивать трубку. Потом сунул ее в карман, вспомнив, что собирается посетить больную, и нахмурился при мысли о том, что ему довольно долго не придется курить.

Он поднялся по лестнице, постучал в дверь, из-под которой пробивался свет лампы, хотя на улице еще было светло.

— Войдите!

Это была консьержка. Она открыла ему дверь. На стуле, обитом красным бархатом, стоял поднос. Больная выпила только половину бульона и поковыряла вилкой второе — нечто похожее на пюре.

— Мне неловко вас беспокоить, мадам Бурсико…

Он не ошибся. Консьержка положила чистые простыни и переменила больной ночную рубашку. Мадам Келлер даже причесала ее. В темных с проседью волосах еще видны были следы гребенки.

Мадам Бурсико сидела на постели и костлявой рукой показывала ему на кресло, стоявшее у изголовья.

— Я пойду вниз, мадам Франсуаза. Я приду пожелать вам спокойной ночи, когда комиссар кончит разговаривать с вами. Главное, повторяю, не волнуйтесь.

Она сказала это подчеркнуто веселым тоном, каким говорят с умирающими, и Мегрэ заговорил, невольно подражая ей:

— Вам нет никаких причин волноваться. Вы знаете, что на этой улице совершено преступление как раз напротив ваших окон. Я допрашиваю всех соседей, иных по нескольку раз, потому что важно восстановить факты как можно точнее.

Мадам Бурсико смотрела на него серьезно, как некоторые дети, кажущиеся старше своего возраста, смотрят на взрослых.

— Мадам Келлер сообщила мне, что вы можете меня принять…

— Если хотите, курите трубку, — сказала мадам Бурсико. Должно быть, она видела в окно, что он целый день не выпускал трубку изо рта. — Мой муж тоже курит. Меня это не беспокоит.

И так как он все еще колебался, она добавила:

— Прошу вас…

Может быть, поэтому он счел своим долгом пуститься в пространные объяснения:

— В подобного рода следствии самое трудное — это точно установить, где кто был в момент преступления. Не потому, что люди лгут, просто многие не могут это точно вспомнить. И вот мне пришла в голову мысль, что человек, который воспринимает внешний мир только из своей постели, должен запомнить некоторые детали с большей точностью, чем другие люди. Я полагаю, мадам Бурсико, что вы лежали в постели в момент выстрела?

— Да, месье комиссар. Я ведь так редко встаю! Если бы я их слушала, я бы никогда не вставала. Я делаю это только тайком.

Она говорила медленно, монотонно, и это придавало ее речи какую-то безжизненность.

— В ту ночь вы ждали вашего мужа, не так ли?

— Я знала, что он придет около часа ночи.

— Но вы все-таки заснули?

— Я не спала. Только потушила свет. Если лампа горит долго, свет меня утомляет.

— Окно у вас было закрыто?

— Кажется, приотворено. Наверное, на несколько сантиметров.

— Штора была опущена?

— Возможно. Сейчас не помню.

— Вы слышали выстрел?

— Как же я могла бы его не услышать?

— Вы сразу поняли, что это выстрел?

— Автомобили на улице не проезжали. Значит, это не могло быть звуком лопнувшей шины.

— А перед этим вы не слышали шагов?

— Нет.

— А звука открываемой двери или окна?

— До выстрела нет, но после него слышала. Даже не один. Соседи открывали окна, чтобы посмотреть, в чем дело. Кто-то вышел из дома напротив.

— Минутку. Сразу после выстрела вы не слышали чьих-либо быстрых шагов?

— Кажется, слышала.

— Вы в этом не уверены?

— Нет.

— Вы не встали?

— Встала, но не сразу.

— Но все-таки встали?

— Когда услышала голоса на тротуаре напротив.

— Вы зажгли лампу?

Она, казалось, раздумывала.

— Нет. Точно помню, не зажигала. Я была в ночной рубашке, а окна напротив были освещены. Я не могла показаться в таком виде.

— Ну и что вы увидели?

— Вокруг тела столпилось несколько человек. Подходили все новые.

— Вы долго оставались у окна?

— Пока не приехала полицейская машина.

— В общем, вы не видели и не слышали ничего, что могло бы помочь моему следствию?

— Мне очень жаль, месье комиссар. Немного позже пришла мадам Келлер и рассказала мне все. Я ей не призналась, что подходила к окну, а то бы она стала меня ругать.

В комнате было душно, Мегрэ было неудобно сидеть в слишком низком кресле, и из какой-то стыдливости он курил почти не затягиваясь.

— Могу я узнать ваш возраст, мадам?

— Сорок восемь. Я вышла замуж ровно пятнадцать лет тому назад. Как видите, я была уже тогда, что называется, старой девой.

Взглядом она указала на увеличенное фото, висевшее напротив кровати над камином: она в подвенечном платье под руку с человеком выше ее ростом и старше. Вид у него был серьезный, немного торжественный.

— Это ваш муж?

— Да. Он был вдовцом. Его первая жена умерла от воспаления легких через семь лет после их свадьбы.

Она добавила слегка приглушенным голосом:

— Она умерла в этой комнате, в этой кровати. Детей у них не было.

После этого Мегрэ уже не пришлось задавать вопросов: как будто говоря сама с собой, она начала длинный рассказ. Речь ее лилась монотонно, словно вода из испорченного крана.

Теперь она больше не смотрела на него, говорила, устремив взгляд перед собой, в пустоту. Временами умолкала, чтобы перевести дух.

— Видите ли, Бурсико лучший человек на свете. В Объединенном пароходстве все вам это скажут, там его обожают. Он поступил к ним шестнадцати лет на должность рассыльного и пробился сам — учился, отказывал себе во всем. Родители его были очень бедные, они жили в Бордо. Отец часто пил, и каждую субботу мать разыскивала его по полицейским участкам. Поэтому мой муж так ненавидит выпивку. Мне неудобно, что я не могу вам ничего предложить. У нас в доме никогда не бывает спиртного, даже вина. Я думаю, вначале он боялся наследственности и подчинил себя крайне строгим правилам…

Мегрэ хотел что-то спросить, но она продолжала говорить, и он не стал перебивать, решив выслушать ее до конца.

— Иные смеются над ним, в особенности на пароходе, где принято много пить. Он не играет, не интересуется женщинами. Проводит все вечера у себя в каюте, читает, занимается. Он самостоятельно выучил пять или шесть языков и бегло говорит на нескольких туземных диалектах.

Мебель здесь была старенькая, как и все предметы в комнате. Из-за того, что на улице было светло, электрический свет казался тусклым и придавал всему поношенный, пыльный вид.

Мегрэ пришел, чтобы задавать вопросы и получать конкретные ответы, а вместо этого выслушивал бесконечные излияния.

— Я встретила его, когда он жил в Париже между двумя рейсами, потому что, даже овдовев, он возвращался в Париж, где у него была квартира.

— А мать его разве не живет в Париже?

Она не удивилась, что ему об этом известно.

— Да, он переселил ее сюда уже давно, еще когда был женат в первый раз. Снял для нее квартиру на улице Турнель. Она теперь уже очень старая. Иногда она меня навещает, а больше никуда не ходит.

— А почему его мать не живет вместе с вами?

— Не хочет. Считает, что каждая супружеская пара нуждается в независимости.

— Вы с ней в хороших отношениях?

— Я люблю ее как родную мать. С Бурсико мы познакомились в бельевом магазине на бульваре Сен-Мишель, где я работала продавщицей. Он зашел купить носки и черные галстуки и посмотрел на меня внимательно, словно что-то во мне его поразило. Впоследствии я узнала, что именно, — он не пытался скрыть это от меня. Оказывается, я как две капли воды похожа на его первую жену. Подойдите к камину. Там есть фото налево, в рамке из красного дерева.

Комиссар со вздохом поднялся и для очистки совести взглянул на плохую фотографию молодой женщины, довольно невзрачной, которая грустно улыбалась, как будто предчувствовала, что умрет молодой.

Мегрэ уже жалел, что пришел сюда. Он словно увяз в этой тусклой истории, ему хотелось выйти на улицу, вдохнуть живительного воздуха, и когда снова сел в кресло, то почувствовал, что веки его отяжелели.

— Потом я не видела его почти три месяца. Он уехал в одно из своих путешествий в Экваториальную Африку. Вернувшись, он просил меня провести с ним вечер. Я согласилась. В тот самый вечер он рассказал мне о своей первой жене и спросил меня, согласна ли я выйти за него замуж. Я была одинокая, без семьи, очень бедная, и я согласилась. Только позднее поняла, какой это хороший человек и как мне повезло. Подумайте, что было бы, если бы я заболела до того, как познакомилась с ним? Лежала бы сейчас в больнице за счет общественной благотворительности. Когда он приезжает, ему совсем невесело видеть жену в таком состоянии, однако он никогда не сказал мне по этому поводу ни слова. Напротив, он меня утешает и каждый раз очень радуется нашей встрече.

Почему-то Мегрэ подумал, что радость у этого человека, должно быть, мрачная. Разумеется, он жалел их обоих. Но по какой-то непонятной причине их несчастье его не трогало.

Ее слова доходили до него словно сквозь какую-то завесу. От рассказа и от этой комнаты веяло унылой скукой, как от семейного альбома, который незнакомые люди упорно показывают вам, не пропуская ни одной тетки, ни одного маленького кузена.

В сущности, он засыпал, и ему приходилось делать усилие, чтобы не закрыть глаза. Слишком давно уже он вертелся по кругу на этой улице, она вдруг опротивела ему, и он ощутил жгучее желание очутиться в толпе, на сверкающих огнями Больших бульварах.

— Пять лет назад я заболела; он приглашал ко мне лучших специалистов. Сначала взял шестимесячный отпуск, чтобы ухаживать за мной, хотя из-за этого ему придется уйти на пенсию на полгода позже. Не знаю, почему я вам все это рассказываю. Может быть, потому, что я несколько раз видела вас в окно и заметила, что вы с интересом смотрели сюда?.. Ко мне заходит только мадам Келлер и изредка свекровь, а так я всегда одна… Вот я и подумала…

Он чуть не заснул. Должно быть, все-таки закрыл глаза, потому что она вдруг посмотрела на него печально:

— Я вам надоела, правда?

— Совсем нет, мадам. Я закрыл глаза, потому что тоже стал думать.

— О чем вы думали?

— О вас… О вашей жизни… Вы родились в Париже?

Может быть, ему наконец удастся задать ей несколько вопросов?

— Я родилась в Гавре.

— Не будет нескромным, если я спрошу вашу девичью фамилию?

— Бинэ… Франсуаза Бинэ…

И этого было достаточно, чтобы она опять пустилась рассказывать:

— Мой отец был моряком. Любопытное совпадение, правда? Он дослужился до младшего унтер-офицера флота. Нас было девять детей. Теперь, должно быть, осталось только трое или четверо.

— Вы с ними не общаетесь?

— Уже давно. Как только девочки подрастали, их определяли в прислуги, мальчики уходили на другую работу. Мои родители умерли.

— Вы тоже поступили в прислуги?

— Сначала работала нянькой — мне тогда было четырнадцать лет — в одной семье, которая проводила каждое лето в Этрета. Эта семья привезла меня в Париж. Они были очень богатые. Я хотела стать горничной. Поступила в школу шитья на авеню Ваграм.

— А потом что вы делали?

В ее голосе вдруг послышалось колебание.

— У меня появился возлюбленный, и хозяева меня выгнали.

— Сколько вам было лет?

— Шестнадцать.

— А почему они вас выгнали?

— Потому что я не вернулась домой.

— Вы не ночевали дома?

— Да. Я не всегда была такой уж хорошей, месье комиссар. Я была молода. Мне хотелось развлекаться.

— И вы развлекались?

— В этом возрасте нам всегда кажется, что мы развлекаемся.

— Вы бросили работу?

— Да, бросила. Потом я стала подавальщицей в ресторане для нахлебников.

— Ваш муж это знает?

— Я сказала ему, что я его недостойна.

— Вы рассказали ему все подробно?

— Он ничего не хотел слушать.

— Вы что, опустились на самое дно? — спросил он, пристально глядя на нее.

— Ну нет, не совсем на дно, нет.

— У вас были любовники?

— Да. — Она с усмешкой добавила: Этому трудно поверить, когда видишь меня теперь, не правда ли?

— Они давали вам деньги?

— Случалось. Но только не думайте, это не было моей профессией.

— У вас еще были подобные приключения, когда вы познакомились с Бурсико?

— Нет, с этим давно уже было покончено.

— Почему?

— Сама не знаю. Потому что я потеряла к этому интерес. В общем, это продолжалось недолго. По-моему, у меня был не тот темперамент. Наверное, я была создана для семейной жизни.

— Где вы жили, когда работали в бельевом магазине?

— У меня была комната на улице Месье-де-Прэнс, совсем рядом.

— Меблированная?

— Нет. Я купила себе кое-что из мебели. Думала, что так и останусь старой девой. Я уже стала маньячкой.

Почему он вдруг поднялся и начал ходить по комнате, как обычно ходил по своему кабинету? Он словно забыл, что в постели лежит больная, и с раздраженным видом хмурил брови.

Он машинально поискал глазами пепельницу, чтобы выбить трубку, и она угадала его желание:

— Пепельница на столе в столовой. Откройте эту дверь…

Мегрэ отворил дверь, повернул выключатель и действительно обнаружил на столе в стиле Генриха II медную пепельницу, на которой лежала большая изогнутая трубка. И он живо представил себе Бурсико в туфлях, без пиджака, с этой трубкой в зубах.

За спиной унылый голос продолжал, как будто перебирал четки:

— На пароходе мой муж курит сигары, только не у себя в каюте, но здесь он предпочитает трубку, и…

Он резко обернулся и посмотрел ей в глаза.

— До сих пор вы, кажется, были откровенны, мадам Бурсико.

Захваченная, казалось, врасплох, она замолчала, и Мегрэ заметил, что рука ее судорожно сжимает простыню.

— Я уверен, что вы мне говорили правду.

Она прошептала:

— Я говорила правду.

— Я хотел бы, чтобы вы продолжали ее говорить. — Он еще колебался, прежде чем пойти в наступление: он боялся ошибиться и не хотел походить на палача. — Каким образом этот человек проникал в дом?

Он стоял на расстоянии одного метра от кровати и, должно быть, казался мадам Бурсико огромным, потому что смотрел на нее сверху вниз, держа пустую трубку в зубах. В комнате стало совсем тихо.

Мегрэ был уверен, что она побледнела, ноздри ее запали, как у мертвой. Под простыней угадывались очертания исхудавшего тела. Ему захотелось отвернуться, быть может, взять шляпу и уйти.

— О ком вы говорите?

— Я не знаю, кто он. Я говорю о том, кто приходит к вам, когда ваш муж на пароходе, и кого консьержка, кажется, никогда не встречала.

— Не понимаю.

— Послушайте, мадам Бурсико. Я не желаю вам зла. Я полицейский и исполняю свой долг. Мой инспектор был ранен и упал напротив ваших окон.

— Вы думаете, это я стреляла?

— Я никогда этого не утверждал и уверен, что вы этого не сделали. Но, видите ли, я уверен также, что вы столько говорили для того, чтобы получше скрыть другую сторону вашей жизни. Сейчас я поручу своим людям год за годом проследить вашу жизнь до того момента, как вы вышли замуж, и гаврская полиция соберет о вас сведения. Это, конечно, потребует времени. Возможно, будут пробелы. Но, вооружившись терпением, мы в конце концов восстановим все ваше существование и отыщем всех тех, с кем вы были в каких-либо отношениях.

На этот раз он действительно отвернулся, потому что она закрыла глаза и он заметил, как слеза просочилась сквозь ее веки. Она не шевелилась.

С минуту Мегрэ молчал.

Потом продолжал, набивая трубку, чтобы легче было говорить:

— Простите меня, но я не верю в ваши мигрени. Сейчас я позвоню врачу, который вас лечит, и он мне скажет…

Она слегка вздохнула, все еще не открывая глаз.

— Любой мой английский коллега был бы обязан предостеречь: все, что вы теперь скажете, может быть использовано против вас. Французские законы меня к этому не обязывают, но я не хочу хитрить. Решайте сами: желаете вы еще что-нибудь сообщить мне или нет?

Она медленно покачала головой. Он ожидал худшего: обморока, действительного или притворного, нервного припадка или возмущения.

— Я убежден и не скрываю этого, что вы принимаете кого-то тайком от всех и что если ваши шторы опущены иногда в течение трех дней, то это потому, что у вас кто-то есть. Этот человек, по-видимому, знает распорядок дня в доме. Каждое утро консьержка уходит на рынок; это занимает у нее больше получаса. В это время легко проникнуть в вашу квартиру. Вы молчите?

Она не сразу открыла рот, губы ее были такие же бледные, как и щеки.

— Мне нечего сказать.

— Вы утверждаете, что это неправда?

Ее веки наконец приподнялись, и она бросила на комиссара холодный взгляд:

— Я полагаю, вы имеете право воображать все, что вам угодно.

В ее голосе вдруг почувствовалась энергия, которой нельзя было ожидать несколько минут назад.

— Когда раздался выстрел, у вас в комнате был кто-то?

Она пристально смотрела на него, не отвечая.

— Это была женщина? — настаивал он.

Ее губы не шевельнулись.

— Вы действительно больны, и я не хочу вас утомлять. Вы знаете, я нахожусь напротив, у мадемуазель Клеман. Телефон у вашего изголовья. Если вы захотите поговорить со мной, в любое время позвоните.

Он подумал, потом добавил, слегка смущенный:

— Вы должны знать, мадам Бурсико: я вам не враг. Мой долг — искать истину, и мне хочется найти ее, я желал бы, чтобы вы это поняли, причиняя как можно меньше зла.

Она по-прежнему молчала. Пристально глядела на него и, казалось, размышляла. Мегрэ подождал немного, потом взялся за шляпу. Из нее больше ничего не выжмешь, в этом он был убежден. Но быть может, она позвонит ему?

Мегрэ поклонился без улыбки:

— Прошу вас извинить меня. Сейчас я пошлю к вам мадам Келлер.

Он закрыл за собой дверь и глубоко вздохнул, когда очутился на площадке лестницы.

Консьержка ждала в коридоре и, кажется, удивилась его серьезному виду. Видимо, он не отдавал себе отчета, какое у него выражение лица.

— Ей плохо?

— Вам лучше сейчас к ней подняться. Если что-нибудь случится, сообщите мне, я буду у мадемуазель Клеман.

Несколько минут спустя он говорил с Торрансом.

— Люка на месте?

— Уехал на Итальянскую площадь, там началось что-то вроде поножовщины.

— Попроси, пожалуйста, срочно начать наблюдение за телефоном мадам Бурсико на улице Ломон. А потом пошли мне кого-нибудь из инспекторов.

— Здесь Ваше.

— Хорошо. Я буду в маленьком ресторане напротив.

Вешая трубку, он заметил, что мадемуазель Клеман смотрит на него в глазок. Выражение ее лица показалось ему необычным. Она смотрела на него если не с ужасом, то, во всяком случае, с некоторой опаской.

А может, это потому, что сам он внезапно изменился. Следствие сошло с мертвой точки, он кончил топтаться на месте и разнюхивать по углам.

Он встретил мадемуазель Клеман в дверях гостиной.

— Вы уходите?

— Иду обедать.

— Что мне делать, если вам позвонят?

— Позовите меня, я буду у овернца.

Она не решилась спросить, как обычно, есть ли что-нибудь новое. Быть может, она слышала разговор по телефону? Во всяком случае, понимала, что сейчас не время изображать взбалмошную девочку.

— Это ты, Торранс?

На этот раз он звонил из бистро.

— Она еще никому не звонила, шеф.

— Пусть все-таки наблюдают. Сколько сейчас людей в твоем распоряжении?

— Сегодня ночью можно использовать трех или четырех человек.

Мегрэ произнес по складам фамилию Бурсико, потом Бинэ.

— Запиши. Ей сорок восемь лет, она родилась в Гавре. Ее отец служил во флоте. У нее есть братья и сестры. Это для сыскной бригады в Гавре. Пусть поищут в архивах мэрии и всюду, где только смогут.

— А в Париже?

— Пусть тоже обойдут мэрии. Она жила в районе Руль. Хорошо, если бы ты посмотрел дела полиции нравов двадцатилетней или даже двадцатипятилетней давности.

На другом конце провода толстый Торранс лихорадочно записывал его слова.

— Все?

— Нет. Поднимись на чердак и посмотри в архивах, нет ли чего на фамилию Бинэ. И еще: завтра утром пусть кто-нибудь сходит в бельевой магазин на бульваре Сен-Мишель, недалеко от улицы Месье-де-Прэнс. Хозяева, возможно, переменились, но авось их удастся разыскать. На все это может потребоваться или несколько часов, или несколько недель, как повезет. Словом, постарайся разузнать все о некоей Франсуазе Бинэ, которая лет пятнадцать тому назад жила на улице Месье-де-Прэнс, дом сорок восемь.

— Вы будете на улице Ломон?

— Да. Ваше я оставлю у себя. Он работает в ночь?

— Он заступил час назад.

— Как Жанвье?

— Дня через два-три его перевезут домой. Он настаивает, и жена тоже, хотя врач собирался подержать его еще немного.

Когда он вернулся в бистро, инспектор Ваше уже был там и ожидал его, сидя за столиком.

— Ты обедал?

— Да. У вас есть новости?

— Нет. Дождь все еще идет?

Ваше показал на свой мокрый плащ, который он повесил на вешалку.

— Очень жаль, старина, но мне придется попросить тебя провести ночь на улице. Впрочем, если ты не будешь отходить от окна в гостиной, то обойдется и так. Нужно наблюдать только за одним домом.

Ел он без аппетита. Вспомнил, что не позвонил врачу, как пригрозил мадам Бурсико. Он даже не узнал его фамилии.

После обеда Мегрэ направился к мадам Келлер. Она посмотрела на него с упреком:

— Что вы ей наговорили? Лежит на кровати как мертвая, даже не обратила на меня внимания. Она плакала.

По щекам у бедняжки лились крупные слезы.

— Она с вами не разговаривала?

— Только покачала головой, когда я спросила, не нужно ли ей чего-нибудь. Я закрыла окно и потушила лампу.

— У нее в комнате есть лекарства? — с тревогой спросил Мегрэ.

— Есть всякие: в склянках, пилюли, порошки. Врачи уже все перепробовали. Вы думаете, она может?..

Консьержка испугалась. Он сохранял хладнокровие.

— Вряд ли это в ее характере, — сказал он, — но вам, пожалуй, лучше побыть возле нее, пока я не пришлю сюда сиделку.

— Она не захочет.

— Скажите, что это я вам приказал.

— Она рассердится на меня…

Мегрэ пожал плечами, перешел через улицу, увидел Ваше возле дома мадемуазель Клеман и послал его за сиделкой, услугами которой уголовная полиция часто пользовалась.

В десять часов вечера на улице Ломон все было спокойно. Слышался только тихий шум дождя. В окне напротив горел свет. Штора была поднята. Из своего окна Мегрэ мог видеть сиделку, которая читала роман, сидя в кресле. Мадам Бурсико, казалось, спала.

Мадемуазель Клеман ушла в свою комнату. Мадемуазель Изабелла сидела дома. Ребенок Лотаров не плакал. Фашен тихо занимался. Сафты вполголоса разговаривали.

В первом этаже Ваше отдернул занавеску в гостиной так, чтобы видеть все происходящее на улице, и устроился в темноте, поставив возле себя кружку кофе и закуривая одну сигарету за другой.

Мегрэ не ложился: ожидал телефонного звонка своей жены. Когда телефон зазвонил, он спустился в холл в домашних туфлях.

— Нет, нет. Я очень хорошо себя чувствую, — уверял он.

— Надеюсь, ты не собираешься вечно жить в этом доме? Послушай. Ортанз гораздо лучше, и я, возможно, приеду послезавтра, а может быть, и завтра вечером… Ты, кажется, не очень-то обрадовался…

Он ответил, думая о другом:

— Да нет, что ты!

Потом, прежде чем пойти спать, пошел перекинуться несколькими словами с Ваше. Он слышал, как мадемуазель Клеман ходила по своей комнате, потом матрац заскрипел под ее тяжестью.

Мегрэ долго не мог уснуть. Все думал об освещенном окне на другой стороне улицы. Он вспомнил также этого идиота Паулюса и даже обозлился, как будто возлагая на него ответственность за все, что произошло и что могло еще произойти.

Глава 7, где Мегрэ вспоминает о единственном цыпленке, которого он в своей жизни зарезал, и где мадемуазель Клеман очень взволнована тем, что увидела преступника.

Когда он проснулся в первый раз, незадолго до часу ночи, в доме напротив светились два окна.

Согласно его инструкциям сиделка не опустила штору, и кружевные занавески были раздвинуты, так что он мог видеть белое пятно постели и неподвижное лицо Франсуазы Бурсико.

Она лежала на спине с закрытыми глазами. Когда он смотрел на нее сверху, ее нос казался и тоньше и длиннее.

Сиделка по-прежнему читала книгу. Возле нее на столике, придвинутом к креслу, стояла чашка кофе.

В ту ночь Мегрэ чуть было не почувствовал угрызения совести. Он видел неясные сны, они ему не запомнились, но оставили неприятное впечатление.

Не зажигая света, он спустился в гостиную, где в темноте горел только красноватый кружок сигареты Ваше.

— Это вы, шеф?

— Ну, как ты тут?

— Ничего. Толстая мадемуазель сейчас вставала, чтобы приготовить мне кофе. Она была в одной рубашке. Если бы я не исполнял служебных обязанностей, я бы охотно сказал ей пару слов.

— Ты ничего не видел на улице?

— Только одного пьяницу, который прошел, шатаясь, полчаса назад. Следуя вашим инструкциям, я вышел, догнал его и спросил у него документы. Этого бродягу я знаю, он шел спать на площадь Мобер. Прослушивание телефона ничего не дало. Правда, мадам Бурсико могла позвонить и до прихода сиделки.

— Продолжайте наблюдение! — вздохнул Мегрэ.

Он знал, куда мадемуазель Клеман ставила пиво, — за дверь погреба. Поколебавшись, сходил за бутылкой и отнес ее к себе в комнату.

В районе Терн многие бистро еще были открыты, и люди из уголовной полиции расспрашивали хозяев о некоей Франсуазе Бинэ.

Можно ли было надеяться, что это даст какие-нибудь результаты? К счастью, существует гораздо больше парижан, чем казалось бы, которым Париж совершенно неизвестен; они живут в своем районе как в деревне. Есть даже такие, мир которых состоит всего из нескольких улиц, и они по двадцать лет и больше посещают все те же пивные и тот же маленький бар.

Мегрэ был убежден, что Франсуаза Бинэ не спит, что она не будет спать всю ночь и что мозг ее лихорадочно работает.

Догадалась ли она, что ее телефонные разговоры будут подслушивать? Возможно. Она, вероятно, думала обо всем терпеливо, не забывая ни одной мелочи, как человек, который уже целые годы не знает ничего, кроме одиночества и своей постели.

Однако же Мегрэ мог поручиться: она что-то сделает, ей придется что-то сделать.

Он погрузился в тяжелый сон, еще раз проснулся перед восходом солнца и увидел, что сиделка, облокотившись о подоконник, курит сигарету.

Он не стал спускаться, лег опять и, когда вновь открыл глаза, увидел серое небо; с крыш капало, но дождя уже не было.

Ночь прошла без происшествий, и комиссар пошел освободить Ваше.

— Иди домой и ложись спать, следующей ночью, возможно, опять придется дежурить. Заскочи на Набережную и скажи Торрансу, чтобы послал мне кого-нибудь. Если есть что новое, пусть придет и расскажет.

Единственный раз в жизни, когда Мегрэ было двенадцать лет, мать попросила его зарезать цыпленка. Он до сих пор помнил, как это было. Птица била одним крылом, и он никак не мог удержать ее голову на чурбане, служившем для пилки дров.

Первый удар был такой неудачный, что только ранил птицу. Тогда он закрыл глаза и взмахнул топором второй и третий раз.

Он не мог есть этого цыпленка и никогда в жизни больше не резал цыплят.

У мадам Бурсико была тоже худая и длинная шея.

И хотя она лежала в постели неподвижно, ему казалось, что он хватает ее, а она отбивается.

Однако же он ошибся, думая, что мадам Бурсико может покончить самоубийством. Если бы она хотела умереть, то сделала бы это сразу после его ухода, до появления сиделки.

Он позвонил в комнату больной.

— Ночь прошла спокойно, — сказала сиделка. — Спала она немного, может быть два-три часа с перерывами, но лежала тихо.

— Ничего не сказала?

— Она со мной не разговаривает. Даже не попросила воды.

— Вы можете быть свободны.

Немного позже Мегрэ видел, как она уходила в плаще поверх белого халата, с зонтиком. Потом мадам Келлер, вытаскивая мусорные баки на край тротуара, сердито посмотрела на окна Мегрэ.

Он был уверен, что, когда сиделка уйдет, мадам Бурсико встанет, задернет занавески и, может быть, опустит штору.

Он недооценивал силу ее характера. Мадам Бурсико оставила все как было, что означало вызов или презрение. Вскоре консьержка принесла ей завтрак.

Он видел, как шевелились губы обеих женщин и как консьержка несколько раз повернулась в его сторону.

Неужели мадам Бурсико осмелится дать ей какое-то поручение?

Немного позже на такси приехал Люка и поднялся к комиссару.

— Торранс пошел спать. Похоже, что он поймал грипп. Просил передать вам кое-какие новости.

— Нашли кого-нибудь, кто ее знал?

— Да, в «Диаболо», паршивом ночном кабачке на улице Этуаль. Одна старая пьянчужка — Тереза — болтается там почти каждую ночь. Вы, наверное, встречали ее в районе Терн. Она всегда одета по моде двадцатипятилетней давности, в слишком коротких и слишком узких платьях, считая, что они ее молодят. Она часто заканчивает ночь в полицейском участке.

— Ну и что она говорит?

— Когда малыш Лапуэнт ее обнаружил, она была совсем пьяная, и ему немного удалось из нее вытянуть. Я попросил полицию этого района привести ее ко мне на Набережную, когда проспится.

— Она знала Франсуазу Бинэ?

— Говорит, что знала. Это была хорошенькая девчонка, сказала она, кругленькая, как куропатка, и все время смеялась, показывая такие зубки, каких не найти во всем мире. Она жила с Дедэ, но недолго, потому что Дедэ заставлял ее ходить на панель.

— А кто этот Дедэ?

— Говорят, один тип, который держит теперь бар в Нанте.

— Больше она никого не называла?

— Только по именам и по прозвищам. Она все повторяла: «Красивая девчонка… Хотелось бы мне знать, что с ней сталось…»

— Послушай, Люка. Сейчас консьержка, наверное, пойдет на рынок. Держись поближе к ней. Иди следом. Возможно, она отнесет письмо на почту, или пошлет телеграмму, или встретится с кем-нибудь. Я не очень на это рассчитываю, но, если так будет, нам было бы важно иметь это послание.

— Понял, шеф.

Мегрэ спустился по лестнице и на всякий случай позвонил в сыскную бригаду в Нанте. Мадемуазель Клеман, которая как раз одевалась, отдернула занавеску «глазка», чтобы посмотреть, кто пользуется аппаратом.

— Говорит Мегрэ из уголовной полиции. Кто у телефона?

— Гроллен. Приятно слышать ваш голос, шеф.

— Ты не мог бы сходить в бар, который держит некий Дедэ? Ты его знаешь?

— Да, это в порту.

— Расспросишь его относительно некоей Франсуазы Бинэ, которую он знал двадцать лет тому назад или еще раньше.

— Вы думаете, он ее помнит? По-моему, он знал не одну в своей жизни.

— Все-таки сходи. Попытайся узнать, к кому девица попала после него. Вытяни все, что сможешь. И позвони мне сюда, не на Набережную.

Он дал номер телефона мадемуазель Клеман.

— Дождь льет как из ведра, — вздохнул Гроллен. — Ну ничего, у меня есть зонт. Дедэ, конечно, будет в постели. Он небось испугается, когда его разбудит полиция.

Мадемуазель Клеман вышла из гостиной со свеженапудренным лицом и с еще влажными мелкими завитками волос вокруг ушей и на шее.

— Хотите кофе?

— Да, для меня и для Люка, если это вас не затруднит.

Жильцы теперь здоровались с ним, как будто он постоянно жил в этом доме, и всегда при этом у них было вопросительное выражение глаз.

— Внимательно посмотри на ее окно, Люка. Заметь положение занавесок. Если сейчас или в любое время дня ты заметишь какое-либо изменение, обязательно скажи мне.

— Вы думаете, она подаст сигнал?

— Держу пари, что сигнал существует.

— Вы уверены, что кто-то приходил к ней в отсутствие мужа?

— Убежден. Это единственное объяснение. Впрочем, возможно, что он звонил ей по телефону прежде, чем завернуть на эту улицу.

— Значит, им не нужно было никакого сигнала.

— Предположим, что в последний момент вернулась консьержка или пришел врач.

— Понимаю.

— Им необходимо было условиться о каком-нибудь сигнале на случай опасности. Это могло быть положение занавесок или что-нибудь другое. Я за последние дни столько уже смотрел на это окно, что, пожалуй, и не замечу разницы. Когда ты был здесь в последний раз?

— Позавчера.

Люка, подняв лицо к окну напротив, вдруг нахмурился.

— Тебя что-нибудь поразило?

— Еще не уверен. Надо посмотреть сверху.

Они поднялись в комнату Мегрэ, где прежде жил Паулюс.

Люка сразу же направился к окну:

— Когда я был здесь в первый раз, три дня назад, помню, что окно напротив было открыто.

— Совершенно верно. Продолжай.

— Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что на окне не было этого медного горшка.

Посреди подоконника теперь в самом деле стоял медный горшок с каким-то зеленым растением.

Мегрэ вспомнил, что еще вчера он видел этот горшок в углу комнаты, на маленьком столике.

— Оставайся здесь. Наблюдай за улицей.

Он перешел на другую сторону и заглянул к мадам Келлер, которая приняла его с подчеркнутой холодностью. Она собиралась на рынок. Почтальон уже заходил; в ящике виднелось письмо, но не на имя мадам Бурсико.

— Скажите, мадам Келлер, когда вы были у мадам Бурсико сегодня утром, она просила вас что-нибудь переставить?

— Нет.

— Простите, что я настаиваю. Это очень важно. Вы убираете у нее в комнате. Если я не ошибаюсь, растение в медном горшке обычно стоит в левом углу, возле двери в столовую.

— Это его место.

— Вас никогда не просили поставить его на окно?

Мадам Келлер пристально взглянула на него, и Мегрэ понял, что она что-то вспомнила. Но ей не хотелось говорить это, потому что теперь она считала его жестоким человеком, который мучит ее подопечную.

— Она просила вас об этом, не так ли? Когда?

— Давно.

— А зачем?

— Не знаю. Это не мое дело.

Он сделал вид, что не замечает ее очевидного нежелания разговаривать, и продолжал:

— Несколько месяцев тому назад?

— По меньшей мере полгода.

Он понял, что приближается к цели, и почувствовал легкий трепет в груди. Боялся лишь, что стоявшая перед ним женщина снова замкнется, поэтому заискивающе улыбнулся ей:

— Полгода назад была осень. Окно, конечно, было открыто.

— Не помню.

— Вы наверняка уже убрали у нее, спустились к себе и готовились, как сегодня, пойти на рынок…

Она следила за ним с вниманием: чувствовалось, что по мере того, как он говорит, подробности всплывают у нее в памяти. Ее поразило то, что он угадывает все так точно.

— Я поднялась еще раз, да…

— Вы поднялись еще раз, хотя больше не должны были подниматься…

— Я забыла спросить у нее, что она хочет на завтрак… И нужно ли зайти в аптеку. Она попросила меня поставить медный горшок на окно.

— И не сказала почему?

— Потому что это полезно для растения. Было солнечно.

— А что произошло в следующие дни?

Побежденная, она с восхищением взглянула на комиссара:

— Удивительно, как это вы догадались. На следующий день опять было солнце, и я хотела снова поставить горшок на подоконник.

— А она приказала вам не делать этого?

— Да.

— Благодарю вас, мадам Келлер.

Он чуть было не спросил, не дала ли больная какого-нибудь поручения, но предпочел подождать, пока это проверит Люка.

— Вы опять собираетесь трепать ей нервы?

Не отвечая, Мегрэ поднялся по лестнице и постучался к больной. Его не пригласили войти. Он нажал на ручку, толкнул дверь и встретил устремленный на него взгляд Франсуазы Бурсико. Со вздохом, выражавшим покорность судьбе, она снова уронила голову на подушку.

— Простите, что я снова беспокою вас.

Она не произнесла ни слова, губы ее были сжаты, вся жизнь сконцентрировалась в глазах.

— Я хотел узнать, не мешало ли вам спать присутствие сиделки.

Все то же молчание.

— И я подумал, что, может быть, сегодня вы захотите мне что-нибудь сказать?

Она не шевелилась. Мегрэ походил по комнате, как бы невзначай остановился около зеленого растения и стал поглаживать его листья.

Потом, подобно тем людям, у которых, когда они приходят в гости, возникает мания все поправлять, Мегрэ взял в руки медный горшок и отнес его на столик.

— Ведь это его место, не правда ли? Консьержка, наверное, ошиблась.

Он нарочно не смотрел на нее. Постоял немного, обернулся. Увидел, что она побледнела еще больше и глаза ее забегали в панике.

— Вам неприятно, что я снял горшок с окна?

Поколебавшись несколько секунд, Мегрэ взялся рукой за спинку обитого бархатом стула, уселся на него верхом лицом к постели и приготовился зажечь трубку.

— Вы ждали его сегодня утром?

Никогда, вероятно, он не чувствовал на себе взгляда, полного такой ненависти, ненависти не пылкой, а приглушенной, смешанной с презрением и, может быть, с горькой покорностью судьбе.

— Он все еще в Париже, правда?

Он давал ей возможность подумать и в то же время прислушивался к звукам, доносившимся с лестницы.

— Если бы его не было в Париже, вы бы не волновались и не поставили бы горшок на окно. Ведь вы сами переставили его. Это сделала не консьержка. И не сиделка.

Она протянула костлявую руку к стакану с водой, стоявшему на ночном столике, и с усилием, заметным по напряжению ее шеи, выпила глоток.

— Сейчас, вот в эту минуту, нантская полиция занимается тем, что допрашивает человека, которого вы хорошо знали, — некоего Дедэ; Дедэ сообщит нам еще некоторые имена, а эти люди, в свою очередь, укажут на других.

Нервы у него были натянуты.

— Возможно, он и не придет. Наверное, ждал вашего телефонного звонка вчера или сегодня ночью, а вы не могли ему позвонить.

Пауза.

— Странно, почему он не нанял комнату или квартиру здесь же, в этом доме? Ведь тогда все было бы гораздо проще!

Ему показалось, что на ее сжатых губах появилась слабая улыбка.

Он вспомнил слова старой пьянчужки: «Красивая девчонка, кругленькая, как куропатка…»

— Вы знаете, Франсуаза, что произойдет?

Она нахмурилась, услышав, что он называет ее по имени.

— Он придет, потому что встревожен еще больше, чем вы. Он побоится, что мы вас арестуем, и захочет во что бы то ни стало предотвратить это.

Наконец он добился от нее первой реакции. Тело больной выпрямилось, и она с яростью крикнула:

— Я не хочу!

— Вот видите, он существует, я не ошибся.

— У вас нет никакой жалости!

— А он пожалел моего инспектора? Он думал только о своей личной безопасности.

— Это неправда.

— Допустим, что он думал только о вас…

Она сама еще не понимала, что в нескольких коротких фразах сказала ему больше, чем он надеялся от нее добиться.

— Да! Допустим, что он стрелял из-за вас, чтобы ваш муж, вернувшись из Бордо, не…

— Замолчите, ради Бога! Разве вы не понимаете, что все это отвратительно?!

Она потеряла хладнокровие. Не в силах больше лежать неподвижно в постели, она встала в рубашке, так что открылись ее ноги, ее худые икры. Она стояла на коврике и гневно смотрела на него.

— Арестуйте меня, раз вы столько уже узнали. Это я стреляла. Это я ранила вашего инспектора. Посадите меня в тюрьму, и пусть все это кончится…

Она хотела подойти к шкафу, наверное, для того, чтобы взять там платье и одеться, но забыла о своей немощности и неловко упала у ног Мегрэ, оказавшись на полу на четвереньках и напрасно стараясь подняться.

В его памяти еще ярче встала сцена с цыпленком.

Ему пришлось поднять ее, в то время как она отбивалась и, намеренно или нет, наносила ему удары, хватала за галстук.

— Спокойно, Франсуаза. Вы только повредите себе, вы прекрасно знаете, что я вас не арестую, что вы не стреляли, что вам трудно было бы это сделать.

— Говорю вам, я…

Это продолжалось не меньше минуты, и Мегрэ думал о том, видят ли их в окне мадемуазель Изабелла или месье Криделька. Наконец ему удалось поднять ее и положить на кровать. Он держал за руки мадам Бурсико до тех пор, пока не почувствовал, что мышцы ее расслабились.

— Вы будете благоразумны?

Она отрицательно покачала головой, но, когда он отпустил ее руки, больше не пошевелилась, только покрыла простыней свое тело, наполовину обнажившееся во время борьбы.

Мегрэ выпрямился, поправляя волосы.

Вдруг она крикнула, словно рассерженный ребенок:

— Ничего я вам не скажу! — и, спрятав лицо в подушку, проговорила что-то сквозь зубы, чего он не расслышал. — Я вам ничего не скажу, и вы его никогда не найдете, — крикнула она, не поднимая головы, — вы скотина! Я вас ненавижу. Если опять случится несчастье, это будет по вашей вине. О, как я вас ненавижу…

Он не смог удержаться от улыбки и стоя смотрел на нее беззлобно и жалостливо.

Так как Мегрэ не шевелился, она немного повернула голову и украдкой посмотрела на него.

— Чего вы ждете? Чтобы я вам все рассказала? Я вам не скажу ничего. Можете делать что хотите, я не скажу ничего. И… по какому праву вы здесь, у меня в комнате?

Она еще раз переменила тактику. Теперь это была уже не женщина лет пятидесяти. Это была девчонка, которая знает, что набедокурила, но не хочет в этом сознаться и яростно отпирается.

— Ну и что ж, что вы из полиции, вы все равно не имеете права входить к людям без мандата. Есть у вас мандат? Покажите его! А если у вас нет, то сейчас же убирайтесь. Слышите? Я приказываю вам уйти…

Он чуть не расхохотался, напряжение его пропало.

Наступила разрядка.

— Вы говорите глупости, Франсуаза…

— Запрещаю вам называть меня так… если вы сейчас же не уйдете, я закричу, всполошу соседей, расскажу им, что вам доставляет удовольствие мучить больную женщину…

— Я еще вернусь, — добродушно сказал Мегрэ, направляясь к двери.

— Не стоит. Вы ничего из меня не вытянете. Уходите! Я ненавижу вас… Я….

Мегрэ вышел на площадку, закрыв за собой дверь.

Он невольно улыбался, слыша, как она разговаривает сама с собой.

Когда он вышел на улицу и поднял голову, то обнаружил, что медный горшок снова стоит на окне.

Похоже было, что на этот раз она поставила его туда, чтобы досадить комиссару.

Мегрэ сидел у овернца и пил первую за этот день рюмку белого вина, когда увидел возвращавшуюся с рынка консьержку, Люка следовал за ней.

— Ну как? — окликнул его Мегрэ.

Люка заметил, что начальник повеселел.

— Она призналась? — спросил он.

— Нет. А что у тебя?

— Консьержка сначала пошла на улицу Муфтар и часто останавливалась возле тележек. Я подходил ближе, чтобы все слышать, но она просто покупала овощи и фрукты. Потом зашла в мясную лавку.

— Никто к ней не подходил?

— Я не заметил ничего подозрительного. Правда, она видела, что я за ней слежу.

— По телефону тоже не звонила?

— Нет. Несколько раз она взглядывала на меня с неприязнью и что-то бормотала.

— Не только на вас она злится! — вздохнул Мегрэ.

— Вы думаете, этот человек где-то поблизости?

— Возможно. Вчера ему не позвонили, как обычно. Он встревожен. Но я не смог помешать Франсуазе поставить ее медный горшок на подоконник.

К счастью, прохожих было мало. Если бы кто-нибудь посмотрел на окно мадам Бурсико, они бы это заметили.

Мегрэ и Люка вернулись к мадемуазель Клеман как раз в тот момент, когда она уходила на рынок с сумкой в руке. Люка сел у окна гостиной. Мегрэ позвонил на набережную Орфевр.

Ответил Воклен.

— Вот уже больше получаса, как я допрашиваю старуху, — сказал он. — Мне пришлось обещать ей денег на выпивку. Она называет мне кучу имен, путается. Проверяем все, что можем.

— На улицу Месье-де-Прэнс ходили?

— Колен только что оттуда. Консьержка там все та же. Помнит эту девушку. Говорит, что она была спокойная, никого не принимала и по вечерам никуда не выходила. Потом встретила какого-то приличного человека, вдовца, и уехала.

— Не спрашивали, получала ли она письма из-за границы?

— Нет. Она вообще не получала писем.

Едва Мегрэ положил трубку, как раздался телефонный звонок. Звонили из Нанта.

— Это вы, шеф? Я сейчас вернулся из бара Дедэ. Он с трудом вспомнил Франсуазу Бинэ. Называет ее Люлю.

— Он не знает, что с ней теперь?

— Потерял ее из виду. Один только раз, два-три года спустя, видел ее с молодым человеком небольшого роста, жгучим брюнетом.

— Тоже из этой среды?

— Как раз нет. Раньше он его никогда не видел. По словам Дедэ, молодой человек был похож на служащего или продавца из большого магазина.

— В каком районе это было?

— Возле площади Клиши. Дедэ с ними не разговаривал. Люлю сделала вид, что не узнала его.

— А что он о ней говорит?

— Что эта индюшка не знала, чего хочет. Он думает, что она вышла замуж и что у нее теперь куча детей.

— Это все?

— По-моему, он все выложил. Не скрыл даже, что хотел заставить ее работать… вы знаете как. Она пыталась, но у нее ничего не получилось. Дедэ считает, что она попала на клиента, который внушил ей отвращение к этой профессии.

— Ну спасибо.

Мегрэ поднялся к себе в комнату и увидел, что медный горшок все еще стоит на подоконнике, Франсуаза Бурсико, лежа в постели, говорит по телефону. Она посмотрела в его сторону, увидела Мегрэ, но не повесила трубку. Видно было, что говорит она спокойно, с серьезным видом, продумывая каждое слово. Время от времени утвердительно кивала. Положив трубку, она легла и закрыла глаза.

Мегрэ знал, что ему сейчас позвонят, и пошел к телефону. Сразу же раздался звонок.

— Алло! Это вы, месье комиссар?

— Да. С кем она говорила?

— С адвокатом. Мэтр Леша, который живет на бульваре Батиньоль.

— Она его раньше знала?

— Нет. Сказала, что ей нужна консультация по очень важному делу, но что она лежит в постели и не может встать. Просила его срочно приехать на улицу Ломон. Он заставил ее несколько раз повторять фамилию. Похоже, что ему не очень-то хочется ехать через весь Париж, не зная зачем. Он пытался выведать у нее хоть что-нибудь, но она ничего не сказала. В конце концов обещал приехать часов в двенадцать.

Мадемуазель Клеман вернулась с сумкой в руке, торопливая, запыхавшаяся. Она проскочила на кухню, не взглянув на комиссара.

- Чего это она? — спросил он Люка.

— Не знаю. На ней просто лица нет.

Мегрэ прошел в кухню. Мадемуазель Клеман стояла к нему спиной и, тяжело дыша, выкладывала овощи в шкаф для провизии.

— Послушайте, мадемуазель Клеман!

— Что?

— Вы больше не хотите меня видеть?

Она повернулась к нему всем телом, щеки ее горели, глаза блестели.

— Что вы пытаетесь от меня скрыть?

— Я?

Глаза у Мегрэ смеялись.

— О чем он у вас спрашивал?

— А вы следили за мной?

— Расскажите мне все.

— Он… назвался журналистом.

— Похож на журналиста?

— Не знаю. По-моему, нет, но…

— Но что?

— Волосы у него почти седые.

— Высокий или маленький?

— Маленький. Гораздо ниже меня.

— Одет хорошо?

— Да, одет прилично. Я стояла возле тележки и покупала редиску. Он снял шляпу и поклонился мне.

— Какая у него шляпа?

— Серая фетровая. Все на нем серое.

— Он спросил обо мне?

— Нет, но он назвался представителем газеты и сказал, что хочет знать, как идет следствие.

— Что вы ответили?

— Я искала глазами вас или вашего инспектора.

— Вы испугались?

— Сама не знаю. Он упорно смотрел на меня. Очень худой, круги под глазами, лицо желтоватое. Я посоветовала ему обратиться к комиссару Мегрэ. Он сказал, что вы ему не ответите, и спросил, где вы сейчас. Я сказала, что пошли в дом напротив. А потом мне стало страшно. Я, конечно, знала, что в толпе он ничего не сможет сделать, но все-таки поскорее зашла в колбасную. Он хотел пойти за мной, но не пошел. Посмотрел на обе стороны улицы и направился в сторону бульвара Сен-Жермен.

— Вы не сказали ему, что я два раза ходил к мадам Бурсико?

— Нет.

— И о ней вы с ним не говорили?

— Я даже не знала ее фамилии, пока вы мне сейчас не сказали.

— Чьей фамилии?

— Больной женщины на втором этаже. Ведь вы о ней говорите? А он кто? Убийца?

— Возможно.

Толстая девица с минуту смотрела на него, вытаращив глаза, а потом разразилась нервным смехом и никак не могла остановиться.

Глава 8, в которой инспектор Лижа делает заметки, чтобы потом рассказать интересную историю.

Впоследствии Люка особенно охотно рассказывал об этом следствии, так что в конце концов в уголовной полиции наизусть повторяли некоторые его фразы.

— Я все еще сидел у окна в маленькой гостиной. Небо вдруг потемнело, как свинец, и по мостовой запрыгали градины, огромные, величиной с орех. Я вспомнил, что оставил открытым окно у себя в кабинете. Хотел позвонить Жозефу, рассыльному, и попросить, чтобы он закрыл окно. Комиссар расхаживал по коридору, заложив руки за спину. Когда я снял трубку, он взял ее у меня из рук, снова повесил на телефон и сказал: «Не сейчас, сынок».

Мегрэ часто называл его сынком, хотя разница в возрасте была у них не больше десяти лет.

— Град шел целый час. Потом в газетах писали, что такой сильной бури не бывало еще никогда. Комиссар оставил дверь открытой. Все это время он ходил по коридору туда и обратно. Мадемуазель Клеман наблюдала за ним из кухни через глазок. Она подошла ко мне, испуганная, тихо сказала: «Прямо не знаю, что с ним. Я просто боюсь его!» И тут раздался телефонный звонок…

Доходя до этого места своего рассказа, Люка каждый раз делал паузу, а потом произносил ровным голосом:

— Комиссар вскинул голову и со вздохом облегчения поднял трубку.

В это утро действительно шел град. Мегрэ долго ходил по коридору, ворча что-то себе под нос, и бросился к телефону, как только раздался звонок.

— Алло! Говорит Мегрэ.

И на другом конце провода далекий голос повторил, словно эхо:

— Алло!

Наступило молчание. С порога прямо в коридор прыгали градины. В кухне мадемуазель Клеман с кастрюлькой в руке окаменела, как перед фотоаппаратом.

— Вы знаете, кто вам звонит? — произнес наконец голос.

— Да. Тот, кто стрелял в инспектора Жанвье.

— Но вы не знаете моей фамилии.

— Скоро узнаю.

— Каким образом?

— Мы дошли уже до площади Клиши.

Опять воцарилось молчание.

— Что она вам сказала?

— Ничего. Она поставила на окно медный горшок с зеленым растением.

Снова молчание. Человек звонил, должно быть, из бара, дверь которого была открыта, потому что в трубке слышался шум града.

— Я могу пересечь границу прежде, чем моя личность будет установлена.

— Я думаю, что вы этого не сделаете.

— Почему?

— Сами знаете.

— Вы ее арестуете?

— Быть может, я буду вынужден это сделать.

— Журналисты знают, что вы у нее были?

— Нет еще.

— Никто не знает?

— Только консьержка.

Мегрэ услышал вздох. Он нисколько не торопил этого человека. Оба они совсем не торопились.

— Что вы обо мне знаете?

— Что вы небольшого роста, средних лет, с седыми волосами, что на вас серый костюм, серое пальто и серая шляпа.

— Вам это сказала мадемуазель Клеман?

— Да.

— Я еще успею переодеться, поехать на аэродром и улететь за границу.

— Не возражаю.

— Вы признаете, что я имею возможность бежать?

— Да.

— А если я сдамся, согласитесь ли вы не впутывать в это дело известную вам женщину?

— Я уже думал о такой возможности.

— Но вы мне ничего не обещаете?

— Сначала я должен знать все подробности.

— Подробности о чем?

— О том, что произошло лет двадцать тому назад.

— Только об этом?

— Да.

— Вы не станете впутывать ее в дело с инспектором?

Тут замолчал Мегрэ. Казалось, что он молчит целую вечность.

— Нет, — сказал он наконец.

— Вы позволите мне повидаться с ней прежде, чем меня арестуете?

Мадемуазель Клеман все еще стояла неподвижно на кухне с кастрюлькой в руке, а Люка, сидя в кресле, кажется, задержал дыхание.

— При одном условии.

— Каком?

— Что вы не посягнете ни на ее, ни на свою жизнь. Даже если она будет просить вас об этом.

На другом конце провода воцарилось молчание. Теперь оно было еще более долгим.

— Вы этого требуете?

— Да.

— Хорошо.

— В таком случае можете приходить. Вы ведь недалеко от улицы Ломон?

— В двух шагах.

— Когда будете у нее, не задергивайте занавески и не опускайте штору.

— Обещаю вам.

— Потом на улице вас будет ждать маленькая черная машина. Я буду там.

Человек на другом конце провода ничего не ответил и, чуть помедлив, повесил трубку. Мегрэ неторопливо закурил, подошел к двери гостиной и рассеянно взглянул на Люка.

— Позвони к нам и вызови машину. Пусть она остановится на улице чуть ниже.

— Мне вас там ждать?

— Нет, не стоит.

— А можно мне все-таки остаться?

— Если хочешь.

Пока Люка направлялся к телефону, Мегрэ взял за дверью погреба бутылку пива, не взглянув на мадемуазель Клеман, которую он словно и не заметил. Потом медленно поднялся по лестнице, по пути бросив взгляд в приоткрытую дверь комнаты мадемуазель Бланш. Она в пеньюаре лежала на кровати и читала книгу.

Мегрэ открыл окно и облокотился на подоконник.

Дождя уже не было. Мадам Бурсико лежала в постели, скрестив руки под головой, и смотрела в потолок, неподвижная, как человек, который чувствует, что за ней наблюдают.

Небо посветлело, но солнце еще не показалось, свет был резкий, как от матовой электрической лампочки.

Тротуары еще были усыпаны градинами.

Человек появился с нижнего конца улицы, он шел совсем просто, естественно, словно случайный прохожий. Небольшого роста, худой, он был одет во все серое, и даже лицо его производило какое-то серое впечатление. Он мог быть старым и хорошо сохранившимся, но мог быть и молодым, преждевременно состарившимся.

Подойдя ближе, он посмотрел вверх и увидел комиссара. Но никак не отреагировал. Не останавливаясь, вошел в дом и, как видно, перевел дух на лестнице или на площадке, потому что прошло две или три минуты, прежде чем Мегрэ увидел, как мадам Бурсико повернулась к двери.

Она увидела его раньше, чем вошедший оказался в поле зрения Мегрэ, поднялась на кровати и почти сразу же повернулась к окну.

Человек сказал что-то, подходя к ней; он положил шляпу на стул и спокойно, сохраняя присутствие духа, стал уговаривать ее, словно испуганного ребенка.

Ни разу не посмотрев в сторону Мегрэ, он сел на край постели, а Франсуаза Бурсико прижалась к нему и спрятала голову у него на груди.

В окно она могла видеть комиссара, и тот, смущенный, отошел, открыл бутылку пива, стал не спеша пить.

Потом Мегрэ вышел на площадку. Мадемуазель Бланш лишь слегка удивилась, когда он вошел к ней и завел разговор о книге, которую она читала, о только что прошедшем граде.

Мегрэ услышал звонок телефона, голос взявшего трубку Люка, торопливые шаги на лестнице.

— Это вас, шеф… Звонят с Набережной… Они напали на след…

Люка был весьма удивлен, увидев комиссара у мадемуазель Бланш. Но еще больше его поразило то, что Мегрэ принял новость без удивления и без удовольствия.

— Одно время она жила на улице Дам в маленьком меблированном отеле, где один человек, который…

— Уголовная полиция все еще у телефона?

— Да. Говорит Лапуэнт, он очень возбужден. Он хотел бы рассказать вам подробности. Он проверял в архивах. Он убежден…

— Скажи ему, что мы сейчас увидимся с ним у меня в кабинете…

В рассказе Люка эти подробности принимали почти эпический характер.

— Я бы мог подумать, что он интересуется только красивой девушкой, лежавшей на кровати в халате, распахнутом больше чем наполовину, и кокетничавшей с ним…

Мегрэ ушел из комнаты мадемуазель Бланш лишь после того, как увидел в окне напротив, что мадам Бурсико осталась одна.

Взяв чемодан, он пошел попрощаться с мадемуазель Клеман.

— Вы уезжаете совсем?

— Я как-нибудь зайду навестить вас.

— Ваше следствие закончено? Вы нашли убийцу?

Он не дал ей прямого ответа.

— Благодарю вас за ваши заботы и любезность.

И так как он осматривался вокруг, глядя на все то, что стало ему таким привычным, она засмеялась своим грудным смехом, от которого затрясся ее огромный бюст.

— Представьте, мне это небезразлично. Я так привыкла к вам. Как к одному из своих жильцов.

Может быть, для того, чтобы доставить ей удовольствие, он сказал:

— И я тоже…

Мадемуазель Клеман проводила его до порога и стояла там, пока он переходил улицу. Немного ниже, за два дома от бистро, остановилась маленькая черная полицейская машина.

Поколебавшись, Мегрэ зашел к овернцу.

— Налейте мне белого вина в последний раз.

Мадемуазель Клеман все еще стояла на пороге своего дома. Мегрэ подошел к машине, открыл дверцу, проговорив:

— Разрешите?

Усевшись на заднее сиденье, он бросил наконец шоферу уголовной полиции:

— На Набережную!

Маленький серый человек сидел рядом. Он вежливо снял шляпу и всю дорогу держал ее на коленях.

Они не обменялись ни одним словом.

Глава 9, в которой юный Лапуэнт не так уж гордится своим досье.

Оба они медленно поднялись по пыльной лестнице.

Мегрэ с удовольствием вдыхал знакомые запахи. Как всегда, в застекленном зале ожидания сидели люди.

Жозеф, старик рассыльный, радостно воскликнул:

— Здравствуйте, месье комиссар!

— Здравствуй, Жозеф.

— Шеф просит вас зайти к нему.

— Сейчас пойду.

— Месье Лапуэнт тоже просил сообщить ему, как только вы вернетесь.

— Знаю.

— Звонил месье Торранс.

— Спасибо, Жозеф.

Он толкнул дверь своего кабинета, открыл окно, снял шляпу, пальто.

Сразу же зазвонил местный телефон. Говорил Лапуэнт:

— Я знаю его фамилию и всю эту историю. Хотите, я сейчас принесу вам досье?

— Подожди. Я тебе позвоню.

Человек, которого он привел в свой кабинет, сидел на стуле, приподняв брюки, чтобы не помять складки. Он был гладко выбрит. Ногти у него были чистые. Взгляд выражал крайнее утомление.

— Вы жили в колониях?

— Почему вы так думаете?

Трудно было ответить на этот вопрос. Может быть, выдавал цвет лица, взгляд или то, что этот человек преждевременно постарел. Теперь Мегрэ был убежден, что его собеседнику не больше сорока пяти лет.

— Вы моложе ее, не так ли?

Сейчас они были словно два собеседника, мирно разговаривавших в кабинете, обсуждавших какие-то дела.

— Вы курите?

— Спасибо. Я уже много лет не курю.

— И не пьете?

Они постепенно знакомились, бросая друг на друга беглые взгляды.

— Теперь не пью, нет.

— А раньше?

— Когда-то пил.

— Мой инспектор там ждет, он должен принести ваше досье.

Любопытно: этот человек ни на секунду не подумал, что Мегрэ говорит это, чтобы проверить его реакцию.

Он просто сказал:

— Это должно было случиться не сегодня, так завтра.

— Вы ожидали?

— Я знал, что это произойдет.

— Для вас облегчение? Нет?

— Может быть. Если только она не будет замешана в деле. Это произошло не по ее вине. Не забудьте, что вы мне обещали.

Это был единственный момент, когда он проявил что-то похожее на страх. Он был спокоен, держался все более свободно, словно чувствовал облегчение от чего-то, тяготившего его долгие годы.

— Что до меня, то я решился заплатить за все. — Он добавил с застенчивой улыбкой: — Наверное, придется платить дорогой ценой?

— Вероятно, да.

— Ценой моей головы?

Мегрэ развел руками:

— Трудно предвидеть реакцию присяжных. Пожалуй, можно было бы отделаться легче, если бы…

Человек произнес четко, с оттенком гнева:

— Нет!

— Это ваше дело. Сколько вам было лет, когда вы ее встретили?

— Двадцать. Я только что прошел комиссию и был освобожден от военной службы.

— Родились в Париже?

— В Ньевре.

— Родители зажиточные?

— Среднего достатка. Скорее бедные.

— Вы где-нибудь учились?

— Три года в колледже.

Ему было приблизительно сколько же лет, сколько Паулюсу. И он тоже приехал в Париж, надеясь пробить себе дорогу.

— Вы работали?

— Работал.

— Где?

— В конторах… Зарабатывал мало…

Опять как Паулюс.

— И вы начали посещать бары?

— Я был один в Париже. Моя комната мне опротивела.

— Вы встретили Франсуазу в баре?

— Да. Она была на четыре года старше меня.

— У нее был любовник?

— Да.

— Она бросила его из-за вас?

— Да.

— И вы стали жить вместе?

— Я не мог, потому что у меня не было денег. Я как раз оставил свою работу. Искал другую.

— Вы любили ее?

— Я так думал. Но еще сам не знал.

Он произнес эти слова серьезно, медленно, опустив голову и глядя вниз.

— Вы предпочитаете, чтобы мне принесли досье?

— Не стоит. Меня зовут Жюльен Фукрие. У последнего друга Франсуазы были полные карманы денег. Я бесился оттого, что не мог ей ничего дарить.

— Она на это жаловалась?

— Нет. Она говорила, что у нас вся жизнь впереди и что в конце концов я пробьюсь.

— Но у вас не хватило терпения.

— Вот именно.

— Кого вы убили?

— Я не собирался никого убивать. Напротив моего отеля, на улице Дам, за бульваром Батиньоль, жил человек лет шестидесяти, про которого мне говорила хозяйка отеля.

— Почему она о нем говорила?

— Потому что я задолжал ей за комнату. Она сказала, что он ссужает деньги людям в моем положении и что пусть лучше я буду должен ему, а не ей. Я пошел к нему. Он мне давал в долг два раза и брал за это сто процентов. Он жил один в темной квартире и сам занимался хозяйством. Его звали Мабиль.

Мегрэ смутно припоминал это дело.

— Вы его убили?

— Да. Я пошел к нему в третий раз, хотел опять одолжить денег, и он открыл свой сейф. На камине стояли два подсвечника. Я схватил один.

— Что вы делали потом?

— Полиция потеряла около месяца. Дело в том, что кто-то другой приходил после меня к Мабилю, человек, который уже имел приводы, и швейцар дал полиции его описание. Его арестовали. Долго думали, что это он убил.

— Вы сказали Франсуазе правду?

— Я жил в постоянной тревоге. Когда прочел в газетах, что арестованный вместо меня человек освобожден, я потерял голову и уехал за границу.

— Так и не сказав ничего Франсуазе?

— Я написал ей, что меня вызвали родители и что я скоро вернусь.

— Куда вы поехали?

— В Испанию. Потом в Португалию, а там сел на пароход, идущий в Панаму. Французские газеты публиковали мою фамилию и мои приметы. В Португалии мне удалось достать фальшивый паспорт на имя Вермерша.

— И с тех пор вы жили под этой фамилией?

— Да.

— Вы долго прожили в Панаме?

— Восемнадцать лет.

— Не имея известий от Франсуазы?

— А как я мог получать от нее известия?

— Вы ей не писали?

— Никогда. Сначала я работал рассыльным во французском отеле. Потом открыл собственный ресторан.

— Вы разбогатели?

Он ответил, словно стесняясь:

— Я заработал порядочно денег. Столько, сколько нужно, чтобы жить без забот. Я заболел. Печень. Много пил. Там свободно продается настоящий абсент, и я к нему пристрастился. Три месяца провел в больнице. Врачи посоветовали мне переменить климат.

— Сколько времени прошло с тех пор, как вы вернулись во Францию?

— Семь лет.

— Значит, вы вернулись до того, как Франсуаза заболела?

— Да. За два года до этого.

— Как вы ее разыскали?

— Я не искал ее. Не посмел бы. Я был уверен, что она не захочет меня видеть. Однажды я случайно встретил ее в метро.

— Где вы тогда жили?

— Там, где живу и сейчас, на бульваре Ришар-Ленуар. Через несколько домов от вас, на углу улицы Шмен-Вер.

Тут он во второй раз улыбнулся, если это можно было назвать улыбкой.

— Франсуаза сказала вам, что она замужем?

— Сказала.

— Она на вас не сердилась?

— Нет. Она считала себя ответственной за то, что произошло.

— Она все еще любила вас?

— Наверно.

— А вы?

— Я никогда не переставал ее любить.

Он не повышал голос, говорил очень просто, нейтральным тоном. Сквозь облака начало проглядывать солнце, еще молодое, влажное.

— Вы не требовали от нее, чтобы она оставила мужа?

— Она не считала себя вправе сделать это. Видите ли, он очень хороший человек, она его уважает.

— Вы часто с ней виделись?

— Мы встречались два или три раза в неделю, когда ее муж бывал в море, в одном кафе на Севастопольском бульваре. Мне захотелось побывать у нее дома. Не для того, что вы имеете в виду. Об этом мы и не думали. Однажды я вошел в дом, когда консьержка была на рынке, и почти сразу же ушел.

— А потом это стало привычкой?

— Я приходил несколько раз.

— Вы уже тогда условились о сигнале?

— Медный горшок! Да. Я знал, что рано или поздно меня поймают. Это неизбежно случается.

— Вы никогда не предлагали ей уехать за границу?

— Она бы не согласилась.

— Из-за Бурсико?

— Да. Вы ее не знаете.

— А потом она стала совсем немощной?

— Почти совсем. Вы же ее видели. Это худшее, что могло с нами случиться. Она не могла выходить, и я стал чаще навещать ее. Однажды утром, когда консьержка вернулась, я еще находился в квартире и спрятался там. Я оставался у нее до следующего дня.

— И с тех пор вы стали оставаться у нее на ночь?

— Да. Это создало впечатление, что мы живем вместе. Не забудьте, у нас ведь никогда не было общей квартиры. Когда я жил на улице Дам, у нее была своя комната на бульваре Роше-Шуар. Потому-то о ней никто никогда не упоминал. Вот и вся история! Я стал оставаться на два дня, потом на три, иногда даже больше. Еду я приносил с собой.

— Вы, конечно, не боялись, что неожиданно вернется муж: ведь суда ходят по твердому расписанию.

— Нам было тяжелее всего, когда он проводил здесь свой месячный отпуск.

Все было серенькое, меланхолическое, как и сам этот человек, как и квартира на улице Ломон, как и женщина, проводившая целые дни лежа в постели.

— На прошлой неделе я увидел в окно, что за улицей ведется наблюдение.

— Вы думали, что это из-за вас?

— В газетах ничего не писали про Паулюса. Я не мог предположить, что полиция интересуется домом напротив, и решил, что напали на мой след. За два дня, пока сидел в доме, я все передумал. Готов был сдаться, но тогда мне пришлось бы говорить о Франсуазе, ее стали бы допрашивать, и муж узнал бы все…

— В общем, — сказал Мегрэ, набивая остывшую трубку, — вы выстрелили в инспектора, чтобы иметь возможность выйти из дома.

— Да.

— Потому что должен был вернуться муж, а вы были у нее.

— Совершенно верно. Я напрасно ждал, что наблюдение прервется. Видел, как сменяются инспектора. Когда они садились у окон дома мадемуазель Клеман, я был убежден, что следят за квартирой Франсуазы. Я ждал, так сказать, до последней минуты. Бурсико был уже в поезде. Он должен был прибыть на вокзал сразу после полудня. Мне обязательно нужно было выйти, понимаете?

— У вас было оружие?

— Никогда в жизни не носил оружия, даже в Панаме. Я знал, что револьвер Бурсико лежит в ночном столике. Это был кольт крупного калибра, который он сохранил еще с войны и оставлял под рукой у жены, так как думал, что она пуглива.

— Вы стреляли из окна?

— Я ждал, пока инспектор закурит сигарету, чтобы получше прицелиться.

— Франсуаза знала, что вы делаете?

— Нет. Она даже не видела, что я держу револьвер в руке, потому что мы не зажигали лампы.

— Вы вышли не сразу?

— Я подождал, пока на улице начнется суета, чтобы пройти незамеченным. Когда вышел из дома, консьержка была на противоположном тротуаре и стояла с соседями спиной к своему дому. Дверь она оставила открытой. Франсуазе я обещал, что уеду за границу.

— Когда вы ей позвонили?

— На следующий день. Она умоляла меня уехать.

— А почему вы не уехали?

Он не ответил. Потом, подняв глаза на комиссара, прошептал:

— А зачем?

Мегрэ опять вспомнил Паулюса. Тот тоже прицепился к дому мадемуазель Клеман. Один раз пробовал уехать и все-таки вернулся.

— Вы знали, что попадетесь?

Он пожал плечами.

— Вам это безразлично?

— При условии, что ее не будут беспокоить. Она тут ни при чем. На улице Дам она тоже была ни при чем. Виноват я один. Это просто злой рок.

Паулюс в своей камере, должно быть, думал то же самое.

— Теперь жалею, что стрелял в инспектора. Мне стало легче, когда я прочел в газетах, что он не умер. В особенности когда узнал, что у него двое детей и что жена ждет третьего.

На секунду они замолчали; луч солнца упал на окно и почти сразу же скрылся за облаком.

— Не забудьте о том, что вы мне обещали…

Мегрэ нахмурился, вспомнив, что Франсуаза Бурсико вызывает адвоката. Он протянул руку к телефону, но передумал звонить.

— Она говорила вам, что обратилась к адвокату?

— Да. Она ему ничего не расскажет.

Мегрэ все-таки снял телефонную трубку:

— Дайте мне пивную «У дофины»… Алло!.. Жюстен?.. Говорит Мегрэ. — И, обращаясь к своему собеседнику, спросил: — Хотите кружку пива?

— Я предпочел бы чашку кофе.

— Принеси две кружки пива и чашку кофе.

— Хорошо, шеф. Сейчас…

Он повернулся к человеку, который скромно сидел на своем месте:

— Вы знаете какого-нибудь адвоката?

— Я возьму первого попавшегося. Раз уж дошло до этого…

Мегрэ закурил. Через несколько секунд открыл дверь официанту, который поставил поднос на письменный стол.

Он залпом выпил кружку пива, вытер рот.

— Я полагаю, что на минутку могу вас оставить одного?

— Можете.

Он пошел к начальнику.

— Мне сказали, что следствие закончено, Мегрэ?

— Закончено. Этот человек у меня в кабинете.

— Признается?

— Признается. Он зашел с целью украсть что-нибудь в дом напротив отеля мадемуазель Клеман и когда, выходя, увидел, что на улице стоит инспектор…

— А это правда?

— Нет. Но что касается меня, то я буду поступать так, как будто это правда.

— Замешана женщина?

— Да.

— Красивая?

— Нет. Ей скоро пятьдесят, и она вот уже пять лет не встает с постели.

— А не будет накладки?

— Не думаю.

— Послушайте, Мегрэ, я хотел бы, чтобы вы приняли одного человека, который ждет в приемной уже три дня; его моральное состояние никуда не годится.

— Кто это?

— Паулюс-отец. Он обязательно хочет видеть вас, объяснить вам…

— Ладно, приму, — вздохнул Мегрэ. — Как Жанвье?

— Его сегодня перевезли домой. А ваша жена?

— Вечером приедет. Пойду встречать ее на вокзал.

Он пошел через кабинет инспекторов, где юный Лапуэнт сразу вскочил, очень воодушевленный, и протянул ему толстое досье.

— Нам так повезло, шеф! Мы нашли…

— Знаю, малыш. Ты хорошо поработал. — Он сунул папку под мышку, как будто она не представляла собой ничего важного.

— Вы знаете, что он уже раньше убил человека?

— Да.

— Правда, что вы его арестовали? Люка говорит…

Мегрэ стоял в проеме двери с трубкой в зубах, и Лапуэнт не совсем разобрал, что он проворчал выходя.

— Да уж пришлось!

Лапуэнт повернулся к Ваше, который тоже сидел в кабинете и составлял рапорт:

— Что он сказал?

— Что ему пришлось.

— Пришлось что?

— Я полагаю, арестовать этого человека.

И юный Лапуэнт, уставившись на дверь, через которую вышел Мегрэ, произнес только:

— Ну и ну!

1

Выдача преступника иностранному государству.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Как Мегрэ провел вечер в роли холостяка и как этот вечер закончился в больнице Кошен.

Глава 2, в которой Мегрэ тоже становится очаровательным жильцом мадемуазель Клеман и заводит новые знакомства.

Глава 3, в которой важную роль играет упоминание о кружке свежего пива и в которой Мегрэ обнаруживает жильца мадемуазель Клеман в неожиданном месте.

Глава 4, где рассказывается о допросе, во время которого Мегрэ ни разу не рассердился.

Глава 5, в которой Мегрэ делает множество заметок, чтобы убедить себя в том, что он работает, и в которой мадемуазель Клеман не всегда оказывается милосердной.

Глава 6, где речь пойдет о беззащитной женщине, лежащей в постели, и о комиссаре, который становится свирепым.

Глава 7, где Мегрэ вспоминает о единственном цыпленке, которого он в своей жизни зарезал, и где мадемуазель Клеман очень взволнована тем, что увидела преступника.

Глава 8, в которой инспектор Лижа делает заметки, чтобы потом рассказать интересную историю.

Глава 9, в которой юный Лапуэнт не так уж гордится своим досье. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg