«Большая Берта»

Сан-Антонио БОЛЬШАЯ БЕРТА

Часть первая

Глава первая ПИФ!

Ребекка предложила выпить по последней у нее дома. Так все и началось.

Ребекка — та еще штучка. Прежде всего, по паспорту ее зовут Марсель. Я заглянул одним глазом в документы, как только случай подвернулся, когда она выронила сумочку. Что вы хотите, привычка — вторая натура! А девчонка — просто пальчики оближешь, этакая маленькая шустрая брюнеточка. Стремительная походка. Когда она идет вам навстречу, кажется, вот-вот набросится с кулаками. А обернувшись ей вслед, обнаружите аппетитную попку, круглую и крепкую, которая могла бы уместиться в сложенных ладонях, если в Ребекка позволила попробовать ее туда поместить. Но странное дело, девицей она оказалась серьезной, каких поискать!

Вот уж действительно, внешность обманчива! Я на первый взгляд определил ее по разряду ветреных дурочек. На мой наметанный глаз, хватило бы ужина, четверти часа непринужденной болтовни о том, о сем — и мы в дамках. Властная мужская рука ложится на плечо, чуткие пальцы проводят легкую рекогносцировку — и очаровательную мадемуазель можно смело вносить в список трофеев вашего старого приятеля Сан-Антонио.

Как же, держи карман шире!

Крепкий орешек, говорите? Это точно. Вот уж кому самое место в рядах Сопротивления. Все-таки я попытался захватить ее врасплох, но, когда раскрыл жадную пасть для смачного поцелуя, мои губы уткнулись в жесткие завитки на виске, приглаженные гелем.

— Что на вас нашло! — воскликнула Ребекка.

— Нашло? Наехало! Надвинулось! Этот соблазнительный фасад, замаскированный свитером, скульптурные выпуклости, что заставляют тебя семенить по-птичьи! Стоило мне пальцем коснуться твоего горячего тела, как во мне все всколыхнулось. Знаешь, чем я сейчас отличаюсь от площади Согласия? Тем, что тамошний обелиск стоит абсолютно вертикально!

И тут чертовка меня одернула. Отчитала! Обругала! Назвала похотливым козлом, мартовским котом, развратником, грязным сластолюбцем, придурком, у которого только одно на уме, взбесившимся подонком, слюнявым дебилом и предложила подлечить железы внутренней секреции, они явно протекают… И все потому, что я попытался поцеловать ее, да и то неудачно!

— Пощади, о чистейшая! — проворчал я сквозь зубы. — Я и не заметил, что подцепил сестру во Христе, юную мать Терезу.

Тогда она разразилась целой лекцией о роли культурного обхождения в современном обществе и падении нравов. А повредились нравы от грубости и несдержанности чувств. Послушать эту зануду, так разгул страстей, мерзкие плотские желания и заученные ласки, расточаемые направо и налево, мешают человеку познать истинную любовь. В доказательство она привела животных. Оказывается, брачный союз в дикой природе — ритуальное действо. Я слушал, тупо уставясь на ее свитер, а воображение рисовало захватывающие картины!

Можно сколько угодно взывать к совести, душе и разуму заведенного парня, все равно от любой философии его тошнит и колотит дрожь, словно через него пропустили электрический ток. В таких случаях напыщенным трепом мужика не пронять, наоборот, болтовня только усиливает аппетит. Свои заумные рассуждения, чистоту помыслов, а также помыслы о чистоте Ребекка могла бы запихнуть в пластиковый мешок и прямым ходом снести на помойку. Оголодавшему малому задушевными речами в духе Буало или даже того Буало, что с Нарсежаком, пасть не заткнешь, урчащее брюхо не насытишь. Он приверженец грубой реальности, оплот материализма, рыцарь плоти. Ладно, если уж вам так приспичило, окуните мои внутренности в спирт, самое дорогое — в формалин, забальзамируйте то, что осталось, и тогда уж занимайтесь душой. Впрочем, нет, обойдетесь! Я сам о ней позабочусь! Испущу ее с последним вздохом (хотя, выходных отверстий несколько, лучше предоставлю ей свободный выбор), и полетит моя прекрасная душа кувыркаться в заоблачных высях. Ее подхватят горные ветры и осыплет небесная пыльца. И не надо опекать ее, пусть кружит, где ей вздумается, со мной или без меня. Вы ей ничего не должны, она привыкла к сиротскому существованию!

Так я и сидел, как на раскаленных углях, пока потрясная фифа несла занудную ахинею. Ребекка работала секретаршей уж не знаю у какого начальника. Я встретил ее в извилистых коридорах Большого Крольчатника. Она тащила пакет и вид имела затраханный, поскольку явно заплутала в нашем убогом королевстве Вонючих Ног. Я понял, в чем трудности малышки, — в неумении ориентироваться на местности — и направил на верный путь, проводив до нужной ей двери. Чуть позже мы снова столкнулись на бегу и выяснилось, что она сегодня свободна. Но вы же меня знаете: если хорошенькая девчушка свободна, то и я не занят. Короче, в тот же вечер я повел ее в «Шинковку», а позже, возвращаясь к нашему барану, то есть ко мне, поддался искушению поцеловать крошку, да получил грубый отпор.

Я нервно отбивал дробь пальцами, а она по-прежнему вбивала мне в башку, как надо устраивать сексуальные отношения. Пока женщина проповедует, мужчина, словно скрученный смирительной рубашкой — а этим мужчиной в данном случае оказался я, — заводит с собой такую беседу: «Мой дорогой, ты совершил ошибку, неправильно оценил внешность и теперь даром теряешь время. У тебя есть единственный выход: вежливенько, но со свистом избавиться от этой мимозы и бежать сломя голову к какой-нибудь славной девочке из доброго „золотого запаса“. Надо же утихомирить разбушевавшиеся гормоны».

Вы ведь не забыли, дело у меня поставлено на широкую ногу. Когда папашу Мао спросили, почему он терпит Гонконг, язву капитализма, он пожал плечами и ответил: «Пф-ф, мне стоит лишь позвонить». Вот и мне тоже, когда речь идет о любовных утехах. А может быть, просто звякнуть в колокольчик.

Наконец она выдохлась и замолчала. Я немедленно воспользовался паузой и спросил, куда ее проводить.

— На остров Сен-Луи, — ответила она.

Это немного смягчило мой гнев. Я люблю остров Сен-Луи, и поездка туда сулила немало приятных возможностей. Романтика старины, Людовик XIII, красота с легкой примесью грусти.

Ребекка жила на Орлеанской набережной, там, где Сена раздваивается, дабы отделить остров Сен-Луи от острова Сите. Ночью зрелище феерическое. Мне повезло, я нашел куда приткнуть мою колымагу и уже собрался распрощаться с красоткой, как вдруг она, немного поколебавшись, сказала:

— Поднимемся ко мне, выпьем по стаканчику.

Меня словно воткнули в розетку, я опять затрещал и забулькал. Что, собственно, происходит? Малышка передумала? Раскаяние замучило? Бывает. Такого сорта дамочек я перевидел немало. Легионы! Больше! Они жеманничают до последнего, укрываясь за каменными скрижалями морали и религии, но стоит потерять к ним интерес, как они тут же на попятную. Неужто и Ребекка принадлежала к этой армии ханжей? Для того чтобы раззадорить такую, нужно задеть ее тщеславие, проявить пренебрежение, притвориться равнодушным. Ребекка внесла ясность, добавив:

— Ко мне сегодня придут подруги. Думаю, они будут в восторге, если в компании для разнообразия окажется хотя бы один мужчина.

Так вот куда завел меня жар желания — в компанию незнакомых девиц! Какое обширное поле для деятельности! Сборище вертихвосток — это то, что надо! Правда, когда их много на одного, есть опасность стать объектом для гнусных насмешек. Начнут больно хлестать по рукам, звонко щелкать по носу. Стая очумелых обезьян, а не бабы! Спрашиваете, зачем я полез на рожон, если такой умный? Но разве вы меня не знаете? Сан-Антонио обожает риск!

Итак, я оказался в потрясном доме. Мраморная доска у входа извещала, что некая шишка в напомаженном парике во времена Людовика XIV встречалась здесь бог знает с кем. Каменная лестница поражала великолепием, а вот перила из кованого железа резали глаз: не место такой дешевке в самом сердце старого Парижа.

— Надеюсь, дыхалка вас не подведет? — прощебетала моя красотка и ступила на лестницу. Ее бедра прямо у меня под носом описывали восхитительную волнистую линию. — Мы живем на самом верху.

Я вежливо ответил, мол, подагра меня еще не скрутила. Однако физические упражнения не только улучшают самочувствие, но и успокаивают нервы, так что подъем по лестнице пришелся как нельзя кстати. Знаю, многие женщины тоскуют по мужчине-диктатору, но мне не хотелось бы явиться на девичник с алебардой наперевес, это было бы дилетантской оплошностью!

— Вы сказали «мы», — заинтересовался я. — Значит, вы снимаете квартиру на двоих с подружкой?

— Точно.

Это меня устраивало. Всегда есть чем поживиться у мышек, обитающих в одной норке. Мне случалось взлетать под небеса с одной, а потом качаться на волнах с другой, если не с обеими сразу. В таких случаях не следует робеть. Главное сохранять трезвость мысли, пылать душой и выкладываться с умом. Я знавал обормотов, которые не умели рассчитывать усилия и тем самым вызывали бурные нарекания. Цепные псы любви, едва принявшись за дело, они тут же выдыхались, нимало не заботясь о бедняжках, стоявших в очереди. Эгоисты и придурки! Их неуемное жизнелюбие напрочь разрушало гармонию праздника. Горе-любовники, не обладающие и толикой сдержанности. Трах! бах! — и месье считает себя свободным от дальнейших обязательств. Даже одну партнершу не может как следует ублажить, покидает ее в растерзанных чувствах, ошарашенную. И слова-то по-человечески не молвит, исступление первобытной страсти лишает его дара цивилизованной речи. Таких кретинов надо лишать лицензии на знакомство с девушками. Фаршированные оливки пробовали? Вот и их хорошо бы превратить в нечто подобное и закатать в банку! Но самое ужасное, что в них нет ни капли сострадания! Элементарный физиологический акт переполняет их тщеславием, и эти пентюхи воображают, что совершили великий подвиг или выиграли забег на приз Триумфальной арки. Плевать им на несчастных и их чувства! Удовлетворенные, они бессовестно пыжатся, страшно гордясь собой и принимая позы тореадора. Им нет дела до бедняжек, которые могут рассчитывать только на собственную находчивость. Жалкие уроды! Думаете, они пытаются как-нибудь загладить подлое предательство? Например, исполнить короткое, но замысловатое ариозо или гамму в бодрящем темпе? Не тут-то было! Насыщение делает их безжалостными. Разве что не потешаются над обделенными девушками. Впрочем, как раз потешаются. Клянусь самым дорогим, что у меня есть. Горечь и тоска обманутых вызывает у них смех. А потом еще удивляются, когда им наставляют рога! Странные вы мои, украшение вы честно заслужили своей суетливостью. Халтурщики! Саботажники! Хуже того, вам еще приходит в голову соревноваться в скорости! Кто быстрей доскачет до финиша.

Я слыхал, как один придурок утверждал, что управился за тридцать восемь секунд. Сверялся с секундомером. Так и брякнул: по секундомеру за тридцать восемь секунд! «А что же дама?» — спросили его. Он сделал этакий беззаботный жест, мол, пусть катится ко всем чертям.

Будьте уверены, именно туда она и отправится, чтобы получить желаемое!

Топая по лестнице и размышляя, я укреплялся в похвальном намерении не испортить куколкам вечеринку. Я решил выкладываться потихоньку. Никого не обойти вниманием, ни заливистую врунью, ни скромную мимозу. Раззадорю всех. Стану вездесущим. Легкие касания, шепоток на ушко — отменная стратегия. Как пчела на полянке, я соберу нектар по каплям, но с каждого цветка. Безумная страсть в строго отмеренных дозах. Короче, я взбирался по лестнице в твердой уверенности, что девицы встретят меня с распростертыми объятиями.

Входная дверь потрясла истинным артистизмом — я имею в виду бронзовый дверной молоток в форме женской руки, застывшей в неприличном жесте. У Ребекки точно не все дома.

По ту сторону фасада слышалась серьезная музыка, та, что вгоняет в транс просвещенных ценителей и нагоняет зевоту на всех остальных.

— Похоже, междусобойчик в самом разгаре? — осведомился я у моей спутницы.

Ребекка слегка пожала плечами. Дверь отворилась, и перед нами возникла огромная дама лет сорока с сигарой в зубах, лицо и фигура словно топором вытесаны. Одета она была в потертые джинсы и мужскую рубашку из красной шотландки. Волосы коротко стрижены, грубоватая физиономия цвета купороса, грудь не грудь, а бесформенная глыба. Рукава рубашки засучены, на толстенном запястье мужские часы.

Она угрюмо глянула на нас, особенно на меня, словно увидела агента из похоронной конторы, по ошибке доставившего ей гроб, предназначенный соседу.

— Привет, Нини! — произнесла Ребекка с деланной безмятежностью.

Гренадерша не двинулась с места.

— Кого это ты приволокла? — проворчала она, кивая в мою сторону и роняя пепел с гаванской сигары.

А где же фанфары, цветы и приветственные речи? Мадам — сущая ведьма! Тут-то меня и осенило, недаром я числюсь знатоком человеческих душ. Ужасное открытие! Теперь понятно, почему малышка Ребекка взбрыкнула, не успел я продемонстрировать первую фигуру высшего пилотажа! Воплощение добродетели? Я сейчас лопну от смеха! Не надо заливать мне баки! Серьезные девушки, говорите? Тайком они лакомятся острыми блюдами. Наверняка малышку связывают с этим чудищем тесные узы. Дам не устраивает естественность, они предпочитают изыск!

Из квартиры доносились клекот и щебетание. Да, сомнительные дела творятся в доме на Орлеанской набережной, прибежище жеманных дур! Вряд ли они собрались на занятие кружка по вязанию. Кому-кому, а мне с первого взгляда все стало ясно. А эта наглая корова с сигарой! «Кого ты приволокла?» Ну нет, не для того я тащился на пятый этаж, чтобы меня встретили словно забубенного хлыща в пиджаке наизнанку.

— Простите ее, дорогой месье! — ухмыльнулся я ведьме. — Эта добрая девушка подобрала меня на ступеньках вашего подъезда, я стучал зубами от холода, и она, охваченная жалостью, привела меня сюда, чтобы подать корочку хлеба.

Ребекка расхохоталась, что вовсе не понравилось ее приятельнице.

— Ты находишь это забавным? — спросила она. — А по-моему, образчик площадного юмора, с чем тебя и поздравляю!

Меня тихо распирало от злости.

— У вашего дедули, Ребекка, не слишком приветливый вид, — снова встрял я. — Понимаю, вы поддались соблазну привести в дом кота для разнообразия, но поскольку я не хочу, чтобы вас до конца месяца оставили без сладкого, то удаляюсь. Прощайте, месье-мадам!

Сделав четко, по-военному, разворот направо, я принялся спускаться по лестнице.

Я был уже на третьем этаже, когда сверху раздался голос:

— Эй, вы, стойте!

Я остановился и эффектно запрокинул голову. Пепел от сигары угодил мне прямо в глаз. Клетчатая рубашка Нини, перегнувшейся через перила, расплылась туманным пятном.

— Вы ко мне обращаетесь, мой генерал? — осведомился я.

— А вы в некотором роде забавный придурок, — объявил голос с небес. — Ладно, возвращайтесь, болван, давайте познакомимся поближе.

Огромный бюст в красную клетку исчез. Я недолго колебался. Будучи из породы любопытных, я сказал себе, что ничем не рискую (уж изнасилование мне точно не грозит), и потащился обратно.

На лестничной площадке я застал одну Ребекку. Она улыбнулась немного смущенно. Да уж, есть от чего смутиться!

— Забыла вас предупредить: у Нини свинский характер, но сердце золотое. Не надо обращать внимания на ее грубость.

— Вы с ней — пара голубков? — спросил я напрямик.

Малышка зарделась, словно печная заслонка, на которую только что наложили первый слой сурика.

— Мне непонятны ваши инсинуации! — возмутилась она.

— Еще как понятны, иначе вы бы не назвали мои слова инсинуациями. Надо было сразу предупредить, что пьете из другого источника, я бы не стал парить над вами, словно змей-искуситель. Поверьте, не такой уж я идиот и понимаю, что о вкусах не спорят.

Она пожала плечами и пригласила войти.

Обожаю такие квартирки. Каменные стены, мощные балки и выступы там и сям. Вот так карабкаешься, высунув язык, и, преодолев пять-шесть этажей, оказываешься в просторной комнате, забитой старинной мебелью, скульптурами Сезара[1] и полотнами Вазарели.[2] Огромные диваны общей площадью восемь квадратных метров образовывали островки неги, где расположились дамы, явно питавшие слабость друг к другу.

Дам было полдюжины — молодых, красивых, стройных. Они пили, хихикали, радостно обнимались, нежно улыбались — но только не мне!

И как меня, Сан-Антонио, занесло в логово этих странных созданий! Я чувствовал себя, как тот рыбак, что вознамерился поймать щуку в комнатном аквариуме: снасти наготове, кровь играет, а он беспомощно хлопает глазами.

Гренадерша с сигарой налила виски в большой хрустальный бокал (хотел бы я быть столь же изящным и утонченным, как этот бокал) и, усмехаясь, протянула мне выпивку.

— Ну ладно, без обид. Ребекка, ты нам представишь своего поклонника?

— Месье Сан-Антонио! — объявила малышка.

Великанша сжала мою клешню. Да у нее кулачище борца! Я не преувеличиваю, даму хоть сейчас на ковер. И что только крошка Ребекка нашла в этой ходячей аномалии? Страшно представить, чем они занимаются. Мой мозг заклинивает, воображение отказывается работать. Жуткая горилла неопределенного пола заглатывает прелестную малышку — кошмар! Хотя загадочных и чудовищных нелепостей в жизни немало, и это внушает оптимизм? Можно безмятежно дряхлеть, зная, что твои шансы сцапать девчонку не уменьшаются. Если Ребекка предпочла Нини, то наверняка найдется дуреха, что не пройдет мимо старой развалины. Так что держите голову высоко и хвост пистолетом.

Я беру бокал и приветствую компанию. Владелец фарфоровой лавки, куда вломилась компания пьяных студентов, смотрит куда доброжелательнее этих гиен. Моя вежливость вызвала несколько кривых улыбочек и шепоток. Рыжая девица, похожая на принца Чарльза, но с более пышными усами, фыркнула и смерила меня циничным взглядом.

— Не хотите взглянуть на террасу? — предложила Ребекка, чувствуя, что мы купаемся в море неприязни.

— Мечтаю! — заверил я.

От моей знаменитой напористости не осталось и следа. Я ощущал себя невиннее грудного младенца. Землечерпалка превратилась в детскую лопаточку для игры в песочек. Полнейшая безмятежность! Я был тих и пуст, как плоскогорье!

Новая лестница, намного уже предыдущей. Мы вошли в комнатку с белой обивкой, уставленную пуфиками. Роскошная бонбоньерка, весьма подходящая для деликатных утех.

Двусмысленные гравюры на стенах изображали буйные пляски нимф.

В глубине комнаты маленькая винтовая лесенка вела на крышу. Сквозь купол из плексигласа виднелось ночное небо. Ребекка первой поставила ногу на ступеньку. Следовать за дамой по винтовой лесенке должно быть редким удовольствием, не так ли? Уж не знаю, откуда взялись эти сальные шуточки, какой грязный придурок, отвратительный садомазохист, мерзкий извращенец в состоянии помутнения рассудка придумал их! А эти дурочки оскорбились и запрыгнули в колготки! Загнали себя в целлулоид, ни дать ни взять, пупсы, какими мы играли в детстве! Это в наше-то время, когда пластиковых куколок формуют повыпуклее, чтобы они были больше похожи на живых! Поначалу я чуть умом не тронулся. «Всякая мода быстро проходит, — утешал я себя. — Вернутся, скоро вернутся чулочки, миленькие подвязки, дух захватывающие штанишки!» Как же! Идиоткам нравится разгуливать в броне, нравится прикидываться статуями! Только старухи упорствуют и, наплевав на все, носят чулки. В результате начинаешь косить глазом на обветшалых красоток, всматриваться в уцененный товар второй свежести, даже подглядывать, как они выбираются из дряхлых колымаг, прости господи! Тощие старые ведьмы становятся милее юных пташек. Тем хуже для этих дурочек! Пусть плесневеют в своих доспехах. Играя в Жанну д’Арк, они кончат вечной девственностью!

Но, доложу я вам, пока Ребекка стучала каблучками по лесенке штопором, моя грусть немного развеялась. Ее ноги отличались стройностью на всем протяжении от устья до дельты. И в придачу вальсирующая походка, заворожившая меня с первой минуты. В каждой девчонке есть изюминка, то, что немедленно притягивает ваше внимание. У одних — косоглазие, у других — пухлый ротик или, к примеру, эрудиция, у третьих — манера сновать по кухне или же заседать в жюри конкурса «Фемина». Так вот, изюминкой Ребекки, несомненно, была ее маленькая крепкая фигурка. Я глаз не мог оторвать и злился при мысли, что старая ведьма Нини нагло захапала сокровище. Прелестная игрушка в паре с угрюмой страшилой — сущее преступление против природы и здравого смысла!

Мы вышли на террасу, и я ахнул от восторга: открывшееся зрелище было не менее сказочным, чем ножки Ребекки. Освещенный собор Парижской Богоматери, Пантеон, Сикстинский купол и бесконечные крыши. Печные трубы застыли в торжественном кортеже. Истинное наслаждение для глаза художника, то бишь для моего глаза.

— Не правда ли, очень красиво! — сказала девушка, заметив мое молчаливое восхищение.

— Не то слово, — согласился я.

А они неплохо оборудовали терраску, эти травоядные дамочки! Вьющиеся розы, герань в горшках и плетеная мебель создавали впечатление дачного уголка. Розы делали все от них зависящее, дабы наполнить воздух благовонием, но низменные ароматы не сдавались. Очень уж они цепкие и прилипчивые. Пары бензина, затхлая вонь мусорных баков и запашок подворотен, превращенных в общественные туалеты под открытым небом, брали верх.

— Ладно, — вздохнул я, насладившись пейзажем и оценив серебристость ущербной луны, — зачем я вам понадобился?

Неожиданный вопрос заставил мою гостеприимную хозяйку побелеть. Темнота не помешала мне заметить это, потому что, когда человек бледнеет, слышится некий звук, чем-то напоминающий тот, что производит консьержка, когда разрывает конверт, ловко вставив кончик карандаша в верхний уголок.

Ребекка стояла неподвижно, слегка согнув плечи. Ее молчание было сродни безмолвию на картинах Руссо: тоже будто обведено черным штрихом. Поскольку девушка пребывала в нерешительности, я продолжил:

— Ведь совершенно очевидно, дорогая Ребекка, что вы руководствовались некой задней мыслью, когда сначала приняли мое приглашение, а потом привели сюда. Вы принадлежите к той категории дам — увы! увы! — которая предпочитает мужской компании исключительно женскую, и потому я мог заинтересовать вас только с одной стороны — профессиональной. Ужин был для вас досадной потерей времени. Когда мы сидели за столом, мне показалось, вы хотите что-то рассказать. Однако вы промолчали. Ваше предложение подняться и выпить по стаканчику было, что называется, попыткой использовать последний шанс. В этом гареме настоящему мужчине делать нечего. Стоило мне ступить на порог, как великанша озверела. Не сомневаюсь, что она позвала меня обратно по вашему наущению. Вы рассказали ей, кто я такой, и она тут же вспомнила о хороших манерах. Послушайте, золотко, я совершенно уверен, что, когда мы спустимся вниз, эти фыркающие гиены станут ласковыми, как котята, и спрячут когти, невзирая на отвращение ко мне. Спорим?

Ребекка по-прежнему молчала.

— Дело настолько плохо?

Она едва слышно вздохнула, и только. Видимо, никак не могла собраться с духом. Надо было ее подтолкнуть.

— Послушайте, — замурлыкал я, кладя по-братски руку на плечо девушки (поскольку иначе и ниже — номер не прошел бы), — послушайте, маленькая упрямица, надо решаться. Была же причина, ради которой вы заставили меня карабкаться на террасу? Ага, я кое-что вспомнил… Сегодня утром, когда мы повстречались в коридорах Большой Халупы, вы не искали нужную комнату, вы колебались. Кто-то назвал вам имя старшего инспектора Мартини, и вы отправились к нему, но не для того, чтобы подать жалобу, а чтобы поведать то, что сейчас не осмеливаетесь рассказать мне. В кабинет вы вошли, но не раскололись. Понятно почему: рожа у Мартини не из приятных, даже у закоренелых рецидивистов при взгляде на него начинаются приступы крапивницы. Любой уголовник предпочел бы давать показания маньяку, разрубавшему на части беременных женщин. Вы сплели ему какую-то байку (завтра выясню какую) и сбежали. Случайно на пути попался я, рассыпался в любезностях, и вам пришло в голову использовать меня в качестве исповедника. Ну так давайте же, голубка, действуйте! Особой стратегии не понадобится, я малый легкий, доступный, из породы обаяшек и знаю немало кисок, которые пойдут на что угодно, лишь бы прошептать признание мне на ушко.

Ребекка наконец вышла из полулетаргического состояния, но только для того, чтобы меня уязвить. На миниатюрное личико упал отблеск лунного света, первоначально предназначенный Господом Богом исключительно для освещения памятников Парижа.

— Для полицейского вы очень проницательны! — заметила девушка.

— Ну это так, мелочи, лапуля. Когда я в форме, то по цвету трусиков вашей кузины смогу назвать дату ее рождения и номер телефона.

— Что ж, если вы обладаете такими талантами, господин комиссар, ищите сами, — вдруг разозлившись, сказала Ребекка. — Все козыри у вас на руках. Как найдете, кликнете меня. А пока я возвращаюсь к подругам.

Я не стал заламывать ей руку. Вопрос репутации. Никогда не надо упрашивать и унижаться, как бы мерзко ни обстояло дело. К тому же я был не против поразмыслить в одиночестве.

Я рухнул в раздвижное кресло, сооруженное из гибких стальных реек. Забавное приключение, не правда ли? И самое пикантное — уж признаюсь, потому что никогда ничего не скрываю, — всего пять минут назад, пока мы не поднялись на террасу, я и думать не думал о том, что только что выложил Ребекке. Похоже, ночной Париж стимулирует мозговую деятельность. И вот во время прогулки по усеченному маршруту над столицей в моей голове что-то щелкнуло. Так иногда муж-рогоносец вдруг ни с того ни с сего прозревает. Он берет хозяйку за подбородок и заявляет: «Ты меня обманываешь!» Естественно, она отрицает, и он ей верит. Однако момент просветления все-таки имел место. Ребекка могла взбелениться и начисто отмести мои домыслы. Однако она не возразила ни словом…

Интересно, какого же сорта неприятности у этой занозы? Она и Нини растлили малышку из детского садика? Или, хлебнув лишнего, пришили сутенера с площади Пигаль?

Как романтично сидеть на террасе! Островок уединения, подвешенный в небе Парижа. Вот только запах портит впечатление. И чем дольше сидишь, тем сильнее он шибает в нос. Розы напрасно стараются, запашок тухлятины ничем не перебьешь. Воняет хуже, чем от мусорных баков и от кошачьих лежбищ. Порою такой дрянью несет, что зло берет.

Почему Ребекка, прежде чем слинять, сказала, что все козыри у меня на руках? Значит, есть хороший шанс разгадать, что же ее так мучает? Я встал с кресла и прошелся по террасе. Собственно, терраса представляла собой клетку, сооруженную на уступе крыши. Получается, что вы не на террасе, а внутри нее, поскольку площадка со всех сторон обнесена высокой решеткой. Нет, черт подери, этот мерзкий запах становился невыносимым.

«Дохлая птица, — подумал я. — Наверное, голубь стал жертвой бродячего кота и теперь гниет за трубой».

Что же, дело житейское. Однако…

Я продолжал принюхиваться, морщиться и соображать. Мне потребовалось десять минут, чтобы понять, где собака зарыта.

Затем я приподнял плексигласовую крышку люка и тихо позвал:

— Ребекка-а!

Видимо, она ждала неподалеку, потому что почти тотчас же появилась у подножия винтовой лестницы.

— Да?

У нее был растерянный и несчастный вид, словно у маленькой пансионерки, которую надзирательница собирается наказать за оплошность.

— Можно вас ни минутку, мисс Шарада? Похоже, я обнаружил причину вашей тревоги.

И вот она приближается, боязливо, голова повернута в сторону, глаза, как у стриптизерки.[3]

Она поняла, что я не блефую, когда ее взгляд упал на плетеное кресло, придвинутое к деревянному шпалернику, крашенному зеленой краской и делившему террасу на две части. Меньшая примыкала к стене здания.

— Ах!.. — выдохнула Ребекка. — Как вы его нашли?

— Не очень свежим.

Глава вторая ПАФ!

Как известно, я отличаюсь исключительной воспитанностью, потому и объявил его «не очень свежим». На самом деле он уже начал подванивать, что называется, был с душком.

А я-то, мрачный идиот, уверял вас в первой главе — что ж, первый блин всегда комом! — в том, что, мол, так пахнет Париж!

Чересчур увлекся поэзией ночи… Плоть, да, она так пахнет, но не столица мира!

Бывают моменты, когда я задумываюсь: не снабжать ли книги рисунками?[4] Дело пошло бы быстрее. Какая экономия времени и слов, дети мои! Нацарапать парочку-другую закорючек — и готово: сцена обрисована в полной мере.

Зачем потеть, подбирая слова, и выбиваться из сил, стараясь объяснить то одно, то другое без всякой уверенности, что тебя поймут правильно. А какой выигрыш во времени принесли бы фривольные сцены! И вообще, почему бы не изобразить в картинках «Хромого беса», «Собор Парижской Богоматери», «Мадам Бовари»? Все сразу станет ясно с первой секунды!

В конце концов, лучше быть Рембрандтом, чем Виктором Гюго, и журнальным карикатуристом, чем Сан-Антонио.

В данный момент, когда мне нужно описать место действия, я бы с удовольствием обменял полную коллекцию шоинопентаксофилиста[5] на точный штрих рисовальщика. Как подумаю, что должен дать подробное описание, рассказать, где что находится да как лежит, у меня руки опускаются. Да, тяжкое ремесло у писателя! Однако линия, штрих, по моему мнению, несказанно оживят литературу. Потихоньку мы идем к тому, чтобы сделать мысль наглядной. Начало уже положено: вспомните о разрисованных стенах и заборах! В один прекрасный день я увижу свои работы на старинной башне Сен-Сюльпис. Вместо того чтобы царапать на бумаге, я стану царапать на камне. Придет мое времечко!

А пока приступим к нашей задаче с легким сердцем и твердой решимостью.

Сначала поговорим о террасе. С востока она была ограничена стеной соседнего здания, оно выше, чем дом Ребекки; с юга — обрыв с набережной внизу; на западе терраса примыкала к крыше другого дома, а на севере обрывалась во внутренний двор. Вот эту-то поверхность, дорогие мои, нам и нужно подробно исследовать. Терраса располагалась на довольно пологом скате крыши, за неровным краем зияла пропасть двора.

Экс-индивид, слегка утративший первоначальную целостность, лежал на самом краю в удивительнейшей позе. Честное слово, если в вы увидели нечто подобное в кино, то решили бы, что режиссер совсем очумел. Пологий скат молодой человек практически преодолел, но какая-то невероятная случайность застопорила падение. Верхняя часть туловища болталась над пропастью, руки торчали вилами, голова запрокинута. Зрелище, особенно при свете луны, совершенно жуткое. Добавьте запах, и вы поймете, что по сравнению с этой сценой «ужас-тик» — плетение веночков на лужайке.

— И давно он здесь? — спросил я вполголоса.

Ребекка пожала плечами.

— Точно не могу сказать, я обнаружила его позавчера вечером.

— И не вызвали полицию?

— Пока нет.

— Могу я узнать о причине вашей сдержанности, прелестное дитя?

Она скорчила капризную гримаску, какая появляется на лицах шаловливых вертихвосток, когда они не знают, залепить пощечину или броситься в объятия.

— Я испугалась.

— Почему?

— Из-за Нини.

— Потому что это она?.. Ребекка вскинула голову.

— Господи, нет! Она даже не знает о нем.

Так. Вы можете не согласиться со мной — впрочем, я и сам головы не дам на отсечение, — но сдается мне, девица слегка перегибала палку.

— Правильно ли я понял, что эта, между нами говоря, жирная дурында понятия ни о чем не имеет?

— Она бы мне сказала.

— В то время как вы скрыли от нее приятную находку.

— Это разные вещи.

Вывод напрашивался сам собой: у Нини открытый характер, а Ребекка не доверяет даже самой близкой подруге. Я задумчиво разглядывал ее. Рисковая девица, ничего не скажешь, заварила кашу на славу и о последствиях не подумала. Ее ребячливость просто обезоруживала.

— Не кажется ли вам, Ребекка, что будет лучше, если вы все подробно и по порядку расскажете?

— Конечно! — с воодушевлением согласилась Ребекка, словно это не она как минимум два дня играла в молчанку. Женщины как улитки: все свое ношу с собой, и невинный вид у них всегда под рукой. Им даже не требуется тереть щеки, чтобы покраснеть. Румянец стыдливости дается им от рождения и не тускнеет до старости.

— Итак, я вас слушаю.

Девчонка скорчила страшно серьезную мину — очень правильное выражение лица, когда находишься в компании с мертвецом.

— Позавчера вечером, перед тем как лечь спать, я, как обычно, поднялась на террасу.

— Дальше.

— В темноте что-то поблескивало. Вон там… — Она указала на зеленый деревянный шпалерник. — Я подошла ближе и увидела лоскут от манжеты рубашки, на котором болталась перламутровая пуговица. Вы не представляете, как я испугалась. Моей первой мыслью было позвать Нини.

— А второй?

— Разумеется, я отцепила этот обрывок рукава, а потом забралась на стул и увидела его.

— Вы его знаете?

— Только в лицо.

— То есть?

— Я встречала его несколько раз в нашем квартале.

— Чем он занимался?

— Рисовал эти ужасные картинки, обычно у моста Турнель. Ну знаете, такие пейзажики для туристов: собор Парижской Богоматери, набережная…

— Как он выглядел?

Она задумчиво покачала головой.

— По правде говоря…

— Ну?

— Неопределенный тип. Больше походил на вечного студента, а не на бродячего художника. Такие часто болтаются вокруг университета, их порой принимают за профессоров.

— Вы разговаривали с ним?

— Никогда.

— Ладно, продолжайте…

Наши отношения неожиданно приняли совершенно иной оборот. Я превратился в сыщика, великолепного Сан-А. До свидания, мадригалы, нежные поцелуйчики, нечаянно разорванные кружавчики, шутки-прибаутки. Я стал резким, язвительным, недоступным. Тяжелый взгляд, сухой тон. Запущенный невроз, скажете вы? Пусть. К вашему сведению, не хочу его лечить. Девушка, обнаружившая труп на крыше и выжидавшая почти двое суток, прежде чем сообщить в полицию (и не прямиком, а окольным путем!), мне не нравится.

— Естественно, меня охватил страх. Я буквально окаменела, похолодела…

— Вспотела, окостенела… — цинично перебил я. — А затем, выбросив манжету за ограду, отправились спать и, будучи девицей весьма разумной, никому словечком не обмолвились. Хорошо спалось?

Глаза Ребекки наполнились слезами.

— Не будьте злым…

— Я вовсе не злобствую, милая, но диву даюсь. Ваше поведение не укладывается ни в какие рамки. Нужно обладать очень крепкими нервами, чтобы скрыть подобную находку.

— Постарайтесь понять.

— Понять что?

— Мое состояние. Этот мертвец… Я вдруг представила себе, как будут развиваться события… Этот человек вломился в квартиру в наше отсутствие с целью грабежа, а зачем еще? Неожиданное возвращение Нини застало его врасплох. Он спрятался на террасе. Затем решил сбежать по крышам. И когда перелезал через шпалерник, зацепился рукавом. Пытаясь высвободиться, потерял равновесие… Да только, поразмыслив, я поняла, что концы с концами не сходятся. Для побега он мог бы выбрать другую сторону, где добраться до соседней крыши легче легкого. Кроме того, если бы он упал на черепицу, перелезая через шпалерник, его бы не убили и он позвал бы на помощь. А у него на груди большое пятно крови и рана на шее. Короче, его убили здесь… А потом решили сбросить во двор. Да только он не упал…

Я слушал с интересом, словно строгий экзаменатор блестящего студента.

— Браво, у вас есть способности к дедукции.

— Любой мало-мальски здравомыслящий человек пришел бы к такому же выводу.

— Итак, вы полагаете, что его убили здесь и попытались сбросить вниз.

— Верно.

— А кто убил? Нини?

— Вы с ума сошли!

— Почему? Вы же сами так подумали!

— Я! — задохнулась от возмущения Ребекка.

— Чем же тогда объяснить ваше столь длительное молчание?

Уныло опустив голову, она сделала несколько шагов по террасе.

— На самом деле я ни секунды не подозревала Нини, но решила, что все немедленно подумают на нее. Ведь она практически не выходит из дома.

— У вас есть прислуга?

— Да, старая консьержка, живет по соседству. Она приходит убираться по утрам.

— Почему вы ничего не сказали Нини, если уверены в ее невиновности?

— Действительно, почему? — растерянно пробормотала Ребекка.

Изумительная ловкачка! Обо всем подумала, но ни разу не задалась столь элементарным вопросом.

— Почему? — переспросила она. — Ждете, что сейчас наговорю глупостей… Надо было сказать, да? Полагаю, меня остановила боязнь скандала. Нини — человек честный, порывистый, вы и сами могли в этом убедиться. Она бы немедленно вызвала полицию…

— Господи, но разве это не самое разумное?

— Возможно, но я смутно чувствовала, что дело окажется очень щекотливым. Думаю, для всех, включая следователей, будет лучше, если им займутся с крайней осторожностью. Не знаю, понимаете ли вы, что я хочу сказать…

Под ее взглядом мне пришлось заткнуться. Поверите ли — а если не поверите, то пусть лама отныне станет вашим единственным другом, — но я вдруг осознал правоту Ребекки. Случай нелепый, странный, из ряда вон. За такое дельце следует приниматься, вооружившись пинцетом, и обращаться с ним, как с бомбой. В конце концов, именно так эта разумница и поступила. Публика в подобных ситуациях только путается под ногами, а толпа журналистов и любопытных создает ненужный ажиотаж и толкает под руку. Я предпочитаю тишину. Неторопливость и настойчивость не исключают друг друга. Так что пока все складывалось наилучшим образом.

— И как же вы представляли действия полицейских, Ребекка? — осведомился я. — На несчастного мазилу набрасывают лассо и аккуратно спускают в мусорный бак, не беспокоя соседей?

Моя шутка рассердила ее.

— Не знаю, но мне казалось…

— Что?

— Что можно все организовать по-тихому.

— Кто вам порекомендовал старшего инспектора Мартини?

— Мой шеф.

— И вы поведали ему о своих трудностях, чтобы он тут же разболтал всей конторе?

— Разумеется, нет. Я сочинила историю о племяннике, юном правонарушителе (впрочем, он действительно существует), и сказала, что хотела бы принять меры…

— И тогда он посоветовал обратиться к электрическому скату Мартини?

— Да.

— А тот заявил, что прохвост заслуживает гильотины?

— Примерно так…

Слева «Серебряная башня» сияла всеми огнями и гранями. Я даже различил шеф-повара, колдующего над знаменитой уткой с кровью. Он походил на языческого божка. Среди клиентов, спрятав руки под салфеткой, сновал отрешенный официант.

Запах смерти, неотвязный, тоскливый, раздражал ноздри. Я стоял, уставившись вниз, на мост Турнель… Мазила умер картинно. Прилично одетый малый, не похож на уличного художника, скорее на молодого профессора. По какому стечению форс-мажорных обстоятельств этот парень гниет теперь на крыше дома на острове Сен-Луи? Каким образом он оказался на террасе, принадлежащей двум дурехам? Кто его убил? И у кого хватило сил перебросить его через деревянный шпалерник?

— Скажите, радость моя, те выдры, там, внизу, они кто? — мечтательным тоном спросил я.

— Наши подруги…

— По работе или по пьяным оргиям? На возмущение у Ребекки не хватило сил. Объяснение, похоже, доконало ее.

— Мы вместе ездим в отпуск. Нечто вроде клуба, путешествуем компанией, ясно?.. То снимем виллу в Испании, то отправимся на греческий остров…

— Лесбос? — вырвалось у меня.

Итак, шустрые дамочки организовали клуб по интересам! Господи, что за старомодная затея! Ничего нового, свежего, оригинального им даром не надо. Воображаю восхитительные вечера, купание в море при лунном свете…

— Вы часто собираетесь?

— Не очень. Сегодня у нас нечто вроде совещания, решаем, как провести следующий отпуск.

— В таком случае, решайте побыстрее и отправляйте участниц съезда восвояси. Для работы мне нужна спокойная обстановка — терпеть не могу, когда у меня за спиной корчат рожи. А пока могу я поговорить по телефону, так чтобы мне никто не мешал?

— В спальне есть аппарат.

* * *

Развалившись на хозяйском ложе, я слушал протяжные гудки в трубке. Берюрье не спешил откликнуться.

В комнате витал запах тубероз. От мехового покрывала несло козлятиной. Животный аромат сражался с растительным и после недолгой борьбы побеждал.

Восемь протяжных гудков без толку сгинули в каучуковой бездне. Похоже, колоритной парочки нет дома. Но когда я уже отчаялся, жуткий грохот едва не разорвал мне барабанную перепонку, словно рухнули полки с кастрюлями, а затем в страшном реве бури я различил интонации человеческого голоса.

Со свойственной мне проницательностью практически после первых двух раскатов я догадался, что голос принадлежит женщине.

— Черт бы вас всех побрал, не дадут поспать спокойно! — В переводе с берюрьенского эта приветливая фраза означает всего лишь лаконичное «алло!».

— Берта? — светским тоном осведомился я.

— Ну и что? — рявкнула заспанная половина моего доблестного помощника.

Нимало не обескураженный, я пустил в ход самые обольстительные интонации.

— Мне ужасно неприятно беспокоить вас, дорогая Берта. Знаю, я прервал весьма деликатный спектакль, но мне необходимо срочно переговорить с вашим супругом. Не будете ли так любезны передать ему трубочку, я не задержу его надолго.

— «Передать ему трубочку!» И как же я могу ему что-нибудь передать, если он с вами?!

«Ага, — подумал я. — Толстяк наставляет рога своей корове».

— Верно, он со мной, уж простите, совсем голова кругом. Но когда он меня покинет ради теплого супружеского гнездышка, будьте добры, скажите ему, чтобы шел на Орлеанскую набережную. Пожалуйста. — Я назвал адрес и добавил: — И не забудьте, прошу вас, это срочно. Еще раз извините за то, что прервал ваш сладостный сон, как бы мне хотелось проскользнуть в него на цыпочках. Желаю счастья в ночи, дорогая Берта, и целую ваши точеные пальчики.

Я бросил трубку, прежде чем она успела рот открыть.

Если не ошибаюсь, Мамонт рискует сегодня ночью узнать о некоторых неприятных сторонах супружеской жизни. Вряд ли его женушка теперь заснет до рассвета!

Оставшись без поддержки, словно несчастный безработный,[6] по причине отсутствия блистательного напарника, я решил достучаться до Пино. Не стоит делать поспешных выводов, будто бы я предпочитаю Толстяка или ниже ценю профессиональные качества Доходяги. Дело всего-навсего в том, что Берю меня электризует, а Пинюш скорее вгоняет в спячку.

На этот раз трубку сняли сразу и сквозь приступ кашля до меня донеслось гнусавое «алло». Поскольку этот диалект мне плохо дается, я нежно прошелестел:

Пособие безработного никого не способно поддержать.

— Ну хватит, старое чучело, отожми тряпки и принимайся за дело!

Кашель и хрипы немедленно оборвались.

— Кого вам надо? — угрожающе поинтересовался почти женский голос.

— Месье Цезаря Пино.

— А я — мадам Пино!

Проклятье, его карга! Не то чтобы матушка Пинозина была неприятной женщиной, но я никогда не знал, как с ней разговаривать. Мир битком набит людьми, с которыми мне крайне затруднительно общаться. Когда я беседую с ними о погоде или о здоровье, то чувствую себя баржей, севшей на мель. Напрасно я расцвечиваю мысль, рисую словесные виньетки, они глухи к моим стараниям.

Я галантно принес супруге Пино извинения за поздний звонок и в конце концов попросил ее благоверного призрака к телефону.

Последовало молчание. Затем достопочтенная окаменелость прошипела, словно паровозная топка:

— Вы внимательно поглядели вокруг себя, комиссар?

— Зачем? — изумился я. Голос бледной немочи звучал столь тускло, что в самый раз было надавать ему пощечин, дабы он засверкал красками.

— Затем, — язвительно пояснила дама, — что он должен сейчас находиться с вами! Но, видимо, я поступила опрометчиво, поверив ему на слово, не так ли?

Черт побери, похоже, дело дрянь! И почему моим доблестным соратникам пришло в голову загулять именно сегодня вечером, да еще прикрываясь моим именем!

— Совершенно верно! — с энтузиазмом подхватил я. — Мы были вместе вплоть до недавнего времени, расследуем одно щекотливое дельце… Увы, он мне снова срочно понадобился. Когда вернется, попросите супруга прийти на Орлеанскую набережную, восемьсот двенадцать,[7] последний этаж. Очень жаль, что потревожил вас, любезнейшая.

Резким движением я нажал на рычаг.

Черт побери! Держу пари, они развлекаются на пару! И этот баламут Берю в качестве застрельщика!

Я в нерешительности разглядывал телефонный аппарат. По долгу службы следовало информировать коллег, и подключить к делу «систему», но, как всегда, некая мистическая сила удерживала меня. Вы же знаете, я своего рода скупердяй. Если в руки попадется хорошенькое дельце или хорошенькая девушка, я ни с кем не желаю делиться.

Приняв решение, я поднялся с козлиного меха и спустился по лестнице.

«Совещание» подходило к концу. Туристки жеманно прощались — карикатурное подобие подгулявшей компании. Не знаю, какой предлог нашла Ребекка, чтобы разогнать сборище, однако без протестующих воплей не обошлось. Особенно разорялась Нини:

— Да пошел он, этот легавый! Пусть занимается твоим придурком племянником в рабочее время!..

Вот оно что, девчушка продолжает использовать прежнюю байку. Похоже, она не страдает богатым воображением.

Я ступил в вольер с хищницами, умиротворяюще улыбаясь.

— Жаль, что подействовал на вас в качестве распылителя.

Махина в джинсах обернулась на мой голос. Судя по затуманенному взгляду, в ней боролись противоречивые чувства.

— Это что, необходимо, выгонять моих друзей? — проскрипела она.

— На свете нет ничего необходимого, милейшая, — ответил я, — но все может оказаться полезным. Пока дамы облачаются в манто, поднимемся на секундочку на террасу.

Великанша нахмурилась и стала еще уродливее.[8]

— И что мы там будем делать, на террасе? Звезды считать?

— Да, и вдыхать вольный воздух небес.

Напрасно я старался произвести впечатление, на ее мрачной роже не отразилось ничего, кроме сдержанной ярости и глубокого отвращения к моей персоне. Несколько секунд мы в упор смотрели друг на друга. Наконец она уступила и взобралась по лестнице.

— Присаживайтесь! — пригласил я, указывая на кресло.

— Короче, я могу чувствовать себя как дома! — хохотнула Нини. Я остался глух к насмешке.

— Нини, так вас называют близкие, но, допустим, вы окажетесь перед судом присяжных, как к вам станет обращаться председатель?

Не слишком увлекательный зачин, не правда ли? Но я люблю побивать противника его же оружием и испытываю ужас перед заносчивыми коровами.

— До меня ваш юмор не доходит, — ответила Нини, немного помолчав. — Но, возможно, вы и не думали шутить, а?

Я закурил.

— Хотелось бы знать ваше полное имя, дорогая Нини.

— Для чего?

— Для отчета. Я не могу себе позволить оставлять в нем пробелы. Так поступают только фельетонисты бульварной прессы.

— При чем тут отчет! — взбеленилась неотесанная глыба. — Черт побери, какое я имею отношение к племяннику Ребекки?

— Никакого, полагаю, — согласился я, — впрочем, я тоже. Избавьте меня от сомнений: если вы встанете на стул, у вас не закружится голова?

Видимо, она заподозрила, что имеет дело с чокнутым, и потому лишь вытаращила глаза.

— Доставьте мне удовольствие, взберитесь на стульчик, что приставлен к шпалернику, и тогда увидите, что нам есть о чем поговорить. Не поверите, как часто тема для беседы так и витает в воздухе.

Она не пошевелилась.

— Ну давайте же, Нини! Я вас не разыгрываю.

Она поднялась, подошла к стулу, нерешительно покосилась на меня и получила в ответ ободряющую улыбку.

— И что теперь? — спросила она, взбираясь на стул.

— Теперь взгляните!

— На что?

— Взгляните же!

Я пристально следил за выражением ее чудного личика. Изучал ее, словно бактериолог овсяное зернышко под микроскопом. Поймите меня правильно, друзья: на труп можно смотреть по-разному, и по тому, как подозреваемый смотрит на труп, легко определить, знал он о его местонахождении или впервые видит. Обман невозможен. Наоборот, чем больше ломают комедию, тем быстрее себя выдают.

Нини взглянула.

Нини увидела.

Нини вздрогнула.

Нини обернулась.

Теперь я знал. Мне хватило нескольких секунд пристального изучения. Истина — словно налет на зернышке. У Сан-А глаз — алмаз! Понимаю, это не всякому дано. Либо вы ощущаете некий ток, таинственные флюиды, либо нет. Я ощущаю.

Дело в шляпе! Нет, в короне!

Нини понятия не имела о мертвеце на крыше. Могу не только голову и руки-ноги, но и все остальное дать на отсечение.

— Ну и как? — спросил я.

Видели бы вы эту великаншу, бочкообразную, неповоротливую, торчавшую на стуле, как огромная курица на насесте; видели бы ее унтер-офицерскую рожу, глаза плошками, белые носочки, туфли без каблуков, плечи — коромысло, необъятные формы, выпиравшие из-под расстегнувшейся рубашки, жандармский ремень на джинсах. Грубая, неотесанная, громадная, она словно сошла с картины кубиста. Повторяю, если в вы ее увидели, лопнули бы от смеха, разлетелись брызгами, рассыпались на мелкие кусочки. Да, потешное было зрелище, даже жутковатое. Онемев от изумления, Нини сползла с пьедестала.

Я галантно подал руку. На мгновение в дылде проснулась женщина. Она оперлась на мою руку, спрыгнула на террасу и плюхнулась на стул.

— Вот мерзавка! — неожиданно прорычала Нини. — Она знала?

— Вы говорите о Ребекке?

— Почему она приволокла легавого, не предупредив меня?

— Полагаю, она не знала, как вы отреагируете.

— С чего бы ей не знать? Уж не вообразила ли она, что я замешана в… в этом!

— Замешаны вы или нет, но «это» валяется на вашей крыше, дорогая. Мало того, «это» зацепилось манжетой за шпалерник, из чего ясно следует, что «это» сбрасывали с вашей террасы. Ваше полное имя, please?[9]

— Биржи ни Ландей.

— Вы знакомы с воздушным акробатом? — Я указал на труп.

— Нет.

— Уверены?

— Абсолютно! — И добавила с несколько глуповатым видом: — Откуда мне его знать?

— Вы можете объяснить, как он попал сюда?

— Ума не приложу… Наверное, он из тех, что любят шататься по крышам.

— И этот любитель сам проткнул себе глотку и грудь, прежде чем перевалиться через ограду?

— Он был не один… Преступники, конечно, скрылись, такое может быть? — Внезапно она опомнилась и разозлилась: — В конце концов, черт возьми, почему я должна делать за вас вашу работу? В любом случае я требую, чтобы его убрали отсюда! Вызовите пожарников или кого хотите, но очистите мою крышу! Держу пари, он уже не первый день здесь лежит. От него несет. Иногда днем до меня долетал странный запах, я еще удивлялась, откуда он взялся. Если в я только знала! А эта дурочка Ребекка… Я сейчас скажу ей пару ласковых. Ну, ей не поздоровится!

Она резко приподнялась, но я удержал ее железной хваткой. Церемонии в такой момент излишни.

— Э, не так быстро! Самое время обменяться впечатлениями, поделиться мнениями.

Нини попыталась вырваться.

— Что вы от меня хотите? Откуда мне знать, что за гадость здесь приключилась!

— Не упирайтесь, Нини! Порою нам только кажется, что мы ничего и никого не знаем, но на самом деле знаем очень много, только сами об этом не догадываемся. Если вы назовете кошку собакой, надо лишь дождаться, когда она замяукает, чтобы понять свою ошибку. — И дальше без паузы (фактор неожиданности — полезная штука): — А вот Ребекка с ним знакома!

— Чушь!

— Говорит, что встречала его несколько раз поблизости. Он рисовал на мосту Турнель или на набережных. А вы его не припоминаете?

Она пожала плечами.

— Я почти не выхожу и к тому же настолько рассеянна, что собственную сестру могу не узнать при встрече, не то что какого-то уличного мазилу…

— Но все-таки вам случается высовывать нос на улицу?

— Случается. Выхожу на прогулку каждый день ровно в полдень. Иногда мы бываем в театре.

— Чем вы занимаетесь целыми днями?

Она вытаращила свои когда-то прекрасные глазки.

— Как чем? Сочиняю…

— Сочиняете что?

— Песенки, дружище, песенки. Разве малышка не сказала? Жорж Кампари — это я! У меня призов навалом, впору на металлолом сдавать. Последняя просто побила все рекорды. Слыхали? «Всем хорош мой Жорж, глаз не оторвешь…» Мое творение! Несется из всех музыкальных автоматов.

Я мимикой выразил восторг.

— Пока вы прогуливаетесь, кто-нибудь остается в квартире?

— Мамаша Латоп, наша прислуга.

— А когда выходите по вечерам?

— Естественно, никого.

— В последние дни вы не заметили ничего странного или необычного?

— Ничегошеньки, старик.

Вот я уже и стал «стариком» для этой жирной дурынды. Всегда найдется кто-нибудь, для кого вы старик.

— Вы ходили в театр в последнее время?

Она задумалась, порылась в карманах, вынула коробку спичек, оторвала узкую полоску картона и принялась шерудить ею меж редких зубов.

— Подождите-ка… Четыре дня назад, нет, пять, мы были на генеральной репетиции в «Олимпии».

— Давайте поговорим о Ребекке.

Нини насупила лохматые брови, набычилась и рявкнула:

— А что о ней говорить? Хорошая девчонка! Могла бы бездельничать — я зарабатываю халтурой выше крыши, но она все равно каждое утро как порядочная уходит на службу. Мало вам? Девчонку, что вкалывает без всякой в том нужды, испорченной не назовешь.

— И давно вы снюхались?

Лучше бы я ее не задирал. Она стала раздуваться, как жаба. Оскорбления, прежде непринужденно слетавшие с языка, застряли в глотке. Печальное зрелище. Жилы на шее вздулись, а физиономия застыла маской кровожадного убийцы.

— Не поработать ли вам над речью в свободное от службы время? Да, черт возьми, легавые могут сколько угодно наряжаться в костюмчики от Теда Лапидуса, но все равно останутся легавыми. Неискоренимое свинство! Впрочем, они любят барахтаться в грязи!

— Ладно, успокойтесь, месье пахан, — бесцеремонно перебил я. — Если у вас есть иное название для вашей нежной дружбы, я готов его принять.

— Мы совместно проживаем!

— Ну и на здоровье, — ухмыльнулся я. — И давно вы совместно проживаете с малышкой Ребеккой?

— Восемь лет.

— Уже! Как бежит время! Значит, вы ее похитили со школьной скамьи? Вместо того чтобы поступить в лицей, она поступила к вам. С кем еще она поддерживает отношения?

— Ни с кем.

— Я полагал, у нее есть семья, более или менее законопослушная.

— Сестра замужем за ювелиром, живет в пригороде.

— А племянник ворует часики у папаши?

— Он сейчас в тюряге, этот херувимчик.

— Безмозглый прохвост, недополучивший в свое время затрещин. Ребекка, идиотка, переживает из-за него.

— Вроде бы. Меня злит, что Ребекка треплет себе нервы из-за недоумка, поэтому она избегает разговоров о нем.

Тут мне пришлось прервать допрос: на лестнице послышалась знакомая тяжелая поступь, из люка вынырнула багровая рожа, ночные сумерки немного облагородили оттенок.

Надо встретиться с Берю лицом к лицу, чтобы вполне оценить необъятную ширь его удивительной физиономии. Уши словно морские раковины, помятая шляпа, из-под которой выбиваются сальные патлы, нос — свиное рыло, рубиновые глазки, рот в форме бутерброда и примечательные скулы: если приглядеться, то можно заметить, как по ним циркулирует божоле… Явление странное, если не сказать пугающее. Впрочем, разве месье Берюрье — не собирательный образ? Не истинное воплощение хомо сапиенс на грани катастрофы? Ему все нипочем, первородный грех стекает с него, как с гуся вода. Он безмятежен, словно поросенок у корыта. Естественное спокойствие животного.

Секунду я разглядывал чудовищную голову, выросшую над полом террасы. Она лежала у наших ног, словно футбольный мяч перед пенальти. Каково же должно быть тело, если такова голова, и чем она набита! (Величайшей философией нашего времени, между прочим!)

Казалось, беднягу Берюрье обезглавили, тыква на блюде! Но вот лицо оживилось, глазки моргнули, губы зашевелились.

— Вот что, — голос прозвучал тихо, угрюмо и напыщенно, — падаль вонючая, ты мне за это заплатишь.

Покончив с преамбулой, Берю стал собираться в единое целое. Над террасой медленно всплывало массивное тело, словно надували воздушный шар, да что там шар, дирижабль! И Берю, и дирижабль сильно напоминают колбасные изделия. Наконец Толстяк ступил на террасу.

— А это еще кто такой? — осведомилась Нини.

— Мой напарник, — ответил я, — старший инспектор Берюрье.

— Если напарники величают вас падалью, то любопытно, какими словами вас обкладывает начальство, — съехидничала жаба.

Берю приближался, покачиваясь. У него всегда походка вразвалочку, как у заправского моряка, но сейчас его, похоже, штормило по иной причине.

Он шел на нас, словно корова на водопой. Притормозив перед Нини, он лихо, по-военному, отдал честь и, мотнув головой в мою сторону, заговорил, с трудом ворочая языком и обдавая нас густыми винными парами:

— В жизни не встречал такой мерзкой твари, редчайший экземпляр! Я перевидал немало подонков на своем веку, больших и маленьких, горбатых и кривых, черненьких и беленьких. Если бы мне пришлось составить список негодяев, жуликов, подлецов, прощелыг, мерзавцев, гаденышей, паразитов, извращенцев, уродов, козлов, паршивцев, гнид, недоумков, чокнутых, склизких жаб, тупых боровов, жалких придурков и прочей мрази, — так вот, если бы мне пришлось составлять такой список, то он получился бы толще телефонного справочника! Но более сволочного малого, чем этот, невозможно себе вообразить! С ума сойти! Он прогнил насквозь! Перешел все границы! Был такой случай, бедный кот сожрал холерную крысу и лопнул. Точно говорю, запах, который исходил от несчастного животного, покажется ароматом шиповника по сравнению с тем, что исходит от этой падали. Неслыханное предательство! Кому теперь верить? Опускаются руки, вянут хризантемы. Так и подмывает вырвать его язык-помело и бросить на ночной столик рядом с вставными челюстями!

— Послушайте, месье, — продолжал Толстяк, стискивая плечо Нини, — поговорим, как мужчина с мужчиной, вы меня поймете. Что самое обидное, я оставил этому типу, что стоит сейчас справа от вас, записку в Конторе. «Будь начеку, — писал я, — сегодня вечером иду к подружке, а Берте скажу, что вызвали на расследование». И отправился развлекаться с моей крошкой, молочницей, что недавно переехала в наш квартал. Изумительное создание во всех отношениях, королева из страны басков, знаком вам этот тип? Помоложе моей старухи, и посубтильнее, и не такая усатая. Короче, из тех, что лестничную площадку могут превратить в шикарный клуб. А темперамент — лампа плавится. Знаете, бывают дамочки, что всю дорогу в потолок пялятся. Нет, моя выкладывается на полную катушку. И всякие штучки умеет, ей бы инструкции составлять! Не какая-нибудь зеленая вертихвостка! Ну да и мы не желторотые юнцы, потому нахрапом не берем, действуем с умом, с подходцем, и она в этом толк знает.

Дама с понятием, что там говорить. Класс, ему не обучишься, либо он есть, либо нет.

Берю утер пот со лба и облизал пересохшие губы. Язык был не чище сапог смотрителя канализационных люков в конце рабочего дня.

— Я решил, что под стать ей буду, и давай развлекаться без всякой задней мысли. Резвился, куролесил, визжал от восторга. Потом проводил молочницу до дому и вернулся к себе. А в мое отсутствие, оказывается, случилась катастрофа, землетрясение, извержение вулкана! Этот котелок с помоями позвонил моей благоверной, чтобы я немедленно явился сюда! Представляете, как меня встретили! Ведь считалось, что я тружусь вместе с ним!

Он снял шляпу и предъявил нам роскошное украшение — извилистые царапины на темени.

— Полюбуйтесь на последствия, месье! И это еще не конец. Берта, чтоб ее, месяц-другой меня мордовать будет, пока душевные раны не затянутся. Этот придурок, которого мне даже стыдно называть шефом, — погубитель семейного счастья! Маньяк! С ним можно иметь дело только в резиновых перчатках и противогазе!

Утомившись, Берю наконец умолк, и я воспользовался возможностью вставить словцо.

— Я не заходил в Контору после обеда, Толстяк, и не знал, что должен состряпать тебе алиби. А теперь заканчивай с излияниями страсти и отыщи веревку. И достаточно длинную и прочную, чтобы выдержала мертвеца, что валяется на краю крыши.

Следует признать, что чувство долга у Берю преобладает над всеми остальными чувствами.

— Мертвец? Где?

— Встань на стул и увидишь. Панорама Монмартра с трупом на переднем плане. — Я кивнул на стул, превратившийся в смотровую площадку.

— Черт! — воскликнул Его Величество, взгромоздившись на пьедестал. — Так это ж Владимир!

Я так и подскочил.

— Как, ты его знаешь?

— Бывший мой клиент.

В тот момент, когда я собирался засыпать Берю вопросами, раздался голос, заставивший меня резко обернуться.

— Вызывали, господин комиссар?

Я сказал «голос»? Пардон, оговорился. Разве можно назвать «голосом» это булькающее бормотание, насморочное блеяние, лишенное всякого намека на интонацию? Право, не знаю, как у меня вырвалось. Я легко преступаю границы. Увлекшись, тонкую ниточку назову канатом, а ручеек — бурным потоком. У некоторых щедрая рука, я щедр на слова. Минималисты терпеть не могут моих выходок. Я окружен врагами, знакомыми и незнакомыми. Пусть. Узы вражды не разорвать! Ненавистники не в силах расстаться со мной, но проклятья взбадривают, в то время как похвалы нагоняют скуку. К тому же в поцелуе частенько больше микробов, чем в плевке.

Отлично, поехали дальше. Вперед! Я уже сказал, что бормотание, жалкое мычание, проржавевший насквозь голос раздался у нас из-под ног…

Разумеется, он принадлежал Пинюшу.

Вот и он, тощий, анемичный, застиранный, дряхлый. Обрубок, ошметок, траченный молью лоскут. Тень! Микроорганизм! Невидимка! Его глаза? Две щелки со следами засохшего гноя. Рот? Узкий лаз в мышиную норку, которому не дает обрушиться мелкий частокол зубов. Щеки? Два вогнутых листика кактуса. А подбородка вовсе не существует. Вместо него обрезок, скос, почти неразличимый. На лоб упорно падает жирная прядка волос, столь же жидкая, как и усы. Уши прижаты к черепу. Но украшением этому обломку крушения, башней на древних развалинах служит нос. Он выпирает, извивается, загибается, он бесконечен. Нелепый нарост, неизвестно для чего предназначенный и ни к чему не годный. Загадочная ошибка природы! А цвет! Зеленый, белый, иногда розовый на кончике. Если приглядеться, то можно обнаружить и желтизну, порой даже синеву! Сердце разрывается, как глянешь на этот нос! К тому же он протекает. Невольно задумаешься, человеку ли он принадлежит? Нет ответа.

Пока я размышлял над явлением Пино, он повторил, бросив на меня взгляд быстрый, но от того не менее колкий:

— Вызывали, господин комиссар?

— С чего ты вдруг принялся выкать? — осведомился я, подражая высокомерному тону его старухи.

Пино с подозрительной осторожностью преодолевал последние ступеньки.

— После того, что вы со мной сделали, господин комиссар, я намерен превратить наши отношения в сугубо официальные, — заявил недомерок.

Блеск! Нет, так не пойдет! Остатки моего терпения подходят к концу, сейчас я взорвусь, как написал некий обветшалый лауреат многих литературных премий.

— Значит, я виноват в том, что ты отправился в загул, а супружнице наплел, будто работаешь со мной? Отвечай, старый хрыч!

Пино отряхнул брюки, поскольку, выбираясь на террасу, ему все-таки пришлось опуститься на колено для поддержания равновесия.

— Позвольте заметить, — проблеял он, — что я не люблю, когда мне предъявляют обвинения в неблаговидном поведении в присутствии третьих лиц. — Он указал на Нини. — Месье может составить обо мне не слишком лестное мнение.

«Месье» смотрела на него, вытаращив глаза. Приняв любопытство за сочувствие, Пино принялся, не теряя времени, изливать душу:

— Видите ли, дорогой месье, я не только полицейский, но и актер. Любитель, конечно, но не без таланта. Я имел честь играть с людьми, впоследствии ставшими яркими знаменитостями. С того незабываемого времени в моем сердце воцарился культ актерской профессии, посему я принимаю живое участие в судьбе дебютанток, помогая раскрыться молодому дарованию. И вот недавно мои опыт и вкус опять оказались востребованными. Дочь нашей консьержки, восхитительная девушка тридцати двух лет, она будет совершенно неподражаема в ролях проказливых инженю. Моя достойная супруга не одобряет увлечение театром, вот и пришлось пойти на хитрость, дабы сохранить мир в семье. Я позвонил матери комиссара Сан-Антонио и попросил передать сыну…

— Эй, банан, я не заходил домой, — перебил я.

Хватило одной фразы, чтобы Пино резко переменил курс.

— Не заходил?.. Ну ладно… Вот и я подумал… Честно говоря, я страшно удивился. Ты не стесняешься нас поносить, обзывать, даже унижать в рабочее время, но вероломство не в твоем характере. Тем не менее фундамент моего брака дал трещину.

Он поклонился Нини.

— Не знаю, женаты ли вы, дорогой месье, и в любом случае ничего не ведаю о вашей супруге, но позвольте сказать, что у моей благоверной характер не из легких. В ее оправдание должен сообщить, что замечательная во всех иных отношениях женщина страдает астмой и язвой желудка. Ничто так не укрепляет боевой дух, как хороший гастрит.

Я похлопал его по плечу.

— Пойди позвони Матиасу, несчастный, — приказал я, — и вели ему бежать сюда сломя голову и во всеоружии. Телефон найдешь в спальне внизу.

Его лицо осветилось ангельской улыбкой. Лишь у полугодовалого младенца можно увидеть подобное выражение незамутненного счастья.

— Внизу много молодых прекрасных дам, — заявил наставник дебютанток, — среди них наверняка есть актрисы или те, кто мечтает попасть на сцену!

Как, они все еще не расползлись, эти кобры очковые? Ждут, чтоб им карету подали?

Развеселившись, Пинюш предпринял опасный спуск. Старая перечница! Башмак стоптанный! Только и думает, как бы ущипнуть смазливую девицу, но ни за что в этом не признается, лицемер проклятый! Вот еще один случай брачной асфиксии, когда не обойтись без кислородной подушки на стороне… Бедные шалопаи, запрягли вас в упряжку и тащитесь вы по разбитой колее быта! Несете бремя супружества, словно чугунный крест!

Во время спектакля, устроенного Пино, Берюрье разбирал шпалерник. Внизу угрожающе темнел колодец двора.

— Так ты знаешь этого типа, Толстяк? — вернулся я к прерванному разговору.

— Подцепил его однажды, пару лет назад.

— Ничего себе нравы! — встряла Нини. — И вы еще осмеливаетесь нападать на нас!

— Любезнейшая, — ответил я, — на профессиональном полицейском жаргоне «подцепить» означает всего-навсего арестовать.

Берю встрепенулся. Бросив полуразобранную ограду, он повернулся к нам.

— «Любезнейшая»? — произнес он, уставившись на пингвиниху. — Ты хочешь сказать, что месье на самом деле мадам?

— Для государства и системы социального страхования — да! — подтвердил я. — Но в реальной жизни имеются сомнения.

— Вот потеха! — хохотнул Берю. — То-то я смотрю… Для мужика у него чересчур короткие волосы.

Глава третья ТРАХ!

Александр-Бенуа держал речь!

Попросту разговаривать Берю не умеет. Ведь говорить означает вступать в контакт, строить мосты понимания. Толстяк же разливается, брызжет слюной, обрушивая на слушателей поток фраз. Он вещал о Владимире. Фамилию жертвы припомнить не мог. Кажется, она оканчивалась на «ски». Поляк! Или русский… Берю не знал… С этим человеком он столкнулся случайно.[10] Три года назад во время отпуска помог корешам из «дикой» бригады, той, что по особым поручениям. Речь шла о поимке банды фальшивомонетчиков. Владимир фигурировал в списке как художник. У него на квартире нашли планшетки с изображением билетов по пять сотен монет. Владимир сумел доказать, что некий режиссер сделал ему заказ для съемок фильма. Сомнение толкуется в пользу подозреваемого, и Владимира отпустили.

— Мне не терпится втащить малого обратно, — сказал я. — Иди ищи лассо.

Толстяк исчез.

Я снова остался один на один с Нини. Ее агрессивность сошла на нет. Под впечатлением от случившегося бравая мадам погрузилась в мрачные раздумья. Она медленно прохаживалась по террасе.

— В какой области работает ваша обожаемая Ребекка? — спросил я.

— Реклама. Фирма «Нео-Промо».

— Она часто выходит из дома?

— Немногим чаще, чем я. Мы не любим шума…

— Этакие скромные домоседки, любительницы домашнего уюта, — иронично перебил я. — Однако она не заставила себя упрашивать, когда я пригласил ее поужинать.

— На то у нее были причины.

— И вы о них осведомлены?

— Она сказала, что должна вместе с сестрой и зятем встретиться с каким-то важным деятелем. По поводу племянника-прохвоста.

— И вы взревновали?

Нини вынула из кармана рубашки сигару в металлической коробочке и прикурила, не дожидаясь, пока я поднесу ей зажигалку.

— Наша личная жизнь вас не касается, — отрезала «старший товарищ» Ребекки.

— Когда в двух шагах оказывается труп убитого человека, ваша личная жизнь со скоростью звука становится достоянием публики. Это отвратительно, но ничего не поделаешь. Мне необходимо, кроме всего прочего, хорошенько познакомиться с вашим обычным образом жизни. Прежде чем искать убийцу, я должен понять, почему Владимир оказался именно здесь. Это первостепенная задача. Согласно вашим показаниям, вы лично никогда не видели убитого, а Ребекка знала его лишь в лицо. Что ж, прекрасно. Однако вчера вечером ваша прелестная подружка обнаруживает труп над вашей спальней и ведет себя по меньшей мере странно. Вместо того чтобы позвать на помощь, она хранит молчание по поводу чудовищной находки, как уже завтра на рассвете напишут журналисты. Она оставляет мертвеца гнить на крыше, а сама весьма робко и неуверенно ходит кругами вокруг полиции. Неужто она не сознавала серьезности происшедшего или надеялась, что само собой рассосется? По крайней мере, ее игривое поведение в отделе уголовных расследований наводит на такую мысль. Вы сами находите ее действия нормальными?

— Нет, — мотнула головой Нини, — и хочу немедленно выяснить все до конца. Идемте!

Я последовал за ней, преисполнившись надежды: возможно, ее авторитет члена семьи подтолкнет Ребекку к большей откровенности, чем мой авторитет полицейского.

Решительным шагом мы спустились вниз, и нам открылось зрелище, доставившее бы истинное наслаждение любителям искусства.

Вопреки моим указаниям, шестеро каникулярных подружек нашей пары не разошлись по домам. Более того, они, похоже, совершенно расслабились. Одна из них разделась и завернулась в штору из зеленого бархата, вторая штора была накинута на плечи Пино. Старый пень снял шляпу. Несчастный обрубок, на которого я без слез и взглянуть-то не мог, покрылся густыми капельками пота, словно ядовитые водоросли на рифе. Прикрыв глаза, он монотонно декламировал, подвывая и дребезжа. Такой звук издает канат дряхлого фуникулера, перед тем как лопнуть.

О, если б ты могла уговорить Эгея Забыть о подвигах и славе, Тогда покой и нега снизошли в на нас.

На что его партнерша с пафосом возражала:

Неужто старый царь афинский Проявит слабость и не станет мстить Укравшему победу?..

— Где я, черт побери? — прогремела Нини. — Нашли время цирк устраивать! Совсем рехнулись? У меня на крыше труп, в затылок дышит легавый, впереди маячит скандал, а вы, как ни в чем не бывало, срываете мои занавески и разыгрываете греческую трагедию!

Пришлось прервать спектакль. Так бывает в опере, когда благородный бас, вместо того чтобы пропеть коронную арию, вдруг начинает орать благим матом. Пино еле дышал под тяжелым бархатом и выглядел весьма глупо, как чемодан без ручки. Что до философа Берю, он превзошел сам себя, найдя оправдание этой дурацкой сцене.

— Занавесок больше нет, значит, можно использовать веревку, — заявил он.

— Как я и предполагал, одна из присутствующих здесь персон посещает драматические курсы, — проблеял обрубок Пино. — Я не мог отказать себе в удовольствии прослушать даму.

Нини поперхнулась дымом от сигары.

— Покажите вашу ксиву, дружище! — повелительно обратилась она ко мне. — Меня одолевают сомнения. Невозможно, чтоб вы действительно были комиссаром, а эти придурки — вашими помощниками!

В комнате царила полная неразбериха. Похоже, вечеринка удалась на славу и теперь гости были готовы прыгнуть выше головы, лишь бы веселье не смолкало. Трагедия не настроила на серьезный лад. Веселье — штука заразительная, и бороться с ним трудно (разве что утопить в вине). Только погасишь его в одном углу, как оно уже вспыхнет в другом. Пламя умирает, чтобы еще ярче возродиться в углях. Напрасно я напоминал себе: произошло загадочное убийство, необходимо принять срочные меры. Стоило взглянуть на компанию, как меня начинало раздирать от смеха. Взбешенная Нини скрежетала зубами, от чего сигара во рту ходила ходуном. Пино в бархатной мантии выглядел завзятым обитателем ночлежки. Берю в распахнутой куртке и развязавшемся галстуке тряс жадными руками девиц, безразличных к его дерзостям. Следовало признать: в дикой неразберихе проглядывала удивительная гармония!

— Труп на террасе? — прощебетала одна из дамочек. — Ты шутишь, Нини! Чей труп? Кошки, голубя, воробушка?

— Гангстера! — рявкнула хозяйка. — Где Ребекка?

Я встрепенулся. Действительно, девчонки в комнате не было.

— Она оделась и сказала, что ей надо срочно уйти, — вспомнила рыжая.

Ох, не нравится мне это!

Девицы разом застрекотали, заверещали, зачирикали. Они набросились на Нини с вопросами, не давая возможности ответить ни на один. Осаждали Толстяка и Пинюша в надежде выудить из них правду. Налетели на меня, перебивали, гомонили — короче, болтали без умолку. Шестеро любопытных женщин, подсчитал я в уме, равны двум тайфунам, четырем ураганам или восьми торнадо, на ваше усмотрение. Они жадно нападают, наскакивают, треплют и рвут на части. Укрыться негде, они вездесущи. Я попытался унять этот смерч, да куда там!

Необходимо было поразмыслить, пошевелить мозгами. Ребекка сбежала! Куда ее понесло? Что за дурь опять нашла на эту домашнюю крыску? Испугалась? Спасает свою серенькую шкурку? Шарахается от всех полицейских патрулей, тычется в поисках вокзала, аэродрома, попутной машины, тихой гавани, площадки для запуска ракет? Ее надо найти… И как можно скорее!

— Послушайте, девушки, внимание! — крикнул я во все горло.

Но они не слушали, потому что, как ни парадоксально, жаждали информации. Чрезмерно любопытствующий не ждет ответов, он задает вопросы.

Необходимо было унять их. Любыми средствами — пинками, оплеухами, все равно. Заставить умолкнуть и предложить им один главный вопрос.

Принять меры, пока не лопнули барабанные перепонки и не скрутились жгутом нервы. Эх, была не была!

Я ринулся в самую гущу. Черт был мне не брат и даже не племянник. Начал с Берю, врезал ему от души. Он зашатался и рухнул, увлекая за собой Пино. Благородный сморчок попытался встать на ноги, цепляясь за партнершу по сцене. Остальные попадали, как кегли. Крик, визг, ругань! Кое-кто даже пустил в ход зубы, а некоторые пускали слюнки! Каждый пытался подняться, отпихивая другого. Но если в они просто толкались и дрались! Берю, представлявший в этой компании чувственное начало, подниматься не торопился. Трепещущее женское тело, рухнувшее на его толстое брюхо, заставило Мамонта позабыть о чести полицейского. Он совершенно ошалел, предохранительные клапаны полетели. Берю немилосердно лапал дамочек, хватал за лодыжки, дергал за юбки. Еще две девицы повалились на пол. Настоящая куча мала, где кто, не разберешь. Шесть персонажей в поисках себя! Ищут-ищут, никак не найдут. Нини окончательно взбесилась. «Хватит!» — заорала она. Безрезультатно. Она честила моих сослуживцев козлами золотушными, вонючими свиньями. Толстяк раздавал поцелуи направо и налево, чмокал все, что попадалось под руку. Ухватывал на лету, жадно впивался, вслепую, не глядя! В сексуальном азарте он даже сгреб в объятия Пино. Тот жевал кусок свитера (к счастью, из него уже кто-то выпал). Одна из обезумевших дамочек стала с силой выдирать свитер, Пино не разжимал челюстей. Быстро, ведро холодной воды! Вызвать пожарных? Нет, слишком рискованно: им тут понравится!

Я уже начал терять самообладание, как вдруг раздался потрясающий душу голос. Он прозвучал словно выстрел пушки на бульваре Ронсево. Голос посрамлял гром, насмехался над акустикой рок-музыкантов, упразднял за ненадобностью колокола, вой сирен, визг шин и прочие шумы и лязги города. Он вселял ужас.

— Так я и знала! Меня не обманешь!

Берта Берюрье и мадам Сезар Пино застыли в дверном проеме. Неумолимые, как рок! Богини возмездия! Злобный джин, что выпрыгнул из лампы Аладдина, только раздвоившийся!

Жуткое зрелище! Разгневанные супруги выросли, как из-под земли. Их явление должно быть запротоколировано католической церковью, память о нем навсегда сохранится в будущих поколениях! Вспоминали бы мы Везувий, если в его лава не разрушила Помпеи? Опасались бы пускаться в плавание, если в «Титаник» не треснул по швам? Знали бы, что такое мазут, если в не почерневшие моря? Мегеры наводили ужас. Катастрофа и нечаянное спасение одновременно!

Две простые домохозяйки решились на отчаянный шаг: словно волчицы, они вышли на поиски своих волков. Их супружеская доблесть завораживала, как смертная казнь. Святые сирены, благодушные гиены, они отправились в атаку, разодевшись в пух и прах. Их демарш превращался в священную миссию. Мужество в белых перчатках — мужество вдвойне! Мамаша Пино вызывала особенное уважение. Мрачность, сосредоточенность, скромное достоинство. Траур на всякий случай, вдруг пригодится! Снисходительная суровость. Одета она была в серый костюм, отливавший антрацитом. Шляпка с султаном. Туфли без каблуков. Хлопчатобумажные чулки, зонтик, сумочка, скорбный вид, словно она следует за похоронными дрогами, натруженные руки (читай: изможденная), сомкнутые губы (читай: немногословная), задние мыслишки на случай траура упрятаны подальше. Воплощение печали среди ярмарочного разгула! Она нашла способ выразить сразу все: презрение, стойкий католицизм, то, чем было супружество и чем станет вдовство, температуру на улице, мещанский стиль, воинствующую стерильность, страдания в кабинете неумелого дантиста и резкий скачок цен на антрекоты.

Мадам Берюрье? Ну, она — другое дело!

Большая Берта всегда умела существовать, как все, но жить иначе.

Единственное, в чем можно было упрекнуть (слегка пожурить!) нашу Б.Б., так это в отставании от моды. Знаете, в захолустье тоже до сих пор слушают Мюрей Матье, а не Патрисию Каас.

Итак, сегодня вечером толстуха вырядилась в мини-юбку, открывавшую для обозрения трехслойные колени, и кожаную куртку на застежке-молнии, которая, однако, и не застегивала, и не сверкала, поскольку с треском разошлась при первом же энергичном рывке. Изумительная деталь: на голове Берты красовалось необычайное сооружение, прежде я видал нечто подобное лишь однажды, на вдовствующей королеве-матери Британии. Замысловатое изделие внушительных размеров из зеленого шелка с фестонами колыхалось и покачивалось, давая возможность россыпи цветов, фруктов, овощей, листьев и птичек превращаться в очаровательные композиции. Синюшные тюльпаны, алые пионы, по-вангоговски ярко-желтые бананы, гроздья зеленого винограда, пучки лука порея, дубовые листья с желудями, пугливые синички, длиннохвостые попугаи, скромные маргаритки и душистый горошек согласно раскачивались вверх-вниз, вверх-вниз. Хоть прототип и был английским, шляпа Берты несомненно воплощала французский характер. Возможно, виною тому был петушок, водруженный на самый верх, или трехцветное знамя, зажатое в лапках пушистой белочки.

Творению искусства грозила серьезная опасность: гнев Большой Берты. Собранное по ниточке, по ягодке, по пушинке, оно рисковало разлететься в клочья. И венценосцы, бывает, страдают несдержанностью. А Берта, кроме кровавой бани, иных наказаний не знала. Неужто шляпе будет позволено свалиться на пол?! Не водружают же на голову растительность четырех времен года, галантерейную лавку и цирковой зверинец, чтобы тут же забыть обо всем хозяйстве! Шедевр требует бережного к себе отношения, почитания и уважения! Для человека-оркестра его упряжь не просто пара бретелей, он ни на секунду не забывает о ней! Вот так и Берта не должна пренебречь конструкцией, которой она служит подпоркой. Увы, серьезность момента вынудила мадам Берюрье поступиться величием.

— Все ясно, трое уродов намылились затеять оргию, — объявила отважная подруга Мамонта. — Меня тошнит от их грязных делишек! И где, черт побери! В борделе! Словно они желторотые школьники или ветераны первой мировой. Посмотрите, мадам Пино, какая здесь расписная кровать, нет, смотрите внимательнее, пойдете в свидетельницы. Натуральный бордель! Солидные мужчины, служат в полиции — и в каком виде! Глаза б не глядели! Валяются на полу! И чего им только недостает? Все у них есть: и дом, и кровать, и жена, и мерзкие журнальчики, и сода от изжоги! Связались с девками, которым я не доверила бы даже мыть посуду из опасения подцепить чесотку! Смотрите, мадам Пино, и запоминайте, все запоминайте! Бардак! Иначе не назовешь. Записывайте! Четверо мужиков и шесть девок. Да-да, делайте заметки, а то потом все в башке перепутается. Четверо похотливых козлов и шесть шлюх. И к тому же под предводительством начальника! Срам-то какой! Мне стыдно за Францию! Подумать только, мы отдали им самое дорогое, что у нас было, а они развратничают за нашей спиной! Я вышла за этого борова почти девственницей и в жизни ему не изменяла. Случалось, но редко, по крайней мере у меня никогда не было несколько любовников сразу. И что же я получила в благодарность? Вот что!

Она бросилась к неверному супругу и принялась колошматить его по физиономии.

О, разумеется, Толстяк пытался возражать. Кричал, что произошло печальное недоразумение, ужасная ошибка, Берточка не так поняла. Взывал ко мне, к дамочкам и к французскому народу в целом. Причитал, захлебываясь словами. Клялся головами всех святых, своим безупречным послужным списком, вечной памятью павших во всех войнах: он — жертва обстоятельств! Судьба подставила ему ножку, но он невиновен, с пеной у рта настаивал Берю. Однако фурия не слушала, не желала слушать. Напротив, сетования несчастного супруга еще больше ее раззадорили. Она хлестала его по носу, по щекам, по губам. Выдавливала глаза, полосовала лоб. Лупила, колотила, тузила, драла на части! Ее шуршащая юбчонка задралась, обнажив мощные ляжки, целлюлит смотрелся на них, словно лунная пыль. Да, огузок у Берты был огромный, размером с открытый зонт. Страшной силы огузок. Вот так. Я подыскивал эпитет, который мог бы наиболее точно передать впечатление от лицезрения Берты сзади, и лучших слов не нашел. Страшной силы! Я подчеркиваю, настаиваю. Он потрясал, смущал, ему не было равных. Стальной король Крупп в своем роде… В этих бедрах таилась громадная сила, мощь спящего вулкана. Только пылающие домны могли бы сравниться с ними. Королевские бедра, царские! Короче, абсолютное совершенство.

Мне, по совести и положению, следовало сыграть благородную роль третейского судьи, надо было вырвать у разъяренной китихи ее измочаленного кашалотика. Увещевания я отверг сразу, не время глаголить, перед лицом опасности необходимо действовать решительно. К тому же мне представлялась возможность обнять толстуху. Но легко ли объять Эйфелеву башню? Прижать к груди локомотив, несущийся со средней скоростью километров сто пятьдесят? Удержать лавину, подперев плечом?

Я был вынужден отойти в сторону и не мешать порыву мужеубийственнной страсти. Очень скоро я увидел Берю неподвижным, бесчувственным, окровавленным. Ох-ох-ох! Толстяк, чье сало было крепче самой закаленной стали, валялся, поверженный, на паркете Нини.

Думаете, Берта унялась? Как же, дорогие мои последователи Ганди и Льва Толстого!

Шляпа слетела давным-давно, при первом же энергичном рывке. Не прошло и вечности, как ее принялись мять, топтать и рвать. Искореженные обрывки, разбросанные по комнате, молчаливо голосили о приключившейся трагедии. Вид поруганного шедевра вызвал у Б.Б. новый приступ разрушительной ярости.

Поквитавшись с муженьком, она принялась за обольстительниц, по чьей неоспоримой вине Толстяк презрел супружеский долг. Началась паника. Те из дамочек, кому уже случайно перепало во время расправы с неверным, расползались по углам от греха подальше. Остервеневшая Берта сцапала их и принялась безжалостно молотить. То был Перл-Харбор обезумевшей домохозяйки! Она сеяла гибель без разбору. Только тотальное разрушение могло ее удовлетворить! Гостьи Ребекки вопили в голос. Те, кто мог, пытались спастись бегством.

Нини пришла в голову неудачная мысль вмешаться. Сокрушительный удар ребром ладони по затылку уложил ее на пол. Кровавое побоище! Братская могила! Впрочем, эта квартирка была обречена на скандал. Здесь давно витала его тень, порочная, тоскливая. Ситуация становилась невыносимой. Гости и хозяйка валялись бездыханными. Тех, кому досталось кулаком в живот, рвало.

И тут меня осенило. Я бросился к выключателю и вырубил свет. Недурная идея, правда? Темнота остужает пыл не хуже, а порою лучше, чем ведро холодной воды. Так вот, собратья мои, женушку Берю неплохо бы было отправить наемником в джунгли! Она даже не заметила, что наступила ночь, наша славная Бертища. Тьма не остановила, не обескуражила ее. Напротив, подхлестнула. Став невидимкой, она лишилась последних тормозов. Ее ярость стала слепой и абсолютно безудержной. Дом зашевелился. Послышалось хлопанье дверей, топот ног на лестничных площадках. «Это у тех мерзавок сверху?» — «Надо вызвать полицию!» — «Уже вызвали». — «Но что они там делают? Надрались, а теперь дерутся?» И прочие шуточки, менее приличные, более изобретательные и ехидные. Я не решаюсь повторить их в моем шедевре, настолько от них разило цинизмом, непонятным в обитателях острова Сен-Луи (святого Людовика, между прочим, в переводе с французского).

Я закрыл глаза. Зарыл голову глубоко в песок. Когда бессилен предотвратить беду, только и остается, что забиться в угол, притвориться мертвым. Короче, отречься от мира.

Я ждал, заперевшись на все засовы.

Наконец шум прекратился, лишь на лестницах продолжали копошиться. Я включил свет. Открыл гляделки. Моргнул — и содрогнулся!

Кошмар! Доведенный до логического конца. Хуже, чем я предполагал. На ногах, кроме меня, оставалась лишь мамаша Пинозина. Ее обмылок, Берю, Нини, четыре девицы устилали собой пол. Берта, выплеснув гнев до капли, прерывисто дышала. Она рухнула в кресло, вытянув ноги и свесив руки.

Кожаная куртка лопнула. Толстенный корсет тоже. Из дыр, прорех, швов выпирала розовая мясистая плоть. Бугрилась, растекалась, вздымалась и наводила на мысль о только что отелившейся корове. Приплодом стали полный разгром и растерзанные нелепые фигуры, валявшиеся у ее ног.

Она глянула на нас выпученными глазами, мутными, погасшими, с красными прожилками. Облизала пересохшие губы в пятнах губной помады и хрипло выдавила одно-единственное слово, достойно увенчавшее акцию:

— Поделом!

Вы поняли? ПОДЕЛОМ.

Выходит, Берта Берюрье подчинилась необходимости, неукоснительным требованиям морали. Короче, она выполнила свой долг!

Милейшая женщина!

Настала очередь мадам Пино проявить себя. Буря стихла, землетрясение миновало, гром удалился, коварный морской прилив отхлынул. Теперь можно было без опаски приблизиться к Священной Корове, подать знак, сказать слово.

Достопочтенная мадам склонилась над супругом не без отвращения. Серьезные сомнения одолевали ее. Она знала, что мертвый супруг уже не является мужем. Он даже не воспоминание о муже, но отвратительное тело, от которого следует поскорее избавиться. Мадам внимательно оглядела благоверного и даже осмелилась потрогать.

— Не думаю, что он отошел в мир иной, — пробормотала она себе под нос с легким сожалением. — Нет, он определенно жив. — Затем обернулась к Берте, дабы подтвердить свою позицию соратницы: — Дорогая, вы потрудились на славу.

Берта скромно потупилась. К чему ликование? Ее триумф очевиден, и этого вполне достаточно. Славословия ничего к нему не прибавят, разве что убавят.

Вдруг произошло нечто непредвиденное. Нини очнулась. Помятая, но с осмысленным взглядом, она подползла, словно раненый тюлень, к креслу китихи.

Нежно взяв Берту за руку, она поднесла ладонь воительницы к своей щеке и мечтательно пробасила:

— О, милая, вы были неподражаемы!

Глава четвертая БАХ!

И тут началось вторжение.

Нахлынули толпы, нет, полчища: соседи, наряд полиции, Матиас, бригада «скорой помощи», случайные прохожие, бродячие собаки и даже один кюре затесался. Бесконечный людской поток. Дамы в ночных рубашках и в вечерних платьях. Господа в шлепанцах. Шоферы такси, иностранные туристы, соотечественники из провинции, консьержка без метлы, сапожник без сапог, чахоточный скрипач, трое дюжих охранников, канализационный рабочий, от которого немилосердно несло ацетиленом, продажная красотка с площади Пигаль, двое «голубых» с улицы Бюде, букинист, бутикинист… Шествие замыкал одноногий инвалид.

Я выдвинулся вперед, как волнорез в открытое море. Если не усмирить этот людской вал, расследованию конец! Выбрал крепких на вид ребят, представился им и дал важное задание: разогнать толпу. Врачам из «скорой» поручил наиболее покалеченных (обиходить всех не хватило бы ни сил, ни времени!). Я трудился как пчелка! Был вездесущ. Сновал как заведенный, не дожидаясь понуканий! Выставил посты. Распределил обязанности и уточнил план действий. В осадном положении у вашего Сан-Антонио открылось второе дыхание, я мог бы укусить себя за локоть, поймать пулю в зубы. Тех девиц, что изменились в лице до неузнаваемости, эвакуировали. Стражам порядка я заявил, что сам составлю рапорт. Рапорт! Веселенькое будет чтение! Матиас отпаивал Берю превосходным шампанским. Берта, тронутая великодушием (и статью) Нини, смачивала ей виски и упрашивала не считать ее такой уж кровожадной ведьмой, какой она могла показаться. Неужто Б.Б. стареет? Сентиментальность одолевает? Что до мадам Пино, она занялась супругом: смазывала раны с постным видом и выговаривала с чопорной сдержанностью:

— Месье Пино, я ухаживаю за вами, потому что того требует супружеский долг, но запомните, вы — презренный негодяй и между нами все кончено. Моя вера запрещает требовать развода, посему я и впредь стану делить с вами жалкое существование, но отныне не ждите от меня ни одолжений, ни поблажек. Порочные инстинкты привели вас в роскошный вертеп, вы связались с отбросами общества… На небесах Бог им судья, а на земле с ними разберутся соответствующие органы!

Сморчок, кряхтя и постанывая, внимал благоверной. Потом осмелился пискнуть:

— Но я ничего такого не делал! Ты неправильно поняла, сердечко мое. Сан-Антонио подтвердит…

Мадам перекрестилась, бросив на меня хмурый взгляд.

— Он ничего не подтвердит, — сухо заявила она. — Впредь я заткну уши и не стану внимать льстивым речам дьявола. Начальник должен показывать пример, а не увлекать сотрудников в гнездилище порока.

Старая ханжа! Ох уж мне эти перезрелые скромницы! Дай им волю, они все утопят в кипяченой святой воде! Злобные мымры, шелудивые мартышки с сентенциями на все случаи жизни!

Я отвернулся. С удовольствием бы воспользовался толстыми праздничными свечами и хорошенько прожарил эти мощи, от которых несет затхлостью склепа.

— Матиас, — позвал я, — брось мерзавца и поднимись с кем-нибудь из помощников на террасу. Там в луже лунного света лежит труп, его видно сквозь дыру в шпалернике. Постарайся втащить его обратно на террасу и не кувыркнуться вниз. Как только тело будет в твоем распоряжении, осмотри и обыщи. Я хочу знать приблизительную дату смерти, как его убили, кто он такой и прочее. Добудь фонарь и исследуй всю террасу, не осталось ли там пятен крови. Выясни, в каком именно месте его прикончили.

— Сделаю все, что в моих силах, господин комиссар, — пообещал Матиас.

Что мне нравится в этом рыжем филине по кличке Матиас, так это то, что он неизменно дает исчерпывающие ответы, не задавая лишних вопросов. Ничему не удивляется, молодчина. Он смотрит на жизнь через микроскоп, общие планы его не волнуют. Не успел я сосчитать до одного, как Матиас исчез на винтовой лестнице.

Я сделал знак Нини.

— Подойдите сюда, надо поговорить. Ваша малышка поспешила смыться, нужно ее срочно вернуть.

Полюбовались бы вы на Нини! В каком жалком состоянии пребывала она после сокрушительного удара Берты! Над глазом зеленой кокардой светился синяк. Скулы алели. Верхняя губа вздулась, словно мотоциклетная шина. Правое ухо распухло. Рукав разорванной рубашки задрался и обнажил татуировку. Чистая классика: сердце, пронзенное стрелой. Под рисунком было первоначально выведено: «Навеки с…» Позже имя стерли и заменили другим, а потом следующим. Похоже, на Ребекку было потрачено больше чернил, чем обычно, буквы прямо-таки резали глаз.

— Вы служили во флоте? — с восхищением выдохнула Берта, увидев нательные граффити Нини.

Гренадерша загадочно улыбнулась. Она проходила по другому ведомству. С безразличным видом, прихрамывая, она подошла ко мне.

— Вы знаете, куда направилась Ребекка? — спросил я.

— Понятия не имею.

— Мне необходимо выяснить.

— Мне тоже, — огрызнулась Нини. Она заметила блондинку, забившуюся в уголок дивана.

— Джеки, — позвала хозяйка, — ты видела, как уходила Ребекка?

Блондинка была расстроена, у нее шла кровь из носа. Она набила ноздри тампонами, но кровотечение не остановилось, кровавые пятна уродовали блузку.

— Она очень торопилась, — ответила гостья, жалобно всхлипывая. — Она услышала, как этот чумной хорек разговаривает по телефону, и объявила, что ей пора сматываться, дело пахнет жареным. Просила передать, что не хочет тебя огорчать, но другого выхода нет. «Отвлеките парней, они не должны видеть, как я ухожу». Мы не успели ее расспросить, она уже хлопнула дверью. Господи, да что происходит, я до сих пор не пойму! Ты ведь приглашала обсудить следующий отпуск!

Наступило молчание, прерываемое стонами раненых.

— Где живет ювелир, зять малышки? — спросил я композиторшу.

— Новый проспект Генерала де Голля, в Сен-Франк-ля-Пер, — ответила Нини. Она опять сидела рядом с Бертой. — Прежде они жили просто на проспекте Генерала де Голля, но после смерти президента улицу окрестили «новой».

Люди, пережившие острый шок, часто вдруг вспоминают не относящиеся к делу подробности.

Получив столь ценные сведения, я поднялся на террасу.

Матиас с помощником успешно справились с операцией «тащим из болота бегемота». Господин Владимир Икс возлежал теперь у самой лестницы, готовый покинуть дом.

У него были светлые волосы с рыжеватым отливом. Лицо выглядело непрезентабельно, словно с месяц провалялось на полке в ломбарде. Крупный нос, несколько родинок. Покойник был одет в костюмчик цвета палой листвы (весьма подходящий к случаю цвет!), модный и хорошо сшитый. На белой рубашке алая манишка — кровавое пятно. Рана на горле напоминала второй рот, сварганенный на скорую руку.

Матиас копошился над трупом при бледном свете электрического фонарика.

— Обнаружил что-нибудь? — спросил я. Филин кивнул.

— Его убили ударом алебарды в грудь, — объявил он.

Я насупился.

— Что ты называешь алебардой, умник?

Рыжий резко поднял голову. Его совиные глаза мутновато поблескивали, словно фальшивые бриллианты.

— Алебардой я называю алебарду, шеф!

— Вроде тех, что были у стражников короля?

— Ну да. Конечно, оружие довольно необычное, но ошибки быть не может. Взгляните на рану. Она начинается с тонкого прокола и тут же становится квадратной, затем расширяется, края неровные. У парня сердце искромсано в клочья, убийца бил наверняка. Горло же перерезано ножом. Судя по запаху, смерть наступила пять или шесть дней назад…

Да, запах не давал соврать. Он и раньше мало радовал, а теперь, когда Владимир лежал у моих ног, становился совершенно невыносимым. Временный помощник Матиаса, молодой полицейский, был иссиня-бледен. Что ж, поздравим салагу с боевым крещением.

— Вот его бумажник, — добавил мой бесценный сотрудник и взял со столика черный кошелек с одним отделением. — Удовольствие исследовать содержимое я предоставляю вам.

— Спасибо. Осталось лишь выяснить, где именно его зарубили.

— Уже выяснил. По правде говоря, место убийства сразу бросается в глаза.

— И где же оно?

— На лестнице, — объявил ясновидец.

— Какой лестнице?

— Той, что ведет на террасу.

Наверное, глаза у меня были, как миндальные пирожные, не съеденные по причине глубокого душевного кризиса.

— Ты утверждаешь, что его убили в комнате под террасой?

— Это очевидно. Идемте, я покажу.

Мы спустились. Матиас шел следом и наступал мне не на пятки, но на пальцы.

Посреди лестницы он остановился.

— Здесь! Жертва поднималась или спускалась по ступенькам. Некто, находившийся в комнате (предположительно, он стоял у комода), нанес покойному сильный удар алебардой. Посмотрите, на стене есть следы крови, а лестницу хоть и вымыли, но на стыках прутьев остались следы.

Я задумался. Дело принимало совершенно иной оборот. До сих пор я полагал, что драма разыгралась за пределами квартиры, а теперь, выходит…

Я был сбит с толку. Молочный бидон без днища чувствует себя увереннее.

— Скажи-ка, Матиас, если ему нанесли удар в грудь снизу, то брызги должны были запачкать ковролин? А чтобы отчистить ворсистую ткань от крови, без специального растворителя не обойтись.

Матиас ткнул пальцем в пол.

— Взгляните, граница между старым и новым куском видна очень четко. Тот, что под лестницей, немного другой, светлее…

— Его заменили?

— Разумеется.

— Отлично. Ты выжал из места преступления все, что мог, дружище. Последнее пустяковое поручение — и можешь отправляться домой ковать очередного малыша. Детям, зачатым ночью, больше везет в жизни.

Матиас смущенно улыбнулся. Детишки в его семействе рождаются по штуке в год и даже чаще, поскольку в коллекции есть и близнецы.

— Что прикажете, господин комиссар?

— Найди алебарду, старина. Утиль такого рода не держат в доме просто так, если только хозяин не швейцарский гвардеец или не театральный костюмер. Убийство было сымпровизировано, если можно так выразиться. Алебарда находилась здесь, в квартире. Найди или эту железяку, или место, где ее хранили.

Отдав приказ, я плюхнулся на хозяйское ложе, чтобы исследовать бумажник. Это был обычный плоский кошелек, внутри лежало удостоверение личности и водительские права, выданные Владимиру Келушику, родившемуся в Польше, город Лодзь, тридцать лет тому назад и проживавшему в Париже на улице Франк-Буржуа. Кроме того, я выудил из бумажника квитанцию на заказное письмо и фотографию молодой светловолосой женщины с ребенком на коленях. У блондинки был грустный вид.

Я испытывал досаду, словно кукольник, у которого во время представления пальцы свело судорогой. Беспросветная тьма, как в цистерне с гудроном, черным и дымящимся!

В таких случаях неплохо разложить все по полочкам. Возможно, тогда ситуация станет яснее и вразумительнее.

Две добрые женщины жили себе не тужили.

Да и с чего им дергаться? У них комфортабельная жизнь в роскошной квартирке на острове Сен-Луи.

Одна из них — личность известная, шлягеры печет как блины, деньги гребет лопатой. Другая — хорошенькая и работящая молодая девушка.

Однажды вечером, совершая моцион перед сном, эта другая (по ее словам) обнаруживает на крыше труп человека, известного ей в лицо.

Жертва — парижский поляк, более или менее замешанный в деле фальшивомонетчиков. Он болтается по окрестностям, используя мольберт в качестве прикрытия.

Вместо того чтобы позвать на помощь, что делает наша милая девушка? Ничего. Вы правильно прочли? Погодите, не ищите очки, я напишу заглавными буквами. НИЧЕГО! Она хранит секрет и выжидает битых сорок восемь часов, ничего не предпринимая и никому не говоря ни слова. Сумасшедшая, да?

Однако мертвец начинает пованивать. Тогда она собирается с духом и робко, застенчиво стучится в дверь Управления полиции. Настолько робко и нерешительно, что мой коллега, головорез Мартини не успевает что-либо заподозрить, девица же не посвящает его в тайну.

Наконец, она наводит на след меня, но с какой неохотой, с какими ужимками!

Одна нелепость наслаивается на другую, не так ли, друзья?

Хорошо. Шумные неуправляемые полицейские берутся за дело, и лабораторный гений Матиас в рекордные сроки выясняет:

1) Владимира Келушика проткнули алебардой;

2) его зарезали в доме;

3) пол после убийства вымыли и заменили ковер, очевидно пропитанный кровью.

Заметьте, обе обитательницы квартиры клянутся, что понятия не имеют о происшедшем.

Тем не менее Ребекка, услышав, как Пино звонит в лабораторию, заявляет, что дело пахнет жареным, и сбегает посреди ночи, попросив подружек отвлечь внимание легавых.

Может, у вас есть замечания по существу? Предположения, гипотезы? Нет?

Было бы странно, если бы таковые имелись. Ваша пассивность — тот памятник, к подножию которого я вновь и вновь приношу цветы моего воображения. Но цветы вянут и сохнут, а мраморный памятник стоит себе и стоит. Но ведь нам с вами так больше нравится, не правда ли? Мы скупы на проявления дружеских чувств. Не клянемся в вечной любви, не рвем рубашку в клочья. Я лишь призрак той рубашки, витаю над вами, материализуясь время от времени. Видите ли, дорогие мои любители позабавиться, постоянство в любви не требует слишком частых встреч, но и вовсе прекращать свидания тоже не следует.

Все дело в чувстве меры.

Жизнь принадлежит тем, у кого это чувство присутствует.

Мои усталые размышления были прерваны появлением двух персонажей. Речь идет о мадам Пино и жене Берюрье.

Помните знаменитую картину «Граждане Кале»? Более выразительного изображения покорности не сыскать. В лохмотьях, с веревками на шее, бредут они босые, в кандалах.

Мамаша Пенек — копия сухопарого Юсташа де Сен-Пьера. Я удачно воплощаю Эдуарда III, а Берта вполне сойдет за остальных пятерых граждан. Дамы пришли, чтобы заключить перемирие. Они конфузятся, мнутся. Смотрят смущенно и заискивающе. Им неловко, стыдно.

Метаморфоза произошла благодаря Нини — она им представилась. Принять известного композитора за содержателя притона! Несравненный Жорж Кампари! Волшебник в музыке! Автор удивительной песенки, ставшей гимном поклонников простоты и безыскусности. Ее распевает вся Франции и Квебек в придачу. Цитирую по памяти:

Ангелы и демоны, И сосед внизу Вынуждены, бедные, Ковырять в носу Пальчиком, Пальчиком, Маленьким пальчиком. Если свербит, Что кому за дело! Маленьким пальчиком Ковыряй смело![11]

Им все объяснили! Мертвец на террасе. Расследование. Недоразумения по ходу дела, суматоха. Побег девчонки.

Две неразлучные подруги, сподвижницы, китиха и моль, спешат загладить промах, они безмерно щедры в своем раскаянии. Отныне мне дозволено держать их муженьков на работе двадцать четыре часа в сутки. Ни минутки у домашнего очага! Стоит им ступить на порог, как я снова могу требовать козлят на службу. Каким бы я ни был злодеем, но работа превыше всего.

Они призвали в свидетели Матиаса.

Матиас, добрая душа, поддержал их.

Внизу, в гостиной, супруги дали друг другу честное слово. Обменялись клятвами верности! Попросили друг у друга прощения! И совершенно примирились.

Внезапно ситуация изменилась радикально, словно шкурка кролика, вывешенная для просушки. Берта вдруг предстала кровожадной маньячкой. Ей ставили в вину чересчур крутые меры, которые она применила к невинным девушкам, пострадавшим ни за что, они ведь могут и в суд подать.

Удрученная китиха глубоко раскаивалась. Захлебывалась раскаянием! Она вымаливала прощение у тех, у этих, у меня, у всех. Мадам Пино с ханжеской миной цедила выспренные банальности, находя мелочное удовольствие в чужом промахе. «Достоин сожаления, дорогая, тот факт, что вы не в силах себя контролировать. Вы впадаете в прискорбные крайности. Следовало бы проконсультироваться с врачом по поводу состояния вашей нервной системы…»

Берта горестно мычала, словно дойная корова, и пыталась указать на смягчающие обстоятельства. Она обезумела от ревности. Двусмысленность ситуации сбила ее с толку. Как она могла учинить разгром в доме столь благородного господина, как Жорж Кампари, талантливейшего композитора, известного всему миру. А какой он внимательный! Великодушный! Утешает Берту и просит не принимать близко к сердцу случившееся. Она умрет от стыда.

— Я хочу загладить свою вину, — заявила под конец воительница, — мы станем помогать вам, господин комиссар.

— В чем, голубушка? — осведомился я, стараясь не подавать виду, что ее навязчивость весьма некстати.

— В расследовании! — гаркнула бой-баба.

— Простите?

— Мы так решили, я и мадам Пино. Наши мужчины валятся с ног от усталости. Кроме того, после головомойки, которую я им учинила, они на некоторое время вышли из строя. Мой увалень зализывает раны. Цезарь Пино сейчас мало похож на своего древнеримского тезку. Пусть отправляются дрыхнуть, а мы займем их место. Между прочим, я всю жизнь мечтала поучаствовать в расследовании. У женщин такой нюх, что мужчины им в подметки не годятся! Это в них заложено: многие вещи они носом чуют! Короче, вы скоро увидите, на что мы способны. С чего начнем?

«С того, что вы оставите меня в покое!» — чуть было не заорал я. Но вы же меня знаете: я ни при каких обстоятельствах не откажусь от галантного обхождения с дамами.

Вместо того чтобы послать их куда подальше, я попытался деликатно отвертеться от их общества. Мол, наша работа чересчур тяжела для столь деликатных и хрупких созданий. В доказательство привел тот факт, что существуют женщины-судьи, женщины-шоферы такси, но нет женщин-полицейских. Среди уличных регулировщиков, конечно, можно встретить дам, но и они работают исключительно в спокойных кварталах, на перекрестках буржуазных пригородов или рядом с детскими садиками.

Берта меня заткнула.

— Нечего нам лапшу на уши вешать, Сан-Антонио. Мы решили заменить мужчин, и мы их заменим во что бы то ни стало! — И, напрочь позабыв о смирении, она добавила, уперев руки в крутые бедра и выпятив грудь: — Ладно, обычно начинают с покойника, верно?

Пока двое моих помощниц осматривали останки господина Келушика, вернулся Матиас с алебардой. На клинке были вытравлены узоры, а древко украшено резьбой.

— Полный триумф, сынок, ты уже нашел орудие преступления! — возликовал я.

— Нет, — вздохнул филин. — Алебарда, да не та.

— Уверен?

— Абсолютно. Форма клинка не соответствует ране, и к тому же по крайней мере последние триста лет ее ни разу не запачкали кровью. Для очистки совести я отправлю эту штуку в лабораторию, но толку все равно не будет.

— Где ты откопал этот тесак, парень?

— В маленькой лоджии между двумя этажами. Там полно старинного оружия.

— Выходит, алебарду подменили?

— Похоже на то!

Я уважительно погладил пальцем арабески, вытравленные на клинке. В прежние времена людей резали на высоком художественном уровне. Смерти придавали достоинство и красоту. Или же предусмотрительные предки трудились на благо нынешних антикваров?

— Хорошо, Матиас, ты мне больше не нужен.

— Клиента убрать? — спросил опаленный солнцем, указывая на потолок. Я задумался.

— Да, можешь убрать. Воспользуемся темнотой, чтобы не поднимать лишнего шума.

Я пожал его мясистую клешню, и Матиас исчез. Затем я спустился к Нини. Она посасывала огромную сигару во вкусе семейства Берюрье, величиной с лунный модуль! Дым валил, как от паровоза, и пахла она крепче, чем сам город Гавана. Подружки убрались восвояси, и хозяйка предавалась размышлениям о том, что Берю называл «абзацами или странностями судьбы». От сарказма не осталось и следа. Поздний час лишь усугублял тоску. Ночью все кошки серы и мысли тоже. Впрочем, серые мысли часто оборачиваются черными днями.

Когда я вошел с алебардой в руках, на челе гения отразилось мягкое недоумение.

— А вот и стража! — ухмыльнулась Нини. Я направил острие на прославленную композиторшу.

— И давно в вашем хозяйстве эта зубочистка?

— Пф-ф, многие годы… И даже больше. Это семейная реликвия. Мой папаша коллекционировал такие штучки.

Я вырвал клинок из древка. Намеренно резкий жест был призван расшевелить месье Кампари. Клинок вышел легко: металл и дерево были весьма небрежно подогнаны друг к другу.

— Эй! Это называется порчей имущества, дружище, — встрепенулась Нини. — Мне и так всю мебель сегодня переломали!

Я повернул клинок так, чтобы в его зеркальной поверхности отразилась физиономия моей собеседницы.

— Вы предупредили меня о своей рассеянности, потому, умоляю, сосредоточьтесь и внимательно взгляните на этот кусок железа.

Нини подчинилась. Она провела рукой по клинку, и вдруг ее пальцы замерли у отверстия на конце.

— Но… Но это!.. — воскликнула дылда.

— Другая, да? Только древко то же самое, а начинку вынули, видимо, решили навести на нее первозданный блеск.

— Точно, — согласилась автор бессмертных строк «Если уйдешь, не перепутай зубные щетки». — Любопытно, кто совершил подмену и зачем?

— Я найду исчерпывающие ответы на эти вопросы, — заверил я. — А пока поговорим о ковролине в вашей спальне, который пришлось обновить.

Изумление композиторши шло по нарастающей.

— Откуда вам известно?

— Мистический дар сыщика…

— Верно, пришлось заменить кусок.

— И куда вы его дели?

— Отправили в чистку. Три или четыре дня назад эта идиотка Ребекка пролила на него чернила.

Замечательно!

Ах, друзья мои, многое бы я отдал — например, доброе имя вашей внучки или корсет вашей тещи, — чтобы как можно скорее поймать беглянку. Подумать только, она была у меня в руках, а я позволил ей упорхнуть, словно попугайчику в приоткрытую дверцу клетки, которую собрались почистить. Да, вашему Сан-А гордиться нечем. Для полицейского такие промахи непростительны. Те, кто их совершают, задолго до пенсии переквалифицируются в частных сыщиков. Мерзавка надула меня, обвела вокруг пальца, прикинулась такой наивной, испуганной. Пока я выстраивал ход следствия, она строила козни.

Ну да ладно, мы ее найдем! Клянусь, положа руку на пытливое рыльце моей дальнобойной пушки.

— Итак, клинок от фамильной алебарды исчез, кусок ковролина пропал, а Ребекка сбежала, — подвел я итог. — Впечатляющая ситуация, не находите?

— Поговорим начистоту, — рявкнула знаменитая песенница, любившая расставлять точки над «i». — Вы полагаете, что моя подруга замешана в этой грязной истории?

— Вам нужна чистая правда? Не думаю, что она искромсала того малого, но уверен, она помогала убийце.

Моя собеседница промолчала.

Что она чувствовала? Смятение? Сожаление?.. Она еще представит на суд публики скорбную песнь, по сравнению с которой «Реквием» Моцарта покажется «Собачьим вальсом».

Внутренние потрясения стимулируют творческий процесс. Несчастья для человека искусства все равно что навоз для огородника.

С крыши вернулось «подкрепление», и взгляд оскорбленной и покинутой несколько оживился. Несомненно, Берта Берюрье привлекла ее внимание. Она не могла оставаться равнодушной к мощи, которой дышало это исключительное создание. Большая Берта — сама природа, она естественна, как зверь, и дымится, как пашня весной. Ее отчаянная наглость и монументальные объемы вызывают восхищение.

Толстуха подошла к Нини и, не смущаясь, погладила ее по мощному затылку.

— Не беспокойтесь, дружище, — заявила она. — Мы на верном пути, ваши неприятности скоро утрясутся. Что за грустная физиономия! — продолжала пылкая коровища. — Эдак вы скоро начнете сочинять похоронные марши. Вот смеху-то будет!

Она замялась на секунду, а затем смачно чмокнула Нини в щеку.

— Когда мужчина в растерянности, — пояснила Берта извиняющимся тоном, — мне хочется согреть его на груди, как птенчика, выпавшего из гнезда.

Метафору она подкрепила жестом мясника, кромсающего филе на эскалопы. Жизнь есть жизнь. Кому, как не отважной воительнице, знать, что нежность подрезает крылья.

— Это еще не все, — растроганно продолжала Берта. — Мадам Пино, вы поделились нашим открытием с комиссаром?

— Минутку! — проскрипела старая мымра. Словно завзятый профессионал, она отвела меня в сторонку. — Вот что мы обнаружили во рту этого жуткого трупа.

Раскрыв ладонь, она показала пуговицу от блейзера. На серой нитяной перчатке серебристая пуговица с морским якорем напоминала маленькую медузу. Я уставился на трофей, глазам своим не веря.

— Во рту! — промямлил я.

— Сбоку, ее можно было принять за вставной зуб…

Похоже, Матиас слегка оплошал. Либо он не выспался, либо задремал на работе. Правда, для расследования на темной террасе он был недостаточно экипирован.

Однако не такие уж они обормотки, мои новые сотрудницы!

Часть вторая

Глава первая Трень!

Ошибиться было невозможно: в Сен-Франк-ля-Пер обитал только один ювелир. И он действительно держал лавку на Новом проспекте Генерала де Голля.

Добраться до Сен-Франк-ля-Пера проще простого, не заблудитесь: сначала езжайте все время прямо, потом четыре раза сверните направо, опять прямо и в конце концов поворот налево. Впрочем, можно и картой воспользоваться.

Сен-Франк-ля-Пер — очаровательный старинный городок, безмятежно раскинувшийся вокруг древней романской церкви. На карте автомобильных дорог рядом с церковью пририсован череп![12]

На двухметровых часах, служивших ювелиру вывеской, было без десяти час, когда я остановил мою колымагу напротив лавки.

По дороге я объяснил помощницам цель нашего ночного вояжа, и неугомонные дамы в энергичных выражениях высказали свое мнение. Состряпали версию развития событий, которая, по совести говоря, была бы ничем не хуже любой другой, если бы другая вообще существовала. Дамы решили, что Ребекка прикрывала мужа (они до сих пор считали Нини мужчиной, а я, забавляясь про себя, не рассеивал иллюзий). Владимир Келушик шантажировал их, и Ребекка убила его ударом алебарды. После чего она попыталась избавиться от трупа, сбросив его во двор; к несчастью, погнутый водосточный желоб помешал свободному полету негодяя. Девушка выжидала, не зная, как выпутаться из неприятной истории. Она вынесла из дома окровавленный ковер, нашла у антиквара более или менее похожий клинок и заменила им орудие убийства… А затем, понимая, что дожидаться у моря погоды небезопасно, решила весьма ненавязчиво привлечь к делу меня.

Их измышления были хороши хотя бы тем, что стимулировали работу мысли. Служили трамплином для прыжка, грунтованным холстом для создания законченной картины.

Когда дамы простодушно заявили, что Ребекка убила Владимира и перебросила его через шпалерник, ваш покорный слуга тут же отдал швартовы и пустился в умозрительное плавание. Все дело в том, что на месте преступления должно было находиться по крайней мере два человека, потому что поляка замочили в квартире, а не на террасе. И один человек, даже очень сильный, не смог бы в одиночку втащить убитого по крутой винтовой лестнице, а потом по узкому трапу, ведущему на террасу. Следовательно, один должен был тащить, а другой поддерживать за ноги. Понятно вам, любезные склеротички?

Ладно, с помощью небес и собственной проницательности я найду маленькую обманщицу и уж тогда вытрясу из нее всю правду!

Ювелира звали Жан Надисс. Его имя золотыми буквами сверкало сквозь черные прутья решетки на окне. Не обнаружив звонка, я решил позвать хозяина. Однако, не желая устраивать переполох, поручил Берте исполнить этот вокальный экзерсис: женский голос вызывает больше доверия, чем мужской.

Толстуха выбралась из машины, ступила на узкий тротуар и заорала: «Месье Надисс!» Улица тут же вспыхнула иллюминацией, в каждом доме зажегся свет.

Мадам Пино критически разглядывала коллегу в желтоватом свете фар.

— Господи, и зачем она так одевается? — с притворным участием пробормотала мымра. — Неужто до сих пор считает себя молоденькой?

— Она молода душой, — вздохнул я. — Самонадеянность свойственна только юным.

Берта и впрямь являла убойное зрелище. В мини-юбке, с мощными ляжками и выпирающей грудью, с растрепанными волосами и физиономией, усыпанной мохнатыми бородавками, она выглядела персонажем из юмористического журнала.

Окно над лавкой осветилось, затем открылось и взъерошенный человек всем корпусом высунулся наружу. Еще чуть-чуть, и он бы кувыркнулся через подоконник. Его физиономия напоминала металлический барометр анероид, и, похоже, этот барометр всегда показывал «дождь». Минуту спустя, когда по моему приказанию он отпер маленькую дверь, примыкавшую к парадному входу, первое поверхностное впечатление совершенно оправдалось. Ходячее несчастье! Жестокая насмешка природы! Мелкий грызун, переодетый ювелиром с окраины Парижа. Представьте лысого седенького человечка, с больными легкими и здоровенными гроссбухами, над которыми он корпит вечерами. В сорок лет он выглядел стариком! Кандидатом в морг! Левый глаз, вылезший из орбиты по причине постоянного пользования лупой, казался искусственным, к тому же весьма неудачной имитацией. Сквозь бледную кожу, как на мраморе с прожилками, просвечивали темные вены. Ей-богу, этот человек никогда не был ребенком. Он сразу родился таким!

— Да, месье? Вы меня? Что вам нужно? По какому поводу? Случилось несчастье? Я что-нибудь сделал? — лепетал бедняга, словно умирающий на смертном одре.

Из чисто гуманных соображений я прервал его агонию:

— Полиция!

У человечка подкосились ноги. Точнее, одна нога, на другой он балансировал. Часовой мастер стал часами с маятником. Он побелел, как циферблат, маленькие глазки показывали двадцать минут девятого.

— Значит, поймали? — протекал он.

— Кого?

— Ну… то есть… моего сына, Шарля?

Ювелир чихнул.

— Зайдем в дом, — предложил я, — вы простудитесь.

Мягко, но властно я втолкнул эту небритую тень в длинный узкий коридор. Желтые стены были увешаны полками, на которых плотно стояли горшки с цветами. Передвигаться по душному парнику можно было только боком. Мы пробрались в гостиную, не более веселенькую, чем общественный туалет.

— Почему вы спросили, не пойман ли мальчишка? — спросил я, усаживаясь.

— Но как же… учитывая обстоятельства, я подумал…

Наверное, я должен был испытывать сочувствие к убитому горем отцу, но на самом деле он меня раздражал. Его душераздирающий вид. Некоторые страдальцы сильно смахивают на тараканов. Их хочется раздавить.

— Какие обстоятельства?

— Ведь Шарль сбежал, не так ли?

— Когда?

Ювелир совсем растерялся и не понимал, зачем тогда крепкий молодчик, каковым я выгляжу, ввалился к нему в дом.

— На прошлой неделе… Из зала суда…

Постойте-ка, смутно припоминаю, что читал об этом в какой-то брехаловке. Три строчки, не более. «Оступившийся юноша, арестованный за…»

— Я решил, что вы его арестовали, — закончил ювелир.

— Я здесь не по поводу Шарля. На физиономии смертника мелькнула надежда.

— Правда?

— Меня интересует ваша свояченица.

— Марсель?

Я на секунду опешил, но тут же вспомнил, что Ребекку зовут Марсель, и кивнул.

— Да, она. Мне необходимо ее срочно повидать.

— Повидать ее? Но она здесь не живет!

По его роже неудачника было видно, что он не врет. Я обманывал себя, надеясь, что беглянка бросится искать убежище в Сен-Франк-ля-Пер.

— Она живет на острове Сен-Луи, — продолжал несчастный, — с…

— С Жоржем Кампари, — перебил я. — Однако сегодня вечером она уехала оттуда к вам. По крайней мере, я так предположил.

Он покачал головой.

— Нет! Нет!

— Сейчас мы в этом убедимся! — раздался грозный голос Берты.

Достойная супруга Берю следовала за мной по пятам. Притаившись в коридоре, она наблюдала за нами критическим оком.

— Но уверяю вас, — взмолился папаша Шарля, — я ее не видел!

Большая Берта двинулась на ювелира, словно дорожный каток.

— Плевать я хотела на уверения ничтожества, чей сын сбежал из тюрьмы! — сухо объявила она. — Нет, кроме шуток, до чего мы докатимся, если станем верить россказням людишек, воспитавших висельника!

Ювелир побледнел еще сильнее.

— Но, мадам!.. — возмущенно пискнул он.

Увесистая пощечина оборвала возражения.

Месье Надисс беспомощно клацнул челюстями.

— Нет, вы только посмотрите на этого гнусного лицемера! Он еще осмеливается возражать! Толкнул ребенка на преступление и теперь пыжится, словно вошь в шевелюре панка!

— Успокойтесь, дорогая Берта, — поспешил вмешаться я, опасаясь нового побоища.

— О, не бойтесь, — твердым тоном произнесла китиха, — я совершенно спокойна, вот только терпеть не могу заносчивых типов. Этот придурок выламывается тут перед нами, а у самого сын — бандит и свояченица — убийца. Тошнит меня от его вида!

— Моя сестра — убийца! — раздался голос, напоминавший треск мельницы для перца, если ее наполнить дробью.

На сцене появилась жена ювелира. Сокровищем ее никак нельзя было назвать. Подарком тоже. Красный бумазейный халат прикрывал тощее костистое тело. Волосы свисали тонкими прядями, словно щупальца дохлого осьминога. Верхние зубы сильно выдавались вперед над крючкообразным подбородком, губа была слишком мала, чтобы их прикрыть.

Судя по замогильному голосу, бедняжка страдала ларингитом.

Она обвела нас скорбным взглядом. Такой взгляд иногда встречается у клоунов, когда они переусердствуют с гримом.

— Еще одна пожаловала! — прогремела Берта. — Надо полагать, мамаша юного подонка! Какова семейка, а? Постерегите-ка их, Сан-Антонио, пока я обыщу квартирку. Ювелиры, как же! Скупщики краденого, вот кто эти мерзавцы!

— Кто вам дал право нас оскорблять! — возмутилась мадам Надисс. — И не смейте рыться в наших вещах без ордера на обыск! Не имеете права…

— А, голосок прорезался? — хмыкнула Берта. — Продолжайте, я вас внимательно слушаю. Да-да, продолжайте, а мы посмеемся всласть! Полиция не имеет права? Нам запрещено обыскивать логово гангстеров? Может, арестуем их, комиссар? По-моему, неплохая идея! Будем держать в заложниках, пока не найдут мальчишку и потаскуху. В случае чего будет кого отправить на гильотину. Защелкните-ка на них наручники! И побыстрее, пожалуйста. Уважьте меня. К наглым пройдохам, что вопят о своих правах, не должно быть никакого снисхождения! Меня не удивляет, что щенок стал на скользкий путь. Яблочко от яблони, как говорится в Библии. Погодите-ка, ювелир… — Берта нахмурилась. — Какой пример он может подать сыну? Бедное дитя с самого рождения только и видело, что золотишко да камешки! Как тут не преступить закон! В ребенке с младенчества пестовали дурные наклонности! На этот случай есть статья. Растление малолетних, если не ошибаюсь? Наручники, скорее!

Я с трудом утихомирил мегеру. Власть, которой она самочинно себя облекла на сегодняшний вечер, ударила ей в голову. Кровожадные инстинкты, дремавшие под толстым слоем сала, вдруг громко заявили о себе. Мне пришлось повысить голос и сделать страшные глаза, и уязвленная Берта направилась в глубь квартиры, чтобы убедиться, что она совершенно пуста.

Уф! Наконец-то я остался наедине с удрученной парочкой. Похоже, этих бедолаг преследовал злой рок. От них пахло несчастьем, как от других пахнет потом. Они давно варились в невзгодах, возможно, всю жизнь. Мальчик и девочка для битья, урожденные горемыки! Тревога въелась в их плоть и кровь и, как паразит, высасывала последние силы, разъедала последние надежды.

— Простите выходку толстухи, — произнес я, улыбаясь. — Причину ее присутствия здесь было бы слишком долго объяснять. Она буйная, но не злая.

— Что ЕЩЕ случилось? — голосом из склепа осведомилась мадам Надисс.

Какая безоговорочная покорность судьбе прозвучала в этом «еще»! Их утлая лодчонка была обречена плыть по сточной канаве. Верным курсом на кладбище кораблей! Что ж, попутного ветра, ребята! Одной пробоиной больше, одной меньше…

— Найден труп на крыше дома, где живет ваша сестра…

Я с трудом выговорил «ваша сестра» настолько мало они походили друг на друга. Одна — юная красотка, другая — старая карга. Общего было не больше, чем у спелого персика и обглоданной виноградной кисти.

— Ведь Марсель ваша сестра?

— Сводная…

Ага, это многое объясняет.

— Я, так сказать, ее воспитала, — продолжала мадам Надисс. — Говорите, труп в ее доме? Ужасно.

— Пока мы обследовали помещение, ваша сестричка сбежала.

— То есть как, сбежала?..

— Сказала подружкам, что «запахло жареным», передаю дословно. Потом схватила пальтишко и была такова. Посреди ночи. Я подумал, что она попытается спрятаться у вас.

— Нет, нет, — закудахтал ювелир. — Мы ее не видели, правда, золотце?

«Золотце»! Бывают же олухи, что так неудачно шутят!

— И она вам не звонила? — допытывался я.

— Нет!

Я сверлил их взглядом, словно директор школы провинившихся учеников. Супруги казались безнадежно искренними.

И тут мне повезло. В нашей профессии на помощь частенько приходит случай, невероятное стечение обстоятельств. Сколько раз, разыскивая преступника, я сталкивался с ним в самом неожиданном месте, но если вставить такие истории в книгу… Читатели немедленно почуяли бы натяжку и обозвали автора дилетантом, кретином, кайфоломом, жалким мошенником и прочее… Им требуется жесткая и яркая конструкция, вроде тех, что складывают из деталек «лего». А также лихо закрученная интрига! Непременно по трупу в каждой главе. Чтоб им было от чего затаить дыхание. Они любят, когда их запутывают. Если ты объявляешь, что тебе позарез нужно отыскать некоего малого и это вопрос жизни и смерти, а через две строчки выясняется, что искать особенно нечего, вот он, этот малый, сидит за столиком уличного кафе напротив комиссариата и потягивает коктейль, читатели устраивают скандал. Ты злоупотребил их недоверчивостью! Они от тебя отрекаются.

По всем правилам искусства, учитывая конъюнктуру и ситуацию, я бы должен сейчас заткнуть себе глотку. Набрать в рот воды. Сделать вид, что ничего не произошло. Умолчать. Ведь умолчание не ложь, а так, маленькая хитрость.

Но вы же меня знаете… Карты на стол, вот мой принцип! Глаза в глаза с читателем. Это вопрос веры. Правда, полная и чистая! Читатель знает, что каждая, даже самая крошечная, деталь в моих книжках всегда точна, ее можно проверить. Я не имею права юлить. Простофиль я оставляю на растерзание халтурщикам. Тем лживым болтунам, что, торгуя ветром (и хвастаясь этим), спихивают дуракам банальный сквозняк.

В тот момент, когда торговец цацками заверил меня, что свояченица им не звонила, в квартире раздался треск. Странный у их телефона голос, под стать хозяевам. Хриплый, дребезжащий, надрывный. Так звонят к отправлению поезда на забытой богом железнодорожной ветке, ликвидация которой — вопрос ближайших дней.

Хозяева вздрогнули.

Я-то думал, что бледнее уже быть нельзя. Абсолютно бесцветные физиономии. Но эти умудрились побледнеть еще сильнее. Мертвецы. Нет, восковые мумии мертвецов! Нюанс! Все дело в нюансах. Даже Пикассо не пренебрегает волоском на бородавке, он его не замазывает, но интерпретирует, и тот продолжает себе курчавиться.

Супруги не осмеливались взглянуть друг на друга.

Телефонный звонок в час ночи! Найдется немало людей, для которых такое треньканье прозвучало бы сигналом к концу света.

Я поискал аппарат и обнаружил его на столике из фальшивого дуба, выкрашенного под мрамор. Поколебался для вида, затем снял трубку и произнес «алло» надтреснутым, тихим, лишенным обертонов голосом.

На другом конце провода женщина скороговоркой осведомилась:

— Могу я поговорить с месье или мадам Надисс?

— Мадам Надисс слушает, — не моргнув глазом ответил я, добавив в голос прокисшего уксуса.

— Это Тереза. Скажите, у вас есть новости?

— Нет!

Мне показалось, что в трубке послышался невнятный шум и тут же смолк.

— У меня тоже, — сказала Тереза. — О, как я расстроена, если в вы знали…

— А что случилось?

— Я перезвоню завтра, тороплюсь. Извините.

Связь прервалась. Я положил трубку. Парочка таращилась на меня одновременно испуганно и вопрошающе.

— Кто такая Тереза? — спросил я.

Я обращался исключительно к продавцу побрякушек. Мужчины в целом легче проговариваются.

Он покачал головой.

— Не знаю. — Затем обратился к жене: — У тебя есть знакомая Тереза, золотце?

— Нет.

А не водят ли они меня за нос, эти плакальщики? Неужто толстуха была права и убитые горем супруги заливают нам баки?

Я рухнул в кресло, жалобно позвавшее на помощь, сложил руки на животе и благосклонно уставился на хозяев.

— Возможно, вы вовсе не те, за кого себя выдаете, — ласково произнес я. — В таком случае я покажу вам, каков я на самом деле, и мы будем квиты. Позвонила женщина, потребовала мадам Надисс. Назвавшись Терезой, она разговаривала как старинная приятельница и спросила, нет ли у вас новостей. Вы по-прежнему ничего не понимаете?

Хозяева в такт покачали головой.

— Нам нечего понимать, — стояла на своем облезлая крыса. — Какая Тереза?

Она задумалась (или притворилась задумчивой).

— Нет… Не припоминаю. Тереза… Это имя мне ничего не говорит. Я знавала одну Марию-Терезу, когда училась в школе, но не встречала ее с выпускного вечера. Больше эта женщина ничего не сказала?

— Сказала. Она очень расстроена и торопится.

— Куда торопится? Зачем?

— Вот и я спрашиваю, куда и зачем.

Мадам Надисс, очевидно, решила заключить со мной союз (фигурально выражаясь, разумеется). Она долго и нудно кашляла, пытаясь прочистить горло, и наконец прохрипела:

— Послушайте, господин комиссар, кажется, вы нас в чем-то подозреваете, но я не знаю в чем. Вы принимаете нас за лжецов… Так нельзя. У нас есть несчастный ребенок, ступивший на кривую дорожку. Еще в детстве он проявлял дурные наклонности и вел себя не так, как другие дети. Его показывали врачам, невропатологам… Безрезультатно. Мы не виноваты, видит Бог. В прошлом году я даже возила его в Лурд в надежде на чудесное исцеление. Мы честные люди, спросите любого в нашем городке. Несем свой крест со смирением, на какое способны. Когда мы утверждаем, что сестра не приходила сегодня сюда и не звонила, то говорим правду. Когда клянемся всеми святыми, что не знакомы с Терезой, значит, мы действительно не ведаем, кто она такая. Мне неизвестно, что произошло в доме моей сестры. Мы ничего не знаем, и вы зря теряете время.

— Ошибаетесь! — раздался зычный голос Берты. Она весьма эффектно обставила свое возвращение в гостиную.

— Вы обнаружили беглецов, дорогая? — живо поинтересовался я.

— Ну не беглецов, но кое-что обнаружила! — последовал загадочный ответ.

Ее глаза горели алчным блеском, мясистые щеки раскраснелись. Толстуху распирало от гордости, фривольный наряд вот-вот должен был лопнуть. Ах, благородная воительница! Порою я задаюсь вопросом: а не походила ли Жанна д’Арк на Берту? Как вы думаете?

Хрупкая девчушка из деревеньки Донреми? Нет, я никогда не попадался на эту удочку! Скорее я вижу ее закаленной ветрами и снегами бродягой, нашу мисс д’Арк. Крупная, пышная, чумазая и надменная, скорая на расправу, щедрая в любви и отчаянная выпивоха. Настоящая Жанна д’Арк — персонаж Рабле, а не житий святых. Вылитая Берта! Огромная, щедрая, загоняющая насмерть лошадей и самцов. В кулачном бою она дюжину крепких мужчин отправит к праотцам, а потом будет нежно мурлыкать у походного бивуака. Личность! Ее изображение было бы более уместно на стенах казармы, а не на витражах собора! Лицо Франции, одно из лиц. По крайней мере, более живое и привлекательное, чем постная физиономия, изображенная в школьных учебниках по указке нашей святой матери Церкви. И не голосам подчинялась Жаннетта, а своей безудержной натуре. Не апостольшей она была, а бунтаркой, что вполне по-французски. На старости лет, когда окончательно впаду в маразм, по ночам, при свечах я напишу свою «Жанну д’Арк» (все пишут, а чем я хуже!) в трех действиях и одном фатальном бездействии. Поставят мою пьесу во Дворце спорта с Иваном Ребровым в главной роли. Можете уже заказывать билеты, представление не за горами. А пока я не удержался и вставил в лирическое отступление краткий замысел будущего творения, больше похожий на библиографическую справку. Прошу прощения, любимый конек есть у всех, у Жанны д’Арк он тоже был…

Итак, Берта возвратилась…

Правую руку она держала за спиной, затем плавным движением фокусника сунула ее под нос зрителям. В пальцах-сардельках была зажата фотография.

— Взгляните! — прогудела удачливая кладоискательница.

— Это снимок нашего бедного Шарля, — всхлипнула мадам Надисс и подалась было вперед, чтобы вернуть свое достояние, но получила отпор.

— Руки прочь! — рявкнула Берта. — Документ будет подшит к делу.

Я всмотрелся в лицо парня. Молодой Надисс и впрямь был отмечен судьбой. Не рожа, а сигнал об опасности: «Осторожно: законченный подонок». Порочный, хитрый, испорченный до мозга костей. И другим он стать не мог, это было выше его сил. Безнадежный случай.

На снимке Шарль Надисс оседлал перила, словно ковбой необъезженную кобылу. Видно, намеревался укротить деревяшку.

Ликование толстухи вызывало недоумение. Она уже облизывалась, предвкушая мою реакцию, удивлялась, почему та запаздывает, и нетерпеливо хрюкала:

— Ну? Эй! Ну же!..

Судя по ее поведению, к нам в руки попал ценнейший трофей. Китиха торжествовала, как тот немецкий солдат в сороковом году, что в одиночку взял в плен целый французский полк, приказав другим полкам помыть посуду в ожидании его возвращения.

На меня же нашло затмение. Конечно, я не без интереса разглядывал портрет юного мерзавца, но вывешивать флаги, брызгать слюной, бить в литавры, рыдать от счастья казалось мне излишним, неуместным, даже непристойным!

— Да что же вы, прости господи, так ничего и не видите? — вспылила моя помощница.

— Тысяча извинений, голубушка, но вы загадываете загадки типа «иди туда, не знаю куда».

— Пиджак!

— А что с ним?

— Черт побери, да вашим глазам нужны костыли! А я-то поносила старого Берю за то, что он стрелки на башенных часах в упор не видит! Завтра же отправляйтесь за линзами! И возьмите потолще!

Осыпаемый насмешками, я не скрежетал зубами, я ими лязгал!

Внезапно я почувствовал, как тает мое сердце. Поначалу я попытался подавить восторг, но он рос и креп и вскоре вспыхнул, словно солнечный зайчик на обитой черным бархатом стене.

— Несравненная! — выдохнул я.

— А то как же!

— Вы — гений, Берта.

— Знаю! — без ложной скромности подтвердила толстуха.

Я обернулся к хозяевам. Вопрос, который я собирался им задать, был очень серьезный. Если они ответят утвердительно, то можно будет, почти не сомневаясь, записать их сына в убийцы. Не правда ли, ужасно требовать от матери доказательство такого рода? Пользоваться ее неведением… Но служба есть служба.

— На вашем сыне, когда его арестовали, был этот пиджак?

Материнский инстинкт заставил мадам Надисс насторожиться. Она замялась. Сделала вид, что сомневается, уже мотнула головой. Но мужчины, вы же знаете, какие они обормоты? Болтуны, простофили, вечно лезут, куда их не просят!

Жан Надисс глянул на портрет сыночка и каркнул во все горло:

— Точно! Блейзер… Помнишь, золотце? На нем был блейзер с матросскими пуговицами.

Глава вторая БРЕНЬ!

Итак, пуговица! Сколько врагов рода человеческого было поймано благодаря оторванной пуговице!

Я потребовал у ювелира лупу и, облокотившись о камин, напоминавший пережаренный антрекот, сравнил пуговицы на фотографии с той, что детективы-любительницы выковыряли из клюва убитого.

Ошибки быть не могло! Та, что лежала в моей ладони, несомненно болталась когда-то на блейзере Шарля Надисса.

Вывод следствия: в момент убийства юный правонарушитель находился у своей молодой тетушки. Любопытно, не правда ли?

Если бы толстуха была свежевыбрита, я бы расцеловал ее за эту находку.

— Что-нибудь не так? — с тревогой спросила мадам Надисс.

— Увы, — кивнул я, кладя в карман снимок, — вашим несчастьям пока не пришел конец.

Она помолчала немного. Жидкие пряди упали на лицо, словно занавеска из сушеных водорослей. За ней скрывалось отчаяние.

— Он опять наделал глупостей?

— Боюсь, что так. Если получите известия от сестры, позвоните, вот мой телефон.

Я вышел, против своей воли удрученный скорбной атмосферой, царившей в доме ювелира. Берта уже вывалилась на улицу, чтобы поведать о своих подвигах мамаше Пино. Однако у машины я застал одну толстуху.

Уперев кулаки в бока, Берта с растущим недоумением оглядывала пустынную улицу.

— Сушеная вобла исчезла! — объявила она. Я ей не поверил и слегка разозлился.

— Не болтайте ерунды, Берта!

— Чистая правда, комиссар. Сами посмотрите: машина пуста и горизонт тоже, в какую сторону ни глянь…

— Может, ей наскучило дожидаться нас?

— Чушь! — энергично отмахнулась китиха. — Если в ей наскучило, она потащилась бы за нами. Или вы полагаете, что она отправилась погулять одна ночью в чистом поле?

— Наверное, отошла по нужде, — без особой уверенности предположил я.

— По нужде, скажете тоже! — язвительно расхохоталась грубиянка. — Зачем куда-то ходить, когда на улице ни души, а если уж она такая щепетильная, могла бы попросить разрешения у ювелира. Все кафе закрыты и общественные уборные тоже! Ох, Сан-Антонио, у меня дурное предчувствие.

И словно для того, чтобы придать весомости ее зловещему высказыванию, невысоко над нами раздался голос (в моих книгах раздается много голосов, как и в истории Жанны д’Арк. Но если она слышала глас Провидения, то у меня все голоса принадлежат свидетелям).

Мы задрали головы и увидели призрака, маячившего за приоткрытыми ставнями соседнего дома. Совершенно седой старик с глазами-бусинками, напоминавшими двух мух на пирожном бизе.

— Вы ищете даму, что осталась на улице?

Ставлю зубную боль против бешеного дантиста, что этот столетний крот все ночи проводил, подглядывая за обитателями Нового проспекта Генерала де Голля. Он знал все, что происходит тут: когда встречаются и расстаются любовники, кто сегодня напился, а кто разругался с женой, у кого заболел ребенок и где помирает старик, знал наперечет всех бродячих собак, всех загулявших субботним вечером подростков. Око городка!

— Верно, — подтвердил я. — Куда она пошла?

Вместо того чтобы ответить честно и прямо, старый пень принялся вилять. Мол, а что вы мне дадите взамен…

Деревенские сплетники все одинаковы. Их принцип прост, как топор. Откровенность за откровенность, признание за слушок, недомолвка за намек. Отлей мне чуть-чуть твоей желчи, и я уступлю тебе немного моего гноя. Подыши моими миазмами, а я наковыряю тебе горсточку струпьев. Они лелеют низменные инстинкты. Сотрудничают, помогают друг другу. Собственно, их можно назвать коллекционерами, вот только собирают они не марки, не монеты, не фарфоровых слоников, а слухи. Они вынюхивают секреты, они прядут сплетни. Отвратительные типы, не правда ли? Вы с такими, случаем, не знакомы?

— У Надиссов опять шум, — проквакал старый червяк. — Держу пари, мальчишка снова пустился во все тяжкие.

— Вроде того, — уклончиво признал я, понимая, что надо идти на уступки. — Так что с той женщиной, дружище?

— Она уехала. Что опять затеял этот прохвост? По меньшей мере вооруженный грабеж, а?

— Не совсем, но близко к тому. С кем она уехала?

— С двумя мужчинами на машине. Шарль все еще в бегах или вы его уже поймали? Мне вдруг надоело ходить вокруг да около.

— Отвечайте! — крикнул я.

— Сначала вы! — безмятежно парировало засиженное мухами пирожное.

— Откройте дверь!

— Исключено! Я никому не открываю по ночам.

— Я из полиции!

— Никому! — повторил трухлявый гриб. — Так вы арестовали негодника?

— Пока нет.

— Я так и думал, поскольку мне показалось, что именно он сидел за рулем той машины.

— Что была за машина?

— Черная, по-моему.

— Какой марки?

— Я не разбираюсь в марках.

— Что вы видели?

— Трудно сказать. Все произошло очень быстро…

— И все-таки?

— Дама вышла из машины, на которой вы приехали. Она встала у двери ювелира. Думаю, подслушивала.

— Дальше?

— Тут появилась другая машина и остановилась неподалеку от лавки ювелира. Двое мужчин, что находились в ней, некоторое время сидели неподвижно. Похоже, они наблюдали.

— А потом?

— Вскоре тот, что сидел рядом с водителем, тихонько вышел и на цыпочках подкрался к дому бедных Надиссов. Он о чем-то спросил женщину. Я не расслышал о чем. Он говорил очень тихо. Она ответила резкостью. Я точно не разобрал, но что-то вроде «Да вы в своем уме!». Тогда малый вытащил что-то из кармана.

— Что же?

— Не разглядел, он стоял ко мне спиной. Дама взглянула, и они стали шептаться. После чего оба направились к машине, сели и уехали.

— В каком направлении?

— Наверное, двинулись к площади Иосифа Сталина, там развернулись и выехали на парижское шоссе.

— Сколько времени прошло?

— Минут десять.

Я на секунду задумался. Пока я предупрежу дорожную полицию и пока она выставит посты, похитители мамаши Пино будут уже далеко.

— Знаете, — продолжала бледная поганка, — чем больше я думаю, тем сильнее убеждаюсь в том, что за рулем сидел молодой Надисс.

Берта до сих пор помалкивала, дурной знак. Женщины вроде нее не любят, когда им переходят дорожку. Их сдержанность чревата катастрофой. Стена молчания рухнет, и дрогнет мир, начнутся потоп, камнепады, сели, и не будет им конца…

И действительно, Берта вскоре не выдержала и развернулась во всю ширь своей неуемной натуры. Поначалу она немного замялась на старте, но быстро набрала скорость и рванула что было мочи. Неистовый спринтер, стремительный, равных нет!

Мамашу Пино похитили прямо у нас под носом! Она отказывается верить! Быть того не может! И главное, ПОЧЕМУ? А? Эту сморщенную уродину! Дряхлую моль! Сушеную воблу! Старую выдру! Кислую святошу! Скрюченный манекен! Женщину, от которой несет склепом! Мерзкую ханжу! Образину! Дуру набитую! Ну почему похитили именно ее? По-хи-ти-ли, словно богатую наследницу! Так не играют, это не по правилам! Толстуха не согласна и не желает мириться с несправедливостью! Такого быть не может, потому что не может быть никогда! Китиху терзала зависть. Черная дикая зависть! Завтра, на рассвете, с первым лучом солнца вся Франция примется утолять голод свежими новостями. И что же им подадут на завтрак «Франс-суар» и прочие? Замшелую мымру с лисьей мордочкой! Серая посредственность войдет в дом пятидесяти миллионов французов. Да кто о ней слыхал раньше? А теперь от Лилля до Ментоны, от Страсбурга до Биаррица все узнают Женевьеву Пино! Сведут знакомство! Ее стертая физиономия, невзрачные черты станут событием дня! А о Берте что же, молчок? Она останется в тени, мадам имярек, упомянутой вскользь в нашумевшей статье на первой полосе? Ну нет, дьявол бы вас всех побрал! Никогда! Ни за что! Не дождетесь! Статистка стала звездой по недоразумению! Это подлость, свинство! Берта протестует!

— Ее надо найти, немедленно! Хватит стоять столбом! — вопила толстуха, нарушая ночной покой обитателей Сен-Франк-ля-Пера. — Действуйте! Это ваша вина! Нечего было привлекать к расследованию выжившую из ума старуху! Ей возраст не позволяет работать в полиции! Вы поступили аморально! Вас пропесочат, уволят, посадят!

Она орала! Скандалила! Надрывалась! Переполошила всю округу.

В конце концов я не выдержал. Впервые за годы моей карьеры я пренебрег уважением к женщине, к тому же сотруднице.

— Заткнись, жирная корова! — взорвался я.

Берта онемела и окаменела. Я сгреб ее в охапку и затолкал в машину.

* * *

Мы ехали в полной тьме, словно в бесконечной могиле.

На что я надеялся? Куда направлялся?

Не знаю.

Одно было ясно: я должен действовать, и немедленно! Беспорядочный хоровод мыслей плясал в моей голове, бился о черепную коробку, но постепенно вяз в студенистой начинке и складывался в некую картину.

Труп на террасе… Ошалевшая Марсель-Ребекка… Она знала, что племянник замешан в этой истории, поэтому не стала сразу же вызывать полицию… Пуговица от блейзера застряла во рту мертвеца. Пуговица: ее потеряли! Владимира прикончили ударом алебарды. Он умер на месте! Он не мог жевать пиджак противника, потому что схватки не было, его продырявили, когда он спускался по лестнице. Ребекка-Марсель слиняла… Я поехал к ее сестре. Инстинктивный порыв! Ювелир и его жена — пришибленная парочка, раздавленная бедами. Затем телефонный звонок Терезы, которую они якобы не знают. Терезе некогда разговаривать, она торопится. В это время исчадие Надиссов с приятелем сперли у нас мамашу Пино!

И что дальше?

А, Сан-Антонио? Что теперь принесут твои сети? Только головную боль! Вляпался по собственной дури черт знает во что! Какая муха тебя укусила? Узнай шеф о твоих забавах, и вылетишь из Конторы в два счета. Тогда у тебя будет сколько угодно времени, чтобы, как в прежние времена, когда люди жили не спеша, в тихом пригороде Сен-Клу слушать тиканье старых часов на камине.

Пудовая ручища опустилась на мое правое колено.

— Комиссар… — прошептала слегка охрипшая Берта.

Я отвлекся от безобразия, царившего в моей душе, и глянул на толстуху. Она таяла, млела, расплывалась в сладчайшей улыбке, щеки легли на плечи. Мечтательный взгляд, словно увидела двух ласточек, исчезающих в предзакатной дали.

— Комиссар, — снова призывно промычала подруга Берю.

— Да?

— Я знала!

— Что вы знали, Берта?

— Вы меня любите. Я давно чувствовала. Всегда. Ваши глаза, они не обманывают. Когда вы смотрели на меня, в них загорались искорки.

У меня мурашки поползли по коже, крупные, как волдыри.

— Но… голубушка, боюсь, вы заблуждаетесь, — пробормотал я.

— Тсс, тсс! — возразила упертая Б.Б. — Вы себя выдали. Только что.

— Я?!

— Да, дорогой, ты!

Адамово яблоко на моей шее стало размером с боксерскую перчатку.

Везет же мне сегодня! Чего только со мной не приключилось, строго по алфавиту от «а» до «я»! А теперь вот свинка Берта загоняет меня в угол и готова сожрать. Я прочел это в ее жадном взгляде. Она твердо намерена подкрепить слова делом.

— Но что вы говорите, Берта! Одумайтесь! Вы — жена моего друга! — запаниковал я.

— Тем слаще нам будет вдвоем, болван! — рассердилась Берта. — И ты прекрасно это знаешь, проказник.

— Я испытываю к вам лишь сердечную дружбу!

— Заблуждаешься! С твоих губ только что сорвалось нежное признание, Антуан. Я твоя! Останови машину, мы предадимся страсти! На природе, на сиденье, неважно!

— Но я обругал вас жирной коровой! — взмолился я. — И это вы называете любовным признанием?

— Но разве ты не сказал мне «заткнись»?

— Да, верно, пришлось.

— «Заткнись!» — растроганно хрюкнула гора сала. — Ты обратился ко мне на «ты»! В порыве страсти. Ты не смог сдержаться. Отныне твоя малышка принадлежит только тебе одному. Останови вонючую развалюху, миленький! Я хочу тебя! Жажду!

И ошалевшая толстуха решительно выдернула ключ зажигания. Вы меня знаете, не так ли? Я попадал в переделки менее банальные и передряги более крутые. Какие только опасности не подстерегали меня! Я видел смерть, как вижу вас: анфас и в профиль!.. Сотни женщин соблазняли меня, окручивали, обволакивали! Подтвердите, затейницы! Множество раз я оказывался в ситуациях деликатных, катастрофических, щекотливых, сомнительных… Но никогда, чтоб я сдох, никогда я не вляпывался в столь идиотскую историю. В то время как я терзаюсь профессиональными проблемами, мне навязывают смехотворный адюльтер! Беглая женушка Берю собирается слопать меня заживо! Что делать? Не могу же я позвать на помощь. Или сидеть сложа руки. Или сбежать. Вызвать группу поддержки. Не могу взмолиться о пощаде. Заверить ее, что я ни на что не годен. Может, всадить в нее пулю? Не пойдет, только убийства мне не хватало в послужном списке. А что? «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» А чем лучше взбесившиеся свиньи?.. Отпадает. Общество защиты животных мне не даст спуску, и что тогда?

Мотор заглох.

Но, к счастью, напористость Берты имела спасительные последствия. У моей колымаги есть одна интересная причуда: когда кончается доступ бензина, она начинает вилять как помешанная.

Двигаясь по инерции на приличной скорости, хотя я и жал на тормоза изо всех сил, машина врезалась в старое ветвистое дерево под названием платан. Моя физиономия вытянулась и стала уже на десять сантиметров. Но основной удар приняла на себя толстуха. Баклажан, что вырос у нее на темечке, не поместился бы в рюкзак. Пыл Берты вмиг иссяк, страсти улеглись, чувства остыли. Она покачнулась и впала в коматозное состояние, уткнувшись головой в мою шею. Забыв о галантности, я оттолкнул ее. Меня разбирала злость, раздирала на части. Ярость была столь черной, что даже инспектор винных погребов заплутал бы в этой тьме без электрического фонарика.

— Старая ведьма! — рычал я. — Ошалевшая самка! Толстопузая уродина! Жирная свинья! Деревенщина! Лохань с грязным бельем! Корыто с помоями! Бочка с салом! Ошибка природы! Обжора! Бездонная цистерна! Супердрянь! Колбасное изделие! Бородавочница!

Некоторое время я продолжал в том же духе, но обнаружив, что двигатель в порядке и руль не погнут, закончил представление.

* * *

Долгое молчание освежает ум. Оно, словно армейский старшина, наводит порядок в башке, дисциплинирует мысль.

Мой гнев медленно таял и к тому времени, как показались желтые огни пригорода, исчез без следа.

Берта почувствовала, что можно вставить слово.

— Дурь на меня нашла, — извинилась она.

Уж не знаю, как луженая глотка толстухи смогла воспроизвести робкое щебетание маленькой девочки.

В ответ я проворчал нечто нечленораздельное.

Берта продолжала каяться:

— Все моя чувствительность. У меня пылкий темперамент! Иначе не могу: если мужчина меня околдует, должна познакомиться с ним поближе.

Звучит заманчиво. Но я на эту удочку не попадусь.

— Надеюсь, вы застрахованы? — осведомилась мадам Округлость. — А то у меня есть кое-какие сбережения, я могла бы поучаствовать в убытках.

— Не беспокойтесь. Я все беру на себя. Она испустила вздох облегчения. С ее легкими можно надувать паруса.

— Ну ладно. Только не говорите о моей заначке Берюрье, этот мерзавец взломает копилку. Мот, каких поискать! Я имею в виду, любит набить брюхо. Все готов просадить на жратву. Ему невдомек, что, если не откладывать денежки, далеко не уедешь. Я же умею заглянуть в будущее. Вот что я скажу вам, комиссар, никогда не выхожу из дома, не упрятав парочки банкнот за подкладку сумочки. Боюсь внезапно оказаться на мели, такое уже случалось. Вообразите, однажды в метро паренек лет двадцати, сказочный красавчик, голову потерял, сидя рядом со мной. Он так нежно поглаживал мои коленки, словно массажист в бане! Я с ним разговорилась. Он спросил, не уединиться ли нам. Да только у него не было при себе ни гроша. Можно быть страстным и бедным, не казнить же за это! Представьте на минутку, Сан-Антонио, что было бы, если бы я не прихватила с собой заначку? Чем бы я тогда заплатила за комнату в отеле и бутылочку шипучки, поддавшей нам жару? А? Нет, вы ответьте…

Я не отвечал, глубоко погрузившись в раздумья.

Мы проехали голубой щит с надписью «Париж». Меня неизменно умиляет скромный вид указателя, словно на нем написано «Прачечная» или «Закусочная». Всего-навсего «Париж» вместо «Вавилон». Ложное смирение, лишь подтверждающее утонченное величие.

У меня возникло странное чувство, будто я возвращаюсь из далекого путешествия. Пять магических букв подстегнули меня, придали сил. На маленькой площади часы показывали два. Сна не было ни в одном глазу.

Подруга Мамонта, прервав сердечные излияния, спросила:

— Что будем делать?

— Пахать, — ответил я.

Она сделала вид, что поняла.

Я ехал по набережной, пустынной в этот час, словно шоссе в Албании. Сена казалась неподвижной. Справа цветастой кисточкой покачивалась Эйфелева башня на фоне ночного неба. Я прибавил скорости… Туннель на Трокадеро, площадь Согласия… Миновали Лувр…

— Возвращаемся на остров Сен-Луи?

— Нет.

Берта приняла немногословность за враждебность.

— Вы все еще на меня обижаетесь?

— Меньше, чем на кого бы то ни было.

— О чем же вы думаете, угрюмый красавчик?

— О шуме.

— Каком шуме?

Я говорил правду: мне не давал покоя тот шум в телефонной трубке. Он все еще звучал в ухе и вызывал цепочку ассоциаций.

У острова Сен-Луи я съехал с набережной, но не пересек мост, а круто свернул налево, в квартал Марэ. Я люблю Марэ. Там красиво, убого, грустно и тепло. А главное, честно, без выпендрежа.

Я направился в сторону площади Вогез и очень скоро оказался на улице Франк-Буржуа. Владимир Келушик жил в доме 412. Ворота, отвратительные с виду, были приоткрыты.

— Куда мы идем? — спросила Берта.

Меня так и подмывало послать ее в турецкую баню, но после того, как я вылил на нее ушат оскорблений, за мной волочилась маленькая гремучая змейка с угрызениями совести на хвосте.

— В гости к покойнику, — любезно ответил я.

Толстуха следовала за мной по пятам. Подъезд походил на свинарник. На полу, вымощенном круглыми плитами, громоздилось несметное множество ящиков и отбросов, оставленных, предположительно, торговцем овощами-фруктами. Воняло гнилой капустой и раздавленными бананами. Я распахнул застекленную дверь и обнаружил на обратной стороне картонку с именами жильцов и расположением квартир. Буквы и цифры были выведены дрожащей рукой на крышке от обувной коробки.

Келушик ютился на третьем этаже.

Мы поднялись. Берта отчаянно сопела, словно намеревалась вынюхивать трюфели в лесу. Ее шумное дыхание звучным эхом раскатывалось по узкой лестнице. Я боялся, что она перебудит весь дом.

Третий этаж. Теперь направо.

На визитной карточке тонкой кисточкой готической вязью было написано: «Владимир Келушик». Мазила не пожалел времени. Образчик каллиграфии. На свете полно дуралеев, прощелыг и прочей шушеры, которые жить не могут без художников, потому что те умеют «делать красиво».

Скажете, что я преувеличиваю, но этот маленький прямоугольник дешевого картона поведал мне о личности Владимира Келушика больше, чем отчет психиатра.

Я трижды коротко позвонил, чтобы создать подходящую атмосферу. Когда будишь человека, следует проявлять максимум такта.

Но я никого не разбудил. Вязкая тишина дряхлого, набитого битком барака осталась непотревоженной. Я впечатал палец, в кнопку звонка.

— Перлись, перлись, и все зазря! — еле переводя дух, пробасила китиха.

— Сейчас! — бросил я и вытащил свой знаменитый «сезам-откройся».[13]

Он всегда поладит с замочной скважиной. Пустяковая вещица: несколько железок, хитро изогнутых. Немного найдется запоров, что смогут оказать длительное сопротивление ласковому «клик-клик» этой штуковины, столь же неотъемлемой принадлежности суперсыщика, как и голубой цвет в палитре Вламинка.

Я отпер дверь.

— Извините, Берта, что не пропускаю вас вперед, — сказал я людоедке, — но, когда вламываешься в квартиру, правила вежливости требуют, чтобы мужчина входил первым, как на эшафот.

Любезнейшим образом оттеснив Берту, я ступил в обиталище нашего клиента. Квартира отапливалась. В нос ударил резкий запах детского питания с примесью застарелой блевотины. Я поспешил включить свет. Мне открылось печальное зрелище: малюсенькая прихожая выглядела грустно, даже трагически. Из этой жалкой клетушки вели три двери. Первая, обшарпанная, была приоткрыта: взгляд утыкался в унитаз цвета циррозной печени. Застекленная дверь вела в кухню, где пузатый газовый счетчик занимал две трети площади. Наконец, третья была заперта, однако под натиском моего любопытства тут же сдалась.

Я проник в комнату-студию, довольно просторную.

Не знаю, замечали ли вы, но бедность на выдумки хитра. Жилище человека без средств напоминает складной перочинный ножик, с успехом заменяющий разом механическую мастерскую и кухонную утварь.

У Келушика я обнаружил: диван-кровать, стол-швейную машинку, табуретку-этажерку, комод-ванную комнату, пресс-папье с встроенными часами и радиоприемником и младенца в колыбели. Последняя, видимо, начинала лаять, когда ребенок просыпался.

На рабочем столике стояла фотография. Все тот же ребенок. Хотя на снимке, найденном в бумажнике, он был месяца на два моложе, я сразу его узнал. Белесенький малыш, розовый и пухленький, с ямочками и складочками по всему тельцу. Сейчас он спал, сжав кулачки и ровно дыша. Свет, падавший из прихожей золотил тонкие пряди.

— Ангелочек! — принялась сюсюкать буйволица, пихая меня в бок пудовым кулачищем.

Я разделял волнение Берты, представляя себе труп папаши в ячейке морга Института судебной медицины. Только на свет появился — и уже сирота. Вините Келушика в гнусной измене? Но, с другой стороны, с таким папашей малыш не ушел бы дальше подворотни…

— Один в квартире! — возмущенно проворчала ведьма. — Как можно оставлять младенца! А вдруг пожар? Или судороги начнутся?

Будучи фаталистом, я лишь пожал плечами, но мой жест не усмирил Большую Берту, она продолжала негодовать. Пока она пространно пересказывала пособие для молодых матерей, я приподнял одеяльце, которым был укрыт малыш. Вот оно, то, за чем я сюда притащился. Погремушка! Яркая, красная с желтым. Я схватил ее и вышел в прихожую опробовать. Звук был странный. Вместо веселенького «тирли-тирли» она издавала резкое, хрипловатое стаккато.

Нечто вроде трещотки, понимаете? Или, скорее, слышите? Браво, Сан-Антонио. Какая удивительная прозорливость! Точность в выборе направления! Глубина аналитической мысли!

Если 6 я был не я, как бы я восхищался собой со стороны!

— В игрушки играете, комиссар? — ядовито осведомилась толстуха.

Я прекратил трясти погремушку.

— Мать ангелочка наверняка зовут Терезой, — сообщил я гусыне и продолжил рыться в берлоге в надежде обнаружить телефон. Его не было.

Значит, мадам Келушик звонила Надиссам не из дома. Ребенка брала с собой, потому что тот не спал. Затем она вернулась сюда, уложила его и снова выскочила за дверь.

Куда? Опять звонить? В таком случае долго не задержится.

Необъятная, с огромными ручищами и ножищами, заплывшая салом Берта соображала быстрее, чем можно было подумать, на нее глядя.

— Будем ждать мать? — спросила она.

— Верно, голубушка. Очень хочется с ней побеседовать.

Я упал на диван. Ночь предстояла долгая.

— С удовольствием променял бы право первой ночи на чашечку хорошего кофе, — признался я.

— Оставьте права при себе, — засуетилась толстуха. — Я приготовлю. Кофе-то уж здесь найдется!

Я представил себе физиономию Терезы, когда она вернется. Обнаружить на кухне Берту в мини-юбке и с фонарем на лбу, гремящую посудой, — так и в психушку можно загреметь. Впрочем, хозяйку этого логова ожидали и более неприятные сюрпризы.

— Если вам попадется пакетик с «мокко», сварите пойло, густое, как мед, — повелел я. — Чтоб можно было на хлеб намазывать.

— Раз плюнуть, — прогудела слониха, — кофе — мое фирменное блюдо.

Она выкатилась, шурша юбкой.

Ваш покорный слуга Сан-А закрыл свои чудные глазки: ему требовался отдых. Часто достаточно полностью расслабиться на несколько секунд, и ты вновь бодр и весел. Если удается на мгновение послать все к чертям собачьим, вместе с проблемами уходит и усталость.

Имейте в виду, расслабление по моему методу — штука тонкая. Для того чтобы стереть все, что у тебя есть в башке, требуется много больше, чем обычный ластик.

Я уже был на полпути к блаженству, когда мадам Александр-Бенуа Берюрье, она же Большая Берта, она же корова, она же ведьма, издала возглас, который вогнал бы меня в краску, выпали его Берта на приеме в Елисейском дворце в присутствии ареопага. Так что не стану его здесь приводить, и не просите.

Вслед за непечатным ревом наступила тишина — напряженная, чреватая новым взрывом.

Эта избыточная дама, продукт гигантомании природы, должно быть, рассыпала кофе или сунула палец в кофемолку, решил я.

Через минуту в комнату вошла Берта (она всегда производит шум, даже когда ступает на цыпочках), и я с сожалением поднял защитные ставни на моем фасаде.

Толстуху было не узнать: смертельно бледная, усы топорщились, глаза помутнели, плечи согнулись, волосы дыбом, нос походил на раздавленную сливу, язык не ворочался, уши висели, как у спаниеля.

Одно из двух: либо через нее пропустили электрический заряд не меньше чем в тысячу вольт, либо она занималась любовью с кузнечным прессом. В любом случае бедняжка выглядела совершенно измочаленной.

— Сан-Антонио, — просипела она, — умоляю, пойдите взгляните.

Я вскочил.

Берта томным жестом указала на маленькую кухоньку. Я бросился туда.

Дверцы шкафчиков стояли настежь. Но мой взгляд сразу и безошибочно устремился на миниатюрный холодильник, встроенный в стену и выкрашенный под дерево.

Среди бутылочек с детской смесью и остатков рагу лежала человеческая голова, отрезанная по подбородок.

Глава третья КЛИК!

— Вы молчите? — мягко заметила Берта, нарушив тишину, длившуюся, казалось, вечность.

— Я ушел в себя.

— Зачем? — осведомилась прелестница.

Нет, Берта неподражаема. Какова натура! Темперамент! Сила духа! На ее месте любая другая женщина давно сбежала бы куда глаза глядят.

Но не она. Она лишь побледнела и слегка дрожала. Необыкновенная женщина! Воительница!

Узнавание другого человека — это целое путешествие. Лучше, чем путешествие, потому что возвращаться не требуется. Пока на земле остается хоть один человек, я уверен, мне не придется скучать. Мне обеспечено достаточно интересное зрелище, чтобы не заметить стремительного бега времени. Когда соберетесь изучать себе подобных, запаситесь терпением, как для рыбной ловли. Обзаведитесь складным стулом. Выберите местечко в тени, укромный уголок при дороге жизни, где не слишком шумно, где движение поспокойнее. Устраивайтесь поудобнее и ждите…

Мне случалось и прежде натыкаться на отрубленные головы. Помню, как-то ранним утром в Чреве Парижа, когда оно еще существовало, среди бычьих голов я откопал человеческую. То был не первый и не последний случай. Обстоятельства складывались по-разному, но впервые в жизни я нашел голову в холодильнике среди бутылочек с сосками.

Я уставился на жуткий обескровленный котелок. Забавно (хотя, возможно, у вас от такой подробности волосы дыбом встанут), голова лежала на тарелке.

Подавать холодной! Желательно под соусом из уксуса и масла. Нет, вы понимаете? Отрубленная башка в холодильнике… А за стенкой сладко причмокивает младенец с золотистыми локонами.

Я уже сказал, что тыква принадлежала мужчине? Нет?

Так вот, качан был определенно мужского рода.

— Вы знаете этого господина? — спросила Берта.

— Не имею счастья. Таким образом, мы обменялись репликами, достойными модного салона XVIII века.

— Представляете, что я пережила! — продолжала толстуха. — Я и не подозревала, что этот шкафчик на самом деле холодильник. Сунулась и чуть не окочурилась!.. Прямо окаменела, словно от взгляда Медузы Горгоны. Будь он блондином, я бы заорала как резаная. Но он такой смуглый. Как вам кажется, может, он родом из Африки?

Я глянул на трофей.

— О чем вы думаете? — не унималась любознательная помощница.

— О казни Людовика XVI, — признался я.

Пожалуй, Берта не ошиблась, предположив, что в жертве текла негритянская кровь. Густые черные волосы стояли торчком. Губы были чересчур мясистыми. Кожа темно-коричневая, в желтоватых глазах, как у больной лошади, застыл предсмертный ужас.

— Как вы думаете, его убили? — задала Берта вопрос по существу.

— Или же он покончил с собой. — Я захлопнул дверцу холодильника, чтобы больше не видеть этой жути.

Китиха в короткой юбчонке игриво погрозила мне пальчиком, словно шаловливая скромница из телевизионного сериала: «Месье Раймон, если вы будете говорить мне подобные гадости, я позову маму!» Несомненно, Берта намеревалась разразиться пламенной тирадой в стиле городских окраин, но шум на лестничной площадке привлек мое внимание.

— Ш-ш! — одернул я Б.Б., схватил за руку и втащил в кухню. Затем выключил свет в мини-прихожей.

Предприимчивая мадам воспользовалась темнотой, чтобы прильнуть ко мне. И почему жирная проказница всегда норовит злоупотребить критической ситуацией? Клянусь, она так страстно прижималась, что я чуть было не заключил эту неугомонную тушу в объятия. Впрочем, дело было не только в Берте: усталость обостряет чувственность. Бессонной ночью мужчина превращается в дикого всадника, вооруженного стальным копьем. Если в течение дня он не уложил парочку трепетных ланей, то впору нанимать грузовик для вывоза излишков эмоций.

Кто-то неловко ковырялся в замке. Наконец дверь открылась. Очевидно, мать ангелочка вернулась в родное гнездо, словно эльзасский журавль.

Зажегся свет. Послышался кашель. Кашляла женщина. Затем она направилась в комнату, где спал ребенок.

Вы заметили: взрослые, разговаривая с младенцами, считают своим долгом переходить на кошачий язык. Они мяукают, мурлыкают, выдумывают самые идиотские словечки.

Женщина не изменила традиции. Надо было слышать, как она будила ребенка, заливаясь, словно мартовская кошка:

— Масенький, холосенький, агу, агу! Масенький хочет бай-бай! Ну-ну, открывай глазки, пора гуль-гуль! Ах ты моя плелесть! Киска! Рыбка! Просыпайся. Скажи: агу!

Берта становилась все настойчивее, осмеливаясь на дерзости, которые я обычно позволяю только избранным. Пришла пора как-то отреагировать. Стараясь не шуметь, я открыл кухонную дверь, шагнул в соседнюю комнату и замер на пороге.

Я ожидал увидеть блондинку с фотографии. Не тут-то было: над колыбелью суетилась старуха. И какого сорта! Законченная пьяница. В лохмотьях. На плечи был накинут дырявый платок. Подол юбки свисал клочьями, как у злых ведьм из детских книжек. Сальные волосы, возможно, были седыми. Утверждать наверняка я не решаюсь, поскольку их никогда не мыли. Спутанными лохмами они падали на плечи. Хотя я стоял в двух метрах, крепкий запах винища бил в нос, раздражал слизистую, посягал на уважение, которое я испытываю к хорошим винам.

— Вы, наверное, нянька? — осведомился я.

Старуха не вздрогнула, не подскочила на месте. Алкоголь притупляет реакцию. Услышав мой сладкий голос, она медленно, со скрипом, обернулась.

Честное слово, думаю, отрезанная голова в холодильнике выглядела более аппетитно, чем рожа этой уродины. Представьте себе гнилой сморчок, выкрашенный фиолетовой краской. Кожа была не просто пористой. Огромные поры, залитые вином, соединялись густой сеткой синих вен. Глаза — две захватанные, помутневшие пуговицы. Рот открывался в сумрачную дыру, где давным-давно стерлись следы зубов.

Она прохрипела нечто вроде «Це таке?». «Что такое?» — немедленно перевел я, хотя у меня не было при себе толкового словаря.

— Так как же? — настаивал я. Она нацелила на меня черный, лоснящийся палец, как у торговки газетами:

— Тык!

Я догадался, что «тык» должно означать «А кто ты такой?».

— Друг семьи, — представился я. — А как ваше имя, мадам?

Вместо того чтобы назваться, она задала вопрос, прямой и довольно неожиданный.

— Ты никогда не целовал мою задницу? — осведомилась сморщенная поганка.

Я кое-как нашелся что ответить.

— Не имел чести, мадам, и не искал ее, хотя ради такого удовольствия, наверное, стоило бы приложить усилия.

Церемонная речь не произвела впечатления на старую каргу.

— Кончай трепаться, придурок! — пробормотало чудовищное создание.

Берта пихнула меня в бок.

— Я не позволю этой твари оскорблять вас! — заявила воительница. — Нет, вы только гляньте: какая-то мразь осмеливается наскакивать на комиссара! Чего вы ждете, Сан-Антонио? Наденьте на нее наручники! Да! Да! Я требую, буду свидетелем. Наручники и в кутузку!

Слово «комиссар» достигло слуха бродяжки.

— Черт, легавый! А я-то, приятель, приняла тебя за отца кутенка. Чтоб мне провалиться, вылитый папаша! Ну ладно, а кто эта жирная дура, что размахивает граблями?

Плач ребенка прервал опасное развитие знакомства. Бедный ангелочек был чем-то ужасно расстроен. Ума не приложу, как противостоять воплям младенца. В результате все трое склонились над колыбелью, несколько ошалев от крика малыша. Бедный козленок! Тот, кто готовил ему бутерброды, там, наверху, перепутал банки. Вместо варенья намазал хлеб дегтем. И ведь претензий не предъявишь.

Двойной удар — и все полетело вверх тормашками! Отец зарезан, у матери земля горит под ногами. Нянька — грязная оборванка. По соседству с бутылочками человеческая голова… Мечта, а не жизнь! Хотел бы я прочитать гороскоп этого парнишки.

— Масенький, гули-гули! — хором выводили Берта и бродяжка.

Малыш заорал еще громче, во всю мочь. На его месте я сделал бы то же самое.

— Как же его звать?.. — бормотала пьянчужка. — Мать вроде говорила мне… Арман… Не, не так… Помню, что начинается с «а»… О, точно! Антуан…

Почему меня вдруг охватила тоска? Почему тягучая волна вечной неудовлетворенности накрыла меня на секунду?

Антуан… Судьбой отмеченный Антуан! Маленький несмышленыш, затерянный в лицемерной, кровоточащей вселенной.

— Вот что, мамаша, — обратился я к старой вонючке, — разъясните-ка мне, что, собственно, происходит. Но сначала познакомимся, все честь по чести. Вот мое удостоверение, читать умеете?

Она скосила мутный глаз на аккуратный четырехугольник картона. И сплюнула.

— Мне и читать не нужно. Легавых я носом чую.

Лишь надрывные вопли Антуана помешали Берте достойно, в духе четы Берюрье, дать отпор подобной наглости (впрочем, людям моей профессии не привыкать).

— Наручники, черт возьми! — рявкнула Б.Б., беря на руки маленького крикуна.

Приткнувшись на широченном изгибе руки толстухи, малыш напоминал певчего церковного хора, вдруг вознесенного на кафедру проповедника.

Что до меня, то я всегда втайне завидовал клошарам. Позволив себе катиться вниз, они избавились от угрозы оказаться сброшенными с небес. Их ничто не уязвит, потому что ничто не касается. Пароль «кило красного» — последняя ниточка, связывающая их с «нормальными» людьми, и то только потому, что именно нормальные настаивают вино, разливают по бутылкам и продают.

Я не стал отвечать оскорблением на оскорбление, но одарил ведьму сверкающей улыбкой.[14]

— А не поискать ли нам чего-нибудь горячительного в здешних завалах, дорогая мадам, и не побеседовать ли, как говорится, по душам, с толком и расстановкой, — предложил я.

Моя речь, очевидно, пришлась по сердцу бродяжке. Физиономия расплылась в улыбке, как промокашка в воде.

Я заглядывал в шкафчики с некоторой опаской: не обнаружу ли там отрезанную руку или парочку лопаток? Однако вместо человеческих останков снял с полки ополовиненную бутылку водки. Наполнил до краев сувенирный стаканчик с автомобильных гонок, и уважаемая пьяница опрокинула его со свистом. Так свистят уличные мальчишки, завидев какую-нибудь знаменитость, вылезающую из спортивной машины. Вы, наверное, замечали, что из современных автомобилей люди не выходят, а выбираются, словно из-под обломков поезда, сошедшего с рельсов.

— Так как было дело? — спросил я, небрежно поигрывая бутылкой с пойлом перед носом цвета сгнившей клубники.

Пьянчужка протянула стакан.

— Потом, — твердо заявил я. — Сначала расскажите!

— До чего же у легавых поганые манеры, — вздохнула карга, однако запираться больше не стала: — Я спала себе спокойненько под мостом Мари, как вдруг меня разбудил громкий топот. Вылезла из конуры и увидела девушку, она неслась как очумелая по берегу. Заметив меня, она рванула под мост и нырнула в мое убежище. Прошу вас, говорит, умоляю! Тут наверху появились двое мужчин. Плащи непромокаемые — наверняка чертовы шпики. Они бежали, оглядываясь по сторонам. «Вы не видели тут женщину?» — спросил один из них. «Она побежала вон туда», — соврала я, указывая в направлении Берси.

Пьянчужка подвинула мне стакан. Смотрела она с такой мольбой, что я налил ей капельку.

— Потрясающе, — заметил я. — Вы замечательная рассказчица, мадам.

— Базар! — фыркнула старуха. — Табачку не найдется? Что-то меня в сон клонит. По ночам спать надо, а я тут с вами валандаюсь.

Я протянул ей пачку.

— Возьмите все, графиня!

Моя щедрость произвела впечатление.

— А ты не такой мерзавец, как другие, не жлоб по крайней мере, — одобрила бродяжка. — Ладно уж, слушай дальше, малец. Как только эти двое парней ушли, женщина расплакалась и давай меня благодарить. Ее «спасибо» было шире задницы этой коровы, — старуха мотнула головой в сторону Берты. — А потом попросила о помощи. Мол, она попала в ужасную ситуацию, что и без слов было ясно. Похоже, ее мужа кто-то преследовал… Сказала, что надо забрать ребенка с улицы Франк-162.

Буржуа. Пообещала, что позже подкинет мне деньжат, если я соглашусь сходить за кутенком. Назвала его имя, Антуан, и объяснила, где детское барахлишко лежит. В маленьком белом комодике. Вон там!

Она указала на низкий ящик с утенком Дональдом на крышке.

— Велела одеть мальчонку в комбинезон с подстежкой, а то у него сопли…

Она закончила потрошить сигарету, растерла табак в грязной ладони и запихнула его в черную дыру, служившую ей ртом. И принялась жевать, смачно чавкая! Да, дыхание дорогой мадам никак нельзя было назвать свежим! Как должно смердеть от баронессы из-под моста Мари, когда она просыпается!

— Короче, — закончила старуха, — девушка ждет меня под мостом вместе с ребенком. — Она смачно плюнула на пол. — Знатный табачок, милорд! А ты, видать, малый не промах, умеешь человека разговорить. Впрочем, видала я удальцов и похитрее, но и они, бывало, получали по шее.

* * *

Берега Сены в окрестностях острова Сен-Луи давно перестали быть романтическим зрелищем. Открытки с видами Парижа могут это подтвердить.

Мы являли собой странную компанию, немного напоминая чокнутых сектантов, вознамерившихся среди ночи отправить ритуал. Шествие возглавляла Берта, прижимая младенца к широкой груди. Словно маленький Иисусик, ребенок пребывал меж коровой и ослицей. Мадам Берю успешно заменяла собой стойло. Следом ковыляла бродяжка, напоминая утку, обувшуюся в сабо. Я замыкал шествие, поглядывая по пути на грязную воду, дрожавшую в свете фонарей. Неужели за много веков Сена не изменилась?

Нет, с тех пор как Сену превратили в сточную канаву, река стала другой. Ее низины и паводки обрели иное качество. С течением времени разного рода напасти, зловонные отбросы, отвратительные стоки загадили воду, извели всю рыбу до последнего пескаря, отравили дух и запах реки. Берега же превратились в автомобильные трассы… Разумеется, старинные здания, что отражаются в воде, остаются по-прежнему прекрасными… Но надолго ли? Что встанет на их место через два-три поколения? Небоскребы! Все заполонят акулы бизнеса, мелкие и покрупнее. Нельскую башню заменит Фьючерсная. Суперкрольчатник! Людской муравейник! Река станет резать глаз, ее накроют бетоном, чтобы не видеть. Коллектор грязи! Канализационная труба! Быстрейший способ избавиться от отходов цивилизации. А с океаном заключим договор о дружбе и сотрудничестве…

Показалась арка моста Мари. Быстрей, туда!

Я напрасно вглядывался в темноту, никого не было видно.

— Ха, сбежала! — проворчала замарашка.

Я предположил, что мучители Терезы Келушик напали на ее след и ей снова пришлось уносить ноги.

Действительно, в слепленном из картонных коробок шалаше валялись лишь тощие пожитки бродяжки: мешки, пустые консервные банки, пакет с лохмотьями, давно потерявшими цвет и форму.

— Мерзавка! — разозлилась владелица земельного участка в центре Парижа. — Смылась и бросила мое убежище на произвол судьбы.

— Она вернется, — пообещал я. — Она же знает, что вы принесете ребенка.

— Пока она где-то шляется, меня могли ограбить!

— Что будем делать? — спросила Берта. — Здесь кругом сквозняки, птенчик может простудиться. Не говоря уж о том, что сверху капает. Вот тут, — добавила она, вытирая щеку рукавом.

Я пригляделся: пурпурная струйка стекала по ее лицу.

Похоже на кровь…

Я провел пальцем по щеке Берты.

И в самом деле кровь.

Глава четвертая КЛАК!

— Почему вы на меня так смотрите? — басисто проворковала Берта, всегда готовая расточать ласки направо и налево.

Вторая капля упала на лиловую шишку, украшавшую лоб прелестницы, словно хотела продолбить дырку в этом утесе (вода камень точит!). Завораживающая картина, дорогие мои! Китиха снова утерлась. Я быстренько вытащил фонарик, чтобы осмотреть окрестности. Бледный луч бегло прошелся над головой Берты и замер. У мраморной статуи Юла Бринера в роли отчаянного сорвиголовы и то волосы бы встали дыбом.

Между аркой и опорой моста образовался черный треугольник. Там царила беспросветная тьма, словно у входа в пещеру, где спелеологи забыли свои крючья. Из темноты торчала рука. Женская!

Она безвольно свисала, отливая перламутровым блеском. По руке красной змейкой струилась кровь и капала с кончиков пальцев.

Я отступил назад и задрал голову повыше. Дрожащий луч выхватил из темноты тонкий силуэт. Я увидел голубое платье, жакет из благородного кроличьего меха, светлые волосы.

Держу пари, бедный Антуан стал круглым сиротой. Обоих предков отправили на тот свет, и довольно причудливым образом.

Малыш помалкивал. Похоже, он чувствовал себя уютно на груди у Берты. Впрочем, на таких пышных подушках можно позволить себе расслабиться.

— Она мертвая, — прошептала толстуха.

Я бросил фонарик бродяжке.

— Посветите мне, мамаша, хочу заняться расследованием.

Поставил ногу на каменный выступ опоры и без труда добрался до черного углубления, где пряталась мадам Келушик. Ногами она уперлась в каменную скрепу, торчавшую из арочного свода. Девушка потеряла туфли, стараясь удержаться. Одна их них валялась прямо подо мной. Эта «лодочка» и помогла мне восстановить ход драматических событий.

Бедняжку преследовали двое подонков, пьянчужка спасла ее, предоставив временное убежище. Парни продолжили бег по инерции. Но берег обрывается в реку, мы на острове, господа! Они обследовали все уголки и повернули обратно. Мадам Келушик увидела, что они возвращаются, и спряталась между каменной опорой и аркой. Ее ошибка состояла в том, что она решила забраться как можно выше, и ей было трудно удержаться на скользком камне. Туфля упала, выдав ее присутствие. Один преследователь, недолго думая, встал на плечи другого и расстрелял несчастную почти в упор (а может быть, счастливую, если учесть распространенную гипотезу о том, что Господь немедленно принял мадам Келушик в рай без вступительных экзаменов!).

— Свет! — потребовал я.

Беззубая карга бросила мне фонарик. Кровавое месиво, говорите? Молодую мать изрешетили, распотрошили! По меньшей мере восемь дырок на пятачке в несколько квадратных сантиметров! Затылка больше не существовало. Шея искромсана, левая подмышка превратилась в кровавую впадину. Для очистки совести я пощупал пульс у матери Антуана.

Излишнее беспокойство. Мотор отключился. Изрядно взбешенный, я соскочил с каменного насеста прямо под ноги Берты.

— Они ее достали? — спросила она.

— Именно. Эти ребята экипированы лучше, чем отряд особого назначения.

— Безобразие! — вдруг объявила бродяга. — Где прикажете складывать старые кости, когда даже под мостами черт те что творится! Хорошо хоть эти подонки ничего у меня не стянули.

И она принялась перебирать свое барахло.

— Послушайте-ка, мамаша, — вкрадчиво начал я, присев на корточки рядом с ее конурой. — Мне необходимо подробное описание тех двух скакунов…

— Я все сказала, болван, — вспылила пьяница. — Оставь меня в покое!

— Вы сказали лишь, что видели двоих мужчин в плащах. Если б я знал хотя бы немного больше, этих молодчиков давно бы на свете не было. Ну же, опишите их, а то я побросаю всю эту дрянь в воду!

— Он так и сделает! — возопила ведьма, приглашая Берту в свидетели. — Держу пари, сделает, чертов легавый!

— Не он, так я! — отрезала толстуха. — Не пойму, почему комиссар медлит. Ему следует быть порасторопнее, мы теряем время. Подержите ребенка, Сан-Антонио, я приведу эту старую дуру в чувство!

— Не стоит утруждаться, она сейчас все расскажет. Вы ведь не жаждете связываться с полицией, дорогая мадам? Итак, их было двое…

Старуху перекосило. Видели бы вы ее рожу… Вылитая принцесса Маргарет на той фотографии, где она изображает улыбку, повернувшись к мужу. Впрочем, я немножко преувеличиваю: бродяжка в отличие от принцессы не походила на королеву Викторию. Мне вспомнился мой приятель Марсель. Лет пятнадцать назад он по уши втрескался в мадемуазель Маргарет Виндзор. Она снилась ему по ночам, а днем он грезил о принцессе наяву. Все стены в его квартире были увешаны изображениями Маргарет — конной, пешей, в театре, в карете, в шортах и в Венеции. Он млел и сходил с ума по английской принцессе. Ни на одну девушку не обращал внимания, и, заметьте, безумец чтил моральные устои: королеву он не посмел бы преследовать ухаживаниями даже в мечтах. Уж лучше обожать папу римского (впрочем, он ничем не рисковал, поскольку был протестантом!), чем совершить прелюбодеяние, пусть и не наяву, с Ее Величеством. Но принцессой Маргарет он прожужжал мне все уши! А как он представлял себе их нежную дружбу! Он наделял принцессу, возможно прозорливо, экстравагантными манерами, одевал в изумительнейшие наряды, невиданные на этом берегу Ла-Манша (вот и бедняжка Коко Шанель Ламанчская мечтала одеть Маргарет: намерение благое и сулившее немалую выгоду), трубил в мечтах в охотничий рог, призывая возлюбленную… И прочие идиотские выдумки, достойные наследниц старинных королевских домов. Странные у него, однако, были фантазии! В них присутствовали и хлыст, и перчатки с шипами, и тигриные когти. Марсель вполне мог бы прижиться в Англии, там и не такое видали. К тому же чопорной сдержанности ему было не занимать.

Мой приятель был готов натурализоваться в стране ростбифов, только бы приблизиться к своей цели, а ведь он был швейцарцем, следовательно, законченным националистом!

Он грезил о том, как его представят ко двору. Граф Сеттер. Орден подвязки и поводка. Замок «Уик-энд». Роскошные экипажи. Псовая охота в Шотландии. Ату ее, ату! Марсель спрыгивает с лошади и увлекает принцессу в лесные заросли, нашпигованные оленями. Лобзает жарко, но почтительно… Много лет я выслушивал этот бред.

Он искренне надеялся на встречу, воображая счастливое стечение обстоятельств. Они окажутся наедине в поезде. Оба путешествуют инкогнито, скрываясь за черными очками. Он ее узнает. Нельзя упускать случай, и он Примется за дело. Прельстит, соблазнит! Поезд очень кстати войдет в туннель. О блаженство! А потом, когда она обмякнет, сомлеет, он обрушит на нее отчаянные признания, безумные клятвы: «Судьбе было угодно, принцесса, чтобы я заключил вас в объятия! Я, влюбленный червь, рожденный под несчастливой звездой! Чем могу искупить свою дерзость? Жизнью? Но она принадлежит вам. Состоянием? Распоряжайтесь этими крохами как будет угодно. Говорите, единственный выход — брак? Решено! Я добавлю к вашим владениям Швейцарию! И удовольствуюсь малым. В „роллс-ройсе“ займу место рядом с шофером. Буду прочищать засорившиеся раковины. Готовить мясо во фритюре…»

Так бредил Марсель. Клянусь. Если он не перестал пить и есть, то только потому, что в мечтах всегда присутствовал на празднике жизни.

И вот однажды мы сидели с ним в кабачке за бутылочкой винца. На глаза мне попался старый еженедельник. С обложки смотрела дама его сердца: миссис Сильная мира сего, располневшая, осанистая, короче, почтенная матрона.

«Ты видел?» — спросил я, тыкая пальцем в газету. «Кто это?» — рассеянно отозвался мой приятель. «Прочти подпись!»

Он прочел и скорчил рожу: «Ужасная прическа, а?» Ну и наглец! «А я-то думал, что она — предмет твоей страсти!» — напомнил я. Тут-то он и выдал. «С чего ты взял! — надменно произнес Марсель. — Предмет моей страсти — принцесса Анна!» Колесо фортуны сделало полный оборот и закрутилось все быстрее и быстрее. У меня мельтешит в глазах, и я чувствую, что теряю нить повествования.

Так о чем бишь я… Бродяжка, побрюзжав и поломавшись, волей-неволей была вынуждена согласиться на сотрудничество. А куда ей было деваться! Верно, старуха не просыхала, но пьянство давно перестало быть ей помехой в жизни. К тому же свисавшая сверху белая рука в кровавом браслете живо напоминала о мрачной действительности.

— Головы у них были непокрытые. Один — очень светлый блондин, прямо бесцветный какой-то. Свет ему бил прямо в лицо, как вам сейчас. Глаза какие-то странные, почти белые. И он плохо говорил по-французски.

— Почему вы так решили?

— Он допытывался у приятеля, что я сказала.

— На каком языке он говорил?

— Ну ты совсем обнаглел, парниша! Я тебе не переводчик при ООН!

— А второй хорошо говорил по-французски?

— Как мы с тобой.

— Как он выглядел?

Старуха кисло взглянула на меня — не глаза, а два яичных желтка, спрыснутых уксусом.

— Я уже говорила: с виду вылитый легавый. Он был ниже ростом, чем тот, первый, и намного старше. Чернявый, коренастый. С усами. Усы — пышные с рыжинкой.

Более ничего стоящего она не вспомнила, как я ни старался. Самым ярким ее впечатлением оставались плащи. Мне надоело путаться в двух дождевиках. Время поджимало.

Я секунду поколебался, а затем доброжелательно посоветовал:

— Не выходите сегодня из дома, дорогая мадам. Мои коллеги скоро приедут забрать труп и записать ваши показания.

— Зараза! — взбеленилась ведьма.

— Вас поселят под мостом Александра III, там вас никто не потревожит. Что поделаешь, судьба!

Бродячая пьянь пожала плечами:

— Подумаешь, мост Александра III! Родной остров Сен-Луи мне милее.

* * *

— Дайте-ка мне поноску, Берта, — предложил я. — Он вам руки еще не оттянул, этот пузырь?

— Он совсем крошка, — заметила растроганная Б.Б., уступая мне вышеупомянутого Антуана. — Теперь он полностью сирота, да?

— Похоже на то.

— Что же с ним будет, бедным пупсиком?

— Попадет в приют, голубушка, если, конечно, где-нибудь на просторах Франции или Польши не затерялась старая бабуля, способная его содержать.

— Жуть, — всхлипнула толстуха. — Но что, собственно, происходит?

— Нечто любопытное. Редко случается впутываться в столь занятную историю.

— И какие у вас соображения?

— Я собираюсь посадить вас в такси вместе с мальцом и отправить домой. Завтра кто-нибудь придет за ним.

Идея начальника не понравилась дородной подчиненной. Она взревела (возможно, перебудив кое-кого из обитателей цирка-шапито, находившегося метрах в ста пятидесяти от нас) и одним мощным прыжком оказалась лицом к лицу со мной, выкатив пузо и сжав мощные кулаки.

— Вам опротивела моя рожа, комиссар?

— Ну что вы, Берта!

— С самого начала я направляла ход следствия! Я нашла пуговицу во рту поляка! Я нашла снимок блейзера у ювелира! Я обнаружила отрезанную голову на улице Франк-Буржуа! И это на меня закапала кровь мамаши несчастного Антуана! А теперь, когда все улики собраны, вы навязываете мне роль няньки, а все остальное берете на себя. Да что же это такое, в самом деле?!

— Но, дорогая, нельзя же мотаться по Парижу в поисках банды убийц с младенцем на руках! Сейчас три часа ночи, нам некому его передать.

Львица решительным жестом отмела мои возражения.

— В комбинезоне ему не грозит простуда, к тому же он спит как убитый, поросенок несчастный! Заметьте, речь идет о смерти его родителей, так что он имеет полное право участвовать в расследовании. Позже, когда ему расскажут, он будет рад, что выполнил свой долг. И больше ни слова о такси, понятно?

Мое молчание можно было принять за согласие, да, собственно, больше его принять было не за что.

— Пошли! — приказала Большая Берта.

— Куда? — осведомился я.

Мы стояли на набережной, застроенной домами почтенного возраста. На нас падал романтический свет старинных фонарей. На широченной физиономии помощницы я различил смущение.

— И правда, куда? — забеспокоилась грудастая пиявка.

— На улицу Франк-Буржуа, — улыбнулся я.

— Мы возвращаемся на квартиру к малышу?

— Нет, только к его дому.

— Зачем?

— Оттуда начнем искать бистро, открытое всю ночь.

— Жажда замучила?

— Жажда познания, Берта. Мадам Келушик звонила откуда-то неподалеку от дома, видимо из забегаловки, где ее хорошо знают. Нужно найти это место. Ее передвижения в течение последних нескольких часов выглядят странно. Посреди ночи, прихватив ребенка, она отправляется звонить Надиссам в Сен-Франк-ля-Пер. Она говорит им, что торопится. Затем возвращается домой, укладывает ребенка спать и снова уходит… Куда? На этот раз она замечает, что за ней следят. Она пускается в бегство. Добегает до Сены, прячется у вшивой бродяжки. Думая, что опасность миновала, умоляет старуху принести мальчонку.

Я направлялся к машине, убыстряя шаг.

— Знала ли она, что в ее холодильнике лежит отрезанная голова? — задал я вопрос темной ночи.

Ночь промолчала, зато раздался голос Берты:

— Само собой, знала. Ведь бутылочки стояли там же.

— Предположим…

— Что?

— …голову сунули в холодильник, пока она звонила. Вернувшись, она ее обнаружила. Перепугалась и бросилась вон.

— Если бы она перепугалась, то забрала бы с собой и ребенка. Когда женщина пускается в бега, она не бросает детеныша на произвол судьбы…

Вот те на! Бесплодная Берта знает, что такое материнский инстинкт?

* * *

Площадь Вогез…

Удивительное место! Никогда не мог понять, почему Виктор Гюго прожил здесь всего пять лет. Что его заставило переселиться? Любовь к славе? И он умер на авеню… Виктора Гюго.

Как я люблю эти дома из розового кирпича, низкие аркады, вставшие в круг, и тишину внутреннего дворика. Днем там слышны лишь щебет детворы и птиц, а ночью — дыхание ушедших веков.

— Вон бистро! — воскликнула мадам Берта.

И действительно, огни кафе, расположенного рядом с площадью, разгоняли ночную тьму. Преодолев крыльцо, мы попали в теплый уютный погребок. С потолка свисали дары Оверни. Пахло натуральным вином, ржаным хлебом и опилками. Столики сверкали, в камине пылали дрова. Бар напоминал деревенский буфет. На стойке даже возвышался пузатый бочонок с краником. Единственный анахронизм — музыкальный автомат, сыпавший разноцветными искрами. К счастью, в данный момент он изрыгал нечто вполне приемлемое: томный плач гитары. Несмотря на поздний час, мы застали посетителей. Два столика были заняты молодыми людьми. Бородатые парни курили трубки. Девицы демонстрировали ноги, затянутые в чертовы колготки.[15] С серьезным видом они обсуждали, как им казалось, столь же серьезные вещи. В углу примостился мужчина неопределенного возраста и социального положения. Женщина с отчетливыми следами алкоголизма на лице мечтала над пустой рюмкой.

Хозяин был за кассой, его глаза помутнели от усталости. Толстый, лысый и мрачный. Мятый галстук свисал с шеи, как коровий хвост. Официант, крупный бледный малый, высоко засучив рукава рубашки, начищал до блеска кофейник кусочком замши. В синем фартуке он походил скорее на садовника, а не на психа.

Берта с Антуаном на руках уселась за столик.

— Как бы там ни было, но я съем бутерброд с рубленой свининой и выпью бокал белого! — категорично заявила она.

Я подошел к стойке, чтобы передать ее приказ, присовокупив к нему собственное пожелание: двойной кофе. Бармен продолжал надраивать свой горшок. До закрытия оставалось недолго. Миг освобождения он хотел встретить в полной боевой готовности. Ни одной лишней секунды на галерах!

Лицезрение целый божий день жаждущей похмельной публики, доконало беднягу. Он торопился домой жахнуть рюмочку, прежде чем завалиться спать.

— Скажите-ка, амиго!..

Он оторвался от хромированной хреновины и перевел на меня сонный угрюмый взгляд. На подбородке и щеках проступила синева. Предрассветная щетина лишь подчеркивала его худобу.

— Вы мне?

— Перегнитесь чуть-чуть через дебаркадер. Видите младенца, вон там? Вы его узнаете?

— То есть как — узнаю?

— У меня такое впечатление, что он уже заходил к вам сегодня, приблизительно часа два назад. Тогда он был на руках молодой женщины, блондинки, которая попросила разрешения позвонить. Не припоминаете?

Случалось ли вам видеть благостные открытки с изображением двух маленьких пастушек из Ла Салетты, когда в 1846 году им явилась Пресвятая Дева Мария? Восторженное изумление на их лицах! Больше всего малышек из Ла Салетты потрясло не само явление — в те времена подобным вещам не удивлялись, — но вид дамы, такой приличной, красиво одетой, лучезарной, светящейся.

Балбес за стойкой тоже испытал потрясение. Он пялился на меня, забыв обо всем. Глаза горели, челюсть отвисла. Одним махом я вырвал его из общества потребления, позволил в этот поздний час прикоснуться к «чудесному». В наш продажный век людям является только реклама. Им досаждают, навязывая товары, в которых они не нуждаются. Раздражают, одурманивают. И тут прихожу я, прошу бутерброд с рубленой свининой, стакан вина, двойной кофе и, как бы между прочим, рассказываю человеку, чьей главной целью в жизни было увидеть свое унылое отражение в кофейнике, — рассказываю ему о том, что происходило в бистро во время его рабочего дня. Забегала молодая женщина, с ребенком, звонила… Для бармена мои слова прозвучали началом волшебной сказки.

Чудо порождает чудо: лицо гарсона раскололось в улыбке.

— Ну да… — выдавил он. — Верно. Откуда вы знаете?

Я решил отказаться от роли чародея. Триумф не вскружил мне голову.

— Узнаете? — спросил я, вынимая из кармана фотографию, найденную в бумажнике Владимира.

— Да.

— Она звонила в Сен-Франк-ля-Пер?

— Да.

— Видели ее раньше?

— Случалось. Она живет поблизости.

— С ней был только ребенок?

— Да.

Я упоминал одинокого выпивоху за стойкой? Как же, как же. Перелистайте страницу назад и увидите «типа неопределенного возраста и социального положения». Теперь этот тип направился ко мне. Руку он держал полусогнутой, с нее свисало громоздкое пальто. Либо он получил его в подарок, либо сильно исхудал за последнее время.

— Вы комиссар Сан-Антонио? — осведомился обладатель пальто, седых волос и сизых прожилок на бледных щеках.

Хотя голос звучал бесцветно, я почувствовал, что он подошел ко мне не просто так.

— Вроде бы, — усмехнулся я.

— Я вас узнал. Когда-то я тоже служил в полиции, давно это было.

Понизив голос, он быстро и с отвращением, словно звук его имени мог нарушить атмосферу покоя, царившую в бистро, произнес:

— Поль Маниганс!

Я смутно припомнил некое дурнопахнущее внутреннее расследование. Детектив из бригады, занимавшейся игорными домами, вымогал деньги у владельцев клубов. С тех пор прошло немало времени, лет десять по меньшей мере… Я взглянул на Маниганса. Он походил на кюре-расстригу. На бывших сыщиках, как и на священнослужителях, нарушивших профессиональный долг, лежит отметина. Им уже не стать, как все. Бесконечная неловкость оттого, что они не сдержали слово и не положили живот на алтарь закона, Божьего или человеческого, сквозит в каждом жесте.

— Ах да!.. — пробормотал я, протягивая ему руку.

Он помедлил, удивленный неожиданностью жеста, окинул меня цепким взглядом, пытаясь угадать, не сожалею ли я о своей порывистости. Затем пожал мою руку. Десять лет безделья не пошли Манигансу на пользу. Он остался безутешным вдовцом уголовной полиции. Пил и чах с тоски.

— Позволите краем глаза взглянуть на фотографию? Думаю, смогу быть вам полезен.

Я сунул ему под нос снимок. Он глянул и изрек:

— Да, это она.

— Вы ее знаете?

— Совсем недавно я присутствовал при любопытной сцене. Приблизительно час назад. Я направлялся пропустить стаканчик, прежде чем лечь спать. Я живу в этом доме. Какая-то девушка почти сбила меня с ног. В тот момент, когда она заворачивала за угол, ей наперерез выехала машина и резко затормозила. Американская тачка, в нее можно смотреться, как в зеркало. В машине сидели двое мужчин. Я обратил внимание на одного… Волосы бросились в глаза…

— Очень светлые, почти белые?

— Вижу, вы взяли след. Действительно, его можно назвать альбиносом. Блондин открыл дверцу и высунулся из машины. Но девушка пересекла улицу и побежала по улице Бираг. Вскоре она исчезла из вида.

— А те двое?

— Поначалу мне показалось, что блондин хотел броситься в погоню. Но передумал — возможно, из-за моего присутствия. Он деланно рассмеялся, словно полуночник, пожелавший снять девочку, но попавший впросак. Затем они уехали.

— Очень интересно, коллега, — похвалил я. — Больше вам нечего рассказать?

— Увы. Номер машины я не разглядел. По застарелой привычке бросил на него взгляд, но слишком поздно. Смог разобрать лишь две цифры — 75. — Он грустно улыбнулся. — Инструмент без употребления ржавеет.

— Чем вы сейчас занимаетесь?

Маниганс пожал плечами.

— Перебиваюсь кое-как. Случайные заработки, когда повезет. Поговорим лучше о чем-нибудь другом.

— Не махнуть ли нам по стаканчику?

— Если не боитесь себя скомпрометировать…

Настала моя очередь пожимать плечами: за сегодняшнюю ночь я уже столько раз нарушил устав, писаный и неписаный, что одной провинностью больше, одной меньше…

* * *

Малыш Антуан проснулся и переполошил бистро. Бородатые революционеры перестали делать революцию, поскольку инициатива перешла к крикливому мальцу. Они бросали на нас раздраженные взгляды.

Берта доходчиво объяснила публике причину недовольства моего тезки:

— Маленький проказник обкакался. Полные штаны наложил! Надо его переодеть.

Она двинулась в атаку на кабатчика с требованием свежего подгузника, но тот заявил, что его забегаловка не родильный дом и что надо быть чокнутой, чтобы притащить младенца в три часа ночи в кафе. Берта немедленно вскипела.

Тем временем малыш отчаянно брыкался в испачканных пеленках. Бывший старший инспектор Маниганс пытался его утихомирить. От его «у-тю-тю, дусенька, у-тю-тю, масенький» прослезился бы злейший враг режима.

— Значит, она возвращалась сюда, — пробормотал я.

Зачем? Чтобы еще раз позвонить? Если только…

— Не присмотрите ли за баламутом, коллега? Я на секунду, — попросил я, удаляясь.

Манигансу понравилось, что я назвал его коллегой. Бальзам на раны. Сладостное напоминание о прежних славных деньках. Взгляд экс-инспектора оживился.

Я спустился в полуподвал, где соседствовали туалеты и телефонная кабина. В эту последнюю я и ворвался, точнее, проскользнул. Створки открывались в обе стороны, нужно обладать сноровкой, чтобы преодолеть такую дверь. Свет зажигался автоматически, стоило ступить на пол будки. Острым глазом я немедленно различил уголок зеленого бумажника, торчавший между двумя ежегодными справочниками. Все-таки интуиция сыщика дорогого стоит. Сколько гениальных комбинаций создали и разрушили мои мозги! Тереза Келушик возвращалась сюда, потому что забыла бумажник.

Дешевая поделка, каких полно на марокканских базарах. Но этот, с медной инкрустацией на верхнем клапане, был не из Марокко.

Я представил себе обезумевшую молодую женщину с ребенком в одной руке и погремушкой в другой. Ей было не до бумажника. Однако почему она не вспомнила о нем, когда расплачивалась за разговор? Следовало выяснить.

Я исследовал содержимое. Одна бумажка в десять франков, три по пять, негусто… Удостоверение личности на имя Терезы Келушик, урожденной Рамюло, тридцати лет.

Можно сказать, она была в самом расцвете. По крайней мере, в данной возрастной категории.

Письмо! Мелко сложенное, часто читанное, потрепанное на сгибах нервными пальцами. Буквы выглядели блекло. Видимо, в ручке писавшего заканчивалась паста. Кое-где линии вообще отсутствовали. Писали явно второпях, почерк неровный, угловатый.

Желаете знать содержание? Говорите, оно входит в стоимость книги? А вы закупили всю историю с потрохами? Ах вы шутники! Кто вам продал эту байку? Мой издатель? Тогда при чем тут я? Я резвлюсь на этих страницах, но остаюсь свободным. И однажды, чтобы доказать вам, оборву повествование на самом интересном месте. Возможно, причиной тому станет кондрашка, а возможно, уважение к чистой фантазии. В самый критический момент, когда вы будете изнемогать от желания узнать правду, голую и сермяжную. Хлоп! Дорогой читатель трепетным пальчиком переворачивает страницу — и что он обнаруживает? Мою ухмыляющуюся рожу, а меж одутловатых щек баллон, как на карикатурах, с надписью: «Конец». Моя фирменная печать. Все, приехали! Не пожалею самого дорогого, но застопорю беличье колесо купли-продажи. Последний выдох господина Сан-Антонио…

Ладно, порою меня заносит. Люблю побузить для разнообразия. Не паникуйте, мои драгоценные, я предоставлю вам письмо.

Пусть подслеповатые сбегают за очками, поскольку я напечатаю его курсивом.

Любимая,

С ужасом думаю о том, как тебе сейчас тяжело. Но держись. Я должен во что бы то ни стало покончить с этим. Когда все уладится, я тебе сообщу. Если к условленному сроку от меня не будет известий, позвони сама знаешь кому (домашний телефон в черном блокноте). Если не застанешь, обратись к Надиссам в Сен-Франк-ля-Пер, 132-24. Будь с ними поосторожнее. На всякий случай звони ночью и не отчаивайся.

Поцелуй нашего Тони. Ах, как мне хочется пощекотать ему пузцо! Он всегда заливается смехом, когда я его щекочу, ангелочек мой!

Люблю тебя,

твой Владимир, и прости за все.

Мой мозг заработал на предельной скорости. Точный и надежный механизм, из тех, что в два счета определит, что герцог Бордо и ваша бабушка похожи как две капли воды.

И до чего же додумался непревзойденный Сан-Антонио, зажатый в тесной кабинке? А вот до чего. Владимир Келушик решил разом покончить со своим прошлым, черным, как могила. (За что и поплатился.) Он был связан с молодым подонком Надиссом. (Эту связь я проглядел.) Именно Шарлю Надиссу, а не ювелиру звонила Тереза. (Очевидно, она была не знакома с семьей.) Если Владимир советовал жене позвонить этому мерзавцу, значит, он знал, что тот намерен заявиться к родителям. (Чему мы помешали.) Наконец, самое главное: существует некий «сама знаешь кто», и мне не терпится поскорее свести с ним знакомство. Этого типа Тереза не нашла, потому и побеспокоила Надиссов. Возможно, его нет в городе? Или же это его башка охлаждается в холодильнике Келушиков? Загвоздка.

Временная, надеюсь.

И вы, читатели и почитатели, тоже надейтесь!

* * *

Из раздумий меня вывели звуки буйного веселья, раздавшиеся сверху. Прыгая через четыре ступеньки, я преодолел лестницу, которая насчитывала всего девять ступенек.

Так я и думал, неугомонная мадам опять принялась за старое. Все мохнатые революционеры сгрудились вокруг нее, осыпая насмешками. Можно было подумать, что они вернулись в благословенный май шестьдесят восьмого: банда манифестантов окружила общественную уборную, где забаррикадировался отряд особого назначения.

Справедливости ради следует отметить, что Берта дала повод к шуткам.

И не только повод, но кое-что еще.

Ее прелести! Холмы Испании! Дыни! Ее чрезмерности! Боксерские груши! Топливные резервуары! Гордость скотовода! Выставочный экземпляр! Батискафы! Горельефы! Минареты! Купола храма любви! Ее безмерность и бесстыдство!

Берта сидела полуголая. Вы правильно прочли? Полуголая! Из одежды на ней оставалась лишь юбчонка. А бюст сверкал во всей красе, поражая богатством плоти, слоями жира, кранелюрами целлюлита. Он вздымался, расплывался, подавлял, приводил в смятение. Форменная революция! Попытка государственного переворота в отдельно взятом бистро! Раскачивание стойки бара! Качка стояла будь здоров. Перед этой волной все замирали в оцепенении, ее мощь пугала и грозила пагубными последствиями.

— А вот и ее хахаль! — объявил кучерявый бугай. — Как же он обходится без посторонней помощи? И помощь требуется нешуточная! Подъемники, домкраты, бригада спасателей. Иначе наступит удушье. Его не только придавят, его расплющат!

— А то! — подхватил курносый недомерок. — Господа, предлагаю снова ввести чрезвычайное положение на случай стихийных бедствий. Мосты и трассы, не обеспеченные мерами предосторожности, перекрыть. Протянуть проволочные заграждения, установить сигналы тревоги. Есть здесь поблизости пункт «Скорой помощи»?

— Я их узнал! — воскликнул тип непримечательной внешности. — Их родина — Гималайская гряда, слева от Эвереста, если стоять спиной к вокзалу! Кажется, их зовут Бхонг и Тху. Высота одинаковая, точно не помню, но семь миль будет!

Китиха оставалась безразличной к веселью краснобаев. Она совершала благородную миссию, которая заключалась в пеленании малыша!

Точнее, она надевала на Антуана штанишки. И как вы думаете, где она их взяла, эта достойная женщина, слишком часто и, по-видимому, незаслуженно подвергавшаяся критике?

Она превратила в детские штанишки собственный бюстгальтер! Ну разве не героический поступок? Нянька, совершившая подвиг! Она пожертвовала собственным достоянием. Продырявила чашечки и сварганила для мальчонки просторное исподнее, в котором он теперь нежился. Антуан походил на маленького иранца. Или на космонавта в миниатюре. Поняли мою мысль? В таких штанах можно совершить перелет Земля-Марс и не вспомнить о туалете-модуле.

Тони больше не лил слез. О своей плачевной ситуации он узнает много позже. Когда начнет соображать. А пока он сосал печенье, грыз двумя передними зубками и пускал слюни.

— Послушайте, Берта! — укоризненно начал я.

Она пожала коромыслами, заменявшими ей плечи.

— А что? На войне как на войне! — отозвалась изобретательная пеленальщица. — Если бы этот скряга кабатчик согласился выдать крохотный подгузничек, мне бы не пришлось прибегать к крайним мерам. Голь на выдумки хитра, как говорил месье Ипполит, мой последний начальник.

Упомянутый хозяин заведения пытался протестовать, но его возражения потонули в общем шуме. Он даже оторвался от кассы, чтобы ничего не пропустить. Находился в первых рядах партера и не сводил ошалевшего взгляда с округлостей Берты.

— Полагаю, вы шутите, дорогая мадам. Если я могу быть вам полезен…

— Поздно! — отрезала воительница. — У вас ведь не найдется лишнего бюстгальтера, не так ли? Тогда помалкивайте. В огнетушители, что торчат у камина, я облачаться не собираюсь!

— Подождите меня здесь, я скоро вернусь, — сказал я благородной даме и вышел из кабачка.

На площади царила тишина. Только совесть судебного исполнителя могла сравниться с ней в безмятежности. Непреходящая красота, как выразился бы художественный критик.

Позади раздались шаги. То был бывший инспектор Маниганс.

— Господин комиссар, — промямлил он, — позвольте вас сопровождать. Эта ночь напомнила мне о прежних временах… У меня такое чувство…

Голос треснул, Маниганс закашлялся. Он хотел объясниться, но махнул рукой и, сгорбившись, зашагал рядом. Выглядел он старым и дряхлым.

Я положил ему руку на плечо.

— Идемте, коллега, идемте. Хочу вам рассказать, как было дело. Возможно, вы сумеет дать мне совет. Когда все разложат по полочкам да подадут на блюдечке, становится виднее…

В знак признательности он пожал мне руку. Я отвел глаза, но, держу пари, старикан прослезился!

Глава пятая ДЗЫНЬ!

Китайцы, доложу я вам… Единственное слабое место у них — алфавит, нам придется с ним помучиться. Предчувствую. У меня бывают видения, когда я впадаю то ли в транс, то ли в истерику. Как говорил один почтенный малый: «Все пророки — трусы. Ошеломят толпу грядущей катастрофой, а сами в кусты». Похоже, он был прав. Тамада от пророка отличается степенью мандража. Что до китайцев, я вижу их победителями — задавят числом, огромным числом. Но случится это, когда они совсем одичают. Следовательно, необходим интеллектуальный обмен. Очаровательных пагод и тончайших завитушек на ветхих рукописях недостаточно, чтобы весь мир разом заговорил по-китайски. После того как они сработают водородную бомбу, им нужно помочь навести порядок в языке.

Почему я вспомнил о китайцах? По милости Маниганса. Пока я пересказывал ему краткое содержание предыдущих глав, он все твердил себе под нос: «Это китайцы, это китайцы…» Однако не убедил меня изменить курс и ступить на непроторенную дорожку.

— Китайцы! — в который раз повторил Маниганс. — Отрезанная голова в доме молодой матери… Потом ее убийство… Зачем, по-вашему, они ее убили, господин комиссар?

Он с ходу взял быка за рога. Дьявол легок на помине, как говорят в Лурде. Возможно, Маниганс был испорченным полицейским, но настоящим. Стоило ему сунуть нос в расследование, как он немедленно ухватил суть дела.

— Ее убили, скорее всего, потому, что она знала нечто чрезвычайно компрометирующее этих людей, старина. И самое печальное, что она, видимо, не сознавала, что стала хранительницей тайны.

— Мы идем к ней, да? — спросил Маниганс.

— Верно.

— Чтобы найти черный блокнот, где записан номер телефона человека, которому ей рекомендовали позвонить.

— Браво. Вижу, ваша серое вещество не скукожилось, оно функционирует, как в старые добрые времена!

— Не сыпьте соль на раны, господин комиссар, — вздохнул мой бывший коллега. — Как подумаю, что сейчас я мог бы уже выйти на пенсию!

Людей не понять. Маниганс тосковал по службе не потому, что его оттуда выгнали, а потому, что он в данный момент мог бы ее покинуть! Поразительный ход мысли. Строго извилистый.

Мы преодолели лестницу в доме Келушиков. Открыть дверь не составляло для меня проблемы. Не без грусти я вошел вновь в квартиру, где пахло младенцем и подгоревшей кашкой.

— Говорите, она в холодильнике? — пробормотал Маниганс.

— Угу. Если жаждете сильных ощущений, вы попали по адресу.

Отправив его развлекаться, я принялся обыскивать жилую комнату, но не обнаружил ничего, что хотя бы отдаленно напоминало черный блокнот. Напрасно я рылся в нижнем белье, вынул все ящики, прощупал матрас дивана, предварительно его разложив. Я остался с носом.

Вскоре вернулся Маниганс, лицо у него было белее свадебной фаты.

— Не слишком аппетитно выглядит, а? — бросил я.

Он покачал головой.

— Но, господин комиссар… Но…

Не понравился мне его взгляд. Он пялился на меня так, словно я рехнулся. Мне не мерещилось, ведь на психов смотрят иначе, чем на замерзшее море или картины фламандских и голландских художников XV века.

Я резко оттолкнул напарника, не пытаясь смягчить толчок (впрочем, как я мог его смягчить, когда мне было позарез необходимо освободить проход?). Дверца холодильника стояла настежь. Вы, наверное, уже догадались, для этого не обязательно быть волшебником или прочесть все детективы на свете. Голова исчезла. Вынужден признать: фокус из репертуара бульварного театра, самого низкого пошиба, избитый и пошлый. Мало того, лет двести назад им уже натешилась мадам Агата Кристи в начале своей карьеры. И если я использовал этот трюк, то не потому что не способен выдумать что-нибудь новенькое или из лености, а потому, дорогие мои собратья, что положил себе за правило описывать все, как было, без прикрас. Не думайте, что я решил легко отделаться, и не честите меня халтурщиком, но быстренько проглотите эту маленькую горькую пилюлю. От человека моего склада потребовалось немало мужества, чтобы остаться верным реальности, когда она принимает столь простецкие формы. И пусть кто-нибудь бросит в меня камень!

Башка пропала! И следов не осталось! Я не нашел даже тарелки, на которой возвышалось это угощение. Съедено, вылетело в трубу! Исчезло по мановению волшебной палочки!

В этой истории, которую я имею честь и несчастье вам рассказывать, с самого начала все пошло наперекосяк. Мне долго морочили голову, кривлялись, жеманничали, и когда наконец я собрался задать парочку интересных вопросов малышке Ребекке, она улепетнула. Юный Надисс заявился к родителям аккурат в тот момент, когда я был там, и слинял, прихватив с собой жену Цезаря. Я ввалился к Келушикам после ухода Терезы. Пьянчужка привела меня к ней, но Терезу уже прикончили. И вот теперь, вернувшись в квартиру поляка, чтобы завладеть его блокнотом с адресами и телефонами, я не только ничего не нашел, но и отрубленная тыква испарилась из холодильника! Словно некий злой дух развлекался, вставляя мне палки в колеса и позволяя преступникам опережать меня всего на несколько минут. Чистый водевиль! Одна дверь закрывается, другая открывается. Там убыло, здесь прибыло. Я вхожу, ты выходишь. Слаженно и бодро вплоть до развязки! Пока я рыскал в потемках под мостом Мари, убийцы наведались в жилище своей жертвы и вынесли охлажденную часть тела.

Зачем? Обычно от такого сувенира стремятся избавиться всеми доступными способами. Выбрасывают в мусорный ящик, сдают в камеру хранения, посылают по почте в приюты для бездомных, но в любом случае не отправляются с нею на прогулку.

— Успокойтесь, Маниганс, я не сумасшедший, — заверил я бывшего инспектора. — Просто они пришли и забрали голову.

— Те двое из машины?

— Весьма вероятно.

— С какой целью?

— Долго объяснять. Пока я буду рассказывать, расследование подойдет к концу. А пока как мне не хватает этого проклятого черного блокнота!

— Вы его не нашли?

— Нет, хотя поработал на совесть, — сказал я, обводя рукой комнату, где все было перевернуто вверх дном.

— А не взяла ли женщина его с собой, когда ходила звонить? — предположил бывший легавый.

— Возможно.

Вот и ответ на мой вопрос. Я недоумевал, почему Тереза не вспомнила о бумажнике, когда расплачивалась. Ответ: в черном блокноте были деньги. Вывод: блокнот все еще при ней, в кармане жакета. Естественное решение: вернуться к мосту Мари и обыскать труп. Хорошо, что я до сих пор не предупредил полицию.

— Скорей!

* * *

В бессонную ночь (хотя эту ночь лучше было бы назвать ночью усопших) наступает момент, когда усталость полностью отпускает вас. Вы обретаете второе дыхание, и тогда сам черт вам не брат.

Нечто подобное случилось со мной, когда я выбрался на свежий воздух. Я ощутил необычайную внутреннюю легкость, голова была ясной, мысль работала с удивительным проворством.

Маниганс, напротив, с трудом волочил ноги. Он выглядел измученным, словно тащился по пустыне.

— Похоже, вы устали, коллега?

— Точно. Сердце у меня ни к черту, мотаться вверх-вниз по лестнице уже трудновато, ноги подкашиваются. Пойду-ка я, пожалуй, баиньки…

— И правильно сделаете.

Я остановился, наткнувшись на разбитый фарфор. Он валялся посреди улицы, осколки разлетелись в радиусе нескольких метров.

Небольшой белый прямоугольник, украшенный блеклым цветочком, лежал прямо у носка моего ботинка. Я поддел его ногой, и он улетел далеко, отскакивая рикошетом от темных фасадов.

Дзынь! В мою голову ворвалась мысль и осветила потемки. От нее веяло бодростью и свежестью, как от северного ветра.

Такая мысль никогда не придет, не прискачет, не вползет в голову тем, у кого мозг пребывает в наилегчайшей весовой категории.[16]

Я был настолько возбужден, что закурил сигару. Чудом у меня в кармане завалялась одна марки «Упманн». Я снял алюминиевый наконечник. Когда я раздеваю «Упманн», у меня такое чувство, словно взламываю копилку отъявленного скряги.

Я с наслаждением затянулся.

— Был рад познакомиться, комиссар, — пробубнил старина Маниганс, когда мы оказались у входа в бистро. — Словно десяток лет скинул… Надеюсь, вы добьетесь успеха в этом мрачном деле.

— У вас есть все основания надеяться, Маниганс. Спасибо за сотрудничество, оно оказалось чрезвычайно полезным. Спите спокойно и не омывайте слезами прошлое, от этого оно краше не станет.

Старик съежился, а я отправился за Бертой.

* * *

Берта переломила ход событий в северном полушарии. Немудрено, с такими-то полусферами. Революционеры приняли ее в свой круг. Они чокались и произносили тосты наперебой. Лысый хозяин наблюдал за компанией томным глазом. Антуан крепко спал на банкетке. Музыкальный автомат хрипел и сипел, но напрасно Луи Армстронг раздувал посеребренную медь, малыш и ухом не вел.

— Я его покормила, — объявила суррогатная мамаша. — Добавила чуточку рома, профилактика против простуды, он ведь мог замерзнуть под мостом. Этот крикун настоящий мужчина, вылакал все до капли! Но что с вами, дорогой, вы, кажется, взволнованы?

— Берта, собирайтесь! Время не ждет. Китиха взяла ребенка, а я расплатился за постой. Мы торопливо направились к выходу.

— Машину не берете?

— Нет нужды, мы возвращаемся на улицу Франк-Буржуа.

Я шел быстро. Толстуха, пыхтя, едва поспевала за мной. Когда мы свернули на улицу, где жили Келушики, у их дома мелькнула тень и пропала за углом. Черт, он не терял даром времени! Я рванул вслед за уходящей натурой. И правда, сердце у Маниганса было дрянь. Стометровка ему уже не давалась. Я нагонял его. Справедливости ради замечу, что его движения сковывал увесистый сверток, который он держал под мышкой.

Маниганс скоро догадался, что ему не уйти. Он остановился как вкопанный, развернулся к нам лицом и в следующую секунду вытащил пушку и принялся в нас палить, мерзавец!

Ах, урод, такой реакции я от него не ожидал! Пуля врезалась в тротуар. Вторая изуродовала витрину химчистки. Да у него развилось косоглазие на старости лет! На что он надеется? Сбросить нас в реку и отправиться на каникулы?

Ребенок заголосил.

— Он задел малыша! — сиреной взвыла Берта. — Негодяй! Детоубийца!

«Задел малыша»!

Рев Берты вывел меня из оцепенения. Я разъярился, как бык перед красной тряпкой, как бойцовый петух, медведь, потревоженный в берлоге!

Шпалер уже в моей руке. Никаких предупреждений! Заряжаю. Единственную пульку. Стреляю с вытянутой руки. Не целясь! Меня ведет инстинкт! Хлоп!

Маниганс охнул, или ахнул, или хрюкнул (толком не разобрал) и покатился по грязной мостовой.

Я подбежал к Берте.

— Как малыш?

Она положила его на кромку тротуара, чтобы получше рассмотреть. И вдруг рассмеялась, смех сквозь слезы.

— Нет, вы только взгляните… Комбинезончик продырявлен на плече, но это пустяки… Красное пятнышко, словно от легкого ожога… Целехонек!.. Ах ты мое сокровище, киска, рыбка! Сладкий мой! Поросеночек! Агу-агу! Цветочек! Невредим! Господь его защитил! Воздал! Я почувствовала, как просвистела пуля. У меня под мышкой! Спасен! Чудо! Благодарю тебя, Господи!

Толстуха долго не могла опомниться. От избытка чувств она забормотала молитву, путая слова. Молитва звучала, как бабье причитание.

Мальчишка умолк, заинтересовавшись представлением, устроенным мадам Берюрье. Похоже, в Антуане проклюнулось чувство прекрасного. Он уже начал кое-что смекать в этой жизни.

Убедившись, что с малышом все в порядке, я склонился над Манигансом. Не знаю, куда угодила пуля, но старому мерзавцу пришел конец. Он слабо хрипел. Глаза закатились. В горле булькало. Пальцы скребли мостовую.

Настал час стервятников. В округе одно за другим вспыхивали окна. Обычное дело, когда в городе случается заварушка. Зеваки вырастают как из-под земли и множатся быстрее раковых клеток. Приходится отбиваться от них, как от назойливой мошкары.

Я опустился на колени рядом с Манигансом. Сверток лежал между его ног. Отрезанная голова, наспех завернутая в потрепанное пальто. Она, должно быть, слегка помялась. Естественно, ее же выкинули с третьего этажа во двор… пока я обыскивал комнату Келушика в поисках черного блокнота.

Маниганс допустил ошибку, решив избавиться также и от окровавленной тарелки. Опытный легавый метнул ее, словно диск. Башка, упав с третьего этажа, шмякнулась негромко, но фарфор, разбившись, должен был привлечь мое внимание, однако, тарелка перелетела через соседнюю крышу и грохнулась оземь на улице, вдали от моих ушей.

Когда мы расстались и я зашел в бистро, он побежал забрать жуткий трофей.

— Вы слышите меня, Маниганс?

Мой вопрос на мгновение вызвал в нем прилив сил. Он широко открыл пасть и замер, устремив взгляд на скомканную хламиду.

Мертв!

Поблизости заверещала сирена патрульной машины. Не мешкают наши ажаны.

С профессиональным автоматизмом я обшарил карманы бывшего полицейского, выудил старый потрепанный кошелек, почти пустой. В заднем кармане штанов я обнаружил пачку кредиток. Толстую, зеленоватую! Она напоминала древний кирпич, покрытый плесенью. Похоже, мой «коллега» процветал!

И все?

Если не считать перочинного ножика, замызганного носового платка, измятой пачки сигарет и спичек в рекламной картонке.

— В чем дело, кто вы такой?

Парни в круглых пелеринах разгоняли толпу плечами, локтями, коленками, пинками. Командир взвода схватил меня за воротник. Я поднял голову, он меня узнал.

— О, простите, господин комиссар!

У меня не возникло желания сюсюкать: «Ничего страшного, дружище, вы исполняете свой долг…»

— Отправьте малого в морг и не потеряйте по дороге его пистолет.

— Будет сделано, господин комиссар. Вы не ранены?

— Нет. — Я был предельно лаконичен. — Берта! Где вы?

— Здесь! — отозвалась моя необъятная тень.

Она стояла в группе жадных слушателей и не закрывала рта. Все подробно: как, что, зачем и почему. Этот подонок, бандит, убийца осмелился палить в семимесячного младенца! Позор! Такого не видали со времен нацистской оккупации. Смерть чересчур мягкое наказание для бессердечного выродка! Его надо было пытать, истязать, кормить одними пирожными, чтоб с горшка не слезал!..[17]

Я потащил Берту с ребенком в тихий закоулок. Вы же меня знаете! Там, где кишит народ, мне нет места. Терпеть не могу зевак! Мне требуется покой, в душе и в мире. Особенно невыносимо, когда тебя, словно мелкой дробью, осыпают приветствиями, вопросами, восклицаниями и прочей дрянью.

Мы забрались в мою скучающую колымагу и уложили Антуана на заднем сиденье. Хотите посмеяться? Сигара все еще торчала у меня во рту. Она была немного изжевана и погасла, но никуда не делась, словно приклеилась. От нее несло холодком казенного присутствия. Мне захотелось ее выбросить.

Обращаю ваше внимание, господа: в расследовании наступает переломный момент. Фортуна соизволила наконец подкинуть шепотку соли в мою жидкую похлебку. Судьба подала знак. Если я сейчас выплюну сигару, ничего существенного не произойдет. Если снова зажгу, события начнут разворачиваться со страшной скоростью. Исход дела висит на волоске, точнее, на моей губе. Все зависит от пустяка — привкуса во рту. Мелочь, ерунда, но один неосторожный выдох — и удача разлетится в пыль.

Я сжал толстый обрубок двумя пальцами. Опустил стекло. Сточная канава рядом. Что ж, ставки сделаны?

Не торопитесь… Вмешались слюнные железы, взбунтовались вкусовые рецепторы, они требуют вернуть сигару. Ладно, возвращаю «Упманн» на место. Отныне события примут иной оборот. Глупо? Но так устроена жизнь, друзья-приятели!

Внимательно следите за моими жестами, подмечайте каждое движение. Почему бы не покопаться в мелочах, черт возьми! Замедление сродни фотоувеличению.

Я зажимаю сигару в зубах. Берта что-то говорит, я не слышу ни слова. Не желаю в этот исключительный момент отвлекаться от сути. Вставляю черную автомобильную зажигалку в приборный щиток. Обычно через несколько секунд она накалятся докрасна. Но время идет, а щелчка нет. Видимо, у моей старушки от долгого простоя члены затекли.

Я лихорадочно роюсь в карманах и вытаскиваю картонку, позаимствованную у покойного Маниганса. Чиркаю спичкой. Она вспыхивает ярчайшим волшебным огоньком.

Доли секунды, мгновения мне хватило, чтобы разглядеть рекламный текст на картонке со спичками. Я не подпрыгнул до небес, то есть до крыши моей колымаги, хотя, честно признаюсь, в тот же миг понял все. Врубил свет и внимательно прочел золотистые строчки на черном фоне.

Я почувствовал, как меня обволакивает нечто теплое, нежное, прекрасное, бархатистое, ароматное. Все равно что слушать Моцарта в сумерках на берегу озера. Лучше!

А затем — удача не приходит одна! — я наткнулся на номер телефона, написанный от руки на внутренней стороне картонки.

Это сильнее меня: я целую Берту! Честное слово, бывают моменты, когда церемонии неуместны. Стыдливость — спутница праздности. Ненасытная, разумеется, истолковала меня неверно.

— Ах, дорогой, — замурхрюкала[18] Берта, — я знала, что этим кончится!

— Я еще не закончил, только собираюсь, — огрызнулся я.

Она продолжала пребывать в заблуждении.

— Едем в гостиницу?

— Нет, моя Елена прекрасная с боксерского ринга, речь идет не о проказах, но о деле!

— Опять! — надулась толстуха.

— Всегда! — подытожил я, пылая, искрясь и сверкая. — Если мужчина всю душу вкладывает в работу, значит, работа ему по душе, дорогая Берта. Отдыхать для мужчины означает заниматься любовью, тогда как женщина под отдыхом подразумевает безделье. Вот в чем разница, о моя несравненная помощница! В чем причина моей радости? Вообразите, достойнейшая из достойных, я только что совершенно случайно обнаружил прут, на который нанизаны все кольца занавески.

Мадам не читала Эзопа. С баснями у нее было слабовато. Библиотеку ей заменял видеомагнитофон и диван напротив.

— О чем вы, Антуан?

— Краткий экскурс в историю для облегчения понимания. Кто заварил всю эту кашу? Ребекка! В ее доме был убит Келушик, ее племянник свистнул мадам Пино, и пуговица от его блейзера застряла в зубах убиенного поляка. И вот несколько секунд назад, мадам Берюрье, я обнаружил связь — очень тонкую, разумеется, но вполне реальную — между ней и унылым Манигансом.

— Не может быть!

— Может!

— Неужто?

— Убедитесь сами!

Мы орали, словно дровосеки в венском лесу.

Прекрасная бунтарка схватила спичечную картонку. Она читала по складам, морща лоб. Так читают полуграмотные обормоты. Слова для них силки, в которых трепыхается их глупость.

— Если хотите двигаться вперед, возьмите с собой Нео-Промо, она не подведет в пути. Авеню Клебер, 813, Париж.

Берта покачала головой (шеф перетрудился, надо с ним поласковее) и призналась:

— Не понимаю.

— Это потому, что вы упускаете важную деталь, моя верная подруга: Ребекка работает в Нео-Промо!

Я сунул картонку в карман.

— «Если хотите двигаться вперед», — усмехнулся я. — Еще как хотим!

Глава шестая ЧПОК!

Говорят, министерство — это такое место, где опоздавшие на работу сталкиваются на лестнице с теми, кто уходит пораньше.

Я не пожалею чернил и добавлю от себя, что Париж — это такой город, где можно круглые сутки провести в бистро: одно закроется, тут же откроется другое.

Посему мы в мгновение ока, несмотря на то что часы показывали четыре, оказались в малюсенькой забегаловке, где не было никого, кроме почерневшего от угольной пыли хозяина, чрезвычайно ранней пташки с невероятно густыми усищами. Это было кафе угольщиков, примета уходящего времени. Надо забраться в квартал Марэ, чтобы увидеть такие редкости. Узкий фасад, коричневый, почти черный, мутные стекла расписаны замысловатыми арабесками. Внутри — цинковая стойка, связки дров, перекрученные проволокой, щербатый пол, крышка погреба и календари, рекламирующие аперитивы, которые ныне можно отыскать только в музее Пьянства.

Пахло мясными фрикадельками и кофе, сваренным в кофеварке (самая современная вещь в заведениях такого рода).

Хозяин покосился на нас с подозрением. На нем был пиджак из черного тика и картуз. Глядя на старикана, можно было без труда угадать, что хотя он и обретается вот уже лет пятьдесят в Париже, подлинной столицей Франции остался для него родной городок.

— Два кофе, шеф! В большие чашки…

Телефон висел на стене между насыпью из брикетов древесного угля и стенным шкафом, заменявшим кухню. На столике под ним кучей валялись обтрепанные телефонные справочники. Пирамида не рассыпалась лишь благодаря неустанной заботе пауков.

Я выбрал экземпляр, где перечень идет по номерам, и принялся искать абонента, обозначенного цифрами, записанными на заветной картонке со спичками. Детская забава.

— Юст Рожкирпро, — прочел я низким грудным голосом, словно выпевал драматическую арию, — Ножан-сюр-Марн, набережная Генерала Фудруайе, 16.

Имя мне ни о чем не говорило.

Угрюмый кабатчик поставил перед нами две щербатые чашки и налил густую коричневую жидкость, пахнувшую крепче, чем вся Бразилия. Он бросил в пойло по два куска сахара, как было принято у него на родине, воткнул ложки из сплава, напрочь лишенного серебра, затем плюнул на занозистый паркет и раздавил бациллы стерилизующей подошвой.

— Постарайтесь отвлечь хозяина, дорогая, — прошептал я, склоняясь над дымящейся чашкой.

Надо отдать должное Берте: она оказалась ценным сотрудником. Всегда готова к бою. Стоит ей услышать приказ, бросается выполнять, не задавая лишних вопросов.

— Шеф, — густым басом проворковала находчивая, — где тут дамская комната?

Старый брюзга, наливавший себе кальвадос (истинный патриот Оверни вовсе не обязан пренебрегать дарами Нормандии), мрачно обдумывал вопрос.

— Чего? — проворчал он, так и не найдя ответа.

— Ватерклозет, — перевела моя помощница.

— То есть хотите сказать «уборная»? — перетолковал на свой лад уроженец сердца Франции.

— Именно, — конфузливо подтвердила Берта.

Хозяин сосредоточенно размышлял, словно его спросили о месте, где он не был с военных лет, и теперь не мог в точности припомнить, как туда добраться. Наконец он выдернул из кармана (почти оторвал от сердца) массивный ключ с толстым шнуром в ушке.

— Вот, — сказал он. — Как выйдете, сверните налево. Идите, пока не упретесь в тупик. Там, в левом внутреннем дворике, увидите старые тачки. За ними дверь в сарай. Откроете его вот этим ключом. Электрический выключатель слева. В глубине сарая дверь в уборную. Не ошибетесь, с одной стороны написано «М», с другой — «Ж», а один мой бывший служащий, знатный рисовальщик, намалевал от скуки огромную задницу. И не забудьте потом выключить свет!

Берта взяла Антуана на руки.

— Будьте лапочкой, — жеманно просюсюкала она, — проводите меня. Я такая растяпа, обязательно заблужусь.

Голос звучал слаще меда, взгляд хозяина был чернее антрацита. На секунду мне показалось, что усатый отправит милашку в укромный уголок одну. И все-таки он решился.

— Ладно, пошли!

Проходя мимо, он бросил на меня взгляд, исполненный брезгливого презрения. Папаша, чью дочь обрюхатили и к тому же заразили гусарским насморком, смотрел бы на коварного соблазнителя куда мягче.

— Некоторым женщинам — пробормотал старик, — не грех спросить своих муженьков: на что ты годен?

Припечатав меня словом, хозяин вышел.

Я тут же бросился к телефону, словно потерпевший кораблекрушение к надувному плотику. Никто (разве что автомат) не смог бы набрать семь цифр с такой быстротой, как это сделал я. Заметьте, в номере было больше «девяток», чем «однушек».

Сколько времени понадобится заике, чтобы сосчитать до шести? Именно через такой промежуток в трубке раздались тягучие гудки, они неслись с волшебных берегов Марны, столь любезной сердцу покойного генерала Галльени. Вот еще один вояка, который усмирял дикие кущи: Тонкий, Мадагаскар и прочие благословенные регионы. Усмирение заключалось в том, что недовольных мутузили до тех пор, пока наименее недовольные не объявляли себя совершенно довольными. Таким образом военные приобщали их к цивилизации!.. Но о чем это я, нашел время! Только и делаю, что забываюсь и привожу себя в чувство. Прочь, наваждение! Когда я наконец приберу себя к рукам, мне цены не будет.

Шедевры повалятся один за другим. Надеюсь, вы не сомневаетесь?

— Алло! — произнес сонный голос. Прерывистое дыхание с хрипотцой.

— Месье Рожкирпро? — спросил я.

— Его нет! — решительно заявил голос.

— Мне необходимо с ним срочно поговорить.

— Но его нет! — нетерпеливо ответил мой собеседник.

— Где я могу его найти? Это вопрос жизни и смерти! Пауза.

— Кто говорит?

— Поль Маниганс. Дело не терпит отлагательств.

Снова пауза.

— Дайте ваш номер. Если смогу его разыскать, он вам перезвонит.

Настаивать бесполезно. Этот гад следует строжайшим указаниям. Я назвал номер, нацарапанный на белом диске телефонного аппарата брюзги.

Оставалось ждать.

Кого?

Чего?

И сколько?

Я меланхолично прихлебывал коричневую бурду. Наступал роковой предрассветный час, когда уже не ночь, но еще не день. Момент перелома.

Я попытался собрать разбегающиеся мысли. Крикнул: «ау!», созвал их, построил. Последние несколько часов прошли в ужасающей неразберихе. Все началось с пустяка, а потом пошло-поехало. И на данный момент у меня на руках четыре трупа, одна девица в бегах и пропавшая половина сопливого Пино.

Через открытую дверь я видел мою колымагу. Ее помятое рыло наводило грусть. Не люблю покалеченные вещи. Люди лучше переносят невзгоды. Потери их мобилизуют. Они получают удовольствие от протезов. Ковыляют вприпрыжку, приволакивают ногу. Хоть ползком, но доберутся до места назначения, нужда заставит. Белая трость, инвалидные повозки, вставные челюсти, фальшивые ресницы, накладная грудь, деревянная нога, рука на шарнирах. Они скачут на трех конечностях в толпе, ловко лавируют на колясках, учат язык Брайля, жестов, они изучают тишину! С ними возятся, массируют, приделывают руки-ноги, чуть ли не головы. На них женятся, их балуют, наряжают, обихаживают. Но вещи? Ремонт превращает их в утиль, малейшая поломка — и они уже не способны выполнять свое предназначение.

Я решил, выбрав, возможно, не самый удачный момент, сменить драндулет. Куплю что-нибудь большое, сверкающее, машину богатеев и стану вывозить матушку Фелицию на прогулки. Косоглазый «мерседес», к примеру! С бархатными внутренностями. А пока на полу моей развалюхи валяется отрезанная голова, завернутая в обноски дуралея, загубившего свою жизнь по слабохарактерности и пристрастию к падали. Уверен, он был искренен, когда совсем недавно оплакивал неудавшуюся карьеру. Старый жулик… Я попытался уразуметь его роль в этой заварухе. Похоже, он следил за малышкой Терезой, за ее передвижениями и действиями и на короткое время позволил ей оторваться от бандитов и передохнуть под мостом Мари. Когда Маниганс увидел меня на тропе войны, то взял комиссара полиции в оборот, надеясь, что я смогу ему помочь. Помочь в чем?

Берта и угрюмый кабатчик не возвращались. Их длительное отсутствие начало меня беспокоить. Я чувствовал себя так, словно меня сглазили. Время шло, а меня охватывала гнетущая тоска. Может быть, давала знать накопившаяся усталость?

Я покосился на бутыль с кальвадосом, оставленную хозяином. Неплохо было бы пропустить стаканчик для бодрости.

Тягостные раздумья прервал звонок. Он звучал грустно, трещал еле-еле. Поверите ли, но я вздрогнул от неожиданности. Проворно схватил трубку и узнал одышливый голос, ответивший мне в первый раз.

— Алло! — сказал я. — Поль Маниганс у телефона…

— Я не смог связаться с месье Рожкирпиро. — Голос звучал как из засоренной трубы. — Сожалею… Позвоните завтра…

Я сообразил, что сейчас он нажмет на рычаг, и засуетился:

— Эй, послушайте! Неужто никак нельзя поговорить с ним немедленно, не может такого быть!

— До завтра… Позвоните в полдень.

Чпок, связь прервана.

Я стоял, прижав трубку к щеке, и слушал вялые гудки. Меня так и подмывало перезвонить астматику. Но потом я подумал: зачем? Хоть прищурься, хоть глаза вытаращи, картина не изменится, говаривал один малый, потерявший глаз. Либо Рожкирпипро не хочет со мной разговаривать, либо его действительно не могут найти.

Следовательно, надо взяться с другого конца. Пользуясь служебным положением, я налил себе полную рюмку кальвадоса. Невозможно устоять перед яблоком и его производными. Вспомните Адама, Вильгельма Телля… Меня перекосило. Впрочем, от такого уксуса даже рыцарское забрало перекосило бы. У хозяина, должно быть, глотка и желудок выложены винилом, если он хлещет эту гадость и не морщится.

Моя прекрасная сотрудница, нежная амазонка Берта не возвращалась. Я отправился на поиски. Старый брюзга что-то говорил о тупике. Первая дверь налево в глубине двора.

И действительно, я увидел армаду тачек у стены угольного сарая, прислоненных оглоблями вверх. Они напоминали раввинов у Стены плача. За тачками брезжил свет.

Я появился в самый разгар событий. Заметьте, открывшееся зрелище не потрясло меня до глубины души. Если уж быть до конца откровенным, я почувствовал легкую неловкость, словно совершил бестактность.

Находчивая Берта выбрала любопытный способ, чтобы задержать кабатчика. Несмышленыша она положила на ворох пустых мешков, а сама взяла в оборот старикана, навалившись огромной тушей и громогласно его подбадривая. Она советовала ему идти напролом и не бояться показаться грубым; взахлеб расхваливала его мужские достоинства; просила действовать не торопясь и держаться подольше; уверяла, что его девочка, крошка, киска, зайчик на все готова и выполнит любые пожелания. «Как ты хорош!» — голосила Берта, призывая в свидетели свою покойную мамочку и утверждая, что сей момент взлетит (затея, учитывая дородность дамы, представлялась не слишком реальной). Наконец она завопила, что земля ее больше не держит! И это было правдой: Берта постепенно проваливалась в кучу угля.

Торговец топливом вспотел и раскраснелся. Берта заметила меня, хотя из черной кучи теперь торчали лишь голова и ноги. Она умудрилась высвободить руку из-под завала и помахать мне.

Неподражаемая! В момент высшего наслаждения она посылала мне дружеский привет.

— Вы только взгляните, — стонала Берта. — Мужчина в его возрасте, а как бьется! Знавала я шалунов, но мало кого можно поставить на одну доску с ним! Какой напор, какая мощь! Сколько тебе лет, папаша?

— Семьдесят три! — прохрипел счастливчик.

— Слыхали? Шестьдесят три года, а он еще хоть куда! Ах ты поросеночек! О, чудовище! На что ж я буду потом похожа! Грязища кругом, все черное, воды…

Последние слова потонули в грохоте, и Берту окутала туча угольной пыли. Антрацитовый холм вздрогнул в последний раз, словно от последнего сейсмического толчка, и развалился. Гора распласталась, родив не мышь, но очумевшего старика и огромную черную корову.

Старый овернец поднялся и утер потную рожу изнанкой картуза, потому что можно происходить из самой глухой провинции, но тем не менее соблюдать правила гигиены.

— Вот что я тебе скажу, недотепа, — торжественно заявил он, — может, я вмешиваюсь не в свое дело, но, похоже, ты бабу впроголодь держишь. Вперед наука будет!

Он помог Берте подняться на ноги и предложил выпить по рюмочке кальвадоса. Я отклонил приглашение. Мы забрали бессловесного Антуана и двинулись прочь.

* * *

Хочу уточнить: я припарковал свое убожество у бистро, но не рядом, а на противоположной стороне улицы и немного ниже, так что мы распрощались с кабатчиком, не доходя до его заведения.

Я уже взялся за руль, как вдруг различил смутные силуэты за окнами бистро. К ухажеру Берты пожаловали гости! Здрасьте! И как же я не предугадал такой поворот? Что стало с твоим серым веществом, Сан-А? Высохло?

— Не двигайтесь! — бросил я Берте, прихватил дружка «пиф-паф» и выскочил из машины.

В три кошачьих прыжка я оказался у бистро. Я уже говорил, что стекла были разукрашены арабесками, но краска кое-где облезла, и можно было заглянуть внутрь. Я увидел двух типов. Один был много моложе другого, а второй много старше первого.

Юнца я узнал сразу, хотя никогда прежде с ним не встречался. Однако его фотография лежала в моем кармане. (Мне удалось собрать неслыханное количество вещественных доказательств! А что толку?) Речь идет о молодом Надиссе, племяннике малышки Ребекки. В напарниках у него был стриженный «под бокс» коротышка, с физиономией, исчерченной шрамами. Это он наседал на бравого зануду.

— Говори или я перережу тебе глотку!

К шее старого попрыгунчика был действительно приставлен нож с тонким лезвием.[19]

— Что я должен сказать? — прохрипел позеленевший от страха партнер Берты.

— Кто звонил отсюда четверть часа назад?

— Никто не звонил! — выкрикнул хозяин. Ему было невдомек, что я воспользовался телефоном.

Коротышка ударил его по скуле. Неплохой замах, скажу я вам. По угольным усам потекла кровь. В ответ старикан рассвирепел. Вы и представить себе не можете, к сколь пагубным последствиям приводит ярость овернца, если, конечно, вы сами не из Оверни.

Позабыв о приставленном к горлу ноже, возлюбленный Берты схватил первое, что подвернулось под руку, в данном случае длинную кочергу, висевшую на вентиляционной задвижке печной трубы.

— Ах ты паразит, тварь поганая! — взревел кабатчик.

И трах! Бах! Хрясть! Бум! Он лупил противника, не ожидавшего от почтенного папаши такого проворства. Экий удалец! Забияка! Громила! Кочерга исчезла из вида, так споро он ей манипулировал. Когда разворачивается самолет, мы тоже его не видим, но догадываемся о его существовании по тонкому противному свисту.

Злодей со шрамами прикрыл руками голову. Он не пустил в ход ни перо, ни шпалер. А ведь пушка при нем была, как я успел определить наметанным глазом. Кабатчик не сбавлял темпа. Коротышка покачивался, голова превращалась в иссиня-красное месиво.

Вдруг Надисс выхватил из внутреннего кармана пальто обрез длиннее моей руки. Не знаю, где он отыскал такую хреновину, но наверняка не в отделе игрушек магазина «Молодая поросль».

Настало время вмешаться, прежде чем начнется кровавая бойня.

Я ворвался в бистро.

— Брось это, Шарль, а то придется укоротить тебе руки! — рявкнул я в спину юнцу.

Реакция у мерзавца оказалась отменная. Он молниеносно развернулся и шарахнул меня прикладом. Я почувствовал вкус собственных зубов на языке. В глазах заплясали огоньки фейерверка. Бистро слегка покачнулось. Надисс выскочил на улицу и рванул, прижав локти к бокам. Изумительная скорость! На Олимпийских играх он стал бы чемпионом. Вопрос: доживет ли он до них?

Сообразив, что мне его не догнать, я прицелился. Спина поганца служила отличной мишенью.

И в этот момент в машине заголосил Антуан. Можно было подумать, что малыш протестует. Указательный палец замер на курке. Я не смог выстрелить.

Прищурившись, я смотрел поверх мушки на таявший вдали силуэт. Вспомнил удрученную пару из Сен-Франк-ля-Пера… Ювелир, его жена и преступный сын. Похоже на название постмодернистского фильма.

Мой револьвер дрогнул. Рука опустилась.

Догнать его на автомобиле? Пустая трата времени. Старый квартал насквозь источен узкими улочками, темными закоулками, проходными дворами. Машина проиграла бы ошалевшему беглецу.

Я вернулся в бистро к торговцу углем. Усатый неплохо потрудился. Когда противник свалился на пол, он отложил кочергу и пустил в ход башмаки.

Кабатчик молотил подошвой по черепу, покрывшемуся рубцами. Носа на стриженой башке больше не существовало, рот превратился в кровавую дыру.

— Хватит, папаша! Вы его убьете!

Овернец прекратил забивать пенальти. Кровожадный блеск в глазах погас.

Утолив жажду мести, он принялся подсчитывать потери. В зеркале, без рамки, амальгамы и особой надобности висевшем на гвозде за стойкой, отразилась поцарапанная физиономия.

— Вы только гляньте, что этот головорез сделал с моей внешностью! — возмутился овернец. — Таких негодяев надо отправлять на гильотину!

Я пощупал пульс гориллы и определил, что тот радикальным образом сменил место пребывания.

— Дорогой месье, — вздохнул я, — случалось, мертвецов расстреливали, но никогда прежде их не отправляли на гильотину.

Слово «мертвец» брюзге не понравилось.

— Вы это о чем? Какой мертвец? Где? — проворчал он.

— Здесь, перед вами. — Я указал на бандита, сменившего квалификацию и ставшего жертвой.

Еще один труп — и для подсчета мне уже не хватит пальцев правой руки.

Глава седьмая ТУК-ТУК!

Заядлый рыбак-одиночка уже насаживал червяка для пескаря мазутного, когда мы въехали на набережную Генерала Фудруайе в Ножане. Небо, осуществляя свое неотъемлемое право, порозовело на востоке. Свежий ветерок пощипывал плакучие ивы, они тихонько всхлипывали.

— Здесь? — спросила антрацитовая Берта.

Она указала на большой сад приблизительно в четыре тысячи квадратных метров, в центре которого возвышалась каменная вилла. Очевидно, ее хозяин-рантье мог позволить себе не мелочиться. Вокруг окон керамическая мозаика, громоотвод на крыше и железные ставни по всему фасаду.

На извилистой тропинке я зарядил пушку. Кругом ни огонька. Все дышало покоем, тишина стояла оглушительная.

— Враг не дремлет? — хихикнула чумазая толстуха.

— Почему бы и нет, голубушка, — вздохнул я. — У меня такое чувство, даже предчувствие, что эта тишина обманчива. Обитателей храмины предупредили. Хулиган Надисс наверняка уже позвонил.

— Возможно, — согласилась Берта. — Но если хотите знать мое мнение, как только их предупредили, они смылись.

Мнение пожирательницы мужчин не произвело на меня должного впечатления.

— Оставайтесь здесь и ждите! — приказал я. — А я пойду на разведку, как выражаются герои кинофильмов.

Но когда дорогая Берточка слушалась приказаний?!

— Не выйдет! — Схватив в охапку малыша, она вывалилась из машины. — Я вам совершенно необходима, Сан-Антонио. Совет здравомыслящей женщины всегда пригодится.

Делать нечего, мы медленно двинулись вокруг виллы.

— Начнем с того, — сказал я, — что они обзавелись сигнализацией. Видите тоненькую медную проволоку, что опутывает все кругом?

Стоит к ней прикоснуться, как тихо здесь уже не будет.

Я взобрался на дерево, весьма кстати оказавшееся поблизости,[20] и оседлал последнюю сверху толстую ветку. Сад оказался передо мной как на ладони. Шутки в сторону, ребята, это скромное поместье можно было смело зачислить в разряд крепостей. Молочнику не зря кажется, что каждое утро он проникает через линию Мажино в миниатюре. Точки рассеянного света на лужайке навели меня на догадку о фотоэлементах. Выходит, даже если удастся перемахнуть через стену, не задев проволоки, все равно тебя неизбежно зацепит электрический луч.

Что касается самого дома, я был убежден, там для непрошеных гостей на каждом шагу расставлены капканы и ловушки. Да уж, поводов для ликования не было.

— Эй, там, наверху! — Сарделька Берта чуть не лопалась от нетерпения. — Свили гнездышко и высиживаете яйца?

Неугомонная баба! Воплощение алчности! Состоит из пасти и чрева. Поглощает все: пищу, мужчин, мгновения! И все ей мало! Заглатывает, набивает брюхо, переваривает. Она надувается жизнью, как дирижабль газом.

Я бросил на нее убийственный взгляд, который, упав на малыша Антуана, мирно спавшего в пуховом комбинезончике, тут же смягчился. Бедный цыпленок, ни о чем-то он не ведает. Его занесло в самый эпицентр бури, устроенной идиотами-взрослыми. Качается на волнах и не знает, что потерпел кораблекрушение.

Укрывшись в сени листвы, я принялся здраво рассуждать. «Прежде всего, бамбино, — обратился я к себе ласково, но строго, — будем придерживаться фактов. Твоя идея взять силой эту хижину ни к черту не годится. Предупреди полицию, пусть они окружат дом и разрушат крепость. В конце концов, устав превыше всего. Ты слишком плохо вооружен, чтобы выступить в одиночку».

Но я не смог себя уговорить. Как всегда, гордость не позволила! Стремление управляться без посторонней помощи. Сан-Антонио сунул нос в помойку? Сам из нее и выберется!

Я продолжал разглядывать огромный сад. Почему он напоминал мне кладбище? Лужайки тщательно ухожены, однако невообразимое количество статуй, натыканных по газону, не очень-то вязалось с простецким видом дома.

Как если бы в уголке парка в Версале построили виллу в американском стиле!

Господин Рожкирпро, очевидно, помешан на скульптуре, особенно на бюстах королей в косматых париках. Ими сад просто кишел. Я узнал Четырнадцатого с толстым носом, похожим на фляжку с бурбоном. Душеньку Пятнадцатого. А вот и Шестнадцатый, бедолага, его бюст всегда наводит на мысль о картинке, которую надо сложить из кусочков. Прочие особы королевской крови. Известные писатели: Буало, Лафонтен, Корнель (зевающий), Мольер (похожий на свои персонажи), Расин (массивный). Настоящая коллекция! Хозяину, видимо, нравится жить среди этого мраморного народца. Мне было бы тошно глазеть каждый день на окаменевших знаменитостей. Истинные памятники — их произведения в моей библиотеке. Но бюсты, фу! Скопище бледных уродов!

Я спрыгнул к ногам ухмыляющейся Берты.

— Ну, план атаки готов или чем вы там занимались?

— Готов план отступления, — попытался пошутить я. — Разбить эту кубышку не удастся.

— Отлично, — заявил полководец в мини-юбке. — Тогда я беру на себя руководство операцией.

Она решительно направилась к решетке ограды и позвонила.

Тупица! Импульсивная натура. Решения принимает молниеносно. Стоит носу зачесаться, как она уже бежит со стаканом. И не успеешь ни глазом моргнуть, ни слово вставить.

Но в конце концов… чем мы рискуем?

Как истинный профессионал, я утешился мыслью (утешения у меня всегда наготове, становитесь в очередь, обслужу всех и каждую!), что звонок по крайней мере встряхнет обитателей лачуги. Если, конечно, они нас не ждали.[21] Они прильнут к морским биноклям или к гигантскому телескопу. И что же они увидят меж прутьев решетки? Толстую идиотку, черную от угольной пыли, с младенцем на руках. Беспардонность гостьи, возможно, заставит их открыть.

Если не откроют, приведу войска и форт будет взят штурмом.

Я присел на корточки у столба, на котором держались ворота. Было свежо. В воздухе носились запахи Марны и раннего утра. Аромат лимона и водорослей…

— Кто там? — раздался голос в домофоне.

Мы не заметили на решетке аппарата. От неожиданности Берта чуть не выронила малыша.

Но моя бесстрашная помощница быстро пришла в себя.

— Я принесла мальчишку! — крикнула она, приподнимая моего тезку.

— Какого мальчишку? — осведомился одышливый голос.

— Сынка мамаши Терезы!

— Какой Терезы? — угрюмо попытался уточнить голос.

— Да жены поляка, какой же еще!

Нет, какова нахалка! Прет напролом! На ходу подметки режет! Самые хитроумные запоры ей нипочем и самые неподдающиеся мужчины тоже!

Уверенный тон, ребенок на руках. Ей нельзя не поверить!

Домофон отключился. Очевидно, в доме совещались. Затем послышалось клацанье замка. Дверь отворилась. Они решили проверить. Обитатели замка рискнули выслать дозорного к воротам. Дородная матрона с младенцем не смягчила их сердец, они везде подозревали ловушки.

Я напряженно соображал. Как себя повести? Нейтрализовать посланца из крепости?

Рискованно. Они могли наблюдать за воротами из дома. Спрятаться и ждать? Отличная идея, но чего я тут дождусь? Дорогой Сан-Антонио, ты на самых подступах к разгадке, сейчас или никогда! Перехвати инициативу! Другого случая снять сливки судьба тебе не пошлет.

Есть пословица: «Человек предполагает, Господь располагает». Лично мне простота пословиц не по душе. Они создают стереотипы, навешивают ярлыки на людей и чувства. Они нам нравятся, потому мы им доверяем и даже руководствуемся ими, не замечая их коварства. Но бывают пословицы, которые не подводят. Среди них та, что я только что привел. Сколько раз порывистость и импульсивность не оставляли камня на камне от тщательно разработанного плана. Ты долго обмозговываешь тактику, выстраиваешь стратегию. А затем, когда доходит до дела, неожиданный толчок изнутри ставит под удар все мероприятие. Возьмем, к примеру, девушек. Вы собираетесь на свидание с головокружительной красоткой. Отлично. Вы готовитесь устроить ей восхитительную фиесту, деревенский бал, крутое родео. Подарить радость жизни, яркую, как солнечный зайчик. Вы говорите себе: «Я развернусь во всю ширь, устрою безумную карусель, поднебесные качели, белую горячку, скачки диких мустангов, извержение вулкана, продемонстрирую одновременно изумительные фокусы и восторг публики, кошачью нежность и кошачью прыть. Вдохни поглубже перед поцелуем, прощай, грусть, отплываем!» Но в решающий момент от прекрасных задумок не остается и воспоминания. Верх берет гусар, вы пришпориваете дамочку и мчитесь напролом. Вас поманила плоть, и разум разом отключился. Так что толку загадывать наперед?..

Итак, для меня наступил момент, который смело можно было назвать критическим. Вы и сами очень скоро в этом убедитесь.

У ворот возник дозорный. Малый, с которым я говорил по телефону из угольного бистро. Я узнал его по одышке. Не сгубил ли он свое здоровье во Вьетнаме или Камбодже?

Он вещал из-за решетки. Я не мог его видеть, потому что держался в тени. Но, обладая слухом, способным различить хрип умирающего комара, я отчетливо услышал:

— Как вы посмели врываться к людям среди ночи? И вообще, кто вы такая? Апломб жулика невысокого полета.

— Соседка Келушиков, — ответила Берта.

— Не знаю никаких Келушиков. Вы одна?

— А как вам, хотелось бы? — промурлыкала несравненная толстуха.

Недоверчиво, словно подслеповатый, который ест щуку без очков, стражник открыл ворота. Он сделал шаг вперед, чтобы оглядеть окрестности. Ничего не обнаружив, сделал второй шаг… И вот тут выступил я в своем фирменном сан-антониевском стиле. Авторские права принадлежат мне! Я продемонстрировал высокое искусство! Видали ль вы, выйдя поутру за газетой, как тигр нападает на свою жертву? Как министр лупцует зарвавшихся телевизионщиков? Как проваливаются в тартарары ваши сбережения во время отпуска? Как разлетается на куски статуя Карла Маркса во время оккупации? Видали ль вы, как убивается Франция по ветеранам всех войн?

Все это пустяки по сравнению с тем, как я обрушился на Сезарина.[22] Я действовал так виртуозно, что сам себе удивился. Из положения сидя я взлетел в воздух. Прыгучесть жабы и мощь буйвола. Пушечный удар пришелся прямо в жирное брюхо. Сезарин был тучным малым, живот как купол «Боинга-747», а щеки свисали до плеч.

— Послушай, слон, — ласково прошептал я. — Пять туш уже охлаждаются в морозильной камере морга. Если ослушаешься меня, станешь шестой, понял?

Полное отсутствие реакции со стороны дозорного я принял за начало переговорного процесса.

— Отлично, — сказал я. — Впусти даму с ребенком и не шали.

Отдав приказ, я шмыгнул за спину Берты и укрылся там, как за стволом баобаба.

— Не суетитесь, дорогая, — прошептал я в прелестное ушко, слыхавшее немало глупостей. — Идите спокойно, словно неверная жена, которая возвращается под супружеский кров.

Ответом мне был едва слышный грудной смешок: Берта ликовала. Мы медленно вошли в сад. Со стороны мы походили на двух циркачей, изображавших лошадь. Я представлял заднюю часть. Любопытный кентавр получился из нас с Бертой: одновременно кобыла и племенной жеребец! И в придачу жеребенок в качестве щита… Странная процессия. Но разве не в столь же нелепом виде бредем мы по нашей убогой жизни? Разгуливаем по сыпучим берегам судьбы? Я шел, размышляя о тех, кто не видит себя со стороны, их много… И спрашивал себя, к какому концу они движутся беспечной походкой или деловитой? Где, на какой дороге, в каком закоулке их настигнет смерть? Я бы хотел, чтобы для нас, людей, выделили специальное место. Нечто вроде просторной и темной пещеры, куда бы мы приходили испустить последний вздох. Мы ложились бы рядком или друг на друга и беззвучно исчезали бы, рассыпаясь в мелкую пыль. Таяли бы в небытии, где царит наш отец, неважно, кто он, Бог или Ничто. Смерть стала бы более пристойной. Она не застигала бы врасплох и в самом неподходящем месте. Люди бы не забывали умирать, как старые псы, что забывают лаять. Отвратительно, когда одряхлевшие венцы творения превращаются в зловонную падаль. Следовало бы сурово преследовать неположенные смерти. Был бы я в правительстве, издал бы закон, запрещающий людям помирать так же невразумительно, как жили.

Эти печальные раздумья помогли мне пересечь сад.

Мы достигли невысокого крыльца. Толстобрюхий послушно брел рядом с Бертой, с трудом переставляя ноги и тяжело дыша. Я подумал, что, сбрось он килограммов сто, его бронхам изрядно полегчало бы. Честное слово, он походил на шар. Глобус. На его телесах можно было изобразить все пять частей света. Но откровенно говоря, не хотел бы я тогда оказаться ни на Огненной Земле, ни в Южной Африке.

Боров выкинул-таки номер, когда взобрался по ступенькам. Мое неожиданное появление ошеломило его, но, приблизившись к спасительному убежищу, этот гад обнаружил удивительную прыть. Я не успел вмешаться. Сезарин ударил Берту в грудь, она повалилась на меня, я не мог позволить ей упасть: в ее руках была драгоценная ноша. Бочонок с прогорклым жиром резво вкатился в дом, и дверь захлопнулась. Когда я с размаху ударил плечом, внутри сухо щелкнул замок. Ловко сработано!

Но вы меня знаете, в чрезвычайных ситуациях я сбрасываю белые перчатки. Определив на слух местоположение замка, я принялся расстреливать деревянную дверь. Калибр моего дружка позволяет использовать его в случае необходимости в качестве отбойного молотка, щепки полетели в разные стороны. Всадив четыре пули, я мог открыть дверь легким прикосновением ладони.

Что и сделал.

Грохот разбудил карапуза. Пожалуй, участие в безумном предприятии стало малышу надоедать. Должен заметить, детям в наше время не позавидуешь. Отнимая от груди, у них одновременно отнимают всю радость жизни. Несмотря на напряженность момента, я вдруг вспомнил о матери Антуана, до сих пор пригвожденной к опоре моста Мари. Я напрочь забыл вызвать команду из морга. Там ли еще пьянчужка со своим вонючим скарбом?

— Берта, оставайтесь здесь с мальцом! — приказал я. — И без глупостей!

Впервые моя боевая подруга обнаружила легкое беспокойство. Она недоверчиво принюхалась и пробормотала:

— Не вызвать ли полицию, Сан-Антонио?

— Я и есть полиция! — гордо отрезал я и отправился на поиски вислобрюхого.

Я намеревался показать ему, почем фунт изюма, как говаривал один славный кондитер. Да что там, тонна изюма!

Но мои намерения остались пустым бахвальством (в духе увальня Берю). Дом был пуст, дорогие мои. Мебель, конечно, стояла, и довольно невзрачная, но обитатели отсутствовали. Я облазил все от подвала до чердака и два этажа между ними, но не встретил ни единой живой души. В двух спальнях обнаружил разобранные постели, следовательно, в них совсем недавно кто-то нежился. В пепельнице догорала сигарета.

Никого! Пусто!

Я вернулся в прихожую. И какую картину я там застал? Берта «кормила грудью» Антуана. Сопляк вцепился в пышную приманку и рвался покорить этот Монблан! Коровушка скосила на меня нежный взгляд. Иллюзия материнства приятно возбуждала ее, даже облагораживала.

— Пришлось, — пояснила она, — надо же было его успокоить. Маленький негодник страшно рассвирепел. А где бандиты?

— На большой дороге, — пробормотал я. — Сбежали.

— Как?

— Вот именно, как? Хороший вопрос… Все окна закрыты, а двери заперты изнутри.

Можно подумать, мы попали на конгресс фокусников.

Берта пожала плечами, и мордочка упрямого Антуана потонула в бледной плоти.

— Фокусники, скажете тоже, комиссар! Они где-то спрятались, а вы не смогли их найти.

Приняв решение, она оторвала ребенка от груди. Раздался звук, словно вылетела пробка из бутылки шампанского.

— Подержите парнишку, а я пошукаю тут!

Она сунула мне в руки ребенка и удалилась, недоумевая сквозь зубы, за что меня сделали комиссаром полиции. Антуан снова принялся орать.

Интересное расследование, не так ли? Банальным его никак не назовешь. Знаменитый Сан-А с младенцем на руках ловит банду преступников! Осталось только увековечить в камне!

Я вдруг почувствовал, что выдохся. У меня подкосились ноги, и я опустился на банкетку, обтянутую зеленым бархатом. Антуан трепыхался в моих объятиях, сучил всеми четырьмя конечностями. Ярость неутоленного голода буквально разрывала его на части. Он вопил как резаный, маленький трубач! Ротик зиял розовым блюдцем. Малыш не сводил с меня гневного взгляда. Он смотрел с ненавистью на тупицу мужского пола, который, слыша его голодный плач, не способен достать еды. В голубых глазах застыло несказанное презрение. Я живо склонился к нему и пощекотал губами шейку. Малыш вдруг прекратил голосить. Прикосновение сбило его с толку и на секунду отвлекло от желудочных страданий. Я повторил прием. Антуан улыбнулся…

В саду меж статуями занимался рассвет. Ближайшим к крыльцу стоял Людовик XIV. Ей-богу, нужно быть чокнутым, чтобы окружить себя подобными персонажами в мраморе. Хотели бы вы, чтоб на вашей лужайке посреди рододендронов возвышался Король Солнце? Не покажется ли вам, что вы поселились в музее? Нет ничего грустнее застывшего искусства.

У ворот раздался звонок. Я подошел с младенцем на руках и увидел старого краба в фланелевых штанах и латаных очках на носу. Похоже, это был тот самый рыбак, которого мы видели, подъезжая к поместью Рожкирпро.

— Да? — коротко осведомился я.

— Уж извиняйте, — начал истребитель пескарей, — но мне почудилось, что я слыхал выстрелы.

— Старое ружьишко случайно шарахнуло, — успокоил его я.

— Ага, ладно!

Вокруг его рта легкими облачками клубился пар.

— Клюет?

Рыбак пожал плечами.

— Уж четверть века, как не клюет. А вот в прежние времена полными садками носил…

Верно говорят: люди ничего не помнят, кроме своих воспоминаний. Бедолага-рыбак поплелся обратно к своей никчемной удочке вялой походкой работяги на маленькой пенсии.

Я собрался вернуться в дом, но вдруг, потрясенный, замер на крыльце. Глюки начались? Или сказалась усталость? Уж не примкнуть ли мне к тощей когорте святых дамочек, узревших чудо? Решил не торопиться, у меня хватало времени, чтобы разобраться с тем, что со мной происходило. Одиночество весьма кстати, когда сталкиваешься со сверхъестественным.

Однако, друзья мои, я подумал о том, не начать ли кампанию с целью канонизации Людовика XIV. Затея вам не по нутру? Вы припомните войны, которые он вел, отмену Нантского эдикта, свары и склоки при дворе, мадам де Монтеспан (в мужских портках), да? Увы, ваши протесты гроша ломаного не стоят, дорогие мои горлопаны. Несмотря на все свои пороки и зароки, старик Аулу оказался не чужд паранормальных явлений. Хотите доказательства?

Ухватитесь покрепче за подлокотники, сейчас я рубану правду-матку сплеча. Статуя короля дышала!

Глава восьмая Тсс!

Дыхание было почти незаметно, как и у меня, очевидно. Так, легкое облачко, сразу и не различить.

Но факт есть факт (тревожный): тонкие невесомые завитки выплывали из полуоткрытого рта.

Повторяю, на мгновение я подумал, что спятил. Мое подсознание говорило: «Твой зрачок помутился, приятель». Затем я присмотрелся повнимательнее, сфокусировал зрение на августейших мраморных губах и убедился окончательно: Людовик XIV дышал!

Мы с Антуаном приблизились к статуе, один поддерживал другого. Капли росы на газоне лопались под моим башмаком, как…[23]

Я сунул руку в рот Короля Солнца. Его не вырвало. Положение монарха, сами понимаете, обязывает к сдержанности. Как бы то ни было, я ощутил теплое дуновение.

Вы любите головоломки? Я не очень. Они меня утомляют. Вот почему я не стал ломать голову и быстренько сообразил, что статуя полая и служит не столько для красоты, сколько для проветривания подземного помещения. Иначе говоря, монарший рот был вентиляционным отверстием.

Не нужно кончать политехнический, чтобы догадаться, что под землей соорудили тайное убежище. С какой целью? Мой приятель Шекспир, если бы пару минут назад не отправился за сигаретами, сказал бы вам то же, что и я: вот в чем вопрос…

На крыльце возникла Большая Берта. Она размахивала руками, словно семафор.

— Идите-ка сюда, Сан-Антонио, скорее! Я подошел к ней.

— Думаю, я кое-что нашла!

Надо было видеть, как дрожал хохолок у нашей грузной страусихи! Грудь вздымалась, толстые щеки лоснились, глаз сиял!

Я засыпал ее вопросами (давить на бегемотиху не имело смысла), но она не раскрыла секрета. О некоторых вещах нельзя рассказать, их надо видеть. Только тогда они производят должное, как правило неизгладимое, впечатление. Вот так проявляется ущербность слова, его хрупкость. Соединять жест с речью — чепуховая затея. Слово далее не может служить пояснением, оно вообще излишне! Когда-нибудь я замолчу навсегда и стану изображать мои шедевры с помощью мимики. Создам песнь языком жеста. И меня тут же изолируют. Все, что думаю, я выражу столь ярко и сильно, что меня нельзя будет оставить на свободе. Я заслужу репутацию угрозы обществу, опасного возмутителя спокойствия. И меня бросят в колодец страха, который я сам в этом миропорядке и вырою.

* * *

Берта потащила меня в подвал. Я его уже облазил. Он состоял из трех частей: котельной, прачечной и винного погреба. В это помещение прекрасная квадратная мадам меня и привела.

Содержимое стеллажей выдавало изысканный вкус. Были представлены лучшие имена: Шеваль-Бланк, Шато д’Икем, Романе, Флери, Шато-Шалон и прочие. Переплет из железных обручей. Почтенные имена, просветители нации! Великие, благородные, недосягаемые. Как это престижно, ослепительно и очень по-французски! Не хватало только «Марсельезы». На мой взгляд, «Марсельезу» всегда поют неправильно и часто некстати. Мне она нравится в исполнении хора Советской армии. С русским акцентом она звучит лихо. Помните, тот малый, солист, запевал совсем недурно. Немного драл глотку, но сколько пыла слышалось в его тремоло! А наш модный баритон! Его хорошо было слушать в общественных местах. По ящику ничего не разберешь, сплошное надувательство. Они просто запускали звуковую дорожку из фильма Ренуара. Но вживую звучало убедительно. Обе руки подняты, кулаки сжаты, локти согнуты. Такое было впечатление, что он сейчас грянет «Интернационал».

«Я буду запевать, а вы подхватывайте». О черт, ну конечно! Кроме господина префекта, резвящегося на городской площади, некому устроить день славы. Люди испытывают неловкость. Народ, он, может быть, и глуп, но гротеск чует безошибочно. В наше время мужчина предпочитает прогуливать свою малышку по рыночной площади, а не там, где горланят «Марсельезу». В крайнем случае, когда на тебя направлены ружья, можно и спеть. Во-первых, вы находитесь в тесной компании, лицом к лицу с вояками, и свежим расстрельным утречком пение согревает. Но на глазах у всего народа и без всякого повода рвать жилы, как те оголтелые солдаты… Нет уж, лучше уподобиться маленьким несмышленышам и свистеть в дудочку! Даже если на вас берет бойца Сопротивления и вся грудь в медалях, вы все равно не осмелитесь присоединиться к господину префекту. А можете представить себе президента Помпиду, затянувшего мотивчик на публике: «Долой тиранию!» Немыслимо! Президент — человек цивилизованный, культурный, современный. Он много шутит, острит, шалит, чуть что, вопит «чур меня!», порою мурлычет веселенькие куплеты. Когда буду на приеме в Елисейском дворце, упрошу президента напеть что-нибудь из любимого репертуара. Нам придется запереться в уборной, чтобы судебные приставы не услышали! Кроме изумительных стеллажей, в погребе стояли две бочки: большая и маленькая. Берта указала на ту, что попышнее.

— Гляньте, комиссар!

— Уже видел.

— Вблизи?

— Как вижу вас! — саркастически ответил я.

— Тогда пощупайте…

Я постучал над краном. Хороший полный звук. Для очистки совести я открыл кран. Красная пенистая струя хлынула на мои ботинки.

— Что дальше, Берта?

Она показала пальцем на толстое днище бочки ближе к стене.

— А здесь?

Я возобновил простукивание. Потрясающе! Вместо «бум-бум» мой согнутый палец отбил «бах-бах». Чувствуете разницу? Нет? Ну и ладно. Не обязательно кончать университеты, чтобы читать мои книжки. Моя сила в том, что я одинаково доступен кретинам и высоким умам.

Поясняю, чтобы не возникло никаких недомолвок: бочка спереди звучала как полная, а сзади — как пустая.

— Берта, — торжественно изрек я, — в эту бредовую ночь я смело могу утверждать, что вы — гений и мало кто в наше время может сравниться с вами!

И чтобы не остаться в долгу, как говаривал некий ресторатор, я вырвал пробку, пропитанную волшебными ароматами. Через это отверстие в бочку наливали вино. Но я сообразил, что оно могло служить и для иной цели. Опять же как говаривал вышеупомянутый ресторатор своему слуге, «знаем мы ваши штучки».

Я сунул два пальца в дырку. Исследование продлилось недолго. Я нащупал кольцо, плескавшееся в потоке благородного слабительного.[24] Дернул за этот железный перстенек, и случилось то, что вы и ожидали (к счастью, иначе я не знал бы, как продолжить повествование!).

Половина бочки, та, что была полной, отъехала в сторону. Полагаю, двое из ста читателей уже сообразили, что соединение было ловко замаскировано одним из обручей. И один из ста догадался, что полая часть являлась входом в туннель.

Я перекинул Антуана Берте. Не лезть же в бандитское логово с младенцем на руках! Я не собирался устраивать матч по регби.

Сжав пушку в кулаке, я протиснулся в довольно узкую трубу. Она круто шла вниз и скоро стала много шире. Нечто вроде раструба, узким началом которого служила бочка. Наконец я оказался в просторном коридоре, выкрашенном в белый цвет, ноги утопали в ворсистом ковре, мощные лампы дневного света были упрятаны в стену, и двери, двери, двери. Напоминало шикарный бордель.

Я затеял рискованное предприятие.

Но вы же понимаете, если бы меня звали Людовик или, допустим, Карл, то насчет прозвища никаких сомнений — Смелый.

Спускаться в одиночку в прямой, как стрела, коридор было безумной дерзостью. А что, если ребята приоткроют двери, положат пальчики на курок и давай палить наперебой! И ваш Сан-А из новехонького сундука превратится в развалину, сплошь утыканную кусочками свинца, словно заклепками, — мечту антиквара.

Я не стал пренебрегать опасностью и взревел что было мочи. Такой вой мог бы в два счет эвакуировать пассажиров океанского лайнера, если в тот врезался в бетонный причал.

— Четвертый взвод, занять позицию в глубине коридора! Надеть маски! Гранаты наготове? Отлично! Взвод третий-бис, оставаться в подвале! Подрывники прибыли? Хорошо! Тогда средство сто шестнадцать! По местам!

Все это я орал, зажав нос и надсаживая горло, чтобы добавить голосу побольше металла.

Клянусь вам, верные мои друзья, никто, кроме Сан-Антонио, не способен на столь феноменальную, сногсшибательную наглость. Со времен финансовых пирамид о подобном не слыхивали! Я обращаюсь к бывалым людям, вы согласны со мной? Блеф, примитивный до предела! Даже если вам такое по телеку покажут, вы не выдержите, схватите молоток и разнесете ящик вдребезги. Меньших из моих собратьев (а Господь ведает, среди них есть меньшие), осмелься они подражать мне, комитет по литературе быстренько припечатал бы гневной отповедью. Их ущемили бы в правах. Отправили проводить уик-энд в кутузку на гнилой соломе. Им пришлось бы сотворить чудо, чтоб вернуть благорасположение Академии! Подхалимаж! Подарки! Посылать цветочки!

Просить прощения! Пластаться! Ползать на коленях! Валяться в пыли! Пообещать старушке-матери, жене, любовницам, что они больше никогда не будут! Предъявить медицинскую справку! Отречься! Поклясться! Короче, провалиться с треском!

Но я, Сан-А, ни перед чем не остановлюсь. Прежде всего мне важен результат.

Успех? Смотря как его понимать!

Добиться успеха и остаться неизвестным! По мне все средства хороши, лишь бы замаскировать мою гениальность. Раскрыться — значит потерпеть поражение. Я обречен быть необитаемым островом, где перебывала уйма первооткрывателей. Мрачная земля, а в ней несколько трюфелей. Стоит кому-нибудь отыскать один, он думает, что дело в шляпе. Тут-то и начинается! Фоторепортеры! Телевидение! «Сан-Антонио, говорят, в ваших испражнениях обнаружен трюфель? Как вы объясните этот феномен? Может, это у вас наследственное? Кто ваши предки? Русская герцогиня? А вы, случаем, не внебрачный внук Дюма-сына? У вас бывали эротические фантазии до того, как вас отняли от груди? Правда, что вас кормили исключительно пастеризованным фосфором? Или крошили сушеные мозги в кашу? А когда проявилось ваше второе „я“? Не в тот ли момент, когда вы возжелали свою сестру?» Так я вам и рассказал.

Представляете меня с корзинкой трюфелей? Однако щедрость может выйти мне боком. Некоторые подожмут губы. Привереды! «Скажите, но ведь это не самые лучшие трюфели? Они воняют, фи! Выбросьте…» Но при чем тут я, ведь я лишь сеятель. Не хочу обижать почтенных кормильцев Парижа, но трюфель сам по себе — не слишком приятная вещь. У него вкус заплесневевшей резины. Даже под соусом! И единственное достоинство: он дорог. Тут у меня нет возражений. За невзрачный пупырышек вы платите, как за банку икры. Цена вас гипнотизирует. И вы не только заглатываете эту гадость, но еще и громко выражаете восторг. Острота ощущений! Вы кладете эту слизь на тарелку, закатываете глаза, и трюфелю конец!

От грибов бывают глюки, ребята.

И если уж совсем начистоту, их обожают свиньи, потому свиней и приспособили их добывать!

Ну хватит отступлений! К концу книги я заболтался. Кое-кто нас уже покинул? Попутного ветра!

В подземном жилище царила тишина. За дело, мой любимый комиссар!

Я обнаружил, что все двери снабжены наружными задвижками, словно тюремные камеры. Пустячок, но весьма эффективно. Второе сходство с кутузкой — глазок, маленький мутноватый кружок.

Я приник к первому глазку. Благодаря большому углу отражения я увидел комнату целиком. Уверяю вас, на камеру она не походила.

Номер-люкс! Но действительно роскошный люкс! Стены обиты сиреневым бархатом. Мебель эпохи Людовика XVI (новодел). Диваны — чтоб я так спал! Картины мэтров и их ниспровергателей. Многослойные ковры, словно земная кора в разрезе. Сказка!

Я мысленно свистнул от изумления.

Поразило меня не столько убранство комнаты, сколько ее обитатель. Догадываетесь, о ком идет речь? Готовы откусить себе язык? И вы правы, потому что не нужен мне ваш язык за все золото мира, к тому же столь нездорового цвета!

За дверью, в трех метрах от меня, сидел в кресле и листал альбом по искусству эмир шах Помху, бывший хозяин Катшадеу, о чьей трагической гибели в руинах столицы Шашедубракмар было объявлено год назад.

Поистине руки опускаются, как заметил один хирург, отрезав пациенту здоровую ногу. Я ожидал увидеть кого угодно и даже кого не угодно, но только не шаха Помху! И где? В Ножане! Вы можете в такое поверить? Смотрите мне прямо в глаза — косоглазие не помеха! — и отвечайте: вы знали, что в комнате шах?

То-то!

Но, как успокаивал раненый путешественник даму, что волокла его на себе, не волнуйтесь: впереди нас ждет еще много удивительного.

Я перешел к другой двери. Глянул.

Держите меня, ребята! Вторым постояльцем Юста Рожкирпро оказался Мик Болхоул, английский дипломат, исчезнувший в прошлом месяце. Предполагалось, что он двинул на восток. На родину предков-колонизаторов. В третьей комнате третье потрясение: убеленный сединами старик, в котором я не без труда узнал Анатоля Коральена, известного банкира, бросившего любовницу, а затем убившего ее дедушку. Сотворив черное дело, денежный мешок исчез. Ходили слухи, что его видели в Швейцарии, на Новых Гебридах, но потом и слухи прекратились. Человек испарился.

Четвертая дверь? Ставлю мое жалованье за прошлый год против вашего за будущий месяц, ни за что не догадаетесь. Ну давайте, давайте, нанизывайте имена! Кто там на очереди? Чарлз имярек? Вы с ума сошли! Конечно, не худо бы проверить, где этот Чарлз сейчас, но все-таки! Однако вас ничем не удивишь! Покажи мизинец — вы откусите руку! Но нет, мои дорогие, на этот раз моему взору предстала Ребекка. Очаровательная малышка лежала в не менее очаровательной кроватке, покрывало в цветочек.

Она спала! Из чего я сделал вывод, что комнаты абсолютно звуконепроницаемы. Никто из подземных жителей не услышал (и не принял к сведению) моих грозных воплей.

В пятой комнате безмятежно дрыхла мадам Пино.

У меня гора с плеч свалилась. Обе женщины были живы! Подайте Господу! Сейчас можно признаться: разыгравшаяся бойня внушала мало оптимизма в отношении их судьбы. В этом маленьком Вердене (который с тех пор в полицейских анналах зовется «Безумной ночью») дорогие дамы могли запросто лишиться жизни, особенно жена Цезаря. Что теперь рассуждать. Я нашел их, целых и невредимых, и это главное.

Я мог бы их немедленно освободить, но требовалось закончить работу, а в таких случаях руки должны быть не заняты. Девицы, особенно когда даруешь им свободу, превращаются в чудовищную обузу. Они тараторят, расспрашивают, цепляются за вас — и вот они уже на ковре! Уж не думаете ли вы, что я способен грубо пресечь порыв благодарной страсти? Нет, это не в моих правилах! Верно, бывали случаи, когда я придерживал лошадей, чтобы потом пустить их вскачь, но отлынивать — никогда!

В тот момент я страстно желал одного: наложить лапу на толстого астматика и Рожкирпро. Где они прячутся, эти уроды?

Шестая комната. Пусто. На седьмой двери нет глазка. Задвижка открыта. Подергал дверную ручку. Фигу! Дверь заперта с другой стороны.

На складе, в заднем кармане брюк, у меня всегда запасец на черный день. Следовательно, почему бы не пустить в ход последние пули из тех, что в пушке?

Трах-тарарах!

Ура победителю!

Рекомендую моего «пиф-пафа» на случай, если вы забудете ключи от дома или ваш младшенький запрется в туалете и не сможет открыть дверь. Сбрызните замок из стальной масленки — и путь открыт!

Я опасался, что вломлюсь в комнату такую же, как прочие, но дверь вела в коридор. Он походил на минную галерею и вид имел непрезентабельный. Глиняные мокрые своды были укреплены простыми досками. На полу лужицы воды… Освещение — тусклая электрическая лампочка. Я пошлепал по грязи, перезаряжая шпалер.

Понятно, в чем секрет? Поместье Рожкирпро соединялось подземным переходом с соседним домом. В случае нужды (а таковая наступила) обитатели могли эвакуироваться. Держу пари, мадам, на то, о чем вы думаете, против того, чего я желаю, они смылись, голубчики. Им хватило нескольких минут, когда я замешкался. Представив себе, как они несутся в ревущем автомобиле по направлению к следующему убежищу, я пришел в ярость! В отчаяние!

Мой топот мрачным эхом катился по грязному коридору. Должно быть, я пробежал метров тридцать, когда нога вновь ступила на камень.

Ого, наверху открытая дверь! Я вылез в подвал, похожий на тот, из которого начал путешествие под землей. Снова бочка! Похоже, Юст Рожкирпро хорошую идею эксплуатирует до износа.

Беглецы, очевидно, спешили. Они даже не позаботились запереть за собой двери, оставляя их распахнутыми. Их маршрут нетрудно было угадать (и не стоило ломать голову): на грязи четко отпечатались следы башмаков.

Я поднялся по лестнице в вестибюль и заглянул в кухню, где разило затхлостью и пауки вовсю плели свою пряжу. Низкая дверь вела из кухни в гараж.

Я остановился: мне послышался шум.

Шум состоял из двух компонентов: приглушенного бормотания и слабого стона. Звуки мешались и дополняли друг друга. Я вжался в стену и рискнул заглянуть в гараж.

Первое, что я увидел, был человек, если его можно так обозвать.

Человек, умерший отвратительной смертью.

Малый, с которым столь жестоко обошлась судьба, был не кем иным, как хряком, открывшим нам ворота. Несчастному практически вспороли брюхо. Дам и девиц прошу удалиться, пусть останутся лишь господа мужчины. Участников войн и пьяных дебошей вид крови не устрашит. Буду краток. Астматика порешили ударом топора, но не совсем обычным способом. Видимо, убийца поджидал беглецов за дверью. Толстяк, шедший первым, заметил палача с топором наготове и инстинктивно отпрянул. Голову-то он спас, но выдающийся фасад стал добычей мясника.

Удар пришелся в грудь. Беднягу разрубили от шеи до пупка! Жуткое зрелище! Внутренности валялись рядом, очень естественного цвета и дурно пахнущие. Попросту смердящие! Впрочем, вам каждый вечер показывают нечто подобное в кино. Но при чем тут наш толстяк? У него были все шансы стать кавалером ордена долгожителей.

Любопытство возобладало над отвращением, я продвинулся немного вперед. О-ля-ля! Утренник продолжался! Мы перешли к спортивным развлечениям!

Два человека в плащах, один из них блондин, почти альбинос, привязали третьего (он был одет в домашний халат, словно простой обыватель) к заднему бамперу автомобиля. Но как привязали! К машине прицепили хвост: распластали малого на земле, приподняв ему грудь.

Двое бандитов заставили его открыть рот как можно шире и вставили ему в клюв выхлопную трубу. Вы внимательно следите за ходом повествования? Спасибо. У Рожкирпро, поскольку я ни секунду не сомневался, что с трубкой в зубах лежал именно он, руки и ноги были связаны. Более того, веревки укрепили на амортизаторах.

Альбинос сел за руль. Он был жутко спокоен. Робот с выверенными и отточенными движениями. Нажал на стартер.

Раздался характерный чих мотора. Связанный человек вздрогнул. Он задыхался. Наглотаться газа из трубки такого диаметра очень вредно для бронхов, все специалисты по респираторным заболеваниям вам это подтвердят.

Блондин вырубил двигатель и вышел из машины. Его приятель, малый лет пятидесяти с проседью, оттащил жертву от трубы и перевернул на спину. Испытуемому на вид я дал бы не больше сорока, красивый парнишка, с аристократическими чертами лица. Голубые глаза были залиты кровью, а распахнутый рот почернел. Нормальное дыхание к нему не возвращалось, он мог лишь кашлять, выплевывая легкие, селезенку, зоб на расстояние три с половиной метра.

— Повторить? — предложил тип с проседью.

Бедолага помотал головой, не прекращая харкать.

— Тогда отдай голову! — заорал его мучитель.

— Ваши это все равно не спасет, господа! — С этими словами бравый Сан-Антонио вышел из укрытия.

Глава девятая ХРЯСТЬ!

Внезапное появление, звучное «господа!» — и преимущество на твоей стороне. Вспомните благородного Рюи Блаза с его «Приятного аппетита, господа!» Смущенные министры заняли круговую оборону, но Рюи Блазу все равно удалось сразить их знаменитой тирадой о гордом орле Карла V, превратившемся в ощипанную курицу на знамени Генриха IV.

Однако в моей ситуации было одно неудобство. Большое и уродливое.

Один из «господ» ни слова не понимал на французском наречии, и моя задиристая реплика оставила его холодным, как сибирское мороженое. До него только дошло, что я нацелил на него револьвер. Поскольку он обладал рефлексами, то и привел их в действие, прыгнув за автомобиль, щедро кормивший бедного Рожкирпро газом пополам с окалиной, и тоже выхватил пушку.

Отлично! Кретины решили биться до последнего! Взятие Бастилии в пригородном варианте. И когда же закончится эта кровавая ночь? Впрочем, уже наступил белый день. Пора договариваться о прекращении огня.

Я обратился к седому:

— Ты говоришь по-французски, так посоветуй своему корешу сложить оружие. Квартал окружен, и неразумно усугублять положение. Вы имеете дело с полицейским, а труп легавого, кокнутого при исполнении, дорогого стоит.

В ответ на приказание мерзавец лишь слегка приподнял лапы, приятеля он предоставил самому себе! В тот же момент две пули растрепали мне прическу. Я едва успел пригнуться. Блондинчик определенно решил продолжить серию несчастий.

Но вы же меня знаете, Сан-Антонио никогда не унывает! У меня в запасе куча козырей на все случаи жизни. И среди них самый главный — удача!

Прижавшись к стене, я обнаружил на ней совсем рядом две белые кнопки. Одна заведовала дверью гаража, другая — электричеством. Неуловимое движение — и гараж погрузился в сизые сумерки. Они сгущались, потому что широкая дверная панель медленно поехала вниз. Передвигаясь на полусогнутых, я устроился с другой стороны автомобиля. Бледный прямоугольник дверного проема плавно сжимался, так в кинотеатрах уменьшают экран, если фильм не широкоформатный. Я ждал. Створка опускалась, весело позвякивая. Когда между металлом и землей оставалось не больше метра, альбинос решил сыграть ва-банк и выбраться из мышеловки. В мгновение ока, сделав изумительный кульбит, он оказался у выхода.

Хитрый мерзавец, он дождался, пока дверь почти закроется и надежно прикроет его бегство. Я выстрелил. Из трех пуль одна со звоном отскочила от стальной двери. А остальные? Черт их знает.

Я рванулся обратно к стене, чтобы включить свет и заставить дверь ползти вверх. Но как только я нажал на кнопки, гараж потряс страшный грохот.

Седой воспользовался нашим родео, чтобы забраться в машину. Он спешно уезжал, не оставив мне ни секунды на прощание. Резко включил зажигание, мотор взревел, и седой на третьей скорости врезался в дверь, начавшую послушно подниматься.

У-у-у-грах-х!

Похоже на «угря». Забавно, правда? Но угорь обычно тихий, как заводь, в которой он сидит. Тонкий механизм, руководивший дверью, заскрежетал шестеренками. С автоматами надо обращаться деликатно, нахрапом их не возьмешь. Малейшая грубость — и они страшно обижаются и начинают хулиганить. Этот выругался и пустил дело на самотек, словно монах дзен-буддист. Брошенная на произвол судьбы дверь резко взмыла вверх. Мощный «мерседес» вырвался на асфальтированную дорожку.

Машина слегка вильнула, переезжая распластавшегося на дороге блондина. (Браво, Сан-Антонио, приз за меткую стрельбу, ты его все-таки достал!)

Представляете себе этот кошмар! Ужас! Красавчик Рожкирпро был все еще привязан к амортизаторам, от которых ему не было никакого толку. Они не смягчали его передвижение. Бам! Бум! Трах! Бах![25]

Бедолага бился и колотился об асфальт. Выл, вопил, орал, агонизировал! Я бросился вслед с пушкой наперевес.

Тщательно прицелился. Быстрее, Сан-Антонио, торопись!

Спустил курок. Квак! Впервые за долгую службу в полиции мой нахальный «пиф-паф» схалтурил. Видимо, я переусердствовал, расстреливая в упор дверные замки. Должно быть, ствол погнулся или что-нибудь в таком роде. Как бы то ни было, он отказывался работать. Ах, негодяй! Жалкий дезертир! Нет, вы только вдумайтесь! Револьвер Сан-Антонио! А я-то считал его продолжением собственной руки. Немедленно отправлю в отставку этого мерзавца, перешедшего на сторону врага! Он опозорил мои карманы! Я выскочил в сад, где буйно цвели бегонии, и плюнул в сердцах. Не бегать же мне за автомобилем! Машина набирала скорость. Во втором имении Рожкирпро забора не было, и «мерседес», не стесняясь, выехал на набережную.

Можно было подумать, что люди переезжают, привязав к багажнику кое-какие пожитки. Бедный Юст болтался, как кастрюлька на хвосте у собаки.

Несколько секунд, и машина, свернув на улицу Бруфебрит, исчезла из вида. Похоже, шофер забыл о пассажире, привязанном к амортизаторам. С таким удивительным буксиром в городе его ждал несомненный успех.

Рядом со мной возник человек. Тот самый истребитель пескарей! Он ошарашено таращился.

— Скажите, — проблеял он, придерживая обеими руками вставные челюсти, — вы видели то, что я видел?

— А в чем дело? — огрызнулся я. — Парень толкает машину, чтобы она завелась. Расхититель речных богатств затряс головой.

— Он не толкал, он волочился по земле!

— У каждого свои маленькие фантазии, дружище! Почему обязательно поступать так, как принято?

Старый водяной не знал, что и думать. Уж не тронулся ли он последним умом? В конце концов, долгие бдения у обманчивой, мерцающей воды до добра не доводят.

Рыболов застыл в нерешительности, напоминая снеговика, что вот-вот растает. Затем вялым жестом указал на раздавленного блондина.

— А этот?

— Молодой человек отдыхает.

— Но у него башка всмятку!

— А вы полагали, что трехсотый «мерседес», проехав по голове, не повредит прически?

Все, ему хватило!

Мигом помолодев годков на двадцать, он бросился бежать, так что пятки засверкали, и, в соответствии с духом того времени, взвыл полковой трубой, призывая на помощь.

Да кто же ему поможет? Все умерли!

Семеро отошли в мир иной. Я не мог точно определить состояние здоровья Юста Рожкирпро, но опасался, что прекрасная «мерседес» скоро останется безутешной вдовой.

* * *

Как трогательна встреча двух подружек! Они тараторили без умолку. Пересказывали друг другу предыдущие главы. Трещали одновременно, каждая про свое. Так уж устроена жизнь: люди умеют разговаривать лишь с самими собой. Их не интересует то, чего они не знают, так же как они не любят песен, которых не помнят. Мамаша Пино с упоением повествовала о похищении. Берта спешила все выложить о малыше Антуане, бродяжке, голове в холодильнике, бедной Терезе, сволочи Манигансе и прочем. Она кипятилась, важничала, обличала и сыпала сногсшибательными эпитетами.

Я оставил их, чтобы нанести деликатный визит козочке Ребекке.

Когда я вошел в ее стойло, она по-прежнему спала, воплощение беззаботности! Роскошная камера, как я уже отмечал выше, была совершенно звуконепроницаема. В коридоре можно было творить что угодно: палить из пушки или прыгать воробушком, в комнату не долетало ни звука.

Я тихонько прикрыл дверь и уселся в кресло. Очень скоро волны моего присутствия достигли спящей красавицы. Она моргнула и сонно глянула на меня. Взгляд тут же прояснился, пелену сна как рукой сняло, и подружка Нини резко села в постели.

— Нет-нет, крошка, — прошептал я, — тебе не снится кошмар. Это действительно я, настоящий, неподражаемый, великий Сан-Антонио. Мне понадобилось немного времени, чтобы тебя отыскать и разобраться с твоими делишками, правда? Несколько часов, хотя ночка выдалась длинной. Но это еще не конец. Пока во мне осталась капля энергии, я хочу выяснить все до конца. Не люблю, когда накапливаются неоплаченные счета. Не встанешь ли ты, милая?

Она смотрела на меня, никак не реагируя.

— Встать!!! — заорал я.

Она немедленно вскочила.

Я тоже поднялся: невежливо сидеть, когда дама стоит. Во всех учебниках хороших манер про это написано.

— У тебя тут жарковато, — мягко произнес я, снимая пиджак.

Затем несколько раз сжал и разжал пальцы, словно пианист, собравшийся сбацать кон-церт-тот-еще Франсиса Лопеса. Когда мои отросточки расслабились, стали гибкими и нежными, я принялся осыпать красотку пощечинами. Мои пальчики трепетали в воздухе, словно осиновые листочки! Шлеп-хлоп по физиономии Марсель-Ребекки — и далее по алфавиту! Я не дал ей времени всплакнуть. Сестрица-двойняшка подключилась к первой руке. И мне не оставалось ничего, кроме как продолжать. Я потерял счет оплеухам. Вошел во вкус. Дзум! Бум! Трах! Хрясть![26] Она вздрагивала, покачивалась, уворачивалась, но смотрела вызывающе.

Когда я закончил раздачу оплеух, можно было подумать, что Ребекку облили купоросом. Поразительно, но она стояла неподвижно и не хныкала.

Наступила тишина, грозная, тягостная. Маленькая чертовка понимала, что заслужила трепку, и лишь удивлялась, что я не отвесил ей по полной программе.

Да только девчонка так легко не отделается! Ну нет! Не выйдет! Я схватил ее грубо, по-солдатски, и рывком сдернул юбку. Раздался треск. Настал момент разделаться с колготками и прочими прибамбасами. Я ухватился всей пятерней и рванул. Прореха спереди, прореха сзади, и бельишко жалкой кучкой валяется на полу. То, что открылось моему взору, считаю своим долгом отметить, было великолепно! Изумительные формы! Бедра прекраснее цветной фотографии Ричарда Никсона! С ума сойти, пассажирский состав сойдет с рельсов! Кожа золотистая, с оттенком охры. Атласная, бархатистая!

Но вы меня знаете? Я не обязан рисовать вам картинки, рискуя навлечь на себя гнев цензуры, бдящей днем и ночью.

А, маленькая плутовка, сейчас я устрою тебе праздник жизни, веселый день рождения. Свечка будет одна, но зато какая! Ты хотела, чтобы я выпил у тебя рюмочку, киска? Думала загнать меня в угол? Посчитала за дурака? Вообразила, что Сан-Антонио покупал мозги в отделе игрушек комиссионной лавки? Строила козни, притворялась недотрогой? Мол, я сегодня не готова, чесноку поела! Ах, ах, ах!..

Прилив вдохновения, внутренний подъем! Эй, голубушка, не брыкайся и не стесняй свободу выражения, мы и без того в плену у желаний. Ты обижаешься? Хочешь остаться сама по себе? Никаких поблажек! Единение полное и несомненное! Установим тесный контакт, неразрывную связь! Забудь о гренадерше Нини, брось ее! Не упусти возможности отправиться в морское путешествие. Вот твой билет, волшебный проездной! Изумительная вольтижировка! Кавалерийская кадриль! Что это творится с малышкой? Она размякла, разнежилась, расчувствовалась. Где ж ты, цыпочка, прошла такую школу? Держу пари, не в классе грубиянки-композиторши! Та не умеет так растрепать локоны! Говоришь, прежде не сталкивалась с тореадором? И с монахом-расстригой? Была паинькой, не шалила? Верится с трудом… Нас ждет чудесное плавание. Жужжит глиссер, мягко плещется волна… Мы в одной лодке. Нас качает и подбрасывает, все выше и сильнее. Сердце словно звонкая трещотка! Сигнальная ракета! Вперед! Нетерпение Христофора Колумба! Страсть Романовых (к яйцам Фаберже)!

Неплохо получается, правда? Скажи, киска, стоило отважиться? Удовольствие несравненное, не так ли? Танец животов! Сумасшедший вальс! Божественное танго!

Я пригвоздил ее, растерзал, нарушил душевный покой, смял, подавил! Я посвятил ее, наставил на путь истинный. Она узрела ангелов, унеслась в заоблачные выси.

Мадемуазель Проказница в полуобморочном состоянии. Она упивается, наслаждается, не может насытиться. Значит, верно написал профессор Люсьен Экивок в своем трактате «Отключение тормозов в современном браке». Цитирую: «Лучший момент в любви наступает не тогда, когда взбираются по лестнице, но когда опускают сходни».

Дверь с треском распахнулась. Я не успел привести себя в порядок, как выражались в скабрезных романах XVIII века и до сих пор выражаются в стенах шикарных особняков. В комнату вкатилась Берта, руки молитвенно сложены, словно ей только что явилось чудо.

— Ах! Ох! — простонала она. — Я все видела в глазок. Все! Браво! Потрясающе! Не знала, что такое может быть. Не верила! Боже, это было прекраснее, чем доктрина де Голля! В себя не могу прийти! Никогда не приду! Невероятный темперамент! Какая жизненная сила! Надеюсь, эта маленькая идиотка оценила по достоинству? Отдала бы что угодно, лишь бы оказаться на ее месте! Да что я говорю, все отдала бы! Берю! Сбережения! Обручальное колечко! Фотографию мамы! Как подумаю, что я обожала Альфреда, нашего приятеля парикмахера! Дура безмозглая! Антуан, милый, радость моя, это ужасно: я ничего не знаю о любви! Я школьница, девственница!

Берта попыталась заключить меня в объятия, но я хладнокровно отстранил ее.

— Благодарю за комплименты, дорогая. В ваших устах они особенно трогают.

— Шлюха! — раздался вопль в коридоре.

Я повернул голову и увидел мамашу Пино, принявшую эстафетный колышек в комбинезончике. Она злобно взирала на Берту. Лицо было залито слезами, на щеке алела царапина.

— Рад, что вам понравилось, милейшая! — воскликнул я.

— Да ну ее, — проворчала толстуха. — Эта набожная моль тоже хотела подглядывать в глазок, да только вдвоем тесно. Вот и пришлось ее подвинуть.

Я укоризненно покачал головой.

— Помиритесь, — приказал я двум кумушкам из клуба кинопутешественников. — Мы приближаемся к развязке, и не дело портить читателю впечатление. В конце концов, это вопрос профессиональной этики.

* * *

— Итак, Ребекка, теперь ты поможешь расставить все по своим местам?

Для начала она пустила слезу, чтобы меня разжалобить. Потом улыбнулась с нежным лукавством и добавила, что рано или поздно все равно бы стала на мою сторону. Я воздержался от обвинений в глупой ребячливости, всему свое время.

— Любовь моя, — проворковала милашка осипшим голоском, глядя на меня с бесконечной признательностью, — это так трудно объяснить…

— Ладно, начнем. Во-первых, твои отношения с патроном.

Она потупилась. Пришлось мне восстанавливать картину происшедшего.

— Ты попала к Нини случайно, девчонкой, не соображавшей, что к чему, так? — усмехнулся я. — Но позже разобралась и познакомилась с мужчинами поближе. Любопытно, кто же приоткрыл завесу тайны? Юст? Красивый малый и не без шика… Короче, ты стала его любовницей?

Знаете, что она мне ответила? Эти девицы просто обезоруживают… Она сказала:

— Вроде того.

Вроде того! Дама пускается во все тяжкие, удержа не знает. Однако пост секретарши обязывает, и она проявляет профессиональную уклончивость.

— Каша заварилась из-за племянника, верно?

— Верно.

— Ты не могла не переживать, родная кровь все-таки. Когда оболтус удрал, он явился к тебе и потребовал помощи?

Молчание. Но моя проницательность взяла верх над ее скрытностью. Она подтвердила, слегка кивнув безмозглой головкой.

— Ты спрятала его у Нини?

— Да.

— Где?

— На террасе. Она туда никогда не поднимается.

— И он разбил там лагерь?

— Можно сказать и так.

— Надолго?

— На несколько дней.

— Дальше?

Она пожала плечами.

— Ну нет! — взвился я. — Время ужимок и уверток прошло. Постарайся понять, лапочка, ты скоро окажешься перед судом присяжных! И сколько бы ты ни жеманничала, ни хныкала, ни юлила, из тебя вынут правду по словечку, как ощипывают птицу по перышку. Ты еще допросов не пробовала, медом не покажется!

— Однажды Шарль позвонил в контору. Это было ужасно. Он сказал, что в дом вломился какой-то человек, пробрался по крышам. Испугавшись, Шарль убил его ударом алебарды. Ага… Значит, Келушика прикончил сопляк! История с алебардой, случайно подвернувшейся под руку, вполне тянет на состояние аффекта.

— Понятно. Эта новость тебя взбудоражила, моя очаровательная бука, и ты призналась Юсту, верно?

— Да.

— Ты ему уже рассказывала о паршивой овце из вашего стада, и это облегчало дело… Он велел тебе не распускать нюни и проводил домой, чтобы самому взглянуть, что да как.

Я впал в провидческое состояние, весьма полезное для сыщика. Правда сияла где-то там, далеко, в ночи, словно светящаяся реклама. Вглядываясь, напрягая зрение и мозги, я пытался разобрать надпись. Буквы прыгали, пропадали, появлялись вновь. Я читал то, что можно было прочесть, домысливая остальное. Забавная игра, умственная акробатика называется.

Таким манером я и узнал, что произошло на острове Сен-Луи. Ребекка, почерневшая от страха, является домой под руку с патроном-любовником. Там ее поджидают мертвец и малолетний преступник в бегах. Мальчишку трясет: он только что переступил черту.

Юст Рожкирпро — человек уравновешенный и знает, как управляться с досадными недоразумениями. Поразмыслив, он отдает приказ.

Во-первых, избавиться от трупа, сбросив его во двор. Во-вторых, уничтожить по возможности все улики: кровь, ковер, алебарду. Навести порядок, чтобы Нини ничего не заметила… Укрывательство недоумка он берет на себя. Еще бы! Параллельно с официальной деятельностью у него есть иные занятия, требующие помощников особого склада. Шарль Надисс становится многообещающим новичком в его команде…

Пуговица от блейзера?..

Именно Рожкирпро отрывает ее от пиджака и вставляет между зубов трупа. Наверняка он убедил Шарля в необходимости такого действия на тот случай, если придется предстать перед судом. Тогда будет нетрудно доказать, что произошла драка и мальчишка лишь оборонялся.

Так, идем дальше. Желторотого цыпленка привозят в Ножан. Он становится членом бригады. Парень готов на все. Ему терять нечего, он уже убил!

Я спрашиваю Ребекку, и она подтверждает мою правоту. Однако недоуменно моргает, когда я задаю вопрос об «организации».

— Какая организация? — удивляется она.

— Не смеши. Неужто ты не знаешь о теневой стороне «Нео-Промо»?

— Да нет же…

Похоже, она искренне изумлена. Ладно, проехали. Неважно. Что изменится от того, знает она или нет, что фирма служит прибежищем знаменитым изгнанникам, сильным мира сего, что предпочли исчезнуть. Рожкирпро наладил весьма любопытное предприятие. Он давал убежище тем, кому мир стал тесен! Эмир, дипломат, банкир… Он предоставлял им неоценимое благо, наиболее необходимое человеку, которого преследуют, — время. Плюс сладкую жизнь… А что, о таком только мечтать можно!

Но в определенный момент гениальный проект дал трещину. И развалился.

Я пока не понимал, зачем Келушик влез в это болото. А отрубленная голова? А звонок Терезы к ювелиру в Сен-Франк-ля-Пер? И почему экс-легавый Маниганс неусыпно следил за молодой женщиной всю ночь? Вопросы остались без ответов, поскольку Ребекка не могла взять в толк, о чем я говорю.

Она была лишь маленьким эпизодом в большом деле. Эпизодом вполне банальным, но позволившим мне, однако, узнать много интересного.

И что дальше?

Глава десятая УФ!

— Вы позволите его немного подержать? — вдруг попросил старый хрыч, прервав нашу беседу. — Такой симпатичный бутуз! Что вы с ним намерены делать? Сдадите в приют?

Я передал ему мальчонку. Босс взял его с неуклюжей осторожностью и живо напомнил мне статую в нашей приходской церкви: святой Иосиф с маленьким Иисусом на руках. Иосиф выглядит выразительно и трогательно, словно хочет сказать: «Это не мой ребенок, но я все равно его очень люблю!»

— Ату, агу! Какие мы холосые! Спи, баю-бай! Цыпленочек!

— Если можно, я хотел бы отнести его матери, пока разыскивают родственников, — пробормотал я. — Впрочем, остался ли у него кто на свете! Фелиция будет счастлива заботиться о маленьком разбойнике…

— Понимаю, — сказал старый хрыч. — Он как солнечный лучик.

Патрон нахмурился и всучил мне Антуана: «солнечный лучик» надул на его синий костюм.

— Так о чем бишь мы, — продолжил Старик, не обращая больше внимания на младенца.

— Беглеца на «мерседесе» задержали. Полагаю, с таким довеском он далеко не уехал?

— Верно. Его перехватила бригада мясников на мосту в Ножане, они как раз возвращались с бойни. О, ирония судьбы!

— Рожкирпро мертв?

— Как ни странно, похоже, нет. Он превратился в драную подметку, но до сих пор дышит. Возможно, ему удастся выжить или по крайней мере дать показания.

— А тип с проседью?

— Его сейчас допрашивают. — Босс нажал кнопку на переговорном устройстве. — Ракен?

Ответом ему был вой, предваренный звуком пощечины.

— Ну?! — раздалось в приемнике. Говоривший слегка запыхался. Однако Ракен быстро сообразил, кто его спрашивает, и отчеканил: — Слушаю, господин директор.

— Есть новости?

— Скоро будут, господин директор. Очень скоро… Мы вам немедленно сообщим. А пока, отрезанная голова принадлежала…

— Акеле Фатра-Квалхе, бывшему шефу партии повстанцев в Хакоре, — выпалил я.

Музыкальная пауза в переговорном устройстве! Гнусавый с металлическими нотками голос замер на секунду, а затем осведомился:

— Я слышу Сан-Антонио?

— Его самого, сынок. Только что, пока дожидался приема у босса, на меня нашло просветление. Я вспомнил, что уже видел где-то эту мордашку.

— Секретная служба Эль Сбхаршезамера обратилась к тайной организации «Союз сестер», членом которой состоит наш клиент, с настоятельной просьбой отыскать во что бы то ни стало Акеле Фатра-Квалху, прикончить и, соответственно, представить неоспоримое доказательство его смерти.

— Что и было сделано, — с кислой миной произнес Лысый. — Неужто они не сумели найти лучшего и менее громоздкого доказательства, чем отрубленная голова!

— Келушик работал на «Союз сестер»? — спросил я Ракена.

— Видимо. Но он захотел перехитрить корешей. Спер у них тыкву, решив запродать ее на вес золота. Но стоило ему поставить условия, как они догадались, кто нашалил… И тут-то начались дикие пляски вокруг обрубка… Парни из «Союза сестер», банда Рожкирпро, Келушик и его женушка…

Женушка!

Я потрепал волосики Антуана. Они были тонкими, золотистыми и пахли свежим хлебом.

— У тебя были странные родители, приятель, — шепнул я ему на ушко. — Будущим воспитателям следует держать тебя в узде, наследственность-то хреновая.

— Как узнаете что-нибудь еще, сообщите! — приказал Старик и отключил приемник.

Аппарат онемел, оглох и превратился в обычную серую металлическую коробку. Однако в ней кишмя кишели самые разносортные секреты.

— Какая неразбериха, не правда ли, господин директор? «Союз сестер» обнаруживает своего клиента у Рожкирпро. Война за отрубленную голову. Рожкирпро жаждет вернуть кровавый трофей, чтобы уберечь репутацию своего заведения. Потом чета Келушиков смешивает все карты… Мало того, Шарль Надисс влезает в чужие игры и только еще больше запутывает дело!

Босс покачал лысой головой.

— Вам нужно отнести малыша в спокойное место, Сан-Антонио, где его возьмут на попечение, пока ситуация не прояснится. Похоже, он пережил, сам того не ведая, отвратительнейшую ночь в своей жизни.

Антуан проснулся. Крепкий малый! Расточает доверительные улыбочки направо и налево и в ус себе не дует. Ему нравится сегодняшний денек. И правда, солнце светит непривычно ярко, а небо над Парижем как на итальянских рекламных открытках.

— Пойду-ка я домой, господин директор.

— И хорошенько выспитесь, у вас ужасный вид.

— Потому что я с ног валюсь от усталости. — Меня одолела дремота, но я поинтересовался: — Вы дали указание объявить в розыск юного Надисса? Уверен, он мог бы много забавного нам порассказать. В этом деле до сих пор есть пробелы.

— Какие, например? — беспечным тоном осведомился обугленный сухарь, гримасничая и сюсюкая с младенцем.

— Я не понимаю, зачем Келушик навестил дам на Орлеанской набережной, и уж совсем не могу взять в толк, почему его жена Тереза звонила ночью ювелиру.

Старый хрыч обернулся добродушным дедулей. Сначала он возил пресс-папье по темечку, потом, растопырив ладони и приставив большие пальцы к вискам, изображал слона.

— Бу-у-у, ду-у-у! Слон топ-топ! Съем тебя, сладкого!

Малыш распустил слюни-сталактиты длиной в полметра.

— А он неглуп, — объявил Большой Босс. — У него есть чувство юмора. Подумать только, этот клоп вырастет и станет взрослым мужчиной.

Философия начальника, ее вид и содержимое, всегда напоминали мне торт с кремом. Наиболее легковесные пословицы, казалось, были изобретены по его наущению: дорога лошадь к обеду; лучше дохлый кролик в руках, чем лиса в лесу. Вот его катехизис! Краеугольный камень морали! Путеводная нить его жизни!

Однако только что произнесенная банальная истина огорчила меня. Неужто крошка Антуан превратится в безмозглого шалопая, как вы да я! Похотливое алчное животное, нафаршированное пороками и микробами.

Я размышлял о судьбе, оставляющей корявые письмена на стенах общественных туалетов, как вдруг начальник вынул из ящика стола черную штуковину и сунул мне под нос.

— Этот блокнот нашли в кармане Терезы Келушик.

Его водянистые глаза заискрились, словно горный ручей.

— В нем различные пометки о расходах и прочее. Интересующая нас страница загнута. Прочтите. Всего одна строчка, но она тянет на приговор.

С сильно бьющимся сердцем (пусть оно так же бьется еще лет пятьдесят!) я схватил небольшой блокнот в дешевой клеенчатой обложке.

Надпись повергла меня в шок. Я бы меньше удивился, если бы босс вдруг запел, как Паваротти.

Ребекка. Орлеанская наб., 812. Тел.: Медон 00–00.[27]

— Он называл ее Ребеккой, прозвищем, — пробормотал Старик, — из чего я сделал вывод, что они были тесно связаны. Это ей должна была позвонить Тереза в случае опасности. Припоминаете, мой дорогой? «Позвони сама знаешь кому»… Именно Ребекка стояла в центре всего, дергала за ниточки и пыталась нажиться за счет и тех, и других. Она любит разыгрывать из себя испуганную мышку, раздавленную обстоятельствами. Но на самом деле она надула всех: племянника (повесив на него убийство), своего дружка Келушика (возможно, она сама его зарезала), патрона и любовника (она нашла у него убежище, когда запахло жареным, а он воображал, что посадил ее под стражу). Тонкая штучка!

— Вы забыли еще одного простофилю, которого она обвела вокруг пальца, шеф. Старый сухарь улыбнулся.

— Вас? Не упомянул из деликатности. Впрочем, вы сваляли дурака лишь в частностях, но благодаря вам правда выплыла наружу.

— Мне и Берте Берюрье, — совестливо добавил я. — Мадам обладает таким же тонким чутьем, как ее супруг. И где сейчас Ребекка?

— Скоро узнаем. Я отдал приказ, ее из-под земли достанут.

— Так ей и надо, — поразмыслив, заметил я. — Есть одно местечко, где она будет с удовольствием коротать досуг, — женская тюрьма.

Но вы же знаете Старика, он не любит игривых намеков. Насупившись, добродетельный сухарь отвел глаза.

— Полагаю, — сказал он, чтобы скрыть смущение, — что организация «Союз сестер», заинтересовавшись Рожкирпро, вышла на его секретаршу. И она, истинное чудовище, недолго думая…

— Точно, — вставил я, подавляя зевоту.

Я удалился довольно невежливо.

Бывают моменты, когда усталость, разочарование и гнусность жизни становятся невыносимы.

И вам тоже. Я стремился домой. А что тут удивительного?

ЭПИЛОГ

На прошлый день рождения я подарил Фелиции электрическую кофемолку. Красивая машинка, белая с серым, куча кнопочек, светящийся глазок и моторчик, тихий, как у сломанного «роллс-ройса». Однако Фелиция продолжала пользоваться старой ручной мельницей. Ручку можно было крутить, только зажав бочонок между коленями, а скрежетала она, как древний жернов.

Когда я вошел в кухню, Фелиция молола кофе. Рвущий душу скрип напомнил: сегодня же день рождения маман. Ах я болван! Уж такой день должен провести по-праздничному. Выспавшись, отправиться за цветами, купить какую-нибудь безделушку…

— Сынок! Ты!

Ее лицо осветилось радостью. Она отставила мельницу и поднялась.

— Какой у тебя усталый вид! Но… Но откуда этот ребенок?

— Его зовут Антуан, — сказал я и сунул ей в руки малыша. — С днем рождения, мама.

Примечания

1

Право, моя прямота не делает мне чести, но я был не в силах сдержаться. Каждый раз, как пытаюсь сдерживаться, у меня возникают проблемы с пищеварением.

(обратно)

2

Как заметила в свое время одна приятельница, из тех, что дорого мне обошлись, Вазарели состряпать нетрудно, была бы охота и терпение.

(обратно)

3

Сан-Антонио хочет сказать, что девушка смотрела уклончиво. — Прим. ред.

От редактора ничего не укроется, всегда найдет чем поживиться. — Сан-А.

Такова участь всех редакторов: авоты, чуть-что, лупят их по пальцам. — Прим. ред.

(обратно)

4

Знаю, найдутся люди, которые будут шокированы тем, что я называю такое «книгами». Это я специально, чтобы пощекотать им нервы. — Сан-А.

(обратно)

5

Шоинопентаксофилисты — коллекционируют веревки повешенных. — Прим. ред.

Примечание редактора, бог ты мой! Можно подумать, он такие слова знает! — Сан-А.

(обратно)

6

Пособие безработного никого не способно поддержать

(обратно)

7

Скажете, на Орлеанской набережной нет номера 812. Но если я назову настоящий номер дома, меня затаскают по судам, писучие нотариусы вчинят мне сумасшедшие иски за нанесение всевозможного ущерба. Люди склонны чересчур остро реагировать на двусмысленности. И если они с пеной у рта оберегают свою честь, значит, запасы этого добра на исходе.

(обратно)

8

Вряд ли она могла нахмуриться так, чтобы стать симпатичнее.

(обратно)

9

«Пожалуйста» по-английски.

(обратно)

10

Точнее, покойный случайно столкнулся с Берю.

(обратно)

11

В оригинале Жоржа Кампари вместо «И сосед внизу» стояло «И малыш Иисус». Но я, как римский католик, отказываюсь верить в то, что у Сына Божьего были столь дурные манеры, потому заменил строчку.

(обратно)

12

Хочу напомнить, что череп в данном случае означает «Здесь произошла автомобильная катастрофа».

(обратно)

13

Читатели, особенно те, кто специализируется на взломах, нередко спрашивают меня, как устроен мой «сезам». Суровая необходимость хранить тайну не позволяет мне дать исчерпывающий ответ; однако ничто не мешает намекнуть: требуемый утиль вы можете свободно приобрести на любом блошином рынке.

(обратно)

14

Многие люди не знают, как правильно чистить зубы. Они драят их горизонтально, тогда как нужно тереть вертикально, сверху вниз, начиная от десен. Воспользуйтесь советом, он стоит денег, потраченных на приобретение этой книжонки.

(обратно)

15

Надо отдавать себе отчет: колготки вызывают у Сан-Антонио приступы ярости, которые он не может контролировать. Ему следовало бы обратиться к психиатру. — Прим. директора издательства.

(обратно)

16

Знаю, найдутся дамочки, которые поднимут шум, мол, «что за намеки»… Довожу до их сведения: мозг женщины весит от 800 до 1000 граммов, в то время как у порядочного мужика тянет на все 1200, а иногда даже на 2000. Имеющая уши, да прозреет — С.-А.

(обратно)

17

Если у меня останется время, я закончу абзац. Потешитесь!

(обратно)

18

Боже, я изобрел новое слово… Вот уж не думал, что докачусь до такого!

(обратно)

19

Ничего не могу поделать, во всех детективах у ножей тонкие лезвия. Если я напишу иначе, профсоюз потащит меня в суд.

(обратно)

20

Есть такая порода деревьев, называется «весьма своевременная и уместная», распространена на всех широтах и параллелях без исключения. В нее могут входить платаны, кедры, пальмы, яблони, в зависимости от обстоятельств. Дерево, на которое влез я, напоминало тополь (королевский).

(обратно)

21

Предполагать, что они нас ждали, было был чересчур оптимистично!

(обратно)

22

В ожидании официального знакомства я одолжил ему имя, дабы не ставить астматика в неловкое положение.

(обратно)

23

Хотел вставить потешное сравнение, но оно оказалось чересчур развязным. Когда всюду мерещатся непристойности, интеллигентные люди начинают на тебя коситься, поскольку верхом интеллигентности считается разглядывать непристойности в упор и не замечать их.

(обратно)

24

Ах, какой ужас! Понимаю, не все согласятся с таким определением «красненького».

(обратно)

25

См. названия глав этого бессмертного произведения.

(обратно)

26

См. опять же названия глав.

(обратно)

27

Полагаете, я мог бы дать выдуманный номер? Ни за что. Я выдумаю номер, а он, оказывается, принадлежит какому-нибудь читателю-буквоеду, и мне опять же предъявят иск.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Глава первая ПИФ!

  Глава вторая ПАФ!

  Глава третья ТРАХ!

  Глава четвертая БАХ!

Часть вторая

  Глава первая Трень!

  Глава вторая БРЕНЬ!

  Глава третья КЛИК!

  Глава четвертая КЛАК!

  Глава пятая ДЗЫНЬ!

  Глава шестая ЧПОК!

  Глава седьмая ТУК-ТУК!

  Глава восьмая Тсс!

  Глава девятая ХРЯСТЬ!

  Глава десятая УФ!

ЭПИЛОГ

Реклама на сайте