«Без права на поражение [сборник]»

Без права на поражение [сборник] (fb2) - Без права на поражение [сборник] 3044K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Михайлович Бетёв

СЕРГЕЙ БЕТЕВ Без права на поражение Повести о милиции

Плетеный ремень

1

В то утро Салима Закирова из поселка Соколовка, что недалеко от Верхней Пышмы, пошла косить траву для своей козы. Коз в Соколовке держали многие, зелень поблизости выбрали, и Салиме пришлось идти на заброшенные торфяники, тучневшие высоким травостоем в километре от поселка.

Спустившись в неглубокий заросший карьер, Салима подправила косу оселком и принялась за дело. Но не успела пройти и пяти шагов, как коса с хрустом ткнулась во что-то твердое, на мгновение вынесла из травы круглый предмет.

«Неужто белый гриб?» — удивленно подумала Салима и шагнула к своей находке.

В траве лежал человеческий череп.

Полчаса спустя Салима со страхом рассказала обо всем дома. Муж приказал ей молчать.

Но Салима боялась неизвестности еще больше, чем его. Поэтому о притче, случившейся с ней, скоро узнали соседи.

К обеду страшная история докатилась до поселкового Совета. Оттуда, поверив Салиме на слово, позвонили в милицию.

2

В оперативной машине, свернувшей со старого Тагильского тракта влево, не чувствовалось никакого беспокойства. Старший оперуполномоченный уголовного розыска Анатолий Моисеенко и следователь прокуратуры Дмитрий Николаевич Суетин, одетые в легкие рубашки, расспрашивали дежурного по горотделу, превшего от жары в своем кителе:

— Кто звонил-то?

— Не разобрал. Из поселкового, говорю.

— Может, зря едем?

— Как зря? Сказали, туда пошел Паршуков, участковый наш. Дурак он, что ли, грузди бегать смотреть?! — начинал злиться дежурный.

Машина выскочила из леса на пустошь, и сидевший впереди Моисеенко увидел в стороне от дороги Паршукова с незнакомыми мужчиной и женщиной. Участковый, против обыкновения, не поторопился навстречу, Моисеенко, приказав подъехать, мрачно проговорил:

— Пожалуй, и вправду не на грибницу попали… — Открыв дверку, крикнул — Ну, что там? Паршуков, как спросонья, потер ладонями лицо, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и устало двинулся к торфянику. Мужчина и женщина не тронулись с места, пока опергруппа не миновала их.

…То, что лежало внизу, под небольшим откосом, трудно было назвать даже останками человека. Обезглавленный скелет в истлевшей одежде, прикрытый кореньями и слегка присыпанный землей, еще издавал смрадный, трупный запах, невольно остановивший людей.

— А человечек-то убит, — послышался голос судмедэксперта, склонившегося в сторонке над черепом. — Вот свежий след от косы, а на затылке пролом… Смерть мгновенная…

— Начнем смотреть, — сказал Суетин дежурному. — Уберите землю и коренья. С одеждой осторожнее, расползется. Да наденьте перчатки резиновые! А я буду писать.

Он раскрыл папку с чистыми листами бумаги и приступил к протоколу.

Проселочная дорога из Соколовки в Красное проходила не более чем в двадцати-тридцати шагах. За ней метрах в пятидесяти темнела бурая от торфа насыпь узкоколейной железной дороги. Невдалеке стоял телефонный столб с подпорой. До опушки леса, что осталась позади, не более сотни метров.

Все записал, наскоро набросал схему и придвинулся к откосу. Возле трупа молча трудились милиционеры. То один, то другой из них бросал короткие фразы:

— Полупальто зимнее. В карманах мелочь…

— И билеты трамвайные…

— Свердловские? — спросил Суетин.

Один из милиционеров выпрямился, долго всматривался в ветхие клочки бумаги. Нетерпеливый Моисеенко спрыгнул к нему, вытащил из кармана лупу.

— Да, свердловские.

— Еще квитанция какая-то, — подал голос другой милиционер.

И опять ответил Моисеенко:

— Штамп горсправки Свердловска, из адреса только несколько букв кое-как видно:

«Чел…»

— Пиджак, двое брюк, внизу полотняная пара нижнего белья…

— Сапог один. Другого нет. Носки шерстяные, домашней вязки.

— На левой руке ремень, поясной… да еще плетеный. Модник был покойник-то…

— Ну-ка! — Моисеенко нагнулся над скелетом и уточнил:-Закинут петлей.

— Тащили, — предположил Суетин.

— Ага.

— Значит, и сапог где-то должен быть, — закончил мысль Суетин.

— Еще книжечка какая-то во внутреннем кармане пиджака!..

Милиционер передал ее Моисеенко без просьбы.

— Только типографская краска осталась, — сказал тот. — В общем, удостоверение ДОСААФ. — Спички в кармане…

По рации вызвали грузовую машину, чтобы увезти останки убитого и одежду. В ожидании ее разбрелись во все стороны, обшарили канавы, исходили вдоль и поперек поляну. Искали второй сапог. Не нашли.

Дружно закурили. Говорить не хотелось. Кроме книжки ДОСААФ и квитанции, никаких документов при убитом не оказалось. Опознание трупа по личности исключалось.

— В нашем районе пропавших без вести нет, — словно отвечая на мысли других, сообщил Моисеенко. — Пришлый, значит.

— Убит давно. А когда? — подумал вслух Паршуков.

— Зимой или поздней осенью, — ответил Суетин. — С чего бы он двое штанов надел?

Только — в какую зиму? В минувшую или прошлогоднюю?..

— Судебная экспертиза скажет, — отозвался судмедэксперт.

— Да уж скажет…

Моисеенко бросил недокуренную папиросу, придавил ее каблуком и вздохнул.

— А вот и наши! — первым увидел выехавший из леса грузовик дежурный.

Паршуков показал пологий спуск, где удобнее съехать вниз.

Поставив машину, как потребовали, шофер подошел к Моисеенко.

— Вот это все надо забрать, — объяснил тот, кивнув на кучу тряпья и кости. — Брезент привез?

— Привез, — ответил шофер, но, взглянув туда, куда показывал оперуполномоченный, присвистнул и полез в кабину. — Повезти повезу. А от этой работы избавьте, братцы!

И решительно хлопнул дверкой.

3

Совещание в городском отделе длилось недолго и прошло по-деловому. Может, оттого, что всякая поспешность, а ее часто смешивают с понятием оперативности, в данном случае теряла смысл. Давность преступления, предстоящие трудности с установлением личности убитого, не говоря уже о поисках свидетелей и виновных, были настолько очевидными, что никто не решился на скоропалительное предположение. Поэтому, когда зашел разговор о плане первичных мероприятий, сразу же вмешался Дмитрий Николаевич Суетин:

— Сейчас пока нет необходимости составлять обширный план следственных мероприятий. Кто убит? Когда? Каковы хотя бы самые основные приметы его внешности: рост, возраст? Что расскажут нам квитанция и удостоверение?.. Мы ничего не знаем! Какой же смысл толочь воду в ступе? Давайте определим самые первые свои шаги.

— Надо запросить область о всех пропавших без вести, — предложил кто-то.

— Еще что? — язвительно обернулся на голос Моисеенко. — Подождем лучше мнения медицинских экспертов и результатов исследования документов. Если врачи скажут, что труп пролежал год, проверим потерявшихся за полтора года, если два, то работы, сами понимаете, прибавится. Узнав примерный возраст, мы определенно сократим поиск втрое. Даже представление о росте убитого исключит массу ненужных усилий. А документ?.. Горячкой только мозги закоптим.

— Без установления личности убитого дело не двинется. Это ясно как день, — закончил его мысль Суетин. — Но я полагаю все-таки, что нужно, не ожидая установления личности, уже теперь определить предполагаемую картину совершения преступления и думать о выявлении свидетелей. Кто думает иначе?

Следователю не ответили.

Порешив ждать заключения экспертов, разошлись.

Суетин и Моисеенко задержались.

— И что же думает про себя старший оперуполномоченный? — спросил Суетин.

— Он думает, — отозвался в тон Моисеенко, — что надолго и всерьез увязнет в этой истории. — И заговорил с горечью:-Ты ведь знаешь, как бывает у нас с убийствами. Неделю-две наше начальство будет одобрительно взирать со стороны на розыскную возню и ждать от нас чуда. Потом дней на десять замолчит. Затем начнется самое «приятное»: удивление от имени общественности, что преступление все еще не раскрыто, хотя преступник и не на луне. Наконец, кому-то из того же нашего начальства укажут на это официально. И тогда сверху примутся изводить нас теребиловкой…

— Ну зачем так мрачно? — с прокурорским спокойствием остановил его Суетин. — Если хорошего не дождемся, так шишки-то по крайней мере пополам разделим. Все-таки легче…

4

Заключение судебно-медицинской экспертизы дало больше, чем надеялись. Врачи утверждали, что убитому мужчине было пятьдесят-шестьдесят лет, смерть его наступила мгновенно от глубокой травмы головы и одновременного перелома основания черепа. Сильный удар нанесен тяжелым предметом, скорее всего ломом, В бывшей торфяной выработке труп должен был разлагаться быстрее, так как затоплялся паводками и дождями. Это позволяло предполагать, что убийство произошло около полутора-двух лет назад.

В конце заключения эксперты особо указывали на хромоту убитого, перенесшего в молодости туберкулез коленного сустава правой ноги.

После такой определенной и броской приметы Суетин и Моисеенко воспрянули духом. В областное управление увезли запрос о всех хромых, пропавших без вести в городах и районах Свердловской области. Не прошло и двух дней, как оттуда сообщили, что среди пропавших без вести хромых не значится.

Одновременно с этим ответом прибыл пакет из научно-технического отдела.

Документы убитого настолько пострадали от времени, что восстановить их содержание полностью не удалось. И все-таки многое стало определеннее.

Книжечка оказалась членским билетом ДОСААФ Мельника П… Афанасьевича, 1925 года рождения, выданная какой-то МТС, из названия которой установили только шесть начальных букв: «БАТУРИ…».

Из горсправки Свердловска узнали адрес, которым интересовался убитый: «ул. Челюскинцев, 17». Этот номер принадлежал товарному двору станции Свердловск.

Ни даты выдачи документа, ни времени получения справки эксперты назвать не смогли. Заключения технической и медицинской экспертизы серьезно противоречили друг другу.

Врачи настаивали на своем определении возраста убитого, с десятками научных выкладок и плохо скрываемым раздражением отвергая бесстрастное свидетельство официального документа, уличающего их в ошибке по меньшей мере на пятнадцать-двадцать лет.

Суетин и Моисеенко, не дожидаясь, чем кончится препирательство ученых-криминалистов, и учтя новые данные, снова перебрали пропавших без вести по области. К их безрезультатным поискам на этот раз прибавился официальный документ адресного бюро с сообщением, что в Свердловской области Мельник П… Афанасьевич, 1925 года рождения, никогда не проживал.

— Издевательство!.. — подвел итог всему Моисеенко.

И тогда, объявив всесоюзный розыск, занялись установлением МТС, выдавшей найденный билет ДОСААФ.

Ответ на запрос в Министерство сельского хозяйства о дислокации названной МТС пришел быстро. Добросовестные сотрудники обширного ведомства уведомили, что, судя по известным шести буквам, речь может идти о Батуринских МТС. Их в Союзе пять. Все адреса прилагались.

Дмитрий Николаевич и Анатолий Моисеенко сели за письма. Подробно описывая трагическую находку на старом торфянике, ссылаясь на билет ДОСААФ, просили местные сельскохозяйственные органы помочь установить личность убитого.

Отправив письма, поняли, что ответы придут нескоро,

— Не знаю, куда и ткнуться еще, — устало сказал не умевший ждать Моисеенко, — Хоть к археологам с палеонтологами иди!..

— К людям пойдем, — как всегда, спокойно решил Суетин.

— Думаешь, узнаем чего?

— Посмотрим.

5

В крохотном поселке Соколовских торфяников, приютившемся в низинке и прижатом речкой к большому сосняковому угору, вечер наступал рано: солнце едва успевало присесть на вершины сосен, а прохладный ветер с воды уж гнал прочь дневной зной.

На семь вечера работники милиции назначили в соколовском клубе встречу с жителями. В объявлении, написанном на обратной стороне обойной бумаги плакатным пером, местный художник слово «убийство» вывел самым жирным шрифтом.

Суетин и Моисеенко сидели на скамейке возле маленького клубика.

— Любят у нас на психику давнуть, — кивнул Моисеенко на объявление. — Убийство!.. И страшно, и интересно. А думаешь почему? — Он усмехнулся. — Да потому, что толком таких дел никто не представляет, А узнать все подробности страсть как охота, нервы пощекотать себе. За этим и придут сюда. Да еще вопросами нас засыплют…

— У кого же им спрашивать, как не у нас?

— Верно. Но ведь нам-то нужнее их сейчас послушать.

— Вот так и надо сделать.

— Бывал я на таких встречах… — ворчал Моисеенко. — Расскажут людям суть, к примеру, о том же убийстве. И повалят записки: «А правда ли, что убийца обязательно возвращается на место своего преступления?», «А правда ли, что у мертвого в зрачках, как на портрете, видно убийцу?» — и пошло! На весь вечер хватит разговоров. Не отпустят, пока все сказки не проверят.

— И хорошо, — одобрил Суетин. — Если люди расшевелились, так ты пользуйся этим. Ты направь их мысли к своему делу. Глядишь, их память и выдернет из прошлого что-нибудь для пользы.

— Ты придумал, как это сделать? — усмехнулся Моисеенко.

— Нет еще.

Они смолкли, увидев, как от клуба к ним спешит начальник участка Румянцев.

Полнотелый, но удивительно подвижный и, наверное, от этого потный, он просто сгорал от негодования.

— Дмитрий Николаевич, — начал он еще издали, — не могу, понимаешь ли, с сопливым народом пособиться! Уже четверых под скамейками нашли, лезут во все щели хуже тараканов… Пригрозите, пожалуйста, властью! Ихнее ли это дело?

— Школьники пусть сидят, остальных спать пошлите,! посоветовал Суетин.

— Можно, значит?

— А что особенного?

— Слава богу, греха меньше…

…Когда высокий, крупный Суетин поднялся из-за стола и подошел к краю небольшой сцены, заняв добрую половину рампы, зал, казалось, перестал дышать,

— Так вот, товарищи… — Он заложил руки за спину и на мгновение задумался. — Возле вашего поселка убит человек… Давно убит, только нашли на днях. И мы решили с вами посоветоваться. Искать преступника надо вместе…

Дмитрий Николаевич рассказал о том, как был обнаружен убитый, назвал его фамилию, упомянул о хромоте. Не забыл и о пропавшем сапоге.

Зал напряженно молчал.

— Как произошло убийство?.. — Дмитрий Николаевич прошелся по сцене. — Предполагать можно все, Крупную ссору, скажем… Не исключен и несчастный случай на узкоколейке или проселке, по которому ходят автомашины. Мы знаем примеры, когда, боясь ответственности, виновные старались замести следы, даже прятали погибших. Но, товарищи, редкое происшествие проходит незаметным. Человек-то убит рядом с людским жильем. И по внешности своей он на отличку: хромой. Неужели никто не видел такого?..

Вопрос надолго повис в тишине.

— Не узнаю вас, товарищи! — вдруг встал и возбужденно заговорил Румянцев. — Просто удивляюсь! Всех я вас знаю во как! — И он вытянул вперед ладонь. — Могу без промашки сказать, что каждой из хозяек известно, что у другой дома к обеду сварено. А человека пришлого, да еще хромого, не припомнить — такого быть не может!..

Ему ответили редкими смешками,

Суетин тоже улыбнулся:

— Слышите, что о вас начальник говорит?

— Хромого видели! — несмело донеслось из середины зала.

— Когда?! — ухватился Суетин. Он заметил, как Моисеенко, сидевший за столом, взялся за карандаш и открыл блокнот. Но зал враз загудел, и Суетину пришлось крикнуть — Говорите громче! И смелее…

Со скамьи поднялась маленькая женщина, повязанная платком. Она смущенно оглядывалась

— Вы не стесняйтесь, — подбадривал ее Суетин.

— Так про это все должны знать, — решилась она наконец, и зал снова утопил ее голос в своем шуме. — Осенью приезжали в поселок машины с зерном, откуда, не спрашивала… Мы для птицы брали зерно-то. Тогда и видела хромого…

— И вправду приезжали! — ахнула какая-то еще.

Дальше уже ничего нельзя было расслышать. Румянцев изо всех сил колотил карандашом по графину. Суетин поднял руки, призывая к тишине. Когда поутихли, спросил:

— В прошлую осень приезжали, что ли?

— Перед самым снегом.

— И в позапрошлую — тоже! — крикнул кто-то.

— А когда видели хромого?

И шум сразу стих. Растерянно молчала и женщина, сиротливо стоящая посреди зала.

— Что же вы не говорите? — снова обратился к ней Суетин.

— Смешалась я вовсе…

И села. Но Дмитрий Николаевич поднял ее вопросом:

— Как был одет хромой?

— Не припомню. А тот, который ругался шибко и про деньги поминал, смахивал на цыгана: лицом черный да корявый. Одет в сапоги и бушлат, как из солдат пришел…

— Который из них хромал?

— Смешалась я… Но один хромал, не вру,

— Так они возле железной дороги дрались! — вдруг радостно зазвенел мальчишеский голос. — Петька! Петька! Помнишь, мы из школы шли, а они пластаются. Один еще бежал к железной дороге и хромал. А мы — обратно…

— Мальчик, подойди поближе, — попросил его Суетин.

Мальчишку и его приятеля услужливо вытолкали к сцене, но больше от них ничего не добились.

— Так они же испугались, сказывают, — заговорил мужчина из первого ряда. — Убежали, и все. Когда им глядеть?..

— Чего ты их обсекаешь? — тотчас упрекнула его соседка по скамье, как потом выяснилось, путеобходчица. — Я сама против того места на железной дороге кровь. видела. Прошлой осенью. Правильно говорят ребята.

Моисеенко, не поднимая головы от блокнота, строчил карандашом. Суетин, спустившись со сцены, пытался в ворохе отрывистых свидетельств найти какую-то нить.

Вдруг громко хлопнула входная дверь, и вбежавший в зал парень заговорил от порога:

— Домой бегал за сапогом, товарищ следователь! В позапрошлую весну работал возле тех карьеров. И ножом бульдозера зацепил! — Он поднял над головой сапог. — Совсем добрый, только один. На всякий случай прихватил. Может, тот самый…

— Иди сюда, чего боишься, — позвал его Суетин, И, осмотрев сапог, повернулся к залу — Видите? Вполне возможно, что это сапог убитого.

— Ага! — захохотал какой-то пьяный верзила. — Попал Золотов! Не ты ли убил?!

— Чего? — ощетинился на обидчика парень и взглянул на Суетина.

— Не обращай внимания, — успокоил его Дмитрий Николаевич и, всмотревшись в зал, узнал неумного шутника. Тут же приструнил его: — А тебе, Печеркин, я могу пятнадцать суток выписать, если попросишь. Ты еще за старое не рассчитался. Понял?

— Ему надо! Давно просит, — сразу отозвалось несколько голосов.

— Ну, это мы после собрания решим… — И вернулся к разговору с Золотовым. — В позапрошлую весну нашел, говоришь? Не перепутал?

— Нет, товарищ следователь.

— Да… — Суетин потер подбородок, а потом улыбнулся и попросил: — Подаришь нам сапог-то, не жалко?

— Какой вопрос! Для того и принес. Куда он мне? Попеременке на обеих ногах носить, что ли? А вам, может, сгодится.

— Проверим и обязательно сообщим вам, товарищи.

…Вышли из клуба поздно.

— А что думает оперуполномоченный сейчас? — поинтересовался Суетин.

— Хорошо, что поговорили. Здорово! — признался возбужденный Моисеенко. — Но голова-то какая! — И, показав, какая у него голова, заразмышлял: — А сапог-то занятный… Только давнишний больно…

— Дмитрий Николаевич! — послышался голос Румянцева. — Извините! Понимаем, что умаяли вас, но дело неотложное есть. Обязательно надо поговорить с прокурором, по душе решить… Сами же сказали, что после собрания решим.

— Что стряслось?

— Да все про нашего дурака, Надо как-то по-доброму кончить с этой канителью…

Повернули обратно.

— Вы же видите, какой он? — не мог удержаться от укора Суетин. — Ему бы по-умному-то хвост прижать и одной ноздрей дышать, а он…

— Так ведь оттого и заливается горькой, проклятый, что вконец потерялся: шутка ли, тюрьмой грозят!..

— Ладно, махнул рукой Суетин.

Вошли к заведующему клубом н увидели в его комнатке Печеркина, притихшего и протрезвевшего. Месяц назад Печеркин, напившись на чьих-то именинах, рассорился дома с женой, сшиб на кухне примус. Начался пожар, едва не кончившийся бедой и для соседей. В милицию поступило заявление, и Печеркина решили привлечь к уголовной ответственности за хулиганство.

Однако начальник участка Румянцев и мастер, учитывая, что пожар никому не нанес ущерба, кроме самих Печеркиных, и, принимая во внимание, что Печеркин много лет добросовестно трудился на участке, просили прокуратуру ограничиться в отношении его административным наказанием.

— Защищаете, значит, хулигана? — войдя в комнату, сразу ко всем обратился Суетин.

— Что вы, Дмитрий Николаевич! Дурак он, а не хулиган. Мы ему сами шкуру спустим. Штрафуйте как хотите, на здоровье! А если посадят, дети-то?.. Их же двое. Он уж сам весь исказнился. Виноват, конечно…

Дмитрий Николаевич да и работники милиции всегда прислушивались к Румянцеву.

Старый коммунист, требовательный к людям и непримиримый ко всякой несправедливости, он мог просить только в том случае, когда не сомневался в правильности своей просьбы.

Суетин видел и подавленного Печеркина, его большие грубые руки, привыкшие к каждодневной тяжелой работе, и невольно посочувствовал ему.

— Один я этого решить не могу, — ответил Румянцеву. — Порядок вы знаете. Соберите собрание специальное, вышлите решение в прокуратуру. А я обещаю поддержать, Что с вами делать, с такими жалостливыми!..

— Завтра же! — обрадовались все. — Спасибо! Все будет как полагается. А ему зарубку сделаем надолго…

— Ну, все?

— Спасибо, Дмитрий Николаевич. Когда отъехали от клуба, Суетин напомнил Моисеенко:

— Занятный, говоришь, сапог-то?

— Его, думаю.

— Может быть, и его. Только не перепутал ли парень весну?..

Надолго замолчали.

— Хромой среди торгашей зерном, драка у дороги, кровь на узкоколейке, все — похоже… — опять заговорил Моисеенко и подивился, — Все-то так: как уйдет время, а потом начнешь рыться, такого наколупаешь, что обалдеть можно. И чего только среди людей не творится!.. Теперь все проверять надо. Чем черт не шутит, когда бог спит…

— Непременно надо.

— Хоть бы скорее ответы из Москвы да из этих МТС получить. Все-таки человек — не иголка!..

— Так оно.

…Москва отозвалась: Мельника П… Афанасьевича никто нигде не терял.

Дождались писем из районов расположения Батуринских МТС. В них коротко сообщалось, что в соответствии с известным постановлением правительства МТС ликвидированы, а документов, по которым можно было бы установить, кем и когда выдано интересующее органы милиции удостоверение, не сохранилось.

Что касается экспертизы, то она подтвердила, что найденный Золотовым сапог, без сомнения, принадлежал убитому.

6

Когда совершается тяжкое преступление, особенно такое редкое, как убийство, раскрытием его занимается не только уголовный розыск, но и все другие службы милиции. В эти дни каждый постовой милиционер внимательнее присматривается к случайным прохожим, по-своему обостряется зрение автоинспекторов и паспортных работников. О преступлении уведомляются управдомы и дружинники, коменданты общежитий и председатели домовых комитетов. В такое время любое, на первый взгляд даже невероятное, сообщение, мимоходный разговор, оброненная фраза могут стать ключом к открытию тайны.

Незамедлительные проверки всевозможных сигналов невольно подогревают воображение недалеких людей, и тогда на столы оперативных уполномоченных устремляется поток обывательской фантастики.

Преодолеть информационные джунгли, не упустив ничего полезного, и в то же время не потерять основной цели — большое искусство. Но Суетину и Моисеенко иметь с этим дело не пришлось. После встречи в Соколовке никаких новых сведений по убийству не прибавилось. Личность Мельника П… Афанасьевича оставалась столь же загадочной, как и в первые дни. Пустые бумаги из Москвы и Батуринских МТС легли в дело.

Посоветовавшись, Суетин и Моисеенко снова послали письма, теперь уже в органы милиции, с просьбой установить через местных жителей, проживал ли и работал когда-нибудь Мельник П… Афанасьевич в Батуринских МТС. А пока с упорством обреченных принялись за отработку первых версий.

На допросе в отделе милиции путеобходчица участка дороги Соколовка — Красное Анна Федоровна Дмитриева заявила, что кровь на железнодорожном полотне обнаружила около четырех часов дня.

— В сентябре прошлого года, — уточнила она. — Мой парень только что в школу начал ходить.

— И никому не сообщили?

— Никому. Плохого в голову не пришло, — призналась Анна Федоровна откровенно.-

Бывает, иной раз человек споткнется, нос расшибет… Не подумала, в общем.

После допроса Моисеенко пригласил ее проехаться вместе с ним до названного места. Дмитриева остановила машину возле участка железнодорожной кривой, метрах в ста от леса, провела Моисеенко к железнодорожному полотну и показала, где увидела кровь.

А Моисеенко невольно смотрел на телефонный столб с подпорой, чернеющий напротив, посредине пустыря, у старых торфяных выработок.

…Часом позднее, еще раз подробно расспросив соколовских ребятишек о драке возле автомашины, Суетин привез их из Соколовки на то же место и попросил показать ему, где и как все произошло.

Ребятишки увели его к опушке леса, и старший, подбадриваемый остальными, с предельной лаконичностью объяснил:

— Мы вышли вот сюда. — Он ткнул пальцем себе под ноги. — А они дрались вон там, на дороге, против столба-шараги. А который хромал, бежал к железной дороге туда, за ним — двое. А мы обратно. — И он показал на проселок, уходящий в лес.

— Та-ак… — Суетин старательно вычертил на листке план и спросил:-Ничего не забыли?

— Нет! — ответил ребячий хор.

…В то время, когда Суетин разговаривал с ребятишками, Моисеенко сидел уже у диспетчера узкоколейной дороги в Красном.

— О несчастных случаях на железной дороге мы здесь отродясь не слыхали, — неспешно рассказывал ему пожилой мужчина. — Да и откуда им быть, если наши поезда маленько быстрее лошади ходят? К тому же нужды нет о шпалы ноги бить, когда рядом дорога ровная.

— А в дождь? На дороге грязь, а на узкоколейке сухо. Или — пьяный?.. Пьяный ведь дорогу не выбирает.

Железнодорожник помолчал. Потом ответил убежденно:

— Нет. Я наших машинистов знаю. Пьяного различили бы и остановились.

— То есть как? А если затормозить не успели?

— Я же говорю, что у нас поезда на этом участке пешком ходят.

— Пусть! Но допустим, что задавили?.. Диспетчер не ответил.

— А труп спрятали, — высказал нетерпеливый Моисеенко свое предположение.

— Когда же им прятать? — удивился его собеседник. — У них какое ни на есть, а расписание. Сколько же машинист должен на перегоне задержаться?

— Полчаса, скажем, — смело наступал Моисеенко,

— Нет. Вот такого-то уж не бывало!..

…Вечером, вернувшись в городской отдел, Моисеенко застал в своем кабинете Суетина. Вместо приветствия тот подвинул ему листок бумаги:

— На, посмотри.

Такой же план у самого Моисеенко лежал в кармане. Железная дорога, проселок, телефонный столб невдалеке от места убийства — все совпадало. Но в плане Суетина на проселке возле опушки стоял один крестик с надписью: «Ребята», против столба другой — «Драка». От второго крестика в железнодорожное полотно упиралась стрелка: «Сюда побежал хромой».

Моисеенко вытащил из кармана блокнот, открыл страницу со своим планом и молча положил на стол. В плане, в том месте, где у Моисеенко стрелка упиралась в железную дорогу, было написано: «Кровь».

— Да, это убийство, — произнес Суетин после недолгого размышления. — В какое время, говоришь, она обнаружила кровь?

— Около четырех дня.

— А ребятишки видели драку между часом и двумя, возвращаясь из школы. Все как по расписанию!

— Но мы не знаем день.

— До него ли? — спросил Суетин. И сказал задумчиво: — За год-то поручиться нельзя в нашем положении.

— Прошлый, выходит,

— Прошлый… — Суетин засобирался уходить. — Как бы то ни было, а завтра нам придется заниматься тем же, чем сегодня: ты — на дорогу, я — по драке. Такого совпадения, с каким столкнулись мы, случайно не бывает. За ним что-то кроется,

…Утро следующего дня Анатолий Моисеенко встретил у начальника станции Соколовка. Железнодорожники уже знали, чем он интересуется.

— Неизвестного несчастного случая на дороге искать бесполезно, — ответили ему. — Тайны в нашем хозяйстве не держатся. Ведь с каждым составом едет бригада, а не один машинист. Все друг у друга на виду. Разве скроешь?

Но Анатолий Моисеенко упорно искал все новых и новых людей. Лишь поздно вечером, после долгих однообразных и одинаково бесплодных разговоров с машинистами и кондукторами, путевыми обходчиками и ремонтными рабочими, измотанный и злой, он вернулся в городской отдел.

— А вас Дмитрий Николаевич по телефону раз пять спрашивал, — встретил его дежурный.

— Сказал, дождется.

Суетин сидел в своем тесном кабинетике и писал.

— Что, нашел? — спросил он, не отрываясь от бумаг.

— Гиблое дело. Кроме Дмитриевой, никто крови не видел, — досадливо сообщил Моисеенко. — Всех, кажется, перебрал. И чувствую — осточертел людям. Пустым номером пахнет…

— Кто ищет, тот всегда найдет! — объявил Суетин, отодвигая бумаги. — Железная дорога отпадает. Это я вчера еще понял, но хотел убедиться окончательно. А теперь слушай… Днем Суетин тоже побывал в Соколовке. Вместе с Золотовым он проехал на заброшенные выработки, и тот показал, где нашел позапрошлой весной сапог.

В плане Суетина, на стрелке, показывающей направление, куда бежал хромой, появился еще один крестик: «Сапог убитого».

Но время! Суетин проклинал его в душе. А Золотов, не замечая скрытой досады следователя, рассказывал о находке спокойно и уверенно, как будто все произошло на днях. Вернувшись в поселок и побеседовав с родителями школьников, видевших драку, Суетин решил обойти домохозяек Соколовки, надеясь в неказенной обстановке получше расспросить их о машинах, приезжавших с зерном. Зная по опыту, как трудно восстанавливать в памяти давнишние события, он не сетовал на свидетелей, тем более — случайных. В свое время каждый из них не придал особого значения ни ссоре торговцев зерном, ни драке, ни крови на железнодорожном полотне. И только встреча в клубе обострила их внимание к прошлому, помогла взглянуть на него иначе.

Три разных свидетельских показания, как счастливо найденные части мозаики, составляли цельную, почти законченную картину. Машины с зерном приходили в Соколовку поздним утром, пробыли почти до обеда. Ребятишки часом-двумя позднее видели драку на проселке, которая вполне могла оказаться исходом денежной ссоры, начавшейся ранее. Наконец, после всего этого путеобходчица обнаруживает кровь ва железнодорожном пути. Ее показание полностью подтверждает детали ребячьего рассказа.

Все эти сведения проверялись самым надежным образом. Ребята-школьники, приехав с Суетиным на пустырь, не знали, что до них на железной дороге уже побывал Моисеенко с Дмитриевой.

Но Золотов, показывая место, где поднял сапог, и не подозревал, в какое трудное положение ставит Суетина. Его дополнение к сложившейся схеме было самой важной чертой в трагическом колорите картины, а его утверждение о времени находки беспощадно разрушало все.

Да, все. Ибо в любом следствии вещественное доказательство весомее разговоров.

Но останавливаться было нельзя: все, что могло относиться к драке, требовало самой тщательной проверки.

И Суетин, просидев час в одном доме, шел в другой…

Он узнал постепенно, что торговать зерном в Соколовку приезжали почти каждую осень.

Видимо, это и лишало людей уверенности в их заявлениях, когда речь заходила о времени.

И все-таки одна из домохозяек призналась Суетину, что прошлой осенью тоже стала невольной свидетельницей ссоры из-за каких-то денег. И хоть ссора эта происходила также возле машины, она не решилась выступить с возражением женщине, рассказавшей в клубе о торговцах зерном.

— Которые ссорились, тех я никогда не видела, а шофера примечала и раньше, — объяснила она. — Не приезжий он, а местный. Только — не соколовский. И машина была вовсе без зерна, порожняя совсем…

— Вы могли бы узнать шофера?

— А как же! Я и нынешней весной видела его. Приезжал… Татарин, — добавила она.

И опять, как с самого начала во всем этом деле, Суетин занялся сопоставлением мелочей. Женщина в клубе утверждала, что ссорился не русский, а цыган. Может, она ошиблась?

Закончив обход, Дмитрий Николаевич заглянул к начальнику торфоучастка Румянцеву.

Выслушав его, тот воодушевился:

— Дмитрий Николаевич, ты радуйся: шофера мы найдем! Здесь ездят только наши, ольховские, да из Красного. Не тысячи же их, Тем более — татар. Сейчас я тебе выложу на стол все гаражи. Понимаешь, приходится на заметке держать: нет-нет да и согрешат с торфом, утянут машину, другую… — Он рылся в своем столе и объяснял: — Я еще ни разу милицию не тревожил: собственным следствием обхожусь и… штрафую, конечно, по закону. Вот!..

В бумагах Румянцева разобраться мог только он сам, Рядом с номерами машин кое-где стояли фамилии, какие-то числа и пометки, выписанные кружевным бисером. Повсюду краснели, синели и чернели жирные вопросы, восклицательные знаки и простые галочки, нарисованные разноцветными карандашами. Через некоторое время хозяин все-таки извлек из своей памяти фамилии заведующих гаражами и многих шоферов.

Рассказав обо всем Моисеенко, Суетин предложил:

— Гаражей тут пять, — постучал он карандашом по листу. — Я беру три ближних, ты — два подальше. Всех, вплоть до механиков, проверим. Чтобы никакого сомнения. Понял? Моисеенко согласно кивнул:

— Значит, прямо с утра.

Суетину повезло. К полудню в Красном он нашел шофера-татарина, после некоторого запирательства сознавшегося, что прошлой осенью тот вез из Ольховки трех пьяных пассажиров. В Соколовке они купили водки и, опорожнив две бутылки на поляне около старого торфяника, рассорились и подрались. Потом, по его словам, помирились и поехали в Красное. Одного из них, ольховского, шофер назвал по имени, добавив, что он тоже татарин.

Суетин, задержав шофера до уточнения обстоятельств, связался по телефону с Моисеенко.

Но прежде чем успел сообщить ему новость, услышал от него, что тот выявил в Ольховке пять драк.

— И все прошлой осенью, — добавил Моисеенко.

— Чудеса!

— Никаких. Приезжай.

— Куда я дену шофера?

— Вызови дежурного, пусть заберет в горотдел до нашего возвращения, — посоветовал Моисеенко.

Вскоре они встретились в Ольховке.

Рассказ Моисеенко говорил о многом, но до конца ничего не прояснял.

Каждое лето на торфяники по направлению уполномоченных администрации наезжали временные рабочие. На участках появлялись новые бригады, в которых сходились случайные люди. Их кое-как устраивали с жильем и фамилию спрашивали только у ведомостей в дни получек. На этом все заботы о новых кончались.

Местные жители называли их вербованными и сторонились как могли. Только что освободившиеся из заключения и еще не определившие своего занятия, уволенные за пьянство и прогулы с городских предприятий, застрявшие без денег на вокзалах летуны по-приятельски сходились здесь на месяц-другой, чтобы как-то перемыкаться да сколотить немного деньжат. После первого же аванса среди них начинались попойки, частенько кончавшиеся междоусобными потасовками. А после окончательного расчета в магазинах выпивалось все, вплоть до «Дара осени». Расставаясь, недавние кореши не забывали свести счет всем мелким обидам. Способные спустить последнюю рубаху, они с копеечной принципиальностью клеймили друг друга за каждые сто граммов, выпитых за чужой счет, Кулачные разговоры затягивались дня на два-три.

Как правило, временные рабочие не имели квалификации. Поэтому Суетин решил проверить сначала ту драку, свидетелем которой стал шофер с Красного. По имени в Ольховке без труда нашли его знакомого татарина. И тот, перепугавшись оперуполномоченного и следователя, не совсем вразумительно, но достаточно подробно повторил рассказ, уже слышанный Суетиным в Красном, назвав в свою очередь остальных попутчиков.

— Живут в Свердловске. Имя знаю, адрес — нет. Где живут — показать могу.

— Который из них хромал? — тут же насел Моисеенко.

— Хромого не было, — испуганно отмахнулся тот,

— Люди видели. Не ври.

— Не было, честное слово! — ударил себя в грудь татарин и напряженно задумался.

Вспомнил, встрепенулся, как от толчка: — Саитка хромал, его Юсуп палкой по ноге хлестнул!..

— Сайт на узкоколейку побежал?

— Побежал. А знаешь раз, чего спрашиваешь?..

— Отвечай! Догнал его Юсуп?

— Нет. Сайт на железной дороге остановился сам, Там насыпь большая. Как Юсуп залез, Сайт ему в морду сапогом пнул…

— Понятно… — Суетин прошелся по комнате. — Как, ты говорил, твоя фамилия? Записать надо…

— Гизаров.

— Поехали!

По пути в Верхнюю Пышму между Соколовкой и Красным остановились на пустоши.

Гизаров показал, как произошла драка. На железнодорожном полотне Суетин спросил:

— А потом вместе уехали?

— Ага. Я их тут разнимал. Еще шофер помог, В Красном бутылку купили. В город на поезде проводили.

Моисеенко и Суетин переглянулись: рассказ Гизарова повторял их план.

…К вечеру из Свердловска доставили Саита с Юсупом. Шофер и трое его прошлогодних пассажиров в показаниях не разошлись.

Домохозяйка из Соколовки, опознав шофера, вспомнила и его попутчиков. Драчуны подавленно молчали.

Последней в кабинет Моисеенко зашла та маленькая женщина, повязанная платком, которая рассказывала в клубе о ссоре между торговцами зерном. Она внимательно вгляделась в четырех мужчин и повернулась к Моисеенко:

— Совсем не те. Один вроде цыган был, корявый… По-злому ругался. — И показала на шофера — Этого-то я знаю, из Красного он. Да и с зерном он у нас никогда не бывал. Те издалека откуда-то.

Кабинет опустел. Обоим было ясно: пять других драк в самой Ольховке проверять не имело смысла.

— Что молчишь, Дмитрий Николаевич? — нарушил молчание Моисеенко. — Хоть бы сказал, о чем думаешь,

— Думаю вот… Все-таки сапог — это вещь! А?

Когда пошли домой, к удивлению, увидели в коридоре женщину, которая недавно ушла от них. Она стояла, прислонившись к стенке, и кого-то, видимо, ждала.

— Все еще не уехали? — дружелюбно спросил Суетин.

— Вас жду.

— Что же вы не зашли? Она пожала плечами.

— Слушаем вас, — обратился к ней Суетин, когда все вернулись в комнату.

— Я про зерно еще хочу сказать, не знаю, ладно ли… У того, который цыган-то, я покупала зерно вместе с ихними мешками. Один-то издержала на половую тряпку, а что подобрей, привезла вам.

И она достала из клеенчатой вещевой сумки грубый большой мешок.

Суетин взял его и улыбнулся.

— Спасибо вам большое. Очень хорошо, что привезли.

— Теперь уж до свидания совсем. — И он впервые увидел на ее лице улыбку не робкую, а светлую, открытую, какая бывает у человека, сделавшего все по большой и трудной просьбе.

— Вот и еще одно вещественное доказательство, — бросил на стол мешок Суетин. — На, положи,

— Вместе с сапогом?

— Можешь даже сапог положить в него, — невесело посоветовал Суетин. — Эх, если бы эти вещички да оказались ровесниками!..

Укладывая сапог в мешок, Моисеенко не стал шутить:

— А ведь в нашем деле, Дмитрий Николаевич, анекдотов сколько хошь.

7

Строгий на работе, простой в обращении и на редкость отзывчивый к любой человеческой нужде, начальник Соколовского торфоучастка Румянцев был по-своему близок всем жителям поселка: за двадцать лет он не только хорошо узнал их, но так или иначе соприкоснулся с жизнью каждой семьи. Такова уж судьба руководителя немноголюдного предприятия на отшибе. И производственные дела, и жилье, и заботы об учебе ребятишек без собственной школы, о больных, для которых нет своей больницы,! все здесь на его плечах. Он первый человек в Соколовке — привык отвечать за все сам.

С любой напастью в своем хозяйстве он управлялся тоже сам. Давно уже никто не помнил здесь случая безнаказанного посягательства на народное добро. Как из-под земли доставал Румянцев жуликов и наказывал их дозволенной ему законом властью.

Суетин и Моисеенко видели, как перевернула Румянцева страшная находка на заброшенном торфянике. В те дни, когда хотя бы один из них не приезжал в Соколовку.

Румянцев непременно звонил по телефону и справлялся о ходе следствия. Однако после того как версия о драке с убийством на проселке не подтвердилась, Румянцев вдруг замолк.

Суетин и Моисеенко, привыкшие к беспокойному характеру своего знакомого, уже начали подумывать, что бы это значило, но однажды поздним вечером он сам позвонил Суетину на квартиру и без всяких объяснений справился, когда его ждать в Соколовку.

— Завтра, — машинально ответил Дмитрий Николаевич.

На следующий день он вместе с Моисеенко знакомился со следовательским методом Румянцева.

— Страшно подумать, что тут творилось, когда я приехал, — рассказывал он. — Торф во все стороны тащили. Бегать за каждой подводой да машиной, сами понимаете, толку нет: одного поймаешь, другого — поминай как звали. Стал я народ настраивать. Пошел от общего интереса: увезли тонну торфа, объясняю, — наши деньги украли, зарплату, значит, укоротили. И что, вы думаете? Помогло!.. А потом еще пионеров наставил. Ребятишки наши ходят в школу на Красное, каждый день на дороге толкутся часа по четыре: туда идут да обратно. Я их и научил чужие машины примечать. Так вот… Есть тут один паренек, Вася Самылкин. Обстоятельный мужик растет, доложу я вам. Завел он для этого дела тетрадку: редкая машина минует Соколовку без его «регистрации». Разве только тогда, когда он на уроках сидит, либо летом — за груздями… Сколько раз он меня выручал — сосчитать невозможно. Помню, на собственные деньги ему подарок покупал — футбольный мяч. К чему я говорю?.. — Румянцев посерьезнел. — Сдается мне, что здешние, хоть ольховские, хоть наши, к этому убийству не касательны. А вот разговор о приезжих зерноторговцах в клубе на встрече — не пустяшный. Народ зря не скажет. Что, если нам те машины поискать, хоть они и заезжие? Все равно дальше России не уедут.

— Если!.. Он еще спрашивает! — вскочил, не выдержав, Моисеенко.

— Тогда надо к Васе Самылкину, — поднялся Румянцев. — Наверняка они в его документации остались.

…Вася Самылкин встретил гостей без особого удивления. Его щупленькая фигурка, непослушные светлые волосенки и россыпь веснушек возле курносого носа никак не вязались с серьезным взглядом и какой-то недетской обстоятельностью.

— Проходите, — пригласил он пришельцев в комнату, словно давно ждал.

Суетин и Моисеенко, последовав Румянцеву, разделись и разместились в комнате вокруг обеденного стола, Маленький хозяин присел последним.

— К тебе по делу, Вася, — начал Румянцев. — Думаем, что поможешь. Надо бы заглянуть в твою автомобильную тетрадку…

Мальчик виновато вздохнул.

— Нету ее больше, дядя Румянцев.

— Как нету?!

— Любка наша изорвала, — невесело объяснил он. — Добралась как-то и давай, да еще жевала, а может, и ела…

Васиной сестренке едва миновало два года.

— И ты не отнял?!

— В школе я был. Когда домой пришел, мамка уж все в печь столкала.

Моисеенко от досады аж хлопнул ладонью по колену. А Суетин спросил:

— Ты записывал номера машин, на которых приезжали с зерном?

— Записывал. Для порядку. А вдруг они на обратной дороге наш торф накладут. Могло ведь быть?

— Могло, конечно, могло. Молодец ты, Василий, — невесело отозвался ему Румянцев. — И как это ты проморгал!..

— Так ведь без понятия она, наша Любка.

— Много приезжих с зерном было? — опять вступил Суетин.

— За две осени штук десять, не меньше.

— Жаль…

— Кабы не мамка, я бы сложил да переписал. А то нашел несколько кусочков, которые под кровать попали, что с них толку-то?

— А где они у тебя? Не выбросил?

— Где-то в коробке, — равнодушно махнул рукой Вася. Видно было, что потеря охладила его к прежнему занятию.

— Может, найдешь?

Васины поиски остатков тетради затянулись. Мужчины вышли из квартиры на улицу и закурили. Некурящий Румянцев сокрушался:

— Видели? Золото парень! И вот тебе на! Сам-то он такой ведь аккуратист!..

Наконец Вася появился с коробкой в руке. Побросав папиросы, Суетин и Моисеенко вернулись в комнату. Содержимое коробки из-под конфет выложили на стол. Вася деловито помогал раскладывать клочки бумаги на клеенке. На многих из них номера сохранились полностью, на других остались только серии или две-три цифры.

Сознавая, что пользы от полученных сведений немного, Дмитрий Николаевич все-таки бережно сложил бумажки в конверт и серьезно поблагодарил парня.

8

На поверку бумажки Васи Самылкина оказались не совсем безынтересными.

Большинство машин, которые с трудом удалось установить, принадлежали близлежащим предприятиям или колхозам и никакого отношения к зерну не имели.

Но две — кустанайская и шадринская, Курганской области, — следователей озадачили. У кустанайской сохранилась серия и три цифры, найти ее не представляло труда. Шадринскую же узнали только по серии. Ее отыскать было не просто.

Тем не менее, после короткого совета Суетин сел за обстоятельную телеграмму в Кустанайское областное управление, а Моисеенко срочно собрался в Шадринск.

Накануне отъезда Суетин посоветовал:

— Сапог-то с мешочком прихвати с собой.

— Уже — в чемодане, Дмитрий Николаевич.

9

В Шадринске Анатолий Моисеенко понял, что задержится в командировке надолго. На полях обширного хлебного района в полном разгаре шла страда. Все машины, без которых могли обойтись в городе хотя бы на короткое время, разъехались по колхозам и совхозам. Это прибавляло хлопот. Суетин и Моисеенко еще дома решили оставить в покое гаражи шадринских промышленных предприятий. Но обстановка изменила их план, эти машины тоже могли участвовать в махинациях с зерном.

Работники шадринской автоинспекции не отказывали Моисеенко в помощи. Но прошло две недели. Суетин сообщил в Шадринск Моисеенко, что уже получил ответ из Кустаная, где машину обнаружили. На ней действительно приезжали в Соколовку торговать зерном.

Торговцев, живых и здоровых, задержали всех, даже начали следствие по хищению зерна. А в Шадринске дело не двигалось. И только к исходу третьей недели в одном из колхозов нашли машину, шофером которой оказался молдаванин. В памяти Анатолия Моисеенко тотчас встала маленькая робкая женщина из Соколовки, утверждавшая, что зерном торговал цыган, и он немедленно погнал в деревню.

Сельский участковый уполномоченный доставил его на полевой стан, где ночевал шофер Сырба, почти к полуночи. Сырба, черный и корявый, вышел к милиционерам в старой выгоревшей гимнастерке и штанах, заправленных в кирзовые сапоги. Моисеенко больше не сомневался, что имеет дело с тем, с кем нужно. Если этот человек не убийца, то он определенно зернокрад. И он не стал с ним разговаривать, а просто забрал его в Шадринск.

От Анатолия Моисеенко и его помощника не укрылось, как прятал от них Сырба сразу ставший пустым взгляд, как торопливо залезал в «газик», словно боялся плевка от своих односельчан, как хрипло попросил разрешения закурить и после этого отвернулся к окошку.

В отделении милиции он молча, не посмотрев на конвоира, зашел в камеру, а когда его спросили, хочет ли есть, бросил злобно:

— Не надо.

Утром он встретил их так же настороженно. На все вопросы отвечал коротко и отказывался от всего.

— Видели же тебя в Соколовке, — пробовал увещать его Моисеенко. — Ну, подумай сам, как бы мы нашли тебя без номера машины?

— Не знаю.

— Ты, когда торговал зерном, фамилию свою с домашним адресом покупателям не называл?

— Я не торговал.

— А это — твой?

И Моисеенко неожиданно бросил ему под ноги мешок. Сырба только скосил на него свои угольные глаза:

— Не мой.

— Эх, парень, парень, ничего-то ты не понимаешь! Тебя-то нашли по машине. От этого не уйдешь. Почему же о попутчиках молчишь? Кто эти двое?

— Не ездил. Не знаю.

— Чего боишься-то?

— Ничего не боюсь.

Через сутки перед Сырбой выложили еще два таких же мешка.

— Видишь, — говорил Моисеенко. — Из вашего колхоза. Заведующий зерноскладом сказал, что еще к позапрошлой уборочной запасали…

— Он знает, я — нет, — отрезал Сырба и отвернулся.

Последующие дни ничего не дали. Сырба молчал. Ни по путевым листам, ни из разговоров с деревенскими узнать о его дальних поездках ничего не удалось. Никто не мог припомнить среди его знакомых и хромого. Скорее всего такого и не было, потому что Сырба только два года назад демобилизовался из армии и жил на виду. Моисеенко мог лишь предполагать, что знакомый Сырбе хромой жил в одной из соседних деревень. Но в шадринских деревнях, как и в Верхнепышминском районе, пропавших без вести хромых не значилось.

— Зерно ты крал, — изводил разговорами Сырбу Моисеенко. — И все равно отвечать тебе придется. Но ты скрываешь сообщников, хочешь оставить их на свободе, чтобы они и дальше воровали. За это тебя накажут строже. Себе хуже делаешь.

— Наказывайте.

…Моисеенко не спрашивал Сырбу о его хромом спутнике из опасения, как бы парень не заперся окончательно. Не вынимал из чемодана и сапог.

Договорившись с шадринскими товарищами о продолжении розыска сообщников Сырбы по продаже краденого зерна и прихватив с собой колхозные мешки для доказательства, что они из той же партии, что и соколовский, Моисеенко выехал домой, в Верхнюю Пышму.

Разумеется, вместе с задержанным Сырбой.

Когда подъезжали к Пышме, Моисеенко не сдержался:

— Места знакомые?

Сырба только зыркнул на него, и Анатолий окончательно убедился в душе, что не ошибся вопросом.

10

Суетин и Моисеенко не хотели рисковать.

Сырба молчал. Молчал перед лицом неопровержимых улик. В чем же причина его упорства? Кто его сообщники, и все ли они живы?

Не узнав этого, следствие не могло идти к своей главной цели.

Суетин и Моисеенко почти ежедневно связывались с Шадринском по телефону, но там все еще ничего не нашли. Шадринский уголовный розыск безуспешно метался в поисках знакомых Сырбы. Оказалось, что после войны молдаван в район приехало множество. Может быть, кто-то из них, если и не был сообщником Сырбы, знал о его поездках с зерном. Но как их заставить говорить, если сам Сырба молчит?

Поиски продолжались.

Суетин, проработавший в следственных органах больше десяти лет, давно уже избавился от свойственной новичкам оперативной болезни, когда каждый пустяк и случайность преувеличиваются необузданным воображением, когда в каждом поступке подозреваемого в преступлении человека видится злой умысел. Он знал цену подозрения, не торопился с выводами и умел деликатно предостеречь от поспешности других.

— Не так уж много, Анатолий, у нас в запасе следственных мероприятий, чтобы проводить их тяп-ляп,! говорил он Моисеенко.! Надо сделать так, как гвоздь вбить.

В один из дней они снова вызвали женщину из Соколовки. Как бы советуясь, Суетин выспрашивал еще раз о торговцах зерном. Он просил ее вспомнить, кто вместе с ней покупал зерно, отдавал ли цыган свои мешки еще кому-нибудь. Потом перевел разговор на ссору, на хромого.

Женщина не могла ответить на все определенно. Но обостренное новой прицельностью внимание Суетина выхватило из ее рассказа те необходимые штришки, которые должны были помочь ему определить отношение к Сырбе. Дмитрий Николаевич уточнил для себя, что ссорились все, но Сырба ругался злее, поэтому и обратил на себя внимание. Покупали зерно многие женщины, но только те, которые занимаются домашним хозяйством и не работают. Видимо, торговцы торопились, потому что Сырба не хотел ждать. Когда какая-нибудь из хозяек собиралась бежать за мешком, он за рубль предлагал свой. Не исключалось, что мешки могли сохраниться еще у кого-то.

Встретился Суетин с Золотовым. Его уже не пугало утверждение, что сапог найден два года назад. Но весной ли? И снова Золотов своим ответом обескуражил его.

— Конечно, весной. Видно было, что зиму пролежал да только что вытаял из-под снега.

Это уж не вязалось ни с чем, и Дмитрий Николаевич впервые испытал недоверие к его показанию вообще. Целый день потратили Суетин с Моисеенко в Соколовке на поиски мешка, нужного им. Не нашли.

Другие женщины цыгана не помнили.

— Может, видели, может, нет, — одинаково отвечали те, которые покупали зерно.

Наконец наступил день, когда из Соколовки в Верхнюю Пышму вызвали сразу больше десятка домохозяек.

Ни одна из них ни разу в жизни не сталкивалась со следственной процедурой опознания.

Зная, что своими наставлениями он может только сбить их с толку, Суетин при них в кабинете оформил протокол, зачитал его и объяснил коротко:

— Товарищи, сейчас вы увидите несколько мужчин. Посмотрите внимательно: не окажется ли среди них таких, которых бы вы раньше встречали. Прошу отнестись к делу очень внимательно… А вот эти товарищи, — он показал на мужчину и женщину, сидевших в стороне, — это понятые.

Едва маленькая женщина, повязанная платком, вошла в кабинет, где кроме Суетина и Моисеенко сидели еще четверо, стало ясно все.

— Тут он, — коротко сказала она. — Вот. И мешок его. Можно уходить?..

— Расскажите, при каких обстоятельствах вы встречались с этим человеком.

И женщина повторила то, что Суетин уже слышал от нее о торговцах зерном.

Еще четверо других домохозяек узнали Сырбу тоже.

На протяжении целого часа Сырба ни разу не изменил позы. Сидел спокойно, как будто его ничто не касалось. Враждебность, которая все эти дни тлела в угольях его глаз, казалось, потухла, уступив глубокому равнодушию.

А Шадринск молчал.

11

Суетин и Моисеенко понимали, что следствие вошло в критическую фазу.

Сырба оказался преступником. Он продавал краденое колхозное зерно. И теперь это подтверждалось уже показаниями свидетелей. Но он по-прежнему молчал, не назвал своих сообщников, и это больше всего волновало Суетина и Моисеенко.

А если один из сообщников все-таки убит?..

Для преступника всегда выгодно взять на себя более, легкое преступление, чтобы избежать наказания за тяжкое. Ведь было же в практике Дмитрия Николаевича и такое, когда убийца залезал в карман, намеренно попадался с поличным и, как говорят, скрывался в тюрьме! Если Сырба убил Мельника, то в своем положении он ведет себя вполне логично: пусть он усугубляет свое наказание, скрывая не известного следствию сообщника по краже зерна, но этим он делает невозможным раскрытие более тяжкого преступления.

— Рассуждать можно сколько угодно. Но мы же в дурацком положении! — начинал терять терпение вспыльчивый Моисеенко.

— А что делать? Шадринск молчит…

— Самим надо ехать туда!

— Поедем.

Ехать не пришлось.

Из Шадринска сообщили, что в деревне Кабанье после войны долгое время проживала семья Мельника, приехавшая из Молдавии сразу после войны. Получатель удостоверения ДОСААФ, вероятно, Мельник Петр Афанасьевич, в свое время поступавший на курсы трактористов в Батуринскую МТС. В числе непременных условий для поступления на курсы было вступление в общество ДОСААФ. Возраст Петра Мельника совпадает с годом рождения, указанным в удостоверении.

Но Петр Мельник не хромал.

Из бесед с жителями Кабаньего, однако, выяснилось, что отец Петра — Афанасий Макарович — страдал хромотой.

Других подробностей из жизни семьи Мельников установить не удалось, так как восемь лет назад, в 1955 году, они уехали из Кабаньего в Молдавию, и никаких известий о них никто не получал.

— Ну а теперь куда тебе хочется ехать? — посмотрел Суетин на Моисеенко.

— Пойду в больницу! — махнул тот рукой.

12

В тот день, уходя домой, Дмитрий Николаевич как-то по-новому ощутил время. Может быть, оттого, что при нем заговорили о ноябрьском празднике да еще спросили, как он собирается его проводить и поедет ли на зайцев. Все знали, что он большой любитель охоты, и только поэтому, вернувшись из армии после войны да скопив деньжишки, он купил «Москвич» самого первого выпуска, который сейчас у многих вызывал улыбку.

— Все равно — колеса, — говорил Дмитрий Николаевич.

До его дома от прокуратуры самая ленивая ходьба укладывалась в десяток минут. Дмитрий Николаевич как-то само собой выбрал другую дорогу, потом повернул от дома еще дальше. Хотелось побыть одному.

Он знал, что Анатолий Моисеенко, вспомнивший в сердцах про больницу, придет завтра в горотдел ровно к девяти, как и сам Дмитрий Николаевич в свою прокуратуру. Знал, что через полчаса они сойдутся и снова будут толковать о Сырбе и Мельниках. Куда деваться?

«Куда деваться?» — повторил он про себя. И тут же подумал: «А почему я так сказал?»

Почему он стал следователем? Ведь получилось же так у многих его приятелей после войны, что они к нынешним годам на персональных машинах ездят, оклады имеют такие, над которыми не подшутишь, как над его. И ведь орденов он на груди принес не меньше, а, может, побольше, и умом не последний вроде. Он и сейчас припоминал, как ему, деревенскому парню, предлагали место бригадира в колхозе, званием председателя манили года через два. Даже промкомбинат предлагали!

А он отказался. Почему?

И вспомнился фронтовой случай где-то в белорусских краях. Небольшой городишко, скорее — наша большая деревня. Так вот в том городке, только что вызволенном из-под немцев, на махонькой площади, в углу которой толкался голодный рынок, кто-то схватил оборванного мальчишку, утянувшего из корзины бурак. Со стиснутой душой смотрел тогда русский солдат Дмитрий Суетин, как тыкали и щипали со всех сторон мальца разозленные торговки, грозили ему чуть ли не каторгой. А он, бедный, торопливо жевал сырой бурак,

И вдруг понял Суетин, что парень боялся не закона и старушечьей кары, а как бы не отняли у него бурак, пока он не доел его.

Шагнул тогда солдат в лающий базарный круг, взял мальчишку за руку и сказал сердито:

— А ну, айда!..

И увел за собой.

Потом у походной кухни накормил его горячей кашей и спросил:

— Чего еще?

— Возьмите с собой! — вдруг уставились на него преданные мальчишеские глаза. — Я воевать научусь.

— Воров не берут, — строго объяснил Суетин.

— Не вор я, — признался мальчонка. — Я есть хотел. А дома у меня нет. И никого нет.

— Ладно, посмотрим…

Через пару дней Суетин уговорил на какой-то станции медсестер из санитарного поезда, чтобы увезли мальчишку в тыл.

Сам вернулся домой живой. Слышал много. Кто-то с голоду умер, кто-то в каракулях войну закончил. Кто-то ушел в тюрьму за колоски на сжатом поле, кто-то также посажен — за растрату. Думал об всем и подолгу. Знал, что сам рос при законе, воевал тоже за него. «Теперь-то думай не думай, а вот не заметил, как полтора десятка отработал и как осень новая наступила, и как плащ сменил на теплое пальто… — вернулся к началу размышлений и зашагал к дому. — И завтра снова надо решать с Моисеенко, как быть дальше…»

А утром грохнул с порога:

— Должен заговорить Сырба. Хватит!

И зазвонил в Шадринск.

Еще раньше шадринцы встречались с сестрой и матерью Сырбы. Но те уклонялись от прямых ответов, так же как и большинство деревенских:

— Где наши шоферы в страду ездят, никто не знает. Известно только, что дома не живут.

И Суетин велел рассказать родственникам, в чем подозревается Сырба.

Скоро в одной из шадринских деревень разыгралась семейная трагедия. Сестра и мать узнали, что Сырба арестован не только за кражу зерна, но и по подозрению в убийстве. Когда шок от этого известия прошел, родственники Сырбы с облегчением признались, что Сырба — дурак и зря запирается, что все его попутчики живы и здоровы. Один из его дружков из соседней деревни незамедлительно оказался в шадринском отделе милиции и охотно объяснил, что третий приятель — житель Свердловска, отец сослуживца Сырбы по армии, инвалид войны, с протезом вместо ноги.

Ни о какой драке новый шадринский «клиент» не говорил. Адреса инвалида не знал, потому что тот встретил машину с зерном в Верхней Пышме, а не в Свердловске. А главное то, что его самого на обратном пути высадили на свердловском вокзале, чтобы вернулся домой поездом. Сырба отговорился тем, что нужно съездить кое-куда еще.

Суетин передал в Шадринск, чтобы сообщника Сырбы арестовали, послав телеграфное уведомление об имеющейся на это санкции. Вместе с тем попросил склонить сестру и мать написать Сырбе письмо и убедить его признаться следствию во всем, а главное назвать адрес свердловского знакомого.

В тот же день, вызвав Сырбу на очередной допрос, Суетин объявил ему, что подозревает его еще в одном: в причастности к убийству.

Сырба в ответ усмехнулся и только покрутил головой, настолько он был удивлен сообщением следователя.

13

Следовательская практика знает много сильных психологических средств воздействия на преступников.

Суетин не располагал фактами, достаточными, чтобы обвинить Сырбу в убийстве. Больше того, он мог допустить, что Сырба действительно никого не убивал. Но в этом необходимо было убедиться.

Поэтому, ожидая письмо, Суетин заставил Сырбу участвовать в одном «спектакле».

По первой пороше милицейская машина с Моисеенко, Суетиным и Сырбой выехала из Верхней Пышмы. Через полчаса она была в Соколовке. Следователи вышли из машины, вывели Сырбу, молча перекурили возле клуба, а потом поехали обратно, как будто только за этим и приезжали сюда.

Сырба обреченно молчал.

На пустыре, возле места убийства, остановились снова.

Опять закурили.

Суетин видел, как впервые за эти дни Сырба вздохнул облегченно, словно вернулся в свое родное раздолье, такое же чистое и беспредельное, как здесь, И уже не равнодушие, а какое-то тихое раскаяние засветилось в его выпуклых глазах. Впервые он вздохнул по-человечески, по-грешному.

— Скажи, Сырба, тебе знакомо это место? — спросил его Суетин спокойно и дружелюбно.

— Проезжал, начальник, проезжал… — сознался тот.

— Не останавливался здесь?

— А зачем? — спросил он Суетина. — Я домой торопился.

Суетин видел, как нервно меряет шагами поляну Моисеенко.

— Послушай, Сырба… Ты можешь понять, что здесь сфотографировано? Место на фотографии узнаешь? Или человека?

И он подал Сырбе копии фотографий останков убитого.

Сырба долго смотрел на фотографии. Не испуг, не отчаяние увидел в его взгляде Суетин, а какое-то удивление. Наконец Сырба спросил тихо, почти с детским доверием:

— Это чего такое, начальник?..

Суетин взял у него фотографии и сказал всем:

— Поехали!

…Сырба, наконец, заговорил. Через день его хромой знакомый сидел в Верхнепышминском отделе милиции. Ему тоже предстояло отправиться в Шадринск, по месту общего преступления — кражи зерна.

Уезжал и Сырба.

Уезжал он светлый и радостный. В эти минуты, пожалуй, впервые он и Суетин испытывали одинаковое чувство облегчения.

— Ты извини меня, Сырба, за тяжкое подозрение, — сказал ему на прощание Суетин. — Я рад, что ты оказался не причастен к этому делу. Извиняюсь от души. — И улыбнулся ему: — А за краденое зерно — не извиняюсь. За него ты получишь сколько полагается. Но это другое…

Но если Сырбе его судьба, хоть и незавидная, была ясна, следователь оказывался в затруднении большем.

— Что дальше-то, Дмитрий Николаевич? — спросил невесело Моисеенко.

— Знаешь, Анатолий… схожу-ка я сегодня в баню. Попарюсь. А потом куплю эту… самую… И посижу хоть один день дома как полагается.

14

Дмитрий Николаевич отдыхал.

Редкий случай: сидел с семьей и смотрел телевизор. «Клуб кинопутешествий» смотрел. Показывали Исландию. Страна и природа — так себе, но удобная. Когда решили учредить конституцию, все до единого соображающего жителя собрались вокруг горячих природных фонтанов посреди снега — и учредили. Закон приняли: за рыбалку без разрешения — штраф, а хочешь, так бери лицензию за деньги, как у нас на лося. Какие там могут быть заботы, скажем, у полиции? Все друг друга знают, от приезжих двумя океанами отгорожены. А вот попробовали бы в Верхней Пышме поработать!

Хотел отдохнуть вечер. Не получалось.

Вот сидит у телевизора, смотрит передачу о чужой далекой стране, а свои мысли не дают покоя.

Где же все-таки запрятаны концы этого загадочного убийства? И сколько еще пройдет времени, пока он проникнет в тайну преступления, скрытого годами, и найдет убийцу?

А почему обязательно найдет?..

Смотрел он фильм «Девять дней одного года». И понял, что следователи — как физики.

Сто раз ошибся, а не считай, что скатился вниз: думай поднялся выше, потому что по-старому дальше не пойдешь, придумывать что-то новое требуется. Так и у следователя: десять тропок по ложному следу пробежал за преступником, а на одиннадцатой все равно догнать должен. Потому что нельзя, невозможно допустить, чтобы преступник ушел от возмездия.

«Найдем, все равно найдем!» — пригрозил неизвестному преступнику Дмитрий Николаевич.

И подосадовал: хоть бы одно преступление попалось без многочисленных проверок, без бесконечной черновой работы. Как у Шерлока Холмса: посидел в кресле, подумал, почитал газетки разные с объявлениями, понюхал платок наодеколоненный и — раскрыл! Так нет ведь! Обязательно требуется нервы измотать! Взять хоть бы наше дело… Ясно, что Сырба Мельника не убивал. Но убит-то ведь Мельник, черт бы его побрал! С двадцать пятого года рождения, как обозначено в документе. Оказывается, «не хромал». А который хромал? Отец? Где он? Ерунда получается, честное слово, с этой молдавской родней… Ведь подумать только: восемь лет назад уехали в Молдавию, а которого-то из них, да еще в такой неполноценности, можно сказать, находят вон где! В Верхнепышминском районе Свердловской области! И ведь куда забрался-то: на торфяник, на который добрый человек и с… не пойдет.

Кто кого убил, вообще?..

И упрямо твердил про себя: «Все равно найду! И скажу завтра всем, что найду! Пускай меня даже обзовут хвастуном или еще хуже!..»

И пошел на кухню, где стояли остатки этой… самой…

15

Утром в кабинете Моисеенко Дмитрий Николаевич увидел старого знакомого.

— С приехалом, Василий Тихонович! Рад видеть. Забеспокоились?

Старший уполномоченный уголовного розыска области Василий Тихонович Саломахин поднялся навстречу, крепко подержал суетинскую руку и улыбнулся сдержанно.

— Вот, приехал, — сказал только.

— Что там про нас думают?

Дмитрий Николаевич сделал жест, который означает «верхи». В ответ Саломахин шевельнул плечами:

— Ждут.

— Хы!.. — вырвалось у Анатолия Моисеенко. — Мне бы такую заботу…

Василий Тихонович взглянул на него, но ничего не сказал. Не успел сказать.

В кабинет шумно ввалился Румянцев, как всегда потный даже при прохладной погоде, и, конечно, возбужденный. Не ведая о субординации, начал с порога:

— Здравствуй, Дмитрий Николаевич! Разыскал вас, слава богу! Значит, шабашим с Печеркиным-то? Вот остальные документы…

Схватился за пухлую полевую сумку времен войны, которую носил через плечо, и только тут увидел, что Суетин стеснен присутствием приезжего человека.

Саломахин внимательно наблюдал за Румянцевым и, когда тот заметил это, проговорил:

— Пожалуйста, пожалуйста…

— Василий Тихонович, — извинительно объяснил Суетин, — тут у нас еще старые болячки. Хулиганство. Берут вот на поруки…

— Отдаете?

— А что делать? Люди свои. Скандал-то почти семейный…

Саломахин промолчал. И Суетин поторопил Румянцева:

— Выкладывай поскорее свои бумаги. Раз решили, так решили. Извини, разговаривать некогда… Но Печеркину передай: если когда-нибудь дойдет до встречи с нами, пусть пеняет на себя.

И вздохнул облегченно, когда похудевшая румянцевская сумка скрылась за дверью.

В комнате воцарилась тишина. Нарушил ее Саломахин:

— Ну так что?..

Через минуту разговор троих уже вошел в привычную деловую колею. Василий Тихонович с первого дня был в курсе всех дел и в информации не нуждался. Он отличался какой-то особой невозмутимостью и спокойствием. Бывают такие характеры, как река: на дне, может, камни или ямы, а сверху ровно. Таков и Саломахин, всегда занятый какой-то мыслью и всегда немногословный.

— Хорошо, что с драками и зерном этим покончили. Мешаться не будут, — коротко отозвался он о прежних версиях.

— Да, мешки уехали, остался один сапог, — с мрачной образностью констатировал Моисеенко.

— Сапог… — Суетин прошелся по кабинету.

— А я, грешник, — признался Саломахин, — последнее время думаю о том, что сапоги-то уж очень здорово отличаются друг от друга. Тот, который остался при Мельнике, больно уж стар…

— Ясное дело: найденный Золотовым лучше сохранился, — отозвался Моисеенко.

— И все-таки именно по нему видно, насколько стар другой, прямо-таки очень стар… — думал вслух Саломахин. — Кстати, чем доказывают медики хромоту убитого?

— Наросты хрящевые на коленной чашечке. Их и на снимках видно, ошибки нет.

— Да, да, они, как и сухожилия, сохраняются дольше. Но вот двадцать пятый год рождения в документе… Несовместимость какая-то…! все думал вслух Саломахин. — Экспертиза!

— Живые люди без всяких экспертиз объяснили, что хромал отец, — напомнил Моисеенко о шадринском сообщении.

Василий Тихонович ничего не сказал, Неловко замолкли и Суетин с Моисеенко.

Оба они хорошо знали Саломахина, за которым в областном управлении давно укрепилось мнение как о невезучем. Впрочем, «невезучесть» Саломахина была своеобразная: как только где-то обнаруживался давний труп, безнадежно утративший человеческое обличье, так его обязательно поручали Саломахину. Вероятно, многие сочли бы это за насмешку, если бы не безропотность самого Саломахина: он каждый раз молча принимал поручения и каждый раз, будто в отместку за начальственную настырность, устанавливал личность погибшего, а коли дело касалось убийства — находил и убийцу.

И вот этот Саломахин сидел сейчас в кабинете Моисеенко, молча обдумывая что-то свое. Поскольку последние слова в этой комнате сказал Анатолий Моисеенко, он и страдал от молчания больше всех.

Саломахин заметил это и сказал:

— В Шадринск ехать надо.

— А не лучше — в Молдавию? — предложил Суетин. — Там-то Мельников легче найти, по крайней мере — одного из них.

— Тогда надо туда и сюда сразу! — весомо сказал Саломахин. — В Шадринск ближе. Я поеду в Шадринск. Нам известно, что семья Мельников была выселена. Что это за люди? На что они способны? Может быть, старые счеты?.. После этого хоть предполагать что-то можно. А то мы сами охромели в этом следствии…

Суетин думал. Сказал нескоро:

— Значит, Моисеенко — в Молдавию, — опять помолчал, пока решил: — У каждого из вас на местах закавыки могут появиться, поэтому связь — через меня. Чтобы не летать туда-сюда, телефонные разговоры все-таки дешевле, чем проездные билеты и командировочные.

— Полетели, значит? опросил Моисеенко.

— Летите. А я кое-чем займусь здесь… — сказал Суетин. И улыбнулся: — Отдохну хоть немного.

…Шадринск встретил Саломахина мокрой снежной залепихой. Тотчас взмокло лицо, потекло с воротника, которым хотел спастись от этой густой молочной пелены. Все познания Василия Тихоновича о Шадринске ограничивались лишь знаменитым хлеборобом Мальцевым, который, судя по газетам, мог без дождей собрать приличный урожай, наличием спиртоводочного завода да еще знаменитым шадринским гусем, про которого Саломахин в детстве читал, что его, подвешенного в мешке, кормили кашей, а потом забивали и лошадями отправляли в Санкт-Петербург на царский стол. Ко всему этому прибавлялась теперь загадка о Мельнике, который уехал отсюда восемь лет назад в беззимнюю Молдавию, а нынешней весной вытаял из снега на заброшенном Соколовском торфянике…

Отыскать следы семьи Мельников в Шадринске на этот раз оказалось нетрудно. Без особых хлопот Саломахин получил возможность заглянуть в прошлое.

…В сорок первом загорелись в костре войны молдавские села. Тысячи людей, оставляя обжитые отцами и дедами семейные очаги, прощаясь с аистами. и родным небом, уходили от вражьего нашествия.

Среди тех немногих, кто прятался на своих овинах от тележного скрипа беженских обозов, был скорняк Афанасий Мельник, пронырливый сквалыга, никогда не надсажавший себя на колхозной работе. Он не любил ходить на собрания, не признавал кино, обходился без друзей и даже в своей семье не пользовался особой любовью. Чаще всего его можно было видеть на своем дворе за хозяйскими хлопотами. На улице ему молча уступали дорогу, потому что надвигался он толчками: из-за ноги, не сгибающейся с детства, он, казалось, ступал шире, чем все остальные люди, и мог сшибить ненароком.

И как ни прятался Афанасий Мельник за личину безразличия ко всему, люди знали, что точит его душу глухая злоба на новый порядок жизни. Никогда не был богат он, но хата его отличалась просторностью и достатком большим, чем у других. Славился он отменной выделкой каракуля. Все, кто выращивал каракулевых овец, не миновали его своими просьбами, потому что шкурки Мельника были лучше других.

Затаясь, пережил Афанасий Мельник тревожный военный перекат и, только узнав, что фронт миновал Киев, осторожно выбрался на свет. А жизнь изменилась. К ней надо было приноравливаться как-то по-новому. Молдавию раздавили враз, чужеземцы увозили все: и скот, и вино, и непокорных. Словно вымерли от горя села.

Мельник начал с пустого места. За все годы, как обзавелся семьей, не выбросил ни колеса старого, ни гвоздя ржавого, ни стоптанных опорок. Все лежало под пылью в своих углах большого сарая. Вот и собрал все это да вышел на местный базар.

И продал!

Люди отходят от любого испуга. Вскоре нашлись и потайные покупатели самодельной виноградной водки. Мельник драл с них втридорога. Кое-как протянул зиму, сбивая копейку к копейке, а к весне получился немалый мешок.

Подался в Кишинев. Кое-кого из старых знакомых нашел. Раздобыл маломальского товару, даже мануфактурки ухватил. Лавку все-таки открыть не решился, все растолкал из дома.

В большом селе почти не было немцев. С румынами Мельник ужился по бесплатным угощениям да еще умудрялся у них кое-что вытягивать. При властях припускал голосу на своих. Хоть и небольшим, а хозяином стал. И пошли дела!

Правда, дома стал для всех чужим. Приходилось утихомиривать семью на свой лад.

Каждый день приходил пьяным, глаза отливали злым алым жаром.

И вдруг опять все рухнуло.

Лавка, которой обзавелся под конец, пропала, ну и черт с ней! Да жизнь предъявила другой счет: оказывается, и шкуродерство Мельника, и угодничество перед чужаками, и мелкие их подачки взамен — все осталось в людской памяти. И сельчане, предав его суду, потребовали убрать негодяя с родной земли.

Так и оказался Афанасий Мельник в Кабаньем, за четыре тысячи километров от Молдавии.

До злобы его здесь никому не было дела. Видел: и дети растут без него, и жизнь идет своим чередом. Работал все годы конюхом. Домой приходил только ночевать. Просмотрел в кобылий зад десять лет, пока не отпустили домой.

Уехал. И все, что о нем могли сказать люди, — хромал человек.

…Кроме того, что за десять лет Мельник никуда дальше Шадринска не ездил, Саломахин о нем ничего не узнал.

И снова роились в голове вопросы и догадки: что могло понадобиться Мельнику в чужом для него Свердловске, в месте, которое было для него тягостной и постылой ссылкой.

Позвонил Суетину. Моисеенко пока молчал. Василий Тихонович решил подождать в Шадринске несколько дней.

Суетин дома тоже не терял времени зря. Было ясно, что Афанасий Мельник, не знакомый со Свердловском, интересовался товарным двором не случайно. И Суетин в течение нескольких дней вместе с железнодорожными служащими перебрал все документы по частным услугам товарного двора за два последних года.

Следов Мельника, однако, обнаружить не удалось.

И Суетин в Свердловске, и Саломахин в Шадринске жили в эти дни только ожиданием вестей от Анатолия Моисеенко.

Но Василий Тихонович не умел сидеть без дела. В ожидании звонка от Суетина он проводил дни в отделе милиции, листая журналы регистрации происшествий. А потом наткнулся на книгу, в которой записывались все, кто по разному поводу задерживался милицией. Просмотрел последний год, взял прошлый, позапрошлый, потом следующий…

И наткнулся на фамилию Мельника.

Почти четыре года назад Афанасий Мельник задерживался шадринской милицией на базаре с каракулевыми шкурками, но предъявил колхозную справку, что они принадлежат ему, и был отпущен.

Все-таки выезжал!..

16

В Центральном адресном бюро Кишинева Анатолий Моисеенко сразу же получил справку о месте жительства Мельника Петра Афанасьевича, 1925 года рождения. По профессиональной привычке спросил:

— Где работает?

— В колхозе, тракторист, женат, двое детей, — бойко ответила девушка, понимающая, что оперуполномоченный, приехавший издалека, интересуется адресом не из праздного любопытства.

— Больше с ним никто не проживает?

Девушка вытащила еще одну карточку:

— Пожалуйста: отец…

— Отец?!

— Да, отец, Мельник Афанасий Макарович, 1901 года рождения, пенсионер. Дальше…

— Еще вопрос, девушка! Откуда они прибыли в Молдавию?

— Так… Из Курганской области, Шадринский район.

— И оба живые?!.

— Надо полагать. Иначе этой карточки здесь не было бы.

Девушка весело улыбнулась: она понимала шутки.

Моисеенко: вышел на улицу, зашел на бульвар и сел на первую же скамейку:

— Чудеса — да и только!..

17

В списках пропавших без вести бывают и живые, и мертвые. Но в числе живых мертвых значиться не должно. Анатолий Моисеенко знал, что если человек умирает, то в адресное бюро сообщается об этом в обязательном порядке, и после этого следы человека можно найти разве только в книгах записей актов гражданского состояния. Живой, но потерянный Афанасий Мельник должен был значиться только в списках пропавших без вести, если о его исчезновении было заявлено. Мертвого его из них исключить также не могли, пока смерть не будет официально подтверждена. Когда Моисеенко и Суетин объявили всесоюзный розыск, они надеялись найти Мельника по спискам пропавших без вести в обоих случаях. Розыск ничего не дал. И теперь это объяснялось: Афанасий Мельник, по данным адресного бюро, был жив и никуда, как видно, не терялся…

Чьи же останки найдены на Соколовском торфянике? По документам — это Петр Мельник, сын. По характерной примете и возрасту — Афанасий Мельник, отец. Но адрес, который Моисеенко держал в руках, говорил о том, что нашел он их обоих, тех самых Мельников, живших когда-то в Шадринском районе Курганской области… Чепуха!

Мысли каруселили вокруг одной точки.

Анатолию не терпелось сейчас же позвонить Суетину, но он противился своему желанию как раз из-за того, что оно было первым. Волнение понемногу уступило спокойной рассудительности. «Коль уж прилетел сюда, так надо разобраться во всем этом до конца», — думал он.

И поехал к Мельникам.

Село, название которого Моисеенко и сейчас вспоминает, не иначе как заглянув в блокнот, охватило полукружием огромный косогор. Отыскав сельский Совет, Моисеенко навел справки.

— Петра Мельника знаем. Хороший и дельный тракторист, — ответили сразу.

А получасом позднее мальчишка, погодившийся у сельсовета, подвел его к большой обихоженной хате, укрывшейся в глубине поредевшего сада. Анатолия встретила молодая женщина и провела в дом. Оказалось — жена Петра.

После тревожной беготни и толкотни семья, наконец, собралась и с плохо скрываемым волнением приготовилась к разговору. И после первого же вопроса облегченно вздохнула. Скрывать никто ничего не хотел.

Афанасия Мельника дома не было. Еще четыре года назад он уехал. Сказал, что в Свердловск. Взял с собой пятнадцать каракулевых шкурок, хотя, зная его, домашние не сомневались, что повез он втрое больше. Надеялся продать их подороже на базаре, а на вырученные деньги купить либо железа, либо шифера, чтобы заново покрыть хату.

Уехал и не вернулся.

— Искать не захотели, заявлять, что пропал, тоже, — со вздохом сказала сухонькая пожилая женщина, все время придерживавшая возле себя маленькую девочку, Это была жена старого Мельника. — Измучил нас отец. По правде, никто и не жалеет, что потерялся он, отпал от дома. Сын и невестка молча прислушивались к словам матери. Не хотел мешать ее рассказу и Анатолий, хотя в мыслях сопоставлял и прикидывал каждое слово к известному ему. Вспомнил золотовский сапог, при упоминании железа и шифера подумал о квитанции свердловской горсправки с адресом товарного двора. А бесстрастный голос жены Афанасия продолжал:

— И до войны нас лаской не баловал. В войну разбогатеть, нажиться хотел, людей обидел. Из-за него с ребятишками намучилась, да не в родных краях. Чужим был, чужим и остался. Внучата и те боялись его. Когда надумал ехать, отговаривать не стали, подумали — отдохнем… А он ни разу и не написал. Бог с ним….

Она рассказала, видимо, все. Моисеенко молчал, И тогда Петр осторожно осведомился:

— Что-нибудь случилось нехорошее?

— Убит ваш отец, — почему-то сразу открылся этим людям Моисеенко.

— Ой, — вырвалось у невестки.

Мать и сын не промолвили ни одного слова.

— Около Свердловска убит, уточнил Анатолий. У него там были знакомые?

— Нет, — твердо ответила жена.

— И еще: нашли при нем удостоверение ДОСААФ на ваше имя, — взглянул Моисеенко на Петра.

Это сообщение как-то сразу встряхнуло всех, сняло ту скованность, которая сдерживала весь разговор.

— Петро! Так ведь он твой старый пиджак надел! — почти радостно воскликнула невестка. — Удостоверение в пиджаке было, а ты на малых думал!.. В пиджаке было? — с откровенным любопытством обратилась она к Моисеенко.

— В пиджаке.

— Во! Я и говорю.

Сейчас, когда для этих людей все стало ясным, и они, не замечая своего облегчения, заговорили свободно, Моисеенко, напротив, внутренне обеспокоился.

— Уезжал он один, вы точно знаете?

— Наш отец всю жизнь все делал один, — объяснила мать. — Не любил он людей.

— Но ведь ехал в незнакомый город да еще хотел железо или шифер достать? — не отступал Моисеенко.

— Дорогой товарищ, — Петр встал и наклонился через стол к Анатолию. — Наш отец от своего не отступал всю жизнь: жил — копейке молился и умер, видимо, в погоне за ней. Со мной он последние годы не разговаривал из-за того же. Мы вот, — он обвел взглядом хату, — никуда не ездим, знаем работу, дом и ребятишек, — и живы-здоровы не хуже других. А он… — И, махнув рукой, Петр сел. Сказал: — Какой тут может быть разговор?

Всю дорогу до Кишинева Анатолий Моисеенко провел в раздумьях. Впервые он столкнулся с тем, что смерть человека, казалось, никого не волнует, кроме следователей. Ведь надо же до такого дожить!

И еще подумал: будь это несчастный случай — сегодня на деле можно было бы поставить точку. К удовлетворению следователей и… даже семьи.

Но закон есть закон. Пусть смерть Афанасия Мельника и не огорчила людей. Но жизнь у него отнял убийца. И он должен предстать перед законом.

Приехав в Кишинев, Моисеенко заказал телефонный разговор со Свердловском.

18

Суетин сразу вызвал Саломахина.

— Василий Тимофеевич! — слышался в трубке его бодрый голос. — Сапожок-то, в котором мы начали сомневаться, оказался точным, как песочные часы. Четыре года назад Мельник уехал к нам, в Свердловск. И в той самой одежке. Анатолий все узнал.

— Знаю.

— Чего ты знаешь? Железо и шифер хотел купить здесь. Теперь соображай, зачем товарным двором интересовался… Видно, не успел. А привозил каракулевые шкурки…

— Знаю. Моисеенко еще не вылетел обратно?

— Завтра.

— Задержи его там на пару дней.

— Ты чего меня путаешь?

— Четыре года назад Мельник был в Шадринске. — И, послушав молчание в трубке, досказал: — Задерживался милицией на здешнем рынке… с каракулевыми шкурками.

— Вот это кино!

— В Кабаньем не появлялся. Пусть Анатолий как следует поговорит там о его шадринских знакомых. В гостинице и Доме колхозника Мельник не останавливался, это я уже выяснил.

— Жди звонка.

19

Второй раз семья Мельника встретила Анатолия Моисеенко как знакомого, и рядом с гостеприимством заметнее было удивление, смешанное с настороженностью: первый разговор с ним здесь считали последним. И он, поверив им до конца прошлый раз, начал сразу по-простому. Извинившись, что вынужден надоедать, рассказал о новых обстоятельствах, выявленных Саломахиным в Шадринске.

— Там он был, это по милицейским документам установлено. А где ночевал — неизвестно. Ни в гостинице, ни в Доме колхозника не останавливался. И в Кабанье не заезжал. Люди бы приметили, сами понимаете… Значит, должны быть у него знакомые в Шадринске.

— В Шадринске не знаю, — сказала мать. Но Моисеенко почувствовал в ее голосе неуверенность.

— Не мог же он, как бродяга, на вокзале?

— Не мог, — согласилась она.

— Постарайтесь все-таки вспомнить… — попросил Моисеенко. — Я могу подождать даже. Переночую где-нибудь.

— Зачем? — как будто сама себе задала вопрос женщина. Помолчала в раздумье, потом оглядела своих и попросила робко: — Пойдите, дети, из хаты, а мы посидим чуток…

Сын и невестка молча повиновались.

— На старости лет не хотелось вспоминать плохое, — смущенно призналась она.— Поэтому и детей отослала. А главное, может, и некстати весь разговор мой. Дело-то давнее… Уже после первых слов Анатолий понял, как нелегко было этой женщине вспоминать прошлое. За скупым н горьким признанием он по-новому увидел ее жизнь на чужбине. Вина мужа стала причиной изгнания всей семьи. И какой мукой была уже сама дорога в неизвестную Сибирь, из которой, говорили, никто не возвращался обратно!.. А людское отчуждение? Разве могли жестокие холода сравниться с ним?! И она знала: иначе быть не могло. Отсюда, из глухой зауральской деревни, война забрала всех мужчин, а вернула только нескольких калек. И Мельник здесь лишь бередил сиротскую память. Никто не хотел знать его, и он, как выгнанный из игры шулер, мучился желчным одиночеством.

Но случилось так, что и он не остался без сочувствия. Неподалеку от Кабаньего встретилась на пути Мельнику женщина, молодость которой истоптала война. Как они смогли понять друг друга? Только зачастил Афанасий из дому, сначала ночь проездил, потом — неделю, Жена, которая и так по утрам со слезами уговаривала детей идти в школу, узнала обо всем, но молчала, чтобы не навлечь на свой дом еще и грязной молвы. Так и жила несколько лет…

— Видела я ее. Анной звали. Красивая женщина, молодая, мальчик у нее был лет пятнадцати. Говорили о ней только хорошее. Нашего принимала, наверное, от тоски своей. А он присох… И только за год до того, как нам возвращаться, отказала ему. Что у них произошло, не знаю. Афанасий совсем почернел. Накануне отъезда ездил к ней еще раз…

— Фамилию этой женщины вы помните? — спросил Моисеенко.

— Нет. Анной звали. Если жива, найти ее легко. Женщина заметная.

— И вы думаете?..

— Как же иначе? Нам он сказал, что едет в Свердловск. А вы узнали, что был в Шадринске. Зачем ему туда ехать? В Кабаньем у него друзей нет, да и знакомых, которые могли бы обрадоваться такому приезду, — тоже. Пока здесь живем, с Урала ни одного письма не получал. Значит, никто и не вспоминал его. Так зачем ему ехать туда, где он никому добра не оставил?

— Пожалуй, вы правы.

— А к ней заехать мог. Только поэтому и рассказала вам то, о чем всю жизнь молчала.

Ставший чужим родным и знакомым, Афанасий Мельник не остался все-таки без человеческого приюта. И, зная его жизнь, можно было представить, как он держался за это последнее душевное пристанище, если пренебрегал ради него женой и детьми. И, может быть, права эта женщина в своей догадке!..

20

Анну Саломахин нашел без труда: в маленькой деревушке Плетни, что в семи километрах от Кабаньего, друг друга знали все.

Войдя в избу, Василий Тихонович очутился лицом к лицу с темноволосой статной женщиной. Она была немолода, но годы щадили ее, а может быть, просто отступали перед необычной опрятностью во всем ее облике. После того как Саломахин представился, она предложила ему раздеться и провела к столу, по-деревенски стоявшему в переднем углу возле скамеек по стенам.

— С дороги продрогли, наверное? — осведомилась она. — Может, самовар поставить?

— От чаю не откажусь, — улыбнулся Саломахин. — Тем более разговора у нас хватит на целый вечер… — И в то время, когда она отошла от печи, возле которой матово отсвечивал старенький самовар, спросил:

— Анна Никифоровна, вам приходилось когда-нибудь знавать Афанасия Мельника?..

Ответила она не прежде, чем подложила шабалкой углей в самовар:

— Приходилось.

— Не могли бы вы рассказать об этом знакомстве поподробнее?

— Вы человек должностной и нездешний. Раз спрашиваете, значит — надо. Чего мне таить? Не сама, так люди расскажут хуже… Погодите, с самоваром управлюсь.

Василий Тихонович внимательно наблюдал за ней, но не приметил и тени волнения. И только после того как был заварен чай и разлит по чашкам, она взглянула на него прямо.

— Дело давнишнее… Бабий грех. Разве его скроешь?

Василий Тихонович отпил глоток горячего чая, а она легонько отодвинула от себя чашку, закуталась в пуховый платок.

— Что говорить… Замуж вышла рано, еще до войны осталась солдаткой с махоньким на руках. А как началось, по второму году получила похоронную. Перебивались вдвоем со свекровушкой, но и она перед победой умерла вот в этой самой избе… Я работала на ферме дояркой. Парнишка подрос к тому времени, Поднимусь до света, приготовлю кое-что да выставлю ему на стол, чтобы не будить, а сама бежать… Обратно домой — тоже затемно… Вот так и жила.

Не прерывая рассказа, она подлила в чашку Саломахина и, словно только сейчас вспомнив о его главном вопросе, перешла к другому:

— Зимой было… Торопилась домой, а до фермы у нас больше километра, место открытое, ветер секет, как хлыстом. Слышу, сани скрипят, догоняют меня. Не спрашивая, пала в них. А это как раз Афанасий Мельник ехал. Тогда впервой и увидела его. Не понравился он мне, злым показался, да еще и нерусский… Как в деревню-то заехали, я и увидела, что сам-то он задубел на морозе пуще моего. Позвала в избу, чаю подала. Оттаял. Закурил. Вон там, у порога, на голбешнице сидел. Свету электрического тогда не было. На столе — мигушка, в избе темно. А я вижу, что у него глаза блестят. Когда уехал, даже на душе легче стало…

Пожала плечами.

— А потом невзначай еще несколько раз встречала. Он конюхом в Кабаньем работал. Догонит на дороге, остановится, подвезет до деревни, либо — к ферме… А когда нужда случалась в Кабанье ехать, так лошадь предлагал. Людей избегал, а ко мне привык…

Василию Тихоновичу казалось, что она никак не решается сказать ему то главное, что он знал, поэтому и рассказ ее как-то сам собой уходил в сторону. Она тоже, видимо, чувствовала это и впервые за весь вечер смешалась. А потом решилась вдруг:

— Однажды заехал ко мне сам, увидел, что двери в избе настежь. Мальчишка где-то на улице бегал: летом-то темнеет поздно. Я только что ужин изготовила. Ну, пригласила его… Не знаю, как потом все и получилось… С того вечера и стал ко мне приезжать…

Она вздохнула облегченно и стала по-прежнему спокойной.

— Не хотела видеться с ним, — признавалась она. — Каждый раз, проводив, думала, что вдругорядь не пущу. И казнила себя всячески: и что люди видят, и что человек он женатый, и что войну подло пережил… А как приезжал — опять уступала…

— И как же вы расстались? — решился спросить Саломахин.

— Расстались, — сказала она. — Еще задолго до того, как он воротился обратно, в Молдавию. Чего греха таить, привыкла я к нему. Казалось, у меня он совсем другим был. Как бы все дальше пошло, гадать не буду, только мальчишка мой вырос и никак не мог принять его… Деревня — два десятка домов, все на виду, куда деваться? У всех дети, они все слышат. Видно, через них идо моего дошло, что старшие говорили. Пришел такой день, когда сын спросил меня:

— А где наш папа? Убит?

— Убит, — говорю, — на войне.

— А этот твой, — спрашивает, — предатель?

— Никакой, он не предатель, — отвечаю.

— Ну, изменник…

— Мал ты еще рассуждать об этом, — пристрожила тогда сына. А. сама подумала: «Ладно ли делаю?»

Анна подвинула к себе остывший чай, отпила глоток, — А парня моего с той поры как подменили. В школу уйдет — и с концом, только к вечеру явится. Поест не поест, сразу в постель. Не прошло и недели, приходит учительница: оказывается, Генка-то и в школу перестал ходить. Вдвоем с ней едва уговорили его вернуться в класс. Я тогда Афанасью-то и сказала, чтобы не приезжал он больше ко мне. Обещал… А слова не сдержал. Нет-нет да и зайдет: не могу, говорит…

— А сын?

— Сын, сын. — Она опять замолчала, пока не решилась: — Дождался весны и сбежал совсем, Через милицию едва нашли месяца через два. — И, словно торопясь переступить неприятное для себя, заторопилась: — И Мельник больше у меня в доме не бывал. Упросила отстать… Правда, не упускал еще случая встретить меня где-нибудь на стороне, все уговаривал уехать с ним куда-нибудь, хоть еще дальше в Сибирь. Говорил, что пройдет все это у парня. Ну а я решила: хватит, Анна, греха на твою душу. Да и самой уж четвертый десяток шел, сын до попреков дорос…

— Так и уехал Мельник со старой семьей?

— А куда ж ему деваться: ведь и у него дети. А я отказала без всякой надежды… Перед отъездом своим приезжал проститься. Плакал даже… Вот так и знавала я Афанасия Мельника, — закончила она.

Саломахин подождал некоторое время, надеясь, что Анна сообщит ему и другое. Наконец сказал сам:

— Анна Никифоровна, а ведь после того Мельник приезжал сюда.

— Когда?

Он увидел в ее глазах изумление.

— Четыре года назад.

— А… — протянула она. — Про то я знаю. Он ведь и меня не миновал. — Она едва приметно усмехнулась. — Вспомнил старое, заехал. А я и ночевать ему не дозволила. Проводила обратно. Постарел…

— Куда же он поехал от вас?

— Говорил, в Свердловск. Собирался в Нижнем Тагиле да в Асбесте побывать. Хотел либо железа, либо шифера на дом купить. Еще спрашивал у меня, где легче достать. Но я в этом не понимаю.

— А в Шадринске он останавливался?

— Должно быть, — ответила она просто. — Шкурки каракулевые на продажу привозил. На вырученные деньги и хотел кровлю-то купить. Давала я ему тогда шадринский адрес женщины из нашей деревни, она еще в войну туда за мужем уехала да тоже овдовела.

— Я могу узнать ее адрес?

— Пожалуйста, если надо.

— Надо, Анна Никифоровна.

Василий Тихонович с трудом скрывал волнение, которое все больше охватывало его.

Записав в блокнот шадринский адрес, он спросил ее наконец:

— Фамилия мне ваша напоминает знакомую… Скажите, у вас нет родных в Свердловске?

— Нет. Сын под Свердловском живет. Правда, бывать у него не приходилось, не приглашает сильно-то… Видно, все с той поры. Тогда ведь, когда привезли его из Ташкента-то, он дома недолго пожил, года два или три. Как дотянул до семилетки, так и уехал в фэзеушники. Работал по разным городам, пока не женился, да и осел, где запнулся о семью… Меня признает, конечно, но неласковый вырос…

— Адрес его вы знаете, конечно?

— Сейчас посмотрю. — Она прошла в чистую горницу, вынесла оттуда коробку и, отыскав в ней старый конверт, подала его Саломахину.

Василий Тихонович прочел обратный адрес. Он мгновенно понял, почему ему с самого начала не давала покоя фамилия этой женщины. И скорее не спрашивая, а размышляя, сказал:

— Значит, Геннадий Печеркин из Соколовки ваш сын…

— Мой. Двое ребятишек у него сейчас.

— Он встречался с Мельником, когда тот заезжал к вам в последний раз?

— Нет. Я ведь говорила, что он еще мальчишкой невзлюбил его. Геннадий уже семь лет живет отдельно от меня…

— Не встречался, значит?

— Нет, — она оживилась даже. — Сознаюсь перед вами: в ту осень, когда Афанасий явился сюда, я шибко перепугалась, потому что мои именины должны были наступить и Геннадий с женой обещался в гости приехать.

— И приезжал?

— Приезжал. Ребятишек, правда, с собой не привезли. У сватьи в Березовске оставили. А сами гостили целую неделю.

— А в Свердловске они могли с Мельником встретиться?

— Что вы! Геннадий если бы и увидел его, то не остановился бы. Не любит он его.

— Вы говорили сыну, что приезжал Мельник?

— Бог с вами! Ни полслова! Он бы мне не простил этого.

— Когда у вас день рождения-то?

— Двенадцатого ноября.

— А Мельник приезжал?

— Перед праздником близко.

— А сын, насколько я понимаю, очевидно, уехал числа двадцатого?

— Раньше — поправила она. — Приехали они сразу после праздников, дня за два до именин. А уехали на третий или четвертый день после. Выходит, числа пятнадцатого-шестнадцатого.

Василий Тихонович знал, что на шадринском рынке Афанасий Мельник задерживался пятого ноября.

— Вы уверены, что ваш Геннадий не встречался с Мельником?

— Если бы он хоть узнал о его приезде, то все равно выговорил бы мне, — ответила она убежденно. — Не сдержался бы, припомнил старое. Ненавидит он его… Да и откуда ему было знать?

Откровенность Анны Печеркиной не вызывала у Саломахина сомнений. Но где-то в душе он уже решил, что между ее сыном и Мельником была какая-то связь,

Прояснить все мог только Шадринск.

21

Из Шадринска Саломахин связался по телефону с Суетиным. Моисеенко из Молдавии еще не вернулся,

— В дороге, — сообщил Суетин. — Ждем завтра.

Подробно рассказав о встрече с Анной Печеркиной, Саломахин предупредил:

— Задержусь еще дня на два. Позвоню потом.

…После десяти утра Василий Тихонович постучался в квартиру Клавдии Коляскиной — той самой знакомой Анны Печеркиной, к которой четыре года назад должен был заехать Афанасий Мельник.

Дверь долго не открывалась. Наконец, неприветливо осведомившись, кто пришел, в двери показалась заспанная с неприбранными волосами женщина. Не взглянув на Саломахина, повернула обратно, бросив через плечо:

— Проходите.

Комната Коляскиной лучше всего говорила о хозяйке. На столе, придвинутом к окну, стояли две пустые бутылки из-под водки, валялся остаток буханки хлеба, в мелкой тарелке, засыпанные окурками, лежали кильки. Грязный пол и кое-как закинутая одеялом постель не первой свежести дополняли картину.

Хозяйка, пытаясь на ходу навести порядок, с неестественной веселостью объясняла:

— Подружка вчера зашла, решили вдовью тоску разогнать, согрешили с водкой.

Извиняйте… Жизнь такая, каждый день одни заботы, а радости никакой… По какому делу мною интересуетесь?

Василий Тихонович уже довольно долго стоял у двери, а хлопотливая хозяйка, изредка бросая на него любопытные взгляды, летала по комнате то с тряпкой, то с веником. Скоро стол оказался чистым, сор с пола исчез, кровать прибралась. Коляскина, одним движением повязав платок, опустилась на стул и показала Саломахину напротив.

— Что же стоите? Садитесь.

Саломахин сел. Хозяйка не вызывала у него симпатии. Но, прежде чем приступить к делу, поинтересовался:

— Не работаете сегодня?

— И вчера — тоже, — весело махнула она рукой. — Уволилась недавно, а новую работу еще не подыскала. И торопиться неохота. Кое-как перебиваюсь…

— Что ж так? Годы ваши как будто небольшие…

— А что толку-то? Хоть и небольшие, а жизнь все одно ушла, как вода сквозь сито.

Грустные слова Клавдия выпаливала с той же неестественной веселостыо, с которой встретила Саломахина.

Но он говорил с нею просто, дружелюбно, стремясь расположить ее к себе:

— Клавдия Поликарповна. Так, кажется?

— Поликарповна, Поликарповна, — подтвердила она с удовольствием.

— Вы не припомните? Несколько лет назад к вам заезжал один человек — Афанасий Мельник. Останавливался у вас.

Неестественная веселость Клавдии моментально сменилась глубокой задумчивостью.

— Когда, говорите, заезжал?

— Четыре года назад?

— Не припомню, — ответила тотчас и снова с бойкой откровенностью: — Чего скрывать, люди у меня разные бывают, и нередко. Одна живу — гостям мешать некому. А Мельника не припомню. Откуда он?

— Из Молдавии.

— Откудова?!

— Молдаванин. А заезжал от Анны Никифоровны Печеркиной. Негде ему было остановиться в Шадринске.

— А! — догадалась она. — Хромой, что ли?

— Хромой.

— Вспомнила, — успокоилась она. И словоохотливо начала объяснять: — Приехал каракуль продавать да и завернул к Анне. Знаю. Бывал он здесь раньше-то, в Кабаньем жил. Анна-то и прилепила его к себе. Она, как я же, обезмужнела в войну…

— И сколько он жил здесь, у вас?

— Переночевал да уехал в Свердловск.

— В Свердловск?

— Ага. Еще оттуда куда-то собирался за кровельным железом.

— А Геннадия, сына Анны Печеркиной, вы знаете?

— С мальчишек еще. Я же ихняя, деревенская.

— Он был у вас здесь в Шадринске?

— Знамо дело. Геннадий-то с матерью годов восемь не живет. Приезжает к ней реденько, а сюда заходит, Ко мне все из нашей деревни заезжают.

— В то время, когда у вас ночевал Мельник, Геннадий не навещал вас?

— Много вы сразу спрашиваете, враз и не додуматься

— А вы припомните.

— Нет, вроде бы не появлялся.

— Откуда вам известно, что Мельник привозил каракуль?

— Сам сказывал.

— Торговал он в Шадринске?

— Если по его словам, так — в Свердловске. Правда, я сама видела у него четыре шкурки…

На вопросы Саломахина Клавдия отвечала почти не задумываясь. Но ответы ее получались какими-то неопределенными. Саломахин намеренно, хотя и в разной форме, повторял вопросы, но получал прежние, такие же приблизительные ответы. И только об одном Клавдия говорила твердо: Мельник ночевал ночь или две, а потом уехал в Свердловск.

Василий Тихонович понял, что разговор с Коляскиной дальше продолжать бессмысленно. Поэтому, вручив ей повестку с обязательством явиться утром в отдел милиции, распрощался…До конца дня сотрудники местного уголовного розыска помогли Саломахину познакомиться с жизнью Коляскиной поближе.

Клавдия Коляскина двадцатилетней девушкой в 1943 году вышла замуж за инвалида, выписавшегося из Шадринского госпиталя. Ее муж еще в госпитале узнал, что его родные на Украине погибли во время оккупации. Возвращаться домой не захотел. Решил строить жизнь на новом месте. Однако через год ранение в грудь вызвало серьезные осложнения, муж Коляскиной тяжело заболел и вскоре умер.

Сначала молодую бездетную вдову затянул безысходный круг обездоленных войной женщин, чья судьба оказалась несравненно тяжелее. Оставшиеся с ребятишками на руках, измотанные мужской работой, издерганные постоянными заботами о семье, они в свободные дни сходились вместе, изливали слезами свое горе и, не умея справиться с тоской иначе, находили бутылку, а потом пели песни о навсегда погубленной жизни. И если для других не оставалось никакого утешительного выхода, Клавдия уронила однажды свою пьяную голову на случайное мужское плечо:

— Однова живем!..

Первый стыд прошел. Последние годы Клавдию Коляскину. уже знали многие. Она не удерживалась подолгу на одной работе. Независимая, общительная и нервная, она тяготилась любыми обязанностями. Да и по душе ей был другой образ жизни. Еще не утратившая красоты, демонстративно не признающая никаких условностей, она вызывала симпатии мужчин мимоходом, по первой своей прихоти. Вечерами в ее квартире на столе появлялись вино и закуски. Тяжелое похмелье вновь заливалось вином.

А годы уходили. Меньше становилось случайных поклонников. И разбитная Клавдия Коляскина вынуждена была поддерживать свое призрачное благополучие не только первой попавшей под руки работой, но и мелкой спекуляцией. За грошовую незаконную наживу ее не привлекали к уголовной ответственности, но знать — знали. И считали человеком нечистым на руку.

Из родственников Коляскиной в Шадринске жили дядя и племянник с женой. Василий Тихонович увиделся с ними этим же вечером.

Клавдия Коляскина обманула его.

Четыре года назад Афанасий Мельник появился в ее доме перед ноябрьским праздником. Клавдия целый день протолкалась с ним на базаре, а с вечера началось веселье. Может быть, горький отказ в Кабаньем, может быть, сама развеселая, угодливая Клавдия стала тому причиной, только разгулялся вдруг Афанасий Мельник, как молодой, застряв у гостеприимной вдовы почти на две недели.

Как бы поладили они дальше, неизвестно, но дней через десять заехал к Коляскиной Геннадий Печеркин с женой Татьяной, возвращавшиеся с материных именин домой, в Свердловск.

— Сразу началось неладное, — рассказывал дядя Коляскиной. — Геннадий и Афанасий помрачнели, а Клавдия кинулась за вином. В тот вечер мы были у них…

Да. Едва переступив порог квартиры Коляскиной, Геннадий Печеркин узнал в сидевшем за столом пожилом мужчине давнего любовника своей матери: то же смуглое, только более загрубевшее лицо, те же черные как ночь глаза и взгляд, которого не разгадать…

И сразу взметнулась память, обдав жаром сердце Геннадия: откуда? И куда едет? Неужто в Плетни?..

Но вида не подал.

— Далече едете? — спросил немного погодя, холодея в ожидании ответа.

— Нужда погнала, — попробовал отговориться Мельник.

— Но вмешалась Клавдия:

— Приезжал по делам из своей Молдавии. Заглянул по старой памяти к вам, в Плетни, на денек, а теперь вот на обратной дороге у меня гостит…

— К землякам заглянул, которые тут застряли насовсем, — запоздало объяснил Мельник, стараясь не глядеть на Геннадия.

— И то — надо, — выдавил из себя Печеркин.

А сам уже твердил в душе: «Был! Уже был!.. А она ни слова!..» В нем уже поднималась глухая злоба к этому человеку. Это он, Мельник, когда-то осрамил честь его, Генки Печеркина, отца, склонив к себе мать. Это из-за него он, Генка Печеркин, невзлюбил мать и дом, сбежал от позора перед своими товарищами к черту на рога. Из-за него же он уехал в чужой город, чтобы не услышать нечаянного попрека за мать… Все, все из-за этого хромого куркуля!..

Водка на время притушила неприязнь между сыном Анны и ее старым любовником.

Но захмелев до крайности, Афанасий Мельник расчувствовался и, усевшись в угол с Геннадием, заколотил себя в грудь:

— Ты мужчина, Геннадий. Если бы ты знал, какая женщина твоя мать! Лучше любой молодой она… Нету больше такой нигде!..

Геннадий Печеркин от этих признаний медленно наливался черным гневом. Его Татьяна, заметив это, уже не отходила от мужа ни на шаг. А когда Афанасий пошел за нуждой на улицу, Геннадий, схватив нож, ошалело рванулся за ним, но Татьяна с ревом повисла у него на руке. Потом Клавдия, чаще других подливая Геннадию, целый вечер шепталась с ним, охаживая своей добротой и веселостью.

На следующий день, когда Афанасий Мельник засобирался в Свердловск, Клавдия вдруг встрепенулась,

— Поедем все вместе, И я — тоже. Помогу тебе Афанасий, в покупках.

— Поехала? — спросил Саломахин.

— Поехала.

— И долго ездила?

— Дня три.

— Вспоминала Мельника?

— Сказывала, что проводила в Молдавию.

Около полуночи Клавдию Коляскину привезли в отдел милиции.

— Долго вы не спите, — сказала она Саломахину.

— Работа такая, — отозвался он. — Бывает, что дело и до утра не терпит… Дома, Клавдия Поликарповна, вы со мной откровенно разговаривать не захотели. Придется побеседовать в другом месте.

— Здесь, значит, ночью?

— Нет, в Верхней Пышме. Билеты на поезд уже заказаны.

— Как же я поеду, несобранная-то? И зачем?

— Собраться мы вам поможем. А зачем в Верхнюю Пышму, объясним на месте. Вот такие дела пошли, Клавдия Поликарповна…

Часом раньше Василий Тихонович передал в Верхнюю Пышму телефонограмму с просьбой о машине и распоряжение доставить к утру в отдел милиции Геннадия Печеркина.

22

В Свердловск поезд прибыл около полудня. Выйдя с Коляскиной из вагона, Василий Тихонович увидел на перроне двух верхнепышминских милиционеров и, к своей радости, Анатолия Моисеенко, приплясывающего на морозе в легоньких полуботинках.

— Форсишь, южанин? — спросил после рукопожатия.

— Вы виноваты, — весело отозвался Анатолий. — Приехал утром, забежал к Суетину, а он мне говорит, что едете не одни и… все остальное. Я, конечно, сюда…

— В машину, — кивнув на Коляскину, коротко распорядился Саломахин и, когда милиционеры отвели ее, признался: — Говорят, что случайностей не бывает, а у нас с тобой все наоборот…

— Как это наоборот? — не согласился Моисеенко. — Все запланировано.

— Все… Не помирай я от черной тоски в ожидании вестей от тебя, разве пришло бы мне в голову залезть в эти книги регистрации задержаний? А чего стоят без них наши командировки?.. Опять бы крутились вокруг своего торфяника, как тараканы на ниточке…

— Не согласен. Если бы мы и на стенки полезли, то и это было бы не удивительно… — Моисеенко замолчал. И, только выйдя из вокзала на площадь, подумал вслух — Не пойму одного: если этот Мельник действительно появился в Соколовке, каким чудом никто его не заметил? Ты уверен, что все произошло так, как ты думаешь?

— Как произошло — не знаю. Но ты сам видишь, что след Мельника завязался узелком на этом месте. — И, подходя к машине, Саломахин оборвал себя: — Ладно. Разберемся.

По пути в Пышму договорились, что возле отдела милиции выйдут из машины первыми, оставив Коляскину на некоторое время под опекой милиционеров. Предусмотрительность оказалась не напрасной.

В полутемном коридоре отдела на скамейке сидел Геннадий Печеркин. Он поднялся навстречу Моисеенко, сняв шапку, поздоровался.

Моисеенко сухо кивнул ему в ответ, показал на дверь своего кабинета.

— Давай сюда.

Печеркин, войдя в комнату, сел на ближний к двери стул, но Моисеенко показал ему на другой, у стола. Пока Саломахин не спеша раздевался, тщательно причесывая волосы, Моисеенко, поудобнее устроившись на стуле, пристально глядел на Печеркина. Потом укорил жестко:

— Что ж ты так долго заставил нас бегать?

— Куда бегать? — непонимающе переспросил Печеркин.

— Его, — вмешался Василий Тихонович, посмотрев на Моисеенко, в Молдавию, меня — в Шадринск. — Подумал, что Печеркин на самом деле еще ничего не понимает, и высказался прямо: — Ведь знал же ты Афанасия Мельника! А молчал. Почему?

Своим вопросом он на мгновение заморозил Печеркина, привязав его остановившийся взгляд к себе. Печеркин ни единым мускулом не выдал своего волнения, но где-то в самой глубине его глаз лихорадочно заметалось беспокойство. А Василий Тихонович спокойно продолжал:

— Что же ты, друг липовый?.. Был, оказывается, Мельник-то у тебя в Соколовке. Был. Перед самой смертью. Знаем.

И, заметив, как обмяк взгляд Печеркина, отвернулся в сторону, устало повторил укор:

— А ты промолчал…

— Так в клубе тогда про Петра спрашивали, — вдруг встрепенулся Печеркин.

— Что? — Моисеенко расхохотался не по-доброму. — Вон ты какой умный! Слышите, Василий Тихонович, про Петра, говорит, спрашивали?.. А ты перепутал, который из них хромал? Или забыл? — И, не желая слушать его, махнул рукой. — Хватит. Тут люди с дороги. Им отдохнуть нужно.

В кабинете появился милиционер. Саломахин коротко приказал:

— Этого гражданина поселите во вторую камеру. Да поставить на постоянное довольствие не забудьте…

В тот же день встретились с Суетиным. Втроем просидели допоздна. Каждый понимал, что разгадка трагедии на Соколовском торфянике близка, но, по известной следовательской привычке, не торопились с окончательными выводами.

— Вчерашний разговор с Коляскиной в Шадринске и сегодняшний — с Печеркиным убедил меня в том, что они все знают. С ними надо работать, — настаивал Василий Тихонович.— Почему они хитрят?

— Замазаны! — предположил Суетин. — И боятся: Мельнику-то ведь не просто морду набили, а с концом…

— А вспомни Сырбу? Тоже запирался, а совсем из-за другого… — вмешался Моисеенко.

— Чудак ты, право, — усмехнулся Дмитрий Николаевич. — Сырба совершенно точно знал, в чем его подозревают. И когда ему сказали, что речь идет об убийстве, он сразу заговорил, потому что в этом он не мог быть замешан. А Коляскина и Печеркин, во-первых, не могут отрицать своего знакомства с Мельником. Во-вторых, у нас в руках свидетельства, что из Шадринска они уехали в Свердловск вместе. А самое главное, Толенька, ни Коляскина, ни Печеркин, если они к этому делу не причастны, не могут знать, что речь идет об убийстве! Прав Василий Тихонович, работать надо.

— Положим, что Печеркин-то это понимает не хуже нас с тобой… Он, наверное, в клубе тоже о чем-то думал, — не замедлил вставить Моисеенко.

— Правильно, — согласился Дмитрий Николаевич. — Зато Печеркин не подозревает, что Коляскина уже здесь и сидит в соседней камере, а Коляскина не предполагает, что нам известно о скандале в ее доме и о поездке с Мельником в Свердловск. Почему она не сказала обо всем этом сама? Надо их столкнуть так, чтобы им не осталось никакого пути, кроме правдивых показаний!

— А что, если дать им возможность подумать? — спросил обоих Саломахин. Он опять улыбался едва приметной улыбкой. — А самим попробовать с другого конца… Только перед этим давайте уточним одно: имеем мы право подозревать Печеркина, скажем, в убийстве?..

— Конечно! — немедленно ответил Моисеенко. — Он ведь еще в Шадринске нож хватал.

— Ну?..

— А для этого достаточно и шадринского скандала.

— Не только, — теперь заговорил Суетин. — Как выяснил Василий Тихонович, Печеркина остановила тогда его жена. Значит, она-то во всяком случае…

— Правильно! — Саломахин понял его с полуслова. — Пусть посидят сутки, а мы успеем за это время сделать последний шаг: если окончательно убедимся, что Мельник был в Соколовке, то до убийства нам останется всего полтора километра…

— И эти полтора километра нас уже поведут Печеркин с Коляскиной сами, — сказал Суетин и нарисовал на листке бумаги, который перед ним лежал, жирную точку.

— Посылаю за Татьяной Печеркиной! — резко поднялся Моисеенко.

— Еще одно, товарищи, — остановил его Саломахин. — Надо подумать и над тем, с чего начинать…

Оба остановили на нем вопросительные взгляды.

— Жена, по-моему, должна лучше других знать вещи мужа…

— И помнить, как был одет гость.

23

Татьяна Печеркина робко вошла в кабинет Моисеенко и окончательно смутилась, увидев много людей. Как за помощью, попыталась она обратить свой взгляд к начальнику торфоучастка Румянцеву, но тот, подавленный и от этого раскрасневшийся больше обычного, отвернулся к окну. На столе Моисеенко лежало пять разных поясных ремней. Один из них выглядел хуже, много старее других.

— Подходите ближе, товарищ Печеркина, — пригласил ее Моисеенко. — Посмотрите на эти ремни.

Печеркина, видимо, плохо понимала, что от нее хотят, послушно подошла к столу.

— Есть среди этих ремней знакомый вам? — спросил ее тихо Суетин.

Она не ответила. Только подумав и уяснив смысл вопроса, она взглянула на стол внимательнее и неуверенно протянула руку к старому плетеному ремню.

Анатолий Моисеенко медленно поднимался со стула, но Саломахин, стоявший позади Печеркиной, усадил его жестом обратно, посоветовав женщине мягко:

— Вы присмотритесь, товарищ Печеркина. Торопиться не нужно.

— Да, этот, — обернулась она к нему. — Только откуда он взялся? Давно уж я не видела его на Геннадии. Думала, потерялся…

— Не ошиблись? — подошел к ней Суетин.

— Его, Дмитрий Николаевич, — твердо повторила Печеркина.

Не выдержал Румянцев. Он порывисто вскочил со стула, повернулся к Печеркиной и, увидев, что перепугал ее, ничего не мог сказать и только со всего маху хлопнул себя по бедрам.

— Ох-хо-хо!.. — вырвалось у него.

24

Татьяна Печеркина была уверена, что в милицию ее вызвали по поводу домашнего скандала мужа. Прошел уже год с того времени, а хлопоты с ним все не кончались. И только осенью, когда в Соколовке было собрание, Суетин пообещал не доводить дело до суда. Как потом говорил начальник участка Румянцев, пожалел закон ребятишек. С того и успокоилась.

А жизнь нежданно-негаданно вывернула на другое…

Перед Татьяной Печеркиной вновь промелькнули те короткие, но полные страшных тревог дни. Если случайные свидетели запомнили только гостей Коляскиной, да кто где сидел и что говорил, жена Геннадия знала и чувствовала больше.

В начале допроса она все еще была далека от мысли о беде: ведь все давно прошло и миновало. Но разве могла она забыть тот день, когда, войдя в квартиру Коляскиной в Шадринске, не зная еще, что произошло, но почувствовав, как замер и подобрался ее Геннадий, сама она сжалась в комок от безотчетного страха: она-то лучше всех знала его характер. Геннадий ничего не умел делать спокойно, не было для него конца работы, пока все не сделано, не мог и перед вином отступиться, пока не выплескивались в стакан остатки, и спорить без драки тоже не умел. А на этот раз с мужем стряслось еще худшее: Татьяна заметила, как посветлели его глаза от холодного немого бешенства.

Все, что происходило потом, она видела совсем иным взглядом, чем другие.

Афанасий Мельник не понравился ей. Она наблюдала, с какой осторожностью он присматривался к Геннадию, прежде чем сказать ему хоть одно слово. Как остерегался его, словно ждал вместо ответа удара, и как потом ошибся, приняв внешнее спокойствие за добродушие, не замечая, как темнеют на дне глаз Геннадия беспокойные дробины зрачков. А у нее охватывало спину холодом.

Она раньше других почувствовала, как захлестнула Геннадия слепая ярость, когда, не стесняясь никого, подвыпивший Мельник вспомнил его мать и что-то бывшее между ними. Она не ошиблась тогда: кинулась на нож сама, не думая, что будет дальше…

Но самую большую тревогу поселила в ней Клавдия, которая после этого зауздала Геннадия. Она не переставала говорить с ним, успевая и наливать рюмки, и попридержать от пьяной болтовни Афанасия, и заставить петь других. А о чем говорили, Татьяна так и не разобрала, и от этого все росла необъяснимая тревога…

Женщина не смыкала глаз и по дороге в Свердловск, окончательно сбитая с толку неожиданным решением Клавдии ехать вместе со всеми, плохо понимала разговоры о железе и шифере. Решилась только молча взглянуть на мужа, когда он ни словом не обмолвился после решения Клавдии всем вместе переночевать в Соколовке…

В Соколовке успокоилась. Приехали поздно, в поселке одно за одним затухали окна.

Геннадий ушел домой к продавщице местного магазина, принес четыре поллитровки, а она приготовила на скорую руку ужин, уставила стол разной солониной. Было хоть и не шибко весело, а все по-порядочному.

— Афанасий Мельник с Клавдией собирались уехать с Красного около семи часов, чтобы успеть не к поздней электричке на Нижний Тагил, — рассказывала Татьяна. — Завели будильник, поставили на пять часов, а сами — за стол. Я устала и пересела на кровать. Незаметно задремала. Когда проснулась, увидела Геннадия возле печки, подкладывал дрова. Клавдия сидела за столом, тыкала вилкой в капусту, видно только что выпила.

— А где Афанасий? — спросила я.

— Уехал, — сказала Клавдия.

— А ты?

— Раздумала. На улице холодина поднялась, а у меня пальто старое, стежь скаталась, вовсе не греет. Думаю, с чего это я буду зубами чакать из-за чужой нужды. — Схохотнула: — Вот допьем с Геннадием вино, да и в Шадринск поеду.

Поглядела я на своего, а он и не повернулся ко мне. Как сидел, уткнувшись в печь, так и остался. Подумала, что разругались напоследок опять, но ничего не сказала: уехал — и хорошо…

— Вы были на собрании в клубе, когда говорили об убийстве? — спросил ее Дмитрий Николаевич, присутствовавший на допросе вместе с Саломахиным.

— Нет.

— И не слышали ничего?

— Слышала. Да и у Геннадия спрашивала. Сказал, что убитого возле узкоколейки нашли.

— И больше ничего?

— Велел ни в какие разговоры не соваться, а то затаскают по разным следователям…

— Вы помните, во что был одет Афанасий Мельник? — заканчивал писать Моисеенко.

— Обыкновенно…

— Обувь какая, не забыли?

— В сапогах приезжал.

Татьяна Печеркина уже не выглядела робкой. Она начинала понимать смысл сегодняшних разговоров, на все вопросы отвечала с безразличной откровенностью, не желая ничего утаивать, чтобы быстрее уйти отсюда, И по взгляду ее было видно, что думает она уже о чем-то своем, а в этой комнате ей добавить к сказанному нечего.

Да и Анатолий Моисеенко уже подбирал бумаги.

В кабинете стояла тяжелая прокуренная тишина.

Дмитрий Николаевич подошел к окну и открыл форточку. Прошелся по кабинету, остановился возле Печеркиной:

— У меня больше вопросов нет.

— Значит, свободны вы, товарищ Печеркина, — сказал Моисеенко.

Она поднялась, и взгляд ее остановился на столе, где у самого края лежал ремень Геннадия Печеркина, Спросила:

— А ремень-то где нашелся?

Трое переглянулись.

Ответил за всех Дмитрий Николаевич:

— На руке у Афанасия Мельника. На торфянике-то вашем его нашли убитым. Ничего от него не осталось, по документам кое-как установили. Вот теперь выясняем все остальное… Она ничего не ответила. Только едва приметно качнула головой.

25

Клавдия Коляскина пришла из камеры в кабинет Моисеенко немного побледневшая, но бодрая. Оглядев комнату с незнакомым человеком за столом, она будто растерялась, насторожилась. Зато увидев в дверях входящего Саломахина, облегченно вздохнула, обрадовалась:

— Слава богу! А то думала, что к незнакомым попала…

— К знакомым, к знакомым, Клавдия Поликарповна, — успокоил ее Василий Тихонович. — Как же я могу вас оставить, коль еще в Шадринске обещал довести наши разговоры до конца здесь.

— Вот и хорошо, — согласилась она.

— Я готов, Клавдия Поликарповна, считать наш разговор в Шадринске недействительным,

— серьезно сказал Василий Тихонович, — если вы обещаете мне быть откровенной во всем… здесь. Вот с этим человеком.! и он представил ей Моисеенко.

— Так разве я что соврала? — удивилась она.

— Как вам объяснить?.. Вы утверждали, что Афанасий Мельник ночевал у вас ночь или две, а потом отправился в Свердловск. А мы узнаем, что вы с ним провели вместе чуть не две недели… Вы говорили, что Геннадий Печеркин в то время у вас не появлялся, а потом оказывается, что он был, да еще не один, а с женой, и ночевал у вас тоже…

— Так ведь кому охота, товарищи следователи, про себя такое рассказывать? — Коляскина закраснела от волнения и впервые отвела взгляд. — Женщина я одинокая, оттого и смолчала, что дурной славы боялась: соседи ведь у меня…

— Выходит, жил у вас Афанасий Мельник?

— Куда деваться? — вздохнула она. — Винюсь…

— А что скажете о Геннадии Печеркине?

— Они с Татьяной переночевали только одну ночь, Правду говорю!

— Допустим. Скандалили они с Мельником?

— Что вы! Выпивали честь честью.

— Зачем же Геннадий за нож хватался?

— За какой нож?..

— Ну вот… — Василий Тихонович откинулся на спинку стула. — Опять вы уговор нарушаете.

— Да истинный крест!..

— Не нужно, Клавдия Поликарповна. Послушайте, я прочитаю вам протокол допроса вашего дяди, потом племянника и его жены.

Коляскина внимательно выслушала показания своих родственников и серьезно сказала:

— Раз они все видели, значит, так оно и есть. Только меня в это время в квартире не было,

Наверное, за водкой бегала. Потому и вам не могла про то сказать.

— В этих же протоколах написано, что вы в тот вечер решили вместе со всеми ехать в Свердловск, — строго заговорил Моисеенко, перечитывая бумаги, привезенные Саломахиным. — И ездили. Чем была вызвана ваша поездка?

— Давно не бывала, да и Афанасий просил пособить ему железо с шифером купить. Вот и поехала…

Коляскина без оговорок не принимала ни одного опровержения своих первоначальных показаний. Саломахин и Моисеенко выкладывали одно свидетельское показание за другим, теснили Коляскину шаг за шагом и, наконец услышали от нее последнее: была с Мельником в Соколовке.

— Татьяна Печеркина заявила, что вы в то утро собирались уехать вместе с Мельником. Почему вы изменили свое решение?

— Буран поднялся, — ответила она. — Я и подумала с какой стати я буду мотаться за этим железом?.. Лучше поеду обратно.

— Проводили, значит?

— Проводили.

— До поезда?

— До поезда.

— Странно, — Саломахин долго молчал. Наконец сообщил ей:-А здесь его нашли убитым, Клавдия Поликарповна…

— Где нашли? — испуганно спросила она.

— Недалеко от той самой станции, до которой вы проводили его. Вот нам и непонятно, как вы его провожали, — не скрывая раздражения, сказал Моисеенко.

— Неправда это! — возразила она нервно.

— Как же неправда? А ремешок, которым его за руку оттащили в сторону от соколовской дороги?

— Смеетесь вы надо мной. И что вам от меня надо?!

— Только одно: быть откровенной до конца.

— Ничего я про это не знаю!..

26

Одновременно с допросом Коляскиной Дмитрий Николаевич Суетин допрашивал Печеркина.

С Геннадием Печеркиным разговор начался иначе. Приготовив бланки протокола допроса, Суетин долго ходил по кабинету. Заметив, как Печеркин жадно глядит на его папиросу, молча открыл перед ним пачку и, как только тот зажег папиросу, выложил перед ним кипу фотографий…

— Возьми, посмотри…

И Геннадий Печеркин увидел знакомый пустырь с проселком, с узкоколейной железной дорогой. Фотографии все укрупнялись по планам. Следом за теми, на которых угадывались старые торфяные. выработки, пошли изображения трупа…

Печеркин отодвинул фотографии. А Суетин открыл стол, вытащил из него ремень, положил рядом с собой:

— На фотографиях ты, наверное, не рассмотрел его?

Печеркин отвернулся.

— Что? Не хочешь со мной разговаривать?.. Я тут, — Дмитрий Николаевич показал на фотографии, — ни при чем. Меня с тобой говорить долг обязывает. И закон. Так что…

— Спрашивайте, — попросил Печеркин.

Под тяжестью улик и свидетельских показаний Печеркин одну за одной подтверждал детали минувших событий. Когда заговорили о Шадринске и вспомнили чуть было не разразившийся скандал, он устало сказал:

— Психанул. Было…

— И после этого у тебя созрело решение убить его? — спросил Дмитрий Николаевич.

— Никакого решения у меня не было, — отозвался Печеркин.

— Не понимаю.

Печеркин замолк и с силой потер руки.

— Дайте еще папироску! — Раскурил, сильно затянулся. — Не было, говорю, никакого решения. Все эта сука!..

— О ком ты?

— О Коляскиной… С самого Шадринска пудила. Денег чемодан, говорила, зря пропадут… А я убивать не хотел.

— Но убил ведь!..

— Не убивал. Когда провожали его, дорогой разругались, он стал меня душить, но… мне под руку камень попал, я его по голове. Думал, оглушил немного, а он мертвый…

— Врешь, парень, — оборвал его Дмитрий Николаевич. — На, посмотри еще вот эту фотографию. Ты ее не видел.

И он передал Печеркину фотографию черепа после медицинской обработки раны.

Любому, даже не искушенному в криминалистике человеку стало бы ясным, что такой громадный пролом на черепе камнем сделать невозможно.

— Понимаешь?..

— Ну, не дрались мы, — сразу же изменил свое предыдущее показание Печеркин. — Разругались просто. Стал он про мать опять говорить разное. Одернул я его несколько раз, а он — назло… Подвернулась под руки тормозная колодка. Ей и стукнул…

Суетин укоризненно покачал головой.

— Крутишься ты… а куда вывернуть надеешься, не понимаю. Если ты убил его без умысла, то, наверное, сбежал бы поскорее от этого места. А то ведь и ремешок на руку накинул, и хоть неважно, а прикрыл свою «работу» снежком… И деньги не забыл. Все по плану!

— Не хотел я его убивать! — истерически крикнул Печеркин. — Это шадринская сука всю дорогу мне мозги крутила!.. Уже на полдороге к Красному были, а она через каждый шаг: «Давай!» да «Давай!»…

…На очной ставке с Коляскиной Печеркин повторил эту часть своих показаний, и тогда не выдержала Коляскина. Все: и безобидность ее, и веселость, и простота — все слетело с нее в мгновение. Она захохотала издевательски и зло, натянула Печеркину кукиш:

— Вот как я учила тебя убивать, бандит! Он не хотел, видите ли!.. Так на что ты в рукаве от дома две версты штырь-то нес, а?.. — И стала в оскорбленную позу: — Я и поехала-то в Свердловск, чтобы мужика от смерти спасти, да не сумела… А перед следователем молчала, тебя жалеючи. Теперь не стану…

Дмитрий Николаевич понял, что наступил тот самый отвратительный момент развязки, когда уличенные преступники в животном страхе перед суровой расплатой начинают спасать свою собственную шкуру. Все, что до этой минуты составляло их тайну, всплывало наружу. И уже не отрицалась собственная вина, а лишь побольше выпячивалась преступная доля соучастника. В такие минуты следователю бесполезно вмешиваться. И Дмитрий Николаевич, как и Моисеенко, присутствовавший при этом, молча курил, прислушиваясь к последней ссоре Коляскиной и Печеркина.

27

Да, убийство было задумано еще в Шадринске. И причиной тому стала не только давняя ненависть Геннадия Печеркина к Афанасию Мельнику, но и деньги, которые не давали покоя Клавдии Коляскиной. Она знала, что рано или поздно ей придется расстаться со своим случайным престарелым любовником, но расстаться с его деньгами ей не хотелось. И она, почуяв взаимную неприязнь Печеркина и Мельника, намеренно подогревала вспыхнувший между ними скандал. Не лишенная сообразительности, она поняла, что Мельника лучше убить в Свердловске, где раньше он никогда не был и знать его никто не может.

Жена Печеркина, столь самоотверженно погасившая приступ ярости мужа в Шадринске, об уговоре Клавдии и Геннадия ничего не знала. Она лишь догадывалась, что между окружавшими ее людьми назревал какой-то непонятный скандал, но и в мыслях не могла допустить, что все это кончится убийством человека.

…В тот последний вечер в Соколовке Геннадий Печеркин не поскупился на выпивку и, пожалуй, впервые в жизни был настойчив в угощении жены. Поэтому она раньше всех и прилегла на постель, не задремав, как она утверждала, а уснув крепким сном.

Посидев за столом некоторое время, стали укладываться и все остальные: вставать предстояло рано, до Красного пешком больше часа ходьбы, поэтому будильник поставили на пять часов утра.

Ни Печеркин, ни Коляскина не хотели рисковать. К поезду на Красное каждый день спешило много людей. На единственной дороге из Соколовки они наверняка столкнулись бы с кем-то из них. Поэтому, услышав храп заснувшего Мельника, Клавдия Коляскина неслышно поднялась с постели, подошла по мягкому половику к комоду, на котором мирно потикивал будильник, и перевела часовую стрелку на два часа вперед…

Встали по звонку. Сборы в дорогу заняли всего несколько минут. Татьяна Печеркина мирно спала на своей кровати.

…Ранних путников встретила густая темнота. Только с визгом била по ногам поземка.

Ветер мешал разговаривать, и поэтому шли молча.

Мельник с чемоданчиком шагал рядом с Клавдией, Геннадий Печеркин держался позади.

На пустыре метель гуляла свободнее. Клавдия то и дело поворачивалась к ветру спиной. Мельник, уткнувшийся в воротник своего пальто, не мог видеть, как его недавняя подружка делала нетерпеливые знаки Печеркину. Но тот молча шагал, не обращая на нее внимания.

А Клавдия начинала мерзнуть и всячески показывала это Печеркину, негодуя на него за непонятную задержку. Она снова повернулась к ветру спиной, готова была выругаться от досады, но на этот раз Печеркин сам махнул на нее рукой, показывая, чтобы она шла дальше. Клавдия вздохом погасила досаду и тотчас же почувствовала, как молча повалился на нее Мельник, мешком рухнул на дорогу. Над ним с опущенным металлическим штырем тяжело дышал Печеркин.

— Все! — выдохнул он наконец. — С одного разу.

— Куда его? — быстро спросила Клавдия, высвобождая из руки Мельника чемоданчик.

— Рядом выработка старая есть, — сказал, озираясь на темноту, Печеркин. — Помоги…

— Куда я в сапожках-то?! — зашипела Коляскина. — Хватит у тебя силы за обоих. Я лучше на дороге покараулю. Вдруг кто пойдет…

— Сейчас и волки спят. Только мы с тобой…

— Ладно, ладно, ладно!.. Разговорился. Оттаскивай куда-нибудь подальше. Ты — в валенках…

Печеркин расстегнул полушубок, снял поясной ремень, затянул его вокруг кисти руки Мельника и молча потянул труп по снегу. Скоро он растаял в снежной темноте. Появился неожиданно:

— Теперь давай поскорее шагать.

— Куда девал-то? — забегая вперед, спрашивала Клавдия.

— Не найти. Надежно пристроил.

— След-то остался!

— К утру заметет, — успокоил он. — Да и не больно кто по сторонам тут глядит в такую погоду.

— А весной найдут, тогда что?

— Весной я с бульдозером как-нибудь заеду да столкну на него кубометра два и — хватит ему.

Остаток дороги почти бежали. Отдышавшись в сенках, порадовались, что никого не встретили. Стараясь не разбудить Татьяну, выложили из чемодана деньги. Клавдия села за стол считать, а Печеркин, забрав чемоданчик, ушел к печке. Подбросив на красные угли пару поленьев, он сунул в огонь документы Мельника, какие-то тряпки, наконец, затолкал и сам чемоданчик…

— А зря мы вовсе мужика-то решили, — услышал шепот Клавдии. — Я думала, у него тысяч тридцать, а тут всего шестнадцать…

— Заткнись! — процедил Печеркин. Клавдия сунула деньги за пазуху. Звякнула недопитой бутылкой по стакану.

Проснулась Татьяна, спохватилась сонно:

— А где Афанасий?

— Уехал, — ответила Клавдия.

— А ты?

— Раздумала. На улице холодина поднялась, а у меня пальто старое, стежь скаталась, вовсе не греет. Думаю, с чего это я буду зубами чакать из-за чужой нужды. — Схохотнула: — Вот допьем с Геннадием вино, да и в Шадринск поеду.

* * *

Печеркина и Коляскину приговорили к расстрелу. Позднее Коляскиной меру наказания изменили, заменив тюрьмой, Печеркину в помиловании отказали.

После расстрела Печеркина его жена пришла к Суетину. Показалась спокойной.

— Посоветоваться зашла, — объяснила она.

Убийство Мельника было связано с деньгами. По этому на имущество Печеркина наложили арест: родственники убитого могли подать иск на возмещение ущерба. Однако они от этого отказались. Татьяна Печеркина сказала Дмитрию Николаевичу, что решила из Соколовки уехать. Про себя ее решение он одобрил: в другом месте ей будет лучше, не говоря уж о детях, над которыми здесь вечно бы висела опасность оскорбления. Так вот, Татьяна перед отъездом хотела продать кое-что из вещей.

— А как? — спрашивала она. — Арестовано имущество-то.

Дмитрий Николаевич ответил не сразу. Нарушать порядок он не имел права: арест с имущества мог снять суд. На это требуется время. Но ему почему-то очень хотелось помочь этой женщине, детям ее. И он сказал:

— Поступай как знаешь.

А про себя подумал: «А если с меня спросят? Что будет? Выговор? Ну и что? Он ведь как короста: подсохнет да отпадет. А если только о параграфах думать, можно и опоздать к людям с добром-то…»

Разыскивается…

1

Изнывая от жары, дежурный по Ленинскому райотделу милиции рассеянно слушал телефонную трубку.

— Ну и что? — лениво спросил он наконец. — Ну и что?.. Потерпите немного, и придет. — Потом поморщился, видимо пережидая возражения, и поднажал на голос: — Послушайте, уважаемые! Вам зарплату скорее надо, я понимаю. А милиция-то при чем? Ну, задержалась… Обедает, может… Вы-то небось уже сытые… Ладно, звоните.

Водворив трубку на место, объяснил помощнику:

— Из кулинарного училища. Два часа, говорят, а кассирша из банка все еще не пришла.

Что делать, спрашивают.

Помощник только хмыкнул в ответ.

Через час позвонили снова. Кассир не появилась.

— Дисциплину надо укреплять, товарищи! — недовольно закончил на этот раз дежурный.

— Вот так.

Однако вскоре принесли официальное заявление, подписанное директором торговокулинарного училища. Из него можно было понять, что утром кассир ушла в банк получить 9737 рублей для выдачи стипендии учащимся и зарплаты работникам. В училище ждали ее звонка, чтобы встретить. Но она не позвонила. Не явилась и ко времени открытия кассы. Дважды позвонив в милицию и натолкнувшись на полное безучастие дежурного, бухгалтер с директором запасными ключами открыли сейф и установили номер чека, с которым кассир ушла в банк. Через несколько минут узнали: деньги по интересующему чеку выданы банком в половине одиннадцатого утра.

— От банка до училища ходу не более десяти-пятнадцати минут, — дочитав заявление, вслух соображал дежурный. — Если бы она попала под машину, «скорая» известила бы. Грабеж?.. Мы бы уже знали. — И, взглянув на помощника, с некоторым удивлением заключил: — Смылась.

Следователь Климов приехал выяснить обстоятельства происшествия. Не дожидаясь его расспросов, директор училища-дама в годах — растерянно сообщила:

— Вы понимаете, наши старший бухгалтер и мастер производственного обучения только что вернулись с квартиры кассира по улице Сакко и Ванцетти. Но… им сказали, что Рязанцева — это ее фамилия — там… вообще не живет.

— Послушайте! — Климов почувствовал, что сам обескуражен. Спросил первое, что пришло на ум: — Как ее имя и отчество?

— Валентина Андреевна.

— Личное дело где?

— У меня, — торопливо ответила директор и открыла сейф. Нескоро отыскав нужную папку, передала ее следователю.

— Почему нет фотографии на листке учета кадров? — сразу спросил Климов.

— Как нет?

— Смотрите.

— Была… — упавшим голосом отозвалась директор,

— Видите же — нет. — Климов начинал сердиться. По клеевому пятну он понял, что фотография оторвана. — Где трудовая книжка?

— Где трудовая? — эхом откликнулась директор, обращаясь уже к старшему бухгалтеру.

— Там…

«Там» оказалось верхним отделением сейфа бухгалтерии. Трудовой книжки на месте не нашли. Узнав, что Рязанцева имела туда доступ, старший лейтенант Климов окончательно убедился в том, что имеет дело с умышленным, хорошо продуманным преступлением.

— Странные вещи творятся у вас, — не сдержался он, усаживаясь в директорском кабинете и обращаясь сразу к директору и старшему бухгалтеру. — Рассказывайте все сначала. Откуда и когда появилась у вас эта Рязанцева, кто она, молодая, старая, где работала раньше. Словом, все, что знаете. Да подробнее.

Разговор продолжался уже около часа, но Климов чувствовал, что раздражение его не проходит. И вовсе не потому, что собеседники были растеряны, отвечали сбивчиво: он понимал их состояние, даже сочувствовал им. Поэтому, подавляя отчаяние, терпеливо в разной форме повторял вопросы.

— Вы сказали, что Рязанцева поступила к вам на работу в апреле. Кто ее рекомендовал?

— Никто. Пришла по объявлению.

— Где она работала раньше?

— Бухгалтером по расчетам в строительном управлении шоссейных дорог.

— Где? Где находится это управление?

— Не могу сказать точно, — извиняющимся тоном ответила директор. Потом добавила: — С 1963 года по 1970-й… Это — по записи в листке по учету кадров.

— Поймите, я хочу знать, где расположено это управление. У нас в Свердловске, в Москве, на Камчатке?

После томительного молчания директор обрела дар слова:

— Помню, что паспорт ее был выдан милицией не то города Омска, не то где-то в Омской области. — И, словно боясь нового вопроса следователя, сразу же обратилась к старшему бухгалтеру: — Помните, я еще просила уточнить время и место последнего увольнения Рязанцевой?

— Разве по трудовой книжке этого не было видно? — вмешался Климов.

— Ах трудовая…. У нее там была исправлена фамилия и сделана сноска, заверенная круглой печатью, что это после вступления в брак…

— Подождите, подождите, — попросил Климов. — Давайте уточним сначала место работы.

— Строительное управление…

— Где оно находится? — едва не сорвался на крик Климов.

— Не могу точно сказать… Паспорт омский. И еще: она говорила, что у нее есть сын в Омске, у бабушки. Сама-то она с мужем не жила…

— Да, да, — подхватила бухгалтер. — Она была одна. Как-то мне говорила, что у нее здесь знакомый в овощном магазине по улице Куйбышева. Но это не муж…

Климов резко поднялся.

— Спасибо, — поблагодарил он и даже поклонился слегка. — Заранее прошу извинить меня, если еще потревожу.

В волнении он забыл вызвать машину и, добираясь до райотдела на троллейбусе, мысленно на чем свет стоит костерил головотяпов всех рангов, умудряющихся на любой должности не выполнять элементарных обязанностей. А может быть, следователь Климов больше всего досадовал на то, что впервые возвращался с места происшествия ни с чем, если не считать словесного портрета мошенницы, в точности которого, впрочем, не был уверен.

— Веселенькое дело досталось нам, — сделал вывод начальник райотдела, выслушав тоскливый доклад Климова.

— Веселее некуда, — согласился Климов.

— Как искать будем?

— Запрошу адресное бюро… Составлю телеграмму на телетайп по этим приметам, — Климов показал блокнот с записями, сделанными в торгово-кулинарном училище. — Больше-то пока ничего нет.

— Жаль! — жестко посочувствовал начальник. — А ведь она где-то еще у нас под носом бегает… Торопитесь!

Геннадий Климов не был новичком в милиции и понимал, сколь важно не упустить инициативы в розыске. Но успех поиска прежде всего зависит от того, какими сведениями о преступнике располагает следователь.

Да, начальник райотдела прав: Рязанцева, возможно, еще в городе. Но как ее узнать среди многих тысяч лиц, занятых своими хлопотами, на улицах, в магазинах, на вокзалах? Фотографии нет. Из листка по учету кадров достоверно известно только то, что ей тридцать два года. Но в таком возрасте женщины выглядят по-разному: пойди определи…

Внешние приметы даны директором училища: «блондинка, волосы носит распущенными до плеч…» Таких в Свердловске наверняка больше сотни тысяч: попробуй проверь всех, не говоря о том, что перекраситься проще простого. «Телосложение среднее…» Значит, вполне нормальная баба. «На руке кольцо с камнем…» Это — вообще не примета: сейчас кольца носят с шестнадцати лет. «Юбка черная, кофта трикотажная ярко-розового цвета…» Как будто трудно переодеться!..

И злополучная телеграмма, ориентирующая работников милиции на розыск преступницы по приметам, которую Климов должен был сейчас составить, казалась ему нелепой и ненужной.

Может, поэтому он спускался по лестнице медленнее, чем обычно.

В кабинете, все так же неторопливо устроившись за столом, без воодушевления снял телефонную трубку, задержался с вызовом адресного бюро. Какой смысл? Рязанцева устроилась на работу в апреле. По ее же словам, да и по омскому паспорту было ясно, что она приезжая. Указанный ею домашний адрес оказался вымышленным. Какая тут может быть прописка?.. Но порядок есть порядок.

Позвонил. Подождал минуту.

И вдруг почти закричал:

— Когда прописана?! С 1967 года?.. Бросил трубку, не поблагодарив и не задав больше ни одного вопроса, ворвался к дежурному:

— Давай какие-нибудь колеса! Еду к Рязанцевой!

Уже в машине, словно не веря себе, еще раз просмотрел листок с торопливой записью: «Рязанцева Валентина Андреевна, 1939 года рождения. Родилась в Новосибирской области, Сузумский район. Незамужняя. Проживает на улице Шейнкмана, дом…»

Дверь квартиры открыла интеллигентная старушка. Спросил Рязанцеву. Нет дома.

— Не скажете, где она? — осведомился Климов.

— Наверное, на работе еще, — ответила соседка, с любопытством разглядывая Климова.

— Вы ее видели сегодня? — продолжал Климов, радуясь, что одет в штатское.

— Конечно. Я поднимаюсь рано. Она уходила при мне.

— И не возвращалась?

— Нет.

— На работе ее уже нет. Я заезжал, — счел нужным сообщить Климов.

— Возможно, зашла за Димой. — И, почувствовав неведение Климова, спросила: — А вы кто?

— Знакомый.

— Ее Димочка в круглосуточном садике, но она иногда забирает его в неурочный день. И к подруге могла зайти.

— Жаль, — огорчился Климов, отступая от двери. Он знал свою противную черту: краснеть от волнения. — Очень жаль…

На лестнице послышались шаги. Старушка подалась вперед и, как только увидела поднимающуюся женщину, радостно сообщила:

— А вот и Валюша.

— Спасибо, — бросил Климов не особенно вежливо и поспешил навстречу Рязанцевой.

Та, заметив, что к ней почти бегом направился незнакомый мужчина, невольно задержалась.

— Валентина Андреевна? — негромко спросил в упор.

— Да, — удивленно отозвалась она.

— Вернитесь со мной.

— Зачем?!

— Тихо. Я из милиции. Прошу. — Не ожидая ответа, крепко взял ее под руку. И только когда она повиновалась, растерянная, повернулся к старушке соседке, оставшейся вверху, и улыбнулся как можно естественнее.

— Куда вы меня ведете? И кто вы?! — возмутилась Рязанцева, решительно остановившись у подъезда.

— Не волнуйтесь, — предупредил ее Климов и вытащил удостоверение. — Как видите, я неопасный человек. Пусть соседка считает меня вашим знакомым. Проедемте со мной до райотдела, вы нам очень нужны.

— Ничего себе — успокоили…

Она встряхнула головой, откидывая назад распущенные до плеч волосы, и решительно направилась в сторону машины, стоявшей поодаль. Климов пошел следом. Он уже достаточно разглядел ее всю. И вдруг улыбнулся не без сарказма.

«Вот и верь приметам, — думал про себя. — Да, волосы, распущенные до плеч. И телосложение среднее… Но какая же она, к черту, блондинка?»

Усевшись в машину рядом с задержанной, Геннадий с облегчением отметил, что раздражение, которое угнетало его все эти часы, прошло.

На душе стало светлее.

Радужное настроение Климова несколько померкло уже дорогой и еще больше, когда они очутились с Рязанцевой в его кабинете.

Без приглашения присев на стул возле стола, Валентина Андреевна спокойно сказала:

— Слушаю вас.

— Слушать собираюсь я, — ответил Климов. — Расскажите о себе… Когда и откуда приехали в Свердловск? Где работаете, давно ли и кем?

— За этим вы и привезли меня?

— За этим, за этим, — подтвердил он и почувствовал, что сейчас начнет краснеть.

— Ну что ж…

Валентина Андреевна Рязанцева приехала в Свердловск семнадцатилетней девушкой.

Здесь училась в техникуме советской торговли, здесь же позднее вышла замуж. Последние четыре года работала товароведом в одном из райпищеторгов. Семейная жизнь, к сожалению, не сложилась. В этом она винила мужа, который не только пил, но и был ей неверен. Впрочем, последнее — только ее подозрения. Главное — пьянство. Поэтому в 1967 году они расстались, разменяли квартиру, и с того времени она с маленьким сыном поселилась на улице Шейнкмана, а муж остался в старом районе на Уралмаше.

— Как видите, в моей жизни все обыкновенно и просто, как у многих женщин. Не знаю, чем могла заинтересовать вас.

— Есть у вас с собой какие-нибудь документы?

— Только удостоверение личности. — Она открыла сумку, поискала в ней. — Пожалуйста. Документ был в порядке, Климов тут же вернул его.

— Значит, теперь вы одна с сыном? — Он спрашивал, чтобы как-то затянуть время: понимал, что перед ним не та, которую он искал, и странное совпадение имени и фамилии не давало ему покоя.

— Да, одна с сыном.

— Наверное, есть подруги?

— Особенно похвастаться не могу. Но есть. Они что, тоже интересуют вас?

— Может быть.

— Назову. Мы дружим много лет. Одна — Нина Кашина, соседка по квартире, в которой мы жили еще вместе с мужем. Работает в автохозяйстве. Сейчас встречаемся реже: женщинам ведь некогда разъезжать. Другая работает вместе со мной — Римма Лыкова. С ней, разумеется, видимся каждый день…

— Вы должны знать, почему я спрашиваю обо всем этом, — прервал ее Климов. — Вашим именем кто-то очень серьезно злоупотребил. Поэтому я и заговорил о подругах.

— Нет, нет, они не могут, — торопливо заверила она.

— Я и не говорю об этих. Может быть, у вас есть знакомые, которые живут совсем не в нашей области?

— Нет, — сразу ответила она. Но, помолчав, спросила:- А как злоупотребили моим именем?

— Как вам сказать. Предположим, в преступных целях.

— И что? Преступник — женщина?

— Конечно, если воспользовались вашим именем, а не моим.

— Этого не может быть, — заключила она. И задумалась.

Климов не мешал ей. Заметив, как она тревожно взглянула на него, спросил:

— Вспомнили что-нибудь?

— Да так. Глупость, наверное, но все-таки…

— Не стесняйтесь. Разговор между нами.

— Я только что говорила о Римме Лыковой, которая работает со мной. Она в конце марта — начале апреля ездила отдыхать в Ялту. И там близко познакомилась с одной женщиной, которая, как она рассказывала, работает тоже товароведом, в Тюменской области. Ну, обсудили они, видимо, все: люди на отдыхе. Так вот, та женщина очень звала Римму переехать на работу к ним: не в саму Тюмень, а куда-то севернее, где теперь у них нефть и газ. Там хорошо платят. Римма сама ехать отказалась, но рассказала обо мне: все-таки мне одной с ребенком на руках трудно. Даже дала той женщине мой свердловский адрес.

— И что дальше?

— Мне никто ничего не написал.

— И вы не пытались наладить связь?

— А зачем мне? Я и Римме сказала тогда, что вовсе не хочу уезжать отсюда.

— Дела… — вздохнул Климов. Приободрившись, сказал: — Валентина Андреевна, я намерен серьезно заняться этой женщиной из Тюменской области. Прошу вас завтра сразу после работы зайти ко мне. Ваши показания надо оформить как положено. Так что захватите паспорт.

— Хорошо. Я могу уйти?

— Я вас потревожил, поэтому постараюсь доставить домой. Да!.. Пожалуйста, не волнуйте свою соседку-старушку.

Проводив Рязанцеву, Климов не мешкая поехал к Лыковой.

Он застал ее дома и, познакомившись, прямо повел разговор о ее ялтинском знакомстве.

— А я как-то быстро сошлась с ней еще в самолете, — моментально включилась Лыкова.— А когда разговорились, она сразу сказала мне, что им очень нужны кадры.

— И вы дали ей адрес Валентины Андреевны?

— Да.

— А где живет эта ваша тюменская знакомая, помните?

— Нет, точно не знаю. Даже название поселка из головы вылетело.

— Как выглядит, сколько ей лет?

— Она много моложе меня, но чуть постарше Вали. А выглядит как?.. Круглолицая, суетливая: как колобок катается. Черненькая, хорошенькая еще…

— Вам-то она хоть написала?

— Нет.

— А Валентине Андреевне?

— Тоже, наверное, нет. А то бы я знала.

Геннадий Климов и начальник отделения уголовного розыска Иван Иванович Усков просидели в райотделе до позднего вечера. Оперативные группы, в состав которых были включены сотрудники торгово-кулинарного училища, докладывали с автостанции, вокзала и аэропорта, что скрывшийся кассир там не появлялась.

Загадочная, безликая Рязанцева исчезла.

А телетайп в комнате связи райотдела методично отстукивал телеграмму:

«Всем, всем, всем! Разыскивается опасная преступница, называющая себя Рязанцевой Валентиной Андреевной. Приметы: рост 150–160 сантиметров, 33–36 лет, глаза миндалевидные, блондинка, волосы носит распущенными до плеч. На руке кольцо из желтого металла с камнем. Юбка черная, кофта трикотажная ярко-розового цвета. Обута в коричневые туфли на малом каблуке. При задержании немедленно сообщить в Ленинский районный отдел внутренних дел города Свердловска…»

— …Ну и что мы запишем первым пунктом в план оперативно-розыскных мероприятий? — спросил Усков Климова.

— Фонарю ясно: установление личности преступницы.

— Каким образом?

— Спроси у господа бога.

— Так и писать?..

— Не надо, пожалуй. Давай-ка лучше закурим.

2

Вернувшись домой, Валентина Андреевна устало опустилась на диван. Мысли смешались, и она не могла сосредоточиться на чем-то одном. Она никогда не имела дел с милицией.

Поэтому сегодняшний вызов, такой внезапный и необычный, когда ее буквально увели с лестничной площадки в подъезде собственного дома, представлялся ей не иначе как предвестником большой беды. Валентина Андреевна попыталась до мелочей восстановить весь разговор с Климовым и с ужасом поняла, что следователь, собственно, ничего ей не сказал и она бессильна даже предположить, что произошло за ее спиной.

В мыслях она то и дело обращалась к своим подругам, которые столько лет были рядом с ней в самые тяжелые минуты, и любое подозрение относительно их казалось ей кощунственным.

Измучив себя окончательно, Валентина Андреевна переоделась в домашнее, кое-как освежилась перед зеркалом и вышла на кухню. У нее не было никакого желания заговорить с соседкой — очень милой и обходительной женщиной, в одиночестве коротавшей старость.

Но та не сдержалась сама:

— Валюша, я никогда не видела этого вашего знакомого.

— А какого вы видели? — попробовала улыбнуться Валентина Андреевна.

— Извините, я не так выразилась, — поправилась соседка. — Я просто не знала, что у вас есть знакомый.

— Как видите, появился… Может быть, еще придет, — почему-то предположила Валентина Андреевна и поторопилась в комнату.

«Какую глупость сморозила…» — подумала, оставшись одна. Ведь завтра нужно самой явиться в кабинет Климова для какого-то официального разговора. Тут же вспомнила о паспорте: не забыть бы утром в спешке.

Валентина Андреевна присела возле столика с трельяжем, в одном из ящиков которого хранила документы. Перебрав жировки и платежные квитанции за Димкин садик, нашла свидетельство о расторжении брака, профсоюзный билет, добралась до диплома об окончании техникума, отодвинула в сторонку сберегательную книжку, с которой, знала, давно сняты остатки скромных вкладов… Посоображала. Открыла нижнее отделение столика, вытащила большую коробку с лекарствами и рецептами, быстро перебрала их и снова принялась за ящичек с документами…

Через час-полтора, перевернув в комнате все вверх дном, опустошенная, легла в постель. Паспорта не нашла.

Валентина Андреевна лежала неподвижно, равнодушная ко всему. Она чувствовала, как усталость, сковавшая ее, тушит остатки мыслей, обволакивая их туманной пеленой. Потом ей стало тепло и уютно.

Когда она открыла глаза, уличный фонарь высвечивал ажурную вязь тюлевой шторы.

Тишина за окном означала глубокую ночь. Сознание спокойно вернулось к событиям минувшего дня, в котором остались и волнения, и усталость.

Валентина Андреевна подумала о предстоящей встрече с Климовым и стала сосредоточенно восстанавливать в памяти все, что оставило след за четыре года, прожитых без мужа в этой квартире. Ничего радостного. Первый год привыкала к новому положению. Переживать разрыв с мужем было некогда, потому что часто болел Димка. Потом привыкла и вместе с привычкой пришло душевное облегчение, как и должно быть, когда из жизни уходят унизительные ссоры и оскорбления. С нежностью вспомнила подруг, неизменно участливых и верных в житейских затруднениях.

И, не пугаясь уже, а больше удивляясь, пыталась понять, кто мог сделать ей плохое.

Ко всему этому странная пропажа паспорта. Она брала его с собой только в тех случаях, когда это было необходимо. «Может быть, еще найдется?..»

Единственными гостями в ее квартире за эти годы были подруги. Никаких других близких знакомых она не заводила. Впрочем…

Ей вспомнилась середина нынешнего апреля, неприятный вызов в институт народного хозяйства. После развода она запустила занятия на заочном отделении, кое-как переползала с курса на курс, в конце концов пропустила последнюю экзаменационную сессию, и ее попросту отчислили.

Вот тогда, ожидая решения своей судьбы, она познакомилась в коридоре возле учебной части с молодой женщиной, которая приехала сдавать экзамены. Со Светланой — так звали женщину — они простояли за разговором часа полтора. За это время к ним никто не подошел: Валентина Андреевна уже давно бывала в институте от случая к случаю, а приезжая, видимо, тоже никого не интересовала.

День выдался погожий, и, получив справку об отчислении, Валентина Андреевна со своей новой знакомой пошли в центр пешком.

Уже на площади 1905 года Валентина Андреевна спохватилась:

— Что ж это я тебя так далеко за собой затащила?!

— А мне по пути, — ответила Светлана просто. — живу в «Олимпии», на стадионе.

— Я тоже тут, неподалеку — на улице Шейнкмана. Будет скучно, заходи: по вечерам я всегда дома, — предложила Валентина Андреевна, назвав свой адрес и про запас — рабочий телефон.

На следующий день Валентину Андреевну послали с проверкой в один из крупных магазинов, и она вернулась домой поздно. От соседки узнала, что к ней приходила женщина, назвавшая себя Светланой.

— Не хотела ждать? — осведомилась Валентина Андреевна.

— Сидела целый час. Потом сказала, что пойдет заниматься.

— Жаль.

Через день Светлана позвонила на работу, посожалела, что не застала дома, и пригласила к себе.

Валентина Андреевна в тот же день навестила ее в гостинице. Отыскав семнадцатый номер, застала Светлану в постели.

— Не заболела?

— После душа захотелось полежать, — ответила та.

В номере больше никого не было. На этот раз разговор завязался более откровенный.

Светлана пожаловалась, что плохо живет с мужем.

— Пьет, наверное? — предположила Валентина Андреевна.

— В том-то и дело, — вздохнула та. — Живем в Кемерово, у него хорошая должность на заводе: инженер. К тому же мужчина заметный, избалован женским вниманием, а я — что?.. Светлана призналась, что недавно два месяца пролежала в больнице после преждевременных родов, а потом ее забрала к себе мать, живущая в Нижнем Тагиле.

— Прямо от нее и приехала сдавать экзамены в институт. Готовлюсь, а сама не знаю, что делать: возвращаться к мужу или нет. Детей у нас, наверное, так и не будет. Значит, и семьи — тоже. Но, понимаешь, там не уволилась и не выписалась… Денег поднакопила, вещи тоже почти все увезла. Часть — с собой, остальные — у мамы.

Валентине Андреевне вспомнилось, что была у Светланы еще дважды. Перед маем увидела у нее новую импортную кофточку, серенькую с красивой отделкой по воротнику. Еще сохранившаяся яркая этикетка прямо-таки заворожила, и Валентина Андреевна стала упрашивать Светлану уступить кофточку. Наконец та согласилась.

Валентина Андреевна сразу же забрала обновку, пообещав отдать деньги позднее. И тут же, не зная, чем отблагодарить, предложила провести праздник у нее дома.

— Будем вдвоем, да еще Димка мой.

— С удовольствием, — согласилась Светлана, — а то гостиница ужасно надоела.

Первого мая Светлана пришла в десять часов утра. Приготовили стол и просидели до четырех. Потом Светлана ушла и не вернулась.

Не дала о себе знать и в другие дни.

Девятого Валентина Андреевна пошла к ней в «Олимпию», чтобы отдать двадцать рублей долга за кофточку, Ей сообщили, что Светлана из гостиницы выехала.

— Куда? — испугалась Валентина Андреевна. — Я должна ей деньги!..

— Знаете что? Спросите у девушек из восемнадцатого номера, она последние дни жила там.

В восемнадцатом номере Валентине Андреевне сказали, что Светлана якобы перебралась в гостиницу «Юбилейная» и живет там где-то на шестом этаже.

Валентина Андреевна вспомнила, как целый день попусту проторчала в «Юбилейной». По одному имени разыскивать Светлану не стали, а фамилии своей новой знакомой она не знала. Попробовала обходить номера, но толку, конечно, не добилась.

Так Валентина Андреевна и осталась должницей.

Предположив, что Светлана выехала по какому-то срочному вызову, Валентина Андреевна расспрашивала своих сослуживцев, не разыскивал ли ее кто-нибудь по телефону.

Но ею никто не интересовался.

«Что это я все о ней?» — спохватилась про себя Валентина Андреевна.

Потом улыбнулась: злополучные двадцать рублей за кофточку Светлане, оказывается, лежат в коробке вместе с Димкиными лекарствами. «Вот куда засунула!..»

Климов не мог скрыть удивления, когда в десять утра она зашла к нему в кабинет.

— Валентина Андреевна? — встал он. — А Я через минуту уехал бы. Что так рано?

— Здравствуйте. Зашла на работу и отпросилась.

— Спешите с какой-нибудь новостью?

— Как вам сказать. Наверное, с плохой. Я потеряла паспорт.

— То есть как потеряли?

— Ну, не нашла…

— Вы садитесь, — предложил он и тоже сел: — Как не нашли?

— Вы понимаете, я с собой беру его очень редко. Только тогда, когда он нужен: перевод, например, или посылка… Вот и пришла сразу: может быть, для нашего разговора не обязательно паспорт. Я сегодня же заявлю о потере.

— Погодите. Куда же он девался? Мог его кто-нибудь взять?

— Кому он нужен? Да и не бывает у меня никто. Разве только…

И вдруг рассказала ему, как познакомилась в институте со Светланой, как ее потеряла, да еще в долгу осталась. И заметила, что Климов насторожился.

— Когда вы брали из дома паспорт последний раз? — спросил он.

— Давно. Месяца три.

Климов задумался. Потом спросил:

— А получали где?

— Восемь лет назад в Омской области.

— В Омской области?!

— После окончания техникума я уезжала туда на работу в район. Там бабушка у меня жила, — поспешила объяснить Валентина Андреевна. — Срок старого кончился, и там я получила этот. А потом приехала сюда и вышла замуж…

— У Светланы вы какие-нибудь документы видели?

— Нет. А что?

— Просто интересуюсь, А как она выглядит?

— Симпатичная женщина.

— Белокурая, голубоглазая, в общем, привлекательная…

— И волосы носит распущенными до плеч?

— Откуда вызнаете? — почти с испугом спросила она,

— Могу еще больше удивить вас.

— Почти уверен, что ваш паспорт у Светланы.

— Зачем он ей?

— Мало ли… — уклонился он от ответа. — Вот что я предлагаю, Валентина Андреевна: вы отправляйтесь на работу. О наших разговорах не распространяйтесь, а когда будет нужно, я сам найду вас. Заявление о потере паспорта пока не делайте и о своей утрате молчите. Договорились?

— Я ничего не понимаю.

— Так нужно, Валентина Андреевна. Надеюсь, скоро объясню вам почему. А сейчас — всего хорошего! У меня срочные дела.

Он вместе с ней вышел из кабинета и, уже расставаясь, вдруг вспомнил:

— А коль скоро Светлана даст о себе знать, не забудьте об этом сразу же уведомить меня.

Лады?

— Я же понимаю, что вы приказываете, — ответила она без воодушевления.

— Ей-богу, прошу! — улыбнулся он.

…После короткого совещания у начальника следственного отделения и начальника отделения уголовного розыска в гостиницу «Олимпия» поехала следователь — капитан милиции Валентина Петровна Булыгина.

Найти Светлану, точнее ее след, в «Олимпии» даже по одному только имени не составляло особого труда. В семнадцатом и восемнадцатом номерах, на которые указала Рязанцева, а апреле-мае жила всего одна женщина, носившая это имя, — Светлана Николаевна Обкатова. В бланке прописки значился ее постоянный адрес: г. Кемерово, Горловское шоссе… А когда сотрудники гостиницы обрисовали внешность Обкатовой, у следователя не осталось сомнений, что она на правильном пути.

В разное время вместе с Обкатовой жили шесть постоялиц: одну из них, по счастливому стечению обстоятельств заочницу юридического института Галину Ивановну Маркову, приехавшую из Челябинской области на сессию, Валентина Петровна застала дома. Юристы поняли друг друга сразу. Но Маркова могла сообщить немногое:

— Она жила вместе с нами числа до десятого мая, а потом переселилась в «Юбилейную».

Что я могу сказать определенного?.. Светлана говорила, что учится в институте народного хозяйства. Правда, меня удивляло то, что я не видела у нее ни учебников, ни конспектов. Даже заводила об этом однажды разговор. Но она, особа бойкая, очень общительная, довольно беззаботно ответила, что не хочет таскаться с учебниками, занимается в читалке, к тому же у нее есть хорошие связи и экзаменов она не боится.

— О своей жизни, о свердловских знакомых что-нибудь рассказывала?

— Немного. Знаю только, что она из Кемерово. У нее там муж, но живут плохо: он пьет и гуляет. Детей нет. Проговорилась, что недавно у нее был выкидыш. О служебных делах тоже не распространялась, упомянула только как-то, что работает плановиком на шахте.

— Как она себя вела?

— Довольно скромно. Правда, вечерами почти всегда уходила.

— Куда?

— Не интересовалась. Так ведь мы почти все уходили заниматься.

— В «Юбилейной» вы у нее были?

— Нет. Я вообще не имела с ней дел. Да!.. Вам нужно найти из наших Шуру Казарину из Хабаровска. По-моему, в те дни-здесь ремонт начинался — она перебралась в «Юбилейную». Потом вернулась. Они там не могли не встречаться…

После этого разговора Булыгина поспешила в «Юбилейную». Когда и в каком номере проживала там Александра Моисеевна Казарина, она узнала сразу. Но Светлана Обкатова, как оказалось, в «Юбилейной» не останавливалась: Булыгина просмотрела книгу регистрации за четыре последних месяца. Вместе с Казариной в номере жила некая Борисова из Кустаная.

След Обкатовой снова терялся.

Казарину удалось разыскать в институте. Оказалось, что она, как и Валентина Петровна, работает в следственном отделе районной милиции.

— Видела ли я Светлану Обкатову в «Юбилейной»?! — весело переспросила Казарина. — Каждый день! Мы с ней жили в одном номере.

— Позвольте, но вашей соседкой была Борисова.

— Плохо вы знаете порядочки в родном городе, — решительно, хоть и с усмешкой, остановила ее Казарина. — С местами в гостинице трудно. А у Борисовой, — кстати, она на одном курсе со мной, тоже наша заочница, — в Свердловске полно знакомых и родственников, ей гостиница самой не нужна. Но только благодаря ей мы попали в «Юбилейную». Сама Полина живет у родных, а номер в «Юбилейной» взяла на себя и меня. Поэтому Светлана была вынуждена жить здесь под ее фамилией. Разумеется — платить, и все прочее…

— Дошло, — поняла Булыгина. — Ловко устроилась. И она объяснила Казариной суть дела.

— Комедия: оказывается, я жила в одном номере с преступницей? — удивилась та, не смущаясь, однако. — Хорош следователь!

— Хорош, — согласилась Валентина Петровна в неосуждающем тоне.

— Как же вам помочь?.. Начнем по порядку. Я переселилась в «Юбилейную» двенадцатого мая. А на другой день ко мне перешла Обкатова. Номер на двоих. Нас поселили по двадцатое мая. Я помню, что Светлана взяла сюда только небольшой чемоданчик, а огромный черный оставила — по ее словам — в «Олимпии». Из «Юбилейной» она выехала раньше меня дня на два, то есть примерно восемнадцатого мая. Сказала, что нашла одно место.

— Какое?

— А вот этого не знаю.

— У нее были в городе знакомые?

— По-моему, случайные. Да и то — один, по-моему…

— Из чего вы заключили?

— Чисто по-женски, — объяснила Казарина. — В «Олимпии» она познакомилась с одним мужчиной, командированным, как мы потом узнали, из Кустаная. Жил он в гостинице не более недели, в отдельном номере. Так вот: Светлана его представляла как своего мужа. Очень интересный мужчина, лет тридцати пяти, на редкость аккуратный, одетый всегда, я бы сказала, изысканно. Но… скажите на милость, какая женщина решится недавнего знакомого выдавать за мужа? Даже, извините, если стала с ним близка?.. Мы, конечно, не показывали вида, но про себя улыбались.

— Откуда вы знаёте, что он из Кустаная? От Обкатовой?

— Нет, не от нее, — уверенно продолжала Казарина. — Я вам уже объясняла, что устроила нас в «Юбилейную» Полина Борисова. И вот однажды этот мужчина, звали его Аркадий, зашел за Светланой в то время, когда Борисова сидела у нас. Он появился только на минутку, а когда ушел, Полина сразу спросила:

— Кто это, девушки?

— Светланин муж, — отрекомендовали мы с усмешкой.

— Светланин? — удивилась Полина.

— Понравился, что ли? — спросили мы, все еще пересмеиваясь.

— А ведь я его встречала в Кустанае, — сказала она и как-то сразу настроила нас на серьезный лад.

Затем рассказала, что лет десять назад сталкивалась с ним в одном совхозе в Кустанайской области. Потом он перебрался в Кустанай, но куда — не знает. Много позже, когда Полина с мужем тоже переехали в Кустанай, она слышала, что Аркадий этот женат.

— Сейчас он в Свердловске?

— Нет, уехал дня за два до того, как сама Светлана ушла из «Юбилейной».

— Фамилии его не знаете?

— Нет. Об этом нужно спросить Полину. Она наверняка знает, — посоветовала Казарина.

— Ну а что можете рассказать о ее жизни?

— Пожалуй, немного. Жила довольно скромно. Особенно не тратилась, хотя деньги у нее были. Я, например, видела даже сотенные бумажки.

— А могли бы назвать какие-то ее особые приметы?

— Понимаю вас. Но я пригляделась к ней, мне трудно назвать что-то определенное. Быстрая какая-то, ходит маленькими шажками; говорит тоже быстро; по-видимому, и с людьми сходится так же. Еще заметила, что любит выпить. И в такие моменты не прочь заимствовать слова из мужского лексикона.

— И на этом спасибо, — поблагодарила Валентина Петровна. Спросила: — А как найти Борисову?

— Это сложнее. Здесь ее поймать можно только на экзаменах или консультациях. Адреса родственников, у которых она живет, я не знаю. Но она заходит к нам в «Олимпию» почти каждый день.

— Значит, по адресному ее искать бесполезно.

— Мы следователи, И давайте договоримся, — предложила Казарина. — Я с нашими девчатами сегодня попытаюсь разыскать Полину и доставить к вам. Иного-то выхода нет, Дайте адрес вашего райотдела и ждите нас к вечеру. До десяти — гарантирую.

Вдруг Казарина улыбнулась по-озорному.

— Чего это вы? — не сдержалась Булыгина.

— Вспомнила особую примету, — заговорщически сообщила Казарина и почти на ухо сказала: — Лифчик — седьмой номер. Барышня — будь здоров!..

И рассмеялась.

Открытая и властная, энергичная и немного озорная, Казарина невольно располагала к доверию. И Валентина Петровна возвращалась в райотдел удовлетворенная.

К удивлению Валентины Петровны, Казарина с Борисовой заявились к ней еще до семи вечера. В отличие от подруги Полина казалась какой-то домашней, мягкой, тихоголосой. Валентина Петровна даже отметила про себя, что она волнуется. Тем не менее, стеснительно улыбнувшись, Борисова заговорила первой:

— Вот меня и доставили. Я почти все знаю. Спрашивайте.

— Она у нас такая: идеально организованная. Это потому, что у нее уже двое детей, хотя она на четыре года моложе меня…

— Шура! — вспыхнула Борисова.

— Вы не торопитесь? — спросила Валентина Петровна.

— Нет, нет, — ответила Полина.

— Я вижу, Александра Моисеевна постаралась. Понимаете, — Валентина Петровна взглянула в свои записи, — Полина Яковлевна, мне необходимо знать фамилию этого Аркадия, знакомого Светланы.

— Старшинов Аркадий. Отчество не знаю. Живет в Кустанае. Работает где-то в сельхозуправлении или… в общем, в сельскохозяйственном ведомстве.

— А должность?

— Понятия не имею. — И сразу предупредила: — Но не специалист.

— То есть?

— Ну, не агроном, не механик, не зоотехник. Я когда-то с ним в одном совхозе жила. То есть… В общем, я заканчивала десятилетку. Мои папа и мама все еще там. Тогда Старшинов этот был у нас… Не поймешь, кем он был. Плакаты развешивал, «боевыми листками» командовал, мероприятия разные организовывал. В общем — не специалист.

— Кем же он может работать в Кустанае?

— Наверное, тем же, только в масштабе области. Но теперь он важный, говорят, даже секретарша у него есть. — И она впервые рассмеялась.

— Бог с ним! Фамилию знаем, установим по адресному. Вспомним Обкатову.

— Светлану?.. Вероятно, я должна рассказать, почему она жила в «Юбилейной» под моей фамилией? — стала серьезней Борисова.

— Это — не обязательно. Мне уже понятно. А вот ее жизнь здесь…

— Просто не знаю, что сказать… — потерла ладонью лоб Полина. — Светлана — непонятная женщина, по крайней мере для меня. К Шуре я заходила и в «Юбилейную». Светлану, конечно, видела. Но однажды встретила Старшинова, вернее, он заметил меня. Разговорились, От него узнала, что он познакомился со Светланой в «Олимпии», где ему пришлось прожить три или четыре дня, пока не заполучил отдельный номер в «Юбилейной». Расспрашивать об их отношениях со Светланой мне было неудобно, но он сам не сдержался. «Выдающаяся женщина!» — так и сказал.

— Я-то, сами понимаете, уже знала, — продолжала Полина, — что Светлана выдает его за своего мужа. И мне тогда стало неловко продолжать этот разговор: он же мог догадываться, что я слышала о его семейных делах.

— Ну а Светлана?

— Что Светлана?

— С нею были разговоры о Старшинове?

— Нет. Я говорю, что она непонятная какая-то. Чувствовалось, что она человек не злой, даже добрый. И в то же время никогда не была откровенной, всегда у нее какие-то тайны, пустяковые — но тайны. И вместе с тем беспечная очень…

— Из чего вы заключили?

— Да из всего… Как-то я зашла к ним с Шурой в номер. Смотрю, не прибрано. Я стала убирать. На окне увидела конверт, хотела его выбросить, а из него посыпались деньги. Как сейчас помню: семь сотенных! А червонцев сколько — так и не узнала. Я бросилась собирать их, не сдержалась, говорю:

— Светка, разве так можно?

А она:

— Понимаешь, вчера набралась.

— Ради чего? — спрашиваю.

— Настроение такое…

И все. Только потом объяснила:

— Мама на шубу прислала.

— Вот такая дурная, — заключила Полина.

— А в нашем городе у нее знакомые были?

— Не помню. Нет — вру. Она упоминала о какой-то знакомой по имени Валентина. Я никогда ее не видела, а потом Светлана говорила, что поссорилась с ней. Последнее, что припоминаю, это звонок Светланы на квартиру моих родственников, у которых живу. Звонила из аэропорта. Сказала, что проводила Аркадия. И еще — что уходит из гостиницы.

— Куда?

— В одно место, как она выразилась.

— Пожалуйста: тот же адрес, который назвала и мне, — вставила Казарина, молча слушавшая разговор,

— Ну что ж, спасибо, — сложила бумажки Булыгина. — Придется искать этого Аркадия и знакомиться с ним. Раз он ее знает близко, может, хоть он нам какую-то броскую примету этой Светланы назовет.

— А зачем приметы? — удивилась Борисова. — Он вам, наверное, фотографии подарит,

— Она дарила ему?

— Да нет! Как-то в той же «Юбилейной» я столкнулась с ними в вестибюле. Смотрю, у Аркадия через плечо «Киев». Оказывается, собрались фотографироваться. Потащили меня. В сквере у гостиницы «Большой Урал» он нас и запечатлел. Так что можете смело меня в подельщики…

Валентину Петровну захлестнула такая радость, что она сама расхохоталась. И, конечно, не шутке Полины. Потом сказала:

— Приметы фотографии не помешают. Но на фотографии их не всегда разглядишь.

— Конечно, — согласились юристы. Расстались как друзья.

— Я думаю, девушки, вас учить не стоит: наш разговор?..

— Могила! — хором и совсем несерьезно отозвались «девушки».

Валентина Петровна, провожая их, даже вышла на крыльцо райотдела.

— Сколько еще сдавать?

— По одному осталось. Если не завалим, позовем на банкет.

— Согласна!..

Поздно вечером начальник следственного отделения Михаил Иванович Кауров и начальник отделения уголовного розыска Иван Иванович Усков собрали оперативное совещание. Тот и другой не потребовали никаких докладов, не собирались давать заранее подготовленных заданий и рекомендаций.

— Итак, товарищи, — просто начал Кауров, — после похищения денег в торговокулинарном училище прошло двое суток. И хоть бегали мы по городу много, даже узнали кое-что, очень нужное нам, но факт остается фактом: преступницы у нас в руках нет, денег — тоже. Вчера, например, лично я был уверен, что мошенница еще не успела уехать из города и есть надежда где-то прихватить ее. Сегодня с неменьшей уверенностью можно предполагать, что она находится по крайней мере в соседнем часовом поясе: денег у нее вполне достаточно, чтобы с комфортом долететь в крайнюю точку любого авиационного маршрута. — И поднажал на вывод:

— А это значит, что и нам теперь предстоит бегать за ней на дальние дистанции…

Усков и Кауров никого не обвиняли в нерадивости, Они понимали, что столкнулись с хорошо продуманным, тщательно подготовленным и профессионально завершенным преступлением. Сейчас им представлялось главным правильно определить расчеты преступницы, ее тактику, чтобы противопоставить им свою.

Обкатовой нельзя было отказать ни в изобретательности, ни в дальновидности. Чужой паспорт, по которому она устроилась на работу, изъятие собственных фотографий из документов учреждения надежно обеспечивали ей два преимущества, взаимно усиливающих друг друга: с одной стороны — лишали уголовный розыск свойственной ему оперативности в направляли его по ложному пути; тем самым с другой — обеспечивали достаточный запас времени, чтобы оказаться подальше от места преступления и найти надежное укрытие.

Оба эти расчета вполне оправдались. Сейчас розыск вышел из тупика, но это ничуть не облегчало дальнейшей работы, как могло показаться на первый взгляд.

— Нам больше нельзя допускать ни одного промаха, — рассуждал Иван Иванович Усков. — Каждая ошибка, даже самая маленькая накладка в очередном оперативном мероприятии, будет отбрасывать нас либо в сторону, либо назад. Возьмем первое: возможно, завтра кому-то из вас предстоит встретиться со Старшиновым. Как вы затеете «игру» там, в Кустанае, — зависит целиком от вашего оперативного умения и таланта. Но при любом варианте надо помнить, что Старшинов и фотография Обкатовой, которая должна быть у него, нам необходимы. У него в руках наши глаза, если хотите. И в то же время, если он поведет себя не так, как нам надо, он неуязвим. Понимаете ли? Уголовный кодекс — не Евангелие, по которому прелюбодеяние, хоть и по милому согласию, все одно — смертный грех. Так ведь? А вдруг он скажет, что его оклеветали? Докажите-ка обратное. Скажете, свидетели? Казарина, Борисова? Не получится: знакомые, приятельницы Обкатовой и тому подобное. Одним словом — шатко. А вдруг этот Старшинов потребует Обкатову. Кого мы ему покажем? Мы ее даже по фотографии в лицо-то не знаем… Ладно. Допустим, докажем ему это знакомство, все докажем, а он струсит. В душе струсит. Подумает, вздохнет потяжелее и скажет: рад был помочь, ребята, да пленку завалил. Может быть такое?.. Вполне. Так что тот, кто поедет в Кустанай, должен крепко надо всем подумать. Второе — Кемерово. Там Обкатову нужно так обставить, чтобы осечку исключить. И хорошо, если она уже дома. А если нет, что вероятнее всего?.. Учтите, прямым путем после таких гастролей в родное гнездо не возвращаются. Может, она устала, переволновалась здесь, у нас, в Свердловске, и сейчас в Ялте нервы лечит. Может быть?..

— Вполне. Я бы так и сделал на ее месте. Это подал голос старший инспектор уголовного розыска Геннадий Захарченко.

И напряженное внимание, царившее в кабинете, ослабло от улыбок. Усков и Кауров не были исключением.

— Ну, а теперь перейдем к некоторым деталям, — призвал к порядку после передышки Усков.

…А в это время телетайп в комнате связи райотдела бесстрастно отстукивал буквы вчерашней телеграммы. Только начало ее было дополнено еще одной фамилией.

«Всем, всем, всем! Разыскивается опасная преступница, называющая себя Рязанцевой Валентиной Андреевной, она же — Обкатова Светлана Николаевна. Приметы:…»

…Совещание закончилось около полуночи.

А на рассвете старший инспектор уголовного розыска Захарченко и его товарищ по отделению Макаров в последний раз тряхнули друг другу руки в аэропорту Кольцово.

— Ты хоть в Кемерово-то был раньше? — спросил Захарченко.

— Нет. А ты в Кустанае? — поинтересовался Макаров,

— По карте знаю, — скромно ответил Геннадий.

3

Иногда о людях слышишь: «Она создана для музыки!», «Он прирожденный математик», «Инженер — по призванию…» Ни от самого Геннадия Захарченко, ни от его друзей никто не слышал, почему он оказался в милиции. Известно, что пришел он в органы борьбы с преступностью сознательно, закончил школу МВД в Елабуге.

Уже в первый год работы в Свердловске участвовал в раскрытии самых опасных и запутанных преступлений, которыми занимались и город, и область. Его включали в оперативные группы, отрабатывавшие отдельные версии. Часто такие поручения не приносили результатов, потому что несостоятельными оказывались версии. Но Захарченко как будто не замечал этого: «надо!» было его единственным принципом в любом деле. В остальном он оставался добродушным, добрым парнем с весьма своеобразным — нарочито грубоватым — юморком.

С той поры прошло много лет.

Сейчас в памяти Захарченко накопилось непостижимое количество имен, он в деталях помнит обстоятельства всех преступлений, которые раскрывал; знает в лицо не только преступников, но и свидетелей, проходивших по его делам. И все это дремлет до поры под непреодолимым покровом его невозмутимости. Крупноголовый, словно отлитый, он обладает таким спокойствием, которое в сочетании с его немногословностью и медлительностью незнающие иногда принимают за полнейшее отсутствие эмоций. Да и в своей среде можно услышать почти то же, но и совсем непохожее:

— Что? Захарченко взялся? Нормально: неделю помолчит и раскроет.

Наверное, есть и такие, которые считают его удачливым. Но их могут быть единицы.

Потому что уважающий себя инспектор уголовного розыска не верит в слепую удачу; потому что живет он в состоянии непрекращающегося поединка с преступностью, с постоянными нервными и физическими перегрузками и при всем этом не имеет права на поражение.

Короче — здесь это называется работой. Но она скорее, чем другие, сжигает человека, неминуемо накладывает отпечаток на его характер, а часто меняет неузнаваемо.

Что касается Захарченко, то он остался таким, каким был. Видно, его невозмутимость помогла ему сохранить добродушие, уберегла от излишней подозрительности, поддерживала чувство юмора в любых обстоятельствах.

…И вот Захарченко летел в Кустанай.

Прибыл в шесть утра. До девяти оставалось много времени, и Геннадий отправился гулять по городу, любуясь чистотой и обилием зелени.

В девять он представился начальнику уголовного розыска области. Понадобилось всего несколько минут, чтобы установить место работы Аркадия Старшинова. Должность он занимал довольно высокую: заместитель директора по общим вопросам в одной из межобластных проектных организаций.

Здесь же, у начальника уголовного розыска, собрали короткое и очень узкое совещание.

— Какая помощь вам требуется, Геннадий Николаевич?

— Постоянно — никакой, спасибо, — поблагодарил Захарченко.

— А не постоянно?

— Может быть, срочная: машина, человек в помощь…

Начальник записал на листке для заметок несколько цифр. Протянул.

— Вот наш коммутатор. Просите гараж, называйте свою фамилию. Ночью есть дежурная машина. Я дам указания. А в отношении человека… Звоните дежурному по управлению. Он тоже будет в курсе. Нас в свои планы посвятите?

— У меня пока нет плана.

— Вам виднее. Если возникнут затруднения — звоните. С гостиницей устроились?

— Нет еще.

— Возьмите это на себя, — сказал кому-то из присутствующих начальник. И к Захарченко:

— Вы можете проехать в гостиницу, там уже будут знать о вас, — поднялся и протянул руку.

…Через полчаса Захарченко вышел из гостиницы. Обстоятельно уточнив транспортные маршруты, скоро добрался до учреждения, в котором работал Старшинов. Внимательно изучив название, золотыми буквами означенное на массивном темном стекле, отметил, что главк находится в столице Казахстана. На втором этаже нашел приоткрытую дверь с табличкой, на которой под должностью обитателя кабинета красовалось: «Старшинов А. В.».

«Солидно», — отметил про себя, наблюдая, как за столиком у окна тучная женщина с пудовой прической на голове выбивает на машинке пулеметные очереди.

В обеденный перерыв, когда коридоры стали оживленнее, увидел Старшинова. Заочницы-юристки оказались правы: подтянут, безукоризненно одет, любезен, а здесь — еще и деловит. Пообедав, сразу же вернулся в кабинет.

В конце рабочего дня Захарченко позвонил в управление и попросил машину, предупредив:

— Только мне надо в «гражданской одежде».

— Будет «Волга». — Ему назвали номер и спросили: — Куда?

— Пусть ждет у гастронома. Это в полусотне шагов отсюда.

Через пятнадцать минут он увидел, как серая «Волга» заняла указанное место. К старшиновскому проектному тоже стали подходить машины. Вскоре из дверей вереницей потянулись служащие.

Наконец появился и Старшинов. Неторопливо пошел к ожидавшему его «Москвичу».

«Держись за ним», — сказал шоферу Захарченко, уже сидевший в машине.

Поездка оказалась неинтересной. Старшиновский «Москвич» подкатил к подъезду длинного пятиэтажного дома в новом жилом районе, высадил своего пассажира и тотчас торопливо умчался. По адресу, имевшемуся у него, Захарченко понял, что Старшинов приехал домой.

Геннадий наведался в управление. С начальником отдела договорился о том, чтобы тот выделил сотрудника и машину для наблюдения за Старшиновым. «Понимаешь, надо его поводить. Вдруг он в переписке с ней и на почту наведывается. Не исключено, что птичка попытается здесь найти убежище».

— А если она на учреждение напишет?

— Не проходит. У него — секретарша-старуха. А мужик — женатый. Дети… должность… Вечером второго дня Геннадий устроился за столиком в углу гостиничного ресторана обдумать положение. Старшинов нравился ему, потому что вел себя, как подобает солидному работнику: занимался делами без всякого постороннего беспокойства. После работы уезжал домой, и на этом все кончалось. Утром его забирал тот же «Москвич». Как и ожидал Геннадий, Светлана Обкатова, видимо, обрела в сердце привлекательного кустанайца всего лишь временную прописку.

В приемную Старшинова Захарченко зашел в половине десятого. Деловитый, с портфелем немного усталый.

Внимательно рассмотрев его, прическа проронила:

— Аркадий Васильевич на совещании у директора. — И, несколько оробев перед несвойственным рядовым посетителям спокойствием, спросила довольно вежливо:

— А вы по какому делу?

— Из Алма-Аты, — ответил он.

— Будете ждать?

Вопрос прозвучал как приглашение.

— Когда появится? — последовало в ответ.

— Через час-полтора.

В кафетерии гастронома, возле которого ставил машину, Геннадий выпил пару стаканов кофе. Посидел на скамейке в сквере. Притушив последнюю сигарету из пачки, пошел к Старшинову снова.

Едва увидев его, секретарь открыла настежь тамбур начальственного кабинета, известив:

— Аркадий Васильевич! Товарищ пришел.

Старшинов пожал гостю руку на середине ковровой дорожки. А тот, подождав, пока закроются двери, улыбнулся ему и признался:

— Неудобно при посторонних. Я не из главка, я — из свердловской милиции: старший лейтенант Захарченко. Здравствуйте.

— Откуда? — спросил хозяин. И сразу как-то полинял.

— Да, да, оттуда, — подтвердил Захарченко, сел в кресло возле приставного столика и пригласил: — Присаживайтесь, пожалуйста… Я по поводу Светланы.

— Не понимаю…

— Я приехал поговорить, с вами о Светлане Обкатовой, с которой вы познакомились в Свердловске.

— Ах, вот что! Понимаю… — Старшинов не мог усидеть, поднялся прошелся по кабинету.

— Все ясно. Но очень бы хотел попросить вас… У меня семья.

— Понимаю, — улыбнулся Захарченко, — У меня тоже есть. Слушаю.

Джентльменский разговор начался. Старшинов помнил все.

— В тот вечер я зашел к ребятам: уговорить на пульку. Но их в номере не оказалось. Это еще в «Олимпии» было. Заглянул в кафе: там тоже нет. Возле буфета приметил двух блондинок с парнем лет тридцати. Приятные женщины… Ушел. Через полчаса снова заглянул к ребятам. И опять их нет. И вдруг в коридоре увидел одну из тех, что стояли у буфета, Она шла, видимо, из умывальника, потому что в руках у нее был только что вымытый стакан. Я посмотрел на нее и говорю:

— Все пьете?

Она остановилась. Разговорились. Я сказал, что из Кустаная. Она ответила, что из Кургана: сдает экзамены в юридический институт. Я кое-что в этом деле понимаю, помню даже, что задал ей какой-то вопрос, но она уклонилась от ответа… Потом сказала, что вместе с ней сдают экзамены и кустанайцы, назвав Полину Борисову. А ту я знал еще девчонкой, когда работал в одном совхозе в Тарановском районе… Так за разговором зашли в их номер. Там я увидел и другую блондинку с парнем…

— Давайте поближе к Светлане, — посоветовал Захарченко.

— Понимаете… в тот день вечером я пригласил ее пройтись по городу. Мне нужно было переходить в «Юбилейную». Пришли. Оказывается, броня уже была на месте. Я получил номер. На этаже взял ключи. Вместе посмотрели. Понравилось… Решили поужинать. Спустились вниз, а в ресторан не пускают: полно народа. В ближайшем кафе та же история. Ну… решили закупить кое-что и пойти ко мне. Пока ходили, Светлана созналась, что насчет Кургана она загнула, на самом деле живет в Кемерово и работает там экономистом, а в Свердловске сдает экзамены не в юридический, а в институт народного хозяйства. Дома есть муж, который работает энергетиком на заводе, инженер. Детей нет. В общем, в ту ночь она осталась у меня…

Старшинов смолк.

Захарченко довольно долго ждал продолжения рассказа. Вынужден был подбодрить.

— Пока все понятно. Продолжайте.

— Да, конечно… Потом, много позднее, встретил Полину Борисову. Мы как раз шли фотографироваться… Позвал и ее. Сфотографировались несколько раз возле оперного театра. Там каменные львы естъ… Кстати, пленка еще не проявлена…

— А где аппарат? — спросил, словно ждал, Захарченко.

— Здесь. В сейфе.

— Дайте.

— Пожалуйста.

Через минуту, заполучив «Киев», Захарченко позволил:

— Продолжайте.

— А что продолжать?

— Про Светлану.

— По вечерам ходили в ресторан. Правда, я уже сидел на мели, раза два-три расплачивалась она.

— Денег у нее много было?

— Не знаю. Но, по-моему, она не нуждалась,

— А знакомые в Свердловске?

— Не видел и не слышал. На улице, например, с ней никто ни разу при мне не поздоровался. Правда…

— Что?

— Однажды она упоминала своего дядю. Говорила, что работает не то ректором, не то проректором в том самом институте народного хозяйства. Может, поэтому я никогда не видел, чтобы Светлана готовилась к экзаменам… Говорила еще, что после экзаменов собирается на юг.

— Поехала?

— Не знаю. Через неделю я купил билет на самолет, рейс помню даже—1304 до Кустаная, на 17 часов 30 минут… В тот день она позвонила мне в номер из института. Я сказал, что на следующий день улетаю, Вечером, конечно, встретились. Распили бутылочку, Она осталась у меня. Утром к девяти заторопилась в институт. Я проводил ее. Дошли до плотины, дальше она пошла к площади одна.

Старшинов знал город явно плохо. Институт народного хозяйства — далековато от центра. А вот кулинарное училище — в здании горно-металлургического техникума, на площади.

— …В четыре я приготовился к отъезду. В это время Светлана позвонила мне из своего номера: в те дни она тоже жила в «Юбилейной» с одной знакомой из «Олимпии». Пригласила меня к себе. Подруги не было…

— Сама-то она не собиралась уезжать? — спросил Захарченко.

— Не знаю. Только говорила, что с кем-то поругалась, со знакомой какой-то, у которой оставляла вещи, Вещи действительно были: в номере стоял большой черный чемодан. Я еще помог сдать его в камеру хранения гостиницы.

— А дальше?

— Я занял у нее тридцать рублей. Детям нужно было подарки взять, понимаете?

— Понимаю, — недобро отозвался Захарченко.

— Я уже перевел ей до востребования, — поспешно добавил Старшинов, уловив тон собеседника.

— Получила?

— Не знаю. Написал ей, но ответа нет.

— А по какому адресу она должна отвечать?

— До востребования.

— Заехать надо, — посоветовал Захарченко.

— Не было, Я позваниваю иногда: знакомая там работает.

— Это хорошо… — И переключился сразу: — Гульнули, значит, Аркадий Васильевич, в Свердловске?

— Был грех.

— Ну, ну…

— Послушайте, товарищ Захарченко! Понимаете, у меня хорошая семья… двое детей. Очень милые ребятишки. Не надо, ладно?

— Завтра договорим, — серьезно ответил Захарченко.

— Хорошо. Когда мы увидимся?

— Часов в двенадцать.

Старшинов оказался неплохим фотографом. На следующее утро в научно-техническом отделе управления Захарченко увидел, как выглядит Светлана Обкатова: на фотографии она стояла за барьером подстриженного кустарника, кокетливо склонив голову к плечу, с гвоздикой в зубах. Дело завершилось без особых хлопот и вполне удачно. Больше того, командировка Захарченко заканчивалась на сутки раньше, чем было означено приказом. Это — тоже не пустяк.

С помощью кустанайских товарищей Геннадий достал билет на дневной рейс и рассчитывал сегодня же к вечеру появиться в родном райотделе.

Ровно в двенадцать Геннадий Захарченко зашел в кабинет к Старшинову, выложив ему на стол «Киев», бумажный рулончик с завернутой пленкой и по экземпляру фотографий, на которых была запечатлена Светлана Обкатова.

— Это вам на память. А кадрики со Светланой, с вашего позволения, я вырезал и оставил себе, — отчитался он.

— Какой разговор!

— Я решил, что по одному экземпляру хватит. А Светлане, думаю, посылать не стоит. Да и вряд ли она их ждет.

— А ведь, товарищ Захарченко, я так до конца и не понимаю, что стряслось.

— Любопытно?

— А как вы думаете?

— Ничего хорошего, Аркадий Васильевич. Если за тысячу километров инспектор уголовного розыска прилетел, чтобы расспросить вас о романтическом приключении, это, по-моему, довольно ясно говорит само за себя. А попросту: вы спали в Свердловске с опасной преступницей. Вот и все. Мы ее ищем пятые сутки, и вы, так сказать, вынуждены нам помогать…Они сидели довольно долго. Старшинов понимал, в какую, мягко говоря, некрасивую историю он попал. Видно было, что он удручен. Захарченко это тоже понимал и по-своему щадил его:

— Понимаете, Аркадий Васильевич, просить меня ни о чем не надо. Можете не сомневаться: в семье неприятностей я вам устраивать не собираюсь. Но мы с вами разные. Для вас командировка, скажем, передых в ежедневной работе. У меня, наоборот, почти всегда пожар. У вас есть выходные, они — ваши. А мои — не мои. Наши выходные — чистейший формализм… Все ваши семейные опасения я понял… Но договоримся по-мужски: если эта, по вашим словам, выдающаяся женщина даст о себе знать, то вы прежде всего вспомните мой адрес. Понятно?

Старшинов кивнул.

— А если растаете, да еще и проболтаетесь о нашей встрече, считайте, что Геннадий Захарченко за ваше дальнейшее благополучие не отвечает.

4

Через час после прибытия в Кемерово лейтенант милиции Владимир Макаров получил в адресном бюро справку, которая подтверждала, что адрес Светланы Обкатовой, добытый в гостинице «Олимпия» в Свердловске, правильный. Узнал он и другое, несколько насторожившее его: живет Обкатова по этому адресу уже более шести лет, что она замужняя и у нее есть семилетняя дочь (а не сын!). Работает к тому же не плановиком на заводе или шахте, а в школе-интернате.

Владимир Макаров был в уголовном розыске человеком новым. Но то, что сведения, которые он получил о Светлане Обкатовой из Свердловска, несколько расходились с кемеровскими, его не удивило: еще на вчерашнем совещании говорилось о возможных сюрпризах. К тому же он и сам знал, что каждый мошенник врет вдохновенно, не всегда заботясь о точности деталей.

Но к вечеру, готовясь задержать Обкатову, чтобы затем сопроводить ее в Свердловск, он установил, что она из Кемерово никуда не выезжала более полугода.

Тогда, с помощью местных товарищей обеспечив контроль за Обкатовой, Макаров решил узнать о ней побольше.

Светлана Обкатова пользовалась незавидной репутацией. Значась, по данным адресного бюро, замужней, жила одна (муж в отъезде, а дочка на весь учебный год отправлена к бабушке в Новосибирск). Весьма привлекательная и общительная, она почти все свободное время предпочитала проводить с подругами в веселых мужских компаниях, почитаясь завсегдатаем «Кузбасса». Несколько раз ресторанные встречи заканчивались настолько затяжными праздниками в ее собственной квартире, что это находило подробное отражение в протоколах собраний педагогического коллектива.

…На следующее утро Светлана Николаевна Обкатова была вызвана в управление, причем было видно, что она не особенно смущена этим.

Владимир Макаров представился ей, объяснив, что должен задать несколько вопросов, предложил сесть и попросил:

— Вас, конечно, предупредили, чтобы вы взяли с собой паспорт? Будьте любезны…

И он протянул через стол руку.

— Предупредили. Но я долго искала его и не нашла.

Сознание Макарова прострелила мысль, что он нарвался на повторение свердловского варианта. В следующее мгновение эта мысль обратилась почти в убеждение: Обкатова-то ведь действительно никуда не уезжала из Кемерово.

Чтобы как-то оправдать заминку, Макаров старательно откашлялся в платок.

Только потом спросил:

— Надеюсь, вы не потеряли его?

— Конечно, нет. Он всегда лежал у меня в шифоньере на верхней полке, но там его не оказалось. Сунула куда-то… Вечером найду.

— Вы уверены?

— А как же! Последний раз я брала его в самом начале апреля, а может, в конце марта… когда оформляла кредит в универмаге.

— Где и когда получали паспорт?

— В городе Мирном в 1968 году. Уезжала к мужу — он работает там по договору.

— Ну что ж. Меня интересует другое… вы не допускаете мысли, что паспорт у вас похищен?

Макаров расспрашивал Обкатову о подругах, знакомых, вновь возвращался к предположению, что паспорт утерян ею самою. Наконец решился и высказал ей даже больше, чем намеревался:

— Светлана Николаевна, пусть вам не кажется, что я излишне настойчив! Дело в том, что паспорт — это самый главный ваш документ в глазах милиции. Вы говорите, что не могли потерять его, что он не мог быть похищен. Может быть, вы окажетесь правы и действительно найдете его где-нибудь. А сейчас его у вас нет… В то же время я-то знаю, что у вас в квартире часто бывают посторонние люди, случайные… Поверьте, это всегда можно подтвердить фактами.

— Так что вам от меня нужно? Спрашивайте. А если я даже потеряла паспорт, то с меня взыщут. Уплачу штраф.

— Дело вовсе не в наказании, — сказал Макаров. — Что бы вы ни утверждали, я, например, думаю, что его могли украсть. Поэтому и хочу знать о ваших случайных знакомых.

Обкатова оскорбленно замолкла, и Макаров понял, что дальше разговаривать будет труднее.

— Будем молчать? — поинтересовался он наконец,

— Какие случайные знакомые вас интересуют? — с плохо скрытым раздражением спросила она. — Женщины?.. Или мужчины? Вам наверняка наговорили, что у меня их много и они тоже заходят ко мне?

— Упоминали и мужчин, — сознался он. — Но я не люблю без нужды лезть в подобные дела. И чтобы вы поверили, предлагаю поговорить сначала о женщинах, Припомните, не было ли у вас случайных встреч именно с женщинами? Вот вы довольно часто бываете в ресторанах…

— Да кто вам столько всего обо мне наговорил? — вспыхнула Обкатова.

— Успокойтесь, Светлана Николаевна… Разрешите мне задавать вопросы. Так вот… Может быть, в ресторане, в компании, у вас были случайные встречи?

— Я бываю там только с подругами.

— А все-таки?..

В конце концов Обкатова вспомнила:

— В середине марта это было… Почему я запомнила: до зарплаты оставалось два дня… Ко мне после работы зашла подруга — Нина Стрелкова, работает в пошивочном ателье. Посидели меня около часа и решили пойти в ресторан «Кузбасс»: у Нины оказалось с собой десять рублей. Было уже около восьми… Там к нам подошла молодая женщина. Я не вспомнила бы о ней, но она чем-то похожа на меня: такая же белая, такого же роста примерно, разве что посолиднее меня или заметнее благодаря своей фигуре… Подошла, попросила разрешения присесть. Мы были не против, даже заговорили сразу о каких-то пустяках. Звали ее Людмилой. Приехала она из Новокузнецка сдавать экзамены на заочном отделении финансово-экономического института. Первый сдала, на втором в тот день провалилась.

— Вот и зашла с горя в ресторан, — пошутила она тогда и тут же заказала бутылку коньяку. Спросила: — Компанию составите? — И когда мы признались, что сидим без денег, успокоила:

— Переживем. Экономить больше ни к чему, потому что, наверное, придется уезжать.

— Из-за провала? — спросила я.

— Не только. Сейчас живу здесь в гостинице. Но ждут какую-то делегацию и, говорят, дня через два-три из «Кузбасса» начнут всех выселять. Да, по правде говоря, сессия началась так неудачно, что оставаться не стоит. Тем более жить негде. А последний экзамен — где-то в середине апреля. Так и засиделись. Людмила заказала еще бутылку. Мы узнали, что муж ее в Новокузнецке работает начальником шахты, а сама — бухгалтером в расчетной группе. Где — не спрашивали. Материально обеспечены, но живут плохо: детей нет… В ресторане просидели до одиннадцати. Рассчиталась Людмила, а когда собрались уходить, я предложила ей съездить ко мне.

— Если понравится и надумаешь сдавать сессию до конца, можешь пожить у меня.

— Это было бы здорово! — сказала она, обрадовавшись. — Тогда давай возьмем с собой еще бутылочку!..

— Помню, — рассказывала Обкатова, — оделась Людмила вместе с нами значит, пришла в ресторан, не заходя в гостиницу. Я спросила, не потеряют ли ее, если она уйдет на ночь.

— Вообще-то дежурные ругаются только тогда, когда в номер приходит мужчина и сидит допоздна, — объяснила Людмила. — А так хоть на неделю пропади, лишь бы заплачено было.

— Вы говорили, что она очень похожа на вас, — перебил ее Макаров. — У нее такая же прическа?

— Нет. Она носит волосы распущенными.

— Ну а дальше?

— В тот вечер мы просидели далеко за полночь, Нина уехала от нас сразу, еще от ресторана. А утром вышли вместе, я пошла на работу, а Людмила поехала в гостиницу.

— Договорились насчет квартиры?

— Условились: если ее выселят — переедет ко мне.

— И часто виделись после этого?

— В тот же вечер я зашла к Нине Стрелковой, а через полчаса туда же приехала Людмила. Видимо, в ресторане Нина дала ей свой адрес, не знаю… Потом к нам подошла еще одна знакомая, соседка Нины. Вчетвером решили пройтись по городу. Но было скучно, и Людмила предложила пойти в ресторан. Мы согласились с условием, что в день получки возместим ей издержки.

— Опять в «Кузбасс»?

— Куда же больше?.. Пробыли там весь вечер. Да, еще Людмила познакомилась с одним парнем, Сашей. Сильный такой парень, моложе ее, с бакенбардами. С ним приятель — Геннадий. Этот — смуглый, выше ростом и сухощавый. Он ухаживал за мной… Саша рассказывал, что работает на шахте «Ягуповской». Люда с ним танцевала весь вечер…

— Уехали вместе?

— Да, ко мне. — Она осторожно взглянула на Макарова. — С нами — один только Саша. Нина с Галей откололись… Я заметила у Саши на груди значок какого-то института. С Людмилой, по-моему, они раньше не встречались…

— Дома еще выпивали?

— Немного. Было уже поздно, да и устали. Саша и Людмила остались у меня. Утром я ушла на работу, не разбудив их. Только записку Людмиле оставила, чтобы она, если пойдет, хорошо хлопнула дверью.

— Потом встретились?

— Конечно. Когда после шести я вернулась, они все еще были у меня. Саша сходил днем в магазин, накупил всего, и они не скучали. Сказали: ждали меня. Пить у них было что, а еды уже не оставалось. Я присоединилась к ним ненадолго, а потом мы втроем отправились в город. Зашли в столовую на Советском проспекте. После этого Саша пошел провожать Люду, а я поехала домой. Люда сказала, что отметится в гостинице и вернется.

— У вас были планы на вечер?

— Мы еще не продумали… Но она не вернулась.

— Вы не искали ее в гостинице?

— Нет.

— А потом — в институте?

— Тоже нет. Сначала я обиделась: может быть, в тот вечер мы бы и пошли куда-нибудь… А когда она и на следующий день не пришла, то я решила, что ей что-то помешало. Может быть, срочно уехала домой.

— А сессия?

— Видимо, решила не сдавать. В то время, пока мы были вместе, она про институт ни разу и не вспомнила.

— У нее здесь не было знакомых? В Кемерово?

— По-моему, нет. Но город она знает отлично.

— Так…

Макаров решал, что делать. Подлинная Обкатова теряла для него интерес. Но все-таки он нашел бланк повестки, заполнил его и попросил Обкатову расписаться на корешке.

— Вы бы хоть объяснили, зачем я вам понадобилась? — спросила она, уже успокоившаяся.

— Прошу завтра в шесть вечера быть у меня здесь. По этой повестке вам выдадут пропуск.

— И, прощаясь, напомнил: — Поищите как следует паспорт. Это — очень важно… А уж потом я постараюсь кое-что и объяснить…

— Какой вы скрытный!.. — кокетливо улыбнулась она.

После разговора с Обкатовой Макаров сделал телеграфный запрос в Мирный по поводу ее паспорта, попросив прислать ответ на уголовный розыск Ленинского райотдела милиции города Свердловска.

Не мешкая поехал на заочное отделение финансово-экономического института. Не особенно веря в успех, все-таки решился на мартышкин труд: выбрать всех Людмил с первого до последнего курса. Против ожидания, это удалось сделать довольно быстро. Улов составил четырнадцать фамилий, но не все представляли интерес. Двух он сразу исключил, так как их обладательницы стали студентками на пятом десятке лет, еще одну потому, что она оказалась казашкой с русским именем, и последних пять — как жгучих брюнеток, не вызывающих никакого сомнения даже по фотографии.

Заручившись поддержкой декана отделения, об остальных шести он дотошно расспрашивал всех, кого нашел и кто с ними встречался хоть раз. Некоторых преподаватели помнили плохо или не помнили совсем. О двух-трех, которых описали и охарактеризовали полнее, у него сложилось впечатление как о людях, ничего общего не имеющих с той, которую он ищет.

И все-таки он попросил отложить все шесть дел, обещав приехать на следующий день.

Декан, внимательно и с пониманием встретивший Макарова с самого начала, подал дельный совет:

— Владимир Афанасьевич, вам просто необходимо съездить в учебно-консультационный пункт Всесоюзного института советской торговли. Предмет вашего интереса мог быть и там. Возможно, те, кто послал к нам, ошиблись: нас нередко путают.

Макаров искренне поблагодарил этого неравнодушного человека и помчался по указанному адресу.

Там он встретил неожиданный прием.

Дежурным методистом оказалась чопорная особа почтенного возраста. Она относилась к разряду женщин с обостренной памятью, с беспредельным кругом интересов, словом, к тем, о которых говорят, что они все знают.

Выслушав Макарова, она почти торжественно заявила:

— Вам надо было приехать сразу сюда!

— Спасибо, — даже несколько оробел Макаров.

— Так слушайте же!.. Это было в конце марта. Как и сейчас, я сидела за бумагами, когда сюда вошла эта женщина. Она была в мягком расстегнутом пальто, но я заметила, конечно, что она хорошо сложена. Пальто серое. На ногах очень красивые весенние туфли на толстой микропоре. И, естественно, волосы: буквально цвета свежей соломы. Знаете, сначала я даже подумала, что она химическая. Но потом…

— Сколько ей лет примерно? — попробовал вмешаться Макаров, но враз потерпел поражение.

— Простите!.. Кто рассказывает? Я. Все будет по порядку… Да! Но это были ее собственные волосы, рассыпанные до плеч. Она пришла без косынки…

— По какому делу она пришла? — снова сунулся Макаров.

— Ну, простите же! Вы спрашивали, сколько ей лет? Могу сказать точно — не более тридцати двух. Я никогда еще не ошибалась. И у нее был вопрос: можно ли перевестись на учебу в наш учебно-консультационный пункт. Вам скажу: конечно, можно. Но тогда, прежде чем ответить, я должна была выяснить, откуда она, кто, на каком курсе, то есть узнать человека. И что, как вы думаете, она сказала?.. Она сказала, что учится в торговом институте в Новосибирске. Да, да! Мало того, она весьма доверительно сообщила мне также, что еще раньше закончила торговый техникум в Томске! Вы можете понять это?!

— Могу, — простодушно сказал Макаров.

— Да? Что вы можете понять? Ничего вы не поняли. Дорогой мой, в Томске и Новосибирске таких учебных заведений нет. Это я вам говорю! Не трудитесь проверять… Вот тогда я уже сообразила, что имею дело с авантюристкой. Могу вам признаться, что я видела в своей жизни такой ассортимент человеческих разновидностей, что легко бы могла написать самый подробный каталог. Но это никому не нужно… Что вы думаете, я сделала?.. Я стала с ней разговаривать как ни в чем не бывало! Нет, я серьезно говорю. Спросила, где она устроилась на работу у нас, в Кемерово. Она назвала строительную организацию. Забегу вперед: как только она ушла, я сразу все проверила и узнала, что адрес она назвала совершенно не тот. Мне она наговорила, что учится на пятом курсе, в Кемерово приехала к матери, которая уже на пенсии, но продолжает работать в политехническом институте бухгалтером, имеет двухкомнатную квартиру… А сейчас будет помогать ей воспитывать шестилетнего сына. Вы представляете, сколько всего я услышала от этой женщины?! Мне даже страшно стало…

— А чем все кончилось?

— Вы спешите?

— Да.

— Ну, чем… — Ее вдохновение сразу угасло. — Я попросила ее зайти на другой день с документами: хотела принять кое-какие меры. Но больше она не явилась.

— Это все?

— Как все?! — почти возмутилась она. И вдруг загорелась: — Вы верите в случайность или судьбу?

— Предположим, — осторожно согласился Макаров.

— Вы молодец. В вашем деле — это основное! Представляете, в тот же вечер я переходила улицу возле «Кузбасса»: я живу неподалеку. Это было вскоре после семи. И что вы думаете? К ресторану подкатило новенькое шикарное такси, распахнулась дверца, и вышла… кто бы вы подумали? Конечно, она! Я обомлела, но… заинтересовалась и незаметно зашла туда несколько позднее. И что я увидела? Оказывается, моя новая знакомая выпила там водки и танцевала целый вечер с мужчинами.

— Чем же все-таки кончились ваши наблюдения?

— Ничем. Она не явилась. И мне нечего добавить к моему рассказу. Правда, вечером следующего дня мне пришла мысль позвонить приятельнице — у нее муж работает в прокуратуре. Она, не кладя трубки, тут же посоветовалась с ним, но он нас как-то успокоил: он сказал, что бывают вещи еще посерьезнее… Как сейчас помню, звонила я в субботу…

…Весь вечер Макаров ездил по гостиницам. Перебирал сотрудников от администраторов до дежурных по этажам в «Томи», «Центральной» и в «Кузбассе».

В «Кузбассе» ему повезло больше: администратор не совсем ясно, но припоминала броскую блондинку с распущенными волосами, которая жила в гостинице дней десять. Но как ее звать и откуда она приезжала, не знала.

Выбирать по книге регистрации всех Людмил не стоило. Во-первых, Людмила могла быть вовсе не Людмилой. Во-вторых, фотографий здесь Макаров получить не мог. Тогда он попросил выбрать всех женщин с новокузнецкой пропиской, которые останавливались в «Кузбассе» за последние четыре месяца, Но администратор, терпеливо помогавшая ему весь вечер, взглянула на него весьма холодно и сказала, что по этому вопросу ему завтра следует поговорить с директором.

В полночь, вымотанный до предела, не успевший за день ни пообедать, ни поужинать,

Владимир рухнул в постель. Во сне ему мерещились волосы, как огромный ворох соломы. Они ни на чем не росли, только противно лезли в рот. И он отплевывался от них, отплевывался, пока не провалился в черное забытье…

…На следующее утро Макаров вновь побывал во всех трех гостиницах, обзаведясь предварительно соответствующими бумагами с гербовым тиснением сверху и с круглыми печатями внизу, попросив директора срочно выполнить ту работу, в которой вечером ему отказала дежурный администратор «Кузбасса».

После этого приехал в школу-интернат, где работала Обкатова, освободил ее от дел и забрал с собой.

Декан заочного факультета встретил Владимира как старого знакомого. На фотографиях в отложенных делах Обкатова Людмилы не нашла. Тогда ее усадили в кабинете декана и попросили просмотреть фотографии всех заочниц. К обеду стало ясно: знакомая Обкатовой к числу заочников не относилась.

Еще до этого Макаров обзвонил всех директоров гостиниц и узнал, что за четыре месяца в Кемерово останавливалось в номерах в общей сложности около шестидесяти женщин из Новокузнецка. Макаров попросил список их с указанием домашних адресов доставить нарочным в отделение уголовного розыска управления сегодня же.

Вместе с Обкатовой пообедал в столовой института.

— Будем искать Сашу, — объявил ей, когда вышли на улицу. — Поедем на рудник «Ягуповский». Только знаете, Светлана Николаевна… Чтобы — без всяких хитростей. Давайте работать на взаимном доверии. Я вам поверил тогда, что к вам из «Кузбасса» Саша поехал без Геннадия. Вопросов на этот счет с моей стороны не будет и впредь. Но Сашу вы должны узнать, Ясно?

— Куда уж яснее.

— Вот и хорошо.

…К вечеру в отделе кадров они просмотрели личные карточки всех мужчин из числа инженерно-технического персонала рудника.

Сашу не нашли.

Наступили четвертые сутки пребывания в Кемерово.

Владимир Макаров понимал, что след Рязанцевой — Обкатовой потерялся, но еще не хотел сдаваться. Весь день он потратил на поиски Саши «с бакенбардами». Броская внешность парня вселяла необъяснимую надежду на успех. Он побывал во всех рудничных общежитиях, да и в соседних тоже. Обошел все столовые в этом районе, не пропустив и закусочных. Заглянул даже в парикмахерские.

Только буфетчица одной из закусочных да двое парикмахеров более менее уверенно сказали, что видели такого парня, но кто он, откуда, не имели представления.

В управлении Макаров составил ориентировку для органов милиции Кемеровской области на опознание Рязанцевой — Обкатовой. Узнал также, что аналогичных свердловскому преступлений в Кемеровской области. не зарегистрировано.

В шесть часов по его вызову в управление пришла Светлана Обкатова — кемеровская.

— Решил увидеться с вами перед отъездом, — объяснил он вызов. — Обращаюсь к вам с просьбой: если встретите Людмилу, сообщите в ваше — Кемеровское УВД вот по этому телефону. — Он передал ей бумажку. — Людмила совершила очень серьезное государственное преступление. Сейчас скрывается. Мы ищем ее почти неделю уже… Вполне может случиться, что именно вы поможете нам задержать ее. О наших встречах и этом уговоре молчите. Заявлять о том, что потеряли паспорт, или рассказывать об этом кому-то тоже не спешите. А вдруг мы его вместе с вами и найдем! — Он улыбнулся. — Тогда и штрафа платить не придется. — Он подписал ее пропуск. — Желаю вам всего хорошего.

— Спасибо, — сказала она и, как в прошлый раз, поторопилась уйти.

…В семь дали по телефону Свердловск. Макаров сообщил неутешительные результаты поисков в Кемерово и попросил разрешения на выезд в Новокузнецк.

— Думаю, за сутки управлюсь, — пообещал он.

— Добро, — ответил Усков и приободрил: — Возвращайся быстрее, а то Захарченко тут истинным ее портретом хвастает. Посмотришь.

— Исключено! — еще успел крикнуть в трубку Владимир.

Выехал в ночь.

В Новокузнецке дело завершил быстрее, чем обещал, но возвращаться пришлось ни с чем…Начальник отделения уголовного розыска Иван Иванович Усков был человеком все-таки своим, и поэтому основной доклад у Макарова получился очень коротким.

— Прибыл пустым, как барабан.

— Совсем?

— Ну, как совсем? Была она там, конечно. Паспорт, видимо, взяла. Наследила… Но до Свердловска все.

— Садись и рассказывай.

Директор и старший бухгалтер Свердловского торгово-кулинарного училища на фотографии, добытой Захарченко в Кустанае у Старшинова, узнали своего сбежавшего кассира. Валентина Андреевна Рязанцева в тот же день по той же фотографии опознала свою знакомую Светлану из «Олимпии».

Из Кемерово пришла телеграмма, в которой сообщалось, что Светлана Николаевна Обкатова тоже увидела на фотографии как раз ту самую Людмилу, с которой познакомилась в ресторане «Кузбасс» и которая так неожиданно покинула ее, не воспользовавшись предоставленным гостеприимством.

Сомнений не оставалось: уголовный розыск заполучил фотографии истинной преступницы.

И одновременно — окончательно потерял ее настоящую фамилию.

Розыск принимал затяжной характер. И как только это стало ясным, дело по хищению денег в торгово-кулинарном училище из Ленинского райотдела было отозвано.

Его принимал к своему производству следственный отдел управления внутренних дел города Свердловска.

5

Начальник следственного отдела городского управления подполковник милиции Герман Михайлович Первухин долгие годы провел на оперативной работе, достаточно хорошо знал повадки преступников всех мастей и славился умением в самой сложной обстановке найти предельно результативный тактический план. Он и сейчас остается самым близким другом и советчиком уголовного розыска не только в силу своего служебного положения. Это — душевная привязанность.

…В те дни, когда дело о похищении денег кассиром торгово-кулинарного училища поступило в следственный отдел городского управления, в кабинете Германа Михайловича происходил несколько необычный разговор.

Вторым в кабинете был Олег Владимирович Чернов-начальник уголовного розыска Свердловска.

— Розыск будет трудным, — мягко картавил Герман Михайлович, — но я надеюсь на успех. Слава богу, теперь мы имеем возможность обращаться к людям. На днях отпечатают плакат с хорошим портретом. Текст составлен подробно… Уверен, на него откликнутся. Да и сама она его прочтет непременно. Забеспокоится, сбои начнутся…

— Все это я понимаю, — сказал Олег Владимирович. — Но самое возмутительное, что из-за своей многодневной беготни за личностью преступницы мы, если говорить честно, утратили оперативную инициативу. Досадно? Да! Но только ли мы виноваты?.. — И, подумав, вдруг заговорил как будто о другом:- Вот у нас есть любители заявлять, что мы избавились, так сказать, от почвы для преступлении, непременно подчеркивая — от социальной почвы. Согласен ты с ними?

— Социальная почва… Это, знаешь, очень серьезно!

— А как же! — подхватил Чернов. — Социальное неравенство, эксплуатация!.. Согласен, все это похоронено. Но давай обратимся к нашему училищу. О преступлении в нем мы еще не можем говорить в полном объеме. Но и то, что знаем, дорогой мой, наводит на размышления. Скажи, головотяпство, беспечность — это что? Случай или явление? Если ты муж — шляпа, то ты вредишь только себе, еще семье. Ты — экспонат. А вот когда ты беспечный руководитель, ты вредишь государству, системе, всем людям. Ты уже — явление.

— Понимаю и согласен, — сказал Герман Михайлович. — Формальное отношение директора училища к приему работника на ответственное место открыло путь к преступлению…

— Да! И это - почва, социальная почва! — резко подчеркнул Чернов. — Мы много говорим о бдительности — высокое слово и высокое понятие… А вот о беспечности и головотяпстве разном с такой серьезностью и постоянством почти никогда не вспоминаем. А ведь бдительность должна, черт побери, иметь не только политический смысл, но и простой — гражданский, человеческий, обиходный. Мать же предупреждает иной раз свою дочь: ты смотри, дескать, с этим парнем не забывайся!.. И так — во многом. Если бы сегодня карьеристы, стяжатели, бюрократы, растратчики и куркули разные, в конце концов просто дураки на серьезных должностях перестали быть только объектами карикатур в «Крокодиле» и фельетонов в газетах, как исключительные экземпляры, а были названы явлением, они немедленно превратились бы в сознании общества в социальную опасность, а борьба с ними приняла бы совершенно другой характер… Не позор сознаться, что ты болен; гораздо хуже, если ты стыдишься болезни и молчишь о ней, избегая лечения. Кстати, ты задумывался над тем, почему такими действенными оказываются наши обращения к людям с просьбой помочь найти опасных преступников?

— Все понимают: зло. Социальное зло!

— Вот видишь: понимают! И считают своим гражданским долгом бороться с ним вместе с нами.

— Конечно.

— Вот почему дело, которым мы заняты сейчас, — не рядовое, — уже спокойнее закончил Олег Владимирович.

— Да… Ведь ей всего тридцать лет… — подумал вслух Герман Михайлович.

— Кто-то же сделал ее такой, — ответил Олег Владимирович.

— Узнаем. Сейчас другие заботы.

— Советую подождать майора Репрынцева..

— Тот из-под земли достанет, — живо согласился Первухин, — А где он?

— Из отпуска должен вернуться через неделю. Уехал на курорт. Иначе отозвали бы. Но он наверстает, — успокоил Чернов.

— А пока караулим старшиновский перевод, — улыбнулся Герман Михайлович. — Его тридцатка лежит, а ее никто не требует.

— Пустое дело. Эта барышня не мелочная: на такую дешевую наживку не клюнет. И долги Рязанцевой, да и Обкатовой простит, не сомневаюсь. Она прекрасно понимает, что на этом ее легко зацепить, ей время дороже… Так что мы сейчас весьма зависим от Феди.

Майор милиции Федор Ефимович Репрынцев — одна из самых колоритных фигур уголовного розыска города, Это сказано без малейшего преувеличения.

Неприметный человек, он двадцать лет бессменно ведет едва ли не самые беспокойные, не всегда поддающиеся объективной оценке дела. Можно уверенно сказать, что никто столько не мотается по городу и всему Советскому Союзу, столько не разговаривает порой до хрипоты по телефону, столько не выдерживает самых неожиданных встреч, сколько Федор Ефимович Репрынцев. Одновременно с этим он успевает подшивать в свои многотомные дела ежедневно десятки бумажек и бумаг, которые получает на свои запросы во все концы и во все ведомства. Федор Ефимович — многоопытнейший розыскник, хотя и у него порой бывают «ляпы», причем самые курьезные, когда, расставив сотни своих «капканов» по всему свету, он вдруг с искренним удивлением обнаруживает, что разыскиваемый им преступник все время сидел под его собственным «креслом».

В такие исключительные мгновения в приступе самокритичности Федор Ефимович может от всей души и громко спросить окружающих:

— Нет, вы когда-нибудь видели такого дурака?!

И в этой ситуации лучше всего не молчать, а громко посочувствовать примерно так:

— Что вы, Федор Ефимович, и на солнце бывают пятна…

Его ремесло уже давно и навечно наложило на него свой отпечаток. Если у Федора Ефимовича дела плохи, он весь встрепан, проносится мимо знакомых не здороваясь. В такие дни он ершист, задирист и может быть грубым. И тогда вокруг многие ворчат, что с ним невозможно работать.

Когда же все идет гладко, он добр и простодушен, склонен поговорить о посторонних делах, даже дать взаймы денег. И тогда этим спешат воспользоваться,

Познания Федора Ефимовича, применительно к профессии, универсальны. Ему известны все профсоюзные законы и ведомственные инструкции, все тонкости промышленной кооперации и обмена квартир, порядок оформления самых сложных документов: от назначения пенсии без трудовой книжки до нотариальных операций по наследственным делам. Он чует все входы и выходы, способен не заблудиться в самых сложных лабиринтах человеческих отношений, установить родственные связи преступников, не говоря уж об их знакомствах, которые знает лучше, чем те знают их сами.

Он-то и включился после возвращения из отпуска в поиски скрывшегося кассира торговокулинарного училища, начав о того, что дотошно расспросил о деталях события всех, кто принимал участие в расследовании.

Надо сказать, что в работе у Федора Ефимовича есть хорошее правило: постоянно держать в курсе розыскных дел следствие, чтобы оно со своей стороны могло без промедления принимать свои меры.

Правда, первые дополнительные сведения, полученные Федором Ефимовичем, не поражали воображения. Он узнал, что эффектная блондинка в любой обстановке не стеснялась щелкать семечки, что ела не совсем интеллигентно и поэтому вынуждена была часто пользоваться платком. Красила ногти ярким лаком и любила угощать конфетами незнакомых детей; одевалась ярко, но дома имела привычку ходить в нижнем белье.

— Какое отношение к делу это все имеет, Федор Ефимович? — спрашивали его.

— Никакого, пока не узнаем ее фамилии, — отвечал он, не смущаясь, и добавлял неопределенно: — Может, пригодится…

А сам день ото дня становился беспокойнее, суетливее и вспыльчивее. Чем бы это кончилось, угадать трудно. Но однажды утром он ворвался в кабинет Олега Владимировича Чернова и положил на стол телеграмму:

— Вот! — объявил громко. — Надо срочно ехать в Караганду.

Начальник уголовного розыска придвинул телеграмму к себе и почти сразу же снял трубку телефона:

— Герман Михайлович, поднимайся-ка ко мне. У меня Федор Ефимович с подарком…..Полученная телеграмма извещала, что на имя начальника уголовного розыска управления внутренних дел Карагандинской области Казахстана подполковника милиции Олжубаева поступил рапорт следователя — старшего лейтенанта А. Пака, в котором он сообщал:

«В Рязанцевой-Обкатовой, объявленной плакатом-розыском города Свердловска, мною опознана Катышева Александра Никитична, 1938 года рождения, уроженка Кузнецкого района Кемеровской области, русская, работавшая в строительно-монтажном управлении № 6 Караганды, проживавшая ранее в Караганде, по улице Ержанова…

При проверке по месту указанной работы по учету личных кадров личность Катышевой Александры Никитичны подтверждена…

…С гражданкой Катышевой следователю А. Паку приходилось работать в 1967 году при расследовании уголовного дела, возбужденного в связи с кражей дамской дохи в бытовом комбинате «Улыбка», а также в 1968 году при расследовании спекулятивных операций промышленными товарами в Караганде… Материалы названных дел высланы следственному отделу управления внутренних дел города Свердловска…»

— Куда вы просите командировку, в Караганду? — спросил Олег Владимирович, когда они с Германом Михайловичем ознакомились с телеграммой.

— В Караганду. И еще — в Омск и Темиртау, — попросил Федор Ефимович.

— Сразу — так широко? — спросил Чернов.

— Чтобы потом не тратиться на телеграфные запросы, товарищ подполковник, — объяснил Репрынцев. — В докладной Захарченко приводятся слова Старшинова насчет того, что особа эта когда-то жила в Темиртау.

— Погоди, — остановил его Чернов.

— Понял, товарищ подполковник! — по-служебному осекся Федор Ефимович. — Надо поближе познакомиться, ну… посмотреть этот городок… Так точно — Темиртау. Что касается Омска, то это по пути.

Олег Владимирович, конечно, понимал, что Федор Ефимович не из простаков: он своего в запросах не упустит. Но Олег Владимирович знал и то, что перечить Репрынцеву тоже хлопотно: он может так взорваться и так долго доказывать, что лучше заранее пожертвовать тремя лишними сутками, чем затевать спор.

— Добро, — сказал Чернов. — Поезжай. Когда думаешь?

— Извините, товарищ подполковник… Я уже заказал билет.

— Уже?

— Я знал, что вы поймете меня, — сознался Федор Ефимович.

— Короче?

— Через два часа самолет. Понимаете, я уже билет купил. Можно вашу машину до аэропорта? А то — опоздаю.

— Тебе же собраться надо!

— У меня в сейфе по привычке страховой запас белья, мыльница и зубная щетка. А жене я уже позвонил…

— Ну, раз так — ладно! Где рапорт о командировке?

— Пожалуйста! — выложил перед ним бумагу Федор Ефимович. — А то деньги-то на билет я под честное слово взял…

— Федор Ефимович!..

— Приходится! — в признательной улыбке объяснил Федор Ефимович. — Зато — тепленькую постараемся привезти…

Александра Пака Федор Ефимович встретил около полудня следующего дня.

— Пройдоха, — охарактеризовал Пак Катышеву после короткого разговора.

Он хотел помочь Федору Ефимовичу и отпросился в поездку с ним до конца дня: благо, от Караганды до Темиртау всего шестьдесят километров. Там, в отделе кадров металлургического комбината, довольно быстро установили, что Катышева работала в одном из цехов, Но недолго… Из справки адресного бюро стало ясно, что из Темиртау она выехала.

И вот тут Федор Ефимович вспомнил о некоем строительном управлении шоссейных дорог, о котором упоминала директор торгово-кулинарного училища.

— По-моему, о таком управлении я слышал в Караганде, — сказал Пак. — Во всяком случае нечто подобное есть. Проверить не мешает.

Пришлось возвращаться.

Приехали в Караганду ночью. Александр Пак поспешил домой, Федор Ефимович — в гостиницу.

Мест не было. Но Репрынцев не из тех, кто не умеет устроиться. Он уселся в вестибюле «Караганды», просмотрел газеты, припасенные еще днем. Потом демонстративно развернул плакат так, чтобы дежурная администратор не могла не увидеть крупную надпись: «Разыскивается!..»

Плакат подействовал. Когда внимание к нему окрепло, Федор Ефимович решился на упрек в адрес работников гостиницы: пусть идет в городе высокое совещание, но разве обыкновенный старший инспектор уголовного розыска не имеет права на отдых?

Справедливость восторжествовала: майор Репрынцев получил отдельный номер на четвертом этаже. Больше того, его, очень деликатно, проводила сама дежурный администратор.

— Между прочим, я видела эту женщину, — сообщила она, поднимаясь по лестнице.

— Да? И хорошо помните?

— Она жила на третьем этаже, — уверенно сказала та. — Я была тогда этажной, сейчас — повысили. Фамилии ее не знаю.

— Чем же она запомнилась?

— Нашей официантке предлагала однокомнатную квартиру. Кооперативную. Хотела продать.

— А где живет ваша официантка?

— Здесь, в Караганде.

…На следующее утро Федор Ефимович галантно представился официантке «Караганды». Знакомство состоялось в прихожей и не было осложнено никакими неожиданностями, кроме минутного испуга хозяйки, что Федор Ефимович целиком отнес на свой счет: явился в половине восьмого.

Оказалось, что официантка хорошо знала не только Шуру Катышеву, но и ее постоянного партнера по ресторану — Колю; знала не только его имя, но и домашний адрес.

…Колю разбудили в девять. Перепугался он сильнее, чем официантка, но сразу заявил, что Шура давно куда-то уехала.

— И не оставила адреса? — спросил Федор Ефимович.

— Нет.

— Как у вас все несолидно, — упрекнул его Репрынцев при прощании.

— Найдем, — успокоил его Пак, когда они встретились после утренних поездок Федора Ефимовича.

И нашли. Оказывается, после строительно-монтажного управления Катышева работала в коммунальном отделе исполкома горсовета, откуда через два месяца также уволилась. Ее увольнение позднее связывали с пропажей круглой печати, которой заверяли записи в трудовых книжках. И так как новую печать сделали очень быстро, то по поводу исчезновения первой решили шума не затевать. Да и вряд ли это имело смысл, подумал немного позднее Федор Ефимович, когда установил, что предусмотрительная Катышева выписалась из Караганды за два дня до увольнения с работы.

Катышевой удивительно везло. Как правило, долго на одной работе она не задерживалась, блнзких знакомств с сослуживцами не заводила. И поэтому, когда уходила, в памяти людей особых воспоминаний не оставляла. Почти десять дней Федор Ефимович кропотливо рылся в карагандинских знакомствах Катышевой. Были они поразительно похожи, эти случайные встречи, чаще всего ресторанные: мимолетные связи с мужчинами, которые сейчас испытывали одну лишь стыдливую неловкость. Никто из них ничем не мог помочь Репрынцеву, И все-таки настойчивость Федора Ефимовича дала результат.

В строительно-монтажном управлении он натолкнулся на разговорчивую сотрудницу, которая знала Катышеву и, видимо, не любила ее по каким-то своим причинам. От нее-то он и узнал, что у прежнего начальника управления из-за Катышевой были какие-то неприятности.

— А точнее нельзя? — допытывался Федор Ефимович.

— Да разное говорили… Она от нас в горисполком уходила, а потом оттуда скрылась.

— Мне говорили, что она уволилась.

— Мало ли что говорят. А начальника нашего она тогда ограбила. Вот. Ему со всех сторон досталось: и от жены, и от высших… Он же на нее характеристику писал.

…Федору Ефимовичу пришлось снова заняться коммунальным отделом… На этот раз он не был столь доверчивым. За увольнением Катышевой крылась довольно запутанная история. Да, Катышева подавала заявление об увольнении, Ее просьбу удовлетворили, оформив надлежащим приказом, и выдали обходной лист. После этого ни обходного листа, ни самой Катышевой больше не видели. Все объяснилось, когда в отделе кадров обнаружили, что ее трудовой книжки у них нет и Катышевой незачем к ним было приходить. Позднее хватились и печати, которой заверяли записи в трудовых книжках… Еще позднее узнали, что Катышева осталась должна крупную сумму своему бывшему начальнику по строительно-монтажному управлению… Вот и получилось: человек уволен по закону, а больше похоже на то, что скрылся.

Что мог обо всем этом думать инспектор уголовного. розыска Федор Ефимович Репрынцев? Прежде всего поражало его то, что Катышеву не стали разыскивать.

Почему?!

И вот — новое знакомство…

— Мешконцев, — не встав из-за стола, назвался Федору Ефимовичу крупный лысеющий человек, слегка нагнув голову в поклоне, что, вероятно, следовало принять за оказанную честь.

Присев на стул перед его огромным столом, Федор Ефимович сразу как бы стал меньше ростом, но с достоинством ответил:

— Майор милиции Репрынцев. — Потом усилил: — Из уголовного розыска.

— Чем проектная организация могла заинтересовать милицию, да еще уголовный розыск? — снисходительно осведомился Мешконцев.

— Тем более — города Свердловска, — в тон ему добавил Федор Ефимович.

— Даже? — попробовал скрыть удивление за веселостью Мешконцев.

Но Федор Ефимович решил не заметить этого и перешел к делу:

— Вверенная вам проектная организация нас не интересует. Я пришел лично к вам.

— Ко мне, значит… — Мешконцев сбросил с себя добродушие. — Пожалуйста, слушаю.

— Раньше вы работали в строительно-монтажном управлении шоссейных дорог.

— Было, было такое. Уже забывать стал.

— За год-то? А я как раз надеюсь на вашу память, — бодро признался Федор Ефимович.

— Попробуйте.

— У вас в управлении в то время работала некая Катышева Александра Никитична.

— Возможно.

— Да точно, товарищ Мешконцев. Особа довольно приметная. Потом она ушла в коммунальный отдел горисполкома. Оттуда скрылась…

— Уволилась, я слышал.

— Скрылась. И у вас из-за этого, насколько я понимаю, были некоторые неприятности.

— Ну, какие у меня могли быть неприятности?

— Об этом я и хочу спросить вас.

— Были неприятные разговоры в связи с этой особой, — нехотя признался Мешконцев, всем видом показывая, что делает это только из стремления как можно быстрее закончить беседу. — Но я не принял на себя никаких упреков. Катышева переходила от нас в коммунальный отдел по собственному желанию. Претензий по работе к ней не имелось, и, естественно, я подписал положительную характеристику. А спустя два месяца она, видимо, решила уехать из Караганды, и там у них произошла какая-то история с увольнением…

— Она скрылась, — поправил его Репрынцев.

— Повторяю, я этого не знаю, — жестко ответил ему Мешконцев.

— Как же не знаете, если сами пострадали при этом? Катышева осталась вам должна крупную сумму денег. А вас это не волнует. Не волнует?

Мешконцев обдумывал ответ.

— Если я не говорю об этом, значит — нет, — сказал он.

— А вашу жену?

— Вам позволительно вести такой разговор? — несколько оскорбленный, спросил Мешконцев.

— Да.

— Будьте любезны, объясните.

— Пожалуйста. Думаю, вы поверите мне, если я скажу, что приехал в Караганду из Свердловска не ради ваших личных дел. Катышева совершила серьезное уголовное преступление и сейчас скрывается. Она была опознана здесь, в Караганде. И меня интересует все, что связано с этой женщиной, в том числе и обстоятельства, при которых она заполучила ваши деньги и увезла их. Если вы не хотите говорить со мной об этом, я могу думать только одно: вас связывают с преступницей какие-то личные отношения. И в таком случае я имею еще большее право спрашивать.

— Что она сделала там, в Свердловске? Я могу знать?

— Похитила около десяти тысяч государственных денег.

— Да. Это действительно серьезно, — мрачно согласился Мешконцев.

— Каким образом она забрала деньги у вас? — сразу спросил Федор Ефимович.

— Я сам ей дал. Она пообещала устроить мне импортную мебель.

— Но она работала не в торговле!

— У нее были знакомые в хозмебельторге.

— Понятно, — вслух заключил Репрынцев. — Одной женщине она предлагала даже кооперативную квартиру. А скажите, каким образом она устроилась в ваше бывшее управление инженером?

— У нее был диплом.

— Инженера?

— Нет, техника.

— Странно.

— Но и до нас она тоже работала на инженерной должности.

— Где?

— В тресте Целинмонтажстрой.

— А что она выигрывала, перейдя старшим инженером в коммунальный отдел горисполкома?

— Пожалуй, ничего. Просто у нас ей надоели частые командировки.

— Где она училась?

— В Алма-Ате.

— А точнее?

— В строительном техникуме.

Раскрыв Мешконцеву до конца цель своего приезда в Караганду, Федор Ефимович рассчитывал на откровенность и помощь. Но он ошибся. Мешконцев смирился с неизбежностью давать показания, но отвечал кратко, не вдаваясь в подробности. И Федор Ефимович почувствовал в этом своеобразную фальшь: Мешконцев знал больше и по непонятным причинам предпочитал утаивать имеющиеся в его распоряжении факты. Приходила мысль о том, что между нежеланием возбудить уголовное дело против Катышевой после ее исчезновения из Караганды с деньгами Мешконцева и сегодняшним его странным поведением существует связь.

Убедившись, что Мешконцев ничего больше не скажет, Федор Ефимович прекратил бесполезный разговор, не оставляя надежды вернуться к нему. Расстались холодно.

Трест Целинмонтажстрой Федор Ефимович нашел без труда. В отделе кадров он узнал, что Катышева работала инженером не в самом управлении треста, а в подчиненном ему шестом строительно-монтажном управлении.

Так Федор Ефимович встретился с секретарем партбюро СМУ-6 Павлом Андреевичем Гривцовым, главным механиком управления, человеком общительным и юношески бодрым в свои пятьдесят пять лет. Он затащил Федора Ефимовича в тесный кабинетик, усадил перед собой и, взъерошив седеющие волосы, спросил сам:

— Что за нужда?

— Интересуюсь человеком, который работал у вас более года назад, — начал Федор Ефимович.

— Фамилию помните?

— Катышева Александра Никитична.

— Знаю, — сразу ответил Павел Андреевич и невольно пренебрежительно махнул рукой.

— Долго она у вас работала?

— Работала? Ха! — Гривцов даже крутнул головой, удивляясь наивному вопросу. — Не работала она, а порхала тут больше двух лет. — И спросил с усмешкой:- Где хоть она теперь?

— Не знаю, — признался Федор Ефимович.

— Это уж совсем интересно! — удивился Гривцов.

Пришлось рассказать все.

— Вот оно что получилось, — задумчиво протянул Павел Андреевич. — А пожалуй, и не удивительно… В нашем строительно-монтажном она появилась при Аграновиче Ароне Яковлевиче. Сейчас-то он вернулся в главк, в Алма-Ату, а тогда его направляли в Караганду управляющим Целинмонтажстроя: заваливался трест окончательно. Честно скажу, что Агранович — руководитель опытный, дело знает крепко. В главке его ценят и доверяют: как только где-то в системе начинает барахлить, его бросают туда, и он за год-полтора выдернет трест из любого прорыва. Только на моей памяти он полреспублики объехал: был в Усть-Каменогорске, в Актюбинске, у нас в Караганде, еще где-то и везде по году-два. А потом — опять в главк. Он уже привык к этому: своя назначения считает длительными командировками, семью из Алма-Аты за собой не таскает… — Павел Андреевич закурил. — А теперь о Катышевой… Через месяц примерно после приезда Аграновича в Целинмонтажстрой явилась к нам она. Я еще тогда удивился: у нас в конторе по линии ИТР вроде бы все укомплектовано было. А мне начальник говорит: сам Агранович прислал с бумагой, устраивать надо. Кумекали так и сяк… Диплом-то у нее техника, а у нас только инженерная должность в плановом отделе была. Начальник, значит, проинформировал об этом нового управляющего, а тот дает «добро»: если, говорит, кто спросит, я беру ответственность на себя. Сами понимаете, спорить не решились: новая метла…

— А Катышева?

— Ей-то что? Она только семечки пощелкивала. Работы никакой. Покажется с утра, а потом пошла «по делам…» А дела, видим, стоят. Я, конечно, как секретарь партбюро, пытался говорить начальнику, а тот все от разговоров в сторону. Потом-то я узнал, что они с Аграновичем — старые друзья. Так вот и мыкались с ней…

— Дружбу Аграновича с вашим начальником я еще могу понять, — сказал Федор Ефимович. — А Катышева-то при чем?

Павел Андреевич вздохнул. А потом вдруг расхохотался.

— Баба красивая хоть в магазине за стекло ставь… Прошло немного времени, Караганда, сами представляете, не Москва, увидели, что у нее с Аграновичем шашни-машни. Что там между ними на самом деле было, бог знает. А кто против Аграновича пойдет?.. Молчали. Тихонько-то, правда, все равно говорили. В тресте я, например, слышал, что она давненько уже сопровождает его в длительных-то. Но чужие дела — потемки. Официальых сигналов нет. Сам Агранович в главке — фигура. Против него и начальник-то наш пикнуть не мог.

— Кто был у вас начальником тогда?

— Мешконцев. Есть такой. Потом перешел в проектную организацию.

— Мешконцев?!

— А что вы удивляетесь?

— Он же работал в строительно-монтажном управлении шоссейных дорог.

— Все правильно. Это и есть мы — СМУ-6.

— Вон что!

— Больше скажу: перед самым уходом от нас Мешконцев отпустил эту Катышеву по собственному желанию. Видно чуял, что как только уйдет, мы ее выдворим отсюда. Тем более что Аграновича еще раньше отозвали в главк.

После разговора с Гривцовым Федор Ефимович решил не беспокоить Мешконцева.

Командировка и без того затягивалась.

Правда, в Караганде Репрынцев сделал еще два важных открытия: паспорта, выданные почти в одно и то же время Катышевой Александре Никитичне на десять лет. Первый — Темиртауским отделом внутренних дел, второй — Ленинским районным отделом города Караганды. Поистине — мошенница не испытывала нужды в документах.

Удалось уточнить, наконец, и место рождения Катышевой — город Бунгур Кузнецкого района Кемеровской области. Это открывало надежный путь к розыску родственников преступницы, к тому же — снимало необходимость поездки в Омск.

Во всяком случае командировка в Караганду и Темиртау себя оправдала. Возвращаясь в Свердловск, Федор Ефимович думал уже о новых встречах.

6

В непрерывном потоке телеграмм, сходивших с милицейских телетайпов, все чаще и чаще голос людей, откликавшихся на розыскной плакат, чередовался с прямыми запросами и сообщениями органов внутренних дел.

…В милицию города Янаула Башкирской АССР сделал заявление только что демобилизованный воин Фидус Фазылов. Увидев в помещении паспортного стола плакат, он опознал Катышеву, сообщив, что видел ее несколько дней назад в поезде при возвращении из армии. С заявлением бывшего солдата перекликалась другая телеграмма, полученная с юга. Днепропетровский уголовный розыск ставил в известность о том, что житель поселка Опытная станция, Синельниковского района, Якименко, увидев плакат, сообщил местной милиции о своей встрече с Катышевой в Мурманске. Она работала официанткой на одном из рыболовецких траулеров под фамилией Кобелян.

Наконец подал голос и Мурманск: по сообщению милиции Кандалакши, местная жительница Исаева, только что вернувшаяся из отпуска и увидевшая плакат, заявила, что вместе с Катышевой ехала в такси из города Знаменки в Кировоград. Вышли на автовокзале, но Катышева торопилась куда-то дальше.

Мурманск подчеркивал, что продолжает активный розыск преступницы. Об этом же сообщали Баку, Павлодар, Челябинск, Ямало-Ненецкий округ, Орехово-Зуево, Ленинград, Ростов-на-Дону и Небит-Даг.

Уголовный розыск и следствие добросовестно переваривали вороха телеграфных и письменных сообщений, внимательно вчитываясь в них, анализируя и сопоставляя. Серьезность преступления тревожила не только свердловских чекистов. Поэтому на железнодорожных вокзалах и в аэропортах, на автостанциях и в речных портах задерживали для проверки многих женщин, которых природа невзначай одарила внешним сходством с преступницей. Иного выхода не было. Это понимали и те, кто задерживал, и те, кого задерживали. Но все это пока не приносило результатов.

Федор Ефимович Репрынцев начинал свои рабочие дни с просмотра телеграмм и письменных сообщений. Каждый раз отбрасывал их в сторону и удалялся в свой кабинет. Потом появлялся с пачкой только что написанных новых запросов.

Были найдены родители Катышевой, проживающие в Новосибирской области, в Прокопьевске обнаружена сестра. Местная милиция была настороже.

Федор Ефимович собирался в новую длительную командировку. Он решил пройти за Катышевой всю ее не очень долгую, хотя и достаточно путаную жизнь. Только в этом он видел возможность успеха.

Но к исходу месяца стали поступать весьма любопытные сообщения, в которых разобраться было необходимо.

Комсомольский райотдел милиции из Кустанайской области, например, обстоятельно докладывал о заявлениях местной жительницы Галины Григорьевны Лоргиной и приехавшей к ней в гости из Воркуты сестры — Надежды Григорьевны Хорьковой, по которым возбудил свое уголовное дело.

В поезде Воркута — Москва Хорькова познакомилась с женщиной, ехавшей с ней в одном купе. Незнакомка назвалась Ниной Тимофеевной Паутовой. В разговоре выяснилось, что обе едут в отпуск к родственникам. Когда Хорькова назвала адрес своей сестры, Паутова сказала вдруг, что у нее в Кустанае тоже есть знакомые, и если хватит времени, то она постарается их навестить. Тогда Хорькова по простодушию уточнила ей адрес своей сестры:

— Будет путь, заезжайте! Отпуск у меня два месяца. Паутова поблагодарила, но сказала:

— Нет, не успеть. А вот когда вы вернетесь в Воркуту, побывайте у нас обязательно.

И назвала свой воркутинский адрес.

Паутова сошла с поезда в Ярославле, чтобы, по ее словам, навестить брата.

Вскоре Лоргина получила телеграмму из Ярославля с просьбой выслать до востребования сто пятьдесят рублей. Под телеграммой стояла подпись: «Надежда».

Галина Григорьевна, знавшая, что сестра должна приехать к ней после недельной остановки в Москве, подумала, что Надежда попала в какое-то непредвиденное затруднение, и поспешила отправить деньги.

Встретившись, наконец, сестры обратились в милицию с подробными заявлениями о мошенничестве. К тому, что было подписано Хорьковой, добавлялось, что внешность мошенницы полностью совпадает с изображением на плакате, который обе увидели в отделе милиции.

Комсомольский райотдел срочно обратился в Ярославль с запросом, на который ответили, что перевод на имя Хорьковой получен по доверенности гражданкой Паутовой Ниной Тимофеевной, паспорт которой восемь лет назад был выдан в Казани.

Дальнейшее расследование установило, что подлинная Паутова еще три года назад арестована и сейчас находится в заключении. На допросе, которому ее подвергли там, она заявила, что паспорт утеряла еще до ареста. В случае, если преступница будет задержана, Комсомольский райотдел милиции просил незамедлительно поставить его в известность.

— Почерк-то больно схож, — раздумывал Герман Михайлович Первухин. — Это дело без внимания оставлять нельзя.

— Что скажешь, Федор Ефимович? — спросил Чернов присутствующего при их разговоре Репрынцева.

— У нас как в сказке, Олег Владимирович… А может, совпадение? — спросил сам. И, чтобы ему не успели возразить, заторопился, как всегда в подобных случаях: — Ну, ей-богу! Что ей делать на Севере, где она никогда не была?

— И где ее никто не знает, — подхватил Первухин. И заключил: — Самое удобное место.

— У нее свои широты, Герман Михайлович: Казахстан и около него, — словно не слышал его Федор Ефимович. — Тут она как рыбка в воде: и знакомые есть, и любовники старые, родные — на худой конец… — И принялся за свое: — Прошу, отпустите меня туда. Телеграмма вот, свежая…

И он протянул им полоску телетайпной ленты в которой Целиноград сообщал, что инженер Главцелинстроя Катышева Александра Никитична выехала из Целинограда в 1966 году в связи с переездом на работу в Караганду.

— Видите? — спрашивал он. — А мы и не знали, что она там бывала. Нет, никуда она оттуда не побежит.

— К нам-то приезжала, — возразил Первухин.

— На гастроли, Герман Михайлович. Не знаете: где живешь, там не воруй…

— Это у карманников так, — возразил Олег Владимирович. — А она — мошенница.

— Нет, нет. Не побежит она, — упорствовал Репрынцев.

— Раньше, может быть, не побежала бы, дорогой Федор Ефимович, — сказал Первухин.— Сейчас все изменилось. Она ведь тоже грамотная и плакатик наш наверняка наизусть запомнила. Он стал для нее теперь визитной карточкой…

— И поэтому ей бегать и бегать надо, — по-своему продолжал его мысль Чернов. — Иначе приглядятся, опознают и за рукав возьмут. — И спросил: — Собственно, какой твой-то план?

— Очень простой: поеду в Новосибирскую область к маме и папе, так сказать, узнаю, куда впервые отправилась дочка из дома. И пойду следом за ней, Ну хоть сначала…

— А может быть, он и прав, — вдруг изменив свое решение, поддержал Репрынцева Первухин. — Только ты учти, Федор Ефимович, тебе надо прежде всего понять Катышеву.

Повадку ее. Она должна и может быть в том месте, где вокруг нее растяпы, лопухи, которые разные сказочки любят, понимаешь? Еще — женщины, которые ловят мужичков, тех мужичков, которых сами же карасями зовут… У этих рассудок гоном рушится. Поэтому, если хоть на малый след нападешь, не торопись, оглядись сначала вокруг, присмотрись, прикинь, куда такая Катышева могла податься. — И сразу обратился к Чернову с советом: — Пусть проветрится. Честное слово, от этих телеграмм мозга за мозгу вполне может…

У вошедшего помощника дежурного по управлению Первухин перехватил несколько телеграмм, которые тот принес, бегло просмотрел их и улыбнулся:

— Пожалуйста… Украина шлет. Гражданка из Алушты утверждает, причем категорически, что видела там Катышеву на морском берегу. И вот описание: носила темные защитные очки, а волосы уже перекрасила в каштановый цвет. И еще: с ней постоянно ходил мужчина по имени Володя. Что скажете?..

— Вполне вероятно такое, — сказал Чернов.

— Очень даже, — согласился с ним Первухин. — Портрет свой ей менять самое время.

— Понял, — сказал Чернов. — Все правильно: нам искренне хотят помочь. Но ведь в этой телеграмме не названо ни имени женщины, ни фамилии ее, ни откуда приехала… Проверить-то ее невозможно! По Черноморью этому, по пляжам, враз гуляет миллиона три отпускников, а с дикарями — и того больше. Причем учтите, что женщин там куда больше, чем нашего брата. Что, их всех теперь проверять? Прав ты, Федор Ефимович, сейчас самая пора пойти по ее старым адресам.

— Конечно! Неужели, товарищи, с Катышевой так никто и не связан по старой памяти? Не может человек, даже самый ерундовый, один всю жизнь!.. — загорячился Репрынцев.

— Поедешь, поедешь, — успокоил его Олег Владимирович Чернов.

— Когда приказ? — сразу обыденно справился Федор Ефимович.

— Можешь, собирать чемодан. А проект приказа напиши сам. Ты хоть знаешь, куда едешь?

— Какой вопрос!..

И Репрынцев исчез из кабинета.

Старший инспектор уголовного розыска Федор Ефимович Репрынцев лежал на верхней полке купированного вагона.

И размышлял.

Впереди его ждала Алма-Ата. Но мысли были все еще в Новосибирской области, где он сутки назад распрощался с родителями Александры Катышевой.

Жили они скромно, привыкая к своему новому положению: весной оба вышли на пенсию. Сначала- Елизавета Михайловна, работавшая поварихой в детском садике, а следом — Никита Макарович, отдавший всю жизнь бондарному делу.

Когда Репрынцев представился, то увидел, что встревожил их. Это был не испуг, а скорее неловкость: как позднее выяснилось, ни тот, ни другая за свою жизнь дел с милицией никаких не имели. Федор Ефимович не рассказал родителям всей правды о преступлении их дочери, хотя и не скрыл, что она допустила серьезное нарушение закона, а потом уехала, не оформив своего увольнения. Может быть, поэтому неловкость, которую испытывали перед ним пожилые люди, так и не оставила их до конца разговора, хотя они старались скрыть ее, с готовностью отвечали на все вопросы.

В семье Катышевых было три дочери: Екатерина, Александра и Татьяна. В детстве они почти не отличались друг от друга. И только позднее, когда подросли, родители впервые стали замечать, сколь разны их характеры и как по-разному складываются их отношения,

Катя с Татьяной, старшая и младшая, всегда были вместе, словно боялись отстать одна от другой; обязательно советовались по всякой мелочи, и не было случая, чтобы не находили согласия. А когда заневестились то и парни их оказались друзьями. Так и замуж вышли на одной неделе. Только позднее разъехались за мужьями: Татьяна — в Кемерово, Екатерина — в Прокопьевск.

Каждый год старшая и младшая дочери проводили отпуск в родительском доме. И нынче, как сообщили Федору Ефимовичу, все должны съехаться в августе.

Иной была Александра. Слишком отличалась она от сестер, с самого раннего детства заняла в семье особое место. Родители, а вслед за ними послушные Катя и Таня решили, что Шура самая красивая и по каким-то особым причинам имеет право на особое положение. И поэтому ей разрешалось делать все, что хотелось. К этому незаметно привыкли.

Повзрослев, Шурочка не обращалась к старшим за советами. Она могла внимательно выслушать замечание, но у нее и на секунду не возникало желания принять его.

Сестры были застенчивы, Шурочка всегда смела. Катя и Таня встречались с парнями, а мать и отец еще долго не знали об этом. Шурочка же появлялась чуть не каждый день с новым кавалером в самых людных местах. Между парнями нередко возникали ссоры, но Шурочку это ничуть не волновало: пока двое вели из-за нее мужскую тяжбу, она находила третьего. Сестры-подруги всерьез задумывались над тем, куда пойти учиться, чтобы не уезжать далеко от дома. Задача была не из легких, потому что обе хотели приобрести интересные и надежные специальности.

Шурочка не знала, кем она хотела бы стать, зато давно и твердо решила уехать от родных подальше и непременно в большой город.

В то лето, когда Александра закончила десятилетку, она встретилась с Тамарой Рогачевой, девушкой, пожалуй, еще более приметной. А может, так казалось, потому что Тамара была старше на три года. В школе такая разница не замечалась, а сейчас бросалась в глаза. Тем более что Тамара уже больше года вела самостоятельную жизнь: уехала от родителей в Алма-Ату, работала там и, как говорила, училась на вечернем отделении техникума.

Девушки целые дни проводили вместе и не скучали: Тамара умела найти веселую и шумную компанию. Она всегда оказывалась в окружении мужчин, чаще всего командированных. — Сейчас с мальчишками ходить не модно, даже — неприлично, — говорила она робевшей на первых порах Александре. — Да и что от них толку? Ходят за тобой как привязанные, вздыхают и молчат, потому что нигде не были, ничего не видели. О чем им рассказывать? Ну, могут еще в кино пригласить, потому что на большее у них денег нет. Разве это жизнь? Ни хорошего подарка, ни настоящего обхождения!..

Александра вскоре почувствовала, что подруга права, и постоянно находила тому подтверждение. Правда, она не была простушкой и не уступала смелым ухаживаниям. Не потому, что мужчины ей не нравились. Напротив. Но она с каким-то радостным чувством сделала для себя неожиданное открытие: сильные, имеющие положение в жизни люди сами подчиняются ей, готовы выполнять ее желания, а самой ей это ничего не стоит. Конечно, находились и такие, которым ее прихоти в конце концов надоедали. Но Александру это уже не смущало. Она поняла, что найдутся другие, посолиднее,

И находились.

Все чаще вечерами, возвращаясь в заснувший дом, Александра усталая, но счастливая, опускалась на стул перед зеркалом и рассматривала себя. Наедине она вновь переживала многозначительность услышанных слов, тайный смысл взглядов, обращенных к ней, истинную цель нечаянных прикосновений, всю пьянящую атмосферу внимания, окружающую ее.

А холодное зеркало услужливо будило воображение: ах, если бы сшить новое платье, строгое, но непременно по фигуре и в меру яркое по цвету!..

И она поворачивалась перед зеркалом, словно оглядывала себя со стороны.

— Ты клад, Шурка, — все чаще говорила Тамара и с убежденностью старшей добавляла:

— Главное, не разменивайся на сопляков. Ты для столицы создана!..

Шура не была в столицах, но слова подруги западали ей в самую душу, вызывая трепетное желание встречи с неведомым, но прекрасным будущим.

Через месяц проводила Тамару, а вскоре сама заявила родителям, что уезжает учиться в Алма-Ату. Сестры пытались советовать.

— В институт тебе не пройти. У тебя сплошные тройки, — говорили они.

— А я в институт и не собираюсь, — ответила Щура. — Даже если бы и могла: чего ради пять лет зубы на полке держать? Поступлю в техникум: по крайней мере через три года на своих ногах…

— Так и уехала, — рассказывала Елизавета Михайловна Репрынцеву. — Перечить не стали.

— Помогать приходилось?

— Редко. Ненакладная она у нас. Денег никогда не просила. Разве что сами высылали на день рождения. У отца такой порядок заведен был: без подарка не оставлять… Когда приезжала, отправляли, конечно, на свои.

— А часто приезжала? — спрашивал Федор Ефимович.

— За всю учебу — два раза. Да и то на неделю, а другой раз и всего-то на четыре дня.

Нравилось ей ездить, смотреть.

— О своей жизни рассказывала?

Елизавета Михайловна пожала плечами.

— Как вам сказать?.. Письма писать она не любила. И дома когда жила, получит, бывало, от кого-нибудь письмо, прочитает, бросит. Я перекладываю его с места на место. Иной раз скажу: будешь отвечать? Нет, говорит. И нам, видно, так же… Знали: учится на строителя. Последний раз говорила, что замуж собирается…

— Вышла?

— Не похоже что-то, — смутилась мать, — Больше восьми лет прошло, как учебу закончила. За это время еще раза два ее видели: все проездом останавливалась. И каждый раз говорила: собираюсь, собираюсь… Мы и ждать перестали. Бог с ней, как знает.

— В каком техникуме в Алма-Ате она училась?

— Точно не скажу. Знаю — на строителя.

— А где жила?

— У Тамары Рогачевой. Адреса, правда, сейчас тоже не припомнить.

— Но после учебы она работала в Караганде, Темиртау, Целинограде. Она об этом говорила вам?

— Много городов поминала, когда наезжала. Как мы понимали, она там в командировках была, А про Свердловск и вовсе не слыхали.

— Значит, где она сейчас, вам не известно?

— Нет.

— А с родителями Тамары Рогачевой вы знакомы?

— Не пришлось. Даже не скажу точно, где и живут. После отъезда Шуры я Тамару ни разу не видела. Как они там жили в Алма-Ате, как разъехались после Шуриной учебы, что с Тамарой сталось — ничего не знаю. Сколько ведь лет прошло!..

Федору Ефимовичу пришлось найти Рогачевых. Знакомство оказалось полезным.

Оказывается, Тамара четыре года назад вышла замуж, родила сына, живет по-прежнему в Алма-Ате, только сменила адрес. У них с мужем отдельная квартира. Фамилия Тамары. — Овчинникова.

От Рогачевых узнал и то, что не могли рассказать Катышевы: Шура провела у Тамары только год, а потом будто бы уехала из Алма-Аты совсем.

— Но ведь она училась там в техникуме? — удивился Федор Ефимович.

— Тамара говорила, что работала. Про учебу не слышали.

…Поезд мчался сквозь ночь по всхолмленной степи. Колеса вагонов монотонно отсчитывали на стыках секунды. А Федор Ефимович ворочался на верхней полке от собственных дум и сомнений.

С чего начинать в Алма-Ате?..

Вспомнил слова Германа Михайловича Первухина о том, где искать Катышеву. Подумал о простаках, о карасях… Тамара Рогачева (не Овчинникова!), судя по всему, к простушкам не относилась. Инженера Аграновича сразу причислять к карасям было тоже неудобно. А. встретиться предстояло с обоими.

Но с кем первым?

В Караганде из разговоров с Мешконцевым и Гривцовым Федор Ефимович выяснил, что Александра Катышева не без протекции инженера Аграновича работала на инженерных должностях после окончания техникума в Алма-Ате. У родителей Катышевой он уточнил, что их дочь «училась на строителя». Становилось понятным, почему Александра Катышева работала в строительных трестах. Однако знакомство с Рогачевыми вносило в добытые сведения некоторую путаницу,

А Федор Ефимович неясностей не любил.

Первые четыре дня в Алма-Ате он убил на поиски учащейся Александры Никитичны Катышевой, получившей строительную специальность в одном из техникумов восемь-десять лет назад. Задача оказалась нелегкой. В строительном техникуме Федор Ефимович для верности проверил списки выпускников за пять лет. Среди них Катышевой не оказалось. В других техникумах, которые готовили строителей по своим отраслям, а таких нашлось еще пять, нужной ему дипломницы тоже не значилось.

Начиная свой поиск с этого, Федор Ефимович рассчитывал найти направление Катышевой после учебы в строительный трест, что намного бы облегчило и упростило его дальнейшие шаги. Но результат оказался неожиданным для самого Репрынцева: получалось, что Катышева вовсе не училась и родители Тамары Рогачевой правы, а Мешконцев в Караганде попросту втер ему очки.

План розыска, рассчитанный на получение дополнительной информации о Катышевой, провалился. Да еще и четыре дня — коту под хвост.

Куда дальше? К Тамаре Рогачевой-Овчинниковой? Или к Аграновичу?

Если явиться к Аграновичу, придется объяснить мотивы и вольно-невольно в какой-то степени раскрыть суть дела. Агранович определенно не дурак: он почувствует неладное и может повести себя так же, как Мешконцев в Караганде. А у Федора Ефимовича не было в руках официальных документов, уличающих Аграновича в неблаговидной протекции. Да и кто их мог дать ему?

И Федор Ефимович решил встретиться с Тамарой Рогачевой, ныне Овчинниковой.

Понимая, что может поставить замужнюю женщину в неловкое положение перед семьей напоминаниями о ее веселой молодости, явился не домой, а в ателье мод, где она работала закройщицей.

— Тамара Николаевна? — учтиво осведомился он, когда ему вызвали Рогачеву. И сразу представился: — Репрынцев Федор Ефимович из Свердловска. Здравствуйте. У меня к вам серьезный разговор.

— Здравствуйте, — машинально ответила она, и на ее чистом лице заалел румянец. — А я вас не знаю.

— Совершенно правильно. Я тоже вижу вас впервые. Не удивляйтесь: я из уголовного розыска… Нам нельзя где-нибудь найти тихое местечко?

На этот раз она растерялась окончательно. Как-то поспешно осмотрелась, приложив руку к пылающей щеке, потом торопливо сказала:

— Пройдемте сюда… — Но сразу же остановилась: — Нет, подождите… Хотя — ладно…

Она повела его из салона по коридору. Перед открытой дверью в цех задержалась, окликнула какую-то женщину, взяла у нее ключи, и они зашли в комнату, где на плечиках висело множество мужских костюмов. У окна стоял небольшой стол, возле него — пара стульев.

— Это наш склад. Ничего, если мы будем здесь? — спросила виновато, предлагая стул.

— Вполне. Присаживайтесь тоже, — ободрил ее Федор Ефимович. — Во-первых, вам привет от родителей.

Такое начало отнюдь не успокоило ее. Но Федор Ефимович счел за лучшее не заметить этого.

— Я приехал к вам поговорить о вашей давнишней подруге Александре Катышевой… — Напрасно подождав, как она воспримет его слова, продолжал: — В шестидесятом году Катышева приехала в Алма-Ату учиться и жила у вас. Припоминаете?

— Конечно, конечно, — поспешно отозвалась Рогачева. А Федор Ефимович сразу спросил:

— Расскажите мне, как вы жили здесь? — И уточнил: — О вашей дружбе до Алма-Аты я знаю достаточно. Рассказывайте все: как она приехала, как встретились, как проводили время, с кем… Давайте не стесняться. Говорите со мной откровенно, если даже придется задеть какие-то женские секреты. Ей-богу, я всем интересуюсь не из голого любопытетва, а по служебной необходимости. Александра приехала учиться, насколько я понимаю?

— Да.

— Вот с этого и начните.

— Учиться она не стала. Как, впрочем, и я.

— Провалилась?

— Нет. Просто не захотела. Тогда я сразу устроила ее на швейную фабрику. Зарабатывала она, правда, немного, но ей хватало.

— Но родители Катышевой говорили мне, что она учится на строителя. Обманули, выходит? Вроде не похоже.

— Нет. Это Шура их обманывала…

Жизнь Александры Катышевой в большом городе сложилась не совсем так, как она рассчитывала.

Началось все как нельзя лучше. Тамара помогла ей устроиться на работу. А дальше…

В знакомствах недостатка не было. Тамара ежедневно встречалась в ателье со множеством мужчин. И, конечно, не из тех, что бегают в поисках дешевых импортных костюмов по универмагам. Среди ее посетителей встречались и артисты, и преуспевающие инженеры, и солидные специалисты с нестандартными фигурами. Красивая, общительная закройщица умела вести непринужденный разговор и обратить на себя внимание. Не удивительно поэтому, что некоторые клиенты после заказа и последующих примерок превращались в приятелей, которым позволялось бывать в гостях.

Более опытная Тамара была разборчива в подобных отношениях, хотя и не отличалась излишней строгостью. Александре, напротив, каждое новое знакомство казалось интереснее предыдущего, а будущие манили еще большими надеждами. Скромный заработок ее не огорчал, потому что оставался почти неприкосновенным, Редкий день в их маленькой комнатке не было обильного угощения, вина, веселья. А выходные часто превращались в увлекательные загородные поездки в горы, куда-нибудь на бережок шумной, сверкающей брызгами горной речушки.

Как и прежде, Александра не считала себя чем-то обязанной мужчинам. Без всяких опасений могла подшучивать, капризничать, даже говорить о подарках. И, к своему удивлению, а потом испугу, однажды утром очнулась в постели с немолодым мужчиной, Он лежал рядом, откинув с груди одеяло, и спокойно курил сигарету, время от времени стряхивая пепел в тяжелую пепельницу на придвинутом к кровати стуле.

Она прикинулась спящей. Но так не могло продолжаться до бесконечности.

И тогда-то она была порабощена окончательно.

— Шура не отчаивалась долго, — говорила Рогачева. — Чего греха таить, я сама успокаивала ее тогда и говорила, что с любой девушкой в конце концов случается одно и то же. Так было и со мной. Так случилось с ней. Так будет и с другими. Да и кто на это теперь обращает внимание!..

Они разговаривали с Федором Ефимовичем уже долго. Рогачева поняла, что от нее требуют откровенности, говорила спокойно, а может, равнодушно, хотя и чувствовалось, что она немножко смущена.

— А кто это был? — не удержался Федор Ефимович.

— Не помню, — ответила она, посмотрев на него. — Я говорю правду, — сочла нужным добавить потом.

— И как она дальше?

— Кто? Шура?

— Она.

— Обыкновенно. Она ведь знала, что у него есть жена, дети… Он ей был не нужен. Она ему — тоже.

— Странно, —  не нашелся что сказать Федор Ефимович.

— Почему? В жизни чаще так и бывает, — сказала она с сожалением.

— Не знаю…

— Мы же говорим откровенно? — напомнила Рогачева, взглянув на него. Ему показалось, что она нахмурилась. — Многие так начинают. Потом всем это надоедает. Потом начинают понимать, что к чему. Женщины — раньше; мужчины — позднее. Могу сказать больше: Шура даже не обиделась на этого человека. Я знаю, они потом сталкивались с ним случайно, и не раз. Мне даже казалось: повторись та же ситуация, и Шура не стала бы противоречить. Только все было бы спокойнее, без удивления…

— Значит, это ее нисколько не изменило?

— Как раз наоборот. — Рогачева даже усмехнулась, поражаясь, видимо, наивности Репрынцева. — Она стала нравиться мужчинам больше.

— Даже!

— А вы что, не понимаете?.. Конечно. Перестала быть взбалмошной, как часто раньше. Лишила мужчин снисходительного превосходства над собой. А красивой она была всегда…

— Так и меняла их, выходит?

— Ну, это грубо, по-моему.

— Как же иначе?

— Не знаю. Только когда так делают мужчины, это почему-то считается нормальным, и никто не задумывается над оценками.

— Но встречались же ей и другие мужчины? Которые по-настоящему, как говорят, были, влюблены, что ли…

— Конечно, —  улыбнулась Рогачева грустно.

— Ну и вот!..

— Что «вот»?

— Выходила бы замуж, — решил Федор Ефимович,

— Наверное, можно было бы и так… Но, видимо, ждала чего-то другого. Лучшего. А пока… Помню одного, — вдруг, оживилась, — мне самой он очень нравился: Борис Муканов. В Алма-Ату приехал по назначению после окончания Новосибирского электротехнического института. Статный, красивый, серьезный. Часто приходил к нам. Но без подарков, иногда с цветами и почти никогда — с вином. Случалось, сидел у нас и при компании. В таких случаях — молчал. А Шура веселилась. Потом его перевели в Барнаул. Долго писал письма. И что больше всего меня поражало, Шура всегда на них отвечала.

— Что тут удивительного? — спросил Федор Ефимович.

— Просто я не помню, чтобы она кому-то еще писала. По-моему, она и домой-то отсюда ни разу весточки не послала. А про него говорила: когда захочу замуж, найду Бориса — и точка.

— Он что, так любил ее?

— Пожалуй. Когда Шура от меня уехала, он писал мне, спрашивал, где она.

— И вы ответили?

— Конечно. Только пришлось сообщить, что и сама не знаю. Слышала, что где-то не то в Целинограде, не то в Караганде.

— Все-таки знали где?

— Слышала от знакомых. Но ведь Караганда — это еще не адрес.

— Все-таки. А кто эти ваши знакомые?

— Мои знакомые? — заметно насторожилась она. Потом объяснила мягче: — У меня ведь тоже были знакомые.

— Понимаю. И не вхожу в детали. Но, как вы поняли, наверное, меня интересует только то, что касается Катышевой. Куда она уехала, при каких обстоятельствах, с какой целью. Мне, например, известно, что она жила в Караганде и работала там инженером в тресте.

— Шура? Инженером? — Рогачева вдруг весело улыбнулась.! Вы что-то путаете.

— На инженерной должности, я хотел сказать, — поправился Федор Ефимович. — Кстати, после окончания техникума в Алма-Ате.

— Все может быть, — весело согласилась Рогачева. — Шура — она такая!

— Какая?

— Да так я… В то время один из моих приятелей, инженер, познакомил ее со своим товарищем, вернее — с начальником. Ну, тот, конечно, увлекся Шурой. Не без успеха, должна сказать… хотя и старше был лет на двадцать. Он-то постоянно и уговаривал ее поучиться немного, обещая устроить диплом.

— Что же ей мешало?

— Ничего. Она долго ходила в строительный техникум на вечернее отделение. Даже компанию иной раз оставляла.

— И успешно?

— Не знаю. Во всяком случае Арон Яковлевич был доволен. Он в том техникуме какой-то большой вес имел.

— Агранович? — спросил Федор Ефимович, внутренне замерев от ожидания.

— Вы его знаете?

— Я все знаю, — рассмеялся он.

— О чем же тогда еще говорить? — спросила она устало.

— Как видите, мы не скучали.

— Да… — задумчиво протянула она.

— Я вас очень задерживаю?

— Что поделаешь! — отозвалась она.

— Могу проститься. Давайте ограничимся на сегодня. — Федор Ефимович спрятал записную книжку, в которой изредка делал заметки. Спросил: — А где сейчас Борис, о котором вы упоминали?

— Наверное, в Барнауле. Года три от него ничего не получала.

— Адрес его у вас есть?

— Надо дома посмотреть.

— Не затруднит? — И, не ожидая ответа, пообещал: — Зайду к вам на днях. Можно?

— Пожалуйста.

— Сюда же в ателье, — подчеркнул особо. И поинтересовался: — Надеюсь, вы понимаете, почему я решил поговорить в вами здесь?

— Думаю, что — да, — ответила она, и опять румянец зажег ее лицо.

— Вы — мудрая женщина, — сделал комплимент Федор Ефимович.

— Просто — женщина, — поправила она. — И поэтому поняла вас. Больше того, могу признаться: я вышла замуж не за лучшего мужчину из тех, которые встречались мне. И вам благодарна, что пришли именно сюда. Дома наш разговор могли бы понять неправильно. А я этого не хочу.

Федор Ефимович понимал, что теперь торопиться не следует. Сразу же после разговора с Рогачевой он через уголовный розыск связался по телефону с Александром Паком в Караганде. Коротко рассказав о встрече, он попросил его срочно побывать в тресте Целинмонтажстрой и в шестом строительно-монтажном управлении, во что бы то ни стало через отдел кадров установить место учебы Катышевой.

Одновременно с этим он сделал телеграфный запрос в Барнаул с просьбой выяснить, проживает ли там Борис Муканов.

Оставалось ждать.

Утром следующего дня Федор Ефимович нашел в управлении два сообщения для себя. Александр Пак короткой телефонограммой уведомлял, что Александра Никитична Катышева закончила Алма-Атинский строительный техникум в шестьдесят втором году.

Из телеграммы Барнаула узнал, что Борис Муканов четыре месяца назад переехал в Бийск на новое место работы.

Федор Ефимович, не теряя ни минуты, приехал в строительный техникум и провозился там с бумагами целый день. Но его настойчивость так и не была вознаграждена.

— Куда же она могла деваться? — спрашивал он в сотый раз тех, кто помогал ему.

— Да не было ее. Проверено все.

— Должна быть! — твердил Федор Ефимович.

Наконец он зашел к директору и, объяснив свою настойчивость, повторил тот же вопрос.

— Просто не знаю, чем вам помочь, — искренне огорчился тот. — Вы нам не верите…

— Верю! — почти крикнул Федор Ефимович. — Но у меня официальное сообщение. Почитайте… И он прочел ему телефонограмму Пака.

— Ладно. Давайте попробуем еще один путь… — Директор вызвал секретаршу и, когда та вошла, распорядился: — Познакомьте товарища со всеми протоколами квалификационной комиссии за шестьдесят второй год. Пусть все посмотрит вместе с нашими сотрудниками. — И повернулся к Федору Ефимовичу: — Это все, что я еще могу для вас сделать.

— Спасибо!..

И снова бумаги, бумаги, бумаги. Сотни имен и фамилий, но Катышевой среди них нет.

Федор Ефимович обреченно смотрел, как перед Ним мелькают листы документов. И вдруг прижал ладонью один из них. Внизу протокола стояло множество подписей. Первая гласила: «Председатель государственной квалификационной комиссии — А. Агранович».

— Есть! — не сдержался Федор Ефимович.

— Что вы сказали? — не поняла молоденькая девушка, занимавшаяся с ним.

— Я говорю, что все понял, — куда-то в сторону сказал он.—  Не надо искать Катышеву…

* * *

Сдержанность- профессиональная черта работников уголовного розыска. Она формируется в характере годами, в течение которых человек борется со своими собственными возмущением, неудовлетворенностью, страданием, скрывая их в себе, не давая выплеснуться наружу. Он, представитель неотвратимого справедливого возмездия, не имеет права распускать себя при людях.

Наедине с собой бывает иначе. Вечером в гостинице Федор Ефимович не мог ни лежать, ни сидеть. Попробовал отвлечься газетой, но сразу поймал себя на том, что не может разобрать ни слов, ни связи между ними. Он жалел, что день кончился и поздно ехать в Аграновичу, жалел, что к утру израсходует в себе ту хорошую злость, которая так часто помогает при трудных разговорах. А то, что разговор с Аграновичем предстоит непростой, он не сомневался.

Агранович в главке пользовался неоспоримым авторитетом. Это Федор Ефимович почувствовал по тому, как, встретив его в приемной, пожилая женщина-секретарь тут же сняла трубку и терпеливо набирала один номер за другим, пока не выяснила, что Арон Яковлевич находится у одного из начальников отделов, где идет короткое совещание.

— Вы пройдите в сорок первую комнату на третьем этаже, — посоветовала она Репрынцеву. — Там их группа. Агранович будет на месте минут через десять-пятнадцать.

В сорок первой комнате сидели пять сотрудников, погруженных в бумаги. Возле двух столов, что разместились ближе к стенам, стояли чертежные доски. Выслушав Федора Ефимовича, одна из женщин предложила ему стул и, показав на распахнутую дверь в смежную комнату, сказала:

— Это его кабинет. Он вас сразу примет, как только появится.

Агранович появился быстрее, чем ожидал Федор Ефимович. Прежде чем войти, он еще задержался в двери, на ходу заканчивая с кем-то разговор. Увидев перед своей дверью Репрынцева, протянул руку, спросив:

— Ко мне? Прошу…

И пропустил его впереди себя.

Прикрыв дверь, прошел за стол, подсунул под пепельницу несколько мелких листочков, которые принес с собой, сел и пригласил:

— Садитесь, садитесь. Слушаю вас.

Ему было за пятьдесят, но черные густые волосы только-только начинала пробивать седина. Простота, энергичные четкие движения, деловой тон разговора — все свидетельствовало о том, что этот человек умеет беречь время и знает себе цену.

Федор Ефимович представился. Заметив, что не произвел на хозяина кабинета никакого впечатления, решил предупредить:

— Заранее извиняюсь, если разговор покажется вам неприятным.

— Ну, ну… — с улыбкой подбодрил его Агранович. — Начало довольно обещающее.

— Я пришел поговорить с вами о Катышевой Александре Никитичне, вашей знакомой.

— Была такая… Так что вас интересует?

— Все.

— Даже! — не подумал скрыть удивления Агранович, но не смутился. — Полагаю, будет лучше, если я отвечу на вопросы.

— Пожалуйста, — согласился Федор Ефимович. — Я до приезда в Алма-Ату был в Караганде, где вы одно время работали управляющим Целинмонтажстроя. В это же время в подчиненном вам шестом строительном управлении находилась и Катышева.

— Совершенно верно.

— Она занимала там инженерную должность.

— Знаю.

— После окончания техникума.

— Бывает и так. Часто бывает, — подчеркнул Агранович.

— Ничего не имею против, — сказал Федор Ефимович. — Потом я заезжал к ее родителям в Новосибирскую область. Узнал, что она училась в Алма-Ате, жила здесь у своей подруги Тамары Николаевны Рогачевой, теперь — Овчинниковой, где вы и познакомились с ней в свое время…

— Все правильно, — мягко прервал его Агранович и спросил: — Вы что, ищете ее?

— Да.

— Вон как! Неужели начудила что-нибудь?

— Как вам сказать?.. Об этом впереди. Прежде хотел бы услышать, как состоялось ваше знакомство с ней.

— Как всякое знакомство такого рода — случайно. Я зашел в дом Рогачевой с товарищем, а там оказалась Катышева. Они с Рогачевой школьные подруги… Приехала, поселилась у нее. Вот, собственно, и все.

— Но ваше знакомство с ней оказалось довольно длительным.

— Да, пожалуй. Правильнее сказать, давним, если учесть, что все это произошло около десяти лет назад.

— Я не оговорился, — сказал Федор Ефимович. — В судьбе Катышевой вы принимали близкое участие,

— Да, позднее в Караганде я помог ей устроиться на хорошую работу.

— А до этого — в Целинограде?

— И — в Целинограде.

— Теперь еще один вопрос. Мне известно, что Катышева в Алма-Ате не училась, а работала на швейной фабрике. А диплом получила здесь, в строительном техникуме. Не можете ли вы помочь мне разобраться в этом деле? В то время, насколько я понимаю, вы были не только ее добрым другом, но и председателем государственной квалификационной комиссии в том самом техникуме?

— Да, был.

Агранович встал, вышел из-за стола и прошелся по кабинету раз-другой. Федор Ефимович ждал. Наконец Агранович остановился перед ним.

— Да, был, — повторил он. — Спрашивайте дальше.

— Я жду от вас более исчерпывающего ответа, — сказал Федор Ефимович.

— Ну, что ж… Это я выдал ей диплом.

— Так…

— Как говорят, грехи молодости… — слабо улыбнулся он. Объяснил: — Несколько завышенная плата за внимание молоденькой женщины…

— Вам сколько было тогда? — поинтересовался Репрынцев.

— За сорок. В таком возрасте, сами понимаете, скупиться не приходится…

— Будем считать, что с этого началось все, — сказал Федор Ефимович.

— Будем считать.

Федор Ефимович видел, что Агранович понимает всю сложность своего положения. Он почувствовал сразу осведомленность гостя, не пытался уходить от разговора и не искал для себя дешевых оправданий.

— Это не было минутным увлечением, — признался он. — Другое дело, может быть, с моей стороны не вполне честно было воспользоваться затруднениями Шуры: большой город с его жизнью, стремление выглядеть не хуже других, следовательно, нужда в деньгах… Но я не могу упрекнуть себя и в особой настойчивости. Не солгу, если скажу: она без излишнего колебания, что ли, пошла на нашу близость.

Агранович умолк надолго, медленно промерил шагами кабинет.

— А потом… — продолжал он, — мне не захотелось с ней расставаться. Я знал, что в скором времени меня пошлют в Целиноград, где захромали наши дела. Сказал Шуре. Видел, что она этим тоже огорчена. Вот тогда и возникла мысль о техникуме…

— В какой связи?

— Дело в том, что приехала-то она учиться. Дома могли с нее спросить. На швейной фабрике она к этому времени перешла в плановый отдел на простенькую счетную работу. Подучили ее там немного. Вот я и решил, что диплом об окончании техникума она как-то оправдает, если ей не поручать особых дел…

— Однако вы устраивали ее позднее на инженерные должности, — напомнил Федор Ефимович.

— Я ничем не рисковал, — признался Агранович. — Это — нетрудное дело. В любой системе Можно найти десятки людей, которые, получая зарплату, не имеют никакого отношения к должности, занимаемой ими. Часто это делается все-таки в интересах дела и потому, что нет других нужных штатных единиц. А можно и так…

— Как?

— В данном случае мои действия вы можете расценивать как злоупотребление служебным положением.

— Без этого не могли обойтись? — спросил Федор Ефимович.

— Конечно, мог, — сказал Агранович. — Но, видите ли, в этом нуждалась не только Катышева, но и я в не меньшей степени… У меня в Алма-Ате семья. Я — в длительной командировке, причем в такой, когда командировочных не платят. Мне приходилось самому испытывать материальные затруднения… А устраивая Шуру на ставку, я облегчал, так сказать, и свое бремя…

— Понимаю, — сказал Федор Ефимович. — Значит, вы сначала выдали фиктивный диплом, чтобы потом иметь возможность за государственный счет прилично оплачивать свою любовницу. Я правильно вас понял?

Агранович густо покраснел. Он сел за стол, перебросил с места на место несколько бумаг.

— Я достаточно трезво оцениваю свое положение, — сказал он, преодолев приступ стыда.

— И вы, конечно, вправе давать свои оценки…

— А какую бы оценку вы дали сами?

— Нет, нет, — быстро ответил он. — Вы правы, конечно. Объективный вывод может быть только один.

— Но это еще не все.

— Что вы имеете в виду?

— Одну минуту. Чтобы наш дальнейший разговор стал конкретней, скажу наперед, что Александра Катышева стала преступницей.

— Да она просто чудачка, легкомысленная женщина, — снисходительно отмахнулся Агранович.

— Вы ошибаетесь.

— Ее и раньше беспокоила милиция. Один раз даже хотели привлечь за спекуляцию какими-то тряпками, хотя всем известно, что женщины вечно что-то продают, покупают… Но тогда вышла амнистия, и все прекратили.

— Повторяю, вы ошибаетесь. Катышева — опасная преступница. Я говорю без всякого преувеличения… А теперь вернемся к началу разговора… Вы никогда не задумывались над тем, что, устроив Катышевой диплом, потом выплачивая деньги за работу, которой она не делала, вы, по сути дела, воспитывали в ней преступницу?

— Ну, это уж слишком рискованный вывод, по-моему, — попробовал возразить тот, не возмущаясь, однако.

— Давайте задумаемся. Как вы полагаете, сама Катышева понимала, ради чего вы создаете ей жизнь, на которую она не имеет права?

— Вполне вероятно.

— Зачем же так?! Все она отлично понимала. И, кроме того, видела, что можно залезать в государственный карман, не рискуя быть схваченным за руку, не опасаясь потерять служебное положение и даже авторитет среди своих коллег. Это касается уже вас. Вы почти десять лет таскали за собой девчонку отнюдь не ради служебной необходимости. А ведь она взрослела за эти годы, через вас приобретала свой жизненный опыт. Почему, думала она, одни могут красть, а другим это не позволено?

— Вы обвиняете меня?

— И самым недвусмысленным образом, Арон Яковлевич. Поймите, вы крали государственные деньги, а в конце концов и душу человеческую. И вас никто не решился даже упрекнуть, никто не сказал об этой связи вашей жене, боясь нарушить начальственное душевное равновесие.

— Вы об этом только мне говорите? — спросил Агранович.

— А мы посоветуемся, Арон Яковлевич. Скажите, в каких отношениях вы с Мешконцевым в Караганде?

— В самых лучших.

— Вы знаете, что Катышева обокрала его?

— Вам и это известно?

— Как видите. Почему Мешконцев делает вид, что не придает этому значения? Почему он не захотел возбудить против Катышевой уголовное дело?

— Только ради меня.

— Вот видите! Ваш авторитет, оказывается, настолько велик, что даже Мешконцев, не желая осложнения в отношениях, готов молчать о своем ущербе.

— Он жаловался мне, — сказал Агранович.

— И что?

— Я ничем не мог ему помочь. К тому времени, вернувшись в Алма-Ату, я потерял Катышеву. Видимо, она решила сама порвать со мной.

— Да еще и воспользовалась расположением людей к вам. Будьте уверены, если бы Мешконцев не понимал, кто она для вас, не видел вашего отношения к ней, он распорядился бы своими деньгами поосторожней.

— Это очень некрасивый случай. Со стороны Катышевой — это черная неблагодарность по отношению ко мне.

— Боюсь, что это слишком скромная оценка. Вот вы спрашивали меня об исходе нашего разговора: выйдет ли он за двери этого кабинета… Давайте разбираться. У каждого из нас свое дело. Вы — строитель. Я тоже в известном смысле строитель. Мы оба призваны делать жизнь красивее. И вдруг вы стали моим противником в самом глубоком значении этого слова. Я всю жизнь борюсь с преступностью; в этом смысл моей жизни, Мы искореняем, искореняем, а вы — взращиваете. По крайней мере в нашем конкретном случае. А имеем ли мы право по-разному относиться к нравственным законам нашего общества?

Агранович поднялся из-за стола и заходил по кабинету. Серьезно и прямо спросил Репрынцева:

— Расскажите мне, Федор Ефимович, что она наделала. Прошу вас.

Федор Ефимович выполнил просьбу. Агранович был подавлен.

— Теперь я все понимаю. И выводы, разумеется… Что вы намерены делать?

— В каком смысле?

— Со мной.

— Ничего. Я обязан написать рапорт,

— Мне, вероятно, не поздоровится… — мрачно заключил Агранович. — Ну да ладно. Оба замолчали.

— Когда последний раз вы видели Катышеву? — спросил Федор Ефимович.

— Немногим более года назад. Ока приезжала сюда, в Алма-Ату. Уведомила меня. Четыре дня прожила на квартире моего приятеля. Потом уехала в Барнаул по каким-то делам, хотела вернуться, но не приехала.

— И не написала?

— Нет. Она никогда не писала. Послушайте, Федор Ефимович… Мне позволительно попытаться как-то помочь вам? Я не уверен, конечно.

— Что вы хотели?

— Например, позвонить по старым адресам. У меня есть люди в Усть-Каменогорске, Целинограде, Караганде, Темиртау, в Экибастузе, в Павлодаре…

— Это она везде?!

— Да, со мной… — сказал Агранович устало, — Вы не все знаете, как видите. Если меня начнут воспитывать в связи с этим, то… Эх! — Он махнул рукой. — Так могу я позвонить? Может, появлялась где-нибудь?

— Попробуйте. Сколько вам потребуется времени? — спросил Федор Ефимович.

— Успею до вечера. Придется еще раз использовать служебное положение, — мрачно пошутил Агранович. — Велю заказать по срочному.

— Тогда до завтра, — поднялся Федор Ефимович.

— Я в вашем распоряжении, — откликнулся Агранович.

Проводив Репрынцева, Агранович вернулся за стол. Руки его бессильно легли на стекло. Взгляд потух. Уверенность и бодрость были израсходованы. Сейчас он выглядел гораздо старше своих лет.

— Ну-с, уважаемый Арон Яковлевич… — вдруг обратился к себе вслух. — Ну-с, старый дурак, берите трубку… — И потянулся к телефону.

…А Федор Ефимович поехал к Рогачевой.

На этот раз она встретила его как старого знакомого, даже пошутила:

— Опять на старое место?

— Необязательно, — ответил он. — Давайте вон за тот столик в углу, на котором много журналов. Побеседуем.

Когда уселись, она протянула ему бумажку:

— Вот адрес Бориса. Но ему два года.

— А мне уже не нужно. Я знаю: он переехал в Бийск.

— В Бийск? С чего это?

— Перевелся… А я был у Аграновича, — сообщил он Рогачевой.

— И?

— Умный товарищ. Солидный. И знаете, встретил лучше, чем я ожидал: разговор-то, сами понимаете… Скажите, Тамара Николаевна, вы знаете о том, что Катышева около года назад приезжала сюда? Неужели, не зашла к вам?

— Впервые слышу. Честное слово.

— С Аграновичем виделась. А потом уехала в Барнаул и не вернулась, хотя обещала.

— Значит, к Борису ездила. Можете не сомневаться.

— Послушайте, Тамара Николаевна. А если бы я попросил вас написать Борису?

— В Бийск? Я же адреса не знаю.

— Я знаю, хотя писать нужно по старому, в Барнаул. И спросить, что он знает о Катышевой. Как вы думаете, он ответил бы вам?

— Вообще-то он парень честный.

— А вы бы его ответ переслали мне в Свердловск. Конечно, если он знает что-нибудь. Она колебалась.

— Тамара Николаевна, я знаю: у вас свои взгляды на жизнь. Но ваша бывшая подруга стала преступницей, опасной для людей, понимаете?!

— А вдруг Борис догадается?

— Давайте попробуем сочинить это письмо вместе, — предложил Федор Ефимович.

— Пожалуйста… — Она приняла от него лист бумаги. — Ну?..

— Пишите, пишите. Я только подсказать могу.

Письмо, по мнению Федора Ефимовича, вышло довольно сносное:

«Дорогой Борис! — писала Тамара. — Случайно попало в руки твое последнее письмо.

Подумать только, два года прошло. Как ты там, что нового в твоей жизни, почему не пишешь? Видно, взял пример с Шуры. Она тоже исчезла и за эти годы не удосужилась дать знать о себе. Вот так. У меня все по-прежнему: семья, сын растет, работаю там же. Ты все-таки черкни, нехорошо забывать старых знакомых. Тамара».

— Но как оно дойдет? — передавая конверт Репрынцеву, спросила она.

— Вы еще не знаете, как хорошо может работать наша почта. Я позабочусь сам. Дойдет.

И Федор Ефимович хитро подмигнул.

Наутро он побывал у Аграновича. Ничего утешительного тот ему не сообщил.

По старым адресам Катышева не появлялась.

Федор Ефимович Репрынцев возвращался в Свердловск.

Свердловский отдел уголовного розыска не скучал без новых сообщений.

Одна из первых телеграмм, которую передали Федору Ефимовичу, пришла из Целиноградской области. В Балакшинскую милицию по плакату обратился только что прибывший из командировки шофер Лукьянов, ездивший получать с авторемонтного завода машину ГАЗ-51. В селе Георгиевка Курдайского района к нему в кабину напросилась женщина. Она была взволнована и говорила, что ей срочно нужно в Алма-Ату, а дальше — в Талды-Курган. Неподалеку от станции Атар машина Лукьянова сломалась. Тогда женщина пересела в нагнавший их рейсовый автобус Фрунзе — Алма-Ата.

Позднее увидел ее фотографию на плакате.

Из Ягодинского райотдела милиции Магаданской области пришло сообщение, в котором Катышева опознавалась работницей областной туберкулезной больницы.

Будучи в командировке: в городе Усть-Нера, эта работница столкнулась с Катышевой в гостинице. Она назвалась тогда Лейлой, эстонкой, хотя говорила без акцента. По собственному рассказу, приехала с материка после развода с мужем, думает устроиться на работу на Крайнем Севере.

Но… о появлении Катышевой сразу сообщали из-под Магадана, из Волынской области, из Уфы, из Курска, из Львова и Ужгорода, из Николаева и Куйбышева, из Иваново и Красноярска. Все это было не то.

Наконец Федор Ефимович получил письмо от Рогачевой. В конверте лежала записка:

«Федор Ефимович, выполняю вашу просьбу. Посылаю письмо Бориса. Судите обо всем сами. Желаю всего лучшего. Овчинникова».

Письмо Бориса было довольно пространным, но главное заключалось в нескольких строчках:

«…Шура, как всегда, оказалась человеком необязательным. Год назад она приезжала ко мне в Барнаул. Жаловалась, что устала мотаться. Хотела бы где-то прочно обосноваться. Просила не забывать о ней. И уехала. Через полгода подала голос из Кемерово. Надумала поселиться в Бийске. Сообщила, что уже ездила туда и купила там дом. Вскоре мне предложили перевод в Бийск. Подумал, что пока сам нигде не зацепился, можно и поездить. Приехав, пытался найти Шуру. Но, увы! Наверное, опять похвасталась. Никаких следов ее в адресном столе не обнаружил…

…А почта-то у нас какова! Получил твое письмо с разными наклеенными справками, похожими на лохмотья. А все-таки дошло, хоть и похоже на бродягу! Спасибо. Пиши. Жму руку. Борис»

И снова Федор Ефимович сорвался в командировку,

В тихом городе Бийске его ждала главная находка: в адресном бюро он обнаружил гражданку Обкатову Светлану Николаевну. Семь месяцев назад она купила в Бийске дом.

Однако новой жительницы города на месте не оказалось. За домом по поручению хозяйки следила пожилая соседка. Федор Ефимович, назвавшись двоюродным братом Обкатовой, сумел расположить старушку к себе, и она показала приобретение его «сестры».

Дом Обкатовой старушка содержала в полном по рядке. Федор Ефимович не обнаружил там и пылинки. Белоснежный тюль спадал по окнам, матово отсвечивала полированная мебель, которой было обставлено жилье, поражала белизной кухня.

— Где же сестренка-то? — сокрушался Федор Ефимович.

— Обещалась приехать через два месяца, а, почитай, больше полгода нету! — вторила ему заботливая опекунша.

— Ждать некогда, — жалел Репрынцев.

— Приедет, куда деваться, — успокаивала его та в свою очередь. — От такого добра насовсем не уезжают. А я сразу передам, что вы навещались.

— Спасибо, — искренне благодарил Федор Ефимович.

…На этот раз, возвращаясь в Свердловск, Федор Ефимович спал в вагоне спокойно.

Бийскую милицию он оставил в неусыпном ожидании Обкатовой.

7

Катышева улетела в Ленинград на второй день после кражи.

Чувствовала себя в полной безопасности.

За десять дней обзавелась обновами: купила шубу за пятьсот рублей, потом еще одну — двести восемьдесят, костюм джерси, массивное кольцо.

В Ленинграде была впервые.

Город показался чужим, и оставаться в нем надолго не хотелось.

Тогда дала телеграмму любовнику в Новокузнецк, чтобы встречал. Жила у него почти безвыходно, так как чувствовала, что будут искать.

За эти дни много думала.

К новой жизни своей Александра Катышева готовилась обстоятельно.

Она никогда не была расточительна. За годы, проведенные вместе с Аграновичем, сумела подкопить приличную сумму денег. В Караганде, обзаведясь знакомствами, доставала дефицитные вещи, и это давало немалые доходы. Но едва не попала в беду: взяли с поличным, и, если бы не амнистия, могли рухнуть все надежды.

Когда Агранович уехал в Алма-Ату, решила с ним порвать: надоело ездить из города в город, надоели ночевки на квартирах его друзей, а сам Агранович — больше всего.

Зная, что никогда уж с ним не встретится, решилась взять деньги у Мешконцева. Шестьсот рублей — не лишние. Взяла без всяких угрызений совести, потому что суровый лысеющий чин не преминул завладеть ею, как только начальник и друг его отбыл в родные палестины.

Все чаще вспоминался Борис Муканов — прямой, бескорыстный, как-то по-особому преданный.

Навестила Бориса в Барнауле. Потом заехала в Бийск. Городок ей понравился своей уютностью. Решила, что жить здесь будет хорошо. И сразу купила дом. Обставила его, принарядила. Но и денег убавилось.

Тогда задумала пополнить свои накопления: только раз, но по-крупному.

Все продумала, И все сошло удачно.

Беспокойство пришло потом, когда в Новокузнецке увидела себя на плакате. Сразу будто опалило огнем. Невольно спрятала лицо в цветы, которыми только что встретил ее на вокзале ничего не подозревавший кавалер.

Теперь нужно было думать, как незаметно вернуться в Бийск.

Размышляя над плакатом, поняла, что ищут ее по настоящей фамилии, и похвалила себя в душе за предусмотрительность при покупке дома: оформила на имя Обкатовой. Благо, паспорт в порядке. Настоящая Обкатова, решила про себя, уже обнаружена и искать ее никому не нужно. А потом поиструтся, примелькаются плакаты, и все забудется. Но надо было как-то известить Бориса. Пришлось ехать в Барнаул. Узнала, что Борис перевелся в Бийск, и стало приятно, что сделал он это для нее: не зря писала ему. Осторожно нашла сослуживцев, сумела получить его адрес.

Задержалась в Новосибирске. К родным ехать не решилась: была уверена, что там ее ждет опасность.

Особенно тщательно готовилась к встрече. Перекрасила волосы. Из соломенных они превратились в каштановые. Позаботилась, чтобы тон был мягким, неброским. Несколько раз меняла прически, пока не нашлась — открывшая шею и достаточно высокая, чтобы овал лица изменился…

Отказалась от яркой одежды, которую всегда любила. Костюм, купленный в Ленинграде, выглядел буднично, хотя и обошелся дорого.

Наступил и тот день, когда взяла билет. С волнением отправила телеграмму. Знала, что удивит и обрадует.

Борис встречал ее. Заметила его еще из окна вагона по огромному букету цветов. Помахала приветливо. Видела, как он спешит за вагоном. И вдруг сама заторопилась навстречу.

Он помог ей сойти со ступенек вагона, подхватил чемодан, вручил цветы и сказал:

— Вот и хорошо. Лучше поздно, чем никогда. — Улыбнулся. — Давно жду.

— И мы — тоже…

Эти слова сказал один из молодых людей, которые стояли на платформе рядом с Борисом. Цветов у них не было.

— Мы из уголовного розыска Бийска. Встречаем по поручению Свердловска. — Здравствуйте, Александра Никитична. — И обратился к Борису: — Извиняемся, молодой человек, но встречу придется перенести в другое место. А вас, Александра Никитична, просим, машина подана…

Он видел, как она встрепенулась и нервно заискала место для сумки. И тогда сотрудник предупредительно обратился:

— А сумку позвольте мне.

Она послушно выполнила его просьбу.

— Шура! — растерянно проговорил Борис.

— Все, Боря, — тихо сказала она. — Не надо. Ничего не надо…

В сумке Катышевой лежали три паспорта с известными уже нам фамилиями, восемь чистых трудовых книжек, круглая печать для заверки записей в них и около восьми тысяч рублей.

Александра Никитична Катышева не запиралась. Показания давала спокойно, подробно и поразительно откровенно.

Наверное, от жизни, которой она жила все это время, тоже устают.

— Ну, так как насчет почвы для преступлений, Герман Михайлович? — спрашивал через несколько дней Олег Владимирович Чернов.

— Как видишь. Пытаемся, искореняем, — ответил тот весело…

— Ага. Аграновичу выговор по партийной линии; директора торгово-кулинарного училища по шапке. Катышевой — десять лет. Нашим ребятам, разумеется, премии за оперативное мастерство. А все-таки как с почвой-то? Не осталось ли где-нибудь еще?..

— Поживем — увидим, — вздохнул Герман Михайлович.

— Увидим, увидим, — согласился Чернов с таким же вздохом.

…Кстати, здоровый скептицизм — это тоже профессиональная черта работников уголовного розыска.

Теорема Лапласа

1

Самые практичные свердловчане убеждены, что приличную вещь в магазине можно купить только в конце месяца, когда в погоне за планом расчетливые хозяева прилавка выкладывают редкий товар. Наверное, поэтому в один из последних сентябрьских дней, несмотря на ветреную погоду, возле магазина «Подарки» еще до окончания обеденного перерыва собралось большое и пестрое женское общество. Более любопытные заглядывали в окна, надеясь увидеть многообещающее оживление продавцов. Более опытные терпеливо ждали открытия у входа, чтобы не упустить первенства при покупке.

Наконец двери открылись. Толпа в минуту протиснулась в магазин, облетела прилавки и пчелиным роем зашумела в дальнем конце верхней половины помещения, где продавщицы бойко распаковывали комплекты дешевых столовых сервизов.

Застучала касса, из толчеи вылезали первые встрепанные счастливцы с покупками, и в это время испуганный и громкий женский голос взбудоражил всех:

— Сумку держите, гражданочка!..

И уже в поднявшейся кутерьме раздался другой:

— Держите его! Это он!..

Худощавого белоглазого парня в кепке схватили у самого выхода. Он рвал из чужих рук полы своего пальто и сердито вскрикивал:

— Ну чего хватаетесь? Чего надо?.. У кого взял, ты видела?!

— Отдайте кошелек! — вдруг решительно приступила к нему молодая, изысканно одетая женщина. — Вы украли его из моей сумки!

— Это он! Я тоже видела…

Парня оттеснили к барьеру возле окна и обступили плотным кольцом. Он затравленно озирался, усмешкой отругиваясь от той, которая требовала кошелек.

— Где я тебе возьму его, дура? На!..

И он вывернул оба кармана.

— Спрятал, — убежденно сказал кто-то после минутного замешательства.

— У него он. У него! — послышалось сразу.

— Не отпустите только. Милицию вызвали.

— Деньги были? — спрашивал кто-то у потерпевшей.

— Семь билетов, семь лотерейных билетов!.. И сто двадцать пять рублей…

— Жулье проклятое! Убивать надо на месте…

…При появлении двух милиционеров все стихло. И в наступившей тишине необычайно громким показался насмешливый и удивленный голос молодого штатского, который подошел вместе с ними:

— Здорово, Верникин! Ты когда вернулся?.. Ай-я-яй!.. И уже неприятности начались, кажется?

— Это — вор!

— Украл кошелек из сумки…

— Минуточку, граждане, — успокоил штатский. — Кто потерпевшая?.. Вы? Пройдемте сюда. — И приказал милиционерам: — И моего «знакомого» с нами, да пригласите свидетелей…Оперуполномоченный уголовного розыска Октябрьского райотдела лейтенант милиции Николай Сгибнев испытывал к карманным кражам болезненное отвращение не только потому, что считал это самым вредным и наглым преступлением, и даже не потому, что их особенно трудно раскрывать, если вор не пойман с поличным. На его участке, охватывающем многолюдье центрального торгового центра и основных городских транспортных скрещений, как раз карманные кражи случались чаще, чем где бы то ни было. И Сгибневу казалось, что это в конце концов погубит не только его служебный авторитет, но и здоровье. Он был убежден, что легче раскрыть три квартирные кражи, чем одну карманную: мешок крови испортишь, а все равно не гарантирован от «баранки» в отчете. Не ожидал он ничего хорошего и от сегодняшнего выезда в «Подарки». А тут с ним случилось то, что бывало в жизни многих работников милиции: преступник оказался знакомым. Николай Сгибнев привлекал Верникина к суду за карманную кражу три года назад, когда начал работать в Свердловске после окончания школы милиции. Встреча, пожалуй, даже обрадовала Сгибнева, развеселила его, и он разговаривал с Верникиным без обычной в таких случаях официальности.

— Так, Вася… что это тебе скандалить вздумалось? — добродушно спрашивал он Верникина. — Так людям нагрубил, что задержали тебя, милицию вызвали…

— Ни при чем я, гражданин лейтенант…

— Исправился, значит? Молодец… Когда вышел-то? Недавно?

— Неделю уже.

— Да обыщите же его! — не выдержала одна из свидетельниц.

Верникин взглянул на нее с укором и сожалением. А Сгибнев вздохнул:

— Понял, в чем тебя обвиняют? Почему бы это?.. — И разрешил милиционерам: — Обыщите.

Николай Сгибнев понимал почти все. Он не торопился с категорическими обвинениями, как свидетели, но и терять времени не хотел. После безрезультатного обыска, заставив потерпевшую и свидетелей написать объяснения, он попросил их на следующий день побывать в райотделе.

После этого, забрав в райотдел Верникина, Сгибнев срочно возбудил уголовное дело.

Заявление о краже было настолько конкретным и убедительным, что Сгибнев не сомневался в ней. К тому же он знал Верникина. Этот хитрый и осмотрительный вор никогда не шел на риск. Три года назад он «работал» только с напарником и, прежде чем попался, успел наделать много бед. Внимательно наблюдая за Верникиным в магазине, Сгибнев подумал, что тюрьма не пошла ему впрок. Верникин с демонстративной невозмутимостью взирал на обыск. Это сразу указывало и на отсутствие у него кошелька, и на то, что воровал он снова не один.

Поэтому-то Сгибнев и поспешил вернуться в райотдел, чтобы, не медля ни минуты, начать поиск второго участника кражи и, конечно, пропавшего кошелька.

Через несколько минут у него на столе лежала справка о Верникине со сведениями, известными оперативным работникам еще до его прежнего ареста. Из пяти дружков Верникина двое сидели в тюрьме, двое давно уехали из Свердловска, и только один жил в городе, но с прежними своими знакомыми не встречался, обзавелся семьей и работал на заводе. Сгибнев все-таки позвонил его начальнику цеха и узнал, что парень еще не ушел домой после дневной смены.

Отправив телеграмму в исправительно-трудовую колонию, где Верникин отбывал наказание, с запросом о его новых преступных связях, Сгибнев занялся проверкой некоей Зои Николаевны Шиловой, письмо с адресом которой обнаружил при обыске у Верникина.

Шилова жила в Верх-Исетском районе, работала дворником и была старше Верникина на два года, прописана по адресу уже давно.

Никаких других данных адресное бюро сообщить не могло.

Сгибнев связался по телефону с участковым уполномоченным милиции Верх-Исетского района, на территории которого жила Шилова, но и у него узнал немного.

— Особенного ничего за ней не замечал. Работает аккуратно. Живет одна, — ответил тот, — Иногда заходят к ней молодые ребята. Наверное, выпивают. Но случаев хулиганства или каких-то безобразий не было. — И спросил: — А что?

— Потом, — отговорился Сгибнев и положил трубку.

Настроение испортилось. Проверить, где провела день Шилова, можно только на месте через соседей или знакомых. Уйти же он не мог. Поэтому велел вести Верникина.

Встретил его подчеркнуто недружелюбно, сразу спросил построже:

— А где сейчас твоя Шилова?

— Какая моя? — бестолково заморгал глазами Верникин.

— Ладно, ты мне мозги не пудри, — сердито предупредил Сгибнев, стараясь изобразить суровость на своем покрытом веснушками лице. — Спрашиваю тебя ясно: где эта твоя Зоя?

— Зойка-то, что ли? — как будто догадался Верникин.

— Ну да, визовская…

— А хрен ее знает. Что она, передо мной отчитывается, что ли?..

— Тут я тебя спрашиваю! — поднажал на голос Сгибнев.

— Я и говорю… — стих Верникин. — Переночую да уйду, чего я знаю?..

— Давно с ней знаком?

— Давно.

— Ты что, неграмотный! — вдруг обрушился на него Сгибнев. — Не знаешь, как положено отвечать? Забыл, что ли?..

— До срока еще…

— Вот так, — удовлетворился Сгибнев. Больше спрашивать было не о чем, и он сказал: — Ладно, пока отдыхай. Сержант, уведи его на место…

Доложив начальнику отделения уголовного розыска подробности кражи, Сгибнев попросил подключить к нему еще одного работника для проверки Шиловой.

— Возьми участкового со своей зоны, — ответил тот.

…Отправив участкового уполномоченного по адресу, Сгибнев углубился в чтение объяснений. Описав обстоятельства кражи, потерпевшая указывала, что у нее пропал кошелек со ста двадцатью пятью рублями в купюрах червонцев и рублей. Но в двух свидетельских объяснениях, на которые в магазине Сгибнев взглянул мельком, он обнаружил упоминание о каких-то семи лотерейных билетах, которые находились вместе с деньгами.

Сгибнев снова прочел объяснение потерпевшей, но там о билетах ничего не говорилось.

— Вечно что-нибудь напутают!.. — проворчал он и записал на календаре «Билеты», чтобы не забыть выяснить о них при встрече со свидетелями.

Он занялся текущими бумагами, но не мог сосредоточиться. Кража могла «повиснуть», остаться нераскрытой, а еще хуже — недоказанной. И это вызывало острое чувство уязвленного самолюбия: в поединке с Верникиным он не имел права проиграть. Не мог спасовать перед преступником, которого уже один раз перехитрил.

Зазвонил телефон. Сгибнев схватил трубку и услышал голос участкового уполномоченного. Тот сообщал, что Шилову видели перед полуднем, когда она уходила из дому с незнакомым парнем. По приметам можно предположить, что с Верникиным.

— Дождись ее и пригласи сюда, — наказал Сгибнев. Подумал и добавил решительно: — Да следи за ней как полагается, чтобы бумажку какую-нибудь не выбросила или еще чего… А здесь посмотрим. Да! Я подошлю машину, будет стоять неподалеку…

Сгибнев договорился с дежурным насчет машины и вспомнил, что не обедал. От невозможности уйти голод чувствовался острее и настроение испортилось вконец. Поэтому, когда вернулся его товарищ, стол которого стоял здесь же, Сгибнев рассказал ему о запросе в места заключения и, попросив побыть возле телефона, пошел перекусить. Уходя, машинально взглянул на часы. С момента кражи прошло три часа,

Плохо…

…Вернувшись через час, Сгибнев увидел в своем кабинете участкового уполномоченного и молодую женщину.

— Это Шилова, товарищ лейтенант, — не дожидаясь его вопроса, сказал участковый.

— Здравствуйте. — Сгибнев попросил ее присесть к столу и сразу же заговорил: — Мы ждали вас давно. Не секрет, где задержались?

— В кино.

— Днем?

— Днем лучше, вечером народу много, билета не достанешь.

— А на каком же сеансе?

— Вы меня допрашиваете, что ли? — недовольно спросила она. — На четыре тридцать.

Вот билет…

Она положила перед Сгибневым узенькую полоску зеленой бумаги.

— Точно, — сказал он. Потом повертел билет и так и сяк, разгладил его на столе и, наконец, взглянул на Шилову: — А кому продали второй билет?

— Ничего я не продавала.

— Ну, как же? — улыбнулся Сгибнев. — Посмотрите: вот линия отреза билета в кассе, а вот это вы оторвали своими пальчиками. Видите, как неровно?..

— Ну и что? — вызывающе взглянула на него Шилова.

— Когда видели Василия Верникина последний раз?

— Какого Василия?.. Никакого Василия у меня нет, — ответила она и обиженно поджала губы.

— А вы вспомните, — попросил Сгибнев. — Нам это нужно знать.

— Я сказала, что никакого Василия не знаю.

— Так… — Сгибнев аккуратно сложил ее билет вдвое, спрятал в свое удостоверение. Потом вдруг поднялся. — Посидите здесь, минут через пятнадцать я вернусь.

И, показав участковому взглядом остаться с ней, вышел из кабинета.

Через несколько минут вместе с начальником следственного отделения Сгибнев поднялся на второй этаж здания, к прокурору. Рассказав о краже, попросил санкцию на обыск Шиловой.

— Верникин знакомства с ней не скрывает. Она же не признает. И потом этот билет на четыре тридцать, товарищ прокурор… — убеждал он.

— Что билет?..

— Как это что? — загорячился Сгибнев. — Время такое, что после кражи как раз можно было удрать в кино. Да и продан вроде бы еще один…

— «Вроде, вроде…» — недовольно протянул прокурор. — Вот так и получается, что вроде бы никакого нарушения соцзаконности нет, а делаем…

— Если она чистая, так чего бы ей отказываться от знакомства с Верникиным?.. — настаивал Сгибнев и добавил: — И всегда мы воров сразу обыскивали!..

— Ты ведь ее взял не в магазине. О чем я и толкую…

Через десять минут санкция прокурора все-таки была в руках. Сгибнев нашел возле паспортного отделения двух женщин-понятых и попросил секретаря-машинистку обыскать Шилову. Деньги в купюрах, указанных потерпевшей, оказались у нее. Не хватало какой-то мелочи.

— Так… — С трудом скрывая ликование, Сгибнев не торопясь вернулся за свой стол, закурил, долго рассматривал Шилову, надеясь, что она смутится. Не дождался. — А деньги откуда?

— Нашла.

— Ага.

— Хотела домой зайти, а потом в милицию заявить. А вот они меня уже ждали… — показала на участкового.

Тот хохотнул и, подмигнув Сгибневу, объяснил Шиловой:

— Видишь, милиция знает даже, кто деньги находит. А ты как думала?

— Где же вы их нашли? — спросил Сгибнев.

— Из трамвая вылезла и нашла, — ответила Шилова.

— На какой остановке?

— На Толмачева.

— Ну а с кем все-таки хотела пойти в кино?

— Говорила ведь, что одна. С кем мне ходить?

— Не знаю. Поэтому и спрашиваю, — сказал Сгибнев. — А воруете давно?

— Хм… Еще что скажете?

— Все то же, — улыбнулся Сгибнев, — Давно, спрашиваю, воруете?

— Не имеете права так говорить, — возмутилась Шилова. — Надо доказать сначала.

— Докажем, — пообещал Сгибнев. — Тем более что украденные деньги нашли у вас. Какое еще доказательство вам нужно?

— А я сказала, что нашла.

— Лучше припомните, куда дели лотерейные билеты.

Этот вопрос он задал потому, что увидел перед собой настольный календарь, на котором сам записал крупно: «Билеты».

— Какие еще билеты?! — негодующе удивилась она.

— Обыкновенные, лотерейные.

— Чего смеяться-то?!

И она умолкла окончательно.

Разговаривая, Сгибнев все время рассматривал ее. Рыжеватая, едва приметно подкрашенная, одетая в короткое серенькое пальто прямого покроя, в светлые поношенные полусапожки, Шилова была бы незаметной даже среди небольшой группы людей. За ее растерянными отговорками он угадывал скрытую неприязнь.

Но это его не трогало. В конце концов она все равно как-то причастна к совершенному преступлению. Да и поверить в то, что деньги потерпевшей в купюрах, указанных в заявлении, просто так найдены, может только дурак. Значит, если деньги украл не Верникин, то сделала это она сама. Но то, что во время кражи Верникин оказался в магазине и был, несомненно, знаком с Шиловой раньше, наконец, ее категорическое отрицание знакомства с ним — все это наводило на возможность еще более реального варианта: Шилова помогала Верникину. И к тому же проданный второй билет в кино с началом сеанса через двадцать минут после случившейся кражи…

Сопоставляя противоречия в показаниях Верникина и Шиловой, Сгибнев продолжал внимательно разглядывать ее. Потом его внимание привлекли сапожки.

То, что Шилова из кино поехала прямо домой, не вызывало сомнения: это понятно по времени ее задержания. А вот сапожки она запачкала в какой-то копоти. Именно в копоти, а не в пыли, как обыкновенно бывает при ветреной погоде. Значит, это случилось до кино. Но где? Где она могла измазать сапожки в такой черной пыли, осевшей в изгибах кожи?.. Кража-то совершена в самой чистой части города, Сгибневу стоило труда сдержаться, чтобы не спросить ее об этом. Но проклятая копоть путала все его мысли, и он велел увести Шилову в камеру, чтобы спокойно обдумать все детали происшествия.

Дело с кражей явно осложнялось, несмотря на то, что похищенные деньги, судя по купюрам, нашлись. Ни Верникина, ни Шилову пока еще нельзя было обвинить в том, что эти деньги украли они. Вся закавыка заключалась в том, что покупатели в магазине задержали по подозрению в краже Верникина и, видимо, совсем не заметили присутствия Шиловой. Сейчас же получалось, что Верникин вообще ни при чем, так как деньги нашлись не у него. Больше того, теперь и Шилову без свидетелей в краже обвинить почти невозможно, Для этого нужно хотя бы доказать, что во время кражи она находилась вместе с Верникиным. Но как это сделать?.. Сгибнев этого не знал, но он пошел на риск и принял решение о задержании Шиловой.

Уже около девяти часов вечера Сгибнев, отправив Верникина и Шилову в камеру предварительного заключения, выехал на квартиру Шиловой с общим обыском. Там он нашел два письма Верникина, в которых тот писал Шиловой о своем скором освобождении из заключения. Обещая заехать, Верникин спрашивал относительно возможностей устроиться на работу в Свердловске.

Воодушевленный находкой, Сгибнев прихватил из квартиры Шиловой еще кирзовые сапоги и поношенную пару хлопчатобумажной мужской одежды, какую обычно носят заключенные.

Вернувшись в райотдел, укладывая добытые вещественные доказательства в шкаф,

Сгибнев опять вспомнил про копоть на сапожках Шиловой.

После некоторых размышлений позвонил в научно-техническую группу городского управления, поделился с экспертами своим наблюдением и договорился с ними не откладывая осмотреть обувь задержанных.

В КПЗ приехали уже после одиннадцати. Верникин и Шилова в своих камерах спали в обуви. Надзиратель разбудил их, сделал замечание за нарушение правил и велел выставить обувь к дверям.

Через час Сгибнев получил заключение экспертизы. На сапожках Шиловой копоть оказалась обыкновенной угольной пылью. На ботинках Верникина такой пыли не было. Значит, выходила Шилова из дому вместе с Верникиным или нет — это уже не имело значения. Неоспоримо другое — днем они все-таки побывали в разных местах. Когда? Где? И как деньги очутились у нее? Вот это необходимо уточнить.

Но на дворе уже стояла ночь. Люди спали. И беспокоить их оперуполномоченный Николай Сгибнев не имел права.

Злой и измученный, Сгибнев поехал домой.

Засыпая, чертыхнулся.

Сонная жена спросила:

— Ты что?

— Да так… — отговорился он и, отвернувшись, подумал еще раз: «Где же она была, чертова кукла?.. И как к ней все-таки попали деньги?..»

Утром следующего дня Сгибнев допросил Шилову.

После найденных при обыске писем Верникина она уже не могла отрицать, что знакома с ним. Но, признавшись, что вышла из дому с Верникиным, Шилова продолжала утверждать, что в кино ходила одна. Верникин, по ее словам, направился искать работу. Она же якобы зашла в столовую, потом в магазины, а после трех поехала в центр.

Видя неподатливость Шиловой, Сгибнев не сомневался теперь, что она продолжает хитрить. Ни в столовой, ни в магазинах, о которых она рассказала, Шилова не могла запачкать сапожки в угольной пыли. Скорее всего, она все это придумала, а была где-то совсем в другом месте. Но где? Это она упорно скрывала.

У Сгибнева были все основания попросить Шилову объяснить, откуда появилась на ее сапожках угольная пыль. Но он опасался насторожить ее этим вопросом: в ответ могла последовать новая, вполне правдоподобная выдумка, которая увела бы его от истины еще дальше. Так и решил: об угольной пыли пока молчать. Может быть, со временем выявятся какие-то новые обстоятельства кражи, к которым все приложится. Тем более что впереди еще встречи с потерпевшей и свидетелями.

Поэтому, удовлетворившись первыми показаниями Шиловой, Сгибнев временно оставил ее в покое.

…Около одиннадцати часов в его кабинет вошла потерпевшая. Она непринужденно поздоровалась с ним, без приглашения села на стул возле стола и посмотрела ему в глаза.

— Слушаю вас.

Деловой тон, каким были сказаны эти слова, серьезность в ее взгляде, какая-то внутренняя неприступность во всем ее облике на мгновение смутили простодушного Сгибнева, привыкшего иметь дело с людьми попроще.

И он спросил первое, что пришло на ум:

— Хомина Светлана Владимировна?

— Да.

— Проживаете?..

— Да.

— Так, — Сгибнев смотрел в ее объяснение, чтобы не показать своей неловкости. — А работаете?.. Тут не сказано.

— В магазине, когда я спрашивала, как писать объяснение, вы просили указать домашний адрес…

— Правильно, — согласился он уже спокойнее. — Но вы — потерпевшая. И нам наверняка придется встречаться с вами еще. Так что на всякий случай…

— Пожалуйста: работаю в облфинотделе инспектором.

— Вот и хорошо. Значит, деньги считать умеете и…

Он хотел пошутить, но, взглянув на Хомину, натолкнулся на тот же холодный взгляд, на то же непонятное высокомерие. Поэтому он сразу приступил к сути дела:

— Здесь более спокойная обстановка, Светлана Владимировна, и вы, наверное, сможете обстоятельно рассказать о вчерашнем происшествии…

— Я все написала в заявлении, — сухо возразила она. — Ведь я бы и не спохватилась сразу, если бы вора не увидели люди.

— Это понятно, понятно, — любезно сказал Сгибнев, все еще пытаясь сделать разговор непринужденным, — но я хотел спросить, не заметили ли вы в момент кражи или сразу после нее других подозрительных лиц, кроме того парня, которого мы задержали?

— Нет, конечно! Я не уверена даже, что узнаю этого самого вора, — по-прежнему высокомерно ответила Хомина, и в ее тоне Сгибневу почудилось что-то похожее на неприязненный упрек: «Это, мол, не мое, а ваше дело замечать подозрительных личностей. Ваша обязанность!»

Ему невольно захотелось дать ей понять, что свои обязанности он знает.

— В кошельке у вас было сто двадцать пять рублей, двенадцать червонцев и пять рублей, так?

— Да!

— Червонцы — новенькие бумажки, а рубли потрепанные, да?

— Да, да! — Хомина несколько оживилась.

— И еще семь лотерейных билетов. Правильно? — Задавая этот вопрос, Сгибнев потянул к себе ящик стола, чтобы достать ручку.

Вероятно, Хомина подумала, что следователь сейчас же выложит на стол ее кошелек.

С удивившей Сгибнева поспешностью она сказала:

— Да, семь билетов шестого выпуска.

— Шестой выпуск? Таблица, кажется, была на днях? Да? Вы не проверяли их?

Красивое лицо Хоминой тронула бледная усмешка.

— В кошельке находились те, на которые пали выигрыши.

— На все семь?! Я правильно вас понял? — переспросил Сгибнев.

— Да, на все семь.

— Почему вы не написали об этом сразу в объяснении там, в магазине?

— Я была уверена, что кошелек у преступника, которого задержали. И потом, вы так торопили нас с объяснениями…

— Номера и серии билетов вы помните?

— На память нет, — ответила Хомина. — Видите ли, лотерейные билеты покупал мой муж. Он же их и проверял. Кроме того, в числе выигравших два принадлежали нашей приходящей домработнице, которая попросила меня получить деньги.

— Так…

Сгибневу было до слез обидно за себя. Вчера, прочитав о лотерейных билетах в объяснениях свидетелей, он не придал этому особого значения. А ведь билеты, пусть выигрыши по ним и пустячные, будут предъявлены в сберегательную кассу, да еще может случиться — все сразу. Это верный путь к преступнику или сообщнику преступления.

«Так прошляпить!» — подумал с горечью. И спросил:

— Светлана Владимировна, когда вы бываете дома?

— После работы, часов в шесть.

— Обедаете, значит, не дома… — сказал с сожалением.

— Нет.

— Я постараюсь вечером заехать к вам.

— Пожалуйста, — разрешила она равнодушно.

Когда Хомина вышла, Сгибнев почувствовал, что зверски устал. Хорошо еще, что он не сказал Хоминой о найденных деньгах. Как бы отнеслась эта высокомерная дама к тому, что деньги нашлись, а выигрышные билеты пропали, хотя лежали рядом…

…Перед самым обеденным перерывом пришли свидетельницы, и Сгибнев сразу спросил их, откуда известно о лотерейных билетах, о которых они написали в своих объяснениях.

— Так это же сказала та самая женщина! — сразу ответила одна из них.

— У которой украли… — робко уточнила другая.

— Почему же она сама об этом не заявила? — спросил Сгибнев.

Женщины растерянно замолкли. Неловко почувствовал себя и Сгибнев.

— Объясните мне, пожалуйста, как она сказала вам об этом, — дружелюбно попросил Сгибнев.

— Да не нам, — ответила та, которая была посмелее. — Это все слышали, наверное. Как хватилась кошелька, так сразу и крикнула про билеты…

— Про деньги-то она уже после того вспомнила, — снова подсказала другая.

— Вот так и нужно было написать, — тоскливо улыбнулся Сгибнев: разговор не обрадовал его.

Взяв от свидетельниц дополнения к их объяснениям, он попрощался с ними и, оставшись один, продолжал корить себя за головотяпство: «Даже страшно начальству докладывать…» В кабинет заглянул товарищ:

— Чего в окно уставился? Обедать пора.

Сгибнев только рукой махнул: «Какой тут обед, кусок в горло не полезет…» И вдруг спохватился: «Обед!.. Ведь если Хомина дома не обедает, то домработница-то наверняка из квартиры в столовую не ходит. Надо ехать. Немедленно!..»

Через минуту дежурная машина райотдела уже мчала его на квартиру Хоминой. Ехать было далеко, и Николай Сгибнев снова остался наедине со своими мрачными размышлениями. Расследование кражи расползалось у него в руках. Он держал почти все нити преступления, но не в силах был свести концы с концами. Злополучная копоть на сапожках Шиловой ничего не объяснила, а только отбросила его в сторону: получалось, что Шилова и Верникин действительно находились где-то в разных местах. Ответ из управления местами заключения ничего не говорил о новых преступных связях Верникина. Старые же, как было известно Сгибневу, не сохранились.

Но ведь Сгибнев и сейчас не сомневался, что Верникин воровал с напарником. Кто же был этим вторым, если не Шилова? Но и этот второй должен знать Шилову. Потому что иначе деньги Хоминой не могли оказаться у нее…

Круг предполагаемых обстоятельств замыкался, не проясняя ничего.

Больше того, ко всему прочему прибавлялась еще шарада с лотерейными билетами.

Так или иначе, расследование принимало затяжной характер. А это, как знал по опыту Сгибнев, не сулило ничего хорошего, пахло скорее всего провалом. Но он не мог примириться с этой мыслью! Он не мог упустить Верникина!

…Поднявшись на третий этаж недавно построенного дома, Сгибнев перевел дыхание и позвонил в квартиру Хоминой. Дверь открыл молодой мужчина.

— Простите, это квартира Хоминой? — осведомился Сгибнев.

— Да!

— А вы?..

— Ее муж. Пустынин Юрий Михайлович.

— Здравствуйте…

Сгибнев предъявил удостоверение и попросил разрешения войти. Мужчина, назвавшийся Пустыниным Юрием Михайловичем, выжидательно посмотрел на Сгибнева.

— Скажите, а ваша приходящая домработница сейчас здесь?

— Нет. Сегодня я дома. Вам нужна она?

— Вы оба… Я по поводу кражи кошелька у вашей жены. Вместе с деньгами у нее пропали выигрышные лотерейные билеты, которые покупали вы и ваша домработница…

— Знаю.

— Очень хорошо! — обрадовался Сгибнев. — Светлана Владимировна сказала мне утром сегодня, что проверяли эти билеты по таблице вы…

— Предположим, я.

— Вот, вот, — Сгибнев широко улыбнулся. — И она сказала, что вы знаете номера и серии билетов… У вас сохранилась таблица? — с надеждой спросил он, увидев стопку газет. — Давайте посмотрим вместе…

Пустынин выслушал его до конца и, как показалось Сгибневу, неохотно подошел к газетам, лежавшим на углу письменного стола. Сгибнев терпеливо ждал, досадуя на его медлительность: «Если эта таблица среди газет, ее давно уже можно найти…»

Пустынин вытащил таблицу, развернул ее, посмотрел сначала сам и только потом передал Сгибневу.

— Вот. Выигрыши помечены красными птичками.

Сгибнев и сам видел эти птички. Он взял газету, поблагодарил. Пустынина и распрощался. Приехав в райотдел, положил газету в папку уголовно-розыскного дела. Около пяти вечера, памятуя обещание побывать у Хоминой, решил просмотреть таблицу. Выписал номер только первого выигравшего билета. Потом на номера уже не обращал внимания. Видел только выигрыши. И плохо понимал: электробритва, мотоцикл «Планета», ковер, платок, велосипед дорожный дамский, еще электробритва, автомашина «Запорожец»…

Срочно поехал в Центральную сберегательную кассу. Светофоры на перекрестках возмутительно крали оставшиеся до конца работы минуты. В пять пятнадцать он вбежал в здание сберегательной кассы.

Через три минуты вышел обратно уставший и злой.

Хлопнув дверкой, откинулся на сиденье и сказал шоферу с горьким негодованием:

— Вот так: начальство, у которого ненормированный день, предпочитает уходить домой минута в минуту. А мы с тобой… Поехали в райотдел!..

Открывая дверь кабинета, слышал настоятельные звонки. Успел к телефону. Звонила Хомина. Она долго объясняла, что сначала задержалась, потом приехала домой на такси, чтобы успеть к нему, Сгибневу, но узнала, что он уже забрал таблицу, и вот теперь звонит ему с автомата…

А Сгибнева душил гнев. Он сдерживался, чтобы не прервать ее грубо, и только шевелил губами. Когда она кончила свои объяснения, сказал сухо:

— К сожалению, сегодняшний день для нас с вами потерян. С такими вещами нужно торопиться. Вы знаете лучше меня, что сберегательные кассы приступили к выплате выигрышей.

— Извините… — донеслось до него из трубки.

— Да, да, — ответил он и больше не слушал ее, пока она не положила трубку.

Весь вечер Сгибнев терзал себя всевозможными предположениями, тут же отвергал их, находил новые, но и они рассыпались в прах. Куда же запропастился тот злополучный кошелек, в котором деньги и билеты лежали рядом? В горячке он едва не пошел на повторный обыск в квартире Шиловой, но вовремя уличил себя в глупости: ведь Шилову задержался с деньгами до того, как она вошла в свой дом. А он уже срезался на сапогах и хлопчатобумажной мужской рабочей паре: оказалось, это была рабочая одежда самой Шиловой, в которой она ранними утрами подметала тротуары и двор…

Сначала, когда деньги Хоминой были найдены у Шиловой, дело о краже казалось близким к завершению. И хорошему завершению: во-первых, преступников удалось задержать и, во-вторых, потерпевшей почти полностью возмещался материальный ущерб. При этом семь лотерейных билетов воспринимались как два рубля десять копеек. Что это за утрата?!

И вдруг эти два рубля десять копеек в одно мгновение превратились в две тысячи девятьсот семьдесят четыре рубля с копейками!

А так как тяжесть любой карманной кражи измеряется суммой материального ущерба, оперуполномоченный Октябрьского райотдела милиции Николай Сгибнев по воле судьбы должен был теперь раскрывать самую крупную и загадочную карманную кражу в Свердловске за последние десять лет.

«Это можно за червонцем побегать месяц и плюнуть на всю канитель, потому что неизвестно: украден он или обронен, — тоскливо думал Сгибнев. — А такая кража — что хронический насморк: не раскроешь, так до пенсии не прочихаешься…»

Утром следующего дня Сгибнев обстоятельно доложил руководству райотдела о вновь выявленных деталях кражи в магазине «Подарки».

В кабинете начальника райотдела майора милиции Береснева наступила долгая, гнетущая тишина.

Нарушил ее сам начальник:

— Вы проверили, получены ли выигрыши по украденным билетам? — спросил он Сгибнева.

— О том, что билеты выигрышные, стало известно только вчера днем. Пока устанавливали номера и серии билетов, рабочий день администрации сберегательной кассы закончился.

— Так вот, прежде чем докладывать нам о странном случае, когда деньги обнаружены, а билеты — нет, вам следовало получить от Центральной сберегательной кассы данные о том, предъявлены ли указанные серии и номера билетов к оплате.

— Я сделал это в девять утра сегодня, товарищ майор, — ответил Сгибнев.

— И когда вам обещали результат проверки?

— К двенадцати.

— Прошу всех собраться у меня в двенадцать, — сказал начальник. — А сейчас совещание прекратим.

…Около полудня Сгибневу сообщили, что по пяти билетам, сумма выигрышей по которым не превышала ста рублей и поэтому не требовала регистрации личности их предъявителя, деньги выплачены вчера.

— Скажите, пожалуйста, а нельзя ли попытаться установить личность получателя выигрышей через кассиров?! — почти в отчаянии закричал Сгибнев. — Вдруг кто-нибудь приметил. Ведь сразу по пяти билетам человек получал, запомнить такого легче!..

— Это невозможно, — отозвались в трубку. — В эти дни мы оплачиваем тысячи выигрышей. Нашим кассирам некогда даже взглянуть в лицо клиентам. А что касается пяти сразу, так это бывает: знакомые иногда просят получить заодно со своими…

На втором совещании у начальника Сгибнев сидел как на скамье подсудимых. До него едва доходил смысл свалившихся на него обвинений. Это он, Сгибнев, в погоне за «оперативностью» пренебрег первичными показаниями свидетелей. Это он не ухватился за лотерейные билеты и не использовал их для задержания преступника.

— А может быть, заявление о билетах ложное? — предположил кто-то из оперуполномоченных. — Фининспектор дело понимает…

Сгибнев только усмехнулся про себя: это исключалось. Хомина в магазине сразу проговорилась о билетах. Она была убеждена, что кошелек у преступника, поэтому не могла врать. Другое дело, если бы она назвала другие номера и серии в надежде, что пропажа не будет обнаружена… Но и в этом случае, чтобы доказать ее обман, необходимо найти те билеты, которые лежали в кошельке с деньгами. И, словно угадав мысли Сгибнева, начальник ответил на высказанное предположение:

— Это маловероятно. При любых обстоятельствах потерпевшей не было смысла делать ложное заявление. — И добавил: — Если она не безнадежная дура…

— Два остальных билета, на которые выпали крупные выигрыши, следует перекрыть и за пределами нашей области, — вмешался начальник отдела БХСС. — Времени для этого достаточно, потому что крупные выигрыши оформляются через Москву, а с момента кражи прошло всего двое суток. Пока же, на мой взгляд, следует разобраться со всем этим лотерейным хозяйством. Обратите внимание, что Хомина потеряла, по ее словам, не свои билеты, а мужа и домработницы. А выигрыши-то, как видите, не простые. Их приятно получить тем, кто выиграл. Следует подумать над этим, следует.

— Вы слышали, Сгибнев, что вам советуют? — спросил Береснев и настоятельно потребовал: — Кража должна быть раскрыта во что бы то ни стало! И два билета должны быть у вас в руках. Они важнее этих ста двадцати пяти рублей. И дело тут не только в сумме выигрышей. Вы поняли?

— Так точно, товарищ майор, — приподнялся Сгибнев.

А сам решительно не знал, что еще нужно предпринять для дальнейшего расследования.

…К вечеру Сгибнев допросил мужа Хоминой — Юрия Михайловича Пустынина, с которым она уже четвертый год жила в незарегистрированном браке, и их приходящую домработницу Екатерину Клементьевну Бекетову. Оба они подтвердили, что билеты принадлежат им и отданы Хоминой для получения выигрышей. По просьбе Сгибнева они сказали, где приобретали лотерейные билеты. Пустынин объяснил, что купил пятьдесят билетов в пассаже.

Бекетова приобрела в течение двух месяцев семнадцать билетов в кассах магазинов, где ей предлагали их взять при сдаче денег за покупку продуктов.

Теперь у Сгибнева оставался один-единственный путь, самый трудный и безнадежный, но единственный, — это искать злополучный украденный кошелек.

Как часто бывает при очень простых, на первый взгляд, преступлениях, общий успех расследования решало вещественное доказательство. Оно определяло все: и направление следствия, и наиболее вероятного преступника, оно могло объяснить, как произошла кража, и куда могло исчезнуть похищенное.

На все эти вопросы мог ответить маленький черный кошелек с двумя отделениями из лакированного кожзаменителя на бежевой шелковой подкладке, закрывающийся на обыкновенную металлическую кнопку…

2

Подходила к концу неделя безрезультатных поисков. На каждом утреннем оперативном совещании, испытывая мучительные приступы стыда, Сгибнев коротко докладывал:

— Кража не раскрыта.

Наконец начальник отделения не сдержался и ответил ему с усмешкой, смысл которой поняли все:

— И не раскроется, пока вы будете заниматься ею в своем кабинете. — Он увидел, как побледнел Сгибнев, как резко обозначились его скулы, и сказал мягче: — Ты бы не терял времени, Коля…

После совещания Сгибнев вернулся в кабинет, опечатал сейф и наказал соседу:

— Будут спрашивать, скажи, что приду к концу рабочего дня.

Через двадцать минут он сошел с трамвая у оперного театра, пересек по бульвару улицу Тургенева и сел на скамейку против магазина «Подарки».

Октябрь срывал с пожелтевших кленов уцелевшие листья и укладывал их на асфальт аллеи, согретой последним теплом солнца. Кое-где под надзором бабушек копошились в пожухлой траве деловитые малыши, на соседних скамейках выясняли отношения молодые парочки, а порой и люди с торопливой походкой вдруг неожиданно останавливались посреди аллеи и, найдя свободное место на какой-нибудь скамье, садились прочесть газету или просто отдохнуть.

А Сгибнев подумал с тоской, что никогда не пользовался таким отдыхом. Он даже не мог бы припомнить, в каком месяце летом стояла хорошая и плохая погода. Не мог, потому что у него просто не было времени обратить на это внимание. Он вечно торопился с делами или прел с допросами в кабинете, или еще противнее — рылся при обысках в чужом людском хламе. При этом ему и в голову не приходило, что живет он не так, как все люди, что существует вот такое небольшое благо, как короткий отдых на воздухе: захотел — и посиди.

Он видел над кромкой подрезанных акаций на противоположной стороне улицы большую надпись «Подарки», и его неприятно поразила мысль, что вот среди этих отдыхающих на бульваре людей может оказаться обыкновенный жулик, который через минуту поднимется со скамьи, войдет в магазин и украдет у кого-то деньги, лишив не только радости, а может быть, и средств существования целую семью.

И в нем снова проснулась жгучая ненависть ко всем этим верникиным, шиловым и другим, которые без всякого права пользуются тем же солнцем, тем же теплом и светом, что и все другие люди.

Сгибнев огляделся вокруг. Внизу, в конце сквера, шумел трамвайной й машинной суетой перекресток Карла Либкнехта — Ленина. Он был не более чем в ста пятидесяти шагах. На этом отрезке улицы в течение получаса и произошло все.

…Пожалуй, впервые за свою работу в уголовном розыске Николай Сгибнев не просто анализировал факты, основываясь на знаниях криминалистики и учебной хрестоматии преступности, аналогий и прочего арсенала сыскной работы. От этого всегда зверски устаешь.

Он попытался рассуждать как обыкновенный гражданин, которому известны кое-какие обстоятельства и факты одного преступления и который думает о них, чтобы занять свой отдых на скамейке бульвара против магазина «Подарки».

Он представил себе, как из дверей магазина выскакивает преступник и, торопясь скрыться, бежит к улице Карла Либкнехта. Да, именно туда, потому что в той стороне была Шилова…

Нет. Все было не так. Преступник не бежал. Он спокойно пошел туда, чтобы своей поспешностью не вызвать подозрений.

Итак, кошелек украли не позднее четырех часов десяти минут. Киносеанс, на котором была Шилова, начался в четыре часа тридцать.

Сгибнев поднялся со скамьи, вышел из сквера н, заметив время по часам, пошел к кинотеатру «Совкино». Переход занял всего три минуты. Тогда Сгибнев вернулся к «Подаркам» намеренно медленно. На это ушло пять минут.

Значит, кто бы преступник ни был, даже если это была Шилова, которой еще надо было продать билет, для него оставалось свободных десять-двадцать минут.

Что могло произойти за эти совсем короткие минуты?..

Сгибнев не умел думать, сидя на месте. Он и не заметил, что снова занялся предположениями. Размышляя, он проехался на трамвае до ВИЗа, прошел пешком до дома Шиловой и вернулся в центр. Но ему показалось этого мало, и он зашел в столовую УралТЭПа, проследив там, сколько понадобилось неторопливой женщине на обед. Потом он побывал в близлежащих магазинах, вдосталь наглазевшись у всех прилавков.

Подведя итог всему, сопоставил время с показаниями Шиловой. На проезд с ВИЗа до Толмачева, на обед и магазины, на очередь в кассе кинотеатра Сгибневу потребовалось три часа. По словам Шиловой, получалось, что на то же самое она затратила четыре с половиной.

Шилова явно путала его.

Копоть на ее сапожках заставляла думать, что вместе с Верникиным она не была. Но деньги оказались у нее. Поэтому если даже допустить существование посредника, то не оставалось сомнения, что встреча с ним обусловливалась заранее.

Но что все-таки могло произойти за десять-двадцать минут, которые были у преступников в запасе?..

Сгибнев зашел в «Подарки», постоял возле прилавка с мужскими рубашками. Потом засек время, вышел на улицу и направился вниз, к улице Карла Либкнехта. За хлебным магазином начинался забор, ограждающий строящееся здание гостиницы «Юбилейная». На узком временном дощатом тротуаре возле него пешеходы теснились и толкали друг друга. Сгибнев невольно огляделся и заметил узкий проход между забором и жилым домом, свернул туда и оказался во дворе.

И сразу увидел гору угля…

Сгибнев был настолько поражен, что растерялся на некоторое время, забыв, зачем сюда пришел. Потом его почти затрясло от радости, от обыкновенной радости, какую человек испытывает при давно желанной находке. Он, как зачарованный, стоял, не в силах оторвать взгляда от бесформенной огромной кучи угля, загрязнившей половину двора.

Вот где прошли сапожки Шиловой.

Через несколько минут сосредоточенный и серьезный Сгибнев снова вышел из магазина, знакомым проходом проник во двор, обогнул кучу угля так, чтобы его не было видно, постоял с минуту, вернулся прежним путем на улицу, прошелся возле магазина, заглянув в окна, а потом не торопясь спустился к кинотеатру «Совкино».

И только там взглянул на часы: на весь эксперимент ушло пятнадцать минут.

Сгибнев пересек улицу и с автомата позвонил начальнику отделения:

— Я, кажется, что-то откопал по Верникину. В райотдел не вернусь.

— Действуй… — услышал ответ.

…Уже темнело, когда счастливый Сгибнев нашел возле угольной кучи запыленный кошелек Хоминой. Он осторожно поднял его, заглянул вовнутрь. Кошелек был пуст. Завернув его в свой чистый носовой платок, Сгибнев поехал домой.

Впервые за эту неделю он лег в десять часов и заснул как убитый.

В девять утра Сгибнев положил кошелек на стол начальника отделения уголовного розыска…

По признанию Шиловой, в день кражи они с Верникиным вышли из дому около двенадцати часов дня. Приехав в город, пообедали в кафе «Спорт», а потом, увидев афишу новой кинокартины в «Совкино», решили купить билеты на сеанс в четыре часа тридцать минут. Времени оставалось еще много, и они прошлись по бульвару до Восточной. Когда возвращались, Верникин заметил возле «Подарков» толпу ожидающих открытия магазина. Он предложил зайти в магазин вместе со всеми и попросил Шилову «прикрыть» его. После некоторого колебания она согласилась.

Шилова в первое же мгновение приняла от Верникина кошелек и отступила в сторону.

Верникин направился к выходу, но его схватили, оттеснили в сторону, а Шилова беспрепятственно вышла из магазина.

Чтобы проверить, не заметили ли ее, Шилова завернула за угол дома и не торопясь пошла во двор. За ней никто не следил. Она расстегнула в кармане украденный кошелек, нащупала в нем тугой денежный сверток, вытащила его, а кошелек бросила в уголь.

Выйдя из двора на улицу Тургенева, от угла здания увидела подъезжающую к магазину милицейскую машину. Тогда она по бульвару спустилась к «Совкино», продала второй билет и вошла в театр.

После кино поехала домой. У подъезда ее уже ждал участковый уполномоченный Октябрьского райотдела.

От лотерейных билетов Шилова отказалась наотрез. Она утверждала, что в кошельке, кроме денег, не было ничего.

Под тяжестью улик и после показаний Шиловой сознался в краже и Верникин.

Оставалось последнее: предъявить Хоминой для опознания украденный у нее кошелек.

Но лотерейные билеты, которые лежали с деньгами, пропали.

Существовали ли они вообще?

Всего вероятнее — да. И не только потому, что это подтверждают и Хоми на, и ее муж, и домработница. А еще потому, что пять из них уже предъявлены в сберегательную кассу и оплачены.

Верникин и Шилова утверждают, что кражу они совершили только вдвоем. Да и допустить, что пять билетов в сберкассу предъявила Шилова, нельзя, так как она была задержана за сутки до момента оплаты выигрышей.

Значит, есть третье лицо!

Кто? Может быть, какой-то знакомый Шиловой и Верникина. Или только Шиловой? Она могла неожиданно встретить его у кинотеатра и передать билеты. Но тогда правильнее предположить, что они ушли в театр и там обо всем договорились обстоятельно. Почему в таком случае продан второй билет?..

Нет, нет, нет!

Тут что-то другое.

Но что?

…Посоветовавшись, кошелек решили показать Хоминой, деньги вернуть, сообщив ей предварительно о том, что билеты не найдены. О тех же, что предъявлены к оплате, разумеется, умолчать,

…Через два дня, то есть ровно через неделю после совершения кражи, Хоминой предъявили для опознания кошелек. Она без колебаний выбрала его из кучи других. Тогда перед ней выложили потерянные деньги и сказали, что преступники арестованы.

— К сожалению, нам придется огорчить вас, — продолжал Сгибнев, — так как лотерейных билетов обнаружить не удалось. Преступники категорически заявляют, что их в кошельке не было.

Хомина заметно покраснела. Сгибнев заметил это.

— Вот так обстоит дело, Светлана Владимировна. — Сгибнев умолк на минуту, а потом спросил: — Вы уверены, что билеты были в кошельке?

— Да. Мне кажется, они лежали во втором отделении кошелька.

— Куда же их могли деть преступники? — размышлял Сгибнев. — Вы понимаете, мы абсолютно убеждены, что преступница, у которой находились деньги, до задержания ни с кем не встречалась. Поэтому, если бы она взяла билеты, они непременно оказались бы у нас в руках, как и деньги.

— Деньги были у женщины?! — удивилась Хомина.

— Да. Тот парень успел передать ей кошелек в магазине.

— Какой ужас! Оказывается, они хитрые, эти воры.

— Они разные.

Разговор с Хоминой происходил вечером. Сгибнев видел, что она не очень обрадована успехом милиции, хотя и взволнована. Наконец Хомина решительно стряхнула с себя плохое настроение, неловко улыбнулась и сказала:

— Что ж! Бывают случайные выигрыши, бывают я случайные потери. Главное, вы нашли преступника. Я же готова думать, что билетов в кошельке действительно не было. Может быть, я потеряла их в другом месте…

— Не огорчайтесь, — успокоил ее Сгибнев, — Вполне возможно, что ваши билеты еще найдутся. Ведь два самых крупных и важных выигрыша не так просто получить, вы это должны знать, как фининспектор. Так что не теряйте надежды.

— Да, конечно, — без воодушевления согласилась она. — Будем успокаивать себя.

Распрощались они без претензий друг к другу.

Оставшись один, Сгибнев откинулся на спинку стула и с широкой улыбкой вздохнул облегченно.

— Рад? — спросил его товарищ по кабинету.

— А ты думал: нет?

— Билетики вот упорхнули. Жаль, — добавил товарищ.

— И черт с ними! — сразу обозлился Сгибнев. Но радость его, видимо, была такой большой, что через минуту хорошее настроение вернулось. И он заговорил сам: — А ты знаешь, если Шилова меня надула и все-таки сунула кому-то билеты, то тот ни за что не понесет эти два оставшихся в сберкассу. Как ты думаешь?

— Конечно, не понесет. Это же все равно, что за сроком идти.

— То-то и оно! — Сгибнев потер руки. — А теперь я своих крестников передаю следствию: принимай дело, товарищ Титов! — Сгибнев поставил на последнем листе подпись и закончил ласково: — Счастливого пути, гражданин Верникин и гражданка Шилова, очень рад, что раньше, чем лет через семь, с вами не встретимся!..

— А вдруг амнистия? — хотел охладить его товарищ.

— К Верникину это не имеет никакого отношения: вторая судимость. Понятно? — разъяснил Сгибнев. И сообщил довольный: — А что касается меня, то я сегодня заканчиваю свой рабочий день на два часа с половиной раньше по официальному курсу времени!..

И поднялся из-за стола, чтобы опечатать сейф.

Но не прошло и недели, как после очередной оперативки начальник отделения задержал Сгибнева и подал ему телеграмму:

— На-ка, прочитай. По-моему, это тебя касается…

В телеграмме сообщалось, что одной из сельских сберегательных касс Красноуфимского района принят к оплате лотерейный билет шестого выпуска, выигравший мотоцикл «Планета». «Предъявительница билета Максимова Парасковья Яковлевна, жительница деревни Луговой, пенсионерка. Билет указанной серии и номера разыскивается Октябрьским райотделом милиции города Свердловска. Оплата выигрыша временно приостановлена…»

3

В кабинете начальника отдела БХСС городского управления стоял шум. Время от времени слышался смех.

— Если нас кто-нибудь услышит со стороны, друзья, он никогда не подумает, что здесь собрались серьезные люди…

— Ну, знаете ли, Евгений Константинович! Вы сами затеяли этот разговор, да еще с такой присказкой: давайте-ка пораскинем мозгами, даже пофантазируем, а теперь…

— Что теперь? Вы же на анекдоты перешли!..

Начальник отдела подполковник милиции Лисянский понял, что деловой тон затянувшегося совещания нарушился, и махнул рукой.

— Какой же это анекдот, Евгений Константинович, если мне мать рассказывала, — продолжал один из оперуполномоченных, которого Лисянский только что остановил. — Тетка та постоянно скандалила с мужем и купила облигацию с самым серьезным расчетом на крупный выигрыш: чтобы, значит, потом уйти от мужа-то. Семь лет ждала. И выиграла! Пять тысяч, как одну копеечку!..

— Это по трехпроцентному. А я сам лично знаю случай с лотереей, — вмешался вдруг старший оперуполномоченный Белобородов, человек по натуре флегматичный и неразговорчивый. — У меня сосед есть. Мужик скромный, доходами похвалиться тоже не может, а легонько выпить каждый день — любитель. Так вот… Была в нашем доме свадьба. Денег у него на подарок не нашлось, с пустыми руками на такое приглашение идти, сами понимаете… А погулять охота. Так вот… Купил он за тридцать копеек билетик лотерейный и преподнес его молодым в конвертике со цветочками… А билетик-то через две недели возьми да и обернись сборным щитовым домом с полным комплектом для водяного отопления… Сосед мой аж в запой ударился: жена, говорит, загрызла, что на свадьбе две с половиной тысячи пропил…

— Иван Петрович! — взмолился Лисянский, обращаясь к присутствующему на совещании следователю областного управления Упорову. — Ты же слышал, что тут говорил ваш следователь из Октябрьского райотдела Титов. Скажи им всем, что дело это вовсе не смешное.

— Так ведь никто и не смеется, Евгений Константинович, — отозвался Упоров. — Потому и говорят, что понять хотят, как это бывает на самом деле. Я, например, тоже кое-что припоминаю… — Иван Петрович закурил, выпустил кольцо дыма, помедлил. — В прошлом году возвращались мы с Кожакуля после рыбалки, подсел к нам в машину один из местных рыболовов, парень обстоятельный: окуней взял не чета нашим — все в пол-локтя… Разговорились. Живет он у озера под боком, каких-то километрах в пятнадцати, а рыбачит редко. Крепко жаловался на торговлю: не может купить мотоцикл. И тут же выматерил какую-то старуху из своей деревни. «У этой, — говорит, — старой ведьмы их две штуки новых под сараем без дела стоят, в доме ни одного мужика, но она их все-таки не продает…»

Упоров сделал затяжку, а Лисянский, улыбнувшись, поторопил:

— Давай, давай, Иван Петрович. Интересно, чем твоя сказочка кончается?

— Когда у рыбака матерок из самого нутра вырывается; это не сказкой пахнет, — серьезно ответил Упоров. — Старуха первой скрягой на деревне слывет, каждый раз берет лотерейных билетов только на рубль, а мотоциклы выиграла в один год. Нет, вы не улыбайтесь! Кстати, оба «Планеты»… Да, Да! И взяла выигрыши не деньгами. И знаете почему? Говорит: «Пущай годика два постоят. Может, вздорожают. Тогда и продам…»

— Все понял. Перерыв! — под общий хохот объявил Лисянский. — Нет! Несерьезные вы люди!..

Через несколько минут совещание возобновилось. Отдохнув, уже никто не шутил.

Сотрудники отдела БХСС вместе со следователями пытались найти объяснения новым, крайне странным событиям, связанным с недавно раскрытой кражей в магазине «Подарки».

Заинтересовался ими следователь Октябрьского райотдела милиции Титов.

Произошло это так. Уголовное дело по обвинению в краже Верникина и Шиловой находилось в следственном отделении в стадии завершения. Титов уже готовился передавать его в суд, когда через областное управление поступила телеграмма из Красноуфимска.

Она проливала новый свет на недавние события. Еще три-четыре дня назад заявление Хоминой о потерянных лотерейных билетах не вызывало сомнений. Однако через несколько часов после телеграммы о билете, выигравшем мотоцикл, органы милиции Красноуфимска установили, что предъявительница билета последние три года не отлучалась из родной деревни ни на один день.

Титов сразу же вспомнил совещание у начальника райотдела, на котором высказывалось предположение, что заявление о лотерейных билетах могло быть ложным. Да, у Хоминой могли быть билеты. Но непроверенные. Когда их украли, она заявила, что они выигрышные. Для убедительности она по сговору с мужем и домработницей отметила наугад семь номеров в таблице тиража.

Уже через день пять из указанных билетов с небольшими выигрышами были предъявлены в Свердловске. И вдруг шестой билет, да еще с крупным выигрышем, оказывается у безвестной старушки где-то в красноуфимской деревне!

После этого заявление Хоминой невольно превращалось в заведомый обман. А так как оно фигурировало в официальном заявлении о краже, пройти мимо него было нельзя. Подобная ложь была достойна самого строгого порицания.

Титов сразу же пригласил Хомину в райотдел. Она вошла к нему явно недовольная вызовом. Но следователь не хотел обращать на это внимания: в конце концов, он имел право не галантничать с обманщицей.

— Скажите, Светлана Владимировна, — спросил он, — вы убеждены, что серии и номера пропавших у вас билетов были отмечены на таблице правильно?

— Конечно! — ответила она и объяснила: — Я сама принесла мужу таблицу тиража, и он проверял билеты при мне.

— А где он покупал билеты?

— На вокзале.

— Ну что ж… — Титов на мгновение замедлил с ответом. — Извините, постараемся больше не беспокоить вас.

— Я очень прошу об этом же, — жестко ответила она и вышла из кабинета.

Титов сидел обескураженный. Через несколько минут он, взяв дело о краже, проверил себя. Память не подвела его: показания Пустынина и сегодняшнее заявление Хоминой о месте покупки билетов категорически расходились: пассаж и вокзал трудно перепутать даже самому забывчивому человеку.

Он мог понять раздражение Хоминой новым вызовом в милицию по поводу уже законченного дела, ее нарочитую категоричность в ответах объяснить желанием избавиться от дальнейших беспокойств, но в нем упрямо зарождалось какое-то глухое чувство недоверия. Хомина подтвердила свое прежнее заявление, безапелляционно прибавив к нему еще и непростительную неточность, которая окончательно убеждала в ее неискренности.

В силу выработанной профессиональной привычки Титов старался подавить в себе это неприятное чувство к ней, но мысли не слушались его. Он, Титов, например, тоже каждый раз покупал билеты денежно-вещевой лотереи, покупала и его жена. Это давно превратилось в их семье в какую-то веселую забаву, в азартную игру без счастливого конца. И вдруг образованная женщина, да еще инспектор облфинотдела, заявляет, что по одной лотерее у нее в семье оказалось семь билетов с крупными выигрышами. Ерунда полосатая!.. Да еще продолжает настаивать на этом.

Титов представил себе, как вытянется физиономия Хоминой, когда ей придется объявить, что выигранный мотоцикл принадлежит почтенной старушке из глухой деревни, которая уже несколько лет никуда не выезжала, а билет наверняка купила на счастье или просто на сдачу в своем магазинчике сельпо.

Он даже потер руки от удовольствия, подумав, что дня через два-три соответствующие документы из Красноуфимска придут и тогда он уже постарается устыдить Хомину перед лицом ее коллектива.

Пусть знают, что милиция не церковь. В ней не такие дурачки, чтобы каждой исповеди верить!

Но на следующий день физиономия вытянулась у Титова. В сберегательную кассу поселка Эльмаш предъявили билет, выигравший автомобиль «Запорожец».

На этот раз, оставив немедленно все дела, Титов поехал на Эльмаш сам.

Предъявительницей билета, пожелавшей получить легковую машину, оказалась Софья Борисовна Островская, жена весьма уважаемого инженера-конструктора с завода Электротяжмаш. Она не могла скрыть своей растерянности перед представителем милиции, который почему-то вдруг заинтересовался их выигрышем.

— Мужу очень некогда, поэтому он попросил меня оформить выигрыш. Это все, что я могу сказать. Поговорите с ним.

Через несколько минут Титов уже сидел в кабинете Михаила Семеновича Островского.

— Уж не поддельный ли билет? — с улыбкой спросил Островский Титова, прежде чем ответить на его вопрос, где и когда он приобрел счастливый билет.

— Можете не беспокоиться. Билет настоящий, — ответил Титов.

И все-таки инженер немного смутился.

— Я не намерен ничего скрывать от вас, полагая, что милиция не задает вопросов из пустого любопытства, — начал он. — Этот билет приобретен не в государственной кассе и не у распространителя лотереи. Я купил его с рук…

— Простите, нельзя ли поподробнее?

— Конечно, да. Видите ли… я почти три года жду очереди на покупку «Москвича». И когда она подойдет, ей-богу, не ведаю… В прошлое воскресенье я приехал к студенческому стадиону во Втузгородок на очередную проверку очереди. Вы, наверное, знаете…

— Да, да. Продолжайте, пожалуйста.

— Я уже хотел уезжать домой, но ко мне подошел молодой парень, даже не парень, а мужчина, и предложил купить у него лотерейный билет, выигравший «Запорожец». Для меня, признаюсь, это было неожиданностью. Но раньше я слышал о том, что многие миновали очередь на покупку машин именно таким образом. Правда, мне было известно и то, что такие билеты стоят несколько дороже стоимости выигрыша, даже — существенно дороже… Своеобразная плата за услугу, понимаете?..

Титов кивнул в знак согласия.

— Скажу вам честно: я и растерялся, и обрадовался. Растерялся потому, что не осмеливался без жены решить этот вопрос, ведь мы хотели «Москвича»… Обрадовался же потому, что представилась возможность в самом скором времени иметь машину. Упустить этого я не мог. Только поставил одно условие: я сам в присутствии предлагавшего мне билет предварительно проверю его в ближайшей кассе и, если все в порядке, покупаю. Я не видел в этом особого нарушения закона, потому что билеты лотереи и дарят друг другу, даже обмениваются ими, и тому подобное. И еще я подумал, что если жена не согласится на «Запорожца», то я предложу купленный билет кому-нибудь из своих товарищей. Если хотите, я могу сейчас назвать вам несколько таких, которые сегодня же согласны взять мой билет и отдать мне деньги, которые я за него уплатил…

— Вы отвлеклись…

— Простите. Так вот… Моя жена сказала, что «Запорожец» даже лучше «Москвича», потому что дешевле и, если сломается, убытка меньше. Сами понимаете, что я был доволен покупкой. Да! А переплатил я всего сто рублей. Один из моих знакомых сказал даже, что мне просто повезло, а этого, который продал мне билет назвал простофилей… Ну, вот и все.

— Да… — задумчиво протянул Титов.

— Что такое? — спросил Островский. — Случилось что-то серьезное?

— Как вам сказать?.. У нас есть заявление, что этот билет украден.

— Что вы говорите! И у меня его могут забрать?

— Обязательно, когда кража будет доказана.

— А мои деньги?! Хотя бы твердая стоимость выигрыша.

— Не беспокойтесь. Неужели вы не понимаете, что билет будет возвращен его законному обладателю, а деньги взысканы с вора? Он от нас не уйдет, это нам уже ясно. Мы только временно приостановим выплату. Прошу вас, Михаил Семенович, все, что вы рассказали мне, изложить письменно и не откладывая передать в наш райотдел. Надеюсь, вас это не затруднит.

— Да, конечно. Но ведь я совсем не знаю, где его искать, того, который продал мне билет.

— Значит, так и напишите.

В тот же день Островский представил подробное объяснение по поводу приобретения лотерейного билета. Он не мог назвать адреса человека, продавшего билет, но особо упомянул о его неряшливой одежде и нежелании отложить продажу хотя бы на один день.

Титов сделал из этого вполне естественный вывод, что таинственный продавец билета торопился. И это давало повод думать, что билет, украден он или нет, был приобретен незаконно, и незначительная спекулятивная надбавка указывала на стремление как можно скорее получить деньги.

История с лотерейными билетами запуталась вконец. Оставался последний шанс: проверить обстоятельства приобретения билета в Красноуфимском районе. Между этими странными выигрышами могла быть какая-то связь. Титов категорически настоял на этом, и на другой же день туда выехал Николай Сгибнев.

Не прошло и суток, как Сгибнев позвонил и сообщил, что лотерейный билет Максимовой Парасковье Яковлевне переслан в письме ее сыном Максимовым Петром Васильевичем, 1939 года рождения, работающим кочегаром в Свердловске. Домашнего адреса сына мать указать не могла. Добавила только, что сын просил ее получить выигрыш деньгами, за которыми обещал приехать, как только у него появится возможность.

Через пять минут после разговора со Сгибневым Титов узнал через адресное бюро, что Максимов работает кочегаром в котельной дома № 46 по центральному проспекту, то есть того самого дома, в котором расположен магазин «Подарки». Такое совпадение было невозможно принять за простую случайность.

Максимова, жестко мучавшегося похмельем, доставили в милицию, где его уже ждал Островский, который сразу же признал продавца выигрышного билета.

Максимов тут же вернул полученные с Островского деньги, правда, с двухсотрублевой недостачей, и упорно плел, что билеты эти ему подарили какие-то женщины, с которыми он недели три назад выпивал в своей котельной. Он клялся, что ни до этого, ни после этого с ними не встречался, что звать их одну Машка, другую Клавка, а где они живут и где работают, не имеет представления.

Все попытки установить знакомство Максимова с Верникиным и Шиловой ни к чему не привели. Очные ставки тоже ничего не дали. К тому же, поняв в конце концов, о чем идет речь, Максимов гневно заявил, что он с ворами вообще никогда не знался.

По работе Максимов характеризовался самым худшим образом: пьяница, часто меняет место работы и живет в городе по частным квартирам.

Но самое большое, что с ним можно было сейчас сделать: вежливо попросить его не выезжать из города и отпустить восвояси.

Уходя протрезвевшим, он гордо заявил:

— Бежать не собираюсь. Я человек честный.

…Вернулся из Красноуфимска Сгибнев. Единственное, что он добавил к своему телефонному сообщению, это то, что в далекой деревушке от горя плачет мать-старуха, перепуганная бедой, которая стряслась с ее сыном.

Лотерейная шарада вконец измотала Титова. Получалось, что Хомина действительно не имеет никакого отношения к билетам, так как Максимов никоим образом не связан с кражей в магазине «Подарки», хотя по стечению обстоятельств находился в то время рядом. Верникин и Шилова также не имели к ним отношения, так как даже не подозревали о существовании Максимова. И вместе с тем объяснения Максимова выглядели более чем странными.

Поэтому с ведома начальника райотдела Титов обстоятельно доложил дело начальнику следственного отдела Воробьеву, а тот подробно информировал обо всем своего коллегу — начальника отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности подполковника Лисянского.

И вот теперь в кабинете начальника отдела БХСС полуторачасовое совещание подходило к концу…

— Нам остается подвести итог, — заканчивал совещание Лисянский. — Как я понял из ваших серьезных и несерьезных предположений, выигрыши Хоминой или ее мужа и домработницы в такой же степени возможны, как и невероятны. С этой частью обсуждения, вызвавшей самые интересные разговоры, покончено. Но… вернемся к фактам, которые обеспокоили следователей. Если опустить переживания потерпевшей и неудовлетворенность наших товарищей ее поведением при расследовании кражи в «Подарках», их остается только два. Это утверждение Хоминой, что билеты принадлежали ее мужу и домработнице, хотя в объяснениях об их покупке есть известные противоречия…

— Самые грубые…

— Минутку, товарищ Титов. Так… И второе. Совершенно очевидно, что билеты, обнаруженные в Красноуфимском районе и на Эльмаше, приобретены неправомерным путем. Именно этот бесспорный факт пока лишает нас права утверждать, что Хомина обманывает, Ведь ее заявление очень определенное и ясное: мы купили билеты, и у нас их украли. Понимаете? А Максимов говорит, что эти же билеты ему подарили какие-то девицы, с которыми он был знаком только вечер, и адреса которых он не знает. Так ниточка к действительным обстоятельствам приобретения билетов обрывается на Максимове. А он, надеюсь, вы понимаете, — фигура сомнительная в любых вопросах чести…

— Уж куда дальше! — послышался голос Белобородова.

— Я еще не кончил, — предупредил Лисянский. — Разрешите, наконец, и мне пофантазировать, уж если на то пошло… Пока, если хотите, все права на билеты имеет только Максимов. Пусть он будет подлец из подлецов, но, не доказав со всей объективностью, что билеты принадлежат не ему, вы не сможете дольше допустимого задержать по ним выплату выигрышей. Ясно?.. И знаете что, товарищ Титов? Меня прежде всего настораживает его заявление о том, что он не намерен никуда скрываться. Да.

— Ну, знаете ли!..

— А что? — вмешался вдруг Упоров. — Если сегодня выйдет таблица тиража, а завтра я найду потерянный тобой билет, Титов, на который выпала рижская надувная лодка, ты думаешь, я отдам ее тебе?

— Может, у меня номер записан? — ответил вопросом Титов.

— Ты должен заявить об этом раньше, — парировал Упоров. — Кто тебя знает, может, тебе тоже лодка нужна, ты взял да и списал номер в таблице. Так, знаешь, слишком легко можно разбогатеть!.. Как тут предполагали, и сделала Хомина.

Собрание рассыпалось смешками. Лисянский, не удержавшись от улыбки сам, все же решительно застучал карандашом.

— Смешно, но ведь Иван Петрович прав, — сказал он. — Может быть, Хомина так и сделала?..

— Евгений Константинович! — попросил Упоров. — Дайте мне минуточку разделаться с Титовым!..

— Что ты со мной разделываешься? — смеялся сам Титов. — Скажи, как получишь лодку ты, если я все-таки буду настаивать, что билет мой и я его потерял?

— Скажу, что купил.

— Где?

— Не помню.

— Как это так?

— А так вот… Не помню, и все. Зачем мне сознаваться, что я нашел его? У тебя свидетели есть, что ли?

— Нет. Но…

— Вот в этом «но», по-моему, вся загвоздка, — снова перехватил разговор Лисянский, — Только положение Хоминой, я бы сказал, более прочное, чем у Ивана Петровича. Ведь она заявила о билетах в магазине, в первые минуты после кражи, полагая, что кошелек у Верникина. В таких обстоятельствах мне бы такого не придумать.

— Мне тоже, — сказал Упоров,

— Значит?..

— Надо, чтобы Хомина привела более убедительные доказательства своей правоты, чем Максимов. Это был опять Упоров.

— Ей все это надоело до чертиков, и она готова вообще плюнуть на все, — безнадежно махнул рукой Сгибнев. — Я боюсь с ней разговаривать…

— Выходит, будем выплачивать выигрыши Максимову? — спросил Лисянский.

— Ну нет! — возмутился Упоров.

— Что же делать?

— Посмотреть надо…

— Так мне что? — спросил Титов. — Известить Хомину, что ее билеты обнаружены? Пускай дерется с Максимовым за выигрыши сама…

— Хотя бы! Только не так, с кондачка! — взъерошился Упоров.

— У вас есть какое-нибудь предложение? — спросил его Лисянский.

— Нет. Но хочу предупредить: пока никому не известно, что билеты у нас в руках, следствие остается хозяином положения. А как только кто-то из заинтересованных лиц узнает о них, разгорятся страсти, и мы запутаемся.

— В таком случае, — поднялся Титов, — я официально заявляю, что мне вся эта канитель надоела: из-за нее я сорвал все сроки окончания дела по Верникину и Шиловой, которым уже давно пора сидеть за решеткой. Иначе завтра Евгений Сергеевич Воробьев сам влепит мне выговор… Товарищи, кража кошелька доказана. А что касается потерянных, украденных или — черт их знает! — приблудных лотерейных билетов, то следствие по ним предлагаю выделить в отдельное производство.

— Правильно.

— А кому его передать?

— А почему обязательно передавать? Сам и бери,

— Только под наганом! — предупредил Титов.

— Ну, это уже другой вопрос, — прекратил препирательства Лисянский. — Без горячки, товарищи! И еще: я хотел бы посоветовать тем, кто поведет новое дело, не забывать и о краже. Все-таки тут она!..

— Как же быть с выигрышами?..

— Что вы, дети? Есть закон. Каждый получит то, что ему полагается…

…Прошло еще два дня, и нетолстая папка с делом о лотерейных билетах лежала на столе следователя областного управления Упорова.

Вряд ли найдешь специалиста, обладающего самыми обширными теоретическими знаниями, который бы зависел от опыта в такой степени, как следователь. С годами его память становится самым надежным путеводителем в расследовании любых преступлений.

Не отрицал этого и Упоров.

— Но, — добавлял он, — жизнь идет вперед. Парадоксально, но преступники приспосабливаются к прогрессу. Появились звонкие деньги — появились и фальшивомонетчики, которые освоили их литье, сейчас они подделывают знаки. В прошлом веке крали лошадей, в нынешнем — автомобили. Когда-то покупали дворянские титулы, сейчас — места в институте… Состав преступления как будто прежний, а для следствия — целина.

Не представлялось ему легким и новое расследование. Он знал современную юридическую литературу, но ничего подобного ему не припоминалось. Поэтому когда в первые дни его спрашивали, как идут дела, он отвечал одно и то же:

— Как в лотерее…

И не разделял одобрения своего остроумия.

Многолетняя практика убедила его в том, что успех любого следствия зависит от правильного выбора пути.

Познакомившись со скудными сведениями, предоставленными в его распоряжение, Иван Петрович пригласил к себе Максимова.

Видя его настороженность, он не стал заполнять протокол допроса. Их разговор принял характер обычной беседы, хотя история, услышанная Иваном Петровичем, вызывала и жалость, и отвращение.

В каком-то смысле Максимову не повезло. После шести классов сельской школы он бросил учебу. Работал в колхозе конюхом. В армии служил в мотострелковой части и гражданской специальности не получил. А в деревню вернуться не захотел. Кое-как выбился в кочегары. Бесконтрольный характер работы очень скоро, выветрил из парня остатки дисциплины. Имея приличные деньги, предоставленный в большом городе только себе, он пристрастился к выпивке. Последовавшие за этим неприятности по работе привязали его к бутылке еще крепче. Он не удерживался подолгу на одном месте и, не рассчитывая получить квартиру, снимал углы подешевле у частновладельцев. А больше довольствовался деревянными нарами за котлом, которые сооружал на каждом новом месте.

— А прошлый год перебрался ближе к центру, — рассказывал он. — Работа та же, а жить веселее. Выйдешь вечерком в сквер — публика приличная, девушки гуляют разные… Познакомишься. У одной дома мама с папой, другая в общежитии живет, в ресторан не каждую приглашают, а посидеть за бутылочкой, поговорить про любовь всем охота… Ну, туда-сюда, приглашу к себе в котельную, у меня там чистота… Некоторые соглашаются…

Он сидел трезвый. Понимая, что перед ним следователь, едва приметно смущался своей вынужденной откровенности. Но как только зашла речь о билетах, сразу появилось выражение упрямства.

— Сказал ведь, что бабы подарили.

— А я не верю. Больно легкое счастье у тебя получается: подарили тебе шестьдесят копеек, а ты, как по щучьему велению, тут же мотоцикл с машиной выиграл, — попытался расшевелить его Упоров.

— Не бывает, что ли? — спросил тот с усмешкой.

— Я такого не слышал.

— А вы почитайте плакат: «За 30 копеек — автомашину…»

— Все равно я тебе не верю.

— Ваше дело…

— Билеты эти украдены.

— Я украл их, что ли?

В его взгляде вспыхнули насмешливые огоньки.

— Я этого не утверждаю. Мне нужно знать, где ты их взял.

— Сказал ведь, что бабы подарили…

Иван Петрович вызывал его и на другой день, и на третий. Но Максимов упорно твердил одно и то же, прибавляя к своему рассказу лишь пошлые подробности о своих «приемах» в кочегарке, которые совсем не интересовали следователя. Он ничего не мог сказать и о женщинах, которых, вероятнее всего, придумал.

— Зачем мне их знать, не жениться собрался…

Больше недели Иван Петрович убил на Максимова.

Он побывал и в бане, и на Химмаше, и во всех коммунальных котельных — всюду, где успел поработать Максимов. Выявляя его знакомых, бросался в разные концы города, чтобы навести справки о них. Хорошего о Максимове слышал меньше, чем плохого, большинство его знакомых оказывались случайными собутыльниками.

И никто из них, кроме всего прочего, не знал ни Верникина, ни Шилову.

Иван Петрович не верил показаниям Максимова. Но и объяснить, каким чудом лотерейные билеты попали к нему, не мог даже приблизительно.

Зато пришло твердое убеждение, что с кражей в магазине Максимов не связан. Это исключало из следствия одно из важнейших обстоятельств.

В денежно-вещевой лотерее разыгрываются тысячи выигрышей. И Упоров, не сомневаясь в том, что лотерея, как предприятие государственное, обязана иметь какую-то стройную систему, раздобыл существующие инструкций и разъяснения по организации денежно-вещевых, спортивных, художественных и прочих лотерей и попытался в них разобраться. Удалось это не сразу, но кое-что усвоил довольно ясно. Впервые со времени, когда органы милиции занялись лотерейными билетами Хоминой, у него появилось серьезное сомнение в правомерности приобретения этих билетов вообще. Родилось оно из очень слабой и давней аналогии. Иван Петрович припомнил несколько дел не из своей практики, имевших место в период проведения денежной. реформы 1947 года, связанных с махинациями в сберегательных кассах, где по вкладам коэффициент обмена был не один к десяти, а один к трем. Некоторые работники сберегательных касс, используя свое служебное положение, пытались тогда спасти деньги, оформляли вклады задним числом.

Сомнение Упорова сейчас вызывало то обстоятельство, что Хомина неоднократно назначалась председателем комиссии по ликвидации непроданных лотерейных билетов в районах Свердловской области. Комиссии эти работали всего один-два дня, в самый канун розыгрыша. Непроданные в районах билеты доставлялись им специальными посылками. Члены комиссий просчитывали их и тут же, в рабочем помещений, в присутствии всей комиссии делали прокол специальным прессом. После этого испорченные билеты отвозились в одну из котельных города, где их сжигали в присутствии члена комиссии. Максимов к этому делу отношения никогда не имел. Руководители облфинотдела, однако, добавляли, что, если бы билеты и не сжигались, предъявлять их к оплате было бессмысленно. Иван Петрович убедился в этом и сам, увидев такой билет с зияющей на нем дырой. Вероятно, поэтому и Хомина, осуществлявшая контроль за всеми операциями по уничтожению билетов, ни разу не утруждала себя поездкой в котельные.

После окончания работы комиссии оставался лишь небольшой акт, отпечатанный в нескольких экземплярах для отчета перед вышестоящими инстанциями. Само собой подразумевалось, что выигрыши, павшие на непроданные билеты, останутся в государственной казне.

Что-то выяснить о возможности неправомерного приобретения билетов по линии комиссий Иван Петрович не решился. Ставить под сомнение честность целого коллектива он не имел права.

Иван Петрович попытался узнать весь путь лотерейного билета: от печатного станка фабрики Гознак до покупателя. Оказалось, что центральные городские и все районные сберегательные кассы Российской Федерации получают билеты непосредственно с фабрики, которая на основании заранее полученных заявок отправляет в их адрес посылки с определенным числом билетов.

После этого Упорову ничего не оставалось, как подготовить официальное письмо и через Министерство охраны общественного порядка обратиться на фабрику Гознак за необходимой информацией. Отправив запрос, Упоров снова вернулся к людям, которые так или иначе были связаны с этой историей.

Он знал, что рано или поздно этим заниматься придется, потому что даже самые исчерпывающие специальные сведения по интересующему его вопросу ничего не дадут, если он не разберется в обыкновенных человеческих отношениях, понимание которых в конечном итоге и определяет успешное завершение любого расследования.

Вспомнив совещание и предупреждение не забывать о краже в магазине «Подарки», Иван Петрович все-таки решил на время оставить ее в стороне.

В свое время Светлана Владимировна успешно закончила Харьковский финансовокредитный институт и приехала работать на Урал.

Красивая, гордая Светлана Хомина, привыкшая к похвалам за учебу, избалованная вниманием парней еще в институте, очень ревностно относилась к своему авторитету. Она безупречно выполняла служебные обязанности в райфинотделе, где начала работать, сразу же привычно и уверенно включилась в общественную жизнь, и это очень скоро сделало ее более заметной среди других. Молодость не мешала ей быть строгой и разборчивой в знакомствах. Вероятно, поэтому никто особенно не удивлялся, когда она стала женой уважаемого ответственного работника облфинотдела, несколько лет назад потерявшего жену: он был старше на семнадцать лет.

Через год в семье появилась девочка, а потом Светлана Владимировна перешла на работу в облфинотдел. Многие уже готовы были объяснить такую служебную перемену семейной связью, но выгодный брак, к удивлению ведомственных обывателей, вдруг распался так же неожиданно, как и сложился. Пересуды по этому поводу все-таки были. Говорили, что почтенный супруг переживал разрыв тяжело. Ему предстоял перевод на работу в Москву, с большим повышением, и он всячески убеждал жену ехать вместе с ним, но она отказалась и осталась работать в Свердловске.

Светлана Хомина не замечала ни косых взглядов, ни доходивших до нее сплетен. Ее серьезность и безупречность в работе сделали свое дело. Незадачливые сплетники скоро прикусили языки, а молодая женщина, служебный авторитет которой они примеряли по положению ее недавнего мужа, получила новое повышение по работе и стала одним из ведущих инспекторов с репутацией самого способного специалиста. А когда Светлана Владимировна поступила еще и в аспирантуру, она завоевала уважение самых взыскательных и серьезных работников отдела.

Правда, в этот период ее женский авторитет едва не пошатнулся снова. В доме Хоминой появился молодой мужчина.

Через несколько дней в отделе уже не было человека, который бы не знал, что новый муж Хоминой живет с нею в нерегистрированном браке, работает преподавателем физкультуры в какой-то школе и учится заочно в каком-то спортивном институте.

Может быть, это событие кого-то удивило, у кого-то вызвало усмешку или осуждение, но никто этого не показал. Сама же Светлана Владимировна, как и прежде, не проявляла ни малейшего любопытства к тому, что могут говорить о ее личных делах посторонние люди.

Так обстояло дело на работе.

В личной жизни Светлана Владимировна Хомина была человеком не очень общительным.

Она увлекалась театром и кино, отпуск непременно проводила на хороших курортах, но не любила приятельских компаний. Знавшие ее лучше других объясняли последнее присущей ей гордостью, даже некоторым высокомерием в отношении к людям. Никто из них не мог назвать хотя бы одну подругу Хоминой, говорили, что подруг у нее нет.

В эти дни ожидания ответа из Москвы Иван Петрович почти каждый день находил возможность под тем или иным предлогом встретиться с кем-нибудь из финансовых работников, прямо или косвенно соприкасающихся с Хоминой. Он интересовался самыми разными финансовыми операциями, словно готовился к сдаче экзаменов в институт, и каждый раз хоть ненадолго, но переводил разговор на Хомину. И почти все, с кем ему довелось беседовать, шли на такой разговор не очень охотно, хотя и отзывались о ней только хорошо. Как будто стеснялись самих себя. Настоящее, по-житейски искреннее отношение этих людей к Хоминой проявлялось лишь в отдельных фразах, оброненных невзначай,

Так Иван Петрович узнал, что Хомина не терпит противоречия. Она и дома такая же, муж ее беспрекословно выполняет все, что она потребует.

И Упоров невольно посочувствовал работникам Октябрьского райотдела, которым пришлось столкнуться с этой самолюбивой женщиной, привыкшей лишь к почтению и знакам внимания. Он вспомнил простодушного Николая Сгибнева, его откровенное заявление на совещании о том, что он боится с ней разговаривать, и улыбнулся: как-то она встретит его, Упорова, когда придется еще раз побеспокоить ее по поводу всей этой истории.

Как всякому эгоисту, Хоминой, видимо, были глубоко безразличны заботы работников милиции, которые тратили нервы на то, чтобы выяснить серьезное недоразумение. Для нее все это выглядело лишь непочтением к ее авторитету. Иван Петрович терпеть не мог такого мещанского барства и не прощал его никому.

И еще пожалел, что вот такая душевно ограниченная особь могла выиграть по лотерее сразу на семь билетов…

Во всей этой лотерейной кутерьме Иван Петрович с самого начала не видел какого-то из ряда вон выходящего злоупотребления. Возникла она из сомнений в правомерности приобретения билетов. Поэтому в любом случае было полезно узнать, как при, казалось бы, досконально продуманной системе розыгрыша возникают такие труднообъяснимые неожиданности. Пусть дело окажется без криминала. Но оно неминуемо выявит какие-то издержки системы. Потому что без них оно просто бы не возникло.

А раз так, затраты оправданы.

Иван Петрович был далек от мысли признать все события случайными. Они определенно имели под собой какую-то реальную основу. До нее-то он и хотел докопаться во что бы то ни стало…

Много думал о Хоминой. Женщина с положением, многие ее знают, а сказать о ней определенного в человеческом плане ничего не могут! Загадка какая-то!

И невольно вернулся в мыслях к Максимову. Живет человек в большом городе. И работает не в коллективе, а людям о нем почти все известно. А почему? Потому что у него все наверху. И работа его никуда негодная, и пьянство его, и собутыльники… А держись бы он на работе как полагается, и наверняка бы о нем знали в десять раз меньше.

И возвращался, рассуждая, к Хоминой. Прекрасная служебная характеристика, а дальше — потемки… Высокомерная и гордая? Ну и что в этом особенного? Среди красивых и образованных женщин каждая вторая такая, если даже пытается скрыть это… Любит ездить на курорты? И в этом нет ничего предосудительного, если есть возможность. Ездит ведь с мужем, не за игривыми приключениями, а за красивым отдыхом. Ну и в добрый час!.. Необщительна и не признает приятельских компаний? Тоже можно понять: серьезная и ответственная работа, да еще учеба в аспирантуре. Где тут взять время для приятельских встреч! Вероятно, забота о своем будущем для нее важнее бездумной траты молодости… Кругом положительная.

И сразу же с тоской подумал о себе. У него, у следователя областного управления Упорова, работы выше головы, а он последние дни глазеет в окно, на погоду: вот-вот появится лед на Белоярке и надо как-то успеть до этого вырваться на рыбалку…

И, стараясь отвлечь себя от таких мыслей, снова лез в папку с лотерейным делом. Потом смотрел на часы и решал, каким образом завтра-послезавтра можно урвать хоть полчаса от работы и съездить в магазин узнать, есть ли в продаже добрый мормыш…

Подходя к дому, где жила Хомина, Упоров знал, что хозяев не застанет. Тем не менее он поднялся на третий этаж и стал настойчиво звонить. Не прошло и минуты, как отворилась дверь другой квартиры и немолодая женщина сказала ему, что соседей нет.

— Я рассчитывал, что дома няня, — как будто оправдываясь, ответил он.

— Может быть, она гуляет с девочкой… — предположила соседка.

— А когда приходит хозяйка? — стараясь продолжить разговор, спрашивал Иван Петрович.

— Затрудняюсь ответить.

— Мне она очень нужна. Я из милиции. Разрешите на минутку зайти к вам? — попросил он, показывая удостоверение.

— Пожалуйста…

Иван Петрович сразу же постарался успокоить соседку. Он объяснил, что не хотел отвлекать Светлану Владимировну на работе по личному делу, рассказал о краже с некоторыми подробностями и, увидев, что соседка откровенно заинтересована его рассказом, как бы между прочим присовокупил ко всему историю с лотерейными билетами,

— И самое досадное, что пропали билеты, которые выиграли! — намеренно не скрыл он.

— Что вы говорите?

— Вас это удивляет?

— Да нет… — замялась она. — Я часто слышу, что люди выигрывают, хотя сама никогда не имела счастливого билета. Наверное, покупают много. Вот и моей соседке везет…

— Она вам говорила о своих выигрышах?

— Нет, что вы! — смутилась женщина. — Мы не в таких отношениях. По-соседски мы дружны с другой семьей, которая живет этажом выше. Так, знаете, одалживаемся разными мелочами… А Светлана Владимировна с мужем сами по себе. Наверное, потому что молодые. У них свои знакомства, интересы тоже, а мы почти никуда не вылазим из дому.

— Почему же вы думаете, что вашей соседке везет с выигрышами?

— А как же? Конечно, везет, — ответила она убежденно. — По-моему, не дальше как месяца полтора назад они выиграли холодильник. Я сама видела, как его привезли на машине рабочие и поднимали в квартиру. Видимо, наняли…

— Вот как!

— Только очень прошу, — попросила собеседница, — не проговоритесь об этом Светлане Владимировне. Я уже говорила: у нас не очень близкие отношения и она может подумать, что я сплетничаю. Право, какое мне дело до всего этого. Я, честное слово, всегда только радуюсь, когда людям везет. И сейчас сказала к слову…

— Можете быть спокойны, — уверил ее Иван Петрович. — Вы ведь тоже должны понять, что мне распространяться насчет этого нет смысла. А то Светлана Владимировна может сказать, что следователь пришел по серьезному делу, а занялся разговорами с соседями.

— Да, да, конечно! — обрадовалась женщина. И горячо добавила: — Мы Светлану Владимировну все уважаем. Нам приятно, что вот такая молодая семья и, знаете, нешумная. Очень, очень спокойная и серьезная, А главное, никаких этих компаний с сумасшедшей музыкой и вином.

— А у них разве не бывает гостей?

— Может быть, и бывают, но в их квартире всегда тихо. Вот у нас есть сосед наверху, знаете, такой рыбак, рыбак!.. Так он каждое воскресенье ездит на озеро или куда-то еще, а к вечеру возвращается еле-еле, по лестнице с песнями двигается, а потом дома стук, шум. А у нас на площадке всегда спокойно.

— Бывает, — вымолвил Иван Петрович. — Рыбаки, они народ такой. Иной раз погода мерзкая, а они все равно на свой промысел…

— Так ведь это куда ни шло! — воскликнула она. — Беда, что пьяницы все!

Иван Петрович откашлялся:

— Не думал, признаться…

— Я вас уверяю. У мужа на работе из-за этого расстроилась целая семья.

— Простите, — прервал ее Иван Петрович, — а не может оказаться, что холодильник этот просто куплен?

— Неужели вы думаете, что я стала бы делиться своим предположением? — несколько обиделась она. — Нам очень нужен холодильник. Я знаю, что Светлана Владимировна какой-то инспектор, и думала, что холодильник она достала как-нибудь так… Но их домработница сказала, что им бы тоже не купить, если бы они не выиграли по лотерее.

— По лотерее?

— Да.

— А марку холодильника вы тоже знаете?

— Конечно. «Юрюзань». Большой, как «ЗИЛ».

— И это было полтора месяца назад? — переспросил Иван Петрович, прикидывая, что со времени розыгрыша по лотерее прошло не более месяца.

— Ну… я не могу сказать вам точно, в какой день это было. Если ошибаюсь, то не больше чем на неделю. Во всяком случае это было никак не дальше чем два месяца назад.

Иван Петрович поднялся. Разговор с соседкой Хоминой занял всего полчаса. Она проводила его до двери, прощаясь, напомнила:

— Я хотела бы надеяться, что вы не забыли своего обещания?..

— Конечно, конечно!

Дверь за ним закрылась, но Иван Петрович не был уверен, что хозяйка квартиры ушла в комнаты. Поэтому, настойчиво позвонив к Хоминым, он с минуту задержался и только потом спустился вниз.

Делать ему здесь было нечего.

Вернувшись в управление, Иван Петрович немедленно навел справки. Вещи, выигранные по лотерее, высылались областной конторой Посылторга. К вечеру того же дня съездивший туда сотрудник установил, что два с половиной месяца назад в адрес Хоминой действительно был отправлен холодильник «Юрюзань».

Соседка Хоминой оказалась права, хотя и ошиблась во времени больше, чем уверяла. Но она не могла знать того, что поразило Ивана Петровича больше всего: холодильник был выигран по лотерее не шестого выпуска, а пятого.

Лотерейное счастье Хоминой оказывалось поистине блистательным.

Иван Петрович снова, теперь уже крайне осторожно, навел справки о работе комиссий. Как он и ожидал, Хомина возглавляла и ту, которая уничтожала непроданные билеты пятого выпуска, а еще перед этим и четвертого.

Начинать широкую проверку работы комиссий он не решался уже не столько потому, что ставилась под сомнение честность целого коллектива, в конце концов для этого можно найти обоснованный объективный мотив, а больше из-за того, что не был уверен, сумеет ли сделать это так, как нужно.

Он послал в Москву напоминание о своем запросе н стал ждать, решив, что любые следственные мероприятия до получения ответа могут только повредить делу. И опасался, как бы Хомина не узнала о следствии.

Поэтому папка с лотерейным делом перекочевала с его стола в сейф, а он, когда его спрашивали, как двигается следствие, по-прежнему отвечал:

— Как в лотерее…

Но теперь он уже походил на человека, который рассчитывал непременно выиграть.

4

Москва отозвалась.

Иван Петрович снова погрузился в изучение лотерейных устроительств. Из инструкций по организации и проведению лотерей. он усвоил немного и только после разъяснительного письма фабрики Гознак понял, насколько эти инструкции путаны и малопонятны, тогда как в действительности дело поставлено вполне разумно. Как он и предполагал, большое государственное дело имело свою продуманную систему. Больше того, Иван Петрович сделал много интересных находок и лично для себя. Он полагал наивно, как и большинство его знакомых, что по лотерее выигрывает каждый третий билет, коль в условиях сказано, что третья часть денег, полученных государством от реализации билетов, идет на оплату выигрышей. В действительности же счастливые билеты составляли только семь-восемь процентов от общего числа проданных. И он понял почему: сумма выигрышей гигантски превосходила стоимость одного билета. Даже для оплаты рублевого выигрыша необходимо было продать десять билетов, то есть рубль можно выплатить только в том случае, когда билетов продано на три. А сколько потребует автомобиль «Запорожец»? И сколько же нужно приобрести билетов, чтобы появилась возможность семи выигрышей?

Но, кроме этого, он сделал ценнейшее извлечение для дела. На фабрике Гознак имелись сопроводительные описи посылок, отправленных в сберегательные кассы для реализации. В них не указывались номера билетов, но серии и разряды упоминались обязательно.

Таким образом, появилась документальная возможность определить по выигравшему билету, в каком районе он был приобретен.

Ожидания Ивана Петровича. начинали оправдываться. Раньше времени проверять работу ликвидационных комиссий не требовалось. Отправной пункт для широкого объективного следствия определился. На фабрику Гознак полетел новый запрос: просьба указать территориальную принадлежность семи выигравших билетов шестого выпуска и одного — пятого, предъявленных в кассы города Свердловска.

На этот раз ответ пришел быстро. Семь выигравших билетов шестого выпуска лотереи в свое время направлялись для реализации в Верхнесалдинский район Свердловской области. Билет пятого выпуска, выигравший холодильник «Юрюзань», должен быть куплен в Алапаевском районе той же области.

Однако через сутки Упоров узнал, что в месяцы реализации указанных билетов Хомина, довольно часто выезжавшая в командировки по области, была и в упомянутых районах, то есть имела возможность купить билеты во время поездки. Правда, выяснилось и то, что в числе уничтоженных комиссиями билетов находились и партии непроданных из Алапаевска и Верхней Салды. И хотя Иван Петрович был убежден, что махинации с приобретением билетов произошли во время работы комиссий, этого было мало. Потому что убеждение следователя, как любил выражаться сам Иван Петрович, никого не трогает, кроме его самого. Его предположение еще нуждалось в доказательствах.

И только сам Иван Петрович знал, как это трудно, почти невозможно сделать в сложившихся обстоятельствах.

Первое же последующее мероприятие, предпринятое Иваном Петровичем, грозило обратиться в снежный ком, способный сокрушить любые человеческие усилия.

Его помощник, выехавший в Верхнюю Салду, позвонил оттуда и попросил продлить срок командировки с двух дней до недели. Он должен был составить опись по всем выигравшим лотерейным билетам шестого выпуска, где сумма выигрыша превышала сто рублей. Когда неделя истекла, выполненная работа оказалась почти бесполезной. Все выигрыши были получены жителями Верхнесалдинского района вполне законно. Эта информация ничего не давала для следствия в Свердловске кроме того, что подтверждала сообщение фабрики Гознак, Главного управления гострудсберкасс и госкредита о том, что по лотерее выигрывает семь-восемь процентов билетов.

Ближайшая надежда Ивана Петровича не оправдалась. Полагая, что сберкассы отправляли непроданные билеты в ликвидационную комиссию с таким же оформлением посылок, как это делает фабрика Гознак, он ошибся. Оказалось, что они учитывались только количественно, и при их отправке описи серий и разрядов не делалось.

Поэтому документально установить, находились ли билеты, попавшие к Хоминой, в числе направленных для ликвидации в комиссию, не удалось.

Оставался второй и последний путь: проверить через Центральную сберегательную кассу все без исключения выигрыши по пятому и шестому выпускам, включая самые малые, и определить, нет ли среди них верхнесалдинских и алапаевских. А по мере возможностей и установить их владельцев.

Такая работа не сулила ничего утешительного. Если в Верхней Салде она потребовала неделю, то в городе с миллионным населением займет по крайней мере месяц. И то при условии, если в нее впряжется не один человек.

Но другого пути Иван Петрович не видел.

Его помощники восприняли новое поручение без воодушевления. Прошло несколько дней, но нужные серии им не попадались. Каждый день вечером сотрудники докладывали об этом равнодушно и спокойно, как о само собой разумеющемся. В душе Иван Петрович сочувствовал им.

И только дней через десять один из помощников влетел в кабинет Ивана Петровича и положил перед ним листок бумаги с выписанными номерами.

— Сколько? — спросил с улыбкой Иван Петрович,

— Тридцать. И все салдинские. В одной кассе получены!

— Где?

— На вокзале.

— Проверял?

— Так точно!

— И?..

— Все рублевые.

— Так… А предъявитель?

— Один. Но кто — неизвестно.

— Ясно. И плохо…

— Может быть, Пустынин, товарищ майор?..

— Может быть…

— К опознанию его…

Иван Петрович усмехнулся и отодвинул бумажку.

— Хочешь за тридцать рублей все дело продать?.. — спросил он. — Нет, брат, нам рисковать здесь нельзя. Надо весь механизм вытащить, а не по болтику. Эта лотерейная шарада тысячи стоит…

К концу месяца в сберкассах Свердловска выявили сто семьдесят пять салдинских выигрышей, через неделю их число возросло до двухсот пятидесяти. В одних случаях получателем называли мужчину, в других — женщину. Билеты предъявлялись сразу десятками, и это обращало на себя внимание. Хомину бы в таком случае кто-нибудь непременно узнал. Когда число верхнесалдинских билетов приближалось уже к тремстам, вылез крупный выигрыш. Билет, однако, оказался не салдинским, а из Алапаевска, то есть из той партии, к которой относился и выигрыш холодильника.

Владельцем билета, пожелавшим получить не пианино, а деньги, была работница машиностроительного завода Анна Сергеевна Куркова. Как установил Упоров, в период розыгрыша лотереи пятого выпуска из Свердловска она не выезжала. Курковой еще не исполнилось и двадцати четырех лет, в комсомольской организации ее рекомендовали как отличную работницу и очень отзывчивого товарища.

Куркова жила с родителями. Поэтому Иван Петрович не стал беспокоить ее повесткой по домашнему адресу, а пригласил в паспортный стол райотдела милиции через отдел кадров завода.

Пришла она точно в назначенное время. Иван Петрович заметил, что она торопилась.

Куркова тут же объяснила все сама:

— Думала, опоздаю. Вызвали меня в отдел кадров, решила: раз в паспортный стол, значит, и паспорт надо, а он дома. Вот и пришлось все бегом…

— Вы не опоздали, — приветливо успокоил ее Иван Петрович, — и могли бы не торопиться.

Это я виноват.

— Ой, да что вы!.. Это я так сказала. Вот… И она протянула Упорову паспорт. Он улыбнулся и отстранился.

— Не нужно. Я следователь областного управления и позвал вас совсем по другому поводу. А паспортное отделение указал потому, что в такие часы здесь всего спокойнее, нет посетителей, и мы можем поговорить одни…

Доверчивый и наивный рассказ Курковой о том, как она торопилась, сразу же расположил к ней. Но последние слова Ивана Петровича как будто стерли с ее лица эту доверчивость. Она взглянула ему в глаза и стала серьезной.

Все это Иван Петрович увидел в какие-то доли секунды и решил спросить ее прямо:

— Расскажите, Анна Сергеевна, где вы оформляли выигрыш по лотерее, когда выиграли пианино?

— В одиннадцатой сберкассе. Центральной, по улице Малышева.

— Вы не могли бы припомнить, где купили тот билет? Ведь он оказался таким счастливым!

— Ой, это целая история!.. — Она вспыхнула от волнения и с облегчением вздохнула, как обычно бывает с людьми, когда они ждут чего-то важного, а оказывается все просто. — Это билет не мой. Нужно рассказать все?

— Надеюсь, не заставлю вас раскрывать какую-то страшную тайну? — осведомился Иван Петрович.

— Вам можно. — Она уже совсем оправилась от смущения. — Дело в том, что у меня есть хорошая знакомая, Мы жили в одном доме, когда она еще не была замужем. Работала в райфинотделе… Потом вышла замуж и переехала к мужу. После этого за два года мы увиделись случайно только раз. А потом я встретила ее снова, но уже с молодым человеком. Я знала, что муж ее был намного старше. И вот когда ее кавалер отошел к газетному киоску, она, видимо, заметила, что я на него не так посмотрела, и сказала, что это ее новый муж. Я, конечно, удивилась…

— Вы с ней не подруги?

— Нет, конечно. Но с прошлого года стали видеться чаще. Наша семья получила квартиру на той же улице, куда переехала она. Мы состояли в кооперативе. Трамвайная остановка одна, хлебный магазин тоже, где-нибудь да столкнемся…

— Вы все еще не сказали, кто ваша знакомая, — напомнил Иван Петрович.

— Хомина Светлана Владимировна. Сейчас работает в облфинотделе.

— Можно без подробностей. Я спросил просто так. Продолжайте.

— Вы хотите про билет?

— Да. Вы сказали, что он не ваш…

— Так я же об этом и рассказываю… Встретились мы с ней как-то, она и говорит: помоги мне, Анечка, в одном деле. Я спрашиваю: в каком? Выиграла я, говорит, по лотерее пианино, но не хочу, чтобы муж знал об этом выигрыше…

— Почему же? — прервал ее Иван Петрович.

— Я расскажу. Она потом объяснила. Знаете, они с мужем не зарегистрированы, а у нее девочка от первого… Светлана хотела сделать дочке покупки, но не знала, как к этому отнесется ее новый муж. «Все-таки девочка ему неродная, — говорит, — а мужчины, знаешь…»

— И она вас попросила?

— Да. Я предъявила билет в сберкассу, там все оформили на меня как полагается, а потом прислали извещение. В тот же день я отнесла деньги ей и передала незаметно. Вот и все.

— Да… — задумчиво протянул Иван Петрович и тут же мысленно выругал себя, так как увидел, что это «да» опять обдало румянцем девушку. Она сразу притихла, словно ее уличили в нехорошем. И он поспешил успокоить ее: — Вы только не думайте, Анна Сергеевна, что в чем-то виноваты. У нас ведь тоже бывают истории. Я не знал вашей, а вы не знаете нашей. И, коль вы так откровенны со мной, я не думаю от вас ничего скрывать. Понимаете, в городе Алапаевске потеряли билет, а выигрыш по нему получили вы…

— Я?! Но ведь…

— Я верю вам, — с мягкой настойчивостью продолжал он. — Поэтому и рассказываю все. Мы хотим разобраться и установить, каким образом попал этот билет в Свердловск.

— Я все поняла, — сказал она задумчиво. — Неужели Светлана Владимировна нашла его и не заявила в милицию?.. Ведь билет нужно было сдать в стол находок.

— Вероятно, — согласился с ней Иван Петрович.

— А может быть, все не так?.. Ведь она такая серьезная.

— Может быть.

— Я ничего не понимаю, — сказала она наконец.

— Я тоже.

И, видимо, окончательно уверовав в его доброжелательность, она воскликнула:

— Чепуха какая-то получается!

— Пожалуй… — не стал он противоречить, чтобы не нарушить вернувшееся к ней хорошее настроение. — Только давайте уговоримся, Анна Сергеевна, не беспокоить Светлану Владимировну. А то еще и ей испортим настроение, как я вам сегодня.

— Ой, да что вы!

— А я обещаю объяснить вам все, когда эта история закончится. Может быть, даже вместе со Светланой Владимировной. Идет?

— Пожалуйста. И не забудете?

Она была снова такой, какой вошла в кабинет: откровенной и немножко наивной.

— Ни в коем случае. Ручаюсь честью, — заверил он.

— Буду молчать и ждать.

— Вашу руку.

…За ней давно закрылась дверь, а Иван Петрович все еще сидел за столом.

Он думал о Хоминой.

Как всякий следователь, Упоров размышлял иногда над причинами преступлений, над теми побуждениями, которые делают человека преступником. Но далеко не каждое дело служило поводом для этого.

Его уже давно не волновал, например, морально-педагогический треп по поводу того, почему это здоровенный детина, которому в пору дуги гнуть, вдруг крадет чужие деньги или грабит на улице прохожего человека раз, другой, третий…

По оплошности можно сломать станок на работе, из-за невнимательности нарушить правила уличного движения, наконец, из-за беспечности оказаться даже сообщником серьезного преступления. Но залезть в карман или ограбить? Это — что?..

Паразитизм. Тот самый, который поставлен вне закона всеми людьми, будь они язычниками или католиками, живут они при царе или парламенте. Воры и грабители всех времен боялись суда, потому что не хуже следователей знали, что им положено по закону.

Тем более в нашей жизни, где у каждого есть право на труд и уважение. Почему в ней можно допускать, чтобы гуманность толковалась как снисхождение? Почему суд садит вора в тюрьму на два года, а не на десять? Ах, дает возможность исправиться? Прекрасно! В таком случае, если он украл снова, почему его садят на четыре года, а не на пятнадцать?.. Ведь великодушие должно иметь цену и в глазах жулика!

Нет, сталкиваясь с подобными делами, Иван Петрович не занимался пустыми рассуждениями. Он с суровой неотвратимостью доказывал преднамеренность такого преступления, писал лаконичное обвинительное заключение с указанием соответствующей статьи Уголовного кодекса.

И ставил точку.

…Но в привычно-грязном потоке бытовых преступлений следователь встречался и с такими, перед которыми профессиональная терпимость уступала на время внутренней потребности по-человечески до конца понять содеянное. В него вселялась вдруг тревога, предчувствие опасности, какое испытывает даже опытный, хорошо вооруженный охотник от сознания, что невидимый хищник притаился где-то совсем рядом. И тревога эта вовсе не за себя, а за всех тех людей, у которых нет такого обостренного внимания, как у него.

Анечка Куркова почти сразу стала с ним откровенной и простой, как со своим человеком.

Она хорошо относится к людям, и поэтому легко понять, что помочь всякому в затруднительном положении, не требуя за это ответного одолжения, ее привычка. И в чем ее можно упрекнуть, если оказывается вдруг, что ее доброта использована дурно?..

Особенно у нас, где доверие и уважение воспитываются с детского сада, а подозрительность считается дурной чертой характера!

Откуда же взялась эта Хомина?..

Ведь в детском саду она играла в те же добрые игры, что и сверстницы, в школе и институте училась даже лучше других, да и в работе оказалась способнее.

Она ведь знала, наверняка знала, «что такое хорошо и что такое плохо»!..

А не потому ли случилось так, что обыкновенное добросовестное выполнение обязанностей, свойственное тысячам других людей, ей кто-то поставил в особую заслугу? Не потому ли она и поднялась по служебной лестнице, обрела исключительный должностной авторитет, что свято почитала инструкцию и распоряжения, а потом уверовала и в свое особое положение среди других?

Эгоистичная и расчетливая, она и закон стала понимать лишь как инструкцию, пусть более широкую и всеохватывающую, нежели те, с которыми имела дело по службе. Она нашла лазейку в установленном порядке, сознательно использовала ее для своего обогащения, уверенная, что ее нельзя ни в чем заподозрить, так как ее поступок не потревожил ни одного параграфа, ни одного пункта установлений, которыми она обязана руководствоваться. Да еще при ее безупречной служебной характеристике!..

Она и сейчас не подозревала, что ее потеря, которая вызвала самое близкое сочувствие, оборачивалась для нее другой стороной…

Иван Петрович не верил в следователей-чародеев. Он не сомневался в предусмотрительности Хоминой. Она, безусловно, предвидела возможные последствия своего преступления и, видимо, была готова к ним.

Такая на риск не пойдет.

…Иван Петрович усмехнулся про себя и поднялся из-за стола.

Он теперь очень хорошо понимал тот невольный вскрик Хоминой в магазине о семи украденных билетах. Уже через несколько минут она предпочла умолчать о них в своем заявлении. И не будь бесхитростных свидетелей, Хомина бы «сожгла мосты», и преступление продолжалось…

Да. Как всякий эгоист, она переоценила себя.

…Любое преступление совершается среди людей. И нет такого, которое не оставило бы следов, произошло без прямых или косвенных свидетелей. Надо уметь их найти. Иван Петрович считал, что в этом умении и берет начало подлинное искусство следователя. И, как всякое другое, оно не состоит только из чистых знаний.

На улице его встретил резкий, холодный ветер. Иван Петрович поднял воротник пальто, подумал, что не за горами первый снег, и зашагал к трамвайной остановке. Он и не заметил, что вместе с ветром уже летели «белые мухи» — верные предвестницы скорой зимы.

И вдруг его поразила совершенно неожиданная мысль. Пройдет еще месяц, зима прикроет слякотную унылость городской осени чистым праздничным снегом. Но такой ли запомнит ее Анечка Куркова? Ведь этой зимой в ее душе неминуемо умрет какая-то маленькая частица доброты и доверия к людям.

А кто должен нести за это наказание?

Но в Уголовном кодексе такое не признается преступлением, а значит, и не квалифицируется ни по одной статье.

— А жаль… — сказал кому-то Иван Петрович.

Если борьбу с преступностью называют часто невидимым фронтом, то каждое следствие, разоблачающее одного или группу преступников, можно назвать атакой на отдельном участке. Иногда подготовка к ней занимает у следователя недели и месяцы, но наступает день, и он схватывается с противником в единоборстве, в котором не признается ничья. И пусть это столкновение происходит в тихом тесном кабинете, успех его, как к большого сражения, решают тактический план, маневр и воля к победе.

Поспешность здесь может обернуться поражением. Иван Петрович свято чтил это правило.

Он понимал, насколько слабы пока объективные доказательства предполагаемого преступления. Его помощники продолжали проверять оплаченные в Свердловске выигрышные билеты из Алапаевска и Верхней Салды, извлекая все новые и новые номера, чаще всего рублевые.

А сам Упоров искал новых свидетелей. Ему везло гораздо меньше.

И все-таки свидетель нашелся. Нашелся неожиданно и просто.

Это еще не был свидетель в обычном понимании этого слова. Но его правдивые показания могли пролить свет на все дело.

В сотый раз перелистывая дело о лотерейных билетах, Иван Петрович обратил внимание на два самых коротких объяснения, взятых в свое время еще предусмотрительным Титовым. В них муж Хоминой — Пустынин и приходящая домработница Бекетова подтверждали показания потерпевшей о том, что билеты принадлежат им, и указывали место их приобретения. В объяснениях Пустынина и Хоминой были грубые противоречия — тот самый пассаж и вокзал, что в свое время и заставило Титова усомниться в законном приобретении билетов. Ивана Петровича заинтересовал возраст Екатерины Клементьевны Бекетовой. Ему показалось странным, что эта сорокатрехлетняя женщина нигде не работала, а предпочитала довольствоваться лишь двадцатью пятью рублями жалованья в месяц за домашние услуги Хоминой. Каково же было удивление Ивана Петровича, когда он узнал, что эта Бекетова — вдова того самого милиционера Бекетова, который четыре года назад погиб в схватке с бандитами. Екатерина Клементьевна осталась с тремя детьми и жила на скромную пенсию, определенную ей после смерти мужа.

Семью Бекетовых Иван Петрович не знал. Но он нашел друзей и товарищей Бекетова по службе в милиции, бывавших в его доме по семейным праздникам. Все они вспоминали его добром и о семье отзывались самым теплым словом. Эти люди и объяснили Ивану Петровичу, почему Екатерина Клементьевна решила с самого начала жить на пенсию.

— Знаю со слов мужа, как много сейчас плохих компаний, — говорила она тогда. — Мои остались без отца, да если я заработаюсь, разбалуются малые без узды. Нет, не хочу ребятишками рисковать. Есть у нас при домишке две с половиной сотки земли, огородишко хоть и маломальский, а в трудную минуту едой выручит. Зато ребята будут со мной, а не на улице… Так и держалась своего все годы. Начальник городского управления милиции Орешин, зная нужду Екатерины Клементьевны, не раз находил повод оказать ей небольшую денежную помощь, как могли заботились о ней и товарищи мужа по райотделу.

Словом, трудолюбивая, скромная и простая Екатерина Клементьевна пользовалась уважением всех, кто с нею жил или просто знал.

Иван Петрович понимал, что затягивать следствие дальше бессмысленно. И твердо решил, что официальные допросы начнет именно с разговора с Екатериной Клементьевной.

Но его намерение неожиданно изменила новая встреча.

Приехав в одну из сберегательных касс, где его хорошо знали по прежним посещениям, он увиделся со старшим кассиром, которая ему сама сказала, что недавно, после длительного декретного отпуска, вышла на работу молодая сотрудница операционного отдела. В частном разговоре, возникшем после посещения этой сберкассы помощником Упорова, обнаружившим сразу, тридцать рублевых выигрышей по алапаевским билетам, эта сотрудница вспомнила, что в свое время к ней в операционную часть заходила Хомина и оформила помимо кассы тридцать рублевых выигрышей как коллективно приобретенных.

— То есть как это так: коллективно? — спросил Иван Петрович.

— А вы не знаете?

— В первый раз слышу.

— Так это же очень просто! — стала объяснять ему кассир. — Скажем, возьмем ваш коллектив, сколько вас там, не знаю… Каждый из вас имеет возможность купить, к примеру, десять билетов. Наберется, предположим, двадцать человек. У вас в руках окажется двести билетов. И представьте себе, что один билет выигрывает автомобиль!..

Она рассмеялась.

— Ловко, — признался Иван Петрович.

— Очень даже интересно. Мы так тоже делали. Ведь вероятность выигрыша намного возрастает.

— Ну и что из этого получалось у вас?

— А знаете, совсем неплохо! — уверила она. — Дважды мы погорели. На сто билетов один раз выиграли два рубля, в другой — готовальню за восемь с полтиной и рубль. А в последний выпуск купили всего пятьдесят билетов и, представьте себе, оказались обладателями пылесоса!.. Мы, конечно, не стали раздумывать, получили деньги и отправились в ресторан!..

Теперь уже хохотал Иван Петрович. А просмеявшись, спросил:

— А как фамилия той женщины из операционного отдела?

— Званцева.

…С нею Иван Петрович увиделся в тот же день. Днем позже в частном доверительном разговоре он узнал, что в облфинотделе действительно был случай коллективного приобретения билетов, но выигрыш по нему составил авторучку и три рубля.

Лучшей зацепки Иван Петрович ждать не стал.

Он выходил на прямую дорогу.

5

Двадцать второго декабря, в девять часов утра, Иван Петрович Упоров пригласил в управление сотрудницу операционного отдела одной из сберегательных касс Ленинского района Ирину Андреевну Званцеву и допросил ее об обстоятельствах, при которых она оплатила инспектору облфинотдела Хоминой тридцать рублевых выигрышей по пятому выпуску денежно-вещевой лотереи.

В десять тридцать того же дня Куркова на допросе рассказала о полученной ею денежной стоимости пианино по выигрышному билету, принадлежащему Хоминой,

…В двенадцать часов в кабинет Упорова вошла Екатерина Клементьевна Бекетова, вызванная нарочным прямо из квартиры Хоминой. Иван Петрович поднялся ей навстречу, приветливо подал руку и помог раздеться. Потом провел ее к маленькому столику-приставке возле большого письменного и, усадив на стул, сам сел напротив.

Назвав себя, сказал:

— Многие из моих знакомых, Екатерина Клементьевна, считают вас близким милиции человеком… Бекетова едва приметно кивнула.

— К сожалению, не знал вашего мужа лично, но, когда случилось несчастье, вместе со всеми работниками нашего управления разделял ваше горе. А сегодня пригласил вас сюда, чтобы вы помогли мне разобраться в одном сложном и запутанном деле.

Екатерина Клементьевна сосредоточенно слушала его, а Упоров костерил себя в душе за те казенные слова, которые перли из него против воли. И лихорадочно искал каких-то простых…

— Екатерина Клементьевна, не мне говорить вам об этом, но вы знаете, что каждый из нас делится дома своими, пусть не всеми, заботами… Думаю, что в свое время и ваш муж делал это. Поэтому вы, так сказать, в милиции не новичок и знаете, что у нас за работа… Так вот… читал я недавно в Октябрьском райотделе милиции ваше объяснение по краже в магазине «Подарки», когда обокрали вашу хозяйку — Светлану Владимировну.

Бекетова снова кивнула.

— Я хочу, чтобы вы хорошенько вспомнили о тех днях… Не скрою, мне кажется, что тогда вы сделали не совсем обдуманное заявление. Мне не совсем удобно напоминать вам об этом как жене работника милиции. В то время органы милиции интересовались этими билетами не случайно. Откуда они появились, нам нужно знать и сегодня. Вот поэтому: то я и пригласил вас к себе…

Екатерина Клементьевна, которая до этого слушала Упорова, не глядя на него, посмотрела ему в глаза, и он увидел ее вдумчивый, глубокий взгляд.

— Вы знаете, когда мы ищем отгадку событий, которые нас интересуют по той или иной причине…

— Знаю, — перебила она.

— Так вот… давайте вернемся к тому вашему заявлению…

Иван Петрович замолчал. Не ответила ему ни единым словом и Бекетова. В кабинете замерла настороженная тишина. Иван Петрович намеренно не торопил Бекетову с ответом даже своим взглядом. Он сейчас не думал о том, что она скажет и скажет ли вообще. Он больше всего хотел почувствовать в ней отклик, найти то, на что надеялся все эти дни, готовясь к активному следствию. Он был убежден, что тогда она сделала ложное заявление, да и грех невелик, но ему необходимо было доверие этой женщины, доверие не выпрошенное, а настоящее, сознательное. Тогда она многое бы помогла ему понять правильно. Вот почему он молчал и не торопил ее ни жестом, ни словом…

— Я ведь сразу поняла вас, товарищ Упоров. Чего мне скрывать? — сказала она спокойно, без малейшего волнения. — Я раньше вас думала обо всем… Вечером того дня, когда следователь приезжал на квартиру к Светлане Владимировне за таблицей, я пришла к ним и заметила, что они как будто ругались с Юрием. Светлана Владимировна хоть и молодая, а норовистая, а Юрий безответный. При мне они умолкли, но я видела, что она не в себе. Ну, я подумала, что, может, это из-за чего семейного. А потом Светлана Владимировна заговорила со мной. Обсказала, что вместе с деньгами выигрышные билеты лежали… И призналась, что ей, как инспектору, неудобно, что у нее сразу семь выигрышей…

— Она говорила, какие выигрыши? — спросил Иван Петрович.

— Говорила. Про электробритву, про платок, про ковер… А потом открылась, что, когда в милиции про это спрашивали, так она заявила, что бритву и платок будто я выиграла да отдала ей получить. А про остальные билеты на Юрия сказала. И попросила: может, спросят, случаем, меня, так чтобы я им то и подтвердила. Все равно, говорит, билеты те пропали, как и деньги… — Екатерина Клементьевна вдруг улыбнулась. — А вот когда деньги нашлись, так тут она и места себе найти не могла. Я про себя даже боялась, что захворает…

— Переживала? — спросил Иван Петрович.

— Не то чтобы переживала, а боялась вроде. И опять с Юрием переругивались. Недели через две только отошла… Теперь совсем успокоилась.

Иван Петрович уже посматривал на часы. К двум часам он вызвал Хомину, а Екатерина Клементьевна все говорила, и прерывать ее не хотелось.

— А я подумала, что, если что не так, я скрывать ничего не буду. А просьбу Светланы Владимировны выполнила из-за того, что она ко мне относится хорошо: и про ребят всегда спросит, да и подарок к празднику не забудет.

Иван Петрович решился наконец открыть Бекетовой правду, сказав, что следствие подозревает Хомину в незаконном приобретении лотерейных билетов, спросил и про холодильник.

— Насчет первого сказать ничего не могу, наговаривать не стану, — ответила Екатерина Клементьевна. — А холодильник есть. По выигрышу прислали.

— А материально как они живут?

— Хорошо живут. Она получает больше ста пятидесяти. Юрий тоже деньги приносит, в школе физкультурником работает. И еда у них хорошая, и сами нарядные, у девочки все есть, на курорты ездят. У меня в прошлом году второй мальчик в школу пошел, так Светлана Владимировна мне денег за два месяца вперед дала… Хорошо живут.

— Екатерина Клементьевна, все, что вы рассказали, очень важно, и это необходимо записать. Но так как у нас мало времени, я хочу предложить вам повторить некоторые, наиболее важные показания, я запишу их на магнитофон. Согласны?

— А сумею? — спросила она с опасением.

— Конечно, сумеете!

Через пятнадцать минут, записав разговор с Бекетовой на ленту, Иван Петрович попросил ее подождать в другом кабинете.

Когда Екатерина Клементьевна подошла к вешалке за своим пальто, он вдруг остановил ее и попросил:

— Сделайте одолжение, оставьте ваше пальто здесь. Она посмотрела на него удивленно, а потом спросила:

— Да зачем оно вам? Только мешать будет.

— Нет, нет, Екатерина Клементьевна, оно поможет мне кое в чем… Я потом вам расскажу,

— Да бог с ним, пущай висит тут.

— Ну вот и хорошо.

Иван Петрович был очень доволен и даже повеселел. Он проводил Бекетову в другую комнату, дал ей стопку журналов «Советская милиция» и попросил одного из своих помощников занять его знакомую.

Вернувшись к себе, убрал со стола все бумаги, кроме номера «Известий», потом позвонил по телефону и сказал в трубку:

— Послушай, тезка, ты можешь со мной минут десять поговорить о рыбалке? Я знаю, что рыбак ты липовый, но сделай одолжение… Я сам больше буду трепаться, а ты слушай только да поддакивай или спорь… Пока можешь молчать, только не бросай трубку. Когда надо, я начну, а ты подключайся.

Иван Петрович положил трубку на стол. Но, как только через несколько минут в дверь постучали, он схватил ее, крикнул «Але!» а в сторону двери сказал:

— Войдите!

…В кабинет вошла Хомина.

— Хомина, — коротко представилась она после обычного приветствия.

— Садитесь, пожалуйста! — пригласил он ее к столу и крикнул в трубку: — Подожди минутку, не отходи от телефона. — И снова Хоминой: — Прошу прощения, но у меня неотложный разговор. Почитайте газету, очень советую вот эту статью…

И снова отвлекся к трубке. Но прежде чем начать говорить, заметил, что Хомина уже прочла заголовок статьи — «Катастрофа».

— Послушай, тезка, — с воодушевлением доказывал Упоров, — не подумай клюнуть на эту приманку: сейчас на Белоярке ничего не возьмешь. Да подожди ты!.. Вот как раз на том месте, о котором ты говоришь, раньше был лес, да и догадаться об этом нетрудно: видел, еще березы из воды торчат? Какой, ты думаешь, там сейчас лед? Гиблое дело! Только время терять…

В газетной статье, которую читала Хомина, рассказывалось о пьяном шофере, замявшем человека. Вместо того чтобы оказать помощь пострадавшему, он скрылся и старался всячески избавиться от улик. Возмездие было тяжелым: он понес наказание вдвойне, так как еще больше усугубил свою вину…

Разговаривая по телефону, Иван Петрович наблюдал, как первоначальное недоумение на лице Хоминой сменилось трудноскрываемым волнением, как потом жестче обозначились красивые черты ее лица, видел, как она принуждает себя дочитать статью до конца.

А Иван Петрович вдохновенно врал:

— Не верь ты им! Ты же меня знаешь?.. Они Окункуль хают, потому что ловить не умеют!

Я прошлый раз за день взял девяносто три штуки и почти сплошь - окуни. Да какие! Не меньше чем по двести граммов…

Он видел, как, отложив газету, Хомина ждет, недовольная тем, что ее задерживают из-за глупейшего неуместного разговора.

«Уговорив» своего собеседника поехать на Окункуль, Иван Петрович весело положил трубку, попросил у Хоминой извинения за посторонний разговор и, кивнув на отложенную газету, спросил:

— Как ваше мнение?

— Не пойму, почему вам захотелось узнать его у меня, — сказала она, пожав плечами.

— Значит, не понимаете?

— Представьте себе.

— Ну что ж… Тогда я вынужден буду объяснить это.

— Да?..

— Вам, вероятно, известно, что в следственный отдел людей вызывают не для культурного отдыха… я пригласил вас сюда, чтобы предъявить обвинение в уголовном преступлении. Желая помочь вам в выборе правильного пути и пользуясь благоприятным случаем для этого, дал прочесть эту поучительную статью…

— Вы уверены, что не ошибаетесь? — спросила она со сдержанным возмущением.

— Здесь вопросы задаю я, Светлана Владимировна.

— Ах вот как!..

— Только так. А вы — лишь с моего разрешения. Итак: объясните мне, Светлана Владимировна, какие выигрышные билеты вы предъявляли в операционном отделе сберкассы, где работает Званцева.

— Вы меня официально спрашиваете?

— Да, конечно. — И, включив магнитофон, он повторил вопрос.

— Дело в том, что в свое время в нашем отделе было коллективное приобретение билетов пятого выпуска денежно-вещевой лотереи, на которые пало несколько выигрышей.

— Авторучка и три рубля.

Хомина взглянула на него и, задержав взгляд, ответила медленней.

— Да… И об этом знали многие. Но у меня лично было тридцать выигрышных билетов того же выпуска, и когда я их предъявила, то сказала, что они коллективные…

— Сколько вы покупали билетов, вообще?

— Сто.

— Вы каждый раз берете так много?

— Нет, разумеется.

— Почему же на этот раз приобрели столько?

— Получила премию и решила испытать счастье, как другие…

— Вы получили большую премию?

— Тридцать рублей.

— И остались без убытка, как я понимаю?..

— Выходит, так.

— А не можете ли припомнить, где вы покупали эти билеты? — так же невозмутимо продолжал интересоваться Упоров.

— Не помню, — ответила она. — Только знаю, что взяла сразу все…

— Ну, раз все сразу, так это, по-моему, легче вспомнить, — заметил он.

— Нет, не припоминаю…

— Так, допустим… Какова же была необходимость предъявлять эти билеты как коллективно приобретенные?

— Как вам объяснить?.. Вы же знаете, что я фининспектор. Я чувствовала себя неудобно, что мне вдруг выпало сразу столько выигрышей. Меня знают наши работники…

— Не понимаю, — сказал Иван Петрович. — Получается, что вы не имеете права на выигрыш?

— Нет, но ведь вы знаете, как все могут иногда истолковать люди…

— То есть?

Она пожала плечами.

— Хорошо, — Иван Петрович как будто согласился с ее отношением. — А холодильник?

— Что «холодильник»? — ответила она вопросом, и Упоров не мог не заметить, как самообладание изменило ей. — Холодильник выиграл мой муж…

— Но мне известно, что послан он был на ваше имя?

— Что в этом особенного? Квартира моя… Скажите, это следствие?..

— Да, Светлана Владимировна. Я предупредил об этом с самого начала.

— Какие у вас будут вопросы еще? — спросила она холодно.

— Я уже говорил вам, что здесь вопросы задаю я… В кабинет без стука вошел помощник Упорова.

— Подождите меня в своем кабинете, Николай Иванович, — сразу сказал ему Упоров, — я сейчас зайду. — И обратился к Хоминой: — Вопросов у меня к вам много, Светлана Владимировна, так много, что одной беседой нам не обойтись. Мы еще должны вернуться к вашей потере в магазине «Подарки». Если не ошибаюсь, в том кошельке находились билеты, в числе которых были и принадлежавшие вашему мужу?..

С этими словами Упоров поднялся, пошел к вешалке, на которой рядом с пальто Бекетовой висело его собственное.

— А пока я вынужден прервать наш разговор. Вы подождете меня несколько минут в коридоре. Прошу. — говорил он, вынимая из кармана пальто папиросы.

Хомина поднялась, повернулась, и пальто Бекетовой невольно остановило ее взгляд.

— Прошу. — повторил свое приглашение Упоров.

В коридоре, на стуле против его кабинета, сидел Пустынин, которого доставил с работы помощник, заходивший только что в кабинет.

— Зайдите ко мне, — попросил Пустынина Иван Петрович, — а вы, Светлана Владимировна, побудьте здесь.

Он указал ей на стул, который только что занимал Пустынин, а сам зашел к помощнику.

— Николай Иванович, срочно возьмите справку в облфинотделе о премиях Хоминой.

…Пустынин покорно ждал в кабинете. Иван Петрович знал, что он преподаватель физкультуры и заочник Омского физкультурного института. Но его поразила какая-то рыхлость во всем облике Пустынина. Может быть, это впечатление шло от того, что Пустынин был несколько полнее, чем обычные спортсмены.

— Юрий Михайлович, — приступил сразу же к делу Упоров, — у меня есть ряд вопросов, касающихся вашей супруги. В свое время, по ее словам, она имела сто лотерейных билетов, на которые выпало много выигрышей. Не могли бы вы подробно рассказать о них мне?

— Что рассказать?

— Все, что знаете.

Пустынин замолчал. Иван Петрович доставал из стола бумагу, бланки протоколов допросов, готовил ручку. Он не торопил Пустынина, а тот, задумавшись, как будто забыл о вопросе, обращенном к нему.

— Ну что же вы? — спросил, наконец, Упоров.

— Я припоминаю… — нетвердо начал Пустынин. — Однажды, вернувшись домой, Светлана сказала, что на работе ей подбросили сто лотерейных билетов, и советовалась, как с ними поступить…

— Так… — подбодрил Упоров.

— Я не знал, что ей посоветовать… — Он опять замолчал, надеясь, видимо, на следующий вопрос, который поможет ответить определеннее. Но Упоров ждал. — Я, конечно, понимал, что лучше всего их вернуть, но дело в том, что Светлана руководила комиссией по ликвидации непроданных билетов. Поэтому возвращать подброшенные было уже поздно, так как это могло вызвать нехорошие подозрения…

— Насколько я понял, билеты подбросили во время работы комиссий?

— Да, — обрадованно подтвердил Пустынин. — Комиссия закончила в тот день работу, а Светлана, уходя вечером домой, обнаружила билеты в урне для бумаг. Оставить не решилась, так как их все равно нашла бы уборщица…

— Вы можете назвать точную дату, когда это произошло? — спросил его Упоров.

— Нет.

— А приблизительно? — настаивал Упоров. — Это очень важно.

— Это было еще до ее отпуска.

— И как решила поступить с билетами Светлана Владимировна?

— Я этого не знал. Только в отпуске, когда мы заезжали к ее матери, в Запорожье, она передала ей несколько билетов, сказав, что они выиграли по рублю…

— Так…

— Я спросил ее, те ли это билеты, но она была не в духе. И только в Москве, при возвращении домой, когда в сберкассе магазина «Детский мир» она получала деньги еще по одному билету, я узнал, что это те самые билеты.

— И когда это было?

— Число тоже не помню. Но можно высчитать: мы уехали из Москвы на другой день, а через два дня после возвращения в Свердловск, Светлана вышла на работу…

— Ясно,—  сказал Упоров. — Теперь, Юрий Михайлович, запишем ваши показания…

Оформив протокол допроса, Иван Петрович отпустил Пустынина, предупредив о вызове на следующий день. Новые показания неоспоримо указывали на махинации и с четвертым выпуском лотереи. Ивана Петровича это не особенно удивило, так как, проверяя Хомину раньше, он уже знал, что она руководила ликвидационной комиссией и в то время. Вероятнее всего, с этого и началось ее преступление, так как Пустынин уверенно заговорил о тех билетах, о существовании которых Иван Петрович мог только догадываться.

Новые показания, естественно, нуждались в дополнительной проверке. Она уже не представляла трудности и требовала только времени.

Выйдя из кабинета с Пустыниным, Иван Петрович показал ему дверь сотрудника, где надлежало отметить пропуск, а сам вернулся в кабинет вместе с Хоминой. В коридоре он видел, как Пустынин постарался избежать взгляда своей жены.

— Я должен был переговорить с вашим мужем, так как он торопится на работу, — счел нужным объяснить он Хоминой.

— Кстати, я — тоже, — ответила она.

— У него перед вами некоторое преимущество, — сказал Иван Петрович. — Он — свидетель, а вы — обвиняемая, и очень возможно, что я вас задержу дольше, чем вы бы хотели…

— Все это так серьезно?

— К сожалению, да. Продолжим наш разговор, Светлана Владимировна. У меня есть основания утверждать, что билеты, потерянные вами вместе с деньгами в магазине, не принадлежат ни вашей домработнице, ни вашему мужу.

— Если вы все знаете, зачем спрашиваете? — осведомилась она не слишком вежливо.

Ивану Петровичу уже надоело делать замечания, и он решил пока мириться с ее манерой говорить.

— Я обязан уточнить все детали приобретения этих выигрышных билетов, потому что речь идет о серьезнои уголовной ответственности. Связанной с лишением свободы.

— Выясняйте.

— Я и пытаюсь это делать.

— Билеты эти тоже мои, — ответила она нервно. Подумав, объяснила: — Я купила их также на свою премию, кроме того, добавляла другие деньги, а сослалась на мужа и домработницу по известным уже вам мотивам…

— Вполне удовлетворился бы таким объяснением, не будь противоречий в ваших заявлениях как сегодняшних, так и прошлых. А что вы можете сказать о тех билетах, которые вы передали матери в Запорожье? Они тоже куплены на премиальные деньги?

— Возможно.

Иван Петрович видел ее испытующий взгляд.

— Кто тратит такие деньги на лотерейные билеты, когда уезжает в отпуск?

— Я купила их задолго до отпуска.

— Почему вы не получили выигрыш в Свердловске? Вы полагаете, что таким образом оригинальнее помогать родителям?

— Это мое дело!

— Если бы! — воскликнул Иван Петрович. — Мне очень горько разочаровываться в вашей добропорядочности, но служебный долг обязывает меня…

— Прошу не грубить!

— Не намерен, — ответил Упоров, — но хочу познакомить вас с одним разговором, который произошел здесь раньше. Послушайте…

Кнопкой на внутренней стороне столешницы он включил магнитофон, и над самой головой Хоминой, из маленького динамика, установленного на несгораемом шкафу, послышался голос Екатерины Клементьевны Бекетовой…

Ровная и спокойная речь свидетельницы, казалось, не доходила до Хоминой. Светлана Владимировна положила ногу на ногу, обхватила колени ладонями и думала о чем-то своем. Иван Петрович только подивился ее самообладанию, которое вначале она, казалось, утратила. Когда лента кончилась, Хомина не шелохнулась. Она продолжала думать.

— Что вы на это ответите? — спросил он тогда.

— Она сказала все правильно, вы же сами слышали: мне было неудобно говорить о выигрышах потому, что я фининспектор. А насчет наших отношений с Юрием, так это ее собственное мнение, на которое я даже не обижаюсь. Каждый понимает людей по-своему.

— Ну что ж… Я думаю, на сегодня разговора хватит, — сказал Иван Петрович.

— Я могу быть свободна? — спросила она с облегчением.

— Нет, — вздохнул он. — Вынужден разочаровать вас. Я принял решение о вашем аресте.

— Аресте?

— Да.

— Но я на работе!..

— Думаю, что это уже не имеет значения. — И, видя, как ужас против воли сковывает ее всю, добавил с сожалением: — Закон есть закон, Светлана Владимировна.

Первый день допросов ободрил Ивана Петровича, но не настолько, чтобы он всецело занялся Хоминой. Напротив, он готовился к новым неожиданностям, и они не замедлили явиться.

В тот же день к вечеру он получил справку о премиальных Хоминой, а предусмотрительный помощник приобщил к ней еще и выписку из приказов о ее командировках. Премии Хомина получала почти ежемесячно. Это были разные суммы, но факт оставался фактом, какая-то часть ее показания приобретала неопровержимые доказательства. Более того, выписка из приказов о командировках могла стать в ее руках тоже средством защиты, если она сумеет ею воспользоваться. И во время распространения пятого, и во время распространения шестого выпусков Хомина выезжала в командировки по месту продажи обнаруженных у нее билетов.

Встречаясь с ней на допросах, Иван Петрович старался получить лишь более определенные ответы на вопросы, заданные при первом разговоре, намеренно не раскрывая главных сведений, которыми располагал.

К его удивлению, Хомина сама сочла нужным объяснить, что сто билетов до ее отпуска были подброшены ей во время работы ликвидационной комиссии. Не учитывать этого заявления он не мог, потому что о показаниях Пустынина по этому поводу Хомина знать не могла.

Но во всем этом деле имелась одна особенность. Хомина не была преступницей уголовного пошиба, ведомственной проходимкой или мошенницей. Она пошла на преступление, несомненно, впервые. Все, кто ее окружал и кого ей удалось сделать прямыми или косвенными участниками своего злоупотребления, оказались людьми, также далекими от подобных вещей. И это сумело благотворно отразиться на всем следствии, так как избавляло Упорова от траты времени на беседы со свидетелями об их гражданском долге. С первой встречи с ним стала откровенной Аня Куркова. Как он и ожидал, поняла его и Екатерина Клементьевна Бекетова. В Пустынине он также почувствовал человека, не умеющего лгать, хотя и не надеялся встретить в нем союзника: Пустынин скорее постарается облегчить положение Хоминой. В этом смысле он становился противником Упорова. Но противником наиболее слабым. В этом Иван Петрович не сомневался. Если умная, знающая все ходы и выходы в сложном финансовом лабиринте, да еще и красивая, пользующаяся успехом женщина могла принять вызов Упорова, несмотря на основательные обвинения, то добродушный, неловкий, не отличающийся бойким соображением увалень Пустынин вряд ли пойдет на это. Во всем деле при самых неблагоприятных обстоятельствах для него он мог быть лишь соучастником преступления. И, если он увидит, как закон расценивает преступление во всем его объеме, он непременно скажет правду.

Все это Иван Петрович понимал и поэтому несколько изменил свое отношение к Пустынину.

Во время второй встречи он долго говорил с ним о Хоминой, ни словом не обмолвившись по существу дела. Со Светланой они познакомились на юге, потом, когда она развелась со своим прежним мужем, решили жить вместе. Не зарегистрировались, оказывается, потому, что развод Хоминой по первому браку был не оформлен. Иван Петрович почувствовал, как хорошо относится Пустынин и к жене, и к приемной дочери. Сейчас, когда они говорили о девочке, особенно бросалась в глаза неподдельная тревога о ней, которую Пустынин по-мужски неумело старался скрыть.

Не ускользнуло от внимания Упорова и другое. По каким-то маленьким штрихам, хотя бы по тому, что при всяком случае Пустынин непременно вспоминал Хомину, Иван Петрович убедился, что он занимал в семье подчиненное место, ходил, как говорят, «под пятой» у жены. Он, видимо, так привык полагаться всегда и во всем на нее, что сейчас, без нее, в разговоре со следователем чувствовал себя неуверенно.

Хомина находилась под арестом уже третий день, когда из Москвы пришла телеграмма, в которой сообщалось, что в указанную запросом неделю в сберегательной кассе № 5287 Москвы, расположенную в магазине «Детский мир», предъявлялся билет, выигравший ковер стоимостью восемьдесят четыре рубля. Это был единственный билет, относящийся по территориальности к Камышловскому району Свердловской области.

В тот же день Иван Петрович спросил на допросе Пустынина:

— Юрий Михайлович, из каких побуждений вы сделали ложное заявление о принадлежности вам билетов, украденных в магазине «Подарки»?

— Эти билеты покупал я, — ответил Пустынин после некоторого молчания.

— Вы хотите искренне помочь своей жене, и я понимаю вас в простом человеческом смысле, — сказал ему Иван Петрович. — Но если учитывать, что ложь мстит за себя любому, кто избирает ее защитницей, то как бы вы поступили в таком случае?

— Я ведь давал объяснение по этому поводу, — попытался уйти от ответа Пустынин. Письменное…

— Об этом я и говорю,

— Что же еще нужно?

— Вы называли в объяснении место, где покупали билеты…

— Да, в пассаже.

— Как же вы могли в пассаже купить билеты, которые продавались в Верхней Салде?

— Какая Верхняя Салда?! — растерянно посмотрел на него Пустынин.

— Прочтите в этом письме строки, подчеркнутые красным карандашом, — сказал ему Иван Петрович, передавая письмо фабрики Гознак.

Прочитав, Пустынин посмотрел на письмо как на похоронную.

— Нашлись, что ли, билеты? — спросил он.

— Так ведь их необязательно и находить, — ответил с улыбкой Иван Петрович. — Вы же сами передали следователю номера, отмеченные на таблице в газете.

— Какой кошмар! — сказал он тихо.

— Говорить по существу будем, Пустынин? — жестко осведомился Иван Петрович.

— Какой кошмар!

— Билеты эти нельзя было купить ни в пассаже, ни на вокзале, как утверждала ваша жена.

— Их принесла Светлана, — подавленно признался Пустынин.

— Минуточку, Юрий Михайлович, я достану бланк протокола допроса…

В следствии наступал перелом.

На другой день Упоров обрушил на Хомину почти весь груз имеющихся улик. После того как она письменно подтвердила свои показания о месте приобретения билетов шестого выпуска, он познакомил ее с письмом фабрики Гознак. И когда она наконец ухватилась за утверждение, что билеты приобрела в командировках, он показал пять ее заявлений с категорическим отказом вспомнить место покупки и предъявил показания Пустынина. Наконец Иван Петрович решился на последнее: он вызвал в управление Куркову. Пока она сидела у его помощника, он познакомил Хомину с ее объяснением.

И натолкнулся на решительное, злое противодействие:

— Никакого пианино я не выигрывала. Никакой Ани Курковой среди моих знакомых нет, — отрезала Хомина.

Она отвернулась. Но Иван Петрович долго смотрел на нее. И когда понял, что она чувствует его взгляд, всей кожей чувствует его молчаливое презрение, поднял трубку и сказал:

— Попросите ко мне в кабинет Анну Сергеевну Куркову.

Не впервые Иван Петрович устраивал очные ставки. Для него они давно стали привычной формой сопоставления показаний, фактов, событий, подтвержденных или не подтвержденных документами. В некоторых случаях очные ставки помогали следствию, часто все оставляли без изменения. Иногда они даже оправдывали человека, чаще подтверждали его вину. При очных ставках часто разыгрывались тяжелые сцены с угрозами, с укорами, со слезами обиды, со вспышками гнева, даже ярости, бывали и обмороки. А следователь обязан был оставаться равнодушным ко всему, он должен был только записывать показания сторон, записывать, не поправляя, ибо показания каждой стороны в данном случае заранее считаются по закону объективными. Что касается личных переживаний следователя, то до этого никому нет никакого дела. Тем более — закону.

В то же время Иван Петрович, конечно же, хорошо знал, как удачная очная ставка, при всей своей огромной психологической нагрузке, может благотворно отразиться на всем следствии.

И все-таки сейчас, за минуту до появления в его кабинете Ани Курковой, Иван Петрович вдруг почувствовал, как ему обожгло уши, щеки, как его захлестнул нелепый, беспомощный стыд, какой испытывает человек, видящий, что на его глазах сейчас ударят, оскорбят ни в чем не повинного человека, и лишенный возможности помешать этому.

Аня Куркова вошла в кабинет порывистая и раскрасневшаяся. Голубенькая спортивная шапочка еще больше подчеркивала ее румянец: видимо, шла она в управление по морозу пешком. Увидев Хомину, она сначала обратилась к ней:

— Ой, Светлана Владимировна! Здравствуйте!

И оступилась в ответном молчании. Потом испуганно посмотрела на Упорова и спросила приглушенно, с тревогой:

— Что-нибудь случилось, Иван Петрович?

— Светлана Владимировна вас не знает, Анна Сергеевна.

— Как не знает?

Анечка Куркова с трудом усвоила порядок очной ставки и с детской покорностью следовала за Иваном Петровичем, деловито задававшим вопросы сначала Хоминой, потом ей и записывающим в той же последовательности ответы. Она не смотрела ни на Хомину, ни на него, подавленная неестественностью обстановки, в которой спокойствие следователя было столь же жестоким, как и непостижимая категоричность заявления Хоминой. И только тогда, когда Иван Петрович предложил Хоминой подписаться под каждым ее ответом, и та уверенно сделала это, а потом передал протокол Ане Курковой, девушка, с трудом выводя свою подпись, вдруг уронила голову на стол и расплакалась навзрыд.

— Вы же такая красивая!.. Как вы можете?.. — выговаривала она, всхлипывая. — Я вовсе не навязывалась вам никогда, завидовала, что вы такая серьезная… Думала, вправду вы свою девочку любите и хотите все для нее!..

Она по-прежнему не смотрела на нее и сквозь слезы говорила куда-то в сторону, словно сама с собой.

И Хомина выдавила из себя, обращаясь к Упорову. — Уведите меня…

Когда она вышла вместе с милиционером, Аня Куркова затихла, только изредка вздрагивала вся, как от озноба.

Иван Петрович подошел к ней, положил руку на плечо:

— Вот видите, Анна Сергеевна… Я сдержал свое слово. Вся история объяснилась…

— Ой, Иван Петрович!..

Утром измученная бессонницей, осунувшаяся Хомина попросила у Ивана Петровича бумагу.

В очень сдержанном тоне она признала свое преступление.

После первых показаний преодолел свою скованность и Пустынин.

Правда, Хомина не отступилась от своего заявления, что билеты четвертого выпуска были подброшены ей после завершения работы комиссии. Оно полностью сходилось с показаниями Пустынина, и Упоров оставил его пока без внимания.

Хомина объяснила далее, что именно подброшенные билеты и натолкнули ее на мысль утаить некоторое количество из подлежащих уничтожению при работе комиссии по следующему выпуску.

Делала она это просто, на виду всех членов комиссии. Пересчитанные билеты попадали на ее стол для последнего контроля. Она просматривала их, но, прежде чем передать под пресс, незаметно сбрасывала часть билетов в корзину для бумаг.

Билеты пятого выпуска Хомина вытащила из корзины тогда, когда члены комиссии, проколов под прессом последнюю пачку, разошлись домой. Она сложила их в свою сумочку и вышла из здания сберкассы без всяких подозрений.

К следующему хищению билетов она готовилась заранее. Месяца за два до начала работы комиссии стала ходить на работу со спортивным чемоданчиком, намеренно оставляла его открытым настежь, и любопытному взору могли предстать не только кошелек, но и различные атрибуты дамского туалета.

Похищенные привычным образом билеты шестого выпуска лотереи она уложила в этот чемоданчик, который уже ни у кого не мог вызвать подозрения.

Иван Петрович не преминул через Пустынина приобщить этот чемоданчик как вещественное доказательство по делу.

В результате многочисленных допросов Хомина окончательно уточнила количество похищенных ею билетов четвертого выпуска — сто пятого — около двухсот пятидесяти-трехсот и шестого — около пятисот-шестисот.

Но Упоров отличался обстоятельностью.

Когда Хомина уже решила, что следствие закончено полностью, он вызвал ее в свой кабинет еще раз. Когда она вошла, он впервые за эти дни увидел ее полную растерянность. В его кабинете уже сидели Пустынин, Бекетова и двое понятых, не известных Хоминой.

А на столе следователя в одиночестве стоял спортивный чемоданчик Хоминой, в котором со скрупулезной аккуратностью были уложены пачки новеньких лотерейных билетов: за несколько минут до этого Упоров заставил поработать Пустынина, так как тот лучше всего знал, как укладывала билеты его жена.

Хомина еще не успела сказать обычного приветствия, как Иван Петрович объяснил ей:

— Я дал вам возможность увидеть ваших близких перед новогодним праздником. Все-таки это лучше, чем ничего… Итак, Светлана Владимировна, покажите мне, сколько билетов было уложено в этом чемоданчике после окончания работы последней ликвидационной комиссии?.. Смелее, смелее…

Хомина медленно протянула тонкую руку к пачкам, выложила из чемоданчика лишние, на ее взгляд, билеты и отступила в сторону.

— Спасибо, — поблагодарил Упоров.

Билеты тут же были пересчитаны. Их оказалось тысяча шестьдесят три.

Пустынин, которому эксперимент был предложен раньше, оставил в чемоданчике более двух тысяч.

На допросе, последовавшем после этого, Хомина снова изменила свои показания. Она сказала, что подброшено ей было двести пятьдесят билетов, а похитила она в первый раз около восьмисот и во второй — около тысячи билетов.

Возможности уточнения количества похищенных билетов Упоровым были использованы полностью.

И тем не менее, зная по свидетельским показаниям и документам, что число выигрышных билетов из числа похищенных составило по выпускам 59, 211 и 352, включая и рублевые, Иван Петрович был убежден, что и после эксперимента число похищенных билетов не соответствует действительному.

Какие шаги предпринять для выяснения истины можно еще, он не знал.

Наступал новогодний праздник, а самочувствие Ивана Петровича было весьма скверным, похожим на то, какое испытывает человек, работа которого оценена с самой высокой похвалой, а он за нее обеспокоен.

— Что вам нужно еще для завершения следствия? — спросил его второго января начальник отдела.

Иван Петрович ответил не сразу. Как всегда, он взвешивал свой ответ. Наконец сказал:

— Отпустите на рыбалку…

— Вы серьезно?!

— Абсолютно.

Едва ли не первый раз в жизни Ивану Петровичу не везло с рыбалкой. Он сидел перед двумя лунками и постоянно занимался не тем, чем хотел. Дважды у него сорвалась крупная рыба, несколько раз лунки замерзали, а ловилась такая мелочь, что приходилось только стыдливо оглядываться вокруг, опасаясь свидетелей позора.

Он снялся с места еще до полудня и, свернув снасти, потянул свой ящик к берегу…

Против обыкновения, он не подошел ни к одному из своих компаньонов, чтобы выкурить отвальную папироску, не поинтересовался уловом. И это настолько обескуражило всех, что его никто и не остановил.

А Иван Петрович оставил рыбалку потому, что понял, из-за чего все не ладится. У него несколько раз уходил под воду поплавок, а он тупо смотрел на него и, казалось, не мог понять, что это значит. Мысли его были заняты совсем другим.

…Через два дня он должен вернуться на работу, доложить, что дело закончил, и сесть писать обвинительное заключение. А ему не хотелось ни заканчивать, ни писать все из-за того же угнетающего, непреодолимого чувства, что в процессе этого долгого следствия, которое напоминало извилистую тропу в незнакомом лесу, он что-то потерял. И в то же время ему казалось, что потерянное с ним и обязательно должно найтись, как часто находится мелкая вещь, которую долго ищешь в карманах и находишь, обшаривая их в сотый раз.

Возвращаясь в город в тряском автобусе, Иван Петрович снова и снова перебирал в памяти мероприятия по выявлению преступления Хоминой и не мог найти в них сколько-нибудь значительных огрехов. Правда, теперь ему лучше виделись бесполезные шаги, но без них, возможно, не нашлись бы и правильные. Какие-то допросы казались преждевременными, не совсем продуманными. Но все это были мелочи, без которых не обходится ни одно, даже самое простое следствие. И вот этот самоконтроль, который беспощаднее всякого постороннего вмешательства, и сбивал его с толку: все как будто сделано верно. А успокоение не приходило. Сейчас уже не вызывали сомнения свидетельские показания, эксперимент по количеству украденных билетов прошел, можно сказать, отлично и внес существенные поправки в показания самой Хоминой. Все, что можно, Упоров выскреб отовсюду и привел к общему знаменателю.

Но взять ручку и сесть за обвинительное заключение не мог…

— Нет! Она взяла больше!.. — упрямо твердил он себе.

И понимал, что если ранее собранные им объективные документы уличали Хомину в преступлении, то теперь эти же самые документы были против него, ибо они с той же холодной документальностью устанавливали признание ее вины, так как она не отреклась ни от одного незаконного выигрыша.

Иван Петрович явился на работу на следующий день.

— Как рыбалка? — спросил его помощник.

— Какая там рыбалка!.. — махнул рукой Иван Петрович. И, взглянув на помощника, устало сказал: — А знаешь, она все-таки брала их значительно больше…

— Вы о Хоминой, товарищ майор?

— О ней.

— Такая вероятность не исключена.

— «Вероятность, вероятность…» А ты можешь сказать мне, что такое вероятность?

— Могу, — улыбнулся тот.

— Ну давай, — тоже улыбнулся Иван Петрович.

— Вероятность это то, что может быть, а может и не быть.

— Здорово ясно!

Улыбка Ивана Петровича превратилась в кривую усмешку.

— Так ведь на самом деле: вероятность — это то, что есть или чего нет…

— Вот я и говорю… — мрачно размышлял Иван Петрович. — Говорят, по этой теории сейчас половину мировых открытий делают. А ты: «либо есть, либо нет». За это Нобелевскую премию не дадут. Выговор разве… Так-то!..

А через час Иван Петрович исчез из управления в неизвестном направлении.

Преподаватели математики экономического факультета Уральского государственного университета встретили Упорова сначала с легким недоумением, но потом так увлеклись, что, выспросив сначала досконально о карманной краже в магазине «Подарки», пришли к единодушному мнению, что непременно помогут во второй части дела.

— Во всяком случае теоретически обязательно, — пообещал один из них, Валентин Николаевич Стихин.

— А почему бы не практически? — проявил некоторую смелость другой, кажется, фамилия его была Егорычев.

И на Ивана Петровича обрушилась лавина вопросов. Он старательно и точно отвечал на каждый. Наконец он попросил передышки:

— Собственно, товарищи, у меня ведь тоже есть вопросы. Дайте отдохнуть.

Но отдыха не получилось. Математики снова насели на него с вопросами криминального характера, и ему с трудом удалось повернуть их к математике. И тогда начались вопросы, каждый из которых непременно начинался со слова «сколько»…

— Сколько выигрышей было по четвертому выпуску?

— А по пятому и шестому?..

— Сколько, по ее словам, она украла по каждому? — Сколько билетов содержалось в посылке, полученной ликвидационной комиссией?

— А сколько в каждом районе продали?

— Сколько процентов билетов из проданных выиграло в каждом районе?..

Сколько, сколько, сколько…

На многие из этих вопросов Иван Петрович ответил сразу. Для ответа на другие требовались новые уточнения.

И только когда иссякли вопросы у математиков, удалось заговорить Ивану Петровичу. Он хотел уяснить для себя предполагаемую работу.

— Втолкуйте мне, пожалуйста, что вы собираетесь делать. Теория вероятности или относительности для меня то же самое, что и туманность Андромеды, а дело, как видите, самое земное…

— Сейчас втолкуем, — пообещал кто-то из них. — Мы сможем, например, совершенно точно определить степень вероятности по интересующему вас вопросу.

Ивану Петровичу захотелось свистнуть, но другой преподаватель поправил своего товарища:

— Мы скажем вам приблизительное число билетов, которое нужно было иметь для того или иного количества выигрышей.

— Вот это ближе к делу, — воспрянул Иван Петрович.

— Вероятность все-таки останется вероятностью…

— Вот это плохо… — сразу огорчился Упоров.

— Почему? — спросил Стихин.

— Да потому, что опять ничего определенного.

— Самое обидное утверждение для математиков, между прочим, — улыбнулся Стихин. — Математика — очень конкретная наука. Я приведу вам пример, о котором пишет в своей книге «Математическая статистика в технике» очень эрудированный математик Длин. Случай этот Длин взял из воспоминаний известного французского философа Дидро. Однажды в Неаполе какой-то уроженец Базиликота в присутствии аббата Галиани встряхнул три кости в стаканчике и держал пари, что выбросит три шестерки, и действительно все три кости выпали шестерками.

— Это невозможно, — раздались тогда голоса.

Но игрок бросил кости во второй раз, и зрители увидели то же самое. Так он проделывал несколько раз подряд, и неизменно появлялись три шестерки.

— Черт побери! — воскликнул тогда аббат. — Кости фальшивые!

И они действительно оказались фальшивыми.

— Весьма убедительно, — сказал Иван Петрович. — А что, тот аббат был математиком?..

— Во всяком случае образованным человеком. А в то время образованные люди математику знали обязательно…

— И он понимал, — сказал уже другой преподаватель, — что если один выигрыш еще вероятен, то пять подобных невероятны. Грубо говоря, здесь речь ведется как раз о степени вероятности. Что касается математики, то для подобных обстоятельств в ней есть даже конкретная формула.

— Теорема Лапласа?

— Да. Она, пожалуй, самая подходящая… Разговор вели между собой уже математики. Но Иван Петрович все-таки вмешался:

— Там кости, товарищи, а у меня государственные лотерейные билеты. В костях еще и поднатореть можно…

— Тем более! И все-таки, как видите, выигрыш в такой степени был невероятен!..

— Да… — протянул в задумчивости Иван Петрович.

— Вас, видимо, этот пример не убеждает?..

— Как вам лучше объяснить мою точку зрения? — Иван Петрович упорно добивался своего. — Вот послушайте, теперь я вам случай расскажу, не из книги, а из жизни… В позапрошлую осень возвращались мы с Кожакуля, подсел к нам в машину один из местных рыбаков…

И Упоров повторил историю о старухе, за один год выигравшей два мотоцикла.

— Все правильно! — ответили ему почти хором.

— Как же так?..

— Так ведь она выигрывала по билетам разных выпусков.

— Так точно.

— Вот если бы она выиграла оба мотоцикла на три взятых лотерейных билета одного выпуска…

— Это было бы равносильно тому, что на один билет выпало два выигрыша, — сказал Стихин.

— Кругом шестнадцать получается! — подивился Упоров.

— А хотите еще один пример, который дает прямое представление по вашему делу? — спросил Егорычев.

— Что за вопрос…

— Представьте себе шар радиусом, равным расстоянию от Земли до Солнца…

— Представляю, — смело заявил Иван Петрович, хотя в душе и подумал, что математики все-таки чудаки, хоть и симпатичные.

— Теперь представьте себе, что этот шар заполнен мельчайшими песчинками, одна из которых помечена…

— В общем, полный шар пшенной крупы. Представляю! — смело поддержал разговор Упоров.

— Нет, позвольте!.. — остановил его Егорычев. — Если бы это была даже не крупа, а маковые зерна, то в такое зерно вошло бы десять тысяч штук песчинок, о которых мы говорим. Представляете?

— Пытаюсь, но трудно, — вынужден был сознаться Иван Петрович.

— Так вот, я продолжаю. В таком случае, по данным Литлвуда, приведенным в его книге «Математическая смесь», вероятность вытащить наугад помеченную песчинку, а в вашем положении — выиграть, равна одному к десяти в пятьдесят первой степени…

— Это что-то очень много… — сказал Иван Петрович. — Я вспоминаю Перельмана, которого еще в школе читал, так там пишется о занимательной штуке с шахматами: если на первую клетку положить одно зерно, на следующую два, потом четыре… Кончается это все тем, что для всего зерна умещенного на шахматную доску, надо строить амбар длиной до Солнца.

— Вот, вот, — обрадовались математики.

— Итак, пора перейти к делу, — сказал Стихин. — Зная закономерности выигрышей по лотерее, учитывая определенные колебания этих закономерностей, скажем, в разрезе трех, четырех, пяти районов, мы по числу выигрышей сможем определить вероятное количество билетов, необходимое для обеспечения этого количества выигрышей. То есть то самое «сколько», которое, как я понимаю, интересует вас.

— Так точно! — согласился Иван Петрович.

— Вот поэтому мы и задавали вам так много вопросов.

— Постараюсь в ближайшие дни ответить на них самым обстоятельным и точным образом. Сегодня же запрягу всех в работу. А вам спасибо за науку!

— Но мы должны привлечь для этого еще ряд необходимых людей, — добавил Стихин. — Прежде всего нашего Репина, начальника вычислительного центра университета. Попытаемся воспользоваться счетной машиной. Надежно и быстро. А вы посоветуйтесь со своим институтом — юридическим, потому что мы должны быть уверены в правомочности нашего исследования для следствия. Это в ваших возможностях?

— Да, конечно.

…Вернувшись в управление, Иван Петрович не стал распространяться относительно предстоящего мероприятия, но на следующий день его все-таки обязали отчитаться. Заместитель начальника управления полковник Емельянов некоторое время молчал, а потом, взглянув на собравшихся из-под очков своим обычным задумчивым взглядом, сказал:

— А знаете, товарищи, это очень многообещающее и интересное мероприятие. Я очень рад, Иван Петрович, что вы подружились с наукой… — И, подумав, добавил: — При любом исходе дела.

А в коридоре, когда Иван Петрович направился к себе, услышал, как кто-то сказал за его спиной:

— Амба! Променял наш Упоров рыбалку на таблицу умножения…

…Через неделю Иван Петрович представил в распоряжение ученых все запрошенные данные. По следовательской привычке он аккуратно подшил их в той последовательности, в какой о них говорилось при консультации. Следствие ставило перед экспертизой три вопроса, которые полностью исчерпывали его задачу.

Она должна была сказать, какое количество билетов могло оказаться выигрышным из непроданных двух тысяч по Камышлову, шести тысяч восьмисот десяти — по Алапаевску и восьми тысяч трехсот — по Верхней Салде.

Экспертизу просили ответить, сколько билетов необходимо иметь в наличии, чтобы получить пятьдесят девять выигрышей по четвертому, двести одиннадцать — по пятому и триста пятьдесят два выигрыша по шестому выпускам лотереи.

И, наконец, спрашивалось, на сколько выигрышей можно рассчитывать, имея двести пятьдесят билетов по четвертому, восемьсот — по пятому и тысячу — по шестому выпускам лотереи.

Два из трех вопросов целиком основывались на показаниях Хоминой. И лишь первый вопрос учитывал официальные данные трех районных сберкасс по общему количеству непроданных билетов.

Вместе с таблицами тиражей следствие представило в распоряжение экспертизы копии справки Главного управления гострудсберкасс и госкредита о количестве выигравших серий в разрезе сотен и тысяч билетов по всем выпускам денежно-вещевой лотереи РСФСР за год, описи выигравших билетов трех представлявших интерес выпусков по Камышловскому, Алапаевскому и Верхнесалдинскому районам, а также копии протоколов допросов Хоминой и Пустынина, в которых они называли количество похищенных билетов.

Как дополнительный эталон к делу приобщили также запрошенный специально из Ленинграда акт о вскрытии и проверке ценной посылки с оплаченными по одному из выпусков лотереи билетами, подлежащими уничтожению. Этот документ подтверждал объективную закономерность распределения выигрышей по лотерее.

В эти дни Иван Петрович с юношеской увлеченностью переживал впечатления неизвестного. Он видел, насколько скрупулезно подходят математики к объективной истине, которая таится в недрах вероятного.

Его сначала покоробило то, что они отложили в сторону его справку о процентах выигравших билетов по каждому выпуску лотереи в районах, в которой указывалось последовательно 7,7 и 8 процентов. Они сами пересчитали данные, и цифры стали выглядеть уже с точностью до тысячных: 0,069, 0,075 и 0,081. А Стихин не упустил случая подметить:

— Вероятность обязывает к предельной точности. — И добавил: — В данном случае априорная вероятность нас волнует меньше, чем апостериорная. Тем более что эта вероятность по каждой сберкассе разная…

Иван Петрович, конечно, не все понимал из этих разговоров, хотя вечерами лез в математический справочник и с помощью соседа, студента политехнического института, пытался кое-что понять до степени приличной ясности.

Наконец шанс выигрыша — вот эта самая апостериорная вероятность была определена по каждой сберкассе названных районов. Закодированные цифровые данные, отражающие общие закономерности отклонения от них, учитывающие все степени вероятностей выигрыша — от минимальной до максимальной, фактическое состояние выигрышей не только в названных районах, но и за их пределами, а иными словами, все известное и неизвестное по делу о лотерейных билетах, что можно было выразить в числах, — все это подали в электронный мозг счетной машины «Урал».

А старейший следователь управления Иван Петрович Упоров в эти несколько минут думал уже не о Хоминой, даже не о том, подтвердит или оспорит машина его предположения.

Он думал об ученых, которые изобрели непогрешимый инструмент объективности вообще, затмивший мифическую славу весов Фемиды.

Машина считала, сосредоточенно посвечивая огоньками контрольных ламп, ее пульс был ровным и спокойным, она взвешивала в клетках своего аналитического аппарата все «за» и «против», без учета любых мотивов, по которым они возникали.

Упоров понимал теперь, почему его новые друзья-математики с такой тщательностью выверяли каждую цифру, прежде чем подать ее на машину. Только при таком условии они могли рассчитывать на предельно правильный и неоспоримый ответ. И он, Упоров, верил в непогрешимость машины.

Математики тоже заразились волнением Упорова. Расчеты куда более сложные были для них не в новинку. Но сейчас каждый из них впервые участвовал в раскрытии настоящего уголовного преступления, участвовал не как криминалист, а как математик. Они как бы проходили испытание на гражданство в новой области жизненной практики,

Вот почему их не нужно было торопить. Математики старались расшифровать ответ как можно быстрее.

Уже через два дня Иван Петрович получил от них тщательно скрепленный экземпляр заключения на четырнадцати страницах.

Он машинально перелистал их, заметив с тоской, что две трети всего документа занимают трехэтажные формулы с короткими, в одну строчку комментариями.

И, видимо, увидев его смущение, Валентин Николаевич Стихин сказал:

— Цифры, которые здесь приведены, необходимы. Это только сотая часть действительных расчетов. Она дает представление о направленности нашей работы, которая основывалась на методе закона больших чисел. Что касается остального, то все изложено в текстовом заключении.

— Меня волнуют конкретные ответы на наши вопросы, — вежливо сказал Иван Петрович.

— Там все есть, — снова показал на заключение Стихин. — Но могу сказать, например, что из тысячи билетов, отобранных из салдинской посылки, триста выиграть никак не могут.

— Даже при самых благоприятных условиях, при самой вероятной вероятности?

— При самой «вероятной вероятности»! — рассмеялся Стихин.

А находившийся рядом Егорычев разъяснил подробнее:

— Помните, мы говорили о гигантском шаре, в котором была помечена одна песчинка?.. Так вот, принимая во внимание сопоставимые расчеты, вероятность выбрать отмеченную в этом шаре песчинку в миллионы раз больше, чем выиграть на триста билетов, имея на руках не более тысячи двухсот шестидесяти пяти. Как видите, мы самовольно, для нашего удобства, взяли количество билетов даже большее, нежели указывала ваша Хомина.

— Значит, она все-таки поднаврала мне под занавес, — перевел на свой язык Иван Петрович.

— Судите сами. А заключение таково: выигрыш на триста билетов из тысячи имеющихся практически абсолютно невероятен.

— Сколько же она их прибрала к своим рукам?.. — невольно вырвалось у Ивана Петровича.

— В какой-то мере на это проливает свет ответ экспертизы на первый вопрос, — сказал ему Стихин. — Послушайте: из двух тысяч непроданных билетов в Камышлове, учитывая самые благоприятные условия, наиболее достоверным представляется выигрыш на сто пятьдесят два билета. Ну а при расчете от выигрышей Хоминой к количеству билетов, необходимых для обеспечения пятидесяти девяти выигрышей, надо было в худшем случае иметь на руках не меньше тысячи билетов…

— Так… Выходит, она мне подсунула только пятую часть украденного. Ловко!..

— Я уточню, Иван Петрович, — сказал Стихин, — У нас ведь высчитано и это. Из двухсот билетов Хоминой в лучшем случае могло выиграть четырнадцать. Вот теперь составляйте окончательный вывод…

Итак, Хоминой удалось ввести следствие в заблуждение. По четвертому выпуску она уменьшила количество похищенных ею билетов почти в пять раз, а по пятому и шестому — почти в шесть.

Теперь ее преступление стало выглядеть совсем иначе. Даже нарицательная стоимость похищенных билетов без учета выпавших на них выигрышей, представляла грозную цифру. Разумеется, за ней стояло и более суровое наказание.

Возвращаясь в управление с заключением экспертизы в кармане, Иван Петрович представлял и последнюю встречу с Хоминой.

…Она вошла к нему на другой день спокойная и сдержанная, как человек, который трезво и окончательно усвоил свое положение и знает, что его ждет впереди.

Они обменялись приветствиями, и Упоров, как всегда, предложил ей сесть.

Она окинула его стол привычным взглядом и, не увидев на нем бланков протокола допроса, стала равнодушно ждать разговора.

— Светлана Владимировна, вы, судя по документам, уже второй год учились заочно в аспирантуре,

— Да.

— И наверняка обстоятельно изучали высшую математику?..

— Еще в институте.

— И теорию математики?

— Да.

— А теорема Лапласа вам знакома?

— Да, — ответила она и поправила снисходительно: — Интегральная теорема Муавра — Лапласа.

— Вот, вот, — согласился Упоров. — Теперь я вижу, что вы все понимаете. Поэтому прошу ознакомиться с этим документом…

И он протянул ей заключение математико-статистической экспертизы.

Она быстро просматривала отпечатанные листы, а на лице ее опять появилось то выражение, которое Упоров увидел в тот день, когда она слушала магнитофонную запись показаний Екатерины Клементьевны Бекетовой. Хомина, казалось, смотрела сквозь листы далеко, далеко, в то будущее, которое неотвратимо ждет ее…

— Все правильно, — сказала она устало, положив заключение на стол.

— Значит, вам предстоит обратиться ко мне с заявлением о новом изменении ваших показаний?..

— А что делать? — пожала она плечами. И впервые за все время улыбнулась незло: — Вы умеете ставить других в нужные вам обстоятельства.

— Вот это вы преувеличили, Светлана Владимировна. В неловкие обстоятельства вы попадали по своей вине.

— Возможно, — согласилась она.

— Не возможно, а точно. Что касается меня, то я с самого начала хотел уберечь вас от этого.

— Да?

— А как же? Ведь иначе я бы не посоветовал вам прочесть ту статью в «Известиях». Помните?

— Помню.

— И название помните?

— «Катастрофа».

— Да, катастрофа…

Так они и расстались.

…Через несколько дней Упоров закончил следствие и, написав обвинительное заключение, передал дело в суд.

До дня суда он воздержался от ареста Пустынина, очень надеялся, что, несмотря на его косвенное соучастие в преступлении, его оставят на свободе, пусть с условным сроком наказания, но на свободе. От близких друзей он не скрывал этого. Ему не хотелось, чтобы маленькая дочь Хоминой, считавшая Пустынина своим отцом, лишилась обоих родителей сразу. Но суд решил иначе. Во время его заседаний Пустынина взяли под стражу, и он получил наказание, также связанное с лишением свободы, хотя и неизмеримо меньшее, чем его жена. Заключение научной экспертизы, проведенной по инициативе Ивана Петровича Упорова, было признано Генеральной прокуратурой объективным документом, а сама экспертиза официально включена в судебную и следственную практику. Выявленное им преступление повлекло за собой изменение действовавшей до той поры инструкции по порядку проведения ликвидации непроданных билетов денежно-вещевой лотереи.

Дело Хоминой, не имевшее прецедента, оказалось последним.

Других таких быть уже не может.

Может быть, поэтому его теперь знают еще и под другим названием: дело Упорова.

Вот так и закончилось математическое дело Ивана Петровича.

* * *

Позднее сослуживцы задавали Ивану Петровичу вопрос о том самом Максимове — кочегаре, который продал билет Хоминой. По делу он не привлекался.

— Не причастен он был к той краже, — объяснял Иван Петрович. — Я еще тогда понял это. Просто он раньше нашего Сгибнева нашел кошелек. Билеты и деньги, как припоминала Хомина, лежали в разных отделениях. Шилова вытащила только деньги, оставив впопыхах местному кочегару выигрыши. Но Максимов понял: воспользуйся он такой находкой — он подвергнет себя опасности. Вот и сочинил сказочку про своих ночных клиенток, которые якобы сделали ему подарочек. А здорово сочинил!

— Позволь, позволь, кошелек-то хоминский, это доказано!..

— Ну и что? Его могли раньше Максимова найти те самые барышни. Мы же их так и не знаем. Вы только что сказали: девиц Максимов выдумал. А если нет? Попробуйте придраться…

Трое суток из жизни оперуполномоченного

Несколько лет назад, возвращаясь из командировки на Север, я очутился в купе с попутчиками, среди которых оказался любитель детективных повестей. Он все время пытался сосредоточиться на чтении, но у него это не получалось, так как мы мешали ему своими разговорами. Наконец он оставил свое намерение, отложил книжку и, словно оправдываясь за нежелание присоединиться к нашей компании, стал рассказывать об удивительном сыщике, про которого только что читал, Из его нескладного рассказа мы, откровенно говоря, понимали мало, но из вежливости слушали, пока один из нас вдруг не выдержал.

— Все это ерунда, — сказал он веско. — Не люблю я читать и слушать про то, как на Западе крадут разные там миллионы. Да и не жалко мне тех клещей денежных, которые столько накопили. Там и преступность-то разукрашивают как рекламу. А на черта это нам? Уж если говорить про сыщиков, то наши куда умнее.

— Все это верно в какой-то степени, — не посмел категорически возразить любитель детективов, — но согласитесь, что раскручивать миллионное дел посложней какой-нибудь сторублевой растраты…

— Ерунда, — снова отрезал противник Запада. — При чем тут растрата? Мне надо, чтобы в моем доме порядок был. Поэтому и уважаю я наших сыщиков, которые всякую шантрапу из потемок тащат. Вот я из Серова, например. Могу сказать, что у нас несколько лет назад такое приключилось, что без смеху и рассказать невозможно, а с другой стороны — факт!

И начал излагать.

— Отчего я все тонкости знаю? Скажу. Главное лицо во всей этой истории был мой сосед, в нашем, серовском уголовном розыске работал. Он мне все тонкости и рассказал. Да и сам-то я почти свидетелем был. А с чего началось?.. Проходил у нас в горсовете какой-то актив, все начальство там сидело. Конечно, и вроде меня люди были, я начальник котлоремонтного цеха на комбинате. В общем, заканчивается наше совещание, все вышли одеваться в вестибюль. И. вдруг скандал: у какого-то большого начальника пальто пропало. Из такой-то высокопоставленной раздевалки, понимаете?! Шум стоит, гам. И вдруг кто-то из хозяев города, увидев моего соседа, на весь вестибюль и объявил: «Ба, да с нами уголовный розыск, товарищи! Значит, все будет в порядке». Сказанул — и все. А соседу моему каково? Вместо пальто солидного начальника на вешалке болтается поношенное бобриковое — из тех, что называют «москвичками». Делать нечего, облачил мой сосед того начальника в сменку, оставленную злодеем, и повел в горотдел милиции…

Мы развеселились.

— Так, значит, — продолжал рассказчик, — идет мой сосед за тем начальником с тоской в душе. Во-первых, подумайте, что он может для него срочно сделать? А во-вторых, тот сердитый шагает: актив, как подчеркивали, прошел на высоте, всякие успехи подытожили, в том числе и по общественному порядку в городе, а тут — этакий фортель!.. Идет мой сосед, а сам все-таки примечает, что с его «клиента» та «москвичка» свисает, как попона. Видно, здоровый детина в ней раньше гулял. А главное, кажется ему, что видел он в Серове где-то эту одежину. Всю дорогу маялся памятью, а в горотделе вспомнил, что месяца три назад примечал вроде бы возле паспортного отделения верзилу подходящего. Ну и сразу начал крутить… Немедля все паспортное отделение подняли. Особо обращали внимание на прибывших из заключения, которые со свободой расставались не однажды. И нашел!.. Короче говоря, совсем уж поздно разыскал одного богатыря дома. Пригласил его в райотдел. А когда тот взялся за телогрейку, попросил его надеть не ее, а новое пальто, которое висело на вешалке рядом с ней. Тому делать нечего: милиция настаивает. Стал напяливать. А мой сосед уж все понял, ухмыляется: пальто, как с выростка, плечи сводит, руки из рукавов чуть не по локоть, полы едва сходятся… Таким франтом и привел его в райотдел. Начальник тот на гостя сразу тигром… Во какие они, наши сыщики! — восторженно закончил серовец. — А на Западе что? Жулики на машинах, за ними — тоже на машинах, стрельба, фокусы разные — спектакль, и все. А тут трудяги: мозгами ворошат, людей знают, таланты! Да при всем при этом жизнь-то у них какая? Не едят, не спят…

— А теперь где он, ваш сосед? — спросил я.

— Перевели. Кажись, в Нижние Серги. А сейчас, говорят, в Свердловске.

— Фамилию его помните?

— А как же! Чернов Олег Владимирович.

Фамилию эту я знал. Недавно подполковник Чернов был назначен начальником уголовного розыска Свердловска. Больше того, когда-то мой старый приятель- следователь Упоров — советовал непременно познакомиться с ним.

— Да не забудь порасспросить о расследовании кражи из магазина в Нижних Сергах, — наказывал Упоров. — Интереснейшее дело, на мой взгляд.

Все это я прихранил в памяти. И вот новая встреча в поезде все с тем же пока незнакомым Черновым…

Как-то мне представился случай встретиться с ним, и я, памятуя разговор с Упоровым, сказал без всякой дипломатии:

— Мне давно хотелось, Олег Владимирович, познакомиться с одним нижнесергинским делом, которое вы расследовали лет пять назад.

— С каким? — спросил он вместо ответа. — Я ведь там работал несколько лет.

— С кражей из магазина галантерейных товаров.

— Когда разобрали дымоход?

— Не знаю, — пришлось признаться мне.

— А кто вам о нем сказал? — все выспрашивал он.

— Упоров.

— Тогда ясно: о нем и речь. — И поинтересовался почти по-приятельски: — Все увлекаетесь нашими делами?

— Так получается.

— Это хорошо. Что от меня требуется — пожалуйста, — сказал он просто. — Только желательно побывать на месте, иначе не поймете. Нижние Серги — место неповторимое, рассказать о нем я не смогу: талантом таким не обладаю. Короче: необходимо ехать. Причем обязательно вместе. А у меня сейчас дел под завязку: квартал кончается, в отчетах завяз.

— Я бы не хотел откладывать, — опять без опасения получить отказ прямо сказал я.

— Как же нам организовать эту поездку? — соображал он вслух. — Позвоните мне послезавтра.

И мы расстались так же просто и легко, как и встретились.

Через день, услышав мой голос в трубке, Олег Владимирович заговорил сам:

— Все улажено. Уже наказал шоферу приготовить машину к половине восьмого утра. Это значит, что у вашего подъезда мы будем не позднее восьми. Скажите свой адрес, я запишу…

Я назвал адрес. И тотчас услышал вежливое:

— До завтра, до восьми утра!..

Мне показалось, что короткие гудки в трубке раздались раньше, чем я положил ее на рычаг. Я еще стоял некоторое время около телефона, прямо-таки огорошенный черновской деловитостью, его лаконичной манерой разговора.

На следующее утро я с половины восьмого торчал у окна в ожидании машины, намереваясь выйти в ту же минуту, когда она остановится у подъезда. Мне казалось, что если я опоздаю даже немного, Чернов непременно подумает обо мне плохо. И еще решил почему-то, что он подъедет раньше. Поэтому без десяти восемь надел пальто. Действительно, ровно в восемь, ни минутой раньше, ни минутой позже, к подъезду бесшумно подплыла серая «Волга»…

И вот уже под колеса стелется Московский тракт.

Олег Владимирович — на редкость легкий в общении человек. Поэтому беседу ведем обо всем, благо дорога к этому располагает. Время весеннее, машина то и дело минует причудливые повороты, места живописнейшие. После Первоуральска асфальт кончился, и Олег Владимирович оживился — здесь ему знакомо все: каждая деревенька, каждая речушка, грибные и ягодные места… А когда сворачиваем на нижнесергинский большак, он весело сообщает:

— А вот эту дорогу когда-то называли Собачьим трактом: кроме собаки, в то время по ней никто пробраться не мог. Шоферы преодолевали двенадцать километров за двое суток. Правда, у нас в горотделе кроме грузовой машины был еще жеребец Колька, так он мог прокатить здесь и за сутки…

Подъезжая к Нижним Сергам, я уже знал, что Олег Владимирович в свое время закончил школу милиции в Ленинграде, после окончания попросился на практическую работу и приехал на Урал. За все годы, как говорят, ни разу не изменил уголовному розыску. Работал оперуполномоченным: сначала в Серове, потом в Нижних Сергах, позднее — в областном управлении. Нижние Серги — его душевная привязанность, наверное, не только потому, что здесь удачно складывалась работа, но и потому, что тут родилась его дочь.

— Хорошо бы успеть заскочить к одним старичкам, бывшим соседям по квартире. Славные люди. Мы в то время с женой молодыми совсем были, хотелось сходить вечером и в киношку, и к друзьям, а ребенок совсем еще кроха. Так вот соседи эти выручали… Узнаю, что жена у него — преподаватель французского языка и уехала сдавать кандидатский минимум.

— Сам-то при жене французским овладел? — спрашиваю.

В ответ он улыбается:

— Нет. Тупой, наверное.

— А может, некогда?

— Может, и некогда. — И уже смеется: — На своем родном, русском-то, и то как полагается поговорить не успеваем. Город миллионный: постоянно где-нибудь да кто-нибудь что-то начудит, беда просто! В праздник как-то сидим дома за столом и вдруг звонок: в одном большом гастрономе заметили разбитое стекло в дверях, заглянули, а по магазину какой-то прощелыга шастает. Времени девять, не больше: что, думаю, за дурак — в такое время полез?! Выезжаю посмотреть сам. Там, конечно, уже наши ребята. Хохот стоит невероятный. Ну и картина, скажу вам, мертвый улыбнется: жулик наш преспокойно спит под прилавком, сделав себе матрац из оберточной бумаги, а перед ним на полу — тоже на бумаге — две поллитровки и всевозможная закуска. Прилег, сердечный, осилив полторы бутылки. Разбудили. Он встал, понял, что перед ним милиция, и спрашивает:

— Поехали, что ли?

— Поехали, — отвечаем.

— Ну и хорошо, — сказал удовлетворенно и пошел к машине. — Справил праздничек…

Нижние Серги открылись сразу.

В огромной чаше, на самом донышке, подымливает крохотный металлургический заводик, построенный еще Демидовым, не претерпевший заметных реконструкций в новейшие времена из-за истощившейся рудной базы, Он приземист, потому что на нем нет домен, а только старенькие мартены, и поэтому похож издали скорее на какую-нибудь пимокатную фабрику, нежели на завод. А кругом горы!.. Та, что слева от завода, почти голая. По ней до самой макушки взбираются кое-где отдельными ниточками улочки добротных домиков, в большинстве своем построенных еще по раскольничьему образцу, с крытыми и выстланными тесом дворами. Седловина соединяет эту гору с другой, уже лесистой, которая заканчивается каменным утесом, нависая над излучиной Серги. На самом верху утеса спрятался в тени старого ельника Нижнесергинский курорт. Словно охраняя его покой, на утесе стоит, вытянув шею и высоко взметнув рога, изваянный лось.

По другую сторону заводика подняла свой крутой горб Аптекарская, как сказал Чернов, гора, еще густо покрытая молодым еловым лесом. Почему она так называется, не знаю. Может, потому, что на середине одного из ее склонов примостилась больница, построенная тоже бог знает когда. Широкое подножие Аптекарской горы опоясывает единственная улица домов. На задах у них начинается лес, поднимающийся в гору, а перед окнами, через дорогу, плещется необозримый нижнесергинский пруд, чистый, привольный!..

И, видно, оттого, что горы стиснули Сергу, улочки городка узенькие — едва разойдутся две автомашины, а дома прижимаются друг к дружке. И только те, кто позднее полез со своим жильем вверх по горам, обхозяйствовались пошире. И все равно Нижние Серги кажутся кучкой домов, покоящихся в пригоршне великана.

— И вот здесь была кража? — невольно вырывается у меня.

— Еще какая! — отвечает весело Олег Владимирович. — Мы обалдели все!..

— Где же тот магазин? — спрашиваю.

— Это самое смешное, — уже не сдерживаясь хохочет он, — через дом от городского отдела милиции!.

1

Дивная осень стояла в Нижних Сергах. Уже давно управились с урожаем на огородах, а бабье лето расщедрилось теплым солнцем, неостывающими ночами и сухим безветрием. И близко не видно ненастья!

Каждый благодушествовал по-своему.

В понедельник в городском отделе милиции царило безоблачное настроение. Здесь привыкли, что если и бывают серьезные нарушения общественного порядка, так обязательно по воскресеньям: пьют — черт бы их побрал! — мужики. А от пьянки — все остальное: и драки, и увечья, и ревность, из-за которой бывало, доходили до убийства. А тут вдруг тишь и благодать.

Ни в Михайловском, ни в Верхних Сергах, ни в Атиге — ни одного происшествия. Только в самих Нижних Сергах — несчастный случай: какой-то Петя в подпитии перепутал собственный дом, обнаружил калитку запертой, перелез через забор и попал в гости к свирепому псу…

Но это дело личное, я закон, при всей строгости, претензий к хозяину пса предъявить не может: Петя встретился с кобелем по своей доброй воле, лес был у себя дома, всего-то и делов, что характером не сошлись!

Ради такого дня и начальник отдела подобрел. И когда сотрудники по очереди отпрашивались у него в отлучку «по служебным делам», он даже не интересовался, куда они уходят, чтобы не вынуждать людей на скорую руку выдумывать причины.

«Пускай отдохнут, — думал начальник, — а то и так каждое воскресенье привязываю их дома на всякий пожарный случай…»

Сам промаялся в кабинете своем до обеда, а потом позвонил дежурному, что захватил папку с разными заявлениями граждан и будет разбирать их дома. Наказал:

— Если что случится, вызывай; а позвонят из области — соединяй с квартирой. Понял? Понедельник прошел так же спокойно, как и воскресенье. Телефон дежурного молчал как отключенный.

…На следующий день, после короткой оперативки, в комнатке уголовного розыска были все в сборе. Дел спешных не предвиделось, и поэтому каждый занимался чем хотел: один просматривал сроки исполнения бумаг, которые понемногу скапливались в хлопотные дни, другой сочинял постановление об отказе в возбуждении уголовного дела: парень-квартирант выпил без спросу у своей хозяйки-старухи бутыль браги…

А старший оперуполномоченный Олег Чернов опечатывал сейф, собираясь выехать в Михайловское, где образовалась хулиганистая компания подростков.

В это самое время в комнату вошел дежурный по горотделу, подталкивая впереди себя зареванную продавщицу из галантерейного магазина — Тасю. Тася была неимоверно толста, лицо ее с маленьким носом походило на подрумянившуюся шаньгу.

— Ой, товарищи!.. — Она упала на стул и залилась горькими слезами: — Ни в жисть не расплатиться — сколько украли!..

— Когда?!

— Ой, сегодня!.. — Она не рассказывала, а вскрикивала: — Пришла! Пломбы не тронуты!

Открыла магазин! Огляделась — все в порядке… Зашла за прилавок, землю с песком на полу увидела, подняла голову, а над печью дыра-а-а!.. — заревела Тася. — Все часы, все браслеты, все кольца, как есть все пропало!.. Одни брошки остались…

— А сторож-то где был? — спросил Чернов.

— Пьяный, сволочь! И сейчас еще несет, как от бочки…

— Пошли! — распорядился Чернов.

2

Здание промтоварного магазина, в котором произошла кража, расположилось углом: вход в одно крыло, где торговали тканями, был с Центральной улицы, а в галантерею — с переулка Красного, через высокое крыльцо с перилами. Отделы сообщались между собой через служебное помещение, покупатели же пользовались разными входами, так как торговая часть здания разделялась капитальной стеной.

Неискушенному человеку на первый взгляд могло действительно показаться, что в магазине ничего не произошло. Обшитая железом, под черным лаком, печь-голландка подпирала потолок. И только там, где уступами начинала расширяться противопожарная кирпичная подушка, зияла дыра на чердак. Разобран был угол верха печи.

— Все правильно… — покусывая губы, вслух размышлял негромко Чернов. — А тут что?..

И он присел на корточки возле печи, изучая глиняную пыль и землю. Потом повернулся к Тасе, стоявшей с дежурным по горотделу в сторонке:

— Подойди-ка, Тася! Покажи ногу. Да не коленку, а туфли!.. Так и есть: утром успела потоптаться… — с досадой отвернулся от нее.

Поднялся, долго смотрел на пролом, перевел взгляд на прилавок и увидел слабый отпечаток следа на верхнем листе большой пачки оберточной бумаги.

— Вот это хорошо! — И пошутил: — На прилавок-то ты, надеюсь, не прыгала, Тася?

— Чего?! — жалобно спросила Тася, неспособная воспринимать никакие шутки.

— Вот этот листок я забираю, говорю тебе. Можно? — спросил он, передавая дежурному лист со следом.

— Да берите хоть всю, — отмахнулась Тася.

Еще на одном клочке оберточной бумаги, из тех, что валялись на полу, Олег Чернов обнаружил две капли крови. Откуда взялась кровь, гадать было некогда, но про запас прибрал и эту бумажку. Потом поднял с пола притоптанный окурок. Спросил:

— Ты не куришь, Тася?

— С ума, что ли, я сошла?!

— А почему окурки за прилавком валяются? — проговорил строго, не поворачиваясь, чтобы не показать улыбки. — Или в гости к тебе кто ходит в служебное время? Вот скажу мужу… Но подавленную горем Тасю невозможно было ничем рассеять.

Осматривая прилавок, Чернов все больше убеждался, что преступник действовал неторопливо и с умом. Из застекленной витрины были взяты все вещи, кроме дешевых брошек. Опорожненные коробки из-под часов на внутренних полках сложены аккуратно, видимо, в прежнем порядке. Тут — никаких следов. Спросил Тасю:

— Что еще пропало, кроме часов и ювелирных изделий?

Тася рассеянно осмотрела полки и ответила несмело:

— Вроде бы остальное все на месте.

— Ладно. Вон ревизия скажет, — не стал выяснять дальше, увидев, что в магазине уже появились ревизоры торговой инспекции. — Что ж… Полезем на чердак.

На чердак поднялись со стороны двора, через приземистый пристрой склада магазина.

Сразу стало ясно, что и преступник попал туда этим же путем. Только с какой стороны он залез на склад?.. Слуховое окно на крыше магазина было забрано четырьмя тонкими досками, две из них держались на верхних гвоздях и легко раздвигались в стороны: «Работа гостя…»

Чернов окинул взглядом крышу. На ней не было ни пылинки. Свежевыбеленная труба крепко стояла на своем месте.

На чердаке соблюдался хозяйский порядок: никакого мусора, только кое-где куски старой пакли да мелкие щепочки.

Преступник разобрал трубу с угла, примерно в полуметре над противопожарной подушкой. Из самой трубы он выбрал проем только на толщину двух кирпичей, остальную часть проема сделал за счет подушки. Поэтому-то снаружи и не было ничего заметно: труба стояла как ни в чем не бывало. Работал осмотрительно: кирпичи сложил в штабелек, землю вокруг кирпичной подушки разгреб с запасом, чтобы в помещение не валилась да и в глаза не попала, когда будет вылезать обратно… Внимательно осматривая чердак вокруг проема, Чернов нашел лишь пустую десятиштучную пачку из-под папирос «Дели». Взяв в конверт образец земли и глины, спустился вниз. В магазине собрал глиняную пыль возле печи и высыпал ее еще в один конверт.

Повернулся, поискал взглядом Тасю, отозвал ее от ревизоров:

— Скажи, ты руку ничем не царапала?

— Нет, — ответила она с готовностью.

— Откуда же на полу кровь?

— Не знаю, товарищ Чернов, ей-богу!

— Может, сторожиха?

— Нет, твердо сказала она. — Приборка при мне была. Когда я замок пломбировала, сторожиха уже ушла.

— Так… — Чернов в последний раз не спеша ощупывал взглядом помещение магазина. И только убедившись, что делать здесь больше нечего, обратился к Тасе: —А где этот страж вам «надежный»?

— А на дворе сидит. Велели ждать вас…

Сторож сидел во дворе магазина вместе с грузчиком на пустых ящиках из-под бутылок.

Оба курили. Когда Чернов подошел к ним, враз старательно затоптали окурки и поднялись. Оперуполномоченный, однако, сам взял ящик, присел на него и спросил:

— Чего повскакали? — И сразу к сторожу с насмешливым словом: — Пропил, говоришь, магазин-то?

— Как это пропил? — возразил тот заносчиво, хотя Чернов и видел его подавленное состояние: — Я все время в памяти был. И каждое утро после дежурства в окошки магазинские заглядываю для порядка…

— Почему же проглядел кражу?

— Так дыра-то — эвона где: на потолке! Да еще возле печи. Айда-ка заметь!..

— А с кем вчера пил?

— С кем? А с Колькой Мартьяновым, вот с кем!

— Ты не горячись, — посоветовал ему спокойно Чернов. — Расскажи лучше все по порядку.

— Так чего же тут рассказывать?.. На дежурство пришел к семи часам, это значит — вчера. А Колька-то и шагает мимо, из тех вон ворот его и увидел. Поздоровались, значит… А он и говорит, что у него в кармане пол-литра лежит. Я, значит, признаюсь ему: мол, у меня только рублевка… Одним словом, зашли сюда и вот на этих ящиках и порешили ее вдвоем. Потом Колька-то попросил мою рублевку да из своего кармана тянет еще две: вишь, когда он ту пол-литру брал, так ему сдача с пятерки пришла… Ну и говорит: еще за одной слетаю…

— Ты про дело давай, — поторопил его Чернов.

— А я про что?.. Пока, значит, он бегал, я магазин обошел как полагается, все пломбы проверил: полный порядок… А потом опять с Кольшей-то присел… Стемнело когда ладом-то, часов в десять примерно, Кольша и подался в свою сторону. Вот и все.

— И не слышал ничего, и не видел?

— Не слышал, — отозвался тот виновато. — А насчет видеть, тут оказия одна вышла: понимаешь, лампочка перегорела на столбе. Ночи, сам знаешь, какие, хоть и теплые, а черные — выткни глаз…

— Когда перегорела? — спросил Чернов.

— Опосля Кольши-то, примерно через час. Я как раз по улице магазин обходил, замечаю — потемнело. Сразу-то не догадался, когда в ограду-то воротился, а здеся темнота, Проверить можете, я на столб не залезал…

— Лампочка на столбе действительно не горит, — подтвердил заведующий магазином, подошедший с самого начала разговора. — Уже монтера с когтями вызвали…

Во время всего этого разговора Чернов неприметно осматривал двор, Одну сторону его составляла глухая стена соседнего жилого дома, противоположную — занимал сам магазин. Магазин и соседний дом соединялись добротным забором с калиткой, выходящей на Центральную улицу. А вот задняя ограда двора не нравилась Чернову больше всего. Не из-за того, что сколочена кое-как из разных досок, а потому, что возвышалась вровень с краем шиферной крыши низкого склада магазина. Чернов не особенно верил сторожу, что тот «все время был в памяти». «Спал, наверное, негодяй», — думал про себя. Поэтому решил, что преступник воспользовался самой удобной дорогой на чердак: залез по забору сначала на крышу склада, а потом через слуховое окно — к трубе.

…Полчаса спустя Чернов обшарил всю землю со стороны склада. Там был огород. Дом хозяев, которым он принадлежал, выходил фасадом на переулок Красный, как и крыльцо галантерейного отдела. А за огородом начиналась территория металлургического завода, огороженная кое-как: в этом месте располагался шихтовый склад.

Все, что сумел обнаружить Чернов на огороде возле стены склада магазина, это неясный след, слабо напоминающий тот, который остался на листе оберточной бумаги, лежавшей на прилавке. След на огороде был глубок. Это указывало на то, что человек прыгал с крыши. Но если отпечаток на бумаге точно запечатлел круглые пупырьки, какие бывают на подошвах рабочих ботинок или кирзовых сапог, то на отпечатке следа в огороде они просматривались с трудом. К тому же по следу шли продольные узкие штрихи, значения которых Чернов никак не мог понять. Поэтому велел сделать со следа гипсовый слепок: «Не помешает».

Чернов уже собирался уходить в горотдел, когда услышал сердитый крик монтера, взобравшегося на столб:

— Чего вы мне голову морочите, товарищ заведующий?! В полном порядке ваша лампочка!.. Чернов прислушался к их разговору.

— Ты завертывай новую, может, в старой воздух попал, не понимаешь?

— Я-то все понимаю… — ворчал монтер. — Это вам нечего делать, так вы людей по столбам гоняете, как кошек. Включай!..

Однако свет не зажегся. Через несколько минут монтер спустился и сказал, что патрон на столбе тоже в полной исправности. Проверили выключатель: никаких дефектов.

— А ну, давай подводы электрические проверять, — поторапливал теперь уже Чернов.

…Прошло не меньше получаса, пока нашлн неисправность, Возле деревянной стойки с траверсой, возвышавшейся над крышей пристроя метра на полтора и укрепленной на стене склада, один провод был перекушен щипцами. Чтобы повреждение оставалось незаметным и его нельзя было скоро исправить, преступник часть проводки куда-то выкинул, а разрыв между проводами заменил обыкновенным шпагатным шнурком.

Теперь не было сомнения, что ограбление магазина готовилось заранее. А это означало, что преступник или преступники продумали, как замаскировать свои следы.

Все это обязывало к организации срочных мероприятий по розыску и задержанию преступников.

3

В городском отделе милиции ни один работник, включая начальника, не помнил подобной кражи в Нижних Сергах. Высокая «квалификация» вора ни у кого не вызывала сомнения.

Чернов в горотделе был человеком новым, коренных жителей знал еще мало и плохо. Но и он склонялся на сторону большинства сотрудников, утверждающих, что преступление совершил заезжий «гастролер».

Пока никто не мог сказать, когда совершена кража, в ночь на понедельник или вторник.

Сам Чернов больше склонялся к тому мнению, что кража произошла все-таки минувшей ночью.

— Преступнику выгоднее было совершить кражу в ночь на понедельник, так как это давало ему достаточный резерв времени, чтобы уехать подальше, — обосновывал он свой вывод.

— Но нельзя не считаться и с обстоятельствами, при которых преступление совершилось.

Вполне допускаю, что преступник хотел, подчеркиваю — хотел ограбить магазин с воскресенья, но не смог. Не смог потому, что на посту был сторож, а магазин хорошо освещен. И он выжидал… Как видите, ему повезло. — Чернов, высказывая свои мысли, ни на кого не смотрел, а рисовал замысловатые фигурки на листке бумаги, который лежал перед ним. Не отрываясь от своего занятия, он сделал тягучую паузу, только потом дополнил свои аргументы: — И то, что он так хитро отключил свет, имело для него смысл. Неисправность же такова, что монтер не стал бы возиться с ней ночью. — И Чернов взглянул на всех: — Когда смотришь на соединенный шпагатом провод с земли, повреждение заметить просто невозможно. Тем более вечером!.. Так что преступник «работал» совершенно спокойно. Для того чтобы уйти из магазина, времени ему требовалось самая малость: только спрыгнуть в огород… — И спросил, обращаясь ко всем: — Как вы думаете, наш сегодняшний автобус до Свердловска добрался уже? Телеграмму давать поздно?

— Конечно, — ответило сразу несколько голосов.

— Надо хоть перекрыть тот, который идет из Свердловска через Нижние Серги на Красноуфимск. Вдруг задержался наш гость да решил податься в другую сторону,! предложил Олег Владимирович без всякого воодушевления.

— Это мы сделаем, — поднялся с места участковый уполномоченный по центральной зоне города.

…В кабинет зашел заведующий магазином.

— Олег Владимирович, наши с ревизорами по-быстрому проверили товар по ассортименту и выявили, что пропали часы и ювелирные изделия, а из остального только пачка газовых платков.

— Часов сколько?

— Около тридцати простых и двое дамских золотых — марки «Луч».

— А колец и браслетов?

— Еще не уточнили, но много.

— Платки-то газовые еще остались? — поинтересовался Чернов.

— Есть.

— Принесли бы нам штуки три-четыре на время, — попросил он. — Мы расписку напишем.

— Какая там расписка! Что мы, не знаем вас, что ли?..

Да. Сомнения не оставалось: ночной посетитель магазина расчетлив и умен — газовые платки, может быть, ему и ни к чему, но в них можно было завернуть все: и часы, и кольца, и браслеты.

— В общем, удобно и выгодно, — невесело констатировал Олег Владимирович.

Он видел, что и его друзья, оперуполномоченные Васюков и Щипахин, тоже приуныли. И тогда Олег улыбнулся:

— Ну, чего носы повесили, сыщики? Работать надо!

— Надо, — отозвался Васюков, натянуто усмехнувшись, и полез под фуражку к затылку.

— Васюков, — продолжал как можно бодрее Олег Владимирович, — ты кончай советоваться со своим затылком и садись в паспортное отделение. Я скажу, чтобы они к тебе подключили еще кого-нибудь из своих. Выберите всех, кто этим летом вернулся из заключения. Поинтересоваться стоит. А ты, Щипахин, сходи домой на полчасика да поезжай в Свердловск со слепком и следом на бумаге в научно-технический отдел, чтобы там как следует разобрались, принадлежат ли следы одному человеку. Может, себе мозги забиваем?.. Да, прежде чем идти домой собираться, накажи дежурному, чтобы обзвонил наших нижнесергинских хозяйственников насчет попутной машины хотя бы до Московского тракта. А дальше доберешься…

— Участковых-то будете собирать? — спросил Васюков. — Нелишне поставить в известность весь район.

— Участковые будут в час, я уже договорился с начальником, а он при мне распорядился,

— ответил Чернов, глядя на часы. — Итак, если кража была совершена сегодня ночью, то мы потеряли полсуток…

4

В сельской местности и небольших городках участковые уполномоченные милиции — люди самые сведущие. Если оперативные работники чаще всего имеют дело только с преступлениями, а людьми интересуются постольку, поскольку они могут быть причастны к этим преступлениям, то участковые уполномоченные среди людей всегда и по любому поводу: и когда человек с пропиской задержался, и когда муж с женой раздерутся, и когда учуют, что самогонку гонят, и когда пожар случится, и когда беременная невеста нажалуется, что жених сбежал…

Олег Владимирович рассказал участковым, как вор проник в магазин, о вещественных доказательствах, которые удалось обнаружить и изъять с места преступления назвал примерный материальный ущерб, нанесенный магазину. Потом показал платки, принесенные заведующим магазином.

И сразу послышался голос участкового Алферова:

— Ведь это надо подумать! — Долговязый и тощий Алферов поднялся со стула и развел руками: — Хотите верьте, товарищи, хотите — нет, но вот только что, минут двадцать назад, когда я шел на это совещание, Маруську Банникову, что в леспромхозовской стороне живет, видел в такой косынке!

— Это которая, нынче весной освободилась-то? — спросил кто-то.

— Она самая, — подтвердил Алферов.

— Ух и баба! — отозвался молодой уполномоченный Штокин, участок которого находился в самой дальней запрудной стороне города. — Ее, наверное, не только в наших Сергах, а за границей знают. Все время бы гуляла! А ведь нигде не работает…

— Чего ей надсажаться-то? У ее стариков, наверное, чулок-то туго набит: домина — пешком не обойдешь, корова, живности всякой не счесть, а Маруська — единственная дочь! — сразу объяснили Штокину.

— А сидела за что? — не думал тот сдаваться.

— За магазинишко промтоварный, в котором торговала, что, не знаешь?

— За что бы ни сидела, а проверить нужно, — остановил разговор Олег Владимирович. — Чей это участок?

— Мой.

— Поинтересуйся, пожалуйста, товарищ Алферов, как-нибудь поосторожнее. — И упрекнул себя при всех:- Я тоже маху дал: не узнал, когда завезли эти платки в магазин. Может, в них уже половина нижнесергинских женщин ходит…

— А я, товарищи, совсем про другое думаю, — вступил в разговор самый старший по возрасту и по стажу работы в милиции участковый Вишняков. — Тут Олег Владимирович поминал Николая Мартьянова. Знаю я его всю жизнь, совсем изнахратился человечишко… Я к чему веду. Там, в магазине, с проводкой фокус оказался. Так имейте в виду: Мартьянов работал когда-то на нашем заводе электриком. Это — одно. Другое: денег у него никогда не бывает, поэтому он постоянно какими-нибудь шуры-мурами занимается. А тут разугощался…

— Ты короче, Вишняков, — перебил его кто-то, — торопиться надо, что, не понимаешь?

— Ты меня не обсекай! — строго отговорился суровый Вишняков. — Я знаю, что говорю…

— Подозреваешь Мартьянова? — не унимался нетерпеливый.

— Я не подозреваю. А хочу сказать, что Мартьянов может оказаться вроде сообщника, помощника, что ли…

— Он на вашем участке? — спросил Чернов Вишнякова.

— На моем же, как и Маруська Банникова, — отозвался нехотя за Вишнякова Алферов. — Только Мартьянов — трус, он на такое дело не пойдет.

— Проверить все равно нужно, товарищи! — настаивал Чернов. — Вы не первый год работаете, должны знать, какие анекдоты в нашем деле бывают. А сторож магазина мне самому не нравится. — Он взглянул по привычке на часы. — Через полчаса он должен ко мне явиться, потолкую я с ним… — И стал наказывать: — Время идет, преступник знает, что его ищут, и тоже о себе заботится. Так что нам нельзя терять ни минуты. В шесть вечера или в семь соберемся?

— Лучше в семь, — предложили сразу несколько человек.

— Согласен: больше времени для работы будет, — одобрил Олег Владимирович. — На этом пока закруглимся. Алферов, вы останьтесь на минуточку…

— И Штокин! — послышался в двери голос Васюкова.

Он вошел с бумажками в руке и присел на ближний стул около Чернова.

— Мне сейчас пока некогда, — уже разговаривал с Алферовым Чернов. — А, вы забегите в магазин к заведующему и узнайте про эти платки. Может, действительно ими торговали давно, а мы, как дурачки, начнем за ними гоняться. Увязнем на ерунде…

— Все будет сделано, Олег Владимирович. Я ведь про Маруську-то и сказал с той же думкой. Какая из нее преступница, она и в тюрьму-то села по дурости своей, — рассуждал Алферов. Человек он был обстоятельный во всем, по службе исполнительный и добросовестный: в любой проверке на него можно было положиться смело. — А проверить, конечно, проверю…

Едва Алферов отошел от Чернова, сразу придвинулся Васюков, Штокин стал возле стола.

— У Штокина на участке живет мужичок интересный, некий Угораев. После Нового года освободился из заключения. Судя по статье, сидел за государственную кражу, за что конкретно, не знаю. Штокин тоже не очень осведомлен…

— Говорю же: из склада что-то свистнул.

— Откуда знаешь? — спросил Чернов.

— Так я же его, Олег Владимирович, сам на работу устраивал, когда он приехал, — объяснил Штокин.

— Куда устроил?

— На завод.

— Кем?

— Грузчиком. — Штокин решился выложить все, но долго говорить он не умел, сразу начинал потеть, словно гири ворочал: — Намаялся с ним — жуть. Специальности нет. Образование — три класса да коридор. А парень — ничего: пьяным — не видел, на работе — не жалуются, специально ходил на завод месяца через два…

— А почему он приехал после заключения сюда? — выясняет Чернов.

Штокин пожал плечами.

— Захотел — и приехал.

— Вот что… Давай-ка проверяй его, да как следует. Чтобы к вечеру я знал о нем все.

Когда остались вдвоем, Олег Владимирович надолго замолк. Васюков не выдержал:

— О чем задумался, Олег Владимирович?

— Такое предчувствие, Васюков, что уйдет из наших рук этот злодей! — с досадой сказал Чернов. — Умен здорово, вот в чем дело.

— Уйдет, если не наш коренной, — согласился Васюков.

— Конечно, не наш. По «работе» видно, что учился не в Нижних Сергах. — И подумал вслух: — И совсем гиблое дело — если гастролер.

— Узнать-то мы все равно узнаем, даже если он у нас всего ночь пробыл, а вот взять-то его — могут руки короткими оказаться…

— Спать нам нельзя, Васюков. Понял? А то все царство небесное проспим. — Он поднялся из-за стола. — Не знаешь, Щипахин уехал?

— Говорил дежурный, что попутку для него нашел. Так, наверное, уехал.

— Ладно… Выгляни-ка: не пришел ко мне сторож магазина?

5

Сторож магазина явился только через час.

— Ты что же это, друг? — сдерживая раздражение, спросил Чернов.

— Беда, беда! — горестно вздохнул тот. — Дома что делается: страшней второй мировой войны!.. Из-за этой вчерашней выпивки с Кольшей да кражи — будь она проклята! — баба в меня все скалки побросала, — громко горевал сторож, не замечавший настроения Чернова. — А как сюда пошел, опять же вцепилася в меня и давай выть не по-человечьи: говорит, не выпустят тебя обратно. Едва вырвался, все еще коленки дрожат, ей-бо!.. Вот пришел… — обреченно закончил он.

А Чернов смотрел на него, и собственное раздражение постепенно утихало, уступая место спокойному размышлению.

Оба сидели молча. Сторож ждал своей участи на стуле возле стены. А Чернов, облокотившись на стол и глядя в окно, думал.

«Пусть этого сторожа споили даже специально, чтобы он не мешал краже. Что из этого? Привлекать к уголовной ответственности за халатное отношение к служебным обязанностям? Можно, конечно. И окажется воробей в руках, а синица в небе… Так. А если бы он не был пьян? Предотвратил бы он эту кражу?.. Пожалуй, нет. Потому что преступник обошелся бы и без тех гарантий своей безопасности, которые он предпринял. Ведь проникнуть на чердак можно за одну минуту. И свет вовсе не страшен: галантерейное крыло магазина и сторона крыши со слуховым окном обращены в пустой огород, за которым начинается шихтовый склад завода. Кому надо смотреть специально на крышу магазина в полночное время?.. Хитрый гость побывал в магазине, ничего не скажешь! Все предусмотрел. А свет понадежнее отключил потому, что пьяный сторож, шатающийся возле магазина, дал для этого время. Вот и подстраховал свою безопасность еще полной темнотой…»

Сторож осторожно покашлял. Олег Владимирович посмотрел на него и увидел, как неестественно прямо он сидит, как старается хоть на мгновение отвести взгляд, чтобы не показать лишний раз своего страха, как судорожно держит фуражку, не замечая, что уже переломил у нее козырек.

— Послушай, — обратился к нему Олег Владимирович, — иди-ка ты домой. А то баба-то вдруг на самом деле заревется до смерти, придется мне еще отвечать. Когда потребуется — вызову.

Сторож поспешно встал. Ему хотелось поскорее выбраться из этого кабинета. Но он чувствовал, что надо сказать какие-то слова, не находил их и оттого нелепо топтался на месте.

— Иди, иди, — подсказал ему Олег Владимирович.

А когда тот закрыл за собой дверь, опять отвернулся к окну.

Раньше времени пришел Алферов.

Олег Владимирович сразу заметил не свойственную участковому взволнованность.

— Что случилось, Василий Васильевич?

— Непорядок вышел с Маруськой-то Банниковой, — озабоченно заговорил тот. — Дома ее не застал, а от соседей узнал, что к ней приезжал мужик какой-то, пробыл два дня. В воскресенье видели его последний раз. А с понедельника пропал.

— Узнал, кто такой?

— В том-то и дело, что нет. Соседям он незнаком, а старики Банниковы к родне в Билимбай уехали. Самой Маруськи тоже не нашел. — Он помолчал, словно решал, нужно ли говорить дальше. — Меня, Олег Владимирович, не это в заботу кинуло… То, что у Маруськи мужик побывал, — не ЧП. А вот что одет он оказался в телогрейку да сапоги, меня не шутейно в думу задернуло: я ведь про отпечатки-то помню…

— А за что она сама-то сидела? — спросил Олег Владимирович. Сообщение Алферова настораживало, тем более что зря говорить и преувеличивать он не умеет.

— Торговала она когда-то в небольшом магазинчике. А потом его обокрали, Когда стали поглубже разбираться, дознались, что Маруська сама договорилась о той краже, соучастницей, в общем, оказалась.

— Не ошиблись?

— Кабы! В последнюю, можно сказать, минуту все открылось. — И вдруг оживился: — Наука наша уличила. Кражу-то совершили уж больно смешно. Магазинчик тот был с маленьким пристроем, вроде предбанника, только там товары кое-какие держали. Так вот в двери этого пристроя, запиравшегося на внутренние замки, коловоротом обсверлили большой квадрат. Маруська вечером закрыла свой магазин, на замочные скважины листочки с печатями приклеила, все честь по чести. А на следующий день вызвала милицию. Посмотрели. Замки не тронуты, а в двери квадратная дыра, в которую мужик любого калибра пролезет. Видят, что коловоротом работали. Ущерб нанесли тяжелый, потому что кроме ценных вещей — фотоаппаратов, электробритв, часов да каменных сувениров дорогих — забрали и выручку дневную, которую Маруська не сдала накануне. Магазин-то возле курорта был… Техники-эксперты из Свердловска посмотрели, как жулики работали, да и увидели, что опилки-то от коловорота не на улицу сыпались, а в пристрой. Вышло, что сверлили-то изнутри, а не снаружи. Вот вся и загадочка. Потом, конечно, и Маруська во всем призналась. С ее согласия все сделали. Так вот и додурелась… А хорошая девка когда-то была!

— Как же она докатилась до жизни такой?

— Это сказка длинная, Олег Владимирович, — ответил Алферов задумчиво, — да и как ее может рассказать человек посторонний. Для такого дела надо в Маруськиной душе побывать. А пустит ли она кого в душу-то?..

…Да и кто не помнил красавицу Марусю Банникову!

Не было в ту пору в заречной стороне другой такой девчонки, которая бы и учиться успевала сверх всякой похвалы, и спевки в клубе не пропускать, и смеяться веселее всех. Сохли по ней парни с обоих берегов Серги, а ей вздохи нипочем, потому что, при всей своей озорливой веселости, не любила она пустого времяпрепровождения. Не в пример подружкам, не отговаривалась от домашней работы: и полы мыла, и стирку могла перевернуть одна, и на покос сама торопила отца. А по осени появлялась опять среди девичьего круга, и только тут замечали, что еще краше стала девка, выспевает на удивление всем первая невеста в Нижних Сергах.

Когда кончила школу, думали все, что уедет Маруська Банникова в город. Будет там учиться или нет, это дело последнее, да и никого оно не интересовало. А вот о том, кого привезет в родительский дом показывать — директора или артиста какого, — об этом гадали все и завистливые подружки на посиделках, и соседки тоже, потому что важнее в жизни ничего нет. Да и видели все, что не умеряла шага Маруська даже перед самыми завидными парнями. Значит, не манила ее Сергинская пристань.

И опять не угадал никто своенравную девку! Ни в какой город не поехала она, осталась в своих Нижних Сергах, а под осень увидели в промтоварном магазинчике, что рядом с курортом, веселую продавщицу, ради которой никто не упускал случая зайти туда хоть на минуту. Она же встречала всех одинаково, никого не оставляя без своего внимания, принимала любые шутки: не таяла от приятных и не чахла от дурных. И даже холодными зимами от ее улыбки было теплее в том магазине.

Но однажды встал на ее дороге мужчина.

«Пропала я!..» — сразу сказала себе в тот день Маруся, не зная, да и не желая знать, что будет дальше.

А потом была ночь, когда она, уговорив его не доходить до своей улицы, возвращалась домой женщиной, усталой и счастливой. Постояла на дворе и не пошла в комнату, а залезла на сеновал и смотрела, как проплывает в вышине над Аптекарской горой за Сергу звездный караван Млечного Пути и тает в утреннем рассвете нового дня.

На что надеялась Маруся Банникова?.. Знала ведь, что женат он, что растет у него дочка где-то в жаркой Караганде. Но сама сделала так, что не смог от нее отказаться, думала, заколдует его ночь в той жаркой еловой пади за курортом!

Но кончился срок курортной путевки. Уехал милый. Скоро, скоро пришло первое и последнее письмо. Не заметила, как пожелтели травы. С притихшим сердцем прошла по старым тропкам, поднялась на утес к молчаливому лосю, крикнула протяжно от боли и, опустившись к его ногам, выплакала над Сергой все слезы, какие накопила за свою счастливую жизнь…

И не стало больше в Нижних Сергах Маруси Банниковой.

Теперь в магазинчике возле курорта торговала Маруська! Не магазин, а лавочка: любая шутка к месту, любой покупатель-мужик — первый гость, а коли с веселым вином придет — так и стакан найдется! Только смеялась красавица продавщица громче, словно старалась, чтобы слышали ее всюду. И теперь, дав себе свободу, роняла одного. за другим мужиков, из которых одни сгоряча рвали семейные постромки, другие впадали в безудержное пьянство от холодного равнодушия Маруськи. Она же с лихим хохотом глядела в сторону ненавистных бабьих взглядов, знала — никому не извести ее!

Не даст Маруська промашки!

Дома по утрам, подкрашиваясь перед зеркалом, не замечала горестного материнского взгляда. За шутками да смешками проглядела, когда сама зазвала к себе кавалера, впервые истратившись на него. Надеялась: придет случай — расплатится за себя.

А случая не было.

И вот — тюрьма!.. Вернулась через три года.

И диву дались люди! Смеется Маруська веселее прежнего. Только работать поступать не спешит. И, как бывало, вертит налево и направо молодыми и старыми мужиками…

— …В душу к ней лезть не будем, Василий Васильевич, — говорил Чернов, — а спросить о госте должны. Если он человек порядочный и далек от вещей противозаконных, так ей с нами говорить просто. Думаю, поймет.

— Пойду к ней снова. Может быть, вернулась домой, — поднялся Алферов.

— Василий Васильевич, ты в семь-то часов сюда не приходи, — предупредил его Чернов.

— Но Марусю мне достань сегодня обязательно. Я тут до ночи буду. — И проговорил озабоченно: — Что Штокин принесет, интересно…

— А с Мартьяновым-то как быть, Олег Владимирович? — уже от двери спросил Алферов.

— Наведывался к нему: в стельку пьяный лежит. Караулить его, что ли, когда протрезвеет?

— Не надеешься, так привези в вытрезвитель, — посоветовал Чернов. — А потом поговорим. Алферов посветлел от улыбки:

— Прямой резон, пожалуй! Хоть помоется. Сейчас прямо и слетаю на машине!

И бодро шагнул из кабинета. Но через минуту заглянул обратно:

— Платки газовые, Олег Владимирович, привезли в магазин в субботу. В тот же день и начали ими торговать после перерыва. Так что Маруськина-то обнова беспокойная…

До семи часов оставалось еще полтора часа, и Чернов решил пройтись по ближайшим магазинам. По пути от одного магазина до другого не забыл заглянуть и в продуктовый киоск. Даже в столовую зашел и спросил в буфете:

— Папирос «Дели» случайно нет?

И всюду один ответ:

— Нет.

На окраины решил не ходить. Сразу направился в горторготдел. Заведующий встретил его озабоченно:

— Как думаете, найдем?..

Олег Владимирович ответил пободрее:

— Пытаемся… — Прошелся по кабинету раз, другой и спросил очень серьезно: — Хотите нам помочь?

— Зачем об этом спрашивать, Олег Владимирович! — прямо-таки трагическим голосом воскликнул заведующий.

— Узнайте, пожалуйста, когда в Нижние Серги завозились папиросы «Дели», — попросил Чернов.

Заведующий на мгновение замер в недоумении, но, поняв, что Чернов не шутит, сразу схватился за телефонную трубку и нажал на звонок к секретарше. Когда та вошла, приказал, как будто отдал боевое задание:

— Караулкина ко мне! — И закричал в трубку: — Председателя райпотребсоюза!..

Выбрав паузу между очередным звонком, Олег Владимирович приложил руку к шляпе:

— Если результат удастся получить сегодня, позвоните мне. Я буду у себя до ночи. Пока!..

И вышел из кабинета.

…Участковые уполномоченные выкладывали ворохи всевозможных новостей, но Олег Владимирович не услышал ни одной, которая бы представляла оперативный интерес. Гостей за воскресенье в Нижних Сергах побывало много, но к вечеру они дошли до такого состояния, что большинство из них при всем желании не могли взобраться даже на кровать, не говоря о крыше. Васюков, закончивший в паспортном отделении выборку лиц, вернувшихся из заключения, назвал и преступления, за которые они отбывали наказания. Таких, что крали из квартир, магазинов и складов по всему району, оказалось всего двадцать девять человек.

— За полгода, — уточнил Васюков. — Но и среди них я лично не вижу ни одного, который бы мог совершить сегодняшнее преступление.

— А вдруг они в тюрьме свои курсы повышения квалификации прошли? — пошутил кто-то.

Необычно громким показался телефонный звонок, длинный, с неравномерными короткими перерывами. Чернов схватил трубку и вытянул свободную руку, призывая молчать. Бросил только торопливо:

— Щипахин!.. — И в трубку: — Слушаю тебя!.. Так… — Взглянул на всех, вытянувших шеи в его сторону, улыбнулся:- Хорошо!.. Эх! А мы, деревенщина, недоперли… Чего же ты так?.. Ну, возвращайся. — И, положив трубку, коротко доложил: — Научно-технический отдел дал заключение, что следы на бумаге и в огороде за складом принадлежат одному и тому же человеку. Установили это с трудом, так как Щипахин по дороге умудрился расколоть слепок на три части. Ехал-то на грузовой!.. И еще: мы тут гадали насчет продольных штрихов на следе, обнаруженном в огороде, помните? Так вот: в научно-техническом отделе предполагают, что преступник поверх ботинок натянул носки, чтобы след был неясным. Понятно?

— Значит, точно не наш, не нижнесергинский, залезал в магазин! — откликнулся сразу кто-то. — Наш бы ни за что не стал носки портить. Даю голову на отсечение!..

И враз зашевелились все: кто захохотал, кто заговорил с соседом, а заядлые курильщики дружно защелкали портсигарами.

Уже когда расходились с совещания, часов около девяти, в горотдел пришел Штокин.

— Докладывай, как прожил эти дни твой Угораев, — сразу призвал его к себе Чернов.

— Нормально, — ответил Штокин. Он полез в свой планшет, порылся в нем и достал листок бумаги, приготовившись рассказывать по порядку.! Начнем с воскресенья… Угораев одинокий и живет на частной квартире в доме пенсионера Петунина, здешнего уроженца. Петунин этот всю жизнь проработал на хлебозаводе, дом у них справный — на двоих со старухой. Угораев за десятку живет в отдельной комнатушке. Значит, так… Жалоб на Угораева никаких нет. Старуха Петунина говорит, что он почти никуда не ходит, даже — в кино. С бабами тоже вроде бы не водится, хотя и одинокий. Выпивает только после получки, и то дома. Сказала, что иногда сам выпрашивает что-нибудь поделать по хозяйству из тяжелой работы: дрова поколоть, навоз от конюшни отбросать и всякое разное…

— Ты с воскресенья давай, — попросил Олег Владимирович.

— Воскресенье… — Штокин глядел в свою бумагу. — В пятницу вечером, значит, Угораев на заводской машине уехал в Свердловск в командировку за какими-то запчастями, вернулся только к утру воскресенья…

— Проверил на заводе?

— Да не сбивайте вы меня, Олег Владимирович, я сам еще собьюсь!.. Все проверил, конечно. Так… Воскресенье проспал дома с дороги, потому что вечером должен был выходить на работу в ночную смену. К пяти, значит ушел, а домой вернулся около двух ночи. Все нормально…

— По дороге никуда не заходил? — опять не удержался Чернов.

— Нет, — ответил Штокин. — Возвращался с моим соседом Гришкой Нецветаевым и еще каким-то мужиком из нашего края. Это я у Гришки узнал, когда на завод заходил.

— Ты на заводе-то тоже был, что ли?

— Сейчас оттуда… Дальше. В понедельник Угораев тоже работал в ночную. И Гришка видел его, как он шел ночью домой с какой-то бабой впереди него. Потом свернул в свой проулок. Сегодня Угораев тоже на работе. Я заходил к мастеру цеха и узнал от него, что смены в бригадах меняются по неделям: от воскресенья до, воскресенья. Характеристику производственную надо? — спросил Штокин. И, не дождавшись ответа, сообщил: — Характеристика хорошая: прогулов нет, опозданий — тоже, дисциплину не нарушает. Работает хорошо. Любит зашибить деньгу. Заработок у него среди первых — сто семьдесят примерно. Все…

Штокин отодвинул бумажку, вытащил из кармана платок и вытер со лба обильный пот.

— А с самим Угораевым не говорил?

— Нет. На работе видел издалека, но подходить не стал. А зачем?

— Да я хотел все-таки поточнее знать, за что он сидел, — сказал Чернов.

— С чего бы это я завел с ним такую речь на ночь глядя?!

— Тоже верно, — признался Чернов.

— В бумажке моей, Олег Владимирович, все записано, — показал Штокин на листок и подвинул его к Чернову. — И фамилия мастера, с которым я говорил, и адрес Петуниных, у которых живет Угораев. Что еще надо?

Чернов не успел ответить.

В кабинет зашел Алферов с ботинком в руке.

— Черт-те что творится! — заговорил от двери. Подошел к столу и показал ботинок. — Мартьяновский. В вытрезвителе сняли…

Чернов молча смотрел на ботинок. Обыкновенный рабочий, только староватый. Но на подошве отчетливо просматривались пупыри, точь-в-точь такие же, какие отпечатались на листе бумаги в магазине, когда там произошла кража…

6

— Заходил к Маруське Банниковой, но опять не застал, — отчитывался Алферов. — Дом темный стоит, видно, все еще не вернулась…

— Загуляла, наверное — вмешался Штокин. — В восьмом часу я видел ее в нашем краю, шла куда-то. И в том самом платке!..

Зазвонил телефон, Чернов взял трубку. Во время разговора молчал. Только в самом конце разулыбался. Сказал всего одно слово:

— Спасибо.

Повесив трубку, объяснил весело:

— Вот как надо работать! Заведующий горторготделом звонил. Сообщил, что папирос «Дели» в Нижние Серги последние три месяца не привозили. В райпотребсоюз — тоже. До девяти часов заставил людей работать!.. Завтра, сказал, сообщит, когда получали эти папиросы последний раз. — И сказал Алферову: — Извини, прервали нас, рассказывай…

— А я все рассказал, Олег Владимирович. Привез, как надумали, Мартьянова в вытрезвитель, сгрузили как полагается. Он же — ни рукой, ни ногой. Стали заносить на руках. Я подхватил его за ноги и чуть не выронил: ботинки увидел… — Алферов покрутил головой. — Час от часу не легче: одна — в этом окаянном платке, другой — в ботинках… Что хошь думай!

— Вот тебе и трус! — усмехнулся Штокин.

— А ведь трус, товарищи, честное слово, трус! — стоял на своем Алферов и, видимо, сам удивлялся больше всех, так как с его лица не сходило недоумение.

— Вы понимаете, товарищи, — сказал Чернов, — что в этом деле у нас начинает скапливаться много барахла, в котором необходимо как можно быстрее разобраться: платки, ботинки, сапоги, в которых был Маруськин гость. К утру сутки минуют, как совершилась кража, а может, и двое: в понедельник-то в магазине был выходной… Мы же все на месте топчемся.

— Маруську-то искать сегодня? — спросил Алферов. — Время — одиннадцатый час доходит: жена потеряла уже наверняка.

— Жена — не волк, в лес не убежит, — ответил Чернов. — Я тебя, Василий Васильевич, не уговариваю, но ведь сутки проходят, а злодей все еще над нами улыбается. Мне, например, простое самолюбие спать не дает, не говоря про служебный долг! Ты подумай, что получится, если преступник хитрее нас окажется? Мы в Нижних Сергах подметки у ботинок нюхаем, а наш печник-ювелир сидит где-нибудь в московском ресторане и пьет шампанское за наше здоровье… Жуть подумать!

— Ладно, понял, — сказал Алферов. — Я все равно найду, приведу Маруську-то… А вы-то спать не хотите?

— Ждать буду.

…Если присмотреться внимательнее к жизни, в ней нетрудно заметить разумный порядок.

Всюду и во всем.

Например, птицы. Самые разные бывают они по своему характеру. У одних сила, у других сноровка, у третьих ум. И потому что они разные, они и уживаются друг возле друга: у которой ума не хватает, так она берет силой, а у которой силы нет, так сноровка выручит. И еще есть у каждой птицы свое назначение, которого и сама-то она не осознает.

Скажем, дятел. Нарядная птица и летает проворно, не так-то просто взять его. Мог бы и в небо взлететь, может, не ниже орла. Но он все время трудится в лесу: и долбит, и долбит, и долбит своим долотом-носом по стволам столетних деревьев, выбирая всякую зловредную шпану. Лесной фельдшер!

Так и умирает на работе. Знающие люди говорят: от сотрясения мозга. Поэтому и живет на свете мало: профессиональная болезнь сводит в могилу…

А ведь у дятла-то положение дворянское: начальства нет, приказывать некому, мог бы и на ветке позагорать недельку-другую. Так нет! Трудится…

Вот и уполномоченные уголовного розыска милиции. Всю жизнь убирают из жизни всякую нечисть. А ведь она прячется, да иной раз так ловко, что сразу-то и не возьмешь.

Олег Владимирович понимал всю трудность создавшегося положения. Рассудительный по характеру, он допускал, что преступление может остаться нераскрытым, так как не вызывала сомнения квалификация преступника, человека определенно приезжего и предусмотрительного.

Но примириться с этим не мог.

Он еще не знал, какое отношение имеют к краже и мартьяновский ботинок, и газовый платок Маруси Банниковой, и сапоги ее гостя, заехавшего в Нижние Серги на два дня. Но эти вещи не по его воле становились в прямую связь с преступлением. Поэтому их нужно было объяснить и для следствия, и для себя, пусть даже окажется, что к преступлению они не имеют отношения.

…Уже пошел второй час ночи, когда Чернов услышал в коридоре шаги.

Через минуту в кабинет вошел Алферов с Марусей Банниковой.

— Вот та барышня, с которой вы хотели познакомиться, Олег Владимирович, — сказал Алферов. — Еле уговорил зайти к вам: отказывалась. Да и сомневалась, ждете ли в такое время.

— Присаживайтесь, — предложил ей Чернов.

Маруся Банникова была когда-то красивой, это угадывалось и сейчас по ее тонко очерченному лицу, по напряженному излому бровей, из-под которых смотрели внимательные глаза. Но смуглую кожу на лбу и шее уже тронули едва приметные морщинки, да и в глубоких темных глазах проглядывала усталость.

— Поздно вы назначаете встречи, — сказала она равнодушно.

— Что поделаешь! — сказал он так, как будто принял ее слова за сочувствие. — Хотел встретиться с вами раньше, да не сумел.

— Я зачем-то нужна? — спросила она, глядя ему в глаза. — Вы что-то хотите узнать?

Он не увидел в ее взгляде ни робости, ни беспокойства, а только любопытство.

— Вы угадали. Я хотел спросить, откуда у вас этот красивый платок?

Наверное, оттого, что говорил он благожелательно, она рассмеялась.

— И для этого меня нужно было приглашать сюда?! Вы — серьезно?

— Вполне, — не захотел он заметить ее настроения. — Вы понимаете, что находитесь не на свидании?

— Да, понимаю. — Она отвела на мгновение свой взгляд, а потом ответила вполне серьезно: — Платок мне подарен.

— Кем?

— Знакомым мужчиной.

— Давно?

— В минувшее воскресенье.

Олег Владимирович намеренно задавал короткие вопросы, вынуждая ее отвечать так же. И видел, как на ее смуглом лице начинал разгораться недобрый румянец.

— И не секрет: чей это подарок?

— Подарок хорошего человека, который, к счастью, уже далеко отсюда.

— Почему «к счастью»?

— Потому, что ему никто не может назначить такую встречу, как мне.

Чернов рассмеялся, поднялся из-за стола, почувствовал, как занемели ноги, и прошелся по кабинету.

— Сердитесь на меня, значит?..

Заметив, что Алферов подремывает на стуле, специально пересев в угол, Олег Владимирович подошел к нему и сказал негромко, чтобы тот не вздрогнул:

— Идите домой, Василий Васильевич.

— Все равно уж, — махнул тот рукой. — Да и она, — кивнул в сторону Маруси, — забоится одна-то домой.

— Идите, Василий Васильевич, — вдруг попросила она сама, повернувшись к нему. — Я никого не боюсь.

— Раз так, я — пожалуйста…

Алферов поднялся, не торопясь оправил китель и, попрощавшись, вышел из кабинета. Чернов вернулся за стол.

— Давайте уговоримся с вами так, — предложил он просто. — Я ничего не буду больше спрашивать, а вы мне сами расскажете все, что знаете о мужчине, подарившем вам платок. Только очень откровенно. Даю вам слово, что умею хранить в тайне чужие отношения, хотя и не скрою: если потребуется, кое-что из ваших слов проверю не позднее сегодняшнего утра. Идет? Она смотрела на него и не торопилась отвечать.

7

Никто не знал, что пережила Маруся Банникова в ту ночь, когда впервые у нее в изголовье оказалась не домашняя подушка в ситцевой наволочке, а грубый тюремный сенник. Ни на минуту не сомкнула глаз и ничего не видела вокруг. Только память, стиснутая холодными каменными стенами, болезненно выталкивала из себя воспоминания.

И получалось все время, что ее жизнь начиналась в той еловой пади, с той теплой ночи, когда она испытала первую счастливую усталость и поняла, что может стать самой щедрой на свете. Все, что было потом, когда он уехал, это неправда! Потому что и сейчас знала: вернись та ночь, она бы кинулась в нее, как тогда, без оглядки.

А потом?.. Потом и не заметила, как прокараулила себя. Не хотелось быть одной.

И оказалась одна. И где?!

…На следствии Мария Банникова ничего не скрывала. На суде машинально повторила то, что было на самом деле, уже не помня, как говорила о том же на допросах. Равнодушно выслушала приговор и не выронила ни одной слезы, когда впервые на свидание к ней пришла мать.

Молчала.

И когда ехала куда-то в Сибирь, тоже молчала. В первое время не замечала, что ела, не знала, когда наступал завтрак, обед и ужин. Раньше в жизни ей всего хотелось много: и веселья, и работы, и красоты. Сейчас ей ничего не хотелось. Работала, потому что велели. Ела, потому что кормили.

Она не ходила в кино: в этой жизни оно ее не интересовало. Она часто получала письма из дома, но редко отвечала на них. Ее соседки каждый вечер строили планы на будущее, но она даже не прислушивалась к ним.

Все начиналось и кончалось там, за высоким забором. Здесь ничего не было и быть не могло. Только иногда снилась ей Аптекарская гора, из-за которой плыл в вышине за Сергу звездный караван Млечного Пути и таял в утреннем рассвете…

Но жизнь взяла свое. Понемногу и своенравная Маруся Банникова смирилась с новым положением.

А потом вдруг заметила себя неопрятной и испугалась! Спохватилась!

И это спасло. И работа стала казаться другой, почти нормальной. И постель свою обиходила так, чтобы походила хоть немного на домашнюю. И через кино научилась видеть настоящую жизнь и радоваться ей. А сколько книг прочитала!..

Не прошло и года, как вызвали к начальству. Из штаба вернулась с пропуском, который разрешал выходить из колонии, быть рядом со свободными людьми.

И там, в маленьком поселке, где жило всего-навсего несколько сот лесозаготовителей, ее приняли в одной семье и даже полюбили.

Больше всего она боялась нарушить установленные правила, чтобы не потерять маленький пропуск, который каждый день выпускал ее из-за колючей проволоки. Даже и те, кто охранял ее по закону как преступницу, те, о жестокости которых выдумывали небылицы сами для себя уголовные старожилы, видели, с каким светлым лицом выходит с вахты Мария Банникова…

А через три года ее, свободную, провожала семья лесного мастера, с которой она сдружилась с тех дней, когда ее стали отпускать из колонии без конвоя. Марусю Банникову освободили из заключения условно досрочно по решению суда.

— Кирилл Павлович приезжал в наш леспромхоз на десять дней, — устало заканчивала свой рассказ Маруся. — По приезде забежал к нам всего на минутку, чтобы сказать, что приехал нечаянно. Познакомился с моими стариками, которые знали о его семье от меня. Перед отъездом хотел их повидать подольше, ждал два дня. Больше не мог. А наши загостились у своих в Билимбае. Хотели с ним туда поехать, да побоялись, что разминемся…

Олег Владимирович слушал. Маруся примолкла ненадолго.

Потом вспомнила:

— А платок этот он подарил мне в воскресенье. Купил в нашей галантерее, которую обокрали:- объяснила грустно: — Я ведь в воскресенье-то именинницей была…

— Что вы?! — удивился, как всегда удивляются в таких случаях, Олег Владимирович. — Сколько же вам?

— Ой, много! — улыбнулась она. — Двадцать пять уже.

— Возраст, прямо скажем, не скучный, — высказал он свое отношение.

Олег Владимирович заметил, что, когда она улыбалась, лицо ее сразу преображалось, и тогда угадывалась та давняя Маруся Банникова, о которой он услышал только вчера.

— Скажите, Маруся, как был одет Кирилл Павлович?

— Да просто… Как лесники одеваются? Телогрейка, костюм будний да сапоги. Вот и вся одежда. Не на курорт ведь к нам приезжал.

— А семья у него большая?

— Жена, два мальчика — семи и десяти лет, да бабушка, мать его. Они наши, уральские!

Почему меня и приняли тогда сразу. Кирилл Павлович всегда работал в лесу. А перебрался с семьей в Красноярский край, потому что там леспромхозы богатые!

На улице уже совсем рассвело.

— Вот и совсем не страшно будет вам идти, — Чернов кивнул на окно. И, откинувшись на спинку стула, спросил:-А почему на работу не устраиваетесь?

— Все уехать собираюсь, да с Нижними Сергами расстаться не могу, — призналась она. — Нигде не была, ничего не видела, а все думаю, что красивее места нет.

— Так надо и обосновываться.

— Нет, — торопливо ответила она. И посмотрела ему в глаза. — Здесь я — Маруська Банникова, которая мужикам мозги крутит… Уеду куда-нибудь жить просто Марусей…

— Извините, что не дал вам сегодня спать, — поднялся Олег Владимирович.

— У каждого человека — свое дело…

— И еще — обязанности, — сказал Чернов.

8

В оставшееся до работы время Олег Владимирович составил запрос в Красноярский край, где жил Марусин знакомый. Намереваясь отправить запрос, Чернов был заранее уверен в ответе, который получит. Оттого что подозрение в причастности к краже Маруси Банниковой снималось, Олег Владимирович испытывал какое-то душевное облегчение. Всегда приятно узнать человека лучшим, чем считал его с чужих слов. Еще подумал об Алферове: все-таки дельный человек, а главное, внимательный к людям.

И Олег Владимирович не ошибся.

Задолго до девяти часов Алферов появился в его кабинете, огляделся и спросил:

— Что? Отпустил мою соседку?

— Отпустил.

— Узнал, откуда у нее обновка-то?

— Я все узнал, — упрекнул его Чернов, — а вот ты не знаешь даже, когда у твоих соседок именины. Разве это порядок, товарищ участковый уполномоченный?

— Мне к таким молодухам на именины ходить заказано, Олег Владимирович, — повеселел Алферов. — А то, что я участковый, никакого значения не имеет, потому как у меня жена сама опер!

— Да?! — подивился Чернов. И, подвинув Алферову бумажку, сказал: — Отправляю запрос в Красноярский край насчет знакомого Банниковой, но уверен, что пустой номер. Не причастен он. Так что давай мозгами шевелить в другую сторону. А пока вытаскивай из вытрезвителя своего Мартьянова…

— Ох! — выдохнул Алферов. — Тоже, поди, пустой номер, как вы говорите.

— Что так?

— Так я ведь его от зыбки знаю… Ну, был в свое время человек, семьей жил как полагается. А потом связался с одной бабенкой: маленькая, тощенькая, смотреть не на что. И присох… Не знаю, может, с секретом каким была. Двоих ребятишек бросил! Ну и мотался возле нее с год. А потом, видно, стала и она ограничивать его от питья. Так он собрал ее барахло и самую настоящую торговлю открыл. Взяли мы его тогда, хотели привлекать. И что вы думаете? Та матанька слезами выревела его: сама, говорит, ему все отдала, деньги нужны были. Хоть тресни, стоит на своем. А без пострадавшей какое уголовное дело?.. В те времена он и работал на заводе-то электриком, хорошим специалистом считался. Только все равно вытерпеть его не могли: выгнали за пьянку.

Алферову, видимо, не хотелось идти за Мартьяновым, поэтому он закурил и продолжал рассказывать о своем подопечном:

— А Вишняков наш, хоть и самый старый в горотделе, а про людей мало знает. Да и откуда ему, если сам нелюдим. Он же пенсии ждет — и все. У Кольки-то Мартьянова сейчас руки трясутся, ему щипцами провод и не поймать… Правда, на руку он не чист, все знают. Когда его с завода прогнали, он через какую-то родню устроился на лесосклад в леспромхозе. Там его уж как полагается застукали: пропили с дружком машину леса. Колька, если бы один завяз, не выпутался. А дружок его, шофер, мужик крепкий, взял да и возместил убыток. Документы на скорую руку состряпали, и вышло, что лес купили по закону. Так и миновал суда, хотя на работе после этого держать не стали… В общем, где ни появлялся — везде один конец. На зерноскладе последний случай был года три назад. За кражу мешка зерна привлекли. Так суд его на поруки общественности отдал!

— Ладно. Хватит мартьяновской биографии. Давай посмотрим на него в натуральном виде, — остановил Алферова Чернов.

Тот еще потоптался с минуту в кабинете и только потом со вздохом вышел.

…Николай Мартьянов вбежал в кабинет Чернова торопливо, как будто опаздывал. Он почтительно поздоровался, даже поклонился слегка и сел без приглашения у стола, всем своим видом выражая готовность к предстоящему разговору.

— Трясет? — спросил его Чернов.

— Трясет, — радостно признался Мартьянов, доверчиво хохотнув, словно надеялся, что ему нальют стаканчик для опохмелки.

— И часто так у тебя?

— Нет, — он приложил руку к сердцу. — Честное слово, только сегодня. И то не из-за себя.

Всю жизнь, сызмалетства, привык в бане париться, а в вытрезвиловке без спросу ополоснули холодной водой. Ну, это еще можно стерпеть. А потом-то не под стеганое одеяло положили, а под простыню. Сразу и зачакал зубами, как будто к домовому в гости пришел. Теперь неделю не отогреться, честное слово! Господь спас бы от чахотки, а то копыта отброшу ни за что…

— Что ты тут антимонию разводишь, — не выдержал Алферов. — Каждый божий день пьешь.

— Так помаленьку же, Василий Васильевич, только и помуслю стакан, чтобы совсем-то не отвыкнуть, честное слово!

Чернов внимательно следил за ним, видя, как угодливость труса переплетается с хитростью проходимца, которому ничего не стоит прикинуться дурачком, а если не пройдет — расплакаться настоящими слезами. Ему противно было участвовать в этом дешевом спектакле, и он спросил его резко, со строгостью, исключающей всякое пустословие:

— Откуда у вас эти ботинки?

— Чего?! — вылупил глаза Мартьянов.

— Ботинки, которые надеты на вас, откуда, спрашиваю?

— Ах, ботинки!.. Ботинки… Так это же память о производственной деятельности на нашем Нижнесергинском металлургическом заводе, которому я отдал восемь лет своей трудовой жизни! Как ушел оттуда…

— Выгнали за пьянку,! поправил Алферов.

— Что вы сказали, Василий Васильевич? — осведомился Мартьянов.

— Рассказывайте, — подхлестнул его Чернов.

— Значит, как освободили меня там от обязанностей, я сначала их не носил, — показал он на ботинки. И объяснил: — А вот в данный момент маленько обеднял, так что совсем не до моды стало…

— Расскажите о своей выпивке позавчерашней со сторожем галантерейного магазина Епифановым, — не давал ему передохнуть Чернов.

— Обыкновенно.

— Что за причина была?

— Так разве по причинам выпивают? — спросил он, взглянув на Чернова. Но столкнулся с таким холодным взглядом, что поперхнулся и закашлялся. — Как вам сказать? От привычки все у меня: не могу в одиночестве и глотка проглотить, честное слово!

— Врешь, — констатировал Алферов.

— Да что вы меня позорите зазря, Василий Васильевич? Вроде бы на одной улице с вами живем, могли бы знать…

— Потому и говорю, — урезонил его участковый. — На нашей улице ни одной канавы не осталось, в которой бы ты не полежал. И всегда в одиночестве.

— Эх! — обиженно махнул рукой Мартьянов. — Зачем же мешать все в кучу? То, что, бывало, до дому не мог дотянуть, так ведь это от слабого здоровья: всю жизнь на тяжелой работе, надорвался уж. А что бы…

— Так расскажите все-таки о пьянке с Епифановым, — остановил его Чернов.

— Выпили, да и все. Давно не виделись, чего тут объяснять?

Мартьянов при разговоре поглаживал все время свои коленки, словно они болели у него. И вдруг Чернов заметил, что рука у него поранена.

— А где вы поранили руку? — спросил сразу же.

— Там же и поранил, у Епифанова, — ответил Мартьянов машинально, не вникая в суть вопроса.

— Каким образом?

— По нечаянности, ясное дело. Капусту эту, морскую, откупоривал. ножом, а он соскользнул. Вот и поранился немного…

— Не везет… — Олег Владимирович соображал, как похитрее проверить его.

А Мартьянов тут же ухватился за его слова:

— Всю жизнь не везет, честное слово! Да хоть бы из-за себя, так не обидно было. А то все по случайности…

— Вы почему все время ежитесь? Действительно мерзнете, что ли? — спросил его участливо.

— Сразу же сказал, — оживился Мартьянов, — что лихорадку схватил в вытрезвителе. — И пожаловался: — Что за порядки ввели: под простыню людей класть, как покойников в катаверной?

— Мы простудили, мы и вылечить можем, — сказал весело Чернов.

— А как? — весь обратился в любопытство Мартьянов.

— В больницу положим.

— А… — разочарованно протянул он. — Можно, конечно, и полечиться, да долго продержат. Не люблю я без дела лежать… — И спросил с надеждой:- А если в больницу положат, за вытрезвитель будут штрафовать или нет?

— Зачем же больного человека штрафовать? Конечно, нет, — ответил Чернов, усмехнувшись про себя тому, что Мартьянов сам помог ему выйти из затруднительного положения.

— И то правда! — обрадовался Мартьянов. И согласился, как будто делал одолжение: -

Не вредно, конечно, денька три-четыре и подлечиться. Говорят, если болезнь сразу захватить, так быстро поправляются…

…Через час Мартьянова поместили в городскую больницу. Чернов позаботился о том, чтобы его приняли как настоящего больного. Главный врач больницы пообещал, что анализ группы крови Мартьянова представит Чернову не позднее двенадцати часов дня.

На утренней оперативке Чернов попросил участковых продолжать устанавливать приезжих людей, которые вызывали подозрения. А молодому участковому по центральной зоне города посоветовал сделать подворный обход с целью установления возможных свидетелей. Да и остальных просил не упускать этого из виду.

— Не забывайте, что ночная смена на заводе заканчивается в час ночи, и рабочие уходят во все концы города. Так что спрашивайте обязательно каждого.

После оперативки почувствовал, как всего сковала усталость. Ноги стали ватными, глазам было больно от яркого дневного света.

Начальник спросил:

— Ты не заболел?

— Нет, конечно, но башка чугунная. В общем, прибалдел немного от сегодняшней ночи.

— Иди поспи хоть пару часов. Кому ты такой нужен?

— Ладно. Только сначала Васюкову накажу кое-что по заводу сделать.

После разговора с Мартъяновым, из которого Олег Владимирович узнал, что ботинки тот получил на заводе с комплектом спецодежды, ему пришла в голову мысль поинтересоваться, какую обувь выдают там сейчас. Если по-прежнему — ботинки, то ясно, что кражу мог совершить кто-нибудь из заводских.

Но, чтобы не сузить поиски преступника, Олег Владимирович наказал Васюкову обзвонить и другие производственные предприятия, где рабочие также получают спецодежду. Сам он, например, знал, что в конторе связи монтерам выдают сапоги, так как им приходится иметь дело с когтями. А рисунок подошв рабочих ботинок и кирзовых сапог почти не различается. Так что пренебрегать ничем нельзя.

Когда собрался уходить домой, зазвонил телефон. Взяв трубку, услышал голос заведующего горторготделом.

— Олег Владимирович! — кричал тот, словно Чернов находился по крайней мере в Москве. — Получали мы папиросы «Дели» четыре месяца назад. Цена — двенадцать копеек.

Сам не курю, не знаю, но папиросы — барахло, наверное, если судить по цене… — И спросил сразу: — Чем могу быть полезен еще?

— Спасибо большое! — тоже закричал Чернов. — Вы даже не представляете, как нам помогли!..

Положив трубку, сказал Васюкову, стоявшему у стола:

— Наш наблудил, нижнесергинский. Были папиросы «Дели» в продаже четыре месяца назад, причем в десятиштучных пачках, какую мы нашли на чердаке магазина. Искать его надо, Васюков! Кровь из носу, чтобы вот как искать! И папиросы тоже. Видимо, завалялись они в какой-то забегаловке. Пускай участковые облазят все прилавки, какие есть в Нижних Сергах! Понял?..

Васюков уже давно все понял. Но он никогда еще не видел своего начальника таким возбужденным. Ведь Чернов был человеком удивительного спокойствия. А тут вон как разошелся: аж искры из глаз сыплются,

И посоветовал заботливо:

— Шел бы ты домой поскорее, Олег Владимирович. Падешь ведь так-то, как загнанная лошадь.

— Иду, иду, — успокоил его Чернов.

9

Проснулся как от толчка. Сначала показалось, что за окном уже вечер, поэтому со страхом схватился за часы.

Было три часа дня.

Охватило негодование на себя. Лихорадочно оделся и выскочил из дома, отмахнувшись от жены, предложившей обед, словно она была виновата в том, что он проспал. Бежал в горотдел, прикидывая на ходу, как лучше распределить время до отхода вечернего автобуса на Свердловск. На этот раз решил съездить в научно-технический отдел сам.

В своем кабинете застал одного Щипахина. Спросил:

— Как им там наша кражонка нравится?

— Нравится, — ответил Щипахин. — Завидуют, можно сказать: у них самих такой давно не бывало.

— Из больницы были с анализом?

— А вот — перед тобой лежит, — показал Щипахин на зелененький листок около письменного прибора.

— Хорошо. А ботинки Мартьянова принесли?

— Алферов у дежурного оставил, говорят, Еще до обеда.

— Штокина в горотделе нет?

— Все участковые нашим делом заняты.

Чернов сам сходил в паспортное отделение и узнал, где судился Угораев. Оказалось, в Свердловске. Хотел поинтересоваться его делом на месте.

К автобусу поспел кое-как.

Уже подъезжая к Свердловску, понял, что сегодня в научно-технический отдел безнадежно опоздал.

Было жалко терять целый вечер, но успокоил себя тем, что все сделает завтра с самого утра и успеет вернуться в Нижние Серги к вечеру.

Утром был первым посетителем научно-технического отдела. Эксперты, осмотрев ботинки Мартьянова, сразу сказали, что к следам они не подходят. После этого пожалел, что сдал на анализ кровь: только время терять. Раз ботинки не подходят, то, значит, и в магазине он не был, откуда же появиться там крови?

Промаялся в ожидании результатов исследования и был озадачен, что группа крови совпала с той, обнаруженной на клочке оберточной бумаги.

Неужели прав Вишняков, утверждавший, что Мартьянов мог оказаться помощником преступника? Может, он на чердаке сидел?

Но переживать не было времени. Чернов заспешил в народный суд Чкаловского района, где последний раз судился Угораев за государственную кражу, и опоздал: нарвался на обеденный перерыв.

Проболтался по коридору почти час, посидел на всех скамейках, проклиная порядки большого города: у себя, в Нижних Сергах, давно можно было сбегать домой за секретаршей и вытащить ее из-за стола, если дело требует…

Наконец получил толстую увесистую папку и после первых же листов отыскал протокол места преступления: так и есть — кража из склада промтоварного магазина на окраине города и с разбором дымохода!

Пробежал опись документов. Чкаловский суд — четвертое уголовное дело Угораева.

Наскоро просмотрел приобщенные к нему приговоры по прежним преступлениям: одни государственные кражи — магазины, столовые, склады. И все — через дымоход. Сделал необходимые выписки и понял, что позвонить в Нижние Серги до автобуса не сможет. Побежал прямо на автостанцию. Сидячих билетов в кассе не застал. Поэтому не стал брать никакого, а поехал по удостоверению…

В автобусе лихорадочно соображал, как изобличить Угораева. Он уже не допускал мысли, что кражу совершил кто-то другой. Но в голове все перепуталось, Знакомы ли Угораев с Мартьяновым? Откуда в магазине кровь Мартьянова? Где могут находиться краденые вещи? Если их не найти, преступника почти невозможно изобличить. Курил ли, наконец, Угораев папиросы «Дели» и где их покупал? А вдруг он вообще некурящий?! Предполагал самое худшее для себя и старался найти из любого положения какой-то выход.

В Нижних Сергах остановил автобус напротив горотдела и, вбежав к дежурному, спросил:

— Где Штокин?

— На заводе, говорят, — ответил тот и удивился, что Чернов выскочил от него, забыв на столе портфель, с которым вошел.

Время перевалило за пять. В проходной сказали, что ночная смена уже прошла на завод. Штокина не было видно. Где работает бригада грузчиков, Чернов не знал, а в конторе уже все разошлись. У кого спрашивать?..

Наконец появился веселый Штокин. Он выходил из заводской столовой.

Еще издали сообщил:

— Нашел папиросы!

— Где? — спросил Чернов. В горячке он и забыл про них.

— В столовском буфете. Пришло в голову спросить, были ли в продаже. А буфетчица говорит, что лежало пачек тридцать, преть начали уже — никто не брал. А в субботу не могла завести со склада других, так за два дня все выкурили.

— Где Угораев?

— А вот иду к нему. Хочу спросить, что курил…

Направились вместе. Отыскали бригадира грузчиков, Оказывается, бригада работала во всех концах завода. Спросили, где находится Угораев.

— Не найдете его здесь. Он со среды в отпуске. Сегодня последний раз его видел возле заводской кассы: отпускные получал…

Чернов и Штокин переглянулись.

— Дошло? — спросил Чернов.

— Дошло… — эхом отозвался Штокин.

10

…Через полчаса грузовая машина милиции подъехала к дому Петуниных на одну из запрудных улиц. Петунинский дом расположился широко, высоко подняв два конька добротных тесовых крыш — жилой и дворовой.

Чернов и Штокин сильно постучали в калитку и напряженно ждали чьих-нибудь шагов.

В калитке появилась старушка.

— Здравствуйте, мамаша! Мы к вашему квартиранту, — шагнул во двор Штокин.

— Али вы не знаете, что он уехал? — спросила она тоненьким голоском.

— Куда? — спросил Чернов.

— Да в отпуск, куда же боле.

— Давно?

— Какой там давно! Ишо после обеда только собрался, как деньги принес за отпуск-то. Со мной расплатился.

— А куда, в какой город поехал?

— Куда дальше, не знаю, а только сначала — до Свердловска.

Чернов посмотрел на часы. Штокин ходил, озираясь, по полутемному двору, который едва освещала маленькая запыленная электрическая лампочка.

Спросил хозяйку из-за спины:

— Мамаша, покажи нам комнату твоего квартиранта.

— Давно бы и зашли. А то стоите, будто не власть. — И пошла ко крыльцу, объяснив по дороге: — Василий-то никогда ее не запирал. Так и уехал: полой оставил. Не стеснялись мы друг дружки. Да и он мужик спокойный, выпимши не шебаршил. Хороший мужик!..

Комнатка Угораева оказалась совсем маленькой и хорошо прибранной. Кровать, стол со стулом да вешалка у двери. Под ней, на деревянном сундучке, лежала аккуратно сложенная негрязная спецовка. Тут же, на полу, стояли рабочие ботинки. Чернов взял один из них и посмотрел подошву: такая же, как на мартьяновских, только меньше стертая.

— А где телогрейка его? — спросил у хозяйки.

— Так он ее снимал на крыльце: там в стене шпилька есть.

Прошли на крыльцо. Чернов снял телогрейку, подошел к открытой на улицу калитке и стал внимательно изучать швы и карманы. Как и ожидал, телогрейка была тщательно выхлопана, но в швах под воротником и в уголках карманов — глиняная пыль.

— Телогрейку и ботинки мы, мамаша, возьмем, — объявил старушке.

— Так как же я перед Василием-то отчитаюсь?! — забеспокоилась она. — Приедет, спросит…

— Поможем отчитаться, — сказал ей Штокин. — Вы меня знаете?

— Как же не знаю! Ишо в прошлом годе выговаривали мне за домовую книгу. Знаю, ясное дело…

— Значит, все в порядке.

— Вам виднее… — уступила она. Когда подошли к машине, Чернов, посмотрев на часы, посоветовался:

— Времени — шесть. Автобус на Свердловск ушел в пять. Что будем делать? Поедем в горотдел и перекроем по телефону?

— Можно, — согласился Штокин.

— А не сбежит? — предположил Чернов.

— Можно приказать, чтобы выехали за населенный пункт, остановили где-нибудь в поле.

— Спросят Угораева, а он промолчит, — ответил Чернов.

— Там же не он один нижнесергинский?

— А кто его здесь особенно-то знал? Рискованно все это… Анатолий! — позвал шофера, — На сколько километров у тебя бензину?

— На сто, может, хватит, а дальше не ручаюсь, — ответил тот, посмотрев на приборный щиток.

— До Свердловска сто двадцать… — И опять к шоферу: — Ездить быстро умеешь?

— А инспекция? — спросил тот, обнажив белые зубы в озорной улыбке.

— Ее на себя беру, — ответил Чернов.

— А там — не наша ведь. Проколют — и будь здоров!

— Я же сказал! — повысил голос Чернов.

— А я что, спорю, что ли? — сразу обиделся Толя и проворчал: — Только сами не жалуйтесь…

Чернов залез в кабину, Штокин — в кузов.

Толя так рванул с места, что Олег Владимирович сразу подпрыгнул, достав шляпой крышу кабины. Зыркнул на Анатолия и улыбнулся:

— Вот так и держи!..

11

…Трехтонка бешено мчалась по Собачьему тракту, взрываясь пылью на ухабинах, заставляя шарахаться в сторону медлительные грузовики, шоферы которых больше всего боялись за рессоры. Требуя обгона, Толя так нажимал на гудок, что тот верещал каким-то жутким захлебывающимся визгом, и этого никто не выдерживал. А некоторые шоферы от удивления прижимали свои машины к обочине, останавливались и, открыв дверцы, долго всматривались вслед очумевшему грузовику, в кузове которого болтался между бортами милиционер без фуражки. Штокин еще в Нижних Сергах предпочел сунуть ее за борт кителя, потому что, если придерживать на голове фуражку, вылетишь за борт вместе с ней.

— Автобус быстро идет? — спрашивал в это время Чернов у Толи.

— Не ездил, не знаю.

— Как думаешь, догоним?

— Если кошка дорогу не перебежит, — уклончиво ответил тот.

— Я тебя серьезно спрашиваю.

— А я серьезно и отвечаю…

В деревнях из-под колес брызгали во все стороны курицы, а чтобы предупредить людей, Толя опять нажимал на свой сумасшедший сигнал.

— Уже Первоуральск скоро… — проговорил Чернов.

— Ага, — ответил Толя сквозь зубы:- Там не разгонишься!..

— Время к восьми, скоро темнеть начнет.

— Может, они в Первоуральске стоят? — с надеждой спросил Толя. — Там всегда в забегаловку пассажиры заходят. Рейс-то последний у автобуса. Шофер тоже не торопится…

Но Толина надежда не оправдалась. Поэтому, миновав Первоуральск и вырвавшись на асфальт, он поплотнее прижал себя к сиденью и прищурил глаза, набычившись за рулем. Мотор постепенно загудел на самой высокой ноте.

— Наш! — выкрикнул Чернов, увидев вдали тяжелый округлый зад серого автобуса.

Минуты через три приблизились к нему метров на тридцать, и Толя, заранее выруливая на обгон, включил свой сигнал. Автобус вздрогнул, качнулся, словно у него спустили шины, и остался позади.

Еще через десять минут Толя накрыл другой автобус и, даже не посмотрев на Чернова, сначала рванул вперед, оглянулся быстро раза два-три, притормозил так, что заскрипело в ушах, и в мгновение развернул машину поперек дороги.

— Давай десант! — весело подмигнул Чернову.

Олег Владимирович все понял и сам. Вместе с Толей выскочил из кабины. В кузове, надев фуражку, возле борта стоял Штокин, подняв перед приближающимся автобусом обе руки. Чернов с Толей не торопясь шагнули навстречу автобусу.

Тот медленно подкатил к ним.

Олег Владимирович поднялся в открывшуюся дверь и вытащил удостоверение. Только увидев красную книжку, шофер понимающе кивнул:

— Не надо. Все понятно: с такой скоростью, как у вас, права вылетают из кармана на первой стометровке…

Мимо Чернова протиснулся Штокин и, оглядев пассажиров, сказал коренастому приземистому мужчине, сидевшему у окна в самой середине:

— Чего сидишь, Угораев? Не видишь — за тобой приехали!..

— Мне с вами не по пути, — ухмыльнулся тот, неспешно подымаясь.

— А ты откуда знаешь, в какую сторону мы едем?.. — спросил его Штокин и подсказал: — Багаж не забудь.

— Он у меня нетяжелый! — уже веселее ответил Угораев и показал Штокину пустые руки…

12

— …Обратно не торопись, — предупредил Чернов Толю и полез в кузов, где устроились Штокин и Угораев.

…В Первоуральске заправились бензином. Все заботы о возвращении отпали. Толя включил свет и, как будто вознаграждая себя за переднюю дорогу, не ехал, а плыл по дороге, с уважением притормаживая возле каждой колдобины.

А в кузове шел почти приятельский разговор.

— В понедельник, значит, решил «поработать»? — спрашивал Чернов Угораева.

— Вы о чем? — удивлялся Угораев загадочным вопросам опера.

— Да все о том же: о магазине.

— Шутки шутите.

— Угадал, — похвалил его Олег Владимирович. — Ради этого и заиграли в ляпки: кто кого догонит, кто от кого убежит… Надолго в отпуск-то собрался?

— На месяц, как полагается.

— А улов-то магазинный где? — добродушно допытывался Чернов.

— Я не из рыбаков.

— Печник он по образованию, — вставил Штокин.

— Верно, — сказал Чернов. — Своими глазами смотрел его «трудовую книжку» в Чкаловском нарсуде Свердловска. Страниц пятьсот, не меньше исписано.

— И чего вам от меня надо?! — вздохнул Угораев.

— Время узнать. С собой-то хоть прихватил в отпуск? Ну-ка покажи!.. — И Чернов потянулся к его руке.

— Ладно, ладно, только без рук! — огрызнулся тот. — Тихо, парень! — предупредил Штокнн. На руке Угораева поблескивали в темноте новеньким корпусом модные часы.

— Повышаешь, значит, свою квалификацию, печник? — тоном, не требующим ответа, спрашивал Чернов. — Первый раз в Свердловске, на улице Степана Разина в буфет за продуктами сходил, наелся на четыре года сразу. Потом на пряники аппетит отбило, решил в складе магазина приодеться, а заодно и поторговать заграничными костюмами. Погоня за модой обошлась тебе в семь лет… Только закон у нас мягкий: все время тебя до срока отпускали. Потом надумал кассу столовой проверить… — рассказывал Чернов Угораеву его биографию — А в Нижних Сергах галантерейщиком решил стать?..

— Это еще доказать надо, — серьезно предупредил Угораев. — А то на оскорбление похоже.

— А вот оно, доказательство-то, на руке надето.

Все замолчали. И вдруг Угораев, коротко взмахнув рукой, выбросил часы за борт. Сразу спросил ласково Чернова:

— Где доказательство-то увидели?

— Дурачок ты, — с сожалением сказал Олег Владимирович.

— Поживем — увидим, — самодовольно протянул Угораев.

— Руку свою оторви да выбрось, — посоветовал Чернов, с самого начала приметивший бинт вокруг большого пальца и ладони Угораева. — Ты же напоролся там, в магазине-то, крови своей нам на анализ не забыл оставить. Вот и едем сейчас в больницу подлечить тебя немного. Угораев замолчал.

— Наговорился, что ли? — спросил его Чернов.

— Да идите вы от меня к… — выругался Угораев. И Олег Владимирович тотчас похвалил его:

— Давно бы так.

Остальную дорогу ехали молча.

13

Экспертиза установила, что след в магазине и на огороде оставлен был ботинком Угораева. Анализ крови, полученный из больницы к полуночи, совпал с той, что была на клочке оберточной бумаги.

После этого Чернов, Штокин и дежурный горотдела милиции выехали в дом Петуниных с обыском. За четыре часа осмотрели все до последней половицы. С разрешения хозяина, охавшего от удивления, что постоялец оказался преступником, переворошили на сеновале сено. Переложили заново поленницу. Разгребли за конюшней навоз, проверили все, к чему прикасались доме руки Угораева. Тенями маячили возле сотрудников милиции понятые, обессилевшие от бессонницы. Сам Олег Владимирович едва передвигал ноги, потому что за трое суток спал всего одну ночь. Штокин ворчал:

— Он, зараза, спит в КПЗ, как барон, а мы колупаемся тут всю ночь!

… Олег Владимирович прекратил обыск, потому что чувствовал, как тупеет сам и как устали люди. Вернулись в райотдел, договорившись с утра возобновить обыск. Продумали, как разумнее разбить дом на условные секторы, чтобы избежать сутолоки и беспорядочности.

…Но ехать с обыском не пришлось.

Чернов со Штокиным еще не ушли из горотдела, когда около шести утра туда пришел старик Петунин.

В руках он держал туго стянутый из нескольких газовых платков небольшой узелок.

— Вот,—  сказал он.—  Пошел после вас корове сена задать да и нашел у нее в кормушке возле самого носа. Тяжелый шибко, холера!..

Все кольца, браслеты и часы, кроме выброшенных в машине, оказались целыми.

Старика Петунина отвезли домой на милицейской машине.

…Утром, зайдя до работы к дежурному, начальник горотдела спросил:

— Как там у Чернова дела?

— Отлично! — отрапортовал дежурный. — Кража галантерейного магазина раскрыта. Преступник задержан. Похищенные вещи изъяты!..

— Ой молодцы!.. — облегченно и довольно протянул начальник. — Чернов-то где?

— Только что к себе пошел, минуты три назад.

Начальник горотдела без предупреждения открыл дверь в черновский кабинет.

Старщий оперуполномоченный уголовного розыска спал, уронив голову на стол…

* * *

Миновав Первоуральск, наша машина вырвалась на асфальт и, облегченно вздохнув, заторопилась к Свердловску. Олег Владимирович отвечает на мои последние вопросы:

— Как всегда выясняется после раскрытия, кражу Угораев совершил просто: бригада грузчиков, как вам известно, работала в разных цехах. Угораев, предусмотрительно справившись со своей работой пораньше, через дырявый забор шихтового склада завода вышел на огород, примыкавший к складу магазина, разулся, надел ботинки на босую ногу, а носки-поверх ботинок, и след стертый получается, и собаке труднее взять, так как носки не дали остаться стойкому запаху подошв замасленных ботинок… Обратно вернулся тем же путем. После окончания смены вышел с завода вместе с бригадой. Полное алиби! — Помолчал и добавил: — И еще: обратите внимание, что в Нижних Сергах Угораев прожил более полугода, зарекомендовав себя человеком положительным во всех отношениях. Потом сознался, что специально «нырнул в дыру для дела», потому что свердловские оперуполномоченные уже знали его «почерк».

Восьмой револьвер

1

В Зайковском райотделе милиции не помнили такой тревоги.

Попытка вооруженного грабежа в поселке Красногвардейске!..

Ошеломляющая новость в минуту собрала у дежурного всех, кто находился в эту раннюю пору на работе. Там вместе с участковым уполномоченным младшим лейтенантом Ефимом Афанасьевым сидел испуганный и бледный от бессонницы житель красногвардейской окраины

— Прокопий Александрович Червяков, послушно отвечающий всем, кто его спрашивал,

— В какое время?

— Возле полуночи. Жена уже спать ложилась, а я хотел сенки закрыть.

— Ну?

— Слышу, в другой комнате окно стукнуло. Подошел к двери, а она в аккурат напротив приходится, и вижу: окошко настежь, а в нем парень незнакомый. Как меня увидел, пистолет направил, да осечка получилась. Я, конечно, обратно. Схватился за охотничье ружье, а в это время ба-бах!.. Слышу, соскочил с завалины… Окошко, в которое лезли, выходит на огород, жердями он у меня огорожен. За ним проулок на дорогу, что к станции ведет. Только и видел, как двое туда выскочили и побежали…

— В лицо не приметил? Одежду?

— Какое там! Темнота ведь у нас, правда, у дороги фонарь на столбе. Не он бы, так и вообще ничего не увидел… Забегаю домой, а в комнате баба голосит. Сидит на половике в луже крови. Кинулся к ней, оглядел — нога прострелена… Сам я фронтовик, конечно. Изорвал простыню, ногу перетянул повыше раны, как мог перевязал и — в больницу за докторами.

Ночью-то везти не на чем. А потом их разыскал, — взглянул он на Афанасьева, — да вместе сюда…

— Не потом, а сразу полагается, — недовольно за «метил дежурный.

— Я то же говорил, — вставил Афанасьев.

— Теперь вот восьмой час, — взыскивал дежурный. — Знаешь, за это время куда можно убежать не только что на поезде, а вовсе пешком? А то бы собаку вовремя пустили, и все такое прочее…

— Так ведь баба, она ревет. До больницы-то не отпускала. Испугалась до смерти, — попробовал защититься Червяков, но виновато умолк.

Суровый дежурный, не слушая его, поднимал по телефону начальство и рассылал людей за оперативными работниками. Скоро два милицейских мотоцикла с колясками запылили в сторону Красногвардейска.

2

Дом Червякова был добротен и вместителен. Из холодных сенок одна дверь вела в чулан, или, как назвал хозяин, в светелку, а другая — в две смежные просторные комнаты. В первой — направо разместилась большая русская печь. Напротив входа, у окна, стоял обеденный стол. Но грабители лезли в другое окно, то, что находилось сбоку от шестка. Оно-то и противостояло двери во вторую комнату — горницу. От этого окна, которое хозяин так и не успел закрыть после нападения, просматривался длинный половик, протянувшийся от двери до кровати, с бросающимся в глаза бурым кровяным пятном.

Наскоро осмотрев дом, опергруппа на виду у собравшихся зевак занялась исследованием огорода. Оперуполномоченный и участковый деловито изучали каждый квадратный метр земли, время от времени покрикивая на осмелевших любопытных не из-за того, что те путались под ногами, а скорее от собственной досады: на истоптанном и перекопанном после недавней уборки огороде всюду валялась ботва, мешали ходить комья земли.

Надежда обнаружить среди этого беспорядка какие-то следы угасла с самого начала.

Уже закурил начальник, строго посматривавший на своих подчиненных, заговорил с кем-то из знакомых участковый, и в это время упорство оперуполномоченного Никишина было вознаграждено:

— Патрон с осечкой!

Он нашел его метрах в четырех от окна. Протертый платком патрон матово желтел на ладони удачливого оперуполномоченного.

— От пистолета «ТТ», — объявил он, передавая находку подошедшему начальнику.

Тот мельком взглянул на патрон и позвал:

— А ну-ка, граждане, чем зря топтаться, поищите-ка тут вот такую гильзу. — И, показав подскочившим мальчишкам патрон, приказал своим: — Прошу всех ко мне. Червяков!.. Ты дождался в больнице, пока осмотрели твою жену?

— Дождался, — поспешно ответил тот,

— Пуля у нее в ноге застряла или нет?

— Нет. В мякоть угодила, сквозь прошла.

— Хорошо. — И распорядился: — Всем в дом! Нечего тут шарашиться, надо пулю искать.

— И напомнил Никишину: — А ты место приметь, где патрон нашел. Для схемы.

Прошло более часа. В комнате осмотрели каждый сантиметр противоположной окну стены, сдвинули с места всю мебель, проверили каждую щель в полу. Пуля — как испарилась.

— Где же она, Червяков? — опять позвал хозяина начальник,

— А леший ее знает, товарищ начальник, — искренне признался тот. — Не видел ее, конечно, куда она улетела…

— Улетела вот…

И опять выручил дотошный Никишин. Подвигая на место кровать, он обратил внимание на подушку. Оглядев ее, обнаружил дырку, из которой торчало перо. Оказалось, пробита не только наволочка, но, и пуховик. Подушку вытащили во двор, распотрошили и пулю извлекли из комка спекшегося пуха.

И хотя стреляную гильзу не нашли, картина преступления стала ясна.

Пригласив Червякова для выяснения деталей с собой, опергруппа возвратилась в Зайково. Волнение зайковских работников милиции объяснялось просто. За годы Советской власти в Красногвардейске не слышали ни об одной крупной краже, не говоря уже о вооруженной попытке грабежа.

…Прокопий Червяков сидел в отделении более двух часов, а совещание у начальника все продолжалось.

— Дело не только в самом факте вооруженного нападения, хотя он и показал изъян в нашей профилактике, — заключал начальник. — Я про себя надеюсь, что у нас достанет нюху и сноровки не только поймать грабителей, но и вникнуть в самую суть дела: как могло приключиться такое нахальное преступление. Сегодня, понимаете ли, Червяков, завтра — Сидоров, а послезавтра — Петров. Не промахнусь, предупреждая, что трудностей и всяких «вот те на!» будет немало. В этом можно не сомневаться. Кто совершил преступление? Наши доморощенные злодеи или приезжие гастролеры? Если приезжие, то это еще полбеды: получим по загривку, что плохо принимаем гостей, — и все. А если наши? Какими глазами мы посмотрим в лицо общественности? Откуда у них оружие? И почему мы узнаем об этом самыми последними, да еще после совершенного преступления? Вы все знаете, что такое безучетное оружие: сегодня, понимаете ли, жертва его — гражданин, а завтра? Государственная касса с государственными деньгами!

А в данном конкретном случае: почему грабители наметили своим объектом Червякова?

Что он, понимаете ли, купец первой гильдии?.. Мы все были в его доме, так? Ничего особенного. Половики, понимаете ли, это — не персидские ковры. Мебель жулики давно не воруют. Но я и не поверю, что в шкафу у Червякова сплошные соболя. К тому же и домов в Красногвардейске сыскать получше нетрудно. Так почему же лезли к этому-то?

Сидящие в кабинете серьезно вслушивались в слова начальника. Каждый из них, особенно участковые, мог наизусть перечислить особенности и пороки жителей деревень и поселков. Кто дерется пьяный, а кто — из ревности. Кто, вспылив, имеет привычку хвататься за нож, а кто разве посуду перебьет, да и то — дома. Даже по общежитиям знали, кто способен одолжить у соседа без спроса рублевку или уехать в отпуск в чужих ботинках. Какая из продавщиц обвешивает помаленьку, а какая обсчитывает по копейкам, ссылаясь, что меди нет, Кто спекулирует и кто платит алименты…

Такая осведомленность брала начало не от окольной слежки или чрезмерного любопытства. Просто зайковские сотрудники прожили жизнь в своих деревнях и поселках, среди знакомых с детства людей, чей покой теперь охраняли.

Потому-то и встревожил их ночной выстрел, от которого пострадала жена Прокопия Червякова.

— А может, тут не грабеж, а месть какая-то? Или ревность? — предположил кто-то из молодых.

— Чего? — удивился начальник. — Это в Анну-то Червякову из-за ревности из пистолета стрелять?! Еще таких, понимаете, дураков в Красногвардейске не хватало!

— Или, — вставил свое слово Афанасьев, — кто это и за что будет мстить Червякову? Он всего-то и делов знает, что из дома да на работу. В казенную баню и то не ходит: своя на задах…

— Вот именно! — поддержал его начальник. — Тут собака в другом месте зарыта.

Сотрудники с укором смотрели на неудачника, задавшего наивный вопрос, тем самым выражая полное единодушие с начальником.

— Думаю, по сегодняшнему происшествию все ясно. — Начальник отложил в сторону бумажки. — Расследование предстоит серьезное. Для нас, понимаете ли, экзамен. Прошу учесть… Все.

Оперуполномоченный Никишин после совещания удалился с Червяковым в свой служебный угол в большой общей комнате и просидел с ним до позднего вечера.

Родственников у Червякова в Красногвардейске не было, друзей особенных среди знакомых он тоже не называл. Каких-то ссор или недомолвок с соседями и сослуживцами не припомнил.

— А жена? — продолжал выяснять Никишин.

— Чего жена? — не понял Червяков.

— Она ни с кем не ругалась? Не обзывала никого?

— Не должна. Баба вроде смирная.

— «Вроде» меня не устраивает, — заметил Никишин. — Может, она только при тебе смирная, а когда ты на работе?

— Не слыхал.

— А я видел, как они в магазине сходятся. Из-за пустяка могут друг дружке в глаза наплевать.

— Так ведь то без злобы, — попробовал умилостивить его Червяков. — И к тому же бабы. А лез-то к нам мужик…

— Ты меня шибко-то не учи, Червяков. Я знаю, как бывает: поцапаются бабы, а увечатся мужики. Не слыхал, поди, опять скажешь?

Червяков сдался:

— Оно, конечно… Чего не бывает!..

— То-то. А теперь скажи, дорогой, почему грабители с оружием в руках лезли не в чей-нибудь дом, а в твой?

Вопрос оказался не из легких, и Червяков надолго замолчал. Оперуполномоченный поторопил его.

— Откудова мне знать? Я их не спрашивал… — отозвался наконец Червяков.

— Да я не про то, — стал объяснять Никишин. — Как ты сам прикидываешь: какая корысть привела грабителей в твой дом? Золото, что ли, у тебя есть?

— Что вы!

— Ну, не золото, ценности какие-нибудь: костюмы заграничного покроя или пальто с каракулевыми воротниками, или еще чего… Деньги?

Червяков просветлел:

— Деньги есть — это правда.

— Много?

— Тысяч тридцать наберется.

— Сколько? — Никишин положил карандаш, пригляделся к Червякову, переспросил: — Тридцать?

— Может, маленько больше, может, тридцать одна.

— Хм… — В задумчивости нарисовав на бланке протокола замысловатую фигуру, Никишин полюбопытствовал: — И откуда у тебя такие деньги?

— Выиграл еще в прошлом году по золотому займу двадцать пять тысяч. Остальные — с годами еще раньше подбились в кучу.

— Выиграл, значит? — Никишин снова подумал. — И доказать можешь?

— Чего тут доказывать? — улыбнулся Червяков. — Про мой выигрыш в Зайкове районная газета напечатала. Все знают про него. А вы разве не читали?

Никишин нахмурился.

— Я хочу знать, Червяков, кого, по-твоему, мог заинтересовать этот выигрыш? И не просто так, а с преступной целью?

— Чего не знаю, того не знаю, — сказал Червяков.

— А жена?

— Что жена?

— Опять не понимаешь? Может, она чего предполагает?

— Так, товарищ Никишин, в той же газетке и написали, что я выигрыш на срочный вклад в сберкассу положил: Зачем же за этими деньгами ко мне в дом лезти, ежели их там нет? Настроение Никишина заметно испортилось, но он все-таки вывел на свое:

— А шесть-то тысяч, которые невыигранные, дома?

— Дома.

— Так-то. А ты мне своей газеткой в нос тычешь. Разве шесть тысяч не деньги для грабителей?

— Деньги, конечно, — согласился Червяков.

— Итак, давай запишем вопрос: «Чем, по вашему мнению, могли интересоваться грабители в вашем доме?» Так?

— Так.

— Твой ответ: «Деньгами. У меня имеется шесть тысяч наличных рублей сбережений». Правильно?

— Правильно.

— На сегодня хватит, — сказал Никишин. — Поезжай домой. А завтра я приеду к вам. Если понадобишься, зайду домой…

О результатах допроса Червякова Никишин доложил начальнику. Тот выслушал его без особого удовлетворения.

— Деньги — всегда мотив серьезный, — согласился сначала. — Но, понимаешь ли, из-за шести тысяч рублей стрелять в человека не каждый решится. Тем более какой-нибудь рецидивист, знающий, что за это полагается.

— А не рецидивист? — возразил Никишин. — Червяков сам говорил, что стрелял парень.

А нынче молодежь, она ведь глупая и отчаянная.

— Ну-ну… Дело в твоих руках. Раскручивай.

3

Схема преступления давала Никишину исчерпывающее представление о событиях, происшедших в доме Червякова, но не содержала и намека на личность преступников.

Их нужно было искать. И Никишин, приехав в Красногвардейск, вместе с участковым Афанасьевым начал устанавливать возможных свидетелей. За полдня они обошли всех соседей Червяковых.

Люди знали о преступлении не меньше милиции, но и не больше. Поэтому, учтиво выслушав вопросы и ответив, интересовались сами.

— А кость-то у Анны целая?

— Целая, — отрубал Никишин и гнул свое: — В котором часу позавчера легли спать?

— После десяти. А почему на нашей улице свет не устанавливают? Может, кто-нибудь и увидел бы бандитов-то…

— Выстрел слышали?

— У нас — ставни. И свои который раз не достукаются.

— Не было, значит, по-вашему, выстрела?

— Как это не было? Может, и был. Анну-то прострелили не из рогатки, чай!

…Все старания Никишина и Афанасьева оказались напрасными. Никто из соседей в ту ночь на улице не находился, выстрела не слышал, а Червякова все считали человеком положительным и тихим.

— И Анна такая же, — добавляли. — Ее и на улице-то редко увидишь. В магазин Прокопий ходит, даже стираное в огороде сам вешает…

С пустыми руками возвращаться в отделение Никишину не хотелось. Постояв в проулке возле червяковского огорода, он вышел на дорогу. Предложил Афанасьеву:

— Дойдем до станции. На вокзале зашли в буфет.

— Давно не бывали, — кокетливо встретила Афанасьева молодая быстроглазая буфетчица.

— Налить чего-нибудь потихоньку?

— Не надо. Делов куча. Как у вас тут?

— А что у нас. Пьют да едят — всю дорогу одна кинокартина.

— Скандалов-то нет?

— Тихо, слава богу. Были бы, так вы, наверное, вперед нас знали…

— Послушайте, девушка, — заговорил Никишин. — Вы по сменам работаете?

— Через день.

— Позавчера были, значит?

— Была.

Она вопросительно посмотрела на Афанасьева, словно хотела узнать, можно ли говорить с этим человеком. И, получив молчаливое разрешение, повернулась к Никишину.

— В какое время закрываетесь?

— В двенадцать.

— Незнакомых двух парней в ту ночь случайно не видели?

— Нет. Все знакомые были. Не то чтобы как мы с ними, — кивнула на Афанасьева, — а в общем, поселковские.

— Кто-нибудь из них уезжал?

— Двое говорили, которые последние. Прибежали, едва дышат, стучатся в двери. Когда сторожиха посетителей выпускала, нахалом залезли и — ко мне: девушка, душечка… всякое разное, в общем, водки надо. Пристали — спасу нет. Уезжаем, говорят, насовсем. Давай простимся…

— Знаете их?

— Ни звать ни величать, а в поселке видела не один раз. Годов по двадцать, здоровые оба.

— Что еще?

— Что? Бутылку водки возле прилавка выпили, еще ливерных пирожков набрали. Да две с собой унесли.

— А с каким поездом уехали? Она пожала плечами:

— Я же к часу все опечатываю — и домой. Поезда позднее уходят. — И оживилась: — Вот что: когда я уходила, приметила их в зале ожидания, возле печки сидели. На скамейке газетку расстелили и еще выпивали. В тот день не они одни уезжали. Может, кто другой видел?

— Узнать-то мы их все равно узнаем, — проговорил Никишин. — Только поскорее требуется…

— Ох! Не по червяковскому ли делу? — вдруг с ужасом догадалась она.

— Молчи! Поняла? — осек ее Афанасьев.

— Ага, — она приложила ладонь ко рту и понимающе кивнула.

Никишин деловито направился к выходу. Афанасьев поспешил за ним.

Буфетчица проводила их осторожным взглядом до двери, а потом кинулась на кухню.

— Девки! — объявила страшным шепотом. — Бандиты-то, которые Анну Червякову подранили, у нас в буфете были! Поселковские!..

— Врешь, поди?!

— Зуб отдам! — резанула ногтем по шее. — Сейчас у меня наш участковый Афанасьев был с приезжим каким-то. Ищут их!..

4

Никишин переночевал у Афанасьева. С утра они отправились в отдел кадров механического завода, наиболее крупного предприятия в Красногвардейске. Там вместе с начальником установили всех уволившихся в последние полмесяца. Таких оказалось около десяти человек. Не мешкая стали проверять их по месту жительства. К полудню едва справились с половиной. Все уволившиеся уже работали на новых местах и уезжать из Красногвардейска не собирались.

Никишин этим не удовлетворялся. После каждого посещения он разыскивал председателя домового комитета и подолгу расспрашивал обо всех, кто пьет, кто судился в прошлом, кто чем занимается в нерабочее время.

— Ты меня спроси, — предлагал ему после тягучих разговоров Ефим Афанасьев. — Я побольше ихнего знаю. Чего тут лясы точить? Давай тех искать, которые уехать собирались или уехали.

— А мы их и ищем. Обошли всех, но так ничего и не узнали.

— Поедим? — спросил Афанасьев.

— Надо, — мрачно согласился Никишин.

После обеда засели в поселковом Совете возле телефона и стали звонить во все организации. Ефима Афанасьева знали всюду, к беспокойной службе его давно привыкли и поэтому, не спрашивая зачем, давали нужные справки. А вопрос ко всем был один: кто третьего дня уезжал в командировку?

Нашли одну — девушку из аптеки, ездившую в Свердловск с какими-то документами.

Через полчаса Никишин и Афанасьев уже сидели с ней в маленькой комнатке заведующей аптекой.

— Когда вы пришли на вокзал? — спрашивал Никишин.

— Около часу ночи.

— Не приметили среди пассажиров, ожидающих поезд, двух парней?

— Там много было разного народу. Я пришла не одна, поэтому по сторонам не особенно заглядывалась.

— С кем вы были?

— Ну… — она замялась на мгновение, — с молодым человеком. Идти ночью одной…

— Я не об этом, — остановил ее Никишин. — Нам, например, известно, что в это время в зале ожидания двое парней распивали водку на виду у всех. Сидели на скамье возле печки.

— Этих видела, — ответила она просто.

— И ваш молодой человек видел?

— Конечно.

— Парни те уехали?

— Не приметила. Я за ними не следила. Мы вышли на перрон раньше.

— Багаж-то был у них? — вмешался Афанасьев.

— По-моему, что-то вроде вещевого мешка у одного. — И уже увереннее: — Конечно, вещевой мешок. Когда мы шли на вокзал, так они обогнали нас по дороге, и у одного за плечами болтался вещевой мешок. Мой Андрюшка еще сказал на вокзале…

Она покраснела и смутилась, но Никишин не обратил на это никакого внимания.

— Что сказал ваш Андрюшка?

— Ребята те выпивали, у них на газетке пирожки лежали, ну Андрюшка и посмеялся: они, дескать, не на поезд спешили, а в буфет.

Никишин с Афанасьевым переглянулись. Это встревожило девушку.

— А что случилось? — спросила она взволнованно.

— Мы выясняем обстоятельства одного происшествия, к которому вы не имеете отношения, — успокоил ее Афанасьев. — Вот и интересуемся у тех людей, которые в ту ночь уезжали, что они приметили необычного.

— А необычного ничего не было, — сказала она.

— Где они вас обогнали? — опять спросил Афанасьев.

— На шоссе. Понимаете, сзади мы их не видели, а потом вдруг они нас обгоняют. Я еще удивилась.

— Может, они из боковой улицы выбежали?

— Вполне вероятно. Там как раз проулок, который ведет к пруду.

— Так, так, — оживился Никишин. — На вокзале вы тех парней узнали, а раньше в поселке видели?

— Нет.

— А ваш Андрюша?

— Наверное, лучше спросить у него…

Андрюша, провожавший девушку из аптеки, оказался веселым и благодушным пареньком с механического завода. Когда ему напомнили события, он повторил то же.

— Парней знаете?

— Нет, — твердо ответил он. — Я все свободное время пропадаю в нашем клубе, но их не видел ни разу. Одно могу сказать точно: не с нашего завода.

Никишин настоял на том, чтобы еще раз сходить на вокзал.

— Поговорим с кассиршей из билетной кассы.

Кассирша ответила сразу на все вопросы.

— Я через это окошечко, дорогие товарищи, — она показала крошечное отверстие в стене, — едва голос-то живой слышу. Чего я могу увидеть?

Афанасьев утянул Никишина в буфет. Он сел за столик, стоявший в сторонке от буфетной стойки, и поманил пальцем буфетчицу.

— Что, товарищ Афанасьев? — подсела она с удовольствием,

— Дело-то серьезное, Фая… Вчера ты говорила, что тех ребят в поселке видела. А где, не припомнишь? Или — с кем?

— В магазине видела. Тоже водку брали. А еще: знаешь Катьку из столовского буфета? Толстая такая…

— Ну, знаю.

— Вроде бы с ней одного-то встречала. Давно, правда.

— Хоть бы одежду его приметила, а то как спрашивать-то?

— У него голос хриплый, — сказала она.

— Ладно, попробую…

Попытка что-то выяснить у продавщицы магазина кончилась ничем.

Афанасьев, прежде чем спросить о парнях, сказал, что у одного голос хриплый. Но примета оказалась недостаточной.

— Которые водку часто берут, у тех у всех и рожи одинаковые, и голос пропитый, — только и ответила ему.

— Никакого просвета! — подосадовал Никишин, выйдя из магазина.

— Погоди, — успокоил его Афанасьев. — До всего доберемся. Разве в Красногвардейске что утаишь? Только подумать надо не торопясь…

Перед ужином Афанасьев достал из буфета пол-литру. Не спрашивая Никишина, налил в два стакана.

— Держи.

Когда ели, сказал как решенное:

— Ты сегодня или завтра, Никишин, поезжай в паспортный стол и узнай, кто за последние две недели из Красногвардейска выписался. Помнишь, Файка сказала, что прощались, уезжали совсем. Может, правда. А может, один уезжал, другой провожал. Черт их знает! Аптекарша другое приметила: один вещмешок. Вишь, как все выходит? Ежели хоть один уезжал, так мы его через паспортный стол все одно определим. Значит, и другого. Так что двигай… А я тут еще попробую сам.

— Поеду сегодня, — согласился Никишин.

— А я с утра загляну в больницу. Анну-то мы совсем обошли…

5

Анна Червякова лежала в больнице четвертый день, а испуг у нее не прошел. Ефим Афанасьев заметил это сразу, как только увидел ее в палате: Анна смотрела на него широко распахнутыми глазами, в ее взгляде смешалось все: и страх, и смятение, и беспомощность. Разговаривала она с Афанасьевым неохотно, видно, не веря в его помощь. И как ни подступался к ней участковый, на все отвечала односложно:

— Ничего не знаю. Выстрелили, пала я, а видеть никого не видела. Я и взглянуть-то не успела…

Так и ушел Афанасьев ни с чем.

Все эти дни он много думал о случившемся. Его добродушие и немногословность окружающие часто принимали за невозмутимое спокойствие.

И только одна жена знала, как ворочается он ночами с боку на бок, мучаясь бессонницей и какими-то своими мыслями, о которых она привыкла не спрашивать.

И уж совсем никто не мог догадаться, что во всем, что произошло в доме Червяковых,

Ефим Афанасьев винил себя. Отсюда, из Красногвардейска, он уходил когда-то в армию. После службы за границей истосковался по дому. Когда вернулся, райком комсомола даже отдохнуть не дал, направил на работу в милицию. До сих пор работалось, можно сказать, легко. Потому что кругом были свои, с детства знакомые люди. Ефиму даже казалось, что именно из-за того, что в Красногвардейске участковый уполномоченный он, Ефим Афанасьев, здесь никакого преступления серьезного и случиться не может, так как не заслужил он такой обиды. Да и знал он всех настолько, что и в мыслях допустить не мог, как это от него можно плохое скрыть. Сам он взыскивать с людей не любил, от всякой дури старался просто удержать. А перед праздниками заходил в магазин и отдавал продавщице список: кому не следует продавать в эти дни больше чем пол-литра. Добавлял при этом:

— А коли ругаться начнут да просить жалобную книгу, то по такому поводу ее не выдавать. Нечего пьяниц до чистой бумаги допускать. За разъяснениями ко мне присылайте, даже на дом можно. Так и говорите, что я велел.

И вдруг — грабеж, да еще с применением оружия!

Только сейчас и понял, где промахнулся. Пять лет уже работал участковым, на всех совещаниях только одни похвалы слышал, в прошлом году звание офицерское присвоили. И все эти годы полагался только на своих, коренных красногвардейских. А сколько в последнее время новых людей понаехало! И не только специалистов да рабочих кадровых, но и тех, с кривой душой, которые болтаются по белому свету без всякого смысла. Знал ведь об этом! А что мог о них сказать? Ничего. И получилось, что оторвался от жизни. Вот где собака-то зарыта!..

…В поселковой столовой сказали, что Катька-буфетчица работала вчера, а сегодня отдыхает.

Поглядел на часы. Время двигалось к полудню. Решил сходить к Катьке домой, хоть и далеко да и не больно хотелось. Такая она уж была Катька: с другой женщиной мужчина пройдет рядом — и никто слова не скажет, а кто возле Катьки побыл — всякое доверие теряет. И все равно мужики возле нее вертятся. А она только похохатывает.

И Афанасьеву дверь она открыла широко, забелела зубами в улыбке, словно ждала:

— Проходите. Вот так гость!

— Не ждала, что ли? — тоже улыбнулся он.

— Я сроду никого не жду. Ко мне сами ходят. А ты испугал. — И хохотнула весело.

— Вот и я сам пришел.

— Вина не прихватил? — пошутила.

— В такую-то рань?

— Сегодня можно: все равно же завтра воскресенье!

— Ладно, — сказал Афанасьев. — Знаю, что женщина ты веселая, гостей любишь, а я — по делу, Хотел кавалером одним твоим поинтересоваться…

— Которым? — прыснула она.

— Часто меняешь? — решил подковырнуть ее.

— А что делать, если они испытания моего не выдерживают? — нисколько не смутилась она. — То дурак попадет, то наоборот — такой умный, аж противно. Один на телка похож, другой на петуха. Не хочешь, да расчет дашь!

— Правильно. Воюй, пока порох есть,

— Не война это, одно расстройство…

— Так вот. Слышал я, есть или был, не знаю уж какой, кавалер один возле тебя. А нынче понадобился он мне по одному вопросу. Думаю, поможешь мне найти его…

— Чего это ты, Ефим, сыздаля ко мне подъезжаешь, как к незнакомой? — упрекнула она.

— Сказал бы кто, и все. Мне ведь скрывать нечего, вся на виду. Кто такой?

— В том-то и дело, что ни имени, ни фамилии его не знаю.

— Ну, хоть с виду-то какой? Мне аж самой интересно.

— Хрипловатый голос у него.

— Кто же это? — силилась вспомнить Катька. — Точно: со мной видели?

— Чего мне обманывать.

— Хрипловатый… Так это Колька Ширяев, химлесхозовский. Ну и вспомнили! Со смеху помереть можно. Я его уже с полгода на вытянутую руку не подпускаю. Конечно, только Колька Ширяев и говорит так, будто у него в глотку вата натолкана. От водки, наверное, охрип на всю жизнь!

— Где он сейчас, не знаешь?

— И знать не хочу! Околачивается у себя, думаю. Где ему больше и быть, как не в лесу?

— Уезжать он не собирался?

— А бог его знает! Он трепач, так пойми его. Пускай катится на все четыре стороны!

— Дружок у него есть?

— Такой же, как сам, — Петька Гилев, с одной колодки спущены.

— Давно в химлесхозе они?

— Года полтора. Колька из заключения приехал, а Петька за неделю. до него появился. Вот и смахнулись.

— А ты как узнала его?

— Я всех одинаково узнаю: мало их трется у меня возле стойки? Разлив же: у одного до пол-литры не хватает, ко мне идет. Я и рубель беру.

— Фотокарточки нет у тебя с него?

— Откуда? Не жених ведь. Что это они так понадобились тебе? Нашкодили, знать? Они с пьяных глаз все могут.

— Придется в химлесхоз идти, — сказал Ефим, поднимаясь. — Не лишку ты рассказала мне, А на этой неделе не видела их в поселке?

— Давно не встречала, Ефим. Хочешь верь, хочешь не верь, — ответила она по-серьезному. Афанасьев видел, не врет. Да и знал, что Катька — баба честная и прямая, хитрости в ней никакой нет. Вся недостача ее — по женской линии.

В химлесхозе Афанасьев без труда установил, что Ширяев и Гилев получили расчет за день до происшествия в доме Червякова.

Ни одного хорошего слова не услышал о них Афанасьев,

За полтора года Ширяев и Гилев едва ли ночевали в общежитии половину ночей, а когда являлись, то непременно пьяными. В небольшом клубике лесного хозяйства без них не обошлось ни одного скандала. Жадные до денег, они пропадали в лесу неделями, а когда получали заработанные деньги, не уходили из поселка, пока не спускали все. Так и жили, не заглядывая вперед, довольствуясь тем, что есть на сегодня.

Ребята из общежития, которые жили вместе с Ширяевым и Гилевым, рассказали, что друзья последнее время забросили пьянку и налегали на работу. Собирались уезжать.

— И хорошо заработали? — спросил Афанасьев.

— Тысяч по пять, самое малое, увезли, — прикинули соседи. — В бухгалтерии вам точно могут сказать.

— Что ж у них багажа не было, коль они так много зарабатывать могли?

— А Колька всегда говорил, что маленький, да тугой бумажник в сто раз лучше большого чемодана с тряпьем.

— За что сидел Ширяев в тюрьме, не рассказывал вам?

— Спрашивали, да он увертывался: за божий промысел, отвечал.

— В общежитии ни у кого ничего не пропадало при них?

— Этого сказать не можем. Что делали на стороне, нам неизвестно, а здесь парни рук не замарали. Ручаемся.

Ребята из общежития помогли Афанасьеву и найти фотографии Ширяева и Гилева.

Не откладывая, Ефим зашел в аптеку и в числе разных других показал фотографии девушке, которая видела на вокзале парней, обогнавших ее на дороге.

— Есть на этих фотографиях они? — спросил ее Афанасьев.

— Вот эти, — уверенно выбрала она нужные.

Разыскал домашний адрес станционной буфетчицы Фаи. Сходил с фотографиями и к ней, получил еще одно подтверждение.

И только после этого отправился домой. И хотя время двигалось к девяти, чувствовал себя легко, даже сам не заметил, как тихонько стал подпевать в такт своим шагам… Зашел домой и распорядился с порога:

— Маруся, давай-ка в ружье! Если поторопишься, так на девять часов в кино успеем!..

А ранним утром Афанасьева разбудил Никишин. На мотоцикле его изрядно заляпало грязью, но он был бодр и весел. Ворвавшись в дом, заявил громко:

— Долго спишь, Афанасьев! Пора дела начинать да по инстанциям докладывать!

— За нами задержки не будет.

— Итак, зовут наших крестников — Николай Ширяев да Петр Гилев. Только они двое и выписались в этом месяце из Красногвардейска. Работали в химлесхозе. И биографии у них на обвиниловку похожи…

— Знаю, — проговорил Афанасьев, натягивая на теплую портянку сапог. Притопнул ногой и закончил:- Уехали как раз в тот день, когда Червякову ранили.

— Точно — уехали?

— На сто процентов. И в общежитии говорили, и расчет за день до этого взяли, и на вокзале их видели. Вот фотографии. — Пока Никишин рассматривал их, Афанасьев умылся и, вытираясь посреди комнаты, говорил: — Как искать их теперь? Россия-то большая, а они не меньше чем по пять тысяч с собой увезли. На такие деньги знаешь куда заехать можно?

— Россия большая, это верно, но в ней в каждом районе и милиция есть, вплоть до самой тундры. Понял? — не склонен был разделять сомнения Афанасьева Никишин. — Наше дело — образцово выполнить оперативную задачу. Никакой злодей еще ни разу не дожидался милиции на месте преступления. Он всегда старался скрыться, Мы получили заявление о нападении спустя пять часов после того, как преступники сели на поезд. Поступи это заявление вовремя, и мы задержали бы их на вокзале. Все ясно как день. Теперь решай, кто в чем виноват… Нам сейчас первым делом надо всю документацию оформить как положено, а по том решать, что предпринять дальше.

— Дальше я тоже кое-что понимаю, — остался при своих мыслях Афанасьев и спросил: — Покажи, что привез-то?

Никишин выяснил только то, что Ширяев отсидел в тюрьме около четырех лет за государственную кражу и освободился досрочно.

— А про второго особенного ничего не узнал, кроме того, что не судим, — сказал Никишин.

— Про другого я наслышался, недалеко от первого ушел: еще не жил, а с десяток мест переменил. Везде за прогулы да за пьянку выгоняли.

— Отлично! — похвалил его Никишин. — Надо только характеристики подробные взять с производства.

— Взял уже.

— Совсем хорошо. А куда людей будем вызывать?

— В поселковый Совет, куда больше? У меня кабинета нет.

— Сойдет. Ты бы только ребятишек пошустрее нашел, чтобы повестки растащили.

— Не надо. По телефону вызовем.

…За день Никишин с Афанасьевым успели допросить всех свидетелей, включая Анну Червякову, к которой Афанасьеву пришлось сходить еще раз.

— Нашли бандитов-то, — чтобы хоть как-то успокоить ее, сказал на прощание Афанасьев.

— Неужто? — удивленно и испуганно переспросила она.

— Да. Только неувязка случилась: Прокопий заявил поздно, поэтому они сбежать успели.

— Господи, что делается!.. — слабо проговорила она.

— Ничего, — улыбнулся Ефим. — От ответа еще никто не уходил. Найдем все равно. Вечером на квартире Афанасьева, подшивая документы в папку, Никишин делился опытом:

— Вроде пустяк: подшить документы, а тоже значение большое. На первое место — протокол осмотра места происшествия и схема. Поглядел в них — и полная картина преступления перед тобой. Потом идут протоколы, допросов свидетелей, если есть — заключения экспертиз. Когда в показаниях получается несоответствие, добавляются еще протоколы очных ставок. Но это чаще с обвиняемыми, а они у нас еще бес знает где…

— И для чего это ты все мне объясняешь? — спросил Афанасьев.

— Так, по пути.

— А я думал, что не уверен во всем этом деле.

— В чем же тут сомневаться?

На следующий день Афанасьев вместе с Никишиным выехал в Зайково.

На этот раз присутствующие на совещании у начальника уже знали обстоятельства дела подробно, и доклад Никишина проходил гладко, без досадных мелких уточнений, мешающих разговору.

— Вы уверены в причастности этих людей к преступлению? — спросил Никишина начальник.

— Кроме них, подозреваемых вообще не обнаружено. Они — единственные. Кроме того, их поведение в тот вечер полностью совпадает с обстоятельствами преступления.

— Что вы предлагаете?

— Искать надо. Сначала по области, а если не найдем — и дальше.

— Вы так же думаете, Афанасьев?

— Да, — негромко ответил Ефим. — Виноваты они или нет, а проверить их надо. Людишки-то такие, что всего от них ждать можно. Характеристики одни чего стоят! Но у меня лично сомнения есть кое-какие.

Никишин повернулся к нему и остановил на нем снисходительный взгляд.

— Скажем, люди спали, дело ночное, — продолжал спокойно Афанасьев, — выстрела не слыхали… А как понимать, что полтора года мы про оружие не знали? Из Красногвардейска за это время они никуда не уезжали, к ним гостей тоже не бывало. С собой который-то привез? Может быть. Вот и не понимаю я, как это за полтора года мы о нем не узнали…

— Держали в секрете, чего тут не понимать, Афанасьев? — не выдержал Никишин.

— Вот того и не понимаю, как мог такой секрет полтора года держаться. Хоть бы жили-то не в общежитии… В общем, надо их найти обязательно.

— Значит, искать будем? — спросил начальник.

— Да. А нельзя ли насчет санкции на арест подумать? А то еще раз убегут, — сказал Никишин.

— Надо ли санкцию? — засомневался начальник.

— Не надо, — поднялся Афанасьев. — Хватит нам и телеграфного уведомления. Если потребуется, я сам куда угодно, хоть самолетом…

— Решено. Так и в область доложим. И начальник закрыл папку, давая понять, что разговор закончен.

7

В следственной практике случается, что по каким-то причинам затянувшееся следствие заканчивает совсем не тот человек, который его начинал. Так судьба распорядилась и с ночным выстрелом в Красногвардейске.

Никто тогда не мог отказать в усердии зайковской милиции. Условия работы там были, сказать скромнее, хуже некуда. Людей мало. В то время в райотделе числилось два оперуполномоченных. Машин нет, пару мотоциклов почитали за благо. Все это на деле отражалось. Хорошо, что были такие ребята, как Ефим Афанасьев и Никишин. Они уступали сотрудникам областного звена в профессиональных знаниях, но зато любого и сейчас обойдут в умении установить свидетелей, потому что отлично знают людей, среди которых работают. А когда сталкиваются с преступлением, подходят к нему с самой верной стороны: от жизни, от привычек, годами складывавшихся в том или ином поселке, деревне, где угодно. И логика у них нерушимая. Недаром Ефим Афанасьев воспринял попытку вооруженного грабежа в Красногвардейске как личное оскорбление: по его мнению, случилось почти сверхъестественное. Почему бы ему так думать?

Ответ прост: Ефиму Афанасьеву никогда и в голову не приходило, что в Красногвардейске могло произойти такое. Не мог он ничем этого объяснить. И не так уж велика его вина, да и Никишина тоже, что их дело затянулось и пережило вторую судьбу.

Короче: через полтора года нашли Кольку Ширяева. После отъезда из Красногвардейска шатался он год без прописки, а потом в каком-то порту на Волге опять застрял на государственной краже. Получил семь лет, Санкции на арест в таком случае не полагается, а по запросу. доставили его в Зайково как подследственного.

Приехал веселый, спросил даже:

— Что это, граждане начальники, вы меня, как туриста, катаете?

— Хотим, — объясняют ему, — узнать, как ты отсюда уезжал.

— Очень просто, — отвечает Колька, — получил расчетик, купил билетик — и на чугуночку.

— А какой дорогой шел на вокзал и с кем?

— С Петькой Гилевым чуть к поезду не опоздали, — рассказывает. — Пришлось бегом да проулками, чтобы покороче.

Все расписал, как будто перед ним схема Никишина лежала. Только ливерные пирожки из станционного буфета плохим словом вспомнил: старые, видимо, попали, потому что в поезде животом маялся… Спросили, знает ли, где сейчас дружок его, Петька Гилев, живет, Ответил тоже обстоятельно: расстались в Свердловске. Петька, говорит, уехал в Оренбургскую область, в какой-то глухой район к старшей сестре новую жизнь начинать. Как вскоре выяснилось, не обманул Колька следователей.

Тогда предъявили ему обвинение, свидетелей представили. От обвинения он не совсем скромно отказался, свидетелей послал ко всем чертям, хотя не без удивления признал, что их показания во всем чистая правда, О попытке к грабежу, да еще с оружием, говорить вообще не пожелал.

Пришлось вести его в червяковский переулок,

— Был здесь? — спрашивают,

— Был, — говорит.

— Бежал на дорогу отсюда?

— Точно.

— А в этот дом с Петькой лазили?

— Да вы что, — спрашивает сам, — опухли?

— Чем докажешь, что не лазили?

— Ничем, — отвечает. — Вы и доказывайте, если делать нечего, а мне, — объясняет, — нервы надо беречь: шесть лет за решеткой впереди…

Бились с ним две недели, а толку никакого. Из Оренбурга сообщили, что и Петька Гилев измотал тамошнюю милицию до посинения. Как сговорились с Колькой: слово в слово кладут. Вот тогда-то и послали в Зайково Лисянского, старшего оперуполномоченного уголовного розыска области. Того самого, который позднее стал начальником отдела БХСС Свердловска и участвовал в расследовании дела Хоминой с лотерейными билетами.

Поехал, значит, Лисянский в Зайково. И пропал. Дней через пять нашли его там по телефону. Спрашивают об успехах. А он отвечает:

— Успехов нет.

— В чем загвоздка? — интересуются.

— Изучаю, — докладывает. — Дело-то старое, дайте еще дня три-четыре… Дали. Дождались: сам позвонил. Сразу спросили:

— Разобрался?

— Как вам сказать? — отвечает.

— Не тяни душу! — посоветовали.

— Отправляйте, — говорит, — Кольку Ширяева туда, откуда привезли. И в Оренбург звоните, дайте отбой насчет Петьки Гилева. Не причастны они.

…На другой день Лисянский появился в управлении. Сразу отправился в научнотехнический отдел к Сутыркину. Потом заходит к себе, зовет всех к столу и выкладывает патрон от пистолета «ТТ». Спрашивает не без ехидства:

— Какой это патрон?

— Для «ТТ» годится, — отвечают хором. — К автомату тоже подходит,

— Молодцы, — хвалит. Опять лезет в карман, достает пулю: — А пуля от какого патрона? Посмотрите внимательнее, не торопитесь.

Посмотрели, повертели, ответили:

— От револьвера… системы «наган».

— Академики! — возносит всех и продолжает: — Теперь скажите: можно ли из «ТТ» выстрелить этой пулей?

— Издеваешься? — хотят устыдить его.

А с него вся веселость слезла, как и не бывало ее.

— Так вот, братцы… В огороде Червякова нашли этот патрон от «ТТ» с осечкой. А нога его жены пробита вот этой пулей. Червяков в своих показаниях категорически заявляет, что слышал осечку. И это можно объяснить вот этим патроном, потому что «ТТ» с выбрасывателем. Стреляной же гильзы, которая должна была бы валяться там, не нашли. Скорее всего ее и не было. Не кажется ли вам после всего этого, что стрелял не «ТТ», а наган? Тогда можно понять, почему и гильза исчезла. Она осталась в барабане, насколько я догадлив…

— Может быть, у Ширяева наган и был? — предположил сразу кто-то.

— В таком случае объясните, откуда появился патрон от «ТТ» с пробитым пистоном?.. Посмотрите на него: чистенький, свеженький и сейчас, через полтора года после всей этой кутерьмы. Он не пролежал в земле и недели. Не появился ли он на огороде в ту же ночь?

— Ты прав, Но получается ерунда, задача со сплошными неизвестными.

— К сожалению.

— Послушайте, товарищи! А вдруг там было два ствола?!

— Не исключено, — согласился Лисянский.

— И что ты намерен делать?

— Возвращаюсь в Красногвардейск…

8

Возвращаясь в Красногвардейск, Евгений Константинович Лисянский не только не имел определенного плана оперативных мероприятий, но и не знал, с чего начнет вторичное расследование этого старого дела.

Допотопный, полуосвещенный вагон тавдинского поезда часто вздрагивал на стыках рельсов, уныло скрипел на кривых и на подходах к станциям. Положив под голову мягкий спортивный чемоданчик, Евгений Константинович лежал на второй полке. Завтра его ждало напряженное рабочее утро. Но ночь не обещала сна: слишком загадочным представлялось все, что произошло в Красногвардейске почти два года назад.

Еще на прошлой неделе, во время первого приезда в Зайково и знакомства с делом, ему, давно не новичку в уголовном розыске, не понравилась та поспешность, с которой когда-то сделал свои выводы Никишин. А после встречи с рассудительным и обстоятельным Ефимом Афанасьевым, выяснив, что Никишин, по сути дела, решал все единолично, Лисянский усомнился в категоричности его выводов вообще. Поэтому-то он и не торопился докладывать в управление.

Евгений Константинович сразу понял тогда, почему зайковские дознаватели безуспешно топтались возле Николая Ширяева, который отказывался признать свою вину. Против него свидетельствовали обстоятельства, связанные с отъездом из Красногвардейска. И свидетели, установленные в то время Никишиным, подтверждали только эти обстоятельства, а не само преступление, которое сейчас приписывали Ширяеву.

Да, Ширяева видели с Гилевым, торопившихся около полуночи на вокзал, к поезду.

Больше того — теперь имелось подтверждение и самого Ширяева, что он бежал на дорогу к вокзалу по тому проулку, на который выходил огород усадьбы Червякова.

И это все, если не считать дурной славы подозреваемых, которую к делу не пришьешь.

О самом же преступлении не было ни одного, даже косвенного свидетельства. И Евгений Константинович не мог не оценить осторожности Ефима Афанасьева.

— От таких людишек всего ждать можно, — говорил он, но дальше этого в своих выводах не шел.

Целый день убил тогда Лисянский на изучение протоколов допросов. Все в них притиралось одно к другому, как по заказу, если не считать некоторых пробелов. Казалось странным все-таки, что никто из близких соседей Червяковых не слышал выстрела, хотя ночью он значительно громче, чем днем.

Несколько смущало и то, что Червяков не назвал ни одной характерной приметы во внешности парня, пытавшегося проникнуть в его дом через окно. В протоколе на этот счет имелось подробное объяснение, что преступников нельзя было разглядеть на далеком расстоянии, то есть в тот момент, когда они выбегали из темного переулка на освещенную дорогу. Но ведь одного-то, которого Червяков видел в четырех-пяти шагах от себя, в распахнутом окне, можно было хоть как-то запомнить!..

Нет, протоколы допросов свидетелей Лисянского не устраивали.

Тогда он занялся Николаем Ширяевым сам. Разговаривал с ним без всякого официального предупреждения об ответственности за ложные показания, с которого начинают допрос.

— Когда в последний раз был в поселке до отъезда? — спросил Ширяева.

— Месяца за два, — ответил тот.

— Что ж так? У тебя же там подружка жила. Не навещал, значит, ее?

— Какая еще подружка?

— Катя из столовой.

Ширяев захохотал от удивления, замотал крупной головой:

— Ни хрена же вам делать нечего, гражданин следователь, ежели вы всякие байки собираете. К тому времени, как уезжать, я и как звать-то ее забыл. А вы вспомнили…

— Чего ты смеешься? — улыбнулся Лисянский. — Я к тому спрашиваю, что хочу понять, почему ты на поезд опаздывал… Подумал: прощаться забегал…

— Тот кросс нам сдавать пришлось из-за старой ведьмы, что в общежитии у дверей сидит.

— Расскажи.

— А чего там! Выходим с Петькой из общежития, а старуха вахтерша к нам.

— Уезжаете, слышала, — говорит,

— Поехали, — отвечаем.

— Бумажку давайте, что имущество казенное сдали. А то, — грозится, — не выпущу.

— Бабуся, — пробую образумить ее вежливо. — Ты же видишь, что у меня за пазухой кровати нет. Да и до поезда времени в обрез.

А она и понесла.

— Ты, — говорит, — рожа нахальная, может, простыни с наволочками прихватил да полотенца!..

…Днем позже в Красногвардейске Лисянский вместе с Афанасьевым побывал в химлесхозе. Многие из тех, кто работал с Ширяевым и Гилевым, уже уехали. Но двух человек, знавших об их отъезде, которые не фигурировали ранее в деле, нашли.

Бухгалтер расчетного стола вспомнила, что Ширяев и Гилев почти два месяца не выходили из леса и даже пропустили две получки, видно, для того, чтобы сразу получить крупную сумму. Еще лучше, из-за незаслуженной обиды, вспомнила их вахтерша общежития. Это она требовала у парней документ о сданном казенном имуществе, несмотря на то, что они торопились на поезд.

Разъяренный Ширяев, не зная, как убедить ее, под конец вывалил перед ней прямо на пол все содержимое вещевого мешка, стал тыкать ей в лицо рубашками, майками, трусами:

— На, гляди! Где тут простыни! Где наволочки, в гробу бы тебе спать на них! Гляди!..

А потом скомкал все, столкал в мешок и, матерно выругав старуху, выскочил на улицу.

— А у Гилева даже и узелка никакого не было, — закончила вахтерша. — Того и вовсе не держала.

— В какое время они ушли?

— Часу в двенадцатом.

Шаг за шагом, выясняя действительные обстоятельства отъезда Ширяева и Гилева,

Лисянский наталкивался на новые, теперь уже вполне объективные объяснения. Постепенно поспешность, с которой друзья добирались до вокзала, утратила подозрительную окраску, Больше того, оказалось, что у Ширяева с Гилевым просто не оставалось времени для совершения подобною преступления.

— Как же так, Ефим? Разве можно было упустить таких свидетелей, как вахтерша?

— Что сделаешь, Евгений Константинович? Виноваты. Мы ведь в химлесхозе днем были.

То, что Ширяев с Гилевым последнее время вкалывали, зашибая деньги, узнали потом. А вот вахтерша…

Лисянский снова вернулся к документам дела. Налюбовавшись схемой Никишина, попросил вещественные доказательства. Тогда-то и увидел ту злополучную пулю. Сильно деформированная в передней части, она стала несколько короче и даже толще обычной, но ошибиться в ее действительной принадлежности можно было только в спешке.

Дело рассыпалось окончательно.

…Дальние пассажиры уже заснули. Тишина, лишь изредка нарушаемая чьим-то нечаянным всхрапыванием, сгущала полумрак. Вагон все так же размеренно постукивал на стыках рельсов, как маятник, отсчитывающий время. А Евгений Константинович все думал, с чего же начать это новое расследование старого дела…

И в Красногвардейске, в доме приезжих, он заснул с той же мыслью. А утром, встретившись с Ефимом Афанасьевым, спросил:

— С чего же начнем, Афанасьев? Где теперь искать свидетелей преступления? Как обнаружить следы настоящего преступника или преступников?

— Не знаю, Евгений Константинович, — откровенно ответил Ефим и объяснил невесело: — Мы теперь — как в сказке, снова у разбитого корыта. Дальше вам карты в руки.

— Думаю, надо идти от оружия. Как полагаешь? У нас есть патрон от «ТТ», который дал осечку, и пуля от нагана, который определенно выстрелил. Давай для начала узнаем, сколько «ТТ» и наганов есть в Красногвардейске.

— Наганов сколько — не скажу. А «ТТ», Евгений Константинович, только у одного меня.

Это — точно, — серьезно ответил Афанасьев. — Может, с меня и начнем?

Евгений Константинович посмотрел на него и рассмеялся. Ефим лишь улыбнулся в ответ.

— Нет, Ефим, давай все-таки начнем с наганов.

9

Евгений Константинович понимал, что время уже изгладило из людской памяти ночное происшествие в доме Червяковых. Это делало бессмысленным новые поиски его действительных свидетелей. Да их, видимо, и не было. Расчет Лисянского, решившего предпринять проверку оружия в Красногвардейске, был прост: убедившись в непричастности Ширяева к попытке ограбления, он решил искать преступника в поселке.

Евгений Константинович и мысли не допускал о заезжем гастролере-грабителе. Для этого объектом нападения могли бы стать магазин, производственная касса, даже — банковский сейф, но никак не дом малоприметного обывателя, да еще в таком месте, как Красногвардейск.

А если преступник здесь, значит, и оружие, которым он пользовался, должно находиться при нем.

Несмотря на существующий строгий учет огнестрельного оружия, оно иногда оказывалось в руках отпетых уголовников, и это приводило к самым тяжким последствиям. Поэтому-то работники милиции всегда и всюду с крайней тревогой воспринимают каждый случай утери оружия и считают чрезвычайным происшествием его хищение.

Евгений Константинович помнил, как однажды в Свердловске из склада одной организации ДОСААФ в самый канун денежной реформы исчезло сразу девять боевых пистолетов с патронами. Буквально через два дня в городе должны были открыться больше сотни пунктов обмена денег. Не особенно склонные к фантазии работники уголовного розыска, да и вся милиция, враз почувствовали себя на осадном положении. Тревога охватила даже соседние области. Целую неделю у милицейских подъездов стояли оперативные машины, готовые рвануться в любой район города. Неделю усиленные наряды ни на минуту не покидали комнат дежурных. Он, Лисянский, до сих пор считает эту тревогу самой большой в его беспокойной долгой службе… К счастью, все обошлось: похитителей оружия задержали. Ими оказались подростки, которым вздумалось устроить соревнование по стрельбе в лесу.

Но это, пожалуй, единственный случай, когда хищение оружия носило столь мирный характер, хотя тоже могло кончиться плачевно…

А как бесконечна трагическая летопись оружия!

Разве мог забыть Лисянский человека, несколько лет назад арестованного за кражу, у которого нашли револьвер, такой же, из какого была ранена Анна Червякова? Нет, этот человек ни в кого не стрелял, совершая свое последнее преступление. Да и знал уголовный розыск, что в течение года не было в области преступлений с оружием. Но револьвер все-таки отстреляли. Результаты исследования и фотографию деформированной пули разослали всюду, где случались вооруженные грабежи и убийства. И узнали, что изъятый пистолет молчал не всегда. У исследованной пули оказалось четыре свинцовые сестры, которые за последние пять лет у двух человек отняли жизнь, а двоих тяжело ранили, Вор оказался холодным и расчетливым убийцей… Здесь, в Красногвардейске, Евгений Константинович не предполагал столкнуться с хитроумным и тщательно обдуманным преступлением. Происшествие, когда-то так напугавшее старожилов, представлялось ему больше нелепым, хотя и носило характер бандитской вылазки. Он не хотел признаваться себе в том, что недоверие к Никишину переносит и на его аргументы, квалифицирующие эту нелепость грабежом. Просто он не мог понять смысла такого грабежа. У грабежа всегда есть расчет, пусть и примитивный, пусть и ошибочный, а перед ним сразу встала фигура неловкого и невзрачного Червякова, отличающегося от других разве только тем, что где-то в сберкассе на его книжке лежали двадцать пять тысяч рублей… Но Анна Червякова была ранена!..

Факт остался фактом. С ним надо было считаться, ему надо было дать исчерпывающее объяснение со всеми вытекающими из этого последствиями.

Интересующего Лисянского оружия в Красногвардейске оказалось не так уж много.

Единственный пистолет «ТТ» числился за участковым уполномоченным милиции Афанасьевым, четыре револьвера системы «наган» находились в распоряжении местного отделения Госбанка и еще три таких же — у работников почты.

Как и ожидал Евгений Константинович, оружие в этих организациях не имело персонального закрепления, а выдавалось сотрудникам на разные сроки в зависимости от служебной необходимости. И только у двух инкассаторов, ежедневно имеющих дело с деньгами, оно хранилось постоянно.

Таким образом, круг лиц, представляющих интерес для проверки, несколько расширился.

Кроме того, как и во всяких учреждениях, за два года в отделении Госбанка и на почте сменилась почти треть сотрудников, многие из которых не просто сменили работу, а уехали из Красногвардейска. В итоге картина стала выглядеть вовсе неутешительно: за два года револьверы из отделения Госбанка и почты побывали в руках сорока трех сотрудников, из которых четырнадцать получали их уже после известного происшествия, их беспокоить не следовало, восемнадцать уехали из Красногвардейска, а из одиннадцати оставшихся — пять работали в других местах.

— И как вы думаете их проверять? — спросил Лисянского Афанасьев.

— Очень просто: побеседуем вежливо, попросим вспомнить время покушения на дом Червякова, попытаемся узнать, где находилось в это время оружие… Понимаешь, Ефим, я вовсе не подозреваю этих людей в преступлении. Поэтому и хочу знать прежде всего, где находилось оружие. Ты же сам понял, как к нему у вас здесь относятся: сотруднику оно необходимо на два дня, а он держит его неделю, пока не потребуется другому; во время пользования оружием на ночь его даже не оставляют в рабочем сейфе, а тащат домой… Я, например, знаю случай, когда один негодяй, сын порядочного отца, взял из стола его браунинг, чтобы похвастаться перед своими дружками, а кончилось тем, что изувечили ни в чем не повинного человека. Отец же и пострадал…

— Понимаю я, — проговорил Афанасьев. — Но выходит, здешних одиннадцать проверять будем, а тех четырнадцать, которые уехали, нет? Уж если начинать, так…

Евгений Константинович видел скрытое недовольство Афанасьева, понимал, что он прав.

Коли кто воспользовался оружием в ту ночь или позволил вольно-невольно сделать это другим, то он и должен был куда-то уехать. Значит, и проверять уехавших надо бы в первую голову, Но Евгений Константинович не хотел терять времени зря здесь, в Красногвардейске.

— О тех, которых вы хотите вызывать, я могу вам полные сведения дать, — предлагал Афанасьев. — Их тут знают не хуже, чем Червякова, да и сам Прокопий любого из них в лицо разберет. А лез незнакомый…

— Так уж и всех знает? — усомнился Евгений Константинович.

— В лицо-то, по крайней мере…

Евгений Константинович не возразил. И Ефим, не ожидая просьбы, начал рассказывать ему о тех, кто долгие годы работает в местной конторе Госбанка и на почте.

— Прежде всего, Кондратьевы. Их двое: отец и сын, оба — в банке. Один — инкассатор, другой в райцентр с машиной ездит. У них, можно сказать, оружия полный дом. К ним-то самый отчаянный ворюга, если он не из Москвы, не полезет. Мужики самые порядочные в Красногвардейске. Отец-то стал в банке работать еще до войны, когда вернулся с действительной службы. На границе он служил и оружие хорошо знал. В те времена здесь с работенкой не шибко просторно было, вот и поступил в банк. Потом весь фронт отбыл, не один раз в госпиталях лежал, но руки и ноги остались в сохранности. Здоровьишко, конечно, поизносилось на войне, поэтому и спятился обратно в свою контору, хотя занятие подыскать можно было поденежнее… А сын туда устроился тоже после армии из-за того, что шофер, Ему выгоднее: ездит с оружием, конторе не надо лишнего человека держать, Теперь судите: могут такие люди к безобразию склониться или нет… Ну… об охраннице Марье Домниной говорить не буду: она хоть и сидит двадцатый год подряд возле почты, а стрелять из своего револьвера все еще не научилась. Это все знают. А держится за работу потому, что когда-то ребятишек после похоронной трое осталось и дом от рабочего поста третий по левому порядку: пока светло, так и сбегать домой распорядиться можно…

Евгений Константинович вслушивался в нехитрый рассказ Ефима Афанасьева, узнавая со всеми подробностями жизнь тех, которых намеревался проверить, и чувствовал, как в нем самом поднимается протест против своего собственного решения. Слишком ясными и простыми были все эти люди, и всякое недоброе подозрение на них ему самому начинало казаться кощунственным. Убеждение в их абсолютной непричастности к этому делу, которое стояло за каждым словом Афанасьева, передавалось и ему.

И когда Ефим замолк, он только и протянул в задумчивости:

— Да… А проверять все равно нужно. А что, Ефим, если мы просто возьмем и отстреляем все имеющееся здесь оружие? С максимальным приближением к условиям того выстрела?

— Отстрелять можно. Отдадим распоряжение сдать оружие для перерегистрации и сами сделаем все без всякого шума.

— И стрелять будем в подушку,! добавил Лисянский. — С семи метров или десяти, какое там расстояние было?

— Смеряем, — Ефим усмехнулся. — Это сколько же подушек мы должны перепортить?

— Пару подушек у Червякова попроси. Он пострадавший и должен быть заинтересован в успехе.

— Пожалуй, сумею, — пообещал тот.

— Так и решим. Ты завтра подготовкой займись, а я съезжу в Зайково за распоряжением об оружии да заодно переговорю с Сутыркиным из научно-технического отдела. Главное, если все это выгорит, людей не будем беспокоить.

Лисянский уехал.

Распоряжение о проверке оружия поступило в Красногвардейск на другой день. Афанасьев немедленно дал ему ход, но Лисянский приехал только на следующий день. Вместе с ним прибыл из областного управления эксперт Юрий Николаевич Сутыркин.

— У меня все готово. В червяковском доме расстояние от окна, от которого стреляли, до кровати девять метров десять сантиметров. Рулеткой мерил сам, Две подушки у Анны выпросил. Место для отстрела оружия приготовил недалеко, километра за три от поселка, в лесном овражке. Оружие дадут по первому слову. Машину грузовую — тоже, — обстоятельно доложил Афанасьев.

Эксперимент оказался весьма канительным. Все начали как полагается: подушку устроили на пеньке. Но после первого же выстрела Сутыркин приказал извлечь пулю, что в расчеты Лисянского явно не входило.

— Может, сразу три выстрела сделаем, а потом все и вытащим? — спросил он.

— Как же мы узнаем тогда, какая пуля из какого револьвера? — полюбопытствовал тот в ответ.

Афанасьеву с Лисянским ничего не осталось, как вспороть осторожно подушку и вытащить пулю. Несмотря на все ухищрения сделать это аккуратно, они все-таки изрядно облепились пухом. После третьего выстрела они уже чертыхались в полный голос.

— Кладите следующую подушку! — командовал между тем Сутыркин.

— Одна и осталась! — ответил Лисянский. — Та уже не подушка…

— Вам-то что! Вы сели да уехали, а мне что хозяевам отдавать? — мрачно справился Ефим.

— Молчи. Нам бы только отчиститься от всего этого опыта, а потом придумаем…

Через несколько минут вторую подушку привели в негодность еще большую, чем первую.

— Как же мы такими красавцами в поселке появимся? — осведомился Лисянский.

— Ко мне домой надо прямиком, — решил Афанасьев. — А то действительно люди подумают, что мы рехнулись все…

И только Юрий Николаевич Сутыркин был в прекрасном расположении духа: по его мнению, эксперимент прошел вполне нормально.

— Послезавтра получите точный ответ. Сказать сразу ничего не могу. Поэтому, не откладывая, повезу, пульки в свой отдел…

В ту же ночь он вернулся в Свердловск.

На другой день, едва Афанасьев с Лисянским возвратили оружие по принадлежности, их нашел посыльный из поселкового Совета, передав просьбу из Свердловска быть возле телефона через два часа.

Позвонил Сутыркин.

— Могу сообщить результат досрочно: пуля, которой ранена Анна Червякова два года назад, не была выстрелена ни из одного проверенного револьвера, — коротко и ясно сообщил он.

— Это не вызывает сомнений? — спросил все-таки Лисянский.

— Никаких. Ищите восьмой револьвер!.. — посоветовал Сутыркин и попрощался.

— Так я и думала сознался с облегчением Ефим.

— А понимаешь, что это означает? — мрачно спросил Евгений Константинович.

— Конечно, понимаю. Я же говорил вам, что из дела сказка с разбитым корытом получилась…

10

Как это часто бывает при серьезных неудачах, когда человек не чувствует собственной вины за исход дела, Лисянский испытывал острый приступ досады. Все это нелепое дело, грозившее сейчас полным провалом, представлялось ему сплошной цепью ошибок, элементарных, как незнание таблицы умножения, и поэтому непростительных. То, что сам он успел сделать за неделю, раньше могло внести в расследование ясность, предостеречь следствие от неправильного пути, по которому оно шло почти два года и похоронило под временем все концы. А теперь оно грозило еще худшими последствиями: восьмой револьвер оказался безучетным, находился в руках неизвестного злоумышленника и мог стать источником новых бед. И если раньше Евгений Константинович был убежден, что виновник ночного налета живет в Красногвардейске, сейчас он не был склонен думать столь категорически.

Однако прошлые ошибки, оказавшись серьезнее, чем первоначально предполагалось, настоятельно требовали исправления.

И снова, в который уже раз, Евгений Константинович засел за изучение материалов. В тонкой папке он знал все бумажки наизусть и все-таки терпеливо перечитывал их, словно надеялся найти за словами свидетелей и потерпевших какой-то второй смысл. Но протоколы, составленные аккуратным Никишиным, были настолько определенными, что не оставляли места ни для какой фантазии. Измучив себя до крайности этим бесплодным занятием, Евгений Константинович развернул аккуратно вычерченную схему и невольно залюбовался ее исполнением. Никишин не упустил ничего, обозначив не только главные предметы, но и все подставки для цветов, где и как стоял каждый стул и табуретка, даже ширина половика с кровяным пятном была указана по всем чертежным правилам. И, может, старое недоверие к столь же аккуратным протоколам Никишина вызывало у Евгения Константиновича внутренний протест против этой бумажной красоты. Сам он больше имел дело с наспех вычерченными планами, которые чаще всего укладывались на маленьких листочках блокнотов. В них не соблюдался масштаб, не обозначались север и юг, но эти планы-наброски дышали какой-то беспокойной оперативной мыслью, заставляя думать, предполагать, спорить…

Евгений Константинович и Ефим Афанасьев пришли в дом к Червяковым днем, застав только Анну, хлопотавшую возле печки. Ефим объяснил ей, что товарищ из Свердловска интересуется старым происшествием в их доме, а Евгений Константинович увидел, как не спеша вытерла она руки фартуком и покорно пригласила их пройти, оставаясь безучастной ко всему.

— Стреляли из этого окна? — спросил Евгений Константинович у нее, хорошо помня схему Никишина.

— Из этого.

— А вы, значит, стояли там… — Он заглянул в другую комнату и увидел кровать, к которой от самой двери тянулся половик. — Половик тот же?

— Нет, другой уже, — ответила она и тут же добавила: — Но он из той же полосы, вместе ткан. Только старый-то износился. Давно ведь все было. Уж забывать стали…

Евгений Константинович прошелся по чистой комнате, остановился около кровати, показал на половик.

— Кровь здесь была? — обратился теперь уже к Афанасьеву.

— Тут вот, весь левый край половика в крови был, и на полу немного.

— Сходим-ка в огород, — предложил Евгений Константинович и попросил Червякову: — Откройте, пожалуйста, то окно.

Анна послушно выполнила просьбу.

Ефим Афанасьев показал Евгению Константиновичу, где был найден патрон от «ТТ», провел по огороду до проулка, выходившего на дорогу к станции. Но тот обратил внимание на изгородь.

— Жерди, — сказал коротко, будто про себя. — Вы осматривали их тогда?

— Не помню.

— На них же должны быть следы тех, кто залезал сюда…

— Не помню, — повторил Ефим.

А Евгений Константинович подошел к окну, из которого на них смотрела Анна Червякова, и поднялся на фундамент. Подоконник пришелся ему по пояс. Анна отступила от окна, и он увидел кровать в другой комнате: пожалуй, схема была правильной. Спросил хозяйку:

— Когда лезли к вам, свет в этой комнате горел?

— Даже и не знаю. В той-то, где мы были, горел.

— Ясно…

Но Ефим Афанасьев видел, что Лисянскому ничего не ясно. Он лег животом на подоконник и, оперевшись на локти, о чем-то думал, равнодушно рассматривая комнаты. Ефим кашлянул, и Лисянский спрыгнул на землю.

— Зайдем к хозяйке еще. Поговорим немного… В доме попросили разрешения закурить. Присели возле стола в первой комнате.

— Муж ваш говорил, — начал Евгений Константинович, — что в тот вечер вы собирались спать, когда он услышал грабителей?.. Вы чем в это время занимались? Уже легли?

— Нет еще. Только постель взялась разобрать, — ответила она.

— Не раздевались еще?

— Нет. Потом и в больницу увезли в чем была.

— Один или двое были в окне, не приметили?

— Ничего я не видела. Упала — и все.

— А где охотничье ружье мужа находится?

— Там, — она показала на шифоньер у дальней стены.

— Так… Вы стояли возле кровати где? Покажите.

Анна прошла к середине кровати и стала спиной к работникам милиции, обернулась:

— Вот здесь.

— Ага! Стояли спиной к дверям?

— Спиной.

— А в какую ногу вас ранили?

— В левую.

— Хорошо. Встань-ка, товарищ Афанасьев, вместо хозяюшки, — попросил он Ефима.

Когда Афанасьев занял место Червяковой, Лисянский выскочил на улицу, вышел в огород и снова по явился в окне. Опять прилег на подоконник. Спросил Червякову:

— После выстрела вы повернулись?

— Не помню.

— Но упали-то вы на половик? Там ведь кровь-то была.

— Выходит так, но я все равно никого тогда не видела…

— А я не об этом… Хватит, Ефим. У тебя рулетка с собой?

— С собой.

— Дай-ка ее сюда. Хочу еще раз расстояние смерить.

— Так я же мерил.

— Давай, говорят! — И Афанасьев впервые за все время знакомства с Лисянским почувствовал в его голосе нотки беспрекословного приказа. Отдал рулетку,

— Тяни, — коротко распорядился тот.

Афанасьев прошел с концом рулетки по половику до кровати, обернулся к Лисянскому, но тот поправил его:

— Ты стань туда, где стояла хозяйка!

Ефим подался на шаг влево, и Лисянский тотчас же остановил его:

— Ладно. На каких-то три сантиметра разница. Это — ерунда!

Через минуту он снова появился в доме. Сразу спросил Червякову:

— Муж в это время находился в комнате вместе с вами?

— Здесь был.

— А что он делал?

Анна пожала плечами, затрудняясь объяснить. Сказала, наконец, неуверенно:

— Чего ж ему делать-то? Сидел, да и все.

Лисянский видел в комнате только два стула, стоявшие по бокам небольшого столика у окна, направо от кровати.

— Где сидел? Здесь или тут? — он показал на стулья по очереди.

— Не помню, — ответила она.

Ефим видел, что сейчас она разговаривает с Лисянским так же, как когда-то с ним в больнице: со смятением и страхом. Видимо, память вернула ее в тот вечер, когда она чуть не лишилась сознания от испуга и не хотела отпускать мужа даже за помощью в больницу.

— А вы постарайтесь вспомнить, — настаивал Лисянский.

— Тут и сидел на котором-то, — только и смогла уточнить она. — Чего же ему по комнате болтаться без дела.

— Жаль, что не помните…

Когда отошли от дома Червяковых на приличное расстояние, Евгений Константинович увидел около одного дома скамейку и предложил:

— Давай посидим немного, Ефим.

Ефим повиновался. Евгений Константинович снял шляпу, вытер платком лоб. Ефим уже давно видел, что его мучают какие-то свои мысли, но спрашивать об этом в доме Червякова не решался. Только смотрел на него с любопытством.

— Чего смотришь? — спросил Евгений Константинович сам.

— Да так… Вижу, думаете что-то.

— Думаю, Ефим, думаю… О сказочках с разбитым корытом думаю… Пошли-ка теперь в поселковый Совет.

Лисянский позвонил оттуда в управление и попросил, чтобы в Красногвардейск срочно выехал судмедэксперт.

В ту же ночь вместе с Ефимом Афанасьевым они встретили на вокзале Острянскую, одного из старейших и опытнейших судмедэкспертов управления.

Лисянский попытался было сразу заговорить о деле, но Острянская оборвала его:

— Нет уж, дружок, это ты молодой да шустрый, можешь в два часа ночи о деле говорить.

А я в это время привыкла спать. Так что потерпи до утра, Скажи мне лучше, где моя постель…

11

Наутро Евгений Константинович выложил перед Острянской наскоро нарисованный им собственный план, В нем не было никишинской четкости, а лишь крупно было обозначено окно, из которого стреляли, дверь в другую комнату и кровать, которую разбирала тогда Анна Червякова. Но самыми крупными пятнами в плане были сама Анна и пятно крови на половике в том месте, куда она упала, раненная.

— Мне нужно от вас только одно, — говорил Лисянский судмедэксперту, — определите с предельной точностью направление раневого канала в ноге этой женщины. Это единственное, что мне нужно знать.

— Это не так уж сложно, дружочек, я полагаю.

— Я понимаю. Но я хочу еще, чтобы ваше заключение сразу обрело силу объективного документа. Думаю, что в амбулаторных условиях это можно сделать в присутствии еще нескольких врачей. Скажите, лечащие врачи, например хирург и терапевт, могут служить в данном случае достаточными авторитетами в комиссии, которую возглавите вы?

— Безусловно. Это даже лучше.

— Отлично! Тогда — немедленно за дело.

После полудня Анну Червякову на машине «Скорой помощи» привезли в местную больницу, и врачи внимательно осмотрели ее ногу. Ни хирург, ни терапевт больницы не знали истинной цели этого обследования. Их задача была сужена до минимума: определить входное н выходное отверстия раны, теперь уже окончательно залеченной, указав, насколько возможно, раневой канал. В целях большей объективности заключения комиссии Острянская намеренно предоставляла им возможность высказаться первыми.

Лисянский, получив заключение судебно-медицинской экспертизы, помрачнел. Когда под вечер собрались к Червякову, коротко поинтересовался у Афанасьева:

— Рулетку не забыл?

— С собой.

— А ниток толстых взял?

— Взял.

— С машиной точно на заводе договорился?

— Твердо обещали.

…Червяковы встретили Лисянского и Афанасьева вежливо, хотя и без особой приветливости.

— Извините, — начал Евгений Константинович, — служба обязывает… Как видите, товарищ Червяков, два года мы не прекращали следствия по вашему делу, Из-за досадной ошибки затянули. А вот сейчас решили все это завершить… Но прежде еще несколько вопросов к вам и вашей супруге.

— Пожалуйста, наше дело отвечать.

— Итак, вы говорили, что в тот вечер находились в комнате вместе со своей женой, которая собиралась спать. В ранее состоявшемся между нами разговоре она сказала, что разбирала в этот момент постель.

— Точно так.

— Когда раздался выстрел, вы не заметили, что ваша жена ранена?

— Сгоряча не приметил. Сначала бросился со своим ружьем вдогонку, а когда вернулся…

— Она сидела на полу вот на этом месте? — закончил его мысль своим вопросом Евгений Константинович.

— Точно так.

Лисянский как-то по-особому вздохнул, прошелся при общем молчании по комнате и остановился возле примолкшей Анны Червяковой.

— Покажите мне еще раз, где и как вы стояли возле кровати.

Анна послушно исполнила просьбу.

— А где вы сидели в это время, Червяков?

— Здесь, — показал он в сторону стульев, стоявших у столика.

— Вы говорили, что были на фронте? — вдруг присел на один из этих стульев Лисянский, словно приготовился к другому разговору. — Даже сами оказали жене первую помощь, если судить по вашим заявлениям в начале следствия.

— Точно так, — подтвердил Червяков.

— Тогда помогите мне произвести некоторые новые обмеры ваших комнат для уточнения кое-каких обстоятельств.

— Если смогу…

— Сможете… Товарищ Афанасьев вам поможет. Откройте окно.

С этими словами Евгений Константинович вышел из дома и через минуту появился в окне со стороны огорода.

— Прошу встать вашу жену в последний раз на то место, где ее настигла пуля! — почти приказал он. — А теперь давай мне, товарищ Афанасьев… Да не рулетку, а нитки!

Клубок домашних суровых ниток, припасенный Афанасьевым, размотали, и Лисянский попросил покрепче натянуть конец. Потом стал распоряжаться:

— Скажем, я стреляю от этого косяка… Натягивай, Ефим!

— Не получается, Евгений Константинович, косяк мешает. Вы отойдите к другому косяку.

— Пожалуйста… Натягивай, натягивай! — подбадривал Лисянский.

— Все равно сантиметров десять не хватает. Опять дверной косяк мешает. Задевает его нитка…

На этот раз Лисянский запрыгнул в дом через окно,

— И не получится! Правду я говорю, Червяков?

— Я в вашем деле не понимаю, вы уж сами разбирайтесь…

— Ты же фронтовик. Соображать должен! — сдержанно упрекнул его Евгений Константинович. — Скажи, в тот вечер у тебя гостей в доме не было?

— Никого не было.

— Странно… Теперь идемте сюда, — пригласил Лисянский всех в ту комнату, где все еще стояла Анна Червякова. — Объясните мне, Червяков, как пуля, которая ногу вашей жены могла прострелить, не иначе как пробив косяк двери, еще и в подушку угодила.

Червяков только пожал плечами.

— Давай попробуем и в этом разобраться… У меня вот в кармане бумажечка есть, которую сегодня медицинская комиссия выдала после обследования твоей жены. В ней сказано, что пуля пробила ногу вот в каком направлении… — И следователь, встав рядом с Червяковой, показал, как прошла пуля. — Видишь?

— Ну, вижу…

— А теперь, — он показал ему место на столике, — положи сюда револьвер, из которого ты чуть не убил свою жену!..

Прокопий Червяков еще не успел раскрыть рта, как Анна заголосила на весь дом.

— Вызывай машину, Ефим, — устало сказал Евгений Константинович Лисянский. — А вы, Червяков, успокойте свою супругу.

12

В Зайковском отделении милиции Червяков рассказал, что револьвер привез, демобилизовавшись после войны.

— По молодости и по глупости притащил за собой. А потом женился, сдавать в милицию побоялся и выбрасывать было жалко. В то время, когда всему случиться, попался он мне на глаза. Решил почистить. За тем самым столиком и сидел… Но, видно, один патрон в барабане оставил. Выстрелил…

Боясь ответственности, убедившись, что ранение у жены легкое, Червяков сделал ложное заявление о нападении на свой дом. А чтобы направить следствие по ложному пути, выбросил на огород завалявшийся случайно патрон от «ТТ» с испорченным капсюлем. Возможно, следствие не заблудилось бы так надолго, если бы происшествие не совпало с отъездом Ширяева и Гилева, пользовавшихся в Красногвардейске славой хулиганов и пьяниц.

После трагического выстрела Червяков в ту же ночь по пути в больницу выбросил револьвер в пруд.

Всех тяжелее эту историю переносил Ефим Афанасьев. В Зайково, куда Червякова взяли под арест, Евгений Константинович был свидетелем их последнего разговора.

— Подлецом ты оказался, Прокопий, — говорил Ефим не столько со строгостью, сколько с сожалением. — И вовсе не оттого, что чуть свою жену не порешил, а из-за того, что трусостью своей мелкой и недоверием к закону столько людей из-за себя в грязную канитель затянул, чуть доброе имя у поселка не отнял, Принес бы это старье ко мне, помог бы я тебе, как человеку сознательному, правильное заявление написать, тем бы и кончилось. А ты свой грех хотел прикрыть, чьим-то именем, а сам чистеньким остаться… И просчитался, так тебе и надо. Теперь срок получишь сразу за все: и за незаконное оружие, и за увечье, которое нанес жене, и за обман органов. Все тебе подытожат. Я, конечно, соберу в Красногвардейске собрание, расскажу людям, какой ты оказался, хотя и жалко мне Анну, ни в чем не повинную… Хорошо, что сын у тебя не дома живет, а учится. А то каково бы ему было от твоей теперешней славы? Трус, в общем, ты и еще — дурак… И не может быть тебе никакого снисхождения.

13

Давно нет Зайковского райотдела милиции. С укрупнением районов отошла его территория к Ирбитскому району. А в милиции расследование Лисянским дела в Красногвардейске помнят.

И важно не то, что тогда из уголовной статистики было исключено тяжкое преступление.

Главное в другом: многие увидели тогда, что всякий успех в следственном деле приходит не от умозрительных заключений или оперативного чародейства, а от умения анализировать обстоятельства, исключать все случайное, что сопутствует преступлению. Так и поступил Лисянский, увидев единственное реальное объяснение той загадки.

Примечательно, что в те дни работники уголовного розыска кипели от негодования, узнав, какую кашу заставил хлебать их Червяков целых два года. Даже обвинительное заключение по его делу скорее походило на художественную публицистику, нежели на строгий юридический документ. Правда, все это не пригодилось: накануне передачи дела в суд, откуда Червяков должен был отправиться в тюрьму, вышел Указ об амнистии…

Лисянский отнесся к этому философски.

— Со мной всякое бывало, — сказал он и махнул рукой.

Да. С ним всякое бывало. На «личности» ему везло.

В сто первом цехе, кажется, на Уралмашзаводе, украли у одного типа плащ. Прямо из цеховой раздевалки. Люди, конечно, всполошились: не велика потеря, но сам факт прямо-таки позорный. Орджоникидзевские оперативники все мозги вывихнули, а плащ — как испарился. Было только одно понятно: украсть такой плащ — пара пустяков, потому что — болонья, свернул его, положил в карман и — был таков. Кого тут подозревать? У начальника цеха температура поднялась от этого позора… И кража повисла. И вот Лисянского нанесло на это дело; почитал он его и заскреб в затылке: до чего же можно дойти, если среди бела дня такая ерунда начнет приключаться!.. Стал разбираться. Перевернул все. В итоге оказалось, что плащ у того типа вовсе никто не крал, а просто сделал он ложное заявление о краже, чтобы получить деньги. Деньги он действительно получил. И вот как раз в те дни, когда подлец праздновал в душе успех своей выгодной комбинации, Евгений Константинович и застукал его. Естественно, тот обалдел сначала, перепугался, а потом стал вылезать из этой истории… Правда, на этот раз амнистии-то не было.

Приходит этот тип по вызову к Лисянскому, а тот без всякой дипломатии, потому что зол, спрашивает:

— Зачем вы так подло поступили? И товарищей по цеху запятнали, и милицию дискредитировать решились.

— Деньги до зарезу были нужны, — сознается.

— И вы выбрали такой грязный путь? Неужели нельзя было найти возможность выйти из положения иначе?

— Женюсь, — говорит. — И свадьба на носу.

— Интересно, как отнесется ко всему этому ваша невеста, когда я приду в цех и выступлю на общем собрании?

— Только не это! — взмолился тот. — Вы же разобьете мою личную жизнь! Делайте со мной все, что хотите, но не это!

Подумал Лисянский, подумал и решил: черт с ним, с подонком, может быть, после такого урока на всю жизнь зарубит себе на носу. Простил.

Прошло немного времени. Женился тот кавалер. А в один из дней заявляется вдруг к Евгению Константиновичу сам.

— Здравствуйте, — говорит, — Евгений Константинович. Поскольку вы человек добрый и отзывчивый пришел я к вам с просьбой…

— Что ж… Присаживайтесь и выкладывайте, хотя, сами можете понять мое отношение к вам…

— Видите ли, решил я поступать в институт. С производства характеристику требуют, а начальник цеха знает ту историю… Вот и прошу вас поговорить с ним: пусть не упоминает о ней. Понял я все и раскаялся…

— В какой институт поступаете?

— В юридический.

— Что?! — моментально взорвался Лисянский. — Ты, в юридический?! Да я сейчас туда сам позвоню, чтобы тебя, сволочь такую, к порогу там не пускали! Ишь ты, в юридический он захотел! А ну, убирайся из кабинета!..

Так рассказывали о Лисянском. Но после этих рассказов думалось о другом. Думалось о людях, которые, имея дело с подлецами, умеют все-таки с большим тактом отнестись к человеческой стороне дела, не стремятся к одному лишь наказанию виновных, а дают им возможность стать порядочными.

Сам Лисянский далеко не без возмущения вспоминал случившееся с ним, но говорил уже о другом:

— В наши дни еще нередко встретишь этаких философствующих обывателей, которые готовы за всякий пустяк на шею милиции всех кошек повесить. Кухонные скандалы, трамвайное хамство — всюду зовут разбираться милицию, а сами стараются смотреть на все со стороны, как почтенные зрители. Да еще преподносят вот такие ребусы, которые мне пришлось разгадывать, И милиция занимается ими! Да, занимается, потому что обязана помогать людям. Сотни милицейских работников тратят на это знания, время, свои нервы… И вдруг месяцы волнений и тревог заканчиваются… вот такими сказочками с разбитым корытом… Досадно, конечно!

Оглавление

Плетеный ремень

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

Разыскивается…

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Теорема Лапласа

  1

  2

  3

  4

  5

Трое суток из жизни оперуполномоченного

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Восьмой револьвер

  1

  2

  3

  4

  5

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg