«Группа сопровождения»

Татарченков Олег Николаевич Группа сопровождения

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Репортер уголовной хроники

Глава первая Неформальный подход к делу

Лето кончалось.

И хотя на дворе стояли жаркие дни августа 1992 года, чувствовалось, что скоро осень и недолго осталось править бал переменчивому лету средней полосы России. Менее стойкие или более молодые деревья уже спешили вкрапить в свои зеленые кроны желтые и красные искры. Они словно желали первыми продемонстрировать свою приверженность к наступающей моде осени. Поры, когда даже старые консерваторы — тополя оденутся в яркий и пестрый наряд — что делать, нужно соответствовать незыблемым законам природы. Она, милосердная, дарит последнее буйство красок жизни накануне белого дыхания зимы, листвяной смерти.

Лето кончалось.

Воздух становился холоднее. Ветер уже не приносил, как раньше, прохладу среди летней жары. Он дул настойчиво, пробивая легкие еще курточки людей, и заставлял сжиматься от непонятных предчувствий душу.

Игорь Уфимцев любил эту пору больше других. Любил еще с поры ученичества, армейской юности, студенчества. Надвигающаяся осень всегда несла перемены в судьбе.

Начало нового учебного года — как он сложится?

Приближение к долгожданному дембелю — еще на одну осень стала короче дорога к дому, к свободе выбора, сможешь ли ты правильно оценить его?

Закрутка нового семестра — какие новые знакомства, дружбы, любови, переживания — а в итоге новое знание жизни — он принесет?

И сейчас осень несла перемены. Летом Игорь перевелся с дневного отделения московского университета на заочное, вернулся домой и устроился работать в областной газете.

…Уфимцев взглянул на часы: было около двух пополудни. Он задержался на крыльце здания областного Совета и — бывшего обкома партии, построенного в стиле брежневского кубизма, в столовой которого обедали сотрудники газеты, чтобы подождать своего коллегу — Александра Бунина.

Шурик толкнул дверь из толстого стекла в полтора человеческого роста, предварявшую вход, облизал полные губы и прищурился на Уфимцева сквозь толстые стекла очков:

— Ну что, в «Бристоль», по пивку?

— Сегодня у нас понедельник? — уточнил Уфимцев.

— А ты что, по понедельникам пиво не пьешь? — хохотнул Бунин.

Он знал страсть Игоря к послеобеденной бутылке ярославского пива. Обычно Уфимцев от таких предложений не отказывался.

— У меня в три часа встреча в пресс-службе УВД, — ответил Игорь, — Оперативные сводки буду читать за неделю для криминальной хроники. Не хотелось бы дразнить товарищей ментов запахом свежего пива. И хотя сейчас за это аккредитации не лишают, но соответствовать надо…

— Желаю удачи, — бросил на прощание Бунин и направился в сторону кафе «Бристоль», что занимало угол одноименной бывшей старинной гостиницы на пересечении Кирова и Андропова. «Бристоль» в Ярославле считался местом сборищ неформальной молодежи и творческой интеллигенции.

Уфимцев со вздохом посмотрел в спину однофамильца русского классика и пошел к Волжской набережной. До брифинга в УВД было время, и он решил немного прогуляться.

Здесь было прохладно. Солнце не пробивалось сквозь густую листву деревьев, которые пока еще без ущерба для своих крон усыпали асфальт первыми предвестниками осени. Уфимцев шел у самого бордюра, где опавших листьев скопилось больше всего. Ему нравился шелест под ногами. Под этот звук хорошо думалось.

Он шел и думал, что в последнее время Шурик стал относиться к нему как-то странно: с едва отличимой долей настороженности, которую Бунин прятал за привычной иронией. Словно он открыл в Игоре что-то неожиданное и не совсем для себя приятное.

С Буниным Уфимцев был знаком без малого пять лет.

С 1987 года, когда он, зеленый выпускник школы, пришел внештатным корреспондентом в местную молодежную областную газету, считавшуюся официальным органом обкома комсомола. И первым человеком, с которым Игорь поцапался на первом своем месте работы, был именно Шурик. Ссора произошла из-за заметки об активистах из летнего комсомольского лагеря. Ребята оказались друзьями Бунина. И он посчитал, что «робинзонадой» лагерь именовать было слишком легковесно. А уж сведение серьезной идеологической работы по подготовке новых кадров для власти к банальному стремлению молодежи к романтике и пению под гитару — как минимум, легкомысленно.

В итоге произошло громкое выяснение отношений, как это случается нередко в творческих коллективах. Через неделю они помирились, но в отношениях 17-летнего Игоря и — летнего Александра остались иронически-пренебрежительные нотки. Уфимцев не признавал за Буниным авторитета старшего товарища. Тот же считал Игоря самонадеянным сопляком, которому жизнь все равно обломает гордыню.

Прошло пять лет. Уфимцев успел отслужить два года в армии, поучиться в Московском университете, вернуться…

Встретив в новой газете старого знакомого, Игорь откровенно обрадовался. Несмотря на то, что Уфимцев сотрудничал в Москве чуть ли не с тремя газетами одновременно, опыта постоянной работы у него не было. И он надеялся, что старый приятель поможет ему быстро войти в творческий коллектив.

Бунин действительно в первый же день за бутылкой пива рассказал, кто есть кто в редакции и откуда можно ждать каверзу. Выяснилось, что Шурик тоже был рад встрече: до приезда Уфимцева он был в газете чуть самым младшим по возрасту, и поэтому его творческие идеи часто зависали в воздухе. Теперь появился новичок Уфимцев, который мог стать единомышленником.

Однако в единомышленники Игорь не спешил. Внимательно выслушивал старого приятеля и… все. Идеи Бунина по созданию новой полосы, каких-то новых проектов, по-прежнему зависали в воздухе. И Игорь ничего не делал, чтобы поддержать их. Хотя, он был уверен, что, возьмись они за это дело вдвоем, какой-нибудь проект и выгорел… Не в этом ли крылась причина внезапно возникшего отчуждения?

Уфимцев не стремился кидаться в круговорот редакционной жизни. Он хотел сначала разобраться с самим собой.

…Когда его кто-нибудь спрашивал, ради чего он бросил учебу в Московском университете, покинул ставшим уже привычным за три года студенческий круг, не имея при этом ни «хвостов», ни конфликтов с учебной частью факультета журналистики, Уфимцев надевал ставшую уже привычной даже для себя ерническую маску и разглагольствовал о «жажде практической деятельности». Вещал о пропавшем желании сносить втыки от «препов», словно какой-то школяр. Или разглагольствовал о тяге к зарабатыванию денег. В зависимости от личности вопрошавшего, ответы варьировались, но не более того…

Так для чего он бросил учебу на дневном отделении с ее лекциями и семинарами, на которых можно было узнать или все, или ничего, покинул шумную Москву, ежедневно и ежечасно меняющую свои лики и личины, и заставляющую тоже самое делать и людей, населяющую ее… Оставил за спиной ожесточенные споры в студенческом общежитии по ночам о смысле жизни и построении мира. Сделал историей разгульные вечеринки с друзьями, когда пустые бутылки летят из окон ДАСа на тротуар и звонко лопаются на асфальте к ужасу прохожих и очередному скандалу с администрацией. Постарался забыть тихие вечера в парке на Воробьевых, где Москва становится иной — с соловьями и цветущими яблонями ароматного мая; вечера с теплыми пальцами в руке…

«Только отвечай честно!» — потребовал бы неумолимый голос и Уфимцев потерялся с ответом.

В глубине души ответа на вопрос «зачем?» Игорь не знал сам. Он только отдавал себе отчет, что где-то, в чем-то угодил в тупик, почувствовав к концу второго курса, что в Москве его ничего не держит.

В поисках ответа он постоянно путался в формулировках, пытался объяснить себе, искал и находил причины. А когда не находил — придумывал. И это тоже была часть правды. А сама правда заключалась в том, что вдруг ему стало страшно тоскливо и скучно. Пригрезилось, что уже сейчас он может проследить свой жизненный путь от студенческой скамьи до гробового камня на кладбище где-нибудь в спальном районе столицы. Проследить на примере десятков, сотен, тысяч людей, с которыми он, Уфимцев, сталкивается ежедневно в магазинах, автобусах, метро, на остановках и просто на улице…

«Для чего все это?» — задал он себе вопрос, сидя на «паре» по синтаксису русского языка и не нашел ответа. Тогда он ушел. В криминальные репортеры областной ежедневной газеты. С двухмесячным испытательным сроком и с обязательной нормой в две тысячи строк в месяц: еженедельная криминальная хроника, информации о событиях, репортажи, корреспонденции, статьи…

В ежедневном столкновении с чужими радостями и бедами, поворотами судеб, характерами и привычками, дружбой и ненавистью он надеялся отыскать ответ. И был уверен, что на студенческой скамье его не найдет.

…Игорь, не торопясь, пофланировал вдоль всей набережной до «стрелки» — косы, разделяющей Волгу и Которосль, на которой, по преданию высадился со своей дружиной основатель города князь Ярослав Мудрый. Обошел стадион «Юный спартаковец», «медвежий овраг», где, опять же по преданию, и было капище язычников древлян (или кривичей — кто их разберет), в котором лихой князь зарубил секирой местного топтыгина — тотема. Игорь повернул обратно: на часах было уже полтретьего, и следовало торопиться в УВД на брифинг, который давала пресс-служба для журналистов, пишущих на криминальные темы.

«Ничего необычного… — Уфимцев торопливо перелистывал сброшюрованные листки с мелким шрифтом — оперативную сводку УВД за неделю, — Бытовуха. Жена мужа ударила ножом на кухне на почве неприязненных отношений после совместного распития спиртных напитков. В присутствии двенадцатилетней дочери. Мерзость, но обыграть это можно. Что еще? Одно изнасилование. Три кражи. Грабеж. Убийство в Некоузском районе. Сцепились два механизатора. Один другого на вилы насадил. Вилы — оружие агрария. И еще топор… Ага, опять же после совместного распития… Все пьем и пьем, и пьем. Надо сегодня вечерком с Буниным пивка попить в «Титьках», кстати…»

Уфимцеву все было знакомо. Еще учась в Москве, он подрабатывал криминальным репортером в районной газете на прославленной Таганке. Столица нашей Родины в этом плане ничем не отличалась от русской провинции. Разница была только в том, что в последней все происходило пьяней и бессмысленней. А в первой все чаще вместо вил фигурировал разделочный нож импортного производства.

«Хм, это что-то новенькое… Акт вандализма над могилой умершего и похороненного гр. Кружкина А. Б. 1913 г.р., в Рыбинском районе. Из этого можно даже сделать не просто заметульку…»

Уфимцев покосился на сидевшего рядом коллегу из конкурировавшей газеты, так же перелистывавшего сводки со скучающим выражением лица, и направился к столу напротив. За ним возвышался своей 185-ти сантиметровой костлявой фигурой, поглядывая на журналистов в обычной хитрованско-простецкой манере, капитан милиции, начальник пресс-службы УВД, которого, впрочем, вся областная пресса иначе просто как «Паша», не звала.

— Паш… — Игорь склонился над капитаном, чтобы не слышал «конкурент», — Ты какие-нибудь подробности по этому случаю знаешь? — он отчеркнул ногтем «абзац с вандализмом».

— Ну-у-у… — затянул по-вологодски своим трубным и вечно простуженными голосом капитан, — Да это ж обычный акт пьяного хулиганства. Ты же знаешь, что у нас молодежь на кладбищах вытворяет. Водку пьянствует и девок трахает. Прям на могилах!

— Тише ты! — Уфимцев снова оглянулся на своего коллегу.

Тот, похоже, начал проявлять интерес к их разговору. Не хватало, чтобы еще и он «сел на хвост».

— Паш… — как можно вкрадчивее произнес Игорь, — Так это у нас в Ярославле. И то только на одном кладбище, Леонтьевском. Если, конечно, ваши сводки не врут. А это в Рыбинском районе. У них там зеленых насаждений и укромных мест, где можно водку жрать и девок лапать, и без кладбища хватает.

— Ну-у… Что я тебе скажу… Идет проверка. Но ты вряд ли что-нибудь из этого случая вытянешь. Пустышка.

— Спасибо, товарищ капитан, за разъяснение! — громко произнес Уфимцев и вернулся к своему столу.

Он торопливо переписал в блокнот еще парочку случаев с «бытовухой», чтобы криминальная хроника получилась покровавее. Прицепил тройку ДТП («Гр. Гущин, В.В, 1962 г. р. будучи в нетрезвом состоянии, был сбит а\м ВАЗ — 2106, белого цвета. А\м с места происшествия скрылся.»), попрощался с начальником пресс-службы, пожал руку «конкуренту» и выскочил за дверь.

У Игоря в голове вспыхнула идея. Она жгла ему душу и смазывала скипидаром пятки.

Редактора ярославской областной газеты Алексея Николаевича Давицина, Уфимцев знал не меньше, чем Шурика Бунина. И возможно, лучше.

В областной «молодежке» Давицин, где Игорь успел поработать до службы в армии, был непосредственным, как говорят в войсках, начальником Игоря. Когда зеленый в прямом смысле этого слова (он носил зеленый джемпер грубой вязки — рукоделие матери), мало что умеющий, но полный энтузиазма стажер появился в газете, тогдашний редактор определил бывшего школяра как раз под начало Алексея Николаевича.

Тот не слишком жаловал нагловатого стажера. Заметки и репортажи Уфимцева правились беспощадной рукой. Тот терпел. Но когда случалось, что они вообще отправлялись в корзину, рано уверовавший в свой журналистский талант салага выуживал листы обратно, терпеливо разглаживал их утюгом и нес их на стол самому редактору молодежки. Шеф по каким-то своим «шефским» причинам недолюбливал начальника отдела проблем учащейся молодежи, поэтому в пику ему отправлял писанину школяра в набор.

И когда по прошествии пяти лет бывший стажер снова появился на небосклоне Давицина, уже ставшего главным редактором популярной газеты, яростно ругающей коммунистов, борющейся с депутатами областного Совета (тем не менее, там столующейся в полном составе), поддерживающей главу администрации, и умеренно-либерально покритиковывавшей президента, Алексей Николаевич сморщился.

Но сморщился не сильно: газете нужны были молодые журналисты, тем более с опытом работы и с перспективой получения диплома престижнейшего вуза страны. А что касается наглости… в журналистской работе без нее никуда. Строптивость же, как известно, проходит с годами. Кадрами разбрасываться было глупо, и он взял Уфимцева на работу.

Правда, не удержался-таки от возможности подгорчить пряник: Игорь принимался криминальным репортером на полставки с двухмесячным испытательным сроком. Это были грабительские условия: норму в две с половиной тысячи строк нужно было выполнять наравне с «авторитетами», которые могли себе позволить программные статьи объемом в полосу. Уфимцеву на первых порах никто таких объемов не давал.

Да и сама криминалка во все времена была не очень популярна среди журналистов прежде всего из-за своего запаха. Ну, чем может пахнуть криминал? Кровью, анашой, дерьмом, спермой, водочным перегаром, порохом, гуталином милицейских сапог и продезинфицированными в вошебойке зэковскими бушлатами.

…-Алексей Николаевич! — Уфимцев молитвенно поднял руки выше головы, словно мусульманин, совершающий намаз.

Он сидел в кресле в дальнем углу кабинета. Между ним и Давициным было не менее двух метров пустого пространства, а проклятые кресла в кабинете шефа были так глубоки, что заставляли всех посетителей созерцать его сквозь собственные задранные к небесам коленки. При этом демонстрируя хозяину кабинета внутреннюю часть бедер.

Если бы кабинет Давицына посещали только одни женщины, Уфимцев еще мог бы понять изобретение главного редактора. Но причем здесь были мужчины? Тем более, что излагать суть вопроса в этом положении чертовски затруднительно. Вот и сейчас Игорь сидел в неприятной позе, вздымая руки к небесам. Правоверные мусульмане оскорбились бы, узрев такую картину. К счастью, они этого не видели.

Уфимцев пытался убедить своего шефа в целесообразности командировки в Рыбинский район.

— Алексей Николаевич, — с жаром и, как ему казалось, убедительно, говорил Игорь, — В сельской глуши просто так не рушат могилы. Даже если это акт пьяного вандализма, за ним должна стоять какая-то глубокая личная обида к покойному. Слава Богу, мы не в Прибалтике живем, где оболтусы, воспитанные на советские деньги, изгаляются над памятниками советским же солдатам…

— Это что за коммунистическая пропаганда, Игорь? — поморщился Давицин, — выбирай примеры поудачнее.

— Пример удачен. Мой дед получил в этой Прибалтике контузию в сорок четвертом. Освобождал от немцев Шауляй и при этом в партии не состоял.

Давицин сделал вид, что не заметил сентенцию.

— Пойми, — ответил он, крутя в пальцах очки в тонкой золоченой оправе, — Я не могу отправить тебя в командировку на основе такой куцей информации. Несколько строчек в оперативной сводке милиции и — вагон твоих домыслов. А если проездишь впустую?

Уфимцев глубоко вздохнул и обреченно произнес:

— Притащу репортаж из жизни райотдела милиции. Как они там борются… с иконниками, например! Это в качестве обязательной нагрузки, Алексей Николаевич!

— У нас в Рыбинске есть собкор, — продолжал защищать свои бастионы редактор, но уже не так убедительно.

«В конце концов, — думал он, — у нас действительно мало живых материалов из глубинки. Собкоры боятся критиковать местное начальство и поэтому чаще всего дают серую информацию, без красок и ярких примеров. На этом тираж не вытянешь. Конечно, их можно понять: они там живут, а придавить человека в глубокой провинции, отравить жизнь до конца его дней, наши начальнички еще с прошлых времен выучились и привычку эту не растеряли…Впрочем, газете от этих оправданий не легче».

— Ладно, произнес слух Давицын, — Отправляйся. Когда планируешь ехать?

— Завтра.

— Со следующего понедельника. На этой неделе лимит командировок исчерпан. Да… и пригласи ко мне секретаршу. И… вот что еще! — Давицин остановил у порога кабинета уже собирающегося выйти Уфимцева, — Возьми фотографа, своего друга Бунина и дуйте сегодня на конкурс красоты «Мисс Волга». Там сегодня дают шоу в ДК моторостроителей.

— Москвичи?

— А что, разве в Москве Волга протекает? — деланно изумленно приподнял брови редактор, — Что-то мне об этом неизвестно. Нет, организаторы из Самары. Приплыли к нам на теплоходе.

— А почему отдел культуры не пошлете?

— Игорь, — вновь поморщился главный, — не переводи стрелки на других. Тебе дано задание — выполняй!.. А что касается отдела культуры — сам подумай: там же одни женщины. Они на такие вещи совершенно по-другому смотрят. И про этих длинноногих див такое понапишут! А своего друга Бунина захватишь потому, чтобы у вас в материале было две точки зрения. Один будет критиковать, другой — защищать. Да и обленился что-то твой приятель за последнее время — норму не выполняет. Пусть поработает. Свободен!

— Есть! — Уфимцев глумливо изогнулся в верноподданическом поклоне и вышел.

Секретарь имела давнюю привычку не сразу после приглашения шефа, а спустя минуты три. Что она хотела этим сказать или доказать — выдержать паузу, чтобы подчеркнуть собственное достоинство, Давицин не задумывался. Он просто принял это к сведению и сейчас, вспомнив о раздражавшей раньше манере своего секретаря, подумал, что это даже хорошо: есть время поразмышлять.

Главный редактор глотнул уже остывший чай, отставил далеко от себя кружку и подошел к окну. За окном кабинета, на асфальте, расположенном не уровне пояса (редакция располагалась в полуподвальном помещении дореволюционного особняка) метались резкие тени от качающейся под ветром рябины.

«Скоро будет осень, — думал Давицин, — Граница света и тени становится ярче. Это первый признак. Первая осень моего редакторства. Как меняются карты судьбы… Разве я мог подумать еще пару лет назад, что буду начальником целого коллектива, редактором крупной областной газеты. Если бы кто-нибудь мне об этом рассказал в то время, когда я был всего лишь преподавателем философии в нашем университете, я бы рассмеялся…

И все-таки я правильно сделал, что сумел отодвинуть от редакторского кресла этого писателя, диссидента. Эмоции и студенческие идеалы смешны в сорокалетнем мужчине. Эта порода может только критиковать, кричать и взывать к совести. А вот что-то построить… Строить нужно в рукавицах, а не в белых перчатках, которые они не хотят снимать. Как там у Стругацких? «Когда Бог берется чистить нужник, он не должен бояться, что у него будут грязные пальцы». Грязные пальцы — удел каждого строителя. Критиковать легче…

А я строю. И построю, хотя это нетипично для философа. Философы должны заниматься другим. Выходит, я плохой философ…

Что касается этого самонадеянного мальчишки, Уфимцева, то из него можно построить неплохого журналиста. Горяч, правда, но не таких жизнь обламывала. Покрутится в нашей каше годика четыре, растворится в коллективе, станет своим среди своих… Сейчас он еще чувствует себя чужаком, еще полон столичного снобизма. Как быстро въедается в людей этот снобизм! Видимо, это от желания людей выделиться среди себе подобных. Я и сам был такой, когда приехал в этот город после философского факультета МГУ.

Мечтал постичь и переделать мир. Переделал ли я его? Сейчас я просто надеюсь, что привношу в него что-то свое и не более того. Одновременно считаюсь с ним… Уфимцев это поймет. Надеюсь. А пока он увлечен творческим самоутверждением. Ну что ж, это неплохо. Как говорил Марк Твен, кто в юности не был анархистом, тот в зрелости не сможет руководить даже пожарной командой….»

Уфимцев, выйдя из маленького «предбанника» редакторского кабинета, где сидела секретарша, остановился покурить в узком коридорчике напротив входной двери.

«Чертов ретроград, формалист, — думал он, — Привык работать в отделе учащейся молодежи на основе уже установленных фактов. Если «двоечник» — то дебил; круглый «отличник» — глобальный умница и вообще душа-человек. А в фактуре нужно ковыряться, открывать свое, ранее неизвестное людям…»

В глубине души Игорь чувствовал, что вовсе не по этой причине он вызвался раскапывать бесперспективное дело об оскверненной могиле — «висяк», как его обычно называют в ментовке. Ему просто до оскомины надоело описывать бесконечные пьяные драки, поножовщину и угоны автомобилей. Они были все похожи друг на друга, и Игорь чувствовал, что задыхается, пытаясь в своих газетных материалах внести в эту дурно пахнущую муть хоть какое-то разнообразие.

Он вцепился в разворошенную могилу неизвестного бедолаги, как пес в кость, еще не замусоленную собратьями по помойке. В глубине души Уфимцев не верил, что сможет откопать здесь нечто интересное. Но он мечтал просто о каком-то свежем впечатлении. Разве он многое просит? Стоило переводиться из университета, чтобы копаться в мерзком, грязном белье бытовых преступлений…

Тут, совсем некстати, Уфимцев вспомнил про дурацкие кресла в кабинете главного редактора и раздраженно плюнул в банку из-под бразильского кофе, заменявшую в коридорчике — курилке пепельницу. «Чувствуешь там себя как в гинекологическом кресле» — подумал он.

Игорь затушил сигарету и пошел к себе в кабинет. Впрочем, «своим» он мог назвать лишь с большой натяжкой. В бывшей комнате коммуналки кроме Игоря располагалось еще пять человек, работающих аж в двух отделах: информации и экономики. Уфимцев числился в первом, Бунин — во втором, сидя за соседним столом с Игорем.

Шурик уже был на месте. Он оторвался от листа бумаги, на котором размашистым почерком сочинял очередной материал (пишущая машинка «Эрика» была одна на весь отдел) и сказал Уфимцеву:

— Игорек, перекурить со мной не желаешь? Разговор есть.

— Только что курил, Бунчич, — ответил Игорь, — Но поговорить не откажусь. Пойдем, я рядом с тобой просто так постою.

— Болван ты, Игореха, — заметил Бунин, — Ну какой я тебе Бунчич? Это ж еврейская фамилия, а я наполовину мордвин.

— Не расстраивайся, — хмыкнул Уфимцев, подмигивая симпатичной студенточке Анечке, стажирующейся в газете. Она с любопытством прислушивалась к пикировке. — И среди мордвы тоже евреи случаются. Ты — один из них.

— Так ты что, антисемит? — не сдавался Александр, — Я вот твоему начальнику отдела скажу, Шведу. Он терпеть не может антисемитов. Он сам семит.

— Семит. Еще как семит, — подтвердил Уфимцев, — Только ничего не говори ему, Бунин. Очень прошу. А то, когда у нас все окончательно развалится, меня в Израиль не пустят…

— …И какую же ты себе фамилию выберешь? — ехидно спросил возникший в проеме дверей Швед, услышавший окончание разговора.

— Уфман, Яков Михайлович, — ответил Игорь, увлекая Бунина в коридор, — Уфкац или Уфштейн. На ваше усмотрение, Яков Михайлович. Я в этом вопросе вам полностью доверяю.

Швед иронично щелкнул языком, добродушно бросил в спину Игоря словечко «холера» и уселся за стол сочинять заметку о местной футбольной команде, которой прочили большое будущее. Но она об этом не подозревала, иначе бы не продулась в пух и прах на своем поле.

…-Ну, что хотел? — спросил Игорь минуту спустя, устроившись на скамейке курилки.

— Я тут вечером очень любопытную картинку увидел, — криво усмехнулся Бунин, — Еду в трамвае, смотрю: знакомая девушка на задней площадке стоит. И не просто стоит, но еще целуется с каким-то субъектом. Присмотрелся я к субъекту и вовсе обалдел: субъект-то тоже знакомый…

— Какой ты, однако, наблюдательный… — мрачно заметил Уфимцев. (Ну, что за день такой — все к одному!), — Ну и что с того? Она твоя жена?

— Меня интересует вопрос: когда ты успел? — с какой-то болезненной улыбкой на губах продолжал Бунин, — Неделю назад я привел ее в редакцию показать, как газета делается. И, насколько я помню, вы вообще не были знакомы. А тут…

«Черт, — подумал Уфимцев, — а я-то ломал голову — где ее раньше видел?»

— Шурик, я не понял… Я тебе перешел дорогу? — произнес он вслух.

— Вообще-то нет, — снова криво улыбнулся Бунин и вытащил еще одну сигарету из пачки. — Просто я тебя предупреждаю, Уфимцев: у тебя ничего не получится. Ей не то нужно, не такие парни, как ты…

— Такие, как ты? — исподлобья глянул на Бунина Уфимцев.

«Та-ак, — думал он, — Начинается любовная мелодрама под условным названием «Зачем ты, гад, мою девушку увел. Ведь ты ее погубишь!»

— Нет, Игорь, — жадно затянулся сигаретой Бунин, — Такие, как я, ей тоже не нужны.

— Успокойся, Сашка… — Уфимцев попытался положить руку на плечо Бунину, но тот отшатнулся.

— Успокойся, — повторил он, — Я тоже пока не понял, что ей нужно. И вообще… («Чего это перед ним распинаюсь», — подумал он внезапно) — Иди ты к черту! Я свои любовные дела даже с друзьями не обсуждаю.

— А я тебе не друг, — тихо ответил Шурик.

— Тем более… — все так же зло произнес Уфимцев, — Коллега, однокабинетник и…

Он сделал паузу.

— Что «и»? — с вызовом повторил Бунин.

Злые и несправедливые слова «бывший в употреблении любовник» так и не были произнесены Уфимцевым. Он почувствовал, что даже не дружба, а просто приятельские отношения между ними, поставлены на кон. Они уже раскачиваются на лезвии ножа, готовые сорваться вниз… И даже не на лезвии ножа, а на волосе восемнадцатилетней высокой брюнетки, которая еще сама не определилась, что и кого она хочет.

— Иди ты в баню! — буркнул Игорь и, толкнув плечом Бунина, вышел на улицу.

«Вот тебе и профессиональная память на лица! — думал Уфимцев, прогуливаясь с сигаретой в руке в дворике редакции, — Эх, я лопух… Действительно, месяц назад ее приводил сюда Бунин. Не, Ярославль — не город с семисоттысячным населением, а большая деревня».

Тогда Игорь не обратил особого внимания на эту девушку, несмотря на ее яркую красоту. Высокая брюнетка с отличной фигурой, темно-синие глаза… Южно-русская красавица, каких много на Украине, и какие редко залетают в широты севернее Москвы. Тогда, занятый длинным и нудным телефонным разговором с читателем, Уфимцев лишь отметил эти качества и — все.

Он старался игнорировать красавиц, в глубине души не доверяя им. Слишком яркая раскраска в животном мире служит для приманки потенциальных жертв. В том, что в вопросах пола человек подчиняется не разуму, а эмоциям, и тем самым достаточно близко стоит к представителям фауны, Игорь уяснил для себя уже давно. Ко всему прочему, он считал себя достаточно воспитанным, чтобы в открытую не глазеть на красивых девушек, словно дикарь из племени «Отдай — мою — буханку» на глянцевую обертку шоколадки «Аленушка».

Неделю назад Уфимцев ехал после работы на трамвае. Проехав пару остановок, он почувствовал прямо-таки магнетическое влечение: его так и тянуло посмотреть на заднюю площадку. Уфимцев глянул раз, другой, третий… С четвертого он уже не спускал глаз с нее, со скромным «хвостом» черных волос на голове и простеньком летнем сарафане.

В итоге Уфимцев проехал свою остановку, вышел вслед за незнакомкой. Покорно, как теленок, зашел за ней во двор. Он действительно не вспомнил в ней ту, что приходила с Буниным в «контору». Но она наверняка его запомнила. Да и робость взрослого парня льстила…

У подъезда он нагнал девушку с сакраментальной фразой (на тот момент ничего более остроумного он придумать не мог, но она, эта фраза, более всего подходила к этой ситуации):

— Девушка, извините ради Бога, мы с вами нигде не встречались?

И чтобы незнакомка не приняла его за полного идиота, добавил:

— Не бойтесь, я не сексуальный маньяк. Маньяки в час пик в трамваях к девушкам не пристают.

— А я и не боюсь, — ответила Юлия и улыбнулась так откровенно, что Уфимцев мгновенно взопрел и не нашелся, чего ответить.

…Теперь, прокручивая в голове тот конец рабочего дня, когда неестественно-возбужденный Бунин привел в редакцию эту яркую девушку, Уфимцев понял, что та встреча была далеко не случайна: Юля «цепляла».

«Цепляла» с первого взгляда, как «цепляет» первый же глоток хорошей водки на голодный желудок. И то, что Игорь с первого раза не заметил ее лица, было всего лишь его защитной реакцией. Он вспомнил отчетливо и откровенно, что взглянул на нее всего лишь раз и тут же отвернулся, почувствовав, как сжалось у него в груди.

Шурик в то время оживленно болтал, усиленно стараясь «произвести впечатление». Юля смотрела на Бунина синими глазами, в которых застыло выражение ребенка, со всей серьезностью своей наивной души ждущего чего-то чудесного. Чего? Ребенок этого не знал толком. Он только попал в этот неизведанный взрослый мир, полный взрослых тайн и скрытых возможностей. И ждал от него только хорошего.

Не просто «хорошего», а сказочного, выполняющего все мечты детства. И обшарпанная комнатка полуподвального помещения с замасленными темно-зелеными обоями, подслеповатыми окошками, канцелярскими ободранными столами, заваленными бумагами, непрестанно звонящими телефонами — все это казалось таинственным и загадочным, важным, где серьезные люди творят свои важные дела. Все это не могло не быть не чудесным, потому что принадлежало чудесному взрослому миру. Миру, где живет принц, который на стремительной шхуне под алыми парусами появится из прекрасного далека, и тогда скрипка пропоет над океаном…

И толстогубый, с толстенными очками на носу, Бунин казался ей добрым и наивным привратником перед окованными золотом дверьми в эту новую вселенную. Он, как добрый волшебник из сказки, рассказывал, как здесь все устроено, чтобы ты, девочка, потом не попала впросак. Алиса в гостях у Чеширского кота…

Этот ребенок еще не осознавал своей расцветающей юности, не обращая внимание на становящиеся более плавными движения гибкой фигуры. И даже чуть стыдился своей высокой груди. Но женщина уже просыпалась в ней, инстинктивно заставляя одевать узкие футболки, выгодно подчеркивающие грудь и прямые плечи; джинсы — плотно охватывающие длинные ноги, округляющиеся бедра и узкую талию. Она еще не научилась пользоваться своей красотой как оружием и бескорыстно демонстрировала ее загорающимся мужским глазам. Но… Она очень быстро училась.

…На следующий день они пошли в кино. Игорь смотрел «Девять с половиной недель» с Микки Рурком и Ким Бессинджер еще в Москве. До провинции эта картина докатилась спустя полгода, хотя эта самая «провинция» отстояла от столицы всего лишь на триста километров. Выйдя вместе с Уфимцевым из касс кинотеатра «Родина», Юлия посмотрела на часы и мило сморщила носик:

— Час до сеанса. Как бы их убить?

Игорь предложил зайти в недавно открывшееся частное кафе, директором которого был его одноклассник. Однако вместо чашки кофе они угодили на торжество. У приятеля был день рождения. Заведение было закрыто на спецобслуживание, и за столом, на котором не было разве только ананасов в шампанском, уже сидело человек пятнадцать.

После тридцати минут, двух рюмок водки для Игоря и трех глотков модного ликера «Амаретто» для Юли, кино само собой отменилось.

Вопросы добра и зла, свободы и зависимости в любви, маски Януса, которые надевают влюбленные, трагедия героя Рурка и отлакированной красавицы Бессинджер, с которой Микки — вот свинство! — обращался на съемках фильма просто по — хамски, отступили куда-то в тень. Растворились до поры до времени. На самом деле, какое тебе дело до киношных страстей, когда сидишь на отличном банкете в реальном измерении времени, где все тебе рады. А рядом с тобой находится девушка, которую считаешь самой красивой на свете…

Вечер прошел прекрасно. Уфимцев провожал девушку домой. Пешком. Улицы были уже пусты, и лишь листья деревьев сквозь свет фонарей отбрасывали на тротуар пляшущую тень. В одном из скверов Игорь подхватил Юлию на руки.

…Опустил ее на землю в темной подворотне лишь для того, чтобы прижать спиной к стене дома, поцеловать в губы. Она ответила со стоном, в котором было больше страсти, чем истомы, больше жажды игры, чем чувства…

Потом девушка вырвалась, и он понесся за ней по проезжей части, уворачиваясь от редких машин. Он поймал ее у следующего перекрестка и там снова заключил в объятия. Губы ее были то мягкими и податливыми, то сжимались в тугое кольцо… Автомобили гудели, водители показывали на лоб, но они не обращали ни на что внимания. Что может быть более захватывающего, чем целоваться на перекрестке под цветомузыку светофоров, какофонию автомобильных гудков и возмущенных возгласов. Любовь — это ведь вызов миру?

А потом был трамвай. И снова поцелуи, которые, оказывается, видел Бунин, следивший за ними, подобно ревнивому старцу, с передней площадки. На следующий вечер — вторая попытка просмотра «Девяти с половиной…». Споры о сути любви. И — огромное черное небо над головой — усыпанное мириадами звезд. На третий день — прогулки с ее собакой. Здоровенный эрдель Юльки носился по пустырю кругами. А они то стояли на самой середине собачьей площадки, замерев, то начинали бегать наперегонки с собакой и тогда окрестности оглашались ее смехом и его задорным «ого-го!»

А потом все кончилось. Еще одна прогулка под звездным небом, еще одно кино, снова собачий пустырь, по которому рыжим метеором носился веселый пес…

Но уже исчезла их беззаботность. Юлия становилась все более рассеянной, невнимательной к ее словам, его шуткам, попыткам развеселить. Она ждала. Чего именно, Уфимцев понял гораздо позже: новых впечатлений, ощущений. Ждала продолжения праздника. Юная любовь не терпит однообразия и рутины. Ее и так много в обыденной жизни.

Он этого не понял. Удивлялся вдруг появившейся холодности и в телефонных звонках становился все более настойчивым и… скучным. Любовь не любит ни того, ни другого. Она любит разнообразие, легкость и ненавязчивость.

Еще пара звонков по телефону, и Уфимцев понял: он что-то безвозвратно упустил. И теперь это «что-то» превратилось в каменную стену, которую ему уже не пробить. И даже если он примется исправлять ошибки, делать все правильно — все это будет втуне. Любовь не любит разочарований. Она может простить все, кроме разочарования в человеке, который вдруг из всемогущего принца превратился в обыкновенного, земного. Вон их сколько ходит по улицам — с обыкновенными, серыми, скучными лицами.

И если она даже попробует простить, попробовать начать все заново — останется рубец, след слома. Вновь склеенная тарелка годна к употреблению, но она ненадежна и лопается при больших температурах по вновь наложенному шву. Теперь она может быть использована только для холодных блюд. Для салата из морковки и свежей капусты. Он полезен для здоровья, но — пресен. А любовь заваривается совершенно из других компонентов и при других температурах.

— Ты чего такой задумчивый? — во двор вышел новый приятель Уфимцева Аркадий Сальнов.

Сальнов начал работать в редакции всего несколько дней назад. В следующем году он заканчивал журфак Воронежского университета, имел полгода для написания диплома, и практично решил не терять время даром — подыскать место постоянной работы. Ему было уже под тридцать, плюс жена и маленькая дочь.

Несмотря на разницу в возрасте и семейном положении, Уфимцев и Сальнов сразу начали симпатизировать друг другу. Сказалось то, что они были новичками в газете. Три дня и два месяца — разница невелика по сравнению со стажем людей, проработавших в этой газете по несколько лет. К месту пришлось и то, что Аркадий «срочную» отслужил в Афганистане. Игорь уважал «афганцев», хотя прекрасно понимал, что среди них встречаются самые разные люди. Уважал за опыт и боль непонимания, которые они несли в себе, поколение детей невоевавших отцов.

…-Да так, ерунда… — отозвался Игорь и затушил сигарету.

В проеме двери появился Бунин:

— Шеф мне сказал, что мы с тобой сегодня должны идти на конкурс красоты. Так вот… Я отказался.

Уфимцев удивленно поднял брови.

«Интересно, — подумал он, — неужели он рассказал о причине Давицину? Это же смешно…»

— Я сказал, что заболел, — произнес Бунин, словно прочитав его мысли, — Придется тебе одному с фотографом топать.

— Жаль, — пожал плечами Уфимцев, — Там должен был получиться отличный материальчик…

Бунин, посмотрев на Игоря презрительно и удивленно, как человек, сделавший неприятное открытие, зашел обратно в редакцию. Его поразил цинизм Уфимцева, способного общаться с тем, с кем произошла ссора. ТАКАЯ ссора, из-за девушки. Игорь же считал, что в этой жизни должны быть «котлеты отдельно, а мухи — отдельно»: личные неприязни не должны влиять никоим образом на исполнение профессиональных обязанностей.

— Может, ты со мной сходишь? — обратился Уфимцев к Сальнову.

— Мне сегодня нужно материал сделать. Подозреваю, на это уйдет целый вечер. Да и по конкурсам красоты вам, холостякам, шататься сподручнее…

Глава вторая Экспорт красоты

На крыльце дворца культуры моторостроителей, высокого здания из стекла и бетона, облицованного белым камнем в стиле «позднего брежневского постмодернизма», толпилось с десяток журналистов. Простые зрители, пожелавшие посмотреть на длинноногих красоток, проскакивали в ДК тонкой прерывистой цепочкой, сжимая в руке синенький листочек. Через короткий промежуток времени они выходили обратно, засовывая в кошельки свои кровные. Шел возврат билетов.

Устроители шоу просчитались, организовав выездной конкурс красоты в конце августа. Народ в это время больше озабочен не созерцанием красавиц, а проблемами уборки урожая на своих дачно-огородных сотках, которые будут кормить всю семью в течение года. Поэтому было продано всего пятьдесят билетов. Шоу сорвалось.

Журналисты расходиться не спешили, ожидая пояснений от главного менеджера конкурса — молодого импозантного человека лет тридцати в безукоризненно сшитом костюме. Менеджер нигде не появлялся без свиты: двух девушек в брючных тройках ростом на голову выше своего шефа. А также секретаря — бледного субъекта неопределенного возраста с неизменным перекидным блокнотом в руках. Субъект говорил фальцетом, после каждой фразы нервно передергивал плечами, и манерой томно растягивать слова сильно напоминал картинного представителя сексуального меньшинства, как их обычно изображают в кино и в анекдотах.

В ожидании комментариев журналисты лениво курили и рассматривали припаркованный прямо на высоком крыльце ДК (никто из аборигенов на такую наглость никогда бы не решился) приземистое серо — никелированное тело мотоцикла «Харлей — Дэвидсон». Судя по всему, мечта байкеров всех времен и народов принадлежала одному из участников шоу.

Минут через двадцать, когда пресса устала ждать и пришла к выводу, что пора расходиться — у каждого под языком и пером скопилось уже достаточно яда и желчи, чтобы выплеснуть на шоуменов с телеэкранов и страниц газет, на крыльце вновь появился исчезнувший перед этим менеджер. Девушек уже рядом с ним не было. Вместо них вышагивал мускулистый юноша, с ног до головы затянутый в кожу — владелец мотоцикла. На голове байкера красовался живописный бандан красного цвета с белыми лепестками.

При виде красавца женская половина представителей «четвертой власти» заметно оживилась. Но зря: менеджер сердечно расцеловался с байкером, после чего мотоциклист с ревом укатил, не удостоив провинциалок даже мимолетным взглядом.

После отъезда мачо сразу обнаружил всплеск энергии гомосексуальный секретарь. Он протиснулся поближе к шефу и что-то зашептал ему на ухо, показывая глазами на раздраженную прессу.

Менеджер кивнул и шагнул навстречу журналистам. У него с лица сдернули маску греческой трагедии, поменяв ее на прямо противоположную — широко и радушно улыбающуюся.

— Извините, господа, — произнес он, — Произошла накладка, она нас особо не обескураживает: в провинции еще не привыкли к подобным шоу, поэтому надо быть готовым к любым неожиданностям.

— Можно полюбопытствовать, чем это Самара столичнее нашего города? — ехидно полюбопытствовал Володя Стасов, бородатый, под два метра ростом, вечно желчный, но не лишенный злого остроумия журналист из городской газеты.

Менеджер понял, что дал маху, и решил сразу же исправить ошибку:

— У Самары те же самые проблемы. И поэтому… — он решил взять ситуацию в свои руки, — мы для лучшего информирования людей надеемся на помощь прессы. Не беда, что вы не увидели шоу. В конце концов, мы так просто не отступаем от намеченных целей и планируем вернуться в ваш город осенью, когда население сможет немного расслабиться после битвы за урожай на своих участках…

Шоумен первым улыбнулся на свою шутку, заметив удовлетворенно, что журналисты стали слушать более заинтересованно и даже включили диктофоны.

— Но мы уже сейчас собираемся исправить недочет в освещении фестиваля, — продолжил он с большим воодушевлением, — и хотим рассказать нашим читателям и зрителям, что же из себя, собственно, представляем! Для этой цели я приглашаю всех вас, господа, на наш теплоход. Там вы можете выпить коньячку и в непринужденной обстановке поговорить с конкурсантками. Хочу вас уверить, господа, это не только длинные ноги и красивые головки. Вы сами сможете убедиться, что в этих очаровательных женских головках тоже есть мозги!

Закончив свой спич на кудрявой фразе, менеджер выдержал паузу, словно ожидал аплодисментов. Естественно, их не было, поскольку пишущая братия усиленно царапала в блокнотах, по определению не склонная к проявлению бурных восторгов. Тогда менеджер деланно-оживленно поинтересовался, нужен ли для журналистов автобус или они сами доберутся до речного порта. Услышав брошенную вполголоса реплику Стасова, по-прежнему недовольного столичным снобизмом самарского гостя, что мол, сами знаем дорогу, управляющий красотками довольно, словно услышал комплимент, улыбнулся:

— До встречи на теплоходе, господа!

Вслед за этим выдавил из себя жеманную улыбку и его секретарь.

…-Как тебе это все нравится? — поинтересовался у Игоря Стасов, глядя на вихлястую спину секретаря, удалявшегося от журналистов последним.

Уфимцев пожал плечами:

— В этой сфере всегда крутятся люди подобного сорта. Но… сходить и посмотреть нам ничего не мешает. Поднаберемся впечатлений, злее будет материал.

Белый речной теплоход, ошвартованный у стенки причала, сверкал огнями и гремел музыкой. Рядом с матросом, стоящим у трапа, гостей встречала крашеная платиновая блондинка лет сорока. Она представилась помощницей, а также женой «главного устроителя этого мероприятия» (по ее определению), и тут же предложила подняться на верхнюю палубу. Там столичные гости, сопровождавшие шоу в поездке, уже угощались коктейлями и просматривали на видео запись конкурса стриптиза, который, как выяснилось, тоже проходит в рамках «конкурса красоты».

…В большой застекленной надстройке, чем-то напоминающей капитанскую рубку (по — сухопутному ее обозвали бы просто «холлом») на полочке у стены мерцал телевизор. Однако не девушки, которые раздевались перед камерой, в первую очередь привлекли внимание Уфимцева.

Над Волгой полыхал закат. Волны реки брызгали оранжевыми, желтыми, красноватыми бликами, словно некий чародей раскидал по ней множество бутафорских апельсинов с новогодней елки. И теперь они весело прыгали по воде, сверкая боками и разбрасывая искры света во все стороны.

Садившееся солнце заливало розовым все вокруг: мост, берега, здание речного вокзала и белые строгие линии теплохода. Множество стекол в импровизированном видеозале раздвигали границы помещения, и казалось, что эта «видеорубка» уже плывет, растворяясь в игре красок вечера на великой русской реке.

В мягких креслах «рубки», вольно раскинувшись, сидело пять мужчин самого разного возраста. Все они, словно, по команде, держали в правой руке по высокому коктейльному бокалу, из которого регулярно делали по глотку. Игорю показалось, что и глотают они тоже одновременно. Все они смотрели на экран телевизора.

Юная гетера с гладкой прической танцевала под приглушенную музыку, медленно разматывая со своего тела серебристую длинную материю. Судя по всему, кроме этого длинного лоскута блестящей ткани, на ней ничего не было. Лоскут разматывался, тело извивалось в такт медленной томной музыки… Вот обнажилась грудь… «Члены жюри» дружно отхлебнули из бокалов…

В этот момент полный седой мужчина, заметив вошедших, нажал кнопку дистанционного управления. Девушка нервно дернула левой грудью и замерла, обиженно мерцая в цветном экране. В зале раздалось несколько недовольных возгласов.

— Внимание, господа! — произнесла сопровождавшая журналистов платиновая блондинка, — Это представители местной прессы. Они будут писать о нашем шоу… Присоединяйтесь, господа, — повернулась она к вновь прибывшим.

— Будем знакомы…э-э, коллега… — пророкотал приглушенным басом полный, протягивая руку Уфимцеву. Игорь узнал в нем известного московского журналиста. Уфимцев отрекомендовался, сделал шаг вперед и подал ладонь следующему, мужчине средних лет с выбритым до синевы богемным лицом и, как показалось Игорю, подведенными глазами.

— Борис, — прожурчал он, протягивая руку ладошкой вниз.

Уфимцев на мгновение в затруднении замер — обычно так делают при знакомстве женщины, поднося свою кисть словно для поцелуя. Он исхитрился, ухватил протянутую ладонь с боку, пожал ее и только собирался отпускать, как с удивлением, возмущением и стыдом почувствовал, как пальцы этого странного Бориса острыми ногтями (Игорь мог поклясться, что они наманикюрены) поцарапали — пощекотали внутреннюю сторону его ладони.

Он прекрасно знал смысл этого знака — намека, поэтому резко отдернул руку и поспешил отойти подальше. Познакомившись еще с одной парочкой ценителей женской обнаженной красоты, которые при рукопожатии оказались нормальными мужиками, не выдав двусмысленных финтов, Игорь сел в свободное кресло и осторожно покосился через плечо: макияжный Борис ласково и укоряюще смотрел на него.

Уфимцев резко вернул голову с исходное положение и раздраженно подумал:

«Странно, где-то эту физию я уже видел. Явное афиширование своей гомосексуальности, словно старательное исполнение раз и навсегда выбранной роли, попытки произвести эффект даже с помощью скандала… Тьфу, черт, это же Моисеев! Я ж его видел на концерте и на какой-то эстрадной московской тусовке. Надо от него держаться подальше, а то отчебучит что-нибудь — свои же засмеют».

Уфимцев напустил на себя вальяжный вид под стать остальных участников смотрин, лениво поднялся, взял с низкого журнального столика высокий бокал, наполнил его мартини, вернулся в кресло и сосредоточил свое внимание на экране телевизора.

…Девушка вскоре освободилась от блестящей ткани, оставив на себе только туфли на высоком каблуке. Прогнувшись чуть ли не до пола в сторону камеры («эксперты» при этом заметно оживились и сделали еще по одному глотку из своих бокалов), она медленно выпрямилась, подхватила свою «лягушачью кожу» и исчезла с поля видимости.

Ее место заняла пышноволосая и пышнотелая, но тем не менее пропорционально сложенная брюнетка восточного типа. Камера сместилась вправо, продемонстрировав зрителям блестящий металлический шест, закрепленный одним концом на подмостках. По энергичную музыку «Куин» брюнетка не менее энергично обхватила ногами шест и, вращаясь вокруг него, стала разбрасывать некие лоскуты, в которые она была облачена.

Уфимцев подавил в себе внутренний протест: в качестве музыкального сопровождения была выбрана композиция Фредди Меркьюри «Шоу не кончается». Игорь любил эту песню не только за музыку, но за ее глубокий трагически-философский смысл.

Композиция не очень вязалась с тем, что происходило на экране. Но Уфимцев приказал себе излишне не эстетствовать, отнес выбор фонограммы к дурному вкусу аранжировщика и, успокоившись, с любопытством стал наблюдать за саморазоблачением артистки. Он постарался уничтожить в себе долю неловкости от сознания, что на обнажающиеся гениталии стриптизерки смотрели кроме него еще около десятка человек, и переключился на решение вопроса, каким образом держатся на ее теле разноцветные лоскуты ткани.

— Неплохое решение, правда? — вполголоса обратился к Уфимцеву седой столичный журналист, с которым Игорь познакомился первым.

— Ага, — кивнул головой Игорь и тут же задал встречный вопрос:

— Скажите, а почему вы все это смотрите в записи?

Столичный монстр пера снисходительно улыбнулся:

— Все, кого вы здесь видите — своеобразное зрительское жюри. Его не допускают на настоящий просмотр, где присутствуют только профессионалы. Не пускают потому, чтобы не смущали девушек и не смущались сами, что может помешать нам вынести справедливый вердикт.

— Смущали девушек? — переспросил удивленно Игорь, — Но ведь они стриптизерки! Это их работа — как же тогда они смогут выступать перед большой аудиторией?

— Хм… — одобрительно промычал член зрительского жюри, — Вы хорошо разбираетесь в специфике этого вида искусства…

При слове «искусство» Уфимцев иронически сощурился, но член жюри этого не заметил.

— Дело в том, — продолжил он, — Что они не профессионалки. Большинство из них — представительницы самых «мирных» профессий вроде парикмахерш, секретарш мелких контор и даже домохозяек. В нашем случае они решили попробовать выйти из привычного круга, сбросить, так сказать, серое прошлое и окунуться в блестящее будущее. Девушки еще не доросли до понимания своей обнаженности просто как одной из разновидностей костюма, понимания настоящих профессионалок. Поэтому жюри, чтобы не смущать их, и не помешать из-за этого качественно выполнить свою работу, состоит всего из нескольких человек. А что скажете вы? — спросил журналист Игоря, — Нравится?

Уфимцев пробормотал что-то вроде «сами номера оригинальны, но я не специалист по стриптизу, тем более, что оператор не совсем профессионал…» и постарался замять разговор. Член зрительского жюри снисходительно, словно опытный мэтр, знакомый со всеми тонкостями бытия и не входящий в смущение от чего бы там ни было, посмотрел на Игоря, словно на несмышленного неофита, только постигающего премудрости жизни, и снова обратил свой взор к экрану.

«…Блестящее будущее, — думал Уфимцев, — Как мелок и пошл мир этих девчонок, если они раздевание под музыку на подмостках стрип-бара считают «блестящим». Что же касается этого павиана… — он покосился на «члена зрительского жюри», вновь наполнившего бокал и с удовлетворением созерцавшего прелести начинающих стриптизерок, — Этот хмырь прекрасно все понимает, но что ему? Две недели плавания на теплоходе на полную халяву в обмен на несколько хвалебных статей в столичной прессе в обществе красивых телок, которые не откажутся дать за несколько благожелательных строчек о них в газетной статье… Это тебе не в обществе старой сварливой супруги сидеть. Если бы он верил в Бога, то это можно было бы сравнить с продажей душ дьяволу. Как же иначе можно назвать потворство в продаже стрип-бизнесу этих дур? Впрочем, он это сделал гораздо раньше, а сейчас только верно и преданно служит».

Игорь вспомнил размазанное по асфальту тело бывшей студентки филологического факультета МГУ, в последнее время — сошедшей с круга артистки стиптиз-бара Светы, мечтавшей о красивой жизни, муже — иностранце и собственном «Вольво». Она так и не смогла научиться относиться к своему телу «профессионально» и каждый свой выход подстегивала сначала коньяком, потом кокаином. Все закончилось падением с двенадцатого этажа студенческой общаги. Она упала спиной на канализационный люк, и тело ее с широко раскинутыми ногами было вызывающе выгнуто в пояснице, словно этим жестом Света хотела показать своим клиентам, во что она их ставила.

Сидевшая за спиной Уфимцева женщина — гид услышала окончание разговора и, видимо, решила расставить все точки над «и».

— Девушки-стриптизерки не принимают участие в конкурсе красоты, — произнесла она, нагнувшись к уху Игоря, — Мы не идем на смешение стилей. Красота, в общепринятом понимании, должна быть чистой. Женщина, обнажающаяся перед аудиторией, достойна уважения как профессионалка, но не более… Наша фирма уважает традиции и мы не позволим внести в них дурной тон.

Игорь кивнул и ответил, полуобернувшись назад:

— Все, что мы увидели — это все, что вы хотели нам показать?

— Конечно, нет, — улыбнулась жена директора, — Если вам наскучило, можете спуститься в бар. Там как раз находится мой муж. Он вам все расскажет. А потом я вас познакомлю с конкурсантками.

…-Очень жаль, что ваши люди еще недостаточно продвинуты в понимании женской красоты, — говорила гид Игорю, когда они неторопливо спускались по внешнему трапу теплохода на первую палубу, — Поменять блестящее шоу на огородные грядки…

Уфимцев покосился на блики цветомузыки, мерцавшие в такт мелодии, доносившейся из дискозала на второй палубе, мимо которого они в этот момент проходили. За белой кисеей тюля Игорь сумел разглядеть всего лишь несколько пар, одиноко танцующих в центре зала.

— А где остальные? — спросил он.

Гид кинула быстрый взгляд в сторону зала, поняла, о чем хотел спросить Уфимцев, ответила:

— Для дискотеки еще рано. Большинство пассажиров сейчас находятся в баре… Кстати, как раз туда мы сейчас и направляемся.

«Оригинально. Теплоход в роли вербовочного пункта «белого мяса». — подумал Игорь, спускаясь дальше за своей проводницей, — Вроде так называют бандиты женщин, зарабатывающих своим телом? Впрочем, это относится к проституткам. А стриптиз — не проституция?

Черт, как запутан и сложен мир: за красивой и многозначительной оболочкой женщины скрывается нечто совершенно противоположное. Это «нечто» открывается тогда, когда она на подмостках сбрасывает платье. Исчезает тайна и остается желание, грубое материальное желание обладать. Твое — обладать ей, ее — владеть блестящим миром. А что потом? Наступает утро. Горький похмельный вкус во рту. Тело случайной женщины в солнечных лучах лишено всего, что ты приписывал ему вчера. И тогда у тебя возникает другое желание — желание быстрей расстаться с саморазоблачившимся идеалом.

Странно, почему женщины тоже ходят на стриптиз? Ведь именно они первыми должны понять, что это разоблачение разоблачает их всех, срывает покровы с того, во что они учились искусно драпироваться с детства. Впрочем, есть «дочери Евы», которые выступают за запрещение стрипа. Моралистки. Но их не слушают более блестящие сестры, потому что вопли о запрещении — всего лишь вопли о слабости тех, кто боится своего тела, кто боится раздеваться при свете даже перед своим единственным мужчиной.

Остальные смотрят на подмостки с чувством превосходства: «Я такая же, так же сложена, все у меня то же, кроме одного — хватки и женского практичного ума. Я сумела приобрести все то, что ты зарабатываешь на сцене, без этого глупого кривляния в лучах софитов. Ум и практичность женщины состоят в том, чтобы знать, когда и перед кем раздеться. А эти соплюшки путают настоящее блестящее с блесками маскарадного конфетти и разбазаривают по мелочам то, что потом не восстанавливается. Но тяга к блестящему — она у нас есть у всех у нас…»

Уфимцев вспомнил Юлию и сморщился, как от зубной боли.

«Сороки, — злобно подумал он, — Проститутки. Все они такие. Только одни отдаются за богато накрытый стол, другие — за горсть монет, третьи — за гарантию обеспеченности».

— Извините, — обратился он к гиду, — в принципе, я все понял. Может быть, вместо бара мы сразу побеседуем с вашими девушками?

Женщина кинула на него быстрый взгляд.

— Хорошо, — кивнула она после минуты раздумья, — Я сейчас попробую это организовать. Подождите меня в баре. Вон тот столик, не стесняйтесь. Заказано специально для вас и все оплачено.

Игорь присел за стол, где уже вовсю угощались двое его коллег, опрокинул рюмку коньяка. Раздраженность не проходила.

«Проституция, — повторил он мысленно, — И здесь проституция. Они — за мгновения всеобщего внимания, деньги, мы — за гонорары и коньяк с бутербродами».

— Ну, как тебе это действо? — спросил Стасов, сделавший перед этим глоточек коньяку и закусывавший его бутербродом с икоркой.

— Плавающий бордель, — буркнул Уфимцев, — Ты был наверху?

Стасов кивнул. Аккуратно прожевал бутерброд, смахнул пальцами крошки с бороды — эспаньолки и хитровато прищурился на Игоря:

— Се ля ви. Ты где-то видел иное?

— Но нельзя же так…

— Как?

— Открыто.

— А что так? — поднял брови Стасов, — Все очень пристойно. Только что я разговаривал с директором. Ну, с этим, у которого пресс-секретарь на пидора смахивает. Он мне заявил, что их главная задача — изменить отношение к женскому телу как к чему-то запретно-нечистому, которое нужно всячески скрывать. Поэтому они и станут организовывать конкурсы красоты во всех крупных городах Поволжья. Причем, с участием местных красавиц…

— А те, которые не смогут выйти в первую шеренгу конкурсанток, имеют шанс пополнить ряды стриптизерок, — насмешливо дополнил Уфимцев, — Что-то ты сейчас излишне благодушен, Сергей, «наполеончик» расслабил?

— А в тебе бушуют комплексы, Гоша, — прищурился Стасов, — Что, соска какая-нибудь не дала?

Уфмцев потемнел лицом. Стасов это заметил и примиряюще похлопал его по руке:

— Ладно-ладно, я пошутил…

— А вообще, Игорек… — продолжил он, — Наш народ слишком долго одевали в вериги. И теперь мы заново обретаем истины, открытые еще древними греками: женское тело прекрасно и достойно созерцания. А что касается мыслей, которые появляются при этом у тех или иных созерцателей, то это вопрос воспитания и половой удовлетворенности того или иного субъекта. Я не прав?

Уфимцев предпочел ограничиться глотком коньяка.

— Естественно, — продолжал Стасов, вдохновенно налегая на салат «Оливье», — В каждом деле случаются издержки. Сексуальные маньяки будут видеть во всем этом совершенно иное. Как, впрочем, и консерваторы. С другой стороны, не всем участницам этого великолепного шоу будет дано удержаться на плаву, не скатиться к дешевому стриптизу, панели, проституции, наркомании. Но согласись, в любом деле есть профессиональные болезни и профессиональные опасности. И весь вопрос в силе воли человека, в его стойкости. Опять же в воспитании… Так что не будь смешным, Игорь. Воспринимай это спокойно. Со временем этот бум на обнажение телес пройдет. Явление займет свое достойное место в человеческой культуре, культуре нашего народа и не будет выпячиваться перед другими прочими.

— Кстати… — Сергей показал глазами на девушку в вечернем строгом платье, разговаривающую у стойки бара с женой директора, — Узнаешь?

Уфимцев медленно повернул голову.

Помещение, где располагался бар теплохода, было задрапировано тканью темных, под цвет мореного дуба, тонов. За столиками посетителей под плафонами мерцали огоньки ламп, выполненных в виде свечей. Ненавязчиво звучала музыка, матово поблескивали батареи бутылок в баре.

Лощеный молодой человек в белой рубашке и бабочке ловко мешал коктейли и, вежливо улыбаясь, разговаривал с пожилой дамой. Дама была облачена в вечернее платье с декольте на спине. Впрочем, чуть дряблая, но все же прямая спина выдавала в ее обладательнице танцовщицу со стажем и ничуть не оскорбляла глаз. Да и все это вполне вписывалось в благопристойно-изысканную обстановку почти светского раута. По крайней мере, так показалось Уфимцеву, видевшему светские рауты только в буржуйских кинофильмах.

Рядом с дамой, небрежно облокотившись на стойку, беседовала с женой директора шоу высокая темноволосая девушка в черном длинном платье с обнаженными прямыми, красиво округленными плечами. «Гид» улыбнулась, заметив, что журналисты обратили на них внимание, и что-то сказала своей собеседнице. Девушка в вечернем платье кивнула головой и направилась к ним.

— Узнаешь? — повторил свой вопрос Стасов?

Уфимцев отрицательно покачал головой.

— Здравствуйте… — брюнетка подошла к журналистам, и Игорь с удивлением узнал в элегантной красавице артистку стриптиза, танцевавшую вокруг блестящего шеста и разбрасывавшую вокруг себя лоскуты ткани.

— Надежда Леонидовна сказала мне, что вы хотели побеседовать кем-нибудь из наших девушек… — она непринужденно села на свободный стул, расправив плечи, — Предвосхищу ваш первый вопрос — ведь вы наверняка хотели спросить, почему я пошла в стриптиз… Итак, я студентка, однако мои родители не имеют возможности помогать мне. Вместе с тем я обладаю соответствующей внешностью… Конечно, я могу пойти в секретарши, но постоянная работа лишит меня возможности учиться. С другой, я вовсе не горю желанием укладываться под своего босса по первому же его желанию…

Она улыбнулась:

— Извините за каламбур. Красиво и элегантно раздеться перед публикой и получить за это деньги — нечто иное, чем отдаваться потному начальнику на липком кожаном диване из страха, что он может завтра выгнать меня с работы или откажет в выплате премии. Итак, я предпочла первое.

— Но наверняка существует какой-то третий вариант… — произнес Уфимцев.

Девушка насмешливо посмотрела на него:

— Какой? Идти торговать в коммерческую палатку? Но ведь и там нет гарантии, что какой-нибудь кавказец не предложит тебе постель в обмен на спокойную жизнь. Нет, природа подарила мне внешность и я должна суметь не превратить этот дар в наказание.

— А конкурс красоты? — спросил Уфимцев, — Насколько я знаю, его участницы не занимаются стриптизом, а общественное положение и гонорар у них выше, чем у нас.

— На этот конкурс выбирают не только по внешности, — ответила артистка. Она помолчала, повернулась к Стасову, перед которым лежала раскрытая пачка «Кэмэла», произнесла:

— Разрешите?

И, не дожидаясь ответа, вытянула сигарету из пачки.

В кулаке предупредительного Стасова вспыхнула зажигалка. Девушка жадно затянулась.

— Не слишком крепкие? — поинтересовался Стасов.

— Не слишком, — скривила накрашенные губы стриптизерка и выпустила вверх сильную струю дыма. С полминуты она молча курила, стряхивая после каждой затяжки пепел длинным пальцем с овальным ногтем, покрытым розовым лаком. Затем резким движением затушила сигарету в пепельнице и протянула руку к бокалу, в который уже налил сухого мартини все тот же предупредительный Стасов.

Уфимцев же, внимательно наблюдая за всем этим, успел подумать: «Прямо по «Джеймсу Бонду», точно. Там так себя ведут красотки, перед тем, как решиться на нечто безумное. Например, на признание: «Хорошо, Бонд, я буду работать на вас!» Значит, и слова эти тоже откуда-то заимствованы…

Откуда? Да из наших же газет! Ну, и без репетиции перед зеркалом, конечно, дело не обошлось. И «мамашка» (так Игорь стал называть своего «гида» по трапам «парохода греха») специально подсовывает сей экземпляр сентиментальным журналюгам, которые пекутся об общественной нравственности. То есть таким дуракам, как я… Интересно, какие официально одобренные откровения сейчас из нее польются?»

Тем временем девушка, сделав еще одну паузу, произнесла:

— Вы будете огорчены, если надеетесь, что вам сейчас буду раскрывать тайны конкурсов красоты. Я не собираюсь себе портить карьеру, а ваши статьи с моими откровениями сгубят ее напрочь. Советую вам, господа, попросить разрешения у нашего распорядителя, — она показала глазами на жену директора шоу, — поговорить с восходящей звездой нашего конкурса Олей. Если вы будете достаточно внимательны, то сможете сделать соответствующие выводы. Всего доброго, господа…

«Ну, ни фига себе, — чуть ни присвистнул Игорь, — Как она нас четко обломала. Явно не по шпионскому сценарию. Может быть и раньше правду говорила?»

Вслух же он произнес, обращаясь к Стасову:

— Ну что ты по этому думаешь, «певец освобождения духа и тела»? Не все так просто, а? Надеюсь увидеть разоблачительную статью в твоей газете. Пойдешь со мной?

— А смысл? — лениво произнес Стасов, — Мы разругаем конкурс красоты, лишим граждан в будущем возможности наслаждаться зрелищем длинноногих красоток, отберем у городской казны кусок в виде налогов с этого шоу… И ради чего? Ради «открытия велосипеда» — демонстрации людям очевидной истины: там, где крутятся деньги и красивые женщины, не может быть чисто. Готов поспорить, что эта самая Оля — цветочек явно не луговой, а выращенный в хорошей оранжерее. Что за ней стоят серьезные люди, которые связывают с ее победой кое-какие планы. Причем, строящиеся на больших деньгах. Такие люди могут быть полезны и устроителям этого конкурса.

А кому нужна вот эта… — Стасов кивнул головой в сторону стойки бара, — девочка? Она красива, но и только… Мало у нас красавиц? Чем-чем, а этим похвастаться можем. Самый ходовой экспортный товар. Вот и экспортируем в зависимости от стоимости продукта. Одних — на подиум конкурса красоты и в ведущие фотоагентства за большие баксы, других — на подмостки стриптиза…

— Иди ты к черту, старый циник! — Уфимцев глотком добил свой коньяк и вылез из-за стола.

— Ты куда — с остальными девушками беседовать? — издевательски спросил его Стасов.

— Домой! — зло ответил Игорь и направился к выходу.

За его спиной бармен сменил кассету в магнитофоне и к потолку бара взлетел мятежный «Куин»:

«Шоу продолжается! Шоу продолжается!!!» восклицал, молил, заклинал, утверждал певец, умерший полгода назад от СПИДа.

Глава третья Служивые люди

На столе начальника райотдела милиции лежали три обреза, длинный охотничий нож с широким лезвием и черная от времени икона.

То, что на ней было изображено, невозможно понять: вместо святых — едва различимые контуры, лики — черные пятна. На фоне черной доски матово сверкал богатый серебряный оклад с искусной чеканкой и червлением. Оклад увесисто оттягивал руки, и не требовалось особых доказательств, что подобное обрамление нельзя было не вставить в икону соответствующей ценности.

«Все это очень похоже на нашу жизнь, — подумал Игорь, — Чернота и едва различимые контуры духовности в обрамлении показушной роскоши».

— Шестнадцатый век, — кивнул на икону начальник отдела, когда Игорь не без трепета положил ее обратно на стол — Я уже связывался с Ярославлем, вызывал эксперта из музея. Он как увидел икону, аж покраснел от волнения. Теперь уламывает бабку-хозяйку, чтобы отдала доску в музей. Мол, ценности немалой — как денежной, так и художественной. Все равно, говорит, старая, не сможешь ее сохранить — либо снова упрут, либо от неправильного хранения вконец испортится.

— А вы как думаете? — спросил Игорь усатого подполковника, начальника отдела внутренних дел, — Ведь это семейная реликвия, она из поколения в поколение передавалась, помогала людям. Сейчас она будет висеть будет в музее среди множества других икон, потеряется среди них. Или того хуже, из запасников стащат…

— А что я? — пожал плечами подполковник, — Это пускай музейщики с бабкой разбираются. Мое дело жуликов ловить.

Он помолчал.

— Если же по совести… Преемственность поколений — вещь хорошая, только нет ее здесь. Сыновья в войну погибли, дочь с мужем в Мурманске живет, внуки нос сюда не кажут. Где она — преемственность?…

Подполковник вышел из-за стола, подошел к окну.

— Посмотрите, — пригласил он Уфимцева, — Где она, преемственность?

В конце улицы, на которой стояло здание райотдела милиции, мрачно чернели пустыми окнами каменные дома постройки конца 19-го — начала 20-го века. Среди ржавых листов крыш и россыпи кирпича вырывались тонкие стволы деревьев и побеги кустарника. Перекошенные двери, забитые крест-накрест досками, висящие на одном штыре ставни…

— Еще несколько лет назад здесь жили люди, — произнес подполковник, — А сейчас у города нет средств, чтобы поддерживать эти дома в нормальном состоянии. Люди расселяются, разъезжаются… И появляются целые улицы — призраки. А говорите — преемственность…

…А эти вот, — милиционер кивнул на обрезы, — бандиты, разве к нам с луны свалились? Свои, доморощенные, местные. Полгода за ними охотились. За это время сволочи уже с десяток домов ограбили.

Уфимцев перевел взгляд на стол. Два обреза были винтовочными, сделанными из трехлинеек. Точно с такими же в фильмах «про революцию» из игорева детства бегали злобно-убогие бандиты и прочие контрики. Третий обрез был изготовлен из одноствольного охотничьего ружья. Рядом с ним лежал патронташ с десятком патронов.

Игорь покрутил его в руках, ковырнул пыж в одном из патронов…

— Жаканом заряжены, — предупредил его действия подполковник, — На людей, как на медведей собирались, гады. К винтовкам у них патронов не было — вместо пугачей были, поэтому «ижевку» опилили. «На всякий случай»…

Подполковник горько усмехнулся.

— Представился такой случай? — поинтересовался журналист.

— Месяц назад на бандитов старик с топором кинулся. Вот они его и продырявили. Неизвестно, правда — эти, или нет. «Ствол» еще на экспертизу не отправляли.

— Могли быть и другие?

— Сейчас много всякой сволочи из щелей повылезло, — ответил милиционер, забираясь обратно за свой рабочий стол.

Игорь покутил в руках винтовочный обрез, попытался открыть затвор — не получилось.

— Бросьте, — махнул рукой подполковник, — Мы уже пробовали — приржавело. Эти «пукалки» почитай с самой гражданской войны у какого-нибудь мужичка в подполе валялись.

Уфимцев дернул затвор еще раз и бросил обрез на стол.

— Ну, а как с моей просьбой? — спросил он.

Уфимцев приехал в Рыбинск два часа назад. Не мудрствуя лукаво, он направился сразу в райотдел милиции, надеясь получить более полную информацию об осквернении могилы и одновременно выполнить «обязательную нагрузку» Давицына — собрать материал по иконникам. Иными словами, по шайкам бандитов, грабивших беззащитных стариков и сбывавших их во вторую столицу России — Санкт-Петербург.

В разделенной на криминальные зоны стране Рыбинск был отнесен к «зоне влияния» Северной Пальмиры. Несмотря на усилия москвичей — время от времени в городе от выстрелов таинственных киллеров гибли члены бандитских группировок, взрывались машины — питерцы не собирались сдавать позиции.

Предметы старины, главным образом иконы — были одной из основных целей преступного промысла. Что еще можно было взять с нищей провинции и пребывавшего в упадке Рыбинска, бывшего закрытого «сосредоточения оборонной промышленности». Былая слава кончилась, и город напрягал последние силы, чтобы просто выжить, постепенно приходя в запустение. Народ помаленьку перебирался в Ярославль, уезжал в столицы…

Начальник райотдела милиции откровенно обрадовался просьбе Уфимцева рассказать о промысле иконников. Накануне приезда журналиста его сотрудники с чистой совестью могли рапортовать о взятии с поличным такой банды. И ничего плохого не было, если бы об этом еще и рассказали в областной прессе.

Банду взяли три дня назад в одной из глухих деревень на границе Рыбинского и Некоузского районов. Взяли после полугода поиска. Ограбленные пожилые люди, боясь угроз бандитов, не заявляли в милицию или давали весьма противоречивые показания. Но когда по району пополз слух, что иконники застрелили из обреза бывшего бригадира, а ныне пенсионера Полунина, ветерана войны и кавалера ордена Красного Знамени, в кабинете начальника появился старик.

Дед Иван, проработавший в бригаде Полунина без малого тридцать лет, долго кряхтел и пытливо рассматривал бравого усатого подполковника, пока, наконец, не изрек:

— Так вот что, значит, начальник… Я бы к тебе еще сто лет не пришел. Не люблю энкеведу вашу… Через нее в тридцать пятом я на Волголаге едва чахотку не заработал. Но пришел… Из-за Сашки Полунина в кабинет твой пришел. Воевали мы с ним вместе. Он — командиром взвода, а я, значит, помкомвзвода у него был. А рота-то штрафная была, на пару мы с ним вину кровью смывали. Уж не знаю, какая у него вина была, а у меня, кроме моего зажиточно-кулацкого происхождения, другой не было. И ранены мы с ним в одном бою были, и в госпитале одном лежали…

Дед Иван вытащил из кармана старомодного пиджака аккуратно сложенный платок, высморкался, покосился на пачку «Балканской звезды», лежавшей на столе подполковника:

— Угостил бы цивильными, начальник.

Задымил, откинулся на спинку стула, более благодушно посмотрел на милиционера:

— Вот такие дела, начальник…

Подполковник терпеливо ждал.

Он по своему опыту знал, что в таких делах спешить не надо. Люди, подобные деду Ивану, и без того делали над собой усилие, добровольно перешагивая через милицейский порог. Достаточно неосторожного слова, малейшего неуважения и — все. Уйдут. И что ты сделаешь с этим дедом, прошедшего через все, не боящимся ничего, кроме совести своей да Бога, если он, конечно, в него верил… Этот дед своей жизнью заслужил, что бы, подполковник милиции, сидел и внимательно слушал его, бывшего зэка, бывшего штрафника, бывшего плотника, а ныне колхозника — пенсионера, одиноко доживавшего свой век с кошкой, собакой и козой в одной из умирающих деревень России.

— А после ранения комиссованы мы были, — продолжил старик, — За тот бой Полунин не только амнистию, но «Знамя» получил. Случай по тем временам из ряда вон… Сам командующий фронтом представление подписал. Было за что: от роты нашей, почитай, живых десять человек осталось, а было сто двадцать, но деревню и сопку ту господствующую мы взяли. Полк не взял. А мы — взяли. Да.

В общем, Полунин «Знамя» получил, а я — просто прощение от Советской власти. А идти мне некуда. Я ж не тутошний, из-под Самары я… Мои все в Сибири сгинули, куда мне? Вот и взял Полунин к себе на Родину. Он сам с Мологи. А после затопления уезда под Рыбинск перебрался. Так мы и работали вместе… Слышь, начальник, разреши еще одну сигаретку…

На этот раз закурили на пару, с одной спички. Отец подполковника тоже вел свой род с Мологского уезда, превращенного в Рыбинское море в тридцатые годы по приказу главного каналостроителя Иосифа Виссарионовича.

…-Помоложе бы был, я сам этих нелюдей в расход пустил, — произнес дед Иван, пустив перед собой целую завесу табачного дыма, — Чего говорить, много мы на фронте кровушки пролили. А этих-то и вовсе не грех. Но года, года… Слушай, начальник: у моей жены покойной сестра младшая живет на границе самого Некоузского района. Деревня Столбцы, слышал, может? На днях в гости заезжала, сказывала, что поселились у них брошенном дому какие-то мужики. Часто куда-то на машине уезжают. «Нива» у них. А народ сказывает, что те-то, что Сашку Полунина убили, тоже на «Ниве» были… Думай, начальник, а я пошел.

Банду брал ОМОН. Едва вокруг дома, среди покосившегося забора и развалившейся, покрытой мхом, поленницы, замелькали камуфляжные, под «грязный снег», куртки бойцов, едва подполковник прокричал осипшим в утреннем тумане голосом предложение сдаться, и щелкнула по почерневшим бревнам сруба предупредительная автоматная очередь, из окон избы вылетели и шлепнулись в грязь три обреза. Два винтовочных и один — охотничьего ружья.

За ними через дверь вышли четыре мужика. Двое — бывшие «сидельцы» с двумя сроками за спиной, двое — слесари обанкротившегося оборонного завода. Их сдергивали с крыльца и укладывали тут же, в грязь, лицом вниз, застегивая на запястьях браслеты наручников.

…-Ну, а как с моей просьбой? — спросил Уфимцев, сидя на том же стуле, что и дед Иван, дымя на пару с подполковником той же «Балканской звездой».

— Через час подъедет участковый. Он там всех знает. Без малого тридцать лет в районе пашет. Он вам и свой участок покажет, и по могиле этой оскверненной поможет справки навести. Только напрасно это… Обыкновенная хулиганка.

— Спасибо. — Игорь поднялся со стула, — Я его на улице подожду. Уж больно погода хорошая.

Игорь любил приезжать в Рыбинск в это время года. В солнечные дни здесь острее ощущалась осень.

Короткая и узкая городская набережная была похожа на запущенный парк: тротуар у чугунных оград, некрашеные скамейки, на которых давно уже никто не сидел, проезжая часть у огромного мозаичного дворца, в котором до революции располагалась биржа — все это было засыпано толстым слоем золотой листвы. Рыбинск стоял севернее губернского центра, и осень сюда приходила раньше.

Уфимцев, не торопясь вышел на центральную улицу города и, засунув руки в карманы легкой парусиновой курточки, побрел по тротуару. Порывистый ветер с Рыбинского моря гнал по асфальту желтые листья. Мимо, задевая Игоря плечами, проскальзывали по узкой пешеходной дорожке мимо домов девятнадцатого века горожане, то и дело ныряющие в темные провалы магазинов; с гулом проезжали троллейбусы. Вот и знаменитая игла Рыбинского кафедрального собора — точная уменьшенная копия питерской, с Петропавловки… Уфимцев посмотрел на часы, перешел дорогу и, повернув за угол, ускорил шаг — надо было возвращаться к отделу, где его наверняка ждал участковый.

Он миновал улицу, половина домов которой представляли собой те самые призраки, о которых говорил подполковник. Прошел мимо пожарной каланчи, с усмешкой вспомнив историю 19-го века, когда пожарные, сидевшие на ней в дозоре, проморгали беду у себя под носом, и чуть было не сгорели в своей башне. Обошел городской парк со старыми аттракционами и каруселями, полюбовался на памятник старины — деревянный барабан на мельничной запруде и, торопливо устремился назад, в милицию. Сентиментальное свидание с городом было закончено.

…Участковый оказался кряжистым мужиком лет сорока пяти, с коричневой от крестьянского загара открытой русской физиономией, на которой светлыми пуговками поблескивали прищуренные голубые глаза. Они живо напомнили Уфимцеву его сельских родственников. У тех были такие же: выжидающе — хитроватые, только на первый взгляд кажущиеся простецкими, полные векового крестьянского опыта выживания вне зависимости от воли и желания многочисленных и разных правителей Руси.

Поверх форменного кителя на участковом была надета камуфляжная военная курка с эмблемой «Вооруженные Силы России». Из-под полы свисал пистолетный шнур. Участковый перехватил взгляд Уфимцева, улыбнулся смущенно и пояснил:

— Младший брат камуфляжку подарил. Он у меня офицером на Дальнем Востоке службу тащит, приезжал месяц назад в гости… А что — вещь хорошая, практичная. Опять же китель не так протирается. Ну что, поехали?

Игорь нырнул в капитанов зеленый «Москвич — 412».

— Вы посильнее дверцей хлопайте, — посоветовал участковый, — Мой «мерседес» уже в возрасте, тут все с напрягом исполнять приходится.

Журналист дернул дверь на себя, кабина содрогнулась от удара.

— Вот теперь точно не откроется, — удовлетворенно кивнул капитан.

— Давайте по-простому, — протянул руку Уфимцев, — Молодой еще, чтобы на «вы» именовали. Просто «Игорь».

— А я — Мыльников Иван Сергеевич, — пожал кисть Уфимцева своей жесткой клешней участковый. — Можно просто «Сергеич». Меня все так зовут.

Москвич выкатился из города, свернул на проселочную дорогу и загромыхал на ухабах изношенным корпусом. Стало не до разговоров: Сергеич, вцепившись в руль своего старенького авто, старательно объезжал многочисленные ямы и выбоины. Да и Уфимцев тоже не любил развлекать водителя в пути. Он предпочитал молча смотреть на стелющуюся под колеса дорогу, смотреть по сторонам, отмечая детали мелькающих за окном пейзажей.

Нельзя сказать, что он думал в это время о чем-то конкретном. Игорю просто нравилось смотреть в лобовой стекло. Ощущая приятную пустоту в голове, лететь куда-то в неизвестность, слившись со временем и скоростью. То же самое испытывают люди, сидящие у костра и смотрящие подолгу на пляшущие язычки пламени.

В такие минуты в человеке всплывает нечто, пришедшее из глубин веков, из темной памяти клеток, подаренных современному человеку его предками. Теми, кто на опушках девственных лесов с их дубравами, медведями, лешими и колдунами, жгли свои костры, вслушиваясь в таинственную перекличку чащобы. Теми, кто по узким лесным дорогам, по широким трактам среди русской степи гнали свои тройки, спасаясь как от лихих людей настигающего времени. Гнали, подгоняя самих себя и само время: быстрей, быстрей! И разговоры здесь лишние. Ведь они — лишь отражение суетности. А здесь должна царить сама вечность. А ей к лицу молчание.

Впереди показалось село. Возвышающаяся в центре его церковь была далеко видна отовсюду. Зеленые чешуйчатые купола колокольни, зимнего и летнего храмов с потускневшим золотом крестов гордо подпирали голубое осеннее небо.

Со своей поднебесной высоты они взирали на человеческую суету: у покосившегося крыльца продмага двое мужиков усиленно выискивают третьего, чтобы наскрести на заветный пузырь; старушки в старых пальто судачат на лавочке под окнами двухэтажного бывшего купеческого дома; по разбитому тротуару улицы пронеслась на велосипедах ватага мальчишек, а вслед им презрительно смотрит из кабины грузовика девочка с торчащими в разные стороны косичками. Грузовик притулился у обочины, а его водитель, он же — отец девочки, тридцатилетний Сашка Иванов отправился в вышеуказанный сельмаг за бутылкой водки. Сегодня он при деньгах, поэтому в союзниках в лице соображающих на троих двух мужиков не нуждается.

— К отцу Никифору сейчас заедем, — сказал Уфимцеву Сергеич, — Старинный мой приятель, он здесь настоятелем храма служит.

Капитан Сергеич, которого Игорь про себя поименовал на царский манер «урядником», вместе с журналистом вылезли из машины напротив храма. По узкой тропке, вьющейся среди торчащих вразнобой по ее обочине сосен и елок, добрались до покосившейся калитки. Там пришлось ждать минут пять под оглушительный лай невзрачной собачонки, смело подкатившейся на своих кривеньких ножках к самому забору. Впрочем, ее смелость объяснялась тем, что калитка была заперта на замок.

После пяти минут, за которые несчастный песик едва не охрип от своего усердия, из-за темного от времени пятистенка появился дородный мужчина с темно-русой бородой с проседью и в подряснике. Капитан приветственно махнул рукой:

— Эй, батюшка, давай пошевеливайся, а то от твоего барбоса мы уже оглохли!

— А, представитель власти пожаловал, — отозвался священник, — Долго жить будешь — только сегодня тебя поминал.

— Что так? — поинтересовался участковый.

— Аль обещания свои забыл? — прищурился отец Никифор, — Ты ко мне на Богородицу обещал наряд милиции прислать? Ну, конечно, ты уж и забыть успел. Бываешь у меня в гостях раз в полгода — немудрено… А наши колхозные хулиганы опять намудрили: поперек храмовой калитки веревку натянули, богомольные старушки на службу пошли, сослепу каверзу не разглядели и устроили кучу-малу.

— На Спаса обязательно пришлю, — пообещал Сергеич.

— Ну смотри, если обманешь… — дружелюбно погрозил пальцем поп и, окинув взглядом Игоря, поинтересовался:

— Это что за парень с тобой? Из ваших, милицейских что ли?

— Нет, я журналист, — ответил Уфимцев.

— Журналистов не люблю, — тут же заявил священник, — Лучше б ты милиционером был.

— Что так? — прищурился Уфимцев, чувствуя в душе обиду.

— Брешете все, — сказал поп, — Я газеты читаю, могу сравнить с жизнью — то…

— Ты чего, отец, на парня накинулся, — вмешался капитан, — Мы к тебе в гости зашли, а ты нас с порога руганью встречаешь… Кстати, где твой волкодав? С чего это ты вдруг себе такого звонка завел?

— Э… — поп махнул рукой, — Взбесился кобель, на детишек соседских кинулся. Пришлось пристрелить.

— Сам что ли? — спросил участковый.

— Тебя что ли ждать? Конечно сам. Взял грех на душу… Да ладно, чего стоять-то на пороге, пошли в дом.

…-Ты на отца Никифора не обижайся, — шепнул капитан Уфимцеву, пока они шли по тропинке через заросший пожелтевшей травой двор, — Грому-шуму напустить любит, а по жизни — добрейший человек.

Пятистенок отца Никифора богатством не отличался. На кухне, перед окном с широким, давно не крашеным подоконником, стоял потемневший от времени стол. Вдоль него — две длинные лавки. В красном углу, под киотом, где теплилась лампада, возвышался высокий табурет хозяина. Дощатые полки под посуду, большая русская печка, рукомойник. Полати занавешены штопаными занавесками. Выкрашенная белой краской дверь вела в большую половину.

— Туда не зову, — махнул священник рукой на дверь, — Не прибрано.

— А где матушка? — поинтересовался участковый.

— В город, в поликлинику отправил, — со вздохом ответил отец Никифор, — После случая с собакой, так расстроилась, что сон пропал, рассеянная стала. Вот и отправил — пусть у докторов проконсультируется, да заодно от хозяйства отдохнет. Поэтому, мужики, мы с вами водку здесь пить будем…

Отец Никифор откинул занавеску на окне и достал початую бутылку «Русской». Затем на столе появились три стакана, миска с солеными огурцами, стопка порезанного хлеба.

— Для больших любителей могу предложить вот что… — поп выложил на столешницу пару карамелек в слипшейся обертке.

— Да я вроде как на службе… — нерешительно покосился на Уфимцева Сергеич.

Игорь глянул на лиловый, с фиолетовыми прожилками нос участкового, и понял, каким мукам соблазна подвергается слуга закона, боясь на глазах корреспондента себя скомпрометировать. Поэтому он решил взять инициативу в свои руки и решительно подставил стакан под уже занесенную руку Никифора.

— Да днем-то как-то… — продолжал защищать свои бастионы капитан, одновременно пододвигая руку к своему стакану, куда хозяин дома уже успел плеснуть водки.

— Я вот что вам скажу, чады мои, — отец Никифор долил остатки водки себе и ухватился за огурец, — Пить надо днем. В обед. Не допьяна, конечно, но — днем. Ибо тогда водка душу веселит и к деятельной жизни, то есть к работе, подвигает. За день хмель у тебя выйдет, и спать с женой ты ляжешь уже трезвый. Ибо ложиться с бабой нужно не во хмелю, дабы не терять своего мужского достоинства и не плодить по пьяной лавочке уродов, прости мя Господи! Ну, чады мои, благословляю!

Священник обмахнул широким крестом стол и все дружно выпили.

…-Как твой сосед поживает, батюшка? — поинтересовался участковый спустя время, которое он потратил на обстоятельное прожевывание соленого огурца.

— Эх… — поп махнул рукой, откинулся к стене и изрек, горестно чмокнув губами, — Впадает в грех уныния.

— Что так? — спросил капитан.

— Говорит, что скушно ему, приход бедный — всего несколько старух и один старик, да и тот маловерующий. Мол, посещает он храм не от веры в Господа нашего, а как герой Антона Чехова — как его, Беликов, что ли? — из соображений, как бы чего не вышло. Деду скоро отправляться на встречу с нашим Создателем, вот он и подстраховывается: вдруг Бог есть, тут-то и покажут ему кузькину мать… Прости меня, Господи! — отец Никифор перекрестил свой рот знамением, — А в молодости этот дядя весьма активный безбожник был, аккурат при Хрущёве колокольню в центре села развалил тракторами. Хотел и сам храм Божий на стройматерьял пустить — в районе узнали, не дали. Мол, церковь сия семнадцатого века, памятник архитектуры. А причем здесь памятник? Храм Божий — есть и храм, неважно, когда его построили. Но все равно секретарю тому райкомовскому спасибо нужно сказать — пресек безобразие.

— Может, сейчас дядя в храме грехи замаливает? — возразил Никифору Уфимцев.

— Так не замаливают, — буркнул священник, — Этот дядя содержит двух кабанчиков, корову, лошадь. В третьи жены самую молодую бабку в селе взял, чтобы она ему в хозяйстве батрачила. А в это время у него в Рыбинске сноха горе мыкает: муж ее, сын, значит, этого дяди, на севера за длинным рублем подался — газ у Черномырдина добывает, а жене с двумя детьми ни копейки ни шлет. Так этот старый хрыч хоть бы продуктов подкинул — не чешется…

— Вот бы его сосед, приходской священник, на путь истинный и наставил, — заметил капитан.

— Какое там! — опять махнул рукой отец Никифор, — Молодой ишшо, только из семинарии. А в молодости больше о себе думают, об устройстве своем личном, а уж обо всем прочем — во вторую голову. Сказать по правде, действительно, приход его — дыра дырой. Молодому там — тоска зеленая. Это, если по-вашему, по-мирскому говорить.

Священник встал и пошел ставить чай. С минуту он гремел посудой за занавеской в закутке кухни, потом появился с чашками в руках, водрузил на стол сахарницу, покосился на облупленный эмалированный чайник на старенькой электрической плитке и продолжил:

— С другой стороны, если человек с младых ногтей имеет все блага жизни, доставшиеся ему по наследству или по блату — сам он в этом возрасте честно заработать все это не может — то к старости или пустит деньги по ветру, потому что ценить не будет, или потеряет вкус к жизни. А это грех…

Никифор разлил чай по чашкам.

— Да и вообще, чады мои, служение Господу подразумевает подвижничество, отречение от излишних земных благ. А коли желаешь ты их, то иди не в священники, а в кооператоры. Или как их сейчас называют? Бизнесмены… Нельзя одновременно служить Богу и Момоне.

Уфимцев окинул взглядом более чем скромную обстановку в доме у священника. Он вспомнил, что ему довелось увидеть в квартире московского священника, служившего на высокой должности в Патриархии. До этого тот исполнял обязанности за рубежом, и поэтому Игорь мог объяснить себе японские музыкальный центр, телевизор, такую же импортную дорогую мягкую мебель, изящные, дорогие, судя по всему, безделушки. Обстановку, редкую для средней московской квартиры начала девяностых.

Объяснить мог, понять — нет. Уж очень все это не вязалось с духовным одеянием хозяина. Для того интерьера скорее подошел бы малиновый пиджак, который вошел в моду среди нарождающегося класса капиталистов чуть позже.

Уфимцев говорил тогда себе, что все это глупость.

Более тысячи лет назад прошло с тех пор, когда первые христиане в рубищах жили в пещерах и обходились примитивным, служа Господу. Сейчас их преемники должны идти в ногу со временем, иначе они просто не смогут донести Слово Божье до всех. Не только для нищих и малограмотных, но и богатых, образованных. Тем не менее… Тем не менее думалось: отчего же деревенская и городская голытьба в революцию с таким упоением рушила храмы, убивала священников, изгоняла саму веру.

С упоением и искренней злобой рушат только низвергнутые в душе святыни, мстя за порушенные идеалы. Малиновый звон колоколов в сознании тех людей были частью той России, где развевались на ветру шелковые знамена и шарфы дам, сверкали спицами пролетки и ордена господ, запах пирогов мешался с ароматами дорогих вин и французских духов. Этот мир лежал в другой плоскости от мира развороченной земли окопов, оторванных ног, калек в прожженных шинелях, просящих на папертях милостыню, разоренных деревень. Поэтому и рушили они, что вера ушла из душ их. А пустоту заняла лишь дочь Сатаны — злоба.

Отец Никифор заметил взгляд Игоря, каким он окинул скудную обстановку дома.

— Небось подумал, что вещаю так, что сам живу в скромности, а посему причисляю себя к подвижникам, — усмехнулся он, — Нет, парень. Хоть и стоит мой храм в большом селе на большой дороге, но приход и у меня тоже не весть какой. Все те же богомольные старушки. Единственная разница от соседа — числом их поболе. А те, кто помоложе, в другую веру веруют — веру граненого стакана. Бедно люди живут, корреспондент. А когда ходишь по колено в навозе, да еще со сведенным брюхом, редко глаза к небу поднимаются. Потому что, как опустишь их, вся мерзость еще мерзостнее покажется. Посему и глядит народ исключительно в стакан — после него куда ни кинь, все в розовом тумане.

Он замолчал. Молчали и Уфимцев с капитаном. Тишину нарушало лишь мерное тиканье стареньких дешевых ходиков с алюминиевым облезлым циферблатом и подвязанной к цепочке магазинной гирькой.

— Потому и живу так, — произнес после затянувшейся паузы священник, — Как люди. Во-первых, потому, что физически не могу жить богаче, а во-вторых, потому что Бог не позволяет. Что мне прикажешь, — он лукаво улыбнулся в бороду, — те три сотни кирпичей, что мне сельсовет на ремонт храма выделил, себе на дом пустить? Вы, миряне, под законом и под собственной совестью ходите, а у нас вместо уголовного кодекса — Господь. Его сильнее прокурора бояться следует. На Его Суде никакой дорогой адвокат не поможет.

Отец Никифор допил чай. Собрал со стола чашки, унес за занавеску. Вышел оттуда, накинул на плечи телогрейку:

— Ну что, корреспондент, пойдем, я тебе храм покажу…

…За багажником «москвича» осталось село. Капитан Мыльников по-прежнему аккуратно объезжал выбоины на старом асфальте. Выбоин было больше, чем на проселке.

Грузовик с девочкой в косичках исчез с обочины перед сельмагом: водитель Саня Иванов уехал, купив бутылку водки на заначенные от жены деньги с «левака» (отвез мужикам из соседней деревни на базар сорок мешков картошки).

Мужики, что рядом с магазином усиленно соображали «на троих», по-прежнему торчали на месте. Заметив зеленый автомобиль участкового, они торопливо скрылись за углом.

Капитан кивнул им вслед и хмыкнул, обращаясь к Уфимцеву:

— Месяц назад магазин этот обокрали. Уперли риса три мешка, два — консервов и так… ерунду всякую. Соображаю, что утащить на своем горбу воры все это не могли. Значит, потребовалась грузовая машина. Воровали местные: навесной замок вырвали ломиком вместе с петлей засова, а внутренний открыли ключом, который продавщица прятала в укромном месте. Кто-то из постоянных посетителей выследил… Значит, и водитель был местный. А из местных только Сашка Иванов мог на это пойти. Вот я и жду…

— Чего? — недоуменно спросил Уфимцев.

Действительно, чего тут ждать — брать надо!

— Чего жду? — переспросил капитан? — Когда Иванов в город поедет остатки краденого сбывать. Тут-то я его и возьму, красавца. И про ключ он наверняка знал: продавщица сельмага — его бывшая подруга, с которой он до армии гулял. Только вот она его не дождалась, шалава…

Уфимцев только головой покрутил: настоящий Анискин!

— А вдруг это не он? — спросил Игорь.

— Он, — убежденно ответил участковый, — Ровно месяц назад ему Катька, продавщица эта, перестала водку в долг давать (это она так до сих пор свой бывший грех смывает). А он сильно не расстроился — покупает. Вот и сегодня он был. Откуда у хмыря деньги, спрашивается? В его хозяйстве три месяца зарплату не платят.

— А чего он сразу водку не украл, — скептически хмыкнул корреспондент, — Чего-то вы завернули! Водку украл, продал, а деньги пропил… Прям как в анекдоте!

— А тогда водки в магазине не было, — не сдался Сергеич, — Свадьба была в селе. Все три ящика выкупили. И откуда деньги у народа? И опять же, решил Катьке отомстить. Говорю ему на прошлой неделе: «Сашка, сознайся, ты?» — «Нет, — отвечает, — Не я». И глазами ясными смотрит. Ну, ничего, я терпеливый, подожду. Все равно где-нибудь проявится.

Село скрылось за поворотом. Игорь обернулся назад: дома исчезли за деревьями, только высокая колокольня храма, где настоятелем служил отец Никифор, светилась белым над желтыми кронами деревьев в синеве неба.

С поля на дорогу медленно, вздымая клубы пыли, словно заморенная кляча, впряженная в раздолбанную телегу, выполз трактор с бороной. Борона была опущена и ее стальные зубья со скрежетом впились в остатки асфальта.

— Озимь запахивают, — пояснил капитан.

На то, что механизатор запахивал еще и без того изуродованную дорогу, он не обратил внимания.

…-Я сразу после армии в милицию пошел, — начал рассказывать участковый. — После беседы у отца Никифора официальный ледок между ним и Игорем растаял, и капитан уже не изображал за рулем молчальника, — Направили учиться в школу милиции в Прибалтику. Ничего, красивые места… Только народ там местный очень даже неприветливый. У них там в лесах чуть ли не до нашего времени «лесные братья» ползали. Живут там богато, но скупо. Зимой снега не выпросишь. Не то что наш Ванек — последние штаны с себя снимет и отдаст.

— Вот почему все в штанах, а мы без штанов, — буркнул Уфимцев.

— А? — повернулся к нему капитан, — А-а… Это точно. Но не только поэтому. Механизатора с бороной видел? Такого распиз… тва там не увидишь. Ты это тоже учитывай. Я сначала боролся, а потом плюнул. Наш русский народ по упертости кому хочешь фору даст. Может, поэтому и немца победили.

Машина скатилась с высокого пригорка.

— Вот здесь, — показал участковый, — лет десять назад случай был: наши соседи из другого района мужика сбитого обнаружили. И мужик, вроде, непьяный был. Из города, грибник. Зазевался, наверное. А тут, видишь, такое место: спуск и одновременно поворот… В общем, кто-то сбил мужика и скрылся с места происшествия. Милиционеры из соседнего РОВД это дело обнаружили и из своего кювета в наш перекинули — тут граница между районами как раз посередине дороги проходит. Я тогда в отпуске был. Вызвали наших и уехали. Те, не будь дураками, покойника обратно сплавили. Такая переписка меж начальниками была, дело до прокурора дошло. Тьфу! — капитан сплюнул в приоткрытое ветровое окно машины. Труп, он знаешь, всегда отчетность портит. А в то время — вообще ЧП. В мою бытность так утопленника с одного пляжа на другой таскали. На одном — Ленинградская область, на другом — Прибалтика…

Капитан съехал на проселок с дороги, которая хоть и изобиловала ямами, но все же громко именовалась «шоссе». Сергеич замолчал, сосредоточившись на объезде глубоких ям, продавленных колесами тяжелых «кировцев». Три недели стояла сухая погода, глина проселочной дороги превратилась в камень. И когда «москвич», опасно заваливался то в одну, то в другую сторону, было слышно, как корка царапает днище автомобиля.

— Вон видишь колокольню? — капитан указал на темно-коричневый шест вдали, с покосившейся луковицей купола без креста, — Это и есть пункт твоего назначения. Здесь на кладбище памятник опрокинули. Впрочем, неудивительно. В этом селе уголовников больше, чем во всем районе. Про «сто первый километр» слышал, когда всех жуликов ссылали? Вот это как раз здесь. Язва для окрестностей.

«Москвич» выбрался на относительно ровное покрытие и подъехал к трехэтажному зданию, стоящему на более высоком месте, чем окружающие его дома. Судя по обшарпанным колоннам и выщербленной широкой лестнице, это была бывшая помещичья усадьба. Сейчас над ней развевался трехцветный российский флаг, показывая люду, что здесь располагается местная власть.

«Если бы ее бывший владелец был жив, он бы обрадовался этим переменам», — подумал Уфимцев, глядя на триколор.

Тут он едва не сверзился вниз, угодив ногой в глубокую выбоину в каменных ступенях.

«Недолго бы он радовался», — поправился Игорь и, прихрамывая, кинулся догонять участкового.

Глава четвертая Охота на охотника

Выкрашенная темно-зеленой краской деревянная пирамидка памятника возвышалась над могилой криво и нелепо, словно птица с подбитой ногой. Один ее бок был по-прежнему измазан сухой красной глиной: памятник повалили на эту сторону, а когда поднимали, то не удосужились почистить.

«Не слишком большим уважением на селе пользовался товарищ Кружкин Александр Борисович», — подумал Уфимцев, разглядывая пирамидку, сколоченную из неструганных досок, покрашенных темно-зеленой краской, ярко-желтую фанерную заплату на месте удара ломом и эту грязь.

Сравнительно свежий прямоугольник могилы был вытоптан: кругом виднелись отчетливые следы кирзовых сапог, словно на ней отплясывало рок-н-ролл целое отделение солдат. Потерявшая свои четкие очертания кромка была восстановлена лопатами. Но это было сделано наскоро, торопясь — сухая глина уже успела осыпаться.

«Безрадостная картина, — думал Игорь, — Никому не хотелось бы успокоиться после всех наших тревог и бурь в таком неказистом последнем домике».

Он вспомнил слова участкового, произнесенные на прощанье:

«Бобыль он был. К тому же сиделый. Посадили Кружкина еще во время войны. Говорили потом, что якобы за дезертирство, но толком никто ничего не знал. Вышел он в середине пятидесятых…»

С капитаном Уфимцев расстался после сытного обеда в колхозной столовой, расположенной на первом этаже бывшего помещичьего дома, где располагались сельсовет и правление. Милиционер и журналист стояли на выщербленной его лестнице, лениво курили после обильных макарон, густо замешанных на гуляше. (Уфимцеву показалось, что мяса в глубокой тарелке было больше, чем теста.)

— Он, в принципе, местный, из этого района, — рассказывал участковый, — Но из другого села, оно в километрах двадцати отсюда. Отсидел, поселился почему-то здесь — может, стыдно было или никто не ждал? — работал сначала на ферме, скотником, потом на МТС электриком. Оказалось, грамотным был в техническом плане. Однако ни с кем особо дружбу не водил. Правда, когда в последнее время, при Брежневе, сюда начали ссылать всякую шваль уголовную — вроде как за сто первый километр, начал с ними якшаться, но ни в чем криминальном замечен не был.

— И много здесь этой швали? — спросил Игорь, с усмешкой отметив про себя: «Ничего себе «последнее время» — при Брежневе, десять-пятнадцать лет назад…»

— Да человек двадцать пять есть, — ответил капитан, — Рецидивисты, но — шушера. Мелкое ворье. Такие на «зонах» или в приблатненных ходят, или в «шерстяных» — то есть в «шестерках». Здесь они, конечно, блатуют, королей из себя корчат, молодежь, что склонность к обалдуйству имеет, с пути сбивают, но это все так… На уровне мелких бытовых краж. Они вон там обосновались со своими марухами бомжеватыми…

Капитан показал на окраину села, где притулилось несколько черных от времени изб.

— После того, как ерунда с могилой вышла, мы их тряхнули, — продолжил Сергеич, — Те, естественно, в полный отказ пошли: «Ничего не видели, ничего не знаем». Улик против них нет, да и заниматься, если честно, этим не особо хочется. Родственники претензий не имеют по причине их отсутствия. Могилу в Божий вид привели. Чего еще? У меня вон третьего дня здесь пятнадцать мешков комбикорма сперли. По нынешним ценам это на крупный размер тянет. А ты говоришь «могила…»

Уфимцев расстался с капитаном и направился на кладбище посмотреть на место последнего прибежища сельского бобыля с несложившейся судьбой. Это место участковый обрисовал ему еще на крыльце.

— На само кладбище не суйся, — сказал он, — Иди налево вдоль ограды. На углу, в самом конце, около повалившегося столбика и обнаружишь этого самого Кружкина…

— От чего он умер? — спросил на прощание Игорь.

— Естественной смертью, — ответил Сергеич, — От чего в его возрасте умирают.

…Уфимцев отошел от могилы на насколько шагов, сел на низенькую скамеечку рядом с вросшим в землю холмиком и стал смотреть на пирамидку. По середине ее, там, белыми буквами значилось: «Кружкин Александр Борисович 1912–1992 г.г.» краснела клякса от комка земли, залепленного с чьим-то злым умыслом в ту ночь, когда сокрушали могилу.

Игорь вытащил сигарету и подумал: «Стоит сухая погода, а залепили явно сырым комком. Что, специально грязь вон из того ровика брали?» Он усмехнулся этим мыслям, обозвав себя «Шерлоком Холмсом с его дедуктивным методом». И объяснил происхождение комка грязи гораздо прозаичнее: на эту заброшенную часть кладбища давно никто не заглядывал. Памятник перевернули гораздо раньше и только теперь кто-то из местных, случайно завернув сюда, обнаружил растерзанную могилу.

Журналист бросил окурок под каблук и поднялся: участковый показал ему избу, в которой жил ныне покойный Кружкин, и Уфимцев, чувствуя себя настоящим опером, отправился к ней для осмотра. Однако в глубине его души росло ощущение, что все это — всего лишь игры, командировка затеяна зря и Давицина ждет хороший подарок, когда Игорь вернется с пустыми руками.

Он даже представил себе вежливо-издевательское выражение лица редактора, с которым тот сначала покрутит в руках свои очки, потом с кислой миной водрузит себе на переносицу и кивнет Уфимцеву, этому возомнившему о себе недоделанному журналисту: «Ну, ладно, Игорь, иди работай…»

Дом, в котором два года назад умер Александр Кружкин, представлял собой вросшую в землю по самые окна избенку с дырявой, покрытой дранкой крышей, и перекошенным, словно старая будка сортира, входом, который деревенские родственники Игоря называли почему-то «мостом». Ставни, как и дверь, были заколочены досками крест на крест. В двух окнах из трех не было стекол.

Уфимцеву, чтобы заглянуть внутрь, понадобилось сильно наклониться — до такой степени земля вобрала в себя этот домишко. Привыкнув к темноте, он сумел разобрать бок давно не беленой русской печи, дощатый, скорее всего самодельный, стол, какие-то осколки на проваленном в несколько местах черном от земли полу (их в этот момент осветил пробравшийся через дырявую крышу солнечный луч) и — все.

«Мда-а, — подумал Игорь, отвернувшись от окна и прислонившись к потемневшему от времени бревенчатому срубу, — Какого хрена меня сюда потянуло? Самым большим трофеем в этом деле будет старый ухват, который я найду, если заберусь в эту нору…»

Уфимцев опять представил физиономию редактора, рассматривающего неудачливого исследователя, и потянулся за сигаретой. Проскользнула мысль, что он слишком много в последнее время курит, но в данный момент смущенной душе казалось просто необходимо закутаться в табачный дым от неприятных предчувствий.

Неприятные предчувствия о проваленной командировке (материал о банде иконников был, конечно, интересен для газеты, но не для Уфимцева) через пару минут трансформировались в ощущения, что он здесь не один. Вскоре корреспондент получил материальное подтверждение этому: за углом вдоль стены кто-то осторожно крался. Если бы Игорь не был в напряженно — взвинченном состоянии, он не обратил внимания на равномерное потрескивание сухой травы. Вскоре потрескивание сменил более явственный хруст: этот «кто-то» наступил на сгнившую доску, отвалившуюся от обшивки крыльца, и тем самым выдал себя с головой.

Уфимцев аккуратно загасил бычок о бревно дома и, стараясь не совершить той же ошибки, что и незнакомец, попятился в противоположную сторону. Незнакомец же, в свою очередь, явно не проходил подготовку разведчика: он вполголоса выругался, на мгновение замер (доска под его ступней жалобно проскрипела) и продолжил свое занятие — шорох шагов снова начал приближаться.

Елозя спиной по стене, словно пробирался по узкому карнизу небоскреба в американском боевике, Игорь быстро преодолел расстояние между последним заколоченным окном и венцом бревен и скрылся за углом. Тут он огляделся.

Слева от него тянулся обширный, заросший высокой травой пустырь с остатками полуразрушенного сарая — бывший огород бывшего хозяина. И в Уфимцеве боролись два желания: дать побыстрее тягу через этот пустырь или все же выяснить, кому это понадобилось знакомиться с ним средь бела дня по законам вестерна.

Пока журналист размышлял на эту тему, время оказалось упущенным. Преследователь нырнул за угол, увидел, что там никого нет, и понял, что его цель могла скрыться только за поворотом. В несколько прыжков он преодолел расстояние, которое до него мелкими шагами покрывал корреспондент, повернул… Игорь едва успел отпрыгнуть назад и отвести руку для удара.

Рука осталась в том же согнутом положении — силы оказались неравны: крепкий бородатый мужик держал перед собой вилы наизготовку, словно винтовку с примкнутым штыком.

Несколько мгновений противники смотрели друг на друга. Уфимцев — несколько обалдело от такого резкого поворота событий («Ничего себе деревенька, — мелькнуло у него в мозгу, — Если такое начало, что же дальше-то будет…»). Мужик — явно оценивающе, словно примериваясь, как будет сподручнее насадить словно сноп на вилы этого худощавого усатого парня в джинсовой курточке и черной сумочкой на плече.

…-Ты кто? — задал наконец Уфимцев резонный вопрос.

— А ты кто? — ответствовал вопросом уже идиотским мужик, которому явно было неизвестно, что культурные люди вопросом на вопрос не отвечают, а нормальные — не бросаются на незнакомцев в штыковую атаку с вилами наперевес.

Впрочем, судя по его озадаченной физиономии, дядя все же пребывал в затруднении: на дворе стояло время явно не военное, и поэтому для того, чтобы поддеть вилами человека, следовало спросить хотя бы его фамилию. Расстановка сил была не в пользу Игоря, поэтому он решил подчиниться обстоятельствам.

— Я — корреспондент из областной газеты. А ты-то кто? — произнес он.

— Корреспондент? — мужик был ошарашен, — Бляха муха, а чего ты здесь делаешь?

— Твое какое дело? — уверенность стала возвращаться к Уфимцеву, понявшему, что колоть вилами его уже не будут.

— А я сосед, — ответил на самый первый вопрос мужик, до которого стала доходить абсурдность ситуации, — Вон там живу…

Он показал на видневшуюся с задворок дома Кружкина часть пейзажа с силикатной стеной дома, фрагментом шиферной крыши и развесистой яблоней. (Игорь успел заметить, что плодов на ней было предостаточно).

— Чо, неужели настоящий корреспондент? — средь зарослей бороды вилоносца появилась недоверчивая улыбка.

— Можешь пощупать… — промолвил Уфимцев.

Он вдруг почувствовал, что устал. Устал до слабости в ногах, до испарины на спине. Хотелось откинуться на стену, съехать по ней на землю и уже оттуда, снизу, смотреть на этого убогого, что кидается на людей с вилами средь белого дня.

— А я подумал, что кто-то из блатных решил сруб облюбовать! — радостно сообщил вилоносец, — А я его уже для себя на дрова определил!

— Так ты что, из-за этих сраных гнилых бревен стал бы человека вилами пороть? — зло спросил Игорь.

Страх прошел. Появилась злость. На этого придурка, на самого себя, на карикатурность ситуации, на дурацкие прятки, в которые играли друг с другом, словно перед невидимой кинокамерой два взрослых и нормальных (по крайней мере за себя Уфимцев ручался) человека. Игорь с нервным смешком представил выезжающую из кустов платформу со штативом, режиссера в кепке, радостно вопящего «Снято!» и — субтильную девицу с хлопушкой, на которой было нарисовано что-то вроде «Сельская новь», «Колхозная быль» или «Деревенская топь».

— Да не… — засмущался мужик, — Попугать только хотел. Блатные у нас вообще обнаглели. А участок этот сельсовет на меня переписал. Так что это моя частная собственность!

Последнюю фразу он произнес едва ли не с гордостью.

«Собственник…. Твою мать!» — подумал Игорь и, чувствуя, что удача не до конца отвернулась от него и пора брать быка за рога, произнес вслух:

— Ты каких блатных имел ввиду?

— Да тех самых, — мужик махнул в сторону, где, как показывал Уфимцеву участковый, находились избы сосланных уголовников, — Работать не хотят. Денег, чтобы дрова купить, нету. Или, просто не хотят на них тратиться. Вот и тырят все деревянное, что не приколочено. А что приколочено, отрывают и тоже тырят… Ты чего здесь потерял, корреспондент? У нас отродясь никого из твоих не было… Извиняюсь, конечно, что на «ты» — заискивающе улыбнулся он.

— Ладно, чего там… — махнул рукой Игорь, — По какому делу, спрашиваешь? По какому делу… Ты хозяина этого дома знал?

— Кружкина-то? Конечно, так вы по его душу?

— По его. Может, расскажешь, что за человек был? — Игорь вынул из кармана пачку сигарет «Элэм» и заметил, что у мужика при виде «городских» сигарет загорелись глаза, — Пойдем присядем, — предложил он, показав на лежащее в желтеющей траве старое бревно.

— Может, домой? — с готовностью предложил сосед Кружкина, — У меня под это дело найдется…

Он растопырил мизинец и большой палец, продемонстрировав символ, известный без перевода всем на территории бывшего СССР.

— Нет, — покачал головой корреспондент, подумав, что на сегодня сто граммов водки, выпитой со священником, будет вполне достаточно: если дело пойдет в том же направлении, то к вечеру до Рыбинска он не доберется, — Давай в другой раз, ладно?

Отойдя в сторону от покосившейся избы Кружкина, они уселись на бревне, сделали по поре первых, самых ароматных затяжек, и только после этого Уфимцев протянул ладонь бывшему вилоносцу (свое оружие мужик оставил у стены дома):

— Игорь.

— Михаил, — отозвался крепким рукопожатием мужик, — Так что у тебя к этому Кружкину?

Уфимцев помолчал, размышляя, с чего подступиться к разговору, чтобы не спугнуть собеседника. Потом решил, что бродить вокруг да около с этим решительным дядькой не стоит, и нужно начинать с главного.

— Могилу у этого Кружкина разворошили, — произнес он, — Просто так такое не делают. Вот мне и интересно… Интересно, что за человек он был, покойный?

Михаил посерезнел, аккуратно загасил окурок о каблук кирзового сапога, почесал кадык под бородой и только после этого ответил:

— Человек он был мутный. Говаривали, что сидел еще при Сталине, но на диссидента или как их… репрессированного не был похож. Эти-то, обиженные Советской властью, еще с горбачевских времен стали права качать и льготы всякие получать, а Кружкин сидел тихо.

— Может, он уголовный был? — предположил Игорь.

— Я сам не местный, — ответил на это мужик, — С 84-го здесь живу. После армии, с техникума на картошку прислали, с женой будущей познакомился, так и остался. Поэтому я многого не знаю. Но вот что скажу: с уголовными он тоже особо дружбы не водил. Был у Борисыча, правда, один корешок из блатных — его здесь Сипатым зовут… И правда, голос у него сиплый, словно всю жизнь на холодном ветру песни орал. Тоже уже в возрасте…

— Ну и что? — нетерпеливо подогнал своего нового знакомца Уфимцев.

— Что… — протянул Михаил, — Через несколько дней после смерти Борисыча Сипатый куда-то исчез. Тогда поговаривали, что или опять посадили, или в бега подался. Мол, не иначе к смерти Кружкина отношение имеет… А месяца три назад опять объявился. Вот, честно говоря, и все…

— А как этот самый Борисыч умер? — спросил Игорь.

— Говорили, что сердце. Накануне он как раз водку пьянствовал с этим самым Сипатым. Старикан уже был, труха сыпалась, но иногда любил принять на грудь. А утром прям на крыльце его и нашли. Жена моя нашла — как раз на ферму на утреннюю дойку к пяти часам шла.

— А что Сипатый?

— Таскали его, — ответил Михаил, — но отпустили. Мол, выяснили, что Борисыч своей смертью помер, и отпустили. Но урка все равно где-то на дно залег. Теперь появился. Но я это тебе уже говорил.

Мужик посмотрел на Уфимцева:

— Ну, я рассказал все, что знал. Может, теперь к нам заскочишь? Жена рада будет. Посидим, я тебе расскажу, как мы тут ковыряемся: председатель, гад, хорошо устроился — организовал из нашего колхоза сельхозкооператив, всю технику приватизировал, причем, гробы нам отдал, а лучшие трактора себе, да на семью свою оформил. Потом в фермеры подался. Кредит в банке получил под землю и машины. Кредит свистнул, трактора куда-то загнал, и свалил в неизвестном направлении. Чуть ли не в Америку, говорят… А мы куда со своими гробами — ни горючего, ни запчастей. Трактора на ходу разваливаются…

Игорь еще минут пять слушал про мерзавца-председателя, нажившего себе стандартным способом первоначальный капитал в новой России, согласно кивая головой, потом решительно встал.

— Извини, Миш, — произнес он, — Пора мне. Ты лучше покажи, где этот Сипатый живет.

— Самый крайний в Блатной слободке (так мы поселение урок называем) дом — его, — ответил мужик и вздохнул:

— Жаль, жаль…

По этому вздоху Уфимцев понял, что обломал дядьке хороший повод выпить. Причем, сделать это официально, без косых взглядов жены. Опять же, будет о чем рассказывать мужикам в деревне, а супруге — уесть товарок на ферме: корреспондент ни к кому-нибудь приезжал, к нему…

— В следующий раз, Миш, — сказал Игорь, — Ей — Богу, самому жаль, но дело прежде всего.

— Ты с этим Сипатым поосторожней, — посоветовал на прощанье Михаил, — Этот — настоящий волчара…

Игорь пересек раскатанную тракторами деревенскую улицу. Обрулил храм, вернее, то, что от него осталось — бурые кирпичные стены, черную дыру входа без ворот, из которого несло старым пожарищем. Степенно поздоровался с сельчанами, дожидающимися открытия магазина («Чтой-то Машка в райцентре застряла, — услышал Уфимцев, — Может, еще какие продукты привезет, кроме хлеба»).

Он продрался через пустырь, где там и сям виднелись останки колхозной техники. Торчащие из земли гусеничные траки, выглядывающие из высокой травы кабины и беспомощно валяющиеся карданные валы напоминали то ли картину «После побоища» одного из русских живописцев, то ли плод воображения писателя — фантаста: иллюстрация к главе «Столкновение железных монстров».

За пустырем скромно, в обществе нескольких полуоблетевших плакучих ив, доцветал заброшенный пруд с гнилыми мостками, с которых бабы полоскали белье еще в канун трехсотлетия дома Романовых. Сразу за прудом, в зеленом венце стойкой к наступлению осени крапивы, чернел высокий, кое-где подпертый жердями, забор.

По тропинке среди крапивных джунглей Уфимцев пробрался к кривой калитке. Она держалась в естественном для себя, вертикальном, положении, только благодаря обручу из проволоки, прикрепившему ее к столбу ворот. Выржавевшие до ярко-красного цвета петли были всего лишь декоративным элементом. За калиткой открывался заросший травой обширный двор, захламленный сломанными детскими колясками, рамами старых мотоциклов, чугунными батареями («Ого, — подумал Игорь, — в этом селе еще и паровое отопление водится) и остовом грузовика ЗИЛ выпуска какого-нибудь шестьдесят дремучего года. Складывалось впечатление, что в этом доме обосновался старьевщик со стажем.

Впрочем, открывать калитку и проходить во двор Игорь не спешил: к ручке дверцы автомобильного ветерана была привязана черно-желтая немецкая овчарка. Длина цепи позволяла собаке перекрыть тропку, ведущую от забора к дому. Пес остервенело лаял, демонстрируя черное нёбо и белые клыки, не имея ничего общего с безобидным «звонком» отца Никифора. Игорь знал, что таких собак держат исключительно для того, чтобы они спускали штаны с незваных посетителей.

— Хозяин! — крикнул Уфимцев.

Ему показалось, что белая занавеска на окне избы едва заметно колыхнулась. Игорь не стал повторять призыва: пес продолжал надрываться, и если дома кто-нибудь есть, то наверняка выглянет посмотреть, ради чего лохматый страж так надрывает свою глотку. Журналист вытащил сигарету и решил терпеливо дожидаться, когда любитель ржавых транспортных средств и парового отопления соизволит посмотреть на гостя.

Ждать ему пришлось долго. Сигарета благополучно истлела до самого мундштука, овчарка устала лаять и только злобно рычала, а хозяин не появлялся.

Игорь раздраженно перекинул сумку с блокнотом, фотоаппаратом, двумя запасными кассетами с пленкой и тремя завернутыми в целлофан бутербродами с колбасой. Он подумал о бутербродах и вспомнил, что с обеда с участковым прошло не меньше четырех часов, и крикнул громче:

— Хозяин!

— Чего надо? — ответ неожиданно раздался почти над самым его ухом.

Уфимцев чуть не присел от неожиданности: он готов был поклясться, что не мог пропустить шаги подкрадывающегося к нему сзади человека. Игорь обернулся быстрее, чем следовало, чтобы сохранить остатки спокойно-пренебрежительного отношения к жизни, с которым он приехал в село. Увы, такого расположения духа у него оставалось все меньше.

Он обернулся и едва не столкнулся нос к носу с высоким крепким парнем лет на пять старше его. Темные волосы человека, умеющего ходить по усеянной сучками тропе как кошка, были гладко зачесаны назад и блестели от геля, мощные ключицы перечеркивала полоска воротника безукоризненно белой футболки. Все это никак не вязалось с черной замасленной спецовкой. Казалось, что человек накинул на плечи первое, что попалось под руку, лишь бы не выделяться среди местных жителей.

— Тебе чего надо? — маскарадный парень повторил свой вопрос.

— Мне нужен Сиплый, — ответил Уфимцев, сделав невольную паузу перед тем, как назвать прозвище.

«Кто его знает, — мелькнуло у него в голове, — Может, это обидное погоняло. Как бы не испортить все дело…»

Однако на лице парня не отразилось ничего.

— Ты кто такой? — задал он следующий вопрос, в свою очередь с прищуром рассматривая незваного гостя.

— Я — корреспондент областной газеты.

— Корреспондент?! — глаза у парня при этом известии, однако, не распахнулись, как у вилоносца Михаила, а еще больше прищурились, — И чего тебе надо от Сиплого?

— Поговорить, — миролюбиво произнес Уфимцев.

Парень хмыкнул, пожевал губами, искоса окидывая фигуру корреспондента с ног до головы: с поношенных кроссовок рижского производства «советский «Адидас», корейских синих джинсов и такой же, только более темной куртки, воротника рубашки (На шее он задержался, словно выбирая, как лучше по ней врезать, ежели что — Игорь поежился под этим взглядом), до светлых усов, курносого носа и карих глаз с легким монгольским разрезом.

Игорь сжал зубы и выдержал этот пристальный оценивающий взгляд, во второй раз за день подумав:

«Какого хрена я здесь делаю?»

— Подожди здесь! — произнес наконец парень, обошел журналиста, открыл калитку, крикнул заворчавшему псу, — Джек, место! — и скрылся в доме.

Игорь нервно прошелся вдоль калитки, вытащил сигарету, обнаружив, что в пачке их осталось всего несколько штук, и подумал, что он влип в весьма опасное предприятие, и еще не поздно делать отсюда ноги, пока охранник (в том, что это был охранник, сомневаться не приходилось) консультируется со своим боссом.

Пройдя несколько шагов вдоль забора — до края вытоптанной площадки перед непроходимыми зарослями из кустов и крапивы, он заметил за ржавым хламом, загромождавшим двор, новенькую «шестерку». Чьи на ней были номера, разглядеть не представлялось возможным, но корреспондент был почему-то уверен, что они были не ярославские. Зато Игорь сумел разглядеть натянутую среди кустов черной смородины, вплотную росших у забора с той стороны, тонкую вязь проволоки.

«Путанка, — подумал он, — Спираль Бруно. Интересная, однако, избушка. От кого они отгородились по всем правилам военной науки? Может, все-таки слинять?..»

Игорь представил, как он осторожно пятится назад по крапивной тропке, потом сломя голову несется по улицу, распугивая кур и будя нездоровый интерес к своей персоне. Деревенские псы провожают его лаем, жители — недоуменными взглядами. И вот он на автобусной остановке — нервно прохаживающийся, поминутно оглядывающийся на улицу, ведущую сюда, в этот двор, охраняемый, как военный объект. Ждет автобуса и боится, что тот придет позже, чем парень в замасленной спецовке с чужого плеча, другие, подобные ему. Стоит и боится, боится, боится…

«В таком случае мне нужно менять специализацию, — подумал он, — Писать на темы культуры или городского хозяйства. Всерьез обсуждать, почему в подъезде тети Мани до сих пор не вставили выбитые стекла, и когда дорожно-ремонтная служба заасфальтирует яму во дворе пятнадцатого микрорайона. Ведь за последние три месяца в нее влетели пять машин, а автомобиль пенсионера Коклюшкина, его персональный «жопик» — пардон, иномарка «Запорожец» даже сломал мост. А мэрия мне на это будет отвечать, что это все — от скудности городской казны и безответственности самих граждан. Надо самим стеречь стекла в подъездах и внимательнее смотреть на дорогу перед капотами своих персональных, горбом заработанных авто…»

Додумать эту тему, очень важную для сохранности собственного здоровья, Уфимцев не успел. Охранник вышел из дома и направился к калитке. Игорь разглядел на нем деталь одежды, которую не заметил в прошлый раз, когда беседовал с парнем чуть ли не нос к носу: на секьюрити избушки-на-курьих ножках были высокие десантные ботинки или «прыжки», как их именуют в армии. Они были заправлены в просторные брюки военного покроя — с накладными карманами чуть выше колена.

Правый карман заметно оттопыривался. В нем лежало что-то тяжелое и колыхалось при каждом шаге.

Уфимцев представил, как парень, так и не удосуживавшийся снять с себя нелепую куртку тракториста, которая смотрелась на нем, как женский лифчик на черкеске у джигита, вытягивает из этого кармана ствол… Или бьет прямым длинным ударом ноги, известным в карате как «йоко-гери», прямо в солнечное сплетение. И выскочившие из избушки на помощь «секьюрити» добры молодцы под стать ему, затаскивают потерявшего сознание корреспондента в подпол. Дальше представлять не хотелось…

На этот раз парень не удосужился выйти из дома. Облокотившись на жалобно скрипнувшую калитку, он сказал:

— Сиплого нет дома. Когда появится — не знаю. Поэтому, — охранник нехорошо ощерился, продемонстрировав золотой зуб — «фиксу» на правом клыке, — давай, корреспондент, прощаться. Подобру-поздорову. Если же еще раз здесь нарисуешься…

В его голосе зазвучали угрожающие нотки:

— Если еще раз нарисуешься — собаку спущу. До самого Ярославля без штанов бежать будешь.

— Я бегаю плохо, — буркнул Уфимцев, — Не люблю с детства.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и пошел обратно по тропке. Шагов через пять неосторожно махнул рукой, обжегся о крапиву, вполголоса выругался, потер обожженное место и обернулся: охранник, телохранитель или наемный убийца — кто его разберет? — по-прежнему стоял у калитки и смотрел ему в след. Игорь сплюнул в траву и постарался побыстрее повернуть так, чтобы больше не видеть этой фигуры.

Темнело быстро. На часах было всего полседьмого вечера, а село уже погрузилось в сиреневые сумерки. В домах начали загораться огни, чего нельзя было сказать о самой улице. Несмотря на то, что по обочинам стояли столбы с фонарями, толку от них было столько же, сколько от не вылезшей еще на небосклон луны.

Игорь топтался на разбитом асфальтовом пятачке рядом с покореженным железным навесом автобусной остановки и ждал. Ждал уже минут сорок. Однако за это время по становившейся все более безлюдной улице проехали только мотоциклист и трактор «Беларусь». Становилось прохладно. Уфимцев плотнее запахивал на себе джинсовую куртку на рыбьем меху и всерьез подумывал, не вернуться ли ему в гостеприимный дом вилоносца Михаила.

Еще минут через пятнадцать, когда журналист окончательно замерз и потерял надежду увидеть в обозримом будущем фары автобуса, около остановки притормозил вывернувший откуда-то из проулка велосипедист. Уфимцев с горьким смешком обнаружил на нем замасленную спецовку — точь-в-точь, как на охраннике Сипатого.

«Здесь это местная униформа», — подумал он.

— Ты чего, автобус ждешь? — спросил велосипедист.

— Ну, — ответил Уфимцев.

На более подробный ответ у него не было ни тепла в теле, ни желания в душе.

— До утра будешь ждать, — заместил местный житель, — Автобусы у нас только два раза в день ходят. Последний в четыре часа дня прошел.

«Вот влип, — отчаянием подумал Игорь, — Шерлок Холмс хренов… Что же теперь делать-то?»

Уфимцев в душе уже смирился с вариантом блудного сына: с возвращением под кров вилоносца, где ему нальют горячих щей, и под очередную стопку водки или самогона Михаил станет рассказывать о все том же подлом бывшем председателе. Игорь не станет кобениться и будет внимательно слушать, чтобы потом сделать душещипательный критический материал о жизни современного села — достойную альтернативу журналистского расследования. И Давицин, взяв и проглядев этот опус, довольно заметит: «Неплохо получилось. Теперь, Уфимцев, я поручаю тебе эту тему — сельское хозяйство. От нее все нос воротят, тебе же, вижу, она по душе».

…-Если хочешь до города добраться, — сказал велосипедист, — Выходи из села, за околицей сразу поворачивай налево. Пройдешь лесок — не бойся, не заблудишься, там тропинка торная — выйдешь на шоссе, как раз к остановке. В девять часов автобус должен идти. Пойдешь быстро — успеешь.

Пробормотав «спасибо», Игорь последовал совету нечаянного спасителя. Спаситель, постояв еще, покуривая и глядя в спину удаляющемуся Уфимцеву, потом свернул в тот же проулок, откуда вынырнул, чтобы дать ценный совет корреспонденту.

Пока Игорь дошел до леска, уже совсем стемнело. Но велосипедист не обманул: тропа темной полосой резко выделялась на желтом фоне травы и опавшей листвы, поэтому заблудиться было невозможно. Уфимцев вспомнил, как во время службы в армии ему приходилось ползать вот по таким же глухим, ночным, да к тому же — таежным, стежкам-дорожкам, и приободрился. Он подумал, что диких зверей здесь точно нет, поэтому опасаться особо нечего. Впрочем, в тайге встреченный человек считался опаснее зверя…

Игорь посмотрел на светящийся циферблат часов: было полдевятого. Он ускорил шаг, не забывая сторожко вслушиваться в тишину леса — не раздастся ли резкий хруст сучка под чужой ногой на фоне шелеста опадающих листьев, гула деревьев, скрипе старой сосны и отдаленном, волнами доносящимся шуме дороги…

Уфимцев с большим удовольствием свернул бы с тропы и пошел бы лесом, понимая, что на светлом фоне осенних деревьев он прекрасно виден. Однако боязнь заблудиться пересилила опасение встретиться с кем-то или чем-то на этой тропе.

Чего он боялся? На этот вопрос Игорь вряд ли смог дать вразумительный ответ. Полный напряжения сегодняшний день не отпускал, продолжал держать в натяг нервы. И на обычные для ночного леса меры предосторожности, которые не будет соблюдать лишь последний тупой горожанин, не выбиравшийся из своих каменных джунглей дальше пионерского лагеря в розовом детстве, накладывались на тускло мерцавшие кончики вил в руках деревенского мужика Миши, а также опасно поблескивавшую фиксу в уголке рта крепкого парня в десантных ботинках.

Шагов через сто, когда шум большой дороги все сильнее стал накладываться на звуки леса, Уфимцев ускорил шаг и почти побежал навстречу цивилизации.

Тропа резко вильнула в сторону, и Игорь скорее почувствовал, чем увидел, темную фигуру, стоящую перед ним.

Уфимцев остановился, почувствовав, как в груди у него оборвалось что-то большое и с неприятным, тошнотворным холодком ухнуло в живот. Он сделал шаг назад и замер, на всякий случай оглянувшись — ожидая действий противника, на которые и следовало ориентироваться, выбирая способ обороны. Фигура не шевелилась. Игорь пристально, до рези в глазах, всматривался вперед, стараясь не пропустить ни одного движения неизвестного. Фигура не шевелилась. Тогда корреспондент решил взять инициативу в свои руки.

— Слушай, друг, — произнес он, — у тебя закурить нету?

Ответом было молчание.

Игорь сдернул с плеча сумку, намотал ремень на кисть руки, чтобы, в случае чего, суметь нанести удар на расстоянии, и сделал несколько шагов вперед. Фигура не шевелилась.

— Бляха муха, — выдохнул Уфимцев и опустился на обочину: по середине тропы, кокетливо изогнувшись, росла тонкая осинка. Листва с нее уже облетела, и ствол в темноте напоминал человеческий силуэт.

Игорь отбросил в сторону сумку, вытащил сигареты, посмотрел на часы: время у него еще было. Тогда он вытянул вперед ноги и стал отходить от своего страха. Красный светлячок сигареты мерцал в темноте, успокоительно шумел над головой лес, и Уфимцеву стало вдруг весело. Он вдруг понял, что зверски проголодался. Игорь вытащил бутерброд, со смаком его сжевал и почувствовал, как силы вновь возвращаются к нему.

— Господи, какой же я мудак, — произнес корреспондент вслух и поднялся.

В ночи треснул сучок. Игорь отбросил невидимую ветку из-под ноги, сделал шаг вперед и услышал еще один треск. Теперь он отчетливо понял, что звук доносился откуда-то сбоку.

— Стой, где стоял, — прозвучал спокойный голос, — Не дергайся…

Голос звучал за спиной и казался знакомым.

Уфимцев пригнулся и бросился через тропу в лес. Он почувствовал, как всем телом налетел на человека. Ударился об него, как о фонарный столб, аж голова загудела. Неизвестный схватил его за плечо. Игорь крутанулся, оставляя в кисти противника куртку, присел и ткнул кулаком туда, где у того должен был быть пах. Не промазал. Враг утробно выдохнул:

— Эк… сука… — и выпустил корреспондента.

Не разбирая дороги, ломая кусты и ветки деревьев, Игорь бежал на шум дороги. За спиной хрустели шаги преследователей. «Надо же так дуриком… дуриком… дуриком…», — рефреном билась в голове мысль, пока он прыгал через пеньки и проламывался сквозь густой ельник.

Ельник кончился. Ноги вынесли Уфимцева на косогор. Он одним махом преодолел возвышенность, бросился вниз и ахнул по самые колени в холодную воду. «Ч-черт, болото…»

Игорь шлепнулся животом на скользкую и влажную кочку, торчащую у него перед носом, ухватился за какой-то кустик с нежными листочками и вытянул ноги, едва не подарив рыбинской топи свои старые рижские кроссовки. Вскочив, он побежал по болоту, выбирая на темном фоне воды еще более темные пятна — кочки. Пару раз он промахивался, проваливался по щиколотку, а то и по колени, хватался за торчащую там и сям болотную растительность, и мчался дальше. На его счастье, болотце попалось мелкое, без трясины и омутов.

Узкая болотистая прогалина в лесу была видна не только Уфимцеву. Он услышал возглас на самой кромке:

— Вот он, сука!

И другой голос, знакомый:

— Убери пушку, идиот! Бегом за ним, а то уйдет!

За спиной Игоря послышались хлесткие шаги по воде, возгласы и ругань:

— Да тут воды по самые помидоры! И ни хрена не видно!!!

— Вперед, я сказал! — подгонял преследователей знакомый голос.

Уфимцев, как в спасительные объятия матери, влетел под защиту деревьев. Преследователи с руганью шлепали за спиной. Игорь понесся по стремительно редеющему лесу навстречу трассе и с ужасом думал, что он будет делать, если на ней не окажется ни одной машины. Перескочить шоссе и броситься в другую сторону? А если там поле?..

Корреспондент преодолел насыпь дороги и выскочил на асфальт. Действительно, по другую сторону шоссе тянулось нескончаемое колхозное поле. Уфимцев уже приготовился сигануть вниз, в кювет, и бежать дальше, петляя, как заяц, но в этой время за поворотом появились фары.

Игорь бросился навстречу автобусу, размахивая руками.

Водитель подозрительно посмотрел на растрепанного парня, на его мокрые по колено джинсы, хлюпающие кроссовки, к которым пристали клочки болотного мха. Уфимцев перехватил его взгляд:

— Бежал, боялся, что не успею, — выдохнул он, — Да еще в болотце попал…

— Плати за билет, — буркнул водитель, — До города — полторы тысячи.

Дверь захлопнулась и автобус, урча двигателем, начал набирать скорость.

Игорь посмотрел в заднее стекло: взбираясь по насыпи, на дороге одна за другой появились три фигуры. Они по инерции бросились вслед автобусу, быстро поняли тщетность своих попыток и остановились. Игорь облегченно вздохнул и, стараясь не привлекать внимание немногочисленных пассажиров своим затрапезным видом, забился в самый конец «пазика».

Усевшись на дерматиновое сиденье, он вдруг почувствовал пустоту у себя на плече — сумка осталась в лесу.

«Командировка накрылась…» — подумал он, прислонившись виском к стеклу. Расстраиваться по поводу потери фотоаппарата «Зенит — ЕТ», пленок, блокнота и двух несъеденных бутербродов у него не было сил. Наскоро ощупав карманы и убедившись, что деньги и редакционное удостоверение с командировочным бланком по-прежнему у него, Игорь тупо смотрел в окно. Он шевелил пальцами в раскисших кроссовках и бездумно провожал глазами редкие огни мелькавших по обочинам деревень.

Ему хотелось только одного: принять душ, выпить двести граммов водки и завалиться спать на чистых гостиничных простынях.

Глава пятая Любите сюрпризы, разные

Солнечный луч заглянул в окно гостиничного номера, побродил по подоконнику, сполз на пол и, крадучись подобрался к лицу спящего Игоря. Уфимцев недовольно промычал, отмахнулся от него, как от шаловливого котенка, вздумавшего поиграть с хозяином с утра пораньше, и перевернулся на другой бок.

Однако луч не собирался так просто оставлять Игоря в покое. Утихомирившись на несколько минут, он снова пополз по кромке одеяла, в надежде отыскать его глаза. Уфимцев обреченно вздохнул и решил окончательно просыпаться.

Не открывая глаз, он сел на кровати, пощупал голову и едва не застонал: боль тут же ударила в виски. Игорь разлепил веки и скосил взгляд на низенький журнальный столик у стены — проверить, осталось ли что-нибудь в бутылке для лечения похмельного синдрома.

…Вчера вечером он выбрался из автобуса, возблагодарив Бога, что уберег его от глупости положить в пропавшую сумку еще и портмоне с документами и деньгами. В противном случае он вообще бы остался ни с чем. Добрался на троллейбусе до гостиницы.

Свободные номера были, и дежурный администратор в пять минут оформила необходимые бумаги. Игорь был благодарен ей за такую оперативность: в раскисших кроссовках хлюпала вода, а мокрые джинсы противно липли к ногам, при этом скручиваясь и корежась самым причудливым образом. Поэтому первое, что он сделал, получив визитную карточку на проживание на трое суток — побежал в ближайший коммерческий ларек за бутылкой водки.

Горячей еды в ларьке не было, поэтому пришлось обойтись банкой говяжьей тушенки. Даже сейчас, утром, Игорь с мукой почувствовал ее вкус в своем рту: нет ничего безнадежнее, чем закусывать водку холодной тушенкой без хлеба.

Уфимцев выбрался из-под одеяла и с изумлением еще раз посмотрел на столик: вчера он, оказывается, в один присест уговорил полбутылки спиртного. Стараясь не смотреть на раскуроченную банку «тушняка» с торчащей в ней одноразовой пластмассовой ложкой, Игорь налил треть стакана, с внутренней дрожью задержал дыхание и вплеснул в себя его содержимое.

Подождав с минуту, когда жидкий огонь разольется по жилам, унимая головную боль и делая мысли легкими и прозрачными, Игорь схватил со спинки стула жесткое гостиничное полотенце и отправился под душ. Струи горячей воды окатывали тело, смывая темный налет предчувствий с души.

Уфимцев медленно поворачивался под душем и обдумывал свое вчерашнее приключение уже не с такой тяжелой безнадегой, как накануне вечером — наедине с бутылкой водки и волокнистыми кусками холодного мяса, застревавшего между зубов.

Было ясно, что вчера на него в лесу охотились люди Сиплого. Но с какой целью? Чтобы выяснить, для чего он явился к ним в блатхату? (Тут Игорь мысленно выматерил участкового, обозвавшего это осиное гнездо прибежищем безобидных домушников и судимых бомжей. Если бы он знал, что из себя представляет место, куда ему придется сунуться — триста раз бы подумал). Но…

Но что мешало этим ребятам взять его у калитки? Ведь никто, кроме вилоносца Миши, не знал, куда намерен направиться корреспондент. А если бандиты думали иначе? С другой стороны, они не собирались причинять ему вред. Иначе бы просто подстрелили на болоте. Без всяких хлопот…

Голова Игоря шла кругом. Уфимцев вспомнил накрученную между кустов смородины спираль Бруно; крепкого боевика, умеющего в тяжелых десантных ботинках ходить по лесу как кошка, и подумал, что на этот раз вляпался в крупное дерьмо: его приняли не за того. Но от этого легче на становилось. Видимо, он, сам того не желая, в чем-то перешел дорогу весьма решительным хлопцам, и теперь надо было как-то выкручиваться из сложившейся ситуации.

Горячая вода окатила правое колено. Уфимцев почувствовал болезненный зуд, наклонился и выругался сквозь зубы: нога была ободрана, большая ссадина уже покрылась коричневой корочкой спекшейся крови. Когда и где он умудрился это сделать, Игорь не помнил.

«Все это фигня, — подумал он, — А вот то, что я сумку посеял — это уже хуже…»

Фотоаппарат, лежавший в импортном, новеньком, только месяц назад купленном в Москве кофре «Сони», был чужим. За неделю до командировки Игорь сдал свой «Зенит ЕТ» в ремонт и упросил фотокора газеты Витю Соколова одолжить на время свою запасную «коробку». Виктор с гордостью рассекал по улицам города с «Олимпусом», недавно купленном редакцией, поэтому, потребовав для порядка пару пива в качестве арендной платы, отдал коллеге свой зеркальный «Зенит».

Уфимцев представил лицо Володи, узнавшего о пропаже камеры, и сморщился: при всех своих достоинствах тот обладал отвратительным умением долго и нудно капать на мозги. Это у Соколова получалось так замечательно, что минут через пять пытаемый начинал крутиться на стуле, переминаться с ноги на ногу (если в это время он стоял), со смертной тоской чувствуя, как его мозги сворачиваются вкрутую и в ушах начинает звенеть.

Поэтому журналист начал вспоминать, сколько у него свободных денег, и хватит ли их на покупку нового фотоаппарата.

В процессе этих размышлений Уфимцев несколько раз отключал горячую воду, чтобы под контрастным душем окончательно взбодриться. В итоге он добился странного результата: тело, потеряв остатки хмеля, налилось силой, но настроение окончательно испортилось: все опять начало казаться исключительно в черном свете. А еще говорят, что в здоровом теле всегда прибывает здоровый дух…

Игорь опять включил теплую воду и долго стоял, согреваясь.

«Стоп, — подумал он, — не паникуй: деньги я найду, займу в конце концов, «коробку» фотографу куплю, из этого города смоюсь. Не найдут они меня, не найдут. Да и вообще…»

Что-то светлое скользнуло в его заполненной мрачными мыслями голове. Что? Игорь вспомнил и улыбнулся.

Вчера вечером он, забившийся в угол автобуса, мокрый, растерянный и уставший, не сразу заметил эту девушку. Она сидела у окна через проход и с плохо скрываемым любопытством рассматривала его. В конце концов, ощутив на себе чей-то пристальный взгляд, Уфимцев с трудом отлепился от созерцания черного леса и редких огней за окном и посмотрел в ее сторону.

Девушка не отвела взгляд. Наоборот, с веселым недоумением она оглядела его жеваную и мокрую фигуру, остановившись глазами на рукаве куртки. Игорь проследил за движением взгляда и обнаружил там длинный пучок болотного мха. Уфимцев смахнул следы своего бегства и раздраженно подумал:

«Уставилась. Очень веселая картинка, ничего не скажешь…»

Он отвернулся к окну, успев, правда, заметить, что насмешнице лет девятнадцать-двадцать, у нее светло-русые волосы, собранные сзади в пучок, правильно очерченное лицо. Да и вся она какая-то светлая, легкая. У таких должны быть непременно голубые глаза, яркие губы, которым не нужна помада, стройные длинные ноги и небольшая грудь.

Впрочем, все это в полутемном салоне автобуса разглядеть было невозможно. Оставалось только домысливать, но этого делать не хотелось из-за болотных ванн, принятых двадцать минут назад.

Уфимцев почти забыл о ней, когда вдруг почувствовал, что кто-то сел рядом с ним.

— Выпейте горячего чаю, а то простудитесь, — прозвучал звонкий задорный голос, — Вы что, с лешим в пятнашки играли?

Игорь повернулся, посмотрел в упор. Действительно, у нее были голубые глаза и яркие губы.

— Нет, — ответил грубее, чем следовало, — Клюкву собирал.

— Ну и как? — улыбнулась девушка.

В ее улыбке были сочувствие и дружелюбие, поэтому Уфимцев резко смягчил свой тон, принимая кружку с чаем, налитым из термоса:

— Не уродилась в этом году. Не сезон, однако…

— Это смотря где, — подхватила шутливый разговор незнакомка, — Я от бабушки еду. У них в деревне клюквы сколько хотите. Если, конечно, ее не в кроссовках собирать. Да и рановато…

Игорь посмотрел на свою непрезентабельную обувку и комично кивнул головой:

— Вообще-то я люблю, когда посложнее… Кстати — Игорь.

— Может, вы и спите на потолке? — рассмеялась девушка и протянула ладошку, — Люба.

— Нет… — начал Уфимцев.

— … Я вас умоляю, — прервала его Люба, — Только надо про одеяло, которое с потолка сваливается!

Теперь они смеялись вместе.

На прощанье, когда автобус подкатил к темному зданию автовокзала, Игорь узнал, что Люба тоже из Ярославля.

— А я здесь в командировке, — произнес он, засовывая в нагрудный карман куртки листок с ее телефоном.

— Хорошенькая у вас командировка, — улыбнулась девушка.

— Сам не ожидал, — комично пожал Игорь плечами и спросил в ответ, — Вы уже обратно в Ярославль?

— Я пробуду в Рыбинске еще пару дней. У меня здесь тетка…

— А у тетки есть телефон?

… Игорь прикрутил поток холодной воды и довольно потянулся под обжигающими струями душа, вспомнив, что два крохотных листочка с номерами лежат в кармане куртки. Он подумал, что в этой суматошной командировке все складывается не так уж и плохо. В конце концов, информация о банде иконников еще не выветрилась из головы, поэтому явиться под ясные очи редактора можно было с чистой совестью и не с пустыми руками.

«Может, заявление в милицию написать о ночном нападении и пропаже фотоаппарата? Глупо. Кто-то ночью напал в лесу… Сказочка для дефектных. Еще подумают, что корреспондент где-то нажрался, потерял кофр с техникой, а теперь хочет отмазаться перед своим начальством.

Ладно, — решил Уфимцев, обтираясь полотенцем, — деньги есть, время — тоже. Свяжусь сейчас с собкором — может, какую темку подбросит, пока я здесь. А вечером — звоночек Любе…».

Уфимцев взялся за ручку двери ванной комнаты, но толкнуть ее не успел. Дверь распахнулась сама собой и настолько сильно, что он влетел в объятия небритого мужика в кожаной куртке.

Мужик, перехватив Игоря поперек груди, развернул его лицом в сторону комнаты и ловким движением заломил руку за спину. В таком виде: голым (полотенце размоталось и осталось лежать на пороге душевой), согнутым и с перекошенным от боли лицом, Уфимцев появился перед находящимися в комнате людьми.

Во всей адамовой красе Игоре предстал перед двумя мужчинами, уютно, по-хозяйски, устроившимися в его гостиничном номере. Один из них, блондин лет тридцати в легкой серой парусиновой куртке и таких же брюках, сидел, забросив ног за ногу. В его руке дымилась тонкая сигарета «More», о чем свидетельствовала красная пачка, лежавшая тут же, на журнальном столике рядом с пепельницей. На столешнице с ней соседствовали допитая Игорем бутылка водки, банка тушенки и казенный гостиничный стакан.

Не успел Уфимцев разглядеть второго незваного визитера, расположившегося на подоконнике, как блондин, картинно подняв брови, обратился к третьему незнакомцу. Тот оставался в тени, поскольку продолжал находиться за спиной журналиста, по-прежнему выкручивая ему запястье.

— Леша, — произнес «Пижон» (как окрестил его Игорь, пытаясь прийти в себя после такого резкого поворота событий), — что ж ты над человеком издеваешься — на дворе не тридцать седьмой год, — отпусти его.

Уфимцев, преодолевая естественное смущение, которое испытывает любой нормальный человек, будучи голым в компании одетых людей, быстро огляделся в поисках джинсов.

— Вот-вот, — поощрил его действия Пижон, — лучше оденьтесь. Мы, знаете ли, Игорь Вадимович, не относимся к числу пидоров, поэтому голая мужская задница в будущих переговорах нас не вдохновляет.

Игорь схватил штаны и футболку и, наконец, оглянулся назад. Он не хотел одеваться под взглядами этой компании.

— Леша, — предупредил его действия Пижон, который, несомненно, был лидером этой троицы, — дай человеку пройти в ванную — одеться.

«Кожаный» Леша слегка посторонился, пропуская Уфимцева в ванную комнату, однако, как только Игорь сделал движение закрыть за собой дверь, он плавным, но сильным движением вернул ее в исходное положение. Журналист вскинул на него глаза:

— Я не сбегу. Некуда.

Однако Леша с угрюмым видом продолжал держать дверь. Игорь пожал плечами и начал одеваться под пристальным взглядом этого человека. Впрочем, его, в свое время отслужившего два года в армии, пожившего в общагах, где все на виду и нет никаких тайн, это не волновало. Особенно в преддверии назревающего разговора.

То, что этот разговор не предвещал ничего хорошего, он уже понял. Игорь узнал во втором незваном визитере, расположившемся на подоконнике и до сих пор умудрившемся не проронить ни слова, того самого «велосипедиста», что направил его лесом в лапы засады, оказавшейся неудачной для самих «засаживающих». Смущало только одно: Пижон явно не был похож на бандита из шайки Сиплого. Впрочем, и среди уголовников бывают говоруны-краснобаи с хорошими манерами. Особенно сейчас, в смутное время.

Когда Уфимцев, одетый и более уверенный в себе, вышел обратно в комнату, он решил для себя и вторую загадку, мучившую его во время размышлений в ванной комнате. Его джинсовая куртка с документами, которую он вчера вечером повесил на вешалку в коротенькой прихожей номера, лежала на спинке кровати. Редакционное удостоверение же находилось в руках Пижона.

Он покрутил красную корочку, небрежно бросил ее на столик и широким жестом показал на кровать:

— Присаживайтесь, Игорь Вадимович! Поговорим, товарищ корреспондент?

— О чем? — исподлобья взглянул на него Уфимцев, — И вообще, кто вы такие?

— А мы разве не представились? — впервые заговорил Велосипедист на подоконнике.

Он ловким движением выдернул из нагрудного кармана малиновую «корку» и, развернув, протянул ее в сторону журналиста. Игорь, прищурившись (расстояние между ними было около двух метров), сумел прочитать: «Управление Федеральной службы контрразведки… Майор Касимов Александр Дмитриевич… Старший оперуполномоченный… Разрешается ношение и хранение…» Майор Касимов корочки захлопнул.

— Чем обязан? — с заметным облегчением произнес корреспондент, за которым не числилось грехов вроде сотрудничества с разведками иностранных держав, и поэтому у него было больше резонов бояться разбойников, чем людей из серьезной «конторы».

— Пьете много, Игорь Вадимович, — с коротким смешком бросил Пижон, кивнув на пустую водочную бутылку.

— Согревался, — ответствовал Игорь, который не мог и не хотел настраиваться на шутливый тон блондина, — Да и вообще, вы мне не мама и не мой начальник-редактор, чтобы…

— Хватит! — негромко, но властно оборвал его майор, — Мы сюда прибыли не для того, чтобы вас морали учить. Узнали меня, Игорь Вадимович?

Уфимцев кивнул головой:

— Спасибо за совет… Хорошая оказалась дорожка, короткая! — к нему постепенно начало возвращаться чувство юмора, — И все-таки, чем обязан?

Лет пять назад советский гражданин ни за что не позволил себе разговаривать в представителями «Конторы Глубокого Бурения» в ТАКОМ тоне. Но на дворе стояли мутные девяностые. Некогда всесильная «контора» переживала многочисленные переименования и переформирования, теряя вместе с этим своих лучших сотрудников и авторитет. Поэтому майор Касимов лишь глубоко вздохнул и проговорил, не меняя невозмутимого выражения лица:

— Вы обязаны нам помочь.

— Вам? Чем?!

— Ну, для начала ты должен нас рассказать, что делал в селе вчера, — жестко, переходя на «ты», произнес Пижон, мгновенно переходя из образа добродушного весельчака, — В компании с бандитами? Быстро!!!

Картинка в голове Уфимцева из отдельных кусков начала складываться мозаики в единое полотно.

— Ах, вот вы о чем… — он откровенно усмехнулся, — Приняли меня не за того. Бывает. Вы… товарищ, не знаю, в каком вы звании, ножки вчера не сильно в болоте промочили? То-то, я смотрю, голос ваш мне знаком.

Пижон от такой наглости слегка ошалел. Не давая ему опомниться, Уфимцев повернулся к Касимову:

— Спасибо вам, товарищ майор, что пристрелить меня не дали!

Теперь очередь дошла и до «кожаного» Леши:

— Я вас не сильно по яйцам стукнул? Дети будут?

«Кожаный» прищурил глаза и сделал едва заметное движение в сторону Игоря. Это его слегка обеспокоило, но не сильно: компенсация за вчерашний страх требовала своего выхода. В конце концов, что они ему сделают? Прав Пижон — на дворе не тридцать седьмой год и даже не восемьдесят третий.

— Дурак, — неожиданно спокойно произнес Пижон, — и уши у тебя холодные. Думаешь, что, если на дворе перестройка, гласность, бардак и демократия, то на органы безопасности можно хрен класть с прибором? Ты, журналист, можешь трепаться о чем хочешь в своей газетке, но в этом случае ты вляпался в конкретное дерьмо с конкретной статьей Уголовного кодекса.

— И что я сделал? — насмешливо возразил Уфимцев, — Прочитал в сводке милицейской о факте вандализма над могилой покойного пенсионера, решил об этом написать, приехал в село и тут вы на меня и навалились. С велосипедами… — он кинул косой взгляд на Касимова.

Однако тот предпочел отмолчаться.

— А что ты делал у Сиплого? — не сдался Пижон.

— Простите, как вас звать? А то мы тут дискутируем…

— Андрей.

— Просто Андрей?

Пижон нехотя вытянул из кармана удостоверение и Игорь прочел: «Капитан Андрей Сунгоркин, старший оперуполномоченный…»

— Ну, так что там у нас по Сиплому? — проговорил Сунгоркин, пряча «корочки».

— Мне рассказали местные жители, что тот перед смертью общался с ним. Вот я и решил пообщаться…

— Пообщался? — внезапно подключился к беседе майор Касимов.

— Нет, — Игорь развел руками, — Меня не очень вежливо послали на хрен.

— А на что ты рассчитывал? — насмешливо проговорил Касимов, — Что они тебе тут все расскажут?

— Что ты хотел услышать? — кинул свой вопрос Сунгоркин.

У Игоря почему-то пропала охота шутить. Он почувствовал, что на самом деле все его самостоятельные действия по журналистскому расследованию начинают укладываться в какую-то стройную схему. Не до конца ему понятную, но оттого еще более неприятную.

— Я не знаю! Я просто хотел поговорить… Составить психологический портрет этого Кружкина. Ведь они, вроде как дружили… Ну, так местные говорят.

— Какие местные, с кем ты общался? — продолжал давить капитан.

— Мужик тут есть такой, Миша. Они были соседями…

— Дальше! — потребовал Касимов.

И Уфимцев, чувствуя, что над ним повисло что-то неизведанное, но, по сравнению с предыдущими приключениями, соизмеримо опасное, рассказал все. По порядку.

— Ну, мы все это проверим…. - произнес Касимов.

Сунгоркин кивнул, вытаскивая из кармана диктофон и перематывая пленку, отчего Игорю стало еще более кисло.

— Ну, допустим, что это все правда, — продолжил майор, — И в доме у Сиплого ты не был, и знать ты его раньше не знал… Значит, ты тем более обязан нам помочь.

— В чем? — в отчаянии проговорил Уфимцев.

— Леш, — вместо ответа повернулся к Кожаному Касимов, — Будь другом, сбегай в буфет, бутербродов притащи, пивка. Я не знаю, как там корреспондент, но я, если честно проголодался. А ты, Андрюха?

— Да с вечера во рту маковой росинки не было, — отозвался тот, — Последние калории сжег, пока за этим водоплавающим гонялся, — и капитан дружелюбно подмигнул Игорю, — «More» куришь? Хорошие сигареты. Угощайся!

За те десять минут, пока Леша ходил в буфет, Касимов с Сунгоркиным рассказали корреспонденту следующее.

Кружкин на самом деле был судимым, отпахав в лагерях восемь лет. Однако к пресловутой «58-й» статье — «антисоветская деятельность» он не имел никакого отношения. Как и к традиционным «уголовным» статьям. Его дело было круче: не больше не меньше — «измена Родине», по которой «деревянный бушлат» был гарантирован. И дело это было не сфальсифицировано каким-нибудь следователем особого отдела, стремящимся повысить отчетность родного подразделения по выявленным врагам народа…

Попав в начале июля 1941 года в плен к немцам в Прибалтике, промаявшись полгода в лагере для советских военнопленных под Саласпилсом, старшина автомобильной роты Александр Кружкин понял, что шансов дожить до чьей-либо победы — хоть нашей, хоть немецкой, у него нет. Кормили узников через день гнильем из свеклы и картошки, изнуряли тяжкой работой и поэтому рвы для мертвецов, исправно удлиняемые экскаватором, никогда не пустовали.

Несмотря на то, что уже месяц он маялся кровавым поносом, Кружкин заставлял себя каждое утро подниматься по крику «капо» — старосты барака, и идти на работу. Дизентерия косила пленных десятками в неделю, но еще больше народу выкашивали пули охранников: тот, кто не мог работать, получал пулю в голову и отправлялся гнить в очередной не засыпанный еще ров.

Это была не просто борьба за жизнь. Кружкин знал, что ее финал будет не в его пользу. Но все равно цеплялся. Как цепляется утопающий за соломинку, как подстреленный волк уползает от охотников в сторону далекого темнеющего леса. Это было больше, чем борьба за жизнь. Это был инстинкт жизни.

Кружкин уже знал, что он не доживет до весны 42-го года, когда в лагере появились несколько русских мужчин в возрасте около шестидесяти лет в форме старших офицеров царской армии. К ним водили по одиночке, в заднюю комнату комендантского домика. О чем беседовали там, никто не догадывался — из комнаты не возвращались. Каждый вечер, к комендантскому домику подъезжали грузовики и людей после собеседования куда-то увозили.

Впрочем, в лагере быстро разобрались в некой схеме: грузовиков было два. Один из них, с людьми, отобранными в таинственной комнатке, далеко не уезжал. Обитатели лагеря могли вскоре слышать винтовочные выстрелы над очередным рвом за колючей проволокой. Вторая машина отправлялась дальше, за лес…

Спустя неделю на нары к Кружкину подсел старший лейтенант Маков, бывший командир его роты:

— Саша, — обратился он к старшине, — вчера закончили водить людей из соседнего барака. Значит, завтра возьмутся за наш, командирский. Знаешь, что это значит?

Кружкин кивнул:

— Выберут самых крепких и — на «правило». А там — или пуля, или…

— «Что» значит это «или», знаешь? — спросил Маков, — Нет? Сотрудничать предлагают. Мне вчера на работах «капо» соседнего барака рассказал. Мол, беседуют полковники царской армии, предлагают вступить в русские освободительные части, чтобы бороться с большевиками. Предпочтение оказывают тем, кто пострадал от советской власти, или там, члены семьи были из «бывших»… Я знаю, что твоих всех раскулачили и в Сибирь сослали. Твое личное дело читал. Ты спасся тем, что от родных отказался и сам указал, где они зерно хранили. Я тебя не осуждаю, так многие поступали. А у меня отец — царский поручик, у Врангеля служил. Я скрыл это в свое время… Считал, что Белое Движение не принесло счастья ни моей семье, ни России. Так за что было умирать в подвалах на Литейном? Так что мы подходящие кандидаты в предатели.

— В предатели… — шепотом повторил Александр Кружкин.

— Я не собираюсь им служить. Знаешь, хотя у меня отец и воевал с красными, с немцами он дрался тоже — на Первой Мировой. Я так мыслю: гражданская война — это наши внутренние дела, а когда для сохранения власти продаешь Родину противнику, иноземцу — это мерзость последней степени. Слушай, старшина… Немцы нас наверняка потом на фронт пошлют, а там есть шанс к своим перебраться.

— А наши потом поверят? — выдохнул Кружкин, приподнявшись на локте над дощатом вонючем ложе, покрытом завшивевшими лохмотьями, бывшими когда-то шинелью умершего два месяца назад капитана.

— Надо сначала отсюда выбраться. А там видно будет. Пусть даже свои шлепнут, так ведь не завтра же. Еще поживем! — убежденно ответил Маков.

Старшина поверил ему. Пример самого командира роты был тому убедительным доказательством.

Третьего июля 41-го три «полуторки» — все, что осталось от их автомобильной роты после полутора недель войны, эвакуировали раненых медсанбата, уходя проселочными дорогами от катившегося по пятам железного катка немецкой армии. Грохот фронта то нагонял их ревом проносившихся над головой гитлеровских штурмовиков, то начал трепать напряженные нервы треском рвавшихся снарядов вражеских танков. Иногда канонада стихала, и казалось, что наступление противника захлебнулось и можно вдохнуть воздух полной грудью и перестать прижимать машины к обочинам — под защиту листвы деревьев, скрывавших маленькую колонну от глаз и прицелов немецких летчиков.

Неопределенность кончилась в одночасье. Кружкин, сидевший за рулем головной машины, увидел, как за очередным поворотом лес резко кончился. Параллельно опушке тянулась другая дорога. И здесь, на перекрестке, словно регулировщик-милиционер из недавней еще мирной жизни, стоял человек в серой форме танковых войск вермахта и огромными противопыльными очками в половину лица. Увидев вынырнувшие из леса машины, он сдернул свои окуляры и призывно и даже как-то дружелюбно махнул ими, словно предлагая поддать газку и побыстрее встретиться со старым приятелем.

Кружкин мог поклясться, что немец при этом даже улыбнулся.

«Стой!» — заорал Маков, сидевший в кабине рядом с водителем.

В кузове, сверху, откуда обзор был не пример лучше, что-то кричали и барабанили по кабине раненые.

Скорость «полуторки» на лесной дороге была невелика. Поэтому, Кружкин, за две недели войны уже наловчившийся сигать из кабины в кювет при вое пикирующих немецких самолетов, не стал давить на тормоз. Он просто откинул брезентовый полог, закрывавший дверной проем, и прыгнул в кусты.

Уже оттуда, из кустов, старшина смотрел, как грузовик, пробитый пулеметной очередью из откуда ни возьмись появившегося бронетранспортера, неловко завалился в мелкий кювет. Как летели щепки от бортов машины, пришиваемых немецкими пулями. Как кричали, умирая, раненые. Как водитель второй «полуторки», выскочив из кабины с винтовкой в руках, прильнул к крылу автомашины, выстрелил — и неловко повалился на бок. Как Маков, закатившись под задний скат грузовика, отчаянно стрелял из трофейного автомата, пытаясь прикрыть двух медсестричек, вытаскивающих из кузовов раненых и падавших вместе с бойцами в разогретую июльскую пыль проселка. Как взметнулась эта пыль перед лицом старшего лейтенанта от разрыва гранаты…

Потом перед лицом старшины появилась пара коротких, седых от пыли немецких сапог, прозвучала команда, произнесенная юношеским ломающимся баском:

— Рус! Штейт ауф! Хенде хох!

Макова Кружкин встретил в немецком госпитале для военнопленных, куда его определили санитаром. В первые месяцы войны накал взаимного ожесточения еще не был велик. И немцы — победители могли позволить себе великодушие по отношению к поверженному врагу, который совсем недавно даже считался союзником.

— У нас есть шанс, понимаешь? Выжить!

— А что дальше? — приподнялся на локте Кружкин, — Если не получится уйти — в своих стрелять?

— Не знаю… — помотал головой Маков, — Стоит ли загадывать так далеко? А тут все понятно. Еще пару недель, и мы все сдохнем. Как только фрицы новую партию пленных пригонят, доходяг в ров спустят, чтобы нары им очистить. Ты хочешь этого? Я — не хочу! Мы еще сможем послужить нашим, зачем умирать по-глупому?

Последняя фраза комроты, мужика дельного, которого Кружкин всегда уважал, хотя и не всегда понимал за излишнюю, как он считал, «идейность», стала самым весомым аргументом. В отличие от старшего лейтенанта, размышлявшего о возможном спасении с точки зрения высоких, таких далеких для старшины, материй, Кружкин рассуждал более конкретно: появился шанс выжить. А что будет дальше…

Жизнь для него была сложным калейдоскопом, и Александр никогда не пытался разгадать ее рисунок. Главное — не попасть под жернова.

…-А что было дальше? — произнес Уфимцев, запивая бутерброд очередным глотком пива.

— Дальше все было просто как апельсин, — усмехнулся Сунгоркин, щедро набулькивая темно-коричневую жидкость в гостиничный стакан. Перехватил взгляд журналиста, пояснил, — Не люблю, понимаешь, из горла…

— Аристократ! — буркнул Касимов, отправляя в рот щедрую порцию хлеба с колбасой.

Капитан реплику товарища проигнорировал, повернувшись в сторону Игоря:

— Они попали к нам, ну, в смысле в НКВД — так наше ведомство в то время называлось, — в марте 1942 — го, после полугодовой подготовки в немецкой разведшколе там же, в Прибалтике. Немцы забросили под Рыбинск группу из трех человек — Макова как старшего, Кружкина как уроженца этих мест, еще одного морячка, тоже местного.

— Сами сдались? — уточнил корреспондент.

— Если бы все было так просто, — ответил «комитетчик», — За это время царские офицеры — инструктора распропагандировали Макова, и он отказался от своей первоначальной затеи — оказавшись в советском тылу, сдаться властям. Сдал группу Кружкин, поэтому он и получил всего три года исправительных работ. Морячка того осудили на десять лет каторги — была тогда такая мера, за то, что намеревался всерьез воевать с нами. Он, кстати, потом вышел и умер всего пять лет назад у себя в родной деревне. Так что россказни о том, что ЧК всех ставила к стенке, остаются россказнями. Не веришь — приедем в Ярославль, почитаешь дело. Интересное, между прочим. Маков потом все очень подробно изложил на допросах…

— При этом ему, наверное, сильно помогали, — откровенно улыбнулся журналист.

— История умалчивает. Хотя я читал в его деле собственноручные признания. Написаны твердой рукой, не похоже, что сильно пытали. Я думал над феноменом Макова… Пока не понял: он был человеком идеи и, поверив в идею освобождения России от коммунистов, пошел по этой дороге, не оглядываясь. Да ему и не было смысла выгораживать себя — как старшего группы Макова все равно бы расстреляли. Нужно же было кого-то расстрелять…

— А что была за идея?

— Немцы утверждали, что у них нет ни человеческих, ни административных ресурсов захватить весь СССР. Задача третьего рейха — оккупировать Европейскую часть России до Урала, поставив в крупных городах свои гарнизоны. Далее они намеревались создать русские и другие национальные армии, которые бы держали кордон от советской власти по Уральскому хребту и оренбуржско-калмыкским степям. В Сибири же и на Дальнем Востоке японцы должны были воевать за свое «жизненное пространство». Развалив коммунистическую систему, оккупанты якобы собирались вернуть Россию в лоно европейских народов, убрав со временем из страны свои войска, заменив их русскими. В конце концов, нашей страной на протяжении веков правили императоры, в крови которых было больше немецкой крови, чем русской. Мол, нужно было вернуть все на круги своя после революции 17-го…

— Стройная система… — заметил Уфимцев, — И вполне правдоподобная.

— Поэтому на нее и клевало немало людей. Им же никто не рассказывал про директиву Гитлера со словами «Я освобождаю вас от химеры по имени «совесть»! По словам того же Макова, полковник царской армии Дроздовский, который его обрабатывал, утверждал, что к весне 1942 года на оккупированной территории СССР были созданы национальные батальоны из практически всех более или менее многочисленных народов страны. Вот только с белорусами ничего не получалось. Дроздовский говорил, что это происходит из-за патологического упрямства и недоверчивости этого народа, поэтому немцы намерены делать ставку на тотальное уничтожение славянских «недочеловеков». От себя добавлю, они эту цель почти реализовали: с уроков истории ты должен был помнить, что в Белоруссии погиб каждый четвертый…

— Какое у диверсантов было задание? — спросил корреспондент.

— Молодец, — одобрительно усмехнулся Сунгоркин, — в корень смотришь. И здесь мы подбираемся к самому главному… Задание — отравить систему водоснабжения Рыбинска в преддверии нового наступления на Москву. Немцы планировали провести его не только с запада, как в 41-м, но и с севера, после захвата Ленинграда, через Рыбинск и Ярославль. В этом плане Рыбинск играл стратегическую роль, и его обороноспособность следовало максимально ослабить. Для этой цели диверсионная группа должна была принять на льду Рыбинского водохранилища гидроплан с грузом сильных психотропных препаратов и по условному сигналу отправить их в коллекторы водозаборов, питающих питьевой водой весь город. Немцы не желали убивать рабочих — тогда некому было работать на них, но хотели нейтрализовать на определенный срок.

Однако Кружкин сдал группу, сдал, замечу, не из идеологических соображений, а исключительно шкурных — я это понял из протоколов допросов. Испугался… Гидроплан госбезопасность захватить не сумела: летчик заподозрил неладное и садиться не стал. Самолет был сбит и упал под лед Рыбинского моря…

— Достали?

— Нет. Водолазы самолет не нашли. Сам знаешь, какая толщина ила в водохранилище… В общем, предателей тогда осудили, про самолет забыли — шла война, на повестке дня стояли другие задачи…

— Погоди… — остановил капитана журналист, — Теперь я сам попытаюсь домыслить. Кружкин про этот самолет помнил и рассказал о нем Сиплому, а уголовники решили взять груз. Только зачем им психотропы?

— Психотропы — это те же наркотики. Усек? Немцы всегда были сильны в химии, и наркоту придумывали чаще всего они. Сначала в медицинских и военных целях, а потом эта зараза ползла в народ. Ты представляешь, сколько нужно концентрированной гадости, чтобы отравить десятки тысяч людей?! А если ее разбавить и продать? Это же огромные деньги, Игорь!

— Да… — выдохнул журналист.

Картинка сложилась. Кружкин за стаканом самогона рассказал Сиплому о своей бурной молодости, упомянув о самолете с наркотиками. После чего умер. Сам или помогли? Сейчас уже не суть… А в прибрежном поселке появились крепкие ребята на машине с неместными номерами…

— От меня-то вы чего хотите? — спросил Уфимцев.

— Понимаешь, Игорь… — Сунгоркин придвинулся к нему поближе.

О том, что забытый самолет с очень редкими, не психотропными — нет, — очень сильными отравляющими веществами, находится в прибрежной зоне города с населением в несколько сот тысяч человек, органы безопасности узнали после развала Союза, когда часть архивов разведки вермахта из подвалов «Штази» — контрразведки и разведки уже несуществующего ГДР, попала в Россию. Выяснилось, что группу Макина все же использовали «втемную»: жителей города нацисты все же планировали отравить, о чем бывшему старшему лейтенанту предпочли не говорить: на убийство десятков тысяч гражданских людей он мог и не согласиться.

Госбезопасностью были подняты старые дела, но выяснилось довольно быстро, что из тех, кто мог бы рассказать о месте падения самолета, в живых никого не осталось. Тогда оперативная группа выехала в район и обнаружила подозрительную возню среди местного уголовного элемента. И теперь требовалось узнать, обнаружили ли преступники самолет, или нет.

— Чего уж проще? — проговорил Игорь, — арестуйте этих блатных, и они все вам расскажут.

— Ну, арестовывать их пока не за что. И предъявлять им тоже нечего. А если они не расскажут о самолете, Игорек? — подключился молчавший до этого времени Касимов, — Тогда что? Химическая бомба замедленного действия останется угрожать городу?

— Ну, они же не идиоты! Если им объяснить, что наркотиков там нет, а есть угроза тысячам людей… — не сдавался журналист, начиная понимать, куда клонят оперативники.

— Закоренелые преступники не очень-то идут на контакт с нами, — вставил свое слово Сунгоркин, — полагая, что длинный язык удлиняет срок. Тут нужен посредник.

— Я?!

— Ты!

— А если они меня шлепнут?!

— Не дрефь, — покровительственно положил руку на плечо Уфимцева Касимов, — Мы будем рядом.

— Только не надо «ля-ля»! — поморщился Игорь, — Рядом! Вчера на болоте вы тоже были «рядом», а колобок все равно укатился!

Против такого убойного аргумента возражений не нашлось, и в комнате несколько минут плавала тишина.

— Риск, конечно, есть, — проговорил, наконец, Сунгоркин, — Но… Мы подняли уголовные дела на Сиплого и выяснили, что он — авторитетный вор старой фармации, а такие люди на «мокрые дела» просто так не подписываются. С ним можно и нужно поговорить.

Уфимцев молчал, опустив голову.

— А если я откажусь? — произнес он в пол.

— Тогда мы в твоей сумке, которую мы подобрали в лесу, сейчас найдем пакет с героином, — жестко проговорил Касимов, — И такой же героин найдем у Сиплого. Тогда ты пойдешь с ним в одной упряжке — появление твое около его дома зафиксировано. А потом на суде ты долго будешь рассказывать о своим мотивах появления в этом месте.

— Тебя могут даже освободить, — подключился капитан Сунгоркин, — из зала суда. Мол, очередная провокация спецслужб против свободной прессы. Ты даже можешь стать героем среди борцов за демократию. Но ты-то будешь знать, что стал героем из-за своей трусости. Чем ты лучше Кружкина?!

Уфимцев молчал.

— Ладно, — буркнул Сунгоркин, — никакого героина у нас нет. Можешь собирать манатки и валить на все четыре стороны. Только запомни, что ты станешь таким же как они — он кивнул куда-то за окно. — Те, что в сорок первом спасали свою шкуру.

Игорь поднял голову.

— Черт с вами, — произнес он, прищурившись, — я согласен. Только не думайте, что я вашего героина испугался.

— Ты своей совести испугался, Игорек, — ответил Сунгоркин, — А от нее ломки похлеще, чем от наркоты бывают. Правда у тех, кто она есть.

— Только не надо комплиментов, — скривился Уфимцев, — Что я должен делать?

Глава шестая Визитёр

Автобус, что вез Уфимцева обратно в село, был тот же, на котором журналист бесславно удирал от погони накануне вечером. Водитель узнал Игоря и, надрывая купленный в кассе автовокзала билет, дружелюбно заметил:

— Обсох после вчерашнего?

— Обсох, — равнодушно кивнул корреспондент, не имея ни малейшего желания продолжать разговор. Мыслями он был уже там, в конечном пункте своего путешествия.

Извилистая тропка в березовой роще, мелкое болотце с камышом, косогор, с которого Игорь сигал вчера, в свете дня выглядели по-домашнему мило. И в другой раз корреспондент, умевший ценить деревенские пейзажи, умилился бы даже, глядя на незамысловатую русскую природу, но…

Ледяной ком, спрятавшийся где-то около сердца после того, как он дал свое согласие на посредничество, не хотел таять, и поэтому, сжав зубы до желваков на щеках, Уфимцев прошел через рощу как сквозь вражеский строй.

…Вот и свалка раскуроченной техники, желтые заросли высокой травы, скрывающие покосившийся дом, все тот же пес, привязанный к дверце разобранного грузовика. И лает он так же: самозабвенно и злобно, с остервенением…

На этот раз парень в высоких армейских ботинках не счел нужным скрываться потайными тропами, выйдя к визитеру прямо из дома. Да и черной механизаторской спецовки не было поверх белой майки, обтягивающей широкие крепкие плечи.

— Опять ты? — с недоброй усмешкой процедил он, — Я же тебя предупреждал…

— Сиплый появился? — оборвал его Уфимцев, — Не темни, он должен быть дома. Передай ему, что у меня к нему есть очень важный разговор. Это в его интересах.

— В интересах? — переспросил липовый механизатор, — Угрожаешь? Немного я видел дурачков, которые решались на такое.

— Не твое дело! — повысил голос на парня Игорь, тем самым словно мстя ему за вчерашний страх.

— Ну, смотри… — мотнул головой боевик и вернулся в дом, привычно прикрикнув, — Джек, место!

Сегодня корреспонденту ждать долго не пришлось. Сопровождаемый остервенелым лаем собаки и ставшим вдруг молчаливым охранником, журналист потянул на себя шершавую скобу на почерневшей от времени некрашеной покосившейся двери.

Темные сени, забитые всяким хламом, явившимся взгляду на мгновение, пока входная дверь не захлопнулась за спиной…

Но в этот момент Уфимцев увидел нечто, что в другой момент заставило бы его удивленно поднять бровь, а после разговора в номере гостиницы лишь заставило учащенно биться сердце. (Хотя оно и так бухало в груди, словно молот в кузнечном цеху ярославского моторного завода). В углу, по соседству с дырявыми чайниками и сломанными удочками, стоял, небрежно прикрытый рогожей, аквалангистский аппарат.

«Не наврали, гады…» — беззлобно подумал корреспондент об оперативниках.

Ему стало легче: он нашел то, что в своих размышлениях напряженно искал весь свой путь до заветной калитки — ключевую фразу для начала беседы со старым вором.

«С чего мне начать разговор?» — спросил Игорь Сунгоркина после того, как тот сжато обрисовал ему ключевые моменты предстоящего диалога.

«Сориентируешься на месте, — ответил тот, — По обстановке. В таких ситуациях домашние заготовки не действуют».

Жилое помещение избы, разделенное давно не беленной русской печью, тоже не могло похвастать хорошим освещением. Солнечный свет с трудом пробивался сквозь щели между грязными занавесками на окнах, выхватывая из полусумрака покрытые облупившейся коричневой краской полы, стол с остатками завтрака, окруженный несколькими стульями, старинную «горку» с посудой и — «видеодвойку» последней модели на тумбочке в углу. У стены стояла вполне современная софа, на которой, накрытый пледом, полулежал человек.

При появлении Уфимцева он слегка приподнялся и сделал пригласительное движение рукой:

— Журналист… Бери стул и садись… Нет, в центре комнаты садись, чтобы тебя отовсюду было видно…

Голос у старого вора действительно был сиплый. Однако по тому, как тот говорил — с натугой и придыханием, Игорь понял, что у хозяина берлоги были серьезные проблемы со здоровьем.

— …Ну, говори, зачем пожаловал.

— Я тут у вас в сенях интересный аппарат увидел, — заставил себя усмехнуться Уфимцев, — подводным плаванием увлекаетесь? Ну и как сокровища Рыбинского моря? Радуют?

— Плохое начало, — качнул головой старик на софе, — Хамишь. Значит, боишься… Не бойся, говори. Что тебе до моих увлечений? Что тебе здесь надо? Только не ври! — голос Сиплого внезапно окреп.

— Я работал с архивами УВД, — начал журналист, — и нашел интересное дело времен Великой Отечественной войны. О группе диверсантов из числа предателей, которые должны были отравить целый город с помощью препаратов, доставленных на самолете. Им это сделать не удалось: самолет сбили, диверсантов захватили. И в эту группу входил некто Кружкин, который, как выяснилось, после отсидки жил в этом селе. Мне захотелось с ним побеседовать. Вот только выяснилось, что Кружкин уже умер, а могилу его осквернили какие-то вандалы.

— И ты этих вандалов стал искать среди нас? — саркастически прохрипел Сиплый.

— Да! — выдохнул Уфимцев, — Это сделали ваши люди!

Из темноты комнаты в сторону журналиста шагнули сразу два человека. Корреспондент физически почувствовал тяжелую угрозу, исходящую от этих фигур, и напрягся, ожидая удара. Заговорил быстрее, старясь предотвратить такую нежелательную развязку. Однако напор не ослабил, памятуя наставления Сунгоркина «Надо их сразу вводить в клинч. Знаешь, есть такой боксерский термин? Нужно их ошеломить фактами».

…-Вы нашли этот самолет. Но в нем оказалось не то, что вы ожидали. Не наркотики, а яд! И ваши люди разгромили могилу Кружкина. Отомстили мертвому.

— Откуда ты знаешь…

— Только Кружкин не виноват, он сам не знал, что в самолете вместо психотропных веществ были сильнодействующие яды.

— Отвечай на мой вопрос! Откуда ты это знаешь?! — Сиплый почти выкрикнул эти слова, и Уфимцев почувствовал, как на его плечи легли тяжелые руки, стали давить к полу.

— Все это было в деле, в протоколах допросов, которые я прочитал… — выдохнул корреспондент, — Вы… Отравились?..

Руки на плечах неожиданно ослабли. Журналист не заметил, как старик подал сигнал своим громилам.

— Да, — просипел он, — Эта сука отравила меня. Там было всего несколько целых ампул. Остальные разбились, наверное, еще тогда, когда самолет упал в воду. Мы решили попробовать… Лохматый умер сразу, Кружка эта — тоже, а я скриплю еще… Но и мне скоро хана. Яд говоришь? Но тогда почему я жив до сих пор?

— Может, срок годности… — бросил реплику Уфимцев. — Этот яд должен отравить целый город и если он попадет в водозабор…

— Я тебе уже говорил, придурок, что остальные ампулы разбились, — прокаркал Сиплый, — Ящики были набиты колотым стеклом и затянуты илом. Отравиться город должен был еще тогда, в сорок втором…

— Но не отравился, — прошептал Уфимцев.

— За него это сделал я, — умирающий оскалил зубы в подобии улыбки, потом протянул руку в сторону стола, — Там карта с точными координатами падения самолета. Две недели искали… Этот Кружкин не хера не помнил… Отдашь властям, пусть экспертизу проведут. А то такой кипеж начнется… Возьми две ампулы оставшиеся. Тоже отдай… Не дрейфь, они безопасные — запаянные… Все — вали! Будешь статью писать — про меня не говори, а то все блатные смеяться будут, как Сиплый фрайернулся…

…Дверь дома захлопнулась с глухим стуком. Пес по-прежнему лаял. Со скрипом закрылась за спиной калитка. Охранник на этот раз не обмолвился ни словом. Ветер обдул вспотевшую спину, колыхнул сухую осеннюю траву, прошелестел листвой кривой березы, донес хриплый крик петуха. Всё.

Уфимцев посмотрел на часы: его визит длился ровно пятнадцать минут. Всё. Кончилось. Все так обыденно, что не верится. Он вспомнил рассказы о центре — «глазе» морского урагана, где волны плещутся в штиле, в то время как вокруг уходят на дно корабли. А может, все настоящее на самом деле обыденно, спокойно? Если ты, конечно, находишься в центре событий, а не страдаешь эмоциями где-то на их обочине.

Игорь сжал пальцами в кармане ампулы, завернутые в клетчатую бумагу, вырванную из школьной тетради. Всё. И он, передвигая вдруг затяжелевшие ноги, пошел по узкой тропке, заставляя себя не оглянуться назад, туда, где в спину, словно пулеметная очередь, бил тяжелый взгляд боевика, удерживающего на коротком поводке захлебывающуюся лаем немецкую овчарку. И Уфимцев на мгновение ощутил, что на его плечах — не джинсовая корейская куртка, а расползающаяся от влаги и грязи шинель. А сзади — вышка с солдатом латышских частей «ваффен-СС» и — короткий раструб «цвайундфирцих-машиненгевер», целящий меж лопаток. И — та же рвущаяся с поводка собака. И — томительное ожидание выстрела с вязким хрустом плоти, расходящейся под ударом пули…

…Та же березовая роща, те же желтые листья, чуть слышно шуршащие под ногами, прохладный по — осеннему ветерок, обдувающий спину… Те же, да не те. Игорь, поминутно оглядываясь, шел по тропе, то и дело сворачивая с нее под укрытие деревьев, готовый в любую секунду броситься в глубину леса. Он ждал погони. Но ее не было.

Во время очередного зигзага, Уфимцев только собрался перевести дух и выкурить сигарету, как из-за кустов, как раз со стороны леса, куда он собирался бежать, к нему шагнули две фигуры. Журналист едва не выронил пачку и уже собирался броситься наутек, но вовремя узнал в одной из них капитана Сунгоркина.

— Ну? — без предисловий произнес тот, останавливаясь перед Игорем и поднося зажженную зажигалку к кончику его сигареты. Уфимцев при других обстоятельствах обязательно оценил бы этот эффектный жест, как и само неожиданное появление контрразведчика, но в данный момент сил на удивление и восхищение не было.

Журналист в ответ прикурил сигарету, старясь спрятать дрожь в пальцах, затянулся, поперхнулся дымом, тяжко закашлялся. Сунгоркин стоял рядом и терпеливо ждал. Подавив кашель, Игорь также молча протянул капитану газетный сверток с ампулами.

— Что это? — спросил тот, не торопясь брать его в руки.

— То, что вы искали. Не боись, они запаянные…

Смеркалось. Накрапывал дождь. Ветер с Волги гнал листву и мусор вдоль главного рыбинского проспекта, именовавшегося до революции 1917-го «Крестовским». Проезжали редкие троллейбусы. По мокрому, узкому тротуару, едва освещенному тусклыми редкими фонарями, торопливо семенили прохожие, вжимая голову в плечи перед враз наступившей осенью. Уфимцев сидел на тяжелом дубовом стуле, смотрел в заплаканное окно в баре, обитом мореной сосной, с тяжелыми, стилизованными под старину, светильниками над столами, и пил бренди «Сленчев бряг».

Изделие из коньячного спирта, разлитого по пузатым, из зеленого стекла, бутылкам в подпольном заводике где-то под Москвой, никоим образом не напоминало настоящий бренди одноименной марки, появившийся в первопрестольной еще в 90-м. Однако это был единственное изделие в баре, которое можно было отнести к «коньякам». Остальной народ пил водку. Уфимцеву же не нужно было туманить голову — требовалось согреть душу. Поэтому он цедил коньячный спирт, привезенный откуда-нибудь из-под Грозного, и вспоминал события прошедшего дня.

В той роще Сунгоркин забрал у него уцелевшие ампулы, внимательно рассмотрел и засунул в портмоне листок бумаги с координатами погибшего самолета, переданные Игорю Сиплым. Выслушал короткий рассказ, потом протянул Уфимцеву руку:

— Спасибо за помощь. Дальше мы сами, — улыбнулся, — с меня причитается. Давай, Игорек, двигай к шоссе, там тебя машина ждет: добросит, куда скажешь, в Ярославле.

— Не, — помотал головой Игорь, — У меня еще в Рыбинске дела есть. До Ярославля сам доберусь, автобусом.

Он вдруг вспомнил о девушке со светлыми волосами, Любе. В конце концов, должно же произойти хоть что-то хорошее в этой чертовой командировке!

— Ну, как знаешь, — пожал плечами капитан, — Я бы на твоем месте в этом городе не отсвечивал. Уголовники, понимаешь, народ ненадежный, могут пожалеть, что такого свидетеля отпустили. Мы же за тобой хвостом ходить не можем. У нас, сам знаешь, другая задача.

Игорь вместо ответа еще раз пожал Сунгоркину и его незнакомому спутнику руки и, не оглядываясь, пошел в сторону шоссе.

Подождав, когда джинсовая спина журналиста скроется за деревьями, спутник повернулся к Сунгоркину:

— Ты рисковал, Андрей. А если бы с парнем что-нибудь случилось?

— Процентов тридцать риска — это нормальный уровень. Я же не мог светить своего источника в окружении Сиплого: если бы на них вышли мы, то этот старый уркаган наверняка догадался, что «протечка» произошла из его окружения. А тут прямо в масть подвернулся этот журналист. И «легенда» у него была вполне правдоподобная.

— Интересно, если в ампулах действительно яд, то почему Сиплый не сдох сразу?

— А хер его знает. Вполне возможно, что среди груза самолета действительно были какие-то сильнодействующие вещества. Дыма без огня не бывает: Маков и Кружкин, рассказывая о них на допросах, вряд ли так согласованно врали… Впрочем, вскрытие покажет, что там валяется на дне среди обломков самолета. Так что пора заряжать группу аквалангистов.

— С уголовниками что будешь делать?

— Ничего, — ответил Сунгоркин, — Пусть живут, романтики ножа и топора. Хотя, о Сиплом это уже не скажешь.

Об этом разговоре Уфимцев не знал, да и не узнает никогда. Единственное, что Игоря мучило, пока он шел к ожидавшей машине, так это факт, что написать об этом приключении он не сможет никогда. По крайней мере, лет десять. Об этом, на прощанье предупредил все тот же капитан Сунгоркин:

— Подписок о неразглашении с тебя брать не буду, но учти, Игорь, болтать об этом не рекомендуется. Да и писать тоже… Без компетентного подтверждения твоя статья будет лишь блефом, а государство все это будет отрицать. И выйдешь ты в глазах общественности всего лишь балаболом, который в командировке нажрался, потерял фотоаппарат, попал в отделение милиции, а чтобы отмазаться перед своим начальством, придумал такую байку. Да и твой редактор статью не пропустит, несмотря на всеобщую гласность: чтобы без доказательств пугать целый город, нужно быть полным мудаком.

— Фотоаппарат-то я нашел, — ответил Игорь, которому тон капитана нравился все меньше.

— Так снова потеряешь. Дурное дело нехитрое.

— Пугаешь?

— Нет, Игорь, выношу благодарность. На самом деле ты сделал очень большое дело. И ты рисковал. Ей-Богу, если бы все происходило в старые времена, ты бы благодарность от органов получил, а сейчас… Это тебя только скомпрометирует. Вот, бля, времена-то пришли: выполнение гражданского долга — компрометация! Ладно, Гоша, иди. Бутылка армянского коньяка все равно за мной… Ну как, договорились?

Уфимцев решительным глотком протолкнул в желудок остатки бренди, которые ожгли слизистую не лучше самогона, сжал в руке жетон телефона-автомата и выбрался из-за стола. Кивнул у стойки бармену:

— Присмотрите за столиком, чтобы не занимали — я сейчас подойду!

Таксофон висел в тамбуре, и Игорь поблагодарил случай, что не ему не потребовалось выбираться под унылую серую промозглость, вдруг сменившую ярко-желтые цвета конца лета.

…-Алло, Люба? Это Игорь. Какой? Ну, мы вчера в автобусе познакомились. Вечером. Помните? Может, встретимся? Вы сегодня заняты? У подруги? Да-да конечно… Нет, завтра я не могу. Я уезжаю обратно в Ярославль. Да, конечно, пишу ваш ярославский телефон. Да, конечно. До свидания, Люба.

Уфимцев посмотрел на часы и прощально махнул бармену: мол, держать столик уже необязательно. Поднял воротник курточки и вышел на улицу. Он посмотрел направо: к остановке как раз подъезжал троллейбус до автовокзала: до ближайшего рейса в областной центр оставалось около часа…

Глава восьмая Типичное

Вторая половина рабочего дня выдалась исключительно тоскливой.

Ранние октябрьские сумерки сгустились за окном обширного кабинета редакции ярославской областной газеты, в котором уместилось целых три отдела: информации, местной жизни и экономики. Верхний свет был выключен, горели только настольные лампы на рабочих местах журналистов. От этого мгла за окном была еще беспросветней.

Собственно говоря, в этом кабинете — комнате бывшей коммуналки, обклеенной темно-зелеными обшарпанными обоями, даже в яркий солнечный день не было светло. Редакция располагалась в полуподвале старинного купеческого особняка, ставшего после октябрьской революции обычным жилым домом, и большинством своих окон выходила во двор, на белую стену домика союза писателей, соединенного с особняком арочными воротами. Скорее всего, до исторического материализма в нем обитала прислуга хозяина дома, далеко не бедного купца, позволившего себе двухэтажный кирпичный особняк в центре губернского города.

Ярославские писатели собирались в своих пенатах крайне редко, дверь чаще всего была заперта. Так было и сейчас. С обеда беспрестанно сыпал дождь пополам со снегом, и это усиливало беспросветную скуку вечера.

Игорь Уфимцев, чей стол как раз располагался напротив полуподвального окошка, забранного выкрашенной белой краской решеткой, еще раз с отвращением посмотрел во двор и перевел взгляд внутрь кабинета.

Его шеф, завотделом информации, худощавый и носатый Виктор Матвеевич Швед, с местечковым акцентом лениво ругался с кем-то по телефону, пытаясь вытащить из невидимого собеседника информацию для материала в спортивное обозрение хоть на строк сто. (Швед, ко всему прочему, являлся еще и спортивным обозревателем газеты).

Видимо, это ему удавалось: левым плечом прижав трубку к уху, он торопливо что-то записывал на листе писчей бумаги, не меняя при этом недовольно-сварливого выражения лица. В конце концов, обведя и подчеркнув абзац в своем тексте, Швед брюзгливо буркнул в мембрану «И на том спасибо!», небрежно бросил трубку на аппарат и довольно потер руки:

— А говорили, холеры, что новостей у них нет!

От Виктора взгляд Уфимцева пополз по обоям, от которых, надо полагать, и повелось выражение «тоска зеленая». От обоев Игорь перешел к созерцанию более приятному. Стажер, девятнадцатилетняя Анечка, от напряжения сморщив аккуратный носик, старательно выстукивала на машинке корреспонденцию о восстановлении Толгского монастыря. Время от времени она оглядывалась на Игоря и виновато и несколько испуганно ему улыбалась. Тому была своя причина.

Вчера пара мрачноватых волосатых парней навестила редакцию газеты с настойчивым желанием заявить всеми окружающему их белу свету о своем существовании. При входе в кабинет они столкнулись с неискушенным сотрудником Аней и с ходу начали живописать преимущества их мировосприятия слуг сатаны по сравнению с остальными.

Первые пять минут Аня с видом агнца Божия, попавшего в ад по недоразумению, испуганно сидела между ними и старательно записывала спичи сатанистов. Потом под благовидным предлогом отпросилась, прибежала к Игорю, околачивающемуся в «курилке», и заявила, что у нее голова идет кругом, она ничего не понимает и вообще ужасно страшно: ее крещеная душа боится, как бы не угодить в Преисподнюю после всех этих бесед.

Уфимцев с великодушным видом рыцаря, избавляющего прекрасную принцессу от злых драконов, отправился на встречу с адептами темных сил. При ближайшем рассмотрении адепты оказались не такими ужасными, как их живописала невинная душа. Более того, выяснилось, что «писание сатаны» продемонстрировать они не могут, поскольку не закончен перевод ее на русский язык, а кошмарные «черные мессы» доморощенные последователи врага рода человеческого пока не проводят. На философской же базе последователи стояли где-то между язычниками и последователями «Деточки» Порфирия Иванова с уклоном в левотроцкизм, о котором пелось в «Интернационале», «до основанья все разрушим, а уж затем…» Единственное, что их объединяло с сатанизмом — патологическая ненависть к Русской Православной Церкви (что не мешало одному из визитеров петь на клиросе в сельском храме).

Договорившись, что как только сатанисты зарегистрируют свою организацию в соответствии с законами Российской Федерации, он о них напишет, Уфимцев с «троцкистами от веры» вежливо распрощался. Анечке же с видом старшего наставника дружески посоветовал написать что-нибудь о возрождении Православия, чтобы замолить грех общения с нечистой силой.

Сейчас Анечка сочиняла материал о возрождении монастыря, время от времени поднимая голову и испуганно улыбаясь Игорю. Видимо, темные в вопросах теософии малолетние сатанисты произвели на чувствительного стажера с аппетитными коленками неизгладимое впечатление.

Швед к этому времени закончил свою возню над спортивной колонкой и начальственным взором окинул постную физиономию Уфимцева.

— Ты чего лоботрясничаешь? — спросил он, пытаясь придать своей физиономии вид властный и неприступный, — На вторую полосу информации подготовил?

Игорь уже четыре месяца работал под началом Виктора Матвеевича, прекрасно его раскусил, поэтому не сильно испугался надутого вид своего «шефа». Витя любит пошуметь, но не более.

— Не-а.

— Почему? — вскинулся Швед.

— О чем писать, Матвеич? — вопросом на вопрос ответил Игорь, — Что бабушка, переходя дорогу, поскользнулась и сломала ногу, поэтому все коммунальщики мерзавцы и бездельники?! Писали.

— Но ты же криминальный репортер! — не сдавался Швед, — свяжись с пресс-центром УВД, может, у них есть что-нибудь новенькое.

— Они же на меня обиделись, разве не помнишь? — Уфимцеву в четыре часа пополудни ужасно не хотелось работать. Он уже представлял себе, как зайдет в кафе «Бристоль» на пересечении улиц Андропова и Кирова, прозванное панками почему-то «Жопой», возьмет двойной кофе и двести грамм сухого с бутербродом…

— Пора уже помириться, — по-отечески пожурил Уфимцева Матвеич, — Без источника информации остался.

— Само забудется. Дело-то выеденного яйца не стоит.

Дело действительно не стоило выеденного яйца.

Как-то, затыкая «дыру» в полосе газеты, Игорь позвонил в пресс-центр своему старому знакомому Паше:

— Салют! У тебя что-нибудь для прессы есть? Нужно срочно в номер «информашку» из «криминалки» дать, а то Матвеич уже на сопли в крике изошел.

— Да что-о есть… — в обычной своей неторопливой манере заговорил Паша, — Вот тут выловили одного «жмурика» из Волги, а так ничего интересного…

— Что за «жмур»?! — заторопил Уфимцев, — Ну, Паша, родной, не тяни кота за яйца!

— Обычный утопленник. Скорее всего самоубийца, никаких внешних и внутренних повреждений. Его наши опера хотят списывать хотят на суицид. Вот только…

— Что только?!

— Почему-то связанным мужик оказался… А так, Игореха, ничего интересного.

Результатом разговора стала заметка на двадцать пять строк «Сам себя связал и утопился». Милицейское высокое начальство обиделось.

— Тебя замначальника управления хочет видеть, — позвонил через несколько дней после появления заметки Паша, — желает душеспасительную беседу с тобой провести. А пока не проведет, грит, информацию Уфимцеву не давать.

— Это что, официальное лишение аккредитации?

— Не-а.

— А что тогда?

— Приди к заму, покайся, плюнь и забудь. Только ты должен сам прийти, понимаешь?

— Ага. Явка с повинной головой, которую меч не сечет.

— Во-во.

— Ладно, подгребу как-нибудь, покаюсь.

Так и не подгреб, не собрался.

…-Репортажик какой-нибудь бы написал, — продолжал доставать Уфимцева Швед, — Мы его на третью полосу поставим. Игорь, ты как маленький: сидишь на договоре, получаешь со строчек и еще кобенишься!

— У меня временная творческая импотенция, — изрек Уфимцев. Потом, взглянув на лицо Шведа, добавил, — Ладно, сейчас в Заволжский РОВД позвоню. Покатаюсь с ними ночью по району. Там нормальные мужики сидят, без бюрократических выкрутасов. Может, до них еще распоряжение высокого начальства не докатилось.

Был четверг, И Уфимцев подумал, что договариваться на патрулирование по району надо будет назавтра. Как правило, вечер и ночь с пятницы на субботу выдаются самыми криминальными: народонаселение страны имело давнюю привычку оттягиваться с бутылочкой после трудовой недели, не все при этом справлялись с врожденными и приобретенными дурными наклонностями.

Разговор по телефону с начальником райотдела милиции составил всего несколько минут. Решили, что завтра к семи вечера корреспондент объявится в РОВД и его прикрепят к экипажу какой-нибудь патрульной машины.

Уфимцев положил трубку и глумливо улыбнулся Шведу:

— Завтра ночью я катаюсь с милицией. Переработка получается, шеф… Матвеич, разреши сегодня смотаться пораньше, а? Клянусь Аллахом, в понедельник утром материал на двести пятьдесят строк будет у тебя на столе. Ну?… — Игорь сменил глумливое выражение на дегенеративно-просительное.

— Хрен с тобой! — махнул рукой Швед, — Катись!

Благодарствую, пан директор! — Уфимцев выскочил из-за стола, подмигнул Анечке, которая в этот вечер была просто обворожительна (Игорь пару раз пытался приударить за ней, но отстал, узнав окольными путями о том, что у стажера с круглыми коленками имеется парень) и бросился надевать куртку. В дверях он сделал взмах рукой, прощаясь со всеми и постарался побыстрее выскочить наружу: сталкиваться в коридоре с редактором газеты и снова повторять то, что знал Швед, ему не хотелось.

Уфимцев вышел на крыльцо, бросил взгляд поверх крыш, в черное холодное небо (к ночи стало сильно подмораживать) поднял воротник куртки и облегченно вздохнул: еще один рабочий день кончился. Он вышел на тихую улицу, до которой едва долетал шум находившейся метрах в двухстах Красной площади. (В Ярославле, как и в Москве, есть Красная площадь, только без мавзолея, зато с гигантским Ильичем, указывающим перстом в сторону храма Ильи Пророка и обращенным задней частью к сталинскому дома, прозванному горожанами из-за особенностей архитектуры «штанами»).

Игорь подумал, что он не кокетничал, когда говорил Шведу о «временной творческой импотенции». Действительно уже с месяц у него был творческий застой. Уфимцев с трудом выполнял необходимую норму в две тысячи строк, пробавляясь, в основном, подписями к чужим фотографиям и громоздкими отчетами с пресс-конференций, где не требуется не анализа, ни ума.

Ему было скучно.

Игорь с удовольствием вспоминал свои предыдущие месяцы работы в газете, когда с радостью хватался за любые темы, писал по ночам, не обращая внимания на усталость, и искренне радовался, что за любимую работу, на которой он был готов пахать чуть ли не бесплатно, ему еще платят деньги. А сейчас? Сейчас все изменилось. Какая-то апатия… Черт, откуда она взялась?

Уфимцев глубоко вдохнул морозный воздух и напомнил себе, откуда впервые появилось у него сосущее чувство разочарованности.

… В тот вечер Уфимцев с удовольствием хлопнул по клавише пишущей машинки, ставя на материале точку, считал текст, бросил стопку листов на стол машинистке и засобирался домой. До начала постановки в театре оставалось два с половиной часа, за это время требовалось успеть из центра домой — в самый большой спальный район города, натянуть костюм, повязать галстук и купить для Любы букет цветов. Да, той самой, с которой он познакомился в автобусе в Рыбинске при весьма неприятных обстоятельствах.

Игорь едва успел влезть в рукава куртки, как на пороге кабинета появилась фигура главного редактора. При его виде нехорошие предчувствия зашевелились в душе Уфимцева: Давицин не имел привычки просто так разгуливать по отделам газеты.

— Тебе из УВД сейчас не звонили? — редактор сразу взял быка за рога.

— Нет, — ответил Уфимцев, предчувствуя, что свидание с Любой, как и культурная программа с театром начинает накрываться медным тазом.

— Странно, — пожал плечами Давицин, — Впрочем, это без разницы… Милиция сегодня вечером проводит в городе рейд по борьбе с «шапочниками». Не мне тебе объяснять, что в последнее время эта братия вообще распоясалась, Срывают меховые шапки с голов даже в людных местах. Естественно, в УВД хотят не просто шухер навести, но и чтобы пресса осветила героические усилия правоохранительных органов по борьбе с преступным элементом. Поскольку ты эту тему курируешь, никого другого я посылать и не собирался… Что-то не так? — спросил главный редактор, заметив кислую мину на лице Игоря.

— У меня сегодня вечером культурная программа намечена. С походом в Волковский театр.

— Игорь, мне очень жаль разрушать твои личные планы, но сам посуди: посылать больше некого. Все разбежались по заданиям, да и тема, как ни крути, твоя. Не девчонок же из отдела культуры посылать. Кстати, о культуре… В компенсацию сегодняшнего пропущенного визита в театр, возьмешь в отделе пару контрамарок на любой спектакль. Я скажу завотделом… Пойми, я не так часто обращаюсь к тебе с подобными просьбами.

«В среднем, раз в месяц», — отметил про себя Уфимцев.

— Я не хочу, чтобы нас обвинили в игнорировании освещения борьбы с преступностью, которая сейчас все больше дискредитирует демократическую власть… — шеф, понял, что изрек уж совсем неудобоваримое из арсенала недалекого прошлого советской журналистки, недовольно сморщился, разозлился от своей промашки и добавил, — В общем, полвосьмого в УВД оперативное совещание. Аккредитованные журналисты там тоже должны присутствовать. И вообще не мне тебе объяснять, что в газете ненормированный рабочий день!

— Только у творческих работников, — пробурчал Уфимцев.

Редактор вышел из кабинета, и Игорь длинно и заковыристо выругался: надо было уйти раньше на пятнадцать минут!

Теперь спешить не стоило. Игорь неторопливо перемотал к началу пленку в диктофоне, зарядил новую катушку в фотоаппарат, проверил вспышку. Потом вытащил из нижнего ящика стола початую пачку «Балканской звезды» — новых сигарет, которых местная табачная фабрика только выбросила в свободную продажу. Он засунул ее туда пару недель назад, делая очередную попытку бросить курить, и поплелся в конец прокуренного коридора к пепельнице.

Через час он сложил свои репортерские аксессуары в порыжевший кофр и направился в сторону театра — нужно было предупредить Любу, что культурная программа сегодня накрылась из-за производственной необходимости.

…-Ты что, прямо с работы? — оживленная, розовая от быстрой ходьбы девушка в светлом пальто появилась на «пятачке» перед академическим театром имени Федора Волкова как раз между второй и третье сигаретами.

Уфимцев отшвырнул в сторону едва раскуренную «балканину» и ответил:

— Не только с работы, но и на работу, Люб…

— На работу? — тонкие брови девушки удивленно приподнялись, — А как же мы? Как билеты?…

Уфимцев глубоко вздохнул и огляделся по сторонам, лишь бы не встречаться с ней глазами: в свете фонарей на массивных чугунных столбах мимо проходили нарядные парочки, пробурлил крикливый школьный класс, протопал сапогами взвод курсантов-первогодков, загнанный в театр для кассового сбора и повышения культурного уровня будущих офицеров — все мимо. А напротив него стояла и требовательно смотрела голубыми глазами девушка Люба, красивая девушка Люба, второй курс экономического, в шерстяном бежевом пальто, кокетливой круглой шапочке, с черной сумочкой на плече и пластиковым пакетом, в котором лежали туфли. Она смотрела, и ты должен был что-то говорить, оправдываться…

…А после этого лезть в прокуренный милицейский «уазик» и смотреть, записывать, снимать на пленку, как люди в серой форме будут крутить руки мерзавцам, сорвавшим за десять минут до этого ондатровую шапку у сорокалетней гражданки Ивановой, возвращавшейся домой со смены на заводе, где уже три месяца не платят зарплату. Новую шапку, взамен этой, оставшейся с благополучных «застойных времен», ей уже не купить. Мерзавцы же эти окажутся молодыми парнями с того же завода, уволившимися из-за невыплат и ставшими грабителями. Все это он видел уже не раз.

— Срочное задание редакции, Любаш, — выдохнул Игорь, — Ничего нельзя сделать — работа такая. Да и вообще, помнишь, как мы с тобой познакомились?… Это тебе, — он вытащил из-за отворота куртки букетик гвоздик, в качестве жалкой моральной компенсации.

Люба обиженно вздохнула, но цветы взяла.

— Пойдем хоть кофе попьем, — предложил Игорь, — Уж коли так получилось. У нас есть целый час. Тут недалеко, в «Бристоле».

— «Бристоль»? — переспросила Люба, — Где это и что это такое?

— Кафешка напротив корпуса университета на Андропова. В ней в основном студенческая молодежь собирается, неформалы разные, ну и представители творческой интеллигенции.

— Впервые слышу, — наморщила носик девушка, — Впрочем… Пойдем!

…-Ну и где здесь представители творческой интеллигенции? — с издевкой спросила Люба, когда они вошли в узкое помещение кафе с окнами, забранными цветными витражами, с трудом пропускавшими свет даже в яркий солнечный день.

Игорь поставил две чайные чашки из старого общепитовского фарфора на столик для «стоячих посетителей» (других здесь просто не было) и с комическим удивлением огляделся.

За соседними столами курили, стряхивая пепел в блюдечки из-под чашек, дули кофе, потихоньку — портвейн и водку, доставая осторожно бутылки из внутренних карманов курток, десятка два парней и девушек самого разнокалиберного вида. Рядом с Игорем и Любой скромно коротали время две девчонки лет по семнадцать, увешанные аксессуарами племени хиппи: фенечками, ксивниками, бахромой и прочими прибамбасами.

Уфимцев успел перехватить иронично-презрительный взгляд Любы, которым она окинула широкие юбки девчонок с немыслимым узором, скромные короткие курточки, сопоставив их со своим пальто.

От столика в углу Уфимцеву приветственно махнули. Он тоже поднял руку.

— Знакомые? — не меняя пренебрежительного выражения лица спросила Люба.

— Так, пару раз выпивали вместе. Вон тот, коротко стриженный, бывший студент мединститута, хороший кулачный боец. Кличка — «Могучий». Он на хирургии учился, с тех пор у него присказка: «сам сломаю — сам сошью». Рядом с ним, по правую руку — ну тот, который водку разливает — студент художественного училища, на дизайнера учится. А вон тот, с круглой азиатской физией, что сейчас стакан подставил — вообще незаурядный человек, последователь тибетских монахов, чуть не экстрасенс.

— И что он может, этот экстрасенс? — Люба уже с интересом рассматривала собутыльников.

— Черт его знает, — ответил Игорь, — Я как-то не особенно верю в эту чепуху. Впрочем, когда еще в Москве учился, с парочкой паранормалов познакомился. Один мне мой жизненный путь нарисовал. Знаешь, прошлое совпало, будущее до сих пор совпадает… Но это неважно сейчас… Потом расскажу как-нибудь. Так вот, другой экстрасенс битый час вокруг меня прыгал — я ему сказал, что ничего не напишу в газету про него, пока не продемонстрирует свои возможности — прыгал — прыгал, а потом заявил: «У вас слишком сильное биомагнитное поле. Не могу, через него пробиться». В общем, подольстил, а мне и крыть нечем.

— Так и не написал?

— Написал, чего хорошего человека обижать. Мол, есть такой, который себя последователем Джуны зовет, белый маг, бывший мент, а ныне начальник режима в московской гостинице. Была тогда такая районная газета — «Таганка», в нее и написал. Сидел, между прочим, этот маг, в своем полуподвальном офисе как раз по соседству с «Театром на Таганке» и музеем Владимира Высоцкого. Музей только открыли, там были только фотографии, прикрепленные к необструганным доскам — такой авангардистский, в общем, символ…

— А мужик был на самом деле магом?

— Хрен его знает. Тогда, после легализации, их, знаешь, сколько повылазило! Да и сейчас не меньше.

— Одним словом, представитель творческой интеллигенции, — рассмеялась Люба.

Игорь тоже улыбнулся.

— Ты не язви. Здесь и журналисты бывают, и художники, и музыканты. Интерьер, здесь, конечно, не очень, зато можно запросто прийти, встретить знакомых, да и вообще интересных людей: поговорить с ними, пофилософствовать, последние сплетни творческой тусовки послушать, бутылочку вина раздавить. В кабаки же идти — там либо бандиты с тупыми мордами, либо «нью рашенз» в малиновых кофтах, либо откровенная гопота, что, собственно говоря, одно и то же…

— А чем тебе бизнесмены не нравятся? — прищурилась Люба.

— Это ты так «новых русских» зовешь? — рассмеялся Игорь, — Настоящие бизнесмены должны создавать продукт, эти же только воруют, перекупают, перепродают то, что создано другими.

— Что ты хочешь! — запальчиво возразила Люба, — Переходный период, перераспределение капиталов. Закончится все это — будут создавать.

— Это в тебе, Любаш, еще университетские лекции говорят. Ну, посуди сама: тот, кто привык зарабатывать деньги таким образом, никогда не сможет ничего создать. Украл вагон водки, продал, а деньги пропил и еще одну малиновую кофту с «мерседесом» в придачу купил. Вор никогда не станет созидателем. Кончатся ресурсы бывшего СССР, найдет, чего еще можно стибрить. У нас вон сколько природных ресурсов! Присосался, и гони на Запад…

— Ну, хорошо. Уйдут эти, придут другие…

— Вот когда придут, тогда и поговорим.

— А тебе не кажется, что тогда тебя в ту компанию не возьмут? — спросила Люба, — Опоздаешь?

— Я не стремлюсь туда. Каждый должен быть на своем месте.

— Так твое место здесь, среди этих немытых панков?

— Не панков, Люб, а хиппи. Панки сюда не ходят. И вовсе они не грязные, хотя, честно говоря, я их тоже недолюбливаю…

— Все равно. Я не помню, как называется болезнь у людей, которые любят ковыряться в грязи. Твое репортерство из этой же сферы. Ты предпочитаешь тьму свету. Театру — грязь подворотен…

— Театр — это всего лишь мизансцены на фоне картонных декораций, а свет становится ярче, когда на него выходишь из тьмы.

«Вот почему она завелась, — подумал Уфимцев, — Вспомнила о двух пропавших театральных билетах. Все-то у этих женщин шиворот навыворот. Затевать философский диспут только ради того, чтобы вставить мне шпильку за сорванный вечер».

— Чтобы постичь мир, нужно разгуливать не только по начищенным паркетным полам, — сказал он, — Я понимаю, что за любое знание нужно платить. И то, что грязь может прилипнуть ко мне, тоже допускаю. Остается только надеяться, что главное, доброе, не пропадет, просто уйдет куда-то глубже в меня, все равно останется со мной.

— И ради своего эгоистического познания ты готов приносить неудобства своим близким людям?

— Удобной на сто процентов для всех даже подушка быть не может. Время от времени ее нужно взбивать.

— Это слишком сложно для меня.

— Ты уходишь? У нас же еще есть время.

— Да. Сегодня мне звонила подруга, у нее вечеринка. И если уж с театром не получилось…

— Я не понял: ты собиралась в театр или на встречу со мной?

— Извини, мне пора.

…На оперативную планерку Уфимцев пришел злой. Устроившись на последнем ряду актового зала за спинами оперов и пэпээсников рядом с другими журналистами, слушая наставления милицейского начальства, обращенные прежде всего к сотрудникам, Игорь закипал еще больше:

«Каждый раз одно и тоже! Мероприятие ради «галочки», а ты будь ласка — присутствуй, освещай. Ночь — к коту под хвост, а результат, будет ли он еще?»

…-Садись, корреспондент! — долговязый старший лейтенант в шинели предупредительно распахнул заднюю дверцу видавшего виды «уазика», — Будем вместе кататься. Авось кого-нибудь и поймаем. Наша территория — Ленинский район. За последнюю неделю там четырнадцать раз шапки срывали. По два грабежа в день. Многовато…

— Если никто из этих гавриков не попадется? — спросил Уфимцев.

— Мы работаем в обычном режиме патрульной группы. Если что-то на нашем маршруте случится — нас тоже дернут. Так что скучать не придется.

Машина вырулила из длинного ряда милицейского транспорта, вытянувшегося вдоль здания с колоннами, известного всему городу как «серый дом», и устремилась по проспекту Октября.

Рация затрещала-заголосила минут через десять.

— Кража со взломом, — обернулся к Игорю старлей, — Сейчас подскочим к месту происшествия, подождем оперативную группу и покатим своей дорогой.

Долговязому офицеру понадобилось всего минут пятнадцать, чтобы осмотреть разбитую дверную коробку, снять показания с пострадавших — заплаканной женщины лет тридцати пяти и угрюмого четырнадцатилетнего подростка, ее сына, составить список пропавших вещей, сделать выводы и сообщить подъехавшим операм:

— Так, украдено две кожаные куртки, видеомагнитофон с кассетами и две золотые цепочки. Друганы вот этого парнишки постарались, — он указал на подростка, — Вчера, когда мамаша на работе была, они винишко здесь дули и расположение в квартире выясняли заодно. А сегодня, как только пацан в училище пошел, квартирку и обнесли. Вот список вчерашней компании, — он протянул листок бумаги двум крепким парням в штатском:

— Одногруппники этого малого. Можете проверить, сегодня в ПТУ их не было, так что алиби у них не будет. А заправляет этой компанией блатарь по кличке «Костыль», скорее всего, он и взламывал входную дверь.

— О Костыле тебе тоже пацан сказал? — спросил Уфимцев, когда они садились в машину.

— Нет, он его не знает. И вчера Костыль за портвешком с ними не сидел. Зачем ему светиться…

— В таком случае ты — экстрасенс.

— Элементарно, Ватсон. Я здесь три года участковым отработал. Сейчас в угро перешел, но обстановочку на своей бывшей территории продолжаю отслеживать. На всякий случай. Этого Костыля я уже года полтора назад брал за аналогичное дело. Недавно он освободился по условно-досрочному, «удо», как у нас говорят. Все сходится.

— Не жалко раскрытое преступление другим отдавать?

— Ну, оно еще не раскрытое. Этого Костыля нужно поймать, вещички найти, доказуху собрать, чтобы дело в суде не развалилось. В общем, работы у опера много. Это только в кино просто: поймал жулика — и дело раскрыл. Так что работать по нему мне еще придется.

Круг на машине по стремительно пустеющим и темнеющим улицам, второй, третий… Фары выдергивают из черноты позднего вечера запоздалого прохожего, торопливо вышагивающего домой. У коммерческих ларьков маячат покачивающиеся фигуры, которые, едва увидев патрульную машину, стремятся исчезнуть в ближайшей подворотне.

— С шапками нам сегодня не повезло, — вздохнул старший лейтенант, — И повезло гражданам. Глупость все это: рейды, массовые операции. Только дурак может не догадаться, что мы затеваем, если увидит целую вереницу машин около УВД. Нормальный же уголовник, заметив повышенную активность ментов, предпочтет отсидеться. Прямо в пивняке-стекляшке напротив УВД устрой себе наблюдательный пост и отслеживай…

— Показуха? — полувопросительно заметил Уфимцев.

— Она самая, — кивнул головой милиционер, — Коммунистов за показуху ругаем, а демократы чем лучше? Да я этих шапочников в ходе спокойной оперской работы больше наловлю, чем во время всех этих облав и усилений.

— Размах на рубль, удар на копейку, — усмехнулся Уфимцев, — Так я свой материал и назову.

— Называй как хочешь, только на меня не ссылайся, — ответил милиционер, — Не хочу пистон от начальства получать. А вообще… Надо же тебе какой-нибудь забойный репортажик сделать, а, корреспондент? Хочешь на настоящий воровской притон посмотреть?

Уфимцев в ответ скроил такую физиономию, что старший лейтенант сразу же повернулся к водителю и приказал:

— Саня, вези нас на улицу Кудрявцева. Посмотрим, что там за публика. Знаешь, какой дом?

— Кто же его не знает, — кивнул головой сержант.

Проследовала анфилада темных дворов и переулков, и перед Игорем предстал ряд желтых двухэтажных домов постройки конца сороковых — начала пятидесятых годов.

Неуловимая «нерусскость» в покатости их крыш, угловых балкончиков, высоких узких окон напоминала, что строились эти дома еще пленными немцами. И факт, что они, пребывая с той поры без какого-то ни было капитального ремонта, дожили до наших дней, служил доказательством, что фрицы к любому делу относились серьезно и пунктуально — будь то война против русских, или возведение жилья для них же.

В Ленинском районе Ярославля такое жилье занимало ни один микрорайон, возведенный для рабочих расширяющегося моторного завода. «Пятерка», — так называли это место в городе из-за номера маршрута трамвая, ходившего здесь. Со временем жилье ветшало, в бесчисленных комнатах бесконечных коммуналок оседали потомки первых пролетариев завода, прошедшие «зоны» и «пересылки», превращая «Пятерку» в обычное полукриминальное рабочее предместье, находившееся всего десятке минут езды от центра города — своеобразный отстойник «центровой» преступности.

Спальные районы — гиганты, Северный жилой район, он же Дзержинский, и Заволжский (название которого о местонахождении говорило само за себя), отсеченные от исторического центра промышленными зонами, появились позже. Населенные выходцами из крестьян, шедших на стремительно растущие заводы одного из крупнейших промышленных центров России, он позже примут эстафету лидерства в мире преступности, став основой бандитизма в новой эпохе.

«Пятерка» же останется образчиком классической «воровской» России, с перестройкой все больше уходящей в прошлое.

…-Пошли, — старший лейтенант первым выскочил из «уазика», в просторечии именуемого просто «козлом», из-за умения прыгать козликом по ухабам и колдобинам. Офицер перетянул с бока на живот кобуру с «макаровым» и нырнул в темный подъезд. За ним шагнули оба патрульных сержанта из группы. Уфимцев замыкал шествие.

Подъезд не освещался ни одной лампочкой. Под ногами противно скрипели старые доски. В одном месте Игорь провалился бы в дыру вместо сгнившей ступеньки, если не предупреждение своего ближайшего соседа с погонами старшего сержанта. На первом этаже даже в темноте зияли провалами проемы открытых дверей.

— Дом практически расселен, — прошептал Уфимцеву его спутник, — На первом этаже уже никто не живет. Только на втором…

Он не договорил. На верхней площадке блеснул свет фонарика и раздался громкий голос старшего лейтенанта:

— А ну открывай! Милиция!

Группа вломилась в полуоткрытую дверь. Уфимцев не успел разглядеть человека, впустившего их вовнутрь — жильца мгновенно оттер в сторону старший сержант.

— Ч-черт, ушли! — старлей стоял посередине пустой комнаты. Ее меблировку составлял лишь матрац в углу да кровать с черными от грязи простынями с двумя дощатыми ящиками у изголовья, покрытыми газетой. На них стояла пустая бутылка из-под водки и остатки скудного ужина: какие-то рыбьи хвосты, открытая банка консервов, куски хлеба.

На кровати кто-то зашевелился, тело на матраце оставалось неподвижным.

— До того нажрались, что встать не смогли, — заметил сержант, — Остальные ушли через черный ход. Видимо, кто-то у них на стреме стоял, нашу машину заметил…

Игорь внимательно, насколько позволял рассеянный свет из окна от уличного фонаря, рассматривал обитателей «блатхаты», похожей больше на элементарный бомжатник.

На кровати тщетно пыталась сесть неопределенного возраста женщина в рваном свитере и грязных синих джинсах. Длинные грязные волосы какого-то пегого цвета были растрепаны и сбились в колтун. Под левым глазом красовался огромный лиловый синяк. Ей могло быть и двадцать, и с тем же успехом сорок пять. Уфимцев неосознанно сделал шаг назад — до него докатился отчетливый запах мочи и давно немытого тела.

Старший сержант, напротив, шагнул вперед, вглядываясь в лицо опустившейся женщины. Потом зло сплюнул на пол и произнес:

— Любка, дрянь, это ты? Опять из дома сбежала, шалава?

Любка в ответ только пьяно промычала.

Сержант повернулся к Игорю:

— Училище бросила, нигде не работает, отца нет, мать такая же, как она. Пару месяцев назад мамаша привела очередного мужика, самое интересное, что мужик этот нормальным оказался: воспитывать начал, запретил по всяким хазам шляться. И чем все это закончилось? — сам себе задал он вопрос, — Банда малолеток избила его до потери сознания. Мужик попал в больницу, а эта… — сержант пожевал губами, подыскивая самое сочное определение девице, но и так и не нашел, — опять по притонам.

— Сколько ей лет? — спросил корреспондент.

— Только восемнадцать исполнилось.

Любке за время разговора все же удалось выпрямиться на постели, откинула назад руки, уперлась в край кровати, чтобы не опрокинуться снова. Она подняла на них заплывшее лицо. Высокий лоб сморщился — девушка (хотя, какая, к черту, девушка!) пыталась вникнуть в суть разговора. Она уже поняла, что речь идет о ней.

— Г-гражда-а-ажданин начальник… — потрескавшиеся полные губы расползлись в бессмысленную улыбку, открывая великолепные зубы.

Игорь опустил голову и отошел в середину комнаты.

«Люба, — подумал он, — и эту зовут Любой. Такие же блестящие зубы, та же молодость, а все остальное разное. Разное прошлое, настоящее, будущее. У той будет интеллигентный муж, впрочем, не будем загадывать, но деньги, чистая квартира — будут. Будут вечеринки с друзьями, посиделки на кухне у подруг за чашкой чая. Дети… Что будет у этой? Сифилис, выбитые зубы, сгоревшее от паленой водки нутро, суд за пустяковую кражу, тюрьма, женская «зона»… Одно и то же имя, один год рождения, одна национальность, одна страна. Полно, одна ли? Они с разных планет. Кто сказал, что они одной нации, одного народа? Инопланетяне, иностранцы. А посередине мы — пограничники, псы при пастыре, группа сопровождения…»

— Ну, что тело, очухаешься или нет, — тыкал тем временем кончиком сапога старший лейтенант человека, раскинувшегося на матраце, — Нет, бесполезно. Черт с ним, возиться тут со всякими бомжами…

Он разогнулся и отошел от топчана.

— Тем более, у нас более интересный разговор намечается, — старлей повернулся к двери и Игорь заметил, что в ее проеме стоит, прислонившись плечом к косяку, невысокого роста мужчина, средних лет, одетый в чистую голубую маечку и тренировочные трико. Стоит и безучастно наблюдает за происходящем, словно оно не здесь, а на экране телевизора.

Офицер милиции нагнулся к уху Уфимцева:

— Это хозяин блатхаты. Ты погуляй пока здесь, корреспондент, набирайся впечатлений, а я пока с ним потолкую. Извини, тебе нельзя присутствовать: это не допрос, а, так сказать, дружеская беседа. И она обычно без свидетелей проводится…

Опер угро подошел к вору. Тот, неторопливо, с достоинством, отлепился от косяка и пошел впереди милиционера. Дверь в коридоре, ведущая в жилые помещения, открылась, и корреспондент увидел чистенькую прихожую, кухню, оклеенную бедными, но вполне приличными обоями. За столом на кухне сидела женщина средних лет в домашнем халате и спокойно пила чай из фарфоровой чашки.

Больше Уфимцев заметить ничего не успел: дверь захлопнулась. Но и этого ему вполне хватило для того, чтобы погрузить в изумление. У корреспондента появилось чувство, что он ненароком заглянул с самого дна смердящего адского котла в уютный предбанник… ну, не рая, хотя бы чистилища. При этом никаких перегородок между этими двумя ипостасями не существовало, никто не охранял вход. Хотя… Хозяин блатхаты. Чистенький, аккуратненький. Может, он и есть слуга сатаны? Кто сказал, что эти ребята должны быть обязательно с рогами и копытами?

Подошел сержант:

— Этот дядечка — местный уголовный авторитет. Держит местный «общак» и заодно прирабатывает на этой «малине». Бомжи, которые спускают здесь в обмен на водку свое и чужое барахло — так, прикрытие, грязь навозная, которую «шестерки» этого вора используют для мелких поручений. А вот те, кто сдулся перед нашим визитом через черный ход — ребята посерьезнее. В этой хате решают, какую квартиру обнести, происходят сходки преступников, встречи с наводчиками, скупщиками краденого. Ты не смотри, что этот дядя весь из себя чистенький и домашний. Он — настоящий волчара. Те, кого ты здесь видел, вся эта пьянь и рвань, ногтя его не стоит.

— А женщина, та, что на кухне — жена его?

— Нет, вору жениться запрещено. С точки зрения волчьих законов это понятно и даже объяснимо. Сам посуди: где у мужика самое слабое место? Между ног. Иными словами, жена и дети. На них его всегда подцепить можно, как на крючок. А воровство — такое ремесло, где найдется много желающих взять тебя за яйца. Вот поэтому они и не женятся. А баба эта — сожительница его. И сама не одну судимость имеет.

— Не подумаешь.

— Э, корреспондент, тут целый мир со своими правилами и законами. Государство в государстве. Мы с ними боремся, но эта борьба вечна, потому что всегда будут рождаться люди, желающие жить за чужой счет.

— Как будто в «правильном мире» таких людей нет…

— Есть. Но в «законном мире» для этого нужно в дополнение к этой склонности иметь образование, социальный статус. А здесь — только волчью хитрость и волчью же жестокость

— Или шакалью.

— Кого на что хватает.

Уфимцев внимательно посмотрел на старшего сержанта:

— Ты, случаем, нигде не учишься?

— Слишком гладко выражаюсь? — сержант подмигнул, — Угадал: четвертый курс юридического. В следующем месяце получу звание лейтенанта и уйду в уголовный розыск.

На улице под окнами раздался топот. Потом крик:

— Стоять, сука!

Корреспондент узнал голос Сани-водителя.

Сержант мгновенно сорвался с места и скрылся за дверью. Чуть помедлив, Уфимцев бросился за ним.

В подъезде стояла темнота, хоть глаз коли. Внизу, на лестнице, Игорь услышал несколько ударов. Звонких, явно по лицу. Потом глухой, по телу. Раздался стон, в котором было больше досады и злости, чем боли. И — голос сержанта:

— Ну, подергайся мне тут, падла, подергайся.

Корреспондент сделал несколько осторожных шагов вниз, ощупывая ногами ступени. Прозвучал тот же голос:

— Кто идет?!

— Это я, — отозвался Игорь.

— Погоди, — произнес сержант, — Тут и так тесно. Мы сейчас наверх поднимемся.

Уфимцев услышал характерный щелчок застегивавшихся наручников. Он посторонился, пропуская мимо себя поднимающихся по лестнице троих мужчин. Двое тащили третьего под локти. Руки у него были закручены назад.

— Сань, — спросил сержант водителя-прапорщика, протискиваясь вместе с ним и задержанным в проем двери, — Он один был?

— Один, — ответил тот, — С сумкой. Сумку в кусты забросил, когда съе… ся хотел.

— Лень, — обратился к сержанту старлей, стоя в коридоре у двери «законника» с пистолетом в руке, — сходи быстро за сумкой, пока ее подельники или прохожие не прибрали. Тем более что на ней отпечатки пальцев должны быть. Не так ли, Костыль? — он заглянул в опущенное лицо задержанного.

— Подумаешь, сумка… — прохрипел тот, — нашел я ее, начальник. На улице.

Офицер оглянулся, захлопнул дверь в квартиру хозяина «блатхаты», чтобы тот ничего не мог услышать, шагнул к Костылю и взял его за грудки:

— Ты эту хрень следователю потом петь будешь, сволочь. Квартирку кто сегодня на Чехова взял? Пушкин? Хочешь скажу, что в сумке лежит, которую ты сбросить хотел? Сказать, падла? Да тебя завтра же подельники твои сопливые всем бутером сдадут… Саша, — он обратился к водителю, — Где ты его прихватил?

— У черного хода. Я машину в кусты отогнал и решил покараулить.

— Сумка далеко улетела?

— Так себе.

— Тяжелая. Значит, в ней все ворованное. В машину его! — кивнул офицер прапорщику, потом он снова открыл квартиры и произнес в пустоту:

— Мы еще поговорим.

— И вам не болеть, начальник, — отозвался равнодушный голос.

— Этого вы не берете с собой? — спросил Уфимцев.

— Зачем? — отозвался старлей, подталкивая в спину Костыля, — Отопрется. На него у нас ничего нет. Всегда чужими руками работает, сволочь.

Глава девятая Время презентаций

Уфимцев усмехнулся, вспомнив, что после публикации той корреспонденции о рейде депутаты областного Совета потребовали отчета от начальника УВД: мол, по какому праву он занимается очковтирательством, совсем как в недавние коммунистические времена? «Вы кому верите, — в бешенстве чуть ли кричал генерал с трибуны, — этому борзописцу или мне?!» — «У нас свобода слова!» — парировали депутаты.

Игорь пересек темный Первомайский бульвар, углубился в переулок, где от воспоминаний в действительность его вернула встреча с коллегой Саней Буниным. От Бунина явственно попахивало водкой. Уфимцев демонстративно втянул носом воздух и изрек:

— Привет эмигрантам! Из «Бристоля» катишь?

— Не-а, — Сашкины темные, навыкате, глаза, отполированные алкоголем, сверкнули из-под очков в большой квадратной оправе, — С презентации банка.

— Ну и как?

— Гадство! — сморщился Бунин, — Из выпивона только водяра и «Ркацители». Из закусона — одни бутерброды с копченой колбасой. Народ после получаса сидения вообще окосел. Московский банк называется, на журналистах экономит. Да и вообще, морда у их президента самая что ни на есть бандитская, а проценты по вкладам подозрительно высокие. Наверняка «кидок». Ну, я про него такое напишу…

— Это только в том случае, если редактор от банкиров бабки на рекламу не получил. Тогда засунешь свои эмоции в зад и станешь писать, какие они клевые парни, — заметил Игорь, — Кстати, а фотограф где?

— Он тоже окосел. Говорил я ему: «Не налегай на водяру!» Как же, послушался он меня… Ты же его знаешь — неизменный любитель халявы. Кстати! — оживился Бунин, — Знаешь, кого я там встретил? Твою Юлечку. Что ты удивленно глаза округляешь? Забыл путешествия с ней на трамвае? Или она уже не твоя?

— А что, твоя? — оборвал приятеля Игорь, — Ты что, свечку держал?

— Да ладно тебе, — примиряющее протянул Бунин, — Не собачься. Просто, я думал…

— Думать вредно, Саня, — прервал его Уфимцев, — От этого мигрень случается. И вообще… Пошли в «Бристоль», а? Я как раз туда направляюсь. Подумай сам: чего ты сейчас в редакции будешь делать, да в таком виде?

— Не, — Бунина мотнуло, — Мне хватит. На сегодня я «отбристолился». Домой поплыву.

И Бунин поплыл домой, плавно покачиваясь в свете тусклых желтых фонарей.

Игорь посмотрел ему вслед и отправился дальше.

«Юлечка, — думал он, — Эллочка-людоедка. Надо было вести ее по ресторанам, а не таскать по театрам и выставкам. Вот тогда у нас была бы любовь и полное взаимопонимание… Да и машины у меня нет.»

Через пять минут Уфимцев одолел крутое крыльцо «Бристоля», толкнул тяжелую входную дверь и очутился в прямоугольном помещении, обитом деревянными рейками, со столиками для стоящих посетителей и баром, отделанном в таком же псевдо-деревенском декоре. В кафе волнами плавал табачный дым. Это означало, что сегодня смена бармена Андрея, а посему курить не возбраняется.

Игорь постоял у двери, привыкая к свету после темной улицы. Прищурившись, он оглядывал облепленные посетителями столики, надеясь увидеть знакомых и прилепиться к какой-нибудь компании. В это вечернее время «Бристоль» всегда был полон, поэтому не приходилось надеяться на свободный стол, где за стаканом вина можно было бы спокойно поразмышлять о всякой всячине.

Его заметили раньше. От одного из столов в середине зала Уфимцеву приветливо махнули рукой и он, еще не разобрав, кто там обосновался, направился туда: он терпеть не мог пить в чужой компании.

За столиком обосновался Володя Рязанцев, редактор студенческого еженедельника. По обе стороны от плотной Вовкиной фигуры стояли симпатичные студенточки, которых, судя их веселому смеху, Вова успешно охмурял.

— Привет члену-корреспонденту! — приветствовал Рязанцев Игоря, — Знаешь, кто получится, если к члену привязать карандаш?

— Знаю, — буркнул Уфимцев, — Ты получишься.

— Ты чего такой злой? — прищурился Рязанцев, — Вместо того, чтобы ругаться, лучше вот с девчонками познакомься.

— Сейчас выпью что-нибудь и буду знакомиться, — ответил Игорь и отправился к стойке бара.

Поздоровавшись с барменом Андреем в белой рубашке и галстуке-«бабочке», как всегда, умопомрачительно вежливым и предупредительным, он заказал себе двести граммов «Сленчева бряга», бутерброд с ветчиной и двойной кофе. Первоначальную идею насчет стакана сухого Игорь отверг уже перед стойкой: потребовалось утопить в стакане вдруг появившееся ни с того ни с сего плохое настроение: «сухач» для этого не годился из своей малой градусности, и в стакане с ним плохое настроение кувыркалось бы, пускало пузыри, не желая идти ко дну.

— Игорь, — представился он Володиным спутницам и тут же, без перехода, опрокинул половину заказанной порции бренди.

— Жанна, — первой из подружек откликнулась миниатюрная брюнетка, оценивающе окинув взглядом фигуру Уфимцева с ног до головы, — Вы меня не помните?

Игорь попытался напрячь память («Черт ее знает, где мы могли… Трахаться точно не…»).

— Ладно, не старайся, — рассмеялась Жанна, — Мы с тобой как-то трепались летом здесь же в «Бристоле». Выпили по паре стаканов вина, потом ты отошел на пару минут (тут она хитро улыбнулась) и — пропал. Хорошо хоть объявился…

— Наш Игорек — личность незаурядная, — вмешался Володя, — Пишет о преступности, мотается во всевозможные рейды, рискует жизнью, можно сказать, ради свободы слова.

Игорь допил свой бокал. Давящая апатия рассосалась, появилось чувство легкости, куража, жажды приключений. А что, эта черненькая совсем ничего…

— Ладно, заткнись, — оборвал он Рязанцева, — А то девчонки подумают обо мне черт знает что. Ведь ничто человеческое мне не чуждо.

— Ничего-ничего? — лукаво переспросила Жанна.

«Интересно, — подумал Игорь, — У кого сейчас свободная квартира?»

— Ты это можешь проверить, — произнес он вслух.

— Э, мужик, — забеспокоился Рязанцев, — Ты моих подружек не отбивай.

— У тебя что, гарем?

— Какой гарем, слюшай, — перешел на шутливый восточный акцент Володя, — Никому ни мишаем, о жизни биседуем.

— О жизни можно по-разному беседовать, дарагой, — подхватил Игорь Вовкину манеру разговаривать, — И в разном положении.

— Это в каком? — встряла Жанна.

«Э, здесь, похоже, дело на мази. Даже напрягаться особо не стоит. Интересно, сколько у меня в кошельке денег? Хватит на пару бутылок вина и коробку конфет?»

— Знаешь последнюю новость из областного Совета? — вмешался Рязанцев. Ему все больше не нравилось растущее взаимопонимание между Игорем и миниатюрной Жанной.

— Ты мне зубы не заговаривай.

— Тебя там, между прочем, вспоминали.

— Да ну? И за что мне такая высокая честь?

— Высокое милицейское начальство депутаты опять вызывали на ковер и требовали отчета, почему оно занимается очковтирательством. Начальство отругивалось, что ты необъективен и вообще подыгрываешь на руку преступникам. Что, Игорек, действительно подыгрываешь?

Уфимцев не ответил. Он отошел к стойке бара, заказал еще бренди и бутерброд, вернулся.

— Объективен может быть на сто процентов только Господь Бог, — сказал он, отхлебнув из бокала, — Что касается бандюков… Ты не хуже меня знаешь, что здесь, в Ярославле, есть несколько журналистов, которые отрабатывают их бабки. Мне с этой публикой не по пути. Но это не значит, что я буду заглядывать во все чиновничьи жопы. Кое-кто давно перепутал свои интересы с интересами Родины и государства. Да и вообще, творческий человек я или нет? Пишу как думаю и чувствую. И вообще, — залихватски воскликнул он, хотя от незаслуженной обиды сжалось в груди, — иди ты к черту со своими разговорами о делах!

Игорь, не таясь, наклонился к розовому ушку Жанны, едва видному под кудрявыми локонами волос, и шепнул:

— Тут неподалеку есть очень уютный магазинчик, где можно купить хорошего вина. Думаю, и шоколад там тоже имеется. Ты меня до него не проводишь?

— А где пить будем? — таким же громким шепотом спросила Жанна.

— Сейчас придумаю…

— Не думай. У меня сегодня мать в больнице в ночное дежурство работает.

— Гуд бай, Вова! — Игорь хлопнул Рязанцева по плечу, — Пойду провожу девушку до дома. А то ее всякие преступники проводить могут. У меня же, сам сказал, широкие связи в преступном мире. Привет областному Совету.

— Пока, — откликнулся Володя, уже примирившийся с потерей «бойца» в своем «гареме», — желаю счастья в личной жизни.

Уфимцев с девушкой направился к двери. За спиной у него раздался новый взрыв смеха оставшихся девушек.

«Ничего, — подумал Игорь, — теперь у Вовки шансы увеличились».

Планерку Уфимцев едва не проспал.

Лениво потянувшись в широкой незнакомой кровати, он раскинул руки в стороны и обнаружил горячее и мягкое по левую сторону от себя. Скосив глаза, Игорь увидел на соседней подушке кудрявую женскую головку. Он блаженно улыбнулся: «Хорошо просыпаться вот так, с женщиной по утрам. Неспешные ласковые поцелуи, кофе… Хорошо! Особенно, когда между тобой и ей нет никаких обязательств. Обязательств… Стоп!»

Уфимцева подбросило.

— Ч-черт! Сколько времени? — он бросил взгляд на настенные часы, — Восемь утра. Блин, проспал!

В девять в редакции начиналась ежедневная планерка.

Уфимцев, как ошпаренный, вылетел из-под одеяла и понесся в ванную. Через пять минут он нырнул обратно в коридор, вытираясь на ходу полотенцем, и обнаружил в нем полуодетую встревоженную Жанну.

— Игорь, — затараторила она, — Я совсем забыла: через двадцать минут мать должна вернуться с дежурства!

— Уж куда быстрей, — огрызнулся он, — На работу опаздываю!

— Кофе выпьешь? Я уже налила…

— Потом, Жаннок. Потом! — Игорь торопливо заправлял в брюки рубашку, одновременно делая попытку влезть ногой в ботинок.

— Игорь, когда мы увидимся?

— Я тебе позвоню! — эти слова Уфимцев произнес уже с порога.

— Но как ты мне позвонишь, у меня же нет телефона!

— Значит, напишу… Тьфу, совсем ум за разум зашел… Я тебя в «Бристоле» найду!

— Но я там бываю редко! — эти слова Жанна крикнула уже Игорю в спину.

Уфимцев несся по подъезду, как укушенный бизон, перескакивая через две ступеньки. У входа он едва не сбил с ног мощного телосложения старуху с бидоном молока. Бабка, защищая молоко от неожиданного нападения, успела повернуться боком, и Уфимцев налетел на нее как на столб.

— Куда летишь, ирод! — воскликнула бабка, убедившись, что столкновение молоку вреда не принесло, — Глаза-то разуй!

— Пардон, мадам! — Игорь лихо обрулил тумбообразную старуху и выскочил на улицу.

…Планерка шла уже десять минут, когда в кабинете главного редактора появился Уфимцев. Он виновато кивнул Давицину, пробормотав:

— Транспорт проклятый, Алексей Николаевич…

Пробираясь к свободному стулу у окна, он походя пожал руку Бунину, погладил по плечу Анечку и постарался не встретиться с недовольным взглядом Шведа. Тот, естественно, был не в восторге от опоздания своего подчиненного.

— Как раз кстати, — произнес редактор, обращаясь к Уфимцеву, — Что у тебя есть в завтрашний номер?

— В завтрашний? — Игорь поднял глаза к потолку, вспоминая, — Да ничего… Я ж сегодня в ночной рейд иду с милицией Заволжского района. К понедельнику материал будет.

— Это к понедельнику, — редактор взялся за Уфимцева основательно, — А нужно назавтра. Через час в город на теплоходе из Москвы прибывает кинофестиваль «Созвездие-92». Как следует из названия, кинозвезд и известных режиссеров на нем будет немало. Бери фотографа и дуй на пристань: возьмешь несколько интервью у знаменитостей. Там, например, будет режиссер Станислав Говорухин. Знаешь такого? — подковырнул он журналиста.

— Как же, — корреспондент поднял брошенную перчатку главного редактора, — «Глеб Жеглов и Володя Шарапов за столом засиделись не зря…», «Россия, которую мы потеряли…», то да се, «Вор должен сидеть в тюрьме…», «Он же никто, он же фук…» [1]

— Сейчас Говорухин подался в политику, — продолжил редактор, — Но политические взгляды режиссера меня не интересуют. Побеседуй с ним на тему культуры. О судьбе отечественного кинематографа, например. Вопросы есть?

Уфимцев встретился взглядом с фотографом Володей Соколовым, подмигнул ему и возразил:

— Это же тема отдела культуры. Причем здесь я?

— Он и без того загружен. Короче, к четырем часам дня интервью должно лежать у меня на столе. Потом можешь отдыхать перед своим рейдом. Отправляйся.

— Понял, — Игорь кивнул Соколову и начал выбираться из кабинета, задевая коленки коллег. При этом круглые коленки Анечки он задел дважды, Шведу наступил на ногу, а с Буниным еще раз обменялся рукопожатием.

…-Ну что, Володь, — обратился он к фотографу уже в коридоре редакции, — Наступает жаркий период нашей с тобой творческий биографии. Ты к нему готов?

— Пойду кофр возьму, — ответил на это Соколов. Его отличительной чертой было хроническое отсутствие юмора. Собственно говоря, поэтому Уфимцев и любил с ним работать — скучать не приходилось.

Игорь посмотрел в удаляющуюся широкую спину фотографа и вспомнил казус, приключившийся с ним и Соколовым месяц назад.

…Соколов любил снимать «воздух». На жаргоне фотокорреспондентов это означало следующее: идет «фотик» по городу и видит бабушек, сплетничающих на скамеечке, влюбленных, целующихся в сквере, кота, что на дерево залез, а спуститься боится… Все эти мгновения бытия не пропускал «Олимпус» фотографа. Снимки печатались, а потом клались на стол Уфимцеву.

— Игорь, — говорил Соколов, — Ты подписи какие-нибудь к ним придумай. Ты же умеешь… Гонорар получим, да и тебе строчки в зачет пойдут.

Уфимцев глубоко вздыхал и начинал извращаться.

Как-то Соколов положил две фотографии. На одной были изображены две перевернутые телефонные будки. На другой — здание недавно открывшегося автосервиса в спальном районе Брагино.

— Игорь, — задушевно произнес Соколов, — Хозяин автосервиса обещал нас на презентацию пригласить, если мы эту рекламную шабашку под видом новостей пустим. Да еще пять тысяч рублей отвалит. Плохо ли?

Деньги Соколов любил очень.

— Для того, чтобы эту лажу под новости подогнать, нужно сделать ее интересной простому читателю. Ну и что там интересного есть, в этом автосервисе, — вздохнул Игорь, — Чего у других нет?

— Бар есть.

— Хоть что-то есть отличимое… Так и назовем «информашку»: «Пока пьешь кофе, твой автомобиль отремонтируют».

Вторую заметку Уфимцев обозвал «Вот кто-то с пальмочки спустился» и с благородным гневом и сарказмом заклеймил неизвестных хулиганов, которые портят телефоны. Мол, интеллекта у этих вандалов не больше, чем у диких обезьян.

…А на следующий день разразился скандал. В типографии подписи к снимкам перепутали, и подпись «Вот кто-то с пальмочки спустился» была помещена по соседству с фотографией автосервиса. Текст же об услугах водителям сопровождала иллюстрация разгромленных телефонных будок. И все бы ничего, да выяснилось, что его хозяин является уроженцем солнечного юга, и поэтому воспринял слова за оскорбление.

— Я же нэ дурак! — возмущенно кричал он в коридоре редакции, — Я всо понимаю. Опечатка эст опечатка. Но мнэ друзья стали звонить, говорить, что это конкуренты устроили. Это я с пальмочки спустился! Я, между прочим, вообще финики не лублу. Требую еще два раза напечатать фото с подписью. Правильно! Нэт! Пять раз!

В итоге сговорились на одном.

С тех пор Уфимцев с большим подозрением относился к просьбам Соколова «подписать воздух». Да и фотограф решил до поры прекратить свою практику — пусть пока страсти улягутся.

…-Ну что, пошли Говорухина снимать?! — вынырнул из лаборатории Соколов.

— Пойдем, — ответил Игорь, нащупывая в кармане диктофон, — Станислав Говорухин — все-таки лицо значимое — не то, что твой «финиковый воздух». В типографии не перепутают.

Волжский промозглый ветер поздней осени отчаянно трепал транспарант на борту теплохода, угрюмо ошвартовавшегося у стенки речного вокзала. Группочка журналистов мерзла на причале, поглядывая то на надпись на транспаранте: «Кинофестиваль «Созвездие-92», то на пустой трап, на котором созвездия почему-то не наблюдалось.

— Дрыхнут, гады… — предположил Володя Стасов, выразительно почесав кадык под бородой, — После вчерашнего.

Наконец дверь напротив трапа распахнулась, пропуская худенькую, похожую на взъерошенного воробья, девушку. Ощущение взъерошенности добавляли серое, осунувшееся лицо, поднятый воротник куртки и судорожно засунутые в карманы кисти рук.

Девушка невыразительно посмотрела на журналистов и торопливо шагнула в сторону от них, к краю причала.

— Это же Глаголева! — громко проговорил Соколов, — показывая пальцем на взъерошенного воробья, — Вера Глаголева!

Актриса вздрогнула и отвернулась, стараясь выглядеть отрешенной и невозмутимой.

— Игореха, — басил Соколов, щелкая затвором фотокамеры, — Ты чего ждешь? Возьми у нее интервью!

— Похоже, что она не склонна давать интервью, — ответил Уфимцев, — Видишь, человек хочет просто подышать свежим воздухом. Для интервью у нас Стас Говорухин припасен.

…-Черт, — восхищенно бубнил Соколов, — настоящая Вера Глаголева! А?

Девушка сжималась еще больше. Будь чайкой, она давно улетела бы с этого холодного причала подальше от российского октября и надоедливых провинциалов, да и всего этого фестиваля, придуманного Гильдией киноактеров, чтобы подкормить голодных артистов в эпоху безвременья.

Трап внушительно заколыхался: на него фирменным выходом — со шляпой на затылке, руками, засунутыми в карманы развевающегося длинного светлого пальто из тонкой шерсти, и с изогнутой черной трубкой в зубах — шагнул Станислав Сергеевич Говорухин. Вслед за ним, так же значимо, но не с голливудской невозмутимостью, а с родной советской улыбкой, шел президент Гильдии актеров Евгений Жариков.

Президент сразу же захватил внимание пишущей братии:

— Господа, знаете, почему я рыжий?

Господа журналисты, естественно, этого не знали.

— Я снимался в Америке, господа! Играл там Сталина. А он был рыжий!

Жариков снял кепку и продемонстрировал всем любопытствующим выкрашенные хной волосы.

Говорухин, который не играл в Штатах Сталина, надвинул шляпу себе на глаза и отошел к мерзнущей Глаголевой.

После того, как к Жарикову подлетели две телевизионные группы, он еще два раза рассказал байку про Америку и цвет волос Сталина. И тут за известного актера взялся Соколов:

— Товарищ Жариков, товарищ Жариков!

(При слове «товарищ» президент Гильдии едва заметно поморщился, но фотограф никогда не обращал внимания на такие тонкости в поведении людей как мимика).

…-Знаете, товарищ Жариков, я как щас помню ваш фильм «Рожденная революцией»!

При последнем словосочетании актер вздрогнул и несколько обиженно ответил:

— Я снялся и в других фильмах!

Но Соколова остановить уже было нельзя.

— Вы так сыграли, так сыграли, товарищ Жариков! Это настоящий фильм. Вот жалко только Гвоздикову убили!

— …Ну, положим, мою жену не убили…

— …А в остальном, товарищ Жариков…

Актер повернулся в сторону Уфимцева, кусавшего губы, чтобы не рассмеяться, демонстративно, ткнув пальцем в грудь «фотика», громко, как при глухом, проговорил:

— Не слышит?!

Уфимцев пожал плечами и ответил:

— Его дело снимать.

…-Твое дело снимать, черт возьми! — сердито выговаривал Игорь коллеге в автобусе, когда журналистов везли в конференц-зал для дальнейшего общения, — А разговариваю я!

— Ну, Гоша, — обиженно бубнил Соколов, — Еще когда живьем близко артистов увижу. Мне тоже хочется поговорить.

— Все! Твое дело фокус наводить через видоискатель, а мое — языком болтать. Понял?

…Спустя пару часов Уфимцев сидел в редакции за столом и расшифровывал магнитофонную запись. Самой интересной в ней была беседа с Олегом Янковским, что называется, «за жизнь». Однако в статью ее было вставить никакой возможности, поэтому Игорь со вздохом перемотал пленку и взялся за Говорухина. Интервью с ним выходило скучненьким. Собственно говоря, Игорь вообще не понимал, зачем интервьюировать творческих людей — все, что они хотели сказать и сказали, нужно было искать в их работах, а не в объяснениях «что он имел в виду».

Единственным гвоздем разговора был ответ Говорухина на вопрос, куда после развала СССР идет отечественный кинематограф. Мэтр ответил энергично: «В жопу!» И теперь журналист размышлял, оставить эту «жопу» в материале или выкинуть. После умозаключений о неологизмах и вульгаризмах в русской словесности, а также и о том, что газета должна нести в массы просвещение, он заменил «жопу» на «задницу» и успокоился.

Уфимцев отнес материал ответственному секретарю газеты и посмотрел на часы: подходило время обеда.

— Анют, — обратился он к Анечке, — Не хочешь сходить кофейку попить?

— А куда? — девушка подняла свою каштаново-кудрявую голову от стола, за которым она выводила строки заметки. В этом она походила на прилежную школьницу, погрузившуюся в написание контрольного сочинения по литературе за полугодие. Для полноты картины не хватало только банта в кудри, да коричневого платья с белым, открахмаленным мамой, передником.

«Восьмиклассница… ага…» — мысленно пропел Уфимцев вслед за Цоем и произнес вслух:

— Куда? Да в «Бристоль» сходим. Там, между прочим, кофе, если его двойным заказать, весьма и весьма приличный подают.

— Я не хожу в «Бристоль», Игорек, — улыбнулась Аня, — Не моя среда обитания.

— Где же, в таком случае, твоя среда обитания? — прищурился Уфимцев, подумав: «Ах ты, фифа эдакая!..»

— Не будем мудрить, — примиряюще рассмеялась Селезнева, — Сходим в центральный гастроном. Говорят, там недавно кафетерий заново перестроили. В европейском стиле. Я еще не видела…

В кафетерии «Центрального» стены сияли белым пластиком, в зеркальном потолке отражались посетители, поглощающие за массивными — тоже белыми — столиками сосиски, кофе и пирожные (в углу трое мужиков втихаря добивали бутылку водки), на самом же почетном месте бара красовался французский коньяк «Курвуазье».

«Неужели настоящий?» — мысленно удивился Уфимцев, разглядывая из очереди страждущих крутые зеленые бока прославленного напитка, — «Может, у них и шампанское «Вдова Клико» есть? Интересно, кто его здесь заказывает?»

Мужики в углу добили водку, не спеша и на этот раз вполне легально запив ее томатным соком из пластиковых стаканчиков, и вышли, оставив пустую бутылку у единственной ноги столика. «Поллитровка», жалостливо прикорнувшая к монументальному произведению буфетного искусства, напоминала беспородную дворняжку, заискивающую у ноги важного «нового русского» в белых штанах. Классовую несправедливость восстановила уборщица, деловито протеревшая стол и подхватившая пустую бутылку.

Игорь показал Ане на освободившийся столик, направляясь к нему с двумя чашками кофе.

— Что ж… Солидно, — отметил Уфимцев, — демонстративно оглядывая взглядом бар, — Солидно и со вкусом. Вот только «евростиль» несколько портится традиционными русскими привычками…

Он ухмыльнулся в спину уплывавшей в подсобку уборщице. Бутылка из ее рук успела перекочевать в бездонный карман белого халата.

— В «Бристоле» занимаются тем же, — добавил Игорь, — только там это происходит спокойно и без ханжества.

Аня аккуратно откусила кусочек пирожного, стараясь, чтобы на губах не осталось крошек, положила его на блюдечко и только после этого ответила:

— Не надо ярлыков, Игорь. Я не ханжа и не разыгрываю перед тобой экзальтированную чистюлю. Есть вещи, которые я вынуждена принимать такими, какие они есть. Ведь мы живем в России. Но зачем их выискивать специально?

Уфимцев проследил за взглядом девушки, увидел неопрятного бородатого старика в рваном пальто и перевязанных проволокой грязных рваных кроссовках.

Бомж двигался вдоль столиков, внимательно следя за посетителями. Как только кто-то из них уходил, оставляя на блюдечке кусочек бисквита или сосиски, он моментально бросался вперед. За его действиями с ненавистью наблюдала конкурентка — чистенькая старушка с целлофановым пакетом в руках. Она зашла в кафетерий позже и теперь с бессильной злобой наблюдала, как ненавистный бомжара поглощает то, что предназначено для ее ужина и ужина ее беспородного Жучка, которого она год назад нашла на помойке, и который был единственным и самым дорогим существом в ее одинокой жизни.

Посетители — молоденькие студенты и студентки, чиновный люд, торопливо отворачивались от старика. Уборщица, наоборот, внимательно наблюдала за ним, следя, как бы бродяга не украл чашку или блюдце. Вмешиваться она не собиралась: бомж подчищал объедки, оставляя ей меньше работы.

Игорь задрал голову вверх: в сверкающих квадратах зеркального потолка, скрепленных бело-золотыми заклепками отражалось, как среди хорошо одетой толпы и блестящего интерьера движется серое, невзрачное, похожее на паука…

— Ты еще долго будешь заниматься социальным мазохизмом? — проговорила громко Аня, — Ты меня пригласил на кофе, а сам бомжами любуешься? На работе не насмотрелся?

— Я смотрю на модель мира! — дурашливо ответил Игорь и вытаращил глаза, — Впрочем, извини, мы отвлеклись.

— Скоро я уезжаю на стажировку в Германию, — произнесла Селезнева, — Я же на инязе учусь… Еду по обмену на три месяца, а потом как получится… Если раньше здесь, в России, не выйду замуж.

Она рассмеялась.

Игорь внимательно посмотрел Анне в глаза:

— По тебе не видно, что ты слишком к этому стремишься.

Анна тряхнула головой и каштановые кудри рассыпались по меховому воротнику пальто.

— Он настаивает, — ответила она, — Боится меня потерять.

— Он надеется привязать тебя таким образом? — Уфимцев посмотрел на девушку, юную, смелую, открытую жизни и новым впечатлениям, — Тебя?

— Кто знает, сможет ли, — загадочно произнесла она, — Я еще сама не разобралась в том, что хочу. Но я знаю точно: я не хочу оставаться здесь, здесь… А вот ты чего хочешь, к чему стремишься?

— Я? — Игорь бы захвачен вопросом врасплох.

Он помолчал, сделав глоток остывшего кофе, чтобы выиграть время. Девушка была откровенна с ним, поэтому Игорь решил не отшучиваться, как часто делал в подобных ситуациях.

— Чтобы узнать, как устроен мир, нужно посмотреть на него с обратной стороны. Вот я и смотрю…

— И для чего тебе это нужно? Насколько я понимаю, такое знание счастья человеку не приносит.

— Ты надеешься отыскать на земле счастье?

— Надеюсь, — серьезно ответила Анна, — Иначе для чего человек живет?

— Вот это я и хочу выяснить. Во всяком случае, не только для одного счастья. На свете столько несчастных людей… Если уж быть совсем точным, каждый человек по-своему несчастен.

— Опровергаешь Льва Толстого? — улыбнулась Анна, но глаза ее оставались серьезными.

— Еще как. Счастье — самое кратковременное состояние человеческого духа. Если оно затягивается, оно становится идиотией. Так что счастье — довольно ненадежная субстанция. Стоит ли ставить на него? А вот на что нужно по-настоящему ставить в этой жизни, я и хочу разобраться.

— Но надежда на счастье или память о нем, поддерживают человека в трудные времена, помогают жить, выживать… Ты об этом не думал?

— Наверное, я просто еще не был по-настоящему счастлив…

— …Игорь, давай еще кофе возьмем. Мне с тобой интересно. Когда еще придется так поговорить? В редакции ты или постоянно остришь, или ходишь смертельно серьезным…

— Давай, — кивнул Игорь, — Что касается трудных времен… Человека поддерживают не только надежда на счастье, но и привычка.

— Привычка?

— Привычка переносить трудности. Привычка жить.

— Откуда в тебе это, Уфимцев? Ты же всего на четыре года старше меня.

— Зато какие это года, Нюра! Обычно такие года идут в зачет один к трем.

— Опять остришь!

— И не думал.

Через пять минут Игорь вернулся горячим кофе. Однако разговор, прерванный на середине, не клеился. Впрочем, главное было сказано. Анна молча прихлебывала кофе, не спуская любопытных глаз с Уфимцева, он же, мучаясь, пытался найти удачный ключ к продолжению беседы, и не мог. Да и стоило ли? В конце концов Игорь залпом выпил свою чашку, улыбнулся девушке, и они вышли на улицу.

Через полгода Аня Селезнева вышла замуж за своего жениха Сергея — высокого блондинистого красавца с холодными голубыми глазами, и уехала на стажировку в ФРГ. Как потом через третьи руки узнал Уфимцев, она вернулась в Россию, но на очень короткий срок — чтобы развестись с мужем.

Дальше ее следы теряются. Говаривали, что она одно время работала посудомойкой в забегаловке в Западном Берлине, потом вышла замуж за немца и стала вполне счастлива. По крайней мере, так она рассказывала своим бывшим коллегам по работе в газете. Впрочем, и Уфимцев в то время уже не работал там, уехав искать счастья в Москву.

Через десять лет старый товарищ по газете Аркадий Сальнов подарит ему отпечатанный на принтере сборник своих стихов и очерков. В том числе — и о той осени года.

— Если бы ты видел, как она на тебя смотрела в редакции, — скажет Сальнов тогда, — А ты… Ты бегал с деловым видом, и никого не замечал вокруг себя… Мудак!

Глава десятая Тихая ночь

…Вторую половину рабочего дня Уфимцев откровенно убил. Слонялся по редакции, пил нескончаемый чай (под одну из десятка чашек умудрился урвать у скупердяя Шведа два пряника, чем остался нескончаемо горд), отвечал на телефонные звонки… В общем, маялся дурью в ожидании вечера.

Перед самым уходом на задание, его с порога выдернул очередной телефонный звонок.

— Уфимцев! — просунулся в дверь Бунин, — Тебя какая-то девушка требует. Срочно!

Игорь рысью кинулся в кабинет.

— Аллё! — заорал он в трубку, — Уфимцев слушает!

«Неужели Люба?»

— … А, это ты, Жаннок. Откуда звонишь? Из автомата? Нет, сегодня не получится. Работа. Встретиться? Конечно… Без проблем. Давай послезавтра?.. Ну, хорошо, завтра. Где? Конечно, в «Бристоле». В кино? Можно и в кино. У «Паруса» в шесть вечера. Договорились. Пока, Жаннок… Пока.

К ночи резко похолодало. Уфимцев не однажды успел обругать себя за легкомыслие: осенняя куртка на тонкой синтепоновой подкладке не спасала от пронизывающего северного ветра, густо замешанного на колючем снеге.

«Вот и осень, и снег в окно стучится; вот и осень, и перемерзли птицы», — перефразировал он популярную песню Асмолова, пока приплясывал на крыльце Заволжского РОВД в ожидании патрульной машины, с экипажем которой ему предстояло кататься всю ночь.

…-Серега, — протянул руку усатый старший сержант в черном полушубке, — Партийная кличка «Груздь».

— Почему «Груздь»? — спросил Уфимцев, позавидовав сержанту — рука у него была, что печка: сержанту с его тулупом было нипочем.

— А потому что Груздев, — ответил жизнерадостно тот, — Меня так все зовут, так что и ты не стесняйся. Так сказать, входи в семью. Сегодня всю ночь будешь ее полноправным членом.

— Чьим членом, Груздь? — прервал словоохотливого сержанта белобрысый лейтенант в сером милицейском бушлате, повернувшись назад с переднего сиденья патрульного «уазика», — Ты свои половые двусмысленности брось… Устинов Алексей, — в свою очередь протянул он пятерню.

— А это у нас Димка, — показал пальцем на молчаливого крепыша лет тридцати пяти, уместившегося на водительском месте.

Водитель, не оборачиваясь, через плечо закинул ладонь кверху и произнес:

— Добро пожаловать в наш экипаж. Как раз четвертого не хватало.

— Четыре трупа возле танка раскрасят утренний пейзаж, — тут же ввернул Груздь.

— Он у нас остряк, — пояснил лейтенант, — Не обращай внимания, а то он тебя своими хохмочками достанет.

«Уазик» выскочил на дорогу и помчался в сторону моста через Волгу. Проезжая часть была пуста, лишь редкие легковушки проскакивали по встречной полосе.

— Сегодня спокойно будет, — произнес лейтенант, — резкое похолодание к ночи обещали. Неожиданное, как у нас на Руси заведено. С «нуля» до «минус семи». Какой болван в такую погоду будет по улицам лазить? Так что наша основная задача — подбирать по закоулкам алкашей и отвозить их в вытрезвитель. А то померзнут, к чертям собачьим…

— Наша служба не только опасна и трудна, но и гуманна, — добавил Груздь, — Запиши, корреспондент: вопреки распространенному мнению, что якобы родная милиция не любит своих граждан, мы, тратя казенный бензин и время, вместо того, чтобы искать особо опасных преступников, катаемся по району, дабы спасти отдыхающих граждан от замерзутия…

— От замерзания! — поправил его старший группы.

— Замерзутия! — не согласился сержант, — А летом мы их спасаем от утонутия!.. В общем, в вытрезвителе их обогреют и обобреют…

— Не обобреют, а оберут, — подключился водитель.

— И без тебя знаю, что оберут, — не сдался Груздь, — но это не в рифму!

— Вы тут у меня корреспондента не дезинформируйте! — с притворной суровостью оборвал пикировку лейтенант, — Все это досужие домыслы!

— …Или выдуманные вымыслы, — пробурчал Груздев и повернулся к Уфимцеву, — Ты в вытрезвитель когда-нибудь попадал, а, корреспондент?

— Бог миловал, — ответил Игорь.

— Так дай же Бог избежать тебе подобной участи, — пожелал сержант, — чтобы не знать сей грустной изнанки жизни.

— Сегодня узнает, — заметил водитель.

— Так это экскурсантом! — сказал Груздев, — А вот когда окажешься там в качестве клиента…

— Нет повести печальнее на свете, чем повесть о вытрезвителя клиенте, — вдруг высоким и звучным голосом продекламировал водитель Дима.

Посмеяться над шуткой экипаж не успел: проснулась рация. Сквозь треск помех она заголосила что-то совершенно непонятное. (Так в старых домах средь ночи неожиданно просыпается сантехника, и унитаз начинает хлюпать и бормотать только ему известные жалобы на свою горемычную жизнь. Игорь на полном серьезе считал, что в этих унитазах скрыты души совсем уж пропащих грешников). С полминуты лейтенант вслушивался в абракатабру, потом обратился к водителю:

— Дима! Жми на мост! В Брагино угнали ЗиЛ-130. Есть предположение, что угонщики через Полушкину Рощу двинут к нам. Мы их на мосту будем встречать.

Водитель молча кинул и поддал газу. Заголосила сирена и на желтый капот машины упали синие проблески заработавшего «маячка».

Растолкав автомобили у светофора на Дачной, «УАЗ» подрезал «жигуля», испуганно шарахнувшегося к обочине, выскочил на мост, круто развернулся и занял позицию у встречной полосы движения.

— Кто первый пойдет зад морозить? — повернулся к подчиненным лейтенант, — Из машины все равно ничего не увидишь.

В ответ Груздев обреченно вздохнул и полез из машины.

— ЗиЛ-130, кабина темно-синего цвета, госномер 44–39 ЯРА, — проговорил ему в спину лейтенант.

Сержант еще раз кивнул и вылез из машины, волоча автомат за ремень, как подохшую гадюку.

Прошло около часа. За это время на морозе успели побывать все, не исключая Уфимцева, который под пронизывающим ветром с Волги выслушивал нескончаемые байки Груздева и стихотворные каламбурчики водителя Димы. Игорь надеялся, что репортерская удача его не обойдет, и он первым увидит злополучный ЗиЛ.

В тот момент, когда журналист успел понять, что пальцы на его ногах перестали слушаться, из машины выглянул лейтенант:

— Эй! — махнул рукой Устинов, — Лезьте обратно. Машину наши под Тутаевом взяли. В другую сторону махнули, козлы.

— Кто такие? — поинтересовался Игорь.

— Нам такие вещи не докладывают. Взяли и взяли… В общем, продолжаем работать по основным маршрутам.

…УАЗ в третий раз за ночь отъехал со стоянки Заволжского вытрезвителя. Устинов посмотрел на часы: было полпервого ночи.

— Сегодня на нашем счету четыре «синяка», — повернулся он к Уфимцеву, — Вряд ли больше кого-нибудь подберем. К этому времени те, кто домой не добрели, или уже подобраны, или «кони двинули». Тут мы им не помощники. Все вопросы к прозектору в морге или к Господу Богу.

— Куда теперь? — спросил Игорь.

— В гаражный кооператив на Шевелюхе. За последние полтора месяца его «бомбили» трижды. Причем, преступники орудовали одним и тем же почерком: срезали автогеном ворота, брали исключительно «жигули» последних моделей.

— Ошибочка, шеф, — вмешался непоседливый Груздев, — В последний раз угнали «Волгу».

Милицейская машина притормозила у входа в гаражный кооператив.

Темная «сторожка» с выбитыми стеклами и распахнутые настежь ворота. Темная череда гаражей. Ни одного зажженного фонаря.

— Мда-а… — пробормотал Груздев, — Заходите, люди добрые, берите, что хотите.

Лейтенант вылез из машины первым и подошел к воротам, потом он присел у колеи, что-то рассматривая на дороге. Выпрямился, огляделся по сторонам и нырнул в темень, в сторону ближайшего сектора гаражей. Вернулся, распахнул дверь и, не залезая в теплое пространство «уазика», проговорил:

— На дороге — свежие следы от машины. Ведут за второй бокс. Проезжайте, я сейчас за вами ворота закрою, на всякий случай…

— Думаю, они могут через второй выход сдуться, — сказал сержант.

— Нечего думать — трясти надо! — решил лейтенант, — Димка, гони!

Милицейский «козлик» буквально впрыгнул на территорию, старший наряда едва успел заскочить на ходу в кабину. Надрывно ревя мотором, «уазик» промчался вдоль «бокса», высвечивая фарами на снежной пороше свежие следы недавно проехавшего авто.

— Вот они! Вот! — заорал Груздев.

— Вижу, — буркнул водитель, и машина резко повернула в сторону одного из гаражей.

Уфимцев увидел распахнутые ворота гаража и корпус «Нивы» возле него. Патрульный автомобиль затормозил возле советского внедорожника и милиционеры горохом высыпались наружу. Уфимцев выпрыгнул последним и первое, что он увидел, как весельчак Груздев, заломив руку плотному мужчине, дважды ударил его всем корпусом о стену, выволок из гаража и бросил лицом в снег.

Из-за другой половинки полуоткрытых ворот гаража появился водитель Дима, подталкивающий стволом автомата высокого мужчину в светлой дубленке. Мужик, дисциплинированно заложив руки за голову, орал хриплым, явно сорванным голосом:

— Как вы смеете, это произвол! Я буду жаловаться вашему генералу!

В ответ на это Дима ударил его прикладом в спину. Мужчина сделал ныряющее движение вперед, но сумел удержаться на ногах. Уфимцев, стоя от него в нескольких шагах, услышал, как у задержанного человека клацнули зубы и из груди вырвался стон.

Последним из гаража показался лейтенант, ведущий под руку женщину в короткой шубке. Дама вела себя спокойно, лишь, когда парочка вышла из темноты под свет фар, Игорь заметил на ее лице растерянную улыбку: женщина была в прострации от такой резкой смены событий.

— Лейтенант! — окликнул Устинова водитель, — Тут еще кто-то есть!

Он распахнул дверцу «Нивы», и Уфимцев с изумлением увидел, как на первый снег опустились расстегнутые зимние ботинки, на которых болтались спущенные мужские брюки. Потом появились голые мужские ноги. За спиной обладателя волосатых конечностей средь морозной ночи выпрямилась на откинутом сиденье полная блондинка. Руками она совершала какие-то странные манипуляции. Далеко не с первого раза журналист понял, что женщина пыталась застегнуть на себе лиф. От нервного напряжения это у нее выходило плохо, застежки выскальзывали, и глазам милиционеров вновь и вновь являлось ее богатство четвертого размера.

— В-в чем дело?… — голоногий явно не мог совладать со своим голосом, — Я хозяин этой машины и этого гаража…

Лейтенант сдвинул себе шапку на самый нос. Груздев перестал окунать плотного мужчину лицом в сугроб. Водитель Дима опустил автомат и захлопнул дверь в «Ниву» и негромко обратился к голоногому:

— Вы… это… товарищ, штаны оденьте, пожалуйста. Простудитесь еще…

Лейтенант вернул шапку в исходное положение и произнес утробно-казенным голосом:

— Ваши документы, э-э… граждане…

— Вот, — обладатель гаража, «Нивы», голых ног и пухлогрудой крашеной блондинки торопливо распахнул дверь и потянулся в сторону «бардачка», продемонстрировав окружающим зад, туго обтянутый синими сатиновыми трусами, именуемыми в народе «семейными».

Блондинка наконец смогла совладать с застежками лифчика и теперь куталась в шубку — точную копию той, что была на ее подруге.

…-Вот, — автомобильный любовник протянул лейтенанту паспорт и водительское удостоверение.

Высокий в дубленке, болезненно поводя лопатками (сказывался болезненный удар прикладом) и плотный, стирая снег с лица и стараясь держаться подальше от сержанта Груздева, протянули свои паспорта.

— К вам это тоже относится, — буркнул лейтенант, обращаясь к женщинам.

Девушка в светлой шубке, которую он вывел из гаража, виновато улыбнулась и произнесла тонким голосом, стараясь говорить равнодушно:

— У нас нет.

— Это наши коллеги, — заступился высокий.

— С работы, — добавил голоногий.

Было видно, как он мается без брюк на морозе, но заявить о своем желании одеться почему-то не решался. Третий молчал, по-прежнему размазывая по лицу талую воду и грязь — следы падения.

— Понятно, что не жены, — хмыкнул лейтенант, — А брюки-то вы наденьте, ведь простудитесь, — обратился он к хозяину машины.

Мужчина повернулся и, тяжело сопя, полез в салон.

— Понятно, граждане, — вновь жестяным казенным голосом протянул лейтенант, — Желаю вам дальнейшего приятного отдыха.

При этом высокий захэкал горлом, словно хотел то ли засмеяться, то заплакать; девушка в шубке вновь растерянно улыбнулась. Водитель Дима сделал попытку что-то сказать, но лейтенант обхватил его рукой поперек груди, развернул и подтолкнул к «уазику».

…-Жаловаться не будут? — спросил водитель, когда патрульная машина выехала с территории гаража.

— Ты хоть понял, кого прикладом огрел? — вопросом на вопрос ответил старший патруля, — Главного инженера механического завода. Я его потом узнал: на этом предприятии у меня отец мастером работает. А Груздь зама по сбыту по стенке размазал. Хозяин же «Нивы» в мэрии работает, я его по телевизору видел. Так будут ли они жаловаться? Мы, можно сказать, их на горячем прихватили. Выступили в роли мощной ложки дегтя в бочке меда.

— Ну, мед у них, конечно, бочкой накрылся… Обломали мужикам кайф, — заметил Уфимцев, — Интересно, бабы откуда?

— Да шалавы обычные, — произнес лейтенант, — Они же даже одеты одинаково. Мало ли на свете блядей?!

— Я ху…ю, дорогая редакция! Поймали, называется, грабителей! — воскликнул молчавший до сего времени Груздев.

Хохотали все.

…-Так, понял: проспект Авиаторов, — ответил лейтенант на бульканье радиостанции, проснувшийся через час дефилирования патрульного экипажа по улицам и дворам Заволжского района. Он повернулся к водителю:

— Дима, жми. Похоже, спокойной ночи у нас не будет.

…Большой деревянный дом был окутан белым дымом и паром. Дым валил из развороченной, почерневшей от жара крытой железом крыши; пар — из выбитых окон и распахнутых дверей. Пожарные деловито бегали вокруг дома, то и дело сматывая и разматывая брезентовые рукава брандспойтов. По заснеженному дворику вовсю, словно в апреле, весело бежали ручьи.

Патрульная группа дисциплинированно стояла в стороне, стараясь, с одной стороны, не мешать людям в белых касках, с другой — не влезать ногами в «весну», проснувшуюся средь морозной ночи.

Стужа настойчиво давала о себе знать: хватала за нос, кусала уши. Милиционеры и журналист потирали их и жались к забору, опасливо косясь на ручьи. Водяные брызги от брандспойтов разлетались вокруг, застывая на одежде и обуви ледяными кляксами. Уфимцеву происходящее напомнило детскую телесказку «Двенадцать месяцев», в которой вдруг среди январской стужи наступила весна.

Только один персонаж не принимал участия в борьбе трех стихий: воды, мороза и огня. Он лежал за спинами милиционеров в сугробе, нелепо вывернув в разные стороны ступни. На его правую ногу был надет старый обрезанный валенок, на левой оставался дырявый шерстяной носок. Грязный, неопределенного цвета свитер на плечах был прожжен во многих местах. Голова закинута назад, демонстрируя любопытным рыжеватую щетину на подбородке. Глаза, лоб и волосы залиты запекшейся кровью.

Раскинутые по двору шланги еще раз дружно набухли от напора воды, чадящий дом пыхнул облаками пара и дыма, после чего сдался на милость победивших пожарных. Из его закопченного нутра вынырнул человек в брезентовой куртке и белой каске с прозрачным плексигласовым забралом. Демонстративно не обращая внимания на ручьи, он направился к патрульной группе, охранявшей труп. Брызги от пожарного летели в разные стороны и милиционеры с опаской смотрели на приближающегося гидроморозостойкого огнеборца.

Впрочем, за метр он умерил свой триумфальный марш, аккуратно перепрыгнул через очередной ручей, остановился около лейтенанта и произнес:

— Поджог. Натуральный поджог. Следы бензина на кухне и в комнатах. На кухне, где и был обнаружен труп, найдены пустые бутылки из-под спирта «Роял». Судя по посуде, гуляли, как минимум трое.

Устинов кивнул:

— Ежу понятно, что дом подожгли, чтобы скрыть убийство.

— Акт получите в понедельник-вторник, — сказал эксперт, — Ваша следственная группа уже выехала?

— Машину я послал, — ответил лейтенант, — Сейчас будут. Иначе с чего бы я здесь торчал на морозе?

— Ну, а мы закругляемся, — пожарный эксперт всем по очереди пожал руки, перепрыгнул обратно через ручей и дальше двинулся к своим товарищам в своей прежней манере — полностью игнорируя потоп во дворе.

Лейтенант обернулся к покойнику. С минуту постоял перед трупом, раскачиваясь на ступнях с пятки на носок и обратно, всматриваясь в лицо, покрытое кровяной коркой. Потом присел на корточки и аккуратно, за рукав свитера, приподнял кисть покойника, зачем-то рассматривая его пальцы, после чего произнес:

— Дядя-то, скорее всего из пьющих. И сидевших — вон, вся лапа в перстнях. Обычное дело: квасили корешки по прежним отсидкам вместе, и вот после очередной бутылки вспомнились старые обиды, то да се… В итоге — бах тяжелым тупым предметом в затылочную часть черепа, как пишут в заключениях экспертизы, и — свеженький трупачок. Убивцы от страха слегка протрезвели, решили преступление под несчастный случай замаскировать. Мол, огонь следы уничтожит. Дебилы. Огонь расколотые черепа склеивать не умеет… В общем, типичная бытовуха, в результате которой поедет кто-то валить лес лет на семь, как минимум…

Из-за угла подожженного дома появилась группа людей. Впереди всех шагал, показывая дорогу, водитель Дима, которого лейтенант послал собирать по домам членов следственной группы прокуратуры. За ним шел, шел, не спеша перепрыгивая через ручьи, худощавый мужчина в очках. Он первым подошел к милиционерам, коротко представился:

— Следователь районной прокуратуры Петровский.

Он заглянул за спину патрульным, что-то буркнул себе под нос и повернулся к своим спутникам:

— Приступайте, пожалуйста.

Криминалист деловито защелкал «Зенитом», освещая белыми бликами вспышки начинающий коченеть труп. Судмедэксперт — представительный, в коричневой дубленке и старомодной профессорской шапочке — «пирожке», золотых очках и седеющей бородке «клинышком», аккуратно поддернул рукав, перевернул труп на живот и без лишних условностей запустил руку в проломленный череп. С минуту он ковырялся там с деловито-сосредоточенным видом, потом выпрямился, вытирая руку куском марли:

— Убийство, — произнес он, — Характерная рана: перелом основания черепа. Саданули чем-то твердым и тяжелым. Возможно, обух топора. Эти люди изобретательностью не отличаются. Поищите, может, даже орудие убийства найдете… Молодой человек, — обратился медэксперт к Уфимцеву, — Вот вам флакончик. Полейте мне, пожалуйста, спиртом на руки… Понимаете, уже третий месяц не присылают одноразовых резиновых перчаток. Денег, видите ли, нет… А что касается его… — он кивнул в сторону покойника, — вскрытием покажет подробности.

Тем временем следователь Петровский повернулся к лейтенанту, у которого в этот момент был более чем важный вид, и кивком предложил следовать за ним. Устинов захватил с собой Груздева и направился вслед за следователем к закопченному проему двери.

Уфимцев полил из флакончика, изрек с глубокомысленным видом «угу» и бросился догонять лейтенанта.

В доме противно пахло гарью, удушливой влагой, под ногами хлюпала вода.

— Вот здесь, на кухне, они и сидели, — донеслось до корреспондента.

Уфимцев перешагнул через скомканный половик, почему-то лежавший посреди комнаты рядом с перевернутым столом, и заглянул через порог. Следователь вместе с милиционером что-то разглядывали на полу. За спиной журналиста раздались шаги, и Груздев, отстранив Уфимцева, вошел на кухню.

— В сарае и прихожей ничего нет, — доложил он.

— Что ж, в конце концов, сейчас это не так важно, — ответил следователь прокуратуры. Орудие убийства они могли взять с собой, чтобы выбросить по дороге. Детективы сейчас все читают. Важно установить, с кем сегодня пил покойник. Впрочем, это уже не ваша работа, а оперов из райотдела.

— Ладно, — повернулся он к лейтенанту, — Развезите нас по домам и быстренько отправляйте труп в морг. Чем быстрее произведут вскрытие и сделают официальное заключение, тем быстрее мы возбудим уголовное дело и сможем ловить душегубов. Не тяните, — он осторожно похлопал Устинова по плечу и вышел.

За окном взревел «УАЗ», развозя по теплым постелям следственную группу. Лейтенант вместе с журналистом вышел на свежий морозный воздух из задымленного помещения и изрек:

— Легко сказать, «побыстрее». Сегодня уже суббота. Ни один грузовик не поймаешь, чтобы труп в морг отвезти, а катафалка, между прочим, в управлении нету. Чего делать? Напиши, корреспондент, в каких условиях приходится работать.

…-На дорогах пусто, — доложил старшему группы вернувшийся водитель, — Одни только машины коммунальной службы песок разбрасывают. Но к ним в бункер труп не закинешь.

— Вот невезуха, — вздохнул Груздев, — Неужто в нашем «козле» его придется везти?

— А куда деваться? — ответил водитель Дима, — Это что… Как-то мне пришлось утопленницу перевозить. Девочку семи лет, между прочим. Так и рулил: одной рукой держался за баранку, другой ее поддерживал.

— Ты что, от стихотворных форм на мрачные истории перешел? — подколол водителя Груздь.

Дмитрий не ответил напарнику, повернулся к Устинову:

— Слышь, лейтенант… Ничего не поделаешь, надо везти.

— Он же тебе весь салон перемажет, — ответил тот.

— Может, труп в половики закатать? — предложил Уфимцев, — В доме их до фига. Выберем те, что пожарные замочить не успели…

— Айда! — махнул рукой своему экипажу лейтенант, — Сейчас посмотрим…

Минут через десять у заднего колеса машины лежал громоздкий сверток. Над ним нервно перекуривали милиционеры.

— Значит, на пол под заднее сиденье? — уточнил Груздев.

— А куда же еще? — отозвался водитель, — Или ты его хочешь в «обезьянник» поместить? На «попа» поставить?

— Ну что, взяли, — прервал дискуссию лейтенант. Он глубоко вздохнул и добавил, — С детства боюсь покойников.

— А я с детства их обожаю! — подколол командира Груздь.

Остальные предпочли отмолчаться.

В самом начале возникла заминка: никто не решался первым взяться за труп. Уфимцев, который к концу дежурства и впрямь начал себя чувствовать полноправным членом экипажа, отчаянно хэкнул и подхватил убитого по мышки. Он с ужасом почувствовал, что труп в его пальцах заскользил вниз, оставляя в руках половик и одежду. Журналист даже не подозревал, что этот щуплый мужичонка может быть таким тяжелым. Игорь понял, что второй раз совершить подвиг и прикоснуться к мертвому телу он не сможет, поэтому изо всех сил вцепился в свитер покойника, стараясь не испачкать кровью перчатки.

— Ну, чего вы там! — проорал он замешкавшимся милиционерам, — Хватайте его за ноги!

Уфимцев, пятясь спиной вперед, втолкнул в салон замотанный в половики по плечи труп, перелез через него, стараясь не наступить на его голову, и стал двигать тело по полу. У раскрытой двери, тяжко сопя, толкаясь плечами и мешая друг другу, водитель и сержант, ухватившись за ноги трупа, пытались помочь журналисту. Позже, когда Игорь впервые увидит фильм Квентина Тарантино «Криминальное чтиво», он сочувственно поймет, что должны были испытывать гангстеры, стараясь избавиться от убитого по неосторожности парнишки-негра.

Уфимцев, вытянув убитого на полу салона перед сиденьем, открыл противоположную дверь и выскочил наружу.

«Тьфу, блин, — подумал он, — ну и работенка…»

— Интересно, а мы куда сядем? — произнес Груздев, — Ноги на труп будем ставить? Вы как хотите, а я стоя в «обезьяннике» поеду.

— Мне пофигу, — отозвался Игорь, чувствуя внутри себя какую-то отрешенную лихость, — Сяду на спинку сиденья. Дим, ругаться не будешь, что «сидушки» ногами перепачкаю?

— Чего уж там, — отозвался тот, — Коль пошла такая пьянка, режь последний огурец.

Мрачные корпуса больницы дореволюционной постройки, возведенные из красного каленого кирпича, были погружены во тьму. Лишь несколько окон светились синим, выдавая хирургическое отделение. Игорь из своего армейского опыта знал, что такие лампы призваны поддерживать стерильность в помещениях, где пластают и перевязывают человеческую плоть. Он вспомнил этот сухой, словно мертвый, воздух, пропитанный лизолом, запах перевязочной.

На улице же темноту рассеивали лишь лампочки под козырьками приемного отделения и морга. Ко второму крыльцу, стоявшему в отдалении от основных корпусов больницы, и подъехал милицейский «УАЗ».

Груздев минут пять звонил в окованную оцинкованным железом дверь и, теряя терпение, уже начинал материться в голос, как дверь распахнулась.

На крыльцо вышел щуплый заспанный молодой человек, одетый в зеленую солдатскую рубашку и неопределенного цвета брюки. Он вопрошающе посмотрел на ранних визитеров.

— Принимай, санитар, — начал было Груздев объяснять цель милицейского появления, но молодой человек прервал его:

— Вижу. Направление на судмедэкспертизу есть? Хорошо, сейчас каталку на крыльцо выгоню.

Санитар скрылся за дверьми, а милиционеры, сопя и переругиваясь, принялись вытаскивать труп из салона автомобиля. На этот раз обошлось без участия журналиста, чему он был рад: хватило двадцати минут езды по ночному городу с окровавленным телом в ногах, елозившим по полу на поворотах.

Старую медицинскую каталку с трупом вкатили в приемную морга. Там санитар, напоминающий своей бледностью и торжественной невозмутимостью если не ангела смерти, то, во всяком случае, одного из его ближайших помощников, размотал половики, в которые был замотан убитый. Уфимцев поразился, увидев на клеенке носилок довольно упитанного, крепкого мужика лет пятидесяти. Под неровным светом редких уличных фонарей, на снегу около подожженного дома, покойник показался ему щуплым старикашкой.

Санитар втолкнул каталку в лифт.

— Подождите меня здесь, — обернулся он к приехавшим людям, — Сейчас спущу его в холодильник и оформим документы.

Груздев придержал за рукав санитара:

— Слышь, браток, покажи нам с корреспондентом морг, а? Ни разу здесь не был. Ты не против, Игорь?

Уфимцев, которому очень не нравился запах формалина, долетающий в приемную морга откуда-то снизу, от холодильных камер, сделав глотательное движение, тем не менее кивнул головой. Он подумал, что эта деталь в его репортаже станет логической точкой. Где есть труп, там должно быть и царство мертвых.

…-Вот здесь лежат невостребованные, — санитар открыл тяжелую металлическую дверь, смахивающую на вход в бомбоубежище на случай ядерной войны, и на экскурсантов пахнуло тяжким дыханием смерти: формалином и сладковато-удушливым смрадом гниющего человеческого мяса.

Мысленно поражаясь своему неестественному спокойствию, словно это происходит не с ним, Уфимцев сделал шаг за порог. На полке грудой лежали тела. Сморщенные, желтые, с грубой штопкой после вскрытия от паха до горла. Чаще всего старики. Тут же, на полу, в черных лужах были свалены несколько пронумерованных мешков. Из одного торчала обгоревшая скрюченная рука.

— Эти, — показал на мешки «помощник смерти», — неопознанные: сгоревшие, утонувшие, разложившиеся.

— И что с ними делают? — спросил чужим, отстраненным голосом Уфимцев.

Ему по-прежнему казалось, что в этой камере с останками человеческой плоти находится не он. Здесь — другая реальность, другое измерение — по другую сторону привычных понятий о жизни. И смерть здесь другая, вывернутая кишками наружу, отличная от той, какую он привык ее видеть и представлять: патетическо-возвышенной, достойной пера поэтов, кидающей своей вызов живому… Здесь была вонючая, грязная ее изнанка.

— … Накопят побольше — в братскую могилу, — равнодушно ответил санитар.

Равнодушие. И у него, Игоря, здесь появились те же интонации. Интонации, помогающие живым отгородиться от мертвых, от неизбежного, что ожидает всех их…

— Пошли в другой холодильник, — донеслось до журналиста, — Там лежат уже готовые к выдаче родственникам. Там картинка полегче…

Снова лязг двери. Снова тела. Вповалку. С той же грубой штопкой. Пожилые, средних лет, совсем молодые. Такого количества трупов за один раз Уфимцев никогда не видел. У него не укладывалось в голове, что все эти огромные восковые фигуры — уже не люди, они не относятся к человеческому миру. Это всего лишь то, от чего нужно избавиться по прошествии трех дней.

«Нет, это все-таки люди, — проговорил он себе, — Мертвые люди, а не просто куски охлажденного медленно гниющего мяса. Иначе жизнь кажется всего лишь большой подъё…кой…»

— Эта девушка погибла в автомобильной аварии позавчера, — произнес санитар. — Красивая… Практически не пострадала.

— Слышал я об этом ДТП, — добавил Груздев, — Удар виском об открытую форточку «копейки». Мгновенная смерть. Сидела рядом с водителем, молодым парнишкой. Тот был пристегнут, отделался ушибом. Посмотри, корреспондент… Такую красоту загубить…

Игорь повернулся в их сторону и увидел, что на самом верху груды трупов лежала Люба. Он физически почувствовал, как весь пропитанный формалином воздух вдруг сразу ушел из его легких и кровь начала отливать от сердца. Сержант с санитаром еще что-то обсуждали, а он стоял и смотрел. Смотрел на ее белое тело, заштопанное, как комбинезон летчика, черной ниткой от паха до горла.

«Вот оно, значит, как… Как оно… Куклы или все-таки люди? А куда делась Люба? Это же не она? Это всего лишь ее слепок. Слепок…»

— Что, Игорек, поплохело? — участливо произнес сержант, — Хватит на сегодня картинок. Пошли на воздух.

Теперь он знал, как люди немеют с горя. Они просто перестают желать разговаривать. Им кажется, что в этом мире уже нет ничего, что следовало обсуждать, превращать в словесную форму. Ведь главное уже сказано. Более того, оно, это главное, вообще не нуждается в кружеве слов, бесполезных перед вечностью, на мгновенье показавшей живым свой лик. Понятно, почему мертвые молчат…

Уфимцев не раскрывал рта два дня и заговорил лишь на третий, сделав над собой усилие, чтобы ответить маме насчет обеда.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Дороги, которые мы выбираем

Глава одиннадцатая Кризис жанра

Материал о заволжских милиционерах вышел гладким и даже был отмечен на планерке в редакции. Правда, в нем не оказалось ни рассказа о героическом захвате «грабителей» со спущенными штанами в гаражном кооперативе, ни подробностей по перевозке трупа в салоне милицейского «уазика», ни, тем более, упоминания о последнем свидании в холодильнике морга…

Материал в редакции хвалили утром, а ближе к обеду Уфимцеву позвонил начальник пресс-службы УВД Паша и прогудел:

— Игорь, в общем, тебя начальство наше объявило «персоной нон грата» и приказало информации не давать.

— В чем дело? — устало произнес журналист, — Чем вам этот-то материал не понравился?

— Начальство на тебя еще с прошлых разов зуб имеет, и отцы-командиры, если помнишь, запретили тебе информацию давать, пока не покаешься. А ты забил… Материал по Заволжскому району выходит — значит, парни с райотдела приказ начальства не выполнили. Материал хороший спору нет, но — тут принцип на принцип пошел… В общем, — подвел черту под своей сумбурной речью майор, — ты пока в пролете. Не журись: пройдет время — все отойдут, вернешься к теме.

Уфимцев помолчал, прижимая к уху трубку одной рукой, а второй чертя шариковой ручкой замысловатые узоры на листе бумаги. Потом произнес:

— Опала, это круто. В самой время ехать на Кавказ, кровью смывать позор неблагонадежности. Кстати, Паша, скажи по старой дружбе: какие у нас новости на Кавказе? На тебя ссылаться не буду. И даже писать в газету не буду. Так, по старой дружбе, а?

Не так давно в зоне осетино-ингушского конфликта пропали три ярославских омоновца. Поиски по горячим следам ничего не дали. Об этом было сообщено официально, и сейчас собиралась целая делегация из сотрудников милиции, чиновников и представителей ингушской диаспоры, чтобы вылететь на Кавказ и попытаться провести переговоры с представителями незаконных вооруженных формирований. Поговаривали, что в команду будут включены и журналисты. Уфимцев очень рассчитывал, что сможет попасть в этот список: его горизонты, ограниченные описанием ловли «домушников», имели шансы расшириться.

Однако сейчас эти шансы оказывались приравненными к нулю, и было отчего раздраженно чертить на листе бумаги замысловатые узоры.

— Да чего рассказывать, Игорь? — задушевно ответил капитан, — Результатов никаких. Парни пропали в районе ингушской станицы Барсуки во время несения службы. Местные там молчат как партизаны. Предложений о выкупе нет. Наши уже катались туда. Перерыли все окрестности. Отрезанную голову нашли. Выяснилось, что это — чужая… Ну, в смысле, не наших… Переговорная группа в Ингушетию должна выехать скоро. Формирует ее начальник криминальной милиции. Тот самый, который запретил тебе давать информацию. Так что ты, ну, сам понимаешь…

— Понимаю, что пролетаю. Счастливо, Паша. Спасибо тебе.

«Ну и что теперь? — думал Уфимцев, — Ты теперь без работы, Игорек. Вернее, без темы. Давицин направит в УВД другого корреспондента, полояльнее. А тебе придется искать, о чем писать, в противном случае придется искать, что кушать.»

Октябрь прошел как один день на вокзале — в пустой беготне от буфета до туалета и киоска с газетами и обратно. В суете пресс-конференций, репортажей к датам: вроде бы что-то делал, писал, двигался, а все мимо, впустую. Запомнился лишь переезд семьи Сальнова, когда он помогал тому разгружать контейнер со скудным скарбом и перетаскивать старую мебель в махонькую «однушку» двухэтажного кирпичного дома. После этого пили водку на обшарпанной кухне под приготовленную женой Александра Ольгой жаренную картошку и слушали его песни под гитару.

Запомнилась только одна:

«Предательство, предательство, предательство — Души незаживающий ожог… Рыдать устал, Рыдать устал, Рыдать устал над мертвыми рожок. Зовет за тридевять земель Трубы заливистая трель И конница несется по стерне. Кому нужна святая цель, Когда пробитая шинель От выстрелов дымится на спине…» Потом Сашка читал свои «афганские» стихи: «Я ботинки твои доношу, Ведь мои на камнях все избило. И невесте твоей напишу, Чтобы замуж скорей выходила».

День рождения в ноябре свалился неожиданно, и Уфимцев вдруг обнаружил, что встречать его, собственно говоря, не с кем. На работе, по традиции, выставил торт, две тарелки с бутербродами, окруженными бутылками. После «обязательной программы» отшлифовался с Сальновым «Сленчевым брягом» в «Бристоле» и отправился домой. Там, Игорь знал, ждала его фирменная мамина тушеная картошка с мясом, запотевшая бутылка, которую он выпьет с отцом. Мда… На душе было паскудно.

Проходя мимо кинотеатра «Родина», Игорь вдруг вспомнил, как летом он с Юлей смотрел здесь фильм «Девять с половиной недель». «Мечты-мечты, где ваша сладость…» — пробубнил Уфимцев себе под нос и посмотрел на афишу. На ней красовался все тот же Микки Рурк, но уже с сердцем ангела.

Игорь прошелся по карманам, нащупал скомканную банкноту и зашел в полутемный вестибюль. Наверху парадной лестницы, около закрытых еще дверей переминались в ожидании сеанса несколько парочек. Уфимцев посмотрел на часы: «Полдесятого, как раз последний сеанс, последний ряд, ударим кинематографом по демографическому спаду…» Как нельзя кстати в голове всплыла фраза Станислава Говорухина: «Куда мы идем? В жопу!»

… Зал, естественно, был пуст. И Уфимцев, вдруг в порыве злого отчаяния выбрав тринадцатое место в тринадцатом ряду, сел смотреть на то, как дьявол в голливудском исполнении в очередной раз играет грешным миром.

После кино шел он темным Бутусовским сквером, среди давно облетевших тополей и разбитых скамеек. Опустив голову перед пронизывающим холодным ветром, подняв плечи и глубоко засунув руки в карманы. Шедшая ему навстречу компания молодых людей, растянувшаяся во всю ширину сквера, не вызвала опасения: от нее доносился заливистый девичий смех. Молодые люди расступились, пропуская одинокую сгорбленную фигуру. Уфимцев успел заметить насмешливо сузившиеся карие зрачки ближайшего пацана.

После того, как Игорь вновь поднял голову, он обнаружил, что делать это затруднительно: перед глазами выпукло торчали камешки припорошенного снегом тротуара. Как его ударили, и как падал, он не помнил. За спиной услышал удаляющийся по-прежнему веселый девичий смех.

Медленно поднялся. Кровь из разбитого лба крепко приклеивала шерстяную шапочку к голове, бордовые капли из носа заливали купленный этим летом новый китайский плащ-пуховик, которым он так гордился. Злоба и жажда мести из груди бросилась в область кадыка. От обиды и желания бить, рвать, убивать, свело зубы.

Уфимцев бросился назад — туда, где только что звучал смех. Ярко-красный пуховик, бросившийся ему в глаза в компании, исчез за поворотом под фонарем в шагах двухстах. Да, все-таки он долго лежал без сознания. Игорь ощупал голову — затылок гудел и пульсировал горячей болью.

«Суки, — ожесточенно дума он, — перед девками выпендрились, суки… Я вам сейчас… Стоп, — остановился Игорь, — А что я сейчас? Их там человек пять. И кастет. Ну, нет, суки…»

Уфимцев побежал по ближайшей улице в сторону «серого дома» УВД, находившегося от него в квартале. Патрульные «жигули» с нарядом милиции заметили его фигуру на пустой улице раньше, чем он их.

— Что отобрали? — деловито спросил сержант, сидящий рядом с водителем.

— Да вроде ничего, просто напали. Из куража, что ли… Я — журналист…

Сержант мельком взглянул в раскрытые корочки и сориентировался моментально:

— Давно били? Опознаешь?

— Только что. Одного запомнил. Они на Первомайский бульвар свернули.

— В машину! — с командовал сержант.

Когда патрульный автомобиль проезжал мимо автобусной остановки, он снова услышал тот смех. Тронул за плечо старшего — вон, кажется они…

— Езжай медленнее, — скомандовал сержант и обратился к Уфимцеву, — Смотри внимательнее, ну что?

Смех оборвался, как будто девчонке рукой зажали рот. Игорь прижался разбитым лбом к боковому стеклу и увидел испуганно-злые глаза девчонки. Они смотрели прямо на него. «Красный пуховик» стоял рядом.

… Позже Уфимцев пытался объяснить себе тот поступок: почему он ответил сержанту, что никого не узнал. Пожалел? Кого? Эту девчонку? Или представил, как ловкие ребята в черных полушубках ломают руки пацанам, девчонки визжат, а посередине всего этого действа стоит он с разбитой мордой и показывает рукой: «И вот этот тоже?» Стало стыдно? Или дворовой принцип «Не смог отбиться, утирайся, но не закладывай» вдруг всплыл в голове? «Глупость, — твердил он себе, — все это глупость. Они же преступники, они же могли меня убить. А, поверив в безнаказанность, могут убить еще кого-то… Все это отмазки дворовой шпаны… Я, журналист, пишущий на криминальные темы, вдруг не захотел показывать пример сознательности? Испугался? Кого? Или все же «комплекс Павлика Морозова» так стойко сидит в наших советских мозгах: «подыхай, но не закладывай»?

Он снова вспомнил глаза этой девчонки и понял — почему. В ее взгляде кроме страха и злости было еще одно: презрение. Ты оказался слабее и побежал к большим дядям за помощью. «Блин, какой же я еще пацан — подумал он, — если бы я думал не о своих переживаниях, а о предотвращении новых преступлений… Впрочем, этим мы, наверное, и отличаемся от США, граждане которых не корчат из себя «героев», а поручают разбираться профессионалам. У нас же государство — не символ справедливости и третейский судья, а «дядя Степа — милиционер», который должен защищать не всех, а слабых. Остальные должны заботиться о себе сами. Вот почему многие мужики предпочитают втихаря получать в лоб и публично молчать. Кто же захочет при народе объявить себя слабаком? И козлы, нападающие впятером на одного, этим пользуются. Эх, матушка-Расея, век живи в тебе — век учись».

Через час, когда Игорь в дежурке Кировского РОВД написал заявление и отдал дежурному, патруль привез «красный пуховик».

— В подъезде недалеко отловили, — так же деловито объяснил сержант.

Уфимцев во все глаза смотрел на изуродованное страхом и отчаянным желанием вызвать жалость лицо, и не мог определить: «тот Федот или не тот?». Или собачья пришибленность так меняет людей? В конце концов «красных китайских пуховиков» в городе — пруд пруди.

— Да я тут к девчонке зашел в гости, — канючил парень, — Да и не гуляю вообще в том районе…

— Тебе решать, — кивнул Уфимцеву дежурный капитан и отошел в сторону.

Игорь смотрел на человека, судьба которого зависела от простых коротких «да» или «нет».

«Прикидывается или правда не виноват?» — подумал он и ему вдруг расхотелось изображать из себя Господа Бога. С него достаточно того, что поиграл в «пятнашки» с чертовыми цифрами. Действительно, не искушай. А он искусил… «Мне отмщение, и аз воздам», — вспомнил Игорь прочитанное где-то и повернулся к капитану:

— Не он. Это точно. Тот крупнее, увереннее, а этот — как поросячий хвост.

— Не заблуждайся, — хмыкнул дежурный, — Они здесь все — хвосты поросячьи, а на воле — герои.

— Не он, — повторил Уфимцев.

Было глубоко за полночь, когда Игорь вышел из старинного, но запущенного особняка, в котором располагался Кировский отдел милиции, и направился к Богоявленской площади. Таксисты, коротавшие время на пятачке напротив Главпочтампта, оживились, когда он направился к ним. И, все как один, по очереди присвистнули, увидев распухшее, в кровавых ссадинах, лицо и залитый бордовым «вареньем» плащ-пуховик.

— Менты? — участливо спросил один из них.

— Асфальтовая болезнь, — буркнул Уфимцев, — До Брагино сколько возьмешь?

Китайская мягкая ткань пуховика ни за что не хотела расставаться с русской кровью, несмотря на все усилия мамы Игоря.

— Все! — объявила она, — сбрасывая с рук плащ, — Я вытравила кровь, но вот эти белесые пятна никуда уже не денешь. Будешь носить или как?

— «Или как», — ответил Игорь.

С этими словами он вытащил с шифоньера второй такой же плащ, купленный в Москве на пару с первым, но только для продажи, и провисевший на вешалке в ожидании своего часа почти полгода.

— Старый загоню на «барахолке» со скидкой, а в новом буду ходить. И кто сказал, что у меня нет коммерческой жилки?

Уфимцев подошел к телефону и набрал номер:

— Алло, Андрюха? Дело есть, встретимся вечером?

Школьный друг Андрей Иванов жил в соседнем доме, но в том же дворе.

Странная это была дружба. Собственно говоря, по-настоящему дружили они только в школе. Целый год. Когда в восьмом классе темноволосый здоровяк Иванов переехал вместе с матерью и младшим братишкой из центра в спальный район Брагино и пришел в класс Уфимцева. На первом уроке физкультуры Андрюха сделал попытку узурпировать в раздевалке законный крючок вешалки, чуть не подрался с Игорем, но не подрался, а подружился: из школы они шли уже вместе. Тогда же и выяснилось, что живут они в одном дворе.

После восьмого класса Иванов ушел из школы и поступил в техникум — учиться профессии наладчика контрольно-измерительных приборов. На два года пути-дорожки Игоря и Андрея разошлись: разные интересы — разные друзья. Иногда встречались во дворе, перекидывались словами, обсуждали прочитанные книги, делились спортивными достижениями.

Иванов, как и Уфимцев, любил читать, что, собственно говоря, и объединило их еще в классе, с мужской половины сплошь помешанной на футболе. Носиться за мячом ни тот, ни другой не любили, предпочтя возиться с «железом». Записавшийся еще со средних классов сразу в четыре библиотеки Игорь, в читальном зале взял подшивку журнала «Физкультура и спорт» и добросовестно переписал (ксероксы появились только через несколько лет) в школьную тетрадь «атлетические комплексы» (западное слово «культуризм» в СССР не приветствовалось). После чего купил в «спортмаге» две шестикилограммовые гантели и поделился своей идеей с Андреем. Тот тоже отправился в отдел спорттоваров…

С этого момента дружеское соперничество, начавшееся со спора за обладание крючком в раздевалке, приобрело литературно-атлетический характер: кто сколько подходов «выжал» и кто какую книжку прочитал.

После окончания десятого класса Игорь Уфимцев, решивший поступать на «журфак» МГУ, узнал, что документы туда берут только в комплекте с газетными публикациями абитуриента. Таковых не имелось, зато через полгода маячила перспектива призыва в армию. Игорь пошел работать в редакцию, но, в отличие от героя популярного кинофильма «Курьер», в качестве «внештатного корреспондента на договоре». Появилось много времени и литературно-атлетическая дружба получила новый толчок. Правда, ненадолго: Андрей встретил девушку Светлану, а Игорь, под руководством отца научившись мотать портянки, отправился защищать Родину в сопки Хабаровского края. Переписывались они с «Андрэ», как Уфимцев звал Иванова, недолго: тот перед самым призывом женился и у него появились свои заботы, а потом он и сам ушел служить в пограничные войска.

И вот, оказавшись в Ярославле через четыре с половиной года, Игорь зашел к Андрею, выпил с ним пузырь водки и узнал, что вместо гантелей и книг в жизни его друга есть жена, сын и работа на заводе, где зарплату платят с перебоями. К которым с этого момента прибавилась возможность раз в неделю «посидеть» со старым другом на балконе и поговорить о книжках и политике.

…-Андрюха, — произнес Игорь вечером, когда они встретились в закутке «Пельменной», где наливали разбавленного, но свежего пива в пол-литровые баночки (кружки по причине развала союзной стекольной промышленности числились в большом дефиците), — я в воскресенье на «барахолку» хочу пойти — «пуховик» продать. Не составишь компанию?

Иванов посмотрел на подживающие ссадины на лице друга и ответил:

— Да без вопросов! Денег на нашем «Каучуке» второй месяц не дают. Я тут в цехе изоленты десять мотков спер и кой-какой инструмент. Продам с тобой до кучи.

Декабрь начался с крещенских морозов. Впрочем, погодные закидоны, по сравнению с закидонами российской жизни после развала СССР, казались милыми забавами и не обсуждались, как это происходило позже, на каналах теленовостей.

Уфимцев, поднявшись в воскресенье пораньше, глянул на термометр и присвистнул: красная полоска стойко держалась около отметки «минус двадцать пять градусов». По улицам гулял морозный туман и конкуренцию с ним прохожие составлять не желали. Однако уговор — дороже денег.

— Припас? — спросил Игорь Андрея, когда они встретились во дворе.

Тот кивнул и вытащил из кармана два шкалика «Русской» и две шоколадки «Баунти»:

— Надеюсь, нам это поможет не задубеть окончательно.

… Поле перед крытым рынком было девственно пустым. В обычные воскресные дни «дикие торговцы», не имеющие постоянного места в рядах основного крытого здания, уже раскладывали свою товары на импровизированных лотках или просто на земле по обе стороны от дороги. Но сегодня мороз задержал их по домам.

— Что делать будем, Андрюха? — несколько растеряно посмотрел по сторонам Игорь, — Тут не только покупателей, даже торгашей не наблюдается.

— Тоже мне, нашел эксперта, — ответил друг, — Я здесь тоже в первый раз в качестве барыги.

— Может, рынок не работает? — предположил Уфимцев, — Пойду схожу, узнаю…

Через некоторое время он вернулся и продемонстрировал клочок бумаги.

— Барахолка работает, мы просто рано приперлись. Гляди — уже сбор заплатил. Так что будем ждать…

Ждать пришлось около часа. К этому времени заснеженное поле между строением рынка и зданием районной администрации потихоньку заполнялось людьми. Вот и около друзей парочка средних лет — судя по всему, муж и жена, деловито расстелили большой кусок целлофана, на котором развернули два ковра турецкой работы.

Мороз несколько ослабел, но кусал все равно ощутимо. Уфимцев нежно поглаживал в кармане шкалик водки, но пить не предлагал: ему не хотелось дышать на потенциальных покупателей запахом спиртного. Впрочем, потенциальные покупатели покупать куртку не спешили.

— Нужно подождать, — подбодрил новоявленных торговцев сосед, — В пятницу на моторном заводе зарплату выдали за три месяца, так что народ потянется.

Народ тянуться не спешил, несмотря на заполненное торговцами поле. Редкие покупатели подходили к Уфимцеву, спрашивали цену и отходили. «Не «моторщики», — успокаивал он себя, — У тех денег много». Пальцы на ногах тем временем уже переставали слушаться.

— Игореха, смотри! — неожиданно толкнул его в бок Иванов, — Кипеж какой-то начинается!

Уфимцев посмотрел в указанную Андреем сторону и увидел, как на поле в спешном порядке торговцы начали собирать вещи, предназначенные для продажи. Вскоре обнаружилась и причина этого: среди рядов неспешно прогуливались две женщины в сопровождении нескольких мужчин, одетых в камуфлированные армейские бушлаты.

— Кто это такие? — поинтересовался Игорь у соседа.

— Налоговая, — ответил тот, судорожно сворачивая целлофан вместе с коврами.

— А чего им надо?

— Сборы проверяют.

— Ну, у нас со сборами в порядке, — утешился Уфимцев, — А чего вы-то собираетесь, вы же тоже «местовое» платили.

— Береженого Бог бережет, — ответил мужик и торопливо отвалил в тылы импровизированных торговых рядов.

— Смотри-ка, Андрюха, они у барыг какие-то две бумажки проверяют, — взволнованно обратился Уфимцев к напарнику, — А у нас только одна.

— Ты-то чего меня спрашиваешь? — ответил тот, — Ты у нас главный барыга — вот и решай.

— Ладно, — решил Игорь, — бегать не будем. Посмотрим, чего будет дальше. «Баунти» у тебя? Давай одну. Придушим моего «мерзавчика».

Водка на морозе ушла в горло в два глотка легко, как вода. Кокосовая же стружка связала рот и никак не хотела напоминать о тропическом лете и красивом острове из популярной рекламы.

— Бляха-муха, — кое-как прожевал Уфимцев, — Надо было «Марс» брать!

— Один хер на морозе эту дрянь есть невозможно! — не согласился Иванов.

Тем временем напротив неофитов бога торговли Меркурия остановились проверяющие. Ближайшая дама неторопливо протянула руку за квитанцией.

Игорь, стараясь дышать в сторону, протянул смятую бумажку.

— Это местовое, — проговорила налоговый инспектор, — А где местный сбор?

— Какой местный сбор? — недоуменно ответил Игорь, — На щите у администрации рынка про него ничего не говорилось.

— А там и не должно было говориться, — подключился к беседе мужчина в бушлате, — Местный сбор — это налог, который вы должны платить не рынку, а районной администрации. Платите штраф.

— Да мы в первый раз! — возмутился Уфимцев, — Откуда мы знаем еще про какой-то местный налог! Нигде никаких объявлений нет!

— Незнание законов не освобождает от ответственности, — хладнокровно ответил камуфлированный и показал рукой на припарковавшийся неподалеку микроавтобус, — Пойдемте в «рафик»!

— В общем, мужчина! — в «рафике» инспектор почувствовал себя свободнее, — Документы при себе есть? Или мы сейчас на вас составляем «административку» или платите штраф.

— Сколько? — поняв, что без последствий он из этого микроавтобуса советского образца не выберется, спросил Игорь.

— С учетом налога пятнадцать тысяч рублей.

Куртку, купленную в Москве за «тридцатку», Уфимцев намеревался загнать за шестьдесят. С учетом штрафа навар уже составлял те же самые пятнадцать тысяч. Хорошо, что он взял дополнительные деньги из дома на всякий случай, если придется сдавать сдачу…

— Ладно, — буркнул он, — Давайте квитанцию.

Выбравшись наружу, Игорь подошел к другу, уже свернувшему товар.

— Чего маскируешься? — зло произнес он, — Нас уже нагрели. Теперь мы честные барыги! Давай водку!

Он демонстративно повернулся к инспекторам, наблюдавшим за ними из автобуса, свернул пробку, призывно протянул в их сторону руку с бутылкой и в один присест выхлебал половину:

— За ваше здоровье, господа мытари!

Инспектора ухмыльнулись в ответ, развернули машину и уехали: план по штрафам ими был выполнен. Через десяток минут на прежнее место вернулись ковроторговцы.

— Смылись! — обрушился на них Уфимцев, которого после штрафа и водки охватила бесшабашная злость, — Значит, знали про второй налог. Чего нам-то не сказали, а? Подставили? Барыжье племя!

Ковроторговцы отмалчивались.

Как обычно бывает, сразу после темной ночи наступает рассвет. Не прошло и пяти минут, как напротив Игоря с Андреем остановилась молодая пара. Рабочий паренек поинтересовался ценой.

— Бери за пятьдесят пять — я сегодня добрый! — залихватски ответил корреспондент.

Деньги перекочевали в его карман. Еще через десять минут и Андрюха сплавил свою изоленту с кусачками.

— Мда, — философски заметил Уфимцев, — Видимо, этим штрафом мы заплатили жертвоприношение богу Меркурию. И он к нам смилостивился. Бывает же такое… Ну, господа барыги, — обратился он к мерзнущим ковроторговцам, — бывайте. И не забывайте, что Бог — не Микишка, он все видит.

Промерзшие друзья по дороге домой зашли в кафетерий, взяли по «сотке». Молча выпили. Говорить не хотелось. Игорь горько думал: «Даже с учетом штрафа я за два часа заработал десять тысяч. Ежемесячная моя зарплата — тридцатник. Если так дело пойдет, все на барахолку двинутся. Кто работать-то будет?»

Придя на работу в понедельник, он «отомстил» «мытарям» и «барыгам», написав о своем торговом приключении небольшую, но гневную корреспонденцию. Каково же было его удивление, когда через неделю, увидев ее в газетной полосе, Игорь обнаружил тут же рядом опровержение, высмеивающее его, Уфимцева, злоключения на рынке. Впрочем, поразило его не оно само, а подпись под статьей. Под материалом стояла фамилия его приятеля и собутыльника Александра Сальнова.

— Ты чего, Саня? — встретил его в курилке Игорь, — Охерел?

— Да ладно тебе! — примирительно пробормотал Сальнов, — Тебе же от этого хуже не стало, верно? А мне — надо…

— Чего надо?!

— Ну, только тебе скажу… Надоела мне эта журналистика. Весь день в беготне, а вечером дома, вместо общения с семьей, материалы на машине долбишь. В общем, узнал, что есть вакансия в налоговой полиции, им нужен пресс-секретарь. Вот мне в налоговой и предложили, в качестве будущего сотрудничества…

— Друга заложить!

— Зачем заложить…

— Ну, обосрать публично… Молодец, так держать. В тридцать седьмой год ты бы вписался идеально.

Впрочем, подвиг Сальнова в полиции не оценили и на работу не взяли. Тогда Уфимцев не знал, что спустя три года он сам займет это место. И только позже Игорь поймет цинизм стихотворения, прочитанного как-то на кухне его автором:

Ты не плачь, мой товарищ, сожмись: Твоя рваная рана смертельна. То не боль, то прощается жизнь, Что прожита не так уж бесцельно. Я ботинки твои доношу, Ведь мои на камнях все избило. И невесте твоей напишу, Чтобы замуж скорей выходила.

Глава двенадцатая Пекинский «скорый»

«Гэдээровская» пишущая машинка «Эрика» звонко щелкнула — Уфимцев поставил точку в материале. Он с треском вытащил из каретки напечатанный лист бумаги и пробежал его глазами: репортаж о буднях армейского корпуса ПВО, защищающего небо от американцев, вышел бодрым и в меру патриотичным. За строками также остались двухмесячные задержки офицерского жалования и грядущая перспектива сокращения части, потому как потенциальный враг победил, не прибегая к бомбежкам.

Некстати вспомнилась прочитанная когда-то ленинская цитата про коммунистов, которых невозможно победить, пока они сами этому не поспособствуют. Ну, это в заметку не тоже вставишь: редактор — демократ вычеркнет, а коммунисты вообще обидятся…

…Так, теперь нужно придумать какой-нибудь бойкий заголовок, чтобы читателю сразу бросалось в глаза. Игорь вспомнил ироничную песенку-шлягер и решил позаимствовать из нее строчку. Легло сразу в масть: «Стой, кто летит?»

Наскоро считав текст — выправив опечатки и расставив абзацы, Уфимцев сдал корреспонденцию ответственному секретарю, вернулся за свой стол, посмотрел в заметенное окошко и тоскливо подумал: «Пойти водки, что ли выпить?»

— Игорек, ты уже закончил? — к Уфимцеву подрулил Сальнов, — у меня как раз бутылка «Сленчева бряга» имеется. Накатим?

Игорь отвернулся от окна и задумчиво посмотрел на Саню. После фокуса с опровержением, Шурик усиленно пытался загладить вину. Как правило, это «заглаживание» представляло собой предложения выпить за его, сальновский, счет. И Уфимцев, держа дистанцию, все чаще склонялся к мысли, что Сальнова нужно простить: должен же человек иметь право на ошибку и на искупление?

За спиной Сальнова, как рукотворный образ вечной трезвости, материализовался длинный иудейский нос Шведа:

— Соображаете на двоих, друзья-приятели?

— Третьим будешь? — в классической форме ответил Уфимцев.

— Пить — здоровью вредить, — не менее классически ответствовал Швед и тут же добавил в готовый обрести реальные формы «Сленчев бряг» несколько капель молока:

— Игорь, ты про пекинский «экспресс» что-нибудь слышал?

— Кое-что. Есть такой скорый поезд «Пекин-Москва», который проходит через наш город. Оплот китайцев-мешочников, которые везут свое барахло в столицу. У нас он останавливается на севере области — в Данилове, и в Ярославле. И там и тут, пока поезд стоит, прямо с перрона идет торговля шмотьем очень низкого качества. По дешевке. Потом это шмотье появляется на рынке, уже, естественно, с наценкой. Все.

— Ты, я вижу, прекрасно осведомлен! — ехидно заметил Швед, — А почему результатов твоей осведомленности нет на страницах нашей газеты?

— А потому, — ответил Игорь не менее ехидным тоном, — что каждый должен заниматься своим делом. На мне числятся «силовики». А то, что предлагаешь ты мне, есть зона ответственности отдела экономики. Вот он пусть и разбирается, что за барахло везут китайцы, какого оно качества и куда смотрят власти!

Однако Швед не думал сдаваться.

— А милиция — это что, не власть? — ответил он, — И она не отвечает за тот бардак, что творится на перронах? В общем, Уфимцев, кончай пререкаться и начинай готовить материал на эту тему… Ей-Богу, Игорь, ты как маленький: сидишь на контракте, получаешь от строк, а еще нос воротишь. Берешь пример с Бунина, что ли? Это он у нас в вечном творческом кризисе…

На этой ноте Виктор вышел из кабинета.

Уфимцев выразительно почесал нос, посмотрел на Сальнова и буркнул:

— Вроде ты у нас в экономическом отделе обретаешься, а? Вместе с Бунчичем. Припахали «дедушку», да?

— На мне четыре материала висят, — ответил Сальнов.

— Вот поэтому грузят на того, кто больше увезет, — заметил Игорь, — Ладно, Санек, твой «Сленчев бряг» будет ждать Нового года. А пока… Пока займемся хлопцами из Поднебесной.

Когда через несколько лет на экраны страны вышли ставшие знаменитыми «Улицы разбитых фонарей» — первый фильм о жизни настоящих, а не придуманных ментов, Игорь поразился сходству киношного Соловца с реальным начальником оперативно-розыскного отдела транспортной милиции майором Анатолием Седковым. А еще спустя время Уфимцев поймет, что в интеллигентном лице Седкова и его коллег ему посчастливиться застать представителей старой советской школы розыскников-профессионалов, которых потом вытеснят другие «менты» — с бандитской стрижкой и манерами «агента национальной безопасности», которого сыграл актер Пореченков в одноименном фильме.

Седков задумчиво покрутил в пальцах красные корочки журналистского удостоверения Уфимцева и заметил:

— Мда. Как всегда, у нас за все отвечает милиция. Раньше хотя бы мы это бремя с партией делили, а сейчас одни остались.

Он помолчал, потом поднял на Игоря спокойные, чуть ироничные глаза:

— Собственно говоря, вы не совсем по адресу. Наплывом диких капиталистов из Китая должны заниматься гражданские власти, а не милиция. Но они, видите ли, не справляются. Иными словами, наши демократические власти не знают, что нужно делать.

— А вы знаете? — спросил Уфимцев.

— Мы должны только «предупреждать-пресекать-выявлять», а не регулировать. Но… Эх, Игорь Вадимович…

— Можно просто по имени.

— Тогда я для тебя просто Анатолий. Так вот, у нас на самом деле есть очень интересные темы для вас… тебя. Кражи грузов и целых прогонов рельсов, банды шулеров, что орудуют на перегонах от Александрова и до самого Архангельска… У нас же — железная дорога, а это тысячи километров огромного хозяйства. А тут — китайцы…

— «Желтая опасность», — хмыкнул Уфимцев.

— На самом деле, здесь у нас, в центральной России, это не такая уж и опасность. Наоборот, они массово заполняют своим ширпотребом наш голый потребительский рынок.

— Паршивого качества…

— Но берут ведь! И китайцы будут шлепать это барахло, пока наши брать будут. Перестанем брать — станут делать качественные вещи. Они же умеют. Вспомните… Ах да, ты же не помнишь… В пятидесятые годы, еще до того как Мао разругался с Хрущевым, какие качественные шмотки и термоса они нам поставляли! Значит, могут, когда захотят.

— До того счастливого времени еще дожить надо. А пока я был на платформе во время стоянки «пекинского». Там черт знает что творится. Кожаные куртки летят из окон, люди лезут чуть ли не под колеса поезда. И два постовых в сторонке за всем этим наблюдают…

— А что ты хотел, чтобы они в свару кинулись? Их же затопчут!..

Седков помолчал, что-то обдумывая, потом произнес, снова перейдя на «вы»:

— Давайте сделаем так. Я доложу генералу о вашем интересе по этой теме. Он примет решение и будем сообща работать. Начальник у нас — генерал старой формации: прессу уважает, считает, что вы — голос народа. А власть у нас — народная. Ну, по крайней мере, считалась таковой до недавнего времени. Так что, сигнал мы приняли. Будем реагировать…

Выйдя из кабинета начальника, Игорь нос к носу столкнулся с высоким парнем. Тот остановился, вгляделся в лицо журналиста в полутемном коридоре (лампочки в плафонах горели через одну) и воскликнул:

— Ба! Игорек! А ты чего здесь делаешь?

Уфимцев узнал в парне Виталика, учившегося с ним в параллельном классе.

— Работаю, — ответил он.

— У нас? Чего-то Анатолий Сергеич про тебя ничего не говорил.

— Да нет… Я журналистом работаю, пришел материал делать. А ты чего, в отделе Седкова?

— Да. Опером… Давай к нам в кабинет. Чайку попьем, за жизнь поговорим… — Виталий гостеприимно распахнул соседнюю дверь.

Воткнув в розетку штепсель алюминиевого электрического чайника Виталий, сел на угол своего письменного стола и произнес:

— Это хорошо, что ты у нас появился. Все почему-то пишут только о «территориалах»… Ну, понимаешь, о ментах, которые в райотделах работают. А о нас, «линейщиках», как будто забыли. Как будто мы не люди и славы не хотим…

— А есть чем гордиться?

— Представляешь, на прошлой неделе такой прикол вышел… Правда, не знаю, в чем здесь предмет гордости, но… В общем, слушай: вор-рецидивист… ну, условно, пока дело идет, назовем его «Копченый»…

— Чего уж ты стесняешься, — оборвал Виталия Игорь, — назови его сразу «Бисяевым». И тогда все граждане поймут, что наши менты ничего, кроме «Места встречи…» не смотрели.

— Гы… Давай так и назовем. Думаешь, слабо?

— Тебе-то? Да ни в жисть.

— Да ты слушай! Это не байка. Сергеич подтвердит. В общем «Бисяев» этот, упер в поезде Архангельск — Москва у простодыры, который поперся на перрон курить во время остановки, чемодан…

— А почему у «простодыры»? — спросил ехидно Уфимцев, — Если у меня в поезде чемодан сопрут, значит, я обязательно фраер ушастый? И уважать меня не за что?

Виталий замолчал, внимательно посмотрел в глаза Игорю и пошел заваривать чайник.

«Блин, — подумал корреспондент, — кто меня за язык тянул? Теперь без истории останусь».

— Держи! — опер протянул журналисту фарфоровую кружку с легкомысленными голубыми цветочками по краям, забулькал в свою, точно такую же, но с — надписью фломастером: «Виталик — человек хороший!», взгромоздился на стол и продолжил как ни в чем не бывало:

— Ты слушать будешь или нет? А приколы свои можешь девочкам в редакции отвешивать!

— Ладно-ладно! — примирительно поднял кружку Уфимцев, — Молчу и с благодарностью слушаю.

Через через минуту Игорь узнал, почему «терпилы» — то есть «пострадавшие», именуемые так на воровском и оперском жаргоне, делятся на «простодыр», «фраеров ушастых» и просто «терпил».

Пока обладатель чемодана, он же «простодыра», лениво курил на свежем морозном воздухе ярославского вокзала, мимо него неторопливо проследовал его сосед по купе. Вежливо попрощавшись с попутчиком, мужчина покинул перрон с коричневым чемоданом в левой руке — правой он поручкался со спутником. Последний же, только оказавшись в тамбуре уходящего поезда подумал, что чемодан в руке «Иваныча», с которым он мирно выпивал и закусывал всю дорогу, очень сильно напоминает его собственный… В это время поезд благополучно набирал обороты в сторону Александрова.

Скорее всего, вора «Бисяева» по «горячим следам» не нашли: практика продажи билетов по паспортам была внедрена на железной дороге гораздо позднее. Да и документы у преступника могли быть подделанными. Но… «Бисяев», он же «Копченый», он же вор-рецидивист с пятью «ходками» на «зону» и большим опытом «работы» по поездам, совершил нечто, благодаря чему навсегда вошел в историю транспортной милиции. [2]

Вор торопливо проскочил залитый светом вестибюль вокзала, скатился по ступенькам на привокзальную площадь и нырнул в темноту дворов. Он кружил по лабиринтам переулков среди двухэтажных домишек послевоенной постройки и откровенных бараков, зажатых со всех сторон более молодыми девятиэтажками. Выскочил на неосвещенную улицу и увидел перед собой жилой дом с приокрытой дверью подъезда, из которого гостеприимно лился желтоватый свет.

Вор нырнул во внутрь. Он увидел длинный полутемный коридор со множеством дверей без табличек. В конце его чернело окно над давно немытым подоконником. «Бисяев» положил чемодан на подоконник и вытащил перочинный нож, чтобы открыть незамысловатый замок…

В это время за ближайшей дверью приглушенный разговор прекратился и в коридор вышел человек в сером кителе и погонами старшего лейтенанта милиции. Он обернулся к собеседнику — капитану и проговорил: «А откуда ты ее возмешь, раскрываемость…»

Взгляд старшего лейтенанта остановился на «Копченом», на перочинном ноже у того в руках. После чего старлей, он же следователь линейного отдела транспортной милиции, автоматически, заученно за время десятков обысков, казенным тоном произнес:

«— Ну и чего у нас в чемоданчике?»

Обалдевший вор так же автоматически ответил:

«— Не знаю. Только что подломил…»

… - И куда он попал? — отсмеявшись, спросил Уфимцев.

— В линейный отдел милиции вокзала Ярославль-Главный, — ответил Виталий. — Там вывеска ма-ленькая такая. И днем-то не особенно разглядишь, а уж вечером-то и подавно. В общем, вор сидит, ждет «терпилу», пока тот на опознание соберется. Заявление-то тот мужик уже в Александрове написал.

— Явка-то с повинной зачтется?

— А как же! Правда, как ему с такой историей на «зону» идти — не знаю. Все же жулики обхохочутся!

…Китайский «скорый» проходил по территории страны раз в неделю. Поэтому Игорь собирался набрать телефонный номер отдела Седкова дней через пять после первого разговора. Он уже знал темпы работы демократических властных учреждений, которые в скорости принятия решения не торопились соревноваться с советскими (тем более, что в тех и других сидели одни и те же люди).

Однако уже на следующий день его из «курилки» выдернул Бунин:

— Уфимцев, иди к телефону! Кажется, из милиции звонят!

— Игорь? — услышал он в трубке голос майора, — В следующий четверг будь у нас в три дня.

— А почему в три? — удивился журналист, — поезд же вечером приходит.

— Приедешь — узнаешь.

В четверг Уфимцев тянул на себя тяжелую дверь управления, располагавшегося в особнячке красного кирпича постройки времен сталинской индустриализации. Большой кабинет Седкова находился в полуподвальном этаже, где Игорь обнаружил около десятка оперов и патрульных, одетых в одинаковую темно-синюю полевую форму с нашивками МВД без знаков различия.

— Проходи! — Анатолий вылез из-за стола и протянул руку, — Сейчас закончу развод и будем собираться в Данилов.

Как выяснилось, трясти «мешочников» милиционеры собирались именно там.

— Дело в том, что мы — оперативная служба, — объяснял Уфимцеву начальник отдела на перроне вокзала, где они прогуливались в ожидании попутного поезда на север, — И выполнять чисто патрульные функции, пусть даже по «заявкам трудящихся», не можем. В Данилове же убъем сразу двух зайцев: наведем порядок на перроне, а потом прокатимся в «пекинском» до Ярославля — пощупаем оперативную обстановку.

…Два «эсвэшных» купе штабного вагона попутного архангельского «скорого» были заполнены милиционерами. Уфимцев, зажатый между окном и крепышом по имени Гена, одним глазом смотрел на заснеженные крыши станций и лапы густых ёлок, другим глядел на Седкова, сидевшего напротив и рассказывавшего о службе на Кавказе:

— После того, как в Чечне к власти пришел Дудаев, там, конечно, начался бардак. Справедливости надо отметить, что бардак сейчас в стране везде, но там там — с какими-то «абрецким» отливом! В общем, собираются эти абреки бандами и грабят поезда на перегонах. Прямо как в двадцатых, блин! Ты кино «Свой среди чужих…» смотрел? Ничего не изменилось! Вот поэтому формируются группы сопровождения из управлений транспортной милиции по стране, которые катаются в этих поездах и защищают подвижной состав и граждан, в нем едущих…

«Подвижной состав и граждан, в нем едущих… — мысленно повторил Игорь, — Вот это формулировочка! Как можно на таком языке разговаривать? Впрочем, послужишь с его, тоже научишься со своей женой так объясняться! Мол, «Тамара, в ответ на твои необоснованные обвинения, не закрепленные документально, сообщаю, что факт измены не доказан и не может быть привлечен для рассмотрения на нашем семейном суде…»

Вслух он произнес:

— Анатолий, а как бы мне с вашими туда скататься?

— Это не ко мне, это к генералу! Но, со своей стороны, особых препятствий не вижу.

С этого момента в сером туннеле журналистских будней Уфимцева забрезжил свет надежды.

…-Все! — Седков посмотрел на часы, — через пять минут «пекинский» будет на перроне. На выход!

Милиционеры, сгрудившиеся в тесном помещении линейного отделения станции Данилов, оживились и задвигались.

В это время на перроне напротив первого пути поезд молча ждала толпа людей в полторы сотни человек. Среди них были не только коренные даниловцы, но и жители всех районов, расположенных к северу от Ярославля. За пятнадцать минут остановки они надеялись купить у «челноков» из Китая неуклюже скоренные, грубо сшитые, но — дешевые и броско выглядевшие куртки, брюки, перчатки, спортивные костюмы. Их потом можно было продать с двойной наценкой на бесчисленных «блошиных рынках», раскинувшихся на «пятачках» поселков и районных городков, где один за другими закрывались небольшие предприятия и вместо работы оставалась только надежда.

Надежда на то, что все наладится, надо только пережить, перемочь… Ведь не война же, на самом деле…

Группы людей в синем вышли из боковой двери вокзала и стали цепочкой вытягиваться вдоль заснеженного перрона, отсекая народ от железнодорожных путей. Толпа попятилась и ответила с держанным гулом. Доносились отдельные реплики:

«…Ментов-то нагнали! К поезду, что ли, пускать не будут?…» — «Особые какие-то, в новой форме. Не наши, не даниловские…»

«Коль, ты поближе ко мне будь — не ровен час они дубинки в ход пустят!» — «Чего пустят-то?! Они, что ли, наших детей кормить будут? У нас ателье закрылось. Где я еще работу найду?!»

«Вы давайте, мужики, ежели что…» — «Ежели что — что? Вредные вы, бабы, мужики за вас, значит, брюхо под палку подставляй, а вы у китаёз тем временем барахло хватать будете? У меня дома такая же Манька ждет!» — «Вот вы все такие, мужики… Только под бутылку брюхо свое горазды подставлять!..»

Наиболее смелые пытались втянуть в разговор милиционеров:

— Ребят, чего вас нагнали-то? Торговать-то с поезда разрешите?

Милиционеры отмалчивались.

Седков посмотрел на часы, пошмыгал носом, вдыхая морозный воздух, повернул голову в сторону северного семафора: тот уже с минуту горел зеленым.

— Сейчас подойдет, — кинул он стоящему рядом Уфимцеву, вытащил руки из карманов и обратился к замершей в ожидании толпе:

— Граждане! Мы уполномочены поддерживать порядок на перроне во время стоянки поезда Пекин-Москва! Все попытки противоправных действий будут нами пресекаться!

Толпа загудела громче:

— Так торговаться-то можно, или как?

Майор отвернулся и вполголоса произнес, обращаясь к Уфимцеву:

— Формально торговля на перроне запрещена. Но куда же, блин, денешься!

…-Так ты скажи, милок, будете нас «демократизаторами» лупить, или нет?! — тормошила бойкая бабка сержанта.

Тот посмотрел искоса на отвернувшегося майора и пробурчал:

— Не будем, тетка… Не будем.

Тетка кинулась в толпу.

«Не будут! Бить не будут!» — загудела толпа через мгновение.

В частоколе проводов, столбов и эстакад в медленно сгущающихся сумерках треугольником вспыхнули три огромных глаза — приближался локомотив.

— Приказываю соблюдать спокойствие! — крикнул Седков в оживившуюся толпу, — Беспорядки будем пресекать!

«… А говорили, бить не будут!» — донеслось до Уфимцева.

Лязг сцепок и буферов, визг тормозных колодок — поезд затормозил. Уфимцев с Седковым оказались словно случайно как раз напротив вагона бригадира. Плотный мужчина в черной фуражке железнодорожника соскочил с подножки и пожал руку майору со словами:

— Нас предупредили. С нами дальше поедете?

— Поедем, — ответил тот, — Как обстановка?

— В вагоне-ресторане с самого Благовещенска двое крутятся. И в девятом была замечена какая-то кутерьма. То ли китайцы что-то между собой не поделили, то ли еще что. К проводнице обращений с жалобами не было. Впрочем, какие-то подозрительные славянские рожи по вагону лазили. Так вы посмотрите, ежели что…

— Ага, — пообещал Седков и повернулся к однокашнику Уфимцева Виталию:

— Всем оттянуться к тамбурам. Внутрь вагонов никого не пускать: пусть торгуют с площадок и через окна. Смотреть, чтобы никого не столкнули под колеса!

Виталик кивнул и побежал передавать приказание.

Тем времнем людское море, залитое безжизненным светом станционных фонарей, хлынуло к вагонам. И понеслось!

Из тамбуров, через головы проводниц и милиционеров, и из щелей приоткрытых вагонных окон полетели слова на интернациональном русско-китайском:

— Куртки есть? Короткие?! Черные на молнии?!

— Ес-тя!

— Покажи!

— Из рука смотри, из рука!

— Пять давай!

— Деньги давай!

— Давай куртку сначала!

— Ис-ся какая хит-сый!

— Щас поезд отойдет, ты куртку покажи!

— Ис-ся какая хит-сый!

— На деньги, гад!

В ответ из окна как птицы полетели, размахивая черными крылами рукавов, кожанные куртки.

— Раз, два-три-четыре… Где пятая гад?! Где пятая?!!!

Возня под окнами. Баба, взгромоздившись на плечи мужа, пытается влезть в окно. Отчаянно голосит:

— Где пятая?!!!

Пирамиду от вагона оттирает сержант Гена. Китаец, увидев блестящую кокарду у кромки перрона, торопливо взмахивает рукой, и пятая черная «птица», вываливается на землю. Не успела баба подхватить покупку, как ее место заступает молодой парнишка:

— Перчатки есть?!

Круглая голова в окне согласно кивает и на перрон вываливается связка коричневых перчаток на кроличьем меху. Парнишка подхватывает ее и ныряет в толпу. Голова в окне отчаянно визжит. Гена, который уже успел отойти к своему посту у тамбура, даже не оглядывается: визг китайца тонет в оглушительном гаме. И он не увидит, как через несколько минут после отхода «пекинца» на перрон выскочит этот самый воришка и, растерянно озираясь, воскликнет: «Они же все на левую… Вот жулик узкоглазый!»

Пять минут остановки проходят. Пронзительный вопль локомотива. Вагоны дергаются, гремят буфера, толпа начинает движение вслед за поездом. И пока вагоны тянутся вдоль бетонной площадки перрона, из них по-прежнему будут лететь куртки, вязанки перчаток и завернутые в полиэтиленовые мешки спортивные костюмы. А в ответ — деньги. Но — необязательно…

В детстве бабушка Игоря говаривала: «На базаре два дурака: один продает, другой — покупает. Кто кого обманет?» Игорь вспомнил эту пословицу, наблюдая за отчаянно бегущей по платформе девушкой. Ее крик: «Деньги отдай, сволочь! Куртка-то с одним рукавом, гад!»

Он повернулся с Седкову:

— Толя, в соседнем вагоне девчонку кинули. Бракованный товар продали. Тряхнем?

— И кого ты там трясти собрался? — ответил майор, — Двенадцать купе? В каждом купе — как минимум два китайца. С одинаковыми для нас, европейцев, рожами. А, может, ты по-китайски умеешь разговаривать? Тогда мы их всех допросим. И они сознаются… Так что, Игорек, давай-ка лучше займемся рожами славянскими… Виталий! — он обратился к оперативнику, стоящему вместе с ним в тамбуре, — пусть пока наши люди по вагонам не колобродятся. Занимайте эти два купе. Поезд скорость наберет, пассажиры поуспокоятся — тогда начнем работать.

…Дверь в купе, где находились майор, корреспондент и два опера, раскрылась с характерным шелестом уже через пять минут после начала движения. В проеме, настороженно улыбаясь, стоял китаец. Пробежавшись глазами по людям, опытным взглядом он безошибочно определил в группе старшего и произнес, обращаясь в Седкову:

— Начальника, купить товара не хочешь? Совсем дешево дам!

— А что у тебя есть? — поинтересовался майор.

— Все! Совсем дешево отдам!

— Пойдем-ка посмотрим, что у тебя за товар! — поднялся со своего места начальник отделения, — Игорь и Виталий, вы со мной. Гена, давай команду работать по поезду! Какая тут, к черту, конспирация, уже все знают, что мы едем…

Китаец попятился:

— Зачем, начальника?! Я суда принесу!

— А мы люди не гордые, — ответил Седков, отодвигая бригадира «челноков», — Сами глянем!

Ближайшее купе соседнего вагона под завязку было заставлено огромными полосатыми джутовыми сумками. Ими были плотно забиты все верхние полки, завалены нижние. Даже на столике, закрывая окно, стояли штабелем сумки. Между ними взгляд не сразу отыскал двух «челноков».

— Эту, эту и вон ту! — ткнул пальцем майор, — Открыть!

Китайцы безропотно полезли наверх — вытягивать свои баулы. Наскоро переворошив плотно спрессованную одежду и жестом показав, что мешки можно возвращать обратно, майор повернулся к подошедшему Геннадию, — У тебя что?

— В вагоне-ресторане трое славян, — ответил тот, — Едут с Благовещенска. У всех — справки об освобождении.

— Бывшие зэки, значит… Что говорит проводница?

— Выпили, громко матерились, но в целом вели себя прилично. Народ не задевали.

— Значит, ссаживать не будем, — подвел черту майор, повернулся в корреспонденту и пояснил:

— Ссадишь, а они потом на привокзальной территории накуролесят на новый срок. Пусть уж едут. Но… Профилактику провести необходимо. Где они? В ресторане?

— Сергеич, — произнес Уфимцев, — А остальные сумки смотреть будем? Здесь же черт знает что можно провести!

— Такая картина в каждом вагоне, — ответил Седков, — тебе года не хватит, чтобы все это барахло переворошить. Через границу его таможенники пропустили? Все! Груз легальный, пусть едет.

— Но здесь же танк в разобранном виде можно спрятать! — не сдавался журналист, — Не говоря уже о наркотиках.

— Можно! — кивнул головой майор, — А можно — барахло! У нас нет законных оснований проводить обыск. Мы работаем от факта, а не от домысла. Так что пусть катятся. А мы — к сидельцам!

Майор помолчал, вглядываясь в лица китайцев.

— Из этого вагона, говоришь, девчонку нагрели? Так… Какое окно, не помнишь?

— Где-то из середины, — ответил Уфимцев, — Это купе или следующее.

— Будем считать, что это! — решительно произнес майор, — Ну-ка, ходя, все сумки — в проход и — вывернуть наизнанку!

Бригадир «челноков» возмущенно забормотал на китайском. Обитатели купе, помедлив, принялись так же безропотно, как и раньше, вытаскивать свои баулы в проход и раскрывать их. Вскоре коридор вагона по колено был забит распотрошенными пачками курток, перчаток и спортивных костюмов.

— Ну, вот ребята! — произнес майор, ступая по мягкому месиву, высоко поднимая ноги, — Теперь вам работы хватит до Москвы. А то сидите здесь, скучаете…

Проходя цепочку качающихся вагонов по пути в ресторан, группа притормозила в одном из тамбуров. В нем около окна стоял и скучал небритый верзила явно не китайской национальности. От него разило водкой, чесноком и застарелым запахом дешевого курева.

«Настоящий мужчина должен быть небрит, вонюч и волосат…», — пробормотал себе под нос шедший за Игорем Геннадий.

Уфимцев сжал челюсти, чтобы не рассмеяться.

— Что-то многовато братьев-славян на один квадратный метр китайского экспресса, — заметил Седков и остановился около мужчины.

Верзила искоса посмотрел на майора и, не говоря не слова, вытянул из кармана блестящего, синим с красным, спортивного костюма листок бумаги.

— Еще один сиделец. Приятно иметь дело с понимающими людьми, — проговорил начальник, — А билет?

— Есть билет на балет, на трамвай билета нет! — в ответ продекламировал мужчина сиплым голосом.

— А ты, «заяц», еще и остряк! — заметил майор, — в Ярославле слезешь! Твои кенты в ресторане гужуются? Тоже без билетов? В общем так! Бригадира ко мне! Связаться с линейным отделением, пусть на перрон вышлют наряд. Будем их снимать! Ты, мил человек, — обратился он к верзиле, — все заработанные на «зоне» деньги на взятки бригадиру роздал или есть еще?

— Вам, начальник, надо песен? Их есть у меня! — загремело в ответ.

— «Шаляпина» отправить в тамбур штабного вагона! И следить, чтобы не сбежал! — распорядился Седков и подмигнул улыбающемуся Уфимцеву, — Ну чего, Игорек, хватило тебе романтики милицейских будней?

Глава тринадцатая «Корка» и Жан-Клод

Новый год, как и ожидалось, проскочил пьяно и сумбурно. Помирившись с Сальновым за бутылкой «Бряга», который так не не дожил до 31 декабря, Уфимцев наступление 93-го отмечал у Сашки. Было много выпито, спето под гитару, станцовано с Ольгой Сальновой и их новой соседкой Светой, пышной блондинкой — разведенкой, по совместительству — Снегурочкой.

Разведенку затащить в постель не удалось, зато выпало сыграть Деда Мороза перед ее пятилетним сыном и дочерью Сальновых, Ольгой-маленькой. Дед Мороз, как и полагалось ему, был весьма пьян, путал слова традиционной «тронной речи», на том и был «расколот» смышленым парнишкой, заявившем, что у Деда борода ненастоящая и вообще он похож на дядю Игоря — гостя папы Оли.

За окном стояло «плюс два» — вполне новогодняя погода для новой России. Снег практически сошел под проливным ночным дождем, и утром первого января, начавшимся в два часа дня, опохмелившиеся Уфимцев с Сальновым вместе с Олей-маленькой весело катались с железной горки, старясь не угодить в большую лужу в конце спуска.

Третьего числа Игорь и Саня, окончательно помирившись, так и пришли вместе на работу, представляя с трудом, как будут что-то писать и с кем-то разговаривать. Впрочем, на их состояние никто внимание не обратил по причине общности диагноза. Кончилось все распитием пяти бутылок «сухого» всем составом редакции, включая главного, и торжественным расползанием по домам.

Во второй половине января Игорь Уфимцев выправил учебный отпуск и отправился на зимнюю сессию в Москву.

Игорь любил Ярославский вокзал столицы.

Тот начинал пронизывать тело невидимыми энергетическими токами уже на подъезде, едва с правой стороны поезда проплывала табличка «Москвы-третьей», она же — «Сортировочная». Подчиняясь нарастающей суматохе пассажиров, поднимающихся с кресел межобластной «электрички», Уфимцев тоже вскакивал и загодя стаскивал с полки объемистую спортивную сумку. Стоя в проходе в общей очереди в тамбур, глядя на бегущий за окном серый асфальт перрона, он ощущал легкое покалывание в груди и некую смятенность. Словно за автоматическими дверьми вагона Уфимцева ждал не город, а открытый космос.

Впрочем, это и был космос. Необъятный, засасывающий и высасывающий, живущий по своим, отдельным от остальной России, законам. Его можно было любить, можно — ненавидеть, но равнодушно взирать на него было невозможно.

Москва нахлобучила своим смогом и своей бешенным ритмом сразу за дверьми вагона. Уфимцев, подчиняясь ему, энергично и целеустремленно, как муравей соломину, потащил свою сумку ко входу в метро, лавируя среди других таких же «москвичей и гостей» муравейника по имени «столица нашей Родины — Москва».

Черный подземный грохот метро, подсвеченный качающимися желтоватыми лампочками — внутри вагона и, — пронзительно белыми снаружи, на перронах станций. Переход через серый мрамор с «Добрынинской» на «Серпуховскую», несколько остановок и ты — почти уже дома. Вот он, корабль модерновой многоэтажки на «Тульской», от которой за полгода жизни в Ярославле не успел отвыкнуть.

Остановка автобуса, на которой познакомился со своей первой настоящей земной любовью. Надо же, оба жили в Ярославле, а встретились в Москве. От нее остался в памяти женский острый запах смятых простыней в съемной «однушке» и название: «Нагатино».

Пахнущий бензином «ЛИАЗ» везет мимо пруда и сквера, за которыми скрываются корпуса «Кащенки», «Канатчиковой дачи» — психиатрической лечебницы, воспетой Владимиром Высоцким.

«Загородное шоссе» с гастрономом на первом этаже старого «сталинского» кирпичного дома, в котором неизменно покупал батон колбасы по дороге в вечно голодный Ярославль.

Чугунный, тоже «сталинский», мост, «полуторка» Великой Отечественной на пьедестале у ворот АТП.

Парящие гигантские трубы ТЭЦ…

И — вот перед глазами всплывает огромным белым лайнером-катамараном с двумя восемнадцатиэтажными корпусами, ДАС. Дом аспирантов и стажеров Московского государственного университета имени Михаила Васильевича Ломоносова. ДАС. Родная общага, именуемая на жаргоне московских таксистов «Домом активного секса».

Улица имени сталинского наркома Шверника. Через дорогу — гастроном с пустыми полками и пивной ларек, родной всем местным алкашам и студентам университета.

Уфимцев вышел из автобуса у зеленого покосившегося дощатого кондитерского павильона, в котором он по пути в универ неизменно покупал пирожное с глазурью. Оскальзываясь на тротуаре и перескакивая через обледенелые сугробы вдоль тротуаров (все дворники вместо работы ходили на митинги коммунистов), он спустился с косогора и направился к «поперечной палочке» гигантской буквы «Н», в виде которой был построен по проекту, одобренному лично Хрущевым, ДАС. Его ДАС.

Глядя на огромные, высотой в три этажа обычного дома, стекла зимнего сада «Дома аспирантов», Игорь вновь вспомнил кадры кинофильма, в которых метельным утром начала 70-х мимо них проходил герой Андрея Мягкова из «Иронии судьбы», и в который раз повторил ту строчку «С любимыми не расставайтесь, с любимыми не расставайтесь. Всей кровью прорастайте в них…»

За металлическими крутящимися дверями — все те же бабушки у турникета, очереди у гудящих лифтов. В отделе поселения на первом этаже — неизменные глубокие дермантиново-дубовые кресла и диван времен «культа личности», в которых очень удобно ждать своей очереди. (Правда, приятель и сосед Игоря комнате в общаге Ленька Мазурин утверждал, что они — «ленинские», мол, в таком точно же сидел вождь мирового пролетариата в Кремле). И вот — с направлением в одной руке и сумкой в другой, Уфимцев стоит у серой двери на восьмом этаже, что в середине узкого коридора, крашенного зеленой казенной краской.

Открывает ее Ленька, друг, товарищ и сосед по комнате еще с «рабфаковских» времен. Как всегда — в своем фирменном прикиде: в одних трусах и белых носках. Он обожает таким образом вводить в смущение юных первокурсниц-соседок, забегающих по вечерам за щепоткой соли. С кровати, близоруко щурясь, поднимается Андрей Счастливов, торопливо нашаривая на стоящем рядом стуле свои очки в тонкой оправе. Уфимцев оглядывается, вздыхает полной грудью: словно и не уезжал.

— Ну что, бродяги, — произнес он, отхлопав по голой спине Леньку, — со второго этажа сюда переехали? А я вас и здесь нашел! Место для койки найдется?

— Вот сюда поставим, — показал рукой Леонид, — Извини, на твоем старом месте уже новый человек живет. Иностранец, блин, по имени «Корка».

…Рамирес-старший, полковник колумбийской армии, всю жизнь мечтал дать своему любимому сыну Хорхе (пять дочек было не в счет) настоящее образование. Образование, подкрепленное международным дипломом, с которым можно неплохо утроиться не только в родной Колумбии.

Хорхе, с детства имеющий тягу к интеллигентному поприщу, мечтал пойти по стопам родного дядюшки — редактора газеты, посвятив свою жизнь работе журналиста. Рамирес-старший против этого ничего не имел: все лучше, чем проводить время между казармой и джунглями, где можно получить пулю от боевиков наркобаронов, или идти в медицину, копаясь в болячках капризных пациентов.

Однако мечты, как обычно это бывает, разбивались о реальности жизни. При окладе, соответствующим в 1992-м году двум тысячам американских долларов, полковник в родной стране, да и по всей Латинской Америке, по праву считался небедным человеком. Однако для престижных университетов Северо-Американских Соединенных Штатов это были не деньги. Кроме того, полковник был не дурак и знал, какую атмосферу для его Хорхе создадут элитные аборигены, воспитанные на пренебрежении к «латиносам» вообще и презрении к Колумбии в частности, как к родине всемирно-известных наркокартелей.

Европа, не уступающая Штатам дороговизной образования и своими запутанными отношениями с выходцами из бывших колоний, где могло не оказаться места для колумбийского паренька, тоже вызывала большие опасения. Оставался Советский Союз, в котором, как утверждала одноименная радиостанция, вещающая на испанском языке на страны Латинской Америки, принята официальная доктрина интернационализма, где, как потом объяснили в посольстве, был МГУ, диплом которого котировался в остальном мире. Более того, в глубине своей души полковник ненавидел развязанных гринго и спесивых европейцев и, не признаваясь в этом даже своей жене, симпатизировал Советам, которые помогли Фиделю Кастро натянуть американцам нос…

Тем более, что, как утверждал «Си-Эн-Эн», коммунисты у них проиграли, и теперь Россия принялась строить демократию. Это полковника армии капиталистической страны тоже вполне устраивало. Да и дешевле, опять же…

Итак, Хорхе Рамирес отправился в Россию.

Свои первые полгода в стране он провел на подготовительном отделении журфака Воронежского университета. Этот город запомнился ему замораживающим холодом зимы и нескончаемыми упражнениями по русскому языку. Хорхе с ужасом представлял, как он будет жить в Москве, которая, если верить карте этой необъятной страны, находилась далеко севернее Воронежа. И еще запомнился малопонятный анекдот, над которым заразительно смеялись его русские соседи по общаге. В нем красномордый русский мужик в шубе — «дубленке», именуемый почему-то «хохлом», в морозный воронежский день называет заледеневшего студента — африканца непонятным словом «маугли»…

В Москве было промозгло, слякотно, дул ветер. Ворочаясь в толстом свитере на жесткой сетке панцирной сетке кровати и глядя на католический крест из сандалового дерева, подаренный матерью на прощание и прибитый к стене у изголовья, Хорхе не мог понять, как могут эти веселые русские парни разгуливать по комнате в одних трусах. Да и вообще, жить в стране, где три четверти года, по колумбийским меркам — зима. Остальные — осень.

— Ну и где он? — спросил Уфимцев, услышав от Мазурина короткое жизнеописание колумбийца в России.

— Вечером познакомишься. На Арбат отправился. Советскую военную форму покупать в качестве сувенира, — ответил тот, — Все иностранцы от нее тащаться. Негры по Москве офицерских шапках-ушанках и парадных голубых шинелях рассекают. Мода у них такая. А наш Корка вообще сын офицера, у него это должно быть в генах.

— Кстати, а почему «Корка»? — поинтересовался Игорь, — он не обижается?

— А чего тут обижаться? Русская стилизация, дружеская, как к своему.

— Вы его тут не угнетаете?

— Да сдался он. К нас своих заморочек хватает. Мы «дедовщиной» и «землячеством» с армии сыты, чтобы тут еще казарму устраивать. Вот несколько иностранцев со «школьниками» живут (так студенты-«армейцы» именовали тех, кто поступил в университет со школьной скамьи), так там — да… Развели, блин, салаги, «дедовщину». А у нас живет, как у Христа за пазухой, мы тут и подкармливаем его своими харчами. Он-то готовить не умеет, в столовку ходит, а нам эта пища за три года уже обрыла… Правда, полы мыть мы его все же научили. А то «не мужское дело, не мужское дело»!.. Кстати, ты про Жан-Клода ничего не слышал?

— А чего я должен был услышать? Я же только приехал! — ответил Уфимцев.

— Нету больше нашего Клода.

— Как так? — удивленно спросил Игорь, — Как так «нету»? К себе в Анголу уехал, что ли?

— Совсем нету, Игорек — убили его неделю назад.

Уфимцев опустился на стул и длинно выматерился.

С Жан-Клодом Нсегитомбой он познакомился три года назад, после поступления на подготовительное отделение факультета.

На первых порах, сразу после зачисления, Уфимцева вместе с еще двумя «рабфакерами» поселили в холодную необжитую комнату, в которой сквозило из всех незаклеенных щелей оконных рам. Со недавнего времени армейской службы на Дальнем Востоке Игорь люто ненавидел морозные сквозняки, от которых начинало пронзительно ныть между лопатками. Поэтому он, узнав, что один из ребят в группе устроился более удачно — в теплой, комфортной комнате второкурсников, один из которых был дагестанец, а второй — негр из Анголы, не стал затыкать щели, а быстренько перебрался туда.

…Негры бывают разные. Есть черные, как сапоги, выходцы из Центральной Африки, есть шоколадные — с побережья. Уроженец бывшей португальской колонии Жан-Клод был не просто шоколадным, а шоколадным с золотистым отливом. Света его облику добавляли интеллигентные золотые очки в тонкой оправе, внимательный взгляд, знание трех европейских (не считая русского) языков и сдержанные манеры воспитанного отпрыска из хорошей семьи.

Жан-Клод, или просто Клод, как его звали все студенты, учился на телевизионном отделении и специализировался на рекламе, что для студентов советской страны, где телевизионной рекламы не было вообще, было высшим пилотажем. Африканец окончательно поразил слегка одичавшего в Дальневосточном военном округе Игоря тем, что в своем, отгороженном шкафами от соседей, закутке, имел низкий стеклянный столик на колесиках для закусок и напитков. Такие столики Уфимцев видел только в кино.

Раздражала манера Клода долго принимать душ по утрам, в то время как остальные соседи в ожидании слонялись по комнате, глядели на часы, не выдерживали и начинали орать:

— Клод! Блин! Сколько можно!

Журчание воды прекращалось. Нсегитомба в одной набедренной повязке из полотенца с извинениями выметался из душа, но на следующее утро все повторялось вновь.

Уфимцев вспомнил, как однажды анголец, сидя в своем закутке и зубря русский язык, окликнул его в своей обычной манере: с вопросительной интонацией:

— Игорь? Помоги мне? Тут сложное предложение? Скажи: что такое «арапа»?

Уфимцев с озадаченным видом попросил соседа несколько раз повторить слово, но так ничего и не понял, зашел к нему и попросил «источник». Им оказалась серенькая брошюрка под названием «Русские половицы и поговорки для иностранных студентов». В ней Игорь и прочитал фразу: «Черного араба не отмоешь до бела»…

Он осторожно отложил брошюру на буржуйский стеклянный столик и, мысленно выматерив составителей книжонки, стал выпутываться неполиткорректной ситуации.

— Ну, понимаешь, Клод… В средние века неграмотные русские крестьяне всех выходцев из Африки называли «арабами» или «арапами»…

— А! — воскликнул Нсегитомба, подняв кверху черный указательный палец, — Так это я?!

— Ну. В принципе… Ну да!

— Все понял, Игорь, спасибо! — с дружеской улыбкой произнес Клод, перелистнул страницу брошюры и стал читать дальше.

При всех своих интеллигентных манерах Клод был настоящим мужиком: не раз и не два он, заговорщицки подмигивая, предлагал Уфимцеву пару часиков поиграть в покер у ребят этажом ниже, пока он попытается найти общий язык с дамой. И он единственный не спасовал перед здоровенным чеченцем-заочником, почему-то лютой ненавистью ненавидевшим негров: выставил его, пьяного, за дверь и вызвал милицию. Тогда-то Игорь и узнал, что «профессорский сынок» Жан-Клод успел на своей родине послужить в армии и повоевать против банд черных расистов «Унита». И вот теперь…

…-Кто? — выдавил из себя Уфимцев, — Кто его убил?

— Кавказцы, — произнес Ленька.

— Тот самый «Кавказ»? — Игорь вспомнил здоровенного бывшего старшину внутренних войск, любившего в пьяном виде ломиться во все двери.

— Нет. Другие. Поссорился с одним из-за очереди в лифт… Дурь какая… Тот на него наехал. Клод ему в морду дал. Тот вернулся с дружками… В общем, выкинули его из окна седьмого этажа… Клод не один был, с товарищем. Тоже черным. Товарищ драться не стал, под кроватью спрятался. А вот Жан-Клод предпочел не прятаться…

— А милиция?

— Ты разве не знаешь, что сейчас, как только Хасбулатов стал спикером Верховного Совета, с ними никто не хочет связываться? У нас в общаге целая диаспора живет. Они такие же студенты, как я — испанский летчик!.. В общем, черные те срочно куда-то смылись, а Клод поехал на родину в цинковом гробу…

Гораздо позже у оперов РУБОПа с Шаболовки Уфимцев узнает, что с 1990-го по 94-й в ДАСе свила свое гнездо штаб-квартира чеченской этнической преступной группировки. Рассматривая фотографии бандитов, участвовавших в похищениях иностранных бизнесменов, он узнает лица людей, с которыми когда-то сам ссорился из-за очереди в студенческой столовой… Впрочем, тогда он пошел на попятный и, может, поэтому не повторил судьбу африканского студента Жан-Клода Нсегитомбы. Бандиты исчезнут из ДАСа только с началом первой чеченской войны.

— Я тебя понимаю, — участливо проговорил Леня, — Ты же с ним в одной комнате полгода прожил… Кстати, тут вчера Ромку встретил. Он сказал, что сегодня вечером дасовские негры собираются что-то вроде поминок по Клоду сообразить. Сходишь?

— С ритуалом вуду? Куриц резать будут? — блондин из Волгограда, с нордическими чертами лица, Счастливов, чернокожих не любил и своих взглядов особо не скрывал.

— Иди в жопу! — беззлобно ответил Мазурин и произнес, принципиально обращаясь к Уфимцеву:

— Ромка должен у себя быть. Зайдешь?

Дагестанец Рамазан, или просто «Рома», был вторым хозяином-второкурсником, в чью комнату Игорь переехал во время учебы на «рабфаке».

В замке двери повернулся ключ и в комнату вошел смуглый, невысокого роста, паренек.

— А вот и Хорхе! — приветствовал его толерантный Леонид, в то время как студент фотоотделения Счастливов демонстративно снова завалился на кровать, — Ну чего, купил форму?

— Да! — парень, похоже, был очень доволен, разворачивая кульки, — Сейчас надену!

— Не надену, а одену! — поправил Рамиреса со своего лежбища Андрей, — «Надевают» на русском языке только ботинки, а одежду «одевают». Обрати внимание, даже слова однокоренные!

Хорхе в ответ кивнул головой с серьезным видом:

— Да, Андрей, «одевают»!

Сгребя в охапку одежонку цвета хаки, он стыдливо скрылся в своем закутке — «аппендиксе».

— Стесняется… — со значением проговорил Андрей, — Изыски католического воспитания. Эх, в советской армии ты, Корка, не служил!

…-Готова! — с радостным возгласом Хорхе явился перед взорами соседей.

— Не готова, а готово… во… — автоматически поправил его «Счастик», — Во, блин, ты, Корка, и дал огня!

Мазурин и Уфимцев едва сдерживали смех: в солдатской «парадке» с красными мотострелковыми погонами, черными артиллеристскими петлицами, на которых красовались стройбатовские «трактора», в авиационной фуражке с голубым околышем, на которой красовалась кокарда военно-морского флота, чернявый парнишка смахивал на солдата из Закавказья в горячечном бреду прапорщика кремлевской роты почетного караула.

— Нет, я не могу… — выдавил Игорь, выходя из комнаты в коридор, — Такого издевательства над формой… Я видеть не могу…

Корка недоуменно посмотрел ему в след:

— Что не понравилося?…

— Не понравилось, — тут же вмешался фотограф-лингвист Счастливов, — Не, Хорхе, все нормально. Твоему папе понравится. У вас же в Колумбии у большинства индейские корни, верно? А индейцы всегда любили яркую раскраску. Теперь и ты вышел на тропу войны!

В коридоре беззвучно хохотал Уфимцев.

…Через неделю, закончив сессию, Рамирес уедет на каникулы на родину и не вернется. Убийство студента-африканца произведет на него тяжелое впечатление. И Корка не захочет рисковать жизнью в стране, где, как он понимал, официально объявленный интернационализм сползал с фасада страны вместе с остальными облезлыми красками коммунистической идеологии.

Уедет, оставив в своем «углу» сандаловый католический крестик и громоздкую коробку старого японского видеомагнитофона «Сони», ну очень похожего на советскую «Электронику». Сомнениями над тем, кто у кого спер идею, Уфимцев не мучился не минуты.

«Видак» в качестве трофея воодушевит Счастика, но — ненадолго. Уезжая, Рамирес вывернет из него стеклянную палочку предохранителя, аналога которого в магазинах, по причине древности модели, не окажется. И в течение еще нескольких лет Игорь будет наблюдать в «общаговской» комнате Леньки Мазурина этот агрегат — в виде полки, подставки и еще черт знает чего, в память о колумбийском пареньке Корке.

…Вечером все, кто знал Жан-Клода, собрались на поминки. Компания подобралась разнородная: пятикурсник дагестанец Рамазан со своим приятелем, пухлым студентом родом из Пензы (которого по этой причине все звали «Пензюком», а он не обижался), заочник Игорь, хорошо говорящий по-русски Ник — негр из Намибии, учившийся с Нсегитомбой на одном курсе, пришедшей со своей белой подружкой Аней, и афганский таджик «Миша», уехавший из родной страны после того, как в Кабуле обосновалась оппозиция, повесившая президента Наджибуллу.

Вопреки прогнозам Счастика, ритуальных куриц на столе не было. Обошлись вареной колбасой, сыром, ассорти из маринованных помидор с огурцами, соком и четырьмя бутылками «кристалловской» водки «Привет», считавшейся лучшей в Москве до появления пресловутой «Гжелки».

Слово взял Рамазан-Ромка.

— То, что за этим столом собралась такая компания, — произнес он, обводя глазами присутствующих, — показательно. Несмотря на цвет кожи и национальность, мы здесь все равны. Мы — московские студенты, у которых «альма матер» — МГУ. И мы поминаем тоже московского студента, Жана Клода, которого убила сволочь, не имеющая отношения ни к студенчеству, ни вообще ни к чему… Я тоже с Кавказа и мне стыдно… Я хочу просить прощения…

— Ладно, Рома, — потянул его за рукав Ник, — Перестань. Сволочи есть везде. У вас есть белые расисты, у нас, в Африке, есть черные расисты… Когда человек пустой, как кожура банана, ему остается гордиться только тем, какого цвета был его папа. Давай лучше выпьем. Жан-Клод водку не любил, но он, как и мы все, жил в России. Не будем нарушать традицию…

После того, как под столом оказалась третья бутылка из-под водки, над ним поднялся Уфимцев.

— Парни, — начал он, — ну, и леди тоже, естественно… До встречи с Клодом я вообще ни с кем из негров знаком не был…

— Из африканцев, — поправил вполголоса «Пензюк».

— Из негров, — не сдался Игорь, — Вот тут Ник сидит, не даст соврать. Ничего обидного в этом слове нет. В Африке даже есть такая страна — Нигерия, и никто не возмущается. Это все заморочки америкосов, их тамошних негров, делать им больше нечего…

— Правильно! — присоединился афганец Миша, — Им бы наши проблемы!

— Не перебивайте, — помотал головой Уфимцев, — Я сам собьюсь. Так вот… — собираясь с мыслями, он посмотрел в черный квадрат незанавешенного окна, и произнес совершенно другим тоном:

— Так. До пьяных глюков мне еще далеко. Парни, или это только мне одному кажется?… Наверху — пожар!

В окно посмотрели все: зимний московский вечер расцвечивал косматый язык пламени, вываливающийся из пасти окна этажом выше. На фоне черного неба оранжевое в сердцевине и ярко-красное по краям полотнище жадно рвалось вверх, словно пыталось оторваться от студенческой общаги и унестись к звездам. Позже, вспоминая тот вечер и тот огромный лоскут огня над головой, Уфимцев представит себя в башне горящего танка. И запоздалый мороз продерет его кожу.

Но это будет позже, а пока, звеня опрокидываемыми пустыми бутылками под столом, компания дружно повскакивала с мест. Воевавший в Афгане дагестанец «Ромка» и его брат по оружию файзабадский таджик «Миша» сориентировались быстрее всех, бросившись в дверям туалета:

— Ник! — обратился Рамазан к Николасу — хозяину комнаты, — Полотенца есть? Давай мочи их под водой быстрее, за респираторы сойдут! Так! Игорь, бери третье полотенце и пошли с нами на тот этаж. Надо людей выводить, задохнутся, к черту… Ник, ты давай на лестницу, к лифтам, никого не пускай на этаж. Понял? Давай!

Коридор общежития был затянут белесой пеленой дыма. Торопливо замотав лицо мокрым полотенцем, Уфимцев нырнул в эту кисею вслед за Ромкой и Мишей. Дверь горящей комнаты была заперта. На стук никто не отзывался.

— Давай к соседям! — сориентировался таджик.

Выскочившая в халатике девушка хватанула дыма, рвущего легкие, закашлялась, едва успев сообщить, что соседка, венесуэлка Мария, уже как час ушла к своим землякам куда-то на этажи выше. Игорь, чуть ли силком вытолкнул ее на лестничную площадку к лифтам.

— Но у меня там вещи… — трепыхнулась было она.

Но вытаращенные над вафельным полотенцем глаза Уфимцева, которого уже тащил на своем поводке адреналин, пресекли эту попытку на корню. Девчонка покорно нажала на кнопку вызова, а Игорь бросился обратно в коридор.

Дальше пошла обычная работа: отчаянный стук в дверь, короткое объяснение и выталкивание людей из все сильнее затягиваемого дымом коридора. «Пробомбив» все двери горящего крыла, срывая повязку в тамбуре у лифтов, до которого еще не дотянулась вонь горящей помойки (именно так пахнут пожары), Рамазан продолжал командовать дальше:

— Все! Здесь или больше никакого нет, или им не повезло. Дальше работа пожарных. Игорь, мы с Мишкой и Николасом двинем в другое крыло — будем оттуда народ эвакуировать. А ты дуй вниз, на вахту, вызывай пожарных!

Не дожидаясь лифта, Уфимцев кубарем скатился по крутым ступеням лестницы с восьмого этажа. Впрочем, его растрепанная фигура не произвела никакого впечатления на бабушку-вахтершу, видавшую на своем посту разные виды.

— Пожар? — равнодушно протянула она, — Вот телефон, вызывай. Мне проблем за ложный вызов не нужно!

— Да ты нос высуни на улицу, посмотри! — бешено прохрипел Игорь.

— Звони, мне-то что… — ответила бабка и шлепнулась обратно в свое кресло.

…После того, как пожарные, поднявшись на лестнице до восьмого этажа, пролили из брандсбойтов комнату погорельцы Марии, (в результате чего обои жилья Николаса этажом ниже дружно отвалились, а в разбухших шкафах перестали закрываться двери), обещали прислать акт и уехали восвояси, на этаже появилась хозяйка комнаты. Бродя растеряно по почерневшему от копоти линолеуму среди обгоревшей утвари, она повторяла по-испански только одну фразу: «Проклятый русский телевизор!»

Африканец Николас сидел у стола с раскисшими остатками тризны по Жан-Клоду и рассеянно цедил водку из оставшейся бутылки.

— И как ты все это оцениваешь? — проговорил Уфимцев, усевшись рядом с ним на мокрый от пены стул, — Может, дух Клода таким образом решил о себе напомнить?

— Жан-Клод был христианином. А я похож на жреца вуду? — пробурчал Николас, — Все просто. Эта курица Мария включила телевизор. «Телек» старый, ламповый, в нем произошло короткое замыкание. Курица выдернула штепсель из розетки и, не посмотрев толком, пошла на пятнадцатый этаж к землякам. Пока она там спрашивала почти целый час, телек разгорелся… Я всегда говорил, — неожиданно заорал двухметровый негр, бешено вращая карими зрачками в орбите красноватых белков, — что наши дасовские латиносы — раздолбаи!!! Эта курица постоянно забывала выключать воду в туалете, топила нас постоянно. Иди посмотри: у нас в сортире специальный зонтик висит. Я с ним на унитазе сидел, бля!!!

— Наводнение во время пожара в «доме активного секса», — вздохнул Игорь, — почти как в поговорке, — Ник, может, тебе хватит водку пить?

— Не хватит, — просипел негр, заглатывая очередной стакан, — Я водку всегда допиваю. Иначе она ви-ди-хнет-ся!

В «свою» комнату Игорь вернулся пропахшим дымом и водкой. Счастик уже спал в своей половине, накрывшись с головой одеялом от электрического света настольной лампы, пробивавшейся с «половины» Мазурина. Леня сидел за столом и читал книгу.

— Сессия у тебя закончилась, а ты все учишься, — присел рядом с ним на кровать Уфимцев, — Пошел бы развеялся…

— Как ты? — уточнил Мазурин, — ты же знаешь, что я водку как-то не очень… У меня от нее вся физия пятнами красными покрывается… Да, кстати, как прошли поминки?

— Наводнение во время пожара в публичном доме. В прямом и фигуральном смысле.

— То-то от тебя дымом пахнет. Я слышал, пожар в соседнем крыле случился. Естественно, без твоего участия не обошлось… Любишь ты всякие приключения! — спокойно заключил Мазурин.

— Ну, не на тебя же, ботаника, равняться!

— Сейчас будешь прибедняться. Ты же на курсе не хуже меня учился. Скажи: какого рожна ты на заочное отделение перевелся? Только не вешай мне лапшу на уши об исторических процессах, о стране, которая встала на дыбы в то время когда мы, как школьники, сидим за партами…

— Не буду. Потому что ты сам знаешь, что это — правда. Жизнь проходит мимо, Ленька. Настоящая жизнь, не по учебникам. Знаешь, когда я принял решение перевестись, то впервые в мае почувствовал себя человеком. Весна, на Воробьевых горах цветут яблони, я молод, полон сил — весь мир передо мной и не нужно заморачиваться предстоящей сессией… Мы же всю сознательную жизнь заморачивались: сначала, в школе, контрольные, экзамены… Только в армии слегка отпустило — сопки, тайга дикая. Только не мне тебя объяснять, что в армии сильно не расслабишься даже под дембель. Один раз попытался — ночь на киче у «красначей» провел, а им, беспредельшикам, похеру — «дембель» ты или «дух»… А потом опять — коллоквиумы, зачеты, сессии… А за окном была весна… Скучно мне стало, а душа пела… Я захотел жить, дышать полной грудью и…

— …сбежал с урока.

— Можно и так сказать.

— Доволен?

— По-разному, да и приходится иногда дышать не только розами. Чаще — вот так как сейчас. Сгоревшей помойкой.

— Ну понятно, репортер криминальной хроники… А что дальше?

— Дальше — Кавказ. Рейды с ментами по воровским притонам меня уже не прикалывают.

— Решил повоевать… Адреналина мало? Ты всегда был таким, с шилом в жопе. И когда в каникулы кости погибших солдат искал с поисковиками в болотах, и когда во время путча потащил Счастика к Белому дому… Он мне рассказывал…

— Как говорил робот Вертер: «Мне будет что вспомнить на свалке!»

— Главное, чтобы не оказаться на ней раньше отпущенного срока.

— Кесарю-кесарево, а ботану-ботаново… До сих пор не могу понять, как ты мог отказаться от той поездки в Ригу ради какого-то коллоквиума по Кальдерону!

— Жизнь есть сон — учил нас Кальдерон, — усмехнулся Мазурин, — У нас с тобой, товарищ романтик, разные подходы к жизни.

— Ты, наверное, Маз, и не помнишь… Ехали мы с тобой как-то с занятий в общагу, стояли на трамвайной остановке у Донского кладбища. И ты сказал, глядя на девятиэтажки через дорогу: «Закончу универ, в Москве не останусь. Люди здесь жизнь кладут, чтобы заработать вот такую «двущку» в панельной коробке, кататься на метро и трамваях с работы домой и обратно… Какая разница, здесь это или у меня в Саратове!» Забыл? А я запомнил. А я еще тогда сказал, что в Москве останусь. Получилось наоборот, правда. Потому что твои слова вдруг в один прекрасный момент вспомнил. Вспомнил и уехал… А ведь ты, Ленька первым из нас будешь жизнь на «двушку» в новом панельном класть…

Он помолчал и добавил:

— И в тоже время мы с тобой на рабфаке и на первом курсе были не разлей вода. Помню, кто-то из наших девчонок сказал: «Как они могут дружить, они же совершенно разные!» И дружили же…

— А сейчас?

— И сейчас. Только мы повзрослели, Леня. И дороги наши расходятся. А знаешь в чем между нами разница? Твои умозаключения остались в тебе, а я их решил воплотить в жизни… Она же у нас одна, Ленька, и тратить ее на «двушку» очень нерационально.

— Убьют же дурака.

— Не убьют. Что-то мне подсказывает, что раньше времени не убьют.

— А потом?

— А потом все равно будет.

Глава пятнадцатая Пузыри на воде

Зима, отыгрываясь за мокрый январь, морозила землю до конца марта. И только перед Днем дурака побежали настоящие ручьи и снег стал пористым, как плитка молочного шоколада. Капель жизнерадостно долбила в пузырящуюся лужу. Солнце весело пускало зайчики в окно редакционного полуподвала, отражаясь от талой воды. Уфимцев щурился и вполуха слушал привычно-надоедливое бухтение Шведа:

— Игорь, нужно к первому апреля написать несколько шутливых заметок, так, чтобы никто не догадался… Ну чего ты опять смотришь в окно? Кто на контракте: ты или я? Или опять с Бунина пример берешь? Да, кстати… Тебя Лариса из отдела культуры искала. Хочет взять в компанию на постановку премьеры театра-студии. У нее там контрамарки лишние, что ли… Да будешь ты меня слушать или нет?!

— Напишу, Витя, напишу… — лениво отозвался Уфимцев, — и в театр схожу, какие наши годы!

Отбившись от настырного начальника, он вспомнил, как прошлой осенью ездил в пригородный совхоз на презентацию новых сортов голландской картошки. А вспомнив, в течение часа набил на «Эрике» историю о прибытии гуманитарной акции из объединенной Германии, приславшей в губернию колонну с семенными овощами. Причем, под бдительной охраной бронетехники и пехоты бундесвера. Чтобы, типа, по дороге не украли, хе-хе…

«Гуманитарку» демократической России слали все, кому не лень, разворовывали ее не менее бодро, перепродавая в коммерческих ларьках, и народ уже перестал ощущать грань между вымыслом и реальностью. Поэтому первоапрельская «утка» должна была «прокатить».

Вечером он сходил в театр, по возвращении из которого сочинил ехидную заметку о голосистых дилетантах, играющих самих себя в сценках из семейной жизни. После чего на следующий день на поезде уехал развеяться в Котлас с очередной группой милицейского сопровождения.

В поездке ничего особенно не произошло, если не считать задержания группы картежных «катал», или «формы 36», как они сами себя называли. «Каталам» предъявить было нечего, поскольку «лохи» садились играть совершенно добровольно. Поэтому все кончилось стандартной процедурой снятия отпечатков пальцев в управлении, фотографированием жуликов на «поляроид» и отпусканием их на все четыре стороны…

После своей поездки на север Уфимцев специально опоздал на утреннюю планерку. Должны же быть какие-то привилегии у специального корреспондента в отличие от не выезжающих за городскую черту коллег…

— Игорь, — окликнули его из отдела писем, — тебе тут редактор письмо читателя «расписал». Забери. Кстати, тебя с утра искали…

— Двое с носилками, один с топором! — выглянул из своего кабинета ответственный секретарь Владимир Николаевич, — И я не шучу…

В отделе писем зазвонил телефон.

— Игорек, снова тебя! — донеслось до него, — Это по поводу твоей публикации.

…-Интересно, какой из них, — недовольно буркнул Уфимцев, — Что у меня вышло во вчерашнем номере? «Шутилки» к первому апреля и рецензия на театральную постановку? Ну-ну…

Он знал, что если на следующий день после публикации корреспонденту звонят читатели, то к гадалке не ходи — публикация кого-то сильно обидела. И нет ничего противнее и глупее объяснять человеку про обиды на зеркало…

Прародителем современного репортера Игорь считал голландского героя Тина Уленшпигеля, а вовсе не безымянного представителя «второй древнейшей профессии», чем не без мазохизма козыряли некоторые представители «четвертой власти». Однако, согласно книге Шарля де Костера, весь жизненный путь его героя изобиловал происками врагов, наветами недоброжелателей, сопротивлением дураков и непониманием любимых и друзей, отчего Уфимцев порой задумывался о своих невеселых жизненных перспективах…

…-Уфимцев? Слушай, Уфимцев, жди нас, Уфимцев, мы скоро приедем!!! — донесся до Игоря из трубки разъяренный рев мужчины, — Ты ответишь за свою херню!

— У-у, как страшно! — протянул корреспондент, — А поподробнее?

Подробности выяснились быстро.

Два фермера из-под Переславля заключили договор с московской фирмой на поставку нескольких тонн элитного голландского семенного картофеля. И уже собирались организовать перевод денег на ее счет, как прочитали в популярной областной газете о гуманитарной помощи из далекой, но дружественной (после слома берлинской стены) федеративной Германии. Не долго думая, мужики расторгли договор с москвичами и срочно позвонили в редакцию с предложением: не могут ли журналисты направить немцев со своей картошкой именно под Переславль? Последние готовы были даже возместить затраты топлива для бронетранспортеров бундесвера. Откат-святое дело…

— Ну, и чего вы от меня хотите? — устало произнес Уфимцев.

— Чтобы редакция возместила нам ущерб сорванной сделки! — прозвучало на том конце провода.

— Все вопросы к маме! — грубо ответил журналист, — Какой маме? Родной, бля! Которая родила таких придурков!

Он бросил трубку и обратился к Ларисе из отдела культуры, с интересом наблюдавшей за ним:

— А ведь они ни в чем не виноваты. Это мне, дураку, урок на будущее: не надо шутить над святым для народа: надеждой на халяву!

— Там, на последней полосе номера, была ссылочка, что это — первоапрельская шутка, — заметила Лара.

— Кто на эти ссылочки смотрит…

— Я тебе еще один сюрприз приготовила, — ответила Лариса, — Из театра звонили. Тоже ругались. Говорят: мы вам, как приличным людям, контрамарки дали, думали, что вы о нас напишете хорошо… Короче, у них спонсор был, обещал денег на костюмы и декорации подбросить, а после того, как ты их обругал — ни спосора, ни денег. Обещали морду набить…

— То есть все претензии не к отсутствию таланта, а к проклятому писаке. Как утверждали в Политбюро, в развале Союза виноваты журналисты и велосипедисты… «Почему велосипедисты? — А почему журналисты?» — продекламировал Уфимцев.

— Все это пустяки, — произнесла в ответ Лариса, — Критические заметки о нашей творческой интеллигенции тоже писать надо. На самом деле, дилетантов развелось…

— С тобой все ясно, — усмехнулся Игорь, — С господами режиссерами, с которыми тебе еще работать, ты ссориться не захотела и поэтому решила подставить меня. В качестве прокладки.

— Какой еще прокладки?

— С крылышками!

— Фу, как пошло! — поморщилась Лариса, — Но я тебя прощаю… И даже подготовила для тебя небольшую премию… В общем, есть в Данилове художник, который продает свои картины за Западе и мечтает на вырученные деньги построить собственную конюшню с породистыми лошадьми. Ты поедешь в Данилов и можешь с ним встретиться… Дарю тебе эту тему.

— С чего ты взяла, что я поеду в Данилов? — озадаченно спросил Игорь.

— А вот из резолюции редактора — кивнула девушка на распечатанный конверт в его руке.

— Блин, в этой конторе все знают больше, чем я… — пробурчал Уфимцев и пошел в своей отдел разворачивать письмо.

«В прошлом номере вы написали, что авария на станции Данилова была ликвидирована, на самом деле все это не так. Люди продолжают травиться. Двое уже в больнице. Приезжайте, сами посмотрите…»

Игорь отложил листок из школьной тетради в клеточку в сторону и вспомнил, как перед поездкой в Котлас, торопливо переписывал пресс-релиз администрации области. Как долбил по клавишам «эрики» о том, как на одной из цистерн состава, который пришел в область с севера, сорвало крышку нижнего люка. Цистерна была наполнена какой-то высокотоксичной жидкостью. Естественно, вся эта гадость начала хлестать на землю. Поезд был уже за входной стрелкой, на станции. И до полной остановки он шел с открытой горловиной, которую только потом обходчики обнаружили и законопатили…

Заметка со ссылкой на пресс-службу губернатора вышла оптимистичной: причина и последствия устранены, легкие отравления парами жидкости (сама жидкость не называлась) получили два обходчика, здоровью которых ничего не угрожает, гадость вместе с грунтом уже собрали и вывезли на специальный полигон для токсичных отходов…

— Ну и чего я должен делать? — недовольно заметил Игорь, — Ехать нюхать, и разбираться с недовольными местными жителями? Кстати, какая это могла быть жидкость?

— Да, ехать и нюхать! — пробурчал Швед, — с командировкой уже решено. А жидкость? Похоже, что груз был военный, с севера… Соображаешь?

— Постой, дай сообразить… Что у нас на севере? А на севере у нас космодром! А на космодроме у нас что? Правильно, ракеты! А ракеты у нас летают на чем? На топливе! А топливо у нас как называется? Гептил! А гептил у нас — очень редкостная высокотоксичная гадость, общаться с которой полагается только в костюмах химической защиты, именуемых в армии «химгандонами»… И такая гадость уже однажды проливалась на Ярославле-Главном в конце восьмидесятых… Кто-то уже тогда заработал инвалидность… В общем, ребята, вы решили меня извести? Вы меня куда посылаете?!

— А гражданский долг журналиста? — ехидно спросил Виктор, — А забота о наших читателях? Вообще, Игорь, если серьезно, никто тебя не заставляет там нюхать. Съезди, поговори с народом и — быстренько назад. Шеф сказал, что, скорее всего, ничего там особенного нет. Наши власти — не дураки, чтобы такую химическую бомбу оставлять. Не старые времена. По телеку сам губернатор выступал, говорил, что опасности нет…

— В 86-ом в Чернобыле ее сначала тоже не было, — проворчал Уфимцев, — Но, черт возьми, губернатор и его пресс-служба на всю страну сообщили, что последствия аварии устранены. Я сам слышал по ящику!

— Ты веришь ящику? — уточнил Швед.

— Исходя из твоей логики, и нам не нужно верить!

— Чтобы верили, нужно ехать. Поедешь?

— А куда я, на хрен, денусь… — проговорил Уфимцев, — Командировку я на один день выписываю, в Данилове и гостиницы-то нет…

Место, где произошла авария, долго искать не пришлось. Длинная дорожка из свежего речного песка между шпалами железнодорожной колеи тянулась с севера тонкой струной и обрывалась рядом с будкой обходчиков. Около кирпичного строеньица песка было больше: подтаявшая земля и даже снег вокруг на десятки квадратных метров покрывал светло-коричневая подушка. В нос бил резкий химический запах, словно здесь разбили десяток ящиков с бутылками растворителя.

Уфимцев обошел кругом избушку и почувствовал, как у него начала кружиться голова. Сделав над собой усилие, он подошел ко входной двери домика и, услышав за ней женские голоса, потянул скобу на себя.

В полутемной комнате с выкрашенными зеленой масляной краской стенами и лавками вдоль них сидели и о чем-то оживленно разговаривали несколько женщин в черных фуфайках, поверх которых были надеты яркие жилеты. Запах в комнате был в несколько раз сильнее, чем на улице. Чувствуя, как в голове застучали тысячи серебрянных молоточков, а уши стала закладывать ватой, Уфимцев произнес торопливо:

— Я — корреспондент областной газеты. Приехал по тревожному письму, присланному в редакцию из вашей организации. Кем-то из вас…

Женщины молча переглянулись.

— Ч-черт! — возмущенно выкрикнул журналист, — Как вы можете здесь работать!

— Сейчас стало пахнуть меньше, — ответила на распев одна из обходчиц, по-старще, сидевшая чуть в стороне от других, за обшарпанным столом, — А вообще-то привыкли… Пришлось привыкнуть: на улице холодно, греться ведь надо где-то…

— Мне хотелось бы с вами поговорить… — Уфимцев чувствовал, что он больше не может находиться в этом помещении, пропахшем химической смертью, — Может, выйдем на улицу?

— Отчего же не выйти? Пошли! Мы уже согрелись — ответила все та же обходчица, предварительно оглядев товарок, — Я вам все расскажу, но с условием: не надо нас называть. Начальство за это по головке не погладит…

Ситуация прояснилась быстро. Местные железнодорожники вместе с районной властью на место аварии пригнали снегоуборочный поезд, из бункеров которого на залитые гептилом пути высыпали несколько тонн песка, позаимствованного в ближайшем карьере. Потом грейдером того же поезда песок убрали и вывезли. Пресс-служба губернатора все сообщила правильно, если не обращать внимание на детали.

А детали заключались в том, что ковш грейдера, предназначенного для уборки снега с путей, был устроен так, что мог сгребать только тот песок, что был выше железнодорожных рельс. Его-то потом и благополучно собрали с помощью транспортера… Лежавший же на отравленной земле и пропитавшийся высотоксичным ракетным топливом, так и остался на месте. В компании с грунтом, который, естественно, тоже никуда не делся…

Вторая деталь состояла из того небольшого, но очень примечательного факта, что даже тот относительно чистый песок, что благополучно собрали на месте аварии, ни на какой специальный полигон не отвозили. Его кучи высыпали в пруд неподалеку от насыпи с двух километрах к югу от города.

Третья же заковыка была в том, что уже после официальной «ликвидации аварии» в больницу попали еще несколько дорожных рабочих, которые так и не смогли свыкнуться с ядовитым запахом в будке обходчиков и вокруг нее. Примечательно, что заболели мужчины, женщины же оказались более устойчивыми к ядам. Об этом с грустной улыбкой размышлял Уфимцев, пока по грязным улицам Данилова разыскивал здание местной власти.

«Вымираем потихоньку, — думал он, перепрыгивая через очередную лужу в асфальтовой выбоине, — Оказываемся менее приспособленными к мутациям. Как мамонты. Да здравствует победивший матриархат и вечная память героям, павшим на половом фронте!»

В здании районной администрации Игорь оценил преимущество небольших городков: все ее представители оказались на месте. И они, со смущением и после традиционных попыток свалить вину друг на друга, признали грустные и общеизвестные факты: аварию ликвидировали небрежно из-за отсутствия нужной техники, людей, а — главное, желания. Это, впрочем, не помещало бодро отчитаться перед областной властью, которая, как водится, не проверила выполнение работы. Она, как обычно, все трудности исполнения свалила «вниз», не испытывая желания помочь провинциалам, зато своевременно отрапортовала в Москву о своих героических деяниях по предотвращению крупной экологической аварии…

— Мы еще раз проверим ваш сигнал! — энергично произнес глава районной администрации на прощание, — И если он подтвердится, накажем недобросовестных исполнителей!

При этом он грозно взглянул на ссутулившегося начальника местной гражданской обороны. Не оставалось никаких сомнений, кто окажется «недобросовестным исполнителем».

«В общем, все нормально, — подумал Уфимцев, выходя из кабинета, — Стрелочника назначили, показательную порку проведут… Но они так и не смогли мне ответить, как будут собирать тот грязный песок и грунт. Надеюсь, что после моей статьи в Ярославле почешутся. Говаривают, наша газета — любимая у губернатора…»

… -Игорь! Уфимцев! — раздался мужской голос у него за спиной.

Журналист обернулся и увидел идущего к нему Володю Зенина, сорокалетнего местного жителя, корреспондента местной районки и одновременно — собкора их газеты.

— Вот так встреча! — произнес Игорь, пожимая коллеге руку, — А ты как здесь очутился?

— Давицин позвонил, сказал что ты к нам едешь. Попросил помочь. К электричке на вокзал я не успел, ну, думаю, ты все равно в местную администрацию пойдешь… Вот и подождал.

— Ты в курсе? — спросил Уфимцев.

— В общем, да… — погрустнел Зенин, — Но, понимаешь, мне полгода назад в городе новую квартиру дали, поэтому с нынешним главой мне ссориться как-то…

Он замялся.

— В общем, не с руки, — подсказал Уфимцев и подмигнул, — Да ладно, я все понимаю. Как раз для таких случаев и существуют корреспонденты из центральной редакции. Нам что, нам здесь не жить… Ты знаешь, куда песок со станции вывезли?

— Знаю, — ответил Зенин, — два километра от станции в сторону Ярославля.

Информация железнодорожников подтверждалась.

— А как туда добраться?

— Пехом. Это болото около насыпи, туда дорог нет. Только пешком по «железке» дойти можно.

— Болото говоришь… — задумчиво повторил Уфимцев, — А мне сказали, что пруд.

— Ну, это раньше речка была, — уточнил Зенин, — Когда насыпь делали, ее под дорогой в узкую трубу замкнули. Речка стала мелеть, заболачиваться…

— То есть на этом месте есть грунтовые воды, — пробормотал как бы про себя Уфимцев, — И вся токсичная гадость с песка уйдет под землю, а оттуда в водозаборы, на поля колхозные. В пищу. В общем, все, как обычно. Ладно, прогуляюсь до речки… Знаешь, что… — Игорь на секунду задумался, — В качестве моральной компенсации за прикрытие твоей задницы хочу попросить помочь свести с одним местным оригиналом…

«Без пяти четыре, — Уфимцев посмотрел на часы после беседы с космополитом художником, нарушавшим западные, некогда нерушимые границы бывшего Союза, рисовавшим в Германии и копившим деньги на рысаков для возрождения России, — У меня полтора часа: последняя электричка в Ярославль уходит пол-шестого. А нужно еще протопать по насыпи четыре километра в оба конца…»

Игорь твердо решил добраться на болота с песком и сделать снимки: после их публикации губернатор будет просто обязан приказать дезактивировать станцию уже по-настоящему. Бодрым шагом, решительно закинув далеко за спину черную сумку из кожзаменителя с фотоаппаратом и блокнотом, он шагнул на серый гравий железнодорожной насыпи.

Через первые двести метров выяснилось, что прогулки по ней — не самое приятное занятие. Камни выворачивались из-под ног, сбивали темп ходьбы. Узкая полоска между краем насыпи и рельсами порой сужалась и приходилось идти по самим путям. А уж в этом случае нужно было постоянно вертеть головой, шарахаться от любого гудка тепловоза и прыгать вниз, чтобы не оказаться без ног или головы.

Первый километр был пройден без особых приключений. Вдоль путей тянулись дачные участки даниловцев, насыпь была низкая, заросшая кустарником, поэтому загнанный в него двумя товарными составами корреспондент всего-то провалился в талые сугробы и промочил ноги до колен.

Это даже бодрило: по-настоящему интересный материал должен добываться в труде и лишениях. Как там в песне поется? «Сутки шагать, сутки не спать — ради нескольких строчек в газете!» Эту песню Уфимцев недолюбливал из-за ее излишнего пафоса, но на данный момент она подходила как нельзя лучше.

Речитатив песни, позволяющий держать темп ходьбы, сбился на втором километре пути. Кромка насыпи сузилась до одного шага взрослого человека. Высота насыпи увеличилась же на метра два. И по ней все чаще приходилось карабкаться вверх после того, как очередной локомотив загонял Уфимцева в болото, бесконечно тянувшееся вдоль железнодорожного полотна.

В ботинках противно хлюпало, сырые мокрые носки напоминали о неизбежной простуде, время до ухода последней электрички стремительно уходило. Несколько раз Игорь малодушно думал о том, что неплохо повернуть назад. Однако он останавливал себя одним, не менее разумным доводом: об этом следовало бы подумать раньше, а не сейчас, когда большая часть пути пройдена. Об обратной дороге размышлять не хотелось.

Солнце катилось к закату. Теплые весенные лучи спрятались. Сквозь кустарник и деревья леса, обступающего дорогу, пробивались красные полосы. Уфимцев шел по западной части насыпи, ее половина уже погрузилась в тень, и корреспондент уже застегнул на все пуговицы легкомысленно расстегнутую куртку. Игорь бы с удовольствием погрелся под последними лучами на восточной стороне, однако, по словам бригадирши обходчиц, песок вывалили как раз по пути его движения, и он боялся пропустить нужное место.

«Мудры ребята, — думал он о даниловских начальниках, — Песок собрали почти идеально чистый, поэтому какой смысл везти его на специальный полигон, платить за это деньги? Ни один прокурор не придерется. А что касается вонючих путей… Со временем запах подвыветрится. Да и вообще, когда шпалы «шанелью» пахли? И то, что работяги заработают непонятные болезни… Так через сколько лет они проявятся и проявятся ли вообще? Попробуй свяжи их с давнишней аварией, произошедшей на перегоне в начале девяностых… Мудры. Но у меня эта бомба взорвется!»

Уфимцев, несмотря на своей общее достаточно скептическое отношение к демократическим властям, губернатору, сменившего полтора года назад первого секретаря обкома партии, симпатизировал. Бывший рыбинский мебельщик запросто общался с журналистами, реагировал на их критические замечания в адрес власти, демонстрировал здравый смысл и не чурался народа. Да и в борьбе с областным Советом газета, в которой работал Игорь, поддерживала именно его. Поэтому Уфимцев надеялся, что неправильно информированный «губер» (как фамильярно, по свойски звали его в области), исправит положение, допущенное головотяпами на местах.

…Обходчицы не соврали.

Десятки тонн песка ровными бараханами почти засыпали чахлое болотце с сухими камышами. Игорь взобрался на них, отщелкал десяток кадров, затем вскарабкался на насыпь, чтобы сделать общий план.

И здесь он даже не услышал, а почувствовал правой щекой тугое движение холодного воздуха.

Позже, когда Игорь попытается проанализировать свое поведение, он придет к выводу, что действовал абсолютно инстинктивно, и что его мозг начал анализировать детали уже после происшедшего.

После того, как Уфимцев прыжком вымахнет с середины путей на откос, кубарем скатится с насыпи и провалится в талую воду.

Только после этого он будет осмысленно смотреть на мелькающие вагоны «ярославской» электрички, на которую он опоздал.

И которая едва не убила его, стрелой вылетев из-за ближайшего поворота.

До Данилова он добрался уже в синих весенних сумерках. Посидел в деревянном кресле на вокзале, шевеля пальцами в раскисших носках и тупо глядя на неизменную пальму в кадке. Поерзал, примеряясь к неизбежной ночевке. Понял, что заснуть в этом кресле можно только после того, как не поспишь сутки или выпьешь бутылку водки. После чего решительно встал и направился в сторону двери в табличкой «Дежурный по вокзалу».

…-Пассажирских не будет до утра. А что касается грузовых составов, то я не имею полномочий посадить вас на проходящий поезд!

Дежурный впервые видел живого журналиста, поэтому к представителю «четвертой власти» (по определению уважаемого и авторитетного — не то что, какой-то Горбачев! — первого президента России) испытывал определенный пиетет. Как к любой власти. К коей он себя так же причислял, и оттого считал, что должен помочь коллеге из той же сферы, хотя и из другого цеха.

— Поймите, у меня нет таких полномочий!

Растрепанный ветром и осунувшийся хмурый парень буркнул в ответ:

— А у кого они есть?

Дежурный с шумом выдохнул воздух, посмотрел в окно, подозвал корреспондента:

— Видите на третьем пути стоит грузовой? Через десять минут он идет в Москву. Без остановок идет. Если экипаж вас как-то сможет высадить в Ярославле, то… В общем, идите и договаривайтесь со старшим машинистом. Может, и возьмут…

Взяли.

Много позже, вспоминая, Уфимцев поймет атмосферу того времени, которое в двадцать первом веке назовут «лихими девяностыми».

Первые годы этого десятилетия станут сродни таким же романтическим, горячим и беспредельным годам гражданской войны начала двадцатого столетия. Сродни из-за общего духа надежды, веры в лучшую жизнь и справедливость новых правителей. Только потом будет расстрел Белого дома — новый Кронштадт 93-го. Жуткая в своей бессмысленности бойня в Чечне… Политический блеф новой власти в виде генерала Лебедя и подтасовка президентских выборов в 96-ом. Дефолт. И усталость, разочарование целого поколения, из прорвы вытащившего страну из новой разрухи. Поколения советских людей, не вошедших в формат нового века и оставшегося в понимании гламурных новых людей «лузерами».

Но это будет потом. А в апреле — го локомотив бежал на юг, в сторону Москвы. Люди, еще не успевшие озлобиться, и забыть братскую общность единого народа, привыкшего жить бедно, но гордо, помогали друг другу.

Просто так.

За красивые глаза.

Уфимцев стоял между машинистом и его помощником и зачарованно смотрел на нескончаемый калейдоскоп блестящих путей, огней семафоров и пролетающих станций. «Наш паровоз вперед лети, в коммуне остановка. Иного нет у нас пути…»

В Ярославле, на станции «Приволжье», что тянется вдоль длиннющих корпусов моторного завода, локомотив притормозит.

— Помни! — скажет на прощанье молодой помощник, — прыгай вперед, по движению! И ноги сгибай! Столб проехали! Давай!

Уфимцев прыгнет, забыв согнуть ноги, получив ощутимый удар по ступням, моментально отозвавшийся болью в паху. Пробежит пять метров вперед, едва не ткнувшись лицом в землю. И оценит точность железнодорожника, увидев впереди очередной столб — главную и смертельную опасность всех «прыгунов». Махнет на прощанье рукой, услышав гудок тепловоза.

Корреспонденция вышла в газете через два дня. Еще спустя неделю Игорь позвонил в Данилов справиться о реакции властей и узнал, что все осталось по-прежнему: пропитанный ракетным топливом грунт со станции не собрали, песок остался под насыпью, а обходчицы, как и прежде, греются в пропахшей химической смертью будочке.

Уфимцев сгоряча схватился на трубку телефона и набрал пресс-службу областной администрации, где его всегда привечали и поили чаем. Однако на этот раз ответила не личный пресс-секретарь губернатора Ирина, а кто-то из референтов.

«— Да, да — услышал он скучный голос на другом конце провода, — Мы читали вашу заметку. Однако, понимаете, она очень субъективна и не отражает настоящего положения вещей…»

«— Как не «отражает»! — едва не закричал Уфимцев в ответ, — Я же там был! Я лично все видел. Сам чуть не отравился!»

«— У нас совершенно другие данные. Впрочем… Мы их перепроверим. Спасибо. До свидания!»

— Ну, а ты чего ждал? — до сего момента тихо сидевший на своем месте Швед насмешливо посмотрел на раздосадованное лицо Игоря, — Что команда главы администрации после твоей заметки будет показывать, что они обгадились? Как же! Лучше сделать вид, что твоего материала просто не было. Стой! — Швед предостерегающе поднял руку, увидев, что Уфимцев с решительным видом выбирается из-за стола, — Ты куда?

— К Лехе! — Игорь мотнул головой в сторону кабинета главного редактора.

— Думаешь, он не предвидел такой результат?

— Тогда зачем я ездил? — Уфимцев растеряно остановился посередине комнаты.

— Чтобы продемонстрировать независимость нашей газеты. Показать, что и мы имеем свою точку зрения, а не питаемся только из официальной кормушки.

— И мы показали…

— И мы показали! — кивнул Швед.

— Прокукарекали…

— Прокукарекали!

— А дальше хоть не рассветай!

— Можно сказать и так… — сморщил Швед свой длинный нос.

— А я… Эту отраву хавал, по болоту ползал, от электричек увертывался… Блин, а люди, которые там…

— Это твоя работа, Игорь!

— Кукарекать.

— Ну зачем так трагично…

— Ничего, все нормально…

Уфимцев сгреб со стола листы черновика очередного материала, небрежно сунул их в верхний ящик стола, подхватил сумку и направился к выходу.

— Ты куда? — кинул ему в спину Швед.

Уфимцев не ответил.

В «Бристоле» было накурено — работал бармен Андрей, и по этой причине в полутемном баре тусовалась привычная компания. Она сразу приняла в свои ряды Игоря, и «Сленчев Бряг» горькими обжигающими комочками покатился в горло, рассасывая застрявший в груди горячий комок обиды.

— Чего-то тебя давно не было! А тебя тут вспоминали… — редактор студенческого альманаха Рязанцев наклонился к его уху и показал на вход.

Игорь поднял глаза от стакана и увидел у двери брюнетку Жанночку. Она улыбалась, глядя на него. Улыбалась несколько неуверенно, что на нее совсем было непохоже.

«Как нельзя кстати!» — подумал Уфимцев, швырнул в горло остатки бренди и пошел навстречу девушке, — «Как там говорил дон Румата? Будем веселиться, черт возьми! Будем веселиться!»

…Апрель подходил к концу. Снег сошел с крыши и поэтому капель уже не долбила жизнерадостно в пузырящуюся лужу. Солнце просто отражалось от нее, весело пускало зайчики в грязное окно редакционного полуподвала и резало глаза. Уфимцев щурился, тер похмельную голову, мечтал о обеденном перерыве с бутылкой пива и, как обычно, вполуха слушал привычно-надоедливое бухтение Шведа.

Телефон на соседнем столе зазвонил. Швед взял трубку и протянул ее Игорю:

— Тебя!

…-Уфимцев? Игорь? Это Седков говорит. Из управления транспортной милиции. Помнишь? Не передумал на Кавказ с нашими ехать? Тогда собирайся! Завтра-инструктаж. Выезжаем во вторник.

Уфимцев посмотрел на календарь. На нем значился понедельник.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Группа сопровождения

Глава шестнадцатая Дагестанский ветер

Все было очень похоже на армейский марш-бросок.

Стремительный инструктаж актовом зале. Группа сопровождения сидит на стульях в его середине. Офицеры, провожающие их — вдоль стен, по периметру комнаты. Больше всего говорит подполковник необъятных размеров, рассказывая на все лады, что в далекой республике в делать нельзя, а что можно. (И оказывается при этом, что «можно» только одно: бдительно нести службу, не забывая о высоком звании российского милиционера). Подполковник тучен, говорит отдуваясь, и поэтому его слова на фоне непрерывного посапывания кажутся всего лишь необходимым привеском мероприятия.

Генерал, единственный из присутствующих сидящий в президиуме, за столом на небольшой сцене, в свою очередь, краток. Сказал лишь, что группа сопровождения должна вернуться обратно в том же составе, что и сейчас.

От этой речи у Игоря по лопаткам протянуло сквозняком.

За стенами актового зала последовало короткое знакомство с четырьмя товарищами по группе: Вадимом, усатым капитаном из Архангельска; Саней, коренастым старшиной из Сыктывкара; и двумя сержантами — белобрысым усатым постовиком из Данилова, Володей и — совсем молодым, чернявым, в берете морской пехоты, Валерой из родного Ярославля. «В дороге познакомимся плотнее», — заметил старший группы, капитан, когда все пятеро вышли из управления и сгрудились на трамвайном кольце недалеко от вокзала Ярославль-Главный.

И они разбежались в разные стороны. Приезжие — по магазинам, докупать мелочи в дорогу, Игорь и Валера, которого журналист за глаза назвал «морпехом» — по домам.

Если быть точным, домой Игорь придет поздно. И изрядно навеселе. И тут же закроется в своей комнате, чтобы не встречаться с хмурым взглядом отца и — полным надежды взором матери, до последнего момента надеявшейся, что их непутевый сын откажется от очередной своей сумасшедшей затеи…

…А через несколько часов будет ночной проходящий на Москву, в который они станут грузиться на промозглой платформе. Необъятные сумки из плотной синей ткани, в которых лязгали консервы, каски, бронежилеты и упакованные в брезентовые чехлы автоматы АКСу, заволакивались в тамбур под удивленным взглядом проводницы: весной 93-го российская железная дорога еще не привыкла к отправкам на Кавказ…

Потом было отдельное купе, в котором молча сидели все пятеро, старавшиеся, как по команде, не дышать друг на друга…

В Москве на перроне их встретили двое офицеров из МВД. Пустая платформа и первые лучи солнца в прозрачном еще, не загазованном воздухе столицы. Короткие и крепкие рукопожатия, обмен фразами и — почти бегом к подъезду линейного отделения Ярославского вокзала, где их ждали машины.

Уже позже отправки в Чечню перестанут быть делом секретным. Милицейские отряды станут провожать на Кавказ под оркестр и отчеты прессы, на слезы провожающих и на радость разведке сепаратистов. Но это будет позже, когда война на юге России растечется на десятилетия и станет делом привычным и обычным. В 1993-м из Северного УВД на транспорте группу сопровождения отправляли как на секретную операцию.

…Пара «жигулей» пятой модели пронеслась по непроснувшейся столице в Домодедово. Стремительная регистрация билетов без досмотра груза, нырок к трапу через спецвход аэропорта. Засовывание сумок с оружием под ноги под любопытными взглядами пассажиров…

…- Ну, вот теперь можно и расслабиться, — довольно проговорил Валера — морпех, довольно вытягивающий ноги из кресла напротив через проход.

Уфимцев кивнул: шум двигателей и синтетическая белизна салона Ту — успокаивала.

Игорь не боялся летать. Возможно, сыграло то обстоятельство, что к самолетам он привык с раннего детства. Его родной город, расположенный в предгорьях Урала, на две тысячи километров отстоял от родины матери в Ивановской области. Это было двое суток пути поездом. И родители решили, что это бесчеловечно — везти четырехлетнего ребенка двое суток в продуваемых купе.

Вместо этого они загрузили его на два с лишним часа в четырехмоторный Як-40. В самолетик с куцым салоном, узеньким проходом и маленькими креслицами, в которых мог уютно чувствовать лишь четырехлетний мальчишка, сразу же влюбившийся в тяжелые алюминиевые замки на ремнях безопасности. Ими можно было «солидно» щелкать во время полета. Более того, они принадлежали другому миру, они были НАСТОЯЩИМИ. Ради этого всего, ради полета в НАСТОЯЩЕМ самолете можно было пережить даже воздушные ямы, в которых то и дело проваливался ЯК.

От них пронзительно болели уши. И не спасали дурацкие «аэрофлотовские» «сосалки» в липких сине-бордовых фантиках с расплывчатым контуром самолета, которые виртуозно разносили на маленьких подносиках тетеньки-стюардессы. Ради полета можно было простить и холодный «отстойник» для пассажиров с асфальтированным почему-то полом, без кресел и лавок, где он не по часу просиживал с родителями на чемоданах в ожидании «погоды» над затянутым пургою аэропортом.

За самолет можно было простить все.

И он вспоминал, с какой жадностью тянул за рукав отца, едва в запыленном троллейбусном окне на секунду мелькал малюсенький задний дворик мастерских авиационного института, в котором стоял, хищно вытянув комариный нос СУ-15. А как Игорь завидовал Сашке с пятого этажа из четвертого подъезда, у которого на полировке телевизора «Чайка» стояла НАСТОЯЩАЯ модель белого вертолета Ми-6, подаренная ему отцом-летчиком, летавшим где-то за Полярным кругом…

Может, ему нужно было стать летчиком? Уже позже он узнает, что в авиаторы берут только со стопроцентным зрением, и его две диоптрии правого глаза, не дотягивающего до «единицы», закроют детскую мечту. Но он до десятого класса будет бегать на все авиационные праздники, полной грудью вдыхая ни с чем не сравнимый запах керосина и горячего алюминия обшивки. На всю жизнь Уфимцев так и не научится боятся высоты и втянет в кровь будоражащий нервы креозотовый запах дальних поездов и продуваемые всеми ветрами взлетно-посадочные полосы таких же далеких аэропортов.

Может, поэтому его все время тянет куда-то?

Полтора часа полета пронеслись мгновенно. И когда «тушка» сделала крутой вираж, снижаясь и заходя на глиссаду, Уфимцев перегнулся через колени капитана Вадима, сидящего рядом, и завис над иллюминатором. Упираясь лбом в холодное, толстое и выпуклое стекло, продернутое седой паутиной изморози, он успел рассмотреть сквозь пелену облаков черноту Кавказских гор и свинцовую кромку Черного моря. Горы оказались не такими уж красивыми, какими он их себе представлял, да и море не внушало романтических чувств. Далее где-то сбоку мелькнуло большое серое пятно большого города. Самолет вновь сделал вираж и неприглядную картинку под крылом заволокло пухлой ватой облаков.

На земле было не лучше.

Придавленный низким серым небом аэропорт, затыкающий рот, рвущий одежду ветер и никаких признаков человеческого жилья. Бабий отчаянный крик у трапа: толпа женщин в черном встречала ящик гроба, спускаемый из багажного отделения самолета. Вопли на гортанном языке уроженцев гор были понятны без перевода. Как понятны похоронные причитания матерей и сестер всего мира: «На кого ты нас покинул?!»

«Еще один джигит не поймал свою московскую птицу счастья», — мелькнуло в голове Уфимцева.

Небольшое бетонное здание аэровокзала. В нем — мрачное отделение местной транспортной милиции, обитое коричневым пластиком. У телефона дежурного сидел с красными от недосыпа глазами и осипшим голосом тучный усатый майор-аварец. Он посмотрел на прилетевшую группу сопровождения из России с нескрываемым раздражением:

— Какой тебе Махачкала, а? — хрипит майор старшему группы, капитану Вадиму, — До Махачкала еще ехат и ехат. А ехат не начем. Вон, — майор тычет короткопалой, густо заросшей черной шестью рукой в сторону небольшого коридорчика, где в узких креслицах, позаимствованных явно из зала ожидания, со скучающими физиономиями сидят четверо русских милиционеров в такой же синей полевой форме МВД, — эти из Воронежа уже десять часов сидят. И вы сидите! Нэту автобуса, понимаешь, бляха-муха! И вообще сейчас не до вас, понимаешь? В Хасавюрте, в райотделе бандиты всю оружейку взяли. Пятнадцать «пээмов», десять автоматов, три тысячи патронов! Как взяли? Всэ на обед ушли, один помощник дежурного остался. Вошли, пушки наставили — и все! Нэт, не убили. Мы же на Кавказе. Про кровную месть слышал? Пока боятся стрелять. А как долго будэт это пока… В общем, сидите, ждите!

Автобус приехал часа через четыре. Майор все-таки сумел убедить свое начальство, что десяток вооруженных русских ментов, бродящих по залу аэропорта под недовольными и подозрительными взглядами местных пассажиров, явно не добавляют спокойствия в общую нервозную обстановку вокруг.

— Понимаэтэ, — втолковывал он, — Сейчас всэ свихнулись на оружии. Всэ стволы хотят. Такие, как у вас, — последовал кивок на автомат АКСу-74, висевший стволом вниз под правой рукой капитана, — Дураков у нас — немеряно. Я бы не хотел, чтобы они еще на аэропорт напали! Да и национальный вопрос… Э-э, как тебе объяснить? В общем, наши здесь не все в восторге, что мы свои проблемы с помощью масквичей решаем.

— Мы не москвичи, — заметил стоявший рядом Уфимцев.

— Да какая разница! Около Масквы живете — значит, масквичи.

…Видавший виды микроавтобус на базе грузовика ГАЗ-51, с рычагом для механического открывания единственной двери, торчащим под правой рукой водителя, на родном брате которого Игорь ездил еще в раннем пионерском детстве, все катился и катился, демонстрируя пассажирам далеко не курортные пейзажи. Серая невзрачная долина, придавленная тяжелым небом и подпертая с одной стороны горами, а с другой — туманной дымкой, с рядом унылых коттеджей вдоль дороги, оказалась историческим Дербентом. Самого города милиционеры так и не увидели, объехав его стороной и удовольствовавшись рассказом водителя, что в нем есть древняя крепость, а облупленные двухэтажные коттеджи с заколоченными щитами окнами, стоящие вдоль дороги — бывший санаторий, в котором сейчас расположились пограничники, выведенные из Азербайджана после распада Союза.

Затем появились унылые обшарпанные серые пятиэтажки, оказавшиеся одним из микрорайонов столицы Дагестана. С центром города гости республики в тот день тоже не познакомились, оказавшись сначала на узких привокзальных улочках, затем — в холодных номерах гостиницы «Приморской». Спустя несколько лет, просматривая в который раз первый советский фильм-катастрофу «Экипаж», Уфимцев в сцене встречи у моря положительного папы и стервы-мамы увидит за их спиной знакомый силуэт с козырьком крыши и сплошной лоджией на верхнем этаже.

Гостиница, как ей и полагалось из названия, находилась у моря. Пляжа на берегу не было, зато вдоль него тянулись унылые корпуса складов и железнодорожные рельсы сортировочной станции. Понять логику архитекторов, возводивших в таком месте приют для туристов, при всем желании понять было невозможно.

Ветер с Каспия вовсю гонял густо замусоренную свинцовую волну, раскачивал флотилию катеров и моторных лодок, ошвартованных у ржавых пирсов, завихрял тучи пыли, замешанные на лохмотьях газет, окурков и обрывках целлофановых пакетов. Складывалось впечатление, что дворники в этом приморском городе с крутыми улочками и серыми домами вымерли как класс вместе со смертью великой державы. Впрочем, Игорь и раньше, на примере Москвы образца 1991 года, успел убедиться, что первым признаком бардака в стране является неубираемый мусор на улицах и катастрофически разрастающиеся помойки…

Ветер насквозь продувал обшарпанную «Приморскую». Уфимцев, глядя сквозь окно в холодном номере на мрачный пейзаж, мысленно ругал себя за излишнее оптимистическое отношение к жизни, подтолкнувшее его взять плавки с собой на этот, с позволения сказать, «курорт».

Гостиница была совершенно пустой. Если, конечно, не считать табора таджикских цыган, галдящей толпой осаждавшего администратора — тетку с высокой, травленой пергидролем, прической, тоскливо взиравшую на них из-за высокой стойки. Тетка откровенно обрадовалась появлению милиционеров (при их виде табор куда-то стремительно рассосался), и на радостях даже дала распоряжение разогреть титан, дабы гости могли принять душ.

Уфимцев ежился под чуть теплой водичкой в ледяной душевой и утешал себя фразой капитана Вадима, моющегося в соседней кабинке: «Лучше так, чем никак!»

…Сержанты уже успели разложить на застеленном газетой столе горы свежей редиски, зелени и водрузить над всем этим южным великолепием пару купленных в ближайшем ларьке бутылок коньяка «Дербент», как на пороге появился Вадим:

— Сворачиваемся! — махнул он рукой, — Усиление обявили. Будем сегодня до утра на железнодорожном вокзале дежурить, — Игорь, — обратился капитан к журналисту, — Тебе, естественно, на вокзал переться не обязательно.

— А что я здесь буду делать в одиночку? — уточнил Уфимцев, — Поболтаюсь лучше с вами.

— Лады, — мотнул головой Вадим, похлопал по карманам своей форменной куртки и протянул корреспонденту белый пластиковый цилиндр с малиновым колпачком, — На вот возьми «черемуху» на всякий случай. Оружие тебе не полагается, так хоть этим… На вот еще… Не порежешь, так попугаешь!

И в карман джинсовой куртки Игоря перекочевал китайский нож с выкидным лезвием.

— «Броник» возьмешь? — решивший оснастить корреспондента всем чем можно и чем нельзя, капитан кивнул на койку, на которой лежал легкий милицейский бронежилет, — Под куртку!

— На кой ляд он мне нужен! — усмехнулся Уфимцев, — только от ножа и спасает. Ты мне еще до кучи каску на голову предложи надеть. Тогда уже точно все бандиты с вокзала разбегутся при виде такого чучела.

Город был погружен в непроглядную южную ночь, лишь на перекрестках пробиваемую желтыми слабыми огоньками лампочек, болтающихся на одиноких покосившихся столбах. Вокзал же, как и полагалось, источал потоки света, льющегося на привокзальную площадь из широких окон.

Напротив главного его входа возвышалась монументальная фигура пожилого джигита в папахе и бурке, восседавшего на таком же монументальном скакуне. Впрочем, освещения хватало только на коня и бурку, голова же легендарного Махача, в честь которого и был назван город, тонула в темноте.

Вокзал, несмотря на поздний час, бурлил. На перроне потомки Махача, одетые в интернациональные вьетнамкие спортивные костюмы и кожаные куртки, бодро брали штурмом поезд Махачкала-Астрахань. Провожавшие кунаки энергично запихивали своего земляка через разбитое окно уже запертого тамбура. По соседству, не обращая внимания на предупреждающие окрики осатаневших проводниц и уже тронувшийся поезд, другая компания джигитов заволакивала вовнутрь сумки с барахлом.

За всей этой энергичной кавказской жизнью с невозмутимым кавказским спокойствием наблюдал местный милицейский патруль.

— Салам, — старший патруля с погонами сержанта протянул руку Вадиму, — Мне сказали, что будете нам помогать. Это хорошо. Стойте здесь и ни во что не вмешивайтесь. Если что — мы сами порядок будем наводить.

— Что-то не видно здесь порядка, — скептически пробурчал капитан.

— Э-э, — разве это беспорядок? — возразил сержант, — Это — нормально.

В это время уже подбирающийся к выходной стрелке поезд конвульсивно дернулся и застыл. Пронзительно завизжали тормоза.

— Эх, бляха, опять кто-то стоп-кран сорвал! — воскликнул дагестанец, и повернулся к своим, — За мной! А вы, — притормозил он на секунду, — говорю вам, стойте и ни во что не вмешивайтесь!

И патруль дагестанцев резвой рысью помчался в голову застывшего поезда.

Прошел час. За это время пассажирский поезд был отправлен вопреки давно сорванному расписанию, и вокзал опустел. Вдоль касс в зале лениво и неприкаянно бродил русский милицейский патруль. Дагестанские коллеги с таким же служебным рвением утюжили платформу.

— Игорь, — окликнул журналиста Вадим, — тебе не надоело? До утра здесь будешь болтаться? Послушайся совета — иди в гостиницу, пока не поздно. Дорогу до гостиницы запомнил?

Уфимцев глянул на часы: было половина девятого вечера. Перспектива болтаться по пустому вокзалу до утра его радовала все меньше.

— Ладно, — махнул рукой он, — я пошел.

Круг света, опоясывающий вокзал, кончился как-то сразу. И ветер стал более ожесточенным, ночь непрогляднее, а тени от мотающихся фонарей бросились напоминать абреков в бурках с длинными кинжалами. Уфимцев сжал в карманах своей джинсовой куртки правой рукой гладкий пенал слезоточивого газа «черемуха», а левой — рукоятку ножа, стиснул зубы и шагнул в темень.

Правда, метров через сто темнота вокруг стала ощущаться неким обволакивающим безопасным покрывалом. Игорь понял, что мрак на улице служит ему добрую службу, скрывая от людей. А ветер заглушает звук его шагов. Он вышел на середину проезжей части, подальше от черных провалов переулков и двинулся навстречу фонарю, одиноко мотающемуся на перекрестке.

Перекресток представлял на Уфимцева большую опасность, чем вся эта черная узкая улица: на нем он был как на ладони. Журналист до рези в глазах всматривался вперед, боясь пропустить малейшее лишнее движение в маете света. Нервозности добавляли глухие удары, долетавшие из темноты: в городе кто-то целенаправленно лупил из дробовика.

Игорь скорее почувствовал чем увидел, как вдоль забора скользнула тень. Она, как и Уфимцев, казалась крайне заинтересованной, чтобы не попасть в круг желтого цвета фонаря. Мелькнула и — пропала. Ее можно было принять за кошку, если бы не длинный ломаный силуэт, на мгновение отпечатавшийся на ближайшем заборе.

Игорь остановился. Тени больше не было. Не было и желания идти вперед. Уфимцев беспомощно оглянулся назад, во тьму длинной улицы, которую он только что одолел, и понял: вернуться в свет и безопасность вокзала он, конечно, сможет. Вот только каким взглядом на него будут смотреть ребята, ЕГО ребята… Уфимцев сдернул колпачок с баллончика со слезоточивым газом, еще раз ощупал нож в левом кармане куртки и, упрямо нагнув голову, двинулся вперед.

Интуиция его не подвела. Игорь едва успел пройти освещенный перекресток, как из ближайшего проулка на него выметнулась вихлястая фигура. Между ними было около пяти метров, поэтому Уфимцев, остановившись, стал просто ждать.

Человек был один и это внушало оптимизм. Однако проулок, из которого он вышел, был глубокий и темный, и о том, сколько в нем могло прятаться людей, думать не хотелось.

Уфимцев положил большой палец на кнопку спуска баллончика и просто молча ждал. У того, кто шел к нему навстречу, нервы оказались хуже.

— Эй, братан, — с кавказским акцентом окликнул он журналиста, — сигареты есть?

«Блин, везде одно и то же, — промелькнуло в голове Уфимцева, — могли бы что-нибудь поостроумнее придумать. С местным колоритом… Э-э, да он пьяный! Эк его мотыляет!»

«Братан», одетый в желтую дерматиновую, под кожу, куртку, черные вьетнамские «треники» с двумя оранжевыми полосами и белые разбитые кроссовки, стоял в метре от Игоря и едва покачивался. Уфимцев едва сдержался, чтобы не окатить его «черемухой», но остановился, поразмыслив, что сделать это всегда успеет.

— Не курю, — как можно сдержаннее ответил он.

— Да? — обтреханный, ростом ниже среднего, худой мужик лет тридцати хитро, как это удается только пьяным (считающим себя верхом проницательности), усмехнулся, — А за базар ответишь?

— За то, что не курю? — уточнил Игорь и ласково погладил большим пальцем баллончик, по-прежнему спрятанный в кармане.

«Так, все идет к тому, что придется его травить, — подумал, — Блин, говорят, что на некоторых пьяных газ не действует… Вот заодно и проверим!

И Уфимцев почувствовал острое и неприличное желание окатить этого выпивоху слезоточивым газом. Просто так, ради спортивного и совершенно безнаказанного интереса. Он с трудом погасил где-то в районе диафрагмы веселое и бесшабашное чувство и успел подумать: «Наверное, у шпаны такие же ощущения!»

Но он тянул время. Ему казалось, что еще рано, что еще мужик не зарвался, что, в конце концов, не совсем правильно ему, трезвому, в друг ни с того ни с сего, гасить этого бухого сморчка.

— Ага, — кивнул головой «сморчок», — Так за базар ответишь?

При этом он был совершенно серьезным, явно не понимая, какую галиматью сейчас несет. Это было частью его жизни, другой он явно никогда не видел.

— Отвечу, — кивнул головой Уфимцев.

«Когда же травить — сейчас?»

Странно, но ответ приблатненного удовлетворил. Но не успокоил. Он продолжал исполнять ритуал двух дворовых псов, вдруг встретившихся на «ничейном» перекрестке.

— А перед братвой моей ответишь?

— Отвечу, — твердо решивший «гасить» мужика при первом его резвом движении, уверенно «задрал лапу» журналист, — А перед моей ответишь?

— А чо у тебя за братва? — «повел хвостом» конкурент.

— Нормальная братва. Вон на вокзале сидит. С «пушками».

— Мда?… — озадаченно буркнул мужичок, — Жалко, что ты не куришь…

После этого он сгинул в проулке, словно и не было.

До гостиницы Уфимцев добрался без дальнейших происшествий.

Глава семнадцатая Первая раздача

Утром следующего дня в гостиницу завалилась усталая группа сопровождения.

— Было чего? — Уфимцев, приподнявшись на локте, едва высунул нос из-под одеяла в холодном номере.

— Нет, — устало ответил расстилавший соседнюю кровать Вадим, — Служба как служба. Сегодня днем отсыпаемся, с вечера уходим на маршрут. Поезд Махачкала-Москва. Фирменный. За это надо тебе «спасибо» сказать. Местные решили прессе дерьмо не показывать. А то засунули бы во вчерашний «астраханский», как коллег с Приволжского УВДт. Клоповник еще тот. Да ты сам вчера его видел…

После этих слов капитан уткнулся лицом в подушку.

…Поезд действительно был фирменным, столичным. Чистые дорожки в купейных вагонах, целые, свежевымытые стекла на окнах. Чистые стены, выспавшиеся проводницы, одетые в отутюженную форму с русскими лицами. И — нескрываемая радость на них:

— Ребята, вы нас охранять будете? Ну, слава Богу! А то мы тут намаялись…

На перроне группу сопровождения встречал отглаженный, облаченный в китель с белой рубашкой и погонами старшего лейтенанта, дагестанец.

— Салам алейкум! — практически без акцента произнес он и протянул руку, — Меня зовут Магомед. По-вашему можно Миша, можно Мага. Кому как нравится. Вместе с вами поеду. В случае чего, буду проблемы с местным населением разруливать. Вы же наших порядков не знаете. Тут до вас на этом поезде московская группа ездила. Начудили… До сих пор матери детей московским ОМОНом детей пугают.

— Это плохо? — спросил Уфимцев.

— Для вас — хорошо. Меньше будут качать права. А вот для нас… Нам здесь, ребята, еще жить.

Расположившись в штабном вагоне, в купе по соседству с бригадиром поезда, четверо милиционеров и журналист слушали короткий инструктаж своего местного коллеги.

— Самая большая сейчас проблема, — рассказывал Магомед, — Это Чечня. Поезда, которые идут через нее, грабят постоянно. Грабят тремя способами. Первый, для мелких шаек, — это когда под видом пассажиров бандиты садятся в поезд и ждут длинного пустынного перегона. После чего достают из сумок автоматы и говорят: «Надо платить таможенный сбор для проезда через суверенную республику Ичкерия!» Местных жителей грабят нещадно, но физически не трогают. Если, конечно, сопротивляться кто-нибудь не будет. С русскими пассажирами хуже: баб насилуют и угоняют в рабство, мужиков чаще всего убивают. Тут на прошлой неделе таким образом всю семью вырезали. До этого солдат в отпуск поехал. В форме… В общем, голову так и не нашли. Эти банды самые отмороженные, но и малочисленные. Ограбят пару вагонов, рвут стоп-кран и смываются. Если поезд сопровождается милицией, сидят тихо, в открытый бой не лезут.

Второй способ вы в кино про белых видели. Банда тормозит состав где-нибудь в степи и потрошит весь поезд. С этими нужно будет воевать. Но, как правило, недолго. Пару магазинов выпустил, они поймут, что поезд под охраной, тоже стрельнут для очистки совести, и ноги делают. Они же бандиты, а не солдаты. А какой уважающий себя бандит из-за сумки с барахлом под пули полезет?!

Есть третий вариант. Это ребята из чеченской транспортой полиции. Сейчас Дудаев хочет показать, что он, типа, цивилизованный правитель и ситуацию в Ичкерии контролирует. Поэтому он для сопровождения наших, российских, поездов, своих полицейских направляет. Садятся они на границе с Дагестаном, в Хасавюрте. Чаще — в Гудермесе…

— Что за публика? — уточнил старший группы.

— Разная, — ответил старлей, — Бывшие милиционеры, бездельники всякие, а то и обычные уголовники. С этими нужно ухо держать востро. Сами погут поезд ограбить, если он без сопровождения идет, но на открытый конфликт не лезут, держат себя как коллеги с коллегами. Но… У них с оружием хреново. В основном АКМы. А сейчас в Чечне на «черном» грозненском рынке «пээмы» и такие как у вас, — Магомед показал глазами на укороченный автомат, — стволы очень ценятся. Так что могут из-за ствола и заколбасить…

— Спасибо за наводочку, — пробурчал Вадим.

В теплом светлом купе мягко плескался в граненых стаканах свежий чай, темнота за окном убаюкивала, вагон мягко постукивал на стыках рельс. В этой привычной обстановке Игорю не хотелось думать, что рельсы эти проложены по горячей кавказской земле, и поезд этот мчится не просто «от станции А до станции Б» где-то в глубине России, а через смутное военное время постсоветского пространства, когда одна страна уже перестала существовать, а другую еще предстояло построить. Подтверждением этому служила непроглядная ночь за стенами вагона: ни фонарей полустанков, ни разноцветных фонарей семафоров. Дорога была прямая, как рельс, в одну сторону и без отводных путей.

— Хватит лясы точить! — Вадим резким движением отодвинул дверь купе и подхватил автомат, — Пошли по поезду пройдем, чтобы народ знал: поезд охраняется.

— Не только народ, но и наводчики тоже, — добавил Мага.

Игорь одернул под джинсовой курткой бронежилет с металлической пластиной напротив сердца, всученный ему с грехом пополам капитаном, и выбрал себе место в середине группы. Место ему тоже заранее подготовил Вадим. Тут журналист не протестовал: понты и героизм заканчивались — начиналась будничная работа.

Хасавюрт проскочили без приключений.

Мага в облюбованном группой сопровождения купе отхлебнул из стакана уже остывший чай и оглядел всех:

— Скоро Гудермес! Поезд стоит всего пять минут, и нужно держать ухо востро: как бы чеченцы к вагону бомбу не прицепили. Уже бывали случаи. А вообще… — он улыбнулся, — Здесь дубленки очень дешевые: шкуры бараньи свои, скорняки тоже, женщины рукодельничают так, что от заморских турецких не отличишь. А цена — в десять раз дешевле! Правда, поезд мало стоит, могут фуфло подсунуть — не разглядишь!

Уфимцев вспомнил стихийный рынок на платформе ярославского северного городка Данилов и кивнул головой:

— В России такое тоже бывает!

Пронзительно завизжали тормоза. Милиционеры, столпившиеся в тамбуре, подталкивая друг друга, скатились на перрон.

— Рассредоточиться вдоль вагонов! — приказал капитан, — К поезду никого не подпускать! — он повернулся к журналисту, — держись рядом, ежели что…

«Ежели что» оказалось двумя женщинами с дубленками в руках и еще несколькими пацанами, с ходу предложившими купить пакеты с одноразовой китайской лапшой и газировкой «Буратино».

— Спасибо, не нужно! — отмахнулся Вадим и пробурчал себе под нос: «Еще отравят чем-нибудь, кооператоры сопливые!»

Поезд тронулся. Игорь, стоя на тамбурной площадке около открытой двери и рассматривая чистенький, недавно побеленный вокзальчик Гудермеса, не мог представить, что пройдет меньше двух лет, и на этом месте останутся только коптящие развалины.

После того, как поезд миновал выходную стрелку, группа сделала еще один проход вдоль состава.

Уфимцев не успел ничего понять, как оказался в самом конце милицейской цепочки. Шедший за ним Володя-даниловец, повинуясь знаку капитана, отпихнул журналиста и оказался вместе со своими товарищами перед полураскрытыми дверьми купе. При этом автоматы товарищей, все как один, смотрели вовнутрь.

Краем глаза Игорь успел заметить лениво расположившегося на верхней полке небритого мужчину в начинающем уже набивать оскомину синтетическом спортивном костюме. Около головы пассажира расположился АКМ с отпиленным прикладом. Уфимцев готов был поспорить: час назад они проходили мимо этого купе, и на полке никого не было.

— Ваши документы! — жестяным голосом скомандовал капитан.

Чеченец, по-прежнему не стирая с лица ленивую улыбку, медленно и аккуратно, двумя пальцами вытащил из кармана спортивной куртки зеленое удостоверение.

— Спокойно, ребята, — проговорил он, глядя в автоматные стволы, целящиеся ему голову, при этом улыбка все больше становилась похожа на искусственную маску греческой трагедии, — Я полицейский! Транспорная полиция республики Ичкерия. Там и разрешение на ношение оружия есть.

— А мне наплевать на твое разрешение, — кинул капитан, — Каким образом ты здесь оказался? Этот поезд — территория Российской Федерации!

— Поезд-то, конечно, да, — ответил чеченский полицейский, — Но земля-то ичкерийская! Ладно-ладно, ребята! — он примиряюще развел руки, — Не будем ссориться! У меня приказ охранять поезд от бандитов! У меня еще люди в вагоне-ресторане, у всех документы в порядке. Одно дело делаем! Не будем ссориться!

— Капитан! — потянул за рукав Вадима Магомед, — Это сейчас обычная практика. Не будем нагнетать. Пусть сидит.

— Ладно, — повернулся к своим подчиненным старший группы, — Пойдем в вагон-ресторан, посмотрим, что там за публика сидит. Валера, — он обратился к Морпеху, — запомнил вагон и купе? Через полчаса возьмешь с собой Володьку (он кивнул даниловцу), проверишь этого «полицая». Понял?

Морпех кивнул, при этом энергично поправив автомат на плече:

— Не уйдет!

— Уже ушли, — зло бросил капитан, — Посадку их в поезд мы прозевали! Ведь кто-то же их с обратной стороны тамбура впустил!

— Пока ребята! — поднял руку на прощанье полицейский, при этом улыбка у него опять стала искренне-ленивой.

Улыбка напоминала гримасу: скошенный в сторону накрашенный помадой рот, над ним — остекленевшие от страха глаза. Весь этот набор принадлежал буфетчице вагона-ресторана.

— Они там, ребята… — женщина показала рукой за штору, прикрывавшую вход в основной салон.

— Как они здесь оказались? — резко спросил капитан.

— Постучали, я открыла…

— Какого хрена открыла? — грубо кинул Морпех, — Вас же предупреждали: на остановке тамбуры держать на замке!

— Они гранату показали, сказали, что… — буфетчица задохнулась.

— Вот из-за таких как вы, в случае чего, мы в спину и получаем! — зло бросил Вадим, — Ладно, успокойтесь! Что они делают?

— Чай пьют…

Они действительно пили чай. Трое чеченцев в различном возрастном наборе: младшему чуть больше двадцати, среднему — за тридцать, старший, одетый в форменный китель и брюки совесткой милиции с погонами старшины, уже подходит в сорокапятилетнему возрасту.

Впрочем, при кавказской небритости двухдневной давности любой постареет на десять лет. А небриты были все трое.

— Капитан Демин! — Вадим бросил руку к козырьку кепи, — МВД Российской Федерации. Этот поезд охраняется группой сопровождения транспортной милиции. Кто вы такие и что вы здесь делаете?

При этом он старательно не смотрел на висевшие на спинках диванов АКМы со отпиленными прикладами. Достачно было того, что вооруженный квартет, сгрудившийся у него за спиной, глядел на них вовсю. За спинами милиционеров скучал Уфимцев.

— Э, коллега, ты садись! — старшина похлопал по дивану рядом с собой, — Мы тоже полицейские, одно дело делаем. Охраняем. Ты не беспокойся, пока мы здесь, на земле Ичкерии никто вас не тронет!

— А я и не беспокоюсь, — процедил Демин, — Ты мне лучше скажи, старшина, каким образом вы в вагон попали?

— У каждого есть маленькие секреты, — расплылся в улыбке полицейский, Садитесь, ребята, покушайте с нами хлеб-соль…

— Твой «маленький секрет» гранатой называется? — не сдавался капитан.

— Какая граната, командир? — вмешался в разговор чеченец среднего возраста, — Это ты у ней спросил?

Он кивнул в сторону бледной буфетчицы, замершей за стойкой бара.

— Женщина напутать могла! — усмехнулся он, — Какая граната?

Полицейский взял со стола плоскую темную фляжку, протянул ее в сторону капитана.

— Вот что я ей показал, — теперь он улыбался во весь рот, — Я попить попросил, чаю. Понимаешь? Не веришь? Ладно!

— Ты не беспокойся, — оборвал словоохотливого коллегу старшина, — Мы на границе в Осетией сойдем. Через два часа. А сейчас чаю попьем, в гости к вам в купе зайдем. Приглашаешь?

…-Капитан, — вполголоса проговорил Мага, повернув на себя Вадима, — Пусть сидят. При нас грабить не будут. А мы еще зайдем сюда проверить…

— А ты откуда знаешь, где мы расположились? — спросил Демин поверх фуражки невысокого старшего лейтенанта.

— Я в транспортной милиции пятнадцать лет отслужил, — улыбнулся страшина, — Сам всегда ездил в бригадирском купе!

…Опять бригадирское купе. Но в нем не осталось недавней безмятежности, пусть относительной, но все же безмятежности. Сыктывкарский Володя с автоматом наперевес дежурит в коридоре вагона. Валерка-Морпех, вогнав патрон в патронник своего АКСу, качается в такт поезда в тамбуре.

— Ты, капитан, не дергайся, — говорит Магомед, — Это обычное дело. Проедут и сойдут. Главное — не дергаться…

— Вадим, — обращается к Демину Уфимцев, — ты бы мне хотя бы пистолет дал. А то…

Капитан вытаскивает «макаров» из кобуры, щелчком затвора загоняет патрон в патронник, ставит на предохранитель и под внимательным взглядом журналиста прячет оружие обратно.

— Успеешь получить, если что, — негромко отвечает он.

— Получить что? — через силу улыбается Игорь, — Ты на что намекаешь?

— Пистолет! — Демин юморить не склонен.

В коридоре хлопнула дверь. Зазвучали мужские голоса. Троица полицейских втиснулась в купе. Вслед за ней, словно невзначай, втолкнулся Володя Сыктывкарский. Забился в уголок у входа, недвусмысленно выдвинув вперед из-под руки автоматный ствол. Все, теперь чеченская группа сопровождения блокирована надежно: зажата плечами соседей и находится под прицелом.

Впрочем, чеченские полицейские этого словно не замечают: небрежно засунули за спины свои обшарпанные армейские «калашниковы», вытянули, насколько это возможно, ноги, и намерены вести светскую беседу.

— Вы откуда ребята? — первым начинает небритый среднего возраста и тут же представляется:

— Ваха!

— Из России, — неприветливо отвечает Саня Даниловский.

— Это понятно! — чеченец смеется, демонстрируя крепкие белоснежные зубы, — Это понятно, что не из Турции! Откуда?

— Допустим, из Ярославля, — бросает архангелогородец Демин.

— Серьезно? — оживляется самый молодой, — Я в армии служил в Ярославле. Знаешь, в центре казармы такие были, на крепость похожие? Мотострелковый полк.

— Ну, есть такие, — включается в разговор Игорь, — Полк расформировали, там сейчас молодежный центр.

— Красивый город, — мечтательно замечает молодой и добавляет, называя себя:

— Умар!

— Это Умар молодой, — говорит старшина, — А я — Умар старший!

Сквозь автоматные стволы друг к другу протягиваются мужские руки, чтобы скрепить знакомство.

— Э, мужики, — продолжает Умар-старший, — чтобы независимость построить, много дел придется делать. Бандитов много, поезда грабят, всех грабят, а нам куда деваться? Стрелять нельзя, зачем кровников заводить? Раньше лучше было. Если что — начальник русский, он виноват, а сейчас не на кого списывать. Самому отвечать надо. Тут ко мне приходят, говорят: помоги, три контейнера с поезда нужно снять. А я этот поезд охраняю. А как не помочь, если с моего села? А поможешь… Я — мент, понимаешь? По жизни мент и разбойником быть не могу. В общем, договорился с машинистом, тот встал под линией электропередач. Дураки кран подогнали, линию задели… От крана — одни головешки. Разве я виноват, что они про технику безопасности ничего не знали? А аванс я уже получил!

Старшина засмеялся. Один.

— А в кране кто сидел? — спросил Уфимцев.

— А, не наш. Наняли какого-то со стороны, с Грозного…

— Да, действительно, — пробурчал под нос журналист, — чтобы независимость сделать, нужно головой думать.

— Ребята, а у вас патроны есть? — спросил Умар-молодой, — Лишние?

— А зачем вам? — вопросом на вопрос ответил Демин.

— Так, — помялся полицейский, — Надо. У нас свадьбы, понимаешь? На свадьбах стреляют. Обычай такой. Патронов много нужно!

— Так у вас калибр другой, — вмешался Володя Сыктывкарский, до сего момента внимательно слушавший разговор и не опускавший вниз ствол своего автомата, — У нас 5,45, у вас — 7,62. Не подойдет.

— А может, автомат продадите? — не отчаивался молодой, — Хорошо заплатим. Всем. А в рапорте напишете, что отобрали.

Демин в своем углу шумно завозился, сдвигая на живот кобуру с пистолетом.

— Ну нет так нет, — примирительно произнес старшина, — И вообще, ребята, давайте жить дружно. Одно дело делаем. Дудаев-Шмудаев… Один уйдет, другой придет, а соседями все равно будем.

— Ты за всех то не говори! — пробурчал Ваха.

— Молодой ты, Ваха, — повернул в его сторону голову Умар-старший, — еще не знаешь много. Был имам Шамиль. А как закончил Шамиль? Почетным гостем у белого царя. Все не так просто, Ваха…

Он завозился, поднимаясь с сиденья:

— Ну, нам пора. Жаль, что патронов нет…

…-Спрыгнули! — вернулся в купе провожавший чеченцев Морпех.

— И тот, в купе, тоже исчез! — доложил прочесавший поезд Саня Даниловский.

Он шумно шлепнулся на дерматиновое покрытие сидения и вытащил из кармана колоду засаленных карт:

— А теперь можно и в дурачка подкидного!

Магомед отжался на руках и закинул свое тело на вторую полку. Оттуда он небрежно произнес:

— А я — спать. В карты не играю, вера не позволяет.

— Тогда спи! — махнул рукой Демин, — Ты, журналист, с нами?

— Куда я денусь?

На пластиковое покрытие стола со смачным шлепком легла первая раздача.

Примечания

1

Цитаты из песни Н. Расторгуева по мотивам фильма С. Говорухина «Место встречи изменить нельзя», название документального фильма режиссера, а также реплика из культового фильма начала 90-х годов С. Соловьева «Асса», в котором С. Говорухин снялся в одной из главных ролей.

(обратно)

2

Дальнейшая история произошла на самом деле в указанном месте.

(обратно)

Оглавление

Татарченков Олег Николаевич Группа сопровождения

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Репортер уголовной хроники

    Глава первая Неформальный подход к делу

    Глава вторая Экспорт красоты

    Глава третья Служивые люди

    Глава четвертая Охота на охотника

    Глава пятая Любите сюрпризы, разные

    Глава шестая Визитёр

    Глава восьмая Типичное

    Глава девятая Время презентаций

    Глава десятая Тихая ночь

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ Дороги, которые мы выбираем

    Глава одиннадцатая Кризис жанра

    Глава двенадцатая Пекинский «скорый»

    Глава тринадцатая «Корка» и Жан-Клод

    Глава пятнадцатая Пузыри на воде

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Группа сопровождения

    Глава шестнадцатая Дагестанский ветер

    Глава семнадцатая Первая раздача

Реклама на сайте