«Счет по-венециански»

Донна Леон Счет по-венециански

Глава 1

Это случилось в последний вторник сентября. В горах, отделяющих север Италии от Австрии, выпал первый снег — на месяц раньше обычного. Буря налетела внезапно, обрушилась из непонятно как и откуда взявшихся тяжелых туч. Не прошло и получаса, как дорога, ведущая через перевал над Тарвизио, сделалась скользкой и смертельно опасной. Здесь уже месяц не было дождя, так что снег ложился поверх блестящего слоя машинного масла и смазки.

Такое сочетание оказалось роковым для шестнадцатиколесной фуры с румынскими номерами и накладной на девяносто кубометров сосновых досок. К северу от Тарвизио трасса изгибалась и шла вниз, к автостраде, за которой было уже рукой подать до тепла и более безопасной дороги; и именно на этом повороте водитель слишком резко тормознул, потерял контроль над огромной машиной, и она слетела с дороги на скорости пятьдесят километров в час. Колеса взрыли еще не успевшую промерзнуть землю и машина устремилась в глубину оврага, налетая на деревья и срезая их словно гигантская коса. В конце концов фура врезалась в скалу и разлетелась на куски, разметав на много метров вокруг свой груз.

Первыми на месте трагедии оказались водители таких же большегрузных машин, которые, не задумываясь, остановились, чтобы помочь попавшему в беду собрату. Поначалу они кинулись к кабине, но водитель уже не нуждался в помощи: его безжизненное тело повисло на ремне безопасности, он почти выпал из кабины, голова запрокинулась от удара ветки, что сорвала с петель дверь, пока машина неудержимо неслась вниз. Водитель грузовика, везший в Италию свиней на забой, вскарабкался на искореженный капот и заглянул в кабину сквозь ветровое стекло, чтобы проверить, нет ли там второго водителя. Пассажирское место пустовало, так что добровольцы, а их набралась уже целая группа, стали разыскивать напарника погибшего, которого, по всей вероятности, выбросило из машины.

Четыре водителя начали осторожно спускаться по склону; оставив пятого на дороге расставлять аварийные знаки и вызывать по своей рации polizia stradale[1]. Снег валил так, что в двух шагах ничего не было видно, и прошло какое-то время, прежде чем один из искавших разглядел почти на середине склона скрюченную фигуру. Двое других ринулись туда в надежде, что человек еще жив.

Они спешили, поскальзывались, падали, с трудом пробирались через сугробы, которые с такой ужасающей легкостью преодолела фура. Один из них опустился на колени перед неподвижным телом, уже присыпанным тонким слоем снега. Он принялся стряхивать этот снег, все еще надеясь обнаружить признаки жизни в лежавшей ничком фигуре. Он смутно надеялся, что человек еще дышит. Но тут его пальцы запутались в длинных волосах, он смахнул остатки снега, и сомнений не осталось: лицо с такими тонкими чертами могло принадлежать только женщине.

В этот момент его окликнул товарищ, стоявший чуть ниже по склону. Обернувшись, он вгляделся сквозь пелену снега в силуэт стоявшего на коленях человека. Тот рассматривал что-то в паре метров от следа, оставленного на заснеженном склоне машиной.

— Что там у тебя? — выкрикнул он, мягко надавливая пальцами на шею женщины, чтобы понять, не теплится ли жизнь в этом причудливо изогнутом теле.

— У меня тут женщина, — отозвался тот, что стоял ниже. — Мертвая, — добавил он, почувствовав, что горло под пальцами совершенно неподвижно.

Уже позднее тот водитель, который первым подобрался к кузову, рассказал: дескать, сначала он решил, что везли манекены — ну, таких пластмассовых баб, которых наряжают и ставят в витринах магазинов. Они валялись в снегу у раскуроченных дверей грузовика — их было где-то шесть, может, больше. А одну вроде как завалило досками, которых было полным-полно в кузове. Ее наполовину выбросило из машины, а ноги накрепко прижало штабелем досок, уложенных так плотно, что они не рассыпались даже от удара фуры о скалу. Вот только возникал вопрос: если это и вправду манекены, зачем было их одевать? И с чего это снег вокруг них сделался красным?

Глава 2

Прошло более получаса, прежде чем появились сотрудники polizia stradale, выставили дополнительные аварийные знаки и попытались что-то предпринять для ликвидации километровой пробки, образовавшейся и с той и с другой стороны от места происшествия: водители, которые и так двигались медленно из-за погодных условий, дополнительно сбрасывали скорость, чтобы поглазеть на широченную пробоину в металлическом заграждении и валявшийся внизу изуродованный грузовик. И изуродованные тела.

Как только первый прибывший к месту происшествия офицер, ничего не поняв из сбивчивых рассказов взволнованных водителей, разглядел окоченевшие тела вокруг обломков грузовика, он вскарабкался вверх по склону обратно на дорогу и связался по рации с участком карабинеров в Тарвизио. На сей раз реакция последовала незамедлительно, и через считанные минуты движение окончательно застопорилось — прибыли две машины, из которых высыпали шесть карабинеров в черной униформе. Оставив машины на обочине, они стали неуклюже спускаться к разбившемуся грузовику. Когда обнаружилось, что женщина, которую завалило досками, все еще жива, они утратили последние остатки интереса к затору на дороге.

Сцена, представшая их глазам, была нелепой, ее можно было бы счесть смешной, не будь ситуация столь трагичной. Груда досок, пригвоздившая несчастную к полу грузовика, возвышалась как минимум метра на два; с ее разбором легко справился бы подъемный кран, но подогнать его сюда не представлялось возможным. Мужчины могли, конечно, разобрать доски и вручную, но для этого им пришлось бы забраться на самый верх этой груды, а значит, увеличить нагрузку на ноги жертвы. Самый молодой из офицеров присел на корточки у задних дверей грузовика. Он весь дрожал от холода надвигавшейся альпийской ночи. Своей форменной штормовкой он укрыл женщину — ту часть ее тела, которая находилась на свободе. Ног от бедра было не видно, их скрывала груда досок. Женщина походила на причудливое украшение, вроде тех, что втыкают в бокалы с коктейлем «Маргарита».

Парнишка-офицер видел, что она молодая, блондинка. А еще он видел, что она становится все бледнее и бледнее. Она лежала на боку, намертво придавленная к покоробившемуся полу. Глаза девушки были закрыты, но она вроде еще дышала.

Он услышал, как что-то с грохотом шлепнулось у него за спиной, прямо на пол грузовика. Это пятеро его товарищей забрались, как муравьи, на груду дерева и стали дергать взад-вперед тяжелые доски, вытаскивая их из аккуратных упаковок по одной. Каждый раз, когда им удавалось вытащить очередную доску, они сбрасывали ее на пол грузовика, прыгали следом, потом поднимали ее и выволакивали из кузова, проходя каждый раз мимо женщины и юного Монелли.

Они замечали, что лужа крови из-под досок подбирается все ближе к коленям Монелли. Но все равно упорно стаскивали и разбирали их, раздирали руки в кровь, как одержимые, думая только о том, чтобы освободить несчастную. Даже когда Монелли накрыл лицо женщины курткой и выпрямился, двое его товарищей продолжали таскать доски и швырять их в сгущающуюся темноту. Так продолжалось до тех пор, пока сержант не подошел сначала к одному, потом к другому и, опустив обе руки им на плечи, дал им понять, что можно остановиться. Немного успокоившись, они вернулись к стандартному осмотру места происшествия. Пока они закончили, пока вызвали из Тарвизио санитарные машины, чтобы вывезти трупы, снега навалило целые горы, наступила ночь, и движение застопорилось практически до самой границы с Австрией.

До утра делать здесь было решительно нечего, но двух карабинеров в качестве охраны все-таки оставили, принимая во внимание, что трагедия обладает некой притягательностью для многих людей и улики вполне могут быть уничтожены или попросту украдены, если место происшествия оставить на ночь без присмотра.

Как часто бывает в это время года, утро после бури было тихим и ясным. К десяти часам от снега осталось одно воспоминание. А вот обломки грузовика были реальностью. Так же как глубокие следы на поверхности склона. В течение дня площадку очистили от обломков, доски сложили аккуратными штабелями. В то время как карабинеры ворчали, что приходится таскать тяжести, месить ногами грязь и слушать хруст щепок под тяжелыми ботинками, команда экспертов приступила к тщательному осмотру кабины грузовика: они посыпали поверхности порошком для выявления отпечатков пальцев и складывали все попадавшиеся им на глаза бумаги и предметы в аккуратно надписанные и пронумерованные пакетики. Водительское сиденье вырвало из каркаса от удара машины о скалу; двое мужчин, работавших в кабине, открутили это сиденье и сняли с него сначала полиэтиленовый чехол, а потом и матерчатую обивку в тщетных поисках неизвестно чего. За панельной обивкой кабины тоже не оказалось ровным счетом ничего подозрительного.

Только в кузове грузовика обнаружилось нечто и впрямь необычное: восемь целлофановых пакетов, какие дают в супермаркетах; в каждом — смена женской одежды, а в одном — молитвенник (по мнению одного из экспертов, на румынском языке). Все этикетки с одежды и пакетов были сняты; на одежде всех восьми погибших женщин, как потом выяснилось, также отсутствовали этикетки.

Набор документов, обнаруженный в грузовике, был вполне стандартным: паспорт на имя водителя, права, бланки страховки, таможенные документы, документы о погрузке и накладная, в которой значилось название лесопильни в Сачили, небольшом городке километрах в ста к югу от места аварии, куда и должны были доставить груз.

Никакой другой информации осмотр разбившегося грузовика не дал, и в конце концов его вытащили на обочину, причем с огромным трудом, да еще и в ущерб движению, потому что пришлось задействовать лебедку и три тягача. Затем обломки погрузили на грузовик с безбортовой платформой и отправили владельцу в Румынию. Дерево со временем доставили на лесопильню в Сачили, оплачивать дополнительные расходы там категорически отказались.

О загадочной гибели женщин в автокатастрофе писали в прессе как в Италии, так и в Австрии, газеты пестрели заголовками вроде «Der Todeslaster» и «Il Camion della Morte»[2]. Австрийским журналистам каким-то чудом удалось добыть три фотографии — распластанные на снегу тела жертв, — которые послужили иллюстрацией к их материалу. Недостатка в версиях, конечно же, не было: беженцы, нелегальная рабочая сила, да мало ли что еще? Падение коммунизма сделало маловероятной версию, которая еще недавно считалась бы основной, — шпионаж. В конечном итоге тайне суждено было остаться нераскрытой; расследование заглохло отчасти из-за нежелания румынских властей отвечать на запросы и возвращать документы, отчасти оттого, что итальянцев все это уже не слишком интересовало. Погибших женщин и водителя отправили самолетом в Бухарест. Тела их обрели вечный покой в родной земле, а дела — в пыльных папках в чиновничьих кабинетах.

Сюжет этот довольно скоро исчез из газет, его потеснили репортажи об осквернении еврейского кладбища в Милане и убийстве какого-то очередного судьи. Но прежде он попался на глаза Паоле, доценту кафедры английской литературы Университета Ка'Пезаро в Венеции, и — что немаловажно для нашего повествования — супруге комиссара[3] полиции Гвидо Брунетти.

Глава 3

Карло Тревизан — а точнее, адвокат Карло Тревизан, ибо он предпочитал, чтобы собеседники обращались к нему именно так, — так вот, адвокат Карло Тревизан был человеком с самым заурядным прошлым, что, разумеется, не лишало его шансов на блестящее будущее. Родом из Тренто, городка близ границы с Австрией; он перебрался в Падую изучать юриспруденцию, в чем весьма преуспел, окончив университет с отличием и выслушав немало комплиментов от всех своих преподавателей. Затем он поступил на службу в адвокатскую контору в Венеции, где вскоре превратился в признанного специалиста по международному праву, одного из очень немногих в этом городе. Через каких-то пять лет он ушел с этого места и открыл собственную контору, специализировавшуюся на корпоративном и международном праве.

Италия — страна, где законы порой принимают лишь для того, чтобы назавтра отменить. И ничего удивительного, что если даже смысл газетной статьи здесь порой запутан так, что не враз расшифруешь, то и содержание законов зачастую оказывается не вполне внятным. Возникающие в связи с этим возможности их интерпретации предоставляют обширное поле деятельности адвокатам, то есть людям, декларирующим свою способность этой интерпретацией заниматься. Таким человеком был и Карло Тревизан.

Будучи трудолюбивым и в хорошем смысле тщеславным, адвокат Тревизан весьма процветал. Он выбрал себе подходящую партию — дочь банкира — и теперь состоял если не в семейных, то в дружеских отношениях с самыми успешными и могущественными промышленниками и банкирами Венето[4]. Практика его год от года расширялась, рос вширь и сам Карло. На момент, когда ему исполнилось пятьдесят, контора адвоката Тревизана насчитывала семь адвокатов, причем ни один из них не являлся его партнером. Каждую неделю он появлялся на мессе в соборе Санта-Мария-дель-Джильо, дважды избирался в муниципальный совет Венеции, был счастливым отцом двоих детей, мальчика и девочки, красивых и умных.

В тот ноябрьский вторник, накануне праздника Мадонны Спасительницы[5], адвокат Тревизан провел дневную встречу в Падуе, куда его вызвал один из клиентов, некий Франческо Урбани, решив развестись с женой после двадцати семи лет брака. Встреча длилась два часа, и за это время Тревизан успел дать следующие рекомендации: вывезти из страны большую часть денежных средств, переведя их на банковские счета, скажем, в Люксембурге, и незамедлительно продать свою долю в двух предприятиях в Вероне, которыми он владел на правах негласного компаньона вместе с одним товарищем. Вырученные деньги, по предложению Тревизана, также должны были плавно переместиться в иностранный банк.

Эту встречу он спланировал так, что она закончилась как раз к началу следующей. А следующим по расписанию был традиционный еженедельный ужин с деловым партнером. На прошлой неделе они встречались в Венеции, поэтому сегодня решили поужинать в Падуе. Как и все предыдущие встречи, эта прошла в обстановке сердечности, проистекавшей из сознания собственной успешности и благополучия. Да и как могло быть иначе: отличная еда, отличное вино, отличные новости.

Партнер Тревизана подвез его на вокзал, и он, по своему обыкновению, купил билет на междугородный поезд до Триеста. Это означало, что в Венеции он окажется в десять пятнадцать. Билет у Тревизана был в вагон первого класса, находившийся в хвосте состава, но он прошел пару полупустых вагонов и занял место в купе второго класса: как всякий венецианец, он предпочитал устраиваться поближе к голове поезда, чтобы потом, на вокзале Санта-Лючия, не идти через весь перрон. Он положил свой портфель из телячьей кожи на противоположное сиденье, раскрыл его и вытащил рекламный проспект, присланный ему на днях Национальным банком Люксембурга, тем, который предлагал целых восемнадцать процентов годовых, правда, по вкладам не в лирах. Он достал из кармашка в верхней части портфеля изящный маленький калькулятор, приготовил свой «Монблан»[6], листок бумаги и погрузился в расчеты.

Дверь купе открылась, и Тревизан повернулся, чтобы достать из кармана плаща билет и предъявить его проводнику. А между тем человеку, стоявшему на пороге его купе, требовался от адвоката Карло Тревизана вовсе не билет.

Тело было обнаружено проводницей, Кристиной Мерли, когда поезд проезжал над лагуной, разделяющей Венецию и Местре. Дойдя до купе, где хорошо одетый господин лежал, привалившись щекой к окну, она поначалу решила не будить его, чтобы проверить билет, но потом передумала. Она вспомнила, как частенько безбилетные пассажиры, в том числе и вот такие, прилично одетые, прикидываются спящими именно на этом отрезке пути через лагуну в надежде, что их не решатся побеспокоить и тысяча лир за поездку останется у них в кармане. Если же у него все-таки есть билет, он будет только благодарен, что его разбудили до прибытия поезда на станцию, в особенности если ему нужно успеть на катер первого маршрута до Риальто, который отходит от пристани, у вокзала, ровнехонько через три минуты после прибытия поезда.

Кристина открыла дверь, вошла в небольшое купе и сказала:

— Добрый вечер, синьор. Ваш билет, пожалуйста.

Позднее, когда она рассказывала обо всем этом, ей казалось, что она помнит тот запах, казалось, что она почувствовала его сразу, как только отодвинула дверь в душное купе. Она сделала два шага вперед, приблизилась к спящему и повторила уже громче:

— Ваш билет, пожалуйста.

Неужто он так крепко уснул, что не слышит ее? Да быть того не может: небось билета нет, вот он и пытается таким способом уклониться от штрафа. Кристина Мерли служила проводницей не первый год и чуть ли не удовольствие получала от процесса проверки документов, выписывания квитанций и взимания штрафа. Ее развлекали и предлагаемые ей разнообразные оправдания, которые, впрочем, повторялись настолько часто, что Кристина, наверное, смогла бы воспроизвести их, даже если ее разбудить посреди ночи: «Ой, я, наверное, его потерял», «Поезд как раз тронулся, я боялся не успеть», «Жена в соседнем купе, билеты у нее».

Понимая, что и в этот раз все будет именно так и что теперь ей придется задержаться, и это после такого долгого пути из Турина, она повела себя резко, может быть даже грубовато.

— Пожалуйста, синьор, проснитесь и предъявите ваш билет, — сказала она, наклонившись и встряхнув пассажира за плечо.

Едва она дотронулась до него, как мужчина оторвался от окна, боком упал на сиденье, а потом и вовсе рухнул на пол. Когда он упал, пиджак распахнулся, открыв рубашку в красных пятнах. От тела явно несло испражнениями.

— Святая Дева Мария! — воскликнула Кристина и попятилась к выходу из купе. Слева по коридору она увидела двух мужчин. Они пробирались к выходу в передней части состава.

— Простите, господа, но передняя дверь заблокирована, вам придется воспользоваться другим выходом.

Пассажирам это было явно не в новинку: они развернулись и пошли в конец вагона. Она выглянула в окно и увидела, что состав добрался почти до конца дамбы. Еще каких-то три-четыре минуты — и поезд прибудет на вокзал, и тогда… Тогда двери откроются, пассажиры выйдут, и все воспоминания о поездке и о людях, что попадались им на глаза в длинных коридорах поезда, мгновенно сотрутся из их памяти. До ее слуха уже доносились знакомые щелчки и позвякивания — их направили на нужный путь, первый вагон уже нырнул под крышу вокзала.

За все пятнадцать лет службы она не сталкивалась ни с чем подобным, но сейчас Кристина сразу приняла единственно возможное решение: она шагнула к соседнему купе и дернула за ручку стоп-крана. «Чпок» — это лопнула потрепанная струна, и Кристина замерла в ожидании. Она испытывала какой-то холодный, почти научный интерес к тому, что же будет дальше.

Глава 4

Включилась блокировка колес, поезд по инерции проехал еще несколько метров и замер; часть пассажиров оказалась на полу, часть на коленях у сидящих напротив попутчиков. Через пару секунд они уже открывали окна и высовывались из них, тщетно пытаясь выяснить причину такой резкой остановки. Кристина тоже выглянула из окна и с удовольствием вдохнула колючий зимний воздух в ожидании тех, кому надлежало заняться поездом. Вскоре она увидела, как по платформе бегут двое из железнодорожной полиции. Кристина свесилась из окна и помахала им рукой.

— Сюда, идите сюда! — крикнула она. Ей не хотелось, чтобы рассказ о случившемся услышал кто-нибудь из посторонних, поэтому она терпеливо молчала, пока те полицейские не подошли вплотную к окну.

Она изложила, как все было, после чего один из них побежал обратно к вокзалу, а другой отправился объяснять ситуацию машинисту. Поезд два раза дернулся, а затем потихоньку пополз в направлении перрона, вышел на нужную колею и прибыл, как и полагалось, на пятый путь. Народу на платформе было немного: несколько встречающих, несколько отправляющихся ночным рейсом в Триест. Двери не открылись, и все они сгрудились, спрашивая друг у друга, что случилось. Одна дама решила, что это очередная забастовка железнодорожников, бросила багаж и сокрушенно всплеснула руками. А пассажиры толпились в коридорах вагонов, раздраженно обсуждая непонятные задержки и вообще вечные сбои на железной дороге. А тем временем появились шестеро полицейских с автоматами. Они рассредоточились по платформе и встали у каждого второго вагона. В окнах появились новые лица сердитых пассажиров. Они что-то выкрикивали, но их никто и не думал слушать. Двери поезда оставались закрытыми.

Так прошло еще несколько минут, и наконец кто-то сказал сержанту, командовавшему полицейскими, что поезд оснащен системой громкой связи. Сержант поднялся в локомотив и объявил, что в пути следования было совершено преступление и теперь пассажиры должны оставаться на своих местах до тех пор, пока полиция не перепишет их имена и адреса.

Когда он договорил, машинист открыл двери, и вошли полицейские. Вот только, к сожалению, никто не сообразил объяснить ситуацию ожидавшим посадки людям, так что все они ринулись в поезд и вскоре смешались с толпой прибывших пассажиров. Двое мужчин из второго вагона попытались пробиться к выходу, утверждая, что они ничего не видели, ничего не знают и вообще страшно опаздывают. Но полицейский без лишних слов поднял автомат на уровень их груди, преградил им путь и заставил вернуться обратно в купе, где они и остались дожидаться своей участи, ругая «вконец обнаглевшую» полицию и бормоча что-то о своих гражданских правах.

В конечном итоге выяснилось, что в поезде ехало всего тридцать четыре человека — остальные втиснулись вслед за полицейскими. Через полчаса был составлен полный список пассажиров, с именами и адресами, и всем им был задан вопрос, не заметили ли они кого-нибудь или что-нибудь необычное за время пути. Двое вспомнили темнокожего торговца — он сошел в Виченце; один поведал, что на подъезде к Вероне он видел, как из туалета выходит длинноволосый мужик с бородой; еще кто-то видел даму в меховой шапке, сошедшую в Местре, но больше никто ровным счетом ничего необычного не заметил.

Когда все уже было решили, что поезд простоит там всю ночь, и стали протискиваться к телефонам-автоматам, чтобы позвонить родственникам в Триест и сообщить им, что сегодня их можно уже не ждать, локомотив дал задний ход, отъехал в дальний конец колеи и прикрепился к хвосту поезда. Хвост, таким образом, неожиданно превратился в голову. Трое механиков в синей форме забрались под поезд и отцепили последний вагон — тот самый, в котором по-прежнему лежало тело убитого. Вагоновожатый пробежался по платформе, выкрикивая:

— Отправляемся, отправляемся, мы отправляемся, — и пассажиры снова кинулись к вагонам.

Проводник захлопнул одну дверь, потом вторую, а затем и сам запрыгнул в вагон, как раз когда поезд начал медленно отъезжать от платформы. Кристина Мерли тем временем маялась в кабинете начальника вокзала, пытаясь объяснить, почему с нее не надо брать штраф в один миллион лир за приведение в действие стоп-крана.

Глава 5

Гвидо Брунетти узнал о смерти адвоката Карло Тревизана только наутро, причем совсем не так, как полагается полицейскому, а из газет. Сначала он заметил громкий заголовок в «Газеттино», том самом издании, которое дважды печатало хвалебные статьи об участии адвоката в работе муниципального совета. «Убийство адвоката в поезде» — вопил заголовок; «Поезд смерти» — вторила ему «Ла Нуова», всегда склонная к высокопарности. Заголовки бросились в глаза Брунетти, когда он шел на работу. Он купил обе газеты и прочел статьи, стоя на Руга-Орефичи, не обращая никакого внимания на снующих мимо него любителей пройтись с утра пораньше по магазинам. В статьях излагались только факты: застрелен в вагоне поезда; тело обнаружено на отрезке пути над лагуной; ведется расследование. Брунетти оторвался от газеты и рассеянно обвел взглядом прилавки, на которых высились горы фруктов и овощей. «Ведется расследование?» Кто там у нас вчера дежурил? Почему не позвонили ему? Значит, позвонили кому-то из коллег. Интересно, кому?

Он повернулся спиной к газетному лотку и зашагал в направлении квестуры[7], перебирая в уме разнообразные дела, над которыми они сейчас работали, и пытаясь вычислить, кому достанется это новое дело. Сам Брунетти почти завершил одно дело, по масштабам Венеции некрупное, связанное с широко раскинувшейся паутиной взяточничества и коррупции, плести которую начали в Милане с десяток лет тому назад. На материке построили несколько скоростных дорог, и одна из них соединила город с аэропортом. На их сооружение ушли триллионы лир. И только когда строительство было завершено, возник вопрос, зачем аэропорту, принимающему от силы сотню рейсов в день, такая роскошная трасса и все эти автобусы, такси и катера. И лишь тогда задумались, а следовало ли тратить такую уйму общественных денег на строительство, в котором на поверку не было ни малейшей необходимости. После этого расследование попало в руки Брунетти, и посыпались ордера то на арест, то на замораживание активов владельца строительной фирмы, выполнившей львиную долю дорожных работ, и трех членов муниципального совета, которые наиболее активно настаивали на выборе именно этой фирмы в качестве подрядчика.

Другой комиссар занимался неким казино, где крупье нашли очередной способ обыгрывать родное заведение и снимали сливки в виде процента с выигрыша. Еще одного коллегу подключили к давнишнему делу о бизнесе, находящемся под контролем мафии, где-то в Местре — дело это росло как на дрожжах, и, к сожалению, конца ему видно не было.

Поэтому Брунетти вовсе не удивился, когда охранник на входе в квестуру прямо с порога сообщил ему:

— Он тебя спрашивал.

Если вице-квесторе[8] Патта требует его к себе в такую рань, это значит, что вчера вечером по поводу происшествия позвонили именно Патте, а не кому-то из комиссаров. А если это убийство заинтересовало Патту настолько, что он примчался на работу с утра пораньше, то выходит, что Тревизан был персоной куда более важной и располагал гораздо более солидными связями, чем это представлялось Брунетти.

Он поднялся к себе в кабинет, повесил плащ и проверил, не появилось ли на столе чего нового. Нет, ничего, кроме бумаг, которые сам он оставил здесь вчера вечером. А это могло означать только одно: все бумаги, что успели появиться по новому делу, находятся в кабинете у Патты. Он спустился по черной лестнице и вошел в приемную вице-квесторе. За столом сидела синьорина Элеттра Дзорци. Выглядела она так, будто с минуты на минуту ждала фотографов из «Вог»: платье из белого крепдешина делало ее похожей на ландыш; складки наискосок прикрывали грудь, но при этом она смотрелась ничуть не менее соблазнительно.

— Добрый день, комиссар, — сказала она, оторвавшись от журнала, и улыбнулась ему.

— Что, Тревизан? — спросил Брунетти.

Она кивнула:

— Шеф уже минут десять по телефону разговаривает с мэром.

— Кто кому позвонил?

— Мэр ему. А какая разница?

— Есть разница. Если мэр позвонил ему, значит, у нас по этому делу ничего нет.

— Как так?

— Если бы он позвонил мэру, это означало бы, что сам он уже в чем-то уверен и может заверить мэра, что у нас имеется подозреваемый или вот-вот будет чистосердечное признание. А раз мэр звонит ему, это значит, что покойный был важной птицей и они хотят получить результат как можно скорее.

Синьорина Элеттра закрыла журнал и отодвинула его на край стола. Брунетти вспомнил, что поначалу, только-только устроившись на это место, секретарша прятала журналы в стол, когда не читала, а теперь вот даже обложкой вниз не переворачивает.

— В котором часу он пришел? — спросил Брунетти.

— В восемь тридцать, — ответила она и тут же, не дав Брунетти задать следующий вопрос, добавила: — Я была уже здесь и сказала ему, что вы появились с утра и сразу ушли — якобы чтобы поговорить со служанкой Леонарди.

На самом деле Брунетти уже успел поговорить с этой женщиной вчера днем. В тщетных попытках получить от нее какую-нибудь новую информацию по делу о строительстве автотрассы.

— Спасибо, — откликнулся он. Гвидо не раз задавался вопросом, как синьорине Элеттре — барышне, очевидно всегда любившей приврать, пришла в голову мысль работать в полиции.

Она опустила голову и увидела, что красная лампочка на телефоне перестала мигать.

— Все, положил трубку.

Брунетти кивнул и повернулся спиной к столу. Он постучал в дверь, дождался, пока Патта выкрикнет «Войдите», и вошел к нему в кабинет.

Хотя вице-квесторе и приехал на работу рано, он явно успел затратить уйму времени на туалет: в воздухе витал резкий запах какого-то лосьона после бритья, красивое лицо сияло. Галстук у него был шерстяной, костюм шелковый — вот так, никто не назовет вице-квесторе рабом традиций.

— Где вы были? — спросил Патта вместо приветствия.

— У Леонарди. Думал поговорить со служанкой.

— Ну и?..

— Ей ничего не известно.

— Это совершенно не важно, — нетерпеливо заметил Патта и указал ему на стул. — Садитесь, Брунетти. — Он сел, и Патта продолжил: — Уже знаете?

Уточнять, что, собственно, он должен знать, было излишне.

— Да, — сказал Брунетти, — как это произошло?

— Кто-то застрелил его вчера вечером в поезде Турин — Триест. Два выстрела с очень близкого расстояния. Оба в туловище. Одна из пуль, должно быть, задела артерию — крови было просто море.

«Ага, — подумал Гвидо, — раз Патта говорит „должно быть“, значит, вскрытие еще не проводили и это только его догадки».

— Где вы были вчера вечером? — поинтересовался Патта, и это прозвучало так, будто он хочет убедиться, что Брунетти можно исключить из круга подозреваемых, прежде чем продолжать разговор.

— Я был на ужине у друзей.

— Мне доложили, что до вас вчера вечером невозможно было дозвониться.

— Я был на ужине у друзей, — повторил Брунетти.

— Почему у вас нет автоответчика?

— У меня двое детей.

— При чем тут ваши дети?

— А при том, что если бы у меня был автоответчик, то приходилось бы часами выслушивать послания от их друзей. — «Или, к примеру, жалобы учителей и бесконечные оправдания детей по поводу опозданий и прогулов», — добавил Брунетти уже про себя. И вообще, считал он, в их семье записывать сообщения для родителей обязаны именно дети. Но не обсуждать же все это с Паттой.

— Им пришлось позвонить мне, — продолжал тем временем его шеф, даже не пытаясь скрыть раздражения.

Брунетти показалось, что от него ждут извинений. Он не проронил ни слова.

— Я съездил на вокзал. Молодцы из железнодорожной полиции напортачили, конечно, страшно. — Патта бросил взгляд на свой стол и резким движением пододвинул Брунетти несколько фотографий.

Гвидо подался вперед, взял фотографии и стал просматривать их, в то время как Патта с увлечением перечислял многочисленные огрехи и промахи железнодорожной полиции. Первая фотография была сделана от входа в купе; она запечатлела тело, лежащее между двумя расположенными напротив друг друга сиденьями. Угол, под которым был сделан снимок, позволял четко различить только заднюю часть головы мужчины, однако красные потеки на его внушительном животе без слов свидетельствовали, что он мертв. Следующая фотография показывала тело с противоположной стороны, — видимо, снимали с перрона, через окно. На этой Брунетти сумел разглядеть, что глаза мужчины закрыты, а пальцы крепко сжимают ручку. Остальные снимки, хоть и были сделаны внутри купе, мало что проясняли. Казалось, этот человек просто спит; смерть стерла с его лица какое бы то ни было выражение, и теперь он выглядел как уснувший сном праведника.

— Его ограбили? — спросил Брунетти, прервав обличительную тираду Патты.

— Что?

— Ограбили его?

— Вроде нет. Бумажник на месте, в кармане; кейс, как видите, тоже не тронут — стоит себе на противоположном сиденье.

— Мафия? — спросил Брунетти, поскольку в подобном деле без этого вопроса никак не обойтись.

Вице-квесторе пожал плечами.

— Он был адвокатом, — только и сказал он, оставляя за Брунетти право делать выводы относительно того, насколько убитый подходит на роль жертвы мафии.

— Жена? — Следующий вопрос Брунетти характеризовал его как итальянца и семьянина.

— Маловероятно. Она секретарь «Клуба Львов», — заметил Патта.

Это дополнение показалось Брунетти настолько нелепым и бессмысленным, что он невольно прыснул, но, поймав на себе гневный взгляд шефа, предпочел превратить этот смешок в приступ кашля, в результате чего действительно закашлялся — лицо раскраснелось, глаза заслезились.

Наконец он отдышался и продолжил:

— А что с партнерами по бизнесу? Есть что-нибудь интересное?

— Не знаю, — отозвался Патта. Он побарабанил пальцами по столу, чтобы привлечь внимание Брунетти. — Я тут посмотрел, у кого какая нагрузка, и, похоже, у вас ее меньше всех. — Вот чем Брунетти всегда нравился его начальник, так это уменьем красиво формулировать. — Я хотел бы поручить это дело вам, но прежде вы должны гарантировать, что будете делать все как полагается.

Брунетти знал наверняка, что это значит: Патта желает, чтобы он отнесся с должным почтением к социальному статусу семейства, члены которого занимают такое положение в «Клубе Львов». Поскольку он был уверен, что Патта все равно уже принял решение отдать дело ему, раз уж вызвал к себе на разговор, Брунетти предпочел проигнорировать грозное предостережение, скрытое в словах шефа, и просто задал очередной вопрос:

— А что там насчет остальных пассажиров поезда?

По всей видимости, беседа с мэром утвердила Патту в мысли, что быстро добиться результата в данном случае важнее, чем воспитывать Брунетти. Поэтому он ответил сразу и по делу:

— Вокзальная полиция записала имена и адреса всех, кто находился в поезде на момент его прибытия на станцию.

Брунетти вопросительно вздернул голову, и Патта продолжил:

— Двое или трое из них утверждают, что кого-то видели. Все сведенья здесь. — С этими словами он постучал пальцем по лежащей перед ним папке светло-желтого цвета.

— Какой судья будет заниматься этим делом? — спросил Брунетти. Имя судьи сказало бы ему, до какой степени придется считаться с пресловутым «Клубом Львов».

— Вантуно, — ответил Патта.

Женщина, которую он назвал, была сверстницей Брунетти, причем они уже не раз успешно сотрудничали в прошлом. Будучи, как и Патта, сицилианкой, она отчетливо сознавала, что никогда не постигнет всех тонкостей и нюансов социальной иерархии в Венеции, но это не мешало ей вполне доверять комиссарам местной полиции и предоставлять им достаточную свободу в ходе следствия. Брунетти сдержанно кивнул, не желая выказывать перед Паттой своего удовлетворения.

— Но я жду от вас ежедневного отчета, — продолжал вещать Патта. — Тревизан был очень влиятельным человеком. Мне уже звонили по этому поводу из мэрии и, не буду от вас скрывать, просили расследовать это дело как можно скорее.

— У мэра были какие-то предположения?

Дерзкие выходки подчиненного были для Патты не в новинку, поэтому он просто откинулся на спинку стула, некоторое время сверлил Брунетти глазами и наконец процедил:

— По поводу чего?

Он намеренно сделал ударение на третьем слове, давая тем самым понять, что вопрос ему очень не нравится.

— По поводу всего того, во что мог быть втянут Тревизан, — невозмутимо ответил Брунетти. Он задавал этот вопрос вполне серьезно. Должность мэра вовсе не исключает знакомства с тайными сторонами жизни своих друзей, скорей наоборот.

— Я не счел возможным задать господину мэру подобный вопрос.

— Тогда, возможно, это сделаю я, — спокойно заявил Брунетти.

— Послушайте, Брунетти, не будите лихо, пока оно тихо.

— Боюсь, что кто-то уже сделал это за нас, — отозвался Гвидо, складывая фотографии обратно в папку. — Еще что-нибудь, синьор?

Патта помолчал немного и сказал:

— Нет. Пока нет. — Он подтолкнул папку в направлении Брунетти. — Это можете забрать. И не забудьте, каждый день я жду вас с докладом. — Брунетти никак не выразил своей готовности регулярно отчитываться, и тогда Патта добавил: — Я или лейтенант Скарпа.

Произнеся это, он впился взглядом в лицо Брунетти, пытаясь уловить реакцию подчиненного на фамилию своего помощника, которого презирали буквально все.

— Конечно, синьор, — ответил Брунетти бесстрастным тоном. Он взял папку и поднялся. — Куда отвезли тело Тревизана?

— В Муниципальный госпиталь. Я так полагаю, вскрытие будут проводить сегодня утром. И не забудьте, покойный был другом мэра.

— Разумеется, — сказал Брунетти и вышел из кабинета.

Глава 6

Как только Брунетти вышел из кабинета Патты, синьорина Элеттра оторвалась от журнала и спросила:

— Ну и?..

— Тревизан. Да еще придется поторопиться: он друг мэра.

— Жена у него — прямо зверь, — отозвалась синьорина Элеттра, — нелегко вам с ней придется.

«Ободрила, нечего сказать», — подумал Брунетти и спросил:

— А есть в городе хоть кто-нибудь, кого вы не знаете?

— Ее-то как раз я лично не знаю. Она просто одно время лечилась у моей сестры.

— Барбары, — непроизвольно проговорил Брунетти, пытаясь припомнить, где он мог познакомиться с ее сестрой, — той, которая врач.

— Именно, именно, комиссар, — искренне обрадовалась она, — а я гадаю, сколько вам времени понадобится, чтобы вспомнить.

Он и правда вспомнил, что при первом знакомстве с синьориной Элеттрой ее фамилия показалась ему знакомой. Фамилия «Дзорци» встречается не так уж часто, но живая, вечно сияющая Элеттра (ей подошло бы любое прилагательное, означающее яркость и неординарность) никак не ассоциировалась у него со спокойной замкнутой Барбарой, лечившей его тестя и, как теперь выяснилось, синьору Тревизан.

— Так вы говорите «одно время лечилась»? — спросил Брунетти (родственные связи Элеттры, решил он, можно обсудить и как-нибудь в другой раз).

— Да, лечилась, где-то до прошлого года. Поначалу ее пациентами были и синьора Тревизан, и ее дочь. Но как-то раз синьора влетела в кабинет Барбары и устроила сцену: требовала, чтобы сестра рассказала, от чего лечит ее дочь.

Брунетти слушал, не задавая никаких вопросов.

— Девочке было всего четырнадцать, но, когда Барбара отказалась что-либо рассказывать, мамаша стала вопить, что сестра либо сама сделала ей аборт, либо направила ее за этим в клинику. Она наорала на Барбару, а потом швырнула в нее каким-то журналом.

— А она что?

— Кто?

— Ваша сестра, как она отреагировала?

— Сказала, чтобы та убиралась вон из ее кабинета. Ну, она покричала-покричала, да и убралась.

— А потом что?

— На следующий день Барбара выслала ей заказным письмом медицинскую карту и предложила поискать другого врача.

— Ну а дочь?

— Дочь тоже больше не приходила. Барбара встретила ее как-то раз на улице, и та рассказала, что мать запретила ей ходить на прием к Барбаре. Она отвела дочь в какую-то частную клинику.

— От чего же она лечилась? — спросил Брунетти. От него не укрылось, что синьорина Элеттра тщательно взвешивает ответ на этот вопрос. Она быстро пришла к выводу, что Брунетти все равно об этом узнает, и потому сказала:

— От венерического заболевания.

— Какого именно?

— Я не помню. Вам придется спросить об этом мою сестру.

— Или синьору Тревизан.

Элеттра отреагировала мгновенно и эмоционально:

— Если она и узнала, что там было у ее дочери, то уж точно не от Барбары!

Брунетти ей верил.

— Так, стало быть, девочке сейчас должно быть около пятнадцати, да?

Элеттра кивнула:

— Да, наверняка.

Брунетти на минуту задумался. Закон в этом отношении, равно как и во многих других, был весьма расплывчатым. Врач не обязан был разглашать данные о здоровье пациента, но в то же время закон не запрещал ему делиться информацией о том, как пациент себя вел и почему, особенно в ситуациях, не касающихся непосредственно вопросов его или ее здоровья. Лучше он поговорит с доктором лично, а не через Элеттру.

— Приемная вашей сестры находится на прежнем месте, недалеко от Сан-Барнаба?

— Да, она там будет сегодня днем. Предупредить ее о вашем визите?

— Хотите сказать, что предупредите ее, только если я об этом попрошу?

Она взглянула на клавиатуру компьютера и, словно найдя там ответ, вновь подняла глаза на Брунетти:

— Не имеет никакого значения, от кого она услышит об этом, от меня или от вас, ведь так, комиссар? Она не сделала ничего плохого. Так что я ничего говорить ей не буду.

Следующий вопрос Брунетти задал из чистого любопытства:

— А что, если бы это имело значение? Что, если бы она на самом деле сделала что-то плохое?

— Если бы знала, что это ей поможет, предупредила бы ее. Естественно.

— Даже если бы это означало выдать секретную информацию? — спросил он и тут же улыбнулся, как бы обращая разговор в шутку, хотя на самом деле вовсе не шутил.

Она посмотрела на него. Во взгляде читалось непонимание.

— Вы что же думаете, что секретная информация будет иметь для меня какое-то значение, если дело коснется моей семьи?

Смягчившись, он ответил:

— Нет, синьорина, пожалуй, я так не думаю.

Синьорина Элеттра улыбнулась. Она была рада, что вновь помогла комиссару в чем-то разобраться.

— Вы знаете еще что-нибудь о жене убитого? То есть вдове, — поправился Брунетти.

— Лично я ее не знаю. Я, разумеется, читала о ней в газетах. Она вечно участвует в каких-нибудь БЛАГИХ НАЧИНАНИЯХ, — Брунетти воочию увидел этот заголовок крупным шрифтом.

— Я имею в виду всякие там мероприятия, типа сбора еды для голодающих в Сомали, еду потом разворовывают, отправляют в Албанию и там благополучно продают. Или, к примеру, проводят какой-нибудь гала-концерт в «Ла Фениче»[9], сборы от которого уходят не иначе как на покрытие расходов и новые шмотки для организаторов, чтобы можно было в следующий раз порисоваться перед друзьями. Меня далее удивляет, что вы не знаете, кто она такая.

— Помню только, и то смутно, что имя это где-то встречал. А муж чем занимался?

— Вроде международным правом, причем на высоком уровне. Что-то я, кажется, о нем читала, про какую-то сделку, не то с Польшей, не то с Чехословакией, ну, в общем, где едят одну картошку и плохо одеваются, название точно не помню.

— И что это была за сделка?

Она отрицательно покачала головой: не смогла вспомнить.

— А выяснить сможете?

— Если съездить в редакцию «Газеттино» и поискать, наверное, смогу.

— У вас есть поручения от вице-квесторе?

— Мне только надо зарезервировать для него столик к обеду, а потом я схожу в редакцию. Еще какая-нибудь информация вам понадобится?

— Да, о жене. Кто там сейчас ведет светскую хронику?

— Питтери, по-моему.

— Ну вот, поговорите с этим Питтери; глядишь, он расскажет вам что-нибудь и о муже и о жене, что-нибудь из того, чего не напечатаешь в газете.

— И что всегда оказывается самым интересным.

— Вот именно!

— Что-нибудь еще, синьор?

— Нет, спасибо, синьорина. А Вьянелло здесь?

— Я его пока не видела.

— Когда придет, будьте добры, скажите ему, что я его жду, ладно?

— Конечно, — ответила она и снова принялась за журнал. Брунетти глянул украдкой, что за статью она читает, оказалось, о «плечиках», и направился обратно в свой кабинет.

В папке с материалами, как это всегда и бывает в начале расследования, не оказалось никакой информации, кроме имен и дат. Карло Тревизан родился в Тренто пятьдесят лет тому назад, окончил Университет Падуи, получил диплом юриста, имел адвокатскую практику в Венеции. Восемнадцать лет тому назад женился на Франке Лотто, родившей ему впоследствии двоих детей: девочке, Франческе, исполнилось пятнадцать, а сыну, Клаудио, семнадцать.

Адвоката Тревизана никогда не интересовало уголовное право, и сам он никогда не имел дела с полицией. Он также никогда не попадал в поле зрения финансовой полиции, что могло свидетельствовать либо о чуде, либо о том, что у адвоката всегда была безупречная налоговая декларация, — и это, кстати, тоже было бы чудом. В папке были имена сотрудников конторы Тревизана и копия его заявки на получение паспорта.

— Вымыто «Перланой», — сказал Брунетти вслух и положил бумаги на стол. Единственное, что пришло на ум, так именно эта фраза из рекламы средства, якобы делающего все и вся чище чистого. Кто на свете чище Карло Тревизана? А главное, кто мог всадить в него две пули и не взять бумажник?

Брунетти подцепил нижний ящик стола носком правой ноги и, откинувшись на спинку стула, положил на выдвинутый ящик ноги, как на подставку. Кто бы ни был этот человек, дело свое он сделал где-то между Падуей и Местре и сразу сошел: ни один нормальный человек не остался бы в поезде, рискуя быть схваченным по приезде в Венецию. Это был поезд дальнего следования, так что единственную остановку между Падуей и Венецией делал в Местре. Весьма маловероятно, что кто-то из пассажиров, сходивших в Местре, привлек к себе внимание, но проверить все-таки стоило. Проводники обычно сидят в первом купе, стало быть, нужно их опросить, может, они вспомнят что-нибудь полезное. Далее, что касается оружия, непременно надо проверить, не совпадают ли обнаруженные в теле пули по калибру с каким-либо огнестрельным оружием, использовавшимся в других преступлениях. Любое такое оружие ставится на учет, поэтому установить его вполне реально. Зачем Тревизан отправился в Падую? К кому? Жена может знать, — проверить. Потом поговорить с друзьями и соседями, убедиться, что она сказала правду. Дочь подхватила венерическую инфекцию в четырнадцать лет, — уточнить.

Он наклонился, выдвинул до конца нижний ящик и выудил оттуда телефонный справочник. Пролистал странички и остановился на «д». Напротив строчки «Дзорци, Барбара, врач» было два телефона: домашний и рабочий. Он набрал рабочий номер и услышал автоответчик, который поведал ему, что сегодня прием начнется в четыре часа. Он набрал домашний и услышал тот же голос: на сей раз он сообщал, что «Доктора в данный момент нет на месте», и предлагал представиться, изложить причину звонка и оставить контактный номер телефона. И тогда ему обязательно перезвонят «В ближайшее время».

— Доброе утро, доктор, — сказал комиссар, дождавшись звукового сигнала. — Это комиссар Гвидо Брунетти. Я звоню вам в связи со смертью адвоката Карло Тревизана. Мне стало известно, что его жена и дочь…

— Добрый день, комиссар, — послышался в трубке хрипловатый голос доктора. — Чем я могу тебе помочь?

С их последней встречи прошло больше года, но она обратилась к нему на «ты», давая понять, что по-прежнему рассматривает его как доброго знакомого.

— Здравствуй, — сказал он. — А часто ты вот так просеиваешь звонки?

— Видишь ли, у меня есть одна пациентка, которая звонит мне каждое утро в течение вот уже трех лет и просит осмотреть ее на дому. Каждое утро она придумывает новые симптомы. Так что — да, я просеиваю звонки.

Тон у нее был строгим и шутливым одновременно.

— Я и представить себе не мог, что частей тела и органов может хватить на такое количество симптомов, — подыграл ей Брунетти.

— Она их очень изобретательно комбинирует, — пояснила доктор Дзорци. — Так чем я могу помочь, комиссар?

— Как я уже сказал, мне стало известно, что синьора Тревизан и ее дочь были в прошлом твоими пациентками. — Здесь он сделал паузу, на случай, если доктор сама захочет что-то рассказать. Нет, тишина. — Ты слышала о смерти адвоката Тревизана?

— Да.

— Так вот, я хотел спросить, не согласишься ли ты рассказать мне что-нибудь о них, о его жене и дочери?

— Как о людях или как о пациентах? — спросила она спокойно.

— Как сочтешь нужным.

— Можно начать с первого, а потом, в случае необходимости, перейти ко второму.

— Очень любезно с твоей стороны. А можно сделать это прямо сегодня?

— Сегодня с утра у меня несколько вызовов, но к одиннадцати я закончу. Где встретимся?

Поскольку это она делала ему одолжение, а не наоборот, Брунетти неудобно было просить ее прийти в квестуру.

— А сама ты где окажешься в одиннадцать?

— Подожди, пожалуйста, сейчас, — она отложила трубку. Через минуту она сообщила: — Последний из моих сегодняшних пациентов живет рядом с причалом Сан-Марко.

— Давай тогда в кафе «Флориан»[10]? — предложил он.

Она ответила не сразу. Вспомнив о ее взглядах, Брунетти уже почти готов был услышать замечание в духе «вот на что уходят деньги налогоплательщиков».

«Флориан» подойдет, — наконец проговорила она.

— Жду встречи. И еще раз спасибо, доктор.

— Тогда до одиннадцати, — сказала она и повесила трубку.

Он швырнул телефонный справочник обратно в ящик и задвинул его ногой. Подняв глаза, он увидел, что к нему в кабинет входит Вьянелло.

— Вы хотели меня видеть, синьор? — спросил сержант.

— Да. Садитесь. Вице-квесторе поручил мне дело об убийстве Тревизана.

Вьянелло кивнул, давая понять, что это уже никакая не новость.

— Что вам об этом известно? — спросил Брунетти.

— Только то, что писали в газетах и говорили по радио сегодня с утра. Обнаружен прошлым вечером в поезде. Убийство. Ни оружия, ни подозреваемых.

Брунетти осознал, что, хотя он, в отличие от сержанта, успел прочесть все материалы по этому делу, знал ничуть не больше. Вьянелло все еще стоял, и Гвидо опять кивком предложил ему садиться.

— Знаете что-либо об убитом?

— Важная птица, — ответил Вьянелло, усаживаясь. Он был такой крупный, что стул под ним сразу показался крошечным. — Избирался членом муниципального совета. Отвечал, если не ошибаюсь, за улучшение санитарных условий. Женат. Двое детей. Большая контора. По-моему, где-то неподалеку от Сан-Марко.

— Амурные дела?

Вьянелло мотнул головой:

— Нет, никогда не слышал.

— А что жена?

— Я вроде что-то о ней читал. Занимается спасением дождевых лесов. Или нет, это жена мэра.

— Точно, она!

— Ну, в общем, чем-то таким. Что-то там спасает. Может, Африку. — Тут Вьянелло насмешливо фыркнул, выказывая скептическое отношение то ли к синьоре Тревизан, то ли к вероятности спасения Африки.

— Как вы думаете, кто может о нем что-нибудь знать? — спросил Брунетти.

— Может, семья? Деловые партнеры? Сотрудники фирмы? — предположил Вьянелло и, видя реакцию Брунетти, добавил: — Простите, ничего оригинального в голову не приходит. При мне о нем никто никогда не упоминал.

— Я поговорю с его женой, но точно не раньше двенадцати. А вас я попрошу сходить до обеда к нему в контору и поглядеть, какая там атмосфера после его смерти.

— Думаете, они сегодня работают? На следующий день после убийства начальника?

— Вот это-то и интересно будет выяснить, — ответил Брунетти. — Синьорина Элеттра что-то слышала о его сделках то ли с Польшей, то ли с Чехословакией. Поспрашивай, знает ли об этом кто-нибудь из его сотрудников. Ей кажется, она читала о чем-то таком в газетах, но точно ничего не помнит. Ну и, конечно, задай стандартные вопросы.

Они так давно работали вместе, что не было ни малейшей необходимости уточнять, что это за «стандартные вопросы»: нет ли каких-нибудь обиженных сотрудников, недовольных партнеров по бизнесу, ревнивого мужа, не ревнивая ли у него самого жена. У Вьянелло был особый талант: он умел разговорить человека. Особенно хорошо у него это получалось с венецианцами: те, кого он опрашивал, просто таяли, когда этот добродушный здоровяк с видимым удовольствием переходил на их диалект, — именно такая лингвистическая уловка не раз заставляла его собеседников помимо собственной воли выбалтывать свои тайны.

— Что-нибудь еще, синьор?

— Да. Сегодня утром я занят, да и днем попытаюсь встретиться с вдовой убитого, так что хотел отправить кого-нибудь на вокзал, побеседовать с проводницей, обнаружившей тело. Выясните, может, она что-то видела. — Предупреждая возражения Вьянелло, он добавил: — Знаю, знаю! Если кто-то что-то и видел, то уже рассказал бы об этом. Но я все равно хочу, чтобы им задали эти вопросы.

— Да, синьор.

— И я хотел бы увидеть список имен и адресов всех пассажиров, находившихся в поезде на момент его остановки, и полный текст их ответов на все вопросы.

— Как вы думаете, синьор, почему его не ограбили?

— Если его убили, чтобы ограбить, то преступник мог услышать, как кто-то идет по коридору, испугаться и не успеть обыскать жертву. Но есть и другой вариант: тот, кто это сделал, хотел показать нам, что это было не ограбление.

— Да, но ведь это не логично! — возразил Вьянелло. — Разве не выгодней заставить нас поверить, что это именно ограбление?

— Это зависит от того, зачем было его убивать.

Вьянелло подумал немного и сказал:

— Да, пожалуй.

Но произнес он это таким тоном, что было ясно: аргументы не убедили его до конца. Все-таки не укладывалось в голове, зачем злоумышленнику отдавать полиции такой козырь.

Вьянелло не хотелось тратить время в поисках ответа на свой вопрос, поэтому он поднялся и сказал:

— Я отправляюсь к нему в контору, попробую что-нибудь разузнать. Вы будете на месте после обеда?

— Возможно. Зависит от того, когда я смогу повидать вдову. Я оставлю вам записку.

— Хорошо. Тогда увидимся после обеда, — заключил Вьянелло и вышел из кабинета.

Брунетти вернулся к изучению дела. Он открыл папку, нашел номер домашнего телефона Тревизана и набрал его. Трубку взяли только на десятый гудок.

— Слушаю, — сказал мужской голос в трубке.

— Это дом адвоката Тревизана? — спросил Брунетти.

— Простите, а кто это говорит?

— Это комиссар Гвидо Брунетти. Могу я поговорить с синьорой Тревизан?

— Моя сестра не в состоянии подходить к телефону.

Брунетти перелистал дело, нашел страничку, где была указана девичья фамилия синьоры Тревизан, и сказал:

— Синьор Лотто, простите, что приходится беспокоить в такую минуту вас и тем более вашу сестру, но мне совершенно необходимо поговорить с ней, чем скорее, тем лучше.

— Боюсь, это невозможно, комиссар. Моя сестра приняла сильное успокоительное и не сможет никого принять. Ее все это буквально подкосило.

— Я понимаю, ей сейчас очень больно, синьор Лотто, и позвольте мне выразить самые искренние соболезнования. Но нам необходимо поговорить с кем-то из семьи, прежде чем мы сможем начать расследование.

— Какая именно информация вас интересует?

— Нам нужно получить более четкое представление о жизни адвоката Тревизана, о его профессиональной и деловой деятельности, связях и партнерах. До тех пор, пока мы не будем располагать такой информацией, мы не сможем понять мотив преступления.

— Я думал, это было ограбление, — проговорил Лотто.

— У него ничего не забрали.

— Но это единственное, почему могли убить моего зятя! Вора, наверное, кто-то вспугнул.

— Вы правы, синьор Лотто, очень возможно, что так все и было. Но мы бы очень хотели поговорить с вашей сестрой, хотя бы для того, чтобы исключить все остальные варианты и полностью сконцентрироваться на гипотезе неудавшегося ограбления.

— Какие еще «другие варианты»? — гневно воскликнул синьор Лотто. — Уверяю вас, что в жизни моего зятя не было ровным счетом ничего необычного.

— Я в этом ни минуты не сомневаюсь, синьор Лотто, но тем не менее я обязан побеседовать с вашей сестрой.

Последовала долгая пауза, и наконец Лотто спросил:

— Когда?

— Сегодня днем, — ответил Брунетти и с трудом удержался, чтобы не добавить: «если можно». Еще одна долгая пауза.

— Подождите, пожалуйста, — сказал Лотто и отложил трубку. Его не было так долго, что Брунетти достал из ящика стола листочек бумаги и начал писать на нем слово «Чехословакия», пытаясь вспомнить правильное написание. Он как раз выводил на своем листке шестой вариант, когда в трубке вновь послышался голос Лотто:

— Приходите сегодня в четыре, с вами поговорят либо моя сестра, либо я.

— В четыре, — повторил Брунетти. — Тогда до встречи, — только и сказал он, прежде чем попрощаться и повесить трубку. Его богатый опыт подсказывал, что никогда нельзя показывать свидетелю, что благодарен ему за сотрудничество, даже если он сам предлагает помощь.

Брунетти посмотрел на часы: одиннадцатый. Он позвонил в муниципальный госпиталь, но, набрав три разных добавочных номера и поговорив с пятью разными людьми, так и не получил никакой информации о вскрытии. Ему часто приходила в голову мысль, что единственной безопасной для здоровья процедурой в этом госпитале было именно вскрытие: единственная операция, при которой ничем не рискуешь.

Вот с такими мыслями о достижениях медицины он и отправился на встречу с доктором Дзорци.

Глава 7

Покинув здание квестуры, Брунетти повернул направо и пошел в сторону канала Сан-Марко и базилики[11]. Он с удивлением обнаружил, что на улице сияет солнце; с утра он был так поглощен новостью об убийстве Тревизана, что даже не обратил внимания, какой чудесный день подарила городу природа: мягкий свет ранней зимы заполнил улицы, и сейчас, ближе к полудню, стало так тепло, что можно было вполне обойтись без плаща.

Народу на улицах было немного, но практически все находились в приподнятом настроении от нежданного солнечного света и тепла. Кто бы мог поверить, что еще вчера город тонул в тумане и катерам приходилось включать радары, чтобы проделать коротенький путь до острова Лидо? И вот, гляди-ка, сегодня он жалеет, что не прихватил солнцезащитные очки и не надел костюм полегче, а добравшись до воды, зажмуривается на мгновение, ослепленный яркими солнечными бликами. На той стороне канала красовались купол и башня Сан-Джорджо-Маджоре — еще вчера их совсем не было видно, — словно они пробрались в город под покровом ночи. Какой прямой и изящной выглядела эта башня в отличие от Сан-Марко, уже не первый год заточенной в леса и от этого напоминавшей пагоду, — у Брунетти порой возникало ощущение, что городские власти взяли и продали часть города за наличные японцам, а те стали приспосабливать под себя городскую архитектуру.

Свернув направо в направлении пьяццы Сан-Марко, Гвидо вдруг поймал себя на том, что глядит на туристов с нежностью. Те шли мимо него, широко разинув рты и замедляя шаг, чтобы лучше рассмотреть окружающее. А ведь она все еще может сразить их всех наповал, эта старая шлюха Венеция; и Брунетти, словно верный сын, привыкший оберегать престарелую мать от недобрых взглядов, с удивлением ощутил прилив гордости и восторга. В этот момент вдруг понадеялся, что идущие мимо люди взглянут на него и как-то сразу поймут, что он — венецианец, а значит, отчасти наследник и совладелец всего этого великолепия.

И эти бессмысленные голуби, копошащиеся у ног восхищенных туристов и всегда раздражавшие его, сегодня вызвали чуть ли не умиление. Вдруг, ни с того ни с сего, добрая сотня птиц поднялась над площадью, покружила немного и, сев точнехонько туда, откуда взлетела, снова принялась суетливо клевать. Полная женщина позировала мужу: трое голубей сидели у нее на плече, а она отворачивалась от них; лицо ее выражало не то восторг, не то ужас; муж снимал ее на видеокамеру размером с автомат. В паре метров кто-то открыл пакетик с семечками и размашисто швырнул их, и вновь голуби взвились вверх, покружили и приземлились именно там, куда попало больше корма.

Брунетти взошел по трем невысоким ступенькам и толкнул двойные двери с матовыми стеклами, что вели в кафе «Флориан». Он пришел на десять минут раньше, но все же заглянул в анфилады небольших комнат и по правую и по левую руку от себя — доктора Дзорци нигде не было видно.

К нему подошел официант в белом пиджаке. Брунетти попросил посадить его у окна. Одна часть его сознания твердила, что в такой день особенно приятно посидеть вдвоем с привлекательной женщиной у окна кафе «Флориан», другая подсказывала, что ничуть не менее приятно, если его увидят вдвоем с привлекательной женщиной у окна в кафе «Флориан». Он отодвинул изящный стул с изогнутой спинкой, уселся и развернулся так, чтобы лучше видеть площадь.

Сколько Брунетти себя помнил, какая-нибудь часть базилики обязательно стояла в лесах. Видел ли он когда-нибудь это строение целиком, ничем не загороженное, — хотя бы в детстве? Кажется, нет.

— Доброе утро, комиссар, — услышал он у себя за спиной голос доктора Барбары Дзорци.

Он встал и пожал ей руку. Брунетти узнал ее без труда. Стройная и подтянутая, она ответила ему теплым и неожиданно крепким рукопожатием. Волосы, как ему показалось, были короче, чем в прошлый раз: темные, сильно вьющиеся локоны были подстрижены в форме шапочки и плотно прилегали к голове. Глаза у нее были почти черные: и не разглядишь, где кончается зрачок и начинается радужка. Сходство с Элеттрой, безусловно, присутствовало: тот же прямой нос, пухлые губы и округлый подбородок; но если Элеттра напоминала спелый фрукт, то во внешности сестры была какая-то сдержанная грусть.

— Доктор, я очень рад, что вы смогли найти для меня немного времени, — проговорил он, помогая ей снять плащ.

Она улыбнулась и поставила низкую и широкую сумку из коричневой кожи на стул у окна. Он тем временем сложил ее плащ и повесил его на спинку того же стула.

— Надо же, — сказал он, взглянув на сумку, — у доктора, который приходил к нам в детстве, была точно такая же.

— Наверное, стоило бы сменить ее на кожаный кейс, чтобы выглядеть посовременнее, — отозвалась она, — но мне подарила ее моя мама в день, когда я получила степень, — с тех пор я ее и ношу.

К их столику подошел официант, и они оба заказали по чашечке кофе. Он удалился, и Барбара спросила:

— Так чем я могу быть тебе полезна?

Брунетти счел, что нет никакого резона скрывать, от кого он получил информацию, и начал:

— Твоя сестра сказала мне, что синьора Тревизан была твоей пациенткой.

— Да, и ее дочь тоже, — добавила она, потянувшись к коричневой сумке и доставая оттуда потрепанную пачку сигарет. Она принялась было рыться в недрах сумки в поисках зажигалки, но возникший слева от нее официант, склонившись, поднес ей огонь.

— Благодарю, — сказала она, уверенно и привычно поворачиваясь к нему и прикуривая. Официант бесшумно отошел от стола.

Она жадно затянулась, захлопнула сумку и подняла глаза на Брунетти.

— Насколько я понимаю, это как-то связано со смертью адвоката?

— На данном этапе нашего расследования, — произнес Брунетти, — мы не можем с уверенностью сказать, что связано, а что не связано с его смертью.

Она поджала губы, и Брунетти понял, как формально и фальшиво должны были прозвучать его слова.

— Это чистая правда, доктор. На сегодняшний день у нас нет решительно никакой информации, разве что вещественные доказательства с места происшествия.

— Его застрелили?

— Да. Два выстрела. Одна из пуль, вероятно, задела артерию, поскольку скончался он, судя по всему, очень быстро.

— Почему тебя интересует его семья? — спросила она, не уточняя, как заметил Брунетти, кто именно из семьи его интересует.

— Хочу узнать о его бизнесе, друзьях, родных — обо всем, что позволило бы мне хоть немного понять его как личность.

— Думаешь, это поможет тебе найти убийцу?

— Это единственный способ узнать, кому могло понадобиться его убивать. После этого уже относительно просто просчитать, кто именно это сделал.

— Ну ты оптимист!

— Вовсе нет, — сказал Брунетти и покачал головой. — Я отнюдь не оптимист и не стану им, пока не начну его понимать.

— И ты полагаешь, что информация о жене и дочери Тревизана тебе в этом поможет?

— Да.

Слева от них вновь появился официант, поставил на стол две чашечки эспрессо и серебряную сахарницу. Оба положили в крошечные чашки по два куска сахару и принялись размешивать его ложечками, используя эту церемонию как естественный повод сделать паузу в разговоре.

Барбара глотнула кофе, поставила чашечку обратно на блюдце и заговорила:

— Где-то год с небольшим тому назад синьора Тревизан привела ко мне на прием свою дочь, ей было тогда лет четырнадцать. Было очевидно, что девочка не хотела, чтобы мама узнала, что с ней. Синьора Тревизан настаивала на том, чтобы войти вместе с дочерью в смотровой кабинет, но я оставила ее ждать в коридоре. — Она стряхнула пепел с сигареты и добавила с улыбкой: — Не без труда.

Она опять отпила кофе. Брунетти молчал, не желая ее торопить.

— У девочки было обострение генитального герпеса. Я задала ей вопросы, которые принято задавать в подобных случаях: пользовался ли ее партнер презервативами, были ли у нее другие партнеры, как давно появились симптомы. Это заболевание именно вначале проявляется особенно остро, поэтому мне важно было знать, первый ли это случай. Эта информация позволила бы мне оценить, насколько серьезная у нее инфекция. — Она замолчала, затушила сигарету в пепельнице и как ни в чем не бывало поставила пепельницу на соседний стол.

— И что оказалось, это было первое обострение?

— По ее словам, да, но мне показалось, что это неправда. Я долго объясняла ей, зачем мне надо это знать и что я не смогу назначить правильное лечение, если не узнаю, насколько серьезно она больна. Времени на уговоры ушло порядочно, но в конце концов она созналась, что это второе обострение и что первое было гораздо сильнее.

— Почему же она сразу не обратилась за помощью?

— Это случилось, когда они были на отдыхе, и она побоялась, что если пойдет к другому врачу, тот все расскажет родителям.

— И насколько тяжелым было первое обострение?

— Высокая температура, озноб, боль в гениталиях.

— И что она предприняла?

— Сказала матери, что у нее колики, и два дня лежала.

— А что мать?

— В каком смысле?

— Поверила?

— Очевидно, да.

— А во второй раз?

— Она сказала матери, что у нее опять колики, сильный приступ, и что она хочет сходить ко мне на прием. Я ведь стала ее лечащим врачом, когда ей было всего семь лет, знаю ее с детства.

— Почему мать решила пойти вместе с ней?

Не отрывая глаз от пустой чашки с кофе, она ответила:

— Синьора Тревизан всегда слишком усердно ее опекала. Когда Франческа была маленькой, она обращалась ко мне, даже если температура поднималась совсем чуть-чуть. Бывали зимы, когда она вызывала меня на дом, чтобы осмотреть дочь, как минимум дважды в месяц.

— И ты приходила?

— Поначалу да: ведь я была начинающим врачом. Но через какое-то время я научилась понимать, у кого из моих пациентов действительно что-то серьезное, а у кого, скажем так, не очень.

— Синьора Тревизан вызывала тебя когда-нибудь по поводу своих собственных заболеваний?

— Нет, никогда. Она всегда приходила ко мне сама.

— А какие у нее были заболевания?

— Мне не кажется, что это относится к делу, комиссар, — сказала она.

Удивившись этому официальному обращению, он решил сменить тему:

— Какие ответы дала девочка на другие вопросы?

— Сказала, что ее партнер не пользовался презервативами, уверяя, что это помешает им обоим получить полноценное удовольствие.

Она скривилась, словно ей противно было даже повторять эту эгоистичную формулировку.

— Ты сказала: «партнер», он был один?

— Да, она говорила, что один.

— Назвала имя?

— Я не спрашивала. Это не мое дело.

— Ты ей поверила? Насчет единственного партнера?

— Не видела никаких причин не верить. Как я уже сказала, я знаю ее с детства, и, насколько я могу судить, это была правда.

— А что там за история с журналом, которым запустила в тебя ее мать? — спросил Брунетти.

Она покосилась на него, явно удивляясь его осведомленности.

— Ах да, сестра: если уж она берется о чем-то рассказывать, выкладывает все до конца.

Это было сказано без всякой злости, а только с восхищением и едва заметной завистью. Брунетти не сомневался, что именно такое смешанное чувство и должна вызывать Элеттра у тех, кто живет с ней бок о бок всю жизнь.

— До журнала дело дошло попозже, — начала она. — Когда мы вышли из смотровой, синьора Тревизан стала требовать, чтобы я сказала ей, что с Франческой. Я ответила, что у нее легкое инфекционное заболевание, которое скоро пройдет. Ее такой ответ вроде бы устроил, и они ушли.

— Как же она узнала правду?

— Из-за лекарства. Зовиракс — средство, которое чаще всего используют для лечения лишая и герпеса. То, что Франческа принимала его, указывало на характер болезни. У синьоры Тревизан есть друг-фармацевт. По-видимому, она как-то так, между прочим, и поинтересовалась у него, от чего это лекарство, а он, конечно, объяснил, ведь ни для чего другого этот препарат почти никогда не применяется. На следующий день она явилась ко мне, уже без Франчески, и стала высказывать оскорбительные для меня предположения. — Она замолчала.

— И что это были за предположения?

— Она обвиняла меня в том, что я якобы помогла Франческе сделать аборт. Я сказала, чтобы она убиралась из кабинета, вот тогда-то она и запустила в меня попавшимся под руку журналом. Два моих пациента, уже пожилые люди, схватили ее за руки и вывели из приемной. Больше я ее никогда не видела.

— А что девочка?

— Ее я встречала пару раз на улице, но пациенткой моей она больше не является. Ко мне поступил запрос от другого врача на подтверждение диагноза — я подтвердила. К тому времени я уже отослала синьоре Тревизан медицинские карты ее и дочери.

— У тебя есть какие-нибудь предположения, с чего ей в голову пришла эта мысль, будто ты организовала аборт?

— Нет, никаких. Я в любом случае не смогла бы этого сделать без согласия родителей.

Дочери Брунетти, Кьяре, было столько же лет, сколько год назад было Франческе, четырнадцать. Интересно, а как бы он или его жена повели себя, если б узнали, что у их девочки венерическое заболевание? Он тут же отмахнулся от этой мысли — уж слишком она была мучительной.

— Почему ты не хочешь обсуждать здоровье синьоры Тревизан?

— Я уже сказала: потому что не считаю это относящимся к делу.

— Ну я ведь тоже говорил, что к делу может относиться все, что угодно. — Он попытался смягчить свой тон. Возможно, она это почувствовала.

— Хорошо, допустим, у нее была больная спина, дальше что?

— Если бы это действительно было так, ты, не раздумывая, рассказала бы мне об этом.

С минуту она сидела молча, потом мотнула головой.

— Нет, она была моей пациенткой, поэтому я не могу обсуждать ничего из того, что знаю.

— Не можешь или не хочешь? — спросил Брунетти, уже не скрывая, насколько важен весь этот разговор.

Она уставилась на него немигающим взглядом.

— Не могу, — повторила она и отвела глаза, чтобы посмотреть на часы. Ему явно давали понять, что он лезет не в свое дело. — У меня сегодня до обеда еще один вызов.

Брунетти уже осознал: против этого ее решения он бессилен.

— Спасибо за то, что уделила мне время, и за рассказ, — сказал он совершенно искренне. А после добавил уже более доверительным тоном: — Странно, но до меня только сегодня дошло, что вы с Элеттрой сестры.

— Ну, она все-таки на пять лет моложе.

— Не во внешности дело, — сказал он и, увидев вопросительное выражение на ее лице, пояснил: — Я о характере. Вы по характеру очень похожи.

Широкая улыбка мгновенно осветила ее лицо.

— Нам это часто говорят.

— Конечно. Могу себе представить насколько.

Минуту она стояла, не говоря ни слова, а потом весело рассмеялась. Продолжая смеяться, она отодвинула стул, встала и потянулась за плащом. Он помог ей одеться, взглянул на счет и бросил на стол деньги. Она подхватила свою коричневую сумку, они вместе вышли на площадь и обнаружили, что стало еще теплее.

— Большинство моих пациентов считают, что такая погода, — и она махнула рукой, как бы охватывая этим жестом и площадь, и наполнявший ее свет, — все это к ужасной зиме.

Они спустились вниз по трем низеньким ступенькам и пошли через площадь.

— А если бы сегодня было необычайно холодно, что бы они тогда сказали? — спросил Брунетти.

— Тогда бы они сказали то же самое: что это верный признак ужасной зимы, — ответила она как ни в чем не бывало, ничуть не смущаясь явным противоречием. Оба они были коренными венецианцами и прекрасно понимали друг друга.

— Какие мы все-таки пессимисты, а? — проговорил Брунетти.

— Когда-то наш город был центром империи. А теперь что? — И она вновь сделала свой широкий жест, захватив и собор, и колокольню с портиком Сансовино. — Теперь наш город превратился в эдакий Диснейленд. Я думаю, одного этого достаточно, чтобы быть пессимистом.

Брунетти кивнул, но промолчал. Она его не убедила. Не часто, но все же время от времени его наполняло такое чувство, что город все еще не утратил своего величия.

Они расстались у подножия колокольни; она направилась к своему пациенту, жившему на Кампо-делла-Герра, а его путь лежал мимо Риальто — он шел домой обедать.

Глава 8

Когда Брунетти добрался до своего квартала, магазины были еще открыты, так что он успел зайти в бакалейную лавку на углу и купить четыре стеклянные бутылки минеральной воды. Однажды, уступив в минуту слабости доводам об экологической безопасности, он присоединился к объявленному их семьей бойкоту пластиковых бутылок, и теперь, так же как и его домашние, он не мог не отдать им должного, обзавелся привычкой каждый раз, проходя мимо магазина, заглядывать в него и покупать несколько стеклянных бутылок. Порой он задавался вопросом, уж не купаются ли его домашние в этой воде? Как-то слишком быстро она заканчивалась. Поднявшись на пятый этаж, он поставил сумку с бутылками и выудил из кармана ключи. Из-за двери до него доносились передаваемые по радио новости — небось подбрасывают охочей до скандалов публике свежие детали смерти Тревизана. Он толчком открыл дверь, внес бутылки в прихожую и прикрыл за собой дверь. Из кухни слышался хорошо поставленный голос: «…отрицает, что ему что-либо известно по существу выдвинутых против него обвинений, и отмечает, что вот уже двадцать лет верой и правдой служит бывшей Христианско-демократической партии, и это само по себе следует считать доказательством того, как он предан принципам законности. В то же время Ренато Мустаччи, признавшийся ранее в сотрудничестве с мафией в качестве наемного убийцы и находящийся в данный момент в заключении в тюрьме „Регина Цели“, продолжает утверждать, что именно по приказу сенатора он и двое его товарищей застрелили судью Филиппо Президе и его жену Эльвиру в Палермо в мае прошлого года».

Серьезный голос комментатора сменился легкомысленной песенкой о стиральном порошке, перекрываемой голосом Паолы, которая, по своей излюбленной привычке, разговаривала сама с собой:

— Грязная, лживая свинья! Грязная, лживая христианско-демократическая свинья, все они там такие! «Принципы законности, принципы законности!»

Далее последовал ряд эпитетов, которые, как ни странно, жена употребляла только наедине с собой. Она услышала его шаги и обернулась.

— Гвидо, ты слышал? Слышал этот бред? Все три киллера говорят, что это он велел им убить судью, а он рассуждает о принципах законности. Его давно уже пора схватить и повесить. Но он же у нас парламентарий, его трогать нельзя. Да по ним по всем тюрьма плачет! Пересажали бы всех этих членов парламента, и у нормальных людей хлопот бы поубавилось.

Брунетти пересек кухню и присел на корточки, чтобы поставить бутылки в низенький шкафчик рядом с холодильником. Сейчас там была только одна бутылка, хотя накануне он принес целых пять.

— Что у нас на обед? — спросил он.

Она отступила на полшага назад, ткнула его пальцем в грудную клетку, прямо в сердце, и разразилась обличительной тирадой:

— Республика на грани коллапса, а он только и может думать что о еде, — словно обращалась к невидимому собеседнику, который за двадцать лет брака не раз становился немым свидетелем их бесед. — Гвидо, эти злодеи уничтожат всех нас, если уже не уничтожили. А ты спрашиваешь меня, что на обед.

Брунетти чуть не сказал, что роль пламенной революционерки не слишком подходит даме, которая носит одежду из кашемира, приобретенную в пассаже «Берлингтон-Аркейд»[12], но вместо этого произнес:

— Покорми меня, Паола, и я пойду блюсти принципы законности на собственном рабочем месте.

Это напомнило ей о Тревизане, и она, как и следовало ожидать, охотно прекратила свои философские излияния, чтобы немного посплетничать. Она выключила радио и спросила:

— Он поручил это дело тебе?

Брунетти кивнул и резко поднялся.

— Он обнаружил, что я практически ничем на данный момент не занят. Ему уже звонил мэр, так что можешь себе представить, в каком он сейчас состоянии.

Паоле не надо было расшифровывать, кто такой «он» и что это за состояние.

В соответствии с его ожиданиями, жена отвлеклась от рассуждений на тему справедливости и морали в политической жизни.

— Я прочитала только, что его застрелили. В поезде по дороге из Турина.

— Судя по билету, он сел в Падуе. Мы пытаемся выяснить, что он мог там делать.

— Может, женщина?

— Возможно. Пока слишком рано делать какие-то выводы. Так что на обед?

— Паста фагиоли, и на второе отбивная.

— А салат?

— Гвидо, — произнесла она, поджав губы и закатывая глаза, — когда это у нас были отбивные без салата?

Этот вопрос он оставил без внимания и спросил:

— У нас еще есть то славное «Дольчетто»?

— Не знаю. С прошлой недели вроде оставалась бутылочка.

Он пробормотал что-то себе под нос и опять полез в маленький шкафчик. Там, за минералкой, обнаружились целых три бутылки вина, но только белого. Он поднялся и спросил:

— А где Кьяра?

— В своей комнате, а что?

— Хочу попросить ее о небольшом одолжении.

Паола взглянула на часы:

— Уже без четверти час, Гвидо. Все магазины уже закрыты.

— Да, но можно же сходить в «До Мори». Они закроются только в час.

— И ты заставишь ее тащиться туда только за тем, чтобы купить бутылку какого-то там «Дольчетто»?

— Три.

С этими словами он вышел из кухни и направился в комнату к Кьяре. Он постучался, краем уха услышав, что в кухне опять заработало радио.

— Входи, папа, — послышалось из-за двери.

Он вошел в комнату. Кьяра лежала, развалившись поперек кровати, накрытой белым, уже сбившимся покрывалом. Ее ботинки валялись на полу, рядом со школьной сумкой и пиджаком. Жалюзи были открыты, и в комнату вливался солнечный свет, касаясь своими лучами плюшевых медвежат и других мягких игрушек, оккупировавших дочкину кровать. Она откинула прядь темно-русых волос, посмотрела на него снизу вверх и просияла — едва ли не ярче солнца.

— Привет, милочка, — сказал он.

— Ты сегодня рано, пап.

— Нет, как раз вовремя. Ты читала?

Она кивнула и опять уткнулась в книгу.

— Кьяра, сделаешь мне одолжение?

Она опустила книгу и уставилась на него.

— Ну, так сделаешь?

— Куда идти?

— Всего лишь к «До Мори».

— Что у нас закончилось?

— «Дольчетто».

— Ну па-а-п, ну почему ты не можешь выпить за обедом чего-нибудь другого?

— Потому, что я хочу «Дольчетто», родная.

— Я схожу, но только вместе с тобой.

— Тогда я и сам могу сходить.

— Вот и сходи, если хочешь.

— Не хочу, поэтому и прошу тебя сделать это за меня.

— Ну почему я?

— Потому что я тяжело работаю и содержу всю семью.

— Мама тоже работает.

— Да, но за квартиру и за все, что мы покупаем в дом, мы расплачиваемся моими деньгами.

Она положила книжку на кровать корешком вверх.

— Мама говорит, что это типичный капиталистический шантаж и что в таких случаях я не должна тебя слушаться.

— Кьяра, — проговорил он очень мягко, — наша мама — бузотерка, вечная оппозиционерка и агитаторша.

— А что ж ты тогда всегда говоришь мне, чтобы я ее слушалась?

Он шумно вздохнул. Услышав это, Кьяра свесила ноги с кровати и стала нащупывать свои ботинки.

— И сколько же тебе нужно бутылок? — спросила она с вызовом.

— Три.

Она наклонилась, чтобы завязать шнурки. Брунетти протянул руку и хотел потрепать ее по макушке, но она увернулась. Покончив со шнурками, Кьяра выпрямилась, схватила с пола пиджак и, не говоря ни слова, проследовала мимо него в коридор.

— Возьми у мамы денег! — крикнул он ей вдогонку и отправился в ванную мыть руки. Он слышал, как хлопнула входная дверь.

На кухне Паола накрывала на стол, но только на троих.

— А где же Раффи? — спросил Брунетти.

— У него сегодня днем устный экзамен, так что он с утра в библиотеке.

— И что же он будет есть?

— Перехватит где-нибудь пару бутербродов.

— Если у него экзамен, ему надо нормально поесть.

Она взглянула на него и покачала головой.

— Что? — спросил он.

— Ничего.

— Нет, ты скажи! Ты чего так качаешь головой?

— Я, знаешь, иногда думаю, как меня угораздило выйти замуж за такого заурядного человека.

— Заурядного?

Из всех оскорблений, которые время от времени бросала ему Паола, это отчего-то показалось ему самым обидным.

— Заурядного? — повторил он.

Минуту она колебалась, а потом пустилась в объяснения:

— То ты шантажируешь собственную дочь, чтобы заставить ее сходить за вином, которое она не пьет, а то вдруг начинаешь беспокоиться, хорошо ли поел твой сын.

— О чем же мне еще беспокоиться?

— О том, что он плохо учится, — парировала Паола.

— Да он весь последний год только и делал, что учился, да еще бродил по квартире и мечтал о Саре.

— Сара-то тут при чем?

«А что при чем?» — это занимало Брунетти больше всего: к чему вообще весь этот разговор?

— Что тебе сказала Кьяра? — спросил он.

— Что она предложила тебе пойти вместе с ней, а ты отказался.

— Если бы мне хотелось прогуляться, я бы и сам сходил.

— Ты всегда твердишь, что у тебя мало времени на общение с детьми, и вот выпадает такая возможность, а ты отказываешься.

— Сходить с ребенком до ближайшего бара и купить бутылку вина? Я несколько иначе представлял себе общение с детьми.

— Ах да, ты предпочитаешь сидеть с ними за одним столом и объяснять, что у кого деньги, у того и власть.

— Па-о-ла, — произнес он медленно, по слогам, — я не знаю, с чего вдруг ты затеяла эту беседу, но уж точно не из-за того, что я отправил Кьяру за вином.

Она пожала плечами и вновь повернулась к большой кастрюле, кипевшей на плите.

— Что такое, Паола? — спросил он, не двигаясь с места, но стараясь, чтобы голос его звучал проникновенно.

Она снова пожала плечами.

— Скажи мне, Паола. Пожалуйста.

Продолжая стоять к нему спиной, она тихо заговорила:

— Я начинаю чувствовать себя старой, Гвидо. У Раффи уже есть девушка, Кьяра тоже почти совсем взрослая. Мне скоро стукнет пятьдесят.

Похоже, с арифметикой у нее плоховато, подумал Брунетти, но промолчал.

— Я знаю, это глупо, но меня это так угнетает, будто я исчерпала все жизненные ресурсы и все лучшее осталось позади.

Боже, и это его она назвала заурядным?

Он молча ждал продолжения, но она, по-видимому, уже закончила.

Она сняла с кастрюли крышку и на мгновение скрылась в облаке пара. Потом взяла длинную деревянную ложку и стала помешивать ею содержимое — кто-то, быть может, сказал бы, что она похожа на ведьму, колдующую над своим зельем, но только не Брунетти. Он попытался представить себе, правда с трудом, что не было ни любви, ни двадцати лет брака, после которых в облике спутницы уже не остается ни одной незнакомой черточки. Попробовав посмотреть на Паолу со стороны, он увидел высокую, стройную женщину немного за сорок с рыжевато-русыми волосами, доходящими до плеч. Она обернулась, взглянула на него, и он увидел длинный нос и темно-карие глаза, большой рот, который неизменно его восхищал.

— Что же мне с тобой такой делать? В комиссионку сдать, что ли? — рискнул пошутить он.

Секунду она пыталась сдержать улыбку, но не смогла.

— Я очень глупо себя веду, да?

Он собрался было ответить, что не глупее, чем обычно, но тут дверь распахнулась и в квартиру влетела Кьяра.

— Пап, что же ты мне не рассказал? — прокричала она из прихожей.

— О чем не рассказал, Кьяра?

— Об отце Франчески! Что его кто-то убил.

— Ты ее знаешь? — спросил Брунетти.

Она прошла по коридору. На плече у нее болталась тряпичная сумка. Похоже, любопытство заставило дочку забыть о том, что она злится на отца.

— Конечно, знаю. Мы вместе ходили в школу. А ты теперь будешь разыскивать того, кто это сделал?

— Буду участвовать в розыске, — уточнил он коротко, опасаясь нескончаемого потока вопросов. — Ты ее хорошо знала?

— Да нет, — сказала она, к немалому удивлению Брунетти. Он ожидал услышать, что она была Франческе лучшей подругой, а значит, посвящена в нечто такое, о чем ему еще только предстояло узнать.

— Она водилась с этой, как ее, Педроччи, — ну, девчонкой, у которой дома куча кошек. От нее этими кошками так воняло, что с ней и не дружил никто. Вот только Франческа.

— А другие друзья у Франчески были? — спросила Паола. Тема была настолько захватывающей, что она с удовольствием приняла участие в вытягивании информации из собственного ребенка. — Я что-то не помню, чтобы я с ней встречалась.

— Правильно: она никогда ко мне не заходила. Все, кто хотел с ней поиграть, должны были приходить к ней домой. Это ей так мама велела.

— А та девочка, с кошками? Она ходила к ней?

— Ага. У нее отец — судья, вот синьора Тревизан и не возражала, несмотря на запах.

Брунетти поразился, насколько четкие представления о жизни у его дочери. Он не мог знать, что ждет Кьяру в будущем, но в том, что далеко пойдет, пожалуй, не сомневался.

— А какая она, синьора Тревизан? — спросила Паола, бросив взгляд на Брунетти. Тот кивнул: очень мило с ее стороны. Он выдвинул стул и присел к столу.

— Ма-ам, ну чего ты? Пусть уж папа сам задает все эти вопросы, это же ему надо знать.

Кьяра не стала ждать, пока мама сообразит, что на это ответить, прошла через всю кухню и устроилась у Брунетти на коленях. Бутылки, которые она уже не то простила, не то забыла, девочка поставила на стол.

— Что ты хочешь узнать о ней, пап?

Ну, это еще ничего. По крайней мере, она не зовет его «комиссаром».

— Сам не знаю, все, что вспомнишь, — ответил он на ее вопрос, — может, ты знаешь, почему все должны были играть именно у них дома?

— Франческа сама не могла толком этого объяснить, но однажды, лет пять назад, она сказала, что это, мол, ее родители боятся, как бы ее не похитили. — И не успели Брунетти и Паола сказать, что это просто абсурд, как Кьяра добавила: — Я-то понимала, что это полный бред, но она именно так и говорила. Может, она это сама же и придумала, чтобы казаться более значительной. Но на нее все равно никто внимания не обращал, так что потом она перестала это говорить, — тут она повернулась к Паоле и спросила: — Ма, а обед скоро? Умираю с голоду, если не поем, в обморок свалюсь! — И, закатив глаза, она стала съезжать на пол.

Брунетти инстинктивно подхватил ее и посадил на прежнее место, а именно этого она и добивалась.

— Ах ты, притворщица, — шепнул он ей на ушко и начал щекотать. Одной рукой он крепко держал ее, а другой легонько тыкал под ребра.

Кьяра визжала, размахивала руками, задыхаясь от восторга и сладкого испуга.

— Ой, папа. Ой-ой, отпусти. Отпусти-и… — И она зашлась в звонком хохоте.

К обеду с грехом пополам успокоились, но только внешне. Родители, словно по молчаливому уговору, больше не задавали Кьяре вопросов о синьоре Тревизан и ее дочери. В течение обеда Брунетти, под неодобрительные взгляды Паолы, время от времени неожиданно и резко наклонялся в сторону Кьяры, сидевшей, как всегда, рядом с ним. Девочка каждый раз заходилась хохотом в притворном ужасе, а Паола жалела про себя, что у нее не хватит авторитета, чтобы отправить комиссара полиции в его комнату без обеда.

Глава 9

После сытного обеда Брунетти отправился прямиком в квестуру, заскочив по дороге выпить чашечку кофе в надежде, что это поможет ему стряхнуть сонливость, навалившуюся на него после обильной и вкусной пищи и усиленную теплой погодой. В кабинете он стянул плащ, повесил его и подошел к столу проверить, не подоспело ли что-нибудь новенькое за время его отсутствия. Результаты вскрытия, как он и рассчитывал, были готовы, но официальное заключение еще не пришло, и синьорина Элеттра просто напечатала для него информацию, которую ей продиктовали по телефону.

Тревизана убили из мелкокалиберного пистолета. Как и предполагалось ранее, одна из пуль задела ведущую к сердцу артерию, так что смерть наступила почти мгновенно. Вторая пуля попала в живот. Судя по характеру пулевых отверстий, стрелявший стоял, самое большее, в метре от жертвы, а угол вхождения пуль указывал на то, что Тревизан в момент убийства сидел, а убийца стоял справа от него.

Незадолго до смерти Тревизан плотно поел и выпил умеренное количество алкоголя, совершенно недостаточное для того, чтобы всерьез пострадать. Состояние здоровья убитого, не считая избыточного веса, было вполне удовлетворительным для человека его возраста. Никаких признаков серьезных заболеваний, аппендикс удален, произведена вазэктомия[13]. Патологоанатомы пришли к выводу, что он прожил бы еще как минимум двадцать лет, конечно, если бы не подхватил тяжелую болезнь или не угодил бы под машину.

— Два десятка лет украли, — пробормотал Брунетти, прочитав последнюю фразу.

Он задумался, сколько всего можно успеть за двадцать лет жизни: увидеть, как взрослеет твой ребенок, а быть может, и как растет внук; добиться успеха в бизнесе; написать поэму. А Тревизана навсегда лишили этих возможностей и вообще каких бы то ни было возможностей. Безнравственность убийства, по глубокому убеждению Брунетти, заключалась как раз в этом безжалостном уничтожении всех перспектив, всех надежд и планов. Воспитанный в католической семье, Брунетти знал, что самое страшное для религиозного человека — смерть без покаяния, и помнил, как страдает из-за этого Франческа в дантевском «Аде». Не будучи сам человеком верующим, он прекрасно понимал, сколь ужасна для множества людей подобная перспектива.

Сержант Вьянелло постучался и вошел к нему в кабинет. В правой руке у него была обыкновенная голубая папка, из тех, которыми часто пользовались в квестуре.

— Этот человек был абсолютно чист, — сообщил он без всяких предисловий и положил папку Брунетти на стол. — Для нашего ведомства он, можно сказать, не существовал. Одно-единственное упоминание о нем, которое я смог найти, просмотрев все разделы, это запись о получении им нового паспорта, и было это, — Вьянелло сверился с записью, — было это четыре года тому назад. И больше ничего.

В самом этом факте, как таковом, не было вовсе ничего удивительного: множество людей умудрялись прожить всю жизнь, ни разу не попав в поле зрения полиции; о них становилось известно, только если они становились жертвами так называемого хулиганского насилия: пьяного водителя, разбойного нападения, запаниковавшего вора-домушника и так далее. И лишь единицы из таких вот незаметных людей становились жертвами убийц-профессионалов — а, судя по всему, Тревизана застрелил именно профи.

— Я договорился на сегодня о встрече с вдовой, — сказал Брунетти, — в четыре.

Вьянелло кивнул:

— На ближайших родственников тоже ничего нет.

— Странно это, вам не кажется?

Вьянелло подумал и ответил:

— Вообще-то это совершенно естественно, что какой-то человек и даже вся его семья ни разу не привлекали внимание полиции.

— Но ведь есть здесь что-то настораживающее?

— Калибр пистолета? — Оба прекрасно знали, что оружием, из которого был убит Тревизан, чаще пользуются профессиональные киллеры.

— Есть возможность его отследить?

— Разве что модель, а так — нет, — сказал Вьянелло. — Я отослал описание пуль в Рим и Женеву.

Оба знали и то, насколько маловероятно, что шансы получить по-настоящему полезную информацию ничтожно малы.

— Что там на вокзале?

Ничего нового по сравнению с тем, что узнали полицейские накануне вечером.

— И это тоже мало что нам дает, верно, Dottore[14]?

Брунетти отрицательно покачал головой.

— Ну а у него в конторе как?

— К тому времени, как я туда пришел, большинство из них уже ушли на обед. Я поговорил с одной секретаршей, она была вся в слезах. Потом пообщался с адвокатом, который, по всей видимости, взял управление в свои руки. — Вьянелло сделал паузу и продолжил: — Так вот он, напротив…

— Не был в слезах? — спросил Брунетти и поднял глаза, чувствуя, как поднимается у него настроение.

— Вот именно: не был в слезах! Собственно, у меня сложилось впечатление, что его не слишком расстроила смерть Тревизана.

— А как он отреагировал на обстоятельства смерти?

— На то, что это было убийство?

— Да.

— Это, пожалуй, несколько выбило его из колеи. Мне показалась, что смерть Тревизана сама по себе его не особо взволновала, а вот то, что он был убит, его поразило.

— Что он сказал?

— Да почти ничего, — ответил Вьянелло и пояснил: — Вернее, он не сказал того, что обычно говорят в таких случаях — ну, все то, что мямлят, когда человек умирает, даже тот, кого мы недолюбливали: что это огромная потеря, что очень жаль семью, что утрата невосполнима…

Они с Брунетти столько раз слышали подобные речи за годы работы, что совершенно не удивлялись, когда обнаруживали их неискренность. А вот полное отсутствие их вызывало недоумение.

— Еще что-нибудь?

— Нет. Секретарша сказала, что весь персонал будет завтра. Сегодня им разрешили не возвращаться на рабочие места после обеда, из уважения к погибшему. Так что я наведаюсь к ним завтра. — И, предупреждая вопрос Брунетти, Вьянелло выпалил: — Наде я позвонил, она постарается раздобыть что-нибудь полезное. Лично она его не знала, но ей кажется, что он лет пять назад занимался завещанием одного мужика, тот еще держал обувной магазин на улице Гарибальди. Так вот, она позвонит его вдове. Ну и в округе поспрашивает.

Брунетти одобрительно кивнул. На службе у них супруга Вьянелло не состояла, но зачастую именно она оказывалась бесценным источником информации, причем такой, что ни в одном официальном документе не сыщешь.

— А еще я хотел бы проверить его финансовое состояние, — сказал Брунетти, — ну, как обычно: банковские счета, налоговые декларации, имущество. И попробуй разведать, что представляет собой его юридическая практика, сколько она может принести в год.

Все эти вопросы были вполне рутинными, но тем не менее Вьянелло их записал.

— А Элеттру попросить покопать в этом направлении? — спросил Вьянелло.

Каждый раз, когда ему задавали этот вопрос, Брунетти представлял себе синьорину Элеттру облаченной в тяжелую мантию и с тюрбаном на голове, причем тюрбан непременно был парчовый, украшенный тяжелыми драгоценными камнями, — и вот в таком виде она сидела, пристально вглядываясь в экран компьютера, над которым поднималась тонкая струйка дыма. Брунетти понятия не имел, как она это делает, но Элеттре неизменно удавалось выкапывать такие подробности финансовой деятельности и личной жизни жертвы или подозреваемого, о которых не подозревали даже члены их семей и деловые партнеры. У Брунетти складывалось впечатление, что скрыться от нее никому не под силу, и иногда он начинал задумываться, если не сказать — беспокоиться, а не воспользуется ли она своими исключительными способностями, чтобы заглянуть в личную жизнь тех, с кем и на кого она работает.

— Да, посмотрим, что она выдаст на этот раз. И еще мне понадобится список его клиентов.

— Всех?

— Да.

Вьянелло кивнул и молча сделал еще одну пометку в блокноте, хотя прекрасно знал, как трудно будет это сделать: уговорить адвоката назвать имя своего клиента почти невозможно. Есть, пожалуй, только одна профессия, представители которой называли своих клиентов еще менее охотно, — профессия проститутки.

— Что-нибудь еще, синьор?

— Нет. Я встречаюсь с вдовой через, — он взглянул на часы, — через полчаса. Если она сообщит мне что-нибудь полезное для нас, я вернусь; если нет — до завтра.

Вьянелло понял, что может идти, и, спрятав блокнот в карман, поднялся и отправился к себе, на второй этаж.

Через пять минут Брунетти вышел из здания квестуры, пошел в направлении Рива-дель-Скьявони и сел на катер первого маршрута. Он сошел у Санта-Мария-дель-Джильо, повернул налево у отеля «Ала», перешел два моста, срезал угол, свернув налево на маленькую кале[15], что вела к Большому каналу, и остановился у последней двери слева. Он нажал на кнопку звонка, на которой значилось «Тревизан». Щелкнул замок, он вошел и стал подниматься по лестнице на третий этаж.

На площадке третьего этажа он увидел открытую дверь, в проеме которой стоял седой мужчина с большим животом, впрочем отлично скрытым дорогим костюмом. Когда Брунетти был уже у самой двери, тот спросил, не протягивая ему руки:

— Комиссар Брунетти?

— Да. Синьор Лотто?

Мужчина кивнул, но руки так и не подал.

— Что ж, входите. Моя сестра ждет вас.

Вообще-то Брунетти пришел на три минуты раньше, но ему все равно дали почувствовать, что он заставил вдову ждать.

Прихожая и коридор были увешаны зеркалами, создававшими впечатление, что помещение заполнено точными копиями Брунетти и шурина синьора Тревизана. Вымощенный квадратами черного и белого мрамора пол тускло поблескивал. От этого Брунетти казалось, что и он, и его отражения перемещаются по шахматной доске, а его провожатый играет партию противника.

— Я очень признателен синьоре Тревизан за то, что она согласилась встретиться со мной, — сказал Брунетти.

— Я советовал ей этого не делать, — отрезал ее брат, — ей не следовало бы ни с кем встречаться. Это ужасно. — Взгляд, брошенный на Брунетти, заставил того задуматься: что именно ужасно — убийство Тревизана или присутствие его, Брунетти, в скорбящем доме?

Обогнав Брунетти, Лотто провел его по еще одному коридору и пригласил в небольшую комнатку по левую руку от них. Определить назначение этой комнаты было нелегко: здесь не было книг, не было телевизора, стулья, причем исключительно с прямыми спинками, стояли по углам. Два окна на одной и той же стене были завешаны тяжелыми темно-зелеными шторами. В центре стоял круглый стол, а на нем ваза с высушенными цветами. Больше в комнате не было ничего, и ни малейшего намека на то, кем и зачем она используется.

— Подождите здесь, — сказал Лотто и вышел. Минуту Брунетти стоял на том же месте, потом подошел к одному из окон и приподнял штору. Внизу простирался Большой канал, на воде играли солнечные блики, отражавшиеся на стенах расположенного левее палаццо Дарио; золотистые плитки, из которых была сложена мозаика на фасаде дворца, улавливали исходящий от воды свет; дробясь на множество искорок, он вновь устремлялся вниз, к каналу. Мимо проплывали лодки, время шло.

Наконец он услышал, как позади него открылась дверь, и повернулся, чтобы поприветствовать вдову Тревизан. Но в комнату вошла не она, а молоденькая девушка с темными, спадавшими на плечи волосами. Увидев у окна Брунетти, она попятилась и исчезла так же быстро, как появилась, закрыв за собой дверь. Через несколько минут дверь открылась снова, но на сей раз пропустив в комнату женщину, по виду лет сорока с небольшим. На ней было простое черное шерстяное платье и туфли на таком высоком каблуке, что она казалась ростом почти с Брунетти. Тот же овал лица, что у девочки, те же темно-каштановые волосы до плеч (правда, женщина добилась этого тона явно не без помощи парикмахера). У нее были широко посаженные, как у брата, глаза, очень яркие и умные, и в этих глазах Гвидо увидел скорее любопытство, чем невыплаканные слезы.

Она пересекла комнату, подошла к нему и протянула руку.

— Комиссар Брунетти?

— Да, синьора. Мне искренне жаль, что наше знакомство проходит при столь печальных обстоятельствах. Я очень признателен вам за то, что так любезно согласились принять меня.

— Я хотела бы сделать все возможное, чтобы помочь разыскать убийцу Карло, — сказала она мягким голосом с едва заметным акцентом, выдававшим в ней флорентийку.

Она огляделась по сторонам так, будто видела эту комнату впервые.

— Почему это Убальдо привел вас сюда? — спросила она и добавила, направляясь к двери: — Пойдемте со мной.

Брунетти последовал за ней в коридор. Она повернула направо, открыла еще одну дверь, и они оказались в гораздо более просторной комнате с тремя окнами, которые выходили не на канал, а на Кампо-Сан-Маурицио. Это комната, очевидно, служила либо кабинетом, либо библиотекой. Хозяйка дома подвела его к двум глубоким креслам, села сама и жестом предложила сесть ему.

Брунетти опустился в кресло и хотел было положить ногу на ногу, но тут же раздумал: слишком низко, будет неудобно. Тогда он оперся на подлокотники кресла и сцепил руки в замок на животе.

— Что вы хотите от меня услышать, комиссар? — спросила синьора Тревизан.

— Я хотел бы, чтобы вы рассказали мне, как вел и чувствовал себя ваш муж последние несколько недель или даже месяцев. Не казалось ли вам, что он чем-то озабочен или излишне нервозен? Или может быть, вы заметили какие-нибудь иные странности в его поведении?

Она подождала немного, не последует ли продолжения, а когда поняла, что нет, задумалась. После недолгого молчания она сказала:

— Нет, не припоминаю. Карло всегда был с головой погружен в работу. А в связи с политическими изменениями последних лет и тем, что открылись новые рынки, нагрузки у него сильно прибавилось. Но не могу сказать, чтобы он как-то особенно нервничал. Так, в пределах обычной рабочей нервотрепки.

— Не рассказывал ли он вам о каком-либо деле, над которым он работает, или клиенте, доставлявшем ему особенно много хлопот или чрезвычайно его беспокоившем?

— Да нет, пожалуй.

Брунетти помолчал.

— Был у него один новый клиент, — наконец заговорила она, — датчанин. Так вот, он пытался заняться импортом — сыра и масла, если не ошибаюсь, — но тут вышла новая директива ЕС, из-за которой он мог прогореть. Карло пытался найти способ, чтобы тот мог ввозить свой товар через Францию, а не через Германию. Или наоборот, — точно не помню. Он очень много работал над этим делом, но не похоже, чтобы оно его чем-то беспокоило.

— А как обстояли дела у него в конторе? В каких он был отношениях с персоналом? Спокойных? Дружеских?

Она сложила руки на коленях, поглядела на них и проговорила:

— Думаю, что именно в таких. Во всяком случае, он никогда не упоминал ни о каких трениях с кем-либо из своих сотрудников, ни с одним из них. Если бы подобные проблемы существовали, уверена, он бы со мной поделился.

— Правда ли, что фирма принадлежала целиком и полностью вашему мужу, а все адвокаты были просто служащими на окладе?

— Что, простите? — Она бросила на него недоуменный взгляд. — Боюсь, я не поняла вашего вопроса.

— Участвовали ли другие адвокаты в прибыли от юридической практики вашего мужа, или все они работали за жалованье?

Она оторвала взгляд от своих рук и посмотрела на Брунетти:

— Боюсь, я не смогу ответить на этот вопрос. Мне почти ничего не известно о бизнесе Карло. Вам следует поговорить об этом с его бухгалтером.

— Как его имя?

— Это Убальдо.

— Ваш брат?

— Да.

— Ясно. — Помолчав, он продолжил: — Синьора, мне хотелось бы задать вам несколько вопросов о вашей личной жизни.

— Нашей личной жизни? — переспросила она, будто речь шла о чем-то совершенно ей незнакомом. Он промолчал. Тогда она кивнула, давая понять, что готова слушать.

— Скажите, пожалуйста, сколько лет вы и ваш муж состояли в браке?

— Девятнадцать лет.

— Сколько у вас детей, синьора?

— Двое. Клаудио семнадцать, а Франческе пятнадцать.

— Они ходят в школу в Венеции?

Она взглянула на него как-то особенно внимательно и спросила:

— Почему вас это интересует?

— Моей дочке, Кьяре, четырнадцать, вот я и подумал, что они могут быть знакомы. — Сказав это, он улыбнулся, всем своим видом давая понять, что это был вопрос совершенно безобидный.

— Клаудио учится в Швейцарии, а Франческа живет и учится здесь, с нами. — Она осеклась, потерла переносицу: — То есть со мной.

— Как вы считаете, синьора, ваш брак был счастливым?

— Да, — ответила она мгновенно. Сам Брунетти, задай ему кто-нибудь подобный вопрос, ответил бы точно так же, но не столь поспешно. А вот синьора Тревизан сказала «да», не задумываясь.

— А скажите, были ли у вашего мужа какие-нибудь особенно близкие друзья или партнеры по бизнесу?

Услышав этот вопрос, она подняла на него глаза, но тут же снова опустила и продолжала разглядывать собственные руки.

— Наши самые близкие друзья — семейство Ногарес, Мирто и Грациела. Он архитектор, живет на Кампо-Сант-Анджело. Они с Грациелой крестные Франчески. О партнерах мужа по бизнесу мне ничего не известно: спросите лучше Убальдо.

— А кого-нибудь еще из друзей семьи назовете?

— Зачем вам все это? — спросила она уже с некоторым раздражением.

— Хочу побольше узнать о вашем муже, синьора.

— Но зачем? — воскликнула она, казалось, помимо своей воли.

— Пока я не пойму, что за человек был ваш муж, я не смогу уяснить, почему все это случилось.

— Уяснить, почему его хотели ограбить? — В ее вопросе послышались едва заметные нотки сарказма.

— Не ограбить, синьора. Кто-то задумал убить вашего мужа, и сделал это.

— Зачем кому-то убивать Карло? Этого не может быть! — произнесла синьора Тревизан убежденно. Эту песню Брунетти слышал столько раз, что не счел нужным отвечать.

Тут синьора Тревизан неожиданно встала.

— У вас есть еще вопросы? Если нет, прошу простить, но мне хотелось бы побыть с дочерью.

Брунетти поднялся и протянул хозяйке руку.

— Синьора, позвольте еще раз поблагодарить вас за этот разговор. Я понимаю, как тяжела для вас и вашей семьи боль утраты. Остается только надеяться, что вам хватит мужества через это пройти.

Он говорил и сам чувствовал, как сухо и банально звучат его слова. Хотя откуда было взяться другим словам в доме, где горя совсем не чувствуется?

— Спасибо, комиссар, — сказала она, торопливо пожала протянутую руку и направилась к выходу. Она придержала перед ним дверь, и по коридору они направились к выходу. Никто из других членов семьи им не встретился.

Брунетти кивком попрощался с вдовой и вышел, дверь за ним тихонько закрылась. Спускаясь по лестнице, он размышлял о том, как это странно: прожить бок о бок с человеком почти двадцать лет — и ничего не знать о его делах и связях. И это при том, что ее брат работал у мужа бухгалтером. О чем же они тогда за семейным столом беседовали, о футболе, что ли? И Брунетти подумал еще, что все, кого он знал, ненавидели адвокатов. Сам он тоже ненавидел адвокатов. Можно ли в таком случае поверить, что у адвоката, да еще столь известного и процветающего, как Карло Тревизан, не было врагов? Надо, пожалуй, обсудить это завтра с Лотто, может, он окажется более разговорчивым, чем его сестра.

Глава 10

Пока Брунетти был у Тревизана, небо затянуло тучами, не осталось и следа от теплого сияния дня. Он взглянул на часы — около шести, еще можно при желании вернуться в квестуру. Но вместо этого он свернул, перешел мост Академии и направился к дому. По дороге он зашел в бар и заказал небольшой бокал белого вина. На стойке стояла тарелка с посыпанными солью крендельками: он взял один, откусил кусочек и тут же выкинул то, что осталось, в пепельницу — гадость, впрочем, так же как и вино. Он оставил недопитый бокал и ушел.

Брунетти вспоминал выражение лица Франчески Тревизан в тот момент, когда она внезапно появилась в дверях, и перед его мысленным взором возникали только округлившиеся при виде него глаза девочки. В этих глазах не было слез, в них нельзя было углядеть ничего, кроме удивления; она напоминала мать не только внешне, но и своим равнодушием к несчастью. Может, она ждала увидеть кого-то совсем другого?

Как бы реагировала Кьяра, если бы он погиб? И что Паола, смогла бы она так же невозмутимо и спокойно отвечать на вопросы какого-нибудь полицейского об их совместной жизни? Одно можно сказать наверняка: Паола уж точно не смогла бы, в отличие от синьоры Тревизан, утверждать, что ей не известно ничего о профессиональной деятельности мужа, покойного мужа. Это заявление синьоры Тревизан о ее полной неосведомленности засело в мозгу Брунетти как заноза, он не мог об этом не думать и не мог в это поверить.

Зайдя в квартиру, он на основании многолетнего опыта сразу сделал вывод, что дома никого нет. Он прошел на кухню и обнаружил, что стол завален газетами, листочками, исписанными цифрами и математическими символами, не имевшими для Гвидо ровным счетом никакого смысла, — по-видимому, черновиками домашней работы Кьяры. Он взял одну из бумажек, узнал аккуратный, с наклоном вправо почерк своего младшего ребенка, эти длинные стройные ряды цифр и значков представляли собой, если память ему не изменяла, квадратное уравнение. Что это? Вычисления? Задача по тригонометрии? Все это было так давно, а способностей к математике так мало, что в голове у Брунетти не осталось почти ничего, хотя курс — и это он помнил точно — длился четыре года.

Он отложил бумаги в сторону и переключился на газеты. Конкуренцию репортажу об убийстве Тревизана составляла статья об очередной взятке очередного сенатора. Прошло уже несколько лет с тех пор, как судья Ди Пьетро вынес первое обвинительное заключение по подобному делу, а страной по-прежнему правят всякие мерзавцы. Против всех или почти всех крупных политических деятелей, стоявших у руля страны, сколько Брунетти себя помнил, выдвигались обвинения, порой по нескольким пунктам. Некоторые принимались даже изобличать друг друга. Вот только ни одно из этих дел не дошло до суда и приговора, и это несмотря на то, что в казне давно зияли огромные дыры. Эти свиньи десятилетиями объедают народ, забравшись по самые уши в общую кормушку, и при этом никакая сила — ни всеобщее негодование, ни нарастающее отвращение граждан к их персонам — не в состоянии отнять у них власть. Гвидо перевернул страницу и увидел фотографии двоих самых отпетых негодяев из всей шайки — горбуна и этого лысого борова, и тут же, с уже привычным чувством отвращения, сложил хрусткую газету. Ничего в этой стране не изменится. Брунетти знал обо всех громких скандалах не понаслышке, знал, куда утекали деньги и чье имя, скорее всего, попадет на страницы газет следующим, и еще одно Гвидо Брунетти знал наверняка: ничего никогда не изменится. Прав был Лампедуза[16]: видимость изменений — лучшее средство, чтобы оставить все как есть. Наступят новые выборы, появятся новые лица, зазвучат обещания, а на деле просто очередная скотина прорвется к кормушке, просто в каком-нибудь из частных швейцарских банков под руководством чрезвычайно осторожного управляющего будет открыт новый счет.

Брунетти всегда чувствовал заранее, когда на него накатит подобное настроение, и почти боялся его. Боялся этой нет-нет да и возникавшей уверенности, что все, чем он занимается на работе, лишь бесполезная трата времени. Зачем гоняться и сажать за решетку забравшегося в квартиру мальчишку, когда человека, укравшего миллиарды из системы здравоохранения, направляют послом в ту самую страну, куда он годами переводил наворованные деньги? Разве справедливо налагать штраф на водителя, не заплатившего налог на автомобильную магнитолу, в то время как директор предприятия, производящего эти самые автомобили, признает, что давал взятки — миллиарды лир — лидерам профсоюзов, чтобы те подавляли попытки рядовых членов требовать повышения заработной платы? И, сделав подобное признание, он остается на свободе — неужели это нормально? Какой смысл арестовывать убийц, зачем искать того, кто застрелил Тревизана, когда человек из высших эшелонов власти дает показания в суде по обвинению в организации убийств тех немногочисленных честных судей, у которых хватило смелости рассматривать дела о мафии?

Безрадостный ход его мыслей прервало появление Кьяры. Она хлопнула входной дверью и с охапкой книг протопала в свою комнату. Брунетти проследил за ней взглядом. Через пару минут она вышла из комнаты уже без книжек.

— Здравствуй, солнышко, — крикнул ей Гвидо из кухни, — хочешь чего-нибудь поесть? — «Конечно, хочет, разве когда-то бывает иначе?» — добавил он про себя.

— Ciao, papa, — прокричала она в ответ, и направилась в сторону кухни, пытаясь вылезти на ходу из рукавов плаща, Единственное, что ей удалось в результате, это вывернуть один из рукавов наизнанку так, что рука окончательно застряла. Он молча наблюдал. Дочка высвободила вторую руку и стала яростно тянуть за рукав. Он отвернулся, а повернувшись обратно, обнаружил, что плащ уже валяется на полу и Кьяра наклоняется, чтобы поднять его.

Наконец она зашла на кухню и подставила ему щечку, которую он с нежностью поцеловал.

Она подошла к холодильнику, открыла его и, нагнувшись, стала внимательно изучать содержимое и достала лежавший у дальней стенки бумажный сверток с сыром. Она выпрямилась, взяла из ящика нож и отрезала себе огромный кусок.

— Хлеба хочешь? — спросил он, доставая с верхней полки пакет с булочками. Она кивнула, и они заключили сделку; он получает толстый кусок сыру и за это дает ей две булочки.

— Па, а сколько платят полицейским в час?

— Точно не знаю, детка. Они получают жалованье, но иногда в их рабочей неделе оказывается больше часов, чем у обычных офисных служащих.

— Это когда преступлений много или когда надо за кем-то следить?

— Да.

Он кивнул в сторону сыра, и она отрезала и молча протянула ему еще один кусок.

— А еще когда они разговаривают со свидетелями или подозреваемых допрашивают и всякое такое, правильно? — продолжила она, явно не собираясь оставлять эту тему.

— Да, — подтвердил Гвидо, недоумевая, к чему она клонит.

Кьяра тем временем прикончила вторую булочку и запустила руку в пакет за третьей.

— Если ты съешь весь хлеб, мама тебя убьет. — Эта угроза повторялась в их доме так часто, что звучала уже почти ласково.

— И все-таки, сколько, как ты думаешь, будет получаться в час? — спросила она, не обращая на него никакого внимания и разрезая булочку пополам.

Он решил назвать хоть какую-то сумму, учитывая, что сколько ни скажи, столько дочка и попросит.

— Думаю, не больше двадцати тысяч лир в час, — проговорил он и тут же спросил: — А что?

Он знал, что именно этого вопроса ожидала Кьяра.

— Ну, просто я поняла, что тебе будет интересно узнать побольше об отце Франчески, — вот и расспросила кое-кого. А еще я подумала: раз уж я выполняю работу полицейских, значит, мне должны оплатить мое время.

Изредка наблюдая в собственных детях подобные замашки, он жалел, что Венеция имеет тысячелетнюю коммерческую историю.

Он ничего ей не ответил, так что Кьяре пришлось перестать жевать и взглянуть на него:

— Так что ты думаешь по этому поводу?

Он помолчал немного и ответил:

— Я думаю, все будет зависеть от того, какую информацию тебе удалось добыть. Не станем же мы платить тебе зарплату независимо от того, что ты выяснила, как настоящему полицейскому. Ты у нас нечто вроде внештатного сотрудника, и, значит, тебе положено платить исходя из ценности данных.

Минуту-другую она обдумывала его слова и, уяснив ход его рассуждений, кивнула:

— Идет. Значит, я рассказываю тебе все, что выяснила, а ты говоришь мне, сколько это будет стоить.

Брунетти не мог не восхититься ловкостью, с которой она обошла основной вопрос — собирается ли он вообще платить ей за информацию, и повела разговор так, словно сделка вроде как уже заключена и осталось только оговорить детали. Что ж, ладно.

— Ну, рассказывай.

Кьяра приняла самый что ни на есть деловой вид, отправила в рот последний кусочек третьей булки, вытерла руки о кухонное полотенце и уселась за стол, сцепив пальцы.

— Мне пришлось поговорить с четырьмя разными людьми, прежде чем я узнала что-то стоящее, — начала она таким серьезным тоном, будто давала показание в суде или выступала по телевизору.

— И что же это за люди?

— Во-первых, девочка из школы, где Франческа учится сейчас; во-вторых, учительница из моей школы; потом одна девочка тоже из моей школы и еще одна, с которой мы вместе учились с пятого по восьмой.

— И ты все это успела за один день?

— Ну конечно же! Мне, естественно, пришлось отпроситься после обеда, чтобы сходить встретиться с Лучаной, а потом еще успеть в школу к Франческе. А с учительницей и девочкой из нашей школы я поговорила до того, как ушла.

— Так ты отпросилась? — спросил Брунетти из чистого любопытства.

— Конечно! Все дети так делают. Для этого надо всего лишь принести записку от родителей о том, что ты болеешь, или что тебе нужно куда-то сходить, и никаких вопросов.

— И часто ты так делаешь, Кьяра?

— Ну что ты, папа, только когда очень нужно.

— Кто же написал тебе записку?

— Сегодня была мамина очередь. И потом, ее подпись подделать куда легче, чем твою. — За разговором она собрала со стола все листочки с домашней работой, сложила их аккуратной стопочкой, положила на краешек стола и глянула на него. Ей явно не терпелось перейти к делу.

Он выдвинул стул и уселся напротив нее.

— И что же тебе рассказали все эти люди, Кьяра?

— Первое, что я выяснила: оказывается, Франческа рассказывала байку про похищение и той, другой девочке, из новой школы. Плюс я, кажется, помню, как она рассказывала это в нашей компании, но это было лет пять назад.

— Сколько же всего лет ты ходила с ней в одну школу?

— Мы вместе учились в начальных классах. Но потом ее семья переехала, и она стала ходить в среднюю школу «Вивальди». Я иногда ее встречаю, но мы же с ней никогда не были подружками.

— А та, другая девочка, которой Франческа рассказывала свою историю, была ее подружкой?

Он увидел, что Кьяра сжала губы, услышав этот вопрос, и предложил:

— Ладно, лучше расскажи-ка мне все в том порядке, в каком сама хочешь.

Она улыбнулась.

— В общем, эта девочка, которая из моей школы, ходила с ней в другую школу, и она говорит, что, по словам Франчески, ей родители велят с незнакомыми на улице не разговаривать и никуда с ними не ходить. Нам она примерно то же самое говорила, когда мы с ней учились.

Она взглянула на него в ожидании одобрения, и он улыбнулся, хотя примерно то же самое слышал за обедом.

— Я это и так знала, поэтому решила, что лучше поговорить с кем-нибудь из школы, в которой она сейчас учится. Вот поэтому мне и пришлось отпрашиваться: иначе как бы я ее одноклассниц застала? — Он кивнул. — И вот та одноклассница мне сказала, что у Франчески был парень. Нет, пап, правда. Они были любовниками и все такое.

— А она сказала, кто он такой, этот парень?

— Нет, она сказала, что Франческа никогда не называла его имени. Говорила только, что он старше, что ему двадцать с чем-то. Франческа говорила, что хотела с ним бежать, а он отказался, сказал, что надо подождать, пока она вырастет.

— А девочка сказала тебе, почему Франческа хотела бежать?

— Ну, не так чтобы подробно. У нее было такое ощущение, что это из-за матери, что Франческа с ней часто ругалась и оттого хотела убежать.

— А с отцом какие были отношения?

— Ой, отца она очень любила, говорила, что он всегда с ней очень добр, вот только видела она его не часто, потому что он вечно был слишком занят.

— У Франчески вроде есть брат.

— Да, Клаудио. Но он далеко, учится в школе в Швейцарии. Я потому и решила поговорить с учительницей. Она вела что-то у этого Клаудио до того, как он укатил в Швейцарию; я надеялась, что удастся выудить из нее какую-нибудь информацию об этом парне.

— Ну и как, удалось?

— Ясное дело. Я сказала, что я лучшая подруга Франчески и что, мол, Франческа волнуется, как Клаудио воспримет смерть отца — ведь он в Швейцарии один, и всякое такое. Сказала, что я его тоже знаю; даже заставила ее поверить, что я в него влюблена. — На этом месте она остановилась и тряхнула головой. — Противно, конечно: понимаешь, все, буквально все говорят, что этот Клаудио — полное ничтожество. Но она мне поверила.

— Какой же вопрос ты ей задала?

— Спросила, не может ли она посоветовать, как Франческе вести себя с Клаудио. — И, поймав удивленный взгляд Брунетти, пояснила: — Да, сама знаю, звучит глупо, ни одному нормальному человеку и в голову не придет задавать такие вопросы, но ты же знаешь этих учителей — их ведь хлебом не корми, дай поучить жить, объяснить, как себя вести.

— И что, учительница тебе поверила?

— Естественно, — спокойно сказала Кьяра.

— Ты, похоже, первоклассная лгунья, — отшутился Брунетти.

— Это точно. Просто отличная. Мама всегда говорит, что врать надо уметь хорошо, — заявила она и, даже не взглянув в сторону отца, продолжила свой рассказ: — Учительница сказала, что Франческе следует принять во внимание — именно так и сказала, «принять во внимание», — что Клаудио всегда больше любил отца, чем мать, и что теперь для него наступят трудные времена. — Она презрительно скривилась: — Тоже мне, удивила. И ради этого мне пришлось полгорода пешком пройти! Да к тому же, пока она мне эту ценную мысль выдала, полчаса прошло.

— А что тебе рассказали другие?

— Лучана — мне, кстати, пришлось аж в Кастелло идти, чтобы с ней увидеться, — так вот, она сказала мне, что Франческа прямо ненавидит мать, потому что она помыкала отцом и вечно указывала ему, что делать. Дядю своего она тоже не любит. Говорит, что он считает себя самым главным в семье.

— Помыкает, говоришь? А в каком смысле?

— Этого Лучана не знает. Ей просто Франческа рассказывала, что отец всегда поступал именно так, как велела мать. — Прежде чем Брунетти успел отпустить какую-нибудь шуточку, она пояснила: — Это не то, что у вас с мамой бывает. Нет, мама, конечно, тоже указывает тебе, что делать, но только ты сначала соглашаешься, а потом все равно поступаешь так, как считаешь нужным. — Тут она взглянула на часы и спросила: — А кстати, где мама? Уже почти семь. Что на ужин-то у нас будет? — Последний вопрос, как видно, волновал Кьяру больше всего.

— Может, в университете задержалась. Учит жить какого-нибудь студента. — Кьяра не успела решить, смеяться ей над этой шуткой или нет, потому что Брунетти предложил: — Если ты уже закончила отчет о своем расследовании, то давай-ка начнем готовить ужин, а? Мама придет, а ужин уже на столе — так, для разнообразия.

— А ты скажешь, сколько мне за информацию причитается? — промурлыкала она.

Брунетти задумался на минутку.

— Думаю, тысяч тридцать лир, — ответил он наконец. Сумма была довольно скромной, поскольку деньги он доставал из собственного кармана, хотя на самом деле сведения о том, что синьора Тревизан помыкала мужем, — если, конечно, они подтвердятся и если окажется, что в профессиональной сфере адвокат руководствовался указаниями супруги, — стоили неизмеримо больше.

Глава 11

На следующий день на первой странице «Газеттино» появилась статья о самоубийстве Рино Фаверо. В статье говорилось, что один из самых успешных бухгалтеров Венето, Фаверо, заехал на своем «Ровере» в находящийся под его домом двухместный гараж, закрыл за собой дверь, сел на переднее сиденье и оставил включенным двигатель. Там утверждалось также, что имя Фаверо должно было вот-вот всплыть в связи с набиравшим силу скандалом в министерстве здравоохранения. На тот момент всей Италии уже было известно, что бывший министр здравоохранения обвиняется в получении баснословных взяток от различных фармацевтических компаний за разрешение повышать цены на производимые этими компаниями лекарства. А вот то, что Фаверо, оказывается, ведал частными финансовыми средствами президента самой крупной из этих компаний, широкой общественности еще не было известно. Те же, кто владел этой информацией, полагали, что Фаверо решил последовать примеру многих других, запутавшихся в паутине коррупции: уйдя из жизни, сохранить свою честь и избежать таким образом обвинения, позора и наказания. В то, что честь вряд ли можно спасти подобным способом, верили, похоже, немногие.

Полицию Падуи рассуждения о возможных мотивах самоубийства не заинтересовали, поскольку вскрытие показало, что на момент смерти в крови у Фаверо было столько барбитуратов, что он не смог бы ни машину вести, ни — тем более — заехать в гараж и закрыть за собой дверь. Почему же в таком случае в машине не нашли никаких бутылочек или упаковок из-под лекарств и почему при обыске дома также не было обнаружено никаких барбитуратов? Последовавшее за этим изучение карманов Фаверо под микроскопом также не выявило ни малейших следов барбитуратов. Однако с прессой этой информацией делиться не стали, так что по крайней мере в общественном сознании смерть Фаверо продолжала считаться самоубийством.

Через три дня после смерти Фаверо, а значит, через пять дней после убийства Тревизана, Брунетти, входя в свой кабинет, услышал телефонный звонок.

— Брунетти слушает, — ответил он, одной рукой держа телефон, а другой расстегивая плащ.

— Комиссар Брунетти, это капитан делла Корте, полиция Падуи.

Брунетти смутно припомнил это имя, — во всяком случае, ему показалось, что он слышал об этом человеке что-то хорошее.

— Доброе утро, капитан. Чем я могу быть вам полезен?

— Скажите, не всплывало ли имя Рино Фаверо в связи с расследованием убийства в поезде?

— Фаверо? Это тот, что покончил с собой?

— Покончил с собой? Это с четырьмя миллиграммами роипнола в крови?

Брунетти мигом насторожился.

— Как это связано с Тревизаном? — спросил он.

— Нам это неизвестно. Но мы выяснили, кому принадлежали все телефонные номера, обнаруженные нами в его записной книжке. Точнее, те из них, которые были записаны без упоминания фамилии. В их числе оказался телефон Тревизана.

— Расшифровки уже есть? — Не было необходимости уточнять, что Брунетти имеет в виду расшифровку всех звонков, сделанных с телефона Фаверо.

— Есть, но из них следует, что он ни разу не звонил Тревизану ни на работу, ни домой, во всяком случае со своего телефона.

— Тогда зачем ему его номер? — спросил Брунетти.

— Нас это тоже очень интересует, — сказал делла Корте сухо.

— Сколько еще безымянных номеров было в книжке?

— Восемь. Один из них — телефон бара в Местре. Другой — номер телефона-автомата на вокзале в Падуе. Остальные не существуют.

— В каком смысле «не существуют»?

— В том смысле, что эти номера никак не могут относиться к Венето.

— А другие города, провинции вы проверяете?

— Уже проверили. Или в них слишком много цифр, или таких вообще нет у нас в стране.

— То есть зарубежные?

— По-видимому.

— А код страны по ним не определяется?

— Два из них, похоже, где-то в Восточной Европе, еще два — не то в Эквадоре, не то в Таиланде. Только не спрашивайте меня, как ребята, которые с ними работали, умудрились это выяснить. Они все еще возятся с оставшимися двумя, — ответил делла Корте. — Причем он ни разу не звонил со своих телефонов по этим номерам, ни за границу, ни в Венето.

— Но они у него были, — сказал Брунетти.

— Да, они у него были.

— Он ведь мог звонить и из телефона-автомата.

— Я понимаю, понимаю.

— А другие международные звонки проверяли? Есть какая-нибудь страна, куда он часто звонил?

— Он часто звонил во многие страны.

— Заграничным клиентам? — спросил Брунетти.

— И клиентам тоже. Но некоторые из номеров не принадлежат никому из тех, с кем он работал.

— В каких странах эти номера?

— В Австрии, Нидерландах, Доминиканской Республике, — начал перечислять делла Корте, — минутку, я возьму список. — Брунетти услышал, как трубка легонько стукнула о стол, зашуршали бумаги, и снова послышался голос делла Корте: — Еще в Польше, Румынии и Болгарии.

— И как часто он туда звонил?

— По некоторым номерам дважды в неделю…

— А они повторяются?

— Часто, но не всегда.

— Вы определяли, кому они принадлежат?

— Номер в Австрии закреплен за неким туристическим агентством в Вене.

— А остальные?

— Комиссар, не знаю, насколько хорошо вы знакомы с Восточной Европой, но у них даже телефонных книг нет, не говоря уже об операторе, который мог бы подсказать, кому этот номер принадлежит.

— А как же полиция?

В ответ делла Корте только презрительно фыркнул.

— Вы звонили по этим номерам? — поинтересовался Брунетти.

— Да, никто не отвечает.

— Ни по одному?

— Ни по одному.

— А что с телефонами на вокзале и в этом баре?

Вместо ответа Брунетти вновь услышал презрительное фырканье, правда, на сей раз делла Корте объяснил свою реакцию:

— Мне еще повезло, что позволили отследить эти номера. — Тут он сделал длинную паузу, и Брунетти понял, что сейчас последует просьба. — Я подумал, — проговорил наконец делла Корте, — что ведь к вам-то этот бар гораздо ближе, так, может, вы пошлете кого-нибудь взглянуть, что там с этим телефоном.

— Где находится это заведение? — спросил Брунетти, взяв со стола ручку, но не забывая, что ничего нельзя обещать заранее.

— Значит, вы пошлете туда кого-нибудь?

— Попытаюсь, — это было единственное, что он мог обещать на данный момент, — так где это?

— У меня есть только название и адрес. Я не настолько хорошо знаю Местре, чтобы сообразить, где это.

На взгляд Брунетти, Местре вообще не заслуживала того, чтобы в ней ориентироваться.

— Заведение называется «У Пинетты». Виа Фагаре, шестнадцать. Вы знаете, где это? — спросил делла Корте.

— Виа Фагаре, кажется, где-то недалеко от вокзала. Но название бара я никогда не слышал. — Согласившись помочь коллеге, Брунетти счел возможным попросить взамен кое-какую информацию. — У вас есть хоть какие-то предположения, что их могло связывать?

— Вы ведь слышали о скандале с фармацевтическими компаниями? — спросил делла Корте.

— Кто ж об этом не слышал? — отозвался Брунетти. — Думаете, они оба в этом замешаны?

От прямого ответа делла Корте уклонился.

— Не исключено, — сказал он, — но мы хотим для начала проверить всех его клиентов. Он работал на очень многих господ из Венето.

— Важных господ?

— Важнее некуда. Последние несколько лет он называл себя уже не бухгалтером, а консультантом.

— И как он был? Хорош?

— Говорят, он был лучшим.

— Вот кому в налоговой декларации разобраться — раз плюнуть, — заметил Брунетти, рассчитывая этой шуткой пробудить в капитане чувство солидарности. Он знал наверняка, что все без исключения итальянцы проклинали налоговую службу, но в этом году, с введением декларации объемом в тридцать две страницы, которую даже министр финансов, по его собственному признанию, не мог до конца понять и заполнить, проклятья зазвучали с новой силой.

Делла Корте выругался вполголоса, что скорее выражало его отношение к налоговой службе, чем чувство солидарности к Брунетти.

— Да уж, думаю, он бы это осилил. Могу поспорить, попадись список его клиентов на глаза какому-нибудь счетоводу, тот бы почернел от зависти.

— А «Медитек» в этом списке есть? — Брунетти назвал крупнейшую из компаний, замешанных в скандале с завышением цен.

— Нет. Похоже, он не имел никакого отношения к их работе с министерством. Что касается самого министра, Фаверо работал на него исключительно как на частное лицо: занимался его личными сбережениями.

— Так он не замешан в скандале? — Это обстоятельство представлялось Брунетти еще более интересным.

— На наш взгляд, нет.

— Вы рассматриваете какие-нибудь другие мотивы для… — Брунетти запнулся, подыскивая правильное слово, — для этой смерти?

Делла Корте немного помедлил с ответом:

— Нет, ничего особенного мы не обнаружили. Он прожил с женой тридцать семь лет, брак был явно счастливым. У него было четверо детей: все с университетским образованием, в неприятные истории никто из них, по нашим данным, не попадал.

— Так, значит, убийство?

— Скорее всего.

— Вы намерены сообщить об этом в прессу?

— Нет, мы будем молчать, пока у нас не будет для них чего-нибудь еще. Разве что кто-то из журналистов доберется до отчета патологоанатома, — ответил делла Корте. По его тону стало ясно: ему по силам сделать так, чтобы оттянуть этот момент хотя бы на время.

— А когда все-таки доберутся? — спросил Брунетти, который всегда с подозрением относился к журналистам, зная их неразборчивость в добывании информации.

— Тогда я и буду об этом думать, — отрезал делла Корте. — Вы сообщите мне, если что-нибудь выяснится по поводу того бара?

— Конечно. Могу я позвонить вам на работу, в квестуру?

Делла Корте дал ему свой прямой номер.

— Да, Брунетти, прошу вас, если что-нибудь выясните, не говорите этого никому, кроме меня. Даже если ответят по моему номеру.

— Хорошо, — согласился Брунетти, хотя просьба его и удивила.

— А я позвоню вам, если всплывет что-то по Тревизану. И вдруг вы еще каким-то образом сумеете выяснить, что их могло связывать. Ведь телефонный номер — это по сути дела ерунда.

Брунетти согласился, хотя на самом деле это было уже кое-что, а по убийству Тревизана — так и вовсе больше, чем все имевшиеся на тот момент данные, вместе взятые.

Делла Корте распрощался, очень коротко, словно его ждали куда более важные дела.

Брунетти положил трубку и откинулся на спинку кресла, раздумывая, что же могло связывать адвоката из Венеции и бухгалтера из Падуи. Да, они вращались в одних и тех же социальных и профессиональных кругах и, разумеется, могли иметь в своих записных книжках имена и телефоны друг друга. Удивляло то, что номер адвоката записан в книжку анонимно. И в странной компании — среди номеров телефонов-автоматов и еще каких-то зарубежных. Но самое подозрительное, что номер адвоката обнаружился в книжке человека, убитого на той же неделе, что и он сам.

Глава 12

Брунетти позвонил синьорине Элеттре, чтобы узнать, не пришел ли ответ от СИП[17] на его запрос о звонках Тревизана за последние шесть месяцев, и услышал, что она еще накануне положила отчет ему на стол.

Он повесил трубку и стал перебирать бумаги: отпихнул в сторону двухнедельной давности рапорт о проделанной работе, до сих пор не дописанный; отложил письмо от коллеги, с которым когда-то работал в Неаполе, оно произвело на него такое тяжелое впечатление, что не хотелось ни перечитывать, ни отвечать.

А вот и списки звонков — желтый конверт с распечаткой. Всего пятнадцать страниц. Он пробежал глазами первую страницу и обратил внимание, что в списке содержались исключительно междугородные и международные звонки из офиса и из дома Тревизана. Каждая строчка начиналась с кода города либо страны, далее шел набранный номер, время звонка и продолжительность разговора. В отдельном столбике, справа, приводился список городов и стран и соответствующие им коды. Брунетти пролистал отчет и обратил внимание, что он содержал лишь исходящие звонки — входящих не было. Это могло означать, что в СИП не послали соответствующего запроса, или что данные по входящим звонкам труднее получить, или, весьма вероятно, уже успели сочинить какую-нибудь новую бюрократическую процедуру обработки таких запросов, и потому информация придет с опозданием.

Брунетти взглянул на список городов в правом столбике. Поначалу он не заметил никаких закономерностей, но уже начиная с четвертой страницы стало очевидно, что Тревизан — или некто, имевший доступ к его телефону, — такую возможность тоже нельзя было упускать из виду — достаточно регулярно, как минимум по два-три раза в месяц, звонил по трем номерам в Болгарию. Такая же картина наблюдалась с несколькими номерами в Польше и Венгрии. Болгарию делла Корте упоминал, это он помнил точно, а вот насчет других стран уверенности не испытывал. Еще в списке мелькали Нидерланды и Англия, возможно, звонки туда были связаны с юридической практикой адвоката. Доминиканской Республики он не обнаружил, а что до Австрии и Нидерландов, также упомянутых капитаном, туда звонили, но не слишком часто.

Брунетти понятия не имел, какая доля в работе юристов приходится на телефонные переговоры, и поэтому не мог судить о том, было ли в количестве звонков что-то необычное.

Он позвонил на коммутатор и попросил соединить с номером, оставленным делла Корте. Когда капитан ответил, Брунетти, поздоровавшись, попросил дать ему телефонные номера в Падуе и Местре, обнаруженные в телефонной книжке Фаверо.

Делла Корте продиктовал ему оба номера, и Брунетти предложил:

— У меня тут список исходящих звонков Тревизана, правда, только междугородных и международных, так что телефона в Местре в нем нет, а падуанский номер могу посмотреть, хотите?

— Спросите меня, хочу ли я умереть в объятьях шестнадцатилетней девицы, — ответ получите тот же!

Истолковав это как «да», Брунетти обратился к списку, задерживая взгляд на номерах, начинающихся с 049 — кода Падуи. На первых четырех страницах ничего интересного не обнаружилось, зато на пятой, а потом еще на девятой он увидел искомый номер. Еще несколько страниц заветные цифры не попадались, но вот на четырнадцатой странице они возникли снова: номер набирали три раза за одну неделю.

Реакцией на сведения, сообщенные Брунетти, было глухое мычание, после чего делла Корте проговорил:

— Пожалуй, пора поручить кому-нибудь заняться этим номером в Падуе.

— А я пошлю кого-нибудь в бар, посмотреть, что там и как.

Теперь Брунетти всерьез заинтересовался, что представляет собой этот бар и его посетители. Но главное — у него буквально руки чесались заполучить список внутренних звонков Тревизана и проверить, нет ли среди них номера бара.

Печальный опыт, приобретенный Брунетти за годы работы в полиции, подсказывал ему: таких совпадений не бывает. То, что некий номер телефона был известен двум людям, убитым один за другим, не могло быть случайностью, эдакой иронией судьбы, о которой можно поговорить и забыть. Этот падуанский телефон играл какую-то важную роль; хотя Брунетти пока совершенно не понимал, какую именно, у него возникла твердая уверенность, что номер бара в Местре непременно окажется среди внутренних звонков Тревизана.

Он пообещал держать делла Корте в курсе дела, положил трубку и позвонил по внутреннему телефону сержанту Вьянелло. Тот оказался на месте, и Брунетти попросил его подняться.

Вьянелло появился на пороге его кабинета через пару минут.

— Что-то по Тревизану? — спросил он, глядя на шефа с нескрываемым любопытством.

— Да. Мне только что звонили из полицейского управления Падуи по поводу Рино Фаверо.

— Того бухгалтера, что работал на министерство здравоохранения? — спросил Вьянелло.

Брунетти кивнул, и сержант воскликнул с неожиданной горячностью:

— Все они должны сделать то же самое!

От изумления Брунетти буквально лишился дара речи.

— Что сделать? — выговорил он через несколько мгновений.

— Убить себя, вот что должны сделать все эти грязные твари! — Гнев Вьянелло потух так же неожиданно, как вспыхнул, и он спокойно уселся напротив Брунетти.

— Чего это вы вдруг? — поинтересовался Брунетти.

Вьянелло только пожал плечами и досадливо махнул рукой.

Брунетти молча ждал.

— Сегодня в «Коррьере» редакционную статью прочел, — проговорил наконец сержант.

— И что в ней говорилось?

— Что нам должно быть жаль этих несчастных, вынужденных прощаться с жизнью, ибо они не в силах выдержать стыда и тех страданий, что причиняет им наше общество; что судьи должны выпускать их из тюрем, возвращать в лоно семьи, к женам и детям. И что-то еще в этом роде, не помню, меня чуть не стошнило от отвращения.

Брунетти по-прежнему молчал, и Вьянелло продолжил:

— Когда какого-нибудь карманника сажают за украденный кошелек, в газетах, и уж тем более в такой, как «Коррьере», почему-то не печатают статей, что, мол, давайте его пожалеем и выпустим. А эти свиньи? Сколько они наворовали, одному Богу известно. Ваши налоги. Мои налоги. Миллионы, триллионы лир. — Тут он вдруг осознал, что слишком разошелся, снова махнул рукой, словно отгоняя собственный гнев, и спросил куда более спокойно: — Так что там с Фаверо?

— Это было не самоубийство.

Вьянелло вытаращил глаза.

— А что же было на самом деле? — спросил он, совершенно забыв о своем праведном гневе.

— Он никак не мог сам вести машину: в его крови обнаружено слишком много барбитуратов.

— Много — это сколько?

— Четыре миллиграмма, — ответил Брунетти и, не давая Вьянелло возразить, что это не такая уж большая доза, добавил: — Это был роипнол.

Вьянелло, так же как и Гвидо, прекрасно понимал, что четыре миллиграмма такого препарата свалили бы их обоих дня на полтора.

— А какая тут связь с Тревизаном? — спросил сержант.

Поскольку Вьянелло, как и сам Брунетти, давно утратил веру в случайности, рассказ о телефонном номере, известном, как оказалось, обоим убитым, он выслушал, затаив дыхание.

— Так это недалеко от станции, куда прибывают поезда из Падуи? На виа Фагаре?

— Да. Бар «У Пинетты». Вы знаете его?

Вьянелло подумал минутку, глядя куда-то в сторону, потом кивнул:

— Кажется, да. Если это тот, о котором я думаю. Слева от вокзала, так?

— Не знаю. Знаю только, что где-то неподалеку от него, но об этом баре я ничего не слыхал.

— Похоже, это он самый. «У Пинетты»?

Брунетти кивнул. Он ждал продолжения.

— Если это действительно тот бар, который я имею в виду, скажу прямо — место гиблое. Там вечно крутятся выходцы из Северной Африки, ну эти, «вы меня понимать?» — их везде хватает. — Вьянелло замолчал, и Брунетти приготовился было выслушать какое-нибудь презрительное замечание об этих уличных торговцах, наводнивших улицы Венеции и торгующих поддельными сумочками «от Гуччи» да резными африканскими статуэтками. Но Вьянелло, к его удивлению, вздохнул и сказал: — Жаль бедолаг.

Брунетти давным-давно понял, что ожидать от сограждан последовательности в политических взглядах — дело безнадежное, однако сочувствие Вьянелло к иноземным торговцам стало для него полнейшей неожиданностью. Из сотен тысяч людей, слетающихся в Италию в надежде кормиться крошками с богатого стола, именно этих торговцев не любили и проклинали больше всего. И вот, пожалуйста, Вьянелло, человек, который не просто голосовал за Lega Nord[18], но еще и ратовал за то, чтобы Италию поделили на два государства и границу провели где-нибудь к северу от Рима — а в полемическом запале и вовсе кричал, что, мол, давно пора построить стену и отгородиться от варваров, от африканцев, ведь к югу от Рима живут сплошные африканцы, — этот самый Вьянелло называет этих самых африканцев «бедолагами», причем явно искренне.

Но хотя Брунетти и был изрядно озадачен таким поворотом, тратить время на эту тему ему совершенно не хотелось. Вместо этого он спросил:

— Есть у нас кто-нибудь, кто мог бы сходить туда вечерком?

— Смотря для чего, — отозвался Вьянелло, подобно Брунетти решивший не развивать этническую тему.

— Да так, пропустить стаканчик, пообщаться с людьми. Поглядеть, кто пользуется телефоном, кто на звонки отвечает.

— И этот кто-то не должен быть похож на полицейского, верно?

Брунетти кивнул.

— Может, Пучетти?

Брунетти покачал головой:

— Молод слишком.

— И пожалуй, слишком уж паинька, — согласился Вьянелло.

— М-да, чудное, похоже, заведеньице этот бар.

— Я бы по крайней мере без пушки туда не совался, — отозвался Вьянелло и через пару минут как-то нарочито небрежно заметил: — Самое место для Мышки.

«Мышкой» называли сержанта, ушедшего в отставку полгода назад после тридцати лет службы в полиции. Его настоящая фамилия была Романо, но так к нему никто не обращался вот уже пять десятков лет, с тех самых пор, когда он, маленький и кругленький мальчуган, и правда напоминал мышонка. Но даже когда он вырос и возмужал, когда стал так широк в плечах, что форменные куртки приходилось шить на заказ, кличка осталась при нем — столь же нелепая, сколь и привычная. И еще, никто никогда не смеялся над тем, что кличка была женского рода. За его тридцатилетнюю службу множество людей пыталось навредить, но ни один не осмелился потешаться над его прозвищем.

Видя, что Брунетти молчит, Вьянелло покосился на него и снова опустил глаза.

— Комиссар, я знаю, как вы к нему относитесь, — сказал он и сразу же, не давая Брунетти вставить ни слова, добавил: — Но это же будет не задание, во всяком случае, не официальное. Он просто окажет нам услугу.

— То есть пойдет в бар «У Пинетты»?

Вьянелло кивнул.

— Мне эта идея не нравится.

Сержант принялся уговаривать:

— Он ведь придет туда просто как пенсионер: ну, предположим, захотелось ему выпить, в карты поиграть. — Брунетти по-прежнему молчал, но Вьянелло не сдавался: — Что, разве отставной полицейский не может зайти в бар, в картишки перекинуться, если ему захочется?

— Вот этого я как раз и не знаю, — сказал Брунетти.

— Чего?

— Захочется ли ему.

Ни один из них по вполне понятным причинам не хотел вспоминать, из-за чего Мышка так рано ушел в отставку. Год тому назад Мышка арестовал двадцатитрехлетнего сынка одного из членов муниципального совета. За растление восьмилетней школьницы. Арест был произведен поздно ночью в собственном доме задержанного, а в квестуру он прибыл со сломанными носом и левой рукой. Мышка настаивал, что парень напал на него при попытке к бегству; тот в свою очередь утверждал, что по дороге в квестуру сержант завез его в темную аллею и там избил.

Дежурный, выслушивавший этих двоих в квестуре, безуспешно пытался изобразить, какой взгляд бросил на парня Мышка, когда тот принялся излагать свою версию произошедшего. Так или иначе, повторять свой рассказ молодчик не стал, и официальной жалобы так и не последовало. Но уже через неделю начальство, в лице вице-квесторе Патты, дало понять, что сержант должен уйти. Он так и сделал, потеряв при этом часть пенсии. Молодого человека приговорили к двум годам домашнего ареста. Мышка, у которого была семилетняя внучка, больше ни с кем не обсуждал ни этот арест, ни свою отставку, ни что бы то ни было с этим связанное.

Вьянелло сделал вид, что не заметил выразительного взгляда Брунетти, и сказал:

— Я могу ему позвонить.

Поколебавшись еще с минуту, Брунетти все-таки снизошел до ответа:

— Хорошо.

У Вьянелло хватило ума подавить улыбку. Он просто сообщил:

— С работы он приходит не раньше восьми. Тогда я ему и позвоню.

— С работы? — переспросил Брунетти, хотя знал, что спрашивать об этом не следовало. По закону отставные офицеры не имели права работать. В противном случае они лишались пенсии.

— С работы, — коротко повторил Вьянелло. Он поднялся. — Что-нибудь еще, синьор?

Брунетти прекрасно помнил, что Мышка был напарником сержанта более семи лет, и что Вьянелло даже хотел сам уволиться, когда Мышку выпихивали на пенсию, и что лишь активное его, Брунетти, сопротивление заставило его подчиненного изменить решение. Гвидо был твердо уверен, что Мышка не тот человек, которого стоило так рьяно защищать, вооружившись высокими моральными принципами.

— Нет, больше ничего. Вот только не могли бы вы по пути к себе зайти к синьорине Элеттре и попросить ее связаться с телефонной компанией: может, ей удастся раздобыть у них список внутренних звонков Тревизана.

— Бар «У Пинетты» как-то не вяжется с образом преуспевающего адвоката, — заметил Вьянелло.

«И с образом успешного бухгалтера тоже не вяжется», — подумал Брунетти, но вслух говорить не стал.

— Поглядим списки — узнаем, — мягко произнес он.

Вьянелло помедлил, но поскольку Брунетти не сказал более ни слова, он оставил шефа размышлять о том, зачем богатому и успешному человеку могло понадобиться звонить на общественный телефон, да еще в такую жалкую дыру, как бар «У Пинетты».

Глава 13

В этот вечер семейный ужин неожиданно обернулся яростным противостоянием — по-другому не скажешь — между Кьярой и ее матерью. Скандал вспыхнул, когда дочка сообщила, что делала домашнее задание по математике в гостях у девочки, которая была лучшей подругой Франчески Тревизан.

Закончить рассказ Кьяра не успела, поскольку Паола стукнула ладонью по столу и выкрикнула:

— Я не потерплю, чтобы ты становилась шпионкой.

— Никакая я не шпионка, — огрызнулась Кьяра, — я работаю на полицию. — Она повернулась к Брунетти: — Правда же, пап?

Брунетти не стал отвечать и потянулся за полупустой бутылкой «Пино Нуар».

— Нет, ну ведь правда? — не унималась дочка.

— Это не имеет значения. Работаешь ты на полицию или нет, нельзя вот так выуживать информацию из собственных друзей.

— Да? А вот папа всегда так делает! Что ж, он, по-твоему, тоже шпион?

Брунетти сделал небольшой глоток вина и взглянул на жену поверх бокала. Интересно, как она вывернется?

Паола проговорила, глядя на него, но обращаясь при этом к Кьяре:

— Дело не в том, что он добывает информацию, общаясь с друзьями, а в том, что они прекрасно знают, кто он такой и зачем он это делает.

— Но мои друзья тоже знают, кто я, и вполне могут догадаться, зачем я это делаю, — настаивала Кьяра, постепенно заливаясь краской.

— Это совсем не одно и то же, и ты это понимаешь.

Кьяра пробормотала что-то вроде: «Да, как же!», но Брунетти не расслышал толком, поскольку она низко опустила голову над пустой тарелкой.

Паола повернулась к нему и сказала:

— Гвидо, ты не мог бы объяснить своей дочери, в чем тут разница?

Как всегда в пылу спора, Паола, словно бессовестная кукушка, отказывалась от бремени материнства и спихивала проблемы на него.

— Твоя мама права, — проговорил он, — если я задаю людям вопросы, они в курсе, что я полицейский, и учитывают это, когда на них отвечают. Они понимают, что в случае чего я могу заставить их нести ответственность за все, что они скажут, — получается, я даю им шанс быть осторожными, если они сочтут нужным.

— Но разве ты никогда не хитришь? — спросила Кьяра. — Ну, или пытаешься, — добавила она поспешно.

— Бывает, конечно, — признал он. — Но ты не забывай, что бы ни рассказали тебе, это не будет иметь юридической силы. Они могут в любой момент начать отрицать все, что тебе говорили, и тогда твои слова будут иметь не больше веса, чем их.

— Но мне-то зачем врать?

— А им зачем? — отозвался Брунетти.

— Да не в этом вообще дело, будут эти слова иметь юридическую силу или нет! — снова ринулась в бой Паола. — Речь не о юридических тонкостях, а о предательстве. И, с позволения здесь присутствующих, — она посмотрела по очереди на мужа и на дочь, — о чести.

Брунетти заметил, что Кьяра скорчила гримасу в духе «ну вот, опять начинается» и повернулась к нему, ища моральной поддержки, но она ее не получила.

— О чести? — переспросила Кьяра.

— Да, о чести, — сказала Паола. Голос ее теперь звучал спокойно, но в такие моменты она бывала ничуть не менее опасной. Нельзя выведывать информацию у собственных друзей. Нельзя выслушать их, а потом взять и использовать то, что они сказали, против них же самих.

— Но Сусанна ведь не сказала ничего такого, что можно было бы использовать против нее, — перебила ее Кьяра.

Паола на мгновение прикрыла глаза. Потом, взяв ломтик хлеба, принялась крошить его на мелкие кусочки, — она частенько так делала, когда бывала расстроена.

— Кьяра, не важно, как ты используешь эту информацию и используешь ли вообще. Дело в том, что нельзя, — начала она по новой, — нельзя вызывать друзей на откровенность, когда они общаются с нами один на один, а потом пересказывать или использовать услышанное, ведь они, когда говорили, не рассчитывали, что мы можем так поступить. Это называется предательством. Это значит, что ты злоупотребляешь доверием.

— Ты так говоришь, будто это преступление, — проговорила Кьяра.

— Это хуже, чем преступление, — это зло.

— А преступление не зло? — подал голос Брунетти.

Паола перекинулась на него:

— Гвидо, если мне не почудилось, на прошлой неделе к нам два дня приходили работать три сантехника. Ты можешь показать мне квитанцию? Есть у тебя доказательства, что они внесут этот доход в декларацию и заплатят с него налоги?.. — Он промолчал. — Нет, ты скажи, — настаивала она, но он так и не вымолвил ни слова. — Так вот, Гвидо, это — преступление. Но пусть хоть кто-нибудь — ты или эти вороватые боровы в правительстве — назовет это злом!

Он снова потянулся за вином, но бутылка была уже пуста.

— Еще хочешь?

Брунетти знал, что ее вопрос относится совсем не к вину. Он-то вполне обошелся бы без продолжения, но знал по опыту, что раз уж Паола села на своего конька, то не слезет с него, пока не закончит. Жаль только, что вино закончилось.

Краем глаза он заметил, что Кьяра поднялась и направилась к шкафу. Через минуту она вернулась к столу, держа в руках две рюмки и бутылку граппы, и тихонечко поставила все это прямо перед ним. Нет, мать могла обзывать ее как угодно — предателем, шпионом, чудовищем, для него это был не ребенок, а ангел.

Паола задержала на дочери взгляд, и Брунетти обрадовался, отметив, что взгляд этот, пусть на долю секунды, смягчился. Он налил себе немного граппы, сделал небольшой глоток и вздохнул.

Паола протянула руку, взяла бутылку, налила и тоже отпила чуть-чуть. Это означало, что наступило перемирие.

— Кьяра, я не хотела ругать тебя за это.

— Не хотела, но отругала, — отозвалась дочка со своей обычной непосредственностью.

— Знаю. Прости. — Она сделала еще один глоток. — Ты же знаешь, я серьезно отношусь к таким вещам.

— Это ты все в своих книгах вычитала, да? — простодушно спросила Кьяра. Очевидно, она считала, что профессиональная деятельность матери в качестве преподавателя кафедры английской литературы пагубно сказалась на ее нравственном развитии.

Оба родителя попытались уловить в ее тоне нотки сарказма или пренебрежения, но в нем не было ничего, кроме любопытства.

— Думаю, ты права, — признала Паола. — Они знали, что такое честь, те, кто писал эти книги. Для них это был не пустой звук. — Она замолчала, обдумывая то, что сказала. — Причем не только писатели, все общество полагало, что есть вещи непререкаемо важные: честь, доброе имя, данное слово.

— Я тоже считаю, что это важно, мамочка, — сказала Кьяра и сразу показалась моложе своих лет.

— Я знаю, детка. И ты, и Раффи, и мы с папой тоже так считаем. Вот только мир, похоже, об этом забыл.

— И поэтому ты так любишь свои книги, мама?

Паола улыбнулась — Брунетти показалось, что она слезла-таки со своего конька, — и ответила:

— Да, милая, наверно, поэтому. И потом, благодаря этим самым книгам у меня есть работа.

Брунетти, прагматизм которого вот уже более двадцати лет сталкивался с самыми причудливыми формами идеализма жены, конечно, ей не поверил. Он-то знал: «эти самые книги» были для нее куда большим, чем просто работой.

— Кьяра, у тебя, наверное, еще много уроков? — спросил Брунетти, понимая, что вполне может выслушать ее рассказ о том, что еще она разузнала у подруги Франчески, чуть позже вечером или завтра утром. Поняв, что ее наконец отпускают восвояси, дочка сказала, что уроков и правда много, и ушла в свою комнату. А родители пусть себе обсуждают вопросы чести, раз уж им так хочется.

— Паола, я не думал, что она воспримет мое предложение настолько серьезно, что примется расспрашивать об этом своих знакомых, — начал объяснять Брунетти, пытаясь одновременно извиниться за то, что случилось.

— Я не возражаю, чтобы она добывала информацию. Мне только не нравится, как она это делает, — сказала Паола и отпила еще немного граппы. — Как ты думаешь, она поняла то, что я пыталась ей втолковать?

— Думаю, она понимает все, что мы ей говорим, — ответил Брунетти. — Не уверен, что соглашается, но понимает наверняка. А какие еще примеры ты хотела привести — я имею в виду примеры того, что является преступлением, но не грехом? — спросил он, возвращаясь к прерванному разговору.

Она задумчиво покатала рюмку между ладонями.

— Пример найти — дело нехитрое, особенно в стране с такими дурацкими законами. Куда сложнее понять, что есть зло, хотя преступлением и не является.

— И что, например?

— Например, разрешать детям смотреть телевизор, — проговорила она, смеясь. Эта тема явно ее уже утомила.

— Нет, серьезно, Паола, приведи мне какой-нибудь настоящий пример. — Ему и правда стало интересно.

Прежде чем ответить, она провела пальцем по стеклянной бутылке с минеральной водой.

— Я знаю, тебе надоело это слушать, но я считаю, что пластиковые бутылки — зло, хотя это, конечно же, не преступление, — сказала она и поспешно добавила: — Пока не преступление. Но через несколько лет, надеюсь, это будет уже незаконно. Разумеется, если у общества хватит на то здравого смысла.

— Я думал, ты приведешь пример помасштабнее, — заметил Брунетти.

Она снова задумалась и ответила так:

— Если бы мы воспитывали в наших с тобой детях уверенность в том, что состоятельность моей семьи дает им какие-то особые привилегии, такое воспитание несло бы в себе зло.

Брунетти удивило, что Паола привела такой пример: за годы их совместной жизни она редко упоминала о богатстве своих родителей, разве что в пылу политических споров ссылалась на их благополучие как на вопиющий пример социальной несправедливости.

Они переглянулись, но Брунетти так и не успел ничего сказать, поскольку Паола продолжила:

— Не знаю, покажется ли тебе этот пример более масштабным, но если бы я имела привычку говорить о тебе гадости, эта привычка тоже была бы злом.

— Так ты же только этим и занимаешься, — проговорил Брунетти, заставляя себя улыбнуться.

— Нет, Гвидо! Я могу говорить гадости тебе. Это совсем другое дело. А о тебе я никогда не позволю себе сказать ничего дурного.

— Потому что это бесчестно?

— Вот именно, — сказала она, улыбаясь.

— А говорить гадости мне в лицо, стало быть, не бесчестно?

— Конечно нет. Особенно если это чистая правда. Потому что это ведь остается между нами, Гвидо, и ни один посторонний ничего об этом не узнает.

Он протянул руку и взял бутылку с граппой.

— Знаешь, а мне все трудней проводить эту грань.

— Между чем и чем?

— Между преступлением и злом.

— А почему так происходит, как ты думаешь?

— Точно не знаю. Может, потому, что, как ты сказала, мы уже перестали верить в старые ценности, а новых пока не нашли.

Она кивнула, обдумывая его слова.

— Все старые правила больше не действуют, — продолжал он. — Все пятьдесят лет, с тех пор, как кончилась война, мы не слышали ничего, кроме лжи. Врали все: правительство, Церковь, политические партии, промышленники, бизнесмены, военные.

— А полиция?

— И полиция тоже лгала, — ответил он, ни на секунду не задумываясь.

— И несмотря на это, ты хочешь в ней служить?

Он пожал плечами и плеснул себе граппы. Она ждала ответа.

— Кто-то же должен попытаться, — выговорил он наконец.

Паола подалась вперед, приложила ладонь к щеке мужа и слегка развернула к себе его лицо.

— Гвидо, если я когда-нибудь снова затею лекцию на тему чести, стукни меня бутылкой, договорились?

Он повернул голову и чмокнул ее в ладонь.

— Только если разрешишь покупать пластиковые.

Часа через два, когда Брунетти сидел, зевая над «Тайной историей» Прокопия[19], раздался телефонный звонок.

— Брунетти слушает, — сказал он и взглянул на часы.

— Комиссар, это дежурный Алвизе. Он сказал, надо вам позвонить.

— Кто «он», Алвизе? — спросил Брунетти, выуживая из кармана старый билет на катер, чтобы использовать его в качестве закладки. Разговоры с Алвизе, как правило, оказывались либо долгими, либо страшно путаными. Либо и то и другое.

— Сержант, господин комиссар.

— Какой сержант, Алвизе? — Брунетти захлопнул книжку и отложил ее в сторону.

— Сержант Мышка.

Брунетти насторожился:

— А почему он попросил вас мне позвонить?

— Потому что он хочет с вами поговорить.

— Почему же в таком случае он не позвонил мне сам? Мое имя есть в любом телефонном справочнике.

— Потому что не мог, господин комиссар.

— А почему не мог?

— Потому что это против правил.

— Каких еще правил? — спросил Брунетти с уже нескрываемым раздражением.

— Да наших.

— Наших — это чьих?

— Ну как, наших, в квестуре. Я тут на ночном дежурстве.

— И что же там делает сержант Мышка?

— Он под арестом. Ребята из Местре его задержали, а потом выяснили, кто он такой, ну в смысле, кем служит. То есть служил. Что сержантом, в общем. И они тогда его сюда отправили, только сказали, чтобы он сам шел. Сюда позвонили, сказали, что отправили его к нам и что разрешили самому идти, без охраны.

— Выходит, сержант Мышка сам себя арестовал?

— Ну, как бы да. Я вот не знаю теперь, как оформлять-то его, чего писать в графу «фамилия офицера, осуществившего задержание».

На мгновение Брунетти отвел трубку от уха.

— За что его арестовали? — спросил он чуть погодя.

— За драку, комиссар.

— Где это произошло? — Ответ на этот вопрос был ему заранее известен.

— В Местре.

— С кем он подрался?

— С каким-то иностранцем.

— И где же сейчас этот иностранец?

— Скрылся. Они подрались, а потом иностранец убежал.

— Откуда вам известно, что это был иностранец?

— Мне сержант Мышка сказал. У него, говорит, акцент был.

— Если иностранец скрылся, кто же тогда подал жалобу на Мышку?

— Я так решил, что ребята из Местре потому его к нам и отправили. Думали, мы лучше знаем, что со всем этим делать.

— Это полицейские из Местре сказали вам, что нужно оформить бумаги об аресте?

— Да нет, господин комиссар, — выдавил из себя Алвизе после долгого молчания. — Они велели сержанту Мышке приехать сюда и написать отчет о случившемся. А у меня на столе только бланки для отчета о задержании, вот я и решил ими воспользоваться.

— Скажите, Алвизе, а почему вы не разрешили Мышке мне позвонить?

— Так он уже жене позвонил. Я-то знаю, по правилам задержанным всего один звонок разрешается.

— Это только в телешоу бывает, офицер, в американских. — Брунетти сдерживался из последних сил. — Где сейчас сержант Мышка?

— Он вышел. Сказал, что купит себе кофе.

— Пока вы будете отчет об аресте писать, да?

— Да, господин комиссар. Неудобно как-то было при нем это делать.

— Когда он вернется? Ведь он должен вернуться?

— Ну конечно, господин комиссар. Я ему так и велел. Ну, то есть я его попросил вернуться, и он мне обещал.

— Когда вернется, попросите, чтобы подождал. Я выезжаю. — С этими словами Брунетти просто повесил трубку, не дожидаясь ответной реплики, поскольку знал, что продолжения разговора просто не выдержит.

Брунетти предупредил Паолу, что ему надо сходить в квестуру кое-что уладить, и через двадцать минут уже поднимался в комнату для младшего офицерского состава. Алвизе сидел за столом, а напротив расположился сержант Мышка, выглядевший точно так же, как год тому назад, когда ушел из полиции.

Отставной сержант был невысок, но чрезвычайно широк в плечах, свет от лампы над его головой отражался от его почти совсем лысой макушки. Он сидел, скрестив руки на груди и откинувшись, так что стул стоял на одних задних ножках. Когда Брунетти вошел, он поднял голову, пару мгновений его темные глаза изучающе глядели на комиссара из-под густых белых бровей; наконец он подался вперед, и стул с глухим стуком приземлился на передние ножки. Он встал и протянул Брунетти руку, — не будучи больше сержантом, он мог теперь держаться с комиссаром на равных, — и в этот самый момент Брунетти вновь почувствовал прилив неприязни, которую всегда испытывал к этому человеку: сержанта, казалось, переполняла жестокость, готовая выплеснуться наружу в любой момент, подобно поленте[20], обжигающей рот торопливому едоку.

— Добрый вечер, сержант, — сказал Брунетти, пожимая ему руку.

— Комиссар, — отозвался тот, но больше не произнес ни звука.

Алвизе замер, переводя взгляд с сержанта на комиссара и обратно и ничего не говоря.

— Может, поднимемся ко мне в кабинет, поговорим? — предложил Брунетти.

— Давайте, — согласился Мышка.

В кабинете Брунетти включил свет и сразу прошел к столу. Снимать плащ он не стал, давая понять, что не собирается тратить на всю эту историю слишком много времени.

— Ну, рассказывайте.

— Мне позвонил Вьянелло и попросил наведаться в этот бар «У Пинетты» — посмотреть, что там и как. Я о нем раньше слышал, но сам не бывал. И то, что я слышал, мне не больно-то нравилось.

— Что именно вы слышали?

— Что там много черных околачивается. И славян. Эти даже хуже, славяне, я имею в виду.

Брунетти, хоть и готов был согласиться с последним утверждением, предпочел промолчать.

Видя, что комиссар не собирается его подгонять, Мышка решил прервать свои рассуждения на расово-этническую тему и перешел к делу.

— Я пришел, выпил стакан вина. За одним из столов ребята играли в карты. Я подошел и стал следить за игрой. Никто вроде не возражал. Я взял еще вина и разговорился с мужиком, что стоял рядом со мной у стойки. Тут один из игроков ушел, я сел на его место и сыграл пару партий. Проиграл тысяч десять лир. Потом вернулся игрок, который уходил, так что я уступил ему место, опять сел к стойке и еще немного выпил.

Брунетти подумал, что Мышка мог гораздо веселее провести этот вечер дома перед телевизором.

— А драка-то из-за чего произошла, сержант?

— Я как раз подхожу к этому моменту. Прошло еще четверть часа или около того. Пара ребят за тем столом свернулись и ушли; те, кто остался, предложили мне снова сыграть; я отказался. А тот, с кем я трепался у стойки, подсел к ним и стал играть. Тут вернулся один из прежних игроков, подошел к бару и заказал себе выпить. Мы разговорились, он спросил, не хочу ли я женщину. Я ответил, что не вижу необходимости их покупать, когда вокруг и так этого добра полно, причем задаром. Тогда он сказал, что таких, каких он может подогнать, мне ни за что не достать.

— Кого он имел в виду?

— Девочек. Совсем молоденьких девочек. Я сказал, что меня это не интересует, что я предпочитаю женщин. Тогда он меня оскорбил.

— Чем именно?

— Сказал, мол, так и думал, что меня женщины не волнуют, ну, я ему ответил, что мне-то нравятся настоящие женщины, а не то, что он предлагает. И тут он заржал и что-то крикнул, на каком-то славянском языке, по-моему, ребятам за столом. Те тоже стали ржать. Вот тут я ему и врезал.

— Мы просили вас сходить в этот бар информацию собрать, а не драться, — сказал Брунетти, даже не пытаясь скрыть своего раздражения.

— Я никому не позволю надо мной потешаться, — повысил голос Мышка. Брунетти хорошо помнил этот его напряженный, злобный тон.

— Как вы думаете, он говорил серьезно?

— Кто?

— Тот человек в баре. Который вам девочек предлагал.

— Не знаю. Возможно. Он вообще-то не был похож на сутенера, но кто их, этих славян, разберет?

— Вы могли бы его опознать?

— Думаю, это будет не сложно: я ему нос сломал.

— Вы уверены?

— В чем?

— Насчет носа?

— Разумеется, уверен, — хмыкнул Мышка, демонстрируя правую руку. — Я почувствовал, как ломается хрящ.

— Вы узнаете его при встрече или по фотографии?

— Да.

— Ладно, сержант. Сейчас уже поздно. Приходите завтра утром: посмотрите фотографии, вдруг наткнетесь на своего знакомого.

— Алвизе вроде собирался меня арестовать.

Брунетти махнул рукой, будто отгоняя от лица муху:

— Забудьте об этом.

— Никто не смеет разговаривать со мной так, как тот тип, — произнес Мышка звенящим от злости голосом.

— До завтра, сержант, — только и сказал Брунетти.

Мышка бросил на комиссара взгляд, невольно напомнивший тому историю с роковым для сержанта арестом, и вышел из кабинета, не закрыв за собой дверь. Брунетти просидел у себя не меньше десяти минут, прежде чем отправиться домой. На улице шел дождь, первая ледяная зимняя изморось, но Гвидо с радостью подставлял лицо холодным каплям, стремясь поскорее остыть после оставившего такой отвратительный осадок разговора с Мышкой.

Глава 14

Через два дня Брунетти получил-таки список внутренних звонков из дома и офиса Тревизана, сделанных за последние полгода, правда, для этого ему пришлось обращаться за соответствующим распоряжением к судье Вантуно. Как Гвидо и предполагал, в списке обнаружилось несколько звонков в бар «У Пинетты», но никакой системы ему уловить не удавалось. Он заглянул в список междугородных звонков, проверил даты и время, когда набирали номер телефона-автомата на станции в Падуе, но они никак не соотносились ни по датам, ни по времени со звонками в бар в Местре.

Он положил перед собой обе распечатки и какое-то время просто на них смотрел. В отличие от списка междугородных и международных звонков, в новом приводились имена владельцев телефонов и адреса, по которым они были установлены. Эта информация находилась в длинной колонке справа на каждой из тридцати страниц документа. Брунетти начал было читать эту колонку, но через пару минут забросил это занятие.

Он взял список и спустился в небольшой кабинет синьорины Элеттры. Стол у окна был вроде бы новым, но на нем, как и прежде, красовалась ваза венецианского стекла, а в ней огромный букет, едва ли не более элегантный и радостный, чем сам сосуд.

Это великолепие дополнял шарфик синьорины Элеттры, расцветку которого модельер явно позаимствовал у канареек.

— Доброе утро, комиссар, — сказала она, когда он вошел, и сверкнула улыбкой, радостной, как букет у нее на столе.

— Доброе утро, синьорина, — ответил он, — у меня к вам вопрос.

Он кивнул головой в сторону компьютера, показывая, что «вы» относится не только к ней, но и к машине.

— По поводу этого? — спросила она, показывая на распечатку.

— Да. Это список звонков Тревизана. Не прошло и полугода, — добавил он, не в силах сдержать раздражение: подумать только, сколько времени ушло впустую, пока официальные органы сподобились выдать нужную информацию.

— Что же вы, комиссар? Надо было сразу сказать, что вам это нужно срочно.

— У вас там друзья? — поинтересовался Брунетти, уже не удивляясь разнообразию знакомств синьорины Элеттры.

— Да, Джорджо, — бросила она, явно не собираясь распространяться на эту тему.

— Как вы думаете, он мог бы… — начал Брунетти.

Она улыбнулась и молча протянула руку. Гвидо отдал бумаги.

— Мне нужно, чтобы эти звонки классифицировали по частоте набора.

Она склонилась над столом и сделала пометку в блокноте.

— А еще что? — спросила она, задорно улыбаясь, будто они с комиссаром затеяли увлекательную игру.

— Еще мне нужно знать, сколько раз звонили по телефону в какие-либо общественные места: бары, рестораны, даже будки на улице.

Она снова заговорщицки улыбнулась:

— Это все?

— Нет. Еще я хотел бы знать, какой из номеров принадлежит убийце. — Если он и ожидал, что она бездумно занесет и это задание в свой блокнот, то сильно ошибся. — Но, боюсь, тут вы не сможете мне помочь, — добавил он и улыбнулся, давая понять, что пошутил.

— Да, синьор, это мы вряд ли сможем сказать, — проговорила синьорина Элеттра. — Зато, — и она взмахнула пачкой бумаг, словно мечом, — его имя вполне может оказаться в этом списке.

«Вполне возможно», — подумал Брунетти и спросил:

— Сколько времени на это уйдет? — Счет он, разумеется, вел на дни.

Синьорина Элеттра взглянула на часы, пролистала документ, выясняя, сколько всего в нем страниц, и сообщила:

— Если Джорджо сегодня работает, к обеду, я думаю, будет готово.

— Но как? — вырвалось у Брунетти, не успевшего придать своему вопросу необходимую бесстрастность.

— Я установила модем на телефонную линию вице-квесторе, — пояснила она и показала на металлический ящичек, стоявший на столе в паре сантиметров от телефона. Провода от этой штуки вели к компьютеру. — Джорджо надо будет всего-то вывести информацию на экран, включить программку, чтобы рассортировать звонки по частотности, а потом послать то, что получится, на печать через мой принтер. — Она перевела дыхание и продолжила: — Номера будут расположены в зависимости от частоты, с которой их набирали; плюс там будет информация о дате и времени звонка. А хотите, можно указать, сколько длился каждый звонок. — Она держала ручку наготове в ожидании его ответа.

— Да, это пригодится. А список звонков, поступавших на телефон в зале одного бара в Местре, он сможет сделать, как вы думаете?

Она кивнула, но ничего не сказала, так как сосредоточенно записывала его указания в свой блокнот.

— Сегодня к обеду? — спросил Брунетти.

— Если Джорджо на месте, тогда наверняка.

Не успел Гвидо покинуть ее кабинет, как она уже сняла телефонную трубку. Ясно: сейчас она позвонит и, с помощью этого Джорджо, да еще той прямоугольной штуковины, что подсоединена к ее компьютеру, перемахнет через все препятствия, расставленные телефонной компанией на пути к информации, а заодно и через все законы, в которых прописано, что можно, а что нельзя узнать, не имея на руках судебного распоряжения.

Вернувшись к себе в кабинет, Брунетти написал краткий отчет для Патты, в котором изложил, что было сделано и даже что планируется на ближайшие несколько дней. В общем, первую половину отчета составляли признания в неудачах, зато вторая, состряпанная из выдумок, дышала оптимизмом. Так или иначе, он надеялся, что этого будет достаточно, чтобы удовлетворить Патту хотя бы на время. Покончив с этим делом, он позвонил Убальдо Лотто и попросил о встрече, предпочтительно сегодня же днем, поскольку ему необходимо задать несколько вопросов по поводу адвокатской практики Тревизана. Синьор Лотто сначала ломался, уверяя, что знаком лишь с финансовыми операциями, а отнюдь не с юридической деятельностью зятя, но в конце концов нехотя согласился встретиться с Брунетти и сказал, что ждет его у себя в офисе к половине шестого.

Офис, как оказалось, находился в том же здании и на одном этаже с конторой Тревизана на улице Двадцать второго марта, прямо над Коммерческим банком Италии, — лучшего адреса для конторы в Венеции и придумать нельзя. Брунетти был на месте за несколько минут до назначенного времени. Секретарь проводил в помещение, настолько красноречиво говорившее о профиле организации, что Гвидо без труда представил себе какого-нибудь молодого талантливого телережиссера, снимающего передачу о молодом, талантливом финансисте именно в таких декорациях. В комнате размером с половину теннисного корта стояли восемь столов, на каждом из которых возвышался компьютерный терминал с монитором; каждая рабочая зона была отгорожена от остального помещения складными ширмами высотой по пояс, обитыми светло-зеленой тканью. За столами сидели пять молодых людей и три девушки; Брунетти обратил внимание, что никто из них не поднял головы, когда он проходил мимо их столов, следуя за своим провожатым.

Молодой человек остановился у двери в кабинет, два раза постучал и, не дожидаясь ответа, распахнул ее, пропуская Брунетти вперед. Гвидо вошел и заметил Лотто, стоявшего у дверей высокого шкафа у дальней стены: хозяин кабинета, подавшись вперед, пытался достать что-то из глубины шкафа. Брунетти услышал, как дверь кабинета закрылась, и оглянулся, чтобы посмотреть, остался ли секретарь вместе с ним в кабинете. Нет, вышел. Он вновь повернулся к Лотто, тот стоял теперь чуть поодаль от шкафа с бутылкой сладкого вермута в правой руке и двумя стаканами в левой.

— Хотите выпить, комиссар? — спросил он. — Я обычно пропускаю стаканчик-другой как раз в это время дня.

— Благодарю вас, — отозвался Брунетти, который терпеть не мог сладкие спиртные напитки. — С удовольствием.

Он улыбнулся, и Лотто жестом пригласил его пройти в ту часть кабинета, где стоял низенький столик на тонких ножках и два стула.

Лотто щедро наполнил стаканы и направился к столику. Брунетти взял свою порцию, поблагодарил, но пить не стал, дожидаясь, пока хозяин поставит бутылку на стол, уселся напротив него, одарил его самой что ни на есть дружелюбной улыбкой и поднял свой стакан: «Чин-чин». Сладкая жидкость скользнула по языку, потом по гортани, словно оставляя за собой вязкий липкий след. Вкус алкоголя тонул в приторной сладости — ощущение такое, будто пьешь смесь лосьона после бритья с абрикосовым нектаром.

Из окон кабинета не было видно ничего, кроме окон противоположного здания, но Брунетти все равно сказал:

— Я восхищен: у вас замечательный офис, очень изысканный.

Лотто повел перед собой рукой со стаканом, как бы отмахиваясь от комплимента.

— Благодарю вас, Dottore, мы пытаемся таким образом показать нашим клиентам, что их дела в надежных руках и что мы знаем, как о них позаботиться.

— А ведь это, наверное, очень непросто, — предположил Брунетти.

По лицу Лотто будто скользнула мимолетная тень; улыбка осталась, но слегка потускнела.

— Боюсь, я не вполне понимаю, что вы имеете в виду, комиссар.

Брунетти попытался придать своему лицу стыдливое выражение косноязычного человека и сокрушающегося, что опять неудачно выразился.

— Я, синьор Лотто, имел в виду новые законы. Тяжело, наверное, разбираться, о чем они и как их применять. Знаете, с тех пор как правительство ввело эти новые правила, мой собственный бухгалтер признался, что не понимает толком ни что ему делать, ни даже как формы заполнять. — Он прервался, чтобы сделать крохотный, как бы робкий, глоточек, и снова заговорил: — Мои собственные финансовые дела не настолько сложны, чтобы вызывать слишком уж сильные затруднения, а вот ваши клиенты — другое дело. Им наверняка без настоящего эксперта не обойтись. — И снова крошечный глоточек. — Сам я, конечно, ничего в этом не понимаю. — Он нерешительно взглянул на Лото: тот слушал его очень внимательно. — Вот поэтому я и попросил вас встретиться со мной: я надеюсь, вы могли бы поделиться со мной информацией о финансовой стороне деятельности адвоката Тревизана, о том, что вам кажется особенно важным. Вы ведь были его бухгалтером, не так ли? И коммерческим директором?

— Да, — коротко ответил Лотто. — Какого рода информация вам нужна? — бесстрастно спросил он.

Брунетти улыбнулся и всплеснул руками, словно пытаясь избавиться от собственных пальцев:

— Вот как раз этого-то я не знаю, потому к вам и пришел. Адвокат Тревизан доверял вам свои финансовые дела, вот мы и решили, что, может быть, вы знаете, не было ли у него каких-нибудь клиентов, у которых были бы основания, даже не знаю, как тут правильно выразиться, — словом, которые были бы недовольны синьором Тревизаном.

— Вы сказали «недовольны», комиссар?

Брунетти потупился, как человек, в очередной раз попавший впросак из-за собственного неумения формулировать мысль, это должно было окончательно убедить Лотто в том, что и полицейский он такой же незадачливый.

Лотто сам прервал затянувшуюся паузу.

— Боюсь, я по-прежнему вас не понимаю, — проговорил он.

Брунетти порадовало, что собеседник так грубо играет искреннее замешательство: это означало, что Лотто на все сто уверен в его неспособности различать тонкие нюансы.

— Видите ли, синьор Лотто, поскольку мы пока не знаем, каков был мотив данного убийства… — начал Брунетти.

— Разве это не ограбление? — перебил его Лотто, удивленно подняв брови.

— Так ведь ничего не взяли.

— Но может, грабителю просто помешали? Вспугнули?

— Да, это вполне возможно, — проговорил Брунетти так, словно вел беседу с коллегой.

Он кивнул, как будто принимая во внимание это новое объяснение, но тут же с упорством собаки, взявшей след, вернулся к своему первоначальному варианту:

— А что, если это не так? Что, если речь идет о преднамеренном убийстве, и тогда мотив может быть связан с его профессиональной деятельностью? — Брунетти было любопытно, не попытается ли Лотто прервать поток его рассуждений прежде, чем он дойдет до второго возможного мотива: личной жизни Тревизана.

— Вы хотите сказать, что это мог сделать его клиент? — спросил Лотто голосом, исполненным скептицизма: куда там какому-то полицейскому понять, что за клиенты были у Тревизана.

— Я знаю, это очень, очень маловероятно, — сказал Брунетти, изобразив улыбку, которая должна была выдать его нервозность. — Но ведь не исключено, что синьор Тревизан, будучи адвокатом, располагал информацией, представлявшей для него опасность.

— Информацией о клиентах? Вы это хотели сказать, комиссар? — Лотто старательно разыграл крайнюю степень изумления в уверенности, что полностью контролирует этого горе-полицейского.

— Да.

— Это невозможно.

Брунетти снова смущенно улыбнулся:

— Я понимаю, в это трудно поверить, и все же мы хотели бы получить список клиентов адвоката Тревизана, хотя бы для того, чтобы исключить такую возможность. Я надеялся, что вы, как его коммерческий директор, сможете нам в этом помочь.

— Вы что же, хотите впутать их в это дело? — спросил Лотто, давая Брунетти понять, что это совершенно возмутительно.

— Могу вас заверить, мы сделаем все возможное, чтобы они никогда не узнали, что нам известны их имена.

— А если вы не получите их имена?

— Тогда мы будем вынуждены запросить соответствующее судебное распоряжение.

Лотто допил вермут и поставил пустой стакан на стол слева от себя.

— Полагаю, я мог бы подготовить для вас такой список. — В его голосе явственно слышалось сомнение, ведь он как-никак разговаривал с полицейским. — Но я бы хотел, чтобы вы учитывали: это не те люди, чьи имена фигурируют в полицейских расследованиях.

В обычных обстоятельствах Брунетти ответил бы на это, что последние несколько лет полиция только и делает, что занимается именно «теми людьми», но на сей раз оставил это соображение при себе, а вслух произнес:

— Я буду вам очень признателен, синьор Лотто.

Тот откашлялся и поинтересовался:

— Это все?

— Да, — сказал Брунетти, поигрывая стаканом и наблюдая за тем, как густой напиток задерживается на стенках, а потом медленно стекает вниз. — Был у меня еще один вопросик, но это так, пустяки. — Он сделал рассеянный жест рукой, и жидкость в стакане тоже качнулась из стороны в сторону.

— И что же это? — спросил Лотто без всякого интереса, коль скоро этот полицейский уже явно получил то, за чем пришел.

— Рино Фаверо. — Брунетти постарался произнести это имя так, чтобы оно впорхнуло в комнату легко и непринужденно, словно бабочка.

— Что? — воскликнул Лотто, не сумев сдержать изумления. Брунетти, страшно довольный произведенным эффектом, глянул на собеседника, глуповато моргнул и снова уставился в свой стакан. — Кто? — переспросил Лотто уже спокойно.

— Фаверо. Рино. Тоже бухгалтер. Из Падуи, кажется. Вы его, случайно, не знали?

— Имя, кажется, знакомое. А что?

— Он скончался на днях. Наложил на себя руки.

Комиссар счел, что люди его, Брунетти, круга должны использовать формулировки такого рода для обозначения самоубийства человека из круга Фаверо.

Он сделал паузу, чтобы понять, насколько сильно это заинтересует Лотто.

— Так почему вы о нем спросили?

— Просто подумал, что если бы вы его знали, для вас это было бы слишком: потерять одного за другим двух друзей.

— Нет, я его не знал. По крайней мере не был знаком с ним лично.

Брунетти покачал головой:

— Как это грустно.

— Да, — отозвался Лотто рассеянно и поднялся. — Что-нибудь еще, комиссар?

Брунетти тоже встал, неуклюже огляделся по сторонам, ища, куда бы поставить полупустой стакан, и с радостью отдал его Лотто — хозяин догадался просто поставить его на стол, рядом со своим.

— Нет, ничего. Только список клиентов.

— Завтра. Или послезавтра, — пообещал Лотто и направился к двери.

Брунетти сильно подозревал, что второй вариант куда более вероятен, но это не помешало ему протянуть руку и сердечно поблагодарить господина бухгалтера за эту встречу и готовность помочь. Лотто проводил Брунетти до самого выхода, еще раз пожал ему руку и сам закрыл дверь. Оставшись один, Брунетти задержался на мгновение перед аккуратной бронзовой табличкой «Адвокат Карло Тревизан», висевшей на двери, расположенной чуть правее на противоположной стороне коридора. Он ни секунды не сомневался, что за этой дверью царит такая же безупречная рабочая атмосфера, как и в офисе, который он только что покинул. А еще он был теперь совершенно уверен, что эти два офиса объединяет нечто большее, чем местоположение, и что и тот и другой каким-то образом связаны с Рино Фаверо.

Глава 15

На следующий день с утра Брунетти обнаружил на своем столе факс от капитана делла Корте из полицейского управления Падуи. Эта была копия дела Рино Фаверо, о смерти которого по-прежнему говорили и писали в прессе как о самоубийстве. Из документа Брунетти узнал о смерти Фаверо немногим больше, чем из телефонного разговора с делла Корте. Его внимание привлекли свидетельства высокого положения Фаверо в обществе и деловом мире Падуи, сонного, зажиточного города в получасе езды к западу от Венеции.

Фаверо специализировался на корпоративном праве, возглавлял бухгалтерскую фирму, в которой работали семь человек и которая пользовалась прекрасной репутацией не только в Падуе, но и во всей провинции. Среди его клиентов были многие крупные предприниматели и промышленники этого индустриально развитого региона, а также главы трех разных кафедр одного из лучших в Италии университетов. Брунетти были знакомы названия большинства компаний, финансами которых ведал Фаверо; имена его частных клиентов также были довольно известны. Никакой логики в выборе клиентов не просматривалось: тут были и предприятия химической промышленности, и фабрики по производству кожаных изделий, и турагентства, и агентства по найму, и кафедра политологии — как это все связать воедино, непонятно.

Взбудораженному комиссару не терпелось что-нибудь предпринять, куда-то двигаться, так что он чуть не рванул в Падую, чтобы пообщаться с делла Корте, но, поразмыслив, решил, что лучше все-таки позвонить. Мысль о звонке напомнила ему предупреждение капитана о том, что по делу Фаверо следует разговаривать только с ним лично, а такая осторожность означала только одно: делла Корте известно гораздо больше и о Фаверо, и, похоже, о полиции Падуи, чем он решился поведать при первом разговоре.

— Делла Корте слушает. — Капитан снял трубку после первого же гудка.

— Доброе утро, капитан. Это Брунетти, из Венеции.

— Доброе утро, комиссар.

— Я звоню узнать, нет ли чего-нибудь нового?

— Да.

— О Фаверо?

— Есть, — коротко сказал делла Корте и добавил: — А знаете, Dottore, у нас, оказывается, есть общие знакомые.

— Да что вы, правда? — удивился Брунетти.

— Я после нашего вчерашнего разговора позвонил кое-кому из своих знакомых.

Брунетти молчал.

— Ну и между делом упомянул в разговоре ваше имя.

«Как же, между делом», — подумал Брунетти, а вслух спросил:

— А что это за знакомые?

— К примеру, Риккардо Фоско. Из Милана.

— Да-а, и как он? — спросил Гвидо, хотя на самом деле его интересовало совсем другое: зачем делла Корте понадобилось звонить следственному репортеру и спрашивать о нем, о Брунетти, ведь он-то знал, что такому парню, как Фоско, не звонят «между делом».

— Он много чего о вас рассказал. Хорошего.

Если бы каких-нибудь два года тому назад Брунетти узнал о том, что полицейский счел нужным проверить, можно ли доверять своему коллеге, и для этого позвонил знакомому репортеру, его бы это потрясло, но сейчас он испытал лишь жгучее отчаянье от сознания того, до чего они докатились.

— И как там Риккардо? — вежливо спросил он.

— Нормально, просил передать вам привет.

— Он женился?

— Да, в прошлом году.

— Вы тоже на них охотитесь? — спросил Брунетти, подразумевая историю, случившуюся, когда какие-то подонки стреляли в Фоско и оставили его инвалидом. Друзья репортера, состоявшие на службе в полиции, пытались их разыскать и даже теперь, спустя столько лет, не теряли надежды.

— Да, но безрезультатно. А у вас что-нибудь есть?

Брунетти этот вопрос польстил: получается, делла Корте считал само собой разумеющимся, что он, как и все остальные, по-прежнему ищет хоть какие-то зацепки в этом деле пятилетней давности.

— Нет, абсолютно ничего. А вы ему только по этому поводу звонили?

— Я хотел выяснить, не слышал ли он чего-нибудь о Фаверо такого, что было бы нам интересно и чего мы по нашим каналам узнать не могли.

— И что?

— Он ничего не знает.

И тут в каком-то безотчетном порыве Брунетти спросил:

— А вы звонили ему из своего кабинета?

Делла Корте издал какой-то звук, похожий на смешок.

— Нет.

Брунетти молчал, повисла долгая пауза, прерванная в конце концов вопросом делла Корте:

— Комиссар, вам можно позвонить напрямую?

Брунетти продиктовал ему номер.

— Я перезвоню вам через десять минут.

Пока Брунетти ждал звонка, у него в голове промелькнула мысль, а не позвонить ли Фоско, узнать, что за птица сам делла Корте, но, во-первых, не захотел занимать телефон, а во-вторых, само упоминание имени журналиста уже было отличной рекомендацией.

Делла Корте перезвонил через четверть часа. Было слышно, как где-то поблизости гудят машины и ревут моторы.

— Будем исходить из того, что ваша линия безопасна, — проговорил делла Корте, вместо того чтобы объяснить, почему небезопасна его собственная.

Брунетти хотел было спросить, чего именно им следует опасаться, но воздержался.

— Что-то не так? — спросил Гвидо.

— Мы поменяли причину смерти. Теперь это самоубийство. Официально.

— Как это?

— А так: в отчете о вскрытии теперь значится два миллиграмма.

— Теперь?

— Да, теперь.

— И что, получается, Фаверо мог вести машину?

— Вот именно. Мог вести машину, заехать в гараж, закрыть дверь и отравиться выхлопными газами. — По голосу делла Корте чувствовалось, что он едва сдерживает ярость. — Я не смогу найти судью, который согласился бы выдать распоряжение о продолжении дела об убийстве или об эксгумации и повторном вскрытии.

— Откуда же у вас был тот, первый отчет, о котором вы мне рассказывали?

— Я разговаривал с врачом, проводившим вскрытие; он работает ассистентом в госпитале.

— И что?

— Он сделал анализ крови сразу после вскрытия, но образцы решил отправить в лабораторию, на подтверждение, так вот, в этом официальном лабораторном отчете говорилось, что уровень барбитуратов в крови значительно ниже, чем по его результатам.

— Он проверил свои записи? И образцы?

— И то и другое исчезло.

— Исчезло?

Делла Корте ничего не ответил.

— Где они находились?

— В патологоанатомической лаборатории.

— А как с ними обычно поступают?

— Их хранят в течение года после составления официального отчета о патологоанатомическом исследовании, а затем уничтожают.

— А что произошло в этот раз?

— Он получил тот отчет и решил еще раз взглянуть на свои записи: проверить, не ошибся ли. После этого он позвонил мне. — Делла Корте замолчал на мгновение. — Это было два дня тому назад. За это время он успел мне перезвонить и сообщить, что, вероятнее всего, ошибся при первом исследовании.

— Его кто-то купил?

— Естественно, — отрезал делла Корте.

— Вы что-нибудь ему сказали?

— Нет. Мне все это не понравилось еще тогда, когда он мне рассказал о своих записях во время нашего второго разговора. Так что на этот раз я согласился, что, мол, всякое бывает, сделал вид, что злюсь на него за ошибку, сказал, чтобы в следующий раз он был повнимательнее.

— Он вам поверил?

— Кто ж его знает? — отозвался делла Корте, и Брунетти показалось, что он видит, как тот пожимает плечами.

— И что же было дальше?

— Дальше я позвонил Фоско, чтобы расспросить его о вас.

В этот момент в трубке послышались какие-то странные звуки, и Брунетти сразу подумал, уж не прослушивают ли его телефон, — но потом расслышал звяканье и гудки: делла Корте кидал в автомат монетки.

— Комиссар, у меня тут мелочь заканчивается. Может, нам лучше встретиться и поговорить?

— Разумеется. Неофициально?

— Конечно.

— Где? — спросил Брунетти.

— Давайте где-нибудь посерединке, — предложил делла Корте. — Например, в Местре.

— «У Пинетты»?

— Сегодня в десять, идет?

— Да. Как я вас узнаю? — спросил Брунетти, от всей души надеясь, что делла Корте не относится к тому типу его коллег, от которых за версту отдает полицейским.

— Я лысый. А как узнать вас?

— Я похож на полицейского.

Глава 16

В тот вечер Брунетти сошел на станции «Местре» без десяти десять, спустился по ступенькам и повернул налево — в Венеции он заглянул в телефонный справочник и нашел улицу Фагаре на карте. Машины у самой станции были, как всегда, припаркованы без всякой системы и правил, а вот движение и в ту и в другую сторону было спокойным. Гвидо перешел через дорогу и направился вверх по улице налево, на втором перекрестке он повернул направо и двинулся в сторону центра. По обеим сторонам улицы тянулись ряды небольших магазинчиков с металлическими ставнями, опущенными наподобие решеток, защищавших от ночных набегов средневековые замки.

Время от времени порывы ветра подхватывали обрывки бумаги и опавшие листья, и они медленно кружили их у самой земли; рокот проносившихся мимо машин, такой непривычный для Брунетти, страшно раздражал его, как это случалось всякий раз, когда он оказывался за пределами Венеции. Тяжелый, влажный климат Венеции неизменно вызывал жалобы, но на вкус Гвидо непрерывный шум транспорта был куда хуже, не говоря уж о сопровождающей его вони, и он искренне не понимал, как можно во всем этом жить и воспринимать как должное. Тем не менее каждый год все большее число венецианцев покидало свой город и переезжало сюда, в эту жизнь, кто из-за общего падения деловой активности, кто из-за бешеных цен на жилье. Нет, он, конечно, мог понять, что экономическая ситуация гонит людей с насиженных мест. Но променять Венецию на такое? Нет, это уж слишком!

Через пару минут в конце квартала показалась неоновая вывеска. Буквы спускались из-под крыши и заканчивались где-то на высоте человеческого роста. «Б…р …П…етты» — прочел Брунетти. Гвидо сунул руки в карманы плаща и боком вошел в приоткрытую дверь.

Владелец бара, очевидно, слишком увлекался американскими фильмами: вот и интерьер заведения напоминал излюбленное местечко какого-нибудь Виктора Мэтьюра[21]. Задняя стенка бара была зеркальной, но на ней оседало столько пыли и дыма, что в этом зеркале практически ничего не отражалось. Вместо нескольких рядов разнообразных бутылок, без которых не обходится ни один итальянский бар, Брунетти увидел лишь один: сплошь бурбон и скотч. Не оказалось здесь и привычной прямой барной стойки с машиной для приготовления эспрессо, стойка была изогнута в форме подковы, а в центре стоял бармен, на талии которого был туго затянут некогда белый фартук.

Столики располагались по обе стороны от стойки: за теми, что слева, мужчины — по трое, по четверо — резались в карты; за столиками справа парочки предавались другому, не менее увлекательному занятию. Американские кинозвезды уныло взирали на это убогое место с увеличенных фотографий, развешанных по стенам.

У бара стояли четверо мужчин и две женщины. Ближе всего ко входу был невысокий коренастый мужик, пялившийся в собственный стакан с выпивкой, который он обхватил двумя руками, словно боясь, что кто-то его отнимет. Другой, повыше ростом и постройнее, стоял спиной к бару и медленно поворачивал голову в разные стороны, разглядывая то картежников, то флиртующих. Следом пристроился мужчина с обширной лысиной — наверняка делла Корте. А за ним какой-то тощий, прямо-таки изможденный тип стоял в окружении двух женщин и нервно вертел туда-сюда головой, поскольку его спутницы что-то по очереди ему втолковывали. Доходяга взглянул на вошедшего Брунетти, а следом и женщины, проследив за его взглядом, обернулись к двери и посмотрели на нового посетителя оценивающе. Три Парки, обрывающие нить человеческой жизни, едва ли выглядели более мрачно, чем эта троица.

Брунетти подошел к делла Корте — тот оказался худым, с морщинистым лицом и пышными усами, и хлопнул его по плечу.

— Привет, Бепе, как жизнь? — проговорил он чересчур громко и с сильным венецианским акцентом. — Прости, что опоздал, все моя стерва жена… — Тут он резко умолк и махнул рукой, как бы в бессильной злобе на всех жен и на всех стерв, вместе взятых. Он повернулся к бармену и выкрикнул еще громче: — Дружище дай-ка мне виски. — Потом оглянулся на делла Корте: — Эй, Бепе, а ты что пьешь? Закажи еще стаканчик, я плачу.

При этом не просто уставился на бармена, а развернулся к нему всем телом, сделав вид, что потерял равновесие. В следующий момент он оперся рукой о стойку, как бы удерживаясь на ногах, и пробормотал:

— Стер-рва.

Едва подоспел высокий стакан с виски, он опрокинул его в себя залпом, с шумом поставил пустой на стойку и вытер губы тыльной стороной ладони. Перед ним тут же возникла вторая порция, но не успел он до нее дотянуться, как делла Корте выхватил стакан прямо у него из-под носа.

— Чин-чин, Гвидо, — сказал делла Корте и повел в воздухе стаканом, будто чокался со старым другом. — Рад, что тебе все-таки удалось от нее улизнуть.

Он сделал небольшой глоток, за ним еще один.

— Ты на охоту-то с нами махнешь на выходных, или как?

Они с делла Корте не оговаривали сценария своей встречи, но Брунетти по достоинству оценил предложенную тему — в самый раз для двух забулдыг за сорок, заглянувших выпить и поболтать в дешевый бар в Местре. Он ответил, что рад бы пойти, но эта стервозина, его жена, хочет, чтобы он провел выходные дома, потому как у них, видишь ли, годовщина — думает, дурында, что он ее в ресторан поведет. А на что тогда, спрашивается, им дома плита, если она родному мужу готовить не желает? Так продолжалось несколько минут, пока одна из парочек не освободила столик. Делла Корте заказал еще две порции. Он потянул Брунетти за рукав к пустому столику и помог другу сесть. Как только принесли спиртное, Брунетти подпер голову кулаком и спросил очень тихо:

— Вы здесь давно?

— Где-то с полчаса, — ответил делла Корте нормальным голосом, без всякого акцента и пьяного растягивания слов, требовавшихся только у стойки.

— И что? — спросил Брунетти.

— Вон тот, у стойки, который с бабами, — делла Корте сделал глоток, — так вот, к нему то и дело мужики подваливают поговорить. Дважды одна из цыпочек отходила с мужиками в сторонку, они ее угощали. Потом какой-то парень увел одну из красоток с собой, а через двадцать минут она вернулась, уже без него.

— Быстро работают, — сказал Брунетти.

Делла Корте кивнул и сделал еще один глоток.

— Судя по его виду, — продолжал капитан, — этот мужик сидит на героине.

Он мимоходом взглянул на бар и радостно осклабился, поймав на себе взгляд одной из женщин.

— Вы уверены?

— Я по наркотикам шесть лет работал. Сотни таких, как он, видел.

— Есть новости по нашему делу? — спросил Брунетти. Со стороны могло показаться, что они не обращают никакого внимания на остальных посетителей бара, но на самом деле и тот и другой запоминали каждое лицо и пристально наблюдали за происходящим вокруг.

Делла Корте покачал головой.

— Я перестал обсуждать эту историю с пропавшими бумагами и образцами, но послал человечка, которому доверяю, в лабораторию. Попросил проверить, не пропало ли там еще что-нибудь.

— Ну и?..

— Тот, кто этим занимался, проявил крайнюю осторожность. Пропали все записи и образцы по всем вскрытиям, проводившимся в тот день.

— А сколько было вскрытий?

— Три.

— Три смерти за день? В Падуе? — Брунетти не смог сдержать удивления.

— Двое пожилых людей скончались в госпитале от отравления тухлым мясом. Сальмонелла. Все образцы и все записи патологоанатома после их вскрытия тоже исчезли.

Брунетти кивнул.

— Кто это мог сделать? — спросил он. — Точнее, кому это могло быть нужно?

— Полагаю, тому же, кто накормил нашего друга Фаверо барбитуратами.

Брунетти снова кивнул.

Бармен вышел в зал, чтобы протереть столы. Брунетти жестом показал ему, что они возьмут еще по одной, хотя второй стакан стоял перед ним почти нетронутый.

— В лабораториях платят копейки, так что за пару сотен тысяч лир можно запросто рассчитывать на их помощь, — сказал делла Корте.

В баре появились двое мужчин; они хохотали и громко разговаривали, так шумно обычно ведут себя для того, чтобы привлечь всеобщее внимание.

— Что по Тревизану? — спросил делла Корте.

Брунетти покачал головой с нелепой серьезностью, какую напускают на себя пьяные по всяким пустякам.

— Тогда что делаем дальше?

— Думаю, кому-то из нас пора попробовать, что у них здесь за товар, — сказал Брунетти, пока бармен приближался к их столу. Он задрал голову, улыбнулся бармену, кивком велел поставить выпивку на стол и сделал ему знак наклониться пониже. Тот повиновался, и Гвидо выговорил: — Налей от меня по бокальчику во-он тем синьоринам, — и он ткнул трясущейся рукой в девиц, по-прежнему стоявших у бара рядом с тощим мужиком.

Бармен кивнул, вернулся за стойку и налил два бокала шипучего белого вина. Брунетти не сомневался, что это было самое дешевое и дрянное «Просекко» — равно как и в том, что в счете будет значиться как элитное французское шампанское. Бармен прошел к тому концу бара, где стояла славная троица, чуть наклонившись вперед, поставил бокалы на стойку и что-то шепнул мужчине, тот поглядел в сторону Брунетти. Потом он повернулся к стоявшей слева женщине, невысокой и смуглой, с широким ртом и распущенными рыжими волосами по плечи. Она посмотрела сначала на него, потом на выпивку, потом в ту сторону, где сидел Брунетти. Он улыбнулся, приподнялся со стула и изобразил неуклюжий поклон.

— Вы что, рехнулись? — спросил делла Корте, улыбаясь во весь рот и протягивая руку за своим стаканом.

Брунетти ничего не ответил. Он помахал рукой всему трио и с грохотом отодвинул стоявший слева от него пустой стул. Затем он улыбнулся женщине у бара и кивнул на свободное место рядом с собой. Рыжеволосая снялась с якоря, подхватила бокал с вином и направилась к их столику. Видя это, Брунетти снова ей улыбнулся и тихо спросил у делла Корте:

— Вы на машине?

Капитан кивнул.

— Отлично. Когда она подойдет, уходите. Подождите в машине и проследите за нами, когда мы выйдем.

Дамочка была уже совсем близко, когда делла Корте рывком отодвинулся от стола, встал и, едва не налетев на нее, сделал вид, что страшно удивлен ее появлению. С минуту он пялился на нее, потом выговорил:

— Добрый вечер, синьорина. Присаживайтесь, пожалуйста. — К нему снова вернулся тягучий венецианский акцент, а рот растянулся в широченной улыбке.

Женщина подобрала юбку и уселась рядом с Брунетти. Она улыбнулась ему, и стало видно, что напоминающий штукатурку макияж скрывает милое личико: ровные зубы, темные глаза и маленький задорный нос.

— Добрый вечер, — произнесла она тихо, почти шепотом. — Спасибо за шампанское.

Делла Корте перегнулся через стол и протянул Брунетти руку.

— Мне пора, Гвидо. Позвоню тебе на той недельке.

Брунетти даже не взглянул на протянутую руку: все его внимание было приковано к собеседнице. Делла Корте повернулся, глянул на мужиков у стойки, улыбнулся и пожал плечами, а потом пошел на выход.

— Тебя зовут… Гвидо? — спросила женщина. Фамильярное обращение к незнакомому мужчине на «ты» должно было сразу расставить точки над «i».

— Да, Гвидо Бассетти. А как тебя зовут, милашка?

— Мара, — сказала она и засмеялась, как будто сказала что-то страшно остроумное. — И как ты, Гвидо?

Из их короткого диалога Брунетти вывел два заключения: во-первых, она иностранка, откуда-то из Латинской Америки, говорит то ли по-испански, то ли по-португальски; во-вторых, ее последний вопрос был подчеркнуто двусмысленным.

— Как я? А я сантехник, — ответил Брунетти таким тоном, будто страшно этим гордится. При этом он сопроводил свой ответ довольно вульгарным жестом, давая понять, что скрытый смысл вопроса ему ясен.

— М-м, как интересно, — сказала Мара и опять засмеялась, не в состоянии придумать, что бы еще сказать.

Брунетти глянул на стол и увидел, что второй стакан со спиртным почти полный, а третий и вовсе не тронут. Он отпил немного из второго стакана, оттолкнул его в сторону и взялся за третий.

— Ты очень симпатичная девчонка, Мара, — сказал он, даже не пытаясь скрыть, что к делу это не имеет ровным счетом никакого отношения. Ей, похоже, было на это наплевать.

— Там, у стойки, это твой друг? — спросил Брунетти и кивнул в сторону бара, где так и стоял тот тип, хотя вторая женщина уже удалилась.

— Да, — ответила Мара.

— Ты живешь где-то здесь, поблизости? — задал Брунетти следующий вопрос с видом человека, которому надоело тратить время впустую.

— Да.

— Мы можем пойти туда?

— Да, — сказала Мара, и Гвидо заметил, как она старается придать лицу выражение заинтересованности и теплоты.

Он подавил в себе сочувствие и спросил:

— Сколько?

— Сто тысяч, — тут же выпалила она. Было очевидно, что этот вопрос уже набил ей оскомину.

Брунетти рассмеялся, сделал еще один глоток и поднялся, точно рассчитав, с какой силой нужно оттолкнуть стул, чтобы он опрокинулся.

— Да ты никак спятила, малышка Мара. У меня, между прочим, жена дома есть. Она мне за так даст.

Она пожала плечами и посмотрела на часы. Было уже одиннадцать вечера, за последние двадцать минут в бар никто не входил. Все понятно, она рассчитывает время и перспективы заработка.

— Пятьдесят, — уступила она, видимо решив не тратить понапрасну время и энергию.

Брунетти поставил на стол стакан, который он так и не допил, и взял ее за руку.

— Договорились, малышка Мара. Пойдем, я покажу тебе, что умеет настоящий мужчина.

Она не отняла руку и молча встала из-за стола. Он потянул ее через зал к стойке.

— Сколько с меня? — спросил он у бармена. Тот ответил не задумываясь:

— Шестьдесят три тысячи лир.

— Да ты в своем уме? — воскликнул Брунетти. — Это что же, за три порции? Да еще такой бурды?

— И за две порции, которые брал ваш приятель, и еще за шампанское для дам.

«Для дам», — повторил Брунетти саркастически, но спорить не стал и полез в карман брюк за бумажником. Он достал пятидесятитысячную, десятитысячную и три однотысячных бумажки и швырнул их на стойку. Не успел он положить бумажник обратно в карман, как Мара поймала его руку.

— Деньги можешь отдать моему другу, — сказала она и кивнула в сторону худосочного мужика, без улыбки глядевшего на Гвидо.

Брунетти растерянно огляделся по сторонам, будто ища кого-нибудь, кто объяснил бы ему, что здесь происходит. Но такого человека не нашлось. Он достал пятидесятитысячную купюру и бросил ее на стойку, не глядя на дистрофика, который в свою очередь не снизошел до того, чтобы взглянуть на деньги. С видом человека, пытающегося спасти остатки гордости, Брунетти схватил женщину за руку и потащил ее к выходу. Она задержалась всего на секунду, чтобы прихватить жакетик под леопарда, и тут же выскочила на улицу вслед за Брунетти, который яростно хлопнул за собой дверью.

Мара свернула налево и пошла вперед, обогнав Брунетти. Она быстро перебирала ногами, но узкая юбка и туфли на высоком каблуке все-таки сковывали ее движения, так что Брунетти поспевал за ней без труда. На первом повороте она снова свернула налево, прошла чуть дальше и остановилась напротив четвертой двери. Ключ был у нее уже наготове. Она открыла дверь и вошла, даже не обернувшись на Брунетти, а тот задержался на пороге ровно настолько, чтобы увидеть, как на узкую улочку сворачивает машина. Он увидел, как дважды моргнули фары автомобиля, и только тогда вошел в дом.

Они поднялись на второй этане, женщина отперла дверь справа и прошла в помещение, по-прежнему не оборачиваясь. Брунетти последовал за ней. В комнате стояла низенькая тахта под ярким полосатым покрывалом, стол и два стула. Единственное окно было закрыто и занавешено. Она включила свет — тусклую лампочку на коротеньком шнуре без абажура.

Стоя спиной к нему, Мара сняла жакет и аккуратно повесила его на спинку стула. Она села на краешек кровати, наклонилась и стала расшнуровывать ботинки. Брунетти расслышал, как она облегченно вздохнула, когда наконец избавилась от них. Как и прежде, не глядя на него, она встала, расстегнула юбку, сняла ее и осторожно повесила поверх жакета. Нижнего белья на ней не было. Она села на тахту, потом легла, так и не удостоив его ни единым взглядом.

— Если хочешь лапать за грудь, придется доплатить, — проговорила она и повернулась на бок, чтобы поправить покрывало, задравшееся под самым плечом.

Брунетти пересек комнату и уселся на второй стул, не тот, на котором лежала ее одежда.

— Откуда ты приехала, Мара? — спросил он на чистом итальянском, словно и не говорил весь вечер на венецианском диалекте.

Она взглянула на него, удивленная то ли вопросом, то ли спокойным тоном, которым он был задан.

— Послушай, синьор Сантехник, — произнесла она скорее устало, чем сердито, — ты сюда не болтать пришел, и я тоже, так что давай сделаем это по-быстрому, и я вернусь обратно, работать, идет?

Она легла на спину и развела ноги. Брунетти отвернулся.

— Откуда ты приехала, Мара? — повторил он свой вопрос.

Она сдвинула ноги и уселась на краю кровати лицом к нему.

— Послушай, ты, захотел потрахаться, так давай, приступай. Я не могу тут всю ночь с тобой сидеть, разговоры разговаривать. А откуда я — это ни хрена не твое дело, понял?

— Из Бразилии, да? — спросил он, распознав-таки акцент.

Она пробормотала что-то злобно-презрительное, резко встала и потянулась к юбке. Надев ее через ноги, она яростно дернула вверх молнию и стала выуживать из-под кровати свои ботинки, она задвинула их туда, пока раздевалась. Когда ей это удалось, она снова плюхнулась на кровать и принялась возиться со шнуровкой.

— А знаешь, его можно посадить, — сказал Брунетти все тем же спокойным тоном. — Он позволил мне отдать ему деньги. Это потянет на пару месяцев как минимум.

Мара уже успела справиться со шнурками, но глаз на Брунетти не поднимала и встать тоже не пыталась. Она просто сидела, опустив голову, и слушала.

— Но ты вряд ли хочешь, чтобы его упрятали за решетку, правда?

Она фыркнула, презрительно и недоверчиво.

— Тогда подумай, что может случиться после того, как он выйдет, а, Мара? Ты ведь меня не раскусила, и за это он точно на тебя всех собак повесит.

Она подняла глаза и вытянула вперед руку:

— Удостоверение покажи.

Брунетти протянул ей свое удостоверение.

— Чего тебе надо? — спросила она, возвращая ему корочки.

— Я хочу, чтобы ты сказала мне, откуда ты приехала.

— Зачем? Чтобы отправить меня обратно? — Она заглянула ему в глаза.

— Мара, я же не из иммиграционной службы. Мне плевать, легально ты живешь в этой стране или нет.

— Тогда какого черта тебе надо? — спросила она звенящим от ярости голосом.

— Я уже сказал: мне надо знать, откуда ты приехала.

Она поколебалась еще мгновение, прикидывая, какой подвох может таиться в этом вопросе, и, решив, что никакого, ответила:

— Из Сан-Паулу.

Он оказался прав. Этот легкий акцент действительно бразильский.

— Сколько времени ты здесь?

— Два года.

— Работаешь проституткой? — спросил он, стараясь, чтобы вопрос прозвучал лишь как констатация факта, а не как упрек.

— Да.

— Ты все это время работала на того типа, из бара?

Она опять посмотрела на него:

— Имя его я тебе не назову.

— А мне и не надо. Я спросил, всегда ли ты с ним работала.

Она что-то сказала, но так тихо, что он ничего не расслышал.

— Что-что?

— Нет.

— А в баре этом всегда?

— Нет.

— А где ты раньше работала?

— В другом месте, — ответила она уклончиво.

— А когда ты начала работать в этом баре?

— С сентября.

— Почему?

— Что «почему»?

— Почему ты решила переместиться в бар?

— Из-за погоды. Я к такому холоду не привыкла. Прошлой зимой работала на улице и заболела. Вот он мне и разрешил этой зимой в баре работать.

— Ясно. А сколько с тобой вместе девушек работает?

— В баре?

— Да.

— Еще три.

— А на улице?

— Не знаю. Может, четыре. Может, шесть. Не знаю.

— А другие бразильянки среди них есть?

— Да, две.

— А остальные откуда?

— Не знаю.

— А что скажешь о телефоне?

— Что о телефоне? — спросила она, слегка сощурившись, вполне возможно искренне озадаченная таким вопросом.

— Ну насчет телефона в баре. Кому по нему звонят? Вот другу твоему звонят?

Вопрос явно поставил ее в тупик.

— Не знаю, — сказала она. — Им все пользуются.

— Да, но к телефону кого подзывают?

Она подумала немного:

— Нет, не знаю.

— Но этот тип трубку берет? — упорствовал Брунетти.

Она пожала плечами, попыталась отвести глаза, но Гвидо пощелкал пальцами у нее перед носом, и она опять повернулась к нему.

— Так что — берет он трубку или нет?

— Берет иногда. — Тут она покосилась на часы и снова перевела взгляд на него. — Тебе уже пора заканчивать.

Он взглянул на свои часы, прошло пятнадцать минут.

— Сколько же он тебе времени дает?

— Обычно минут пятнадцать. Тем, кто давно работает и регулярно, он больше разрешает. Но если я не вернусь в срок, он станет задавать вопросы, выпытывать, почему я так долго.

По ее тону Брунетти стало ясно, что Мара ответит на любой вопрос, который задаст ей этот мужик. Какое-то время он прикидывал, стоит ли с ее помощью дать ему понять, что им заинтересовалась полиция. Он вгляделся повнимательней в женщину, сидевшую перед ним, опустив лицо. Сколько ей лет? Двадцать пять? Двадцать?

— Ладно, — сказал он и поднялся.

Она вздрогнула от его резкого движения и глянула на него снизу вверх.

— Что, все? — спросила она.

— Да, все.

— А как же того…

— Чего? — растерянно спросил Брунетти.

— Ну того, по-быстренькому? Когда полицейские нас залавливают, без этого обычно не обходятся. — В голосе не слышалось никакого осуждения, только усталость.

— Нет, ничего такого не надо, — сказал он и направился к двери.

Она встала и сунула руки в рукава жакета, сначала одну, потом другую. Он придержал дверь, пропуская ее вперед, на лестничную площадку. Она заперла дверь на замок и стала спускаться вниз по ступенькам. Она распахнула настежь дверь подъезда, повернула направо и ринулась в направлении бара. Брунетти повернул в противоположную сторону, дошел до конца улицы, перешел через дорогу и остановился под фонарем. Через минуту около него притормозила черная машина делла Корте.

Глава 17

— Ну и?.. — только и спросил делла Корте, не успел Брунетти усесться на переднее сиденье. Гвидо понравилось, что ни в самом вопросе, ни в интонации капитана не чувствовалось никаких пошлых намеков.

— Она из Бразилии, работает на того парня, что был с ней в баре. Сказала, что он иногда отвечает на телефонные звонки в бар.

— А дальше что? — спросил делла Корте, заводя машину и начиная медленно двигаться в сторону вокзала.

— А дальше ничего. Это все, что она мне сообщила, но думаю, из ее рассказа можно сделать еще кое-какие выводы.

— Какие же?

— Такие, что, во-первых, она здесь нелегально, вида на жительство не имеет, а значит, лишена возможности выбирать, чем зарабатывать себе на жизнь.

— А если ей это нравится? — предположил делла Корте.

— И много вы встречали шлюх, которым это нравится?

Не отвечая на этот вопрос, делла Корте повернул за угол и остановился у входа на вокзал. Он поставил машину на тормоз, но двигатель заглушать не стал.

— Что теперь? — спросил он.

— Думаю, нам следует арестовать того мужика. По крайней мере выясним, кто он такой. А пока он будет у нас, можно попробовать еще разок потрясти женщину.

— Полагаете, она заговорит?

Брунетти пожал плечами:

— Возможно, если убедить, что после этих разговоров ее не отправят обратно в Бразилию.

— А она поверит?

— Смотря кто с ней будет разговаривать.

— Может, лучше, чтобы женщина?

— Наверное, да.

— У вас такая найдется?

— Есть одна женщина-психиатр, время от времени она дает нам консультации. Можно попробовать уговорить Мару с ней пообщаться.

— Мару?

— Она мне так представилась. Будем надеяться, что у нее не отняли хотя бы это — ее собственное имя.

— Когда будете его брать?

— Чем раньше, тем лучше.

— Есть мысли, как это сделать?

— Проще всего в тот момент, когда очередной клиент Мары положит деньги на стол.

— Как долго вы сможете его продержать?

— Зависит от того, что мы выясним: есть ли на него досье, не всплывало ли его имя в каких-нибудь протоколах. — Брунетти помолчал. — Если вы не ошибаетесь насчет героина, раскрутим его за пару часов.

На лице капитана заиграла недобрая улыбка.

— Я был прав, будьте уверены.

Брунетти никак не отреагировал, и делла Корте спросил:

— А что пока?

— Я сейчас кое-что проверяю. Хочу узнать побольше о семье Тревизана, ну и о его практике — насколько это возможно.

— Раскопали что-то особенное?

— Да нет. Так, пара деталей, которые не дают мне покоя: как-то, понимаете, не стыкуются между собой. — Больше рассказать ему было нечего, поэтому Брунетти спросил: — А что у вас?

— Проводим такую же проверку Фаверо. Столько всего надо уточнять, особенно в том, что касается работы, — ужас просто! — Он сделал минутную паузу и добавил: — Никогда не подозревал, что эти ребята так много зарабатывают.

— Бухгалтеры-то?

— Ну да! Похоже, по нескольку сотен миллионов в год. И это только задекларированный доход, а вы представьте, сколько он в конвертиках берет.

Припомнив пару имен из списка клиентов Фаверо, Брунетти сразу представил себе его доход, официальный и неофициальный.

Он открыл дверь, вылез из машины, обошел ее и, став у окна со стороны делла Корте, сказал:

— Завтра вечером пошлю в бар своих людей. Если он и Мара будут там, думаю, возьмем без труда.

— Обоих? — уточнил делла Корте.

— Да. Она наверняка станет более разговорчивой, после того как проведет ночку в камере.

— Вы же вроде собирались устроить ей беседу с психиатром.

— Я и не отказываюсь. Только пусть сначала почувствует на себе, что такое тюрьма. Страх обычно развязывает язык, в особенности женщинам.

— Вот вы какой! Хладнокровный злодей, да? — проговорил делла Корте не без уважения.

Брунетти пожал плечами.

— Она может знать что-то, имеющее отношение к убийству. Чем сильнее она будет напугана и растеряна, тем скорее расскажет нам то, что знает.

Делла Корте улыбнулся, трогаясь с места.

— А я уж было подумал, что вы вот-вот начнете мне рассказывать сказки про шлюх с золотым сердцем, — бросил он на ходу.

Брунетти оттолкнулся от машины и зашагал в сторону вокзала. Он сделал пару шагов, обернулся, глянул вслед делла Корте, который уже поднимал стекло.

— Людей с золотым сердцем не бывает! — выкрикнул Гвидо, но капитан, похоже, его не услышал.

На следующее утро синьорина Элеттра первым делом сообщила ему, что нашла ту статью о Тревизане в «Газеттино», но что она представляет собой совершенно безобидный рассказ о совместном предприятии — туристической фирме, которую он организовал через торговые палаты Венеции и Праги. В жизни синьоры Тревизан, по крайней мере если верить журналисту светской хроники, тоже не было ничего скандального.

Хотя Брунетти и ожидал чего-то подобного, он все же ощутил разочарование. Он попросил синьорину Элеттру обратиться к Джорджо — к собственному удивлению, комиссар уже говорил о нем, будто о старом друге, — и попросить его добыть список звонков, поступавших на телефонный номер бара «У Пинетты». Затем он неторопливо прочел накопившуюся почту и сделал пару звонков по поводу одного из писем.

После этого он позвонил Вьянелло и распорядился отправить в бар «У Пинетты» троих сотрудников, чтобы арестовать Мару и ее сутенера. И больше у него уже не оставалось выбора, кроме как заняться наваленными на столе бумагами. Он так и поступил, но воспринимать всерьез то, что он читал, удавалось с трудом: МВД прислало статистику по кадровому обеспечению на ближайшие пять лет, расчет, во что может обойтись установка компьютерной связи с Интерполом, а также техническое описание и боевые характеристики новой модели пистолета. Брунетти с отвращением отпихнул все эти бумаги в сторону. Не так давно квесторе получил извещение от министра внутренних дел о том, что в следующем году бюджет полиции планируется урезать на пятнадцать, а может, и на все двадцать процентов и что роста финансирования в ближайшем будущем не предвидится. А эти дураки из Рима все шлют и шлют им какие-то проекты, планы, будто денег у полиции хоть отбавляй, будто их еще не все разворовали и перекачали на секретные счета в Швейцарии.

Он взял листок с техническим описанием пистолета, который никто никогда не купит, перевернул его и стал составлять список людей, с которыми хотел поговорить: вдова Тревизана, ее брат, ее дочь Франческа и еще кто-нибудь, кто мог бы дать ему точную информацию и о профессиональной деятельности, и о частной жизни Тревизана.

В другую колонку он начал вписывать то, что не давало ему покоя: рассказ (или выдумка) Франчески о том, что ее могут похитить; нежелание Лотто предоставлять ему список клиентов Тревизана; изумление Лотто при упоминании имени Рино Фаверо.

Но больше всего, осознал он, его занимали эти телефонные номера, эти звонки в самые разные места, здесь по-прежнему не было ни мало-мальски четкой картины, ни сколько-нибудь внятных объяснений.

Он полез в нижний ящик стола за телефонным справочником и вдруг подумал, как было бы удобно, по примеру Фаверо, вести отдельную записную книжку с телефонными номерами, по которым особенно часто звонишь. Но сейчас он искал номер, по которому не звонил вообще никогда, не желал требовать плату за когда-то оказанную услугу.

Это случилось три года тому назад. Как-то вечером ему позвонил приятель, фармацевт Данило, и попросил Брунетти заехать к нему домой. Приехав, Гвидо обнаружил, что у его друга огромный фонарь под глазом, словно он только что серьезно подрался. Выяснилось, что драки как таковой не было, ибо сам Данило никого и пальцем не тронул.

Он как раз закрывался на ночь, когда в аптеку вломился какой-то молодой человек. Данило совсем не сопротивлялся, не издал ни звука, даже когда тот кинулся к шкафу, где хранились наркотические лекарственные препараты, и схватил семь ампул морфия. Но он узнал налетчика и крикнул ему вслед: «Роберто, так нельзя!» — за что немедленно получил оплеуху, да такую сильную, что отлетел и ударился об угол прилавка.

Роберто, как было известно не только Данило и Брунетти, но и почти всей полиции города, был единственным сыном Марио Беньямино, возглавляющего уголовный суд Венеции. Вплоть до того злополучного вечера наркотическая зависимость не толкала его на применение силы: он доставал все, что нужно, по поддельным рецептам и на деньги, которые выручал от продажи всяких мелочей, украденных из дома родителей или друзей. Но теперь, когда он совершил нападение, пусть непреднамеренное, на аптекаря, он мог считаться уголовным преступником. После разговора с Данило Брунетти отправился к судье домой и провел там больше часа; на следующее же утро судья Беньямино отвез своего сына в небольшую частную клинику неподалеку от Цюриха, где Роберто пробыл полгода; вернувшись, он поступил учеником в гончарную мастерскую близ Милана.

Импульсивное великодушие Брунетти осталось тайной между ним и судьей; до поры до времени эта история была подобно паре страшно дорогих туфель, пылящихся в шкафу: их купили когда-то давно, а носить не стали, и каждый раз, натыкаясь на коробку с ними в поисках чего-то еще или наступая на них в суматохе, хозяин морщится, вспоминая о бездарно потраченных деньгах.

Женский голос в кабинете судьи ответил после третьего звонка. Брунетти представился и попросил соединить с судьей Беньямино.

Через минуту он услышал знакомый голос:

— Здравствуйте, комиссар. Я ждал, что вы позвоните.

— Да, — просто сказал Брунетти. — Мне надо поговорить с вами, ваша честь.

— Сегодня?

— Если это вам удобно.

— У меня будет полчаса, сегодня днем, в пять. Этого хватит?

— Думаю, да, ваша честь.

— Тогда жду вас. У себя, — проговорил судья и повесил трубку.

Главное здание городского уголовного суда располагалось у самого моста Риальто, но не со стороны Сан-Марко, а на той стороне, где находится фруктово-овощной рынок. Те, кто приходят сюда по утрам за покупками, время от времени видят мужчин и женщин в наручниках и кандалах, которых заводят или выводят из многочисленных дверей суда; а частенько между ящиками с капустой и прилавками с виноградом выстраиваются в ряд вооруженные автоматами карабинеры — это означает, что сейчас в зал суда будут конвоировать преступника. Брунетти предъявил вооруженным охранникам свое удостоверение и стал подниматься по широким мраморным ступеням на второй этаж, в кабинет судьи. На каждой площадке было большое окно с видом на Фондако-Деи-Тедески[22] — во времена Республики это здание служило торговым центром для всех торговцев немецкого происхождения, проживавших в городе, а сейчас здесь располагалось Центральное почтовое отделение. Наверху его остановили два карабинера в бронежилетах и со штурмовыми винтовками и попросили предъявить документы.

— Вы имеете при себе оружие? — спросил один из них, после того как внимательно изучил его удостоверение.

Брунетти очень пожалел, что забыл оставить оружие на работе: «сезон охоты» на судей был открыт в Италии уже очень давно, так что все нервничали и проявляли запоздалую осторожность. Он медленно расстегнул свою куртку и широко распахнул ее, чтобы охранник мог достать его пистолет.

Третья дверь направо вела в кабинет Беньямино. Брунетти дважды постучал, и его пригласили войти.

За время, прошедшее со дня, когда Брунетти побывал у судьи дома, они не раз случайно сталкивались на улице и здоровались друг с другом кивком головы, но последний раз Гвидо видел судью не меньше года назад и сейчас был просто поражен тем, как сильно тот изменился.

Хотя судья был старше Брунетти на какие-нибудь десять лет, но сейчас он выглядел как его отец. Глубокие морщины от ноздрей, вокруг рта и на шее.

Его некогда яркие, темно-карие глаза как будто подернулись дымкой. А ниспадавшая свободными складками черная мантия, казалось, была для него не знаком его статуса, а скорее обузой, так сильно он похудел.

— Присаживайтесь, комиссар, — проговорил Беньямино. Голос его остался прежним, глубоким и звучным, как у певца.

— Спасибо, ваша честь, — сказал Брунетти и занял один из четырех стульев, стоявших у стола судьи.

— Мне жаль, но у меня осталось еще меньше времени, чем я рассчитывал. — Произнеся эту фразу, судья сделал паузу, будто до него только что дошел смысл сказанного им самим. На его лице мелькнула слабая печальная улыбка, и он добавил: — Я имею в виду сегодня днем. Так что, если вы могли бы изложить суть вашего дела покороче, я был бы вам очень признателен. Если же это невозможно, мы можем поговорить дня через два, коли вам все еще будет нужна моя помощь.

— Разумеется, ваша честь. Я очень признателен вам, что смогли уделить мне немного времени.

Брунетти смолк на мгновенье и встретился с судьей глазами. Оба они понимали, насколько шаблонно звучат эти слова.

— Да, — только и сказал судья.

— Карло Тревизан, — проговорил Брунетти.

— Что конкретно?

— Кому могла быть выгодна его смерть? В каких отношениях он был со своим шурином? С женой? Почему лет пять тому назад его дочка всем рассказывала, будто ее родители боятся, что ее могут похитить? И были ли у него какие-то дела с мафией, а если да, то какие?

Судья Беньямино ничего не записывал, просто выслушал. Потом поставил локти на стол и показал Брунетти руку с растопыренными пальцами.

— Два года тому назад на работу к нему в контору поступил адвокат, Сальваторе Мартуччи. Он привел с собой собственных клиентов. У них с Тревизаном было соглашение, что через год Мартуччи станет равноправным партнером и совладельцем практики. Ходили слухи, что Тревизан передумал и не захотел соблюдать договоренности. Со смертью Тревизана Мартуччи стал единственным и полноправным владельцем всей практики. — Судья загнул большой палец. — Шурин его — скользкий тип, чрезвычайно скользкий. Есть непроверенные данные — и меня вполне могут привлечь к уголовной ответственности за клевету, если я предам их огласке, — так вот, есть данные, что, если у кого-то возникает желание уйти от налогов на международные торговые операции или, к примеру, требуется узнать, кому дать на лапу, чтобы грузы не досматривали на таможне, то обращаются именно к нему. — И он загнул указательный палец. — У жены роман с Мартуччи. — Средний палец. — Лет пять тому назад, опять же по слухам, Тревизан ввязался в какие-то финансовые махинации с двумя типами из мафии Палермо, известными своей жестокостью. Не знаю, как именно он был с ними связан, был ли там криминал или нет, не знаю даже, работал ли он с ними добровольно или по принуждению.

Слышал только, что либо они были в нем очень заинтересованы, либо он в них — тогда как раз должна была вот-вот открыться Восточная Европа, а значит, появлялись новые возможности для работы с этими странами. Считалось, что мафиози этого клана похищают и убивают детей тех, кто осмеливается отказываться от их деловых предложений. Говорят, что какое-то время Тревизан был очень напуган, но потом успокоился. — Он загнул два оставшихся пальца и заключил: — Кажется, я ответил на все ваши вопросы.

Брунетти поднялся:

— Спасибо, ваша честь.

— Не за что, комиссар.

Они не сказали друг другу ни слова ни о Роберте, умершем год назад от передозировки, ни о раке, который пожирал печень судьи Беньямино. Брунетти забрал у охраны свой пистолет и покинул здание суда.

Глава 18

На следующее утро, придя на работу, Брунетти первым делом позвонил домой Барбаре Дзорци. Дождавшись гудка, он заговорил:

— Доктор, это Гвидо Брунетти. Если вы дома, возьмите трубку. Мне снова нужно поговорить с вами по поводу Тревизанов. Я выяснил, что…

— Да? — Она не стала тратить времени на приветствия и прочие условности, что, впрочем, вовсе не удивило Брунетти.

— Я бы хотел узнать, не обращалась ли к тебе синьора Тревизан в связи с беременностью? — Не дав ей ответить, он уточнил: — Своей собственной, не дочери?

— Зачем тебе это знать?

— В отчете о вскрытии говорится, что ее мужу делали вазэктомию.

— Как давно?

— Не знаю. А это имеет значение?

Повисла долгая пауза.

— Нет, полагаю, что не имеет, — проговорила она наконец. — Два года назад она пришла ко мне, потому что думала, что беременна. Ей был тогда сорок один год, так что в этом не было ничего невозможного.

— И что оказалось?

— Она ошиблась.

— Она сильно нервничала из-за этого?

— Тогда я сочла, что нет — ну, по крайней мере не больше, чем всякая женщина ее возраста, считавшая, что у нее все это позади. А сейчас я бы сказала, что да, нервничала.

— Спасибо, — сказал Брунетти.

— И это все? — Голос выдал ее удивление.

— Да.

— И ты даже не спросишь, не знаю ли я, кто отец ребенка?

— Нет. Я думаю, если бы ты считала, что им может быть кто-то, кроме Тревизана, ты бы сказала мне об этом во время нашей предыдущей встречи.

Какое-то время она молчала, а потом протянула, словно очнувшись:

— Да-а, возможно, сказала бы.

— Вот и хорошо.

— Наверно.

— Спасибо, — сказал Брунетти и повесил трубку.

Затем он позвонил в контору Тревизана и попытался договориться о встрече с адвокатом Сальваторе Мартуччи, но ему сообщили, что тот уехал в командировку в Милан и свяжется с Брунетти, как только вернется в Венецию. Никаких новых бумаг на столе не появилось, так что он принялся за составленный накануне список, параллельно обдумывая сведения, полученные от судьи.

Он ни на секунду не сомневался в том, что эти сведения соответствовали действительности, и поэтому не стал тратить время на их проверку. Теперь, узнав о возможной связи Тревизана с мафией, он был склонен видеть в убийстве адвоката возмездие — таинственное и внезапное, как вспышка молнии. Судя по имени, Мартуччи южанин. «Главное, — предостерегал сам себя Гвидо, — не поддавайся влиянию предрассудков и не делай поспешных выводов, особенно если окажется, что он родом с Сицилии».

Вопрос о дочери убитого и ее болтовни о том, что родители опасаются похищения, остался открытым. Сегодня утром перед уходом на работу Брунетти сказал Кьяре, что полиция уже все выяснила относительно мнимых похитителей Франчески и больше не нуждается в ее помощи. Вероятность, даже минимальная, что интерес Кьяры к предмету, имеющему отношение к мафии, каким-то образом выйдет наружу, ужасала его, и он знал, что лучший способ пригасить ее интерес — продемонстрировать ей, что самого его эта тема больше не интересует.

Ход его мыслей прервал стук в дверь.

— Войдите, — выкрикнул он и, подняв глаза, увидел перед собой синьорину Элеттру. Она открыла дверь и пропустила вперед какого-то мужчину.

— Комиссар, — сказала она, — позвольте представить вам синьора Джорджо Рондини. Он хотел бы с вами поговорить.

Мужчина, которого она представила, был выше ее на целую голову, а весил, похоже, не больше, чем она. Сходство с портретами Эль Греко, которое придавала ему худоба, усиливали темная бородка клинышком и черные глаза, сверкавшие из-под густых бровей.

— Пожалуйста, присаживайтесь, синьор Рондини. — Брунетти встал, чтобы поприветствовать посетителя. — Чем я могу быть вам полезен?

Пока Рондини усаживался, синьорина Элеттра отошла к двери, которую она оставила открытой, и задержалась на пороге. Она не тронулась с места, пока Брунетти не посмотрел в ее сторону, тогда она показала пальцем на спину гостя и проговорила одними губами, словно Брунетти внезапно сделался глухим: «Джорджо». Гвидо ответил почти незаметным кивком и сказал:

— Спасибо, синьорина.

Она вышла и закрыла за собой дверь.

Некоторое время оба сидели молча. Рондини смотрел по сторонам, Брунетти глядел на список у себя на столе. Наконец Рондини произнес:

— Комиссар, я к вам за советом.

— Слушаю вас, синьор Рондини, — сказал Брунетти и поднял на него глаза.

— По поводу судимости, — вымолвил посетитель и замолчал.

— Судимости, синьор Рондини?

— Ну да, из-за той истории на пляже. — И он слабо улыбнулся комиссару, как бы призывая того вспомнить нечто, давно ему известное.

— Простите, но я ничего об этом не знаю. Не могли бы вы объяснить мне, о чем речь?

Улыбка мгновенно исчезла с лица гостя и сменилась страдальческим, смущенным взглядом.

— Так Элеттра вам не рассказала?

— Боюсь, что нет, мы не говорили о вас.

Заметив, что Джорджо растерялся, он добавил с улыбкой:

— Разве только о той неоценимой помощи, которую вы нам оказываете, об этом мы, конечно, говорили. Мы продвинулись в расследовании исключительно благодаря вам.

Тот факт, что на самом деле никаких особых подвижек не произошло, никак не означал, что Брунетти врет.

Рондини молчал, и Гвидо решил его слегка поторопить:

— Может быть, вы мне расскажете, что произошло, и тогда я подумаю, чем смогу вам помочь?

Рондини сложил руки на коленях и стал легонько массировать правой пальцы на левой.

— Как я уже сказал, речь идет о судимости. — Он поднял глаза на Брунетти, и тот ободряюще улыбнулся. — За появление в общественном месте в непристойном виде.

Брунетти продолжал улыбаться, чем, кажется, слегка успокоил Рондини.

— Видите ли, комиссар, — продолжил он, — летом, года два тому назад, я оказался на пляже в Альберони.

Улыбка Брунетти ничуть не изменилась даже в этот момент, при упоминании этого пляжа на самой окраине острова Лидо, который был настолько популярен среди геев, что назывался в народе не иначе как «Пляж Греха». Улыбка-то не изменилась, но взгляд сделался более цепким и скользнул по фигуре и рукам Рондини.

— Нет, нет, комиссар, — затряс головой Джорджо — Это не я, это все мой брат.

Он замолчал, тряхнул головой, совсем смутившись, нервно улыбнулся и вздохнул:

— Нет, так еще хуже. Можно мне начать сначала?

Брунетти кивнул.

— Мой брат — журналист. В то лето он писал статью об этом пляже и попросил меня сходить туда вместе с ним. Он говорил, что тогда все решат, что мы пара, и не станут приставать. Приставать не будут, а разговаривать не побоятся.

Рондини вновь замолчал и опустил глаза, пальцы его рук нервно сплетались и расплетались.

Поскольку он продолжал молчать и даже не пытался снова заговорить, Брунетти задал вопрос:

— Там все и произошло?

Рондини ничего не ответил, даже не поднял головы. Брунетти сделал еще одну попытку:

— Этот инцидент, я имею в виду?

Джорджо набрал в грудь побольше воздуха и продолжил рассказ:

— Я искупался, но потом стало холодно, и я решил переодеться. Брат был далеко, беседовал с кем-то, и мне показалось, что вокруг меня никого нет. Нет, в радиусе метров двадцати от нашей подстилки действительно никого не было. Я сел, снял плавки и стал натягивать брюки, и как раз в этот момент ко мне подошли двое полицейских и велели встать. Я попытался натянуть брюки, но один из полицейских наступил на штанину, так что ничего не вышло. — Голос Рондини становился все более и более напряженным — то ли от смущения, то ли от злости.

Одной рукой он принялся нервно теребить бороду.

— Тогда я потянулся за плавками, но второй полицейский схватил их и мне не отдавал. — Он снова замолчал.

— Что было дальше, синьор Рондини?

— Я встал.

— И?..

— И они составили протокол о непристойном поведении.

— Вы пытались с ними объясниться?

— Да.

— А они?

— Не поверили.

— А что ваш брат? Он к тому времени вернулся?

— Нет. Все это произошло буквально за пять минут. Когда он пришел, они уже успели оформить бумаги и уйти.

— Что вы предприняли по этому поводу?

— Ничего, — сказал Рондини и посмотрел Брунетти в глаза. — Мой брат сказал, что беспокоиться нечего, что они обязаны будут поставить меня в известность, если решат дать делу ход.

— И что, вас поставили в известность?

— Нет. Я ничего об этом не слышал, пока два месяца спустя мне не позвонил приятель и не сказал, что видел мое имя в «Газеттино». Оказывается, по моему делу проходил судебный процесс, а я об этом понятия не имел. Мне ни извещения о штрафе не прислали, ничего. Я был в полном неведении, пока мне не прислали письмо, в котором сообщалось, что я осужден.

Для Брунетти в этой ситуации не было ровным счетом ничего необычного. Речь шла о таком мелком нарушении, которое действительно нередко проскакивало сквозь щели в системе правосудия, и человека могли осудить, не предъявив ему предварительно никакого официального обвинения. Он только никак не мог взять в толк, почему Рондини решил обратиться с этим вопросом к нему.

— Вы пытались оспорить решение суда?

— Да, но мне было заявлено, что уже слишком поздно, что надо было шевелиться до начала процесса. Хотя и слушания-то как такового не было.

Брунетти кивнул: он прекрасно представлял себе, как проходят процессы по таким делам.

— А в результате получилось, что меня осудили за преступление.

— За правонарушение, — поправил Брунетти.

— Но все равно же осудили, — настаивал Рондини.

Брунетти склонил голову набок и скептически поднял брови.

— Мне кажется, вам не о чем волноваться, синьор Рондики, — сказал он.

— Да, но ведь я собираюсь жениться.

Тут уж Брунетти совсем растерялся:

— Что-то я не пойму, а это тут при чем?

— Все дело в моей невесте. — Голос Рондини снова сделался напряженным. — Я не хочу, чтобы ее семья узнала, что я был осужден за появление в непристойном виде, да еще на пляже для гомосексуалистов.

— А сама невеста об этом знает?

Гвидо заметил, что Рондини открыл было рот, но остановился, видимо решив поменять формулировку.

— Нет, — сказал он, — все это случилось до того, как мы с ней познакомились. А потом я как-то все времени не находил ей рассказать. Да и как такое расскажешь? Для нас с братом и наших друзей этот эпизод давно стал просто смешной байкой, но ей, боюсь, это совсем не понравится. — Рондини передернул плечами, словно пытаясь стряхнуть смущение. — А ее семье не понравится и подавно.

— И вы решили обратиться ко мне за помощью?

— Да. Элеттра столько о вас рассказывала, сказала, что вы такой влиятельный человек, — произнес Рондини. Голос его был полон почтения и — что самое страшное — надежды.

Брунетти пожал плечами, он бы вполне обошелся без этого комплимента.

— Так чего конкретно вам бы хотелось?

— Двух вещей. Чтобы вы изменили информацию в моем досье, — начал Рондини и, не дав Брунетти возразить, добавил: — Вам ведь это не сложно, правда?

— Это значит, самовольно внести изменение в государственный документ, — проговорил комиссар, изо всех сил стараясь придать голосу суровость.

— Да, но Элеттра сказала… — начал Рондини и тут же осекся.

Брунетти ужаснулся при мысли о том, что последует дальше, и сказал:

— Такое проще пообещать, чем сделать.

Рондини поднял глаза и посмотрел на Брунетти с вызовом, но свои возражения оставил при себе.

— Могу я изложить вторую просьбу?

— Разумеется.

— Мне нужно письмо, в котором говорилось бы, что обвинения были ошибочны и что меня оправдали в судебном порядке. А еще лучше, чтобы в этом письме содержались извинения за причиненные мне неудобства.

Гвидо едва совладал с желанием сказать, что это нереально, и спросил:

— Зачем вам это нужно?

— Для невесты. И ее семьи. На случай, если они когда-нибудь об этом узнают.

— Но если внести изменение в досье, тогда зачем вам такое письмо? — спросил он и тут же поправился: — То есть если бы удалось внести изменения?

— Тут и удаваться нечему, — заявил Рондини таким уверенным тоном, что Брунетти сразу вспомнил и место работы молодого человека, и прямоугольный ящичек на столе у синьорины Элеттры.

— От чьего же имени должно быть написано письмо?

— Хотелось бы, чтоб от квесторе, — сказал Рондини и поспешно добавил: — Но я понимаю, это нереально.

Брунетти отметил, что лишь только у его собеседника появилось ощущение, что они в принципе договорились и осталось всего-навсего обсудить технические детали, как он перестал нервно перебирать руками, а спокойно сложил их на коленях.

— Скажите, а письма от комиссара полиции будет достаточно?

— Думаю, да.

— А как же быть с вашим досье?

Рондини махнул рукой:

— Сотрем. За день. Максимум за два.

Брунетти решил не уточнять, кто именно из них — Рондини или Элеттра — собирается заняться этим.

— В конце недели я загляну в нашу картотеку, проверю, будет ли там что-нибудь на вас.

— Не будет, — заверил его Рондини. В его тоне звучала убежденность, но никак не заносчивость.

— Как только я в этом удостоверюсь, напишу вам это письмо.

Рондини поднялся, протянул Брунетти руку и сказал на прощанье:

— Комиссар, если вам понадобится моя помощь, любая помощь, просто вспомните, где я работаю.

Брунетти проводил посетителя до дверей и, как только тот ушел, спустился к синьорине Элеттре.

— Ну что, побеседовали? — спросила она, увидев Брунетти.

Уверенность Элеттры в том, что он будет спокойно обсуждать возможность подлога в государственных документах и написание каких-то липовых писем, показалась ему обидной.

Тем не менее он решил обратить все в шутку:

— Меня удивило, что вы вообще соизволили направить его ко мне. Могли бы и без моего ведома все уладить.

Она ослепительно улыбнулась и проговорила:

— Я вообще-то так и хотела, но потом подумала, что разговор с вами будет полезен.

— В связи с изменением данных в картотеке?

— Нет, что вы! Тут справилась бы либо я сама, либо Джорджо. Это же минутное дело, — заявила она категорично.

— А разве не существует секретного пароля, без которого нельзя влезть в наш компьютер?

Элеттра ответила не сразу.

— Пароль-то есть — только не такой уж он секретный.

— И кто же его знает?

— Понятия не имею, но узнать его точно несложно.

— И воспользоваться им?

— Возможно.

Брунетти предпочел не развивать эту тему.

— Так, значит, вся проблема была в письме? — спросил он, не сомневаясь, что Элеттра знает и о второй просьбе Рондини.

— Нет, конечно, Dottore. Я бы и сама ему это письмо написала, как нечего делать. Я просто решила, что будет полезно, если он поговорит с вами и увидит, что вы готовы ему помочь.

— На случай, если потребуется еще какая-то информация от СИП? — спросил он уже без всякой иронии.

— Вот именно, — прощебетала она радостно и улыбнулась: наконец-то комиссар начал понимать, что к чему.

Глава 19

На следующее утро комиссар полностью выкинул синьора Рондини из головы: новости были таковы, что он выскочил из ванной, не успев даже толком побриться. Убальдо Лотто, брат вдовы Карло Тревизана, был обнаружен мертвым в машине на дороге, отходящей в сторону от магистрали Местре — Мольяно-Венето. На теле три пулевых ранения; выстрелы произведены с близкого расстояния; убийца, скорее всего, сидел рядом с Убальдо на пассажирском сиденье.

Об убийстве сообщил местный житель. В пять утра он ехал по той самой дороге, двигаясь очень медленно, так как проезжую часть от ночного дождя сильно развезло, а тут еще огромная, припаркованная у обочины машина мешает. Не останавливаясь, он присмотрелся и заметил, что водитель уткнулся головой в руль, а мотор работает. Тогда он вылез, подошел к машине, заглянул в салон и, увидев на переднем сиденье целую лужу крови, вызвал полицию. Полицейские прибыли, оцепили местность и приступили к поиску следов убийцы или убийц. По некоторым признакам за автомобилем Лотто останавливалась еще какая-то машина, но все надежды добыть отпечатки ее шин смыло дождем. Открывшего дверь машины полицейского чуть не вырвало от запахов крови, фекалий и какой-то парфюмерии, по-видимому, лосьона после бритья, смешавшихся и сделавшихся особенно резкими из-за работавшей на полную мощность печки. Жертва уснула смертельным сном и лежала в этом зловонном облаке, уткнувшись лбом в руль, уже не первый час. Криминалисты внимательно осмотрели территорию вокруг машины, а затем, когда ее отогнали в специальный гараж в Местре, изучили каждый миллиметр салона. Они собрали в пакетики все ниточки, волоски и другие частички, которые могли содержать информацию о человеке, находившемся в машине Лотто в момент его смерти.

К тому времени, как Брунетти и Вьянелло доставили на полицейской машине от здания полиции в Местре до места происшествия, автомобиль жертвы уже отбуксировали в гараж. Они отправились туда и, сидя на заднем сиденье, наблюдали, как убегает вдаль узкая проселочная дорога. С деревьев до сих пор падали капли воды, хотя дождь закончился еще на рассвете. В гараже им показали красно-коричневый седан «ланчиа»; пятна на водительском месте подсыхали, медленно приобретая тот же цвет, что и машина. Оттуда Брунетти и Вьянелло оправились в морг, где встретили человека, приглашенного на опознание; им оказался Сальваторе Мартуччи, партнер Тревизана по юридической конторе. Глаза Вьянелло сверкнули, он слегка кивнул в сторону Мартуччи, и Брунетти сразу догадался, что это адвокат, с которым сержант разговаривал на следующий день после убийства Тревизана, тот самый, которого не слишком расстроила смерть коллеги.

Мартуччи был худым и жилистым, для южанина высокий, с короткими — наперекор моде — светло-рыжими волосами. Такая внешность вызывала ассоциации со стародавними временами, когда полчища норманнов совершали набеги на Сицилию, заставляя трепетать не одно поколение. Память о тех временах осталась в зеленых глазах некоторых сицилийцев и словечках, сохранившихся в местном диалекте.

Вьянелло и Брунетти столкнулись с ним на выходе из помещения, где хранились тела. Их поразило, что Мартуччи и сам больше всего напоминает ходячий труп. Темные круги под глазами подчеркивали его необычайную природную бледность.

— Адвокат Мартуччи? — Брунетти остановился прямо перед ним.

Адвокат смотрел мимо него, но при виде Вьянелло взгляд его сделался немного более осмысленным: то ли он узнал сержанта, то ли просто заметил знакомую синюю форму.

— Да? — сказал он.

— Я комиссар Гвидо Брунетти. Хотелось бы задать вам несколько вопросов о синьоре Лотто.

— Я ничего не знаю, — проговорил Мартуччи. Даже невыразительная, безжизненная интонация не могла скрыть сицилийского акцента.

— Понимаю, вам сейчас нелегко, синьор Мартуччи, но есть ряд вопросов, которые нам просто необходимо задать.

— Я ничего не знаю, — повторил адвокат.

— Синьор Мартуччи, послушайте. — Брунетти преградил ему дорогу, встав вплотную к Вьянелло. — Если вы откажетесь с нами разговаривать, боюсь, нам придется задавать наши вопросы синьоре Тревизан.

— Она-то тут при чем? — Мартуччи резко поднял голову, нервно переводя взгляд с Брунетти на Вьянелло.

— Убитый — ее брат. Ее мужа убили аналогичным способом меньше недели тому назад.

Мартуччи отвернулся от них, словно обдумывая услышанное. Брунетти было любопытно, не станет ли собеседник отрицать схожесть двух убийств и утверждать, что это ничего не значит. Но тот спросил только:

— Ладно, что вы хотели узнать?

— Может быть, поговорим в каком-нибудь кабинете? — спросил Брунетти. На самом деле он уже обо всем договорился: следователь по делам о насильственной смерти готов был предоставить им кабинет своего заместителя.

Не дожидаясь ответа, Брунетти развернулся и зашагал вперед по коридору. Мартуччи последовал за ним. Шествие замыкал Вьянелло, все это время молчавший и ни словом не обмолвившийся о том, что однажды они с Мартуччи уже беседовали. Брунетти открыл дверь в кабинет и пропустил адвоката вперед. Когда все трое уселись, Гвидо проговорил:

— Для начала, синьор Мартуччи, расскажите нам, пожалуйста, где вы провели прошлую ночь?

— Не понимаю, зачем вам это знать? — запротестовал Мартуччи, скорее озадаченно, чем раздраженно.

— Нам нужно выяснить, где находился прошлой ночью каждый из знакомых синьора Лотто. Вам ли не знать, синьор Мартуччи, что подобная информация необходима при расследовании дел об убийстве.

— Я был дома.

— С вами еще был кто-нибудь?

— Нет.

— Вы женаты, синьор Мартуччи?

— Да. Но мы с женой разъехались.

— И вы живете один?

— Да.

— У вас есть дети?

— Да. Двое.

— Они проживают с вами или с женой?

— Не понимаю, какое отношение все это имеет к Лотто?

— В данный момент мы занимаемся не синьором Лотто, а вами, — ответил Брунетти. — Так с кем живут ваши дети? С женой?

— Да, с женой.

— Скажите, а вы собираетесь официально расторгать ваш брак?

— Мы этот вопрос не обсуждали.

— Не могли бы вы поподробнее объяснить ситуацию? — попросил Брунетти, хотя ничего необычного в этом не было.

Убийственно спокойный тон Мартуччи свидетельствовал, что он говорит правду.

— Я сам адвокат, и тем не менее перспектива бракоразводного процесса меня пугает. И потом, даже если бы я вздумал попросить у жены развод, она наверняка даже слышать об этом не захотела бы.

— Так или иначе, вы эту тему никогда не обсуждали?

— Никогда. Я достаточно хорошо знаю свою жену, и мне нетрудно предугадать ее реакцию. Сама она на это не пойдет, а оснований для развода у меня нет. Если же я попытаюсь расторгнуть наш брак помимо ее воли, она отсудит у меня все имущество.

— А нет ли у нее оснований для развода с вами? — спросил Брунетти. Мартуччи не ответил, и он задал вопрос по-другому: — У вас кто-нибудь есть, синьор Мартуччи?

— Нет, — ответил тот мгновенно, не задумываясь.

— Как-то с трудом верится, — проговорил Брунетти и по-приятельски улыбнулся адвокату.

— В каком смысле?

— Вы красивый мужчина, в самом расцвете сил, занимаетесь интеллектуальным трудом, очевидно успешны. Немало женщин наверняка сочли бы вас привлекательным и с удовольствием приняли бы ваши ухаживания.

Мартуччи молчал.

— Так, значит, никого?

— Никого.

— И вчера выбыли дома один?

— Я ведь уже сказал вам об этом, комиссар!

— Ну да, сказали.

Мартуччи резко поднялся:

— Если вопросов больше нет, я хотел бы уйти.

Брунетти сделал жест рукой сверху вниз, как бы усаживая собеседника обратно на стул:

— Еще пара вопросов, синьор.

Мартуччи заметил, каким взглядом смотрит на него комиссар, и решил не возражать.

— В каких отношениях вы были с синьором Тревизаном?

— Я на него работал.

— На него или с ним, адвокат Мартуччи?

— Полагаю, можно сказать и так и так. — Брунетти смотрел на него вопросительно, давая понять, что ждет продолжения. — Сначала, на него, а потом и с ним.

Взглянув на Брунетти, он понял, что этого недостаточно, и добавил:

— Сначала я работал на него, но в прошлом году мы договорились, что в конце года я стану его партнером по фирме.

— Равноправным партнером?

Мартуччи ответил, не повышая голоса и не поднимая глаз:

— Этого мы не оговаривали.

«Довольно странное упущение, — подумал Брунетти, — особенно со стороны адвоката. И потом, единственный свидетель договора мертв, так, может, это было не упущение, а что-то совсем другое».

— А что предусматривалось в договоре на случай его смерти?

— Об этом речи не было.

— Почему?

— Думаю, это очевидно. — Голос Мартуччи стал заметно жестче. — Люди ведь, как правило, не планируют умирать.

— Но тем не менее умирают, — возразил Брунетти.

Мартуччи оставил его слова без внимания.

— А теперь, со смертью синьора Тревизана, фирму возглавите вы?

— Если синьора Тревизан попросит меня об этом, разумеется.

— Понятно, — заключил Брунетти, стараясь, чтобы его голос звучал как можно нейтральнее. — Стало быть, вы, в каком-то смысле, унаследуете клиентов синьора Тревизана.

Видно было, что Мартуччи сдерживается из последних сил.

— Если эти клиенты пожелают пользоваться моими адвокатскими услугами, то да.

— А они проявляют подобное желание?

— Пока рано об этом говорить, слишком мало времени прошло с момента смерти синьора Тревизана.

— А вот что касается синьора Лотто? — спросил Брунетти, резко меняя тему разговора. — Какое он имел отношение к фирме? Какова была его роль?

— Он был нашим бухгалтером и коммерческим директором, — ответил Мартуччи.

— И вашим, и синьора Тревизана?

— Да.

— А после смерти синьора Тревизана синьор Лотто оставался вашим бухгалтером?

— Конечно! Он был досконально знаком с нашими делами. Он ведь работал на Карло больше пятнадцати лет.

— Вы планировали и дальше пользоваться его услугами бухгалтера и коммерческого директора?

— Разумеется.

— Располагал ли синьор Лотто правами на фирму или какую-то ее часть?

— Боюсь, я вас не понимаю!

Такая реакция показалась Брунетти крайне странной, и не только потому, что вопрос был задан буквально в лоб, но и потому, что Мартуччи, как адвокат, просто не мог его не понять. Он сменил формулировку:

— У юридической фирмы имелся статус корпорации? И если да, то принадлежала ли синьору Лотто какая-то ее часть?

Мартуччи задумался, перед тем как ответить:

— Насколько мне известно, нет, но у них могло быть отдельное соглашение на этот счет.

— Какого рода соглашение?

— Этого я не знаю. Любое, какое они считали нужным.

— Ясно, — сказал Брунетти, а потом спросил как бы невзначай: — А синьора Тревизан?

Судя по молчанию Мартуччи, он явно ожидал этого вопроса.

— А что синьора Тревизан?

— Ей принадлежит какая-нибудь доля в бизнесе?

— Это зависит от того, что написано в завещании Карло.

— А его не вы составляли?

— Нет, он делал это сам.

— И вы не имеете ни малейшего представления о содержании этого документа?

— Нет, конечно. Откуда?

— Ну, я думал, что вы, как партнер… — начал Брунетти и, не договорив, сделал широкий жест рукой, как бы обобщая все, что можно было бы сказать по этому поводу.

— Я не являлся его партнером и стал бы им только в начале следующего года.

— Да-да, конечно, — согласился Брунетти. — Я просто подумал, что, учитывая ваше сотрудничество, вы могли иметь представление о содержании его завещания.

— Абсолютно никакого.

— Понятно. — С этими словами Брунетти поднялся. — Думаю, на сегодня достаточно, синьор Мартуччи. Очень благодарен вам за понимание и содействие.

— Это все? — Мартуччи тоже встал. — Я могу идти?

— Разумеется, можете, — ответил Брунетти и, словно в доказательство искренности собственных слов, открыл перед адвокатом дверь в коридор. Они распрощались, и Мартуччи ушел. Вслед за ним Брунетти и Вьянелло тоже покинули морг, чтобы вернуться в Венецию.

Полицейский катер доставил их прямо к квестуре. По дороге они успели обсудить разговор с Мартуччи и пришли к выводу, что к вопросам по поводу синьоры Тревизан адвокат был вроде бы готов и отвечал на них совершенно хладнокровно, а вот разговор о синьоре Тревизане и их возможном партнерстве явно заставил его понервничать. Вьянелло работал с Брунетти уже очень давно, и ему не требовалось отдельного приказа, чтобы провести обычную в таких случаях проверку алиби — опросить соседей Мартуччи, друзей, жену и установить, действительно ли он был дома в ту ночь. Вскрытие трупа Лотто еще не проводилось, но поскольку тело находилось в сильно натопленной машине, установить точное время смерти будет почти невозможно.

Они уже вошли в просторный вестибюль квестуры, как вдруг Брунетти резко остановился, повернулся к Вьянелло и воскликнул:

— Бензобак!

— Что, синьор?

— Бензобак. Пусть посмотрят, сколько в нем осталось бензина, а вы тем временем попробуйте выяснить, когда он последний раз заправлялся. Это позволит определить, сколько времени работал двигатель машины. Может, так им будет легче рассчитать время убийства.

Вьянелло кивнул. Это вряд ли значительно сузит круг поисков, но, если результаты вскрытия не позволят определить время смерти, такая информация должна им помочь. Хотя сомнительно, что это самое время смерти имеет в данном случае большое значение.

Вьянелло отправился выполнять поручение комиссара, а сам Брунетти стал подниматься к себе в кабинет. По дороге ему навстречу из коридора вынырнула синьорина Элеттра.

— А, комиссар, вот вы где. Вице-квесторе вас спрашивал.

Брунетти остановился и внимательно посмотрел на нее. Темно-оранжевый шарф, легкий как паутинка, колыхался у нее за плечами и не опадал, дрожа в потоках стремящегося к потолку горячего воздуха. Если бы статуя Ники Самофракийской вновь обрела свою голову, ожила, сошла с пьедестала и стала бы спускаться вниз по ступеням Лувра, она, вероятно, выглядела бы именно так.

— М-м, что? — спросил Брунетти, когда Элеттра поравнялась с ним.

— Вице-квесторе, синьор. Он сказал, что очень хотел бы с вами поговорить.

«Очень хотел бы», — повторил Брунетти неожиданно для себя.

Паола часто упоминала одного диккенсовского персонажа, который любил указывать, откуда дует ветер[23]. Брунетти никогда не мог запомнить имени этого героя, но одно он знал наверняка: если Патта «хотел бы» с ним поговорить, значит, ветер вот-вот задует с той самой нехорошей стороны.

— Он у себя? — спросил Брунетти. Он развернулся и вместе с молодой женщиной стал спускаться в расположенный этажом ниже кабинет шефа.

— Да, у себя. Все утро разговаривал с кем-то по телефону. — И это тоже было верным признаком надвигающейся бури.

— Войдите, — выкрикнул вице-квесторе, когда Брунетти постучал к нему в кабинет. — Доброе утро, Брунетти, — поприветствовал он своего подчиненного. — Садитесь, пожалуйста. Мне хотелось бы кое-что с вами обсудить. — Сразу три подряд вежливые фразы, сказанные вице-квесторе даже до того, как Брунетти успел сесть, не могли не насторожить Гвидо.

Он пересек кабинет и уселся на свое обычное место.

— Да, синьор? — проговорил он и достал из кармана блокнот, надеясь продемонстрировать таким образом, что относится к предстоящей беседе со всей серьезностью.

— Расскажите, что вам известно о смерти Рино Фаверо.

— Фаверо, синьор?

— Да, Фаверо. Бухгалтер из Падуи; тело обнаружили в его гараже на прошлой неделе. — Патта помолчал, пытаясь придать паузе многозначительность, и добавил: — Он покончил жизнь самоубийством.

— Ах да, Фаверо! Поступила информация, что в его записной книжке был обнаружен телефон Карло Тревизана.

— Надо полагать, это был не единственный номер в его телефонный книжке, — заметил Патта.

— Да, но этот номер был записан просто так, без фамилии.

— Понятно. Что-нибудь еще?

— Там были и другие телефоны без упоминания имен и фамилий. Мы их сейчас проверяем.

— Мы, комиссар? Кто это «мы»? — В голосе Патты звучал лишь вежливый интерес. По крайней мере человек, не слишком хорошо знакомый с вице-квесторе, не услышал бы в нем никаких признаков угрозы.

— Полиция Падуи, синьор.

— И как — вы уже выяснили, что это за номера?

— Нет, синьор.

— Вы занимаетесь расследованием смерти Фаверо?

— Нет, синьор, — честно ответил Брунетти.

— Хорошо. — Патта опустил глаза на свой блокнот, оторвал верхний листик и приклеил его на стол где-то сбоку. — А что у вас по Тревизану? Что можете сообщить? — спросил он, взглянув на следующую страничку блокнота.

— Произошло еще одно убийство, — сказал Брунетти.

— Лотто? Да, я знаю. Думаете, они связаны между собой?

Брунетти набрал в грудь побольше воздуха. Двое мужчин, партнеров по бизнесу, убиты одним и тем же способом, возможно, из одного и того же оружия, а Патта спрашивает, связаны ли преступления между собой.

— Да, синьор, думаю, связаны.

— Тогда, я полагаю, будет лучше, если вы сосредоточите все свои усилия на расследовании этих двух смертей, а историей с Фаверо пусть занимаются ребята из Падуи — это их дело. — Патта оторвал и переклеил на другую сторону стола еще одну страничку блокнота и снова уставился на листик, теперь оказавшийся сверху.

— Что-нибудь еще, синьор? — спросил Брунетти.

— Нет, пожалуй, это все, — ответил Патта, не поднимая головы.

Брунетти положил свой блокнот обратно в карман, встал и вышел из кабинета. Его беспокоила неожиданная вежливость Патты. Он задержался у стола синьорины Элеттры.

— Вы не знаете, с кем он сегодня разговаривал?

— Нет, не знаю. Но обедает он сегодня в «До Форни». — Это было название ресторана, который когда-то славился кухней, а теперь исключительно высокими ценами.

— Заказом столика занимались вы?

— Нет, не я. Собственно говоря, как раз один из звонивших, видимо, и пригласил его, потому что он велел мне отменить его заказ в «Корте Сконто». — Она упомянула не менее дорогой ресторан.

Не успел Брунетти собраться с духом, чтобы попросить сотрудницу полиции поступиться своими моральными принципами, как синьорина Элеттра предложила:

— Может, позвонить туда сегодня днем и спросить, не находили ли они записной книжки вице-квесторе? Он ведь никогда не носит ее с собой, так что вряд ли она там окажется. Зато, я уверена, они охотно расскажут мне, с кем он обедал, если я объясню, что хочу позвонить этому человеку и выяснить, не прихватил ли он по ошибке записную книжку начальника.

— Буду вам очень признателен, — отозвался Брунетти. Он понятия не имел, пригодится ли ему эта информации, но многолетний опыт подсказывал ему, что сведения о действиях и сотрапезниках Патты всегда полезны, в особенности в те редкие периоды, когда вице-квесторе вдруг делается вежливым.

Глава 20

Через час после того, как Брунетти вернулся к себе в кабинет, ему позвонил делла Корте, видимо, из уличного телефона-автомата. По крайней мере его голос временами заглушал шум транспорта.

— Мы нашли ресторан, в котором он ужинал в день смерти, — сказал делла Корте. Не было никакой необходимости объяснять, что «он» относилось к Фаверо.

Опустив вопросы о том, где и как это удалось выяснить, Брунетти спросил о главном:

— Он был один?

— Нет! — воскликнул делла Корте. — С ним была женщина, лет на десять моложе его. Очень хорошо одетая и, по словам официанта, очень привлекательная.

— Что еще? — спросил Брунетти, прекрасно сознавая, что такое описание вряд ли поможет им ее отыскать.

— Секунду. Вот, нашел! На вид около тридцати пяти лет, волосы светлые, средней длины. Ростом примерно с Фаверо.

Брунетти припомнил описание фигуры Фаверо из отчета о вскрытии — выходило, что женщина была довольно высокий.

— Официант сказал, она была очень хорошо одета, очень дорого. Она говорила немного, но по речи тоже было понятно, что она не из бедных, — вот такое описание.

— И где же они ужинали?

— В одном ресторане неподалеку от городского университета.

— Как вы об этом узнали?

— Никто из тамошних сотрудников не читает «Газеттино», так что они не видели ни статьи о его смерти, ни фотографии. А сегодня один из официантов пошел постричься и увидел тот самый номер в куче старых газет. Он узнал Фаверо и позвонил нам. Я пообщался с ним по телефону, но лично еще не встречался. Я подумал, может быть, вы захотите составить мне компанию.

— Когда?

— Это ведь ресторан. Может, пообедаем?

Брунетти взглянул на часы. Было без двадцати одиннадцать.

— Через полчаса я могу быть на вокзале. Уеду первым же поездом. Вы сможете меня встретить?

— Буду ждать вас на перроне, — ответил делла Корте и повесил трубку.

Он действительно уже стоял на платформе, когда поезд подошел к Падуе. Брунетти протиснулся сквозь толпу студентов университета, которые толклись на перроне и начали штурмовать вагоны, едва только машинист открыл двери.

Мужчины обменялись рукопожатием и направились в сторону подземного перехода, чтобы пройти под путями и выйти в город, где их уже ждала полицейская машина, водитель даже не выключал двигатель.

Пока они, то и дело останавливаясь, пробирались по запруженным автомобилями улицам Падуи, Брунетти решил спросить:

— Кто-нибудь из ваших созванивался с моим боссом?

— С Паттой? — уточнил делла Корте, с интонацией, которая могла означать все, что угодно. Или ничего.

— Да.

— Не слыхал. А что?

— Он вызвал меня и рекомендовал не лезть в ваше расследование смерти Фаверо. Его самоубийства. Вот мне и интересно, не навел ли его на эту мысль кто-нибудь из ваших.

— Вполне возможно, — сказал делла Корте.

— У вас-то в связи с этим делом никаких новых неприятностей не произошло?

— Да нет. Все считают это самоубийством. Если я что-то делаю, то исключительно в свое свободное время.

— А делаете вы что-то вроде этого? — спросил Брунетти, делая плавный жест рукой.

— Да. Я ведь могу обедать, где захочу.

— И приглашать приятеля из Венеции?

— Вот именно, — подтвердил делла Корте. Машина тем временем остановилась у самого входа в ресторан.

Водитель в синей форме, выскочив из машины, открыл им дверь и придерживал ее, пока они выходили.

— Сходите пообедать, Ринальди, — сказал делла Корте. — Возвращайтесь к трем.

Молодой человек взял под козырек, сел в машину и уехал.

По обеим сторонам от входа в ресторан стояли огромные глиняные горшки с араукариями; двери открылись при их приближении.

— Добрый день, господа, — поприветствовал их мужчина в темном костюме. У него было вытянутое лицо и глаза как у бассета.

— Добрый день, — сказал капитан. — Моя фамилия делла Корте. Я заказывал столик на двоих.

— Ваш стол готов. Следуйте за мной, пожалуйста.

Мужчина на секунду задержался, чтобы подхватить две длинные папки с меню, лежавшие на специальном столике у самой двери, и провел их в небольшую комнату, вмещавшую всего шесть или семь столиков, заняты были все, кроме одного. Проход в форме высокой арки вел в следующее помещение, также заполненное посетителями, судя по виду, бизнесменами. Высоко расположенные окна пропускали мало света, поэтому здесь горели лампы, встроенные в дубовые балки под потолком. Они прошли мимо круглого стола с разнообразными холодными закусками: салями, моллюсками, осьминогами, ветчиной. Мужчина подвел их к стоявшему в уголке столику, придержал Брунетти стул и положил перед ними меню.

— Господа, могу я предложить вам «Просекко»? — спросил он. Оба кивнули.

— Он что, владелец? — спросил Брунетти.

— Да.

— А что это он так суетится?

— Засуетишься тут, когда полицейские приходят со своими расспросами, — ответил делла Корте и погрузился в меню. Держа его на расстоянии вытянутой руки, он пробежал его глазами и отложил, сообщив: — Мне говорили, здесь неплохо готовят утку.

Брунетти тоже пролистал меню и пришел к выводу, что утка была, пожалуй, оптимальным вариантом. Он закрыл папку и положил ее рядом с тарелкой в тот момент, когда подоспел хозяин с бутылкой вина. Он наполнил два узких бокала, что стояли справа от их тарелок, и передал бутылку официанту, бесшумно приблизившемуся к нему со спины.

— Вы готовы сделать заказ, капитан?

— Я бы хотел фетучине с трюфелями, — сказал делла Корте.

Брунетти кивнул владельцу, показывая, что присоединяется к его выбору.

— А на горячее утку, пожалуйста, — продолжил делла Корте, и Брунетти снова кивнул.

— К утке могу предложить вам «Мерло Пиаве». — Делла Корте снова кивнул, и хозяин, едва заметно поклонившись, отошел от их стола.

Делла Корте взял бокал и отпил немного игристого. Брунетти последовал его примеру. В ожидании первого блюда они вели ничего не значащий разговор: делла Корте предположил, что недавние выборы, возможно, приведут к полному обновлению личного состава полиции в Падуе, по крайней мере среди высших чинов.

Брунетти вспомнил, как он смалодушничал во время последних выборов мэра в Венеции, и решил промолчать. Ему не нравились оба кандидата — ни дипломированный философ без всякого опыта работы в органах власти, выдвинутый бывшей Коммунистической партией, ни бизнесмен от ультраправых, — он вышел из кабины, так и не отдав никому из них своего голоса. Паоле он решил в этом не признаваться, а она и не спросила, за кого он проголосовал, от души радуясь победе философа. Возможно, конечно, что все эти новые выборы и приведут к основательным изменениям к лучшему, но Брунетти в этом сильно сомневался. Он слишком часто сталкивался с представителями власти и чиновниками высокого полета, чтобы верить в нечто большее, чем легкий «косметический» ремонт.

Он заставил себя вернуться мыслями к происходившему за столом. Перед ними уже стояли тарелки с фетучине, подернутыми блестящим слоем масла. И владелец ресторана направлялся к их столу, держа в одной руке белую тарелочку с трюфелями, а в другой — металлическую терочку. Он склонился над делла Корте и стал тереть трюфель в его тарелку, затем выпрямился, подошел к Брунетти и проделал ту же процедуру над его блюдом. От исходящих паром фетучине запахло лесом и плесенью, аромат мгновенно распространился по комнате, так что его почувствовали не только он, но и все сидящие вокруг. Брунетти намотал макароны на вилку и начал есть, целиком отдаваясь чувственному наслаждению от идеально приготовленного, сдобренного маслом теста и пряного, терпкого вкуса трюфелей.

Делла Корте был явно не из тех, кто портит еду разговорами, так что они не обменялись и парой слов до самого конца трапезы. Утка оказалась почти так же хороша, как трюфели, хотя, по мнению Брунетти, ни одно, даже самое изысканное яство не могло сравниться по вкусу с трюфелями, и теперь они сидели, потягивая кальвадос.

Как раз в этот момент к их столу подошел невысокий жизнерадостный толстячок. На нем был такой же белый пиджак и широкий черный пояс, как и у обслуживающего их официанта.

— Синьор Джермани сказал, вы хотели поговорить со мной, капитан.

— Так это с вами я разговаривал по телефону сегодня утром? — С этими словами делла Корте выдвинул из-за стола свободный стул и жестом пригласил официанта присесть.

Тот отодвинул стул чуть-чуть подальше, чтобы поуютней разместить свое внушительное пузо, уселся и ответил:

— Да, синьор, со мной.

— Я бы хотел, чтобы вы повторили все, что рассказали мне по телефону, для моего коллеги. — И капитан кивнул в сторону Брунетти.

Официант заговорил, продолжая смотреть на делла Корте:

— Как я вам уже говорил, синьор, я не сразу узнал того человека на фотографии в газете. А потом, когда мне стригли волосы, я вдруг совершенно неожиданно вспомнил, кто это. Ну и позвонил в полицию.

Делла Корте улыбнулся и кивнул, словно воздавая должное проявленной официантом гражданской сознательности.

— Продолжайте, — сказал он.

— Боюсь, мне нечего добавить к тому, что я рассказал вам сегодня утром по телефону. Он был с дамой. Я вам ее описал.

— Вы не могли бы повторить это описание?

— Она была высокая, с него ростом. Светлые глаза, кожа тоже светлая, и волосы. Не блондинка, но почти. Он и раньше с ней здесь бывал.

— Когда именно они заходили? — спросил делла Корте.

— Один раз где-то месяц назад, и еще один раз летом, но в каком месяце, не помню. Помню только, что стояла жара и на женщине было желтое платье.

— Как они держались?

— То есть их манеры?

— Нет, как они держались друг с другом?

— А, в смысле были ли у них отношения?

— Вот именно. — Делла Корте кивнул.

— Не думаю, — проговорил официант и погрузился в раздумье. Через пару минут он ответил: — Во всяком случае, они точно не были женаты. — И, не дожидаясь вопроса капитана, пояснил: — Сам не знаю, почему мне так кажется, просто я за годы работы здесь видел миллионы пар и заметил, что супруги ведут себя по-особому. Я хочу сказать, не важно, счастливы они в браке или нет; даже когда они ненавидят друг друга, в их общении не чувствуется никакой напряженности.

Тут он досадливо махнул рукой, признавая, что это слишком сложно объяснить, да и пытаться не стоит. Брунетти прекрасно понимал, что имеет в виду официант, но, подобно ему, никогда не сумел бы облечь это в слова.

— А при взгляде на этих людей у вас такого ощущения не возникало? — спросил Брунетти, вступая в диалог. Официант покачал головой.

— Вы не знаете, о чем они говорили?

— Не знаю. Но явно о чем-то приятном. Во время еды он показал ей какие-то бумаги. Она их некоторое время просматривала, и вот для этого-то она и надела очки.

— Как вы думаете, что это были за бумаги? — задал вопрос делла Корте.

— Не представляю. Когда я принес им пасту, она как раз отдала всю стопку ему.

— И что он с ними сделал?

— Должно быть, положил в карман. Я не обратил внимания. — Брунетти взглянул на делла Корте. Тот покачал головой, — это означало, что при Фаверо никаких бумаг обнаружено не было.

— Вы не могли бы что-нибудь добавить к описанию той женщины? — спросил делла Корте.

— Ну, как я вам говорил, на вид ей тридцать с чем-то. Высокая, волосы светлые, но оттенок не натуральный. Наверняка красится, но глаза светлые, так что, возможно, она просто оживляет собственный цвет.

— А что еще? — спросил Брунетти. Он улыбнулся и отпил немного кальвадоса, давая понять, что вопрос этот особого значения не имеет.

— Видите ли, сейчас, когда мне известно, что он ушел из жизни, да еще не по своей воле, мне уже трудно понять, заметил ли я это сразу, или додумал потом, узнав, что с ним случилось.

Брунетти и делла Корте молча слушали.

— Что-то между ними пошло не так. — Он протянул руку, смел со стола крошки и зажал их в кулаке. Деть этот мусор было некуда, и бедняга сунул его в карман пиджака.

Оба полицейских по-прежнему молчали, так что он продолжил свой рассказ. Говорил он медленно, словно додумывая на ходу эту новую мысль:

— Они добрались уже до середины ужина, женщина просматривала бумаги, и вдруг она подняла глаза и так посмотрела…

— Как посмотрела? — спросил делла Корте, прерывая затянувшуюся паузу.

— Ну, не знаю. Не со злостью, нет. Скорее так, как смотрят на зверей в зоопарке или на что-то диковинное, чего раньше не приходилось видеть. Как будто он представитель неизвестного вида или инопланетянин какой-нибудь. Уж не знаю, понятно ли я объясняю. — Тут он умолк в нерешительности.

— А в ее взгляде была угроза?

— Нет, совсем нет, — потряс он головой для пущей убедительности. — В том-то и странность: в этом взгляде не было злобы. В нем вообще ничего не было.

Он сунул руки в карманы и смущенно улыбнулся:

— Простите. У меня плохо получается объяснять.

— Он что-нибудь такое заметил? — спросил Брунетти.

— Нет, он как раз подливал себе и ей вина. Но я это видел.

— А когда они приходили к вам два других раза? Тогда все было мирно?

— О да! Абсолютно мирно. Я и не говорю, что в последний раз они ссорились или вроде того. Они всегда общались очень по-приятельски и в то же время немного официально.

— В предыдущие два раза они тоже смотрели бумаги?

— Нет. Казалось, что они встречаются как друзья — нет, скорей как деловые партнеры, которые решили вместе перекусить. Да, пожалуй, именно так! Как двое мужчин, встречающихся за едой, но по делу. Может, потому эта пара всегда казалась мне странной: она такая привлекательная женщина, он тоже весьма импозантный мужчина, а вот влечения, которое обычно возникает между мужчиной и женщиной, совсем не чувствовалось. Да, вот теперь я понял, что же в них было такого странного! — Он улыбнулся, довольный тем, что наконец смог это для себя уяснить.

— Вы не помните, какое вино они пили в тот вечер? — спросил Брунетти и поймал на себе изумленный взгляд делла Корте. Официант тоже был озадачен.

После минутного размышления он сказал:

— Сначала «Бароло» — добротное красное вино, в самый раз под бифштекс. А затем «Вин Санто», к десерту.

— Он отлучался куда-нибудь? — спросил Брунетти, размышляя о том, какие это и в самом деле добротные вина и как легко подсыпать чего-нибудь соседу в бокал.

— Не помню точно. Может быть.

— Как он расплачивался? Кредиткой?

— Нет, наличными. И я хорошо помню, в прошлые разы он тоже расплачивался наличными.

— А вы не знаете, он не бывал у вас еще когда-нибудь? Помимо тех трех раз, когда вы его видели?

— Я спрашивал у других официантов, но их никто не помнит. Вообще-то они вряд ли здесь появлялись. По вторникам и средам ресторан закрыт, а во все остальные дни я работаю. Ни одного дня не пропустил за тринадцать лет. Так что, если они приходили, я все равно был здесь, а я не помню, чтобы видел их когда-нибудь еще, кроме как на прошлой неделе и те два раза, а уж такую женщину я бы точно не забыл.

Делла Корте взглянул на Брунетти, но тот покачал головой. У него больше не было вопросов, пока по крайней мере. Делла Корте вынул из кармана небольшую визитку.

— Если вспомните что-нибудь еще, можете позвонить в квестуру, — сказал капитан и протянул официанту карточку. А потом добавил, как бы невзначай: — Обязательно спросите именно меня.

Официант положил визитку в карман, поднялся и двинулся прочь. Уже отойдя от стола, он внезапно остановился и направился обратно.

— А вам очки ее не нужны? — выпалил он без всяких предисловий.

— Что, простите?

— Очки той дамы. Она их тут оставила, на стуле. Наверное, сняла, когда бумаги прочла, и отложила, а потом забыла. Мы их потом нашли. Так вам они нужны?

Делла Корте тут же сориентировался:

— Да-да, конечно.

Официант исчез, а через пару минут появился с очками в руках. Очки были в тоненькой металлической оправе.

— Смотрите, — проговорил официант с каким-то детским восторгом. Он показал полицейским очки, потом взял дужки за самые кончики и согнул их. Казалось, что оправа на самом деле сделана из резины и это какой-то хитрый фокус. Пока он держал дужки, очки напоминали по форме крендель, а как только отпустил, они распрямились и приняли первоначальный вид. — Здорово, правда? — спросил он.

Официант протянул очки делла Корте, развернулся и направился через весь зал к кухне.

— Как это они не ломаются? — спросил делла Корте. Одной рукой он держал очки, а другой сгибал дужки, как только что делал официант.

— Титановая оправа, — ответил Брунетти, хотя вопрос был явно риторический.

— Какая?

— Титановая. Моя жена купила себе в прошлом месяце новые очки для чтения и рассказывала мне о такой оправе. Вы позволите? — Он протянул руку к очкам. Делла Корте отдал их ему, и Гвидо, поднеся очки поближе к глазам, стал искать клеймо производителя. Оно оказалось на правой дужке, в верхней части, у самого винтика.

— Вот, видите, — показал он делла Корте.

— Что там? Я не вижу: очки не прихватил.

— Они японские, — сказал Брунетти. — По крайней мере я думаю, что японские. Такие только японцы делают.

— Японцы? — спросил делла Корте. — Они делают очки?

— Они делают оправы, — пояснил Брунетти. — А оправы эти, скажу я вам, стоят почти миллион лир. Так по крайней мере сказала мне жена. Если эта оправа и вправду титановая, а я думаю, что так и есть, — проговорил он и снова согнул очки дугой, а потом резко отпустил, наблюдая, как они принимают исходную форму, — так вот, раз она титановая, значит, примерно столько и стоит.

И тут Брунетти просиял и глянул на очки так, будто они на его глазах превратились в тот самый миллион лир и ему предложили оставить всю сумму себе.

— Чему вы улыбаетесь? — спросил делла Корте.

— Оправа стоит миллион лир да еще импортируется из Японии, стало быть, ее несложно отследить, — пояснил он.

Глаза делла Корте сверкнули, и он тоже улыбнулся, как человек, выигравший миллион лир.

Глава 21

Брунетти предложил отдать находку официанта на исследование окулисту, чтобы тот определил, по какому рецепту делались линзы, — это могло облегчить поиски владельца очков. Отследить дорогую импортную оправу задача не слишком сложная, но поскольку делла Корте получил приказ считать смерть Фаверо самоубийством, он был вынужден искать окулиста, продавшего очки, в свободное от работы время, а кроме того, их могли приобрести не в Падуе, а в каком-то другом городе.

Сам Брунетти делал все, что мог. Он поручил одному из своих подчиненных обзвонить всех окулистов, работающих в Местре, Венеции и окрестностях, и спросить, нет ли у них в продаже таких оправ, и если есть, то не приходилось ли им вставлять в них такие-то линзы. Затем он вернулся к троице Тревизан — Лотто — Мартуччи. Его особенно занимали оставшиеся в живых — ведь они выигрывали от смерти Тревизана. Вдова, возможно, получит по наследству фирму, а Мартуччи — саму вдову. — Брунетти проигрывал в голове различные варианты сговора между синьорой Тревизан и Мартуччи, однако убийство Лотто не вписывалось ни в один из них. То, что мужья или жены могут желать друг другу смерти, а порой и ускоряют ее приход, было для комиссара не в новинку, но ему трудно было поверить, что сестра в состоянии убить брата. Можно найти другого мужа, можно даже родить других детей, но невозможно обрести другого брата, имея престарелых родителей. Сознавая эту истину, некогда пожертвовала жизнью Антигона. Брунетти пришел к выводу, что ему следует еще раз поговорить и с синьорой Тревизан, и с адвокатом Мартуччи и, быть может, стоит встретиться одновременно с ними обоими и посмотреть, что из этого выйдет.

Однако прежде, чем предпринять что-либо в этом направлении, Гвидо решил разобрать накопившиеся на столе бумаги. Среди них был обещанный список клиентов Тревизана: семь страниц плотно набранного текста; фамилии и адреса в строго алфавитном порядке — идеальный безликий документ. Брунетти пробежался глазами по именам, несколько раз присвистнув от удивления. Судя по всему, к услугам тревизановской фирмы прибегали как самые богатые люди города, так и наиболее влиятельные и знатные. Он вернулся к началу списка и стал вчитываться в каждую строчку. Невенецианец, глядя на него, решил бы, что комиссар просто задумался; только тот, кто вырос на бесконечных слухах о кровосмешении и интригах, сопровождающих всю историю этого города, догадался бы, что на самом деле Брунетти припоминает все сплетни, неприглядные истории и небылицы, связанные с очередным именем в списке. Вот, к примеру, Баджо, директор порта, — обожает власть и беспардонно ею пользуется. Или Сено, владелец крупнейшей на Мурано стеклодувной мастерской, в которой работают три сотни человек, по странному стечению обстоятельств, всех его конкурентов постигают неудачи, вроде забастовок работников или пожаров. Или вот еще, Брандони, граф Брандони, — никто так и не знает, откуда взялось его баснословное состояние, как, впрочем, и графский титул.

Некоторые люди из списка обладали превосходной, прямо-таки безупречной репутацией, но как раз эта неоднородность и настораживала Брунетти больше всего: уважаемые граждане соседствовали с самыми что ни на есть подозрительными типами, а те, кто слыли честнейшими из людей, — с прохвостами. Он перевернул несколько страниц и нашел букву «Ф». Фамилии тестя, графа Орацио Фальера, в списке не было. Гвидо отложил документ в сторону. Он думал о том, что теперь придется допрашивать всех этих людей, и корил себя за нерешительность — давно надо было позвонить тестю и спросить, не знает ли он что-нибудь о Тревизане. И его клиентах.

Под списком лежало неумело напечатанное и излишне подробное донесение от офицера Гравини. В нем сообщалось, что проститутка-бразильянка и ее сутенер находились вчера вечером в баре «У Пинетты» и что он, Гравини, «инициировал» их арест…

— Инициировал? — повторил Брунетти вслух.

М-да, вот что получается, когда выпускников университета допускают к службе в полиции. Гвидо позвонил и выяснил, что этим утром оба задержанных были доставлены из тюрьмы в квестуру. По рекомендации офицера Гравини их держали в отдельных комнатах, на случай, если комиссар захочет их допросить.

Следующим в стопке бумаг был факс из полицейского управлении Падуи. Из него выяснилось, что калибр пуль, извлеченных из тела Лотто, совпадает с калибром пуль, которыми убили Тревизана, но были ли они выпущены из одного и того же пистолета, еще не установлено. Брунетти был убежден: экспертиза всего лишь подтвердит то, что и так подсказывала ему интуиция.

Теперь наступила очередь факса на бланке СИП. Это был список телефонов, предоставленный Джорджо по просьбе синьорины Элеттры. Он тут же переключился на мысли о Рондини, о том, как много услуг он им оказал. Гвидо вспомнил, что обещал молодому человеку написать письмо и до сих пор так и не удосужился это сделать. То, что Джорджо хочет жениться на девушке, которой может прийти в голову потребовать такой идиотский документ, приводило Брунетти в недоумение, но он давно уже признал, что ничего не смыслит в браке.

А еще он так толком и не понимал, что, собственно, надеется выведать у Мары и ее сутенера. Но поговорить с ними все-таки надо. Он спустился на первый этане, где располагались три отдельных похожих на камеры помещения. Здесь обычно допрашивали подозреваемых и беседовали со свидетелями. У двери одной из комнат стоял Гравини, симпатичный молодой человек, поступивший на службу год тому назад. До этого он два года обивал пороги различных организаций в поисках работодателя, который согласился бы принять в штат двадцатисемилетнего выпускника университета с дипломом философа и без всякого опыта работы. Брунетти часто задавался вопросом, почему же Гравини принял именно такое решение, чьи философские концепции побудили его надеть форму и фуражку, нацепить на пояс кобуру с пистолетом и влиться в ряды служителей закона. Неожиданно Гвидо пришла в голову совсем уж дикая мысль: а не считает ли этот парнишка, что вице-квесторе Патта и есть воплощение платоновского правителя-философа?

— Доброе утро, синьор, — выпалил Гравини и лихо взял под козырек. Брунетти еще улыбался собственным мыслям, но офицера, похоже, ничуть не удивляло такое поведение старшего по званию. Оно и понятно: философы, говорят, и к странностям окружающих относятся философски.

— Кто у нас здесь? — спросил Брунетти, кивком показывая на дверь за спиной у Гравини.

— Женщина, синьор, — ответил офицер и протянул Гвидо темно-синюю папку. — Здесь досье на мужчину. На нее ничего не нашлось.

Брунетти взял папку и просмотрел два прикрепленных с внутренней стороны листочка. Все как всегда: драки, торговля наркотиками, сутенерство. Таких, как этот Франко Сильвестри, были тысячи. Он еще раз, повнимательнее, прочел всю информацию и вернул папку Гравини.

— Сложности с задержанием были?

— С ней никаких, она чуть ли не ожидала, что ее заберут. А вот мужчина попытался скрыться. Руффо и Валло оставались снаружи, они его и схватили.

— Отличная работа, Гравини! Вы сами решили взять их с собой?

— Вообще-то нет, синьор. — Гравини смущенно кашлянул. — Я рассказал ребятам, куда и зачем иду, и они предложили свою помощь. В нерабочее время, понимаете?

— У вас с ними хорошие отношения, да?

— Да, синьор, хорошие.

— Ну славно, славно. Что ж, пойду поговорю с нашей задержанной.

Брунетти вошел в мрачную клетушку. Свет проникал сюда сквозь маленькое грязное оконце, расположенное так высоко, что нечего было и надеяться до него допрыгнуть. Под потолком горела тусклая лампочка в шестьдесят ватт с проволочной решеткой поверх плафона.

Мара сидела на краешке одного из трех стульев. Никакой другой мебели в комнате не было: ни стола, ни раковины, только три стула с прямыми спинками на усеянном бычками полу. Она подняла глаза на Брунетти, узнала его и сказала совершенно спокойным голосом:

— Доброе утро.

Выглядела она уставшей, словно плохо спала прошлой ночью, но то обстоятельство, что она оказалась в полиции, похоже, не слишком ее волновало. На спинке стула висел все тот же леопардовый жакет, а вот юбка и блузка были новыми (правда, такими жеваными, будто она спала в одежде). Макияж стерся, а может, она его смыла; так или иначе, без краски она выглядела гораздо моложе, почти как подросток.

— Ты здесь уже не раз бывала, верно? — спросил Брунетти и уселся на один из стульев.

— Больше, чем ты можешь себе представить, — ответила она. — Слушай, у тебя сигарет не найдется? Мои закончились, а легавый, тот, что за дверью ошивается, мне не открывал.

Брунетти подошел к двери и постучал три раза. Когда Гравини открыл, Гвидо попросил у него сигарет, взял протянутую ему пачку и отдал ее Маре.

— Спасибо, — сказала она, выудила из кармана юбки пластмассовую зажигалку и закурила. — Моя мать от этого умерла. — Она поводила перед лицом зажженной сигаретой, наблюдая за тем, как изгибается и растворяется в воздухе струйка дыма. — Я хотела, чтобы в свидетельстве о смерти так и написали, но доктора отказались. Там, где должна стоять причина смерти, они написали «рак», а надо было — «Мальборо». Она умоляла меня не начинать курить, я обещала, что не буду.

— Она так и не узнала, что на самом деле ты куришь?

— Нет. Она ничего не знала ни о сигаретах, ни о многом другом.

— О чем, например?

— Например, что я была беременна. Я была уже на четвертом месяце, когда она умерла, но это было в первый раз, я была молодая, так что она ничего не заметила.

— Может, ее это, наоборот, порадовало бы, — предположил Брунетти, — особенно если она знала, что умирает.

— Мне было пятнадцать.

— А, — Брунетти отвел глаза в сторону, — а другие были?

— Кто «другие»? — не поняла вопрос Мара.

— Другие дети. Ты сказала, тот ребенок был первый.

— Я сказала, что это была первая беременность. Я родила, потом у меня был выкидыш, ну а потом научилась быть осторожной.

— А где сейчас твой ребенок?

— В Бразилии. Живет с сестрой моей матери.

— Мальчик или девочка?

— Девочка.

— Сколько ей сейчас?

— Шесть, — сказала она и улыбнулась. На мгновенье она опустила голову, потом подняла, встретилась глазами с Брунетти, хотела что-то сказать, осеклась, но все-таки решилась: — У меня есть ее фотография, хочешь взглянуть?

— Конечно, хочу, — сказал он и придвинулся ближе.

Она бросила на пол сигарету и достала из-за пазухи позолоченный медальон размером с монетку в сто лир. Она нажала на защелку, открыла медальон и протянула его Брунетти. Тот слегка подался вперед, чтобы получше рассмотреть. С одной стороны он увидел туго запеленатого круглолицего младенца, с другой стороны была фотография маленькой девочки с длинными темными косичками, выглядевшей скованно и как-то официально в платьице, похожем на школьную форму.

— Она ходит в школу при монастыре, — пояснила Мара, неуклюже склоняясь над фото. — Мне кажется, так лучше для девочек.

— Я тоже так думаю, — отозвался Брунетти. — Наша дочка ходила в такую школу, пока не перешла в старшие классы.

— А ей сколько сейчас? — спросила Мара. Она закрыла медальон и закинула его за воротничок блузки.

— Четырнадцать, — вздохнул Брунетти. — Трудный возраст. — Тут только он вспомнил, что Мара рассказала ему минуту назад.

Сама она, к счастью, об этом не вспомнила и согласилась:

— Да, возраст непростой. Надеюсь, она хорошая девочка.

Брунетти улыбнулся и сказал с гордостью:

— Да, она у нас очень хорошая.

— А еще дети у тебя есть?

— Сын. Ему семнадцать.

Она кивнула с таким видом, словно знала о семнадцатилетних мальчиках много такого, о чем предпочла бы забыть.

Повисла долгая пауза.

— Почему ты выбрала это? — спросил Брунетти.

Мара пожала плечами:

— А почему бы и нет?

— У тебя же ребенок в Бразилии. Не далековато на работу ездить? — Он произнес это с улыбкой, и она не обиделась.

— Так я могу заработать достаточно, чтобы отправлять тете, платить за обучение, хорошую еду, и новую школьную форму для дочки, — проговорила Мара. Голос ее звучал напряженно то ли от гордости, то ли от гнева, Брунетти так и не разобрал.

— А в Сан-Паулу разве нельзя зарабатывать? Чтобы не приходилось жить так далеко от нее?

— Я бросила школу, когда мне было девять. Надо было присматривать за братьями. Мать долго болела, а я была единственная девочка в семье. Потом, когда у меня родилась дочка, я стала работать в баре. — Она поймала его взгляд и ответила на незаданный вопрос: — Нет-нет, это было не такое заведение. Там я только напитки подавала.

Брунетти показалось, что она не собирается продолжать, и он спросил:

— Сколько времени ты там проработала?

— Три года. На квартиру и еду для меня, Анны и тетушки хватало, тетя и тогда помогала мне растить дочку. Ну а больше почти ни на что.

Она снова замолчала, но Гвидо показалось, что он уловил в ее интонациях желание поведать всю историю.

— Что же случилось потом?

— Потом появился Эдуардо, мой пылкий возлюбленный, — проговорила она с горечью и затоптала бычок, да так яростно, что на полу остались только мелкие клочки бумаги и табачная пыль.

— Эдуардо?

— Эдуардо Алфьери. Так он представился. Как-то вечером он увидел меня в баре, остался до закрытия, а потом подошел и спросил, не хочу ли я выпить с ним чашечку кофе. Понимаете? Не рюмку-другую спиртного, а кофе. Как будто я добропорядочная девушка, а он меня на свидание приглашает.

— И что же было дальше?

— А ты сам-то как думаешь? Попили мы с ним кофейку, а потом он стал приходить в бар каждый день, и всегда ждал меня после работы, и звал на кофе, и обращался вежливо и обходительно. Он так чинно со мной себя вел, что даже бабушка моя одобрила бы его. Ко мне впервые относились не как к девке, которую можно поиметь, ну я и влюбилась в него без памяти, как любая бы на моем месте.

— Да, — проговорил Брунетти.

— Да.

— Потом он сказал, что хочет на мне жениться, но для этого мне надо поехать в Италию и познакомиться с его семьей. Он обещал сам все организовать — въездную визу, работу в Италии. Сказал, что выучить итальянский проще простого, — она горько усмехнулась, — это, пожалуй, единственное, в чем он не соврал, скотина.

— Что было дальше?

— Дальше я приехала в Италию. Подписала все бумажки, села на рейс компании «Алиталия» и глазом моргнуть не успела, как очутилась в Милане. Эдуардо встретил меня в аэропорту. — Она замолчала и взглянула на Брунетти спокойно и открыто. — Ты небось такие истории тысячу раз слышал.

— Что-то подобное, да. Потом возникли проблемы с документами, так?

Мара улыбнулась, воспоминания о ее прежней ужасающей наивности почти смешили ее.

— Вот именно. Проблемы с документами. Бюрократические неурядицы. Но это ничего: он отвезет меня к себе домой, и все будет хорошо. Я была влюблена и всему верила. В тот же вечер он попросил меня отдать ему паспорт, якобы для того, чтобы на следующий день он мог оформить все бумаги для заключения брака. — Она вытащила сигарету, но передумала и засунула ее обратно в пачку. — А можно мне чашку кофе?

Брунетти снова подошел к двери, постучал и попросил Гравини принести кофе и бутерброды.

Он вернулся на место. Мара уже снова закурила.

— После этого я видела его один раз, всего один раз. В тот же вечер он вернулся и сказал, что с моей визой что-то не так, и это серьезно, и он не сможет на мне жениться, пока все не уладится. Даже не помню, в какой момент я перестала ему верить и начала понимать, что происходит.

— Почему ты не обратилась в полицию? — спросил Брунетти.

На ее лице отразилось неподдельное изумление.

— В полицию? Паспорт-то мой так у него и остался, а еще он показал мне одну из бумажек, которую я подписывала, — он даже к нотариусу меня тогда водил, подпись заверять; говорил, так в Италии меньше проблем будет, — так вот, в ней говорилось, что я взяла у него в долг пятьдесят миллионов лир.

— А потом?

— Сказал, что нашел мне работу в баре и что теперь мне надо всего-то отработать те деньги, которые он мне как бы одолжил.

— И?..

— Эдуардо отвел меня к владельцу бара, и тот сказал, что дает мне работу. Получала я, кажется, миллион лир в месяц. Вот только хозяин сказал, что будет вычитать из этой суммы плату за комнату над баром, в которой он позволит мне жить. Снимать другое жилье я не могла — у меня не было ни паспорта, ни визы. А еще он собирался вычитать с меня за еду и одежду. Эдуардо так и не вернул мне мои чемоданы, так что из одежды у меня было только то, в чем я приехала. В результате выходило, что мне остается пятьдесят тысяч лир в месяц. По-итальянски я тогда не говорила, но считать-то могла; я знала, что если отправить эти деньги тетке, получится меньше тридцати долларов. Для пожилой женщины и ребенка этого мало, даже в Бразилии.

Раздался стук, дверь открылась. Брунетти подошел и принял из рук Гравини жестяной поднос. Мара поставила третий стул между своим и тем, который занимал Брунетти, чтобы комиссару было куда поставить поднос. Они взяли по чашке кофе, размешали сахар. Брунетти кивнул на бутерброды, но Мара мотнула головой.

— Потом. Сначала закончу, — сказала она и глотнула кофе. — Я была не дура и прекрасно понимала, что меня может ожидать. Поэтому я пошла работать в бар. Трудно было только первые пару раз, потом привыкла. Это было два года тому назад.

— Что же произошло за эти два года? Что привело тебя в Местре? — спросил Брунетти.

— Я заболела. Воспалением легких, наверное. Ненавижу холод, — проговорила она, невольно вздрагивая от одной мысли об этом. — Пока я лежала в больнице, бар сгорел. Поговаривали, что поджог. Не знаю, но надеюсь, что так и было. А когда пришло время выписываться, пришел Франко. — Сказав это, она кивнула куда-то влево, будто была уверена, что именно там, за стенкой, его и держат. — Он заплатил по всем моим счетам и привез в Местре. С тех пор я на него и работаю. — Она допила кофе и поставила чашку на поднос.

Брунетти слышал подобные истории бессчетное количество раз, но впервые он не уловил в рассказе ни единой нотки жалости к себе, ни единой попытки представить себя жертвой неумолимых обстоятельств.

— Скажи, а он, — Брунетти тоже кивнул в направлении соседней комнаты, хотя Франко, как потом выяснилось, находился через коридор от них, — он имел какое-то отношение к бару в Милане или здесь, в Местре? Или к Эдуардо?

Она уставилась в пол:

— Я не знаю.

Брунетти молчал. Тогда она добавила:

— Мне кажется, он меня купил. Или мой контракт.

Она подняла глаза на Гвидо и спросила:

— Зачем тебе это знать?

Брунетти не счел нужным ее обманывать.

— Мы нашли телефон того бара, в котором ты сейчас работаешь, в ходе другого расследования. Теперь пытаемся выяснить, как это может быть связано с нашим делом.

— А что это за расследование?

— Этого я тебе сказать не могу, — ответил Брунетти, — но пока что оно не имеет отношения ни к тебе, ни к Эдуардо, ни к твоей истории.

— Можно задать тебе вопрос? — проговорила она.

Когда он слышал подобное от Кьяры, то, как правило, говорил, что спросить-то можно, только это не значит, что он ответит. На сей раз он сказал:

— Конечно, спрашивай.

— А это никак не связано с тем… — она запнулась, подыскивая слова, — то есть с теми из наших, кто помер за это время.

— Кого ты подразумеваешь под «нашими»? — спросил Брунетти.

— Шлюх, — пояснила Мара.

— Нет, никак, — тут же ответил он, и она поверила. — Почему ты спрашиваешь?

— Да так. До нас всякие слухи доходят. — Она потянулась к подносу, взяла бутерброд и откусила маленький кусочек, потом рассеянно стряхнула с груди крошки.

— Какие слухи?

— Всякие, — сказала она и откусила еще кусок.

— Мара, — Брунетти пытался нащупать правильный тон, — если ты хочешь мне что-то рассказать или о чем-то спросить, это останется между нами.

Он замолчал на мгновение и добавил, прежде чем она успела что-либо произнести:

— Если, конечно, речь не идет о преступлении. А так можешь смело делиться со мной, чем хочешь, и задавать любые вопросы, — это не выйдет за пределы комнаты.

— Не для протокола?

— Не для протокола.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Гвидо.

Она улыбнулась, сообразив, что он представился своим настоящим именем.

— Стало быть, Гвидо-сантехник?

Он кивнул.

Мара откусила еще кусочек бутерброда.

— Всякие слухи доходят, — проговорила она, проглотив его и снова стряхивая крошки. — Знаешь, когда что-то случается, молва распространяется быстро. Так что всякое, бывает, услышишь, но никогда не помнишь толком ни где слышал, ни от кого.

— Что именно ты слышала, Мара?

— Что кто-то убивает таких, как мы. — Едва выговорив это, она тряхнула головой. — Нет, не так. Не убивает. Но много наших умирает.

— Не понимаю, в чем разница, — сказал Брунетти.

— Помню, была одна девчонка. Имени не знаю, худенькая такая, из Югославии. Летом с собой покончила. Потом еще Аня, из Болгарии, тоже счеты с жизнью свела. Худышку я не знала, а вот с Аней была знакома. Она никому не отказывала.

Брунетти сообразил, о каких преступлениях идет речь, и он точно помнил, что полиция не смогла установить даже имен жертв.

— И еще эта история с грузовиком. — Мара замолчала и взглянула на комиссара. В голове Брунетти мелькнуло какое-то воспоминание, но очень смутное.

Не дождавшись его реакции, она продолжила:

— Одна моя знакомая слышала, она забыла где, что в том грузовике перевозили девушек сюда, в Италию. Откуда, не помню.

— Они ехали сюда, чтобы заниматься проституцией? — спросил Гвидо и тут же пожалел об этом.

Она подалась назад и замолчала. Взгляд стал совсем другим, будто подернулся пеленой.

— Я не помню, — отрезала она.

По голосу Мары Брунетти понял, что контакт с ней потерян, что его вопрос мгновенно оборвал ту тоненькую нить взаимопонимания, которая связывала их минуту назад.

— Ты когда-нибудь об этом рассказывала? — спросил он.

— Полиции, что ли? — уточнила она и фыркнула, как бы не веря своим ушам. Так и не ответив на вопрос, она швырнула недоеденный бутерброд на поднос.

— Ты мне обвинение предъявлять собираешься? — поинтересовалась она.

— Нет, — сказал Брунетти.

— Так я могу сваливать? — Женщина, с которой он только что разговаривал, исчезла. Перед ним вновь была та проститутка, что привела его накануне к себе домой.

— Да, ты можешь идти. Хоть сейчас, — сказал Гвидо и добавил, не дав ей даже подняться со стула: — Для тебя не опасно выходить отсюда раньше, чем он? — Он кивнул в сторону комнаты, в которой на самом деле не было Франко.

— Этот? — Она презрительно хмыкнула.

Брунетти подошел к двери, постучал и сказал появившемуся на пороге Гравини:

— Синьорина свободна.

Она подхватила жакет, прошла мимо Брунетти к выходу и, ни слова не говоря, удалилась. Брунетти взглянул на Гравини.

— Спасибо за кофе, — сказал он и снова взял папку, которую молодой человек так и держал в руках.

— Не за что, Dottore.

— Вы не могли бы унести поднос? А я пока поговорю с мужчиной.

— Еще сигарет принести, синьор? Или может быть, кофе? — спросил Гравини.

— Нет, не стоит. Сначала стребую с этого Франко свои пятьдесят тысяч лир. — С этими словами Брунетти вошел в комнату.

Ему было достаточно одного взгляда на Франко, чтобы раскусить его: Франко у нас крутой парень, Франко рвет и мечет, Франко наплевать на полицейских, он их не боится. Но из досье, которое Брунетти держал в руках, и из разговора с делла Корте он знал и то, что Франко сидит на героине, а под стражей в полиции содержится уже десять с лишним часов.

— Доброе утро, синьор Сильвестри, — сказал Гвидо любезно, словно пришел поболтать о результатах воскресных футбольных матчей.

Сильвестри узнал его сразу.

— Сантехник, — процедил он сквозь зубы и сплюнул на пол.

— Ну что вы, синьор Сильвестри, — сказал Брунетти снисходительным тоном. Он уселся на один из свободных стульев, затем открыл папку и принялся изучать документы, сначала первую страничку, потом вторую.

— Так, что тут у нас: драки, сутенерская деятельность, арест за торговлю наркотиками, ну-ка, — он снова открыл первую страницу, — вот, в январе прошлого года. На сей раз, вас могут обвинить в том, что вы присвоили себе заработок проститутки. Дважды. Это, конечно, малоприятно, но я полагаю, что…

Тут Сильвестри грубо его прервал:

— Слышь, ты, сантехник, давай-ка поживее. Предъявляй обвинение, и я звоню адвокату; он приедет и вытащит меня из этой дыры.

Брунетти лениво взглянул на Франко и заметил, что тот сидит, вытянув руки по швам и сжав кулаки, а на лбу его поблескивают капельки пота.

— Я бы с удовольствием, синьор Сильвестри, но боюсь, что в этот раз вы совершили нечто куда более серьезное, чем все ваши предыдущие «подвиги», вместе взятые. — Комиссар закрыл папку и хлопнул ею себя по коленке. — Скажу вам больше: ваше деяние находится далеко за пределами компетенции городской полиции.

— Что это все значит? — воскликнул Франко. От Брунетти не ускользнуло, что его собеседник заставил себя чуть-чуть расслабиться, разжать кулаки и положить ладони на колени.

— Это значит, что в течение какого-то времени то заведение, которое вы так часто посещаете с вашими, э-э, коллегами, находилось под наблюдением. Они прослушивали все телефонные разговоры.

— Они? — переспросил Сильвестри.

— СИСМИ[24], — пояснил Брунетти. — А конкретно — антитеррористическое подразделение.

— Антитеррористическое? — повторил Франко ошарашенно.

— Вот именно. Похоже, этот бар использовался людьми, причастными к взрывам в музеях Флоренции, — вдохновенно импровизировал Брунетти. — Я, наверное, не должен вас в это посвящать, хотя, с другой стороны, раз уж вы влипли в такую неприятную историю, то почему бы нам об этом не поговорить?

— Во Флоренции? — Франко был в таком состоянии, что мог только тупо повторять услышанное.

— Да. Мне самому известно немного, Насколько я понял, телефон в баре использовался для передачи неких сообщений. Ребята из спецслужб поставили этот телефон на прослушку примерно месяц назад, действовали по закону, судебное распоряжение, все дела. — Тут Брунетти красноречиво потряс перед носом у задержанного папкой. — Когда мои вас вчера арестовали, я попытался втолковать тем, другим, что вы всего лишь мелкая рыбешка, а значит, по нашей части. Но они и слушать меня не стали.

— Что это все значит? — снова спросил Сильвестри. Вся злость, звучавшая в его голосе, куда-то испарилась.

— А это значит, что они будут действовать в соответствии с законом о борьбе с терроризмом, — проговорил Брунетти, вставая. — Понимаете, синьор Сильвестри, просто между спецслужбами возникли разногласия, такое бывает. Теперь вас продержат сорок восемь часов.

— А как же мой адвокат?

— Вот двое суток пройдут, и звоните ему на здоровье. Всего каких-то сорок восемь часов, из которых вы просидели уже… — Брунетти отогнул манжету рубашки и взглянул на часы, — уже десять часов. Так что подождать вам осталось полтора дня, а потом вызовете адвоката, и он в два счета вас отсюда вытащит.

Сказав все это, Гвидо приветливо улыбнулся.

— А вы здесь зачем? — спросил Сильвестри, взглянув на него с подозрением.

— Вас ведь мои люди арестовали, вот мне и показалось, что я, ну, вроде как впутал вас в это дело. Ну и решил хотя бы зайти, объяснить, что к чему: больше-то я ничего не могу для вас сделать. Я с этими орлами из СИСМИ не первый раз сталкиваюсь, — проговорил Брунетти устало, — объяснять им что-то — дохлый номер. В законе сказано, что они имеют право задержать любого человека на сорок восемь часов, никого об этом не извещая. С этим просто надо смириться.

Он снова взглянул на часы.

— Не беспокойтесь, синьор Сильвестри. Уверяю вас, время пролетит незаметно. Если вам журнальчики какие-нибудь понадобятся, скажите офицеру, договорились? — С этими словами Брунетти направился к двери.

— Пожалуйста, — взмолился Сильвестри, очевидно впервые обращаясь к полицейскому в таком тоне, — прошу вас, не уходите.

Брунетти развернулся на сто восемьдесят градусов и, склонив голову набок, уставился на Франко с выражением откровенного любопытства.

— Вы уже решили, какие журналы хотите почитать? «Панорама»? «Архитектурный вестник»? Или может, «Христианская семья»?

— Чего вам от меня нужно? — спросил тот резко, но не зло. Капли пота у него на лбу стали еще заметнее.

Было очевидно, что играть с ним и дальше нет никакой необходимости. Вот вам и крутой парень Франко, вот вам и смельчак!

Комиссар задал свой вопрос строгим спокойным, голосом:

— Кто звонит вам по телефону в баре и кому вы звоните с этого телефона?

Сильвестри потер лицо, провел руками по голове, словно пытаясь прижать волосы к самому черепу; потом потер рот, будто вытирался после еды, и, наконец, выдавил из себя:

— Есть один человек. Он звонит мне и сообщает, когда привезут новых девочек.

Брунетти молчал.

— Я не знаю, кто он и откуда звонит. Просто связывается со мной где-то раз в месяц и говорит, где их забрать. К тому времени их обрабатывают как надо, чтобы смирные были. Мне остается только встретить их и расставить по рабочим местам.

— А деньги?

Сильвестри не ответил. Брунетти развернулся и направился к выходу.

— Я отдаю их женщине. Каждый месяц. Когда тот человек со мной созванивается, он говорит, когда и куда подъехать. Я подъезжаю и отдаю этой женщине деньги.

— Сколько?

— Все, что остается.

— После чего остается?

— После того, как я отдаю девицам их часть заработка и оплачиваю их жилье.

— И сколько выходит?

— По-разному, — ответил Сильвестри уклончиво.

— Сильвестри, не морочьте мне голову, — сказал Брунетти, давая волю раздражению.

— Бывает, миллионов сорок — пятьдесят за месяц. Бывает, меньше.

Из этого Брунетти сделал вывод, что бывает и больше.

— Кто такая эта женщина?

— Не знаю. Я ее никогда не видел.

— Как это?

— Мне говорят, где будет припаркована ее машина. Белый «мерс». Я должен подойти к машине сзади, открыть дверь и положить деньги на заднее сиденье. После этого она уезжает.

— Хотите сказать, что никогда не видели ее лица?

— На ней всегда шарф и темные очки.

— И все-таки, какая она? Высокая? Худая? Белая? Темнокожая? Блондинка? Старая или молодая? Ну же, Сильвестри, необязательно видеть лицо женщины, чтобы определить хотя бы это.

— Она довольно высокая, а вот цвет волос не знаю. Лица ее я не видел, но мне не показалось, что она старая.

— Номер машины?

— Не знаю.

— Неужели не видели?

— Нет. Мы всегда встречались ночью. Фары она не включала.

Брунетти не сомневался, что Сильвестри лжет, но он также понимал, что больше из этого типа все равно не выжмешь.

— Где вы обычно встречаетесь?

— На улице. В Местре. Однажды в Тревизо. По-разному. Он звонит и говорит, куда мне подъехать.

— А девочки? Как ты с ними встречаешься?

— Так же. Он говорит, на каком углу они будут ждать и сколько их будет, и я встречаю их на своей машине.

— Кто их сопровождает?

— Никто. Приезжаю — а они уже там. Стоят, ждут.

— Вот прямо так? Как скот, что ли?

— Они ж знают: если рыпнутся, хуже будет. — Голос Сильвестри вдруг сделался прямо-таки свирепым.

— Откуда они приезжают?

— Да отовсюду.

— В смысле?

— Из разных городов. Из разных стран.

— Как они сюда попадают?

— То есть?

— Как они оказываются в очередной… э-э, партии?

— Да это же просто шлюхи! Откуда мне знать, что да как у них получается? Я же с ними, блин, не беседую. — Франко засунул трясущиеся руки в карманы и проговорил: — Когда вы меня отсюда выпустите?

— Сколько всего девочек ты привез в бар?

— Все! Хватит! — заорал Сильвестри. Он вскочил и ринулся к Брунетти. — Выпустите меня отсюда, немедленно.

Брунетти не шелохнулся. Сильвестри замер и отступил на пару шагов. Брунетти постучал в дверь, и Гравини мгновенно открыл. Комиссар вышел в коридор, подождал, пока дверь закроется, и распорядился:

— Значит, так: пусть посидит еще полтора часа. Потом отпустите.

— Да, синьор, — выпалил Гравини, отдавая честь начальнику, который уже повернулся к нему спиной и направился к выходу.

Глава 22

Встреча с Марой и ее сутенером совершенно вывела Брунетти из равновесия, что было очень некстати — в свете предстоящей ему беседы с синьорой Тревизан и деловым партнером ее усопшего мужа. Наведываться в офис Мартуччи ему больше не хотелось, так что Брунетти позвонил вдове и сказал ей, что в интересах следствия ему совершенно необходимо поговорить с ней и, по возможности, с синьором Мартуччи. Их алиби на время убийства Тревизана уже успели проверить: служанка синьоры Тревизан подтвердила, что госпожа была дома весь вечер, а приятель Мартуччи звонил ему в девять тридцать и застал дома.

На основании собственного многолетнего опыта Брунетти старался предоставлять интересующим его людям право самим выбирать место встречи: каждый человек, конечно же, предложит встретиться там, где ему комфортнее, и будет уверен, что контролирует ситуацию — а на самом-то деле место никак не влияет на содержание беседы. Синьора Тревизан, как и следовало ожидать, предпочла принять комиссара у себя; в назначенный час, ровно в пять тридцать, Брунетти был у дверей ее квартиры. Поскольку к этому времени Гвидо еще не успел отойти от разговора с Франко Сильвестри, он решил для себя, что будет пресекать любые проявления гостеприимства: будь то интернациональный коктейль или нарочито изысканный чай.

Однако, когда синьора Тревизан, на сей раз одетая в однотонный темно-синий костюм, пригласила его в комнату, обставленную с тонким вкусом и с не менее тонким намеком на то, что его воспринимают вовсе не как представителя власти, а всего лишь как незваного гостя, Брунетти понял: он несколько переоценил собственную значимость. Вдова подала ему руку при встрече, Мартуччи встал, когда он вошел в комнату, на этом церемонии закончились. И эта серьезность, и вытянутые лица — все было направлено на то, чтобы пристыдить Брунетти, показать ему, что он бесцеремонно нарушает покой скорбящих о возлюбленном муже и близком друге. Вот только беседа с судьей Беньямино не позволяла Гвидо верить в искренность этой скорби, а недолгая встреча с Франко Сильвестри и вовсе подорвала его веру в человечество.

Брунетти скороговоркой произнес все подобающие случаю извинения и слова признательности за то, что его согласились принять. Мартуччи сухо кивнул в ответ, по синьоре Тревизан вообще не было понятно, слышит она его или нет.

— Синьора Тревизан, — начал Брунетти, — я хотел бы получить от вас кое-какую информацию о финансовых делах вашего мужа.

Она не сказала ни слова, не стала просить объяснений.

— Скажите, пожалуйста, что станет с адвокатской практикой синьора Тревизана теперь, после его смерти?

— Вы можете спросить об этом у меня, — сказал Мартуччи.

— Я так и сделал пару дней назад. Тогда вы мне сообщили не много.

— Теперь у меня появилось больше информации.

— Другими словами, вы прочли завещание? — спросил Брунетти и не без удовольствия отметил про себя, что его бестактность покоробила и вдову, и Мартуччи.

Голос адвоката был тем не менее вежливым и спокойным:

— Синьора Тревизан обратилась ко мне как к юристу, дабы я помог ей разобраться с наследством, оставленным ей покойным мужем. Я ответил на ваш вопрос?

— Будем считать, что да, — сказал Брунетти. Отметив про себя, что Мартуччи не так-то просто вывести из равновесия. Наверное, сказывается опыт работы: имея дело с корпоративным правом, приходится быть вежливым. Вслух Гвидо спросил: — Так что же будет с практикой?

— Шестьдесят процентов отойдет синьоре Тревизан.

Брунетти молчал. Пауза затянулась настолько, что Мартуччи ничего не оставалось, кроме как добавить:

— А мне оставшиеся сорок.

— Могу ли я узнать, когда было составлено данное завещание?

— Два года тому назад, — ответил Мартуччи, не задумываясь.

— А когда вы поступили на работу в контору, адвокат Мартуччи?

Синьора Тревизан обратила на Брунетти свои почти бесцветные глаза и заговорила, впервые с начала их встречи:

— Комиссар, прежде чем вы продолжите самым бесцеремонным образом удовлетворять свое любопытство, могу ли я в свою очередь спросить, в чем заключается цель этих вопросов?

— Единственной целью, синьора, является получение информации, необходимой для того, чтобы найти убийцу вашего мужа.

— Я, пожалуй, могла бы принять подобное объяснение, — сказала она, ставя руки на подлокотники кресла и сплетая пальцы в замок, — но только в том случае, если бы существовала какая-то связь между завещанием моего мужа и его убийством. Или на ваш взгляд, я рассуждаю слишком примитивно? — Брунетти не сразу нашелся, что ответить. По ее лицу скользнула змеиная улыбка. — Но вы ведь не отказываете людям в праве рассуждать примитивно?

— Никоим образом, синьора, — сказал Брунетти, радуясь, что удалось спровоцировать хотя бы одного из собеседников. — Именно поэтому я предпочитаю задавать вопросы, на которые можно ответить просто. В данном случае — одной только цифрой. Так сколько лет синьор Мартуччи работал на вашего мужа?

— Два года, — ответил сам Мартуччи.

Брунетти сосредоточил внимание на адвокате и задал следующий вопрос:

— Могу я поинтересоваться, какие были распоряжения в отношении остального имущества?

Мартуччи собрался было отвечать, но синьора Тревизан жестом заставила его замолчать.

— Я сама отвечу, адвокат, — сказала она и повернулась к Брунетти. — Большая часть собственности Карло — и это совсем не редкость — отходит мне, его вдове, и детям в равных долях. Кое-что муж оставил родственникам и друзьям, но большую часть нам. Вы удовлетворили свое любопытство?

— Да, синьора, вполне.

Мартуччи подвинулся на край стула, намереваясь встать.

— Что ж, если это все… — начал он.

— У меня остались кое-какие вопросы, — прервал его Брунетти, — к вам, синьора, — добавил он, поворачиваясь к вдове Тревизан.

Она молча кивнула, потом бросила успокаивающий взгляд на Мартуччи.

— Синьора, у вас есть машина?

— Я что-то не понимаю вашего вопроса, — проговорила она после короткой паузы.

Брунетти повторил:

— У вас есть машина?

— Да.

— Какая?

— Не понимаю, в чем смысл подобных вопросов? — вмешался Мартуччи.

Синьора Тревизан не обратила внимания на его реплику и ответила:

— У меня «БМВ», трехлетняя, зеленого цвета.

— Благодарю вас, — проговорил Брунетти с невозмутимым видом и задал следующий вопрос: — У вашего брата остались дети?

— Нет. У них с женой не было детей.

И снова встрял Мартуччи:

— Да у вас же наверняка эта информация в документах есть.

Брунетти проигнорировал это замечание и спросил, тщательно подбирая слова:

— Ваш брат имел дело с проститутками?

Мартуччи вскочил как ужаленный, но Брунетти даже не взглянул на него, все свое внимание сосредоточив на синьоре Тревизан. Услышав вопрос, она подняла глаза, потом отвернулась на мгновенье, словно ловя эхо от его слов, и снова взглянула прямо в лицо Брунетти. Прошло не менее двух секунд, прежде чем на ее лице появилось гневное выражение, и она проговорила громко и отчетливо:

— Мой брат не нуждался в шлюхах.

Мгновенно уловив перемену в ее настроении, Мартуччи решил не упускать свой шанс и излить на Брунетти все накопившееся раздражение:

— Я не позволю вам оскорблять память покойного синьора Лотто. Ваши обвинения отвратительны и унизительны. Мы не обязаны выслушивать эти грязные инсинуации. — Он прервался, чтобы перевести дыхание, и Брунетти прямо-таки услышал щелчок, как включается адвокатское мышление Мартуччи. — К тому же ваше предположение не что иное, как устная клевета, и синьора Тревизан может засвидетельствовать этот факт.

Сказав это, он поглядел сначала на вдову, потом на комиссара, но не увидел ровным счетом никакой реакции на свою тираду.

Брунетти не сводил глаз с синьоры Тревизан, она, впрочем, и не пыталась уклониться от его взгляда. Мартуччи начал говорить что-то еще, но умолк, растерявшись от того, что эти двое так уставились друг на друга, и не понимая, что связано это не с клеветническим смыслом вопроса Брунетти, а с точностью формулировки.

Гвидо держал паузу, давая понять, что ждет конкретного ответа на вопрос, а не демонстрации праведного гнева. Он следил за тем, как она обдумывает его вопрос и свой ответ. Ему показалось, что в ее глазах отразилась решимость поведать какую-то тайну и что она вот-вот заговорит о ней, но тут снова вклинился Мартуччи.

— Я требую извинений, — сказал он.

Брунетти не удостоил его ответом, и тогда Мартуччи сделал два шага вперед, встав между ним и синьорой Тревизан и загородив их друг от друга.

— Я требую извинений, — повторил он, глядя сверху вниз на сидящего комиссара.

— Да-да, конечно, — проговорил Брунетти демонстративно безразличным тоном. — Извинений вы получите сколько угодно.

С этими словами он встал и сделал шаг в сторону, но синьора Тревизан уже отвернулась и больше не поднимала на него глаз. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: из-за вмешательства Мартуччи она утратила всякое желание откровенничать; повторять вопрос было бессмысленно.

— Синьора, — сказал Гвидо, — если вы все же решите ответить на мой вопрос, вы знаете, где меня найти — в квестуре.

Ни слова больше не говоря, он обошел Мартуччи и вышел из комнаты. Служанки нигде не было видно, так что выпускать его было некому, он сам открыл и закрыл за собой входную дверь.

Направляясь домой, он размышлял о том, что несколько минут назад почти достиг некоего особого понимания, возникавшего иногда между ним и свидетелем или подозреваемым, того хрупкого равновесия, при котором одна-единственная фраза, даже слово неожиданно заставляли человека открыть то, что он изо всех сил пытался утаить. Что же она собиралась сказать и какие дела могли связывать Лотто с проститутками? И еще, та женщина в «мерседесе». Не ее ли видели за ужином с Фаверо в день его убийства? Брунетти задавался вопросом: что же могло произойти за ужином? Что могло заставить женщину разнервничаться настолько, чтобы забыть очки стоимостью более миллиона лир? Было ли это связано с тем, что происходило за ужином, или же с тем, что должно было произойти после него? Все эти мысли роились в его голове, терзали его, будто фурии, смеявшиеся ему в лицо за то, что он не знал ответов и — самое ужасное — не знал вопросов, ответы на которые решили бы все.

Выйдя из дома, где жил Тревизан, Брунетти непроизвольно свернул в сторону моста Академии. Он так глубоко ушел в себя, что не сразу заметил, как людно на улице. Гвидо посмотрел на часы: странно, что в этой части города оказалось столько народу именно в это время, за полчаса до закрытия магазинов. Вглядываясь в толпу окружавших его людей, он понял, что все они итальянцы: и мужчины и женщины были так хорошо одеты и так ухожены, что в этом не было никакого сомнения.

Брунетти решил, что не станет выбираться из людского водоворота, и, наоборот, бездумно погрузился в него. Шествие двигалось в направлении площади Сан-Стефано. Еще на подходе, у ближайшего к площади моста, до него начали доноситься какие-то усиленные аппаратурой звуки, но что это, он так и не разобрал.

Людской поток просочился по узенькой калле и выплеснулся на небольшую площадь. Брунетти оказался прямо напротив статуи, которую называл «Сахарный человек» за то, что она была сделана из белоснежного мрамора. Памятник этот наградили и другим, куда менее милым прозвищем — венецианцам казалось, что книжки зарождались где-то под полами сюртука, а после падали в кучу на постаменте[25].

Справа от себя Гвидо увидел деревянную платформу. Ее соорудили у самой боковой стены церкви Сан-Стефано. Платформа должна была служить сценой. На ней стояли стулья, а по краям — мощные колонки-усилители. В глубине на трех шестах трепыхались знамена: итальянский триколор, полотнище со львом святого Марка, и еще один флаг, с обновленным символом того, что раньше называлось Христианско-демократической партией.

Брунетти подошел поближе к статуе и перешагнул через невысокое заграждение, окружавшее постамент. Перед платформой скопился народ — человек сто; трое мужчин и одна женщина отделились от толпы и поднялись на сцену. Грянула оглушительная музыка — Брунетти принял ее за гимн, но громкость и помехи мешали определить точно.

Какой-то тип в джинсах и ветровке у подножия платформы протянул одному из стоявших на сцене мужчин микрофон с длиннющим шнуром. Тот постоял немного с микрофоном наперевес, потом улыбнулся толпе и переложил его в левую руку — правая была ему нужна, чтобы поздороваться с товарищами. Парень в ветровке посмотрел куда-то вверх, резко провел по горлу ребром ладони, но его знак остался без внимания: музыка продолжала греметь.

Человек на сцене поднес микрофон к губам. Он что-то сказал, но рев музыки перекрывал его голос. Тогда он вытянул вперед руку с микрофоном и постучал по нему двумя пальцами — звук был такой, будто где-то очень далеко стреляли из пистолета.

Стайка людей отделилась от толпы и направилась в близлежащий бар. Еще человек шесть обогнули сцену, пробрались к фасаду церкви и ушли прочь по Калле-делла-Мандорла. Тот, в джинсах и ветровке, взобрался на сцену и выдернул какие-то провода из правой колонки, она отключилась, но левая продолжала извергать неясный музыкальный мотив и шипенье. Он торопливо пересек сцену и стал возиться со второй колонкой.

Еще пара-тройка зрителей отправилась по своим делам. Женщина сошла со сцены и растворилась в толпе, двое мужчин тут же последовали ее примеру. Шум так и не стих; парень метнулся к человеку с микрофоном, и они принялись обсуждать ситуацию. Брунетти какое-то время наблюдал за ними, а когда оглянулся по сторонам, обнаружил, что перед сценой осталась лишь жалкая горстка людей.

Гвидо снова перешагнул через ограду и направился к мосту Академии. Он как раз проходил мимо цветочного киоска в дальнем конце площади, когда шум внезапно стих и раздался голос оратора, которому уже не требовался микрофон: голос его и так звенел от раздражения.

— Сограждане, итальянцы! — завопил он, но Брунетти не остановился и даже не обернулся.

Он поймал себя на том, что больше всего ему сейчас хочется поговорить с Паолой. Как всегда, в нарушение должностных инструкций, он посвятил ее в ход расследования, рассказал ей, какое впечатление производили на него те или иные фигуранты по делу и что отвечали на его вопросы. На сей раз Паола не торопилась называть имя убийцы (от этой привычки Гвидо безуспешно пытался ее отучить), но лишь потому, что в этом деле ничья вина не просматривалась отчетливо. Редкая для нее непредвзятость сделала ее идеальным собеседником: вопросы Паолы наталкивали Гвидо на новые мысли; она не успокаивалась, пока не получала от мужа ясного объяснения того, что не понимала; а стараясь доходчиво объяснить тот или иной не дававший ему покоя эпизод, он ловил себя на том, что и сам начинает четче его понимать. В этот раз она не высказывала никаких предположений, ни на что не намекала, никого не подозревала. Только слушала. Заинтересованно слушала, и все.

Добравшись наконец до дому, он обнаружил, что Паола еще не вернулась с работы. Зато Кьяра ждала его с нетерпением.

— Пап! — крикнула она из своей комнаты, едва заслышав, что он открывает дверь. Через пару секунд она появилась на пороге своей комнаты с открытым журналом в руках. По желтому корешку было нетрудно догадаться, что это «Цапля», а по обилию фотографий, глянцевой бумаге и незатейливым текстам о том, что авторы старательно (и вполне успешно) подражают американским журналам.

— Что, детонька? — Он нагнулся, поцеловал дочку в макушку и только потом снял и повесил плащ в шкаф.

— Понимаешь, объявили конкурс. Кто выиграет, будет год получать журналы бесплатно.

— Но ты ведь и так их получаешь, разве нет? — спросил он. Гвидо прекрасно помнил, что на Рождество подарил Кьяре годовую подписку.

— Ну па-ап, смысл-то совсем не в этом!

— А в чем? — спросил он, направляясь в кухню. Там он включил на ходу свет и подошел к холодильнику.

— В том, чтобы выиграть, — отозвалась Кьяра, следуя за ним по пятам. Гвидо подумал, что этот журнал слишком уж американский для его впечатлительный дочери.

Ему на глаза попалась бутылка «Орвието». Он взял ее в руки, посмотрел на этикетку и поставил на место. Потом достал «Соаве», которое они начали вчера за ужином, налил себе стаканчик и отхлебнул.

— Хорошо-хорошо. Так в чем же заключается конкурс?

— Надо дать имя пингвину.

— Имя? Пингвину? — растерянно проговорил Брунетти.

— Да. Вот, посмотри. — Она протянула ему журнал и ткнула в фотографию. То, что он увидел, было больше всего похоже на пушистую массу, которую Паола вытряхивала из пылесоса после уборки.

— Это что? — спросил он, взял журнал из рук дочки и повернул его к свету.

— Это, папочка, малютка-пингвиненок. Ему всего месяц. Он в римском зоопарке родился, и ему надо имя подобрать. У кого лучше получится, тому приз дадут.

Брунетти поднес журнал поближе к лицу и вгляделся в фотографию. Тут только он разглядел желтенький клюв и бусинки глаз. И ласты. На соседней странице красовался взрослый пингвин, но, как Гвидо ни старался, он не смог отыскать между ними семейного сходства.

— И как ты предлагаешь его назвать? — спросил он и пролистал журнал. Перед глазами замелькали гиены, слоны и прочая живность.

— Капелькой.

— Как?

— Капелькой, — повторила Кьяра.

— Пингвина? — Брунетти стал листать журнал в обратную сторону, пока не нашел страничку с фотографией взрослой птицы. — Капелькой?

— Ну да. Его ведь все остальные «Желторотиком» назовут или каким-нибудь «Мистером Фраком». А «Капелька» — отличное имя, такое точно никому и в голову не придет.

Скорее всего, признал Гвидо, она права.

— А может, тебе лучше приберечь такое чудное прозвище, — предложил он, ставя бутылку обратно в холодильник.

— Зачем? — спросила Кьяра и забрала у него журнал.

— Так, на всякий случай. Вдруг конкурс на имя для зебры объявят.

— Ой, папка, какой ты иногда глупый бываешь, — заявила дочка и отправилась в свою комнату, даже не подозревая, как порадовало отца ее суждение.

Гвидо пошел в гостиную и взялся за книжку, которую оставил корешком вверх накануне, перед тем как отправиться спать. В ожидании Паолы он еще разок переживет события Пелопоннесской войны.

Жена пришла через час. Она, не раздеваясь, прошла из прихожей в гостиную, швырнула плащ на спинку дивана и плюхнулась рядом с Гвидо. Даже шарф не сняла.

— Послушай, у тебя когда-нибудь возникало ощущение, что я ненормальная?

— Частенько, — сказал он и перевернул страницу.

— Нет, серьезно. Разве нормальный человек станет работать с такими кретинами?

— Какими кретинами? — спросил он, по-прежнему не отрывая глаз от книги.

— Теми, которые университетом руководят.

— Что там опять?

— Три месяца назад меня попросили прочесть лекцию в Падуе, на отделении английской филологии. Назвали тему: английский роман. Ты думаешь, с чего вдруг я последние два месяца только их и читала?

— С того, что они тебе нравятся. Поэтому ты и читаешь их последние двадцать лет.

— Ой, прекрати, Гвидо! — сказала она и легонько толкнула его локтем в бок.

— Так что же произошло?

— Я сегодня прихожу на кафедру, почту забрать, а они мне заявляют, что все, видите ли, перепутали и что лекция должна быть об американской поэзии. А предупредить меня об этом никто не додумался.

— Так о чем, в конце концов, тебе придется говорить?

— Это станет известно только завтра. Они свяжутся с Падуанским университетом, спросят, какая из тем больше по душе.

Их с Паолой всегда умиляла эта удивительная приверженность седой старине: к ректору и поныне принято было обращаться Il Magnifico Rettore. Из всего, что Брунетти довелось узнать об академических кругах за двадцать лет существования на обочине университетской жизни, этот факт казался ему наиболее интересным.

— Что же он в этой связи предпримет? — спросил Брунетти.

— Не знаю. Может, монетку кинет.

— Тогда удачи, — сказал Гвидо, оторвавшись наконец от книжки. — Тебе ведь американская литература не слишком нравится, верно?

— Господи, ну конечно не нравится! — воскликнула она и спрятала лицо в ладонях. — Все эти пуритане, ковбои и отважные женщины. Да я про «Silver Fork» novel[26] и то с большим удовольствием расскажу.

— Про что расскажешь?

— Про романы «серебряной вилки» — такие книжки с примитивным сюжетом из жизни аристократов. Их писали, чтобы объяснить людям с тугими кошельками, как вести себя в приличном обществе.

— Для «яппи»[27], что ли? — спросил Брунетти с неподдельным любопытством.

Паола прыснула.

— Да нет, Гвидо, совсем не для «яппи». Эти романы стали входить в моду в конце восемнадцатого века. Тогда в Англию еще рекой лились денежки из колоний, а толстым женам разбогатевших йоркширских ткачей приходилось спешно учиться пользоваться столовыми приборами. — Она замолчала на пару минут, подумала над вопросом мужа и добавила: — Правда, с другой стороны, стоит только этот жанр подновить — он и сегодня сгодится. Взять хотя бы Брета Истона Эллиса.

Проговорив это, она уткнулась Гвидо в плечо и самозабвенно расхохоталась, Брунетти, впрочем, так и не понял, над чем.

Успокоившись, она сняла шарф и кинула его на стол.

— А у тебя что нового?

Гвидо пристроил книгу корешком вверх на коленях и повернулся к жене.

— Я поговорил с той проституткой и ее сутенером, а потом с синьорой Тревизан и адвокатом Мартуччи.

И он, не торопясь, стараясь не упустить и не переврать ни одной детали, изложил все события прошедшего дня вплоть до момента, когда задал синьоре Тревизан вопрос о ее брате и проститутках. Он, конечно, упомянул и о реакции вдовы на этот вопрос.

— Ты предполагаешь, что ее брат действительно имел дело с проститутками? — Паола постаралась как можно точнее воспроизвести его формулировку. — И что она поняла твой вопрос правильно, так?

Брунетти кивнул.

— А адвокат истолковал этот вопрос превратно. Я правильно поняла?

— Правильно. Но думаю, он был искренним. Он действительно не понял, что этот вопрос может подразумевать не только сексуальные отношения с проститутками.

— А она поняла?

Брунетти снова кивнул:

— Она вообще намного сообразительней его.

— Женщины, как правило, действительно умнее мужчин, — заметила Паола. — И как ты думаешь, что у него могли быть за дела с путанами?

— Не знаю, Паола. Но по реакции вдовы я понял: что бы это ни было, она об этом знала.

Жена промолчала, давая ему возможность спокойно все осмыслить. Он взял ее за запястье, чмокнул в ладонь и опустил ее руку на колено.

— Это единственная ниточка, которая связывает этих двоих, — начал он, скорее рассуждая вслух, чем обращаясь к жене. — У обоих, и у Тревизана и у Фаверо, был телефон бара в Местре. В этом же самом баре сутенер заправляет целой толпой девочек, и туда же регулярно поставляют новеньких. О Лотто мне известно только, что он вел дела Тревизана.

Он повернул руку Паолы тыльной стороной к себе и провел указательным пальцем по едва заметным голубым венам.

— Негусто, — проговорила Паола. Брунетти кивнул.

— А эта Мара, что там она спросила у тебя про своих?

— Спросила, знаю ли я чего-нибудь о смерти некой девицы в Тревизо и еще про какой-то грузовик с девочками. Я не понял, что она имела в виду.

Упоминание о грузовике и женщинах пробудило в памяти Паолы картину, которая стала всплывать из глубин ее сознания подобно тому, как потревоженный чем-то старый карп начинает медленно-медленно подниматься из глубин, где он до сих пор таился. Она откинулась на спинку дивана и прикрыла глаза. Перед ней тут же возник образ: снег. Много снега. И этой ничтожной детали хватило, чтобы все окончательно встало на свои места.

— Гвидо, в начале осени, кажется, тогда, когда ты был в Риме на конференции, где-то, если не ошибаюсь, недалеко от Удине разбился грузовик. Деталей я не помню, но вроде бы машину занесло на скользкой дороге, и она сорвалась со скалы. Так вот, в кузове этого грузовика ехали женщины, не то восемь, не то десять, и все они погибли. Было в этой истории что-то странное. Одно время в газетах о ней писали, но быстро перестали, и с тех пор ни одной статьи на эту тему мне не попадалось. — Паола почувствовала, как муж сильнее сжал ее руку. — Похоже, об этом она и говорила, что скажешь?

— Да. Я что-то припоминаю: в одном из отчетов Интерпола ссылались, кажется, именно на этот эпизод. Это был отчет о ввозе в страну женщин, которые потом становятся проститутками. Водитель тоже погиб, насколько я помню.

Паола кивнула:

— Верно.

Так! В полиции Удине должен быть отчет об этом происшествии; надо им позвонить, завтра же. Он попытался восстановить в памяти, о чем именно говорилось в том интерполовском отчете, впрочем, может, это был документ какой-нибудь другой организации, так что теперь одному Богу известно, где его искать. Не исключено, что весь завтрашний день уйдет на поиски.

Паола легонько потянула мужа за руку.

— Зачем вы ими пользуетесь? — спросила она.

— А? — Брунетти почти ее не слушал.

— Зачем вы пользуетесь проститутками? Не ты конкретно, — уточнила она поспешно. — Другие. Мужчины как класс.

Брунетти сделал какой-то неопределенный жест, не выпуская руки жены из своей.

— Просто ради секса, наверное. Чтобы без всяких связей и обязательств. Чтобы можно было особо не церемониться.

— Не слишком-то это красиво, — проговорила Паола, а потом добавила: — Наверное, женщинам свойственно излишне сентиментальное отношение к сексу.

— Да, вы такие.

Паола высвободила свою руку из руки Гвидо и встала с дивана. Она замерла на мгновенье, глядя на мужа сверху вниз, и ушла на кухню накрывать стол к ужину.

Глава 23

Всю первую половину дня Брунетти рылся в папках в поисках заветного интерполовского отчета о проституции; параллельно он заказал разговор с полицией в Удине. Телефонистка справилась со своим делом быстрее, чем он: и Брунетти минут пятнадцать беседовал с капитаном полиции Удине, подробно рассказавшем ему об аварии. Прощаясь, Брунетти попросил капитана прислать ему по факсу все документы по этому делу.

Еще через двадцать минут комиссару удалось-таки раскопать документ, в котором говорилось о международных каналах поставок проституток; на чтение ушло полчаса. Отчет поразил Гвидо, а вывод: «По подсчетам различных полицейских и иных международных организаций, количество женщин, переправляемых за рубеж для занятия проституцией, достигает полумиллиона человек» — показался ему невероятным. В документе просто систематизировали ту информацию, которая в общем-то была известна и Гвидо, и большинству его коллег в Европе, так что шокирующими оказались масштабы и организованность этого бизнеса.

Схема одурачивания девушек мало чем отличалась от той, которую применили к Маре: молоденькой девушке из развивающейся страны обещали новую жизнь в Европе. Кого-то из них легковерными делала любовь; большинство же вполне устраивала перспектива стать домработницей или, к примеру, артисткой. Девушкам рассказывали сказки о достойной жизни и возможности посылать деньги на родину, а со временем перевезти своих близких сюда, в Европу, и жить с ними вместе в этом земном раю.

Однако по приезде их ждали неприятные открытия, вроде тех, что выпали на долю Мары. Выяснялось, в частности, что в контракте, подписанном ими до отъезда, был пункт, обязывающий их «вернуть» пятьдесят тысяч долларов тому, кто привез их в Европу. Паспорт у несчастных выманивали под разными предлогами в первый же день и внушали им, что в чужой стране они находятся незаконно и что им грозит арест и длительное тюремное заключение, поскольку в соответствии с подписанными ими бумагами они должны очень крупную сумму денег. Многие не сдавались и в этой ситуации, даже перспектива ареста их не пугала. Таким устраивали групповые изнасилования, и они покорялись. Если и это не помогало, находились еще более жестокие методы убеждения. Некоторые из девушек погибали. Слухи обо всем этом распространялись быстро. Все меньше и меньше жертв решались оказывать сопротивление.

В результате бордели развитых стран пополнялись экзотичными темноволосыми и темнокожими красавицами: тайскими женщинами, чья мягкая скромность так льстит мужскому самолюбию и питает их чувство превосходства; очаровательными метисками из Доминиканской Республики — мы ведь с вами знаем, черные только об этом и думают; ну и, конечно, этими горячими бразильянками — ясное дело, прирожденными шлюхами.

Далее в отчете констатировалось, что при современной низкой стоимости перевозок существует реальная возможность расширения рынка за счет стран Восточной Европы, где тысячи голубоглазых блондинок остались без работы или лишились всех своих сбережений из-за инфляции. Жестокая нужда, к которой им пришлось привыкнуть за семьдесят лет существования коммунистических режимов, сделала их легкой добычей: увлечь их красивыми сказками о жизни на Западе не составляло ровным счетом никакого труда. Вот они и старались всеми правдами и неправдами, кто в легковых машинах, кто в грузовиках, кто пешком, а кто и на санях, перебраться к западному соседу и обрести там свой Эльдорадо. Вот только, когда они туда добирались, у них отбирали все: документы, права, а главное, надежду.

Брунетти ни на секунду не усомнился, что все именно так и происходило, и его потрясла эта страшная цифра: полмиллиона человек. Он открыл последнюю страничку отчета и пробежался по списку составлявших его людей и организаций: этого хватило, чтобы убедиться в достоверности выводов, но количество жертв все равно не укладывалось в голове. В некоторых провинциях Италии едва ли набралось бы полмиллиона жительниц. Это число было сопоставимо с населением целого города.

Дочитав документ, Гвидо положил его на середину стола, а потом взял и отодвинул подальше, словно боясь замараться. Он открыл ящик, достал карандаш, листок бумаги и набросал список, в котором было всего три человека. Первым был майор бразильской полиции, с которым он познакомился на семинаре в Париже несколько лет тому назад, вторым — владелец фирмы по импорту-экспорту с офисами в Бангкоке и, наконец, проститутка по имени Пия. Все они были чем-то обязаны Брунетти, вот он и даст должникам шанс расплатиться с ним информацией.

Следующие два часа он висел на телефоне, наговорив на баснословную сумму, от которой, впрочем, не осталось и следа, стоило одному небезызвестному сотруднику СИП нажать пару кнопок на клавиатуре. В результате всех этих разговоров он не узнал почти ничего нового, однако теперь у него сформировалось собственное, более личное и более полное представление о ситуации.

Майор де Ведиа из Рио не разделил ужаса и возмущения Брунетти. Что толку думать о таких мелочах, когда на прошлой неделе арестовали семерых из находящихся в его подчинении офицеров: они были чем-то вроде карательного отряда, нанятого местными торговцами. Для того чтобы отстреливать беспризорников, толпившихся у входа в магазины и мешавших покупателям.

— Те, кому удается попасть в Европу, просто счастливицы, Гвидо, — сказал он, прощаясь.

Такое же непонимание встретил Брунетти и у предпринимателя из Бангкока.

— Комиссар, больше чем у половины местных проституток СПИД. Тем, кому удается уехать из Таиланда, по-настоящему везет.

Самым ценным источником информации оказалась Пия. Брунетти застал ее дома. Она не могла отойти от своей любимицы, золотистого ретривера Луны, которая должна была вот-вот ощениться. Пие было известно все об этом виде деятельности, и она очень удивилась, что им вдруг заинтересовалась полиция. Когда комиссар рассказал ей, что его интерес связан с убийством троих бизнесменов, она разразилась долгим и громким хохотом. Успокоившись, она стала рассказывать, что девушек привозят со всего света. Некоторые работают на улице, большинство же держат в домах, поскольку так за ними следить легче. Да, их, бывает, и поколачивают — если не те, на кого они работают, то клиенты. Жаловаться? А кому тут пожалуешься? Документов у них нет; хозяева старательно убеждают глупышек, что в Италии они вне закона; многие даже итальянского не знают. Правда, не сказать, чтобы от профессионалок в этом деле требовалось блестящее красноречие.

У Пии не было к ним особой враждебности, хотя, конечно, конкуренция не вызывала у нее восторга. И она, и ее подруги обходились без сутенеров, и их материальное положение было относительно стабильным: по крайней мере у каждой была квартира, машина, у некоторых даже собственный дом. У иностранок же не было ничего, поэтому они не могли позволить себе послать клиента, какими бы дикими ни оказывались его требования. Такие вот залетные девицы, да еще наркоманки, были самыми большими их конкурентками, потому что мирились с чем угодно, на все соглашались и ничему не сопротивлялись. Полностью беззащитные, они нередко становились жертвами жестокого обращения и, что самое страшное, переносчицами заболеваний. Он спросил, сколько таких работает на панели в округе Венето. Она рассмеялась в ответ и сказала, что он и цифры подходящей не знает. Тут Луна так пронзительно гавкнула, что ее расслышал даже Брунетти, и Пия сказала, что ей пора бежать.

— Кто же всем этим заправляет? — спросил он, надеясь выудить из собеседницы еще хоть что-нибудь.

— Это же big business, комиссар, — отозвалась она. — С тем же успехом можно спросить, кто руководит банками или фондовой биржей. Их нетрудно узнать по отличным стрижкам и костюмам на заказ. Каждое воскресенье они ходят в церковь, в будние дни на работу, а потом, тайком от всех, считают барыши, которые наварили на тех, кто работает на спине. Эти женщины для них не более чем товар. Вот увидите, скоро нас будут выставлять на фьючерсной бирже. — Она хохотнула и предложила весьма грубое название для подобного «товара», но тут Луна отчаянно взвыла, и Пия поспешила положить трубку.

На том же листочке с фамилиями Брунетти стал производить нехитрые вычисления. Сначала он решил прикинуть, сколько в среднем можно заработать, если брать с клиента, как тогда с него, по пятьдесят тысяч лир, но тут же был вынужден признать, что понятия не имеет, сколько у девочек бывает таких клиентов в день. Он остановился на десяти, просто чтобы легче было считать. Даже если исходить из того, что работают они по пять дней в неделю, хотя Брунетти сильно сомневался, что владельцы балуют их двумя выходными, — получалось, что на них зарабатывали два с половиной миллиона в неделю, то есть десять миллионов лир в месяц. Грубо говоря, на одной проститутке зарабатывали в год по сто миллионов лир. Ну не сто, а, скажем, пятьдесят — с поправкой, пусть очень приблизительной, на все возможные ошибки, которые он мог допустить по ходу расчетов. Попробуем теперь умножить эту сумму на количество проституток, ввозимых в Европу, на пятьсот тысяч. Он и правда не знал, как назвать получившуюся цифру, поэтому решил посчитать нули: получилось двенадцать. Пия оказалась права: это действительно большой бизнес.

Интуиция и опыт подсказали ему, что от Мары и ее сутенера ничего нового об этом он не узнает. Он занялся другим: позвонил Вьянелло и спросил, не удалось ли найти того окулиста, что продал очки, найденные в ресторане в Падуе. Вьянелло на пару минут прикрыл трубку рукой, звук исчез, а когда его голос послышался вновь, в нем звучал гнев, если не сказать посильнее.

— Я сейчас поднимусь к вам, Dottore, — сказал он и повесил трубку.

Едва Брунетти увидел раскрасневшегося Вьянелло на пороге своего кабинета, он понял: у сержанта только что был приступ ярости. Мягко прикрыв за собой дверь, подчиненный Брунетти подошел к его столу и произнес только одно слово:

— Риверре.

Дальнейшие объяснения были излишни. Этот-тип был сущим наказанием не только для них, но и для всей квестуры.

— Что на этот раз?

— Он нашел этого окулиста еще вчера, записал его фамилию на бумажку, а мне ничего не удосужился сказать, пока я сам не спросил.

Будь Гвидо в хорошем расположении духа, он посоветовал бы радоваться, что Риверре на сей раз хотя бы догадался фамилию записать, но сегодня запасы его терпения и благодушия были явно на исходе. К тому же оба они и так прекрасно знали, что некомпетентность Риверре в комментариях не нуждается.

— Так как его имя?

— Карраро. У него кабинет на Калле-делла-Мандорла.

— Риверре узнал, кому он их продал?

Вьянелло закусил нижнюю губу и процедил, невольно сжимая кулаки:

— Нет, не узнал. А зачем? Ему ведь велено было выяснить, продавал или не продавал окулист очки по такому-то рецепту, и все. Он выяснил и успокоился.

Брунетти достал телефонный справочник и без труда нашел нужный номер. Окулист сказал, что ждал еще одного звонка из полиции, и тут же продиктовал Брунетти имя и адрес женщины, которая приобрела те очки. У Гвидо сложилось впечатление, что собеседник уверен, будто полиция беспокоит его только за тем, чтобы вернуть очки владелице, и он предпочел не разрушать эту иллюзию.

— Вот только боюсь, дома вы ее не застанете, — продолжал между тем доктор Карраро. — В это время она, скорее всего, на работе.

— Скажите, а где она работает? — спросил Брунетти благодарно-заинтересованным тоном.

— У нее собственное турагентство неподалеку от университета. Между учебным корпусом и магазином ковров.

— Да-да, я знаю, где это. — Брунетти и правда вспомнил большую, сплошь обклеенную плакатами витрину, мимо которой проходил сотни раз. — Огромное вам спасибо, Dottore. Я прослежу за тем, чтобы этой даме вернули ее очки.

Комиссар положил трубку, взглянул на Вьянелло и сказал:

— Регина Черони. Тебе это имя что-нибудь говорит?

Вьянелло покачал головой.

— Она владеет турагентством. Тем, что рядом с университетом.

— Хотите, сходим к ней вместе.

— Нет, пожалуй, я зайду туда сам перед обедом и вручу очки синьоре Черони в собственные руки.

Брунетти стоял под мелким холодным ноябрьским дождем и смотрел на залитый солнцем пляж. Там, между двумя огромными пальмами, был натянут гамак, а в нем лежала молодая красавица, на которой, насколько он мог разглядеть, была только нижняя часть бикини. Неподалеку разбивались о песчаный пляж волны, лазурное море простиралось до самого горизонта. Каких-то миллион восемьсот тысяч лир, и все это его: комната в гостинице на двоих плюс перелет туда-обратно.

Он толкнул дверь и вошел в агентство. Привлекательная молодая особа, сидевшая у компьютера, подняла на него глаза и приветливо улыбнулась.

— Здравствуйте, — сказал он и тоже улыбнулся. — Могу я видеть синьору Черони?

— Простите, а кто ее спрашивает?

— Меня зовут синьор Брунетти.

Она жестом попросила его подождать, нажала еще пару кнопок на клавиатуре и встала. Слева от нее застрекотал принтер, распечатывая билет на самолет.

— Минутку, синьор Брунетти. Я скажу ей, что вы пришли.

С этими словами она направилась в глубь офиса, туда, где располагалась еще одна дверь. Она постучала и зашла, не дожидаясь ответа. Через пару минут она появилась на пороге той комнаты и, открыв дверь настежь, пригласила Брунетти войти.

Он оказался в кабинете, куда менее просторном, чем приемная. Однако теснота его с лихвой компенсировалась изысканностью. Здесь стоял стол, как ему показалось, тиковый, с отполированной до зеркального блеска поверхностью; полное отсутствие ящиков как бы говорило о том, что его роль здесь не сводится к примитивной функциональности. Пол устилал бледно-золотистый ковер из иранского шелка, похожий лежал в кабинете у тестя Гвидо.

В кабинете восседала женщина со светлыми волосами, забранными назад и скрепленными гребешком из слоновой кости. Простота костюма подчеркивала его качество: он был из темно-серого шелка прекрасной выделки с большими накладными плечами и очень узкими рукавами. Ей было, видимо, за тридцать, но искусный макияж и элегантность не позволяли точно определить, сколько именно: немного за тридцать или уже под сорок. На ней были очки в тяжелой оправе. На левой линзе, в нижнем углу, виднелся небольшой полукруглый скол размером чуть больше горошины.

Хозяйка подняла глаза на вошедшего Брунетти, улыбнулась, не разжимая губ, затем сняла очки и положила их на стопку бумаг — все это без единого слова. Гвидо обратил внимание, что ее костюм на удивление точно повторяет цвет глаз, — еще одна, отнюдь не случайная деталь. Брунетти вспомнилось описание, которое дает Фигаро пассии графа Альмавивы: «Прехорошенькое существо, юное, обворожительное: крохотная ножка, стройный стан, алый ротик, а уж пальчики! Щечки! Зубки! Глазки!»

— Слушаю вас, — проговорила она.

— Синьора Черони?

— Да.

— Я принес ваши очки. — С этими словами Брунетти достал их из кармана, ни на минуту не отрывая глаз ее лица.

Она просияла и от этого стала еще прекрасней.

— Правда? Чудесно! — сказала она и встала из-за стола. — Где же вы их нашли?

Брунетти прислушался: у нее был легкий акцент, возможно славянский, но определенно восточноевропейский.

Он молча передал ей через стол кожаный очечник. Она взяла его у Брунетти из рук и положила на стол, не заглянув внутрь.

— Вы не хотите проверить, они ли это?

— Нет. Я узнала очечник, — ответила она и снова улыбнулась. — А вот вы как догадались, что они мои?

— Мы обзвонили окулистов города.

— Кто это «мы»? — вырвалось у нее. Но тут же, вспомнив о хороших манерах, она сказала: — Что же это я, даже сесть вам не предложила. Простите мне мою невежливость. Присаживайтесь.

— Благодарю вас, — сказал Брунетти и занял один из трех стульев, стоявших у ее стола.

— Прошу прощения, Роберта забыла вас представить. Как ваше имя?

— Брунетти. Гвидо Брунетти.

— Спасибо вам, синьор Брунетти. Спасибо, что побеспокоились. Вы ведь могли мне просто позвонить, и я бы с удовольствием подъехала туда, куда бы вы сказали, и забрала их сама. Право, не стоило идти на другой конец города только за тем, чтобы мне их вернуть.

— На другой конец города? — повторил за ней Брунетти.

Она, казалось, удивилась его вопросу, правда, лишь на короткое время. Она сделала легкое движение рукой, словно отметая и его вопрос, и собственное удивление.

— Это так, всего лишь фигура речи. Я в том смысле, что мое агентство расположено вроде как на отшибе.

— Ну да, конечно.

— Даже не знаю, как вас благодарить.

— Можете, к примеру, сказать, где именно вы их оставили.

— Вообще-то, — сказала она, улыбаясь, — если бы я знала, где именно их забыла, то не считала бы их потерянными, разве не так?

Брунетти промолчал.

Она пристально посмотрела на него. Он продолжал молчать. Она взглянула на очечник и пододвинула его к себе. Потом достала очки и, как Брунетти тогда в ресторане, согнула одну дужку, потом резко отвела обе дужки в стороны; очки по-прежнему гнулись, но не ломались.

— Отличная вещь, правда? — проговорила она, не поднимая на него глаз.

Брунетти и на это ничего не ответил.

Тогда она промолвила, словно бы невзначай:

— Мне просто не хотелось привлекать к себе внимание.

— Чье? Наше? — уточнил Брунетти, рассудивший, что если ей известно, как далеко ему пришлось идти, чтобы до нее добраться, то, по-видимому, она должна понимать, откуда именно он пришел.

— Да, ваше.

— Почему?

— Он был женатым мужчиной.

— Синьора, не забывайте, еще немного — и наступит двадцать первый век.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила она и взглянула на него с искренним непониманием.

— Женат — неженат. Это ведь давно никого не волнует.

— Это весьма волновало его жену, — пылко проговорила она, сложила очки и сунула их обратно в очечник.

— Даже после его смерти?

— Особенно после его смерти. Я не хотела, чтобы возникли подозрения, что я имела к этому какое-то отношение.

— А вы имели?

— Комиссар Брунетти, — сказала она, немало удивив Гвидо обращением по должности, — у меня пять лет ушло на то, чтобы стать гражданкой этой страны, и я нисколько не сомневаюсь, что мое гражданство могут мгновенно отобрать, стоит мне только оказаться в поле зрения правоохранительных органов. Именно поэтому я старалась сделать все возможное, чтобы не привлекать к себе внимания.

— Вы уже привлекли.

Она сжала губы, выдавая тем самым искреннюю досаду.

— Я надеялась этого избежать.

— Итак, вы знали, что оставили очки там, в ресторане?

— Я знала, что потеряла их в тот самый день, но надеялась, что в другом месте.

— У вас с Фаверо был роман?

Он заметил, что она подумала и только потом ответила легким кивком головы.

— Как долго это продолжалось?

— Три года.

— Вам хотелось изменить положение вещей?

— Боюсь, я не поняла вашего вопроса.

— Вы надеялись выйти за него?

— Нет, меня и так все устраивало.

— «Так» — это как?

— Мы виделись раз в несколько недель.

— И чем занимались?

Она сердито взглянула на него:

— И снова я не поняла вопроса!

— Чем вы занимались, когда виделись?

— Dottore Брунетти, а сами вы как полагаете, чем занимаются любовники, когда встречаются?

— Сексом.

— Совершенно верно, Dottore. Занимаются сексом. Вот и мы занимались тем же самым. — Брунетти видел, что она злится, но, казалось, не из-за вопроса.

— Где? — коротко спросил он.

— Простите, не поняла?

— Где вы занимались с ним сексом?

— В кровати, — процедила она сквозь плотно сжатые губы.

— Где?

Молчание.

— Где находилась эта самая кровать? В Венеции или в Падуе?

— И там и там.

— В квартире или гостиничном номере?

Не успела она ответить, как раздался тихий звонок телефона. Она сняла трубку, молча выслушала звонившего, сказала, что перезвонит попозже, и повесила трубку. Этой пары минут, прервавшей ритм их беседы, было достаточно, чтобы к синьоре Черони вернулось самообладание и хладнокровие.

— Простите, комиссар. Вы не могли бы повторить свой последний вопрос?

Он повторил, хотя прекрасно понимал, что небольшой передышки, которую обеспечил ей этот звонок, хватило, чтобы придумать оптимальный ответ. Но ему все равно интересно было узнать, не изменит ли она первоначальный вариант ответа.

— Я спросил, где вы занимались любовью.

— Здесь, у меня на квартире.

— А в Падуе?

Она изобразила легкое замешательство.

— Что?

— Где вы встречались, когда бывали в Падуе.

Она скромно улыбнулась:

— Простите, я просто неправильно вас поняла. Обычно мы встречались здесь, у меня.

По тому, как неожиданно потеплела ее интонация, Брунетти понял, что сейчас она начнет врать.

— Роман-то, как таковой, уже практически сошел на нет, но мы по-прежнему были друг другу симпатичны и оставались хорошими друзьями. Так что время от времени мы просто вместе ужинали, иногда здесь, иногда в Падуе.

— Не припомните, когда вы в последний раз виделись с ним в Венеции?

Она отвернулась, решая, как ответить на этот вопрос.

— Нет, что-то не помню. Думаю, летом.

— Синьора, вы замужем?

— Я разведена.

— Живете одна?

Она кивнула.

— Как вы узнали о смерти синьора Фаверо?

— Прочла в газетах наутро после того, как это случилось.

— И нам звонить не стали?

— Нет.

— Несмотря на то, что видели его накануне?

— Именно потому, что видела. Как я уже объясняла вам минуту назад, я не слишком доверяю властям.

В минуты отчаяния Брунетти казалось, что им уже никто не доверяет, но делиться этим наблюдением с синьорой Черони, пожалуй, не стоит.

— Скажите, синьора, откуда вы родом?

— Из Югославии. Из города Мостар.

— Как давно вы переехали в Италию?

— Девять лет назад.

— Почему вы решили здесь остаться?

— Сначала я приезжала сюда как туристка. Потом нашла работу и решила остаться.

— В Венеции?

— Да.

— Какую же работу вы нашли? — спросил он, хотя знал, что эту информацию можно при желании получить в иностранном отделе.

— Сначала в баре. Потом получила место в турагентстве. Знание нескольких языков помогло.

— А теперь вот это, да? — спросил Брунетти, широким жестом показывая на кабинет. — Вы ведь здесь хозяйка?

— Да.

— Давно?

— Три года. Пришлось больше четырех лет копить деньги, чтобы внести задаток. Но теперь-то это агентство мое. И это еще одна причина, по которой я стараюсь избегать любых неприятностей.

— Какие же у вас могут быть неприятности, если вам нечего скрывать?

— Сказать по правде, комиссар, я что-то не замечала, чтобы правоохранительные органы когда-нибудь обращали внимание, есть тебе что скрывать или нет. Скорее наоборот. А поскольку я ничего не знаю об обстоятельствах смерти синьора Фаверо и, соответственно, не могу предоставить полиции никакой полезной информации, я решила никуда не звонить.

— О чем вы беседовали за ужином в тот вечер?

— Да я и не помню толком. Он говорил что-то о покупке новой машины, о том, что не знает, какую выбрать, но тут-то я точно не могла ему ничем помочь.

— Наверное, потому что сами вы не водите. Или я не прав?

— Не вожу. Да здесь это и не нужно, не так ли? К тому же, — проговорила она с улыбкой, — я ничего не понимаю в машинах, как, впрочем, и большинство женщин.

Любопытно, подумал Брунетти, зачем это она решила так явно потрафить его мужскому тщеславию, тем более что сама она как раз из тех, кто без труда вышел на равные позиции с мужчинами.

— Официант того ресторана, где вы ужинали, рассказал, что Фаверо показывал вам какие-то бумаги.

— Ах да! Вот значит, когда я достала очки. Они у меня для чтения.

— Что это были за бумаги?

Она замолчала, то ли вспоминая, то ли придумывая ответ.

— Это был проспект одной компании. Он предлагал мне вложить в нее свои деньги. Агентство же приносит прибыль, вот он и хотел «заставить деньги работать», как он это называл. Но меня это не заинтересовало.

— Не помните, что была за компания?

— Нет, к сожалению, нет. Я не слишком интересуюсь такими вещами. — Вот уж в это Гвидо верилось с трудом. — А это что, важно?

— Мы нашли в багажнике его машины кое-какие документы, — соврал Брунетти, — теперь пытаемся разобраться, какие из них важные, а какие не очень.

От него не укрылось, что она хотела было спросить о бумагах, но передумала.

— Скажите, а не было ли в его поведении в тот вечер чего-то необычного? Может быть, он был чем-то обеспокоен или расстроен?

Тут комиссару пришло в голову, что любой собеседник удивился бы, с чего это он так долго ходил вокруг да около, подбираясь к этому вопросу.

— Он был каким-то вялым. Но это вполне можно объяснить переутомлением. Он несколько раз упомянул в тот вечер, что много работает.

— Над чем именно, он не говорил?

— Нет.

— Хорошо. А куда вы направились после ужина?

— Он подвез меня до вокзала, и я отправилась домой, в Венецию.

— Каким поездом?

Она подумала и сказала:

— Я была в Венеции около одиннадцати.

— Значит, это тот самый, на котором ехал Тревизан, — сказал Брунетти и понял, что это имя ей знакомо.

— Это тот человек, которого убили на прошлой неделе? — спросила она, немного помолчав.

— Да. А вы что, его знали?

— Он был нашим клиентом. Мы занимались бумагами и билетами, когда он или кто-то из его служащих куда-то выезжал.

— Странно это, не правда ли?

— Что странно?

— Что двое мужчин, которых вы знали, умерли на одной неделе?

В ответ она проговорила холодно и бесстрастно:

— Нет, мне это не кажется таким уж странным, господин комиссар. Вы что же, хотите сказать, что между этими двумя смертями может быть какая-то связь?

Брунетти не стал отвечать на этот вопрос. Он встал, протянул ей руку и сказал:

— Спасибо, синьора Черони, за то, что уделили мне время.

Она пожала протянутую руку, потом встала, обошла стол, двигаясь необычайно грациозно, и проговорила:

— Ну что вы, это я вас должна благодарить за то, что побеспокоились и занесли мне мои очки.

— Это всего лишь наш долг.

— И все нее спасибо, что побеспокоились.

Она открыла перед Брунетти дверь в приемную и пропустила его перед собой. Молодая женщина по-прежнему сидела за компьютером. Из принтера свисала длиннющая лента билетов. Синьора Черони прошла вместе с гостем к входной двери. Уже открыв ее, он обернулся, они еще раз пожали друг другу руки, после чего он удалился. А синьора Черони так и стояла спиной к золотистому пляжу и смотрела на удаляющегося комиссара, пока тот не свернул за угол.

Глава 24

На следующий день, придя в квестуру, Брунетти первым делом зашел к синьорине Элеттре и продиктовал ей письмо для Джорджо — теперь тот и для него стал просто Джорджо, — в котором извинялся за некоторые, как он выразился, «канцелярские оплошности», допущенные сотрудниками квестуры. Он надеялся, что для невесты и ее семейства этого будет достаточно, несмотря на некоторую нечеткость формулировки, а сам он в то нее время никоим образом себя не скомпрометирует.

— Он будет просто счастлив получить это письмо, — сказала синьорина Элеттра, глядя на застенографированный текст в своем блокноте.

— А что там с его досье и информацией об аресте?

Она глянула на него кристально честными глазами и проговорила:

— Какое досье? Какой арест? — С этими словами она протянула Брунетти лежавшую рядом с ее блокнотом длинную ленту распечатанного текста. — Письмо будет вашей скромной оплатой вот за это.

— Номера из записной книжки Фаверо?

— Они самые, — сказала она с плохо скрываемой гордостью в голосе.

Он тоже улыбнулся, ее радость мгновенно передалась ему.

— Вы уже посмотрели?

— Так, мельком. Там имена, адреса и, по-моему, даже даты и время всех звонков по каждому из этих номеров с любых телефонов в Падуе и Венеции.

— Как же он это делает? — восхищенно спросил Брунетти. Он с каким-то благоговейным трепетом относился к умению Джорджо добывать информацию из файлов СИП. Самому Гвидо всегда казалось, что проникнуть на сайт каких-нибудь спецслужб и то легче.

— Он ездил учиться в Штаты на год. Компьютеры изучал. Там познакомился с хакерами и теперь поддерживает с ними связь и обменивается информацией о том, как проделывать всякие такие штуки.

— Он что же, этим прямо на рабочем месте занимается, линии СИП использует? — спросил Брунетти. Его так переполняло чувство восторга вперемежку с благодарностью, что мысль о незаконности всех этих фокусов даже не пришла ему в голову.

— Ну конечно!

— Вот это молодчина, дай ему Бог здоровья! — сказал Брунетти с чувством человека, чьи телефонные счета вечно преподносят сюрпризы.

— Знаете, эти хакеры живут по всему миру, — добавила синьорина Элеттра. — Мне кажется, от них вообще ничего нельзя скрыть. Джорджо рассказывал мне, что, выполняя ваше поручение, связывался со знакомыми в Венгрии и на Кубе. И еще где-то. В Лаосе, что ли? Вы не знаете, там телефонные линии есть?

Но Брунетти ее уже не слушал, он с головой ушел в чтение, увяз во всех этих именах, названиях и датах. Единственное, что заставило его очнуться, было имя Патты. Он сосредоточился и услышал как раз окончание фразы: «…хотел вас видеть».

— Потом, — бросил он и отправился в свой кабинет, продолжая читать по дороге. Уже в кабинете он подошел со списком к окну, где было посветлее. Он долго стоял там в позе древнеримского сенатора, изучающего свиток с отчетом, к примеру, о том, как обстоят дела в отдаленных уголках Империи. Однако в этом свитке речь шла вовсе не о диспозиции войск или поставках пряностей и масел. В нем говорилось о двух вполне рядовых жителях Италии, а точнее, о том, когда они звонили и разговаривали с людьми в Бангкоке, Доминиканской Республике, Белграде, Маниле и целом ряде других мест, и для комиссара эта информация была в данный момент ценнее всего на свете. На полях карандашиком были подписаны названия улиц, на которых находились телефонные будки, откуда время от времени звонили по этим номерам. Как Тревизан, так и Фаверо иногда звонили прямо из собственных кабинетов, однако чаще Фаверо пользовался телефоном-автоматом на одной улице со своим офисом в Падуе, а Тревизан — будкой, примостившейся на узенькой венецианской калле в двух шагах от его конторы.

В нижней части страницы указывались названия организаций, на чье имя были зарегистрированы данные номера. Три из них, включая номер в Белграде, оказались телефонами турагентств; телефон, по которому звонили в Манилу, принадлежал некой компании «Работа в Европе». Как только Брунетти наткнулся на это название, все события, произошедшие со дня смерти Тревизана, превратились в маленькие разноцветные стеклышки калейдоскопа, заглянуть в который мог только он, Гвидо, и никто другой. Это одно-единственное название подобно последнему повороту цилиндра, благодаря которому яркие частички складываются наконец в прекрасное целое. Чего-то в этом узоре еще не хватало, но, главное, Брунетти удалось поймать его логику.

Он достал из ящика стола адресную книгу, зашелестел страницами и наконец открыл ее на имени Роберто Линчианко. Это был подполковник военной полиции Филиппин, с которым Гвидо познакомился во время двухнедельного семинара, проходившего в Лионе три года тому назад. Все эти годы они поддерживали дружеские отношения, хотя общались исключительно по телефону и по факсу.

На столе запищал пейджер, но Гвидо не обратил на него никакого внимания. Вместо этого он снял трубку телефона, набрал код выхода на международную линию, код Филиппин и домашний телефон Линчианко, хотя понятия не имел, который час в Маниле. Оказалось, что Линчианко как раз собирался ложиться спать. Да, он слышал о компании «Работа в Европе», — отвращение, с которым он это сказал, чувствовалось далее несмотря на разделявшую их пару океанов. «Работа в Европе» было одним из агентств, занимавшихся торговлей молодыми женщинами, и — по словам подполковника — еще не самым худшим. Бумаги, которые подписывали эти женщины перед выездом «на работу» в Европу, были абсолютно легальными. Тот факт, что зачастую контракты подписывали не читая, так как не владели языком, на котором он составлен, или же просто ставили вместо подписи крестик, поскольку не знали грамоты, ничуть не умалял их легальности, а кроме того, ни одна из тех, кому все-таки удавалось вернуться на Филиппины, и не думала подавать на подобное агентство в суд. И потом, насколько Линчианко было известно, мало кто из этих несчастных возвращался на родину. Что касается количества девушек, то, по оценкам подполковника, одна только «Работа в Европе» отправляла по пятьдесят, а то и по сто каждую неделю. Подполковник дал название конторы, занимавшейся билетами для девочек, — оно было уже знакомо Гвидо, он видел его в списке. Линчианко пообещал послать Брунетти по факсу досье на «Работа в Европе» и то агентство по продаже авиабилетов, а также личные дела сотрудников всех подобных агентств, базирующихся в Маниле.

У Брунетти не было никаких контактов и связей ни в одном из остальных городов, значившихся в полученном от СИП списке, но информации от Линчианко было более чем достаточно, чтобы представить себе, что там происходит.

Читая книги по истории Рима и Древней Греции, он неизменно поражался тому, с какой легкостью древние принимали рабство. Он, конечно же, понимал, что тогда правила ведения войны, равно как и экономическая основа, на которой строилось общество, были иными; знал, что рабы были в равной степени доступны и необходимы. Отчетливое сознанье, что то же самое может произойти и с тобой, если твоя страна проиграет войну, вероятно, и заставляло мириться с подобным явлением. Ведь, в конце концов, один виток колеса фортуны, и вот — ты уже не господин, а раб. Так или иначе, никто из великих мыслителей древности не выступал против рабства: ни Платон, ни Сократ, а если кто-то и выступил, то нам об этом ничего не известно.

Сегодня, насколько Брунетти было известно, против рабства тоже никто не выступал, вот только причина была другая: люди считали, что рабство как таковое перестало существовать. Он столько раз слышал, как Паола, высказывая свои радикальные политические взгляды, употребляла клише, вроде «капиталистическое рабство» или «цепи экономической зависимости», что уже перестал обращать на них внимание. И вот теперь они всплыли в его памяти, ведь то, о чем рассказал его филиппинский коллега, иначе как рабством не назовешь.

Стремительное течение его мыслей было прервано назойливым жужжанием: ему пытались дозвониться по внутреннему телефону.

— Слушаю, синьор, — сказал Брунетти, сняв трубку. Нетрудно было догадаться, кто мог так настойчиво его искать.

— Мне надо с вами поговорить, — раздался в трубке раздраженный голос Патты.

— Сейчас иду.

Синьорина Элеттра уже ушла, так что Брунетти пришлось входить в кабинет к начальнику, не выяснив, чего ожидать. Хотя, по правде сказать, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: ничего хорошего ожидать не приходится.

На сей раз объектом недовольства Патты оказался вовсе не Брунетти. От него требовалось просто донести это недовольство до более низких чинов. Патта предложил Брунетти присесть и начал:

— Есть там у вас один сержант…

— Вьянелло?

— Да, он.

— И что же, по-вашему, он натворил? — спросил Брунетти и сам почувствовал, сколько скепсиса было в этом вопросе, но сказанного не воротишь.

Эта выходка явно не прошла незамеченной.

— Он вел себя оскорбительно по отношению к одному из своих подчиненных.

— К Риверре? — спросил Брунетти.

— Так вы были в курсе и ничего не предприняли по этому поводу?

— Я не в курсе. Я просто знаю, что если кто-то из наших сотрудников и заслуживает строгого обращения, то это как раз Риверре.

Патта взмахнул руками в раздражении.

— Мне поступила жалоба на вашего сержанта от одного из офицеров.

— От лейтенанта Скарпы, вероятно? — уточнил Брунетти, не в силах скрыть неприязненного отношения, которое питал к этому сицилийцу, переехавшему в Венецию вслед за своим шефом, вице-квесторе, и служившему не только его помощником, но и шпионом.

— Не важно, чья была жалоба. Важен сам факт.

— Речь идет об официальной жалобе?

— Это не имеет значения! — гаркнул Патта в порыве гнева. Все, что было Патте не по нутру, объявлялось не имеющим значения, вне зависимости от того, что это такое. — Мне ни к чему неприятности с профсоюзами. Они такого не потерпят.

Брунетти передернуло при очередном проявлении необычайной трусости начальника, он даже чуть было не спросил, есть ли в мире хоть какая-то угроза, которая не заставила бы его прогнуться, но потом вспомнил, как опасен бывает гнев дураков, и сказал только:

— Я с ними поговорю.

— С ними?

— Да. С лейтенантом Скарпой, сержантом Вьянелло и офицером Риверре.

Брунетти заметил, что Патта открыл было рот, чтобы возразить ему, но передумал: не важно, в конце концов, будет ли эта проблема решена, важно спихнуть ее с себя, да поскорее. Так что вместо возражений вице-квесторе задал вопрос:

— А как там у вас с делом Тревизана?

— Работаем.

— И как продвигаетесь? Новости есть?

— Пока что не много. — По крайней мере ничего такого, чем Брунетти хотел бы поделиться с Паттой.

— Что ж, ладно. Разберитесь в этой истории с Вьянелло и доложите мне. — С этими словами Патта вновь погрузился в лежавшие перед ним документы, что было равнозначно вежливому разрешению уйти.

Синьорины Элеттры на месте по-прежнему не было, так что Брунетти решил спуститься к Вьянелло. Сержант сидел у себя в кабинете и читал свежий номер «Газеттино».

— Что там у вас со Скарпой? — спросил Брунетти.

Вьянелло скомкал газету, швырнул ее на стол и с силой хлопнул сверху ладонью, сопроводив это совершенно голословными обвинениями в адрес матери лейтенанта Скарпы.

— Так что же все-таки случилось?

— Я разговаривал с Риверре, — начал он, пытаясь одной рукой распрямить смятые газетные странички, — и тут вошел лейтенант Скарпа.

— «Разговаривали», значит?

Вьянелло пожал плечами.

— Риверре меня прекрасно понял. Он знал, что должен был как можно раньше сообщить вам имя той женщины. Это я ему и втолковывал, когда вошел господин лейтенант. Ему не понравилось, как я разговариваю с Риверре.

— Что именно вы говорили?

Вьянелло сложил газету пополам и еще раз пополам, потом отодвинул ее на край стола.

— Я называл его идиотом.

Брунетти прекрасно знал, что Риверре именно таковым и являлся, поэтому ничуть не удивился.

— И что он сказал?

— Кто? Риверре?

— Нет. Лейтенант.

— Сказал, что разговаривать с подчиненными в таком тоне непозволительно.

— Это все, что он вам сказал?

Вьянелло молчал.

— Сержант, это все, что он вам сказал? — повторил Брунетти.

И снова в ответ тишина.

— Что вы ему сказали?

— Ничего особенного, — сказал Вьянелло извиняющимся тоном. — Я сказал ему, что это наше дело, мое и моего офицера, и что его это не касается.

Брунетти не стал терять времени, объясняя Вьянелло, как глупо он поступил: тот и сам это прекрасно понимал.

— А что Риверре?

— Он подошел ко мне чуть позже и сказал, что, насколько он помнит наш разговор, я рассказывал ему анекдот про сицилийца, — тут Вьянелло позволил себе едва заметно усмехнуться, — а лейтенант, Риверре точно это помнит, вошел как раз тогда, когда я произносил финальную фразу про то, какой этот сицилиец тупой. Так вот, лейтенант нас не понял, мы ведь говорили на венецианском диалекте, и решил, что это я так Риверре обзываю.

— Что же, в таком случае можно считать, что инцидент исчерпан, — сказал Брунетти, хотя ему очень не понравилось, что Скарпа все-таки успел донести о случившемся Патте. Тот и так недолюбливал Вьянелло только потому, что он часто работал в паре с Брунетти. А тут еще конфликт со Скарпой.

Тем не менее вопрос был пока закрыт, и Гвидо перешел к делу:

— Скажите, вы помните что-нибудь о разбившемся грузовике? Том, что слетел с трассы неподалеку от Тарвизио этой осенью?

— Помню. А что?

— Не припомните дату?

Вьянелло задумался буквально на минуту и ответил:

— Двадцать шестого сентября. За два дня до моего дня рождения. Никогда еще так рано снег не выпадал!

Брунетти слишком хорошо знал Вьянелло, чтобы спрашивать, уверен ли он в дате. Он дал сержанту возможность вернуться к своей газете, а сам отправился к себе в кабинет, взглянуть на распечатку. Итак, двадцать шестого сентября в девять утра звонили из конторы Тревизана в Белград. Разговор длился три минуты. На следующий день по этому же номеру позвонили снова, правда, на сей раз из телефонной будки неподалеку от конторы. Разговор длился целых двенадцать минут.

Грузовик разбился, партия товара пропала. Естественно, получатель решает уточнить, не его ли это товар оказался погребенным под снегом, и звонит по этому поводу грузоотправителю. Брунетти невольно вздрогнул оттого, что кто-то может считать этих женщин партией товара, а их внезапную гибель приравнивать к потере груза.

Он нашел дату смерти Тревизана. На следующий день после его смерти из его офиса звонили дважды. Оба раза в Белград. И если сентябрьские звонки были связаны с утратой товара, то не означали ли два последних звонка, что бизнес Тревизана перешел в новые руки?

Глава 25

Чтобы утолить нахлынувшую тревогу, Брунетти решил покопаться в бумагах, скопившихся на его столе за последние два дня, и обнаружил протокол допроса синьоры Лотто. Она показала, что в ночь убийства Лотто находилась в госпитале у постели умирающей от рака матери. Обе палатные медсестры подтвердили, что она пробыла там всю ночь. Поскольку допрос проводил Вьянелло, он, как человек, отлично знающий свое дело, догадался спросить также и о днях смерти Тревизана и Фаверо. Первую ночь, как оказалось, синьора Лотто также провела в госпитале, вторую — дома. И в том и в другом случае с ней рядом была сестра из Турина, так что она быстро перестала занимать мысли комиссара.

Он вдруг подумал о Кьяре: интересно, продолжает ли она свои безрассудные попытки выудить информацию из Франчески, при мысли об этом испытал чувство, похожее на отвращение. Это ж надо, позволить себе такую роскошь, как праведный гнев по отношению к мужчинам, пользующимся услугами малолетних проституток, и в то же время без зазрения совести превращать собственного ребенка в шпиона! Он лишь теперь почувствовал, как это мерзко.

Зазвонил городской телефон. Он снял трубку, назвал свое имя. Это была Паола. Никогда еще голос его жены не звучал так пронзительно. Откуда-то сбоку, наверное из другой комнаты, доносились громкие завывающие рыданья.

— Что случилось, Паола?

— Гвидо, беги домой! Скорее! Это Кьяра! — Паоле приходилось просто орать в трубку, чтобы перекрыть звук плача.

— Что случилось? Что с ней?

— Не знаю, Гвидо! Она была в гостиной, а потом вдруг как разрыдалась. Сейчас в своей комнате, закрылась на ключ. — Он почувствовал, как Паолу, а заодно и его самого захлестывает паника.

— Как она? Она не поранилась? Не наделала глупостей?

— Я не знаю! Ты же слышишь, что с ней творится: самая настоящая истерика. Прошу тебя, беги домой! Скорее!

— Уже лечу, — сказал он и бросил трубку.

Он схватил плащ в охапку и ринулся вниз по лестнице, пытаясь на ходу прикинуть, какой путь короче. У причала напротив квестуры не было ни одного полицейского катера; он свернул влево и побежал; полы плаща трепыхались на ветру будто крылья. Он свернул за угол и ринулся вверх по узенькой сапе, судорожно пытаясь сообразить, пробежать ли по мосту Риальто или быстрее будет воспользоваться гондолой. Перед ним шли по тротуару, держась за руки, трое мальчишек.

— Осторожно! — гаркнул он, поравнявшись с ними, да так грозно, что ребятня бросилась врассыпную, а Гвидо пулей пронесся мимо.

Пока он добежал до площади Санта-Мария-Формоза, запыхался так, что вынужден был перейти на быстрый шаркающий шаг. У самого моста Риальто Брунетти оказался в центре бурного людского потока и в какой-то момент, сам не понимая, что делает, грубо толкнул какую-то туристку, раздраженно пнув локтем в ее огромный рюкзак. Ему вслед послышалась гневная немецкая речь, но он даже не обернулся.

Он вынырнул из тоннеля прямо на кампо Сан-Бартоломео, потом свернул налево, чтобы срезать угол и поскорее найти гондолу: он все-таки решил обойти мост стороной, уж очень много там было народу во второй половине дня. К счастью, на остановке как раз стояла на привязи гондола. На корме ждали отправления две пожилые дамы. Брунетти пробежал по деревянному причалу и буквально впрыгнул в гондолу.

— Вперед! — крикнул он гондольеру, который стоял на корме, лениво опираясь на весло. — Я полицейский. Мне нужно на другую сторону.

Тот гондольер, что стоял на носу, с самым безразличным видом, так, будто делает это каждый божий день, оттолкнулся веслом от перил, установленных по обе стороны ведущих к лодке ступенек, и гондола скользнула кормой вперед и оказалась в Большом канале. Парень в задней части лодки перенес вес на другую ногу и оперся на весло; гондола развернулась и стала пересекать канал. Пожилые туристки схватились в испуге друг за друга, хотя явно не были знакомы между собой, и плюхнулись на низенькую скамеечку в задней части лодки.

— Вы можете довезти меня до конца калле Тьеполо? — спросил Брунетти стоявшего на носу гондольера.

— А вы правда полицейский? — спросил тот.

— Да. — Брунетти порылся в кармане, нащупал и показал парню удостоверение.

— Что ж, ладно, — сказал он и добавил, обращаясь к пассажиркам, на венецианском диалекте: — Дамы, придется сделать крюк.

Несчастные женщины были слишком напуганы, чтобы возражать.

Брунетти стоял, не видя ничего вокруг себя — ни лодок, ни света, — думая только о том, как медленно они плывут. Брунетти показалось, что прошло уже несколько часов, но вот они все-таки причалили в самом конце калле Тьеполо, и гондольеры придержали лодку, чтобы Брунетти было легче выбраться на набережную. Он сунул прямо в руку одного из них десять тысяч лир и побежал дальше, вверх по calle.

В гондоле Брунетти успел отдышаться, поэтому теперь он мчался на всех парах, сначала по улице, потом вверх по ступенькам; три пролета преодолел на одном дыхании, на четвертом и пятом стал задыхаться, ноги тряслись. Не успел он добежать, как услышал звук открывающейся двери. На пороге стояла его жена, глядя на Брунетти сверху вниз.

— Паола, — только и успел вымолвить он.

Она не дала Гвидо договорить и бросила ему в лицо:

— Надеюсь, теперь ты останешься доволен. Пойди-ка посмотри, что нарыл для тебя твой юный детектив. Надеюсь, тебе удастся разглядеть, с какими мерзостями этого мира ты заставляешь ее сталкиваться, куда заводят все эти твои вопросы и расследования.

Ее лицо пылало, казалось, она вот-вот лопнет от ярости.

Он вошел в квартиру и закрыл за собой дверь. Паола развернулась и пошла прочь от него по коридору. Он позвал ее, но она не откликнулась, ушла в кухню и хлопнула дверью. Он подошел к двери в комнату Кьяры, приложился к ней ухом. Тишина. Он прислушался, пытаясь различить всхлипывания или хоть какие-нибудь звуки. Ничего. Он вышел обратно в коридор, постучал в кухонную дверь. Паола открыла и посмотрела на него испепеляющим взглядом.

— Расскажи мне, что случилось. Я должен знать.

Ему нередко приходилось видеть Паолу рассерженной, но такой он ее не помнил: так и клокотала в ней ярость, а быть может, что-то еще более сильное.

Брунетти, инстинктивно держась от Паолы на расстоянии, повторил медленно и спокойно:

— Скажи мне, что случилось.

Паола судорожно втянула воздух сквозь стиснутые зубы. Гвидо видел, как вздулись от напряжения жилы у нее на шее. Он стоял и ждал.

Наконец Паола заговорила. Она выговаривала слова с таким трудом, что он еле слышал ее.

— Она пришла домой из школы и сказала, что хочет посмотреть какую-то видеопленку. Я была занята, работала в своем кабинете, так что велела ей посмотреть кассету без меня, только не делать громко. — Тут Паола остановилась и посмотрела Брунетти прямо в глаза. Он молчал.

Она набрала в легкие еще немного воздуха и все так же, через сжатые зубы, продолжила:

— Прошло минут пятнадцать, и тут она завопила. Когда я выбежала из кабинета, она была уже в коридоре. У нее началась жуткая истерика. Ну ты слышал. Я попыталась обнять ее, поговорить, но она никак не могла успокоиться — все кричала и кричала. Сейчас она у себя.

— Так что же все-таки произошло?

— Она принесла домой видеокассету. И посмотрела ее.

— Откуда у нее эта пленка?

— Гвидо, прости меня, — сказала она. Ее дыхание все еще было тяжелым, но уже не таким частым. — Прости меня за то, что я тебе наговорила.

— Это не важно. Откуда кассета?

— От Франчески.

— Тревизан?

— Да.

— Ты ее посмотрела?

— Она кивнула.

— Что там?

В ответ она помотала головой и каким-то беспомощным, неуклюжим жестом показала в сторону гостиной.

— С Кьярой все в порядке?

— Да. Пару минут назад она впустила меня к себе в комнату. Я дала ей аспирин и велела прилечь. Она хочет с тобой поговорить. Но ты должен сначала посмотреть ту кассету.

Брунетти кивнул и направился в гостиную, где находился телевизор с видеомагнитофоном.

— Паола, может, ты лучше побудешь пока с ней?

— Да, — согласилась она и направилась в комнату дочери.

Телевизор и магнитофон, как оказалось, были все еще включены, кассета заряжена. Ее надо было только отмотать назад. Брунетти нажал кнопку и выпрямился, вслушиваясь в змеиное шипение пленки. В голове его была пустота, он гнал от себя всякие мысли, освобождая сознание от каких-либо предположений.

Раздался легкий щелчок, заставив Гвидо очнуться. Он нажал на кнопку «пуск», отошел от экрана и сел. Сначала не было ничего, ни информации о съемочной группе, ни картинок, ни звука — только серая рябь. Но вот на экране появилось изображение комнаты с двумя высокими окнами, тремя стульями и столом. Свет шел не только с улицы, но и от какого-то дополнительного источника — скорее всего лампы, установленной за спиной оператора. Камеру, очевидно, держали в руках, а не на штативе, судя по тому, как подрагивало время от времени изображение.

Раздался какой-то шум, и камера переместилась на дверь, в которую ворвались, толкаясь и хохоча, три молодых парня. Когда все трое были уже в комнате, тот, кто шел последним, оглянулся и протянул руку куда-то за дверь. Он втащил в комнату женщину, а за ней втиснулись еще трое мужчин. Вошедшим первыми было лет по шестнадцать — семнадцать, двое из появившихся следом были примерно одного возраста с Брунетти, а тот, кто вошел самым последним, выглядел, наверное, лет на тридцать. Все шестеро были одеты в брюки и рубашки, слегка напоминавшие по покрою военную форму, а на ногах у них красовались высокие ботинки на толстой подошве, зашнурованные до самой лодыжки.

Женщине было, наверное, около сорока. Одетая в темную юбку и свитер, ненакрашенная, волосы свисали неопрятными прядями — то ли пучок развалился, то ли платок с головы сдернули. Запись была цветная, но разглядеть цвет глаз той женщины было невозможно — понятно было только, что они темные и безумно испуганные.

Брунетти слышал, как мужчины переговариваются между собой, но не смог понять их речь. Трое младших засмеялись над тем, что сказал один из старших. В этот момент женщина повернулась к ним и посмотрела так, будто не могла или не хотела поверить в то, что услышала. В непроизвольном порыве она прикрыла грудь руками и опустила голову.

Довольно долгое время люди в кадре молчали и не двигались, потом раздался голос откуда-то из-за камеры. Губы у людей на экране не шевелились. Только спустя минуту Брунетти догадался, что голос, должно быть, принадлежал оператору. Судя по интонации, он то ли скомандовал, то ли подбадривал присутствующих. При звуке его голоса женщина вскинула голову и посмотрела в сторону камеры, но не в объектив, а чуть левее, на человека, который ее держал. И снова послышался голос из-за камеры, на сей раз более громкий и властный, мужчины задвигались.

Двое молодых подошли к женщине и схватили ее за руки. Тот, кому было около тридцати, приблизился к ней и что-то сказал. Она отрицательно помотала головой, и тогда он ее ударил. Это была не пощечина, он просто врезал ей в ухо. Потом он хладнокровно выхватил из-за пояса нож и вспорол ее свитер снизу вверх. Женщина закричала, он снова ударил ее, а затем сорвал свитер, так что она осталась по пояс голой. Одним движением мужчина оторвал рукав свитера и, дождавшись, пока женщина разжала губы, то ли собираясь что-то сказать, то ли закричать, засунул ей этот рукав в рот как кляп.

Он сказал что-то тем двоим, которые ее держали, они уложили жертву на стол. Он жестом подозвал двух других, тех, что постарше, один встал справа, другой слева, и они вместе крепко прижали ее ноги к столу. Мужчина снова воспользовался ножом, разрезав юбку прямо на женщине от подола до пояса. Затем он резко рванул оставшиеся от юбки лохмотья от центра в стороны, — так с хрустом открывают прямо на середине новенькую, только что купленную книгу.

Снова послышался голос оператора, и мужчина с ножом отошел в сторону и встал сбоку от стола, чтобы не загораживать объектив. Он отложил свой клинок и расстегнул ширинку. Ремня на нем не было. Затем он взобрался на стол и лег на женщину сверху. Тем двоим, что держали ее за ноги, пришлось посторониться, чтобы не получить ботинком по голове. Он вошел в нее, сделал свое дело и спокойно слез со стола. Настала очередь молодняка. Все трое попользовались ею по очереди.

Теперь в возбужденном гуле уже нельзя было разобрать слов. Мужчины что-то кричали друг другу, смеялись, оператор, похоже, постоянно их науськивал. А фоном всему этому служил низкий монотонный звук: он складывался из стонов и всхлипов женщины и тонул в общем шуме.

Очередь дошла до двоих мужчин постарше. Один из них стал упираться, отрицательно мотать головой, но приятели принялись насмехаться над ним и улюлюкать, и он в конце концов послушно вскарабкался на стол, чтобы не отставать от товарищей. Последним был самый старший. Ему так не терпелось, что он отпихнул предыдущего, едва тот закончил, и запрыгнул на нее, как животное.

Когда все шестеро покончили со своим делом, оператор тронулся с места — впервые за время съемок — и подошел совсем близко. Камера словно любовалась распростертым на столе телом, скользила снизу вверх, потом сверху вниз, замирая то тут, то там на окровавленных участках. Камера задержалась и над лицом женщины. Глаза ее были закрыты, но тут ее кто-то окликнул (Брунетти уже отличал этот голос, он принадлежал оператору), и она открыла глаза буквально в нескольких сантиметрах от камеры. Слышно было, как она судорожно вдохнула. Потом раздался глухой стук — это уронила голову на стол и рванулась в сторону, тщетно пытаясь спрятаться от наглой камеры.

Изображение стало удаляться, тело жертвы теперь было видно целиком. Наконец, оператор вернулся к исходной точке, опять что-то выкрикнул, и тот, что попользовался ей первым, взял в руки нож. Снова раздался голос оператора, на сей раз более требовательный, и мужчина как-то по-будничному, словно перед ним была курица, которую требовалось зарезать к ужину, провел острым лезвием прямо по горлу женщины. Брызнула кровь и моментально залила ему ладонь и предплечье, а остальные стояли вокруг и хохотали над тем, с каким дурацким видом он отскочил в сторону от бездыханного тела. Смех все не стихал, а камера тем временем снова прошлась по телу убитой. Искать специальных ракурсов больше не приходилось: теперь кровь была повсюду, и ее было много. Экран потух.

Запись кончилась, но кассета продолжала вращаться с тихим шуршанием. Кроме него в комнате слышался тихий гудящий звук, и лишь через несколько минут Брунетти с изумлением обнаружил, что источник этого звука он сам. Он замолчал и попытался подняться. Не получилось. Пальцы рук, судорожно вцепившиеся в край стула, никак не хотели разжиматься. Он взглянул на собственные руки как на чужие и усилием воли заставил себя ослабить хватку. Еще через какое-то время он все-таки сумел встать.

Его скудных познаний хватило, чтобы узнать язык, на котором говорили мужчины, — это был сербохорватский. Пару месяцев назад он читал в «Коррьере делла Сера» небольшую заметку о том, как в «лагерях смерти», в каковые превратились для многих своих жителей населенные пункты Боснии, снимаются, записываются подобные кассеты. Затем они переправляются за рубеж, где с них снимаются копии, и распродаются. Тогда он, помнится, предпочел не поверить в то, что прочитал. Несмотря на все то страшное, что ему довелось видеть за последние пару десятилетий, он просто не мог или, может быть, не хотел допустить, что его «собратья по разуму» способны на такое. А теперь, подобно Фоме Неверующему, он погрузил персты в разверстую рану — и поверил.

Он выключил телевизор и видеомагнитофон и направился в комнату Кьяры. Дверь была открыта, и он вошел без стука. Дочка полулежала на кровати, опираясь на подушки. Одной рукой она обхватила сидевшую на краешке кровати Паолу, а в другой держала изрядно потрепанную игрушечную собачку, которую ей подарили в шесть лет.

— Ciao, papa, — сказала Кьяра. Она посмотрела на Гвидо, но не улыбнулась ему, как обычно.

— Ciao, Angelo, — ответил он и подошел поближе к кровати. — Кьяра, как ужасно, что ты это увидела. — Он сам чувствовал, как глупо звучат его слова.

Дочка пристально на него посмотрела, пытаясь понять, нет ли в его словах упрека, но там было только жгучее раскаяние, которого она в силу своего возраста была не в состоянии расслышать и уж тем более понять.

— Они что, правда ее убили, папа? — спросила она. А Гвидо так надеялся, что дочка убежала, не досмотрев до конца. Он кивнул:

— Боюсь, что да, доченька.

— Но зачем? — спросила Кьяра со смесью ужаса и растерянности в голосе.

Он унесся мыслями за пределы комнаты. Он попытался вспомнить о чем-нибудь возвышенном; попытался подобрать хоть какие-то слова, чтобы убедить, уверить собственного ребенка в том, что, каким бы подлым и жутким ни представлялся ей этот мир после просмотра злосчастной кассеты, он на самом деле не так уж плох; что зло — это случайность, а милосердие и доброта — то правило, которое движет людьми.

— Зачем, папочка? Зачем они это сделали?

— Не знаю, Кьяра.

— Но они же по-настоящему ее убили, да?

— Не надо об этом, моя хорошая, — прервала ее Паола, привлекла поближе к себе и поцеловала в макушку.

Но Кьяру не так-то легко было остановить.

— Убили, да? — повторила она.

— Да, Кьяра.

— Она взаправду умерла?

Паола попыталась взглядом заставить его промолчать, но он сказал:

— Да, Кьяра, она умерла.

Кьяра положила свою потертую игрушечную собачку на коленку и уставилась на нее.

— Кто дал тебе эту кассету, Кьяра? — спросил Гвидо.

Она дернула собачку за длинное ухо, но не сильно, ведь оно уже когда-то отрывалось.

— Франческа, — проговорила она, помолчав. — Она дала мне ее сегодня утром перед уроками.

— Она что-нибудь сказала о том, что там записано?

Теперь Кьяра заставила собачку стоять у себя на коленке. Наконец она ответила:

— Она сказала, что слышала, будто я всем вокруг задаю про нее вопросы и что делаю это, наверное, из-за смерти ее отца. Она решила, что я этим занимаюсь потому, что ты у меня полицейский. А потом она дала мне пленку и сказала: «Посмотри, если хочешь узнать, за что могли решить убить моего отца». — Она принялась наклонять игрушку из стороны в сторону, заставляя ее двигаться.

— А еще что-нибудь она говорила? Вспомни, Кьяра.

— Нет, папа, только это, и все.

— Ты знаешь, где она взяла эту кассету?

— Нет, она сказала только, что из этой записи видно, почему кто-то мог захотеть убить ее отца. Вот только я не понимаю, какое ее папа имеет ко всему этому отношение?

— Не знаю.

Паола встала с кровати так резко, что Кьяра выпустила из рук свою собачку, и она плюхнулась на пол. Паола нагнулась, подняла игрушку и замерла на какое-то время, крепко вцепившись в потертый плюшевый комочек. Потом, очень медленно, она наклонилась к Кьяре, посадила собачку ей на колени, нежно погладила дочку по голове и вышла.

— Кто были эти люди, на пленке, пап?

— Думаю, сербы. Но я не уверен. Надо дать послушать специалистам, они смогут сказать точно.

— И что тогда? Вы их арестуете и посадите в тюрьму?

— Не знаю, милая. Их не так-то просто найти.

— Но ведь их же надо отправить в тюрьму, правда?

— Конечно.

— И все-таки, как ты считаешь, что имела в виду Франческа, когда говорила про своего отца? — Тут Кьяру вдруг осенило, и она проговорила испуганно: — Неужели это он все снимал?

— Нет, конечно. Я уверен, что это не он.

— Тогда что же она имела в виду?

— Не знаю. Это мне только предстоит выяснить. — Дочка сосредоточенно пыталась завязать уши собаки узлом. — Кьяра?

— Да, папа? — Она подняла глаза и посмотрела на него с таким видом, словно ждала, что он произнесет слова, от которых все сразу встанет на свои места, все сделается легким и понятным, будто ничего и не произошло.

— Знаешь, мне кажется, тебе не стоит больше разговаривать с Франческой.

— И расспрашивать никого тоже больше не надо?

— Да, не стоит.

Она помолчала, обдумывая его слова, а потом спросила нерешительно:

— А ты на меня не злишься?

Брунетти склонился над ней:

— Нет, разумеется, нет. — Он не был до конца уверен, что голос не выдаст его эмоций, поэтому сделал паузу и сказал: — Смотри, как бы твой Гав опять без уха не остался.

— Смешной он у меня, правда? — спросила Кьяра. — Видел ты где-нибудь псов с такими вот проплешинами?

Брунетти щелкнул собачку по носу и сказал:

— А как думаешь, часто собачек жуют, как это делала в детстве одна наша общая знакомая?

Она улыбнулась, выбралась из-под одеяла и свесила ноги с кровати.

— Ладно, надо уроки делать, — объявила она и встала.

— Ну и правильно. А я пойду с мамой поболтаю.

— Папа, — окликнула она его, когда он направился к двери.

— А?

— И мама на меня тоже не злится?

— Кьяра, — проговорил он, чувствуя, как предательски задрожал его голос, — ты наша с мамой самая большая радость. — И добавил твердым тоном: — А сейчас за уроки. — И, дождавшись ответной улыбки, вышел из ее комнаты и закрыл за собой дверь.

Паолу он нашел на кухне. Она стояла у раковины, в руках у нее жужжал комбайн для резки овощей. Когда Гвидо зашел, жена взглянула на него и сказала:

— Пусть хоть потоп, хоть конец света, а ужин должен быть на столе, правильно? — Она улыбнулась, и у Гвидо камень свалился с души. — Как там Кьяра?

— Села делать уроки. А что там у нее на душе, не знаю. Ты сама-то как думаешь? Ты же ее лучше знаешь.

Она сняла руку с кнопки кухонного комбайна и пристально на него посмотрела. Потом снова нажала: кухня наполнилась гулом. Только когда она закончила и машинка перестала жужжать, Паола спросила:

— Ты что, действительно так считаешь?

— Как «так»?

— Что я знаю Кьяру лучше, чем ты?

— Но ведь ты ее мать, — сказал он так, будто это что-то объясняло.

— Надо же, Гвидо, каким ты иногда бываешь простофилей! Да вы с Кьярой — две стороны одной монеты!

Услышав это, он внезапно ощутил ужасную усталость. Он выдвинул один из стульев и присел к столу.

— Кто знает? Она ведь еще маленькая. Может, забудет.

— А ты сам сможешь это забыть? — спросила она, усаживаясь напротив него.

Брунетти покачал головой.

— Подробности я, может, и забуду, но я всегда буду помнить, что я видел эту запись и что она означает.

— Вот этого я не могу понять, — сказала Паола, — как кому-то может прийти в голову смотреть такие вещи? Это же безумие! — Она помолчала минуту-другую и добавила: — Это же порочно! — В ее голосе прозвучало изумление, словно она сама от себя не ожидала, что использует именно такое слово. — Вот что самое страшное в этой записи: смотришь на экран как в окно, а оттуда на тебя глядит порок человеческий.

Она опять замолчала, а потом спросила:

— Гвидо, скажи мне, как они могли творить такое? Неужели после всего этого они продолжают считать себя людьми? Как это возможно?

Брунетти, никогда не умевший найти для себя ответы на Великие вопросы (как он их сам называл), на сей раз даже не пытался ответить, но задал свои собственные:

— А оператор? А те, кто платит за эти пленки? Они, по-твоему, люди?

— Платят? — спросила Паола ошарашенно. — За это платят?

Брунетти кивнул:

— Думаю, дело обстоит именно так. Эти фильмы снимают, чтобы потом продать. В Америке это называется snuff films[28]. Это записи с настоящими убийствами. Я читал об этом в одном интерполовском отчете пару месяцев назад. Тогда несколько подобных пленок всплыло в Штатах, кажется, в Лос-Анджелесе. Их отправляли на киностудию, делали копии, а потом продавали.

— Откуда же они берутся? — спросила Паола. Теперь она была не просто поражена, она была в ужасе.

— Ты же видела, те люди были в форме. Говорили они, по-моему, на сербохорватском.

— Господи помилуй, — пролепетала Паола, — так, значит, та несчастная… — Она закрыла рот рукой. — Как же это, Гвидо?

Брунетти поднялся.

— Надо поговорить с ее матерью, — сказал он.

— Неужели она знала?

Брунетти не знал ответа на этот вопрос. Он знал только, что устал, смертельно устал. Устал от высокомерия синьоры Тревизан, от ее утверждений, будто она ничего не знает. Он предположил, что, раз Франческа дала Кьяре эту кассету, значит, она гораздо четче, чем мать, представляет себе разницу между реальностью и вымыслом. При мысли о том, что девочка видела эту пленку, его сердце наполнилось ужасом, ведь это означало, что ему придется ее допрашивать. Но тут он вспомнил взгляд несчастной жертвы в тот момент, когда она открыла глаза и увидела в сантиметре от своего лица наглый объектив камеры, и понял, что не сможет оставить в покое ни девочку, ни ее мать, пока не вытрясет из них все, что им известно.

Глава 26

Синьора Тревизан открыла дверь и попятилась: комиссар был так взбудоражен и зол, что казалось, вот-вот станет сыпать огненными искрами. Брунетти шагнул в квартиру и захлопнул за собой дверь, не без удовольствия заметив, как поморщилась от резкого звука хозяйка.

— Довольно, синьора, — сказал Брунетти. — Больше никаких уверток, никакой лжи о том, что вы знали, а что не знали.

— Я не понимаю, о чем вы, — проговорила она, пытаясь изобразить праведный гнев, но актриса она была никудышная, и сквозь маску гнева явственно проглядывал страх. — Мы ведь обо всем с вами поговорили и…

— И я не услышал от вас ни слова правды! — Брунетти дал волю гневу. — Хватит врать, а не то я отправлю и вас, и вашего любовника прямиком в квестуру, а Финансовая полиция тем временем проверит все до единой банковские операции, которые вы проводили за последние десять лет.

Он сделал шаг навстречу синьоре Тревизан, она же отступила на шаг назад и выставила перед собой руку, будто пытаясь отгородиться от его ярости.

— Я по-прежнему не… — начала она, но Брунетти взмахом руки пресек ее попытки спорить. В этом жесте было столько бешенства, что он сам себя испугался.

— Даже не пытайтесь мне снова солгать, синьора! Моя дочь посмотрела кассету, ту, что из Боснии. — Вдова Тревизан хотела было что-то сказать, но Брунетти говорил так громко, что она не могла его перекричать. — Моей дочери четырнадцать лет, и она это видела.

Гвидо продолжал надвигаться прямо на вдову, а она отступала все дальше и дальше в глубь квартиры.

— Вы расскажете мне все, что знаете об этом, без обмана, вы слышите? Только правду! А иначе я заставлю вас жалеть о том, что вы этого не сделали, всю оставшуюся жизнь.

Она взглянула на него испуганно — так же, подумалось Брунетти, как та женщина на пленке, но даже это сходство не способно было его разжалобить.

За спиной у синьоры Тревизан распахнулись — нет, не врата преисподней, а всего лишь двери. Из-за дверей появилась ее дочь и спросила:

— Мама, что случилось?

Тут Франческа посмотрела на Брунетти. Она узнала его, но не сказала ни слова.

— Иди к себе, Франческа. — Брунетти поразило, как спокоен был ее голос. — Комиссар хочет задать мне еще пару вопросов.

— О папе и дяде Убальдо? — спросила она с нескрываемым интересом.

— Я же сказала, Франческа, я буду отвечать на его вопросы.

— Конечно, будешь, — ответила девочка и скрылась в комнате, тихо прикрыв за собой дверь.

— Ну что ж, — сказала синьора Тревизан тем же спокойным голосом, — пройдемте.

И они направились в ту же комнату, где проходила их последняя встреча.

Она села, а Брунетти остался стоять, и все время, пока она говорила, он ходил взад-вперед по комнате, не в силах оставаться на месте от переполнявших его эмоций.

— Что именно вы хотите услышать? — спросила она.

— Меня интересуют фильмы.

— Их делают в Боснии. В Сараево, если не ошибаюсь.

— Это мне известно.

— Тогда что же вы хотите узнать? — Попытка изобразить полное неведенье была бездарной.

— Синьора, — сказал он, на мгновенье замерев на месте, — предупреждаю: если вы не расскажете мне о том, что я хочу знать, я вас уничтожу.

Он помедлил, давая синьоре Тревизан возможность осознать, что он говорит вполне серьезно.

— Итак, пленки. Рассказывайте.

Вдова сменила тон: теперь она играла роль хозяйки, утомленной навязчивым и не в меру капризным гостем.

— Их снимают, потом посылают во Францию. Там делаются копии. Часть пленок отправляют в Штаты, там тоже делают копии. Потом продают.

— Где?

— В магазинах. Или по почте. Есть специальные списки.

— У кого эти списки?

— У тех, кто занимается реализацией.

— Кто именно этим занимается?

— Я не знаю никаких имен. Знаю только, что оригиналы отправляются в Марсель и Лос-Анджелес.

— Кто снимает сами фильмы?

— Кто-то из Сараево. По-моему, он служит в сербской армии, но я не уверена.

— Ваш муж знал, кто этот человек? — И прежде, чем она ответила, он добавил: — Только давайте без вранья, синьора.

— Да, знал.

— Кому в голову пришла мысль делать эти фильмы на продажу?

— Я не знаю. Может быть, Карло видел один из них. Он был большой любитель таких вещей. А потом ему, наверное, пришло в голову, что на этом можно заработать. Он уже занимался продажей чего-то подобного, по почте и через магазины в Германии.

— Что именно он продавал?

— Журналы.

— Какие?

— Порнографические.

— Синьора, такие журналы можно купить в любом газетном киоске. Что это была за порнография?

Она ответила, но так тихо, что Брунетти пришлось податься вперед, чтобы расслышать ее.

— Детская, — только и выговорила она.

Брунетти не сказал ни слова, ожидая продолжения.

— Карло говорил, что это абсолютно законно.

Брунетти потребовалось время, чтобы осознать, что она говорит совершенно серьезно.

— Как получилось, что один из этих фильмов оказался у вашей дочери?

— Карло хранил оригиналы у себя в кабинете. Он любил смотреть новинки, прежде чем отправлять их на реализацию, — ответила она и добавила звенящим от негодования голосом: — Полагаю, Франческа пробралась туда и взяла одну из пленок. Этого не случилось бы, будь Карло жив.

Брунетти решил не бередить раны скорбящей вдовы, поэтому заговорил о другом:

— Сколько всего было пленок?

— Не знаю. Может, дюжина. Может, штук двадцать.

— Все одинаковые?

— Понятия не имею. Я вообще не понимаю, что вы подразумеваете, когда говорите «одинаковые».

— Во всех ли фильмах женщин насилуют, а потом убивают?

Она посмотрела на него с отвращением, не понимая, как можно произносить такие гадости вслух, но все нее ответила:

— Думаю, да.

— Думаете или знаете?

— Скорее знаю.

— Кто еще этим занимался?

Ее реакция была мгновенной:

— Я этим не занималась.

— Повторяю, кто занимался этим, помимо вашего мужа и брата?

— По-моему, еще тот человек, из Падуи.

— Фаверо?

— Да.

— Еще кто?

— Фильмами вроде больше никто. По крайней мере насколько мне известно.

— А как насчет другого, насчет проституток? Кто работал с ними, помимо этих троих?

— Мне кажется, была одна женщина. Не знаю, кто она; знаю только, что Карло обращался к ней, когда надо было перевозить очередную партию девушек.

Брунетти резануло слух то, как спокойно она это произнесла: «партия девушек». Она даже не пыталась отрицать, что знала о контрабанде проституток, которой занимался ее муж.

— Откуда привозили девушек?

— Да отовсюду.

— Кто эта женщина?

— Не знаю. Они очень мало о ней говорили.

— Что именно они говорили?

— Да ничего. Ни-че-го.

— Что они говорили о той женщине?

— Я не помню. Убальдо обронил как-то одно только слово, но я уже забыла…

— А вы вспомните.

— Он назвал ее «славянкой», но я понятия не имею, что он имел в виду.

Брунетти это показалось вполне очевидным.

— Она славянского происхождения?

Она отвернулась и проговорила очень тихо:

— По-моему, да.

— Кто она? Где она живет?

Он наблюдал, как она тщательно взвешивает свой ответ, как пытается прикинуть, во что может вылиться ее откровенность. Он отступил на пару шагов, потом снова приблизился, встал прямо напротив нее и спросил:

— Где она?

— Она вроде бы живет где-то здесь.

— В Венеции?

— Да.

— Что вам еще о ней известно?

— Она работает.

— Синьора, мы все где-то работаем. Где конкретно?

— Она организовывает, то есть организовывала перелеты для Убальдо и Карло.

— Это синьора Черони? — спросил Брунетти, явно удивив синьору Тревизан своей осведомленностью.

— Да, кажется.

— Какие еще услуги она им оказывала?

— Я не знаю, — проговорила она и, видя, что комиссар собирается приблизиться к ней еще на шаг, повторила: — Я правда не знаю! Я только несколько раз слышала, как они разговаривали с ней по телефону.

— По поводу авиабилетов, конечно же? — спросил он откровенно издевательским тоном.

— Нет. По другому поводу. О девочках. И деньгах.

— Вы ее знаете?

— Нет, я с ней ни разу не встречалась.

— Упоминалось ли ее имя в связи с фильмами?

— Они никогда не говорили о фильмах. Я имею в виду — в открытую. Я только догадывалась по обрывкам фраз.

Брунетти мог бы возразить, но для него было уже очевидно, что у нее есть «своя правда», за которую она будет держаться и впредь, строить на ней свое будущее. А правда эта заключалась в следующем: подозревать — далеко не то же самое, что знать; если ты не знаешь о злодеянии, ты и отвечать за него не должен — во всяком случае, в полной мере. Гвидо вдруг с такой ясностью осознал ход ее мыслей, что ему стало до боли противно находиться с этой женщиной в одной комнате. Без всяких объяснений он вдруг развернулся и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. Разговаривать с девочкой было уже выше его сил; он ушел и оставил их сочинять себе безупречное будущее.

На улице было темно и холодно, и это немного успокоило Брунетти. Он посмотрел на часы: оказывается, уже десятый. По идее, ему должно было хотеться есть и пить, но ярость заставила забыть и о голоде, и о жажде.

Гвидо не помнил наизусть домашний адрес синьоры Черони. Помнил только, что это где-то в районе Сан-Вио и что, как ему представлялось, скорее всего, неподалеку от церкви Мадонна-делла-Салюте. Он проверил адрес в ближайшем баре по телефонной книге и, сев на катер первого маршрута, перебрался через Большой канал и вышел на нужной остановке. Дом, как оказалось, был не просто рядом, но еще и выходил окнами на церковь, на ее боковую часть — он стоял на противоположной от храма стороне небольшого канала. Рядом с одним из звонков была табличка с именем синьоры Черони. Он позвонил, и через минуту женский голос спросил, кто там. Он назвался, и она без лишних вопросов впустила его.

Брунетти поднялся, не заметив ни вестибюля, ни лестницы. Он даже не запомнил, какими словами поприветствовала его хозяйка. Они прошли в просторную гостиную, одна из стен которой была полностью занята стеллажом с книгами. Сверху лился теплый свет — вероятно, светильники были спрятаны где-то под потолком, за деревянными балками. Но Гвидо все это совершенно не интересовало. Равно как и то, что синьора Черони, как и во время их первой встречи, выглядела необыкновенно привлекательно и элегантно.

— Вы не рассказали мне, что знали Карло Тревизана, — сказал комиссар, когда они уселись друг напротив друга.

— Я же вам говорила, он был моим клиентом. — Все это время Брунетти старался успокоиться, а как только ему это немного удалось, обратил внимание на внешний вид собеседницы. На ней было бежевое платье, волосы аккуратно уложены, на туфлях серебряные пряжки.

— Синьора, — сказал Брунетти и устало покачал головой, — я сейчас не об этом. Я о вашем участии в его бизнесе, о том, что вы на него работали.

Она нервно вздернула подбородок и уставилась, в стену с полуоткрытым ртом, будто принимала: какое-то трудное решение. Пауза, казалось, тянулась вечно, но вот наконец она заговорила:

— Я же вам сказала во время нашей первой беседы: не хотелось попадать в поле зрения властей.

— А я вам ответил, что вы уже попали.

— Это я заметила, — сказала она без всякого намека на шутку.

— Какие у вас были обязанности?

— Если уж вы знаете, что я на него работала, вам, вероятно, и так это известно.

— Отвечайте на вопрос, синьора Черони.

— Я забирала деньги.

— Какие деньги?

— Которые передавали разные мужчины.

— Это были доходы от проституции?

— Да.

— Вам известно, что это незаконный источник дохода?

— Конечно, известно! — зло сказала она.

— И тем не менее вы участвовали в сборе таких доходов?

— Я только что сказала: да!

— Какую еще работу он вам поручал?

— Не вижу смысла облегчать вам жизнь, комисcap.

— Вы имели отношение к кассетам? — спросил он тогда.

Сказать, что она была поражена, значило не сказать ничего. Она стала приподниматься, потом очнулась, вспомнила, кто она и кто он, и снова села. Брунетти не сдвинулся с места. Он смотрел на нее, прокручивая в голове предстоящие действия: найти ее лечащего врача и проверить, не прописывал ли он ей роипнол; показать ее фотографию пассажирам поезда, в котором был убит Тревизан, чтобы проверить, не сможет ли кто-то из них ее опознать; проверить ее телефоны, домашний и рабочий, входящие и исходящие звонки; отправить ее имя, фотографию и отпечатки пальцев на проверку в Интерпол; проверить кредитку: вдруг она обращалась в конторы по аренде автомобилей и, значит, умеет водить, — в общем, все, что надо было сделать в тот самый момент, когда выяснилось, кому принадлежат те очки.

— Так как, вы имели отношение к кассетам? — повторил он свой вопрос.

— Вы знаете о кассетах? — пробормотала она и, сообразив, что это вопрос излишний, спросила о другом: — Как вы узнали?

— Моя дочь посмотрела одну из них. Кассету ей дала дочь Тревизана, сказав, что это объясняет, зачем кому-то было убивать ее отца.

— Сколько лет вашей дочери?

— Четырнадцать.

— Мне очень жаль, — проговорила синьора Черони и опустила глаза. — Мне правда жаль.

— Вы знаете, что на этих кассетах?

Она кивнула:

— Да, знаю.

Он задал следующий вопрос, даже не пытаясь скрыть своего отвращения:

— И вы помогали Тревизану их продавать?

— Комиссар, — сказала она и резко встала, — я не намерена продолжать этот разговор. Если хотите меня допросить — пожалуйста, но только в квестуре и в присутствии моего адвоката.

— Это вы их убили, да? — Вопрос слетел с его губ сам собой.

— Боюсь, я вас совершенно не понимаю, — отозвалась она. — Итак, если у вас больше нет ко мне никаких вопросов, всего хорошего.

— Это вас видели той ночью в поезде? Это вы были той женщиной в меховой шапке?

Она уже направлялась к двери, но, услышав вопрос, сильно споткнулась на левую ногу и чуть не упала, буквально через секунду восстановив равновесие и самообладание. Она твердой походкой прошла к выходу и открыла перед Брунетти дверь:

— Всего доброго, комиссар.

Поравнявшись с ней, Гвидо посмотрел ей прямо в глаза. Синьора Черони ответила ему ровным холодным взглядом. Тогда он ушел, не говоря ни слова. Выйдя на улицу, Гвидо не стал оглядываться на дом и на ее окна, да он и не знал точно, где они. Он перешел по ближайшему мосту на другую сторону канала и нырнул направо, в первую же улочку. Там он остановился и в очередной раз подумал, как пригодился бы ему сейчас мобильный телефон. Гвидо сосредоточился, подробная карта района, имеющаяся в мозгу любого венецианца, возникла перед его мысленным взглядом, так что он без труда наметил маршрут. Сейчас надо пройти вниз, до второй калле, там повернуть налево и пройти по узенькой калле, которая приведет его к торцу дома синьоры Черони, в ту точку, где удобней всего будет наблюдать: именно отсюда открывается отличный вид на парадный вход в дом.

Добравшись до нужного места, Брунетти прождал около часа, прежде чем синьора Черони вышла из дому. Брунетти видел, как она огляделась по сторонам, но знал, что его надежно скрывает темнота и стена, к которой он прижимался. Она и правда не заметила ничего подозрительного и свернула направо; Гвидо последовал за ней, радуясь, что надел коричневые туфли на резиновой подошве: в них он двигался совершенно бесшумно. А вот ее туфли на высоком каблуке так гулко цокали по мостовой, что можно было спокойно идти на звук, не заботясь о том, чтобы держать ее в поле зрения.

Прошло совсем немного времени, а комиссар уже понял, что она направляется либо на вокзал, либо на Пьяццале Рома, стараясь при этом держаться вдали от Большого канала. На Кампо-Санта-Маргарита она повернула налево и пошла в сторону Пьяццале Рома; с этой площади уходили на материк рейсовые автобусы.

Брунетти следовал за ней на расстоянии, но так, чтобы не потерять звук ее шагов. Был уже одиннадцатый час, так что на улице было немноголюдно, тихо, и ничто не заглушало мерное, отчетливое цоканье ее каблучков.

Она вышла на Пьяццале Рома, и тут Брунетти ждал сюрприз: синьора Черони пересекла площадь, минуя автобусные остановки. Она направилась к муниципальной парковке, поднялась по ступенькам и исчезла в широком дверном проеме. Брунетти поспешил вслед за ней, но, прежде чем войти, остановился в дверях и заглянул в полутемное помещение.

Справа от двери в стеклянной будке сидел мужчина. Он поднял глаза, когда Гвидо к нему приблизился.

— Сюда зашла только что женщина в сером плаще? — спросил Брунетти.

— Так я вам и сказал! Вы что, полицейский? — сказал его собеседник и уставился в лежавший перед ним журнал.

Без лишних слов Брунетти достал из кармана бумажник, вынул свое удостоверение и кинул его прямо на журнальный разворот.

— Так сюда зашла только что женщина в сером плаще?

— Да, это синьора Черони, — сказал мужчина, возвращая Брунетти удостоверение.

— Где находится ее машина?

— На четвертом уровне. Да она сейчас спустится.

В подтверждение его слов послышался шум мотора, машина уже спускалась по спиралевидному съезду с верхнего уровня. Брунетти отвернулся от охранника и двинулся в сторону выезда, через который можно было сразу попасть на шоссе, ведущее в сторону материка. Он встал прямо посреди дверного проема.

Машина, белый «мерседес», уже съехала с верхнего уровня и повернула к выезду. Свет фар ударил Брунетти в глаза и на мгновенье ослепил его, заставив зажмуриться.

— Эй, вы что творите? — крикнул охранник, выскакивая из будки. Он шагнул было в сторону Брунетти, но тут раздался оглушительный автомобильный гудок, стократ усиленный акустикой замкнутого пространства, — мужчина отпрыгнул и, сильно ударившись спиной о косяк, с ужасом наблюдал, как тает на глазах небольшое расстояние, метров пятнадцать, между машиной и человеком в дверях. Он снова крикнул, но странный полицейский не сдвинулся с места. Он говорил себе, что надо подбежать и отпихнуть полицейского с прохода, но никак не мог заставить себя это сделать.

Машина снова загудела — охранник зажмурился. Визг тормозов заставил его открыть глаза: машина пыталась обогнуть полицейского, а тот даже не пошевелился. Автомобиль сильно занесло на полу, скользком от машинного масла. «Мерседес» зацепил «пежо седан», припаркованный на семнадцатой площадке, и, круто развернувшись, снова устремился к выезду, но все-таки остановился в каком-то метре от полицейского. Охранник увидел, что полицейский подошел к машине и открыл переднюю дверь. Он что-то сказал, подождал немного и уселся на сиденье рядом с водителем. Машина рванула с места, выехала на улицу и повернула налево, в сторону дамбы. Растерянный охранник не нашел ничего лучшего, чем вызвать полицию.

Глава 27

Они ехали по дороге, проложенной по дамбе. Впереди виднелись огни Местре и Маргеры. Брунетти разглядывал профиль синьоры Черони, она же не обращала на него никакого внимания и смотрела прямо перед собой. Тогда Гвидо взглянул направо — там, вдали, виднелся маяк острова Мурано, а еще дальше огни Бурано.

— Как ясно сегодня, — сказал он, — я, кажется, различаю даже Торчелло.

Она увеличила скорость и через считанные минуты обогнала все машины на дороге.

— Если я сейчас поверну руль вправо, мы сорвемся с насыпи прямо в воду, — сказала она.

— Не могу с вами не согласиться, — отозвался Брунетти.

Она слегка отпустила педаль газа, и скорость немного упала. Слева пронесся какой-то автомобиль.

— Знаете, — проговорила синьора Черони, — в тот самый момент, когда вы пришли в агентство, я поняла, что вы еще вернетесь. Надо было мне сразу уехать.

— И куда бы вы уехали?

— В Швейцарию, а оттуда в Бразилию.

— Рассчитывали на деловые связи в Бразилии?

— Но я ведь не могла ими воспользоваться, правда же?

Брунетти подумал и сказал:

— Вообще-то, учитывая все обстоятельства, пожалуй, нет. Тогда почему в Бразилию?

— У меня там деньги хранятся.

— А в Швейцарии?

— Ясное дело! У кого же нет счетов в Швейцарии?

Хотя у Брунетти и не было счета в Швейцарии, он прекрасно понял, что она имела в виду, и сказал:

— Да-да, конечно. — А потом уточнил: — Но поселиться там вы бы не могли?

— В Бразилии лучше.

— Наверное. Но теперь вы не сможете туда уехать.

Она промолчала.

— Может, расскажете мне, как все было? Мы с вами, конечно, еще не в квестуре, и здесь нет вашего адвоката, я это понимаю. Но мне все-таки хотелось бы узнать, почему вы это сделали.

— Этого хотелось бы вам или полиции?

Он вздохнул:

— Боюсь, сейчас разницы уже нет. Больше нет.

Она с интересом взглянула на него, но не из-за того, что он сказал, а из-за того, как вздохнул.

— Что теперь будет? — спросила она.

— С вами?

— Да.

— Это будет зависеть… — начал он и осекся. Он хотел сказать, что все будет зависеть от причин, по которым она пошла на это, но потом вспомнил, что речь идет о смерти троих человек. Мотив не будет иметь особого значения для судьи, которому поручат разбирать дело об абсолютно хладнокровном преднамеренном тройном убийстве.

— Не знаю, — честно ответил он. — Ничего хорошего ждать не приходится.

— Да мне это и не важно.

Брунетти поразило, с какой легкостью она это сказала.

— Как так?

— Да так, что они в любом случае этого заслуживали!

Брунетти открыл рот, чтобы сказать, что никто не заслуживает смерти, но, вспомнив увиденное на кассете, промолчал.

— Расскажите.

— Вы знаете, что я на них работала?

— Да.

— Нет, не сейчас. Вам известно, что я работала на них с того момента, как оказалась в Италии?

— Вы работали на Тревизана и Фаверо?

— Нет. Тогда бизнесом заправляли другие люди. Потом они продали дело Тревизану.

— Так он купил это дело? — Гвидо было странно и дико, что она говорит об этом словно о покупке магазина.

— Да. Я не знаю, как это произошло. Я только знаю, что в один прекрасный день старые хозяева исчезли и появился Тревизан.

— А вы на тот момент?..

— Относилась к так называемому middle management[29]. — Она произнесла это с откровенной иронией.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что мне больше не приходилось отдаваться по дешевке, — сказала она и покосилась на Брунетти, чтобы проверить, удалось ли ей шокировать комиссара. Однако тот не изменился в лице и с прежней интонацией спросил:

— Как долго вы этим занимались?

— Работала проституткой?

— Да.

— Я сюда за тем и приехала, — сказала она и замолчала. — Нет, не так. Я приехала сюда молоденькой девушкой, влюбленной в итальянского парня, который пообещал мне золотые горы, если я соглашусь переехать в его страну. Я свои обещания выполнила, а он нет. Как я вам уже сказала, я родом из Мостара. Иными словами, из мусульманской семьи. Но вообще-то никто из моих родных в мечеть даже не заглядывал. Разве что мой дядя, но его все считали сумасшедшим. Меня даже отдали учиться в школу при монастыре. Родители считали, что католическая школа дает хорошее образование, так что я проходила туда двенадцать лет.

Он заметил, что они едут по правой стороне канала, протекающего между Венецией и Падуей, мимо знаменитых вилл Палладио. Дорога была ему знакома, и все же вилла на другой стороне канала, с размытыми в лунном свете контурами, с одним-единственным светящимся окном, показалась ему фантастической.

— Это до того избитая история, что я не стану вам ее подробно рассказывать. Я была влюблена, приехала сюда. И месяца не прошло, как я оказалась на улице. У меня не было паспорта, я не знала ни слова по-итальянски, правда, шесть лет латыни и уйма заученных в школе молитв не пропали даром, и язык я освоила быстро. Примерно так же быстро я усвоила, что нужно делать, чтобы преуспеть. Я всегда стремилась к успеху в любом деле и для тогдашнего своего занятия не делала исключения.

— И как же вы добивались успеха?

— Я очень хорошо выполняла свою работу. Я содержала себя в чистоте, помогала тем, кто за нами присматривал.

— Чем помогали?

— Рассказывала им об остальных девушках. Дважды предупреждала о готовившемся побеге.

— Что случилось с теми, кто задумал бежать?

— Их избили. Одной из них, по-моему, переломали пальцы. Они если били, то так, чтобы мы все-таки не прекращали работать — кто же станет вредить собственному бизнесу?

— А как еще вы им помогали?

— Называла им имена своих клиентов, и некоторых из них, видимо, потом шантажировали. Мне всегда удавалось распознать среди клиентов людей нервных и неуравновешенных. Таких я начинала расспрашивать, говорить с ними за жизнь, и рано или поздно они рассказывали мне про своих жен. Если с них было что пощипать, я выясняла их имена и адреса. Это было несложно. Мужчины — существа слабые. Думаю, это из-за тщеславия.

Они помолчали, и Брунетти спросил:

— Что было потом?

— Потом меня забрали с панели. Они поняли, что от меня куда больше проку в качестве менеджера. — Она произнесла английские слова практически без акцента, похоже, в языковой стихии она чувствовала себя как рыба в воде.

— И чем же вы занимались в качестве менеджера? — спросил он.

— Я беседовала с новенькими, объясняла им, что и как, советовала вести себя смирно, — сказала она и небрежно добавила: — Я довольно быстро выучила испанский, это тоже оказалось полезным.

— Зарабатывали много?

— Да, когда приобрела определенный статус. За два года накопила достаточно, чтобы купить турагентство.

— Но при этом вы продолжали на них работать?

Она пристально взглянула на Брунетти и проговорила:

— Если человек начинает на них работать, это на всю жизнь.

Зажегся красный сигнал светофора; она остановилась, но так и не повернулась к Гвидо лицом. Вцепившись в руль, она смотрела прямо перед собой.

— И вас не угнетало, что вы занимаетесь такими делами?

Она только пожала плечами в ответ. Зажегся зеленый, и они тронулись.

— Бизнес развивался не по дням, а по часам. Каждый год — да что там, каждый месяц, приезжали все новые и новые девочки. Мы их ввозили…

Тут Брунетти ее перебил:

— Так турагентство вам за этим нужно было?

— Вот именно. Правда, со временем необходимость заниматься, так сказать, импортом отпала сама собой: целые толпы девушек стали приезжать в страну из Восточной Европы и Африки совершенно самостоятельно. Мы быстро приспособились к новым условиям и организовали работу по-новому — начали просто собирать их и распределять по точкам, когда они уже въезжали в страну. Это позволило существенно сократить накладные расходы. Плюс в такой ситуации оказалось еще легче забирать у них паспорта. Если, конечно, у них были паспорта. У многих не было. — Она излагала все это исключительно деловым, каким-то официальным тоном. — Просто удивительно, до чего легко въехать в эту страну. И остаться здесь жить.

Справа возникли очертания еще одной виллы, но Брунетти на нее даже не взглянул.

— Ну а кассеты? — напомнил он.

— Ах да, кассеты! Я слышала об их существовании за много месяцев до того, как впервые посмотрела. Ну, то есть я знала о них в теории, знала, что есть некие фильмы, которые снимают в Боснии, но об их содержании понятия не имела. И Тревизан, и Фаверо, и Лотто только и говорили что о чрезвычайной прибыльности этой затеи. И действительно, платишь пару тысяч лир за пустые кассеты, записываешь на них фильм и продаешь, в одной только Америке можно было загнать такую запись по цене раз в двадцать, а то и в тридцать выше себестоимости. Поначалу они продавали только оригиналы, и думаю, на одном этом заработали несколько миллионов лир. А потом решили заняться и реализацией копий; говорили, что это настоящая золотая жила. Однажды Тревизан попросил меня внести свои предложения по развитию этого бизнеса. Они знали, что у меня отличное чутье, вот и обратились ко мне. Я сказала ему то, что думала: что не смогу ничего предложить, пока не увижу записи. Даже тогда я продолжала относиться к ним как к обычному товару, а к их просьбе как к задачке по маркетингу. Я прямо в этих терминах про себя и рассуждала. Товар. Маркетинг. — Она вздохнула. — Так вот, Тревизан переговорил со своими партнерами, и они согласились показать мне пару-тройку кассет. Единственное условие, которое они поставили, чтобы я смотрела эти фильмы в их присутствии. Они не доверяли мне, да и вообще никому, когда речь шла об оригиналах фильмов, теперь-то они знали, что это настоящая ценность.

Брунетти показалось, что она не собирается продолжать свой рассказ, и он спросил:

— Так вы их видели?

— О да! Я их видела. Три штуки.

— Где?

— Дома у Лотто. Он единственный жил по-холостяцки, вот мы к нему и отправились.

— И что?

— И мы посмотрели те кассеты. Тогда я и решила.

— Что решили?

— Решила их убить.

— Всех троих?

— Конечно.

Гвидо помедлил минутку и спросил:

— За что?

— За то, что они по-настоящему наслаждались этими фильмами. Хуже всех был Фаверо. Он настолько возбудился во время второго фильма, что ушел из комнаты. Не знаю, куда он отправился, но не возвращался до конца просмотра.

— А двое других?

— Они тоже завелись, и еще как. Но поскольку они-то уже все это видели, и не по одному разу, они все-таки держали себя в руках.

— Интересно, мы с вами видели одно и то же или нет?

— На вашей кассете женщину в конце убивают?

— Да.

— Тогда это одно и то же. Женщину насилуют, как правило, несколько человек, а потом убивают. — По эмоциональности ее описание могло сравниться разве что с пересказом учебного фильма для стюардесс.

— Сколько всего было кассет?

— Не знаю. Как минимум семь, не считая тех трех, которые я видела. Последние были предназначены для копирования и распространения.

— Что вы им сказали, когда посмотрели кассеты?

— Сказала, что должна подумать день-другой. Сказала, что у меня есть один знакомый в Брюсселе, который, возможно, заинтересуется покупкой копий для бельгийского и голландского рынков. Но сама я уже точно знала, что убью их. Осталось только найти подходящий способ сделать это.

— Но почему все-таки?

— Что «почему»? Почему решила убить или почему решила сначала подождать?

— Почему решили убить?

Она слегка сбавила скорость, видя, что впереди идущая машина притормаживает перед поворотом направо. Когда она скрылась из виду, синьора Черони поглядела на Брунетти и сказала:

— Я очень много думала над этим, комиссар. Должно быть, решающим стало наслаждение, которое они получали от этих фильмов; подобного я от них не ожидала. Я сидела и наблюдала за ними и видела, что они не просто считают нормальным смотреть такое, но и не видят ничего плохого в том, чтобы заказывать новые записи.

— И они это делали?

Она снова уставилась на дорогу.

— Право, комиссар, не валяйте дурака! Если существует спрос, должно появиться и предложение. Тревизан и иже с ним этот рынок породили, так что перед ними стояла новая задача: обеспечить регулярные поставки. Еще до того, как я посмотрела кассеты, я слышала, как Тревизан и Лотто говорили о том, что надо послать факс в Сараево и заказать новые фильмы. Для них это было так же естественно, как связаться с виноделом, чтобы заказать ящик вина, или отдать распоряжение брокеру, чтобы тот купил или продал какие-нибудь акции. Для них это было не более чем бизнесом.

— А потом вы увидели, что на кассетах?

— Да. Увидела.

— И тогда вы задумались, можно ли считать грехом убийство таких людей?

— Вот об этом я и толкую. Это не могло быть грехом. Это было на сто процентов справедливо. С самого начала у меня даже сомнения не возникало. И если вы спросите меня, сделала ли бы я это снова, я отвечу: да, сделала бы.

— Это потому, что те женщины родом из Боснии? Потому что они мусульманки?

Ему показалось, что этот вопрос заставил ее усмехнуться.

— Мне совершенно не важно, кто эти женщины. Кем они были. Они мертвы, и им это тоже не важно, бедняжкам. — Она подумала немного и подтвердила: — Нет, все-таки это не имело для меня никакого значения. — Она снова оторвала глаза от дороги и посмотрела на него. — Люди говорят о человечности, о преступлениях против человечности, так ведь, комиссар? В газетах печатают об этом длинные статьи, политики посвящают этому свои речи — все говорят, говорят, говорят, и только! И никто ничего не предпринимает. Одна говорильня да благие намеренья, а вокруг такое творится; мало того, что женщин насилуют и убивают, надо еще весь этот ужас заснять, чтобы потом смотреть скуки ради. — В ее голосе слышалась злость, но при этом речь не ускорялась, а, наоборот, замедлялась. — И тогда я решила остановить их. Потому что больше никто и ничто не могло их остановить.

— Вы же могли обратиться в полицию.

— И дальше что? За что бы вы их арестовывали? Разве то, чем они занимались, это преступление?

Брунетти не знал ответа на ее вопрос, и ему было стыдно в этом признаться.

— Так как, это преступление?

— Не знаю, — проговорил Брунетти. — Но вы могли по крайней мере рассказать о ввозе проституток. Это бы их остановило.

Она рассмеялась в голос и сказала:

— Комиссар, вы что же, не понимаете простых вещей? У меня и в мыслях не было останавливать ввоз девочек в страну. Я неплохо жила с этого. Какой же мне был резон их закладывать?

— А как же то, что они творили со всеми этими женщинами? Ведь с ними поступали так же гнусно, как и с вами.

— С ними в любом случае обошлись бы именно так. — Она заговорила быстрее, но от раздражения, а не от злости. — Они бы и у себя на родине становились шлюхами и жертвами насилия.

— Но ведь здесь их еще и убивали, разве не так?

— Ну что вы хотите от меня услышать, комиссар? Что я мстила за всех несчастных убитых проституток мира? Так ведь это не так. Я пытаюсь объяснить вам, почему я это сделала. Если бы их арестовали, выплыла бы моя с ними связь. Меня бы тоже арестовали. А что дальше? Они провели бы пару месяцев в тюрьме, до суда, а потом что? Штраф? Лишение свободы на один год? Или на два? Думаете, это достаточное наказание за то, что они сделали?

Брунетти устал спорить с этой женщиной о вопросах этики.

— Как вы это сделали? — Он решил вернуться к фактам.

— Мне было известно, что Тревизан ужинает в Падуе вместе с Фаверо. Я знала, каким поездом Тревизан обычно возвращается в Венецию. Я села на тот же поезд. Это было нетрудно: купе первого класса всегда остаются пустыми.

— Он вас узнал?

— Не знаю. Все произошло очень быстро.

— Где вы достали пистолет?

— Друг помог, — только и сказала она.

— А как было с Фаверо?

— Во время нашего, ужина он вышел в туалет, и я подсыпала барбитураты ему в вино. В «Вин-Санто». Я уговорила его заказать полбутылки на десерт, а на самом деле я знала, что сладкое вино не даст ему почувствовать вкус таблеток.

— А дальше? У него дома?

— Мы договаривались, что он подбросит меня до станции, чтобы я могла вернуться в Венецию. Но по пути он заснул на светофоре. Я перетащила его на пассажирское место, сама села за руль и отвезла его домой. У него в гараже двери открываются автоматически. Я нажала кнопку, мы заехали. Я пересадила его на водительское место, не заглушила двигатель и захлопнула дверцу. Потом снова нажала на кнопку, чтобы закрыть гараж, и выскочила оттуда, пока дверь закрывалась.

— А Лотто?

— Он позвонил мне, сказал, что беспокоится и хочет поговорить со мной о том, что происходит. — Брунетти слушал и наблюдал за тем, как профиль собеседницы то появляется, то исчезает в свете фар проезжающих мимо машин. Ее лицо оставалось абсолютно спокойным. — Я сказала ему, что нам лучше встретиться за пределами города. Он согласился подъехать в Доло. Я приехала раньше, а когда он припарковался, села к нему. Он был в полной панике. Он считал, что это его сестра убила мужа и Фаверо, и хотел узнать мое мнение. Он страшно боялся, что теперь она убьет и его. Чтобы заправлять бизнесом в одиночку. Вернее, с любовником.

Она съехала на обочину, пропустила ехавшую позади них машину, потом развернулась, и они поехали по той же дороге обратно.

— Я сказала ему, что сестры опасаться не стоит. Он сразу расслабился. Я не помню, сколько раз я в него выстрелила. Потом я пересела в свою машину и уехала. Машину оставила на Пьяццале Рома.

— Пистолет?

— Он у меня дома. Я не хотела его выбрасывать, пока не закончу дело.

— В каком смысле?

— Пока не покончу с остальными.

— С какими остальными?

Она не ответила и резко мотнула головой: было ясно, что об этом она говорить не станет.

— А вам никогда не приходило в голову, что вас рано или поздно поймают?

— Не знаю. Я об этом не думала. Но потом, когда вы пришли ко мне в турагентство и я сказала вам, что не умею водить машину, я стала вспоминать, что еще я сделала неправильно, помимо забытых в ресторане очков. Думаю, меня могли видеть пассажиры поезда; смотритель в гараже знал, что вечером, в день смерти Лотто, я брала свою машину. А сегодня вечером я поняла, что все кончено. Я думала, что сумею уйти. Хотя, — добавила она чуть погодя, — пожалуй, не думала, просто надеялась, что сумею.

Через некоторое время в поле зрения Брунетти показалась та самая вилла, очертания которой он видел по дороге из города. Только теперь она была справа от него. Синьора Черони вдруг прервала молчание:

— Знаете, а ведь теперь они меня убьют.

Комиссар, разморенный теплом салона и утомленный непривычно поздней поездкой, задремал.

— Что? — спросил он, очнувшись, потряс головой и сел прямо.

— Как только они узнают, что меня арестовали и что это я их убила, им точно придется меня убрать.

— Я вас не понимаю.

— Я знаю их по именам. По крайней мере некоторых из них. Тех, кого я не успела убить. Они-то и позаботятся о том, чтобы я замолчала навсегда.

— Кто они?

— Те, кто делает фильмы, Тревизан ведь занимался этим не в одиночку, и те, кто заправляет проститутками. Я говорю не об уличных шестерках, а о тузах, которые раздают приказы и собирают деньги. Я знаю тех, в чьих руках весь этот бизнес, этот импорт-экспорт женщин. Экспорта, правда, не слишком много: только фильмы. Пусть я не знаю всех имен, этого вполне достаточно.

— Кто они такие? — спросил Брунетти, уже представляя себе усатых мафиози с южным акцентом.

Но она назвала мэра одного большого города в Ломбардии и президента крупной фармацевтической компании. Пораженный Гвидо резко повернул голову и уставился на собеседницу. Заметив его реакцию, она грустно улыбнулась и назвала еще одно имя — одного из помощников министра юстиции.

— Комиссар, это же международный бизнес. Речь идет не о двух старичках, что сидят в баре, попивают дешевое вино и треплются о шлюхах; речь идет о завсегдатаях залов заседаний совета директоров, о тех, кто владеет яхтами и летает на частных самолетах, кто отправляет и получает заказы по факсу и не расстается с мобильником. Это люди, у которых есть власть. А иначе как, по-вашему, они смогли бы избавиться от результатов вскрытия Фаверо?

— Откуда вам это известно?

— Лотто рассказал. Они не хотели, чтобы кто-то копался в смерти Фаверо. Слишком много важных господ были с ним тайно связаны. Всех я не назову, но знаю достаточно. — Улыбка исчезла с ее губ. — Вот поэтому они меня и убьют.

— Вы будете под нашей особой защитой, — пообещал Брунетти, жадно вслушиваясь в каждое слово синьоры Черони, надеясь узнать подробности.

— Это как Синдона? — саркастически уточнила она. — Сколько к нему было приставлено охранников, помните? Да еще видеонаблюдение круглые сутки. И тем не менее кто-то умудрился подсыпать ему яд в кофе. Сколько, как вы считаете, я протяну?

— С вами такого не случится! — выпалил Брунетти. И тут ему пришло в голову, что у него нет особо веских причин во все это верить. Ему известно только, что сидящая рядом с ним женщина убила троих бизнесменов; а все остальное пока только голословные утверждения, в особенности эти истории об угрожающей ей опасности и возможном убийстве.

Она, похоже, уловила перемену в его настроении и замолчала. Они ехали в полной тишине; Брунетти смотрел направо, на мелькающие в воде канала отблески фонарей.

Он проснулся оттого, что почувствовал, как синьора Черони трясет его за плечо, распахнул глаза и увидел прямо перед собой стену. Он инстинктивно закрыл лицо руками и прижал голову к груди, ожидая удара. Ни удара, ни резкого звука не последовало. Машина стояла на месте. Двигатель был уже выключен.

— Мы в Венеции, — сказала она.

Он опустил руки и огляделся. Перед ним действительно была стена — стена гаража; слева и справа стояли припаркованные машины.

Она просунула руку между сиденьями и отстегнула ремень безопасности.

— Теперь, как я понимаю, вы отведете меня в квестуру.

Они дошли до пристани. Нужный им катер первого маршрута только-только отчалил. Брунетти посмотрел на часы и с изумлением обнаружил, что уже четвертый час. Он не позвонил Паоле. Не позвонил в квестуру, чтобы сообщить, чем он занимается.

Синьора Черони подошла к расписанию движения катеров, но разглядеть ничего не смогла. Тогда она достала из сумки очки и надела их.

— Следующий только через сорок минут, — сказала она, оглянувшись на Брунетти.

— Может, пешком? — предложил он. Сидеть на открытой пристани слишком холодно, а движение их согреет. Он, конечно, мог позвонить в квестуру, и за ними тут же прислали бы катер — но они, наверное, быстрее доберутся своим ходом.

— Я с удовольствием пройдусь. Взгляну в последний раз на город.

Брунетти показалось, что это прозвучало как-то слишком театрально, но он промолчал. Они свернули направо и пошли по набережной. Когда они добрались до первого моста, она спросила:

— Вы не будете возражать, если мы пройдемся по Риальто? Мне никогда не нравилась Страда-Нуова.

Брунетти молча следовал за ней до моста, который вел к Толентини, откуда потом, дворами, можно было дойти до Риальто. Она шла не торопясь и, казалось, не обращала никакого внимания на здания, мимо которых пролегал их путь. Временами Гвидо обгонял свою спутницу и останавливался на повороте или у подножия очередного мостика, поджидая ее. Они прошли мимо рыбного рынка, спустились к Риальто. На середине старинного моста она замерла на мгновенье — посмотрела налево, потом направо и на Большой канал, не забитый в этот поздний час разнокалиберными лодками. Они перешли Риальто и двинулись через Кампо-Сан-Бартоломео. Мимо прошел патрульный с овчаркой на поводке. Они молчали.

Когда они добрались до квестуры, было уже почти четыре. Брунетти постучал в тяжелую застекленную дверь. В комнате дежурного, справа от двери, зажегся свет. Дежурный, протирая глаза, подошел к двери и, узнав Брунетти, открыл ее и отдал честь.

— Здравствуйте, комиссар, — сказал он и покосился на женщину, стоявшую подле его начальника.

Брунетти поздоровался и спросил, нет ли среди дежурных офицеров женщины. Тот ответил, что нет. Тогда комиссар велел ему взять список сотрудников, позвонить первой по списку женщине и передать, что ее срочно вызывают в квестуру. Отдав это распоряжение, он отпустил молодого человека и повел синьору Черони через вестибюль, вверх по лестнице в свой кабинет. Отопление на ночь выключили, так что в здании было холодно и сыро. На площадке пятого этажа Брунетти остановился, открыл дверь кабинета и пропустил вперед синьору.

— Я бы хотела воспользоваться уборной.

— Извините! С этим придется подождать. Пока не появится женщина-офицер.

Она улыбнулась.

— Комиссар, вы что же, боитесь, что я покончу с собой? — Он промолчал. — Поверьте, это не мой вариант.

Он предложил ей сесть, а сам подошел к столу и, уставившись на его гладкую поверхность, стал перебирать какие-то бумажки. Никто из них не произнес ни слова за все пятнадцать минут, пока не появилась женщина-полицейский, средних лет дама, уже много лет служившая в полиции.

Как только коллега Брунетти вошла в его кабинет, он взглянул на Черони и сказал:

— Если хотите, можете сделать заявление. Офицер ди Чензо будет вашим свидетелем.

Черони отрицательно покачала головой.

— Вы хотели бы пригласить своего адвоката?

Опять молчаливый отказ.

Брунетти выждал несколько минут, потом обернулся к подчиненной и проговорил:

— Офицер, отведите, пожалуйста, синьору Черони в камеру. Если она захочет, может позвонить семье и адвокату. — Произнося это, он снова взглянул на Черони, но она еще раз мотнула головой.

Тогда комиссар снова обратился к коллеге:

— Эта женщина не должна ни с кем контактировать, ни из квестуры, ни откуда бы то ни было еще. Это ясно?

— Да, синьор, — отозвалась офицер ди Чензо. — Я должна оставаться с ней, синьор?

— Да, пока кто-нибудь вас не сменит, — ответил Брунетти и добавил, обращаясь к Черони:

— А с вами, синьора, мы еще пообщаемся попозже, сегодня утром.

Та кивнула, но ничего не сказала. Она встала и вышла вслед за ди Чензо, а он остался сидеть в своем кабинете, прислушиваясь к походке двух женщин: ровному и твердому шагу офицера и цокающему звуку каблуков синьоры Черони, звуку, за которым он следовал до Пьяццале Рома, звуку, который привел его к убийце троих человек.

Он написал краткий отчет: изложил суть своего разговора с синьорой Черони, отметил, что она отказалась вызывать своего адвоката и делать официальное признание. Этот документ он оставил дежурному с просьбой передать его лично вице-квесторе Патте или лейтенанту Скарпе — тому из них, кто первым появится на работе.

Дома Гвидо оказался часов в пять и сразу нырнул под одеяло рядышком с Паолой. Она пошевелилась, повернулась, уронила руку ему на лицо и пробормотала что-то невнятное. Уже засыпая, он вспомнил не лицо умирающей женщины, а Кьяру в обнимку с собачкой по имени «Гав». «Дурацкая кличка», — подумал он и уснул.

Глава 28

Проснувшись, Брунетти обнаружил, что Паола уже ушла и оставила ему записку, где сообщалось, что Кьяра вроде бы пришла в себя и спокойно отправилась в школу. Это послужило ему некоторым утешением, но чувство вины и жалости к дочке все еще не оставляло его. Он выпил кофе, долго стоял под душем и снова пил кофе, не в силах стряхнуть тяжелую пелену, сковавшую и душу и тело после вчерашней ночи. Ему вспомнилось время, когда он мог мгновенно включиться в работу после бессонной ночи или пережитого потрясения и трудиться дни напролет, не зная отдыха, если понимал, что делает это во имя истины или справедливости. Больше он так не мог. Нет, духом он вовсе не ослаб, даже наоборот, а вот тело уже подводило, ничего не попишешь.

Он заставил себя не думать об этом и вышел на улицу. Он шел и радовался колючему холодному воздуху и толпам спешащих по своим делам людей. Проходя мимо газетного киоска, он не удержался и глянул на заголовки, нет ли информации о вчерашнем ночном аресте, — хотя прекрасно понимал, что это невозможно.

Было уже почти одиннадцать, когда он добрался до квестуры. Коллеги приветствовали его как обычно: кто кивал, кто отдавал честь; если Гвидо и задело, что ни один из них не подошел к нему и не поздравил его с тем, что он, Брунетти, в одиночку задержал убийцу Тревизана, Фаверо и Лотто, он, понятное дело, не подал виду.

На столе в кабинете его ждали две записки от синьорины Элеттры. В обеих говорилось, что с ним желает поговорить вице-квесторе Патта. Он тут же спустился и обнаружил синьорину Элеттру на рабочем месте.

— Он у себя?

— Да. — Она подняла на него глаза, но не улыбнулась, как обычно, и добавила: — Он в плохом настроении.

Брунетти удержался от замечания, что это его обычное состояние, и спросил:

— Из-за чего?

— Из-за перевода.

— Чего-чего? — Брунетти не слишком интересовало, что там еще за перевод, но ему просто всегда хотелось оттянуть разговор с Паттой, а недолгая беседа с синьориной Элеттрой была на данный момент самым приятным способом сделать это.

— Перевод заключенной, которую вы арестовали сегодня ночью. — Она отвернулась от комиссара, чтобы ответить на телефонный звонок. — Да? — сказала она и, выслушав собеседника, ответила: — Нет, не могу.

Положив трубку, она снова посмотрела на Брунетти.

— Что произошло? — тихо спросил Брунетти. Интересно, слышит ли синьорина Элеттра, как бешено колотится его сердце?

— Сегодня утром, очень рано, позвонили из министерства юстиции. Сказали, что ее следует перевести в Падую. Немедленно.

Брунетти навалился на стол, опираясь на него обеими руками.

— А кто принял звонок?

— Не знаю. Кто-то из дежуривших внизу. Это случилось еще до того, как я пришла на работу. Потом, часов в восемь, пришли люди из Особого отдела с какими-то бумагами.

— И они ее забрали?

— Да. Увезли в Падую.

Элеттра с испугом заметила, как руки комиссара сжимаются в кулаки и на отполированной поверхности ее стола остаются восемь светлых дорожек от его ногтей.

— Что с вами, комиссар?

— Она добралась до Падуи?

— Я не знаю, — сказала она и посмотрела на часы. — Прошло уже три часа. Наверное, они уже там.

— Позвоните им, — проговорил Брунетти хриплым голосом.

Поскольку она не шевельнулась, оторопело глядя на него, он повторил чуть громче:

— Позвоните им. Позвоните делла Корте. — Она и глазом моргнуть не успела, как Гвидо схватил ее телефон и стал яростно нажимать на кнопки.

Делла Корте снял трубку на третий звонок.

— Это Гвидо. Она у вас? — выпалил Брунетти без всяких объяснений.

— Чао, Гвидо. Вы о ком? Я не понял вопроса?

— Я вчера арестовал женщину. Она убила всех троих.

— Она призналась в этом? — спросил делла Корте.

— Да. Призналась во всех трех убийствах.

Делла Корте восхищенно присвистнул:

— Я ничего об этом не знаю. А почему, собственно, вы звоните мне? Вы где ее взяли?

— Здесь. В Венеции. Но сегодня с утра пришли какие-то люди из Особого отдела и забрали ее. Их прислал кто-то из министерства юстиции. Им приказали перевести арестованную в Падую.

— Это же полный бред! — воскликнул делла Корте. — Задержанный содержится в том городе, где был произведен арест, вплоть до предъявления официального обвинения. Это каждый знает. — Он перевел дух. — Ей было предъявлено обвинение?

— Я не знаю. Думаю, что нет. Прошло ведь так мало времени.

— Погоди, я попробую выяснить. Перезвоню, как только что-нибудь узнаю. Как ее зовут?

— Черони. Регина Черони, — только и успел сказать Брунетти. Делла Корте повесил трубку.

— Что-то не так? — спросила синьорина Элеттра встревоженно.

— Не знаю, — сказал Брунетти. Ни слова больше не говоря, он шагнул к двери Патты и постучал.

— Войдите.

Брунетти толкнул дверь и быстро вошел. Он заставил себя не говорить ни слова, надеясь уловить настроение шефа до того, как придется что-то ему объяснять.

— Что это за история с переводом арестованной в Падую? — спросил Патта требовательным тоном.

— Мне об этом ничего не известно. Я задержал ее вчера ночью. Она призналась в убийстве всех троих: Тревизана, Фаверо и Лотто.

— Где призналась?

Брунетти смутила такая постановка вопроса.

— В машине.

— Ее машине?

— Я проследил за ней, довел от дома до Пьяццале Рома. Я провел с ней несколько часов, а потом привез обратно, в Венецию. Она рассказала мне, как убивала. И почему.

Патту, похоже, это вовсе не интересовало.

— Она сделала официальное признание? При свидетелях?

Брунетти покачал головой:

— Мы оказались здесь в четыре утра. Я спросил, не хочет ли она пригласить своего адвоката. Она отказалась. Я спросил, не хочет ли она сделать заявление. Она опять-таки отказалась. Я приказал отвести ее в камеру. Офицер ди Чензо сопроводила ее в женское отделение.

— И арестованная так и не сделала ни заявления, ни признания?

Не было никакого смысла тянуть с ответом, и Брунетти сказал:

— Нет. Я рассчитывал получить его утром.

— Ах, рассчитывали получить его утром? — передразнил его Патта, неприятно растягивая слова.

— Да.

— Теперь это вам вряд ли удастся, вам не кажется? — спросил Патта, даже не пытаясь скрыть свое негодование. — Ее ведь увезли в Падую.

— Она доехала? — перебил начальника Брунетти. Патта устало опустил глаза.

— Может, вы все-таки дадите мне договорить, комиссар?

Брунетти кивнул, но ни слова не сказал.

— Так вот, как я уже сказал, — Патта сделал паузу, подчеркивавшую, что его перебили, — арестованную перевели в Падую. Вас в это время на месте не было. Признания вы от нее не получили, а ведь это, как вы знаете, комиссар, одна из основ нашей с вами работы. Теперь она в Падуе, и, надеюсь, вы понимаете, что это означает. — И Патта вновь сделал драматическую паузу, рассчитывая, видимо, что Брунетти признает всю глубину проявленной им некомпетентности.

— Так вы считаете, ей угрожает опасность? — спросил Гвидо.

Патта заморгал, растерянно поглядел на своего подчиненного, тряхнул головой и сказал:

— Опасность? Я не понимаю, о чем вы говорите, комиссар. Единственная опасность состоит в том, что теперь вся честь за поимку преступницы и за ее признание достанется Падуе. Она убила троих человек, двое из которых — исключительно влиятельные граждане нашего региона, а за арест будут благодарить не нас, а Падую.

— Так она добралась до Падуи? — проговорил Брунетти полным надежды голосом.

— Да я понятия не имею, где она сейчас! И, честно говоря, меня это не интересует. Ее забрали, судьба этой женщины за пределами нашей юрисдикции, так что теперь она меня нисколько не волнует. Мы, конечно, можем закрыть сразу два дела, и на том спасибо, но вся благодарность за ее арест достанется Падуе. — Патта был в бешенстве. Он протянул руку и взял какую-то папку. — Мне больше нечего вам сказать, комиссар Брунетти. Уверен, вы найдете чем заняться. Вы свободны. — С этими словами он открыл папку, склонил голову и погрузился в чтение.

Вернувшись к себе в кабинет, Брунетти, поддавшись эмоциональному порыву, набрал номер делла Корте. Никто не отвечал. Он сел за стол. Потом встал и подошел к окну. И снова вернулся к столу. И снова сел. Прошло какое-то время. Раздался телефонный звонок, и он взял трубку.

— Гвидо, вы что-то об этом знали? — спросил делла Корте. Голос его звучал настороженно.

Рука Брунетти стала скользкой от пота. Он переложил трубку в другую руку и вытер ладонь о штанину.

— Что случилось?

— Она повесилась в камере. Ее привезли сюда где-то час тому назад, поместили в камеру временного содержания и пошли искать магнитофон, чтобы записать ее признание. Вещи у нее не забрали, а когда вернулись в камеру, обнаружили, что она повесилась на собственных колготках: привязала их к вентиляционной трубе. — Делла Корте замолчал, но Брунетти не произнес ни слова. — Гвидо? Вы меня слышите?

— Да, — выдавил из себя Брунетти. — А где люди из Особого отдела?

— Заполняют бумаги. Она по дороге призналась им в убийстве всех троих.

— Почему?

— Почему призналась или почему убила?

— Почему убила?

— Она сказала тем ребятам, что когда-то крутила романы со всеми тремя и шантажировала их этим уже не первый год. Когда все трое заявили, что не намерены больше ей платить, она решила их убить.

— Ясно. Всех трех из-за этого?

— По их словам, да.

— Сколько их?

— Ребят из Особого отдела?

— Да.

— Трое.

— И все говорят одно и то же? Что она убила всех троих, потому что не могла больше получать с них деньги за шантаж?

— Да.

— Вы с ними говорили?

— Нет. Все это я узнал от охранника, который обнаружил ее тело.

— Когда они заговорили о признании? — спросил Брунетти. — До того, как она повесилась, или после?

— Не знаю. А это важно?

И тут Брунетти осознал, что это и вправду уже не важно, поскольку те трое, из Особого отдела, будут рассказывать одну и ту же сказку. Прелюбодеяние, шантаж, жадность, месть — вот те пороки, которые отлично объясняют ее поступок. По сути дела, в это гораздо легче поверить, чем в то, что причиной убийств были ярость и ужас и ледянящая душу жажда возмездия. А так все ясно. Никто и не подумает ставить под сомнение слова троих офицеров Особого отдела.

Брунетти сказал:

— Спасибо, — и повесил трубку.

Он сидел за столом и пытался нащупать хоть обрывочек, хоть какую-то ниточку, которая позволила бы ему призвать к ответу виновных. Теперь, в свете новой версии признания Регины Черони и ее самоубийства, единственным вещественным доказательством являются записи входящих и исходящих телефонных звонков Тревизана и Фаверо. И дальше что? Ну звонили они в некие совершенно легальные зарубежные конторы и звонили в какой-то сомнительный бар в Местре. Но ведь это почти ничего, и уж точно недостаточно, чтобы продолжать расследование. Мара — Гвидо был в этом уверен — снова занялась проституцией. Возможно, переехала в другой город. Сильвестри? Этот будет талдычить то, что велят люди, снабжающие его наркотиками. Или окочурится от передозировки. Брунетти по-прежнему располагал кассетой, но чтобы доказать связь этого фильма с Тревизаном, надо просить Кьяру рассказывать об этом, вспоминать об этом, а этого он делать не станет ни при каких условиях.

Она предупреждала его обо всем, а он не послушал. Она даже назвала имя человека, который подошлет к ней убийц. А может, еще более могущественный человек, чем тот, кого она назвала, оказался замешанным в это грязное дело, еще один респектабельный член общества, подобно библейскому центуриону, повелел: «Идите». И кто-то исполнил приказ. А может, не один, а трое верных слуг поспешили выполнить волю хозяина.

Брунетти набрал по памяти телефон своего приятеля — полковника Финансовой полиции, и вкратце рассказал ему о Тревизане, Фаверо и Лотто и тех доходах, которые они получали и скрывали вот уже несколько лет. Полковник сказал, что они проверят синьору Тревизан, как только найдется свободное время и не задействованные по другим делам люди, Брунетти повесил трубку. Легче ему не стало. Он поставил локти на стол, положил голову на руки и просидел в таком положении довольно долго. Он привел Черони в квестуру почти на рассвете, а уже в восемь за ней приехали люди из Особого отдела.

Он заставил себя подняться и спустился в комнату для младшего офицерского состава. Он искал Президе, дежурившего накануне, когда он привел Регину Черони. Его смена закончилась в восемь часов, но в журнале Брунетти обнаружил запись; «6 ч.18 мин. Лейт-т Скарпа прибыл на службу. Отчет ком. Брунетти передан лейт-ту Скарпе».

Гвидо вышел из комнаты в коридор. Постоял немного. Удивительно, как много времени потребовалось ему, чтобы успокоиться. Он развернулся и пошел в сторону лестницы, ведущей на улицу. Он хотел поскорее покинуть здание квестуры, старался заставить себя не думать о том, что узнал. Он спускался по лестнице и вспоминал синьору Черони и их странное ночное путешествие. Он вдруг осознал, что никогда не сможет понять, почему она это сделала. Может, надо просто быть женщиной, чтобы это понять? Он спросит об этом Паолу. Она разбирается в таких вещах. Едва Брунетти подумал о жене, как почувствовал, что его сердце все-таки не окаменело навсегда. Он вышел из квестуры и отправился домой.

Примечания

1

Дорожная полиция (ит.)

(обратно)

2

«Грузовик смерти» (нем., ит.)

(обратно)

3

Итальянский чин «комиссар» соответствует инспектору полиции в большинстве европейских стран.

(обратно)

4

Регион на северо-востоке Италии со столицей в Венеции.

(обратно)

5

Праздник учрежден в честь избавления от чумы 1630 года. Празднуется 21 ноября.

(обратно)

6

Марка дорогих авторучек.

(обратно)

7

Управление полиции.

(обратно)

8

Начальник отдела полиции.

(обратно)

9

Самый знаменитый театр оперы и балета в Венеции.

(обратно)

10

Одно из самых известных и дорогих венецианских кафе на площади Сан-Марко.

(обратно)

11

Имеется в виду собор Св. Марка.

(обратно)

12

Дорогой магазин в Лондоне.

(обратно)

13

Мужская стерилизация.

(обратно)

14

Принятое в Италии обращение к человеку, имеющему высшее образование.

(обратно)

15

Короткая узкая улица.

(обратно)

16

Герой по-своему интерпретирует знаменитый афоризм итальянского писателя Джузеппе Томази ди Лампедузы: «Все должно измениться, чтобы все осталось по-старому».

(обратно)

17

Итальянская телекоммуникационная компания. В настоящее время называется ТЕЛЕКОМ-Италия.

(обратно)

18

«Лига Севера» — итальянская праворадикальная партия.

(обратно)

19

Византийский историк, живший в VI в.

(обратно)

20

Итальянское блюдо: каша из мелкой кукурузной крупы.

(обратно)

21

Виктор Мэтьюр — голливудская звезда 50-х годов.

(обратно)

22

Немецкое подворье.

(обратно)

23

Имеется в виду Джон Джарндис из романа Чарльза Диккенса «Холодный дом».

(обратно)

24

Итальянская внешняя разведка.

(обратно)

25

Имеется в виду памятник Николо Томназео (1802–1874), итальянскому писателю, критику и филологу, одному из идеологов Рисорджименто. Венецианцы действительно прозвали памятник cagalibri — букв.: испражняющийся книгами. Рисорджименто — букв.: возрождение, национально-освободительное движение итальянского народа против иноземного (австрийского) господства, за объединение раздробленной Италии.

(обратно)

26

Романы «серебряной вилки», или, как их еще называют, дендистские романы, — поджанр, возникший в конце XVII и достигший пика популярности в 20-х годах XIX века. Герои таких романов всегда были выходцами из высшего общества. Их авторы стремились подчеркнуть скорее эстетические, чем моральные ценности и качества этой части общества. Сам термин был введен в обиход противником таких романов, английским писателем и критиком Уильямом Хэзлиттом. Позднее возникли даже антироманы «серебряной вилки», авторы которых пародировали манеру подробно описывать наряды и насмехались над нелепостью снобизма.

(обратно)

27

Сокр. от англ. young urban professional (дословно: молодой городской профессионал) — отчасти ироническое название молодых людей, стремящихся к карьерному росту любой ценой. Характеристика предполагает также потребительство, безразличие к интересам других людей.

(обратно)

28

Садистские фильмы; фильмы, где много сцен насилия и смерти.

(обратно)

29

Менеджмент среднего звена (англ.)

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте