«Высокая вода»

Высокая вода Донна Леон

Dalla sua pace la mia dipende,

quel che a lei piace vita mi rende,

quel che le incresce morte mi da.

S'ella sospira, sospiro anch'io,

e mia quell'ira, quel pianto e mio,

e non ho bene s'ella non l'ha.

Мой шаг с ее равняю я,

ее веселье — жизнь моя,

и смерть — ее напасти.

Она вздохнет, и я вздохну,

а опечалится — взгрустну,

и счастье без нее — не счастье.

«Дон Жуан» Моцарт/Да Понте

Глава 1

Домашний уют торжествовал. Флавия Петрелли, царствующая примадонна «Ла Скала», стояла в теплой кухне и резала лук. Перед ней были разложены рядком горка пухлых помидоров, два зубчика чеснока, нарезанного тонкими ломтиками, и два толстопузых баклажана. Склонившись над мраморной столешницей, она пела, наполняя комнату золотыми звуками своего сопрано. Время от времени она поправляла тыльной стороной запястья прядь темных волос, но та каждый раз, оказавшись за ухом, тут же выбивалась обратно и падала на щеку.

На другом конце просторной комнаты, занимавшей изрядную часть верхнего этажа венецианского палаццо XIV века, его хозяйка и любовница Флавии, Бретт Линч, развалилась на бежевом диване — босые ноги уперты в один подлокотник, голова покоится на другом, — слушая запись «Пуритан», музыка которых вольно лилась, на радость соседям, из двух больших колонок на подставках красного дерева. Музыкальные страсти нарастали, заполняя комнату, и поющая Эльвира уже была близка к безумию — во второй раз. Невероятно, но в комнате пели две Эльвиры: первая — та, которую Флавия записала в Лондоне пять месяцев назад и чей голос несся теперь из колонок, и вторая — женщина, режущая лук.

Время от времени она переставала петь в совершенном созвучии со своим записанным голосом, чтобы спросить: «Уф, кто сказал, что у меня средний регистр?» или «Это что, си бемоль — то, что скрипки играют?». После каждого перерыва ее голос подхватывал музыку, а руки — лук. Слева от нее на маленьком огне ждала первой порции овощей большая сковородка с лужицей оливкового масла.

Четырьмя этажами ниже зазвенел дверной звонок.

— Я открою, — сказала Бретт, кладя партитуру на пол, и встала. — Наверно, Свидетели Иеговы. Они приходят по воскресеньям.

Флавия кивнула, смахнула с лица тыльной стороной ладони прядь темных волос и снова ушла с головой в готовку и в Эльвирин экстаз.

Босиком, радуясь, что январским вечером в квартире так тепло, Бретт прошла по паркету в прихожую, подняла трубку, которая висела около входной двери, и спросила:

— Chi è?[1]

Ответил мужской голос, по-итальянски:

— Мы из музея. С бумагами от Dottore[2] Семенцато.

Странно, что директор музея во Дворце дожей вдруг прислал какие-то бумаги, да еще в воскресенье, хотя, возможно, его встревожило письмо, отправленное Бретт еще из Китая — правда, он не обмолвился об этом ни словом в их последнем разговоре, — и он хотел ознакомить ее с чем-то до встречи, которую неохотно назначил на утро вторника.

— Принесите их наверх, если вам не трудно. Верхний этаж.

Бретт положила трубку и нажала на кнопку, которая открывала дверь парадного, потом пошла на кухню и крикнула Флавии сквозь рыдание скрипок:

— Кто-то из музея! Бумаги!

Флавия кивнула, взяла первый баклажан и разрезала его пополам, со всей серьезностью сходя с ума от любви.

Бретт вернулась к входной двери, поправила завернувшийся уголок ковра, потом открыла дверь в квартиру. Послышался звук шагов, и показались двое мужчин. Они остановились внизу у последнего пролета лестницы.

— Осталось только шестнадцать ступенек, — сказала Бретт, приветливо улыбнувшись, потом, внезапно ощутив сквозняк, проникающий с площадки в квартиру, прикрыла одной босой ступней другую.

Мужчины стояли в пролете и смотрели на открытую дверь. Один из них держал большой коричневый конверт. Они почему-то медлили, и Бретт снова улыбнулась и, чтобы подбодрить их, крикнула:

— Forza![3]

Тот, что с конвертом, низенький и светловолосый, улыбнулся в ответ и начал подниматься. Его спутник, который был выше и темнее, глубоко вздохнул, потом последовал за ним. Добравшись до двери, первый остановился и подождал второго.

— Dottoressa Линчи? — спросил светлый, произнеся ее фамилию на итальянский манер.

— Да, — ответила она, отступая назад, чтобы они могли войти.

Оба гостя вежливо пробормотали «Permesso»[4] и зашли в квартиру. Первый, со светлым, очень коротко подстриженными волосами и красивыми темными глазами, протянул ей конверт.

— Вот бумаги, Dottoressa, — и, когда она взяла конверт в руки, продолжил: — Dottore Семенцато просил, чтобы вы просмотрели их сразу же.

Очень мягко, очень вежливо. Рослый улыбнулся и отвернулся, его внимание привлекло зеркало, висевшее слева от двери.

Она наклонила голову и начала вскрывать конверт, запечатанный красным сургучом. Блондин приблизился к ней, как будто для того, чтобы помочь ей, но внезапно шагнул в сторону и схватил ее сзади за обе руки, быстро и крепко.

Конверт упал, отскочил от ее босых ступней и приземлился между ней и вторым мужчиной. Тот откинул его в сторону ногой, будто проявляя заботу о том, что внутри, шагнул и оказался прямо перед ней. В то же время первый сжал ее руки еще крепче. Рослый наклонил голову с внушительной высоты и сказал тихим, очень низким голосом:

— Ты раздумала идти на встречу с Dottore Семенцато.

Она скорее разозлилась, чем испугалась, и со злостью сказала:

— Пустите меня. И валите отсюда.

Она резко дернулась, стараясь высвободиться, но блондин только усилил хватку, прижимая ее руки к бокам.

Музыка, звучащая сзади, стала громче, и двойные трели Флавии наполнили прихожую. Она пела настолько совершенно, что никто бы не мог заметить, что на самом деле не один, а два голоса поют о боли, любви и утрате. Бретт повернула голову в ту сторону, откуда лилась музыка, но потом усилием воли подавила этот порыв, повернулась к стоящему перед ней человеку и спросила:

— Кто вы? Что вам нужно?

Его голос и лицо изменились, став отвратительными.

— Никаких вопросов, сучка.

Она снова попыталась вывернуться, но это ей не удалось. Переместив вес на одну ногу, она пнула державшего ее типа другой, но босая пятка не причинила ему никакого вреда.

Она услышала, как он сказал:

— Ладно, давай.

Она только повернула голову, чтобы взглянуть на него, как получила первый удар точно в центр живота. Неожиданная вспышка боли так резко согнула Бретт пополам, что она почти вырвалась из рук блондина, но он притянул ее обратно и выпрямил. Громила ударил ее еще раз, теперь под левую грудь, и снова ее непроизвольно согнуло: так тело защищалось от чудовищной боли.

Затем он принялся быстро, так быстро, что она потеряла счет ударам, молотить ее по груди и ребрам.

Когда голоса Флавии запели про счастливое будущее, про то, что она скоро станет женой Артуро, громила ударил ее по скуле. В правом ухе зазвенело, и теперь она слышала музыку только левым.

Бретт сознавала только одно: нельзя произносить ни звука. Нельзя ни визжать, ни стонать, ни звать на помощь. Два сопрано, слившиеся там, сзади, ликовали, и ее губы приоткрылись под ударом кулака.

Блондин отпустил правую руку Бретт. Продолжая держать ее за плечо, он развернул ее и посмотрел ей в лицо.

— Откажись от встречи с Dottore Семенцато, — сказал он все тем же тихим и вежливым голосом.

Но она уже отключилась, она больше не слушала, что он говорит, ее сознание затуманилось от музыки, боли и темного страха, что эти люди могут ее убить.

Ее голова повисла, и она видела только их ноги. Она почувствовала, что рослый внезапно придвинулся к ней, а потом ее ногам и лицу стало тепло. Она потеряла всякий контроль над своим телом и ощутила сильный запах собственной мочи. Во рту была кровь, она видела, как капли падают на пол и их ботинки. Она висела между ними, мечтая об одном: что они позволят ей упасть, свернуться комочком, чтобы не так больно было телу. И все это время голоса Флавии Петрелли заполняли квартиру звуками радости, взлетая над голосами хора и тенора, ее дорогого возлюбленного.

С огромным усилием Бретт подняла голову и посмотрела в глаза рослому, который теперь стоял прямо перед ней. Он улыбнулся ей такой теплой улыбкой, которую можно увидеть разве что на лице любовника. Он медленно протянул руку и обхватил пальцами ее левую грудь, мягко сжал ее и прошептал:

— Хочешь еще, cara? С мужчиной оно лучше.

Ее реакция была совершенно непроизвольной.

Резкий выпад, кулак отскочил от его лица, не причинив вреда, но внезапное движение позволило ей освободиться из рук блондина. Она завалилась назад и ударилась спиной о твердую стену.

Она почувствовала, что съезжает на пол по шершавой кирпичной кладке, почувствовала, как задирается свитер. Медленно-медленно, как при замедленной съемке, она сползала по стене, грубая поверхность которой раздирала ей кожу по мере того, как сила тяжести влекла избитое тело книзу.

Все смешалось. Бретт слышала голос Флавии, поющий кабалетту, а потом до нее долетел голос Флавии, уже не поющий, а кричащий в ярости:

— Кто вы?! Что вы делаете?!

«Продолжай петь, Флавия», — хотела сказать она, но не смогла вспомнить, как это делается. Она осела на пол, лицом ко входу в гостиную, и тут увидела настоящую Флавию: в ореоле света и божественной музыки, ворвавшейся вместе с ней в холл, она стояла в двери с большим кухонным ножом в руках.

— Не надо, Флавия, — прошептала Бретт, но никто ее не услышал.

Флавия мгновенно пересекла пространство, отделявшее ее от двух мужчин. Пораженные не меньше нее, они не успели среагировать, и нож прошел по приподнятой руке блондина. Он взвыл от боли и прижал к себе раненую кисть, прикрывая порез ладонью. Кровь пропитала ткань его куртки.

Рослый метнулся ко все еще открытой двери. Флавия опустила нож к бедру, чтобы замахнуть еще раз, и шагнула за ним. Раненый пнул ее левой ногой и попал в колено. Она начала падать, но приземлилась на колени, по-прежнему держа нож готовым к удару.

Если двое пришельцев и обменялись какими-то знаками, то сделали это незаметно. Они вдруг одновременно бросились к двери. Рослый притормозил, чтобы схватить конверт, но Флавия, все еще стоя на коленях, нацелилась ножом в его руку, и он отшатнулся, оставив конверт на полу. Флавия вскочила на ноги и пробежала несколько ступенек вслед за ними, но остановилась и вернулась в квартиру, пинком закрыв дверь.

Она склонилась над неподвижным телом подруги.

— Бретт, Бретт! — глядя на нее, звала она.

Нижняя часть лица Бретт была залита кровью, струящейся из носа, губы и разбитого лба. Она лежала, подогнув ногу под себя, ее свитер сбился к подбородку, обнажив грудь.

— Бретт! — повторила Флавия, на секунду вообразив, что неподвижно лежащая перед ней женщина мертва. Она немедленно отбросила эту мысль и прикоснулась рукой к шее Бретт.

Медленно, как рассветает хмурым зимним утром, открылся один глаз, потом второй, который уже начал заплывать.

— Stai bene?[5] — спросила Флавия.

Она услышала в ответ лишь тихий стон, но это все же был ответ.

— Я сейчас позвоню в «Скорую». Не бойся, cara[6]. Они скоро будут здесь.

Она побежала в другую комнату, к телефону. Сначала она не могла понять, что мешает ей взять трубку, потом увидела окровавленный нож, который сжимала так, что костяшки побелели. Она бросила его на пол и схватила трубку. Негнущимися пальцами набрала 113. Через десять гудков женский голос спросил, что ей нужно.

— У меня беда, мне нужна «скорая». В Каннареджо.

Скучающий голос попросил точный адрес.

— Каннареджо, шестьдесят один тридцать четыре.

— Мне жаль, синьора, но сегодня воскресенье, и у нас только одна машина. Я внесу ваше имя в список.

— Здесь женщина сильно избита! — закричала Флавия. — Кто-то пытался ее убить! Ее надо немедленно в больницу!

Голос стал устало-терпеливым.

— Я же объясняю, синьора, у нас только одна машина «скорой помощи» и уже два вызова до вас. Как только она освободится, мы вышлем ее к вам.

Когда ответа от Флавии не последовало, голос позвал:

— Синьора, вы еще здесь? Если вы повторите адрес, я внесу вас в список. Синьора? Синьора?

В ответ на молчание Флавии женщина отсоединилась, и Флавия осталась с трубкой в руке, мечтая, чтобы это был нож.

Дрожащей рукой она опустила трубку и пошла обратно в прихожую. Бретт лежала там же, только каким-то образом повернулась на бок и, прижав руку к груди, постанывала.

Флавия склонилась над ней:

— Бретт, я пойду искать доктора.

Она услышала шелест, и рука Бретт потянулась к ее руке. Пальцы едва коснулись ее кожи, потом рука снова упала на пол.

— Холодно, — вот все, что она сказала.

Флавия поднялась и пошла в спальню. Она сорвала с кровати покрывало и пледы, притащила их в прихожую и накрыла неподвижную фигуру на полу. Она дернула входную дверь, даже не подумав посмотреть в глазок, не вернулись ли те двое. Оставив дверь нараспашку, она пробежала два пролета и принялась колотить в дверь квартиры на третьем этаже.

Через несколько секунд дверь открыл мужчина средних лет, высокий и лысеющий, с сигаретой в одной руке и книгой в другой.

— Лука! — выдохнула Флавия, поборов желание завизжать, ведь все было так страшно, и никто не хотел помочь ее любимой. — Бретт плохо! Нужен врач! — внезапно ее голос сорвался, и она разрыдалась. — Пожалуйста, Лука, пожалуйста, сходи за врачом! — она вцепилась в его руку, поскольку говорить больше не могла.

Не произнеся ни слова, он шагнул обратно в квартиру, схватил ключи со столика у двери, бросил книжку на пол, запер за собой дверь, ринулся вниз по лестнице и исчез, прежде чем Флавия смогла что-нибудь вымолвить.

Флавия, перешагивая через две ступеньки, поднялась в квартиру. Она глянула вниз и увидела, что под головой Бретт скопилась небольшая лужица крови, на поверхности которой плавала прядь ее волос. Много лет назад она прочитала или кто-то ей сказал, что, когда люди в шоке, надо не давать им заснуть, потому что это опасно. Поэтому она присела рядом со своей подругой и позвала ее по имени. Один глаз несчастной уже совсем запух, но, уловив свое имя, американка приоткрыла другой и посмотрела на Флавию, ничем не показывая, что узнала ее.

— Лука пошел. Врач будет здесь через минуту.

Глаз начал медленно блуждать, но потом снова сфокусировался на Флавии. Та наклонилась ниже. Она убрала волосы с лица Бретт, чувствуя кровь на своих пальцах.

— Все будет хорошо. Они вот-вот будут тут и тебе помогут. Все будет хорошо, милая, не волнуйся.

Глаз закрылся, открылся, посмотрел куда-то вдаль, потом на Флавию.

— Больно, — прошептала Бретт.

— Ничего, ничего, cara, все будет хорошо.

— Больно.

Флавия склонилась над подругой, заглядывая в ее глаз, молясь, чтобы он не закрывался и не плавал, и продолжала бормотать всякие слова, которые впоследствии никак не могла вспомнить. Вскоре она, не осознавая этого, начала плакать.

Она увидела руку Бретт, полускрытую флисовым пледом, и осторожно взяла в свою, словно это тоже был мягкий флис.

— Все будет хорошо, Бретт.

Внезапно снизу послышались шаги и голоса. Флавия подумала, что это, вероятно, вернулись те двое, чтобы закончить то, для чего они приходили. Она встала на ноги и пошла к двери, надеясь, что успеет закрыть ее, но когда посмотрела на лестницу, увидела лицо Луки, а за ним человека в белой куртке с черной сумкой в руке.

— Слава богу, — сказала она и с удивлением обнаружила, что именно это она и хотела сказать.

Позади нее смолкла музыка. Эльвира наконец-то воссоединилась со своим Артуро, и опера закончилась.

Глава 2

Флавия отступила в глубь прихожей, чтобы позволить двум мужчинам войти.

— В чем дело? Что случилось? — спросил Лука, уставившись на груду пледов на полу и на то, что под ними скрывалось. — Dio mio,[7] — вымолвил он невольно и нагнулся к Бретт, но Флавия остановила его простертой рукой и потянула в сторону, чтобы освободить место для врача.

Тот склонился над Бретт, протянул руку и пощупал пульс на шее. Он был замедленный, но отчетливый. Врач откинул пледы, чтобы посмотреть, насколько плохо обстоит дело. Ее свитер кровавым комком собрался у горла, обнажив ребра и грудь. Кожа покраснела и местами кровоточила, на глазах темнея и становясь синевато-багровой.

— Синьора, вы меня слышите? — спросил врач.

Бретт издала какой-то звук, но ничего не смогла выговорить.

— Синьора, я вас слегка поверну. Просто чтобы посмотреть, что случилось.

Он дал знак Флавии, которая присела с другой стороны:

— Держите ее плечи. Мне надо выпрямить ей ноги.

Он повернулся, взял левую ногу Бретт за икру, распрямил ее, потом проделал то же самое с правой. Затем медленно перевернул женщину на спину, и Флавия опустила ее плечи на пол. Новая волна боли пронзила Бретт, и она застонала.

Врач повернулся к Флавии:

— Принесите ножницы.

Флавия послушно пошла на кухню и взяла ножницы из большого узорчатого горшка на столе. Она почувствовала жар, исходящий от сковородки с маслом, которая все еще стояла на плите, шкворча и шипя на нее. Флавия выключила газ и быстро вернулась к доктору.

Он взял ножницы и разрезал окровавленный свитер, потом стянул его с тела. Мужчина, избивший ее, носил кольцо-печатку на безымянном пальце правой руки, и оно оставило маленькие круглые следы, темневшие на фоне больших багровых пятен.

Врач снова склонился над ней и сказал:

— Синьора, пожалуйста, откройте глаза.

Бретт попыталась, но смогла открыть только один. Врач вынул из своей сумки маленький фонарик и посветил ей в зрачок. Он сузился, и женщина невольно закрыла глаз.

— Хорошо, хорошо, — сказал доктор. — Теперь я хочу, чтобы вы повернули голову, совсем чуть-чуть.

Хотя это было невероятно трудно, Бретт все-таки сумела сделать то, о чем он просил.

— А теперь ваш рот. Можете его открыть?

Стоило ей попытаться, как она вскрикнула от боли, и этот звук заставил Флавию отшатнуться к стене.

— Теперь я потрогаю ваши ребра, синьора. Скажите, когда будет больно.

Он принялся мягко нажимать на ее ребра. Дважды она застонала.

Врач вынул из сумки пачку хирургической марли и вскрыл ее. Потом смочил ее антисептиком из пузырька и потихоньку стал очищать лицо Бретт от крови. Когда же он все стер, кровь вновь заструилась из ноздри и ранки на нижней губе. Он дал знак Флавии, которая снова склонилась к нему.

— Вот, держите это у нее на губе и не давайте ей двигаться.

Он отдал окровавленную марлю Флавии, которая сделала, как велели.

— Где телефон? — спросил врач.

Флавия кивнула в сторону гостиной. Врач исчез за дверью, и Флавия слышала, как он набирает номер, а потом просит прислать носилки из больницы. Почему она об этом не подумала? Дом так близко от больницы, что «скорая» не нужна.

Лука неприкаянно стоял позади нее, но наконец нашел себе применение: наклонился и опять натянул пледы на Бретт.

Врач вернулся и присел около Флавии.

— Они скоро будут здесь, — он посмотрел на Бретт. — Я не могу дать вам ничего обезболивающего, пока мы не сделаем рентген. Очень больно?

Для Бретт сейчас не существовало ничего, кроме боли.

Врач заметил, что она дрожит, и спросил:

— Есть еще одеяла?

Услышав это, Лука пошел в спальню и вернулся с пуховым одеялом, которым они с доктором накрыли Бретт, но это мало что изменило. В мире воцарилась стужа, и она чувствовала только холод и растущую боль.

Врач встал и повернулся к Флавии:

— Что случилось?

— Я не знаю. Я была на кухне. Вышла и увидела ее на полу, вот так, и еще двух мужчин.

— Кто они были? — спросил Лука.

— Не знаю. Один высокий, другой низенький.

— И что дальше?

— Я на них кинулась.

Мужчины переглянулись.

— Как это? — спросил Лука.

— У меня был нож. Я ведь на кухне готовила, и когда вышла, у меня все еще был в руке нож. Когда я их увидела, я даже подумать не успела, просто кинулась на них, а они убежали по лестнице.

Она помотала головой, будто это не имело для нее никакого значения:

— Как она? Что они сделали?

Прежде чем ответить, доктор отошел на несколько шагов от Бретт, хотя она и так не смогла бы ни услышать, ни понять, что он сказал.

— Несколько ребер сломано, и плохие раны. По-моему, еще сломана челюсть.

— Oh, Gesu,[8] — выдохнула Флавия, закрывая рот ладонью.

— Но никаких признаков сотрясения мозга. Реагирует на свет и понимает, что я ей говорю. Все равно надо сделать рентген.

Пока он говорил, снизу послышались голоса. Флавия села около Бретт.

— Они идут, cara. Сейчас тебе помогут. — Все, что она могла сделать, это положить руку на прикрытое пледом плечо Бретт в надежде, что ее тепло передастся подруге. — Все будет хорошо.

Два человека в белом возникли в дверном проеме, и Лука махнул им рукой, чтобы входили. Носилки они оставили у парадной двери, как и положено делать в Венеции, а вместо них несли плетеное кресло, которое использовали для переноски больных по узким витым лестницам.

Войдя, они мельком взглянули на испачканное кровью лицо женщины на полу, как будто каждый день видели подобное, впрочем, скорее всего, так оно и было. Лука вышел в гостиную, а врач попросил санитаров поднимать пострадавшую с особой осторожностью.

Все это время Бретт не чувствовала ничего, кроме жгучей боли. Она пронизывала все ее тело. Грудь была словно бы сжата обручами, превращавшими дыхание в пытку, лицо и спина горели. Порой возникали отдельные очаги боли, но они тут же сливались и растекались по ней, смешиваясь и вытесняя все, что не было болью. Позднее она могла вспомнить только три вещи: прикосновение ладони доктора к скуле, отдавшееся белой вспышкой в мозгу; руку Флавии у себя на плече — единственное тепло в океане холода, и тот момент, когда ее подняли с пола и когда она вскрикнула и потеряла сознание.

Когда через несколько часов она очнулась, боль все еще не ушла, но кто-то удерживал ее на расстоянии вытянутой руки. Бретт знала, что, если она шевельнет хоть пальцем, пытка вернется и станет еще сильнее, поэтому она лежала совершенно неподвижно, пытаясь прислушаться к каждой частичке своего тела, чтобы понять, где таится главный источник боли, но прежде чем она смогла это сделать, ее одолел сон.

Потом она снова проснулась и на этот раз с величайшей осторожностью приступила к мысленному обследованию разных частей своего тела. Боль все еще держалась на расстоянии, и больше не казалось, что движение так уж опасно. Она сосредоточилась на глазах и попыталась определить, что там перед ними, свет или тьма. Понять это ей не удалось, так что она переключила сознание на лицо, где засела боль, на теплую пульсирующую спину и затем на ладони. Одна была холодная, другая теплая. Бретт казалось, что она лежит неподвижно долгие часы и обдумывает, как может одна рука быть холодной, а другая теплой? Она лежала так целую вечность, разгадывая эту загадку.

Одна теплая, другая холодная. Она решила подвигать ими, чтобы посмотреть, будет ли различие, и лет сто спустя перешла к действию. Она попробовала сжать ладони в кулаки и сумела лишь слегка согнуть пальцы. Но этого было достаточно — теплая рука ощутила нежнейшее пожатие. Бретт услышала голос, он был ей знаком, но она не узнавала его. Почему этот голос говорит по-итальянски? Или это китайский? Она понимала, что он говорит, но не могла вспомнить, что это за язык. Она снова пошевелила пальцами. Как приятно это ответное тепло. Она попробовала еще раз и опять услышала голос и ощутила тепло. О, это было просто волшебно. Понятная ей речь и тепло, и часть ее тела, свободная от боли. Успокоенная этим, она снова заснула.

Наконец она пришла в сознание и поняла, почему одной руке холодно, а другой тепло.

— Флавия, — выдохнула она едва слышно.

Давление на ее руку усилилось. И тепло.

— Я здесь, — сказала Флавия, ее голос звучал совсем рядом.

Бретт, сама не понимая откуда, знала, что не может повернуть голову, чтобы обратиться к подруге или взглянуть на нее. Она попыталась улыбнуться, произнести что-нибудь, но какая-то сила удерживала ее и не давала ей открыть рот. Она попыталась вскрикнуть или позвать на помощь, но невидимая сила держала ее рот на замке.

— Не пытайся говорить, Бретт, — сказала Флавия, и ее пожатие стало крепче. — Не двигай ртом. Там скрепы. У тебя треснула одна из челюстных костей. Пожалуйста, не пытайся разговаривать. Все нормально. Ты поправишься.

Было очень трудно понять все эти слова. Но тепла руки Флавии было достаточно, звук ее голоса успокоил Бретт.

Когда она проснулась, то была в полном сознании. Чтобы открыть глаз, все еще требовалось некоторое усилие, но ей это удалось, хотя второй не захотел открываться. Она порадовалась, что больше не нужно прибегать к уловкам, чтобы ощутить свое тело. Она огляделась и увидела Флавию, спящую на стуле с открытым ртом и запрокинутой головой. Ее руки свисали с двух сторон стула, и она была полностью во власти сна.

Осмотрев Флавию, Бретт снова совершила мысленный рейд по своему телу. Наверное, она могла бы двигать руками и ногами, хотя ей было больно, — даже если она не шевелилась. Вроде бы она лежит на боку, и у нее болит спина, тупой жгучей болью. Напоследок, зная, что это хуже всего, она попробовала открыть рот и ощутила ужасное давление на корни зубов. Сцеплены скрепами намертво, но губами шевелить можно. Самое худшее, что язык во рту, как в ловушке. Осознав это, она почувствовала настоящий ужас. Вдруг она закашляется? Подавится? Она яростно отогнала от себя эту мысль. Если уж она так рассуждает, значит, все в порядке. Она не увидела никакой аппаратуры, подведенной к кровати, и поняла, что она не на вытяжке. Значит, все плохо ровно настолько, насколько должно быть, а это терпимо. Всего лишь. Но терпимо.

Внезапно ей захотелось пить. У нее горело во рту, саднило глотку.

— Флавия, — сказала она тихим голосом, который сама едва слышала.

Глаза Флавии открылись, она стала озираться почти в панике — как всегда при внезапном пробуждении. Через секунду она наклонилась на стуле и приблизила лицо к Бретт.

— Флавия, пить хочу, — процедила Бретт.

— И еще с добрым утром, — ответила Флавия, расхохотавшись от облегчения, и Бретт поняла, что ничего непоправимого не случилось.

Повернувшись, Флавия взяла стакан с водой со стола, стоявшего позади. Она согнула пластиковую соломинку и аккуратно вставила ее между губами Бретт, подальше от распухшей трещины, оттянувшей губу вниз.

— Я даже положила туда лед, как ты любишь, — сказала Флавия, крепко удерживая соломинку в чашке, пока Бретт пыталась тянуть из нее. Ее пересохшие губы слиплись, но наконец ей с трудом удалось приоткрыть их, и благословенная прохлада, благословенная влага потекла по языку и по глотке.

Всего лишь после нескольких глотков Флавия убрала чашку, сказав:

— Не так много. Подожди чуть-чуть, а потом можно еще.

— Я как одурманенная, — сказала Бретт.

— А ты действительно одурманенная, cara. Тут сиделка ходит каждые несколько часов и делает тебе укол.

— Сколько времени?

Флавия взглянула на часы:

— Без четверти восемь.

Цифры ничего не значили.

— Утра или вечера?

— Утра.

— А день какой?

Флавия улыбнулась и ответила:

— Вторник.

— Утро?

— Да.

— Почему ты здесь?

— А где же я, по-твоему, должна быть?

— В Милане. Тебе петь сегодня вечером.

— Вот на то у них и существуют замены, Бретт, — небрежно сказала Флавия. — Чтобы петь, когда основные певцы заболевают.

— Ты же не больна, — сказала отупевшая от боли и лекарств Бретт.

— Главное, чтобы тебя не услышал директор «Ла Скала», или я заставлю тебя заплатить за меня штраф. — Флавии было трудно говорить беспечно, но она старалась.

— Но ты никогда не отказываешься от спектаклей.

— Однако отказалась, и покончим с этим. Вы, англосаксы, слишком серьезно относитесь к работе, — сказала Флавия с нарочитой небрежностью. — Хочешь еще водички?

Бретт кивнула и немедленно пожалела об этом. Она несколько секунд пролежала неподвижно с закрытыми глазами, пережидая, пока схлынет волна дурноты. Когда она открыла глаза, то увидела Флавию, нагнувшуюся к ней с чашкой. Снова она вкусила благословенную прохладу, закрыла глаза и на некоторое время забылась. Вдруг она спросила:

— Что случилось?

Встревоженная Флавия спросила:

— А ты не помнишь?

Бретт прикрыла глаза.

— Да, помню. Я боялась, что они тебя убьют.

Глухой стук сцепленных зубов отдался в голове звоном.

Флавия рассмеялась, демонстрируя свою показную храбрость.

— Такого быть не могло. Это все те Тоски, которых я спела. Я просто пошла на них с ножом и одного резанула по руке. — Она взмахнула кулаком, повторяя свой воинственный жест, и улыбнулась при воспоминании о том, как врезался в бандита нож (Бретт была уверена, что она думает именно об этом). — Я хотела убить его, — сказала Флавия совершенно обычным голосом, и Бретт поверила ей.

— Что потом?

— Они убежали. Потом я спустилась вниз и позвала Луку, а он сходил за врачом, и мы привезли тебя сюда. — Флавия увидела, что глаза Бретт сомкнулись, она заснула на несколько минут, ее губы приоткрылись и обнажились безобразные стальные скрепы.

Вдруг ее глаз распахнулся, и она оглядела комнату, будто удивившись, что находится здесь. Увидев Флавию, она успокоилась.

— Почему они это сделали? — спросила Флавия, высказав вопрос, который носила в себе два дня.

Прошло много времени, прежде чем Бретт ответила:

— Семенцато.

— Из музея?

— Да.

— И что? Что они сказали?

— Я не поняла. — Если бы можно было безболезненно покачать головой, Бретт бы это сделала. — Что-то бессмысленное.

Капкан, сжимавший зубы Бретт, искажал ее голос. Она снова произнесла имя Семенцато и надолго закрыла глаза. Когда она их открыла, то спросила:

— Что со мной?

Флавия была готова к этому вопросу и кратко ответила:

— Сломаны два ребра. И челюсть треснула.

— Что еще?

— Это самое тяжелое. Спина у тебя сильно ободрана. — Она увидела недоумение Бретт и пояснила: — Ты ударилась о стену и ободрала спину о кирпичи, когда падала. А лицо у тебя синее-пресинее, — сказала Флавия с наигранной веселостью. — Это подчеркивает голубизну глаз, но впечатление все-таки не очень.

— Насколько не очень? — спросила Бретт, которой не нравился шутливый тон.

— Самую малость, — сказала Флавия, явно соврав. Бретт пристально посмотрела на нее одним глазом, что заставило Флавию прояснить ситуацию. — Ребра придется бинтовать, и неделю-другую будет сложно двигаться. Врач сказал, что все поправимо. — Поскольку это были единственные хорошие новости, какими она располагала, то дополнила отчет врача: — Через несколько дней снимут скрепы. Трещинка там с волосок. А зубы в порядке. — Когда она увидела, как мало все это подбодрило Бретт, то добавила: — И нос цел. — По-прежнему нет улыбки. — Шрамов на лице не останется: когда отек спадет, все будет в порядке.

Флавия ничего не сказала ни о спине Бретт, ни о том, как долго отеки и ссадины будут исчезать с ее лица.

Внезапно Бретт осознала, как утомила ее эта короткая беседа, и почувствовала, как новые волны сна накатывают на нее.

— Иди домой, Флавия. Я посплю, а когда… — ее голос замер, и она заснула.

Флавия откинулась на стуле и стала изучать повреждения на лице лежащей на постели подруги. Синяки на лбу и щеках стали за последние полтора дня почти черными, глаз заплыл. Нижняя губа Бретт распухла вокруг вертикальной трещины, разделившись надвое, как заячья.

Флавию силой выставили из приемной, когда врачи трудились над Бретт, очищая ее спину и простукивая ребра. Она не видела, как они вставляют скрепы, соединяя челюсти. Она была вынуждена шагать по длинным больничным коридорам, ее страх сливался со страхом других посетителей и пациентов, которые бродили, толпились в баре, ловили ту малость света, которая проникала в открытый дворик. Она ходила взад и вперед около часа, стрельнула у разных людей три сигареты, первые, которые она выкурила за десять с лишним лет.

С середины воскресенья она была у кровати Бретт, ожидая ее пробуждения, и ходила в квартиру только раз, вчера, чтобы принять душ и позвонить в несколько мест, изображая несуществующее недомогание, которое не позволяло ей петь в «Ла Скала» этим вечером. Ее нервы были на пределе от недосыпа, избытка кофе, вновь появившейся тяги к сигаретам и липкого страха, пропитывающего всех, кто провел слишком много времени в больнице.

Она оглядела свою любовницу, и ей снова захотелось убить того, кто это сделал. Флавия Петрелли не имела понятия о сожалении, но много чего знала о мести.

Глава 3

За спиной открылась дверь, но Флавия не повернула головы, чтобы посмотреть, кто это. Очередная медсестра. Вряд ли врач: они тут были нарасхват. Через несколько секунд она услышала мужской голос:

— Синьора Петрелли?

Она обернулась, не понимая, кто бы это мог быть и как он ее здесь нашел. В дверном проеме стоял мужчина, довольно высокий, крепкого сложения. Он ей был смутно знаком, но откуда, она не помнила. Один из врачей отделения? Или, хуже, репортер? Он стоял у двери, видимо, ожидая позволения войти в палату и приблизиться к Бретт.

— Доброе утро, синьора, — сказал он, не отходя от двери. — Я Гвидо Брунетти. Мы встречались несколько лет назад.

Это был тот полицейский, который расследовал дело Веллауэра в «Ла Фениче». Он был довольно интеллигентный, припомнила она, а Бретт, по причинам, кои Флавии были непонятны, находила его «симпатичным».

— Доброе утро, Dottore Брунетти, — официально ответила Флавия тихим голосом.

Она встала, глянула на Бретт, чтобы убедиться, что та еще спит, и подошла к нему. Она протянула руку, он взял ее и слегка встряхнул.

— Вас что, сюда прислали? — спросила она. Еще не договорив, она поняла, как агрессивен ее вопрос, и пожалела об этом.

Он ответил на вопрос, не обращая внимания на ее тон:

— Нет, синьора, я увидел имя Dottoressa Линч в отчете о происшествии, поэтому я пришел узнать, как она.

Прежде чем Флавия успела обвинить его в медлительности, он объяснил:

— Дело отдали другому; я не видел отчета до сегодняшнего утра.

Он посмотрел в сторону спящей, позволив себе вопросительный взгляд.

— Лучше, — сказала Флавия.

Она отступила и жестом пригласила его подойти ближе к кровати.

Брунетти пересек комнату и остановился около стула Флавии. Он поставил свой портфель на пол, положил обе руки на спинку стула и поглядел на лицо избитой женщины. Наконец он спросил:

— Что произошло?

Он читал отчет и расшифровки показаний Флавии, но хотел услышать ее собственную версию.

Флавия подавила желание сообщить ему, что это именно то, что, как предполагается, он должен выяснить. Вместо этого она объяснила вполголоса:

— В воскресенье в квартиру пришли двое. Они сказали, что они из музея и у них какие-то бумаги для Бретт. Она пошла открывать. Она долго пробыла с ними в холле, и я пошла посмотреть, что ее так задержало, и нашла ее на полу.

Она говорила, а он кивал: все это было в показаниях, которые она дала двум разным полицейским.

— Когда я вышла из кухни, у меня в руке был нож. Я резала овощи и просто забыла, что держу его. А когда увидела, что они делают, я не раздумывала. Я одного порезала. Очень сильно, по руке. Они выбежали из квартиры.

— Грабеж? — спросил он.

Она пожала плечами.

— Возможно. Но зачем им было нужно это? — спросила она, поведя рукой в сторону Бретт.

Брунетти снова кивнул и пробормотал:

— Верно, верно.

Он отступил от кровати и спросил:

— Много ли ценностей в квартире?

— Да, я думаю. Ковры, картины, керамика.

— Значит, это могла быть попытка ограбления? — спросил он, и Флавия подумала, что ему хочется так считать.

— Они сказали, что пришли от директора музея. Откуда они знали, что так надо сказать? — спросила она.

Ей не верилось, что это были простые грабители, особенно когда она глядела на лицо Бретт. Если этот полицейский не понимает, что ограбления происходят иначе, то он ничего не понимает.

— Насколько тяжело она ранена? — спросил он, не отвечая на ее вопрос. — У меня не было времени поговорить с врачами.

— Сломаны ребра и треснула челюстная кость, но признаков сотрясения нет.

— Вы с ней разговаривали?

— Да.

Ее вызывающий тон напомнил ему, что в последнюю их встречу между ними не возникло большой симпатии.

— Я сожалею, что так получилось, — сказал он чисто по-человечески, а не как официальное лицо.

Флавия кивнула с признательностью, но промолчала.

— Она полностью восстановится? — вопрос, заданный в такой форме, подразумевал, что Флавия как никто другой знает свою подругу, что она способна ощущать биение ее духовного пульса и понимать, насколько разрушительной могла оказаться для Бретт подобная переделка.

Флавия испытала смутившее ее саму побуждение поблагодарить его за вопрос и, соответственно, за понимание ее места в жизни Бретт.

— Да, она восстановится. — И потом, переходя к делу: — А что полиция? Вы что-нибудь нашли?

— Нет, боюсь, что нет, — сказал Брунетти. — Описание двух человек, которое вы дали, не подходят никому из известных нам преступников. Мы проверили больницы здесь и в Местре, но с ножевой раной никто не обращался. Мы проверяем конверт на отпечатки пальцев.

Он не стал рассказывать ей, что кровь, залившая одну сторону конверта, очень осложняет задачу, что конверт оказался пустым.

У него за спиной Бретт пошевелилась в постели, вздохнула и затихла.

— Синьора Петрелли… — начал он и замолчал, ища нужные слова, — я бы хотел посидеть с ней немного, если вы не возражаете.

Флавия вдруг осознала, что ей почему-то приятно его спокойное отношение к тому, кем они с Бретт были друг для друга, а потом вдруг с удивлением поняла, что не знает точно, кем. Она притащила из-за двери еще один стул и поставила его рядом с тем, на котором сидела сама.

— Grazie,[9] — сказал он, сел, откинулся на спинку и скрестил руки.

У нее создалось впечатление, что при необходимости он может просидеть тут целый день.

Он больше не делал попыток заговорить с ней, тихо сидел и ждал, что будет дальше. Она заняла свое место на стуле рядом с ним, удивляясь, что ей вовсе не нужно с ним болтать или соблюдать правила приличия. Она сидела. Прошло десять минут. Ее голова склонилась набок, и Флавию унесло в сон, потом ее голова упала на грудь, и она резко очнулась. Она посмотрела на часы. Одиннадцать тридцать. Он здесь уже час.

— Она просыпалась? — спросила Флавия.

— Да, но лишь на несколько минут. Она ничего не говорила.

— Она вас видела?

— Да.

— Она знает, кто вы?

— Думаю, что да.

— Хорошо.

После долгого молчания он сказал:

— Синьора, не хотели бы вы сходить домой? Может, поесть чего-нибудь? Я побуду здесь. Она меня видела с вами, значит, не испугается, если проснется, а здесь только я.

Несколько часов назад Флавия ощущала грызущий голод; теперь все его признаки исчезли. Она чувствовала себя уставшей и грязной, и при мысли о душе, чистых полотенцах, чистых волосах, чистой одежде она чуть не задохнулась. Бретт спала, и с кем же безопаснее оставить ее, чем с полицейским? Идея захватила ее.

— Да, — сказала она, вставая на ноги. — Я ненадолго. Если она проснется, скажите ей, куда я пошла.

— Конечно, — проговорил он, стоя, пока Флавия собирала сумку и доставала пальто из-за двери. У двери она обернулась и на прощание улыбнулась ему первой искренней улыбкой, потом вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

Когда синьорина Элеттра вручала ему утром отчет об ограблении, он едва взглянул на него, особенно когда увидел, что за дело взялись ребята в форме. Увидев, что он отложил бумаги в сторонку, синьорина Элеттра, перед тем как уйти к себе в кабинет, сказала:

— Может, вы бы глянули на это, Dottore.

Адрес ничего ему не сказал, но это и не удивительно в городе, где дома пронумерованы не по улицам, а по почтовым районам. Зато его сразу поразило имя: Бретт Линч. Он и не знал, что она вернулась из Китая, забыл о ней за те годы, которые прошли с их последней встречи. И память о том свидании и обо всем, что ему предшествовало, привела его в больницу.

Красивая молодая женщина, встреченная им несколько лет назад, была неузнаваема, ее легко можно было принять за любую из тех измочаленных и избитых баб, которых он навидался за годы работы в полиции. Глядя на нее, он составил в уме список людей, которые, как он знал, были способны на такую жестокость по отношению к женщине — не к знакомой им женщине, а к попавшейся им на преступном пути. Список оказался очень коротким: один сидел в тюрьме в Триесте, а другой, по официальным данным, был на Сицилии. Список отщепенцев, способных отделать так знакомую женщину, был гораздо длиннее, и некоторые из них обретались в Венеции, но Брунетти сомневался, что они могли где-то пересечься с Бретт.

Грабеж? Синьора Петрелли говорила двум полицейским, которые расспрашивали ее, что двое налетчиков не подозревали, что в квартире есть кто-то еще, так что избиение не имело смысла. Если они пришли ограбить квартиру Бретт, они могли связать ее или запереть в одной из комнат, а потом спокойно забрать все что хотели. Никто из воров, которых он знал в Венеции, не сделал бы ничего подобного. Но если не грабеж, то что?

Поскольку она не открывала глаз, ее вдруг раздавшийся голос ошеломил его.

— Mi dai da bere?[10]

Он испуганно наклонился к ней.

— Воды, — попросила она.

У прикроватного столика он увидел пластмассовый графин и чашку с соломинкой. Он наполнил чашку и держал соломинку у ее губ, пока она не высосала всю воду. Во рту у нее поблескивали скрепы. Из-за них и транквилизаторов ее речь была замедленной.

Ее правый глаз открылся — ярко-синий на фоне темно-синего лица.

— Спасибо, комиссар. — Одинокий глаз моргнул и остался открытым. — Странное место для новой встречи.

Ее голос звучал как плохо настроенный приемник.

— Да уж, — согласился он, улыбаясь нелепости ее замечания и банальной формальности своего.

— Флавия? — спросила она.

— Она ненадолго пошла домой. Скоро вернется.

Бретт шевельнула головой на подушке, и он услышал, как у нее вдруг перехватило дыхание.

Через секунду она спросила:

— Зачем вы здесь?

— Я увидел ваше имя в отчете о преступлении и пришел узнать, как вы.

Последовало слабейшее движение ее губ, возможно, это была улыбка, прерванная болью.

— Не слишком хорошо.

В комнате воцарилось молчание. Наконец он спросил, хоть и говорил себе, что не следует этого делать:

— Вы помните, что произошло?

Она утвердительно угукнула и начала объяснять:

— У них были бумаги от Dottore Семенцато из музея. — Брунетти кивнул, ему были знакомы и человек, и фамилия. — Я их впустила. Потом это… — голос изменил ей, она сказала: — Началось это.

— Они что-нибудь говорили?

Ее глаз закрылся, и она долго лежала молча. Брунетти не мог понять, пытается ли она вспомнить или решает, говорить ли ему. Прошло так много времени, что он подумал, что она снова заснула. Но наконец она сказала:

— Велели мне не ходить на встречу.

— На какую встречу?

— С Семенцато. — Ага, значит, это не ограбление.

Он промолчал. Нельзя было подталкивать ее, еще рано.

Более низким и вялым голосом она продолжила рассказ:

— Этим утром, в музее. Керамика на китайской выставке. — Последовала долгая пауза, она старалась удержать глаз открытым. — Они знали про нас с Флавией.

После этого ее дыхание замедлилось, и он понял, что она снова спит.

Он сидел, наблюдая за ней, и пытался вникнуть в то, что она сказала. Семенцато возглавлял музей во Дворце дожей. До открытия отреставрированного палаццо Грасси этот музей не имел себе равных в Венеции, и Семенцато был главным музейным директором. Может, таковым он и остался. В конце концов, Дворец дожей осилил выставку Тициана; а в палаццо Грасси в последнее время не выставлялось ничего значимее Энди Уорхола и кельтов, причем обе экспозиции были продуктом «новой» Венеции, скорее плодом рекламной шумихи, чем серьезного изучения искусства.

Брунетти припомнил, что лет пять назад Семенцато помогал организовывать выставку китайского искусства и что Бретт Линч служила посредником между городскими чиновниками и китайским правительством. Он посетил экспозицию задолго до того, как встретил Бретт, и до сих пор не забыл некоторых экспонатов: терракотовых солдат в натуральную величину, бронзовую колесницу, декоративные доспехи, сделанные из множества находящих одна на другую нефритовых пластинок. Были там и картины, но ему они показались неинтересными: плакучие ивы, бородатые люди, все те же старые хрупкие мостики. Фигура солдата, однако, поразила его, и он вспомнил, как неподвижно замер перед ней, изучая лицо и угадывая в нем преданность, храбрость и честь — общечеловеческие достоинства, объемлющие два тысячелетия и полмира.

Брунетти встречался с Семенцато по различным поводам, и тот произвел на него впечатление интеллигентного обаятельного человека с налетом манерности, которую люди приобретают на публичных постах. Коренной венецианец, Семенцато был одним из нескольких братьев, занимавшихся кто искусствоведением, кто торговлей предметами искусства.

Поскольку выставку устраивала Бретт, можно было предположить, что она посетит Семенцато, снова приехав в Венецию. И невозможно было предположить, что некто попытается помешать этой встрече и зайдет так далеко в своих попытках.

В палату без стука вошла санитарка с кипой простыней в руках и попросила его подождать в коридоре, пока она будет купать пациентку и менять белье. Очевидно, синьора Петрелли поработала с персоналом больницы, следя, чтобы конвертики, bustarelle, попадали в нужные руки. Без «подношений» в этой больнице для пациентов не делалось ничего, и даже с ними кормление и купание больных часто ложились на их родственников.

Он вышел из палаты и встал у окна в коридоре, глядя на центральный двор, который изначально был частью монастыря XV века. Напротив он видел новый корпус, строительство и открытие которого сопровождались невероятной публичной похвальбой — лучевая терапия, новейшие технологии, самые знаменитые врачи, новая эра в охране здоровья задавленных налогами граждан Венеции. Денег не жалели; здание вышло чудом архитектуры, его высокие мраморные арки были современным отражением изящных арок на площади Санти-Джованни-э-Паоло, которые вели в главный корпус больницы.

Церемония открытия состоялась, были речи и пресса, но здание так и не стали использовать. Ни вентиляции, ни канализации. И никакой ответственности. То ли архитектор забыл внести их в исходные чертежи, то ли строители не установили их там, где они должны были быть. Очевидность состояла в том, что никто не понес наказания, а канализацию придется проводить в готовом здании за безумные деньги.

Брунетти понимал, что это было запланировано с самого начала, задумано так, что компания не только получит контракт на постройку нового корпуса, но затем и работу по разрушению построенного, чтобы провести канализацию.

Плакать или смеяться? Строение было заброшено и не охранялось после открытия, таковым не являвшегося, и вандалы уже разбили и попортили часть оборудования, поэтому больница теперь платила охранникам за патрулирование пустых коридоров, а больных, которым требовались лечение и процедуры, посылали в другие больницы, или просили их подождать, или же обратиться в частную клинику. Брунетти уже не помнил, сколько миллиардов лир извели на это. А санитаркам, чтобы они меняли простыни, приходилось давать взятки.

В дальнем конце внутреннего двора появилась Флавия Петрелли, и он наблюдал за тем, как она по-королевски пересекает двор. Никто ее не узнавал, но каждый мужчина, мимо которого она проходила, замечал ее. Она переоделась в длинное пурпурное платье, колыхавшееся при ходьбе. На плечо она набросила мех, самую банальную норку. Глядя на нее, он вспомнил, как много лет назад читал о подобном шествовании, только там женщина входила в гостиницу. Так уверена она была в своем богатстве и положении, что не глядя сбросила свою норку с плеч, не сомневаясь, что есть слуга, который примет мех. Флавии Петрелли незачем было читать о таких вещах в книге: она прекрасно знала о своем месте в этом мире.

Он видел, как она начала подниматься по лестнице. Она шагала через две ступеньки, и эта спешка не соответствовала ни платью, ни меху.

Через несколько секунд она появилась на этаже, и ее лицо напряглось, когда она увидела его вне палаты.

— Что случилось? — спросила она, быстро подойдя к нему.

— Да ничего. Санитарка пришла.

Флавия ворвалась в палату, не потрудившись постучать. Спустя несколько минут вышла нянька, неся охапку постельного белья и эмалированный тазик. Брунетти подождал еще несколько минут, потом постучал, и ему разрешили войти.

Открыв дверь, он увидел, что изголовье кровати слегка приподнято, а голова Бретт обложена подушками. Флавия стояла возле нее и держала у ее губ чашку, пока она пила через соломинку. Ее лицо было уже менее пугающим, то ли потому, что он успел привыкнуть к нему, то ли потому, что открылась его неповрежденная часть.

Он нагнулся, поднял свой портфель и приблизился к кровати. Бретт вынула одну руку из-под одеяла и медленно подвинула ее к нему. Он на миг прикрыл ее своей рукой.

— Спасибо, — сказала она.

— Я приду завтра, если можно.

— Пожалуйста. Я сейчас не могу объяснить, но потом…

Флавия начала возражать, но оборвала себя. Она улыбнулась Брунетти, ее профессиональная улыбка, к удивлению обоих, стала совершенно естественной.

— Спасибо, что зашли, — сказала она, снова удивив их обоих искренностью в голосе.

— Тогда до завтра, — сказал он, сжимая руку Бретт.

Флавия осталась у постели. Он спустился по тем же ступеням, по которым поднялась она, и свернул внизу налево, в закрытый портик, тянувшийся вдоль двора. Пожилая женщина, закутанная в армейскую шинель, сидела в кресле на колесах у стены коридора и вязала. У ее ног три кошки сражались за дохлую мышь.

Глава 4

Брунетти возвращался в квестуру,[11] встревоженный тем, что видел и слышал. Он понимал, что Бретт вылечится. Ее тело окрепнет и станет снова таким же, как прежде. Синьора Петрелли уверена, что Бретт поправится, но он по опыту знал, что последствия такого насилия могут проявляться годами, даже если это будет лишь неожиданно находящий на нее страх. Впрочем, может, американцы выносливее итальянцев, и она выйдет из этой передряги такой же, какой была, но он все равно сочувствовал ей.

Когда он вошел в управление, к нему обратился полицейский в форме.

— Dottore Патта ищет вас, синьор, — сказал он тихим спокойным голосом.

Похоже, они все тут говорят тихо и без выражения, когда речь идет о вице-квесторе.

Брунетти поблагодарил его и двинулся самым коротким путем — по дальней лестнице — к своему кабинету. Когда он вошел, зазвонил интерком. Он поставил портфель на стол и взял трубку.

— Брунетти? — без всякой на то необходимости спросил Патта. — Это вы?

— Да, синьор, — ответил он, пролистывая бумаги, накопившиеся на столе за время его отсутствия.

— Я вас пытаюсь поймать по телефону все утро, Брунетти. Нам надо решить вопрос о конференции в Стреза. Спустись сейчас же в мой кабинет, — приказал Патта, потом смягчил приказ ворчливым «пожалуйста».

— Да, синьор. Немедленно. — Брунетти повесил трубку, перелистал остаток бумаг, вскрыл один конверт и дважды прочел письмо.

Он подошел к стойке у окна и еще раз перечитал отчет о нападении на Бретт, потом спустился к кабинету Патты.

Синьорины Элеттры не было за конторкой, но низкая ваза с желтыми фрезиями наполняла комнату почти таким же сладким ароматом, как ее присутствие.

Он постучал и подождал, пока позволят войти. Сдавленное хмыканье означало «добро». Патта стоял, как в раме, в проеме одного из больших окон, взирая на фасад церкви Сан-Лоренцо в вечных строительных лесах. Как ни сумрачно было в помещении, свет все же поблескивал на отражающих поверхностях туалета Патты: на носках ботинок, на золотой цепочке, свисавшей из кармана жилетки, и маленьком рубине, тускло мерцавшем в булавке для галстука. Он взглянул на Брунетти и направился через комнату к столу. Брунетти поразился тому, насколько его передвижение по комнате напоминало шествие Флавии Петрелли по двору больницы. Разница заключалась в том, что ей было совершенно безразлично, какое впечатление она производит, для Патты же это было целью каждого движения. Вице-квестор занял свое место за столом и указал Брунетти на стул перед собой.

— Где вы были все утро? — спросил Патта без предисловий.

— Я ходил поговорить с жертвой неудавшегося ограбления, — объяснил Брунетти.

Он постарался сделать это заявление настолько расплывчатым и, как он надеялся, незначимым, насколько возможно.

— На это у нас есть люди в форме.

Брунетти ничего не ответил.

Переключившись на текущие дела, Патта спросил:

— Что там насчет конференции в Стреза? Кто из нас будет участвовать?

Две недели назад Брунетти получил приглашение на конференцию, организуемую Интерполом, которая должна была состояться в курортном городишке Стреза на Лаго Маджоре. Брунетти хотел бы принять в ней участие, потому что это позволило бы ему возобновить дружбу и контакты с полицейскими из разных служб Интерпола, и еще потому, что в программу входил практикум по последним компьютерным технологиям хранения и восстановления информации. Патта, который знал, что Стреза — один из самых модных итальянских курортов, грезил о погоде, которая избавила бы его от промозглости поздней венецианской зимы, и потому высказал предположение, что, может, лучше поехать ему самому. Но поскольку приглашение было специально направлено Брунетти и в нем была приписка от организаторов конференции, Патта опасался, что будет сложно убедить Брунетти уступить свое право на поездку. Патта гнул свою линию, с трудом удерживаясь от того, чтобы просто приказать ему не ехать. Брунетти скрестил ноги и вытянул из кармана блокнот. Как обычно, там не было ничего, относящегося к делам полиции, но Патта, как обычно, не заметил этого.

— Дайте-ка я сверю даты, — сказал Брунетти, листая страницы. — Шестнадцатое, не так ли? И до двадцатого? — Он сделал театральную паузу, подыгрывал растущему нетерпению Патты. — Я не уверен, что буду свободен на той неделе.

— Какие числа, говорите? — переспросил Патта, перекидывая свой настольный календарь вперед на несколько недель. — С шестнадцатого по двадцатое? — Его пауза была еще более театральной, чем у Брунетти. — Ну, если не можете, я бы поехал. Придется перенести встречу с министром внутренних дел, но я думаю, что это я улажу.

— Может, так будет лучше, синьор. Вы уверены, что найдете время?

Взгляд Патты был непроницаем.

— Да.

— Хорошо, значит, это решено, — сказал Брунетти с притворной сердечностью.

Должно быть, что-то было в его тоне, или, может, в его уступчивости, что прозвучало тревожным звоночком для Патты.

— Где вы были сегодня утром?

— Я же сказал вам, синьор, разговаривал с жертвой неудавшегося ограбления.

— Что за жертва? — спросил Патта с подозрением в голосе.

— Иностранка, живущая здесь.

— Что за иностранка?

— Dottoressa Линч, — ответил Брунетти и стал ждать, как отреагирует Патта на это имя.

Секунду его лицо было пустым, но потом, откопав в памяти, кто это, он сощурился. Брунетти точно отследил момент, когда Патта вспомнил не только кто она, но и что собой представляет.

— Лесбиянка, — буркнул он, вложив в это слово все презрение, которое к ней испытывал. — Что с ней стряслось?

— На нее напали в квартире.

— И кто же? Какой-нибудь грудастый ухажер, которого она подцепила в баре? — Когда он заметил, как его слова подействовали на Брунетти, он сменил тон и спросил: — Что там случилось?

— На нее напали двое типов, — сообщил Брунетти и добавил: — Отнюдь не грудастых. А она в больнице.

Патта с трудом удержался от замечаний по этому поводу и вместо этого спросил:

— Поэтому вы слишком заняты, чтобы участвовать в конференции?

— Конференция будет в следующем месяце, синьор. У меня огромное количество текущих дел.

Патта фыркнул, чтобы выразить недоверие, потом вдруг спросил:

— Что они взяли?

— Вообще ничего.

— Почему? Это же ограбление?

— Их остановили. И я не знаю, было ли это ограблением.

Патта пропустил мимо ушей вторую часть сказанного Брунетти и подскочил от первой.

— Кто остановил, эта певичка? — спросил он так, будто Флавия Петрелли пела на углу улицы за гроши, а не в «Ла Скала» за огромные деньги.

Увидев, что Брунетти не возмутился, Патта продолжил:

— Конечно, это было ограбление. У нее там целое состояние.

Брунетти был удивлен не явной завистью в голосе Патты — это была его нормальная реакция на богатство, — но тем, что начальник имеет представление о том, что находится в квартире Бретт.

— Может быть, — сказал Брунетти.

— Никаких «может быть», — уперся Патта. — Если два мужика, значит, ограбление.

«А что, женщины обычно совершают другие преступления?» — хотел спросить Брунетти, но сдержался. Патта смотрел прямо на него.

— Значит, это работа отдела ограблений. Оставьте им. Здесь не благотворительное общество, комиссар. Не наше дело помогать вашим друзьям, когда они влипают в неприятности, а уж тем более вашим подружкам-лесбиянкам, — сказал он тоном, который вызывал в воображении целые толпы таковых, будто Брунетти был современной святой Урсулой и за ним следовало одиннадцать тысяч молодых женщин — все как одна девственницы и все как одна лесбиянки.

За долгие годы Брунетти приспособился к фундаментальной иррациональности того, что говорит его начальник, но временами Патта все-таки умудрялся изумить его широтой и страстью некоторых своих диких высказываний. И рассердить его.

— Это все, синьор? — спросил он.

— Да, пока все. Помните, это ограбление, и с ним будет разбираться… — он прервал тираду, услышав звонок телефона. Раздраженный шумом, Патта схватил трубку и заорал: — Я говорил, чтобы никаких звонков!

Брунетти ожидал увидеть, как он швырнет трубку, но вместо этого Патта ближе поднес ее к уху, и Брунетти заметил, что он потрясен.

— Да, да, конечно, я здесь, — сказал Патта. — Соединяйте.

Патта сел попрямее и провел одной рукой по волосам, как будто звонивший мог увидеть его через трубку. Он улыбнулся, еще раз улыбнулся и стал ждать. Брунетти услышал отдаленные раскаты мужского голоса, потом Патта ответил:

— Доброе утро, синьор. Да, да, прекрасно, спасибо. А у вас?

Обрывки ответа достигли ушей Брунетти. Он смотрел, как Патта берет ручку, лежавшую у него на столе, забыв про «Монблан Майстерштюк» в кармане пиджака. Патта схватил клочок бумаги и подтянул к себе.

— Да, да, синьор. Я слышал об этом. По правде сказать, я как раз сейчас это обсуждаю.

Он замолчал, а из трубки к нему потекли новые слова, которые доходили до Брунетти в виде неясного бормотания.

— Да, синьор. Я знаю. Это ужасно. Я был шокирован, услышав об этом. — Новая выжидательная пауза. Он сверкнул глазами на Брунетти и быстро отвел взгляд. — Да, синьор. Один из моих людей уже поговорил с ней.

С той стороны последовало бурное словоизвержение.

— Нет, синьор, нет конечно. Это ее знакомый. Я его специально просил ее не тревожить, только посмотреть, как она, и поговорить с ее врачами. Конечно, синьор. Я понял, синьор.

Патта поднял ручку за кончик и стал ритмично постукивать ею по столу. Он слушал.

— Конечно, конечно. Я выделю столько людей, сколько нужно, синьор. Мы знаем, как она щедра к городу.

Он метнул очередной взгляд на Брунетти, перевел глаза на постукивающее перо и заставил себя положить его на стол.

Он долго слушал, пялясь на ручку. Пару раз он пытался заговорить, но голос в трубке обрывал его. Наконец, вцепившись в трубку, он смог произнести:

— Как можно скорее. Я лично буду держать вас в курсе. Да, синьор. Конечно, синьор. Да.

Времени на «до свиданья» ему не дали; голос на том конце вырубился.

Патта осторожно повесил трубку и посмотрел на Брунетти.

— Это, как ты, наверное, понял, был мэр. Я не знаю, откуда он узнал, но узнал. — Патта ясно показал, что подозревает, что Брунетти позвонил и оставил анонимное сообщение в мэрии.

— Похоже, что Dottoressa, — начал он, произнося это слово таким тоном, который ставил под сомнение качество образования сразу и в Гарварде, и в Йеле, учебных заведениях, где Dottoressa Линч получала свои степени, — его приятельница, и… — после паузы он разродился: — благодетель города. Так что мэр хочет, чтобы это было рассмотрено и улажено как можно быстрее.

Брунетти молчал, зная, как может навредить любое его замечание. Он взглянул на бумагу на столе Патты, потом в лицо начальнику.

— Что у тебя сейчас в работе? — спросил Патта, что, как понял Брунетти, означало, что ему отдадут расследование.

— Ничего такого, что не может подождать.

— Тогда я хочу, чтобы ты занялся этим.

— Да, синьор, — сказал он, надеясь, что Патта не предложит никаких особых шагов.

Поздно.

— Отправляйся в ее квартиру. Посмотри, что удастся найти. Поговори с соседями.

— Да, синьор, — сказал Брунетти и встал, надеясь, что он закончил.

— И держи меня в курсе всего, Брунетти.

— Да, синьор.

— Я хочу это быстро уладить, Брунетти. Она приятельница мэра.

Брунетти знал, что любой друг мэра — непременно друг Патты.

Глава 5

Вернувшись в кабинет, он позвонил и попросил Вьянелло зайти. Через несколько минут сержант вошел и тяжело опустился на стул напротив стола Брунетти. Он вытащил из кармана маленький блокнот и вопросительно посмотрел на Брунетти.

— Что ты знаешь о гориллах, Вьянелло?

Вьянелло немного обдумал вопрос и зачем-то спросил:

— Которые в зоопарке или которым платят за избиение?

— Которым платят.

Вьянелло некоторое время молча проходился по спискам, которые, очевидно, были у него в голове.

— Не думаю, что сейчас кто-то из них в городе, синьор. Но в Местре четверо или пятеро есть, в основном южане. — Он помолчал, пролистывая очередные списки. — Я слышал, что несколько работает в Падуе и еще несколько — в Тревизо и Порденоне, но это провинциалы. Настоящие ребята только в Местре. А что, они где-то нашалили?

Поскольку их собратья в форме провели предварительное расследование и допрос Флавии, Брунетти знал, что Вьянелло известно о нападении.

— Я сегодня утром разговаривал с Бретт Линч. Нападавшие приказали ей отменить встречу с Dottore Семенцато.

— Из музея? — спросил Вьянелло.

— Да.

Вьянелло задумался.

— Значит, это не ограбление?

— Нет, кажется, нет. Их остановили.

— Синьора Петрелли? — спросил Вьянелло.

Секрет Швейцарского банка не продержался бы в Венеции и дня.

— Да. Она их выгнала. Но не похоже, что они хотели что-нибудь забрать.

— Недальновидно с их стороны. Там есть что пограбить.

Тут Брунетти сломался.

— Откуда ты знаешь, Вьянелло?

— Соседка моей свояченицы — ее горничная. Ходит туда три раза в неделю убирать, присматривает за всем, когда та уезжает в Китай. Она рассказывает чудеса про то, что там есть, говорит, туда, небось, вбухано целое состояние.

— Не самое лучшее, что можно болтать о квартире, которая часто пустует, а? — спросил Брунетти суровым голосом.

— Вот и я ей сказал.

— Надеюсь, она послушала.

— Я тоже.

Косвенный выговор не сработал, и Брунетти вернулся к гориллам.

— Проверь еще раз больницы, не обращался ли за помощью тот, которого она ранила. Похоже, она его сильно порезала. А как насчет отпечатков на том конверте?

Вьянелло поднял глаза от блокнота:

— Я послал копии в Рим и попросил их дать нам знать, когда что-нибудь появится.

Оба понимали, что это может затянуться.

— Попробуй еще через Интерпол.

Вьянелло кивнул и добавил это предложение к своим заметкам.

— А что насчет Семенцато? — спросил Вьянелло. — По какому поводу намечалась встреча?

— Не знаю. Думаю, по поводу керамики, но Линч была под действием сильных лекарств и не могла ясно объяснить. Ты о нем что-нибудь знаешь?

— Не лучше, чем любой в городе, синьор. Он в музее лет семь. Женат, жена из Мессины, по-моему. Где-то на Сицилии. Детей нет. Хорошая семья, и его репутация в музее неплохая.

Брунетти не стал спрашивать Вьянелло об источниках этой информации, больше не удивляясь тому, что у сержанта в голове целый личный архив, накопленный за годы службы в полиции. Вместо этого он сказал:

— Вот что надо узнать о нем. Где он работал до того, как приехал сюда, и почему он оттуда уехал, и где учился.

— Вы собираетесь побеседовать с ним, синьор?

Брунетти поразмыслил.

— Нет. Если тот, кто их послал, хотел ее отпугнуть от него, то пусть лучше думает, что ему это удалось. Давай посмотрим, не найдется ли на него чего-нибудь. И поинтересуйся этими людьми из Местре.

— Да, синьор, — ответил Вьянелло, помечая для себя и это. — Вы спросили ее про их акцент?

Брунетти уже подумал об этом, но он слишком мало разговаривал с Бретт. Она хорошо владела итальянским, так что их произношение могло подсказать ей, из какой части страны они явились.

— Завтра спрошу.

— А я пока займусь гориллами из Местре, — сказал Вьянелло. Он с рыком поднялся со стула и покинул кабинет.

Брунетти отклонился назад вместе со стулом, вытянул носком ноги нижний ящик стола и положил на него скрещенные ноги. Он выгнулся назад, сцепив пальцы на затылке, потом повернулся и выглянул в окно. С этого угла фасад Сан-Лоренцо не просматривался, а виден был только клочок облачного неба — однообразие, способное пробудить мысли.

Она сказала что-то о керамике на выставке, а это могло означать только ту выставку, которую она организовывала четыре или пять лет назад, когда впервые за долгие годы посетители музеев на Западе имели возможность увидеть диковинки, выкопанные в Китае. Он и думал, что она еще в Китае.

Он с удивлением увидел ее имя в утреннем полицейском рапорте, был потрясен видом ее размозженного лица. Давно ли она вернулась? Сколько собиралась здесь пробыть? И что привело ее снова в Венецию? Флавия Петрелли могла бы ответить на часть этих вопросов; Флавия Петрелли сама могла оказаться ответом на один из них. Но эти вопросы могли подождать; в данный момент его больше интересовал Dottore Семенцато.

Он с грохотом уронил стул на передние ножки, дотянулся до телефона и набрал по памяти номер.

— Слушаю, — сказал знакомый низкий голос.

— Ciao, Леле, — ответил Брунетти. — Почему ты не на пленэре?

— Ciao, Гвидо, come stai?[12] — И, не ожидая ответа, объяснил: — Сегодня света маловато. Я пошел на Дзаттере утром, но вернулся, ничего не сделав. Свет плоский, мертвый. Так что вернулся сюда приготовить Клаудии ланч.

— Как она?

— Хорошо, прекрасно. А Паола?

— Нормально, и дети тоже. Слушай, Леле, мне бы потолковать с тобой. Можешь уделить мне время сегодня после обеда?

— Потолковать по-дружески или по-полицейски?

— Боюсь, по-полицейски. Вернее, не боюсь, а думаю.

— Я буду в студии после трех, подходи туда, если хочешь. И до пяти примерно.

Брунетти услышал в трубке шипящий звук, сдавленное ругательство «Puttana Eva», а потом Леле сказал:

— Гвидо, я пошел. У меня тут макароны выкипают.

Брунетти едва успел попрощаться, как трубка замолчала.

Если кто и знал о репутации Семенцато, это был Леле. Габриэле Коссато, художник, антиквар, любитель красоты, был такой же неотъемлемой частью Венеции, как четыре вечно беседующих мавра справа от собора Святого Марка. Ибо сколько Брунетти себя помнил, Леле был всегда, и Леле был художником. Когда Брунетти вспоминал детство, он вспоминал и Леле, друга отца, а вместе с ним и истории, которые рассказывали даже ему, потому что считалось, что он, как будущий мужчина, непременно их поймет, — истории про женщин Леле, этих бесконечных donne, signore, ragazze, появлявшихся вместе с Леле за столом семьи Брунетти. Все эти женщины растворились, были забыты во имя любви к жене, длящейся уже много лет, но страсть Леле к красоте города осталась, а еще сродненность с миром искусства и всем, что его окружает: антикварами, торговцами, музеями, галереями.

Брунетти решил сходить домой пообедать, а потом прямо оттуда пойти к Леле. Но тут он вспомнил, что сегодня вторник, а это значило, что Паола обедает с сотрудниками своего отдела в университете, что в свою очередь означало, что дети едят с бабушкой и дедушкой и что он должен готовить сам и есть один. Чтобы избежать этого, он пошел в местную забегаловку, и весь обед размышлял над тем, что же такого важного может быть в беседе археолога с директором музея, чтобы с такой жестокостью помешать их встрече.

В самом начале четвертого он перешел Академический мост и повернул влево к кампо Сан-Вио и дальше к студии Леле. Когда он прибыл, художник был там. Взгромоздившись на стремянку, с фонарем в одной руке и пассатижами в другой, он копался в напоминающей кучу спагетти путанице электрических проводов в нише над дверью в заднюю комнату. Брунетти так привык к виду Леле в его костюмах-тройках в мелкую полоску, что, даже стоящий на верхушке лестницы, тот не выглядел нелепо. Глядя сверху, Леле приветствовал его:

— Ciao, Гвидо. Подожди немного, сейчас я тут соединю. — Говоря это, он положил фонарик на верхушку лестницы, зачистил один провод, скрутил его с другим, потом вынул из заднего кармана бобину черной изоленты и обмотал все это. Кончиками пассатижей он заправил провод в сплетение остальных. Потом, глянув на Брунетти, сказал:

— Гвидо, пойди в кладовку и вруби ток.

Подчинившись, он зашел в кладовую и немного постоял в дверях, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте.

— Сразу налево! — крикнул Леле.

Повернувшись, он увидел на стене большой электрический щиток. Он нажал на рычаг главного рубильника, и кладовка внезапно наполнилась светом. Он опять подождал, на сей раз чтобы глаза привыкли к яркому свету, потом вышел обратно в основное помещение студии.

Леле уже слез со стремянки, ниша над дверью была закрыта панелью.

— Придержи дверь, — сказал он и пошел навстречу Брунетти с лестницей в руках. Быстро убрал ее в заднюю комнату и появился оттуда, отряхивая пыль с ладоней.

— Pantegana, — пояснил он. Слово это, которым в Венеции называли крыс, делало их какими-то очаровательными и домашними. — Приходят и жрут изоляцию.

— Не можешь их потравить, что ли? — спросил Брунетти.

— Да ну, — фыркнул Леле. — Они любят яд еще больше, чем пластик. Они от него балдеют. Я даже не могу больше держать картины в кладовой: приходят и жрут холст. И дерево.

Брунетти машинально поглядел на картины, развешанные по стенам студии, написанные яркими красками виды города, полные света и энергии Леле.

— Нет, эти в безопасности. Они слишком высоко. Но я боюсь, что как-нибудь приду и обнаружу, что эти мелкие сволочи подтащили ночью стремянку и все полопали.

Хотя Леле говорил со смехом, серьезность ситуации была очевидна. Он бросил пассатижи и изоляцию в стол и повернулся к Брунетти:

— Ну ладно, о чем ты хочешь поболтать по-полицейски?

— О Семенцато из Дворца дожей и о китайской выставке, проходившей там несколько лет назад, — выложил Брунетти.

Леле ворчанием подтвердил, что понял, и, пройдя по комнате, остановился под кованым настенным канделябром. Потянувшись, он отогнул один из листообразных завитков немного влево, отступил, изучая результат, потом потянулся, чтобы еще немного добавить изгиба. Довольный плодами своего труда, он вернулся к Брунетти.

— Он в музее лет восемь, этот Семенцато, и смог устроить довольно много международных выставок. Это значит, что он завел хорошие отношения с музеями или их директорами за рубежом и знает массу людей во множестве мест.

— Еще что-нибудь? — спросил Брунетти нейтральным тоном.

— Он хороший администратор. Он нанял несколько отличных людей и привез их в Венецию. Двух реставраторов он чуть ли не похитил из Курто и много сделал для того, чтобы иначе рекламировать выставки.

— Да, это я заметил. — Временами Брунетти казалось, что Венеция превратилась в шлюху, которой навязывают разных клиентов: сначала царице морей предлагалось лицо с финикийской стеклянной серьги, глядевшее с тысячи постеров, потом его быстро сменил портрет Тициана, который в свою очередь был вытеснен Энди Уорхолом, а того быстро изгнал кельтский серебряный олень. Музеи наляпывали свои афиши на все более или менее годные для этого поверхности, сражаясь за внимание и деньги туристов. Что будет дальше, задумался он, футболки с Леонардо? Нет, они уже есть во Флоренции. Глаза бы его на все это не смотрели!

— Ты сам его знаешь? — спросил Брунетти, задаваясь вопросом, не в этом ли причина необычной для Леле сдержанности.

— А, ну мы встречались несколько раз.

— Где?

— Музей несколько раз приглашал меня, чтобы оценить предметы из майолики, которые им предлагали, подлинные они, по моему мнению, или нет.

— И тогда ты с ним встречался?

— Да.

— Что ты лично думаешь о нем?

— Он кажется очень приятным и компетентным.

Брунетти это надоело.

— Брось, Леле, это же неофициально. Это я, Гвидо, спрашиваю тебя, а не комиссар Брунетти. Это я хочу знать, что ты о нем думаешь.

Леле уставился на поверхность стола, стоявшего перед ним, сдвинул керамическую вазу на несколько миллиметров влево, взглянул на Брунетти и сказал:

— Я думаю, что у него продажные глаза.

— Чего? — переспросил Брунетти, ничего не понимая.

— Беренсонова болезнь. Знаешь, стал ты специалистом в чем-нибудь, и к тебе приходят и спрашивают, подлинный предмет или нет. А поскольку ты провел годы, а то и целую жизнь, изучая что-нибудь, узнавая все о художнике или скульпторе, тебе верят, когда ты говоришь, что предмет подлинный. Или не подлинный.

Брунетти кивнул. В Италии было полно экспертов; некоторые даже знали, что говорят.

— А при чем тут Беренсон?

— Похоже, он продал свои глаза. Хозяева галерей или частные коллекционеры просят его проверить определенные вещи, и бывает, что он скажет, что вещь настоящая, а потом оказывается, что нет. — Брунетти хотел задать еще один вопрос, но Леле оборвал его. — Нет, не спрашивай даже, не могло ли это быть просто ошибкой. Доказано, что ему платят, в частности Дювин, что он получает долю с прибыли. У Дювина много богатых клиентов-американцев; ты знаешь этот тип. Они не напрягают себя изучением искусства, может, даже и не больно-то любят его, но хотят, чтобы всем было известно, что у них это есть. Вот Дювин помогает им тратить деньги, заручившись репутацией Беренсона и его экспертизой, и все счастливы: американцы своими картинками с разборчивыми подписями, Дювин прибылями с продаж, а Беренсон своей репутацией и куском пирога.

Брунетти немного помедлил с вопросом:

— И Семенцато делает то же самое?

— Я не уверен. Но из последних четырех предметов, которые мне предлагали посмотреть, два были подделками. — Он подумал, потом добавил нехотя: — Хорошие подделки, но все же лишь подделки.

— Откуда ты знаешь?

Леле посмотрел на него так, будто Брунетти спросил его, откуда он знает, что вот это роза, а не ирис.

— Посмотрел на них, — просто сказал он.

— Ты сказал им об этом?

Леле какое-то время взвешивал, не обидеться ли ему, но потом припомнил, что Брунетти, в конце концов, всего лишь полицейский.

— Члены правления решили не приобретать эти вещи.

— А кто хотел их купить? — Он знал ответ.

— Семенцато.

— А кто выставлял их на продажу?

— Нам никогда не говорят. Семенцато сказал, что это частная распродажа, что он сам не встречался с частным дилером, который хотел продать две тарелки, как предполагалось, флорентийские, четырнадцатого века, и две венецианские. Последние были настоящие.

— И все из одного источника?

— Думаю, да.

— Они могли быть крадеными? — спросил Брунетти.

Леле подумал, прежде чем ответить.

— Возможно. Но по большей части, если предмет подлинный, то люди о нем знают. Продажи фиксируются, и люди, знающие майолику, отлично понимают, у кого лучшие вещи и когда они продаются. Но только не эти флорентийские тарелки. Это фальшивка.

— Какова была реакция Семенцато, когда ты сказал правду?

— О, он сказал, что очень рад, что я это выявил и спас музей от неудачного приобретения. Вот как он это назвал — «неудачное приобретение», как будто для дилера совершенно нормально пытаться продать поддельные предметы.

— Ты сказал ему об этом? — спросил Брунетти.

Леле пожал плечами так, будто подводил итог своей столетней, если не тысячелетней, жизни.

— Я понял, что ему не хочется слышать ничего подобного.

— И что случилось?

— Он сказал, что вернет их продавцу и сообщит, что музей не заинтересован в этих двух предметах.

— А в других?

— Музей купил их.

— У того же дилера?

— Да, я думаю, что так.

— Ты спрашивал, кто это?

Своим вопросом Брунетти заслужил еще один соответствующий взгляд.

— Об этом не спрашивают, — объяснил Леле.

Брунетти знал Леле всю свою жизнь, поэтому полюбопытствовал:

— А музейщики не говорили тебе, кто это был?

Леле рассмеялся, явно довольный тем, что его хитроумные построения так легко разбиты.

— Я спрашивал одного из них, но он понятия не имел. Семенцато никогда не упоминал имени.

— Почему он уверен, что продавец не попытается сбыть то, что вы не купили, другому музею или в частную коллекцию?

Леле улыбнулся своей кривой улыбкой, один уголок рта вниз, другой — вверх. Брунетти всегда думал, что эта улыбка лучше всего отражает характер итальянца, никогда не знающего, радоваться ему или печалиться, и всегда готового переключиться с одного на другое.

— Я не счел нужным спрашивать его об этом.

— Почему?

— Он всегда казался мне человеком, который не любит, чтобы ему задавали вопросы или давали советы.

— Но тебя же пригласили посмотреть тарелки.

Снова эта ухмылка.

— Рядовые сотрудники музея. Вот поэтому я и говорю, что он не любит получать советы. Ему не понравилось, что я определил, что они не подлинные. Он был любезен и поблагодарил меня за помощь, сказал, что музей очень признателен. И все же ему это не понравилось.

— Интересно, не так ли? — спросил Брунетти.

— Очень, — согласился Леле, — особенно если учесть, что его работа состоит в том, чтобы поддерживать уровень музейной коллекции. И, — добавил он, — следить, чтобы фальшивки не задерживались на рынке.

Он прошел через комнату, чтобы поправить картину, висевшую на дальней стене.

— Есть ли еще что-нибудь, что мне следовало бы знать о нем? — спросил Брунетти.

Отвернувшись от Брунетти и глядя на свои картины, Леле ответил:

— Я думаю, что тебе еще много чего надо знать о нем.

— Например?

Леле вернулся к нему и осмотрел картину с большего расстояния. Ему нравились внесенные изменения.

— Ничего особенного. У него очень хорошая репутация в городе, и у него множество друзей на высоких постах.

— Тогда что ты имеешь в виду?

— Гвидо, наш мир очень тесен, — начал Леле и замолк.

— Ты о Венеции или о тех, с кем работаешь по древностям?

— И то, и то, но особенно о нас. В городе всего пять или десять настоящих экспертов: мой брат, Бортолуцци, Раванелло. И почти все, что мы делаем, делается с помощью таких тонких намеков и полунамеков, что никто больше и не поймет, как это происходит. — Он увидел, что Брунетти в недоумении, и попытался объяснить. — На прошлой неделе мне показывали раскрашенную мадонну с младенцем Христом, спящим у нее на коленях. Она точно пятнадцатого века. Тоскана. Возможно, даже конец четырнадцатого века. Но посредник, который мне ее демонстрировал, поднял ребенка — они отдельно вырезаны — и показал местечко на спине статуи, где видна была малюсенькая заплатка.

Он подождал реакции Брунетти. Поскольку ее не последовало, он продолжил:

— Это значит, что первоначально это был ангелок, а не младенец Христос. Заплатка закрывала место, где были крылышки, откуда их бог весть когда убрали и заделали так, чтобы он выглядел как младенец Христос.

— Зачем?

— Потому что ангелы встречаются чаще Христа. Так что удаление крыльев это… — голос Леле стих.

— Повышение в должности? — спросил Брунетти, начиная понимать.

Хохот Леле заполнил галерею.

— Да, именно. Его повысили до Христа, и это значит, что он будет теперь стоить гораздо дороже.

— Но посредник тебе показал?

— Вот об этом я и говорю. Он мне намекнул, просто показав заплаточку, и он сделал бы то же самое для любого из нас.

— Но не для случайного клиента? — предположил Брунетти.

— Может, и нет, — согласился Леле. — Заплатка так хорошо сделана, и краска так удачно ее покрывает, что мало кто вообще заметил бы ее. Или если бы и заметили, то не поняли бы, что это означает.

— А ты бы сам заметил?

Леле быстро кивнул.

— Если быть точным, я бы заметил, если бы принес фигурку домой и оставил у себя.

— А случайный покупатель?

— Нет, скорее всего нет.

— Тогда почему он тебе это показал?

— Потому что думал, что я хочу приобрести эту вещь. И потому что для нас важно знать, что, по крайней мере, своим мы не лжем и не пытаемся сознательно всучить одно вместо другого.

— И какая во всем этом мораль, Леле? — спросил Брунетти с улыбкой. С детства он знал, что рассказы Леле в основном были назидательными.

— Мораль, не мораль, Гвидо, но Семенцато не состоит в нашем клубе. Он не один из нас.

— А кто это решил, он или вы?

— Не думаю, что кто-то принимал такое решение. И конечно, я никогда не слышал об этом напрямую. — Леле, человек образов, а не слов, выглянул из широкого окна студии и посмотрел, как свет струится над дальним каналом. — Скорее, он сам никогда не пытался быть одним из нас.

— Кто еще знает об этом?

— Ты первый, кому я рассказал про майолику. И я не уверен, что о ком-то можно сказать, что он «знает». Это просто то, что мы все понимаем.

— Насчет него?

Леле со смехом сказал:

— Насчет большинства торговцев антиквариатом в стране, если по-правде. — Потом добавил более серьезно: — Ну и насчет него тоже.

— Не лучшая рекомендация для директора одного из ведущих музеев Италии, не так ли? — спросил Брунетти. — У такого не захочешь покупать раскрашенную мадонну.

С новым взрывом громкого хохота Леле сказал:

— Ты бы посмотрел на некоторых из них! Я бы у них пластмассовой расчески не купил. — Оба посмеялись и над этим, но потом Леле серьезно спросил: — Почему ты им заинтересовался?

Священный долг Брунетти заключался в том, чтобы никогда не раскрывать полицейской информации тому, кто не уполномочен ею владеть.

— Некто не хотел, чтобы он разговаривал о той китайской выставке, которая была тут пять лет назад.

— Хм? — пробормотал Леле, запрашивая дополнительную информацию.

— Личность, организовавшая выставку, имела намерение повидаться с ним, но была избита, очень сильно избита, и ей было велено не встречаться с ним.

— Dottoressa Линч? — спросил Леле.

Брунетти кивнул.

— Ты говорил с Семенцато? — спросил Леле.

— Нет, я не хочу привлекать к нему внимание. Пусть тот, кто это сделал, верит, что предупреждение сработало.

Леле кивнул и провел пальцами по губам, как он всегда делал, пытаясь разрешить проблему.

— Не мог бы ты порасспрашивать, Леле? Нет ли о нем разговоров?

— Какого рода разговоров?

— Любого. Может, долги. Женщины. И если у тебя появится идея, кто был тот дилер или кто, может быть, не раскрываясь перед Семенцато, стоял за этой… — он замолчал, не сумев подобрать слова.

— Семенцато обязан был знать всех участников сделки.

— Так-то так. Но я хочу знать, не связался ли он с чем-нибудь незаконным. — Когда Леле не ответил, Брунетти сказал: — Я сам не совсем понимаю, что это значит, и не уверен, что ты это выяснишь.

— Я могу выяснить что угодно, — бесстрастно сказал Леле; это была констатация факта, а не хвастовство. Он ничего не говорил несколько секунд, пальцы его гладили сжатые губы. Наконец, он опустил руку и сказал: — Ладно. Я знаю, у кого спросить, но мне нужен день или два. Один из тех, с кем мне надо поговорить, сейчас в Бирме. Я тебе позвоню в конце недели. Пойдет?

— Отлично, Леле. Не знаю, как тебя благодарить.

Художник отмел это мановением руки.

— Не благодари меня, пока я чего-нибудь не найду.

— Если что-нибудь есть, — добавил Брунетти, чтобы как-то смягчить неприязнь, которую Леле явно испытывал к директору музея.

— О, что-нибудь всегда есть.

Глава 6

Когда Брунетти покинул студию Леле, он свернул налево и нырнул в крытый проулок, ведущий к Дзаттере, длинной открытой fondamenta,[13] идущей вдоль канала Джудекка. За каналом он видел церковь Дзиттелле и еще дальше за ней — церковь Реденторе с парящими над ними куполами. С востока прилетел сильный ветер, поднявший волны с барашками, на которых несчастные вапоретто мотались, как игрушки в тазу. Даже с этого расстояния он услышал грохот, когда один из них ударился о причал, и увидел, как трамвайчик ныряет и подпрыгивает, дергая швартовый канат. Брунетти поднял воротник и позволил ветру толкать себя вперед, держась справа, поближе к домам, чтобы избежать брызг, летевших с набережной. «Иль Куччиоло», плавучий бар, где они с Паолой провели столько времени в первые недели их знакомства, работал, но его открытая деревянная палуба была совершенно пустой — без столиков, стульев и зонтиков. Для Брунетти настоящим провозвестником весны был день, когда эти столы и стулья появлялись после зимней спячки. Сегодня эта мысль заставила его передернуться. Бар работал, но Брунетти его обошел, потому что там были самые грубые в городе официанты, а их надменную медлительность можно было терпеть, лишь наслаждаясь праздными часами на солнышке.

Пройдя сто метров, он открыл стеклянную дверь за церковью Джезуати и проскользнул в гостеприимное тепло бара «У Нико». Он потопал ногами, расстегнул пальто и приблизился к прилавку. Он заказал порцию грога и смотрел, как официант держит стакан под соском автомата, наполняя его паром, быстро обращавшимся в кипяток. Ром, долька лимона, щедрое вливание чего-то из бутылки, и вот бармен поставил стакан перед ним. Три куска сахара, и Брунетти обрел спасение. Он медленно помешал напиток, взбодренный идущим от него ароматным паром. Как и большинство напитков, этот был не столько вкусен, сколько ароматен, но Брунетти давно свыкся с этим и больше не разочаровывался.

Дверь снова открылась, и порывом ледяного ветра внесло двух молодых девиц. Они были в лыжных парках, отороченных мехом, который топорщился и окружал их пылающие лица, в тяжелых ботинках, кожаных перчатках и шерстяных брюках. С виду это были американки, а может, немки; и часто было трудно понять, насколько они богаты.

— Ой, Кимберли, а ты уверена, что это то место? — спросила первая по-английски, окидывая бар взглядом изумрудных глаз.

— Так в книжке сказано, Элисон. «У Никоу», — она произнесла именно «Никоу», с ударением на первом слоге, — это, типа, фирма. Он знаменит своим gelato.[14]

Чтобы осознать, что сейчас произойдет, Брунетти понадобилась минута. А когда он осознал, то быстро отпил грога, который был еще такой горячий, что обжег ему язык. Стерпев, он взял ложечку и в надежде, что от этого он побыстрее остынет, стал так яростно мешать напиток, что жидкость разве что не выплескивалась из стакана.

— О, вон оно, точно, под теми круглыми закрывашками, — сказала первая, встав рядом с Брунетти и глядя через барную стойку, туда, где знаменитое gelato Нико — продукция, на время резко потерявшая популярность, — действительно лежало под теми круглыми закрывашками. — А с каким тебе вкусом?

— Как ты думаешь, у них есть клюквенное?

— Не-е, это же Италия.

— Ага, я тоже думаю, что нету. Может, мы, типа, будем брать, ну, основные?

Подошел бармен, с улыбкой, отдававшей должное их красоте и лучащемуся здоровью, не говоря уж об их храбрости.

— Si?[15] — спросил он с улыбкой.

— У вас есть какое-нибудь gelato? — спросила одна из них, произнося слово если не правильно, то громко.

Бармен снова улыбнулся и, очевидно, привыкший к таким вещам, быстро вытянул два рожка из высокой стопки на прилавке.

— Какой вкус? — спросил он на сносном английском.

— А какие у вас есть?

— Vaniglia, cioccolato, fragola, fiordilatte, e tiramisu.[16]

Девушки посмотрели друг на друга в большом замешательстве.

— Я думаю, мы лучше остановимся на ванильном и шоколадном? — сказала одна.

Брунетти больше не мог различать их голоса, настолько они были одинаковые, скучные и гнусавые.

— Ага, наверно.

Первая повернулась к бармену и сказала:

— Due,[17] ваниль и шоколад, пожалуйста.

Дело было сделано за секунду, рожки наполнены и переданы через прилавок. Брунетти утешился, как мог, добрым глотком грога, держа полупустой стакан под самым носом еще долго после того, как сглотнул.

Девушкам пришлось снять перчатки, чтобы взять рожки, потом одна держала оба мороженых, пока вторая рылась в карманах в поисках четырех тысяч лир. Бармен дал им салфетки, возможно, в надежде, что это удержит их в помещении, пока они будут есть мороженое, но девушек было не остановить. Они взяли салфетки и аккуратно обернули ими основание рожков, распахнули дверь и исчезли в сгущающейся предвечерней тьме. Когда очередной трамвайчик шарахнуло о причал, бар наполнился печальным гулом.

Бармен посмотрел на Брунетти. Брунетти встретил его взгляд. Оба безмолвствовали. Брунетти допил грог, заплатил и ушел.

Было уже совсем темно, и Брунетти понял, что хочет домой, подальше от этого холода, от ветра, который все еще пронизывал открытое пространство у воды. Он перешел канал перед французским консульством, потом прошел вдоль больницы Джустиниани, по бывшей свалке, и направился к дому. Поскольку шагал он быстро, то добрался туда за десять минут. В парадном пахло сыростью, хотя тротуар был еще сухим. Накануне ночью их всех разбудили сирены, оповещающие о наводнении, но отлив начался раньше, чем вода успела просочиться в тротуарные трещины. До полнолуния оставалось только несколько дней, и на севере, во Фриули, прошли сильные дожди, так что велика была вероятность того, что грядущая ночь принесет первое в этом году настоящее наводнение.

На верху лестницы он нашел то, что искал: тепло, запах свежеочищенного мандарина и уверенность, что Паола и дети дома. Он повесил пальто на крючок у двери и вошел в гостиную. Там он нашел Кьяру — локти на столе, одна рука держит книгу, чтобы не закрывалась, другая сует в рот дольки очищенного мандарина. Девочка подняла глаза, широко улыбнулась и протянула ему дольку мандарина.

— Привет, папа.

Он прошелся по комнате, радуясь теплу, внезапно почувствовав, какие у него холодные ноги. Он встал около дочки и нагнулся достаточно низко, чтобы позволить ей сунуть дольку мандарина себе в рот. Потом еще и еще. Пока он жевал, она заглотнула все, что еще оставалось на блюдце.

— Папа, подержи спичку, — сказала она, потянувшись через стол и вручив ему спичечный коробок. Он покорно извлек одну и зажег ее, держа пламенем к дочке. Из кучки на столе она выбрала мандариновую корку и согнула ее, так что внутренние стороны соприкоснулись. При этом небольшая масляная струйка выстрелила из треснувшей шкурки и рассыпалась разноцветным фейерверком. — Che bella[18], — выдохнула Кьяра, ее глаза расширились от удовольствия, которое не становилось меньше, сколько бы раз они это ни проделывали.

— А еще есть? — спросил он.

— Нет, папа, это был последний. — Он пожал плечами, но лишь после того, как на ее лице отразилось искреннее сожаление. — Извини, я их все съела, папа. Есть апельсины. Хочешь, я тебе почищу штучку?

— Нет, мой ангел, и так хорошо. Я подожду до ужина.

Он наклонился вправо и попытался заглянуть в кухню.

— Где мама?

— А, она в своем кабинете, — сказала Кьяра, возвращаясь к своей книге. — И у нее очень плохое настроение, так что не знаю, когда мы будем есть.

— Откуда ты знаешь, что у нее плохое настроение? — спросил он.

Она посмотрела на него и закатила глаза.

— Ой, папа, не придуривайся. Ты знаешь, какая она, когда не в настроении. Сказала Раффи, что не может помочь ему с домашним заданием, и наорала на меня, потому что я сегодня не вынесла мусор. — Она оперлась подбородком на кулаки и посмотрела в книгу. — Ненавижу, когда она такая.

— Ну, у нее много неприятностей в университете, Кьяра.

Она перевернула страницу.

— А-а, ты вечно за нее. Но только мало хорошего, когда она такая.

— Пойду поговорю с ней. Вдруг это поможет.

Оба знали, что это маловероятно, но с присущим их семье оптимизмом они улыбнулись друг другу, не исключая такой возможности.

Кьяра опять ссутулилась над книжкой, Брунетти нагнулся, поцеловал ее в макушку и, выходя из комнаты, включил верхний свет. В конце коридора он остановился перед дверью кабинета Паолы. Разговоры помогали редко, но он хотя бы выслушает ее — бывало, что это срабатывало.

Он постучался.

— Avanti,[19] — откликнулась она, и он толкнул дверь.

Первое, что он заметил еще до того, как увидел Паолу, стоявшую у стеклянной двери на балкон, был беспорядок на ее столе. Бумаги, книги, журналы были разбросаны по его поверхности. Открытые, закрытые, вложенные одни в другие. Только слепой, в прямом или переносном смысле, мог назвать Паолу аккуратной, но эта мешанина далеко превосходила даже ее пределы терпимости. Она повернулась и заметила, что он смотрит на ее стол.

— Я кое-что искала, — объяснила она.

— Того, кто убил Эдвина Друда? — спросил он, имея в виду статью, на которую она в прошлом году потратила три месяца. — Я думал, ты его нашла.

— Не шути, Гвидо, — сказала она тоном, подразумевавшим, что юмор сейчас так же уместен, как присутствие на свадьбе старого бойфренда невесты. — Я почти весь день пытаюсь найти цитату.

— Зачем она тебе?

— Для занятий. Я хочу начать с одного высказывания, и мне нужно сослаться на источник.

— И чье это высказывание?

— Мастера, — сказала она по-английски, и Брунетти заметил, что у нее затуманились глаза, как всегда, когда она говорила о Генри Джеймсе. «Имеет ли смысл, — подумал он, — ревновать? Ревновать к человеку, который, судя по тому, что говорит о нем Паола, не только не мог решить, какой он национальности, но и какого он к тому же пола?»

И так двадцать лет. Мастер провел с ними медовый месяц, был в больнице, когда рождались оба ребенка, таскался за ними в любой выходной, куда бы они ни отправлялись. Плотный, флегматичный, выработавший свой особый стиль, который остался недоступным для Брунетти, сколько раз он ни пытался читать его и по-английски, и по-итальянски, — Генри Джеймс был, как ни крути, вторым мужчиной в жизни Паолы.

— Что за высказывание?

— Это ответ кому-то, кто спросил его незадолго до смерти, чему его научила жизнь.

Брунетти знал, чего от него ждут. Он выполнил это.

— Что же он ответил?

— «Быть добрым, и еще раз добрым, и еще раз добрым», — сказала она по-английски.

Брунетти не смог преодолеть искушения.

— С запятыми или без?

Она метнула на него угрюмый взгляд. Очевидно, неподходящий день для шуток, особенно о Мастере. Пытаясь выползти из-под тяжести этого взгляда, он сказал:

— Довольно странная цитата для начала литературного семинара.

Она взвесила, считать ли его замечание относительно запятых еще актуальным или уже пора перейти к следующему. К счастью, если учесть, что он хотел сегодня поужинать, она склонилась к последнему.

— Мы переходим завтра к Уитмену и Дикинсон, и я надеюсь, что это поможет мне утихомирить кое-кого из самых несносных студентов.

— Il piccolo marchesino?[20] — спросил он, имея в виду Витторио, наследника маркиза Франческо Брусколи. Витторио, кажется, выставили из университетов Болоньи, Падуи и Феррары, и полгода назад он осел в Ca Foscari, пытаясь получить степень по английской филологии, не потому, что питал интерес или любовь к литературе — да и ко всему, что имело общность с письменным словом, — но просто потому, что вырастившие его английские няньки научили его беглому владению этим языком.

— Этакий юный свинтус с грязными мыслями, — сказала Паола с горячностью. — Испорченный до мозга костей.

— Что он еще наделал?

— Ой, Гвидо, дело не в том, что он делает, а в том, что он говорит и как он это говорит. Коммунисты, аборты, геи. Стоит выплыть любой из этих тем, и он их тут же покрывает своей слизью, говорит, что великолепно, что в Европе рухнул коммунизм, что аборты — грех против Бога, а геи… — она повела рукой в сторону окна, как будто искала понимания у крыш. — Господи, он думает, что их всех надо выловить и сунуть в концентрационные лагеря, а всех зараженных СПИДом уничтожить. Бывает, что хочется ему врезать, — сказала она, снова взмахнув рукой, но, однако, без прежней воодушевленности.

— Как только подобные темы всплывают на литературных семинарах, Паола?

— Это случается редко, — признала она. — Но я слышала о его выходках и от других преподавателей. — Она повернулась к Брунетти и спросила: — Ты ведь его не знаешь?

— Нет, зато знаю его отца.

— И каков он?

— В изрядной степени такой же. Очаровательный, богатый, красивый. И абсолютно порочный.

— Вот это в нем и опасно. Он красив и очень богат, и многие студенты готовы убить, лишь бы их увидели с маркизом, пусть и таким говнюком. Так что они подражают ему и повторяют его суждения.

— А почему сейчас ты так из-за него беспокоишься?

— Потому что завтра я перехожу к Уитмену и Дикинсон, говорю тебе.

Брунетти знал, что это поэты; первого читал — не понравилось, Дикинсон счел трудной, но, когда въехал, изумительной. Он покачал головой, требуя пояснений.

— Уитмен был гомосексуален, и Дикинсон, возможно, тоже.

— А это маркизик считает неподобающим?

— Чтобы не сказать больше, — ответила Паола. — Вот поэтому я и хотела начать с такой цитаты.

— Думаешь, это что-нибудь изменит?

— Нет, вероятно, нет, — согласилась она, сев на стул и начав приводить в порядок стол.

Брунетти сидел в кресле у стены, вытянув перед собой ноги. Паола продолжала закрывать книги и складывать журналы в аккуратные стопки.

— Я хлебнул того же сегодня, — сказал он.

Она прекратила уборку и посмотрела на него.

— Ты о чем?

— Кое-кто не любит гомосексуалов, — он помолчал и добавил: — Патта.

Паола на миг закрыла глаза, потом спросила:

— К чему бы это?

— Помнишь Бретт Линч?

— Американку? Которая в Китае?

— Да — первое, нет — второе. Она вернулась. Я сегодня видел ее в больнице.

— В чем дело? — спросила Паола с настоящим участием, ее руки вдруг замерли на книгах.

— Кто-то избил ее. Ну, два мужика на самом деле. Они явились к ней в квартиру в воскресенье, сказали, что по делу, а когда она их впустила, стали ее бить.

— Насколько серьезно она пострадала?

— Не настолько, насколько могла, слава богу.

— Что это значит, Гвидо?

— У нее трещина в челюсти, несколько сломанных ребер и глубоких царапин.

— Если ты думаешь, что это не так плохо, то страшно представить, что могло быть, — сказала Паола, потом спросила: — Кто это сделал? Почему?

— Может, это имеет отношение к музею, но может быть связано с тем, что мои американские коллеги упорно называют «стилем жизни».

— Ты имеешь в виду ее лесбийскую связь?

— Да.

— Но это безумие.

— Согласен. Однако, что есть, то есть.

— Неужели и здесь начинается? — Очевидно, вопрос был риторический. — Я думала, такое случается только в Америке.

— Прогресс, моя дорогая.

— Но почему ты считаешь, что причина может быть в этом?

— Она сказала, что те люди знали про нее и синьору Петрелли.

Паола никогда не могла удержаться от внесения поправки.

— Перед тем как она уехала в Китай несколько лет назад, в Венеции едва ли можно было найти человека, который не знал бы про нее и синьору Петрелли.

Более здравомыслящий Брунетти запротестовал:

— Это преувеличение.

— Ну, возможно. Но разговоры тогда несомненно были, — настаивала Паола.

Разок поправив Паолу, Брунетти собрался покончить с этой темой. Помимо прочего, он все сильнее хотел есть и надеялся на ужин.

— Почему этого не было в газетах? — вдруг спросила она.

— Это случилось в воскресенье. Я сам не знал об этом до сегодняшнего утра и узнал только потому, что кто-то отметил ее имя в отчете. Дело было отдано в отдел ограблений, и его вели в обычном порядке.

— В обычном? — в изумлении переспросила она. — Гвидо, здесь никогда не случалось ничего подобного.

Брунетти не стал повторять свое замечание о прогрессе, и Паола, поняв, что он не собирается оправдываться, повернулась к столу.

— Я не могу больше тратить время на поиски. Придется придумать что-нибудь еще.

— Почему бы тебе не соврать? — невольно предложил Брунетти.

Паола вздернула голову вверх, чтобы посмотреть на него, и спросила:

— Что ты имеешь в виду — соврать?

Ему это казалось довольно ясным.

— Просто сошлись на страницу в какой-нибудь книге, где это могло бы быть, и дело с концом.

— А если они полезут в эту книгу?

— Он же писал множество писем, не так ли? — Уж Брунетти знал, что писал: эти письма ездили с ними два года назад в Париж.

— А если они спросят, что за письмо?

Он отказался отвечать на такой глупый вопрос.

— К Эдит Уортон, двадцать шестого июля тысяча девятьсот шестого года, — немедленно предложила она, вкладывая в голос ту абсолютную уверенность, которая, знал Брунетти, всегда сопровождала ее самые невероятные вымыслы.

— По мне, звучит неплохо, — сказал он и улыбнулся.

— По мне, тоже. — Она закрыла последнюю книгу, посмотрела на свои часики, потом на него. — Почти семь часов. Сегодня у Джанни были прекрасные бараньи котлеты. Пойдем, выпьешь стаканчик вина и поболтаешь со мной, пока я их приготовлю.

Брунетти припомнил, как Данте карал лукавых советчиков — их превращали в огромные столбы пламени, так что они целую вечность корчились в огне. Бараньи котлеты, насколько ему было известно, там не упоминались.

Глава 7

На следующий день очень короткая заметка наконец появилась в газете под заголовком «Попытка ограбления в Каннареджо». О Бретт было написано, что она специалист по китайскому искусству, вернувшаяся в Венецию, чтобы просить итальянское правительство профинансировать раскопки в Сиане, где она координировала работу китайских и западных археологов. Было дано краткое описание двух мужчин, чьи планы были разрушены неизвестной «подругой», которая в это время находилась в квартире вместе с Dottoressa Линч. Когда Брунетти прочитал это, то задумался, какой «друг» предотвратил упоминание имени Флавии. Это мог быть кто угодно, от мэра Венеции до директора «Ла Скала», пытающегося защитить свою примадонну от возможной скандальной известности.

Когда он добрался до работы, то по пути к себе заглянул в кабинет синьорины Элеттры. Фрезии исчезли, сменившись светоносной россыпью калл. Когда он подошел, она подняла глаза и, не потрудившись даже поздороваться, сказала:

— Сержант Вьянелло просил меня передать вам, что в Местре ничего. Он сказал, что поговорил с тамошними людьми, но никто не знал о нападении. И еще, — продолжала она, глядя в бумагу у себя на столе, — никто не обращался в местные больницы с порезом руки. — Прежде чем он успел спросить, она сказала: — И насчет отпечатков пальцев из Рима пока тишина.

Поскольку ничего не прояснилось, Брунетти решил, что настало время посмотреть, что еще можно узнать о Семенцато.

— Вы ведь работали в Банке Италии, не так ли, синьорина?

— Да, синьор, это так.

— И у вас там остались друзья?

— И в других банках тоже. — Никто не затмит синьорину Элеттру.

— Не могли бы вы пошарить в вашем компьютере и посмотреть, что можно выудить о Франческо Семенцато? Банковские счета, акции, любые вложения.

Ее ответом была такая широкая улыбка, что Брунетти оставалось только удивляться, с какой скоростью новости распространяются по управлению.

— Конечно, Dottore. Ничего нет проще. Хотите, я и его жену проверю тоже? Я уверена, что она сицилианка.

— Да, и жену тоже.

Прежде чем он успел спросить, она сама сказала:

— У них проблемы с телефонными линиями, так что это может растянуться до завтрашнего вечера.

— Вправе ли вы открыть ваш источник, синьорина?

— Это некто, кому придется подождать, пока директор банковской компьютерной системы уйдет домой, — вот и все, что она сообщила.

— Очень хорошо, — сказал Брунетти, удовлетворенный ее объяснением. — Я бы хотел, чтобы вы еще сверились с Интерполом в Женеве. Вы можете связаться…

Улыбнувшись, она оборвала его:

— Я знаю адрес, синьор, и думаю, что знаю, с кем связаться.

— Хайнегер? — спросил Брунетти, назвав капитана из службы финансовых расследований.

— Да, Хайнегер, — ответила она и назвала его адрес и номер факса.

— Как это вы так быстро выучили, синьорина? — спросил он, откровенно удивившись.

— Я часто с ним имела дело по своей прошлой работе, — любезно ответила она.

Хотя он и был полицейским, связь между Банком Италии и Интерполом сейчас его не интересовала.

— Ну, значит, вы знаете, что делать, — вот все, что он мог сказать.

— Я принесу вам ответ Хайнегера, как только он поступит, — сказала она, поворачиваясь к компьютеру.

— Да, спасибо. Доброго утра вам, синьорина.

Он повернулся и вышел из кабинета, но перед этим еще раз посмотрел на цветы в раме открытого окна.

Дождь, ливший несколько дней подряд, прекратился, отодвинув угрозу наводнения, над Венецией синело кристально чистое небо, так что Леле застать дома было невозможно: он наверняка сидел с мольбертом где-нибудь в городе. Брунетти решил пойти в больницу и еще порасспрашивать Бретт, потому что он до сих пор не знал, по какой причине она вернулась в Венецию с другого конца света.

Когда он вошел в больничную палату, то на миг подумал, что синьорина Элеттра поработала и здесь, потому что на каждой мало-мальски подходящей поверхности полыхали груды цветов. Розы, ирисы, лилии и орхидеи затопили помещение смешанным сладким запахом, а мусорная корзина переполнилась мятой оберточной бумагой от Фантина и Бьянката, двух флористов, к которым чаще всего ходят венецианцы. Он заметил, что цветы были и от американцев, или, по крайней мере, от иностранцев: ни один итальянец не послал бы больному эти огромные букеты хризантем, цветов, с которыми ходят исключительно на кладбища. Он почувствовал, что ему неуютно вместе с ними в больничной палате, но счел это суеверием и отмахнулся от него.

В палате были обе женщины, на что он и надеялся. Бретт опиралась спиной на приподнятую секцию кровати, голова покоилась между двух подушек, а Флавия сидела на стуле рядом. По кровати между ними были разбросаны цветные рисунки женщин в длинных диковинных платьях и в диадемах, которые сияли на их головах, как солнечные короны. Бретт отвела глаза от рисунков, когда он вошел, и слегка шевельнула губами; вся улыбка была в глазах. Флавия немного погодя сделала то же, но с большей прохладцей.

— Доброе утро, — обратился он к обеим и взглянул на картинки.

Волнообразный орнамент на подолах двух платьев придавал им восточный вид, хотя вместо обычных драконов на них были абстрактные яркие пятна, которые, при всей их контрастности, создавали удивительную гармонию.

— Для чего это? — спросил он с искренним любопытством и, уже заговорив, вспомнил, что надо было спросить Бретт, как она себя чувствует.

Ему ответила Флавия:

— Наброски к новой «Турандот» в «Ла Скала».

— Значит, вы будете ее петь? — спросил он. Пресса гудела об этом уже месяц, несмотря на то, что до премьеры оставался еще почти целый год. Сопрано, которую «в кулуарах» называли «наиболее вероятной претенденткой» (так изъяснялись в «Ла Скала»), сказала, что она заинтересовалась поступившим предложением и рассмотрит его, а это следовало понимать так: не заинтересовалась и не рассмотрит. Флавия Петрелли, никогда не певшая эту партию, была названа «второй вероятной претенденткой», и лишь две недели назад она сообщила прессе, что это не входит в ее планы, а более четкого выражения согласия от сопрано нельзя было и ожидать.

— Уж вам-то надо бы знать, как опасны попытки разгадывать загадки Турандот, — сказала Флавия нарочито небрежным тоном, давая понять, что он видел нечто, чего ему видеть не следовало. Она наклонилась и собрала рисунки. Ее слова и действия означали, что он должен об этом помалкивать.

— Как вы? — наконец спросил он Бретт.

Несмотря на то, что ее челюсти больше не были соединены скрепами, улыбка Бретт была еще немного дурацкой.

— Лучше. Через день смогу вернуться домой.

— Через два, — поправила Флавия.

— Через день-другой, — внесла изменения Бретт. Видя, что он все еще стоит в пальто, она сказала: — Извините. Садитесь, пожалуйста.

Она указала на стул за Флавией. Брунетти взял его и поставил у постели, повесил пальто на спинку и сел.

— Вы можете поговорить о том, что случилось? — спросил он, имея в виду их обеих.

Озадаченная Бретт спросила:

— Но разве мы уже не говорили?

Брунетти кивнул и спросил:

— Что они вам сказали? Только в точности. Можете вспомнить?

— В точности? — смущенно повторила она.

— Достаточно ли они говорили, чтобы понять, откуда они? — подсказал Брунетти.

— Понимаю, — сказала Бретт. Она закрыла глаза и на миг перенеслась обратно в прихожую квартиры, вспоминая мужчин, их лица и голоса. — Сицилийцы. По крайней мере тот, который меня бил. Насчет другого не уверена. Он мало говорил. — Она посмотрела на Брунетти. — А какая разница?

— Это может помочь нам определить, кто они такие.

— Я на это очень надеюсь, — встряла Флавия, и невозможно было понять, говорит она с упреком или с надеждой.

— Вы не опознали их на снимках? — спросил он, хотя был уверен, что служащий, который приносил им фотографии подходящих под описание людей, сообщил бы ему, если бы такое случилось.

Флавия покачала головой, а Бретт сказала «нет».

— Вы говорили, что они предостерегали вас от встречи с Dottore Семенцато. Еще вы упоминали о керамике с китайской выставки. Вы имели в виду ту, которая была здесь, во Дворце дожей?

— Да.

— Я помню, — сказал Брунетти. — Вы ее организовали, не так ли?

Она, забыв о своем состоянии, кивнула, потом откинулась на подушки и переждала, пока все вокруг перестанет кружиться. Когда мир остановился, она продолжила:

— Некоторые предметы были из нашего раскопа, из Сианя. Китайцы выбрали меня в качестве посредника. Я знаю нужных людей.

Несмотря на то, что скрепы были сняты, она еще с трудом двигала челюстью, и каждое произнесенное ею слово отдавалось у нее в ушах глухим гудением.

Флавия вмешалась и объяснила за нее.

— Выставка сначала открылась в Нью-Йорке, а потом переместилась в Лондон. Бретт съездила в Нью-Йорк на открытие и после вернулась туда, чтобы подготовить экспонаты к отправке в Лондон. Но ей пришлось улететь в Китай до открытия выставки в Лондоне. Что-то случилось на раскопках. — Повернувшись к Бретт, она спросила: — Что там было, cara!

— Сокровища.

Этого, очевидно, было достаточно, чтобы Флавия вспомнила.

— Они только что вскрыли проход в гробницу, поэтому позвонили Бретт в Лондон и попросили ее понаблюдать за извлечением ценностей.

— Кто курировал здешнее открытие?

На этот раз ответила Бретт:

— Я вернулась из Китая за три дня до закрытия выставки в Лондоне. А потом приехала сюда вместе с экспозицией, чтобы все устроить. — Она снова сомкнула веки, и Брунетти подумал, что ее покинули силы, но она тут же продолжила. — Я уехала до закрытия выставки, так что они без меня отправили экспонаты обратно в Китай.

— Они? — спросил Брунетти.

Бретт глянула на Флавию, прежде чем ответить, потом сказала:

— Dottore Семенцато и мой представитель, специально для этого прилетевший из Китая.

— И вы не проконтролировали их? — спросил он.

Снова она посмотрела на Флавию, прежде чем ответить.

— Нет, я не смогла. Я не видела этих предметов до нынешней зимы.

— Четыре года прошло? — спросил Брунетти.

— Да, — сказала она и повела рукой, как будто это могло ей помочь. — Груз задержали на пути в Китай и потом в Пекине. Бюрократия. Два года он пролежал на таможенном складе в Шанхае. Предметы из Сианя вернулись всего два месяца назад. — Брунетти наблюдал, как она подбирает слова, чтобы лучше объяснить. — Только не те предметы. Копии. Солдат и нефритовые доспехи были подлинными. А керамика — точно нет, однако я не могла доказать это без экспертизы, но в Китае я ее провести не могла.

Он достаточно понял по оскорбленному взгляду Леле, чтобы не спрашивать ее, откуда она знает, что это фальшивка. Она просто знала, и все.

— Сколько предметов оказались фальшивыми?

— Три. Может быть, четыре или пять. И это только из моего сианьского раскопа.

— А что другие предметы с выставки?

— Не знаю. Это не тот вопрос, который можно задавать в Китае.

Флавия молча поворачивала голову то к одному, то к другому говорившему. Видя, что она не удивлена, Брунетти понял, что она уже все об этом знает.

— Что вы сделали? — спросил он.

— Пока ничего.

Поскольку разговор происходил в больничной палате и она цедила слова через распухшие губы, Брунетти счел это явным преуменьшением.

— Кому вы об этом говорили?

— Только Семенцато. Я написала ему из Китая три месяца назад и сообщила, что несколько предметов, присланных назад, оказались копиями. Я попросила его о встрече.

— И что он ответил?

— Ничего. Он не ответил на мое письмо. Я подождала три недели, потом пыталась ему позвонить, но это не слишком просто в Китае. Так что я приехала с ним поговорить.

Вот так просто? Не можешь дозвониться, прыгаешь в самолет и летишь через полмира, чтобы поговорить с кем-то?

Она ответила, как будто прочла его мысли:

— Это моя репутация. Я ответственна за эти предметы.

Тут вмешалась Флавия:

— Предметы могли подменить в Китае. Это не обязательно произошло здесь. И ты вряд ли можешь отвечать за то, что случилось после отправки.

В голосе Флавии была настоящая враждебность. Брунетти показалось любопытным, что она вроде бы ревновала Бретт к этой стране.

Бретт ответила соответственно:

— Неважно, где это случилось; главное — случилось.

Чтобы отвлечь их и помня, что Леле говорил об «ощущении» подлинности, полицейский Брунетти спросил:

— У вас есть доказательства?

— Да, — сказала Бретт более невнятно, чем говорила в начале его визита.

Обеспокоенная Флавия обратилась к Брунетти:

— Мне кажется, достаточно, Dottore Брунетти.

Он посмотрел на Бретт и был вынужден согласиться. Синяки на ее лице стали темнее, чем когда он пришел, и она глубже погрузилась в подушки. Она улыбнулась и закрыла глаза.

Он не настаивал.

— Извините, синьора, — сказал он Флавии. — Но дело не ждет.

— По крайней мере, пусть она вернется домой, — проговорила Флавия.

Он взглянул на Бретт, но она заснула, повернув голову, рот ее расслабился и открылся.

— Завтра?

Флавия заколебалась, потом неохотно согласилась.

Он встал и взял пальто со стула. Флавия проводила его до двери.

— Она не просто беспокоится за свою репутацию, знаете ли, — сказала она. — Я этого не понимаю, но ей нужно, чтобы эти вещи вернулись в Китай, — добавила она, тряхнув головой в заметном смущении.

Поскольку Флавия Петрелли была одной из лучших поющих актрис своего времени, Брунетти понимал, что невозможно определить, когда в ней говорит актриса, а когда женщина, но здесь явно говорила женщина. Надеясь, что это так, он ответил:

— Я знаю. И это одна из причин, почему я хочу во всем разобраться.

— А другие причины? — с подозрением спросила она.

— Личные мотивы — не стимул для работы, синьора, — сказал он, давая понять, что их краткое перемирие закончилось.

Он надел пальто и вышел из палаты. Флавия постояла немного, глядя на Бретт через комнату, потом вернулась на свой стул у кровати и взяла папку с эскизами костюмов.

Глава 8

Покинув больницу, Брунетти заметил, что небо потемнело и поднялся резкий ветер, несущийся по городу с юга. Воздух был тяжелым от сырости и предвещал дождь, а это значило, что ночью их могут разбудить пронзительные вопли сирены. Он ненавидел «acqua alta»[21] со страстью, которую разделяли все венецианцы, и заранее злился на любопытных туристов, которые будут кучковаться на приподнятых деревянных помостах, хихикать, показывать пальцем, щелкать фотоаппаратами и мешать нормальным людям, которые всего лишь хотят пройти на работу или в магазин, войти туда, где внутри сухо, и избавиться от беспокойства, грязи, постоянного раздражения, приносимого в город наступающей водой. Он уже прикинул и понял, что вода осложнит только его путь с работы и на работу, затопив кампо Сан-Бартоломео у основания моста Риальто. К счастью, квестура располагалась на достаточно высоком месте, которое заливало только во время самых сильных наводнений.

Он поднял воротник пальто, жалея, что не надел утром шарф, и пошел, ссутулившись, подгоняемый сзади ветром. Когда он перешел канал за статуей Коллеони, первые жирные капли шлепнулись на мостовую. Единственная польза от ветра была та, что он нес дождь по крутой диагонали, оставляя одну сторону узкой калле сухой под защитой крыш. Те, кто был мудрее него, прихватили зонтики и шли под ними, не обращая внимания ни на кого, кто сторонился или подныривал под них.

К тому времени, как он добрался до квестуры, его пальто на плечах было насквозь сырым, да и ботинки промокли. В своем кабинете он избавился от пальто и повесил его на вешалку, а вешалку пристроил на карниз для занавесок, под которым была батарея. Если кто-то посмотрел бы в окно комнаты с другой стороны канала, то, возможно, увидел бы человека, повесившегося у себя в кабинете. И если этот кто-то работал бы в квестуре, то первым его побуждением, несомненно, было бы пересчитать этажи, чтобы посмотреть, не Патты ли это окно.

Брунетти нашел на своем столе единственный листок бумаги, отчет Интерпола из Женевы, сообщавший, что у них нет ни информации, ни записей по Франческо Семенцато. Под этим аккуратно напечатанным посланием, однако, была короткая приписка от руки: «Есть слухи, ничего определенного. По-расспрашиваю». И ниже небрежная подпись, принадлежащая Питу Хайнегеру.

В конце дня у него зазвонил телефон. Это был Леле, сообщивший, что вошел в контакт с несколькими своими друзьями, включая того, что в Бирме. Никто ничего не хотел говорить о Семенцато напрямую, но Леле узнал, что, по общему мнению, директор музея вовлечен в антикварный бизнес. Нет, не как покупатель, а как дилер. Один из людей, с которыми говорил Леле, сказал, что слыхал, что Семенцато вложил деньги в какой-то антикварный магазин, но он не знал, ни где это, ни кто мог бы оказаться его официальным владельцем.

— О! Это попахивает конфликтом интересов, — сказал Брунетти, — покупать у своего партнера за музейные деньги.

— Тут он был бы не одинок, — пробормотал Леле, но Брунетти не стал поднимать этот вопрос. — Есть еще кое-что, — добавил художник.

— Что?

— Когда я упомянул похищенные произведения искусства, один из них сказал, что были слухи об одном солидном коллекционере в Венеции.

— Семенцато?

— Нет, — ответил Леле. — Я не спрашивал, но раз я интересовался Семенцато, мой друг наверняка сказал бы мне, если бы речь шла о нем.

— И он не сказал, кто это?

— Нет. Он не знает. Но, по слухам, это джентльмен с юга.

Леле сказал это так, будто был уверен, что джентльменов с юга не бывает.

— Но без имени?

— Без, Гвидо. Но я продолжаю расспросы.

— Спасибо, я признателен тебе за это, Леле. Сам бы я этого не сделал.

— Да, не смог бы, — ровным тоном сказал Леле. Потом, даже не трудясь отмахнуться от благодарностей Брунетти, добавил: — Я тебе позвоню, если услышу что-нибудь еще, — и повесил трубку.

Уверившись, что сделал за сегодня достаточно, и не желая, чтобы наводнение настигло его в этой части города, Брунетти рано отправился домой, где провел наедине с собой два спокойных часа, пока не пришла из университета Паола. Войдя, мокрая от усилившегося дождя, она сообщила, что использовала ту цитату, но ужасный маркиз умудрился все испортить, заявив, что столь маститый писатель, как Джеймс, конечно, мог бы обойтись без такого примитивного многословия. Брунетти слушал ее рассказ, удивляясь, насколько сильно за последние месяцы он невзлюбил этого никогда не виденного им молодого человека. Еда и вино улучшили настроение Паолы, как бывало всегда, и когда Раффи вызвался помыть тарелки, она излучала удовлетворение и благополучие.

В десять они легли, она крепко заснула над какой-то особенно неудачной курсовой, а он с головой ушел в новый перевод Светония. Он дошел до описания тех маленьких мальчиков, которые плавали в бассейне Тиберия на Капри, когда зазвонил телефон.

— Да, — ответил он, надеясь, что это не из полиции, но зная, что в такое время, между десятью и одиннадцатью, звонят скорее всего оттуда.

— Комиссар, это Монико. — Сержант Монико, вспомнил Брунетти, работал на этой неделе в ночную смену.

— Что такое, Монико?

— Кажется, у нас тут убийство, синьор.

— Где?

— Дворец дожей.

— Кто? — спросил он, хотя уже знал.

— Директор, синьор.

— Семенцато?

— Да, синьор.

— Что случилось?

— Похоже на взлом. Уборщица нашла его минут десять назад и с визгом прибежала к охранникам. Они пошли в его кабинет и нашли его и позвонили нам.

— Что вы сделали? — Он уронил книгу на пол возле кровати и начал оглядываться в поисках своей одежды.

— Мы позвонили вице-квестору Патте, но его жена сказала, что его нет и она понятия не имеет, как с ним связаться. — И то и то могло быть враньем, отметил Брунетти. — И я решил позвонить вам, синьор.

— Эти охранники рассказали вам, что случилось?

— Да, синьор. Тот, с которым я говорил, сказал, что там очень много крови и похоже, что его ударили по голове.

— Он был мертвый, когда уборщица нашла его?

— Я так думаю, синьор. Охранники сказали, что он был мертв, когда они туда добежали.

— Ну ладно, — буркнул Брунетти, отбрасывая одеяла. — Сейчас приду. Пошли туда кого-нибудь — кто сегодня дежурит?

— Вьянелло, синьор. Он тут был со мной в ночную смену, так что отправился туда сразу, как поступил звонок.

— Хорошо. Позвони доктору Риццарди и попроси встретиться там со мной.

— Да, синьор, я собирался позвонить ему сразу, как поговорю с вами.

— Хорошо, — сказал Брунетти, спуская ноги на пол. — Я буду там минут через двадцать. Понадобится группа для съемки и снятия отпечатков.

— Да, синьор. Я позвоню Павезе и Фосколо, как только поговорю с доктором Риццарди.

— Ладно. Через двадцать минут, — сказал Брунетти и повесил трубку.

Возможно ли пережить потрясение без удивления? Насильственная смерть лишь четыре дня спустя после жестокого нападения на Бретт. Натягивая одежду и завязывая шнурки, Брунетти решил воздержаться от поспешных заключений. Он обошел кровать, нагнулся к Паоле и слегка потряс ее за плечо.

Она открыла глаза и посмотрела на него поверх очков, которые стала надевать в этом году во время чтения. На ней был драный старый фланелевый халат, который она купила в Шотландии больше десяти лет назад, поверх него был натянут ирландский вязаный кардиган, подаренный ей родителями на Рождество примерно тогда же. Видя ее такой, еще не вырвавшейся из дурмана первого глубокого сна и близоруко пялящейся на него, он подумал, что она очень похожа на бездомных и явно безумных женщин, которые проводит зимние ночи на вокзале. Чувствуя себя предателем при этой мысли, он склонился к кругу света от ее прикроватной лампочки и нагнулся, чтобы поцеловать ее в лоб.

— Это был высочайший призыв к исполнению долга? — спросила она, немедленно проснувшись.

— Да. Семенцато. Уборщица нашла его в кабинете во Дворце дожей.

— Мертвым?

— Да.

— Убит?

— Похоже на то.

Она сняла очки и положила их на бумаги, которые рассыпались перед ней по одеялу.

— Ты послал охранника к палате американки? — спросила она, предоставляя ему следовать за быстро сделанным логическим заключением.

— Нет, — признался он, — но сделаю это, как только доберусь до Дворца. Я не думаю, что они рискнут дважды за одну ночь, но человека пошлю.

Как легко возникли эти «они», сотворенные его нежеланием верить в совпадения и Паолиным нежеланием верить в гуманность.

— Кто звонил? — спросила она.

— Монико.

— Хорошо. Я позвоню ему и скажу про охранника.

— Спасибо. Не жди меня. Я боюсь, что это займет много времени.

— И это тоже, — проговорила она, нагибаясь вперед и собирая курсовые.

Брунетти снова наклонился и на этот раз поцеловал ее в губы. Она страстно ответила на поцелуй.

Он выпрямился, и она удивила его, обвив руками его талию и прижавшись лицом к его животу. Она что-то сказала, что-то совсем неразборчивое. Он нежно погладил ее по голове, но мыслями уже был с китайской керамикой и Семенцато.

Она отодвинулась и потянулась за очками. Надевая их, она сказала:

— Не забудь взять сапоги.

Глава 9

Комиссар венецианской полиции Брунетти прибыл на место убийства директора самого знаменитого музея города, неся в правой руке белый пластиковый пакет, на котором красными буквами было написано название супермаркета. Внутри лежали черные резиновые сапоги сорок третьего размера, которые он купил в «Станда» три года назад. Первое, что он сделал, подойдя к посту охраны у подножия музейной лестницы, это вручил пакет сидевшему там охраннику, сказав, что заберет, когда будет уходить.

Поставив пакет на пол около своего стола, охранник доложил:

— Один из ваших там наверху, синьор.

— Хорошо. Скоро еще придут. И коронер. Пресса уже подвалила?

— Нет, синьор.

— Что там уборщица?

— Пришлось отвести ее домой, синьор. Она, как его увидела, плачет не переставая.

— Настолько плохо, да?

Сторож кивнул.

— Ужасно много крови.

Ранение в голову, вспомнил Брунетти. Да, крови должно быть много.

— Когда доберется домой, всех всполошит, значит, кто-нибудь обязательно позвонит в «Гаццетино». Постарайтесь задержать репортеров внизу, когда прибудут, пожалуйста.

— Я постараюсь, синьор, но не знаю, будет ли толк.

— Держите их здесь, — сказал Брунетти.

— Да, синьор.

Брунетти посмотрел на длинный коридор, в конце которого была служебная лестница.

— Кабинет там наверху? — спросил он.

— Да, синьор. Повернете наверху налево. Вы увидите свет в конце прохода. Я думаю, ваш человек в кабинете.

Брунетти развернулся и пошел по коридору. Его шаги отзывались зловещим эхом, метавшимся между стенами и лестницей, к которой он направлялся. Холод, пронизывающий сырой зимний холод сочился из пола и из кирпичных стен коридора. Позади себя он услышал резкий лязг металла по камню, но никто его не окликнул, так что он продолжил путь по коридору. Вечерняя сырость давала о себе знать, оседая скользкой пленкой на широких каменных плитах у него под ногами.

Наверху он повернул налево и двинулся к свету, падавшему из открытой двери в конце прохода. С полдороги он позвал:

— Вьянелло!

Сержант незамедлительно появился в дверном проеме, одетый в тяжелое шерстяное пальто, из-под которого торчала пара ярко-желтых резиновых сапог.

— Buona sera,[22] синьор, — сказал он и изобразил рукой нечто среднее между салютом и приветствием.

— Buona sera, Вьянелло, — отозвался Брунетти. — Как там?

Морщинистое лицо Вьянелло осталось непроницаемым, когда он ответил:

— Довольно плохо, синьор. Выглядит так, будто тут была борьба: кругом беспорядок, стулья перевернуты, лампы повалены. Он был крупный человек, так что я бы сказал, что их должно было быть двое. Но это первое впечатление. Я уверен, что ребята из лаборатории скажут нам побольше. — Говоря, он отступил в сторону, чтобы Брунетти смог войти.

Внутри все соответствовало описанию Вьянелло: торшер наискось упал на стол, его стеклянный абажур был разбит; стул валялся на боку за столом; шелковый ковер сгрудился в ком перед столом, его длинная бахрома зацепилась за щиколотку мертвого человека, лежащего на полу рядом. Он лежал на животе, одна рука придавлена весом тела, другая выброшена вперед, ладонью вверх, пальцы согнуты, как будто он уже просил милостыню у небесных врат.

Брунетти посмотрел на его голову, на кровь, окружающую ее будто гротескный нимб, и быстро отвернулся. Но куда бы он ни смотрел, везде видел кровь: капли попали на стол, тонкая дорожка вела от стола к ковру, а больше всего крови было на кобальтово-синем кирпиче, лежавшем на полу в полуметре от мертвеца.

— Сторож внизу сказал, что это Dottore Семенцато, — сказал Вьянелло молчащему Брунетти. — Уборщица нашла его около половины одиннадцатого. Кабинет был заперт снаружи, но у нее был ключ, и она зашла, чтобы проверить, закрыты ли окна, и убраться в комнате, и нашла его тут. Вот так.

Брунетти так ничего и не сказал, только перешел к одному из окон и выглянул во внутренний дворик Дворца дожей. Все было тихо; статуи гигантов продолжали охранять лестницу; даже кошки не тревожили освещенную луной сцену.

— Как давно ты здесь? — спросил Брунетти.

Вьянелло отвернул манжету и посмотрел на часы.

— Восемнадцать минут, синьор. Я потрогал пульс, но его не было, и он был уже холодный. Я бы сказал, что он мертв уже по меньшей мере пару часов, но врач нам скажет точнее.

Откуда-то слева Брунетти услышал сирену, разорвавшую своим воплем ночную тишь, и сначала подумал, что это подкатившая на катере команда криминалистов мается дурью. Но сирена повысила тон, ее настойчивые рыдания стали громче и резче, а потом вой медленно вернулся к исходной ноте. Это была сирена на Сан-Марко, оповещающая спящий город о поднимающейся воде: началось наводнение.

Тем временем двое криминалистов неслышно вошли и поставили свое оборудование перед кабинетом. Фотограф Павезе просунул голову в комнату и увидел на полу мертвого человека. Явно не тронутый зрелищем, он громко крикнул, перекрывая вой сирены:

— Вам весь набор, комиссар?

Брунетти повернулся на звук голоса и двинулся к Павезе, стараясь держаться как можно дальше от тела, пока оно не сфотографировано и пол вокруг не проверен на волокна и волоски и, возможно, следы ботинок. Он задумался, есть ли смысл в этих предосторожностях: к телу Семенцато приближалось слишком много народу, и место происшествия уже было загрязнено.

— Да, и как только закончите с этим, посмотрите, как там насчет волокон и волосков, а потом мы тоже посмотрим.

Павезе без раздражения воспринял то, что начальник велит ему делать очевидные вещи, и спросил:

— Вам нужны отдельно снимки головы?

— Да.

Фотограф занялся своей аппаратурой. Фосколо, его напарник, уже собрал тяжелую треногу и закреплял на ней камеру. Павезе, нагнувшись, рылся в своей сумке с оборудованием, разгребая рулоны пленки и тонкие коробочки с фильтрами, и наконец вытянул переносную вспышку, за которой тащился тяжелый электрический провод. Он вручил вспышку Фосколо и поднял треногу. Ему достаточно было быстрого профессионального взгляда на тело.

— Лука, я щелкну пару общих видов отсюда, потом с другой стороны. Там под окном розетка. Когда отсниму комнату, встанем между окном и головой. Я хочу несколько раз снять все тело, потом переключимся на «Никон» и сделаем голову. Думаю, из левого угла будет лучше. — Он замолчал, прикидывая. — Фильтры не понадобятся. Достаточно вспышки.

Брунетти и Вьянелло ждали в коридоре, куда через дверь то и дело вырывалось сверкание вспышки.

— Думаете, они воспользовались тем кирпичом? — наконец спросил Вьянелло.

Брунетти кивнул:

— Ты же видел его голову.

— Они хотели наверняка, правда?

Брунетти вспомнил лицо Бретт и предположил:

— А может, им просто это нравится.

— Об этом я не подумал, — сказал Вьянелло. — Полагаю, это может быть.

Через несколько минут Павезе высунул голову:

— Мы закончили снимать, Dottore.

— Когда будет готово? — спросил Брунетти.

— Днем, около четырех.

Брунетти хотел поблагодарить его, но его отвлекло появление Этторе Риццарди, медицинского эксперта, который должен был официально засвидетельствовать очевидное, — что этот человек мертв, а потом установить вероятную причину смерти, которую в данном случае нетрудно было определить.

Как и Вьянелло, он был в резиновых сапогах, но консервативного черного цвета и доходивших лишь до подола его пальто.

— Добрый вечер, Гвидо, — сказал он, войдя. — Человек внизу сказал, что это Семенцато. — Когда Брунетти кивнул, врач спросил: — Что случилось?

Вместо ответа Брунетти отступил в сторону, позволяя Риццарди увидеть неестественную позу тела и яркие кляксы крови. Криминалисты работали, и полоски ярко-желтой ленты уже очертили два прямоугольника размером с телефонную книгу, в которых были видны едва заметные следы.

— Можно его трогать? — спросил Брунетти у Фосколо, который был занят тем, что посыпал черной пудрой поверхность стола Семенцато.

Тот быстро переглянулся с напарником, который обводил лентой синий кирпич. Павезе кивнул.

Риццарди первым приблизился к телу. Он поставил на сиденье стула свою сумку, открыл ее и извлек пару тонких резиновых перчаток. Он натянул их, присел около трупа и протянул руку к шее мертвеца, но, увидев кровь, покрывавшую голову Семенцато, он передумал и вместо этого взял откинутое запястье. Плоть, которой он коснулся, была холодной, кровь внутри нее навеки застыла. Риццарди автоматически отвернул свою накрахмаленную манжету и посмотрел на часы.

Причину смерти не пришлось долго искать: две глубокие вмятины виднелись на голове сбоку, и, похоже, была еще третья на лбу, скрытая под свесившимися волосами. Пригнувшись ближе, Риццарди разглядел в одной из дырок, за ухом, зазубренные кусочки кости. Риццарди для удобства опустился на оба колена и перевернул тело на спину. Теперь открылось третье углубление, кожа вокруг него была синей. Риццарди поднял сначала одну мертвую руку, потом вторую.

— Гвидо, посмотри сюда, — сказал он, показывая тыльную сторону правой руки Семенцато.

Брунетти присел рядом с ним и посмотрел на нее. Кожа на костяшках была содрана до мяса, один из пальцев распух и был загнут, как сломанный.

— Он пытался защищаться, — сказал Риццарди, потом окинул взглядом тело, лежащее перед ним. — Какого роста, говоришь, он был, Гвидо?

— Метр девяносто, несомненно, выше любого из нас.

— И тяжелее тоже, — добавил Риццарди. — Их должно было быть двое.

Брунетти проворчал что-то в знак согласия.

— По-моему, удары нанесены спереди, так что он не был захвачен врасплох, если только его действительно убили этим, — сказал Риццарди, указывая на ярко-синий кирпич, который лежал в желтом прямоугольнике менее чем в метре от тела. — А как насчет шума? — спросил он.

— Там внизу в комнате охраны телевизор, — ответил Брунетти. — Когда я пришел, он не был выключен.

— Уж я думаю, — сказал Риццарди, вставая на ноги. Он содрал с рук перчатки и беззаботно засунул их в карман пальто. — Что смог сейчас, то сделал. Если твои мальчики могут доставить его в Сан-Мишель, я завтра утром посмотрю внимательней. Но мне кажется, все довольно ясно. Три сильных удара по голове углом кирпича. Больше не требовалось.

Вьянелло, который все время молчал, вдруг спросил:

— Это произошло быстро, доктор?

Прежде чем ответить, Риццарди взглянул на мертвеца.

— Зависит от того, куда его ударили сначала. И насколько сильно. Возможно, что он сопротивлялся, но не долго. Я посмотрю потом, что у него под ногтями. Я полагаю, все сделалось быстро, но погляжу, что еще обнаружится.

Вьянелло кивнул, а Брунетти сказал:

— Спасибо, Этторе. Я попрошу их его сегодня же забрать.

— Только не в больницу, напоминаю. В Сан-Мишель.

— Непременно, — ответил Брунетти, подумав, уж не является ли настойчивость доктора некой новой главой в его постоянной битве с руководством Оспедале Цивиле.

— Тогда я откланиваюсь, Гвидо. К середине завтрашнего дня надеюсь дать тебе исчерпывающую информацию, но только я не думаю, что тут будут какие-то неожиданности.

Брунетти согласился. Физические причины насильственной смерти почти всегда ясны: если где и есть тайны, то в мотивах преступления.

Риццардо обменялся кивком с Вьянелло и развернулся, чтобы уйти. Внезапно он повернулся обратно и глянул Брунетти на ноги.

— А ты не в сапогах? — спросил он с видимым участием.

— Я их оставил внизу.

— Хорошо, что ты их взял. Когда я шел сюда, на Кале-делла-Мандола вода была уже выше щиколоток. Эти ленивые ублюдки до сих пор не поставили мостки, а там сейчас небось уже по колено. Боюсь, придется возвращаться домой через Риальто.

— А почему бы тебе не сесть на первый и не доехать до Сант-Анжело? — предложил Брунетти. Как он знал, Риццарди жил около «Синема Россини» и мог быстро дойти туда от этой остановки, минуя Кале-делла-Мандола, одну из самых затопляемых улиц.

Риццарди посмотрел на часы и что-то быстро прикинул.

— Нет. Следующий отходит через три минуты. Я на него ни за что не успею. А потом придется ждать минут двадцать, в такое-то время. С тем же успехом можно идти пешком. Кроме того, кто их знает, удосужились ли они поставить мостки на Пьяцце? — Он двинулся к двери, но злость на эту очередную венецианскую проблему заставила его вернуться. — Другой раз надо будет избрать мэра-немца. Тогда все будет как надо.

Брунетти улыбнулся, пожелал ему спокойной ночи и слушал, как сапоги доктора шлепают по плитам коридора, пока звук не стих.

— Я поговорю с охранниками и осмотрюсь внизу, синьор, — сказал Вьянелло и покинул кабинет.

Брунетти прошел к столу Семенцато.

— Вы здесь закончили? — спросил он Павезе.

Его напарник в другом конце комнаты занимался телефоном, который скончался, когда его шмякнули о стену с такой силой, что он отбил кусок штукатурки, прежде чем рассыпаться на кусочки.

Павезе кивнул, и Брунетти вытянул первый ящик. Карандаши, ручки, рулончик скотча и пакетик мятных леденцов.

Во втором содержалась коробка с канцелярскими принадлежностями, на которой были выгравированы имя и должность Семенцато и название музея. Брунетти отметил про себя, что название музея было выполнено шрифтом помельче.

В нижнем ящике лежали несколько толстых картонных папок, их Брунетти вытащил. На столе он открыл верхнюю и стал листать бумаги.

Пятнадцать минут спустя, когда криминалисты сообщили, что закончили, Брунетти немногим больше знал о Семенцато, чем когда пришел, но зато знал, что музей планировал организовать через два года крупную выставку картин эпохи Возрождения и уже договорился о предоставлении множества экспонатов из музеев Канады, Германии и США.

Брунетти водворил папки на место и закрыл ящик. Когда он поднял голову, то увидел стоящего в дверях человека. Низенький и крепкий, он был одет в расстегнутую резиновую парку, под которой был белый больничный халат. На его ногах Брунетти увидел высокие черные резиновые сапоги.

— Вы тут закончили, синьор? — спросил тот, неопределенно кивнув в сторону тела Семенцато. В это время рядом с ним появился второй, одетый и обутый так же, непринужденно держа на плече брезентовые носилки, словно это была пара весел.

Один из криминалистов кивнул, и Брунетти сказал:

— Да. Можете его забирать. Прямо в Сан-Мишель.

— Не в больницу?

— Нет. Доктору Риццарди он нужен в Сан-Мишеле.

— Есть, синьор, — пожал плечами санитар. Все равно для них это были сверхурочные, а Сан-Мишель был дальше, чем больница.

— Вы шли через площадь Сан-Марко? — спросил Брунетти.

— Да, синьор. Пришвартовались рядом с гондолами.

— Докуда там поднялось?

— Сантиметров на тридцать, я бы сказал. Но на площади уже есть мостки, так что добираться было не очень сложно. А как вы собираетесь возвращаться, синьор?

— Через Сан-Сильвестро, — ответил Брунетти. — Интересно, как сейчас на Калле-деи-Фузери.

Второй санитар, повыше и потоньше, с жидкими светлыми волосами, торчащими из-под форменной шапочки, ответил:

— Там всегда хуже, чем на Сан-Марко, и не было мостков, когда я два часа назад шел на работу.

— Мы можем подняться по Большому Каналу, — сказал первый, — и подбросить вас до Сан-Сильвестро, — с улыбкой предложил он.

— Вы очень добры, — сказал с ответной улыбкой Брунетти, не хуже них зная о существовании сверхурочных. — Я собирался вернуться в управление, — соврал он. — И у меня там внизу есть сапоги.

Это уже было правдой, но даже если бы он их не принес, все равно отказался бы от этого предложения. Он предпочел бы испортить обувь, нежели ехать домой вместе с покойником.

Тут вернулся Вьянелло и доложил, что от охранников ничего нового узнать не удалось. Один из них признал, что они сидели в каморке, смотрели телевизор, когда сверху с визгом прибежала уборщица. И в эту часть музея нельзя было пройти иначе, как по служебной лестнице, заверил Вьянелло.

Они подождали, когда заберут тело, потом еще побыли в коридоре, пока криминалисты запирали кабинет и опечатывали его от несанкционированного доступа. Вчетвером они спустились по лестнице и остановились у открытой двери каморки охранников. Охранник, который и был там, когда Брунетти пришел, услышав, что они идут, оторвался от чтения «Кватро Руоте». Брунетти никогда не понимал, зачем люди, живущие в городе, где нет машин, читают автомобильные журналы. Может, некоторые из его полоненных морем сотоварищей мечтают об автомобилях, как мужчины в тюрьме — о женщинах? В полной тишине, царящей в Венеции по ночам, не тоскуют ли они по шуму дорожного движения и гудкам клаксонов? А может, все гораздо проще — они хотят всего лишь иметь возможность приехать из супермаркета, поставить машину перед домом и разгрузить покупки, вместо того чтобы тащить тяжелые сумки по людным улицам, вверх-вниз по мостам, а потом по множеству лестничных пролетов, которые приходилось одолевать почти всем венецианцам.

Узнав Брунетти, охранник сказал:

— А вы за сапогами, синьор?

— Да.

Тот нырнул под стол, вытащил белый пакет и вручил его Брунетти. Тот поблагодарил.

— Целы и невредимы, — сказал охранник и снова улыбнулся.

Директора музея только что забили до смерти в собственном кабинете, и кто бы ни сделал это, он прошел мимо поста охраны незамеченным. Но, по крайней мере, сапоги Брунетти не пострадали.

Глава 10

Поскольку Брунетти добрался домой уже после двух, он спал дольше обычного и нехотя проснулся только тогда, когда Паола потрясла его за плечо и сказала, что кофе стоит рядом с ним. Он попытался побыть в полудреме еще несколько минут, но потом учуял кофе, сдался и вернулся к жизни. Паола, принеся кофе, смылась, — мудрое решение, к которому ее приучали годами.

Когда он покончил с кофе, то откинул одеяла и пошел выглянуть в окно. Дождь. Он вспомнил, что сегодня почти полнолуние, и это означало, что вода во время прилива будет еще выше. Он направился по коридору в ванную и долго стоял под душем, пытаясь набрать побольше тепла, чтобы хватило на весь день. Вернувшись в спальню, он начал одеваться и, пока завязывал галстук, решил, что стоит надеть свитер под пиджак, потому что из-за запланированных визитов к Бретт и к Леле он вынужден будет пройти город из конца в конец. Он открыл второй ящик в armadio[23] и хотел достать свой серый шерстяной свитер. Не найдя его, он полез в другой ящик, потом в верхний. Проверил еще два ящика, как при обыске, а потом вспомнил, что на прошлой неделе сын брал у него этот свитер. Это значило, по убеждению Брунетти, что он найдется в виде мятого кома на дне платяного шкафа сына или в плотной куче глубоко в ящике. В последнее время он стал лучше успевать в школе, но, к сожалению, аккуратнее не сделался.

Брунетти прошел через холл и вошел в комнату сына, поскольку дверь была открыта. Раффи уже ушел в школу, но Брунетти надеялся, что он не надел свитер. Чем больше он об этом думал, тем больше ему самому хотелось надеть именно этот свитер, и тем больше он раздражался, чувствуя, что это желание невыполнимо.

Он открыл шкаф. Куртки, рубашки, лыжная парка, на полу перепутанные башмаки, теннисные туфли и пара летних сандалий. И никакого свитера. Он не висел ни на стуле, ни на спинке кровати. Брунетти открыл первый ящик и нашел там залежи белья. Во втором были носки, ни одного парного, и, как он заподозрил, далеко не все были чистыми. Третий ящик выглядел более обещающим: там лежали спортивная фуфайка и две футболки с логотипами, которые Брунетти не потрудился прочесть. Ему хотелось найти свой свитер, а не защищать от вырубки тропические леса. Он отодвинул вторую майку, и его рука застыла.

Под футболками, полускрытые, но этак лениво, лежали два шприца, аккуратно упакованные в стерильные пластиковые обертки. Брунетти почувствовал, как у него заколотилось сердце.

— Madre di Dio,[24] — сказал он вслух и быстро оглянулся, испугавшись, что Раффи войдет и застанет отца, обыскивающего его комнату. Он сунул футболки обратно и закрыл ящик.

Внезапно ему вспомнился воскресный день, лет десять назад, когда они с Паолой и детьми поехали на Лидо. Раффи, бегая по пляжу, наступил на осколок бутылки и рассек ступню. И Брунетти, пронизанный болью сына и своей острой любовью к нему, обмотал рану полотенцем, схватил мальчишку на руки и бежал целый километр до больницы, которая была в конце пляжа. Он прождал два часа в плавках, коченея от ужаса и работающего кондиционера, пока не вышел врач и не сказал ему, что мальчик в порядке. Шесть швов и костыли на неделю, но в порядке.

Что толкнуло Раффи на это? Может, он слишком строгий отец? Он никогда не поднимал руки на детей, редко повышал голос. Воспоминаний о том, как сурово его самого воспитывали, хватало, чтобы подавить любой позыв к насилию. Или он слишком был занят работой, проблемами общества, чтобы озаботиться собственными детьми? Когда в последний раз он помогал им с уроками? И где Раффи взял наркотики? И какие? Только бы не героин, пожалуйста, только не это.

Паола? Она обычно узнавала, что делают дети, раньше него. Она подозревала? Может ли быть, что она знала и не сказала ему? А если она не знает, должен ли он поступить так же и защитить ее от этого?

Брунетти оперся дрожащей рукой на край кровати Раффи и сел. Он сцепил руки и зажал их между колен, глядя в пол. Вьянелло должен знать, кто в этом районе продает наркотики. Сказал бы ему Вьянелло, если бы знал про Раффи? Рядом с ним на кровати валялась одна из рубашек Раффи. Он подтянул ее к себе, прижал к лицу и ощутил запах своего сына, тот же аромат, который впервые почувствовал, когда Паола вернулась домой из больницы с Раффи и он прижался лицом к круглому животику голенького малыша. У него перехватило дыхание, и он ощутил вкус соли на губах.

Брунетти долго сидел на краю кровати, вспоминая прошлое и отметая любые мысли о будущем, кроме той, что он должен рассказать все Паоле. Хотя он уже признал свою вину, ему хотелось надеяться, что она будет отрицать ее, уверяя его, что он был неплохим отцом их детям. А что насчет Кьяры? Она знает или догадывается? И что потом? При этой мысли он встал и вышел из комнаты, оставив дверь открытой, как было.

Паола сидела на диване в гостиной, закинув ноги на низкий мраморный столик, и читала утреннюю газету. Это означало, что она уже выходила под дождь, чтобы купить ее.

Он стоял у двери и смотрел, как она переворачивает страницу. Внутренний радар, отлаженный за долгие годы брака, заставил ее повернуться к нему.

— Гвидо, свари еще кофе, — попросила она и опять уткнулась в газету.

— Паола, — начал он. Она уловила его тон и опустила газету на колени. — Паола, — повторил он, не зная, что собирается сказать и как. — Я нашел у Раффи в комнате два шприца.

Она подождала, не прибавит ли он еще что-нибудь, потом подняла газету и продолжила чтение.

— Паола, ты слышала, что я сказал?

— Хм-м? — спросила она, откидывая голову, чтобы прочитать заголовок на верху страницы.

— Я сказал, что нашел у Раффи в комнате два шприца. В низу ящика. — Он двинулся к ней с внезапно возникшей бешеной потребностью вырвать газету у нее из рук и швырнуть на пол.

— Так вот где они были, — сказала она и перевернула страницу.

Он сел около нее на диван и, стараясь сохранять хладнокровие, положил ладонь на газетную страницу и медленно прижал ее к коленям жены.

— Что ты имеешь в виду под «вот где они были»? — спросил он напряженным голосом.

— Гвидо, — спросила она, переключая все внимание на него, поскольку газеты не было, — что с тобой? Тебе нехорошо?

Совершенно не соображая, что делает, он гневно сжал руку в кулак, скомкав газету.

— Я говорю, что нашел два шприца у Раффи в комнате, Паола. Шприца. Ты не понимаешь?

Она в замешательстве вытаращилась на мужа, но потом сообразила, что для него значат шприцы. Их глаза встретились, и он наблюдал, как до матери Раффи доходит его вера в то, что их сын сел на иглу. Ее рот сжался, глаза открылись еще шире, и тут она откинула голову и захохотала. Она хохотала так, что в изнеможении повалилась на бок. Из глаз у нее текли слезы, она утирала их, но не могла остановиться.

— Ох, Гвидо, — сказала она, прижимая ко рту руку в тщетном стремлении сдержаться. — Ох, Гвидо, не думай такого. Никаких наркотиков. — И она опять покатилась со смеху.

Брунетти сначала подумал, что это истерика, вызванная испугом; но он слишком хорошо знал Паолу. Это был просто смех, как при просмотре хорошей комедии. Яростным жестом он сгреб газету с ее колен и шмякнул на пол. Его гнев тут же успокоил ее, и она села на диване прямо.

— Гвидо. Tarli, — сказала она, как будто это все объясняло.

Она что, тоже под кайфом? Какое отношение имеют ко всему этому древоточцы?

— Гвидо, — повторила она нарочито спокойно, будто уговаривала опасного преступника или сумасшедшего, — я же тебе говорила на прошлой неделе. У нас древоточец в кухонном столе. В ножках его полно. И единственный способ от него избавиться — это вколоть яд в дырки. Помнишь, я спрашивала, поможешь ли ты вытащить стол на балкон в первый же солнечный день, чтобы испарения нас всех не убили?

Да, он это помнил, но смутно. Он не обращал внимания на ее болтовню, вот ему и аукнулось.

— Я попросила Раффи достать мне шприцы и какие-нибудь резиновые перчатки. Я думала, он про это забыл, но, значит, он просто сунул их в ящик. А потом про них забыл. — Она положила ладонь ему на запястье. — Все нормально, Гвидо. Это не то, что ты подумал.

Ему пришлось опереться на спинку дивана, когда на него нахлынула горячая волна облегчения. Он откинул голову назад и закрыл глаза. Он сам хотел бы посмеяться над этой глупостью, но пока у него не получалось.

Когда, наконец, он смог хоть что-то произнести, то повернулся к ней и сказал:

— Не говори об этом Раффи, пожалуйста, Паола.

Жена склонилась к нему и положила ладонь ему на щеку, изучая его лицо, и он подумал, что сейчас она пообещает, но тут она беспомощно рухнула ему на грудь, опять залившись смехом.

Тут он наконец расслабился и тоже начал смеяться. Сперва захихикал, мотая головой, потом от души захохотал, зароготал, загрохотал, облегченно, радостно, самозабвенно. Она обхватила его руками и подняла лицо, ища его губы своими. И потом, как пара подростков, они там же на диване занялись любовью, несмотря на одежду, которая в итоге оказалась сваленной на полу в не меньшем беспорядке, чем тот, что был в шкафу у Раффи.

Глава 11

У моста Риальто он проскользнул в крытый проход справа от статуи Гольдони, направляясь к Санти-Джованни-э-Паоло и квартире Бретт. Он знал, что она дома, потому что полицейский, которого посадили дежурить у дверей ее палаты, сообщил в квестуру, что она выписалась и вернулась к себе. Около ее дома не было никакой охраны. Если полицейский в форме будет торчать на узкой венецианской улице, его замучают вопросами, что он тут делает, и детектив в штатском, не живущий поблизости, не простоит там и получаса, как в управление начнут поступать звонки о подозрительной личности. Приезжие полагают, что Венеция — город; местные же знают, что это лишь маленький сонный поселок, склонный к сплетням, любопытству и ограниченности, ничем не отличающийся от самых маленьких деревень в Калабрии или Аспромонте.

Хотя прошли годы с тех пор, как он навещал Бретт в ее квартире, он нашел дом почти без труда, на правой стороне Калле-делло-Скверо-Веккьо, такой маленькой улице, что власти даже не удосужились написать ее название на стене. Он позвонил в колокольчик, и через несколько секунд из домофона спросили, кто это. Он был рад, что они принимают хотя бы минимальные меры предосторожности; слишком часто люди в этом мирном городе просто отпирали, не интересуясь, кто там.

Хотя здание в недавние годы реставрировали, лестничные колодцы заново штукатурили и красили, соль и влажность уже начали свою работу, краска стала осыпаться, и множество отпавших кусочков рассеялись по полу, как крошки под столом. Когда он свернул на четвертую и последнюю лестничную площадку, то взглянул наверх и увидел, что тяжелая металлическая дверь в квартиру открыта и ее придерживает Флавия Петрелли. С улыбкой, какой бы ни была она напряженной и вымученной.

Они пожали друг другу руки в дверях, и она отошла, чтобы дать ему войти. Они заговорили одновременно, она сказала: «Рада, что вы пришли», а он: «Permesso»,[25] когда вошел внутрь.

На ней была черная юбка и свитер канареечного цвета с глубоким вырезом, не многие женщины рискнули бы надеть такой. На оливковом лице Флавии светились почти черные глаза. Но, приглядевшись, он увидел, что глаза, хоть и прекрасные, были усталыми, а от ее рта расходились мелкие морщинки.

Она забрала его пальто и повесила в большой гардероб, стоявший в прихожей. Он читал отчет полицейских, вызванных после нападения, так что не удержался и посмотрел на пол и кирпичную стену. Следов крови не было, но он чувствовал сильный запах чистящих средств и, возможно, воска.

Флавия, перед тем как пойти обратно в гостиную, задержала его в прихожей и тихо спросила:

— Вы что-нибудь выяснили?

— О Dottore Семенцато?

Она кивнула.

Прежде чем он ответил, из гостиной раздался голос Бретт:

— Прекрати интриговать, Флавия, и веди его сюда.

Ей хватило такта улыбнуться и пожать плечами, потом она повернулась и провела его в гостиную. Там все было так, как осталось в его памяти, даже в этот сумрачный день гостиная была полна света, проникавшего сквозь шесть огромных окон в потолке. Бретт сидела на диване между двух высоких окон, одетая в винно-красные слаксы и черный свитер с широким и высоким воротом. Брунетти увидел, что половина ее лица, хотя уже и не такая раздутая, все еще была болезненно синей. Она подвинулась влево, освобождая ему пространство около себя, и протянула руку.

Они обменялись рукопожатием, и он, сев рядом, пригляделся к ней.

— Уже не Франкенштейн, — сказала она, улыбаясь и показывая, что не только ее зубы свободны от скреп, но и рана на губе успешно залечена, настолько, что она может закрывать рот.

Брунетти, знакомый с репутацией итальянских врачей, славящихся своей универсальностью и бескомпромиссностью, спросил с неподдельным удивлением:

— Как вы добились, что они вас выпустили?

— Я устроила скандал, — очень просто ответила она.

Брунетти, которому больше ничего не объяснили, взглянул на Флавию, которая прикрыла рукой глаза и покачала головой.

— И что? — спросил он.

— Они сказали, что я могу уйти, если буду есть, так что теперь моя диета включает бананы и йогурт.

При упоминании о еде Брунетти попристальней вгляделся в нее и увидел, что ее покрытое синяками и царапинами лицо стало заметно худее и угловатее.

— Вам надо бы есть побольше, — сказал он. Сзади он услышал смех Флавии, но когда повернулся к ней, она напомнила ему о неотложных делах, спросив:

— Что там насчет Семенцато? Мы прочли сегодня утром.

— Все было почти так, как там написано. Убит в собственном кабинете.

— Кто его нашел? — спросила Бретт.

— Уборщица.

— Что произошло? Как его убили?

— Его ударили по голове.

— Чем? — спросила Флавия.

— Кирпичом.

С неожиданным любопытством Бретт спросила:

— А что за кирпич?

Брунетти вспомнил, что впервые увидел его рядом с телом.

— Темно-синий, размером примерно в две мои ладони, и на нем какой-то тонкий золотой узор.

— Что он там делал? — спросила Бретт.

— Уборщица сказала, что Семенцато придавливал им бумаги. А почему вы спрашиваете?

Она кивнула как бы в ответ на другой вопрос, оттолкнулась от дивана и прошла по комнате к книжным полкам. Брунетти поморщился, глядя, как осторожно она ступала, как медленно подняла руку, чтобы снять толстую книгу с высокой полки. Сунув ее под мышку, она вернулась к ним и положила книгу на низкий столик, стоявший перед диваном. Она открыла ее, пробежалась по нескольким страницам, потом полностью раскрыла и придержала обеими руками, обхватив обрезы.

Брунетти наклонился и поглядел на цветное фото на странице. Это оказались огромные ворота, но их точный размер определить было трудно, потому что они стояли изолированно, в помещении, возможно, в музейной галерее. Громадные крылатые быки замерли в угрожающих позах по обе стороны проема. Фон был такой же кобальтово-синий, что и кирпич, которым убили Семенцато, тела животных того же золотого цвета. При ближайшем рассмотрении Брунетти увидел, что ворота сложены из прямоугольных кирпичей, а фигуры быков — это барельефы.

— Что это? — спросил он, указывая на фото.

— Иштарские ворота из Вавилона, — сказала она. — Большая часть реконструирована, но кирпич отсюда. Отсюда или из того же места. — Прежде чем Брунетти успел спросить, она объяснила: — Я помню, что несколько таких кирпичей были в хранилищах музея, когда мы там работали.

— Но как он попал на его стол? — спросил Брунетти.

Бретт опять улыбнулась.

— Привилегия занимаемой должности, я полагаю. Он был директор, поэтому мог взять почти все что угодно из постоянной коллекции и принести в свой кабинет.

— Это нормально? — спросил Брунетти.

— Да, вполне. Конечно, они не могут взять к себе Леонардо или Беллини, но нет ничего необычного в том, что предметы из музейной коллекции используются для украшения кабинета, особенно директорского.

— А ведутся ли записи такого рода заимствований? — спросил он.

По другую сторону стола Флавия скрестила ноги, зашуршав шелком, и тихо сказала:

— Ах, вот оно как. — Потом добавила, как будто Брунетти спросил: — Я встречала его только раз, но он мне не понравился.

— Когда ты его встречала, Флавия? — спросила Бретт, не отвечая на вопрос Брунетти.

— За полчаса до того, как встретила тебя, cara. На твоей выставке во Дворце дожей.

Почти автоматически Бретт поправила ее:

— Это была не моя выставка.

У Брунетти появилось чувство, что эта же поправка делалась много раз и раньше.

— Ну, чья бы там она ни была, — сказала Флавия, — она только что открылась, а мне показывали достопримечательности, по полной программе — гастролирующая примадонна и все такое.

В ее тоне промелькнуло слегка ироничное отношение к своей славе. Поскольку Бретт должна была знать историю их знакомства, Брунетти заключил, что объяснение предназначено ему.

— Семенцато провел меня по залам, но у меня была репетиция после обеда, и полагаю, что я могла быть с ним резковата.

Резковата? Брунетти присутствовал при гневных вспышках Флавии, к которым едва ли подходило слово «резковата».

— Он все повторял, как он восхищается моим талантом. — Она замолчала и нагнулась к Брунетти, положив руку ему на плечо. — Это всегда значит, что человек и не слышал, как я пою, и, возможно, ему бы и не понравилось, зато он наслышан о том, что я знаменита, поэтому считает, что мне надо льстить. — Дав такое объяснение, она убрала руку и опять села на стул. — У меня было ощущение, что, рассказывая мне, какая чудесная выставка… — Тут она повернулась к Бретт и добавила: — Она и правда была чудесная. — Затем посмотрела на Брунетти и продолжила: — …Он хотел внушить мне, какой он замечательный, что организовал ее. А он не организовывал. Ну, я тогда не знала, что это выставка Бретт — но он был напористым, и мне это не понравилось.

Брунетти легко мог представить, что ей не нравится конкуренция напористых людей. Нет, это было несправедливо, потому что она сама никуда не перла. Ему пришлось признать, что он обманулся во время их последней встречи. Тут не было тщеславия, только спокойное признание собственной значимости и таланта, и он достаточно знал о ее прошлом, чтобы понимать, как трудно было этого достигнуть.

— Но тут ты пришла с бокалом шампанского и избавила меня от него, — сказала она, улыбаясь Бретт.

— Кстати, неплохая идея, шампанское, — сказала Бретт, обрывая воспоминания Флавии, и Брунетти был потрясен, насколько схожа ее реакция с реакцией Паолы на его попытки рассказать кому-нибудь о том, как они познакомились, врезавшись друг в друга в коридоре университетской библиотеки. Сколько раз за годы совместной жизни она прерывала его монолог просьбой сходить за бутылочкой или обращенным к кому-нибудь вопросом? И почему он с таким удовольствием рассказывает эту историю? Загадки. Загадки.

Поняв намек, Флавия встала и вышла из комнаты. Было лишь полдвенадцатого утра, но если им хотелось выпить шампанского, то вряд ли он мог возражать или пытаться остановить их.

Бретт перелистнула страницу в книге, потом села обратно на диван, и страницы медленно перевернулись обратно, явив Брунетти золотого быка, опора которого убила Семенцато.

— А вы как его встретили? — спросил Брунетти.

— Я работала с ним над китайской выставкой, пять лет назад. В основном мы переписывались, потому что во время основной подготовки я была в Китае. Я писала и предлагала некоторые экспонаты, посылала фотографии с указанием габаритов и веса, поскольку их все нужно было переправлять на самолете из Сианя и Пекина в Нью-Йорк и Лондон, а потом в Милан, а после этого по земле и по морю сюда. — Она на миг замолчала, потом добавила: — Я не встречалась с ним, пока не приехала сюда готовить выставку.

— Кто решал, какие предметы поедут сюда из Китая?

Этот вопрос вызвал у нее гримасу явного недовольства.

— Кто его знает.

Когда Брунетти не понял, она попыталась объяснить.

— В этом участвовало китайское правительство, их министерства культуры и иностранных дел, а с нашей стороны (он отметил, что Венеция подсознательно «наша сторона») — музей, департамент искусства, финансовая полиция, министерство культуры и несколько других контор, про которые я заставила себя забыть. — Ей явно неприятно было вспоминать о бюрократической волоките. — Здесь было просто ужасно, куда хуже, чем в Нью-Йорке или в Лондоне. А мне приходилось все это делать из Сианя, когда письма задерживались на почте или их перехватывала цензура. Наконец, через три месяца такой жизни — это было примерно за год до выставки — я приехала сюда на две недели и сделала большую часть, хотя мне и пришлось дважды летать в Рим, чтобы все организовать.

— А Семенцато? — спросил Брунетти.

— Я думаю, во-первых, вы должны понять, что в его назначении большую роль сыграла политика. — Она заметила удивление Брунетти и улыбнулась. — Он имел опыт работы в музее, я только не помню где. Но его назначение являлось политической рокировкой. Однако существовали… — она немедленно поправилась, — существуют сотрудники музея, которые на самом деле заботятся о коллекции. Его работа была в первую очередь административной, и это он делал очень хорошо.

— А как насчет здешней выставки? Он помогал вам? — Он слышал, как в другой части квартиры двигается Флавия, как открываются и закрываются ящики и дверцы, звенят бокалы.

— До некоторой степени. Я вам рассказывала, как моталась из Сианя в Нью-Йорк и Лондон, но я приехала на открытие и сюда. — Он думал, что она договорила, но она еще добавила: — И пробыла месяц после этого.

— И как часто вы с ним соприкасались?

— Очень мало. Почти все то время, что мы размещали экспозицию, он находился в отпуске, а когда вернулся, уехал в Рим на переговоры с министром по поводу обмена выставками с галереей Брера в Милане.

— Но, очевидно, вы все-таки общались с ним в течение этого месяца?

— Да. Он был крайне любезен и, когда мог, чрезвычайно полезен. Он позволил мне все устроить так, как я хочу. А потом, при закрытии, то же самое сделал для моей ассистентки.

— Вашей ассистентки? — спросил Брунетти.

Бретт кинула взгляд в сторону кухни и ответила:

— Мацуко Сибата. Она приехала в Сиань как представитель Токийского музея, по обмену между японским и китайским правительствами. Она училась в Беркли, но вернулась в Токио, защитив диплом.

— Где она теперь? — спросил Брунетти.

Бретт нагнулась над книгой и перевернула страницы. Ее рука указала на фотографию изящной японской ширмы, расписанной цаплями, летящими над высокими зарослями бамбука.

— Она мертва. Она погибла во время одного происшествия на раскопках.

— Что там произошло? — Брунетти заговорил очень мягко, поняв, что после смерти Семенцато этот случай представился Бретт совсем в ином свете.

— Она упала. Раскоп в Сиане — это просто яма под огромным тентом. Все статуи были захоронены как солдаты войска, которое император пожелал взять с собой в вечность. Чтобы добраться до них, иной раз приходилось копать на три-четыре метра вглубь. Глубокие колодцы по периметру окружены низкими стенками, оберегающими туристов от падения, а нас от комков грязи, которые могут лететь у них из-под ног. На некоторых участках, куда туристы не допускаются, стенки нет. Мацуко упала…

Бретт начала фразу, но Брунетти видел, что она перебирает варианты и пытается подобрать соответствующие слова. Она переформулировала:

— Тело Мацуко нашли на дне одного из таких колодцев. Она упала примерно с трехметровой высоты и сломала шею.

Бретт глянула на Брунетти, но ее снова одолели сомнения, и она изменила последнее предложение.

— Ее нашли на дне со сломанной шеей.

— Когда она расшиблась?

В кухне прогремел выстрел. Не раздумывая, Брунетти вскочил с кресла и присел перед Бретт, расположившись между ней и открытой дверью в кухню. Когда они услышали, как Флавия кричит: «Чтоб ты!..» — он сунул руку под пиджак, потянувшись за револьвером, а потом оба они услышали, как шампанское льется из бутылки на пол.

Он выпустил рукоятку револьвера и вернулся в кресло, ничего не говоря Бретт. В иных обстоятельствах это могло быть смешно, но они не засмеялись. По молчаливому уговору они решили делать вид, будто ничего не случилось, и Брунетти повторил свой вопрос:

— Когда она расшиблась?

Решив сберечь время и ответить сразу на все его вопросы, она сказала:

— Это случилось примерно через три недели после того, как я послала первое письмо Семенцато.

— И когда это было?

— В середине декабря. Я отвезла ее тело в Токио. То есть я поехала с ним. С ней.

Она остановилась, ее голос пресекся от воспоминаний, ни единой частичкой которых она не собиралась делиться с Брунетти.

— Я собиралась в Сан-Франциско на Рождество, — продолжила она. — Так что я выехала пораньше и провела три дня в Токио. Встретилась с ее семьей. — Снова долгое молчание. — Потом улетела в Сан-Франциско.

Из кухни вернулась Флавия, держа серебряный поднос с тремя высокими бокалами для шампанского в одной руке, другой обхватив, как теннисную ракетку, горлышко бутылки «Дона Периньона». Они ни в чем себе не отказывали, даже в шампанском на второй завтрак.

Она услышала последние слова Бретт и спросила:

— Ты рассказываешь Гвидо о нашем счастливом Рождестве?

То, что она назвала его по имени, не укрылось от них, так же как и упор на «счастливое».

Брунетти взял у нее поднос и поставил его на стол, Флавия щедро налила шампанское в бокалы. Пузырьки перехлестнули через край одного из них, стекли по стенке и устремились через край подноса к книге, все еще лежавшей открытой на столе. Бретт дернула ее на себя, закрыла и положила на диван. Флавия вручила Брунетти бокал, поставила другой на стол перед собой и передала третий Бретт.

— Cin-cin, — сказала Флавия с напускной бодростью, и они чокнулись. — Если мы собираемся говорить о Сан-Франциско, то мне нужно как минимум шампанское. — Она села лицом к ним и так хватила из своего стакана, что это было трудно назвать глотком.

Брунетти вопросительно глянул на нее, и она принялась рассказывать.

— Я там пела. Тоску. Господи, что за несчастье. — Жестом настолько театральным, что он выглядел осознанной пародией, она прижала тыльную сторону ладони ко лбу, прикрыла глаза, потом продолжила: — У нас был режиссер-немец, с «идеей». К несчастью, эта идея состояла в том, чтобы модернизировать оперу, чтобы сделать ее актуальной, — последнее слово она произнесла с особенным презрением, — и ее действие разворачивалось во время румынской революции, и Скарпиа должен был быть Чеауческу — так этот ужасный человек произносил его фамилию. А я должна была быть все равно примадонной, только в Бухаресте, а не в Риме. — Она прикрыла рукой глаза, вспоминая, затем продолжила: — Помню, там были танки и автоматы, а в одном месте мне надо было прятать ручную гранату в декольте.

— Ты еще про телефон расскажи, — сказала Бретт, прикрыв рот рукой и зажав его, чтобы не рассмеяться.

— Ой, боже правый, телефон. Вот видите, как я старалась выкинуть все это из головы — даже не вспомнила. — Она повернулась к Брунетти, глотнула шампанское как минералку и продолжила, ее глаза оживились при воспоминании. — Режиссер захотел, чтобы в середине «Vissi d'arte» я звала на помощь по телефону. И вот я валяюсь поперек кушетки, пытаясь убедить Бога, что не заслужила ничего подобного, и я правда не заслужила, когда Скарпиа — я думаю, он на самом деле был румын — я не могла разобрать ни слова из того, что он говорил. — Она сделала паузу и добавила: — Вернее, пел.

Бретт вмешалась, чтобы поправить ее.

— Он был болгарин, Флавия.

Флавия отмахнулась рукой, в которой был бокал.

— Какая разница, cara. Они все похожи на картошку и воняют паприкой. И все так орут, особенно сопрано. — Она прикончила шампанское и прервалась, чтобы наполнить свой бокал. — Так на чем я остановилась?

— На кушетке, по-моему, где ты молила Бога, — предположила Бретт.

— А, да. И тут Скарпиа, огромный, неуклюжий дурень, спотыкается о телефонный провод и выдергивает его из стены. Так что я лежу на кушетке, линия к Богу отрезана, а за баритоном я вижу в кулисах режиссера, который мне машет как сумасшедший. Я думаю, он хотел, чтобы я подключила телефон обратно и воспользовалась им любым способом. — Она сделала глоток, улыбнулась Брунетти с такой теплотой, которая побудила его тоже отпить шампанского, и продолжила: — Но артист должен придерживаться каких-то стандартов, — она глянула на Бретт, — или, как говорите вы, американцы, должны быть какие-то границы.

Она остановилась, и Брунетти подал свою реплику. Он сказал:

— И что вы сделали?

— Я подняла трубку и стала петь в нее, как будто там кто-то был на другом конце, как будто никто не видел, что провод выдернулся. — Она поставила свой стакан на стол, поднялась и в отчаянии заломила скрещенные руки, потом, совершенно спонтанно, запела последние фразы из арии: «Nell'ora del dolor perchè, perchè, Signor, ah, perchè me ne rimuneri cosi?»

Как она это делает? После обычного разговора, без подготовки, прямо к этим чистым плывущим звукам?

Брунетти рассмеялся, пролив шампанское себе на грудь. Бретт поставила бокал на стол и прижала ладони к уголкам рта.

Флавия, так же спокойно, как будто сходила на кухню проверить жаркое и нашла его готовым, села обратно на свой стул и продолжила рассказ:

— Скарпиа пришлось повернуться спиной к зрителям, так он хохотал. Впервые за месяц я почувствовала к нему симпатию. Мне было почти жалко, что придется убить его через несколько минут. У режиссера весь антракт была истерика, он орал, что я сгубила его детище, и клялся, что никогда больше не будет со мной работать. Ну, это очевидно, не так ли? Отзывы были ужасающие.

— Флавия, — пожурила ее Бретт, — это были рецензии на постановку, а тебя превозносили.

Как будто объясняя что-то ребенку, Флавия сказала:

— Меня всегда превозносят, cara.

Вот так просто. Она обратила свое внимание на Брунетти.

— К этому фиаско она и прибыла, — сказала она, показывая на Бретт, — чтобы провести Рождество со мной и моими детьми. — Она несколько раз покачала головой. — Прибыла после того, как отвезла в Токио тело той молодой женщины. Нет, это не было счастливое Рождество.

Брунетти решил, что несмотря ни на какое шампанское он все еще хочет побольше узнать о смерти ассистентки Бретт.

— А не поднимался ли тогда вопрос, что это могло быть не случайно?

Бретт покачала головой, забыв о бокале на столе.

— Нет. Время от времени мы все поскальзывались, когда ходили по краю раскопа. Один из китайских археологов упал и сломал лодыжку за месяц до этого. Так что тогда мы все были уверены, что это несчастный случай. Мог быть, — добавила она совершенно неубедительно.

— Она работала здесь на выставке? — спросил он.

— Но не на открытии. Я сначала приехала одна. А Мацуко наблюдала за упаковкой, когда предметы отправляли в Китай.

— А вас тут не было? — уточнил Брунетти.

Бретт долго колебалась, поглядывая на Флавию, наклонила голову и сказала:

— Да, меня не было.

Флавия опять взяла бутылку и плеснула шампанского в бокалы, хотя это требовалось только ей.

Некоторое время все молчали, потом Флавия спросила у Бретт, скорее утверждая, чем спрашивая:

— Ведь она не говорила по-итальянски, правда?

— Не говорила, — ответила Бретт.

— Но они с Семенцато оба говорили по-английски, насколько я помню.

— Ну и что из того? — спросила Бретт, и в ее голосе Брунетти услышал непонятно чем вызванный гнев.

Флавия цокнула языком и повернулась с наигранным возмущением к Брунетти.

— Может, правду говорят про итальянцев, что мы с большей симпатией относимся к мошенничеству, чем другие народы. Понимаете, да?

Он кивнул.

— Это значит, — объяснил он Бретт, когда увидел, что Флавия не собирается этого делать, — что Мацуко могла здесь общаться с людьми только через Семенцато. Они оба знали английский.

— Подождите, — сказала Бретт. Она уже поняла, что они имеют в виду, но явно восприняла это без удовольствия. — Значит, Семенцато виновен, или вроде того, и Мацуко тоже? Только потому, что оба говорили по-английски?

Ни Брунетти, ни Флавия ничего не ответили.

— Я работала с Мацуко три года, — продолжала Бретт. — Она была археологом, музейным работником. Вы двое не можете просто так заключить, что она была воровкой, не можете вот так походя выносить обвинительный приговор без информации, без доказательств.

Брунетти заметил, что, когда они таким же образом обвиняли Семенцато, проблем не было.

Однако никто не собирался ей отвечать. Прошла почти целая минута. Наконец, Бретт откинулась на спинку, потом потянулась и взяла свой бокал. Но пить не стала, только покрутила шампанское в бокале, а потом поставила его обратно на стол.

— Бритва Оккама, — сказала она по-английски уже совершенно спокойно.

Брунетти подождал, не заговорит ли Флавия, думая, что, может, ей понятен смысл, но Флавия ничего не сказала. Так что он спросил:

— Чья бритва?

— Уильяма Оккама, — повторила Бретт, не сводя глаз с бокала. — Это средневековый философ. Я думаю, английский. У него была теория, согласно которой правильным является то решение проблемы, которое наипростейшим образом использует имеющиеся факты.

Сэр Уильям, поймал себя на мысли Брунетти, явно не был итальянцем. Он глянул на Флавию и по ее поднятым бровям понял, что она думает так же.

— Флавия, можно мне выпить чего-нибудь другого? — спросила Бретт, держа полупустой бокал.

Брунетти заметил, что Флавия колеблется. Она бросила подозрительный взгляд на него, потом опять на Бретт, и он подумал, что именно так смотрит на него Кьяра, когда ей велят сделать что-то, для чего ей надо выйти из комнаты, где они с Паолой обсуждают вещи, о которых дочке не положено знать. Плавным движением она поднялась, взяла бокал Бретт и пошла на кухню. У дверей она задержалась ровно настолько, чтобы сказать через плечо:

— Я дам тебе минеральной воды. Я постараюсь как можно дольше открывать бутылку.

Дверь хлопнула, и она исчезла.

К чему бы это все, подивился Брунетти.

Когда Флавия ушла, Бретт сказала ему:

— Мы с Мацуко были любовницами. Я никогда не говорила Флавии, но она все равно догадывается.

Громкий лязг на кухне подтвердил ее правоту.

— Это началось в Сиане, примерно через год после ее приезда на раскоп. — И пояснила: — Мы вместе готовили выставку, и она написала раздел для каталога.

— Ее участие в выставке — это была чья идея? — спросил Брунетти.

Бретт не пыталась скрыть свое раздражение.

— Моя или ее — не помню. Просто так вышло. Мы как-то ночью об этом разговаривали. — Несмотря на синяки, было видно, что она покраснела. — А утром было уже решено, что она напишет статью и отправится со мной в Нью-Йорк.

— Но в Венецию вы приехали одна? — спросил он.

Она кивнула.

— Мы обе вернулись в Китай после открытия выставки в Нью-Йорке. Потом я прилетела в Нью-Йорк, чтобы подготовить экспозицию к транспортировке, а Мацуко присоединилась ко мне в Лондоне, чтобы помочь развернуть экспозицию. Сразу после этого мы обе вернулись в Китай. Потом я опять полетела в Лондон, чтобы упаковать все для отправки в Венецию. Я думала, что она прилетит сюда к открытию, но она отказалась. Сказала, что хочет… — у Бретт перехватило горло, она прокашлялась и повторила: — Она сказала, что хочет, чтобы венецианская выставка была полностью моей.

— Но ведь она приехала, когда выставка закрывалась? Когда произведения отсылали обратно в Китай?

— Да, на три недели, — сказала Бретт. Она уставилась на свои сцепленные руки, бормоча: — Я не верю. Я не верю.

Эти ее слова убедили Брунетти, что она как раз верит.

— К ее приезду между нами все было кончено. На открытии я встретила Флавию. Примерно через месяц после этого я полетела в Сиань и все сказала Мацуко.

— И как она отреагировала?

— А какой реакции вы бы от нее ожидали, Гвидо? По натуре она была беспомощной девочкой, оказавшейся между двух культур, — выросла в Японии, училась в Америке. Когда я вернулась обратно в Сиань после открытия вернисажа в Венеции — меня не было почти два месяца — и показала ей итальянский каталог с ее статьей, она заплакала. Она помогала организовывать самую важную выставку в нашей области за несколько десятилетий, и была влюблена в свою наставницу, и верила, что и наставница в нее влюблена. И вот я прилетела из Венеции, чтобы сообщить ей, что все кончено, я люблю другую, а когда она спросила, почему, я понесла какую-то чушь о разнице культур, о невозможности глубокого понимания человека, принадлежащего к другой культуре. Я ей брякнула, что между нами культурный барьер, которого нет между мной и Флавией. — Еще один громкий треск с кухни был достаточным подтверждением того, что это ложь.

— Как она отреагировала? — спросил Брунетти.

— Если бы на ее месте была Флавия, она бы меня убила. Но Мацуко была японка, неважно, сколько она пробыла в Америке. Она низко поклонилась и вышла из комнаты.

— А после этого?

— После этого она стала идеальной помощницей. Очень официальной, сдержанной и очень толковой. Она была мастером своего дела. — Бретт надолго замолчала, потом сказала тихим голосом: — Мне не нравится то, как я с ней поступила, Гвидо.

— Почему она приехала сюда отправлять экспонаты в Китай?

— Я улетела в Нью-Йорк, — сказала Бретт так, будто это все объясняло. Для Брунетти это было не так, но он решил повременить с вопросами. — Я позвонила Мацуко и спросила ее, не присмотрит ли она за отправкой вещей обратно в Китай.

— И она согласилась?

— Я же вам говорю, она была моей ассистенткой. Выставка значила для нее так же много, как и для меня. — Поняв, как это прозвучало, Бретт добавила: — По крайней мере, я так считала.

— А как насчет ее семьи? — спросил он.

Явно удивленная этим вопросом, Бретт спросила:

— А что семья?

— Они богаты?

— Ricco as fondata, — объяснила она. Безмерно богаты. — Почему вы об этом спросили?

— Чтобы понять, не ради ли денег она это сделала, — пояснил он.

— Мне не нравится, что вы просто поверили в ее вину, — слабо запротестовала Бретт.

— Уже можно возвращаться? — громко спросила с кухни Флавия.

— Прекрати, Флавия, — сердито выпалила Бретт.

Флавия вошла, неся стакан минералки с пузырьками, весело поднимающимися со дна. Она поставила его перед Бретт, посмотрела на часы и сказала:

— Тебе пора принимать таблетки.

Молчание.

— Хочешь, чтобы я их тебе принесла?

Неожиданно Бретт стукнула кулаком по мраморному столу, так что поднос задребезжал, а со дна стаканов поднялись залпы пузырей.

— Я могу сама взять свои таблетки, черт побери!

Она вскочила с дивана и быстро прошла по комнате. Через несколько секунд резкий треск захлопнувшейся двери отдался эхом в гостиной.

Флавия села на стул, взяла свое шампанское и отпила.

— Слишком нагрелось, — заметила она.

Шампанское? Или помещение, где они сидели?

Или состояние Бретт? Она вылила содержимое своего бокала в остатки шампанского Бретт и налила себе шампанского из бутылки. Попробовав, она улыбнулась Брунетти:

— Лучше, — и поставила бокал на стол.

Не зная, было ли это театральное действо или нет, Брунетти решил посмотреть, что будет дальше. Они некоторое время попивали свои напитки, как приятели, пока, наконец, Флавия не спросила:

— Насколько необходим был охранник в больнице?

— Пока я не пойму, что тут происходит, я не буду знать, что необходимо, а что нет, — ответил он.

Она широко улыбнулась.

— Занятно услышать публичное признание властей в неосведомленности, — сказала она, протянув руку вперед, чтобы поставить на стол пустой бокал.

Шампанское кончилось, ее голос изменился и стал более серьезным.

— Мацуко? — спросила она.

— Возможно.

— Но откуда она знала Семенцато? Или достаточно знала о нем, чтобы понять, что с ним можно иметь дело?

Брунетти взвесил ее слова.

— Похоже, у него была определенная репутация, по крайней мере здесь.

— Репутация, о которой стало известно Мацуко?

— Возможно. Она много лет работала с древностями, так что могла что-нибудь слышать. И Бретт сказала, что она из очень богатой семьи. Может, очень богатые в курсе таких вещей.

— Да, мы в курсе, — согласилась Флавия с такой небрежностью, что ее нельзя было счесть наигранной. — Это почти частный клуб, где каждый обязан хранить чужие секреты. Всегда легко, очень легко узнать, где найти нечестного юриста-налоговика, — не то чтобы были другие, по крайней мере в этой стране, — или кого-то, кто может достать наркотики, мальчиков, девочек, или кого-то, кто готов устроить, чтобы картина переехала из одной страны в другую, и чтобы без вопросов. Конечно, я не знаю, как это все работает в Японии, но не думаю, что по-другому. У богатства нет национальности.

— А вы что-нибудь слышали о Семенцато?

— Говорю вам, я встречалась с ним только однажды и невзлюбила его, поэтому меня не интересовало, что о нем говорят. А теперь поздно это выяснять, потому что все старательно будут говорить о нем только хорошее. — Она взяла бокал Бретт и отхлебнула. — Конечно, через несколько недель это пройдет, и люди снова начнут говорить о нем правду. Но сейчас не время пытаться это выяснить.

Она поставила бокал обратно на стол.

Хотя он был уверен в ответе, но все же спросил:

— А Бретт говорила что-нибудь о Мацуко? В смысле, после того, как убили Семенцато?

Флавия покачала головой.

— Она почти ни о чем не говорила. После того, как все это началось. — Она потянулась вперед и подвинула стакан на несколько миллиметров влево. — Бретт боится насилия. Мне это непонятно, потому что она очень храбрая. Мы, итальянки, не такие, вы знаете. Мы дерзкие и нахальные, но в нас мало настоящей храбрости. Она едет в Китай, живет там в палатке, болтается по сельской местности. Она даже ездила в Тибет на автобусе. Она мне рассказывала, что, когда китайские власти отказали ей в выдаче визы, она просто подделала бумаги и все равно поехала. Она не боится того, чего боится большинство — вызвать недовольство властей или быть арестованной. Но настоящая физическая расправа ее страшит. Она сама не своя с тех пор, как это случилось. Она не хочет подходить к двери. Она делает вид, что не слышит, или ждет, что я пойду и открою. Но причина в том, что она боится.

Брунетти удивился, что Флавия ему все это рассказывает.

— Я должна уехать на следующей неделе, — сообщила она, отвечая на его вопрос. — Мои дети две недели катались на лыжах с отцом, и теперь они возвращаются домой. Я пропустила три спектакля, но больше пропускать не могу. И не хочу. Я позвала ее поехать со мной, но она отказалась.

— Почему?

— Не знаю. Она не хочет говорить. Или не может.

— Почему вы мне это говорите?

— Я думаю, вас она послушает.

— Что я должен сказать?

— Попросите ее поехать со мной.

— В Милан?

— Да. Потом, в марте, мне надо ехать в Мюнхен на месяц. Она могла бы поехать со мной.

— А что Китай? Разве не предполагалось, что она вернется туда?

— И все кончится сломанной шеей на дне той ямы? — Даже зная, что этот гнев направлен не на него, он вздрогнул от звука ее голоса.

— Она заговаривала о возвращении? — спросил он.

— Она ни о чем не говорила.

— Вам известно, когда она должна была уехать?

— Не думаю, что у нее был какой-то план. По приезде она сказала, что не бронировала обратный билет. — Она встретила пытливый взгляд Брунетти. — Это зависело от того, что ей скажет Семенцато. — По ее тону было ясно, что это лишь часть объяснения. Он подождал, пока она закончит. — Она надеялась достать мне приглашение в Пекин, чтобы я провела там мастер-класс. Она хотела, чтобы я поехала вместе с ней.

— Ну и? — спросил Брунетти.

Флавия отмахнулась, сказав только:

— Мы не успели это обсудить до страшных событий.

— А после?

Она покачала головой.

Брунетти вдруг сообразил, что Бретт уже давно нет в комнате.

— Тут одна дверь? — спросил он.

Его вопрос был столь неожиданным, что Флавии потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он сказал и что все это значит.

— Да. Другого входа нет. И выхода. И через крышу не попасть. Сюда нельзя проникнуть. — Она встала. — Пойду посмотрю, как она там.

Она ушла. Брунетти взял книгу и пролистал ее. Он долго смотрел на фото Иштарских ворот, пытаясь разглядеть, какая часть узора на том кирпиче, которым убили Семенцато. Это походило на пазл, но он убедился в невозможности вставить кусок, лежащий сейчас в полицейской лаборатории, в цельную картину ворот, которая была перед ним.

Флавия возвратилась почти через пять минут. Она остановилась у стола, давая Брунетти понять, что беседа окончена, и произнесла:

— Она заснула. Болеутоляющие, которые она принимает, очень сильные, и я думаю, что туда добавлено успокоительное. Да еще шампанское. Она проспит до вечера.

— Мне надо бы еще раз поговорить с ней, — сказал он.

— До завтра нельзя отложить? — Это был просто вопрос, а не категорическое требование.

Откладывать было нельзя, но у него не было выбора.

— Можно. Ничего, если я приду примерно в это же время?

— Конечно. Я скажу ей, что вы придете. И постараюсь ограничить количество шампанского.

Беседа закончилась, но перемирие определенно сохранилось.

Брунетти, который пришел к выводу, что «Дон Периньон» — отличный утренний напиток, подумал, что это ненужная предосторожность, и понадеялся, что Флавия переменит мнение до следующего дня.

Глава 12

Может, это алкоголизм начинается, подумал Брунетти, поймав себя на желании зайти по пути к квестуре в бар и выпить еще бокал шампанского. Или это была просто неизбежная реакция на то, что сегодня ему придется разговаривать с Паттой? Первое объяснение было предпочтительнее.

Когда он открыл дверь в свой кабинет, его обдала волна жара, такая ощутимая, что он повернулся посмотреть, не видно ли, как она покатилась дальше по коридору, возможно, чтобы поглотить какую-нибудь невинную душу, незнакомую с капризами местной системы отопления. Каждый год 5 февраля, в праздник святой Агаты, помещения на северной стороне четвертого этажа квестуры начинали полыхать жаром, и в это же время тепло исчезало из коридоров и кабинетов на южной стороне третьего этажа. Так продолжалось около трех недель, обычно до праздника святого Леандро, которого большинство сотрудников было склонно благодарить за свое спасение. Никто ни разу не смог ни объяснить этот феномен, ни исправить его, хотя это продолжалось лет пять или больше. Главный отопительный агрегат в разное время и разными мастерами ремонтировался, инспектировался, регулировался, подправлялся, обзывался нехорошими словами и пинался, но починить его не удалось ни разу. Работавшие на этих двух этажах сдались и лишь принимали необходимые меры: одни снимали пиджаки, другие ходили по кабинетам в перчатках.

Брунетти так тесно связывал этот феномен с праздником святой Агаты, что эта святая мученица, обычно изображаемая с блюдом, на котором лежат ее отсеченные груди, всегда представлялась ему несущей две недостающие детали для отопительного агрегата: здоровенные шайбы, к примеру.

Он прошел по комнате, сдирая с себя пальто и пиджак, и распахнул оба высоких окна. Но моментально продрог и пошел обратно, чтобы взять пиджак со стола, куда швырнул его. За много лет он выработал последовательность открывания и закрывания окон, которая не только эффективно управляла температурой в комнате, но заодно не давала ему сконцентрироваться на чем-либо. Может, уборщик на содержании у мафии? Каждый раз, когда он читал газету, ему казалось, что все, работающие в полиции, кроме него, продались, почему же уборщик должен быть исключением?

На его столе лежали обычные отчеты личного состава и запросы от полицейских из других городов, а также письма горожан. Одно было от женщины с островка Торчелло с обращенной лично к нему просьбой поискать ее сына, которого, она точно знала, похитили сирийцы. Женщина была сумасшедшая и закидывала всех без исключения полицейских начальников такими письмами, в которых всегда присутствовал тот же самый несуществующий сын, но похитители менялись в зависимости от изменений в мировой политике.

Если пойти сейчас, можно повидать Патту до обеда. Видя впереди этот ярко сияющий и манящий маячок надежды, он взял тощую папку бумаг по делам Семенцато и Линч и пошел в сторону кабинета Патты.

Хотя свежие ирисы присутствовали в изобилии, синьорины Элеттры за столом не было. Возможно, вышла в цветочный. Он постучал, ему велели войти. В кабинете Патты, не затронутом взбрыками отопительной системы, температура была идеальная — 22 градуса, что позволяло ему снимать пиджак, когда работа припекала. Пока не было такой необходимости, и он сидел за своим столом в застегнутом пиджаке с начесом и в галстуке с аккуратно вколотой бриллиантовой булавкой. Патта выглядел как обычно, будто только что сошел с римской монеты, его большие карие глаза находились в идеальном соотношении с прочими красотами его лица.

— Доброе утро, синьор, — сказал Брунетти, садясь на указанное Паттой место.

— Доброе утро, Брунетти. — Когда Брунетти наклонился, чтобы положить папку на стол Патты, начальник отодвинул ее мановением руки. — Я это читал. Внимательно. Я так понял, что вы прорабатываете версию, что избиение Линч и убийство Семенцато связаны?

— Да, синьор, так точно. Тут нет вариантов.

Он подумал, что Патта, как обычно, будет возражать против любой уверенности, если она не его собственная, но тот удивил Брунетти, кивнув и сказав:

— Да, может, вы и правы. Что вы успели сделать?

— Я расспросил Бретт Линч, — начал он, но Патта перебил его.

— Надеюсь, вы были с ней вежливы.

Брунетти сдержался и обошелся обычным «да, синьор».

— Хорошо, хорошо. Она много сделала для города, и с ней надо обращаться соответственно.

Брунетти постарался пропустить эту фразу мимо ушей и продолжил:

— Закрытием выставки и отправкой экспонатов в Китай занималась женщина-ассистент из Японии.

— Ассистент Бретт Линч?

— Да, синьор.

— Верней, ассистентка? — уточнил Патта.

Патта произнес это слово таким тоном, что Брунетти вынужденно помедлил с ответом:

— Да, синьор.

— А, понятно.

— Мне продолжать, синьор?

— Да, да. Конечно.

— Dottoressa Линч рассказала мне, что эта женщина погибла в результате несчастного случая в Китае.

— Какого несчастного случая? — спросил Патта, как будто ее гибель могла оказаться неизбежным последствием ее сексуальных наклонностей.

— Она погибла при падении в археологический раскоп.

— Когда это случилось?

— Три месяца назад. Это было после того, как Dottoressa Линч написала Семенцато и сообщила, что некоторые из предметов, вернувшихся в Китай, оказались подделками.

— А погибшая женщина была той, которая их паковала?

— Кажется, так, синьор.

— Вы спрашивали у Бретт Линч, какие отношения у них были с той женщиной?

Он не спрашивал.

— Нет, синьор. Я не спросил. Dottoressa была явно потрясена смертью молодой женщины и предположением, что она могла быть вовлечена во что-то незаконное, но не более того.

— А вы в этом уверены, Брунетти? — спросил Патта и прищурился.

— Абсолютно, синьор. Я отвечаю за это моей репутацией. — Как всегда, когда он врал начальнику, он смотрел ему прямо в глаза, стараясь широко раскрыть свои и не отводить взгляда. — Мне продолжать, синьор?

Как только он это произнес, то понял, что ему больше нечего сказать — по крайней мере, Патте. Конечно, он не скажет, что семья японки так богата, что у нее не было финансовой заинтересованности в подмене экспонатов. Мысль о том, как Патта отреагировал бы на мотив ревности, вызвала у Брунетти легкую тошноту.

— Вы думаете, эта японская женщина знала, что в Китай были посланы фальшивые предметы?

— Это вероятно, синьор.

— Но совершенно невероятно, — сказал Патта с нажимом, — чтобы она могла организовать это сама. У нее должны были быть сообщники здесь, в Венеции.

— Похоже, синьор. Это версия, которую я рассматриваю.

— Как?

— Я начал изучать финансовое положение Dottore Семенцато.

— Под чью ответственность?

— Под мою, синьор.

Патта покончил с этим и сказал:

— Что еще?

— Я уже поговорил кое с кем о Семенцато и ожидаю получить сведения о его истинной репутации.

— Что вы подразумеваете под «истинной репутацией»?

О, как редко судьба отдает врага нам в руки, чтобы можно было делать с ним все, что хочешь.

— Не думали ли вы, синьор, что у каждого бюрократа есть официальная репутация, то, что говорят о нем публично, и реальная репутация, правда, которую знают и передают с глазу на глаз?

Патта перевернул правую руку ладонью вверх и стал крутить большим пальцем кольцо на мизинце, наблюдая за процессом оценивающим взглядом.

— Возможно. Возможно. — Он поднял глаза от своей ладони. — Дальше, Брунетти.

— Я думал начать с этого и посмотреть, куда это меня приведет.

— Да, звучит, на мой взгляд, достаточно логично, — сказал Патта. — Помните, я хочу знать обо всем, что вы сделаете или обнаружите. — Он сверился со своими «ролекс-ойстер». — Не хочу удерживать вас от этих занятий, Брунетти.

Брунетти встал, понимая, что пробил час обеда начальника. Он двинулся к двери, ему только было любопытно, как напомнит ему Патта о том, чтобы он обходился с Бретт как можно деликатней.

— И, Брунетти, — сказал Патта, когда Брунетти дошел до двери.

— Да, синьор? — сказал он с неподдельным любопытством, которое Патта редко у него вызывал.

— Я хочу, чтобы вы обращались с Dottoressa Линч как можно деликатней.

Ага, вот как он это говорит.

Глава 13

Первое, что сделал Брунетти, вернувшись в кабинет и открыв окно, — позвонил Леле. Дома никто не ответил, так что Брунетти перезвонил в студию, где художник и взял трубку после шестого гудка.

— Pronto.

— Ciao, Леле, это Гвидо. Я подумал, позвоню-ка и спрошу, не удалось ли тебе что-нибудь узнать.

— Об этом человеке? — ответил Леле, явно намекая, что не может говорить свободно.

— Да. Ты не один?

— А, да, раз уж вы об этом заговорили, я думаю, что это правда. Вы еще собираетесь побыть у себя, синьор Скарпа?

— Да. Около часа.

— Ладно тогда, синьор Скарпа. Я позвоню вам, когда освобожусь.

— Спасибо, Леле, — сказал Брунетти и повесил трубку.

Кто же это там, раз Леле не хочет, чтобы стало известно, что он разговаривает с комиссаром полиции?

Он занялся бумагами, делая тут и там пометки. Он несколько раз работал со спецотделом, занимавшимся хищениями произведений искусства, но в этот раз не имел ничего, кроме фамилии Семенцато, никаких доказательств. У Семенцато на самом деле могла быть такая репутация, о которой не пишут в официальных отчетах, и вообще нигде не пишут.

Четыре года назад, в связи кражей фигуры готического алтаря из церкви Сан-Джакомо-дель-Орио, он общался с одним римским спецом по поиску похищенных художественных ценностей. Какой-то Джулио, но Брунетти не помнил его фамилии. Он взялся за телефон и набрал номер синьорины Элеттры.

— Да, комиссар? — спросила она, когда он назвался.

— Вы получили какой-нибудь ответ от Хайнегера или ваших банковских друзей?

— Будет во второй половине дня, комиссар.

— Хорошо. До того я бы хотел, чтобы вы полистали дела и, может быть, нашли мне одну фамилию, капитана из римского отдела хищений художественных ценностей. Какой-то Джулио. Мы с ним связывались по поводу кражи в церкви Сан-Джакомо-дель-Орио. Года четыре назад. Или пять.

— Не знаете ли вы, где лучше искать, синьор?

— Под моим именем, поскольку я писал отчет, под названием церкви, или, возможно, под шапкой: кража произведений искусства. — Он немного подумал и добавил: — Вы можете проверить запись о некоем Сандро — Алессандро то бишь — Бенелли, его адрес должен быть в Сан-Лио. Я думаю, что он еще в тюрьме, но там может упоминаться капитан. Мне кажется, он давал письменные показания для суда.

— Конечно, синьор. Сегодня?

— Да, синьорина, если можно.

— Сейчас же и займусь. Может, я смогу найти что-нибудь до обеда.

Оптимизм юности.

— Спасибо, синьорина, — сказал он и повесил трубку.

Телефон тут же зазвонил, и это оказался Леле.

— Я не мог разговаривать, Гвидо. У меня в студии был кое-кто, кто мог быть тебе полезен в этом деле.

— Кто? — Леле не ответил, и Брунетти извинился, помня, что ему нужна информация, а не ее источник. — Извини, Леле. Забудь, что я об этом спросил. Что он тебе сказал?

— Похоже, что Dottore Семенцато был человеком разносторонних интересов. Он не только был директором музея, но еще и теневым партнером в двух антикварных лавках, здесь и в Милане. Человек, с которым я говорил, работает в одном из этих магазинов.

Брунетти подавил желание спросить, в котором. Вместо этого он хранил молчание, зная, что Леле расскажет ему все, что сочтет нужным.

— Похоже, что к владельцу этих магазинов — не Семенцато, а официальному владельцу — попадают произведения, которые никогда не появляются в открытой продаже. Мой недавний собеседник сказал, что дважды на его памяти такие произведения по ошибке вносились в торговый зал и распаковывались. Как только владелец это замечал, он снова их запаковывал и уносил, говоря, что они для его личной коллекции.

— И ты не узнал, что это были за предметы?

— Один — китайская бронза, а другой — доисламская керамика. Еще мой посетитель сказал, и я подумал, что это может тебя заинтересовать, что он совершенно уверен, что видел фотографию этой керамики в статье об украденных из Кувейтского музея экспонатах.

— Когда это случилось? — спросил Брунетти.

— Первый раз с год назад, а потом три месяца назад, — ответил Леле.

— А еще что-нибудь он рассказывал?

— Да, что у владельца есть несколько клиентов, имеющих доступ к его частной коллекции.

— Откуда он знает?

— В разговоре с этими клиентами его хозяин иногда упоминал произведения, которых в магазине не было. Или он звонил одному из таких клиентов и говорил ему, что в определенный день тот получит некую вещь, но она так и не появлялся в магазине. Хотя потом становилось очевидно, что продажа состоялась.

— Почему он тебе это рассказал, Леле? — спросил Брунетти, хотя и знал, что спрашивать не следовало.

— Мы вместе работали в Лондоне много лет назад, и тогда я ему оказал несколько услуг.

— А откуда ты знал, что надо спросить у него, а не у кого-то еще?

Вместо того чтобы обидеться, Леле засмеялся:

— А я начал расспрашивать про Семенцато, и некто посоветовал мне поговорить с моим другом.

— Спасибо, Леле. — Брунетти понимал, как понимают все итальянцы, что плотная паутина личных одолжений опутала всю общественную систему. Все кажется таким невинным: кто-то поговорил с приятелем, перемолвился с кузеном, вот и обменялись информацией. И с этой информацией достигнут новый баланс дебета и кредита. Рано или поздно все будет уплачено, а все долги взысканы.

— Кто хозяин этих лавок?

— Франческо Мурино. Он неаполитанец. Я имел с ним дело, когда он только открыл здесь свой магазин, довольно давно. Это un vero figlio di puttana.[26] Если совершается что-нибудь неблаговидное, он тут как тут — явился за своей долей.

— Он не тот ли, чей магазин на Санта-Мария-Формоза?

— Да, знаешь его?

— Только с виду. Он никогда не попадался, по крайней мере я ничего не знаю.

— Гвидо, говорю тебе, он неаполитанец. Конечно, он не попадался, но это не значит, что он невинен как агнец. — Леле говорил с такой страстью, что Брунетти стало интересно, что за дела у него могли быть с Мурино в прошлом.

— Кто-нибудь еще что-нибудь говорил о Семенцато?

Леле издал звук, выражающий омерзение.

— Ты же знаешь, как бывает, когда кто-нибудь умирает. Никто не желает говорить правду.

— Да, мне один человек как раз сегодня утром сказал то же самое.

— А что тебе еще сказали? — Кажется, Леле спрашивал с подлинным любопытством.

— Что надо подождать пару недель, и тогда люди снова начнут говорить правду.

Леле рассмеялся так громко, что Брунетти отодвинул трубку подальше от уха и держал так, пока тот не успокоился. Потом Леле сказал:

— Как они правы. Но я не думаю, что надо ждать так долго.

— Значит ли это, что еще есть что о нем рассказать?

— Нет, я не хочу сбивать тебя с толку, Гвидо, но один или два человека не были слишком удивлены, что его вот так убили. — Когда Брунетти спросил, что тот имеет в виду, Леле добавил: — Похоже, у него были связи с южанами.

— Они теперь интересуются искусством? — спросил Брунетти.

— Да, кажется, наркотиков и проституток уже недостаточно.

— Я полагаю, надо бы сейчас же удвоить охрану в музеях.

— Гвидо, у кого они покупают картины, как ты думаешь?

Не одно ли это из доказательств разрастания спрута — мафия соревнуется с «Сотбис»?

— Леле, насколько можно доверять людям, с которыми ты говорил?

— Тому, что они сказали, можно верить, Гвидо.

— Спасибо, Леле. Если услышишь о нем что-нибудь еще, дай мне знать, пожалуйста.

— Обязательно. И знаешь, Гвидо, если в это втянуты джентльмены с юга, ты бы поосторожней, а?

Нежелание людей произносить слово «мафия» свидетельствовало о том, что эти джентльмены уже вошли в силу здесь, на севере.

— Конечно, Леле, и еще раз спасибо.

— Я серьезно, — сказал Леле перед тем, как положить трубку.

Брунетти, почти не раздумывая, пошел и открыл окно, чтобы впустить в комнату немного холодного воздуха. Работы на фасаде церкви Сан-Лоренцо напротив его кабинета были остановлены на зиму, и леса стояли пустые. Большой кусок пластикового покрытия, который закрывал их, порвался, и даже с такого расстояния Брунетти слышал, как он сердито хлопает на ветру. Над церковью Брунетти видел катившиеся с юга темные тучи, которые к вечеру непременно принесут новый дождь.

Он глянул на часы. Чтобы навестить синьора Мурино до обеда, времени уже не было, но Брунетти решил зайти в его лавку ближе к вечеру и посмотреть, как он отреагирует на визит комиссара полиции, когда тот представится. Мафия. Кражи произведений искусства. Он знал, что больше половины музеев страны почти всегда закрыты, но он раньше никогда не задумывался, что это за лафа для расхитителей, воров или, как в случае с китайской выставкой, фальсификаторов. Охране плохо платили, однако профсоюзы их были так сильны, что не позволяли штрейкбрехерам работать в музеях. Он припомнил, как много лет назад кто-то из государственных деятелей предложил позволять молодым ребятам, не желающим идти в армию, проходить альтернативную службу в музейной охране. Идея даже не дошла до сената.

Допустим, что Семенцато участвовал в подмене произведений искусства. Кто лучше распорядится оригиналами, чем торговец антиквариатом? У него найдутся не только клиенты и эксперты, чтобы сделать точную оценку, но при необходимости и способы доставки в обход министерства финансов и художественно-экспертной комиссии. Протащить предметы в страну или из страны ничего не стоило. Достаточно взглянуть на карту Италии, чтобы увидеть, как прозрачны ее границы. Тысячи километров бухт, перевалов, фиордов, пляжей. Или, для хорошо организованных либо с хорошими связями, порты и аэропорты, через которые безнаказанно можно было провезти что угодно. Не только тем, кто охраняет музеи, плохо платят.

Его мысли были прерваны стуком в дверь. Он крикнул «Avanti» и закрыл окно. Пора продолжить жариться.

В комнату вошла синьорина Элеттра с блокнотом в одной руке и папкой в другой.

— Я нашла капитана, синьор. Это Каррара, Джулио Каррара. Он еще в Риме, но получил в прошлом году майора.

— Как вы это узнали, синьорина?

— Я позвонила в его контору в Рим и поговорила с его секретаршей. Я попросила ее сказать ему, чтобы он ждал звонка от вас сегодня днем. Он уже ушел обедать и будет только после полчетвертого.

Брунетти знал, что может значить «полчетвертого» в Риме.

Он с тем же успехом мог высказаться вслух, потому что синьорина Элеттра ответила:

— Я спрашивала. Она сказала, что он на самом деле вернется в полчетвертого, так что я уверена, что вы сможете ему позвонить.

— Спасибо, синьорина, — и он мысленно возблагодарил судьбу, что это чудо успешно противостоит ежедневным атакам правящего Патты. — Можно спросить, как вам удалось так быстро найти его фамилию?

— О, я уже несколько месяцев знакомилась с содержимым папок. Я там кое-что поменяла, потому что в расположении не было никакой логики, а теперь она есть. Я надеюсь, никто не будет в претензии.

— Да, я тоже так думаю. Никто никогда ничего не мог найти, так что полагаю, вы не порушили систему. Все это предполагалось ввести в компьютер.

Она глянула на него как человек, проведший много времени среди вековых бумажных завалов. Он предпочел не повторять свое замечание. Она подошла к его столу и положила на него скоросшиватель. Он заметил, что сегодня она в черном шерстяном платье, подпоясанном дерзким красным поясом, туго затянутым вокруг очень тонкой талии. Она вытащила из кармана носовой платок и вытерла лоб.

— Тут всегда так жарко, синьор? — спросила она.

— Нет, синьорина, это случается только в начале февраля. Обычно к концу месяца это прекращается. Ваш кабинет это обходит стороной.

— Уж не scirocco ли это? — Вопрос не был лишен здравого смысла. Если горячий ветер, дующий из Африки, может приносить наводнение, то не понятно, почему бы ему не поднять и температуру в его кабинете.

— Нет, синьорина. Там что-то в отопительной системе. Пока никто не смог понять, что именно. К этому привыкаешь, и к концу месяца жара точно спадет.

— Надеюсь, — сказала она, снова вытирая лоб. — Если это все, синьор, я пойду обедать.

Брунетти поглядел на часы и увидел, что уже почти час.

— Возьмите зонтик, — сказал он. — Похоже, опять будет дождь.

Брунетти пошел домой, чтобы пообедать с семьей, и Паола сдержала свое обещание не говорить Раффи о шприцах и о том, чего испугался его отец, когда их нашел. Однако она использовала свое молчание, чтобы вырвать из Брунетти твердое обещание, что он не только поможет ей вытащить стол на балкон в первый солнечный день, но и будет вместе с ней вводить шприцом яд в каждую из множества дырочек, проделанных древоточцами, когда они выходят из ножек стола, где проводят свою зимнюю спячку.

Раффи после обеда закрылся у себя в комнате, сказав, что ему надо делать греческий, десять страниц перевода из Гомера, к следующему уроку. Два года назад, когда он вообразил себя анархистом, он закрывался в своей комнате, чтобы думать черную думу о капитализме, возможно, чтобы этим действием ускорить его падение. Однако в этом году он не только завел подружку, но у него определенно появилось желание поступить в университет. Так или иначе, он исчезал в своей комнате сразу после еды, и Брунетти мог лишь предполагать, что его тяга к одиночеству как-то связана с созреванием, а не с политической ориентацией.

Паола стращала Кьяру чем-то ужасным, если та не помоет посуду, и пока они были заняты на кухне; Брунетти сунул туда голову и сказал им, что снова пошел на работу.

Когда он вышел из дома, дождь уже шел, пока слабый, но многообещающий. Он раскрыл зонтик и свернул на Ругетта, направляясь обратно к мосту Риальто. Через несколько минут он уже радовался, что не забыл надеть сапоги, потому что по мостовой разлились большие лужи, будившие желание по ним смачно шлепать. К тому времени, как он перешел мост, полило сильнее, а когда добрался до квестуры, брюки у него были мокрыми от сапог до колен.

В своем кабинете он снял пиджак и испытал искушение снять также и брюки, чтобы повесить над батареей: они высохли бы за несколько минут. Вместо этого он открыл окно и хорошо проветрил кабинет, потом сел за стол, позвонил оператору и попросил, чтобы его соединили с отделом хищений художественных ценностей в главном полицейском управлении Рима. Когда его соединили, он представился и спросил майора Каррару.

— Buongiorno,[27] комиссар.

— Мои поздравления, майор.

— Спасибо, время приспело.

— Да вы еще мальчик. Еще тысячу раз успеете стать генералом.

— К тому моменту, когда меня произведут в генералы, в музеях этой страны не останется ни одной картины, — сказал Каррара. Его смех раздался не сразу, так что Брунетти не понял, шутка это или нет.

— Поэтому я и звоню, Джулио.

— Что? Картины?

— Не уверен, но во всяком случае музеи.

— Да, и что там? — спросил тот с неподдельным интересом, который, как помнил Брунетти, всегда отличал Карреру в работе.

— У нас тут убийство.

— Да, я знаю, Семенцато, во Дворце дожей, — сказал он нейтральным голосом.

— Ты что-нибудь знаешь о нем, Джулио?

— Официально или неофициально?

— Официально.

— Совершенно ничего. Ничего. Нет. Ни единой зацепки. — Не успел Брунетти открыть рот, как Каррара спросил: — Достаточно, чтобы ты задал свой следующий вопрос, Гвидо?

Брунетти ухмыльнулся.

— Ладно. А неофициально?

— Поразительно, что ты об этом спрашиваешь. Я сам собирался тебе позвонить, вот тут даже памятка лежит. Я только из сегодняшней газеты узнал, что ты ведешь это дело, и сразу решил: позвоню и кое-что подкину. И заодно попрошу о нескольких одолжениях. Полагаю, что есть ряд вещей, которые интересны нам обоим.

— Например?

— Например, его банковские счета.

— Семенцато?

— А о ком мы сейчас говорили?

— Извини, Джулио, но мне целый день разные люди твердили, что я не должен плохо говорить о мертвых.

— Если не говорить плохо о мертвых, о ком же тогда плохо говорить? — спросил Каррара на удивление здраво.

— У меня уже кое-кто работает по этим счетам. Я должен получить их до завтра. Что-нибудь еще?

— Я бы хотел заглянуть в список его междугородных и международных звонков, как из дома, так и из кабинета в музее. Как ты думаешь, ты сможешь их достать?

— Это все еще неофициально?

— Да.

— Они у меня есть.

— Хорошо.

— Еще что?

— Ты уже разговаривал с его вдовой?

— Нет, я лично нет. Один из моих людей разговаривал. А что?

— Она может иметь представление, куда он ездил в последние несколько месяцев.

— Зачем тебе это понадобилось? — спросил Брунетти с искренним любопытством.

— Особых причин нет, Гвидо. Но мы всегда настораживаемся, если чье-то имя всплывает в наших делах больше одного раза.

— А его всплывало?

— Да.

— Каким образом?

— Да в общем-то самым косвенным. — Каррара казался опечаленным тем, что у него нет определенного обвинения, которое позволило бы сдать его Брунетти. — Больше года назад мы арестовали в аэропорту парочку с китайскими нефритовыми фигурками, и они сказали, что слышали, как о нем упоминали в разговоре. Они только перевозили. Не знали даже стоимости груза.

— А какой она была?.. — спросил Брунетти.

— Несколько миллиардов. Мы проследили их путь. Статуэтки исчезли из национального музея в Тайване три года назад; никто так и не понял, как именно.

— Оттуда были взяты только эти предметы?

— Нет, но это единственное, что пока удалось вернуть.

— Где еще ты слышал его имя?

— О, от одного из человечков, которых мы тут держим на поводке. Мы можем взять его в любую минуту за наркотики, взлом и проникновение в жилище, поэтому он пока бегает на свободе, а взамен приносит обрывки информации. Он сказал, что подслушал имя Семенцато в телефонном разговоре одного из тех, кому продавал вещи.

— Краденые?

— А как же. Ему больше нечего продавать.

— Тот человек говорил с Семенцато или о нем?

— О нем.

— А этот рассказал тебе, что именно он услышал?

— Говоривший по телефону сказал только, что кому-то там надо бы потолковать с Семенцато. Сначала мы подумали, что ссылка на него вполне невинна. В конце концов, он директор музея. Но потом мы поймали в аэропорту ту парочку, а Семенцато нашли мертвым в его кабинете. Так что я подумал, что пора поставить тебя в известность. — Каррара молчал достаточно долго, чтобы дать понять, что пока это все, что у него есть, и настало время что-нибудь получить взамен. — А вы что нашли?

— Помнишь китайскую выставку несколько лет назад?

Каррара утвердительно буркнул.

— Некоторые из предметов, отосланных обратно в Китай, оказались копиями.

В трубке явственно раздался присвист Каррары, выражавший одновременно удивление и восхищение таким ловкачеством.

— И вроде бы он был теневым партнером в паре антикварных лавок, здесь и в Милане, — продолжил Брунетти.

— Чьих?

— Франческо Мурино. Знаешь его?

Каррара подумал и медленно ответил:

— Только, как и Семенцато, неофициально. Но его имя попадалось больше, чем несколько раз.

— Что-то определенное?

— Нет, ничего. Похоже, он прекрасно заметает следы. — Последовала долгая пауза, а потом Каррара добавил внезапно посерьезневшим голосом: — Или кто-то его покрывает.

— Типа того, верно? — спросил Брунетти.

Это могло означать что угодно: некую ветвь власти, мафию, иностранное правительство или церковь.

— Да. Любой взятый нами след ведет в никуда. Услышали имя, и больше не слышим. Финансовая полиция трижды проверяла его за последние два года, и у него все чисто.

— Его имя возникало когда-нибудь рядом с именем Семенцато?

— Здесь никто их не связывал. А что у вас там есть еще?

— Знаешь Бретт Линч?

— Американку? — спросил Каррара.

— Да.

— Конечно, я с ней знаком. У меня степень искусствоведа, Гвидо, в конце-то концов.

— Она так хорошо известна?

— Ее книга об искусстве Китая — лучшая по этой теме. А она еще в Китае, не так ли?

— Нет, она здесь.

— В Венеции? Что она там делает?

Брунетти задавал себе тот же вопрос. Пытается решить, то ли ехать обратно в Китай, то ли остаться здесь из-за своей любовницы, а может, ее удерживает желание узнать, не была ли убита ее предыдущая возлюбленная.

— Она приехала сюда поговорить с Семенцато о тех подделках, которые прибыли в Китай. Два подонка на прошлой неделе избили ее. Сломали ей челюсть и несколько ребер. Тут об этом было в газетах.

Снова из Рима донесся свист Каррары, но на сей раз он исхитрился выразить им сочувствие.

— А тут не было ничего, — сказал он.

— Ее ассистентка в Китае, японка, которая приезжала сюда, чтобы проследить за возвращением выставки в Китай, погибла там в результате несчастного случая.

— Фрейд где-то сказал, что случайностей не бывает, верно? — спросил Каррара.

— Не знаю, имел ли Фрейд в виду Китай, когда говорил это, но, действительно, на случайность не похоже.

Бурчание Каррары могло означать что угодно. Брунетти решил принять его за утвердительное междометие и сказал:

— Я собираюсь пойти поговорить с Бретт Линч завтра утром.

— Зачем?

— Хочу попробовать убедить ее на некоторое время уехать из города и еще побольше узнать о подмененных предметах. Что это было, есть ли у них рыночная цена…

Каррара перебил его:

— Конечно, у них есть рыночная цена.

— Да, я понимаю, Джулио. Но я хочу иметь представление, какой могла бы быть цена, если бы они продавались в открытую.

— Извини. Я не понял, что ты имел в виду, Гвидо. — Его молчание можно было истолковать как извинение. И потом он добавил: — Если они из раскопа в Китае, то можно назначать любую цену, какую пожелаешь.

— Такие редкие? — спросил Брунетти.

— Такие редкие. Но что ты хочешь о них узнать?

— Главным образом я хотел бы прояснить, где или как могли были быть сделаны копии.

Каррара опять перебил его:

— В Италии полно мастерских, которые делают копии, Гвидо. Что угодно: греческие статуи, этрусские драгоценности, керамику эпохи Мин, картины эпохи Ренессанса. Называешь, и вот тебе итальянский мастер, готовый сделать штучку, в которой не всякий знаток распознает подделку.

— Но разве у вас там нет специалистов, у которых есть способы разоблачить обман? Я точно читал. Радиоуглеродный анализ и тому подобное.

Каррара рассмеялся.

— Поговори с Бретт Линч, Гвидо. У нее в книге про это целая глава, так что будь уверен, она может тебе рассказать такое, что не будешь спать долгими зимними ночами. — Брунетти услышал на том конце провода голоса, потом воцарилась тишина — это Каррара прикрыл трубку рукой. Через секунду он прорезался: — Извини, Гвидо, но мне звонят из Вьетнама; я не мог связаться с ними два дня. Позвони мне, если что-нибудь услышишь, и я тоже.

Прежде чем Брунетти согласился, Каррара отключился.

Глава 14

Совершенно не чувствуя, как жарко стало у него в кабинете, Брунетти сидел за столом и размышлял над тем, что ему сообщил Каррара. Возьмите директора музея, добавьте охранников, профсоюзы, подмешайте к этому щепотку мафии и в результате получите коктейль достаточно крепкий, чтобы у отдела хищений художественных ценностей было жестокое похмелье. Он вытащил из ящика стола лист бумаги и начал составлять список вопросов, которые ему нужно было задать Бретт. Он хотел получить полные описания предметов, которые она определила как копии. Ему нужно было больше информации о том, в какой момент могла произойти подмена и где и как могли были быть изготовлены фальшивки. И еще ему нужен был полный отчет о каждом разговоре или обмене письмами с Семенцато.

Он прекратил писать и стал думать о другом: уедет ли она обратно? Вспомнив, какой она была в последние секунды их разговора, как она хлопнула рукой по столу и сердито вышла из комнаты, он поразился внезапно посетившей его новой мысли.

Почему ее лишь побили, в то время как Семенцато убили? Он раньше не сомневался, что посланные к ней подонки получили приказ выколотить из нее охоту идти на встречу. Но зачем им это понадобилось, если они все равно собирались убить Семенцато? То ли вмешательство Флавии изменило ход событий, то ли Семенцато переусердствовал в самообороне, что привело к его смерти?

Ладно, сначала то, что реально. Он позвонил вниз и попросил Вьянелло подняться, а заодно пригласить синьорину Элеттру. Отчет из Интерпола не прибыл, так что Брунетти подумал, что пора начинать суетиться самому. Пока он ждал их, открыл окно.

Они пришли вместе через несколько минут. Вьянелло придержал открытую дверь, пропуская ее вперед. Когда они оказались внутри, Брунетти закрыл окно, и сержант, вечно неприветливый и похожий на медведя, подтащил стул к столу Брунетти и держал его, пока синьорина Элеттра не села. Вьянелло ли это?

Усевшись, синьорина Элеттра выложила на стол единственный листок бумаги.

— Это из Рима, синьор. — В ответ на его невысказанный вопрос она добавила: — Они обнаружили отпечатки пальцев.

Письмо на бланке полиции карабинеров с неразборчивой подписью утверждало, что отпечатки пальцев с телефона Семенцато совпадают с отпечатками Сальваторе Ла Капра, двадцати трех лет, постоянно проживающего в Палермо. Несмотря на молодость, Ла Капра имел на своем счету значительное количество арестов и обвинений: вымогательство, изнасилование, нападение, покушение на убийство и связи с известными членами мафии. Все эти обвинения были одно за другим сняты в ходе затяжных расследований, тянувшихся от ареста до суда. Три свидетеля по делу о вымогательстве исчезли; женщина, заявившая об изнасиловании, забрала свое заявление. Единственное, за что Ла Капра был осужден, это превышение скорости, за каковое нарушение он уплатил мизерный штраф в размере четырех с половиной тысяч лир. Далее сообщалось, что Ла Капра не работает и живет со своим отцом.

Закончив читать, Брунетти взглянул на Вьянелло.

— Ты это видел?

Вьянелло кивнул.

— Почему имя звучит знакомо? — спросил Брунетти, обращаясь к обоим.

Синьорина Элеттра и Вьянелло заговорили одновременно, но Вьянелло, услышав ее, замолчал и махнул ей, чтобы продолжала.

Она не продолжила, и Брунетти поторопил ее: «Ну?», проклиная все эти чертовы галантности.

— Архитектор? — спросила синьорина Элеттра, и Вьянелло согласно кивнул.

Этого было достаточно, чтобы Брунетти вспомнил. Пять месяцев назад архитектор, занятый масштабной реставрацией палаццо на Большом Канале, дал показания против сына владельца палаццо, заявив, что этот сын угрожал ему расправой, если работа над проектом реставрации, продолжавшаяся уже восьмой месяц, еще затянется. Попытки архитектора объяснить проволочки трудностями в получении разрешений на перепланировку были отметены сыном, который предупредил, что его отец не привык ждать и что с теми, кто не угодил ему или его отцу, часто случаются всякие нехорошие вещи. На следующий день, еще до того, как полиция успела отреагировать на жалобу, архитектор уже снова появился в квестуре с заявлением, что он все не так понял и никто ему не угрожал. Обвинение было снято, но рапорт был написан и прочитан всеми тремя, и все они теперь вспомнили, что жалоба поступала на Сальваторе Ла Капра.

— Я думаю, надо бы проверить, дома ли синьорино Ла Капра или его папа, — предложил Брунетти. — И, синьорина, — добавил он, обращаясь к Элеттре, — не могли бы вы посмотреть, что найдется на его отца, если вы не заняты чем-нибудь другим.

— Конечно, Dottore, — сказала она. — Я уже заказала обед для вице-квестора, так что займусь этим немедленно. — Улыбаясь, она встала, и Вьянелло, как ее тень, двинулся перед ней к двери. Он держал дверь, пока девушка выходила из кабинета, потом вернулся на место.

— Я видел жену, синьор. То есть вдову.

— Да. Я читал твой отчет. Очень уж коротко.

— А коротко и было, — сказал Вьянелло ровным голосом. — Говорить нечего. Она обессилела от горя, даже говорить может с трудом. Я задал ей несколько вопросов, но она все время плакала, так что пришлось прекратить. Я не уверен, что она поняла, зачем я там оказался и почему задаю вопросы.

— Это была настоящая скорбь? — спросил Брунетти. Оба, проработав в полиции много лет, повидали достаточно скорбящих, по-настоящему и притворно, этого хватило бы на несколько жизней.

— Я думаю, да, синьор.

— Какая она?

— Ей около сорока, на десять лет моложе него. Детей нет, так что он был для нее всем. Не думаю, что ей здесь уютно.

— Почему? — спросил Брунетти.

— Семенцато был венецианцем, а она с юга. С Сицилии. И ей тут никогда не нравилось. Она сказала, что хочет уехать домой после того, как все это закончится.

Брунетти поразился, как много нитей в этом деле тянется на юг. Конечно, место рождения женщины не должно было бы навести его на мысль о ее участии в преступном сообществе. Сказав себе это, он произнес:

— Надо бы поставить прослушку на ее телефон.

— Синьоры Семенцато? — В голосе Вьянелло слышалось удивление.

— О ком мы только что говорили, Вьянелло?

— Да я же с ней только что встречался, и она еле может встать. Она не изображает скорбь, синьор. Я могу поручиться.

— Ее скорбь не вызывает сомнений, Вьянелло. Дело в ее муже. — Брунетти еще хотелось понять, насколько вдова была посвящена в махинации своего супруга, но при внезапно ощутившем себя рыцарем Вьянелло об этом лучше было помалкивать.

Вьянелло проворчал:

— Даже если по этой причине…

Брунетти прервал его:

— Что там сотрудники музея?

Вьянелло позволил себя отвлечь.

— Им вроде бы нравился Семенцато. Он был деловым, находил общий язык с профсоюзами и, что самое ценное, предоставлял людям полномочия, по крайней мере в тех границах, в каких позволяло министерство.

— Что это значит?

— Он позволял хранителям решать, какие картины надо отправлять на реставрацию, какую технику при этом использовать, когда приглашать экспертов со стороны. Из того, что я узнал от тех, с кем разговаривал, прежний директор настаивал, чтобы все делалось под его руководством, а это значило, что все затягивалось, потому что он вникал во все детали. Большинство предпочитало Семенцато.

— Еще что-нибудь?

— Я вернулся в тот отсек, где кабинет Семенцато, и посмотрел все еще раз при дневном свете. Там есть дверь, которая ведет в левое крыло, но она заколочена. И через крышу там тоже никак не проникнуть. Так что они пришли по лестнице.

— Прямо мимо поста охраны, — закончил за него Брунетти.

— И еще раз мимо него на обратном пути, — недружелюбно добавил Вьянелло.

— Что в тот вечер было по телевизору?

— Повтор «Colpo Grosso»,[28] — ответил Вьянелло так быстро, что Брунетти задался вопросом, не сидел ли сержант в тот вечер перед экраном, вместе с половиной Италии наблюдая, как мини-звезды избавляются от одежды, предмет за предметом, под возбужденные выкрики аудитории в студии. Если бюсты были внушительные, воры, пожалуй, могли прийти на площадь Сан-Марко и унести собор, и никто бы этого не заметил до следующего утра.

Разумнее было сменить тему.

— Ладно, Вьянелло, не сочти за труд побеспокоиться, чтобы ее телефон взяли под контроль. — Он от своего не отступился, вовсе нет.

По молчаливому согласию беседа завершилась. Вьянелло поднялся, всем видом выражая недовольство этим упорным вмешательством в скорбь вдовы Семенцато, но возражать не стал.

— Больше ничего, синьор?

— Вроде ничего.

Обычно Брунетти просил, чтобы ему доложили об установке прослушки, но на сей раз положился на совесть Вьянелло. Сержант передвинул стул на несколько сантиметров вперед и поставил его ровно перед столом Брунетти, махнул рукой, прощаясь, и покинул кабинет, не сказав ни слова. Брунетти подумал, что с него хватит одной примадонны в Каннареджо. Не было нужды заводить еще одну в управлении.

Глава 15

Когда Брунетти через пятнадцать минут выходил из квестуры, на нем были сапоги, а в руках зонтик. Он пошел влево, по направлению к Риальто, но потом повернул направо, и внезапно опять налево, и вскоре обнаружил, что спускается с моста на площадь Санта-Мария-Формоза. Прямо перед ним возвышался с незапамятных времен пустующий дворец Приули — главный предмет отвратительной тяжбы, разгоревшейся вокруг завещания. Пока наследники и псевдонаследники боролись за обладание им, дворец целеустремленно ветшал, не озабочиваясь никакими правами, притязаниями и законами. Длинные потеки ржавчины струились по каменным стенам от железных решеток, пытавшихся защитить его от незаконных вторжений, а крыша проваливалась и проседала, являя тут и там трещины, позволяя любопытному солнцу заглядывать на чердак, закрытый много лет. Брунетти-мечтатель часто думал, что дворец Приули был бы идеальным местом для заточения сумасшедшей тетушки, непокорной жены или несговорчивой наследницы, и в то же время, как трезвый и практичный венецианец, он видел в нем великолепное пустующее помещение и разглядывал окна, разделяя пространство за ними на квартиры, офисы и студии.

Лавка Мурино, как он смутно помнил, находилась на северной стороне площади, между пиццерией и магазином масок. Пиццерия была закрыта в межсезонье, ожидая возвращения туристов, но и магазин масок, и антикварная лавка были открыты, их огни ярко горели сквозь февральский дождь.

Брунетти открыл дверь в лавку. Где-то в глубине за парой узорчатых бархатных занавесок, висевших у дверей во внутренние комнаты, прозвенел колокольчик. Торговый зал был наполнен приглушенным блеском богатства, богатства векового и прочного. Вниманию покупателей предлагалось всего несколько предметов, но каких!. У задней стены стоял ореховый сервант с пятью выдвижными ящиками слева, отполированный до сверкания веками заботливого ухода. Вплотную к нему был придвинут длинный дубовый обеденный стол, вокруг которого, возможно, собиралась когда-то набожная семья. Он тоже был начищен до сияния, но никто даже не пытался замаскировать или удалить имевшиеся на нем зазубрины и пятна. У его ножек припали к земле два мраморных льва с некогда угрожающими оскалами. Но их зубы стерлись от времени, черты смягчились, так что теперь они встречали врагов скорее зевком, чем рыком.

— C'è qualcuno?[29] — позвал Брунетти.

Он глянул вниз и заметил, что его сложенный зонтик уже оставил обширную лужу на паркете магазина. Синьор Мурино должен был быть оптимистом, да еще и не венецианцем, чтобы в такой низкой части города покрыть пол паркетом, потому что первое же серьезное наводнение наверняка покоробит дерево и смоет клей и лак, когда начнется отлив.

— Buongiorno! — позвал он снова, делая несколько шагов к двери и оставляя след из дождевых капель на полу.

Из-за гардины появилась рука и отодвинула ее. Человек, ступивший в комнату, оказался именно тем, кого ему показали — он забыл, кто — как торговца антиквариатом с Санта-Мария-Формоза. Мурино был коротышкой, как многие южане, и его черные блестящие волосы ореолом крупных колечек ниспадали до ворота. Он был смуглый, с гладкой кожей, с мелкими правильными чертами. Нарушали эту гармонию средиземноморской красоты светлые глаза цвета зеленого опала. Хотя они взирали на мир из-за круглых золотых очков и были затенены ресницами столь же длинными, сколь и черными, ясность их сразу же привлекала к себе внимание. Французы, по сведениям Брунетти, много веков назад завоевывали Неаполь, но их вкладом в местную генетику были рыжие волосы, иногда встречающиеся в городе, а не такие прозрачные нордические глаза.

— Синьор Мурино? — спросил он, протягивая руку.

— Да, — ответил торговец антиквариатом, принимая руку Брунетти и крепко отвечая на пожатие.

— Я Гвидо Брунетти, комиссар полиции. Я бы хотел перемолвиться с вами несколькими словами.

На лице Мурино сохранялось выражение вежливого любопытства.

— Я хотел бы задать вам несколько вопросов о вашем партнере. Или мне следовало сказать: покойном партнере?

Брунетти смотрел, как Мурино переваривает эту информацию и решает, каков должен быть ответ. Все это заняло несколько секунд, но Брунетти наблюдал за такими внутренними процессами десятилетиями и научился в них разбираться. У людей, которым он представлялся, обычно имелся целый набор подходящих к случаю реакций, и его работа, в частности, заключалась в том, чтобы наблюдать, как они перебирают их в уме, ища наиболее правильную. Удивление? Страх? Непонимание? Любопытство? Он смотрел, как Мурино прикидывает, как он рассматривает и отвергает разные варианты. Очевидно, он остановился на последнем.

— Да? И что бы вы хотели узнать, комиссар? — Его улыбка была вежливой, тон дружеским. Он опустил глаза и увидел зонтик Брунетти. — О, позвольте, я заберу его, — сказал он, стараясь казаться более озабоченным неудобствами Брунетти, чем любыми повреждениями, которые капающая вода могла бы нанести его полу. Он сунул зонтик в расписанную цветами фарфоровую подставку для зонтиков, стоявшую у двери, и обернулся к Брунетти. — Могу ли я взять ваше пальто?

Брунетти понял, что Мурино старается задать тон их разговору, и тон, к которому он стремится, — дружеский и мягкий, словесная демонстрация его невинности.

— Спасибо, не беспокойтесь, — ответил Брунетти, задавая свой собственный тон. — Не могли бы вы мне рассказать, как долго он был вашим партнером по бизнесу?

Мурино не подал виду, что заметил эту борьбу за лидерство.

— Пять лет, — ответил он, — с тех пор, как я открыл эту лавку.

— А как насчет вашего магазина в Милане? Это партнерство распространялось на него?

— О нет. Это разные предприятия. Он был партнером только в этом магазине.

— А как вышло, что он стал партнером?

— Да вы знаете, как это выходит. Земля слухами полнится.

— Нет, боюсь, что не знаю, синьор Мурино. Как он стал вашим партнером?

Улыбка Мурино не утратила непринужденности, он не желал замечать грубость Брунетти.

— Когда у меня появилась возможность арендовать это место, я связался с несколькими своими друзьями здесь, в городе, и попытался занять у них денег. Большая часть моего капитала была помещена в миланскую лавку, а рынок антиквариата был в то время на спаде.

— И вы все же хотели открыть второй магазин?

Улыбка Мурино была ангельской.

— Я надеялся на будущее. Люди могут перестать покупать временно, но это всегда кончается, красивые вещи всегда будут покупать.

Если бы Мурино был женщиной, Брунетти сказал бы, что он напрашивается на комплимент, подбивает Брунетти повосхищаться предметами в лавке, чтобы таким образом разрядить возникшее напряжение.

— Был ли вознагражден ваш оптимизм, синьор Мурино?

— О, не жалуюсь.

— А ваш партнер? Как случилось, что он узнал о вашем желании призанять денег?

— О, слухами земля полнится. Шила в мешке не утаишь. — Очевидно, более пространного объяснения синьор Мурино давать не собирался.

— И вот он явился, с деньгами в руках, прося принять его в долю?

Мурино подошел к свадебному сундуку эпохи Возрождения и вытер след пальца носовым платком. Он нагнулся, чтобы осмотреть поверхность сундука, и еще раз потер пятно, пока оно не пропало. Он сложил носовой платок аккуратным прямоугольником, убрал его в карман пиджака и оперся о край сундука.

— Да, полагаю, можно сказать и так.

— А что он получил в обмен на свои инвестиции?

— Пятьдесят процентов прибыли в течение десяти лет.

— А кто ведет учет?

— У нас есть бухгалтер, который все это делает для нас.

— Кто закупает товар для магазина?

— Я.

— А кто торгует?

— Я. Или моя дочь. Она работает здесь два дня в неделю.

— Значит, вы и ваша дочь знаете, что куплено и почем, и что продано и по какой цене?

— У меня есть квитанции на все приобретения и продажи, Dottore Брунетти, — сказал Мурино почти оскорбленным голосом.

Брунетти на секунду задумался, нужно ли объяснять Мурино, что в Италии у всех на все есть квитанции и что эти бумажки имеют только тот смысл, что позволяют уходить от налогов. Ведь не нужно объяснять, что дождь падает с неба на землю или что деревья цветут весной. Значит, не нужно объяснять, что существуют налоговые махинации, особенно торговцу антиквариатом, тем более неаполитанскому торговцу антиквариатом.

— Да, я уверен, что они у вас есть, синьор Мурино, — сказал Брунетти и сменил тему. — Когда вы его видели в последний раз?

Мурино явно ожидал этого вопроса, поскольку ответ последовал незамедлительно.

— Две недели назад. Мы встречались за выпивкой, и я рассказывал ему, что планирую в конце месяца поехать в Ломбардию за товаром. Я сказал ему, что хочу закрыть лавку на неделю, и спросил, не будет ли он возражать.

— А он что?

— Совершенно не возражал.

— А что ваша дочь?

— Она занята, готовится к экзаменам. Она учится на юриста. А ведь бывают дни, когда никто не заходит в лавку. Так что я подумал, что сейчас самое подходящее время, чтобы закрыться ненадолго. Надо еще выполнить кое-какие работы.

— Какого рода?

— У нас есть задняя дверь, выходящая на канал, и она слетела с петель. Так что если мы хотим ею пользоваться, надо менять всю раму, — сказал он, указывая в сторону бархатных занавесок. — Хотите посмотреть?

— Нет, спасибо, — ответил Брунетти. — Синьор Мурино, вам никогда не приходило в голову, что у вашего партнера мог возникать очевидный конфликт интересов?

Мурино улыбнулся с любопытством.

— Боюсь, я не понимаю.

— Тогда я попробую объяснить. Его официальный пост мог помогать ему, скажем так, действовать в ваших обоюдных личных интересах.

— Я должен извиниться, но я по-прежнему не понимаю, что вы имеете в виду. — Улыбка Мурино была бы к лицу любому ангелу.

Брунетти пояснил:

— Например, вызывая вас в качестве консультанта или узнавая, что какие-то предметы или коллекции выставляются на продажу. Или рекомендуя эту лавку людям, ищущим что-то определенное.

— Нет, мне это не приходило в голову.

— А вашему партнеру?

Мурино извлек свой носовой платок, наклонился и стал оттирать очередное пятно. Когда он был удовлетворен чистотой поверхности, то сказал:

— Я был его партнером по бизнесу, комиссар, а не исповедником. Боюсь, на этот вопрос мог ответить только он.

— Но это, увы, невозможно.

Мурино грустно покачал головой:

— Да, это невозможно.

— Что теперь будет с его долей?

Лицо Мурино выражало лишь изумленную невинность.

— О, я продолжу делить прибыли с его вдовой.

— А вы с дочерью будете по-прежнему покупать и продавать?

Мурино задержался с ответом, но когда ответ прозвучал, он был не более чем признанием очевидного.

— Да, конечно.

— Конечно, — повторил Брунетти, хотя совсем с другой интонацией и с другим значением.

На лице Мурино внезапно появилось гневное выражение, но прежде чем он заговорил, Брунетти сказал:

— Спасибо, что уделили мне время, синьор Мурино. Надеюсь, ваше путешествие по Ломбардии будет успешным.

Мурино оттолкнулся от сундука и пошел к двери, чтобы вернуть Брунетти зонтик. Он взял его за еще сырую ткань и протянул комиссару ручкой вперед. Потом открыл дверь и вежливо придержал ее для Брунетти, потом тихо закрыл ее за ним. Брунетти стоял под дождем и пытался открыть зонтик. Когда это удалось, внезапный порыв ветра попытался вырвать его у комиссара из рук, но он усилил хватку и повернул к дому. За все время беседы ни один из них не произнес фамилию «Семенцато».

Глава 16

Проходя по залитой дождем площади, Брунетти размышлял над тем, как мог Семенцато доверить такому человеку вести учет всех покупок и продаж. Брунетти, конечно, приходилось встречаться и не с такими странностями, и он не забывал, что знал Семенцато, так сказать, в ретроспективе, то есть не слишком хорошо. И все же, неужели он был настолько туп, что верил на слово антиквару, самой скользкой из тварей? Тут внутренний голос, который ему не удалось подавить, добавил: «И неаполитанцу впридачу». Ни один дурак не купится на их сказки, точно. Но если главная прибыль шла от ворованных или поддельных вещей, тогда выручка от законной торговли не имела значения. В таком случае Семенцато не требовал бы ни письменных, ни устных отчетов о том, по какой цене куплен и по какой продан тот или иной шкаф или стол. Задумавшись о прибылях, потерях, стоимости, то понял, что не имеет никакого представления о рыночной цене предметов, которые, по словам Бретт, пропали. Он даже не знал, что это были за вещи. Ладно, подождет до завтра.

Из-за все усиливающегося дождя и угрозы наводнения улицы были странно пустынными, несмотря на то, что как раз было время, когда большинство венецианцев должно спешить домой с работы или выскакивать из дому, чтобы купить чего-нибудь в последнюю минуту перед закрытием магазинов. Брунетти шел по узким улочкам, радуясь, что ему не нужно то и дело отклонять свой зонтик, пропуская людей ростом пониже с их зонтами. Даже широкий горб моста Риальто был до странности пуст. Многие ларьки пустовали, ящики с фруктами и овощами убрали заранее, хозяева сбежали от промозглого холода и непрерывного ливня.

Он с силой захлопнул за собой дверь парадного: в сырую погоду замок начинало заедать, и тяжеленную дверь можно было закрыть или открыть только с большим усилием. Он несколько раз встряхнул зонтик, потом сложил и сунул под мышку. Правой рукой он взялся за перила и начал долгий подъем до квартиры. На первом этаже синьора Буссола, глухая вдова адвоката, смотрела telegiornale, что означало, что всему этажу придется слушать новости. Она конечно же смотрела новости первого канала: эти радикальные леваки и коммунистическое отродье со второго канала не для нее. На втором этаже у Росси было тихо; это значило, что ссора закончена и они в задней части дома, в спальне. На третьем царило молчание. Молодая чета въехала туда два года назад, купив весь этаж, но Брунетти мог пересчитать по пальцам одной руки, сколько раз он встречал кого-нибудь из них на лестнице. Про мужа говорили, что он работает для города, хотя никто не знал точно, что он делает. Жена каждое утро уходила и возвращалась в пять тридцать пополудни, но никто не знал, куда она ходит и чем занимается, факт, который Брунетти считал сверхъестественным. На четвертом этаже были только запахи. Амабиле редко выходили, но на лестничной площадке вечно витали восхитительные искушающие ароматы еды. Сегодня, кажется, они ели capriolo[30] с артишоками, хотя, может, и жареные баклажаны.

А дальше была его собственная дверь, сулящая покой. Каковой продолжался ровно до того, как он открыл дверь и вошел. Из глубины квартиры он услышал всхлипывания Кьяры. И это его маленький спартанец, детеныш, который почти никогда не плакал, озорница, которая не роняла ни слезинки, когда ее наказывали, лишая самого желанного, ребенок, который однажды сломал запястье и сидел без слез, хотя и бледный, пока его гипсовали. И она не только плачет, а рыдает.

Он быстро прошел по прихожей в ее комнату. Паола сидела на кровати, обнимая и укачивая Кьяру.

— Ну детка, по-моему, мы ничего не можем сделать. Я приложу лед, но придется ждать, пока перестанет болеть.

— Но мама, он болит. Очень болит. Неужели ты не можешь сделать, чтобы перестало?

— Могу дать тебе еще аспирина, Кьяра. Вдруг это поможет.

Кьяра сглотнула слезы и повторила незнакомым тонким голосом:

— Мама, пожалуйста, сделай что-нибудь.

— Что тут, Паола? — спросил он, стараясь говорить очень спокойно и ровно.

— Ой, Гвидо, — сказала Паола, обращаясь к нему, но продолжая крепко держать Кьяру. — Кьяра уронила стол на палец ноги.

— Какой стол? — спросил он, вместо того чтобы спросить — на какой палец.

— Который в кухне.

Это был тот, с древоточцем. Что они наделали, пытались его сами двигать? Но зачем это делать в дождь? Они не могли его вытащить на балкон, он был слишком тяжел для них.

— Что случилось?

— Она мне не поверила, что там так много дырок, и наклонила его, чтобы поглядеть, а он выскользнул у нее из рук и приземлился на палец.

— Дай-ка посмотреть, — сказал он, и, пока говорил, увидел, что ее правая нога лежит поверх покрывала, завернутая в банное полотенце, которое удерживает полиэтиленовый пакет со льдом на больном пальце, чтобы не дать ему распухнуть.

Все оказалось, как он думал, а палец даже еще хуже. Это был большой палец на правой ноге, распухший, с красным ногтем, обещающим со временем посинеть.

— Не сломала? — спросил он.

— Нет, папа, я могу его согнуть, и мне не больно. Но он дергает и дергает, — сказала Кьяра. Она прекратила всхлипывать, но по ее лицу он видел, что боль все равно сильная. — Папа, пожалуйста, сделай что-нибудь.

— Папа ничего не может сделать, Кьяра, — сказала Паола, сдвигая ногу слегка вбок и кладя на нее пакет со льдом.

— Когда это случилось? — спросил он.

— Днем, сразу как ты ушел, — ответила Паола.

— И что, она вот так весь день?

— Нет, папа, — сказала Кьяра, защищаясь от обвинения в том, что целый день провела в слезах. — Он болел сначала, а потом было ничего, но теперь он очень сильно болит. — Она уже не спрашивала, может ли он что-нибудь сделать; Кьяра была не из тех, кто повторяет просьбы.

Он вспомнил кое-что из того, что узнал много лет назад, когда проходил военную службу и один парень из его подразделения уронил на палец крышку люка. Каким-то образом он не получил перелома, крышка задела самый кончик пальца, но тот стал как у Кьяры, красным и раздутым.

— Есть один способ… — начал он.

Паола и Кьяра подняли головы, чтобы поглядеть на него.

— Какой? — спросили они хором.

— Мерзкий, — сказал он, — но поможет.

— Что надо сделать, папа? — спросила Кьяра, и ее губы начали снова дрожать от боли.

— Надо проткнуть ноготь иголкой и выпустить кровь.

— Нет! — вскрикнула Паола, вцепляясь в Кьярино плечо.

— Это сработает, папа?

— Я видел однажды, как сработало, но это было много лет назад. Я никогда такого не делал, но смотрел, как делает врач.

— Ты думаешь, что сможешь сделать так же, папа?

Он снял пальто и положил его на кровать.

— Думаю, что да, мой ангел. Хочешь, я попробую?

— А от этого перестанет болеть?

— Думаю, да.

— Давай, папа.

Он поглядел поверх нее на Паолу, спрашивая ее мнение. Она нагнулась и поцеловала Кьярину макушку, еще крепче обняла ее, потом кивнула Брунетти и попыталась улыбнуться.

Он вышел в холл и взял свечу из третьего ящика справа от кухонной раковины, укрепил ее в керамическом подсвечнике, схватил коробок спичек и пошел обратно в спальню. Он поставил свечу на стол Кьяры, зажег ее и опять вышел в холл, а оттуда в Паолин кабинет. Из верхнего ящика он достал скрепку для бумаг и разогнул ее, пока шел обратно в Кьярину комнату. Он сказал «иголка», но потом вспомнил, что врач использовал скрепку, говоря, что иголка слишком тонкая, чтобы быстро прожечь ноготь.

Вернувшись в комнату Кьяры, он взял свечу и поставил в ногах кровати, за спиной у Паолы.

— Ты лучше не смотри, мой ангел, — сказал он Кьяре.

Чтобы быть в этом уверенным, он сел на край кровати, рядом с Паолой, спина к спине, и размотал ногу Кьяры.

Когда он притронулся к ноге, она инстинктивно ее отдернула, сказала: «Извини» матери в плечо и вернула ступню на место. Он взял ее левой рукой и убрал пакет со льдом. Ему надо было сесть иначе, но чтобы при этом не капал воск, и он пересел лицом к ним обеим. Он взял Кьярину пятку и зажал ее коленями, крепко удерживая.

— Все нормально, детка. Это займет секунду, — сказал он, взяв свечу в одну руку и держа конец скрепки другой.

Когда жар достиг его пальцев, он уронил скрепку и разлил воск по покрывалу. Жена и дочь дернулись от его внезапного движения.

— Минуточку, минуточку, — сказал он и опять пошел на кухню, еле слышно ругаясь.

Он взял из нижнего ящика щипчики и вернулся в спальню. Когда свечка опять была зажжена и все расположились, как раньше, Брунетти зажал один конец скрепки щипцами, а другой сунул в пламя. Он подождал, когда он раскалится докрасна, и потом, так быстро, чтобы не было времени думать, упер раскаленный конец в центр ногтя на пострадавшем пальце. Он держал скрепку, ноготь дымился, он вцепился в Кьярину лодыжку левой рукой, чтобы она не отдернула ногу.

Внезапно сопротивление под скрепкой пропало, и по его руке потекла темная кровь. Он вынул скрепку и, действуя скорее инстинктивно, чем по памяти, надавил на палец, выпуская кровь через дырку в ногте.

Все это время Кьяра вжималась в Паолу, а та старательно отводила взгляд. Но когда Брунетти поднял глаза, то увидел, что Кьяра смотрит поверх материнского плеча на него и на свою ногу.

— Все? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Что ты чувствуешь?

— Уже лучше, папа. Уже совсем не давит и больше не дергает. — Она осмотрела инструменты: свечу, щипцы, скрепку. — И это все, что было нужно? — спросила она с подлинным любопытством, забыв про слезы.

— Все, — сказал он, пожимая ей лодыжку.

— Как ты думаешь, я смогу так сделать? — спросила она.

— Ты имеешь в виду — себе или кому-то другому?

— И то и то.

— Наверняка.

Паола, чья дочь, кажется, забыла о ней под впечатлением нового научного открытия, выпустила из рук более не страдающее чадо и забрала с кровати пакет со льдом и полотенце. Она встала, посмотрела на мужа и ребенка, будто изучая инопланетную форму жизни, и удалилась через прихожую в сторону кухни.

Глава 17

На следующее утро нога Кьяры уже настолько успокоилась, что она смогла отправиться в школу, хотя надела три пары шерстяных носков и высокие резиновые сапоги, не только из-за продолжающегося дождя и угрозы наводнения, но и потому, что сапоги были достаточно широкие и большие, чтобы там вольготно разместился ее заживающий палец. К тому времени, как Брунетти оделся и собрался на работу, она уже ушла, но на своем месте за кухонным столом он нашел большой лист бумаги с нарисованным огромным красным сердцем, а под ним ровными печатными буквами было написано: «Grazie, Papa».[31] Он аккуратно сложил лист и засунул в бумажник.

Он не стал предупреждать Флавию и Бретт по телефону — он был уверен, что они обе дома — о своем приходе, но было уже почти десять, когда он позвонил в колокольчик, считая, что вполне прилично прийти поговорить об убийстве в такой час.

Он ответил голосу из домофона, кто он такой, и открыл тяжелую дверь, когда сверху отперли замок. Он сунул зонтик в угол у входа, встряхнулся по-собачьи и начал подъем по ступенькам.

Сегодня у открытой двери стояла Бретт, она же впустила его в квартиру. Она улыбнулась, увидев его, и ее белые зубы сверкнули.

— Где же синьора Петрелли? — спросил он, пока его вели в гостиную.

— Флавия редко выходит раньше одиннадцати. А до десяти она вообще не человек.

Бретт шла впереди него по гостиной, и он заметил, что она как-то легче ходит и вроде бы меньше думает о том, как бы не причинить боль своему телу каким-нибудь непроизвольным жестом или движением.

Она усадила его и заняла свое место на диване. Серый свет падал на нее сзади, и ее лицо было затенено. Когда они уселись, Брунетти вытянул из кармана листок, на котором вчера делал записи, хотя ему было достаточно ясно, что нужно узнать.

— Я бы хотел, чтобы вы рассказали мне о предметах, которые вы нашли в Китае, тех, которые вы считаете фальшивыми, — начал он без предисловий.

— Что вы хотите узнать?

— Все.

— Это очень много.

— Я хочу знать о тех вещах, которые вы считаете похищенными. И потом, мне надо знать, как это могло произойти.

Она незамедлительно стала отвечать.

— Сейчас я точно знаю, что там четыре фальшивки, одна ваза — подлинная. — Тут ее выражение изменилось, и она смущенно посмотрела на него. — Но я не представляю, как это можно было сделать.

Теперь не понял он.

— Но мне вчера говорили, что у вас целая глава в книге посвящена этому.

— А, — сказала она с заметным облегчением, — вот вы о чем: как их сделали. Я думала, вы о том, как их украли. На этот счет у меня нет мыслей, но могу рассказать, как производятся подделки.

Брунетти не хотел поднимать вопрос об участии Мацуко, по крайней мере сейчас, и поэтому просто спросил:

— Как?

— Это довольно простой процесс. — Ее голос изменился, обретя профессиональную уверенность. — Вы что-нибудь знаете о гончарном деле или керамике?

— Почти ничего, — признался он.

— Похищенные вазы были сделаны во втором столетии до нашей эры, — начала она объяснять, но он перебил ее:

— Больше двух тысяч лет назад?

— Да. У китайцев была очень красивая керамика, даже тогда, и очень сложные способы ее изготовления. Но украденные вещи были простыми, во всяком случае, для того времени. Они неглазурованные, ручной росписи, и обычно на них нарисованы животные. Основные цвета: красный и белый, часто по черному фону. — Она вскочила с дивана и подошла к книжному шкафу, где простояла несколько минут, обдумывая что-то, переводя взгляд с одного корешка на другой. Наконец она взяла книгу с полки прямо перед собой и принесла ее Брунетти. Она заглянула в указатель, потом открыла ее и перелистывала страницы, пока не нашла нужную. Открытую книгу она передала Брунетти.

Он увидел фото сосуда в форме тыквы, приземистого, с крышкой. О размерах его судить было трудно. Рисунок на нем располагался как бы тремя поясами: первый — горлышко и крышка, потом широкое поле в середине и третья полоса — по самому низу. На центральном поле, на самом выпуклом месте, красовался стилизованный белый зверь с открытой пастью — то ли волк, то ли лисица, то ли даже собака, — стоящий на широко расставленных задних лапах, раскинув в стороны передние. Ощущение движения, создававшееся линиями его конечностей, подчеркивалось геометрическим узором из загогулек и завитушек, шедшим, вероятно, по всему кругу. Край сосуда был заметно выщерблен, но главный рисунок был невредим и просто великолепен. В описании говорилось только, что это династия Хань, что для Брунетти ничего не значило.

— Это что-то вроде того, что вы нашли в Сиане? — спросил он.

— Это из Западного Китая, да, но не из Сианя. Редкая вещь; сомневаюсь, что мы найдем нечто подобное.

— Почему?

— Потому что прошло две тысячи лет. — Она явно была уверена, что этого достаточно для объяснения.

— Расскажите мне, как вы бы ее скопировали, — сказал он, глядя на фото.

— Сначала находите гончара-специалиста, у которого было время и возможность изучать находки, пристально их рассматривать, работать с ними, может быть, участника раскопок или сотрудника выставки, который их расставлял. Это позволило бы ему разглядеть мельчайшие детали, а также получить точное представление о толщине разных частей. Потом нужен очень хороший рисовальщик, который может скопировать стиль, уловить настроение такой вазы, а потом воспроизвести так похоже, чтобы казалось, что это тот же самый предмет.

— Насколько сложно все это сделать?

— Очень сложно. Но есть люди — и мужчины и женщины, — которые очень в этом поднаторели.

Брунетти поместил указующий перст прямо над центральной фигурой.

— Эта ваза повидала виды, сразу скажешь, что она очень древняя. Как они это воспроизводят?

— О, это относительно несложно. Они закапывают вазу в землю. Некоторые используют выгребные ямы и закапывают туда. — Видя невольное отвращение Брунетти, она пояснила: — Краску разъедает, она быстрее линяет. Потом они еще откалывают маленькие кусочки, обычно с краев или со дна. — Для наглядности она показала на маленький скол на краю сосуда на фото, как раз под крышкой, и у дна, где тот касался земли.

— Это трудно? — спросил Брунетти.

— Нет, сделать предмет, который обманет дилетанта, несложно. Гораздо труднее сотворить нечто, способное ввести в заблуждение специалиста.

— Вроде вас? — спросил Брунетти.

— Да, — сказала она без ложной скромности.

— А как вы узнаете? — спросил он, потом дополнил вопрос. — По каким признакам вы отличаете подлинное от подделки?

Прежде чем ответить, она пролистала несколько страниц книги, то и дело останавливаясь, чтобы поглядеть на фото. Наконец она захлопнула ее и глянула на него.

— По краске, соответствует ли цвет предположительному периоду изготовления. И по линиям, чувствуется ли неуверенность при их проведении. Это подсказывает, что художник пытался что-то скопировать и вынужден был думать об этом, задерживаясь, чтобы правильно их воспроизвести. У художников того времени не было стандартов; они просто рисовали что хотели, поэтому линии у них всегда четкие и непрерывные. Если им не нравилось, они скорее разбили бы горшок.

Он немедленно прицепился к слову.

— Горшок или ваза?

Она рассмеялась в ответ на его вопрос.

— Теперь, две тысячи лет спустя, это вазы, но я думаю, что для людей, которые их делали и пользовались ими, это были всего лишь горшки.

— А для чего их использовали? — спросил Брунетти. — Изначально.

Она пожала плечами.

— Для чего люди вообще используют горшки: хранят рис, носят воду, держат зерно. У этого, со зверем, есть крышка, значит, то, что они там держали, надо было защитить, скажем, от мышей. Предположительно рис или пшеницу.

— Насколько они ценны? — спросил Брунетти.

Она села на диван и положила ногу на ногу.

— Не знаю, как на это ответить.

— Почему?

— Потому что нужно, чтобы был рынок, тогда будет и цена.

— И что?

— А для этих вещей нет рынка.

— Почему нет?

— Потому что их так мало. Тот, что в книге, он в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке. Еще, может быть, три или четыре в других музеях в разных частях света. — Она прикрыла глаза на секунду, и Брунетти представил, как она перебирает списки и каталоги. Когда она открыла глаза, то сказала: — Я могу назвать три: два на Тайване и один в частной коллекции.

— И все? — спросил Брунетти.

Она покачала головой.

— Все. — Но потом добавила: — По крайней мере, на выставках и в коллекциях, о которых что-то известно.

— А в частных коллекциях? — спросил он.

— Теоретически возможно. Но кто-нибудь из нас скорее всего прослышал бы об этом, и в литературе нет никаких упоминаний об иных находках. Так что я думаю, что довольно спокойно можно считать, что других нет.

— Сколько может стоить один из музейных экспонатов? — спросил он, потом объяснил, когда увидел, что она закачала головой: — Знаю, знаю, я понял из сказанного вами, что точную цену установить нельзя, но можете ли вы предположить, какова примерно могла бы быть цена?

Ей пришлось подумать над ответом. Поразмыслив, она сказала:

— Цена будет такая, какую назовет продавец или какую захочет заплатить покупатель. Рыночная цена в долларах — сто тысяч? Двести? Еще больше? Но цен на самом деле нет, потому что слишком мало вещей такого качества. Это целиком зависело бы от того, насколько покупатель захочет купить предмет, и от того, сколько у него денег.

Брунетти перевел эти цены в миллионы лир: двести миллионов, триста? Прежде чем он завершил свои размышления, она продолжила.

— Но это лишь для гончарных изделий, для ваз. Насколько я знаю, ни одна из фигур солдат не пропадала, но если бы это случилось, то тут уж действительно никакой цены не назовешь.

— Но ведь владелец смог бы их выставлять, не так ли? — спросил Брунетти.

Она улыбнулась.

— Боюсь, что есть люди, которые не стремятся ничего показывать публике. Они просто хотят владеть. Не знаю, движет ими любовь к красоте или собственнический инстинкт, но поверьте мне, есть люди, которые просто хотят, чтобы вещь находилась у них в коллекции, даже если ее никто не увидит. Кроме них самих, конечно. — Она заметила скептицизм в его взгляде и добавила: — Помните того японского миллиардера, который желал быть похороненным со своим Ван-Гогом?

Брунетти вспомнил, что читал что-то об этом в прошлом году. Писали, что человек купил картину на аукционе, а потом написал в своем завещании, что хочет быть похоронен с картиной, или, если посмотреть на это с другой стороны, картина должна быть похоронена с ним. Он припомнил, какая буря разразилась тогда в мире искусства.

— Но ведь в конце концов он отказался от этой идеи, не так ли?

— Да, так писали, — согласилась она. — Я никогда не верила в эту историю, но упомянула про него, чтобы дать вам понять, какие чувства могут некоторые люди испытывать к своей собственности, как могут верить, что право владения, а не красота — абсолютное мерило или главная цель коллекционирования. — Она тряхнула головой. — Боюсь, что не слишком хорошо объясняю, но, как я уже говорила, для меня это все не имеет смысла.

Брунетти осознал, что у него до сих пор нет удовлетворительного ответа на заданный вопрос.

— Но я так и не понимаю, откуда вы знаете, что вот это оригинал, а вот это копия. — Прежде чем она ответила, он добавил: — Мой приятель рассказывал мне о шестом чувстве, которое развивается, и тогда просто видишь, что вещь выглядит правильно или неправильно. Но это все слишком субъективно. Я вот что имею в виду: если два эксперта расходятся в оценке, один говорит, что вещь подлинная, а другой — что нет, как разрешить противоречие? Позвать третьего спеца и устроить голосование? — Он улыбнулся, чтобы показать, что шутит, но не мог придумать другого выхода из этого положения.

Ее ответная улыбка показала, что она поняла шутку.

— Нет, мы позвали бы экспертов. Есть набор тестов, которые можно провести, чтобы установить возраст предмета. — И несколько иным тоном спросила: — Вы уверены, что хотите все это слушать?

— Да, хочу.

— Я постараюсь объяснять не слишком заумно, — сказала она, подтягивая под себя ноги. — Есть множество способов тестирования картин: анализ химического состава красок, чтобы посмотреть, соответствуют ли они заявленному времени написания картины, рентген — чтобы заглянуть, что находится под поверхностным слоем краски на картине, и даже радиоуглеродный анализ.

Он кивнул, чтобы показать, что все это ему известно, и сказал:

— Но мы-то говорим не о картинах.

— Да. Китайцы никогда не писали маслом, по крайней мере в те периоды, которые охватывала выставка. Большинство изделий были керамические либо из металла. Я никогда не интересовалась металлическими предметами, но при этом знаю, что научная методика к ним практически неприменима. Для них нужен глаз.

— А для керамики не нужен?

— Конечно, нужен, но, к счастью, техника проверки на подлинность здесь разработана не хуже, чем для картин. — Она помолчала и снова переспросила: — Хотите узнать технологию?

— Да, хочу, — сказал он и, чувствуя себя студентом, стал искать ручку.

— Главный метод, который мы используем — и самый надежный, — называется термолюминесценция. Все, что надо сделать, это взять около тридцати миллиграммов керамики с любого предмета, который мы захотим проверить. — Она предвосхитила его вопрос, объяснив: — Это просто. Мы делаем соскреб с днища тарелки, вазы или с постамента статуи. Нам нужны буквально крупицы. Потом фотоумножитель скажет нам с точностью до десяти-пятнадцати процентов возраст материала.

— Как это работает? — спросил Брунетти. — Я имею в виду, по какому принципу?

— Когда глину обжигают, вернее, если ее обжигают при температуре около трехсот градусов, то все электроны в ней — не могу подобрать лучшего слова — убиваются. Жар разрушает электрические заряды. Потом, с этого момента, они начинают набирать новые заряды. Вот это и измеряет фотоумножитель, сколько энергии вобрал материал. Чем он старше, тем ярче светится.

— А какова точность?

— Как я сказала, до пятнадцати процентов. Это значит, что если вещи предположительно две тысячи лет, то при определении ее возраста, вернее времени ее последнего обжига, отклонение может быть лет в триста.

— А вы тестировали те предметы, пока были в Китае?

Она покачала головой.

— Нет, в Сиане нет такого оборудования.

— Так как вы можете быть уверены?

Она ответила ему с улыбкой:

— Глаз — алмаз. Я посмотрела на них и поняла, что они фальшивые.

— Но для пущей уверенности? Вы больше никого не спрашивали?

— Я же рассказывала вам. Я написала Семенцато. А когда не получила ответа, вернулась сюда. — Она предвосхитила его вопрос. — Да, я привезла с собой образцы, с трех предметов, которые сочла самыми подозрительными, и с двух других, которые вызвали у меня сомнения.

— А Семенцато знал, что у вас есть эти образцы?

— Нет. Я ничего ему о них не говорила.

— Где они?

— Я проехала сюда через Калифорнию и оставила набор проб своему другу, работающему в Гетти. У них есть оборудование, так что я попросила исследовать их для меня.

— И он исследовал?

— Да.

— И?

— Я звонила ему, когда вернулась из больницы. Все три предмета, которые я сочла фальшивками, были изготовлены несколько лет назад.

— А два других?

— Один оказался подлинным. Второй — подделка.

— Одной проверки достаточно? — спросил Брунетти.

— Да.

Если это и не достаточное доказательство, понял Брунетти, то произошедшее с ней и с Семенцато — достаточное.

Через секунду Бретт осведомилась:

— И что дальше?

— Попробуем найти, кто убил Семенцато, и кто те двое, что приходили сюда.

Ее взгляд был бесстрастным и очень скептическим.

Наконец она спросила:

— И много ли шансов на это?

Он вытащил из внутреннего кармана полицейские снимки Сальваторе Ла Капра и передал их Бретт.

— Это не один из них?

Она взяла фотографии и с минуту рассматривала.

— Нет, — просто сказала Бретт и вернула их Брунетти. — Это сицилийцы, — прибавила она. — Они уже, наверное, дома, им заплатили, и они счастливы с женами и детьми. Их поездка была успешной; они сделали все, за чем их посылали, запугали меня и убили Семенцато.

— В этом же нет смысла, не так ли? — спросил Брунетти.

— В чем нет смысла?

— Я говорил с людьми, которые знали его и о нем, и похоже, что Семенцато был замешан в некоторых делах, в которые директору музея совершенно не следовало впутываться.

— Вроде чего?

— Он был теневым партнером в антикварном бизнесе. Из другого источника мне известно, что он торговал своим профессиональным мнением.

Бретт определенно не нужно было объяснять, что значит последнее.

— Почему это важно?

— Если бы они собирались убить его, они бы сделали это сразу, а потом велели бы вам тихо сидеть, а то и с вами то же будет. Но они этого не сделали, они пришли сначала к вам. И если бы это сработало, Семенцато так и не был бы поставлен в известность, по крайней мере официально, о подмене.

— Вы все еще считаете, что он в этом участвовал, — сказала Бретт. Когда Брунетти кивнул в знак согласия, она добавила: — Я думаю, что это вольное допущение.

— А иначе нет никакого смысла, — объяснил Брунетти. — Откуда бы они узнали, что надо прийти к вам, что предполагается встреча?

— А если бы я все равно встретилась с ним, даже после того, как они меня отдубасили?

Брунетти удивился ее недогадливости, но сказать ей — язык не поворачивался. Он не ответил.

— Ну? — настаивала она.

— Если Семенцато был в этом замешан, то легко предположить, что случилось бы, если бы вы с ним пообщались, — сказал Брунетти, все еще не решаясь произнести страшные слова вслух.

— Я все равно не понимаю.

— Они бы убили вас, а не его, — наконец выговорил он.

Он наблюдал за Бретт и по глазам увидел, что ее первая реакция: шок и неверие. Через секунду до нее дошло, и ее лицо окаменело, губы напряглись и плотно сжались.

К счастью, Флавия выбрала именно этот момент, чтобы войти в гостиную, принеся с собой цветочный запах не то мыла, не то шампуня, не то одной из тех штучек, которыми женщины пользуются, чтобы чудесно пахнуть в неподходящее время суток. Ну почему утром, а не вечером?

Она была одета в простое коричневое шерстяное платье, подпоясанное ярко-оранжевым шарфом, обернутым вокруг талии несколько раз и завязанным сбоку так, что концы свисали ниже колен и разлетались при ходьбе. Она была не накрашена, и, увидев ее без макияжа, Брунетти задумался, чего она, собственно, вообще тратит время на грим.

— Buongiorno, — сказала она, улыбаясь и протягивая ему руку.

Он встал, чтобы приветствовать ее.

Глянув на Бретт, она обратилась к ним обоим:

— Я собираюсь сварить кофе. Кто-нибудь из вас будет? — Потом с улыбкой добавила: — Рановато для шампанского.

Брунетти кивнул, но Бретт покачала головой. Флавия развернулась и исчезла в кухне. Ее прибытие и уход ненадолго отвлекли их от его последней фразы, но теперь у них не было выбора, кроме как вернуться к ней.

— Почему же они его убили? — спросила Бретт.

— Не знаю. Ссора с другими соучастниками? Возможно, разногласия по поводу того, как поступить с вами?

— Вы уверены, что его убили из-за всего этого?

— Я думаю, что нам целесообразнее исходить из такого предположения, — любезно ответил он, не удивленный ее нежеланием принимать эту версию.

Принять ее, значит, признать опасность для себя: поскольку Мацуко и Семенцато мертвы, она одна знает о краже. Ведь существует же вероятность того, что убийца Семенцато понятия не имел о ее подозрениях и привезенных из Китая доказательствах, а следовательно, считал, что его смерть оборвет след. Если подмена когда-нибудь в будущем обнаружится, то вряд ли правительство КНР заинтересуется убийственной жадностью западных капиталистов, оно скорее поищет воров где-нибудь поближе к дому.

— В чьем ведении находились экспонаты, отобранные для выставки, пока произведения были еще в Китае?

— Мы имели дело с человеком из Пекинского музея, Су Линем. Он — один из их ведущих археологов и очень знающий искусствовед.

— Он сопровождал выставки за пределы Китая?

Она помотала головой.

— Нет, ему не позволяло его политическое прошлое.

— Как это?

— Его отец был землевладельцем, так что он считался политически неблагонадежным или, по крайней мере, подозрительным. — Она увидела широко раскрытые от удивления глаза Брунетти и объяснила: — Я знаю, что это звучит нелепо. — Потом, после паузы, добавила: — Это на самом деле нелепо, но для них это в порядке вещей. Во время Культурной революции он десять лет пас свиней и разбрасывал навоз на капустных полях. Но как только революция кончилась, он вернулся в университет и, будучи блестящим студентом, получил работу в Пекине. Но ему не позволяют покидать пределы страны. Выставку вывозили партчиновники, которые рвутся за рубеж, чтобы походить по магазинам.

— И вы.

— Да, и я. — И добавила через секунду тихим голосом: — И Мацуко.

— Так что вы единственная, кто несет ответственность за кражу?

— Конечно, я отвечаю. Ясно, что они не станут обвинять партийцев, участвовавших в поездке, если все можно свалить на представителя Запада.

— Как по-вашему, что случилось?

Она покачала головой.

— Ничего не складывается. Или просто у меня в голове не укладывается.

— О чем речь? — прервала ее Флавия, которая вернулась в комнату с подносом.

Она прошла мимо Брунетти, намереваясь сесть рядом с Бретт на диван, и поставила поднос на стол. На нем были две чашки кофе. Она вручила одну из чашек Брунетти, взяла другую и села на диван.

— Там сахара две ложки. Я подумала, что вы столько кладете.

Игнорируя ее вторжение, Бретт продолжала:

— Должно быть, кто-то сговорился здесь с одним из партийцев.

Хотя Флавия пропустила вопрос, который вызвал это объяснение, она не попыталась скрыть свою реакцию на ответ. Она повернулась и уставилась на Бретт в ледяном молчании, потом сверкнула глазами в сторону Брунетти.

Когда никто не произнес ни слова, Бретт заговорила:

— Ладно. Ладно. Или с Мацуко. Может, и с Мацуко.

Брунетти был уверен, что рано или поздно ей придется убрать это «может».

— Кто? Семенцато? — спросил Брунетти.

— Возможно. В любом случае, кто-то из музея.

Он перебил ее:

— А кто-нибудь из этих, как вы их называете, партийцев говорил по-итальянски?

— Да, двое или трое.

— Двое или трое? — переспросил он. — Сколько же их всего было?

— Шесть, — ответила Бретт. — Партия заботится о своих.

Флавия фыркнула.

— Насколько хорошо они говорили по-итальянски? Вы не помните? — спросил Брунетти.

— Достаточно хорошо. — Она помолчала, но потом заметила: — Нет, недостаточно хорошо для этих целей. Я была единственной, кто мог говорить с итальянцами. Если это они, то они должны были говорить по-английски.

Мацуко, припомнил Брунетти, получила образование в Беркли.

Раздосадованная Флавия рявкнула:

— Бретт, когда ты, наконец, прозреешь и поймешь, что на самом деле случилось? Мне нет дела до вас с этой японской девчонкой, но ты сама посмотри. Ты же играешь со смертью. — Она неожиданно замолчала, потянула из чашки кофе, но, обнаружив, что чашка пуста, резко поставила ее на стол перед собой.

Все долго сидели тихо, пока Брунетти наконец не спросил:

— Когда могла произойти подмена?

— После закрытия выставки, — ответила Бретт дрожащим голосом.

Брунетти перевел взгляд на Флавию. Она молчала и глядела на свои руки, свободно лежащие у нее на коленях.

Бретт глубоко вздохнула и прошептала:

— Ну ладно. Ладно. — Она откинулась на диване и стала смотреть, как дождь стучит по стеклам верхних окон. Наконец она произнесла: — Она была здесь во время сборов. Она должна была проверить каждый экспонат, прежде чем итальянская таможня опечатает упаковку, а потом запечатает ящик, в который сложены коробки.

— Она бы узнала фальшивку? — спросил Брунетти.

Бретт долго не отвечала.

— Да, она бы увидела отличия. — Брунетти подумал, что Бретт собирается что-то добавить к этому, но она этого не сделала. Она созерцала дождь.

— Как долго они должны были заниматься упаковкой?

Бретт прикинула и ответила:

— Четыре дня. Или пять?

— А потом что? Куда отсюда повезли ящики?

— В Рим самолетом «Алиталии», но потом они там застряли больше чем на неделю из-за забастовки в аэропорту. Оттуда их отвезли в Нью-Йорк, и там их задержала американская таможня. Затем их погрузили на самолет китайской авиалинии и доставили в Пекин. Печати на контейнерах проверяли каждый раз, когда их загружали в самолет или выгружали оттуда, и при них всегда была охрана, пока они находились в иностранных аэропортах.

— Сколько прошло времени с тех пор, как они покинули Венецию и оказались в Пекине?

— Больше месяца.

— А когда вы увидели экспонаты?

Она заерзала на диване, прежде чем ответить ему, но глаз не подняла.

— Я вам говорила, этой зимой.

— А где вы были, когда их паковали?

— Я говорила. В Нью-Йорке.

Вмешалась Флавия:

— Со мной. У меня был дебют в «Метрополитен». Премьера была на два дня раньше, чем здесь закрывалась выставка. Я пригласила Бретт поехать со мной, и она поехала.

Бретт наконец оторвалась от дождя и посмотрела на Флавию.

— И я оставила Мацуко присматривать за погрузкой. — Она откинула голову на спинку дивана и уставилась в потолочные окна. — Я уехала в Нью-Йорк на неделю, а осталась на три. Потом я вернулась в Пекин ждать прибытия груза. Когда он не прибыл, я вернулась в Нью-Йорк и провела его через таможню США. Но потом, — продолжила она, — я решила остаться в Нью-Йорке. Я позвонила Мацуко и сказала ей, что задержусь, и она вызвалась поехать в Пекин, чтобы принять коллекцию, когда она вернется в Китай.

— В ее обязанности входила проверка прибывших экспонатов? — спросил Брунетти.

Бретт кивнула.

— Если бы вы были в Китае, — спросил Брунетти, — то вы бы сами распаковывали коллекцию?

— Я только что вам это сказала, — огрызнулась Бретт.

— И вы бы тогда же заметили подмену?

— Конечно.

— Вы видели хоть какой-то из экспонатов до этой зимы?

— Нет. Когда они только прибыли в Китай, то застряли в каком-то бюрократическом аду на шесть месяцев, потом их выставили на показ в одном из помещений таможни, а потом наконец разослали по музеям, из которых их взяли для выставки.

— Тогда-то вы и поняли, что произошла подмена?

— Да, и сразу же написала Семенцато. Примерно три месяца назад. — Ни с того ни с сего она подняла руку и стукнула по ручке дивана. — Ублюдки, — сказала она гортанным от ярости голосом. — Грязные ублюдки.

Флавия, пытаясь ее успокоить, положила руку ей на колено.

— Бретт, тут ничего не поделаешь.

Бретт набросилась на нее:

— Это не твоей карьере пришел конец, Флавия. Люди будут приходить и слушать твое пение, что бы ты ни натворила, но эти перечеркнули последние десять лет моей жизни. — Она замолчала на секунду и добавила потише: — И всю жизнь Мацуко.

Когда Флавия попробовала возразить, Бретт продолжила:

— Все кончено. Если китайцы это обнаружат, они меня никогда больше не впустят. Я несу ответственность за эти произведения. Мацуко привезла с собой из Пекина бумаги, и я их подписала, когда вернулась в Сиань. Я подтвердила, что все было на месте, в том же состоянии, в каком было вывезено из страны. Я должна была быть там, должна была все их проверить, но я отправила ее, потому что была с тобой в Нью-Йорке, слушала твое пение. И это стоило мне карьеры.

Брунетти посмотрел на Флавию, увидел, как вспыхнуло ее лицо при звуках гневного голоса Бретт. Он видел изящную линию ее плеча и руки, повернутых к Бретт, изучал изгиб шеи и линию скул. Возможно, она стоила карьеры.

— Китайцы ничего не узнают, — сказал он.

— Что? — спросили обе.

— Вы сказали своим друзьям, которые провели экспертизу, что это за образцы? — спросил он у Бретт.

— Нет, не сказала. А что?

— Тогда только мы, наверное, и знаем об этом. Конечно, если вы не говорили никому в Китае.

Она помотала головой.

— Нет, я никому не говорила. Только Семенцато.

Тут вмешалась Флавия:

— А я сомневаюсь, что он кому-нибудь сказал, кроме того типа, которому их продал.

— Но я должна рассказать им, — возразила Бретт.

Вместо того чтобы посмотреть на нее, Флавия и Брунетти переглянулись через стол, внезапно поняв, что можно сделать, и только огромным усилием тренированной воли каждый удержался от того, чтобы пробормотать: «Американцы!»

Флавия попыталась ее урезонить.

— Пока китайцы ничего не знают, твоя карьера в безопасности.

Бретт словно ее не слышала.

— Они же не могут выставлять эти вещи. Это подделки.

— Бретт, — спросила Флавия, — сколько уже эти вещи в Китае?

— Почти три года.

— И никто не заметил, что они не подлинные?

— Нет, — сдалась Бретт.

Брунетти уцепился за это.

— Тогда вряд ли кто-нибудь заметит. Помимо прочего подмена могла произойти в любое время за последние четыре года, не так ли?

— Но мы же знаем, что это не так, — настаивала Бретт.

— Вот в том-то и дело, cara, — Флавия решила попробовать еще раз ей втолковать. — Кроме тех, кто украл вазы, мы единственные, кто об этом знает.

— Какая разница, — сказала Бретт, ее голос опять зазвучал гневно. — И вообще, рано или поздно кто-нибудь поймет, что они поддельные.

— И чем позже, — пояснила Флавия с широкой улыбкой, — тем менее вероятно, что кто-нибудь свяжет это с тобой. — Она выждала, чтобы сказанное дошло до подруги, потом добавила: — Если, конечно, ты не хочешь поставить крест на десяти годах работы.

Долгое время Бретт ничего не говорила, просто сидела, а ее собеседники смотрели, как она обдумывает сказанное. Когда она собралась заговорить, Брунетти вдруг сказал:

— Конечно, если бы мы нашли убийцу Семенцато, то, вероятно, смогли бы вернуть вазы.

Он не мог знать, так ли это, но видел лицо Бретт и понимал, что она близка к тому, чтобы отвергнуть их предложение.

— Но предметы еще надо вернуть в Китай, а это невозможно.

— Ерунда! — перебила Флавия и рассмеялась. Сообразив, что Брунетти поймет ее быстрей, она повернулась с объяснениями к нему. — Мастер-класс.

Реакция Бретт была мгновенной.

— Но ты сказала «нет», ты дала им от ворот поворот.

— Это было в прошлом месяце. На то я и примадонна, чтобы менять свои решения. Ты сама говорила, что они устроят мне королевский прием, если я соглашусь. Вряд ли они будут проверять мои чемоданы, когда я выйду в аэропорту Пекина, особенно если там меня будет встречать министр культуры. Я дива, так что они ожидают, что у меня будет одиннадцать сундуков с вещами. Страшно не хочу их разочаровывать.

— А если они откроют твои чемоданы? — спросила Бретт, но страха в ее голосе не было.

Реакция Флавии была мгновенной.

— Если мне не изменяет память, один из наших министров был пойман в каком-то африканском аэропорту с наркотиками, и то ничего не было. Несомненно, в Китае примадонна должна быть гораздо важнее, чем какой-то министр. И потом, это же о твоей репутации мы беспокоимся, а не о моей.

— Не валяй дурака, Флавия, — сказала Бретт.

— Я и не валяю. Они наверняка не будут обыскивать мой багаж, во всяком случае, на въезде. Ты же мне говорила, что твой никогда не проверяли, а ты летала в Китай и из Китая миллион раз.

— Но это не исключено, Флавия, — сказала Бретт, но Брунетти понял, что она сама в это не верит.

— Судя по тому, что ты мне рассказывала об их техобслуживании, не исключено, что мой самолет разобьется, но это же не основание для того, чтобы не ехать. И кроме всего прочего, поездка может оказаться интересной. У меня могут появиться идеи насчет «Турандот». — Брунетти подумал, что она закончила, но она еще добавила: — Но зачем мы тратим время, говоря об этом? — Она поглядела на Брунетти так, будто считала его ответственным за исчезновение ваз.

Брунетти так и не понял, серьезно ли она говорила о возвращении экспонатов в Китай. Он обратился к Бретт.

— В любом случае пока вы должны молчать. Кто бы ни убил Семенцато, он не знает, что вы нам рассказали, даже не знает, докопались ли мы до причины его убийства. И я хочу, чтобы так все и оставалось.

— Но вы были здесь и в больницу приходили, — сказала Бретт.

— Бретт, вы сказали, что вас избили не венецианцы. Я могу быть кем угодно: другом, родственником. И за мной не следили. — Это было правдой. Только местный мог бы незаметно следовать за кем-то по узким улицам города, только местный знал скрытые повороты, тупики и где можно спрятаться.

— Ну и что мне делать? — спросила Бретт.

— Ничего, — ответил он.

— И что это значит?

— Только это. Ничего. На самом деле было бы разумно, если бы вы уехали из города на некоторое время.

— Я не уверена, что хочу куда-то везти такое лицо, — сказала она, но сказала с юмором — добрый знак.

Обращаясь к Брунетти, Флавия произнесла:

— Я пыталась уговорить ее поехать со мной в Милан.

Подыгрывая Флавии, Брунетти спросил ее:

— А когда вы едете?

— В понедельник. Я им уже сказала, что буду петь вечером во вторник. Они назначили репетицию с пианистом днем во вторник.

Он опять обратился к Бретт.

— Вы собираетесь поехать? — Когда она не ответила, он добавил: — По-моему, это хорошая идея.

— Я подумаю над этим, — только и сказала Бретт, и он решил, что пора уходить. Если ее можно уговорить, то Флавия сделает это, а не он.

— Если решите поехать, пожалуйста, дайте мне знать.

— Вы думаете, есть какая-то опасность? — спросила Флавия.

Бретт успела ответить раньше него:

— Вероятно, опасность была бы меньше, если бы они знали, что я все рассказала полиции. Тогда уже не от чего было бы меня удерживать. — И обратилась к Брунетти: — Так ведь?

Брунетти никогда не врал, даже женщинам.

— Да, боюсь, что так. Как только китайцев известят о подделках, убийцам Семенцато уже не будет смысла затыкать вам рот. Они поймут, что предупреждение вас не остановило.

Или, вдруг понял он, они могут заткнуть ей рот навсегда.

— Изумительно, — сказала Бретт. — Я могу рассказать китайцам и спасти свою шкуру, но погубить карьеру. Или молчать, спасая карьеру, и тогда надо будет беспокоиться о своей шкуре.

Флавия перегнулась через стол и положила ладонь на колено Бретт.

— Впервые с тех пор, как все это началось, ты стала сама собой.

Бретт улыбнулась в ответ и сказала:

— Страх смерти — лучший будильник, так ведь?

Флавия села в кресло и спросила Брунетти:

— А вы думаете, китайцы тут замешаны?

Брунетти не более любого другого итальянца был склонен верить в тайные заговоры, что означало, что он часто видел их даже в самых невинных совпадениях.

— Я не думаю, что смерть вашей подруги была случайной, — сказал он Бретт. — Это значит, что у них есть кто-то в Китае.

— Кем бы «они» ни были, — перебила Флавия с сильным нажимом.

— То, что я не знаю, кто они, не значит, что их не существует, — сказал Брунетти, обернувшись к ней.

— Именно, — согласилась Флавия и улыбнулась.

Бретт он сказал:

— Вот поэтому я думаю, что было бы лучше, если бы вы покинули город на некоторое время.

Она неопределенно кивнула, явно не соглашаясь с ним.

— Если уеду, дам вам знать.

Не похоже на изъявление покорности. Она опять откинулась и положила голову на спинку дивана. Сверху над ними стучал дождь.

Он обратил внимание на Флавию, которая указывала ему глазами на дверь, потом сделала жест подбородком, сообщая ему, что пора уходить.

Он понял, что сказать больше почти нечего, и поднялся. Бретт, заметив это, собралась встать.

— Не надо, не беспокойся, — сказала Флавия, поднимаясь и направляясь к выходу. — Я его провожу.

Он наклонился и пожал руку Бретт. Все молчали.

У двери Флавия взяла его руку и сжала с подлинной теплотой.

— Спасибо, — только и сказала она, а потом придерживала дверь, пока он не вышел и не начал спускаться по ступенькам.

Закрывшаяся дверь оборвала стук падающего дождя.

Глава 18

Несмотря на то, что он заверил Бретт, что за ним не следили, выйдя из ее квартиры, Брунетти задержался перед поворотом на Калле-делла-Теста и посмотрел по сторонам, нет ли кого-нибудь, кто бы мотался тут, когда он входил. Вроде никого знакомого. Он стал поворачивать направо, но тут припомнил нечто, о чем ему говорили, когда он несколько лет назад искал тут жилье Бретт.

Он свернул налево и прошел до первого крупного перекрестка с Калле-Джачинто-Галлина и нагнал его именно там, где видел во время своего первого визита, — газетный киоск, стоявший на углу, напротив средней школы, лицом к главной улице этого района. И в киоске, будто и не уходила никуда с тех пор, как он ее видел, на высокой табуретке сидела синьора Мария, закутанная в вязаный шарф, по крайней мере трижды обмотанный вокруг ее шеи. Лицо у нее было красное то ли от холода, то ли от выпитого с утра пораньше бренди, а короткие волосы по контрасту казались еще белее.

— Buongiorno, синьора Мария, — сказал он, улыбаясь ей через горы газет и журналов.

— Buongiorno, комиссар, — ответила она, как будто он был одним из постоянных клиентов.

— Синьора, раз уж вы знаете, кто я, возможно, вы знаете, и зачем я здесь.

— L'americana?[32] — спросила она, но на самом деле это был не вопрос.

Вдруг из-за его спины протянулась рука и, вытащив из стопки газету, подала Марии десятитысячелировую купюру.

— Скажи маме, что водопроводчик придет сегодня в четыре, — сказала Мария, вручая сдачу.

— Grazie, Мария, — сказала молодая женщина и ушла.

— Чем я могу вам помочь? — спросила его Мария.

— Надо смотреть, кто пойдет в эту сторону, синьора. — Она кивнула. — Если вы увидите кого-то, болтающегося по округе, кому здесь нечего делать, позвоните, пожалуйста, в квестуру.

— Конечно, комиссар. Я поглядывала с тех пор, как она вернулась домой, но никого не было.

Снова рука, на сей раз явно мужская, мелькнула перед Брунетти и потянула экземпляр «Ла Нуова». На миг скрылась, потом появилась с тысячелировой бумажкой и мелочью, которую Мария забрала, пробормотав:

— Grazie.[33]

— Мария, вы Пьеро не видели? — спросил мужчина.

— Он у вашей сестры дома. Он сказал, что подождет вас там.

— Grazie, — сказал мужчина и удалился.

Похоже, Брунетти вышел на нужного человека.

— Если будете звонить, спросите меня, — сказал он, потянувшись за бумажником, чтобы дать ей свою визитку.

— Не надо, Dottore Брунетти, — сказала она. — Номер у меня есть. Если что увижу, позвоню. — Она подняла руку дружеским жестом, и он заметил, что концы пальцев с ее шерстяных перчаток срезаны, чтобы удобнее было отсчитывать сдачу.

— Могу ли я что-нибудь предложить вам, синьора? — спросил он, мотнув головой в сторону бара на другом углу.

— Хорошо бы кофейку от холода, — ответила она. «Un caffe corretto», — подсказала она, и он кивнул.

Если бы он провел все утро, неподвижно сидя в такой холодной сырости, ему тоже захотелось бы плеснуть в кофе граппы. Он еще раз поблагодарил ее, пошел в бар, где заплатил за caffe corretto и попросил подать его синьоре Марии. По реакции бармена было ясно, что это здесь обычная процедура. Брунетти не мог припомнить, есть ли в нынешнем правительстве министр информации; если эта должность существовала, то она была для синьоры Марии.

В управлении он быстро прошел наверх в свой кабинет, где, к его удивлению, не было ни тропической жары, ни арктического холода. Какой-то миг он тешил себя мыслью, что отопительную систему наконец-то починили, но тут шипение прорвавшегося из батареи под окном пара положило конец иллюзиям. По большой куче бумаг на столе он понял, что синьорина Элеттра, должно быть, недавно положила их туда, открыла ненадолго окно, а потом закрыла перед уходом.

Он повесил пальто за дверью и подошел к столу. Сел, взял бумаги и стал читать все подряд. Первая была копией отчета о движении денежных сумм на банковском счету Семенцато за последние четыре года. Брунетти не имел представления, сколько платят директору музея, и пометил себе, что это надо выяснить, но он сразу понял, что перед ним банковская выписка богача. Очень крупные вложения делались нерегулярно; но вдруг со счета снималось по пятьдесят миллионов и больше, опять же нерегулярно. На время смерти на счету Семенцато лежало около двухсот миллионов лир, огромные деньги. На второй странице отчета указывалось, что вдвое большую сумму Семенцато вложил в правительственные облигации. Богатая жена? Повезло на бирже? Или что-то еще?

На следующих листках был список зарубежных звонков, сделанных с номера в кабинете Семенцато. Их было очень много, но снова Брунетти не смог уловить закономерности.

Последние три листка представляли собой распечатку чеков на оплаченные кредитной картой покупки, которые Семенцато совершил в последние два года, и, просмотрев их, Брунетти получил представление о стоимости билетов на самолеты. Он быстро пробежал глазами список, изумляясь, как часто и далеко он летал. Директор музея, похоже, мог провести уикенд в Бангкоке с такой же легкостью, с какой другой бы съездил на дачу, мог слетать на Тайвань на три дня и заночевать в Лондоне на обратном пути в Венецию. Прилагавшаяся к этому выписка из двух его чековых книжек подтверждала, что Семенцато в путешествиях ни в чем себе не отказывал.

Подо всем этим он обнаружил скрепленную стопку факсов. Все они имели отношение к Кармелло Ла Капра. На первом листе синьорина Элеттра написала карандашом замечание: «Интересный человек». Отец Сальваторе, похоже, не имел видимых источников дохода; скорее всего, у него не было определенного занятия или постоянной работы. В налоговой декларации за последние три года он определял свою профессию как «консультант», каковой термин, будучи добавлен к тому факту, что Ла Капра был родом из Палермо, отозвался тревожным набатом в сознании Брунетти. Его банковские выписки показывали, что крупные переводы делались на разные его счета в необычной, можно даже сказать подозрительной, валюте: колумбийских песо, эквадорских эскудо, пакистанских рупиях. Брунетти нашел копию купчей на палаццо, которое Ла Капра приобрел два года назад; он, должно быть, заплатил наличными, потому что соответствующих отчислений ни с одного его счета не было.

Синьорина Элеттра преуспела не только в просвечивании банковских счетов Ла Капры, но она еще сумела раздобыть копии чеков на оплаченные его кредитными картами покупки, как в случае с Семенцато. Хорошо зная, как много времени занимает добывание этой информации по легальным каналам, Брунетти был вынужден принять тот факт, что она должна была проделать это неофициально, что, возможно, означало — незаконно. Он отметил это и продолжил чтение. «Сотбис» и «Метрополитен Опера» в Нью-Йорке, «Кристис» и «Ковент-Гарден» в Лондоне, Сиднейский оперный театр, очевидно после уикенда в Тайбее. Ла Капра, конечно, останавливался в отеле «Ориенталь» в Бангкоке, куда он, похоже, также летал на уикенд. Увидев это, Брунетти нашел в бумагах перечень путешествий Семенцато и чеки по его кредиткам и чековым книжкам. Он положил бумаги рядом: Ла Капра и Семенцато провели в «Ориентале» две ночи в одно и то же время. Брунетти разложил листки двумя колонками на столе. По крайней мере, в пяти случаях Семенцато и Ла Капра были в зарубежных городах в одни и те же дни, часто останавливаясь в одном отеле.

Чувствуют ли охотники трепет волнения, когда замечают первые следы на снегу или когда слышат шорох деревьев позади себя и, обернувшись, видят яркую вспышку крыльев? Ла Капра и его новое палаццо, Ла Капра и его покупки на аукционе «Сотбис», Ла Капра и его поездки на Восток и Ближний Восток. Его поездки постоянно пересекались с поездками Семенцато, и Брунетти предположил, что причина кроется в их общей заинтересованности в предметах небывалой красоты и огромной стоимости. А Мурино? Сколько предметов его магазин предоставил для нового дома синьора Ла Капры?

Он решил пойти вниз и лично поблагодарить синьорину Элеттру, говоря себе, что он не будет задавать вопросы об ее источнике информации. Дверь в ее кабинет была открыта, и она сидела у компьютера, уставившись в монитор и что-то читая. Он заметил, что сегодняшние цветы были красными розами, провозглашающими любовь и желание, их было по крайней мере две дюжины.

Она ощутила его присутствие, подняла на него глаза, улыбнулась и перестала печатать.

— Добрый день, комиссар, — сказала она. — Чем могу помочь вам?

— Я пришел поблагодарить вас, bravissima Элеттра, — сказал он. — За бумаги, которые вы оставили на моем столе.

Она заулыбалась, услышав, что он назвал ее по имени, как будто восприняла это как должное, а не как вольность.

— А, всегда пожалуйста. Интересные совпадения, не так ли? — спросила она, не делая попытки скрыть свое удовлетворение от того, что она их заметила.

— Да. А как насчет телефонных переговоров? Вы их достали?

— Их сейчас перепроверяют, чтобы посмотреть, звонили ли они друг другу. Они выявили все звонки с телефона синьора Ла Капры в Палермо, а также с телефонов и факсовых аппаратов, установленных здесь. Я им сказала, чтобы проверили, нет ли среди них звонков в дом или кабинет Семенцато, но это займет немного больше времени и, наверное, до завтра готово не будет.

— И всем этим мы обязаны вашему другу Джордже? — спросил Брунетти.

— Нет, он в Риме на каких-то курсах. Так что я просто позвонила и сказала, что вице-квестор Патта срочно нуждается в этой информации.

— Они вас не спросили, зачем?

— Конечно, спросили, синьор. Вы бы не хотели, чтобы они выдавали информацию такого рода без соответствующей санкции, правда?

— Нет, конечно. И что вы им сказали?

— Что это секретно. Правительственные дела. Так они быстрее будут работать.

— А что если вице-квестор узнает об этом? Вдруг они при нем упомянут, что вы воспользовались его именем?

Ее улыбка стала теплее.

— О, я им сказала, что он будет делать вид, будто ничего не знает, поэтому не одобрит подобных упоминаний. Кроме того, я боюсь, что они частенько делают нечто подобное, проверяют частные телефоны и фиксируют телефонные разговоры.

— Я тоже так думаю, — согласился Брунетти.

Он опасался, что разговоры не только фиксируются, но и записываются — этот страх с ним, по-видимому, разделяла большая часть населения, но он не стал говорить об этом синьорине Элеттре. Вместо этого он спросил:

— Нет ли возможности получить результаты сегодня?

— Я им позвоню. Может, после обеда.

— Не могли бы вы мне их тогда принести, синьорина?

— Конечно, могу, — ответила она и вернулась к своей клавиатуре.

Он пошел к двери, но, не дойдя, повернулся, надеясь воспользоваться возникшими между ними в последние несколько минут доверительными отношениями.

— Синьорина, извините, что я спрашиваю, но мне всегда было любопытно, почему вы решили работать у нас. Не каждый оставил бы работу в Банке Италии.

Она перестала печатать, но не убрала пальцы с клавиш.

— О, захотелось чего-то новенького, — небрежно ответила она и снова обратила свое внимание на компьютер.

Рыбка сорвалась, подумал Брунетти, покидая ее кабинет и возвращаясь в свой. В его отсутствие жара опять стала тропической, так что он открыл окна на несколько минут, придерживая их, чтобы комнату не залило дождем, потом закрыл и пошел к своему столу.

Ла Капра и Семенцато, загадочный человек с юга и директор музея. Человек с дорогостоящими запросами и деньгами, чтобы потакать им, и директор музея со связями, которые могут понадобиться, чтобы удовлетворить самый взыскательный вкус. Они были занятной парочкой. Какими еще произведениями мог завладеть синьор Ла Капра, и можно ли было их найти в его палаццо? Закончилась ли реставрация, и если да, то какого рода изменения там произошли? Это было легко установить: ему надо было всего лишь сходить в мэрию и попросить посмотреть планы. Конечно, утвержденные планы и реальные изменения могут здорово расходиться, но ему достаточно было выяснить, кто из инспекторов мэрии подписал документ о приемке работ, чтобы иметь полное представление о том, насколько близки проекты и результат.

Оставался вопрос о том, какие произведения находятся в свежеотреставрированном палаццо, но ответить на него было гораздо сложнее. Судьи, который выдал бы ордер на обыск на основании гостиничных счетов от одного и того же числа, не сыскать в Венеции — в городе, где такие палаццо, как у Ла Капры, продавались по семь миллионов лир за квадратный метр.

Он решил сначала испробовать официальные способы, то есть позвонить в catasto,[34] где регистрировались все планы, проекты и акты передачи собственности. Он потратил уйму времени, чтобы попасть в нужный кабинет: безразличные чиновники переключали его с телефона на телефон, не удосуживаясь его выслушать. Несколько раз он пытался заговорить на венецианском диалекте, полагая, что это облегчит ему задачу, убедив индивида на том конце провода, что он не только полицейский, но и, что более важно, урожденный венецианец. Первые три чиновника отвечали на все вопросы на стандартном итальянском, очевидно, сами не будучи венецианцами, а четвертый перешел на совершенно неразборчивый сардинский диалект, так что Брунетти сдался и заговорил без прибамбасов. Это, однако, не помогло ему получить нужную информацию, но зато его наконец-то отправили в нужный кабинет.

Его захлестнула радость, когда женщина, взявшая трубку, заговорила на чистейшем венецианском. Забудь, что Данте говорил о сладости тосканского диалекта. Нет, вот он, язык, дарующий радость.

Он так долго ожидал, что кто-то из чиновников соизволит поговорить с ним, что оставил надежды на получение копии планов, а посему просто попросил назвать ему фирму, которая проводила реставрацию. Оказалось, что это известный Брунетти «Скатталон» — одна из лучших и самых дорогих компаний в городе. Именно у них был чуть ли не вечный договор на восстановление палаццо его тестя, столь же вечно страдающего от времени и приливов.

Артуро, старший сын Скатталона, был в конторе, но не желал обсуждать дела клиентов с полицией.

— Извините, комиссар, но это конфиденциальная информация.

— Мне нужно только общее представление о том, сколько стоила работа, округленно, — объяснил Брунетти, теряясь в догадках, как такая информация может быть конфиденциальной или в любой степени закрытой.

— Извините, но это совершенно невозможно. — Звук на том конце пропал, и Брунетти представил, как Скатталон закрывает микрофон рукой, чтобы поговорить с кем-то в комнате. Через секунду он заговорил. — Вы должны предоставить нам официальный запрос от судьи, прежде чем мы выдадим подобную информацию.

— Не лучше ли будет, если я попрошу моего тестя позвонить и попросить вашего отца об этом? — спросил Брунетти.

— А кто ваш тесть? — спросил Скатталон.

— Граф Орацио Фальер, — сказал Брунетти, первый раз в жизни смакуя роскошное звучание каждого слога, легко срывающегося с его языка.

Звук на том конце снова стал приглушенным, но Брунетти все же различал глубокий рокот мужских голосов. Телефон стоял на твердой поверхности, он слышал фоновые шумы, а потом другой голос заговорил:

— Buongiorno, Dottore Брунетти. Вы должны извинить моего сына. Он новичок в бизнесе. Университет закончил, так что с торговлей пока что не знаком.

— Конечно, синьор Скатталон. Я хорошо вас понимаю.

— Какие сведения, говорите, вам нужны, Dottore Брунетти? — спросил Скатталон.

— Мне нужно знать, сколько приблизительно синьор Ла Капра потратил на реставрацию своего палаццо.

— Да-да, сейчас, Dottore. Я только погляжу в папке. — Трубку снова положили, но Скатталон быстро вернулся. Он сказал, что не знает, какова была покупная цена, но за последний год его компания выставила Ла Капре счетов по меньшей мере на пятьсот миллионов, совокупно за работу и материалы. Брунетти заключил, что это «белая» цена, официальная, которая сообщена правительству — столько-то потрачено, столько-то заработано. Он недостаточно хорошо знал Скатталона, чтобы свободно спросить об этом, но можно было догадаться, что изрядная, а вероятно, большая часть работы оплачена «черным налом», неофициально и по более низким расценкам, что было выгодно Скатталону, потому что избавляло от необходимости заявлять прибыль, а следовательно, и платить налоги с нее. Брунетти прикинул, что спокойно может набросить еще пятьсот миллионов лир, пошедших если не в карман Скатталону, то на зарплату рабочим и на те закупки, которые оплачивались «в черную».

Что до того, что именно было сделано в палаццо, Скатталон был более чем откровенен. Новая крыша и потолки, укрепление здания стальными балками (и за это хорошо заплатили), все стены очищены до кирпича и заново оштукатурены, сделаны новая сантехника, водопровод и электрика, система центрального отопления, центральный кондиционер, три новых лестницы, паркетные полы в центральных залах, и повсюду окна с двойным стеклопакетом. Не специалист, Брунетти все же мог подсчитать, что стоимость этих работ явно превышала заявленную Скатталоном сумму. Но это пусть он разбирается с налоговиками.

— Я думал, он собирался отвести помещение для своей коллекции, — соврал Брунетти. — Вы отделывали такую комнату, где можно было бы разместить картины или, — он с надеждой сделал паузу, — керамику?

После короткой паузы, во время которой Скатталон, вероятно, взвешивал свои обязательства перед Ла Капрой и перед графом, он сказал:

— Там было одно помещение на третьем этаже, которое могло служить чем-то вроде галереи. Мы поставили пуленепробиваемое стекло и железные решетки на все окна, — продолжал Скатталон. — Это в задней части палаццо, и окна выходят на север, так что туда попадает только рассеянный свет, но окна достаточно велики, чтобы его там хватало.

— Галерея?

— Ну, он никогда так не говорил, но, похоже, так и есть. Там только одна дверь, укрепленная сталью, и еще он просил нас выбить несколько ниш в стене. Они идеально подходят для размещения статуй, если они небольшие, а может, и для керамики.

— А как насчет охранной сигнализации? Вы ставили такую?

— Нет, это не наша работа. Если он ее устанавливал, то через другую компанию.

— А вы не знаете, устанавливал или нет?

— Без понятия.

— Что он за человек, этот синьор Ла Капра, как вам показалось?

— С таким человеком приятно иметь дело. Очень благоразумный. И очень изобретательный. У него прекрасный вкус.

Брунетти понял это так, что Ла Капра парень щедрый, в том смысле щедрый, что не придирается к счетам и не изучает их слишком пристально.

— А вы не знаете, синьор Ла Капра сейчас живет в своем палаццо?

— Да, живет. На самом деле он вызывал нас несколько раз, чтобы доделать кое-какие мелочи, которые были упущены в последние недели работы.

Эх, подумал Брунетти, какая полезная штука этот пассивный залог: мелочи «были упущены». Это не рабочие Скатталона их «упустили». Дивная вещь язык.

— А может, вам известно, не были ли упущены какие-нибудь мелочи в той комнате, которую вы называете галереей?

Скатталон немедленно ответил:

— Я ее так не называю, Dottore Брунетти. Я сказал, что она под нее годится. И там не было никаких упущений.

— Не знаете ли вы, не было ли у ваших рабочих поводов зайти в эту комнату, когда они вернулись в палаццо для выполнения окончательных работ?

— Если в этой комнате ничего не надо было доделывать, то у них не было и причин заходить туда, так что я уверен, что — нет.

— Несомненно, несомненно, синьор Скатталон. Я уверен, что так и было. — Его опыт подсказывал, что у Скатталона хватит терпения не больше чем на еще один вопрос. — А единственный доступ в эту комнату — через дверь?

— Да. И еще воздуховод от кондиционера.

— А решетки открываются?

— Нет. — Просто, односложно, и понятно, что разговор окончен.

— Спасибо вам за помощь, синьор Скатталон. Будьте уверены, я расскажу об этом моему тестю.

Брунетти завершил разговор, дав не больше разъяснений в конце беседы, чем в начале, но совершенно уверенный, что Скатталон, как и большинство итальянцев, достаточно подозрительно отнесется ко всему, имеющему отношение к полицейскому расследованию, чтобы никому про это не заикаться, тем более клиенту, который, возможно, ему еще не все заплатил.

Глава 19

Интересно, думал Брунетти, окажется ли синьор Ла Каира очередным из этих окруженных охраной типов, которые появляются на сцене с тревожащей частотой? Богатые, но богатством, не имеющим корней, по крайней мере таких, которые можно было бы отследить, они начали движение на север, за пределы Сицилии и Калабрии, — иммигранты в собственной стране. Многие годы жители Ломбардии и Венеции, самых состоятельных частей страны, полагали себя свободными от la piovra, спрута о многих щупальцах, в которого превратилась мафия. Все это были roba dal Sud, южные дела, эти убийства, взрывы баров и ресторанов, владельцы которых отказывались платить «за крышу», расстрелы в центре города. И надо признать, пока все это насилие и эта кровь оставались где-то там на юге, никто особо ими не озабочивался; правительство смотрело на них сквозь пальцы, как на странный обычай meridione, юга. Но в последние несколько лет насилие поползло на север как сельскохозяйственный вредитель, которого невозможно остановить: Флоренция, Болонья, а теперь уже и сердце индустриальной Италии подцепили заразу и тщетно искали способ побороть болезнь.

Вместе с насилием, вместе с наемными убийцами, которые для острастки родителей стреляли в двенадцатилетних детей, явились люди с дипломатами, сладкоречивые покровители оперы и прочих искусств, со своими детьми, обученными в университетах, винными погребами и яростным желанием, чтобы их воспринимали как меценатов, эпикурейцев и джентльменов, а не как головорезов, коими они и были с их понтами и трепом про omerta[35] и верность.

На секунду Брунетти прервал размышления, допустив, что синьор Ла Капра может оказаться тем, на кого похож: состоятельным человеком, который купил и отреставрировал палаццо на Большом Канале. Но он тут же вспомнил об отпечатках пальцев в кабинете Семенцато и о городах, которые в одно и то же время посещали Ла Капра и Семенцато. Совпадение? Глупости.

Скатталон сказал, что Ла Капра поселился в палаццо. Возможно, настало время представителю одной из ветвей власти города приветствовать нового постоянного жителя и перемолвиться с ним словечком о том, что в наше время высокой преступности надо соблюдать необходимые меры безопасности.

Поскольку дом Брунетти находился на той же стороне канала, что и палаццо, он пообедал дома, но кофе пить не стал, подумав, что синьор Ла Капрa может оказаться настолько вежливым, что угостит его.

Палаццо располагалось в конце калле Дилера, маленькой улицы, которая упиралась в Большой Канал. Уже на подходе Брунетти смог заметить несомненные признаки новизны. Наружный слой intonaco,[36] положенной на кирпичные стены, был еще девственно чист и свободен от граффити. Только у самого низа виднелись признаки износа: последнее наводнение оставило отметку примерно на уровне колена Брунетти, высветлив тускло-оранжевую штукатурку, которая уже начала отваливаться и теперь лежала, отброшенная ногой или метлой, у обочины узкой калле. Железные решетки в четырех окнах цокольного этажа были вцементированы в проемы, что исключало любую возможность проникновения. Сквозь решетки просвечивали новые деревянные ставни, крепко закрытые. Брунетти перешел на другую сторону калле и закинул голову, чтобы оглядеть верхние этажи. Везде были те же темно-зеленые деревянные ставни, но распахнутые, и рамы с двойными стеклами. Желоба под новой терракотовой черепицей крыши были медными, как и отходившие от них водосточные трубы. Однако от третьего этажа и до земли трубы были просто жестяными.

Табличка с именем около единственного звонка была воплощением вкуса: простая надпись курсивом «Ла Капра» — и все. Он позвонил в звонок и встал около домофона.

— Si, chi è? — спросил мужской голос.

— Polizia, — ответил он, решив не тратить время на хитрости.

— Si. Arrivo,[37] — сказал голос, и после этого Брунетти услышал только механический щелчок. Он ждал.

Через несколько минут дверь открыл молодой человек в синем костюме. Чисто выбритый, темноглазый, он был достаточно красив, чтобы работать моделью, но, может, слишком коренаст, чтобы хорошо получаться на фотографиях. «Si?» — спросил он, не улыбаясь, но и не выказывая большего недружелюбия, чем средний горожанин, которому позвонил в дверь полицейский.

— Buongiorno, — сказал Брунетти. — Я комиссар Брунетти. Я хотел бы поговорить с синьором Ла Капра.

— О чем?

— О преступности в городе.

Молодой человек, стоявший снаружи, не сдвинулся с места и не сделал поползновения пропустить Брунетти внутрь. Он ждал от Брунетти более полных объяснений и, когда стало ясно, что их не будет, сказал:

— Я думал, что в Венеции нет никакой преступности.

Более длинная фраза выявила его сицилийский акцент и агрессивность тона.

— Дома ли синьор Ла Капра? — спросил Брунетти, устав от этой разминки и начиная замерзать.

— Да. — Молодой человек отступил в глубь дома и придержал дверь для Брунетти.

Брунетти оказался в большом внутреннем дворике с круглым бассейном в середине. Налево мраморные колонны поддерживали лестницу, ведущую на первый этаж здания, окружавшего дворик. Оттуда лестница зигзагом, по-прежнему прилегая вплотную к стене, поднималась на второй и третий этажи. На ее мраморных перилах с одинаковыми интервалами стояли львиные головы. Под лестницей был свален мусор, оставшийся от недавних работ: тачка с бумажными пакетами с цементом, рулон толстого крепкого полиэтилена и большие жестянки с разноцветными потеками краски по бокам.

На первой лестничной площадке молодой человек открыл дверь и отступил в сторону, пропуская Брунетти вперед. Войдя, тот услышал музыку, доносившуюся с верхних этажей. Пока он поднимался за молодым человеком по ступенькам, звуки стали громче, и вот он различил среди прочего солирующее сопрано. Аккомпанировали, кажется, струнные, но музыка звучала приглушенно. Молодой человек открыл еще одну дверь, и в это мгновение голос вознесся над инструментами и парил в чистой красоте целых пять ударов сердца, а затем спланировал из небесных сфер в мир земных инструментов.

Они миновали мраморный холл и стали подниматься по внутренней лестнице. По мере их продвижения вверх музыка становилась громче и громче, голос яснее и чище — они приближались к источнику звука. Молодой человек, казалось, ничего не слышал, хотя пространство, в котором они двигались, было целиком заполнено звуком и больше ничем. Наверху второго лестничного пролета молодой человек открыл еще одну дверь и опять встал сбоку, кивком приглашая Брунетти в длинный коридор. Он мог только кивать: Брунетти не услышал бы его слов.

Брунетти двинулся впереди него по коридору. Молодой человек поравнялся с ним и открыл дверь справа. На сей раз он поклонился, когда Брунетти шагнул через порог, и закрыл за ним дверь, оставив его внутри, оглушенного и растерянного.

Лишенный всех чувств, кроме зрения, Брунетти увидел в четырех углах широкие, высотой в человеческий рост колонки, обращенные к центру комнаты стороной, затянутой тканью. А там, в центре, на светло-коричневом кожаном шезлонге лежал человек. Его вниманием целиком завладел маленький квадратный буклет, который он держал в руках, и он не подал виду, что заметил Брунетти. Брунетти, остановившись в дверях, смотрел на него. И слушал музыку.

Сопрано было абсолютно чистым, звук рождался и пестовался в сердце, пока не выливался из него без всякого усилия, чего достигают лишь величайшие певцы ценою невероятного труда. Голос задержался на одной ноте, взлетел вверх, набирая мощь, соперничая с инструментом, который, как он теперь понял, был клавесином, и потом на мгновение замер, позволяя струнным вступить в разговор с клавесином. А затем голос вступил опять и повел струнные за собой, поднимаясь все выше и выше. Брунетти разбирал отдельные слова и фразы; «disprezzo», «perche», «per pietade», «fugge il mio bene», говорившие о любви, тоске и утрате. Значит, опера, хотя он понятия не имел, какая.

Человеку в шезлонге было под шестьдесят. Его гладкое брюшко свидетельствовало о хорошем питании и спокойной жизни. На лице у него выделялся нос, большой и мясистый — тот же нос, который Брунетти видел на полицейском фото его сына, обвиняемого в насилии, — и на этом носу сидела пара очков с бифокальными линзами для чтения. Глаза у него были большие, яркие и достаточно темные, чтобы казаться почти черными. Его щеки, хоть были чисто выбриты, уже заметно потемнели, несмотря на ранний час.

Потрясающее диминуэндо завершило исполнение. И только в наступившей тишине Брунетти понял, как совершенно было качество звука, не испорченное даже громкостью.

Человек расслабленно откинулся в своем шезлонге, и буклет выпал из его руки на пол. Он закрыл глаза, закинул голову, расслабил все тело. Хотя он никак не реагировал на приход Брунетти, тот не сомневался, что человек знает о его присутствии в комнате; более того, у него появилось чувство, что демонстрация эстетического экстаза специально устроена для него.

Подражая теще, аплодировавшей арии, которая ей не понравилась, но расхваливалась знатоками, он несколько раз тихонько хлопнул кончиками пальцев.

Будто вернувшись из эмпирей, куда смертным вход заказан, человек в шезлонге открыл глаза, встряхнул головой в фальшивом изумлении и обернулся к источнику беспокойства.

— Неужели вам не понравился голос? — с настоящим удивлением спросил Ла Капра.

— О, голос мне очень понравился, — ответил Брунетти, а потом добавил: — Но игра показалась не очень естественной.

Если Ла Капра и уловил отсутствие притяжательного местоимения, то предпочел проигнорировать это. Он поднял либретто и помахал им в воздухе.

— Лучший голос нашего века, единственная великая певица, — сказал он, размахивая книжечкой для выразительности.

— Синьора Петрелли? — поинтересовался Брунетти.

Рот человека перекосился, как будто он съел нечто отвратительное.

— Петь Генделя? Этой Петрелли? — спросил он с усталым недоумением. — Все, что она может спеть, это Верди и Пуччини. — Он произнес эти фамилии, как монашка произнесла бы «секс» или «страсть».

Брунетти хотел было сказать, что Флавия поет также Моцарта, но вместо этого спросил:

— Синьор Ла Капра?

Услышав собственное имя, человек вскочил на ноги, внезапно оторванный от эстетических рассуждений долгом хозяина, и приблизился к Брунетти, протягивая руку.

— Да. А кого я имею честь принимать?

Брунетти пожал ему руку и ответил очень официально:

— Комиссар Гвидо Брунетти.

— Комиссар? — Можно было подумать, что Ла Капра никогда не слыхал такого слова.

Брунетти кивнул:

— Из полиции.

На лице собеседника отразилось секундное замешательство, но на сей раз это не было похоже на представление. Ла Капра быстро взял себя в руки и очень вежливо спросил:

— И что же привело вас ко мне, комиссар, разрешите поинтересоваться?

Брунетти не хотел, чтобы Ла Капра заподозрил, что полиция связывает его со смертью Семенцато, так что решил пока ничего не говорить про отпечатки пальцев его сына, найденные на месте убийства. И не составив мнения об этом человеке, он не спешил ему сообщать, что полиция интересуется любыми связями, которые могут быть между ним и Бретт.

— Воровство, синьор Ла Капра, — сказал Брунетти и повторил: — Воровство.

Синьор Ла Капра тут же изобразил вежливое внимание.

— Да, комиссар?

Брунетти улыбнулся самой дружеской улыбкой.

— Я пришел поговорить с вами о городе, синьор Ла Капра, потому что вы новый его житель, и о некоторых опасностях, которые подстерегают его обитателей.

— Это очень мило с вашей стороны, Dottore, — парировал Ла Капра, отвечая улыбкой на улыбку. — Но, извините, мы же не можем стоять тут как две статуи. Могу я предложить вам кофе? Вы обедали или, может, нет?

— Да, я обедал. Но кофе выпил бы с удовольствием.

— А, ну тогда пройдемте со мной. Мы спустимся в мой кабинет, и нам принесут.

Говоря это, он вывел Брунетти из комнаты, и они спустились по лестнице. На втором этаже он открыл дверь и вежливо отступил, пропуская Брунетти вперед. Вдоль двух стен стояли стеллажи с книгами, третья была увешана картинами, покрытыми патиной — и от этого только дороже смотревшимися. Три окна до потолка выходили на Большой Канал, по которому то и дело проплывали катера и гондолы. Ла Капра показал Брунетти на атласный диван, а сам пошел к длинному дубовому столу, где, взяв трубку, нажал кнопку и попросил, чтобы в кабинет принесли кофе.

Он снова прошел через комнату и сел напротив Брунетти, позаботившись сначала слегка поддернуть брюки над коленями, чтобы они не вытянулись.

— Как разумно, что вы пришли поговорить со мной, Dottore Брунетти. Я, несомненно, поблагодарю Dottore Патту, когда увижу его.

— Вы друг вице-квестора? — спросил Брунетти.

Ла Капра воздел руки в самоуничижительном жесте, отметая возможность такого счастья.

— Нет, не имею чести. Но мы оба члены Lions' Club,[38] так что у нас есть возможность встретиться в обществе. — Он подождал секунду и добавил: — И я непременно поблагодарю его за вашу заботу.

Брунетти кивнул в знак признательности, зная, как оценит Патта эту заботу.

— Но скажите мне, Dottore Брунетти, о чем вы хотели меня предупредить?

— Да ни о чем определенном, синьор Ла Капра. Просто я хотел дать вам понять, что облик города обманчив.

— Да?

— Кажется, что у нас спокойный город, — начал Брунетти и прервался, чтобы спросить: — Вы знаете, что здесь лишь семьдесят тысяч жителей?

Ла Капра кивнул.

— Итак, может показаться, на первый взгляд, что это сонный провинциальный городок, и улицы здесь безопасны. — Тут Брунетти поспешил добавить: — И они действительно безопасны, людям ничего не угрожает в любое время дня и ночи. — Он сделал паузу и потом добавил, как будто его только что осенило: — И в их домах им, в общем-то, тоже ничего не угрожает.

— Позвольте вас перебить, комиссар. Это одна из причин, по которой я решил сюда переехать, — чтобы наслаждаться этой безопасностью, этим спокойствием, которое, кажется, сохранилось только в этом городе…

— А вы из?.. — спросил Брунетти, хотя вылезающий акцент, как бы ни старался подавить его Ла Капра, не оставлял сомнений.

— Из Палермо, — ответствовал Ла Капра.

Брунетти помолчал, как бы переваривая услышанное, и продолжил:

— Однако еще есть, и как раз об этом я и пришел поговорить с вами, есть риск кражи. В городе много состоятельных людей, и некоторые из них, введенные в заблуждение кажущимся спокойствием города, не столь осторожны, как следовало бы, в отношении безопасности своих домов. — Он поглядел вокруг и сопроводил взгляд грациозным движением руки. — Я вижу, у вас тут много красивых вещей. — Синьор Ла Капра улыбнулся, но быстро склонил голову со скромным видом. — Я только надеюсь, что вы достаточно предусмотрительны, чтобы обеспечить им наилучшую защиту, — заключил Брунетти.

Сзади открылась дверь, и тот же самый молодой человек вошел в комнату, неся поднос с двумя чашками кофе и серебряной сахарницей на трех изящных когтистых лапках. Он молча встал около Брунетти, ожидая, пока тот возьмет чашку и положит туда две ложечки сахару. Он повторил процесс с синьором Ла Капра и молча покинул комнату, унеся поднос.

Помешивая свой кофе, Брунетти заметил на нем тонкий слой пены, которая получается только от стандартного электрического автомата-эспрессо: в кухне синьора Ла Капры явно не было кофейника «Мока-эспрессо», который бы в спешке ставили на заднюю конфорку.

— Очень разумно, что вы пришли мне рассказать об этом, комиссар. Я боюсь, что многие из нас и правда рассматривают Венецию как мирный оазис в обществе растущей преступности. — Тут синьор Ла Капра покачал головой. — Но я уверяю вас, что принял все меры предосторожности, чтобы моя собственность пребывала в безопасности.

— Рад узнать об этом, синьор Ла Капра, — сказал Брунетти, ставя свою чашку с блюдечком на маленький столик с мраморной столешницей, стоявший рядом с диваном. — Я уверен, что вы все предусмотрели для прекрасных произведений, которые у вас тут есть. В конце концов, я уверен, что вам стоило большого труда приобрести некоторые из них.

На сей раз улыбка Ла Капры, когда все же появилась, была кисловатенькой. Он допил свой кофе и нагнулся вперед, чтобы тоже поставить свои чашку и блюдце на столик. И ничего не сказал.

— Не сочтете вы меня слишком назойливым, если я поинтересуюсь, какую именно защиту вы организовали, синьор Ла Капра?

— Назойливым? — спросил Ла Капра, широко раскрывая глаза от удивления. — Как же это можно? Я уверен, что вами движет лишь беспокойство о жителях города. — Он немного помолчал и объяснил: — У меня есть сигнализация против взлома. Но что более важно, у меня круглосуточная охрана. Один из них всегда здесь. Я склонен больше доверять преданности своих служащих, чем любому механическому приспособлению, которое могу купить. — Тут синьор Ла Капра добавил тепла в свою улыбку. — Может быть, это делает меня старомодным, но я верю в эти ценности — верность и честь.

— Несомненно, — просто сказал Брунетти, но улыбнулся, чтобы показать, что он понял. — А вы позволяете посетителям взглянуть на другие предметы из вашей коллекции? Если судить по этому, — сказал Брунетти, обводя рукой всю комнату, — она должна быть очень внушительной.

— Ах, комиссар, я сожалею, — сказал Ла Капра, слегка качнув головой, — но боюсь, что прямо сейчас это невозможно.

— Неужели? — вежливо вопросил Брунетти.

— Видите ли, помещение, где я планирую разместить их, еще не удовлетворяет меня. Освещение, паркет, даже потолочные панели — ничто мне не нравится, поэтому мне было бы неловко, да, именно неловко, проводить туда кого-нибудь. Но я буду счастлив пригласить вас на осмотр коллекции, когда комната будет окончательно отделана и станет… — он замолчал, ища подходящее завершающее слово, и наконец нашел: — Презентабельной.

— Вы очень добры, синьор. Так я могу рассчитывать на еще один визит?

Ла Капра кивнул, но не улыбнулся.

— Я понимаю, что вы очень занятой человек, — сказал Брунетти и поднялся.

Странное для любителя искусства нежелание, подумал он, продемонстрировать свою коллекцию человеку, который выказал себя почитателем и ценителем прекрасного. Брунетти с таким еще не встречался. И еще более странно, что во время этого разговора о местной преступности Ла Капра не счел нужным упомянуть ни один из двух инцидентов, которые на этой неделе сотрясли спокойствие Венеции и жизнь людей, которые, как и он сам, любили красоту.

Увидев, что Брунетти встал, Ла Капра тоже поднялся и сопроводил его к двери. Он даже прошел с ним по лестнице, по открытому дворику и до парадной двери палаццо. Он сам ее открыл и придержал, пока Брунетти выходил наружу. Они обменялись сердечным рукопожатием, и Ла Капра остался тихо стоять в дверях, а Брунетти пустился в обратный путь в сторону площади Сан-Поло.

Глава 20

После получаса, проведенного с Ла Капрой, Брунетти не хотел тут же вляпаться в разговор с Паттой, но все же решил вернуться в квестуру, посмотреть, нет ли каких сообщений. Звонили двое: Джулио Каррара просил позвонить ему в Рим, и Флавия Петрелли сказала, что позвонит попозже днем.

Он заставил оператора соединить его с Римом и скоро беседовал с майором. Каррара не терял времени на личные разговоры, а немедленно приступил к Семенцато.

— Гвидо, мы тут нашли кое-что. Похоже, он завяз глубже, чем мы думали.

— И во что это он влип?

— Два дня назад мы остановили груз алебастровых пепельниц, пришедший в Ливорно из Гонконга, на пути к оптовику в Вероне. Обычное дело — он получает пепельницы, клеит на них ярлыки «Сделано в Италии» и продает.

— А почему вы задержали груз? Это вроде не из той области, которой вы там занимаетесь.

— Один из наших человечков просигналил, что неплохо бы к нему присмотреться.

— Из-за ярлыков? — спросил Брунетти, все еще не понимая. — Разве это не то, чем занимаются ребята из финансового управления?

— О, им-то заплатили, — небрежно сказал Каррара, — так что груз целым и невредимым прибыл бы в Верону. Но он нам позвонил из-за того, что мы нашли там помимо пепельниц.

Брунетти умел понимать намеки.

— Что вы нашли?

— Знаешь, что такое Ангкор-Ват?

— В Камбодже?

— Если это спрашиваешь, значит, знаешь. В четырех контейнерах были статуи оттуда.

— Ты уверен? — Сказав это, Брунетти пожалел, что не сформулировал вопрос иначе.

— Неуверенных здесь не держат, — ответил Каррара, но лишь в качестве простого разъяснения. — Три статуи засекли в Бангкоке несколько лет назад, но они исчезли с рынка раньше, чем тамошняя полиция успела конфисковать их.

— Джулио, я не понимаю, на чем основывается ваша уверенность, что они из Ангкор-Вата.

— Французские художники часто рисовали весь храмовый комплекс, когда Камбоджа еще была колонией, а потом многие там фотографировали. Две статуи из найденных в грузе были засняты, так что мы уверены.

— Когда были сделаны фотографии? — спросил Брунетти.

— В восемьдесят пятом году. Группа археологов из какого-то американского университета провела там несколько месяцев, рисуя и фотографируя, но потом война придвинулась слишком близко, и им пришлось выбираться оттуда. У нас есть копии всех их работ. Так что мы абсолютно уверены насчет этих двух статуй, а две другие скорее всего оттуда же.

— Есть мысли, куда их могли везти?

— Нет. Пока нам известен только адрес оптовика в Вероне.

— Вы что-то предпринимаете?

— Двое наших наблюдают за складом в Ливорно. Там жучок на телефоне, и в веронском офисе тоже.

Хотя такая реакция на обнаружение четырех статуй показалась Брунетти необычной, он оставил это при себе.

— А как насчет оптовика? Вы что-нибудь о нем знаете?

— Нет, он для нас личность новая. На него вообще ничего нет. Даже финансисты не завели на него папку.

— И что ты думаешь?

Каррара ответил не сразу.

— Я думаю, он чист. И это, возможно, значит, что кто-нибудь заберет статуи перед доставкой груза.

— Где? Как? — спросил Брунетти и добавил: — Кто-нибудь знает, что вы вскрывали контейнеры?

— Не думаю. Мы попросили финансовую полицию закрыть таможенный склад и устроить большое представление по вскрытию груза кружев, поступившего с Филиппин. Пока они занимались этим, мы залезли в пепельницы, но закрыли контейнеры и оставили все как есть.

— А что там с кружевами?

— А, обычное дело. Вдвое больше, чем задекларировано, так что они все конфисковали и теперь пытаются подсчитать, на сколько их оштрафовать.

— А пепельницы?

— А они еще на таможне.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Я не веду это дело, Гвидо. За него взялось миланское отделение. Я поговорил с коллегой, принявшим дело, и он сказал, что хочет забрать тех, кто явится за статуями.

— А ты?

— Я бы позволил им вывезти груз и попробовал проследить за ними.

— А если они возьмут только статуи? — поинтересовался Брунетти.

— У нас на складе круглосуточно дежурит группа, так что мы их не пропустим. Кроме того, те, кого пошлют за статуями, скорее всего люди маленькие — знают только, куда доставить, так что нет никакого смысла их арестовывать.

Наконец Брунетти спросил:

— Джулио, а не слишком ли вы мудрите с этими четырьмя статуями? И ты еще не сказал, как это связано с Семенцато.

— Мы сами тоже не очень-то понимаем, но тот человек, который нам позвонил, сказал, что люди в Венеции — он подразумевал полицию, Гвидо, — могут этим заинтересоваться. — Прежде чем Брунетти успел его перебить, Каррара продолжил: — Он не стал объяснять, что это значит, но зато сказал, что будут еще грузы. Этот лишь один из многих.

— И все с Дальнего Востока? — спросил Брунетти.

— Он не сказал.

— И что, здесь большой рынок для таких вещей?

— Не здесь, не в Италии, но в Германии — несомненно, и довольно легко доставить предметы туда, если уж они прибыли в Италию.

Ни один итальянец не взял бы на себя труд спрашивать, почему груз не направляют прямо в Германию. Немцы, как всем было известно, уважали закон и считали себя обязанными ему следовать, в отличие от итальянцев, которые видели в законе нечто, что надо сперва пощупать, а потом обойти.

— Как насчет стоимости, цены? — спросил Брунетти, чувствуя себя натуральным торгашом-венецианцем.

— Небывалая, не из-за красоты статуй, но потому, что они из Ангкор-Вата.

— Их можно продать на открытом рынке? — спросил Брунетти, думая о комнате, которую отделал на третьем этаже своего палаццо синьор Ла Капра, и прикидывая, сколько может быть еще таких синьоров ла капра.

Каррара снова замолчал, обдумывая, как ответить на вопрос.

— Нет, скорее всего, нет. Но это не значит, что для них нет рынка.

— Я понял. — Мало на что рассчитывая, он все же спросил: — Джулио, а нет ли у тебя чего на человека по имени Ла Капра, Кармелло Ла Капра? Из Палермо. — Он рассказал про совпадения зарубежных поездок его и Семенцато.

После небольшой паузы Каррара ответил:

— Имя кажется смутно знакомым, но прямо сразу на ум ничего не приходит. Дай мне час-другой, я потыкаю в компьютер и посмотрю, что у нас на него есть.

Брунетти спросил из чисто профессионального любопытства:

— И много там в вашем компьютере всякого?

— Полно, — ответствовал Каррара с явной гордостью в голосе. — У нас есть списки по названию, городу, столетию, виду искусства, по художнику, технике изображения. Называешь что-то похищенное или подделанное, и мы лезем в компьютер. Преступник найдется под своим именем, или по сообщникам, или по имеющимся у него прозвищам.

— Синьор Ла Капра не из тех, кто позволит давать себе прозвища, — сообщил Брунетти.

— А, один из этих, ага? Ну, значит, должен быть в файле «Палермо», — сказал Каррара и добавил: — Весьма объемистый файл. — Он выждал секунду, чтобы дать Брунетти время оценить замечание, потом спросил: — Есть ли какой-то вид искусства, которым он интересуется, какая-то техника?

— Китайская керамика, — предположил Брунетти.

— А-а-а, — вскричал Каррара чуть ли не фальцетом, — вот откуда это имечко! Я не помню точно, что там было, но если это застряло у меня в памяти, то есть и в компьютере. Можно, я тебе перезвоню, Гвидо?

— Я был бы очень признателен, Джулио. — Потом просто из любопытства он спросил: — А не может случиться, что в Верону пошлют тебя?

— Нет, не думаю. Ребята в Милане, пожалуй, лучшие из имеющихся. Я бы поехал только в том случае, если бы оказалось, что это связано с каким-то из дел, по которым я здесь работаю.

— Ну ладно тогда. Позвони мне, если у тебя есть что-нибудь на Ла Капра. Я буду тут весь день. И спасибо, Джулио.

— Не благодари заранее, — сказал Каррара и повесил трубку прежде, чем Брунетти успел ответить.

Он позвонил синьорине Элеттре и поинтересовался, получила ли она информацию о телефонных разговорах Ла Капры и Семенцато, и с радостью узнал, что помимо переговоров между их домами и офисами, выявленных «Телекомом», она нашла еще довольно много звонков с этих номеров в зарубежные отели, где кто-то из них останавливался.

— Хотите, я принесу их вам наверх, синьор?

— Да, спасибо, синьорина.

Ожидая ее, он открыл дело Бретт и набрал номер, который был там записан. Он прослушал семь гудков, но ответа не было. Значило ли это, что она приняла его совет и покинула город, чтобы побыть в Милане? Может быть, Флавия и звонила ему, чтобы сказать об этом.

Его размышления были прерваны прибытием синьорины Элеттры, сегодня в мрачно-сером; мрачным ее наряд казался до тех пор, пока он не глянул ниже и не увидел черные чулки с умопомрачительным рисунком — в цветах, что ли, — и красные туфли с такими каблуками, какие Паола вряд ли решилась бы надеть даже в юности.

Она подошла к его столу и положила перед ним коричневый скоросшиватель.

— Я обвела те звонки, которые пересекаются, — объяснила она.

— Спасибо, синьорина. У вас осталась копия?

Она кивнула.

— Хорошо. Пожалуйста, запросите еще информацию о телефонных разговорах из антикварной лавки Франческо Мурино, на площади Санта-Мария-Формоза, и посмотрите, звонили ли ему Ла Капра или Семенцато. Я также хотел бы знать, звонил ли он кому-то из них.

— Я позволила себе позвонить в «Американ Телефон энд Телеграф» в Нью-Йорк, — сказала синьорина Элеттра, — и спросила, не проверят ли они, пользовался ли кто-нибудь из них международными телефонными картами. Ла Капра пользовался. Человек, с которым я говорила, сказал, что пришлет нам факсом список его звонков за последние два года. Может быть, я получу его сегодня попозже.

— Синьорина, вы с ним сами разговаривали? — спросил пораженный Брунетти. — По-английски? Приятель в Банке Италии, да еще и английский?

— Конечно. Американец не говорил по-итальянски, хотя и работает в международном отделе.

Должен ли Брунетти быть шокирован этим обстоятельством? Наверное, да, потому что синьорина Элеттра, очевидно, была им шокирована.

— А как вышло, что вы говорите по-английски?

— Я возглавляла отдел переводов с английского и французского в Банке Италии, Dottore.

Он выпалил, не успев сдержаться:

— И вы оттуда ушли?

— У меня не было выбора, синьор, — сказала она, потом, видя его замешательство, объяснила: — Мой шеф попросил меня перевести письмо на английский для банка в Йоханнесбурге. — Она замолчала и нагнулась, чтобы вытащить еще одну бумагу. И это все ее объяснение?

— Извините, синьорина, но, боюсь, я не понял. Он попросил вас перевести письмо в Йоханнесбург? — Она кивнула. — И вы ушли из-за этого?

Ее глаза широко раскрылись.

— Ну конечно, синьор.

Он улыбнулся.

— Боюсь, я все еще не понимаю. Почему вам пришлось уйти?

Она посмотрела на него очень пристально, как будто вдруг поняла, что он совершенно не знает итальянского. Очень отчетливо она произнесла:

— Санкции.

— Санкции? — повторил он.

— Против ЮАР, синьор. Они тогда еще действовали, так что мне ничего не оставалось, кроме как отказаться переводить письмо.

— Вы имеете в виду санкции против их правительства? — спросил он.

— Конечно, синьор. Они были объявлены ООН, разве не так?

— Да, наверное. И поэтому вы не стали работать с письмом?

— Ну, ведь нет смысла накладывать санкции, если люди не собираются их исполнять, правда? — очень логично спросила она.

— Нет, по моим представлениям, нет смысла. А что потом случилось?

— А, он повел себя очень неприятно. Объявил мне взыскание. Пожаловался совету директоров. И никто из них за меня не вступился. Все вроде были уверены, что я должна была перевести это письмо. Так что у меня был единственный выход — заявление по собственному желанию. Я не сочла возможным продолжать работать под началом таких людей.

— Да, конечно, — согласился он, наклоняя голову над папкой и обещая себе принять все меры, чтобы Паола и синьорина Элеттра никогда не встретились.

— Больше ничего, синьор? — спросила она, улыбаясь ему с надеждой, что теперь до него наконец дошло.

— Пока ничего, спасибо, синьорина.

— Я принесу факс, когда он придет из Нью-Йорка.

— Спасибо, синьорина.

Она улыбнулась и покинула кабинет. Как только Патта нашел ее?

Сомнений не осталось: Семенцато и Ла Капра в прошлом году разговаривали по меньшей мере пять раз, а то и восемь, если звонки Семенцато в разные заграничные отели в то время, когда Ла Капра находился там, были адресованы ему. Конечно, можно было утверждать — и Брунетти не сомневался, что хороший адвокат так и сделал бы, — что нет ничего особенного в том, что эти люди знали друг друга. Оба интересовались произведениями искусства. Ла Капра мог совершенно законно консультироваться с Семенцато по целому ряду вопросов: происхождение, аутентичность, цена. Брунетти просмотрел бумаги и попытался выявить связь между телефонными звонками и движением сумм на счетах, но ничего не прояснилось.

Зазвонил телефон. Он взял трубку и назвался.

— Я пыталась дозвониться тебе раньше.

Он тут же узнал голос Флавии, отметив снова, какой он низкий и как отличается от ее певческого голоса. Но это удивление не шло ни в какое сравнение с тем, что он почувствовал, услышав, что она обращается к нему на «ты».

— Я посещал кое-кого. Что там?

— Бретт. Она отказывается ехать со мной в Милан.

— Она приводит какие-то доводы?

— Она ссылается на недостаточно хорошее самочувствие, но это все упрямство. И страх. Она не хочет признавать, что опасается этих людей, но она боится.

— А ты? — спросил он, удивляясь тому, как естественно это звучит. — Ты уезжаешь?

— У меня нет выбора, — сказала Флавия, но тут же внесла поправку. — Нет, на самом деле у меня есть выбор. Я могла бы остаться, если бы захотела, но не хочу. Мои дети возвращаются домой, и мне нужно их встретить. И я должна быть во вторник в «Ла Скала» на репетиции. Я одну пропустила, но больше не собираюсь.

Он недоумевал, какое это все имеет к нему отношение, и Флавия быстро сказала ему:

— Ты не мог бы поговорить с ней? Попробовать убедить?

— Флавия, — начал он, осознавая, что впервые обращается к ней по имени, — если ты не в состоянии ее убедить, то я сомневаюсь, что в моих силах заставить ее переменить мнение. — И прежде чем она успела возразить, он добавил: — Нет, я не пытаюсь отказаться, я попробую. Но не думаю, что это сработает.

— А как насчет защиты?

— Да. Я могу откомандировать к ней в квартиру парня. — И почти не думая, исправился: — Или женщину.

Ее ответ последовал незамедлительно. И гневно.

— То, что мы решили с мужиками в койку не ложиться, не значит, что мы боимся находиться с ними в одной комнате!

Он так долго молчал, что она в конце концов спросила:

— Ну, что же ты ничего не скажешь?

— Я жду, когда ты извинишься за глупость.

Теперь уже Флавия ничего не ответила. Наконец, к его большому облегчению, она произнесла смягчившимся голосом:

— Ладно, и за резкость тоже. Я, похоже, привыкаю к возможности шпынять всех вокруг. А может, вижу везде намеки на нас с Бретт.

Закончив извинения, Флавия вернулась к тому, с чего все началось.

— Я не знаю, удастся ли убедить ее пустить кого-то в квартиру.

— Флавия, у меня нет другой возможности защитить ее. — Внезапно он услышал в трубке громкий звук, что-то напоминающее работу мощного двигателя. — Это что?

— Катер.

— Ты где?

— На Рива-дельи-Скьявони. — Она объяснила: — Я не хотела звонить тебе из дома, поэтому пошла прогуляться. — Ее голос изменился. — Я недалеко от квестуры. Тебе разрешается принимать посетителей в течение дня?

— Конечно, — рассмеялся он. — Я же начальник.

— А ничего, если я зайду повидать тебя? Ненавижу разговаривать по телефону.

— Конечно. Приходи, когда хочешь. Давай сейчас. Я должен дождаться звонка, но какой смысл тебе весь день бродить под дождем. И потом, — добавил он, внутренне улыбнувшись, — здесь тепло.

— Хорошо. Мне тебя спросить?

— Да, скажешь охраннику, что тебе назначена встреча, и он проведет тебя в мой кабинет.

— Спасибо. Я скоро буду. — Она отключилась, не дожидаясь, когда он попрощается.

Как только он повесил трубку, телефон снова зазвонил, он ответил, и там обнаружился Каррара.

— Гвидо, твой синьор Ла Капра был в компьютере.

— Да ну?

— Его оказалось легко найти по китайской керамике.

— Как?

— По двум делам. Была селадоновая чаша, которая исчезла из частной коллекции в Лондоне около трех лет назад. Человек, которого наконец за это привлекли, сказал, что ему заплатил некий итальянец, чтобы взять именно этот предмет.

— Ла Капра?

— Он не знал. Но тот, который его выдал, сообщил, что имя Ла Капры упоминал один из посредников, которые устраивали сделку.

— Устраивали сделку? — спросил Брунетти. — Вот прямо так — устроили ограбление из-за одного предмета?

— Да. И так случается все чаще и чаще, — ответил Каррара.

— А второе дело? — спросил Брунетти.

— Ну, это на уровне слухов. У нас оно значится в списке «неподтвержденных».

— И что это?

— Около двух лет назад один парижский торговец китайскими произведениями искусства, некий Филипп Бернадотт, был убит хулиганами, когда выгуливал вечером собаку. У него забрали бумажник и ключи. Ключи использовали, чтобы проникнуть в его дом, но, что странно, ничего не украли. Но все его бумаги прошерстили, и похоже, что часть их забрали.

— А Ла Капра?

— Партнер покойного смог припомнить только, что за несколько дней до убийства месье Бернадотт имел серьезный спор с клиентом, который обвинял его в том, что он продал ему предмет, зная, что тот фальшивый.

— И клиент был синьор Ла Капра?

— Партнер имени не знал. Он говорил, что месье Бернадотт постоянно называл клиента «козой»,[39] как казалось партнеру — в шутку.

— А месье Бернадотт и его партнер способны были продать предмет, зная, что он фальшивый? — спросил Брунетти.

— Партнер — нет. Но Бернадотт, похоже, участвовал в нескольких очень сомнительных сделках.

— Сомнительных с точки зрения спецов по хищению художественных ценностей?

— Да. В Париже на него уже собрано приличное досье.

— Но когда его убили, из дома ничего не пропало?

— Вроде бы нет, но убийцы не пожалели времени на то, чтобы кое-что изъять из его папок и инвентарных списков.

— Значит, возможно, что синьор Ла Капра и был той козой, которую Бернадотт упоминал при своем партнере?

— Похоже на то, — согласился Каррара.

— Еще что-нибудь?

— Нет. Но мы были бы признательны, если бы ты мог о нем рассказать что-то еще.

— Я попрошу мою секретаршу отправить тебе все, что у нас есть на него и Семенцато.

— Спасибо, Гвидо. — И Каррара отключился. Что там пел граф Альмавива? "E mi farà il destino ritrovar questo paggio in ogni loco!»[40] Такая судьба, похоже, была и у Брунетти — куда он ни совался, везде находил Ла Капру. Однако Керубино выглядел сущим ангелом по сравнению с Ла Капрой. Брунетти узнал достаточно, чтобы убедиться, что Ла Капра причастен к делу Семенцато, а возможно, и виновен в его смерти. Но все это были косвенные улики, не имевшие ни малейшей весомости для суда.

Он услышал стук в дверь и крикнул: «Avanti». Полицейский в форме открыл дверь, отступил назад и пропустил Флавию Петрелли. Когда она шла мимо полицейского, тот эффектно отсалютовал, прежде чем закрыть дверь. Брунетти нисколько не сомневался, кому была отдана эта честь.

На Флавии был темно-коричневый плащ, отороченный мехом. Холодок раннего вечера добавил цвета ее лицу, снова ненакрашенному. Она быстро прошла по комнате и взяла его протянутую руку.

— Значит, тут ты работаешь? — спросила она.

Он обошел стол и забрал ее плащ, необходимость в котором мгновенно отпала. Пока Флавия оглядывала кабинет, Брунетти повесил плащ на вешалку за дверью. Плащ был снаружи мокрый, как и волосы Флавии.

— У тебя что, зонтика нет? — спросил он.

Она бессознательно провела рукой по волосам и с удивлением посмотрела на сырую ладонь.

— Нет. Когда я выходила, дождя не было.

— Во сколько это было? — спросил он, подходя к ней.

— После обеда. Кажется, после двух. — Ее ответ был неточным, скорее всего она и правда не помнила.

Он подтащил второй стул к тому, который стоял перед его столом, и подождал, пока она сядет, прежде чем сесть напротив нее. Хотя Брунетти видел ее лишь несколько часов назад, он был поражен переменой в ее внешности. Этим утром она казалась спокойной и расслабленной, готовой по-итальянски солидаризироваться с ним в его доводах. Но теперь она была напряжена, о чем свидетельствовали морщинки вокруг ее рта, которых утром там точно не наблюдалось.

— Как там Бретт? — спросил он.

Она вздохнула, небрежным жестом пытаясь отмахнуться от вопроса.

— С ней сейчас разговаривать — все равно что с одним из моих детей. Она со всем соглашается, кивает, а потом делает то, что ей хочется.

— И что это в данном случае? — спросил Брунетти.

— Оставаться здесь и не ехать со мной ни в какой Милан.

— Когда ты уезжаешь?

— Завтра. Есть вечерний рейс, прибывающий туда в девять. У меня будет время, чтобы привести в жилой вид квартиру, а потом утром съездить в аэропорт еще раз и забрать детей.

— А она объясняет, почему не хочет ехать?

Флавия пожала плечами, как будто объяснения Бретт и реальность — совершенно разные вещи.

— Она говорит, что не позволит вытравить себя из собственного дома, что не побежит прятаться у меня.

— Это настоящая причина?

— Кто ее знает, что у нее за причина? — сказала она почти сердито. — Для Бретт достаточно хотеть или не хотеть. Ей не нужны доводы или оправдания. Она просто делает, и все.

Брунетти подумалось, что лишь человек с такой же силой воли может находить это качество таким возмутительным.

Хотя его подмывало спросить Флавию, зачем она пришла его повидать, он задал такой вопрос:

— Есть ли способ убедить ее поехать с тобой?

— Ясно, что ты ее плохо знаешь, — сухо сказала Флавия, но потом улыбнулась. — Думаю, что нет. Может, помогло бы, если б ей кто-нибудь велел не ехать, тогда она, вероятно, поехала бы назло. — Она покачала головой и повторила: — Ну точно как мои дети.

— Хочешь, чтобы я с ней поговорил? — спросил Брунетти.

— Думаешь, будет какая-то польза?

Теперь настала его очередь пожать плечами.

— Не знаю. Со своими детьми я не слишком хорошо справляюсь.

Она удивленно подняла глаза.

— А я не знала, что у тебя есть дети.

— Довольно естественно для человека моего возраста, не так ли?

— Да, наверно, — ответила она и подумала, прежде чем выдать следующее замечание: — Это потому, что я тебя знаю как полицейского, как будто ты не настоящий человек. — Прежде чем он успел что-то сказать, она добавила: — Ну да, понимаю, и ты меня знаешь как певицу.

— Разве знаю?

— Ты о чем? Мы же встретились, когда я пела.

— Да, но спектакль тогда уже кончился. А с тех пор я слышал твое пение только на дисках. Боюсь, что это не одно и то же.

Она долго смотрела на него, потом опустила глаза, потом опять подняла взгляд на него.

— Если бы я дала тебе билеты на спектакль в «Ла Скала», ты бы приехал?

— Да. С радостью.

Она открыто улыбнулась.

— А с кем бы ты пришел?

— С женой, — просто ответил он.

— А-а, — так же просто сказала она. Как содержателен может быть единственный слог. Улыбка на миг пропала, а когда вернулась, то была столь же дружеской, но чуть менее теплой.

Он повторил свой вопрос:

— Так ты хочешь, чтобы я с ней поговорил?

— Да. Она тебе очень доверяет, так что тебя может и послушать. Кто-нибудь должен убедить ее покинуть Венецию. Я не смогла.

Обеспокоенный отчаянием, прозвучавшим в ее голосе, он сказал:

— Я не думаю, что ей здесь грозит реальная опасность. Ее квартира надежна, и ей хватит здравого смысла никого не впускать. Так что она мало чем рискует.

— Да, — помедлив, согласилась Флавия, всем своим видом показывая, как все это для нее неубедительно. И как будто вдруг вернувшись откуда-то издалека и обнаружив себя в незнакомом месте, она огляделась и спросила, оттягивая горловину свитера от шеи:

— Ты должен здесь еще сидеть?

— Нет, я уже освободился. Если хочешь, я пойду с тобой и посмотрим, послушает ли она меня.

Флавия поднялась на ноги и подошла к окну, где постояла, глядя на завешенный фасад Сан-Лоренцо, потом вниз, на канал.

— Прекрасно, но я не понимаю, как ты это выдерживаешь. — Уж не о женитьбе ли она, подумал Брунетти. — Я выдерживаю неделю, а потом чувствую себя как в ловушке. — Имеется в виду супружеская верность? Она повернулась лицом к нему. — Но даже со всеми неудобствами это все равно самый красивый город в мире, правда?

— Да, — просто ответил он и подал ей плащ.

Брунетти достал из шкафчика у стены два зонтика и вручил один Флавии, когда они вышли из кабинета. У входной двери квестуры оба охранника, которые обычно кидали Брунетти более чем лаконичное «Buonanotte», вытянулись в струнку и четко отсалютовали. Снаружи лил дождь, и вода начала перехлестывать через бортики канала и затапливать мостовую. Он остановился, чтобы надеть сапоги, но на Флавии были кожаные туфли на низком каблуке, уже промокшие от дождя.

Он взял ее под руку, и они свернули налево. Неожиданные порывы ветра бросали дождь им в лицо, потом ветер разворачивался и бил их сзади по ногам. Им попадалось очень мало прохожих, и все они были в сапогах и клеенчатых плащах, сразу видно, что это венецианцы, которые вышли из дома только по необходимости. Брунетти избегал тех улиц, где вода уже должна была подняться, и увлек ее в сторону Барберия-делле-Толле, которая вела вверх к больнице. Неподалеку от единственного моста, который им оставалось одолеть, был низкий участок мостовой, где грязная серая вода уже стояла по щиколотку. Брунетти притормозил, соображая, как перевести через нее Флавию, но та отпустила его руку и ринулась через лужу, не обращая внимания на холодную воду, хлюпавшую у нее в туфлях.

На открытом пространстве площади Санти-Джованни-э-Паоло хлестали ветер и дождь. На углу под яростно хлопающим навесом бара стояла монашка, беспомощно сжимая перед собой ободранный зонтик. Сама площадь будто сжалась, ее дальняя часть была поглощена прибывающими водами, которые превратили канал в узкое озеро со все расступающимися берегами.

Быстрым шагом, почти бегом, они устремились через площадь к мосту, который должен был привести их к Кале-делла-Теста и квартире Бретт.

С вершины моста они увидели, что впереди вода поднялась по щиколотку, но не замедлили шаг. На сходе с моста Брунетти переложил зонтик в левую руку и подхватил правой Флавию под руку. И как раз вовремя, потому что она споткнулась и плюхнулась бы, если бы Брунетти не удержал ее, притянув к себе.

— Porco Giuda, — воскликнула она, выпрямляясь. — Туфля. Слетела.

Они оба стояли и вглядывались в темную гладь, но безрезультатно. Флавия попробовала пошарить в воде ногой. Ничего. Только дождь.

— Ну вот что, — сказал Брунетти, складывая зонтик и вручая ей.

Он быстро нагнулся и поднял ее с земли, так неожиданно для нее, что она обхватила его руками, стукнув по затылку рукояткой сложенного зонта. Он пошатнулся, держа ее в охапке, восстановил равновесие и зашагал вперед. Дважды повернув, он доставил ее к дверям дома.

Голова у него вымокла; дождь стекал ему за воротник и дальше по спине. В какой-то момент он оступился со своей ношей и ощутил, как холодная вода переливается через верх сапога и течет к ступне. Но он дотащил Флавию до порога, сгрузил и убрал волосы со лба.

Она поспешно открыла дверь в здание и прошлепала в подъезд, где вода стояла так же высоко, как и снаружи. Она прошла по ней и поднялась на вторую ступеньку, где было сухо. Услышав за спиной хлюпающие шаги, она поднялась на две ступени и повернулась к Брунетти:

— Спасибо.

Она стряхнула вторую туфлю и оставила ее, где та упала, потом пошла вверх по лестнице, он шел следом. На второй площадке они услышали музыку, которая лилась навстречу. Наверху, перед железной дверью, она достала ключ, вставила в замок и повернула. Дверь не поддалась.

Она вытащила ключ, выбрала другой и повернула его в верхнем замке, потом опять вставила первый в нижнюю скважину и отперла.

— Странно, — сказала она, оборачиваясь к нему. — Заперто на два замка.

Ему казалось довольно разумным, что Бретт надежно заперлась.

— Бретт! — окликнула Флавия, распахивая дверь. Их встретили звуки музыки, но Бретт не отозвалась.

— Это я! — крикнула Флавия. — Со мной Гвидо. Никто не ответил.

Флавия, с которой на пол капала вода, босиком пошла в гостиную, потом в глубину квартиры, чтобы посмотреть в обеих спальнях. Когда она вернулась, лицо ее было бледным. За ее спиной воспаряли к небесам скрипки, гремели трубы и воцарялась вселенская гармония.

— Ее тут нет, Гвидо. Она куда-то делась.

Глава 21

После того как Флавия сердито выскочила из квартиры после обеда, Бретт села и уставилась на страницы заметок, устилавшие ее стол. Она взирала на схемы и таблицы с температурами горения дерева разных пород, размерами печей, раскопанных в Западном Китае, изотопами, найденными в глазури керамических погребальных сосудов из той же области, и экологическими реконструкциями флоры двухтысячелетней давности. Если она соотносила эти данные в одной последовательности, то получала один способ обжига керамики, но если она располагала их иначе, то ее тезис оказывался несостоятельным, полной ерундой, и ей следовало сидеть в Китае, где ей и место.

Последнее слово заставило ее задуматься над тем, найдется ли ей там место в будущем, если Флавия и Брунетти как-нибудь все уладят — лучшего слова она не подобрала — так, чтобы она могла продолжать работу. Она с отвращением отодвинула бумаги. Нет смысла заканчивать статью, если ее автор скоро будет дискредитирован как участник крупной махинации с предметами искусства.

Она вышла из-за стола и подошла к рядам аккуратно расставленных компакт-дисков, ища музыку, подходящую к ее нынешнему настроению. Никакого вокала. Никаких жирных придурков, поющих о любви и утратах. Любовь и утраты. И только не клавесин: его резкий звук будет дергать ее нервы. Ну ладно, тогда симфония «Юпитер»: если что и способно доказать ей, что рассудок, радость и любовь остались в мире, так это она. Бретт поверила в разум и радость и уже начинала снова верить в любовь, когда зазвонил телефон. Она ответила только потому, что думала, что это может быть Флавия, которая ушла больше часа назад.

— Pronto, — сказала она, сообразив, что впервые говорит по телефону больше чем за неделю.

— Professoressa Линч? — поинтересовался мужской голос.

— Да.

— Мои друзья нанесли вам визит на прошлой неделе, — сказал человек хорошо поставленным спокойным голосом с почти неразличимым сицилианским акцентом, слегка растягивая звуки. Когда Бретт ничего не ответила, он добавил: — Я уверен, что вы помните.

Она так и молчала, ее рука сжимала телефонную трубку, а глаза закрылись при воспоминании об этом визите.

— Professoressa, я думаю, вас заинтересует, что ваша подруга, — и его голос иронично понизился на этом слове, — ваша подруга синьора Петрелли беседует с теми же моими друзьями. Да, мы вот тут с вами разговариваем, вы и я, а мои друзья разговаривают с ней.

— Что вам нужно? — спросила Бретт.

— Ах, я и забыл, как прямолинейны американцы. Что ж, я бы хотел поговорить с вами, Professoressa.

После долгого молчания Бретт спросила его:

— О чем?

— О, конечно, о китайском искусстве, особенно о некоторых керамических изделиях времен династии Хань, которые, я думаю, вы бы захотели посмотреть. Но перед этим нам надо обсудить синьору Петрелли.

— Я не хочу с вами разговаривать.

— Я боялся этого, Dottoressa. Вот поэтому я позволил себе попросить синьору Петрелли присоединиться ко мне.

Бретт сказала единственное, что смогла придумать:

— Она тут со мной.

Человек рассмеялся.

— Пожалуйста, Dottoressa, я знаю, как вы умны, так не глупите со мной. Если бы она была с вами, вы бы повесили трубку и сейчас вызывали бы полицию, а не разговаривали со мной. — Он дал ей время подумать и спросил: — Не прав ли я?

— Откуда я знаю, что она у вас?

— Ниоткуда, Dottoressa. Это, видите ли, часть игры. Но вы знаете, что она не с вами, и знаете, что она ушла в четырнадцать минут третьего, вышла из квартиры и направилась к Риальто. Для прогулки день очень неприятный. Очень сильный дождь. Она бы уже вернулась. На самом деле, я дерзну предположить, она уже давно должна была вернуться, не так ли? — Когда Бретт не ответила ему, он повторил более суровым голосом: — Не так ли?

— Чего вы хотите? — устало спросила Бретт.

— Так-то лучше. Я хочу, чтобы вы пришли ко мне в гости, Dottoressa. Я хочу, чтобы вы пришли прямо сейчас, надели пальто и вышли из квартиры. Вас будут ждать внизу, и приведут ко мне. Как только вы это сделаете, синьора Петрелли сможет свободно уйти.

— Где она?

— Вы же не ожидаете от меня, что я сообщу вам, правда, Dottoressa? — спросил он с наигранным изумлением. — Ну что, вы собираетесь выполнять то, о чем я попросил?

Ответ выскочил прежде, чем она успела подумать.

— Si.

— Очень хорошо. Очень разумно. Я уверен, что вы будете рады, что послушались. Как и синьора Петрелли. Когда мы закончим беседу, не вешайте трубку. Я не хочу, чтобы вы куда-нибудь звонили. Вы поняли?

— Да.

— Я слышу там музыку. «Юпитер»?

— Да.

— Кто дирижирует?

— Аббадо, — ответила она с полным ощущением нереальности происходящего.

— А, не лучший выбор, совсем не лучший, — быстро сказал он, не пытаясь скрыть разочарование. — Итальянцы просто не знают, как надо дирижировать Моцарта. Но мы можем обсудить это, когда вы будете здесь. Может быть, мы послушаем, как дирижирует фон Караян; я уверен, что это гораздо лучше. Итак, пусть музыка играет, одевайтесь и спускайтесь. И не пытайтесь оставлять записки, потому что кое-кто вернется с вашими ключами и осмотрит квартиру, так что сэкономьте усилия. Поняли?

— Si, — тупо ответила она.

— Тогда положите трубку, берите пальто и выходите из квартиры, — скомандовал он, и в его голосе в первый раз послышались почти естественные интонации.

— Как я узнаю, что вы отпустили Флавию? — спросила Бретт, стараясь говорить спокойно.

На этот раз он рассмеялся.

— А вы и не узнаете. Но я вас уверяю, даже могу дать слово джентльмена, что, как только вы покинете квартиру с моими друзьями, кое-кто позвонит по телефону и синьора Петрелли пойдет на все четыре стороны. — Когда она ничего не сказала, он добавил: — У вас нет другого выбора, Dottoressa.

Бретт положила трубку на стол, прошла в прихожую и взяла пальто из большого встроенного шкафа. Она вернулась в комнату, подошла к столу и схватила ручку. Быстро написав несколько слов на листочке бумаги, она шагнула к книжным полкам. Глянув на панель CD-плеера, она ткнула в кнопку «Повтор», потом положила бумажку в пустую коробочку от диска, закрыла коробочку и прислонила ее прямо к держателю диска. Затем взяла со стола у двери ключи и вышла.

Когда она открыла главную дверь внизу, в подъезд быстро вошли двое. Одного она тут же узнала — это был коротышка из тех двоих, которые били ее, и только сознательным усилием воли она удержалась от того, чтобы не шарахнуться от него. Он ухмыльнулся и протянул руку.

— Ключи, — скомандовал он.

Бретт вынула их из кармана и вручила ему. Он исчез наверху минут на пять. В это время другой не спускал с нее глаз, а она наблюдала, как под дверь заползает первый язычок воды — вестник наводнения.

Когда тип вернулся, его напарник открыл дверь и они ступили в воду. Сильно лило, но зонтиков ни у кого не было. Быстро, зажав ее с двух сторон и осторожно перестраиваясь в цепочку, когда нужно было разойтись на узкой улице с прохожим, мужчины двигались к Риальто. Перейдя мост, они хотели повернуть налево, но Большой Канал вышел из берегов и затопил набережную, так что им пришлось идти дальше через опустевший рынок, где держались только самые стойкие продавцы. Они свернули налево, поднялись на деревянные мостки и продолжили путь к Сан-Поло.

Постепенно до Бретт стало доходить, как опрометчиво она поступила. Она не имела возможности убедиться в том, что звонивший действительно захватил Флавию. Но откуда он узнал точное время ее выхода из дома, если за ней не следили? Она не могла быть уверена и в том, что он или они отпустят Флавию в обмен на ее согласие встретиться с ним. Это был всего лишь шанс. Она подумала о Флавии, вспомнила, как Флавия сидела около ее постели, когда она очнулась в больнице, потом Флавию на сцене в первом акте «Дон Жуана», поющую: «E nasca il tuo timor dal mio periglio»,[41] — и многое другое вспомнилось ей. Это был шанс, и она им воспользовалась.

Шедший перед ней, сойдя с мостков, повернул налево и по воде пошел к Большому Каналу. Она узнала улицу, калле Дилера, вспомнила, что тут была химчистка, специализирующаяся на замше, и подивилась своей способности думать в такое время о таких пустяках.

Вода уже была ей выше щиколоток. Они остановились перед большой деревянной дверью, коротышка отпер ее ключом, и Бретт оказалась в открытом внутреннем дворике, залитом водой. Мужчины прогнали ее через дворик, один впереди, другой сзади. Они поднялись на несколько ступенек, открыли еще одну дверь и вошли внутрь. Там их приветствовал мужчина помоложе, который кивнул им, показывая двоим сопровождающим, что они свободны. Он развернулся, не говоря ни слова, и повел ее по коридору к другой лестнице, а потом к третьей. Наверху мужчина повернулся к ней и сказал:

— Давайте пальто.

Он обошел ее и встал сзади, чтобы принять его. Она теребила пуговицы непослушными от холода и ужаса пальцами, пока наконец не расстегнула.

Мужчина взял пальто и небрежно уронил на пол, потом шагнул к ней и обхватил ее руками, стиснув груди ладонями. Он прижался к ней всем телом и прошептал ей в ухо:

— Никогда не была с настоящим итальянцем, a, angelo mio?[42] Погоди. Погоди.

Голова Бретт вяло свесилась, она почувствовала, что у нее подкашиваются колени. Она старалась не упасть, но слез не сдержала.

— А, вот и хорошо, — сказал он. — Мне нравится, когда ты плачешь.

Из комнаты послышался голос. Грязный тип отпустил ее так же внезапно, как и залапал, и распахнул дверь. Он отступил вбок и впустил ее в комнату одну, потом закрыл за ней дверь. Она стояла, промокшая и дрожащая.

Посреди зала с мраморным полом, уставленного прозрачными кубами на обтянутых бархатом подставках, поднимавших их содержимое на уровень глаз, стоял плотный мужчина пятидесяти с лишним лет. Лампы, утопленные в тяжелые балки потолка, посылали столпы света на эти витрины, часть которых еще была пуста. Несколько ниш в белых стенах были подсвечены снизу, и во всех, вроде бы, находились какие-то предметы.

Человек вышел вперед, улыбаясь.

— Dottoressa Линч, какая честь, право. Я даже не мечтал, что буду иметь удовольствие с вами встретиться. — Он остановился перед ней, с рукой, вытянутой вперед, и продолжил: — Я хотел бы, во-первых, рассказать вам, что прочел ваши книги и нашел их познавательными, особенно ту, что о керамике.

Она не потрудилась взять его руку, так что он опустил ее, но не отошел от Бретт.

— Я так рад, что вы согласились прийти повидать меня.

— У меня был выбор? — спросила Бретт.

Человек улыбнулся.

— Конечно, у вас был выбор, Dottoressa. У нас всегда есть выбор. Только когда он трудный, мы говорим, что его нет. Но выбор есть всегда. Вы могли отказаться прийти, могли позвонить в полицию. Но вы этого не сделали, не так ли? — Он опять улыбнулся, и в его глазах что-то затеплилось — то ли юмор, то ли нечто столь зловещее, о чем Бретт предпочла не задумываться.

— Где Флавия?

— О, синьора Петрелли в полном порядке, уверяю вас. Когда я в последний раз слышал о ней, она шла от Рива-дельи-Скьявони, возвращаясь прямо в вашу квартиру.

— Значит, ее у вас не было?

Он расхохотался.

— Конечно, не было, Dottoressa. Никогда. Незачем впутывать синьору Петрелли в эти дела. Помимо всего прочего, я бы никогда себе не простил, если бы что-нибудь случилось с ее голосом. Надо вам сказать, мне не все нравится в ее исполнении, — произнес он с терпимостью человека с возвышенным вкусом, — но к ее таланту я испытываю величайшее уважение.

Бретт резко повернулась и направилась к двери. Она взялась за ручку и надавила, но дверь не открылась. Она попробовала еще раз, сильнее, но та не шелохнулась. Пока она этим занималась, хозяин отошел в другую часть зала, где встал перед одной из освещенных витрин. Когда Бретт обернулась, то увидела, что он стоит там, глядя на мелкие предметы внутри, совершенно не обращая внимания на ее присутствие.

— Может, вы меня выпустите отсюда? — спросила она.

— Не хотите ли взглянуть на мою коллекцию, Dottoressa? — спросил он, будто она ничего не говорила или он ее не слышал.

— Я хочу выбраться отсюда.

Снова никакой реакции.

Он продолжал взирать на две маленькие статуэтки в витрине.

— Эти нефритовые вещицы относятся к эпохе Шан, как вы думаете? Возможно, Аньянский период. — Он отвернулся от витрины и улыбнулся ей. — Я понимаю, что это гораздо раньше того периода, на котором вы специализируетесь, Dottoressa, примерно на тысячу лет, но я уверен, что вы с ними знакомы. — Он перешел к следующему кубу и остановился, дабы изучить его содержимое. — Только посмотрите на эту танцовщицу. Большая часть краски сохранилась; редкость для Хань. Внизу рукава есть несколько маленьких сколов, но если я поставлю ее чуть-чуть отвернув, то их и не видно, правда? — Он протянул руку и снял прозрачный колпак, поставив его на пол около себя. Осторожно поднял статуэтку, которая была примерно в треть метра высотой, и понес ее через комнату.

Он остановился перед Бретт и повернул статуэтку так, чтобы она могла увидеть мелкие щербинки под одним из длинных рукавов. Краска, которая покрывала верхнюю часть платья, была все еще красной, несмотря на прошедшие века, а черная юбка по-прежнему блестела.

— Я полагаю, что она недавно из гробницы. Не вижу другой причины такой сохранности.

Он вернул статуэтку в вертикальное положение, последний раз показал ее Бретт, потом пошел обратно и бережно вернул ее на пьедестал.

— Какая это была возвышенная идея — хоронить красивые вещи, прекрасных женщин вместе с мертвыми. — Он помолчал, чтобы придать весомости сказанному, потом добавил, ставя на место крышку: — Я полагаю, приносить в жертву слуг и рабов, чтобы вместе с ними идти в иной мир, было неправильно. И все же это такая приятная мысль, столько почестей умершему. — Он снова повернулся к ней. — Вы так не думаете, Dottoressa Линч?

Бретт недоумевала, чего он добивается этим диковинным представлением? Хочет так ее запугать, чтобы она сделала все, чего он от нее потребует? Хочет внушить ей, что он сумасшедший и способен ей навредить, если она откажется выполнить его желание? Но какое? Неужели он просто ждет, чтобы она по-восхищалась его коллекцией?

Она начала оглядывать зал, впервые по-настоящему увидев экспонаты. Хозяин стоял теперь около горшка эпохи неолита, разрисованного лягушками, с двумя небольшими низкими ручками. Горшок был в таком отличном состоянии, что она приблизилась, чтобы лучше его разглядеть.

— Чудесный, правда? — спросил он, охотно продолжая разговор. — Если вы подойдете сюда, Professoressa, я вам покажу кое-что, чем я особенно горжусь.

Он переместился к следующей витрине, где на черном бархате лежал белый жадеитовый кружок с тончайшей резьбой.

— Красивый, не так ли? — спросил он, глядя на кружок сверху. — Я думаю, он относится к эпохе Воюющих царств, а как по-вашему?

— Да, — ответила она. — Выглядит именно так, судя по животному мотиву.

Он улыбнулся с истинным наслаждением.

— Это меня и убедило, Dottoressa. — Он опять посмотрел на подвеску, потом на Бретт. — Вы представить себе не можете, как льстит дилетанту, когда его суждение подтверждает специалист.

Она вряд ли была специалистом по искусству неолита, но решила, что лучше не возражать.

— Вы могли бы давно получить подтверждение своего мнения. Все, что надо было сделать, это показать его дилеру или Восточному отделу любого музея.

— Да, конечно, — рассеянно сказал он. — Но я бы предпочел этого не делать.

Он отошел в другой конец зала и остановился перед одной из ниш в стене. Оттуда он достал длинный металлический предмет с замысловатой инкрустацией из золота и серебра.

— Я обычно не слишком интересуюсь металлами, — сказал он, — но когда я увидел это, то не смог устоять.

Он протянул ей предмет и улыбнулся, когда она взяла его и повернула, чтобы осмотреть обе стороны.

— Язычок поясной пряжки? — спросила она, когда увидела на одном конце круглый крючок размером с горошину. Весь предмет был длиной с ее ладонь, плоский и узкий, как клинок. Клинок.

Он улыбнулся от удовольствия.

— О, отлично. Да, я уверен, что это так. Похожий есть в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке, хотя, по-моему, на этом узор тоньше, — сказал он, указывая толстым пальцем на бегущую вдоль плоской поверхности гравированную змейку.

Потеряв интерес к экспонату, он отвернулся от Бретт и двинулся дальше. Она повернулась к нише и, держась спиной к нему, сунула острый язычок пряжки в карман своих слаксов.

Когда хозяин склонился над очередной витриной и Бретт увидела, что там внутри, колени у нее чуть не подогнулись от ужаса и озноб пробрал до костей. Ибо в витрине стояла ваза с крышкой, украденная с выставки во Дворце дожей.

Он обошел витрину и расположился по другую ее сторону так, что, глядя сквозь прозрачный колпак, видел и ее.

— А, я смотрю, вы узнали вазу, Dottoressa. Роскошная, правда? Я всегда такую хотел, но их невозможно найти. Как вы совершенно точно указали в своей книге.

Она обхватила себя руками, надеясь хоть так удержать немного тепла, которое так быстро уходило из ее тела.

— Холодно здесь, — сказала она.

— А, да, холодно, не так ли? У меня тут несколько шелковых свитков, сложенных в ящики, и я не хочу отапливать комнату до тех пор, пока не приготовлю для них помещение с контролем температуры и влажности. Так что, боюсь, придется вам потерпеть, Dottoressa. Я уверен, что Китай вас к этому приучил.

— Не только Китай, но и ваши люди, — тихо сказала она.

— А, да, вы должны их извинить за это. Я велел им только предупредить вас, но, боюсь, мои друзья проявляют излишний энтузиазм, когда им кажется, что затронуты мои интересы.

Она не знала, почему, но чувствовала, что он лжет и что приказы, отданные им, были абсолютно точными.

— A Dottore Семенцато, его они тоже должны были предупредить?

Впервые он посмотрел на нее с ненаигранным неудовольствием, как будто сказанное ею как-то мешало ему полностью контролировать ситуацию.

— Только предупредить? — повторила она небрежным тоном.

— Боже милосердный, Dottoressa, что я за человек, по вашему мнению?

Она не стала отвечать на это.

— Впрочем, почему бы вам и не рассказать? — сказал он с дружеской улыбкой. — Dottore Семенцато был очень боязлив. Я полагал, что это допустимо, но потом он стал чересчур жаден, а это уже недопустимо. Он оказался настолько глуп, что решил использовать создаваемые вами проблемы в своих финансовых интересах. Мои друзья, как я уже говорил, не любят, когда задевают мою честь. — Он поджал губы и покачал головой при этих воспоминаниях.

— Честь? — переспросила Бретт.

Ла Капра не стал объяснять.

— А потом сюда явился полицейский и расспрашивал меня, так что я счел за лучшее побеседовать с вами.

Бретт вдруг озарило: если он открыто рассказывает ей о смерти Семенцато, значит, он уверен, что ему нечего ее опасаться. Глаз ее упал на пару стульев с прямыми спинками у дальней стены. Она подошла к одному из них и рухнула на него. На нее накатила такая слабость, что она упала вперед, свесив голову между коленей, но тут же задохнулась из-за острой боли в до сих пор перевязанных ребрах и выпрямилась, ловя ртом воздух.

Ла Капра взглянул на нее.

— Но давайте не будем говорить о Dottore Семенцато, когда у нас тут столько прекрасных вещей. — Он взял в руки вазу и подошел к Бретт. Нагнувшись, он повернул ее к ней. — Только посмотрите на нее. И посмотрите на текучесть линий, на устремленность фигуры вперед. Нарисовано как будто вчера, да? Техника очень современная. Совершенно чудесно.

Она посмотрела на вазу, хорошо ей знакомую, потом на него.

— Как вы это сделали? — устало спросила она.

— А, — сказал он, выпрямившись, и направился обратно к витрине, куда снова аккуратно поставил вазу. — Это профессиональные тайны, Dottoressa. Вы не должны просить меня их раскрывать, — сказал он, хотя было ясно, что как раз этого он хочет больше всего.

— Это была Мацуко? — спросила она, чтобы узнать хотя бы это.

— Ваша маленькая подружка-японка? — саркастически спросил он. — Dottoressa, в вашем возрасте вам бы уже следовало понимать, что нельзя смешивать личную жизнь с профессиональной, а особенно связываться с молодежью. У них иное видение мира, они еще не умеют отмежевывать одно от другого, как мы. — Он помолчал, довольный глубиной собственной мудрости, а потом продолжил: — Нет, они склонны принимать все так близко к сердцу, всегда видеть в себе пуп мироздания. И поэтому они могут быть очень, очень опасны. — Он улыбнулся, но отнюдь не приятной улыбкой. — Или очень-очень полезны.

Он прошел по комнате и встал перед ней, глядя в ее поднятое лицо.

— Конечно, это она. Но даже тогда ее мотивы были не слишком понятны. Денег она не взяла, даже оскорбилась, когда Семенцато их ей предложил. И у нее не было желания подставить вас по-крупному, Dottoressa, правда не было, если вам от этого легче. Она просто действовала очертя голову.

— Тогда зачем она на это пошла?

— О, сначала из злости. Классический случай мести за отвергнутую любовь. Я не думаю, что она ясно понимала даже, как говорится, размах дела. По-моему, она думала, что все ограничится одним предметом. Я даже подозреваю, что она рассчитывала именно на то, что подмену заметят. Это заставило бы усомниться в вашей компетентности. В конце концов, вы подбирали экспонаты для выставки, и, если бы подмена обнаружилась по возвращении, все выглядело бы так, что вы отобрали для выставки подделку. Только чуть позже она сообразила, что предмет был взят вами из музея в Сиане, а там никак не могла оказаться подделка. Но было уже слишком поздно. Вазы скопировали — должен заметить, что работа была выполнена за весьма солидные деньги, — и тут уж, как ни крути, пришлось подменять ими оригиналы.

— Когда?

— Во время паковки в музее. Все было чрезвычайно просто, легче, чем мы воображали. Маленькая японка пыталась возражать, но тогда уж было совсем поздно. — Он прервался и уставился вдаль, вспоминая. — Наверное, тогда я осознал, что она рано или поздно создаст нам проблемы. — Он улыбнулся. — И как же я оказался прав.

— Значит, ее пришлось убрать?

— Конечно, — очень просто сказал он. — Я понял, что выбора у меня нет.

— Что она сделала?

— О, она уже тут доставила нам немало хлопот, и потом в Китае, когда вы сказали ей, что, по вашему мнению, часть вещей — фальшивки, она написала письмо своим родителям, спрашивая, что ей делать. И конечно, раз уж она так поступила, у меня больше не было сомнений: ее надо было убрать. — Он склонил голову набок, движением, подтверждающим, что он хочет раскрыть ей нечто. — Я был откровенно удивлен, как просто это оказалось. Я думал, что в Китае труднее такое устроить.

Он покачал головой, явно огорченный такой культурной деградацией.

— Как вы узнали, что она им написала?

— Так я прочел письмо, — просто объяснил он, потом подождал и уточнил: — Вернее, я прочитал перевод ее письма.

— Как вы его получили?

— Да ведь всю вашу корреспонденцию вскрывали и читали. — Он говорил почти с упреком, как будто ждал, что она будет намного понятливее. — А вот как вы отправили то письмо к Семенцато? — Его любопытство было неподдельным.

— Я его отдала одному человеку, который ехал в Гонконг.

— Кому-то с раскопок?

— Нет, туристу, которого встретила в Сиане. Он собирался в Гонконг, и я попросила отправить письмо. Я знала, что так будет гораздо быстрее.

— Очень умно, Dottoressa. Да, очень умно, весьма.

Волна холода пробежала по ее телу. Она оторвала уже давно онемевшие ступни от мраморного пола и поставила их на перекладину между ножками стула. Ее свитер намок под дождем, и Бретт чувствовала себя в нем как в ледяной камере. Ее пробрала дрожь, и она снова закрыла глаза, ожидая, пока она пройдет. Тупая боль, уже много дней обитавшая в ее в челюсти, превратилась в яростное жгучее пламя.

Когда она открыла глаза, человек уже стоял в другой части зала, протягивая руки к очередной вазе.

— Что вы собираетесь со мной сделать? — спросила она, отчаянно стараясь, чтобы ее голос звучал ровно и спокойно.

Он вернулся к ней, осторожно держа двумя руками низкую чашу.

— Я думаю, это самая красивая вещь в моей коллекции, — сказал он, слегка поворачивая ее, так чтобы Бретт могла проследить за простой, нанесенной кистью линией кругового рисунка. — Она из провинции Цинхай, у конца Великой стены. Я осмелюсь предположить, что ей пять тысяч лет, а вы что скажете?

Бретт тупо глянула на него и увидела дородного мужчину средних лет, держащего в руках раскрашенную коричневую чашу.

— Я спросила, что вы собираетесь со мной сделать, — повторила она, интересуясь только этим, никак не чашей.

— Хм? — произнес он себе под нос, бегло взглянув на нее, а потом снова вернувшись к созерцанию чаши. — С вами, Dottoressa? — Он сделал маленький шажок влево и поместил чашу на вершину пустующего пьедестала. — Боюсь, у меня не было времени подумать об этом. Все затмил один интерес — показать вам мою коллекцию.

— Почему?

Он стоял прямо перед ней, изредка деликатно дотрагиваясь пальцем до чаши, слегка поворачивая ее то туда, то сюда.

— Потому что у меня так много красивых вещей, а я никому не могу их демонстрировать, — произнес он с таким явным сожалением, что оно не могло быть наигранным. Он повернулся к ней и с дружеской улыбкой пояснил: — Точнее, никому из тех, кто что-то в этом смыслит. Видите ли, люди, ничего не понимающие в керамике, вряд ли оценят красоту или уникальность увиденного. — Тут он умолк, надеясь, что она поймет его трудности.

Она поняла.

— А люди, разбирающиеся в китайском искусстве или в керамике, сразу поймут, откуда к вам попали эти вещи?

— Ох, какая умная, — сказал он, разводя руки жестом, выражающим восхищение ее догадливостью. Потом помрачнел. — Это трудно — иметь дело с невеждами. Они смотрят на все эти великие ценности, — и тут он повел правой рукой перед собой, охватывая этим жестом все находящиеся в комнате экспонаты, — как горшки или плошки, но не постигают их красоты.

— Но это не мешает им их для вас добывать, да? — произнесла она, не пытаясь скрыть сарказм.

Он воспринял сказанное спокойно, как должное.

— Нет. Я им говорю, что достать, и они достают.

— Вы им заодно советуете, как именно это нужно делать? — Она говорила с большим трудом. Ей хотелось, чтобы это скорее кончилось.

— Зависит от того, кто на меня работает. Иногда приходится давать очень точные указания.

— Такие указания вы дали типам, которых послали ко мне?

Она увидела, что он хочет соврать, но вдруг переменил тему.

— Что вы думаете о коллекции, Dottoressa?

Внезапно она поняла, что у нее нет больше сил.

Она закрыла глаза и откинула голову на спинку стула.

— Я спрашиваю вас, что вы думаете о коллекции, Dottoressa, — повторил он, чуть повысив голос.

Медленно, больше от изнеможения, чем из упрямства, Бретт помотала головой, не открывая глаз.

Тыльной стороной ладони, как бы походя, человек смазал ее по скуле. Его рука всего лишь скользнула по ее лицу, но силы удара хватило, чтобы снова разошлись срастающиеся кости челюсти, отозвавшись вспышкой боли, которая взорвалась у нее в мозгу, прогнав все мысли и все сознание.

Бретт без чувств соскользнула на пол. Он посмотрел на нее секунду, потом отступил к пьедесталу, поднял с пола прозрачный колпак, бережно накрыл им низкую чашу, еще раз поглядел на женщину, лежащую на полу, и покинул помещение.

Глава 22

Бретт была в Китае, в палатке со всяким археологическим барахлом. Она спала, но ее спальный мешок лежал на неудобном месте, и земля под ней была очень жесткой. Газ в обогревателе опять кончился, и пронизывающий холод высокогорной равнины терзал ее тело. В Пекине она отказалась пойти в посольство и сделать прививку от энцефалита, и теперь ее мучила жгучая головная боль — первый симптом болезни, и бил жуткий озноб, посылаемый из мозга смертоносной инфекцией. Мацуко ее предупреждала, она-то сделала прививку еще в Токио.

Если бы тут было еще одно одеяло, если бы Мацуко принесла что-нибудь от головы… Она открыла глаза, ожидая увидеть брезентовую палатку. Вместо этого она увидела под собой серый камень и стену и вдруг все вспомнила.

Она закрыла глаза и неподвижно лежала, прислушиваясь, чтобы понять, здесь ли он еще. Потом подняла голову и решила, что боль можно вытерпеть. Глаза подтвердили то, что уже сообщили уши: его не было, и она находилась наедине с его коллекцией.

Бретт с усилием поднялась на колени, потом, придерживаясь за стул, встала на ноги. В голове стучало, а комната поначалу кружилась, но она постояла с закрытыми глазами, и все пришло в норму. Боль распространялась от ушей, пробираясь в череп.

Открыв глаза, Бретт увидела вдоль одной стены длинный ряд окон с железными решетками. Она заставила себя пройти через комнату и подергать дверь, но та была заперта. Поначалу каждый шаг отдавался болью, но потом она постаралась расслабить мышцы челюсти, и боль поутихла. Она вернулась к окнам, пододвинула к ним стул и очень медленно на него вскарабкалась. Из окна была видна крыша дома на противоположной стороне улочки. Слева тоже были крыши, а справа — Большой Канал.

За окном хлестал дождь, и она внезапно заметила, что одежда на ней мокрая и прилипла к телу. Она, пошатываясь, слезла со стула и осмотрелась в поисках какого-нибудь источника тепла, но ничего не нашла. Села на стул, обхватила себя руками и попыталась унять сотрясавшую ее дрожь. Ее пальцы уперлись во что-то жесткое. Это был язычок пряжки. Сквозь мокрую ткань она накрыла его ладонью, как талисман, и крепко прижала к телу.

Прошло некоторое время, но она понятия не имела, сколько. За окнами сгустился свинцовый туман, в комнате стоял полумрак. Она знала, что где-то должен быть выключатель, чтобы зажечь свет в комнате, но у нее не было сил искать его.

К тому же свет бы ничего не изменил, ей помогло бы только тепло.

В какой-то момент она услышала, как поворачивается ключ в замке, и дверь открылась, впуская ударившего ее человека. За ним следовал другой, помоложе, который провожал ее вверх по лестнице, она уже не помнила, как давно это было.

— Professoressa, — проговорил старший и улыбнулся, — я надеюсь, теперь мы сможем продолжить нашу беседу.

Он обратился к молодому на диалекте, который показался ей сицилийским, но он говорил так невнятно и так глотал звуки, что она ничего не поняла. Мужчины направились через комнату к ней, и Бретт, не удержавшись, загородилась от них стулом.

Старший остановился у витрины с низкой коричневой чашей и сосредоточил свое внимание на ней. Молодой встал у него за спиной, переводя взгляд с него на Бретт и обратно.

Снова, с осторожностью знатока, которая отличала каждое его движение, когда он касался своих коллекционных безделушек, он снял прозрачный колпак и поднял низкую чашу. Как жрец, несущий дары к отдаленному алтарю, он прошел через комнату к Бретт, держа чашу обеими руками.

— Так вот, прежде чем нам пришлось прерваться, я говорил, что, по-моему, это из провинции Цин-хай, хотя, может быть, и из Ганьсу. Вы понимаете, почему я не могу послать это экспертам.

Бретт подняла на него глаза, потом перевела взгляд на молодого, который изображал прислужника жреца. Она посмотрела на чашу, заметила, какая она красивая, но равнодушно отвернулась.

— Обратите внимание, — сказал он, постепенно поворачивая чашу, — на эти круги. Удивительно, не правда ли, но создается впечатление, что они сделаны с помощью гончарного круга. И какой узор. Меня всегда интересовало, как древние люди использовали геометрические фигуры, как будто они прозревали будущее и знали, что мы к этому вернемся. — Он с неохотой оторвался от чаши и посмотрел на Бретт. — Как я уже сказал, это самый прекрасный экспонат в моей коллекции. Может быть, не самый дорогой, но для меня самый. — Он усмехнулся себе под нос, надеясь, что коллега оценит его шутку. — И как мне пришлось потрудиться, чтобы его добыть!

Она хотела закрыть глаза и уши и не слушать этот бред. Но помнила, что произошло в прошлый раз, когда она пыталась его игнорировать, поэтому что-то вопросительно буркнула, не рискуя говорить, поскольку это было очень больно.

— Коллекционер из Флоренции. Человек старый и весьма упрямый. Я встретил его в связи с какими-то общими делами, и когда он узнал, что я интересуюсь китайской керамикой, то пригласил меня к себе взглянуть на его коллекцию. И когда я увидел эту вещь, я просто влюбился в нее и понял, что не буду счастлив, пока не заполучу ее.

Он приподнял чашу повыше и снова повернул ее, рассматривая узор из тонких черных линий, перебегавший через край, внутрь вазы.

— Я спросил, не продаст ли он мне ее, но он отказался, сказав, что деньги его не интересуют. Я предложил больше, такую сумму, которая намного превышала стоимость чаши, а потом еще вдвое больше, когда он опять отказался. — Человек оторвался от чаши и посмотрел на Бретт, стараясь передать взглядом свое возмущение. Потом покачал головой и снова сосредоточился на чаше. — Он все равно отказался. Так что у меня не было выбора. Он просто не оставил мне выбора. Я сделал ему более чем щедрое предложение, но он его не принял. Так что мне пришлось применить другие методы.

Он посмотрел на нее, явно желая услышать вопрос, на что же его «толкнули». Как только в голове Бретт всплыл этот глагол, она внезапно поняла, что это все — не сценарий, который он составил, чтобы оправдать свои действия, не спектакль, который он придумал, чтобы переманить ее на свою сторону. Он в это верил. Он хотел что-то, ему не давали, значит, его толкали на то, чтобы взять это. Вот так просто. И в тот же момент она поняла, что она для него: препятствие, мешающее ему свободно владеть керамикой, которую он с таким трудом и за такие деньги добыл на выставке во Дворце дожей. И тогда она поняла, что он собирается ее убить, вычеркнуть ее из жизни так же беспечно, как он ударил ее, когда она отказалась отвечать на его вопрос. Она непроизвольно застонала, но он принял это за вопрос и продолжил.

— Я хотел обставить все как обычное ограбление, но если бы чаша исчезла, он бы понял, что я в этом участвовал. Я подумал было забрать чашу, а потом сжечь его виллу, — он остановился и вздохнул, вспоминая, — но я просто не смог. У него там было столько прекрасных вещей. Я не мог допустить, чтобы они погибли. — Он опустил чашу и показал Бретт внутреннюю поверхность. — Только посмотрите на эти точки и на то, как линии закручиваются вокруг них, подчеркивая рисунок. Откуда они знали, как это сделать? — Он выпрямился и пробормотал: — Просто волшебство. Волшебство.

Все это время молодой с бесстрастным лицом стоял рядом с хозяином и молчал, внимая каждому его слову, следуя взглядом за каждым жестом.

Старший снова вздохнул и продолжил:

— Я дал указание провернуть это, когда он будет один. Я не считал возможным наказывать семью. Однажды ночью он ехал из Сьены, и… — он замолчал, стараясь выбрать наиболее точную формулировку, — и произошел несчастный случай. Очень неудачно. Не справился с управлением на автостраде. Машина воспламенилась и сгорела на обочине. За рыданиями да похоронами чаши хватились нескоро.

Его голос стал мягче, когда он настроился на философский лад.

— Интересно, не из-за того ли я так люблю эту чашу, что она досталась мне такой ценой? — и продолжил обычным тоном: — Вы не представляете, как я рад возможности наконец показать ее человеку, который в состоянии оценить ее по достоинству. — Глянув на молодого, он добавил: — Все здесь стараются понять и разделить мое увлечение, но никто из них не посвятил многих лет изучению этих вещей, как я. И как вы, Professoressa.

Он улыбнулся теплейшей улыбкой.

— Не хотите ли подержать ее, Dottoressa? Никто, кроме меня, не прикасался к ней с тех пор, как… ну, с тех пор, как я ее приобрел. Но я уверен, вам она понравится и на ощупь, это совершенство изгиба дна. Вы будете в восторге от того, какая она легкая. Я всегда сожалею, что не располагаю особой лабораторией. Я бы хотел проверить состав под спектроскопом, посмотреть, из чего она; может быть, стало бы ясно, почему она такая легкая. Может быть, вы выскажете свои предположения?

Человек снова улыбнулся и протянул ей чашу. Бретт заставила свое окоченевшее тело отлепиться от стены и протянула руки, чтобы взять у него драгоценный предмет. Она осторожно взяла ее в ладони и заглянула внутрь. Черные линии, проведенные умелой рукой мастера, умершего больше пяти тысячелетий назад, свободно вились по дну, окружая два белых пятна с маленькими черными точками в центре, превращавшими их в бычьи глаза. Чаша разве что не трепетала от переполнявшей ее жизни, от смеха своего создателя. Бретт увидела разные расстояния между линиями, являвшиеся доказательством несовершенной, человеческой природы их творца. Сквозь непроизвольные слезы она смотрела на красоту явленного ей мира. Она плакала потому, что не хотела умирать, и потому, что стоявший перед ней мерзавец был властен владеть столь совершенной красотой.

— Это изумительно, не правда ли? — спросил он.

Бретт подняла голову и посмотрела в его глаза.

Он потушит ее жизнь так же легко, как выплюнет косточку от вишни. Он так и сделает и будет жить дальше с этой красотой, счастливо обладая ею, своей величайшей радостью. Она слегка отступила назад, воздела руки в священном жесте, поднимая чашу на уровень своего лица. Потом, очень медленно, с нарочитой неспешностью, она развела руки в стороны и позволила чаше упасть на мраморный пол, где та разбилась, забрызгав черепками ее ноги.

Мужчина бросился вперед, но слишком поздно, чтобы спасти чашу. Наступив на черепок и растоптав его в пыль, он отшатнулся, врезался в молодого и вцепился в него, чтобы не упасть. Его лицо мгновенно покраснело, а потом так же быстро побледнело. Он пробормотал что-то, чего Бретт не поняла, а затем ринулся к ней с высоко поднятой рукой, но молодой шагнул за ним и обхватил сзади его грудь, оттаскивая назад. Тихо, но выразительно он сказал хозяину на ухо, крепко держа его и не позволяя ему дотянуться до Бретт:

— Не здесь. Не среди твоей красоты.

Старший прорычал в ответ что-то, чего Бретт не расслышала.

— Я об этом позабочусь, — сказал молодой. — Внизу.

Они продолжали говорить все громче и громче, а Бретт запустила правую руку в карман и ухватила тонкий конец пряжечного стержня: другой был острый, с режущими краями. Она смотрела на мужчин и слушала их, но их голоса то удалялись, то приближались к ней. В этот момент Бретт поняла, что ей больше не холодно, наоборот, она вся горела. А они все говорили и говорили, упрямо и быстро. Она велела себе стоять и сжимать клинок, но это внезапно стало слишком трудно, и она опустилась обратно на стул. Ее голова упала, и она увидела на полу осколки, только не вспомнила чего.

Прошло много времени, она услышала, как открылась и захлопнулась дверь, и исподлобья оглядела зал — там был только молодой. Потом время остановилось, потом он потянул ее за руку и заставил встать. Она пошла с ним, через дверь, вниз по лестнице, и каждый шаг отдавался в голове взрывом боли, потом еще по какой-то лестнице, через открытый внутренний дворик, где по-прежнему лило, и к деревянной двери.

Не выпуская ее руку, что, учитывая ее состояние, было просто смешно, он повернул ключ и с силой открыл дверь. Бретт посмотрела в проем и увидела низкие ступеньки, ведущие в мерцающую темноту. За первой ступенькой тьма была кромешная, а на ее поверхности Бретт увидела отраженный в воде свет.

Мужчина схватил Бретт за плечо. Он вытолкнул ее наружу, и она полетела вперед, инстинктивно ища ногами ступеньки. На первой же ботинок ушел под воду, а вторая была склизкой от водорослей, и каблук поехал. Бретт успела только выставить вперед руки и ухнула в продолжающую прибывать воду.

Глава 23

Единственное, чего хотела Флавия, — выключить музыку, которая совершенно неуместно гремела на всю квартиру. Когда Флавия приблизилась к книжному шкафу, флейты и скрипки исторгали чистейшие трели, но ей хотелось только тишины и покоя. Она беспомощно оглядела сложную стереоаппаратуру и обругала себя за то, что так и не удосужилась научиться ею пользоваться. Но тут музыка поднялась к еще большим высотам красоты, гармония достигла апофеоза, и симфония закончилась. Флавия с облегчением повернулась к Брунетти.

Но стоило ей заговорить, вступительные аккорды симфонии по новой ворвались в комнату. В бешенстве она развернулась и хлестнула рукой по CD-плееру, как будто хотела его заткнуть. Поскольку перед плеером стояла прислоненная к нему тонкая пластиковая коробочка из-под диска, Флавия сшибла ее на пол, где, ударившись уголком, коробочка раскрылась, высыпав свое содержимое под ноги Флавии. Флавия пнула ее, промахнулась и посмотрела вниз, чтобы, обнаружив ее, растоптать на мелкие кусочки и таким образом прекратить музыку, радостно заполняющую квартиру. Она почувствовала, как Брунетти сбоку от нее потянулся вперед и повернул регулятор громкости. Музыка умолкла, оставив их в такой тишине, какая бывает после взрыва. Он наклонился и поднял коробочку, потом снова наклонился — за буклетом, который из нее выпал, и маленькой бумажкой, оказавшейся под буклетом.

«Позвонил мужчина. Они схватили Флавию». Больше там ничего не было. Ни времени, ни объяснения, что она собиралась сделать. То, что ее не было в квартире, и так все прекрасно ему объяснило.

Не говоря ни слова, он передал листок Флавии.

Она прочла и сразу все поняла. Она смяла листочек в кулаке, стискивая его в плотный комок, но потом разжала пальцы и положила его на книжную полку перед собой, с ужасом осознавая, что это может быть последнее известие от Бретт.

— Когда вы ушли? — спросил Брунетти.

— Около двух. К чему это?

Он посмотрел на свои часы, прикидывая возможности. Прежде чем звонить, они должны были убедиться, что Флавия ушла достаточно давно, и кто-то должен был следить за ней на случай, если она неожиданно повернет обратно. Было почти семь, значит, Бретт находилась у них уже несколько часов. Брунетти даже не пришло в голову задуматься, кто бы мог это сделать. Ла Капра. Это казалось ему настолько очевидным, как будто его имя произнесли вслух. Он стал соображать, куда они могли ее увезти. Магазин Мурино? Только если торговец был замешан в преступлениях, что вряд ли. Без вариантов — в палаццо Ла Капра. Брунетти тут же начал соображать, как проникнуть внутрь. Он понимал, что у него нет шансов получить ордер на обыск на основании трех совпадающих дат на чеках и описания комнаты, которая может с такой же легкостью служить тюрьмой, как и частной галереей. Интуиция Брунетти здесь ничего не значила, особенно когда речь шла о человеке настолько заметном, как Ла Капра, а главное, настолько богатом.

Если Брунетти вернется в палаццо, Ла Капра наверняка откажется с ним говорить, а без его разрешения попасть внутрь нереально. Разве только…

Флавия схватила его за руку.

— Ты знаешь, где она?

— Думаю, да.

Услышав это, Флавия вышла в прихожую и секунду спустя вернулась с парой высоких черных резиновых сапог в руках. Она села на диван, натянула их на свои мокрые чулки и встала.

— Я иду с тобой, — сказала она. — Где она?

— Флавия, — начал он, но она его перебила.

— Я сказала, что иду с тобой.

Брунетти знал, что остановить ее он не сможет, и немедленно понял, что делать.

— Сначала один звонок. Объясню по дороге.

Он схватил телефон и набрал номер квестуры, потом попросил соединить с Вьянелло. Когда сержант ответил, Брунетти сказал:

— Это я, Вьянелло. Ты там один?

В ответ на неразборчивое подтверждение Вьянелло Брунетти продолжил:

— Тогда просто слушай, я объясню. Помнишь, ты говорил, что три года сидел на взломах?

На том конце глухо заворчали.

— Мне нужно кое о чем тебя попросить. Дверь. В здание.

Теперь ворчание было явно вопросительным.

— Деревянная, укрепленная металлом, новая. Я думаю, в ней два замка.

На этот раз послышалось фырканье: до обидного просто. Только два замка. Только металлическое укрепление. Он быстро припомнил окрестности палаццо. Посмотрел в окно: там уже совсем стемнело и по-прежнему лил дождь.

— Встретимся у площади Сан-Апонал. Как можно скорее. И, Вьянелло, — добавил он, — не надевай форму.

Ответом на это был только басовитый смех, и Вьянелло повесил трубку. Когда Брунетти и Флавия спустились к выходу, они увидели, что вода поднялась еще выше, а из-за двери доносился рев низвергающихся с небес потоков.

Они взяли зонтики и вышли под дождь, вода доходила до верха их сапог. С улиц смыло почти всех прохожих, так что они быстро добрались до Риальто, где было еще глубже. Если бы не деревянные мостки на железных подпорках, вода заливалась бы им в сапоги и не позволяла бы идти дальше. На другой стороне канала они снова сошли в воду и повернули в сторону Сан-Поло. Оба уже совсем вымокли и устали преодолевать сопротивление прибывающей воды. У Сан-Апонал они нырнули в бар, чтобы там подождать Вьянелло. К счастью, хотя бы здесь можно было отдохнуть от настырно барабанящего по зонтам и плечам дождя.

Оба так долго проторчали в этом водяном мире, что как ни в чем не бывало стояли в баре почти по колено в воде и слушали, как бармен шлепает туда-сюда, расставляя стаканы и чашки.

Стеклянные двери бара запотели, так что Брунетти приходилось время от времени протирать рукавом кружочек, сквозь который он высматривал Вьянелло. Сутулые фигуры бороздили маленькую площадь. Многие перестали притворяться, будто их прикрывают зонтики: капризный ветер дул слева, справа, снизу, заметая дождь откуда ни попадя.

Брунетти внезапно почувствовал, что его тянут вниз, и увидел, что это Флавия повисла у него на руке, заставляя его наклониться и послушать ее:

— Все обойдется?

Брунетти не знал, что сказать, никакая успокаивающая ложь не приходила в голову. Единственное, на что он был способен, это положить руку Флавии на плечо и притянуть ее к себе. Он почувствовал, что она дрожит, и убедил себя, что это от холода, а не от страха. Но слов так и не было.

Вскоре медведеподобная фигура Вьянелло вплыла на площадь со стороны Риальто. Ветер рванул назад его дождевик, и Брунетти увидел под ним пару черных болотных сапог. Он сжал руку Флавии:

— Вот и он.

Она медленно отодвинулась от него, на секунду закрыла глаза и попыталась улыбнуться.

— Ты в порядке?

— Да, — ответила она и в подтверждение кивнула.

Брунетти открыл дверь бара и позвал Вьянелло, который поспешил к нему через кампо. Ветер и дождь ворвались в душный бар, а потом Вьянелло прошлепал внутрь, от чего места в помещении стало как будто меньше. Он стянул с головы свой рыбацкий берет и несколько раз стукнул им об спинку стула, разбрызгивая воду вокруг себя. Он швырнул промокший берет на стол и провел пальцами по волосам, избавляясь от еще большего количества воды. Потом посмотрел на Брунетти, заметил Флавию и спросил:

— Ну и где?

— В конце калле Дилера. Тот, что недавно реставрировали. Слева.

— С железной решеткой? — уточнил Вьянелло.

— Да, — ответил Брунетти, задумываясь, есть ли в Венеции такой дом, которого Вьянелло бы не знал.

— Чего вы хотите, синьор, чтобы мы попали внутрь?

Брунетти почувствовал облегчение при звуке этого «мы».

— Да. Там есть внутренний дворик, но в нем скорее всего никого нет, в такой-то дождь.

Вьянелло согласно кивнул. Всякий, кто не лишен рассудка, в такой день, как сегодня, будет сидеть дома.

— Хорошо. Ждите здесь, я пойду первым. Если это та, про которую я думаю, проблем не будет. Я недолго. Дайте мне три минуты, а потом идите.

Он быстро глянул на Флавию, подхватил берет и вышел обратно под колошматящий дождь.

— Что ты собираешься делать? — спросила Флавия.

— Я собираюсь войти в палаццо и узнать, там ли она, — сказал он, хотя на самом деле понятия не имел как. Бретт могла находиться где угодно, в любой из бесчисленных комнат палаццо. Ее могло там уже и не быть, ее мертвое тело могло дрейфовать по захватившей город грязной воде.

— А если ее там нет? — быстро спросила Флавия, чем убедила Брунетти, что она разделяет его мысли о судьбе Бретт.

Вместо ответа он сказал:

— Я хочу, чтобы ты оставалась здесь. Или иди обратно в квартиру. Ты ничего не можешь сделать.

Даже не попытавшись с ним поспорить, она отмахнулась от него и спросила:

— У него было достаточно времени, так ведь?

Не дав ему ответить, Флавия протиснулась мимо него на улицу, где раскрыла зонтик, и стала ждать.

Он вышел из бара и подошел к ней, загородив ее от ветра.

— Нет. Ты не можешь пойти. Это дело полиции.

Ветер напал на них, сбил ее волосы на лицо, скрывая глаза. Она сердито откинула их назад рукой и посмотрела на Брунетти неумолимым взглядом.

— Я знаю, где это. Так что я пойду с тобой сейчас или все равно последую за тобой.

Когда он начал возражать, она резко оборвала его:

— Это моя жизнь, Гвидо.

Брунетти отвернулся от нее и пошел в сторону калле Дилера, покраснев от ярости. Он боролся с желанием швырнуть ее в бар и чем-нибудь там забаррикадировать. Когда они приблизились к палаццо, Брунетти с удивлением отметил, что узкий проезд был пуст. Никаких следов Вьянелло, и тяжелая деревянная дверь казалась запертой. Когда они с ней поравнялись, дверь внезапно приоткрылась изнутри. Большая ладонь возникла в щели и поманила их внутрь, а следом за ней из темноты вынырнуло лицо Вьянелло, улыбающееся и залитое дождем.

Брунетти проскользнул внутрь, но прежде чем он успел закрыть дверь, Флавия просочилась во внутренний дворик вслед за ним. Они стояли некоторое время неподвижно, пока их глаза привыкали к темноте.

— Делать нечего, — сказал Вьянелло, запирая за ними дверь.

Поскольку они находились рядом с Большим Каналом, воды здесь было еще больше, она превратила дворик в широкое озеро, по которому продолжал лупить дождь. Единственным источником света были окна с левой стороны палаццо, из которых свет лился во дворик, освещая его середину, но оставляя темной ту сторону, где стояли трое заговорщиков. Они тихонько скользнули под укрытие длинной галереи, окружавшей дворик с трех сторон, и там стали невидимыми даже друг для друга.

Брунетти понял, что пришел сюда, повинуясь чистому порыву, совершенно не задумываясь, что делать, когда он окажется внутри. В тот первый и единственный раз, когда он посещал палаццо, его так быстро провели на верхний этаж, что он плохо себе представлял планировку здания. Он помнил, что поднимался по внешней лестнице, потом по внутренним и проходил мимо множества дверей, но побывал только в той, наверху, где говорил с Ла Капра, и в кабинете этажом ниже. А еще его осенило вот что: он, Брунетти, государственный служащий, только что нарушил закон; хуже того, он втянул в это нарушение не только гражданское лицо, но и коллегу-полицейского.

— Ждите здесь, — прошептал Брунетти в самое ухо Флавии, хотя дождь заглушил звук его голоса. Было слишком темно, и он не смог разобрать, сделала ли она какой-нибудь жест в ответ, но почувствовал, что она отошла еще глубже в темноту.

— Вьянелло, — позвал он, беря его за руку и притягивая поближе, — я поднимусь по ступеням и попробую войти внутрь. Если что-нибудь случится, забирай ее отсюда. Не трогай никого, если только тебя не попытаются остановить.

Вьянелло угукнул.

Брунетти сделал несколько шагов к лестнице, с трудом преодолевая сильное сопротивление воды. Только на второй ступени его ноги словно освободились от висевших на них гирь. Внезапно он ощутил такую легкость, что, казалось, мог взлететь на верхний этаж без всяких усилий. Однако избавление от одного неудобства позволило ему почувствовать другое — холод, исходивший от ледяной воды в сапогах, от промокшей одежды, которая тяжело висела на нем. Брунетти наклонился и стянул сапоги, потом пошел было вверх, но вернулся и сбросил сапоги в воду.

Он подождал, пока они исчезнут из виду, потом снова стал подниматься.

Пройдя первый пролет, он остановился на маленькой площадке и повернул ручку двери, которая вела внутрь. Она опустилась вниз под его рукой, но дверь была заперта и не открылась. Он прошел еще пролет, но и следующая дверь тоже оказалась запертой.

Он повернулся и посмотрел через перила туда, где должны были стоять Флавия с Вьянелло, но не смог различить ничего, кроме отблесков света на поверхности воды, рассеянных дождем.

Он нажал на верхнюю дверь, к его удивлению, она распахнулась, и он оказался в начале длинного коридора. Он вошел внутрь, закрыл за собой дверь и постоял немного, думая только о звуке воды, капающей с его пальто на мраморный пол.

Постепенно его глаза привыкли к свету в коридоре, пока он ждал, сосредоточенно прислушиваясь ко всякому звуку.

Внезапно его пробрал озноб, и он втянул голову в плечи, пытаясь саккумулировать тепло. Когда Брунетти снова посмотрел вперед, у открытой двери в нескольких метрах от него с открытым от удивления ртом стоял Ла Капра.

Ла Капра опомнился первым и непринужденно улыбнулся.

— Синьор полицейский, так вы вернулись. Какое приятное совпадение. Я только что закончил расставлять экспонаты в моей галерее. Не хотели бы вы взглянуть на них?

Глава 24

Брунетти проследовал за ним в галерею и быстро обежал глазами выставочные витрины. Когда они вошли, Ла Каира повернулся и сказал:

— Позвольте мне взять ваше пальто. Вы, должно быть, замерзли, пока шли по дождю. Такой-то ночью, — он помотал головой, ужасаясь одной мысли.

Брунетти снял пальто, заметив, как оно отяжелело от воды, и отдал его Ла Капре. Тот тоже, казалось, удивился его весу и не смог придумать ничего лучше, как перебросить пальто через спинку стула, где оно и осталось висеть, и вода стекала с него на пол широкими ручьями.

— Что привело вас ко мне снова, Dottore? — спросил Ла Капра, но прежде чем Брунетти успел ответить, сказал: — Позвольте предложить вам что-нибудь выпить. Может быть, граппы? Или горячего ромового пунша? Прошу вас, я не могу позволить вам так стоять и мерзнуть, вы же гость в моем доме, я обязан вас угостить.

Не дожидаясь ответа, он подошел к интеркому, который висел на стене, и нажал кнопку. Через несколько секунд послышался тихий щелчок, и Ла Капра произнес в трубку:

— Не мог бы ты принести бутылку граппы и немного горячего ромового пунша?

Он повернулся к Брунетти, улыбаясь, — идеальный хозяин.

— Сейчас все будет. Ну а теперь, пока мы ждем, скажите мне, Dottore, что заставило вас снова навестить меня так скоро?

— Ваша коллекция, синьор Ла Капра. Я узнавал о ней все больше и больше. И о вас.

— Неужели? — произнес Ла Капра, по-прежнему улыбаясь. — Я и понятия не имел, что меня так хорошо знают в Венеции.

— В других местах тоже, — ответил Брунетти. — В Лондоне, например.

— В Лондоне? — Ла Капра изобразил вежливое удивление. — Как странно. Мне казалось, я никого не знаю в Лондоне.

— Ну, возможно, вы приобретали там какие-то изделия?

— Ах да, я думаю, это вполне возможно, — ответил Ла Капра, продолжая улыбаться.

— И в Париже, — добавил Брунетти.

И снова вежливое удивление, как будто Ла Капра ждал, что после Лондона Брунетти упомянет Париж. Однако прежде чем он успел что-либо сказать, дверь открылась и вошел молодой человек, но не тот, который впускал Брунетти внутрь. Он держал поднос с бутылками, стаканами и серебряным термосом. Поставив поднос на низенький столик, он хотел уйти. Брунетти узнал его не только по фотографии, присланной из Рима, но и потому, что он был похож на своего отца.

— Нет, Сальваторе, останься и выпей с нами, — сказал Ла Капра.

Потом повернулся к Брунетти:

— Что вы предпочитаете, Dottore? Я вижу здесь сахар. Хотите, я приготовлю вам пунш?

— Нет, спасибо. Я буду граппу.

«Джакопо Поли», изысканная бутылка ручной работы, только лучшее для синьора Ла Капры. Брунетти выпил все одним глотком и поставил свой стакан обратно на поднос прежде, чем Ла Капра закончил наливать кипяток в свой ром. Пока Ла Капра был занят наливанием и помешиванием, Брунетти оглядел помещение. Многие изделия походили на те, что он видел в квартире Бретт.

— Еще одну, Dottore? — спросил Ла Капра.

— Нет, спасибо, — сказал Брунетти, мечтая, чтобы бившая его дрожь прекратилась.

Ла Капра закончил смешивать свой напиток, отпил чуть-чуть, потом поставил стакан обратно на поднос.

— Пойдемте, Dottore Брунетти. Позвольте мне показать вам кое-что из моих новых приобретений. Их привезли только вчера, и я, признаюсь, просто в восторге от того, что они теперь мои.

Ла Капра повернулся и прошел к левой стене галереи, но когда он двинулся, Брунетти услышал у него под ногами хруст. Посмотрев вниз, он увидел на полу кружок глиняных осколков. Один осколок пересекала черная полоса. Красный и черный, два основных цвета керамики, которую показывала ему Бретт.

— Где она? — спросил Брунетти, уставший и замерзший.

Ла Капра, стоящий к Брунетти спиной, на секунду замер, потом повернулся к нему.

— Где кто? — с любопытством спросил он, улыбаясь.

— Dottoressa Линч, — ответил Брунетти.

Ла Капра не сводил с Брунетти взгляда, но тот почувствовал, что между отцом и сыном проскочила какая-то искра.

— Dottoressa Линч? — переспросил Ла Капра озадаченным, но по-прежнему очень вежливым тоном. — Вы имеете в виду ученую из Америки? Ту, которая написала про китайскую керамику?

— Да.

— Ах, Dottore Брунетти, вы себе не представляете, как бы я хотел, чтобы она побывала здесь. У меня есть две вещицы — из тех, что привезли вчера, — и мне хочется кое-что о них узнать. Я не уверен, что они настолько старинные, как я думал, когда… — пауза была короткой, но Брунетти был уверен, что Ла Капра нарочно ее сделал, — когда я их приобретал. Я бы что угодно отдал за возможность проконсультироваться с Dottoressa Линч. — Он посмотрел на молодого человека, потом быстро перевел взгляд на Брунетти. — Но что же заставляет вас подозревать, что она здесь?

— То, что это единственное место, где она может быть, — объяснил Брунетти.

— Боюсь, я вас не понимаю, Dottore. Я не знаю, о чем вы говорите.

— Я говорю вот об этом, — сказал Брунетти, наступая на один из кусочков керамики.

Ла Капра невольно вздрогнул от звука, но не отступился.

— Я все равно не понимаю. Если вы говорите об этих осколках, то все очень просто. Пока изделия еще были в упаковке, кое-кто обошелся с одним из них очень неаккуратно. — Он посмотрел на кусочки, горестно покачав головой, опечаленный потерей и не веря, что кто-либо мог оказаться настолько неуклюжим. — Я распорядился, чтобы виновного наказали.

Как только Ла Капра договорил, Брунетти почувствовал у себя за спиной движение, но прежде чем он успел повернуться и посмотреть, что это было, Ла Капра шагнул к нему и взял его за локоть.

— Но пойдемте же посмотрим на новые произведения.

Брунетти выдернул руку и обернулся, но молодой человек уже был у двери. Он открыл ее, улыбнулся Брунетти, выскользнул из комнаты и закрыл за собой дверь. Брунетти услышал снаружи не вызывающий сомнений звук: ключ повернули в замке.

Глава 25

Быстрые шаги затихли в дальнем конце коридора.

Брунетти повернулся к Ла Капра.

— Слишком поздно, синьор Ла Капра, — сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и рассудительно. — Я знаю, что она здесь. Вы только навредите себе, если попытаетесь что-нибудь с ней сделать.

— Прошу прощения, синьор полицейский, но я не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите, — сказал Ла Капра и улыбнулся в вежливом недоумении.

— О Бретт Линч. Я знаю, что она здесь.

Ла Капра снова улыбнулся и взмахнул рукой в широком, щедром жесте, охватывающем комнату и все, что в ней находилось.

— Я не понимаю, почему вы так упорствуете. Ведь очевидно, что если бы она была здесь, то она была бы с нами и наслаждалась бы видом всей этой красоты. — Его голос стал еще теплее. — Вы же не думаете, что я способен лишить ее такого удовольствия, правда?

Голос Брунетти был все так же спокоен.

— Я думаю, что пора прекращать этот фарс, синьор.

Когда Брунетти произнес это, Ла Капра зашелся от искреннего радостного смеха.

— О, по-моему, фарс здесь устраиваете вы, синьор полицейский. Вы пришли в мой дом без приглашения; смею предположить, что ваше вторжение незаконно. Так что у вас нет никакого права рассказывать мне, что я должен и чего я не должен делать.

Его голос делался все более резким, и под конец он уже почти шипел от злости. Опомнившись, Ла Капра поспешил вернуться к своей роли и сделал несколько шагов в сторону одной из витрин.

— Посмотрите на линии на этой вазе, — сказал он. — Восхитительно, просто восхитительно, как они змеятся по кругу, вам не кажется? — Он чертил в воздухе спираль, повторяя рисунок высокой вазы в ближайшей к нему витрине. — Мне всегда казалось поразительным то чувство прекрасного, что было у этих людей. Тысячи лет назад, а они уже были влюблены в красоту. — Это был уже не просто специалист, но философ. Улыбаясь, он повернулся к Брунетти и спросил: — Как вы думаете, это тайна человечества — любовь к красоте?

Когда Брунетти не ответил на прозвучавшую банальность, Ла Капра оставил эту тему и перешел к соседней витрине. Слегка усмехнувшись, он заметил:

— Dottoressa Линч захотела бы на это взглянуть.

Что-то в его голосе, в тоне, каким посвящают в грязные секреты, заставило Брунетти поднять глаза на экспонат, перед которым стоял его собеседник. Он увидел такую же штуку в форме тыквы, как на фотографии, что показывала ему Бретт. На ней была изображена стоящая на задних лапах лиса с человеческим телом, очень похожая на ту, с фотографии.

Сама собой напрашивалась мысль. Если Ла Капра решил показать ему вазу, значит, ему нечего уже бояться Бретт, единственной, кто мог бы установить ее происхождение. Брунетти развернулся и сделал два больших шага к двери. Занеся ногу, он изо всех сил пнул дверь чуть пониже замка. От яростного удара все его тело сотряслось, но дверь не поддалась.

Ла Капра у него за спиной хихикнул:

— Какие же вы, северяне, импульсивные. Простите, но она не откроется для вас, синьор полицейский, как бы сильно вы ни били. Боюсь, что вы будете моим гостем, пока Сальваторе не вернется, выполнив мое поручение. — И совершенно невозмутимо он снова повернулся к прозрачным футлярам. — А вот это относится к первому тысячелетию до Рождества Христова. Восхитительно, не правда ли?

Глава 26

Выйдя из галереи, молодой человек проявил осторожность и запер за собой дверь, оставив ключ в замке. Его забавляла мысль, что отец будет там в безопасности — не с кем-нибудь, а с полицейским. Это было настолько нелепо, что он уже открыто смеялся, шагая по коридору. Смех его затих, когда он открыл дверь в конце коридора и увидел, что снаружи все еще льет. Как могут эти люди жить при такой погоде, посреди моря грязной черной воды, прущей прямо из тротуаров? Он не хотел себе в этом признаваться, но он боялся этой воды, боялся того, что может задеть его по ноге или, того хуже, затечь в сапог.

Но он полагал, что ему придется идти по воде в последний раз. И как только он это сделает, как только с этим будет покончено, он сможет укрыться дома и сидеть там, пока отвратительная жижа не вернется в свои каналы, в лагуну, в море, где ей и пристало находиться. Его совершенно не тянуло к ледяным адриатическим водам, таким непохожим на чистейшие бирюзовые просторы, безмятежную поверхность Средиземного моря прямо перед их домом в Палермо. Он понятия не имел, что заставило отца купить дом в этом грязном городе. Отец утверждал, что здесь его коллекция будет сохраннее, поскольку здесь их вряд ли ограбят. Но никто в Сицилии не посмел бы обворовать дом Кармелло Ла Капры.

Он был уверен, что отец сделал это затем же, зачем собирал идиотскую коллекцию горшков: чтобы стать заметной фигурой и чтоб его считали джентльменом. Сальваторе считал это абсурдом. Они с отцом были джентльменами по рождению, и ему было наплевать, что об этом думают дурацкие polentoni.[43]

Он снова оглядел затопленный дворик, зная, что придется надеть сапоги и продираться через воду, чтобы его пересечь. Но мысли о том, что ждало его на той стороне, было достаточно, чтоб поднять его настроение; ему нравилось играть с l'americana, но пора уже было заканчивать игру.

Он наклонился и натянул пару резиновых сапог, дернув как следует, чтоб просунуть в них туфли. Они доходили до колен и были очень широкими, их края безвольно висели, как лепестки вокруг сердцевинки анемона. Он закрыл за собой дверь и тяжело потопал по крыльцу, проклиная непогоду. Продираясь сквозь воду, он прокладывал путь через дворик к деревянной двери на другом его конце. Даже за то короткое время, что прошло с тех пор, как он запер l'americana, уровень воды поднялся, она залила уже нижнюю доску. Возможно, она пробыла там достаточно долго, чтобы утонуть. Даже если ей удалось забраться в одну из больших ниш в стене, он все равно сможет быстро ее утопить. Ему только было жаль, что он не успеет ее изнасиловать. Он никогда раньше не насиловал гомосексуалистов, во всяком случае лесбиянок, и думал, что это могло бы ему понравиться. Впрочем, один звонок, и ее подруга-певица будет тут, и тогда у него будет шанс. Отец был бы против, но ему ведь незачем об этом знать, правда? Отцовская осторожность лишила его удовольствия нанести визит l'americana. Вместо него послали Габриэля и Сандро, и они все испортили. Эта мешанина агрессивности, обиды и похоти бурлила в нем, пока он шел через двор.

Он вынул из кармана куртки фонарик и высветил засов, закрывавший низкую дверь. Отодвинул засов и дернул ее на себя, волоча сквозь тяжелую воду.

Перед ним раскинулось большое помещение с высокими сводами. Стулья и столы колыхались на маслянистой водной поверхности; их сложили сюда во время ремонта и оставили в бывшем внутреннем лодочном доке, уровень пола в котором был на полметра ниже, чем во дворе. Между ним и каналом на страже стояла еще одна тяжелая деревянная дверь, удерживаемая цепью. Когда он закончит с l'americana, открыть дверь и выпихнуть тело наружу, в глубокие воды канала, будет делом одной минуты.

Он услышал слева всплеск и посветил в ту сторону фонарем. Глаза, блеснувшие из темноты, были слишком маленькими и близко посаженными, чтоб принадлежать человеку. Махнув своим длинным хвостом, крыса отвернулась от света и спряталась за плывущую коробку.

Похоть ушла. Он медленно повел фонариком вправо, поочередно вглядываясь в углубления ниш, уже на ладонь затопленных водой. Наконец он ее увидел, скрючившуюся в одной из ниш: голова бессильно лежала на коленях, прижатых к подбородку. Свет задержался на ней, но она не двинулась. Значит, ничего больше не надо делать, только преодолеть разделяющее их пространство и покончить с этим. Преисполненный решимости, он сунул ногу в воду и стал медленно опускать ее, пока не нащупал первую скользкую ступеньку, потом вторую. Он яростно выругался, когда вода через край устремилась внутрь сапога. Ему захотелось сорвать никчемный сапог, чтобы было легче двигаться, но он вспомнил красные глазки в углу комнаты, и желание пропало. Готовый к тому, что произойдет, он подтянул другую ногу и почувствовал, как вода хлынула в ботинок. Потом, не полагаясь на память, осторожно нащупал носком пол и встал на него. Проделав все это, он направил свет на сгорбленную фигуру в нише и двинулся к ней, рассекая воду, которая доходила ему до середины бедра.

Он продумывал на ходу, как получить от всего этого наибольшее удовольствие. Фонарь придется сунуть лучом вверх в карман, и тогда, надо надеяться, будет достаточно света, чтобы видеть ее лицо в момент убийства. Было непохоже, чтобы в ней остались силы сопротивляться, но в прошлый раз она его удивила, и сейчас он надеялся, что это повторится. Он не хотел особой борьбы в этой мокротище, но чувствовал, что заслужил хотя бы символического сопротивления, особенно если учесть, что ему не перепадут другие удовольствия, которые можно было бы от нее получить.

Когда он приблизился к ней, она подняла голову и, ослепленная светом, уставилась на него широко раскрытыми глазами.

— Ciao, bellezza,[44] — прошептал он и засмеялся так же, как смеялся его отец.

Она закрыла глаза и снова опустила голову на колени. Правой рукой он сунул фонарь в карман куртки, стараясь наклонить его вперед, чтоб свет падал на женщину. Он видел ее не очень четко, но полагал, что этого будет достаточно.

Прежде чем начать то, за чем он пришел, молодой Ла Капра не смог устоять перед искушением слегка похлопать ее по скуле, прикоснуться к ней с нежностью, с какой щелкают по дорогому хрусталю, чтобы услышать его пение. Он отвлекся на секунду, чтоб поправить фонарь, который перевернулся в его кармане. Поскольку парень смотрел на фонарь, а не на жертву, то не заметил ее сжатого за спиной кулака. Не заметил он и зажатого в нем старинного язычка пряжки. Это дошло до него только тогда, когда острие вонзилось ему в шею, как раз в сонную артерию. Он почувствовал силу удара и отпрянул, ощутив боль. Его качнуло вправо, и он взглянул на свою жертву как раз вовремя, чтобы увидеть мощно брызнувшую струю крови. Поняв, что это его кровь, он завопил, но было слишком поздно. Свет погас, когда вода сомкнулась над его телом.

Глава 27

Звук поворачивающегося ключа заставил Брунетти и Ла Капру обернуться к двери. В ее проеме появился вымокший Вьянелло, с которого текла вода.

— Кто вы? — потребовал ответа Ла Капра. — Что вы здесь делаете?

Вьянелло проигнорировал его и заговорил с Брунетти:

— Мне кажется, вам лучше пойти со мной, синьор.

Брунетти тут же двинулся с места, пройдя перед Вьянелло в дверь, не утруждая себя разговорами. Лишь в конце коридора, прежде чем выйти под дождь, Брунетти все же спросил:

— Это l'americana?

— Да, синьор.

— Как она?

— С ней подруга, но не знаю, как она. Она долго пробыла в воде.

Не дожидаясь продолжения рассказа, Брунетти шагнул наружу и быстро сбежал по ступеням.

Он обнаружил подруг у подножия лестницы, скорчившимися под пальто Вьянелло. В эту самую минуту кто-то в доме включил прожектора, потому что внезапно весь внутренний дворик наполнился слепящим светом, таким ярким, что две женщины стали похожи на темную Пьету, воздвигнутую на низкой приступке, идущей вдоль внутренней стены дворика.

Флавия стояла на коленях в воде, обхватив одной рукой Бретт и придавив ее к стене собственным весом. Брунетти нагнулся над женщинами, не решаясь тронуть их, и окликнул Флавию. Она взглянула на него с явным страхом в глазах, побуждая его посмотреть на другую женщину. Волосы Бретт слиплись от крови; кровь текла по ее лицу и по одежде.

— Madre di Dio, — прошептал он.

Тут пришлепал Вьянелло.

— Позвони в полицию, Вьянелло, — приказал он. — Не отсюда. Выйди и позвони. Скажи, пусть пришлют катер и столько людей, сколько смогут найти. И «скорую». Быстро. Выполняй.

Брунетти еще говорил, а Вьянелло уже шлепал к тяжелой деревянной двери. Когда он открыл ее, мелкая волна пробежала через двор и заколыхалась у ног Брунетти.

Сверху раздался голос Ла Капры:

— Что там происходит внизу? Что такое?

Брунетти отвернулся от по-прежнему неподвижных женщин, державшихся друг за друга, и взглянул наверх. Ла Капра стоял в ореоле света, сочившегося из открытой позади него двери, как Антихрист на пороге какого-то зловещего склепа.

— Что вы там делаете внизу? — снова вопросил он более настойчивым и визгливым голосом.

Он вышел под дождь и смотрел на них сверху, на двух обнявшихся женщин и мужчину, который не был его сыном.

— Сальваторе! — крикнул он в дождь. — Сальваторе, ответь мне!

Дождь падал и падал.

Ла Капра развернулся и исчез в палаццо. Брунетти наклонился и тронул Флавию за плечо:

— Вставайте, Флавия. Нам нельзя здесь оставаться.

Было непохоже, что она услышала. Он перевел взгляд на Бретт, но она смотрела на него пустым, ничего не видящим взором. Брунетти подсунул руку под мышку Флавии и приподнял ее, нагнулся к Бретт и сделал то же самое. Он шагнул ко все еще открытой двери, выходящей на калле, одной рукой таща безвольно поникшую Бретт. Она выскальзывала, и он отпустил Флавию, чтобы обхватить Бретт обеими руками. Он почти понес ее, еле переставляя ноги и не обращая внимания на бредущую позади Флавию.

— Сальваторе, figlio mio, dove sei?[45] — выкрикнул над ними голос, высокий, резкий и дикий. Брунетти поднял глаза и увидел на верху лестницы Ла Капру с охотничьим ружьем, зажатым в руке. С нарочитой медлительностью он начал спускаться по ступенькам, не обращая внимания на хлещущий дождь.

Двигаясь медленно из-за виснущей на нем Бретт, Брунетти понимал, что не успеет к двери прежде, чем Ла Капра дойдет до нижних ступеней.

— Флавия, — сказал он с нажимом, — уходите отсюда. Я ее вынесу.

Флавия посмотрела на него, на Ла Капру, спускающегося по ступеням как неумолимая фурия, и на Бретт. И на открытую дверь, до которой оставались считанные метры. Тут на верхней площадке лестницы появились трое мужчин, и Флавия узнала двоих из них — тех, кого она выгнала из квартиры Бретт.

— Capo, — позвал один из них Ла Капру.

Тот медленно повернулся к ним:

— Возвращайтесь. Это мое дело.

Когда они не двинулись с места, он навел на них дробовик, но сделал это машинально, не совсем понимая, что у него в руках.

— Идите отсюда. Держитесь от этого подальше.

Перепуганные и привыкшие подчиняться, те ретировались в дом, а Ла Капра повернулся, чтобы продолжить спуск по ступеням.

Теперь он двигался быстро, так быстро, что оказался у подножия лестницы раньше, чем Флавия тронулась с места.

— Он внутри, — тихо сказала Флавия Брунетти, указывая подбородком на приоткрытую в дальнем конце дворика дверь.

Ла Капра ступил в воду, как будто ее там и не было, но отметил присутствие троих людей, стоявших под проливным дождем, тем, что, проходя через дворик, держал ствол своего дробовика нацеленным на них. У двери в кладовую он остановился и крикнул в пространство, темневшее за ней:

— Сальва! Сальва, ответь!

Сделав первый шаг, он погрузился в воду по колено. Внезапно он оглянулся на Брунетти и двух женщин. Но потом, кажется, просто забыл о них, ухнув в темный провал.

— Быстро, Флавия! — крикнул Брунетти.

Он развернулся вокруг Бретт и толкнул ее, как ватную куклу, к Флавии. Не ожидавшая этого Флавия машинально выставила руки и обхватила Бретт, но не удержала, и они обе осели на колени в воду. Оставив их, Брунетти, тяжело плюхая по воде, перебежал через внутренний дворик. За дверью он слышал голос Ла Капры, снова и снова звавший сына. Он схватился за дверь обеими руками и потащил ее свинцовую тяжесть сквозь воду, потом жестокими пинками закрыл ее и вогнал засов в гнездо.

Из-за двери прогрохотал дробовик, заполняя пойманное в ловушку пространство эхом. Дробинки забарабанили по деревянной двери, но основной заряд раскрошил каменную стену над ней. Снова грохнул выстрел, но Ла Капра палил вслепую, и заряд, не причинив никакого вреда, бесполезно ушел в воду.

Брунетти прошлепал по дворику обратно к Флавии и Бретт, которые медленно двигались к главному выходу. Он подошел к Бретт с другой стороны и сгреб ее за талию, подталкивая вперед. Приближаясь к двери, они услышали громкий плеск и последовавшие за ним столь же громкие крики с улицы. Брунетти поднял глаза и увидел Вьянелло, проталкивающегося в дверной проем, а за ним двух полицейских в форме и с пистолетами наготове.

— Трое из них наверху, — сказал им Брунетти. — Поосторожнее. Возможно, они вооружены. Еще один в кладовой. У него ружье.

— Это он стрелял? — спросил Вьянелло.

Брунетти кивнул, потом поглядел за их спины.

— Где остальные?

— Идут, — ответил Вьянелло. — Я позвонил из бара на калле. Они дали сигнал по радио. Чинквеграни и Марколини были поблизости, так что они ответили, — объяснил он, кивая в сторону двух полицейских, которые занимали позицию на галерее, чтобы не попасть на линию огня, если вдруг начнут стрелять с верхних этажей палаццо.

— Ну что, мы пойдем их брать? — спросил Вьянелло, глядя на дверь вверху.

— Нет, — сказал Брунетти, не видя в этом смысла. — Пойдем туда, когда дождемся остальных.

Будто разбуженная его словами, в отдалении взвыла двухголосая сирена, становясь громче по мере приближения. За ней он расслышал завывание второй, следующей от больницы вдоль Большого Канала.

— Флавия, — сказал он, повернувшись к ней, — идите с Вьянелло. Он проводит вас к «скорой помощи». — Затем сержанту: — Отведите их туда и возвращайтесь. Пришлите сюда людей.

Вьянелло подшлепал к нему и с легкостью силача нагнулся и поднял Бретт на руки. Он понес ее из дворика и по узкой калле к набережной, где сквозь стену дождя прерывисто сверкали два голубых огня. Флавия последовала за ним.

На некоторое время все стихло. Когда Брунетти позволил себе немного расслабиться, тело тут же отплатило ему, и у него застучали зубы. Он заставил себя пройти по воде и присоединиться к двум полицейским под арками галереи, защищавшей, по крайней мере, от дождя.

Вопль, полный животного ужаса, раздался из-за двери в кладовку, и Ла Капра начал с подвыванием выкрикивать имя сына снова и снова. Потом вой прекратился и сменился пронзительными рыданиями, которые вырывались из-за двери и заполняли скорбью весь двор.

Брунетти вздрагивал от этих звуков, ему хотелось, чтобы Вьянелло вернулся побыстрее. Он вспомнил разбитый череп Семенцато, затрудненную речь Бретт, но все же скорбь этого человека угнетала его.

— Эй вы там, — позвал голос из верхней двери. — Мы спускаемся. Мы не хотим неприятностей.

Обернувшись, Брунетти увидел, что там с поднятыми над головой руками стоят трое.

Тут вошел Вьянелло, а с ним четверо в пуленепробиваемых жилетах и с автоматами. Трое наверху тоже увидели их и остановились, чтобы еще раз крикнуть:

— Мы не хотим неприятностей!

Четверо натренированных вооруженных людей рассыпались по дворику и инстинктивно укрылись за мраморными колоннами.

Брунетти двинулся к двери в кладовку, но замер, когда увидел, что два автомата поворачиваются к нему.

— Вьянелло, — окликнул он, найдя, на ком выместить свой гнев, — скажи им, кто я.

Он понял, что для них он всего лишь промокший человек с пистолетом в руке.

— Это комиссар Брунетти! — крикнул Вьянелло через дворик, и автоматы отвернулись от комиссара и снова направились на людей, застывших на ступенях.

Брунетти опять пошел к двери, из-за которой неслись неослабевающие рыдания. Он отодвинул засов и потянул дверь. Она разбухла, и ему пришлось с силой выдирать ее из рамы. Очерченный яркими огнями, затопившими дворик, он представлял собой отличную мишень для любого, скрывавшегося в темноте кладовки, но он не думал об этом; рыдания исключали такую возможность.

Через несколько секунд его глаза привыкли к темноте, и он увидел, что Ла Капра стоит на коленях по грудь в воде, являя собой гротескную копию той Пьеты, которую Брунетти только что видел во дворике. Но в этой Пьете, в отличие от первой, была завершенность, ибо здесь отец обнимал единственного — мертвого — сына, чье тело он поднял из грязной воды.

Глава 28

Брунетти открыл дверь в свой кабинет и, не услышав шипения батарей и не задохнувшись от жары, вознес тихую благодарственную молитву святому Леандро, хотя с того времени, как тот совершил свое ежегодное чудо, прошло уже несколько недель. Были и другие признаки весны: этим утром дома он заметил, что в вазонах на балконе пробиваются сквозь затвердевшую за зиму землю анютины глазки, и Паола сказала, что придется в выходные пересадить их; деревянный стол с ножками, протравленными ядом, сох на солнце около них; этим утром Брунетти увидел первых черноголовых чаек, которые каждую весну отдыхают на водах каналов, прежде чем отправиться куда-то еще; а воздух задышал вдруг теплом, которое разливалось как благословение по островам и водам.

Он повесил куртку в шкаф и шагнул к своему столу, но свернул и подошел к окну. На лесах, в которых стоял Сан-Лоренцо, этим утром было заметно какое-то движение; люди лазали вверх и вниз по лестницам и карабкались по крыше. В отличие от бурного всплеска природы вся эта людская деятельность, по убеждению Брунетти, была не более чем ложной весной и должна была, несомненно, скоро кончиться с возобновлением контрактов.

Он стоял у окна, пока его не отвлекло жизнерадостное «Buongiorno» синьорины Элеттры. Сегодня она была в желтом мягком шелковом платье до колен и на таких острых каблуках, что Брунетти порадовался, что у него каменный пол, а не паркет. Подобно цветам, чайкам и мягкому ветерку, она внесла в комнату изящество, и он радостно улыбнулся.

— Buongiorno, синьорина, — сказал он. — Вы сегодня особенно мило выглядите. Прямо как сама весна.

— А, эта тряпка, — сказала она небрежно и похлопала по юбке платья, которое должно было обойтись ей более чем в недельный заработок. Ее улыбка противоречила ее словам, так что он не стал настаивать.

Она вручила ему две папки с приколотым сверху письмом.

— Это надо подписать, Dottore.

— Ла Капра? — спросил он.

— Да. Это ваша объяснительная записка по поводу того, почему вы с сержантом Вьянелло пошли тогда в палаццо.

— Ах да, — пробормотал он, быстро читая двухстраничный документ, написанный в ответ на жалобу адвокатов Ла Капры, что вторжение Брунетти в его дом двумя месяцами ранее было незаконным.

В этом адресованном в прокуратуру письме Брунетти объяснял, что в процессе расследования все более убеждался, что Ла Капра сыграл некую роль в убийстве Семенцато, и как свидетельство приводил тот факт, что отпечатки пальцев Сальваторе Ла Капры были найдены в конторе Семенцато. Исходя из этого и подстегиваемый тем, что исчезла Dottoressa Линч, он и пошел в палаццо Ла Капра с сержантом Вьянелло и синьорой Петрелли. По прибытии они обнаружили дверь во внутренний дворик открытой (о чем упоминается в показаниях как сержанта Вьянелло, так и синьоры Петрелли) и вошли, когда услышали что-то похожее на женские крики.

В отчете было полное описание дальнейших событий (опять же подтвержденное показаниями сержанта Вьянелло и синьоры Петрелли). Он предлагал это объяснение прокурору, чтобы успокоить его — их проникновение в частное владение синьора Ла Капры произошло в рамках закона, ведь не подлежит сомнению, что право и, более того, обязанность даже частного гражданина откликнуться на призыв о помощи, особенно если для этого не нужно ничего нарушать. Далее шли изъявления всяческого почтения. Брунетти взял перо, которое ему протянула синьорина Элеттра, и подписал письмо.

— Спасибо, синьорина. Что-нибудь еще?

— Да, Dottore. Синьора Петрелли позвонила и подтвердила вашу встречу.

Еще одно доказательство весны. Больше учтивости.

— Спасибо, синьорина, — сказал он, забирая папки и возвращая ей письмо.

Она улыбнулась и ушла.

Первая папка была из офиса Каррары в Риме и содержала полный список предметов из коллекции Ла Капры, которые смогли идентифицировать полицейские из отдела хищений художественных ценностей. Перечень мест, откуда они были взяты, читался как туристический или полицейский путеводитель по ограбленным святилищам древнего мира: Геркуланум, Вольтерра, Пестум, Коринф. Восток и Ближний Восток тоже были представлены: Сиань, Ангкор-Ват, Кувейтский музей. Некоторые экспонаты приобретались легально, но таких было меньшинство. Несколько предметов оказались копиями. Прекрасными, но все же копиями. Документы, изъятые у Ла Капры, доказывали, что многие из нелегальных предметов были приобретены у Мурино, в чьих магазинах, в Венеции и в Местре, спецы по хищениям художественных ценностей провели полную инвентаризацию. Мурино божился, что понятия не имел о незаконно приобретенных предметах, и стоял на том, что они, должно быть, проходили через руки его покойного партнера, Dottore Семенцато. И если бы он не был схвачен при получении четырех ящиков алебастровых пепельниц, сделанных в Гонконге, и упакованных вместе с ними четырех статуй, ему можно было бы поверить. Но уж раз так вышло, Мурино арестовали, и на его адвоката легла обязанность предъявлять счета и декларации, которые могли бы перевалить вину на Семенцато.

Отбывший в Палермо для похорон своего сына Ла Капра, казалось, потерял весь интерес к своей коллекции. Он игнорировал все приказы о предоставлении дальнейших документов, которые могли бы доказать приобретение либо право собственности. Посему полиция конфисковала все, что, по ее данным, было похищенно, и продолжала искать корни тех немногих предметов, которые еще не были идентифицированы. Брунетти с удовольствием отметил, что Каррара проследил за тем, чтобы вещи, взятые с китайской выставки во Дворце дожей, не попали в опись предметов, найденных в доме Ла Капры. Только три человека — Брунетти, Флавия и Бретт — знали, где они.

Во второй папке лежала куча бумаг по обвинению Ла Капры, его покойного сына и людей, арестованных вместе с ним. Оба человека, избивших Бретт Линч, были той ночью в палаццо, и их арестовали вместе с Ла Капрой и еще одним типом. Первые двое подтвердили избиение, но заявили, что ходили туда, собираясь ограбить ее квартиру. Они настаивали, что ничего не знают про убийство Dottore Семенцато.

Ла Капра, со своей стороны, утверждал, что понятия не имел о том, что эти двое, которых он опознал как своего шофера и телохранителя, собирались ограбить квартиру Бретт Линч, женщины, к которой он испытывает глубочайшее профессиональное уважение. Сначала он также заявлял, что не имел никаких дел с Dottore Семенцато. Но когда поступила информация из тех мест, где они встречались с Семенцато, когда разные дельцы и антиквары подписали заявления, доказывающие, что эти двое участвовали во множестве совместных предприятий, история Ла Капры ушла в песок, как уходит с отливом или при перемене ветра высокая вода. И под влиянием нового ветра Ла Капра вдруг стал припоминать, что, возможно, в прошлом приобретал несколько предметов с помощью Dottore Семенцато.

Ему было приказано вернуться в Венецию, не то его привезут под конвоем, но он устроился в частную клинику под наблюдение врачей лечиться от «нервного расстройства на почве личного горя». Там он и пребывал, легально неприкосновенный, в стране, где лишь узы между родителем и ребенком святы.

Брунетти отпихнул от себя папки и уставился на пустую поверхность стола, представляя, какие силы уже вступили в эту игру. Ла Капра был человеком не без влияния. И теперь его сын, молодой человек бешеного темперамента, мертв. Разве те два головореза через день после того, как поговорили со своим адвокатом, не припомнили, как однажды Сальваторе сказал, что Dottore Семенцато неуважительно обошелся с его отцом? Вроде статуя, которую он купил для своего папы, оказалась подделкой — что-то в этом роде. И, кстати, кажется, они припоминают, что слышали, как он говорил, что заставит Dottore пожалеть о том, что рекомендовал поддельные произведения искусства его отцу или ему — для отца.

Брунетти не сомневался, что со временем головорезы будут вспоминать все больше и больше, и все будет указывать на беднягу Сальваторе, коим двигало не что иное, как превратно понимаемая защита чести своего отца и собственной чести. И они, возможно, припомнят много случаев, когда синьор Ла Капра пытался внушить сыну, что Dottore Семенцато честный человек, что он всегда действует добросовестно, когда рекомендует произведения, которые потом продает его партнер Мурино. Возможно, судьи, если до этого дойдет, выслушают историю о горячем желании Сальваторе не доставлять отцу ничего, кроме удовольствия, поскольку он был такой преданный сын. И Сальваторе, не слишком искушенный мальчик, но хороший, добросердечный, пытался добыть эти подарки для возлюбленного отца единственным путем, который смог измыслить, попросив совета у Dottore Семенцато. И от понимания этой его преданности отцу, его сильного желания угодить ему, лишь шаг до того, чтобы вообразить его ярость, когда он обнаружил, что Dottore Семенцато попытался извлечь выгоду как из его незнания, так и его щедрости, продав ему копию вместо оригинала. И отсюда уже совсем близко до заключения, что несправедливо умножать скорбь отца, не только потерявшего единственного любимого сына, но еще до глубины души пораженного тем, сколь далеко этот сын мог зайти в своих попытках доставить папе удовольствие и защитить фамильную честь. Да, это пройдет, и связь Ла Капры с Семенцато станет из свидетельства его вины своей противоположностью, обоснованием доброго доверия, лежавшего в основе отношений двух людей, веры, разрушенной нечестностью Семенцато и несдержанностью Сальваторе, увы, теперь неподвластных земному суду. Брунетти не сомневался, что суд возложит всю вину в убийстве Семенцато на Сальваторе. Он в принципе мог его убить; никто этого уже не узнает. Это сделали либо он, либо Ла Капра, и оба заплатили за это по-своему. Будь Брунетти более сентиментальным, он рассудил бы, что Ла Капра поплатился больше, но он таковым не был, а посему решил, что за смерть Семенцато все-таки больше заплатил Сальваторе.

Брунетти встал из-за стола, отодвинув папки, которые привели его к этому заключению. Он видел Ла Капру с мертвым сыном, поднимал его из грязной воды и помогал рыдающему в голос отцу тащить тело его единственного чада к подножию трех низких ступеней. А там потребовались усилия и его, и Вьянелло, и двух других полицейских, чтобы разлучить их, чтобы оторвать пальцы Ла Капры от бескровной дыры на шее парня, которую он зачем-то пытался зажимать.

Брунетти никогда не верил, что можно заплатить жизнью за жизнь, так что он опять отбросил мысль о том, что Ла Капра заплатил за смерть Семенцато. Всякая скорбь интимна, у каждого своя собственная утрата. Но он понял, что трудно питать личную злобу к человеку, которого видел бьющимся в руках полицейского, пытавшегося заслонить от него тело сына, когда того несли на носилках, накрытого с головой промокшим плащом Вьянелло.

Он отбросил эти воспоминания. Все это его больше не касалось, было передано в руки других служителей закона, и он больше никоим образом не мог повлиять на исход дела. Хватит с него смертей и насилия, ворованной красоты и страсти к совершенству. Он жаждал весны и ее многих несовершенств.

Часом позже он покинул квестуру и пошел к площади Сан-Марко. Повсюду он видел знакомые вещи, но сегодня он решил считать их приметами весны. Даже вездесущие одетые в светлое туристы радовали его сердце. Улица 22 марта привела его к Академическому мосту. За ним он увидел первую в сезоне длинную очередь туристов, желающих войти в музей, но с него пока хватит произведений искусства. Теперь его притягивала вода и мысль о том, как он посидит на молодом солнышке с Флавией, попивая кофе, болтая о том о сем и наблюдая, как быстро меняется выражение ее лица — от безмятежного к радостному и обратно. Он должен был встретиться с ней у «Иль Куччиоло» в одиннадцать и заранее предвкушал, как будет журчать вода под деревянной палубой, как будут бестолково двигаться официанты, еще не оттаявшие от зимней спячки, как огромные зонты будут навязывать посетителям тень задолго до того, как в ней появится нужда. Еще большее удовольствие он испытывал, думая о звуке ее голоса.

Он увидел впереди воду канала Джудекка, а за ним радостные фасады домов на другой стороне. Слева в поле зрения показался танкер, он плыл легко и невесомо, и даже его очерченный ватерлинией корпус в этом свете казался ярким и красивым. Проскакал мимо пес, вскидывая задние ноги, закружился, ловя свой хвост.

Около уреза воды Брунетти свернул налево и пошел к открытой палубе бара, ища Флавию. Четыре пары, одинокий мужчина, еще один, женщина с двумя детьми, стол, занятый шестью или семью девицами, хихиканье которых было слышно издалека. И никакой Флавии. Может быть, опаздывает. Может, он ее не узнал. Он снова начал с ближайшего стола и снова изучил всех в том же порядке. И увидел ее, сидящую с двумя детьми, — высоким мальчиком и маленькой девочкой, еще по-детски пухлой.

Его улыбка исчезла и сменилась другой. С этим выражением он приблизился к их столику и взял протянутую руку Флавии.

Она улыбнулась ему.

— Ах, Гвидо, как чудесно тебя видеть. Какой великолепный день. — Она повернулась к мальчику и сказала: — Паолино, это Dottore Брунетти.

Мальчик встал, оказавшись почти одного роста с Брунетти, и пожал ему руку.

— Buongiorno, Dottore. Я бы хотел поблагодарить вас за то, что вы помогли моей маме.

Это прозвучало так, будто он разучил текст и выложил его, как предполагаемый мужчина — настоящему. У него были темные материнские глаза, но лицо было более узкое и длинное.

— И я тоже, мамочка, — пискнула девочка и, поскольку Флавия замешкалась с ответом, встала и протянула ладошку Брунетти. — Я Виктория, но мои друзья зовут меня Виви.

Взяв ее руку, Брунетти сказал:

— Тогда я бы хотел звать тебя Виви.

Она была достаточно маленькой, чтобы заулыбаться, но достаточно взрослой, чтобы отвернуться и покраснеть.

Он подтянул к себе стул и сел, потом развернул его и подставил лицо солнцу. Они разговаривали несколько минут, дети спрашивали его, каково работать полицейским, есть ли у него оружие, а когда он сказал, что есть, спросили, где оно. Когда он и на это ответил, Виви спросила, застрелил ли он кого-нибудь, и выглядела разочарованной, когда он сказал, что нет. Дети быстро поняли, что быть полицейским в Венеции — совсем не то, что копом на Майами-Бич, и после этого открытия потеряли интерес и к его карьере, и к нему.

Подошел официант. Брунетти заказал себе кампари с содовой, Флавия спросила еще кофе, потом поменяла заказ на кампари. Дети явно заскучали, и в конце концов Флавия предложила им прогуляться по набережной и купить себе «У Нико» мороженого. Идея была встречена всеми с облегчением.

Когда они ушли — Виви почти бежала, чтобы успевать за длинными шагами Паоло, — Брунетти сказал:

— Хорошие детишки.

Флавия молчала, так что он добавил:

— Я не знал, что ты их привезла с собой в Венецию.

— Да, у меня редко получается провести с ними выходной, но в эту субботу я не пою, так что мы решили отправиться сюда. Я пою сейчас в Мюнхене, — добавила она.

— Я знаю. Я читал про тебя в газетах.

Она смотрела поверх воды, за канал, на церковь Реденторе.

— Я никогда не была здесь ранней весной.

— Где ты остановилась?

Она отвела глаза от церкви и посмотрела на него.

— У Бретт.

— А-а. Она вернулась с тобой? — спросил он.

В последний раз он видел Бретт в больнице, но там она оставалась только одну ночь, а потом через два дня они с Флавией уехали в Милан. Он не получил от них ни слова до вчерашнего дня, когда Флавия позвонила и пригласила его встретиться и выпить.

— Нет, она в Цюрихе, читает лекцию.

— И когда она возвращается? — вежливо спросил он.

— На той неделе она будет в Риме. Я заканчиваю в Мюнхене вечером в следующий вторник.

— А потом что?

— А потом Лондон, но только концерт, а после Китай, — сказала она тоном, в котором слышался упрек его забывчивости. — Я приглашена давать мастер-класс в Пекинской консерватории. Разве ты не помнишь?

— Так вы все-таки собираетесь это проделать? Собираетесь отвезти произведения обратно? — спросил он, удивленный.

Она не пыталась скрыть удовольствие.

— Конечно, собираемся. То есть я собираюсь.

— Но как ты это сделаешь? Сколько там предметов? Три? Четыре?

— Четыре. У меня семь мест багажа, и я устроила так, что меня будет встречать в аэропорту министр культуры. Я сомневаюсь, что они будут искать древности, контрабандой ввозимые в страну.

— А что если найдут? — спросил он.

Она театрально махнула рукой.

— Ну, я всегда могу сказать, что привезла их, чтобы подарить китайскому народу, и что собиралась вручить их по окончании мастер-класса в знак моей благодарности за то, что они меня пригласили.

Она это проделает, и он был уверен, что у нее получится. Он рассмеялся при этой мысли.

— Что ж, удачи тебе.

— Спасибо, — сказала она, уверенная, что никакой удачи ей там не понадобится.

Они немного посидели молча — третьей с ними была Бретт, незримая, но была. Мимо ползали vaporetto, официант принес их напитки, и они обрадовались его присутствию.

— А после Китая? — наконец спросил он.

— Множество путешествий до конца лета. Это еще одна причина, по которой я хотела провести выходные с детьми. Мне надо ехать в Париж, потом в Вену, а потом снова в Лондон. — Когда он ничего не ответил, она попыталась развлечь его, сказав: — В Париже и Вене я буду умирать. Лючия и Виолетта.

— А в Лондоне? — спросил он.

— Моцарт. Фьордилиджи. А потом мой первый опыт с Генделем.

— А Бретт с тобой поедет? — спросил он и отпил кампари.

Флавия опять посмотрела на церковь — церковь Спасителя.

— Она собиралась остаться в Китае по крайней мере на несколько месяцев, — только и сказала Флавия.

Он снова сделал глоток и взглянул на воду, неожиданно увлекшись танцем солнечных лучей на ее рябящей поверхности. Три воробьишки приземлились у его ног, прыгая в поисках пищи. Он неторопливо потянулся, отломил кусочек булочки, которая так и лежала на тарелке перед Флавией, и бросил его птичкам. Они жадно накинулись на хлеб и разорвали его в клочья, потом каждый улетел в безопасное место, чтобы поесть.

— Ее карьера? — спросил он.

Флавия кивнула, потом пожала плечами.

— Боюсь, что она гораздо больше придает значение ей, чем… — начала она, но умолкла.

— Чем ты своей? — спросил он, не готовый поверить.

— В некотором отношении, я полагаю, это правда. — Видя, что он собирается возражать, она положила ладонь ему на руку и стала объяснять. — Посмотри на это с другой стороны, Гвидо. Кто угодно может прийти послушать меня и зайтись в овациях, при этом ничего не понимая ни в музыке, ни в пении. Ему просто нравится мой костюм, или сюжет, или просто он кричит «браво» потому, что все кричат. — Она увидела, что Брунетти не верит, и продолжила: — Так и есть. Поверь мне. После каждого представления моя гримуборная забита поклонниками, которые рассказывают мне, как я прекрасно пела, даже если тем вечером я выла, как собака.

При этом воспоминании по ее лицу пробежала тень, и Брунетти понял, что она говорит правду.

— Но подумай о том, что делает Бретт. Очень мало кто знает что-либо о ее работе, только специалисты понимают важность того, что она делает. Я полагаю, разница в том, что о ней могут судить только люди ее круга, равные ей, поэтому планка гораздо выше, и похвала действительно что-то значит. А мне может аплодировать любой дурак, желающий повеселиться.

— Но то, что ты делаешь, красиво.

Она открыто рассмеялась.

— Смотрите, чтобы Бретт этого от вас не услышала.

— Почему? Она так не думает?

Все еще смеясь, Флавия объяснила:

— Нет, Гвидо, ты не так понял. Она думает, что то, что она делает, тоже красиво, и что вещи, с которыми она работает, так же прекрасны, как музыка, которую я пою.

Тут он припомнил, что в заявлении Бретт ему кое-что показалось неясным, и он еще хотел переспросить ее об этом. Но тогда не было времени: она попала в больницу, а потом немедленно покинула Венецию, подписав только официальное заявление.

— Я кое-чего не понимаю, — начал он и расхохотался, осознав, насколько это верно.

Улыбка Флавии стала нерешительной, вопрошающей.

— Чего же?

— В заявлении Бретт, — объяснил он. Лицо Флавии расслабилось. — Она написала, что Ла Капра показывал ей чашу, китайскую вазу. Я забыл, какого она, предположительно, века.

— Третье тысячелетие до нашей эры, — пояснила Флавия.

— Она тебе об этом говорила?

— Конечно.

— Тогда, может быть, ты мне поможешь. — Она кивнула, и он продолжил: — В своем заявлении она написала, что разбила ее, специально уронила на пол.

Флавия кивнула.

— Да, я с ней говорила. Так она и сказала. И так и было.

— Этого я и не понимаю, — сказал Брунетти.

— Чего?

— Если она так любит эти вещи, так печется об их сохранности, значит, ваза была подделкой, не так ли, одной из тех, которые Ла Капра купил, думая, что это подлинники?

Флавия ничего не сказала и отвернулась, глядя в сторону заброшенной мельницы, стоявшей в конце Джудекки.

— Ну? — настаивал Брунетти.

Она повернулась к нему, солнце светило на нее слева, и ее профиль на фоне зданий за каналом казался высеченным из мрамора.

— Что «ну»? — спросила она.

— Это была подделка, не так ли, если она ее уничтожила?

Долгое время он думал, что она проигнорирует его вопрос. Вернулись воробьи, и на сей раз Флавия раскрошила и бросила им остаток горбушки. Оба смотрели, как птички заглатывают золотистые крошки и поглядывают, нет ли у Флавии еще. Они одновременно подняли глаза от чирикающих птиц, и взгляды их встретились. Она долго не отводила взгляд, потом посмотрела на набережную, где увидела возвращающихся к ним детей с рожками мороженого в руках.

— Ну? — спросил Брунетти, которому был нужен ответ.

Они слышали взрывы смеха Виви, звенящие над водой.

Флавия наклонилась вперед и снова положила ладонь ему на плечо.

— Гвидо, — произнесла она, улыбаясь, — это ведь неважно, правда?

Примечания

1

Кто там? (ит.)

(обратно)

2

Dottore, Dottoressa — принятое в Италии обращение к людям с высшим образованием.

(обратно)

3

Давайте. (ит.)

(обратно)

4

Позвольте (ит.)

(обратно)

5

Как ты? (ит.)

(обратно)

6

Дорогая (ит.)

(обратно)

7

Бог мой (ит.)

(обратно)

8

О Господи Иисусе (ит.)

(обратно)

9

Спасибо (ит.)

(обратно)

10

Вы не дадите мне попить? (ит.)

(обратно)

11

Полицейское управление.

(обратно)

12

Как дела? (ит.)

(обратно)

13

Здесь: высокая набережная (ит.)

(обратно)

14

Мороженое (ит.)

(обратно)

15

Здесь: что желаете? (ит.)

(обратно)

16

Ванильное, шоколадное, земляничное, сливочное и тирамису (ит.)

(обратно)

17

Два (ит.)

(обратно)

18

Красотища (ит.)

(обратно)

19

Входи (ит.)

(обратно)

20

Маленького маркизика? (ит.)

(обратно)

21

Высокая вода, наводнение (ит.)

(обратно)

22

Добрый вечер (ит.)

(обратно)

23

Шкаф (ит.)

(обратно)

24

Матерь Божья (ит.)

(обратно)

25

Позвольте (ит.)

(обратно)

26

Настоящий сукин сын (ит.)

(обратно)

27

Добрый день (ит.)

(обратно)

28

«Большой бюст» (ит.)

(обратно)

29

Есть кто-то? (ит.)

(обратно)

30

Оленина (ит.)

(обратно)

31

Спасибо, папа (ит.)

(обратно)

32

Американка? (ит.)

(обратно)

33

Спасибо (ит.)

(обратно)

34

Кадастровая палата.

(обратно)

35

Круговая порука (ит.).

(обратно)

36

Штукатурка (ит.)

(обратно)

37

Кто там? — Полиция. — Иду (ит.)

(обратно)

38

Международная благотворительная организация, клуб для богачей.

(обратно)

39

Ла Капра — по-итальянски «коза».

(обратно)

40

«Что за судьба — куда ни сунусь, везде пажа найду» (ит.)

(обратно)

41

«Тревогу за меня в тебе он будит» (ит.)

(обратно)

42

Мой ангел (ит.)

(обратно)

43

Здесь: увальни, северяне (ит.)

(обратно)

44

Привет, красотка (ит.)

(обратно)

45

Сынок, где ты? (ит.)

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте