«Люди-мухи»

Люди-мухи (fb2) - Люди-мухи (пер. А. В. Кровякова) (Инспектор Колбьёрн Кристиансен - 1) 1364K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ханс Улав Лалум

Ханс Улав Лалум Люди-мухи

Hans Olav Lahlum

Menneskefluene

© CAPPELEN DAMM AS 2010

© Перевод и издание на русском языке, «Центрполиграф», 2016

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2016

* * *

Посвящается моей тете Дагмар Лалум (1923–1999), двойному агенту, «человеку-мухе». Испытания, перенесенные ею во время и после войны, вдохновили меня на написание исторического детектива.

День первый. Убийство на Кребс-Гате, 25

1

В 1968 году 4 апреля выпало на четверг перед Страстной неделей. За обедом я вспомнил еще одну дату, имевшую для меня немаловажное значение: ровно три года назад я переехал в новый, более просторный кабинет в главном полицейском управлении на Мёллер-Гате. Я отметил событие куском торта, который съел в одиночку.

Как правило, все помнят, что 4 апреля 1968 года в Мемфисе (штат Теннесси) застрелили борца за гражданские права Мартина Лютера Кинга, и это вызвало в США волну расовых беспорядков.

В тот же день в Торсхове на востоке Осло произошло еще одно убийство. Оно не представляло такого интереса с точки зрения историков, однако сыграло большую роль в моей жизни и в жизни всех, кто имел к нему отношение. Около одиннадцати вечера в четверг, 4 апреля 1968 года, мне домой в Хегехауген позвонили. Запыхавшийся мужчина попросил позвать к телефону «инспектора уголовного розыска Колбьёрна Кристиансена». Звонивший представился констеблем Асбьёрном Эриксеном и сообщил, что в доме 25 по Кребс-Гате в своей квартире застрелен пожилой мужчина. Обстоятельства, по словам взволнованного Эриксена, были «в высшей степени необычными». Я знал Эриксена, всегда считал его человеком хладнокровным и уравновешенным, поэтому у меня появились недобрые предчувствия еще до того, как он назвал имя жертвы. Стоило ему воскликнуть: «Это Харальд Олесен!» – как я мигом выбежал из квартиры и направился к своей машине.

В 1968 году Харальда Олесена трудно было назвать знаменитостью. Центральные газеты писали о нем не так уж часто – всего лишь раз в несколько месяцев. Но те, кто вырос в послевоенные годы, отлично помнили его соколиный профиль и худощавую фигуру. Для тех, чье детство и юность пришлись на сороковые – пятидесятые, Харальд Олесен по-прежнему оставался героем. До войны, в тридцатых годах, Харальд Олесен был известным политиком, членом Норвежской рабочей партии.

Во время войны – ему тогда было под пятьдесят – он стал одним из героев Сопротивления. Сам Олесен крайне неохотно рассказывал о своих военных подвигах, но это ни в коей мере не умаляло его достоинств. Он возглавлял движение Сопротивления в своих родных краях, и о его храбрости ходили легенды. После войны ему предоставили возможность побыть членом кабинета министров; четыре года он заседал в Государственном совете. Потом занимал видные государственные посты, и потому до 1965 года его лицо и имя оставались на виду и на слуху. В семидесятилетнем возрасте он вышел в отставку. Прошло еще три года, и вот героя Сопротивления и бывшего министра застрелили в собственной гостиной.

Домой я вернулся в тот день около часа ночи. Осмотрев место преступления и выслушав показания свидетелей, вынужден был признать, что выводы констебля Эриксена оказались верными. В доме номер 25 по Кребс-Гате, несомненно, произошло убийство. Труп был в наличии; имелось и место преступления. Однако мы не только не знали мотива – не нашли орудия убийства. Отсутствовали и подозреваемые. Кроме того, непонятно было, как убийца вышел из квартиры жертвы после того, как прогремел роковой выстрел.

2

Снаружи дом номер 25 по Кребс-Гате выглядел привычно для Торсхова – обычное четырехэтажное кирпичное строение. Пожилая жена сторожа, которая встретила меня у входа, пояснила, что три года назад дом сменил хозяев. Новые владельцы произвели кое-какие улучшения: встроили простой лифт и оборудовали во всех квартирах ванные. Но в целом здание оставалось таким же массивным, серым и унылым, как в двадцатых годах, когда его построили в рабочем районе столицы. И сам дом, и жена сторожа как будто сошли со страниц романа Оскара Бротена «Волчье логово».

Трагедия, разыгравшаяся в четверг, 4 апреля 1968 года, в доме номер 25 по Кребс-Гате, началась в четверть одиннадцатого с грохота. Выстрел прогремел в правой квартире на третьем этаже, и его слышали все соседи. Ближайший сосед Олесена из квартиры 3Б как раз возвращался домой, но остановился на первом этаже, чтобы поболтать с еще одним жильцом этого дома.

Услышав выстрел в квартире Олесена, оба тут же побежали наверх. Дверь в квартиру 3А оказалась запертой; изнутри не доносилось ни звука. Через пару минут к ним присоединился молодой мужчина со второго этажа; он поспешил наверх, оставив дома жену и маленького сына. Следом за ним по лестнице, тяжело дыша, поднялась сторожиха. Один из жильцов первого этажа был инвалидом; он в своей коляске поднялся на лифте через несколько минут. Последняя из восьмерых взрослых обитателей дома, молодая шведка, сидела у себя дома, в квартире на втором этаже, до тех пор, пока к ней в дверь примерно через полчаса не позвонили сотрудники полиции.

Открыть дверь квартиры Харальда Олесена удалось только после того, как жена сторожа сходила за ключом. После непродолжительного спора соседи решили не входить до приезда полиции. Через полчаса прибыл констебль Эриксен. Выяснилось, что соседи напрасно боялись перестрелки. Даже следов оружия в квартире не нашли – как, впрочем, и живых людей. Харальд Олесен лежал посреди гостиной на полу с пулевым отверстием в левой стороне груди. Пуля прошла навылет и застряла в стене. Во всем остальном квартира выглядела как всегда, насколько помнила сторожиха, точно как в последний раз, когда она заходила к Харальду Олесену, – и никаких признаков убийцы или орудия убийства.

Отсутствие оружия позволяло исключить версию самоубийства. Однако не было и доказательств того, что в квартире кто-то побывал – как и намека на то, как убийца покинул место преступления. Харальд Олесен жил в обычной двухкомнатной квартире с ванной и кухней, но без балкона. До тротуара – метров десять, поэтому выпрыгнуть в окно убийца тоже не мог. Предположения, что убийца спустился по веревке или захватил с собой альпинистское снаряжение, наталкивались на неопровержимое обстоятельство: окна были заперты изнутри.

Иными словами, единственным вариантом оставалась входная дверь. Если убийце как-то удалось войти, он (или она), скорее всего, вышел тем же путем. К тому же в двери был автоматический американский замок, а цепочка оказалась снята. Главным оставался следующий вопрос: как убийце удалось покинуть место преступления и бесследно исчезнуть за такой короткий срок? Между выстрелом и появлением на третьем этаже соседей прошло всего несколько секунд. Возникал и второй вопрос – как убийце удалось выйти из здания? В доме всего три этажа; спуститься можно либо по лестнице, либо на лифте. Если бы убийца побежал по лестнице, он непременно столкнулся бы с поднимающимися соседями. Первые двое, очутившиеся на месте преступления, обеспечивали друг другу алиби. Любое подозрение их в сговоре представлялось беспочвенным, учитывая отсутствие орудия убийства и то, что почти сразу же следом за ними на третий этаж поднялись другие жильцы. Все они уверяли, что лифт стоял на первом этаже как перед выстрелом, так и после него. Жена сторожа, пробегавшая мимо лифта, видела пустую кабину. То же утверждал жилец первого этажа, инвалид, поднявшийся наверх через несколько минут. Невозможно представить, чтобы кому-то удалось сначала разминуться с соседями, поднимавшимися по лестнице, а потом проскользнуть мимо жены сторожа, стоявшей у входа.

Начиная с половины двенадцатого все сотрудники полиции, которых стянули на место преступления, обыскали квартиру и весь дом сверху донизу, но не нашли ни орудия убийства, ни других улик, способных пролить свет на произошедшее. За неделю до убийства Харальд Олесен попросил жену сторожа убрать в его квартире и заплатил ей за четыре часа работы. Она трудилась усердно. Если не считать ее отпечатков, эксперты обнаружили в квартире лишь отпечатки хозяина, Харальда Олесена.

Какое-то время я рассматривал версию о том, что убийца в квартиру даже не заходил, а стрелял из дома напротив. Вскоре выяснилось, что мои предположения не выдерживают никакой критики: в момент выстрела Харальд Олесен сидел или стоял перед капитальной каменной стеной, в которой не было окна. Кроме того, ни одно стекло в комнате не было разбито.

Так что, если не считать мертвеца с пулевым ранением в груди и пули, застрявшей в стене за его спиной, в квартире не было заметно никаких признаков трагедии. Харальд Олесен лежал на полу гостиной у кофейного столика, накрытого на двоих. Из одной чашки он пил – на ней сохранились его отпечатки – в то время как вторая чашка осталась нетронутой. Судя по всему, Харальд Олесен пригласил к себе гостя и накрыл на стол, но оставалось непонятным, был ли убийцей его гость и кто вообще к нему приходил.

На кухне у раковины мы нашли сковороду с мясными фрикадельками. В холодильнике были пакет молока, хлеб и сыр. На кухонном столе стоял радиоприемник, включенный в розетку. На проигрывателе лежала пластинка с записью Венского филармонического оркестра. Все указывало на то, что хозяин квартиры 3А погиб внезапно.

В час ночи 5 апреля 1968 года мне стало ясно, что далее оставаться на месте преступления бессмысленно. Я поставил одного констебля на третьем этаже и еще одного – на улице, у входа в дом. Судмедэксперта попросил как можно скорее прислать мне отчет о вскрытии; затребовал копии выписок из бюро актов гражданского состояния и полицейского архива обо всех жильцах дома номер 25 по Кребс-Гате. После этого я разрешил соседям уйти, но предупредил, чтобы утром все они были дома – необходимо снять с них показания.

Мне почти сразу пришло на ум, что убийца, скорее всего, кто-то из соседей покойного. Ничто пока не указывало на то, что в здании побывал посторонний. К счастью, тогда, в первый день, я понятия не имел, как трудно будет выяснить, откуда именно пришел убийца.

День второй. Семь соседей и бесхозный синий дождевик

1

5 апреля 1968 года, в пятницу, я встал необычно рано. В половине седьмого уже сидел за столом и вел оживленную дискуссию со своим отражением в зеркале поверх кофейника. Я сразу же решил, что не отдам дело более опытным детективам. Мои старшие товарищи – настоящие мастера сбрасывать мне всю скучищу, а сами ведут интересные, сложные дела и купаются в лучах заслуженной славы. К счастью, мой начальник обычно приходил на работу раньше остальных. А я в тот день опередил даже его. Без четверти восемь, когда он подошел к своему кабинету, я уже ждал его в коридоре.

Моему начальнику уже за шестьдесят, но он – человек широких взглядов и понимает, что нужно поощрять усердных молодых детективов, обладающих здоровым честолюбием. Несколько раз в хорошем настроении он даже намекал на то, что до пятидесяти лет и сам был таким же пылким юнцом. Поэтому неудивительно, что мой энтузиазм и интерес к делу удостоились его поощрения. Да, согласился он, совсем неплохо, что я первый оказался на месте преступления. В восемь утра он пожал мне руку, разрешил вести следствие и предупредил о расширении сферы моих полномочий. Конечно, обрадовался я, если понадобится, всегда буду спрашивать совета у него и у старших товарищей. И в самом радужном настроении поехал расследовать свое первое серьезное дело, упиваясь будущими почестями и славой.

В пятничных газетах почти ничего не сообщалось об убийстве в доме номер 25 по Кребс-Гате. В двух поместили маленькие заметки о происшествии; в одной намекали, не называя имен, что покойный был «хорошо известным и почтенным гражданином, в прошлом участником Сопротивления». Утром, ненадолго заскочив на работу, я узнал в дежурной части, что интерес журналистов к делу стремительно растет. Поэтому, прежде чем отправиться на Кребс-Гате, набросал краткий пресс-релиз. В нем, во-первых, утверждалось, что я беру на себя полную ответственность за расследование убийства. Кроме того, я подтверждал известие о том, что вечером 4 апреля у себя дома на Кребс-Гате был убит бывший член кабинета министров и борец Сопротивления Харальд Олесен, но в интересах следствия воздержался от более подробной информации.

Приехав на место преступления, я начал с самого очевидного: с чисто убранного столика сторожа у входа в подъезд. Сторожиха, Ранди Хансен, низкорослая толстушка шестидесяти с небольшим лет, жила в однокомнатной квартирке в подвале. Мужа, по ее словам, «всю неделю не будет». Их дети выросли и много лет назад разъехались. Как правило, фру Хансен в одиночку сидела на своем посту у входа, несколькими ступенями ниже площадки первого этажа. Она присматривала за домами номер 25 и 27 по Кребс-Гате, переходя из одного в другой, а также соединяла жильцов обоих домов с теми, кто звонил по телефону. По счастливому стечению обстоятельств, 4 апреля фру Хансен дежурила как раз в двадцать пятом доме. Она обещала оставаться на своем посту до окончания следствия.

Ранди Хансен оказалась на редкость добросовестной особой; в тот день и вечер записывала всех входивших в дом и выходивших из него в свой журнал. Подобно многим сторожам, она хорошо знала «своих» жильцов и их повседневный распорядок.

Фру Хансен сразу же напомнила, что она дежурит в двадцать пятом доме через день, а иногда болеет или бывает вынуждена на несколько часов оставлять свой пост. Однако она считала, что ее впечатления о жильцах и их деятельности довольно точные. Хотя я не видел причин сомневаться в ее словах, все же заметил: в таком случае вероятность того, что она кого-то или что-то не заметит, составляет пятьдесят на пятьдесят. Более того, с ее поста у входа не видно квартир и коридоров даже первого этажа. Покойный Харальд Олесен поселился в доме еще до войны. Он, министр, считался одним из известнейших жителей квартала; соседи гордились им. В последние годы он вел тихую жизнь пенсионера. Его посещали многие известные политики и бывшие борцы Сопротивления, правда, по словам фру Хансен, в последнее время у него было мало гостей. Пять лет назад умерла его жена; родственники навещали его довольно редко. По мнению жены сторожа, ему трудно было смириться со своим положением вдовца, хотя виду он не показывал. Из дому Харальд Олесен выходил редко – разве что за продуктами в магазин за углом. Он всегда держался приветливо и вежливо, проходя мимо нее, кивал в знак приветствия. Очень вежливо просил постирать белье или прибрать в квартире и щедро платил за такие дополнительные услуги. Жена сторожа никогда не замечала трений между ним и другими жильцами. По ее словам, невозможно представить, кому понадобилось убивать такого добропорядочного человека – настоящего столпа общества.

Ближайшим соседом Олесена из квартиры 3Б оказался американец по имени Даррел Уильямс; по мнению жены сторожа, ему было сорок с небольшим. В доме он поселился месяцев восемь назад; его квартиру оплачивало американское посольство. Фру Хансен не знала, чем конкретно занимается Даррел Уильямс, но, по ее мнению, пост его был солидным – Уильямс всегда «хорошо одевался и держался с достоинством». Кроме того, он вскоре после своего приезда очень прилично заговорил по-норвежски. Даррел Уильямс уходил на работу рано утром, а возвращался поздно вечером, но гостей домой никогда не приводил.

Этажом ниже, под Олесеном, жила фрекен Сара Сундквист, студентка из Швеции. Она поселилась в доме с августа, с начала учебного года. Сразу после того, как сюда приехала, она удивила фру Хансен тем, что подарила ей цветы и конфеты. Сара Сундквист хорошо одевалась, выглядела элегантно. Иногда она казалась немного рассеянной, но всегда улыбалась и здоровалась. Сара Сундквист добросовестно относилась к учебе и жила довольно упорядоченно. Уходила из дому обычно от восьми до девяти утра, а возвращалась от трех до пяти часов вечера. Первые несколько месяцев к ней иногда заглядывали однокурсники. Они всегда вели себя безупречно и уходили задолго до одиннадцати.

Судя по всему, Сара Сундквист очаровала жену сторожа, и тем не менее выражение ее лица подсказало мне, что она чего-то недоговаривает. Такое же выражение лица у моей собеседницы сделалось, когда она перешла к жильцам квартиры слева на втором этаже – молодым супругам Кристиану и Карен Лунд. Фру Хансен считала их приветливыми, услужливыми; по ее мнению, они по-прежнему были влюблены друг в друга даже после рождения первенца. Лунды переехали сюда два года назад, после свадьбы; здесь у них родился сын, которому недавно исполнился год. Двадцатипятилетняя фру Лунд была дочерью фабриканта из престижного района Осло. Ее муж, на пару лет старше, служил управляющим спортивным магазином в Хаммерсборге.

В квартире слева на первом этаже жил водитель такси Конрад Енсен. Он разменял шестой десяток и никогда не был женат. Фру Хансен слышала от одного своего племянника, тоже таксиста, что Конрад Енсен водит одно из старейших в Осло такси, но ему до сих пор удается передвигаться по запутанным городским переулкам быстрее, чем большинству его коллег. Конрад Енсен много работал и часто выходил в ночные смены. Если не считать работы, он лишь изредка выбирался из дома на какое-нибудь спортивное соревнование. Насколько помнила жена сторожа, за те двадцать лет, что он прожил в доме, в гости к нему никогда никто не приходил.

Фру Хансен помолчала, открыла рот, как будто собиралась сказать что-то еще, но потом передумала. Она снова недоговаривала, но я решил пока сделать вид, будто ничего не замечаю.

Последний жилец обитал на первом этаже справа; его звали Андреас Гюллестад, и он был инвалидом, прикованным к креслу. Ему было около сорока, и, насколько поняла фру Хансен, он жил на проценты с наследства. Должно быть, наследство у него было значительным, потому что одевался он всегда элегантно и, если не считать физического увечья, жил без особых проблем. Несмотря на свою инвалидность, он всегда пребывал в хорошем настроении и ко всем относился дружелюбно. Сюда переехал из более престижного района три года назад, после того как здание отремонтировали. Несчастный случай произошел с ним незадолго до переезда, Гюллестад оказался прикован к инвалидному креслу; он как раз подыскивал квартиру на первом этаже. Гюллестад был единственным, не считая Харальда Олесена, кто, по предложению домовладельца, приобрел квартиру в собственность. Иногда к нему приезжали сестра и племянница, но, если не считать их визитов, жил он тихо и одиноко. Иногда летом в хорошую погоду выбирался в своей коляске на улицу, но зимой предпочитал сидеть дома и часто просил жену сторожа купить ему продуктов на неделю. За помощь он щедро ей платил и всегда дарил им с мужем подарки к дню рождения и Рождеству. Насколько поняла фру Хансен, Гюллестад не мог ходить, но верхняя часть тела и руки у него прекрасно двигались. И с головой никаких проблем – чрезвычайно умен и начитан.

В день убийства фру Хансен, к нашему счастью, не только сидела на своем посту всю вторую половину дня и весь вечер, но еще и записывала в журнале, кто когда ушел и пришел. Сам Харальд Олесен утром выходил пройтись по магазинам, но вернулся около полудня и последние десять часов своей жизни провел дома. В предыдущие недели он говорил по телефону только со своим поверенным из фирмы «Рённинг, Рённинг и Рённинг».

Что касается других жильцов, то Андреас Гюллестад, как обычно, весь день сидел дома, фру Лунд также была дома с сынишкой. По словам фру Хансен, Кристиан Лунд уехал около восьми утра, а вернулся только в девять вечера. Один раз, около четырех часов пополудни, он звонил домой. Сара Сундквист в половине девятого ушла на лекции, а домой вернулась в четверть пятого. Даррел Уильямс вышел около девяти утра, а вернулся около восьми вечера. Конрад Енсен всю неделю работал в вечернюю смену. Он уехал на своей машине около полудня, а вернулся почти сразу за Уильямсом. Только Даррел Уильямс после возвращения с работы вышел из дому еще раз. Без пяти десять он отправился на вечернюю прогулку, на которой пробыл пятнадцать минут.

В день убийства жена сторожа не видела в доме посторонних людей; маловероятно, чтобы кому-нибудь удалось проскользнуть незамеченным. Ключи от двери черного хода есть только у нее и у жильцов. Гости попадают в дом через парадную дверь и таким образом проходят мимо нее. В интересующий меня день, 4 апреля, последние шесть часов перед убийством она более или менее постоянно видела дверь черного хода.

Под конец я спросил фру Хансен, не заметила ли она со своего места чего-то необычного, особенно непосредственно до и после убийства.

– Было кое-что, – ответила она и, встав, поманила меня за собой в небольшую подсобку. Там на столе лежали большой синий дождевик с капюшоном и красный шарф.

– Вот что я нашла утром в мусорном баке у двери черного хода! Такого дождевика и шарфа я не видела ни на ком из жильцов. Смотрите, они совсем новенькие, и, похоже, их постирали перед тем, как выкинули, потому что они еще влажные. Я не видела, кто их выкинул, но вчера под вечер, когда выбрасывала пищевые отходы, никакого дождевика в баке не было. Как по-вашему, это важно?

Я кивнул. Очень странно… Кто-то выкинул почти новый и недавно выстиранный дождевик в тот самый день, когда в доме убили человека. Я тут же сделал мысленную пометку: спросить жильцов про синий дождевик.

2

Итак, в квартире 3Б жил Даррел Уильямс, крупный темноволосый американец. Знакомясь, он крепко пожал мне руку. Голос у него оказался неожиданно высоким. Судя по дипломатическому паспорту, который мне показал, ему было сорок пять лет, хотя выглядел он моложе. Ростом он был не ниже метра восьмидесяти; весил под сто килограммов, но при этом никакого лишнего жира. По-норвежски он говорил неплохо, с едва слышным американским акцентом. Даррел Уильямс охотно рассказал о себе; объяснил, что его не слишком распространенное имя связано с тем, что его предки – ирландцы. Его дед эмигрировал в Соединенные Штаты в 1870-х годах, после «великого голода». Сам он родился и вырос в Нью-Йорке, его отец – известный адвокат. После того как Америка вступила в войну, Даррел Уильямс бросил учебу на юридическом факультете и поступил на военную службу. Летом 1944 года он принимал участие в высадке в Нормандии. На следующий год, сразу после освобождения Норвегии, он, тогда молодой лейтенант, приехал в нашу страну в составе делегации США. Устроился на работу в американской военной миссии и нашел себе подружку-норвежку. В Норвегии он прожил до весны 1948 года. Тогда и выучил наш язык. У него сохранилось столько теплых воспоминаний о Норвегии, что позже, почти через двадцать лет, узнав об освободившейся вакансии, он занял место атташе в посольстве в Осло. В предшествующие годы он продолжал военную карьеру и дослужился до майора, а потом, в начале шестидесятых, перешел на дипломатическую службу.

В ответ на мой вопрос о своем семейном положении Даррел Уильямс улыбнулся расслабленно и иронично:

– Я женился в Штатах в пятьдесят первом, но моя семейная жизнь не сложилась: через три года мы разошлись. Мы постоянно ссорились, а детей у нас не было. Жена уверяла, что полюбила другого, но оказалось, что она меня обманула, так как вышла не за того, о котором шла речь, а за третьего, ребенка же родила от четвертого!

Дипломат откровенно рассказывал о своей неудачной семейной жизни. Поскольку он был бездетным холостяком, дипломатическая служба позволила ему осуществить детскую мечту и увидеть как можно больше стран Азии и Европы. За последние десять лет он служил в ряде посольств, но положа руку на сердце признался, что с Осло по красоте не сравнится ни одна столица мира.

Квартиру ему подыскали и оплатили в посольстве. Даррела Уильямса все устраивало; разве что из-за ненормированного рабочего дня и официальных ужинов он нечасто бывал дома и не особенно хорошо знал соседей. Уильямс назвал сторожа и его жену «опрятными и всегда готовыми помочь». Инвалид с первого этажа был, по его словам, «очень культурным и приветливым», хорошо говорил по-английски. С ним они обсуждали Джека Лондона и других его любимых американских писателей. Молодая студентка-шведка также показалась ему «милой и умной», правда, они разговаривали всего несколько раз. Таксист с первого этажа, возможно, «простоват» и живет замкнуто, однако интересуется футболом и другими видами спорта, поэтому Уильямс находил о чем с ним поговорить. Вечером в день убийства, столкнувшись на лестнице, они обсуждали предстоящий Кубок Норвегии.

Американец почти не знал молодоженов со второго этажа, лишь подтвердил, что они выглядят «необычно счастливыми и дружными, даже для молодых супругов». В ночь убийства Кристиан Лунд вошел в дом через парадную дверь за несколько секунд до него. Уильямс, по своему обыкновению, притронулся к шляпе, Кристиан Лунд сказал: «Добрый вечер». Так они обычно и общались: кратко, но вполне дружелюбно.

Даррел Уильямс хорошо помнил имя Харальда Олесена по 1945–1946 годам; его глубоко взволновало то, что они оказались в одном доме. Вскоре после переезда он зашел к соседу в гости и встретил радушный прием. Но и тогда, и позже Уильямсу показалось, будто Олесена что-то гнетет, а ему не хотелось еще больше обременять его. Олесен продолжал тем не менее приветливо улыбаться ему при встрече. Однако Уильямсу не раз приходило в голову, что герой войны превращается во все более замкнутого и подавленного старика.

В день убийства Уильямс Олесена не видел. Его пригласили на ужин; он вернулся домой лишь около восьми. После вечерней прогулки беседовал на первом этаже с Конрадом Енсеном; через несколько минут они услышали наверху выстрел. Уильямс инстинктивно бросился вверх по лестнице; Енсен бежал за ним по пятам. Ни на лестнице, ни на площадке третьего этажа никого не встретили. Несколько раз позвонили в дверь, но им не открыли. Через пару минут появился и Кристиан Лунд; следом за ним поднялась жена сторожа. Из квартиры по-прежнему не доносилось ни звука, поэтому фру Хансен спустилась вниз – взять ключи и позвонить в полицию. Пока сторожиха ходила за ключами, наверх на лифте поднялся Гюллестад. Они впятером стали обсуждать, открывать дверь или не стоит, и решили подождать полицию. Они не заметили в доме никого из посторонних, а пройти мимо них никто бы не смог.

На вопрос о синем дождевике Уильямс ответил, что не видел такого ни в день убийства, ни раньше. На вопросы об огнестрельном оружии он ответил охотно и откровенно:

– Когда я приехал в Норвегию, у меня были револьвер «кольт» сорок четвертого калибра и пистолет тридцать шестого калибра, но, поскольку здешняя обстановка казалась вполне спокойной, несколько недель назад я отправил оружие домой, в Штаты.

Он признался, что лицензии на оружие у него не было, но я не видел причин донимать человека с американским дипломатическим паспортом такими мелкими придирками. В ходе обыска, проведенного накануне вечером, выяснилось, что у Уильямса, как и у других жильцов, в ночь убийства не было оружия. Правда, последнее обстоятельство не позволяло вычеркнуть его из списка подозреваемых.

3

Сара Сундквист оказалась стройной и необычно высокой молодой женщиной. Она не сразу впустила меня. Сначала долго не открывала, потом не снимала цепочку, пока не увидела мою форму. Несмотря на то что росту в ней было около метра восьмидесяти, весила она килограммов пятьдесят семь, не больше. Запястья у нее были такие тонкие, что, казалось, вот-вот переломятся, но, несмотря на очень тонкую талию, фигура у нее была пропорциональной, а осанка – грациозной. И хотя на лице у нее отражалась подавленность и тревога, невозможно было не заметить, какая у нее великолепная, женственная фигура. Простое зеленое платье с высоким воротом еще более подчеркивало пышную грудь.

Сара Сундквист очень испугалась из-за того, что произошло. Убийство, как она сказала, потрясло ее до глубины души. Впрочем, мне она показалась вполне разумной и достойной доверия. Говорила на очень правильном норвежском, хотя и с легким шведским акцентом. Сказала, что ей двадцать четыре года и она приехала из Гётеборга. В Осло она живет с августа прошлого года, изучает английский и философию, а квартиру нашла по объявлению в газете, размещенному владельцем. За квартиру она платила из своей шведской студенческой стипендии; кроме того, родители помогают ей деньгами. Кроме того, несколько часов в неделю она после учебы подрабатывает в университетской библиотеке.

Сара Сундквист, по ее словам, много занимается в университете, а в свободное время играет в любительском драматическом театре. По вечерам редко выходит из дому. В интересующий меня вечер она была дома одна. Когда прогремел выстрел, варила себе на кухне кофе. Грохот услышала отчетливо, но вначале подумала, что наверху упал на пол тяжелый предмет. Позже ее встревожил шум на лестнице, и она из соображений безопасности решила сидеть запершись в своей квартире. А потом к ней позвонили сотрудники полиции. Хотя она не видела ничего из произошедшего, впечатления у нее сложились «самые пугающие». Повторив свои вчерашние показания, Сара добавила, что не покидала квартиры после того, как вернулась домой в начале пятого.

Я не сомневался, что при иных обстоятельствах моя собеседница наверняка чаще улыбалась. Мысленно я пожалел ее, представив, как сильно напугало убийство в доме молодую иностранку.

В квартире 2А я увидел много книжных полок, уставленных книгами на норвежском, шведском и английском языках. Сразу было ясно, что здесь живет аккуратная молодая женщина. И если не считать кухонных ножей, никакого оружия в ее квартире я не заметил. Фрекен Сундквист на мгновение смешалась, когда я спросил, не видела ли она в доме человека в синем дождевике, но потом ответила, что не встречала никого в такой одежде – ни вчера, ни когда-либо раньше.

По словам Сары Сундквист, она разговаривала с покойным Харальдом Олесеном всего пару раз, да и то коротко. Он показался ей очень приветливым пожилым человеком, всегда говорил тихо и держался очень вежливо. Она старалась подружиться с соседями – с женой сторожа и другими жильцами. Ни о ком она не могла сказать ничего плохого. Впрочем, она ни с кем не была особенно близко знакома.

– Лунды, разумеется, интересуются только друг другом и своим сынишкой, а остальные соседи гораздо старше меня.

Ни в квартире 2А, ни в ее обитательнице я не нашел ничего подозрительного; шведка показалась мне достойной доверия. Я не без сожаления воздержался от того, чтобы вычеркнуть Сару Сундквист из списка подозреваемых.

4

Судя по красной надверной табличке в форме сердца, Кристиан и Карен Лунд жили в квартире 2Б. Их сынишка, которому исполнился год и месяц, мирно спал в своей кроватке. Лунды показались мне воплощением молодой счастливой супружеской пары. И хотя они улыбались всякий раз, когда переглядывались или косились на сынишку, на мои вопросы оба отвечали вполне серьезно. Кристиан Лунд, коренастый блондин, производил впечатление человека спокойного и мирного. Убийство соседа, видимо, потрясло его. Он несколько раз повторил, что убийство в доме особенно неприятно для человека, у которого есть жена и ребенок, и, пока преступника не поймают, он боится оставлять своих близких одних.

Ни сам Лунд, ни его жена не в состоянии были даже представить, что к убийству может быть причастен кто-то из соседей; по их мнению, преступнику каким-то образом удалось проникнуть в дом с улицы. О Харальде Олесене они могли сказать только хорошее. Временами он выглядел одиноким – в конце концов, он ведь пенсионер и живет один – и все же всегда одевался со вкусом и был вполне бодр. Лунды никогда не видели в доме никакого оружия; у них его, разумеется, нет. Словосочетание «синий дождевик» также не произвело на них особого впечатления.

О себе Карен Лунд рассказала, что она – единственная дочь фабриканта из Берума. С мужем познакомилась на «довольно скучных курсах в школе бизнеса», а до замужества некоторое время работала в магазине модной одежды. Кристиан Лунд происходил из другой среды: он был сыном секретарши из Драммена, матери-одиночки. Молодой мужчина довольно пылко заявил, что его отцом может оказаться кто угодно, но он не желает знать, кто этот человек. Мать, которой он за все благодарен, умерла от рака год назад, всего за несколько дней до рождения внука. Кристиану Лунду очень нравилась его работа. С самодовольной улыбкой он сообщил, что его оценки в школе бизнеса были лучше, чем можно ожидать от такого, как он. В последнее время Кристиан получал несколько «весьма привлекательных» предложений работодателей, однако доволен своим теперешним положением управляющего магазина спорттоваров. Его жена добавила, что ее родители обожают и зятя, и внука. В целом она держалась гораздо хладнокровнее мужа; похоже, происшествие не так сильно потрясло ее.

Выйдя от Лундов, я понял, что так и не получил ответа на один очень важный вопрос: когда Кристиан Лунд на самом деле вернулся домой в день убийства? Его жена уверенно ответила, что он вошел в квартиру ровно в девять. Он отпер дверь как раз на заставке телевизионного шоу Данни Кея, которое началось без пяти девять. Кристиан Лунд объяснил, что ему пришлось задержаться в магазине, так как у них проходит учет и нужно было заняться бухгалтерией, так что с работы он вышел в четверть девятого. Все совпадало с показаниями фру Хансен, которая утверждала, что Кристиан Лунд вернулся в девять, однако противоречило словам Даррела Уильямса, который говорил, что видел, как Кристиан Лунд вошел в дом, когда он беседовал с Конрадом Енсеном, то есть на час раньше.

Высказав молодой чете недоумение относительно такого расхождения, я заметил, как встревожился Кристиан Лунд. Он несколько раз повторил, что не возвращался домой до девяти вечера. Если же двое соседей утверждают обратное, то они либо ошибаются, либо спутали его с кем-то другим. Его жена тут же поспешила на помощь. Ее муж самый надежный и честный человек на свете, пылко воскликнула она, в середине дня он позвонил ей и предупредил, что задержится на работе и вернется не раньше девяти. Я счел за лучшее отступить и тактично удалился, чтобы подумать обо всем на досуге.

Я снова спустился к парадной двери и расспросил фру Хансен. Она нахмурилась и повторила, что вчера «Кристиан не возвращался домой до девяти вечера». В ее записях абсолютно точно отражено время, и она записывала имена жильцов в том порядке, в каком они пришли домой.

– Если Кристиан вернулся прежде Даррела Уильямса и Конрада Енсена, странно, что я записала его имя под их именами, – сказала сторожиха.

Я вынужден был признать этот довод разумным. Более того, жена сторожа хорошо помнила, как Кристиан Лунд позвонил домой и сказал, что не вернется до девяти.

Я посмотрел на аккуратный почерк жены сторожа. Трудно поверить в то, что она способна ошибиться. Но и причин сомневаться в том, что Даррел Уильямс видел Кристиана Лунда у входа на час раньше, у меня не было. Поэтому и Лундов я из списка подозреваемых не вычеркнул.

5

Мой визит в квартиру слева на первом этаже оказался более драматичным. Конрад Енсен, коротышка среднего возраста в красном свитере и габардиновых брюках, подтвердил, что работает таксистом; у него были наготове и документы, судя по которым ему принадлежала машина марки «пежо» старой модели с маячком. Машина была припаркована на улице у дома. Конрад Енсен сообщил, что живет здесь с 1948 года, холост и детей у него нет. Всю свою взрослую жизнь он живет один.

В волосах Конрада Енсена, когда-то черных, пробивалась седина. Я заметил, как во время нашего разговора выражение его лица менялось от уныния к отчаянию. Его ответы становились все суше и короче, и он все чаще задумывался, отвечая на самые простые вопросы. Да, он вернулся с работы в восемь, сразу после Кристиана Лунда и Даррела Уильямса. Да, он не сомневается в том, что Кристиан Лунд вошел в дом до него. Да, они с американцем в четверть одиннадцатого стояли на площадке у лестницы и обсуждали предстоящий футбольный матч, как вдруг послышался выстрел… Да, они вдвоем немедленно бросились наверх, на третий этаж, и попробовали позвонить в дверь. Да, Кристиан Лунд, жена сторожа и Андреас Гюллестад тоже поднялись туда через несколько минут. Нет, он никогда не видел в доме на Кребс-Гате синего дождевика. Неожиданно он глубоко вздохнул и чуть повысил голос:

– Наверное, лучше сказать самому, потому что рано или поздно это все равно всплывет. Я поддерживал нацистов, во время войны состоял в партии «Национальное единение», за что в сорок пятом – сорок шестом отбывал тюремный срок. В партию я вступил еще до войны, а после девятого апреля сорокового года работал на немцев – был шофером. Свое прошлое никогда не скрывал. Но позже не совершал никаких преступлений. Да и вообще ничего больше за мной не числится, ни плохого, ни хорошего.

После таких слов, вполне естественно, я взглянул на Енсена новыми глазами. Он поспешил добавить:

– Я не имел никаких дел с Харальдом Олесеном ни во время, ни после войны и к его смерти никакого отношения не имею. Более того, для меня хуже его смерти ничего не придумаешь… – Немного помолчав, он продолжил медленно и угрюмо: – Понятно, что все сразу заподозрят меня. Пройдет совсем немного времени, и в газетах напишут, что я нацист. И я стану для всех мишенью. Я уже сталкивался с таким от ношением, когда вышел из тюрьмы. Ведь мне дважды пришлось менять фамилию: Конрад Хансен стал Конрадом Педерсеном, а теперь – Конрадом Енсеном. Всегда находятся те, кто в курсе дела, и рано или поздно меня начинают обзывать Конрадом Квислингом. А некоторые пассажиры отказываются садиться в мое такси, услышав, что я состоял в «Национальном единении». Правда, в последнее время такие случаи бывали довольно редко. Но теперь у меня снова начнется черная полоса…

Конрад Енсен медленно встал с дивана, подошел к окну и показал на широкую улицу внизу:

– Вон моя машина. Не новая, да и когда была новой, не назвал бы ее лучшей в мире, но еще на ходу, и ближе мне любого человека. Мой автомобиль – мой самый верный друг. Понимаю, это мальчишество, но я прозвал его Петтером, в честь друга детства. Петтер Пежо и Конрад Енсен, пара неудачников, которые вместе состарились и знают улицы Осло лучше многих… – Он снова помолчал и с горечью продолжал: – В феврале мне стукнуло пятьдесят, но отмечать юбилей пришлось в одиночестве – скромным обедом в ресторане. С бывшими соратниками по партии я не хочу иметь ничего общего, а найти новых друзей совсем непросто. Мои родители давно умерли, а с братом и сестрой я почти не поддерживаю отношений. В последний раз получил весточку от брата в сороковом году; чтобы отдать мне деньги, которые я дал ему взаймы, он взял кредит под грабительские проценты. Сестра прислала мне на пятидесятилетие открытку, в которой было всего семь слов, да и доставили ее с опозданием на четыре дня!

Личная жизнь Конрада Енсена и его отношения с родней меня не слишком интересовали. Дождавшись, пока мой собеседник в очередной раз замолчит, чтобы набрать в грудь воздуха, я спросил, каковы его отношения с соседями.

– Да почти никаких. Мы встречаемся на лестнице, здороваемся, иногда обсуждаем повседневные дела. Сторож и его жена, разумеется, знают о моем прошлом. Они, правда, никогда ни в чем меня не обвиняют, но и не особенно охотно разговаривают. Должно быть, Олесену тоже кое-что было известно. Он уже жил в доме, когда я сюда переехал; несомненно, слышал обо мне от кого-то из соратников. Нельзя сказать, чтобы мы с ним враждовали, но и не дружили. Он ни разу не заговорил со мной, а я не смел к нему обращаться. Когда мы случайно сталкивались на лестнице, мне всегда казалось, что он смотрит на меня презрительно. Не скрою, Харальд Олесен мне не нравился, но у меня не было причин его убивать. Его смерть сильно осложнит мне жизнь, особенно если убийцу быстро не найдут.

Немного помолчав, Конрад Енсен перешел к другим соседям.

– Американец с третьего этажа поселился у нас сравнительно недавно. Правда, он неплохо говорит по-норвежски и вообще человек симпатичный. Мы с ним болтаем о спорте, когда выпадает случай. Инвалид с первого этажа очень вежливый, всегда улыбается и здоровается, но не более того. Он ведь из богатой семьи и получил хорошее образование; где ему дружить с таким, как я! Молодожены со второго этажа заняты только собой. Время от времени они просят меня подвезти их куда-нибудь на такси – на вечеринку или в гости, но по пути мы почти не разговариваем. Они молодые, у них вся жизнь впереди, а я – старик, который коротает свой век и ждет смерти.

Когда я напомнил ему о Саре Сундквист, Конрад Енсен неожиданно рассмеялся, точнее, с горечью хохотнул:

– А правда, странно… При таком прошлом я очутился в одном доме со знаменитым борцом Сопротивления и еврейкой.

Она и живет этажом выше и положение занимает во многом выше моего. Мне это не нравится. Правда, она ведет себя тихо, не скандалит, никуда не лезет.

Я не заметил никаких указаний на то, что Сара Сундквист еврейка, и сразу же спросил, откуда ему это известно. В ответ Конрад Енсен снова с горечью хохотнул:

– Если я в чем-то разбираюсь в этой жизни помимо машин… Я всегда узнаю еврея, когда вижу его! Сразу могу определить – по носу, волосам и глазам. Я совершенно уверен, что она еврейка.

Конрад Енсен, очевидно, не привык к тому, что его слушают, и разговорился. Несколько секунд он собирался с мыслями, а потом продолжал:

– Понимаю, сейчас неразумно говорить в открытую то, что говорю я, но… все-таки мы, члены «Национального единения», оказались правы насчет Сталина и его дружков-большевиков. Сегодня с этим согласны даже ведущие политики из Норвежской рабочей партии. Когда-нибудь окажется, что мы и насчет евреев были правы. Я не хотел, чтобы евреев убивали; просто хотел, чтобы они уехали. Хорошо, что у них теперь есть свое государство на другом конце света, и, надеюсь, большинство из них рано или поздно туда отправится. Так будет лучше и для них, и для нас всех. – Он кивком указал на потолок и понизил голос: – Хотя вот она почти не шумит и никому не создает проблем. Не знаю, может, в ее жилах течет и нордическая кровь – лучше вам спросить у нее самому. – Он снова замолчал. Несомненно, не обнаружил во мне сочувствия, потому что закончил снова с горечью: – Больше мне нечего вам сказать, и надеюсь, что вы ищете убийцу, а не козла отпущения.

Я вовсе не искал козла отпущения; кроме того, Конрад Енсен ответил на все мои вопросы. Поэтому я вежливо попрощался с ним и вышел. После его признаний он, естественно, стал у меня главным подозреваемым. После Енсена я снова поднялся на второй этаж и позвонил в квартиру Сары Сундквист. Она приоткрыла дверь так же осторожно и медленно, как в первый раз, но, увидев меня, широко улыбнулась. Я извинился и объяснил, что вынужден расспросить о ее корнях. Немного помолчав, она ответила, что ее родители – евреи и они погибли во время войны. Насколько ей известно, кроме нее, других детей у них не было, а об остальных своих еврейских родственниках почти ничего не знает. Ей повезло, так как ее удочерили супруги-учителя из Гётеборга; они вырастили Сару вместе с двумя своими дочерьми.

Я пока не видел необходимости расспрашивать ее подробнее. Но пришлось нехотя признать, что кое в чем на Конрада Енсена можно положиться и что Сара Сундквист также представляет для следствия определенный интерес. А история с тем, когда Кристиан Лунд в самом деле вернулся домой в день убийства, становится еще более запутанной.

6

Я позвонил в квартиру 1А, где проживал Андреас Гюллестад. Прежде чем он открыл, прошло больше минуты. Сидя в своем инвалидном кресле, он посмотрел на меня снизу вверх, приветливо улыбнулся и тут же пригласил в гостиную. Светловолосый Гюллестад сообщил, что ему тридцать девять лет. Из-за сидячего образа жизни он немного располнел; мне показалось, что лишний вес соответствует его природному добродушию. Если бы он мог стоять, то был бы чуть выше меня ростом. Говорил он звонко, словарный запас выдавал человека культурного. Убийство, похоже, не особенно его потрясло; он куда больше обрадовался тому, что к нему пришел гость.

– Добро пожаловать в мою скромную обитель, о благородный детектив! Я рад буду внести свою скромную лепту в раскрытие этого зловещего преступления. Позвольте предложить вам чаю или кофе!

Ожидая меня, он накрыл стол на двоих и поставил чайник. Чтобы не огорчать его, я ответил, что с удовольствием выпью чаю. Он предложил мне несколько сортов на выбор. Квартира Андреаса Гюллестада казалась оазисом хорошего вкуса и покоя: картины на стенах, стеллажи, тесно уставленные книгами, телевизор, дорогая мебель. Удобно устроившись на подушке в инвалидном кресле, мой хозяин казался вполне довольным судьбой. Он ко всему относился философски, даже к убийству, произошедшему в его доме.

Гюллестад рассказал, что переехал сюда четыре года назад, после «весьма прискорбного» несчастного случая, оставившего его парализованным ниже пояса. Его прежняя квартира стала для него «несколько неудобной». Грустно улыбнувшись, он добавил:

– Никогда, даже в страшном сне, я и представить не мог, что буду жить в рабочем районе!

Тем не менее он тут же переехал в эту квартиру и с тех пор ни разу не пожалел, что купил ее. Для него было важно жить на первом этаже в здании с низкими порогами и лифтом. Более того, отзывчивые соседи его приятно удивили. Покойный Харальд Олесен всегда держался вежливо и приветливо; кроме того, для человека, который во время войны был ребенком, поистине большая честь жить в одном доме с прославленным героем Сопротивления. Гюллестад не допускал и мысли о том, что Олесена убил кто-то из жильцов. Он также не представлял, чтобы у кого-то из соседей имелся мотив для убийства. По его мнению, преступник каким-то образом проник в дом с улицы, хотя как – он не мог мне объяснить.

Кроме того, Гюллестад намекнул, что сторож попивает, и потому у его жены совсем нелегкая жизнь. Правда, когда сторож трезв, он всегда охотно помогает ему, а уж фру Хансен – сама отзывчивость. Даррел Уильямс поселился здесь позже других. Как-то он зашел к Гюллестаду выпить кофе и оставил о себе весьма «благоприятное» впечатление. Гюллестад, правда, подчеркнул: поскольку живет на первом этаже, он не слишком хорошо знает, что происходило наверху. Конечно, с молодоженами со второго этажа у них просто замечательные отношения.

Что касается Конрада Енсена, Гюллестад знал о его «весьма печальном» военном прошлом; он сразу недвусмысленно заявил, что очень сожалеет об этом. Но он способен закрыть глаза на старые грехи, ведь теперешнее поведение Енсена не дает оснований в чем-то его заподозрить. Почти наверняка во время войны Енсену пришлось несладко; теперь он одинок и, похоже, совсем разуверился в жизни. Тем не менее и его Гюллестад никак не мог представить хладнокровным убийцей. Вскоре после того, как в доме поселилась шведская студентка, он и ее пригласил к себе выпить кофе; она была «само очарование» и остается такой до сих пор.

Гюллестад ненадолго задумался, посасывая кусок сахара. Потом очень тихо добавил, что, «рискуя показаться бестактным», все же считает своим долгом кое-что рассказать в связи с фрекен Сундквист. Возможно, его наблюдение как-то связано с тем, что интересует меня. Хотя он никогда не видел ее с мужчиной и не слышал, чтобы она упоминала о спутнике жизни, у него сложилось впечатление, что у нее кто-то есть. Спальня Гюллестада расположена под спальней Сары Сундквист, и звуки, которые оттуда доносятся, указывают на то, что время от времени у нее случаются «очень приятные романтические свидания». Он слышит упомянутые звуки только по вечерам, между пятью и семью, и никогда по ночам. Так что, судя по всему, поклонник Сары Сундквист навещает ее во второй половине дня и не остается на ночь.

На вопрос об оружии Андреас Гюллестад сразу же ответил, что у него оружия нет, да и у соседей он ничего такого не видел. Когда я спросил о синем дождевике, он задумался и серьезно ответил:

– Я определенно не видел синих дождевиков в доме в день убийства, зато прошлым летом встретил на лестнице неизвестного мужчину в широком синем дождевике с капюшоном. Его лицо прикрывал красный шарф.

Естественно, его слова меня крайне заинтересовали, и я попросил рассказать подробнее. Гюллестад снова надолго задумался, прежде чем ответить.

– Я совершенно уверен, что в прошлом году видел здесь мужчину в синем дождевике. Тогда это показалось мне странным, потому что погода в тот день стояла хорошая, дождя и в помине не было, и я довольно долго гадал, к кому мог прийти такой странный гость. Точной даты не назову, но, по-моему, то был канун Троицына дня. Вначале мне даже показалось, что он оделся так на карнавал или другой праздник. К сожалению, больше я ничем не могу вам помочь.

Я с жаром ухватился за новый след и спросил, уверен ли мой собеседник, что видел именно мужчину. Гюллестад снова задумался, не торопясь с ответом. Он показался мне весьма добросовестным и вдумчивым свидетелем.

– Да, мне так кажется, потому что тот человек был довольно высоким, но присягнуть в суде я не готов. В конце концов, я видел его лишь мельком, и не всегда просто понять, кто прячется под таким широким дождевиком.

О себе Андреас Гюллестад рассказал, что родился в небольшом городке в Оппланне, возле Йовика. Несмотря на то что его отец умер рано, в детстве Андреас не знал тягот и лишений. Его мать умерла, когда ему исполнилось двадцать пять лет; после этого он вступил в права наследования. Наследство оказалось таким значительным, что если он будет тратить его умеренно, то ему хватит до конца жизни. Большую часть денег он положил в банк, а часть вложил в акции, которые приносят ему «стабильный», как он выразился, доход. Несчастный случай, после которого он стал инвалидом, конечно, стал для него ударом, после которого его жизнь круто переменилась. Тем не менее автокатастрофа не стала для него такой трагедией, какой была бы для многих других, не столь обеспеченных, людей. Так как ему не нужно было зарабатывать себе на хлеб, он долго – около двадцати лет – учился то тому, то другому, а вообще вел весьма приятную жизнь. Снова печально улыбнувшись, Андреас Гюллестад заметил:

– А сейчас я в основном сижу в своей квартире, смотрю телевизор, слушаю радио, читаю книги и газеты. Вынужден признаться, что и до несчастного случая, живя на старой квартире, я занимался примерно тем же. Разница в том, что сейчас я плачу людям, чтобы они ходили для меня по магазинам, и не чувствую себя виноватым.

Прежде чем отпустить меня, Андреас Гюллестад спросил, «приемлемо» ли для него навестить сестру в Йовике на выходные, как они договорились заранее. Есть кое-какие «семейные дела», которые им необходимо обсудить, а теперь его сестра и племянница, несомненно, волнуются за него и им не терпится больше узнать о случившемся. Он заверил меня, что вернется в воскресенье после обеда, и продиктовал номер телефона, по которому его можно будет найти. Я не видел причин не отпускать его.

После посещения Андреаса Гюллестада у меня сложилось впечатление, что он – наименее вероятный кандидат на роль убийцы. Тем не менее он тоже мог, умышленно или неумышленно, утаивать важные сведения. Для меня наибольший интерес представляли его слова о человеке в синем дождевике, особенно потому, что он упомянул еще красный шарф, о котором я ничего не говорил. Кроме того, важными представлялись сведения о тайном госте Сары Сундквист: интересно, как ему удается входить в дом и выходить из него незамеченным?

После Андреаса Гюллестада я сразу же спустился к жене сторожа и снова спросил о синем дождевике. Не помнит ли она человека в такой одежде? Фру Хансен думала целую минуту, а потом ответила: она ни в чем не уверена, но, возможно, прошлым летом она видела в доме человека в таком дождевике. То есть видела она его только мельком, в коридоре или на лестнице. Она подумала, что, скорее всего, ошиблась, так как такой человек не входил в дом и не выходил из него. Правда, она могла разминуться с ним, когда отлучалась в магазин.

Я снова вернулся к Саре Сундквист и объяснил, что, к сожалению, забыл спросить, часто ли у нее бывают гости. Она ответила, что время от времени к ней заходят друзья, но уже несколько недель у нее никого не было. Она в последнее время реже видится с однокурсниками, так как все готовятся к сессии. На мой вопрос, есть ли у нее жених или спутник жизни, она ответила отрицательно, тихо добавив:

– За те восемь месяцев, что я здесь живу, никто не оставался у меня на ночь.

Я вспомнил слова Андреаса Гюллестада. На ночь у нее действительно никто не оставался, но вот днем… Таинственный гость Сары Сундквист тоже стал для меня загадкой.

7

Войдя в свой кабинет, я увидел на столе отчеты. Правда, они пока не очень мне помогли. Судмедэксперт со всей определенностью отрицал версию о том, что убийца мог стрелять из дома напротив. Харальда Олесена убили единственным выстрелом из пистолета «кольт» сорок пятого калибра с близкого расстояния. Пуля попала в сердце, вызвав мгновенную смерть. Других травм и повреждений на теле Олесена не обнаружили. Кроме того, судмедэксперт полагал, что смерть могла наступить вчера от восьми до одиннадцати вечера. Правда, показания соседей позволили сузить время смерти и даже установить его довольно точно: выстрел прогремел в четверть одиннадцатого.

Выписки из бюро актов гражданского состояния подтверждали то, что мне было уже известно. Харальд Олесен родился в 1895 году в семье известного фармацевта из Хамара. Он женился в 1923 году; они с женой прожили вместе сорок лет, вплоть до ее смерти. Она, дочь судовладельца, получила хорошее образование, но всю жизнь была домохозяйкой. У Олесена были старший брат и младшая сестра, но оба умерли раньше его. Поскольку его родители скончались уже давно, а детей у него не было, ближайшими родственниками и возможными наследниками считались племянница и племянник, жившие на западной оконечности Осло. После войны Харальд Олесен несколько раз переезжал с одной квартиры на другую, но с 1939 года жил в доме номер 25 на Кребс-Гате.

В полиции имелось досье только на Конрада Енсена. Как он и говорил, в 1945–1946 годах был осужден за государственную измену и полгода отсидел в тюрьме. Других преступлений за ним не значилось.

Естественно, в записях бюро актов гражданского состояния не имелось сведений ни об американце Дарреле Уильямсе, ни о шведке Саре Сундквист; что же касается норвежских граждан, данные лишь подтвердили то, что соседи покойного сообщили о себе сами. Ни о Конраде Енсене, ни о Карен Лунд я не узнал ничего нового. Зато выяснил один любопытный факт, связанный с Андреасом Гюллестадом. Оказывается, он взял это имя четыре года назад, а до того его звали Ивар А. Стурскуг. Впрочем, все остальные сведения совпадали с тем, что рассказал он сам. Его отец был богатым фермером из фюльке Оппланн; ему принадлежали значительные земельные и лесные владения, и он умер в 1941 году, в возрасте всего сорока восьми лет. Мать Андреаса Гюллестада скончалась в 1953 году. Андреас Гюллестад никогда не был женат, у него не было детей, а ближайшей родственницей в самом деле оказалась старшая сестра, которая жила в Йовике.

Самые любопытные сведения я получил относительно Кристиана Лунда. В графе «отец» в свидетельстве о рождении стоял прочерк, а мать была секретаршей из Драммена. Однако Кристиан Лунд либо не знал, либо не хотел мне рассказывать, что его мать в 1937–1945 годах состояла в «Национальном единении». В течение трех последних лет войны она работала на немцев и занимала несколько административных должностей. К выписке прилагался протокол ее допроса в связи с обвинением в государственной измене; после войны мать Кристиана Лунда приговорили к восьми месяцам заключения, но через четыре месяца освободили «за примерное поведение и учитывая наличие у нее малолетнего сына». В соответствии с документами, Кристиан Лунд появился на свет в Драммене 17 февраля 1941 года и был единственным ребенком у своей матери.

В результате я пришел к такому выводу: из всех соседей Олесена я должен в первую очередь еще раз допросить именно Кристиана Лунда. Ни у кого из соседей не было явного мотива для убийства Харальда Олесена. День не принес мне никаких откровений. Я вспомнил слова Даррела Уильямса о том, что Харальда Олесена последнее время что-то беспокоило. Его впечатление казалось вполне весомым – в конце концов, Харальда Олесена убили, – но я по-прежнему понятия не имел, с чем было связано беспокойство убитого. За неимением более веских улик, я решил назавтра постараться выяснить, что именно могло беспокоить Олесена в последний год жизни.

Не сразу, но мне все же удалось дозвониться до племянника Харальда Олесена. Иоаким Олесен, экономист по профессии, работал советником в министерстве финансов. Он уже ждал звонка из полиции и сразу же согласился на следующий день приехать для беседы в полицейское управление вместе с сестрой. Я заранее спросил фамилию лечащего врача Харальда Олесена и название его банка. Племянник ответил мне сразу же, не задумываясь. Следующие два звонка не принесли результатов – оказалось, что врач сам болен, а банк закрыт на учет.

Возвращаясь домой вечером второго дня расследования, я вынужден был признать, что ничего толком не выяснил. Поскольку никаких улик у меня не было, в главные подозреваемые я записал бывшего члена «Национального единения» Конрада Енсена. Впрочем, у него, как и у всех остальных жильцов, не было не только мотива и орудия, но также и возможности для убийства. Я по-прежнему понятия не имел, где их искать.

Короче говоря, субботних выпусков газет я ждал без всякой радости. Хотя расследование убийства предлагает массу возможностей, я рисковал попасть в опалу. Тогда я еще не догадывался о том, что вскоре не только столкнусь с коварным и расчетливым убийцей, но мне выпадет удовольствие сотрудничать с самой примечательной во всех отношениях личностью. Дома я долго и безрезультатно размышлял над делом в одиночку до тех пор, пока меня не одолел сон.

День третий. Принцесса с Эрлинг-Шалгссон-Гате и ее сенсационные открытия

1

6 апреля 1968 года, в субботу, я проснулся раньше, чем собирался. Будильник поставил на восемь, но телефон разбудил меня за четверть часа до этого. Звонивший оказался упорным и не оставлял попыток, пока я с трудом не выбрался из кровати. Сняв трубку, услышал низкий властный голос, показавшийся мне смутно знакомым:

– Прошу прощения, что побеспокоил так рано, да еще в субботу, но дело, возможно, будет для тебя небезынтересным… Надеюсь, я говорю с инспектором уголовного розыска Колбьёрном Кристиансеном?

Подтвердив, что неизвестный угадал, я тряхнул головой, стараясь окончательно проснуться и вспомнить, где уже слышал этот голос. К счастью, мне не пришлось долго гадать.

– Говорит профессор Рагнар Сверре Боркман. Во-первых, позволь поздравить тебя с недавним повышением. Кстати, надеюсь, я могу по-прежнему обращаться к тебе на «ты»? Ведь ты помнишь, как я приходил к вам в гости, когда ты был еще малышом?

Конечно же я его помнил. Профессор Рагнар Боркман был плодовитым ученым и давним университетским другом моего отца. Хотя во времена моего детства он приходил к нам в гости не очень часто, его посещения всегда бывали памятными.

– Я звоню тебе в связи с убийством Харальда Олесена. Мне не хотелось бы, конечно, возбуждать ложные надежды, но мне кажется, что я смогу в каком-то смысле тебе помочь. Разумеется, только ты вправе делать выводы о том, стоит ли моя информация проверки; к тому же у тебя наверняка имеются другие важные зацепки.

По правде говоря, никаких других зацепок у меня не было, и я охотно побеседовал бы с любым достойным доверия человеком, способным помочь следствию. Более того, я в любом случае с интересом выслушал бы все, что хотел сказать профессор Рагнар Боркман. Но главное, мне стало крайне любопытно, что же такое он может мне рассказать в связи с моим делом. Поэтому я без колебаний ответил, что почту за честь встретиться с ним сегодня же – от одиннадцати до двенадцати, если ему удобно.

– Превосходно! Значит, встретимся ровно в одиннадцать. По причинам, которые ты вскоре поймешь, я предпочитаю встретиться здесь, у меня дома, и, если нужно, с радостью пришлю за тобой машину.

Я поблагодарил, но ответил, что присылать за мной машину нет необходимости, уточнил адрес – оказалось, что он, как раньше, жил в доме 104–108 по Эрлинг-Шалгссон-Гате, – и обещал приехать ровно к одиннадцати.

2

Как я и думал, в субботу газеты больше внимания уделили недавнему убийству. Во всех выпусках поместили фотографии дома номер 25 по Кребс-Гате; первые полосы пестрели старыми, времен войны, снимками Харальда Олесена. Заголовки не отличались большим разнообразием: в одних газетах репортажи имели заголовок «Убийство героя Сопротивления в собственном доме», в других – «Таинственное убийство на Кребс-Гате». К счастью, о ведущем дело следователе писали вполне благожелательно. Меня называли «весьма способным молодым инспектором уголовного розыска». Один журналист даже упомянул о том, что коллеги из-за имени и фамилии, начинающихся на одну букву, прозвали меня К2 (К в квадрате) и что меня считают многообещающим детективом, способным решать сложные задачи и сделать головокружительную карьеру.

Я догадывался, что жители дома 25 по Кребс-Гате в то утро читали прессу без особого удовольствия. Хотя фамилии соседей убитого не называли, по адресу и фотографиям любому заинтересованному лицу не составляло труда их опознать. Наверное, особенно неприятно было Конраду Енсену. Несколько журналистов упомянули о том, что в доме живет бывший нацист, в свое время осужденный за государственную измену. Кроме того, в одной центральной газете появилась информация, что этот бывший нацист сейчас работает водителем такси. Напечатали и снимок его машины.

Племянник и племянница Харальда Олесена вошли в мой кабинет ровно в девять. С первого взгляда они производили впечатление людей обеспеченных и благонадежных; обоим было за сорок. Племянница, высокая блондинка, назвалась Сесилией Олесен; она работала администратором в жилищно-строительной кооперативной ассоциации Осло. Ее брат был одного с ней роста, только более темноволосый, и казался немного серьезнее. Отвечая на вопрос о семейном положении, Иоаким Олесен сказал, что он женат и у него двое детей дошкольного возраста. Его сестра в свое время была замужем и имела дочь, но после развода вернула девичью фамилию. Племянница и племянник утверждали, что поддерживали хорошие отношения с дядей, хотя виделись с ним лишь от случая к случаю. Хотя после смерти жены Харальд Олесен замкнулся в своем мирке, он все же регулярно общался с родственниками. Он почти ничего не рассказывал близким о своих соседях. Кроме того, и племянница, и племянник придерживались того мнения, что в последнее время Харальд Олесен выглядел подавленным, однако его состояние их не удивляло. Все объяснялось довольно просто. В прошлом году на рождественском обеде Харальд Олесен сообщил им, что у него нашли рак и, возможно, до следующего Рождества он не доживет. Известие о его скорой кончине не стало для них совершенно неожиданным, хотя, конечно, обстоятельства смерти потрясли всю семью.

И племянница, и племянник знали, что родственников ближе их у покойного дяди нет, и потому они могут рассчитывать на солидное наследство. Однако с дядей на тему наследства при жизни они разговор не заводили, да и он не особенно распространялся. После смерти отца, их деда, Харальду Олесену досталась значительная сумма. Жил он всегда скромно, деньги не транжирил, к тому же много лет прилично зарабатывал и сам. Родственники имели все основания считать его человеком богатым. С ними связался дядин поверенный; он сухо и деловито сообщил, что, в соответствии с пожеланиями покойного, завещание будет вскрыто и оглашено в помещении юридической фирмы через шесть дней после его смерти, точнее, в среду, 10 апреля, в полдень.

Я сделал пометку насчет рака; ничего важнее от племянника с племянницей не узнал. Впрочем, они вспомнили, что год назад Харальд Олесен известил родню о том, что вскоре выйдет книга о нем. Желание написать биографию известного человека изъявил студент-историк Бьёрн Эрик Свеннсен. Хотя племянник с племянницей не приставали к дяде с расспросами, насколько они поняли, к настоящему времени книга почти готова. Харальд Олесен намекнул, что довольно откровенно отвечал на вопросы добровольного биографа и предоставил ему частичный доступ к своему архиву.

Больше они не знали ничего относящегося к делу. Около десяти я попрощался с ними и обещал держать в курсе событий. Студент-историк Бьёрн Эрик Свеннсен попал в список тех, с кем мне нужно было связаться как можно скорее. Мне показалось странным, что прошло уже два дня после убийства, а он еще не объявлялся. К счастью, эта маленькая загадка довольно быстро разъяснилась. По словам секретарши, мне звонила какая-то женщина и уверяла, что ей совершенно необходимо со мной поговорить. Как оказалось, мне безуспешно пыталась дозвониться некая Ханне Лине Свеннсен, мать Бьёрна Эрика Свеннсена. Она сказала, что ее сын уехал на международную социалистическую молодежную конференцию в Риме, но ему сообщили о том, что произошло, по телефону и телеграммой. Вечером в воскресенье он должен вернуться в Осло и утром в понедельник явиться в полицейское управление. Хотя связь с Римом была плохой, Бьёрн Эрик Свеннсен сказал, что у него, возможно, имеются важные сведения о молодых годах Харальда Олесена. Разумеется, он поделится ими со следствием. Я нехотя смирился с тем, что с Бьёрном Эриком Свеннсеном нельзя будет связаться до утра понедельника. В конце концов, хорошо, что скоро мы узнаем что-то новое о Харальде Олесене! Во всем надо видеть и положительную сторону…

Тем временем я позвонил в адвокатскую контору «Рённинг, Рённинг и Рённинг». К сожалению, оказалось, что того Рённинга, который занимался интересующим меня делом, а именно Артура Рённинга-младшего, нет на месте. По словам секретарши, он пару дней назад улетел в Западный Берлин. Секретарша извинилась и робко объяснила: «по некоторым данным», Рённинг-младший собирался встретиться с одним или несколькими личными друзьями в Центральной Европе, но никто не знает, куда он поехал из аэропорта. Когда в пятницу утром он звонил на работу в связи с другим делом, ему, конечно, сообщили о смерти Харальда Олесена. Рённинг-младший тут же объяснил, что в завещание Олесена недавно «внесли принципиальные изменения», и, в соответствии с недвусмысленным пожеланием покойного, оно будет вскрыто и оглашено через шесть дней после его смерти.

Рённинг-младший обещал, что будет лично присутствовать на оглашении завещания в помещении конторы в среду, 10 апреля, в полдень. Он постарается как можно скорее разослать телеграммы всем «заинтересованным лицам», которых распорядился позвать покойный. На тот случай, если фирмой заинтересуется полиция, Рённинг-младший просил передать: последний вариант завещания был официально заверен с соблюдением всех формальностей. Кстати, представители правоохранительных органов также могут прийти в среду на вскрытие и оглашение завещания. Затем он извинился, сказав, что должен «бежать на очень важную встречу», и закончил разговор. К сожалению, в его кабинете завещания не нашли, а телеграмма от него еще не пришла. Таким образом, оставалось ждать приезда Рённинга-младшего, а пока его коллеги, к сожалению, ничем не могли помочь следствию. Рённинг-младший – «необычайно талантливый молодой юрист, ревностно относится к формальностям и тактичен по отношению к своим клиентам», сказала в заключение секретарша, словно извиняясь. Я без труда ей поверил и, понимая, что ничего другого мне не остается, попросил передать, чтобы Рённинг-младший, если до него удастся дозвониться до утра среды, как можно скорее связался со мной.

Врач Харальда Олесена по-прежнему находился на больничном, но охотно согласился ответить на мои вопросы по телефону. Какое-то время подумав, он решил, что в виде исключения может поступиться врачебной тайной. Тем более что пациент, о котором идет речь, уже умер. Итак, доктор подтвердил, что с год тому назад у Олесена нашли рак кишечника. Последние месяцы болезнь развивалась стремительнее, чем ожидалось, и в декабре Олесена предупредили: возможно, жить ему осталось всего несколько месяцев. Олесен воспринял известие с выдержкой, достойной восхищения. Он ненадолго задумался, а затем сказал, что должен разобраться с важными делами до того, как станет слишком поздно. Тогда доктор решил, что такая реакция вполне естественна, и не спросил Харальда Олесена, о каких делах идет речь.

Банк Олесена по-прежнему был закрыт. Однако во время обыска в его квартире нашлись документы, отвечавшие почти на все вопросы, которые я собирался задать в банке. Судя по всему, Харальд Олесен был очень организованным человеком. Выписки за последние пять лет лежали в папке в ящике стола. Если верить им, Харальд Олесен умер богачом. Последнюю выписку прислали в марте 1968 года; согласно ей, на счете находилось свыше миллиона крон. Однако я обратил внимание на то, что с 1966 по первый квартал 1967 года денег на счете было гораздо больше. За последние полгода счет Харальда Олесена «похудел» по крайней мере на 250 тысяч крон, хотя пенсии госслужащего должно было с лихвой хватать на расходы овдовевшему пенсионеру. Кроме того, не было никаких указаний на то, куда делись снятые со счета деньги. Он снимал деньги наличными три раза. Сначала, в октябре 1967 года, он снял 100 тысяч крон, затем, в феврале 1968 года, еще 100 тысяч, и месяц спустя – 50 тысяч крон.

Я решил, что возможны два варианта. Либо Олесен начал делать ставки или вкладывать деньги в рискованные предприятия, либо выплачивал крупную сумму одному или нескольким людям. Последнее казалось более вероятным, и естественно было предположить, что убийство так или иначе связано с шантажом.

Не без досады я понял, что, несмотря на все более важные сведения, я ни на шаг не продвинулся вперед. Посмотрев на часы, я обнаружил, что уже половина одиннадцатого. По крайней мере, одна загадка, как я надеялся, вскоре разрешится. Что собирается поведать мне профессор Рагнар Боркман? Размышляя об этом, я не спеша подъехал к дому номер 104–108 по Эрлинг-Шалгссон-Гате.

3

При росте свыше метра девяноста и весе около ста двадцати килограммов Рагнар Боркман обладал одной из самых внушительных фигур, какие мне довелось видеть. Еще большее почтение внушали его характер и интеллектуальные способности. Рагнар Боркман был единственным сыном консула и директора одной из крупнейших компаний в Осло. Он унаследовал отцовскую корпорацию, но бизнес был для него в некотором роде хобби. Боркман, профессор-экономист, написал массу книг и обладал безупречной репутацией. Думаю, что не погрешу против истины, если скажу, что в шестьдесят четыре года профессор Рагнар Боркман считался не только одним из богатейших жителей Осло, но и одним из самых уважаемых интеллектуалов Норвегии.

Мало кто знал, что профессор также много лет несет тяжкое бремя. Впервые я услышал об этом в десятилетнем возрасте, в конце войны. Как-то субботним вечером Боркман с женой допоздна засиделся у нас в гостях. И профессор, и его супруга всегда живо интересовались мной; они расспрашивали меня об учебе и о планах на будущее. В тот вечер, когда я ложился спать, отец сказал:

– Есть много такого, в чем я завидую Рагнару Боркману, и все же я богаче его, потому что у меня есть ты.

Рагнар Боркман женился рано, в двадцать с небольшим, на девушке из очень хорошей семьи; ей тоже сулили блестящую научную карьеру. Они всегда выглядели счастливой и гармоничной парой, но детей у них не было, что особенно огорчало профессора. В 1948 году Рагнару Боркману исполнилось сорок четыре; он был обладателем большого состояния, многих объектов недвижимости и внушительной библиотеки, но все это некому было оставить. Всем казалось, что профессор и его жена отбросили мысли о рождении наследника.

Мои родители принадлежали к высшим классам; в наших кругах не принято проявлять чувства на публике. Помню, что отец и мать при мне кричали лишь однажды – да и то со слезами радости на глазах. В июле 1949 года, вернувшись из школы, я узнал, что сорокатрехлетняя Каролине Боркман ждет ребенка. Только тогда до меня дошло, как переживали свою бездетность сами Боркманы и их близкие. В то лето они пребывали в состоянии радостного ожидания. В январе 1950 года меня вместе с родителями пригласили на крестины их дочери. На церемонии присутствовали еще 250 человек из числа столичной культурной, финансовой и интеллектуальной элиты. Наши знакомые шутили: мол, в Осло не видели ничего подобного с крещения кронпринца в 1939 году, но ведь и дочь профессора Боркмана была в некотором смысле наследницей целой империи. Выбор имени для единственного ребенка стал нелегкой задачей для родителей, ведь у девочки были такие прославленные предки с обеих сторон! В конце концов родители выбрали несколько имен: Патриция Луиза Изабелла Элизабет Боркман.

По словам моих родителей, дочка Боркманов научилась читать в четыре года. В восемь лет она прочла первую пьесу Ибсена. В десять о ней написали на первой полосе одной из центральных газет. Статья называлась «Сверхспособная дочь профессора против обычной средней школы». Проблема заключалась в том, что директор школы, при поддержке министерства образования, согласился перевести девочку только на один класс вперед, в то время как ее родители и учителя считали, что уместнее будет перевести ее вперед на три класса. На следующий год о Патриции Луизе И. Э. Боркман снова написали в газетах, на сей раз в спортивном разделе. Ее называли восходящей звездой в фигурном катании, «новой Соней Хени». Репортеры упоминали также о том, что Патриция замечательно стреляет: она выиграла несколько соревнований общенационального чемпионата среди юниоров.

Однажды, зимой 1963 года, мы с мамой возвращались домой с катка и встретили на улице Патрицию Луизу и ее родителей. Профессор Боркман, как всегда, завладел разговором. И вдруг посередине его анализа новостей дня – он говорил о вотуме недоверия правительству Эйнара Герхардсена после дела компании «Кингз Бэй» – случилось немыслимое. Патриция не только поправила профессора в изложении фактов, но и подвергла сомнению его выводы. И самым поразительным было то, что Боркман воспринял слова дочери чуть ли не с радостью, охотно признал свои ошибки и несколько раз погладил своего критика по голове. Происшествие произвело на нас с матерью неизгладимое впечатление.

– Мы еще услышим об этой девочке, – сказала мама, когда мы пошли дальше.

К сожалению, мне пришлось вспомнить тот случай и слова мамы после трагедии, навсегда окрасившей жизнь Боркманов в черные тона. Оказалось, что в тот день мы видели фру Боркман в последний раз. Да и Патриции больше не суждено было кататься на коньках. Через несколько дней машину, в которой ехали фру Боркман и Патриция, занесло на обледенелом перекрестке и она врезалась в тяжелый грузовик. В результате лобового столкновения водитель и фру Боркман, сидевшая на переднем сиденье, погибли на месте, а Патриция, сидевшая сзади, получила тяжелейшие травмы. Пять дней она находилась в коме; врачи боролись за ее жизнь. Первые дни все опасались, что девочка не доживет до утра. Через десять дней после автокатастрофы в одной газете появилась маленькая заметка: жизнь девочки вне опасности, но ходить она, скорее всего, больше не сможет. Тогда представители прессы в последний раз уделили внимание Патриции Луизе И. Э. Боркман.

Позже я узнал от матери, что Патриция осталась парализованной ниже талии; ее забрали из школы. Отец в отчаянии обращался к лучшим врачам, а также, от полной безысходности, возил ее к одному старому целителю в Лиллехаммер и к другому, более молодому, в Сносу. Последствия аварии излечению не поддавались. Патрицию ждала жизнь инвалида и постепенное угасание… Много лет я почти ничего не слышал ни о ней, ни о ее отце. И вот 6 апреля 1968 года Боркман неожиданно позвонил мне и предложил помощь в расследовании убийства.

Фасад владения 104–108 по Эрлинг-Шалгссон-Гате, где находились и жилище, и штаб-квартира Рагнара Боркмана, оставался таким же внушительным, каким запомнился мне с детства. Огромное здание в округе прозвали «Белым домом» из-за его цвета. В свое время дед Рагнара Боркмана объединил три стоящих рядом дома; теперь его статуя возвышалась на постаменте в огромном, просторном холле перед кабинетом внука. Когда я вошел, мне показалось, будто я перенесся на машине времени в тридцатые годы.

Секретарша профессора провела меня к нему в кабинет кратчайшим путем. Лестница в двадцать три ступени показалась мне почти такой же длинной, как в моем детстве. Сам хозяин ждал меня на верхней площадке. Он почти не изменился, был таким же крупным и импозантным. Правда, лицо его стало гораздо мрачнее, но выправка оставалась такой же безупречной, волосы и борода – такими же черными, рукопожатие – таким же крепким, а голос – таким же звучным, как и раньше.

– Добро пожаловать, и еще раз поздравляю с недавним повышением! Я совершенно уверен, что ты справишься! Как же мне тебя теперь называть – Колбьёрн или инспектор Кристиансен?

Я поспешно ответил, что почту за честь, если он по-прежнему будет звать меня Колбьёрном, но сам на всякий случай буду обращаться к нему «профессор Боркман». Он улыбнулся, но возражать не стал.

– Во-первых, позволь извиниться за то, что заманил тебя сюда под ложным предлогом, но ты скоро поймешь, что я действовал из лучших побуждений. К сожалению, сам я ничем тебе помочь не могу. Разумеется, я был знаком с Харальдом Олесеном и несколько раз встречался с ним, но в последнее время мы виделись редко. О нем тебе лучше расспросить судью Верховного суда Еспера Кристофера Харальдсена, который работал с ним во время войны, и партийного секретаря Ховарда Линде. Надеюсь, что ты уже и сам подумал об этом. К сожалению, кроме того, что сказал, больше ничего добавить не могу.

Я еще не беседовал с двумя высокопоставленными друзьями покойного, но профессор был абсолютно прав, и я собирался связаться с ними как можно скорее. Поэтому для меня по-прежнему оставалось загадкой, почему я здесь нахожусь. Увидев мое замешательство, Боркман поспешно продолжал:

– Понимаю, что мое предложение покажется тебе, мягко говоря, необычным, но предлагаю тебе побеседовать не со мной, а с Патрицией.

Его слова повергли меня в еще большее замешательство, особенно следующий, совершенно неожиданный вопрос:

– Ты когда-нибудь встречал человека, который все время на шаг впереди тебя, который мыслит быстрее и глубже, чем ты? Общаться с таким человеком, понимая, что он во много раз умнее тебя, иногда бывает неприятно, а иногда даже страшновато. Возникает странное чувство: ты одновременно в надежных руках и совершенно беспомощен.

Я неопределенно хмыкнул. Мне не хотелось распространяться, но подобное ощущение было мне знакомо. Оно, например, возникало у меня всякий раз, как я разговаривал с профессором Боркманом.

– Ну, конечно, и ты не исключение! Рискну предположить, что я оказывался в подобной ситуации немного реже, чем другие, но и мне доводилось испытывать те же чувства. Если только разговор не идет о специальных областях, я переживаю нечто в этом роде всякий раз, как беседую с моей восемнадцатилетней дочерью. Она не только читает вдвое быстрее меня, как на норвежском, так и на английском, немецком и французском, но и побивает меня в скорости и качестве комментариев относительно того, о чем мы читаем. Ее способности одновременно пугают меня и внушают огромную гордость.

Я не понимал, куда он клонит, и не знал, что ответить, поэтому помалкивал. Профессор же продолжал:

– Последние годы ничто так не интересует Патрицию, как раскрытие преступлений. Она прочла несколько дюжин книг по криминалистике и не меньше ста детективных романов. Не раз она предсказывала исход громких уголовных дел на основании того, что писали в прессе. Ее очень заинтересовало убийство на Кребс-Гате, отчасти потому, что Харальд Олесен был моим знакомым, а отчасти из-за необычайных обстоятельств дела. У нее появилось много вопросов и соображений. К сожалению, я не могу на них ответить. Кстати, она выдвинула вполне правдоподобное предположение относительно того, как преступнику удалось выйти из квартиры. Но, судя по всему, что мне известно, вполне возможно, ты и твои коллеги уже раскрыли дело и скоро арестуете убийцу…

Профессор испытующе посмотрел на меня. Я постарался покачать головой, не выдавая отчаяния.

– В таком случае буду тебе необычайно признателен, если ты немного поговоришь о деле с Патрицией, разумеется конфиденциально. Беседа не отнимет у тебя больше пятнадцати минут, и, возможно, моя девочка сумеет тебе чем-то помочь.

Не скрою, тогда я подумал о том, что следует законодательно запретить родителям неумеренно восхвалять своих отпрысков. Впрочем, от беседы с Патрицией я не отказался. Хотелось взглянуть на нее и послушать, что она придумала. Особое любопытство вызывало ее предположение относительно того, как ушел преступник. Самому мне никаких правдоподобных объяснений в голову не приходило. Поэтому я дружелюбно улыбнулся и ответил, что буду рад уделить пятнадцать минут или около того конфиденциальной проверке ее версии.

Профессор Боркман улыбнулся, сжал мою руку и без лишних слов позвонил. Через несколько секунд на пороге показалась молодая светловолосая горничная.

– Пожалуйста, проводите моего гостя в библиотеку, к Патриции Луизе, – сказал профессор и с характерной для него энергией вернулся к бумажной работе.

4

Патриция Луиза Изабелла Элизабет Боркман обитала в крошечном и скромном маленьком королевстве этажом выше; от серой, оживленной столичной улицы ее владения отделял сад. Она ждала меня за столом, стоявшим посреди комнаты и накрытым на двоих. Комната оказалась просторной, размером с хороший спортивный зал. А книг здесь было больше, чем в любой виденной мною частной библиотеке.

Юную Патрицию ни в коем случае нельзя было назвать красавицей. Девушка была очень мала ростом и хрупка; если бы она могла стоять, то была бы на голову ниже меня, а весила килограммов сорок пять, не больше. Однако сходство с отцом сразу бросалось в глаза. У нее были такие же, как у него, черные волосы, такое же суровое и решительное выражение лица. Мне не доводилось видеть юных девушек и взрослых женщин с таким волевым лицом.

Как будто по негласному соглашению, мы не стали пожимать друг другу руки. Патриция жестом пригласила меня сесть в широкое кресло. Сама она сидела напротив в инвалидной коляске. Я заметил в комнате телевизор, радиоприемник и стереопроигрыватель. На большом столе перед ней помещалось все необходимое. Слева от нее стоял телефон самой последней модели. Перед ней лежали три шариковые ручки и блокнот, а также стопка из шести, не меньше, сегодняшних газет. Судя по подборке, Патриция Луиза И. Э. Боркман была человеком широких взглядов и не поддерживала какую-то определенную политическую партию. Она читала все, от реакционной «Моргенбладет» до коммунистической «Фрихетен». Справа от нее я увидел три книги с закладками. Наверху было издание на французском, его названия я не понимал; в середине, судя по всему, лежал университетский учебник социологии, а внизу я разглядел сборник рассказов на английском некоего Станли Эллина; о таком писателе я никогда не слышал. Посреди стола стояли большой графин с водой, а также кофейник и чайник.

– Добро пожаловать. Спасибо, что согласился уделить мне несколько минут своего времени. Хочешь перекусить?

Я поспешил отказаться.

– В таком случае, Бенедикте, это все. Если что-нибудь понадобится, я позвоню.

Горничная молча присела и удалилась. Патриция Луиза И. Э. Боркман оказалась девушкой последовательной и благоразумной. Она не произнесла ни слова, пока мы не остались одни. Потом, как и ее отец, сразу перешла к делу:

– Не хочу напрасно тратить твое, несомненно, драгоценное время. О соседях убитого в газетах написано мало, поэтому для того, чтобы помогать, мне нужно быть в курсе дела. Все репортеры, однако, пишут о том, что убийца таинственным образом выбрался из квартиры незамеченным. Окна были закрыты и заперты изнутри, стекла не разбиты, то есть стреляли не снаружи. В двери американский замок, значит, убийца мог выйти из квартиры и захлопнуть за собой дверь. Но другие жильцы прибежали на место преступления почти сразу же, услышав выстрел; они обязательно столкнулись бы с убийцей, если бы тот спускался по лестнице или ехал в лифте. Правильно ли я описываю ситуацию? Ты до сих пор не нашел разгадки тайны?

Я покачал головой. Очевидно, члены семьи Боркман обладали особым даром к простым, исчерпывающим описаниям.

Юная Патриция как будто выросла в своем кресле. Прежде чем продолжать, она задумчиво втянула щеки.

– Перед нами типичный случай так называемого убийства в закрытой комнате, однако случай не самый сложный, поскольку цепочка была снята. Как говорит Шерлок Холмс, «после того, как вы устраните невозможное, то, что останется, каким бы невероятным оно ни казалось, и есть истина». Судя по всему, убийца покинул место преступления через дверь, так что на самом деле есть всего два варианта того, как это могло случиться.

Я как завороженный слушал ее решительный, уверенный голос. Патриция немного разволновалась; ей даже пришлось выпить холодной воды, прежде чем развить свою мысль:

– Первый вариант встречается в одном из самых известных романов Агаты Кристи, в котором все персонажи, по разным причинам, сговорились убить жертву. Поэтому на всякий случай рекомендую тебе не слишком доверять показаниям других жильцов.

Я надеялся на нечто более реалистичное. Должно быть, Патриция все поняла по выражению моего лица, потому что, не допив, продолжала:

– Но такого рода сговор больше годится для английского романа, чем для современной Норвегии, а в нашем случае кажется еще менее вероятным. Чем больше народу замешано в деле, тем оно рискованнее, а в нашем случае жильцы дома, судя по всему, представляют довольно смешанную группу. Если мы избавимся от паранойи и сразу откажемся от версии с общим заговором жильцов, у нас остается всего один вариант.

Я не отрываясь смотрел на Патрицию; мысли путались в голове. Она выпила еще полстакана воды и неожиданно спросила:

– Многие ли жильцы жаловались на то, что им мешает плач ребенка со второго этажа? – Увидев мое ошеломленное лицо, Патриция снисходительно улыбнулась: – Иными словами, хорошая ли звукоизоляция в доме двадцать пять по Кребс-Гате? Может быть, в здании необычно тонкие стены и хорошая акустика?

Я начал смутно догадываться, куда она клонит, но все равно до конца не понимал ход ее мыслей. Подумав, я покачал головой. Никто из жильцов не жаловался на плач ребенка.

– В таком случае почему револьверный выстрел на третьем этаже отчетливо слышался двумя этажами ниже?

Вот это вопрос! Я выругал себя: разумеется, он должен был прийти в голову мне самому!

Патриция не дала мне собраться с мыслями:

– Как ни странно, жильцы, пресса и даже полицейские совершили одну и ту же классическую и логическую ошибку. Если вы слышите выстрел и вскоре после этого находите застреленного человека, нетрудно прийти к выводу, что его убили выстрелом, который слышали все. Вывод вполне логичный, но не обязательно правильный. Иными словами, Харальд Олесен скончался не от того выстрела, который слышали другие жильцы в четверть одиннадцатого. Его убили тихо и почти неслышно. Возможно, убийца пользовался глушителем. Вот ты бы не воспользовался глушителем, если бы собирался убить человека в многоквартирном доме и остаться незамеченным?

Ну конечно! После того как она все объяснила, я огорчился, что сам ни о чем подобном не догадался. Однако вскоре мне в голову пришел важный вопрос:

– А как же выстрел, который слышали все? Мы обыскали квартиру Олесена, более того, прочесали весь дом частым гребнем, но не нашли ни радиопередатчика, ни прослушивающих устройств.

Патриция снова улыбнулась:

– Так я и подумала. Все доказывает, что мы имеем дело с поразительно хорошо организованным убийством, которое осуществил чрезвычайно хладнокровный преступник. Скажи, ты видел в квартире Харальда Олесена проигрыватель – возможно, с пластинкой?

Ее вопрос показался мне ударом в солнечное сплетение. Я ведь видел и проигрыватель, и пластинку, и даже записал это себе в книжку, но не понял их смысл. Я вытер лоб. Как же неприятно, что Патриция до всего дошла, сидя в четырех стенах, а я ничего не понял, хотя несколько раз побывал на месте преступления.

Вскоре выяснилось, что моя собеседница еще и умела читать чужие мысли.

– Как ни странно, зачастую проще что-то понять на расстоянии, когда находишься вдали от места действия и тебе не мешают твои впечатления. Впрочем, применение звукозаписи с целью изменить время убийства – прием довольно распространенный, особенно в ранних романах Агаты Кристи. А теперь вернись в дом двадцать пять по Кребс-Гате и прослушай пластинку, которая лежит на проигрывателе в квартире Харальда Олесена, я с радостью поставлю мою инвалидную коляску и половину наследства в придачу на то, что рано или поздно вы услышите еще один выстрел.

Я не стал ловить ее на слове. К счастью, инвалидная коляска мне не нужна, хотя, к сожалению, трудно даже представить, чему равняется половина ее наследства. Кроме того, я почти не сомневался в ее правоте. Я пробормотал «спасибо» и встал, собираясь уходить. Патриция тут же позвонила горничной. Пока мы ждали, она написала что-то на листке бумаги и протянула листок мне:

– Вот мой прямой номер. Буду тебе очень признательна, если ты позвонишь, как только подтвердятся мои предположения насчет проигрывателя. Тогда и посмотрим, чем еще я сумею тебе помочь.

Я отметил про себя, что мы с Патрицией вполне естественно общаемся на «ты», несмотря на чопорную обстановку в доме Боркманов. Я аккуратно сложил листок с номером и сунул его в свой бумажник. Горничная проводила меня к выходу. Спустившись к машине, я тряхнул головой. Мне показалось, что последние полчаса меня гипнотизировали. Вместе с тем я радовался тому, что сделан первый большой шаг вперед к разгадке тайны, казавшейся неразрешимой.

5

Когда около двух часов я приехал на Кребс-Гате, все казалось таким же мирным, как и прежде. Жена сторожа сидела на своем месте у двери; она тут же впустила меня в квартиру Харальда Олесена. Других жильцов не было видно. К нескольким из них у меня появились новые вопросы, но первым делом нужно было проверить версию с проигрывателем.

Он стоял на прежнем месте; на круге лежала пластинка с записью Венского филармонического оркестра. Дрожащей рукой я опустил на пластинку иглу звукоснимателя. Я ожидал, что этикетка окажется фальшивой, но вздрогнул, услышав громкие звуки вальса. Судя по всему, пластинка была подлинной. Звук был установлен почти на полную громкость. Я ждал окончания записи, надеясь, что в конце услышу выстрел. Уменьшив звук, я слушал музыку, но выстрела так и не дождался. После того как отзвучали последние ноты, лапка проигрывателя поднялась и вернулась на свое место.

Сначала я испытал разочарование. Потом, несмотря на очевидный провал, громко рассмеялся: оказывается, самоуверенная Патриция тоже ошибается! Я снова поставил пластинку и увеличил звук, а потом набрал номер, записанный на листке бумаги.

Патриция сняла трубку после первого же гудка. Из-за музыки я заговорил громче:

– Я в квартире Харальда Олесена; включил проигрыватель и прослушал всю пластинку. По-моему, мы пошли по ложному следу.

На другом конце линии какое-то время молчали. Возможно, Патриция несколько секунд и сомневалась, но быстро взяла себя в руки:

– Ну конечно, так и должно быть! Другого варианта просто нет. Там отдельный проигрыватель или современная стереосистема с кассетным магнитофоном?

Я быстро покосился на проигрыватель, и сердце у меня упало. Проигрыватель в самом деле являлся частью большой новой стереосистемы с кассетным магнитофоном. Внутри магнитофона я увидел кассету. Услышав мои слова, Патриция реагировала молниеносно:

– Значит, ответ – в кассетном магнитофоне. Включи кассету, но убавь звук, а то переполошишь весь дом. Когда все прослушаешь, перезвони мне. Но, конечно, если и на кассете выстрела не окажется, больше не трать время напрасно и не звони мне снова.

Отдав приказ, Патриция Луиза И. Э. Боркман, не попрощавшись, повесила трубку.

Я с сомнением покосился на стереосистему, но все же выключил проигрыватель и перемотал кассету на начало. Судя по этикетке, на кассете была записана Девятая симфония Бетховена. Мне показалось, что перемотка продолжалась целую вечность. Я включил воспроизведение, уменьшил звук и стал ждать. Вначале раздались знакомые звуки Девятой симфонии. Мне показалось, что я напрасно потратил время. Однако через пару минут музыка оборвалась и послышался громкий щелчок. Следующие двадцать пять минут кассета, как мне показалось, ползла медленно, словно черепаха. Сначала я расхаживал по комнате, но, по мере приближения пленки в кассете к концу, подошел ближе к колонкам стереосистемы.

Я ожидал, что пленка вот-вот закончится, но вдруг услышал еще один приглушенный щелчок, за которым последовал громкий выстрел. Несмотря на то что я прикрутил звук, выстрел показался мне атомным взрывом. Я вздрогнул и застыл на месте. Кассета остановилась. Я простоял на месте пять минут, гадая, чья рука могла включить магнитофон в последний раз.

Когда мне удалось совладать с собой, набрал телефонный номер, и Патриция снова ответила после первого же гудка.

– Выстрел прозвучал в самом конце?

Я подавленно буркнул «да», еще более подавленно поздравил ее с успехом и чуть громче объяснил, что выстрел записали в самом конце кассеты с Девятой симфонией Бетховена. Она глубоко вздохнула, и я живо представил, как дрожит телефонная трубка у нее в руке.

– Хвала небесам! А то я уже забеспокоилась. Не забудь снять с проигрывателя и магнитофона отпечатки пальцев, но особенно ни на что не надейся. Мы имеем дело с коварным преступником.

Я ответил, что так оно, судя по всему, и есть, но ее догадка помогла понять, как он покинул место преступления. Кроме того, теперь можно уточнить время убийства: оно произошло почти на двадцать пять минут раньше. Мои последние слова ее как будто смутили.

– Погоди-ка. Во-первых, я вовсе не уверена в том, что убийца – «он», а во-вторых, откуда ты взял двадцать пять минут?

Я улыбнулся про себя, думая, что на сей раз ее опередил, и сообщил, что запись на одной стороне кассеты рассчитана на двадцать пять минут звучания. Я ждал восклицания: «Ага!» – но вместо него услышал тихий вздох облегчения и еще один прямой вопрос:

– Но у нас ведь нет доказательств, что убийца поставил кассету в магнитофон сразу после того, как произвел роковой выстрел?

Я вынужден был снова признать ее правоту. Теоретически убийца мог провести в квартире Олесена сколько угодно времени до того, как поставил в магнитофон кассету и вышел. Кстати, и пленку можно было перемотать вперед, так что убийство могло произойти всего за несколько минут до воспроизведения записи выстрела. Вдруг я вспомнил, что судмедэксперт ведь тоже называл довольно большой промежуток времени смерти – от восьми до одиннадцати. Посовещавшись, мы с Патрицией сошлись на том, что подозреваемыми можно считать всех жильцов, у которых не было железного алиби на период с восьми до десяти минут одиннадцатого. Кроме того, она попросила меня заехать к ней и кое-что обсудить до того, как я приступлю к повторным допросам соседей.

6

Через полчаса я снова сидел в библиотеке «Белого дома» перед принцессой Патрицией. Она радостно грызла большую морковь, отчего стала похожа на необычайно самодовольного кролика. Сжимая морковку в левой руке, правой она стремительно записывала мои слова: я пересказывал ей показания соседей. Не раз мне приходило в голову, что я самым вопиющим образом нарушаю тайну следствия. Если это станет известно, меня ждут крупные неприятности. Правда, казалось немыслимым, чтобы отец или дочь выдали меня. С детских лет я привык уважать Боркманов и считал их людьми, достойными доверия. Более того, сейчас Патриция мне помогала. Кроме того, я понял, хотя мне неприятно было в том признаваться, что мне очень нужна помощь для того, чтобы схватить коварного убийцу Харальда Олесена.

Патриция впервые показала себя хорошей слушательницей; она не перебивая выслушала мой довольно долгий пересказ того, что мне удалось выяснить до сих пор. Несколько раз я замечал, как поблескивали ее глаза, но, когда я умолкал, она раздраженно призывала меня продолжать.

– Все очень интересно и в чем-то познавательно, – подытожила она около четырех часов, когда я замолчал.

Я предпочел расценить ее слова как комплимент и тут же многозначительно спросил:

– Так кто же убил Харальда Олесена?

Она едва заметно улыбнулась и сокрушенно вздохнула:

– Расследовать убийство, когда преступник неизвестен, – во многом почти то же самое, что рисовать портрет. Вечером в четверг перед нами стоял совершенно чистый холст. Нам удалось нанести на него несколько штрихов, которые впоследствии приведут к другим штрихам. И хотя вскоре все, возможно, станет ясно, прежде чем лицо преступника проявится на портрете, придется усердно потрудиться. Несмотря на уточненное время убийства, мне по-прежнему трудно представить, как убийца вошел к жертве, оставшись незамеченным, – и как он потом вышел. Учитывая все, что нам известно, убийца почти наверняка кто-то из жильцов дома. Правда, и других вариантов пока исключать нельзя. Поскольку Харальда Олесена убили между восемью часами и десятью минутами одиннадцатого, все, кто находился в здании – за исключением младенца, конечно, – теоретически обладали такой возможностью.

Я недоверчиво спросил:

– Ты не думаешь, что следует исключить также и инвалида?

Патриция покачала головой и чуть откатилась от стола на своем кресле.

– Конечно нет! Даже человек, сидящий в инвалидной коляске, но в остальных отношениях вполне крепкий, мог совершить убийство, один или с сообщниками. Пожалуйста, поподробнее расспроси его о том, как он стал инвалидом и насколько серьезно его состояние. Убийцей может оказаться даже жена сторожа, и подозрение с нее нельзя снимать до тех пор, пока не докажет свою невиновность. – Патриция разволновалась и говорила все быстрее: – Итак, в духе Агаты Кристи, главный вопрос заключается в следующем: кому выгодна смерть Харальда Олесена? Более того, почему необходимость его убить возникла сейчас – когда ему и без того недолго осталось жить?

– Может быть, убийца не знал о его болезни? – предположил я.

Патриция сначала кивнула, но затем покачала головой:

– Конечно и такое возможно, но мне по-прежнему кажется, что, скорее всего, убийца знал о болезни, и это, как ни странно, только ускорило его действия.

Естественно, я не удержался от вопроса «почему?». Я не совсем понимал, какого ответа жду; но получил определенно не тот, на который рассчитывал.

– Потому что ты не нашел в квартире орудия преступления.

Заметив мое замешательство, Патриция снова улыбнулась. Ее самодовольная улыбка действовала мне на нервы, но я решил промолчать: мне было интересно, что она скажет дальше.

– Должна признать, мои выводы во многом умозрительны, учитывая большое количество неизвестных, и все же отсутствие орудия убийства очень важно. Если бы ты нашел рядом с трупом, например, пистолет, скорее всего, пришел бы к выводу, что Харальд Олесен покончил с собой. И для убийцы так было бы гораздо проще. Зачем придумывать сложные планы с магнитофонной записью? Раз убийца не рискнул бросить рядом с трупом оружие, значит, действовать ему пришлось раньше, чем он планировал. Пока мне в голову приходит единственное объяснение: он хотел продемонстрировать, что мы имеем дело именно с убийством, а не с суицидом. И как бы там ни было, вопрос о том, почему это произошло именно сейчас, во многом связан с причиной случившегося. В связи с последним большой интерес представляют его завещание и деньги, снятые со счета. После выходных займись ими в первую очередь. А пока попроси соседей предъявить сведения о своих финансах. Для начала любопытно, кто из них согласится, а кто станет увиливать под разными предлогами.

У меня тут же возник следующий вопрос:

– Думаешь, дело связано с деньгами?

Прежде чем ответить, Патриция целую минуту или даже больше задумчиво грызла морковь.

– Деньги, конечно, могут играть важную роль, но, по-моему, они в нашем случае не главное. Деньги – след, который приведет нас к чему-то более серьезному и мрачному. Во всяком случае, у нас есть уже несколько зацепок, которые указывают на прошлое, на войну.

Почему так бывает, что у тех, кто говорит, будто деньги не главное, их, как правило, много, подумал я. Но, прежде чем успел заговорить об этом вслух, собеседница снова меня опередила:

– По-моему, тот, кто нам нужен, действует не как все нормальные люди. Нам нужно искать так называемого человека-муху.

Несмотря на то что мои познания в зоологии выше среднего, вынужден признать, что Патриция упомянула неизвестный для меня вид – и вообще, при чем здесь мухи? С минуту поломав голову, я не выдержал и спросил, что она имеет в виду. Патриция улыбнулась, пытаясь изобразить раскаяние, но у нее это плохо получилось.

– Извини, я забыла, что ты не в курсе. Термин «люди-мухи» я придумала сама и так часто им пользуюсь, что забываю о том, что другие меня не понимают. И все-таки мне кажется, что это имеет отношение к делу. Есть много людей, которые в какие-то моменты жизни сталкивались с тяжелыми, травматичными испытаниями и позже так и не сумели справиться с последствиями. Я называю их людьми-мухами, потому что они долгие годы кружат над тем, что с ними случилось. Как мухи вокруг мусорной кучи, проще говоря. По-моему, таким человеком-мухой был и сам Харальд Олесен, несмотря на его выправку и безупречную внешность. Подозреваю, что и его убийца из таких.

Я понял, что Патриция имеет в виду, и немного приободрился. Угадывалась связь с одной из моих собственных версий.

– По-твоему, все улики указывают на Конрада Енсена?

Прежде чем ответить, Патриция задумчиво покачала головой:

– И да и нет. Сейчас Конрад Енсен – самая очевидная муха из всех соседей. Но подозреваю, что не единственная. Кроме того, по разным причинам я сомневаюсь в том, что он – тот, кто нам нужен. Я бы поверила в то, что он убийца, если бы тебе удалось найти прямую связь между его военным прошлым и прошлым Харальда Олесена.

До сих пор я соглашался со всем, что Патриция говорила. Внезапно мне пришло в голову, что я должен спросить ее о синем дождевике. Едва упомянул дождевик, Патриция просияла и наградила меня долгожданным комплиментом:

– Ты совершенно прав – дождевик может оказаться решающей уликой! Как только выяснится, кто выбросил синий дождевик, мы, можно считать, наступим убийце на пятки. Трудность в том, что дождевик нашли только утром в пятницу. А в четверг вечером никто специально не искал в квартирах других жильцов такую вещь. Я права?

Настал мой черед праздновать долгожданную победу:

– Конечно, мы не искали в других квартирах синий дождевик, о котором ничего не знали, но я почти наверняка могу утверждать, что вечером и ночью с четверга на пятницу такой вещи не было ни в одной квартире. Трудно спрятать большой дождевик во время обыска, а я попросил констеблей составить опись вещей…

На миг мне показалось, что Патриция собирается встать из своего кресла; глаза ее засверкали, а тело напряглось.

– Блестяще, – почти прошептала она. – Это по-прежнему не решающий фактор, но может им оказаться.

Я ждал дальнейших разъяснений, но вскоре понял, что она не намерена продолжать. Поэтому спросил ее мнение о показаниях соседей. На сей раз она не помедлила с ответом:

– В доме сохраняется огромное количество тайн. По-моему, все эти люди очутились там неспроста. Самый подозрительный из всех, по-моему, американский дипломат, но и студентка из Швеции, рантье из Оппланна и дочка миллионера из Берума тоже не на месте в Торсхове, рабочем районе! Допускаю, что некоторые из них совершенно случайно поселились на той улице и в том доме, но вот другие… Более того, я подозреваю, что до сих пор только один из жильцов отвечал на твои вопросы совершенно откровенно и честно.

Патриция замолчала. Она, конечно, догадывалась: я тут же спрошу, кого она имела в виду. Я ее не разочаровал. Услышав вопрос, она снова наградила меня самой невыносимой улыбкой и вырвала страничку из блокнота. Прикрывая страничку левой рукой, она написала несколько слов, а потом сложила листок. Позвонила, вызывая горничную. Пока мы ждали, Патриция улыбалась обезоруживающе и невинно:

– Пожалуйста, прости мою эксцентричность, но я стреляю наугад и, возможно, ошибаюсь. А если так и есть, нельзя допускать, чтобы мои домыслы влияли на ход следствия.

Как только в дверь постучали, она прекратила разговор и протянула листок горничной:

– Пожалуйста, положите в запечатанный конверт и пошлите инспектору уголовного розыска Колбьёрну Кристиансену в управление полиции Осло. Адрес вы найдете в телефонном справочнике. Бросьте письмо в почтовый ящик вечером, по пути домой.

Бенедикте ошеломленно переводила взгляд с Патриции на меня и обратно. Она ничего не понимала.

– Прошу вас, Бенедикте, не старайтесь ничего домыслить. Вам следует выполнять то, что сказано, и тогда все будет хорошо, – резко продолжала Патриция.

Бенедикте была явно смущена, она взяла листок и поспешила удалиться. Мне стало не по себе, хотя, возможно, именно так они обычно и разговаривали. Однако мне хватало своих забот и без проблем семейства Боркман.

Патриция заговорила лишь после того, как за Бенедикте закрылась дверь.

– Почту сегодня уже забирали, поэтому письмо отошлют не раньше понедельника, значит, ты получишь его в лучшем случае во вторник. Возможно, я ошибаюсь, но интересно проверить, совпадут ли мои предположения с тем, что случится до вторника. Очень удивлюсь, если кто-то из жильцов не изменит первоначальные показания, причем самым кардинальным образом.

Я вспомнил один неразрешенный вопрос, который так и повис в воздухе, и тут же привлек к нему внимание Патриции:

– Возможно, одним из них будет Кристиан Лунд. Как по-твоему, когда он на самом деле вернулся домой в день убийства? Я вынужден полагаться на показания трех против двух и сам не знаю, кому верить.

Внезапно Патриция громко, озорно расхохоталась:

– Наверное, мне не следует смеяться. Это совсем другая история, хотя она, конечно, тоже может иметь отношение к делу. Если подумаешь, счет не обязательно три – два в пользу Кристиана Лунда. То, что его жена подтверждает, будто он переступил порог квартиры в девять, не обязательно противоречит словам соседей о том, что он вошел в дом на час раньше. Единственный человек, который говорит, что Кристиан Лунд вошел в дом в девять, – жена сторожа. Но ты заметил, что ей как-то не по себе. Попробуй надавить на нее, и тогда многое разъяснится.

Я обещал, что так и поступлю, не слишком понимая, зачем еще раз беседовать со сторожихой.

– Но если Кристиан Лунд пришел домой в восемь, а в свою квартиру вошел только в девять, то где он был столько времени? Неужели целый час добирался от входной двери до квартиры на втором этаже?

Патриция снова расхохоталась – так же громко и озорно, как в первый раз.

– В таком случае Кристиан Лунд был бы еще более безнадежным инвалидом, чем мы с Андреасом Гюллестадом, вместе взятые. Если Кристиан Лунд действительно вернулся домой в восемь, он теоретически мог находиться в любой квартире в доме. Однако на практике варианта у него всего два. Один чрезвычайно серьезен, а второй крайне щекотлив, и оба, возможно, играют важную роль для следствия.

Я не сводил с Патриции пристального взгляда. Она же улыбнулась как ни в чем не бывало и стала нарочито старательно пережевывать морковь. Наконец она продолжила:

– Первый вариант, который напрашивается, – что Кристиан Лунд в промежутке находился на третьем этаже в квартире Харальда Олесена, о чем не может или не хочет нам рассказать. Я не исключаю, что дело обстояло именно так, но, по-моему, гораздо вероятнее второй вариант.

Я понял, что терпение мое на исходе. Оно совершенно иссякло, когда Патриция не спеша выбрала еще одну морковку и стала задумчиво вертеть ее в руке. Я вспомнил неприятное чувство, какое испытал в первом классе, когда меня дразнили дети, которые были умнее меня; сейчас детская обида вспыхнула во мне с новой силой.

– Где же находился господин Лунд от восьми до девяти вечера, по твоей второй и более щекотливой версии? Будь любезна, объясни!

Мой резкий тон заставил Патрицию ненадолго нахмуриться. Потом она снова обезоруживающе улыбнулась и стала похожа на обычную восемнадцатилетнюю девчонку, любительницу посплетничать.

– По моей второй и более щекотливой версии, он конечно же находился на втором этаже, точнее, в спальне квартиры 2А, еще точнее – в постели фрекен Сары Сундквист! – Увидев выражение моего лица, она снова расхохоталась. – Все сходится, верно? Становится понятно, кто ее таинственный любовник, и получает объяснение тот примечательный факт, что его никогда не видели ни жена сторожа, ни другие соседи. Именно поэтому Кристиан Лунд в присутствии жены упорно отрицает, что вернулся домой не в девять, а раньше.

Я вынужден был признать, что все действительно сходится. Становилось понятным и поведение фру Хансен, жены сторожа. И как я сам не догадался? Кстати, почему фру Хансен меня обманула? Кристиану Лунду придется многое объяснить… Однако я по-прежнему не представлял себе молодого отца в роли хладнокровного убийцы.

В завершение Патриция согласилась со мной, что лучше сообщить в прессу об уточненном времени убийства в воскресенье, после того как я еще раз допрошу соседей. Она сказала, что я «совершенно прав» и лучше постепенно усиливать нажим на убийцу, а не создавать ложное впечатление безопасности. Меня же больше беспокоило другое. Что подумают представители прессы и публика в целом, если через два дня следствия в деле еще не будет заметного прогресса?

* * *

Из «Белого дома» я вышел часов в шесть вечера. В отличие от предыдущего дня, домой возвращался в полной уверенности, что скоро схвачу убийцу Харальда Олесена и он понесет заслуженное наказание.

Однако перед самым уходом я совершил ошибку, которая беспокоила меня весь остаток вечера. Вставая, подумал, что, наверное, нужно напомнить Патриции о серьезности дела.

– Я был с тобой предельно откровенен и надеюсь, что ты не обманешь мое доверие. Ты не имеешь права ни с кем делиться тем, о чем мы с тобой говорили… за исключением, может быть, отца.

Патриция посмотрела на меня так печально, что у меня едва не разорвалось сердце. Потом с горечью произнесла:

– Милый мой инспектор… с кем же мне делиться?

Пристыженный, я оглядел большую комнату, в которой она казалась особенно одинокой на фоне многочисленных книг. Неуклюже извинившись, я поблагодарил ее за помощь и вышел из комнаты следом за молчаливой горничной. Обернувшись на пороге, я увидел, что Патриция демонстративно раскрыла книгу и взяла еще одну морковь.

В конце третьего дня расследования, когда я лег спать, перспективы дела казались мне куда оптимистичнее под влиянием встречи с Патрицией. Но, кроме того, я осознал, что мы идем по следу особенно коварного убийцы, и дорога к его неминуемому аресту может оказаться долгой. Однако я понятия не имел, что следствие продлится еще целых шесть дней и будет напоминать странную заочную шахматную партию между Патрицией и убийцей.

День четвертый. Жильцы уточняют свои показания

1

В субботу, 7 апреля, я приехал на Кребс-Гате около десяти утра. Однако заранее позвонил жене сторожа и предупредил, что мне придется еще раз с ней побеседовать. Поэтому, когда я вошел в дом, она уже ждала меня на своем посту. Увидев меня, она помахала рукой и улыбнулась, хотя я даже издали заметил на ее лице неуверенность и страх. Как и собирался, я сразу приступил к делу:

– Дача в ходе следствия ложных показаний сотрудникам полиции называется лжесвидетельством; это серьезное преступление, которое может караться тюремным заключением или крупным штрафом. – Я сразу понял, что мои слова попали в цель. Фру Хансен застыла на месте как громом пораженная; ее лицо стало белым как мел, подбородок задрожал. Я быстро продолжал: – Но поскольку по данному делу еще не собирали письменных показаний, а ваше положение, насколько я понял, оказалось непростым, возможно, мы закроем глаза на кое-какие расхождения, если сейчас вы подробно и правдиво расскажете, когда жильцы вернулись домой в день убийства…

Фру Хансен опомнилась на удивление быстро и тут же затараторила:

– Спасибо вам большое! Я была сама не своя, ночь не спала от того, что не сказала вам сразу все как есть. Вы верно заметили, мое положение непростое, ведь я своей рукой записала в журнале, что Кристиан вернулся домой в девять, а Кристиану пообещала: если кто спросит, подтвердить, что так и было. Откуда нам знать, что нас будут спрашивать в полиции? К тому же я уверена, что Кристиан никакого отношения к убийству не имеет. В общем, я совсем запуталась и не знала, что делать, и подумала: лучше подтвердить, что я написала и обещала. Ну а если Кристиан иногда и возвращается домой пораньше, это не касается никого, кроме его самого да его жены.

– И фрекен Сары Сундквист, конечно, – я не упустил случая произвести на жену сторожа еще более сильное впечатление.

Фру Хансен уже справилась с потрясением и, прежде чем ответить, едва заметно улыбнулась:

– Просто невероятно, сколько всего удалось выяснить господину инспектору! Да, конечно, вы правы, но ведь фрекен Сара такая красивая и добрая молодая дама. Она никакого отношения к убийству не имеет; в этом я совершенно уверена.

Ее улыбка стала еще шире. Прежде чем фру Хансен продолжила, я догадался, что она вспоминает собственные молодые годы.

– Конечно, я кое о чем стала догадываться еще до того, как узнала наверняка. Сара как будто слетала вниз по лестнице; спина у нее стала прямее, а улыбка шире, чем раньше, так что даже такая старая карга, как я, поняла: наверное, ее ждет молодой человек. А уж все поняла я как-то утром, когда она спустилась сразу после него. И на следующее утро она вышла раньше обычного и ждала на улице, у подъезда, пока он выйдет. А еще через день она снова спустилась первой, а через пару минут вышел и он. Тут-то до меня и дошло: между ними кое-что происходит. Я, конечно, ничего не сказала ни им, ни фру Лунд. Не мое это дело, я не хотела никому неприятностей.

– Пока все отлично, – подбодрил я фру Хансен. – Вот только вы стали подделывать записи и потом солгали полиции. Но, может быть, вы не сами это придумали?

Жена сторожа решительно тряхнула головой:

– Нет, что вы, мне бы такое и в голову не пришло. Это Кристиан подошел ко мне в начале недели. Я прямо растрогалась; он очень откровенно рассказал, что по уши влюбился в фрекен Сару и у них роман. Уверял, что долго мучился и не знал, как поступить. А пока он попросил меня ничего не говорить фру Лунд о том, что я могу увидеть или услышать – да и никому другому тоже. Я обещала молчать. А потом он попросил меня подделывать записи в журнале. В те дни, когда он звонит жене с работы и говорит, что задерживается, чтобы я писала, что он, мол, вернулся на час позже. Конечно, я не сразу согласилась. Одно дело – помалкивать о том, что тебя не касается, и совсем другое – прямой обман… – Жена сторожа надолго замолчала.

– И тогда… – постарался я вывести фру Хансен из задумчивости.

Фру Хансен продолжила:

– И тогда он достал бумажник и сказал, что, конечно, моя помощь достойна вознаграждения. Он спросил, достаточно ли будет сотни крон в месяц, и заплатил двести авансом, так как приближалось Рождество. Дал мне четыре банкнота по пятьдесят крон! – Фру Хансен снова замолчала. По ее морщинистым щекам скатились две слезинки. Потом она с трудом встала и жестом велела мне подождать. – Сейчас я вам кое-что покажу, – промямлила она, проходя мимо меня.

Через несколько минут она вернулась с двумя фотографиями в рамках. Первая была старая, пожелтевшая черно-белая свадебная фотография улыбающейся молодой пары. Жених был высокий и темноволосый, невеста на голову ниже и полнее.

– Мы поженились весной двадцать восьмого года, – тихо пояснила она. – Рабочая партия тогда получила большинство в стортинге; казалось, впереди нас ждет только хорошее. Тогда, да и потом у меня много было ухажеров, а я полюбила Антона и ни минутки не жалею об этом. Он был красивый, трудолюбивый и надежный; я сразу ему поверила. Первые двенадцать лет мы горя не знали. У Антона было хорошее место; дети наши росли и ничем серьезным не болели. Хоть нам обоим приходи лось много работать, мы никогда не жаловались.

– А потом… – сказал я, не очень хорошо понимая, что меня ждет.

– Потом началась война, и Антон вступил в движение Сопротивления. Он, конечно, спросил моего согласия, но как я могла отказать? Он ведь хотел помогать, а будущее страны было под угрозой. С тех пор я постоянно гадаю, что было бы, если бы тогда я возмутилась и сказала «нет». Тогда мы еще не понимали, что война сломает его. Мой Антон остался жив, но не сумел справиться с военными воспоминаниями, когда наступил мир. Ему снились страшные сны, он боялся спать по ночам и все больше курил и прикладывался к бутылке. В прошлый раз я говорила, что сейчас его нет, а вы не спросили, где он. Так вот, сейчас он лежит в больнице, откуда выйдет разве что ногами вперед. Сколько раз я говорила ему: нельзя столько пить и курить! Просила пожалеть нас и себя, ведь печень и легкие у него могут не выдержать. Я боялась, что он не доживет и до шестидесяти. Сейчас ему шестьдесят два, но через несколько недель все будет кончено из-за его печени и легких. Так что, если хотите с ним поговорить, не откладывайте надолго.

Фру Хансен смахнула слезинку. Потом она как будто опомнилась и продолжала:

– Знаю, о чем вы сейчас думаете: почему я здесь рассиживаюсь, когда мой муж в больнице? Ну, во-первых, я никогда не любила больниц. Но главное, мне невыносимо видеть его таким. От него прежнего осталась одна тень, и ему все время очень больно. Я всегда иду к нему, как только мне звонят и передают, что он хочет меня видеть, но такое случается не часто, и нам обоим после наших свиданий не делается легче. А мне еще приходится работать, сторожить дом и помогать детям. Вот и сижу здесь целыми днями да смотрю на старые фотографии. Хочу запомнить его таким, какой он был, а не таким, каким стал.

Слезы хлынули из ее глаз, и я не знал, как ее успокоить. Выждал пару минут, а потом нерешительно показал на другую фотографию. Она была сравнительно недавней, и на ней легко узнавалась женщина постарше и четверо нарядных детей, которые сидели на полу и улыбались. За их спинами стояла рождественская елка, под которой лежали подарки.

– Война сломала жизнь не только самому Антону, но и мне и нашим детям… Особенно тяжело было в последние годы. Антон хоть и с трудом, но работал, но каждую крону, на которую ему удавалось наложить руки, тратил на сигареты и выпивку. Рождество и Новый год всегда были самыми главными праздниками в году, у нас собирались дети и внуки, и ради них он несколько дней старался держать себя в руках. А прошлой осенью я думала, что сойду с ума. Мы кругом задолжали, и у меня не осталось друзей, у кого можно было попросить взаймы. Нам не хватало восьмидесяти крон, чтобы раздать самые неотложные долги до Рождества, а ведь надо было еще купить еду и рождественские подарки… Я ломала голову, как раздобыть хотя бы пятьдесят крон. У меня не осталось ценных вещей, которые можно было бы заложить. И вдруг случилось чудо: ко мне подошел Кристиан и дал мне четыре бумажки по пятьдесят крон. Я подавила гордость и взяла деньги. Ложь – большой грех, тем более на Рождество. Поверьте, по ночам я часто плакала в подушку. Зато Антон отметил свое последнее Рождество с внуками; и угощение было достойное, и подарков больше, чем обычно. А я утешалась тем, что другие брали плату за молчание и не по таким невинным поводам.

Я еще раз посмотрел на фотографии. Да, наверное… многие согласились бы взять деньги и под более сомнительным предлогом. Поэтому я постарался утешить фру Хансен, сказал, что по-человечески вполне ее понимаю и мы, наверное, закроем глаза на мелкое нарушение, если она согласится изменить свои прежние показания. Кроме того, начиная с сегодняшнего дня она будет говорить мне правду, и только правду. Жена сторожа испытала явное облегчение, перекрестилась и обещала больше не вводить меня в заблуждение.

– Я не знал, что ваш муж во время войны был участником движения Сопротивления. Кстати, тогда он знал Харальда Олесена?

Жена сторожа просияла, вспомнив старые времена, и горделиво улыбнулась:

– Конечно, знал! Именно Харальд Олесен и пригласил моего мужа вступить в Сопротивление. До сих пор помню, как они пожимали друг другу руки – вот здесь, за кухонным столом. Конечно, и мне пришлось помогать. Несколько раз мы прятали беженцев у нас в погребе, а потом Олесен переправлял их через границу в Швецию. Антон был лишь одним из многих его помощников. У Харальда Олесена в то время дел было по горло; он создал целую сеть отсюда и до границы. Я часто удивлялась ему. Какой он все-таки был сильный человек! Отвечал за жизнь многих людей, да и потом, после войны, ему удалось справиться с тяжелыми воспоминаниями…

Я насторожился. Разговор становился все интереснее. Возможно, скоро выяснится мотив убийства.

– Учитывая, как все сложилось потом, вы или Антон никогда не злились на Олесена?

Фру Хансен решительно покачала головой:

– Нет, на него мы зла не держали. Как можно! Шла война, и кто мог знать, что случится с Антоном потом? Мы гордились, что живем в одном доме с Харальдом Олесеном, хотя наша квартира в подвале, на три этажа ниже. Даже в последние годы Антон всегда оживлялся и меньше пил после того, как разговаривал с ним. Олесена он боготворил. А сам Олесен даже не понимал, как плохо обстояло дело с Антоном, хотя и догадывался, что наша жизнь – не сахар. Он всегда дарил нам замечательные подарки на дни рождения и на Рождество. Харальд Олесен был добрым, хорошим человеком, я ничего не могу сказать про него дурного и не понимаю, кто мог его убить. Вряд ли убийство связано с войной… Хотя спросите Антона; может быть, ему известно больше.

Я понял, что должен как можно скорее побеседовать со сторожем Антоном Хансеном в больнице. К его жене у меня остался лишь один важный вопрос.

– А как же фру Лунд? Вы о ней не подумали?

– Конечно, подумала – и о ней, и о ребенке. Мне не раз приходило в голову, что он предает их обоих. Но в общем Кристиан – человек неплохой, работящий. Трудится допоздна, а ведь ему еще приходилось угождать тестю и теще. Ее родители приезжали к ним сюда всего один раз, мимо меня прошли, как мимо пустого места, а на дом смотрели с таким презрением! Кристиану к тому же приходилось ухаживать за больной матерью. Последний раз, когда она его навещала, он ее чуть ли не внес на руках. Видите ли, он рос без отца, так что детство у него было нелегким. О его жене ничего плохого не скажу, и к мужу хорошо относится, и о ребенке заботится, но она в жизни не знала горя и понятия не имеет, что значит иметь мужа-алкоголика или расти без отца. Так что я скорее на стороне Кристиана. Да ведь он и не сделал ничего плохого… Я много раздумала, что ему гораздо больше подходит трудолюбивая студентка-шведка, чем богатая кукла, на которой он женился.

Про себя я подумал, что классовые противоречия дают о себе знать – по крайней мере в Торсхове. Чем больше я узнавал о жильцах, тем больше вопросов у меня возникало. Кстати, фру Хансен и ее больной муж тоже могут оказаться куда более важными игроками, чем мне представлялось вначале.

Я сказал, что в интересах следствия мне понадобится взглянуть на банковские книжки всех жильцов, в том числе и ее, и жена сторожа сокрушенно улыбнулась, но тут же достала из ящика стола выцветшую красную сберегательную книжку «Постбанка»:

– На жизнь вряд ли хватит, но сейчас здесь побольше, чем было, когда Антон жил дома.

Трудно было с ней не согласиться. На счете фру Хансен оказалось сорок восемь крон; в самом деле, негусто после напряженной трудовой жизни. Я понял, что последнее время она экономила на всем. Пять месяцев назад ее баланс составлял всего четыре кроны. Куда бы ни делись двести пятьдесят тысяч крон со счета Харальда Олесена, они явно не перешли жене сторожа.

Сначала я собирался подняться к Лундам, а потом зайти к Саре Сундквист, но фру Хансен обмолвилась, что Кристиан Лунд уехал на работу около девяти, но сначала позвонил своей секретарше и попросил ее тоже выйти, несмотря на выходной день. Жене сторожа он объяснил, что нужно скорее закончить инвентаризацию, поработать с документами. Я быстро поменял планы. Кристиан Лунд – вот с кем нужно поговорить безотлагательно! Я попросил фру Хансен набрать его рабочий номер и сухо сказал, что мне нужно поговорить с ним как можно скорее, и, наверное, будет проще, если я приеду к нему в магазин. На другом конце линии последовало молчание; видимо, он сообразил, в чем дело, и согласился. Я предупредил, что приеду примерно через четверть часа. Лунд обещал дать распоряжение секретарше, чтобы та впустила меня.

2

Спортивный магазин, в котором работал Кристиан Лунд, оказался просторным и современным, с двойными дверями и большой витриной, выходящей на оживленную улицу. Я подумал, что управляющему магазином, наверное, неплохо платят. Кроме того, такое место – отличная стартовая площадка для дальнейшей карьеры в бизнесе. Впрочем, времени для размышлений у меня было немного. Секретарша Кристиана Лунда, через несколько секунд открывшая мне дверь, оказалась миниатюрной блондинкой лет двадцати пяти, стройной и гибкой. Протянув мне руку, она сообщила, что ее зовут Элизе Реммен и что «наш дорогой управляющий» ждет меня у себя в кабинете. Покачивая бедрами, она повела меня по длинному коридору. По пути Элизе Реммен сообщила, что спорттовары продаются хорошо и их магазин опережает конкурентов. Их магазин сетевой, и несколько других магазинов поменьше недавно перевели к ним всю свою бухгалтерию.

В кабинете управляющего горел свет. Дверь была открыта.

Кристиан Лунд встретил меня стоя и протянул руку через стол. Он очень изменился. Потом я понял, что он, во-первых, по-другому держится на работе, а во-вторых, немного успокоился, так как после убийства уже прошло некоторое время. В своем кабинете он явно чувствовал себя хозяином положения. Высокий, хорошо сложенный и сильный, Лунд производил весьма благоприятное впечатление. Однако я помнил, что совсем недавно он мне солгал.

До тех пор пока его приторно любезная секретарша находилась в кабинете, Кристиан Лунд сохранял свою маску. Элизе Реммен предложила мне кофе или чаю, так зазывно улыбаясь при этом, что я едва не согласился. Затем Кристиан Лунд громко сообщил, что я приехал сюда в связи с убийством его соседа, и попросил не мешать нам. Секретарша прощебетала «конечно» и быстро покинула кабинет, мягко прикрыв за собой дверь.

Как только мы остались одни, Кристиан Лунд сразу изменился. Взгляд стал резче, движения – напряженнее. Это укрепило мое впечатление, что он – человек-хамелеон с талантом менять внешность в зависимости от обстоятельств.

Поскольку начинать разговор никто не хотел, пару минут мы молча смотрели друг на друга. Кристиан Лунд достал сигарету и закурил. Все напоминало дуэль на шпагах, в которой ни один из противников не хочет делать первый выпад. При этом мы оба понимали, что кому-то все же придется начать.

– Итак, чем я могу вам помочь? – спросил он в конце концов.

Я тут же воспользовался возможностью и бросился в атаку:

– Во-первых, хотелось бы знать, почему во время нашего прошлого разговора вы солгали о своей матери.

Кристиан Лунд едва заметно скривился, потом пару раз покачал головой:

– Хм, солгал… Ну, возможно, я не сказал вам всего, что следовало. Потом я и сам понял: надо было упомянуть, что она состояла в «Национальном единстве» и после войны сидела в тюрьме. Естественно, вы хороший детектив и все равно все узнали. Но, по-моему, взгляды моей матери во время войны не имеют никакого отношения к убийству! Дело и без нее выглядит достаточно запутанным. Кроме того, поймите, мне надоело отвечать за поступки моей матери в молодости. Она уже умерла, а мне все нет покоя! – В голосе Кристиана Лунда послышалась горечь, и он чем-то напомнил мне Конрада Енсена. – Ну да, в юности моя мать состояла в нацистской партии и сотрудничала с бесчеловечным режимом, о чем я сожалею, но для меня-то она была никакой не нацисткой, а просто мамой! Немногим так повезло с матерью. Она была хорошая и добрая… страшно вспомнить, сколько ей пришлось пережить после войны. Три года мы с ней жили у ее родителей, моих бабушки и дедушки. Потом маме удалось получить низкооплачиваемую работу, она стала уборщицей. Уже не припомню, сколько раз я сжимался, когда ее при мне оскорбляли на улице. В детстве у меня не было приятелей; первый друг, который пригласил меня к себе домой, появился у меня только в одиннадцать лет. Потом все постепенно стало налаживаться. На мой двенадцатый день рождения ко мне пришли два друга, на тринадцатый – пять, на четырнадцатый – девять. И все же нашу жизнь постоянно омрачала тень, от которой никак не удавалось избавиться. Во время конфирмации мама стояла в церкви одна. Родители других детей демонстративно держались от нее в стороне.

Кристиан Лунд возмущенно покачал головой, вспоминая старые обиды. Насколько я понял, он мысленно перенесся в прошлое.

– Я дал себе слово, что не позволю меня сломить, наоборот, я еще всем покажу! И мне это удалось. Мама так гордилась моими успехами! Я стал ее единственной победой после войны. Все осуждали ее; она много лет ходила, не поднимая головы. А когда показалось, что худшее позади, у нее обнаружили рак. Скорее всего, болезнь стала следствием ее пристрастия к курению. Она всегда очень много курила; с детства меня окружали облака табачного дыма.

Он с отвращением посмотрел на свою сигарету и свирепо смял окурок в пепельнице.

– Все время пытаюсь бросить, но это не так легко… Пожалуйста, простите нас. Наверное, мы показались вам взбудораженными, издерганными, но поймите правильно, мы переживаем не лучшее время в жизни. Не успели прийти в себя после смерти моей матери и крещения сына, как убили нашего соседа… Мама была стойкой до самого до конца, но ей не повезло. Больше всего на свете ей хотелось перед смертью подержать на руках первого внука. Она прожила на четыре недели дольше, чем предсказывали врачи, но наш малыш опоздал родиться, пусть всего и на три дня. Так что нам всем пришлось нелегко.

Его рассказ показался мне весьма любопытным, однако хотелось выяснить побольше подробностей. Ясно было одно: положение Кристиана Лунда, вне всяких сомнений, нельзя было назвать легким.

– Ваши тесть и теща знают о прошлом вашей матери?

В ответ Кристиан горько усмехнулся:

– Я долго боялся им говорить, но оказалось, что мои опасения были напрасными. У моего тестя больше четырех миллионов, и три четверти своего состояния он заработал на по ставках оккупационным войскам во время войны. С точки зрения оборота и прибылей его компании тогда побили все рекорды. Но, думаете, потом его хоть кто-нибудь осудил? Что вы, никто не посмел упрекнуть промышленника из Берума. Зато все дружно накинулись на мать-одиночку из Драммена. Печальная история… И все же я не понимаю, какое отношение судьба моей матери имеет к убийству соседа.

Я сочувственно сказал:

– Да и я, признаться, тоже пока не все понимаю. Однако мне хотелось бы больше узнать о вашем отце, хотя бы ради того, чтобы убедиться, что он не имеет никакого отношения к делу.

Мой собеседник снова усмехнулся и покачал головой:

– Это будет нелегко. Никто, кроме мамы, не знал его имени, а она умерла. Вопрос об отце был единственным яблоком раздора между мной и мамой. Однажды она обмолвилась, что у них какое-то время был роман, но так и не сказала, как его зовут. В детстве я часто донимал ее вопросами об отце. Один раз всерьез обиделся на нее и не разговаривал с ней целый месяц, но она все равно не сказала, кто мой отец. Мама была упрямой. Она говорила, что он ее предал, а обо мне никогда не заботился, поэтому, если я узнаю, кто он такой, все станет только хуже. Позже, лет в восемнадцать – девятнадцать, я понял, что она права, и больше не донимал ее вопросами. Убеждал себя: мне не нужен отец, который нас бросил. А все-таки не избавился от обиды, особенно когда поступил в коммерческий колледж и оказался единственным студентом, который не мог попросить денег у отца.

Разговор становился все интереснее. Вопрос об отце Кристиана Лунда был еще одной маленькой загадкой, которую мне хотелось разгадать.

– Значит, у вас даже догадок нет, кто может быть вашим отцом?

Он покачал головой.

– В детстве я много думал о нем. Внешне я похож на маму; волосы у меня светлые, как у нее, и ее черты лица… Один учитель как-то заметил, судя по моим способностям, у меня, наверное, чрезвычайно умный отец. Я долго радовался такому комплименту. В молодости мама была очень хорошенькой и очень доброй, но особенно умной ее нельзя было назвать. В первых классах она еще помогала мне с уроками, но, когда я перешел из начальной школы в среднюю, ее знаний не хватало. А я становился первым учеником в классе почти по всем предметам, особенно в средней школе. Вполне возможно, мой отец, кем бы он ни был, и в самом деле человек умный. А в остальном – понятия не имею. Меня зачали в мае или июне сорокового года, поэтому вариантов много. Им мог быть немец или норвежец, сторонник нацистов или нет… Ни мама, ни дедушка с бабушкой не говорили со мной о войне, так что опираться мне не на что. Сейчас я стараюсь как можно реже думать об отце и надеюсь, что к убийству это отношения не имеет.

– Мне тоже хотелось бы в это верить, – кивнул я. – Однако нам с вами придется поговорить о другом… точнее, о другой. Меня интересует одна ваша молодая соседка, о которой вы тоже умолчали во время нашей первой беседы. Кстати, когда произошло убийство, она, как и вы, находилась дома.

Кристиан Лунд вздрогнул и перед тем, как ответить, закурил очередную сигарету и пару раз затянулся.

– Понимаю, что вы имеете в виду… Кто вам рассказал – сторожиха или сама Сара?

Я покачал головой:

– Ни та ни другая. Я пришел к собственным выводам на основании анализа имеющихся у меня сведений.

– Впечатляет… и обнадеживает, – одобрительно заметил он. – Полагаю, вы быстро найдете убийцу. Поверьте, наши отношения никак не связаны с убийством. Конечно, возникает вопрос алиби и тому подобного. Мне очень стыдно, что я солгал, искренне прошу у вас прощения, но поймите и меня. Я попал в очень непростое положение. Надеюсь, моей жене не обязательно все знать?

Я ответил:

– При том условии, что ваши отношения действительно никак не связаны с убийством. И разумеется, сейчас вы расскажете мне всю правду.

Кристиан Лунд не имел ничего против. Мне показалось, что для него не составляет труда говорить о глубоко личных вещах. Подтвердилось первое впечатление о нем: хотя он эгоист, в уме и обаянии ему не откажешь.

– Конечно, внебрачная связь с соседкой не делает мне чести. К тому же у меня такая хорошая жена и прелестный малыш. Боюсь, что быстро все объяснить не получится.

Я ответил, что никуда не тороплюсь. Жизнь Кристиана Лунда интересовала меня все больше и больше. Он удобнее устроился в кресле и, прежде чем начать, ненадолго задумался.

– Все началось в прошлом году… когда у меня возникло огромное, непреодолимое желание. – Он ненадолго замолчал, и лицо его застыло, но потом снова продолжал, причем с явным состраданием к себе: – Нет, на самом деле все началось гораздо раньше… с моей матери и моего детства. Много лет никто не хотел дружить со мной; у меня долго не было девушки. К семнадцати годам я еще ни разу не целовался. Один случай в особенности мне запомнился, хотя все было совершенно невинным. В четырнадцать лет я поехал на школьную экскурсию с ночевкой. Перед тем как мы легли спать, одна девочка обняла всех моих одноклассников по очереди. Кроме меня. «Даже обниматься можно до определенного предела», – сказала она с холодной, язвительной улыбкой. Все рассмеялись. Я проплакал всю ночь и дал себе слово, что когда-нибудь отомщу. Позже – мне было уже восемнадцать – все вдруг изменилось. Я играл в школьном оркестре и был звездой футбольной команды и вдруг стал привлекательным для девушек. И уж тут-то возместил все то, чего раньше был лишен. Девушка, которая отказалась обнимать меня в четырнадцать, в девятнадцать сама прыгнула ко мне в постель и раздвинула ноги.

Кристиан Лунд самодовольно улыбнулся. Я понял, что этот эпизод стал одним из лучших воспоминаний его юности.

– Конечно, мне хотелось отомстить, но, помимо всего прочего, я испытывал сильное физическое желание. Я был активным молодым человеком с мощным либидо. Девушки возбуждали меня больше футбола. С возрастом я поумнел, и мои гормоны успокоились. Да и в коммерческой школе обстановка была более серьезной. А после того, как познакомился с Карен, я больше ни к кому не прикасался. До тех пор, пока… – Он ненадолго замолчал. – Пока передо мной однажды не появилась Сара и не сообщила, что недавно переехала в наш дом. Увидев ее, я испытал такое сильное желание, какого у меня не было ни разу в жизни. – Он подался вперед и продолжал: – Вы старше меня, но, должно быть, хорошо помните ощущение, когда перед вами стоит молодая красотка, которая будто бы нечаянно слишком туго затянула пояс или расстегнула лишнюю пуговку на блузке. А на ее губах блуждает улыбка, которая намекает: смотри, но не трогай…

Я жестом велел ему продолжать. В самом деле, и я помнил молодую красотку, которая соответствовала его описанию. Кроме того, я отметил для себя, что он говорит гораздо доверительнее, чем раньше.

– Ни одна девушка так не заводила меня, как она… даже когда я был моложе. Бывало, я обманывал девиц, обещал то, что не собирался выполнять, даже на трезвую голову. Всегда думал, что девушки сами виноваты, раз ведут себя так… вызывающе. Сначала провоцируют, а потом чего-то ждут. В общем, можно сказать, что я оказывался в выигрыше чаще, чем в проигрыше. Я не переживал, когда девушки плакали из-за меня. Сначала и Сара произвела на меня именно такое впечатление. Она была немного старше, выше меня ростом; держалась с необычайным достоинством. Помню, на ней было длинное черное платье с двумя расстегнутыми верхними пуговицами. А ее улыбка дразнила, манила и искушала. Меня еще больше влекло к ней именно потому, что во всем остальном она выглядела такой серьезной и порядочной. Ее улыбка словно намекала, что до меня у нее никого не было, а быть первым нелегко. Стоя на расстоянии вытянутой руки от меня, она словно бросала мне вызов, демонстрируя свою великолепную фигуру. Меня всегда тянуло к высоким брюнеткам. Можете представить, как я обрадовался, когда увидел совсем рядом женщину своей мечты! И я безнадежно влюбился прямо там, на лестнице, пожимая ее мягкую руку. С первых минут знакомства мне захотелось снять с нее платье и посмотреть, как изменится ее лицо!

После рассказа об одержанных победах настроение Кристиана Лунда улучшилось. Я слушал его, не перебивая.

– Через пару часов после нашей первой встречи мое возбуждение немного улеглось. Но вечером, когда жена заснула, я долго лежал с ней рядом, представляя на ее месте красивую и соблазнительную Сару. На следующее утро, когда я отправился на работу, она как будто случайно вышла одновременно со мной. Я действовал чисто инстинктивно: спросил, куда она направляется, и предложил подвезти к университету. Она улыбнулась еще более многообещающе, чем накануне, и тут же села в машину. Мы с ней сразу нашли общий язык; оказалось, что нам есть о чем поговорить. Я продлил и без того долгий объезд, пару раз повернув не туда, так что опоздал на работу почти на полчаса. Соврал, что неожиданно попал в пробку, что было недалеко от истины. На следующее утро я вышел из дому на двадцать минут раньше, втайне надеясь снова ее повстречать. У машины меня уже ждала молодая длинноногая красавица в узких джинсах; она притоптывала от нетерпения и от холода. Когда я подошел, она приветливо склонила голову и улыбнулась самой опасной улыбкой… Я улыбнулся в ответ, сел за руль и жестом пригласил ее сесть рядом. И мы поехали вместе, как будто это была самая естественная вещь на свете. По-моему, увидев ее рядом с машиной в тот, второй день, я понял, что победа за мной – если, конечно, я захочу победить и верно разыграю свои карты. Поэтому я продолжал игру. Высадил ее возле университета и обмолвился о времени, когда выйду из дома на следующий день. На второй день она дружески обняла меня, а на третий я получил поцелуй в щеку.

Он ненадолго замолчал, но снова оживился, когда я спросил, что случилось на четвертый день.

– Для меня все начиналось как забава. Мне просто необходимо было переключиться, потому что я переживал нелегкий период в жизни. Тогда прошло всего несколько месяцев после смерти матери. Не скрою, меня немного раздражала жена; мне казалось, что все свое внимание она уделяет нашему сынишке, а обо мне забыла. Кроме того, мне приходилось часто задерживаться на работе. При мысли о том, что мной может интересоваться такая красавица, как Сара, у меня поднималось настроение. И вот через несколько дней я как бы невзначай обронил в разговоре, что жена с сыном вечером едут навестить подругу в Бюгдёй. Потом я позвонил в дверь ее квартиры. Переступив порог, увидел на ее губах ту же улыбку; на ней было то же платье, что и в нашу первую встречу… И все, пути назад уже не осталось. Мы выпили кофе, потом вина, сели на диван, но вскоре опьянели друг от друга. Хватило всего двух бокалов, чтобы мы преодолели стеснение. Вскоре она уже сидела у меня на коленях, а я шептал, что нам надо прекратить сейчас же, иначе не успеем мы и глазом моргнуть, как ее платье окажется на полу, а я – на ней. Я сразу понял, что мои намерения ее не пугают. Потом все смешалось; помню, что она больше не улыбалась и стонала… На ней были только трусики, которые мне ужасно хотелось с нее снять. А когда на ней и трусиков не оказалось… – Мечтательное выражение исчезло с лица Кристиана Лунда. На несколько секунд он погрузился в воспоминания и неожиданно улыбнулся. – Даже если бы кто-то из нас захотел, остановиться мы бы уже не могли. Меня можно было оттащить от нее только грубой силой, причем понадобились бы наручники и целый отряд констеблей. Конечно, я понимал, что поступаю плохо, ведь я женат и у меня ребенок… Но, как ни странно, никогда не жалел о том, что случилось. Сара гораздо сильнее, чем кажется, и физически, и психически. Более острых ощущений я раньше в спальне не испытывал. Когда мы с женщиной моей мечты, высокой брюнеткой, забывались в ее постели, я ощущал огромную гордость. Она – самая большая любовь всей моей жизни. Мне показалось, что я у нее действительно первый, я первый поднялся на головокружительную высоту. Так она мне позже и сказала, и я ей верю.

Я ждал продолжения, но его не последовало. Кристиан Лунд снова ушел в мир своих грез.

– А потом… – Он резко вскинул голову, одновременно защищаясь и оправдываясь. – Потом мы еще несколько часов лежали рядом, не стыдясь своей наготы. Мы курили, говорили о жизни и о любви. Тут я посмотрел на часы и понял, что несколько минут назад должен был заехать за женой в Бюгдёй. К счастью, Карен поверила моим словам, будто я задержался и опоздал. Впрочем, это было правдой…

Лунд наградил меня, как ему, наверное, казалось, обезоруживающей улыбкой, но меня трудно было отвлечь.

– Но ведь то, о чем вы рассказываете, произошло не в день убийства, верно?

Кристиан Лунд сразу понял, что я имею в виду, и с серьезным видом покачал головой:

– Нет, что вы. Мы впервые были вместе двенадцатого ноября прошлого года. В ту ночь я, как всегда, лег в постель с женой, но почти не спал. Мне было о чем подумать. Сначала казалось, что нужно несколько дней избегать встреч с Сарой и надеяться, что все пройдет, не останется ничего, кроме приятных воспоминаний. На следующее утро я вышел из дому на полчаса раньше обычного, но она уже ждала меня. Сначала я собирался объяснить ей, что мы больше не можем встречаться, но все произошло наоборот. Во время поездки я понял, что она – самая большая моя любовь. Я люблю ее не только телом, но и душой. Наверное, впервые я не просто испытал влечение. Мне кажется, что у нас общая судьба. Любовь моей жизни находилась совсем рядом, жила в одном со мной доме. Через два дня я снова очутился в ее постели. И с тех пор много раз горько сожалел о том, что уже был женат на другой, когда встретил ее. Сара, конечно, хочет, чтобы я женился на ней, но понимает, как нелегко оставить жену и ребенка.

– В таком случае вам придется расстаться и с крупной суммой денег, верно?

Я ожидал вспышки гнева, но Кристиан Лунд лишь криво улыбнулся и покачал головой:

– Точнее, с очень крупной суммой. Моя жена – единственный ребенок в семье, а ее отец никогда в жизни не упускал ни одного случая преумножить свои капиталы. Он процветал и во время, и после войны… Да, вынужден признать, что такое соображение приходило мне в голову. Те, кто утверждают, будто деньги ничего не значат, не росли в бедности. Но теперь у меня неплохая работа и хорошие перспективы. Так что на самом деле больше всего меня заботит вовсе не потеря денег. В каком-то смысле все даже проще оттого, что отец Карен богат. Как бы я ни поступил, Карен не будет ущемлена материально. Саре же, напротив, нужно возвращать кредит на обучение, и ее приемные родители не могут себе позволить много ей посылать. И если мне придется с ней расстаться, я должен буду ей помочь, выделить приличную сумму…

Кристиан Лунд в очередной раз замолчал. А я подумал, что еще никогда в жизни я не встречал такого романтичного циника!

– Я одновременно живу в раю и в аду. У меня есть все: страстная любовь с Сарой и семейное счастье с женой и сыном. Но каждый день я разрываюсь между ними и пребываю в постоянном страхе разоблачения. Так дальше жить невыносимо… До поры до времени я зарывал голову в песок и позволял себе отодвигать решение проблемы на потом. Конечно, я понимал, что мы сильно рискуем. Вернее всего, первой нас заметила бы сторожиха. Она постоянно сидит на своем месте, все подмечает. Она совсем не дура. Но мы с ней хорошо друг друга поняли; чем-то она напоминает мне мою покойную мать. Жизнь у нее тяжелая, и ей, как маме, постоянно нужны деньги. Поэтому я договорился с ней на тот случай, если вдруг моя жена или кто-то другой что-то заподозрит. Фру Хансен должна была обеспечить мне алиби. Разумеется, когда я все придумал, мне и в голову не приходило, что в наш дом придет полиция…

Пока все совпадало с тем, что сказала мне жена сторожа. И все же Кристиану Лунду предстояло ответить еще на один вопрос.

– Следствию удалось установить, что Харальда Олесена убили раньше, чем предполагалось вначале. Выстрел, который слышали все соседи, был записан на магнитофонной кассете, а Олесена убили от восьми до десяти вечера. Где вы были и что делали в это время?

Кристиан Лунд поднял глаза к потолку и задумался.

– Признаю себя виновным в супружеской измене и лжи, но совершенно невиновен в убийстве соседа! – воскликнул он. – А насчет алиби… вы совершенно правы. Не только жена сторожа, но и Даррел Уильямс и Конрад Енсен видели, что в дом я вошел в восемь. Ну, а Сара, если нужно, подтвердит, что с восьми и почти до девяти я был с ней. На то, чтобы выйти от Сары и позвонить в дверь своей квартиры, мне потребовалась минута… ну, может, две. Но ведь этого теоретически недостаточно для того, чтобы я вошел в квартиру к Харальду Олесену, совершил убийство и скрылся?

Я пожал плечами:

– Вряд ли. Но я уверен, вы понимаете всю неопределенность своего положения. Кроме того, трудно поверить показаниям двух близких вам женщин, которые имеют все основания вас покрывать.

Кристиан Лунд не мог с этим не согласиться:

– Конечно, я все понимаю. Да, я наделал ошибок… Теперь вы имеете все основания не верить мне. Надо было сразу рассказать о маме и Саре. Но поверьте, пусть вначале я не сказал всей правды и не горжусь многими своими поступками, на убийство я не способен. Что касается Харальда Олесена, моя совесть чиста. Услышав выстрел, я так же удивился и испугался, как все остальные. К тому же… с какой стати мне его убивать?

В глубине души я с ним согласился, однако последний вопрос кое о чем мне напомнил.

– Возможно, возможно… Кстати, нам придется проверить ваш банковский счет – как и счета остальных жильцов дома.

Кристиан Лунд вздрогнул и насторожился. Голос его стал взволнованным и почти агрессивным:

– Простите… не понимаю, какая в этом необходимость. Каким образом мой банковский счет может быть связан с убийством?

Я почувствовал, как в игре «холодно – горячо», что становится теплее, пристально посмотрел на Кристиана Лунда и сухо ответил:

– К сожалению, я не имею права раскрывать все подробности. Могу сказать только одно: в интересах следствия мы обязаны проверить счета всех жильцов.

Несколько секунд Кристиан Лунд напряженно размышлял, потом раздраженно потряс головой:

– Должен сказать, это переходит всякие границы! У меня много дел, так что, боюсь, сегодня я не смогу уделить вам больше времени. Позвольте лишь заметить, что я не имею никакого отношения к убийству Харальда Олесена. Я понимаю, что нахожусь в уязвимом положении, и очень огорчен вашим недоверием. Я все обдумаю, посоветуюсь с женой, а до тех пор едва ли смогу предъявить вам наши счета… и думайте что хотите!

Хотя я пока не знал, что думать о Кристиане Лунде и его счетах, стало ясно, что пока от него большего не добиться. Мне и без Кристиана Лунда было о чем подумать. Я узнал, что он намерен пробыть на работе еще часа два, попросил его пока не звонить домой и встал, собираясь уходить.

Едва я вышел из его кабинета, меня встретила ослепительная улыбка фрекен Элизе Реммен. Она проводила меня к выходу. Должен признаться: глядя ей в спину, я невольно задумался о ее отношениях с Кристианом Лундом. После нашего разговора мне показалось, что он большой любитель красавиц, как блондинок, так и брюнеток. Меня красивая секретарша развлекала разговором о спорте и спортивном оборудовании. Я решил не задавать ей неприятных вопросов о ее начальнике. Она попрощалась со мной весело, щебеча как птичка, и пригласила заходить еще, когда получится. Если бы моя голова не была занята мыслями об убийстве, возможно, я бы и принял ее приглашение.

В целом мне показалось, что, за исключением нежелания допускать меня к своему банковскому счету, Кристиан Лунд на сей раз говорил правду. Оставалось лишь выяснить, что изменят в своих показаниях другие жильцы дома номер 25 по Кребс-Гате, особенно фрекен Сара Сундквист.

3

Вернувшись на Кребс-Гате, я первым делом ненадолго наведался в квартиру Лундов. Карен Лунд сидела дома с сынишкой; у обоих было прекрасное воскресное настроение. Фру Лунд ахнула, узнав о том, что выстрел, который все слышали, оказался записью. На ее сынишку рассказ не произвел никакого впечатления; он лишь радостно агукал. Мы быстро договорились: учитывая все обстоятельства, технически возможно, что убийство могла совершить сама Карен Лунд до того, как в девять домой вернулся ее муж. Впрочем, она заверила меня, что вряд ли подходит на роль убийцы. Прежде чем идти убивать соседа, ей пришлось бы найти няню для малыша.

Я согласился с ее доводами и постарался сократить свой визит. Беседуя с веселой, беззаботной фру Лунд, я все время помнил о том, что муж ей изменяет, и потому чувствовал себя немного скованно. Перед тем как закрыть за мной дверь, она вдруг задала вопрос, от которого мне стало не по себе. Карен Лунд спросила, разрешилось ли противоречие, касающееся времени, когда в тот роковой день домой вернулся ее муж. У меня нет сомнений в том, что в свою квартиру он вошел в девять вечера, уклончиво ответил я. Мне показалось, что Карен Лунд улыбнулась с облегчением, услышав мои слова. Я невольно задался вопросом, в самом ли деле фру Лунд так беззаботна и счастлива, как кажется со стороны. Может быть, ей тоже есть что скрывать?

Куда более драматичной оказалась беседа на втором этаже. Сару Сундквист до сих пор тревожило убийство соседа; она снова не сразу открыла дверь и улыбнулась довольно натянуто. На ней было то самое черное платье, в котором ее впервые увидел Кристиан Лунд, и я сразу понял, что ощущал Кристиан Лунд, сидя рядом с ней на диване. Сара Сундквист обладала природной грацией и, когда хотела, несомненно, могла быть очень соблазнительной.

Я обрадовался, поняв, что Кристиан Лунд сдержал слово и не стал ей звонить и предупреждать о моем визите. Вначале Сара Сундквист сказала, что ей нечего добавить к своим предыдущим показаниям. Она очень удивилась, узнав о магнитофонной записи, но вскоре улыбнулась и поздравила меня с успехом. Затем призналась, что алиби у нее нет, потому что, начиная с четверти пятого и до того, как нашли труп, она сидела у себя дома. Ничего странного или таинственного не видела и не слышала.

О своих настоящих родителях она практически ничего не знала. В бюро по усыновлению ее приемным родителям сказали, что они были молодой еврейской парой, приехавшей из Литвы, и, судя по всему, Сара была их единственным ребенком. В 1944 году ее родители погибли, но подробностей никто не знал. Ей сообщили их имена: Феликс и Анна Мария Розенталь, родившиеся в 1916 и 1918 годах соответственно. При рождении, в 1943 году, ее назвали Сарой Розенталь. Больше приемные родители ничего не могли ей сказать. Они не знали ни о том, что случилось с ее настоящими родителями, ни почему в 1944 году она очутилась в Гётеборге. В детстве она часто думала о своих биологических родителях. После того как ей исполнилось двадцать один год, она попыталась что-то о них узнать, но безуспешно. Ей сказали, что других сведений нигде не записано, и, насколько известно, ее родители нигде не зарегистрированы как проживавшие в Швеции. Со временем она смирилась с неопределенностью, окружавшей ее происхождение, старалась жить своей жизнью, а к добрым приемным родителям относилась как к родным.

Она вздохнула и покосилась на окно.

– Но когда не знаешь наверняка, что случилось или где их могила, представляешь, будто они живут где-то, – тихо добавила она.

Когда я спросил ее о банковском счете, она вначале замялась, а потом, нахмурившись, спросила, зачем мне понадобилось его видеть. Однако вполне удовлетворилась ответом, что это в интересах следствия. Нехотя протянула мне книжку одного небольшого шведского банка. Я увидел, что у нее на счете 55 тысяч 623 кроны, и заметил, что это довольно крупная сумма для студентки, не имеющей постоянных источников дохода. Сара сообщила, что получила небольшое наследство от приемного деда, а в марте ей перевели стипендию за целый год. Вместе это составляло 50 тысяч крон. Ее слова не показались мне невероятными, а учитывая, что она сразу же показала свою банковскую книжку, я решил пока не расспрашивать ее подробнее.

– Однако нам, к сожалению, придется поговорить еще кое о чем, а именно о ваших близких отношениях с одним из соседей, – более резко продолжал я.

Сначала Сара побледнела и прижала ладонь ко рту, а потом спросила, как я узнал. Я ответил ей, как и Кристиану Лунду, что проанализировал известные факты. Затем добавил, что Кристиан Лунд во всем признался, но причин сообщать обо всем его жене у нас пока нет – при условии, что она будет отвечать на мои вопросы подробно и откровенно. Сара Сундквист вздохнула с облегчением; к лицу ее вновь вернулись краски.

– А знаете, даже хорошо, что вы все узнали. Меня очень беспокоило, что пришлось вам солгать. – Она чуть ближе придвинулась ко мне и задумалась. Я не торопил ее. Приятно было иметь дело с такой серьезной девушкой, которая не хочет принимать важных решений, не прикинув вначале все за и против.

– Надеюсь, вы отнесетесь ко мне снисходительно и не станете судить слишком сурово, – сказала она после недолгого молчания. – Я часто думаю о его жене и сыне, и мне до сих пор не по себе.

– И все же… – не выдержал я, когда она снова замолчала.

– И все же я могу с этим жить. У нее в жизни есть почти все: полный комплект родителей, ребенок, много денег и никаких забот – ни о прошлом, ни о будущем. Я заслуживаю его больше, чем она. Нам с Кристианом пришлось нелегко, особенно в начале жизни. Мне кажется, что его жена была бы счастлива с любым красивым и богатым мужчиной, тогда как я могу быть счастлива только с ним.

Я с трудом удержался от искушения и не спросил, почему она так привязалась к Кристиану Лунду. Сара Сундквист как будто прочитала мои мысли:

– Знаете, мы ведь ничего не планировали заранее. Все началось с обычного легкого флирта. Такое у меня уже бывало не раз и ни к чему серьезному не приводило… Ситуация вышла из-под контроля – так хорошо, как с ним, мне еще ни с кем никогда не было. Все началось внезапно, однажды вечером, когда его жена уехала. Вначале я даже не понимала, что происходит. Не подумайте, я вовсе не отказываюсь от своей доли ответственности; инициативу проявил не только он. Стыдно признаться, но я ничуть не жалею о случившемся, наоборот, надеюсь, что все продолжится и он бросит жену. У нас с ним все до сих пор как в первый раз… Похоже на американские горки – то взлет, то падение. Каждый вечер я ложусь спать, надеясь, что утром он придет и скажет, что уходит от жены, а по утрам просыпаюсь в страхе. Вдруг он все-таки решит остаться с ней? Всякий раз, как мне звонят в дверь или по телефону, я вздрагиваю, мне кажется, что его жена все узнала и хочет устроить скандал. Я понимаю, ему тоже нелегко, ведь его сын так мал. Но на войне и в любви все средства хороши, а он – самая большая любовь моей жизни. Поэтому я от всей души надеюсь, что он выберет меня. Днем и ночью только о нем и думаю. Раньше… до убийства, я пришла к тому, что больше так продолжаться не может. И теперь мне не стало легче.

Какими бы сомнительными ни были ее взгляды с точки зрения нравственности, показания совпадали с показаниями Кристиана Лунда. Неожиданно для себя я попросил:

– Если вы не против, объясните, пожалуйста, что вам так в нем нравится?

Откровенно говоря, мой вопрос не имел отношения к следствию, просто Кристиан Лунд вызывал у меня все большее любопытство. Кроме того, мне хотелось получше узнать всех, кто так или иначе имел отношение к делу. Сара Сундквист не удивилась и не стала запираться, а с готовностью пылко ответила:

– Он – воплощение моего идеала мужчины! Конечно, он нравится мне и чисто физически. Меня всегда влекло к высоким блондинам. Он великолепно сложен и отлично двигается. В первый раз увидев его, я подумала, что более красивого мужчины не встречала. И все-таки внешность – еще не все. Он очень добрый и обаятельный. А еще умный и трудолюбивый. И даже жена и сын не умаляют его привлекательности, даже наоборот. В каком-то смысле он для меня стал еще надежнее и достойнее доверия. Мне кажется, никто не понимает меня так хорошо, как он. Конечно, во многом мы с ним очень разные, и все же мы прекрасно подходим друг другу. Может быть, из-за того, что у нас обоих было трудное детство. Он вырос без отца, а я без обоих родителей.

Я понял, что она имела в виду, и посочувствовал ей. Да уж, положение – сложнее не придумаешь. Жена и любовница живут в соседних квартирах, на втором этаже дома номер 25 по Кребс-Гате. У жены, судя по всему, нет других поклонников, кроме маленького сынишки. Я невольно подумал о человеке, которого собирался навестить следующим. Он также не пользовался большой популярностью…

Спускаясь по лестнице, я неожиданно для себя подумал: интересно, заметила ли Сара Сундквист, что я – тоже хорошо сложенный блондин одного с ней роста?

4

Прошло добрых полторы минуты, как я нажал кнопку звонка в квартиру 1Б, прежде чем дверь открылась. Вскоре я понял, в чем дело. Если во время нашей первой беседы бывший член «Национального единения» Конрад Енсен держался скованно и замкнуто, то сейчас его переполнял страх, если не ужас. Вначале он лишь чуть-чуть приоткрыл дверь и встревоженно спросил:

– Кто там?

Прошла целая минута, прежде чем я увидел его испуганные глаза. Впустив меня, он поспешно запер за мной дверь, накинул цепочку и только потом провел меня в гостиную. Там он тяжело опустился на диван и закрыл лицо руками.

– Вы видели Петтера? – вдруг спросил он сдавленным голосом. Я покачал головой, понятия не имея, о чем он. Конрад Енсен оторвал руки от лица, но, перед тем как продолжать, слепо посмотрел куда-то в пространство. – Он стоит на соседней улице… Вчера ночью кто-то исписал его словами «нацистский убийца». Мне сказала жена сторожа. А сегодня утром… – Голос его сорвался, и ему не сразу удалось взять себя в руки. – Сегодня утром она пришла и сказала, что кто-то разбил его кувалдой! Все окна выбиты, кузов помят. Петтеру конец. Отремонтировать его дороже, чем купить новую машину. Пожалуйста, взгляните сами! Но поспешите, ведь после того, как приедут страховые агенты, его увезут на свалку. Я не могу на него смотреть!

Слезы хлынули из глаз Конрада Енсена. Мне показалось, что происшествие с машиной он воспринял тяжелее, чем смерть Харальда Олесена.

– Понимаю, глупо взрослому человеку плакать из-за машины, но Петтер был единственным, кому я мог доверять, если вы понимаете, о чем я. Когда его увезут на свалку, у меня совсем не останется друзей. С покупкой новой машины придется подождать, пока все не закончится, иначе то же самое повторится и с ней. А пока я боюсь нос высунуть на улицу.

Вот уже двадцать лет я покупаю продукты в кооперативном магазине, но в субботу жена сторожа передала мне, что хозяева больше не хотят видеть меня среди своих посетителей: другие покупатели пригрозили, что перейдут в другой магазин, если встретят там меня. Только жизнь начала налаживаться, и вот все снова разбилось вдребезги!

Конрад Енсен был в отчаянии. Я обещал перед уходом взглянуть на его автомобиль и поручить констеблю завести дело о вандализме.

– Спасибо… – чуть спокойнее продолжил он. – Надеюсь, вы найдете убийцу до того, как со мной расправятся бывшие борцы Сопротивления или какие-нибудь молодые бандиты… или до того, как жизнь здесь станет для меня невыносимой!

Я снова попытался его успокоить, сказав, что причин опасаться за жизнь и здоровье у него нет. Конрад Енсен поднялся с дивана и, шаркая, вышел на кухню и вернулся со стопкой писем.

– Я давно уже не получаю писем, только сестра прислала открытку на пятидесятилетие, но вчера мне вдруг прислали целых семь штук, хотя уверяю вас, я совсем не обрадовался!

Он был абсолютно прав. Послания нельзя было назвать приятными. Все семь были анонимными, и их авторы были уверены, что Харальда Олесена убил Конрад Енсен. Четыре письма изобиловали оскорблениями, а в трех содержались недвусмысленные угрозы убийства. Прочитав их, я сразу понял, почему Конрад Енсен не смел выйти на улицу.

Подумав, я предложил Конраду Енсену охрану.

– Можно поставить констебля у входной двери дома, если вам так будет спокойнее.

Мои слова неожиданно вызвали прилив чувств. Конрад Енсен пожал мне руку и разрыдался.

– Большое вам спасибо! Я и не думал, что стражи порядка захотят охранять Конрада Енсена или хотя бы посчитают, что жизнь Конрада Енсена хоть чего-то да стоит. И все же… нет, не надо. Постараюсь как можно реже выходить и никого к себе не пускать. Если мое время вышло, оно закончится, стоит на страже полицейский у парадной двери или нет. Правда, сознавать это не очень приятно. Я всегда думал, что мы с Петтером уйдем вместе, так что теперь, когда его нет, мне кажется, что и мой конец близок.

Мне очень захотелось хоть немного его подбодрить – и продолжить расследование. Поэтому я, воспользовавшись возможностью, рассказал ему о наших достижениях и о разгадке тайны с записью выстрела. Конрад Енсен поздравил меня с успехом, но еще больше обеспокоился оттого, что на свободе разгуливает такой хитрый, коварный убийца. Он три раза повторил, что не убивал Харальда Олесена. Однако ему пришлось признать, что, учитывая уточненное время убийства, у него тоже нет алиби.

На мой вопрос о банковском счете он с едва заметной униженной улыбкой ответил, что ему нечего скрывать. Он унаследовал от родителей чуть больше двух тысяч крон, а остальное откладывал из своих заработков; выходило около тысячи крон в год. На сберегательной книжке Конрада Енсена оказалось 12 тысяч 162 кроны.

– Цены последнее время очень выросли; почти все придется выложить за новую машину. Так что прощай моя мечта смотреть футбол по телевизору, – добавил он с тяжким вздохом.

Вопрос о том, что делал Конрад Енсен на лестнице, когда встретил Даррела Уильямса в день убийства, оказался более сложным.

– Да ничего, – ответил он, задумчиво пожевав губу. – Я нарочно выглянул на площадку, потому что увидел американца в окно и решил, что он остановится поболтать со мной о футболе, если увидит меня. Наверное, напрасно я на что-то надеялся, но это так.

Я ему поверил. Конрад Енсен являл собой жалкое зрелище, но говорил правду – во всяком случае, пока, насколько я мог судить. Вдруг он смутился и совершенно неожиданно продолжил:

– Когда вы спросили, встречался ли я с Харальдом Олесеном во время войны или раньше… я, наверное, неправильно вам ответил. – Я бросил на него пытливый взгляд. Он вскинул руки, словно защищаясь: – Но тут моей вины нет. Я подумал, вы мне не поверите, если я расскажу, что видел, к тому же мне трудно утверждать наверняка. Это может показаться странным, но тогда я решил, что вы только посмеетесь надо мной.

Я уже начал привыкать к тому, что Конрад Енсен и думал, и говорил медленно и неуклюже, но он снова без моего побуждения вернулся к теме разговора:

– Я сказал, что во время войны не был знаком с Харальдом Олесеном, и это правда, но один раз в то время я его все-таки видел. Более того, хотите верьте, хотите нет, но видел я его на собрании «Национального единения»… – Конрад снова надолго замолчал; терпение мое было на пределе. Он был абсолютно прав: его слова действительно звучали странно. – Точнее, видел у зала, где проходило собрание партии. Летом тридцать девятого года в Аскер приехал сам Квислинг, и я, как преданный член партии, конечно же был там. Передо мной в очереди стояла необычайно привлекательная блондинка на несколько лет старше меня; она была одна, без спутников. Конечно, я воспользовался случаем встать сразу за ней и сесть с ней рядом. Попытался заговорить до начала речи, но она отвечала сухо и без всякого интереса. Я понял, что у нее кто-то есть, а я не слишком ее заинтересовал. И все равно после собрания вышел за ней следом в надежде, что, может быть, удастся сесть с ней на один автобус. Конечно, ничего у меня не получилось. У выхода блондинку ждал мужчина постарше в большой машине. Помню, я еще завистливо подумал: вот человек, у которого есть все, о чем я мечтаю: большая, быстрая машина и красивая молодая блондинка. Я лишь мельком видел его в окошке машины. Но, когда после войны в газетах мне попались фотографии Харальда Олесена, сразу же вспомнил ту историю. Он был тем самым типом, кто забрал молодую красавицу после собрания нашей партии. И та же мысль посетила меня несколькими годами позже, когда впервые встретил его здесь, на лестнице.

Я слушал невероятный рассказ с растущим изумлением. Закончив, Конрад Енсен уныло пожал плечами:

– Я же предупреждал, что это покажется вам странным. Много лет я и сам себе не верил. Никогда раньше никому об этом не говорил. Как бы странно все ни выглядело, я почти уверен, что за рулем в той машине в самом деле сидел Харальд Олесен. В прошлый раз вы спросили, встречал ли я его раньше, и я подумал: наверное, стоит вам рассказать.

Я подбодрил его:

– Вы были абсолютно правы, что упомянули о вашей встрече, и я совсем не считаю ваш рассказ выдумкой. Но теперь доказать или опровергнуть ваши слова почти невозможно – если только вы не знаете имени той женщины.

Конрад Енсен покачал головой:

– Нет… к сожалению, понятия не имею, как ее звали. Больше я ее никогда не видел, ни до, ни после того, иначе я бы за помнил. Хотя я знал большинство молодых активистов в Осло: в то время нас было не так много.

– А машина? Может, вы ее запомнили?

Конрад Енсен просиял:

– А как же! Я смолоду неплохо разбирался в машинах. У него был большой и почти новый черный «вольво», тридцать второго или тридцать третьего года выпуска. Я помню точно, потому что тогда больше всего на свете мечтал о такой мощной машине.

Когда я уходил, он добавил:

– По-моему, жену сторожа и калеку можно не принимать в расчет. Ну, и меня, конечно. И тогда, если убийца живет в нашем доме, выбор у вас небольшой. Лично я бы на первое место поставил еврейку, а на второе – американца, хотя и люблю поговорить с ним о футболе. Но тут в самом деле трудно сказать наверняка, так что я вам не завидую.

С последним выводом я охотно согласился, хотя его предположения о виновнике убийства не разделял. Сам же Конрад Енсен все меньше казался мне главным кандидатом на роль убийцы. В списке подозреваемых он переместился ближе к концу.

5

Даррел Уильямс заполонил собой весь дверной проем. Его улыбка была такой же широкой, а рукопожатие – таким же крепким и беззаботным, как и в нашу прошлую встречу. Но, переступая порог, я невольно подумал, что очередная наша беседа будет не столь дружелюбной. У меня появилось к нему несколько важных вопросов, которые, как я надеялся, позволят проверить, насколько хороший он дипломат.

Рассказ о магнитофонной записи не произвел на него такого сильного впечатления, как на других жильцов. Он похвалил меня за то, что я разгадал изощренный замысел преступника, но добавил, что в США такое не редкость. Потом с обезоруживающей улыбкой признал: выходит, и он тоже попадает в разряд потенциальных убийц. Правда, у него нет ни мотива, ни орудия преступления. Он, как подтвердила жена сторожа, вернулся домой около восьми и примерно до без пяти десять сидел у себя в одиночестве и читал, а потом вышел на короткую вечернюю прогулку. Вернувшись, остановился, чтобы обсудить результаты футбольного матча с Конрадом Енсеном. Других людей он в подъезде и на лестнице не видел до тех пор, пока они не очутились перед запертой дверью в квартиру Харальда Олесена и следом за ними не прибежали остальные жильцы.

Первое время наш разговор шел мирно. Однако, когда я спросил, как звали его норвежскую подружку, с которой он поддерживал отношения в 1945–1948 годах, Даррел Уильямс сразу перестал улыбаться.

– Конечно, у нее есть имя, – резко ответил он. – Но я понятия не имею, сохранила ли она девичью фамилию, а разыскивать ее не собираюсь. Я не имею никакого отношения к убийству и не понимаю, при чем здесь моя тогдашняя подружка.

Я не сдавался и заявил, что тем не менее буду ему весьма признателен, если он сообщит, как ее звали. Даррел Уильямс заявил, что не хочет отвечать – по крайней мере здесь и сейчас. Разговор делался все тягостнее. После вопроса о подружке Даррел Уильямс заметно насторожился. Еще больше американец посуровел, когда я спросил о его банковском счете. Он понимал, что подобные вопросы неизбежно всплывают в ходе следствия, и лично ему скрывать нечего. Однако нашел мою просьбу «крайне неудобной» и, после короткой паузы, сказал: «Прежде чем покажу вам свои банковские книжки, мне придется проконсультироваться с послом. Иначе возникнет прецедент, последствия которого трудно предвидеть». Вряд ли его поступок создаст прецедент, попробовал сострить я, ведь немногие живущие в Осло американцы могут похвастать, что их соседи по дому – герои Сопротивления. Но мой собеседник без тени улыбки решительно покачал головой.

Я не ожидал получить ответы на другие мои вопросы и тем не менее задал их. Сначала спросил, в курсе ли он деятельности в Норвегии и других странах во время войны американской разведывательной организации под названием «Бюро стратегических служб», или БСС, которая позже влилась в новую американскую разведывательную организацию под названием ЦРУ. Глаза Даррела Уильямса немедленно потемнели. Он выпрямился в кресле и ответил, что, будучи кадровым дипломатом, обладающим доступом к секретным сведениям, он, конечно, знает о существовании таких организаций и их вкладе в борьбу с коммунизмом. На следующий вопрос о том, принимал ли он лично участие в работе одной из таких организаций, Уильямс ответил шаблонной фразой, которой, наверное, всех дипломатов обучают в первую очередь:

– Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.

Пока я не знал, имеет ли Даррел Уильямс какое-либо отношение к убийству. Однако его поведение резко изменилось. Он уже не был таким обаятельным, как в нашу первую встречу. До конца разговора сидел сосредоточенный и настороженный. Мне пришло в голову неожиданное сравнение. Несмотря на внушительную фигуру, он все меньше и меньше походил на медведя и все больше – на тигра, готовящегося к прыжку. Когда я спросил, часто ли посольство селит своих сотрудников в Торсхове, Даррел Уильямс ответил, что о других таких случаях не слышал, но он не специалист по жилищной политике посольства, и, наверное, в данном случае пришлось учитывать много разных факторов. Ему предложили эту квартиру, и он не возражал: понравилась и сама квартира, и ее местоположение.

Оставалось два последних, самых важных вопроса. Даррел Уильямс был крайне напряжен, и я мысленно приготовился к тому, что он вот-вот набросится на меня. Из предосторожности даже чуть-чуть отодвинул от него свой стул, прежде чем взорвать бомбу.

– Вам когда-нибудь приходилось убивать?

Даррел Уильямс не вскочил с кресла, но глаза его метали молнии. Я почти не сомневался, что он снова откажется отвечать, сославшись на то или иное дипломатическое правило, но он, подумав, ответил на удивление сдержанно:

– Поскольку вы задали личный вопрос, который никого, кроме меня, не затрагивает, с радостью вам отвечу. Летом сорок четвертого года я, молодой солдат, попросился в передовые части. После высадки в Нормандии мы наступали на Париж. Отчетливо помню лица двух человек, которых я убил: молодого светловолосого немецкого солдата и темноволосую молодую француженку. Да, я никогда их не забуду, хотя в последнее время они являются мне уже не так часто, и я могу с этим жить. У обоих на рукавах была свастика, и обоим предлагали сдаться, но они отказались. Мы выполняли приказ и рисковали жизнью ради освобождения Франции и других оккупированных стран от нацизма. Я никогда не жалел, что пришлось участвовать в войне… – Он немного помолчал, а затем продолжал: – О тех двоих я знаю точно. Но во время наступления постоянно завязывались перестрелки, погибло много людей, поэтому не могу ручаться, что больше никого не лишил жизни. Но это было в другое время и в другой стране, в ходе самой кровавой войны за всю историю. После войны я никого не убивал, и никогда не убивал норвежцев.

– Неужели вам не приходилось убивать людей в Норвегии – даже ради правого дела, служа своей родине?

Даррел Уильямс снова помолчал, размышляя.

– Разумеется, если я отвечу «нет», вы мне не поверите, ведь сейчас, как и тогда, я по-прежнему служу своей стране. Но повторяю, после войны мне ни разу не приказывали никого убивать. Я понятия не имею, кто убил Харальда Олесена.

Он посмотрел мне прямо в глаза, и я вынужден был ему поверить. Американец по-прежнему оставался в категории тех, кто теоретически мог бы убить Харальда Олесена, но мне все меньше в это верилось.

Проводив меня до порога, Даррел Уильямс, видимо, решил сгладить произведенное им впечатление. Он заметил, что сейчас всем нелегко. Я, несомненно, нахожусь под сильным давлением после таинственного убийства известного героя Сопротивления, а он служит другой стране и должен строго придерживаться дипломатического протокола. Учитывая это, он, конечно, сделает все возможное, чтобы помочь в раскрытии убийства. Если я дам ему пару дней, он посоветуется со своим начальством. Может быть, позже сумеет ответить на другие мои вопросы. Я довольно легкомысленно уточнил, означает ли слово «начальство» посла. Даррел Уильямс с такой же напускной легкостью ответил: слово «начальство» означает «начальство». С дружелюбной улыбкой мы пожали друг другу руки. Я понимал, что американец прав. Положение было не из легких – ни для меня, ни для соседей убитого. Посмотрев на часы, я увидел, что уже четыре, а мне предстояло навестить еще одного человека.

6

Андреас Гюллестад, как и обещал, вернулся домой в воскресенье после обеда. Он снова долго не открывал, но затем приветствовал меня лучезарной улыбкой. Я невольно задумался. В самом ли деле он настолько открыт и простодушен, или за его дружеской маской кроется другое, не такое приветливое лицо? Как только мы уютно устроились в гостиной и взяли чашки с чаем, я приступил к беседе. Для начала спросил, как прошла его поездка в Йовик. Андреас ответил, что совершил приятное путешествие в те места, где вырос, и в очередной раз поблагодарил меня за то, что я позволил ему уехать.

Узнав о магнитофонной записи, Андреас Гюллестад, как и остальные, поразился коварству убийцы и моей проницательности.

– К моему величайшему сожалению, – сказал он, – с восьми до четверти одиннадцатого в день убийства я тоже находился один в своей квартире, так что вам, видимо, придется внести меня в список потенциальных подозреваемых. О передвижениях соседей по дому в тот вечер он не мог сообщить ничего нового.

На вопрос о деньгах он ответил сразу, добавив, что ему нечего скрывать. Достал из стола две банковские книжки и налоговую декларацию, согласно которой его состояние составляло 800 тысяч крон. По словам Андреаса Гюллестада, состояние он унаследовал от родителей. Они оставили ему и деньги, и лесные угодья, которые он выгодно продал. Основной капитал находится в банке; часть средств он вложил в акции. Перед тем как заняться капиталовложениями, Андреас навел справки. В результате акции до сих пор приносят такую хорошую прибыль, что ему нет нужды снимать проценты с банковских счетов, чтобы покрыть расходы на жизнь. Квартиру он приобрел в собственность, а его повседневные расходы невысоки.

Когда я заговорил о смене имени, он тут же поднял руки вверх и поспешил извиниться. После моего прошлого визита он понял, что должен был упомянуть об этом. Гюллестад не позвонил мне, так как не думал, что смена имени имеет какое-то отношение к следствию. Он объяснил, что решил сменить имя после того, как стал инвалидом. Четыре года назад он проявил, по его словам, «прискорбную небрежность», выйдя на оживленный перекресток, и его сбил молодой водитель. Хотя его жизнь была вне опасности, он получил травму позвоночника, из-за которой теперь прикован к инвалидному креслу. Гюллестад смирился со своей участью, но ему хотелось порвать с прежним окружением. К счастью, ему не приходится жить на скудную пенсию от государства, ведь у него достаточно своих денег. Решив сменить имя, он взял девичью фамилию матери – Гюллестад. При крещении его назвали Иваром Андреасом, мать и сестра часто называли его Андреасом, поэтому перемена имени оказалась не такой кардинальной.

Я попросил показать выписку из больницы, и мой собеседник тут же выдвинул ящик стола. Там же я нашел и газетные вырезки, в которых сообщалось о происшествии. Все было так, как он говорил. Заметки о несчастном случае с Иваром Стурскугом напечатали в нескольких центральных газетах; позже репортер одной из газет взял у него интервью о состоянии здоровья.

– Если сумеете разобрать почерк врача, там внизу лежит и выписка из больницы, – добавил Гюллестад.

Так оно и оказалось. Я извинился за свою назойливость, но он заверил меня, что все прекрасно понимает, «учитывая масштаб дела».

Ни вопрос о смене имени, ни проверка его финансового состояния не нарушили безмятежности Андреаса Гюллестада – во всяком случае, так мне показалось. Он говорил по-прежнему спокойно и иронично. Однако хладнокровие изменило ему, как только я спросил, от чего умер его отец.

– Надеюсь, вы понимаете, что для меня эта тема по-прежнему очень болезненна, и я бы предпочел не вдаваться в подробности, – сдержанно ответил он.

Некоторое время мы молча пили чай; наконец хозяин дома подался вперед и заговорил:

– Как вам, возможно, уже известно, мой отец был очень состоятельным фермером, уважаемым человеком, хорошо известным за пределами своего прихода. Я был его единственным сыном. Ни у кого не было лучшего отца, и все детство он оставался моим кумиром. В тридцатых годах всем жилось трудно; многие обеднели даже у нас, в Оппланне, но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь покидал ферму отца с пустыми руками. Он охотно помогал соседям и знакомым. Теперь я считаю детство лучшим временем в своей жизни. – Он ненадолго опустил голову и сжал губы. – Когда мне исполнилось двенадцать лет, началась война. В апреле сорокового, после вторжения немцев, отец защищал короля и правительство; когда страна была оккупирована, он сразу же занял ведущий пост в Сопротивлении нашего округа. И вот, представьте себе, двенадцатого января 1941 года, в мой тринадцатый день рождения, к нам в дом явились пятеро немецких солдат. Они увели отца. Арест отца стал страшным ударом для всех нас, но, наверное, хуже всех пришлось мне, младшему, ведь я восхищался отцом больше всех на свете. Возможно, вам это покажется странным, но в тот день я лучше всего запомнил самого молодого из тех пятерых солдат. Он был всего лет на пять или шесть старше меня; похоже, происходящее нравилось ему не больше, чем мне. Он прошептал, что, может быть, скоро все выяснится и отец вернется домой. Но этого не произошло. В тот день я видел своего любимого отца в последний раз. Его увели, а через неделю расстреляли. В тот день, когда немцы расстреляли отца, закончилось мое детство, и я потерял веру в человечество.

Андреас Гюллестад замолчал и долго сидел, погруженный в собственные мысли. Потом возобновил рассказ:

– Потеря отца в годы войны стала для меня, возможно, не такой трагедией, как для многих других. В конце концов, он оставил нам деньги, лес и землю, поэтому мы почти не знали тягот, а наши соседи трогательно сочувствовали и поддерживали нас. Вскоре после освобождения, в сорок пятом году, нас пригласили на открытие памятника отцу. Но поверьте, не всегда легко быть сыном памятника. Иногда мне кажется, что я так и не оправился после удара. Мой отец был великим человеком, самым надежным и сильным… в детстве я и помыслить не мог о том, что когда-нибудь потеряю его. Я хорошо учился в школе и успешно сдал выпускные экзамены, но потом так и не решил, чем же мне заняться. Я жил в своем мире и старался понять, какую бы стезю выбрал для меня отец. А мать чахла от горя; вскоре она заболела и умерла. После несчастного случая я стал инвалидом, но, к сожалению, и долгие годы до происшествия моя жизнь висела на волоске. Надеюсь, теперь вы поймете, почему я стараюсь как можно реже возвращаться в родные края. Я ведь прекрасно понимаю: наши соседи рассчитывали, что единственный сын Ханса Стурскуга добьется в жизни чего-то большего… – Он допил чай. – Вот почему после несчастного случая я решил сменить имя и с таким трудом вспоминаю об отце и о войне. Все люди разные. Некоторым проще делиться своими горестями, а для меня откровенность лишь все усугубляет.

Выходя из его квартиры, я снова вспомнил Патрицию и ее термин «люди-мухи». Он подходил и к Андреасу Гюллестаду. Старая душевная рана, вызванная смертью отца, до сих пор причиняла ему больше боли, чем физические травмы после дорожно-транспортного происшествия. Впрочем, мои наблюдения не были связаны с убийством – во всяком случае, так мне казалось тогда.

7

7 апреля 1968 года, в воскресенье, около семи вечера, под конец рабочего дня я позвонил Патриции из своего кабинета и вкратце рассказал о том, что мне удалось узнать. Наш разговор затянулся. Патриция забросала меня вопросами, особенно когда речь зашла об отношениях Кристиана Лунда и Сары Сундквист. Впрочем, через полчаса мы с Патрицией решили, что на сегодня достаточно. Вывод можно было сделать только один: дело все больше запутывается, а число подозреваемых растет. Конрада Енсена уже нельзя считать единственным потенциальным убийцей. На это место претендует не только Кристиан Лунд, но и Сара Сундквист и Даррел Уильямс. С остальными тоже не все гладко: жена сторожа обманула следствие, получила взятку и, как выяснилось, у нее много тяжелых воспоминаний о войне – как и у Андреаса Гюллестада.

Под конец Патриция попросила меня держать ее в курсе, если всплывут какие-то новые сведения. Я согласился и поехал домой в глубокой задумчивости. Так закончился четвертый день расследования.

День пятый. Дневник и его тайны

1

Понедельник, 8 апреля 1968 года, начался для меня с телефонного звонка в Центральную больницу Осло. Если я хочу поговорить с Антоном Хансеном, ответили там, мне лучше поторопиться. Я попросил передать Хансену, что навещу его в течение дня.

На утро у меня была намечена беседа со студентом-историком Бьёрном Эриком Свеннсеном. Мне не пришлось долго ждать его. Без двадцати пяти девять он уже постучал в мой кабинет и принялся пространно извиняться за то, что не приехал раньше – опоздал автобус. Я понял, что передо мной именно Бьёрн Эрик Свеннсен, студент-историк, как только он показался в дверях. Его тощая фигура, очки на цепочке на шее и непременный рюкзак, а также стрижка «под битла» и значки против войны во Вьетнаме и в поддержку Социалистической народной партии служили настоящими «верительными грамотами», по которым можно было без труда опознать студентов. Рукопожатие его оказалось крепким. Он оживленно заговорил, как только в разговоре всплыло имя Харальда Олесена.

Рассказ о знакомстве Бьёрна Эрика Свеннсена с Харальдом Олесеном оказался простым и достойным доверия. Три года назад он начал писать диссертацию о связях движения Сопротивления с коммунистами; проработав с год, он решил связаться с несколькими центральными фигурами Отечественного фронта. Задача оказалась не совсем простой: Еспер Кристофер Харальдсен и некоторые другие лидеры разговаривали высокомерно и от интервью отказались. Зато Харальд Олесен тут же согласился встретиться, и, несмотря на разницу в возрасте и политических взглядах, они прекрасно поладили. Свеннсен объяснял их дружбу тем, что Олесен отличался недюжинным умом. Он поспешил добавить: возможно, дело было также и в том, что у самого Олесена не было детей, а овдовев, он почувствовал себя еще более одиноким. Под влиянием Олесена Свеннсену пришлось во многом пересмотреть положения своей диссертации, но, по его словам, она от этого только выиграла. Харальд Олесен прочел черновой вариант с большим интересом. Позже Бьёрн Эрик Свеннсен предложил написать его биографию, и Олесен сразу же согласился. Сейчас его диссертацию вот уже четыре месяца изучает экзаменационный совет, но Свеннсен настолько впечатлился, что уже приступил к работе над книгой.

Я попросил вкратце рассказать о деятельности Харальда Олесена в годы войны, и Свеннсен тут же прочел мне мини-лекцию. Участие Олесена в войне представляло особый интерес не в последнюю очередь потому, что его ни в чем не подозревали, несмотря на значительную и сложную роль. Какое-то время он был одним из лидеров Отечественного фронта, организовывал диверсии и кампании гражданского неповиновения, и сам перевозил беженцев через границу. Однако самым крупным открытием стала его деятельность в конце войны и в первые послевоенные годы. В тесном сотрудничестве с американскими агентами в Норвегии Олесен собирал информацию о норвежских коммунистах, которая позже очутилась в архивах ЦРУ. Следовательно, Олесен был не только видным деятелем Сопротивления, но и играл важную роль в сотрудничестве Норвегии и США после войны.

Свеннсен не сомневался в том, что биография Олесена вызовет большой интерес. Об убийстве он знал немного, поэтому у него не было пока никаких «рабочих версий». И все же, поскольку хорошо знал жертву, он выдвинул несколько предположений. Желать смерти Олесена могли представители американской разведки, страдающие паранойей, или бывшие нацисты, которые хотели ему отомстить. После моего наводящего вопроса Бьёрн Эрик Свеннсен согласился, что то же относится и к коммунистам, хотя лично он считал, что месть членов компартии не столь вероятна. По его мнению, политическая карьера Олесена едва ли дает основания для убийства. Конечно, он пользовался уважением как член кабинета министров и один из руководителей партии. Но за время пребывания на ведущих должностях Олесен никогда не участвовал в крупных политических дебатах, и его политическая деятельность завершилась без каких-либо конфликтов. Война стала во многих отношениях вершиной его карьеры. Он сам признавался, что в роли министра не блистал и в конце концов сам попросил премьер-министра дать ему отставку, понимая, что в противном случае его вскоре попросят уйти.

Вдохновленный его предположениями об американской разведке и старых нацистах, я показал Бьёрну Эрику Свеннсену список соседей Олесена по дому и спросил, не попадались ли ему их фамилии в другом контексте. Он ответил, что уже записал их имена в ходе одного из визитов к Харальду Олесену, но они больше нигде ему не встречались. Он назвал «невероятным совпадением» то, что по соседству с Олесеном жил американский дипломат, но имя Уильямса в его расследованиях ни разу не всплывало. И сам Олесен никогда ничего не говорил о соседях. Свеннсен лично коротко беседовал со сторожем и его женой; расспрашивал их о работе Олесена в годы войны. Сторож показался ему типичным пьяницей, хотя на вопросы отвечал на удивление четко и ясно. Жена сторожа стыдилась мужа; когда он засопел носом, она покачала головой и вышла из комнаты.

Свеннсен мало что мог рассказать о Харальде Олесене как о человеке. Олесен очень любил жену и несколько раз повторял: больше всего он жалеет о том, что у них не было детей. Отношения с братьями и сестрами он поддерживал хорошие, но вот с племянником и племянницей виделся редко и отзывался о них не слишком мягко. Однажды, говоря о них, Олесен со вздохом заметил, что, как ему кажется, он заслуживает лучших наследников. Впрочем, больше он эту тему не затрагивал, и Свеннсен не знал ни о каких драмах в связи с завещанием.

Самый большой сюрприз, однако, ждал меня позже. Неожиданно Свеннсен сказал, что Харальд Олесен в последние годы жизни вел дневник. Когда я спросил, где дневник сейчас, он тут же извлек из своего рюкзака две тетради на спирали с надписями «1963/64» и «1965/66». Он взял их у Олесена на время, чтобы работать над биографией. Правда, Свеннсен тут же сокрушенно добавил: в связи с убийством из дневников почти ничего нельзя почерпнуть. Давая ему дневники, Олесен ни на что особенно не рассчитывал. В основном его записи – просто констатация фактов и перечисление мелких повседневных событий. Он упоминал письма и телефонные звонки старых друзей и знакомых, вкратце описывал события дня. Племянницу и племянника упомянул всего пару раз, а имена соседей в дневнике и вовсе почти не попадались.

Узнав об убийстве Харальда Олесена, Свеннсен перечел его дневники, но нашел только одну запись, которая, по его мнению, могла меня заинтересовать. 17 ноября 1966 года Олесен встретился с некими знакомыми, которых он называл инициалами: «Неожиданно наткнулся на С. в сопровождении отвратительного Н. С. очень болеет; поистине тень прошлого! И все же пробуждает сильные воспоминания. Очень неприятная встреча».

Я перечел запись четырежды, с каждым разом все больше убеждаясь в том, что она имеет важное значение. Без дальнейших указаний на время и обстоятельства той встречи с С. трудно было понять, о ком и о чем идет речь. Бьёрн Эрик Свеннсен заверил меня, С. и Н. больше нигде в дневниках не упоминались, и мечтательно добавил: хорошо бы выяснить, не появляются ли С. или Н. в более позднем дневнике, который покойный начал в 1967 году и вел вплоть до последнего времени.

Я не отрываясь смотрел на четыре таинственных предложения, записанные 17 ноября 1966 года. Когда смысл последних слов Свеннсена дошел до меня, я, наверное, вскинул на него такой ошеломленный и даже угрожающий взгляд, что Бьёрн Эрик поспешил извиниться. Наверное, надо было упомянуть об этом сразу же, но он решил, что дневник нашли при обыске квартиры. Приходя к Харальду Олесену, он несколько раз видел, как тот листает новую тетрадку, надписанную «1967/68». Но самый последний дневник Олесен ему не дал, объяснив, что тетрадь еще не закончена и ему еще нужно подумать, стоит или нет предавать записи огласке. Придя однажды к Олесену, Свеннсен увидел дневник на столе в гостиной. Когда дневник лежал на виду, Олесен всегда внимательно приглядывал за ним. Свеннсен понятия не имел, где тот хранил дневник.

Я не стал скрывать, что в квартире убитого не обнаружили ничего похожего на дневник. Теперь нам недоставало не только орудия убийства, но и дневника, в котором, возможно, содержались ответы на многие наши вопросы.

Я попросил Бьёрна Эрика Свеннсена оставить дневники мне, а самому выйти в приемную. Напомнив, что речь идет о расследовании убийства, я объяснил, что ему придется подождать, пока я читаю дневники. Он сказал, что все понимает, к тому же убийство представляет огромный интерес и для него. Потом без лишних слов вышел из кабинета.

Положившись на слова биографа о том, что больше никаких таинственных личностей в дневниках не попадается, я положил обе тетради на стол перед собой и принялся их листать. Прошло двадцать минут; мои серые клеточки упорно отказывались мне помогать. Наконец, я сдался и схватил телефон. Набирая номер, я думал: интересно, что сказал бы Бьёрн Эрик Свеннсен, если бы знал, что я звоню по прямой линии в «Белый дом».

2

Патриция молча и сосредоточенно выслушала мой десятиминутный отчет, основанный на новой информации, полученной от Бьёрна Эрика Свеннсена. Услышав о пропавшем последнем дневнике и о таинственной записи, она поцокала языком.

– Ну и что ты мне посоветуешь? – спросил я.

Патриция ненадолго задумалась и дала мне весьма краткую и четкую рекомендацию:

– Советую как можно скорее ехать в квартиру Харальда Олесена на Кребс-Гате. Бьёрна Эрика Свеннсена лучше возьми с собой. – Я не сразу понял, зачем нужно брать с собой Бьёрна Эрика Свеннсена на Кребс-Гате, но Патриция объяснила: – Мне тоже кажется, что дневник – очень важный источник сведений. У нас два варианта. Убийца знал о существовании дневника и либо унес его с собой, либо уничтожил в квартире; согласись, у него была такая возможность! Более того, стремление получить дневник вполне могло стать мотивом для убийства Харальда Олесена, если убийца знал о дневнике и о том, что в нем содержалось нечто важное. Но Харальд Олесен, видимо, заботился о том, чтобы дневник не попал в плохие руки, так что вполне возможно и даже весьма вероятно, что убийца даже не видел дневника, не знал о его существовании и потому не искал его. В таком случае, тетрадь по-прежнему находится в квартире, там, где Харальд Олесен ее спрятал.

Я немного обиделся за правоохранительные органы, которые представлял, и попробовал возразить:

– Пожалуйста, не нужно нас недооценивать! Мы обыскали всю квартиру и, конечно, сразу заметили бы тетрадь, исписанную почерком покойного!

– Конечно, я полностью доверяю полиции, – быстро ответила Патриция. – Но, во-первых, вы понятия не имели, что Олесен вел дневник, а во-вторых, спрятать дневник довольно легко. Здесь снова возможны два варианта: либо Харальд Олесен хранил его в потайном отделении прикроватной тумбочки, платяного шкафа и так далее…

– Хотел бы я увидеть такое потайное отделение! – снова возмутился я. – Мы обстучали и промерили все стены во всех комнатах!

Мне показалось, что Патрицию мои слова не особенно убедили, но она зашла с другой стороны.

– В таком случае, остается спросить, осмотрели ли вы самое надежное место для хранения дневника…

Она нарочно не стала продолжать, тем самым вынудив меня спросить:

– Где же, по-твоему, находится самое надежное место для хранения дневника?

– Среди книг, конечно! – с радостным смехом ответила она. – Я готова допустить, что вы переписали все книги в квартире, но признайся, кто-нибудь пролистывал каждую из них? Вдруг в одной из них что-то спрятано?

Мне пришлось признаться, что ни того ни другого мы не делали, и я мысленно велел себе осмотреть стеллажи и еще раз обыскать всю квартиру, помня о пропавшей дневниковой тетради. Мы с Патрицией договорились, что именно так я и поступлю, а потом, около семи, заеду к ней. Она спросила, не против ли я легкого ужина, и я тут же выпалил:

– Нет, конечно!

Патриция попросила меня захватить с собой дневники, а также другие бумаги, которые могут иметь отношение к делу. По пути к ней мне еще предстояло заехать в больницу и поговорить с Антоном Хансеном. Патриция попросила меня не спешить: так или иначе, она никуда не собирается выходить. Собрав бумаги, дневники и направляясь к выходу, я вспоминал ее слегка самодовольный смех.

3

Бьёрн Эрик Свеннсен с радостью согласился прокатиться в полицейской машине на квартиру к убитому, но по пути несколько раз повторил, что понятия не имеет, где Харальд Олесен прятал дневник. Вскоре мы убедились в том, что ни на письменном столе, ни на других столах его не было. Свеннсену понравилось предположение, что дневник удобнее всего спрятать среди книг. Он поинтересовался, читают ли в полицейских колледжах курс методологии. Я ответил, что полицейским не возбраняется и мыслить творчески. Бьёрн Эрик Свеннсен с воодушевлением приступил к правому книжному стеллажу. Я начал слева.

Должен признать, что, вынимая книги одну за другой, я испытывал все меньше энтузиазма по отношению к версии Патриции. Машинально я считал книги: пусть даже мы не добьемся успеха, позже смогу поразить сослуживцев своей дотошностью. Я уже ставил на место двести сорок шестую по счету книгу, когда в тишине вдруг послышался радостный возглас Бьёрна Эрика Свеннсена. Дрожащими руками он поднял с пола тетрадь, похожую на те, в которых Харальд Олесен вел дневники за предыдущие годы. Тетрадь выпала из толстенного второго тома «Первой мировой войны». Он торжествующе протянул мне тетрадку. На обложке были написаны даты: «1967/68». Я издали увидел цифры, хотя и написанные графитовым карандашом, к тому же старческим почерком.

Я тут же конфисковал тетрадку и не разрешил студенту читать через мое плечо. Он пробовал меня уговорить, ссылался на то, что в тетрадке может содержаться важный исторический материал, который имеет большое значение для биографии, но вскоре смирился. Я обещал сразу же допустить его к дневнику, как только убийца будет найден. Бьёрн Эрик Свеннсен тут же согласился выйти и ждать на кухне на тот случай, если во время чтения дневника у меня возникнут к нему вопросы.

Выяснилось, что 1967 год начался для Харальда Олесена довольно спокойно. В его записях за январь и февраль не было ничего примечательного, а если он упоминал других людей, то их имена писал полностью. Однако запись за 20 марта 1967 года оказалась краткой и загадочной, что могло предвещать недоброе, особенно если учесть привлекшую наше внимание запись предыдущего года:

«Ко мне приходил Н. Сообщил о смерти С. и предсмертном признании. Н. злился и требовал денег».

В конце марта и апреля Олесен упоминал лишь о званых ужинах и письмах, присланных старыми знакомыми. В марте он кратко прокомментировал новость о том, что дочь Сталина эмигрировала в США, а в апреле отметил смерть писателя Юхана Фалькбергета и бывшего канцлера Германии Конрада Аденауэра. Но 2 мая неожиданно снова возник Н.: «Н. снова связался со мной. Требовал денег и угрожал все рассказать».

Н. беспокоил его и позже, в мае. Харальд Олесен выразил озабоченность в связи с военным переворотом в Греции; он задавался вопросом, как на это отреагирует Норвегия. О загадочном Н. не было ни слова до середины мая. Однако 15 мая появилась новая таинственная запись: «Появление О. – у меня в квартире. Как только он переступил порог, его лицо совершенно переменилось. Уходя, радовался, что еще жив. Я прекрасно знаю, на что способен О. Ночью не мог заснуть от ужаса, дважды проверял, закрыта ли дверь на цепочку».

В июне и июле Харальд Олесен писал о знакомых, посвятил пару абзацев Шестидневной войне на Ближнем Востоке и беспорядкам в США. Судя по всему, Харальд Олесен довольно много времени уделял международным событиям, читал газеты, слушал радио и смотрел телевизор. Но осенью возобновились трудности личного плана. В августе он сделал две короткие записи, которые разделяла лишь заметка о растущем военном вторжении США во Вьетнам:

«12 августа. Н. снова требует денег. Когда это кончится?»

«27 августа. Еще один враждебный разговор с О. Моя болезнь усугубляется, не знаю, на что решиться. Я хочу обо всем рассказать, но О. отказывает наотрез – а теперь еще и угрожает мне».

Я понял, что положение Харальда Олесена стремительно ухудшалось, как и его здоровье. В сентябре он чаще упоминал о болях и визитах к врачу. Местным выборам в конце месяца он уделил всего несколько строчек. И снова две записи, которые разделяло лишь несколько дней:

«21 сентября. Неожиданно объявился Б., которого я не видел более 20 лет. Б. крайне заинтересован в том, чтобы тогдашние действия – и наши, и их – так и остались тайной. Я согласился и обещал разобрать бумаги».

«29 сентября. Встреча с Е. Вызывает сочувствие. После разговоров плохо сплю. Положение затруднительное».

В октябре и ноябре Олесен почти не интересовался международными событиями. Широко обсуждаемые смерти Че Гевары и последнего императора Китая удостоились всего по строчке каждая, как и осенние демонстрации в Осло против войны во Вьетнаме. Зато все чаще стали попадаться записи о проблемах со здоровьем. Они достигли кульминации в середине Рождественского поста.

«12 декабря. Внезапное и драматичное заключение врача после очередного осмотра. До конца лишь несколько месяцев. Мысль о смерти совсем не тяготит меня, в то время как величайшее решение в моей жизни давит, как свинец».

Такой была заключительная запись за 1967 год. В 1968 году записей было мало, и все они оказались более или менее связаны с личными делами Харальда Олесена.

«18 января: плохой день. Все утро пролежал в постели, мучаясь болью. Н. требует все больше денег, теперь и по завещанию. Снова не мог спать после вчерашнего разговора с Е. А на заднем плане постоянно маячит угрожающая фигура О…»

«22 января. Б. вышел на связь, беспокоился о моем здоровье. Я обещал унести все наши тайны с собой в могилу. Зло изгоняют злом! Б. просмотрел бумаги, а потом мы сожгли их в плите. О личных разногласиях мы не вспоминали; мне показалось, что Б. уже успокоился».

«28 января. Острая физическая боль, но боль психологическая хуже. Не вижу выхода. Сильно сомневаюсь в связи с завещанием».

«14 февраля. Страшный разговор с О., который неожиданно рассвирепел, что бывает с ним часто. О. не нужны деньги, он требует, чтобы я молчал до конца, – и его давняя ненависть ко мне все крепнет. Ни одного человека на Земле я не боюсь так, как боюсь О. Пусть Господь, в которого я никогда не верил, скорее откроет Свои врата и дарует моей душе прощение!»

«19 февраля. Недолго говорили с Б. Он поблагодарил меня за то, что я сделал, и обещал больше меня не беспокоить. Но можно ли ему верить?»

«1 марта. Е. в отчаянии и досаде угрожает пойти к репортерам. Представить не могу, что потом сделает О. – как со мной, так и с Е. С трудом убедил Е. подождать, но у меня горит земля под ногами, а физическая боль все невыносимее».

«12 марта. Я еще жив, хотя и едва-едва. Е. то плачет, то впадает в ярость; того и гляди, наделает глупостей. О. не злился во время нашего последнего разговора, но угрожал и был по-своему зловеще спокоен, отчего мне еще страшнее… Н. постоянно требует денег. Я боюсь О. больше, чем презираю Н. Что касается Е., во мне борются смешанные чувства. Возможно, Н. и Е. стало известно друг о друге. Надеюсь только, что никто из них не знает об О., а О. не известно о них. Иначе в Торсхове начнется сущий ад!»

«20 марта. Вынужден был изменить завещание. Долги надо платить, невзирая на то, насколько омерзителен кредитор».

«25 марта. После нескольких бессонных ночей еще раз изменил последнюю волю. Готов принести в жертву все, чтобы искупить мой самый главный грех!»

«30 марта. На меня давят со всех сторон. В любой момент могу наткнуться на Е., О. или Н. Все трое угрожают, у них постоянно меняется настроение. Злые духи из прошлого толкают меня в могилу. Остановился на последнем варианте завещания; надеюсь, что оно послужит во благо человеку, чья жизнь перевернулась из-за меня. От безысходности согласился на последнюю встречу в четверг, хотя прекрасно понимаю, насколько велик риск».

Запись от 30 марта оказалась последней. Все оставшиеся страницы были чистыми.

Харальда Олесена застрелили в ходе встречи, проходившей в его доме 4 апреля, то есть в первый четверг после 30 марта. Пока я не знал, пригласил ли он на эту встречу О., Е., Н. или Б. и кто из них у него был. Буквы О., Е., Н. и Б. не совпадали с начальными буквами имен и фамилий соседей – кроме «Е», которая могло обозначать Енсена…

Я спросил у Бьёрна Эрика Свеннсена, не упоминал ли Харальд Олесен при нем о неких О., Е., Н. и Б. Возможно, они всплывали в разговоре в другом контексте. Студент тут же покачал головой. От безысходности я прочел ему вслух пару записей из дневника, но и это не помогло установить личность упоминавшихся там людей. Однако Бьёрн Эрик Свеннсен вдруг побледнел и заметил: за все время знакомства с Харальдом Олесеном он ни разу не слышал от того слов «страх» и «ужас». Он буквально оторопел, узнав, как боялся герой Сопротивления в последние месяцы жизни.

Я приказал Бьёрну Эрику Свеннсену никому не говорить о существовании дневника, и он поклялся, что будет хранить молчание. Потом попросил его никуда не уезжать из Осло и сразу же связаться со мной, если вспомнит что-нибудь в связи с личностями О., Е., Н. или Б. или в связи со всем делом. Он заверил меня, что непременно так и поступит, я дважды попросил никому не говорить, что ему известно о дневнике.

Через минуту я подошел к окну и увидел, как Бьёрн Эрик Свеннсен почти бегом удаляется от полицейского управления. Я не сомневался, что убийство задело его до глубины души. Оно изменило и жизнь обитателей дома номер 25 по Кребс-Гате. Интересно, как все сложилось бы и для них, и для меня, если бы Харальду Олесену позволили умереть в своей постели от болезни – спустя несколько дней или несколько недель.

Целый час я сидел в одиночестве и листал дневник, но так и не узнал ничего нового. Мне отчаянно недоставало голоса Патриции; я все время порывался поехать к ней раньше условленного времени. Но вначале я все-таки отправился не на Эрлинг-Шалгссон-Гате, а в больницу. Там меня ждал человек, которому, по общему мнению, жить оставалось считанные дни.

4

К сожалению, его жена оказалась права. В 1968 году Антон Хансен почти не напоминал красивого темноволосого молодого парня со свадебной фотографии 1928 года. Сорок лет спустя передо мной на больничной койке лежал усталый исхудавший человек с серым лицом – настоящий мешок с костями. На вид я дал бы ему лет семьдесят пять, не меньше; хотя был высоким, весил он всего килограммов пятьдесят. Когда-то черные волосы поседели, румяное лицо сделалось мучнисто-белым, зубов во рту не осталось. Дышал он с присвистом. Одна трубка торчала из его левой руки, а другая из носа, но, поскольку он постоянно кашлял, я боялся, что трубки вот-вот вывалятся.

Короче говоря, сторож Антон Хансен оказался именно тем, кого я рассчитывал увидеть: человеком, прожившим тяжелую жизнь. Теперь он умирал. Когда он увидел меня, глаза у него загорелись, но двигался он все равно с большим трудом и как бы нехотя. В знак приветствия он едва качнул головой. Рукопожатие у него было слабым. Я сразу заметил, что с его руками что-то не так, но лишь потом до меня дошло: у него не было не только зубов, но и ногтей.

– Инспектор уголовного розыска Колбьёрн Кристиансен. Надеюсь, вы понимаете, что я пришел в связи с нераскрытым убийством вашего соседа Харальда Олесена.

Он ответил едва слышно, но вполне приветливо:

– Узнав, что Харальда Олесена убили, я и сам едва не умер на месте. Я всегда восхищался Харальдом Олесеном и представить себе не мог, что переживу его. Наоборот, надеялся, что он придет на мои похороны, а сам проживет еще много лет… – Он закашлялся одновременно, но сравнительно быстро пришел в себя и продолжал: – Во время войны все, кто его знал, волновались за него. Его ведь в любой день могли убить. И вот прошло столько лет… а его смерть все равно стала для меня ударом. Я и представить не могу, кому понадобилось его убивать… сейчас.

Голова его упала на подушку. Я подошел ближе к кровати, чтобы собеседник мог видеть меня, не поднимая головы. Он с благодарностью кивнул.

– Конечно, я восхищался Харальдом Олесеном во время войны, но только потом понял, какой он великий человек. Харальд Олесен был человеком действия; он всегда умел различать, что важно, а что нет, и смотрел в будущее. Он никогда не сдавался, хотя во время войны ему, должно быть, пришлось гораздо тяжелее, чем мне.

Хансен снова закашлялся, на сей раз так сильно, что мне захотелось позвать медсестру. Однако он справился с приступом и продолжал:

– Мне вот в чем не повезло: у меня хорошая память. Я отчетливо помнил все, что со мной случилось, и словно попал в ловушку своих воспоминаний. Так и не смог справиться с ними… ведь и мне во время войны нелегко пришлось.

Я решил, что рассудок Антона Хансена крепче, чем его физическое состояние. Однако мне не терпелось узнать, что же с ним случилось во время войны, а также расспросить его о соседях, пока не стало слишком поздно.

– Должно быть, вам с Харальдом Олесеном, бывшим борцам Сопротивления, странно было сознавать, что ваш сосед – бывший нацист.

Антон Хансен едва заметно улыбнулся, но улыбка быстро сменилась гримасой.

– Да, конечно… но после войны Конрад Енсен мухи не обидел. Я никогда не спрашивал Харальда, как он относится к тому, что в нашем доме живет нацист, да и сам почти не думал о нем. Может, вам это покажется странным, но иногда у меня создавалось впечатление, что у нас с Конрадом много общего. Мы оба маленькие, слабые люди, которым во время войны довелось иметь дело с другими людьми – большими и сильными, вроде Харальда Олесена, за что потом дорого заплатили, каждый по-своему.

– Скажите, пожалуйста, не помните ли вы какого-то события времен оккупации, которое может иметь отношение к тому, что произошло?

Антон Хансен тяжело вздохнул и тут же принялся хватать ртом воздух.

– Я же говорю: мне не повезло, потому что я слишком много помню. В то время много всего происходило, и почти всегда надо было держать язык за зубами. Теперь я и сам не знаю, что было важным, а что – не очень. Хорошее, конечно, я помню тоже: день освобождения, возвращение королевской семьи. А еще помню беженцев, которых мы прятали у себя в погребе. В сорок втором и сорок третьем году мы прятали четверых, а потом все они благополучно перебрались через границу в Швецию. Но пока они жили с нами… натерпелись мы страху! Если бы немцы узнали, что мы прячем беженцев, нас расстреляли бы вместе с нашими гостями. Они жили у нас по нескольку дней, и мы не могли отделаться от мысли, что существуем на этом свете последние дни. Самому младшему из них было лет шестнадцать – семнадцать, не больше; он говорил и по-норвежски, и по-немецки. Через десять лет он приезжал сюда с женой и ребенком, благодарил за помощь, привез подарки… Пожалуй, его приезд – одно из лучших воспоминаний послевоенного времени. – Антон Хансен улыбнулся, но тут же снова зашелся в приступе кашля. Потом заговорил очень тихо: – И трех последних я тоже помню… правда, им не так повезло.

Я склонился над кроватью и жестом велел ему продолжать.

– Они попали к нам в феврале сорок четвертого… молодые супруги с ребенком. Темноволосые, красивые, хорошо одетые… Они страшно всего боялись. Ни на минуту не вы пускали из вида ни друг друга, ни ребенка; я слышал, как они плакали и каждую ночь шептались на иностранном языке. Они говорили по-норвежски, только выговор у них был странный, и в речи их было много непонятных слов. Насколько я понял, они приехали издалека и каким-то образом добрались до Норвегии.

Антон Хансен снова закашлялся. Я испугался, что он умрет посреди очень интересного рассказа, но, когда он успокоился, его глаза снова сверкнули.

– Харальд Олесен умел вести за собой и не терялся даже в самой сложной ситуации. Иногда мне казалось, что он наделен сверхъестественной силой. Он чуял опасность, как хищник – не головой, а сердцем. Те беженцы провели у нас три дня, когда он пришел и сказал: ему кажется, что оставаться здесь им опасно, да и нам из-за них тоже. Поэтому им больше нельзя оставаться в Осло. В два часа ночи он заехал за ними на машине; мы даже попрощаться толком не успели. Помню, на полу после их ухода остался крошечный детский башмачок.

Голова Антона Хансена снова упала на подушку. Я воспользовался случаем и задал важный вопрос:

– Вы не помните, на какой машине ездил Харальд Олесен?

Он ответил, не поднимая головы:

– Помню, а как же! В тот вечер он, как всегда, приехал на «вольво» тридцать второго года выпуска.

Я улыбнулся, подбадривая не только его, но и себя.

– Отлично, отлично. А что случилось потом с теми беженцами?

Сначала на лице Антона Хансена появилась слабая улыбка, затем ее сменила гримаса боли.

– К сожалению, про них я больше почти ничего не знаю. Нам не сказали, как их зовут; вообще не принято было рассказывать, кто они и куда потом деваются. Я их больше не видел, и мне кажется, что с ними случилась беда. Однажды, уже позже, я спросил Харальда Олесена, что с ними. Он вдруг посерьезнел, ответил, что им крупно не повезло, и запретил про них спрашивать. Сказал, мне лучше ничего не знать. Я и помалкивал. Я всегда очень уважал Харальда Олесена и слушался его. А все-таки про тех молодых людей я вспоминал часто, и во время войны, и потом. Почему-то мне кажется, что никто из них не пережил войну… – Он ненадолго замолчал, пару раз кашлянул и продолжал: – Зато одно я знаю точно: если бы не Харальд Олесен и не его сверхъестественное чутье, не спаслись бы и мы с женой. Немцы что-то заподозрили – а может, на нас донесли. На следующее утро мы проснулись от грохота: к нам вломились пять гестаповцев. Выбили дверь и перевернули все в квартире вверх дном. Они сразу заметили детский башмачок на полу и спросили, чей он, но тут нам повезло: он подошел по размеру нашему младшему сыну.

Последовала еще одна короткая пауза. Очевидно, воспоминания оказались слишком тяжелыми; голос Антона ослаб.

– И все равно меня арестовали и отправили в концлагерь Грини. Когда в то утро меня выводили из квартиры, я был уверен, что больше не увижу жену и детей. Меня допрашивали и били четыре дня, прежде чем отпустить. На третий день пригрозили расстрелом, если я не скажу, куда уехали беженцы и кто их увез. Я приготовился распрощаться с жизнью, но оказалось, что они блефовали. Даже к стенке меня поставили и навели пистолет, только он оказался незаряженным. Я ничего им не сказал, и они решили, что мне не в чем сознаваться. На следующий день меня отпустили. Я вернулся домой без трех зубов и ногтей на руках, но мы с женой радовались, что остались живы. На том и кончилось мое участие в Сопротивлении. Харальд сказал, что теперь за нами следят, и поэтому мы больше не можем прятать беженцев. Я не возражал.

Мне показалось, что Антон Хансен вот-вот расплачется. Послевоенные воспоминания оказались для него тяжелее военных. Когда он продолжил, голос у него упал почти до шепота и дрожал.

– Потом я часто думал, правильно ли поступил, что согласился помогать, когда Харальд Олесен предложил мне прятать беженцев. Особенно тяжело мне сейчас… Для нас, для моей жены и детей, все тоже кончилось не лучшим образом. Но знаете… если бы все повторилось, если бы нас снова оккупировали и Харальд Олесен попросил меня помочь, я бы снова не отказал ему. Да и как я мог?

Я закивал, стараясь выразить больше сочувствия.

– Ну конечно! Вы внесли большой вклад в освобождение страны, а кто мог тогда предвидеть, во что все выльется?

Он едва заметно улыбнулся и тут же снова поморщился от боли. Лицо его помрачнело.

– Странно, как по-разному мы справляемся с трудностями. Никто ничего не может сказать заранее. Вот некоторые попадали в концлагерь детьми, проводили там несколько лет, а потом возвращались к нормальной жизни. Сегодня у них все хорошо. Ну а я, взрослый мужчина, был в лагере всего четыре дня, но так и не справился с последствиями этого… Даже здесь, в больнице, я иногда просыпаюсь среди ночи – мне снится, как в мой дом врываются немцы, как мне на допросе выбивают зубы, как меня расстреливают. И лица, лица… Я вижу их наяву и во сне. И ту молодую пару часто вижу… отца и мать с грудным ребенком.

Услышав в очередной раз о ребенке, я не мог не задать еще один вопрос:

– Вы не знаете, тот ребенок был мальчиком или девочкой?

Антон Хансен едва заметно покачал головой:

– Хотите верьте, хотите нет, мы с женой этого так и не поняли. Да мы и не особенно хотели что-то узнать. Наоборот, тогда чем меньше мы знали, тем лучше было для всех. Младенцу было несколько месяцев от роду; сверток в пеленках… так что трудно сказать. По-моему, девочка, но я не уверен.

– И вы понятия не имеете, куда их увез Харальд Олесен?

Антон Хансен тихо простонал и покачал головой.

– Нет. Он нам ни слова не сказал. Конечно, нам и не полагалось ничего знать, а все-таки я думаю…

Он снова зашелся в приступе кашля. Я чувствовал себя виноватым, потому что мучил усталого, изможденного – кожа да кости – человека на больничной койке, но не мог уйти, не выслушав остального.

– Вряд ли он повез их прямо к границе. Все дороги охраняли немецкие патрули, да и в приграничных районах было много солдат, так что кратчайший путь часто бывал и самым опасным. Переправить двух взрослых и грудного ребенка через блокпосты – дело нелегкое. Скорее всего, он вывез их в лес, а дальше повел пешком.

– Но ведь, кажется, он увез их зимой – разве тогда не было снега?

– Дело было в середине февраля, – уточнил Хансен. – Они ушли в ночь на четырнадцатое. Думаю, им нелегко пришлось, да и Харальду Олесену тоже. Он должен был либо перепрятать их где-нибудь, либо идти с ними на лыжах. По-моему, он так и собирался поступить. За день до их ухода он вскользь обронил: похоже, им с Оленьей Ногой придется отправиться в горы.

Заметив мой ошеломленный взгляд, Антон Хансен обезоруживающе улыбнулся и спустя какое-то время с большим усилием заговорил снова:

– Из его слов я понял, что Оленья Нога был кем-то вроде проводника, который помогал Харальду Олесену переправлять беженцев в Швецию. Мне почему-то всегда казалось, что Оленья Нога был совсем молодым парнем, не старше двадцати с небольшим. А на самом деле я понятия не имею, кто он и сколько ему было лет. И как его звали, тоже не знаю. Ума не приложу, куда они отправились в тот раз. Добраться до границы ведь можно было по-разному. Они могли поехать на восток, к Эстфольду, или на север, в Хедмарк или Оппланн. И вот что еще странно: в сорок втором и сорок третьем Харальд Олесен часто упоминал в разговоре Оленью Ногу, а после – никогда. Однажды после войны я спросил о нем, но Харальд ответил уклончиво: мол, жизнь у Оленьей Ноги не сложилась. Так что, хотя я ничего не знаю наверняка, мне кажется, что в тот раз, зимой сорок четвертого, им не повезло. Скорее всего, беженцы и Оленья Нога погибли.

Его слова конечно же не показались мне неправдоподобными, но я не собирался упускать нового персонажа в жизни Харальда Олесена.

– А в тот раз, когда Олесен приехал за вашими гостями, Оленьей Ноги с ним не было?

– Нет-нет. – Антон Хансен слабо качнул головой. – Харальд приехал за ними один. Он увел их – мужа, жену и ребенка. Оленью Ногу я ни разу в жизни не видел, не разговаривал с ним. Больше я ничего не знаю.

Мне показалось, что силы у Хансена совершенно иссякли. Несколько минут он беспомощно хватал воздух ртом. Я мягко похлопал его по плечу, поблагодарил за помощь и посоветовал отдохнуть. На его губах мелькнула тень улыбки. Когда я уже стоял на пороге, он жестом велел мне вернуться.

– Если увидите мою жену, передайте ей: наверное, к лучшему, если она больше сюда не придет, и непременно скажите… – Голос его затих, и после паузы перешел в шепот: – Скажите, что я по-прежнему очень ее люблю и прошу у нее прощения за все, что случилось после войны. Передадите?

Я пообещал, хотя и сомневался в том, что мне хватит храбрости выполнить его поручение. Потом я скомкано попрощался и снова поблагодарил его. Я не знал, что еще сказать; мною овладело сильное желание уйти из больницы до того, как меня обвинят в том, что я стал причиной смерти сторожа Антона Хансена.

В дверях я бросил на него последний взгляд. Мне показалось, что он заснул. На всякий случай, выйдя в коридор, я остановил проходящую медсестру и попросил заглянуть к Хансену. Шагая по длинному коридору, я размышлял о том, что познакомился еще с одним «человеком-мухой». Пришлось признать, что зрелище было невероятно печальным. А еще мне пришло в голову, что так называемые «люди-мухи» – все-таки больше люди.

Благодаря хорошей памяти сторожа, из-за которой он так мучился, у меня появилось много пищи для размышлений. Помимо соседей убитого, с которыми тоже было много неясного, мне нужно было попробовать найти бесследно пропавших беженцев и некоего призрачного типа, который во время войны предположительно был молодым парнем. Как верно заметила Патриция накануне, следов появлялось все больше, и все новые ниточки нужно было связать воедино. И все следы вели в прошлое, в мрачные дни войны.

5

Когда я покидал больницу, часы в приемной показывали половину пятого. До нашего ужина с Патрицией оставалось еще два с половиной часа. Я не сразу решил, что делать дальше: то ли вернуться в полицейское управление, то ли в очередной раз побеседовать с соседями покойного Харальда Олесена. В конце концов я остановился на втором варианте. Вдруг жена сторожа сумеет что-нибудь добавить к его рассказу о войне? Более того, в голове у меня начала складываться довольно привлекательная версия. Ясно было одно: соседям Олесена пока нельзя говорить о дневнике. Однако я так и не решил, стоит ли упоминать при них некоего парня по кличке Оленья Нога, а также буквы О., Е., Н. и Б.

Когда я приехал на Кребс-Гате, фру Хансен сидела на своем посту. Она подтвердила рассказ мужа о военных событиях, но ничего важного добавить не смогла. Фру Хансен тоже хорошо запомнила молодого беженца, который вернулся десять лет спустя с благодарностью и подарками. Для нее воспоминание о нем также стало одним из самых светлых. Остальных своих гостей она больше не видела и помнила их не так отчетливо. Тем не менее она подтвердила, что у них несколько дней жили молодые супруги с грудным ребенком и что Харальд Олесен забрал их накануне того дня, как к ним нагрянуло гестапо. При ней муж вроде бы говорил о какой-то Оленьей Ноге, но в связи с Олесеном или нет – она не помнила.

Я поблагодарил фру Хансен. Она вдруг замялась и достала из кармана сложенный листок бумаги. На лице у нее появилось выражение благоговейного ужаса.

– Сегодня приходил мальчик с телеграфа. Дело не в нем, конечно… не в первый раз кому-то приносили телеграмму. Когда покойный Харальд Олесен был министром, он, бывало, получал много телеграмм. Но сегодня… телеграмму принесли мне!

Она протянула мне листок дрожащей рукой. Текст оказался коротким:

«Г-ЖЕ РАНДИ ХАНСЕН 25 КРЕБС-ГАТЕ ОСЛО В СООТВЕТСТВИИ С ПОЖЕЛАНИЯМИ ПОКОЙНОГО ХАРАЛЬДА ОЛЕСЕНА ВАМ НАДЛЕЖИТ ЯВИТЬСЯ НА ВСКРЫТИЕ И ОГЛАШЕНИЕ ЗАВЕЩАНИЯ Г-НА ОЛЕСЕНА ТЧК ОГЛАШЕНИЕ СОСТОИТСЯ В СРЕДУ 10 АПРЕЛЯ ПО АДРЕСУ ИДУН-ГАТЕ 28Б В ПОЛДЕНЬ ТЧК АДВОКАТСКАЯ ФИРМА РЁННИНГ, РЁННИНГ И РЁННИНГ».

Я с интересом спросил, получали ли другие жильцы такие же телеграммы. Фру Хансен задумчиво ответила:

– Да, да – они все получили. Американца не было дома, поэтому мальчик поехал в посольство, чтобы вручить ему телеграмму. Конрад Енсен сказал, что не откроет дверь, пока не услышит мой голос, поэтому мне пришлось подняться вместе с мальчиком. Конечно, ничего тут особенного нет, разве что я первый раз в жизни получила телеграмму. А все-таки… – Неожиданно жена сторожа покраснела, как школьница, и опустила голову. Прошла целая минута, прежде чем она улыбнулась, словно извиняясь, и продолжала: – У нас всех есть маленькие мечты… Видите ли, Харальд Олесен был таким добрым человеком, он никогда не забывал сделать нам рождественские подарки и тому подобное. А мой муж все-таки помогал ему во время войны, да и я много лет убиралась у него. Так что я вот о чем подумала: а вдруг он кое-что оставил нам в завещании?

Я ничего не ответил. Фру Хансен испуганно продолжала:

– Наверное, я плохо поступаю, что так думаю, но ведь помечтать-то можно? Только это мне и остается… Даже если Харальд Олесен завещал нам триста или пятьсот крон, для меня это целое состояние… Двух тысяч хватило бы на кофе и на рождественские подарки детям и внукам… уж я бы как-то продержалась до семидесяти лет, а потом мне дадут пенсию. Ах, если бы так! Буду до конца жизни благодарить Харальда Олесена. Конечно, многого я не жду. Но он был человек богатый и очень добрый… думаю, что уж на пару-то сотен надеяться можно. Пока я собираю вещи, ведь как только Антона не станет, мне придется съезжать отсюда. Поселюсь у одной из дочек; буду жить у детей по очереди, надеюсь, они меня не прогонят. Я очень люблю своих детей и внуков, но не хочется сидеть у них на шее совсем без денег. – Фру Хансен понурилась, но потом вдруг вскинула голову и очень тихо договорила: – Простите меня, но я должна была кому-то сказать.

Я охотно простил ее, поблагодарил и ушел. Не хотелось внушать ей ложные надежды, но вряд ли телеграмму ей прислали случайно. Мне тоже не терпелось узнать, о чем же Харальд Олесен распорядился в своем завещании.

Узнав, что все жильцы дома получили телеграммы, я решил рискнуть и спросить их об Оленьей Ноге. Хотя все они оказались дома, мои беседы нельзя было назвать успешными.

Даррел Уильямс снова пребывал в благожелательном и дипломатическом настроении. Выслушав вопрос про Оленью Ногу, он расхохотался и заметил, что это очень яркая кличка. Правда, он понятия не имеет, кто или что за ним скрывается. Кличка Оленья Нога ассоциировалась у него с книжками про индейцев, написанными, кажется, Джеймсом Фенимором Купером; он читал их в детстве. Да, он тоже получил телеграмму с просьбой присутствовать на вскрытии и оглашении завещания, и очень удивился. Он не понимал, в чем дело, но теперь, узнав, что такие же телеграммы получили все остальные соседи, немного успокоился. Конечно, он пойдет – из любопытства и из вежливости.

Кристиан и Карен Лунд ужинали; их сынишка сидел в высоком стульчике в торце стола. Я подумал, что с виду они олицетворяют идеальную семью. Лунды подтвердили, что тоже получили телеграмму и чрезвычайно озадачены, зачем их позвали на вскрытие завещания. Жена держалась так же флегматично, как и в прошлый раз, зато Кристиан Лунд выглядел значительно спокойнее. Я надеялся, что больше он от меня ничего не скрывает, но не стал бы этого утверждать. Прозвище Оленья Нога их явно озадачило; они не знали человека, которого так звали.

Сара Сундквист сначала нехотя приоткрыла дверь, не сняв цепочки, но просияла, увидев меня. Она тоже получила телеграмму и не знала, идти или нет, но обещала пойти, когда я сказал ей, что остальные соседи тоже будут там. Потом я пошутил, сообщив, что тоже приду, поэтому она может не бояться за свою безопасность. Она тут же наградила меня самой очаровательной улыбкой и придвинулась ко мне поближе. Я понял, почему Кристиан Лунд не смог устоять перед ней, и невольно поймал себя на мысли, уж не стоило ли ей посвятить свою жизнь театру? Когда я упомянул Оленью Ногу, Сара Сундквист вздрогнула, но быстро взяла себя в руки и сказала, что с этим прозвищем у нее никто не ассоциируется. Затем она сладчайшим голосом осведомилась, с чего вдруг такой вопрос и кто имел такое прозвище. Правда, девушка кивнула с пониманием, когда я ответил, что пока не могу этого сказать. Как мне показалось, настал самый подходящий момент для того, чтобы уйти.

Конрад Енсен открыл мне с опаской, но выглядел чуточку спокойнее, чем раньше. Он уже смирился с потерей машины, хотя собственное будущее по-прежнему казалось ему безрадостным. Когда ему принесли телеграмму, он вначале решил, что кто-то пытается выманить его из квартиры. Потом все же открыл дверь после того, как к нему поднялась жена сторожа и сообщила, что получила такую же телеграмму. Он понятия не имел, зачем его просят присутствовать при вскрытии завещания. Сама мысль о том, что Харальд Олесен что-то ему оставил, казалась Енсену нелепой. С какой стати старый герой Сопротивления приглашал его на вскрытие своего завещания – загадка. Возможно, все затеяли нарочно, чтобы выманить его на улицу. Он не собирался никуда ехать, более того, не собирался вообще выходить из дому.

Прозвище Оленья Нога было встречено презрительной гримасой – и не более того. Конрад Енсен признался, что прозвище напоминает ему книгу, которую он читал в юности – а может, он слышал его в каком-то фильме. Оно не ассоциировалась у него ни с Харальдом Олесеном, ни с домом. Я упомянул войну, но он по-прежнему качал головой. Самым бодрым тоном я сообщил, что мы обнаружили кое-какие новые зацепки и надеемся, что вскоре дело будет раскрыто. На это Конрад Енсен осторожно улыбнулся и пожелал мне удачи. После того как мы распрощались, он тут же закрыл за мной дверь и заперся на ключ.

Андреас Гюллестад, как только услышал прозвище, заявил, что книги, в которых действовал персонаж с таким прозвищем, написал Эллис, а не Купер. Больше никаких ассоциаций прозвище Оленья Нога у него не вызвало; оно не было связано ни с войной, ни с послевоенными событиями. Он тоже получил телеграмму и тоже не понимал почему, но, конечно, пойдет на вскрытие завещания, раз так пожелал покойный Харальд Олесен. Ему поможет фру Хансен; от нее же он узнал, что приглашения получили все соседи.

Андреас Гюллестад, безмятежно сидевший в инвалидном кресле, являл собой разительный контраст с Конрадом Енсеном, который испуганно расхаживал по квартире. Впрочем, и от Андреаса Гюллестада я ничего толком не узнал. Без десяти семь я вышел от него, сославшись на «важную встречу». То была ложь во спасение. Нехотя пришлось признать, что после многочисленных бесед у меня появилось много новых сведений, но я по-прежнему не представлял, куда двигаться дальше.

Выйдя на улицу, я оглянулся на дом номер 25, и мне вдруг стало теплее: я получил неожиданную награду. Разумеется, окна в квартире Харальда Олесена оставались пустыми и темными, как и у Даррела Уильямса. В квартире Конрада Енсена свет горел, но занавески были плотно задернуты. Фру Лунд двигалась за окном по квартире с ребенком на руках. Окно Андреаса Гюллестада было освещено, но за ним ничего не было видно. Зато в шестом окне я увидел неподвижный силуэт высокой и красивой женщины. Что бы это ни значило, Сара Сундквист внимательно наблюдала за мной.

6

К Патриции я опоздал на пять минут. Войдя следом за горничной, увидел, что большой стол накрыт на двоих. Так называемый легкий ужин в доме Боркманнов оказался довольно изысканной трапезой. На первое нам подали красиво сервированный суп из спаржи. Когда я вошел, супница уже стояла на столе. После того как я похвалил Бенедикте за суп, Патриция поспешила меня поправить:

– Во-первых, в нашем доме горничные еду не готовят. Надо же кухарке как-то оправдывать свое жалованье. А во-вторых, это не Бенедикте.

Я ошеломленно посмотрел на горничную: она во всем была идентична девушке, которая встречала и провожала меня в прошлые визиты. Увидев выражение моего лица, горничная робко улыбнулась.

– Это ее сестра-близнец; ее зовут Беате, – объяснила Патриция. – Они работают по очереди, по два дня, а потом у них два выходных. Весьма практично, так как у меня все время более или менее одна горничная с более или менее одинаковыми привычками – как хорошими, так и не очень. А у них не слишком обременительная рабочая неделя и остается масса времени для того, чтобы наслаждаться обществом относительно умных и не слишком уродливых молодых людей.

Беате растянула губы в улыбке. Я воздержался от ответа, но, видимо, мы с ней друг друга поняли. Патриция бесспорно очень умна и проницательна, но общаться с такими людьми не всегда бывает приятно.

Как только прояснилась загадка двух горничных, мы медленно приступили к еде. Я подробно рассказал Патриции о Бьёрне Эрике Свеннсене и стороже, а также о том, как мы нашли дневник, и о таинственных записях. На сей раз Патриция оказалась нетерпелива и постоянно перебивала меня хитроумными, подробными вопросами.

После супа Патриция пожелала немедленно увидеть дневник; она сказала, что не будет есть второе, пока не прочтет его. Правда, умереть от голода я не успел: Патриция буквально пожирала страницы глазами. Всю тетрадь она прочла минут за пять. Благополучно запертая в своем маленьком королевстве, вдали от темных улиц Осло, Патриция отнеслась к дневнику без всякой тревоги – не то что мы с Бьёрном Эриком Свеннсеном, когда находились в квартире убитого Харальда Олесена. Впрочем, она признала дневник очень занимательным. Несколько минут мы уделили великолепной вырезке с овощами и жареной картошкой. Патриция жевала медленно, зато думала, несомненно, очень быстро. Иногда она быстро-быстро мигала. Но голос подала только после того, как верная Беате, поставив на стол десерт, вышла из комнаты.

– Ты неплохо потрудился, – сказала она. – Следствие наконец сдвинулось с мертвой точки. Теперь у нас есть очень важные сведения…

– Да, благодарю тебя, – ответил я не без самодовольства. – Мне и самому так кажется. И все же я по-прежнему не знаю, что делать дальше.

Патриция наградила меня лукавой улыбкой:

– Ничего странного – я и сама пока не все понимаю. Нам по-прежнему недостает ключевой информации, а это значит, что мы не можем нарисовать портрет убийцы. Но и дневник, и рассказ сторожа добавили несколько новых штрихов… – Патриция ненадолго замолчала, собираясь с мыслями. – Инициалы в дневнике, несомненно, очень важны. По-моему, Харальд Олесен не просто обозначил первые буквы имени или фамилии… Скорее, буквы означают какие-нибудь важные характеристики того или иного человека. Таким образом, он сам сразу понимал, о ком речь, но вот для посторонних буквы – настоящий кроссворд. Похоже, он нарочно затруднил работу своему биографу, родственникам, да и всем остальным, кому дневник мог позже попасть в руки. Я почти уверена, что инициалы О., Е., Н. и Б. обозначают не имена, а прозвища или слова, которые у него ассоциируются с этими людьми. Судя по всему, О. действует в одиночку, и понять, кто он, не так трудно, тем более что у него с Харальдом Олесеном были конфликты и общие тайны. Зато Б., Е. и Н., похоже, как-то связаны между собой.

– Е. может быть Конрадом Енсеном, – предположил я в надежде доказать, что не совсем идиот.

Патриция покачала головой:

– Я, конечно, тоже подумала об этом, но тогда записи теряют всякий смысл. Похоже, что Е. возбуждает у Харальда Олесена сострадание и чувство вины. И хотя мы, скорее всего, не узнаем, какую ложь скрывает прошлое, маловероятно, чтобы на такую роль подходил стареющий нацист.

Неожиданно Патриция отложила десертную ложку и глубоко задумалась. Глядя на нее, я представлял, как прокручиваются шестеренки у нее в голове. Вдруг она посмотрела на меня и задала неожиданный вопрос:

– Не сомневаюсь, что ты это уже проверил; однако не помню, говорил ты мне или нет… Как звали покойную мать Кристиана Лунда?

Никто не говорил мне, как звали мать Кристиана Лунда; да, признаться, я и не спрашивал. Однако по просьбе Патриции я захватил с собой выписки из бюро актов гражданского состояния. Я быстро нашел бумаги, связанные с Кристианом Лундом. Пока листал документы, в голову мне вдруг пришла одна мысль, и я с удивлением посмотрел на Патрицию:

– Но ведь в то время, когда Харальд Олесен начал писать о Б., Е., Н. и О., мать Кристиана Лунда уже умерла!

– Вот именно! – ответила Патриция, и в глазах ее сверкнули веселые огоньки.

Я еще раз перечитал выписки в надежде, что она не сочтет меня полным тупицей.

– У Кристиана, конечно, ее фамилия, ведь его отец неизвестен. А звали ее Натали.

Патриция нахмурилась, покачала головой и глубоко вздохнула:

– Боюсь, что имя Натали Лунд не слишком нам поможет… Может, у нее было среднее имя или прозвище, под которым ее знали?

Я перечитал свидетельство о рождении и материалы ее дела.

– Среднего имени нет, но в приложении упоминается, что во время войны ее часто звали Соней, потому что внешне она была очень похожа на кинозвезду Соню Хени.

Ответом мне служило молчание. Подняв голову, я увидел, что Патриция сверлит меня обвиняющим взглядом:

– Ты мог бы сэкономить нам кучу времени, если бы сказал это сразу! Теперь все получается просто замечательно. Убийцы у нас по-прежнему нет, зато мы можем более или менее точно сказать, что за буквой Н. скрывается не кто иной, как управляющий магазином спорттоваров Кристиан Лунд, проживающий по адресу: Кребс-Гате, двадцать пять.

Я смотрел на Патрицию так, словно она была «зеленым человечком» на роликовых коньках, а не белой женщиной в инвалидном кресле. Она закатила глаза:

– Учитывая, что С., скорее всего, обозначает «Соня» и что прозвище основано на ее сходстве с красивой и знаменитой актрисой, все остальное элементарно, мой дорогой Кристиансен! Все слишком хорошо сходится для того, чтобы быть простым совпадением. Конрад Енсен был прав, когда утверждал, что видел, как Харальд Олесен забирал молодую женщину с собрания нацистов в Аскере в тридцать девятом году. Она приехала из Драммена, и у нее в те годы была связь с Харальдом Олесеном. Олесен же по разным причинам не желал вспоминать об их отношениях – надеюсь, тебе не нужно объяснять, каковы эти причины? Итак, С., которая упоминается в дневнике Харальда Олесена, обозначает «Соня». Вполне естественно, он называет свою старую возлюбленную ее прежней кличкой. Значит, Н., которого Харальд Олесен встретил вместе с С. и который позже пытался вытянуть из него деньги, скорее всего, ее сын. Теперь я не удивляюсь тому, что Кристиан Лунд не хотел показывать тебе свои счета.

Я вспомнил, что спрашивал Антона Хансена о машине, о чем сейчас совершенно забыл. В досаде я спросил:

– Ну и что, по-твоему, обозначает буква Н.?

Патриция только отмахнулась:

– Это относительно мелкий вопрос, на который я пока не могу ответить со всей определенностью, а может, мы никогда не найдем на него ответ, но догадываюсь, что Н. Обозначает нечто вроде «нацистское отродье». Тут есть нечто более важное. Похоже, Кристиан Лунд – сын Харальда Олесена.

Мне показалось, что комната кружится у меня перед глазами. Я потряс головой. Патриция же продолжала звонко и уверенно:

– Конечно, Кристиан Лунд мог шантажировать Харальда Олесена только на основании того, что у того был роман с его матерью, состоявшей в нацистской партии. Но все может оказаться куда сложнее, если Харальд Олесен в самом деле был его отцом. Подумай, и с точки зрения хронологии все сходится! Как нам известно, у Харальда Олесена был роман с его матерью в тридцать девятом, а Кристиан Лунд родился зимой сорок первого. Скорее всего, ребенка зачали в мае или июне сорокового. Если бы об этом узнали, не думаю, что Харальду Олесену простили бы связь с нацисткой после оккупации. Кроме того, мою версию подтверждает некоторое сходство отца и сына. Оба очень умны, энергичны и честолюбивы. И оба способны на безнравственные поступки. Похоже, оба не стеснялись залезать в трусики к красивым молодым женщинам, при условии что их наивные жены ничего не знали!

Последние слова сопровождались грубоватым подростковым хихиканьем. Взгляды Патриции на любовь показались мне довольно циничными. Однако я не видел причины напрасно тратить время на их обсуждение, так как ее доводы были вполне убедительными.

– Значит, Кристиан Лунд попал в переплет.

Патриция тут же посерьезнела:

– И да и нет. Да – в том смысле, что он не только изменял жене, но и шантажировал своего отца. Да – потому что он очень изощренный, можно сказать, патологический лжец. Не удивлюсь, если его можно привлечь к суду за лжесвидетельство. И нет – в том смысле, что по-прежнему неясно, он ли застрелил Харальда Олесена. Если вспомнить записи в дневнике, Н., конечно, подходит на роль убийцы, но то же самое относится и к Е., и к О., и, разумеется, к Б. Более того, возможно, существует и пятый человек, который то ли связан с кем-то из четверых, то ли нет, а Харальд Олесен ничего о нем не знал. Ты должен еще раз подробно допросить Кристиана Лунда, но сначала надо вычислить, кто такие Б., Е. и О. Пока у меня достаточно сведений только для того, чтобы составить несколько очень необоснованных версий.

Я подождал полминуты в надежде, что она поделится своими гипотезами о том, кем могут быть Б., Е. и О., пусть ее версии и необоснованны, но она задала мне еще один неожиданный вопрос:

– Кажется, срок давности наказания за убийство в Норвегии составляет двадцать пять лет?

Я подтвердил это, но поспешил сообщить о своей уверенности, что мы найдем убийцу до истечения этого срока. Патриция вежливо усмехнулась, но вскоре снова посерьезнела.

– Я сейчас думаю о прошлом, а не о будущем. Возможно, на мои мысли влияет то, что я недавно прочла роман великого франко-бельгийского писателя Сименона, в котором срок давности за старое преступление стал поводом для новых убийств. И для нас это тоже может оказаться крайне важным. События, о которых рассказал сторож, происходили зимой сорок четвертого. Если предположить, что речь идет об одном или нескольких убийствах, совершенных в то время, о которых знал Харальд Олесен и к которым, возможно, причастны Оленья Нога и другие… значит, они до сих пор уголовно наказуемы, но через год дела закроют за давностью лет.

Я спросил, имеет ли это отношение к нашему расследованию.

– Снова повторюсь – и да и нет. Мне все больше кажется, что во время войны случилось нечто очень важное и серьезное, повлиявшее на недавние события. Возможно, в большой степени это вопрос чувств и отношений, но и юридические осложнения по-прежнему могут играть не последнюю роль. Особенно если предположить, что кому-то очень нужно, чтобы Харальд Олесен молчал о случившемся во время войны. Лучше всего, чтобы он молчал вечно, но по крайней мере, до истечения срока давности. Что тоже довольно точно совпадает с дневниковыми записями.

Патриция погрузилась в свои мысли. Потом ей снова удалось поразить меня совершенно неожиданным вопросом:

– Ты очень высокий и, более того, можешь стоять. Дотянешься до моего ежедневника за шестьдесят седьмой год? Возможно, там содержатся очень важные для нас факты. А найти его нетрудно. Он стоит восьмым справа на верхней левой полке стеллажа у меня за спиной.

Я встал и, как было велено, принялся отсчитывать книги на полке в поисках ее ежедневника за шестьдесят седьмой год. Не удержавшись от злорадства, заметил, что ее ежедневник – не восьмой, а десятый по счету. Я тут же пожалел о том, что открыл рот. Патриция помрачнела и схватила ежедневник, пригрозив «разобраться» с Бенедикте и Беате за то, что те не поставили ежедневник на место во время весенней уборки. Она листала страницы недолго: почти сразу же с решительным и торжествующим видом вскинула голову и посмотрела на меня в упор.

– А вообще – какая разница, где стоял ежедневник? Я все равно права, а только это сейчас и имеет значение. Итак, в прошлом году Троицу праздновали с тринадцатого по пятнадцатое мая.

С минуту поломав голову, я проглотил горькую пилюлю и признался, что понятия не имею, какое отношение имеет прошлогодняя Троица к убийству, которое произошло совсем недавно. Патриция ответила сладким голоском, торжествующе улыбаясь:

– Но ведь все предельно ясно! В этом деле замешано столько необычных фактов, что требуется исключительная память, чтобы понять значение их всех. И все же прошлогодний Троицын день имеет для нас огромное значение.

Помню, я в досаде подумал: со стороны некоторые возбуждают сочувствие, но, когда узнаешь их поближе, всякое желание сочувствовать тут же пропадает. К счастью, раздражение быстро сменилось у меня любопытством. К тому же Патриция не помедлила с разъяснением:

– Первый раз Харальд Олесен упоминает о Б. пятнадцатого мая шестьдесят седьмого года, когда тот пришел к нему домой. Андреас Гюллестад, который, нам на радость, обладает замечательной памятью, утверждает, что увидел таинственного человека в синем дождевике в прошлом году на Троицу. Конечно, мы не можем утверждать наверняка, что в день убийства в дом двадцать пять по Кребс-Гате приходил именно Б., и еще меньше у нас оснований полагать, что Б. убил Харальда Олесена. То же самое относится и к человеку в синем дождевике. Однако весьма вероятно, что человек в синем дождевике и есть тот самый Б., и он действительно приходил к Харальду Олесену пятнадцатого мая 1967 года. Все становится еще любопытнее, если вспомнить о том, что синий дождевик нашли в мусорном баке в тот же день, когда убили Харальда Олесена. Все верно – или я что-то упустила из вида?

Она, разумеется, ничего не упустила, чего нельзя было сказать обо мне. Впрочем, кое-что я все же понял – хотя ей и не сказал.

– Ну а О. тогда кто? Он, случайно, не может оказаться Оленьей Ногой?

Мы определенно напали на след. Патриция увлеченно продолжала:

– Я много думала над двумя очевидными, но важными вопросами. О., конечно, может оказаться первой буквой обычных имен или слов: Оле, например… или Оленья Нога. Если О. – действительно Оленья Нога, он вполне мог прийти к Харальду Олесену пятнадцатого мая прошлого года, не желая, чтобы его узнали. Но пока нам больше ничего не известно о человеке по прозвищу Оленья Нога, с которым Олесен был знаком во время войны. Мы понятия не имеем, как его звали на самом деле, как он выглядел, откуда родом и чем занимался. Более того, мы не знаем, он это или она. Личность Оленьей Ноги, жив ли он, а также его пол и прочие вопросы могут не иметь для нас большого значения, а могут, наоборот, оказаться ключом к разгадке тайны. Пожалуйста, расспроси поподробнее об Оленьей Ноге Бьёрна Эрика Свеннсена, Еспера Кристофера Харальдсена и всех остальных, кто мог что-то слышать или знать. Но если О. действительно обозначает Оленью Ногу и тот же человек снова возник из прошлого накануне убийства, нам придется не только объяснить, как ему удалось потом скрыться незамеченным. Кроме того, важно понять, как этот человек вошел в дом. Разве что…

Патриция уставилась прямо перед собой и погрузилась в раздумье.

– Разве что… – напомнил я, торопя ее. Я уже понял, что Патриция не любит высказывать предположения, которые в будущем могут оказаться неверными.

Она нехотя продолжила:

– Разве что О. не нужно было ни входить, ни выходить, потому что он или она живет в том же доме. В таком случае О. – человек, которого ты уже знаешь. Лунды и Сара Сундквист родились во время войны, Ивар Стурскуг, он же Андреас Гюллестад, был еще мальчишкой, когда в войну его отца расстреляли, а Конрад Енсен, как мы смело можем утверждать, не был бойцом Сопротивления. Зато Даррел Уильямс был молодым человеком; нам известно, что в те годы он находился в Норвегии и принимал активное участие в борьбе с немцами. Конечно, не верится, что американец мог работать проводником, но обстоятельства, окружающие дело, до сих пор остаются неясными. По каким-нибудь утерянным косвенным уликам можно выяснить, что Даррел Уильямс, возможно, был тогда более быстроногим, а Оленья Нога, в конце концов, известный персонаж из американских детских книг, точнее, из сочинений Эдварда С. Эллиса.

– А мне казалось, Фенимора Купера, – заметил я.

Патриция решительно покачала головой, и щеки у нее зарделись.

– Нет, точно Эллис. Конечно, его книг здесь у меня нет. Я читала в первом и втором классах на большой перемене… Кличка точно оттуда; мальчишки из моего класса любили играть в краснокожих, вот я и запомнила.

– Даррел Уильямс считал, что это из Купера, – осторожно возразил я.

Патриция изумленно воззрилась на меня.

– С чего ты это взял? – воскликнула она после долгого напряженного молчания. Ее бледное лицо вдруг стало мертвенно-белым, а в темных глазах мелькнуло что-то вроде боязливого удивления.

Я поспешил объяснить, что уже спросил про Оленью Ногу жену сторожа и других жильцов дома, правда без особого успеха.

Услышав мои слова, Патриция побледнела еще больше. Неожиданно я вспомнил, что, несмотря на самоуверенность и острый интеллект, передо мной совсем молодая девушка, у которой не в порядке нервы.

– Понимаю, почему ты решил спросить их… Должна признать, ты сделал смелый ход в своей шахматной партии. Ты, конечно, думал: если кто-то из жильцов в самом деле убийца или состоит в сговоре с убийцей, что почти наверняка так и есть, то надо намекнуть им, будто ты напал на след. Если Оленья Нога действительно имеет отношение к делу, убийца и его сообщники занервничают и заторопятся…

Ход моих мыслей был более или менее понятен.

– Очень жаль, что твои выводы оказались совершенно верными. Предупреждаю, ты сильно рискуешь!

Я поднял руки, словно защищаясь:

– Я поставил двух вооруженных констеблей охранять дом с обеих сторон. Преступникам не удастся бежать незамеченными!

– Отлично, – без улыбки сказала Патриция, – но у меня вызывает опасение не то, что убийца вырвется на свободу. Более того, о таком исходе мы могли бы только мечтать: ведь тогда убийца выдаст себя, не причинив вреда другим. Гораздо вероятнее трагическое развитие событий внутри дома. Мы по-прежнему не знаем, кто убийца, но судя по тому, что нам известно, охотимся на необычно хитрого и решительного хищника.

Патриция пару минут ерзала в своем инвалидном кресле. Было очевидно, что положение приняло неожиданный оборот, который ей не нравился; происходящее перестало быть для нее просто интеллектуальной игрой.

– Прошу тебя начиная с сегодняшнего вечера поставить по полицейскому на всех трех этажах дома, – отрывисто проговорила она. – Конечно, тебе решать. – Она понизила голос.

Я посмотрел на часы – было четверть десятого – и честно ответил ей, что трудно будет предпринять столь решительные меры в такой короткий срок. Более того, вряд ли удастся найти трех свободных сотрудников полиции, которые могут отправиться на Кребс-Гате сейчас же. Так или иначе, ее страхи казались мне беспочвенными. В деле и без того много неизвестных; не хватало еще, чтобы нам мерещились призраки среди бела дня.

Мои слова немного успокоили Патрицию. Она извинилась за свою несдержанность и повторила, что решение, разумеется, остается за мной. И все же попросила меня подумать обо всем хорошенько и утром оценить все за и против. Мне показалось, что атмосфера страха и тайны, окружавшая дневник Харальда Олесена, пусть и не сразу, передалась Патриции, хотя она находилась в полнейшей безопасности.

Часы пробили десять. Я встал, собираясь уходить; Патриция заметно нервничала. Я поблагодарил ее за ужин и добрые советы, она в ответ лишь настороженно улыбнулась. Мне показалось, что она немного успокоилась после того, как я обещал утром усилить меры безопасности. Кроме того, я обещал держать ее в курсе дела.

Перед самым моим уходом произошло нечто странное. Я встал и машинально окинул взглядом стеллажи за спиной Патриции. Она вдруг засуетилась: уже очень поздно, ей не хочется задерживать меня дольше необходимого. Она тут же позвонила Беате и попросила проводить меня как можно быстрее.

К счастью, мне удалось разгадать маленькую тайну без посторонней помощи. Хотя Патриция уверяла, что не держит в доме книг Эдварда С. Эллиса, я заметил у нее на полке четыре томика. Значит, Патриция в очередной раз оказалась права, а Даррел Уильямс, нарочно или неумышленно, дезинформировал меня. Оленья Нога был персонажем книг Эллиса.

Выйдя в темноту и направляясь к машине, я не переставал размышлять о преступлении. Хотя личность убийцы по-прежнему оставалась неизвестной, благодаря Патриции мы совершили несколько важных открытий. Когда я вернулся домой и лег спать, последней моей связной мыслью было: скорее всего, вторник, 9 апреля, принесет нам немало новостей. Я оставался в блаженном неведении относительно того, насколько важным окажется завтрашний день.

День шестой. Таинственная смерть

1

Во вторник, 9 апреля, мой рабочий день начался в половине девятого в главном полицейском управлении. Первым в списке дел значился допрос Кристиана Лунда. Однако я решил зайти и с других сторон и попросил секретаршу назначить три важные встречи, которые долго откладывал: с послом США, судьей Верховного суда Еспером Кристофером Харальдсеном и секретарем партии Ховардом Линде. Секретарша с улыбкой заметила, что хотя бы одну из этих встреч удастся устроить без труда. Заметив мое удивление, она протянула мне телеграмму, которую принесли рано утром. Когда я прочел ее, холодок пробежал у меня по спине.

«ПОСОЛ США НАСТАИВАЕТ НА ВСТРЕЧЕ С ИНСПЕКТОРОМ УГОЛОВНОГО РОЗЫСКА КРИСТИАНСЕНОМ СВЯЗИ РАССЛЕДОВАНИЕМ УБИЙСТВА ХАРАЛЬДА ОЛЕСЕНА ТЧК ПРОСЬБА ПРИЕХАТЬ В ПОСОЛЬСТВО СЕГОДНЯ В 13 Ч ТЧК ЖЕЛАТЕЛЕН НЕМЕДЛЕННЫЙ ОТВЕТ ТЧК СОВЕТНИК ПОСОЛЬСТВА ДЖОРДЖ АДАМС».

Я сдержанно сказал, что это замечательно, и попросил секретаршу сразу же послать ответ: я приеду в посольство в час дня. Затем она стала договариваться о моих встречах с Еспером Кристофером Харальдсеном и Ховардом Линде; я слышал, как она говорила своим собеседникам об убийстве бывшего министра и лидера Сопротивления. Я немного посидел в кабинете, гадая, почему американское посольство связалось со мной по собственной инициативе и просит о срочной встрече. Ни к какому определенному выводу я не пришел – разве что дело как-то связано с Даррелом Уильямсом, что едва ли было хорошо, с моей точки зрения.

В девять часов я позвонил в спортивный магазин, чтобы узнать, на работе ли Кристиан Лунд. Когда щебечущий голосок на том конце линии сообщил, что он уже прибыл, я вежливо сообщил, что через несколько минут приеду, и вышел к машине. Мне нужно было подумать о чем-то другом перед встречей в посольстве; я вынужден был признать, что любые прорывы в ходе следствия до того времени принесут мне громадное облегчение.

Очевидно, секретарша успела предупредить Кристиана Лунда о моем приходе; он встретил меня в своем кабинете с широкой улыбкой. Я сухо поблагодарил секретаршу и демонстративно закрыл за ней дверь. Улыбка на лице управляющего тут же увяла.

– У меня для вас две новости, хорошая и плохая, – начал я. – Хорошая – мы больше не настаиваем на том, чтобы вы предъявили выписки со своего банковского счета.

Лунд выжидательно посмотрел на меня. Я тут же ринулся в бой:

– А теперь плохая новость. Ваш счет не интересует нас потому, что теперь нам доподлинно известно, что вы шантажировали Харальда Олесена.

Кристиан Лунд сохранял спокойствие, так что я вначале даже подумал, не ошиблись ли мы в своих предположениях. Потом он с мрачным видом начал говорить:

– Я сам собирался вам все рассказать, но позже… Я отказался предъявить вам свои счета потому, испугался, но понял, что моя реакция лишь возбудит ваши подозрения. Совершенно верно, в прошлом году я несколько раз получал от Харальда Олесена довольно значительные суммы, но шантажом я бы это не назвал. Правильнее будет сказать, что я просил и получил то, что он должен был дать мне уже давно.

Мысленно я поблагодарил Патрицию за еще одно попадание в яблочко и поспешил закрепить успех:

– Ну да, ведь он ваш отец. Не потому ли вы поселились в доме двадцать пять по Кребс-Гате?

Неожиданно Кристиан Лунд покачал головой:

– Хотите верьте, хотите нет, но переезд в тот же дом всего лишь совпадение. Да, наверное, мне казалось интересным жить в одном доме с бывшим героем Сопротивления и министром; возможно, это тоже повлияло на наш выбор, но тогда я понятия не имел, что он мой отец. Более того, все было наоборот: я выяснил, что он мой отец, потому что мы сюда переехали. Но в целом… да, вы правы – он мой отец. И надеюсь, вскоре сумеете убедиться в том, что наши с ним разногласия не имели никакого отношения к его смерти.

Пока я не собирался приходить ни к каким выводам и потребовал от Кристиана Лунда немедленного и честного ответа на вопрос о том, как и когда он узнал о родстве с Харальдом Олесеном. Он довольно долго собирался с мыслями и наконец, усмехнувшись, продолжил:

– С удовольствием вам отвечу. Совпадение действительно вышло судьбоносным. Если помните, я еще в прошлый разговорил, что много лет приставал к матери, требуя сказать, кто мой отец. Со временем я более или менее смирился с тем, что личность моего отца навсегда останется тайной. После того как я получил хорошую работу и обзавелся семьей, вопрос об отце уже не был для меня таким важным, как раньше. Более того, моя мать тяжело заболела, и мне не хотелось донимать ее. Но потом, года полтора назад, в конце осени, произошла та встреча… Тогда маме в последний раз удалось навестить нас. Мне пришлось почти нести ее на себе. Потом я часто гадал, как по-другому все сложилось бы, если бы ей в тот день не удалось к нам приехать. Но не могу представить, чтобы это имело какое-то отношение к убийству…

Кристиан Лунд на несколько секунд задумался и закурил:

– Я поставил машину у подъезда, помог маме выйти и распахнул для нее дверь. Она непрерывно кашляла и цеплялась за мою шею, как больной ребенок. Мы поднимались по лестнице, и вдруг я заметил, как ее лицо застыло. Такого выражения – удивленного и преданного – я раньше у нее никогда не видел. Я поднял голову и увидел, что на нас смотрит Харальд Олесен. Правда, я едва успел его узнать, потому что он тут же заспешил наверх по лестнице и скрылся в своей квартире. Тогда я еще подумал, что он ведет себя очень странно, ведь, когда мы вошли в дом, он явно собирался спуститься вниз. Лица его я в тот раз толком не разглядел. Мама ничего не сказала, а спрашивать мне не хотелось. Но остаток дня она была рассеянной и отчужденной, и я заподозрил, что они с Харальдом Олесеном были знакомы.

Кристиан Лунд выпустил несколько колечек дыма и возобновил рассказ:

– Та встреча оживила во мне интерес к тайне моего происхождения. Я записался в библиотеку и нашел книги времен войны с его фотографиями. Внешне я пошел в мать, так что по лицу трудно что-либо понять, но глаза и уши оказались так похожи, что мои догадки стали почти уверенностью. Я попал в затруднительное положение. Мама находилась между жизнью и смертью, и я не хотел еще больше утяжелять ее ношу. Но в то же время неопределенность все больше давила меня, чем хуже становилось маме. Как-то вечером мне позвонили из больницы в Драммене и сказали, что мама, скорее всего, не переживет ночь, и тогда я решился. Поехал к ней и просидел рядом с ее кроватью с восьми вечера до шести утра, когда боль наконец отпустила ее. Я спросил у нее, кто мой отец – Харальд Олесен? В ответ она кивнула. Она никому ничего не говорила из боязни, что ей не поверят, а потом все станет только хуже для всех. Такими были ее последние слова. Я сказал, что ни в чем не виню ее, и держал за руку до тех пор, пока не почувствовал, как она холодеет. Потом я один шел по пустым больничным коридорам, испытывая глубокую любовь к матери и страстную ненависть к отцу, предавшему нас обоих.

Мне показалось, что Кристиан Лунд искренне и глубоко любил мать, несмотря на то что в жизни у него почти не было других ценностей, а к женщинам он относился довольно цинично. Мои впечатления подтвердились, когда он продолжил:

– Время было напряженное, непростое. Через три дня после того, как я потерял мать, у меня родился сын. Еще через четыре дня состоялись похороны. Я все надеялся, что Харальд Олесен отдаст ей хотя бы последний долг, придет попрощаться с ней, но он не удостоил ее своим присутствием. Поэтому я поднялся на третий этаж и позвонил в его дверь. Он побледнел, когда я сказал ему о нашем родстве, и я получил необходимое мне подтверждение. Первая встреча с отцом оказалась совсем не такой, как я надеялся. Правда, он все же нашел добрые слова для моей матери – сказал, что она раскаялась в своих ошибках во время войны и не говорила о них позже. Но ко мне, своему единственному сыну, он отнесся с презрением. Назвал меня ребенком «Национального единения». Я возразил, что не имею к нацистской партии никакого отношения, и поинтересовался, как он, очевидно считающий себя образцом непорочности, уже после начала войны завел себе любовницу-нацистку. В ответ он велел мне больше никогда к нему не обращаться и захлопнул передо мной дверь.

Кристиан Лунд раздраженно покачал головой; откровенно говоря, в ту минуту я его понимал.

– Его поведение подкрепило мою решимость. Я послал ему письмо, в котором написал, что не могу заставить его признать меня или видеться со мной, но у меня, как у его единственного ребенка, есть право на наследство и я рас считываю получить то, что принадлежит мне по праву, даже если придется обратиться в центральные газеты и Верховный суд. Я вырос в бедности, потому что он не заботился обо мне, своем единственном сыне, и не хочу, чтобы мой сын так же прозябал. В следующий раз, когда я пришел к нему, он признался, что сжег мое письмо. Во второй раз он, правда, вел себя более покладисто – наверное, потому, что узнал о своей болезни. Он сказал, что с радостью даст мне денег, если я больше ни на что не буду претендовать. Два раза, прошлой осенью и в феврале нынешнего года, он перевел мне по сто тысяч крон, но не обещал что-либо выделить в завещании. Надеюсь, вы понимаете, что я настаивал на наследстве, но так и не знаю, согласился он со мной или нет. Если спросите, считаю ли я себя хорошим сыном, то отвечу «нет», но такой отец, как он, и не заслуживал хорошего сына.

Рассказ Кристиана Лунда был близок к полной правде, трудно было не согласиться с его выводами. Я пометил для себя, что Н. из дневника, скорее всего, обозначает «Национальное единение», а рассказ Кристиана Лунда подтверждает дневниковые записи Харальда Олесена. Потом я спросил, может ли Лунд что-нибудь добавить относительно убийства. Он ответил, что его совесть совершенно чиста. Мне показалось, что он говорит искренне, однако уже не доверял Кристиану Лунду. Было бы лучше, расскажи он нам обо всем с самого начала, заметил я, но мы, разумеется, проверим его слова и пока не снимаем с него подозрений. В ответ на мой последний вопрос, по-прежнему ли он поддерживает отношения с Сарой Сундквист, Кристиан Лунд ответил, что порвал с ней все отношения и не собирается их возобновлять. Теперь между ними, как стена, стоит убийство.

В половине одиннадцатого во вторник, 9 апреля, я вышел из спортивного магазина с неприятным предчувствием, которое усилилось, когда я вернулся в полицейское управление. Увидев меня, секретарша с радостной улыбкой сообщила, что договорилась для меня о двух встречах: с Еспером Кристофером Харальдсеном – на одиннадцать, а с Ховардом Линде – на полдень. Я понял, что придется как следует постараться, чтобы не опоздать на встречу с кумирами моего детства.

2

Когда, став взрослым, неожиданно знакомишься с кем-то из героев детства и юности, трудно не прийти в замешательство. Вот, пожалуй, что можно сказать о моем состоянии 9 апреля 1968 года, когда меня ввели в кабинет Еспера Кристофера Харальдсена на Юннсторге. В юности он вызывал мое восхищение и как один из ведущих юристов Норвегии, и как министр, занимавший различные посты в составе нескольких кабинетов. Однако мои юношеские восторги подкреплялись рассказами о его подвигах: в годы оккупации он был одним из лидеров движения Сопротивления. Я волновался не только из-за того, что он мог рассказать мне о Харальде Олесене, но и потому, что предстояло познакомиться с живой легендой.

Человек, стоявший за широким, почти пустым письменным столом, оказался таким, каким я его себе и представлял: высоким, властным, энергичным, хотя ему пошел уже шестой десяток. Глаза у него были ясные, рукопожатие – крепкое. Однако терпение явно не принадлежало к числу его добродетелей. Послушав меня с пару минут, он заметил, что читает газеты и потому в курсе дела. И попросил меня перейти к сути.

Отвечая на мой вопрос о вкладе Харальда Олесена в дело Сопротивления и его работе во время войны, Еспер Кристофер Харальдсен отрывисто ответил, что и то и другое безмерно, хотя Харальд Олесен не руководил Сопротивлением в масштабе всей страны. Он принимал участие в нескольких операциях, а также переправлял беженцев через границу. Одно время Олесен возглавлял Сопротивление в Хедмарке и Оппланне. Еспер Кристофер Харальдсен упомянул ум, сдержанность и удачливость Олесена, которые очень помогли ему в годы войны. Заметив мое удивление, судья Верховного суда повторил: удачливость – несомненно выгодное свойство характера, и им обладают немногие, а вот покойному Олесену это качество было отпущено с лихвой.

Харальдсен нахмурился, когда я спросил, не было ли в движении Сопротивления внутренних распрей, в результате которых кто-то затаил зло на Харальда Олесена. По его мнению, гораздо вероятнее, что Олесена убили бывшие нацисты. Впрочем, никаких конкретных событий или фамилий он назвать не мог. Харальдсен надолго задумался, когда я спросил, не помнит ли он о проводнике по прозвищу Оленья Нога, который помогал Харальду Олесену. В конце концов он ответил, что никогда о таком не слышал. Более того, прозвище звучит неправдоподобно для борца норвежского Сопротивления. Харальдсен очень рассердился, хотя я и не понял из-за чего. То ли в самом деле что-то знал, то ли досадовал на то, что ему следовало знать больше. По его словам, в правительстве Олесен проявил себя крепким и здравомыслящим руководителем, но звезд с неба не хватал. Впрочем, ему редко поручали какие-то важные дела.

Когда я заговорил о возможном сотрудничестве с американскими разведслужбами, Еспер Кристофер Харальдсен подался вперед, и в его голосе зазвучали стальные нотки. Совершенно ни к чему заниматься домыслами и бросать тень на наших главных союзников только потому, что в одном доме с убитым проживает американский дипломат. Очень странно, что для нас, представителей молодого поколения, не столь подозрителен бывший нацистский преступник, проживающий в том же доме. Харальдсен заявил, что ничего не слышал об отношениях Олесена с американской разведкой. Если бы такие отношения существовали, добавил судья Верховного суда, о них бы наверняка было известно.

По его мнению, далее добавил мой собеседник, Харальд Олесен всегда был прогрессивно мыслящим человеком в вопросах международных отношений и потому считался верным другом США. Однако он не может себе представить, чтобы американцы оказались так или иначе замешанными в политическом убийстве на территории Норвегии. Более того, совершенно немыслимо, чтобы они избрали своей жертвой, если можно так выразиться, давнего друга, который к тому же в последнее время не занимал важных государственных постов. Такие элементарные вещи должен понимать любой, кто обладает умом выше среднего. Если я позволю ему, в силу его большого опыта, дать мне совет, он рекомендует искать преступника в кругах экстремистов-маргиналов, крайне правых или крайне левых. Диктаторы правого и левого толка одинаково безумны…

Произнеся последнюю фразу, Еспер Кристофер Харальдсен заявил: ему очень жаль, но скоро он должен быть в суде на важном слушании. Я понял намек, пожал ему руку и поспешил удалиться.

Теперь у меня имелось бесспорное доказательство того, что слухи о властности и уме Харальдсена – правда. Но пришлось признать, пусть и неохотно, что слухи о его надменности и упрямстве также небезосновательны. Что же касается моего дела, пришлось смириться с поражением. От Еспера Кристофера Харальдсена я не узнал ничего нового ни о связях жертвы на посту министра, ни о его работе в Осло в годы войны.

Пора было готовиться к встрече с еще одним героем моей юности, который, как я надеялся, сумеет пролить больше света на политическое прошлое Харальда Олесена и возможный американский след.

3

В последнее время мои родители поднялись в высшие слои общества, а родственники по материнской линии решительно буржуазны, но мой отец и дед по отцу в прошлом были видными членами Норвежской рабочей партии. Мои политические симпатии принадлежали той же партии, хотя я не поднялся выше небольшой должности в полицейском профсоюзе. В детстве и юности я слышал много хорошего о руководителях партии. Ховард Линде занимал среди них особое место. Мои родные восхищались его дальновидностью, непримиримым отношением к диктаторам и борьбой за военное перевооружение Норвегии. Так что я заметно волновался, входя в штаб-квартиру Рабочей партии. Мне предстояло познакомиться с живой легендой. Было очевидно, что все служащие по-прежнему высоко ценят его. Секретарша среднего возраста, которая вышла встретить меня, просияла, когда я назвался, и заверила, что меня ждут.

В кабинет секретаря Линде я входил не без трепета: Линде тоже отличался вспыльчивостью. Однако я был приятно удивлен. Ховард Линде, в джинсах и клетчатой рубашке, встретил меня радушно. Он широко улыбнулся и пожал мне руку. К моему удивлению, Линде сразу вспомнил моего отца.

– Замечательный человек! – с воодушевлением воскликнул он. Еще больше он обрадовался, узнав, что я тоже состою в Рабочей партии и даже занимаю небольшой пост в профсоюзе. Линде доверительно сообщил: в нынешнее непростое время партия нуждается в таких молодых людях, как я. Мне не очень хотелось слушать о проблемах партии, поэтому я поспешил перевести разговор на убийство Харальда Олесена.

Едва я заговорил о нем, Ховард Линде заметно погрустнел. Мне даже показалось, что у него на глаза навернулись слезы. Однако голос его не дрогнул. Харальда Олесена он назвал «хорошим человеком», который много сделал для партии. Его смерть стала ударом для соратников. Ховард Линде тут же оговорился: когда Олесен вошел в кабинет министров, пора его расцвета уже миновала, и работу в правительстве не назовешь крупным достижением. Тем не менее Олесен оставался человеком, на которого можно было положиться. В том числе и с его помощью наша страна и партия стали такими, какими являются сегодня.

Сама мысль о том, что кто-то из членов партии мог желать смерти Харальду Олесену, показалась Ховарду Линде полной ересью. Олесен никогда не играл решающей роли в политике, его все любили, и он не принимал участия в дебатах, оказавших столь пагубное влияние на партийную жизнь в начале шестидесятых. Линде тут же отмел предположение о том, что смерти Олесена мог желать кто-то из однопартийцев.

Отвечая на вопрос, не мог ли какой-либо политик за пределами Рабочей партии затаить ненависть к Харальду Оле-сену, Ховард Линде задумчиво сказал, что он, конечно, не уверен в коммунистах и членах различных близких к ним фракций. Однако не может назвать ни одной причины для их ненависти к Харальду Олесену, как и указать на определенного человека или фракцию, которые могли бы стоять за преступлением. Старая коммунистическая партия дышит на ладан. А «новую компартию», как Линде обозвал Социалистическую народную партию, он, по его словам, откровенно презирал. К тому же, учитывая их антимилитаризм, «новых коммунистов» едва ли мог заподозрить в причастности к вооруженному насилию.

Как только речь зашла о США, до тех пор приятный разговор резко сменил тональность. Стоило мне спросить, не поддерживал ли Харальд Олесен особых отношений с американцами, Ховард Линде резко ответил, что ни о чем подобном никогда не слышал. И тут же поинтересовался, откуда у меня такие странные предположения. Я ответил, что пока они не основаны ни на чем конкретном; просто это одна из рабочих версий. Не в последнюю очередь она вызвана довольно странным совпадением: в одном доме с покойным проживает американский дипломат. Мне показалось, что, произнеся последнюю фразу, я повернул ручку терморегулятора – температура в комнате ощутимо накалилась. Линде набрал в грудь воздуха и разразился длинной и пылкой тирадой, смысл которой сводился к тому, что американцы – наши друзья и самые важные союзники. Под конец он велел мне выкинуть из головы нелепые домыслы о том, что американцы каким-то образом причастны к убийству.

Линде все больше распалялся. Отругав в моем лице все молодое поколение, он воскликнул: «Немыслимо даже предполагать, что американская разведка способна на нечто подобное в Норвегии, и нам, молокососам, даже думать иначе нельзя, что бы ни вещала по этому поводу коммунистическая пропаганда!» Более того, он лично знаком с Даррелом Уильямсом, несколько раз встречался с ним на разных мероприятиях. Уильямс – порядочный человек, которого невозможно обвинить ни в чем дурном. Голос Ховарда Линде делался все громче, лицо багровело. Он оживленно жестикулировал. Я быстро понял, что продолжать разговор бессмысленно, и все же сидел, словно прирос к месту, и слушал его лекцию.

Немного бессвязная и все же крайне любопытная, она была посвящена межвоенному периоду, Второй мировой и холодным войнам. Линде вещал минут пятнадцать, не меньше. Неожиданно он словно сдулся, резко замолчал и тяжело осел в кресло. Наверное, он был уже не в такой хорошей форме, как во времена своего расцвета, в сороковых – пятидесятых годах, но все же по-прежнему производил яркое впечатление. Я робко поблагодарил его и поспешил покинуть штаб-квартиру Норвежской рабочей партии.

Я не видел явных оснований полагать, что кто-либо из Рабочей партии или более широких политических кругов имел желание устранить Харальда Олесена. Однако, несмотря на его большую страстность и харизму Ховарда Линде, я не мог просто принять как данность категорическое отрицание им любых связей убийства с американским посольством. Наоборот, во мне крепло убеждение, что там кроется нечто горючее, хотя и не обязательно мотив для преступления.

4

Я почуял недоброе сразу, как только меня ввели в кабинет Джорджа Адамса, советника посольства. Из-за большого стола красного дерева мне навстречу поднялся высокий, под два метра ростом, худой и лысый человек в невыразительном черном костюме. Возраста он мог быть любого, от тридцати пяти до пятидесяти пяти лет. И его голос, и манера говорить выдавали умного дипломата высокого ранга. Хотя он говорил довольно приветливо, мне все время казалось, что он прячет за спиной огромную дубинку. Едва увидев его, я вспомнил слова профессора Боркмана о том, как тяжело общаться с человеком, который всегда на шаг впереди тебя. Советник посольства напомнил мне гладкую, длинную кобру, которая свернулась кольцами и, пристально глядя на жертву, готовится к смертельному броску.

Джордж Адамс быстро пожал мне руку и указал на кресло напротив стола. Гостевое кресло, как я заметил, было значительно ниже хозяйского «трона» за письменным столом.

Советник посольства сразу дал понять, что не расположен к светским разговорам.

– Позвольте сразу поблагодарить вас за то, что вы сумели так быстро откликнуться на нашу просьбу о встрече. Кстати, мы слышали о вас много хорошего. Вас называют талантливым молодым инспектором уголовного розыска; впереди у вас блестящая карьера! Поэтому мы надеемся, что возникшие в связи с делом затруднения быстро разрешатся.

Мне стало любопытно, откуда в посольстве США так много обо мне знают. Но Адамс резко сменил тему:

– Итак, давайте сразу расставим все точки над «i», хотя я не сомневаюсь, что вы в курсе. Последнее время в вашей стране участились хорошо организованные и довольно шумные протесты против конфликта во Вьетнаме. До известной степени за этими выступлениями стоят сторонники норвежских коммунистов. К нашему большому сожалению, подобные взгляды получили некоторое распространение в вашей прессе, а также в общественном сознании. Однако это не значит, что в отношениях между США и Норвегией что-то изменилось. Наша страна – самая влиятельная союзница Норвегии и единственный реальный гарант выживания Норвегии в качестве независимого государства, что, к счастью, понимают и ценят многие ведущие политики и государственные служащие.

Я снова не понял, имеет ли он в виду кого-то конкретно, но сдержался и попросил моего собеседника продолжать.

– На фоне таких событий мы хотели бы выразить озабоченность в связи с тем, что вы, насколько мы поняли, подозреваете в убийстве американского дипломата, в высшей степени порядочного человека.

Я ответил ему озадаченным взглядом. Почему в посольстве, интересно, пришли к таким выводам?

– Откуда вы это взяли?

Адамс делано улыбнулся:

– О, разумеется, ничего подобного не утверждалось открыто, но трудно по-другому истолковать вашу просьбу к упомянутому сотруднику посольства не покидать пределов Осло. Вы даже поинтересовались состоянием его счетов. Такую просьбу мы находим весьма необычной. Если же о происходящем станет известно представителям прессы, дело может приобрести весьма негативную окраску как в Норвегии, так и в США, что, в свою очередь, имеет весьма неблагоприятные последствия не только для вышеупомянутого дипломата, но и для высокопоставленных представителей нынешней администрации президента США. И норвежские государственные служащие также не останутся в стороне…

Его слова все больше и больше напоминали угрозу. Я решил перевести беседу в более позитивное русло и потому подыграл дипломату:

– Позвольте кое-что уточнить. Указанный вами сотрудник посольства отнюдь не является подозреваемым. Но он, как и некоторые другие люди, находился в том же доме, где произошло убийство. В ходе обычных следственных действий мы попросили их всех на время оставаться в пределах досягаемости. Более того, у меня не сложилось впечатления, что ваш сотрудник испытывает особое желание покинуть Осло.

На этот раз Джордж Адамс не улыбнулся.

– Мы, конечно, понимаем, что его присутствие для вас весьма желательно. Однако едва ли пресса оценит такие тонкости. Для журналистов важно одно: американскому дипломату приказали оставаться в Осло вопреки его воле и вопреки воле его начальства. Более того, нам известно, что вы несколько раз допросили нашего сотрудника, хотя ему не известно ничего из того, что могло бы представлять для вас интерес. Напрашивается вывод, что вы считаете его каким-то образом причастным к преступлению. В последнем случае мы потребуем от вас неопровержимых доказательств его причастности, а если таковые доказательства у вас есть, посольство хотело бы знать о них… В противном же случае мы придерживаемся того мнения, что лучший способ избежать ненужных осложнений – позволить нашему сотруднику покинуть Осло в случае необходимости. Я со своей стороны подтверждаю, что таково его личное желание, совпадающее с желанием его руководства.

Голос моего собеседника оставался обманчиво дружелюбным; меня так и подмывало тут же согласиться с его просьбой. Однако меня прошиб холодный пот, когда я представил себе скандальные заголовки: «Норвежский детектив позволяет американскому посольству руководить расследованием убийства» или: «Подозреваемому в убийстве американцу позволили покинуть Осло. Начальник полиции приносит извинения, детектив подает в отставку». Я отчаянно пытался придумать достойный ответ, но не нашел ничего лучше, чем банальная фраза о том, что сейчас, к сожалению, не могу делиться материалами дела и не имею права позволить главным свидетелям покинуть страну из опасений широкомасштабной общественной реакции. Я поспешил добавить, что тщательно все обдумаю и надеюсь, что скоро мы найдем взаимоприемлемое решение.

Конечно, я рассчитывал умаслить Адамса, но его реакция меня разочаровала. Он ответил, что посольству придется уступить, но подчеркнул, что желательно как можно скорее все разъяснить, тем более что журналисты могут в любой момент проявить нездоровый интерес к подробностям и наверняка многое истолкуют в корне неправильно.

Перед уходом я, к моему глубочайшему сожалению, допустил досадную ошибку. Позже и сам не мог объяснить, почему так оплошал. Вместо того чтобы смириться с краткой, пусть и на неопределенный срок, задержкой в ходе следствия, я пошел с крупной карты.

– Кстати, у меня к вам еще один вопрос, и надеюсь, что ответ на него поможет следствию: всегда ли вы селите дипломатов высокого ранга в таких рабочих районах, как Торсхов? Или, возможно, Даррела Уильямса поселили именно в том месте по каким-то особым причинам?

Голова Джорджа Адамса дернулась; его глаза метали молнии. Мне показалось: он вот-вот перегнется через стол и вонзит в меня ядовитые клыки. Но вместо того он отхлестал меня своим бархатным голосом:

– Во-первых, сотрудники посольства США не привыкли объясняться по поводу выбора места проживания для дипломатов. Во-вторых, еще более неслыханно со стороны инспектора полиции предполагать, что посольство селит своих сотрудников в определенных местах для того, чтобы им было удобнее совершать там тяжкие преступления. Подобные вопросы, насколько мне известно, недопустимы, если у вас нет конкретных и обоснованных подозрений. А если есть, то прошу вас поделиться ими!

В кабинете воцарилось молчание. Джордж Адамс меня перехитрил; было трудно придумать подходящий ответ, который не выставил бы меня еще большим дураком. С самого начала его поведение позволило мне заподозрить, что нет дыма без огня, но я понятия не имел, в чем тут дело. Поэтому стоял молча, не произнося ни слова, и надеялся, что наша крайне неприятная беседа скоро закончится. Мне казалось, что пол подо мной зашатался, когда Джордж Адамс довольно ловко подытожил:

– В таком случае не стану более отнимать вашего драгоценного времени, но надеюсь, что следствие завершится в ближайшем будущем самым удовлетворительным для всех образом.

Я понял намек и поспешил вон из кабинета, не пытаясь пожать ему руку. Позже я даже не мог вспомнить, как вышел из посольства. Видимо, на улицу я вылетел пулей. К счастью, по пути из американского посольства я не встретил никого из знакомых.

5

Я всегда считал себя человеком уравновешенным и спокойным, но нужно сказать, что во второй половине дня 9 апреля 1968 года пребывал в весьма мрачном и взволнованном состоянии духа. Несмотря на обнаружение дневника и другие прорывы предыдущего дня, я по-прежнему понятия не имел, когда арестую убийцу. В то же время журналисты все громче требовали скорее схватить преступника. Три встречи с Джорджем Адамсом, Еспером Кристофером Харальдсеном и Ховардом Линде едва ли можно было назвать продуктивными. Более того, после этих встреч мне стало казаться, что под угрозой не только само дело, но и моя карьера. Вынужден признаться: в тот день меня куда больше волновало собственное положение, чем шаги, которые нужно было предпринять по работе. Не сразу я сообразил, что забыл пообедать. Голова моя была занята другим. Я представлял, каким образом на меня будут давить американское посольство, Еспер Кристофер Харальдсен и Ховард Линде. О том, что центристское правительство нашей страны вряд ли подчинится давлению руководства Рабочей партии, тем более в связи с расследованием убийства, я тогда даже не задумался.

Какое-то время я не сомневался, что вскоре неминуемо последует телефонный звонок из правительства с требованием моей отставки. Гадал лишь, кто позвонит – министр юстиции, министр иностранных дел или сам премьер-министр. Думая о предстоящем звонке, надеялся защититься парой фраз о том, что, мол, расследую убийство бывшего видного политика и потому обязан проверять все версии, также и в отношении иностранных подданных. Несомненно, меня спросят, как я додумался до того, чтобы в чем-то подозревать американского дипломата; поинтересуются также, согласовал ли я свои действия с министерством иностранных дел или по крайней мере с начальником полиции Осло. На это у меня подходящего ответа не нашлось.

Прошел час, показавшийся мне вечностью, потом еще час, такой же длинный. Я понемногу стал успокаиваться. Никто не врывался в мой кабинет с угрозами, никто не звонил по телефону. Первый звонок я услышал в двадцать пять минут третьего и снова разволновался – я ведь попросил секретаршу соединять меня только с теми, кто звонит по важному делу. Не сразу мне удалось снять трубку – так дрожала рука. Прежде чем ответить, я дважды громко выругался.

– Инспектор уголовного розыска Кристиансен, – произнес я как можно более решительно и тут же сжался, ожидая выговора.

Но выговора не последовало. Сначала на том конце линии молчали. Потом я услышал тяжелый вздох, а за ним – не разъяренный мужской рык, а едва слышный испуганный женский голос:

– Прошу прощения, если я не вовремя. Меня предупредили, что вы отвечаете только на важные звонки, но я сказала, что речь идет об убийстве, и я звоню с места преступления… Это Ранди Хансен, жена сторожа из дома двадцать пять по Кребс-Гате, где убили Харальда Олесена. Помните меня?

Огромная тяжесть упала с моих плеч; я вздрогнул и с неподдельной радостью ответил: конечно, я ее помню и, безусловно, она правильно сделала, что позвонила.

– Я вас не задержу. Скорее всего, у меня просто нервы не в порядке после убийства, и все-таки я решила позвонить на всякий случай. Дело в том, что меня беспокоит один из жильцов.

Я насторожился, и перед моим мысленным взором промелькнули лица соседей покойного Харальда Олесена. Должен признаться, что последним оказалось улыбающееся лицо Сары Сундквист. К счастью, жена сторожа сразу, хоть и запинаясь, объяснилась. Оказалось, что беспокоила ее вовсе не Сара Сундквист.

– Я имею в виду Конрада Енсена. Видите ли, вчера он очень напугался, можно сказать, был на себя не похож. Боялся нос высунуть за дверь и не открывал, пока не убедился, что к нему звоню действительно я. Он попросил меня сходить для него за продуктами; как мы условились, я поднялась к нему в полдень. Он специально попросил меня зайти ровно в полдень, так что должен был понимать, что это я. Так вот, я и поднялась к нему ровно в двенадцать. Несколько раз позвонила в дверь, но он не открыл. Сначала я не забеспокоилась, решила, что он заснул или все-таки вышел из дому, пока меня не было. Но теперь уже третий час, а он по-прежнему не подходит ни к телефону, ни к двери. Я несколько раз звонила и стучала… Вот я и волнуюсь – вдруг с ним что-то случилось. У меня есть ключ, но я не хочу входить без вашего разрешения. И даже если вы разрешите мне войти, уж лучше подожду вас, потому что тишина в его квартире мне совсем не нравится!

Голос у нее сел; в трубке снова послышалось прерывистое дыхание.

Несколько секунд я собирался с мыслями. Перед глазами всплыло измученное лицо Конрада Енсена. Я не мог представить, какие силы могли заставить его сегодня покинуть свою квартиру на несколько часов. Кроме того, мне отчаянно хотелось убраться подальше от своего кабинета и от телефона. Поэтому я велел фру Хансен ждать меня внизу с ключом от квартиры Енсена. Когда я приеду, мы войдем туда вместе. Фру Хансен рассыпалась в благодарностях, несколько раз повторила, какой я добрый, и заверила, что ни на секунду не оставит свой пост до моего приезда. Под конец разговора я обещал приехать как можно скорее. К счастью, когда я выбегал из кабинета, телефон молчал.

Спустившись к машине, я вдруг вспомнил, что не захватил с собой служебный пистолет. Подумав, вернулся за ним. Конечно, я не ожидал в квартире Конрада Енсена засады и перестрелки, но внушал себе, что если буду вооружен, то жене сторожа и другим жильцам, наверное, станет спокойнее. На самом деле я и сам немного испугался после разговора с фру Хансен. Не хотелось врываться в дом безоружным, тем более входить в запертую квартиру Конрада Енсена.

Жена сторожа с встревоженным видом сидела за столом. Увидев меня, она очень обрадовалась. Я попытался успокоить ее, что мне до какой-то степени удалось. Однако мое сердце невольно забилось чаще. Я попросил ее еще раз позвонить Конраду Енсену, что она тут же и сделала. В трубке послышались длинные гудки. После двенадцати гудков, которые показались мне бесконечными, я положил трубку на рычаги и кивком пригласил фру Хансен следовать за мной. Мы поднялись на несколько ступенек на площадку первого этажа.

Снова трижды позвонили – безрезультатно. Я забарабанил в дверь с такой силой, что мне показалось – она вот-вот проломится, и громко позвал хозяина квартиры. Мои крики привлекли внимание Андреаса Гюллестада, который выкатился в своей коляске из соседней квартиры, и фру Лунд, которая сбежала вниз по лестнице с мальчиком на руках. Конрад Енсен по-прежнему не подавал признаков жизни.

Я сказал вслух то, о чем думали мы все: у нас не остается другого выхода, придется войти. Я вызвал констебля Эриксена, стоявшего на углу за домом, и велел ему охранять дверь после того, как я войду. Он стоял рядом с Андреасом Гюллестадом и фру Лунд, прижавшей к себе сынишку. Они замерли в напряженном ожидании. Несмотря на то что я попросил их отойти, они не желали расходиться по квартирам, пока не узнают, в чем дело. Фру Лунд, правда, поднялась к себе и уложила сына в кроватку, но тут же вернулась. Я попросил фру Хансен впустить меня в квартиру Конрада Енсена. Она быстро закивала, однако от волнения долго возилась с ключами. В конце концов ей удалось отпереть дверь.

В квартиру Конрада Енсена я вошел один, держа в руке служебный пистолет и прислушиваясь. Я сразу же заметил, что горит люстра под потолком. Если Енсен вышел, странно, что он не выключил свет. Если не считать верхнего света, в прихожей ничего подозрительного не было. У двери стояли уличные ботинки Енсена, на крючке висело потертое серое пальто. Больше в прихожей не оказалось ничего – и никого, представляющего интерес.

– Конрад Енсен, вы дома? – крикнул я.

В тишине собственный голос показался мне неестественно громким. Я живо представил, как вздрогнули констебль и жильцы, стоявшие за дверью. Однако в квартире по-прежнему царила тишина. Смертельная тишина, подумалось мне.

Кроме меня, в квартире не было ни одной живой души. Впрочем, Конрад Енсен оказался дома. Я увидел его, как только вошел в гостиную, где тоже горел свет.

Конрад Енсен съежился в вытертом кресле у кофейного столика. Глаза его были закрыты, а между бровями я заметил пулевое отверстие. Лицо его в последний миг сморщилось в горькой гримасе, сохранив всегдашнее выражение.

Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: Конрад Енсен мертв. Пуля прошла навылет и застряла в спинке кресла. Осторожно взяв его за руку, я понял, что умер он уже довольно давно. Все человеческое тепло вышло из него. На полу валялся пистолет, в котором я сразу же признал кольт, выпущенный фирмой «Конгсберг». Все встало на свои места еще до того, как я заметил на столе шариковую ручку и лист бумаги. Видимо, раньше он загнул треть листка, а потом расправил его и положил текстом вверх. Я прочел письмо, и на меня нахлынуло облегчение.

«Я, нижеподписавшийся Конрад Енсен, настоящим признаю, что застрелил Харальда Олесена в прошлый четверг за то, что во время войны он сражался с нацизмом. Я сожалею о своем преступлении и решил покончить со своей недостойной жизнью, чтобы не отбывать наказание, которое последует за моим неминуемым арестом.

Господи, пощади мою душу!»

Текст оказался машинописным, но подпись «Конрад Енсен» внизу была сделана от руки.

Глядя на самоубийцу и его предсмертное письмо, я глубоко вздохнул. Как ни странно, вместе с облегчением я испытал и разочарование. Подтвердилась самая простая, самая очевидная версия, которая лежала на поверхности: герой Сопротивления пал от рук мелкого нациста, пылающего жаждой мести. Несмотря на блеск и хитроумие многочисленных версий, выдвинутых Патрицией, они не имели отношения к делу!

Обстоятельства, окружавшие смерть Конрада Енсена, не позволяли в полной мере посочувствовать ему. Более того, я злился на покойного, потому что он долго водил меня за нос. Нельзя было допускать, чтобы он покончил с собой до ареста! Стыдно признаться, но я почти сразу задумался о том, как представлю дело прессе и своему начальству. Хорошо хотя бы, что убийца найден и дело можно закрывать. И американцы теперь вздохнут спокойно…

Стоя рядом с покойником, погруженный в собственные мысли, я вдруг вздрогнул, поняв, что больше не один в квартире. В гостиную, робко кашлянув, заглянул констебль Эриксен; за ним толпились жена сторожа и фру Лунд. Чуть поодаль в своем кресле сидел Андреас Гюллестад. Я дружелюбно улыбнулся и помахал в воздухе письмом:

– Он признался в убийстве Олесена и покончил с собой!

Все ненадолго затихли, а потом жена сторожа прошептала:

– Хвала небесам!

Ее слова нарушили молчание.

Констебль Эриксен первым пожал мне руку; за ним последовали остальные. Меня удивила их радость, но я не стал скромничать, хотя и уверял, что моих заслуг в раскрытии преступления нет. Все, правда, принялись решительно возражать.

– Ну как же нет ваших заслуг! – пылко воскликнула фру Лунд. – Все выяснилось только благодаря вам! Как раз вчера вечером, после вашего ухода, я сказала Кристиану: вот увидишь, скоро преступника схватят. Должно быть, Конрад Енсен тоже понял, что вы напали на его след, вот и решил застрелиться, пока его не арестовали. Ведь вы именно его подозревали с самого начала, да?

Я воспользовался случаем и постарался как можно дипломатичнее ответить, что в подобных делах никогда не следует спешить с выводами. Конечно, нельзя отрицать, что следствие сделало несколько важных открытий, а Конрад Енсен всегда считался подозреваемым номер один. Жена сторожа даже заплакала от облегчения – убийца найден, и все снова в безопасности. И Андреас Гюллестад, и фру Лунд закивали в знак согласия и принялись уверять, что никто не справился бы с делом лучше и быстрее, чем я.

Мне стало не по себе, когда я заметил Даррела Уильямса, который спустился с третьего этажа и заглянул в открытую дверь. Если он и узнал о моей стычке с советником посольства, это ни в коей мере не отразилось на его поведении. Он тоже порывисто пожал мне руку и искренне поздравил с успешным завершением следствия. Еще больше удивила меня Сара Сундквист. Сначала она как будто пришла в замешательство, увидев меня, но просияла, когда я повторил то, что она уже слышала от соседей: Конрад Енсен умер, а перед смертью написал записку, в которой признался в убийстве Харальда Олесена. В порыве радости Сара тепло обняла меня, ненадолго прижавшись ко мне всем телом. В моей голове мелькнула мысль: не стоит, наверное, так сближаться со свидетелями… Но, поскольку рядом не было ни журналистов, ни фотографов, я позволил себе немного расслабиться и насладиться всеобщими радостью и восхищением.

В полицейское управление я вернулся только в четыре часа пополудни. Мой начальник ждал меня с цветами, а коллеги только что в очередь не выстроились, спеша меня поздравить. Хотя раньше мне никто ничего не говорил, в тот день стало ясно: нераскрытое убийство Харальда Олесена все больше тяготило и моих коллег. Самоубийство и предсмертная записка стали, по словам усталого юрисконсульта управления, «идеальным решением». Мне напомнили и о том, как хорошо, что дело раскрыто в кратчайшие сроки: репортажи появятся в газетах до пасхальных каникул. До меня начало доходить, как мне повезло. Поскольку я снова собрал показания жильцов дома номер 25 по Кребс-Гате, дело завершилось моим полным триумфом.

Только одно беспокоило меня: возможная реакция американского посольства. Я решил поделиться своими сомнениями с начальником. Напомнил, что один из жильцов дома – сотрудник американского посольства, рассказал о своей беседе с советником Адамсом, подчеркнул, что мы не считали Даррела Уильямса подозреваемым. Однако мне пришлось просить его не покидать пределов Осло до тех пор, пока дело не будет раскрыто, чтобы его можно было в случае необходимости еще раз допросить. Мой начальник, испытавший заметное облегчение, с воодушевлением поддержал меня и даже добавил: американцы наверняка понимают, что в подобном положении гражданам стран-союзниц важно сотрудничать с полицией. Он поблагодарил меня за то, что я поддержал честь полиции и предотвратил ненужные критические замечания со стороны прессы. Если мне что-нибудь понадобится, если возникнут какие-то затруднения, он разрешил мне ссылаться на него. В конце концов, добавил он, иностранные подданные, проживающие в Норвегии, обязаны соблюдать наши законы и подчиняться требованиям стражей порядка. Он сам готов заявить об этом и в прессе, и в министерстве иностранных дел, если понадобится.

После его слов мою радость ничто не омрачало. Мы с начальником еще трижды поздравили друг друга с замечательным успехом, а потом я буквально вплыл в свой кабинет.

6

Посреди моего стола лежал простой белый конверт с маркой, надписанный аккуратным почерком. В конверте лежала короткая записка:

«7 апреля 1968 года.

Инспектору уголовного розыска Колбьёрну Кристиансену.

Единственный человек в доме номер 25 по Кребс-Гате, кто говорил тебе правду, – Конрад Енсен.

Патриция Луиза И. Э. Боркман».

Невозможно было не рассмеяться при виде этого короткого, торжественного послания. От волнения, вызванного кончиной Енсена и раскрытием убийства, я совсем забыл юную фрекен Патрицию. Конечно, ей необходимо как можно раньше сообщить о том, что дело закрыто, – до того, как она обо всем узнает из телепередачи или прочтет в газете. Надо также не забыть отметить, что ее блестящие версии не подтвердились. Улыбаясь, я снял трубку и набрал ее номер, который за предыдущие дни успел выучить наизусть. Как только она ответила, я выпалил:

– Конрад Енсен застрелился! Заперся в своей квартире и пустил себе в голову пулю из пистолета сорок пятого калибра, который валялся рядом с ним на полу. Он оставил предсмертное письмо, в котором признался в убийстве Харальда Олесена.

Патриция отреагировала бурно, но вовсе не так, как я надеялся.

– Черт побери! – звонко воскликнула она. Затем последовало долгое молчание. Когда она вновь подала голос, я услышал в нем нотки досады. – Прости, вырвалось. Я сержусь не на тебя, а на себя. Случилось именно то, чего я боялась: убийца понял, что его загнали в угол, и снова перешел в наступление. Я сомневалась насчет Конрада Енсена, только мне не хотелось ничего говорить из страха, что меня неправильно поймут. Черт, черт… но ничего, мы раскроем оба убийства!

Я самодовольно улыбнулся и покровительственно заговорил:

– Но, моя милая Патриция, произошло всего одно убийство, и оно раскрыто. Конрад Енсен застрелил Харальда Олесена, а потом себя. У нас имеется его подписанное признание, и нет доказательств того, что в его квартире побывали посторонние.

Она снова помолчала, а потом заговорила по-прежнему с досадой:

– Согласна, мы имеем дело с особенно коварным убийцей и еще одним крайне сложным преступлением. Но, при всем к тебе уважении, сознайся… неужели ты сейчас сам себе веришь?

Я все больше раздражался; меня так и подмывало съязвить в ответ.

– Конечно, я себе верю, как и все мои коллеги. Видишь ли, мы, сотрудники полиции, живем в реальном мире.

После паузы Патриция ринулась в атаку – очевидно, сдаваться она не собиралась:

– В таком случае вот тебе простые вопросы, имеющие отношение к реальному миру. Надеюсь, ты без труда ответишь на них мне, дурочке, которая сидит взаперти в своей башне из слоновой кости! Первое: как насчет синего дожде вика? Кто носил его и почему его выбросили в ночь убийства? Второе. Что с дневником? Кто эти Е. и Б., которых упоминал Харальд Олесен, не говоря уже об О., которого он так боялся?

После того как она выпалила свои вопросы, я впервые за весь день испытал неприятное чувство: в самом деле что-то не сходится. Неужели мы пришли к неверным выводам?

– Вне всякого сомнения, кое-что еще не ясно до конца, но возможных ответов много. Б., Е. и О. могут оказаться кем угодно, как и человек в синем дождевике, и они не обязательно имеют отношение к убийству. «Е» все-таки может быть первой буквой фамилии Енсен, как я и предполагал. В отличие от первого раза, у нас есть орудие убийства и признание, подписанное ранее осужденным нацистом, который в ночь убийства находился в том же здании, что и жертва, а потом покончил с собой. Дело кажется мне вполне ясным.

Патриция молчала; какое-то время мне казалось, что она колеблется, но затем снова убежденно возразила:

– Все подстроено необычайно умно, и именно поэтому все так странно. Взять хотя бы Конрада Енсена – заурядного нациста с низким интеллектом, который не привык работать головой, к тому же был по натуре слабым и эгоцентричным. Немыслимо, чтобы он задумал и осуществил такое хитроумное убийство и отомстил герою Сопротивления Харальду Олесену. Все выглядит еще более нелепо оттого, что именно его заподозрили бы в первую очередь. Ты можешь себе представить, чтобы Конрад Енсен додумался записать выстрел на кассету, а затем хладнокровно убил Харальда Олесена? Тут даже моей фантазии не хватит.

По правде говоря, мне в такое тоже верилось с трудом. Я понимал, что почва уходит у меня из-под ног, и все же защищался:

– Да, представить такое нелегко. Я тоже сомневался в том, что убийца Енсен, но согласись, что орудие убийства и напечатанное на машинке признание – достаточно веские улики.

Патриция молчала почти полминуты.

– Напечатанное на машинке?! – недоверчиво воскликнула она. – Ты сказал, что признание было напечатано на машинке?!

Скептицизм Патриции передался и мне. В самом деле, что-то не так – но что именно?

– Да. Текст предсмертной записки Конрада Енсена напечатан на машинке, но внизу стоит подпись, и она бесспорно принадлежит ему!

Снова молчание. Потом в голосе Патриции зазвучали стальные нотки.

– Да ведь Конрад Енсен едва умел читать и писать! Не думаю, что он умел печатать на машинке. Кстати, ты никогда не говорил о том, что у него в квартире имеется пишущая машинка. Есть она у него или нет?

Ее вопрос показался мне ударом в солнечное сплетение. Я ведь лично осмотрел немногочисленные пожитки Конрада Енсена после убийства Харальда Олесена, а сегодня снова обошел все комнаты, но пишущей машинки нигде не видел.

– Если в его квартире нет пишущей машинки, тогда как Конрад Енсен мог лично напечатать предсмертную записку? По твоим словам, последние дни он боялся нос высунуть из квартиры! Будем надеяться, ты найдешь какой-нибудь подходящий ответ на тот случай, если к тебе прицепится журналист с интеллектом выше среднего – там, у тебя, в реальном мире!

На сей раз это был нокаут. Я крутанулся в кресле и неожиданно очень обрадовался тому, что сижу в кабинете один.

Когда Патриция спросила, все ли со мной в порядке, я ответил, что скоро к ней приеду. Она сказала, что будет меня ждать, напомнила, чтобы я захватил с собой пистолет и записку, и повесила трубку. Я понял намек и бросился прочь из кабинета – в реальный мир.

7

Судя по всему, известие о смерти Конрада Енсена одновременно задело и подхлестнуло Патрицию. Сосредоточенно хмурясь, она выслушала мой отчет о том, с кем я встречался и беседовал до обнаружения тела Енсена. К моему облегчению, она только покачала головой и махнула, предлагая продолжать, когда я заикнулся, что, наверное, вел себя не слишком вежливо в американском посольстве во время беседы о Дарреле Уильямсе. Мой отчет захватил нас обоих. Кофе, который подала нам Беате, остался нетронутым.

Закончив рассказ о событиях дня, я устроился в кресле поудобнее.

– Согласен, вопрос о пишущей машинке очень важен и Енсен, возможно, не покончил с собой, но разве его самоубийство исключено? – неуверенно спросил я.

Патриция покачала головой, но попыталась смягчить удар:

– Хотя лично я считаю, что о самоубийстве не может быть и речи, теоретически мы не имеем права отбрасывать и такую версию. Конрад Енсен мог напечатать предсмертную записку до того, как убил Харальда Олесена; а может быть, он выбрался из дома позже. Но это кажется совершенно невероятным и нелепым – столь же невероятным, как если бы меня пригласили в футбольную команду. Тем не менее нельзя игнорировать пистолет, особенно в сочетании с предсмертной запиской… Интересно, почему Конрад Енсен подписал текст признания перед тем, как его убили? Конечно, в наши дни предсмертные записки, напечатанные на машинке, – вовсе не редкость. Кстати, можно взглянуть на этот примечательный документ?

Я положил письмо на стол.

– Подпись безусловно его. Жена сторожа сразу ее узнала. Кроме того, такая же подпись стоит на договоре найма квартиры.

Патриция кивнула, но мне показалось, что она невнимательно меня слушает. Она не сводила взгляда с листка бумаги. Когда она заговорила, голос ее звучал непривычно глухо.

– Пожалуйста, перед тем как ответить, подумай хорошенько, потому что это очень важно… На листке загнута часть, примерно треть. Так и было, когда ты нашел записку, или сам сложил ее потом? – Патриция досадливо показала на складку на уровне трети листа.

– Конечно, я бы не стал портить вещественное доказательство! Когда я нашел записку на столе в квартире Конрада Енсена, складка уже была, а я очутился там первым…

Неожиданно Патриция широко улыбнулась и вернула мне письмо.

– Превосходно! Одной загадкой меньше. Теперь понятно, почему Конрад Енсен подписал собственную предсмертную записку. Сложи листок аккуратно по складке и увидишь, что будет.

Я сделал, как она велела, – и сразу понял, что она имела в виду. На загнутом таким образом листке не было видно напечатанного текста. Осталась только собственноручная подпись Конрада Енсена.

– Иными словами, Конрад Енсен расписался на чистом листке, не догадываясь, что подписывает себе смертный приговор! Скорее всего, убийца заставил его расписаться под дулом пистолета. Можно только гадать, дал ли ему убийца потом прочесть текст или просто выстрелил в него, как только тот расписался. Скорее всего, последнее, ведь, увидев записку, Конрад Енсен мог поднять шум.

Вдруг я живо представил себе, как все происходило. Ужасная сцена! Конрад Енсен, испуганный, дрожащий, сидит в вытертом кресле за своим кофейным столом и расписывается на листе бумаги, а убийца приставил к его голове пистолет и нажал на спусковой крючок в тот миг, когда Енсен положил ручку… К моему раздражению, я никак не мог представить себе только одного – лица человека с пистолетом. Передо мной мелькали лица Сары Сундквист, жены сторожа, Андреаса Гюллестада, Даррела Уильямса и Лундов, но мне казалось, что никто из них не годится на роль убийцы.

Патриция вновь заговорила – чуть оптимистичнее:

– Надо признать, что убийца действовал довольно неряшливо. Если бы он сложил листок пополам, никто бы ничего не заподозрил, но лист, загнутый на треть, вызывает сомнения у любого проницательного человека. Будем надеяться, что наш в остальном крайне расчетливый убийца начал догадываться, что мы дышим ему – или ей – в затылок. Или же он – или она – наоборот, по-прежнему недооценивает нас. Как бы там ни было, это хорошая новость.

Я ничего не ответил на ее замечание о проницательном человеке. Наоборот, спросил, может ли она еще что-нибудь сказать о письме. Патриция сокрушенно покачала головой:

– Текст ничего мне не говорит, разве что… если его писал Конрад Енсен, он лучше знал грамматику родного языка, чем я думала. Тебе, конечно, следует осмотреть все пишущие машинки, которые имеются у жильцов, и сличить шрифт, хотя я буду очень удивлена, если твоя проверка к чему-то приведет. Кстати, не надейся, что наш убийца из тех, кто оставляет отпечатки пальцев по всей квартире, хотя, естественно, и это стоит проверить.

Оба ее предложения было легко осуществить в ходе обычного дознания по делу об убийстве и самоубийстве в одном и том же доме.

– Боюсь, больше ничего из письма не вытянешь. Зато пистолет довольно любопытный. Что за марка?

Я положил пистолет на стол.

– Самая обычная модель стандартного кольта фирмы «Конгсберг» под патроны сорок пятого калибра, с глушителем. Скорее всего, произведен сразу после войны. Серийный номер спилен. Оружие относительно мощное и действенное. Енсен был убит на месте выстрелом в лоб. У такого кольта магазин на семь патронов; осталось пять. Одной пулей убили Харальда Олесена, второй – Конрада Енсена.

Патриция задумчиво рассматривала пистолет.

– Количество пуль должно навести нас на нужные мысли – на что и рассчитывает убийца. Только очень чуткий жилец воспользовался бы глушителем, чтобы застрелиться. Конечно, причина может заключаться в том, что глушитель просто не стали отвинчивать после убийства Харальда Олесена. Однако мы по-прежнему не знаем, где Конрад Енсен все это время прятал пистолет.

Патриция нахмурилась и посмотрела на пистолет, но тот молчал и упрямо отказывался выдать тайну, поведать о том, чья рука произвела роковой выстрел.

– Иными словами, если… то есть когда Конрада Енсена убили, остается вопрос, почему пистолет подбросили сейчас, а не после убийства Харальда Олесена? Если бы пистолет оставили на месте преступления в тот, первый раз, сейчас даже я признала бы, что преступник покончил с собой.

Патриция перестала смотреть на пистолет так, словно хотела, чтобы он заговорил, и подняла глаза на меня.

– Пожалуйста, попроси эксперта-криминалиста проверить, совпадают ли пуля, убившая сегодня Конрада Енсена, и пуля, убившая Харальда Олесена. То есть выпущены ли обе из этого пистолета? У меня есть догадки по поводу того, почему пистолет не подбросили в квартиру Харальда Олесена, и я не успокоюсь, пока не получу подтверждения.

Я не совсем понимал ход ее мыслей. Но ее предложение подразумевало обычные следственные действия, и потому был с ней совершенно согласен.

– Я уже отправил тело Конрада Енсена на судебно-медицинскую экспертизу, но пока не получил подтверждения относительно времени смерти. Скорее всего, он умер утром.

Патриция сказала:

– Логично, но вряд ли нам это поможет. Если он умер до того, как Кристиан Лунд уехал на работу, и до того, как жена сторожа заступила на свой пост, его теоретически мог убить любой из соседей. А то, что убийце удалось выйти, вовсе не фокус: замок у него автоматический, а снаружи никого не было. Гораздо больше меня занимает другое: как ему удалось войти? Насколько я понимаю, ты осмотрел окна и дверь на предмет взлома?

Я обещал себе непременно осмотреть окна и двери в квартире Енсена, как только вернусь туда. Правда, я в самом деле не заметил никаких следов взлома, поэтому спросил Патрицию, почему она так решила.

– У нас три варианта: либо убийца – жена сторожа, либо кто-то, кому удалось раздобыть ее ключи, либо Конрад Енсен сам впустил убийцу в квартиру.

– Все варианты кажутся маловероятными, – признался я.

Патриция кивнула в знак согласия и с горечью улыбнулась:

– И все же один из них должен быть правдой. Спроси жену сторожа насчет ключей, а я пока подумаю. Скорее всего, Конрад Енсен впустил убийцу сам. Учитывая все, что ты мне рассказал, он забаррикадировался в квартире, запершись на два замка и на цепочку, поэтому войти против его воли было бы трудновато.

Я слабо возразил:

– Но это значит, что ты заранее исходишь из предположения, будто Конрада Енсена убили, в чем я еще не убежден до конца. Доводы у тебя веские, и все же необходимо еще раз проверить пистолет и предсмертную записку. Не забывай, нам по-прежнему неизвестен мотив преступления и то, как злоумышленник проник в квартиру. Кроме того, все мои коллеги очень рады, что дело раскрыто, и мне придется постараться, чтобы обосновать необходимость продолжать следствие.

Патриция глубоко вздохнула. Посидела молча, раздраженно хлопая ладонями по столешнице. Остывший кофе расплескался на блюдце.

– Рады не только твои коллеги, но и убийца! А я убеждена, что речь идет не об одном, а о двух убийствах, и тот, кто за ними стоит, до сих пор на свободе. Возможно, уютно устроился в доме двадцать пять по Кребс-Гате и потирает руки! Но и твои проблемы я тоже прекрасно понимаю: твое положение простым не назовешь. – Патриция еще два раза вздохнула и уныло продолжала: – Не думаю, что сегодня нам еще что-то удастся узнать. Подумай обо всем и делай что считаешь нужным. Но по крайней мере проверь то, о чем мы говорили, и не спеши закрывать дело. Дай мне хотя бы еще сутки! Пока больше ничего тебе предпринимать не нужно. Кстати, необходимость в лишней охране тоже отпадает. Убийца чувствует себя в безопасности и не пойдет на рискованные шаги.

В глубине души шевельнулось сочувствие к Патриции. Несмотря на все ее блестящие выкладки, ей, скорее всего, придется смириться с тем, что дело закроют, а убийцу не найдут. Тем не менее ей удалось убедить меня в том, что все не так просто и ясно, как решили я и жильцы дома после смерти Конрада Енсена. Оставалось еще несколько вопросов, которые ожидали ответов, и я не знал, что сказать, если ко мне прицепятся дотошные журналисты.

В ответ на мое замечание, что мы по крайней мере разрешили загадку денег, пропавших со счета Харальда Олесена, Патриция хмыкнула. На ее взгляд, с деньгами тоже не все было ясно. Со счета Олесена пропало двести пятьдесят тысяч. Двести он перевел Кристиану Лунду, но куда делись еще пятьдесят?

В семь часов мы решили закругляться; оба были подавлены и взвинчены одновременно. Я обещал Патриции, что подумаю до завтра и постараюсь как можно внимательнее проверить все ее догадки. Кроме того, обещал присутствовать на вскрытии и оглашении завещания Харальда Олесена. Естественно, после того как прочел его дневник, мне стало очень любопытно, что там в завещании. Патриция попрощалась со мной, даже не улыбнувшись. Я понял, что события дня отразились и на ней. Я же пытался справиться еще с одной гнетущей мыслью. Если Конрада Енсена в самом деле убили утром, логично предположить, что его можно было бы спасти, если бы я вчера приказал усилить охрану!

Когда я замер на пороге, готовый уйти, Патриция неожиданно громко расхохоталась. Я удивленно посмотрел на нее.

– Извини… еще одно убийство – это совсем не смешно, но вот что интересно: ведь Конрад Енсен по-прежнему остается у нас главным подозреваемым даже после того, как его застрелили!

Я робко улыбнулся в ответ. В конце концов, в тот вечер мы расстались на веселой ноте, хотя юмор был черным. По пути я заметил, что четыре книжки Эллиса, которые заметил накануне в стеллаже Патриции, были аккуратно заменены новым трехтомником «Политика Великобритании в XX веке».

8

Какое-то время я нерешительно топтался у входа в «Белый дом», но в конце концов от Патриции отправился назад, на работу. Перед полицейским управлением меня поджидали три репортера. Они вошли в здание следом за мной, выкрикивая вопросы и лихорадочно что-то записывая на ходу. Я кратко подтвердил, что одного из жильцов, которого после войны судили за государственную измену, обнаружили мертвым в его квартире. Возле тела нашли пистолет сорок пятого калибра и подписанную предсмертную записку. Затем я добавил, что нам остается провести ряд экспертиз и прояснить несколько вопросов, но многое указывает на то, что дело закрыто. Один из журналистов спросил, могу ли я подтвердить слова одного из жильцов дома: похоже, убийца застрелился, поняв, что следствие идет по верному пути и арест неминуем. Я ответил, что необходимо проявлять особую осторожность, когда речь заходит о самоубийстве, однако можно признать, что следствие сделало несколько важных открытий, а покойный с самого начала был одним из главных подозреваемых.

С бешено бьющимся сердцем я ждал неприятных для меня вопросов, но их никто не задал. Все трое поздравили меня с успешным раскрытием убийства и заверили, что в утренних выпусках дело представят в весьма благоприятном свете. Один из них в шутку предположил, что можно поставить заголовок «К2 взбирается на новую высоту». Вернувшись к себе, я составил пресс-релиз, содержание которого более или менее совпадало с тем, что я говорил журналистам.

Эксперт-баллистик уже уехал домой. Но мне удалось поговорить с ним по телефону; я заметил, что, хотя дело, судя по всему, закончено, необходимо осмотреть оружие, найденное в квартире Конрада Енсена, и сличить пулю, обнаруженную там же, с той, что мы нашли в квартире Харальда Олесена. Баллистик согласился со мной и обещал утром провести экспертизу. Кроме того, он поздравил меня с успешным завершением дела. То же самое сказал и криминалист, которому я позвонил потом и попросил на следующее утро осмотреть квартиру Конрада Енсена на предмет отпечатков пальцев.

Положив трубку, я крутанулся в кресле и задумался. Сегодня меня все поздравляют, но что будет завтра? А, будь что будет! Я махнул рукой и вышел из кабинета, но поехал не домой, а на Кребс-Гате, в дом номер 25.

Жена сторожа уже ушла к себе, но открыла, как только я позвонил, и просияла, увидев, кто пришел. Я поспешно заверил ее, что мои вопросы – простая формальность.

Фру Хансен сразу заявила, что ключи всегда у нее, а позаимствовать их никто не мог. Весь день она носит их с собой, а по ночам кладет на тумбочку рядом со своей кроватью. Спит она у себя в спальне, на ночь запирается в квартире. Она может присягнуть, что в ее спальне, кроме нее, никого не было. Последнее она произнесла со слабой улыбкой. Когда я заметил, что придется кое-что проверить в квартире Конрада Енсена, она тут же достала ключ и впустила меня в его квартиру.

К своему облегчению, я убедился в том, что не обманул Патрицию. Ни на двери, ни на окне следов взлома не оказалось. Входя, я лишь смутно представлял себе, что искать. На самом деле после разговора с Патрицией мне хотелось еще раз осмотреть квартиру Конрада Енсена и обо всем подумать в одиночестве.

Много лет Конрад Енсен жил один; он был угрюмым и замкнутым человеком. Мне показалось, что квартира сохраняет дух Енсена даже после его смерти. Судя по всему, в последние дни жизни он боялся открывать даже окна. Табачный дым въелся в стены. Имущества у Конрада Енсена было немного. На кухне громоздилась гора грязной посуды – дня за два. На стене в гостиной висела нечеткая, пожелтевшая фотография дня конфирмации, но других снимков я не нашел. Передо мной была квартира человека, у которого не было не только родных, но и друзей.

У Конрада Енсена имелся старый радиоприемник, но телевизора не было. Судя по всему, он не выписывал газет, хотя по определенным дням покупал «Вердене ганг», «Дагбладет» и «Афтенпостен»: на полу лежали выпуски за последний месяц. Почти все газеты были раскрыты на спортивном разделе. На книжной полке стояли старая Библия и несколько дешевых романов. В шкафу на кухне я нашел стопку фотографий машин, вырезанных из журналов, а также банковскую книжку и другие личные документы. Рядом лежала кучка купонов футбольного тотализатора; не похоже, чтобы Конрад Енсен часто играл – да и не очень ему везло. Если верить его же заметкам, больше восьми цифр он никогда не угадывал.

Я невольно задумался, чем занимался покойник один у себя дома. Он ведь жил в одиночестве много лет. Ел, курил и проклинал свою несчастливую звезду? Наверное, к нему много лет никто не заходил, и я стал первым гостем. Самый важный вопрос, однако, остался без ответа: был ли Конрад Енсен сегодня утром один, или рядом с ним перед смертью находился другой человек?

Спальня оказалась так же скудно обставлена и вся пропиталась дымом. На табурете, служившем Енсену прикроватной тумбочкой, стояла пепельница, полная окурков. Интересно, подумал я, делил ли он когда-нибудь постель с женщиной. Многое указывало на то, что если здесь и бывала женщина, то много лет назад.

В платяном шкафу я нашел две пары брюк и два пиджака, а также три рубашки и три комплекта нижнего белья. Отдельно на полке лежал старый мятый черный костюм. Скорее всего, его не надевали много лет. Конрада Енсена не приглашали в такие места, куда принято было надевать костюм, и еще менее вероятно, что он посещал подобные места по собственной инициативе. Я уныло встряхнул костюмный пиджак – и вздрогнул от неожиданности, когда оттуда что-то выпало с глухим стуком.

Нагнувшись, я подобрал с пола довольно большой и толстый коричневый конверт. Снаружи он не был подписан. Внутри лежала стопка писчей бумаги, исписанной от руки синими чернилами. Я узнал почерк Конрада Енсена. Прихватив конверт, я вернулся в гостиную и сел за стол, где просидел почти час, просматривая страницы, исписанные человеком, умершим здесь, в том же кресле, сегодня утром.

Меня ждало еще одно открытие: оказывается, Конрад Енсен пытался написать книгу – автобиографию.

Годами вынужденный молча размышлять над своей судьбой, Конрад Енсен, видимо, решил запечатлеть свои мысли на бумаге. Страниц двадцать были посвящены его детству и юности и примерно столько же – войне. Я с трудом продирался сквозь текст и вынужден был разочарованно признать: его опус никак не приблизил меня к раскрытию убийства. Я не нашел ни одного упоминания ни о Харальде Олесене, ни и о загадочном проводнике по прозвищу Оленья Нога. Со страниц рукописи вставал довольно эгоцентричный и самодовольный человек, считавший, что его всю жизнь не понимали, и так и не смирившийся со своими неудачами.

Читая первую же страницу, я понял, что его нельзя назвать талантливым литератором. Писал он бессвязно, бессистемно, а пунктуация и грамматика были ужасающими. О таких вещах, как красная строка и заголовок, он, похоже, не ведал. Автобиография никому не известного рядового члена «Национального единения» едва ли удостоилась бы внимания издателя; за книгу такого писаки никто не дал бы и ломаного гроша. Но Конрад Енсен отдал своей книге много сил. Даты он подчеркивал и копировал на полях; начиная с ноября прошлого года он трудился над книгой почти каждый день. Последний раздел, посвященный концу войны, был датирован 3 апреля – а на следующий день убили Харальда Олесена.

Я сложил бумаги; во мне росло убеждение, что Патриция права и Конрада Енсена убили. Как жаль, что Конрад Енсен умер и, по выражению нашего классика Генрика Ибсена, оставил за собой житейскую ложь! А ведь он, наверное, возлагал столько надежд на свои воспоминания! Впрочем, эти догадки основывались исключительно на моем чутье. Я понимал, что мои доводы не выдерживают никакой критики. С ними не выступишь в суде, ими не поделишься с журналистами.

Когда я собирался положить бумаги назад в конверт, мое внимание привлекла первая фраза: «Я ниже подписавшийся Конрад Енсен начинаю историю моей жизни о которой сожалею». Я долго смотрел на это предложение. Конрад Енсен всего два месяца назад написал от руки, причем неграмотно, слова «нижеподписавшийся» и «сожалею». В письме, напечатанном на машинке, оба слова были написаны правильно. Возможно, позже он справился со словарем, но в это верилось с трудом. Кроме того, рукопись Конрада Енсена была написана без единой запятой и с частыми ошибками в самых простых словах. Это касалось и последних записей, которые он добавил совсем недавно, несколько дней назад. Патриция была совершенно права в своих умозаключениях о его интеллекте. Трудно представить, чтобы тот же самый человек напечатал на машинке предсмертную записку, безупречную с точки зрения орфографии и пунктуации! Я осторожно положил рукопись на стол. Потом вышел на кухню и дважды умылся холодной водой. Во мне крепло убеждение, что Конрада Енсена убили. Мне все больше хотелось поскорее схватить его невероятно хладнокровного и циничного убийцу. Я взял рукопись Конрада Енсена, ставшую его последней волей, и тихо вышел из квартиры. Спустившись, попросил фру Хансен запереть за мной дверь.

Приехав домой, я позвонил Патриции. Хотя было уже поздно – половина десятого, услышав новости, она сразу оживилась. Наш разговор был кратким, но довольно бодрым, особенно по сравнению с унылой предыдущей беседой. Я обещал пока не закрывать дело – во всяком случае, до пасхальных каникул. Патриция воскликнула, что мы, объединенными усилиями, непременно схватим убийцу.

После шести дней расследования я лег спать в относительно хорошем настроении; мысли в голове роились. Правда, я сумел закрыть глаза лишь в два часа ночи, а последние размышления ничего нового не принесли. Перед тем как заснуть, я подумал: интересно, что же скрыто в завещании Харальда Олесена? Последнее лицо, которое я увидел перед собой перед тем, как провалился в сон, было лицом Конрада Енсена. Он смотрел на меня, как всегда, с угрюмым и несчастным выражением. Я надеялся, что он мне что-то подскажет, но никакого ответа от него не получил. Его лицо, напротив, показалось мне особенно подавленным. Когда я сообщил, что все считают его смерть самоубийством, он молча покачал головой. Конечно, к тому времени я уже крепко спал.

День седьмой. Завещание – и потрясение

1

Первые два часа на работе в среду, 10 апреля, прошли довольно спокойно; я прочел о себе в газетах много лестного. Однако в двадцать пять минут одиннадцатого в мою дверь громко и нетерпеливо постучали. Открыв, я увидел ошеломленного эксперта-баллистика.

– Отчет готов, но должен предупредить, что выводы могут показаться довольно неожиданными! – выпалил он. Я был готов к такому повороту и жестом велел ему говорить. Баллистик взволнованно продолжал: – Пуля, убившая Конрада Енсена, выпущена из пистолета, обнаруженного в квартире, кольта сорок пятого калибра сорок седьмого года выпуска. Зато… – Эксперт развел руками и замолчал.

С невозмутимым видом я закончил фразу за него:

– Зато пуля, убившая Харальда Олесена, выпущена из другого пистолета, более старой модели, поэтому выходит, что орудия убийства у нас по-прежнему нет.

Баллистик бросил на меня восхищенный взгляд.

– Как вы, наверное, понимаете, у меня были основания полагать, что дело обстоит именно так. Можете еще что-нибудь рассказать о первом пистолете?

– Конечно! – воскликнул эксперт. – В первый раз стреляли тоже из кольта фирмы «Конгсберг», но, как вы совершенно верно заметили, более старой модели. Точную дату выпуска установить пока невозможно. Первые модели производились начиная с 1918 года и вплоть до войны, но после тридцатого года их выпускали сравнительно мало. По моим предположениям, пистолет, из которого убили Харальда Олесена, изготовлен в двадцатых годах. Тогда кольты под патрон сорок пятого калибра применялись часто, не в последнюю очередь в армии. Во время и сразу после войны на руках имелось значительное количество таких пистолетов, но более ранние модели тогда стали менее популярными.

Я незамедлительно сообщил, что выводы баллистика совпадают с одной из моих рабочих версий. Несомненно, так оно и было, если не считать того, что никаких рабочих версий у меня на тот момент не имелось.

Вскоре мне перезвонил эксперт-криминалист. Хотя его выводы оказались не такими яркими, они тем не менее представляли некоторый интерес. Учитывая температуру в комнате, точное время смерти по-прежнему оставалось неясным. Однако, по мнению эксперта, роковой выстрел произвели позже, чем мы решили вначале. Временные рамки составляли от девяти утра до часа дня. Скорее всего, смерть наступила между десятью и двенадцатью часами.

Пишущими машинками я занялся лично; как и предполагал, этот след завел меня в тупик. Предсмертная записка Конрада Енсена была напечатана на машинке одной из самых популярных в Норвегии моделей. Еще во время первых обысков в доме номер 25 на Кребс-Гате мы установили, что пишущие машинки имелись в трех квартирах. Машинка Лундов оказалась той же модели, что и та, на которой напечатали записку; у Сары Сундквист и Андреаса Гюллестада машинки были других моделей. Но и при этом условии трудно было прийти к каким-либо выводам, так как модель, о которой шла речь, оказалась очень распространенной, и найти ее не составляло труда практически в любой конторе. Такие же машинки могли стоять, например, в посольстве, спортивном магазине, университете.

Подумав обо всем некоторое время, я решил, что за последние несколько дней подобную записку не мог напечатать только один человек, а именно Конрад Енсен. Я все больше убеждался в том, что он не покончил с собой. И желание найти хладнокровного убийцу, который проник в квартиру одинокого человека и убил его, одолевало меня все сильнее.

В четверть двенадцатого, не выдержав неизвестности, я позвонил криминалисту, который по моей просьбе осматривал квартиру Конрада Енсена. Он нашел на двери мои отпечатки, а также отпечатки жены сторожа и Конрада Енсена, но больше никаких. Я поблагодарил его за затраченные усилия и велел себе запомнить: для того чтобы поймать убийцу, технических улик будет недостаточно.

2

Едва войдя в конференц-зал юридической фирмы «Рённинг, Рённинг и Рённинг» на Идун-Гате, я ощутил напряженную обстановку. Я приехал за пятнадцать минут до вскрытия завещания. Ни самого завещания, ни Рённинга-младшего пока не было, зато в зале стояло шесть рядов кресел с прямыми подлокотниками. В дальнем от входа конце имелось небольшое возвышение с кафедрой. В зале уже собрались соседи и родственники покойного. Лунды сидели отдельно, на крайних левых креслах в первом ряду; племянница и племянник Харальда Олесена расположились в третьем ряду. Жена сторожа вкатила инвалидную коляску Андреаса Гюллестада и устроила его в третьем ряду с краю, а сама предусмотрительно села за ним, в четвертом ряду. Перед тем как сесть, она сняла потертое зимнее пальто, аккуратно сложила его и убрала в нейлоновую сумку.

Увидев меня, жильцы закивали и замахали руками. Я молча обошел их и каждому пожал руку. Жена сторожа была явно взволнована, но старалась сдерживаться. Андреас Гюллестад, как всегда, выглядел хладнокровно и улыбался: ему не из-за чего было волноваться. Мне показалось, что фру Лунд немного не по себе; она все время озиралась, в то время как Кристиан Лунд сидел с невозмутимым видом. Я невольно восхитился его самообладанием, но оно отказало ему, когда без десяти двенадцать в зал вошла Сара Сундквист. Студентка демонстративно села отдельно от всех, справа в последнем ряду; казалось, она избегает смотреть на Лундов.

Без четырех минут двенадцать дверной проем заполнила красивая фигура Даррела Уильямса. Он вошел очень быстро, на ходу снимая меховую шубу, и сел в том же последнем ряду с краю, ближе к выходу. Услышав скрип двери, все присутствующие инстинктивно развернулись. Соседи приветствовали Уильямса кивками. Я вдруг обратил внимание, как напряглись брат и сестра Олесен. Они не сводили с него взглядов. Особенно долго смотрела на него племянница, а потом отвернулась. В их поведении я не усмотрел ничего странного; едва ли они встречали американца раньше. Более того, вскоре после Даррела Уильямса в зал вошел еще один человек, приковавший к себе всеобщее внимание. Все стихли, когда он взошел на кафедру, держа в руках большой запечатанный конверт.

Я догадывался, что Рённинг-младший постарается выжать из создавшегося положения все, что только возможно. Он меня не разочаровал. Младший партнер фирмы вошел в зал без одной минуты двенадцать. Он оказался молодым человеком в пенсне, невысоким и щуплым, но крайне самоуверенным. Я сразу заметил его дорогой костюм, сшитый на заказ. Он словно появился из прошлого – такой костюм отлично смотрелся бы в двадцатых годах. Мое впечатление подтвердилось, стоило Рённингу-младшему открыть рот. Выражался он крайне консервативно, подбирая по возможности точные формулировки. Большой запечатанный конверт, с которого присутствующие не сводили глаз, придавал дополнительный эффект его до противного безупречному внешнему виду. Когда часы начали бить полдень, Рённинг-младший приступил к вскрытию конверта. Он извлек завещание с двенадцатым ударом часов.

– От имени покойного Харальда Олесена и в соответствии с просьбой, изложенной в приложении к данному завещанию, я, во-первых, хотел бы поблагодарить вас за то, что вы приехали. Мы рады, что присутствуют все приглашенные, за исключением Конрада Енсена, который не смог явиться по вполне уважительной причине – как вам всем, несомненно, известно, он вчера умер.

В комнате стало так тихо, что можно было услышать, как упадет булавка. Я смотрел на адвоката как зачарованный.

– Харальд Олесен скончался вдовцом, не имея живых родителей и других наследников, о которых нам было бы известно. По закону человек, не имеющий прямых наследников, может завещать свое имущество и активы кому он пожелает. В имущество покойного входят квартира в доме двадцать пять по Кребс-Гате со всей обстановкой, которая оценивается приблизительно семьдесят пять тысяч крон, и домик в районе Стокке в Хортене, которым последние годы пользовался его племянник, приблизительной стоимостью сорок тысяч крон. Кроме того, у покойного имелись сбережения на банковском счете. После вычета гонорара поверенным и других налогов и сборов их общая сумма равняется миллиону ста двадцати двум тысячам четыремстам тридцати четырем кронам. И наконец, в его бумажнике находилось двести шестьдесят три кроны семьдесят пять эре.

Адвокат воспользовался первой возможностью сделать театральную паузу и торжественно оглядел собравшихся. Пауза не усилила и без того прохладное отношение к нему всех присутствующих. Он невозмутимо продолжал:

– За несколько дней до кончины Харальд Олесен изъявил недвусмысленное пожелание, чтобы завещание огласили через шесть дней после его смерти. Кроме того, он выразил довольно необычную просьбу, в соответствии с которой мне надлежит огласить также предыдущие версии завещания.

После этих слов атмосфера в зале изменилась. Племянница и племянник Харальда Олесена встревоженно переглянулись. Мне показалось, что я уловил торжествующую улыбку на губах Кристиана Лунда, которая, впрочем, быстро исчезла; ее сопровождала более сдержанная улыбка его жены. Мне стало неприятно. Обе пары напомнили хищников.

– Завещание претерпело несколько изменений, но тем не менее его суть по-прежнему относительно проста. Во всех версиях имеется основной наследник, которому достаются все имущество и активы Олесена. Кроме того, часть наследства выделена в пользу фру Ранди Хансен, жены сторожа дома, в котором проживал Харальд Олесен.

На миг все повернулись к жене сторожа, которая молча сидела на своем месте. Она сдвинулась на край кресла; губы у нее дрожали. По щеке скатилась слезинка; она с нетерпением ждала продолжения.

– Харальд Олесен благодарит фру Хансен за многолетнюю помощь и завещает ей сумму в тридцать тысяч крон.

Присутствующие ахнули. Мне показалось, что я различаю неодобрение на лицах племянницы, племянника и Кристиана Лунда. Зато жена сторожа выглядела так, будто вот-вот упадет в обморок. Она инстинктивно закрыла лицо руками, но не сумела скрыть слезы, градом хлынувшие по ее лицу.

– Однако…

Как будто по мановению волшебной палочки, в зале снова воцарилась тишина.

– Однако за несколько дней до смерти Харальд Олесен пожелал значительно изменить сумму, завещанную фру Хансен. Окончательная сумма, которую она унаследует из его имущества, составляет…

Должно быть, он был прирожденным садистом и много лет пестовал свой навык. Прошло добрых десять секунд напряженного молчания, прежде чем он договорил фразу. Я всерьез боялся, что жена сторожа, которая так и сидела, закрыв лицо руками, умрет от разрыва сердца, не дождавшись последних слов.

– …сто тысяч крон.

На сей раз ахнули многие; послышалось несколько громких недовольных возгласов. Я не сумел определить, кто их издал, но и всем остальным это вряд ли удалось. Рённинг-младший, нисколько не задетый происходящим, продолжал спектакль. Он сделал три шага вперед и сообщил фру Хансен, что деньги будут переведены на ее счет после того, как она зайдет в их фирму со своей банковской книжкой. Фру Хансен съежилась в кресле и сидела молча, широко раскрыв глаза, как будто лишилась дара речи. Рённинг-младший как будто и не дожидался ответа. Он продолжал, однако, после еще одной театральной паузы:

– Что касается оставшихся имущества и активов Харальда Олесена, на протяжении многих лет завещание выглядело следующим образом: «Оставшееся имущество я завещаю моему племяннику, Иоакиму Олесену, и племяннице, Сесилии Олесен, в память моего покойного брата Бернта Олесена».

Сама формулировка и приведенная причина, по-моему, отнюдь не свидетельствовали о любви к двум наследникам, но племянница и племянник дружно закивали в знак согласия. Правда, вскоре они замерли, сообразив, что Рённинг-младший еще не закончил.

– Однако…

Я уже понял, что «однако» – его любимое слово и он виртуозно им владеет.

– Однако за несколько недель до смерти Харальд Олесен попросил внести поправку в этот чрезвычайно важный пункт его завещания. Текст в том виде, в каком был зачитан, надлежало целиком заменить другим: «Оставшееся имущество я завещаю моему соседу Кристиану Лунду и прошу прощения за ту боль, какую я причинил ему и его покойной матери».

Кристиан Лунд в прошлом занимался спортом и явно не был джентльменом. Услышав новую версию, он шумно обрадовался и вскинул руки над головой. Жена бросила на него изумленный взгляд, но почти сразу же радостно обхватила его за шею. Через несколько секунд все присутствующие вздрогнули, услышав глухой удар. К счастью, оказалось, что это всего лишь упал на пол портфель племянника Харальда Олесена.

– Однако…

Все снова повернулись к Рённингу-младшему. Племянник Харальда Олесена поднял чемодан с мрачным выражением лица, тогда как на лице Кристиана Лунда проступило отчаяние. Его жена в полном ошеломлении переводила взгляд с мужа на Рённинга и обратно.

– Однако незадолго до смерти, точнее, двадцать пятого марта, Харальд Олесен попросил внести изменения в текст завещания. Предыдущий текст снова подлежал полному удалению и заменялся следующим, который и составляет окончательный вариант: «Оставшееся имущество я завещаю моей соседке Саре Сундквист с искренними извинениями за великую боль, которую я причинил ей и ее покойным родителям».

В первый миг в зале как будто остановилось время, но вскоре тишина взорвалась шумом и движением. Иоаким Олесен подхватил свой портфель и пулей вылетел из зала. Его сестра еще какое-то время посидела на месте, но потом вскочила и убежала следом за братом. Даррел Уильямс запрокинул голову и громко расхохотался. Андреас Гюллестад, вполне естественно, остался сидеть в своем кресле. Однако он часто-часто кивал и одновременно безуспешно пытался привлечь к себе внимание своей помощницы, жены сторожа, которая застыла в своем кресле, словно ее тоже парализовало.

Фру Лунд бессильно осела в кресле, но метнула на Сару Сундквист взгляд, полный чистой ненависти. Однако самой неожиданной стала реакция Кристиана Лунда. Он вскочил с места и погрозил Саре Сундквист кулаком. Потом вдруг завопил срывающимся голосом:

– Гори в аду, папаша! Ты унижал меня не только при жизни! Тебе удалось унизить меня и после смерти!

Рённинг-младший вышел из транса и с интересом посмотрел по сторонам. Мне показалось, он обрадовался новым потенциальным клиентам. Я тоже инстинктивно вскочил с места, хотя понятия не имел, кого мне надлежит арестовать и вообще что делать.

И только Сара Сундквист, новоиспеченная миллионерша, не шелохнулась. Она сидела на своем месте и казалась мне еще красивее, чем всегда. Посреди царившего вокруг нее хаоса она была неподвижна, как соляной столп, и выглядела по-королевски. Сначала на ее лице ничего не отражалось, как будто ее загипнотизировали. Потом из глаз потоком хлынули слезы.

– Я понятия ни о чем не имела… это не я убила его! – выпалила она наконец.

Я встряхнулся и как можно громче объявил: ни один человек не покинет зал до тех пор, пока не даст новых показаний.

3

Вторая половина дня выдалась долгой и трудной. Под кабинет для допросов фирма «Рённинг, Рённинг и Рённинг» выделила мне небольшую смежную с залом комнатку. Правда, вначале Рённинг-младший возражал против «в высшей степени вопиющего и ненужного захвата помещения юридической фирмы», но быстро замолчал, когда пришел гораздо менее безупречный Рённинг-старший и ему пообещали огромную арендную плату за временную конфискацию его конференц-зала. Рённинг-старший выглядел в два раза тяжелее своего отпрыска. Он оказался и вдвое практичнее. Я распахнул дверь в комнатку; ожидающие своей очереди расположились в просторном зале и приемной.

Когда я обратился к Саре Сундквист и сказал, что допрошу ее первой, она без возражений проследовала за мной. Хотя она широко улыбнулась, как только мы остались одни, в остальном трудно было представить, чтобы кто-то меньше радовался, получив в наследство миллион. Она несколько раз повторила, что никогда не просила у Харальда Олесена денег и ничего не знает о его убийстве. Правда, Сара призналась, что до убийства заходила к Харальду Олесену и даже немного повздорила с ним. Она объяснила, в чем дело.

Один престарелый дальний родственник, живущий во Франции, рассказал ей, что на Рождество 1942 года он получил от ее родителей открытку. Больше никаких вестей от них не приходило. Из открытки ему показалось, что они живут по поддельным паспортам и выдают себя за норвежцев. Сама Сара очутилась в Швеции совсем маленькой; ее удочерили летом 1944 года. Что произошло между этими датами, оставалось неизвестным. Ей очень хотелось узнать о судьбе родителей. Отчасти поэтому она поехала учиться именно в Осло. Узнав, что в одном с ней доме живет бывший участник Сопротивления, она очень обрадовалась. Через несколько дней после переезда на Кребс-Гате набралась храбрости и поднялась к соседу, надеясь, что ему хотя бы что-нибудь известно.

Она позвонила ему в дверь и без особой надежды задала свой вопрос, рассчитывая услышать в ответ вежливое «мне ничего не известно». К ее удивлению, Харальд Олесен побледнел и надолго замолчал. Потом он невнятно пробормотал, что во время войны случалось много трагедий. Буркнув, что он не знает о судьбе ее родителей, захлопнул дверь перед самым ее носом и больше не открывал, хотя она звонила несколько раз. Конечно, она не могла все так оставить и много раз останавливала его в подъезде или звонила к нему в дверь в попытке узнать больше. Всякий раз Олесен наотрез отказывался говорить, но выглядел тем не менее таким виноватым, что ему невозможно было поверить. Ни о каком наследстве они речи не вели. Она понятия не имела, кто его убил, и сама оплакивала его смерть. Правда, призналась Сара Сундквист, она горевала отчасти потому, что вместе с ним умерла и ее надежда что-то выяснить о родителях.

В ответ на следующий вопрос, известно ли ей о родстве Кристиана Лунда с Харальдом Олесеном, она тут же ответила, что в начале их романа понятия ни о чем не имела. Однако позже поняла, что Кристиан Лунд считал себя сыном Харальда Олесена. Кроме того, Лунд намекнул, что давит на Олесена, требуя признать родство. Таким образом он стремился закрепить свои права на наследство. Узнав об этом, она решила, что Лунд ведет себя вполне логично. Насколько она поняла, в конце концов Харальд Олесен согласился оставить наследство сыну. Сегодня, до того, как огласили завещание, она не сомневалась, что главным наследником окажется именно Кристиан Лунд. Собственное имя стало для нее полной неожиданностью. Если ей в самом деле достанутся квартира и деньги – что до сих пор кажется ей невероятным, – конечно, для нее откроются совершенно новые возможности. Но в то же время она, естественно, тревожится, так как ее заподозрят в причастности к убийству. А самое главное – в завещании говорится о ее «покойных родителях». Значит, Харальд Олесен, скорее всего, знал, что случилось с ними. Он не сказал ей раньше, что они умерли, и в ней жила слабая надежда на то, что они еще живы.

На том мы и закончили допрос. Я разрешил ей идти домой, но попросил до моего особого разрешения не покидать Осло. Сара Сундквист обещала и добавила, что будет мне вечно признательна, если я помогу ей узнать о судьбе родителей. Если у меня снова возникнут к ней вопросы, я в любое время буду у нее желанным гостем. Произнеся эти слова, она робко положила руку мне на плечо. Сам не зная почему, я еще долго стоял у окна и смотрел ей вслед, когда она направилась в сторону дома.

Следующим я, разумеется, вызвал Кристиана Лунда. Когда я выглянул в зал, он вел оживленный спор с Рённингом-младшим; ко мне он подошел очень неохотно.

– Она не получит ни гроша! – воскликнул он, как только мы остались одни. – Сначала она соблазняет меня и склоняет бросить жену, потому что считает, что я вскоре унаследую миллион крон. Потом у меня за спиной убеждает отца, чтобы он оставил деньги ей. Она ни гроша не получит! У меня есть все права! Даже Рённинг со мной согласен. Главное – доказать, что я – сын покойного Харальда Олесена. Я ни перед чем не остановлюсь, пусть даже дело дойдет до суда!

Последнее было произнесено с большим чувством, но потом он вдруг успокоился. Кристиан Лунд, как я уже понял, был способен на быстрые перемены настроения.

– Прошу прощения за мою вспышку и за то, что раньше лгал вам, но мое положение в самом деле легким не назовешь. Я испытал громадное облегчение, когда мне удалось убедить упрямого старого козла дать то, что принадлежит мне по праву. И откуда мне было знать, что он еще раз передумает?

Кристиан Лунд подтвердил, что Сара Сундквист давила на Харальда Олесена, желая узнать, что случилось с ее родителями. О том, что он сын Олесена, она вроде бы не знала до марта, когда он сам ей все рассказал. Они оба тогда решили, что старик выглядит плохо и чем-то озабочен; возможно, он серьезно болен. В целом его смерть не стала бы для них неожиданностью, если бы он скончался от естественных причин. Когда я напрямую спросил, не он ли застрелил Харальда Олесена, Кристиан Лунд раздраженно развел руками и с нажимом ответил: «Нет». На мой вопрос, могла ли, по его мнению, совершить убийство Сара Сундквист, он осторожно ответил, что так не думает.

Несмотря на тяжесть положения, говорить больше было не о чем. Кристиана Лунда можно было пожалеть – покойный отец в самом деле перечеркнул все его надежды. И все же Лунд вызывал у меня все большую неприязнь из-за своего эгоизма. Впрочем, его показания совпадали с показаниями Сары Сундквист. Кстати, я подумал о том, что до сих пор мог полагаться лишь на слова Сары о том, что она не шантажировала Харальда Олесена. В конце концов я отпустил Кристиана Лунда, также запретив ему в ближайшее время покидать Осло. Он с горькой улыбкой заверил меня, что выйдет из дому только для того, чтобы найти лучшего адвоката, а других планов у него нет – все его время отнимают семья и работа.

Казалось естественным после Кристиана Лунда допросить его жену. Мне стало любопытно, в самом ли деле она такая добрая, хорошенькая, но не блещущая умом домохозяйка, какой кажется. В ходе разговора мое впечатление о ней в корне изменилось. Карен Лунд отвечала на мои вопросы сжато и по существу. Выглядела она мрачно. Если вначале я считал ее наивной простушкой, то после беседы стал считать пусть и простушкой, но довольно своенравной. Да, она знала о родстве мужа с Харальдом Олесеном и вероятности того, что наследство достанется ему. Он рассказал ей обо всем почти сразу, когда узнал сам. Да, о внебрачной связи мужа ей также известно. Подозрения зародились у нее какое-то время назад, когда она столкнулась с Сарой Сундквист в подъезде и заметила на лице фрекен Сундквист торжествующее выражение. Одновременно с этим дрогнула рука ее мужа. Подозрения подтвердились, когда она как-то позвонила мужу на работу, но ей сказали, что он только что уехал, однако домой он вернулся лишь через полтора часа.

Положение ее оказалось крайне трудным, особенно из-за маленького сына. Ей не хотелось следить за мужем, идти с ним на конфликт, напрямую обвиняя его в измене. Поэтому она решила делать вид, будто ни о чем не догадывается. Она старалась быть такой же доброй и послушной женой и матерью, как всегда, и таким образом бороться за мужа и пытаться его удержать. И теперь она вполне уверена, что ее тактика оказалась успешной. Если он и испытывал какие-то чувства к распутной шведке, они, несомненно, умерли в тот миг, когда огласили завещание. Лично Карен считала, что ее муж заслужил деньги, учитывая то, как позорно поступил с ним родной отец, и она поддержит его, если дело дойдет до суда. Но вопрос с завещанием казался ей не таким важным, как вопрос о том, останется ли Кристиан с ней и с их сыном. Из-за того, что Харальд Олесен при жизни пренебрегал ее мужем, она не испытала особого горя, когда тот умер, хотя, конечно, убийство ее глубоко потрясло. И все же она без всяких опасений ложится каждый вечер в постель рядом с мужем, твердо зная, что он никого не убил и вряд ли убьет.

Я не мог не спросить, не задумывалась ли она о судьбе их брака, учитывая его измену. В ответ Карен Лунд покачала головой. Да, раньше она ревновала и даже злилась на мужа, но поняла, что ему тоже тяжело, ведь черноглазая красотка его соблазнила. Он во всем ей признался сам и со слезами на глазах умолял простить его. И она, конечно, его простила. Потому что он ее любимый муж, отец ее ребенка, и без него она не мыслит своей жизни.

Скорее всего, Карен Лунд получила довольно консервативное воспитание, подумал я, и читает слишком много глянцевых журналов, но, раз ей известно о романе мужа, все в каком-то смысле упростилось. Ее будущее меня не касалось, а пока она объяснялась вполне откровенно. Поэтому я лишь слегка пожурил ее: жаль, что она не рассказала мне обо всем раньше. Впрочем, тут же добавил, что вполне понимаю ее положение, и поблагодарил за откровенность. Перед уходом Карен Лунд с облегчением пожала мне руку и послушно кивнула, когда я попросил ее оставаться в пределах досягаемости – возможно, мне понадобится еще ее допросить. Я со смешанными чувствами наблюдал за Лундами, которые вскоре прошли мимо окна, возвращаясь домой. Они держались за руки и, если не знать, что произошло, выглядели самой обыкновенной беззаботной молодой супружеской парой.

Племянницу и племянника Харальда Олесена я пригласил вместе. Оба расстроились из-за того, что придется возвращаться домой без единой кроны, хотя приехали сюда твердо уверенные в том, что именно они – главные наследники. Однако они быстро оправились после первого потрясения. Иоаким Олесен даже извинился за свою несдержанность. Он напомнил мне, что у них с сестрой нет финансовых проблем, и добавил, что они в конце концов не очень удивились, узнав, что было в завещании.

Я бросил на него вопросительный взгляд, но за Иоакима ответила сестра. Когда были маленькими, то очень любили своего дядюшку, так как он всегда дарил им хорошие подарки. Однако позже он стал более строгим и требовательным. Своих детей у него не было, и потому он регулярно высказывал свое мнение относительно их будущего. Когда они стали старше, он часто не одобрял их поведения и личной жизни. Позже для них обоих на первое место вышли их семьи, а сам Харальд Олесен не слишком стремился поддерживать отношения. После смерти жены он совсем замкнулся. Племянница и племянник чувствовали себя виноватыми потому, что не ухаживали за дядей в последние месяцы его жизни, но тут сыграли роль старые конфликты. Со временем Харальд Олесен стал для них практически чужим человеком, и они почти не испытывали к нему родственных чувств. Они, конечно, звонили ему по телефону; он говорил с ними сухо и отстраненно. Да, вполне возможно, что последние несколько месяцев жизни он был чем-то встревожен, но они понятия не имели, о чем может идти речь. Ни о каком его внебрачном сыне они не знали. Прозвище Оленья Нога оба услышали от меня впервые, хотя и не нашли в том ничего странного. Харальд Олесен неохотно рассказывал о своих военных подвигах даже их отцу, своему брату, когда тот был жив.

Все звучало вполне правдоподобно. Я отпустил Олесенов, пообещав держать их в курсе дела.

Оставшиеся допросы прошли гораздо быстрее. Даррел Уильямс наблюдал за происходящим из заднего ряда с сардонической улыбкой. Усмехнувшись, он заметил, что не припомнит столь драматического оглашения завещания, а происходящее назвал «самым любопытным зрелищем» за пределами США. Для него исход дела стал неожиданным. Учитывая реакцию присутствовавших, он инстинктивно встал на сторону красивой молодой дамы. Андреас Гюллестад придерживался того же мнения, когда я спросил его о реакции Олесенов и Кристиана Лунда. Но его сочувствие всецело принадлежало фру Хансен. Он считал, что она получила заслуженную награду после стольких лет тягот и нищеты. И Даррел Уильямс, и Андреас Гюллестад заявили, что понятия не имели о семейных отношениях Харальда Олесена, в том числе о том, что Кристиан Лунд – его сын.

Сама жена сторожа два часа спустя так и не оправилась до конца от потрясения. Она не могла привыкнуть к мысли о неожиданно свалившемся на нее богатстве. То и дело спрашивала, правда ли она получит деньги. Следом за Рённингом-младшим я терпеливо повторял: ее право на наследство сомнений не вызывает, кому бы ни досталось остальное. Если Кристиан Лунд выиграет дело, он получит львиную долю имущества, но ее сто тысяч крон все равно достанутся ей. Фру Хансен извинилась, потому что не заметила, как вели себя остальные в зале. Но, судя по всему, наверное, справедливо, что деньги завещаны Саре Сундквист, хотя она и не понимает почему.

Я откровенно признался, что и сам пока этого не понимаю. В завершение беседы я поздравил ее с наследством, которое тоже считал вполне заслуженной наградой.

Я тихо улыбнулся про себя, наблюдая, как жена сторожа проходит мимо окна в своем вытертом сером пальто. Неожиданно меня поразила ее походка. Раньше она ступала тяжело, а сейчас только что не летела… Я с радостью представлял, как она вернется сюда со своей красной сберегательной книжечкой, и вскоре на ее счете будет уже не сорок восемь, а сто тысяч сорок восемь крон! Хотя смерть и особенно убийство радостными событиями не назовешь, кое-что хорошее все-таки получилось: в результате осчастливлен один достойный человек.

Пришлось признать, что других поводов для радости у меня нет. Я узнал массу новых сведений, но ответов на свои вопросы по-прежнему не получил. Вернувшись на работу, я быстро набрал номер Патриции. Как только Патриция узнала, кто получил львиную долю наследства, она попросила меня немедленно приехать к ней.

4

– Итак, я по-прежнему не знаю, кто убийца, но догадываюсь, кто скрывается за буквой «Е».

Было без двадцати пяти шесть. Мне пришлось размышлять над делом дольше, чем Патриции, которая только что выслушала мой рассказ об оглашении завещания; я в очередной раз приуныл, поняв, что она тем не менее по-прежнему находится на шаг впереди меня.

– Тут нет ничего сложного. Я считаю, что буквой «Е» Олесен обозначал Сару Сундквист. Е. обозначает «еврейский ребенок» или «еврейка».

Я ответил, что и сам догадался об этом; кроме того, пришел к выводу, что такой буквой Олесен, скорее всего, закодировал последнее слово.

– Для нас сейчас гораздо интереснее другое. Судя по всему, именно она и была той грудной девочкой, которая вместе с родителями пряталась в квартире Хансенов до того дня, когда в феврале сорок четвертого за ними пришел Харальд Олесен. До тех пор все более или менее понятно. Но что случилось после того, как их увезли, и до того дня, как ее передали в шведское бюро по усыновлению? Эта историческая загадка становится одной из главных трудностей следствия.

Я не мог с этим не согласиться. Раньше я не задумывался о судьбе Сары Сундквист, но после того, как о ней упомянула Патриция, все встало на свои места. Патриция же продолжала:

– Итак, кто может нам помочь? По-моему, тебе стоит послать телеграмму твоим шведским коллегам и попросить прояснить обстоятельства, связанные с удочерением Сары Сундквист. Если она прибыла в Швецию во время войны как беженка из Норвегии, кто-то должен был так или иначе переправить ее через границу. А факт перехода границы должны были зафиксировать шведские власти.

После того, что произошло сегодня, предложение Патриции казалось не лишенным смысла.

– В остальном самое любопытное, связанное с сегодняшней реакцией Сары Сундквист, – ее добровольное признание, что она не убивала Харальда Олесена. Еще вчера ее слова не вызвали бы моего интереса, но сегодня все считают убийцей Конрада Енсена!

С этим мне тоже пришлось согласиться. А еще я невольно задался вопросом, сознательно или бессознательно я постарался забыть о неприятном для меня факте.

– Конечно, она, наверное, была в шоке, но то, что она сказала тебе позже, не в такой удручающей обстановке, свидетельствует о ее неверии в то, что Харальда Олесена убил Конрад Енсен. В таком случае вариантов всего два: либо Олесена убила она сама, либо кого-то подозревает, но не хочет делиться своими подозрениями. Пока нам придется оставить оба предположения.

Я согласился с Патрицией, пусть и нехотя. Душа противилась тому, что Сара Сундквист могла оказаться хладнокровной убийцей, но разум настаивал: придется рассмотреть и эту версию.

– Что же касается Лундов, здесь почти нечего больше узнавать, как и об Андреасе Гюллестаде и жене сторожа. Однако сегодняшние события подтверждают мои подозрения относительно Даррела Уильямса и Олесенов.

Я бросил на нее озадаченный взгляд – и явно не сумел скрыть удивление.

– Конечно, все может оказаться совпадением, но реакция племянницы и племянника, а также то, что они говорили о дяде, замечательно совпадает с хронологической точки зрения, если… – Патриция замолчала и выжидательно посмотрела на меня.

Я выразительно пожал плечами, но вскоре не выдержал:

– Понятия не имею, о чем ты. О какой хронологии ты говоришь?

Патриция широко и, как мне показалось, злорадно улыбнулась:

– О военной хронологии, но она отличается от хронологии Сары Сундквист. Сколько лет было племяннице Харальда Олесена в конце войны? Наверное, восемнадцать – девятнадцать. Даррелу было двадцать два, и он находился в Норвегии. По его словам, тогда у него была подруга-норвежка, имя которой он по непонятным причинам отказался назвать. И племянница, и племянник признали, что в последние годы их отношения с Харальдом Олесеном стали несколько напряженными, потому что он пользовался своей властью и вмешивался в их жизнь, когда они были молоды. Среди прочего они упомянули личную жизнь. Во-первых, вполне естественно было бы предположить, что норвежской подружкой Даррела Уильямса была племянница Харальда Олесена, и, во-вторых, что Харальд Олесен сыграл определенную роль в разрыве их отношений. Роман с американским принцем, которого она в конце концов потеряла, вполне мог повлиять на всю ее жизнь, особенно учитывая, что ее брак распался…

Я засомневался. Конечно, возможно все, но не слишком ли много совпадений? Однако реакция племянницы и племянника при виде Даррела Уильямса подтверждали версию Патриции.

– На твоем месте, если бы я могла ходить, сегодня же нанесла бы визит Сесилии Олесен и спросила ее обо всем прямо. Если она скажет «да», позвони мне, прежде чем будешь разговаривать с Даррелом Уильямсом.

– Прямой разговор с Сесилией Олесен кажется мне разумным, но зачем потом звонить тебе?!

Патриция лукаво улыбнулась:

– Затем, что у меня есть готовая версия, которую ты потом изложишь Даррелу Уильямсу. Но я не хочу ничего говорить до тех пор, пока предположение об их связи не подтвердится. Если все не так, как я думала, значит, мое творческое воображение слишком далеко меня завело.

Я должен был подчиниться. Патриция помогла мне сделать такие гигантские шаги, что приходилось мириться с ее эксцентричностью и самодовольством.

– Но мне кажется, что пора на время распрощаться с Шерлоком Холмсом и его дедукцией. Пора вспомнить об Агате Кристи и проверить, насколько далеко мы способны зайти, сосредоточившись на мотивах оставшихся соседей.

Она снова была права, поэтому я начал с самого очевидного:

– У Андреаса Гюллестада и Даррела Уильямса по-прежнему нет мотива для убийства. Или…

Патриция едва заметно покачала головой:

– Конечно, с добавлением «насколько нам сейчас известно». Не удивлюсь, если их прошлое еще таит в себе сюрпризы. Только что речь зашла о Дарреле Уильямсе. Если мои догадки верны, после разрыва с племянницей Харальда Олесена он мог питать недобрые чувства к ее дяде… или злиться на него за что-то еще.

– Постараюсь как можно быстрее все проверить. А как же Андреас Гюллестад?

Патриция нахмурилась:

– Здесь все не так ясно, но, возможно, дело как-то связано с участием его отца в Сопротивлении и последующей гибелью, хотя его расстреляли во время войны и мы не можем напрямую связать его смерть с Харальдом Олесеном… Скажи, тебе приходило в голову, что в Эстфольде очень мало гор? – Патриции снова удалось огорошить меня резкой сменой темы. При чем здесь топография Эстфольда? Заметив выражение моего лица, Патриция поспешила объясниться: – Если то, что ты мне рассказал, верно, сторож Антон Хансен запомнил, что Харальд Олесен собирался увести беженцев в горы. Потом он упомянул Эстфольд или Хедмарк и Оппланн; оба маршрута довольно известны, ведь именно по ним беженцев чаще всего переправляли в Швецию. Но Эстфольд находится на равнине. Значит, они, скорее всего, направились через Хедмарк в Оппланн. Кроме того, нам известно, что какое-то время Харальд Олесен возглавлял ячейку Сопротивления в тех краях, то есть недалеко от тех мест, где вырос Андреас Гюллестад и где за пару лет до интересующих нас событий его отца расстреляли за участие в Сопротивлении. Мы можем лишь гадать, но я бы пока не вычеркивала из списков подозреваемых и Андреаса Гюллестада. И непременно поговори с племянницей и племянником Харальда Олесена; возможно, мы обнаружим связь.

– Хорошо. Кстати, хотя я не верю, что его могла убить жена сторожа, теперь мотив появился и у нее.

Патриция с серьезным видом кивнула:

– Я тоже сомневаюсь в том, чтобы жена сторожа была хладнокровной убийцей, но в свете того, что стало известно сегодня, ничего нельзя исключать. Только у нее имелись ключи от квартиры Конрада Енсена, и он ей полностью доверял. А сто тысяч крон – достаточно веский повод для человека, который постоянно борется за выживание и вынужден экономить на всем, а дожив до старости, накопил всего сорок восемь крон на сберегательном счете. Не забудь, что она же отвечала за телефонное соединение жильцов. Если она знала, что Харальд Олесен в завещании оставил ей значительную сумму, и слышала, что он часто менял завещание, у нее в самом деле очень мощный мотив.

Настал мой черед кивать с серьезным видом.

– Самое тяжелое положение сейчас у Сары Сундквист – если она знала, что Харальд Олесен изменил завещание и оставил ей миллион крон.

Патриция без колебаний согласилась:

– Да, очевидно. Она, конечно, уверяет, что понятия ни о чем не имела, но тут мы полагаемся лишь на ее слово; то же самое относится и к тому, что случилось в сорок четвертом году. Возможно, у нее тоже сильный мотив. Завещание же показало следующее: очевидно, из-за нее Харальда Олесена мучила совесть. Очень интересно, что Саре на самом деле известно, а что – нет. Советую тебе присматривать за ней и вместе с тем несколько дней, не меньше, держаться от нее на приличном расстоянии.

Последний совет показался мне довольно туманным, но не хотелось уточнять, что Патриция имеет в виду. Поэтому я спросил, каково ее мнение о Лундах.

– У Кристиана Лунда имелся бесспорный мотив, пока он считал себя наследником Харальда Олесена, особенно если знал, что завещание могут изменить. Вдобавок он откровенно признался в ненависти к покойному отцу и столько раз лгал, что я уже со счета сбилась, несмотря на способности в математике. У его жены мотив мог быть тот же самый – в том, что касается завещания, и та же потребность отомстить. А вот относительно более прогрессивного, но равным образом правдоподобного мотива, связанного с другой особой…

Наверное, мое лицо представляло собой вопросительный знак.

– Все довольно неясно, и все же моя версия мне очень нравится. Естественно, каждая ревнивая домохозяйка мечтает, чтобы любовницу мужа публично осудили и посадили в тюрьму на много лет, а выпустили только после того, как ей исполнится сорок и у нее не будет ни детей, ни друзей. Особенно если пока можно пользоваться унаследованными миллионами, отобранными у соперницы…

Она права – и такая вероятность тоже существовала. Ненависть фру Лунд проявилась сегодня в полную силу.

– У покойного Конрада Енсена тоже имелись и возможность, и предполагаемый мотив. Короче говоря, после недели расследования мы по-прежнему не можем исключить из списка подозреваемых ни одного из жильцов дома двадцать пять по Кребс-Гате.

Патриция с мрачным видом согласилась:

– Мы достигли некоторых успехов и знаем гораздо больше, чем вначале, но у нас по-прежнему нет портрета убийцы. Теоретически убить Харальда Олесена мог любой из соседей, и у всех имеется по крайней мере один возможный мотив, а у некоторых даже больше. Самое шаткое положение – у Кристиана Лунда и Сары Сундквист, но все же пока советую тебе не доверять никому, кроме меня. И как можно скорее расспросить племянницу Харальда Олесена.

5

Сесилия Олесен жила в Уллерне, в просторной квартире с двумя спальнями. Она сама открыла дверь после того, как я позвонил, и сразу же пригласила меня войти. Как я и ожидал, она не испытала особой радости при виде меня, но не проявила и особой враждебности. Из-за двери своей комнаты с любопытством высунулась веснушчатая девчушка лет десяти, но ей тут же приказали делать задание по математике. Девочка возразила, что она уже сделала уроки, но мать ее не послушала.

Сесилия Олесен пригласила меня в уютную гостиную и подала кофе на традиционном расписном подносе. Не хотелось разрушать приятную обстановку нескромными вопросами, и все же я понимал: долг прежде всего.

– Прошу прощения за то, что снова вас тревожу, но есть обстоятельства, связанные с убийством вашего дяди, которые тем не менее придется прояснить.

Сесилия Олесен вздохнула.

– К сожалению, я вынужден спросить вас об одном человеке из тех, кто сегодня присутствовал на вскрытии и оглашении завещания. Возможно, вас связывали более близкие отношения, чем вы говорили ранее…

Продолжать мне не пришлось. Маска тут же слетела с лица Сесилии Олесен, и она разрыдалась.

– Вы совершенно правы. С тех пор я только и думаю об этом! Я испытала такое потрясение – сначала увидела его, потом услышала завещание… Оказалось, что у нас имеется неизвестный кузен… Только дома мне удалось кое-как собраться с мыслями.

Я наградил ее сочувственной улыбкой и не стал торопить. Когда через пару минут она продолжила, голос у нее уже не срывался.

– Я знала, что он, возможно, приедет, но молилась и надеялась, что это окажется не слишком тяжело для меня. Наверное, я надеялась, что он сильно изменится – постареет, поседеет, растолстеет – но он почти такой же, каким я его запомнила. Чуть отяжелел, конечно, но такой же высокий, такой же темноволосый, такой же властный и неотразимо уверенный в себе. Я чуть со стула не упала, когда увидела его в дверях!

Я понимающе заметил:

– Значит, все так, как я и думал: вы и есть та молодая норвежская подружка, чье имя Даррел Уильямс отказался назвать.

Мне показалось, что Сесилия Олесен очень удивилась, услышав мои слова, но продолжала:

– Как это типично для Даррела! Он не назвал моего имени, чтобы защитить меня. Он был моей первой и самой большой любовью. Я поняла это сразу, когда увидела его осенью сорок пятого. С тех пор не проходило ни дня, чтобы я не думала о нем.

– И все же ваши отношения никогда не переходили за рамки юношеской любви?

Ее жизнерадостное лицо резко помрачнело, и на нем проступило что-то вроде ненависти.

– Нет, а виноват во всем мой дядя! С самого начала он был против наших отношений. Он успешно надавил на моих родителей. Так легко влюбиться, когда тебе девятнадцать, говорил он, но из этого все равно ничего не выйдет; в конце концов, он американский солдат! Подумать только, так говорил дядя, который сам тесно сотрудничал с американцами и во время, и после войны. Обстановка для нас стала невыносимой… Весной сорок восьмого Даррел сказал, что через несколько дней ему придется вернуться домой – он получил такой приказ. Я всегда подозревала, что дядя воспользовался своими связями и способствовал тому, чтобы его отозвали. До сих пор во всех подробностях помню тот день, когда Даррел уехал. Он стоял на палубе корабля, а я – на самом конце пирса и махала ему, пока он не скрылся из виду… С тех пор мы не виделись до сегодняшнего дня. Когда он вошел в зал… я как будто снова стала молодой и вернулась в сорок восьмой год. Как будто корабль вдруг повернулся и направился в док, а мой Даррел вернулся ко мне – только остановился в нескольких шагах.

Сесилия Олесен замолчала. Она смотрела в прошлое.

– Я вышла за хорошего и умного человека, которого одобрили и родители, и дядя, но брака хотели наши близкие, а не мы. Я поняла, что совершила ошибку, еще в церкви. Все стало более чем очевидно в наш медовый месяц. Но в результате на свет появилась наша чудесная дочка, пусть даже больше ничего хорошего в моей семейной жизни и не было. Мы с мужем прожили вместе пять лет, то есть года на четыре дольше, чем следует. Дядю я так и не простила. Если он когда-нибудь и пожалел о своем участии в моей судьбе, то так и не собрался с духом и не попросил у меня прощения.

Она вызывала сочувствие… Скоро я встал, понимая, что больше ничего не узнаю.

Когда она провожала меня к выходу, в воздухе повисло что-то недосказанное. Сесилия Олесен колебалась до последней минуты, но наконец, когда я уже стоял в дверях, все же заговорила:

– Я должна спросить… я каждый день гадала об этом все прошедшие двадцать лет. Вы знаете, чем все это время занимался Даррел? Наверное, с работой у него все в порядке, но есть ли у него жена и дети? Если я правильно поняла, здесь, в Осло, он один? – Последний вопрос она почти прошептала с тенью надежды.

Я как можно спокойнее ответил:

– По его словам, какое-то время он был женат, но детей у него нет, а с женой он вскоре разошелся. В общем, его жизнь очень похожа на вашу, только без детей.

Я надеялся, что мои слова ее утешат, но она разрыдалась.

– Ах, как я рада! А все-таки грустно, что у него нет детей. Видите ли, один ребенок должен был у него родиться в сорок восьмом. Я узнала об этом в тот день, когда он уплыл…

– Вы узнали, что ждете от него ребенка?! – изумленно воскликнул я.

Она проглотила подступивший к горлу ком и, запинаясь, закончила:

– Конечно, родители устроили скандал; единственным выходом был аборт. Дядя направил меня к знакомому врачу, все устроили без шума. Прошло несколько недель, прежде чем я написала обо всем Даррелу, но я не уверена, получил ли он письмо. Я всегда убеждала себя, что получил, но от горя и разочарования не ответил.

Я не знал, что сказать. История приняла совершенно неожиданный оборот. Поэтому молча постоял на месте минуту-другую, а потом мягко положил руку ей на плечо. На поверхность всплывают все более неприятные подробности жизни Харальда Олесена, подумал я. Оказывается, у Даррела Уильямса тоже имелся повод убить Харальда Олесена – месть, особенно если двадцать лет назад он все-таки получил то письмо.

6

Я поспешил уйти от Сесилии Олесен, так как мне не хотелось звонить из ее квартиры. Возвращаясь от нее, я заехал на работу и позвонил оттуда. Патриция ответила сразу же, как мне показалось, с облегчением. Услышав историю Сесилии Олесен, она одобрительно присвистнула.

– На самом деле я догадывалась об аборте, но решила, что не стоит слишком вдаваться в подробности. Однако версия вызывает все больше интереса. Пожалуйста, не забудь расспросить Даррела Уильямса не только о его отношениях с Сесилией Олесен, но и о бумагах, которые они с Харальдом Олесеном сожгли. Я почти уверена, что Даррел Уильямс и есть тот Б., которого Харальд Олесен упоминает в своем дневнике. Все совпадает: время, когда он сюда переехал, личные разногласия, о которых упоминает Олесен, а также буква…

О такой возможности я не думал, но вынужден был признать, что все удивительно хорошо встраивается в картину. И все же мне пришлось спросить, при чем здесь буква.

– Б., по-моему, обозначает БСС.

Я невольно присвистнул. Бюро стратегических служб, или БСС, действовало в Норвегии как во время, так и после войны, а позже влилось в состав ЦРУ. Я даже сам упоминал об этом в разговоре с Даррелом Уильямсом, не подумав о его возможной связи с Б. в дневнике Харальда Олесена.

– Тебе нужно как можно скорее еще раз допросить Даррела Уильямса. Позвони Бьёрну Эрику Свеннсену, пусть выяснит насчет БСС. Но сначала отправь телеграмму в шведскую полицию. Хотя американский след представляет все больший интерес, возможно, верным окажется все же след, который ведет в Швецию… – Патриция помолчала и продолжала слегка севшим голосом: – Итак, мы установили, что Н., о котором говорится в дневнике, – Кристиан Лунд, Е. – Сара Сундквист, а Б. – Даррел Уильямс. Но мы по-прежнему понятия не имеем, кто такой О., самая интересная и страшная фигура, судя по тому, что Харальд Олесен написал в дневнике. Если только он не называл одного и того же человека двумя разными буквами, что маловероятно, тот, кого он больше всех боялся, не один из трех главных подозреваемых. Так что ищи внимательно возможного четвертого, который может оказаться О. – как в самом доме двадцать пять по Кребс-Гате, так и за его пределами.

Я обещал, что так и поступлю. Однако позже, отвечая на вопрос Патриции, я вынужден был извиниться: совсем забыл спросить Сесилию Олесен, были ли у Харальда Олесена знакомые в районе Йовика. После того как мы поговорили, я составил телеграмму в шведскую полицию:

«ВАЖНО СРОЧНО ТЧК В СВЯЗИ С РАССЛЕДОВАНИЕМ УБИЙСТВА ХАРАЛЬДА ОЛЕСЕНА ТЧК ЗАПРАШИВАЮ ИНФОРМАЦИЮ ПО САРЕ СУНДКВИСТ РОЖДЕННОЙ 1943 И УДОЧЕРЕННОЙ В ГЁТЕБОРГЕ ЛЕТОМ 1944 ТЧК ВОЗМОЖНО ПРИБЫЛА В ШВЕЦИЮ С ХАРАЛЬДОМ ОЛЕСЕНОМ ИЛИ ЧЕЛОВЕКОМ ПО ПРОЗВИЩУ ОЛЕНЬЯ НОГА ТЧК ПРОШУ ТЕЛЕГРАФИРОВАТЬ НЕМЕДЛЕННО О ЛЮБЫХ СВЕДЕНИЯХ ПО ПОВОДУ ПРОЗВИЩА ОЛЕНЬЯ НОГА ТЧК КОЛБЬЁРН КРИСТИАНСЕН ГЛАВНОЕ ПОЛИЦЕЙСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ ОСЛО».

Следствие превращалось для меня в своего рода манию. После того, что я узнал от Сесилии Олесен, мне натерпелось поговорить с Даррелом Уильямсом. Но я последовал совету Патриции и сначала позвонил Бьёрну Эрику Свеннсену, чтобы выяснить, что тому известно о связях Харальда Олесена с БСС. Звонок оказался важным. Судя по всему, во время войны Харальд Олесен был связан с несколькими агентами БСС. Наверное, именно через них он после войны передал американцам сведения о норвежских коммунистах, которые позже очутились в архивах ЦРУ. Неплохо было бы выяснить имена агентов, с которыми он был связан. Интерес могли представлять и другие норвежцы, которые, возможно, также участвовали в сборе сведений. Пока удалось выявить только Харальда Олесена, но есть основания полагать, что ему помогали другие. Возможно, некоторые из них сегодня занимают ключевые посты в Норвегии, а может, и в США. По словам Бьёрна Эрика Свеннсена, Харальд Олесен отказался говорить на эту тему, поэтому он будет мне вечно признателен, если я сумею добыть для него любую дополнительную информацию.

Мне не очень хотелось снова беседовать с Сесилией Олесен после того, как она плакала при мне всего пару часов назад, поэтому я позвонил ее брату и спросил, имелись ли у Харальда Олесена знакомые в районе Йовика. К моему удивлению, я попал в яблочко. Иоаким Олесен сразу же ответил, что у дяди было много знакомых в тех краях, но первым приходит в голову богатый фермер, которого он навещал несколько раз в предвоенные годы. Один раз он даже брал племянника с собой. Имени знакомого Иоаким Олесен не помнил, зато быстро восстановил в памяти его фамилию – Стурскуг – и то, что ему принадлежали обширные лесные угодья. Когда я назвал имя Ханс, мой собеседник тут же воскликнул: «Да, конечно!» Я поблагодарил племянника за важные сведения, повесил трубку и побежал к машине.

7

До дома номер 25 на Кребс-Гате я добрался почти в девять вечера, но почти во всех окнах еще горел свет. Темными оставались лишь две квартиры, в которых раньше жили Харальд Олесен и Конрад Енсен. Даррел Уильямс медленно открыл дверь, когда я позвонил, и поприветствовал меня. Пожимая ему руку, я подумал, что он, наверное, догадывается, зачем я пришел.

День выдался долгий и трудный; на меня навалилась усталость. Впрочем, я не сомневался в своих предположениях и приступил прямо к делу:

– Вы, наверное, догадываетесь, почему я приехал. Учтите, я все выяснил сам. Она же до сих пор питает к вам только теплые чувства.

Он едва заметно кивнул и проводил меня в гостиную. Мы сели в кресла. У меня сложилось впечатление, что день выдался трудным и для Даррела Уильямса. Впечатление усилилось, когда я увидел на кофейном столике бутылки и стаканы.

– Мне стало известно, что с сорок пятого по сорок восьмой год у вас с Сесилией Олесен был роман, а ее дядя решительно возражал против ваших отношений. Однако я не знаю, получили ли вы письмо, которое она отправила вам через несколько месяцев после того, как вам пришлось покинуть Норвегию весной сорок восьмого года.

Даррел Уильямс ненадолго задумался, потом плеснул себе в стакан из одной бутылки. Молча поднял бутылку, предлагая и мне, но поставил ее на место, как только я покачал головой.

– К сожалению, получил, но написать ответ мне не удалось, – отрывисто ответил он.

Он осушил стакан и быстро заговорил, тщательно подбирая слова:

– Наверное, вы сами понимаете: после того, что случилось, мои чувства к Харальду Олесену трудно было назвать теплыми. Но с годами страсти поутихли. В то время, в сорок восьмом году, мне иногда хотелось его убить… но прошло двадцать лет! Я боялся встречаться с ним, но все оказалось гораздо легче, чем я думал. А сегодня, наоборот, все прошло тяжелее… когда я увидел ее.

Я без труда ему поверил.

– Вот почему вы пришли так поздно и сели у самой двери.

И вот почему так громко смеялись и так решительно осуждали ее и ее брата – хотели отвести от себя подозрения.

Вместо ответа, Даррел Уильямс лишь пожал плечами. Я решил закрепить успех:

– И еще одно. Кажется неправдоподобным, чтобы вас послали в Осло и поселили в одном доме с Харальдом Олесеном, из-за этого старого личного конфликта.

Он решительно покачал головой:

– Конечно нет. Мое начальство подобные вещи никогда не занимали.

Я быстро продолжал:

– И все же ваш приезд сюда – не совпадение. Вы приехали сюда потому, что у Харальда Олесена сохранились какие-то документы и сведения, которые не должны были перед его смертью либо потом попасть не в те руки.

Даррел Уильямс глубоко вздохнул.

– Ваши вопросы ставят меня в очень трудное положение. Есть вещи, которые я не имею права подтверждать или отрицать без разрешения на высшем уровне.

– Тогда позвольте просто сказать, что дело обстояло именно так и что вы не можете ни подтвердить это, ни опровергнуть.

Его молчание было знаком согласия.

– Я позволю себе продолжить. По моим догадкам, в документах, о которых идет речь, содержались сведения о некоторых норвежцах и американцах, которые сегодня занимают довольно высокие посты и которые, по сведениям Харальда Олесена, активно участвовали в довольно щекотливых кампаниях, направленных против коммунистов, а также лиц, которых связывали с коммунистами. Если бы эти сведения стали достоянием гласности, пострадали бы не только указанные в документах люди, но также и американо-норвежские отношения. Догадываюсь, что и эти выводы вы не имеете права ни подтвердить, ни отрицать.

Даррел Уильямс вздохнул еще тяжелее и снова промолчал.

– Наверное, мне не удастся уговорить вас назвать некоторые имена?

Он улыбнулся, но улыбка вышла кривой.

– Если такие люди и существуют, мне о них ничего не известно.

– Но они имеют отношение к следствию, которое веду я, – если только убийца не вы.

Даррел Уильямс тут же протянул мне руку:

– Вы очень хороший и проницательный детектив. Искренне надеюсь, что вам удастся в ближайшем времени найти недостающие улики, и тогда я смогу покончить с делами и уехать из Норвегии. Положение с самого начала было неловким, но теперь эмоциональная составляющая делает его невыносимым.

Мне захотелось немного утешить его:

– У меня есть основания полагать, что через пару дней все разрешится. А пока… надеюсь, вы понимаете, что не имеете права покидать страну.

Он встал. Я понял, что мой визит окончен. Идя ему навстречу, я обмолвился, что неназванный агент БСС упомянут в дневнике Харальда Олесена. Он поблагодарил меня за важные сведения, но тут же заметил: раз агент упомянут в дневнике, мне не нужно интересоваться его именем, ведь я его уже знаю.

Мне показалось, что мы с ним поняли друг друга и трудимся во имя общего блага, пусть и с разных сторон. Я ушел от Даррела Уильямса с чувством, что сейчас он сказал мне правду и он не убийца. И все же вычеркнуть его из списка подозреваемых пока не мог.

Выпуская меня из квартиры, Даррел Уильямс робко задал последний вопрос:

– Иногда хочется узнать… Вам известно, как жила Сесилия? Есть ли у нее семья, дети? Я заметил, что она сохранила девичью фамилию и пришла с братом.

Я ответил:

– У нее есть дочь, оставшаяся после короткого и несчастливого брака, но теперь она в разводе.

Он поблагодарил меня и попросил передать Сесилии Олесен привет, если я снова увижу ее. Потом быстро вытер глаза. Даррел Уильямс был сильным человеком. Он не снял маски до тех пор, пока не проводил меня. Но когда за мной закрылась дверь, мне показалось, что я услышал приглушенный всхлип. А может, у меня просто разыгралось воображение. Не только для меня день выдался трудным и трагическим.

8

Напоследок я спустился на первый этаж, к Андреасу Гюллестаду. Он встретил меня, как всегда, приветливо и предложил кофе и несколько сортов чая на выбор. Однако его лицо сразу помрачнело, когда я объявил, что вынужден кое-что спросить о его отце.

– Так и думал, что вы все узнаете… Я и сам собирался вам рассказать. – Он заметно разволновался, когда я спросил, точно ли он никогда не видел Харальда Олесена до переезда в этот дом. Потом он немного успокоился и продолжал: – После убийства я вдруг понял, что мой сосед Харальд Олесен, должно быть, тот самый Харальд, о котором мой отец отзывался так уважительно и которого считал своим близким другом. В таком случае я пару раз видел его в детстве, еще до войны, когда он приезжал к отцу. Конечно, я должен был сразу позвонить вам и исправить свои показания, но предпочитаю лишний раз не ворошить прошлое… не бередить старые раны. Мне больно вспоминать об отце. У меня не сохранилось никаких воспоминаний – ни хороших, ни плохих – о приездах Харальда Олесена в потерянный рай моего детства. Более того, я вспомнил, что он приезжал к нам, только после его смерти. Надеюсь, вы не считаете, что я поднялся на третий этаж в своем инвалидном кресле и застрелил его, потому что он несколько раз навещал моего отца, когда я был еще ребенком?

Я заверил его, что, разумеется, ни в чем подобном его не подозреваю. Но меня неприятно поразило, что даже этот дружелюбный и интеллигентный инвалид несколько раз утаивал от меня важные сведения. При первой встрече он произвел на меня впечатление человека мягкого, простодушного и открытого, но оказался немного не таким. Наугад я спросил, не помнит ли он молодых людей – возможно, родственников или знакомых, – которые сотрудничали с Харальдом Олесеном в годы войны. Андреас Гюллестад ненадолго задумался, но потом, словно извиняясь, покачал головой. Его отец был единственным ребенком в семье; у него не было ни младших братьев, ни племянников. Сам же он в войну был совсем мальчишкой и не помнит никаких молодых помощников Харальда Олесена. Прозвище Оленья Нога также не пробудило в нем никаких ассоциаций.

Андреас Гюллестад пространно извинился за то, что больше ничем не может мне помочь. Мы расстались мирно и дружелюбно, как всегда. Однако я понял, что и ему больше не могу доверять… как, впрочем, и остальным жильцам дома номер 25 по Кребс-Гате, за исключением жены сторожа.

В тот вечер я снова лег спать с чувством, что разгадка тайны уже близка. Меня охватывало нетерпение. Убийца по-прежнему оставался неизвестным. Хорошо, что все считают, будто дело завершилось смертью Конрада Енсена. Но напряжение последних дней сказалось на мне. Я очень рассчитывал на восьмой день напасть на след убийцы. Надежда отдохнуть на Пасху растаяла как дым, но при мысли о том, что два дня не будет газет и я встречу меньше коллег на работе, я испытал облегчение.

День восьмой. Исчезновение и новая улика

1

11 апреля, в Страстной четверг, я мирно позавтракал у себя дома. Но в девять, как только пришел на работу, началось светопреставление. В пять минут десятого зазвонил телефон, стоящий на моем письменном столе. Я услышал на другом конце линии громкий и решительный голос судьи Верховного суда Еспера Кристофера Харальдсена. К моему огромному облегчению, он говорил необычно дружелюбно.

– Доброе утро, инспектор! Решил пожелать вам счастливой Пасхи и поздравить с быстрым раскрытием такого сложного преступления!

Я поблагодарил его; сердце мое забилось чаще – я ждал продолжения. Подозревал, что желание поздравить меня – не единственная причина, по которой Еспер Кристофер Харальдсен прервал свои пасхальные каникулы. Так и оказалось.

– Кроме того, я хотел убедиться в том, что дело и правда раскрыто. Имейте в виду, я по-прежнему готов помочь вам советом. Правда, в данном случае вы вряд ли нуждаетесь в посторонней помощи. В конце концов, бывший нацистский преступник и сосед героя Сопротивления покончил с собой, оставив предсмертную записку с признанием!

У меня не только участился пульс; я весь покрылся испариной. Вкратце рассказав ему о развитии событий, я решил немного пойти ему навстречу, не раскрывая в то же время карты.

– Пока у нас в самом деле нет других подозреваемых, но обнаружились некоторые довольно странные обстоятельства, вследствие чего дело пока не закрыто.

Мой собеседник недолго помолчал. Затем последовал неизбежный вопрос – слегка посуровевшим тоном:

– Что ж, должен признать, молодой человек, ваши слова меня слегка тревожат. Что за странные обстоятельства позволяют усомниться в исходе дела? Надеюсь, они никак не связаны с тем досадным совпадением, что в том же доме снимает квартиру сотрудник американского посольства?

Я постарался ответить как можно уклончивее:

– Надеюсь, вы, будучи судьей Верховного суда, понимаете, что на данном этапе я не имею права разглашать подробности расследования. Могу сказать лишь одно: мы самым серьезным образом проверяем версию, по которой убийцей был покойный нацист, покончивший с собой. А другие сведения лишь подчеркивают тот факт, что мы ничего пока не исключаем – по крайней мере, до конца каникул.

Ответом мне снова стало недолгое молчание. Потом судья вдруг снова разозлился и затараторил, как пулемет:

– Что ж, в таком случае от всей души надеюсь, что за время Пасхи больше никого не убьют… иначе после каникул дело могут передать другому следователю!

Он бросил трубку, не дав мне вставить ни слова. Какое-то время я сидел, словно парализованный. Опомнившись, со всех ног побежал в кабинет начальника. К счастью, он оказался на месте и, когда я попросил разрешения поговорить с ним, охотно согласился. Я вздрогнул, когда у него на столе зазвонил телефон, но начальник заметил: пока мы не закончим беседы, он не станет подходить к телефону.

Я подробно информировал его об открывшихся фактах и объяснил, почему решил пока не закрывать дела. Он согласился со мной, похвалил за проницательность и сказал, что до сих пор у него не было оснований усомниться в моей компетентности. Начальник признался: он испытал облегчение, услышав, что американец вряд ли причастен к убийству, но полностью согласен с тем, что ему не следует покидать Норвегию до тех пор, пока преступление не будет раскрыто. Мы также решили пока не предавать огласке тот факт, что дело не закрыто. Лучше, если общество в целом и наши коллеги будут считать убийцей Конрада Енсена.

2

Признаюсь, несмотря на поддержку начальника, я еще долго вспоминал недовольный голос Еспера Кристофера Харальдсена. Около половины двенадцатого решил позвонить Даррелу Уильямсу и выяснить, знаком ли тот с Харальдсеном. Трубку тут же сняла жена сторожа. Я поинтересовался, как у нее дела, и она ответила: лучше не бывает. Деньги переведут на ее счет сразу после Пасхи. А пока она предвкушает, как удивит детей и внуков подарками. Жена сторожа соединила меня с квартирой Даррела Уильямса, но он не подошел к телефону. Мне стало немного не по себе. Я перезвонил жене сторожа и попросил ее сходить к Даррелу Уильям-су и позвонить в его дверь. Она так и сделала и, вернувшись, сообщила, что ей никто не ответил. Что очень странно, продолжала она с заметной тревогой. Она не видела, чтобы американец выходил на улицу; если его нет дома, он, наверное, ушел очень рано или за те несколько минут, когда ее не было на посту.

Я обещал перезвонить через полчаса, а пока попросил ее выйти и посмотреть, горит ли свет в квартире Даррела Уильямса. Следующие полчаса я был сам не свой от беспокойства. Да и фру Хансен, когда я ей перезвонил, уже не радовалась. Она сообщила, что свет в квартире Даррела Уильямса горит, но дверь он по-прежнему не открывает.

Моя собеседница немного помолчала. Мы оба слишком хорошо помнили, что увидели в квартире Конрада Енсена два дня назад. Свет стал решающим фактором. Я попросил ее ждать меня с ключами, а сам быстро спустился к машине.

Четверть часа спустя я снова стоял за запертой дверью в обществе перепуганной жены сторожа. Снова я захватил с собой табельное оружие. И снова изнутри не доносилось ни звука, хотя я несколько раз звонил и стучал в дверь. В двадцать пять минут первого я попросил жену сторожа отпереть дверь и с трепетом переступил порог, держа пистолет наготове.

Свет горел во всех комнатах. На первый взгляд, все осталось таким же, каким было во время моего визита. Мебель стояла на тех же местах, книги и бумаги остались нетронутыми; на кухне у раковины я увидел гору немытой посуды, оставшейся со вчерашнего дня. Однако на вешалке у двери не было меховой шубы Уильямса. А самое главное, нигде – ни в ванной, ни в спальне, ни на кухне – не оказалось самого Даррела Уильямса. Гостиную я оставил напоследок и почти ожидал увидеть там мертвого Даррела Уильямса в кресле – как два дня назад этажом ниже увидел Конрада Енсена. Но, к счастью, и трупа я не нашел. Зато увидел прислоненную к бутылке записку, в которой Уильямс попытался объясниться:

«Уважаемый инспектор Кристиансен!

Искренне прошу прощения за то, что долг обязывает меня повиноваться приказу и немедленно покинуть Норвегию, не предупредив Вас заранее. Пожалуйста, еще раз примите мои уверения в том, что мне не известны обстоятельства, окружающие смерть Харальда Олесена. Уезжаю из Норвегии, будучи уверенным в том, что в течение следующих нескольких дней Вы найдете его убийцу без моего содействия.

С глубочайшим уважением,

Даррел Уильямс».

Я несколько раз перечел письмо. Вначале не поверил своим глазам, потом во мне вскипел гнев. Выйдя, я успокоил жену сторожа, сообщив, что больше никто не умер, а Даррелу Уильямсу просто пришлось срочно уехать. Потом я сел в машину и, превышая предельную скорость, помчался к американскому посольству.

3

За время поездки мой гнев на Даррела Уильямса не выветрился; я окинул фасад здания мрачным взглядом и сухо заявил дежурному, что я – инспектор уголовного розыска Кристиансен, расследую убийство Харальда Олесена и буду ждать до тех пор, пока советник посольства Джордж Адамс не соизволит меня принять. Я действовал наугад. За напускной храбростью скрывал бешено бьющееся сердце. Следующие минуты показались мне бесконечными. Кто-то спустился и сказал, что «мистер Адамс» в своем кабинете и будет рад принять меня немедленно.

Стол был таким же большим, рукопожатие – таким же крепким, лицо – таким же бесстрастным, а голос – таким же гнусавым, как и в мой прошлый визит.

– Какая радость снова видеть вас, инспектор! Поздравляю с успехом – я читал вчерашние газеты… Итак, чем мы можем вам помочь?

Я внимательно посмотрел на него, не заметив ни одной трещинки в его дипломатической броне.

– Для начала тем, что объясните, почему Даррел Уильямс внезапно исчез. Кроме того, меня интересует, куда и зачем он уехал.

Джордж Адамс потер руки.

– Наверное, «исчез» – не то слово. Я могу подтвердить, что Даррел Уильямс покинул страну, и нам, конечно, известно, где он находится. Никакой трагедии в произошедшем нет. После того как Маврикий стал независимым государством, США учредили там посольство, и мистера Уильямса попросили занять пост посла.

Я не был обескуражен: американцы действовали так дерзко, как я себе и представлял.

– В таком случае почему посольство не сочло нужным проинформировать об этом меня или полицию?

Джордж Адамс еще энергичнее потер руки и с еще более самодовольным видом ответил:

– Я понимаю, что мы должны были вас предупредить, примите мои извинения, но мы не видели оснований отвлекать от дел такую важную персону, как вы. Тем более у нас имелись все основания полагать, что дело об убийстве раскрыто наилучшим образом, и выяснилось, что мистер Уильямс не имел к произошедшему никакого отношения. Более того, вы вряд ли одобрили бы наши действия, если бы мы решили потревожить вас в полночь Страстного четверга.

Я быстро понял, что показывать гнев или раздражение бессмысленно, и решил сам поиграть в дипломата. На сей раз у меня в рукаве оказался припасен лучший козырь, чем раньше.

– Боюсь, произошло прискорбное недоразумение. Вчера вечером я сообщил Даррелу Уильямсу о новом неожиданном обороте, который приняло дело, в связи с чем всем жильцам дома двадцать пять по Кребс-Гате, которые присутствовали там в ночь убийства, было предписано до конца пасхальных каникул не покидать Осло.

Джордж Адамс выразительно пожал плечами и жизнерадостно улыбнулся:

– Мне очень жаль… Как вы и говорите, произошло прискорбное недоразумение. Позвольте добавить: существует простое объяснение тому факту, почему мистер Уильямс не рассказал вам вовремя о своем назначении. Его срочно вызвали на Маврикий по телефону в два часа ночи, и он улетел из Норвегии рейсом в шесть утра. Очевидно, возможность стать послом стала настолько неожиданной и привлекательной, что он тут же забыл обо всем остальном.

Я еще демонстративнее пожал плечами и улыбнулся еще жизнерадостнее:

– Такое случается, и, видимо, никто не виноват, но недоразумение в самом деле весьма прискорбно, ведь оно может вызвать всплеск нежелательных антиамериканских настроений в прессе и политических кругах… Именно этого я пытался избежать, информируя вчера мистера Уильямса.

Впервые я нащупал слабое место в обороне Джорджа Адамса. Он по-прежнему приветливо улыбался, но его жесты стали более скованными.

– Посольство, естественно, сделает все возможное, дабы избежать подобных последствий. Вы можете объяснить, в чем затруднение?

– С удовольствием. У меня нет оснований полагать, что Даррел Уильямс в каком-либо смысле причастен к убийству, но после каникул пресса, возможно, снова проявит интерес к делу, и меня обяжут ответить на важные вопросы, касающиеся всех очевидцев. Отсутствие мистера Уильямса, естественно, породит ненужные подозрения и домыслы. Пресса задастся вопросом, предупреждал ли я Уильямса о том, что ему нельзя покидать страну, и я, как страж порядка, вынужден буду ответить правду. Что, как вы, несомненно, понимаете, приведет к новым нежелательным слухам и домыслам.

Джордж Адамс резко кивнул, показывая, что понял масштаб проблемы, а затем склонился над столом. Было ясно, что он ломает голову, пытаясь придумать выход из положения. У меня в рукаве по-прежнему был спрятан пиковый туз, и я не видел оснований хранить его и дальше, учитывая то, как развивались события.

– Произошедшее недоразумение тем более прискорбно, что я в ходе следствия получил сведения, указывающие на возможные в прошлом контакты Харальда Олесена с американскими разведывательными службами, что, в свою очередь, затрагивает интересы определенных ведущих политиков как в Норвегии, так и в США. Полученные нами сведения касаются подробностей их сотрудничества, а также непосредственных участников… Насколько мне известно, это не имеет отношения к убийству, и я надеялся, что можно будет не упоминать о контактах в моих отчетах. Но, если пресса решит копнуть поглубже, мне уже не удастся все скрыть, учитывая скорые выборы в США и уже существующие антиамериканские настроения в Норвегии…

Очевидно, я сорвал джекпот. Голова Джорджа Адамса безвольно повисла; в его глазах мелькнул страх. Невозможно было не отдать ему должное: он продолжал по-прежнему выражаться гладко, хотя напряженность в его голосе стала вполне заметна.

– Примите от имени посольства благодарность за то, что незамедлительно проинформировали нас. Мы, разумеется, сделаем все от нас зависящее, чтобы щекотливая личная информация не попала не в те руки и не породила негативную реакцию. Пожалуйста, посоветуйте, что нам предпринять, дабы избежать подобной ситуации?

Я чувствовал себя на коне.

– Что ж, во-первых, будем надеяться, что мистер Уильямс еще не сел в самолет, летящий на Маврикий, и вам удастся как можно скорее раздобыть ему обратный билет в Осло. Если завтра, скажем к четырем часам пополудни, он вернется в свою квартиру в Осло, ситуацию удастся замять. В противном случае события могут принять непредсказуемый оборот: например, нам придется объявить его в международный розыск, задействовать Интерпол. Вполне разумно предположить, что враги США здесь, в Норвегии, и в других местах обратят внимание на розыск американского дипломата. В таком случае ситуация стремительно выйдет из-под контроля и в политических кругах, и в прессе. При худшем раскладе список контактов Харальда Олесена в Норвегии и Америке и информация о том, что они сделали, может просочиться наружу.

Джордж Адамс тут же три раза кивнул – его голова все более уныло повисала с каждым кивком. После третьего кивка его подбородок чуть не ударился о столешницу.

– Тогда я больше не буду отнимать ваше драгоценное время, а подумаю, как нам скорее вернуть Даррела Уильямса в Осло, дабы избежать дальнейших осложнений. Позвольте еще раз от имени американского посольства поблагодарить вас за жест доброй воли. Я буду держать вас в курсе дела.

Теперь рука советника посольства была определенно влажной от пота. Мне удалось сохранять невозмутимость, пока я не вышел на улицу и не сел в машину – но не дольше. Я безудержно расхохотался.

Еще больше я развеселился во второй половине дня. Секретарша принесла мне срочную телеграмму из американского посольства. Она была краткой:

«ДАРРЕЛ УИЛЬЯМС ПРИЗЕМЛИТСЯ В ФОРНЕБЮ ЗАВТРА 14.30 ЕГО НЕМЕДЛЕННО ДОСТАВЯТ В КВАРТИРУ ТЧК СПАСИБО ЗА СОТРУДНИЧЕСТВО ЕЩЕ РАЗ ПРИМИТЕ ИЗВИНЕНИЯ ЗА НЕДОРАЗУМЕНИЕ ТЧК ДЖОРДЖ АДАМС».

Досада из-за отъезда Уильямса улетучилась. Меня переполняли детский восторг и гордость: я заставил всемогущего советника посольства пойти на попятный! И тут секретарша передала мне еще одну срочную телеграмму. Я осторожно осведомился, откуда она. Она ответила, что от наших шведских коллег. Я тут же вскрыл конверт. Вторая телеграмма оказалась длиннее первой и даже более яркой:

«САРА СУНДКВИСТ В ФЕВРАЛЕ 1944 ПОПАЛА В НЕБОЛЬШОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК В СЭЛЕНЕ ТЧК НАЧАЛЬНИК УЧАСТКА ХАНС АНДЕРССОН ЕЩЕ НА СЛУЖБЕ И ПОМНИТ МНОГО ПОДРОБНОСТЕЙ ТЧК ВИДЕЛ ХАРАЛЬДА ОЛЕСЕНА И ОЛЕНЬЮ НОГУ НО НЕ ЗНАЕТ ЕГО ИМЕНИ ТЧК АНДЕРССОН ПРОСИТ ВАС ПРИЕХАТЬ В СЭЛЕН ЛИЧНО КАК МОЖНО СКОРЕЕ ТЧК ПОЛИЦИЯ ШВЕЦИИ СТОКГОЛЬМ».

Я посмотрел на часы. Поскольку поездка в Сэлен занимала четыре-пять часов, сегодня я уже не успел бы обернуться туда и обратно. Поэтому я поспешно написал ответную телеграмму, в которой обещал приехать завтра около полудня.

Потом позвонил Патриции, желая выяснить, нет ли у нее хорошего совета мне на дорогу.

4

Наша очередная встреча в «Белом доме» продолжалась не дольше часа, хотя за это время мы успели съесть превосходный обед из трех блюд: луковый суп, лосось и рисовый крем. У меня даже создалось впечатление, будто мы празднуем неминуемое окончание следствия. Впрочем, обстановка была совсем не радостной. Патриция, как я и надеялся, посмеялась над рассказом о моей второй, куда более продуктивной, беседе с советником посольства, но вскоре снова посерьезнела.

– Что ж, будем надеяться, интуиция тебя не подвела и Даррел Уильямс не убийца. Иначе в самом деле трудно будет избежать публичного скандала.

Картофелина застряла у меня в горле.

– По-моему, можно почти с полной уверенностью утверждать, что он не убийца. Я засомневался после того, как он с помощью посольства покинул Норвегию. Но, будь он убийцей, вряд ли его бы почти сразу же согласились вернуть…

Патриция с задумчивым видом жевала кусок лосося.

– И все-таки положение рискованное. Если Даррел Уильямс все же совершил оба убийства и тем не менее согласился вернуться, он по-настоящему хладнокровный игрок. А на то, что он играет умело, указывает многое. Зато посольство теперь доверяет тебе, а ты доверяешь посольству. Благодаря твоим сегодняшним успехам более или менее опровергнута одна из версий, в соответствии с которой Даррел Уильямс убил Харальда Олесена из-за ценных сведений и старых счетов, которые он хотел сохранить в тайне. И в дневнике имеется запись, которая подтверждает наши выводы. Харальд Олесен ведь упомянул о том, что они с Б. обо всем договорились и сожгли бумаги. Видимо, ранее в посольстве неверно оценивали ситуацию. Там решили: если Даррел Уильямс уберется с места преступления, негативная реакция будет не столь велика. А может, они знали о том, что у них с Харальдом Олесеном личные счеты, и боялись, что Уильямс в самом деле его убил. Мы ведь пока ничего не исключаем?

После ее слов я потерял аппетит и отодвинул тарелку с остатком восхитительного лосося в сторону. К сожалению, мы действительно пока не могли исключить ничего, однако мне бы не хотелось, чтобы убийцей оказался Уильямс, особенно после сегодняшнего посещения американского посольства. Я утешился мыслью: если убийца все-таки Уильямс, посольство окажется в более невыгодном положении, чем я. Практически все, что я говорил или делал в ходе следствия, можно было оправдать интересами общества в целом и моего начальства в частности. Однако должен признаться: мне стало не по себе при мысли, что меня могут обвинить в конфликте с влиятельными союзниками Норвегии, пусть и в интересах дела. Я поспешно ответил Патриции: это кажется маловероятным.

– Есть еще несколько версий, позволяющих предположить, что убийца – другой человек, – с мрачной миной сказала она. – Сейчас они кажутся мне более правдоподобными. Но и Уильямса пока рано сбрасывать со счетов. Будем надеяться, завтра вечером сможем обо всем судить более уверенно – если, конечно, тебе удастся понять, кто скрывается под прозвищем Оленья Нога. – Патриция отодвинула тарелку и наклонилась над столом. – Самое главное, тебе нужно прояснить в Швеции два вопроса, и оба могут играть решающую роль. Во-первых, запиши любые подробности, связанные с Сарой Сундквист и с тем, что могло случиться с ее родителями. И второе. Нас интересует все об Оленьей Ноге. Мы должны установить его личность. Теперь, когда у нас наконец появилось подтверждение его существования, и мы нашли человека, знавшего его, любопытно посмотреть, куда это нас приведет.

Мы выпили за успех и доели рисовый крем в уютном молчании. Перед тем как я ушел, Патриция попросила звонить ей из Сэлена, если мне вдруг понадобится ее помощь, и заехать к ней, как только вернусь в Осло. Я обещал все с легким сердцем. Неприятно признаваться, но я приходил в ужас, представляя, где бы сейчас был, если бы не Патриция. Я по-прежнему не понимал, как схватить убийцу. Беспокоило меня и другое. Что, если Патриция захочет выдвинуться на первый план? Ведь ее роль в расследовании убийства, несомненно, велика. Правда, до тех пор она никак не выражала стремления к публичному признанию.

Пока главным для нее было желание найти убийцу. Я вспомнил, как сам волновался в юности, во время первой охоты на зайца, и испытал еще более захватывающее желание надеть наручники на убийцу, лишившего жизни Харальда Олесена и Конрада Енсена и ухитрившегося остаться незамеченным. Больше я уже не сомневался в том, что Конрада Енсена тоже убили. Более того, мне делалось стыдно, когда я вспоминал, как долго не соглашался с выводами Патриции.

Перед уходом я сказал ей, что перед тем, как ехать в Сэлен, еще раз осмотрю место преступления и поговорю с жильцами. Она одобрительно взглянула на меня. Вполне разумный шаг – попросить жильцов оставаться в пределах досягаемости начиная со второй половины дня пятницы и до конца выходных. Однако она настоятельно советовала мне никому не говорить, куда я еду. Любые упоминания о Швеции или Сэлене могут встревожить одного или нескольких жильцов. Мы расстались в прекрасном настроении, полные оптимизма и надежд на завтрашний день.

5

Вечерний обход жильцов дома номер 25 по Кребс-Гате обошелся без драм. Казалось, весь дом охватило затишье перед бурей, и теперь, когда жизнь теплилась лишь в четырех из семи квартир, ему не суждено было продлиться. Небо было низким; шел проливной дождь.

Жена сторожа сразу открыла мне дверь своей квартирки в подвале; она обрадовалась, узнав о том, что Даррел Уильямс возвращается, и обещала известить меня, когда он приедет. Кроме того, она положительно ответила на все мои вопросы. Пока в здании было тихо.

Андреас Гюллестад открыл дверь почти сразу после того, как я позвонил, с обычной улыбкой. Как всегда, он предложил мне кофе с пирогом. Признался, что немного встревожился, когда чуть раньше заметил мою машину, а вчера вечером у Даррела Уильямса допоздна горел свет. Он поблагодарил меня, когда я сказал, что Уильямс вернется завтра и будет ждать последних допросов, они пройдут в выходные.

– По выходным я и так редко куда-то выбираюсь, – заметил он с обычной жизнерадостной улыбкой. Его слова звучали очень знакомо, но прошло несколько минут, прежде чем я вспомнил: несколько дней назад почти то же самое сказала Патриция.

Лунды открыли мне вместе и почти хором объявили, что им к своим показаниям добавить нечего. Оба испытали явное облегчение, когда я сообщил, что, судя по всему, следствие скоро завершится. Они обещали никуда не уезжать на выходные. Правда, сказали, что больше не рискуют оставлять сынишку в доме и потому отправили его на Пасху к бабушке и дедушке в Берум. Кристиан Лунд пребывал в сравнительно хорошем настроении. Он сообщил, что нашел адвоката, который считал его права почти доказанными. Его жена заметила: самое главное – что они по-прежнему вместе, они и их сынишка. Затем Кристиан Лунд нарочито громко и отчетливо проговорил: он глубоко сожалеет о том, что изменял жене. Уверял, что больше никогда не увидит Сару Сундквист. Жена нежно положила руку ему на талию и поцеловала в щеку. Казалось, они счастливы, и все же поверить им до конца я не мог. Слишком часто они лгали и изворачивались.

Визит к Саре Сундквист я приберег напоследок. Она снова приоткрыла дверь, не снимая цепочки. Но, услышав мой голос, тут же впустила меня и тепло обняла. Я почувствовал идущее от нее напряжение. Руки у нее дрожали, сердце под тонким платьем билось учащенно. Она обещала оставаться дома все выходные; больше ей нечего было мне сказать. И ей мне тоже хотелось верить, но я больше не смел ничего принимать на веру даже в ее случае. Правда, мой визит окончился совершенно неожиданно: внезапно она схватила меня за руку и показала на окно:

– Видите того типа в темном плаще на тротуаре?

Я проследил за ее рукой; в самом деле, под козырьком дома напротив маячила фигура в дождевике с капюшоном. Хотя освещение было слабым, плащ, вне всякого сомнения, был синим. Под плащом могли оказаться как мужчина, так и высокая женщина, но из-за темноты трудно было судить.

Сара Сундквист либо в самом деле боялась, либо была превосходной актрисой, но она испытала заметное облегчение, когда я подтвердил, что тоже вижу таинственную фигуру в дождевике.

– Слава богу, это не только мое воображение! Может быть, просто так совпало, но в самом деле странно, что… эта личность стоит здесь сегодня уже несколько часов. Скажите, я ведь правильно сделала, указав вам на нее?

Я неопределенно хмыкнул. Того человека, безусловно, стоило проверить. Возможно, это просто жилец соседнего дома, который ждет знакомых или почтальона. И все же странно, что личность простояла там несколько часов – а главное, что на нем или на ней синий дождевик.

Фигура в дождевике еще стояла на посту, когда я в последний раз взглянул из окна в квартире Сары. Но когда я, поспешно распрощавшись, выбежал на улицу, увидел, что под козырьком никого нет. Я быстро огляделся и заметил синий дождевик, который быстро удалялся в сторону ближайшей автобусной остановки. Я еще подумал: это либо женщина, либо очень легконогий мужчина. Подхлестываемый мыслью о том, что, возможно, вижу перед собой Оленью Ногу, я бросился в погоню. Человек в плаще заметил это и ускорил шаг, перейдя на бег. И тут к остановке подъехал автобус. Фигура в дождевике спешила на автобус, а мне не терпелось догнать ее. Приблизившись, я уже не сомневался, что передо мной женщина. Через пару минут погоня закончилась замешательством, когда она врезалась в автобус, а я – в нее.

Автобус отъехал от остановки, а мы остались стоять. Та, за кем я гнался, откинула капюшон и рассыпалась в извинениях. Я узнал длинные светлые волосы Сесилии Олесен.

Она попросила прощения за то, что убегала, а потом за то, что стояла у дома номер 25 по Кребс-Гате, но заверила меня, что не замышляла никакого преступления. Оглашение завещания, а потом наш вчерашний разговор всколыхнули в ней прежние чувства и воспоминания. Дома она не находила покоя, поэтому попросила подругу посидеть вечером с дочкой. А сама приехала сюда, надеясь хоть краем глаза увидеть Даррела Уильямса. Она все больше и больше нервничала, потому что шло время, а его окна оставались темными. Потом испугалась, когда я погнался за ней. По ее словам, в темноте она не сразу меня узнала. Она заверила, что в дом не входила ни сегодня, ни когда-либо раньше, ни в синем дождевике, ни без него. Про дождевик она сказала, что он у нее уже много лет.

Я велел ей не приходить сюда завтра и обещал, что позже попрошу Даррела Уильямса связаться с ней, если он окажется невиновным. Сесилия Олесен порывисто обняла меня и, с благодарностью помахав рукой, села в следующий автобус, который подошел через несколько минут. Когда я сел в машину и поехал домой, с моих волос капала вода. На девятый день следствия у меня была припасена долгая поездка и очень интересный разговор. Предвкушая поездку в Швецию, я представлял себе лица всех жильцов дома, как карточную колоду. Кроме того, в колоде имелся джокер – Оленья Нога.

День девятый. По следу легконогого призрака времен войны

1

В Страстную пятницу, 12 апреля 1968 года, мой рабочий день начался раньше обычного. Без десяти восемь я заехал на работу, где, к моему облегчению, не произошло ничего примечательного. Ровно в восемь я сел в машину и отправился в Швецию. По пути проехал мимо дома номер 25 по Кребс-Гате, где все по-прежнему казалось спокойным. Но Осло я покидал с чувством, что скоро все изменится.

Моя поездка проходила в быстром темпе. Машин было немного, и дороги хорошо очистили от снега. Снег я увидел только в горах, хотя он и таял. До Трюсиля я мог любоваться красивыми норвежскими зимними пейзажами. Пограничный контроль оказался символическим. Заметив полицейскую машину, таможенник отдал мне честь и махнул рукой, пропуская в Швецию без всяких формальностей. Ни на норвежской, ни на шведской стороне я не заметил пограничников. Невольно подумал о том, что во время войны контроль для беглецов из оккупированной Норвегии был гораздо строже. Странное чувство – искать давно исчезнувшие следы на снегу, гоняясь за таинственным проводником и двумя беженцами, которые бесследно пропали двадцать четыре года назад.

Очутившись на шведской стороне, я проехал много миль, не встретив ни единой души. Неожиданно за поворотом показался полицейский участок. Я добрался до места в начале второго, свернув с дороги у знака «Полиция» и увидев около участка две шведские патрульные машины. Сам участок больше напоминал простой двухэтажный семейный дом и стоял у подножия холма, в начале узкой долины.

Начальник участка Ханс Андерссон уже ждал меня в своем кабинете с кофе и пирогами. Выглядел он примерно так, как я его себе и представлял: седеющий мужчина за шестьдесят, на полголовы ниже меня, но гораздо тяжелее. У него сохранилась отличная выправка, глаза были ясные, рукопожатие крепкое, улыбка – приветливая. Но голос оказался мягче, чем я ожидал, а первая фраза стала совсем неожиданной:

– Добро пожаловать! Всегда приятно видеть соотечественника!

Заметив мое удивление, он рассмеялся и поспешил объяснить:

– Когда-то я проходил здесь подготовку под именем Ханса Андерсена из Норвегии. И вот на Пасху познакомился с красивой местной девушкой, и жизнь сложилась по-другому… Я окончил полицейский колледж в Гётеборге и с тех пор служу здесь. – Он быстро нагнулся ко мне и понизил голос: – Мне не всегда было просто. Распад союза произошел всего за пару десятилетий до того, представители старших поколений еще испытывали массу предубеждений против норвежцев. Мой тесть сразу объявил: он еще смирится с зятем-норвежцем, но не потерпит, чтобы его внуки носили норвежскую фамилию. Так Ханс Андерсен стал Хансом Андерссоном. – Он помолчал и задумчиво откусил кусок булки. – Постепенно жизнь налаживалась, но началась война, и все снова осложнилось. В первые два года многие сочувствовали немцам и верили, что те победят. Знаете, наверное, что норвежский министр иностранных дел Кут приезжал в Сэлен в сороковом году? Ему дали понять, что он здесь нежелательная персона и король рискует своей свободой, если он приедет в Швецию. – Он снова задумался, и я подал знак, чтобы мой собеседник продолжал. Я понял, что разговор будет долгим и интересным. – К счастью, в сорок втором – сорок третьем годах настроение в обществе резко изменилось. Распространялись вести о казнях и арестах в Норвегии; мы осознали, что немцы вынуждены защищаться. Из Стокгольма поступил приказ: принимать беженцев из Норвегии и заботиться о них. Мы разработали четкий порядок действий. Сначала беженцев регистрировали надлежащим образом – здесь, на первом этаже. Затем их переводили в гостиную моей квартиры наверху, где кормили и поили горячим кофе. Не раз мы оставляли их ночевать в одной из гостевых комнат. Вы, наверное, представляете, сколько мы пережили. Зато мне довелось видеть здесь, у этого здания, одного из счастливейших людей на свете.

– Помните, когда вы впервые встретили Харальда Олесена?

Ханс Андерссон радостно улыбнулся:

– Тот день я помню очень хорошо, потому что был канун Рождества сорок второго года. Они шли всю ночь и спустились в долину вскоре после завтрака – мы как раз начали украшать рождественскую елку. Его настоящее имя я узнал гораздо позже. Во время войны здесь, на шведской стороне, его прозвали Соколиным Глазом. Это прозвище из книги про индейцев; оно очень шло ему. В профиль Харальд Олесен напоминал сокола, и зрение у него было лучше, чем у многих. Тогда ему было под пятьдесят, но выглядел он гораздо моложе. Позже я часто думал об этом – их прозвища были, наверное, довольно рискованными, и потому мы редко так их называли. Прозвище Соколиный Глаз отлично подходило Харальду Олесену, а Оленья Нога – к его напарнику. Однажды я заикнулся об этом в разговоре с Харальдом Олесеном, но он только рассмеялся и ответил: никто ни в чем не заподозрит Оленью Ногу, а на самом деле ему куда больше подходит прозвище Кошачья Лапа. Так оно и было. Оленья Нога во многих отношениях был примечательным молодым человеком. Походку действительно имел летящую. Мы даже шутили, бывало, что он не оставляет за собой следов даже на свежевыпавшем снегу. Никогда – ни раньше, ни потом – я не встречал человека, который бы так грациозно ходил – он, казалось, как будто все время пританцовывал, словно боксер-легковес, выбирающий, когда нанести удар. Понимаете, о чем я? Еще он напоминал сжатую пружину, готовую в любой миг распрямиться.

Я кивнул, так как видел несколько боксерских поединков и представлял, что он имеет в виду. Кроме того, понятно было, что Ханс Андерссон наслаждается рассказом и спешить не намерен.

– Очень интересно. Когда вы впервые увидели Харальда Олесена, Оленья Нога был с ним?

Мой собеседник энергично закивал:

– Да, они тогда пришли вдвоем, как и во все последующие разы. Любопытная история! Харальд Олесен всегда производил впечатление человека очень умного и способного. Я совсем не удивился, услышав после войны, что он стал министром. Но когда он работал в Сопротивлении, все знали об одном его недостатке, которого он, видимо, стеснялся. Он сам рассказал мне в свой третий или четвертый приход, хотя я, конечно, ничего не замечал. Харальд Олесен почти не умел ориентироваться в пространстве. Если бы он вел беженцев через горы один, они, наверное, так никуда бы и не дошли. Оленью Ногу он называл своими картой и компасом. Насколько я понял, Оленья Нога отлично знал горы еще с довоенного периода; кроме того, он обладал природным чутьем.

Ханс Андерссон помолчал, вежливо ожидая, пока я закончу записывать его слова. Я нетерпеливо махнул рукой, чтобы он продолжал.

– Многим беженцам повезло благодаря тому, что умение ориентироваться не изменяло Оленьей Ноге; помню, как они плакали от счастья, добравшись к нам. Мы каждый день поднимали возле участка флаг; он служил сигналом для беженцев, переходивших границу. Много раз мы видели слезы радости на глазах тех, кто спускался в нашу долину. Они издали видели флаг и понимали, что благополучно добрались до нейтральной страны. Самых первых беженцев я особенно хорошо запомнил из-за одного парня, совсем молодого: в сорок втором году ему исполнилось всего шестнадцать. Он сам говорил мне об этом, когда десять лет спустя приезжал сюда с женой и ребенком, чтобы поблагодарить нас, и привез нам подарки.

Трогательная история, но ее я уже слышал. Очевидно, речь шла о том же самом беженце, которого прятали сторож Хансен и его жена в подвале того самого дома, где позже убили Харальда Олесена. Похоже, мы приближались к сути; скоро покажется и Оленья Нога!

– Все, что вы говорите, очень интересно, но мне хотелось бы подробнее узнать о парне по прозвищу Оленья Нога. Насколько я понял, его настоящего имени вы не знаете. Но что еще можете рассказать о нем? Возраст, откуда он родом и тому подобное. Кстати, он, случайно, не был иностранцем? Не говорил с американским акцентом?

Ханс Андерссон сокрушенно развел руками:

– Оленья Нога говорил по-норвежски без всякого акцента. Насколько я помню, никаких ярко выраженных признаков диалекта у него тоже не было. Он мог быть уроженцем любых краев на востоке Норвегии. Скрытный был парень и ничего о себе не рассказывал. Зато у меня сохранилась его фотография времен войны!

Ошеломленный, я следил за ним. Ханс Андерссон не спеша выдвинул ящик стола и достал оттуда старый черно-белый снимок.

– Не помню, кто и когда ее сделал, но, должно быть, кто-то фотографировал. Мне дал ее тот самый молодой беженец, когда приезжал к нам много лет спустя, а после вашей телеграммы я снова ее откопал. Так что, скорее всего, ее сделали двадцать третьего декабря сорок второго года. Молодой беженец, о котором я говорил, стоит справа, а Оленья Нога – слева. – Он подтолкнул ко мне фотографию, содержавшую тайну, изображением вниз. – Вы, наверное, поймете, что имел в виду Харальд Олесен, когда говорил, что никто ни в чем не заподозрит Оленью Ногу – и почему я назвал его примечательным молодым человеком, – заметил он с лукавой улыбкой.

Я схватил фотографию и сразу понял, что он имел в виду.

Версию о том, что Оленьей Ногой мог оказаться Даррел Уильямс, можно было сразу перечеркнуть.

Справа на пожелтевшем снимке, сделанном 23 декабря 1942 года, стоял тот самый беженец – необычайно счастливый, улыбающийся темноволосый юноша лет шестнадцати. Совсем мальчик, он все же был на голову выше того, кто стоял с ним рядом.

В глаза мне бросился серебряный медальон, висевший на шее стоявшего слева мальчика. И его необычайно серьезное лицо. Оленья Нога не улыбался; он сосредоточенно смотрел в объектив из-под темной челки. В декабре 1942 года Оленья Нога был темноволосым и худым мальчиком без намека на бороду и усы. Я бы дал ему лет тринадцать, самое большее – пятнадцать.

Ханс Андерссон улыбнулся, заметив мое удивление, и заговорил, не дав мне вставить слово:

– Не знаю, как на самом деле звали Оленью Ногу, откуда он родом и сколько ему лет. Когда я в первый раз спросил его о возрасте, он только рассмеялся и отшутился: мол, ему десять, просто он крупный. И позже мне так и не удалось добиться от него ответа. За тот год, что я его знал, он немного вырос, но, когда мы виделись в последний раз, зимой сорок четвертого, ему вряд ли было больше шестнадцати. – Он подошел ко мне и склонился над снимком. – Без этого медальона я его никогда не видел. Он всегда носил его на шее, как талисман. Видите, какое у него тут серьезное и взрослое лицо? Таким мы его чаще всего и видели. Наверное, ему пришлось быстро повзрослеть из-за войны. Правда, иногда он забывался и ненадолго превращался в того, кем и был на самом деле, – в мальчишку. Но общаться с ним было нелегко.

Я без труда ему поверил. С Оленьей Ногой нелегко было общаться – и еще труднее было его арестовать. Черты его лица на фотографии были смутными и не напоминали никого, с кем я познакомился в ходе следствия. Это было очень досадно, потому что мне все больше казалось, что серьезный мальчишка с фотографии сорок второго года держит ключ к разгадке убийства Харальда Олесена в шестьдесят восьмом году. Опомнившись, я задал важный вопрос:

– Какими, на ваш взгляд, были отношения Харальда Олесена и Оленьей Ноги?

Ханс Андерссон помолчал, как бы припоминая:

– То же самое часто приходило в голову и мне. В сорок втором и сорок третьем мне казалось, что у них добрые отношения, почти как у отца и сына. Более того, несколько раз я слышал, как Оленья Нога называет Харальда Олесена «отцом», а Харальд Олесен в ответ улыбается. Но сыном Харальда Олесена Оленья Нога точно не был. Однажды Харальд Олесен сказал мне, что у него, к сожалению, нет детей, и это подтвердилось в газетах после его смерти. Я подумал, что, может быть, тогда, во время войны, Оленья Нога был для него кем-то вроде сына, которого он всегда хотел иметь. Почему-то Оленья Нога казался мне сиротой. К тому же он никогда не рассказывал о своей семье… Конечно, он мог молчать и из осторожности.

Выходило, что уже в войну Оленья Нога отлично умел заметать за собой следы… Мысли мои вернулись к убийству, совершенному в 1968 году.

– Значит, в последний раз вы видели Оленью Ногу зимой сорок четвертого. Тогда же к вам попала Сара Сундквист?

Ханс Андерссон неожиданно помрачнел.

– Да, но, чтобы выслушать этот рассказ, вам придется выйти вместе со мной на улицу.

Не дожидаясь моего ответа, он встал, взял со стола бинокль и зашагал по коридору к главному выходу. Я подхватил записную книжку и пошел за ним.

2

Мы с Хансом Андерссоном стояли возле участка и смотрели вверх, на горные склоны, еще покрытые снегом.

– В погожие дни, такие, как сегодня, наша долина очень красивая, но, когда начинаются зимние метели, в горах сущий ад, – начал он и умолк.

Я все больше терял терпение; мне хотелось поскорее узнать о военных подвигах Оленьей Ноги, о Саре Сундквист и о судьбе ее родителей. Наверное, мой собеседник это заметил и продолжал:

– Сейчас вы все узнаете, но топография местности и погода играли в той истории очень важную роль. Видите вон тот перевал? В том месте спуск особенно крутой.

Он не преувеличивал. Тропа, ведущая вниз по склону, напоминала горнолыжную трассу и оканчивалась небольшим утесом примерно пятиметровой высоты. Под снегом я различил осыпь. Ханс Андерссон показал на нее:

– Тот путь с горы кратчайший, но спускаться там можно только на свой страх и риск. Когда снег глубокий, с утеса еще можно прыгнуть, но надо хорошо знать, где можно приземлиться. И даже тогда прыгун очень рискует… Говорят, наш участок построили именно здесь отчасти потому, чтобы у молодых сорванцов не возникало желания прыгать с утеса. В первый раз, когда Харальд Олесен и Оленья Нога привели к нам беженцев и собирались в обратный путь, я обратил внимание, что Оленья Нога смотрит на утес как завороженный. Я поспешил предупредить его, чтобы он не вздумал прыгать с утеса. В шутку сказал: прыгать можно, только если речь идет о жизни и смерти и все дьяволы гонятся за ним по пятам. Он с серьезным видом обещал, что не станет прыгать.

Ханс Андерссон какое-то время помолчал, а потом показал на высокие горы:

– Сейчас здесь ходят в основном туристы… А во время войны мы еще издали замечали группки беженцев, которые спускались к нам. Во главе их шли Харальд Олесен и Оленья Нога. Всякий раз, видя их, я испытывал большое облегчение. Когда показывались там, наверху, они находились уже на шведской территории, так что опасность была позади. Мы обычно говорили: в Норвегии им приходилось спешить, но у нас, в Швеции, можно не торопиться. Последний лесной участок там, наверху, был просто парадом победы. Оленья Нога всегда шагал впереди, показывая путь.

Тропа спускалась в том месте, где склон наименее крут, и вилась по лесу. Даже для уставших и неопытных лыжников то был нетрудный маршрут. Я с растущим нетерпением ждал продолжения истории. При чем здесь погода и топография местности? К счастью, Ханс Андерссон быстро возобновил рассказ:

– За два года мы успели разработать четкий порядок приема беженцев. До того случая все проходило сравнительно гладко, и мы, наверное, утратили бдительность. Мой дядя проживал в Элверуме; его дом стоял у дороги, по которой обычно шли беженцы, и он помогал организовать их переправу. Он звонил мне, когда видел проходивших мимо беженцев, и посреди раз говора о родственниках и видах на урожай вставлял информацию о том, что к нам направляется очередная группа. Он сообщал, сколько в группе человек, чтобы мы приготовили еду, одежду и ждали их прибытия. Конечно, мы говорили не прямо, на тот случай, если телефоны прослушиваются. Но позже я часто думал о том, что, наверное, с того разговора и началась трагедия. – Какое-то время он постоял, уныло глядя на горный склон. Потом продолжал, но не спеша: – Вечером двадцатого февраля сорок четвертого года дядя позвонил мне и сообщил, что Оленья Нога и его отец прошли мимо «с двумя большими мешками и одним маленьким». Это значило, что Харальд Олесен и Оленья Нога ведут двух взрослых беженцев и ребенка. Прошло не больше часа, как дядя позвонил снова; он очень взволнованно сообщил, что мимо его дома только что пробежала стая из шести волков. Сбылось наше худшее опасение. Харальд Олесен и Оленья Нога находились с беженцами на открытой местности, а по их следу шел немецкий военный патруль.

Ханс Андерссон говорил медленно, с трудом. Очевидно, страшные воспоминания давили на него.

– А потом? – не выдержал я.

– А потом вдруг началась метель, да такая, какой раньше не было, – со вздохом ответил он. – Хотя накануне я с пяти утра был на ногах, в тот день до четырех так и не заснул. Несколько раз выходил на улицу с биноклем, но невозможно было что-либо разглядеть на горе в темноте, в вихрях снега. Метель могла сыграть беженцам на руку, но могла и погубить. С одной стороны, преследователям не так легко было догнать беженцев, но в то же время находиться в горах в такую погоду, да еще с грудным ребенком… представляете, как им пришлось тяжело? Да еще солдаты гнались за ними по пятам. Ветер и холод ночью и без того были опасными. В четыре утра, когда я все же лег в постель, я почти не сомневался, что больше не увижу Харальда Олесена и Оленью Ногу. Жена разбудила меня в десять и сказала, что ветер утих, но на склоне по-прежнему никого нет. Тогда я почти оставил надежду.

Мне показалось, что после этих слов Ханс Андерссон молчал не меньше часа. Он стоял и смотрел на горный склон.

– До сих пор помню во всех подробностях утро двадцать первого февраля сорок четвертого года. Ветер через несколько часов совершенно стих. Небо было голубым, облака рассеялись, однако было по-прежнему холодно и сухо – термометр показывал минус двадцать пять градусов. Я сидел в своем кабинете, и с каждой минутой надежды мои таяли. Должен признаться, я никогда по-настоящему не верил в Бога, но около двух часов пополудни испытал нечто сродни прозрению. Как будто кто-то толкал меня на улицу, приказывал выйти и посмотреть, нет ли признаков жизни на склоне. Не в силах больше сидеть без дела, я схватил со стола бинокль и вышел.

Он протянул мне бинокль и велел:

– Посмотрите на верхушку горы.

Я подчинился. Небо было ясным, но все же я никого наверху не видел. Мой собеседник продолжил:

– В тот ужасно холодный февральский день сорок четвертого года на склоне было так же мертвенно тихо. И вдруг я различил в бинокль какое-то шевеление и вздрогнул, хотя потом разглядел, что это был просто заяц. Но он бежал очень быстро, как будто его что-то напугало, и я всмотрелся внимательнее. Потом в воздух взмыла стайка белых куропаток. А через какое-то время я увидел и человека. Он спускался на лыжах – и несся так, словно за ним гнались все черти!

– Харальд Олесен? – спросил я, почти уверенный, что только он и малышка Сара в тот день спаслись и вышли живыми.

Ханс Андерссон покачал головой:

– Так и я подумал вначале. Но узнал легкую походку до того, как разглядел его в бинокль. По склону спускался Оленья Нога.

Я поднес бинокль ближе к глазам и живо представил себе, как Оленья Нога съезжает по склону в долину с горы. Затаив дыхание, я ждал, чем все кончилось.

– Сначала я надеялся, что скоро увижу Харальда Олесена и других беженцев. А потом вдруг испугался, что сбылся наш худший кошмар и немцы в погоне за проводником перешли границу и оказались на нашей территории. Пробудился старый страх. В первые годы войны мы часто обсуждали, что делать в такой ситуации, и не придумали ничего лучше, чем немедленно звонить в Стокгольм. Помню, я еще думал, что немцы вот-вот появятся, ведь они должны держать его на расстоянии выстрела. Но за Оленьей Ногой никого не было, ни друга, ни врага. Обычно проводник приходил с небольшим отрядом, на сей раз Оленья Нога никого не привел. Однако по-прежнему несся быстрее всякого олимпийского чемпиона. Мне показалось, что он сошел с ума. Особенно когда я понял, куда он собирается свернуть.

Я опустил бинокль и, широко раскрыв глаза, посмотрел на Ханса Андерссона. Он мрачно указал на утес.

– Облегчение после того, как я увидел Оленью Ногу, вскоре сменилось отчаянием: он направлялся к утесу. С него опасно было прыгать, особенно в конце февраля. Осыпь внизу лишь слегка припорошило снегом. Прыгать туда после долгого и тяжелого пути через горы, к тому же на плохих лыжах, – чистое безумие. Я махал ему, пытаясь его остановить, но он уже разгонялся перед прыжком.

Сегодня ни на склоне, ни возле утеса никого не было видно, и все же, слушая Ханса Андерссона, я живо представлял себе, как Оленья Нога скользит к утесу.

– Когда стоял и смотрел, как он подъезжает к краю утеса, я пережил самый страшный миг за всю жизнь. Сначала мне показалось, что он метит прямо на камни. Но он, очевидно, прежде прыгал на лыжах с трамплина; он пригнулся перед тем, как взмыть в воздух. Его лыжи задели лишь последние крупные камни. Он благополучно приземлился на корточки, затормозил, выпрямился и помчался к нам на всех парах. Я решил, что у него точно не все дома. Потом я разглядел в бинокль его лицо. Я не заметил на нем ни страха, ни отчаяния, только решимость как можно скорее добраться до меня. Спустившись в долину, он полетел вперед, и руки его замелькали так быстро, что их почти не было видно… – Ханс Андерссон замолчал и покачал головой. – До сих пор не верится, что тогда я не понял, в чем дело. А вы уже догадались?

Я медленно покачал головой, не особенно задумываясь над его словами.

– Вот и я ничего не подозревал, когда он уже спустился в поле и находился в нескольких шагах от меня. И вдруг все встало с головы на ноги: он достал из своей куртки безжизненного младенца, завернутого в шарф и шерстяной свитер.

Я посмотрел на снег и, возможно, подумал, что и мне, как моему собеседнику, надо было обо всем догадаться раньше. К счастью, Ханс Андерссон продолжал:

– Если и был в моей жизни трагический миг, о котором я никогда не забуду, то он наступил именно тогда. Оленья Нога похлопал младенца по щекам – безрезультатно. Девочка не шевелилась. И все же он не терял надежды. «Она еще теплая!» – сказал он довольно спокойно, передал мне девочку и велел окунуть ее в теплую воду. Я стоял, как парализованный; несколько секунд не мог сдвинуться с места. Оленья Нога громче повторил, чтобы я тут же окунул ребенка в теплую воду. Увидев, что я не реагирую, он потянулся к девочке. Тут я наконец ожил и побежал с ней наверх.

Хотя речь шла о вещах серьезных и даже трагических, Ханс Андерссон неожиданно расплылся в широкой улыбке.

– К счастью, жена тогда как раз купала нашего сына. Можете себе представить, что она подумала, когда я ворвался в ванную с младенцем на руках и бросил девочку в воду – прямо в одежде? Но она быстро сообразила, в чем дело, и начала делать ей искусственное дыхание рот в рот. Несколько минут никаких признаков жизни не было. Потом ее ручка дрогнула, и она закричала.

– Значит, малышка Сара спустилась с гор живой? – уточнил я.

Мой собеседник торжественно подтвердил:

– Малышка Сара спустилась с гор живой – но в самый последний миг. Еще пять минут, и было бы уже поздно, как сказал врач, который ее осматривал. Однако я склонен верить моей жене, которая считает: еще две минуты, и было бы поздно.

– А что же Оленья Нога? – спросил я.

Ханс Андерссон показал на снег у стены дома:

– Когда я вышел на улицу, он лежал на снегу у стены, совершенно измученный, и тяжело дышал. Увидев его, я понял, что ему пришлось пережить там, наверху. И все же он держался невозмутимо, сохранил ясную голову. Когда я спросил его, молился ли он Богу, он ответил, что больше не верит в Бога. А когда я потом сказал, что ребенок будет жить, он прошептал: значит, все было не напрасно. Он пролежал на снегу еще несколько минут, но потом выпил горячего кофе и постепенно пришел в себя. Я в шутку сказал, чтобы он больше не вздумал прыгать с утеса. Он едва заметно улыбнулся и ответил, что и не собирался так поступать. И напомнил мне мои же слова: сейчас это был вопрос жизни и смерти, и по пятам за ним в самом деле гнались все дьяволы. В начале пути он еще слышал плач ребенка и знал, что девочка жива; она шевелилась у него под курткой. Потом плач сменился тихими стонами, а потом она затихла. Ему показалось, что она холодеет. Испугавшись, он побежал как одержимый, чтобы как можно скорее доставить ее в безопасное место.

Ханс Андерссон нахмурился и покачал головой.

– И я, и моя жена, и позже врач говорили, что Оленья Нога совершил настоящий подвиг. Врач даже сравнил его поступок с марафоном биркебейнеров на выносливость. Я тогда не знал, кто такие биркебейнеры; мне пришлось справиться в учебнике истории, и я узнал, как сторонники короля Сверре несли маленького принца Хокона через горы зимой 1206 года. Но Оленья Нога, услышав это, только улыбнулся и заметил, что биркебейнеров было несколько, так что они могли по крайней мере нести ребенка по очереди. Я лишний раз убедился в том, что он из хорошей семьи и получил образование.

Его вывод показался мне вполне разумным. Мое любопытство относительно Оленьей Ноги лишь возросло, но вначале хотелось узнать о судьбе его спутника.

– А что же Харальд Олесен? Что с ним случилось? Судя по всему, он тоже добрался до вас целый и невредимый?

Ханс Андерссон кивнул:

– Подкрепившись и успокоившись, Оленья Нога рассказал, что Харальд Олесен жив и идет следом. Там, наверху, они попали в переделку. Из-за метели трое преследователей повернули назад, но еще трое продолжали погоню. Ночью беглецы укрылись от метели в горах; под утро немцы догнали их, завязалась перестрелка, в которой погибли три немецких солдата и двое беженцев. Харальд Олесен остался, чтобы похоронить трупы, а Оленья Нога взял девочку и побежал вперед. Он надеялся, что Харальд Олесен найдет дорогу по его следам. Так и случилось; Олесен спустился к нам через три или четыре часа. Он, конечно, шел гораздо медленнее и выбрал более безопасную лесную тропу. Он рассказал нам тоже самое, что и Оленья Нога. Как только на рассвете метель прекратилась, завязалась перестрелка, и, хотя ему удалось застрелить трех немецких солдат, спасти беженцев не удалось: их убили. Олесен убрал все пять трупов в пещеру и пошел по следу Оленьей Ноги. Я записал их показания и позвонил в Стокгольм. Насколько я понял, все происходило еще на норвежской территории, и мое начальство, узнав, что граждане Швеции не участвовали в перестрелке, тут же утратило интерес к делу.

После еще одной короткой паузы Ханс Андерссон продолжал:

– К вечеру девочка совершенно пришла в себя и играла на ковре вместе с нашим сынишкой. Мы смотрели на нее, и сердце радовалось. Однако во всем остальном обстановка была гнетущей. Харальд Олесен и Оленья Нога ночевали в разных комнатах. Оба выглядели страшно напряженными. Тогда я не увидел в их состоянии ничего странного, учитывая все, что им пришлось пережить. Я осторожно спросил, неужели они собираются вернуться в Норвегию сразу после случившегося. Оба были непреклонны и заявили, что на следующий день после завтрака отправятся назад. До того как они ушли, я испытал еще одно потрясение…

Я слушал его с растущим интересом.

– Конечно, я увидел это совершенно случайно. Открыл окно в комнате наверху, собираясь вылить грязную воду после бритья, как вдруг увидел Харальда Олесена и Оленью Ногу. Они вышли на улицу и стояли у стены вон там, в углу. Слов я не слышал, но сразу понял, что они ругаются. Конечно, подростки часто ссорятся с родителями, но более яркой сцены я не припомню. Оленья Нога, всегда такой хладнокровный парень, был вне себя от ярости. Он грозил Олесену пальцем, а другую руку сжал в кулак и размахивал им; он говорил быстро, тараторил, как пулемет. Харальд Олесен в основном отмалчивался. Он стоял, прислонившись к стене, бледный, и так дрожал, что мне показалось: вот-вот упадет в обморок. Зрелище было странное. Я никогда раньше не видел их такими взвинченными. Но через полчаса, когда мы стали прощаться, они вели себя как всегда. Перед уходом Оленья Нога немного поиграл с малышкой; он улыбался, когда смотрел на нее. Я невольно гадал, уж не померещилось ли мне то, что я увидел чуть раньше. Но нет, не померещилось. Когда они ушли, я подошел к тому месту у стены, где они стояли, и заметил, какие глубокие отпечатки в снегу оставили ботинки Харальда Олесена…

По моему мнению, поведение Оленьей Ноги более или менее соответствовало тому, что случилось через двадцать четыре года.

– Тогда вы видели их в последний раз?

Ханс Андерссон ответил:

– Да… то есть не совсем. Во время войны ни один из них у нас больше не появлялся. Оленью Ногу я действительно больше ни разу не видел и не знаю, что с ним случилось. Зато Харальда Олесена я встретил через несколько лет после войны. Я навещал родственников в Осло и узнал, что он выступает с лекцией… Я послушал его, а после лекции подошел поздороваться. Он узнал меня и поблагодарил за помощь во время войны, но, очевидно, был очень занят и не склонен разговаривать. Так как я часто думал о том, что могло случиться с Оленьей Ногой, конечно, воспользовался случаем и спросил Олесена. Он ответил уклончиво: мол, это печальная история. Потом извинился, сказал, что ему надо быть в другом месте, и убежал.

Мы оба какое-то время молчали. Было ясно, что Харальд Олесен не хотел вспоминать о роковом путешествии и говорить о своем проводнике. Несомненно, на то у него имелись свои причины. Я ломал голову, стараясь понять, в чем дело и кто теперь, после смерти Харальда Олесена, может знать о произошедшем и об Оленьей Ноге.

– А тот беженец, которого Оленья Нога и Харальд Олесен в сорок втором перевели через границу и который приезжал через несколько лет… Вы не знаете, где его можно найти?

Ханс Андерссон сокрушенно покачал головой:

– Он был сыном беженца из Австрии; его звали Хельмут Шмидт. В последний раз, когда я получил от него письмо, он жил в Вене, только вряд ли он вам поможет. В ту ночь Хельмута с ними не было, а когда приезжал после войны, он говорил, что не знает, как на самом деле звали Оленью Ногу и где его найти. Хельмут, по его словам, с радостью проехал бы до конца света, чтобы отблагодарить его. Он никогда не забудет ту холодную и черную ночь, когда Оленья Нога чудом провел его через горы к свободе. Они познакомились где-то у Элверума; Хельмута довезли на машине, а дальше предстояло идти пешком. Оленья Нога сам подошел к нему и повел дальше на лыжах. Хельмут так и не понял, откуда он появился.

Я тихо выругался. Этот Оленья Нога, несомненно, умел не только прекрасно показывать дорогу, но и заметать свои следы.

Мы с Хансом Андерссоном несколько минут стояли, не говоря ни слова и глядя наверх, на горные склоны и думая, наверное, об одном и том же. Таинственный Оленья Нога, который был во время войны совсем молодым, несомненно, сыграл важную роль в жизни Харальда Олесена, но я пока не понимал, какую именно. Прошло двадцать четыре года; жив ли Оленья Нога и где он сейчас? Пока его судьба оставалась неразрешимой загадкой. Но здесь, в Сэлене, я все же кое-что узнал о нем, хотя тут же снова потерял его след. Оленья Нога, легконогий, как всегда, холодным февральским днем сорок четвертого года взобрался на горный склон и исчез. Его след обрывался…

Мы с Хансом Андерссоном переглянулись. Он понял, о чем я думаю, и показал наверх, в сторону перевала.

– В то утро, когда Оленья Нога и Олесен возвращались домой, Оленья Нога шел чуть позади Олесена. Я стоял здесь с биноклем и следил, как они скрываются за перевалом. Понятия не имею, что с ним случилось потом, но до сих пор вспоминаю тот день в конце зимы…

Я обещал обязательно сообщить ему, если что-то узнаю об Оленьей Ноге, а потом спросил, что случилось с Сарой Сундквист.

– Это тоже печальная история, хотя, конечно, чудо, что ее жизнь была спасена. Она была очень милой малышкой и несколько недель прожила у нас, играла с нашим сыном. Мы с женой даже хотели ее удочерить, но… не вышло. Судя по тому, что Харальд Олесен узнал о ее родителях, они были не просто беженцами, но евреями. Мой тесть пришел в ярость, узнав об этом. Вот почему в конце концов мы отправили малышку в Гётеборг, в бюро по усыновлению. Нам было очень больно расставаться с ней. Много лет мы не знали, что с ней случилось. Хорошо, что ее удочерили добрые, хорошие люди. Я рад, что, несмотря на такое тяжелое начало жизни, сейчас у нее все хорошо.

Я насторожился – внутри все похолодело. Стараясь не выдавать волнения, я спросил, откуда ему известно, что у Сары все хорошо. Ханс Андерссон не замедлил с ответом:

– Да ведь она сама приезжала сюда, и я ей обо всем рассказал. Должно быть, с тех пор прошло уже несколько лет. Наверное, в Гётеборге ей сообщили, как звали ее родителей, и кое-что рассказали о том времени. Естественно, ее очень интересовал Харальд Олесен, и еще больше – Оленья Нога. – Увидев выражение моего лица, Ханс Андерссон бросил на меня вопросительный взгляд. – Разумеется, перед тем как что-либо ей рассказывать, я позвонил в наше главное управление. Но там придерживались того же мнения, что и я: она имеет право знать то, что нам о ней известно. С тех пор прошло уже много времени, кроме того, в произошедшем не было ничего криминального – во всяком случае, у нас, в Швеции, никто никаких преступлений не совершал.

С ним трудно было не согласиться, и все же меня охватили гнев и беспокойство. Сара Сундквист в очередной раз солгала мне! И на сей раз она представала отнюдь не в хорошем свете.

Я заверил Ханса Андерссона, что он поступил правильно, и он как будто немного успокоился. Я тут же спросил, можно ли из его кабинета сделать важный звонок в Осло.

3

Набирая номер, я живо представлял себе Патрицию, сидевшую в своей просторной комнате в «Белом доме» и нетерпеливо ждавшую звонка. Как я и думал, она ответила после второго гудка и, часто дыша, выслушала сокращенный пересказ истории Ханса Андерссона. К моему легкому раздражению, она сразу догадалась, что под курткой у Оленьей Ноги был ребенок, еще до того, как я сообщил об этом, хотя мой рассказ занял гораздо меньше времени, чем у Ханса Андерссона. Мне показалось, что она не слишком удивилась, узнав, что Сара Сундквист снова опередила нас и уже побывала в Сэлене.

Когда я закончил рассказ, мы оба некоторое время молчали. Потом Патриция заговорила:

– Поздравляю, ты добился большого успеха! Значит, во время войны Оленья Нога был ребенком-солдатом с неустойчивой психикой; возможно, тяжелые воспоминания не давали ему покоя, и он питал глубокую ненависть к Харальду Олесену. Для начала неплохо, совсем неплохо. Но мы по-прежнему не должны принимать как данность то, что убийца – он. У меня к Хансу Андерссону всего один вопрос. Видел ли он когда-нибудь, какое оружие было у Оленьей Ноги и Харальда Олесена?

Я должен был, конечно, сам спросить об этом. Положив трубку на стол, я приоткрыл дверь в соседнюю комнату и задал вопрос. Через минуту я снова подошел к телефону.

– Нет. Он не сомневался в том, что они вооружены – во всяком случае, Харальд Олесен, но вот оружия у них он никогда не видел, а лишних вопросов не задавал. Так что нам пока не известно, были они вооружены или нет, а если были, то чем.

Вздох Патриции, наверное, был слышен даже в Швеции.

– Конечно, они были вооружены! Как еще можно застрелить трех немецких солдат? Ну, а поскольку Ханс Андерссон никогда не видел у них оружия, можно предположить, что у них, скорее всего, были пистолеты или револьверы – в общем, короткостволы. Очень важно выяснить, какой марки. Если бы Ханс Андерссон это знал, ты мог бы арестовать убийцу уже сегодня вечером. Но сейчас возможны несколько вариантов, хотя один из них выглядит наиболее вероятным. Сегодня нам с тобой придется поработать сверхурочно, но, надеюсь, я сумею поощрить тебя тем, что уже завтра ты арестуешь убийцу. Приезжай ко мне, как только вернешься в Осло, а я попрошу Бенедикте приготовить простой ужин. Восемь вечера тебя устроит?

Я ответил, что постараюсь успеть, и мы одновременно положили трубки. Я поблагодарил Ханса Андерссона за помощь и обещал держать его в курсе событий. Потом поспешил к машине.

На обратном пути я пересек границу так же быстро и гладко, однако голова лопалась от мыслей. Было ясно, что Саре Сундквист придется объясниться. Если она узнала, что Харальд Олесен стал очевидцем смерти ее родителей, у нее появляется достаточно сильный мотив для убийства: месть. Правда, оставалось неясным, имеет ли Олесен непосредственное отношение к гибели ее родителей. Меня радовало, что Патриция по-прежнему рассматривала несколько версий, в том числе и ту, по которой убийцей был пока неизвестный человек по кличке Оленья Нога.

Возможно, именно Оленья Нога приходил в дом номер 25 по Кребс-Гате в синем дождевике. Как бы там ни было, мне казалось, что до ареста еще далеко. Личность Оленьей Ноги и его местонахождение по-прежнему оставались неизвестными, хотя им совершенно точно не мог быть Даррел Уильямс. Я задышал немного свободнее, когда отодвинулись угроза публичного скандала и стычки с американским посольством.

И вдруг, где-то между Трюсилем и Элверуном, меня озарило. Возраст Оленьей Ноги подразумевал еще одного подозреваемого, который до сих пор оставался на периферии… Потрясенный своей догадкой, я едва не съехал в кювет. Несмотря на желание как можно скорее вернуться в Осло, я сделал незапланированную остановку на обочине дороги и просмотрел свои записи. Мне нужно было точно узнать, сколько лет племяннику Харальда Олесена, Иоакиму. Старше он или младше сестры? Мое волнение возросло, когда я прочел, что он на полтора года младше сестры и родился в июле 1928 года. То есть в феврале 1944 года Иоакиму Оле-сену было пятнадцать лет… Возраст совпадал, как и близкие отношения с Харальдом Олесеном. Позже они отдалились друг от друга, что тоже казалось вполне правдоподобным, если зимой 1944 года Харальд Олесен сильно подвел племянника. Возможно, Иоаким Олесен хотел отомстить дяде не только за себя, но и за сестру. Более того, смерть дяди была выгодна ему и с точки зрения предполагаемого наследства. А на оглашении завещания он продемонстрировал свою вспыльчивость…

Я все больше убеждался: хотя О. в дневнике Харальда Олесена, скорее всего, обозначало Оленью Ногу, на самом деле за кличкой стоял его племянник. То, что Иоаким Олесен заходил к дяде открыто, вовсе не означало, что он не мог оказаться тем человеком в синем дождевике, которого видел Андреас Гюллестад. Он вполне мог бросить дождевик в мусорный бак после убийства… Кстати, трудно переоценить тот факт, что у его сестры почти такой же дождевик. Вполне возможно, брат и сестра купили одинаковые дождевики, хотя вряд ли Сесилия сознавала всю важность такого поступка.

Впрочем, мне предстояло решить не такую уж немаловажную задачу: как Иоакиму Олесену в день убийства удалось незаметно войти в дом, а потом выйти? Подумав немного, я решил: поскольку все остальное так хорошо вписывалось в мою версию, то и с последним препятствием я как-нибудь справлюсь. Например, Иоаким мог вступить в сговор с женой сторожа или с кем-то из соседей. Что же касается убийства Конрада Енсена… Иоакиму Олесену удалось незамеченным войти и выйти либо очень рано утром, либо позже, когда жена сторожа выходила за покупками.

Проехав Хамар и почти убедив себя в своей правоте, я с трудом удержался от того, чтобы не отправиться прямиком к Иоакиму Олесену. Но поскольку оставалось решить несколько мелких проблем, я решил вначале все же поехать на ужин в «Белый дом», куда меня пригласили.

По пути я ненадолго заскочил на работу, где по-прежнему не было никаких важных сообщений. Похоже, все обрадовались, что дело закрыли после смерти Конрада Енсена. Я позвонил жене сторожа в дом номер 25 по Кребс-Гате, чтобы узнать, все ли в порядке.

Фру Хансен сообщила, что Даррел Уильямс вернулся без пяти четыре. Такси, которое его привезло, подъехало к дому на большой скорости. Войдя, Уильямс отпустил очень странное замечание: мол, он едва успел, потому что рейс задержали. К счастью, я тоже едва успел поблагодарить жену сторожа и повесить трубку и лишь потом самодовольно рассмеялся.

4

На ужин я приехал с десятиминутным опозданием и в самом радужном настроении. Мне показалось, что Патриция без причины приуныла. Она довольно вяло отнеслась к супу из спаржи и, проглотив несколько ложек, скептически посмотрела на снимок Оленьей Ноги 1942 года. И ей тоже почти ничего не удалось понять по этой фотографии. Изображенный на снимке человек был почти мальчиком; кроме того, изображение было нечетким. Судя по всему, он был темноволосым, но насчет цвета глаз и оттенка кожи ничего нельзя было сказать. Патриция попросила меня еще раз рассказать, что произошло в Швеции, только медленнее и подробнее. Рассказ занял почти весь суп и половину жаркого из свинины.

Меня немного раздражал пессимизм Патриции и ее хладнокровие. Впечатление подкреплялось тем, что за ужином она выпила шесть стаканов холодной воды. Я пошутил: Оленья Нога, который прекрасно бегал на лыжах по пересеченной местности, а также прыгал с трамплина, в тот день выполнил половину олимпийской программы. Но Патриция в ответ лишь криво улыбнулась и заметила: важно знать, не занимался ли он также биатлоном, а если занимался, из чего стрелял.

В середине основного блюда она вдруг спросила, не доводилось ли мне в ходе следствия видеть на ком-нибудь серебряный медальон, вроде того, что был на шее Оленьей Ноги на снимке. Учитывая, что до сих пор у меня не было повода искать такой медальон, я ответил, что не помню. И потом, добавил я, через столько лет медальон вряд ли поможет нам найти его владельца. Патриция согласилась со мной, но тут же кратко и таинственно заметила, что медальон все-таки может играть чрезвычайно важную роль.

Я спросил Патрицию, что, по ее мнению, могло случиться в тот роковой день в 1944 году. Она пожала плечами: пока трудно судить, но общая картина ясна. Судя по тому, что мне рассказали, три солдата и родители Сары Сундквист были убиты в перестрелке. Насколько видно из завещания Харальда Олесена, его мучило чувство вины по поводу того случая – как во время, так и после войны. После его смерти Оленья Нога, скорее всего, единственный человек, который знает, что тогда случилось. Подробности же сейчас не столь важны.

– И все же я обещаю, что Оленья Нога расскажет тебе все подробно, когда мы его найдем, – добавила Патриция с мрачным и очень серьезным выражением лица.

Я тут же заметил, что она сказала «когда», а не «если», и спросил:

– Значит, ты уверена, что он выжил на войне и жив до сих пор?

Патриция кивнула:

– Несмотря на молодой возраст, Оленья Нога еще тогда, в сорок четвертом году, был необычно сильным и проницательным человеком. Насколько мне известно, есть только одна причина, по которой проводник решил идти сзади: он боялся, что ему выстрелят в спину. Да, он согласился вернуться в Норвегию с Харальдом Олесеном, но принял меры предосторожности. Если раньше он доверял Олесену, то после того дня ни о каком доверии не могло быть и речи. Теперь я убеждена, во-первых, что О. в дневнике Харальда Олесена обозначает Оленью Ногу и, во-вторых, что именно Оленья Нога рыскал вокруг дома в синем дождевике. А еще я почти не сомневаюсь в своих выводах относительно того, кто он такой и где живет…

Ее слова совпадали с моей версией насчет Иоакима Олесена.

Последовало гнетущее молчание, которое продолжалось почти десять минут. Обед заканчивался. По иронии судьбы, Патриция растаяла, лишь когда нам принесли десерт – мороженое.

– Пожалуйста, прости меня, если я сегодня немногословна. Ты добился большого успеха. Убийца совсем рядом, и мы его нагоняем. Надеюсь, что завтра в это время все будет кончено, и я догадываюсь, кого арестуют. Но у нас по-прежнему нет ответов на несколько важных вопросов. Очень досадное положение – быть так близко и все же не совсем там, где хочется. Как ты, наверное, заметил, я терпеть не могу делать выводы, которые могут оказаться неверными. Поэтому позволь мне еще немного подумать над своей версией в ожидании завтрашних ответов.

Патриция снова задумалась; когда она заговорила, на ее лице застыло почти меланхоличное выражение.

– Как все грустно! Харальд Олесен столько сделал для страны и народа, и как герой Сопротивления и как член кабинета министров, и все же в последний год, после смерти жены и отставки, в его жизни преобладали тени из прошлого. А в последние месяцы он почти и сам превратился в человека-муху. Вокруг него вился целый рой таких же людей-мух; они испытывали по отношению к нему очень сильные чувства, связанные с прошлым, и у всех имелся мотив и возможности убить его. Более того, всех соседей Харальда Олесена, жильцов дома двадцать пять по Кребс-Гате, можно по разным причинам назвать людьми-мухами. Это в самом деле удручает.

Я перебил ее невеселые мысли вопросом, как она предлагает наконец закончить дело. К моему облегчению, она ответила мне гораздо более самоуверенно:

– К сожалению, некоторые жильцы дома двадцать пять по Кребс-Гате в день убийства видели что-то… вернее, кого-то, о ком, по разным причинам, не желают нам рассказывать. Необходимо все выяснить и устранить нескольких потенциальных подозреваемых. В идеале у нас останется единственный кандидат. Вот как мы поступим: завтра ты поедешь на Кребс-Гате со своим табельным оружием и двумя парами наручников. Сообщи, как только приедешь на место, и я скажу, с кем поговорить в первую очередь и какие задать вопросы. Либо после ответов тебе станет предельно ясно, кто убийца, и тогда ты немедленно его арестуешь, либо тебе придется перейти в следующую квартиру и задать новые вопросы. Снова звони мне, если у тебя появятся сомнения, что делать или что спрашивать.

Я посмотрел на нее недоверчиво:

– Сколько же квартир мне придется обойти, прежде чем я найду убийцу?

Патриция, словно извиняясь, пожала плечами:

– В худшем случае пять. В каждой из них может находиться убийца или, по крайней мере, человек, который утаивает важные сведения.

Я был очень рад, что мы вот-вот схватим убийцу, хотя предложенный Патрицией план мне не слишком понравился. Неожиданно в голову мне пришла интересная мысль, способная резко продвинуть дело, и я со смехом возразил:

– Все, что ты предлагаешь, довольно сложно. Кроме того, странно, когда ведущий дело следователь перед каждым следующим шагом консультируется по телефону с неизвестным другом. Допускаю, что завтра на месте преступления меня ждут разные сложности и партии, но давай сделаем одну практическую поправку…

Патриция бросила на меня настороженный взгляд. Впервые я очутился в игре на шаг впереди ее, и ей, как мне показалось, стало не по себе.

– Тебе придется поехать со мной!

Едва я произнес эти слова, дрожь сотрясла худенькую фигурку Патриции. Она долго смотрела на меня в упор из своего инвалидного кресла, не произнося ни слова. Я поспешил объяснить:

– Пойми, так не только лучше для всех. Твое присутствие совершенно необходимо. Могут возникнуть разные ситуации, и у меня просто не будет времени для того, чтобы звонить тебе по телефону. Более того, это вполне осуществимо практически. Андреасу Гюллестаду удается передвигаться по дому в своей инвалидной коляске, а ты чем хуже? Возьми с собой блокнот и ручку; скажем, что ты – моя секретарша, которая недавно получила легкую травму. Неужели тебе самой не хочется оказаться на месте событий и своими глазами увидеть людей, о которых ты столько думала всю прошлую неделю?..

Патриция долго сидела молча, что было для нее нехарактерно.

– Дело в том, что мне очень трудно придумать веский контр аргумент, – с серьезным видом произнесла она наконец. Потом к ней вернулась всегдашняя самоирония, и она горько усмехнулась: – К тому же у меня все равно нет других предложений на уик-энд… Хорошо, я поеду с тобой!

Я порывисто протянул руку, пока она не передумала. Рука Патриции дрожала, но была теплой и живой. Когда я добавил, что сначала ей, наверное, придется спросить разрешения у отца, она криво улыбнулась и заметила, что «предок» и так все время советует ей чаще куда-нибудь выбираться. Кроме того, он уже не вправе решать за нее, куда ей идти и с кем. Впрочем, она обещала «сообщить ему то, что ему необходимо знать».

Патриция настояла на том, чтобы я заехал за ней в машине без опознавательных знаков полиции. В ответ на мой вопрос, почему так важно последнее, она хихикнула и пояснила: если горничные и соседи увидят, как ее увозят в полицейской машине, они наверняка закатят вечеринку от радости… Вскоре она снова посерьезнела.

– Пожалуйста, поставь у входов в дом двух надежных вооруженных полицейских. Я по-прежнему не до конца уверена в том, кто убийца, но не сомневаюсь, что он или она – в высшей степени хладнокровная личность, способная на все. Не забывай: мы не только не арестовали убийцу, у нас также пока нет и орудия убийства…

На это нечего было возразить.

Иоаким Олесен по-прежнему казался мне самым вероятным кандидатом. На втором месте шла Сара Сундквист, хотя мне очень не хотелось верить, что убийца – она. Я не понимал, почему Патриция так настаивает на охране самого дома, ведь убийца не обязательно находится в нем!

– А давай я попрошу племянника и племянницу Харальда Олесена приехать в дом двадцать пять по Кребс-Гате, – предложил я. – Так сказать, увеличим шансы на счастливый исход дела… Пусть подождут в подъезде или в квартире сторожа на тот случай, если понадобится с ними поговорить.

Патриция ненадолго смутилась и вдруг снова расхохоталась:

– Теперь я понимаю, что ты имел в виду. «Счастливый исход» – как замечательно ты выразился! Да, пожалуйста, позови их! Кто знает, возможно, у нас появятся вопросы, ответить на которые способны только они. И с эстетической точки зрения меня все устраивает. Мы как будто поиграем в Пуаро: перед арестом соберем всех оставшихся в живых!

Мне показалось, что скрытная Патриция думает о том же, о чем и я, и подозревает племянника. Мы оба пришли в хорошее расположение духа и быстро условились, что я заеду за ней в половине двенадцатого, а в дом номер 25 по Кребс-Гате мы попадем самое позднее в полдень.

Выходя, я не сумел сдержаться и задал последний вопрос:

– Ты уже решила, с какой квартиры мы начнем завтра?

Ответ был таким, какой я и ожидал, но не тот, на который надеялся.

– По-моему, стоит проверить, что Сара Сундквист скажет в свое оправдание на этот раз.

Возможно, она заметила разочарование на моем лице, так как быстро продолжила:

– Многое зависит от того, что она нам скажет и чего хочет, но ясно одно: завтра все будет кончено.

Свои надежды я унес с собой в темноту. По пути я заехал в тихое полицейское управление и сделал три кратких телефонных звонка. Первым делом я позвонил Сесилии Олесен, которая, как мне показалось, обрадовалась, услышав мой голос. Она еще больше обрадовалась, когда я сказал, что Даррел Уильямс вернулся и мы надеемся закрыть дело за выходные. Конечно, она сразу же и с воодушевлением согласилась на мою просьбу приехать на место преступления назавтра без четверти двенадцать.

Конечно, куда больше меня волновала реакция ее брата, Иоакима Олесена. Он говорил сдержаннее и отнюдь не радовался. Мне показалось, что он выдал себя, когда замялся и сказал, что в субботу должен готовить баланс для министерства. Я не сдавался: если он окажется в пределах доступности на последнем этапе следствия, будет лучше для всех. Он вздохнул, но уступил, заявив, что в таком случае он, конечно, выполнит просьбу полиции.

Последней я позвонил фру Хансен. Та доложила, что в доме все мирно и тихо. Она обещала ждать меня с ключами от всех квартир без четверти двенадцать, а на свой пост заступить пораньше и убедиться, что все жильцы дома.

В конце я сделал четвертый звонок и приказал констеблю присматривать за квартирой Иоакима Олесена и следовать за ним, если он выйдет из дома раньше назначенного времени и поедет не на Кребс-Гате. Я не хотел потерять из виду главного свидетеля для торжественного завершения моего первого крупного дела – особенно свидетеля, который одновременно является главным подозреваемым.

В два часа ночи, когда я наконец лег спать, перед моим мысленным взором возникло неопределенное лицо племянника. Тем не менее я хорошенько подумал о каждом из тех, с кем собирался встретиться завтра. Лицо уклончивой, неуловимой Сары Сундквист мелькнуло передо мной последним. Перед тем как заснуть, я подумал: на десятый день расследования я по крайней мере пойму, замешана ли она в преступлениях лишь по несчастному стечению обстоятельств, или она – особенно коварный убийца.

День десятый. История человека-мухи

1

13 апреля была не только Страстная суббота; наступил десятый день расследования. Я, как и в любую другую субботу, поспал подольше и в десять часов позавтракал в одиночестве. В половине одиннадцатого я заехал на работу и, к своему облегчению, узнал, что за время моего отсутствия не произошло ничего нового или примечательного. Быстро позвонив в дом номер 25 на Кребс-Гате, выяснил, что все жильцы дома. Кроме того, фру Хансен сообщила, что скоро приедут племянница и племянник Харальда Олесена; она обещала приготовить для них стол и два стула.

В четверть двенадцатого я выехал из главного полицейского управления; как мы договорились с Патрицией, я взял машину без опознавательных знаков. Приехав на Эрлинг-Шалгссон-Гате, я увидел, что Патриция в простом зеленом платье уже ждет меня в холле. Над ней нависала внушительная фигура профессора Рагнара Боркмана, и в первое мгновение я даже испугался. Однако профессор порывисто сжал мне руку и охотно согласился с тем, что я увезу его единственную дочь «часика на четыре». Когда Патриция выкатилась вперед в своей инвалидной коляске, он, понизив голос, заметил, что после той самой автокатастрофы еще ни разу не видел ее такой бодрой и сосредоточенной.

Наше путешествие немного затянулось, так как улицы, по которым нам нужно было проехать, оказались заблокированы. Очередной новой приметой весны в Осло стали демонстрации против войны во Вьетнаме. Демонстрация была не особенно многолюдной и спланированной; преобладала в ней группка из двадцати – тридцати рассерженных студентов. Когда нам удалось двинуться вперед, Патриция задумчиво наблюдала за демонстрантами из окошка машины. Неожиданно пришла мысль: а ведь я понятия не имею, как она относится к войне во Вьетнаме и другим важным международным событиям. Патриция вполне могла быть как за войну, так и против нее; она могла поддерживать и консерваторов, и социалистов. В любом случае невозможно было представить, чтобы она не имела твердых убеждений по поводу войны во Вьетнаме или внутренней политики Норвегии.

Мне кажется, тогда на нас с Патрицией подействовала серьезность происходящего. Мы оба понимали, что через несколько часов окажемся лицом к лицу с необычайно расчетливым двойным убийцей. Позже она вспоминала, что за время нашей поездки я раза три переспросил, удобно ли ей сидеть, и дважды заметил, что весна наконец наступила. Поэтому, по ее словам, она испытала большое облегчение, когда я задал вопрос по существу, занимавший меня весь предыдущий вечер. Я вспомнил, как она назвала «людьми-мухами» всех обитателей Кребс-Гате. Опираясь на то, что удалось выяснить в последние дни, я еще соглашался с тем, что так с натяжкой можно назвать жену сторожа, покойного Конрада Енсена, а также Даррела Уильямса, Кристиана Лунда и Сару Сундквист. Возможно, то же самое относилось и к Андреасу Гюллестаду, учитывая раннюю гибель его отца и несчастный случай с ним самим. Но трудно было рассматривать в подобном свете Карен Лунд, дочь богача.

Патриция вынуждена была отчасти согласиться со мной. Тем не менее, сказала она, поскольку судьба фру Лунд тесно переплелась с судьбой ее мужа, ее тоже можно считать человеком-мухой – так сказать, по браку. Она добавила: если коварным двойным убийцей окажется Кристиан Лунд, невозможно поверить, что жена не состояла с ним в сговоре. Во-первых, она обеспечила его ложным алиби на день убийства Харальда Олесена. В то время, когда убили Конрада Енсена, Кристиан Лунд, скорее всего, был на работе. В таком случае, Енсена, скорее всего, убила Карен. Если он, разумеется, не вступил в сговор с другим соседом… или соседкой, подытожила Патриция, не называя имен.

Я признал, что у нас по-прежнему имеются основания подозревать всех жильцов. Через минуту мы остановились у нужного нам дома.

2

Нас встретила жена сторожа; она тепло пожала мне руку. Стоявшие за ней Сесилия и Иоаким Олесены приветствовали нас более сдержанно, что вполне понятно. Впрочем, я обрадовался, что они оба приехали, как обещали. Я с некоторым облегчением заметил, что Иоаким не взял с собой никакой сумки и надел обычный костюм, в котором трудно спрятать оружие. Сесилия Олесен, напротив, тщательно подготовилась к приезду: умело накрасилась и надела элегантное, пусть и несколько старомодное, платье. Покосившись на Патрицию, я заметил, что она с трудом сдерживает улыбку.

Все трое явно удивились, увидев Патрицию в инвалидной коляске, но поздоровались с ней вполне приветливо. Я представил ее как свою молодую секретаршу, Патрицию Петтерсен, и пояснил, что она временно прикована к инвалидному креслу из-за травмы, которую получила, катаясь на лыжах. Надо сказать, что Патриция тщательно продумала свою роль и подготовилась. На коленях у нее лежали дощечка, толстый блокнот и пять разноцветных ручек; она, как и подобает хорошей секретарше, тщательно записывала все, что говорилось, как только очутилась в доме номер 25 на Кребс-Гате.

Я попросил фру Хансен, Сесилию и Иоакима ждать нас внизу, а затем вкатил Патрицию в лифт, и мы поднялись на второй этаж.

Пока мы поднимались, Патриция быстро сказала:

– Скажи, что ты знаешь о ее лжи и о том, что Харальд Олесен давал ей деньги; потом спроси, может ли она что-либо добавить к своим показаниям в день убийства. Кстати, вот что очень важно – всегда ставь мое инвалидное кресло у порога, а сам вставай или садись напротив человека, которого ты допрашиваешь, по возможности наискосок от меня, – закончила она тихо, когда лифт остановился.

Я почувствовал, как меня охватывает напряжение. Я предложил Патриции дважды стучать ручкой по блокноту, когда она решит, что пора переходить в другую квартиру. Она согласилась, для проверки дважды стукнула ручкой по блокноту и улыбнулась.

Полминуты спустя мы позвонили в дверь квартиры 2А.

Сара Сундквист слегка подкрасилась и надела черное платье, которое скорее подчеркивало, чем скрывало ее бюст. Открыв дверь, она порывисто обняла меня и воскликнула, что очень рада снова видеть. Интересно, подумал я, записывает ли Патриция ее слова? Вынужден был признать, что для убийцы – если она, конечно, убийца – Сара держалась очень хладнокровно. А ведь она должна была жить в постоянном страхе разоблачения! Естественно, она пришла в замешательство, увидев Патрицию, но, когда я объяснил, что это моя секретарша, пожала Патриции руку.

– Я ездил в Сэлен и побеседовал с начальником тамошней полиции. Оказывается, кое-кто успел побывать там до меня… – начал я.

Больше мне ничего не потребовалось говорить. Маска слетела с нее, из глаз хлынули слезы. Театрально пожав плечами, Сара Сундквист развела руками и извинилась за то, что не рассказала мне о своей поездке в Сэлен. Она боялась оказаться под подозрением, если узнают о ее интересе к тому эпизоду из прошлого Харальда Олесена; до сих пор она надеялась, что ее история не откроется. После того как Ханс Андерссон рассказал ей об Оленьей Ноге, она несколько раз спрашивала о нем Харальда Олесена, но безуспешно. Ей очень хотелось бы повидать Оленью Ногу, если он еще жив! Во-первых, она обязана ему жизнью и хотела поблагодарить; во-вторых, надеялась узнать еще хотя бы что-нибудь о судьбе своих родителей. Но Харальд Олесен отказался отвечать и даже намекал на то, что Оленья Нога умер. Если же он жив, она понятия не имеет, кто он и как его зовут.

Затем я спросил, почему она умолчала о том, что шантажировала Харальда Олесена. Сара Сундквист призналась, что Олесен действительно давал ей деньги, но отрицала, что шантажировала его. Однажды, после того как она в очередной раз пришла к нему с расспросами о родителях и Оленьей Ноге, он вручил ей толстый конверт. Вернувшись домой, она вскрыла конверт и с удивлением увидела пятьдесят тысячекроновых банкнотов. На следующий день она попыталась вернуть Олесену деньги, но он попросил ее оставить их себе и забыть обо всем. Сара положила деньги в банк, но забыть о прошлом не могла. Деньги лишь усилили ее подозрение в том, что Харальду Олесену больше известно о ее родителях, чем он говорит.

Когда я спросил, не хочет ли она изменить показания относительно дня убийства, Сара смутилась и, запинаясь, ответила, что ей нечего добавить. Она несколько раз извинилась за то, что ввела меня в заблуждение – по ее словам, от отчаяния. Потом она повторила, что ей неизвестно о том, кто убил Харальда Олесена. Сама она не имеет к убийству никакого отношения. Никогда не просила у Олесена деньги, а завещание вообще потрясло ее до глубины души.

Я покосился на Патрицию; она как раз дважды постучала ручкой по блокноту. Я поблагодарил Сару и попросил временно оставаться дома и никого, кроме нас, к себе не впускать. Она сгорбилась в кресле и шепотом повторила, что не убивала Харальда Олесена. Потом пообещала никому, кроме нас, не открывать дверь. Последние слова она повторила дважды, как клятву, когда я выкатывал Патрицию на лестничную площадку.

3

– Она по-прежнему что-то скрывает, – заметила Патриция, едва мы оказались в лифте.

Я вынужден был признать, что ее слова совпадают с моим ощущением.

– Что же нам делать? – спросил я.

Патриция выглядела решительно.

– Что ж, будем надеяться, что, если она хорошенько поразмыслит в одиночестве, все еще наладится. Она явно чего-то боится. Либо того, что совершила сама, либо того, что видела. Но она так напугана и напряжена, что сейчас давить на нее нет смысла. Вначале нужно во всем получше разобраться. Надеюсь, кое-что выяснится там, куда мы сейчас направляемся.

Ее слова звучали очень убедительно. Я спросил, куда мы теперь.

– На третий этаж, – сказала Патриция и нетерпеливо нажала кнопку лифта.

В кабине лифта Патриция в своей инвалидной коляске выглядела особенно маленькой и худенькой, но ее голос был таким же звонким и уверенным, как дома, в просторной библиотеке.

– Для начала похвали его за то, что он вернулся. Потом спроси, какие чувства он испытывал, узнав о смерти Харальда Олесена. Напомни о его старом конфликте с Олесеном и предположи, что сюда он переехал из-за этого, а также намекни, что у него в квартире был не один пистолет, когда он только прибыл сюда. И наконец, узнай, кого он видел у двери квартиры Харальда Олесена накануне убийства. Надеюсь, из разговора с ним мы узнаем много интересного. Главное, не забудь, куда поставить мое кресло!

Настроение Патриции все время менялось: то она была серьезной и сосредоточенной, то начинала ехидничать. Неожиданно она тихо хихикнула:

– До известной степени я понимаю, почему Кристиан Лунд изменил жене! Я почти позавидовала ее природной красоте и умению соблазнять. Кстати, даже если она не виновна ни в чем другом, одного у нее не отнимешь: она безответно влюблена.

После слов Патриции сердце у меня забилось чаще, но я не хотел отвлекаться от сути дела. К счастью, в тот миг лифт остановился на третьем этаже. Я выкатил Патрицию и позвонил в дверь квартиры, соседней с квартирой Харальда Олесена.

4

Даррел Уильямс оставался дипломатом до мозга костей. Он встретил меня лучезарной улыбкой, пожал мне руку и сразу же извинился за то, что ему пришлось на время покинуть Норвегию по делам службы. Он бросил на мою спутницу недоверчивый взгляд, но сочувственно покачал головой, услышав о том, что секретарша получила травму, катаясь на лыжах. Он немного смягчился, когда я объяснил, что наш разговор будет неофициальным и я веду запись лишь для себя.

Я поставил коляску Патриции посреди комнаты; мы же с Даррелом уселись в те же кресла, что и в прошлый раз несколько дней назад. На сей раз обстановка была определенно трезвой: на столе стояли не бутылки со спиртным, а большой графин с водой. Несмотря на улыбку, наш хозяин держался скованно. В прошлые встречи я ничего подобного за ним не замечал.

– Рад, что вы вернулись. Вы, несомненно, понимаете, что ваше исчезновение, вопреки моим рекомендациям, едва не стало причиной весьма неприятной ситуации. – Уильямс молча смотрел на меня, надеясь на продолжение. Я не обманул его ожиданий: – Поэтому, повторяю, я рад, что вы вернулись. Все мы надеемся, что дело получится завершить без дальнейших осложнений. Но все зависит от того, что вы сейчас мне скажете. Как говорится, лучше поздно, чем никогда; рассчитываю получить полные и правдивые ответы на наши последние вопросы.

Даррел Уильямс, сосредоточившись, подался вперед. Он совсем не показался мне человеком-мухой; куда больше он напоминал льва, медведя или другого крупного зверя.

– Итак, вопрос первый. Испытали ли вы грусть, когда узнали, что убили Харальда Олесена?

Даррел Уильямс усмехнулся и покачал головой:

– Ни малейшей. Он был великим человеком, но хорошим его назвать трудно. Что лишь подтверждают истории с его завещанием, его внебрачным сыном и родственниками. Я понятия не имею, кто его убил; меня при этом не было.

Он замялся, но продолжать не стал. Я понял, что придется еще немного надавить на него – у меня не оставалось другого выхода.

– Но вас поселили здесь, в соседней с Харальдом Олесеном квартире, не случайно. Вы должны были позаботиться о том, чтобы определенные имена и информация не были преданы огласке. В первые месяцы вашей жизни здесь вы держали в квартире два пистолета. Вы и ваше руководство когда-нибудь обсуждали в качестве одного из возможных вариантов его убийство?

Даррел Уильямс с горечью улыбнулся:

– Боюсь, на такого рода вопрос я не могу ответить ни «да», ни «нет». Хочу напомнить, что к тому времени, как Харальд Олесен умер, мои с ним счеты, как личные, так и профессиональные, были улажены. После его убийства вы обыскали мою квартиру и лично убедились в том, что тогда у меня уже не было никакого оружия. Кстати, судя по тому, что мне известно, ни один из моих пистолетов не соответствует пуле, которая убила Олесена.

Он был прав, поэтому я сказал:

– Я почти готов поверить в вашу невиновность, а также в то, что вы и посольство не имеете к убийству никакого отношения… Но пожалуйста, подумайте хорошенько, вспомните вечер, когда убили Харальда Олесена… Может быть, вы захотите что-то добавить в связи с этим? Сообщить нечто такое, о чем забыли сказать тогда… Поверьте, ваши показания помогут нам арестовать настоящего убийцу.

Даррел Уильямс сокрушенно пожал плечами:

– Да, и мне действительно надо было подумать об этом раньше. Я видел, как один из моих соседей поднимался к Харальду Олесену незадолго до убийства. А молчал я по нескольким причинам. Во-первых, мне не хотелось больше необходимого привлекать внимание к себе или к посольству. Разумеется, я не мог быть уверен в том, что человек, которого я видел, – убийца. Позже моя антипатия к Харальду Олесену лишь усилилась. Должно быть, история с завещанием здорово расстроила его сына.

Я понял, что терпение у меня вот-вот лопнет.

– Нам нужна правда. Карты на стол! Значит, тот человек, который направлялся к квартире Харальда Олесена незадолго до того, как его убили, был…

Уильямс закончил:

– Его сын, Кристиан Лунд. Я удивился, увидев его здесь, на третьем этаже, поэтому и запомнил. Вскоре после того я отправился на вечернюю прогулку. Не могу назвать точного времени, когда видел Лунда, и, конечно, понятия не имею, он выстрелил в старика или нет. Пистолета у него в руках не было, но он пришел в зимнем пальто, под которым можно спрятать что угодно.

Я быстро покосился на Патрицию; девушка так плотно сдвинула брови, что было ясно: она напряженно думает. Потом она тихо дважды постучала ручкой по блокноту.

Выходя, я вскользь заметил, что на первом этаже находится его старая знакомая и что она, несомненно, будет очень рада его видеть. Сначала Уильямс улыбнулся, потом перешел к обороне – произнес с чисто американским пафосом:

– Несмотря на несчастные обстоятельства, окружившие нашу первую встречу, прошу не судить меня слишком строго! Всю мою взрослую жизнь я прожил, борясь с диктаторскими режимами. Во время войны я сражался с нацистами, после войны – с коммунистами. И много лет я страдал, потеряв свою первую любовь. Я замкнулся в себе и был очень одиноким, хотя не ожесточился… – Он замялся и вдруг достал из бумажника сложенный в несколько раз листок: – Вот то письмо, о котором вы спрашивали… Можете прочесть, если хотите, – отрывисто добавил он.

Я покосился на Патрицию; та быстро покачала головой и постучала ручкой по блокноту. У меня возникло подозрение, что Даррел Уильямс последние лет двадцать не расстается с этим письмом. Возможно, он впервые показал его посторонним… Впрочем, у меня больше не было причин сомневаться в его словах. Судя по всему, прошлое не толкнуло его на убийство Харальда Олесена. Когда я молча вернул ему письмо, он, по-моему, обрадовался. Прежде чем за нами с Патрицией закрылась дверь, мы с Уильямсом пожали друг другу руки.

5

В лифте Патриция снова пришла в легкомысленное настроение и захихикала. Я сурово посмотрел на нее. Она пожала плечами:

– Посреди большой трагедии расцвела история великой любви! По-моему, лучше счастливо окончить ее двадцать лет спустя, чем никогда. Она сейчас моложе, чем была моя мать, когда родила меня. Пожалуйста, обещай, что расскажешь, как все сложилось у этой пары.

Я дал слово, что так и сделаю, но лишь в том случае, если она как можно скорее скажет, кто же убийца.

Патриция тут же снова посерьезнела.

– Я еще не знаю наверняка. Он сказал совсем не то, что я ожидала услышать, так что нам по-прежнему недостает одного фрагмента головоломки. Однако я могу сказать, куда мы направляемся сейчас: на второй этаж.

Ее слова не произвели на меня большого впечатления. Так я думал и сам.

– На сей раз – к Лундам?

Патриция улыбнулась:

– Конечно! Все очень просто. Скажи ему, что он был в квартире Харальда Олесена вечером того дня, когда несчастного убили, а ей – что она лжет, уверяя, будто в тот день муж не выходил. Поставь мое кресло у двери, как обычно, и убедись, что видишь их обоих одновременно.

Я согласился с ее планом действий и нажал кнопку второго этажа.

6

Лунды открыли нам вместе. Они тоже не усомнились в моей истории про травмированную секретаршу. К себе они нас пригласили без возражений, хотя и без особой радости. Я поставил кресло с Патрицией в дверях гостиной, сам сел по одну сторону кофейного столика, а Лундам жестом велел сесть напротив меня, на диване. Они механически выполнили приказ. Как только они уселись, фру Лунд взяла мужа за руку. Он с благодарностью посмотрел на нее.

Я начал с того, что подчеркнул, насколько серьезно дело.

– Следствие достигло критического этапа; теперь у нас имеются все основания полагать, что Конрад Енсен не убивал Харальда Олесена. Учтите, мы закроем глаза на ваши прежние… расхождения в показаниях, если сейчас услышим всю правду.

Лунды теснее прижались друг к другу.

– Итак, начнем… Кристиан Лунд, у меня есть доказательства того, что вы солгали, заявив, что не говорили с Харальдом Олесеном в день его убийства. У меня также есть основания полагать, что вы, Карен Лунд, солгали, когда уверяли, что в день убийства ваш муж не покидал квартиры после того, как вернулся домой.

Супруги отнеслись к моим словам по-разному. Карен густо покраснела и пылко затрясла головой; Кристиан же смертельно побледнел. Она заговорила первой:

– Не знаю, кто тут солгал, но вы пошли по ложному следу, инспектор! Мой муж находился дома, со мной, с того времени, как вернулся, и до того, как мы услышали выстрел!

Она говорила так страстно, что трудно было ей не поверить. Кристиан Лунд посерел; он понимал, что загнан в угол. Лицо его изменилось почти до неузнаваемости.

– Она говорит правду, – почти прошептал он. – Это я снова солгал…

Я не сводил с него взгляда. К счастью, он поспешил объясниться:

– Я действительно в день убийства поднимался на третий этаж и говорил с Харальдом Олесеном. Но это было до того, как его убили. Выйдя от Сары, я поднялся к нему и пробыл у него всего минуту. Потом вернулся сюда и был с женой до тех пор, пока мы не услышали выстрел.

Я смерил его суровым взглядом:

– Что же произошло во время вашей последней встречи с Харальдом Олесеном?

Кристиан Лунд криво улыбнулся:

– Мы поговорили вполне мирно, и домой я вернулся довольный. Он открыл дверь, как только я позвонил, но мне показалось, что он удивился, увидев меня. Сказал, что кое-кого ждет, у него важная встреча и нет времени разговаривать. Я ответил, что разговор много времени не займет, ведь мне нужно только подтверждение, что он изменил завещание, как я просил. Он немного подумал, потом улыбнулся и заверил меня, что изменил завещание. Я поблагодарил его, сказал, что очень рад, и ушел. Я поверил ему на слово, а потом услышал последний вариант завещания! Вот свинья! Он решил не говорить, что потом он еще раз все изменил, тем самым лишив меня законного наследства!

Я быстро вспомнил процедуру оглашения завещания – реакцию Кристиана Лунда и другие известные мне факты – и понял, что все прекрасно сочетается с его последними словами. Но я не мог вспомнить, была ли последняя версия четвертой или пятой.

Я вопросительно посмотрел на Патрицию. Она ответила мне красноречивым взглядом, но не постучала ручкой по блокноту. Последовала короткая пауза, прежде чем Патриция сделала то, на что я надеялся: она заговорила.

– Мы можем почти наверняка прийти к выводу, что вы не совершали убийства. И все же вы покрываете человека, которого встретили в день убийства Олесена! Вы встретились на лестнице, когда спускались от него…

Никто не удивился тому, что Патриция подала голос. Все смотрели на Кристиана Лунда. Он смертельно побледнел, вырвал руку у жены и бессильно осел на диване. Я тут же воспользовался моментом и снова перехватил бразды правления:

– Кого вы видели вечером перед убийством и почему умолчали о встрече?

Краем глаза я следил за фру Лунд, но она смотрела на мужа, и только на мужа. Кристиан Лунд три раза сглотнул, прежде чем ему удалось заговорить. Не сразу он хрипло произнес:

– Я… видел Сару.

Это имя взорвалось в напряженной тишине, как бомба. Через несколько секунд фру Лунд затараторила, как пулемет:

– Не верю! Неужели ты все время знал, что она убила твоего отца, а мне не сказал ни слова? Ты мог бы отправить эту ведьму в тюрьму еще неделю назад! А ты продолжал обманывать и меня, и полицию, и покрывать ее! Неужели все так и было?

Кристиан Лунд вскинул на меня умоляющий взгляд. Он не смел повернуться к жене.

– Мы ни о чем не договаривались, и такого я точно не ожидал. Только я спустился на второй этаж, как столкнулся с ней в дверях. Мы быстро улыбнулись друг другу, проходя мимо, и все. И только когда вошел в свою квартиру, я вдруг сообразил, что она поднималась наверх, а не спускалась. Тогда я ни о чем таком не подумал, но потом произошло убийство, и все изменилось… А еще завещание…

Я выдержал его взгляд и поспешил заговорить до того, как меня опередит багровеющая фру Лунд:

– Но вы по-прежнему не отвечаете на вопрос, почему покрывали ее.

Голос Кристиана Лунда был едва слышен и все же в тишине прозвучал четко и ясно:

– Наверное, отчасти потому, что меня и самого можно было в чем-то заподозрить. Ведь я тоже поднимался к старику. Если бы она сказала, что видела, как я спускаюсь, и добавила, что, когда сама пришла к нему, он был уже мертв, кому бы вы скорее поверили? По-моему, мы с ней оба поняли, в какой попали переплет… В общем, после убийства мы с ней ненадолго встретились, точнее, я подошел к ее квартире по пути домой. Она только приоткрыла дверь, я к ней не заходил… Мы договорились не выдавать друг друга, вот и все.

Кристиан Лунд замолчал. Я поспешил закрепить успех:

– Значит, отчасти вы молчали из-за того, что боялись за себя, а отчасти из-за того, что еще питали к фрекен Сундквист определенные чувства и не могли себя заставить выдать любимую женщину полиции. Так?

Он кивнул. Тут фру Лунд в приступе ярости со всей силы влепила мужу пощечину. К счастью, пощечина его как будто разбудила. Лицо снова порозовело; он выпрямился и посмотрел мне в лицо.

– Кристиан Лунд, вы уже девять дней вводите следствие в заблуждение. Что еще вы от нас утаили?

Он решительно покачал головой.

– Я прошел точку невозврата и качаюсь на краю пропасти. Мне больше нечего добавить, разве что я глубоко сожалею о том, что сделал, и приношу глубочайшие извинения вам, но еще больше своей жене.

Я усомнился в его искренности; мне показалось, что и его жена чувствует то же самое. Лунд заметил это и поспешил добавить:

– Когда арестуете Сару, передайте ей мои поздравления и скажите, что больше я не хочу ее видеть. Я пришлю моего адвоката к ней в тюрьму насчет завещания.

В тот миг я не испытывал к Кристиану Лунду ничего, кроме презрения, и собирался ответить, что он может передать ей все сам, когда его посадят за лжесвидетельство и чинение препятствий в расследовании убийства. Однако вовремя сдержался, решив, что не стоит еще больше обострять положение. Услышав его последние слова, Карен как будто немного успокоилась, и все же я в жизни не видел такой свирепой молодой женщины – и это еще мягко сказано. Атмосфера в квартире Лундов все больше сгущалась. Вдруг я услышал странный тихий звук и не сразу сообразил, что это Патриция постукивает ручкой по блокноту. Мы направились к выходу, не оборачиваясь.

7

Едва мы оказались в лифте, Патриция безудержно расхохоталась:

– Спасибо за отличное представление! Значит, она вполне способна простить его за ложь, шантаж, неверность и, возможно, за убийство, но, узнав, что он по-прежнему любит и покрывает другую женщину, не выдержала! Мне очень хотелось остаться и посмотреть, что будет дальше, но нам ведь еще нужно арестовать убийцу.

Я, слегка ошеломленный, потянулся к кнопкам, собираясь нажать одну из них.

– На какой этаж поедем? – с улыбкой спросила Патриция.

– Пока ни на какой. Давай-ка немного поговорим без посторонних. Итак, сейчас мы вернемся к Саре Сундквист, и на сей раз ей придется объяснить все до конца, если она не хочет, чтобы ее следующим домом стала тюрьма на Мёллер-Гате, девятнадцать.

– Передай ей последние слова Кристиана Лунда, последи за ее реакцией и послушай, что она скажет. Я вмешаюсь, если нужно.

Я с трудом задал следующий короткий вопрос:

– Ее положение в самом деле безнадежно?

– Сегодня ее положение стало не просто шатким, а очень шатким, – не сразу ответила Патриция. – Но день еще не кончился, и я пока не готова расстаться со своей главной версией. Поэтому мне очень интересно послушать, что она скажет в свою защиту, узнав, что бывший любовник выдал ее, можно сказать, подтолкнул к самому краю пропасти. Удержаться от падения она может единственным способом – сказать нам правду.

Я ответил, что понимаю ход ее мыслей. Я откровенно солгал, а позже оправдывал себя только тем, что ситуация все больше запутывалась.

8

Сара Сундквист открыла нам дверь, улыбаясь приветливо, как раньше. Мне так не терпелось поскорее раскрыть дело, что я забыл все, о чем мы договорились с Патрицией, и, едва войдя в прихожую, выпалил:

– Сара, я глубоко разочарован. Вы в очередной раз нам солгали.

Она в замешательстве посмотрела на меня, явно не понимая, о чем речь.

– Кристиан Лунд только что признался, что ходил к Харальду Олесену в день убийства, а на обратном пути встретил вас, когда вы шли туда же. У нас есть все основания полагать, что он сказал правду.

На ее лице появилось выражение ужаса. Потом она тихо и нерешительно ответила:

– Я и не думала, что он посмеет… Неужели он в самом деле нарушил слово и выдал меня?

Я нахмурился.

– А еще он попросил вам передать, что больше не хочет вас видеть, что ждет не дождется, когда вас арестуют и пришлет к вам в тюрьму своего адвоката, так как намерен отсудить наследство, причитающееся ему по праву.

Тонкая фигурка Сары Сундквист как будто получила три удара подряд на боксерском ринге. Сара пошатнулась и вынуждена была прислониться к стене. Я с трудом удержался от порыва броситься к ней и поддержать.

– Но… я ничего не понимаю! Возможно, он так и хотел, но как он посмел…

Я вынужден был признать, что и сам ничего не понимаю. Поскольку Сара Сундквист была не вооружена и явно не представляла опасности, я быстро покосился на Патрицию. Судя по выражению ее лица, она понимает больше моего. Она пристально следила за Сарой.

– С другой стороны… тем лучше! Ведь теперь я могу рассказать вам все, что хотела рассказать уже давно!

Я решил на всякий случай ничего не отвечать, лишь нетерпеливым жестом велел ей продолжать. Мне показалось, что она выпалила всю тираду, не переводя дыхания.

– Да, верно, я в тот вечер ходила к Харальду Олесену. Решила еще раз спросить об Оленьей Ноге и моих родителях. Я не знала, что к нему до меня ходил Кристиан Лунд, но поняла, что он там был, когда мы встретились на полпути. Мы только улыбнулись друг другу, и каждый пошел своей дорогой. Когда я поднялась к Харальду Олесену, он был еще жив, но отказался впустить меня в квартиру. Мы разговаривали в дверях. Разговор продолжался всего несколько минут. Он сказал, что ждет гостя, у него важная встреча, и попросил меня прийти на следующее утро. Его приглашение показалось мне успехом, и я ушла. Было очевидно, что здоровье его ухудшается, и он явно волновался из-за гостя. Более того, он выглядел испуганным. Помню, из-за его состояния я сама встревожилась, потому что он говорил еле слышно, и руки у него сильно дрожали. Но его убила не я. Должно быть, его убил тот таинственный гость, которого я встретила, когда спускалась вниз.

Вдруг мне показалось, что Сара Сундквист испугалась сама. Она продолжала дрожащим голосом:

– Мне стало не по себе… У меня появилось дурное предчувствие, когда я увидела человека, которого ждал Харальд Олесен. Один его вид вгонял в дрожь… хотя я толком его не разглядела. На нем был синий дождевик с капюшоном; голову он обмотал шарфом, так что его лица я не видела. Мне тогда показалось, что должно произойти что-то плохое… как будто в преддверии Судного дня, понимаете? Я вбежала в свою квартиру, заперла дверь, легла в постель, под одеяло, а голову накрыла подушкой. Я не удивилась, когда услышала выстрел, и еще меньше удивилась, когда вы позвонили ко мне в дверь и сказали, что Олесена убили.

Я бросил на нее испытующий взгляд, но увидел испуганные, умоляющие глаза.

– У вас есть какие-нибудь догадки по поводу того, кто мог повстречаться вам в тот день на лестнице?

Сара уныло покачала головой:

– До сегодняшнего дня я думала… – Она опустила голову и замолчала. Мне пришлось несколько раз кашлянуть, побуждая ее продолжать. – Ноги у него определенно мужские. Ростом он примерно с меня, но трудно сказать наверняка… из-за дождевика, капюшона и шарфа. Сначала я подумала, что он чужак, который вошел с улицы, но потом вы сказали, что убийца, скорее всего, кто-то из жильцов. И тогда я еще больше испугалась. Конрад Енсен был слишком мал ростом, Даррел Уильямс, наоборот, слишком высок, а Андреас Гюллестад не может ходить. Значит, там не мог быть никто, кроме Кристиана, который вернулся в маскарадном костюме, чтобы его не узнали.

Ее довод был вполне веским, если, конечно, племяннику погибшего или еще кому-то не удалось проникнуть в дом с улицы. Но я понимал, что в таком деле больше не имею права ничего принимать на веру.

– А не мог, скажем, Конрад Енсен надеть ботинки на каблуке или что-то подобное?

Сара снова покачала головой:

– Нет, нет. Я сразу поняла, что он пришел не с улицы. Понимаете, на ногах у него вообще не было обуви – только черные носки.

В комнате воцарилось молчание. Сара дрожала, что нетрудно было объяснить после ее рассказа. Я инстинктивно положил руку ей на плечи. Она тут же прижалась ко мне, теплая и доверчивая, и как будто немного успокоилась. Но радость продолжалась всего секунду-другую. Услышав голос Патриции, я опомнился и инстинктивно отстранился от опасно теплого и мягкого тела Сары.

– Вы обратили внимание на что-нибудь еще?

Сара смотрела прямо перед собой; услышав вопрос, она выпалила:

– Да! Тот человек в дождевике шагал легко, как перышко… он двигался бесшумно, словно кошка. Казалось, он не идет, а летит по ступенькам. Я невольно вспомнила про Оленью Ногу. Но поскольку он не жил в нашем доме, единственным возможным объяснением из всех для меня стало то, что Кристиан нарочно изменил походку, чтобы его не узнали.

– Эврика!

Восклицание стало совершенно неожиданным. Мы с Сарой ошеломленно переглянулись. Затем мы услышали, как Патриция снова и снова стучит ручкой по блокноту, как будто ручка превратилась в барабанную палочку.

– Блестяще! Именно то, чего нам недоставало! Вы, очевидно, ни в чем не виноваты. Харальда Олесена застрелил тот человек в синем дождевике, которого вы видели на лестнице… И я знаю, где его найти!

Сначала мне показалось, что Сара вот-вот подпрыгнет и улетит прочь. Почти так она и сделала – бросилась мне на шею. Я слышал сзади цокающие звуки; значит, Патриции нравился спектакль. Цоканье загадочно прекратилось, как только Сара пришла в себя и смущенно отстранилась.

Вынужден признать: сначала я думал, что арестовать в конце концов придется Кристиана Лунда. Кстати, против такого исхода я бы нисколько не возражал. Однако следующие слова Патриции заставили меня перечеркнуть эту версию:

– Итак, теперь мы можем наконец познакомиться с Оленьей Ногой. Сара, вы, кажется, хотели его увидеть? Прошу вас, пойдемте с нами.

Сара недоверчиво покосилась на меня, а потом порывисто обняла. Мы гуськом покинули ее квартиру и вошли в кабину лифта.

9

– Значит, мы спускаемся на первый этаж? – уточнил я.

Патриция быстро закивала; судя по лицу Сары, та готова была, не возражая, следовать за нами хоть на край света. Когда открылась дверца лифта, мы стали свидетелями восхитительной сцены. Даррел Уильямс и Сесилия Олесен сидели рядом и говорили, не умолкая; видимо, они не могли наговориться. Фру Хансен тактично удалилась, а Иоаким Олесен демонстративно отвернулся от них и смотрел в окно. Даррела Уильямса трудно было узнать. Неожиданно он, даже издали, показался мне самым веселым и обаятельным человеком на свете. У нас на глазах он привстал и нежно поцеловал Сесилию в губы. Патриция снова довольно поцокала языком и дернула меня за руку.

– Ты в самом деле хорошо придумал, что позвал сюда племянника и племянницу, – с улыбкой заметила она.

Я шагнул было к ним, она решительно потянула меня назад:

– Погоди немного… с ними можно поговорить и потом. Не мешай их счастью. Давай лучше нанесем визит тому единственному соседу, с которым я еще не знакома.

Я-то ожидал, что мы поговорим с Иоакимом Олесеном, но быстро сдался, так как Патриция с нетерпением показывала на первую дверь справа.

10

Андреас Гюллестад открыл дверь со своей обычной дружелюбной улыбкой и сразу же пригласил нас войти. Он не задал ни единого вопроса, увидев Патрицию в инвалидной коляске и услышав про травму. Даже усмехнулся и сказал: приятно встретить подругу по несчастью, которая тем не менее продолжает вести активную жизнь. Я заметил, как они обменялись кривыми улыбками.

Пока Гюллестад ездил на кухню за чашками и ставил кофе, я пристроил кресло Патриции у двери. Мы с Сарой сели за стол в гостиной. Вскоре хозяин принес кофе и разлил его по чашкам. Мне по-прежнему не терпелось доказать, что Оленья Нога – это Иоаким Олесен, и я не понимал, какие новые сведения Патриция надеется здесь найти.

И только когда Андреас Гюллестад устроился напротив и спросил, чем он может мне помочь, я вдруг понял: что-то не так – совсем не так. В свете люстры я вдруг уловил отблеск серебра и увидел на шее у хозяина медальон… В прошлые встречи его либо не было, либо я не замечал. Я смотрел на него, как загипнотизированный. Андреас Гюллестад оставался раздражающе спокойным. Сидя в своем инвалидном кресле, он как будто не представлял ни малейшей угрозы.

– Боюсь, сегодня мне придется задать вам ряд непростых вопросов…

Андреас Гюллестад посмотрел на меня с удивлением, как мне показалось – деланым. И все же он с прежней дружелюбной улыбкой ответил, что постарается помочь мне чем может, независимо от того, трудные у меня вопросы или нет.

– Вы по-прежнему будете уверять, что прозвище Оленья Нога ни о чем вам не говорит?

Признаюсь, я рассчитывал на мгновенный успех, но мои надежды не оправдались. Андреас Гюллестад посерьезнел и посмотрел на меня в упор, хотя ответил по-прежнему дружелюбно:

– Очень жаль разочаровывать вас, но это так. Возможно, я и слышал об интересующем вас человеке или знал его под другим именем. Хотя надо признать, что до сих пор вы описывали его довольно неопределенно. Может быть, вы узнали о нем что-то еще и оживите мою память?

Я не замедлил с ответом:

– Оленья Нога был молодым проводником, который вместе с Харальдом Олесеном во время войны переправлял беженцев в Швецию. Они вместе совершили несколько ходок, последняя из которых состоялась в феврале сорок четвертого года и окончилась трагедией в горах между Трюсилем и Сэленом. Тогда были убиты не только три немецких солдата, но и двое беженцев-евреев. Оленья Нога героически спас их ребенка – пробежал на лыжах большое расстояние, неся девочку под курткой… Ну как, припоминаете?

Андреас Гюллестад решительно покачал головой:

– Нет, к сожалению. Повторяю, прозвище Оленья Нога мне не известно. Я вырос недалеко от тех мест и слышал много правдоподобных и неправдоподобных историй о происходившем там во время войны. Не могу гарантировать, что помню их все, но такую историю, если бы слышал, наверняка бы запомнил. Есть ли у вас вопросы о недавнем прошлом, на которые я мог бы ответить?

Я решил зайти с другой стороны:

– Конечно. Давайте тогда поговорим о таинственном человеке в синем дождевике, которого вы, по вашим словам, видели в доме в прошлом году на Троицу, но с тех пор не встречали ни разу.

Он задумчиво и, как мне показалось, нехотя кивнул.

– Что вы ответите, если я скажу, что человека в синем дождевике видели на лестнице вечером того дня, когда убили Харальда Олесена, и что если вы видели его в прошлом году, то, должно быть, смотрелись в зеркало, и что именно вы выкинули синий дождевик в мусорный бак?

Андреас Гюллестад чуть привстал в своем кресле, уперев правую руку в бедро, а левую поднял, на что-то указывая.

– Я отвечу, что произошло ужасное недоразумение, которое, надеюсь, сейчас же и разрешится. У меня действительно есть синий дождевик, но, как видите, он по-прежнему виси на крючке у двери!

Он показывал на дверь за спиной Патриции. Я инстинктивно обернулся, но никакого дождевика не увидел, как, впрочем, и крючков для верхней одежды. Зато я заметил ужас на лице Патриции. И, услышав громкий крик Сары, за которым последовал глухой удар, я круто развернулся назад. Но было слишком поздно.

Комната приобрела совершенно иной вид. Дружелюбный, безобидный Андреас Гюллестад исчез, а перевернутое инвалидное кресло валялось на полу. Посреди комнаты стоял человек примерно моего роста; он чуть присел, как пантера, которая готовится к прыжку. Его лицо так изменилось, что я не сразу его узнал. Больше не было невозмутимого, расслабленного выражения. Несмотря на другой цвет волос и округлившиеся щеки, я видел перед собой пытливый и сосредоточенный взгляд Оленьей Ноги со старой фотографии. Однако самым большим и неприятным сюрпризом для меня стал кольт сорок пятого калибра, нацеленный прямо на меня.

11

– Это старый армейский пистолет отца; он был спрятан в подушке моего инвалидного кресла. Я буквально просидел на орудии убийства целых десять дней! – произнес он с тенью улыбки на губах. Впрочем, его голос едва ли можно было назвать веселым. И выражение его лица сделалось напряженным, серьезным и угрожающим. Отшвырнув инвалидную коляску и выхватив пистолет, Андреас Гюллестад превратился в совершенно другого человека.

Я ни на секунду не усомнился в том, что ему уже не раз доводилось убивать и что он без труда сделает это снова. Единственную надежду я усмотрел в том, что ему, как мне показалось, хочется выговориться. Стараясь не выдавать волнения, я осторожно начал:

– Я догадываюсь, что у вас в руках пистолет, из которого убили Харальда Олесена, но скольких людей из него убили во время войны?

Гюллестад спокойно сказал:

– Четверых. Это я тогда, в сорок четвертом, застрелил всех трех солдат. С этим я еще мог бы сжиться, хотя они до сих пор время от времени являются мне во сне. Война есть война, а оккупанты есть оккупанты. Но гораздо хуже то, что я убил и мать нашей юной шведской подруги.

Сара снова вскрикнула. Лицо Оленьей Ноги дернулось в ответ. Было очевидно, что он заново переживает болезненные старые воспоминания. В отчаянии я заговорил, стараясь вызвать его на откровенность:

– Так и думал, что тогда в Сэлене Харальд Олесен сказал не всю правду… но что же случилось на самом деле?

Гюллестад медленно покачал головой:

– Его слова слегка отличались от правды. Если бы все произошло так, как он говорил, наша жизнь сложилась бы по-другому. Правда то, что на рассвете началась перестрелка и три немецких солдата были убиты. И неправда, что беженцы, которых мы вели, погибли в то же время. Мы застрелили их сами за несколько минут до того.

Сара вскрикнула еще громче и прижала руки ко рту. Рука Оленьей Ноги дрогнула, и он продолжал срывающимся голосом:

– С тех пор они преследуют меня – каждый день, каждый час… А вина за все лежит на Харальде Олесене! Он лишил жизни не только их, но и меня. И должен был понести ответ за свои грехи.

Я молчал, боясь спровоцировать его. К счастью, он погрузился в свои воспоминания.

– Тот день стал сущим адом на земле, который я с тех пор переживаю каждый день и почти каждую ночь… Мне казалось, что мы идем бесконечно… Беженцы еле-еле плелись; до того дня они ни разу в жизни не стояли на лыжах. Мы с Харальдом без труда убежали бы от погони, но не мог ли бросить беженцев. В какой-то момент Харальд сказал, что надежды нет, и велел мне бежать, пока можно, но я ответил, что останусь с ними до конца. У нас проснулась надежда, когда началась метель и три немца повернули назад, но еще трое продолжали нас преследовать. Расстояние между нами все время сокращалось. Мы решили отсидеться на вершине, но туда нужно было еще добраться, а немцы догоняли, потому что наши беженцы еле передвигали ноги. Когда мы наконец очутились наверху, солдаты открыли по нам огонь снизу. Скоро метель стала такой, что мы ничего не видели. Идти дальше оказалось невозможно. Я точно знал, где мы – до шведской границы оставалось несколько миль, – но мы не сумели бы спуститься в метель и вьюгу. Мы спрятались за скалистым утесом, решив пересидеть там до утра. Беженцы совсем отчаялись, младенец плакал… Мы прекрасно понимали, что преследователи могут настигнуть нас в любое время. Шло время; мы сидели на вершине горы, готовые отстреливаться… Рассвело, метель немного утихла, и мы решили идти дальше. Харальд надеялся, что немцы повернули назад, но я сомневался. Нелегко отказаться от охоты, когда так далеко зашел и находишься так близко к цели. Все произошло там, наверху, когда мы сидели рядом, усталые и испуганные…

Мы слушали, затаив дыхание. Он несколько раз глубоко вздохнул и продолжил:

– Я по-прежнему точно не знаю, с чего все началось, но вдруг Харальд Олесен и мужчина-беженец о чем-то заспорили на повышенных тонах. Потом я услышал выстрел и увидел, что Харальд Олесен стоит с дымящимся пистолетом в руке, а мертвый беженец лежит на снегу. Его жена закричала и набросилась на Харальда с кулаками. Не долго думая я выстрелил ей в голову. Потом я часто спрашивал себя, почему застрелил ее. Я привык смотреть на Харальда снизу вверх; он был для меня не просто лидером, он во многом заменил мне отца. Чутье велело мне защищать его при любых обстоятельствах. Конечно, я знал, что женщина не вооружена. Наверное, я боялся, что ее крики наведут на нас немцев… Кроме того, мне надоело тащить их по снегу, и я желал ей смерти.

Оленья Нога снова вздохнул, но ноги его по-прежнему приплясывали на месте, а палец лежал на спусковом крючке.

– Так все и вышло. Оба беженца лежали на снегу, а на руках у мертвой матери плакал младенец. Харальд Олесен словно окаменел; он смотрел на них и молчал. И вдруг я услышал голоса и скрип лыж. Сначала мне казалось, что нам остается только застрелиться, но потом решил рискнуть – у меня оставался последний шанс. Я спрятался за ближайшим сугробом и следил за ними. Вот они появились… Харальд Олесен по-прежнему был в ступоре. Я понимал: у нас есть шанс спастись, только если я уложу всех троих – а у меня было всего шесть патронов.

Я боялся пошевелиться. Оленья Нога говорил тихо и как будто задумчиво, но мне, как, пожалуй, и всем, стало очень страшно. Он несколько раз моргнул, но рука его была тверда.

– Немцы были совсем молодыми: двум лет по двадцать пять, а одному – двадцать один, не больше. Они оторопели, увидев неожиданное зрелище: два мертвых беженца в снегу и застывший Харальд Олесен. Я лежал совсем недалеко от них и целился старательно. Но когда один из них показал на мой след в снегу, времени на размышление у меня не осталось. Я выстрелил в того, кто стоял ближе ко мне, и сразу прицелился в следующего. Первый упал сразу, второй – до того, как успел выхватить оружие, но третьему удалось несколько раз выстрелить в мою сторону. Я откатывался на бок, не сводя с него глаз. Потом вскочил и снова прицелился. Первый раз я промахнулся. Второй раз мы с ним выстрелили одновременно. Его пуля просвистела рядом с моим ухом, а моя угодила ему в шею. Он еще целился, но зашатался и рухнул в снег. Кровь хлынула из него фонтаном… Я еще раз выстрелил в него и попал между глаз. Когда я выполз из-за сугроба, моим глазам предстала ужасающая сцена. Пять мертвецов на снегу и оцепеневший Харальд Олесен.

Хотя рассказ был трагическим, мне показалось, что Оленьей Ноге стало немного легче. Судя по всему, он впервые изливал душу. Говоря, он не сводил с меня взгляда – и пистолет по-прежнему был направлен на меня.

– Помните, я рассказывал вам про молодого немецкого солдата, который пытался утешить меня, когда пришли за отцом? Он был одним из тех троих, которые преследовали нас – его я прикончил вторым. Он был еще жив, когда я подошел к нему. Он произнес: «En…» Два раза пытался, но ему так и не удалось договорить. Скорее всего, он хотел сказать «Entschuldigung… Извините». Можете себе представить? Просил прощения у меня, который его застрелил. А ведь он и сам был почти мальчишкой. Я приставил пистолет к его голове, отвернулся и нажал на спусковой крючок. Он до сих пор является мне во сне – только вчера я проснулся среди ночи, когда увидел его лицо.

Глаза Оленьей Ноги как будто остекленели, но он по-прежнему смотрел на меня, и я не сомневался, что он тут же выстрелит, если я сделаю к нему хоть шаг. Я держался как можно спокойнее, надеясь, что он продолжит рассказ.

– Но худшее потрясение ждало меня впереди. Добив последнего немца, я поднял голову и увидел, что Харальд Олесен целится в меня. Он сказал: я видел, как он убил беженца, поэтому должен умереть. Я похолодел от ужаса, так как понял, что он сейчас меня убьет. Бог знает что я тогда ему наобещал. Говорил, что ведь и он видел, как я убил женщину, и у нас есть общая тайна. И что он ни за что не найдет обратной дороги в одиночку, а ребенок замерзнет и тоже погибнет… Может быть, на него больше всего подействовал последний довод, потому что он опустил пистолет и передал мне ребенка. Выходит, девочка в тот день спасла меня, а я, в свою очередь, спас ее. Ну а что было потом, вы знаете. Он сказал, что затащит трупы в ближайшую пещеру и догонит меня. А я помчался вперед. Я несся, не останавливаясь, до самого Сэлена. Больше всего мне хотелось убраться подальше от Харальда Олесена, а потом – спасти жизнь девочки. Может, тем самым я пытался искупить грех? Я убил ее мать, но должен был спасти хотя бы ее жизнь.

Как только я осторожно поднял руку, Оленья Нога тут же встрепенулся:

– Стойте на месте! Не забудьте, что мне уже доводилось убивать! – Он говорил сдавленным голосом, но в нем я уловил нотки безнадежности.

Кивнув, я медленно опустил руку. Я не представлял, как мы выберемся из создавшегося положения живыми. Я мог надеяться только на продолжение разговора. Неожиданно послышался тихий голос Сары:

– Спасибо за то, что спасли мне жизнь. Я прощаю вас за то, что вы убили мою мать – вы были молоды и боялись по гибнуть… Теперь я знаю, что произошло, и мне стало легче. Вы помните, где находится та пещера?

Оленья Нога покосился в ее сторону – Сара тихо плакала. Затем он быстро перевел взгляд на меня. Пистолета при этом не опускал.

– Да, я точно знаю, где находится пещера. Но вы найдете там только обрывки одежды и кости пятерых людей, которым суждено было умереть тем зимним днем сорок четвертого года. Я никогда не возвращался туда, и вместе с тем мне так и не удалось оттуда уйти. В сорок шестом и сорок седьмом, если помните, газеты освещали громкое дело Фельдманнов, и я был вне себя от страха. Два проводника убили супругов, которых вели через границу… И потом я жил с воспоминаниями, которые не отпускали меня ни на день, ни на час… Я очень боялся, что однажды все откроется, меня назовут еще одним убийцей Фельдманнов, а статьи обо мне появятся на первых полосах газет.

Он замолчал, рука, держащая пистолет, дрогнула.

– Почему вы не подбросили пистолет после того, как убили Харальда Олесена? – спросил я, наверное, от чистой безысходности.

Лицо Оленьей Ноги исказила болезненная гримаса.

– Вначале я так и собирался поступить: идеальное убийство, замаскированное под самоубийство. Однако я вовремя сообразил: нетрудно будет вычислить убийцу по владельцу оружия. Если выяснится, кому принадлежал пистолет, мне конец. Сначала я хотел раздобыть и подбросить на место преступления незарегистрированное оружие, но Харальд Олесен находился на пороге смерти, а фрекен Сара все сильнее давила на него. Он собирался облегчить душу и перед смертью рассказать ей правду. Так что в конце концов я решил больше не ждать. Только вместо идеального самоубийства продумал идеальное убийство. Ну а Енсен… купить незарегистрированное оружие оказалось не так просто, ведь я официально никуда не мог выходить. Наконец я купил пистолет с помощью одного выжившего из ума друга детства. Он без лишних вопросов поверил моему объяснению: мол, оружие нужно мне, чтобы в Осло чувствовать себя в безопасности. Чтобы все устроить, пришлось съездить в Йовик – вот почему я на прошлые выходные отправился в родные края… После того как в юном возрасте убиваешь нескольких человек, а почти всю взрослую жизнь вынужден жить с воспоминаниями и скрывать правду, поневоле превращаешься в одинокого волка. Приходится каждый день выживать и защищаться от всех мыслимых и немыслимых угроз. Смерть Харальда Олесена почти не удручает меня. В конце концов, ему все равно не долго оставалось жить. И потом, во многом из-за его предательства я превратился в чудовище. И все же убить я решился главным образом из страха разоблачения; я убил его, когда он признался, что решил рассказать всю правду Саре. Так что в некотором смысле его убийство стало самообороной – а до того я испробовал все остальные способы ему помешать. И все же не скрою, в глубине души мне хотелось и отомстить ему за мою разбитую жизнь.

Он замолчал; рука, державшая пистолет, снова дрогнула. Я понял, что его рассказ окончен, и все же попытался продолжить разговор:

– Значит, второе убийство вы совершили, чтобы вас не арестовали за первое?

Его лицо снова исказила болезненная гримаса.

– Оно мучает меня гораздо больше, чем убийство Харальда Олесена. Каким бы отвратительным ни был Конрад Енсен и каким бы унылым ни выглядело его будущее, он мог бы доживать свою жизнь, пусть жалкую и непростую. Но я понял, что вы действуете на удивление быстро. Требовался козел отпущения, и Енсен, бывший нацист, показался мне лучшим кандидатом. Я все продумал еще до того, как убил Харальда Олесена. Предсмертную записку для Енсена я напечатал в Йовике. После убийства он боялся всего и всех и вместе с тем чувствовал себя ужасно одиноким. Конечно, ему и в голову не приходило – надо сказать, не ему одному, – что дружелюбный и тихий калека способен его убить. И вот я дождался, когда фру Хансен уйдет за покупками, и позвонил к нему в дверь. Он открыл не сразу, но, убедившись, что это я, охотно впустил меня к себе. Я сказал, что всем нам сейчас нелегко и мне хочется выпить с ним кофе и поговорить. Он подписал записку с признанием, когда я приставил к его голове пистолет, понятия не имея, что подписывает, и через несколько секунд умер без боли, по-прежнему ничего не понимая. Унылый конец жалкой жизни! Конрад Енсен стал необходимой жертвой ради более великого и важного дела – то есть моей жизни, моей свободы и моей чести.

Он замолчал; в комнате воцарилась жуткая тишина. Я сделал последнюю попытку остановить его:

– На улице стоят четверо вооруженных полицейских. Вас сразу же схватят… Подумайте об отягчающих обстоятельствах, если вы совершите новые убийства…

Он не выказал никаких признаков отчаяния или слабости.

– Так я и думал. Получается, что сейчас все совсем как тогда, в сорок четвертом, когда я прятался за сугробом… Я попробую прорваться всем смертям назло, а терять мне нечего. На мне слишком много трупов. Четыре полицейских в городе – не настолько безнадежное дело для того, кто в шестнадцать лет справился с тремя солдатами в горах.

Он отвечал все короче, а голос его делался все суровее. Я в отчаянии старался сообразить, чем еще отвлечь его, как заставить говорить, – и наконец придумал.

– Но как, ради всего святого, вам удалось убедить всех, что вы калека?

Неожиданно он улыбнулся – как мне показалось, с гордостью:

– Меня в самом деле сбила машина, и я получил тяжелые травмы. Я стоял на перекрестке и вдруг забылся – снова подступили военные воспоминания… Какое-то время врачи считали, что я на всю жизнь останусь инвалидом. А я быстро понял, что выздоравливаю и скоро снова смогу ходить. Но потом мне пришло в голову, что инвалидное кресло – отличный камуфляж, по крайней мере до тех пор, пока я не покончу все счеты с Харальдом Олесеном. Остальное оказалось совсем нетрудным. Кто усомнится в состоянии человека, которого сбила машина, который долго лечился в больнице и к тому же не требует от государства ни гроша? Вам бы следовало получше изучить подпись на медицинском заключении, потому что она поддельная!

Он снова расплылся в улыбке – на сей раз в ужасной, кривой, торжествующей гримасе, от которой холодок побежал у меня по спине.

– Однажды во время войны Харальд Олесен дал мне совет. Он сказал, что нельзя недооценивать человека, который оказался калекой. Вы допустили единственную ошибку в ходе расследования, но ошибку роковую.

Я понял, что разговор окончен. Оленья Нога сосредоточился и прицелился мне в грудь. Я в любой миг ждал, что он нажмет на спусковой крючок. Меня буквально парализовало от страха. Такого врагу не пожелаешь! И вдруг тишину нарушил звонкий и решительный голос Патриции:

– Учти, Оленья Нога, я целюсь тебе в голову. Можешь застрелить его, но тогда я убью тебя. Твой полет окончен. Советую отдать ему пистолет. Так будет лучше не только для тебя!

Оленья Нога вздрогнул; мне показалось, на какое-то время он словно окаменел. Он покосился в сторону двери, чтобы убедиться, что на него в самом деле направлено оружие, и снова сосредоточился на мне.

Наверное, мы простояли на границе вечности не дольше десяти секунд, но мне показалось, что прошел час, не меньше. Я был всего в нескольких шагах от Оленьей Ноги и сам приготовился к прыжку. Я следил за ним, готовый в любой миг выбить у него пистолет, как только он опустит голову или скосит глаза. Но его взгляд снова остекленел. Он словно ушел в свой мир, хотя пистолет в его руке по-прежнему был направлен мне в грудь, а палец по-прежнему лежал на спусковом крючке. Мне показалось, что он в самом деле вернулся в сорок четвертый год, в метель, и его раздирали противоречивые желания. Сдаться? Застрелиться? Или… попробовать прорваться.

Наконец он решился и очень медленно опустил пистолет. Как только он отвел ствол, я шагнул вперед. Остальное происходило как в замедленной съемке. Оленья Нога вдруг отскочил на два шага вбок, сел на корточки и прицелился в сторону двери. Меня охватил такой страх за Патрицию, что я забыл обо всем на свете и, бросившись на него, изо всех сил ударил по руке. Пуля попала в потолок над головой Патриции. Я еще раз я ударил его по руке с пистолетом. Оружие упало на пол и отлетело под диван.

Потом я услышал суровый, ледяной голос Патриции:

– Оленья Нога, стой на месте и не шевелись – иначе я прострелю тебе ногу! Вытяни руки вперед!

Я ожидал нового витка драмы, но Оленья Нога уже успокоился и, как по волшебству, снова превратился в спокойного и дружелюбного Андреаса Гюллестада. Он невозмутимо протянул мне руки и, как мне показалось, испытал едва ли не облегчение, когда я защелкнул на нем наручники. Видимо, он смирился со своей судьбой.

– Нельзя недооценивать и женщину-калеку! – произнесла Патриция, когда мы проходили мимо ее инвалидной коляски.

Я вытолкал арестованного в коридор и порывисто обнял ее. Меня ждал еще один сюрприз. Патриция говорила ровным голосом и казалась спокойной, но я еще не слышал, чтобы у кого-то так бешено бился пульс… Удары ее сердца показались мне громовыми раскатами.

12

Выйдя из квартиры, Андреас Гюллестад, видимо, снова взял себя в руки. Когда я вспомнил о необходимости по закону проинформировать его, что он арестован за убийство Харальда Олесена и Конрада Енсена, он добровольно добавил:

– Не забудьте убийства беженки и соучастия в убийстве второго беженца плюс сегодняшнего покушения на жизнь сотрудника полиции и еще двух человек. Это дорого мне обойдется.

У выхода он похвалил меня за то, что я разместил девушку-снайпера, замаскированную под калеку, у двери, вне поля его зрения.

Появление Андреаса Гюллестада в наручниках чрезвычайно взволновало тех, кто ждал нас у выхода. Тем более что он хладнокровно подтвердил: теперь дело можно считать закрытым, а убийца арестован. Затем он еще раз поздравил меня с успехом.

Жильцы дома тоже по очереди поздравили меня после того, как два констебля увели убийцу. Особенно красноречивым оказался Даррел Уильямс; он порывисто пожал мне руку и поблагодарил за помощь. Увидев их с Сесилией Олесен, довольных и счастливых, я на миг ощутил то же, что, должно быть, чувствовал Оленья Нога в 1944 году, когда спас жизнь малышки Сары, – поистине, плох тот ветер, который никому не приносит добра.

Моя радость не уменьшилась, когда ко мне подошла улыбающаяся Сара. Она тепло обняла меня и прошептала, что Патриция хочет как можно скорее вернуться домой. Нам удалось уйти лишь через пятнадцать минут, после того как я приказал всем разойтись и намекнул на «завершающие следственные действия».

Естественно, я испытывал облегчение и душевный подъем, когда наконец сел в машину вместе с Патрицией, и все же на обратном пути на заднем сиденье царило неестественное молчание. Хотя именно Патриция сохранила присутствие духа во время нашего визита к Андреасу Гюллестаду, произошедшее сказалось на ней. Первую половину пути она сидела совершенно неподвижно. Я несколько раз заговаривал с ней, но она сухо отвечала, что очень устала и ей нужно время, чтобы переварить случившееся. Она попросила меня приехать к ней назавтра в полдень. Обещала угостить меня хорошим обедом и ответить на оставшиеся вопросы. А пока посоветовала мне говорить о деле лишь в общих чертах и свести ее роль к минимуму, особенно общаясь с журналистами. Я, конечно, с легким сердцем обещал выполнить ее просьбу.

Мы расстались в подавленном настроении. Однако, когда Беате открыла дверь и вкатила коляску в дом, Патриция едва заметно улыбнулась и поблагодарила меня за «особенно интересную и познавательную вылазку в город».

Весь остаток дня я докладывал коллегам и журналистам о сенсационном завершении дела. Игнорируя вопросы о подробностях ареста, я подтвердил, что убийца во всем признался, и вкратце пересказал его историю. Меня осыпали комплиментами и похвалами, особенно за то, что я втайне продолжал расследование после убийства Конрада Енсена. Начальнику я отчитывался пятнадцать минут и роль Патриции свел до минимума: я даже не упомянул, что она присутствовала при аресте. Он назвал меня «гордостью управления» и трижды пожал мне руку. В канун Пасхи я лег спать, уже не беспокоясь за свою будущую карьеру и за то, что напишут в газетах во вторник.

День одиннадцатый. Подведение итогов и выводы

1

Как, возможно, вспомнят наблюдательные читатели постарше, громкого судебного процесса по делу об убийствах в доме номер 25 по Кребс-Гате так и не было. 14 апреля 1968 года, в пасхальное воскресенье, меня разбудил телефонный звонок. Начальник тюрьмы Реманд в Осло сообщил, что Андреас Гюллестад только что обнаружен мертвым в своей камере.

Я сразу же поехал в тюрьму, где начальник с сокрушенным видом рассказал, что случилось. По прибытии арестованный вел себя вполне спокойно, и они не увидели необходимости в дополнительных мерах. Андреас Гюллестад попросил бумагу и ручку, чтобы написать более подробное признание, которое, как он надеялся, поможет следствию. Очевидно, за письмом он засиделся допоздна, так как на столе в его камере лежали три страницы, исписанные убористым почерком, и карта на двух страницах. Но утром, когда ему принесли завтрак, оказалось, что он лежит на койке мертвый, с улыбкой на губах.

Вот что он написал:

«Осло, 13 апреля 1968 года.

Инспектору уголовного розыска Колбьёрну Кристиансену – и всем, с кем он пожелает поделиться.

Дабы избавить суд от ненужных расходов, настоящим подтверждаю, что я, нижеподписавшийся, 4 апреля сего года, в четверг, убил Харальда Олесена в доме номер 25 по Кребс-Гате. Моими мотивами были месть и сильное желание помешать ему обнародовать подробности криминального инцидента, имевшего место в 1944 году, который описан ниже. Чтобы скрыть убийство Олесена, я позже, 9 апреля сего года, во вторник, убил Конрада Енсена, проживавшего по тому же адресу. Кроме того, я признаюсь в том, что 21 февраля 1944 года убил беженку Анну Марию Розенталь у шведской границы в окрестностях Трюсиля. Однако я не виновен в убийстве ее мужа, Феликса Розенталя, которого у меня на глазах застрелил Харальд Олесен. Что касается дальнейших подробностей всех четырех убийств, ссылаюсь на устное признание, которое дал вам ранее в присутствии свидетелей.

Примите мои поздравления с прекрасно проведенным расследованием убийств Харальда Олесена и Конрада Енсена. За последние десять дней Вы раскрыли не только два убийства, но узнали еще о двух, остававшихся неизвестными до начала следствия. Мне очень не повезло с Вашим назначением. Я был неприятно удивлен, увидев, как быстро Вы вышли на мой след в результате нескольких проницательных выводов, сделанных сразу после смерти Харальда Олесена. Но Ваш маневр после смерти Конрада Енсена оказался еще элегантнее: официально Вы объявили о приостановке следствия, а на самом деле продолжили его. Я понял, насколько Вы опасны, когда Вы поинтересовались связями моего покойного отца с Харальдом Олесеном до войны. Однако в пятницу всем жильцам дома приказали никуда не отлучаться в выходные, и я осознал, что опасность не миновала, следствие снова напало на мой след и движется вперед. И наконец, Вы снова провели меня во время сегодняшнего ареста, посадив снайпершу, замаскированную под инвалида, в такое место, что я не мог видеть Вас обоих одновременно.

Оглядываясь назад, я хотел бы также поблагодарить Вас за то, что Вы спасли меня от меня самого – вплоть до того, что не дали мне взять новые грехи на душу, добавив новые смерти к моей и без того тяжелой ноше. Я хочу искренне извиниться перед Вами и фрекен Сарой Сундквист за то зло, которое я причинил. Надеюсь, Вы понимаете, что я вынужден был поступить так от безысходности.

Помимо всего прочего, считаю себя виновным в покушении на жизнь сотрудника полиции.

Кроме того, я прошу прощения у фрекен Сундквист за мою роль в смерти ее матери. До сих пор считаю убийство ее матери своим величайшим преступлением. Надеюсь, что мои последующие усилия, направленные на спасение жизни Сары Сундквист, в некоторой степени искупают мою вину. Поскольку мне стало известно о ее желании посетить могилу родителей, прилагаю к письму нарисованную от руки карту, которая поможет ей найти пещеру, о которой шла речь.

Мне слишком хорошо известно, что потерю родителей невозможно возместить никакими деньгами, и все же надеюсь, что моя последняя воля послужит ей некоторым утешением. Настоящим оставляю Саре Сундквист половину моего имущества. Вторую половину я завещаю моей сестре и приношу ей и ее семье глубочайшие извинения за то горе, какое причинит им известие о моих преступлениях. Следуя примеру Харальда Олесена, свою квартиру в доме номер 25 по Кребс-Гате я завещаю фру Ранди Хансен, которая много лет помогала мне.

Надеюсь, что все вышеизложенное поможет Вам понять, почему я предпочел смерть судебному процессу. Признаю, что в первую очередь желаю покончить с собой из эгоистических побуждений. Перспектива долгого процесса, в котором раскроются подробности совершенных мной убийств, пугает меня больше, чем долгий срок, к которому меня, несомненно, приговорят. Однако надеюсь и верю, что моя смерть до начала процесса станет облегчением не только для меня и моих родных, но также и для Сары Сундквист и других соседей по дому, а также для друзей и родственников Харальда Олесена и Конрада Енсена.

Как уже говорил Вам, я потерял веру в тот день в январе 1941 года, когда узнал, что моего отца расстреляли немцы. Мне так и не удалось оживить веру в доброго и всемогущего Бога. Поэтому я умираю счастливым, веря, что по ту сторону нет ни ада, ни рая, а только обширная пустота, где я наконец обрету покой от воспоминаний и владеющего мною чувства вины, которое преследовало меня каждый день и каждую ночь моей сознательной жизни.

И последнее, чтобы разъяснить загадку моей смерти. Сообщаю, что я принял капсулу с ядом, которую пронес с собой в тюремную камеру. Вы, несомненно, знаете, что многие борцы Сопротивления во время войны постоянно носили с собой такие капсулы, чтобы в случае необходимости покончить с собой. Переправляя беженцев через границу, я тоже не расставался с такой капсулой; я носил ее в серебряной цепочке на шее; капсула была замаскирована под одно из звеньев. Получив в пятницу распоряжение оставаться дома, я снова надел ту цепочку… Надеюсь, я последний человек в Норвегии, кто носит на шее капсулу с ядом со времен войны; надеюсь, что я буду последним человеком, который примет такую капсулу, когда допишет письмо.

С глубочайшим уважением – Андреас Гюллестад (крещенный Иваром Стурскугом и известный во время войны под кличкой Оленья Нога)».

Начальник тюрьмы испытал явное облегчение, когда я сказал, что понимаю, почему у заключенного не отняли цепочку. Мне бы и самому не пришло в голову, что цепочка могла таить в себе смертельную опасность!

Когда стало известно о том, что дело успешно раскрыто, в управление хлынули поздравительные телеграммы и цветы. Самоубийство заключенного в тюрьме не умалило моих заслуг и не уменьшило поток комплиментов. Кроме того, я очень быстро понял, что могу больше не опасаться неприятных вопросов.

2

Без пяти двенадцать, войдя к Патриции, я испытал легкий шок. Впервые нас с Патрицией не оставили вдвоем после поспешного ухода горничной. На диване рядом с Патрицией сидела Сара Сундквист; она приветливо улыбнулась мне.

Патриция радостно подмигнула и протянула руку в сторону Сары:

– Я взяла на себя смелость сегодня пригласить к себе еще одну гостью. Насколько я поняла, юной фрекен Сундквист, естественно, тоже будет интересно узнать некоторые подробности.

Такое обращение показалось мне комичным, ведь «юная фрекен Сундквист» была на добрых шесть лет старше юной фрекен Боркман. Однако Сара кивнула в знак согласия и умоляюще посмотрела на меня. Я попытался дружески кивнуть в ответ и с принужденной улыбкой сел на свое обычное место по другую сторону стола. Надо признаться, что, увидев Сару, я испытал волнение и радость. Однако их вскоре сменила растущая тревога. По целому ряду причин мне не хотелось, чтобы Сара узнала, насколько следствие обязано своим успехом Патриции. Правда, она видела многое собственными глазами, так как присутствовала при финале драмы.

Неприятные сюрпризы ждали не только меня: я начал с вести о самоубийстве Андреаса Гюллестада в тюрьме. Затем я положил на стол оставленные им письмо и карту. Патриция как будто не особенно удивилась и не разочаровалась. Зато Сара реагировала довольно бурно: прочитав письмо, она разрыдалась. Несмотря на все совершенные им преступления, сказала Сара, она всегда будет благодарна Оленьей Ноге, который бежал наперегонки со смертью, спасая ее жизнь. Меня снова охватило глубокое сочувствие к Саре, и я нехотя вынужден был признать, что испытываю двойственные чувства к недавно умершему Андреасу Гюллестаду.

Зато Патриция успела прийти в себя и пребывала в гораздо более веселом настроении, чем накануне вечером.

– Итак, что еще нам осталось обсудить в связи с успешным завершением дела? – игриво спросила она, когда подали обед.

Мы подняли бокалы за здоровье друг друга и за то, что трагическое расследование убийства, продолжавшееся десять дней, наконец завершено.

Как только Сара выплакалась, она осыпала нас градом вопросов – как простых, так и довольно сложных. К моей радости, Патриция старалась по возможности подчеркнуть мою роль. Вдохновленный ею, на многие вопросы Сары я сумел ответить сам. Меня слегка смущало, что кое-какие подробности оставались неясными для меня самого. Но я не мог расспрашивать Патрицию в присутствии Сары. Впрочем, косвенные ответы на некоторые свои вопросы я все же получил.

Так, Сара спросила, когда мы начали подозревать Андреаса Гюллестада, и Патриция ответила: после убийства Конрада Енсена. Я обнаружил его рукопись, и стало ясно, что Енсен не мог сам написать предсмертную записку. После тщательного сравнения обстоятельств двух убийств количество подозреваемых значительно сократилось. Убить Харальда Олесена теоретически могли все жильцы дома номер 25 по Кребс-Гате, но лишь четверо соседей имели возможность после убийства выкинуть синий дождевик: жена сторожа, Андреас Гюллестад, Карен Лунд и Сара Сундквист. Из них наименее вероятной подозреваемой в убийстве Конрада Енсена была Сара, так как едва ли она вошла бы в квартиру Конрада Енсена. Трудно представить ситуацию, в которой запуганный Енсен, особенно подозрительно относившийся к евреям, впустил бы ее к себе.

Из трех оставшихся самым вероятным подозреваемым был Андреас Гюллестад. Картина прояснилась, как только мы поняли, что буква «О» в дневнике Харальда Олесена обозначает «Оленью Ногу», и особенно после поездки в Швецию. Тогда выяснилось, что во время войны Оленья Нога был очень молод – и после трагических событий 1944 года питал острую ненависть к Харальду Олесену. Поездка Гюллестада в Йовик также была подозрительной: он вполне мог именно тогда напечатать предсмертную записку и раздобыть другой пистолет, из которого убил Конрада Енсена. Последние кусочки головоломки легли на место после слов Сары, которая видела человека в синем дождевике. Он шел к Харальду Олесену в день убийства, и она обратила внимание на его легкую походку. Вплоть до того дня у нас имелись и другие версии, нуждавшиеся в проверке, хотя они и казались все менее и менее правдоподобными.

Оглядываясь назад, можно сказать, что Андреас Гюллестад с самого начала находился под подозрением – у него имелся как мотив, так и возможность для убийства. Однако для того, чтобы нас не ввела в заблуждение его инвалидность, требовалась большая проницательность. В самом деле, трудно представить, чтобы человек, прикованный к креслу, все же мог передвигаться. Остальные подозреваемые не отличались особенно легкой походкой; вполне естественно, пришлось обратить внимание на единственного человека, чью походку никто никогда не видел. Любопытно также, что Андреас Гюллестад точно запомнил день, когда он видел в доме человека в синем дождевике. Его слова совпадали с показаниями фру Хансен. В то же время он сам мог оказаться этим человеком.

Слушая Патрицию, я кивал в знак согласия; ее рассказ произвел на Сару большое впечатление. Узнав подробности, она принялась извиняться передо мной за то, что обманывала меня. Со слезами на глазах она наклонилась вперед, мне навстречу, и попросила прощения за то, что утаивала важные сведения. Хотя между ней и Кристианом Лундом после убийства Харальда Олесена все было кончено, она чувствовала себя обязанной соблюдать их уговор. Но он первый нарушил слово… Кроме того, она ужасно боялась, что ее саму заподозрят в убийстве, так как она поднималась к Харальду Олесену до того, как его убили, но не могла доказать, что он был жив, когда она уходила. Теперь она понимала: уступив эмоциональному шантажу Кристиана Лунда и согласившись покрывать его, проявила истерические наклонности, свойственные женской природе. Ей оставалось лишь положа руку на сердце извиниться за свою ошибку. Заметив, как дернулись губы Патриции, и увидев, что она тяжело вздыхает, я понял, что девушка с трудом удерживается от смеха. Я неодобрительно покачал головой, и она посерьезнела.

Без двадцати два обед внезапно закончился. Патриция сидела тихая, задумчивая, на вопросы отвечала односложно, что становилось все более очевидно нам с Сарой. Затем Патриция отрывисто спросила Сару, есть ли у нее еще вопросы. Услышав в ответ «нет», Патриция объявила, что в таком случае обед закончен. Она пояснила, что очень устала и есть несколько строго секретных вещей, которые ей нужно обсудить с инспектором уголовного розыска. Ее слова показались мне крайне невежливыми, особенно учитывая, что она сама пригласила к себе Сару. Впрочем, Сара не обиделась. Она пылко поблагодарила Патрицию за обед, сказала, что ей нужно подготовиться еще к одной важной встрече, и молча вышла следом за Бенедикте. Я невольно насторожился. Что за важная встреча?

3

– Она красивая и обаятельная молодая дама, у которой, несомненно, нелегкая жизнь, – произнес я немного наигранно, когда за Сарой закрылась дверь.

Патриция посмотрела на меня, криво улыбаясь:

– То, что ты говоришь, истинная правда. Но правда и то, что скажу я: она хорошая актриса и умелый игрок. Ее слова о том, что Кристиан Лунд шантажировал ее, – такая откровенная ложь, что у нее едва не начал расти нос! Судя по всему, она сама предложила Кристиану Лунду договориться и покрывала его до самого конца, хотя и считала убийцей! Конечно, ей пришлось изменить своим принципам, но в первые три дня расследования она откровенно признавалась тебе, что надеется увести его от жены. И кстати, сегодня она тоже задержалась у меня на сорок минут дольше, чем мы с ней договорились. С такими красотками, знаешь ли, не успеешь опомниться, как окажешься у них в постели!

Я поспешно спросил Патрицию, подозревала ли она на каком-то этапе племянника Харальда Олесена, Иоакима. Я намекнул, что «вначале» считал, что Оленьей Ногой может оказаться племянник, так как у него имелся возможный мотив, да и по возрасту он подходил. Патриция поморщилась и решительно покачала головой:

– Пару раз такая мысль приходила в голову и мне, но я быстро отбросила ее. Считать убийцей племянника после убийства Конрада Енсена было уже совершенно невозможно. И потом, как ему удалось незамеченным покинуть дом после убийства Харальда Олесена? А уж Енсена ему вовсе незачем было убивать. Еще более непонятно, как он это сделал. Если племянник застрелил Харальда Олесена, у него не было причин убивать кого-то еще. Вспомни, в начале следствия ты кое-что рассказывал только соседям, и твои слова отчасти послужили спусковым крючком. Племянник понятия не имел, у кого из соседей его дяди какой распорядок, он не знал их привычек, да и вероятность того, что Конрад Енсен пустил бы к себе незнакомца, почти нулевая. – Патриция вдруг недоверчиво посмотрела на меня. – Кстати, когда ты понял, что с этой версией придется расстаться? То, что по возрасту он вполне мог оказаться Оленьей Ногой, мы узнали лишь после твоей поездки в Швецию, то есть через три дня после убийства Конрада Енсена.

Конечно, промямлил я, никогда до конца не верил в эту версию, но должен был проверить все, ведь речь шла об убийстве. Потом я поспешно перевел разговор на другую интересующую меня тему. Кое-кто, сказал я, предвидел, что цепочка, возможно, послужит орудием самоубийства. Патриция посерьезнела и перед ответом склонила голову набок.

– Что ж, должна признаться, что отчасти виновна. Конечно, я не знала, что в цепочке спрятана капсула с ядом, но определенные подозрения у меня были. Трудно понять, зачем он вдруг снова надел цепочку, которую носил во время войны. Разве что понимал, что ему грозит опасность, и нужен был способ бегства.

Наверное, выражение моего лица и жесты показали мое недовольство тем, что она не говорила мне об этом раньше. Патриция поежилась и посмотрела на письмо самоубийцы.

– Не стану скрывать и в какой-то степени повторю его слова. Наверное, я не поделилась с тобой своими подозрениями из эгоизма. Я ужасно боялась, что, если дело дойдет до суда, мне придется давать свидетельские показания. Кроме того, я посчитала, что отмена процесса выгодна всем заинтересованным сторонам. Что же касается публики в целом, а также восхваления тех, кто этого заслуживает… – Я выжидательно посмотрел на нее. Патриция снова меня не подвела. – Конечно, будет лучше всего, если ты опубликуешь его письмо. Это трогательный документ, который представляет большой интерес как для прессы, так и для публики. Кроме того, он превосходно и совершенно правильно описал все произошедшее.

С последними словами она горько улыбнулась. У меня больше не осталось к ней вопросов. Патриция же еще какое-то время задумчиво перечитывала признание убийцы, по-прежнему не говоря, о чем же она хотела со мной побеседовать.

– Черт побери! – вдруг воскликнула она очень громко, швыряя письмо на стол.

Мое удивление ее вспышкой вскоре сменилось новым сюрпризом, не менее потрясающим. Патриция достала пачку сигарет и дрожащей рукой прикурила от свечи. Через несколько минут напряженного молчания она задумчиво выпустила дым к потолку.

– Не знал, что ты куришь. Когда начала? – тихо спросил я. Новость мне совсем не понравилась.

– Вчера вечером. Но я не собираюсь продолжать и скоро брошу, – ответила Патриция, снова криво улыбнувшись. Она демонстративно смяла наполовину выкуренную сигарету в блюдце, но через несколько секунд закурила еще одну. – Вот о чем я хотела с тобой поговорить. История последнего года Харальда Олесена, когда он сам стал человеком-мухой, жившим в окружении других людей-мух, трагична сама по себе, и никакой арест ее бы не исправил. Еще до того, как познакомилась с Андреасом Гюллестадом, я поняла, что такие умные люди, как он, встречаются крайне редко. Его рассказ и письмо подтверждают: он не только отличался необычайным умом, но обладал и другими талантами. Взгляни только на карту, которую он нарисовал!

Я посмотрел на карту и понял, что Патриция имела в виду. Несмотря на то что ее рисовали наскоро, она оказалась и информативной, и изящной. Передо мной была работа человека с замечательной геометрической памятью и большим художественным талантом.

– Сама мысль о карте подсказывает, что Андреас Гюллестад – не совсем злодей, лишенный человеческих чувств. И все же, несмотря на свои таланты и добрые намерения, в шестнадцать лет он убил молодую женщину, мать маленькой девочки. В его поступке повинны и война, и предательство Харальда Олесена. Целых двадцать лет после войны он жил как человек-муха. Он только тем и занимался, что скрывал свою мрачную военную тайну, боролся с воспоминаниями о трагедии и взращивал в себе ненависть к человеку, сделавшему его убийцей. В конце концов, от одиночества он не справился с напряжением и убил еще двух человек, а затем и себя самого. – Патриция уныло выпустила дым в мою сторону. – Не пойми меня неправильно. Было не только справедливо, но и совершенно необходимо, чтобы его поймали и арестовали. В цивилизованном обществе убийство никогда не должно оставаться нераскрытым и безнаказанным. Но то, что все закончилось именно так для крайне одаренного юноши, который во время войны после гибели отца добровольно предложил свои услуги Сопротивлению, – в самом деле гораздо большая трагедия, чем кончина Харальда Олесена.

Я сидел молча и не возражал ей. Да мне и нечего было сказать. Неожиданно мне захотелось выйти на свежий воздух, где не пахло бы дымом.

Патриция, однако, еще не закончила.

– Наверное, во мне сейчас говорят разочарование и недовольство своей несостоятельностью!

Тут мне пришлось возразить:

– Ничего подобного! На самом деле именно благодаря твоим невероятным усилиям нам удалось вычислить убийцу, а потом и арестовать его.

Патриция бегло улыбнулась, но тут же подняла руку, останавливая меня.

– Спасибо и на том. Очень благодарна за то, что позволил мне участвовать в таком волнующем, интересном деле. Но твое признание моих интеллектуальных способностей не умаляет горькой правды: я сама стала человеком-мухой.

Я сидел, словно прикованный к месту. Патриция дважды затянулась и продолжала:

– Это не вчера произошло, так что ты совершенно ни причем. Я уже давно стала человеком-мухой, но все поняла до конца только вчера. Сидя здесь, я люблю думать, что мой разум и все остальное так же совершенно, как до несчастного случая. Но это не так – и так, как было, уже никогда не будет. Вчера я чувствовала себя черепахой: голова ясная, но ноги не двигаются. Я не могла бы спастись, если бы что-то пошло не так, как надо. Несмотря на интересные впечатления и новые знакомства, весь вчерашний день стал для меня кошмаром, начиная с того времени, когда я покинула эту комнату, и до того, как сюда вернулась. Ночью мне три раза снился сон о том, что произошло в квартире Оленьей Ноги. Я просыпалась в ужасе, потому что конец не был счастливым. Первые два раза он меня убивал. В третий раз дом взлетал на воздух, и все успевали выбежать, а меня разрывало на куски вместе с инвалидным креслом… – Патриция смяла в блюдце вторую сигарету, но еще дважды тянулась за новой, прежде чем нехотя продолжила, так и не закурив: – Восемь дней назад я попросила отца позвонить тебе, потому что думала и надеялась, что еще сумею что-то изменить там, за пределами четырех стен. Кое-что мне действительно удалось, но вместе с тем подтвердились и мои страхи: я больше не принадлежу к реальному миру. Так что придется мне оставаться здесь, в моем призрачном мирке, и надеяться, что время от времени мне удастся помочь тебе и как-то повлиять на то, что творится за стенами моего дома.

Я ошеломленно посмотрел на нее. Патриция закурила очередную сигарету и выпустила колечко дыма.

– Я больше никогда никуда с тобой не пойду, но, если тебе попадется дело, в котором понадобится мой совет, ты всегда можешь позвонить мне или прийти сюда, – пояснила она. – При одном условии: я не хочу никакого официального признания, и ты должен как можно меньше говорить о моем участии и моих советах.

Мы с ней пожали друг другу руки. Все было хуже, чем я надеялся, и гораздо лучше, чем боялся. В голову закралась страшная мысль: возможно, мне не удастся и дальше изображать умного и проницательного инспектора уголовного розыска, если я лишусь советов Патриции. Увидев, какие чудеса продемонстрировала Патриция в этом расследовании, я понял: трудно представить дело, которое она бы не раскрыла. Но то, что ее роль не следует обсуждать на публике, вынужден признать, мне очень понравилось.

После ее маленькой вспышки мы несколько минут посидели молча. Потом Патриция позвонила Бенедикте – или в воскресенье у нее работала Беате? Я давно перестал следить за тем, кто из них когда работает. Я понял: наняв двух молчаливых близнецов горничными, Патриция поддерживала стабильность своего мира.

Я встал, как только вошла горничная, но Патриция жестом велела мне подождать. Ее лицо в очередной раз изменило выражение. Она с отвращением смяла сигарету, сунула пачку в карман и вдруг наградила меня своей самой озорной улыбкой. Затем Патриция что-то прошептала на ухо Бенедикте. Та быстро кивнула и тут же вышла из комнаты.

– Пожалуйста, присядь еще ненадолго. У меня есть еще одна забавная маленькая версия, которую я хочу проверить с помощью Бенедикте – и потом могу сказать, что я покончила с делом.

Мы с нетерпением ждали пару минут. Как ни ломал я голову, но так и не мог представить, о какой версии идет речь. Бенедикте вернулась, невозмутимо подошла к Патриции и что-то прошептала ей на ухо. Реакция оказалась бурной и неожиданной. Патриция расхохоталась и почти минуту не могла успокоиться.

– Что такого смешного? – спросил я – несомненно, с раздражением в голосе.

Патриция вытерла глаза салфеткой и ответила:

– Только что в очередной раз подтвердилось мое предположение, что люди очень предсказуемы, стоит только узнать их получше!

Неожиданно мне стало не по себе – как бывает всегда, когда понимаешь, что кто-то смеется над тобой, а ты не знаешь почему. Я снова встал, собираясь уходить. На сей раз Патриция меня не задерживала. Только пожала плечами, как будто извинялась – и продолжала смеяться. Когда Бенедикте открыла дверь, выпуская меня, из инвалидного кресла донеслось:

– Кстати, мой последний совет тебе перед тем, как вернешься в реальный мир… Помни, если хочешь играть на кухне, тебе придется мириться с жаром!

Ее слова показались мне детской переделкой популярной пословицы; так могла бы выразиться девчонка от пяти до пятнадцати лет. Я немного встревожился. Неужели вчерашняя трагедия в самом деле нарушила психическое равновесие Патриции? Или, наоборот, она еще умнее, чем мне казалось до сих пор? В конце концов я решил просто улыбнуться и промолчать. Перед тем как выйти, я дружески помахал ей рукой. К счастью, когда за мной закрылась дверь, стих и смех Патриции.

4

Мы с Бенедикте молча спускались по лестнице. Вскоре я не выдержал и спросил, что же так насмешило Патрицию. Впервые я увидел, как улыбается всегда серьезная Бенедикте, и впервые услышал ее голос. И все оказалось таким, как я и представлял: простым и доступным для понимания.

– Фрекен сказала, что вы непременно спросите меня по пути, в чем дело, и велела сказать вам правду. Я ходила посмотреть в окно, так ли все, как она предположила… Да вы скоро и сами все поймете. Фрекен бывает остра на язык, но голова у нее ясная. Иногда она даже умеет предсказывать будущее.

Я по-прежнему понятия не имел, о чем она говорит, и поэтому весело спросил, скоро ли узнаю то, что должен узнать. Верная Бенедикте с мягкой улыбкой посоветовала мне не беспокоиться.

Я ничего не понимал, пока не вышел из «Белого дома» и не огляделся. Вдруг до меня дошло – и я невольно согласился с тем, что ничего не имею против. Мне нравилось здесь, в реальном мире.

Сияло солнце, небо было голубым, стоял необычайно погожий весенний день. А у моей машины меня нетерпеливо дожидалась красивая молодая женщина. Чтобы согреться, она нетерпеливо притоптывала ногами по мостовой. Я залюбовался ее длинными, стройными ногами в узких джинсах, ее женственной фигурой…

Когда я подошел к машине, она кивнула и наградила меня самой неотразимой улыбкой. Я улыбнулся в ответ, сел за руль и жестом пригласил сесть рядом, и мы поехали вместе – как будто это было самой естественной вещью на свете. К счастью, лишь несколько десятилетий спустя, когда великой фрекен Патриции Луизы И. Э. Боркман уже не было с нами, мне передали ее слова, сказанные в тот день, в воскресенье, 14 апреля 1968 года. Она со смехом обратилась к сестрам Бенедикте и Беате:

– У инспектора уголовного розыска Кристиансена, несомненно, много достоинств, но я по-прежнему не уверена, что в их число входит ум!

Послесловие

Работая над историческим детективом, я воспользовался своим опытом историка и попытался по возможности достоверно передать как обстановку 1968 года, так и события Второй мировой войны. Тем не менее роман написан литератором Хансом Улавом Лалумом, а не историком, носящим то же имя. Кроме того, я позволил себе художнические вольности, которые часто допускают авторы. Названия мест и улиц, которые встречаются в романе, подлинные, но почти все здания – плод моего воображения. Таким образом, особенно ревностному читателю удастся найти в Осло и Кребс-Гате, и Эрлинг-Шалгссон-Гате, но на них нет домов, описанных в романе. Точно так же невозможно найти в Сэлене такой полицейский участок и такие пейзажи, какие приводятся в главе девятой.

Несколько второстепенных персонажей списаны с реально существовавших лиц. Но все главные герои, в том числе жертва убийства Харальд Олесен, являются плодом воображения автора и не похожи ни на каких исторических персонажей как в 1968 году, так и времен Второй мировой войны. Что же касается персонажей, у которых есть реальные прототипы, следует подчеркнуть, что их сходство не относится к расследованию преступлений.

Дело Фельдманнов, упомянутое в романе, широко обсуждалось в 1946–1947 годах, когда двух бывших проводников оправдали в убийстве еврейской супружеской пары во время войны на том основании, что это было убийство из самообороны. Дело послужило историческим фоном для романа, но не связано с сюжетом или каким-либо персонажем. Однако некоторые черты моих героев присущи моим знакомым и мне самому.

Заведующая отделом художественной литературы издательства Cappelen Damm Анне Флётакер давала мне очень важные советы, как с точки зрения содержания, так и с точки зрения стиля. Кроме того, я получил немало полезных сведений от издателя Андерса Хегера и редактора Мариуса Вульфсберга. Хотел бы также две тысячи раз поблагодарить группу личных консультантов, которые прочли рукопись целиком или частично и внесли ряд конструктивных замечаний по содержанию, языку и стилю. В их число входят моя сестра, Ида Лалум, и мои добрые друзья Ингрид Бауколь, Мина Финстад Берг, Ингрид Бустеруд, Анне Лизе Фредлунд, Катрине Несс Хальд, Хильде Харбо, Кристин Хатледаль, Бьярте Леер Сальвесен, Торстен Лерхол, Эспен Ли, Эллисив Реппен, Яне Ирен Сольбреккен Нюгорд, Карен Ту, Арне Йольсен и Катрине Йольсен. Эллисив и Мина заслуживают особой благодарности за неослабевающий интерес к проекту и практическую помощь с редактурой и вычиткой.

Время покажет, останется ли мой первый детективный роман последним или же он положит начало серии исторических детективов. Однако смею надеяться, что роман «Люди-мухи» понравится читателям так же, как он нравится автору. Читатели, у которых возникнут замечания или вопросы к автору, могут писать ему по электронной почте по адресу hansolahlum@gmail.com или зайти на его страничку в «Фейсбуке».

Ханс Улав Лалум

О моей покойной тетке Дагмар Лалум и романе «Люди-мухи»

Как утверждается в начале книги, роман посвящен моей покойной тетке Дагмар Лалум. Поэтому кажется справедливым поместить в конце книги ее краткую биографию и объяснить, почему она так важна для понимания романа.

Дагмар Лалум родилась в Сёрумсанне 10 марта 1923 года, но в тридцатых годах прошлого века росла в Эйдсволле. Будучи на одиннадцать лет моложе сестры, она была любимицей матери. Ее отец, которому исполнилось пятьдесят один год, когда родилась Дагмар, вырос в бедности, как и два его сына от первого брака, которые после ранней кончины матери жили с дедушкой и бабушкой по материнской линии. Отец Дагмар, сельский сапожник, в кризисных двадцатых и тридцатых годах едва сводил концы с концами. Говорили, что его младшая дочь в подростковом возрасте отличалась вспыльчивостью и громко выражала недовольство своим положением. Всю оставшуюся жизнь она ценила красивые вещи и предметы роскоши и питала к ним пристрастие.

За несколько недель до немецкого вторжения 9 апреля 1940 года семнадцатилетняя Дагмар приехала в Осло. Она окончила курсы кройки и шитья и зарабатывала на жизнь, среди прочего, портнихой и администратором отеля. До сих пор невозможно точно установить, участвовала ли она в движении Сопротивления. В апреле 1943 года у нее начался бурный роман с Эдди Чепменом по прозвищу Зигзаг, агентом британской военной разведки MИ-5, который находился в Норвегии нелегально и по легенде работал на немцев. Судя по всему, в начале романа Дагмар считала Эдди немецким военным. Самой Дагмар также пришлось стать двойным агентом; она помогала Чепмену на заданиях, рискуя жизнью. Из рассекреченных архивных документов неясно, до какого масштаба MИ-5 видела в ней внештатного агента, но понятно, что о ее роли там знали. В 1943–1944 годах Эдди называется ее женихом; судя по некоторым источникам, Дагмар в то время забеременела и сделала аборт.

Весной 1944 года Эдди Чепмен, по-прежнему изображавший немецкого офицера, покинул Норвегию. Дагмар никогда не состояла в партии норвежских фашистов «Национальное единение», но из-за того, что в последние месяцы войны она служила в цензурном ведомстве, а также из-за слухов о том, что она – «немецкая подстилка», 19 мая 1945 года ее арестовала норвежская полиция. Ее посадили в женскую тюрьму Бредтвейт.

В письменных показаниях из тюрьмы, датированных 15 июня 1945 года, Дагмар ссылается на свое знакомство с Эдди. Она утверждает, что всегда сочувствовала Сопротивлению и британцам и что работу по перлюстрации писем ей устроил Эдди, который обещал, если останется жив, вернуться за ней, как только закончится война. На тот случай, если не вернется, он просил ее связаться с его руководством в британской разведке, обещав, что там ей помогут. Поэтому 19 июня 1945 года Дагмар устроили встречу с официальными представителями Великобритании в Осло. Однако британцы заявили, что ничего о ней не знают, и Дагмар вернули в тюрьму.

Во время судебных процессов по обвинению в государственной измене, которые проходили в Норвегии в 1947 году, Дагмар приговорили к 189 дням лишения свободы – точное количество дней, которое она провела в заключении в 1945 году. Кроме того, на последующие десять лет ее лишили права голоса. Она решила не подавать апелляцию, чтобы не участвовать еще в одном судебном процессе. Мотивы, по которым она так поступила, неизвестны. По одной версии, она, необразованная девушка из деревни, без денег и знакомых в Осло, считала свое положение безнадежным, ведь и представители Великобритании, и норвежская полиция отказали ей в содействии. Все как будто складывалось против нее. Конечно, возможно и то, что она все же сотрудничала с оккупационными силами во время войны, поэтому и не стала опротестовывать приговор. Как бы там ни было, обвинение в государственной измене и дурная репутация много лет после войны осложняли ей жизнь. «Помни, что твоя тетка была немецкой овчаркой!» – крикнула однажды соседка маленькой племяннице Дагмар в Эйдсволле. Сама Дагмар, недолго прожив у родителей, вскоре вернулась в Осло, где у нее почти не было знакомых. С середины 1950-х годов, после того как получила от родителей небольшое наследство, она больше не возвращалась в Эйдсволл.

Детей у Дагмар не было; она до конца жизни оставалась одинокой – за исключением недолгого брака в начале 1950-х годов. У нее было несколько любовников, все пожилые, состоятельные люди, которые удовлетворяли ее потребность в материальной роскоши. Ни один из ее романов не завершился браком, и все продолжались недолго. Она работала секретаршей или на других канцелярских должностях до тех пор, пока не вышла на пенсию в конце 1980-х годов, но никогда не занимала государственных постов и не стремилась оказаться в центре внимания.

Скорее всего, Дагмар много лет не знала о том, что ее возлюбленный во время войны, Эдди Чепмен, остался жив, вернулся в Англию и там женился. Неожиданно, в 1990-х годах, он нашел ее. Хотя после войны прошло почти пятьдесят лет, Эдди и Дагмар стали переписываться. Неизвестно, ездила ли она в Англию и увиделась ли с ним, но, похоже, в 1996–1997 годах Дагмар надеялась, что Эдди вот-вот вернется в Норвегию и обнародует правду о том, чем они занимались в годы войны. Однако если Чепмен и имел такое намерение, то не осуществил его, так как заболел и умер 12 декабря 1997 года.

Весть о том, что Эдди умер, так и не приехав в Норвегию и не рассказав правду об их войне, стала последним ударом для Дагмар, чья психика и без того была подорвана. Надежда на возмездие обернулась очередным разочарованием. Последние годы жизни Дагмар были очень трудными. Она не только много курила и пила, но и страдала болезнью Паркинсона, все больше замыкалась в себе и плохо питалась. Превратившись в тень прежней красотки, она перемещалась по маршруту от винного магазина и банка до своей квартиры. В конце 1990-х годов она ходила все более неверной походкой.

Последний раз Дагмар видела живой ее единственная подруга, племянница Бибби, которая всегда помогала ей. Это было на рождественском ужине 25 декабря 1999 года. Через четыре дня Дагмар Лалум нашли мертвой за запертыми дверями ее квартиры. Что вполне типично при ее жизни, точная дата и обстоятельства ее смерти так и остались невыясненными. Ее нашли лежащей на полу среди старых платьев и пустых бутылок, но поза была необычной, как будто она защищалась. Однако никаких признаков насилия обнаружено не было; следствие пришло к выводу, что во время ее смерти в квартире, кроме нее, никого не было. Я верю, что моя старая тетушка умерла одна у себя дома во время сражения с каким-то призраком из военных лет. Очевидно, никто уже не узнает, как все происходило в последние минуты ее жизни. Дагмар Лалум практически все забыли, и ее военное прошлое было покрыто мраком неизвестности. На ее похоронах было немноголюдно. Впервые историю ее жизни предали гласности в 2007 году, она оказалась в центре внимания как в Норвегии, так и в Великобритании: тогда вышли две биографии ее возлюбленного времен войны.

Дагмар Лалум была младшей дочерью моего прадеда, Карла Лалума (1871–1954) и сводной сестрой моего деда по отцу, Ханса Лалума (1898–1977). Я родился в 1973 году; мне так и не удалось как следует пообщаться с Дагмар. Поскольку у нее самой детей не было, Дагмар вначале проявляла некоторый интерес к маленькому внуку брата и к сохранению фамильного имени. Однако начиная с середины 1970-х годов она все реже приходила на семейные праздники, а если и появлялась там, то в основном молчала. Она старалась как можно меньше рассказывать о себе и о своем прошлом. Время от времени у нее загорались глаза – когда в разговорах всплывала война, а о войне при ней старались не говорить. Помню, как в детстве всех предупреждали, что нельзя упоминать войну, если в гости зайдет Дагмар. Но она больше не приходила.

На вопрос, насколько судьба тети Дагмар подтолкнула меня изучать историю и специализироваться на Второй мировой войне, я отвечу решительным «нет». О военном прошлом Дагмар я узнал лишь через несколько лет после окончания школы. А учитывая близкое родство, позже я никогда не писал о ней с точки зрения историка.

На вопрос, стала ли жизнь и судьба Дагмар Лалум источником для написания детективного романа, я отвечу решительным «да». В Норвегии, как и во многих других странах, события Второй мировой войны часто изображались лишь в черно-белых тонах. Несомненно, это правильно по отношению к некоторым героям или военным преступникам. Но есть и много трогательных и поучительных историй о так называемой «серой зоне» войны. Будущее покажет, удастся ли выяснить истинную роль Дагмар Лалум в «серой зоне» войны. Однако в данном контексте важно другое. Из-за того, что она делала в последние военные годы, ей пришлось мучиться последующие пятьдесят четыре года жизни. Начиная с освобождения летом 1945 года и до смерти на Рождество 1999 года моя тетка Дагмар Лалум служит олицетворением того, что Патриция Луиза И. Э. Боркман в романе называет «человеком-мухой». То же описание подходит и самой Патриции, и нескольким другим героям книги. В общем, я никогда не сомневался в том, как назвать свой первый роман и кому его посвятить.

Ханс Улав Лалум, Йовик, 20 сентября 2013 года

P. S. ИСТОЧНИКИ И ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА.

Об отношениях Дагмар с Эдди Чепменом впервые стало известно из двух биографий Чепмена, вышедших в 2007 году: Nicholas Booth, Zigzag. The Incredible Wartime Exploits of Double Agent Eddie Chapman («Зигзаг. Невероятные военные подвиги двойного агента Эдди Чепмена»); а также Ben Macintyre, Agent Zigzag. A True Story of Nazi Espionage, Love and Betrayal («Агент Зигзаг. Истинная история нацистского шпионажа, любви и предательства»). В обеих книгах приводятся интересные материалы из британских архивов и других источников. Четыре года спустя историю любви Дагмар и Эдди экранизировали в документальном фильме Double Agent: The Eddie Chapman Story («Двойной агент: история Эдди Чепмена»), снятом на студии Walker George Films по заказу BBC.

Роли Дагмар посвящены две вышедшие в Норвегии статьи, написанные журналистом и политологом Хильде Харбо и опубликованные в газете «Афтенпостен» 14 января 2007 года и 22 января 2008 года. Первым из историков о Дагмар написал профессор Туре Прюсер, который включил ее короткий портрет в свою книгу 2007 года Kvinner I hemmelige tjenester. Etterretning I Norden under den annen verdenskrig («Женщины в секретных службах. Разведывательная работа в Скандинавских странах в годы Второй мировой войны»). Затем, в 2009 году, талантливый норвежский историк Кристин Хатледаль посвятила ей свою магистерскую диссертацию Krigsheltinne eller tyskarjente? Historia om Dagmar Lahlum – i lys av andre etterretningskvinner («Героиня войны или «немецкая подстилка»? История Дагмар Лалум на фоне других участниц Сопротивления»). Позже она написала книгу Kvinnekamp. Historia om norske motstandskvinner («Женщины на войне. История участниц Сопротивления в Норвегии»). Книга вышла в 2011 году.

Я рассказывал о Дагмар Бут, Харбо, Прюсеру и Хатледаль и снабдил их сведениями, идущими от семьи, а также материалами дела Дагмар Лалум, которое хранится в национальном архиве Норвегии. Я очень благодарен племяннице Дагмар Бибби за то, что она делилась со мной фактами и личным отношением к жизни Дагмар.

Оглавление

День первый. Убийство на Кребс-Гате, 25

День второй. Семь соседей и бесхозный синий дождевик

День третий. Принцесса с Эрлинг-Шалгссон-Гате и ее сенсационные открытия

День четвертый. Жильцы уточняют свои показания

День пятый. Дневник и его тайны

День шестой. Таинственная смерть

День седьмой. Завещание – и потрясение

День восьмой. Исчезновение и новая улика

День девятый. По следу легконогого призрака времен войны

День десятый. История человека-мухи

День одиннадцатый. Подведение итогов и выводы

Послесловие

О моей покойной тетке Дагмар Лалум и романе «Люди-мухи» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg