«Ночной мороз»

Кнут Фалдбаккен Ночной мороз

Пролог

Она выбрала короткую дорожку, прямо через лес: знала, что припозднилась, а объясняться и скандалить не хотелось — усталость давала себя знать. Пожухлая трава цеплялась за ноги, кроссовки насквозь промокли. Мороз подкрадывался по ночам и отступал к полудню. Леденящая тревога не отпускала никогда, даже днем.

Дыма из трубы нет, значит, он не протопил, значит, в доме холодно. Сейчас ей нельзя переохлаждаться. Он знает об этом, но ему наплевать. От этого становилось еще хуже. Она отчаялась надеяться, что что-то изменится. Она боялась и его показного безразличия, и внезапного гнева. Такое уже случалось. Она знала, каким разрушительным бывает такое состояние, особенно в той ситуации, в которую они загнали себя. Время будто повернулось вспять, воскресив в ней ту, кем она была прежде. Больше похожей на него, такого, каким он стал теперь, подумалось ей, и она почувствовала, как ручки тяжелых полиэтиленовых пакетов впиваются в замерзшие скрюченные пальцы. Они превращались в отвратительных, уродливых близнецов, двухголовое чудовище, чьей единственной целью было найти повод для мести друг другу. Ну что ж, мечты умерли, значит, так надо.

Нет! Она не допустит, несмотря на эту боль в груди, боль разочарования. Несмотря на то, что уже совершила и о чем сама сожалела. Согласившись приехать с ним сюда, конечно, совершила ошибку. Следовало бы придумать что-нибудь. Однако у него тоже были свои мотивы, он настаивал, сердился. Его вспыльчивость, как и многое другое в нем, начала пугать ее. Она не очень хорошо знала эти места. Чувствовала себя словно похороненной. Со всех сторон подступал лес, гнетущий и грозный, он буквально всасывал дневной свет, а дальше озеро, мертвое и неподвижное. Здесь ей никогда не станет лучше, и это следовало предвидеть. А теперь уже слишком поздно жалеть о чем-то. Надо спасать то, что еще можно спасти, и она первая, кто нуждается в помощи. Чтобы помочь ему снова встать на ноги. Она понимает, что это значит. И чего это будет стоить. Сама через это прошла. Сейчас ее силы должно хватить на двоих.

Она перелезла через обвалившуюся изгородь. Старый деревянный дом стоял в самой чаще леса, почти невидимый с дороги. С Мьёсы поднималась густая изморозь. Было не то что бы холодно, просто серая сырость словно пронизывала тело насквозь. Ноги сами добрели до почти заросшей тропинки. Она отерла с лица капли. Пальцы, вцепившиеся в три пакета из супермаркета «Киви», сделались белыми и бесчувственными. Продукты на неделю. Она купила почти все, что нужно. Деньги у них еще оставались, кое-как хватало, и временная работа приносила какой-то доход, но долго так продолжаться не могло, зиму им не пережить. Неясно, долго ли она продержится. К тому же скоро им понадобится теплая одежда и кое-что из бытовой техники. Она пыталась поговорить с ним об этом. Он и слушать не пожелал. У него свои проблемы, и бороться он должен со своими страхами. Она пыталась быть терпеливой и понимающей. Он ведь не зверь какой-то, напоминала она себе, в глубине души он неплохой. Добрый. Хороший человек. Просто совсем опустился, стал бесконечно несчастлив. И не в состоянии помочь себе сам.

Ничего, скоро ему придется выслушать ее.

В прихожей холодно. В комнате холодно, чего она и боялась. Казалось, внутри еще холоднее, чем на улице. Лежа на сундуке, он спал, завернувшись в шерстяное одеяло. А может, притворялся. Чтобы она не ругалась и не заставляла растапливать печь.

Она окликнула его.

Он повернулся. Он не спал. Он был пьян или с похмелья. Именно такой взгляд. Выражение лица. Ей не хотелось даже знать, где он раздобыл эту дрянь. У него всегда было припрятано немного в загашнике, ведь не известно, когда он в следующий раз доберется до Хамара и раздобудет еще. Прежде и с ней делился, если она просила, но теперь с этим покончено. Ей до него, конечно, далеко, но иногда и ей хотелось, просто чтобы поддержать силы. Как сейчас. И тут она закричала, но он, похоже, не услышал.

— Поздно ты, черт тебя возьми, — прогнусавил он.

— Пятница. Народу много.

Она опустила пакеты на кухонный стол, один перевернулся, и из него покатились яблоки. Он впился в них взглядом, будто хотел, чтобы хоть одно упало на пол.

— Яблоки? Ты потратила деньги на эти поганые яблоки?

— Ты же знаешь, мне витамины нужны. Да и тебе они не повредили бы.

— Я не ем никаких яблок, черт возьми!

— Ты сказал, что протопишь.

— Забыл.

— Так я тебе и напоминаю.

— Я есть хочу.

— Сейчас поужинаешь, только протопи сначала.

— Отстань, черт тебя дери.

— Дрова в прихожей.

— Да отстань же!

— Мне холодно! А ну, оторви свою задницу!

— Вот как? Так вот ты как!

Он с головой накрылся одеялом. До нее донесся какой-то клекот. Он что, смеется? Лежит и насмехается над ней? Она глубоко вдохнула, словно это могло заглушить ее отвращение к этим стенам, где воздух был наполнен густым запахом его тела.

— Тогда сам готовь свой хренов ужин!

Должно быть, он уловил в ее голосе что-то, и это что-то заставило его приподняться под одеялом.

— Иду уже, уймись ты…

Нехотя сев, он взлохматил свои жидкие волосы и поежился.

— Ты на почту ходила?

— На почту? — скривилась она. — Уж не должны ли тебе прислать чего-нибудь?..

— Дверь закрыла? — В тонких подштанниках и майке он поеживался.

— Я же сказала, что холодно.

— Ты сигареты купила?

— Куртку надень.

— Сигареты купила, я тебя спрашиваю?!

Схватив ее куртку, он принялся шарить по карманам.

— Убери руки!

— Ладно-ладно, уймись…. Да уймись же ты!

Отмахнувшись от нее, он прямо в носках зашаркал к выходу. Она стояла, повернувшись к кухонному столу, и не смотрела на это. Ну вот и дошло до обычной ссоры без повода. Невыносимо. Ее руки лихорадочно рвали упаковку продуктов, словно боролись с какими-то дикими существами. Нет, так больше нельзя!

Он вернулся с щепками для растопки, подвинул кресло к печке и, усевшись в него, принялся разжигать дрова.

— Тебе бумага нужна.

— Так принеси.

— В кладовке лежат старые газеты.

— Что на ужин?

— Ты когда-нибудь растопишь печь?

— Черт, что у нас на ужин!

В его голосе звучали опасные нотки. Ведь и ударить может. Она знала, когда он может ударить.

— Рыбные палочки. — Она уже поставила сковородку на газовую горелку.

— Рыбные палочки? Проклятые рыбные палочки?! Я терпеть не могу рыбу, ты же знаешь!

— Тем хуже для тебя.

— У тебя вот там сосиски лежат.

— Они на завтра.

— На завтра? Это почему же?

— Потому что я так сказала.

— Ах ты, дрянь… — У него не хватило запала закончить фразу. — Мне же плохо… Ты же знаешь — я в последнее время неважно себя чувствую…

Ну вот, теперь он принялся ныть. Так даже хуже.

— Растопи, наконец, эту чертову печь!

— Поганая сука!

— Попридержи язык!

— Ой-ой-ой! Напугала, гляди-ка!

Он развернулся вполоборота. Спиной она ощутила этот взгляд. Ей стало страшно.

— Глянь-ка, по-моему, ты что-то в последнее время поправилась, я…

Кусок маргарина, брошенный на сковородку, зашипел.

— Если хочешь картошки, чисть ее сам.

— Да, вширь ты раздала-а-ась, ничего не скажешь.

— Прекрати, — произнесла она, и голос ее зазвучал так, будто она говорила в пустоту. Ее пальцы ощупывали синюю упаковку рыбных палочек, но все никак не могли найти, где она открывалась.

— У меня есть девка, ей уж тридцать лет, сиськи словно тряпки, а талии нет, — запел он песенку, которую помнил со школы, — ты что же, думаешь, мне тут приятно жить вместе со свиньей, которая с каждым днем все жиреет и жиреет?

— Заткнись…

— А может, ей тридцать пять или уже ближе к сороковнику?..

— Да заткнись же ты! — выкрикнула она.

— Ах, вот как? Ты хочешь, чтобы я замолчал? — Он словно начал подпитываться своими же собственными глумливыми словами. В его глазах появился блеск, а голос окреп. — По-твоему, я должен быть добрым и заботливым, потому что ты пузата? Так, что ли? Потому что это якобы мой ребенок? Так вот, девочка моя, послушай, что я тебе скажу: что-то я сильно сомневаюсь, что это на самом деле так. Ясно тебе? — Он помахал рукой. Пальцы его были растопырены, словно он хотел показать на что-то, но не знал, на что именно. — Что-то я в последнее время не ощущаю потребности делать детей, вот так-то. Да и ты была не особо охоча до этого, так ведь? Может, расскажешь мне, как так вышло, а? И почему этот ребенок — обязательно мой? Откуда же мне, к черту, знать, чем ты занимаешься, если у тебя целый день уходит на то, чтобы съездить в Хамар? А эта твоя поганая работа — я же ничего про нее не знаю! Я об этом много думал, тут, в одиночестве. А когда я подцепил тебя — ты же и тогда не была образцом добродетели, или как? Что скажешь?

Ухмыльнувшись, он опять повернулся к печке и начал ковырять палкой в высыпавшейся на пол золе.

— Нет уж, все это можешь рассказать твоему любовнику в Хамаре. И деньги пусть тоже платит он! — Его смех превратился в глубокий хрипящий кашель. — Ты… — простонал он, прижав руку ко рту, — черт, ты слышала, что я спросил? Ты курево купила или нет?

Он не мог видеть, что происходит. Схватив сковородку, она занесла ее над головой, повернувшись вполоборота и одновременно опуская ее, словно участвовала в соревнованиях по метанию молота. Сковородка ударила его по голове, и та откликнулась каким-то приглушенным хрустом. Упав на колени, он ударился лбом об открытую печную дверцу. Так и сидел, сгорбленный, худощавый и долговязый, в бесформенной нестираной одежде, похожий на нищего монаха с разбитой головой.

Раздумывала она совсем недолго, просто ей нужно было перевести дух. Потом взяла себя в руки и сразу поняла, что нужно сделать. Уверенно и быстро, словно выполняя нечто заранее спланированное и отработанное, она подхватила тело под мышки и привела в сидячее положение. Затем, вновь подхватив его, потащила в прихожую, далее к входной двери. Несмотря на всю худобу, он оказался удивительно тяжелым. В один прием ей удавалось сдвинуть его всего на полметра. К горлу подступали рвотные спазмы, но она их терпела. При каждом ее шаге его затылок ударялся о ее ноги, и она чувствовала, как брюки пропитываются горячей липкой кровью, однако сдерживалась изо всех сил, не отводя взгляда от его дырявого носка, из которого торчали два пальца. Раз… Два… Она отдышалась. Ей казалось, что сил больше нет. Несмотря на холод, пот тек ручьем.

Раз… Два…

Обязательно вытащить его из дома, оттащить подальше, в лес. Вокруг никого, грибной сезон закончен, вряд ли кто сюда забредет. А потом, неожиданно ясно представилось ей, только и останется, что сложить их пожитки и забросить в машину. Ну и будем надеяться, что «вольво» заведется.

1

На верхней ступеньке стоял Харальд Рюстен и, похоже, не собирался посторониться, словно не хотел, чтобы он вошел внутрь.

Странно, подумал Валманн, слегка раздражаясь, но тут же понял, что может пока потянуть время. Он искал для этого малейшего предлога с того самого момента, как ему позвонил Рюстен и коротко сказал: «Юнфинн, мне кажется, тебе придется приехать».

Потом он услышал адрес. Газета осталась лежать на полу, там, куда он ее бросил, а сам выскочил из дома и сел в машину.

И вот теперь Рюстен перегораживает ему дорогу?

— Там не особо приятное зрелище…

Рюстен не успел еще и фразы закончить, продолжал что-то говорить, но Валманн не слушал. Он уже вошел, все более и более раздражаясь. Не особо приятное зрелище… Да и когда это, к дьяволу, место преступления было приятным? Он же не зеленый юнец! Он отметил, что, несмотря на апрель, на Рюстене было теплое пальто. Это позволило переключить внимание, но раздражение осталось: хоть какое-то отвлечение. Конечно, он представлял, что его ждет там, внутри. Не просто представлял.

«Оба мертвы…» — как сказал ему по телефону Рюстен своим, бесстрастным голосом.

Оба?

Хотя, в их возрасте… Может, не так уж и странно? Выжимая из старенького «мондео» все, на что тот способен, он пытался рассуждать спокойно и ясно. По длинной прямой Сосновой улице он ехал к Сосновой горе, которая прежде находилась в паре километров от черты города. Когда-то по этой дороге он колесил на велосипеде, и в это время года — тоже. Намерзающая к вечеру корочка льда на лужах трескалась под колесами велосипеда, а вокруг разливался слабый аромат оттаявшей земли, которая потом вновь замерзала, схваченная ночными заморозками.

Там на пригорке, на опушке леса, и стоял дом, вилла Скугли. Удивительно, но строительство, совершенно изменившее этот район за последние двадцать-двадцать пять лет, его не коснулось. Они все еще жили там. Он взрослел, охотно заходил в гости почти каждый день, они всё там жили. Теперь им обоим за семьдесят. Трагедии частенько случаются с живущими замкнуто стариками. А он ведь и не знал, как у них шли дела в последнее время. Они уже целую вечность не общались. А природа всегда возьмет свое…

Однако он сознавал всю нелепость таких размышлений: если так, то откуда там взялась полиция? Зачем его-то вызвали?..

Опытные полицейские, выезжая на ограбление, обычно не склонны к подобным рассуждениям. Тем не менее именно так размышлял Юнфинн Валманн, когда распахнул дверь в прихожую и за спинами криминалистов, уже приехавших на место происшествия, увидел их тела.

— Обувь! — крикнули ему.

За этот окрик он тоже был благодарен, как и за то, что криминалисты уже накрыли тела пластиком, что делало это непостижимое, но разворачивающееся в такой знакомой комнате действие каким-то нереальным. Он старательно тянул время, неспешно натягивая пластиковую накидку, шапочку и бахилы. Куда спешить? Никто из тех, кто лежит в комнате, не восстанет и не исчезнет.

2

Пока смерть не разлучит их.

Неестественно перекошенное тело Лидии Хаммерсенг лежало у лестницы, ведущей на второй этаж. Перевернутое инвалидное кресло валялось у стены. Возле двери в гостиную на спине лежал Георг Хаммерсенг. Должно быть, они пролежали так довольно долго: в комнате неприятный запах, тела распухли, кожа отдавала синевой, а местами приобрела темно-серый оттенок. На линолеуме со старомодным узором виднелись темные пятна высохшей крови и трупной жидкости. В комнате было холодно, и, когда Трульсен, который, очевидно, руководил следствием, начал излагать Валманну подробности, изо рта его шел пар. «С точностью определить время смерти очень сложно, ведь здесь чертовский холод».

Совсем недавно Трульсен получил звание инспектора полиции и к своему новому положению относился со всей серьезностью. Кое-кто даже считал эту серьезность излишне преувеличенной, и к нему быстро приклеилось прозвище «Снупи» — во многом благодаря его длинному носу и худощавому лицу. Из-за холода он шмыгал носом через каждое слово.

— Грустно это все, — выдавил он. Искренности в его голосе было не больше, чем у сотрудника похоронного бюро. — Но работа есть работа. От нее никуда не денешься…

Валманну не хотелось смотреть ему в лицо, и поэтому он оглядывал обстановку, которая была удивительно знакомой, несмотря на все те годы, которые прошли с того момента, когда он в последний раз заходил сюда. А потом его взгляд остановился на лежавших на полу телах.

На смертном одре — вместе.

Печальная история: умерев, двое стариков так и лежали в доме, и никто даже не заметил этого, никто не спохватился и не забеспокоился. Да, печальная история, ведь именно в печали и радости эти двое поддерживали друг друга и прожили всю жизнь вместе. Очевидно, Лидия Хаммерсенг разбилась, неудачно съехав с лестницы на своем инвалидном кресле. Тело ее мужа лежало в нескольких метрах от нее, полголовы было снесено выстрелом, а дробовик все еще лежал на том месте, куда упал, когда рука Георга разжалась.

От холода Валманна охватил озноб. Рюстен вошел в дом вслед за ним и теперь стоял в стороне. Прервав свои занятия, трое криминалистов выпрямились. Никаких фотографий для документального подтверждения. Никто не проронил ни слова. Все чего-то ждали от него.

Наконец Рюстен подал голос:

— Это же они?

Валманн кивнул. В этом он не сомневался, хотя и видел их в последний раз много лет назад. В великолепных светлых волосах Лидии Хаммерсенг появились седые пряди, но сами волосы казались удивительно здоровыми и густыми даже после смерти, а сама она оставалась по-девичьи хрупкой. Георг, благодаря спортивной молодости и постоянным тренировкам в более позднем возрасте, сохранил прекрасную физическую форму. Выстрел не повредил нижнюю часть лица с выразительной, хорошо ухоженной бородой. Даже постарев, они продолжали оставаться красивой, привлекающей всеобщее внимание парой: моложавые, годы как будто щадили их. От этого Валманну стало еще хуже, и он вспомнил, как, бывало, переходил на другую сторону улицы, чтобы не столкнуться с кем-нибудь из них. А ведь можно было так и не поступать.

— Да, они.

— Я знал, что вы были знакомы. — Очень в духе Рюстена. Воплощенная деликатность и забота. Для полицейского он слишком хорош, подумалось Валманну, лучше бы он стал священником.

— Спасибо тебе.

Внезапно он понял, что здесь ему больше нечего делать. Свой долг он исполнил.

В обмен на заботу Рюстен получил опознание тел. Трульсен заложил руки за спину и стал похож на нетерпеливого патрульного — кем он, собственно, и был совсем недавно. Остальным надо опять заняться делом. Сейчас не его дежурство, поэтому Валманна больше здесь ничего не удерживает. Это радовало, но одновременно вызывало раздражение.

— Черт, ну и холодрыга, — сказал он, засовывая руки в карманы. — Что ж, поеду, пожалуй, домой.

— Сейчас Анита приедет, — сообщил Рюстен.

— Анита?

Конечно — у нее сегодня ночное дежурство. Пятница, мало желающих дежурить.

— Она сейчас разбиралась с заварушкой в Станге, там была какая-то неудачная вечеринка.

Хедмарк, конец апреля, вечер пятницы. Пора бы весне заглянуть сюда, но вместо этого пришли холода. Подросткам самое бы время на улицу, но приходится сидеть в четырех стенах.

— Ладно, побегу, — сказал он.

— Знаешь… — Рюстен, оказывается, еще не закончил. — Ну, может, тебе интересно, я разговаривал с Моене.

— И что?

— Она отдала это дело Аните. Ты же знаешь, как она к такому относится — личная заинтересованность и так далее.

— Я знаю. — Он махнул рукой, развернулся и пошел к машине. Ему хотелось казаться равнодушным. Будто ему все равно. Спасибо за заботу и счастливо оставаться. Но его внутренний кулак сжался. Начальник полицейского участка Йертруд Моене просто боялась, что кто-то лично заинтересован в расследовании, — вот в чем все дело. А вовсе не в том, что следователь и жертва преступления могли совершенно случайно оказаться знакомыми.

«Преступление…» — думал он, садясь машину, заводя мотор и включая обогреватель на полную мощность. То, что он увидел в доме на краю леса, было до странности не похоже на преступление. Очевидно, Лидия Хаммерсенг, ставшая инвалидом в результате несколько раз неудачно прооперированной ноги (если ему не изменяет память, были даже разговоры об установке протеза), случайно упала с лестницы вместе с инвалидной коляской и сломала шею. Ее супруг, придя в отчаяние, понял, что его жизнь без нее не имеет смысла, а дальше ему, опытному охотнику, только и оставалось, что взяться за дробовик.

Таким произошедшее казалось следователю, который лично знал умерших, даже если и знал он их много лет назад. К тому же, если Анита ведет это дело, он все равно будет в курсе расследования. Они жили вместе уже почти четыре месяца, и их партнерство (во всех смыслах) было плодотворным. Настолько плодотворным, что у него все сжималось внутри, когда он думал о трагедии, постигшей хозяев виллы Скугли, и о Георге Хаммерсенге, который, прожив в браке почти пятьдесят лет, не оставил свою супругу и в смерти. Полвека — в печали и радости.

3

Анита пришла домой около двенадцати. Он сидел и читал.

— Я слышала, ты туда заезжал, — были ее первые слова.

— Рюстен позвонил. Он знает, что я был знаком с ними. Я пробыл там самое большее десять минут. — Он будто оправдывался и просил прощения, и это раздражало его. Ему нечего оправдываться и не за что извиняться.

— Он так и сказал. — Она сняла форменный пиджак. Странно, но ему почему-то казалось, что этот пиджак ей идет. Он вообще считал, что ей идет практически любая одежда. — А ты хорошо их знал?

По пути к спальне она подошла к дивану, где он уже обосновался в своем любимом углу, и взъерошила ему волосы на затылке.

Она знала, что это ему нравится.

— Ну, что значит знакомы. Хамар — маленький город. Тут большинство знает что-то друг о дружке.

— Отвратительно, когда жизнь обрывается вот так, — сказала она рассеянно, — ужасно жаль их… — Голос ее звучал равнодушно. В тот момент ему показалось, что слишком равнодушно. Но он рад был, что расспросы этим и ограничились, хотел взять ее за руку, просто из благодарности, но не успел: она уже ушла в спальню.

— Выяснили что-нибудь интересное? — спросил он, глядя на ее спину. Он постарался, чтобы вопрос звучал легко и непринужденно.

— Трудно сказать… — Зайдя в спальню, она прикрыла за собой дверь, и ее голос умолк. Ему захотелось встать и пойти за ней. Но он продолжал сидеть.

— Но?.. — спросил он, когда она спустя несколько минут появилась с полотенцем на голове, закутанная в его махровый халат, ее подарок ему. Она не проводила много времени в ванной комнате — и это, подобно многому другому, лишало их совместную жизнь дополнительных проблем.

— Что «но»?

— Трудно сказать, есть ли в этом деле какая-то, не знаю, загвоздка — ты это хотела сказать?

— Завтра будет совещание, я, пожалуй, после него точно скажу. Ты же видел весь этот ужас. Трульсен хочет показать, что расследование целиком в его власти. Если тут можно что-нибудь найти, то — будь уверен — поиском займется Песик Снупи. Он, и никто иной. Ему именно этого хочется.

Он решил не отступать.

— Но, мне все равно кажется, что это несчастным случай, а разве нет? — Присев на диван, она прижалась к нему. — Она свалилась с лестницы и насмерть разбилась, а он не смог вынести этого и застрелился.

— Согласен, — сказал он, сделав вид, будто не замечает пренебрежения, сквозившего в ее голосе.

— Очень сложно определить время смерти, даже примерно. Они могли пролежать там много дней.

— Ну, сейчас патологоанатомы могут многое.

— Да, но на это уйдет время.

— Неужели это действительно так важно?

— Скорее, просто формальность. Это нужно для отчета. И для ближайших родственников.

— Ах да, еще же родственники.

— Что ты имеешь в виду?

— Я разве как-то особенно это сказал?

— Мне так показалось.

— Ну, извини.

— Ты же знаком с их семьей.

— Не то чтобы знаком. Я знаю, что у них двое детей, сын и дочь. Дочь на несколько лет моложе, я о ней ничего не знаю. Сын… по-моему, он учился за границей и там остался.

— Ты его знал?

— Мы пару лет вместе проучились в школе, — ответил Валманн, чувствуя себя учеником, который пытается угадать правильный ответ, — в Кафедральной школе, здесь, в Хамаре. Там мы с ним и познакомились. Он был со странностями.

Она зевнула и потянулась.

— Пошли спать?

— Ты ложись, я скоро приду. — Он похлопал по лежавшей на коленях книге.

Протянув руку, она взяла книгу и взглянула на название.

— «Теория патологоанатомического вскрытия трупа»?

— Никогда не поздно выучить что-нибудь новенькое, — он вымученно улыбнулся, — у меня же еще то дело с замерзшим трупом.

— Ну, если ты хочешь остаток вечера провести вместе с гниющими трупами, не буду тебе мешать, — сказала она, поцеловала его нежно и продолжительно за ухом и встала. Обычно после такого он тоже поднимался.

Но сейчас остался сидеть.

4

На следующее утро он не поленился зайти в полицейский участок.

Никого не удивило, что он тоже пришел на совещание в так называемую «дежурку», где Снупи-Трульсен, стоя перед слайдом, на котором были тела хозяев виллы Скугли, рассказывал о том, что на данный момент выяснено по результатам осмотра на месте происшествия.

Он сел сзади. Ему хотелось послушать отчет Трульсена, но он не ждал никаких сюрпризов. Совсем наоборот: он хотел убедиться, что объяснить происшествие — пара пустяков, а все улики лишь подтвердят, что произошел несчастный случай, повлекший за собой самоубийство. Все это ужасно. Но такое случается сплошь и рядом.

Однако выяснилось, что Трульсен припас кое-что новенькое. Во-первых, окно спальни на втором этаже было разбито. Эта неожиданная деталь частично объясняла, почему температура в доме была близка к нулю. Старая вилла отапливалась двумя каминами старого образца. К ним присоединялся бак, который нужно было пополнять водой из канистры. Бак был пуст, и поэтому дом охладился. Когда именно это произошло, определить было невозможно. Трульсен еще раз повторил, что патологоанатомам предстоит потрудиться, но что результаты их работы вряд ли значительно повлияют на расследование, так как ничто не указывает на то, что было совершено преступление.

— А как быть с разбитым окном? — спросил кто-то.

— Оно разбито изнутри, — ответил Трульсен, продемонстрировав серию слайдов, подтверждающих это.

На фото были дырка в стекле и кусочек стекла такой же формы, найденный в саду под окном. Всем было ясно, что само отверстие слишком маленькое, чтобы кто-нибудь мог влезть в дом через него, а снаружи не было ни отпечатков ног, ни следов, ни стремянки, ни каких-либо других приспособлений, с помощью которых взломщик мог залезть на второй этаж.

— Именно разбитое стекло и позволило в конце концов обнаружить тела, — продолжал вещать Трульсен. Даже не думая задавать этого вопроса, Валманн с раздражением размышлял о том, кому и зачем понадобилось разбивать стекло. — Первыми разбитое стекло заметили дети, собиравшие в лесу подснежники. Вернувшись домой, они рассказали об этом, а их родители вызвали полицию. Дробовик в настоящий момент находится на экспертизе. Ясно, что одного патрона в патроннике будет недоставать. Вскоре проведут тщательный анализ отпечатков пальцев на ружье и осколках стекла, а также на мебели и других предметах обстановки, однако на данный момент ничто не указывает на то, что в доме есть отпечатки пальцев кого-то помимо умерших.

«Ничто не указывает», — с усмешкой подумал Валманн. Неужели Снупи невооруженным глазом смог увидеть отпечатки пальцев? Он попытался отогнать впечатление, будто улики специально собраны для того, чтобы подтвердить заранее предрешенные выводы. Даже его собственные рассуждения складывались по тому же принципу, и именно это увиливание беспокоило его.

После того как Лидия Хаммерсенг начала пользоваться инвалидной коляской, в доме был установлен особый лифт. На экране появилась фотография лифта. Лифт должен быть проверен на предмет возможной неисправности: это могло бы объяснить, почему она упала с лестницы и умерла. Экспертиза будет проведена датскими производителями лифта и представителями страховой компании.

То, как супруги Хаммерсенг жили, только начинает проясняться, однако все указывает на то, что их жизнь была спокойной, брак — удачным, и так было на протяжении сорока одного года их супружества.

Более того, думал Валманн, они были самым настоящим образцом для подражания как в общественной, так и в личной жизни. Они были сердцем Хамара: общество, культурные мероприятия, политика, любительский спорт, музыка… Даже став инвалидом, Лидия Хаммерсенг продолжала давать уроки игры на фортепиано.

— Все указывает на то, что произошла трагедия, — подытожил Трульсен с подобающей случаю серьезной миной. — Печально, что все так закончилось.

Валманн, сидящий позади всех, чуть было не произнес «аминь», но беспокойство не покидало его, к тому же он не участвовал в расследовании. Это не его дело. Он как раз собирался встать и уйти, когда Трульсену захотелось поблагодарить его за то, что Валманн по собственному желанию приехал на предварительное опознание тел. Это сообщение заставило Йертруд Моене неприязненно посмотреть на него поверх очков.

— Валманн, ты там был?

Ему оставалось только утвердительно кивнуть головой.

— Валманн знаком, то есть был знаком, с умершими, поэтому мы сочли целесообразным вызвать его, так как никого из близких родственников рядом не оказалось, — вмешался Рюстен. Спокойствие в его голосе словно обволакивало резкий выпад Моене.

— Вот как?

Теперь ее взгляд остановился на Рюстене, а по морщинам, собравшимся вокруг рта, было ясно, что она думает о его действиях.

— У меня вопрос, — вмешался Валманн. Ему не нравилось, что разговор принимает такой оборот. Трульсен воодушевленно закивал, показывая, что он рад любым комментариям, которые могут помочь следствию. Валманн порылся в памяти, пытаясь вспомнить какую-нибудь мелочь, которая сбила бы эту самодовольную рожу с толку. — Вчера вечером, когда я был там, то не придал этому особого значения, но сейчас я вспомнил, что на Лидии… фру Хаммерсенг надето очень много одежды, да еще и верхняя одежда сверху, а на Георге Хаммерсенге только спортивный костюм, к тому же на его толстовке еще и молния расстегнута. Будто бы она мерзнет, а ему жарко. Вы смогли бы это как-то объяснить?

Трульсен задумчиво кивнул головой, а потом улыбнулся, словно участвовал в телевикторине и угадал правильный ответ:

— Самым простым было бы предположить, что супруг незадолго до этого вернулся с пробежки. Нам известно, что он очень любил бегать, а в прихожей и на кухне мы обнаружили следы грязных кроссовок… — на экране замелькали фотографии, — следовательно, ему было жарко, он вспотел, и верхняя одежда ему была не нужна. Не стоит также забывать, что фру Хаммерсенг уже несколько лет болела и была очень худой. Очевидно, из-за этого она была особо чувствительной к холоду. Ко всему прочему, этот дом старый, сквозняки в нем — обычное дело, и постоянно поддерживать внутри тепло было сложно, даже несмотря на отопление. Таковы наши предположения на данный момент.

— А как насчет пианино?

Валманн произнес это совершенно спонтанно. Он судорожно отгонял воспоминания о руке Лидии Хаммерсенг, неестественно отброшенной в сторону, похожей на оторванную руку куклы. Рукав задрался, и были видны отвратительные синие пятна, а сама рука была ободрана, особенно локти.

Пианино. В его памяти вилла Скугли всегда была наполнена музыкой и музыкальными инструментами. Пианино занимало почетное место в гостиной, между двумя окнами, из которых открывался вид на сад и широкие поля, оно сразу же бросалось в глаза, как только кто-то заходил в дом. Когда он заходил туда вчера вечером, дверь в гостиную была открыта, но никакого пианино он не видел. Очевидно, его не видел и Трульсен.

— Пианино?

— Семья Хаммерсенг была очень музыкальной, — Валманн пустился в объяснения, — они все без исключения играли на каких-нибудь инструментах. Пианино занимало главное место в их доме. Они все играли, особенно она, Лидия.

— Я не помню никакого пианино… — Трульсен подозрительно огляделся, будто кто-то неуместно подшутил над местом преступления. Его взгляд упал на Рюстена, который задумчиво покачал головой:

— Нет, Юнфинн. В доме нет пианино.

Валманн кивнул, словно нашел ответ:

— Я, правда, был там в последний раз много лет назад.

Его беспокойство не стихало.

— Еще вопросы или этого пока достаточно? — Решив закончить выступление, Трульсен заторопился и вопросительно посмотрел на Валманна, который покачал головой.

Если бы даже и были, он бы промолчал. Излишнее рвение руководителя следствия и его менторский тон наводили на него тоску. Такому бюрократу, как Трульсен, бесполезно объяснять, что пианино — не старый диван и его не выбрасывают, особенно, в домах, где много лет занимались музыкой. Он попытался поймать взгляд Аниты, сидевшей у экрана, но она делала какие-то пометки и не обращала на него внимания. Он поднялся, но тут же заметил, что Моене, глядя на него, едва заметно кивнула в сторону своего кабинета. К Моене на ковер — именно этого ему и не хватало субботним утром.

5

— Вообще-то я хотела бы выразить соболезнования, ведь эта трагедия произошла с твоими близкими друзьями…

Йертруд Моене была воспитанным человеком. Она хорошо знала правила приличия, однако слишком увязла в формальностях, в том числе и когда дело касалось следствия.

— Спасибо, — ответил Валманн, — но близкими друзьями мы не были. Я учился в школе вместе с их сыном, и в детстве мы ходили друг к дружке в гости. Вот так я с ними и познакомился.

— Вот как… — равнодушно сказала Моене. Соболезнования принесены, теперь речь о повседневной рутине. — Тогда ты, конечно, понимаешь, почему я не отдала это дело тебе.

— Ну, объективно говоря, особых причин для этого нет… — Он не очень хотел разгребать дело о двух трупах на вилле Скугли, но и не желал, чтобы Моене с ее въедливыми рассуждениями чувствовала свою правоту. К тому же объяснения Трульсена, которые он выслушал полчаса назад, показались ему не особенно убедительными. На многие вопросы ответов так и не нашлось, хотя толкование важнейших улик иным быть не могло. — Ведь я с ними общался больше двадцати лет назад.

— Хорошо. — Если она и учла рассуждения Валманна, то на ее лице это никак не отразилось. — Ты, безусловно, понимаешь, что это дело привлечет внимание местного населения, если учесть положение семьи Хаммерсенг. — Она еще плотнее сжала губы. — Без сомнения, поползет множество слухов. Так всегда бывает с подобными делами. — Она поежилась, словно подозревала, что ее лично коснутся эти слухи, которые поползут, как только местные газеты попадут в руки читателей в понедельник утром. — К счастью, история не успела дойти до субботнего выпуска.

— Ну, как говорится, такова уж сущность подобных дел.

— Именно! — Иронию в голосе Валманна она истолковала как собственную победу. — Малейшее отступление от правил, малейшая неловкость с нашей стороны… — ее взгляд поверх очков впился в Валманна, словно если он опустит глаза, то признает тем самым, что именно из-за него, Валманна, правила могут быть нарушены, а полиция попадет в неловкое положение, — и потоки грязи… — Он лишь кивнул, соглашаясь. — И это означает, что мы должны провести расследование как можно аккуратнее и закрыть дело в самые короткие сроки. Ну, так сказать, завернуть, перевязать ленточкой и преподнести общественности на блюдечке с голубой каемочкой! — «На блюдечке с голубой каемочкой»… Она была довольна, что вспомнила это редкое в ее речи образное выражение, и даже не смогла удержаться от слабой улыбки. — А тебе, Валманн, несмотря на личную заинтересованность, не удается облегчить расследование дел, которые ты ведешь… — На это ему тоже было нечего возразить. Она была права: расследуя запутанные дела, он часто находил различные предлоги, чтобы не ограничивать себя правилами и законами. Однако такой принцип, как правило, приносил плоды. — И поэтому… — Она решила озвучить окончательные выводы.

— Извини, Моене, — прервал он ее наконец. Просто не мог больше выслушивать ее самодовольную болтовню, — но я что-то не припомню, чтобы я просил передать это дело мне. Разве не так?..

— Ты там был, — резко ответила она, — вчера вечером.

— Меня вызвали туда. В качестве свидетеля.

— Дело заинтересовало тебя настолько, что во время прекрасного отчета инспектора Трульсена ты даже начал задавать довольно скользкие вопросы.

— Да просто в голову пришло кое-что, только и всего.

— Если у тебя нет прямых и ясных доказательств того, что это происшествие — не несчастный случай и последовавшее за ним самоубийство, я просила бы тебя в дальнейшем не позволять, чтобы такое вдруг «приходило в голову», как ты выражаешься. Подобные идеи не помогут ни следствию, ни умершим и не украсят память о них. Тебе ясно?

— Вполне. — Сейчас ему хотелось лишь быстрее выйти из этого кабинета, где каждое его слово, каждое движение вызывало неприятие не только начальника участка, но и — по крайней мере, так ему казалось — ее бульдога, который укоризненно смотрел на него с фотографии в серебряной рамке на столе.

— Еще один момент. — Она ничем не погнушается, лишь бы убедиться, что он сдался. Итак, прощальный залп: — Тот покойник.

— Да?

— Тебе позвонили в пятницу утром?

— У меня был выходной. И мне сообщили, что место охраняется… — Ему хотелось добавить, что если уж тело пролежало под снегом всю зиму, то ничего с ним не случится, если оно полежит там еще пару дней. Однако он благоразумно промолчал.

— Если в нашем округе обнаружен покойник, то к этому нельзя относиться легкомысленно, Валманн.

— Конечно, нельзя.

— В таких случаях наше легкомыслие выглядит недостойно.

— Да…

— Поэтому я надеюсь, что в дальнейшем ты сосредоточишься на этом деле.

— Хорошо. Еще что-то?

— Это все, — ответила Моене, и внимание ее переключилось на стопку бумаг, лежавшую на столе. Он готов был поклясться, что она обменялись быстрым понимающим взглядом с бульдогом: «Пианино… Еще чего не хватало!»

6

— В течение восемнадцати лет был представителем партии правых в муниципалитете. Капитан команды «Львы». Учредитель профсоюза. Зимой и летом принимал самое активное участие в любительских спортивных соревнованиях. Четырнадцать кубков…

Стоя у плиты, Анита Хегг попробовала на вкус соус на основе красного вина. Филе в кастрюле уже покрылось темной корочкой, и теперь ему требовалось еще минут двадцать в духовке, чтобы дойти до полной готовности. Грибное соте с бобами и картофелем тоже было почти готово. Вот-вот и субботний ужин будет на столе. Она склонилась над плитой и еще раз попробовала еду:

— Еще чуть посолить? Что скажешь?

Взяв ложку, он притронулся к ней языком.

— Тебе решать, ты тут главная… — Валманн три года питался кебабами и горячими лепешками в самых многолюдных забегаловках Хамара, и из-за этого его вкусовые ощущения притупились, как он боялся, навсегда.

Она снова зачерпнула ложкой соус.

— Посолю-ка я еще.

— Ты становишься настоящим профессионалом. — Он стоял настолько близко, насколько мог, чтобы ее это не отвлекало.

— Я просто поняла, что это, оказывается, довольно занятно, — сказала она. — Черт! — Соус капнул на ее белый свитер.

— Настоящему повару всегда нужен настоящий фартук…

— Фартук… — скривилась она, оттирая пятно.

— Что, уже отказываешься от своих слов?

— Отказываюсь быть домохозяйкой. Ты знаешь, ведь когда мне было семнадцать и я сказала, что хочу работать в полиции, мой отец собрался отправить меня на курсы домохозяек. Ему как-то не пришло в голову, что последние курсы домохозяек закрылись еще до моего рождения.

Этого он не знал. Он многого не знал о ней.

И наоборот.

Они сближались медленно. Решение съехаться далось им обоим нелегко. Она помнила свой прежний неудачный опыт. Он раньше был женат, его брак длился долго и счастливо, но три года назад его жена умерла от рака. Аните было тридцать, ему — сорок три. Сейчас они вместе осваивали новые условия жизни практически с осторожностью антропологов, охваченные влюбленностью и полностью поглощенные друг другом. Может статься, даже излишне поглощенные, думал он иногда. Может статься, с излишней осторожностью. И то, что родом он был из Хедмарка, и болезненный уход Бет — все это заставляло его скептически относиться к счастью, которое когда-то казалось столь бескрайним и ощутимым.

— Я говорю… — она вновь вернулась к перечислению достоинств семейства Хаммерсенг, — что тут не хватает только Королевской золотой медали за заслуги.

— Наверняка лежит где-нибудь в ящике.

— А она: преподаватель музыки, организатор и участник концертов и к тому же брала на себя благотворительные мероприятия, председательствовала в благотворительном обществе — и все это вплоть до той поры, пока ей не стало совсем трудно выходить за пределы дома… Я ничего не упустила?

— Навещала больных и оказывала им помощь на дому, — добавил он, — и не забудь еще общество защиты животных…

— А у них самих были животные?

— Нет, насколько я знаю.

— И пианино тоже не было, несмотря на всю любовь к музыке.

— Во всяком случае, в последнее время не было.

— Занятно это, про пианино… — Она выключила конфорку под кастрюлькой с соусом.

— Думаю, Трульсен с тобой не согласился бы.

— Я о том, что ты спустя столько лет точно помнишь, где оно стояло… Вообще-то, я туда потом вернулась и проверила — на полу остались отметины, как раз между окнами. Старые инструменты тяжелые. Ты, должно быть, много времени проводил в их доме. Вы очень дружили с их сыном?

— Поставь-ка мясо в духовку, — скомандовал он, — этот кусок обошелся мне в двести двадцать крон. И я хочу, чтобы он того действительно стоил!

— Чтобы испортить кусок филе, — мягко возразила она, — достаточно лишь передержать его в духовке.

Моя мать считала по-другому, хотел парировать он, но смолчал. Мать бросила их с отцом, когда ему было одиннадцать лет. В последний раз они общались восемь лет назад. Она не приехала даже на похороны Бет.

— Я как вспомню о них… Как они лежат там… Такие разбитые! Эти замечательные люди…

Он обнял ее за талию и уткнулся носом ей в шею:

— Ну, где еда? Я есть хочу!

— Конечно, могло так получиться, что она упала с лестницы случайно, но чтобы такой человек, как он, просто пошел и застрелился…

— Это был шок, — сказал он, просто чтобы сказать что-то. Ему не хотелось продолжать этот разговор. Как раз сейчас он не желал вдаваться в подробности. Ему требовалось время, чтобы обдумать кое-что самостоятельно. — Мгновенная паника, ему показалось, что жить без нее невозможно. Они ведь долгие годы…

— Это любовь, — прошептала она, поворачиваясь к нему лицом.

— Такая сильная, что до смерти… — пробормотал он, еще крепче обнимая ее.

7

До избушки можно было проехать на машине. Труп лежал под осыпью, всего пару сотен метров вниз, там, где лес резко спускался к каменистому берегу Мьёсы. Его обнаружили туристы, семья, выехавшая на пикник. Обнаружили то, что от него осталось. Непогода и ветер, снег и движение грунта, и к тому же лесные «осквернители могил» — как пернатые, так и четвероногие, — из-за всего этого пиршества смерти останки были разбросаны по окрестностям и скрыты. У Валманна перед глазами все еще стояло происшествие на вилле Скугли, поэтому он сразу отметил разницу: там тела лежали, словно использованный театральный реквизит, будто завершая Оперу Смерти. Здесь же останки словно стали частью окружающей среды: разбросанные по лесу, они напоминали небольшие кучки сушняка, почему-то укрытые истлевшими лохмотьями. Даже череп, найденный на маленьком плато, покрытом изморозью, там, куда ветви сосен не пропускали солнечный свет, приобрел какую-то мирную геометрическую форму и стал похож на округлый камень, спрятавшийся среди других обточенных ледником камней. Полиция обнесла территорию, где было обнаружено тело, лентой. Очевидно, чтобы восстановить скелет, придется расширить район поисков. Долбаная работа, подумал Валманн, но от нее никуда не денешься, во всяком случае, пока остатки одежды не помогут установить личность умершего.

— Может, это грибник? Поскользнулся и свалился вниз… — спросил он с надеждой. Слова немного успокоили его, они приближали его к действительности и отгоняли видения.

Стоявший рядом полицейский посмотрел на него:

— Возможно. Но одежда на нем не для прогулок. И корзинки мы не нашли.

Ну конечно, корзинка. Отличительный знак всех грибников — ни ее, ни широкого ножа не нашли, а ведь лишь безмозглые любители срывают грибы руками и складывают в полиэтиленовый пакет.

— Вот проведем лабораторную экспертизу и узнаем побольше, — убежденно сказал он. Бесполезно. Молодой полицейский был наблюдательным, отвечал быстро, поэтому уже до начала расследования у Валманна появилось чувство, что его обскакали. Валманн спросил, как его зовут, просто чтобы продемонстрировать свой авторитет, — еще один бессмысленный прием. Полицейский сообщил, что зовут его Фейринг. Аксель Фейринг. Казалось, он готов был вести это дело. Кивнув, Валманн бесцельно отступил на несколько шагов назад. Он плохо себя чувствовал здесь. Криминалисты исследовали местонахождение останков и отмечали их расположение. Поставленные ими белые палочки с пластиковыми этикетками выглядели неестественно, казались даже более чужеродными, чем человеческие останки. Стволы сосен приглушали слова, сказанные полицейскими, словно сама Природа не хотела, чтобы произошедшее здесь, в лесу к северу от Тангена, превращалось в полицейскую драму. Мысли Валманна были заняты виллой Скугли, именно это отвлекало его внимание, когда он пытался сосредоточиться на останках тела в лесу, от которых никуда не деться, которые требовали полицейского расследования, в том числе и с его участием.

В полицейском участке Кронберг, «ходячая картотека», как его называли, проверял базу данных по исчезнувшим. Было ясно, что речь не идет о жителе этого района: судя по одежде, это было тело взрослого мужчины, а за последний год в полицию не поступало заявлений об исчезновении мужчин в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Значит, можно было предположить, что умерший скрывался от правосудия. Или — а такую возможность нельзя, к сожалению, исключать, как полагал Валманн, в периоды затишья привыкший считать Хамар и Хедмарк благополучным регионом, безопасным для населения и спокойным для полиции, — это тело привезли и бросили здесь, а умерший мог стать, к примеру, жертвой бандитских разборок. Тогда в район расследования попадает и Осло с его разбойными группировками. Однако время для подобных размышлений настанет только после того, как экспертиза установит пол, возраст, время и причину смерти, расовую принадлежность умершего и так далее. И только потом следователям достанется незавидная задачка пойти по уже остывшим следам убийства, которое, возможно, было совершено несколько лет назад. Если обыкновенный турист споткнулся и упал, то ему сильно не повезло. Обойдя вокруг, Валманн вернулся на прежнее место и начал думать вслух, скорее для того, чтобы сделать какие-то выводы для Фейринга. Мысленно Валманн уже покинул это место.

— Чтобы вот так свалиться прямо в осыпь… Нужно обследовать дыру на затылке… — Он указал на череп, у которого отсутствовала большая часть затылка.

— Увидим, — ответил Фейринг, и Валманна вновь охватило угнетающее чувство, будто он тут лишний. Без сомнения, патологоанатом проведет экспертизу разбитого черепа, сделает выводы и сообщит им. А пока все рассуждения остаются совершенно ненужной болтовней.

Он пошел обратно к избушке, возле которой стояли машины. Во всяком случае, туда, наверх, проникают лучи солнца. Обстановка действовала на него все более угнетающе. Деревья, высокие и густые благодаря особому мягкому климату в этом районе, порождали непроходимую беспорядочную тьму. С того места, где он стоял, озера видно не было, но он слышал, как волны разбиваются о гальку. Здесь, внизу, у крутых берегов близ Тангена, даже вода Мьёса, обычно такая умиротворяющая, казалась холодной и равнодушной. Бесцветной. Мертвой. Словно промерзла до самого дна и покрылась льдом. Странно, подумал Валманн, что природа меняется так кардинально и резко. Всего два-три километра к северу — и начинается Стангеланд, открытый, солнечный и сияющий. Поля, принадлежащие зерновым хозяйствам, раскинулись настолько широко, что взгляд тонул в их колышущемся море, разрезанном густыми аллеями, с архипелагами огороженных пастбищ, с деревьями, древними, как мир, чьи корни упирались в захоронения бронзового века. Все это звало насладиться количественной тысячелетней гармонией. Заброшенная хибарка вполне могла принадлежать одному из земельных владений в Стангеланде. На хуторах всегда были такие рабочие избушки, охотничьи домики и так называемые прибрежные хижины, которые сейчас уже не использовались и стояли в постоянно растущем непроходимом смешанном лесу, полуразрушенные и позабытые.

Но кому пришло в голову приехать сюда в поисках смерти?

Валманн отметил, что он уже отказался от мысли о жертве бандитских разборок. Если бы речь шла о местных группировках, то рано или поздно запрос поступил бы в полицейское отделение Хамара. А посторонние вряд ли стали бы забираться в самую чащу леса вокруг Тангена, чтобы спрятать труп: так они могли часами блуждать по лесным тропинкам, чтобы выбраться на трассу Е6. Версия о несчастном случае также начала вызывать у него сомнения. Обрыв был не настолько крутым, и падение повлекло бы за собой гибель только в случае крайнего невезения. Так что же произошло? Самоубийство? Это самое вероятное. А как быть с проломленной головой? Эта способность усложнять ясные на первый взгляд дела почти раздражала его, уж очень не хотелось распутывать дело об убийстве, совершенном несколько лет назад.

В любом случае его присутствие здесь излишне и будет только мешать другим полицейским. Эта мысль практически успокоила его, он сел в «мондео» и завел машину. Несмотря на то что ночной холод отступил, а сквозь сосны проглядывали полоски света, он поёжился. Если в этом районе и было подходящее для смерти место, то вот оно. Но проломленный череп?..

Отгоняя собственные навязчивые мысли, он включил радио. Там шла передача из Хедмарка о весеннем сборе ветрениц-перелесок.

8

— Привет! Супер, что я на тебя наткнулся! Как раз хотел тебе мейл написать. Ты получил наше приглашение? А ничего не ответил…

На тротуаре перед ним возник Ханс Людер Хансен с его широкой и искренней улыбкой. Ханс Людер был одним из немногих, кого Валманн знал еще со школы. Окончив ее, тот остался в Хамаре, где возродил сантехническую фирму своего отца, превратив ее в процветающее предприятие по продаже стройматериалов. Дела шли хорошо, и Ханс Людер не скрывал, что ему это нравится. Неутомимый и энергичный, щедрый на хулу и похвалу, он постоянно публиковался в местных газетах, подписывая свои материалы «Патриот Хамара». Распахнутый пиджак подчеркивал не только внушительные размеры тела, но и, казалось, открытость мышления. Он состоял в Партии прогресса, баллотировался на выборах в муниципалитет, но не прошел.

Валманн пожал протянутую руку. Он хорошо знал, что будет дальше, и сожалел, что этого не избежать. Он намеренно оставил без ответа приглашение на праздник в честь двадцатипятилетия окончания школы, который должен состояться вот-вот, в мае. Он терпеть не мог подобных сборищ. Ему хватало получаса общения, и лучше всего с бывшими школьными тихонями, похоже, подобные же чувства испытывали все, приходившие на праздник.

— Ой, я как-то совсем это упустил… — Он наконец собрался с мыслями и приготовился к объяснениям. — Так много работы, ты уж извини…

— Ничего страшного, — сочувственно ответил Хансен, — я уже отметил тебя, знаю же, что ты все равно придешь! — Он выпустил руку Валманна. Теперь наверняка похлопает его по спине. — Если только тебя не сорвут распутывать какую-нибудь чертовщину. Но такая уж у вас, полицейских, жизнь — и спасибо вам за это, ведь преступники тоже работают без выходных! — Он оглушительно рассмеялся, одновременно кивнув паре прохожих, словно это и их касалось. — Ты знаешь, мне ведь нужна от тебя профессиональная помощь, помощь полицейского! — В голосе вновь послышался смех, словно он готовился к новой забавной шутке. — Мы, организаторы праздника, не смогли найти адресов некоторых наших бывших одноклассников, а ведь в этом году у нас двадцатипятилетний юбилей и мы непременно должны собрать всех! Так ведь?

Валманн решил, что лучше будет согласиться.

— Мы не можем отыскать троих, если уж совсем точно. Один из них — Клаус — помнишь, тот, как его, Дохляк?

— Да, Клаус…

— Вы ведь с ним дружили, так? Ты не знаешь, куда он подевался?

Не желая того признавать, именно этим вопросом Валманн и мучился последние двое суток.

— А разве он не уехал за границу? — Валманн отвел глаза от испытующего взгляда Хансена.

— Насколько я помню, — Хансен принялся пристально рассматривать свои до блеска начищенные ботинки, — он сначала поступил в музыкальный институт Барратт Дуэ, а потом уехал продолжать обучение в Вену. Потом он внезапно бросил музыку и начал изучать, кажется, геологию в Тронхейме. Говорят, он очень быстро получил диплом. А потом я его как-то упустил. Поэтому я думал, что, может, ты знаешь?..

Валманн удержался от очевидного вопроса: а почему организаторы праздника не связались с семьей Клауса? Однако бывший его одноклассник из отделения с математическим и естественно-научным уклоном тут же перешел к этой теме:

— Черт возьми, а то, что произошло с его родителями! Что скажешь?! Оба и сразу… А в сегодняшних газетах написали об этом какую-то глупость. — Хотя он произнес это с серьезной миной, из-за пухлых щек уголки его губ были постоянно приподняты, из-за чего казалось, будто он вот-вот рассмеется. — Ты был там? Тебе известно, что там на самом деле случилось?

— Еще рано говорить о чем-то конкретном. Журналисты знают не меньше нашего. Конечно, в любом случае это трагедия. Жуткое дело… — Валманн отбросил полицейские словечки и с облегчением заговорил о несчастных случаях, смерти и самоубийстве так, как говорят простые люди на улице. — Вообще-то, мы тоже пытаемся разыскать Клауса и его сестру. Им ведь нужно сообщить об этом.

— Вот именно! — Ханс Людер вновь просиял. — Об этом я и собирался тебя попросить! Ты же мог бы помочь нам найти Дохляка и еще двоих. Вы, полицейские, постоянно кого-то разыскиваете, так ведь?

— Ну, не то что бы постоянно…

— Ты понял, о чем я!

— Я могу поспрашивать.

— Ты отличный парень! — А вот и похлопывание по спине. — Есть у тебя личный электронный адрес, куда я могу тебе написать про тех, кого мы не нашли? Во-первых, Мона… кажется, ее фамилия была тогда Аксельсен. С рыжими волосами. Гуманитарная девушка. И сложена божественно. Обидно потерять такую!

— Я посмотрю, что мы можем сделать, — ответил Валманн, завершая разговор и протягивая свою визитную карточку. Мону Аксельсен он тоже не особенно хорошо запомнил.

— И не забудь про шестнадцатое. Вечеринка будет в семь на Оддене. Помнишь, как гуляли шестнадцатого мая двадцать пять лет назад? В тот раз будет не хуже. По крайней мере, выпивка будет такая же убойная! Ты ведь тогда еще с кем-то так и заснул возле собора?..

— Кажется, нет…

— Подумай только — двадцать пять лет прошло…

— Мне пора идти. Иначе не успею пообедать. — Валманн приподнял пакет из «Севен-элевен» со сдобной булочкой и стаканом кофе. Кофе в столовой сегодня был на редкость неудачным.

— Двадцать пять лет — пролетели, будто и не было их, правда ведь? — Ханс Людер Хансен вошел в философский раж. — Оглянуться не успеешь, а тебе уже за сорок. Вот ты и стал практически престарелым…

— Ну, пока, Ханс Людер.

— Но это все не про тебя и не про меня, старик… — Теперь его взгляд остановился на здании, построенном Оддваром Стееном, где более двадцати лет назад повесили большие часы. На лице появилась тоска, словно именно эти часы были правильными а само время остановилось, как только их сняли. — Нам-то годы не страшны… — Внезапно его нижняя губа обвисла, став похожей на большую каплю, зажатую между массивными челюстями. Прохладный ветерок взлохматил завиток волос на лысеющей макушке. Казалось, он замерз в своем просторном шерстяном пиджаке.

В ответ Валманн лишь помахал рукой, одновременно чуть отойдя в сторону, чтобы избежать очередного похлопыванья по спине. Ему было о чем подумать.

Двадцать пять лет…

В последнее время он часто задумывался о возрасте. Точнее, о разнице в возрасте, а еще точнее — о двенадцатилетней разнице в возрасте и о том, как это может сказаться на отношениях. Однако именно сейчас ему пришло в голову совсем иное. Он вспомнил слова Трульсена на совещании в субботу утром: «Супруги Хаммерсенг, счастливо женатые в течение сорока одного года».

Сорок один год.

Трульсен был известен своей педантичностью: не «более сорока лет» или «около сорока лет», а сказал именно «сорок один год». И можно не сомневаться, что так оно и было. Почти столько, сколько он сам прожил на этом свете. Именно эта мысль и привела его в замешательство: почти столько, сколько прожил на свете их сын Клаус.

Почти, да не совсем. Пары лет не хватает.

Они учились в одном классе, значит, Клаусу сейчас сорок три года, как и Валманну. Следовательно, когда его родители поженились, Клаусу было два года. Сорок лет назад такое считалось выходящим за рамки приличий. Во всяком случае, в Хамаре. То есть идеальная супружеская жизнь четы Хаммерсенг началась с настоящего вызова общественности! И что настораживало еще сильнее: очевидно, никто об этом не знал. А ведь в маленьких городках до появления желтой прессы и телевидения с их рассказами о жизни красивых, богатых и знаменитых жители буквально питались подобными сплетнями, как они питались козьим сыром и пшеничным хлебом. Тем не менее Валманн не помнил, чтобы кто-то упоминал о том, что с датой рождения Клауса Дохляка что-то не так. Иначе об этом было бы всем известно. Местные острословы ни за что не упустили бы такой лакомый кусочек, и к Дохляку намертво приклеилась бы еще и кличка «ублюдок» — устаревшее название устаревшего греха, которое они непременно бы припомнили. Острословы, которые с изощренной изобретательностью превращали школьные годы Клауса Хаммерсенга в ад. Из-за которых он сам, Юнфинн Валманн, бывший приятель Клауса и друг его семьи, предпочел бы никогда не вспоминать о своих юношеских годах, но именно эти воспоминания мелькали у него перед глазами и никак не шли из головы каждый раз, когда он думал о смерти четы Хаммерсенг. Иначе говоря, постоянно.

9

— Вообще-то они были не очень богаты, Хаммерсенги…

На этот раз его остановил Трульсен — в тот момент, когда Валманн как раз пытался проскользнуть в свой кабинет, держа в руках пакет с завтраком.

— Ты ведь был знаком с ними, так? Не знаешь, случайно, за что стоило бы зацепиться, чтобы разыскать их детей?

Валманн попытался одновременно покачать головой и пожать плечами, отчего кофе в пакете опасно забулькал. Ему очень не хотелось рассказывать Трульсену о подробностях своего знакомства с Хаммерсенгами.

— Я подключил к делу Кронберга, — продолжал новоиспеченный инспектор, — но и он ничего не смог выяснить — по крайней мере, пока.

Кронберг был ходячей полицейской энциклопедией, голова не хуже компьютера, настоящей конторской крысой. Похоже, больше всего ему нравилось сидеть среди стопок документов и водить желтым от никотина пальцем по колонкам имен и цифр. Не было в королевстве такого архива, где Кронберг не чувствовал бы себя как рыба в воде, он оброс многочисленными знакомствами в среде местной бюрократии, которая превращала его имя в легенду.

— На мой взгляд, если уж Кронберг не сможет кого-то найти, значит, этого человека и разыскивать не стоит. — Валманн пытался казаться незаинтересованным. — Но вы же хоть кого-то нашли?.. — Он никогда не задумывался над тем, есть ли еще кто-то в семье Хаммерсенгов, кроме известных ему четырех человек, нет, он никогда не слышал о других членах семьи — тетях, племянницах или кузенах…

— Только дядю — живет в Оркдале, в доме престарелых, и почти совсем потерял разум. И еще мы нашли Эйгиля, брата Георга, он военный на пенсии, проживает на Канарах. С ним мы связались. Но вот дети?.. — Трульсен смотрел на него со всей строгостью, словно подозревая, что его коллега, почти тридцать лет назад знавший эту несчастную семью, сейчас намеренно скрывает какие-то важные сведения о ней.

— Я не настолько хорошо их знал… — Валманн стал подозревать, что Трульсен пытался втянуть его в дело, совершенно его не касающееся, — мне говорили, что их сын, Клаус, начал было изучать музыку, но потом бросил и поступил в Технический университет в Тронхейме. О его сестре я знаю только, что зовут ее Ханне. Она была младше меня года на три-четыре. Я бы ее не узнал, даже если бы столкнулся с ней на улице.

— Мы обыскиваем дом, — Трульсен тяжело вздохнул, словно сам не желал говорить этого, ведь обыск лишь усложнит расследование, которое изначально казалось таким простым, — должны же сохраниться бумаги, письма, да хоть что-то, какая-то ниточка, которая выведет нас на детей. Я сейчас еду туда.

— Удачи. — Лучшего ответа Валманн не придумал. Обойдя коллегу, он открыл дверь и с облегчением выдохнул, лишь зайдя в свой душный кабинет, где он, несмотря на солнце, выглянувшее еще в час дня, забыл выключить обогреватель. На телефоне горела красная лампочка, значит, на автоответчике есть сообщение. Однако он решил на время забыть об этом и наконец съесть ванильную булочку и выпить кофе с молоком, который уже наверняка успел остыть до нужной температуры.

Не съев и половины, он внезапно прервал обед и, резко пододвинув к себе телефон, набрал номер Кронберга.

— Я слышал, что ты разыскиваешь детей Хаммерсенгов, — выпалил он, когда Кронберг снял трубку.

— Верно, — спокойно ответил человек-компьютер, которого внезапным телефонным звонком не собьешь. Он прекрасно осознавал свое положение здесь — в его голосе не слышалось ни нетерпения, ни расстройства. Очевидно, такие задачки ему нравились.

— Мне сегодня сказали, что их сын, Клаус, изучил геологию в Тронхейме. Должно быть, где-то двадцать два — двадцать три года назад. Это как-то поможет тебе?

— Это я сразу выяснил… — Ну, естественно, он уже сам все выяснил! Нужно ли вообще вмешиваться? — Сложность заключается в том, что он работает в нефтяном секторе и ездит по миру, сначала был в Штатах, а потом уехал в Южную Америку. В Венесуэлу. И там его следы теряются.

— А когда это было?

— В середине восьмидесятых.

— То есть почти двадцать лет от него ни слуху ни духу?

— Посмотрим, — добродушно ответил Кронберг, — я совсем недавно начал.

— А что с ней? С его сестрой? Ханне, так, кажется, ее звали?

— Еще одна задачка. Окончив школу, она уехала в Данию и начала учиться в Школе путешественников, или как там это называлось — когда группка хиппи организовывала «альтернативное» обучение с левым уклоном, где предполагалось, что учиться надо не по книжкам, а в жизни. Вместе с этой школой она отправилась на Восток, по возвращении довольно быстро вышла замуж за пакистанца, а потом так же быстро развелась. На этом все.

— По-твоему, случилось что-то серьезное?

— Вовсе не то, о чем ты подумал, — никаких типичных для смешанного брака проблем. Скорее, это муж ее бросил, и она подала на развод. Но потом она пропала.

— В Дании?

— В определенных кругах человека легко потерять из виду — это зависит от его социальной принадлежности, и особенно часто это бывает у наших добрых соседей на юге. Вспомни-ка про вольный город Христианию, где никаких законов нет уже сорок лет.

— Она была наркоманкой?

— Не исключено.

— В таком случае она, скорее всего, уже…

— Мертва?

— Ну, если она не дает о себе знать…

— Исчезнуть можно по разным причинам.

— Думаешь, такое происходит даже в самых благополучных семьях?

— Пока мы не разузнаем еще что-то, гадать нет смысла. Я как раз сейчас просматриваю базу данных датской полиции по неопознанным телам десяти-пятнадцатилетней давности. То есть по тем, которые были внесены в базу данных. Чтиво не из приятных.

— Кого-то нашел?

— У двоих или троих черты совпадают — возраст, телосложение и так далее. Я как раз прорабатываю детали.

— Да, забот хватает.

Такая уж у меня работа.

— Ну, пока ты бодр и свеж. — В его легкомысленном тоне зазвучали фальшивые нотки. Валманн сам это почувствовал и положил трубку.

Когда он, собираясь отправиться домой, подошел к «мондео», его остановил Рюстен:

— У тебя есть минутка?

Валманну казалось, что такие «минутки» сожрали сегодня весь его рабочий день. Сначала Ханс Людер, Трульсен и Кронберг, а потом еще и Моене, которой срочно понадобился отчет о теле, обнаруженном в лесу возле Тангена. На автоответчике настырная престарелая дама оставила сообщение о том, что в последнее время она видела, как около дома Хаммерсенгов крутились какие-то «подозрительные личности». Когда он перезвонил ей, чтобы сказать, что расследованием смерти супругов Хаммерсенг занимается Трульсен, то выяснилось, что она хочет переговорить именно с ним, Валманном, потому что он был другом семьи. «Ты, наверное, меня и не помнишь, я Герда Халлинг, — в ее голосе зазвучало нечто, похожее на кокетство, — но зато я тебя отлично помню. Я почти пятьдесят лет живу по соседству с Хаммерсенгами. А ты был таким милым и симпатичным юношей. Да и сын их тоже, хотя он был большой чудак. Уж не говоря о дочери… ужасно, что там произошло с их родителями!»

Чувствуя себя кем угодно, но уж никак не «милым и симпатичным юношей», он записал имя и адрес, пообещав передать их Трульсену и его ребятам и проклиная свою безалаберность, из-за которой он не позвонил на коммутатор и не попросил впредь отсеивать подобные звонки.

А теперь еще и Рюстен.

— Как-то все запуталось с этими Хаммерсенгами, — начал он.

— Да, я слышал. — Ему очень хотелось сказать, как он рад, что это дело досталось не ему, но жалость к Рюстену остановила его.

— Сегодня к нам заходил один пенсионер, бывший полицейский. Он вспоминает, что Георг Хаммерсенг в свое время заявил в полицию о пропаже своей дочери, это было после того, как она съездила в Данию.

— Когда это было?

— В конце восьмидесятых.

Этот момент хорошо запомнился бывшему полицейскому, потому что Хаммерсенг устроил страшный скандал, как только узнал, что в таких случаях полиция должна соблюдать определенные правила и что если речь идет об исчезновении совершеннолетнего, то расследование начинается не сразу, даже несмотря на беспокойство родственников пропавшего. Хаммерсенг вышел из себя, написал официальную жалобу на ведущего дело полицейского, да еще и поместил материал в газетах. А потом наступило затишье. Больше в полицию Хамара никаких заявлений об исчезновении не поступало, и к расследованию так и не приступали.

— Самое удивительное, что в этой семье… — когда Рюстен был особенно сосредоточен, в его взгляде появлялись задорные огоньки, — исчез не один человек…

— А два! — продолжал Валманн. — Так ты тоже говорил с Кронбергом?

— Ага. Их сын тоже исчез. Но вот поднял ли всех на уши папаша Хаммерсенг после этого?

— Так как — поднял?

— Во всяком случае, такого никто не помнит. Но если это важно, мы можем поднять архивы.

— Мне кажется, важно, — ответил Валманн и тут же пожалел, заметив в глазах Рюстена интерес, — это просто предчувствие, — предупредил он, открывая дверцу машины.

— Я это учту. Знаю я эти твои предчувствия, — усмехнулся Рюстен, махнув рукой ему вслед. Валманн был рад, что улизнул от него. Приветливый и дружелюбный, Рюстен умело завоевывал доверие и выяснял правду, с кем бы он ни разговаривал. В любом случае вскоре на свет выплывет и возраст Клауса. И пусть эту тему поднимет кто-нибудь другой. Расследование дела поручено не ему, и это замечательно — напомнил он сам себе Бог знает, в который раз.

10

Анита пришла домой около семи. Он приготовил ужин почти за час до этого. Так они распределили обязанности: еду готовит тот, кто не на дежурстве или первым приходит домой. По выходным или праздникам это была ее обязанность. Он неохотно признал этот порядок справедливым, хотя его удивила горячность, с которой она отстаивала такой уклад. Он также сознавал, что ему пора бы включить в рацион что-то еще, помимо пиццы и полуфабрикатов. Однако Юнфинн Валманн вовсе не был прирожденным кулинаром, и теперь, когда он освоил «спагетти по-карбонарски», ему вовсе не нравилось, что они простаивают в духовке и пересыхают.

— Ну, ты прямо как образцовая домохозяйка! — сухо парировала Анита, выслушав его недовольные выпады.

— Но их же теперь невозможно есть!

— Поставь-ка на стол, проверим.

По будням они ужинали за маленьким кухонным столиком. Его дурной юношеской привычке — утаскивать тарелку в гостиную и есть перед телевизором — пришел конец. Теперь они сидели напротив нос к носу. Обычно он не имел ничего против того, что ее лицо так близко. Сейчас он видел ее усталость, и это угнетало его. Он знал, где она побывала. Сам он тоже совершенно вымотался, но не из-за работы. Сидя лицом к лицу и пережевывая пересушенные спагетти, они почти не видели друг друга.

— Трудный день? — Она была на редкость молчалива, и это казалось ему невыносимым.

— Попробуй сам обыскивать дом под надзором Трульсена.

— Что, глубоко копает?

— Проверяет каждую трещину в полу. Его тяга к совершенству просто ненормальна. От подвала до чердака — и такими темпами мы даже до второго этажа еще не добрались. Словно мы расследуем двойное убийство.

— Нашли что-то о родственниках?

— Пока только несколько писем в секретере, в подвале. Отправлены из-за границы. Мужской почерк. Числа проверить не успела, потому что Трульсен их отобрал. Думаю, это от сына. Помимо этого еще была куча работы: надо было пересмотреть много чего другого по его указанию. В этой семье ничего не выбрасывали!

— Кроме пианино.

— Опять ты со своим пианино.

Она действительно устала. Обычно она довольно терпеливо сносила его не относящиеся к делу замечания.

— Там что, что-то случилось?

Она недовольно отвернулась, и на мгновение ему показалось, что сейчас она посоветует ему не лезть в чужие дела, но потом ответила:

— Я позвонила в одно место, и это, очевидно, было ошибкой.

— Почему?

— Ну, все же должны подчиняться только Трульсену, правда?!

— Будь так добра, поясни.

— Я нетерпелива, а по мнению Трульсена, это плохое качество. Я вообще считаю, что обыск дома — безумная идея, если учесть особенности этого дела. Несчастный случай и самоубийство… Здравствуйте пожалуйста! Чтобы напасть на след пропавших родственников, вовсе не обязательно переворачивать вверх дном весь дом!

— Ну, звучит резонно.

— И мне стало интересно, а может, за этим что-то кроется, а Трульсен скрывает это от нас. Он же всегда пытается сам собрать сливки, так ведь?

— И?..

— И я взяла на душу второй грех — любопытство.

— Ой-ой-ой!

Его веселый тон не помог — она лишь нахмурилась, словно он сбил ее с толку.

— Так вот, я позвонила одному приятелю из Государственной больницы, моему бывшему соседу из Тёнсберга, который по счастливой случайности занимается вскрытиями.

— Так отчет о вскрытии еще не готов?

— Нет — это было ясно по реакции Трульсена, когда я ему рассказала, с кем разговаривала.

— Ты ему рассказала про этот звонок?

— Третий грех: я перестаралась. Мне-то показалось, что я раздобыла важную информацию, которой мне захотелось поделиться. А в благодарность он прямо при всех устроил мне такой разнос! Это было… было… — Плотно сжав губы, она грохнула вилкой о столешницу.

— Так что ты выяснила, Анита? — Он боялся услышать ответ, но постарался вложить в вопрос всю доброжелательную заинтересованность. Однако еще сильнее он боялся, что она сорвется. Он редко видел ее в слезах и знал, что утешитель из него плохой.

— Ну… — собравшись, она уставилась в тарелку, — заключение о вскрытии будет готово только на следующей неделе, но мой приятель говорит, уже сейчас ясно, что время смерти не совпадает.

— Что значит — не совпадает?..

— Он говорит, что муж умер на несколько дней раньше, чем жена. Может, даже за неделю до нее.

— Он умер раньше?

— Так сказал мой приятель из Государственной больницы. Но я же сказала, что пока это только результаты предварительной экспертизы. Дождемся окончательного отчета и посмотрим, что там скажут. Нужно провести очень сложные расчеты из-за перепада температур и так далее, но общая картина совершенно ясна уже сейчас: сначала застрелился Георг Хаммерсенг и только через несколько дней Лидия упала с лестницы и разбилась насмерть. И упаси тебя Бог хоть словом обмолвиться Трульсену или кому-нибудь еще. До официального сообщения он запретил говорить об этом.

— О Господи… — только и сказал он, — о Господи. О Господи…

— Да уж, иначе и не скажешь, — в первый раз за время их разговора она посмотрела ему в глаза, — ты знал эту семью, ты рассказываешь о пропавшем пианино, но больше ты ничего не говоришь, ты нем, как рыба, пока я копаюсь во всем этом, а Трульсен льет мне на голову дерьмо. Когда ты собираешься мне рассказать о том, что на самом деле происходило с этими людьми? А? Тебе вообще не приходило в голову, что мне можно бы и помочь?..

11

Намерзшая на лужах ледяная корочка трескалась под колесами велосипеда — звук, так хорошо знакомый по его прежней жизни, в которой он часто проезжал по этой дороге светлыми и холодными вечерами, какие бывают только ранней весной. Звук, от которого по спине пробегала счастливая дрожь и который сейчас казался скрежетом, разрезающим эту странную апрельскую тишину, которая появляется, когда вечернее солнце становится настолько вещественным, что кажется, будто звуки и движения растворяются в нем.

За двадцать лет многое изменилось. По обеим сторонам длинной прямой Сосновой улицы появились домики, которые, казалось, выросли прямо из плодородной земли. Ряд выкрашенных яркой краской гаражей, похожих на брустверы, разноцветные номера домов и белые двери. Несмотря на запрет сжигать валежник, дымок то тут, то там шел от влажных кучек оставшегося после зимы мусора, колечками уплывая в светлое небо, а в палисадниках топтались размытые фигуры. У него щипало в носу от этого запаха радости и надежды, запаха весны, победившей зимнюю смерть, который сейчас вызывал лишь беспокойство.

Проехав еще пару сотен метров, он повернул направо, к лесу. Старый съезд, раньше представлявший собой тропинку, теперь стал широкой заасфальтированной дорогой. Оставались лишь пятьдесят метров по холмистому заросшему пустырю — и он уже у виллы, которая стояла на своем прежнем месте, спрятанная, на отшибе, хотя лес с двух сторон поредел и застройщики уже подобрались довольно близко. Позади возвышалась Сосновая гора — крутой поросший лесом холм, куда жители круглый год выбирались на прогулки. Любимое место своих детских игр он тоже с трудом мог узнать сейчас — там появились освещенные лыжни и тропинки, протоптанные вездесущими туристами.

Он слез с велосипеда и прислонил его к ограде. Ему не следовало приезжать сюда. Ей он сказал, что просто немного покатается. Полуправда — это наполовину ложь. Он никак не мог успокоиться после ее рассказа. Голос разума говорил, что поездка сюда ничего не прояснит. Наоборот — один вид дома и сада вызвал у него волнение. Если его заметят, то устроят взбучку и ему, и Аните. Несмотря на это, он быстро и уверенно направился к вилле, шагая по выложенной каменными плитами дорожке и чувствуя себя так, будто он вернулся домой. Он не стал подходить к главному входу, а наклонившись, завернул за угол, к двери в цокольный этаж, комнату для стирки и подвал, в котором Пыли старая прачечная, небольшая мастерская и комната Клауса в его бытность школьником. Сюда он приглашал иногда друзей, когда возникала потребность продолжить вечеринку. Здесь он мог играть на скрипке, никому не мешая. Проскользнув туда, они могли даже нацедить немного смородиновой настойки из бутыли папаши Хаммерсенга, припрятанной в прачечной за чаном для кипячения. Туда-сюда, через низкую заднюю дверь с цинковой обшивкой, словно воришки.

Собственные неслышные передвижения качались ему необыкновенно смешными: словно солдат «коммандос», он двигался вдоль стены, словно боялся, что его вдруг заметят (а ведь он действительно боялся!). Он будто получил подробные указания, куда двигаться и что предпринимать дальше (на самом же деле он не имел ни малейшего представления об этом!). Под влиянием обстановки его обычная сдержанность и рассудительность исчезли. Он вновь стал мальчишкой, который лезет в чужой сад за яблоками, предчувствуя, что его поймают и накажут, но все равно не и силах остановиться. Он пошарил над верхним косяком обитой цинком двери — здесь всегда лежал запасной ключ. Он и сейчас оказался на своем обычном месте. Как ему и показалось, когда он заходил сюда в пятницу вечером, в доме Хаммерсенгов ничего не изменилось. За исключением хозяев, которых постигла внезапная трагическая смерть.

Отперев дверь, он проскользнул внутрь, вновь прикрыл дверь, снял ботинки и включил свет (он прекрасно помнил, где расположен выключатель). Единственное здесь, в прихожей, окно выходило в лес, поэтому вряд ли кто-то заметит свет. Он прокрался по подвальному коридору (и зачем он крадется? До ближайших соседей метров сто!), вдыхая знакомые запахи (обоняние притупляется позже всего, а ведь в последний раз он был здесь больше двадцати пяти лет назад), и остановился перед дверью в большую комнату. Она была приоткрыта, и на минуту его это встревожило, ведь тогда свет можно увидеть и через окна комнаты. Но волновался он зря: что-то в доме Хаммерсенгов все-таки изменилось. Окна, выходящие на юг, теперь были забиты ставнями, а старая комната Клауса — перегорожена. Очевидно, сейчас эти помещения использовались как кладовка. Здесь уже ничто не напоминало человеческое жилье, и это ужаснуло его. Ему вспомнились счастливые деньки, мальчишеская дружба, минуты откровенности, столь неловкие для мальчишек и оттого оставляющие неизгладимые следы. Внезапно ему стало необыкновенно жаль всего, что было утеряно, и обещаний молодости, которые та дала и не сдержала…

Затем, собравшись с силами, он стряхнул с себя излишнюю чувствительность и вновь превратился в следователя. Справа стояли ящики и коробки, на которых виднелись отметки — Валманн понял, что это работа полицейских. Ясно было, что некоторые из ящиков передвигали, открывали, а потом ставили обратно (многое ли исчезло? И что именно?). Два ящика большого шкафа для бумаг были выдвинуты. Бросив быстрый взгляд на них, он пришел к выводу, что исчезло большинство папок, в оставшихся лежали стопки бумаги: газетные вырезки с потрепанными краями, письма, толстые конверты, перетянутые резинкой… Чтобы просмотреть все это, потребуются дни, если не недели. Помещение слева от перегородки было приспособлено под дровяной сарай, пропитавшийся запахом смолы и опилок. Он оглядел аккуратные кучки: старый Георг во всем любил порядок — отдельно дрова для растопки, отдельно — щепки для розжига и доски. Некоторые доски были гладко обструганы и покрыты лаком. Его охватило возмущение: а вдруг это остатки разобранной мебели из комнаты Клауса? Или это просто сломанный стул? А может, старые полки? Хаммерсенги были очень неприхотливы и обязательно чинили старые вещи или находили им иное применение. Взяв в руки пару досок, он принялся рассматривать их: тонкие и легкие, сухие и гладкие, нет, они не похожи на обычные доски. Это обработанное дерево, думал он, а потом его взгляд упал на буквы, остаток надписи на одном конце доски. Наполовину стертые причудливые буквы, желтые на темном фоне: «…EILER». Начало стерто. «…EILER». Что это было за слово, что оно значило? Имя? Название? Загадка.

Но не для него.

Он помнил эту надпись, помнил буквы, помнил, где он видел их раньше. Он даже помнил тот темный оттенок блестящей панели красного дерева, в которой отражались клавиши. Пианино Лидии Хаммерсенг и название компании-производителя, аккуратно написанное желтыми буквами. «SEILER».

И в голове у него все еще звучал голос Лидии Хаммерсенг, которая предлагала ему дотронуться до клавиш, просто дотронуться: «Вижу, Юнфинн, ты смотришь на пианино. Я вполне могла бы давать тебе уроки, если ты поговоришь с родителями. Уверена, слух у тебя есть».

Смутившись, он нехотя отказался: ведь именно этого ему и хотелось — играть на пианино, он желал бы этого, живи он иной, идеальной жизнью. В картину же его настоящей безрадостной жизни, которую он, пятнадцатилетний, делил с озлобленным отцом в безликой двухкомнатной квартирке в районе Мелумслокка, пианино никак не вписывалось.

Однако здесь, на вилле Скугли, которая, казалось, всегда была залита солнечным светом, он сел на стульчик перед пианино, рядом с фру Лидией, и она, объяснив ему, что такое гамма, попросила его сыграть гамму. «У тебя прекрасные данные, — сказала она, — тебе следовало бы использовать эту возможность, хотя бы попробовать. Смотри, это совсем несложно, нужно лишь захотеть…» Запах, исходивший от нее, был непривычным и таким приятным. Ее длинные тонкие пальцы словно перелетали с клавиши на клавишу, и лишь на одном из них было толстое кольцо из светлого блестящего металла. («Белое золото, — объяснил Клаус, — это обручальное кольцо. Такое золото лучше обычного». Ему нравилось рассказывать о матери что-то хорошее.) Звуки пианино придавали особый характер жизни этого дома, совершенно не похожей на его собственную. Музыка, лившаяся из пианино, превращалась в весну, солнечные блики, в облака или грозу…

«Шопен, — сказала она, закончив играть, словно назвала имя старого друга, часто забегавшего на огонек, — Шопен очень подходит вам, молодежи». А потом добавила: «Я рада, что вы с Клаусом подружились». Она пожала его руку, лежавшую на сиденье между ними, — он положил ее туда, потому что не знал, куда ее девать. Он сидели так близко, что его пальцы дотрагивались до тонкой ткани ее платья. «Ему нужны друзья, у которых другие интересы, не похожие на его собственные, он столько думает о музыке, что иногда я даже боюсь. Я так хочу, чтобы он рос обычным ребенком».

Обычным ребенком. Словно школьные годы — это репетиция, мрачный испытательный срок, которые его другу Клаусу нужно перетерпеть, на протяжении которых ему придется быть нормальным, чтобы потом шагнуть в светлое, легкое и наполненное звуками существование, куда ему самому доступа не будет никогда.

В ответ он лишь кивнул. Прямо перед этим, сидя в подвале, в комнате Клауса, он слушал, как тот играет на скрипке. Он был взволнован, почти потрясен. Но не только из-за музыки. Из-за чего-то, о чем не мог рассказать ей.

А потом они услышали на лестнице шаги Клауса. Фру Хаммерсенг похлопала его по руке. «Подумай над моим предложением. Поговори с родителями», — сказала красивая мама Клауса, встав и улыбнувшись сыну. Она было распахнула перед ним дверь в удивительный мир и тут же вновь захлопнула ее: «Поговори с родителями…» У его отца, который с утра до позднего вечера перевозил мебель, были свои представления о тяжелых пианино и совсем другие мысли насчет того, как его сын должен проводить свободное время. А его собственная мать бросила их с отцом настолько давно, что он и думать о ней забыл.

12

— Не может быть, Юнфинн, ты ли это!

Валманн вздрогнул так сильно, что чуть не выпустил из рук руль велосипеда. Командный голос сменился громким смехом. Он услышал скрип резиновых сапог о гравий.

— Ты-то меня, конечно, не помнишь, зато я помню тебя с тех самых пор, когда ты, мальчишкой, бегал тут почти каждый день.

Нет, женщину, появившуюся перед ним на дороге, узнать было нелегко. Крепко сбитая, около семидесяти лет, одетая, как сельская жительница: на голове — платок, на ногах — низкие резиновые сапоги, а на плечи накинуто бесформенное пальто. В гаснущем свете дня ее фигура казалась расплывчатой. Однако он вспомнил этот прокуренный голос и вкрадчивый, но в то же время настырный тон. Герда Халлинг, соседка, звонившая сообщить о «подозрительных лицах, бродивших вокруг дома Хаммерсенгов». Ну, вот она и поймала одно из таких лиц…

— О, здравствуйте, — смущенно откликнулся он, — я совсем не хотел вас испугать… (Если уж на то пошло, то это она его напугала.) Мне просто нужно было проверить кое-что в доме. — Получилось фальшиво, какой обычно и бывает вынужденная ложь. Полицейские не ездят на работу в спортивном костюме. Он расстроился, однако ее, похоже, такое объяснение вполне устраивало.

— Да уж, вы, полицейские, круглые сутки на ногах.

— Да, работаем сверхурочно… — Он сел на велосипед. Хорошо бы, сохраняя беззаботный вид, дать ей понять, что в другом месте его ждут важные дела.

— Так вы еще не раскрыли эту тайну?

— Тайну?

— Ну, что-то же не так с их смертью, иначе тебе не пришлось бы приезжать сюда вечером что-то «проверять», как ты выразился. Верно?

Ее слова звучали искренне и невинно, однако этого воробья на мякине не проведешь. Ко всему прочему она была права: если бы у этого дела не выплыли такие непредвиденные подробности, то оно давно бы уже считалось раскрытым.

— Мы считаем, что их смерть — семейная трагедия. — Он попытался говорить беспристрастно. — Однако расследование все равно придется провести. Две смерти в одной семье, одновременно… — Ему не верилось, что он поддерживает разговор об этом происшествии. Ему следовало бы поостеречься и не обсуждать расследуемое дело со случайным прохожим.

— Да, оба, — вздохнула она, — кто бы мог подумать, что их жизнь закончится вот так, — голос дрогнул, и на минуту в нем послышалось искреннее сочувствие: — Она-то долго болела, а вот он… Как я им восхищалась — словами не выразишь! Прошел с ней через все мучения ее болезни, а ведь это было ох как непросто!

— Всегда непросто жить с хронически больным человеком. — Валманна все глубже затягивал разговор, который он совсем не хотел поддерживать. Но затронутая ею тема была слишком хорошо знакома ему. Он так и не избавился от того гнетущего чувства, и ему никогда еще не предоставлялась возможность рассказать об этом. Два долгих года своей болезни Бет почти все время жила дома. Оба они постепенно поняли, чем это закончится. Он не был готов столкнуться лицом к лицу с таким поворотом судьбы, у него не было ни особого философского настроя, ни мировоззрения, которое давало бы утешение и обещало бы освобождение от повседневной боли. Трудности, практические и моральные, разбивали и уничтожали остатки доброты и уважения, которые они всегда испытывали друг к другу.

— Ох, как непросто, — повторила Герда Халлинг, довольно вздохнув, словно Валманн угадал правильную реплику, — и характер у нашей Лидии был непростой. Не хочу о мертвых говорить ничего дурного…

Валманну показалось, что он заметил на ее лице тень улыбки.

— Вы хорошо ее знали?

— Я больше сорока лет живу по соседству. Да, она бывала довольно требовательной. А по мере того, как ей становилось хуже, она была все более и более требовательной. А он потакал ей во всем.

— Так оно и бывает. — К Валманну опять вернулись те ощущения, которые, он полагал, давно исчезли. В свое время он с трудом избавился от чувства беспомощности, возникшего во время болезни жены, и мук совести, появившихся, когда все закончилось. Под конец ему пришлось мириться с ее капризами, вспыльчивостью и жалобами, — а все это было так не похоже на ее прежний характер. Сидя в гостиной, он притворялся, будто не слышит, как она кричит на него. Он спал на диване. Он попросил — выпросил — у приходящей медсестры разрешения положить ее в больницу. Его даже не было поблизости, когда она, распластанная на больничной койке, угасла, утыканная канюлями и трубками, похожая на лабораторный препарат, изрезанная, бесформенная и бесчувственная от морфина. Он тогда вышел на работу и был в районе Коппанга в связи с серией ограблений летних домиков. Он вышел на работу добровольно, ему необходимо было уйти из дома, уехать из города, сменить обстановку и вдохнуть свежего воздуха. Он не ожидал, что конец наступит так внезапно, после бесконечных курсов лечения, надежд и неоправдавшихся ожиданий. А потом пришло раскаяние. Пустота. Счастливые воспоминания стерлись. Все это было еще тяжелее, чем само горе.

— Да, у нас с Лидией были хорошие отношения. — Фру Халлинг вернула его в настоящее, чему он был даже рад. — Иногда я немного помогала ей, выполняла ее поручения, когда Георг не мог. Не все же можно доверить социальному работнику, хотя мало-помалу вся работа перешла к ней.

— Так к ним приходили социальные работники?

— Кажется, так это теперь называется, у них было на это право, но все эти работники приходили и уходили, когда хотели. Он и сам многое делал, Георг. Не понимаю, как он это выдерживал. Он был таким чутким. Замечательный человек. Некоторые женщины здесь даже было положили на него глаз… — Она кокетливо хихикнула, словно намекая, что уж одна хорошо знакомая женщина-соседка именно так и сделала. Ее неприкрытое кокетство вызвало у него странное чувство: внезапно он припомнил весеннюю романтику Сосновой горы и вечерние прогулки здесь с юными подружками. Тогда было достаточно просто стоять, прижавшись друг к дружке, держаться за руки и, возможно, неловко обниматься, слушая дыхание леса.

— А как дети отнеслись к болезни матери?

Валманн не слезал с велосипеда. Его нога стояла на педали, словно в любую минуту он готов был тронуться с места и уехать отсюда, прочь от этой женщины с ее сплетнями. Но он продолжал сидеть. Более того — он бросил приманку, в которую она вцепилась.

— Ох уж эти дети, — ее лицо стало строгим, — не сказала бы, что они облегчили родителям жизнь…

— Мы сейчас пытаемся связаться с ними.

— Могу только пожелать удачи! С тех пор как они уехали, их нечасто можно было увидеть в родном доме.

— Вы не знаете, куда они подевались? — Чтобы сохранить самоуважение, Валманн решил, что будет считать этот разговор неофициальным допросом, сбором сведений в связи с самоубийством и несчастным случаем на вилле Скугли. Хотя никаких оснований или прав на проведение подобного допроса у него не было. И он со всей неловкостью это осознавал.

— Эта, как ее, Ханне, была, на мой взгляд, совсем чудная. Еще когда она была совсем малышкой, ей больше нравилось не играть с друзьями, а бродить тут по Сосновой горе и разговаривать с деревьями. Я знаю, что она уехала в Данию и стала жить там в общине с какими-то хиппи. Я думаю, она там подсела на наркотики, — Герда Халлинг махнула рукой, словно отрубая голову курице, — судьба Ханне была решена. Ее молодая жизнь закончилась, — во всяком случае, я помню, что Георг тяжело это воспринял, — ее голос смягчился, — он даже разыскивал ее в Копенгагене, но, конечно, безрезультатно. — Она прервалась и взглянула на него, словно ожидая других новостей. Их не последовало, поэтому она продолжала: — Он тоже был замкнут, верно? Твой друг, Клаус. Но не мне тебе об этом рассказывать…

— Мы давно перестали общаться. — Пожав плечами, Валманн будто дал ей знак рассказать и об этом.

— Но для него существовала только музыка. Он мог далеко пойти. Но потом вдруг бросил. Он был немного слабовольным, правда? Маменькин сынок.

— Не то чтобы слабовольным… — Он вспомнил, как Клаус стоял на школьной сцене со скрипкой и играл что-то в честь выпускного или других мероприятий и как мелодия наполняла помещение, где сидели измученные ученики. В те мгновения все внимание и восхищение доставались лишь ему. А потом за такие мгновения приходилось расплачиваться.

— По-моему, Клаус тоже где-то за границей, — бесстрастно продолжала фру Халлинг, — во всяком случае, мне известно, что, с тех пор как он уехал, о нем больше не слышали. Это очень тяготило Лидию. У каждого из них был вроде как свой любимый ребенок. За добро не жди добра, вот что я тебе скажу… — Выражение лица и ее голос внезапно изменились и стали дружелюбными, почти заискивающими. — Нет, немногие остались в родном городе, как ты, Юнфинн. — Она разговаривала с ним как с мальчишкой, а ведь они никогда не были близко знакомы. Он почувствовал неприязнь, но в то же время ему сложно было избежать этой фамильярности.

— В Хамаре жить неплохо.

После смерти Бет он много раз подавал заявление о переводе в другой регион, но в последний год беспокойство отступило. Примерно год назад он и познакомился с Анитой. Или Анита с ним, они так и не решили, кто был первым.

— Когда я тебя сейчас увидела, я приняла тебя за одного из этих людей… — Герда Халлинг вернулась к настоящему и теперь заговорщицки смотрела на него, будто он понимал, о чем идет речь.

— По телефону вы упомянули о неких загадочных личностях.

— Да, после того, что произошло, начинаешь задумываться…

— О чем задумываться?

— Например, одна машина — она довольно часто приезжала. Я думала, на ней приезжает женщина из социальной службы, но эта машина стояла там все время.

— Одна и та же машина?

— Нет. Они меняли ее. Так сейчас принято — другие люди, другое время… Но одна машина появлялась постоянно.

— Сколько раз вы ее видели?

Герда Халлинг призадумалась:

— Вообще-то, не очень часто…

— Больше трех раз?

— Около того. Может, четыре-пять раз.

— А за какое время?

Ей вновь нужно было подумать. Ей, похоже, нравилось, что у нее есть важные сведения. Что она нужна.

— Хм… За последние полгода, где-то так. Еще до Рождества… Прошлой осенью… Да, в основном прошлой осенью.

— А какая это была машина?

— Я не разбираюсь в машинах. Но она была белого цвета и казалась довольно старой. Знаешь, такая вроде немного заржавевшая. Обычный вполне универсал. Да это, должно быть, социальные работники, — резко завершила она. — Они приезжают то утром, то вечером, подменяют друг дружку. Никогда, ни при каких условиях не соглашусь на такую помощь! Но так уж получается: муниципалитет экономит деньги, а мы, старики, страдаем.

— Это мог быть кто-нибудь еще. Знакомые. Друзья?..

— Сюда больше никто не приезжал. К ним никто не приходил. Ты заболеваешь, и люди отворачиваются от тебя. — Она кивала, словно изрекая истину в последней инстанции. Во всяком случае, эта истина заставила Валманна вспомнить о плохом. Он сознавал, что должен был побыстрее закончить этот нелепый разговор, убраться отсюда, прочь от этого неловкого положения и этой женщины. Он сознавал, что ничто из сказанного ею не даст никакой зацепки. Возможно, что она просто-напросто все выдумывает, чтобы поддержать беседу. Приподняв велосипед, он пару раз крутанул переднее колесо, словно показывая, что и велосипеду не терпится свалить отсюда.

— Мне не на что жаловаться, — продолжала она, не замечая его нетерпения, — я-то здорова. Скоро пятнадцать лет, как мой муж… — Она пару раз глубоко вздохнула, и Валманн замер при мысли о том, что она собирается расплакаться, прямо здесь, посреди дороги. Но она преодолела себя и продолжала в прежнем тоне: — Дети говорят, что мне надо продать дом и купить квартиру в городе, но я даже не знаю. В городе у меня и знакомых не осталось. Здесь, на Сосновой горе, мне нравится. Всегда нравилось. Лес по-своему разговаривает со мной. Ох, я тоже делаюсь странной… — Улыбнувшись, она покачала головой. — Иногда мне чудятся люди — они бегают и обнимают деревья… Нет, прежде здесь было лучше, когда вы с друзьями играли тут в ковбоев и индейцев. Помню, как на склонах цвели ветреницы, а потом появлялось множество отличных грибов, — теперь ее переполняли красочные воспоминания, как незадолго до этого — злорадство и ехидство, — ты всегда был хорошим мальчиком, Юнфинн. Никогда ни во что не ввязывался. Ты обязательно однажды повстречаешь хорошую девушку…

На повороте на Сосновую улицу его занесло, и он чуть не опрокинул велосипед. В тени асфальт уже покрылся тонкой ледяной коркой. Надо бы об этом помнить. И вообще ему не следовало сюда приезжать. И уж во всяком случае, не следовало трепаться со старой сплетницей о расследуемом деле, если учесть, что он еще не читал отчета о теле, найденном в лесу у Тангена. Он давил на педали, стараясь подальше уехать от Сосновой горы и от леса с тропинками, уводящими в коварные заросли воспоминаний.

13

На следующий день ему предстояло вести совещание в связи с останками, найденными в лесу.

Он чувствовал себя подготовленным еще хуже, чем обычно, но не очень волновался из-за этого. В отчете, который он тайком просмотрел прямо на месте, содержалась только самая очевидная информация: подготовка результатов вскрытия займет довольно долгое время, однако по имеющимся данным умерший был взрослым мужчиной европейского типа (остатки кожи, волосы), относительно высоким, но по сохранившимся элементам одежды личность его определить невозможно. Время смерти также на настоящий момент не установлено, но можно предположить, что тело пролежало там по меньшей мере в течение шести месяцев, очевидно, еще дольше. После установления причины смерти будет также рассмотрена вероятность того, что пострадавший был убит в ином месте, после чего его тело было перенесено туда, где его позже обнаружили.

Валманн застрял на абзаце о «сохранившихся элементах одежды». Изложенное там совпадало с его (и полицейского Фейринга) точкой зрения о том, что это останки не обычного праздно гуляющего человека, так как сохранившиеся лоскуты не напоминали прогулочную одежду. Пиджак старомодного фасона, дешевая майка, синтетические брюки — здесь было кое-что странное: ни на покойнике, ни поблизости не было найдено обуви. Это подтверждало версию, что тело перевезли в Танген. Следовательно, установление личности покойника будет напоминать поиск пресловутой иголки в стоге сена.

— Мы уже связались с Управлением уголовной полиции, — поспешил ответить Валманн, заметив, как Йертруд Моене вцепилась в подлокотники, а так она делала перед тем, как заговорить, — они проверят сведения об известных криминальных личностях, которых потеряли из вида в течение последнего года. Возможно, так мы нападем на след.

— Это все замечательно, — перебила его Моене и на мгновение угрожающе замолчала, — будем надеяться, это принесет хоть какие-то результаты. Но расслабляться не стоит. В отчете я ничего не обнаружила о доме.

— Доме? — Валманн сперва не понял, о чем она.

— На некоторых фотографиях можно различить низкий бревенчатый дом на заднем плане. — В голосе Моене послышались недовольные нотки, которые появлялись, когда ее предложения не были немедленно одобрены.

— Та старая хижина в конце дороги, где стояли машины? — По ее лицу было видно, что это именно так. Он также понял, что это будет расценено как его недосмотр. Он попытался найти оправдание: — Но она нежилая. В аварийном состоянии…

— В любом случае, — Моене поняла, что он готов отступить, и продолжала: — Если учесть, что нам известно об умершем по результатам предварительной экспертизы, вряд ли он был особенно привередливым в плане жилья. Ведь совсем не сложно посмотреть на нее… на хижину, у вас же были там люди?

Фейринг вмешался:

— Шеф, нас там было всего четверо. И у нас было достаточно работы с телом, разбросанным по довольно большой территории.

— Пятеро.

— Что?

— Вас было пятеро. — Моене упрямо сжала губы.

— Нет, прошу прощения, четверо.

— Вас должно было быть пятеро: вы сами, Валманн и трое криминалистов.

Тишину, на мгновение воцарившуюся в тесной, загроможденной мебелью «дежурке», все поняли однозначно и верно: Юнфинн Валманн, ответственный за расследование дела о трупе, найденном в трех километрах к северу от Тангена, заглянул на место происшествия всего на пару минут.

Он понял, что ему надо немедленно исправить положение, хотя бы попытаться.

— Моене, если это действительно так важно, то я сам мог бы туда съездить. — Он был словно подсудимым, который не желает признавать собственного приговора. Ведь это бессмысленное, дерьмовое дело, «висяк», к которому ни с одной стороны не подступишься. Однако замечания Моене оказывали на него именно такое действие: ее критика не была конструктивной, а нападки касались методов его работы, принципов, да и вообще его отношения к обязанностям полицейского. — Прямо сейчас и поеду. Если что-то найду, то доложу напрямую, хорошо?

— Лучше поздно, чем никогда, Валманн. — Моене улыбнулась своей обычной кисло-сладкой улыбкой победительницы. Даже морщинки вокруг глаз и рта излучали триумф.

— Вполне возможно, что там осталось что-нибудь любопытное, — пробормотал Валманн, поднимаясь.

Не считая позора, которым Моене покрыла его на глазах всего отделения, Валманн не имел ничего против того, чтобы проехаться к югу от Стангеланда. Ему необходимо было поразмяться. Нужно было сменить обстановку. А больше всего ему хотелось сосредоточиться на чем-нибудь, что отвлекло бы его от мыслей о трагедии на вилле Скугли. Он попытался хладнокровно относиться ко всем противоречивым подробностям жизни семейства Хаммерсенг, но это оказалось непросто. Подробности эти, не поддающиеся полицейскому расследованию, манили и звали за собой. Он сопротивлялся. Он успокаивал себя тем, что не он будет разгадывать загадку смерти супругов Хаммерсенг. Однако, съездив туда вчерашним вечером (что было отступлением от правил и, честно говоря, очень по-дилетантски), он врубился и в эту работу. Он осмотрел дом, допросил свидетеля… Анита работает в группе Трульсена, и это все усложняет. Только его импровизаций не хватало. И по сравнению с его ляпом — тайным посещением места преступления, которое расследует не он, — все его неприятности с Моене и ее недовольство расследованием дела о «лесном трупе» покажутся цветочками… Хм, такими цветочками, какие по весне расцветают в лесу возле Тангена… Хм… Не успел он сесть в машину, как настроение резко пошло вверх.

Было все еще прохладно, но ясно, поселок Стангебюгда был залит светом, сияющее небо раскинулось от полей до моря. Он старался впитать в себя эту картину, запечатлеть ее в памяти перед тем, как заехать в чащу леса дальше к югу.

Рубленый домик стоял на окраине заброшенного поля. Заброшенный и разваливающийся, он так и просился на иллюстрацию к книжке о сельской жизни. Серая сараюшка и уличный туалет, казалось, вот-вот развалятся. Крыша местами просела, но под основанием дома лежали четыре больших камня, и пол выглядел целым. Из-под досок пола торчали острые колья для сушки сена и ржавые садовые инструменты.

Не зная, с чего начать, Валманн в нерешительности остановился. Ему не надо было прилагать особых усилий, чтобы выяснить, кому принадлежит домик. Конечно, тому, кто владел всей землей в округе, то есть крупнейшему землевладельцу в регионе. Когда они связались с управляющим хутора Брагенес, чтобы уведомить о найденном теле и начатом расследовании, тот сообщил им, что сейчас владелец находится за границей. По этой причине у Валманна не было ключа от дома, и он решил сначала осмотреть сарай, а если точнее, туалет: если тут кто-то жил, то жильцы в первую очередь оставили бы визитную карточку именно в этом достойном месте.

Рулончик туалетной бумаги на гвозде был относительно чистым, а по краям были нарисованы маленькие красные сердечки. Внутри, на деревянном сиденье, лежало два номера «Смотри и слушай» — эти вездесущие газеты были датированы августом и сентябрем прошлого года. С солидной долей отвращения он поднял крышку и заглянул в унитаз. При раскопках древних городищ, исследовании развалин монастырей и других археологических изысканиях туалет всегда был самой настоящей сокровищницей для археологов. В дерьме вещи хорошо сохраняются. Дерьмо не тонет — ни в туалете, ни в жизни.

Внизу, в яме, он разглядел только кучу дерьма и какой-то белый продолговатый треугольник, чуть плотнее куска бумаги. Гигиеническая прокладка.

Вернувшись на лужайку, он сам себя попытался убедить в том, что это еще ничего не значит. Женщина просто гуляла по лесу и воспользовалась возможностью справить нужду под крышей, а не присаживаться под кустом. Но все вместе: прошлогодние газеты, рулончик туалетной бумаги с красными сердечками — приводило к версии, которая напрашивалась сама собой. Его профессиональные инстинкты пошли на поводу у обыкновенного любопытства: ему нужно зайти в дом. В доме, похоже, кто-то жил.

Все работники хутора Брагенес были на полевых работах. Холодное солнце быстро высушивало землю, поэтому в ближайшие недели земледельцы Станге должны будут собирать камни, боронить и сеять. Огромные территории ждали обработки. Везде, насколько хватало взгляда, виднелись облака пыли над сельскохозяйственными машинами.

Почти до часу дня Валманн просидел в машине, а потом мучительно захотел выпить кофе. Он уж собрался все бросить, завести машину и, вернувшись в Хамар, побежать в полицейскую столовую, но тут на лужайку заехал трактор. Он остановился, а из кабинки выпрыгнула женщина в рабочей одежде. Быстрыми шагами она направилась к нему, словно ждала его. Он вышел из машины и подошел представиться ей.

— Так-так, опять полиция, — холодно резюмировала она. В голосе ее не слышалось ни дружелюбия, ни любезности, скорее, она хотела показать, что у нее нет времени заниматься какой-то ерундой. Ее зовут Гудрун Бауге, и она жена управляющего хутором Бьярне Бауге. Она заехала домой, чтобы приготовить чего-нибудь перекусить. Если он хочет, может выпить с ними кофе.

Валманн не отказался.

Дом управляющего хутором Брагенес можно было назвать богатым: просторная кухня, длинный деревянный белый стол, стулья с высокими спинками и с узорчатыми подстилками на сиденьях. От вида древней, до блеска вытертой скамейки под окном у какого-нибудь антиквара непременно слюнки бы потекли. Прежняя каморка для прислуги была переоборудована в кабинет. За приоткрытой дверью Валманн смог разглядеть полки с бухгалтерскими папками и сейф в углу, а на столе — компьютер, новее, чем его собственный. Он почти начал надеяться на глоток настоящего кофе из старомодного деревенского кофейника, но фру Бауге засыпала молотый кофе в обычную кофеварку. Она принялась доставать из холодильника еду (и куда, интересно, в норвежских деревенских домах подевались чуланы?), и он объяснил, зачем приехал.

Нет, она не знала, что в хижине кто-то жил, во всяком случае, в течение последнего года. Это вообще не входило в их обязанности — если хижина, которая вообще-то была частью небольшого земельного хозяйства, сдавалась кому-то внаем, то этим занимался сам хозяин, Солум. А он по полгода жил во Флориде, где купил дом, когда овдовел.

— А ключи? — поинтересовался Валманн.

— Понятия не имею ни о каких ключах. Надо спросить у Бьярне, когда он придет, — равнодушно послышалось в ответ. Похоже, приготовление еды важнее.

Заслышав, что муж вошел в прихожую, она прокричала ему, даже не дав стянуть сапоги и зайти на кухню:

— Тут полицейский пришел — спрашивает, жил ли кто-нибудь в хижине. Ты что-нибудь слышал об этом?

Вошедший мужчина кивнул дружелюбнее жены. Ростом он не выше ее, но плечи шире, а талия — уже. Его ладонь была широкой, как лопата, и такой же основательной.

— Бывает, Солум сдает ее кому-нибудь, — разъяснил он, — но нас он в это не вмешивает. В последние годы это в основном были иностранцы — немцы и голландцы, которые рвались в лес послушать тишину. Пусть слушают, сколько влезет, — я так скажу! Пару раз нам приходилось убирать за некоторыми из них, эти горожане бывают редкостными свиньями.

— А еще поляков не забудь, — послышалось от кухонного стола, где на поднос выкладывались пшеничный хлеб, мясные нарезки, сыр, джем, икра, масло и сардины, — скоро кофе будет…

— Точно, в клубничный сезон там иногда жили и поляки, но в прошлом году их не было… — Бьярне Бауге потер лоб и снял шапку.

— И слава Богу, — высказалась его жена. Ее руки мелькали так быстро, что казалось, стол накрывался сам собой. Пока муж мыл руки под кухонным краном, у Валманна под носом оказалась чашка кофе. Потом перед ним появились тарелка, нож и вилка. Кофе мало чем отличался от того, который подавали в полицейской столовой. Очевидно, и у бутербродов такой же вкус.

— А есть ли ключ?.. — Он попытался вернуться к прежней теме разговора, но супруги Бауге были слитком заняты едой и не могли ответить, поэтому Валманну оставалось только жевать бутерброд с маслом и колбасой.

Конечно, ключ был, но управляющий никак не мог отыскать его среди других ключей в шкафчике, стоявшем в маленьком кабинете, где хранились ключи от всех хуторских помещений.

— Странно, ключ должен быть здесь, — только и сказал он, — но, может статься, хозяин сам его забрал прошлой осенью, перед отъездом, и не вернул. — Бауге мотнул головой в сторону большого хозяйского дома, сиявшего на солнце белой краской.

— А когда он вернется?

— Обычно он приезжает в мае. Жалуется на климат и ревматизм, но я-то думаю, что у него завелась женщина, с которой ему тяжело расставаться. Овдовел он всего четыре года назад, поэтому, видимо, считает, что заявляться домой с американкой еще рановато.

Управляющий был прав, хотя и не знал этого.

— Тогда мы вынуждены будем взломать дверь. Мы не можем откладывать расследование на неопределенное время. — Валманн почувствовал, что горит от нетерпения. Супруги Бауге спешили вернуться на поле и ждали, когда он уедет. Его вопросы никому из них особо интересны не были, как и то, что на хуторских землях нашли труп мужчины. Очевидно, они считали его заблудившимся горожанином, который забрел слишком глубоко в чащу, куда ему лучше было не соваться.

— Не проблема, — ответил Бьярне Бауге, — вы тогда займитесь этим сами, вот вам отвертка, — он выдвинул кухонный ящик, — вот. Там, в том доме, дверные петли. Когда закончите, просто оставьте отвертку на печке.

Похоже, для Бьярне Бауге снять дверь с петель было просто детским лепетом.

На лужайке они попрощались. Рядом стояли два высоченных трактора (каждый стоимостью в миллион), которые, несмотря на слой пыли и грязи, блестели лаком и по сравнению с которыми его почти девятилетний «мондео» выглядел самым настоящим старьем. И тут Валманн обнаружил, что Гудрун Бауге беременна. Все то короткое время, которое он провел у них, ее беременность скрывали широкая мужская рубашка и быстрые живые движения. Он прикинул, когда ей пора будет рожать и не опасно ли в ее положении ездить на тракторе. Но он еще и додумать до конца не успел, как взревели моторы и супруги Бауге выехали на хуторскую дорогу, быстро махнув ему на прощанье.

Ничего страшного, успокоил он сам себя, если ее девятый месяц придется на жатву, то она и тогда в трактор влезет. А если будет ребенок, то поставит люльку под сиденье. Он отметил, что это доказательство живительной силы материнства чуть было не заставило его отнестись к собственной работе, как к полной чепухе. Современные сельские жители по-прежнему, как и в давние времена, относятся к рождению и смерти, как к смене времен года, как к естественному ходу вещей.

14

Три болта наверху и три внизу — теперь дверь можно было снять с петель. Внутри, несмотря на светлый день, было темновато. У окна стоял стол, над которым висела парафиновая лампа. В импровизированных подсвечниках там и сям торчали свечи. Над подобием кухонного стола с гвоздя свисал газовый фонарь.

Хижина была пуста.

Ни одежды на крючке, ни обмылка возле таза для умывания, ни початой коробки с хлопьями в кухонном шкафчике. В комнатушке на двух кроватях, прямо на голых матрасах, валялось по шерстяному одеялу. Ни книжки в мягкой обложке на прикроватной тумбочке. Ни забытого носка.

Пусто.

Даже слишком пусто, подумал Валманн. Из хижины все убрали. Он в который раз огляделся, и его впечатление, что дом покидали в спешке, только укрепилось. Если бы здесь действительно жили чистюли, которым вздумалось хорошенько убрать за собой, то они бы не оставили одеяла в таком беспорядке, так что те свисали практически до пола. Если бы здесь побывали супруги Бауге — оба или один из них, — то они бы вынесли мусор, придвинули стулья к столу, вычистили золу из печки и положили бы туда новые поленья (да и зачем им тогда скрывать это?). Перед печкой валялось два нетронутых полена, и выглядело это на редкость неряшливо, словно тот, кто здесь прибирался, специально обошел их вниманием. А свечки — они не были расставлены рядком на полке, на подоконнике или на столе. Нет, они виднелись по всей комнате: одна — на конце бревна, другая — на кухонном столе, еще две — на подлокотнике потертого кресла у печки, и даже на полу у двери из подставки для яйца торчал свечной огарок. Словно тому, кто здесь находился, захотелось, чтобы неосвещенных уголков в комнате не осталось. Вдруг захотелось. Потому что все это казалось сделанным внезапно. Здесь кто-то боролся за жизнь, подумал Валманн. В темноте. Кто-то хотел уничтожить следы своего пребывания и очень торопился. Непременно нужно было закончить все за ночь…

Если бы в обрыве, в ста метрах от хижины, не нашли труп, то он не стал бы так излишне драматизировать.

Труп никак не был связан с хижиной и ее жильцом или жильцами. Слитком дальний прицел, совсем в духе Валманна. Он научился прислушиваться к своим предчувствиям, но всему есть предел…

Нет, внезапно заключил он, хижину необходимо осмотреть.

Внутри делать больше было нечего, поэтому он вышел наружу позвонить. Теперь, когда он определился, внутри ничего трогать не следует. Он позвонил в отделение, оставил короткое сообщение на автоответчике Моене, вызвал своих ребят и попросил прислать криминалистов. Энтузиазма на том конце провода его слова не вызвали, но они пообещали приехать. Сам он, глубоко задумавшись, решил прогуляться вокруг дома. Он с облегчением почувствовал, что сможет наконец заглушить тягостные мысли о смерти Хаммерсенгов и сосредоточиться на чем-то еще. Он попытался развить свои заключения и вернулся к туалету, где зацепок было явно больше, чем в хижине: гигиеническая прокладка, туалетная бумага с сердечками, желтая пресса — все это определенно указывает на женщину. Одну или нескольких. А может, просто группа девочек выезжала за город на выходные, а потом на уборку у них осталось мало времени? Вряд ли. Они не стали бы брать с собой газеты. Или выпуски журнала за две недели. Он мысленно поблагодарил туалет, этот непревзойденный источник сведений и зацепок. Туалет и мусорный контейнер.

Ну естественно!

Он направился за сарай, где высокая трава и крапива засохшими клубками лежали на земле. Он перешагнул через них и подошел к белым мешкам: выцветшие молочные пакеты, флаконы из-под жидкости для мытья посуды, шампуня и геля для душа. Два пакета из супермаркета «Киви». Он горел от нетерпения — ему так и хотелось развязать один из них и порыться в содержимом, но он сдержался. Не открывая пакета, он разглядел срок годности на одном из молочных пакетов: 07… Дальше было либо «о», либо ноль. Криминалисты разберутся. Засунув руки в карманы, он нащупал в одном из них отвертку Бьярне Бауге, которую обещал оставить на печке. Вернувшись к хижине, он зашел внутрь, стараясь ступать по своим же следам: теперь все вокруг — задача криминалистов. Тем не менее он умудрился опрокинуть свечку, стоявшую на полу возле двери. Наклонившись, чтобы поправить ее, он увидел, что огарок выпал из подставки для яйца и что бумажка, в которую огарок был завернут, вывалилась на пол. Бумажка словно была ему знакома, то есть не сам листок, а то, как он выглядел: он где-то уже видел цифры, написанные таким образом. Это чек из «Киви». Когда Валманн жил один, он частенько покупал продукты в «Киви» по пути с работы домой. Подняв чек, Валманн увидел, что он был выбит 10/12, то есть прошлой осенью, около шести месяцев назад: бумажные полотенца, яблоки «Грэнни Смит», плавленый сырок, нарезка хлебная, рыбные палочки, пицца «Грандиоса», моющее средство, печенье, обезжиренное молоко, «Нескафе», яйца, шоколад «Клевер», шоколадные подушечки, батончик «Марс»… Сжав в руках маленький клочок бумаги, Валманн вчитывался в список совершенно обычных продуктов, словно пытался расшифровать таинственное послание. Дойдя до конца, он вздрогнул. Внизу, черным по белому, было напечатано: «Спасибо за покупку, приходите еще. С уважением, Киви-на-шоссе».

В Хамаре и окрестностях было несколько супермаркетов «Киви», и «Киви-на-шоссе» был одним из них. Он сам никогда не заходил в этот магазин. Однако ему было хорошо известно его местоположение: он находился всего в трехстах метрах от виллы Скугли.

15

— Ты должен немедленно рассказать мне все, что знаешь об этой семье.

Анита пришла домой раньше него, поэтому ей предстояло готовить ужин, что ее вовсе не радовало. Он понял это по ее голосу и предложил помочь помыть салат. С ее переездом он начал есть много салата. Он посчитал, что ничего страшного в этом нет, и скоро заметил, что брюки стали лучше застегиваться в поясе. Сегодня на ужин куриный салат со свежеиспеченным батоном. Вообще-то, батон у них запрещен. Как и курица-гриль («в ней слишком много соли и специй»). Значит, делая покупки, Анита волновалась. Зато до майонеза дело все-таки не дошло, с облегчением подумал он.

— Еще что-нибудь рассказать? — Тщательно порвав салатные листья, он сложил их в дуршлаг (француз лучше зарежет собственную бабушку, чем притронется ножом к салату, — так она говорила).

— Ты вообще ничего не рассказал… — раздалось в ответ. Она смотрела не на него, а на курицу, которую одной рукой держала, а другой — обрезала с нее мясо.

— Анита, это было почти тридцать лет назад.

— Самые важные события случились именно тогда. — Она продолжала обрабатывать курицу. — Мы перерыли горы блокнотов, школьных фотографий, аттестатов, семейных альбомов, фотографий с первого причастия и сувениров. Там есть целый шкаф, набитый вырезками из газет, где встречаются упоминания о Хаммерсенгах — о детях или родителях, обо всех сразу или о ком-то одном! Спортивные мероприятия, любительский театр, выступления, все, что угодно, начиная с семидесятых и заканчивая началом восьмидесятых. Это похоже на подробное, ежемесячное описание жизни какой-нибудь звездной семейки. И все это происходило примерно двадцать пять лет назад. А потом все обрывается!

— И на это ты убила весь день?

— Угадал! — Она быстро вылила салатную заправку в большую миску. — Похоже, даже Снупи под конец поднадоело.

— Послушай, в ней есть чеснок?

— Никто еще не умирал от капельки чеснока!

На этом споры о чесноке на сегодня были закончены. Конечно, она была права: чеснок — растение очень вкусное и полезное для здоровья, и отказываться от него старомодно, вот только привкус чеснока еще долго оставался у него в горле после того, как чеснок попадал в желудок.

— Ну, это объясняется совершенно естественно.

— И как же?.. — Она готова была развязать войну. Как дикое животное, она оторвала остатки куриного мяса от костей, схватила дуршлаг, вывалила его содержимое в салатную миску, а потом туда же бросила мясо.

— Например, тем, что дети выросли и разъехались. А это может многому положить конец. — Он чувствовал себя так, словно произнес реплику из дешевой пьесы. Он понимал, о чем она говорит. Понимал, но не мог заговорить об этом. Не мог даже думать о том, что все это значило.

— Да, это похоже на правду… — Видимо, это не особо ее убедило. — Их дети действительно разъехались, это точно. От них и следа не осталось.

— Это странно, понимаю.

— Почему? Ведь такие сплоченные семьи — я бы даже сказала «команды» — не разваливаются?

— Ты разговаривала с Кронбергом?

— А ты с ним говорил?

— Вчера. Совершенно случайно. Он выяснил, что дочь уехала в Данию, там училась в школе хиппи, потом выскочила замуж за иностранца и тут же развелась. А больше ничего. Сын работал в нефтяном секторе за границей. Его следы теряются в Венесуэле почти двадцать лет назад.

— Тебе небезразлично!

— Все так и стремятся поговорить со мной об этом. Все полагают, что мне небезразлично, ведь я был знаком с ними и три года учился с их сыном.

— Тебе не вывернуться, даже если будешь называть своего старого дружка Клауса «их сыном».

— Ладно-ладно, мы одно время дружили.

— И каким он был?

— Неплохим, но немного своеобразным.

— Что значит «своеобразным», а, Юнфинн?

— Он был вроде как отстраненным. Хорошо учился, но его интересовало вовсе не это. Его голова была забита музыкой. Уже тогда он был отличным скрипачом. И, как все подростки, всячески пытался культивировать в себе мужественность, но у него не очень получалось, и его отец немного давил на него. Георг, помнится, любил высказываться на его счет, я уж не знаю, как это воспринимал сам Клаус, потому что тогда мы уже перестали общаться.

— А почему вы перестали общаться?

Он вытер полотенцем руки и, не зная, чем еще их занять, принялся резать батон.

— Хм… почему так бывает? Возможно, он немного надоел мне. Он хвостом ходил за мной, стал казаться слишком навязчивым. А потом прекратил, будто зашел уже слишком далеко.

— А потом?

Придется ему продолжить рассказ, надо только рассказать о чем-то не относящемся к делу.

— Я успешно занимался спортом, и мальчишки это ценили. Он же был неспортивным и пользовался моей славой. Это всем было ясно, и его невзлюбили. Грустно сейчас это вспоминать, но, когда тебе семнадцать, о таком не задумываешься.

— Когда тебе сорок три, о таком задумываются еще меньше.

— Ты о чем это?

— С тех пор как ты съездил на виллу, Юнфинн, ты сам не свой. Не стану утверждать, что я знаю тебя, как свои пять пальцев, но прежде я тебя таким не видела. Если тебе сложно говорить об этом, то давить я не буду, но я просто прошу тебя все обдумать, — может, ты вспомнишь что-нибудь, какую-нибудь зацепку, которая поможет раскрыть эту тайну, которая всплыла только сейчас, спустя много лет.

— Ты хочешь сказать — не тайну, а ложь.

— Ну, хорошо, ложь… — Увидев, что он не хочет больше ничего говорить, она спросила: — Не хочешь об этом?

Он покачал головой. Ему было не по себе. Он хотел быть с ней честным, не скрывать ничего. Следовало объясниться, это могло помочь ей в работе. Он не хотел причинять ей страдания из-за событий многолетней давности, о которых, как ему казалось, он уже забыл и которые вычеркнул из памяти.

— Я имею в виду ложь о счастливом семействе, — ответил наконец он. — Но ты и сама о ней догадалась. Если честно, Георг Хаммерсенг был авторитарным типом, подчинявшим себе всех вокруг, и в конце концов его родные отвернулись от него. — Валманн вдруг со всей ясностью вспомнил школьный двор с темными пятнами на асфальте, пару лавок, переполненные мусорные баки и вереницу прислоненных к ограде велосипедов. И машину Георга Хаммерсенга, «мерседес» без единого пятнышка на темном лаке, припаркованный прямо напротив входа, где вообще-то парковать машину было запрещено. Три раза в неделю он приезжал туда, дожидался Клауса и отвозил его на тренировки. Бег, легкая атлетика, теннис. Клаус должен был успеть везде, хотя очевидно было, что спорт — не его призвание. — А жена его была эдакая неженка, которая дышала только искусством… — В собственном прекрасном мире (подумал он про себя), и в этом мире, думал он, милая мама Клауса умела улыбаться тебе так, словно именно ты был сейчас для нее самым желанным гостем. Умела слушать тебя так, будто особенно ценила сказанное тобой, умела превращать звуки пианино в весну. («Тебе понравилось, Юнфинн? Это Шопен. Его музыка складывается из чувств, а не из нот…» И его рука ощущает тонкую прохладную ткань ее платья.) Клаус рос между этими двумя. Такого материала могло бы хватить на полдюжины бульварных семейных романов.

— Значит, по-твоему, нет ничего странного в том, что дети уехали из дому и исчезли?

— Лучше задаться вопросом, почему жена тоже не сбежала. — И тут же подумал, что зашел слишком далеко. Произнося эти слова, он словно оскорбил что-то в своем сознании. Вдобавок он еще и расстроился оттого, что ведет себя глупо, нелогично и неумело.

— Почему она не уехала? — Его собственный вопрос, как бумеранг, вернулся к нему.

— Она заболела. Состояние ее ног ухудшалось, операции делали все чаще и чаще. В конце концов она стала инвалидом.

— Но он исправился и ухаживал за ней?..

— Знаешь, в то время я не особенно общался с их семейством.

Валманн положил нарезанный батон в корзинку для хлеба и снова не знал, чем занять руки.

— Это действительно так?

Они стояли лицом к лицу. Она не сердилась, но настроена была решительно. Хладнокровно и решительно. Он заметил внутреннее напряжение за ее жестами и выражением лица. Он принял решение.

— Вы осмотрели подвальный этаж?

— Да, конечно. Ох, вспомнить страшно…

— Мастерскую тоже?

— Ну, там мы не каждое полено осмотрели.

— Зря. Потому что именно там лежит прекрасное старое пианино Лидии Хаммерсенг, распиленное на щепки — ох, прости, не на щепки, а на лучины.

— Не может быть!

— Пианино просто так не пропадает из дома, где обожают музыку. — У него дыхание перехватывало уже при одном упоминании о «доме, где обожают музыку». Ему следовало выбирать другие выражения, но было поздно. Назад пути не было. — Хаммерсенги никогда не испытывали денежных затруднений, которые могли бы заставить их продать пианино. Я все думал об этом… — продолжал он, запнувшись. Он был похож на бегуна, который взбирается на крутой склон и, тяжело дыша, смотрит в одну точку. — Мне нужно было прояснить все. Нужно было… — он пытался встретиться с ней глазами, но она не отрывала взгляда от плиты, — нужно было съездить туда и выяснить, если угодно. И я обнаружил его в подвале, как я уже сказал, распиленное… А дальше, дальше, я попытался понять почему. Попытался представить себе охватившую его — а это его рук дело — ярость и ненависть, которые довели до этого… Что заставило человека, вечно утверждавшего, что он любит музыку, уничтожить дорогостоящий инструмент, сжечь его, разломать? Знаешь, Анита, это равносильно убийству. Словно там, в мастерской, он убил свою жену, разрубил ее, поломал на куски…

А следующей мыслью, не озвученной, была такая: «Интересно, что он сделал, чтобы убить ее саму? И сколько времени ему на это понадобилось? И зачем?!»

— Ты был там! — Она наконец нарушила тишину, и в ее голосе звучала смесь возмущения и удивления. — Ты там был и вынюхивал!!

— Я должен был, Анита. — Он пристально смотрел на нее, словно хотел загипнотизировать и заставить понять. Ему хотелось, чтобы она поняла всю серьезность, всю силу, которая заставила его. Но притронуться к ней он побоялся из страха, что его оттолкнут. — Мне не хотелось, поверь мне, но я должен был! — Он заметил, что она собирается возразить, и поэтому продолжил: — Я проезжал мимо, это получилось… почти случайно. Я не сделал ничего плохого. Я только зашел в подвал. Я и прикасался-то лишь к паре досок — это панели от пианино, на которых написано название. Анита, я когда-то сидел за этим инструментом. Лидия Хаммерсенг предлагала мне брать уроки, она сказала, что у меня хороший слух и отличные данные… — Рассказывая, он вспомнил дыхание другого, прекрасного мира, в котором родители вежливо разговаривают с детьми и вместе музицируют в светлых, со вкусом обставленных комнатах. Мира, в котором таким, как он, делать нечего. Мира, который сейчас, спустя много лет, оказался иллюзией, искусно построенной декорацией. Он только не понимал пока, к какой именно пьесе.

— Ну, ты даешь, Юнфинн. — Ее раздражение исчезло, и теперь она казалась потерянной, даже усталой. Должно быть, он, несмотря ни на что, все же достучался до нее. — Никогда бы не подумала, что ты способен на такое.

Он не понял, говорит ли она об игре на пианино или о его проникновении на место преступления, или обо всех его недомолвках. Вообще-то это не имело никакого значения.

— Я и сам не ожидал этого, Анита, — ответил он, — я и сам не ожидал… — Вымотанные, они все еще стояли возле разделочной стойки, словно у них не хватало сил дойти до стола и сесть. — Может, поедим немного салата? — Он отчаянно попытался вернуться к их нормальному состоянию, обрести безопасность в обыденном. Она было подняла миску с салатом, но тут же поставила ее обратно на стойку, будто боялась уронить ее.

— Поедим, пожалуй, — ответила она, не глядя на него. Она смотрела на куриный салат так, словно ни за что не съела бы сейчас ни крошки.

— Я не понимаю, как это касается тебя, — внезапно выдала она, когда, раздевшись, они легли в постель.

За целый вечер они ни словом более не упомянули дело Хаммерсенгов. Открыв первую за неделю бутылку вина, посмотрели кино («Подозреваемые» — она сама выбрала. В плане фильмов ее вкус был определяющим). А он все ждал. Тема его поездки к дому Хаммерсенгов не была исчерпана, они лишь сделали перерыв на несколько часов, на красное вино и детектив. В ее словах был скрытый вопрос. Здесь, в спальне, ее голос звучал мягче. Когда она повернулась к нему под одеялом, тело ее, одетое в просторную футболку (одна из его футболок, она всегда надевала их на ночь), казалось зовущим. Но на ее лице вновь отразилась прежняя неприязнь.

— Не преувеличивай.

— Я просто пытаюсь понять, что же было на самом деле.

— Быть приятелями… друзьями… — начал он, — нелегко. С этим связано очень многое…

— Что, например?

Он замолчал.

— Анита… это нелегко!

— Так объясни же, Юнфинн!

— Ну… в школе Клаусу сложно пришлось.

— Ты хочешь сказать — ему было одиноко?

— Как я уже сказал, он был очень странным.

— Его травили?

— В то время это не называли травлей.

— И ты к этому тоже руку приложил?

Он отметил, что начинает бояться ее способности попадать сразу в яблочко.

— Во всяком случае, я ничего не сделал, чтобы облегчить ему жизнь.

— И дальше что? — Ее испытующий взгляд не отрывался от его лица. Он с трудом выдерживал его.

— Однажды во время школьного похода ему разорвали спальный мешок. Папаша Георг сообщил об этом ректору. Раздули целый скандал. Нескольким из нас пришлось давать нелицеприятные объяснения…

— «Подозреваемые»? — Несмотря на шутливый вопрос, голос ее оставался серьезным.

— Можно и так сказать. Мне тогда было стыдно. А сейчас я стыжусь еще сильнее.

Помолчав немного, она сказала:

— Поосторожнее, Юнфинн, не ищи в этом расследовании самоуспокоения.

— Тебе хорошо говорить. — Обида у него не очень получилась.

— Мы пытаемся выяснить, связаны ли загадки и тайны семейства Хаммерсенг с их смертью. И если даже ты принимал участие в школьной травле их сына, это не особенно важно.

— Ну… да…

— Я действительно так считаю.

— Ты сейчас похожа на Моене, — ответил он со сдавленным смешком, за которым не смог скрыть своего облегчения.

На этом они успокоились и больше ничего не обсуждали. Ему хотелось прижаться к ней и обнять ее, но он боялся, что этот последний разговор только увеличил отчуждение между ними. Если только и это не было плодом его собственной фантазии.

16

Когда Валманн на следующий день позвонил Кронбергу, у того все еще не было никаких новостей о Ханне Хаммерсенг. Поиск по данным датской базы неопознанных тел ни к чему не привел.

— Но я не сдаюсь, — почти весело заявил Кронберг, — в нашем мире нелегко бесследно исчезнуть. У меня появилась одна идея, но на это уйдет уйма времени. Позвони-ка мне завтра.

— Знаешь, еще одна деталь, — Валманн считал, что должен помочь хоть чем-то, — относительно Клауса Хаммерсенга. Один наш бывший одноклассник выяснил, что Клаус работал в Венесуэле, и нефтяном секторе. Он геолог. Или был геологом. Но с тех пор прошло почти двадцать лет.

— Мне сначала надо разобраться с Ханне, а потом я займусь Клаусом. — Кронберг говорил об этих двух пропавших так, будто они уже стали его добрыми друзьями. — Все равно спасибо за информацию. Любая помощь сгодится.

— Ладно.

— Слушай-ка, а ведь этим делом не ты занимаешься?!

— Нет… Вообще-то не я…

Вроде бы, Кронберг не придавал особого значения своему вопросу, но Валманн вновь почувствовал себя на крючке.

— Но ты же вроде бы знаком был с этой семьей?

— Да. Много лет назад.

Те же самые грабли: он не мог самостоятельно расследовать дело Хаммерсенгов, однако из-за того, что он был знаком с ними, его постоянно мучили вопросами об этой семье. Ему не разрешали принимать участия в расследовании, чего ему так хотелось. Его втягивали в это дело, но не он отвечал за последствия. Тут в дверь просунулась голова Акселя Фейринга, и разговор прервался.

— У тебя есть минутка?

— Конечно.

Попрощавшись с Кронбергом, Валманн чуть резковато положил трубку. У них было не принято вот так врываться в кабинет старшего инспектора полиции и отрывать того от телефонного разговора. Даже если и сам инспектор был не прочь этот разговор побыстрей свернуть.

Зайдя внутрь, Фейринг бодро огляделся, словно оценивая кабинет.

Вот гаденыш, уже примеряется к моему месту, подумал Валманн.

— У нас появилась дополнительная работа в той хижине, — начал он, и Валманн уже приготовился выслушать жалобы на недостаток рабочих рук. Но Фейринг заговорил о другом: — Вообще-то похоже, что наши старания даром не прошли.

— Вот как?

— Мы уже кое-что обнаружили. Три дозы кокаина.

— Вот как? И где же?

— Под матрасом.

— Еще что-нибудь?

— Уйма отпечатков пальцев, в том числе на свечных огарках. Мы их прогоним по базе данных преступников, — может, будут совпадения. Что касается тела, найденного в лесу, это не поможет: там уже не с чего брать отпечатки.

— Да, конечно… — От мысли об обглоданных костях, разбросанных по лесу, у Валманна слегка свело живот.

— Но мы проверим пятна на полу перед печкой — возможно, это кровь. А вообще там довольно тщательно прибрались.

— Да, мне это тоже бросилось в глаза. Вы осмотрели туалет?

— Десерт мы оставим напоследок… — Спокойно улыбнувшись, Фейринг поморщился. Надо же, чувства юмора, хоть и своеобразного, он не лишен.

— Может, мы найдем здесь след, который выведет нас к нашему приятелю из леса? Как по-твоему?

— Трудно сказать. А ты как считаешь?

Оба они ходили вокруг да около, никто не хотел принимать окончательного решения, боясь, что потом останется в дураках.

— Может статься, он умер от передозировки. — Валманн решил высказаться первым.

— Именно. Но как? Не исключено, что измученный бедняга вломился в хижину, наглотался дури, выскочил в лес, свалился и сломал шею. Только вот…

В этот момент Валманн поднял руку:

— Там был еще кто-то. Тот, кто прибрался.

— Точно!

— И еще у него череп сзади проломлен.

— Ага.

— К тому же незаметно, чтобы в дом кто-то вламывался. За исключением меня.

— Надеюсь, в местной больнице имеется хороший токсиколог, который выяснит все, что только возможно, тогда мы, по крайней мере, разберемся с этой наркотой, — кивнул Фейринг.

— Но не с убийцей.

— А, я же забыл сказать, что отпечатки пальцев на огарках — женские.

— Ох уж эти женщины, все они без ума от свечек… — Валманн попытался прикрыть юмором изумление.

— А эта женщина — в особенности. И там и сям, такого я еще не видел.

— Ей нужен был свет, — сказал Валманн, — чтобы прибраться получше.

— По-твоему, она сама его убила?

— Прибраться нужно было после того, как кто-то его убил. Женщины нечасто разбивают мужикам головы.

— Мы даже не знаем, от чего он умер. Возможно, от передозировки. Видимо, этого мы так никогда и не узнаем. Все-таки в больнице не волшебники сидят. — Фейринг опустил глаза. Гладкая кожа обтягивала мышцы лица, и благодаря этому нижняя часть лица казалась вылепленной. Задумчивость красит его, подумал Валманн.

— Может, бандитские разборки?

— Не исключено. Газетчики уже подняли шум. Только вот…

— Только вот что? — Валманну начинала нравиться эта словесная дуэль с молодым, жадным до работы коллегой.

— Похоже, умерший при жизни был совсем бедным. Я тут подумал про найденную одежду: в бандитских группировках не принято разгуливать в таком старомодном пиджаке, надетом прямо на нательную майку. В одних носках. И трусов на нем не было, — во всяком случае, мы не обнаружили. Такие, как он, не мошенничают, не грабят и никому не угрожают. Если хочешь знать мое мнение, то он настолько опустился, что ниже просто некуда.

— Видно, так оно и есть. Вы провели экспертизу зубов?

— Зубы в плохом состоянии, такое характерно для наркоманов. Криминалисты говорят, что он достаточно взрослый и те зубы, которые лечили, лечили довольно давно и, скорее всего, не в Норвегии. Работа на редкость грубая.

— А он может оказаться иностранцем?

— Невозможно определить, но он не азиат, не африканец и не араб — это исключено. По коже и остаткам волос ясно, что волосы у него были светлые и тонкие. Скандинавский тип.

Мужчины быстро оглядели волосы друг друга. Валманн полагал, что здесь он в выигрыше: у Фейринга волосы явно начали редеть.

— Вы продолжаете обыск в хижине? — Со стороны Валманна это звучало не как вопрос, а как утверждение.

— Пока это наш единственный козырь.

— Если пятна на полу окажутся кровью и это — кровь умершего, нам придется напрячься изо всех сил и отыскать женщину со свечками.

— Ясное дело.

Он вновь озвучил очевидное, в основном из-за того, что мысли его были далеко — они парили над холодной блестящей поверхностью за окном. Лед на Мьёсе уже давно сошел, но каждое утро над водой появлялся морозный дымок, уплывающий в сторону Стангеланда, словно дыхание зимы, не желавшей уходить.

— Может, у них семья была… — Валманн умолк — пора бы ему отвыкать от привычки думать вслух.

— Милая семейка…

Нет, вот так сидеть и выдумывать — это просто безнадега. Нужно дождаться результатов экспертизы — тогда они узнают больше.

Он резко поднялся со стула, словно внезапно вспомнил о каком-то неотложном деле. На самом же деле он вдруг представил, как в этой хижине жили двое — мужчина и женщина, и вот однажды они наглотались дури, в результате чего мужчина повел себя странно, а потом по той или иной причине умер. Все их недавние находки пока подтверждают эту версию, и, возможно, на нее можно будет опираться и в дальнейшем. Фейринг уже подошел к двери.

— Да, совместная жизнь — штука непростая. — Он дружески подмигнул Валманну, и у того появилось неприятное подозрение, что их с Анитой споры по поводу дела Хаммерсенгов уже обсуждались в столовой. — Я буду держать тебя в курсе, — продолжал коллега, — патологоанатомический отчет немного задерживается, но у нас пока есть чем заняться.

— Особенно толчком, — парировал Валманн с легкой грубоватостью, которая как нельзя более уместна в мужской компании.

На лице его молодого коллеги появилась дежурная улыбка.

— Во всяком случае, наша женщина со свечками была норвежкой — это точно.

Фейринг вопросительно посмотрел на него.

— Два номера «Смотри и слушай» на сиденье унитаза. Ни за что не поверю, что иностранец будет такое читать.

17

В половине четвертого этим прекрасным вечером в конце апреля вокруг домиков на хуторе Брагенес не было заметно никакого движения, зато на полях кипела работа.

Он позвонил, но, не дозвонившись, в конце концов отправился в путь. И плевать, что целый час придется провести за рулем: эта поездка ему не в тягость. Он делал это добровольно, поэтому не было надобности проверять, действительно ли ему так хочется поскорей вернуться домой к ужину и вечерним разговорам.

Поблизости от дома на поле разворачивался трактор. Валманн вывел «мондео» к самому краю поля и мигнул фарами. Трактор сделал порядочный круг по полю с сеялкой, а потом подъехал к нему.

— К нам опять пожаловала полиция? — Ловко спрыгнув со ступеньки, Гудрун Бауге подошла поближе. Очевидно, она не очень удивилась или встревожилась — всего лишь отметила, что он снова здесь и что это, без сомнения, доставляет ей определенное неудобство.

— Я пытался дозвониться… — Валманн с досадой замолчал: он не собирался начинать разговор с извинения. Его работа так же важна, как ее.

— В это время года нас почти не бывает дома, — ответила она, скорее с досадой, чем с сожалением, — а аккумуляторы в мобильнике постоянно садятся. Он уже совсем старый, надо бы нам другой купить.

— Я по поводу хижины. Мы ее осмотрели и нашли кое-что, что может быть связано с тем трупом.

— Вот как? А что вы нашли? — В первый раз за все время их знакомства его слова, казалось, заинтересовали ее.

— Я пока не могу подробно рассказывать об этом, но, похоже, около полугода назад в хижине жил кто-то связанный с умершим. В любом случае нам необходимо связаться с владельцем — его ведь Солум зовут? — и выяснить, имеет ли он какое-то отношение к этому. Ваш муж, кажется, сказал, что хозяин сам сдал хижину внаем?

— Ага, сам Солум.

— У вас есть адрес или номер телефона, по которому мы сможем связаться с ним?

— С Солумом не так просто связаться… — Стоя прямо перед ним в рабочей одежде, она всем своим видом мягко осуждала его манеру являться сюда в самый разгар весенней страды с такими дурацкими требованиями. — У меня есть только номер его телефона в Орландо. Но он там очень редко бывает — он в основном живет у этой женщины, а ее адреса у меня нет. — Очевидно, любовные дела хозяина не вызывали у нее восторга.

— Я хотя бы попытаюсь, — решительно сказал Валманн, — вы не могли бы мне дать его номер?

— Можно я его вам по электронной почте пришлю? — Она взглянула через плечо на наполовину засеянное поле, где чибисы с криками пикировали на свежевспаханную землю. — А то мне сейчас не хочется в дом идти. До вечера еще надо два гектара засеять.

— Хорошо, — Валманн принялся рыться в карманах, отыскивая визитную карточку, а сам корил себя за излишнюю уступчивость: совсем рядом нашли тело человека, который, возможно, был жертвой преступления, а ход расследования зависит от прихотей какой-то селянки.

— Вот здесь мой номер телефона, если вы что-то вспомните.

— Это что, например?

— Появлялись ли здесь посторонние люди, незнакомые машины на дороге, или, может вы кого-то замечали поблизости от хижины. На этом этапе расследования нам любые сведения нужны.

— Здесь сейчас полно всякого народу. — Она, казалось, повеселела.

— Вот как?

— Ага, Танген становится просто неформальным центром округи, сюда из Стейнера приезжают, экопоселения вон появляются, всякие религиозные общины есть, художники едут… — Она быстро провела рукой по брюкам, будто стряхивая навязчивое насекомое, легкомысленный тон явно скрывал долю скептицизма по отношению к «неформалам». — Да еще те, кто приезжает сюда, в деревню, ягоды собирать, — продолжала она, словно считала всю эту активность излишней рядом с хутором, — а вообще тут спокойно. И слава Богу, — прибавила она.

— А не слишком ли спокойно?

— Это почему?

— Я вижу, скоро тут у вас появится новый человечек, а играть ему будет не с кем… — Ему хотелось сломать стену ее отстраненного безразличия. Ни одна женщина не устоит перед дружеским упоминанием о ее предстоящих родах. Ни одна, за исключением Гудрун Бауге.

— Обойдется, — буркнула она, словно ни беременность, ни маленькие дети ее не интересовали, — в Станге есть детские сады.

— И когда же он появится на свет? — Валманн не хотел признавать поражения.

— В конце сентября. — Она почти сердито пожала плечами, словно не хотела лишний раз вспоминать, сколько работы еще впереди, а живот все растет. — Я вам сегодня вечером пришлю тот адрес и номер телефона.

Как хорошо они все устроили, думал Валманн по пути домой, глядя на прохладное сияющее небо, как четко распланировали. Сначала соберут урожай, а потом и ребенка родят. Человеческий род вплетается в вечное движение страды. На современных хуторах случайности нет места. За исключением романтической интрижки старого земледельца там, в экзотической Флориде, где скрипучее колесо его жизни вновь завертелось.

18

Мобильник зазвонил, как раз когда он проезжал круговую развязку внизу на Беккелаге, и, вытаскивая телефон из кармана, он оказался в опасной близости от разделительной полосы.

— Привет-привет! Надеюсь, я не особо помешал охоте на преступников? — Ханс Людер Хансен вовсю веселился. — Похоже, у вас сложности с этими двумя смертями, так ведь? Во всяком случае, сегодня в газете написано, что дело нечистое, — это правда?..

— Если где и нечисто, так в голове у некоторых журналистов. — Валманну совершенно не хотелось обсуждать дело Хаммерсенгов с посторонними. Если уж на то пошло, то и с близкими тоже. Первая страница «Рабочей газеты Хамара» обсуждалась сегодня на всех перекрестках. Некий «полицейский источник» сообщил газете, что расследование выявило «поразительное несоответствие» между временем смерти этих двоих.

Он специально ускользнул от обсуждения этого утром в столовой, но клял на чем свет стоит того бедолагу, который не устоял перед журналистским натиском. Им уже звонили из «ВГ»[1]. Журналисты ждали результатов вскрытия с тем же нетерпением, что и следователи, — и одному Богу известно, кто получит эти сведения первым.

— К тому же это дело веду не я.

— Да, верно. — Ханс Людер довольно хихикнул. Ему достаточно было простого приемчика, чтобы его бывший одноклассник тут же принялся защищаться. — А ты помнишь, что обещал помочь отыскать старину Клауса?

— Конечно.

— Ты что-нибудь выяснил?

— Вообще-то нет. Но я попросил помочь одного нашего специалиста. А он так просто не сдается.

— Отлично. Жутко весело будет вытащить Дохляка из его укрытия. И тогда посмотрим, как время обошлось с нашим музыкальным гением. Именно для этого и нужны такие вот встречи выпускников, ты согласен?

Валманн никак не мог с ним согласиться, но обсуждать это не желал.

— Кстати, я тут недавно разговаривал с Рафстадом, помнишь Конрада?

Да, Конрада Рафстада он помнил: первый ученик в классе, один из тех, кто распланировал свою жизнь еще в школе, уже в шестнадцать лет — образец целеустремленности, твердо решивший посвятить себя изучению медицины. Когда одноклассники ополчились против Клауса Хаммерсенга, он стал одним из самых ярых острословов: наверное, это был для него способ ощущать превосходство над возможным соперником, во всяком случае, в кругу друзей. Однако его оценки на выпускных экзаменах все равно немного не дотягивали до оценок Клауса. К тайному ликованию Валманна.

— Он мне звонил и сказал, что придет. Он был за границей — читал там лекции, поэтому увидел приглашение, только когда вернулся домой.

— Вот как?..

Машины медленно двинулись в сторону улицы Стангевеген. Ему не нравилось разговаривать по мобильнику за рулем, вообще-то это было запрещено, хотя запрещение и не распространялось на полицейских в их рабочее время. И еще ему не хотелось выслушивать мнение Ханса Людера о бывших одноклассниках, и в особенности о Клаусе Хаммерсенге.

— Мы поболтали про старые деньки, я упомянул, что мы никак не найдем Клауса Хаммерсенга, и мне пришлось рассказать о трагедии, которая произошла с его родителями.

Валманн живо представил, как Ханс Людер, рассказывая, преувеличил все до невозможности.

— И тогда Конрад вспомнил кое-что, что случилось с ним в университете и что, возможно, объясняет ситуацию.

— Вот как.

— Ага… — Рассказ Ханса Людера лился на него несмолкаемым потоком. — Так вот, слушай… — Он разговаривал так, словно они сидели, уютно и беззаботно устроившись в глубоких креслах, и у каждого из них был в руках стакан с выпивкой. Ему было наплевать, что собеседник может быть занят чем-то более полезным, чем его болтовня. — Однажды Конрад сидел в университетской библиотеке, в читальном зале, и тут пришел Клаус. Они перекинулись парой слов. Клаус разыскивал старые партитуры, это, знаешь, такие ноты…

— Я знаю, что такое партитуры…

— И тут вдруг врывается папаша Хаммерсенг — прямо в читальный зал университетской библиотеки — и поднимает страшный шум, хватает Клауса за руки и пытается тащить за собой, а еще орет, что Клаусу неплохо бы уважать семейные традиции и что он не желает, чтобы его сын стал каким-то поганым музыкантом, и так далее.

— О, Господи…

— И я то же самое сказал. Вот мы и узнали, почему Клаус бросил музыку.

— Мы даже, видимо, знаем теперь, почему он уехал на край земли, как только закончил геологический.

— Да уж. Вот черт!

Сам того не желая, Валманн втянулся в разговор. Он все лучше осознавал, почему за последние двадцать лет Клаус был нечастым гостем в родном доме.

— Да. Вот черт… — повторил Ханс Людер с ударением на каждом слове и, немного помолчав, спросил: — Но ты ведь не бросишь его искать?

— Я сделаю все, что могу.

— Ага, отлично. Всего ведь три недели осталось.

— До чего?

— До праздника.

— Ах да, конечно…

Праздник. Естественно. Он принялся лихорадочно придумывать извинения, так, чтобы отвертеться в последний момент.

— Отлично, созвонимся еще. Ты мне позвонишь, если найдешь что-нибудь?

— Конечно, если только это не секретная информация.

— Секретная… Ха-ха! — Ханс Людер смеялся так громко, что в мобильнике, который Валманн прижимал к уху, что-то зашипело. — Да уж, секретов там куча была. Помнишь, Валманн?.. Так ведь? Ладно, пока-пока… — Внезапно мобильник, тяжелый, как банка сардин, умолк, словно умер, — до Валманна больше не доносилось ни слова.

19

Когда он подъезжал к железнодорожной станции, между машинами рядом вдруг образовался просвет, но он не использовал эту возможность сэкономить пять-шесть минут, как сделал бы в другое время. В голову лезли все новые и новые мысли, а отогнать их у него не получалось. Он пытался убедить себя в том, что слишком бурно воспринимает происходящее, преувеличивает, делает из мухи слона. Например, старое пианино (а оно было старым, еще когда он был ребенком) могло ведь выйти из строя? Сломаться? Стать ни к чему не годным? А исчезновение Клауса Хаммерсенга, — может, здесь весь «секрет» только в том, что сын хочет держаться подальше от тирана-отца? И разве не все сыновья переживают временами что-то подобное? И ведь то же самое вполне могло произойти и с его сестрой Ханне? Но больше всего он мучился оттого, что тратит столько сил на это дело, а его собственная работа по расследованию дела о найденном в лесу трупе отступает на второй план. События из школьного прошлого посторонний человек наверняка посчитал бы чепухой, но в Валманне они пробудили мысли и чувства, которые давили на него все сильнее и сильнее. И вот, пожалуйста, последнее замечание Ханса Людера Хансена: «Помнишь, Валманн?..» Иначе говоря: ты тоже приложил к этому руку!

Каждый день и часа не проходило, чтобы он не возвращался мыслями к трагедии в семействе Хаммерсенг.

Собравшись с силами, он сосредоточился на повседневном: список покупок. Они с Анитой составляли общий список того, что требуется купить на день. Сегодня такой список оказался у него в кармане. Придется заскочить в магазин по дороге домой. Он даже не ощутил своего обычного нежелания. Однако сейчас не время для таких размышлений. В конце улицы Эстрегате он свернул к супермаркету «Киви». Неплохой магазин и не очень большой, а поблизости всегда найдутся места для парковки. Внезапно он передумал: свернув на Греннегата, он проскочил мимо института и здания «Рабочей газеты Хамара» (он бы с удовольствием заглянул туда и сказал им пару ласковых!), выехал к больнице по Скулегата, затем повернул направо, к кладбищу, а затем, на перекрестке Ринггата и Фурнесвеген, — налево и направился мимо блочных домов к старым коттеджам района Мелумслокка. Обычная дорога домой, но в конце его ждало кое-что необычное: увидев зеленую светящуюся табличку с надписью «Киви», он нестерпимо захотел удостоить своим посещением супермаркет «Киви-на-шоссе». Магазин по соседству с домом Хаммерсенгов. Тот самый магазин, куда по той или иной причине ходили за покупками те (или тот), кто жил в хижине Солума в Стангеланде. Никакого особого плана у него не было, но это совпадение не давало ему покоя. Для полицейских случайностей не бывает: они видят логику в том, что все остальные считают «судьбой», и усматривают умысел, даже если другие говорят о невезении. Если бы он был настроен обдумать ситуацию, то, возможно, понял бы, что его собственное расследование предоставляет весьма правдоподобный повод для того, чтобы попасть к дому Хаммерсенгов. Он, словно мантру, повторял про себя, что на самом деле хочет держаться подальше оттуда, но это больше не успокаивало его совесть.

20

Супермаркет «Киви» стоял прямо посреди жилых домов, окруженный незаасфальтированной, неровной парковочной площадкой. Само же похожее на бунгало здание магазина появилось здесь, на свободном клочке земли хутора Хоэл, еще в семидесятые, когда эта местность застраивалась особенно активно, а потом было обсажено карликовыми соснами.

Зайдя внутрь, Валманн тотчас почувствовал, что пять-шесть покупателей принялись разглядывать чужака. Скорее всего, это было результатом его воображения, но он утвердился в мысли о том, что круг покупателей здесь весьма ограничен и любой новый человек привлечет всеобщее внимание. Именно поэтому он и пришел сюда. Он принялся класть товары в тележку: кухонные полотенца, зеленые яблоки, моющее средство «Залу», ветчину, паштет, арахисовое масло (дурная привычка, которую он подцепил в детстве, когда эта новинка только дошла до них из Америки), бумажные салфетки, печенья (такие же, как у нее)… Ему пришло в голову, что, на удивление долго бродя среди незнакомых и одновременно таких узнаваемых стеллажей, он мог бы купить в точности то же самое, что и прежние жильцы хижины. Именно здесь они (кем бы они ни были) клали в зеленую тележку яблоки, овсяные хлопья, консервы из тунца, упаковки с колбасой и моющие средства. И кое-что не совпадало: зачем отдыхающим (или скрывающимся, или тем, кто просто решил спрятаться в лесной хижине) в Стангеланде ехать сюда, почти за двадцать километров, чтобы купить еды? На это должна была быть веская причина. В Стангебюене были супермаркеты «Меню» и «Лидл», а на перекрестке Сандвика выстроили большой новый магазин, и еще в Беккелаге был такой же «Киви» — и путь до всех этих магазинов был гораздо короче.

Раздумывая над этим (правда, без особого результата), он двигал тележку по направлению к единственной работающей кассе. Кассирша средних лет с выщипанными бровями и каштановыми локонами принялась сканировать ярлыки на его покупках. Он машинально вытащил бумажник, чтобы проверить, хватит ли ему денег, и тут до него дошло, что всего через пять минут ему придется выйти из магазина несолоно хлебавши. Желая непременно разорвать порочный круг обманчивых надежд и профессиональной беспомощности, он перегнулся через товарную ленту и, стараясь казаться не слишком грубым или навязчивым, спросил:

— Прошу прощения за любопытство, но не у нас ли делали покупки члены семьи Хаммерсенг?

Увидев, что кассирша прекратила жевать жвачку и подняла глаза, он вытащил удостоверение и объяснил:

— Старший инспектор Валманн, полиция Хамара. Мы проводим расследование в связи с их смертью. Вам ведь известно, что с ними произошло?

Она кивнула, еще сильнее вытаращив свои глаза навыкате, и когда через пару секунд вновь обрела голос, то практически зашептала:

— Разве это не ужасно? Бедняжки! — Она старалась, чтобы ее голос не услышали другие покупатели, которые бродили вокруг, толкая перед собой тележки и наполняя их товарами.

— Они делали здесь покупки?

— Да… Я видела их здесь, но это было довольно давно. Она сильно болела, а он…

— Что он?

— Он никогда не ходил за покупками один после того, как она перестала ходить. Продукты доставляла социальная служба.

— И это происходило регулярно?

— Хм, регулярно… — Она вновь принялась жевать, почувствовав себя увереннее. — Социальные работники все время менялись. Все действуют по-своему. Некоторые приходят рано, некоторые — поздно. Обычно счет выставлялся один раз в месяц — за все. Но последняя из них платила сразу, как только делала покупки.

— Вы ее знали?

— Хм, знала… Мы кивали друг дружке, но проработала она недолго. Начала в конце лета и до Рождества и еще чуть-чуть. Я уж долго ее не видела, с месяц, — она задумалась, — нет, наверное, дольше. Может, с пару месяцев…

— А откуда вы узнали, что она делает покупки для Хаммерсенгов?

Теперь пришла очередь кассирши наклониться вперед и заговорщицки посмотреть по сторонам:

— Некоторые товары специально заказывались для фру Хаммерсенг. Например, сигареты, которые она курила, «Голуаз». Французские, — добавила она, многозначительно кивая, — она начала их курить, когда «Тедди» сняли с производства.

— Спасибо за информацию. — Валманн поторопился свернуть беседу: позади уже образовалась небольшая очередь и он не мог дольше болтать с этой свидетельницей по делу Хаммерсенгов. — Я, возможно, еще зайду, если что-нибудь вспомню.

— Заходите, мы открыты до восьми, а по субботам — до шести. — Улыбнувшись, кассирша надула пузырь из жвачки.

Перед магазином он злобно пнул вывалившуюся из мусорного бака бутылку из-под колы. Он приехал сюда, идя по следу жильцов из хижины, а кончилось тем, что допросил случайного свидетеля, и беседа их касалась в основном дела Хаммерсенгов. Одно мгновение — и он уже перескочил на эту тему. Да что же с ним происходит? Где его рассудительность?

Садясь в «мондео» и заводя мотор, он прокручивал в голове разговор с кассиршей. Хорошо известные факты: из-за болезни супруга не могла ходить в магазин самостоятельно. Это было и так очевидно. Социальные работники часто менялись. Опять очевидно: такое случается везде и постоянно… В подобных профессиях постоянная текучка кадров. Оплачивала наличными… Ну и что с того? Но… Что-то сказанное этой жующей жвачку женщиной засело у него в голове, словно кусочек мяса, застрявший между зубами (ужин! ему надо поторопиться, он уже и так сильно опаздывает!), сложно определить, что это такое, сложно избавиться от этого… Если только это снова не его собственные фантазии, мечты и вымыслы. Все, связанное с делом Хаммерсенгов, приводило его в волнение. Он уходил от сути, а потом ему было сложно вновь сосредоточиться. Мысли разбредались в различных направлениях, а логика не двигалась с места. Вцепившись в руль, с включенным зажиганием, он по-прежнему стоял на парковке возле «Киви-на-шоссе». Время шло, однако он не спешил вновь ощутить на себе испытующий взгляд Аниты. Если только и это ему не привиделось…

Он отпустил сцепление, из-под колес «мондео» на другие машины полетел гравий, и он вырулил с парковки.

21

— Что-то ты поздно, — крикнула Анита с кухни.

— Работа. Мне нужно было опять съездить в Стангеланд. Похоже, мы найдем там кое-что еще, а не только кучку потемневших костей. — Ему хотелось хоть раз поделиться хорошими новостями.

— Шевелись, а то все испортится, — занервничала она, — я пытаюсь приготовить сырное суфле! Ты про салат не забыл?

— Черт, забыл!

— Он же был в списке!

— Знаю. Должно быть, старость. — Он было засмеялся, но тут же понял, что сейчас не время для обезоруживающего смеха.

— Видимо, эти двое на вилле жили раздельно, — сказала она позже, когда они сидели на диване с чашками кофе и смотрели новости, — каждый — сам по себе.

Она произнесла это так, будто комментировала новости. И не откинулась, как обычно, чтобы положить ноги ему на колени. Это удивило его больше, чем ее слова.

— На втором этаже будто оборудована отдельная квартира, с спальней, кухней и даже отдельной ванной. И там все напоминает свинарник.

— Вот как? — Он старался сдерживаться. Дрожи в его голосе не было. Ее же голос звучал отстранение, как у агента по продаже недвижимости. Он не понимал, как она может оставаться такой равнодушной. Сам он пытался казаться безучастным, но каждый раз, узнавая новые подробности, судорожно сглатывал от волнения.

Они поужинали, ни словом не упомянув работу, что полностью соответствовало их молчаливому соглашению о том, что за ужином их полицейские дела обсуждаться не будут. Однако сегодня молчание было слишком решительным и давящим, будто их обоих сжигало изнутри что-то, о чем они не решались рассказывать. Вообще-то то, что она сказала, было вовсе не удивительно. После разговора с кассиршей из «Киви» у него начал складываться новый образ фру Лидии Хаммерсенг: теперь он представлял ее с сигаретой, именно с «Голуаз» (почему-то эта марка сигарет напоминала ему о французском декадансе). Действительность, спрятанная за великолепным фасадом. Идеальная фотография идеальной супружеской пары на роскошной вилле на опушке леса теперь покрылась трещинами. Новые подробности — новые трещины.

— Практичность, и только, тебе так не кажется? — Если постараться, он тоже может быть равнодушным и приземленным. — Двигалась она с трудом, и, чтобы облегчить ее передвижение, пришлось переставить всю мебель, да и дом перестроить, ванную например. В любом случае в их ситуации о сексуальной близости и речи быть не могло.

— А душевная близость? — Ее возражения звучали так, будто он ранил лично ее. — Представь только: у нее хроническое заболевание, ее мучит боль, ей нужна помощь, а того, за кем ты больше сорока лет была замужем, нет поблизости. Вроде как тебя сослали на чердак. И это сделал твой муж.

— Мы еще не знаем, кто кого отправил и куда.

Ему было сложно обсуждать эти темы. Они слишком затрагивали его личный опыт. Его собственная беспомощность во время болезни Бет, изменение их отношения друг к другу — все это подорвало его верность, силы и готовность к самопожертвованию, которые вообще-то должны были выдержать все испытания. Изящная Лидия Хаммерсенг в элегантном светлом платье, с пышными распущенными волосами до плеч и зажженной сигаретой в руке — эта картинка сменилась иной: теперь она, хохоча, выпускала дым в лицо каждому, кто подходил к ней, например Георгу, спортсмену и апологету здорового образа жизни, или ему самому, застывшему на стульчике возле пианино и загипнотизированному от ощущения ее платья в его пальцах и ее мягкой ноги под ним.

Каково же было истинное соотношение сил в семействе Хаммерсенг?

— Я думала, тебе эти люди небезразличны, — сказала она.

— Так и есть! — ответил он, не подумав. Ее обвиняющий тон предполагал немедленный ответ. — То есть были небезразличны… Я же говорил, больше двадцати лет прошло… — Он замолчал. Он вновь повторяется.

— Ну, ладно…. Но сейчас ты, кажется, пытаешь искупить свою вину.

— Это всего лишь отношение к тому, что выясняется в ходе вашего расследования.

— И твоего собственного…

— Ты о чем это?

— Ты все понял!

— Я рассказал тебе о том, что я выяснил.

— Да, после того, как я надавила на тебя.

— Ну, хорошо, чего еще тебе не хватает?

О поездке в «Киви-на-шоссе» он умолчал.

— Может, капельки доверия? — Она поджала колени, словно стараясь случайно не коснуться его.

— С того момента, как произошла эта трагедия, тебя не узнать.

Он видел всю ее растерянность. Ему очень хотелось раскрыться ей навстречу, но он не знал, с чего начать. Во всяком случае, не сейчас: выпрямив спину и вжавшись в угол дивана, она смотрела на него так, будто он был основным подозреваемым по этому делу.

— Что эти люди сделали с тобой, Юнфинн?

Она не обвиняла напрямую, но он чувствовал, что в ее высказывании таится обвинение.

— Я не верю в несчастный случай, — выпалил он.

— У нас нет никаких оснований подозревать что-либо еще.

— А я в этом сомневаюсь все сильнее и сильнее.

— И на чем основывается твое мнение?

— На определенных моментах… — выкрутился он. Опять не смог промолчать. Снова она приперла его к стенке.

— Вот оно как? Ты опять проводил личное расследование или мы вновь будем разгадывать загадки и ребусы? — Она была беспощадна.

— Попробуй проверить один момент, — начал он, одновременно разозленный и удивленный ее выпадом. — И это не я «лично» вынюхал, как ты выражаешься. Это рассказал сам главный вынюхиватель на самом первом совещании. Ты тоже там была… — Он проницательно взглянул на нее и получил такой же взгляд в ответ. — Помнишь, он сказал, что супруги Хаммерсенг были женаты сорок один год? Очень похоже на Снупи, правда? Сорок один. Не «около сорока» или «примерно сорок», а «сорок один». Точность во всем! Так вот, мы с их сыном Клаусом одного возраста, то есть ему тоже сорок три. Значит, когда они поженились, Клаусу было около двух лет. В наши дни о такой чепухе можно было бы и не упоминать. Однако сорок лет назад это считалось великим позором. Особенно для милых жителей маленьких городков. Это может означать одно из трех. Первый вариант: сын стал плодом внебрачной связи. Но зачем они два года ждали, прежде чем поженились? Почему не поторопились, чтобы скрыть такой позор? Или они решились усыновить ребенка и усыновили двухлетку. В таком случае этот факт был прежде не известен, и я не знаю, подтверждается ли он какими-либо документами. — В ответ она покачала головой. — Существует и третий вариант, — голос Валманна звучал по-прежнему воинственно, а ведь ему так хотелось рассказать ей об этом по-иному, — в этом случае Клаус — не сын Георга Хаммерсенга. Возможно, когда эти двое познакомились, у фру Лидии уже был сын, и Георг тоже скрывал правду, решив заботиться о нем и воспитать, как собственного ребенка. Тогда это — покрытая мраком семейная тайна, которая особенно осложняла отношения между ними, когда Клаус вырос и не смог оправдать надежд Георга.

— Не оправдал надежд? Я-то думала, этот парень был звездой во всем, кроме спорта, разве нет?.. — По ее лицу было невозможно понять, как она отнеслась к его рассказу.

— Он был маменькиным сынком. Выбрал музыку. То есть сначала выбрал музыку. Отец не смог вынести этого, и они страшно поссорились. Дошло даже до рукоприкладства в общественном месте, в старой, уважаемой университетской библиотеке. Немного позже Клаус бросил музыку, переехал в Тронхейм и начал изучать естественные науки. Можешь себе представить, каковы были отношения в их семье в то время.

— Откуда ты это узнал?

— От нашего бывшего одноклассника. Я разговаривал с ним сегодня.

— Ты выкапываешь сведения по этому делу, по моему делу, которое к тебе никакого отношения не имеет! Ты расспрашиваешь бывших одноклассников!

— Анита, — произнес он, — пожалуйста! Я же рассказывал тебе о встрече с выпускниками, которая состоится уже через месяц?! Организатор попросил меня помочь им разыскать Клауса Хаммерсенга, от которого уже много лет ни слуху ни духу. Когда мы встречаемся, то болтаем, так? Вот так эта история и выплыла. Могла бы и поверить мне, вместо того чтобы сомневаться во всем, что я говорю и делаю!

— Сомневаться? Я не сомневаюсь в тебе. Но ты же ничего не объясняешь, ты просто вдруг сообщаешь что-то. Ты вообще представляешь, что скажет Снупи, узнай он, что ты вынюхивал что-то на месте преступления по его делу? Он бы тебя до самого начальства дотащил!

— Именно поэтому я и молчу.

— Но мне-то можно!..

— Не хотел вмешивать тебя в… — Все оказалось совсем не так просто. Разговор уже превращался в ссору. Повышенные тона. Тяжелое дыхание. Горящие глаза.

— Я просто не понимаю, почему для тебя так важны эти люди, с которыми, по твоим же словам, ты не общался более двадцати лет. Стоит их упомянуть — и ты становишься другим. Этот Клаус, он нравился тебе? Ты любил его? И ваше расставанье было таким тяжелым, что ты до сих пор не можешь говорить об этом? Что произошло, Юнфинн? По-моему, ты сейчас же должен мне рассказать обо всем!

Он попытался ответить быстро и по существу, но не смог придумать ответа. Вместо этого он дотронулся до ее руки, но она отстранилась.

— Я понимаю, что тебе нелегко…

— Кто сказал, что мне нелегко? — Он рывком поднялся с дивана, словно собираясь уйти, но остановился посреди комнаты. Идти ему было некуда, к тому же ее взгляд был прикован к нему и не давал уйти. Из-за этих вопросов без ответа он стоял словно привязанный. Он опустился в кресло. Нейтральная территория. Диван оккупирован. Он чувствовал себя ничтожеством.

— Ладно, — она успокоилась, — но то, что произошло между отцом и сыном двадцать лет назад не могло особенно повлиять на обстоятельства этих смертей. Клаус, по твоим словам, исчез. И сестра его — тоже, о них никто ничего не знает. Их не видели в этом городе много лет. А если ты по-прежнему считаешь, что Георг Хаммерсенг затаил злобу против собственной жены и мог из-за этого убить ее, то позволь тебе напомнить, что он умер за неделю до нее. По меньшей мере за неделю!

Первые звезды уже мерцали на все еще светлом вечернем небе, цвет которого сгущался у низкой темной полосы леса в Несланде. Контуры столбиков у ворот и голых декоративных кустиков возле окна гостиной сливались и казались различными оттенками серого. Это время года всегда неприятно ассоциировалось у него с работой в саду, которую в последние годы он совсем забросил. Теперь же все было иначе. Свет, еще живущий в ясном небе, сумерки, опускающиеся на палисадники, голоса редких пешеходов, черные дрозды, иногда пролетающие мимо… Взросление. Молодость. Весенняя свежесть после долгой зимы взаперти. Прогулки. Вечеринки. Объятия. Можно, шатаясь от усталости, возвращаться домой по пустынным улицам, ясным ранним утром, перетекающим в сонный день, ни к чему не обязывающий, лишь к дремоте. Даже когда он был подростком и молодежи Хамара особо пойти было некуда, они умудрялись найти местечко. Чьи-нибудь родители в отъезде или свободный подвал. Вечеринки по выходным, чтобы выплеснуть излишек энергии. Предохранительный клапан. Замена самостоятельной жизни. Вседоступность. Прыжки через пропасть, по одну сторону которой лежит безопасное детство, а по другую — жестокий мир, в котором за поступки приходится отвечать.

Ему хотелось рассказать ей об этом, но он не знал, с чего и как начать. Во всяком случае, не сейчас, в атмосфере недоверия и недоговоренностей. Его охватило бессилие, граничащее с отчаянием: чем чаще он уходил от ответа, тем сильнее она подозревала его. Чем больше они отдалялись друг от друга, тем сложнее было вернуться к доверию. И самое худшее, чего он боялся, — что вылетевшие случайно слова или невольные поступки не удастся исправить. У них еще так мало совместного опыта, но никогда прежде они не ссорились по-настоящему. Она приближалась к нему, как лодка подходит к пристани, не спеша, раскачиваясь, и лишь потом подошла вплотную. Вначале причал скрипел, но потом трос был брошен, и он принял ее. Они долго, вдумчиво притирались друг к другу, не обещая чересчур многого и не возлагая особых надежд. Обсуждали все проблемы (теперь казавшиеся несерьезными) и были откровенны друг с другом. А сейчас она делала вид, что полностью поглощена скучной телепередачей, словно ей просто не хотелось смотреть на него.

Он больше не мог выносить этого. Поднявшись, подошел к дивану, сел, взял ее за руку. Она не отдернула руку, но и отвечать не стала.

— Я пытаюсь, — шепнул он, уткнувшись ей в затылок. И еще раз, громче, чтобы заглушить звук телевизора, по которому показывали какую-то корейскую судоверфь: — Я пытаюсь!

Затем он вновь уткнулся ей в затылок, вдохнул привычный приятный запах, обнял ее под грудью, потом охватил ладонями груди, словно те были священными дарами, к которым стоит лишь прикоснуться — и все плохое отступит. Осторожно прижал ее к себе, будто ее тело было сверхчувствительным и само могло распознать его тоску и отчаяние, с любовью и мудростью принять молчание, простить неловкость и слабость, откликнуться на просьбы о помощи этого любящего и искреннего, но именно сейчас — глубоко несчастного мужчины. Уступить, сблизиться, открыться перед ним — так чтобы и он наконец смог открыть себя ей…

Однако вместо этого ее тело застыло, мышцы напряглись, она, словно защищаясь, подняла руки и оттолкнула его, а потом отстранилась и прошептала, нет, всхлипнула:

— Юнфинн, нет… Так не пойдет… Не надо так, пожалуйста, Юнфинн, — и, еще, когда он не сразу смог остановиться: — Юнфинн… пожалуйста!..

22

Анита Хегг вовсе не жила под стеклянным колпаком. Она была жизнелюбивой современной женщиной без предрассудков и очень этим гордилась. У нее было несколько любовников, но только с одним из них она жила. Он преподавал в Училище кинематографии в Лиллехаммере, а она проходила там полицейскую практику полтора года назад. Его звали Ханс Блум, он был привлекательным, открытым, деятельным и стильным, совсем не похожим на ее сокурсников по Полицейскому училищу, не говоря уж об уроженцах Гюльдбрандсдала, которые работали вместе с ней в полицейском участке Лиллехаммера. Жизнь с Хансом Блумом напоминала путешествие в чужую, но удивительную страну, в неизведанное, где постоянно открываешь что-то новое и увлекательное, рискуя заблудиться и наделать маленьких или больших глупостей.

Одной из таких глупостей стало то, что она не замечала перепадов его настроения и не учла их последствий для совместной жизни. Взяла на себя слишком многое, предположив, что у такого энергичного и деятельного человека, естественно, должны быть времена, когда он истощен и ему необходимо подзарядиться. Такие времена наступали часто. Даже слишком. До знакомства с Хансом Блумом ей не часто встречались неуравновешенные личности. До знакомства с Хансом Блумом она и не подозревала, что ее нежный, преданный любовник может по мановению руки превратиться в язвительного и ехидного зануду, и даже хуже — в коварного обманщика. Ее терпение лопнуло, когда она застала его всего в двух кварталах от их квартиры на улице Л’Оранж, в машине (в ее красном «гольфе», который он вечно одалживал у нее, потому что его собственный древний «порше» простаивал в ремонте) вместе с маленькой шлюшкой-студенткой из группы, в которой он преподавал. Тем же вечером она переехала к подруге. Через два месяца ей исполнилось тридцать, она с подружками напилась в стельку, и в голову ей даже не закрадывалась мысль, что как раз сейчас в ее жизни освободилось место для другого мужчины. Она словно прошла через очищение. Вскоре после этого она получила работу в Хамаре и там встретила Юнфинна Валманна.

Сначала она решила, что он немного стар для нее, слишком уравновешен и чересчур молчалив. И несмотря на это… Она замечала, как его беспокойный, всегда немного вопросительный взгляд останавливается на ней. Все чаще и чаще. Мало-помалу ей начали нравиться его отзывчивость и вдумчивость, его забота о сотрудниках и даже арестованных, его рассудительность и проницательность, когда он расследовал самые запутанные дела. Она постепенно оценила его размеренность, ощущение того, что он прочно занимает свое место, его уверенные, хорошо продуманные действия и мысли. И помимо этого он был хорош собой, несмотря на возраст.

Теперь ее охватило глубокое замешательство: а что, если и у Юнфинна есть своя темная сторона? Ей опять придется пережить то же самое? Увидеть, как дорогой человек, ее опора, превращается вдруг в непредсказуемое чудовище? Она была напугана, но понимала: сейчас и речи нет о том, чтобы устраивать сцены, ругаться, кричать, бить посуду и кидаться книжками. На этот раз она будет бороться. Однако сначала надо понять, за что она борется.

— Этот Клаус, он нравился тебе? Ты любил его? И ваше расставанье было таким тяжелым, что ты до сих пор не можешь говорить об этом?

Она произнесла это вслух, просто вырвалось, хватит с нее обходных путей. Она ожидала возражений или уклончивого ответа, которых так много возникало в их разговорах, однако он просто сидел молча, оторопев, словно прямо перед ним ударила молния. Она слышала свое собственное учащенное дыхание. Она напряглась, готовая отразить любое нападение. Краем глаза она заметила, как его рука потянулась к ней, словно они сидели в темном кинозале и ему захотелось взять ее за руку. Она отпрянула. Ей вовсе не нужны были прикосновения. Ей требовались объяснения, искренность, проблеск разума в тумане недоговоренностей, намеков и взаимных подозрений, омрачавших в последнее время их жизнь и разрушавших их отношения. И уже через мгновение она пожалела о сделанном: ей совсем не хотелось отталкивать его.

— Я понимаю, что тебе нелегко, Юнфинн…

Слишком поздно. Будто ему невыносима была ее близость, он вскочил на ноги, сделал несколько бесцельных шагов по комнате, а потом упал в кресло, опустив голову на руку. Как наигранно, грустно подумала она. Давай же, скажи правду, я выдержу, но твое молчание невыносимо!

Потом он тоже будто бы начал сожалеть и захотел разрушить возникшую между ними отчужденность. Поднявшись, он в два прыжка очутился возле нее, сел на диван, прижался к ней, и не успела она осознать, что происходит, как он уже обнимал ее. Он сжимал ее сильно, почти отчаянно, словно его объятия могли высказать все недосказанное. Но она не смягчилась, безрассудная сила его объятий испугала ее. Его руки принялись бродить по ее телу, он уткнулся ей в шею и бормотал, что он пытается, пытается… Она так и не поняла, что именно. Если он и пытается что-то сделать, так это заняться с ней любовью прямо здесь, на диване. Невыносимо. В такой ситуации он просто не имеет права требовать близости, это-то должно быть ему ясно! Это же насилие по всем канонам!

— Юнфинн, нет… Так не пойдет… Не надо так, пожалуйста, Юнфинн, — зашипела она, освобождаясь от его объятий, — Юнфинн… пожалуйста!..

Затем она наконец вскочила и скрылась в спальне.

Когда он открыл дверь в спальню, она не знала, сколько времени прошло, но она так и не уснула. Он тяжело дышал, слышно было, как он копается, раздеваясь в темноте, стараясь не разбудить ее. Она чувствовала запах спиртного. Именно этого она постоянно боялась. Ей было известно, что он пережил после смерти жены. Он рассказывал ей об этом, почему-то об этом он мог рассказать…

Потом он плюхнулся на кровать рядом с ней, так тяжело, что она подскочила.

— Ох, ты не спишь, — пробормотал он в темноте.

Она не ответила.

— Я выпил стаканчик, — выдохнул он, — мне нужно было. Извини…

— Тебе не за что извиняться, Юнфинн.

Прямая и неподвижная, она лежала рядом с ним. Ей хотелось, чтобы он замолчал, оставил ее в покое, но одновременно молчание пугало ее. Она слышала, что его дыхание изменилось, стало неровным, словно он пытался подавить в себе что-то, хотя почти не шевелился.

— Есть за что, Анита, — наконец прошептал он, — мне за многое надо извиниться… — Слова казались вымученными и тяжелыми, и она не понимала, чувства ли это или воздействие алкоголя, — я во многом виноват… Во многом!.. — А потом послышался хрип, которого она сперва не разобрала, но затем поняла, что он лежит рядом с ней и плачет.

— Ну же, Юнфинн… — прошептала она. Она не могла заставить себя прикоснуться к нему, боясь новых объятий, еще одного поползновения. Но слезы не прекращались, и она спросила: — Ну что случилось?

Он продолжал хлюпать носом, как маленький. Для взрослого мужчины это было пугающим и даже болезненным. А потом он вдруг заговорил:

— Я сказал мальчишкам, что он гомик. Я сказал это!.. — Уткнувшись лицом в подушку, он застонал: — Клаус, ведь он был… Я как бы в шутку. По-моему, я даже и не считал так. Не всерьез… Но когда он… Черт! Я же не знал, чем он на самом деле занимается… Скорее всего, ничем. Вообще ничем! — Он вновь всхлипнул. Спустя какое-то время ему удалось успокоиться. — Но они запомнили! Это словно приклеилось к нему! Все то дерьмо, которое я наговорил про него. И после этого он словно в ад попал…

— Юнфинн! — Она совсем проснулась и теперь сама растерялась. Подобного она не ожидала. Ей нужно собраться с мыслями, не устраивать истерик, попытаться найти какой-то разумный подход. — С тех пор прошло больше двадцати лет. Прекрати мучиться сейчас! — Она утешала и себя тоже, одновременно пытаясь сделать все вероятные и невероятные выводы, исходя из его бессвязных фраз.

— Но это началось именно тогда! — всхлипнул он. — Тогда его жизнь превратилась в ад, жизнь их всех! И все из-за меня!

— Пойми же, ты тут ни при чем, — утешала она его, гладила его. Позволила наконец прижаться к ней. — Так думать — неправильно. Ты не виноват в том, что случилось с ними потом.

— Я не знаю, почему он… Черт! Я же не гомик! — фыркнул он, уткнувшись ей в локоть. — Мне нужна ты!

— Ну, конечно, Юнфинн, я знаю, — ответила она, стараясь вложить в свои слова всю силу убеждения. Но внезапно почувствовала себя одинокой и ни в чем не уверенной, ее охватили растерянность и сомнения, то преходящие, то отступающие, подобно холодным раскачивающимся волнам.

Он выплеснул свое горе и понемногу успокаивался. Полулежа, с застывшими руками, которыми до этого гладила его по голове, она прислушивалась к его дыханию, которое мало-помалу становилось глубже, ровнее, пока он наконец не заснул.

А она осталась бодрствовать и размышлять.

23

Результаты патологоанатомической экспертизы стали известны в среду, третьего мая, три недели спустя после начала расследования. Они собрались в «дежурке», только следователи. Журналисты утратили интерес к делу, так как в расследовании слишком долго не было новых сведений, приближающих их к разгадке тайны происшествия на вилле Скугли. Возможно ли, чтобы пожилая женщина-инвалид, спустившись по лестнице на первый этаж, засунула дробовик в глотку своему мужу, спустила курок, затем вытащила ружье, вытерла его и положила так, словно он застрелился сам? А потом доехала до второго этажа на инвалидном лифте и продолжала, как ни в чем не бывало, свое одинокое затворническое существование, чтобы через несколько дней по неизвестной причине потерять управление инвалидной коляской и свалиться с лестницы возле мертвого супруга, сломав шею? Мыслимое ли это дело? Возможно ли такое?

— Технически — да, возможно, да, — утверждал инспектор Трульсен, у которого теперь поубавилось уверенности. Стоя перед экраном, он указывал своей вечной указкой на отметки о положении тел покойников на хорошо знакомой фотографии виллы Скугли. — Но вот какова вероятность?.. — Он медлил с выводом. — Согласно утверждениям ее лечащего врача, фру Хаммерсенг не была склонна к душевным расстройствам. По его наблюдениям, она переносила боль достаточно стойко, хотя в отдельных случаях ему приходилось выписывать ей сильные болеутоляющие препараты. Несмотря на постоянно ухудшающееся здоровье, она все время казалась нормальной.

Собравшиеся в «дежурке» начали проявлять нетерпение. Все это хорошо известно, но Трульсен как будто потянул время, прежде чем перейти к новостям. По нему было видно, что он, ознакомившись с отчетом первым, обладал неизвестной остальным информацией, а выражение его лица свидетельствовало о том, что информация эта важна для расследования. Однако Трульсен не был похож на самодовольную кошку, только что разделавшуюся с мышью, — наоборот, он выглядел необычайно взволнованным.

— Ребята, мне придется рассказать вам кое о чем… — Он выдержал театральную паузу. Просто завзятый актер. Аните его поведение не нравилось: она все яснее осознавала, что для него важнее сыграть роль единоличного руководителя следствия, чем привести расследование к неким конкретным результатам. — Георг Хаммерсенг умер не раньше двадцать второго марта и не позднее тридцатого марта, — Трульсен зачитывал по бумажке, зажатой в руке, с таким выражением, будто он стоял на церковной лестнице в Виттенберге, — Лидия Хаммерсенг умерла не раньше шестого апреля и не позднее двенадцатого. Патологоанатомы не берутся установить более точное время. Тела были обнаружены в пятницу, двадцать первого апреля. Значит, она по меньшей мере семь дней прожила в одном доме с лежавшим на полу покойником. По меньшей мере семь дней.

Трульсен немного помолчал, а потом продолжил:

— Мы обсудили вероятность того, что она, спустившись на первый этаж, застрелила своего супруга, а после этого, как ни в чем не бывало, продолжала жить на втором этаже, пока, очевидно в припадке буйного помешательства, не свалилась с лестницы. Таково единственное объяснение этой версии. Как я уже сказал, технически это осуществимо, и, если добавить немного воображения, можно найти и психологические предпосылки. Однако существует еще один момент. — Замолчав, он взял со стола другой документ и, задумчиво взглянув на него, обвел собравшихся взглядом учителя, разочарованного экзаменационными оценками своих учеников. — Результаты вскрытия показали, что в момент смерти Лидия Хаммерсенг была совершенно истощена. Если бы она не умерла в результате падения, то она вскоре умерла бы от истощения!

В молчании, воцарившемся после последних слов, не было ничего театрального. Трульсен выглядел так, словно больше всего на свете ему хотелось исчезнуть. Потом он вновь сосредоточился на документе, будто надеясь, что упустил что-то и эти новые сведения еще можно увязать с его рабочей версией о самоубийстве и несчастном случае. Тщетно.

— Да, мы и сами заметили, насколько она худая, — растерянно продолжал он, — но мы не специалисты, и для нас трудно определить, что это произошло не вследствие ее болезни, а потому, что она, должно быть, много дней прожила без еды. Содержимое ее желудка ограничивается непереварившимися кусочками целлюлозы: возможно, это был пакет из-под молока или что-то в этом роде. И вот тут, ребята, — он изо всех сил попытался казаться, как прежде, авторитетным и деятельным, — тут перед нами встает вопрос: как подобная ситуация могла сложиться? Мы не можем полагать, что, убив своего супруга, Лидия Хаммерсенг намеренно голодала, даже если под конец она окончательно сошла с ума. Иначе говоря: кто держал Лидию Хаммерсенг взаперти на втором этаже виллы Скугли и морил ее голодом? Или, другими словами, не выпускал ее оттуда до тех пор, пока она, обезумев — или помешавшись — от голода, не выехала в коляске на лестницу и не убила себя? И еще: не те же ли люди (или человек) застрелили Георга Хаммерсенга из его собственного дробовика?

В один миг «дежурку» наполнили голоса. Каждому из собравшихся вдруг захотелось поделиться своим объяснением этих странных фактов. Тут же вспомнили о том, что холодильник на кухоньке второго этажа был пуст, и завязалось горячее обсуждение, почему никто не обратил на это внимания и не связал с произошедшей трагедией.

Для Аниты обсуждение началось как раз вовремя. Ее изумление следователя, застигнутого врасплох новыми, совершенно неожиданными сведениями, смешалось с неприятным ощущением, возникшим вследствие этих жутких открытий. Она полагала, что супруги Хаммерсенг жили раздельно из-за болезни Лидии, и такая жизнь свидетельствовала об утере супружеской близости и о том, что их угнетенная любовь приближалась к конечной станции. Однако оказалось, что на пути к аду было еще несколько остановок. Если только в деле не было посторонних, с извращенной хитростью разработавших этот сценарий, а потом каким-то необъяснимым образом воплотивших его в жизнь. Она снова вспомнила о следах в прихожей и на кухне: отпечатки грязных кроссовок, слишком маленьких для кроссовок Георга, вымытых и аккуратно поставленных в коридоре. Они не придавали этому особого значения, ведь ничего больше не указывало на взлом или присутствие в доме посторонних людей. Предполагалось (и Анита была согласна с такой версией), что следы оставила социальный работник или приходящая медсестра, которая часто заходила в дом Хаммерсенгов. И еще окно на втором этаже — его разбили изнутри. С учетом последних сведений появляется новое, ужасное объяснение: видимо, желая позвать на помощь, Лидия Хаммерсенг сама разбила стекло. Печально, но окна второго этажа выходили в лес. Дети, собиравшие подснежники, заметили разбитое стекло слишком поздно.

В ту же секунду у нее появилась еще одна мысль.

— Телефон! — крикнула она коллегам, которых Трульсен пытался призвать к порядку. — На втором этаже был телефон, и если она действительно умирала от голода, то почему не позвонила и не попросила о помощи?

— Телефон, да… — Харальд Рюстен поднял руку. Рюстен не старался вылезти с собственным мнением, он предпочитал выслушивать мнение других, в том числе и ее, самую молодую и неопытную в группе Трульсена.

— Мы же проверили ее телефон, так?

— Мы проверили отпечатки пальцев на нем, — немного уклончиво ответил Трульсен, — обнаружили только ее отпечатки… — Трульсен пытался говорить самодовольно, но ему, как и всем остальным, было ясно, что открываются новые аспекты, связанные с телефоном, на который ранее никто (даже сам руководитель следствия) не обратил внимания. Все непоколебимо верили в изложенную им версию с самоубийством и несчастным случаем.

— Это был параллельный телефон, в доме только одна телефонная линия. — Анита вспомнила, как держала в руках небольшую телефонную трубку, после того как с нее сняли отпечатки пальцев. — У нас есть информация о звонках?

— Мы ее скоро получим, — поспешно заверил Трульсен. Чересчур поспешно. Конечно, это не считалось чем-то срочным.

— А сам телефон у нас здесь? — Анита действовала интуитивно. Она живо вспомнила, как держала в руке хорошенькую маленькую телефонную трубку. Уже тогда у нее внезапно появилось ощущение, что что-то не так.

— Скорее всего, ее забрали криминалисты, — равнодушно ответил Трульсен.

— Они могут принести ее нам?

— Господи, неужели это действительно так уж необходимо?

— Я… я просто хочу кое-что проверить.

— На трубке только ее отпечатки пальцев.

— Я знаю. — После той выходки, когда она позвонила своему приятелю в Государственную больницу и получила сведения до подписания официального отчета, Трульсен недолюбливал Аниту и не одобрял ее инициативы. Он носился со своим авторитетом, как курица с яйцом, что на фоне старика Рюстена казалось немного смешным. — Нам же нужно только позвонить.

Он не ответил, и она, немного отодвинув стул от стола, повернулась, набрала внутренний номер и быстро отдала распоряжение. Повернувшись, она тут же встретилась с ироническим взглядом Трульсена.

— Если ты собираешься разрабатывать новую версию, то мы будем благодарны, если ты поделишься с нами своими мыслями.

Она чувствовала, что краснеет. Перед старшими коллегами-мужчинами она постоянно чувствовала себя стеснительной школьницей. Однако сильнее всего было негодование, что именно Трульсен позволил себе так унизить ее при всех.

— Он слишком легкий… — только и смогла сказать она, проклиная пылающие щеки. — Когда я взяла трубку в руки, она была слишком легкой… Понимаете? — Она почти умоляюще посмотрела на Рюстена.

Тот кивнул в ответ.

— Сейчас проверим, — произнес он коротко.

— Да, больше нам ведь явно нечем заняться, — едко заметил Трульсен.

На несколько минут воцарилась невыносимая тишина, а потом вошел полицейский с коричневым конвертом в руках. Трульсен внимательно прочитал этикетку, а потом медленно и осторожно открыл конверт. На стол выпал маленький телефон. Анита мгновенно схватила его. Так и есть. Телефон был легким. Слишком легким! Она перевернула трубку и вытащила заднюю панель. Так она и предполагала: отверстие для батареек было пустым!

— Батареек нет, — коротко отметила она и протянула телефон Трульсену.

Наклонившись вперед, Рюстен тоже рассматривал телефон.

— Батареек нет, — серьезно подтвердил он, — а мы их не вытаскивали?

Трульсен покачал головой.

— Во время обыска кто-нибудь видел батарейки? — Трульсен был замкнут и молчалив, поэтому вопросы теперь задавал Рюстен.

Никто не видел.

— Во всяком случае, в описи личных вещей их нет, — продолжал Рюстен. — Кто-нибудь осматривал мусорный контейнер?

— Да, мы его забрали. На кухне нашли совсем немного мусора. — Все старались внести свой вклад в развитие этой версии.

— У нее наверху повсюду был мусор. — Анита постоянно вспоминала запущенные комнаты второго этажа.

— Никаких батареек мы не находили, — рявкнул Трульсен, — ни наверху, ни внизу! — Его надежды на то, что расследование будет легким и ясным, рушились прямо на глазах.

— Ладно, тогда можно сделать следующие выводы. — Рюстен вопросительно посмотрел на нее, будто просил разрешения сыграть с ее козыря. Она была слишком поглощена собственными мыслями, чтобы беспокоиться об этом. — Из параллельного телефона Лидии Хаммерсенг вытащили батарейки. Это может означать, что кто-то не хотел, чтобы она слушала разговоры по основной линии. Однако возможно, это сделали, чтобы не дать ей позвонить и попросить кого-нибудь о помощи.

— Или и то и другое! — Анита почти кричала. Она не могла больше оставаться равнодушной: она словно чувствовала тот же страх, что и Лидия Хаммерсенг в свои последние дни и часы.

— Или и то и другое, — рассудительно кивнул Рюстен, — и тогда нам остается проверить только один момент, и мы уже сможем делать выводы по этому печальному делу. — Он взглянул на Трульсена, но руководитель следствия разглядывал свои ногти. — Инвалидный лифт, — сказал Рюстен.

Все остальные посмотрели на него.

— Мы должны выяснить, работал ли он. Ты ничего не знаешь?

Не поднимая глаз, Трульсен покачал головой:

— Датская фирма-производитель обещала дать ответ еще неделю назад. Но там были праздники, и поэтому…

— Они должны ответить срочно. — В голосе Рюстена, обычно доброжелательном, не было и намека на вопросительные интонации. Теперь он отдавал приказания. — Если выяснится, что кто-то вытащил батарейки из телефона Лидии и испортил механизм инвалидного лифта, у нас на руках, без сомнений, окажется дело об убийстве. О двойном убийстве.

Никто не возражал. До конца совещания говорили мало, потом разбрелись кто куда, а сам Трульсен направился к кабинету начальства, чтобы доложить Моене о развитии расследования по делу Хаммерсенгов. Его походка не была особенно уверенной.

24

Подозреваемые…

Анита Хегг оторвала взгляд от окна, где сверкающее майское солнце окрашивало небо в белый цвет, а Мьёсу превращало в ярко-голубое зеркало, и вновь уставилась в пустую столешницу. Как раз сейчас она хотела бы, чтобы перед ней лежало множество отчетов, заметок, архивных папок и фотографий — чего-то, что убеждало бы ее в том, что, изучив такой обширный материал, она наткнется на сведения, проясняющие дело Хаммерсенгов. Однако бумаги на ее столе не залеживались: всю бумажную работу она старалась переделать побыстрее. Особенно она усердствовала в последние дни. Она повторно просмотрела отчет об обыске на вилле Скугли, но в результате смогла только выписать на одинокий лист бумаги четыре-пять сиротливых строчек, которые были похожи на отпечатки воробьиных лапок на снегу.

Следы обуви.

Отпечатки пальцев на оружии (только его), на инвалидной коляске (только ее).

Социальный работник (установление его/ее личности).

Телефонные разговоры.

Враги.

Над последним пунктом она раздумывала довольно долго: какие враги могли быть у супругов Хаммерсенг? У двоих стариков, которых, согласно общим отзывам, одинаково любили, да, более того — почитали (когда в разговоре о Хаммерсенгах употребляли это старомодное словечко, оно тут же наполнялось смыслом) и вокруг которых вертелась в свое время городская культурная и общественная жизнь? Тогда она взяла ручку и подписала внизу это печальное определение: подозреваемые…

Ей не сразу пришел в голову фильм, который они недавно смотрели с Юнфинном (и воспоминания об этом совершенно обычном вечере наполнили ее душу умиротворением: тем вечером напряжение между ними еще не возросло, претензии не были высказаны, а время одиноких размышлений еще не наступило). «Подозреваемые» — это слово запомнилось ей потому, что оно на удивление точно отражало принцип работы следователя. Они не разгадывают великих загадок. Большинство дел об убийстве очевидно с самого начала. Как правило, первое впечатление — определяющее, а предполагаемая версия оказывается верной. Безжалостная обширная статистика показывает, что предумышленные убийства совершаются членами семьи. Твои злейшие враги — это твои родственники… Лидия и Георг Хаммерсенг умерли, а их ближайшие родственники, сын Клаус и дочь Ханне, пропали. Бесследно исчезли. Даже неутомимый Кронберг потерял след. Он уверяет их, что не сдастся ни в коем случае, однако пока все следы брата и сестры утеряны. Может, именно здесь и стоило поднапрячься, ведь маловероятно, что это чудовищное преступление — дело рук постороннего? Следов взлома в доме не обнаружено, а также ясно, что никто не рылся в поисках ценных вещей. А если даже допустить возможность убийства с целью ограбления, то почему грабители убили только одного из супругов, оставив другого в живых?

Она подняла голову, и ей захотелось, чтобы солнце проникло в каждую клеточку ее тела. Разве можно сидеть сейчас взаперти и размышлять об ужасном убийстве, когда на улице такая погода? Через силу сосредоточившись, она вернулась к действительности. К подозреваемым.

Она в какой-то степени представляла, из-за чего в семье Хаммерсенг случались ссоры. Ей хорошо запомнилась история, которую Юнфинн рассказал почти неделю назад и которую она вначале сочла чепухой, история о стычке Клауса Хаммерсенга с его отцом, произошедшей прилюдно, в читальном зале университетской библиотеки. Ссора о выборе профессии — это одно дело, а вот сообщение о том, что Клаус гомик, о чем Юнфинн поведал ей той ночью, опустошив перед этим полбутылки водки, действительно потрясло ее. Она ничего не имела против геев, но рассказ Юнфинна, ее верного возлюбленного, заставил ее задуматься: а каким образом он сам узнал об этом? С тех пор она больше не затрагивала этой темы. Всем своим поведением он, казалось, просил не напоминать ему о той сумбурной ночи. Словно, по его мнению, его опьянение и бормотанье были уже сами по себе достаточным объяснением. Возможно, так оно и было. Возможно, ей следовало подавить недовольство и смириться с тем, что она может чего-то не знать о жизни своего возлюбленного. А может, ей и не следует знать? После той ночи отношения между ними, казалось, наладились. С ним стало проще общаться. Каждый день он приходил домой первым и готовил ужин — даже проявлял определенную изобретательность (салат рукола с маринованными креветками, о Господи!). Тем не менее недосказанность, на подсознательном уровне, не давала ей покоя, прицепилась, как репей: почему именно он, и никто иной, наплел одноклассникам о сексуальных предпочтениях Клауса Хаммерсенга? И была ли в этом хоть доля правды? Сплетни о «голубизне» появляются легко и благодатно распространяются среди молодежи. А что, если это правда?..

Нет. Она решила, что на эту удочку не попадется и не станет преувеличивать. Драматизировать. Делать из мухи… кого уж там? Слона? И почему он больше ничего не рассказывает об этом?

Кроме этого возникали и практические трудности: насколько она могла использовать рассказанное им при расследовании, чтобы не бросить на него тени или, даже хуже, чтобы не лишиться его доверия?

Там, за окном, блестела водная гладь. Ей хотелось надеть спортивный костюм, выбежать наружу и пробежаться по ровным пешеходным дорожкам вдоль берега, потом к Йеснесу, а потом, через Сосновую гору, домой… Но ведь именно там он и стоит, дом Хаммерсенгов. Там, притаившись в западне, поджидала ее работа: на опушке леса, на прекрасном склоне находился мирный островок, не тронутый развернувшимся здесь в последние годы строительством, дом, в котором произошло ужасное. И чем больше раскрывалось деталей вокруг этих двух смертей, тем более жестоким и необъяснимым казалось это чудовищное преступление. Ей необходимо сосредоточиться на работе, сдвинуть все с места. Пара жалких строчек на листе бумаги — нечем похвастаться в конце рабочего дня.

Вторая мысль, высказанная им в тот вечер, была о том, что Клаус — добрачный ребенок Лидии, которого Георг, женившись на ней, начал выдавать за своего. Сначала она сочла это ненужными домыслами, но теперь изменила отношение. Такая мысль порождала целый ряд вопросов, на которые было можно и нужно ответить. Почему супруги держали это в тайне? Почему честный Георг Хаммерсенг открыто не усыновил мальчика, сделав его своим законным сыном? Неустановленное отцовство могло стать торпедой, прикрепленной к кораблю их супружества. Когда же она взорвалась?

Она сделала еще одну запись: «Свидетельство о рождении Клауса». Тут она осознала, насколько мало они сделали, расследуя дело. Даже не верится, что они расширили круг подозреваемых совсем недавно. Очевидность версии о несчастном случае и самоубийстве ослепила их. Даже несмотря на то, что эти две смерти последовали в обратном порядке. Трульсен оправдывал их бездействие тем, что они должны были дождаться официального заключения патологоанатомов. Все остальное могло вызвать лишь неловкие домыслы (что и так произошло, поэтому ущерб очевиден). За действиями Трульсена стояла Моене, которая во что бы то ни стало хотела избежать огласки и скандала. Однако теперь гнойник вскрылся, и всякая гадость вытекла наружу. К тому же вскоре вернется с Канарских островов брат Георга Хаммерсенга, чтобы, как это называется, оказать полиции помощь в расследовании. Ну, что ж, посмотрим, чем он сможет помочь.

25

В дверь постучали. Она была настолько глубоко погружена в собственные размышления, что вздрогнула. В кабинет заглянул Рюстен:

— Ты прочла заключение целиком?

Он покачала головой: во время встречи всем раздали папки, а она даже внимания на них не обратила.

— Так я и думал, — улыбнулся Рюстен, но за его улыбкой пряталась мрачная серьезность, — я его просмотрел и обнаружил, что кое-какие моменты Трульсен опустил. А может, просто забыл о них из-за того шума, который ты подняла… — Улыбка стала шире. Ей оставалось только улыбнуться в ответ: осмотр телефонной трубки стал ее триумфом.

— Кое-что на седьмой странице может тебя заинтересовать.

— Расскажи сам. — Сейчас она не могла заставить себя вчитываться в этот документ.

— Там написано, что на теле Лидии Хаммерсенг обнаружены старые следы увечий и травм, например перелом руки, трех пальцев и ключицы.

— Вот как! У нее был остеопороз?

— Об этом здесь не написано.

— То есть это означает… — Анита не смогла закончить фразу. В тот момент у нее не было сил раздумывать о значении этих находок.

— Если только она не увлекалась боевыми видами спорта, — ответил Рюстен, попытавшись смягчить впечатление, которое его жестокие выводы могут произвести на нее, — то это стандартный список увечий, возникающих вследствие жестокого обращения.

Этого еще не хватало!

— Когда появились увечья?

— Некоторые довольно свежие. Самые старые появились несколько лет назад.

— Идеальная семья… — пробормотала Анита, — а лечащему врачу, естественно, ничего не известно?

Рюстен лишь покачал головой.

— «Гроб повапленный»… — вырвалось у нее, и она тут же улыбнулась. Она нечасто цитировала Библию для выражения своих чувств.

— Можно и так сказать. Мы не знаем, он ли это сделал, но…

— Мы многого здесь не знаем. — Внезапно ей захотелось плакать. Хотелось остаться одной, но, в то же время она не желала, чтобы он уходил.

— Кое-что мы все же знаем. — Он словно попытался рассеять ее уныние. Но она молчала, уставившись в столешницу, и он продолжил: — Мне подумалось, что тебе это будет интересно: мы узнали имя их последнего социального работника.

— А их было несколько? — спросила она быстро, давая понять, что вновь начеку.

— Такое в порядке вещей. В таких профессиях большая текучка. Это была женщина, звали ее Сара Шуманн.

— Мы можем связаться с ней?

— Очевидно, да. Но она, похоже, уехала из города. В марте она ушла в декретный отпуск и в Хамаре не зарегистрирована.

— Очевидно, она уже родила, и тогда можно разыскать ее через больницы.

— Я тоже так думаю. Мы просмотрели телефонную базу данных, но ничего не нашли. Однако возможно, она не сообщила свой номер.

— По-твоему, этим следует заняться мне?

— Если у тебя сейчас нет других планов…

— Хорошо. — Она улыбнулась Рюстену, ей всегда хотелось ему улыбнуться: он излучал доброту и доверие. Прядь непослушных, но слишком рано поседевших волос постоянно падала ему на лоб, придавая ему зрелый и рассудительный, но вместе с тем мальчишеский вид.

Немного робко он улыбнулся в ответ. Стеснительный, подумала она. То есть ему просто неудобно обзванивать родильные дома. Он полагает, что такая работа больше подойдет женщине. Однако по отношению к Харальду Рюстену никакого феминистского негодования у нее не возникало.

Коллегой он был безукоризненно терпимым и к тому же известен как заботливый муж и отец. Может, и правда, лучше, чтобы она сама обзвонила родильные дома, а не он? Женщине же, к примеру, проще войти в доверие?

— И последний момент из заключения, — продолжал он, будто извиняясь за свое присутствие в ее кабинете.

— Еще что-то?

— Следы инъекций морфина. На ее теле. Дозировку установить невозможно.

— Может, она законно его употребляла, как обезболивающее, — предположила она.

— Может, и так… — ответил он, бросив на нее многозначительный взгляд перед тем, как выйти из кабинета.

26

— Мы вышли на след социального работника, — сказала она, когда они сидели за столом и ужинали. Он как раз поставил на стол куриную грудку с тайским соусом (из пакетика), свежую фасоль и спагетти. Она похвалила еду. Он казался довольным, даже приобнял ее. Они были похожи на двоих туристов, которые, приехав на юг, случайно заселились в один гостиничный номер и теперь относятся друг к другу со всей доброжелательностью и обходительностью, стараясь выполнять пожелания партнера, понимая, что скоро все это закончится.

Этому должен быть конец, подумала она, так почему не сегодня? Почему бы наконец в открытую не обсудить дело Хаммерсенгов профессионально и беспристрастно, за ужином? Она понимала, что вскоре не сможет выдерживать его нервных срывов, самокопаний и намеков.

— Ее звали Сара Шуманн. Ничего не вспоминаешь?

— Вроде нет… — Он спокойно отреагировал на вопрос. Она видела, что он действительно пытается вспомнить, и попробовала продвинуться чуть дальше:

— В марте она ушла в декретный отпуск, а семнадцатого апреля родила сына в родильном отделении в Эльверуме, затем выписалась оттуда и исчезла.

— И даже не зарегистрировалась в службе по наблюдению за грудными детьми?

— Даже туда не сообщила. Во всяком случае, не в этом регионе.

— Больше никаких сведений?

— В графе «семейное положение» она указала, что не замужем. Имя отца ребенка отсутствует. Она указала адрес в муниципальном доме с однокомнатными квартирами на улице Фредрика Монсена, здесь, в Хамаре. Оттуда она спустя пару недель съехала. Когда именно — установить непросто, потому что официально договора аренды она не расторгала. Просто взяла и уехала. Ее соседи-сомалийцы и ничего о ней не знают.

— Спустя пару недель… — Положив вилку на скатерть, он смотрел поочередно то на нее, то на тарелку, на которой остывала еда. — Она закупала продукты в магазине «Киви-на-шоссе», — наконец сказал он.

— Что?

— Я случайно об этом узнал. — Он взглянул на нее, ожидая, как она прореагирует на его сообщение. — Я оказался там по вполне законной причине, — он, шутливо защищаясь, выставил перед собой ладони, — туда вел след по делу о покойнике в Тангене. В хижине мы нашли чек из этого отделения «Киви».

Она не сдержалась:

— И ты совершенно случайно решил расспросить про социальных работников у Хаммерсенгов?

— Можно и так сказать.

Он даже не дрогнул, отметила она про себя.

— Этот магазин ближе всего к дому Хаммерсенгов, они всегда ходили туда за покупками. И социальные работники — тоже. Эта, последняя, появлялась там в последний раз шесть-семь недель назад. Все это рассказала кассирша.

— А кассирша сказала, что та была беременна?

— Нет, не сказала. А я не спрашивал.

Они замолчали, но в их молчании не было угрозы. Почти как прежде, подумалось ей. Когда они вместе работали над одним делом, думали о нем, обменивались мнениями и новостями. Ее сомнения и страх по отношению к нему, от которых она цепенела, рассеялись, как морозная дымка под утренним солнцем, прихватив с собой и его проблемы.

— Я подумал… — начал он.

— Что?

— Ну, думать у меня плохо получается… — Он усмехнулся, а она, подмигнув, улыбнулась в ответ. — Не буду зря выдумывать… Я подумал, что эта последняя работница из социальной службы, пусть будет Сара Шуманн, она перестала ходить за покупками примерно в то время, когда… на вилле Скугли… произошло это.

— Разве не так и должно было быть?

— Ха! — Он чуть не ткнул в нее вилкой, вытянув руку над столом. — О том, что произошло, стало известно, по меньшей мере две недели назад. По меньшей мере, две недели! Однако женщина из социальной службы, заходившая к ним в дом ежедневно, перестала делать покупки, примерно когда это… когда они… — Видно, ему все еще сложно было беспристрастно относиться к их смерти. — Она должна была прийти на работу и обнаружить их сразу после того, как это произошло. Она должна была стать первой!

— Так-так…

— И она должна была поднять тревогу! Понимаешь? Она бы не бросила ходить за покупками и не уехала бы только потому, что люди, у которых она работала, умерли. Если только она не была каким-то образом связана с их смертью!

— А что, если это всего-навсего совпало с ее отпуском? Может, ей просто захотелось подготовиться к родам?

— По-моему, слишком много совпадений… — откликнулся он спустя мгновение. Она заметила, что ему неприятна резкость, с которой она парировала его доводы. Она и сама немного сожалела об этом: невозможно отрицать, что ей очень хотелось взять прочные веревки улик и привязать ими Сару Шуманн к столбу с надписью «преступница». Но будет ли это правильно?

— Надо точно проверить время, — сказала она, — надо бы заняться кассиршей, а я еще порасспрошу сомалийцев.

— Соседи… — начал он.

— Угу?

— Поговорите с соседями.

— Мы говорили с соседями.

— Я тоже, особенно с одной соседкой, фру Гердой Халлинг. Она все время жила рядом с Хаммерсенгами, приятельница Лидии. Она расскажет кучу историй об этой семье.

— Ты разговаривал с соседями? — Она сама услышала, как в этот сам по себе невинный вопрос закрались холод и сомнение. Предотвратить удар уже невозможно. Однако он спустил все на тормозах:

— Я знал Герду Халлинг, когда был мальчишкой. Она меня остановила и захотела поболтать. Она помнила, что мы с Клаусом дружили. И она, словно сторожевой пес, неусыпно следит за домом.

Опять Клаус, подумала она, Клаус там, Клаус сям… Потом она вновь собралась с мыслями: все-таки это слишком важные вещи.

— Я себе запишу про Герду Халлинг, — сказала она.

В тот вечер они не стали, как обычно, сидя на диване, смотреть телевизор. Обстановка явно улучшилась. Юнфинн уехал кататься на велосипеде, за последние недели он сбросил килограмм или парочку. Неплохо выглядел. Ей нравилось смотреть на него и нравилось, что он рядом. Каждый вечер он делал очевидные попытки заняться с ней любовью. Может, еще чересчур рано, но отказать она не могла. Это ведь тоже что-то доказывает, например, что его домыслы о собственной гомосексуальности (которые она не хотела признавать) в действительности ничем не обоснованы. Ей лишь хотелось, чтобы он делал это не спеша и бережно, как было принято у них раньше, а не так, словно он вознамерился соблазнить ее.

Она сидела перед ноутбуком, возбужденная и одновременно немного напуганная собственными действиями. У нее вдруг появилась идея, совершенно дикая мысль, от которой ее контрольные лампочки загорелись, предупреждая: не лезь! Она задумала нечто противоречащее правилам, нечто недопустимое с точки зрения полицейской этики. Ей следует сейчас же остановиться… Однако она уже приступила к воплощению.

Зайдя в один из интернет-чатов, она сперва прочитала приглашения от «Симона», «Анжелики» и «Дарта Вейдера», чувствуя одновременно смущение и возбуждение зрителя. Кем она и являлась.

Ведь именно для этого и была создана эта сетевая замочная скважина: чтобы можно было заглянуть в самые сокровенные человеческие тайны: вседозволенность — непреодолимость — анонимность. Конечно, она старалась не погружаться в это слишком глубоко и тем не менее не могла избавиться от нарастающего интереса. Она проявила снисходительность к парню с ником «Он-мужчина», которого бросила девушка и он искал себе пару (пока только для общения в Сети) и даже выложил свою фотографию в трусах. Ей немного нравилась «Тина», любительница собак, у которой их было семь и которая желала познакомиться с другим собаководом, только чтобы у того было достаточно места в доме. Она невольно чувствовала себя вовлеченной в этот поток ложной близости, которая возникала для защиты или как прикрытие того, что люди отчаянно нуждались в общении или хотели побыть собой, хотя бы анонимно.

Затаив дыхание, она написала: «Клаус Хаммерсенг, я не могу забыть тебя. Ты где-нибудь здесь?» Она подписалась как «Выпускник-78». Имя или инициалы разоблачили бы ее.

Она услышала, как вернулся Юнфинн, и поспешила закрыть страничку. Сразу же, войдя в комнату, прямо в тренировочном костюме, потный и возбужденный, он обнял ее сзади и стал ласкать грудь, и ей это было очень приятно. Она подумала о его упрятанном в велосипедные шорты члене, о том, как в нем пульсирует кровь, а сам он увеличивается. Это возбуждало ее. Сегодня вечером ее это возбуждало. Правда, сегодня вечером она могла бы возбудиться даже от вида «Его-мужчины» в трусах, появись он сейчас на мониторе. Старина Юнфинн и не знал, что сейчас он обнимается с новообращенной интернет-шлюхой!

27

Кассирша из «Киви-на-шоссе» подтвердила, что женщина, помогавшая Хаммерсенгам, вполне могла оказаться беременной. Когда она заходила в магазин, на ней была зимняя одежда, но она и правда казалась в последнее время располневшей. Не то чтобы на сносях, но располневшей — это точно. Ведь ребенок у всех по-разному лежит, правда? — рассуждала кассирша в комнате для отдыха. Анита записывала ее показания, усевшись напротив, на старом стуле, когда кассирша устроила себе пятиминутный перекур. У нее у самой двое детей, поэтому она знает, о чем говорит. Однако кассирша не могла вспомнить точно, когда именно в конце зимы женщина перестала приходить за покупками. Она уверена, что видела женщину («она выглядела совершенно обычно, где-то тридцать с лишним, русые волосы средней длины, не очень высокая») прямо перед тем, как сама свалилась с гриппом, в самом начале марта. А вот видела ли потом, когда после болезни вернулась на работу, — этого кассирша точно вспомнить не могла…

Когда Анита зашла к Герде Халлинг, та сперва показалась ей вовсе не такой разговорчивой. Скорее, это она допрашивала Аниту, а не наоборот. Очевидно, фру Халлинг очень хотелось выяснить, почему полиция настолько заинтересовалась «ужасным происшествием», случившимся с ее соседями. Она полагала, что дело закрыто, ведь в газетах о трагедии больше не упоминалось. Что же касается социального работника, то здесь Герда Халлинг мало чем могла помочь. Ей казалось, что люди из службы социальной помощи приходили и уходили в любое время суток (таких людей было много, поэтому она уже позабыла, кто из них и когда работал). Нет, она понимает, что у них напряженный график работы, но ведь желания и потребности клиентов тоже можно бы и учесть. В связи с этим она бы хотела подчеркнуть, что супруг Лидии тоже оказывал ей значительную поддержку. На протяжении последних трудных лет верный Георг постоянно был рядом с супругой. Здесь фру Халлинг наконец разговорилась.

— Ему нелегко пришлось, — поведала она Аните за чашкой травяного чая, — с годами характер у нашей доброй Лидии отнюдь не улучшился. Нет-нет, о хорошей подруге, к тому же покойной, — ничего плохого, но тем не менее… Сказать честно, так она всегда была немного злобной. Выглядела совсем как ангел, но вот внутри…

Но Георг выдержал, и за это она действительно восхищалась им. Восхищалась! Потому что поклонниц у такого замечательного мужчины всегда хватало, вот только он не из таких, кто падок на это.

Анита спросила у фру Халлинг, знает ли та, что дом был поделен на две отдельных квартиры, и та сообщила, что это было общеизвестно.

— Это она придумала, — поведала Герда Халлинг, — ей захотелось жить отдельно. Может, она просто-напросто хотела избавить его от проблем, связанных с ее болезнью. Может, она считала унизительным просить его ежедневно ухаживать за собой, — немного подумав, продолжала она уже совсем иным тоном, — возможно, ей просто надоело его присутствие. Знаете, россказни про вечную любовь — это чушь. Любовь тоже стареет и истаптывается, как старый дверной порог. А болезнь истаптывает ее еще быстрее. Вот что я вам скажу: когда мой Оддвар умер, а он перед этим перенес два инфаркта и три инсульта, то мне стало легче, да, я в открытую это могу сказать: легче! А ведь мы счастливо прожили вместе много лет… В общем, Лидия получила, что хотела. Как всегда…

Анита вышла оттуда с горьким привкусом травяного чая во рту и звоном в ушах от рассказов Герды Халлинг, а в ее блокноте было записано совсем мало полезного. За исключением сведений о том, что Лидия Хаммерсенг, возможно, вовсе не была идеальной героиней, какой ее любили описывать, и о том, что когда надо было отправить личные документы, например, в банк или семейному адвокату, то занималась этим фру Халлинг, а не соцработник (а почему же не супруг? — подумала Анита). Нет, Герда Халлинг понятия не имеет, какой у них был достаток, однако «деньги у них водились». Естественно, они не будут обсуждать, зачем фру Хаммерсенг понадобился адвокат, — фру Халлинг даже рассердилась: ну, как можно задавать такие вопросы?!

Социальная служба подчиняется муниципальному управлению. Эта служба оказывает помощь пенсионерам, связанную с перевозками, закупками, уборкой, доставкой документов в банк и на почту. Медицинское наблюдение осуществляется приходящими медсестрами, и этим управляет другой отдел.

Когда Анита, переговорив с двумя сотрудниками муниципального управления Хамара по Западному округу, наконец добралась до начальства, выяснилось, что объем информации, регистрируемой при найме на работу и увольнении оставляет желать лучшего. Да, у них отмечено, что Сара Шуманн была принята на работу в июле прошлого года, вначале как временный сотрудник, а позже, если быть точными, то с десятого октября, — на полную ставку и проработала до марта этого года, когда ушла в декретный отпуск. Однако помимо этого было лишь указано, что согласно сведениям, предоставленным работником, прежде она работала в основном в Швеции и Дании и поэтому на протяжении многих лет ее имени не было в норвежском регистре занятости населения. Выяснить, у кого она работала и когда, тоже непросто: расписание часто меняется в последнюю минуту, социальные работники постоянно подменяют друг друга и на то, чтобы поднять архив и выяснить, у кого в Хамаре работала Сара Шуманн, уйдет в лучшем случае несколько дней.

— Но я все это уже объяснила тому приятному полицейскому, который звонил вчера, — сказала Мона Брамберг, уставшая, но приветливая женщина, сидевшая в тесном кабинете и державшая в руках бразды правления службой. У нее сложилось впечатление, что Сара Шуманн была приезжей: она никогда не упоминала родственников или друзей в Хамаре, о ее личной жизни тоже было известно немногое. При увольнении она не указала никакого адреса. Она была временным сотрудником, поэтому пособие по беременности ей не полагалось, но все равно странно: адрес нужен для перечисления отпускного пособия, которое выплачивается позже. Ее налоговое удостоверение было выдано в Станге. Тут она указала адрес: «Станге, Страндстуа, 2335». В графе «семейное положение» она написала: «Не замужем». Видимо, Сара Шуманн была пташкой той редкой породы, что не живет в стае. Но она была очень трудолюбивой и всем нравилась, заверила Мона Брамберг, за все то время, что она здесь проработала, на нее не поступило ни единой жалобы.

В родильном отделении больницы Эльверума было запрещено предоставлять какие-либо сведения по телефону, даже по просьбе полиции. Им придется придерживаться правил и предоставить письменный запрос, подписанный юристом их полицейского отделения. Спасибо, не надо!

Аните не особенно хотелось показывать Трульсену этот скудный улов, собранный в результате изнурительной утренней работы. Обыск дома был приостановлен. В отделении все еще просматривали обширные архивные материалы, найденные на вилле Скугли. На этом настоял Трульсен, хотя всем остальным было ясно, что они толкут воду в ступе, ведь ничего нового они так и не обнаружили. Заботливо и скрупулезно Георг Хаммерсенг вел семейную хронику, состоящую из газетных вырезок, фотоальбомов с указанием точных дат, детских рисунков, школьных учебников, документов, поздравительных открыток, брошюр, писем и других бумаг — он сберег даже рождественские открытки двадцатипятилетней давности. Рядом с этими личными памятками лежали огромные папки с банковскими выписками, копиями налоговых деклараций, стопками квитанции и инструкции по эксплуатации предметов первой необходимости, от металлической вафельницы до семейного автомобиля «Мерседес-180» 1978 года выпуска (сейчас в гараже стояла новенькая «вольво»). Единственным примечательным фактом было то, что самые новые материалы этого скрупулезно собранного архива датировались 1980 годом, за исключением банковских выписок и платежных документов. Видимо, Георг Хаммерсенг следил за расходами.

Эта работа дожидалась ее, пока она заканчивала разговор с руководителем следствия. Разговор, который разворачивался именно так, как она того и ожидала: Трульсена не особо интересовала личность социальной помощницы, которая («По твоим же словам, Хегг…»), по всей вероятности, ушла в декретный отпуск как раз перед тем, как на вилле Скугли произошла трагедия. «Ну она, по крайней мере, могла войти в дом, — настаивала Анита, — я полагала, мы разыскиваем постороннего человека, который мог достать ключи от дома!» — «Она была беременна, — коротко ответил Трульсен, — беременные обычно не разгуливают по улицам, убивая людей». Его совершенно не интересовали также выкладки фру Халлинг о том, что Лидия, возможно, вовсе не являла собой доброту и нежность, какой она представала в рассказах всех остальных. «Старухи соседки выращивают злобу и зависть, как комнатные растения. Ты действительно считаешь, что он застрелился от того, что она жестоко с ним обходилась?» — спросил он, ухмыльнувшись собственной находчивости.

Анита не стала обсуждать следы старых повреждений на теле фру Хаммерсенг, которые, возможно, могли стать результатом тяжелых и пропитанных ненавистью ссор между супругами. Она боялась, что Трульсен принадлежит к тому типу мужчин, по мнению которых неуживчивым женам только на пользу пойдет, если их вовремя поставить на место. На мгновение она даже усомнилась в том, что он удосужился прочитать заключение патологоанатомов целиком. В любом случае ей не хотелось проверять этого.

— А как насчет машины, — разочарованно бросила она, — «вольво», которая стоит в гараже. Кто-нибудь ее обыскивал?

То, что он пропустил последний вопрос мимо ушей, доказывало, что этот пункт руководитель следствия тоже проигнорировал.

Вернувшись в кабинет, где на столе ее дожидалась не особенно заманчивая стопка бумаг по делу Хаммерсенгов, она все равно урвала минутку и позвонила в муниципальное управление Станге, чтобы навести справки о Саре Шуманн. Они смогли предоставить довольно мало сведений по той простой причине, что у них самих больше и не было. Тем не менее она, во всяком случае, узнала, что до того, как переехать и зарегистрироваться в Станге, Сара проживала в Копенгагене, однако она, без сомнения, была гражданкой Норвегии.

Копенгаген.

Анита вдруг подумала о пропавшей Ханне Хаммерсенг. Набрав номер Кронберга, она сразу же услышала его голос на том конце линии.

— Где тебя носило утром? — спросил он с мягким укором. Порой Кронберг с трудом понимал, что достаточно важная часть полицейской работы делается за пределами бетонных стен полицейского отделения.

— По делам ездила.

— Я тебя искал. Знаешь, мне кажется, я нашел кое-что о Ханне Хаммерсенг.

— А я как раз звоню, чтобы спросить, как продвигаются поиски.

— Ни шатко ни валко. Но говорю же, кое-что я раскопал.

— Наконец-то.

— Так как ее имя, где-то примерно году в восьмидесятом, перестает упоминаться, я подумал, что она просто-напросто могла сменить его.

— И?..

— Вообще-то так оно и оказалось! — Он попытался скрыть торжество, сквозившее в его голосе, но у него не очень-то вышло. Кронберг вовсе не был такой уж конторской крысой, какой многие привыкли его считать. Просто энергию свою он направлял в то русло, куда мало кто совался. — Вступив в брак с тем пакистанцем, Ханне Хаммерсенг стала Ханне Рахманн. Затем, в восемьдесят восьмом, она вновь обратилась за разрешением сменить имя. Знаешь, как ее стали звать?

— Ну, выкладывай!

— Радха Кришна!

— О Господи!

— Вот именно.

— Это вроде индийская богиня, так, что ли?

— Возможно, я в этом не особо силен. Однако датские власти считали, что и так сойдет.

— Получается, тебе надо заново начинать и разыскивать Радху Кришна, родом из Хамара, с Сосновой горы?

— Похоже на то.

— Спасибо тебе, Кронберг, Трульсен будет в восторге.

— Да уж, могу себе представить, именно поэтому я сначала решил рассказать об этом тебе. — Она услышала, как он залился смехом, а потом положил трубку.

В стопке перед ней, с самого ее верху, лежала подшивка рисунков, которые они нашли в архиве на вилле Скугли. На обложке неровными буквами было выведено: «хАННе хАМЕрСЕНг, 1-й Б». Обложка представляла собой листочек, прикрепленный к стопке двумя перевитыми шерстяными ниточками — синей и красной. Под именем была нарисована фигурка, изображающая, очевидно, девочку: маленький худенький человечек с двумя точечками-глазками на бумажно-белом лице. Она стояла на холме, небрежно закрашенном быстрыми зелеными штрихами. Над ее головой нависала темная туча. А над тучей она написала: «бОГ ЗЛОЙ».

28

— Как по-твоему, мог Георг Хаммерсенг заниматься растлением детей?

Еще один ужин прошел под знаком примирения. В обычный будний день он подал на стол куриную грудку, тушенную в белом вине, и запеченный фенхель (видно, она попала в яблочко, подарив ему на Рождество кулинарную книгу Джейми Оливера). Но она сразу же осознала, что тревожить мирный вечер таким прямым вопросом не стоило. Сейчас они разговаривали и работали вместе, но кое-где лед был еще слишком тонким. Нет, его реакция не была неожиданной или плохой.

— По-моему, нет… А почему ты так думаешь? — Она чувствовала напряжение, заметив, как он словно отстранился от нее, замкнулся в себе, впадая в тяжелое скрытное состояние, так что ей не удавалось достучаться до него, и ни хитрости, ни подстрекательства не помогали.

— Я наткнулась на рисунки, — поспешила она объяснить, — Ханне Хаммерсенг нарисовала их в начальной школе. Если бы существовал альбом с рисунками детей, над которыми надругались, то ее рисунки непременно туда попали бы. Это хоть что-то объясняло бы.

— То, что она исчезла, — ты об этом? — ответил он. Сидя по другую сторону стола, он был бесконечно далек от нее.

— То, что она бесследно исчезла. То, что мы не нашли ни одной открытки, ни одного письма от нее. В тех бумагах, которые мы просмотрели, нет ни единой ее весточки родителям. Словно Георг с Лидией внезапно стали бездетными.

— В этом-то и заключается один из главных вопросов… — ответил он, но его ответ завис в воздухе.

— И что?.. — Его молчание не смогло удержать ее. — Это объясняло бы, почему Георг Хаммерсенг горы сдвигал, пытаясь разыскать дочь, когда она, так сказать, «затерялась» в Дании. Насильники собственных детей часто испытывают болезненную привязанность к собственным жертвам, это же общеизвестно.

— Случается и обратное, — пробормотал он.

— Верно, но, очевидно, с ними этого не происходило!

— Ну, может, здесь и кроется что-то такое, — он казался почти подозрительно спокойным, — но результат от этого не меняется: Клаус работал в нефтяном секторе в Венесуэле, где и пропал. Для этого есть дюжины веских причин: преступность, нестабильная политическая ситуация, алкоголизм, личные неудачи, болезни… И то же самое с ней: жизнь вместе с хиппи в Копенгагене, свободная любовь и наркотики, наркопоездки на Восток, заигрывание и связи с представителями других культур, личная неустроенность… Мы даже не знаем, действительно ли она исчезла в Дании.

— Нет, это мы знаем точно. — Она знала, что ей следовало держать язык за зубами, но все же выболтала о последней находке Кронберга: ей хотелось стряхнуть с него эту напускную отстраненность, почти граничащую с равнодушием и казавшуюся ей от начала до конца деланой.

— Радха Кришна… — задумчиво сказал он, избегая ее взгляда, — вот так имечко.

— Она сменила имя в восемьдесят восьмом. Тогда эпоха хиппи для большинства уже закончилась.

— То есть для тех, кто остался в живых.

— Можно и так сказать.

— Получается, теперь надо искать по сектам и общинам религиозных психов, где зимуют последние счастливчики поколения любви и мира.

— Похоже на то.

— Вот только они не ведут учет своих членов.

— Ага. Поэтому какая разница — это все равно что исчезнуть с лица земли. — Она отодвинула тарелку, почти не притронувшись к еде. Она заметила, что ее терпение вот-вот лопнет. — Как по-твоему, может, это связано с их смертью? Ссоры Клауса с отцом и еще, возможно то, что Георг… — Она не смогла закончить. То, что Георг Хаммерсенг мог оказаться насильником собственной дочери, было по-прежнему домыслом. — Их семья жила в самом настоящем аду!

Он лишь молча сидел, уставившись туда, где раньше стояла тарелка. Отчаянно и возмущенно она продолжала:

— Дети, которым не уделяли должного внимания или над которыми надругались, особенно хорошо запоминают своих мучителей. Мы можем предположить, что…

— Один из них или они оба вернулись и ужасно отомстили? — В его голосе ей почудилась ирония, которой, возможно, там не было. Он все понял совершенно неправильно.

— Юнфинн, вместо того чтобы язвить, ты ведь мог бы немного помочь мне. Ты знал их. Ты чувствовал себя у них как дома. Если в этой семье все было действительно так, то ты не мог не заметить этого!

Почти незаметно покачав головой, он продолжал разглядывать скатерть.

— Не было там никакого ада, — немного помолчав, произнес он, словно разговаривая с самим собой, — они жили, как в раю. У них было все: деньги, положение, культура, дом с большими светлыми комнатами, где звучала музыка. Дети были им небезразличны, они находили время, чтобы поговорить с ними, помогали с уроками и занимались вместе любимым делом, они думали о будущем своих детей и об их карьере…

Ее уверенность пошатнулась. Она поняла его слова и почему он говорит именно так. Он рассказывал ей о том, что рос в тесной маленькой квартирке вместе с отцом, который доработался до того, что спился, заболел и умер, пытаясь забыть мать Юнфинна и ее предательство.

— С ними всегда было светло, — продолжал он, и эти почти пропетые слова и отсутствующий взгляд встревожили ее, — тебе сложно понять, ведь твое детство прошло не в унылом маленьком норвежском городке в середине шестидесятых, но… — Он принялся тереть руками ноги. Затем он внезапно резко вскочил. — И тут мы вдруг узнаем, что все это — обман! Ложь и обман! Ладно, допускаю, но почему это обязательно должно быть связано с их смертями? И еще я не понимаю, почему тебе приспичило непременно связывать это! — Он уже подошел к двери. — Извини, я не особенно хочу есть…

Он побежал вниз, в подвал, где сушился его спортивный костюм. Потом — в гараж, где стоял его вымытый блестящий велосипед. А потом по извилистым дорожкам между домами выехал на шоссе. Может, он поехал к вилле Скугли? Как часто во время своих поездок он останавливался там, не говоря ей ни слова об этом? И какая ему от этого польза? О чем он думал? Что вспоминал?

Плакать ей не хотелось. Встав, она принялась убирать со стола: выбросила остатки еды, а тарелки и кастрюли ополоснула и поставила в посудомоечную машину. Все уладится. Это только сделает их сильнее. Такова часть совместной жизни. Может, это только еще раз подтверждает старую «истину», гласящую, что полицейским не стоит связываться с полицейскими? Что работа в конце концов окажется важнее? И отнимет внимание и заботу, которые следует проявлять к возлюбленному? Тогда им лишь остается опровергнуть это утверждение, правда ведь?

Она опустилась на диван и только тогда, уткнувшись в подушку, разрыдалась.

«Клаус Хаммерсенг. Ответь мне, это важно!»

Ей потребовалось время, чтобы собраться и продолжить поиск в Интернете. В успех своей затеи она и верила, и не верила. Чаты — вполне подходящее место для поиска. Она и раньше прибегала к подобному методу, отыскивая старых друзей, с которыми перестала общаться. Это оказалось необыкновенно эффективным: если самого разыскиваемого в Интернете не оказывалось, то обязательно находился кто-нибудь, кто замечал сообщение и связывался с ним. Она поместила объявление на всех мыслимых чатах, от «Печали и отчаяния» до «Радости и удовольствий». Эротические чаты она не трогала, иначе ее компьютер просто загадили бы.

Ее необычное занятие вернуло ей силы. Прочитав пару хвастливых, явно лживых сообщений на последней раскрытой страничке, она с юмором восприняла хвастовство и вульгарность, хотя если по ним судить, то современная нравственность выглядит довольно печально, что постепенно раскрылось также и при расследовании дела Хаммерсенгов. В таком занятии она находила какую-то своенравную радость. Именно этого Юнфинн терпеть не мог, когда разрушают идеальные образы. Естественно, ему бы такое не понравилось, но у нее есть работа, и ей нужно подчиняться интуиции. Такой метод он сам всегда считал важнейшим: «Система доведет тебя лишь до определенной точки. А потом у тебя останется только интуиция». Вот именно! А ее интуиция говорит, что такие, как Клаус и Ханне Хаммерсенг (если они еще живы), будут искать общения по Интернету, потому что для общения в реальной жизни они слишком измучены.

Она отправила объявление о поиске Клауса Хаммерсенга несколько раз, подписавшись «выпускник Кафедральной школы 78 года».

Она приготовилась к ожиданию, но всего через пару секунд выскочил ответ: «Выпускник, оставь меня в покое!»

Она почувствовала, как в лицо бросился жар, есть контакт! С Клаусом Хаммерсенгом. Вот оно, доказательство! А потом вернулась профессиональная рассудительность. Пять слов в чате ничего не доказывают. Она написала: «Клаус, ответь мне, это важно!»

«Кто ты?» — Человек на том конце ответил так быстро, словно он, как и она, приклеился к экрану.

А вот сейчас проверят, не врет ли она. Имя кого из старых друзей Клауса будет выглядеть правдоподобным? Она оказалась на распутье. Вспомнился их разлад с Юнфинном, сложности с взаимопониманием. Подозрительность. Что произойдет, выясни он, чем она занимается? Она отбросила эту мысль. Надо действовать. Прямо сейчас.

«Юнфинн Валманн, одноклассник. Помнишь меня?»

«Валманн, — тут же появился отклик, — ты же вроде полицейский. Что тебе надо от меня?»

«Может, поговорим наедине?»

«Хочешь уйти в „приват“?»

«Ага».

«ОК».

«У тебя есть ник?»

Чуть помолчав: «Как тебе „Шопен“?»

«Отлично. Тогда я буду „Жорж Санд“».

Какая глупость! Она стукнула кулаком по столу. Ведь Жорж Санд была женщиной! И естественно, он об этом знал. И еще имя «Жорж», «Георг» — оно сейчас как раз в гуще событий, не отпугнет ли это его?

Нет. На экране тут же появился ответ: «Так чего тебе надо от меня, Джордж?»

«Тебе не о чем беспокоиться, — ответила она, — у нас юбилей, 25 лет со дня выпуска. Мы хотим, чтобы ты пришел!»

На этот раз ответа пришлось ждать целую минуту, которая показалась ей часом.

«Я на них не хожу. Ты же понимаешь, Джордж».

«Но почему? — вновь попыталась она. — Разве не здорово встретиться со старыми приятелями?»

Однако «Шопен» не отвечал. Ни через минуту, ни через пять. Ни через полчаса. Тогда она сдалась.

«Я еще вернусь, позже. Нам есть о чем поговорить. Можно было бы встретиться, — каждое слово было исполнено разочарования. — С приветом, Ю.». Пытаясь сыграть на чувствах, она подписалась первой буквой настоящего имени. Однако это не подействовало. Окошко чата угасло.

Распечатав переписку, она положила листок в одну из своих папок. На ней был замочек, которым она никогда прежде не пользовалась. Теперь она заперла папку и засунула ее во второй ящик стола, на самое дно, где хранила личные вещи. В доме не нашлось лучше места, чем их общий письменный стол. Сейчас она пожалела, что они не устроили ей кабинет из лишней спальни, которая была задумана как детская. Дети в ней никогда не жили, а может, никогда и не будут жить.

29

— В хижине кто-то побывал. — Аксель Фейринг утратил свое обычное хладнокровие. Его голос в трубке звучал возбужденно.

Валманн пообещал приехать немедленно.

Насколько они понимали, ничего не пропало и не было сломано, дверь просто аккуратно сняли с петель и приставили к стене рядом. Сразу за порогом были четко видны следы грязных кроссовок, а больше ничего в глаза не бросалось. Однако свечные огарки были сдвинуты. Теперь они были расставлены на полу, образуя симметричный круг около полутора метров в диаметре. Кто-то зажег их, и они выгорели до конца.

— Прямо какой-то идиотский спиритический сеанс! — Злобно скривившись, Фейринг тем не менее понизил голос, стоя на широких, вытертых досках пола. Видимо, в оккультизме он не силен.

Валманну вспомнились слова Гудрун Бауге о «неформальных» общинах, поселившихся в этих местах. Ему было известно про экопоселения. Вообще-то однажды на празднике он ел запеченную «экологическую» свинину из Станге, и на вкус она оказалась превосходной. Однако он мало чего слышал про религиозные коммуны и сообщества, поддерживающие различные нестандартные философские идеи. Если такие и существовали, то деятельность их, во всяком случае, была незаметной. Насколько он знал, в полиции ни один из таких видов деятельности зарегистрирован не был. В отличие от сообществ христианской молодежи, чьей целью была активная миссионерская деятельность в расхристанном Хедмарке. На них часто поступали жалобы из-за громкой музыки, доносящейся из миссионерских автобусов.

— Снимите отпечатки пальцев еще раз. Если все осталось по-прежнему, мы, по крайней мере, можем обнаружить хоть какую-то взаимосвязь.

Валманна начало по-настоящему раздражать то, что ему приходилось планировать дальнейшую работу при Фейринге. Его молодой коллега кивнул с таким видом, будто давно уже так и решил и даже начал воплощать задуманное. Ну что ж, и правильно сделал, устало подумал Валманн. Он решил не рассказывать Фейрингу о своем разговоре с фру Бауге о «приезжих из Стейнера и других чокнутых», которые предположительно здесь селились. Он был уверен, что настолько неясные и почти бесполезные сведения этот юный карьерист воспримет крайне отрицательно.

Мобильник Фейринга зазвонил, когда они стояли и рассматривали круг из выгоревших свечек.

Отвечал Фейринг быстро и вежливо, однако, закрыв крышку телефона, не смог сдержать довольной ухмылки.

— Вон оно что! — коротко сказал он, поглаживая подбородок, словно он был не намерен вдаваться в объяснения.

Валманн, в свою очередь, не намерен был спрашивать, о чем это он. Главное, чтобы это касалось расследования. Поэтому они остались стоять на своих местах, пытаясь осознать смысл этого круга из свечных огарков. Затем взгляд его упал на предмет, не замеченный ранее, и предмет этот явно оказался здесь после того, как они провели обыск. Цветы. Кто-то принес сюда букет свежих цветов и положил их почему-то на маленькую дощечку, лежавшую на полу возле плиты! То есть когда их положили туда, цветы явно были свежими, а теперь уже увяли. Насколько он мог судить, это была ветреница дубравная. Она здесь рано распускалась. По пути сюда он видел полянки цветов, напоминавшие разбросанные по лесу белые облачка.

— Взаимосвязь есть, — произнес Фейринг, проследив за его взглядом. Фейрингу захотелось обратить на себя внимание. — Они провели анализ пятен на полу, которые могли оказаться кровью. — Он кивком указал на печку. Дрова оттуда убрали, а на полу еще можно было различить следы оборудования и реактивов, оставленные криминалистами. — Это и есть кровь. И это кровь того покойника, что нашли на осыпи!

— А здесь кто-то, должно быть, почтил его память и оставил цветы на месте его смерти… — Голос Валманна был чуть хриплым.

Они ненадолго замолчали, захваченные удивительной атмосферой этой комнаты, где ржавая печка стала свидетельницей насильственной смерти и весеннего гимна жизни. Валманн искал что-нибудь еще (все, что угодно!), что бы навело на мысль. Ему нужен был ключ к этому закрытому шифру, сложившемуся в результате трехнедельных наблюдений, находок и догадок, которые говорили сами за себя, но никуда не вели, не выводили на след человека, который годился бы на роль подозреваемого, и даже не создавали какой-нибудь версии того, что здесь произошло и почему.

Единственной опорной точкой были следы. С его места цепочка следов, освещенных косыми лучами яркого солнца, казалась отпечатанной на дощатом полу. Ему сразу вспомнились следы на вилле Скугли, грязные отпечатки кроссовок в коридоре и на кухне (на редкость грязные, подумал тогда он, если бы посетитель желал остаться незамеченным, он не стал бы так следить). Эти следы были схожи… Рисунки на подошве одинаковые, — во всяком случае, так казалось.

Дай только повод — и он тут же вспоминает про виллу Скугли. Как это на него похоже!

Что доказывают одинаковые следы от кроссовок? Одинаковые кроссовки продаются десятками тысяч. Худшее доказательство и придумать сложно. Может, стоит проверить, насколько рисунок истерся?

— Я попрошу Трульсена еще раз проверить следы, оставленные на вилле Скугли, — вслух сказал он.

Фейринг изумленно взглянул на него.

— По-твоему, они как-то связаны?

— Просто хочу проверить одну идею.

Своей группе он не рассказывал о чеке из «Киви-на-шоссе». Он решил держаться в стороне: его знакомство с Хаммерсенгами уже привлекало достаточно внимания. Вряд ли его внезапный интерес к следам в коридоре сочтут естественным и дозволенным. Во всяком случае, такова была реакция Фейринга. Однако сейчас ему было наплевать. Он должен попытаться.

Фасон и размер кроссовок совпадали.

И что с того? Теоретически кроссовки могли оказаться теми же, но следы были оставлены на твердой поверхности, поэтому было сложно проверить, одинаково ли истерлись подошвы. Стоя позади, Трульсен через плечо поочередно поглядывал то на него, то на разложенные на столе увеличенные снимки следов и намеренно громко фыркал. Спасибо «мыслителю» Валманну за пару часов бесполезной работы. Трульсен молча дышал ему в затылок, наконец поднялся и дал понять, что для него зацепок здесь нет. Признавать поражение Валманн не желал. Не перед этим человеком. Он заупрямился. И продолжал сидеть. Он интуитивно чувствовал, что зацепка здесь есть, но не мог сообразить, какая именно. Наклонившись, словно игрок в покер, поставивший на карту все состояние, он разглядывал фотографии: на некоторых — грязные размазанные отпечатки, на других — отчетливый, почти изящный рисунок. В телесериалах про работу полицейских криминалисты, экипированные как астронавты, могли определить, откуда взялись несколько песчинок, и ошибиться лишь на пару сотен метров. Криминалисты из отделения в Хамаре не были на такое способны. Согласно отчету, исследование показало, что грязь на следах — это обычная почва из восточнонорвежского леса, а в их округе такие леса занимают несколько тысяч квадратных километров (например, в двадцати метрах от входа на виллу тоже растет такой лес). Он смог разглядеть придавленные веточки, хвойные иголки, длинную сухую травинку, зеленый листик и нечто напоминающее свежий желтый цветок. «Должно быть, его оставили там незадолго до того, как следы сфотографировали», — осенило его. Но ведь следы сфотографировали сразу же после того, как супругов Хаммерсенг обнаружили мертвыми, а произошло это лишь спустя две недели после того, как фру Лидия упала с лестницы и умерла. И это тянет за собой множество вопросов, которыми Трульсен и его группа должны были задаться уже давно. К примеру, кто мог зайти в дом — и кому нужно было туда заходить — после смерти супругов? Из тех, кто не стал бы заявлять в полицию?

Валманн заметил, что сидит, вцепившись обеими руками в столешницу. Он медленно ослабил хватку, не отрывая взгляда от расплывчатого отпечатка, веточек и особенно от желтого цветка, словно боялся, что тот может раствориться и исчезнуть. Ему казалось, что этот цветок ему знаком. В школе ему легко давалась биология. Иногда, когда вид растения было сложно определить, учитель даже советовался с ним. Он вспомнил походы в лес вместе с классом, обязательные сборы гербария, поиски пиявок, водяных жуков и саламандр в разных лесных озерцах… Он хорошо запомнил этот маленький желтый цветок. Но здесь важно точно знать.

— У тебя в группе есть кто-нибудь, кто силен в ботанике? — бросил он через плечо.

— В ботанике? — Видимо, Трульсен уже приготовился язвительно охарактеризовать Валманна и его безуспешные попытки вдохнуть жизнь в расследование, давно заглохшее, благодаря стараниям других полицейских. — На кой черт тебе ботаник?

— Надо определить, что это за цветок. — Валманн указал на фотографию.

— Цветок!.. Ты совсем?..

Валманн перебил его:

— Если это именно тот цветок, про который я думаю, то мы довольно точно можем проследить, куда ходил обладатель этих кроссовок.

— Какого черта?.. — Трульсен попытался возразить. Но Валманн продолжал:

— Между прочим, когда криминалисты фотографировали эти следы, цветок был еще довольно свежим, и кое-кому следовало бы это заметить. К тому моменту Хаммерсенги были уже пару недель, как мертвы. Разве это не выпадает из установленной следствием хронологии?

Быстро наклонившись вперед, Трульсен принялся изучать фотографии с таким видом, будто видел их впервые. Когда он вновь выпрямился, то постарался спрятать глаза от вопросительного взгляда Валманна.

— Вроде как Хеннингсен неплохо разбирается в ботанике, — пробормотал он, — сажает деревья в лесу и все в таком роде. Я ему позвоню.

— Позвони, — сказал Валманн.

Трульсен еще немного постоял на месте, словно надеясь, что его коллега встанет и уберется отсюда, но Валманн дождался, пока Трульсен сам уйдет. Прислушиваясь к глухим ударам сердца, он попытался упорядочить мысли. Теперь он был почти уверен, что обнаружил возможное — и совершенно реальное — связующее звено между найденным в лесу трупом и трагедией, произошедшей с супругами Хаммерсенг.

30

— …Anemone ranunculoides, ну конечно же! — бодро отчеканил Фруде Хеннингсен. — А по-нашему говоря, ветреница лютиковая.

Фруде был статный парень лет сорока, почти совсем лысый, с большими голубыми глазами и круглым красным лицом, как будто всегда жил на природе. Форменная рубашка еле-еле сходилась на его широкой груди, а руки были как у тяжелоатлета.

— Довольно редкий цветок в наших краях, — добавил он.

— Зато часто встречается в лесах около Тангена. — У Валманна не хватало терпения ждать, пока этот крепыш с его манерой говорить медленно, словно взвешивая каждое слово, найдет подходящую формулировку для того, чтобы сказать то, что Валманн знал уже давно, а именно что лесные склоны Мьёсы в районе Тангена отличаются богатой и разнообразной растительностью, которой нет во внутренней части Эстланна.

— Ротлиа, — кивнул Хеннингсен, — там ее полно, этой ветреницы.

— Вот-вот.

Валманн вспомнил школьные экскурсии к Ротлиа, куда они всем классом ездили на велосипедах по старому шоссе номер 50. Он хорошо помнил, что каждому разрешалось сорвать только два-три цветка этой ветреницы в учебных целях. Слишком рьяные любители цветов поставили этот вид под угрозу уничтожения. Самым приятным во время этих велосипедных походов был привал на обед, когда все садились или ложились на взятые из дому одеяла и принимались за еду. Девчонки задирали повыше юбчонки и расстегивали пуговицы на блузках, греясь на весеннем солнце, а самые отчаянные парни скидывали брюки и рубашки и в одних трусах прыгали в ледяную воду.

Ротлиа находилась в какой-то сотне метров от лесной избушки и осыпи, где был найден труп мужчины.

— Спасибо, — кивнул он своему коллеге, весь вид которого говорил о том, что он рвется на воздух из этого душного помещения. — Забавно, когда вдруг вспоминаешь то, что учил в школе.

— Да не за что.

— А ты не мог бы черкнуть пару строк на бумаге, чтобы Трульсен получил необходимое подтверждение? Он что-то не горит желанием углубляться в ботанические дебри.

— Будет сделано, — ответил Хеннингсен, и на лице у него заиграла широкая улыбка. Он, видимо, не испытывал особых чувств к людям, не отличавшим лютик от мать-и-мачехи.

В усадьбе Брагенес никто не брал трубку. Валманн решил, что стоит, наверное, сесть за руль и еще раз туда съездить, но затем передумал и отложил поездку. Ведь он всего-навсего хотел узнать, нет ли новостей от хозяина усадьбы Солума, а также отдать им официальное письмо в связи с расширением рамок следствия по делу о событиях в хижине и вокруг нее. Хотя вряд ли это хоть как-то подействует на занятых сельхозработами обитателей усадьбы.

А кроме того, и здесь в участке полно работы.

— Ой, Юнфинн, весенний букет?.. — Анита бросила на него вопросительный взгляд. Стоя в дверях ее офиса, он вдруг почувствовал себя мальчишкой, который пришел домой и гордо протянул своей матери цветок, которому та почему-то совсем не обрадовалась. Так или иначе, замеченная им связь между лютиком на отпечатке подошвы кроссовки в вилле Скугли и тем местом недалеко от хижины в лесу, где росли эти редкие цветы, не произвела на нее должного впечатления. Он сообразил, что ей, возможно, в отличие от него, не нравилось предположение о том, что оба дела, которыми они занимаются, могут оказаться единым целым. И в то же время он не мог не почувствовать обиды на то, что она отреагировала на его наблюдение почти так же, как Трульсен.

— Может, это и не столь безусловная улика, какую предпочитают обвинители, но все же веское доказательство, ведь этого нельзя отрицать. — Валманн вовремя поймал упрямые нотки в своем голосе и тут же попытался смягчить их. — Да и сам отпечаток подошвы совсем свежий и появился там через десять двенадцать дней после того, как Лидия упала вниз с лестницы…

— Ну да, Юнфинн.

— Трульсен прямо-таки на дыбы встал.

— Понятно. Вот поэтому он завалил нас бумагами, как мне кажется. — Она вздохнула. — И еще один момент, прямо как из учебника: всякое самоубийство должно иметь причину. И что касается такого солидного и уважаемого человека, как Георг Хаммерсенг, то логично было бы искать мотив в его финансовых делах. Если слушать Трульсена, конечно. — Она хлопнула рукой по пачке с архивными папками. — Он изо всех сил пытается защитить свою первоначальную версию.

— А что ему еще делать, ведь он не желает допустить, чтобы это дело передали тебе.

Такая перспектива Аниту, видимо, тоже не очень радовала. Но Валманн был так возбужден своей ботанической находкой, что решил не реагировать на нюансы ее настроения. Он принялся с неподдельным интересом изучать папки с выписками счетов и банковской корреспонденцией. На каждой папке были аккуратно проставлены год и дата.

— Если Георг покончил с собой из-за финансовых проблем, то они появились, должно быть, совсем недавно, непосредственно перед выстрелом. Нет смысла искать что-то в старых бумагах…

— Тебе что, уже передали это дело, Юнфинн?

Он отметил про себя, что это было сказано тихим, официальным тоном, который можно было истолковать как выражение недовольства.

— Вовсе нет. Я просто хочу дать совет коллеге. — Он еще раз попытался изобразить на лице доброжелательную улыбку, но лицо Аниты оставалось бесстрастным.

— Трульсен не потерпел бы, чтобы мне в руки попала какая-нибудь информация.

— Пусть так. Но я на твоем месте все-таки проверил бы.

— Посмотрим, — ответила она и демонстративно уставилась в лежавшие на столе документы.

Валманн вышел из комнаты. Он не позволит испортить себе настроение. У него в руках были лютик и квитанции из «Киви», и интуиция подсказывала ему, что этого достаточно, чтобы связать оба дела вместе. Это был плюс. А минус состоял в том, что в таком случае перспектива кардинально менялась и еще больше затрудняла оба расследования, и без того сложные. Какая могла быть связь между этими делами? И какое это имеет значение для выяснения того, что же, собственно, произошло на вилле на Сосновой горе и в лесной хижине к северу от Тангена? Вместо ответов на все эти вопросы получаются новые уравнения с еще большим числом неизвестных, подумал Валманн. А в математике он никогда не был особенно силен.

Зазвонил телефон. Это был Фейринг. Голос звучал энергично, немного резко, и вообще он был больше похож на себя, чем в прошлый раз, когда они стояли и смотрели на свечные огарки в лесной хижине. Валманн хорошо представил себе Фейринга в отглаженной рубашке и до блеска начищенных ботинках.

— Я только хотел доложить об одной находке, — отрапортовал тот на военный манер.

— Ну и?..

— Свидетель… то есть обычный прохожий… Ты же знаешь, что люди прямо как мухи липнут к тому месту, где совершено преступление, их не удержать. Мы же не можем там часового поставить…

— Знаю, — лаконично ответил Валманн.

— И этот человек… он говорит, что нашел одну вещь, которая могла бы представить интерес для следствия.

— И что же это за вещь?

— Это такая металлическая штучка… — Голос Фейринга звучал не очень уверенно, видимо, оттого, что он не мог идентифицировать эту вещицу. — Я даже не знаю, как это назвать, похоже на узкий, раздвоенный брусок, около двенадцати — четырнадцати сантиметров длиной, с шариком на одном конце…

— Она у тебя?

— Лежит передо мной.

— Я сейчас спущусь. — Через полминуты Валманн стоял в офисе Фейринга. «Вещь» лежала на письменном столе. Фейринг еще держал в руках телефонную трубку, уставившись на нее с явной антипатией. Его описание оказалось верным, если не считать того, что он не упомянул, что этот некогда блестящий предмет, который Валманн тотчас же узнал, потемнел и обесцветился. — И ты не таешь, что это такое? — спросил он.

— Понятия не имею. Тот прохожий тоже не знал, что это такое, но решил, что это может представить интерес для полиции. Наверное, хотел попасть на первую страницу «Вердене ганг».

— А где она лежала?

— Недалеко от осыпи, где нашли труп. Где-то метров пятьдесят восточнее. Там же мы нашли одежду и останки трупа, если помнишь…

— Помню, — сказал Валманн. В данный момент он помнил даже больше, чем было надо.

— А ты знаешь, что это?

— Да.

— И что же, черт возьми? — Фейринг сгорал от нетерпения, и с него как водой смыло всю важность и представительность, что не могло не порадовать Валманна, несмотря на всю безнадежность ситуации.

— Это камертон, — ответил он. — И я должен сказать, что он несомненно представляет интерес для следствия. А технический отдел не проверял, есть ли на нем отпечатки пальцев?

— Он попал на мой стол десять минут тому назад. — Во взгляде Фейринга, обращенном на лежащий на столе предмет, было еще больше скепсиса, чем ранее. — Этот человек положил его в карман, как будто свою ручку.

— Очень жаль, — произнес Валманн.

— Что ты имеешь в виду?

— Камертон — инструмент очень личный. Было бы интересно определить владельца.

— А что, его нельзя купить в самом обычном магазине?

— Этим инструментом пользуются специалисты. Музыканты. Камертон есть у каждого настоящего музыканта, композитора и дирижера. И никто не дает его взаймы.

— А может, на нем выгравировано имя владельца?

— Вряд ли. Такая операция могла бы нарушить баланс металлической массы и формы.

— А что такого особенного в этом балансе? — Фейринг попытался вернуть свой авторитет, бравируя своей неосведомленностью, как будто специальные познания Валманна в этом вопросе были чем-то необычным, даже подозрительным.

— Послушай-ка… — Валманн схватил камертон и зажал его между большим и указательным пальцами, приложил его к краю письменного стола и слегка прижал шарик к столу. Высокий ровный звук пронзил комнату. — Это чистая нота ля. Третья нота нотной шкалы. Она является эталонной для настройки музыкальных инструментов во всем мире.

Звук замер только через несколько секунд. И даже Фейринг не посмел нарушить его звучание.

— И как это получилось, что ты оказался экспертом по камертонам? — спросил он, в то время как Валманн положил камертон обратно на стол.

— Дело в том, что я когда-то был знаком с одним человеком, у которого был такой инструмент, — ответил он. — Именно он мне и рассказал об этом.

Фейринг стоял и пристально смотрел на изящный металлический инструмент с нескрываемым подозрением. И больше уже ничего не спрашивал.

31

Теперь предстояло любой ценой выудить информацию у супругов Бауге, и пускай не отговариваются, что у них весенняя страда.

Валманн выехал на Стангевеген и проехал через поселок Беккелаге, прилагая немалые усилия, чтобы соблюдать ограничение скорости до пятидесяти километров. У него возникло ощущение, словно он летит над плоской равниной, простиравшейся по обе стороны шоссе номер 50. Местность казалась ему гораздо привлекательнее и живописнее, чем вокруг новой, более широкой автомагистрали Е6 в Окерсвике.

Во дворе усадьбы Брагенес царила тишина, но у одного из подсобных помещений был припаркован трактор, значит, по крайней мере один из ее обитателей дома.

Валманн постучал несколько раз в дверь, но никто не ответил. Он осторожно нажал на ручку, и дверь открылась, как бы приглашая войти. Он громко крикнул «Алло!» и вошел в коридор. Дверь в кухню была открыта. Здесь царили чистота и порядок, но никого не было. Валманн прошел по коридору и открыл дверь, которая, как оказалось, вела в гостиную. И что довольно типично для парадных гостиных в сельской местности, она выглядела как необжитое помещение. Красивая блестящая мебель слегка отдавала стариной, и качалось, что находишься на выставке или в музее: «Гостиная в доме управляющего большой усадьбой, Станге, Хедмарк, конец девятнадцатого — начало двадцатого века…» И только несколько новомодных украшений, а также цветные семейные фотографии в рамках говорили о том, что это уже совсем другой век.

Вернувшись на крыльцо, Валманн остановился в нерешительности. Вдруг он услышал звуки игры на фортепьяно, и от этого его замешательство не уменьшилось. Музыка доносилась из главного здания усадьбы, и он только сейчас заметил, что несколько окон там открыты. Легкий ветерок подхватил гардину, и она вылетела из окна на улицу. Весна уже чувствовалась во всем, она как бы витала в воздухе, и Валманн ощутил прилив сил. Музыка звучала как-то осторожно и неуверенно, как будто играет ребенок, которому задали урок по музыке. Валманн прошел к дому по почти заросшей дорожке, выложенной каменными плитами, поднялся по широкой лестнице и обнаружил, что парадная дверь закрыта. Обойдя дом, он увидел, что дверь в кухню не заперта, и вошел. Первоначальный сохранившийся здесь интерьер придавал помещению слегка старомодный вид, несмотря на микроволновую печь, посудомоечную машину, плиту с керамической поверхностью и холодильник вместе с морозильником из блестящей стали. Все это новое оборудование казалось нетронутым. В длинном коридоре на полу лежала истоптанная дорожка с восточным орнаментом и следами былой красоты. Подоконник был из благородной породы дерева темного цвета. На цветастых обоях сияли светлые пятна от когда-то висевших здесь картин. Осталось только несколько пожелтевших семейных портретов. Трудно сказать, был ли среди них портрет хозяина усадьбы Солума. В доме был запах, характерный для закрытого помещения, — смесь пыли, теплой древесины и средства для ухода за мебелью. В доме было тепло, и это показалось Валманну странным, принимая во внимание прохладную погоду на улице. Но затем он увидел, что под каждым окном вмонтирован радиатор, от которого идет горячий и сухой воздух, хотя в окна ярко светило солнце.

Звуки музыки доносились со второго этажа. Валманн поднялся по лестнице. Ему казалось, что он попал в какой-то иной мир, в котором старый неизменный порядок безнадежно боролся против всяческих нововведений. Охотничьи ружья, висевшие на стене под оленьими рогами, не были современными, и вряд ли из них кто-нибудь стрелял в последние пятнадцать-двадцать лет, подумал Валманн. Рядом висела увеличенная цветная копия аэрофотоснимка с изображением жилого массива, состоящего из роскошных вилл белого циста, окруженных пальмами и другой тропической растительностью, с балконами, ровными цветниками геометрической формы и бассейнами. Огромный флаг с надписью «Treasure Cove. Orlando»[2] как бы растекался в воздухе и охватывал нее это великолепие. Флорида. Так вот где старик Солум нашел для себя зимний рай.

Звуки фортепьяно замерли, а затем раздались снова из-за приоткрытой двери. Еще не войдя внутрь, он почувствовал, как ярко освещена эта комната с окнами на юг. Ему надо было как-то обнаружить свое присутствие: постучать в дверь, закашляться на лестнице или сильнее топать ногами по ступенькам… Но он ничего такого не сделал. Он был как будто околдован атмосферой этого большого дома и стоял сейчас, почти ослепленный лучами солнца, проникавшими в комнату через целый ряд высоких окон. Некоторые были открыты, и ветер шевелил белые занавеси. Комната была огромной, около ста — ста двадцати квадратных метров. Видимо в добрые старые времена здесь был бальный зал. Тогда каждая усадьба в округе была маленьким государством, а хозяева — своенравными правителями, распоряжавшимися своими богатствами, как им заблагорассудится. Мебели в комнате не было, если не считать стоявших вдоль двух противоположных стен нескольких дюжин стульев из дерева светлых пород в стиле бидермейер. Белая краска во многих местах стерлась, не сохранилась краска и на широких половых досках. Однако на потолке висела роскошная люстра, вывезенная когда-то, по всей вероятности, из Богемии. В углу комнаты, как будто перед концертом, стоял белый рояль, и на табуретке сидела Гудрун Бауге и бренчала бетховенскую «К Элизе», столь традиционную для всех начинающих играть на фортепиано, во всяком случае, первые тридцать тактов.

Валманн все еще не обнаруживал своего присутствия, мысленно он был где-то далеко отсюда, и перед ним была совершенно другая картина. Он чувствовал, как к глазам по непонятной причине подкатывают слезы, чувствовал прикосновение мальчишеских рук, обнимающих его за шею, и слышал мягкий, еще не ставший мужским голос, шептавший ему на ухо: «Ты что, плачешь, Юнфинн?..» Чувствовал мягкое прикосновение мальчишеских губ к своей щеке. Он всем своим существом противился этому, как тогда, так и сейчас, и ничего не мог поделать с хаосом, поглотившим все его чувства. Ему была неприятна эта внезапная невинная близость, продолжавшаяся каких-то пару секунд: «Здесь нечего стыдиться, Юнфинн. Музыка часто так действует на людей, особенно Дворжак…»

Комната была ярко освещена проникавшим через открытое окно светом, и на втором этаже фру Хаммерсенг играла на пианино…

— Господи помилуй, ну и напугали же вы меня!

— Я не нарочно. Извините. Я как раз собирался постучать. — Валманн выглядел, должно быть, таким же ошеломленным, как и она.

— Я сама виновата. Я так увлеклась, что ничего не заметила.

Гудрун Бауге выглядела на этот раз, как это ни странно, совершенно растерянной. Она тут же поднялась с табуретки, как будто он застал ее за каким-то запрещенным занятием. Валманн же надеялся, что она в замешательстве не обратила внимания на то, как он взволнован.

— Так вы играете на рояле?

— Да нет… Может быть, я и могла бы научиться играть по-настоящему, но я начала слишком поздно. В шестнадцать лет много уже других интересов… школа…

— И мальчишки? — Он сказал это непреднамеренно, вовсе не для того, чтобы, воспользовавшись ее репликой, спровоцировать ее на более личный разговор, а просто потому, что сам никак не мог вернуться к привычному деловому тону.

— Это пришло позднее, — возразила она с легкой печальной улыбкой. — Я была целеустремленной, мечтала стать врачом или инженером и не хотела мириться с тем, что у меня не все получалось. А потом… я нашла своего агронома… — Улыбка стала более широкой, но не более радостной.

— Я пришел узнать, не общались ли вы с владельцем усадьбы с тех пор, как мы в последний раз разговаривали, — начал Валманн с непонятно откуда взявшимся служебным рвением. Он был вынужден признать, что Гудрун Бауге больше нравилась ему на тракторе. Он уже интуитивно почувствовал, что повседневная жизнь в усадьбе не столь радостна. — Это очень важно, — добавил он. — Мы нашли следы недалеко от хижины, которые говорят о том, что это дело связано с еще одним, которое мы расследуем.

— Вот как? Каким же делом? — Она очнулась и проявила интерес, как будто труп, найденный в лесу, был будничным происшествием, частью неумолимого естественного хода вещей, но возможная связь этого события с другим преступлением коренным образом меняла ситуацию, особенно для нее.

— Этого я, к сожалению, не могу сказать, ведь следствие еще не закончено. — Валманн бросил на лету эту заученную фразу, как кранец между двумя бортами — своими обязанностями и любопытным зрителем, — и даже почувствовал некоторое облегчение. — Нет ли каких-либо известий от самого Солума или о том, где он находится?

— Он сейчас по дороге домой, — ответила она и оглянулась, как будто ожидала, что он вот-вот появится. — Мы получили от него вчера электронное письмо.

Электронное письмо. Значит, старик крестьянин разбирается в современной технике. Да, о том же говорит и оборудование его кухни.

— Он не сообщил точно, когда приедет, только написал, что уже в дороге. Поэтому я и пришла пода, чтобы проветрить помещение и вытереть пыль.

— Так мы можем с ним связаться?

— У него нет с собой компьютера, насколько мне известно. Должно быть, он послал сообщение по пути, из гостиницы.

— Или может быть, с компьютера своей любовницы?

— Может, и так, — ответила она и захлопнула крышку рояля.

32

— Твой урок ботаники произвел на Трульсена впечатление, — неожиданно произнесла Анита.

Они уже полчаса как молча и сосредоточенно работали бок о бок в саду, состригая кизильник. Эту работу надо было закончить обязательно, все соседи уже давно подстригли и подровняли кусты и деревья и убрали листву. На грядке у самой террасы сквозь слой зимнего мусора прорезались белые нарциссы, лужайка была непричесанная, с желтыми пятнами, дорожка из каменных плит не вымыта, слива и две старых яблони с торчащими побегами похожи на веники из пиассавы. Позор, подумал Валманн, размахивая садовыми ножницами, но, как ни странно, не ощущал раздражения, наоборот, к своему удивлению констатировал, что ему нравится работать в саду, если только преодолеть первоначальное нежелание и взяться за дело.

— Ну, он, конечно, не собирается анализировать останки растений или разрабатывать новые версии о том, кто мог проникнуть на виллу так поздно. Он только еще сильнее настаивает на своей теории о самоубийстве и ищет причины, по которым Георг Хаммерсенг мог покончить с собой. Когда я сказала ему про даты на архивных материалах, он взвился как ракета, все проверил, и выяснилось, что последние полгода просто отсутствуют. Ни одного счета, ни одной записи!

— Вот видишь! — Валманн не мог удержаться, чтобы не похвастаться своей маленькой победой.

Анита признала это:

— Я не посмела сказать, что это твоя идея, с него хватило и того, что это я начала. Теперь он всех поднял на ноги, весь персонал банка в Хедмарке, как будто они виноваты. Ведь это, в конце концов, его промах, что это не выяснилось раньше.

Эта неожиданная тирада вызвала у Валманна одновременно удивление и радость. В последние дни именно Анита отличалась внезапными сменами настроения и молчаливыми паузами, как будто она обвиняла его в чем-то, о чем не хотела говорить. А он не мог понять, в чем дело, когда она вдруг без какой-нибудь видимой причины снова менялась, становилась внимательной и нежной.

— Не так-то легко понять, что происходит у него в голове, — сказал он и продолжал, стараясь сохранить легкий, непринужденный тон, — но хорошей работой полиции это не назовешь.

— Йертруд от него в восторге.

— Вот-вот. Два сапога пара.

И они понимающе ухмыльнулись. Прежнее единство было вновь достигнуто. Анита натянула одну из его старых рубашек на спортивную майку. Непослушные волосы были собраны на затылке.

За последние несколько солнечных дней ее лицо загорело, и на нем появились новые свежие веснушки. Близился вечер, но майские дни уже набирали силу, и было светло, но от земли еще веяло прохладой, и каждая реплика сопровождалась легким паром.

— Так что нам, остальным, придется решать эту загадку. — Валманн наслаждался моментом, когда их единство казалось настоящим, без всяких осложнений. Ему нравилось смотреть на нее. — А есть ли какое-нибудь движение в поисках Ханне Хаммерсенг?

— Ничего… да и про него ничего не известно. Про Клауса.

Теперь настала очередь Валманна медлить со словами в ожидании реакции. Настала его очередь решать, говорить ей или нет о сделанной в лесу находке. Ведь она все равно об этом узнает завтра, не все ли равно, если он расскажет ей об этом сегодня? Он колебался, и тому было несколько причин. Что если она отвергнет его теорию, теорию, которая, строго говоря, была лишь предположением о том, кто мог быть владельцем камертона, и которая делала связь между двумя делами еще более запутанной, чем он думал ранее.

— Я думаю, что Клаус мертв, — сказал он.

— Мертв?

Валманн отметил про себя, что в ее голосе прозвучало более чем естественное удивление. Если человек считается пропавшим уже двадцать лет и последний раз дал о себе знать из джунглей Венесуэлы, то вероятнее всего считать его мертвым. Поэтому ему захотелось сильнее подтвердить свое предположение, и он рассказал ей о находке, сказал, что он чувствовал, держа в руках этот камертон, рассказал о пришедшей ему в голову мысли и о том, что все новые находки и улики, по всей видимости, все теснее связывают оба дела. Он прочел протест в ее глазах, прежде чем она открыла рот.

— Это очень слабая версия, Юнфинн.

— Ты так считаешь? Возраст примерно тот же. Строение тела и рост, цвет кожи…

— Не забудь, что такое можно сказать о тысячах других норвежцев мужского пола.

— Да, но камертонов не десятки тысяч.

— Ну, их ведь тоже хватает. А кроме того, вовсе не факт, что этот камертон принадлежал именно ему.

— Его нашли рядом с одеждой.

— Рядом с одеждой…

Она была права. Само собой разумеется. Он опять схватился за свою идею и помчался без оглядки. Идея о том, что именно Клаус Хаммерсенг был владельцем этого камертона, была довольно слаба. И конечно же, было мало конкретных доказательств того, что именно его тело нашли на осыпи… Однако все складывалось! У него в голове приобретала очертания некая картина происшедшего, и все концы сходились. Картина довольно жуткая, безобразная; он пытался отогнать ее от себя, но не получалось. Эта картина все больше и больше походила на действительность, на реальные события, произошедшие на вилле Скугли.

— Техники работают над доказательствами, — сухо произнес он.

— Посмотрим. — Она стояла перед ним с опущенными руками, как будто собралась бежать прочь от этой неприятной ситуации и в последний момент решила остаться. И вдруг она сказала: — Я как раз не думаю, что он мертв… — Она произнесла эти слова тихо, почти неохотно, но тем не менее довольно уверенно.

— Ах вот как? — удивленно воскликнул Валманн. — А почему же?

— Я… мне удалось кое-что выяснить, но я предпочла бы пока об этом не говорить.

— Что? — Валманн не знал, проявить ему снисходительность или обижаться.

— Я больше ничего не могу сказать, Юнфинн.

— Ну хорошо… — Между ними снова возникла отчужденность. В его тоне сквозили скепсис и сомнение.

— Мне не хочется втягивать тебя пока в это дело.

— Мне кажется, ты все время жалуешься на то, что я уже достаточно в него втянут.

— Да, но не в мое расследование!

— Да я вовсе и не собирался вмешиваться в… — Анита молчала. — Но мне кажется, что ты могла бы сказать мне… во всяком случае, когда затронута такая важная тема, как…

— Клаус?

Стоило Аните сменить тон, и он снова стал понимающим и сочувствующим. На минуту Валманн не мог решить, что же лучше.

— Да. Ведь это вопрос жизни или смерти!

— Я не знаю, Юнфинн… — Она опять застыла, как будто перед прыжком, и опять вошла в форму. А затем сказала: — Я не знаю, можно ли полагаться на твое здравомыслие именно в этом случае. Когда речь идет о Клаусе. О том, что тебя мучает с мальчишеских времен…

Это уж слишком, подумал Валманн. Меня вовсе ничего не мучает «с мальчишеских времен». Я совершенно забыл обо всем этом, ни разу даже не вспомнил, пока не случилось это несчастье с его родителями!

— Я просто попытался быть с тобой откровенным… — Ему захотелось как-то возразить ей, спокойно и уравновешенно, но он вдруг вспомнил свою патетическую пьяную болтовню той сумасбродной ночью, и его слова прозвучали как зов о помощи, который был заглушен криками мальчишек, проезжавших мимо на велосипедах.

— Пора домой, — произнесла Анита, схватила грабли и начала грести ветки, которые они состригли с кустов.

Валманн взял себя в руки:

— Ну иди. Я сам доделаю. — Он выдавил из себя улыбку и подумал, что она, наверное, так же как и он, чувствует потребность побыть немного наедине.

Анита ничего не возразила.

— Приходи к фильму, — крикнула она с террасы, — без четверти десять.

Валманн не отвечал и продолжал работать граблями. Птицы щебетали, перелетая с одного куста на другой, планируя вниз с печных труб и телефонных столбов. Был уже вечер, но тишина пока еще не наступила. Громко переговариваясь, появились снова мальчишки на велосипедах. Как это обычно бывает с подростками, они дурачились и обгоняли друг друга. В удивительном, словно осязаемом свете майского вечера садовый пейзаж поражал почти что неестественным богатством деталей. За живой изгородью виднелась белая полоса дороги. Велосипедисты проехали, но их голоса еще доносились издалека. И в этот момент Валманн совершенно ясно, яснее, чем желал бы, вспомнил себя в этом возрасте, мальчишкой, которому тоже хотелось перекричать остальных. Он стоял за подстриженной живой изгородью и вспоминал, как сильно ему хотелось задавать тон, предводительствовать, хотя бы на момент привлечь всеобщее внимание и получить всеобщее признание. Он вспомнил тот вечер на Троицу, когда он разыграл свою козырную карту. Все ребята собрались на даче у Франка Свеннинга, где даже кухня была более современной, чем городская квартира Юнфинна. Как обычно, им были созданы все условия: напитки, баня, а после бани купанье в сугробе, который еще оставался на северном склоне. Потом все сидели в доме у камина, слегка расталкивая друг друга, чтобы оказаться поближе к теплу. В тот момент, когда Клаус Хаммерсенг, известный растяпа, потерял равновесие и, выскользнув из шерстяного одеяла, которым обернулся после бани, полуголый упал на колени двум мальчишкам, Валманн произнес свою фатальную реплику: «Осторожнее с Хаммерсенгом, ребята, он гомик!»

И, не довольствуясь вознаграждением в форме всеобщего крика и ликования, да еще и красной от смущения физиономией Клауса, он продолжал: «Вы что, мне не верите? Он приставал ко мне сегодня, пытался поцеловать меня в щеку!» И, отвернувшись от искаженного лица Клауса, он еще громче расхохотался, чтобы вновь услышать, как нарастает вокруг громкий смех остальных, как бы поощряя его остроумие и делая его центром внимания. Он продолжал смеяться, пока не обнаружил, что смеется только он один. Он почувствовал, как что-то чужеродное и зловещее проникло в веселую атмосферу дачного домика, что-то такое, в чем никто не хотел дать себе отчет, они продолжала смешивать новые напитки, хотя их руки дрожали, причем дрожали не от холода.

Время близилось к полуночи, когда Франк Свеннинг, Ханс Людер и еще один здоровый парень по имени Гауте Саген подошли к его кровати и шепотом разбудили его. Они, очевидно, остались сидеть у камина, после того как остальные ушли спать, и изрядно выпили. Речь их была бессвязной, они глупо хихикали, но в то же время были агрессивно настроены и, раззадоривая друг друга, шептали, что теперь-то они доберутся до этого гомика. И Юнфинну, доносчику и зачинщику всего этого, никак нельзя было отвертеться от участия в этом.

В тот вечер на Троицу в комфортабельной вилле Свеннингов произошло следующее: четверо парней подкрались к кровати, в которой спал Клаус Хаммерсенг, подняли спальник с мальчиком и перенесли его в гостиную, где жертву вытряхнули на пол, как извивающегося, строптивого угря, из мешка.

«Смотри, ребята, он голый спит!»

«У него стоит, черт возьми!»

Проснувшись, к ним присоединились все остальные. И вот они уже навалились на него. Нет, они не били его и не шпыняли. Наоборот, они начали ласкать его с той оскорбительной грубой изобретательностью, которую порождают мальчишеская тоска и извращенные представления о нежной чувственности, интимности в самом ее бесчувственном и унизительном проявлении: они мастурбировали его, доведя дело до самого конца и оставив жертву всхлипывать. Изможденный, он лежал, распластавшись, по его телу струилась сперма, а его мучители стояли вокруг. Лица их потухли, они тоже чувствовали себя снедаемыми жаром и невозможностью противиться манящей запретности того греха, который только что совершили. Нерешительно пытаясь избавиться от возбуждения, завладевшего ими, они пытались выдавить из себя смущенные шутки:

«Ой-ой-ой, надо же!»

«Ты видел, как он кончил?»

«Ага, как из пушки выстрелил! Мне чуть глаз не вышиб!»

«Гомосексуальное изнасилование». Наказывается тюремным заключением от двух с половиной до десяти лет и даже больше — при отягчающих вину обстоятельствах.

Однако вряд ли в ту ночь на даче Свеннингов имели место «отягчающие вину обстоятельства». Может быть, только приятельская шутка. Грубая выходка под влиянием избытка алкоголя и тестостерона. Ничего особенного. Такое бывает. Впоследствии все сделали вид, что ничего не случилось. Мальчишки есть мальчишки. Никто не пострадал. Только Клаусу потом купили новый спальник.

Однако загубленную возможность нормального школьного общения, вплоть до выпускных экзаменов, купить нельзя было. А также потерянный мир света и музыки, придававший безграничный блеск их особенной дружбе. Эта дружба была самым удивительным, непредсказуемым и радужным событием всей его юности.

33

Анита подошла к столу и подняла крышку ноутбука. Она была взволнована, ведь она знала нечто такое, чего он не знал. Могла бы рассказать ему, но решила не делать этого. Пока. Ведь именно она напала на этот след. Это ее идея. Так ему и надо, оправдывала она себя. Ведь он тоже кое-что ей недоговаривает. Утверждает, что ничего от нее не скрывает, а на самом деле отмалчивается или уклоняется от ответа. А сейчас он вбил себе в голову, что Клаус Хаммерсенг мертв. Может быть, его это больше устраивает? Соединить какие-то случайные улики и находку этой вещицы в лесу и сделать выводы, далеко выходящие за пределы толкования фактов. В то время как она узнала гораздо больше.

«Шопен, ты можешь выйти на связь?»

Анита общалась с ним уже трижды после первого раза тем вечером, но он не шел на настоящий диалог. В его скупых ответах на ее вопросы звучали подозрительность и недружелюбие, и каждый раз он просил оставить его в покое и прерывал контакт. Но ведь все-таки отозвался.

«Чего тебе на этот раз?»

Он ответил сразу, значит, был в Сети и ждал ее.

«Поговорить с тобой».

«О чем?»

«О прошлом. Почему ты решил уйти в подполье?»

«Но ведь я здесь сейчас».

«Где?»

«Ха-ха…»

«Мы хотели бы видеть тебя на встрече и должны знать, куда послать приглашение».

«Ты же работаешь в полиции, не я. Вот и узнавай».

«Вот я и пытаюсь».

«Пытайся лучше».

«Почему ты так все затрудняешь?»

«Потому что все и есть очень сложно, Джордж, разве ты не понимаешь, что у меня нет ни малейшего желания возвращаться в Хамар к той компании, которая сделала мою жизнь адом!»

«Многое изменилось за двадцать пять лет».

«Изменилось, но не к лучшему…»

«Ты так думаешь?»

«Я это точно знаю».

Наконец-то она почувствовала, что поймала его на крючок, как-то заинтересовала. Теперь надо было набраться смелости и сделать следующий шаг.

«Взять хотя бы то, что случилось с твоей семьей».

«Ну и что?»

Ответ прозвучал неожиданно быстро, без вопросов и уловок. Очевидно, ему все было хорошо известно.

«Я подумал, что ты захочешь объявиться и взять на себя практические вопросы. Ведь многое предстоит сделать. И ты облегчил бы нашу работу…»

«Ха-ха…»

«Что ты хочешь этим сказать?»

«Я вовсе не хочу облегчать кому-нибудь работу. И совсем не хочу рыться в вашем мусоре».

«Но ведь есть еще и наследство…»

«Пусть оно отойдет к Армии спасения».

«Речь идет о значительных суммах».

«Слишком поздно».

«Почему?»

«Для меня все уже кончено. Они могли помочь мне, когда я в этом нуждался».

«Что ты хочешь этим сказать?»

«Я хочу сказать, что они были злыми людьми, которые думали только о себе. Они испортили нам жизнь и получили по заслугам».

«Ты хочешь сказать, что кто-то им отомстил?»

«Я этого не говорил. Я и понятия не имею, что там произошло. Ты полицейский, ты и выясняй».

«Но почему же ты не хочешь нам помочь?»

«Знаешь, мне это уже надоело. Последний раз говорю: я не хочу иметь ничего общего с городом Хамар, с тобой и другими одноклассниками. Я никогда не хожу ни на какие сборища. Мне и здесь хорошо, в подполье, как ты выразился. Всего хорошего».

«Но ведь музыка тебя по-прежнему волнует?»

Это бы выстрел наугад. Она чувствовала, что он ускользает, и панически боялась потерять его, хотела уцепиться за что-нибудь, чтобы удержать его.

«Это тоже для меня больше не существует. Они нее испортили».

«Я знаю, что ты потерял свой камертон…»

Еще один выкрик в темноту, отчаянный, безрассудный, без всякой связи с тем, о чем они говорили раньше. Ответа не последовало. Она подождала немного, затем снова зашла на чат и повторила вызов. Ответа не было. Значит, она недооценила ситуацию и спугнула его.

На террасе послышались шаги Юнфинна. Он снимал сапоги. Она поспешила выйти из системы и встала со стула в тот момент, когда он вошел.

— Сделать что-нибудь вкусненькое? Может, такос? — Она не помнила, что есть в холодильнике.

— Отлично, давай, — ответил он непринужденно. Однако выражение его лица было хмурым. Интересно, о чем он сейчас думает? И сколько еще они будут так ходить вокруг да около, как два индейца из разных племен, вынужденные жить в одной палатке? И к чему это может привести? И не столько для дела, которое они расследовали, сколько для них самих.

34

Кусочек металла, обнаруженный в цепной тяге лифта для инвалидной коляски, не имел к конструкции лифта никакого отношения. Специалист, приехавший из Дании, констатировал это без малейшего сомнения и заявил, что это, несомненно, чужеродное тело, «которое каким-то образом оказалось в механизме, причем это не могло быть следствием неисправности лифта или износа оборудования». Наоборот, лифт был в остальном исправен и находился в отличном состоянии.

— …каким-то образом оказалось в механизме…

Трульсен поднял лист бумаги с этим отчетом и поднес его к свету, как бы ища следов подделки. Вся его физиономия выражала сплошное неудовольствие.

— И насчет «каким-то образом» сомнений не возникает, не так ли? — произнес Рюстен, и тем самым театральный жест руководителя следствия потерял всякий смысл. — Ведь здесь налицо доказательство того, что…

— Не торопись! — Трульсен сделал еще одну отчаянную попытку предотвратить эту очевидную реплику, которая должна была перевернуть всю его теорию… — Мы ведь не знаем, что… Ведь это мог быть и несчастный случай?

— Мы знаем… — Рюстен повысил голос, что он делал чрезвычайно редко. — Мы знаем, что чужеродный кусок металла никак не мог пролететь по воздуху и попасть сам собой в коробку передач. Гораздо вероятнее, я бы сказал, очень вероятно, что кто-то его туда нарочно засунул. Что означает…

— Ну да, ну да… — Трульсен почти умоляюще посмотрел на Аниту Хегг, как будто ожидал, что она поможет ему разрубить этот узел, ведь их было всего трое в офисе Трульсена.

— Вопрос заключается только в том кто и зачем.

Естественно, подумала Анита, но вслух ничего не сказала.

— И чтобы это понять, нам потребовалось четыре недели, — зарычал Рюстен, который больше не мог скрывать своего раздражения от поведения Трульсена. — Если бы мы начали искать раньше!

— Но мы же искали! — запротестовал руководитель следствия. — Мы же обыскали эту чертову виллу. И ни одного отпечатка пальцев…

— Зато следы ног…

— Оставленные неделю спустя после смерти второго обитателя.

— Что помог установить нам наш коллега Валманн. — Рюстен был безжалостен. — И один только этот факт!..

— Ну и что, — попытался извернуться Трульсен.

— А может быть, были еще следы, — продолжал Рюстен, и выражение его лица становилось все менее добродушным. — Однако искать их не стали.

— В этот дом заходили многие. Соцработник. Медсестра…

— Нам надо было приложить больше усилий, чтобы найти этого соцработника. Ведь мы же знаем ее имя.

— Это уже делается. Работаем.

— Она родила ребенка три месяца тому назад, должны же быть какие-то следы.

— Нам удалось установить, что Сара Шуманн родила мальчика в больнице в Эльверуме девятнадцатого марта этого года. Это факт. Роды прошли без осложнений, и через три дня ее выписали. Она не оставила ни телефона, ни адреса, ни фамилии отца ребенка.

— Тем более оснований побеседовать с этой дамочкой, как мне кажется. — В голосе Рюстена снова зазвучали обычные спокойные и чуть саркастические нотки, а в его глазах читался скептицизм по отношению к руководителю следствия.

— Мы на верном пути, я же говорю!

— А что еще мы предприняли, кроме поисков дамы, которую, очевидно, не так уж невозможно найти?

— Послушай, я вовсе не обязан перед тобой отчитываться… А кроме того, есть еще одно обстоятельство, о котором никто из вас не подумал, и именно что время, отпущенное на расследование смертных случаев, ограничено, пора бы похоронить подобающим образом.

— Только если родственники требуют этого, — сразу же возразил Рюстен. — А в данном случае… Сам знаешь.

— Машина… — пробормотал Трульсен с неохотой в голосе.

— Какая машина?

— «Вольво». Машина Хаммерсенга. Ее тоже обыскали.

— Ну и что?

— Ничего особенного не нашли.

— Совсем ничего?

Что-то все-таки, должно быть, нашли. Иначе голос Трульсена звучал бы совсем иначе.

— Ну разве что…

— Что?

— Ну, ничего особенного. Однако, учитывая его возраст…

— Ну и что?

— Мы нашли пачку презервативов. Из шести штук в упаковке оставалось всего два неиспользованных.

— Ну вот видишь, Ватсон!.. — Рюстен не смог сдержать улыбки. — И о чем это говорит?

— Ну… это значит, что у него… у Хаммерсенга… была…

— Половая жизнь?

— Вот именно.

— Никогда не поздно. Ты это хотел сказать?

Трульсену было за тридцать, и он был холост, и по этому поводу в полицейском управлении ходило немало шуток…

— Я думаю… — Трульсен взял себя в руки, перед тем как снова перейти в наступление. — У него же жена была инвалидом. Это всего лишь говорит о том, что он…

— Мотался иногда в город, чтобы удовлетворить свои потребности, ведь он был еще бодряк, этот старый спортсмен.

Теперь в главной роли выступал Рюстен. Трульсену пришлось отступить.

— Это делает его уязвимым, — вставила Анита. — А если он и на самом деле влип в неприятную историю с женщиной…

Трульсен сделал последнюю попытку:

— Возможно, речь идет всего лишь о чувствах…

Рюстен и Анита обменялись взглядами. Должно быть, совсем плохи дела, если уж Трульсен ступил на романтическую стезю для подкрепления своих предположений о самоубийстве.

— Настолько сильных, что он пустил себе пулю в лоб?

— А почему бы и нет?

— Но он же не юнец какой-нибудь.

— Любви все возрасты покорны.

Это звучит как цитата из женского любовного романа.

— Удивительные вещи ведь тоже иногда случаются, — заметил Трульсен таким тоном, как будто изрек вечную истину.

Глаза Рюстена блестели, он был похож на ястреба, который в любую минуту готов был кинуться на мышь, сидящую в траве.

— А через неделю-другую жена кинулась вниз с лестницы, когда наконец поняла что к чему.

— Как это здорово, что вы так шутите на работе, ребята… — Аните уже порядком надоела эта словесная перебранка. А кроме того, у нее появились свои идеи. — А может, все было гораздо проще? Пожилой мужчина, развлекающийся с молодыми дамочками, вынужден раскошеливаться, и не только на противозачаточные средства.

— Старый козел! — фыркнул Трульсен. — Ему ведь было за семьдесят! Какая уж там сперма! — Все его романтические сентенции как ветром сдуло.

— Ты бы лучше про себя подумал, — не смог сдержаться Рюстен.

— Выписки! — вскрикнула Анита. — Ты проверил последние выписки счетов Хаммерсенга, которые мы должны были получить? Ты посмотрел на его расходы? Путешествия? Ресторанные счета? Подарки… украшения, например? — Анита с благодарностью вспомнила Валманна. Она вдруг поняла, что им надо было работать с этим делом вдвоем, открыться друг другу. Ей надо было пустить его в свой чат с Клаусом Хаммерсенгом. В этот момент она уже удивлялась, как это она может скрывать от него такой важный факт. Она раскаивалась, ей было стыдно.

— Да есть у нас выписки…

Ничто в тоне Трульсена не говорило о том, что речь идет о документах, которые могли помочь следствию.

— Я только мельком взглянул на них. И еще этот чертов отчет из Дании…

— А можно взглянуть? — Анита, по-видимому, вошла во вкус. — Это что, выписки?

— Ну да.

Трульсен начал рыскать в куче беспорядочно разбросанных бумаг на столе. Казалось, что каждую мелочь, каждую отдельную деталь, связанную со следствием, будь-то версии, анализы или просто находки, приходилось выуживать из него насильно.

Наконец он положил документы на стол.

— Да, — пробормотал Рюстен, после того как они молча изучили их. — Дела этого парня были не так уж плохи. Но денежки, однако, быстро разлетелись. Вот переводы на десять тысяч крон с его счета на один и тот же счет в октябре, ноябре, декабре, январе, феврале и марте, и каждый раз в начале месяца.

— Я ведь сказал, что еще не успел внимательно все это изучить. — Трульсен уставился на бумаги, как будто они содержали что-то не столь важное.

— Так ты не проверил, кто владелец счета, на который переводились деньги?

— У меня не было времени. Это в любом случае задача юридического отдела. Банки не дают таких сведений кому попало.

— Тогда мне кажется, что надо срочно позвонить в юридический отдел, Трульсен. — В тоне Рюстена уже не было ни добродушной усмешки, ни иронии. Он говорил серьезно.

— Сейчас позвоню.

35

— Чужеродное тело? Кусочек металла?

— Так сказал Трульсен.

— Но ни слова о том, что это был за предмет? Какой формы? Из какого металла?

— А может, в отчете ничего об этом не было?

— Или может быть, Трульсен не был заинтересован в том, чтобы это точно выяснить? Ведь он такой ярый противник версии об убийстве.

— Не только он, но и Моене. Они не хотят устраивать много шума в нашем тихом болоте. Моене не хотела давать санкцию на проверку банковских счетов.

— А где этот кусочек металла, у нас в полиции?

— Не знаю. Очевидно.

— А ты не можешь так устроить, чтобы я взглянул на него?

— А зачем?

— Ну кто-то должен исследовать этот предмет.

— Этим, наверное, займется Рюстен.

— Рюстен наверняка не обидится, если я на него взгляну.

— Да, но Трульсен обидится.

— Именно поэтому. Я не верю этому парню.

— Хорошо. Я попробую.

— Как можно скорее, пожалуйста.

— Завтра, идет?

— Отлично! — Валманн протянул руку и взял последний кусок пиццы.

В последние дни дела с готовкой обстояли неважно. В этом были виноваты оба, и он, и она, но он не придавал этому особого значения. Он ничего не имел против готовой еды, хотя и не старался это афишировать.

— Почти так, как в старые времена, — бодро произнес он.

— Ты имеешь в виду замороженную пиццу?

— Я имею в виду, что мы вместе работаем над одним делом.

— Ты все еще думаешь, что это одно и то же дело?

— Я в этом убежден, — пробормотал он с полным ртом. — На камертоне нашли пятно, которое, возможно, содержит достаточно материала для ДНК-теста.

— А у тебя есть ДНК-тест Клауса Хаммерсенга?

— Не все сразу, — ответил он. — Сначала займемся тем, что имеем, то есть трупом.

— Путь будет долгим, — тихо сказала она.

— Но мы доберемся.

Юнфинн, казалось, источал оптимизм и напористость. И источником этих чувств была вовсе не пицца. Анита же сама почувствовала, как снова замыкается в себе, как будто ее сознание сворачивается и образует панцирь, чтобы защитить одну-единственную истину, которая перевернет его фантастическую теорию, будто бы в лесу найден труп Клауса Хаммерсенга. Если она решится рассказать ему об этом, то ей придется признаться в том, что она использовала его имя в качестве приманки. А это ему, мягко говоря, вряд ли понравится. Так что она держала язык за зубами, изворачивалась и отодвигала решение проблемы, хотя знала, что настанет такой момент, когда ее тайна раскроется, и чем дольше она будет ждать, тем сильнее будет удар.

В тот вечер она шла домой и думала о том, что надо раскрыть ему свою тайну, ей даже очень захотелось это сделать. Она понимала, что своим скрытничаньем портит их отношения, ведь совсем недавно она обвиняла в том же его. А когда он наконец сделал плачевную попытку довериться ей (причем чисто по-мужски, что вызвало ее разочарование и раздражение, — напился и хныча приполз домой, чтобы уткнуться к мамочке в подол), она отнеслась к этому холодно и не пошла ему навстречу. Вместо того чтобы попытаться понять, что творится в душе у мужчины (к тому же ее мужа!), когда он так глубоко копался в своих чувствах, она (чисто по-женски!) прежде всего испугалась того, какие последствия этот эпизод мог иметь для их взаимоотношений, то есть для нее. Еще утром она хотела набраться храбрости и выложить карты на стол. Однако только что она стала свидетелем того, как находка этого камертона, этой конкретной вещицы, которая, по его мнению, могла связать труп мужчины в лесу и его бывшего товарища Клауса Хаммерсенга, впервые за несколько недель вновь расшевелила его. Он как будто испытал ужасное облегчение от мысли о том, что этот разложившийся скелет в лесу принадлежал его другу. Как будто бы факт, что он нашел доказательство того, что Клаус мертв, наконец-то позволит ему похоронить его — как в реальной жизни, так и в своей душе, а с ним — стыд и все дурные чувства. Она не могла оказать, что разделяет эти чувства, но ей казалось, что именно так должен реагировать мужчина. Во всяком случае, она не желала погасить этот разгоревшийся в нем пыл, да еще вдобавок признаться в своем обмане. Сейчас ей хотелось вернуться к тем отношениям, которые были между ними, пока не испортились из-за этой страшной драмы на вилле Скугли. Поэтому она молчала, пока они вместе убирали со стола посуду, споласкивали и ставили в посудомоечную машину.

— И не забудь ту железяку, — сказал он, выходя на террасу, чтобы завершить обрезание декоративного кустарника.

Хотя они и припозднились с работой в саду, но все-таки начало было положено.

— Мне надо съездить в участок, — крикнула она ему вслед. — Я там забыла кое-что. Через двадцать минут вернусь.

Из-под колес ее «гольфа» выскочил гравий, когда она прибавила газу и выехала на дорогу.

Была еще только среда, но он все же открыл бутылку красного вина, когда они сели перед телевизором и начали смотреть какой-то средненький фильм по местному каналу. На этот раз речь шла о муже, который избивал жену и добивался признания ее душевнобольной. Чуть было не добился. Ибо справедливость всегда торжествовала в фильмах, которые показывали по местному каналу.

— Какая чушь, — вздохнул Валманн где-то на середине фильма.

— Займемся чем-нибудь другим? — спросила Анита.

— Что ты имеешь в виду?

— Я принесла ее.

— Что принесла?

— Ну эту металлическую штучку. Из лифта для инвалидной коляски. Я ведь за ней и ездила. Трульсена на месте не было, поэтому спросить его нельзя было. — Она криво усмехнулась. — А сотрудник технического отела не возражал. Вот она.

Она положила конверт на телевизионный столик. Валманн вытащил на стол маленький кусочек металла, а затем фотографии.

— Какой маленький, — сказал он, — зажав кусочек металла между большим и указательным мальцами.

— Даже самый маленький пустяк может… — сказала она и показала на фотографии этого кусочка металла в шестерне.

— Но он туда случайно попал или преднамеренно?

Валманн внимательно изучал металлическую штучку. Она была светлой и блестящей, почти как олово, толщиной не более обыкновенного гвоздя и сжата, очевидно, металл был не слишком твердый.

— Могу я взять ее на пару дней?

— На пару дней?

— Я знаю одного парня, который, наверное, сможет определить, что это было такое.

— В техническом отделе этого не смогли сделать.

— Мой знакомый — настоящий эксперт.

— Кто же это?

— Его имя тебе ничего не скажет.

— Ты водишь знакомство с темными личностями, Юнфинн? — Анита толкнула его в бок. Ей нравилось видеть его таким — он опять загорелся и рвался в бой. И она призналась себе в том, что будет уступать ему во всем, только чтобы сохранить этот настрой.

— Я и вправду знаю кое-кого в этом городе.

— Мне вообще-то следовало вернуть эту вещь завтра утром.

— Да никто ее и не хватится. Ведь Трульсен ничего не знает.

— Ну, я не знаю…

— Ну давай!

— Я поставила свою фамилию на квитанции, когда расписывалась за нее.

— Я сумею защитить тебя.

— От Моене?

— Она ко мне неравнодушна, разве ты не заметила? Она меня почти боготворит…

— Я тебе покажу боготворит… — Она повалила его на диван и принялась целовать, покусывая губы и мочки ушей. Она почувствовала, как сильно ей недоставало его, как не хватало его тела, запаха, близости, и это чувство было настолько сильным, что где-то среди радостного опьянения ее охватил страх. Страх перед силой привязанности к нему, которая поселилась в ней за такое короткое время, страх перед тем, насколько их тянуло друг к другу. И вот уже он над ней, со всем своим неистовством, со всей нетерпеливостью мужской силы и в то же время, присущей лишь ему сознательной необузданностью. Нет, подожди, еще немного, совсем чуть-чуть, пока она сама не стала еще более неистовой и не начала желать все большего и большего, и тогда она взяла его, приняла его и забыла обо всем на свете, обезумев от счастья, которое он давал ей.

36

Ула Мюре держал небольшой ювелирный магазинчик на пешеходной улице в центре Хамара. Сюда-то и пришел Валманн на следующее утро с кусочком металла и положил его на прилавок перед владельцем. Тот взял его в руки, взвесил и, прищурившись, стал внимательно рассматривать сквозь специальные очки.

— И не зна-аю… Похоже, белое золото.

За двадцать лет жизни и коммерческой деятельности в Хамаре он не избавился от своего трёнделагского диалекта.

— В таком случае не скажешь ли, что это был за предмет?

— Не-е, я не могу, но вот у меня есть кое-кто, вот он, может, и знает…

— А как много времени тебе нужно, чтобы узнать?

— Э-э, надо сперва выяснить, не сильно ли он за-анят.

— А если ты скажешь ему, что дело срочное?

— А может, я лучше скажу, что это полиция попроси-ила?

— Если это поможет.

— Ох, не уве-ерен… Но я попыта-аюсь. Заскочи-ка завтра.

Ула Мюре редко обещал больше того, что мог сделать.

Не успел Валманн вернуться в офис, как зашел Кронберг.

— Есть минуточка?

— Ясное дело.

Кронберг никогда не станет приставать без причины.

— Ханне Хаммерсенг, — начал он, — или, правильнее сказать, Радха Кришна?..

— Ты так легко не сдаешься. — Валманн решил приободрить своего коллегу. Этот невысокий, очкастый человечек был в управлении как мебель — все его хорошо знали, но вряд ли обратили бы на него внимание, особенно на улице, когда он был без формы.

— Здесь что-то не так… — Он покачал головой, как будто и сам не понимал. — Ты знаешь, я проверил датские больницы, год за годом, списки всех умерших, пациентов во всех отделениях за тот период, когда она исчезла.

— Ну и?..

— Но в одном месте я не сообразил проверить…

— И где же? — Валманн подумал, что не зря коллег раздражала его привычка тянуть с сообщением, даже когда информация была особенно важной. Ему стоило усилий совладать с собой и на этот раз.

— Я не проверил психиатрические отделения.

— Ах вот оно что!

Блестящая мысль! И как это мне это не пришло и голову, подумал Валманн.

— Ведь смотри — коллектив наркоманов, поспешный брак, религиозный мистицизм, Радха Кришна…

— Вот именно.

— Так вот, слушай: норвежская гражданка Радха Кришна попала восемнадцатого ноября тысяча девятьсот девяносто четвертого года в психиатрическое отделение Государственной больницы Копенгагена с симптомами шизофрении. Через семь месяцев ее выписали, но она вновь попадала туда в тысяча девятьсот девяносто шестом и тысяча девятьсот девяносто восьмом годах. В последний раз ее выписали в тысяча девятьсот девяносто девятом. На этом след обрывается. Пока что.

— Интересно. Чертовски интересно!

— Мне тоже так показалось, — сказал Кронберг. — Особенно когда я заглянул в ее историю болезни.

— А что, это так легко сделать в Дании?

— У меня везде свои люди, и не только у нас, — усмехнулся компьютерный гений. — Я, конечно, мог бы залезть в их компьютер, но мне показалось, что это так неэлегантно…

— К тому же не совсем законно.

— Ну ясно, незаконно. Хе-хе. — Кронберг слегка покраснел, и румянец на его порозовевших щеках оживил его бледное лицо.

— Я вычитал там, что заболевание характеризовалось параноическими явлениями, имелись периоды с сильно выраженными сексуальными отклонениями, которые сменялись приступами страха и полнейшей депрессии.

— Да, нелегкий случай.

— Врачи тоже так считали. Болезнь не носила хронический характер, и состояние больной поддавалось стабилизации с применением медикаментов, но происходили постоянные рецидивы.

— А что-нибудь о личных чертах?

— Характер добрый и сговорчивый, однако она негативно реагировала на терапию, в особенности групповую терапию. Согласно отзывам врачей, с ней было трудно установить близкий контакт и почти невозможно заручиться ее доверием.

— И все-таки они ее выпустили?

— У нее были и хорошие периоды, как я уже упомянул. Когда таких пациентов выпускают из больницы, они иногда прибегают к самолечению, что приводит к плачевным результатам. А кто знает, не лечила ли она сама себя какими-то нетрадиционными методами?

— Ну да… — Валманн почувствовал, что рассказ о психическом заболевании Ханне Хаммерсенг дополнил сложившуюся у него картину полного разложения этой семейки, однако он пока что не мог сказать, что эти факты как-то продвигают расследование. И уж во всяком случае, никак не касаются его лично и его работы по расследованию происшествия в лесной хижине.

— А почему, собственно, ты это все мне говоришь? — спросил он.

— Потому что ты этим интересуешься. С Трульсеном говорить невозможно, его теория о самоубийстве трещит по всем швам, а он этого не желает признавать. А Моене… — Его глазные яблоки перекатывались за толстыми стеклами очков.

— И что же, по-твоему, надо делать? — Валманн бросил вопрос в воздух, обращая его в равной степени себе и своему коллеге. Он был не прочь обсуждать это дело так, чтобы не нести за это ответственности. Не прочь узнать что-то новое, но так, чтобы не надо было делать из этого выводов. Он не имел ничего против легкой конспирации, в ходе которой Кронберг бегал из своего офиса к нему, сообщая о новых находках до того, как об этом будет доложено остальным, несмотря на то что все это подрывало его представление о профессиональной этике.

— Вот об этом-то я как раз и хотел спросить именно тебя.

Кронберг отлично все понимал. Он сам был немножко конспиратором. Вся его работа состояла из тайных поисков, подслушивания и слежки, причем нередко на грани дозволенного. Для такой работы нужен был человек с душой канализационной крысы. Кронберг обладал всеми необходимыми качествами.

— Моене уже наседала на меня, — сказал он и подмигнул Валманну. — Она считает, что мы зря тратим ресурсы и время, и хочет подвести черту.

— Вот-вот. И только одно это уже дает достаточно оснований для того, чтобы продолжать, — сказал Валманн и заговорщицки улыбнулся. — Даже если бедняжка Ханне вновь пребывает в закрытой больнице в каком-то другом месте.

— Вовсе не обязательно. Возможно, она поправилась и осела в каком-нибудь жилищном кооперативе, где все вместе живут и ведут хозяйство.

— В Дании?

— Нет, там я проверял.

И Валманна вдруг осенило:

— Тогда предлагаю начать искать там, откуда она родом.

— Ты думаешь, что она в Норвегии? Н-да, это мысль. Ведь в этих местах мы еще не искали…

Валманну показалось, что он видит, как сложный механизм в мозгу его коллеги набирает обороты. Это его порадовало. Ему надоело чувствовать себя тупицей, которому коллеги навязывают совершенно очевидные и бесспорные выводы. Однако что касалось судьбы Клауса Хаммерсенга, его предчувствия никто не разделял. Тут он был в полном одиночестве.

— Начни с Сандеруда!

Это прозвучало как приказ. Валманн наконец-то почувствовал уверенность. Сандеруд — так называлась окружная психиатрическая больница.

— Ведь не одни только преступники возвращаются на место преступления. Жертвы тоже возвращаются. Это факт, хотя и довольно грустный.

Произнеся эти слова, он вспомнил труп, обнаруженный в лесу. Вспомнил Клауса Хаммерсенга. И какие только пути привели его к такому плачевному концу на каменистой осыпи в Стангеланде. Что-то подсказывало ему, что это был именно Клаус. Он был в этом почти уверен. Все сходилось, хотя каким-то извращенным, трагическим образом. А психическое расстройство Ханне как нельзя лучше укладывалось в общую картину. Хотя целиком общая картина пока еще не вырисовывалась. Пока что ему приходилось сдерживать свои предположения и предчувствия, так как ощутимых доказательств было очень мало. Валманн возлагал большие надежды на анализ частичек, оставшихся на камертоне. На что Анита совершенно справедливо возразила: А разве у тебя есть анализ ДНК Клауса Хаммерсенга?

Ну да поживем — увидим. Зачем расстраиваться раньше времени?

— Отлично, — кивнул Кронберг. — Это, видимо, не составит большого труда.

— И пожалуйста, докладывай обо всем сначала мне и никому больше, — произнес Валманн довольно резко. Он определенно не желал вмешивать в это дело Трульсена. Тот со своими амбициями наверняка стал бы действовать за спиной у Валманна, чтобы выслужиться у Моене.

— Хорошо.

— И еще… — Взгляд Валманна упал на нездоровый цвет лица Кронберга. — Выйди на свежий воздух. У тебя лицо как рыбное желе. Немножко румянца не помешает. Ты же выглядишь, как будто всю зиму пролежал под снегом.

— Извини, Юнфинн, но гулять на солнышке — это не для меня, — пробормотал Кронберг и осторожно закрыл за собой дверь.

Зазвонил телефон. Валманн не сразу узнал голос, хотя женщина обратилась к нему как к старому знакомому, почти фамильярно:

— Привет. Надеюсь, не помешала? Я только хотела спросить…

И в тот момент, когда он уже открыл рот, чтобы спросить, кто говорит, его стукнуло: да ведь это Гудрун Бауге. Ее голос звучал просто и грубовато. Как будто она все еще сидела в кабине трактора, а он стоял на земле, подняв голову. Эта дамочка не страдает от излишка воспитания, подумал он.

— А, так это вы?

— Ну да. Я хотела спросить… Я подумала, что лучше будет все-таки сначала спросить, могу ли навести порядок в хижине?

— Навести порядок?..

— Да. Мы почти что закончили полевые работы, и скоро возвращается Солум. А ведь летом могут пожаловать гости. Поэтому все должно быть в порядке. А учитывая то, что там произошло, я подумала…

— Все понял. Хорошо, что вы спрашиваете. И вот вам мой ответ: хижина пока что под запретом. Туда никто не должен заходить.

— Все еще под запретом? Но ведь там уже целую неделю никто не появляется… даже больше недели!

— Последняя находка была сделана всего три дня назад. — В этот момент ему вдруг пришло в голову, что Гудрун Бауге проявляла на удивление мало интереса к тому, что произошло вблизи хижины. А теперь, похоже, установила там наблюдение. — Нам еще много надо сделать там. На двери висит надпись: «Не входить», и мы обнесли место вокруг клейкой лентой. Если хотите, мы дадим вам знать, когда все будет закончено.

— Понятно… — В ее голосе прозвучало столько вопросов, что ему показалось, что он должен еще что-то сказать, попытаться объяснить, как много времени занимает полицейское расследование, прежде чем достигнет результатов. Не то что бросить семя в землю и ждать урожая.

— Это очень трудоемкая работа, почти что головоломка, и еще много надо выяснить, пока пазлы сложатся в единую картину. Дело о найденном в лесу трупе еще не закончено, так же как и дело Хаммерсенгов.

— Дело Хаммерсенгов?

Черт побери. Ну черт побери же! Ему захотелось обрезать телефонный провод. И какого черта у него вырвались эти слова про Хаммерсенгов? Предельно ясно: ему просто надо было обсудить связь между двумя делами с кем-нибудь — с коллегами, свидетелями, с кем угодно!

— Вы имеете в виду этих супругов, которых обнаружили мертвыми?

— Ну да, я просто сказал об этом, чтобы привести пример того, как медленно иной раз движется следствие.

— Ну конечно…

Она, скорее всего, не поверила. Не успеешь оглянуться, как про его оговорку узнает вся округа. А там недалеко до заголовков крупным шрифтом в газете. Если ему не удастся ее отвлечь и переубедить.

— Мой отдел занимается тем человеком, труп которого нашли в лесу, — начал объяснять Валманн, стараясь придать своему голосу как можно более авторитетный тон. — Похоже, что он жил в этой хижине, пока не погиб. То есть мы нашли улики, говорящие о том, что он там жил с кем-то, с женщиной.

— Ах вот как?.. — Валманн не мог понять, удалось ли ему ее заинтересовать и поймать на крючок.

— Постарайтесь вспомнить, не видели ли вы каких-то людей здесь в конце лета или начале осени в прошлом году?

— Не-ет… Ведь я уже говорила: я никогда особенно не обращала внимания на то, что там происходит. Эта хижина обычно пустовала.

Значит, она стала наблюдательной только в самое последнее время.

— И эта женщина была беременна.

Он снова явно блефовал. Ведь не было никаких доказательств, что этой женщиной была Сара Шуманн. Однако в тот момент, когда он произнес эти слова, он вдруг понял, что связь между отдельными обстоятельствами уже существовала в его голове: следы женщины в хижине, чек из магазина «Киви», таинственная Сара Шуманн, которая невесть откуда взялась и помогала по дому Хаммерсенгам, а потом вдруг исчезла, родила ребенка и оставила адрес в коммуне Станге (как сказала Анита). И когда он наконец высказал свое подозрение, эта связь обрела вдруг вполне конкретную форму. Он рискнул и начал осторожную игру с ничего не подозревающей Гудрун Бауге, чтобы самому разобраться в своих мыслях. Только вот сработало или нет?

— Беременна?

Во всяком случае, ему удалось возбудить ее любопытство.

— А откуда вы это знаете?

— Это вытекает из того, что нам удалось выяснить. Из того, что осталось после нее в хижине. Так вот, я хотел спросить, не замечали…

— Нет, нет!

Она ответила внезапно и резко, без каких-либо раздумий. Валманн вдруг подумал, что он, сам того не ведая, возможно, затронул какую-то очень тонкую ниточку, связывающую одну беременную женщину с другой. Какая-то экстрасенсорная солидарность, которую ему как мужчине не дано было понять. Но так ли это на самом деле? И часто ли такое случается?

С другой стороны, приходится признать, что никто не видел беременной женщины вблизи хижины в то время, о котором шла речь. Если только Гудрун Бауге говорила правду. Но ведь в этом деле мало кто говорил правду, включая и его самого.

— Я не могу выдавать тайну следствия… — Он вновь обрел почву под ногами. — Но я могу только сказать, что мы почти что уверены насчет беременной женщины. И теперь мы ее ищем. Так что…

— Я не видела там никаких женщин, и тем более беременных! — Это прозвучало так внезапно, что у Валманна даже возникло подозрение. Почему это Гудрун Бауге так яростно отрицает любую возможность того, что в этом лесу полгода тому назад могла находиться беременная женщина?

— Не волнуйтесь, я и близко не подойду к этой хижине, можете быть уверены.

— Следите за тем, когда полиция уберет надпись с двери. — Валманн старался несколько смягчить тон. Зачем раздражать фру Бауге и настраивать ее против себя? Наоборот, ее наблюдательность и бесстрашие могли бы сослужить службу полиции — если в лесу обнаружится что-нибудь интересное. — А как у вас лично дела?

— У меня?

— Я имею в виду — как самочувствие?

— А, спасибо, отлично.

Она явно не принадлежала к женщинам, которые любят, когда их похлопывают по тугому торчащему животику, даже по телефону.

— Ну пока, мне пора, — произнесла она несколько натянуто и положила трубку.

— Пока… — ответил Валманн в пустоту. Разговаривать с Гудрун Бауге было все равно что кататься с американских горок. Ее состояние… Ну конечно, причина была в этом. Интересно, как он реагировал бы на такую непредсказуемость в своей личной жизни? Они с Анитой пока не вели разговор о детях, ни разу ясно не выразив в словах свои мысли или желания. Однако ведь не только женский организм имеет свой биологический ритм, любовные отношения также развиваются исходя из внутренней динамики — одна ситуация влечет за собой другую, одна стадия увлеченности переходит в следующую, и нельзя вернуться назад, не идя на компромисс и не потеряв чего-то важного. Какая у них с Анитой следующая стадия? К какому они двигаются уровню взаимной ответственности и привязанности? Он заметил, что сидит и улыбается, вспоминая вчерашнюю сцену примирения. Да, продвижение именно в этом направлении потребовало бы полной самоотдачи!

Опять зазвонил телефон. На этот раз из технического отдела. Из лаборатории сообщили, что пятно на камертоне представляет собой кровь животного. Без сомнения. Сто процентов. Кроме этого на этом металлическом предмете не было никаких следов.

Всего пару дней назад подобное сообщение выбило бы его из колеи. Ведь он так хотел обнаружить незыблемую связь между умершим и этим достаточно редким инструментом. А теперь он спокойно сидел и обдумывал полученную информацию. И опять в его ушах зазвучал голос Аниты: «А у тебя есть анализ ДНК Клауса?» Так было каждый раз, когда он пытался сосредоточиться и найти рациональный подход к проблеме идентификации убитого.

Не было у него этого анализа. В этом-то все и дело. Можно было бы, конечно, взять анализ у матери и сравнить. Но уверенности тогда бы не было. Скептицизма не оберешься. Как добыть биологический материал человека, который пропал двадцать лет тому назад? Если что-то и было, это можно было найти в вилле, в вещах, сберегаемых годами. Надо подумать. Перво-наперво, кровь, слюна, мокрота, испражнения, остатки кожи…

Ему пришла в голову одна мысль, и настроение мигом улучшилось. Он посмотрел на часы — оставался всего один час до конца работы. Он с нетерпением ждал, когда можно будет отправиться домой к Аните.

Приподнятое настроение сохранилось и тогда, когда он уже был дома.

Казалось, что в течение дня он дошел в своих раздумьях о судьбе семьи Хаммерсенг до какого-то решающего момента, принимая во внимание ту важную роль, которую они играли в его мальчишеской жизни, и то, как случившаяся с ними трагедия вывела из равновесия его, уже взрослого человека и полицейского. Теперь он чувствовал, что готов покончить с ними, изгнать их из головы, подобно тому как заклинатель духов изгоняет привидения из чулана. То, что представлялось ему в юности идеальной семьей, на деле оказалось сущей комнатой ужасов. Это был неопровержимый факт, с которым надо было смириться. Он понял вдруг, что не было никакой веской причины мучить себя мыслями о вине и ответственности за то, что случилось с этими людьми. Супруги сами были виноваты в своем несчастье, а дети оказались их беспомощными жертвами, заколдованными злым троллем. А его собственное предательство было лишь ничтожным эпизодом в цепи событий. Он понял, что был совершенно выбит из колеи, чуть ли не болен из-за этого чудовищного обмана. Теперь же он чувствовал себя выздоровевшим.

Он поставил велосипед в гараж. Стало теплее, и он снова ездил на работу на велосипеде. Анита стояла на террасе и накрывала на стол.

— Еще пять минут! — крикнул он. — Я только приму душ. — Он был так возбужден, что почти надеялся, что она забудет на время про обед и последует за ним в душ.

Этого, однако, не произошло, зато она встретила его поцелуем в щеку и остатками вчерашнего красного вина в двух бокалах. Как это прекрасно, подумал он, значит, вчера вечером мы не успели даже допить бутылку.

— Импортная клубника! — воскликнул он, когда она поставила перед ним десерт. — Обман!

— Знаю. Она бельгийская. Но ягоды выглядели так заманчиво и так вкусно пахли.

— Но они и впрямь ничего, — признал он, отправив в рот полную ложку. — Владельцам клубничных плантаций в Валлсет придется попотеть!

— М-м-м… — раздалось в ответ.

— Послушай, — сказал он, — ты не помнишь, не было ли среди вещей на вилле Скугли детской фотографии Клауса в рамочке и с локоном?

— Ты что, опять на работе, Юнфинн? — спросила она, изучая ягоды в десертной чашке как раз столько времени, сколько потребовалось, чтобы испортить настроение.

— Я только задал тебе очень простой вопрос, — ответил он как можно спокойнее. — Ведь нетрудно ответить, помнишь ли ты такую фотографию или нет? Я ее очень хорошо помню. Она стояла на пианино. Маленький пухленький мальчик у мамы на коленях и тонкий светлый локон, прикрепленный к фотографии под стеклом.

— Ну, а если я помню эту фотографию?

— Тогда я бы попросил тебя принести ее мне на время.

— Как я тебе уже принесла эту металлическую штучку? Кстати, куда ты ее подевал?

— Отдал одному знакомому. Он должен кое-что выяснить. Завтра ты ее получишь.

— Будем надеяться.

— Да что с тобой, Анита? Это что, допрос? Я думал, что мы покончили с этой чепухой.

— Я тоже так думала.

— Ну и что?

— Зачем ты так стараешься раздобыть доказательства того, что Клаус Хаммерсенг мертв?

Она вдруг показалась ему подавленной и озабоченной и в то же время обиженной. Он никак не мог взять в толк почему.

— Ты что, думаешь, я не понимаю, зачем тебе нужна эта фотография? Ты вытащишь один волосок или два, сделаешь анализ ДНК и попробуешь найти доказательства того, что пытаешься доказать, а именно что мужчина в лесу — это Клаус.

— Ну, а если и так? Разве тебе это не кажется удивительным, что Клаус Хаммерсенг был убит в убогой избушке в двух милях от Хамара, где его родители погибли при неизвестных обстоятельствах в своей вилле на Сосновой горе? Ты что, и впрямь не видишь взаимосвязи?

— Между этими смертями никакой! А если ты думаешь, что мотивом убийства была месть, то против тебя очень важный аргумент, а именно время: ведь Клаус Хаммерсенг — если это действительно он был там в лесу — погиб почти на полгода раньше своих родителей!

— Спасибо за обед!

— Юнфинн… это не приведет ни к чему хорошему!

Он встал из-за стола.

— Я схожу обратно в контору и сам все сделаю, если у тебя эта просьба вызывает такие затруднения…

Валманн не умел ссориться. Он не знал, как себя вести. И в необычной ситуации произносил необычные для него слова: «…вызывает такие затруднения». Он чувствовал, что смешон, и в то же время был обижен ее тоном, недооценкой его аргументов. Видимо, это состояние называется справедливым негодованием. Однако это не убавило в нем уверенности и упрямства.

— Юнфинн, Клаус Хаммерсенг вовсе не мертв.

Она сидела и смотрела вниз, в тарелку.

— Откуда ты это знаешь?

— Знаю.

— А не можешь ли поделиться такой удивительной уверенностью?

— Подожди немного. Дай мне время.

— Время — это как раз то, чего мне очень не хватает в этом деле.

Он быстрыми шагами направился к двери, втайне надеясь, что она позовет его обратно и объяснит, что она имела в виду, говоря, что Клаус Хаммерсенг жив. Что она раскается и попросит прощения, заплачет. Но ничего такого не последовало. Из кухни не раздалось ни звука. Во всем доме стало как-то неестественно тихо, во всяком случае, пока он не захлопнул за собой дверь.

37

«Клаус X. Ответь. Пожалуйста».

Посуду Анита оставила на столе. Она хотела убедиться в том, что не потеряла связи с ним. Она понимала, что близится час, когда ей придется все рассказать, объяснить Юнфинну, чем она занимается на своем ноутбуке всю последнюю неделю. Она была совершенно уверена, что вошла в контакт с Клаусом, что-то в его тоне внушало доверие — его уступчивость, робость и внезапная резкость, как будто что-то вот-вот лопнет, как будто ему хочется выйти из своего укрытия и все объяснить, расставить все по местам, но одновременно не выставлять все напоказ. Неудивительно, ведь он скрывался от этой дьявольской семейки Хаммерсенг почти что двадцать пять лет, а теперь рискует оказаться замешанным в таинственной смерти своих родителей. Однако в конечном счете она могла положиться только на свою интуицию. Ей тоже нужны были доказательства того, что он где-то скрывается, стремится к контакту и в то же время боится. Ей надо было что-то у него выманить, что-то очень личное, то, что можно было проверить, что-то такое, что знал лишь он один…

«И кому я должен ответить, Юнфинн? Тебе и твоим друзьям из полиции?»

Это был его тон — ироничный и язвительный. У него тоже не получалось скрывать свои чувства.

«Ты же знаешь, что я имею в виду».

«И все это так срочно, что у нас уже нет времени, чтобы притворяться, что мы Шопен и Джордж Санд?»

«Плевать на это».

«Честно говоря, я тронут, что ты не оставляешь надежду меня найти, Джордж. Хотя тебе должно быть известно, что у тебя ничего не выйдет».

«Мы, полицейские, смекалистее, чем о нас думают. И терпеливее».

«Ха-ха».

«…кто смеется последним».

«Мне кажется, ты блефуешь».

«А я думаю, что ты блефуешь».

«И в чем же?»

Анита решила идти напролом. У нее не оставалось больше времени на игру в кошки-мышки.

«Я ведь даже не знаю, тот ли ты, за кого себя выдаешь».

«Ха-ха».

«Было бы проще, если бы ты мне что-то рассказал».

«Тебе бы это понравилось».

«Что-то известное только Клаусу Хаммерсенгу».

«То есть что-то известное только Юнфинну Валманну и Клаусу Хаммерсенгу?»

У нее мороз по коже пробежал. Его последняя фраза прозвучала как предупредительный сигнал. Ведь Юнфинн слегка приоткрыл тайну, намекнул на свои отношения с Клаусом. Думать об этом было неприятно. Теперь уже она не совсем была уверена в том, что хочет продолжать беседу. И в то же время она уже не могла остановиться, рискуя выдать себя и потерять контакт с ним навсегда.

«Именно так».

«Я любил тебя, Юнфинн».

«Ну, не преувеличивай…»

Она почувствовала, как ее прошиб холодный пот.

«Я любил тебя так, как мальчишка может любить другого мальчишку».

Надо было сохранять присутствие духа. Видимо, Клаус решился на провокацию, чтобы вывести Юнфинна из себя.

«Ведь мы были друзьями. Мне нравилось быть с тобой, если ты это имеешь в виду».

«Друзьями — пожалуй. Кое-что проще всего забыть, не правда ли, Юнфинн? Теперь твоя очередь».

«Моя?»

«Теперь ты мне скажи что-нибудь. Не должен же я раскрываться, не получая ничего взамен?»

«А что ты хочешь узнать?»

«Ну, к примеру, что ты обо мне знаешь».

«Я много чего знаю».

«Ну, например?..»

Анита снова рисковала. Ей казалось, что она забирается на высокое дерево, а ветви становятся все тоньше и тоньше.

«Ну, к примеру, что ты прошлой осенью жил в домике недалеко от Тангена с одной женщиной».

«Браво! Тогда ты, наверное, также понял, что мы оттуда съехали».

«А ты не скажешь мне, кто эта женщина?»

«Ты что, ревнуешь?»

«Нет, Клаус. У нас есть причины интересоваться ее персоной».

«У вас в полиции?»

«Да».

«Она, что, в розыске?»

«Нет, но мы хотели бы с ней поговорить. А что, у нее есть причины не хотеть этого?»

Прошло несколько секунд, прежде чем он ответил:

«Назовем ее, ну скажем, Еленой. Прекрасная Елена не хочет вмешиваться в дела, к которым причастна полиция. А кроме того, она не имеет к этому никакого отношения. Кстати, мы с ней расстались».

«Ах вот как? Что же случилось?»

«Как обычно. Она меня обманула».

«Досадно».

«Да, если уж на то пошло, то жалеть не о чем. Как обычно».

«Похоже, тебе не очень-то везло с дамами».

«Эта последняя была хуже всех. Я узнал, что она ждет ребенка от другого».

«Круто».

«Особенно если этот другой был моим отцом».

Прошло несколько секунд, прежде чем до Аниты дошли его слова.

«Неужели такое возможно?»

«Для него все было возможно. Ты ведь помнишь его, Юнфинн? Никто не мог отказать Георгу Хаммерсенгу».

«Ну, я не знал его так близко».

«Ну да, ты превозносил его, как и все остальные».

«Когда тебе семнадцать, ты не слишком хорошо разбираешься в людях».

«Ну и не лучше, когда тебе тридцать пять, очевидно».

«Ты имеешь в виду прекрасную Елену?»

«У нее хватило глупости попросить его о помощи. Попросить денег. Мы переживали тяжелые времена, а он все-таки был моим отцом. Я ничего не знал. Она же понимала, что я ни за что не соглашусь его просить, перед ним пресмыкаться».

«И ничего не вышло?»

«Она получила деньги, но взамен…»

«Продолжай».

Прошло несколько секунд. Целая минута. Анита вдруг испугалась, что потеряла его, когда все уже как будто складывалось неплохо. Она написала:

«Мы можем сделать паузу, если тебе трудно об этом говорить».

«Эта свинья получила по заслугам! И вовремя!»

Эти слова так и застыли на экране компьютера. И все стихло.

Анита пыталась возобновить беседу, но безуспешно. Она была потрясена и в то же время возбуждена. У нее даже слегка дрожали руки, когда она решила сохранить эту переписку, и она боялась, что нажмет не ту клавишу. Юнфинн одновременно оказался прав и ошибался. У нее было доказательство того, что Клаус Хаммерсенг был жив, и одновременно стала совершенно очевидной связь между парой в лесной избушке и убийством — или убийствами — на вилле! Но она пока не могла себе представить, как она расскажет ему это, не разрушив больше того, что она сумела создать своим отнюдь не ортодоксальным расследованием. Она могла способствовать аресту убийцы, но одновременно потерять человека, которого любила. И такая сделка не казалась ей особенно удачной.

38

Лицо Эйгиля Хаммерсенга было загорелым, а голова почти лысой. В прошлом военный морской офицер, он вышел на пенсию и уже почти двадцать лет жил на Канарских островах. Несмотря на морщины и загар, он выглядел моложе своих шестидесяти девяти лет. Он сразу же согласился на проведение различных формальностей, связанных с опознанием умерших, и добросовестно подписал все предложенные документы. Когда в этой процедуре возникла пауза, казалось, он с нетерпением ждет момента, когда сможет сесть на поезд и уехать в аэропорт Гардермуен, а оттуда улететь первым рейсом обратно в южные края.

Во время одной из таких пауз Валманн с чашечкой кофе подошел к нему в столовой. Он представился и спросил, можно ли ему присесть. Эйгиль Хаммерсенг предложил ему стул с добродушием, присущим южанам. Внезапно Валманн подумал, какой же паршивый этот кофе из автомата. Он сказал, что был старым другом семьи Хаммерсенг, то есть другом Клауса, с которым вместе учился. Эйгиль Хаммерсенг охотно кивал, сетуя на то, что после отъезда из Хамара не поддерживал родственных связей. Он служил во флоте и поэтому жил в Бергене. А выйдя на заслуженный отдых после двадцати двух лет службы под дождем, предпочел субтропики.

— Мы никогда не были особенно сплоченной семьей, — сказал он. — Георг был намного старше, и между нами никогда не было контакта. А когда он женился, то лучше не стало.

— Вот как? — Валманн пытался взглядом и выражением лица поощрить его к дальнейшему рассказу, не желая показаться настойчивым.

— Ты знаешь, Лидия была этаким маленьким крепким орешком, — продолжал Эйгиль Хаммерсенг спокойным доверительным тоном, отодвигая чашку с кофе все дальше от себя к краю стола, как будто ее содержимое вдруг вызвало его отвращение. — Эта дамочка все делала по-своему. Мои родители были с самого начала против этого союза. А у нее к тому же еще был сынишка. Она родила его незадолго до того, как начала встречаться с Георгом. Отец ребенка, по-видимому, бросил ее, люди разное говорят. Во всяком случае, я не знаю, кто это был. Впрочем, это дело было замято, и большинство людей думали, что ребеночка сделал сам Георг. И что ты думаешь, она захотела выйти за него замуж? Вовсе нет — прошла зима и весна, а она, казалось, все сидела и ждала, что отец ребенка появится, а Георга держала про запас.

Эйгиль положил руки с локтями на стол, он сидел в одной рубашке с засученными рукавами, хотя день был прохладный и дул сильный ветер. По-видимому, он накопил в своем мускулистом, загорелом теле достаточно тепла и солнца.

— Ну, как говорится, о мертвых — либо хорошее, либо ничего…

— А откуда она была родом, не знаешь? — поинтересовался Валманн. — Полиции не удалось найти никаких родственников Лидии Хаммерсенг.

— А были только она и ее мать. Они приехали откуда-то с севера и жили где-то между Румедал и Станге. Мать работала в садоводстве и сблизилась постепенно с хозяином-вдовцом. Дочка хорошо училась в школе, да еще была очень музыкальна, просто вундеркинд. Она давала концерты с малых лет. Иногда играла на рояле во время различных торжеств в больших усадьбах вокруг — на свадьбах и вроде того. Ей предрекали большое будущее. А она вот возьми да и роди ребеночка… Извини, я очень подробно рассказываю. Я так привык, так меня научили с детства.

— А Георг все-таки настоял на браке?

— Он влюбился по уши. Она была красивой девчонкой и сама тоже не хотела его упускать, ведь он был не бедный. Но как только они поженились, ей как будто всего стало мало — она захотела стать великосветской дамой, иметь собственную виллу, новую машину и все такое. И чтобы все первоклассное и изысканное, до невероятности! Мальчишку она захотела, конечно, учить музыке. Георг вкалывал как лошадь, а ей всего было мало. Вот как раз тогда-то я уехал из Хамара. А когда умерли наши родители, то мне и возвращаться сюда не хотелось. Да, эта Лидия Хаммерсенг была крутая бабенка. Знаешь, — добавил он, уставившись на серую и неприветливую гладь воды, — с моего балкона во все стороны видно только море. Атлантический океан. Восход солнца и заход солнца. Я купил по дешевке участок вдалеке от города, когда туда еще не хлынула толпа. А теперь все оно стоит много миллионов. Мы с женой работаем в саду. Гуляем в горах. Когда я прочитал все красивые слова, которые писали про него норвежские газеты после того… после того, как это случилось, обо всем, что он сделал для местного населения и прочее, то это произвело впечатление. Я подумал тогда, что, может, я что-то упустил, не заметил… Но знаешь что? Мне кажется, что мне все-таки больше повезло из нас двоих. И не только потому, что я теперь сижу перед тобой, в то время как… — Он пожал плечами. Смерть брата, казалось, не сильно его огорчила.

— Произошла трагедия, — поддакнул Валманн. Ему хотелось, чтобы его собеседник продолжал излагать свои соображения. Если бы чуть раньше нашлась какая-то брешь в прочном здании уважения и восхищения перед четой Хаммерсенг, то расследование пошло бы по другому пути, во всяком случае, для него.

— Что верно, то верно. — Эйгиль Хаммерсенг откинулся назад, положил свою руку на руку Валманна и пожал в спонтанном жесте доверительности. — Ведь вам же не удалось ничего выяснить, да? Что, собственно, случилось? Кто из них умер первым и как все это было?

Валманну внезапно захотелось ответить ему взаимностью, но он одумался и вспомнил, где находится.

— Полиция почти что завершила расследование, — произнес он официальным тоном. — Есть еще, конечно, неясные моменты…

— Понимаю, — ответил младший из братьев Хаммерсенг и подмигнул ему. — Но если бы меня спросили, я бы сказал, что они убили друг друга. И этим они занимались более сорока лет.

Он отклонил предложение Валманна выпить еще по чашечке кофе. Пора. Много еще надо сделать за те несколько дней, которые он проведет дома. Надо решить дело с наследством. Как поступить с детьми, которых невозможно найти, решить, следует ли объявить их умершими, и тогда вся недвижимость и ценности перейдут к нему. Судя по его виду, такая перспектива его не очень радовала. У него средств и так было достаточно. Что он будет делать с виллой на Сосновой горе? Продажа недвижимости занимает обычно так много времени. Завтра у него встреча с адвокатом родителей. Посмотрим, что тот посоветует.

Валманн ничего не сказал о том, что розыск детей Хаммерсенгов еще не был завершен, по крайней мере в отношении дочери. Предварительный анализ ДНК волос, которые он вынул из семейной фотографии, должен был быть готов со дня на день. Что анализ совпадет с данными человека в лесу, он был абсолютно уверен. До той степени, до которой это возможно в деле, где ни в чем нельзя быть уверенным.

39

Ула Мюре неторопливо обслуживал последних клиентов. Валманн не хотел проявлять нетерпения, он ни в коем случае не хотел выдать, что дал ему в руки самое главное доказательство и сейчас ему не терпится узнать результат. Ювелирная лавка Мюре, наверно, хорошо защищена от взломщиков, но вряд ли имеется такая же надежная защита от сплетен и всяких россказней.

Валманн пытался сосредоточиться на прилавке с кольцами, браслетами, серьгами и подвесками, которые демонстрировались двум девушкам — одной тощей, а другой полненькой, — а те никак не могли сделать выбор. Валманн смотрел на посиневшие от холода полоски тела между джинсами и куртками и думал, что в такую мерзкую погоду надо бы одеваться потеплее. Хорошо, что это не его дочери. И хорошо, что Анита уже достаточно взрослая, чтобы не следовать всевозможным причудам моды (хотя с бедрами у нее все в порядке). В этот момент ему пришло в голову, что он мог бы купить ей подарок, какой-то знак внимания, какую-нибудь маленькую безделушку в знак примирения между ними, в знак того, что их совместная жизнь, в отношении которой они оба питали сомнения, все-таки шла превосходно, с учетом незначительных перепадов настроения. Эти мысли наполнили его теплотой и тоской, и ему захотелось подарить ей маленький символ доверия и близости, чего, как ему казалось, они достигли за столь короткое время. Все его мысли о разногласиях, возникших в связи с различными точками зрения на расследование дела Хаммерсенгов, вдруг улетучились. Он принялся внимательно изучать вещицы на ближайшем прилавке и не заметил, как девчонки отошли в сторону, шушукаясь между собой, и покинули магазин, так ничего и не купив.

— Желаете купить ма-аленький подарочек для дамы? — раздался вкрадчивый голос Мюре.

— Ты же знаешь, зачем я пришел.

Его слова прозвучали слишком быстро и более настойчиво, чем нужно, как будто продавец за прилавком поймал его на каком-то неподобающем поступке.

— А-а, твоя металлическая шту-учка? Я-то был пра-ав, — ответил тот невозмутимо и достал из ящика маленький пакетик, открыл его и на стеклянный прилавок выкатился блестящий кусочек металла четырех-пяти сантиметров длиной.

— Э-это колечко. То есть было колечком. Обруча-альным, и обошлось до-орого. Как я и ду-умал, белое золото…

— А надписи на нем никакой не было? — Валманн пытался придать своему тону оттенок беззаботности.

— Да-а, мой приятель и следы надписи отыскал…

— И что там было написано?

— Он говорит, там видно только «Твоя Ли…». Ведь коле-ечку-то несладко пришлось…

— Это уж точно.

— Краси-ивое оно было, тяжелое и то-олстое…

Валманн схватил остатки несчастного кольца и стал внимательно изучать его, пытаясь разглядеть буквы. Мюре смотрел на него какое-то время, а потом вытащил из-под прилавка увеличительное стекло.

— Уж я-то думал, сыщики такие штуки всегда при себе-е держат…

Валманн сощурился и стал глядеть на кольцо через толстую лупу. Он увидел отчетливо букву «Т» и менее отчетливую букву «Л». Остальное нельзя было прочитать, но в лаборатории они наверняка смогут это сделать.

— Отлично. Спасибо тебе за помощь, — произнес он, посмотрев на продавца, который стоял перед ним, как бы чего-то ожидая. — Сколько я должен за работу?

— Ну-у, может, ты объясни-ишь, кто так изуродо-овал свое обручальное коле-ечко?

— Извини, но я больше ничего не могу сказать. Следствие еще не закончилось, — ответил Валманн и подмигнул. Однако ему не хотелось уйти просто так без всякой благодарности, и он продолжил: — Собственно говоря, я собирался… — Он наклонился над прилавком с самыми разными украшениями. Может быть, что-то из этого подойдет в качестве подарка Аните. — Мне нужно купить маленький подарок… Вот это, например… — Он показал наугад на серебряное украшение в форме листочка в тонком кольце. Его, наверно, можно подвесить к браслету или ожерелью.

— И кого же тебе вздумалось так вот осчастли-ивить?

У Мюре на губах опять появилась хитрая усмешка.

— Хорошего друга… нет, подругу, — заикаясь, ответил Валманн. Он пока еще не привык к новой роли почти женатого человека.

— А молода-ая она, или как? — спросил ювелир с едва заметной издевкой, не обращая внимания на стеснительность покупателя.

— А почему ты, собственно, спрашиваешь? Что, твои вещички рассчитаны на определенный возраст? — Валманн никак не мог взять в толк, откуда взялся этот легкий ироничный тон, который подошел бы для двусмысленного допроса.

— Да не-ет, я просто хотел предупредить, что таку-ую штучку лучше не цепля-ять на рождественский вечер в кругу полицейских. — Было очевидно, что Ула Мюре просто наслаждается комичностью ситуации. — Ви-идишь ли, этот во-от листик — это марихуана, а само-о кольцо вдевается в нос!

Валманн остановился перед дверью в офис Аниты. Он собирался домой, а у нее сегодня было дежурство. В тот момент, когда он собирался постучать, из-за угла появился Трульсен, который, очевидно, также держал курс в офис Аниты.

— Только после вас, — произнес Трульсен с наигранной вежливостью.

— Нет уж, давай ты сначала, — запротестовал Валманн, — как же я могу не пропустить вперед руководителя следствия.

В результате они оба застыли перед дверью, словно окаменев от смущения. Валманн держал одну руку в кармане, сжимая в ней пакетик с обручальным кольцом Георга Хаммерсенга. Но вряд ли ему хотелось обменяться с Анитой хотя бы одним словом в присутствии Трульсена, будь то речь о личных делах или профессиональных. Что касается Трульсена, он чувствовал примерно то же самое. Принимая во внимание все противоречия, возникшие в связи с вмешательством Валманна в расследование дела Хаммерсенгов, а также шаткость версии самого Трульсена, было бы немыслимо представить, чтобы он позволил себе высказаться в присутствии Валманна.

Так прошло несколько мучительных секунд.

— Я только что беседовал в столовой с Эйгилем Хаммерсенгом, — произнес Валманн, чтобы нарушить невыносимое молчание. — Любопытный парень.

— Ты так думаешь? Мне показалось, что он ничего ценного не сообщил, — отмахнулся Трульсен. — Но я, собственно, ничего особенного от него и не ждал, ведь он уехал отсюда более двадцати лет назад… — Он произнес эти слова с таким выражением лица, как будто речь шла ни много ни мало как об измене родине. — Он почти не поддерживал контактов с братом и его семьей. Прямо-таки асоциальный тип какой-то.

— Ну, может быть, его никто и не приглашал.

— Какое может быть приглашение? Ведь это его семья. — Трульсен начал входить в раж, изображая неподдельное негодование. Валманн слышал, что его коллега проводит свой отпуск в Суннмёре у замужней сестры и ловит там целыми днями сайду на поддёвную удочку. — Подумать только, почти целый месяц прошел, с тех пор как нашли мертвыми его брата и невестку, а он только сейчас приехал.

— Ну, наверное, были на то причины.

— Тьфу!

Валманн решил оставить эту тему. Во всяком случае, ясно было одно: Трульсен вовсе не собирался расспрашивать младшего из Хаммерсенгов о личной жизни его брата.

— Что тут такое?

Анита высунула голову из-за двери в недоумении, что могла означать эта беседа перед ее дверью.

— Я… только хотел спросить, не надо ли чего купить в универсаме. Я сейчас уже пойду, — пробормотал Валманн.

— Так сразу не соображу, — ответила она несколько удивленно. Они уже обсудили эту тему за завтраком, и у него в кармане лежал список необходимых продуктов. В другом кармане лежало обручальное кольцо из белого золота, доказательство тот, что отношения Георга Хаммерсенга с женой были не наилучшими.

— Ну да ладно, увидимся, — пробормотал он и удалился, сопровождаемый взглядами Аниты и Трульсена. Далеко не лучший уход со сцены, отметил про себя Валманн, торопливо удаляясь по коридору. Если бы они только знали, что я уже почти разгадал этот ребус!

Было около четырех, и народ начал расходиться по домам. Подбегая к офису Кронберга, он чуть не налетел на открывшуюся дверь.

— Так вот ты где! — Кронберг и ухом не повел, не обращая внимания на то, что они чуть было не столкнулись. — Я заходил к тебе в офис и звонил…

Валманн подавил возникшее было раздражение. Лихорадочный блеск за стеклами очков Кронберга говорил о том, что ему есть чем поделиться с коллегой.

— О'кей, — сказал он. — Что там у тебя?

— Не здесь.

— Почему?

— Посмотри на часы! Без трех минут! Рабочий день закончен, и денег у нас полно. Давай вздохнем поглубже и окунемся в стихию развлечений!

— Ну говори же, говори! — Валманн становился еще более нетерпелив, когда его коллега впадал в лирический настрой. А кроме того, его раздражали слова Кронберга и его заговорщическая улыбка: значит, опять он что-то упустил. Похоже, он все время оказывался не в том месте и не в то время.

— А может, ты согласишься сопроводить меня в подобающий для стихии развлечений ресторанчик?.. — Легкая ирония во взгляде постоянно вызывала сомнение в том, что Кронберг думает именно то, что говорит, а не наоборот. Валманну показалось, что на бледном лбу его коллеги блеснула капелька пота, к которой приклеились колечки волос. Кронберг стоит перед ним и предлагает выпить по стаканчику, и причем немедленно. Выбора не было.

Ирландский паб — единственное приличное заведение в Хамаре, все же не пивнушка. Наоборот, его клиенты — репрезентативный срез городского населения, посещающего рестораны. Здесь можно съесть отличный бифштекс с картофелем пом-фри за нормальную цену, а выбор сортов пива выходит далеко за рамки кислого «Рингнес» и «Хансас».

— «Гиннесс» из бочки, — громко выдохнул Кронберг и окунул верхнюю губу в толстый слой пены. Валманн с нетерпением ждал, когда за губой последует кончик носа. — Ты не знал, что я провел несколько лет в Англии? Начал изучать информатику в Норидже, хотел стать экспертом по компьютерам. В то время более или менее приличный компьютер был размером с несколько холодильников — да уж, в этом деле я был далеко не последним… — Он глубоко и с удовлетворением вздохнул.

— И что же случилось?

— Да все эта Маргарет Тэтчер. Она отменила стипендии для иностранных студентов в Англии. Я учился и одновременно работал, но все равно того было недостаточно. Без спонсора я не мог продолжать учебу. На помощь из дома рассчитывать не приходилось, там царил закоренелый скептицизм к долгам и займам. Отец работал на железной дороге, — добавил Кронберг, как будто это все объясняло. — Мы за все платили наличными, даже за машину, зеленый «сааб», выложили тридцать три тысячи, которые копили одиннадцать лет. Отец не успел на нем и поездить, с ним случился обширный инфаркт, и через год он умер. Вот и все, чего он достиг своей бережливостью. Он заставлял мать мыть посуду холодной водой, чтобы экономить электричество!

Кронберг уже выпил полстакана темного непрозрачного пива. Он явно получал удовольствие — от пива, от беседы за столиком, расположенным в дальнем углу бара, почти у самого туалета. Он нашел здесь свой оазис, прибежище после напряженного рабочего дня.

— Но что же ты хотел?.. — Валманн только пригубил свое пиво. У него было какое-то странное чувство. В свою бытность вдовцом он тоже частенько ощущал потребность немножко расслабиться, уходя с работы, пойти куда-нибудь, чтобы не сидеть в четырех стенах дома. Но вовремя уловил опасность и перестал. Только три-четыре раза в неделю ходил обедать в кафешку «Еда что надо». Но эти времена, слава Богу, прошли.

— Ты хочешь спросить, зачем я тебя искал? — Кронберг вытер с губ пену тыльной стороной ладони. Никто ни разу не обмолвился при Валманне, что Кронберг пьет. Сам же он никогда не замечал, чтобы тот когда-нибудь был не в себе или плохо соображал. Наоборот, Кронберг постоянно изумлял всех в полиции своей находчивостью, своим глубоким анализом и острым умом, умением видеть «взаимосвязи». Может быть, он ограничивается пол-литровой кружкой сразу после работы? Валманн чувствовал, что очень скоро он получит ответ на этот вопрос…

— Я только хотел тебе сказать, что ты оказался прав! — Лицо Кронберга расплылось в сияющей улыбке.

— По какому поводу? — не понял Валманн.

— Когда ты намекнул, что надо начать искать Ханне Хаммерсенг в наших краях.

— И ты ее нашел?

— И да, и нет. — Близорукие глаза Кронберга весело сверкали. — Я отследил ее до больницы в Сандеруде. Там она лежала трижды, и ее трижды выписывали. Ее поместили в специальное психиатрическое отделение больницы — жилищный кооператив с медперсоналом, но она сбежала оттуда, а сейчас никто точно не знает, где она находится. Так что один-ноль в твою пользу, Валманн! Или вернее, ничья. Теперь твоя очередь. Хочешь еще пива?

40

Жилищный кооператив назывался Солтун и находился в Ридабю, в десяти минутах езды от города в восточном направлении, по шоссе на Эльверум. Заведение представляло собой несколько сравнительно новых аккуратненьких зданий, расположенных в хорошо ухоженном парке. Аллеи были тщательно расчищены граблями, декоративные луковичные растения вылезали из земли на газонах и грядках, прямоугольная правильность которых, казалось, говорила о том, что это социальное заведение. Валманн припарковал машину на Финсалвеген и остаток пути прошел пешком. Рабочий день еще не закончился, он был при исполнении и вовсе не хотел, чтобы старшая сестра-хозяйка увидела перед дверьми своего офиса полицейского, выходящего из машины, а потом ощутила запах пива.

Его встретила высокая дама средних лет по имени Эли Вестмарк. Сквозь каштановые волосы пробивались седые пряди, которые она почему-то не закрашивала. Она не пригласила его зайти и не выразила особого желания обсуждать вопросы, связанные с ее клиентами, будь то медицинские или личные, даже если он представитель правопорядка. И только когда Валманн втолковал ей, что она может быть привлечена в качестве свидетеля при разбирательстве дела об убийстве и что тогда ей придется давать свидетельские показания в полиции, согласилась кое-что рассказать.

Конечно же, она хорошо помнила Ханне Хаммерсенг, Ханне Ха, как ее называли в отделении. По какой-то причине Ханне не хотела, чтобы ее называли по фамилии — она вздрагивала, когда кто-то ее произносил. По ее многозначительному взгляду Валманн понял, что госпожа Вестмарк вовсе не будет с твердостью настаивать на неразглашении профессиональной тайны, как это могло показаться с первого взгляда. Ханне Ха была довольно приятной и обходительной женщиной, хотя порой у нее случались «приступы». В чем конкретно состояли эти «приступы» Эли Нестмарк объяснить затруднялась. Что-то вроде раздвоения личности… Ханне называла себя различными именами, порой довольно странными, непонятными, и имена эти менялись в зависимости от настроения. Иногда она была доброй и милой «как ангел», а затем вдруг круто менялась и превращалась в бешеный комок разрушительных нервов и импульсов. Случались и приступы «неконтролируемого поведения». Валманн понял, что речь шла главным образом о случаях провокационного поведения сексуального характера, как по отношению к персоналу, так и к пациентам. Это не было хроническим заболеванием, однако такие случаи имели место достаточно часто, так что возникали сомнения в том, что она достаточно здорова, чтобы жить самостоятельно. В последнее время своего пребывания в Солтуне состояние Ханне значительно улучшилось. Она была искренна и общительна, и ей обещали, что дадут возможность жить в городе самостоятельно, как только освободится комната. И примерно в это время она исчезла. Ее не объявили в розыск, ведь социальная медицинская служба — это не полиция и не применяет полицейские методы. Лечащий врач заявил, что она не представляет опасности ни для себя, ни для окружающих. А драматические события, связанные с розыском и возможной поимкой, принесли бы ей скорее вред, нежели пользу.

Эли Вестмарк говорила натренированным монотонным голосом и заученными фразами, и все же Валманн заметил, что сквозь ее уверенность и самообладание проскальзывали неподдельные чувства. Эта старшая сестра могла бы быть привлекательной женщиной, если бы приложила к этому минимальные усилия. В своих мешковато сидящих спортивных штанах и слишком облегающем свитере с коротким рукавом, с зачесанными назад и собранными в узел на затылке волосами с проседью, она производила впечатление женщины, не тратящей лишней минуты на созерцание себя в зеркале. Взгляд был холодным и пристальным. Валманн отнес эту проницательность за счет того, что она была слишком глубоко погружена в работу. На руке у нее не было обручального кольца, однако ее мягкая манера держаться наряду с самообладанием и самоуверенностью побудили Валманна отнести ее к категории разведенных женщин, причем, по всей вероятности, довольно давно. Его мысли неумышленно перенеслись на его коллегу Кронберга, которого он совсем недавно покинул погруженным в третью кружку «Гиннесса». Насколько он знал, Кронберг был холостяком, и никогда не был женат. Может быть, причиной тому женщины такого типа, подумал он.

Эли Вестмарк, во всяком случае, не показывала своим видом, что хочет избавиться от посетителя, как-то неуклюже пристроившегося внизу лестницы и ковыряющего ботинком гравий на дорожке. Скупые лучи послеобеденного солнца выглядывали из-за его спины, освещая лицо сестры-хозяйки.

— Мы в отделении думали, что она рано или поздно появится, хотя бы для того, чтобы получить новые рецепты на лекарства. Однако прошло уже полгода, и никто о ней ничего не слышал и не знает, где она находится. — В ее голосе чувствовалась озабоченность судьбой Ханне Ха. Валманн затруднялся определить, была ли то профессиональная забота социального работника либо какие-то личные чувства.

— А не произошло ли прошлым летом в вашем коллективе или в ее окружении чего-то такого, что могло бы способствовать улучшению ее состояния? — спросил он и сразу заметил, что затронул нежелательную для своей собеседницы тему.

— Ханне была как психологический барометр, — начала она после некоторой паузы. — Она спонтанно реагировала на окружение, на людей, на погоду, на происходящее, она была как беззащитный ребенок… — Создавалось впечатление, что в сестре-хозяйке, стоявшей на лестнице, боролись социальный работник и человек с его интимными переживаниями и у каждого было свое мнение. Валманн узнал, что Ханне Ха постепенно стала более доверчивой и открытой, у нее сложились хорошие отношения с персоналом и она с нетерпением ждала, когда сможет жить самостоятельно, хотя все еще нуждалась в поддержке и помощи. Поэтому всех так удивило ее неожиданное исчезновение, более того, оно вызвало беспокойство в отделении. Ханне Ха имела большое влияние на окружающих. — Однако, — поторопилась заметить Эли Вестмарк, — попытки убежать — довольно обычное дело в их среде…

Эти последние слова были сказаны с таким выражением лица, будто она с облегчением вступила на твердую почву, после того как явно заблудилась в опасном болоте.

— Вовсе не так легко понять таких людей, — добавила она, многозначительно взглянув на кажущегося вполне нормальным молодого человека, который проходил мимо, размахивая граблями с таким выражением лица, как будто он не понимал, где он и что делает.

Валманн также смотрел на него некоторое время и думал, что если бы ему дали грабли и заставили грести уже чистые дорожки, то и у него было бы такое же выражение лица.

— Сегодня добрые и послушные как ангелочки, — подытожила Эли Вестмарк, и здесь медсестра одержала в ней верх над человеком. — А назавтра бешеные чудовища. Вот с такими приходится здесь иметь дело, господин старший инспектор. — Она скрестила руки на груди, и Валманн почувствовал, что аудиенция подходит к концу.

— А не было ли у нее особых отношений с кем-нибудь из персонала? — спросил он, не думая, что вопрос может оказаться провокационным, пока не увидел, как изменилось выражение лица Эли Вестмарк.

— Ну, пожалуй что и так, — ответила она, моргнув несколько раз. — Вот я здесь постоянный работник. Я хорошо всех знаю. Так что у меня с Ханне были хорошие, доверительные отношения.

— А не рассказывала ли она вам что-то личное? Что могло бы подсказать, куда она могла податься, уехав отсюда?

— Она… ну в общем… — По лицу Эли Вестмарк промелькнули различные выражения, под тесным розовым свитером ощущалось частое прерывистое дыхание. — Она прислала мне открытку.

— Открытку? Уже после отъезда?

— Да.

— А вы ее кому-нибудь показывали? В больнице или в полиции? Вы понимаете, что мы вот уже месяц как разыскиваем Ханне Хаммерсенг?

— Да нет… Мне показалось, что содержание такого личного характера, что не представляет интереса для посторонних.

— У вас сохранилась эта открытка?

— Да… Я думаю, что да…

— Могу ли я ее увидеть?

Она колебалась. Кончики ее ушей стали ярко-красными.

— Ведь знаете, я могу приказать вам показать мне открытку — ведь это возможная улика в деле об убийстве.

— Речь идет об убийстве?

— Я должен проинформировать вас о том, что сокрытие или уничтожение улик в деле об убийстве наказуемо.

— Дело об убийстве? — повторила она тоненьким голоском. Строгость и неприступность исчезли, и на ее лице появилось умоляющее выражение, как будто она хотела взять обратно свои слова и просила оставить ее в покое. Однако именно этого Валманн не мог ей предложить.

— Покажите мне открытку.

— Да-да… Подождите немного… — Она повернулась и побежала в дом.

Человек с граблями дошел почти до самого места, где стоял Валманн. Вот они уже стоят бок о бок на узенькой дорожке — один с граблями, а другой — засунув руки в карманы и ожидая, когда вновь появится Эли Вестмарк. Как две фигуры в театре абсурда, подумал Валманн, «в ожидании Годо».

— Не надо было тащить ее в церковь, — произнес неожиданно молодой человек, как будто в воздух.

— Что-что?

— Она потащила ее в церковь. Думала, что это ее «излечит». А получилось совсем наоборот.

— Ты хочешь сказать, что Эли Вестмарк повела Ханне Ха в церковь?

— Эли религиозная, — объяснил юноша. На его лице по-прежнему было такое выражение, будто он искал какой-то прутик или камень, еще не попавший под грабли. Он говорил так, как будто рядом никого не было. — Ханне тоже была немного религиозна, но только на хипповый манер — всякие там индийские боги и прочее. Эли, этой лицемерной хрычовке, такое не нравилось, и она потащила Ханне в церковь, к Иисусу. Это ее и доконало. Вот она идет. Спросите у нее, кто приходит к ней в комнату, когда она вечером дежурит. Спросите, не сторож ли это… — И он усердно начал сгребать с газона воображаемые сорняки.

— Вот она. Я была в самом настоящем шоке… — Эли Вестмарк держала в руках на первый взгляд совершенно обыкновенную открытку с видом Хамара — центральной площадью и белым собором на церковной горке. Но когда Валманн внимательнее разглядел ее, он заметил, что кто-то пририсовал человеческую фигуру, сидящую прямо на шпиле собора. Это была голая женщина с дьявольским выражением лица и человеческими головами в руках. Внизу на картинке, на изображении площади с цветочными ларьками было написано: «Кали пришла!»

На обратной стороне было неровным почерком нацарапано: «Иди к своему богу, а я пойду к моему. Твой бог злой. А мой еще злее. Я всех вас уничтожу! Кали».

— Кали?.. — Валманн вопросительно посмотрел на Эли Вестмарк, полностью утратившую свой строгий и авторитетный облик и выглядевшую испуганной и озадаченной.

— Я ведь говорила, что у Ханне случались приступы… — Ее голос звучал неуверенно. — Она впадала порой в религиозные размышления и отождествляла себя с чужими богами. Это было… чудовищно! — Теперь голос звучал почти возмущенно.

— А Кали, кто это такая?

— Это их божок, один из дьявольских божков, в которого она перевоплощалась. Когда она называла себя Кали, то становилась совершенно невозможной, отвратительной. Это было… ужасно! Не по-христиански!

— И тогда вы решили взять ее в церковь?

— Но у нее были и хорошие периоды. Она раскаивалась, плакала… Я подумала, что она, возможно, найдет утешение и совет у Господа нашего Иисуса Христа. — Валманн заметил, что Эли Вестмарк вытащила тоненькую золотую цепочку с маленьким крестиком, которая была у нее, очевидно, под свитером. Она перебирала пальцами крестик, как будто хотела найти защиту от злых духов.

— А руководству известно, что вы занимаетесь такой вот «терапией»?

— Это была вовсе не терапия, — ответила Эли, вновь обретая свой самоуверенный тон. — Ханне пошла со мной добровольно. Она даже просила меня взять ее с собой. Она хотела пойти к Иисусу.

— Вы думаете, что человеку, страдающему от религиозных заблуждений, пойдет на пользу норвежское воскресное богослужение? «Замучен при Понтии Пилате. Был распят, умер и похоронен…»?

— Никому не может повредить встреча с Господом нашим, — ответила Эли Вестмарк с глубокой убежденностью в голосе. Она крепко сжимала маленький крестик, как будто хотела выдавить из него каплю крови. — Ханне понравилось в церкви. Она даже пела псалмы.

— Ну и что?..

— Но когда пастор начал говорить про Авраама и Исаака, она выбежала вон.

— Вот оно что, — заметил Валманн. — Жертвоприношение сына.

— Вы знаете? — Голос Эли Вестмарк дрожал, казалось, она вот-вот заплачет, а ее пальцы судорожно теребили крестик.

— Я, пожалуй, возьму ее, — сказал Валманн и помахал открыткой. — Спасибо за помощь, госпожа Вестмарк. Наша беседа была очень полезной.

— Знаете, я бы не очень хотела вмешивать личные отношения в работу, — произнесла Эли почти умоляюще. — Если доктор Мёглер…

— Этот разговор останется между нами. Но возможно, что вас вызовут на допрос в полицию. Но это будет чистая формальность.

— Спасибо. — Повелительный тон в ее голосе уступил место смирению и покорности, и властная старшая сестра превратилась в маленькую пешку в большой игре в закон и справедливость. Так оно и должно быть, подумал Валманн, как будто нуждался в защите своей позиции. Он никогда не чувствовал себя комфортно в роли представителя закона и давно понял, что ему никогда не дослужиться до начальника управления. Он просто-напросто недолюбливал властность и авторитет, как чужой, так и свой собственный.

— В этом наша работа, — сухо ответил он и повернулся, собираясь уйти.

— Да здравствует Иисус! — раздалось ему вслед. — Помните это, господин Валманн! Вам в вашей работе Его благословение тоже нелишне!

— Несомненно, — пробурчал Валманн и медленно пошел назад по узкой дорожке. Ему и впрямь не помешало бы немножко божественной проницательности, чтобы связать воедино эту бесконечную цепочку кажущихся противоречий, составляющих дело Хаммерсенгов. Хоть капельку Божьей милости! Он бы не отказался.

41

Больница в Сандеруде была живописно расположена на зеленом лугу, спускавшемся вниз к реке Свартельва на расстоянии нескольких сотен метров от ее впадения в бухту Акерсвика. Несколько зданий четко вырисовывались на фоне темного хвойного леса с проблесками разбросанных тут и там стаек стройных берез.

«П.М.Мёглер. Главврач», — гласила надпись на двери в офисное здание. Перед дверью был припаркован новенький «Ауди 8». Валманн поставил свой «мондео» несколько поодаль.

— Главврач не принимает вне часов приема, — пропищала молоденькая секретарша, которую, судя по внешности, взяли на работу не только по профессиональным качествам. У нее на столе не было ни одного листа бумаги, а экран компьютера зиял черной пустотой. Даже непонятно, что она тут делала после окончания рабочего дня.

— Но меня-то он наверняка примет, — произнес Валманн и показал свое удостоверение. В тот же момент он отключил свой мобильник, демонстрируя тем самым, что он человек воспитанный.

Главврач оказался приятным, несколько рассеянным человеком лет шестидесяти. Он выглядел отлично — мускулистый, моложавый и аккуратно одетый. Рыжие волосы с проседью были коротко острижены по моде того времени, когда он конфирмовался. Он встретил посетителя с вежливым выражением скуки на лице, как будто ничто не могло удивить или тронуть его после шестнадцати ноль-ноль. Валманн обратил внимание на то, что его новенький и блестящий «ауди» был припаркован таким образом, что просматривался из окна.

— Чем обязан?.. — Мёглер был человеком старой выправки и любил вежливые формулировки. Он даже несколько грассировал, произнеся свою фамилию: Мёглер.

Валманн вкратце обрисовал, почему его интересует Ханне Хаммерсенг.

— Ну, я, конечно, мало что могу сообщить вам, ведь речь идет о пациентке нашей больницы, — начал Мёглер и откинулся назад в кожаном кресле с высокой спинкой. Однако выражение его лица позволяло предположить, что он все-таки кое-что расскажет. — Давайте скажем так: пациентка Ханне Ха или… не знаю, под каким именем она выступает в настоящее время, вызывала общий интерес. И не только потому, что принадлежала к поистине трудным пациентам. Ее случай был особенно сложным, потому что картина болезни была крайне нестабильной. Для шизофреников в общем-то характерна быстрая смена настроения, но в случае с Ханне Хаммерсенг… Может, попросить Биттен принести нам по чашечке кофе? — Он нажал на кнопку внутренней связи и, не дождавшись ответа, произнес: — Не будешь ли так добра принести мам кофе? Господин… — Он растерянно посмотрел вокруг, пока не заметил визитную карточку Валманна посредине стола. — Мы с господином Валманном задержимся здесь на некоторое время. Большое спасибо. Итак… ведь наша беседа носит частный характер, не так ли? — Валманн кивнул. Пусть Мёглер сам отвечает за разглашение служебной информации. Доктор несколько наклонился вперед, вытянул руки и сплел пальцы. — Значит, в случае с Ханне Хаммерсенг колебания в настроении были огромны. У нее могли быть длительные периоды нормального поведения, которые совершенно неожиданно сменялись чудовищными взрывами сексуальной агрессивности. Если бы она не принимала лекарств, то могла бы представлять реальную опасность для окружающих. Мы отметили явное улучшение во время ее пребывания у нас, она привязывалась к людям в отделениях, где находилась. Особенно к одной работнице социальной сферы, которая помогала больным, но та, к сожалению, уволилась. У нас проблемы с текучестью кадров, понимаете, молодые женщины выходят замуж, рожают детей и так далее… — Мёглер непринужденно болтал, как будто пересказывал содержание романа, в котором Ханне Хаммерсенг была одним из персонажей. Его речь была складной и лилась плавно, он проявлял явный интерес к отклоняющемуся поведению пациентки, но, видимо, его совершенно не заботили закон об охране прав личности и обязанность врача хранить служебную тайну. Валманн обратил внимание на то, что доктор все время говорил о Ханне Ха в прошедшем времени, как будто ее судьба относилась к давно минувшим дням.

Хорошенькая секретарша вошла с подносом, на котором стояли кофейник, две чашки, сахар и сливки.

— Отлично, Биттен. Ты просто ангел, — сказал Мёглер и посмотрел на нее так, как будто хотел сказать что-то другое. — Спасибо, на сегодня все.

— Хорошо, доктор Мёглер, — ответила молоденькая Биттен и выскользнула, бросив на посетителя такой взгляд, что у Валманна возникло неприятное ощущение, что он отрывает главного врача от очень важных дел.

— Я читал в газетах о том, что случилось с ее родителями. — Главврач откинулся на стуле, держа чашку кончиками пальцев. — Было о чем поразмышлять… — Закрыв глаза, он вдохнул аромат кофе. — Но я думаю, что Ханне не могла иметь к этому никакого отношения. Разумеется!.. — Он открыл глаза и уставился на Валманна, который как раз наливал себе кофе. Взгляд был настолько пристальным, что тот невольно пролил несколько капель на блюдце. — Разумеется, она делала резкие и даже гротескные выпады против родителей, когда у нее случались… ну, скажем, приступы агрессии. Однако, судя по тому, что писали газеты о происшедшем на вилле, я не вижу никакой связи с патологической динамикой Ханне Хаммерсенг. А если бы случилось так, что она прекратила принимать лекарства и закусила удила, скажем так, то она бы не удовлетворилась, сделав один выстрел из ружья и столкнув кого-то с лестницы. Она бы разрезала их на куски! — Он хихикнул, довольный своим хитроумным заключением, поднес чашку ко рту и отхлебнул. — Да-а! Уж одного-то я действительно добился за шесть лет пребывания в этом отделении — кофе стал намного лучше! А вы как считаете… Валманн?

Валманну ничего не оставалось, как согласиться. Кофе был вполне обычным. Однако в столовой полицейского управлении и такой кофе можно было получить далеко не всегда.

42

После визита Трульсена Анита Хетт чувствовала себя отвратительно. Она с трудом заставила себя сосредоточиться на его сообщении о том, что они теперь, когда сюда наконец-то приехал брат погибшего, должны прямо завтра, в его присутствии, просмотреть все документы, которые хранятся у адвокатов Финка и Норденхагена — видимо, завещание, ценные бумаги и прочее, — и завершить это дело. Дело, которое ему представлялось совершенно ясным с самого начала, — самоубийство, а затем несчастный случай. Все иные объяснения — спекуляция чистейшей воды. Мистификация. Затуманивание ясных и неопровержимых фактов, обнаружившихся в ходе следствия, которые «отдельные сотрудники полиции» с большими затратами времени и ресурсов пытались использовать для выдвижения своих версий. Разве она с этим не согласна?

Трульсен стоял перед ней, как будто хотел потребовать заявления о безусловном доверии, отказа от проявления любого интереса к упрямым утверждениям того же Юнфинна Валманна о том, что незамеченными оказались многие следы, и нерасследованными отдельные нити, и непродуманными отдельные версии…

Анита вспомнила приступы ярости Клауса Хаммерсенга на экране своего ноутбука. Его явную ненависть к отцу. Его явный интерес к ходу следствия. Разве он не мог обогатить следствие своими признаниями? Если бы только ей позволили отследить его. Иными словами, если бы руководство было заинтересовано в том, чтобы задавать вопросы, а не заминать дело. Если бы она сказала Трульсену, что начала собственное расследование, используя Интернет! Ведь, в принципе возможно отследить отправителя в чатовом пространстве, но для этого требуются специальные знания и разрешение Инспекции по информации. А если пойти этим путем, то тогда нет смысла присягать святому принципу неприкосновенности личной жизни.

Что касается Трульсена, то его заботило совершенно другое.

— Они еще не похоронены! — воскликнул он с неподдельным негодованием. — Супружеская чета такого уровня, и вот проходят недели, а они никак не могут получить христианского погребения. — Теперь он призывал религию в поддержку своей версии.

— Ты упомянул завещание. — Анита попыталась вернуть его к конкретным вопросам; а это было нелегко. — Есть оно или нет, нам все же надо попытаться найти наследников.

— Ты имеешь в виду детей? Детей Хаммерсенгов? Разве твой дружок Валманн уже не превысил свои полномочия, чтобы отследить их? И разве эти попытки не провалились и не завели нас в тупик? Бессмысленная трата ресурсов. Разве не пора сказать, что этот путь уже пройден? К чертовой матери!

Трульсен редко ругался. Это выражение было для него слишком крепким. Он сделал явное усилие, чтобы успокоиться.

— Я, собственно, пришел сюда затем, — продолжал он уже более спокойным тоном, — чтобы спросить, сможешь ли ты быть в адвокатской конторе завтра в десять утра и присутствовать при оглашении завещания или каких-то иных документов? Мы просмотрим эти чертовы бумаги, передадим все его брату и раз навсегда подведем черту под этим проклятым делом!

— У меня сегодня дежурство допоздна, — ответила Анита. — Я буду завтра на работе не раньше двенадцати.

— Отпросись, — раздраженно ответил Трульсен. — Иди домой сейчас. Я обеспечу замену. Все будет в порядке. Я хочу, чтобы там была именно ты, а не Рюстен. Я ему тоже не очень-то доверяю. Этим ребятам просто нравится создавать проблемы! — Он недоверчиво покачал головой.

Трульсен предпочитал прямые линии. У него было чисто бюрократическое пристрастие к ясным определениям и четким понятиям. Ему надо было бы работать картографом, подумала Анита. Рассматривать все с одинаковой перспективы, сохранять определенную дистанцию и сводить все неровности и темные пятна к кривым линиям и штрихам на бумаге. Расстояние. Масштаб. Тонкие линии…

Ее вовсе не радовала перспектива быть доверенным лицом Трульсена.

Юнфинн сказал, что собирается домой, мимоходом забежав в ее офис. Но когда она пришла домой, его машины в гараже не было, да и следов его пребывания в доме тоже. Это в общем-то было неплохо. В коридоре он пробормотал, так чтобы она одна это слышала, что «нашел» Ханне Хаммерсенг, и эта новость жалила ее, как пчела, пока она пыталась делать хорошую мину в ответ на тираду Трульсена.

Итак, он «нашел» Ханне.

А ведь она «нашла» Клауса.

Или по крайней мере, была на пути к этому. И если они сейчас предъявят детей Хаммерсенгов, то действительно появится шанс раскрыть это несчастное дело. Или во всяком случае, приблизиться к решению загадки.

Анита сразу же села за ноутбук и вызвала Клауса Хаммерсенга, набрав позывной «Шопен». Только бы он был на месте и принял ее вызов, где бы он ни находился…

Прошло несколько минут. Ничего не происходило. От волнения она постукивала пальцами по столу. Она умирала от нетерпения и напряжения и вскоре повторила свой вызов:

«Шопен, объявись. Это очень важно!»

Она уже совсем потеряла надежду на то, что на экране что-то появится. Ее вдруг разобрал голод, и она вспомнила, что ничего не ела после ланча. Она встала и прошла на кухню. В холодильнике было пусто.

Так я и знала! Черт возьми!

Она намазала плавленый сыр с ветчиной на хрустящий хлебец и вернулась к компьютеру. Там по-прежнему было пусто.

Анита пошла снова на кухню, съела еще хрустящих хлебцев, выпила чай с малиновым вареньем (они дали друг другу обещание, что соберут осенью ягоды и сварят свое варенье, — эти обещания казались эхом с другой планеты).

Потом вдруг ей пришла в голову мысль позвонить Юнфинну на мобильный, но у него было занято.

Она вернулась к ноутбуку. Он вошел в систему! Наконец-то!

«С ума сойти! Почему такая спешка?» — Анита узнала его саркастический тон.

«Думаю, тебе будет небезынтересно узнать, что мы нашли Ханне».

«Нашли Ханне?»

«Твою сестру Ханне Хаммерсенг. Ее долго разыскивали. Как и тебя… — Она решила блефовать: — Мы сейчас за ней поедем. Я подумал, что тебе это надо знать. Я думаю, что ей есть о чем рассказать. А может, и ты захочешь высказаться? Что-нибудь из прошлого, если не возражаешь».

«Это ты хорошо придумал, Юнфинн. Ты бы и сам мог чего порассказать из прошлого».

«Не надо меня забалтывать».

Она почувствовала, как больно колют его намеки. Она чувствовала, что теряет почву под ногами, когда речь заходит об их дружбе в прошлом.

«Ты что, хочешь, чтобы твоя сестра приняла удар на себя?»

«Вы же не можете ее заставить».

Что это, угроза или предчувствие паники?

«Ты не представляешь себе, Клаус, что мы в полиции умеем делать».

Тишина.

«Речь вовсе не о том, чтобы выставлять себя на всеобщее обозрение. Ты просто дашь показания полиции в удобной для тебя форме».

«А можно по телефону? Или по электронной почте?»

«Нам нужно документальное подтверждение, что это действительно ты».

Он начал сдаваться. Он уже обдумывал ее предложение.

«Мне надо подумать».

«Нет времени на раздумья, Клаус. Ведь не я отвечаю за это дело, а другие. А они уже долго ждут. Они хотят иметь результаты».

Снова тишина. Анита сидела, сжимая в руке недоеденный хрустящий хлебец. Она не решалась поднести его ко рту. Она чувствовала себя, как охотник в засаде — малейший звук может вспугнуть дичь.

«Тогда я хочу встретиться с тобой. И только с тобой».

Он капитулировал! Она победила!

«Хорошо. Я согласен».

«Сегодня вечером».

«Чем раньше, тем лучше».

«Как я сказал, я встречусь только с тобой. Ради старой дружбы. Ха-ха».

«Хорошо, Клаус. Где ты хочешь встретиться?»

Она отлично знала, что нарушает все правила и обычаи полиции. Опытный следователь никогда не поедет в одиночку встречаться с лицом, находящимся в розыске, или важным свидетелем по делу об убийстве. Но с другой стороны, опытный следователь и не станет искать свидетелей в чатах. Однако она зашла уже так далеко, что пора было думать, как выкарабкиваться из этой каши без посторонней помощи.

«В таком месте, где нам не помешают. Я имею и виду твоих коллег, Юнфинн. Я не думаю, что могу на них положиться. Да и на тебя тоже».

«Решай ты».

«Давай встретимся у хижины».

У хижины. В голове у нее бешено проносились мысли. Она сразу сообразила, о какой хижине идет речь, но понятия не имела, где эта хижина находится! Она вообще плохо ориентировалась в этом нежилом массиве около Тангена, но не хотела выдать себя. Ведь не мог же руководитель следствия Валманн не знать дорогу к месту происшествия, которое он расследовал?

«Отлично. Во сколько?»

«Как можно быстрее».

«Хорошо. Я буду там… в течение часа».

«Поторопись».

«И почему это ты вдруг так заторопился?»

«Мне просто любопытно с тобой встретиться, Юнфинн. После стольких лет. Я думаю, нам есть о чем поговорить».

«Я буду рад», — ответила она с несколько большей уверенностью, чем ощущала.

На экране все стихло.

Теперь надо было торопиться. Анита открыла «Желтые страницы»: усадьба Брагенес… Она помнила название места, хотя по известным причинам старалась отстраняться от всяческих сведений, касающихся расследования дела около Тангена.

Анита набрала номер. Долго никто не подходил. Когда она уже хотела положить трубку, раздался женский голос:

— Алло?

— Алло! Это усадьба Брагенес?

— Да. Кто это? — В голосе звучали подозрительные нотки.

— Я из полиции. С кем я говорю?

— Из полиции? А… это Гудрун Бауге. Мой муж и я управляем усадьбой.

— Бауге? Так это вы разговаривали с моим коллегой?

— Да, здесь у нас был один полицейский. — Ее голос был очень тихим и слегка дрожал, как будто она пыталась взять себя в руки, чтобы говорить связно.

— Вы себя плохо чувствуете, фру Бауге? Что-то случилось?

— Нет-нет. Просто было очень много работы сегодня, весенний сев еще не закончен, поэтому я устаю…

— Разумеется. Я все понимаю. — Анита подумала, что надо было проявить больше симпатии, но, во-первых, она ничего не понимала в хуторском хозяйстве, а во-вторых, надо было торопиться. — Послушайте, фру Бауге. Мне нужна ваша помощь в одном деле…

43

Валманн знал, что Анита на дежурстве и что, значит, он может располагать вечером, как хочет. Когда он выехал с парковки у больницы Сандеруд, солнце еще освещало кроны деревьев около устья реки Свартельвы и между стволами блестела мутная вода залива Акерсвик. По обе стороны дороги расстилались ковры из ветреницы дубравной, милосердно закрывая грязные от пыли обочины. Здесь было даже слишком красиво, слишком светло, и совсем не хотелось домой. Там, в одиночестве, он не найдет себе покоя. Можно было надеть тренировочный костюм и побегать, но ведь все равно придется возвращаться в пустой дом. Вот как я стал рассуждать с тех пор, как живу не один, констатировал он без сожаления. За долгие годы одиночества он привык ни по кому не скучать, забыл, как хорошо, когда есть по кому скучать. Однако теперь это время позади.

Он не поехал домой, а повернул направо на Хьеллум, а затем выбрал дорогу на Хьюнерюд, которая шла вдоль реки на последнем ее участке до впадения в залив Акерсвик. Здесь располагался новый съезд на автомагистраль Е6. В такую отличную погоду можно просто покататься, ведь на него это всегда хорошо действует.

В голове вертелись самые разные мысли.

Прежде всего, Ханне Хаммерсенг, вся ее история, ее болезнь, ее жуткие приступы и возможная причастность к событиям на вилле Скугли. И вопрос о том, где она сейчас находится. Если бы она совсем свихнулась и напала на кого-нибудь, то полиции об этом стало бы известно. Но ничего такого они не слышали. И это могло означать одно из двух — либо она «исчезла», то есть опять уехала, может, за границу, или с ней что-то случилось, может, она стала жертвой преступления или несчастного случая или просто-напросто покончила с собой в припадке умопомрачения. Или же — что было более вероятно — нашла себе пристанище, кого-то, кто о ней заботится, какую-то социальную среду, где она чувствует себя в безопасности и где она не попадает под власть злых и неуправляемых чувств. Но где можно найти таких людей и такую среду, которые приняли бы к себе такую, как она?

В кармане его куртки лежала открытка, которую Ханне послала Эли Вестмарк. Он успел лишь мельком взглянуть на нее. Валманн съехал на обочину, вытащил открытку и начал внимательно изучать ее. Женская фигура, сидевшая верхом на шпиле церкви с чудовищным выражением лица, выглядела гротескно и примитивно. Но еще более впечатляло неистовство автора — резкие штрихи, проведенные с таким бешенством, что ручка в некоторых местах процарапала открытку насквозь.

«Кали пришла!» Эти слова воспринимались как штормовой шквал над мирной картиной летней идиллии города Хамара.

Ясно, что Кали — это злостное воплощение Ханне Хаммерсенг. В Дании она называла себя Радха Кришна, причем не известно, было ли это до или уже во время болезни. Это имя само по себе вызывало совсем другие ассоциации — мягкий перезвон колокольчиков, цветные одежды… А вот и нет! Валманну вдруг пришло на ум движение Харе Кришна, сторонники которого появились в Норвегии в семидесятые годы, когда идеи физического и духовного раскрепощения шли рука об руку сквозь клубы дыма от марихуаны и нередко заканчивались психическим расстройством.

Радха Кришна…

Он как-то имел дело в управлении полиции с одним из таких хипповатых парней, который украл что-то с открытого лотка на пешеходной улице.

Парень не мог сказать ничего вразумительного, он был сыном садовода из Рауфосса. Желтый балахон и гладко выбритый череп не давали иммунитета от действующего тогда закона о бродяжничестве. А его еще поймали на воровстве. Результат — несколько часов в камере, стандартный денежный штраф, взимаемый на месте, а в ответ — возмущенные крики, что вся собственность ворованная, что все богатства земли общие и каждый вправе брать все, что пожелает, а кроме того — что великому Кришне вряд ли понравится, что здесь так неуважительно обошлись с одним из его последователей.

Великий Кришна.

Эли Вестмарк рассказывала о дьяволах и идолах.

Валманн решил, что недостаточно сведущ в восточных религиозных течениях. Возможно, как раз сейчас пришла пора расплачиваться за свое невежество. Он набрал номер Рюстена. На его вопрос коллега с удивлением подтвердил, что у него есть Большая норвежская энциклопедия и что он с удовольствием выполнит просьбу Валманна, если тот подождет, пока он проглотит последнюю ложку миндального пудинга. Они как раз заканчивают обедать. Валманн извинился и сказал, что, конечно же, подождет. В это время он как раз снова выехал на шоссе и поехал дальше на запад, не сворачивая на Е6. Он решил немного прокатиться по дороге близ Стангеланда и насладиться красивейшим видом окрестностей, надеясь на то, что это вернет ему должное расположение духа и он спокойно воспримет результаты изучения Рюстеном духовной мысли Востока.

Он как раз проехал очистное сооружение, так красиво вписанное в пейзаж, что могло бы сойти за музей или институт, когда Рюстен вновь вышел на связь:

— У тебя иногда появляются довольно странные интересы, Валманн.

— Ты хочешь сказать, что нашел то, что нужно?

— Не переживай. У меня эта энциклопедия в компьютере. Сейчас все будет. Дамы, которыми ты интересуешься, обе — индийские богини, очень популярные и в наше время. У меня для тебя есть и хорошая, и плохая новость. Хорошая — эта Радха, она индийская богиня безграничной жертвенной любви. Она самоотверженно любила Кришну, как у меня здесь написано. А Кали — богиня мести и ненависти. Ее гнев беспощаден. Она требует кровавых жертв, как правило, козьих.

— Спасибо, это я знаю.

— Да?

— То есть я хотел сказать, что я так и думал. Продолжай, пожалуйста.

— Ее часто изображают с отрубленными головами в руках.

— Точно.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что я только что видел изображение Кали.

— И где же?

— Ну, скажем, на примитивном произведении искусства.

— А что там изображено?

— Об этом тебе лучше не думать после обеда.

— Послушай-ка, Валманн, может, ты скажешь, чем ты там занимаешься? — В голосе Рюстена звучала озабоченность. Он принадлежал к людям, которые не любили, когда их отрывают от обеда загадочными высказываниями, даже если это делает ближайший коллега. Такое противоречило его представлениям о правильном мироустройстве.

— Тем, чем должны заниматься ты и вся команда, расследующая дело Хаммерсенгов, — уже серьезно отвечал Валманн. — Я пытаюсь локализовать Ханне Хаммерсенг.

— Ханне Хаммерсенг?

— Ну да.

— Ты шутишь!

— Нисколько. Она в Норвегии. И даже где-то здесь в округе. Во всяком случае, была здесь совсем недавно. Она лежала в больнице Сандеруд, и ее несколько раз выписывали. У нее шизофрения, с религиозным уклоном, и… — Валманн вдруг замолчал, так как его осенила еще одна мысль. Он приближался к Станге, и созерцание широких просторов и богатых усадьб по ассоциации навело его на мысль об усадьбе Брагенес, супругах Бауге, именно Гудрун Бауге, которая жаловалась на хипповатых религиозных фанатиков в районе Тангена. Вот оно что! Религиозные хиппи, бродяги из духовных побуждений, фанатики и фантазеры, сектанты. Разве не невероятно, что Ханне Хаммерсенг нашла прибежище в такой среде? И разве эта среда не была идеальным местом, чтобы там «исчезнуть»?

— …И она опять исчезла.

— Опять исчезла… — Слова Рюстена прозвучали как глухое эхо его собственных слов. Не похоже, что ему удалось разбудить ищейку в своем коллеге. Скорее тот с сожалением смотрит на кофейник с послеобеденным кофе, который остывает на буфете.

— А ты как это все разузнал?

— Совершенно случайно. Ты ведь знаешь, что думает по этому поводу Трульсен. Да и Моене.

На другом конце послышался тяжкий вздох.

— И это все, Валманн?

— Пока что да.

— Жаль. Это становится любопытно.

— Чертовски любопытно, честно говоря.

— Где ты сейчас?

— В Стангеланде.

— На вечерней прогулке?

— В поисках религиозных фанатиков и оккультных сект.

— Да, таких здесь хватает, как я слышал.

— И почему это все знают всё раньше меня?

У Валманна постоянно возникало чувство, что он все узнает последним. Всю полезную информацию. Хотя именно у него в руках были отдельные ниточки, которые можно соединить воедино. Ему захотелось выложить Рюстену все, что он знал, все связи между отдельными фактами, которые не давали ему покоя, но которые он не мог подкрепить доказательствами или логически увязать, во всяком случае, подвести к двойному убийству. Ему очень недоставало кого-то, чтобы все обсудить. Однако ситуация сложилась так, что обсудить было не с кем, даже с Анитой.

— Ты все это серьезно сказал про Ханне Хаммерсенг?

Рюстен все-таки проявил интерес, но был очень осторожен. Валманн решил не посвящать его в детали, поскольку ясности не было и это только затруднило бы ситуацию.

— А разве я похож на шутника?

— Да нет вроде, — произнес Рюстен таким голосом, как будто и вправду сожалел о том, что Валманн так мало шутит.

— Да и Трульсену будет не до шуток, когда я до всего докопаюсь.

— Это радует.

— Но может получиться колоссальный ляп.

— Это меня еще больше радует. Будь осторожнее, Валманн, и звони, если что… — лаконично ответил Рюстен и завершил разговор.

44

Валманн вовсе не собирался отправляться на охоту за сектантами этим вечером. Если уж Ханне Хаммерсенг нашла приют у каких-нибудь религиозных фанатиков (или как они еще там назывались), то она, очевидно, живет с ними уже несколько месяцев. Пара дней не сыграет большой роли. Прежде чем предпринимать что-то конкретное, надо побеседовать с людьми, имевшими контакты с этой средой.

Возникшая мысль не давала ему покоя, зато давала пищу фантазии. В результате родилась еще одна, на первый взгляд невероятная связь — и здесь была причастна Ханне — между трагедией на вилле и тем, что произошло в районе Тангена в лесу, недалеко от избушки… Мысли так и вертелись у него в голове, пока он ехал. С ним такое часто случалось: сидя в почти неподвижном состоянии, он развивал удивительную мыслительную деятельность. Он где-то читал, что подобное переживают писатели и художники. Один такой писатель обычно прыгал в поезд, когда заходил в тупик с написанием романа.

Отдельные части…

Он попробовал подытожить дело Хаммерсенгов, но множество противоречивых фактов и совершенно несовместимых версий ускользали от его попыток подчинить все математической строгости и логике, как молодые бычки на пастбище. Страшная сцена на вилле все еще стояла у него перед глазами. А труп или кучка костей в лесу — теперь все это вызывало у него только естественное неприятное ощущение, но никак не страх, и он расценивал это как определенный прогресс. Скорее всего, причиной несчастного брака Георга и Лидии был именно Клаус, незаконнорожденный сын, его школьный товарищ… Искореженное обручальное кольцо Георга все еще лежало у него в кармане. Приходящая соцработник, возможно, играла важную роль в жизни Хаммерсенгов в последнее время, а может, и нет. Грязные следы на кухне и в прихожей — что это?., случайность или там был кто-то еще?.. Эротические склонности Георга вполне могли стать причиной вымогательства и шантажа…

И теперь еще Ханне, ее болезнь, ненависть к родителям, ее религиозные увлечения.

Сейчас он приближался к усадьбе Брагенес, где жизнь шла своим заведенным ходом, как и сотни лет назад, как будто ничего не произошло в лесной глуши. Где содержание и динамика жизни определялись погодой и ветром, временем года и страдой, где управляющему и его жене ни к чему быть и курсе событий и конфликтов в округе — они просто делали свою работу, отдавали свои силы и желания земле, а она в ответ снабжала их хлебом насущным и обеспечивала высокий уровень жизни.

Усадьба лежала в лучах заходящего солнца и была похожа на картинку какой-то неземной идиллии: расположение отдельных построек вокруг лужайки было подчинено многовековым законам эстетики, по которым архитектура одновременно подчеркивала мягкие формы пейзажа и растворялась в нем.

Был майский вечер. Смеркалось. В это время можно было зажечь свечи или не зажигать их.

В усадьбе Брагенес горел свет. Ряд окон на втором этаже главного здания были освещены, но снег был неярким, как будто тому, кто там находился, было достаточно одной лампы.

Это же бальный зал! — подумал Валманн и представил себе Гудрун Бауге, сидящую за большим роялем и играющую очень простые вещи, заученные с трудом и без желания когда-то в молодости и всплывшие теперь через много лет по неизвестной причине, возможно, от ностальгии, чтобы сохранить в комнатах давний дух или же более осознанно воссоздать атмосферу большой усадьбы, когда она была центром культурной жизни, а в бальном зале давали концерты для духовного обогащения более широкого круга лиц, нежели семья, обитавшая в усадьбе. Возможно, под приземленной внешностью Гудрун Бауге скрывались честолюбивые стремления? Может быть, ею владела тайная страсть продолжить гордую традицию, выходящую за рамки возделывания земли и принесения в дом ее даров?

Валманн заметил, что замедлил скорость, созерцая эту почти нереально красивую картину домов в мягком сумрачном свете, силуэты многолетних деревьев, поля, на которых уже показались первые всходы, покрывающие плодородные земли мягким ковром цвета зеленой пастели.

В этот момент его мысль сделала скачок, и перед ним всплыло жизнерадостное, загорелое лицо Эйгиля Хаммерсенга, он услышал его голос, рассказывающий об участке, приобретенном на Канарах, об удачной инвестиции, работе в саду и фруктовом урожае. Валманн огляделся и подумал, что вряд ли можно найти замену этим необычайно красивым краям, где он вырос, несмотря на субтропический климат и рост стоимости… Его мысли вертелись, как стаи насекомых над дорогой, как призрачные вспышки, которые ударялись о лобовое стекло и становились реальностью. Перед ним возникали энергичное лицо Эйгиля Хаммерсенга, его сильные руки из-под засученных рукавов рубашки, он слышал его голос, вспоминал его отличную память, его ясные суждения, оценки и антипатии… И наконец, как вспышка молнии, возникла мысль, которая таилась где-то в глубинах подсознания, о той незавидной характеристике, которую Эйгиль дал Лидии Хаммерсенг, — выскочка из бедной семьи, с выгодой применившая свои способности, музыкально одаренная девочка, которую часто приглашали играть на рояле на праздниках в больших усадьбах…

Сейчас он ехал по дороге, покрытой гравием. Запахи из придорожной канавы ударяли в нос через открытые боковые стекла. Длинные стебли бились о бока «мондео», насекомые роились вокруг и разбивались о стекла, оставляли клейкие полосы и пятнышки крови, это разрушило пасторальную идиллию. Мир был нарушен, и все волшебство растворилось, как только он осознал, как открывается новая возможная связь. Это была лишь дикая, мимолетная мысль о том, что могло произойти полвека назад и что не поддавалось проверке. Но все же перед его глазами возникла картина: Лидия около большого рояля в огромном бальном зале в усадьбе Брагенес. Молодая сияющая Лидия, исполняющая вещи по своему выбору (в том числе, безусловно, Шопен), встает и принимает аплодисменты… Это было только мимолетное виденье, оно, возможно, никак не связано с событиями, которые его интересовали. Да и не известно, состоялось ли такое выступление, могло ли оно состояться, может быть, и нет, для этого требовалось счастливое совпадение. Однако связь все же была, поскольку возможность существовала, ассоциация возникла, неосторожная игра с переменными величинами, то есть действиями и мотивами в прошлом, которые в силу беспощадной игры случайностей могли превратиться в реальные происшествия, имевшие роковые последствия. Однако мысли эти были слишком ясны и красноречивы, чтобы ими можно было пренебречь, особенно в такой вечер, как сегодня. Даже если они просто-напросто были лишним подтверждением тому, насколько все сложно и запутанно в этих делах, прицепившихся друг к другу и слившихся, как две хромосомы в момент оплодотворения, где сам факт слияния вызывает динамику, создающую новую реальность. Ни один из новых фактов, открываемых во время следствия, не вписывался ни в какую причинную последовательность, не составлял звена в логической цепочке событий, которые можно было проследить до конца. Эти факты скорее отражали действительность каким-то смутным, непостижимым образом, не внося ясности, а усиливая чувство хаоса и деструктивной игры непредсказуемых сил.

А если эти предположения не были беспочвенными, то что же делать следователю?

Валманну вдруг показалось, что этот вечер, который никак не хотел кончаться, несет в себе какую-то угрозу и призрачность. Темнота никак не сходила, земля выдыхала дневные пары, которые подобно привидениям плыли по ямкам и ложбинкам этого обольстительного, вечно улыбающегося и зловещего пейзажа. Валманн увеличил скорость и с облегчением растворился в лесной мгле.

Он вовсе не собирался останавливаться у хижины. Но все же это пришлось сделать. Он прошел пешком несколько метров до дома. Там царило безмолвие. Эта полная тишина создавала напряженность и начинала давить на уши. Ни шороха полевки, ни взмаха крыльев ночной пташки. Казалось, что он нарушил какой-то священный покой, приехав сюда, совершил оплошность, которая остановила дыхание самой природы. Он не мог заставить себя войти. Да ему и нечего было там делать. Полиция забрала оттуда все, что было можно. Однако возможно, там еще оставалась какая-то зацепка, какой-то знак в темноте, эхо злых деяний в старых стенах…

Нет! Это слишком! Так можно совсем сойти с ума от этой лесной тиши. Он побрел по тропинке к осыпи, надеясь вновь обрести покой, ощущаемый совсем недавно. Он хотел примириться с Клаусом на том месте, где его нашли, примириться с воспоминаниями о блестящем парне, который так плохо кончил, о своем неудачном вмешательстве в дурной ход событий. Возможно, это мелочь в общем и целом, но не для них и не для их дружбы. Он хотел встать на колени на могиле и просить высшие силы о прощении. В этот момент он на самом деле хотел верить в высшие силы. Уже издалека он заметил что-то яркое. Когда он подошел ближе, то увидел, что это букетик полевых цветов. Тех самых, которые растут на обочине и расцветают именно сейчас.

Значит, еще кто-то захотел погрустить на могиле, и он не сомневался, кто это был. В хижине, где Клауса убили, тоже были цветы. И вот цветы лежали и на том месте, где его нашли. Очевидно, Ханне Хаммерсенг была хорошо проинформирована о том, что случилось с братом. Подозрительно хорошо.

Валманн не успел додумать эту мысль до конца, как в кармане зазвенел телефон. Он выругался про себя, но все же ответил. Полицейский не может не ответить на звонок, даже если он не на службе.

— Кто это? — рявкнул он.

— Алло… алло… Валманн, это ты?

— Кто это? — повторил он и вдруг понял, что не кричит и не рявкает, а просто шепчет. Наконец обретя голос, он сказал: — Валманн слушает!

45

— Я знаю, что ты не на службе, но мы кое-что узнали, что может представлять интерес.

Звонил Фейринг. Сотрудник полиции Фейринг, который по долгу службы хотел сообщить что-то интересное. Мог бы и извиниться, подумал Валманн, но промолчал. Ведь его коллега не мог знать, где он находится и в каком состоянии духа. И он вовсе не собирался его об этом информировать.

— У нас попадание в цель, — сообщил Фейринг с поистине военной лаконичностью.

— Куда стреляли? — Валманн был также немногословен.

— По отпечаткам пальцев, которые были на свечных огарках в хижине. В первый раз, — добавил он, как будто ожидая вопроса Валманна.

— То есть отпечаткам того, кто жил в хижине?

— Так точно. Технический отдел работает с новыми отпечатками, которые были оставлены, когда кто-то поставил свечки в круг.

— Ну и долго же вы возились.

— Я знаю. Но мы не там искали.

— А где надо было искать?

— За границей. В Швеции. В Мальмё.

— Я же думал, что это подразумевается… — Валманн понял собственный промах и заткнулся.

— Мы не получили приказ о расширении поисков.

Это был упрек в его адрес, но очень вежливый.

— И что они сказали в Мальмё?

— Отпечатки принадлежат женщине. Норвежке. Некой Саре Бенедикт Шуманн.

— Сара Шуманн? Наша Сара Шуманн?

— Не наша, а Трульсена, — поправил Фейринг. Валманну показалось, что он видит его косую усмешку.

— Но теперь она наша!

— Точно. Послушай, ей три раза предъявляли обвинения в Швеции: два раза за пьянство и дебош. Видимо, та еще дамочка. Но дела не были возбуждены. В третий раз на нее наложили штраф за хранение небольшого количества гашиша. Это было пять лет назад. После этого никаких столкновений с правопорядком, ни здесь, ни у шведов. Адреса тоже нет. В биографии ничего примечательного: выросла в Южной Норвегии, в Арендале, отец умер, мать живет в пансионате для престарелых. После школы она закончила курсы медсестер…

— Так она медсестра?

— Так здесь написано.

— И она работала медсестрой в Швеции?

— В документах в одном месте написано «безработная», в другом «работала временно медсестрой».

— Медсестра не может остаться без работы, если только сама не захочет или…

— Или если у нее есть судимость. Возможно, но этой причине она и поехала в Швецию.

— Да. А ты все проверил?

— Ты хочешь сказать, все больницы, пансионаты и прочее?

— Ну да.

— Проверяем, — ответил Фейринг с едва уловимым вздохом.

— Отлично. Начните с Восточной Норвегии, с района вокруг Осло.

— Но это значительно сузит наш горизонт…

Валманн не расслышал иронии. Его мысли уже кружили вокруг вопроса о том, почему Клаус Хаммерсенг (если это и в самом деле был он…) жил в этой обветшалой хижине в лесу, в нескольких милях от родительского дома, в компании с подружкой-уголовницей, ничего, в сущности, не делая — разве что напиваясь, — и никак не давал о себе знать?

— Это очень важно! — крикнул он возбужденно своему коллеге, возвращаясь к реальности. — Ты понимаешь, что мы напали на след связующего звена? The missing link?[3]

— Мне это тоже пришло в голову.

— Естественно. Слышишь, Фейринг?

— Да?

— Отлично сработано!

Валманн решил, что можно прибавить скорость. Наконец-то найдено недостающее звено. Он почувствовал неимоверное облегчение. Хотя все время знал, что так оно должно было быть.

46

Валманн сразу же набрал рабочий телефон Аниты. Он мог бы попросить Фейринга перевести его, но не хотел вмешивать коллегу в свои взаимоотношения с Анитой.

Там никто не подходил. Тогда он позвонил на коммутатор и узнал, что Анита поменяла день дежурства и пошла домой. Он набрал домашний номер. Там тоже никто не подошел. Тогда он попробовал мобильник. Телефон выключен.

Он не то чтобы испугался, но было непонятно, почему она ушла с дежурства и куда подевалась. Если бы у нее наметилась встреча или если бы она что-то обнаружила и куда-то поехала, она бы позвонила ему. Так у них было заведено. Это на нее не похоже, подумал Валманн, торопясь обратно к машине. Он вдруг заторопился, так как возникли срочные дела. Надо найти Сару Шуманн и доставить в полицию. Он даже почувствовал облегчение, поскольку это была совершенно конкретная задача, обычная для полицейских будней. Но сначала надо заскочить домой. Она, должно быть, оставила записку.

По дороге домой Валманн еще раз проехал через всю сельскую местность вокруг Станге, которая лежала и дремала, так же как и полчаса назад, обрамленная зеркалом вод озера Мьёса и мрачным лесным окружением. На этот раз в пейзаже не было неземной красоты. Станге снова превратилась в обычную норвежскую сельскую местность, с зернохранилищами, развалившимися сеновалами и редкими новыми роскошными виллами. От этого также несколько полегчало. Убитых насекомых он смывал дворниками.

Анитиного «гольфа» во дворе не было.

Она, должно быть, быстро переоделась. Рабочая одежда валялась на полу. Это также не было на нее похоже, она была аккуратисткой (и это ему нравилось). Записки не было — ни на зеркале в ванной, ни в записной книжке. Валманн терялся в догадках.

Он сказал себе, что это еще не причина для беспокойства. Есть множество причин, по которым она могла отправиться куда-то теплым майским вечером. Вот то, что нет записки, огорчало. В последние недели между ними небольшая кошка пробежала. Дело Хаммерсенгов, как сырой шерстяной ковер, впитывало в себя любую попытку смягчить тон и наладить обычное общение. Но теперь у них появился шанс разобраться во всем. Теперь, когда была установлена точная связь между «его» делом в Тангене и «ее» делом на вилле. Теперь им есть вокруг чего объединять свои усилия — вокруг женщины, сыгравшей важную роль в обоих делах. Теперь наступило время сотрудничества.

Именно это он так торопился сказать ей, а ее нигде не было.

Он уже собирался позвонить Трульсену и спросить, не знает ли он, куда она подевалась, но одумался. Пока что нет причин для беспокойства. Есть куча причин, по которым молодая женщина может выйти из дома в свободный вечер.

Вдруг он заметил ее ноутбук, который не был выключен. На экране мелькала светло-зеленая стрелочка, сигнализирующая вход в чатовое пространство.

Сообщение от «Шопена».

Прежде чем он загрузился, в его голове промелькнули все возможные и невозможные возражения, мысли о доверии и терпимости, уважении к чужой личной жизни и так далее, нечто вроде ритуального танца на могиле надежного, уравновешенного человека, каким он был. Он чувствовал, что должен так поступить, вторгнуться в ее сферу деятельности, ее интимную жизнь, узнать, что же, собственно, происходит под его крышей.

Почему она неожиданно ушла с дежурства, в такой спешке уехала, даже не выключив ноутбука? И что это за «Шопен»?

Он некоторое время повозился, он не привык к чату и с недоверием относился к людям, которые пропадали в чатах и хвастались, что установили контакт, которого нельзя достичь иным путем. Ему не понравилась мысль о том, что Анита присоединилась к таким людям.

Надо скорее узнать, что хотел сообщить этот «Шопен», и не поможет ли это понять ее поведение в последнее время?

Сообщение было очень кратким и понятным: «Джордж. Я забыл попросить тебя выключить фары, когда ты подъедешь к последнему съезду. Ночь светла. Дорогу легко найти. Ведь нам не нужны непрошеные гости?»

Подпись «Шопен».

47

Сколько же она потратила времени понапрасну!

Анита проклинала свою спешку и свой неряшливый почерк. Она остановилась на съезде на старое шоссе 50, включила свет в салоне и попыталась разобрать, что она нацарапала, записывая объяснения фру Бауге.

Жена управляющего объясняла не очень точно. Видимо, оттого, что сама очень хорошо знала местность и не могла представить себя в роли человека неместного, плохо ориентирующегося в окрестностях («…а потом проедешь еще немного прямо до поворота, затем направо вверх по горке, там ты увидишь коричневый домик, но это не он…»). Она, очевидно, все-таки сбилась с пути, немного поблуждала наугад и попала в поселок Танген. Там тоже не было особых признаков жизни в это время суток, а стучать в дома и спрашивать чужих людей, не зная точно, что спрашивать, ей не хотелось.

Она выругалась про себя, душевно и с удовольствием, совсем не по-женски. Время поджимало.

Как долго «Шопен» будет ждать у хижины, пока не заподозрит неладное и не удерет? Может, снова позвонить фру Бауге? Нет, голос фру Бауге звучал слабо и неуверенно, казалось, она плохо себя чувствует, она отвечала с неохотой и недовольно. Аните пришлось намекнуть, что идет полицейская акция и ожидается арест, чтобы что-то выудить из нее. И тут она тоже рисковала — если все провалится, то ей несдобровать! Если бы еще немного времени, чтобы выбить из этой фру Бауге более подробное объяснение!

Она вновь посмотрела на свои записи, попробовала расшифровать типичные для Хедмарка названия: Сёрум, Ротлиа, Вестбигда, Экеберг, Нёттестадванген… Видимо, ей надо вернуться и начать все сначала у церкви в Станге…

48

Многоквартирный дом на Скаппельсгате был красиво расположен и находился в нескольких шагах от набережной Скибладнер. Единственным неудобством была железная дорога, которая проходила всего в десяти — пятнадцати метрах от дома и по которой пять раз в час ходили поезда. Красивый вид на море отчасти закрывали высокие липы. Однако это нисколько не волновало Кронберга, жившего на первом этаже, откуда было мало что видно и куда солнце почти не попадало, хотя окна выходили на юг. Он сидел в старом потертом кресле с боковыми выступами на уровне головы, спиной к окну и указал Валманну на диван. Телевизор работал, но звук был выключен. Шла программа «Как стать миллионером», и Валманн подумал, что Кронберг молча в ней участвует, зарабатывая в своем воображении миллион за миллионом и издеваясь над игроками в студии, которые выглядят так, как будто только что из парикмахерской, и впадают в ступор уже на четвертом вопросе.

— Мне нужна помощь, — произнес Валманн уже в третий раз.

— Я это понял. — Кронберг казался на удивление спокойным и нейтральным, что было на него не похоже. Его тесная квартирка не производила впечатления места, где часто принимают гостей.

— Я догадался, что ты пришел сюда не потому, что тебе понравился «Гиннесс».

— Мне нужна помощь специалиста.

— Иначе ты бы и не пришел.

— Возможно, не совсем обычный случай…

Кронберг широко улыбнулся и кивнул. Валманн положил на колени Анитин ноутбук, прижимая его к себе, как будто там содержались редкие сокровища. Однако времени на объяснения не было, и он выложил напрямик:

— Мне надо войти в Анитин ноутбук и посмотреть на ее переписку в чате. — Он произносил слова с трудом, как будто после быстрого бега. — Это очень важно. Она исчезла, и я должен… Она, возможно, играет в опасную игру… И ответ может быть только здесь.

Валманн чувствовал себя глупым и беспомощным. Он пробовал узнать все сам, но не смог подобрать пароль. Он осторожно постучал по блестящей поверхности ноутбука, как будто боялся, что резким движением может уничтожить содержащиеся внутри секреты. Там было еще кое-что спрятано, и он боялся, что даже Кронберг не сможет этого раскрыть…

— Давай его сюда, — сказал Кронберг спокойно и протянул руку. Было сразу ясно, этот человек не испытывает иррационального страха перед электроникой.

Он взял ноутбук, поднялся и направился к двери в другую комнату. Валманн последовал за ним.

— У меня, к счастью, места хватает. Когда живешь один, имеются преимущества, — произнес Кронберг, открывая дверь в комнату, которая, очевидно, была задумана как спальня, но оборудована под рабочий кабинет. Или лабораторию. На столе и на всех полках стояло компьютерное оборудование, мигали красные и зеленые светодиоды.

— Здесь я и забавляюсь, — произнес с усмешкой компьютерный гений. — Вот с помощью этой штуки… — он похлопал по блестящему ящику величиной с микроволновую печку, — я проник в спутниковую программу НАСА.

Валманн бросил на него такой обалдевший взгляд, что Кронберг добавил:

— Трудность не в том, чтобы войти, трудность в том, чтобы потом выйти так, чтобы они не заметили, что ты у них побывал! — Он давился от смеха. — Спокойно, Валманн. Ведь я же не готовлю государственный переворот. Я только немножко забавляюсь. Ведь знаешь, Science fiction становится все менее fiction[4].

— Так ты думаешь, что сможешь?..

— Орешки, дружище. Если ты подождешь в гостиной, то там в холодильнике есть «Гиннесс». Он не столь хорош, как бочковое пиво в «Ирландском доме», но для буднего дня сойдет. Это не займет много времени.

— Хорошо. Ведь дело спешное! — Валманн прошел на кухню и нашел легкое пиво. Затем вернулся в лабораторию и спросил: — А ты можешь узнать адрес отправителя?

— Тебе еще и адрес понадобился? — Кронберг, казалось, потешался над ним. — Знаешь, ведь это не совсем законно — отслеживать чат…

— Да знаю я…

— Но это можно, если поглубже копнуть в системах. Это-то и здорово!

— Отлично, — облегченно вздохнул Валманн и одновременно почувствовал, как все глубже увязает в болоте. Это не поможет. Анита, вероятно, в опасности. Время шло. С равными промежутками времени он звонил домой и ей на мобильный. Ответа не было. Он говорил себе, что нельзя впадать в истерику, барабанил пальцами по спинке дивана и пытался найти ответы на вопросы в телевизоре. Но много крон он в этот вечер все равно бы не заработал.

— Вот распечатка всего разговора. — Кронберг вошел в комнату с целой охапкой бумаги. — Наслаждайся, а я пока попробую узнать, кто прислал весь этот вздор.

— Вздор?

— Но ведь этот парень мертв, как я полагаю?

Валманн схватил листочки, разложенные Кронбсргом в хронологическом порядке, и начал читать диалог между «Юнфинном Валманном» и «Клаусом».

Человеком, выдававшим себя за Клауса Хаммерсенга!

«Клаус». «Шопен». «Юнфинн Валманн». «Жорж Санд»…

Ну и спектакль разыграла Анита!

Ему стоило значительных усилий переварить тот факт, что она воспользовалась — даже злоупотребила! — его именем, чтобы войти в контакт с этим человеком, выдававшим себя за Клауса Хаммерсенга. Затем он абстрагировался от всяческих личных ощущений и сосредоточился на тексте. Быстро пробежал первые страницы. Содержание потрясло и ошеломило его. Ему пришлось взять себя в руки и еще раз убедить самого себя в том, что Клаус мертв и что Анита стала жертвой обмана — что делало положение еще более угрожающим! Он убеждал себя в том, что надо успокоиться, начать сначала и искать промашек, ошибок, проколов, которые могли бы выдать обманщика. Он просматривал страницу за страницей, но ничего не находил. За исключением одной-единственной, маленькой детали…

По мере того как он читал и перечитывал, его охватывало все большее изумление, а затем и ужас от того, насколько все это было правдоподобно — откровенность, горечь и ненависть, выплеснувшиеся наружу спустя столько лет. А тут еще и это: «Я любил тебя…» Что он, собственно, имел в виду? Ведь между ними тогда не было и намека на «любовь» или какую-нибудь физическую близость!

Валманн был потрясен. У него руки чесались ответить на то, что там было написано, исправить, выразить свое мнение об этих событиях. Ему стало плохо при мысли о том, что Анита сидела и читала эти признания и, возможно, — даже очень вероятно! — принимала их за чистую монету. И снова ему приходится занимать оборонительную позицию против привидения из далекого прошлого. «Я любил тебя…» Ну да, это трогательно, печально и даже трагично, ведь любовь не была взаимной! Такое признание могло только послужить подтверждением того горького и парадоксального предположения, и Валманн был недалек от истины, когда опрометчиво назвал Клауса гомиком в присутствии одноклассников. Он читал листочки и все больше убеждался в том, что их мог написать только сам Клаус. Здесь нечего было возразить. Никто другой не мог этого знать. Никому другому не понадобилось бы излагать все это «Юнфинну Валманну».

Он списал Клауса со счетов, считая его мертвым. Но ведь не было еще окончательного доказательства — результата анализа ДНК локона Клауса с фотографии. Только такой результат позволил бы на сто процентов связать найденный труп в лесу с Клаусом Хаммерсенгом. Неужели перед ним и впрямь аргументы Клауса или это его призрак? И хуже всего то, что он отвлекается на такие мысли именно сейчас, когда дорога каждая минута и он все еще не знает, куда делась Анита.

Из кабинета опять появился Кронберг.

— Это оказалось не так-то просто, — ухмыльнулся он, как будто его что-то сильно позабавило.

— У тебя не вышло? Ты не нашел того, кто послал все это?..

— И да, и нет, я не нашел имени, но мне удалось определить местонахождение этого парня, хотя пришлось попотеть. Наши органы здравоохранения умеют защищать свои системы.

— При чем тут здравоохранение?

— Все эти сообщения отправлены через систему одной из больниц.

— Какой больницы!..

— Больницы в Сандеруде. Больше мне, к сожалению, ничего не удалось обнаружить.

Больница Сандеруд. Специальное психиатрическое отделение. Там же лежала Ханне Хаммерсенг…

Валманн вскочил на ноги, а Кронберг попытался несколько охладить его пыл:

— А ты знаешь, кого там искать?

— Предполагаю.

— Думаешь, Ханне?

Кронберг был не только асом в технике, но и вообще неплохо соображал. И Валманн тут же согласился, что это если не ложный след, то, во всяком случае, поспешная и непродуктивная идея. Ханне Хаммерсенг ушла из больницы уже несколько месяцев тому назад. Как она смогла бы получить доступ к компьютеру в больнице?

Он снова повалился на диван.

— Ты лучше еще раз повнимательнее прочитай всю переписку, — трезво посоветовал Кронберг, как будто задача, которую поставил перед ним Валманн, придавала этому вечеру особый смысл.

— Там наверняка что-то есть, что выдаст его. Когда пишешь, тебя легче расшифровать, даже если это переписка в Сети.

Валманн еще раз взглянул на стопку листов, половина которых еще не была прочитана. Он ясно отдавал себе отчет в том, что время не терпит. И в то, же время он пытался убедить себя в том, что не было прямых доказательств того, что Аните угрожает опасность.

Бесполезно. Беспокойство только нарастало. Он схватил телефон, позвонил в полицию и спросил дежурного, не проходит ли акция в связи с делом Хаммерсенгов. Он рассчитывал узнать, по крайней мере, не появлялась ли там Анита, чтобы взять под расписку служебный пистолет.

— Минуточку, — раздалось в ответ, затем раздался щелчок и прозвучал голос Трульсена:

— Слушаю. В чем дело?

Валманн отключился.

На последней странице распечатки подтвердились его худшие предположения — «Шопен» предлагал встретиться с глазу на глаз. Сегодня вечером. В хижине.

Отметая нерешительные возражения Кронберга, Валманн ринулся к двери. Место встречи было известно. Ведь он был там всего час назад, а теперь он мчался туда снова.

49

Сев в машину, Валманн слегка успокоился, хотя паника не оставляла его. Какой-то обманщик или убийца заманил Аниту на встречу в лесу. Положение было критическим, как ни крути. Кто же это мог быть? Важно было иметь хоть какое-то предположение, чтобы знать, как себя вести. Позвонить в полицию и вызвать целый наряд или попробовать справиться самому? Он решил пока отказаться от первого варианта. Для этого просто не было времени. Понадобится по меньшей мере целый час, чтобы подготовить акцию — собрать команду, вооружение, уже не говоря о том, сколько будет шума.

И может оказаться, что напрасно.

Он гнал от себя мысль, что именно Клаус написал все эти сообщения. Что могло заставить его появиться в этих краях, действовать скрытно и после стольких лет устраивать двойное убийство своих родителей? Но если это действительно был Клаус, то этого нельзя исключить. С другой стороны, если в лесу был обнаружен труп Клауса, то это мало что объясняет, разве что тот факт, что он погиб за полгода до своих родителей. Валманн был в полном замешательстве. Во всяком случае, совершенно невозможно понять, как этот «Клаус», кем бы он ни был, получил доступ к компьютеру больницы в Сандеруде, и причем сегодня вечером.

И кто еще, так хорошо знающий все детали жизни Клауса, мог иметь такой доступ?

Ханне Хаммерсенг исключалась просто-напросто потому, что давно покинула это заведение.

А как насчет таинственной Сары Шуманн? Социальный работник в семье Хаммерсенгов в период, предшествовавший смертям. Обитательница хижины, очевидно, вместе с Клаусом. А сейчас разыскиваемый свидетель, таинственно исчезнувший, бесследно пропавший, несмотря на то, что имеет маленького ребенка. Какова ее роль в этой загадочной игре? Смутное прошлое, скандальное поведение, наркотики, несмотря на полученное образование медсестры…

Стоп! Медсестра!

Вежливое и усталое от жизни лицо главврача Мёглера всплыло в его памяти. Его слова: «… у нее сложились близкие отношения особенно с одной временной сотрудницей… Ведь у нас проблемы с текучкой кадров… Молодые женщины выходят замуж, беременеют и так далее…»

Валманн достал визитку Мёглера и на ходу набрал его номер. Он ехал по мосту Дисенбруа в направлении автомагистрали Е6. Никаких романтических видов, прямым путем к Станге, и как можно быстрее!

Когда главврач наконец откликнулся, по его голосу стало понятно, что он ждет какого-то чрезвычайно важного вопроса. Валманн был не в настроении для увертюр или вежливых формулировок и перешел прямо к делу.

— Но я понятия об этом не имею, — запротестовал главврач, когда услышал, о чем идет речь. — У нас сотни сотрудников, они приходят и уходят. Вам, наверное, следует обратиться в отдел кадров и в рабочее время, господин… э…

— Подумайте хорошенько, доктор, — настаивал Валманн. — Шуманн. Сара Шуманн. Вам это имя что-нибудь говорит?

— Нет… не думаю… Я же не могу всех помнить… — Валманн чувствовал, как тот изворачивается. Он был прав в своем предположении. Теперь доктор был у него в руках. Он усилил нажим:

— Я думаю, что именно у нее сложились дружеские отношения с Ханне Хаммерсенг, когда та жила в Солтоне. Вы ведь сами это упоминали. Вспоминайте, это очень важно!

— Вы сказали Шуманн? Сара?.. — нерешительно произнес главврач, выдержав паузу. — Да, возможно… Говорили о том, что ей удалось войти в доверие к Ханне. У нее был опыт работы медсестрой, хотя у нас она работала временно.

Ура! Еще одна конкретная ниточка!

— Ей нравилось работать на временной основе… Ну да! — Главврач, казалось, преодолел свое замешательство. — Яркая блондинка. Я помню, я встречал ее пару раз в коридоре. Бесстрашная женщина. Яркая блондинка и в положении… Интересная комбинация, не правда ли?

— А сейчас она что, вернулась?

— Что вы хотите сказать?

— Она опять у вас работает?

— Любезнейший Вал… э… Я ведь уже говорил… Откуда мне знать про всех, кто приходит сюда и уходит?

— А потому что Сара Шуманн — такая дамочка, которая всегда доходит до самого верха, когда ей что-то нужно. Может, потому, что она рассказала трогательную историю о том, как тяжело быть матерью-одиночкой? А может быть, предложила и встречную услугу?

— Встречную услугу? — Голос доктора опять задрожал.

— Послушайте-ка, Мёглер. Полиция очень хотела бы поговорить с Сарой Шуманн. Она является важным свидетелем не по одному, а по двум делам об убийстве. Вы понимаете, насколько это серьезно? Вы понимаете, что будет, если вы с вашей слабостью к «бесстрашным» женщинам помешаете работе полиции?

— Ночной сторож! — судорожно воскликнул Мёглер, как будто его осенило откровение. — Она замещает ночного сторожа в одном из отделений. До конца лета.

— Отлично, доктор! И вы ей в этом помогли?

— Возможно, я сделал телефонный звонок. А во что она замешана, как вы сказали?

— Об этом вы скоро узнаете, — ответил Валманн и выругался про себя, заметив, что загорелась предупредительная лампочка бензобака.

— Но ведь это не значит, что?..

— Нет, можете быть спокойны. Никто не проявит интереса к вашим особым критериям найма персонала.

— Как вы сказали, критериям? Мы в нашем отделении изо всех сил стараемся, чтобы найти наилучший персонал. — Главврач постепенно начал приходить в себя.

— Даже слишком стараетесь. Несомненно…

Надо было срочно заправить бензобак. Иначе он рисковал застрять где-нибудь в лесу у Тангена. Валманн съехал с шоссе, взяв курс на Беккелаге. Он проезжал по этой дороге ровно два часа тому назад. В этот вечер он, буквально говоря, ездил кругами, как это уже часто бывало во время расследования. Пора положить этому конец!

Валманн свернул к заправке в конце моста Стангебруа и заправил четверть бака.

50

Анита миновала Стуре Рее и ехала по поселку Станге Вестбюгд. Теперь у нее появилось чувство, что она на правильном пути. Она проехала по извилистой гравиевой дорожке в лесу, миновала несколько полян и небольших хуторов. А вот и табличка с надписью «Сёрум». Отсюда надо держаться правее, но круто не сворачивать. Она резко затормозила, увидев большую темную фигуру, которая вдруг вынырнула из лесу и загородила дорогу. Лошадь с небольшой тележкой двигалась ей навстречу. Как ни в чем не бывало. Как будто так и нужно. В тележке стоял молодой парнишка в голубой застиранной рубашке и комбинезоне. Длинное, серьезное лицо со светлыми растрепанными волосами. Он держал поводья в одной руке, как будто всю жизнь только этим и занимался. Он мог бы позировать для семейной фотографии тридцатых годов. Вся эта сцена так и дышала прошлым.

Так это Станге Вестбюгд?

Анита начала высматривать дорогу, где надо было свернуть направо.

Вот она!

Ее сразу было видно, хотя она состояла лишь из двух колесных следов у старой почти развалившейся изгороди. Через несколько дней она совсем зарастет травой. Стройные высокие березки по обеим сторонам дороги уже покрылись молодой листвой. Стоявшие за ними ели незаметно кивали, а кусты в придорожной канаве проводили по бокам ее «гольфа» своими длинными пальцами. Даже сидя в машине, она чувствовала, как природа отвоевывает свои потерянные рубежи и что человек не в силах этому воспрепятствовать.

«Гольф» медленно тащился по веткам и кочкам. Анита смотрела вперед. Там, у конца поля — того, что когда-то было полем — она должна была оставить машину. Оттуда надо было пройти пешком всего пятьдесят метров. Анита сгорала от нетерпения. Она увидела следы шин на мягкой обочине дороги. Но машины не было видно. Неужели он был здесь и уехал только потому, что она опоздала?

Она остановила машину, вышла, и крепкие лесные запахи ударили ей в нос, как сильные духи. Она глубоко вдохнула и направилась вперед. В лесной полутьме хижина казалась темным черным пятном. Чутье подсказывало ей уже в который раз, что она сумасшедшая, раз отважилась прийти сюда в одиночку и без оружия, чтобы встретиться с человеком, личность которого была известна лишь предположительно. Она отогнала эти мысли. Слишком много было поставлено на карту. Уж лучше думать о том, что она идет на встречу с Клаусом Хаммерсенгом. После всего того, что она о нем узнала, после всех бесед и чатовых сообщений, после того, что рассказал Юнфинн, а также не в последнюю очередь того, что она узнала из документов, он не мог быть человеком, представляющим опасность. Она была начеку, но не боялась. Однако рисковать все же не стоило.

Она подошла к хижине, стараясь ступать неслышно.

Около хижины было совсем тихо и не ощущалось никаких признаков жизни — ни звуков, ни света сквозь трещины в бревнах. Неужели она все-таки опоздала? Неужели он не поверил ей, почувствовал себя обманутым и удрал?

Она стояла перед входом в хижину. Юнфинн описывал ей это место, и он был прав — место казалось идиллическим. Даже в кромешной тьме она могла видеть, что низкая бревенчатая изба, «стаббюр» (амбар на сваях) и полуразвалившийся сеновал, кусок заросшего поля и сгнившая изгородь — все вместе производило впечатление заброшенного, но подлинного, истинно «норвежского» хутора. Идиллия. Национальная эстетика, которая не могла не волновать.

Однако именно с этой идиллией было связано убийство. По крайней мере, одно убийство. И не становилось легче от размышлений о старых временах, живших раньше людях, их упорном повседневном труде и старинных строительных традициях. В голову лезли скорее мысли о болезнях и нужде, бедности, жестокости и страданиях.

Дверь висела на одной петле. Она отодвинула ее и тихим голосом произнесла: «Алло! Здесь есть кто-нибудь?» Ответом были тишина и темнота. Внутри было пусто, но чувствовалось чье-то присутствие. Анита отбросила в сторону все неприятные ощущения и подумала, что, может быть, именно он опаздывает, может быть, его что-то задержало или что-то ему помешало. Наверное, надо войти и сесть, подождать немного, зажечь свет и подождать, хотя бы полчаса, прежде чем вернуться домой и признаться во всем Юнфинну. Сказать, что не только у него есть личные тайны и тяжкое бремя, которые трудно выложить даже близкому человеку. Им обоим предстояло еще многому научиться в их общей жизни, связанной с совместной работой в полиции. И учиться этому надо было вместе.

Сделав два шага от двери, она почувствовала еще сильнее чье-то присутствие. Анита не была суеверной, но ей казалось, что она ощущает дыхание живших здесь когда-то людей. Или это был запах просмоленных бревен и пыли. Маленькие окна выделялись на темном фоне, но пропускали мало света. Еще полминуты, и ее глаза привыкли к темноте, и она начала различать предметы. Сначала стол, потом скамью и перевернутый стул. А затем ноги, грязный белый носок на одной ноге, которая выскользнула из грязной кроссовки…

Анита затаила дыхание, но только на мгновение. В ней тотчас же проснулся полицейский. Кто-то лежит на полу, надо срочно действовать… Спички! Зажигалка! Черт возьми, ведь она же бросила курить!

Когда она нагнулась, встала на колени, чтобы лучше рассмотреть, и протянула руки, то ощутила пальцами неподвижное тело, кусок одежды и какой-то маленький тяжелый предмет. Надо поднять его, подумала она, но вдруг раздался сильный шум, как будто в дверь разом ворвались все звуки леса, как это случается перед грозой… И в тот же момент гром ударил ее в затылок, и она погрузилась в глубокую тьму, в небытие.

51

Валманн видел вверху светлую полоску неба, а впереди — дорогу. А между ними — темная стена леса, освещаемая светом передних фар. Он выскочил на проселочную дорогу. Здесь он знал каждый поворот и не боялся наскочить на встречную машину, на этой дороге опасность мог представлять лишь заблудившийся лось. У съезда на лужайку, которую использовали как парковку, он резко затормозил. Посредине блестел ярко-красный Анитин «гольф». Не погасив фары и не выключая мотора, он хлопнул дверью и пустился бежать. В темноте виднелась хижина, но в ней не горел свет. Только слабое, мерцающее зарево и запах дыма. Неужели кто-то затопил печь? Нет, нечего себя обманывать — в этом месте не было настроения для печки и уюта. Дым здесь означал только одно — огонь, а огонь означал пожар!

Горела входная дверь. Пламя лизало своим языком высохшую дверную коробку. Валманн отломал несколько еловых веток и бросился на борьбу с пламенем, чтобы попасть внутрь. Огонь еще не охватил стены, еще была надежда…

Он бил ветками направо и налево, но языки пламени били его в ответ, и он никак не мог пробить себе входное отверстие. В отчаянии он поднял руки перед лицом, подполз как можно ближе и изо всех сил ударил по двери. Она соскочила со своей единственной петли. Он поднял дверь над головой и бросил ее вовнутрь, получив таким образом необходимое входное отверстие. Натянув на голову куртку, он кинулся внутрь и пополз по полу, пока не наткнулся на лежащее на полу тело. Огонь уже охватил крышу. В свете пламени он узнал кожаную куртку.

Анита!..

Он схватил ее и потянул, схватил какую-то тряпку и обвернул вокруг ее лица. Свою собственную куртку он потерял. Затем он потащил безжизненное тело к выходу, поднялся и взял ее на руки, а затем закрыл глаза и бросился через огненную стену, споткнулся о порог и упал, держа ее по-прежнему в руках, лицом вниз, почувствовал обжигающий жар, запах горелых волос и сильную боль в колене. Затем он пополз дальше по земле, цепляясь пальцами за траву и судорожно вдыхая воздух. Ужасные мысли проносились в его голове: Анита! Что с ней? Неужели?.. Он пытался сохранить ясность мыслей, перетаскивая ее в безопасное место, пытался вспомнить правила первой помощи, сначала проверить, дышит ли она. Единственное, что шевелилось на ее бледном, покрытом сажей лице, было отражение языков пламени, а единственное, что он услышал, наклонившись к ее губам, был рев пожара. Он пытался нащупать пульс, схватил ее запястье, но ничего не нащупал, наверное, он забыл, где надо нажимать. На шее! Во всех детективных фильмах пульс жертвы щупают на шее. Он сжал ей шею пальцами, но опять ничего не почувствовал. Однако не сдавался и нажал сильнее, пытаясь различить хоть слабый ритмичный стук… Ничего. Но вдруг она вздрогнула. Он испуганно разжал пальцы, и она начала сильно кашлять, и ее начало рвать, как будто ее вытащили из воды. Тут до него дошло, что он чуть не придушил ее своими отчаянными движениями, но теперь это уже не имело значения. Она была жива. Анита была жива!

— Юнфинн, — простонала она. — Там… там еще кто-то есть!

— Я знаю, — ответил он.

Но сделать уже ничего нельзя было.

Высохшая хижина горела, как костер накануне Иванова дня. Языки пламени поднимались к небу. Надо было срочно вызывать пожарных, чтобы предотвратить пожар, и «скорую помощь» для Аниты.

— Юнфинн, — прошептала она и сжала его руку. Он наклонился к ее лицу. — Это не он меня ударил, там был еще кто-то!

Она упала на бок, и ее снова вырвало.

Пожар удалось потушить довольно быстро. У нескольких стоящих поблизости елей обгорели ветви, и около сарая вид был довольно уродливый, однако весь ущерб от пожара ограничился хижиной, которая сгорела дотла. Пожарные показали место, где можно было различить обуглившиеся останки человеческого тела. Остальное было работой технического отдела и патологоанатомов, которые должны были приступить к ней, как только станет возможным.

Аниту положили на носилки и увезли на «скорой помощи». Она еще не совсем пришла в сознание. Врач «скорой» сказал, что, по его мнению, налицо признаки сильного сотрясения мозга. А насколько она надышалась дымом, выяснится в отделении.

Валманн предпочел бы поехать вместе с ней на «скорой», но остался. Коленка чертовски болела, и он с трудом держался на ногах. Фейринг был уже в пути. Ну и наверняка Трульсен, который как раз дежурит. Валманн с горечью предвкушал, как станет излагать ему детали последних событий. Он заранее морщился, представляя себе его физиономию. Его предчувствие относительно того, что оба дела между собой связаны, оправдалось, однако до конца так ничего и не было ясно.

Пожарные уже почти завершили свою работу. Двое из них должны были остаться на дежурстве, а остальные оттаскивали шланги и оборудование к пожарным машинам. Валманн только что сел на ступеньки полуразвалившегося сарая, когда вдруг услышал странное позвякивание — дзинь-дзинь.

Механическая мелодия звучала так же неуместно, как и у большинства мобильных телефонов. Звук раздавался в траве, примерно в том месте, где лежала Анита. Телефон оказался в кармане куртки, которую он схватил, чтобы закрыть ее голову, перед тем как выскочить из горящего дома. Валманн прохромал несколько шагов, поднял куртку, вытащил телефон из кармана и нажал кнопку приема:

— Алло?..

— Алло?.. — раздался мужской голос. Это был слабый, дрожащий голос старого человека. Этого он не ожидал никак.

— Алло? Кто это?..

— Я хотел бы поговорить с Клаусом Хаммерсенгом, — ответил голос. — Это вы?

— Нет! — От неожиданности Валманн закричал. — Это не Клаус Хаммерсенг! Это полиция! А вы кто? Пожалуйста, назовитесь, это очень важно!

— Полиция? — пробормотал голос на другом конце. — Назвать себя? Да… меня зовут Рихард Солум. Солум из усадьбы Брагенес. Я хотел бы поговорить с Клаусом Хаммерсенгом.

— Это в данный момент невозможно, — ответил Валманн. — Но я… то есть мы в полиции хотели бы с вами побеседовать, к примеру, о том, кому вы сдавали вашу хижину.

— А что, там случилось что-нибудь нехорошее?

— В общем да… — Валманн посмотрел на обгоревшие руины, из которых струился дым. — Когда мы могли бы это сделать? Может быть, прямо сейчас?

— Сейчас уже поздно… — Голос стал еще неувереннее, и его обладатель казался совсем обессиленным. — Я только что вернулся домой из-за границы. Может быть, завтра?

— Ну хорошо, — ответил Валманн. — В полдень подходит?

— Да, наверное… А Клаус Хаммерсенг тоже будет?

— Нет, Клаус Хаммерсенг не придет, — ответил Валманн и почувствовал, что к горлу подступает комок. — На это не надейтесь.

— Жаль, — раздалось в ответ. — Я хотел сказать ему нечто очень важное. Ну придется подождать.

52

Трульсен выглядел тихим и смирным на пожарище накануне вечером. Сейчас он овладел собой и носился петухом взад и вперед по тесному офису Валманна.

— Просто каша какая-то! — повторил он уже, наверное, в четвертый раз. — Ну и ну! С ума сойти! Я полагаю, что все это раз и навсегда отвергает твою теорию о том, что останки найденного в лесу трупа принадлежат Клаусу Хаммерсенгу.

— Это почему же?

За пыльными стеклами было видно весеннее небо, отражавшееся синевой в тихой воде Мьёсы. Оставалась неделя до 17 мая[5]. Во всех домах в округе люди доставали из гардеробов летнюю одежду и начинали отглаживать национальные костюмы. Здесь же в офисе воздух был влажным и холодным, а атмосфера напряженной и натянутой. Валманн положил на стол свои руки в бинтах, как бы намекая, что у него и так дел по горло и что ему не интересно сидеть и слушать самодовольные тирады Трульсена. Но начальник следствия (пока еще!) уже набрал обороты и останавливаться не собирался.

— Да потому… — В подтверждение своих предельно ясных доводов Трульсен поднял вверх указательный палец. В такой позе он был жутко похож на старомодного сельского учителя, и Валманн слушал его вполуха, с нетерпением ожидая, когда его коллега наконец-то выкатится и он сможет продолжить работу. — Потому что теперь у нас есть труп Клауса Хаммерсенга!

— Ты хочешь сказать, что ты думаешь, что у нас есть его труп. Жертву пожара не так-то легко идентифицировать.

— Боже мой, Валманн! Да, мы ждем результатов вскрытия, но ведь у нас же есть куртка, мужская спортивная куртка, у нас есть мобильный телефон, зарегистрированный на Клауса Хаммерсенга, а кроме того, показания Аниты, которые, как я полагаю, тебе известны.

— Ты что, был в больнице и допрашивал Аниту?

— Я ведь хотел как можно скорее все выяснить… — Трульсен почуял скрытый оттенок возмущения в голосе Валманна и пошел на попятную. — Но она же… довольно хорошо себя чувствует.

— Спасибо, я знаю, — ответил Валманн.

Он тоже не бездельничал этим утром и в промежутках между звонками и беседами успел осведомиться о состоянии Аниты. Он не спускал глаз с Трульсена и чувствовал, как его неприязнь к этому человеку буквально читается по его лицу. В результате под его пристальным взглядом тот сделал еще несколько шагов по направлению к двери.

— Я звонил сегодня утром в больницу. — Он говорил размеренно и делая ударение на каждом слове. — Мне сказали, что она нуждается в абсолютном покое. Полагаю, что надо прислушаться к совету врачей.

— Разреши напомнить тебе о том, что это дело об убийстве, Валманн! — Голос Трульсена перешел на фальцет.

— И это ты мне напоминаешь, Трульсен?

— Я бы посоветовал тебе не задаваться так, дорогой. Еще многое предстоит изучить, прежде чем мы с уверенностью сможем сказать, что, собственно, произошло в хижине вчера вечером. Присутствовали только Хегг и погибший. И не ясно, как возник пожар. Там уже раньше кто-то забавлялся со стеариновыми свечками, как я слышал… Мне представляется, что твоей подружке придется многое объяснить, когда она оклемается. Будем надеяться, что ей удастся выпутаться из этой истории и спасти свою шкуру.

Во время этой тирады Валманн стоял, как дирижер военного оркестра, перенося вес своего тела с подушечек пальцев на пятки и обратно.

— У меня есть дела, Трульсен. Как ты сам сказал, нам еще многое надо выяснить. Встретимся после обеда. — Он выдавил из себя улыбку. — Я рассчитываю на то, что к этому времени кое-что прояснится. Передай привет Моене и скажи, чтобы она тоже пришла.

Валманн надеялся обрести некоторый покой, еще раз просмотрев электронный диалог между «Шопеном» и Анитой. Он собирался также сделать несколько телефонных звонков, чтобы по возможности проследить передвижения Сары Шуманн, с тех пор как она впервые устроилась на временную работу в больнице Сандеруд. Однако вместо этого пришлось целых полчаса потратить на журналистов, которые хотели знать последние новости по делу в Тангене «из первых рук». Он всем отказал. Разумеется. Но надо было отказать таким образом, чтобы его не обвинили в высокомерии и неуважении к прессе. Новая линия полиции состояла в том, чтобы сотрудничать с прессой, когда это возможно. Ежедневные газеты, выходившие огромными тиражами, нельзя игнорировать, так как они служат важным информационным каналом. А телевидение — «окном в действительность». Слегка приукрашенную и манипулируемую действительность, подумал он, вешая трубку после беседы с представителем очередного «ток-шоу». Тем не менее достаточно правдоподобную действительность, игравшую важную роль в нашем современном мире, заблудшем и манипулируемом.

Снова телефонный звонок. Валманн рявкнул в трубку: «Алло!» Звонил Ханс Людер Хансен. Валманн едва сдержался — сначала целых полчаса журналисты, а теперь еще Ханс Людер. Он совсем забыл про него, настолько последние недели были полны событий, происходивших с нарастающим драматизмом. Но вот он объявился, организатор встречи одноклассников, эта местная шишка, голосующая за Партию прогресса.

— Привет, дружище! Жив еще? Ну и дела! Черт знает что, не правда ли?

Он тоже горел желанием поболтать о пожаре.

— Я полагаю, что мы можем списать со счетов старика Клауса, что касается нашего праздника, а?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Похоже, что он, как это говорится… не сможет прийти?

Валманн представил себе дурацкую ухмылку на лице Ханса Людера. Этого парня, очевидно, ничем не проймешь.

— Послушай-ка, Ханс Людер. Что ты, собственно, знаешь о том, что произошло вчера вечером около Тангена?

— Много чего! — увлеченно проквакал тот. — Ты не видел сегодняшний номер «ВГ»?

— Нет, я не читал сегодняшнего «ВГ».

— Мне его только что принесли. И здесь написано вот что, дружище: «Пропавший сын назначает тайную встречу с женщиной из полиции и погибает в пожаре». Фотографии и так далее.

— Фотографии чего?

— Дамы конечно! Ничего дамочка. Может, мне тоже пойти работать в полицию?..

— Чего ты, собственно говоря, хочешь, Ханс Людер?

— Чего я… хочу? Да это же сенсация, чтобы один из старых приятелей… ты понимаешь. Одно дело пропасть где-то за границей. И совсем другое — сгореть в хижине в Тангене!

— Мы пока еще точно не знаем, кто именно погиб в этом пожаре.

— Не знаете? — Голос Ханса Людера прозвучал так, как будто он обиделся на грубую шутку. — А как же этот диалог в Сети?

— Это чат.

— Что-что?

— Это был контакт в чате.

— Один черт. Ведь из этого все равно многое можно узнать.

— А это тоже было написано в «ВГ»?

— Ну да.

— А там написано, откуда информация?

— Написано только «источник из полиции».

Трульсен! — пронеслось в голове у Валманна.

Вот уж кто времени даром не теряет. Нашел подходящий случай, чтобы допустить утечку сведений и таким образом подтвердить свою новую версию. Прокрался вечером в больницу к Аните и выудил у нее что-то, пока она была в полубреду, а затем выложил все «ВГ», и все только для того, чтобы разрекламировать свое совершенно непрофессиональное толкование последних событий.

— Но вот чего я не понимаю… — вновь раздался голос Ханса Людера, в то время как Валманн чуть не забыл про него, — так это что ему там, черт возьми, понадобилось! Посреди леса в Тангене! Если только он преследовал кого-то… — Он громко заржал, видимо очень довольный своей выдумкой.

— Преследовал? Ты чего это несешь, Ханс Людер? — Валманн решил наконец положить конец этому дурацкому разговору.

— Не помнишь, какие слухи ходили? Ты ведь с ним общался, Валманн? По углам шептали, что Клаус — вовсе не сын Георга Хаммерсенга и что поэтому старик его недолюбливал. Это был семейный секрет, но такое ведь не скроешь… Во всяком случае, не в Хамаре. Поговаривали, что он внебрачный ребенок человека, занимавшего высокое положение в обществе. Так люди болтали, я слышал об этом дома. А ты как думаешь, Юнфинн? Ты ведь детектив. Может, в этом что-то есть? А может, тебе взять и раскопать какого-нибудь богатея? Труса проклятого, который все эти годы ходил и дрожал? И который в конце концов ухлопал старину Клауса, когда тот стал к нему приставать? Ну как? Вот тебе и версия, старина! Настанет твоя очередь стать героем газетных страниц! Не надо скромничать. Известность приносит успех. Publish or perish[6]. Во всяком случае, я беру назад свое поручение отследить Клауса Хаммерсенга. Впрочем, ты неким образом выполнил его. Да, я внес тебя в список. Если у тебя случайно сохранилась шапочка выпускника, прихвати с собой. Мы придумаем, как позабавиться со старыми колпаками! Ну ладно, пока!

53

В адвокатской конторе «Финк и Норденхаген» было просторно и прохладно. Незаметно вмонтированный кондиционер обеспечивал комфортную температуру в помещениях, обставленных мебелью из благородных сортов дерева и темной кожи. Однако дом был старый, без лифта, и покалеченная коленка Валманна явно сопротивлялась подъему на третий этаж.

Их принял сам Финк, мужчина крепкого телосложения (если не сказать полный) лет шестидесяти, почти совсем лысый, выглядевший так, как будто он наслаждался каждой секундой своего короткого рабочего дня, а может быть, это восторженное выражение лица объяснялось перспективой отправиться в три часа на свою виллу в Беккелаге, где супруга, как всегда, подаст ему стакан джина с тоником и он будет потягивать его, наслаждаясь видом на Мьёсу в ожидании обеда.

Именно Финк занимался юридическими вопросами семьи Хаммерсенг, что, несомненно, принесло ему кругленькую сумму за все эти годы. Несмотря на то что, согласно его заверениям, речи никогда не было ни о разногласиях, ни о конфликтах — ни меж супругами, ни с кем-либо другим в связи с «бизнесом» Хаммерсенга. Адвокат Финк, произнеся слово «бизнес», прикрыл глаза и причмокнул, как будто дегустировал вкусное марочное вино. Нет, Георг Хаммерсенг был солидный клиент, господин, настоящий джентльмен, и любил порядок в документах. Тщательно сохранялись опись всей собственности, акты о передаче недвижимого имущества, кредитные бумаги, деловые контракты и лицензионные соглашения, все, что имело отношение к его деятельности.

— А завещание имеется? — вклинился Харальд Рюстен. Они ведь собрались здесь не для того, чтобы читать некролог. Именно Рюстен уговорил Валманна пойти вместе с ним, поскольку Анита не могла, а Трульсен был занят — опять давал интервью новостной программе. А кроме того, присутствовал и Эйгиль Хаммерсенг, который ради такого случая надел галстук, по-дурацки смотревшийся на летней клетчатой рубашке без рукавов. Он сидел на самом кончике стула, как будто ждал поезда в аэропорт Гардермуен. Валманну показалось, что за несколько недель пребывания в городе с него несколько сошел свежий коричневый загар.

— Что вы сказали?.. — Адвокат Финк, по-видимому, не привык, чтобы его прерывали, когда он излагает достоинства клиентов. — Завещание? Нет, видите ли… — Он огорченно развел руками, так что одна из пуговиц на пиджаке расстегнулась. — Понимаете, я ему то же самое говорил! Я несколько раз поднимал этот вопрос, и он обещал, что обязательно составит…

— Итак, завещания нет?

— Нет. Во всяком случае, в письменной форме.

— И это означает?..

— Да, это означает, впрочем, что все активы переходят к ближайшему наследнику… — Его взгляд остановился на Эйгиле, который сидел, зажав руки между колен, с выражением на лице, представлявшим собой нечто среднее между торжественностью и безудержной скукой. Было даже не совсем ясно, насколько он понял последние слова адвоката, хотя смысл был в том, что ему досталась солидная сумма в наследство от брата.

— После вычета налогов и… наших сборов.

Улыбка, которой сопровождались последние слова, позволяла предположить, что эти сборы окажутся немалыми. Но все же останется предостаточно на фруктовую плантацию на Канарских островах.

— Однако… — Адвокат заговорил другим тоном и одновременно повернул свой стул на девяносто градусов. Жест выглядел драматически и был, вероятно, отрепетирован в расчете на рассеянных и несговорчивых присяжных, подумал Валманн. — Однако мы получили на сохранение один документ от госпожи Хаммерсенг.

— Завещание? — опять вклинился Рюстен, который надеялся наконец положить конец самодовольной болтовне адвоката.

— Так сказать… — Адвокат Финк принял еще одну театральную позу. Он умел продолжать, если уж начал. — Так сказать, мы понятия не имеем. Речь идет о запечатанном конверте. И именно поэтому мы пригласили представителей полиции.

— Давайте посмотрим! — Рюстен протянул руку вперед. Адвокат лихорадочно порылся в документах, лежащих на блестящем столе, вытащил конверт и вручил его «представителю полиции» с такой торжественностью, как будто речь шла об оригинале норвежской Конституции.

— Хм! — Рюстен поднял конверт большого формата так, чтобы все могли увидеть надпись: «Моему сыну Клаусу Хаммерсенгу. Передать после моей смерти». — Хм! — еще раз крякнул Рюстен. На этот раз с сомнением в голосе. — Что будем делать?

— Мы конфискуем этот документ в качестве улики в проходящем расследовании, — быстро ответил Валманн. — Я уверен в том, что адвокат Финк не имеет возражений.

— Нет, конечно… Пожалуйста! — Адвокат замахал руками, как будто хотел откреститься от пресловутого конверта. — Я никогда не обсуждал этот вопрос детально с госпожой Хаммерсенг. Когда этот конверт попал к нам, она уже была очень больна. Нам принесла его ее подруга, соседка. Мы не будем мешать работе полиции.

— Я так и подумал, — сухо ответил Валманн.

54

Они провели в адвокатской конторе целый час своего драгоценного времени, хотя все можно было сделать и за пятнадцать минут. Не успел Валманн занять место за своим письменным столом, как в дверь постучали и на пороге показался Фейринг.

— Валманн?

— Ну что?

Он был не очень гостеприимен, впрочем, и не пытался. Однако коллега все равно вошел в комнату. На его обычно серьезной физиономии светилась довольная улыбка.

— Мы нашли машину.

— Какую машину?

— «Вольво». Белого цвета. Старая и поцарапанная. Она стояла на лесовозной дороге в километре к югу от хижины.

— Ее «вольво»?

— Так точно!

— Ты в этом уверен?

— Все совпадает: описание, отпечатки пальцев…

— Ты уже проверил отпечатки пальцев?

— Все можно успеть, если сильно захотеть…

— Еще что-нибудь?

— Машина полна всякого барахла. Похоже, она в ней жила.

— Точно.

— Там есть вещи, которые не могли принадлежать ей. Мужские вещи. Кое-что из одежды, книги, личные вещи. Технический отдел все это изучает. А еще мы нашли несколько писем…

— Писем?

— Адресованных Клаусу Хаммерсенгу.

— Точно?

— Валманн, — произнес Фейринг с легкой улыбкой. — Ты что совсем говорить разучился?

— Что будем делать с письмом?

Рюстен был весь в напряжении, что в общем было ему совсем несвойственно.

— Перво-наперво надо выяснить, — ответил Валманн и заговорщицки подмигнул, — к какому делу оно относится — к твоему или моему? Вилла или хижина? — Настроение у Валманна намного улучшилось после сообщения Фейринга: он почувствовал, что дело подвигается в его сторону наконец-то.

— Вот ты и разберись.

— А что говорит Трульсен? И где он запропастился?

— Он очень занят. Дает интервью новостному каналу ТВ-2 в Тангене. Для журналистов этот парень прямо-таки золотое дно. Да и он как будто заново родился. Зачем-то купил себе для этого крутой спортивный костюм. И даже постриг волосы — те, что еще оставались… — У Рюстена вновь появился коварный блеск в глазах, когда он взглянул на явно поредевшую шевелюру Валманна после вчерашнего геройства на пожаре.

Валманн задумчиво кивнул, проведя рукой по изуродованному черепу:

— Тогда мы вскроем это письмо.

— Хорошо, давай.

Рюстен протянул ему конверт. Валманн схватил его и вскрыл не без усилий, так как пальцы у него были перевязаны. Внутри лежал лист бумаги и еще один конверт, поменьше. На листе неразборчивым почерком было написано:

«Моему дорогому сыну Клаусу.

Тебе пришлось многое выстрадать. Часть вины лежит на мне, и я буду нести свое бремя до самой могилы. На твою долю выпало много лжи и ненависти со стороны родителей. Единственное, что я могу сказать в свое оправдание, так это то, что я хотела тебе только добра. Возможно, я ошибалась. Твоя жизнь сложилось несчастливо. Однако в приложении ты найдешь документ, который, возможно, поможет тебе получить то, что тебе причитается. Я всегда хотела видеть тебя хорошо устроенным в жизни, как ты того и заслуживаешь, и надеялась на это. Возможно, сейчас уже слишком поздно. Я писала тебе раньше и рассказывала об этом, но ведь ты не отвечаешь. Я даже не знаю, где ты находишься. Но я хочу, во всяком случае, сделать все, что в моих силах, чтобы исправить причиненное тебе зло. Я все потеряла, и мне недолго осталось. Я надеюсь, что, когда я умру, ты не будешь думать обо мне с ненавистью.

Обнимаю, твоя мама».

— Дорогой, обнимаю… — вздохнул Рюстен. Во всем управлении он был самый преданный семьянин.

— А теперь вот это… — Валманн поднял второй конверт, обычный конверт, но с пожелтевшими краями и без надписи адресата. В нижнем углу был штамп: «Больница города Хамара». Внутри лежал сложенный вчетверо лист бумаги, справка, напечатанная на старинной пишущей машинке, где клавиша с точкой пробила в нескольких местах дырку в бумаге, а краска от цветной ленты уже поблекла, так что текст едва читался.

Вверху было написано «Свидетельство о рождении». А далее: «У Лидии Элисейсен такого-то числа родился мальчик Клаус…» — затем разные бюрократические данные — длина и вес, группа крови, время рождения. И наконец: «Отец ребенка: Рихард Солум. Адрес: Усадьба Брагенес. Станге».

На часах было всего четверть второго, однако Валманну казалось, что рабочий день удивительно затянулся. Он нашел в каталоге номер телефона усадьбы Брагенес, проклиная свои одеревеневшие и постанывавшие пальцы. Сильного ожога нет, сказал доктор в травмопункте. Но боль была приличная. Кроме того, Валманн отдавал себе отчет в том, что он последний полицейский в Хамаре, пользующийся бумажным, а не электронным телефонным каталогом, так и не привык по-настоящему к Интернету, да и «Желтые страницы» открывал, только если нужен был слесарь или маляр.

Он отыскал номер, набрал и долго ждал. А пока представлял себе интерьер дома: прихожую с телефоном на стене, широкую лестницу с потертым ковром, прикрепленным блестящими латунными скобами, два стула с набивными сиденьями и изогнутыми спинками из темного дерева благородных сортов. Блестящий секретер со статуэткой пастуха, семейные фотографии, письма. Множество подвесок в люстре. Охотничьи трофеи на стене. Все то, что, по мнению Лидии Хаммерсенг, должно было достаться Клаусу по наследству. Отцовское наследство, ради которого она пожертвовала своим счастьем и в конце концов жизнью. То, что должно было принадлежать ему в силу кровных уз. Неужели именно об этом хотел вчера вечером поговорить старик с Клаусом Хаммерсенгом?

Однако теперь владелец усадьбы не отвечал. Они договорились созвониться в середине дня, причем Солум, судя по его тону, не был в восторге от предстоящей встречи. Он сказал, что только что вернулся из Флориды и что это была утомительная поездка для старого человека. И все же?.. Однако, принимая во внимание то, что он только что узнал, Валманн подумал, что этим двоим было что обсудить. Но почему все это выяснилось только теперь?

Трубку не брали. Неужели с Солумом что-то случилось? Он вспомнил беглое замечание Ханса Людера вчера по телефону: «…труса проклятого, который… в конце концов ухлопал старину Клауса, когда тот стал к нему приставать». Ведь могло быть и наоборот: тот, кто убрал с дороги Клауса, хотел, может быть, отомстить его настоящему отцу.

Он уже собирался вызвать патруль и попросить заехать в усадьбу и проверить, все ли в порядке, но сдержался. За последние сутки многое случилось, но нельзя же ловить привидения средь бела дня. Может быть, старик просто вышел прогуляться в такую прекрасную погоду, чтобы осмотреть свое королевство. Валманн взглянул на часы — ведь ему пора на важную встречу!

Валманн всегда чувствовал себя по-дурацки, когда ему приходилось покупать цветы. Но еще хуже приехать в больницу без ничего, кроме разве что пакетика с гроздью винограда. Итак, он стиснул зубы и выбрал один из букетов в ведерке между стендами с газетами и журналами в вестибюле больницы. Странное дело, как только он расплатился, ему стало казаться, что букетик какой-то жидкий, другие гораздо лучше. Но дело было сделано, и он направился к лифтам, почти бегом, как будто стащил этот букетик.

Анита лежала под белым одеялом и, похоже, спала. В полутемной комнате ее лицо было очень бледным. Однако когда он вошел, она открыла глаза и постаралась улыбнуться:

— О Боже, Юнфинн, вовсе не надо было менять свои привычки ради меня!..

Он потянулся к ней, но несколько нерешительно, не зная, можно ли дотронуться до нее, прижать к себе и обнять…

— У меня всего лишь сотрясение мозга, Юнфинн, — прошептала она.

Он довольствовался тем, что положил голову на подушку рядом с ней. Вся ее голова была забинтована, и лицо из-под тюрбана казалось маленьким и узким. И запах был чужой, необычный. Вдруг он почувствовал, что очень устал. А на глаза навертывались слезы.

— Меня завтра выпишут, — сказала Анита.

— Точно?

— Так сказал врач.

— А как насчет отравления дымом?

— Это несерьезно.

— А ожоги?

— Они, видимо, достались тебе, — сказала она и погладила его забинтованные пальцы.

Анитина соседка по палате начала мирно и монотонно похрапывать.

— Тебе здесь удается поспать?

— Не очень… — Она вновь улыбнулась.

— Но эта сволочь Трульсен все-таки тебя разбудил?

— Он поставил на ноги все отделение. Мне уже дали снотворное, и я говорила как в бреду. Дежурная сестра была в бешенстве. Я думаю, они напишут жалобу.

— Знаешь, он тотчас же побежал и рассказал все «ВГ».

— Черт возьми! — Она приподнялась на одном локте, но тут же вновь упала. — Никакого напряжения, никаких волнений — так сказал врач… — Она вновь попыталась улыбнуться, но вместо этого прикусила губу, а по щеке покатилась слеза.

Он выложил все про чат. Но не более того. Он думает, что в хижине был Клаус.

— А разве не нашли этого человека?

— Хижина сгорела дотла. От «Шопена» остались одни угольки.

— Это была женщина, Юнфинн, — прошептала она после небольшой паузы, пытаясь совладать с чувствами. — Она лежала на полу, когда я вошла. Я не очень хорошо видела ее в темноте, но мне кажется, что я поняла это по изгибам тела… Это была женщина… Но потом сзади возник еще кто-то…

— Я знаю, — ответил Валманн и сжал ее руку, которая держала его за рукав.

— Кто это был?

Ее глаза округлились, но Валманн приложил палец к губам.

— Никаких волнений, — улыбнулся он. — Никакого напряжения. Болтать ты будешь только с Трульсеном.

— Ах ты, хитрец! — Она вновь храбро улыбнулась, но он видел, что сил у нее почти не осталось. — Ведь я опоздала, — сказала она. — Я заблудилась. Эту хижину найти не так-то легко. А та дама дала мне не совсем точное описание дороги.

— Какая дама?

— Я ведь не знала, где находится эта хижина. Мне надо было кого-то спросить. И мне не хотелось звонить тебе… — Она вновь попыталась улыбнуться. — И я позвонила в усадьбу Брагенес.

— В усадьбу Брагенес?

— Да. И разговаривала с женой управляющего. И она была не очень любезна, пока я не сказала, о чем речь…

— Ты говоришь, позвонила в усадьбу Брагенес? В усадьбу?

— Я посмотрела телефон в каталоге. Я помнила, что ты называл эту усадьбу.

— И ты разговаривала с Гудрун Бауге?

— Да, вроде бы так ее звали… — Анита закрыла глаза, как будто эти мысли ее утомили.

— Послушай, — произнес он через некоторое время, и ему казалось, что она должна была слышать, как в его голове мечутся мысли. — Мне надо вернуться в управление. Там сегодня не все спокойно.

— Я понимаю, — ответила Анита. — Да и здесь они не очень рады, когда ко мне кто-то приходит.

— А к тебе часто приходят?

— Только Моене, — ответила она с улыбкой. — Она хотела убедиться в том, что со мной все в порядке. И извиниться за Трульсена. Она назвала это «проявлением излишнего служебного рвения».

— Можно сказать и так…

— А потом мне кажется, что она собиралась упрекнуть меня в нерегламентированном поведении. Но тут мне стало плохо, меня вырвало, и ей пришлось уйти.

— А как ты сейчас себя чувствуешь?

— Лучше, — ответила она и улыбнулась, как будто так и было. — Не суди Моене слишком строго. Она ведь пытается что-то сделать. Она даже цветы принесла.

Валманн взглянул на букетик на тумбочке. Он был точно такой же, какой он сам положил на кровать Аните.

55

Валманн набрал номер Бьярне Бауге из машины. Управляющий усадьбой взял трубку тотчас же, как будто сидел у телефона и ждал звонка. Валманн представился и попросил Гудрун.

— Гудрун?

— Да, твою жену.

— Но ее здесь нет! — воскликнул тот, как будто это было что-то само собой разумеющееся, о чем все должны были знать.

— А где же она?

— В больнице. Ее положили вчера утром. В Эльверум отвезли. Они туда перевели это проклятое родильное отделение! — Крестьянин явно злился и не мог совладать с собой. — У нее вчера ночью началось кровотечение. Я боюсь, что она потеряет ребенка! — Голос звучал резко, видимо от стресса и опасений. — Я сейчас как раз к ней еду, от персонала по телефону ничего не добьешься!

— Счастливого пути, — крикнул Валманн. На минуту его тоже охватило беспокойство за мать и ребенка. — Постой, впрочем, еще кое-что, ты не знаешь, Рихард Солум дома? Я знаю, что он вернулся вчера вечером.

— Разве он вернулся домой? — В голосе Бауге звучало искреннее удивление. — Я этого не знал… Я вчера весь день был в дороге. Встречи, земельный комитет, Крестьянский союз… Сейчас у крестьян горячая пора. — Казалось, что он сам себя успокаивал, переходя на повседневные заботы.

— Я с ним разговаривал.

— Ах вот как? Может, он сразу на рыбалку поехал? Он ведь заядлый рыболов. У них целая компания, и они каждый год ловят семгу где-то в Трёнделаге. Как раз в это время года.

— Да, но не сразу же по возвращении из Америки.

— Он очень скучает по рыбалке, когда он за океаном… Знаешь, старик еще очень бодр и крепко стоит на ногах. Сейчас уже народ не тот пошел. Поэтому я бы не удивился…

— Что касается меня, то я бы удивился, — ответил Валманн и вспомнил дрожащий, старческий голос, который он слышал по телефону в прошлый вечер. Вряд ли такой голос мог принадлежать человеку, отправлявшемуся на рыбалку.

В тесных, забитых мебелью помещениях полицейского управления Хамара обычно ничего не напоминало о жизни за его стенами, однако крутой спортивный костюм Трульсена очень настойчиво напоминал всем присутствующим, чего они лишаются, оставаясь в четырех стенах в такой прекрасный день. Видимо, он не успел переодеться после своего интервью на телевидении.

— Как охотник за куропатками из Мурманска, — прошептал Рюстен, садясь рядом с Валманном и косясь на руководителя следствия.

Моене заняла свое место во главе стола. Время близилось к вечеру. Ее лицо ясно говорило о том, что она хотела услышать факты, обоснованные утверждения и ясные выводы. Дело Хаммерсенгов было уже целый месяц бельмом на глазу, причем не только для нее, но и для всего полицейского управления. Настало время поставить на нем точку и засунуть в дальний ящик. Все остальные — Рюстен, Фейринг, Трульсен и Валманн — имели каждый свои причины желать того же самого. Единственный человек, казавшийся довольным сложившимся положением вещей, был Кронберг, пришедший по приглашению Валманна. Загадка Хаммерсенгов открыла необычайно широкие возможности для применения его знаний и способностей.

Валманн позволил Трульсену начать представление. Тот не возражал и сразу же выложил свою теорию о том, что именно Клауса Хаммерсенга нашли мертвым в хижине, после того как тот заманил туда Аниту Хегг через чат в Интернете. Оставалось только выяснить, существовала ли связь между его возвращением в окрестности Хамара и смертью его родителей. Трульсен довольно быстро закончил, поскольку все эти аргументы он уже отшлифовал накануне перед журналистами. Но выглядел слегка сконфуженным, да к тому же вспотел в своем спортивном одеянии, и казалось, что только сейчас стал осознавать недостатки своей версии событий. Если бы он умел читать мысли людей по выражению их лиц, то почувствовал бы себя еще более пришибленным. Рюстен с трудом сдерживал зевки, Фейринг поднялся с места, прежде чем Трульсен закончил, и налил себе стакан воды из автомата, и даже Моене, которая поддерживала его на протяжении всего следствия, не сияла от удовольствия.

Валманн вклинился в разговор, прежде чем Трульсен успел сесть на место. Уж очень ему хотелось посмотреть, как тот будет извиваться.

— Нет никаких убедительных доказательств того, что в пожаре погиб Клаус Хаммерсенг, — начал он.

Трульсен раскрыл рот, но не успел и слова вымолвить, как Валманн продолжил:

— Ты подкрепляешь свои аргументы исключительно информацией из вторых рук о переписке в Интернете, где кто угодно может назваться кем угодно и где обман фактически есть часть игры. Все дело в том, что ты своим отсутствием фантазии и упрямством ухитрился совсем испортить одно расследование, а сейчас хочешь загубить и второе, отвлекая внимание и ресурсы от того, что там действительно произошло.

— Валманн! — строго сказала Моене. Такие обороты не были приняты между коллегами в полицейском управлении Хамара, которое славилось отличной рабочей атмосферой.

— Что-о?.. — Трульсен, казалось, почувствовал поддержку начальницы. Его лицо покраснело от негодования (а может быть, дело было в жарком костюме).

— А что ты можешь предложить в подтверждение своих доводов?

— Что за инсинуации! — Моене бросила на Валманна угрожающий, но довольно пристальный взгляд.

— Начну с конца и скажу, что Клаус Хаммерсенг мертв уже почти что год.

— Доказательства! — крикнул Трульсен.

— А кроме того, в хижине погибла женщина, — невозмутимо добавил Валманн.

— Что-о? — Лицо Трульсена начало приобретать багровый оттенок.

— Если бы ты немного подождал с допросом сотрудника полиции Аниты Хегг, пока она не будет в состоянии давать показания, а не предпринимал бы нерегламентированные действия… — он обменялся взглядом с Моене, — ворвавшись в больничную палату вчера поздно вечером и нарушив приказ врача, ты бы услышал ее утверждение о том, что находившийся в хижине человек был женщиной. Эта женщина лежала на полу мертвая или без сознания. А сразу после этого Хегг ударил по голове кто-то третий…

— Ты что… — Трульсен расстегнул пуговицу на спортивной рубашке. — Валманн, ты хочешь сказать, что мы должны принять бессвязное бормотанье больного человека в качестве свидетельских показаний в деле об убийстве?

— Я разговаривал с ней полчаса тому назад, — ответил Валманн как можно спокойнее. — Она не была под действием снотворного, как вчера вечером, когда ты к ней ворвался. А кроме того, ты же не побрезговал использовать ее показания, пока думал, что они подтверждают твои выводы — или, вернее, пустые предположения?

— Хватит, Валманн! — воскликнула Моене.

— Ведь не я вышел за границы дозволенного, — сухо возразил Валманн.

— Хегг сочинила всю эту историю, чтобы скрыть свою собственную роль, — начал Трульсен, засунув палец за воротник. — А эта роль довольно неприглядная! Кто угодно может сказать, что его ударили…

— Но не всякий может предъявить трещину в черепе в качестве доказательства! — взорвался Валманн.

— А как насчет того мобильного телефона, — вскрикнул Трульсен, — который не сгорел во время пожара?

— Который я вытащил из пожарища, — напомнил Валманн.

— Ведь он был зарегистрирован на имя Клауса Хаммерсенга! Я сам это проверил! Ведь ты же не будешь этого отрицать?

— Кто угодно может иметь в кармане чей угодно мобильный телефон, Трульсен, ты это поймешь, если немного подумаешь. Но раз уж ты об этом сказал… — теперь он обращался ко всей группе, которая следила за этой дуэлью с растущим интересом, — то мы можем попытаться представить себе, кто мог завладеть мобильным телефоном Клауса Хаммерсенга. Может быть, та же женщина, которая была с ним настолько близка, что сумела выдать себя за него — с некоторой степенью достоверности — в Интернете? Та же женщина, которая жила с ним вместе в хижине летом и осенью прошлого года. Та же женщина, которая была соцработником у четы Хаммерсенг непосредственно перед их смертью и которая, очевидно, вступила в сексуальную связь с Георгом Хаммерсенгом, что привело к беременности, а потом вымогала у него деньги? Та же женщина, которая работала ночным сторожем в больнице Сандеруд в последние три месяца, а именно оттуда приходили сообщения по Интернету от «Клауса Хаммерсенга», или «Шопена»? Короче говоря, не была ли это его сожительница Сара Шуманн?

— Что это все значит, Валманн? — На лице Моене смешались недоумение, недоверие и раздражение. — Ты можешь все это как-то подтвердить?

— Все до мельчайших подробностей, — констатировал Валманн с угрюмым выражением лица. — Мы можем пройтись по всему этому шаг за шагом. Именно Сара Шуманн погибла в пожаре. И вскрытие это покажет. Криминалисты уже подтвердили, что погибла женщина. Фейринг отследил ее в хижине по отпечаткам пальцев, так что мы знаем, что именно она жила там вместе с Клаусом. Она, должно быть, была там в момент его смерти или даже способствовала этому. Мы нашли ее машину поблизости, и в машине полно вещей Клауса. И если бы сотрудник полиции Трульсен нашел время, чтобы прислушаться к нашим доводам или, по крайней мере, подождать отчетов, многих неприятностей можно было бы избежать, уж во всяком случае, совершенно неправильной таблоидной версии трагических событий, попавшей в газеты и на телевидение от лица самого начальника следствия.

— Что за наглость! — Голос Трульсена скользил вверх и вниз по музыкальной шкале. — Ты рассказываешь какие-то басни, Валманн, не имея ни одного достоверного доказательства! А?

— Уж одно доказательство точно имеется, — ответил Валманн и бросил на своего коллегу такой взгляд, что тот едва удержал равновесие. — Я только что получил результат анализа ДНК локона с семейной фотографии Хаммерсенгов. Мы сравнили результат с анализом ДНК, взятого с трупа, найденного в апреле в лесу возле Тангена. Результат показывает совпадение на девяносто девять целых и восемь десятых процента. Иными словами, имеется один шанс из миллиарда возможных, что эти люди не идентичны. Именно Клаус был найден мертвым в лесу. Придется признать это раз и навсегда!

56

— Но какая здесь может быть связь?

Вопрос задал Харальд Рюстен. Прошел час после того, как Трульсен собрал со стола свои бумаги и покинул комнату, стуча своими охотничьими сапогами по истоптанному половому покрытию.

— У этого парня большое будущее в ведомстве, отвечающем за дорожное движение, — пробормотал Фейринг.

Однако никто не последовал приглашению позлорадствовать по поводу некомпетентности Трульсена, так жестоко разоблаченной в присутствии всех сотрудников. После просмотра материалов, представленных Валманном, Фейрингом и Кронбергом, вся группа почувствовала сильную усталость. Несколько раундов приема внутрь убийственных доз «Нескафе» вызвали лишь повышенную кислотность. Рюстен подытожил всеобщее мнение, неопровержимо констатировав, что, несмотря на сенсационную новую информацию, они ни на шаг не продвинулись в решении вопроса о том, что же действительно произошло в вилле Хаммерсенгов. Кто или что явилось причиной их смерти, оставалось неясным, хотя причина обоих смертей была налицо.

— У меня есть одна идея… — Валманн чувствовал такую же опустошенность и неспособность к дальнейшей дискуссии, как и остальные. Он даже не смог как следует порадоваться своей решительной победе над Трульсеном, после того как убедил Моене, что защита доброго имени и чести Хаммерсенгов, на чем она так настаивала, — дело дохлое. Если раньше они имели ноль подозреваемых и совершенную загадку в отношении произошедшего на вилле, то теперь уже двое, а то и трое людей, имевших явные мотивы для того, чтобы убрать супругов Хаммерсенг, однако никаких прямых улик против этих людей не было. И двое подозреваемых были к тому же мертвы.

— Есть одна деталь…

Остальные взглянули на него, но без особых радужных ожиданий. Все полагали, что приблизились к загадке со всех возможных сторон, всеми возможными логическими путями, как прямыми, так и кривыми, но все безуспешно. Сейчас, возможно, настал момент проявить «творческий подход» (качество, о котором столь рьяно говорили все консультанты на курсах повышения квалификации для руководителей и сотрудников полиции), во что никто сейчас особенно не верил. Настал момент для полета фантазии, а она как раз совсем истощилась. Может быть, пришел черед легендарной валманновской интуиции? Во всяком случае, он был единственным, кто нарушил наступившее молчание.

— Кольцо… — сказал Валманн и сунул руку в карман. — Ведь вы помните тот кусочек металла, который был найден в механизме подъемника для инвалидной коляски? В чем причина остановки лифта и самая очевидная причина того, что Лидия Хаммерсенг упала с лестницы? Ну вот, я решил посмотреть на этот кусочек металла… То есть я попросил об этом одного знакомого…

— Знакомого!.. — Моене повернулась к нему с огненным блеском в глазах. — Ты посмел передать доказательство из дела, находящегося в расследовании, постороннему лицу?

— А ты бы лучше спросила, почему расследование не проявило интереса к этому удивительному постороннему предмету, оказавшемуся в механизме подъемника, — парировал Валманн. — А этот кусочек металла мне вернули. Вот смотрите… — И он уронил маленький блестящий предмет на стол, и по звуку было слышно, что это благородный металл.

Все наклонились над столом, чтобы рассмотреть железку.

— Так вот, этот кусочек металла был кольцом, — продолжал Валманн, — обручальным кольцом. Обручальным кольцом Георга Хаммерсенга из белого золота. Надпись на кольце оказалось возможным прочесть…

Изуродованное кольцо переходило из рук в руки, и каждый рассматривал его.

— И что же это означает, Валманн? — спросила Моене с воинственными нотками в голосе, как будто речь шла о новом осложнении, которое он придумал, чтобы еще больше усложнить им работу…

— А то, что, видимо, сам Георг и засунул это кольцо в механизм лифта.

Эти слова произнес Рюстен. Этот примерный семьянин выглядел несколько подавленным, но все же продолжил свою мысль:

— Должно быть, он сорвал с себя кольцо и засунул его между шестеренками. — Он покачал головой. — Чтобы она не смогла спуститься вниз. Чудовищно…

— Но почему? — Моене переводила взгляд с одного на другого, как бы призывая их произнести то волшебное слово, которое прорвало бы порочный круг, объяснило необъяснимое, раскрыв иной смысл происшедшего, не такой жуткий, какой вырисовывался у всех в голове, и таким образом разрядить обстановку, помочь им выйти из этой тесной комнаты, вернуться домой к обеду, теленовостям (где будут исправлены слишком рьяные усилия Трульсена) и тихому вечеру на террасе.

— Может быть, он собирался сделать что-то такое, для чего хотел остаться в одиночестве, — предположил Валманн.

— Ты хочешь сказать?.. — Моене явно не решалась сделать последнее заключение.

— Но мы же знаем, что он сделал на самом деле, не правда ли? Ведь нет никаких сомнений в том, что он покончил собой. И возможно, она…

— Хотела помешать ему? Мне кажется, ты говорил, что их супружеская жизнь была сплошным адом. И тогда, я полагаю, она не возражала бы, если бы он… убрался ко всем чертям! — Моене не слыла любительницей крепких выражений. К тому же она не была замужем, и ей не знакомы приливно-отливные волны, поднимающие и опускающие лодку супружеской жизни от одной крайности к другой — от счастья к отчаянию — даже среди ежедневной суеты.

— Многое может случиться, когда ты стоишь перед лицом смерти, — произнес Рюстен. — Муж никогда не помешает, даже если он нелюбимый. И возможно, она понимала, что уж лучше жить так на втором этаже, чем попасть в дом инвалидов. Боже мой! Да есть тысячи причин, по которым она захотела бы помешать ему покончить с собой, да, она, в конце концов, могла искать примирения с ним в конце жизненного пути!

— Или же… — прервал его Валманн и тем вновь привлек всеобщее внимание. — Может быть, он засунул кольцо в шестеренку, потому что хотел, чтобы она там осталась — навсегда!

На минуту воцарилось всеобщее молчание и был слышен лишь легкий шум кондиционера.

— Этого мы никогда не узнаем, — сказал Рюстен, поморщившись и как бы желая, чтобы последние слова Валманна остались невысказанными.

— Ну тогда пойдем по домам, — заключила Моене и поднялась с кресла. Ее коротко подстриженные волосы прилипли ко лбу и вискам. Валманн обратил внимание на то, что у нее проявились красные пятна на руках, которыми она впивалась в ручки кресла. Судя по всему, сегодняшний день оказался напряженным для всех.

— Но кто же был третьим человеком в избушке? — спросил Рюстен, когда они с Валманном спускались вниз по лестнице.

— Трудно сказать, — ответил Валманн. Но не добавил, что занят как раз выяснением этого факта.

57

В такую чудесную погоду даже мрачные лесные делянки в Станге Вестбюгд в лучах солнца выглядели привлекательно. Однако пожарище есть пожарище.

Валманн почувствовал запах, как только вышел из машины, едкий кисловатый запах, не похожий ни на какой иной — ни костра, ни горящего хвороста; вонь от пожара остается в воздухе несколько дней, как будто огонь уничтожил не только дом и мебель, но память о его обитателях, их маленькие радости и большие заботы, их будничную рутину, неосуществившиеся мечты и смутные надежды, которые в конце концов превратились в ядовитый дым смирения и загубленной жизни.

На лужайке не было машин и, к счастью, никаких любопытных. Валманн толком сам не знал, что он там ищет. Хижина сгорела целиком. Останки увезли. Маловероятно, что люди Фейринга что-то просмотрели, что могло бы пролить свет на происшедшее вчера вечером. Но Валманна тянуло сюда. Казалось, что объяснение этой трагедии — вернее, этих трагедий — скрывалось где-то в окрестностях. И когда он в своем «мондео» проезжал мимо поселка Станге с его пасторальной панорамой, мимо больших усадеб, бесконечных земельных угодий, рощ со старыми тридцатиметровыми деревьями, он чувствовал, что никогда еще не был так близок к решению загадки, так уверен в своей способности увязать все события в единое целое… Внезапно он окунулся в лесную мглу, и все вмиг потемнело, исказилось, стало неузнаваемым, ясная и открытая перспектива исчезла, а хорошо известные предметы внезапно приобрели загадочный, даже угрожающий вид. Именно здесь, среди этих естественных природных противоречий, и скрывался ответ.

На пожарище не было любопытных зрителей, однако было похоже, что кто-то все же проигнорировал запретную ленту, натянутую полицейскими, и подошел совсем близко и сидел теперь на приступках около сарая. Это был пожилой человек, и из-под кепочки с надписью «Флорида Саншайн Стейт» выбивались седые волосы.

Валманн подошел поближе. Мужчина поднял голову. У него были резкие, правильные черты лица, острый нос, большой подбородок. Когда-то он, должно быть, был красив, но сейчас вид у него был больной и измученный. Матовые голубые глаза бегали под густыми бровями, а губы дрожали.

— Рихард Солум, — обратился к нему Валманн, — я из полиции. Вы со мной говорили вчера по телефону. Я полагаю, нам есть что обсудить.

— Из полиции? — повторил тот неуверенным голосом. — Полиция мне сейчас уже не поможет.

— Зато вы можете нам помочь, — произнес Валманн, стараясь придать своему голосу как можно больше доброжелательности.

— У меня был сын, — продолжал старик, — не обращая внимания на слова собеседника, — но он погиб в пожаре вчера вечером. У меня был сын… — повторил он и провел морщинистой рукой по лицу. А затем добавил: — Но я не знал этого. И вот он мне написал. Однако письма мне не переслали. Ни одного. Она не послала их. Я нашел их вчера, когда приехал домой. Я мог бы помочь ему, но теперь слишком поздно.

— Гудрун Бауге? — спросил Валманн.

— И почему она не послала мне письма?.. — Он не обращал внимания на слезы, которые катились по его лицу меж морщин и делали щеки мокрыми и блестящими.

— Это Гудрун Бауге, жена управляющего, не переслала вам письма?

— Да, Гудрун. Вообще-то она крепка, как скала, и очень надежна. Я верю ей больше, чем своему банку.

— Пойдемте, я отвезу вас домой, — ответил Валманн.

Валманн оставил мобильник в машине. На экране обозначился звонок. Он сразу же узнал номер — то был Бьярне Бауге. Валманн почти не сомневался в том, что случилось. Пока Солум усаживался на пассажирском сиденье, он набрал номер больницы в Эльверуме. Дежурная сестра подтвердила через некоторое время, что госпожа Гудрун Бауге поступила накануне утром с маточным кровотечением. Врачи пытались спасти плод, но безуспешно. Она была в возбужденном состоянии и получила успокоительное. К тому же потеряла много крови, и ей поставили капельницу. К вечеру она несколько успокоилась, однако дежурный врач отделения решил оставить ее под наблюдением до следующего дня. От пациенток, перенесших выкидыш, можно ожидать непредсказуемых реакций. Госпожу Бауге положили в отдельную палату, чтобы обеспечить ей покой. Однако вечером она исчезла из больницы. Сейчас выясняется, насколько в этом виноваты дежурные. Предполагают, что она отправилась домой, однако связаться с родственниками не удалось. После этого о случившемся известили полицию. К таким делам всегда подходили чрезвычайно осторожно и не разглашали их. В большинстве случаев пациенты остаются невредимы.

Валманн поблагодарил и отключился. Он проклинал правила органов здравоохранения, касающиеся сохранения медицинской тайны и охраны прав личности. Если бы он сразу узнал о коллапсе Гудрун Бауге и ее побеге из больницы, все было бы по-другому. Однако его раздражение было вызвано и другими причинами: если бы он сам был повнимательнее, если бы хорошенько поразмышлял… Ведь избушка находилась на территории усадьбы Брагенес — здесь была ясная связь, а он увидел ее только сейчас! Разве не было оснований вмешаться и расширить поиски? А что касается Гудрун Бауге, ее удивительного спокойствия, отсутствия реакции на обнаружение трупа в лесу, полной погруженности в сельхозработы (а он-то подумал, что это крестьянский инстинкт), разве все это не давало оснований для некоторых вопросов и сомнений? Многое могло бы выясниться, если бы он допросил ее две недели назад! И многих несчастий можно было бы избежать!

От досады и раздражения он прибавил газу и быстро покатил по травянистой дороге.

А Солум тем временем пытался восстановить эпизоды своей прошлой жизни. Он, конечно же, помнил молодую талантливую Лидию Элисейсен. Даже сейчас его голос ожил, когда он заговорил о ней. Она несколько раз давала концерты в усадьбе Брагенес, у нее был блестящий талант… На тактичный вопрос Валманна хозяин усадьбы признался, что между ними были близкие отношения — это была короткая и бурная связь. Он не видел в этом ничего дурного, ведь он не был женат, а она была красива и страстно отдавалась искусству и жизни… Все, конечно, кончилось, когда он обручился… Но он и не подозревал, что их любовная связь имела «последствия». Если бы она ему призналась… Его голос, бывший только что теплым и жизнерадостным, снова стал глухим и тихим: он бы, конечно, выполнил свой долг. Но судьба… Он повернулся к Валманну, который смотрел вперед на дорогу. Но судьба распорядилась так, что у него не было больше детей.

— А что насчет Гудрун?

— О, Гудрун. Жизнь в усадьбе изменилась с ее появлением. Она была для меня почти дочерью, которой у меня никогда не было.

— Вы знаете, что она играет на рояле?

— Нет, этого она мне никогда не рассказывала.

— Вы знали, что она ждала ребенка?

— Неужели? — Старик снова оживился. — Ну и ну! Какая радость! Мы так давно ждали появления маленьких детей в усадьбе Брагенес! Надо же! И ни слова мне не сказала. Малышка Гудрун так любит преподносить сюрпризы.

— Да, пожалуй. Она — дамочка с сюрпризами, — согласился Валманн, заворачивая во двор усадьбы.

Они нашли Гудрун в спальне главного здания, в кровати бывшего хозяина усадьбы и его супруги. Она была в сознании, но реакции ее были заторможены, глаза бегали, она отвечала неопределенно. После короткой беседы с супругом Валманн отвез ее в пункт «скорой помощи», откуда ее отправили в больницу Хамара, а в коридоре поставили полицейского. В больнице Валманн узнал, что Аниту решили оставить там еще на один день — она неважно себя чувствовала, и у нее обнаружились проблемы со зрением. С травмами головы не шутят, назидательным тоном заявила старшая сестра.

Валманн заглянул к ней на минутку, но не стал рассказывать о последних событиях в деле Хаммерсенгов. Иначе он нарушил бы предписание врача об абсолютном покое. А кроме того, ему самому пришлось бы лишний раз говорить о неприятных вещах.

— Я так хочу домой, к тебе, — жаловалась Анита. — Я хочу, чтобы ты за мной ухаживал!

Валманн понял, что дела с ней хуже, чем он думал. Она раньше никогда не ныла, не хныкала и не жаловалась. И он в общем даже обрадовался такому решению. Ему надо было побыть в одиночестве и разложить все новые факты по полочкам, попытаться продумать возможные связи и разобраться в перспективах.

58

— Мне следовало бы выбросить все письма! — воскликнула Гудрун Бауге и отвернулась от него. Она принадлежала к людям, которые не любили показывать свои чувства. Ей стало намного лучше за сутки, прошедшие с того момента, как она попала в больницу. Валманну разрешили посещение на полчаса, не больше. Старшая сестра оказалась строгой дамой. Пациентка была в состоянии шока, когда поступила в больницу, она потеряла много крови, и лечение продолжалось. Если ей вдруг станет хуже, то беседу придется сразу же прервать.

Однако Гудрун Бауге чувствовала себя отлично. Она сидела на кровати, на ее лице играл румянец, а во взгляде вновь появился нагловатый оттенок. Она ни в чем не раскаивалась, жалела только о своих «промахах», как она назвала их, например с письмами.

Писем было всего три. Два из них пришли по почте. Она обратила внимание на первое письмо из-за почерка — корявого и неровного. На конверте были пятна. Она подумала сначала, что это дурацкая шутка каких-то шалопаев или письмо с просьбой о деньгах от обитающих по соседству хипповатых попрошаек. В хороших вещах недостатка нет, подумала Гудрун Бауге, зато хороших людей явно не хватает. Однако после получения третьего письма, которое было толще предыдущих, ее разобрало любопытство. Ей не пришло в голову, что письма имеют какое-то отношение к парочке, обитающей в деревянном домике. У нее образовалось нечто вроде шапочного знакомства с девушкой из домика — они кивали друг другу при встрече в магазине. Гудрун с любопытством наблюдала за дамочкой и пришла к выводу, что та неробкого десятка. И даже несколько вульгарна. В самом деле, красит волосы все время в разные цвета. На ногтях остатки лака. Такой дамочке не место рядом с ними. Гудрун всегда внимательно следила за тем, кто обитает в лесной хижине. И хотя сдавал ее сам Солум, они с мужем отвечали за порядок. Эти двое были какие-то странные, она сразу это заметила. Не туристы, не сезонные рабочие. Женщина выглядела более общительной, она часто ездила в Хамар. Мужчина почти совсем не показывался. Они жили там до поздней осени. Такого еще никогда не бывало. И кому это вздумалось жить в старой, насквозь продуваемой хижине, когда ночи стали такими длинными и холодными? Этот вопрос Гудрун Бауге задавала себе самой поучительным и даже обиженным тоном. Насчет этих двоих у нее с самого начала было какое-то дурное предчувствие.

Именно тогда-то и пришло последнее письмо. Почерк был тот же самый. Его принесли не по почте. Кто-то подсунул его под дверь главного здания усадьбы, и оно пролежало там несколько дней и так размокло от росы, что расклеилось. А может, его и не заклеили вовсе…

Это-то письмо она прочитала. Оно было от мужчины, жившего в хижине.

Когда она прочитала письмо, то поняла, что если то, что там было написано — правда, то это представляет угрозу ее будущему. Писавший утверждал, что он — сын Рихарда Солума. Он утверждал, что сам не знал этого до недавнего времени. Он много ездил по свету, но теперь вернулся и хотел бы увидеться с отцом. Он назвал имя матери. Гудрун Бауге вспомнила, что слышала это имя в связи с историей, которую рассказывали в округе. Она поняла, что все это может оказаться правдой. А ведь они с мужем как раз собирались сами завести ребенка…

— Будущего хозяина усадьбы… — вставил Валманн, который наконец-то начал понимать, к чему она клонит.

— Ну в общем-то так… — В этот момент лицо ее болезненно исказилось, и Валманн сразу же упрекнул себя в отсутствии чуткости к женщине, только что перенесшей выкидыш.

— Ты, наверное, думаешь, что это воздушные замки, но мы хорошо себя чувствуем в усадьбе, и у нас отличный контакт с Солумом. У него нет наследников. Он, в конце концов, сам это предложил, сказав, что маленький ребенок мог бы обеспечить преемственность в усадьбе. Наш ребенок мог бы стать наследником! — В ее голосе проявились нотки гордости и самоуверенности.

И вот тут-то и возникли в лесной хижине эти бродяги, которые ничего не делают, а только хотят испортить ей жизнь, зачеркнуть будущее ее семьи.

Гудрун Бауге разорвала письмо. И тут же перед ней возникла дилемма: что сделать с двумя первыми письмами? Уничтожить? Ведь Солум за семью горами во Флориде. А что, если эти двое дождутся его возвращения? Что, если этот его сын-оборванец придет к своему отцу и спросит про письма? В каком свете она тогда предстанет? Ведь за почту она отвечала. В таком случае будет легче объяснить отсутствие одного письма, которое просто подсунули под дверь.

— А потом проблема разрешилась сама собой? — Валманн начал понимать логику развития событий.

— Ну в общем-то так… — Ему показалось, что по ее губам пробежало некое подобие улыбки. — Во всяком случае, они исчезли. В один прекрасный день их не стало. Представь себе, как я обрадовалась! Я была уверена, что это авантюристы, в конечном счете, — негодяи, придумавшие всю эту историю, чтобы выжать из старого Солума деньги. А когда они не получили ответа, расстроились и уехали. Такие, как они, все равно никогда не смогли бы вести хозяйство в большой усадьбе, — добавила она и состроила презрительную гримасу.

— А потом вдруг опять появились?

— Я сразу поняла, в чем дело, когда началась эта история с трупом. Они же оба сидели на наркотиках. Очевидно, повздорили, она разозлилась и прибила его. Он ведь был слабак, а она не собиралась всю жизнь провести в лесной хижине. Но конечно, в дело вмешалась полиция и начала выискивать и выспрашивать. А когда вы намекнули на то, что, возможно, имеется связь между этой парочкой в хижине и делом Хаммерсенгов…

— Я?..

— Вы, наверное, оговорились, но я поняла намек, когда вы сказали «другое дело, которое мы расследуем». Ведь других дел не так-то много. И тогда я здорово испугалась, ведь это было то самое имя! Я с ужасом ждала, что полиция до всего докопается, и что тогда подумают про нас? И особенно когда ты сообщил мне радостную новость, что жившая в хижине женщина была беременна. Я чуть с ума не сошла. Я совсем спать перестала. Понимаешь?

То, что рассказала Гудрун Бауге, было не признанием, а объяснением. Она говорила так, как будто бы хотела убедить его в своих мотивах. Как будто она думала, что имела право поступить именно так. Чтобы обеспечить будущее в усадьбе Брагенес для себя и своей семьи.

— А потом я потеряла ребенка… — Теперь она уже не пыталась скрыть слезы. — Я не могла больше оставаться в роддоме, я была не в себе и просто сбежала. И доехала на автобусе до Хамара. Бьярне был на собрании. Мне было так стыдно перед ним. Я не знала, куда деться от стыда… И тогда позвонила дама из полиции.

— Чтобы спросить дорогу.

— Она была какая-то одержимая. Говорила о встрече с важным свидетелем. В хижине. Я сразу же поняла, что это, должно быть, она. И мне стало ясно, что я должна сделать. Ведь если убрать ее с дороги, то никто не узнает… Я была совсем не в себе…

В дверь постучали. Заглянула старшая сестра и, увидев заплаканное лицо Гудрун Бауге, с упреком посмотрела на Валманна, который сразу же сделал протестующий знак рукой:

— Еще одну минуточку! Я как раз собирался уйти.

— Кажется, мне лучше остаться, — произнесла она.

— Сожалею, — сказал Валманн и поднялся. — Речь идет о полицейском расследовании. — Он вдруг испугался, что она попросит его предъявить полномочия, которых у него не было. Но сестра состроила гримасу и удалилась.

— Я еще хотела сказать… — Гудрун Бауге слегка приподнялась, и ее взгляд снова стал неподвижным.

— Что такое?

— Думай, что хочешь… — Она посмотрела на него так, как будто бы сидела в кабине трактора, а он стоял перед ней в своих городских ботинках посреди сельской грязи. — Я никого не увидела в хижине, когда вошла. Там было темно и пусто. Я как раз вошла, когда услышала, что подъезжает машина. Я была совершенно уверена в том, что это она. Я встала за дверью и… Ну да, думай, что хочешь…

Валманну потребовалось несколько секунд, чтобы переварить это признание.

— Ты хочешь сказать, что ударила не того человека?

— Думай, что хочешь, — повторила она, бросив на него упрямый взгляд. — Я бы никогда не бросилась на даму из полиции!

Валманн наконец пришел в себя:

— Ты понимаешь, что ты мне сейчас рассказала?

Она сидела и смотрела вниз. Потом кивнула.

— И ты готова повторить эти показания в полиции?

— Я бы хотела сначала поговорить с мужем, — ответила Гудрун Бауге еле слышно. — Бедный Бьярне, ведь он ничегошеньки не знает.

59

Новое кладбище Хамара расположено на небольшой возвышенности на Хоельсюре, где раньше было картофельное поле. Оттуда открывается вид на озеро Мьёса и хутора Хедмарка, а с другой стороны — на цепь холмов Сосновой горы.

На похороны собралось не так уж много народу. Обстоятельства не позволили сделать объявление о похоронах в обычном порядке. Вокруг вырытой ямы стояла только небольшая кучка людей. Было несколько венков. Кремация уже произошла, так что предстояло захоронить три урны. Пастор произнес ритуальные слова. Эйгиль Хаммерсенг, как единственный родственник умерших, стоял рядом с пастором с застывшим выражением лица. Сегодня на нем был надет пиджак, но Валманн был почти уверен в том, что в кармане его рубашки в голубую и белую полосочку лежал обратный билет до Лас-Пальмас.

Сам Валманн с нетерпением ждал окончания церемонии. Он торопился домой к Аните. Она пошла на поправку, но стукнулась головой о дверцу шкафчика в ванной, упала и потеряла сознание. Этого оказалось более чем достаточно. Валманн приступил к своим обязанностям медбрата со смешанными чувствами. Стаканчик с таблетками и ведерко у кровати вызывали неприятные воспоминания. Но сейчас все было, конечно, совсем по-другому, у него даже возникло чувство, что Анита немножко капризничала, чтобы привлечь к себе его внимание.

На работе он был занят выяснением обстоятельств пожара в хижине, в том числе тем, что нужно или не нужно сообщать прессе. Многое надо было привести в порядок после сольного выступления Трульсена в начале недели, впрочем не выкладывая слишком много подробностей. В деле Хаммерсенгов было много деталей, которые могли представлять собой лакомый кусочек для бульварных газетенок.

Теплый ветерок относил голос пастора за пределы кладбища с однообразными надгробиями. Большинство из них напоминало полуметровые куски мыла, сделанные из камня. Валманн непроизвольно посмотрел в ту сторону, где была похоронена Бет. Он еще не успел побывать здесь и убрать могилу после зимы. На могилах рядом были посажены в свежую землю анютины глазки, они, конечно, замерзнут, как это всегда бывает с цветами, посаженными до первого июня. Валманн дал себе обещание, что сделает все до семнадцатого мая, чтобы соблюсти приличия.

С того места, где он стоял, виднелась крыша виллы Скугли. Расстояние было не больше двухсот-трехсот метров. За домом еще виднелся небольшой участок леса, в то время как земля, пригодная для обработки, пала жертвой безумной строительной гонки. Он заметил одинокую фигуру среди деревьев. В этом не было ничего удивительного, ибо лесной массив Сосновой горы давно уже стал излюбленным местом прогулок для местных жителей и старые лесные тропинки превратились в утоптанные туристские тропы. Стар и млад, целые семьи и группы пешеходов-любителей бродили по этим лесным дорогам. А коммуна расчистила и обустроила места для привалов. Однако фигура, которую заметил Валманн, вовсе не была похожа на обычного туриста. Валманн прищурился. Человек пробежал немножко и остановился, постоял, затем побежал вновь, вернулся и снова застыл. Странная манера бегать трусцой, подумал Валманн и по фигуре определил, что это женщина. На ней было надето короткое пальто, а на голове была… да, прозрачная накидка. Лесная нимфа, подумал Валманн, только этого нам не хватало! На лесной опушке она снова остановилась, бросила взгляд на группу людей, собравшихся на кладбище, и затем обняла руками ближайший ствол дерева.

Валманн постепенно отделился от похоронной процессии, бросая извиняющиеся взгляды направо и налево, и неторопливо направился в сторону опушки. Он вдруг понял, кто эта женщина. Он шел не торопясь, чтобы не спугнуть ее. Однако она спокойно стояла, обняв руками ствол и прижавшись подбородком к коре, как будто ждала кого-то. Или она вообще его не видела. Однако когда он подошел к ней вплотную, она сказала, не отрывая глаз от группы людей, стоявших у вырытой могилы.

— Не надо было бы хоронить их всех вместе.

Валманн не нашелся что ответить и сделал вид, что эти слова были началом обычной беседы.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— Я хочу сказать, что Клаус не должен лежать в земле вместе с ними. Так он никогда не успокоится, мой бедный рыцарь.

— Ты — Ханне, — произнес он, пытаясь вложить в эти слова как можно меньше драматизма.

— А ты — Юнфинн, — ответила она. — Я тебя помню, а ты меня нет. Никто не запоминает маленьких девочек. А те помнят взрослых мальчишек. Как ты меня узнал?

— Мы искали тебя. — Он решился на эти слова, поскольку она не выглядела испуганной. — Полиция хотела бы переговорить с тобой.

— Я не боюсь полиции.

— Речь идет об этих смертях.

— Я догадалась.

— У нас по-прежнему много вопросов.

— Это понятно. Люди всегда впадают в растерянность, когда судьба настигает кого-то и требует справедливости. Они не видят связи.

— Вот об этом мы и хотели с тобой поговорить.

— Я знаю только то, что я знаю, — ответила она.

Валманн несколько расслабился. Он уже не боялся, что она вот-вот разожмет свои объятия и скроется в чаще, как лесная фея. Впрочем, на близком расстоянии она вовсе не походила на эфирное создание. Ханне Хаммерсенг превратилась во взрослую даму, и свободное пальто делало ее фигуру еще более объемной. Когда она встряхнула головой и накидка соскочила, Валманн увидел ее очень короткую стрижку. Она смотрела ему в глаза пристальным взглядом и говорила ясно и отчетливо, но как-то нараспев, словно повторяя заученный текст.

— Где ты живешь? — спросил он.

— С дикими розами, — ответила она. — Я сама превратилась в дикую розу. Это меня и спасло. Меня чуть не погубили зло и ненависть. Меня спасли дикие розы.

Валманна вдруг осенило:

— Ты имеешь в виду театральную труппу?

— Ну конечно. Мы разыгрываем боль. Учимся не сопротивляться. Это помогает. И это производит впечатление. Все переживают боль. И всем есть чему поучиться в Театре боли. К нам приходят много зрителей.

Валманн вспомнил, что читал в одной газете про этот театральный коллектив, обитавший в старом крестьянском доме недалеко от поселка Танген, где они давали представления. Руководитель труппы, выходец из Ирана, считался у них кем-то вроде гуру. Местное население считало их сектой и сторонилось. Валманн подумал, что должен был раньше об этом догадаться, когда Гудрун Бауге жаловалась на то, что в окрестностях много хиппи. Но эта мысль как-то затерялась среди множества других конструктивных идей в этом хаотичном расследовании.

— Ты встречалась со своим братом? — спросил он.

— Мы с Клаусом всегда поддерживали контакт, — ответила она, и ее лицо снова засияло. — Когда я была маленькая, я спала в его кровати. Он единственный, кто меня любил. Но он был слишком слаб, чтобы спасти меня. Он писал мне все время, пока плавал на своих судах, так что я всегда знала, в каких широтах он находится.

— А что, Клаус Хаммерсенг работал на судах?

— И избороздил все океаны.

— А кто такая Сара? Ты ее знала?

— Сара ухаживала за мной, когда мне было очень плохо, — ответила она, сморщив лоб.

— Ты была больна?

— Сейчас я здорова! — Она вновь улыбнулась.

— И ты больше не нуждаешься в ней?

Ханне опять сморщила лоб.

— Сара бывала очень доброй и очень злой. Именно Сара пробудила во мне Кали.

— Кали?

— Богиню войны и мести. Богиню разрушения. Знаешь, Юнфинн, во всех нас есть что-то божественное. И именно от человека зависит, какое божество возобладает.

— Каким божеством ты хотела бы быть?

Валманн был зачарован, почти околдован ее манерой говорить. Ему уже не показалось это странным. Может, именно так они и общались в этой труппе — говорили речитативом и притчами?

— Радхой! — ответила она и расплылась в улыбке. — Теперь я снова Радха, возлюбленная Кришны. Та, которая живет и любит в лесу.

— А Клаус, он тоже нашел бога, которым он хотел бы стать?

— О, бедный Клаус, — произнесла она. — Бедный Кама! Кама — это бог войны, но его лук сделан из сахарного тростника, а стрелы — из цветочных стеблей. Он не смог бы никого поранить, даже если бы захотел.

— Но Кали не такая?

— Кали уничтожает своих врагов! — ответила Ханне Хаммерсенг громким и ясным голосом. — Я была Кали. Я познала ее силу. Я выполняла ее приказы. — Валманн подумал, не настал ли момент задать более конкретный вопрос о том, что она сделала, когда «была Кали». Однако Ханне продолжала свое повествование согласно собственной логике: — Сара многое пережила. В ней скопилось много ненависти. Я рассказала ей о нашем детстве, о том, что сделали с нами наши родители. Это произвело на нее впечатление. Именно она напустила на них Кали. Но с помощью хитрости! Кали не только разрушительница, она — сама хитрость.

— А как встретились Клаус с Сарой?

— На корабле, который нес их по морю жизни… — Она снова перешла на декламацию, как школьница на выпускном вечере. — Ветры и течения привели моего бедного Каму в северные воды. Преследование и наказание заставили Сару спасаться бегством. Они встретились на пароходе, шедшем из Норвегии в Данию… — Даже такие тривиальные слова она произнесла все тем же патетическим тоном. — Он был музыкантом, а она проституткой. Некоторое время они были любовниками. Она никогда раньше не встречала доброго человека, а он не знал таких женщин. Он раскрыл ей свою жизнь и свою душу, а она злоупотребила этим. Она только хотела вызвать в нем жажду мести. Она вынашивала планы, на которые он никогда бы не согласился. Она хотела использовать его, чтобы разбогатеть. А он оказался слаб и поддался. Сара испортила ему жизнь. Это я поняла потом. Когда уже была в силах заняться этим сама.

Выражение ее лица изменилось. Светлый и сияющий взгляд стал сумрачным. Она все время обнимала руками ствол дерева, а сейчас так крепко в него вцепилась, что покраснела.

— Но я достигла справедливости! — вскрикнула она. — Кали всегда наказывает справедливо.

Валманн выглядел, должно быть, нерешительно, потому что она посмотрела ему в глаза и спросила:

— Ты мне не веришь?

— Я хотел бы узнать больше о Кали, — поторопился сообщить он. Эти слова несколько ее утихомирили, она расслабилась и начала бережно похлопывать по сосновому стволу руками, как будто гладила спину любовника.

— Сара показала мне… — начала она, — Сара показала мне, в чем суть Кали. Она хорошо сработала. Она получила доступ в этот дом. Чертовский дом… Сара хотела добраться до него самого! — Ее лицо исказила гримаса. — Она хотела заполучить самого дьявола, насильника, заполучить его для себя! Я позволила ей сделать это. Я знала, что моя очередь наступит позже.

Валманн слушал молча и кивал. Он догадывался, что приближается кульминационный момент представления, апогей Театра боли.

— Она выманила его из дьявольского дома. Она соблазнила его и заставила сходить с ума от похоти. Я пряталась в лесу и видела, что она с ним вытворяла. Я возненавидела его еще больше. Но Сара была сильной. Она издевалась над ним и угрожала ему, требовала денег…

Она ударила рукой по сосновой коре, как будто что-то не давало ей покоя. Валманну оставалось только надеяться на то, что дело не дойдет до припадка, когда она станет неуправляемой. Ханне была крупной женщиной, и он не был уверен в том, что справится с психопаткой, в которую вселилась богиня войны Кали!

— Я спряталась в лесу. Я видела, что он делал с ней. Снова и снова. Я почувствовала невообразимую ненависть. Сара была довольна. Она получила деньги. Сара добилась справедливости. Но не я! Для меня этого было недостаточно!

Она снова начала колотить по дереву.

— Затем я подошла к нему. Я хотела, чтобы он меня увидел. Я подошла к нему, и он чуть не упал. Он ведь думал, что я мертва. И тогда я рассказала ему, что побывала мертвой. Что я умирала много раз. Что он убивал меня каждый раз, когда входил в меня, когда я была девочкой. Я разделась и показала ему следы от ран, которые он нанес мне. Он начал плакать и просить прощения. Он предложил мне деньги…

Ее голос больше не был мягким и певучим. Она говорила сквозь зубы, с напряженными ноздрями и сощуренными глазами.

— Я крикнула ему, что это еще не все. Я кричала, что погублю его. Что я пойду на рыночную площадь, разденусь догола и расскажу всем, что он сделал со мной. Я сказала ему, что он будет наказан и пригвожден к позорному столбу и что все будут ненавидеть и презирать его, как я. Я рассказала ему о своей несчастной жизни и что его жизнь будет не менее несчастной…

Она срывала ногтями кору с дерева и бросала вниз.

— Он умолял, плакал, — продолжала она. — Он обещал мне все, что я захочу. Но я повернулась и исчезла в лесу, где он уже не смог найти меня…

Она улыбнулась, но получилась только злая усмешка. Казалось, она уже забыла о присутствии Валманна.

— Но я вернулась на следующий день. И на следующий. И на следующий… Я приходила к нему снова и снова. Я вела себя, как шлюха. Я кричала на него. Он пытался бежать, но ничего не получилось. Он был уже слишком стар и слаб. А я стала сильной. В теле, которое он испортил, появились мышцы. Мышцы, но не способность любить.

Сквозь полузакрытые веки показались слезы.

— Я пришла еще раз, — всхлипнула она. — Ему не удалось уйти от своей совести. Я была там, пока он не засунул в рот ружье и не выстрелил… А Кали смеялась!

Звуки, вырывавшиеся у нее изо рта, мало походили на смех.

— А как же она?.. — Вопрос вырвался у Валманна подобно слабому стону. — Лидия. Твоя мать?..

— Она! — Ханне резко изменилась. Она открыла глаза, и они засверкали от бешенства. — Ты что, думал, что она ускользнет? Она была еще хуже его. Она, которая знала, но никогда ничего не говорила? Она ведь каждый вечер слышала все, что происходило в доме, но делала вид, что ничего не знает. Она, наверное, думала, что он оставит ее в покое, если сможет делать со мной, что захочет. Она, наверное, думала, что он оставит Клауса в покое, если ему будет позволено издеваться надо мной. Она думала только о себе и о Клаусе. Клаус, Клаус, Клаус…

Ханне Хаммерсенг начала сдирать кору со ствола. Ее голос и слова больше не звучали заученно. Театр боли стал жуткой реальностью.

— Она была свидетелем всего того, что происходило, как тогда свидетелем изнасилования! — кричала дочь. — Но сейчас она была полумертва, неподвижна и беспомощна. У нее уже не было власти над маленьким ребенком. И хотя она была на его стороне, она ничего не могла сделать. Она слышала выстрел. Я видела ее наверху у лестницы. Она видела меня. Она кричала, что я поплачусь за это. Она хотела помочь ему, когда уже было поздно. Она приготовилась спуститься вниз. И тогда я сорвала с него золотое кольцо, обручальное кольцо, которое они всегда демонстрировали на людях как доказательство своего счастливого брака. Я стащила с него это толстое обручальное кольцо и засунула его в механизм лифта. Она не смогла спуститься. Ведь ноги ее не действовали. Я оставила ее наверху. А сама пошла в лес и долго смеялась. Кали смеялась!

Из ее глотки вырвались хриплые, отвратительные звуки.

— И это все? — Этот простой вопрос дался Валманну с большим трудом. — И Кали была удовлетворена?

— Нет, Кали вернулась…

Голос Ханне снова стал плавным и тягучим, а сама она стояла и ритмично раскачивалась из стороны в сторону, как будто входила в транс.

— Кали приходила каждый день навестить маму. Каждый день… Каждый день… И с каждым днем крики и рыдания становились все слабее. Но Кали не слышала их. Она же не хотела слышать, как плакала Ханне тогда в детстве. И зачем было Кали беспокоиться о ней сейчас? Ее крики были как щебетанье птиц по сравнению с плачем Ханне. Она легко отделалась. Для нее все кончилось меньше чем за неделю. Для Ханне ничего никогда не закончится… Ты теперь понял, что я назвала справедливостью?

Она вдруг окинула его совершенно нейтральным взглядом, как будто только что прочла лекцию по психологии внимательному студенту. Потом она слабо улыбнулась, как будто сама изумилась всему ужасу только что изложенного материала, всех этих трагических событий.

— «Дай мне поесть!» — кричала она с лестницы. «Еды!» Еда? — спрашивала я себя. Что это значит? «Любви!» — кричала я ей в ответ. «Любви!» И тогда она скрежетала зубами как дикий зверь!

Ханне покачала головой, как будто сама с трудом верила в то, что только что рассказала.

— И когда она свалилась с лестницы, взмахнув руками, как подбитая птица, ей пришел конец. Но не мне.

— Теперь все кончено, — сказал Валманн. — Они уже мертвы. Пойдем со мной… Я уверен, что мы найдем для тебя место, где ты обретешь покой.

— А там есть деревья? — спросила она еле слышно. — Я видела любовь в жизни только от деревьев.

— Там есть деревья, — ответил Валманн. — Это я гарантирую.

— Ты всегда был отличным парнем, Юнфинн, — ответила она совершенно нормальным голосом. — Все девчонки были в тебя влюблены. Да, мне кажется, я пошла бы за тобой, если бы ты позвал. Подумать только, отправиться в город с Юнфинном Валманном! — Она произнесла это мечтательно, как маленькая девочка. И протянула ему руку с окровавленными ногтями.

60

— Ну а ребенок, Юнфинн, что стало с ним?

— Ребенок? — Юнфинн вздрогнул. Он шел, погруженный в свои мысли, смотрел на деревья в лесу и пытался вспомнить, как он гулял здесь когда-то. С чего это она вдруг говорит про ребенка?

Он отметил про себя, что она часто меняла тему разговора, иногда весьма неожиданно. Он привык к этому. Но про детей думать было рано. Они ведь живут вместе совсем недавно…

— Я говорю про ребенка Сары Шуманн. — Она внимательно посмотрела на его лицо и рассмеялась. — Ты чего испугался?

— Ребенка усыновили, — ответил он, вздохнув с облегчением. — Забрали прямо из больницы. Для него же лучше, несчастное создание! Солум захотел оплатить ДНК-тест, и, если бы оказалось, что отцом ребенка был Клаус Хаммерсенг, он думал назначить ребенка своим наследником. У него в кармане не один миллион. Но приемные родители отказались. Вся округа знает теперь о тамошних событиях, и для несчастного наследника такая ноша оказалась бы слитком тяжелой, тем более что он незаконнорожденный. Подумай только: мать убивает отца, а затем ее убивает тетя ребенка! А сам ребенок наследует одну из самых роскошных усадеб в округе. Люди никогда не перестали бы чесать языками по этому поводу. Во всяком случае, у нас в Хедмарке.

— В твоих устах все это прозвучало словно дешевый роман.

— Как бы я хотел, чтобы это было дешевым романом.

— Так это Ханне убила Сару в хижине?

— Да, Ханне. Она хотела отомстить за Клауса. Следила за каждым шагом Сары. И ждала только подходящего момента и места. Я надеюсь, что Кали посетила ее в последний раз.

— Получается, здесь есть какая-то справедливость?

— Но не та, которую подразумеваем мы, — ответил Валманн и погладил ее легонько по затылку, где на месте состриженных волос еще был пластырь.

— И все-таки я никак не могу понять, — продолжала она, — почему ты был так уверен, что именно Сара сгорела в хижине во время пожара. Я хочу сказать, сразу в этом уверен, еще до того, как что-то прояснилось…

— Ты ведь сама ее разоблачила, — улыбнулся он.

— Я?

— Когда ты так хитро придумала псевдоним для чата — «Жорж Санд». Она все время писала не Жорж, а Джордж. Клаус никогда бы не сделал такой ошибки. Он хорошо знал классиков.

Теперь они шли, держась за руки. Птицы захлебывались в гуще деревьев.

— Здесь так хорошо, почему ты меня раньше сюда не приводил?

— Я водил тебя по другим прекрасным местам.

— Эта тропинка, по которой мы идем, это «тропа любви»?

— Возможно. — Он огляделся вокруг. — Я не совсем уверен…

— Ладно, пошли дальше, — засмеялась она.

— Здесь все так изменилось, — ответил он с искренним удивлением в голосе. — Проложены новые тропинки, устроены площадки… — Он осмотрелся по сторонам и понял, что находится совсем в другом лесу, в котором мог бы легко заблудиться, в лесу без привидений и воспоминаний. От этого Валманн почувствовал некоторое облегчение. Ему вдруг захотелось прислониться к ближайшей сосне и обнять ее, но потом он передумал и обнял Аниту. — А как насчет собачки? — прошептал он ей на ухо. — Разве это не здорово? Ходить каждый день на прогулку с маленькой собачкой?

— Ты трус, — прошептала она между поцелуями.

— Согласен. С этим можно повременить. — Видимо, с собачкой он несколько поторопился.

— Через четыре дня мне на работу, — сказала Анита. — Это значит, что у нас не так уж много времени…

И он вдруг понял, что она имеет в виду вовсе не покупку собачки.

Примечания

1

«Вердене ганг», бульварная газета, имеет самый большой тираж в Норвегии. (Здесь и далее примечания переводчиков.)

(обратно)

2

Бухта сокровищ. Орландо (англ.).

(обратно)

3

Недостающего звена? (англ.)

(обратно)

4

Научная фантастика становится все менее фантастичной (англ.).

(обратно)

5

День Конституции Норвегии.

(обратно)

6

Опубликуй или исчезни (англ.).

(обратно)

Оглавление

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?