«На Большом Каретном»

Фридрих Незнанский НА БОЛЬШОМ КАРЕТНОМ

Глава первая

Несмотря на раннее апрельское утро, у подъезда дома уже кучковалась толпа возбужденных зевак, которая мгновенно оценила в подъехавшей оперативной машине «большое начальство» и молча расступилась, пропуская это самое «начальство» к распахнутой настежь двери.

МУР – он и в Африке МУР.

Едва Яковлев вошел в подъезд, как тут же столкнулся с начальником территориального отделения милиции, за которым в этот момент захлопнулась тяжеленная бронированная дверь квартиры. Полковник, хорошо знавший начальника МУРа, хмуро покосился на Яковлева и, увидев в его глазах безмолвный вопрос, только выругался негромко.

– Что, настолько все хреново?

– Хуже быть не может. Но главное... сейчас все московские писарчуки соловьями зальются. Что, да почему, да куда милиция смотрит.

И он снова выругался в сердцах.

Яковлев удивленно покосился на полковника. За все то время, что он знал этого уверенного в себе офицера, он не мог припомнить, чтобы тот находился в подобном состоянии.

– Ничего, разберемся, – буркнул он и кивнул на обитую светло-коричневой кожей дверь: – Там?

– Так точно.

Поднявшись на три ступеньки, которые вели на лестничную площадку, Яковлев потянул на себя тяжеленную дверь и сразу же оказался в просторном, ярко освещенном холле, в котором неторопливо беседовали о чем-то, покуривая, сравнительно молодой следователь межрайонной прокуратуры и капитан Майков, старший оперуполномоченный убойного отдела МУРа. Увидев на пороге своего шефа, Майков сунул сигарету в стеклянную банку, которую держал в руке Самедов, и вытянулся перед генералом. Хотел, видимо, доложить обстановку, однако Яковлев тут же перебил его:

– В двух словах.

– Ну а если в двух словах, – отозвался Самедов, – то господин Шекспир с его Отеллой просто отдыхают.

И повел рукой, приглашая начальника МУРа своими глазами убедиться в страстях человеческих, которые «господину Шекспиру» в его-то Средневековье даже присниться не могли. Не говоря уж о том, чтобы все это вывести на страницах какой-либо пьесы.

Яковлев прошел в огромную, также ярко освещенную комнату, которая, судя по всему, служила владельцу этой огромной квартиры и мастерской и залой, в которой принимали гостей, и невольно передернул плечами. Разбросанные стулья из дорогого гарнитура и перевернутый стол, осколки разбитых и растоптанных бокалов, размазанные по полу салаты и еще какая-то колбасно-рыбная хренотень, видимо сброшенная со стола во время драки, происшедшей в этой огромной мастерской фотомастера, со стен которой осуждающе смотрели глаза стариков и старух, бродяг, пьяниц и наркоманов, запечатленных в какие-то особенные моменты их жизни.

Но главное, на чем поймал себя невольно Яковлев, все они смотрели не в пустоту, а на пятна уже подсохшей крови, выделявшиеся на желтоватом, под цвет сосны, паркете.

Яковлев вопросительно покосился на капитана, и тот, по-своему поняв молчаливый вопрос генерала, тяжело вздохнул и показал рукой на приоткрытую дверь в дальнем конце мастерской, из-за которой доносились невнятные голоса. И добавил, вновь тяжело вздохнув:

– Это там, товарищ генерал.

Задержавшись еще раз взглядом на забранных в портретные рамки глазах, Яковлев прошел в дальний конец мастерской, потянул на себя деревянную, такого же цвета, что и паркет, дверь и остановился на порожке, невольно скривившись.

Комната оказалась спальней, и здесь, на широченной кровати, больше похожей на теннисный корт без сетки, лежал окровавленно-изуродованный труп обнаженной молодой женщины.

Немало повидавший за годы работы в милиции и, казалось бы, уже давно привыкший к трупам, однако не растерявший за эти годы чувства сострадания и сопереживания, Яковлев невольно повел плечами и на долю секунды закрыл глаза, стараясь не показать своих чувств. Он уже знал, о ком будут верещать московские газетенки, расписывая убийство на Большом Каретном, однако не мог не повернуться с вопросом к капитану, который держался чуть позади генерала.

– Толчева?

– Так точно. Мария Толчева. Жена фотографа, которому и принадлежит эта квартира.

Недовольно скривившись, Яковлев покосился на старшего оперуполномоченного убойного отдела. В докладах он превыше всего ценил точность и краткость, а здесь... фотограф... квартира... Во-первых, Юрий Толчев был не фотографом, как назвал его Майков, а известным на всю страну фотокорреспондентом столичного еженедельника, мэтром фоторепортажа, а во-вторых... Это была не просто квартира, а выделенная ему московским правительством студия, мастерская, в которой он, видимо в силу каких-то личных причин, и жил со своей женой. Однако счел за лучшее не делать капитану замечаний и только произнес устало:

– Хорошо. Свободен.

Однако Майков продолжал стоять за его спиной, и генерал, не обращая на него внимания, еще раз обвел глазами комнату, стараясь ухватить те почти неуловимые нюансы, которые могли остаться незамеченными как еще не оперившимся следователем межрайонной прокуратуры, так и операми, которые не могли отличить мастера фоторепортажа от «фотографа».

Чуть в стороне от порога лежало ружье, из которого, видимо, и была застрелена Мария Толчева. Судя по резному ложу, это была сделанная на заказ двустволка двенадцатого калибра.

– М-да, Шекспир здесь может отдыхать.

Даже не заметив, как в комнату вошел следователь, Яковлев повернулся на голос:

– Что, думаешь ревность?

Самедов пожал плечами. Мол, и думать здесь нечего, даже ежу все понятно. Мочилово на почве ревности.

– Похоже, действительно так, товарищ генерал, – поддержал следователя Майков. – Это вы видели только часть общей картины, а когда увидите все... – Замолчал было, однако не выдержал и добавил зло: – Из двух стволов бабахнул свою женушку. Видать, наболело у мужика.

Яковлев промолчал и вновь перевел взгляд на окровавленный труп молодой женщины. И хотя заряд дроби, выпущенной в упор, обезобразил ее грудь, но даже сейчас она оставалась красивой в своей страшной обнаженности.

– Бог ты мой, – пробормотал Самедов, – как же можно ненавидеть свою собственную жену, чтобы вот так, в упор...

Яковлев повернулся к капитану:

– Кто сообщил о случившемся?

– Хозяин квартиры, что на втором этаже. Утверждает, будто сначала услышал страшный женский визг, потом выстрел, крики, а спустя какое-то время, когда он уже звонил по ноль два, еще один выстрел, но более тихий.

Видимо понимая, насколько скудна для начальника МУРа эта информация, Майков виновато развел руками:

– С ним сейчас на кухне прокуратура работает.

Страшный женский визг, ружейный выстрел, который заставил соседа соскочить с собственной кровати, крики... Картинка происшедшего вырисовывалась более-менее четко, правда, оставались «нюансы», от которых уже сейчас тошнотно становилось на душе. Крики, судя по всему мужские, и тот второй выстрел, который сосед услышал, когда уже звонил в милицию. А если говорить точнее, то это был уже третий выстрел. Первые два, спущенные дуплетом, слились для него в единый пушечный залп.

– Тот, последний, выстрел тоже ружейный?

Майков отрицательно качнул головой:

– Пистолетный.

Яковлев недоуменно уставился на капитана:

– Не понял!

– Да все очень просто, товарищ генерал, – попытался объяснить молчавший до этого Самедов. – Последний выстрел, который услышал свидетель, действительно был пистолетный. «Макаров». Он у Толчева в сейфе, в рабочем кабинете, хранился.

Недовольно покосившись на капитана, который явно робел и терялся в присутствии начальника МУРа, Яковлев кивком поблагодарил Самедова и снова повернулся к Майкову:

– Где он?

– Убийца?

– Толчев! – свистящим шепотом, более похожим на рык, произнес Яковлев.

– Ну да, я и говорю, – засуетился вконец растерявшийся Майков, явно не понимавший, что именно заставило всесильного начальника МУРа примчаться в этот ранний час на место явно бытового преступления, тогда как по Москве почти каждую ночь совершаются и более серьезные убийства. – Толчев! Хозяин квартиры! Да там же, где и был, в соседней комнате. С ним сейчас судмедэксперт работает.

– Проводи!

Яковлев резко развернулся и, невольно бросив последний взгляд на убитую, первым вышел из спальни, в которой, казалось, уже каждый сантиметр пространства был пропитан приторно-тошнотным запахом крови.

М-да, подобные зрелища не для слабонервных людей. И память с трудом освобождается от подобного.

Комната, дверь которой предупредительно распахнул все тот же Майков, по объему была такой же, как и спальня, однако настолько разительно отличалась от «любовного гнездышка», в котором нашла свой конец Мария Толчева, что этого невозможно было не заметить. Причем даже не столько обстановкой – огромный письменный стол, заваленный ворохом каких-то бумаг, пленками и уже проявленными фотоснимками, среди которых почти затерялась старенькая пишущая машинка, явно диссонирующая с современным компьютерным «уголком», перед которым стояло столь же дорогое вращающееся кресло, обтянутое черной кожей. Книжные полки, заставленные офисными папками с архивом хозяина этого кабинета, и огромный, сделанный на заказ застекленный шкаф, полки которого снизу до потолка были забиты фотоаппаратурой и всеми теми причиндалами к ней, которые можно увидеть теперь только в музее.

Дальний полутемный угол заслонял огромный шкаф с небольшим сейфом внутри, в котором, видимо, Толчев и хранил свой пистолет. Дверцы обоих сейфов были распахнуты настежь.

Рабочий кабинет рабочего человека. И вполне естественным дополнением к этой картине было старенькое «вольтеровское» кресло, в котором сидел Юрий Толчев. И если бы не его поза: неестественно завалившаяся на грудь голова и столь же неестественно опущенная правая рука, свисавшая с кресла, можно было бы подумать, что уставший до чертиков человек присел отдохнуть на пару минут и уснул надолго.

Обернувшись на дверной скрип и увидев стоявшего на пороге начальника МУРа, распрямился работавший с трупом судмедэксперт, однако Яковлев только кивнул ему и сам подошел к креслу, правая сторона которого, так же как и правое плечо Толчева, были залиты кровью.

Пуля, выпущенная из пистолета, вошла в височную область, а прямо под рукой, безжизненно свисавшей с кресла, лежал новенький «макаров».

Трагедия, происшедшая в этой комнате, не требовала особых пояснений, однако Яковлев все-таки спросил негромко:

– Самоубийство?

Судмедэксперт утвердительно кивнул:

– Явный самострел, товарищ генерал. Видимо, из-за того отчаяния, когда понял, что натворил, убив свою жену. А может, и от страха наказания.

Покосился на распахнутую дверцу сейфа и уже более уверенно произнес:

– Когда осознал, что натворил, то, видимо, сразу же хотел застрелиться. Однако ружье не пистолет, до спускового крючка не дотянешься, вот он и бросился к сейфу, в котором «макаров» лежал. Ну а потом... потом сел в кресло и...

– Короче, сам себя приговорил, – закончил его мысль Майков.

В просторной и вполне современной, в противовес старомодному кабинету, кухне, в чем сказывалась рука молодой жены Толчева, начальник отдела уголовного розыска допрашивал немолодого уже мужика в адидасовском спортивном костюме, соседа сверху, который и сообщил по ноль два о стрельбе под его квартирой. Увидев начальника МУРа, которого он знал в лицо, майор от земли [1] поднялся было ему навстречу, но Яковлев движением руки показал ему, чтобы тот продолжал допрос, и только попросил негромко:

– С самого начала, если можно.

Утвердительно кивнув, майор все-таки представил сначала свидетеля:

– Бешметов. Проживает на втором этаже этого дома и на данный момент является единственным человеком, который хоть что-то может рассказать о случившемся.

Кивком подтвердив сказанное майором, Бешметов, видимо уловивший в вошедшем крупное милицейское начальство, всем своим корпусом развернулся к Яковлеву и глубоким, хорошо поставленным голосом произнес:

– Совершенно верно, Бешметов Владлен Антонович. Живу как раз над этой квартирой. И насколько я догадываюсь, я единственный, кто сообщил о стрельбе в милицию, хотя не услышать первый выстрел было просто невозможно. Бабахнуло так, что на моей тумбочке склянки звякнули.

– Что за склянки? – не понял Яковлев.

– Лекарственные, – как о чем-то само собой разумеющемся, пояснил Бешметов. – Пузырьки да стакан с водой.

– Сердце?

– Оно самое. Уже года три, поди, как пошаливать стало, оттого и не спится порой ночами. Особенно под утро.

Сказал это и усмехнулся в усы:

– Оттого, видимо, и чуток стал, как старый филин. К каждому звуку прислушиваюсь. Так что слышал, как дверь в подъезде хлопнула, ну а потом уже...

И замолчал, видимо дожидаясь вопросов.

«Хлопнула наружная дверь в подъезде, ну а потом уже...»

Судя по тому, что в холле, прямо у порога, валялся объемистый замызганный рюкзак, рядом с ним теплая куртка, также брошенная на пол, а сам Толчев сидел в кресле в униформе защитного цвета, можно было догадаться, что он вернулся в неурочный час с охоты, и вот тут-то...

– Вы не могли бы уточнить, во сколько хлопнула дверь? – спросил Яковлев.

– Уточнить? – задумался Бешметов. – Уточнить. Ну-у с точностью до минуты, конечно, сказать не смогу, но как мне кажется, без четверти шесть или в шесть ровно. Я уже подремывать стал, а тут вдруг...

– Хорошо. А сколько времени прошло между хлопком двери и первым выстрелом?

– Ну-у, – замялся Бешметов, – я опять же таки точно сказать не могу, но, думаю, минут десять, не больше.

– И что, сразу выстрел?

– Нет, сначала женский крик. Впрочем, даже не крик, а страшный визг насмерть перепуганной женщины.

– И уже потом...

– Выстрел. И опять крик. Но уже мужской.

Яковлев утвердительно кивнул. Дуплет двенадцатого калибра поднимет на ноги даже мертвого, а тут всего лишь «склянки звякнули».

– И в этот момент вы стали звонить по ноль два?

– Да.

– А крики? Вы точно слышали, что это был мужской крик, а не женский?

– Без сомнения, – ответил Бешметов. – Женщины так не кричат, они... они визжат в подобных случаях.

Бешметов замолчал, почесал в затылке и как-то исподволь посмотрел на сидевшего по другую сторону стола мужика.

– Хотя, должен вам сказать, когда женщину подопрет и она с кем-нибудь ругается...

Яковлев покосился на майора, перевел взгляд на замолчавшего Бешметова. Свидетель, что называется, поплыл, и, чтобы его не сбить окончательно, надо было менять тему.

– Вы один живете в квартире?

– Боже упаси!

– А кто еще?

– Дочка с мужем да внук. Жена уже три года как померла, с тех пор и сердце пошаливать стало.

Яковлев сочувственно вздохнул:

– Что ж, примите мои соболезнования. —

И тут же: – Так, может, ваша дочь или ее муж что-то слышали?

– О чем вы говорите! – усмехнулся Бешметов. – Спят как сурки. Да и спальня ихняя в дальнем конце квартиры. Это моя комната над соседской зависла, и по весне, когда окна открыты...

– А вы хорошо знали Толчева?

Бешметов невразумительно пожал плечами и тут же уточнил:

– Толчев – это хозяин этой квартиры?

– Естественно.

И снова невразумительное пожатие плечами.

– Должен признаться, не очень хорошо. Так, здоровались, когда встречались, а чтобы более близко... Знал только, что он очень известный фотокорреспондент и ему в нашем доме то ли сам Лужков, то ли московское правительство выделили спаренную квартиру под мастерскую, в которой он и жил с женой.

Бешметов замолчал и виновато развел руками. Вот, мол, и все, чем могу быть полезен.

– А как часто Толчев ругался со своей женой? – подал голос майор.

– Как часто ругались?.. – повторил Бешметов. – Ну-у поначалу, когда он в наш дом свою жену привез, я вообще ничего подобного не слышал, правда, чуток позже...

Он замолчал, видимо припоминая свои бессонные ночи, когда каждый скрип в доме раздается в ушах, и неуверенно добавил:

– Правда, это даже не ругань была, а скорее поток женских обвинений в адрес мужа. И естественно, сопутствующие выражения из русского лексикона.

Поблагодарив за «ценную информацию» невольного свидетеля преступления, Яковлев вышел в холл и лицом к лицу столкнулся с начальником убойного отдела МУРа.

– Товарищ генерал... – вытянулся было тот, однако Яковлев только хмуро покосился на него, пробормотав при этом негромко:

– Нехорошо, полковник. Нехорошо.

Мгновенно догадавшись, что именно кроется за генеральским «нехорошо», Бойцов так же негромко произнес:

– Так я ведь здесь едва ли не с самого начала кручусь. Следом за бригадой приехал.

– Ну и?..

– Почти все задействованы на поквартирный опрос, но пока что ничего существенного. Рановато еще, Владимир Михайлович. Многие еще вообще не проснулись. Думаю, часам к девяти, а то и к десяти раскачаются. Вот тогда и пощупаем эту парочку.

Зная категоричность и, пожалуй, излишний максимализм начальника убойного отдела, который в неполные тридцать пять лет стал полковником, Яковлев покосился на Бойцова:

– Насколько я догадываюсь, «парочка», которую ты хочешь «пощупать», – это Толчев с женой?

– С молодой женой, – счел необходимым уточнить Бойцов. – У них разница в возрасте двадцать лет.

– Ну и что с того? – нахмурился Яковлев.

– Да вроде бы ничего особенного, – пожал мощными покатыми плечами Бойцов, – если бы не загулы этой девицы, когда ее рогоносец в командировки уезжал.

– Что, проверенный факт? – спросил Яковлев, сопоставляя слова начальника убойного отдела с тем, что только что рассказал сосед Толчевых сверху.

– Участковый рассказал. А он здесь чуть ли не каждого жильца в лицо знает.

– Ну и?..

– Говорит, что поначалу, когда Толчеву в этом доме спаренную квартиру под студию выделили, все тихо было и добропорядочно. Никаких жалоб со стороны жильцов. Ну а чуть позже, когда он свою молодую жену привез и они поселились на этой площади...

Видимо не в силах сдержать своих чувств по отношению к молодой смазливой бабенке, которая вынудила своего мужа засадить в нее, козу трихопольную, заряд дроби из двух стволов, а потом и самого себя жизни лишить, Бойцов матерно выругался, однако тут же взял себя в руки.

– Простите, Владимир Михайлович, но... Ненавижу я этих коз, для которых ничего святого на свете нет. Из-за их блядства столько хороших оперов запили и с работой распростились, что...

Яковлев только хмыкнул на это. Он тоже знал немало мужиков, которые погорели на молоденьком женском теле, однако знал и таких, которые детишек нарожали и по сей день живут счастливой жизнью.

– Ладно, полковник, пока что все это лирика, а ежели по делу?

– В течение только этого года поступило несколько заявлений от жильцов дома, в которых они просили участкового принять соответствующие меры к жене Толчева. Мол, гулянки, пьянки, какие-то дебоши и разборки между ее гостями, порой, мол, до утра уснуть невозможно.

Яковлев кивнул. Все складывалось в единую логическую цепочку и... Впрочем, свое слово еще должен будет сказать следователь прокуратуры.

Да, цепочка, приведшая к этой трагедии, выстраивалась более чем стройная, и все-таки что-то не давало ему покоя. Ухватиться бы только за это «что-то».

Спросил негромко:

– Надеюсь, участковый хоть как-то отреагировал на эти заявления?

– Естественно. Проверял каждый факт, хотя и поимел от этого кучу дерьма и неприятностей.

– Выволочка по службе?

– Об этом он умалчивает, но эта сучка жаловалась на него в префектуру округа, требовала, чтобы «этот мент» не вмешивался в личную жизнь «добропорядочных» блядей, простите, людей, ну а оттуда уже звонили руководству управления и...

Далее можно было не продолжать, и Бойцов замолчал, невольно покосившись на дверь спальни, за которой уже навечно успокоилась молоденькая жена Толчева.

Молчал и Яковлев, пропустив мимо ушей бойцовское определение «добропорядочных людей», хотя его и передернуло невольно. Старая как мир история, еще раз подтвердившая истину, что грешен человек. Грешен! Однако не суди, да не судим будешь.

Подумав об этом, Яковлев усмехнулся своим собственным мыслям. Не суди... А как же тогда гражданская позиция? Видать, хреновато будет начальнику убойного отдела МУРа, когда отойдет в мир иной. Все, кого он в свое время прижопил и кто пошел под расстрельную статью, выставят ему свои претензии угольками со сковородки. Не суди...

– Значит, так. Я сейчас на Петровку, а ты поработай с участковым, и если у него остались данные по проверкам на заявления жильцов... В общем, не мне тебя учить. В семнадцать ноль-ноль оперативное совещание в моем кабинете. Все! Работай.

От Большого Каретного до МУРа рукой подать, но и за те десять минут, которые Владимир Михайлович Яковлев провел в машине, он успел многое передумать, припоминая свое знакомство и первую встречу с фотокорреспондентом Толчевым, который чуть ли не целую неделю провел с «рабочей лошадью» московской милиции, операми районного Управления внутренних дел, пытаясь и сам понять сущность работы рядового опера на земле, и донести ее, эту самую сущность, до своего читателя. Донести через фоторепортаж.

Засады, захваты и аресты, допросы, работа с «контингентом» и просто писанина, которой не бывает конца.

Вторая половина девяностых годов. Наполовину купленная московская пресса, в хвост и в гриву поносившая милицию, которая даже после ее развала, почти вконец обнищавшая и безлошадная, тогда как преступный мир российской столицы, расставив пальцы веером, разъезжал на «БМВ» и «Мерседесах», пыталась противостоять уже сложившейся организованной преступности, которую крышевало коррумпированное чиновничество и прожженные политиканы из Государственной думы. И такой фотоочерк, на два газетных paзвopoтa...

Неблагодарная на тот момент работа.

Однако Толчев ее сделал и, кажется, даже сам проникся убежденностью московских оперов. По крайней мере, именно так показалось тогда ему, полковнику милиции Яковлеву, одному из героев этого фотоочерка.

И вот теперь...

Пытаясь воспроизвести в памяти того Толчева, которого он знал, и перенести на того Толчева то, что случилось на Большом Каретном, Яковлев не мог освободиться от какого-то подспудного ощущения, что в этом деле не так уж все и просто, как может показаться на первый взгляд.

Глава вторая

Еще не полностью оклемавшийся после ранения и выписки из госпиталя и все еще остававшийся под наблюдением врачей, Турецкий мог позволить себе далеко не каждый день появляться на работе, и в такие дни, особенно если в Гнесинке позволяло расписание уроков, Ирина Генриховна также задерживалась на часок-другой. Готовила полюбившиеся оладышки из кабачков уже нового урожая, которые сама же и покупала на рынке, провожала дочь в школу и уже после этого накрывала завтрак на двоих. Свежезаваренный кофе, те же оладьи со сметаной и пара-другая бутербродов с адыгейским сыром или с колбасой.

В это утро она также порезала сыр, выложив на стол слегка подогретый лаваш, посмотрела на часы и уже по привычке включила телевизор. Она и сама не могла толком объяснить того, что творилось с ее мозгами в последние полгода, но с тех самых пор, как ранили ее Турецкого и в ней вдруг проснулось столь же непонятное ей стремление к оперативной работе, к тому, чем всю свою жизнь занимался ее Турецкий, она чисто инстинктивно включала телевизор и отслеживала все сводки «Дежурной части» и «Петровки, 38». Анализируя то, что вещали с экрана телеведущие, она пыталась понять, что творилось в Москве и по всей России.

Убийства, грабежи, сверхнаглые квартирные кражи, вызывающе наглые автоугоны и заполонившие Москву мошенники из некогда «братских» республик... Господи милостивый, чего только не насмотришься за те десять или пятнадцать минут, что шли эти передачи!

Краем уха слушая то, что за прошедшие сутки случилось в Москве, и уже заканчивая варить кофе, она вдруг насторожилась и резко повернулась лицом к телевизору.

Ошибки быть не могло, ведущий назвал Большой Каретный, на котором свершилось... О господи! И фамилию – Толчевы!

Два трупа. Мужчина и женщина. Муж и жена. Она убита выстрелом из охотничьего ружья, он... Корреспондент, прибывший на место трагедии и уже успевший переговорить с соседями известного на всю страну фотокора, безапелляционно заявил, что Юрий Толчев покончил с собой, когда, видимо, осознал то, что натворил в состоянии аффекта.

Короче говоря, старая, как мир, история. Старый муж, молодая, красивая жена, раздирающая душу и сердце, пожирающая мозги ревность и... и пуля в собственный висок.

Юра... Юра Толчев!

Еще не в состоянии до конца осознать только что услышанное и увиденное – телеоператор успел заснять картинку, когда в мрачную, как смерть, труповозку загружали убитую и самоубийцу, Ирина Генриховна в каком-то остолбенении стояла перед телевизором, не в силах отвести глаз от экрана, и только резкий запах свежезаваренного кофе заставил ее сдвинуться с места и снять с плиты объемистую турку, к краям которой подбирался запенившийся кофе. Еще секунда-другая – и пришлось бы отмывать плиту.

На телеэкране уже показывали сюжет о каком-то криминальном наезде, а Ирина Генриховна все еще не могла прийти в себя от только что увиденного. Большой Каретный, где на первом этаже дома располагалась мастерская Толчева, взволнованная толпа людей у подъезда, санитарная машина и два, в черном целлофане, трупа. Толчевы! Юра и... Как зовут его вторую, совсем еще молоденькую жену, Ирина Генриховна не знала. И вдруг она словно очнулась. Поставила турку с кофе на свободное блюдце электроплиты и бросилась в ванную комнату, где уже заканчивал бриться Турецкий.

– Саша!

На ее щеке дрогнул какой-то нерв, она оборвала себя на полуслове, стараясь привести свои мысли в порядок.

– По телевизору... только что...

Ополоснув лицо холодной водой, Турецкий с усмешкой в глазах покосился на явно взволнованную жену. С той же скептической усмешкой на лице спросил негромко:

– Что, опять мочилово на Москве?

Увлечение жены криминалистикой он все еще воспринимал как игру, как временное увлечение сорокалетней женщины, которое скоро пройдет, и, будучи профессионалом, не мог не относиться к ее вздохам и ахам скептически. А может быть, и пренебрежительно, чего и сам частенько не замечал. Увидев замешательство на лице жены, произнес с той же усмешкой на губах:

– Надеюсь, не в президента стреляли?

На этот раз она даже не обратила внимания на его язвительность и только выдохнула громко:

– Саша! Толчевы... Юра Толчев!

На ее лице застыла гримаса боли, в глазах плескался ужас. Начиная догадываться, что, видимо, случилось что-то действительно очень серьезное, Турецкий повесил полотенце, тронул за плечи жену:

– Что?.. Что Толчевы?

Ирина Генриховна повела плечами, освобождаясь от его рук. Она чувствовала его скептическое отношение и не могла воспринимать это спокойно.

– Только что по телевизору...

И она, сбиваясь и путаясь, пересказала ему то, что только что увидела по телевизору. Замолчала и глухо произнесла, невольно передернув плечами:

– Нет, этого не может быть. Нет, нет и нет!

Турецкий внимательно посмотрел на жену. Она всегда обостренно воспринимала даже чужое горе, чужую беду, а здесь... Алевтина Толчева, Аля, была ее давнишней подругой, были времена, когда они даже дружили семьями, но, после того как муженек Алевтины втюрился по уши в молоденькую журналисточку и оставил свою семью, Алевтина будто сломалась от горя. Видимо не желая слушать сочувственные вздохи своих подруг, а заодно и пересуды за спиной, оборвала все свои знакомства, замкнулась на доме и, кажется, даже есть перестала. Ирина рассказывала, что, когда ее увидела в последний раз, причем совершенно случайно, то даже не узнала поначалу. Пышка, как они когда-то называли Алевтину, жизнерадостная и почти всегда улыбающаяся, превратилась в сморщенный пожелтевший стручок, в котором неизвестно по каким законам еще теплилась жизнь. Ирина попыталась было пригласить ее к себе домой, но Аля только пробормотала что-то в ответ и заспешила к автобусной остановке. Было это осенью прошлого года.

Когда Ирина рассказала об этой встрече и о том впечатлении, которое произвела на нее Алевтина, он, Турецкий, только плечами пожал да пробурчал невнятно: «Ну и дура». И вспомнил, как вспыхнули глаза жены.

«Может, и дура, – нехотя согласилась она. – Но она любила Юру, а он... – И махнула рукой, добавив при этом: – Впрочем, все вы одним миром мазаны. Увидели свежую ягодку и... А дом, жена и семья – это для вас, козлов...»

«Ну-у насчет козлов это, положим, ты лишку хватила», – попробовал было возразить он, однако, вовремя почувствовав, что начинает тем самым и сам оправдываться в своих грешках и прегрешениях, посчитал за лучшее свернуть столь неприятный для них обоих разговор.

После этого, дабы не будоражить свои собственные, уже зарубцевавшиеся раны, о Толчевых они старались не вспоминать. И только в те моменты, когда на глаза попадался какой-нибудь фоторепортаж маэстро, кто-нибудь из них говорил: «Жив курилка. Видать, еще не весь поистерся».

И вот... поистерся.

– А ты не ошиблась? – на всякий случай спросил Турецкий. – Толчевы – это, конечно, не Ивановы с Петровыми, но и их в Москве не одна сотня наберется.

Ирина Генриховна отрицательно качнула головой:

– Нет, это был Юра. Во-первых, Большой Каретный, да и дом его я узнала сразу.

Думая о происшедшем и подводя себя к мысли, что это хоть и не типичный, однако вполне логичный конец бурного романа импульсивного лысеющего толстячка с длинноногой, смазливой кралей, все желания которой отчетливо читались в ее остреньких, бегающих глазках, Турецкий хмуро произнес:

– Ну и...

Он хотел было сказать: «От меня-то чего ты хочешь? Активного сочувствия или... или еще чего-нибудь?», однако вовремя сдержался и только пробурчал хмуро:

– Ему уже ничем не поможешь. – Покосился на жену и так же сдержанно добавил: – Ты меня, конечно, прости, но и он сам... Не мальчик, поди. Раньше надо было думать.

– Думать?.. – Ирина Генриховна отстранилась от мужа, уперлась в него непонимающим взглядом. – Ты о чем, Саша?! – В ее голосе слышалась неподдельная боль. – О чем ты? Ему, Юре, уже ничем не поможешь, это естественно, но Аля... Ей-то каково? Да и Жека с Лешкой?

В глазах Турецкого промелькнула искорка злости. Толчевы давным-давно откачнулись от них, а сейчас, когда случилась эта хренотень... Ирина ждала от него каких-то решительных действий, а ему, если говорить честно, в эту минуту просто хотелось глотнуть свежезаваренного душистого кофе, хотя... хотя и жалко было мужика. Как говорится, не справился с ситуацией.

– Так позвони ей, – посоветовал Турецкий. – Может, действительно чем-нибудь помочь надо?

– А удобно? – засомневалась Ирина Генриховна. – В такой момент... Может, она еще ничего не знает?

Турецкий пожал плечами:

– Может, ты и права. Они ведь давно уже в разводе. Однако ближе к вечеру все равно узнает. Не ты сообщишь, так еще кто-нибудь слушок донесет.

И, видимо считая разговор законченным, обнял жену, притянул ее к себе:

– Успокойся. И давай-ка кофейку попьем. Ну а вечером...

Однако до вечера ждать не пришлось. Алевтина позвонила сама в половине пятого и срывающимся от всхлипов голосом прошептала в трубку:

– Ира, ты... ты одна у меня осталась. Ты да дети. Ты... ты уже слышала, наверное?

– Да, знаю. Хотела тебе тут же позвонить, но... но боялась. Прости, ради бога.

– Господи, да о чем ты! – всхлипнула Алевтина. Шмыгнула носом, и в ее голосе появились просящие нотки: – Ирка... дорогая, ты... ты не могла бы помочь мне? А то эта смерть... гибель Юры... Я... я совсем выбита из седла, а Жека с Лешкой... Какие они помощники?

Она, видимо, все еще продолжала любить своего Юру, и теперь в ее голосе уже преобладали нотки отчаяния.

– Ира... ты да Саша... Я знаю, хоть он и обиделся на нас с Юркой, но сейчас...

– Да о чем ты говоришь, о какой обиде? – вспыхнула Ирина Генриховна. – В жизни порой и не такое бывает. А забывать старых друзей... Господи, да как ты только могла подумать о каких-то обидах?

В трубке послышался очередной всхлип.

– Спасибо вам. Спасибо.

– Ладно, на том свете угольками рассчитаемся. Говори, что надо. Может, помощь Турецкого? Что-нибудь со стороны прокуратуры? Сейчас ведь следствие должно начаться.

– Не, – потускневшим голосом откликнулась Алевтина. – Твоя нужна помощь. Ведь Юру хоронить надо будет, а родители этой проститутки...

В телефонной трубке зависло длительное молчание.

– Прости меня, Ира. Прости, ради бога. Может, я и неправа в чем-то, но... Они ведь Юру хоронить не будут, они ведь его проклятию предадут. А кроме меня да Женьки с Лешкой, у него ведь больше никого нет. И если не похороним мы...

В трубке послышался очередной всхлип, и она снова надолго замолчала, зажимая свои чувства и стараясь, видимо, не разрыдаться в трубку.

Мысль о том, что фотокора Толчева могут похоронить и его коллеги по работе, она, видимо, считала просто кощунственной. Да и как иначе? Жил человек, имел прекрасную семью, детей, а случилась с ним беда – и даже похоронить некому.

Не думала она сейчас и о предательстве с его стороны, будто вычеркнула этот страшный для нее момент из своей жизни.

Думая об этом, Ирина Генриховна вдруг почувствовала, как у нее на глазах наворачиваются слезы, а грудь заполняет щемящее чувство благодарности к этой несчастной женщине. Сначала один удар, который превратил некогда жизнелюбивую, веселую Альку в сломленную, потускневшую старуху, которая забыла, что такое маникюр и укладка волос, а за жизнь держится только ради Жеки с Лешкой. Одной – семнадцать, а Лешке – пятнадцать. А теперь еще и второй удар, уже непоправимый. И она... она находит в себе силы, чтобы не только похоронить по-человечески предавшего ее и ее детей мужика, но, видимо, и простить его. Смогла бы она, Ирина Турецкая, поступить так по отношению к Турецкому? Она... она не знала. Впрочем, и он сам никогда бы не бросил ради молоденьких стройных ножек свою семью, хотя и был далеко не промах, из-за чего в доме порой случались довольно серьезные скандалы. Бывало даже, что она убегала от него к своей тетке в Ригу, но чтобы Турецкий мог позволить себе подобное...

М-да, все познается в сравнении. Но лучше, конечно, когда есть сравнивать с кем-то, а не примеривать все на себе. Кощунственно звучит? Возможно. Но она не могла сейчас думать иначе.

– Алька, дорогая, говори, что надо, – наконец-то разрядила она тягостное для обоих молчание.

К этому моменту Алевтина уже смогла справиться со своим состоянием и тусклым голосом произнесла:

– Помочь с похоронами. Если... если, конечно, тебе это не обременительно.

– Господи, да о чем ты говоришь! Конечно, поможем. И я, и Турецкий...

– Если, конечно, вам это не обременительно, – повторила Алевтина. И, судя по ее голосу, этот телефонный звонок дался ей с большим трудом.

– Прекрати! И говори, когда, где и что.

– Пока что ничего не знаю, но... Я тебе буду звонить, если можно, конечно.

– Господи, ну что ты за человек такой! – взвилась Ирина Генриховна. – Ей одно говоришь, а она другое тебе долдонит. И запомни: не можно, а нужно!

– Спасибо тебе, Ира.

Ирина Генриховна обреченно вздохнула. Спасибо... Не зная, что сказать на это, она спросила негромко:

– Может, помощь Турецкого будет нужна?

Я имею в виду со стороны прокуратуры.

– Н-не знаю, – замялась Алевтина. – Пока что ничего не знаю. – И опять: – Спасибо тебе... вам обоим спасибо.

Положив телефонную трубку на рычажки, Ирина Генриховна какое-то время сидела на пуфике, зажав голову руками и тупо уставясь остановившимся взглядом в пол. Была прекрасная семья, жил хороший человек, и вдруг, в одночасье... Если бы не брошенная им жена, то даже похоронить по-человечески некому. Как говорится, судьба играет человеком, а человек играет на трубе. А если еще проще, то не знаешь, где потеряешь, а где найдешь. Вот и ее Турецкий, козел-осеменитель... Впрочем, чего старое ворошить? Все это в далеком прошлом, а сейчас, особенно после того, как несколько лет назад она буквально вытащила его из лап смерти, когда он лежал после ранения в госпитале, на него бы порой, как на мужа, только Богу молиться, да гордыня не позволяла.

«Впрочем, чего это я, – встряхнулась Ирина Генриховна. – Не хватало еще Турецкого поставить на место Юрки Толчева! Вот дура-то!»

Помассировав виски и рывком поднявшись с пуфика, она прошла на кухню, достала из холодильника бутылку минеральной воды, наполнила бокал. Искрящиеся холодные пузырьки ударили в нос, и она почувствовала облегчение. По крайней мере, в голову уже не лезли дурные мысли. Подумала было, что сейчас бы самое время рюмку коньячку выпить, и уже с этой мыслью направилась в дальнюю комнату, с окном во двор, которую Турецкий обустроил под свой рабочий кабинет.

– Ты занят?

Он оторвался от экрана компьютера, на котором высвечивался какой-то зигзагообразный график, и вместе с вращающимся креслом развернулся лицом к жене:

– Для тебя – ни-ко-гда!

– От вас ли я это слышу, Александр Борисович? – с язвинкой в голосе произнесла Ирина Генриховна, усаживаясь в глубокое кожаное кресло напротив.

– Прости, это были ошибки молодости, – шутливо покаялся он, прижимая руку к сердцу. – Той самой молодости, когда на первом месте работа, а потом уже... – И он, как на плахе, склонил голову. – Прости.

– Не ерничай! – урезонила его Ирина Генриховна и негромко добавила: – Аля звонила. Толчева.

– Даже так?! – удивился Турецкий.

– Да, даже так! – неизвестно отчего начиная злиться на мужа, кивнула Ирина Генриховна.

Видимо сообразив, что сейчас не совсем подходящее время для словесной пикировки и жена в сердцах может наговорить ему много лишнего, Турецкий откашлялся, произнес негромко:

– И чего она?

– Ты хочешь спросить, зачем звонила и чего она от нас с тобой хочет?

– Ну-у, в общем-то, да.

– Не волнуйся, лично от тебя она ничего не хочет. Просто просила помочь с похоронами.

– С похоронами Толчева?! – искренне удивился Турецкий. Ирина Генриховна скептически посмотрела на мужа. М-да, все-таки женское начало и мужское – это две совершенно различные цивилизации, и то, что вполне естественно воспринимает женщина, тем более мать, никогда не понять мужику.

– Ты удивительно догадлив, – кивком подтвердила Ирина Генриховна. – Именно Толчева.

Молча проглотив язвинку жены, Турецкий уже более спокойно спросил:

– И что ты?

– Сказала, что она может полностью рассчитывать на нас с тобой. – Замолчала, всматриваясь в глаза мужа, и чуть тише добавила: – Или у тебя иное мнение?

– Ирка!

– Все, молчу, – в знак примирения подняла руки Ирина Генриховна и уже совершенно иными глазами покосилась на мужа. – Послушай, Саша, может, ты по своим каналам все-таки узнаешь, что произошло на Каретном? Может...

– Не дави. Я уж и сам думал об этом. Завтра буду звонить на Петровку.

Поквартирный опрос, проведенный оперативниками территориального Управления внутренних дел, не смог выявить ничего нового и только подтвердил версию, высказанную следователем прокуратуры. Убийство на почве ревности, возможно в состоянии аффекта, и... и самоубийство отчаявшегося человека. О чем и было доложено на совещании, которое проводил Яковлев.

Выслушав соображения начальника убойного отдела, молчавший до этого Яковлев побарабанил костяшками пальцев по столу и хмуро покосился на полковника:

– Сам-то в это веришь?

– Вполне.

– Почему?

– Да потому, товарищ генерал, что не только показания соседей по дому, но и тех друзей, а также сослуживцев Толчева, которых мы успели опросить, говорят за это. Мужик по-настоящему втюрился в эту сикуху...

– Полковник!

– Простите, товарищ генерал, вырвалось. Так вот, по рассказам опрошенных, Толчев без ума был от своей молоденькой жены, таскался с ней как с писаной торбой, ну а она... Поначалу, конечно, все было как в добропорядочных семьях, а когда его женушка оперилась малость и почувствовала свою власть над мужем... Короче говоря, дряхлеющий муженек и молоденькая, вертлявая женушка, требующая любовных утех и развлечений.

Хихикнул кто-то из оперов, что присутствовали на этом совещании. Обычно резкий в выражениях начальник убойного отдела старался подбирать такие слова, которые не могли бы ущемить «чести и достоинства» убитой женщины.

– Соседи, друзья, сослуживцы... – пробурчал Яковлев, которому по-настоящему было жаль Толчева. Порядочного человека и честного фотокора, который, в отличие от многих своих коллег, старался не изменять своим убеждениям. То есть не продаваться заказчику, как шлюха на Тверской. – Ну а что-нибудь более конкретное есть, что могло бы подтвердить эти суждения?

Бойцов утвердительно кивнул:

– К этому и веду, товарищ генерал. Отпечатки пальцев, снятые с пистолета, принадлежат Толчеву. И с этим фактом уже невозможно не считаться.

– М-да. – Нахмурившийся Яковлев побарабанил костяшками пальцев по столу, поднял на Бойцова глаза: – А ружье?.. Ружье, из которого стреляли в жену Толчева?

Бойцов понял его вопрос.

– На ложе пальчики стерты, судя по всему, во время драки, однако есть и посторонние. Думаю, что эти отпечатки пальцев оставлены любовником Марии Толчевой, когда он сцепился с ее мужем и пытался вырвать ружье. Короче, будем проверять, товарищ генерал.

– Побыстрей бы, – пробурчал Яковлев и кивком поднял с места Майкова, который весь этот день проработал в спарке со следователем прокуратуры. – Что прокуратура, капитан?

– Версий несколько, но рабочая одна – убийство на почве ревности и самоубийство.

– Что с пятнами крови на полу мастерской?

– Пока что можно сказать одно точно: это не Толчев. Судя по всему, Толчев разбил морду и любовнику своей жены.

В глазах Яковлева сверкнули искорки злости. Он не первый год работал в милиции, хорошо знал, что такое сыск и следствие, и поэтому ему не надо было разъяснять, с чего бы это вдруг молодой, но ушлый следователь прокуратуры выдвигает версию самоубийства Толчева как рабочую, то есть ту, на которую нужно делать основной акцент. Как говаривал когда-то незабвенный Лаврентий Павлович Берия, нет человека – нет проблем. Вокруг гибели известного на всю страну фотокора будет много шума, много слухов и пересудов, а при таком раскладе можно будет и уголовное дело закрывать, практически не открывая.

– Ну а сам-то ты что думаешь по этому поводу? – требовательно произнес Яковлев.

Было видно, как на шее Майкова дрогнула какая-то жилка, покраснели кончики ушей. Он прекрасно понимал, что начальник МУРа не очень-то доволен версией, которую выдвинула как основную прокуратура, и в то же время полностью склонялся к ней. Надо было на что-то решаться, и он произнес, откашлявшись:

– Считаю, что наиболее логично картину трагедии можно было бы выстроить следующим образом. Судя по всему, Толчев уже давно подозревал об измене жены и на этот раз вернулся с охоты раньше обычного. Каким-то образом догадался, что в доме находится ее любовник, и, перед тем как открыть дверь, расчехлил ружье. Бросил свой рюкзак у порога и...

– Короче можешь?

– Слушаюсь, товарищ генерал, – кивнул Майков, и его уши покраснели еще больше. – Предполагаю, что ворвавшийся в спальню Толчев застал свою жену с любовником в постели и, уже ничего не соображая, выстрелил в жену из двух стволов сразу. В этот же момент чудом оставшийся в живых любовник соскочил с кровати и, воспользовавшись тем, что ружье оказалось разряженным, бросился на Толчева. Между ними завязалась драка, которая переместилась позже в большую комнату, ближе к входной двери. Думаю, что во время драки любовник Марии Толчевой схватился за ружье, пытаясь вырвать его из рук Толчева, а когда у него это не получилось, он в панике выскочил в дверь.

Он замолчал было, однако Яковлев требовательно произнес:

– Ну и?..

Майков пожал плечами:

– Сложно, конечно, судить о том, что творилось в душе Толчева, но, судя по всему, он, осознав, что натворил...

– Короче говоря, самоубийство?

– Да.

– Что ж, и на том спасибо, – буркнул Яковлев, новым кивком усадил капитана на место и, уже обращаясь к Бойцову, произнес: – И все-таки меня интересует тот, третий, который находился в это время в мастерской Толчева и «пальчики» которого остались на стволе двустволки. Причастен он к этому убийству или не причастен, не имеет значения. Он, и только он, – важнейший свидетель, и его необходимо во что бы то ни стало найти. Задача, надеюсь, понятна, полковник?

– Более чем.

– Тогда на этом и закончим. О всех продвижениях по розыску докладывать ежедневно.

Когда кабинет Яковлева опустел, он откинулся на спинку кресла, кончиками пальцев помассировал глаза. К вечеру наваливалась дневная усталость, порой начинали болеть глаза, и этот легкий массаж, который надо было бы делать по нескольку раз в день, стал для него чуть ли не палочкой-выручалочкой, которая позволяла держать себя в нужном тонусе. Вот и сейчас... Ему надо было осмыслить, понять, в конце концов, что же такое произошло на Большом Каретном, а он не мог сосредоточиться на этом. Зная фотокора Толчева и выпив с ним не одну бутылку водки, когда тот работал над фоторепортажем о нелегких буднях столичной милиции, он даже в самом страшном сне не мог представить себе, что этот уверенный в себе мужик и профи, каких мало, мог из-за ревности засадить в молоденькую женушку два заряда из двустволки двенадцатого калибра, а потом...

Но что же тогда еще?

Заказное убийство фотокора на почве профессиональной деятельности?

Возможно, но...

Нынешний киллер не стал бы подобный огород городить. Изучив характер, повадки и привычки, а также хобби Юрия Толчева, большого любителя весенней охоты, он бы просто отследил его на том же озере и завалил из охотничьего ружья, разрядив пару стволов одновременно.

Несчастный случай на охоте, какие случаются едва ли не каждую весну. И поди-ка разберись, кто из охотников сделал этот «случайный» выстрел.

Сопоставляя происшедшее на Большом Каретном с реалиями криминального мира, он вдруг подумал, что, может быть, и прав ухватистый следователь прокуратуры, выдвинув озвученную версию как рабочую. Ведь тот же Толчев – живой человек, со своими прибамбасами, которые, возможно, он тщательно скрывал от друзей и своих коллег по работе, тем более довольно импульсивный, и... Впрочем, дальше этого проклятого «и» даже думать не хотелось, а в голове вдруг навязчивым повтором зазвучали строчки Высоцкого: «Где меня сегодня нет? На Большом Каретном...»

Глава третья

Мария Толчева, в девичестве Дзюба, оказалась далеко не безродной, как могло показаться на первый взгляд. В чем следователь межрайонной прокуратуры Виктор Самедов смог убедиться буквально на следующее утро, едва переступив порог своего кабинета. Словно дожидаясь этого момента, на его рабочем столе брякнул телефон, и он был вызван к своему шефу. Самедов не мог не догадываться, с чего бы это вдруг довольно вальяжный Мыров затребовал его в этот ранний час, и чутье не подвело Самедова.

В кресле, у журнального столика, сидел крупный шатен лет пятидесяти, и по тому, какими глазами он посмотрел на появившегося в дверях следователя, Самедов догадался, что это и есть отец Марии Толчевой, который днем раньше был извещен о гибели дочери. Да и тот легкий южнорусский загар, который покрывал его лицо, говорил о том, что этот человек, в отличие от загнанных москвичей, цвет лица которых напоминал раннюю бледную поганку, смог уже и солнышком апрельским насладиться, и на том же весеннем перелете уток покайфовать.

– Знакомьтесь, – представил своего раннего гостя Мыров. – Павел Богданович Дзюба. Отец Марии Толчевой.

На крупных скулах Дзюбы качнулись вздувшиеся желваки.

– Прошу вас, Сергей Николаевич, не упоминайте при мне эту фамилию. – На его горле дрогнул кадык, и он добавил угрюмо: – Мы... мы постараемся вообще вычеркнуть эту фамилию из нашей памяти.

– Да, конечно. Конечно! – засуетился Мыров. – Такая беда и... Я понимаю вас. Понимаю.

Самедов уловил над журнальным столиком терпкий коньячный запах и невольно подумал, что его шеф и несчастный отец убитой уже помянули Толчеву. Впрочем, не исключалось и то, что этому крупному и, как показалось Самедову, волевому мужику стало вдруг плохо, и Мыров, не признававший никаких лекарств, достал из сейфа бутылку коньяка, и уже одно это говорило о многом.

Самедов более внимательно присмотрелся к отцу убитой, мысленно гадая, что лично для него, Виктора Самедова, может значить этот вызов к шефу. Вариантов было несколько, однако он предпочел произнести дежурную фразу:

– Примите мои самые искренние соболезнования. И поверьте, все, что касается следствия...

Самедов замолчал и, словно ожидая поддержки со стороны своего шефа, покосился в его сторону. Однако тот даже внимания не обратил на «крик души» молодого следователя. И, казалось, даже был раздосадован его излишней ретивостью. И вновь он не ошибся в своих ощущениях. Мыров негромко откашлялся, будто у него в горле запершило, и так же негромко, но с повелительными нотками в голосе произнес:

– Теперь что касается следствия. Эта драма на Большом Каретном... я имею в виду убийство и самоубийство Толчева... Короче говоря, отец Марии человек публичный и довольно-таки известный, причем не только в самом Ставрополе, но и в крае, и поэтому его семья не желает, чтобы по Ставрополью поползли грязные сплетни и слухи относительно Марии и ее личной жизни в Москве.

Мыров замолчал и уперся тяжелым, угрюмым взглядом в лицо следователя.

– Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю? Необходимо отсечь всю излишнюю информацию от этих писарчуков из бульварной прессы и... и вообще.

Самедов все прекрасно понимал и поэтому не мог однозначно согласиться со своим шефом. Покосился на сидевшего в кресле отца убитой, который в этот момент был похож на каменное изваяние, перевел взгляд на Мырова:

– Сергей Николаевич, я-то понимаю, не дурак. И могу вас уверить, что с моей стороны никакой утечки информации в прессу не будет, но ведь кроме прокуратуры...

– Ты хочешь сказать, МУР?

– Да.

Лицо Мырова помрачнело.

– Вот поэтому я и вызвал тебя к себе. Павел Богданович и руководство прокуратуры...

В этот момент в кресле наконец-то ожило каменное изваяние и кабинет Мырова наполнился глубоким грудным басом:

– Вы позволите, я поговорю с молодым человеком? – Он обращался явно к Мырову, а под «молодым человеком» подразумевал тридцатилетнего Самедова.

– Да, конечно. О чем вопрос!

Отец убитой перевел тяжелый взгляд на следователя и все тем же грудным басом произнес:

– Вы позволите, если я буду вас называть просто Виктор?

– Естественно.

– Так вот, Виктор. Я лично и моя семья, мы бы не хотели, чтобы кто-то злословил и чесал праздные языки по поводу нашей семейной трагедии. – Он слегка повысил голос, и казалось, что его красивый грудной бас уже заполнил весь кабинет. – Если начнется длительное и занудное следствие, то это все будет довольно трудно утаить от нашей ставропольской прессы, которая уже навострила уши относительно случившегося. И поэтому...

Он замолчал и вопросительно покосился на Мырова.

Самедов заметил, как тот согласно кивнул, и снова кабинет наполнился грудным басом:

– Так вот, Виктор, у меня к тебе личная просьба. Необходимо как можно быстрее закруглить, то есть закрыть, это дело и поставить на нем точку. Без копания в грязном белье и в личной жизни моей дочери.

В кабинете Мырова зависла мхатовская пауза, которую нарушил все тот же бас:

– Надеюсь, вы понимаете меня, Виктор?

– Я-то понимаю, но... – И Самедов повернулся лицом к Мырову, как бы испрашивая его совета.

– А ты пораскинь мозгами, – посоветовал ему Мыров. – И через час жду тебя у себя.

– Слушаюсь.

Самедов шагнул к двери, но тут же остановился, и его взгляд скользнул по сидящему в кресле сильному и, видимо, очень волевому человеку, который, похоже, искренне переживал свое горе, не позволяя ему выплескиваться наружу.

– Еще раз... примите мои искренние соболезнования и... и самое искреннее сочувствие.

В ответ – молчаливый кивок и наполненные болью глаза убитого горем человека.

Задача, поставленная Мыровым и отцом погибшей – без копания в грязном белье и личной жизни Марии Толчевой поставить точку в уголовном деле, – была не такой уж простой, как могло показаться дилетанту, и Самедов мудро решил сначала выслушать конкретные указания своего шефа и только после этого... Как говорится, утро вечера мудренее. Оттого и «мозгами раскидывать» не стал, как посоветовал ему Мыров.

Утро вечера мудренее.

На столе брякнул телефон, и в трубке послышался жесткий, как окрик вологодского конвоя, голос секретарши:

– Ждет!

По привычке одернув пиджак и застегнувшись на все пуговицы – Мыров не любил расхлябанности в своих подчиненных, – Самедов прошел в «предбанник», в котором хозяйничала властная, как генеральный прокурор России, Вера Степановна, и, прежде чем переступить порог кабинета своего шефа, спросил негромко:

– Ушел? Я имею в виду гостя.

Вера Степановна, она же Верочка, только плечиками повела на это, и ругнувшийся про себя Самедов открыл дверь. Вздохнул облегченно. Ему менее всего хотелось бы вновь встречаться с этим жестким человеком, однако отца Марии Толчевой в кабинете уже не было, и только над журнальным столиком все еще витал терпкий запах дорогого коньяка. Сам же Мыров разговаривал с кем-то по телефону, и, пока он не опустил трубку на рычажки, Самедов стоял у двери, плотно прикрыв ее за собой.

– Чего стоишь как бедный родственник?

Садись, – кивнул Мыров на свободный стул и тут же произнес властно: – Надеюсь, тебе все понятно?

Однако непонятно было, то ли он спрашивает, то ли в подобной форме приказ отдает.

Самедов хотел было согласно кивнуть, мол, «слушаюсь и подчиняюсь, ваше превосходительство», однако вместо этого непроизвольно пожал плечами и учтиво произнес:

– Сергей Николаевич, мне бы... мне бы хотелось более точных указаний... с вашей стороны. Дело-то уж больно грязное, да и шуму в прессе уже хватает...

Он замолчал и, как девица во время сватания, поднял от стола глаза. И пожалел о сказанном. Глаза Мырова потемнели, и тот уже не мигая смотрел на следователя, который, видимо, не желал двигаться по службе, чтобы уже в ближайшем обозримом будущем стать следователем по особо важным делам.

– Какие еще, на хер, указания?! – то ли прошипел, то ли рявкнул во весь голос Мыров. – Дзюба прилетел в Москву, чтобы забрать тело дочери! И уже сегодня здесь будет машина, высланная им же из Ставрополя. С цинковым гробом! И поэтому... Слушай меня внимательно. Ты должен подготовить все документы для передачи трупа отцу погибшей.

Он замолчал и уже чуть спокойнее добавил:

– Считай, что это и есть мои указания.

В просторном, светлом кабинете, который буквально купался в лучах уже теплого апрельского солнца, зависла напряженная тишина. В общем-то, все было ясно и понятно, без лишних слов можно было бы вставать да уходить, однако Самедов не мог не сказать:

– Сергей Николаевич, я... я, конечно, все понимаю. И про чувства родителей, которые хотели бы как можно скорее похоронить свою дочь на своем кладбище, и про машину с гробом, которая скоро будет в Москве, и про страхи отца Марии за честь своей семьи, если вдруг московские и ставропольские писаки начнут копаться в личной жизни жены фотокорреспондента, но...

Он хотел было сказать, «но вы и меня поймите», однако вместо этого глухо произнес:

– Но ведь тот же Дзюба должен понимать, что не все так уж и просто в этом деле. К тому же еще нет официального заключения судебно-медицинской экспертизы относительно смерти Толчевой. И будет оно не раньше чем через два-три дня.

И передавать сейчас труп...

Теперь уже у Мырова не только глаза потемнели, но и по лицу пошли багрово-темные пятна. Какое-то время он молча, как голодный удав на кролика, смотрел на Самедова и вдруг с силой ударил кулаком по столу.

– Ты... ты что, действительно не понимаешь, о чем я говорю? Или целку дурковатую из себя корчишь? Я и без тебя, умника, законы знаю, но здесь...

Он замолчал, едва не задохнувшись от гнева, расслабил туго затянутый узел галстука, расстегнул пуговичку под выглаженным воротничком. Какое-то время молчал, катал пo cтoлу остро заточенный карандаш, и вдруг как-то исподлобья покосился на сидевшего перед ним следователя:

– Насколько я догадываюсь, ты еще не пробил родителей погибшей?

Самедов отрицательно качнул головой.

– А зря, – с чувством неподдельной усталости в голосе отозвался Мыров. – И сделать это надо было в первую очередь.

Остро заточенный карандаш наконец-то замер в его пальцах, и он бросил его на стол.

– Насколько я понимаю, мать Марии на данный момент просто домохозяйка, а вот ее отец... Павел Богданович Дзюба...

Рука Мырова опять потянулась к несчастному карандашу, и он уже по второму кругу закрутился промеж его пальцев. Старые сотрудники прокуратуры хорошо знали, что Мырова в этот момент что-то грызет и он находится далеко не в самом лучшем расположении духа.

– Так вот, Павел Богданович Дзюба в прошлом крупный ставропольский партийный чиновник с серьезными связями в Москве, а ныне – влиятельное лицо из ближайшего окружения губернатора края. Со всеми вытекающими отсюда связями не только в российском правительстве, но и в Кремле, а также вытекающими для нас с тобой последствиями.

Он замолчал и хмуро покосился на Самедова:

– Теперь врубаешься, надеюсь, о чем и о ком я тебе талдычу?

И снова замерший было карандаш замелькал в его пальцах.

– Так вот. Когда Дзюба узнал о случившемся, а узнал он это из сообщения по телевизору, он тут же созвонился с заместителем генерального по Южному округу, насколько я догадываюсь, попросил его «надавить на Москву», чтобы это дело замяли как можно быстрей, дабы ненужная для него лично информация о дочери, в данном случае компрометирующая, не расползлась по страницам оппозиционной прессы. Чувствуется, что врагов у него хватает не только на Ставрополье, а он, как крупный и влиятельный чиновник из ближайшего окружения губернатора края, не желает останавливаться на том, что уже имеет.

Карандаш замер в руках Мырова, и он глухо произнес:

– Так что все, что я тебе сказал, – это не моя личная прихоть, а можешь считать «указанием сверху».

Он замолчал, и на его лице застыла вымученная ухмылка. Мол, не только мы людей дрючим, но и нас есть кому отдрючить, с наждачком да с песочком по живой коже.

Самедов все понимал, и ему не надо было объяснять, кто конкретно «может отдрючить» руководство межрайонной прокуратуры. Согласно кивнул черной как смоль головой и, уже поднимаясь со стула, произнес негромко:

– Разрешите идти?

– Работай!

Однако, перед тем как открыть дверь, повернулся лицом к Мырову:

– Все бумаги по Толчевой я подготовлю, но... но как быть с МУРом? Насколько я догадываюсь, это дело под личным контролем Яковлева.

– Даже так? – неприятно удивился Мыров. – Ладно, не бери это в голову. С генералом я поговорю сам.

Замолчал было и хмуро добавил:

– А меня не послушается, так есть кому и на него надавить. В Москве, слава богу, еще не перевелись добрые люди, на которых особо принципиальные да совестливые действуют как красная тряпка на быка.

Труп Марии Толчевой, в девичестве – Дзюбы, был отправлен в Ставрополь вечером этого же дня. Приведенный в надлежащее состояние, в цинковом гробу, который сопровождала внушительная команда, присланная из Ставрополя.

Глава четвертая

Алевтина Викторовна, так и оставшаяся Толчевой после развода с мужем, знала, что у ее Юры много друзей и знакомых, но, когда в «прощальный» зал больничного морга втиснулось не менее сотни мужчин и женщин с цветами в руках, она, пожалуй, впервые за все годы осознала, кем по-настоящему был и остался в сердцах этих людей фотокор Толчев. И тут же со страхом подумала о том, где бы она разместила их всех в небольшой трехкомнатной квартире, чтобы выпить рюмку-другую за упокой души. И с благодарностью подумала о главном редакторе журнала, который не только выделил деньги на похороны и поминальный стол, но и снял зал в довольно приличном ресторане, где могли бы спокойно посидеть и вспомнить Толчева все желающие.

Знакомые и незнакомые люди подходили к ней и к ее детям, говорили какие-то утешающие слова, кто-то предлагал ей свою помощь, а она с сосущей тоской в сердце, доселе ей незнакомой, думала о том, насколько все-таки несправедлива церковь, когда ей отказали в отпевании. Самоубийц, мол, православная церковь не отпевает. А ведь ее Юра был глубоко верующим человеком и даже серебряную, в храме Христа Спасителя освященную цепочку сделал столь короткой, чтобы никогда не снимать с себя простой латунный крестик, который незадолго до своей кончины надела на него мать, осенив при этом крестным знамением.

И она не могла смириться с этим отказом, хотя и понимала, что церковный закон един для всех.

Правда, обнадеживало другое. Тот же батюшка в церкви сказал ей, что, если она представит справку о том, что на момент самоубийства ее мужа, что является в православии едва ли не главным грехом, он пребывал в состоянии невменяемости, то есть не мог осмысленно руководить своими поступками и контролировать их, она может отпеть его уже после похорон.

И перед ней вдруг, словно на голограмме, всплыли внимательно-пытливые глаза немолодого уже священника и его слова:

– Вы уверены, что он достоин отпевания в церкви?

И она в который уж раз прошептала беззвучно:

– Да.

От воспоминаний очнулась, когда закончилась торжественная часть гражданской панихиды и ей с детьми предложили проститься с отцом и мужем.

В эти минуты она снова считала его своим мужем. Впрочем, так оно, наверное, и было. В свое время они не только расписались в ЗАГСе, но и, что было, пожалуй, самым главным для них обоих, венчались в церкви, венчались перед Богом, и этого с них пока что еще никто не снимал.

Пропустив сына и рыдающую дочь впереди себя, она склонилась над заострившимся лицом Толчева, который был и похож и непохож на себя, тронула кончиками пальцев прикрытую бинтом, аккуратно заделанную рану на правом виске, невнятно прошептала какие-то слова, поцеловала холодный лоб.

В отличие от рыдающей дочери и сына, который тоже не стеснялся своих слез, ее глаза были совершенно сухими, и только плотно сжатые скулы да сухой, почти лихорадочный блеск глаз выдавали ее состояние.

– Послушай, Алька, ты бы поплакала малость, – посоветовала ей Ирина Генриховна, которая с самого утра неотлучно находилась при Толчевой, взвалив на себя все хлопоты с похоронами. – Уверяю тебя, легче будет.

Алевтина только головой качнула в ответ, а чуть погодя шевельнула губами:

– И рада бы, но... Не могу, сил нет. Будто застыло что-то внутри.

Ирина Генриховна кивнула понимающе. Когда ее Турецкого, на грани жизни и смерти, с пулевым ранением положили на операционный стол в институте Склифосовского и она несколько часов кряду просидела на крохотном диванчике в приемной, тупо уставясь остановившимся взглядом в пол, у нее также что-то сжалось внутри, и ощущение было такое, будто огромный, мертвецки холодный круг втянул в себя все ее внутренности. Она и рада была бы тогда поплакать, чтобы со слезами выплеснулась из ее нутра пожирающая боль, да не могла.

На Люблинском кладбище, куда следом за ритуальным автобусом, в котором сидели только самые близкие Толчеву люди и следом за которым вытянулась длиннющая вереница из дорогих и более дешевых иномарок, среди которых затерялось несколько отечественных «Жигулей», также говорили какие-то слова, в смысл которых даже не пыталась вникнуть вконец обессилевшая Алевтина, кто-то предложил каждый год, в день смерти Толчева, посещать эту могилку, а чуток погодя...

Когда четыре могильщика спустили на веревках уже заколоченный гроб в свежевырытую, еловыми ветками и красной материей прибранную могилу и на крышку гроба упали первые комья земли, отозвавшиеся в ее сердце колокольным набатом, она вдруг поняла, что уже никогда... никогда не увидит своего Толчева, не прижмется к его груди, и разрыдалась безутешным плачем.

За поминальным столом, на который не поскупилась редакция журнала, Алевтина наконец-то пришла в себя, выпила пару стопок водки за помин души и уже была в состоянии говорить что-то осмысленное и даже улыбаться благодарной улыбкой сидевшим за тремя столами людям.

Все это время, практически с самого раннего утра, когда Ирина Генриховна приехала к Толчевым, которые жили неподалеку от дома на Большом Каретном, она практически не отходила от нее, держа наготове облатку с валидолом, несколько пузырьков с валокордином, корвалолом, валерьяной и даже пузырек с нашатырным спиртом. Пару успокаивающих таблеток она заставила Алевтину выпить еще до того, как Турецкий прислал машину, чтобы ехать в морг. Сам же Турецкий на похороны приехать не смог – срочно вызвали на доклад к генеральному прокурору, и он пообещал Алевтине заехать к ней домой ближе к вечеру, когда освободится.

Кто-то говорил очередные слова о Толчеве как о мастере фоторепортажа и как о человеке, как вдруг Алевтина произнесла негромко:

– Обидно все, за Юру обидно.

– Что обидно? – не поняла Ирина Генриховна.

– С церковью... и с отпеванием. Словно он злыдень какой-то.

Сказала это и уткнулась глазами в тарелку.

Догадываясь о душевном состоянии Алевтины, Ирина Генриховна тронула ее за плечо:

– Успокойся, прошу тебя. Ведь сколько людей хоронят без отпевания, вспомни хотя бы советскую власть. А здесь... Да и церковь понять можно – у нее свои законы, и нарушать их никому не положено.

Она гладила Алевтину по плечу, однако та, казалось, даже не слышала ее, уставившись остановившимся взглядом в тарелку с нетронутой закуской.

– Они... в церкви... говорят, что самоубийство – это несмываемый грех, но ведь Юра...

Алевтина замолчала, отерла тыльной стороной ладошки снова совершенно сухие глаза. Сглотнула подступивший к горлу комок и, повернувшись лицом к подруге, произнесла:

– Он не самоубийца, нет! И я... я не верю, что он сначала эту сучку, а потом... потом и себя.

Ирина Генриховна хотела было промолчать на этот крик души, однако что-то заставило ее разжать губы, и она негромко, чтобы слышать могла одна только Алевтина, произнесла:

– Алька, дорогая! Веришь ты или нет, но ведь это уже доказанный факт, понимаешь ты, до-ка-зан-ный... да и уголовное дело закрыли, так и не открыв его.

– Вот именно что не открыв его, – глухим, тусклым эхом отозвалась Алевтина. – А если бы не закрыли да хотя меня с детьми опросили...

Ирина Генриховна уже более внимательно присмотрелась к уткнувшейся в свою тарелку Алевтине.

– Ты что же... думаешь, что...

– Я не думаю, я знаю! – неожиданно вскинулась Алевтина. – И я хорошо знаю, я уверена, что Юра не мог так вот, запросто, покончить с собой и тем более не мог стрелять в эту тварь.

Ее ноздри раздувались, и она, видимо не в состоянии совладать с собой, потянулась рукой за бутылкой водки, что стояла перед ней.

Наполнила свою рюмку и Ирина Генриховна. Она понимала, что Алевтина полна ненависти к смазливой журналисточке, которая увела ее мужа из дома, но чтобы говорить вот так... причем совершенно безапелляционно... Для этого кроме женской ненависти требовались более веские основания. И она спросила, едва разжимая губы:

– А почему ты думаешь, что он не мог?.. Стрелять не мог, а потом... потом застрелиться?

Она с трудом подбирала слова, чтобы только лишний раз не сделать Алевтине больно.

Алевтина осушила свою рюмку, поставила на стол, и ее все еще красивое, но в самый последний момент увядшее лицо исказила гримаса внутренней боли.

– Да потому, что Юрка уже не любил ее, порой даже ненавидел и ждал только момента, чтобы выгнать эту шлюху подзаборную из дома.

Ирина Генриховна покосилась на Алевтину, спросила хмуро:

– Так чего же он тянул и сразу не выгнал, как только узнал о ее загулах?

Алевтина тяжело вздохнула:

– Ты же знаешь Юрку. И он не мог... не мог так вот запросто оставить ее без крыши над головой.

Несмотря на то сочувствие, которое Ирина Генриховна в этот момент испытывала по отношению к своей подруге, она не могла не усмехнуться внутренне. И чтобы не выдать себя, спросила:

– А ты-то откуда знаешь про их отношения да про «крышу над головой»?

– Оттуда и знаю, – вяло отозвалась Алевтина, – что он сам об этом мне незадолго до смерти говорил.

– Так вы что, встречались? – удивилась Ирина Генриховна. – Ты же об этом...

– Он сам просил никому не говорить. Твердил, что перед общими друзьями стыдно. Однако навещал нас часто. Деньги приносил, с детьми общался. А в последнее время вообще...

Она вдруг замолчала, будто сказала что-то лишнее, и снова тупо уставилась в свою тарелку.

Общих друзей стеснялся...

Это действительно было похоже на Толчева, и Ирина Генриховна тронула Алевтину за плечо:

– Ты сказала «вообще». И... и что?

Лицо Алевтины дрогнуло, неожиданно сморщилось, словно печеное яблочко, и она подняла на подругу наполненные болью и глубокой скорбью глаза.

– Когда он был в последний раз у меня и мы... мы опять, как в молодости... когда не было детей... – Она улыбнулась, видимо припоминая минуты недолгого счастья, смахнула ладошкой выступившую на глазах слезинку и уже совсем тихо прошептала: – В общем, он сказал тогда, что уже окончательно решил порвать с Марией. Мол, у него к ней, кроме ненависти, ничего более не осталось, и он... он плакал, выпрашивая у меня прощения.

Она замолчала, оборвав себя на слове, сжала голову руками. Наконец оторвала глаза от пола и совсем уж упавшим голосом произнесла:

– Да, клялся, когда выпрашивал у меня прощения. Клялся, что, как только вернется с охоты и утрясет дела с официальным разводом, тут же вернется домой, если, конечно... если дети его простят.

– А зачем ему, да в такой момент, на охоту надо было ехать? – не выдержала Ирина Генриховна. – Он что, твой Толчев, жить, что ли, без нее не мог, без этой охоты проклятой?

– Мог, – уже совершенно тусклым, бесцветным голосом отозвалась Алевтина. – Только на этот раз он давал мне время подумать серьезно да в чувствах своих разобраться. Чтобы потом не было, когда он домой вернется... Ну, в общем, ты меня понимаешь.

Ирина Генриховна все прекрасно понимала: ее Турецкий тоже был не подарок, особенно по молодости, и сейчас размышляла о только что услышанном. Если все это Алевтина не придумала сама, пытаясь в более-менее приличном свете представить общим друзьям своего Толчева, которому, согласно русской пословице, бес саданул в ребро, когда уже седина полезла в бороду...

И Алевтина словно прочитала ее мысли:

– Ирка, дорогая! Не мог, ну не мог Юрка стрелять в эту сучку. Не мог! Хотя бы потому не мог, что он никогда, ты понимаешь меня, ни-ко-гда не мог поднять руку на человека. А тут... из обоих стволов сразу... И еще... Он давно уже остыл к ней. Она стала для него совершенно чужим человеком. А это, как сама понимаешь...

По ее лицу пошли красные пятна, нервным тиком поддернулась щека, и она закончила через силу:

– Да и себя он не мог кончить. Не мог! Потому что очень любил Жеку с Лешкой. И... и когда он был в последний раз у меня, много говорил о том, что уже начал деньги подкапливать, чтобы дать им приличное образование.

Ирина Генриховна молча водила вилкой по тарелке.

Не мог... А пулю себе в висок пустил. Да и его молоденькую женушку не топором зарубили. И в то же время в словах и в голосе Алевтины было что-то такое, что заставляло верить ей.

Уже поздним вечером, когда уставший до чертиков Турецкий приехал домой и даже от ужина отказался, сказав, что перекусил в прокуратуре, Ирина Генриховна все-таки заставила его выпить чашку чая с бутербродом и, пока он безо всякого удовольствия жевал бутерброд с ветчиной, рассказала ему о том, как прошли похороны, кто из общих знакомых остался на поминки, а заодно и о сомнениях Алевтины относительно случившегося на Большом Каретном. И замолчала настороженно, ожидая, что скажет муж.

Турецкий же допил остатки чая, поставил фаянсовую чашечку на стол, сказал «спасибо» и поднялся из-за стола. Ирина Генриховна удивленно смотрела на мужа.

– Но, Саша...

– Да?

У нее перехватило дыхание. Еще не отошедшая от похорон и от того, что говорили о Толчеве приехавшие на похороны люди, она в каком-то онемении шарила глазами по бесстрастному лицу Турецкого, на котором, кроме усталости, ничего более невозможно было высмотреть.

«Господи милостивый! – думала она. – Чего это с ним? Были бы они с Толчевым чужими людьми, а то ведь... И это холодное как лед „да“.

На нее накатила волна возмущения:

– Послушай, Турецкий, я ведь тебе не кино пересказываю! Я тебе рассказала о том, что гложет сейчас Алевтину и спать ей не дает. Я тебе о том рассказала, что...

– Успокойся, – устало и в то же время с ноткой снисходительности в голосе, которую Ирина Генриховна не могла не уловить, произнес Турецкий. – Я все прекрасно слышал. И Алевтину с ее сомнениями могу понять. Мужик обещал одно, а на деле вышло другое. И я вполне могу допустить, что он действительно в какой-то момент мог искренне раскаиваться в том, что бросил детей ради соблазнительных ножек. Но вы обе забываете о том, что он именно бросил Алевтину из-за этой бабенки, он порвал с ней, как ему тогда казалось, навсегда, в нем бурлила любовь, которая, как ему опять же таки казалось, будет пребывать с ними вечно. Но когда он увидел себя рогоносцем и стал осмысливать понемногу, что сломал жизнь не только Алевтине, но и себе, любимому...

Турецкий махнул рукой.

– Вот он и заметался, как заяц в клетке. Приполз к Алевтине прощение выпрашивать. И я вполне допускаю, что в какой-то момент они действительно подумали оба, что это все искренне, а на самом-то деле... На самом деле он все еще оставался там , на Большом Каретном, со своей страстью и тем чувством унижения, которое ему пришлось пережить. И он бы... он бы простил свою любовь, уверяю тебя, если бы она, конечно, подала ему хоть какой-нибудь знак. Он ждал этого, но вместо раскаяния, на которое он, видимо, надеялся все последнее время, очередной мужик в его постели. И как итог... Короче говоря, не выдержали нервишки у мужика. Слабоват оказался в коленках.

Ирина Генриховна прищурившись смотрела на мужа. Наконец разжала плотно сжатые губы:

– Как... как ты так можешь... о Юре? Ведь он был твоим другом. И теперь, когда его нет...

Турецкий пожал плечами:

– Ну, положим, я ничего плохого о нем не сказал, просто нарисовал психологический портрет униженного женщиной мужика, который, не справившись с раздирающими его чувствами, сначала ее порешил, а потом и себя на тот свет отправил. Это во-первых, а во-вторых... Я лично никогда его другом не был, тем более близким другом. Да, ты с Алевтиной дружила давно, и так уж вышло, что мы стали встречаться семьями, по праздникам друг к другу в гости ходили. Но поверь, это еще ничего не значит.

Слушая мужа, Ирина Генриховна угрюмо кивала. И когда он замолчал, спросила, нахмурившись:

– Значит, ты не веришь тому, что говорила Алевтина?

– Отчего же? – удивился Турецкий. – Верю. Очень даже верю. И тому, что он клялся ей в любви, и тому, что жить без детей не может. И тому верю, что в какой-то момент даже раскаивался в том, что польстился на свежачка. Но вот относительно того, что Алевтина уверяет, будто он не мог стрелять в Марию, а потом и самому себе пустить пулю в лоб, – это уж, простите, оставьте для любовных романов о раскаивающихся мужьях и терпеливых женах.

В глазах Ирины Генриховны мелькнули злые искорки.

– Циник!

– Возможно, – довольно спокойно согласился Турецкий. – Однако к жизни отношусь трезво.

– И ты, значит, продолжаешь верить в то, что Толчев мог совершить подобное?

Турецкий удивленно смотрел на жену:

– А почему, собственно, я не должен верить следствию, а должен верить чувственному наитию убитой горем женщины, к которой якобы пообещал вернуться ее ненаглядный?

В его словах теперь также звучали нотки злости.

– Да потому... потому что она женщина, жена и мать! – повысила голос Ирина Генриховна, на что Турецкий уже более спокойно сказал:

– Ты бы того... чуток потише свой гнев выражала. А то ведь эдак и дочь можешь разбудить.

– Да, конечно, прости, – сразу сникла Ирина Генриховна и уже потускневшим голосом произнесла: – Насколько я понимаю, ты отказываешься помочь Альке?

Теперь уже в глазах Турецкого сквозило сплошное удивление.

– В чем помочь, Ирина?! И чем помочь?

Она, видимо, хотела произнести слово «истина», однако тут же оборвала себя и словно замкнулась, устав от непонимания. Устал от этого разговора и Турецкий. Попытался было приобнять жену, однако она вывернулась из-под его руки, и он, уже начиная злиться, попытался закруглить этот никому не нужный разговор:

– Да ты пойми, Ирка! Следствие закончено, факты убийства и самоубийства налицо, и к этому делу уже никто никогда не вернется, можешь мне поверить. Сегодня днем я разговаривал с начальником следственного отдела прокуратуры.

– Это той прокуратуры, которая...

– Да, той самой! – довольно резко оборвал он жену. – И я не вижу оснований не верить следователю.

– Ну а с Яковлевым ты говорил? Кстати, он тоже сегодня приезжал на кладбище, чтобы проститься с Толчевым.

– Даже так? – удивился Турецкий. – Впрочем, это его личное дело.

Глава пятая

После того как над могилой Толчева поднялся холмик, обложенный венками, и приехавшие на кладбище люди потянулись к кладбищенским воротам, Яковлев подошел к Алевтине Толчевой, которая словно застыла в своем горе, еще раз выразил ей свои соболезнования, попросил ее звонить, если вдруг потребуется в чем-нибудь его помощь, приобнял за плечи Лешку с Женькой и спорым шагом направился к выходу, где его ждала машина.

В МУР возвращался в том самом препаскудном состоянии, когда самому себе становишься противен.

Вопреки здравому смыслу, но, видимо подчинившись окрику «сверху», межрайонная прокуратура закрыла уголовное дело, и он, генерал-майор милиции, начальник Московского уголовного розыска, вынужден был проглотить эту пилюлю. Правда, попробовал было возмутиться, но его тут же поставила на место прокуратура города, указав тем самым, у кого погоны круче и власти больше. Там же напомнили и о том, что не надо мочиться против ветра, себе же в убыток будет.

К этому моменту он уже знал, чьей дочерью была Мария Дзюба и кто конкретно не желал широкой огласки этой истории, дабы падкие до жареной клубнички журналисты не стали копаться в ее белье, чтобы выяснить, что же на самом деле подтолкнуло маститого фотожурналиста разрядить в свою непутевую женушку оба ствола охотничьего ружья. Владимир Михайлович имел все основания предполагать, что отец Марии, Павел Богданович Дзюба, опасался того, что вся эта грязная история с его дочерью несмываемым пятном ляжет на его репутацию. А ради себя, любимого, да спокойствия своей семьи можно и истиной поступиться. Дочь уже все равно не вернешь, а мертвым, как говорится, не больно.

А в том, что в этом деле еще не расставлены все точки над «и» и далеко не все столь однозначно, как хотелось бы представить следствию, начальник МУРа не сомневался. И сомнения эти только усилились после телефонного звонка Владлена Антоновича Бешметова, соседа Юрия Толчева.

Явно взволнованный сосед, что жил этажом выше над мастерской фотокора, клялся и божился по телефону, что уже под утро, когда весь дом спит сладким сном младенца, да и Большой Каретный наконец-то угомонился, он слышал явно возбужденные мужские голоса, будто кто-то с кем-то ругался, и характерный шум то ли сдвигаемой, то ли передвигаемой мебели. Прислушавшись к звукам, которые доносились из опечатанной квартиры, он подумал поначалу, что все это просто ночные глюки, навеянные недавней трагедией, а голоса... видимо затерявшиеся в ночи, подвыпившие мужики ведут толковище неподалеку от окон, но, когда прямо под ним скрипнула входная дверь и послышался стук, он уже не сомневался, что кто-то проник тайком в опечатанную квартиру.

Хотел было сразу же спуститься на первый этаж, да побоялся. Однако утром, когда уже ожил весь дом, он все-таки спустился, но... К своему великому удивлению, он увидел закрытую на ключ бронированную дверь пр€oклятой квартиры и нетронутую полоску бумаги на ней.

Печать и подпись – все было в целости и сохранности.

И все-таки после долгих раздумий он решился позвонить в МУР по телефону, который оставил ему капитан Майков на тот случай, если Бешметов вспомнит вдруг еще какую-нибудь деталь вдобавок к своим же показаниям.

Не зная, как воспринимать рассказ довольно пожилого, к тому же больного человека, которому в бессонные ночи может не только прислышиться, но и привидеться все что угодно, вплоть до барабашек в «грязной» квартире, Майков доложил об этом телефонном звонке уже ближе к вечеру, на оперативном совещании, за что тут же получил втык.

«Почему не доложили о звонке Бешметова сразу?» Тон и металлические нотки в голосе Яковлева не предвещали ничего хорошего. По крайней мере, лично для старшего оперуполномоченного и его прямого начальника.

«Так ведь... – замялся Майков, – Бешметов и сам толком не мог сказать, действительно ли он слышал что-то или же ему это померещилось».

«К тому же, – пришел на помощь своему оперу начальник убойного отдела, – входная дверь оказалась нетронутой».

«Вы что, это лично проверяли?»

«Нет, но как утверждает все тот же Бешметов...»

Яковлев не дал ему закончить:

«Срочно пошлите туда людей, впрочем, лучше будет, если сами займетесь этим, переговорите еще раз с Бешметовым и самолично убедитесь, был там кто-нибудь этой ночью или не был».

«Товарищ генерал...» – попробовал было выдвинуть свою версию Бойцов, однако Яковлев даже слушать его не стал.

«Исполняйте!»

Он еще был на работе, когда ему позвонил Бойцов и сказал, что только что вернулся на Петровку.

«Зайди!» – приказал ему Яковлев.

Доклад начальника убойного отдела был емким, но коротким.

В опечатанной мастерской все вроде бы было чисто, по крайней мере лично у Бойцова не возникло каких-либо подозрений, что прошедшей ночью ее кто-то посещал, тем более двигал мебель, однако сосед сверху продолжал настойчиво утверждать, что все, что он слышал в пятом часу утра, происходило в квартире первого этажа. И если утром, когда Бешметов звонил Майкову, он еще сомневался в этом, то теперь, уже более спокойно проанализировав свои ночные волнения, может утверждать это точно. И это при том, что входная дверь оставалась опечатанной.

«Ну а сам-то что думаешь?» – спросил Яковлев.

Бойцов пожал мощными покатыми плечами:

«Затрудняюсь что-либо сказать, Владимир Михайлович. Сами понимаете, у нас нет оснований не верить Бешметову, и в то же время...»

«Смущает опечатанная дверь?»

«Да».

«Но ведь вместо порванной бумаженции довольно просто наклеить новую. Причем с такой же печатью и подписью по ней».

«Но зачем?»

«Ты что, об этом меня спрашиваешь? – искренне удивился Яковлев. – Впрочем, полковник, ответ напрашивается сам собой. Кому-то в срочном порядке понадобилось провести шмон в мастерской Толчева, возможно, даже порыться в его архиве. И, как мне кажется, они нашли то, что искали».

И снова Бойцов пожал плечами. Возможно, что и так, если, конечно, взять на веру рассказ Бешметова. Однако как ни крути, но все это не играло на трагедию, разыгравшуюся в доме на Большом Каретном, тем более что и уголовное дело по факту убийства Марии Толчевой уже было прекращено.

М-да, начальник МУРа не сомневался, что в этой трагедии еще не расставлены все точки над «и» и далеко не все столь однозначно, как хотелось бы представить это дело следствию. Правда, он и сам не смог бы более-менее четко сформулировать базисную основу своих сомнений, скорее это была глубинная интуиция многоопытного опера, основанная на его профессионализме, и когда, уже утром следующего дня, секретарша Яковлева сказала, что с ним желает поговорить некая госпожа Турецкая, он даже не удивился этому. Скорее удивился тому, что она позвонила ему не в тот же день, когда хоронили Толчева. Хотя он и просил ее звонить ему в любое удобное для нее время. Хоть домой, хоть на работу.

– Соедините, – потребовал Яковлев и, когда в телефонной трубке послышался довольно приятный женский голос, произнес с наигранным укором: – Чего ж это вы, Ирина Генриховна? Обещали звонить, а сами...

В трубке послышался столь же наигранный вздох.

– Так побеспокоить боялась, Владимир Михайлович. Все-таки государственный человек, на государственной службе...

Оба засмеялись, и Яковлев произнес негромко:

– Хотелось бы, конечно, сделать вам комплимент и сказать, что для вас лично я просто Яковлев, однако, зная вашего Турецкого, а также догадываясь о том, что просто так вы звонить не будете, ненавязчиво интересуюсь: случилось что?

– Переговорить бы хотелось.

– Так в чем же дело?

– Но не по телефону.

– Так приезжайте.

– Когда?

Яковлев покосился на часы:

– Когда... В десять у меня брифинг с журналистами, так что после одиннадцати, если, конечно, это вас устроит, в любое удобное для вас время.

– В таком случае ближе к трем. У меня как раз последний урок в Гнесинке, и я могла бы подъехать к вам.

– Хорошо, жду. Вас встретят.

Положив телефонную трубку на рычажки, Яковлев с силой потер подбородок и невольно задумался. На Петровку, тридцать восемь, просто так в гости не напрашиваются, и он не сомневался, что у жены Турецкого появилась какая-то потребность переговорить с ним как с начальником МУРа с глазу на глаз, и связано это, судя по всему, опять-таки с трагедией на Большом Каретном. Видимо, не только ему не дает покоя самоубийство Толчева. Впрочем, решил он сам для себя, чего гадать. Турецкая сама все расскажет, и рассказать ей, видимо, есть что.

За те полгода, что Ирина Генриховна не была на Петровке, казалось, ни-че-го не изменилось в просторном кабинете начальника МУРа, и, когда она опустилась в предложенное кресло, ей вдруг показалось, что оно еще хранит тепло ее тела, и даже вспомнила дурманящий, горьковато-терпкий запах свежесваренного кофе, который внесла на подносе секретарша Яковлева.

– Чай, кофе? – предложил хозяин кабинета. – Или что-нибудь покрепче?

– Кофе.

– И парочку бутербродов, – дополнил Яковлев. – Чувствую, что еще не обедали.

Ирина Генриховна только улыбнулась его прозорливости.

Яковлев распорядился насчет кофе с бутербродами и, когда вышколенная секретарша прикрыла за собой массивную дверь кабинета, сам опустился в кресло напротив.

– Прекрасно выглядите, Ирина Генриховна, просто замечательно. Хотел еще вчера сказать вам об этом, но, к сожалению, ситуация не позволяла.

Поначалу она только хмыкнула на это, кивком поблагодарив генерала милиции за ненавязчивый, чисто мужской комплимент, после чего обреченно вздохнула и с тоскливой ноткой в голосе произнесла:

– Льстите, Владимир Михайлович, льстите.

– Да... да вы что? – искренне возмутился хозяин кабинета. – Слово чести.

– Льстите, льстите, – повторила Ирина Генриховна. – Ну а если и выгляжу более-менее ничего, то всего лишь на фоне замордованных проклятым капитализмом француженок из парижского предместья.

И засмеялись оба.

Секретарша внесла в кабинет, видимо, уже заранее заваренный кофе с бутербродами, сахар и печенье на тарелочках, составила все это с подноса на стол и, пожелав гостье приятного аппетита, словно испарилась в воздухе.

Ирина Генриховна отпила глоток исходящего паром ароматного кофе и еще раз убедилась, что хозяин кабинета понимал толк в этом божественном напитке. Надкусила бутерброд с аппетитной «Тамбовской» ветчиной, проглотила кусочек и негромко произнесла:

– Небось гадаете, с чего бы это я в гости к вам напросилась?

– А вот это вы зря, – якобы всерьез обиделся Яковлев. – Лично я всегда рад видеть и вас, и Александра Борисовича. Кстати, как он сейчас? Рана не ноет?

– Да вроде бы все обошлось, по крайней мере, в госпитале обнадежили. А что касается раны... Вы же его знаете. Разве признается, если даже и болит что-то?

Она отпила еще глоток и, будто ей было зябко, сжала ладонями чашечку с кофе.

– А ведь я к вам по делу, Владимир Михайлович.

– Догадываюсь, – уголками губ усмехнулся Яковлев. – В МУР – только по делу или по повестке, а чтобы просто так зайти да кофиём побаловаться, – это увольте, господин хороший. Впрочем, это так, шутка. Я весь внимание.

Слушая довольно сбивчивый, а порой и просто путаный рассказ взволнованной женщины и задавая по ходу рассказа попутные вопросы, Владимир Михайлович думал о том, что не только ему не дает покоя страшная трагедия, случившаяся на Большом Каретном и, видимо, он действительно был прав, когда пытался доказать, что в этом деле слишком много белых, незакрытых пятен, чтобы отправлять его в архив. Правда, в том, о чем говорила жена Турецкого, было одно существенное «но», за которое сразу же мог уцепиться следователь прокуратуры. Все эти сомнения относительно убийства Марии Дзюбы и самоубийства Толчева не имели под собой фактической основы и строились на домыслах первой жены Толчева, которой он якобы обещал вернуться в семью. И он спросил то, о чем не мог не спросить:

– Вы рассказывали об этом Александру Борисовичу?

Ирина Генриховна обреченно вздохнула:

– Да.

Впрочем, она могла и не говорить это, Яковлев уже и сам догадался, что именно мог ответить старший помощник Генерального прокурора России, однако все-таки произнес негромко:

– И что?

Ирина Генриховна пересказала свой разговор с мужем, который едва не закончился ссорой. Вздохнула, замолчав, и как-то снизу вверх, будто вымаливала что-то, посмотрела на хозяина просторного, светлого кабинета.

– Вы... вы тоже думаете, как Турецкий?

Владимир Михайлович молчал. Надо было давать ясный и четкий ответ, а он не знал, что сказать. Он и сам менее всего верил в выстроенную следователем прокуратуры версию, однако она принята как единственно правильная, и дело было закрыто. Под нажимом отца убитой, который не хотел, чтобы кто-то посторонний копался в белье его дочери, или без такового – это уже не имело значения. И чтобы вернуться к этому делу, требовались весьма веские основания, а их-то как раз у него не было.

То, что послышалось под утро соседу сверху, к делу не подошьешь, как, впрочем, и умозаключения несчастной женщины, которой вдруг показалось, что ее Юра снова вернется в дом, к детям, и они все заживут прежней счастливой жизнью.

Впрочем, сам он поверил в то, что рассказала своей подруге Алевтина Толчева. Поверил чисто интуитивно, хотя и видел ее всего лишь один раз, когда хоронили Толчева.

Ирина Генриховна ждала ответа, а он не мог покривить душой, хотя это и было бы самым разумным с его стороны.

– Нет, лично я так не думаю, – негромко произнес он.

– В таком случае, – воспрянула духом гостья, – вы можете довести расследование до конца?

Владимир Михайлович хмыкнул, и было видно, как дрогнули уголки его губ.

Довести до конца...

Если бы все было так просто!

– Хотите еще кофе? – спросил Яковлев.

– Я хочу знать, можно ли добиться чего в нынешней ситуации.

Яковлев пожал плечами:

– Законное желание, но дело закрыто прокуратурой и отправлено в архив.

Он вздохнул и покосился на свою гостью. На нее было больно смотреть. Только что перед ним сидела яркая, умная женщина, которая была уверена в действенной помощи начальника Московского уголовного розыска, и вдруг почти сломленный человек.

– И... и что? – произнесла она. – Ничего больше нельзя сделать?

– Отчего же? – оживился Яковлев. – В жизни не бывает безвыходных ситуаций. Можно провести и частное расследование. Тем более что у вас под рукой агентство «Глория», а вы сами, если я не ошибаюсь, уже должны закончить или заканчиваете...

И он попросил ее напомнить, как правильно называется фирма, о которой она рассказывала ему прошедшей осенью, а он даже пообещал взять ее в МУР на стажировку после окончания учебы.

– Центр эффективных технологий обучения, – напомнила Ирина Генриховна. – Профпереориентация и фактически второе высшее образование, в моем случае – юридическое. Диплом психолога с юридическим уклоном.

– Психология преступника? – уточнил Яковлев.

– С маленьким дополнением. Курс ведет специалист, придумавший технологию, благодаря которой в процессе общения с подозреваемым можно определить, в какой степени тот склонен или не склонен вообще к правонарушениям. В частности, к убийству.

– Даже так?! – удивился Яковлев. – В таком случае вам и карты в руки.

– Но если дело уже закрыто, – засомневалась Ирина Генриховна, – кто же мне предоставит протоколы осмотра и прочее, прочее, прочее? Тот же следователь, который вел это дело, попрет меня так, что... – И по ее лицу скользнула горькая улыбка.

– Ну насчет протоколов и всего остального можете не волноваться, – успокоил ее Яковлев. – Все это вам предоставят опера убойного отдела. А что касается следователя прокуратуры... Будет лучше, если до поры до времени в прокуратуре не будут знать о расследовании, которое ведет «Глория». И ей, родной, спокойнее будет, да и вам тоже.

Яковлев взял со стола пустую чашечку, покрутил ее в руках.

– Вы что, действительно не хотите больше кофе?

– Теперь хочу, – согласилась явно повеселевшая гостья. – И если можно, то пару капель коньяка в кофе.

– Без проблем, – уподобляясь хлебосольному хозяину, развел руками хозяин кабинета. – Кстати, может, по рюмашке? Только без передачи Александру Борисовичу. Застрелит, ревнивец.

– Можно и по рюмашке, – засмеялась Ирина Генриховна. – А насчет моего Турецкого... Ладно уж, бог с ним.

Когда секретарша принесла еще по чашечке кофе и Яковлев достал из бара початую бутылку армянского коньяка, Ирина Генриховна напомнила ему об обещании взять ее в МУР на стажировку, когда она получит в своем Центре диплом.

– А я и не отказываюсь от своих слов, – пожал плечами Яковлев.

За это и выпили.

Глава шестая

Предложение Ирины Генриховны сотрудники «Глории» встретили, мягко говоря, безо всякого энтузиазма, дав ей понять, что на «пустышку» никто из них не намерен терять время, однако, когда в агентство позвонил сам Турецкий, буквально сломленный упрямой настойчивостью жены, они нехотя, но все-таки согласились поработать на Большом Каретном. И только Денис Грязнов, являвшийся директором агентства «Глория», категорически заявил, что лично он отказывается подставлять агентство под жернова Московской прокуратуры, да и вообще он уже сто лет не был в отпуске, «а вторая половина апреля и май – это самое подходящее время для Кисловодска, где он намеревается подлечить свой желудок».

Хлопнул было дверью, однако тут же вернулся и уже с порога добавил: «А если кому-нибудь из сотрудников „Глории“ будет в кайф поработать под женщиной, он готов подписать приказ о ее зачислении в штат агентства на должность юриста-психолога».

Видимо, все еще надеялся на бурный всплеск негодования – «Глория», несмотря на свое название, являлась чисто мужским образованием, однако получил в ответ только настороженное молчание. Вместо того чтобы совместно отработать это скользкое и пока что никому не понятное дело по трагедии на Большом Каретном, Грязнов сваливал его на руки операм, оставаясь при этом вроде бы как чистеньким.

Помолчал, стоя на пороге, и произнес с язвинкой в голосе:

– Ну раз вы все такие самостоятельные да умные, смотрите, как бы беды какой не случилось. Баба на корабле – это всегда к крушению.

– Не накаркай!» – осадил Грязнова рассудительный Голованов, мудро решивший, что даже в случае неудачи свою жену всегда поддержит Турецкий, который порой вытаскивал «Глорию» из такой задницы, что... Короче говоря, Бог не выдаст – свинья не съест, или что-то в этом роде.

Он покосился на бородатого Макса, компьютерного аса, которому, в общем-то, все было по барабану, перевел взгляд на угрюмо насупившегося Агеева, который, видимо, так и не понял до конца, с чего это вдруг взвился Грязнов, и молча направился к бару, в котором всегда хранился неприкосновенный запас спиртного. Уже открывая створки бара, вновь покосился на своего напарника, словно испрашивая его разрешения, и Агеев согласно кивнул. Это был тот самый случай, когда можно и неприкосновенную бутылку раскупорить.

Свинтил с горлышка нашлепку и, уже доставая из бара рюмки, покосился на все еще стоявшего на пороге Грязнова.

– Может, хлебнешь с нами? На дорожку.

Однако Денис только сплюнул себе под ноги, как бы выражая тем самым свое презрение к продавшимся сотрудникам агентства, и с силой хлопнул дверью.

– Ну и хрен с тобой! – пробормотал Голованов, у которого чаще, чем у остальных, происходили стычки с Грязновым, а Агеев произнес угрюмо:

– Чего это он? Будто муха мексиканская укусила.

– А ты не догадываешься? – отозвался поднявшийся из-за компьютера Макс. – Наш Денис уже давно властной болезнью заболел. Он, и только он, координатор всех расследований. А тут вдруг жена Турецкого с негласной поддержкой МУРа, которой придется на время передать часть своих властных полномочий. Вот и не выдержали нервишки у Дениски...

Он взял из рук Голованова наполненный стопарь, погладил свободной рукой свою роскошную, окладистую бороду, посмотрел водку на свет.

– Ну что, господа, за удачу в гиблом деле?

– Дай-то Бог!

Как оказалось, это была не последняя бутылка в этот день. Уже ближе к вечеру позвонила Ирина Генриховна и, когда трубку снял Голованов, спросила, откашлявшись:

– Слушай, Сева, вы коньяк пьете?

– Мы? – едва не потерял дар речи Голованов.

– Ну да. Я имею в виду «Глорию».

– Мы все пьем. А вот насчет коньяка... дороговат, признаюсь. К тому же весь коньяк в Москве паленый.

«Ну не скажи», – хотела было возразить Ирина Генриховна, припоминая вкус коньяка, которым угощал ее начальник МУРа, однако вслух сказала:

– Значит, пьете. – И тут же: – Ребята на месте?

– В общем-то, да, если не считать Дениса.

– А что с Грязновым?

Не очень-то настроенный расстраивать жену Турецкого, к которой он питал искреннее уважение, Голованов покосился на Агеева с Максом, которые уже допили остатки водки и теперь сидели за шахматной доской.

– Так вы что, не знаете? – довольно искренне «удивился» он. – В отпуске Денис, с сегодняшнего дня. Если не ошибаюсь, ему горящую путевку в Кисловодск предложили, в санаторий.

Неизвестно, догадалась ли Ирина Генриховна об истинной причине столь поспешного отъезда Дениса Грязнова, однако в трубке послышался вполне резонный вопрос:

– А кто же теперь вместо него?

– Никто.

Длительное молчание и невнятное:

– Но ведь...

Уже въехавший в легкий кайф Голованов произнес беззаботно:

– Ирина Генриховна, дорогая. Здесь у нас полная демократия и каждый ведет свое дело. Что же касается Большого Каретного, то это дело будете координировать лично вы, а весь оперативный состав агентства придается вам в полное распоряжение.

– Но как же так? – окончательно растерялась Ирина Генриховна. – Я ведь...

– Ничего страшного, – успокоил ее Голованов. – Как говорится, не боги горшки обжигают. Тем более что Грязнов уже подписал приказ о вашем назначении в штат агентства на должность юриста-психолога.

И снова длительное молчание.

– М-да, – наконец-то прорезался в телефонной трубке не очень-то радостный голос. – Лично я представляла все это несколько иначе. Ну да ладно, значит, так тому и быть. – И уже более напористо: – Так вы пьете коньяк?

– Лучше, конечно, водку, – скромно признался Голованов, сообразивший, что жена Турецкого, видимо с его же подачи, решила обставить свое вхождение в «Глорию» самым простым и в то же время самым приятным образом. – Но для вас мы настоящего коньячку найдем. Армянского.

Еще не привыкнув к тому, что в экипаже «Глории» появилась «баба», как отозвался о ней Грязнов, вернее, даже не баба, а жена Турецкого, который был для агентства как Ленин для партии и наоборот: «Мы говорим – Ленин, подразумеваем – партия, мы говорим – партия, подразумеваем – Ленин», водку пили крохотными рюмочками да и закусывали не бутербродами с привычной колбасой, а тушеным мясом с грибочками, салатом «Весна» и свеженарезанной семужкой, пластины которой искрились капельками лимонного сока.

Короче говоря, она, видимо, не зря потела вечерами в Центре эффективных технологий обучения, да и диплом психолога ей был вручен не за красивые глаза – оперативный состав агентства «Глория» был куплен на корню. Сама же Ирина Генриховна водку не пила, а наслаждалась вполне приличным и действительно армянским коньяком, который в ресторанчике неподалеку у знакомого армянина покупал Макс.

Попутно с дегустацией коньяка Ирина Генриховна рассказала о том, что случилось в доме на Большом Каретном, о сомнениях бывшей жены Толчева и о своем разговоре с начальником МУРа. Когда она закончила, Голованов почесал переносицу, обреченно вздохнул и покосился на молчавших мужиков.

– Ну и?.. Может, кто что сказать желает?

«Народ», еще не до конца въехавший в проблему, безмолвствовал, и слово взял сам Голованов. Видимо, на правах старшего по возрасту и старшего по званию – майор запаса, бывший командир разведвзвода спецназа Главного разведуправления Министерства обороны России.

Пока все это произнесешь, выдохнуться успеешь.

– То, что вы рассказали, Ирина Генриховна, действительно может представлять определенный интерес для оперативной разработки, естественно, при условии, что рассказ Алевтины Толчевой о раскаянии мужа и о его стремлении вернуться в дом – чистая правда, а не стремление выдать желаемое за действительное.

– Все, что касается Алевтины... – попыталась было заступиться за подругу Ирина Генриховна, однако Голованов остановил ее движением руки:

– Это еще не все. Главное, пожалуй, то, что нам придется начинать практически с нуля, тогда как муровские опера и следователь прибыли на свежачка. Тут тебе и место преступления с незатоптанными следами, и кровь, и оба трупа, и ружье, и ствол, а мы... В роли бедных родственников? Ни актов экспертизы, ни протокола осмотра места происшествия... к тому же и мастерская опечатана. И получается как в той сказке: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что.

Ирина Генриховна вскинулась было опять, однако Голованов вновь остановил ее движением руки:

– Мы, конечно, возьмемся за работу, но согласитесь, что накопать что-либо серьезное в подобной ситуации практически невозможно. К тому же это противодействие явно заинтересованной прокуратуры...

И он покосился на Агеева, как бы ожидая подтверждения своих слов. Агеев согласно кивнул.

– Так вы позволите, в конце концов, и мне слово сказать? – не выдержала Ирина Генриховна.

– Для того мы здесь и собрались, – хмыкнул немногословный Макс. – Излагайте!

– Спасибо, дорогой, – оценила его юмор Ирина Генриховна, пытаясь сразу же взять быка за рога. – Во-первых, что касается слов Алевтины относительно раскаявшегося Толчева. Я довольно хорошо знала Юру, и было бы странно, если бы он не раскаялся в том, что бросил ради этой сучки своих детей, не говоря уж о жене, которую действительно любил.

– Любить-то любил, а сам... – хмыкнул было Агеев, однако Ирина Генриховна остановила его красноречивый всплеск властным движением руки:

– Дискуссия потом, а сейчас ответы на поставленные вопросы. – Заметила, как по лицу Голованова скользнула легкая улыбка, и уже чуть тише сказала: – Это что касается сомнений Толчевой в том, что Юра мог стрелять в Марию, которая уже не была для него тетрадью с чистыми страницами, как не мог и покончить с собой. И главная наша задача – распутать именно этот узел. Теперь дальше.

Она облизнула язычком пересыхающие от волнения губы, наполнила бокал минералкой.

– Теперь дальше. По просьбе Алевтины следователь передал ей ключ от мастерской Толчева, чтобы она могла взять оттуда кое-что из вещей мужа. Все вещи Марии, которые посчитали нужным взять ее родители, также переданы им. Так что мы сможем в любое время провести повторный осмотр места происшествия.

Она отпила пару глотков исходящей пузырьками воды, поставила бокал на стол.

– Это во-вторых. Теперь в-третьих. Яковлев пообещал, что все наработки по этому делу переданы нам под мою личную ответственность. Естественно, для того чтобы мы не топтались на месте, начиная с нуля, чего более всего опасается наш дорогой Всеволод Михайлович.

Замолчала и покосилась на переглянувшихся мужиков. М-да, хватка у этой элегантно-красивой дамочки была жесткая, пожалуй, даже пожестче, чем у Турецкого.

– Да мне вроде не привыкать и с гольного нуля начинать, – пожал плечами Голованов, в адрес которого была запущена последняя шпилька. – Однако то, что вы сейчас рассказали, существенно меняет дело, и мы готовы приступить к работе.

– За что неплохо было бы и выпить, – вставил свое слово бородатый Макс.

– Спасибо. Спасибо вам всем, – улыбнулась Ирина Генриховна, однако Агеев, которому поручено было разливать водку и следить за рюмкой гостьи, которая неожиданно для мужиков превращалась в полноправную хозяйку «Глории», не очень-то поспешал с разливом оставшейся в бутылке водки.

– У меня еще один вопрос, и, как мне кажется, далеко не праздный.

Ирина Генриховна повернулась лицом к Агееву, невзрачная внешность которого как-то не вязалась с образом спецназовца ГРУ, который вместе с Головановым отпахал в свое время почти все горячие точки планеты и о котором ходили легенды, что он обладает не только недюжинной силой, но и столь же удивительной способностью уложить в постель любую красавицу. В агентстве он почти всегда работал в паре с Головановым, выполняя при этом самую черную работу и прикрывая тылы своего бывшего командира.

– Так вот, – продолжил Агеев, – если мы действительно беремся за эту работу, то хотелось бы побольше узнать о погибших.

Видимо решив пощадить дружеские чувства жены Турецкого, он не сказал «убитой» и «убийцы», а произнес нейтральное – «погибших». И Ирина Генриховна это оценила.

– То есть Толчева и его молодой жены. И если мне лично уже более-менее понятен сам Толчев как человек, то эта журналисточка... – Он, видимо, решил подыграть красивой, сидевшей за их столом женщине и снова попал в десятку: – Мне, как и всем остальным, думаю...

– Вопрос понятен, – попытался было остановить поток агеевского красноречия Голованов, однако это явно не понравилось молчавшему до этого Максу. Он запустил в свою бороду пятерню и с недовольным видом покосился на Голованова.

– А мне почему-то кажется, что он не совсем понятен и требует определенного пояснения. Образ жизни, привычки, характер и психомоторика – обо всем этом наша уважаемая Ирина Генриховна может и не знать, однако тот факт, что дочь столь знатного родителя, как Дзюба, почти на птичьих правах оказалась в Москве и ради своей журналистской карьеры даже замуж вышла за перестарка, которого никогда не любила и над которым впоследствии просто издевалась, – вот это тот самый вопрос, на который и я бы хотел получить развернутый ответ.

Он ткнул вилкой в кусочек тушеного мяса, однако не донес его до рта.

– И еще одно. Где до женитьбы с Толчевым кантовалась убитая? Снимала комнатенку в Чехове, где она работала в газетенке, или все-таки ее папаня прикупил ей квартиру в Москве?

Замолчал, и все, как один, уставились на Ирину Генриховну.

– Квартиры у нее не было, снимала, как вы изволили выразиться, комнатенку в Чехове, об этом мне рассказала жена Юрия Толчева, а вот что касается всего остального... Я и сама сразу же задалась этим вопросом и могу рассказать только то, что слышала от Яковлева.

Она отпила еще глоток минералки, тыльной стороной ладони промокнула губы.

– Отец Марии, Павел Богданович Дзюба, действительно известный на Ставрополье человек, входит в число тамошних олигархов и мог бы без особого труда и напряга не только приобрести элитную квартиру в Москве, но и похлопотать за дочь относительно достойного места в пристойной столичной газете. Однако у них в семье получился полный раздрыг и, как говорится, нашла коса на камень. Властный папочка желал видеть свою дочурку кем угодно – врачом, адвокатом или, на худший случай, актрисой, но только не журналистом, которые, видимо, в свое время попортили ему немало кровушки. А она стояла на своем: буду журналистом, и только журналистом. Короче говоря, в доме крик, и она, видимо без отцовской протекции, поступает в Кубанский университет, довольно успешно заканчивает его и, догадываясь, что в своем родном Ставрополье ей ходу, как журналисту, не будет, перебирается в Московскую область, надеясь, судя по всему, в скором времени зацепиться за Москву.

Она замолчала и добавила с горькой усмешкой:

– А для достижения подобной цели все приемы хороши. В том числе и женитьба на «перестарках», как вы, Максим, изволили выразиться. Кстати, должна вам заметить, что Юра Толчев хоть и имел глупость увлечься молоденькой, смазливой стервой, но еще не был перестарком.

– Простите, ради бога, – почесав бороду, раскланялся Макс.

– Ничего страшного, – хмыкнула Ирина Генриховна. – Еще вопросы будут?

– Естественно, – кивнул Агеев. – Но думаю, что сначала надо все-таки выпить. И так уж в горле пересохло.

Он разлил-таки водку по стопарикам, наполнил рюмку коньяком, покосился на Голованова, чтобы тот произнес подходящий на данный момент тост.

– За успех!

Голованов едва не ляпнул «безнадежного дела», однако вовремя нажал на тормоза и ткнул вилкой в тарелочку, подцепляя скользкую шляпку гриба.

Когда выпили и закусили, перебрасываясь ничего не значащими фразами, все тот же Макс спросил:

– Ваши версии, Ирина Генриховна?

Она растерялась, хоть и ждала этого вопроса.

– Не знаю. Мне казалось, что вы... как более опытные в этом отношении люди...

– И все-таки?

Она развела руками:

– Единственное, что я могу сказать с полной уверенностью, так это то, что Юра не мог стрелять в женщину. Тем более в женщину, которую любил когда-то и к которой, как мне кажется, у него еще остались какие-то чувства.

– А ревность? – подал голос Голованов.

Она отрицательно качнула головой:

– Исключено.

– С чего бы вдруг такая уверенность?

– Ревность – удел слабых, а Толчев был очень сильным человеком. – Помолчала и добавила: – Я имею в виду его внутреннее состояние.

– Спорный, конечно, вопрос, – пожал плечами Голованов, – но если это действительно так...

И он вопросительно уставился на женщину. Мол, думай, под чем подписываешься и за что свое ручательство даешь! Мария-то убита, причем не в подворотне, а на супружеском ложе, из охотничьего ружья Толчева, а сам он, видимо осознав случившееся...

– Мне кажется, – глядя в свою рюмку и водя вилкой по тарелочке, негромко произнесла Ирина Генриховна, – что Толчев... Юра не убивал ее.

– Тогда кто же еще? Ее любовник? Тот, который потом сбежал?

– Не знаю. Но Юра не мог.

Над столом зависла напряженная тишина, которую нарушил все тот же Голованов:

– Об этом человеке, я имею в виду любовника Марии Толчевой, что-нибудь известно?

Ирина Генриховна отрицательно качнула головой:

– Дело закрыто по настоянию отца Марии, и он же потребовал, чтобы не смели копаться в грязном белье его дочери.

– Значит, с этого и начнем, – решительно произнес Голованов, как бы подводя итог дебатам. – Есть у кого еще какие-нибудь версии или предложения?

– Надо бы пощупать малость и самого Толчева, – подал голос Макс. – Я имею в виду его профессиональную деятельность как мастера фотоочерка.

– А это еще зачем? – удивился Агеев. – Только ненужную нам волну можем поднять.

– Ничего, перетрем и это, – произнес Макс, по привычке запуская в бороду пятерню. – А вот того, что кто-то пытался пошарить ночью в мастерской Толчева и ушел оттуда, не тронув дорогостоящей аппаратуры, мы не должны забывать.

– Логично, – согласился с ним Голованов. – Тем более что никто не знает, нашел ли он то, что искал.

В этот вечер Ирина Генриховна приехала домой довольно поздно. Надо было определиться, кто над чем будет работать, да и грязная посуда, сваленная в мойку, напоминала о себе.

Глава седьмая

Решив лишний раз не подставляться и не рисковать своей собственной задницей, если вдруг его застукают случайно в мастерской Толчева, Голованов созвонился с Алевтиной и, договорившись с ней о посещении дома на Большом Каретном, в десять утра ждал ее в машине, припарковавшись неподалеку от подъезда дома.

Время от времени распахивалась, видимо, недавно поставленная металлическая дверь, чтобы вытолкнуть из подъезда еще одного спешащего неизвестно куда человечка, однако к тому моменту, когда из-за угла дома вынырнула запыхавшаяся, уже знакомая по описанию сорокалетняя женщина с сумкой в руке, входная дверь подъезда уже не открывалась минут двадцать, будто исчерпала все свои ресурсы, и это более чем устраивало Голованова. Меньше случайных свидетелей – меньше разговоров в доме.

Легонько нажав на клаксон, он заставил Толчеву обратить на него внимание, и, когда она подошла к старенькой «шестерке» Голованова, он распахнул перед ней дверцу.

– Алевтина Викторовна?

– Да. А вы...

Видимо ожидая встретить у дома юного детектива, в лучшем случае – тридцатилетнего самонадеянного супермена, она с приятным удивлением смотрела на плечистого, приятной наружности мужика, который был примерно тех же лет, что и она, и мощные руки которого, лежавшие на баранке, выдавали в нем спокойную внутреннюю силу уверенного в себе человека.

– Всеволод Михайлович Голованов. – Он снизу вверх прищурился на Алевтину и вдруг улыбнулся приятной, располагающей улыбкой. – Для вас, если, конечно, не сочтете это за фамильярность, просто Сева.

Она не могла не ответить ему такой же располагающей улыбкой.

– А я для вас просто Аля. Так меня и Ирина называет. Мы с ней давние подруги.

– В таком случае будем знакомы, и прошу ко мне в салон.

– А разве мы не...

– Надо кое-что обговорить предварительно. На тот случай, если вдруг объявится участковый и начнет тянуть кота за хвост, кто мы такие, откуда взялись да чего здесь нам надо.

– Но ведь мне следователь отдал ключи, под расписку, – пожала плечами Алевтина, видимо не до конца понимая, какое местному участковому дело до мастерской ее мужа, в которой уже никто не живет и не работает.

– Это, конечно, хорошо, что он отдал вам ключи, – вновь улыбнулся Голованов, – и все-таки нам необходимо обговорить кое-какие моменты нашего дальнейшего сотрудничества.

Он открыл правую от себя дверцу и, когда Алевтина умостилась наконец-то на пассажирском сиденье, негромко спросил:

– Вас в этом доме кто-нибудь знает в лицо?

– Меня... в лицо?.. – Задумавшись, она как-то очень по-детски прикусила зубками нижнюю губу. – Думаю, помнят. Когда Юре дали эту квартиру под мастерскую, то было, сами понимаете, много недовольных, особенно из тех, кто желал бы улучшить свои жилищные условия, и, когда я помогала мужу приводить ее в порядок – грязи и хлама с мусором здесь было столько, что пришлось машинами вывозить, – у нас входная дверь от жалобщиков и дэзовских комиссий не закрывалась. Так что, думаю, помнят.

– Это хорошо. В таком случае с вами проблем не будет. Ну а что касается моей личности, ежели вдруг поинтересуется кто, скажете, что я ваш близкий друг и приехал помочь собрать те вещи, которые по праву принадлежат вашим детям. Согласны на подобный расклад?

Она только хмыкнула, да, видимо, пожалела, что это действительно не так.

...Всего лишь две недели прошло, как ушел из жизни хозяин этой мастерской, казалось бы, ничтожный для забвения срок, а жилой дух квартиры уже стал вытесняться ни с чем не сравнимыми запахами заброшенного людьми нежилого помещения, сотканными из запахов пыли и залежалости.

Голованов заметил, как Алевтина сглотнула подступивший в горлу комок и дрогнули руки, когда она расстегивала на утепленной куртке «молнию». Помог ей повесить куртку на вешалку в прихожей и не нашел ничего лучшего, как спросить:

– Вы любили его?

– Да.

Она подняла на него глаза и как-то по-щенячьи тоскливо попросила:

– И... не надо больше об этом. Не надо.

– Простите, – произнес Голованов и первым вошел в просторную, необыкновенно светлую от апрельского солнца комнату, где кем-то уже был наведен более-менее приемлемый порядок, однако засохшие на полу пятна, судя по всему кровь, еще напоминали о происшедшей трагедии.

Следом за ним порог переступила и Алевтина.

– Вы здесь впервые? – спросил Голованов. – Я имею в виду...

– Да, – едва слышно ответила она.

– А прибрался кто?

– Не знаю. Видимо, отец Марии, когда ее вещи забирал. – Она сумела все-таки совладать со своими чувствами, и теперь ее голос звучал совершенно спокойно.

– Тогда оставайтесь здесь, посмотрите, что сейчас можно будет забрать, а что оставить на потом, когда машину закажем, а я пока что по мастерской пройдусь.

Ему менее всего хотелось, чтобы она увидела кровь в комнатах, где разыгралась трагедия, унесшая две человеческие жизни, однако Алевтина оказалась более сильной женщиной, чем мог предполагать Голованов.

– Я бы тоже хотела... с вами.

В ее голосе теперь уже звучали упорно-настойчивые нотки, и он, догадываясь, что отговаривать ее сейчас бесполезно, согласно кивнул:

– Ну что ж, как прикажете.

Чувствуя за своей спиной учащенное дыхание Алевтины, Голованов подошел к одной из дверей, потянул на себя ручку и едва смог удержать рвотный позыв от ударившего в нос устоявшегося тошнотного запаха крови, который бывает только в закупоренных помещениях, куда не проникает свежий воздух. Покосился на невольно охнувшую Алевтину и поразился происшедшей с ней перемене. Бледная как полотно, она застыла на месте, прислонившись к дверному косяку, и остановившимся взглядом смотрела на взъерошенную, побуревшую от крови постель, на которой закончилась жизнь женщины, из-за которой ее дети остались без отца, а она сама...

– Вам плохо?

Она сглотнула слюну, облизала в момент пересохшие губы, хотела, видимо, сказать, что все обойдется, но Голованов уже вел ее к креслу.

– Посидите пока что здесь, можете водички на кухне попить, а я поработаю немного.

Видимо совершенно уничтоженная той страшной картиной, которая открылась перед ней, Алевтина молча кивнула:

– Да, конечно... Я... я на кухне...

– Может, все-таки вам помочь?

– Нет, спасибо. Я сама.

Шаркающей, почти старческой походкой она прошла на кухню, и только после этого Голованов снова вернулся в комнату, в которой стоял все еще новенький, но уже заляпанный кровью спальный гарнитур. Теперь уже вряд ли кто еще согласится спать на этой кровати, если только местные бомжи не утянут ее в свое лежбище.

Загодя изучив протокол места происшествия и акты экспертиз, Голованов мысленно представил себе, что могло произойти здесь, в этой уютной, словно гнездышко, спальне, две недели назад, и даже содрогнулся невольно. Повидавший за свою жизнь немало смертей и познавший приторно-сладковатый вкус и запах крови, он в то же время не мог представить себе, как можно было стрелять из ружья в женщину, тем более совершенно обнаженную и беззащитную, и от этого вдруг почувствовал откровенную неприязнь к хозяину этой мастерской.

И в то же время... Жена Турецкого, знавшая Толчева не один год, и Алевтина упрямо настаивают на том, что Толчев не мог стрелять в Марию. Алевтина даже говорила, что «Юра даже не ударил ее ни разу». Правда, со слов все того же Толчева, которого она все еще продолжала любить.

Хорошо зная по личному опыту, что предубеждение к человеку ни к чему хорошему не приведет, Голованов попытался уже более спокойно и обстоятельно восстановить картинку разыгравшейся здесь трагедии. И если отбросить чисто женские сопли-вопли, что Толчев не мог стрелять в женщину...

...Видимо почувствовавший, что его молоденькая женушка не будет скучать одна в супружеской постели, он раньше времени вернулся в Москву, вошел в прихожую, в которой, видимо, горел свет, и, услышав из спальни голоса, а может быть и стоны, загнал два патрона в стволы и, уже не в силах сдерживать свою боль, подошел к закрытой двери. Рванул ее на себя и...

Она, видимо, завизжала в страхе, прикрывая простынкой обнаженное тело, а он, ее любовник... Впрочем, о свидетеле этой трагедии Голованов пока что старался не думать.

Толчев вскинул ружье и спустил курки. После чего...

Судя по всему, оцепеневший до этого любовник бросился на Толчева, схватился руками за ствол, и они сцепились, каждый пытаясь вырвать его и нанося друг другу удары. Ногами, свободной рукой, возможно даже – головой.

Да, все это было, видимо, так, но...

Что-то во всем этом было не то, и Голованов попытался представить себя на месте любовника Марии. Однако из этого ничего толкового не получилось, и он с силой потер лоб.

Во всей этой мысленно нарисованной картине просматривалась какая-то неточность, возможно даже – фальшь, и он наконец-то понял, в чем здесь причина.

Вернувшись домой и услышав голоса из спальни, Толчев зарядил два ствола – два! – выходит, он хотел завалить обоих, но почему тогда оба заряда достались его жене?

Сорвался палец, и он одновременно нажал два курка?

Возможно.

Но почему в таком случае он позволил любовнику жены броситься на него, если в его руках все еще оставалось ружье и он мог прикладом размозжить ему голову?

Почему позволил ему не только выскользнуть из мастерской, но и дать возможность и время одеться?

И почему?..

Вопросов было более чем предостаточно, однако правильный ответ был только один, причем дать eго мог только любовник Марии, сбежавший с места преступления. И Голованов, еще раз окинув взглядом тошнотную картину залитого кровью спального ложа и невольно представив себе, в каком состоянии должен был находиться тот, третий, когда громыхнули оба ствола двенадцатого калибра, только покачал головой и вышел из спальни.

Хорошо еще, что опера, прибывшие на место преступления, не наткнулись на кучу жидкого дерьма на полу. Иной уже давно обгадился бы в подобной ситуации.

Покосившись на Алевтину, которая все так же сидела в кресле, зажав голову руками, Голованов вздохнул, искренне пожалев несчастную бабенку, по которой судьба-судьбинушка прокатилась поначалу колесным трактором, а чуть погодя, увидев, что она вопреки всему поднимается на ноги, уже прошлась по ней широченными траками болотного трактора. Вот и не верь после этого в предначертания свыше. Казалось бы, счастливая семья, а вот поди ж ты... Если уж суждено было не жить им вместе, так и любовь жены не помогла, и дети, которых Толчев, если, конечно, верить самой Алевтине и жене Турецкого, любил безмерно.

Прикрыв за собой дверь спальни, Голованов прошел в комнату, где свел свои счеты с жизнью Юрий Толчев.

На заказ сделанные застекленные книжные полки и шкафчики, заставленные внушительными папками с архивным материалом, и дорогостоящая японская аппаратура, которой он, судя по всему, и снимал свои сюжеты. Чуть в стороне, как бы сторонясь уж слишком знатных гостей, стоял раритетный, также ручной работы, резной сервант из красного дерева, за стеклами которого покоились аккуратно выложенные отечественные фотоаппараты, которые вряд ли увидишь теперь даже в музеях. И по тому, под каким углом относительно этого серванта стоял рабочий стол Толчева – он постоянно был у него перед глазами, – можно было догадаться, с какой любовью этот фотокор собирал свою коллекцию.

И отсобирался, дурак!

В шаге от стола стояло «вольтеровское» кресло, по правому подлокотнику которого расползлось бурое засохшее пятно, и тут же, справа от кресла, было очерчено мелом место, где лежал вывалившийся из руки Толчева пистолет.

Где мой черный пистолет? На Большом Каретном! Где меня сегодня нет? На Большом Каретном...

Голованов поискал глазами сейф, в котором Толчев должен был хранить оружие, и словно споткнулся о него, уткнувшись взглядом в небольшой металлический ящик, аккуратно встроенный в дальний, затененный шкаф. Подошел к шкафу, потянул на себя застекленную дверцу...

Дверца сейфа была также открыта, однако внутри ничего не было. Судя по всему, он был сделан специально для хранения пистолета и боеприпасов.

Поискал глазами ключ, чтобы закрыть сейф, однако ключа тоже нигде не было, и Сева вернулся к столу, пытаясь мысленно воссоздать все то, что произошло в этой комнате в то страшное апрельское утро...

Когда любовник Марии, все-таки вырвавшийся из рук Толчева, выскочил из мастерской на улицу и Толчев, понемногу приходя в себя, начал осознавать, что натворил, он вернулся в спальню, увидел распластанную на залитой кровью постели жену, обнаженная грудь которой превратилась в кровавое месиво, и уже после этого, находясь в полузаторможенном состоянии, прошел в свой рабочий кабинет, открыл сейф, в котором хранился пистолет, сел в свое любимое кресло и, все еще находясь под впечатлением кровавого зрелища, приставил пистолет к виску и спустил курок...

Так?

Возможно, что и так. Или примерно так. Однако от перемены слагаемых сумма не менялась, и непонятно было, чего добивается Алевтина, зациклившаяся на том, что «ее Юра» не мог стрелять в Марию, которую он уже не считал своей женой и которая стала для него едва ли не ненавистной.

Не мог, а два заряда вырвали из ее груди жизнь, и против этого факта не попрешь.

Начиная раздражаться относительно «упертой» Алевтины, Голованов хотел уж было покинуть кабинет, но что-то вновь заставило его вернуться к сейфу.

Ключ!

Он еще раз, но уже более внимательно прошелся глазами по застекленным полкам шкафа, однако ключа нигде не было, и Сева с силой потер лоб, пытаясь понять, что же, в конце концов, насторожило его.

Ключ! Ключ от сейфа, в котором лежал пистолет. Когда Толчев осознал, что совершил непоправимое, он открыл сейф, достал пистолет, вставил обойму, если, конечно, он не был заряжен, передернул затвор, сел в свoe любимое кресло и спустил курок. И находился он в этот момент в таком состоянии, что...

Да, похоже, что все так и было. И ему, несчастному, уже не было никакого дела до ключа, который должен был остаться в распахнутой настежь дверце сейфа. A ключа здесь нет, да и вытащить его при осмотре места происшествия не могли. А если бы следователь и изъял ключ как вещественное доказательство, то он сначала бы закрыл дверцу сейфа. Что абсолютно логично. А она, дверца, распахнута настежь.

Сам по себе назревал вполне естественный вопрос: куда он мог запропаститься?

Прикрыв за собой дверь кабинета, Голованов прошел в большую комнату, где в прежней позе продолжала сидеть Алевтина, осторожно тронул ее за плечо:

– Вам плохо?

Он думал, что она плачет, однако она подняла на него совершенно сухие, наполненные невыплаканной тоской глаза и как-то очень уж вяло улыбнулась:

– Ничего... обойдется.

Голованов сел в кресло напротив.

– Аля, вы знали о пистолете, который хранился в сейфе?

– Естественно, – пожала Алевтина плечами, будто Голованов задал глупейший вопрос.

– В таком случае вы должны были знать, где ваш муж мог хранить ключ от сейфа.

И вновь Алевтина пожала плечами:

– Но он его нигде не хранил, он его с собой всегда носил. В одной связке с ключами.

– С чего бы вдруг с собой этот ключ таскать, когда можно и дома спрятать? – удивился Голованов.

– Может быть, можно было и дома, – согласилась с ним Алевтина, – однако Юра говорил, что от греха подальше.

– Что... опасался, что жена вздумает поиграться с пистолетом по пьяни?

Алевтина чисто по-бабьи поджала губы:

– Ну-у не знаю, конечно, насчет этой дряни, но когда Юра стал догадываться, а потом уже и точно узнал, что у нее бывают мужики во время его командировок...

– И стал опасаться, что с его пистолетом могут сыграть злую шутку?

– Да, да, да! – в каком-то истеричном всплеске вскинулась Алевтина. – Она, эта стерва, уже знала, что он остыл к ней, а Юра, раскусив ее подлую натуру, боялся, что она подставит его с пистолетом. Украдет, а то и вовсе отдаст кому-нибудь. Вот он и стал носить этот ключ с собой.

– А где он сейчас... этот ключ? – спросил Голованов и застыл в ожидании ответа.

– Там же, где и был, – явно удивленная этим вопросом, ответила Алевтина. – На брелоке с ключами.

– А брелок этот где?

– У меня, мне его следователь отдал.

– Покажите! – потребовал Голованов.

Недоуменно пожав плечами, Алевтина поднялась из кресла, вышла в коридор, где она оставила ключи вместе с курткой, и через минуту вернулась обратно.

– Вот, пожалуйста.

Голованов хорошо помнил протокол осмотра места происшествия, где было зафиксировано, что связка с ключами была вставлена в замочную скважину входной двери, и теперь получалось, что... Впрочем, получалась какая-то абракадабра, и он вдруг почувствовал, как им начинает овладевать уже полузабытое чувство охотничьего азарта, когда удавалось выйти на серьезного противника. Правда, там, в горах Афганистана, и ставка была иная – жизнь или смерть. Он взял брелок, на котором один из ключей был явно сейфовый, сунул его в замочную скважину сейфа...

Да, ключ этот был от сейфа, и этот факт сразу же закрутил еще с десяток вопросов. Однако Алевтине он задал всего лишь один:

– У вашего мужа был один сейфовый ключ или же... или был еще один ключ?

– Вообще-то было сделано два ключа, – явно ничего не понимая, сказала Алевтина, – но второй ключ как лежал в его письменном столе, так и до сих пор лежит в нижнем ящике.

– Вы хотите сказать, у вас дома? – уточнил Голованов.

– Да, естественно.

– И он...

– Нет, – вялым движением руки остановила его Алевтина. – Не позже чем вчера... или позавчера я перебирала Юрин стол, и ключ тот был на месте.

Голованов всмотрелся в осунувшееся, белое как мел лицо Алевтины. Ей было плохо, и казалось, что еще минута-другая – и она упадет в обморок. И он невольно позавидовал дураку Толчеву. Сева сам не знал, с чего бы вдруг мысленно обозвал известного на всю страну фотокорреспондента дураком, которому по жизни повезло с первой женой гораздо больше, чем ему, майору запаса Голованову. Толчева продолжали любить даже сейчас, когда он бросил семью и ушел к молодой, ухватистой стерве, а его, Голованова... Его женушка, видимо еще до замужества мечтавшая стать генеральшей или, на крайний случай, полковничьей женой, просто смешала его с дерьмом, когда он в девяностых годах вынужден был уволиться из армии и заняться частным сыском в агентстве «Глория». Вот и гадай после этого, кому конкретно выпадет счастливый жребий, когда слушаешь вальс Мендельсона.

– Вам плохо? – спросил он.

Алевтина вскинула на Голованова наполненные тоской глаза:

– Простите. Я что-то действительно...

– Так, может, пойдем отсюда?

– Да. Если вы закончили, конечно.

Сникшая Алевтина попросила Голованова отвезти ее домой, и, пока он стоял в пробках, пробиваясь в район Сандуновских бань, где в цокольном этаже старинного московского дома размещался офис частной охранной структуры «Глория», у него было время уже более спокойно поразмышлять над той загадкой, которую задал ему сейф. Правда, непонятно было, почему вдруг на этом не заострил внимания следователь прокуратуры, но это уже был второстепенный вопрос, а главный...

За те годы, что он провел в горячих точках, он повидал немало покойников, среди которых были и такие, кто по своей воле расстался с жизнью, но он не мог припомнить случая, когда человек, находившийся в состоянии аффекта или же у которого поехала крыша от содеянного, мог бы спокойно открыть сейф, достать из него пистолет, столь же спокойно вернуть ключи туда, где им и положено быть, то есть вставить в замочную скважину входной двери, и только после этого спустить курок.

М-да, подобное можно только в нынешних сериалах увидеть. Хотя, впрочем...

Уже в последний момент Толчев сообразил, что море крови и два трупа в одной квартире – это явный перебор, и, видимо желая, чтобы их как можно быстрее нашли, сначала открыл ключами дверь и только после этого спустил курок.

«Возможно такое?» – сам себя спрашивал Голованов и не знал, что ответить. Он бы лично усомнился в подобном, однако чужая душа потемки, и, возможно, именно на подобное решение этого вопроса купился следователь прокуратуры, который изначально был ориентирован на убийство из ревности с самоубийством.

Был и еще один фактор, на который ас частного сыска Всеволод Голованов, ориентированный на самоубийство Толчева, поначалу не обратил внимания. Но он, этот факт, вдруг стал все четче и четче проявляться в его памяти, и от него Сева уже не мог откреститься.

Очерченный на полу квадрат с правой стороны кресла, где лежал пистолет, выпавший из руки Толчева.

И снова усиленной моторикой заработала память, вытаскивая из самых дальних своих закутков те случаи самоубийства, с которыми ему пришлось встречаться в жизни. И никогда – ни-ко-гда! – он не видел столь картинно выпавшего из руки пистолета, как в случае на Большом Каретном. Здесь было все, как в кино.

...Выстрел в висок из пистолета, упавшая на грудь голова и безвольно повисшая, но все еще сжимавшая рукоять «макарова» рука. Медленно разжимающиеся пальцы и пистолет, выпавший строго по линии обвисшей руки...

Да, подобное можно увидеть только в самых дешевых телевизионных сериалах, которые заполонили экран. А по жизни?.. В жизни все иначе. Спущенный курок... отброшенная выстрелом, а затем повисшая на шее голова... еще не закостеневшие, но уже расслабленные мышцы руки и довольно тяжелый пистолет, выпавший на колени или на пол из разжавшейся ладони. Да, на пол! Но не по правую сторону кресла с довольно высокими подлокотниками, а к ногам человека, решившего именно таким образом свести счеты с жизнью. В данном случае Юрия Толчева.

Но если это действительно так и он, Голованов, не пытается выдать желаемое за действительное, притянув за уши свои собственные выводы и домыслы, возведенные им же в истину последней инстанции...

«Хотя какое, на хрен, желаемое, – осадил Сева сам себя, – если он незадолго до этого мысленно гноил вконец осиротевшую бабенку, навязавшую жене Турецкого бог знает какую хренотень, а та, воспользовавшись тем, что ее Турецкому в „Глории“ ни в чем не могли отказать, навалила на них свои фантазии...»

Он пытался сосредоточиться, однако мысли разбегались, словно тараканы, выпущенные на кухонный стол из спичечного коробка, и Сева, уже на повороте к Сандунам, едва не врезался в задний бампер неожиданно притормозившего «БМВ». Матерно выругавшись относительно «козлов и чайников», которые приобретают дорогие иномарки, но по сути своей и по манере вождения, не говоря уж о культуре поведения, на дороге остаются козлами, которые и в Африке козлы, Голованов остановился перед последним светофором.

– Итак, – почти беззвучно бормотал он, всматриваясь в лобовое стекло, – если смерть Толчева не самоубийство, а хорошо срежиссированное...

Почему-то даже мысленно, оставаясь наедине с собой, он не мог произнести слово «убийство». Он не верил в это, и никто не мог заставить его поверить в подобное. А то, что «Глория» пошла на поводу у Ирины Генриховны, так это просто дружеская уступка самому Александру Борисовичу.

И все-таки?

Наконец-то припарковавшись на стоянке перед «Глорией», он выбрался из машины и почти бегом поднялся по ступенькам, которые венчала бронированная дверь агентства. Нажал на черную кнопочку звонка, однако ответом была тишина, и он уже собственным ключом открыл дверь. Хотел было заварить себе кофе, однако, вместо того чтобы налить воды в кофеварку, стал рыться на верхней полке сейфа, где должна была лежать тонюсенькая, на тесемочках, светлая папочка с копиями тех протоколов, которые передал Турецкой начальник МУРа. Наконец-то выудил ее на свет божий, сел за свой стол и вдруг опять почувствовал, как в нем снова шевельнулось непередаваемое чувство охотничьего азарта.

...Минут через десять Сева понял, что без серьезной встряски, то есть без чашечки крепкого кофе, ему не обойтись, и поднялся из-за стола, чтобы включить кофеварку.

Когда дочитывал, вернее, уже перечитывал последнюю страницу акта криминалистической экспертизы, вдруг зазвонил стоявший на его столе телефон, и в трубке раздался явно недовольный басок Агеева:

– Ты чего, опять, что ли, забыл мобильник свой подзарядить? Звоню, звоню, а он...

– Может, и забыл, – буркнул Голованов. – Что-нибудь серьезное?

– У меня пока что ничего, однако звонила Ирина, просила собраться к пяти в «Глории»... – Замолчал было, однако тут же добавил: – Планерку провести желает.

– Хорошо, – отозвался Голованов. – У тебя что-нибудь еще?

– Да вроде бы ничего. Если, конечно, не считать того, чтобы ты кофейку покрепче заварил да о закуске позаботился. Ну а я, ежели ты не против...

Голованов не был против, тем более в этот момент. Он уже почуял запах настоящей охоты, и, чтобы мысли не растекались по древу, как вода по асфальту, ему требовался закрепитель. Однако перед тем, как опустить трубку на рычажки, все-таки не выдержал, чтобы не подковырнуть Агеева:

– «Планерка», мать твою! С каких это пор ты стал называть оперативки планерками?

– Каюсь, командир, – пробурчал Агеев, впервые в жизни попавший под начало женщины, пусть даже самое минимальное начало. – Однако как велено было передать, так и тебе излагаю. – И чуть погодя: – НЗ пополнить?

– Естественно!

Положив трубку, Сева невольно усмехнулся беззлобной издевочке Агеева: «Как велено было передать...» Филя, как и Денис Грязнов, считал, что не женское это дело – работать в сыске, тем более в частной охранной структуре, однако сам он, Всеволод Голованов, уже придерживался несколько иного мнения относительно способностей жены Турецкого как психоаналитика-криминалиста. Уверовать в то, что человек не способен не только на убийство, но и на самоубийство, тогда как все факты кричали, что именно так все и было... подобное дано далеко не каждому профессионалу даже с ширинкой на брюках.

Если не считать «ознакомительного» вечера, мало-помалу превратившегося в интеллигентное застолье с тостами «За процветание „Глории“!», это было первое оперативное совещание, на котором присутствовала Ирина Генриховна, и чувствовала она себя немного не в своей тарелке. Тем более что первым докладывал Голованов, о котором она знала со слов Турецкого, что он едва ли не лучший ас на Москве в частном сыске, да и оперативку пришлось вести ей самой.

Как говорится, назвался груздем – полезай в кузов.

Довольно кратко и в то же время не упустив ни одной «мелочи», как могло показаться на первый взгляд, Голованов рассказал о своих подозрениях относительно ключа от сейфа, в котором хранился пистолет Толчева, и, не позволяя перебить себя преждевременными вопросами, тут же перешел к пистолету, который, «как в плохом детективе», уронили на пол.

Когда рассказал о своих сомнениях, потянулся рукой за чашечкой с остывшим кофе, надеясь угадать по лицам собравшихся произведенное на них впечатление. Однако чисто по-женски вскинулась только Ирина Генриховна. Что же касается Агеева с Максом, то у них волнения не наблюдалось. Однако ничего удивительного, тем более обидного, для самого Голованова в этом не было. Сомневаться и перепроверять – это их кредо, и было бы гораздо хуже, если бы они оба в радостном изумлении захлопали ушами, сбрасывая с них пыль, и закукарекали на два голоса: «Севка, ты гений! Мы ведь знали, что в этом деле что-то не так, да и попахивает оно дерьмовато».

– Hy и что с того? – первым подал голос Агеев, на лице которого были прописаны все страдания неопохмеленного с утра человека. – Я тебе приведу столько примеров из классической криминалистики относительно «жизненности» просто вопиющих фактов на месте преступления, что...

И замолчал, покосившись на Макса и как бы выпрашивая его поддержки.

– А что? – отозвался Макс, запустив руку в бороду. – Я, конечно, не такой сыскарь, как вы с Филей, но могу сказать одно. Тот следователь из прокуратуры и муровские ребятишки не такие простачки наивные, чтобы не заметить того, о чем говорил Сева. И если они не заострили своего внимания...

И тоже замолчал, почесывая бородку и бросая косые взгляды то на Голованова, то на Турецкую.

– Короче говоря, – хмыкнул Голованов, оставаясь внешне спокойным, – ты считаешь, что я пошел на поводу жены Толчева и теперь подтасовываю то, что даже не подтасовывается?

– Да нет, отчего же? – заскучал Макс, продолжая оглаживать бородку. – Я этого, видит Бог, не говорил и не думал говорить. А что касается ключа и выпавшего из руки пистолета, который лег не так, как лично ты это себе представляешь, поверь, в жизни и не такое случается. Тем более что нам не дано знать, о чем именно думал в тот момент Толчев и с какой силой его пальцы сжимали пистолет. Может, они у него в судороге сошлись, и когда рука повисла вдоль тела...

Он покосился на Турецкую, как бы извиняясь за свое неверие, и вновь занялся бородой.

– Ну насчет судороги в пальцах – это ты моей бабушке расскажи, – совершенно спокойно произнес Голованов, – особенно в тот момент, когда у человека мозги вылетают, но даже не это главное, хотя я лично готов стоять на своем. Главное, как мне кажется, в другом.

Он покосился на Ирину Генриховну:

– Вы позволите продолжить?

– Да, конечно!

– Так вот, вдогонку к уже высказанным сомнениям относительно сейфа и выпавшего из руки пистолета, у меня возникли также сомнения относительно «пальчиков», зафиксированных на ружье, из которого была застрелена Мария Толчева, и на том же «макарове», выпавшем из руки Толчева.

И он постучал согнутым пальцем по папочке с тесемками, которая лежала напротив него.

– Не понял! – озадаченно и в то же время с щемящей тоской в голосе произнес Агеев, проклинавший в душе своего бывшего командира, который, вместо того чтобы приступить к делу за накрытым столом, морочит людям яйца то своими подозрениями относительно ключа, который, видите ли, лежит не там, где должен был лежать, по мнению его превосходительства , то «пальчиками», которые криминалисты сняли с того же пистолета. – Ты толком... толком говори, а не загадки загадывай.

– Что ж, могу расшифровать сказанное, хотя и сам сейчас удивляюсь, почему сразу же не обратил на это внимания.

Голованов сделал ударение на слове «сразу» и уставился вопросительным взглядом на Агеева.

– Послушай, Филя, ты мог бы представить себе такой фокус, что «пальчики» оставлены только на рукоятке пистолета и полностью, понимаешь, пол-но-стью отсутствуют на стволе?

Замолчал и сам себе ответил:

– Лично я подобной эквилибристики представить не могу. И тем более не могу представить, что Толчеву, перед тем как спустить курок «макарова», надо было загнать в него обойму. И когда он загонял обойму, он должен был оставить свои «пальчики» не только на рукояти.

Молчала Ирина Генриховна, видимо ничего не понявшая из сказанного, молчал Макс, оставивший наконец-то в покое свою бороду, молчал и Агеев, видимо уже окончательно смирившийся с тем, что в холодильнике стынет нераспечатанная бутылка водки, и искренне сожалеющий, что понадеялся на здравый смысл своего бывшего командира и не пропустил рюмаху до начала «планерки». Мать бы ее в тартарары!

– Но и это еще не все, – сделав мхатовскую паузу, произнес Голованов. – Скажите мне, люди добрые, – теперь он уже обращался не только к Агееву персонально, но уже ко всем сразу, – как подобное возможно, что стрелявший из ружья человек не оставил на ложе свои «пальчики», а вот тот второй, кто пытался вырвать у него из рук это ружье, все-таки оставил их?

– Как это? – не понял Макс.

– Да очень просто, – ответил Голованов. – «Пальчики» зафиксированы только на стволах ружья, причем именно в той позиции, как если бы человек боролся за это ружье с убийцей, что же касается приклада и спусковых крючков, на которых также должны были остаться «пальчики» предполагаемого убийцы, то они совершенно чисты.

Он замолчал, и в комнате зависло гробовое молчание, которое нарушил все тот же Макс:

– Может, их стерли, когда эти... двое... боролись за ружье?

– Да, Всеволод Михайлович... – подала голос Ирина Генриховна. – Ведь возможно же такое?

– Допускаю, – пожал плечами Голованов. – Но только на прикладе. А вот чтобы не оставить свои «пальчики» на спусковых крючках – это, я вам скажу...

Он замолчал, покосился на Агеева.

– Ну а ты-то чего молчишь, как курсант на учебном допросе?

Насупившийся Агеев пожал плечами:

– Оно, конечно, вроде бы все и правильно, но...

– Чего «но»?

– Да то «но», – неожиданно окрысился Агеев, – что все это пустая трата времени и притянутая за уши трепология, как бы убедительно она ни звучала. И я не думаю, что на Петровке не могли не обратить на это внимания. Однако... – И он безнадежно махнул рукой.

Неожиданно подала голос молчавшая до этого Ирина Генриховна:

– Я думаю, что в МУРе на эти факты обратили внимание, и даже не сомневаюсь в этом. Но не следует забывать и позицию прокуратуры, а вот там-то как раз...

– Не думаю, что их следак такой уж дебил, что умудрился не заметить того, на чем сделал стойку Сева, – буркнул из своего угла Макс, который даже на оперативках и совещаниях оставался за компьютером.

– И я так не думаю, – согласилась с ним Ирина Генриховна. – Но вы опять же забываете про отца Марии, про Павла Богдановича Дзюбу, а это, должна вам напомнить, сила далеко не местного масштаба. Следователю Самедову приказали спустить дело на тормозах, и он выполнил приказ. Так что не вижу оснований обвинять его в дебильности.

– И что вы предлагаете?

Бородатый Макс, казалось, уже готов был растерзать несчастную бородку.

– Что предлагаю? – как-то очень уж по-бабьи вздохнула Ирина Генриховна. – Откровенно говоря, я надеялась, что именно вы предложите что-нибудь дельное как более опытные в этом деле люди, ну а я...

Она растерла кончиками пальцев виски и с каким-то осознанием своей собственной вины, что не только сама вмешалась в это гиблое дело, но и занятых людей втянула в это же дерьмо, негромко произнесла:

– Простите, устала очень. День какой-то сумасшедший. Ну а что касается вашего вопроса, Максим... – И снова она с силой растерла виски. – Я одно могу сказать, то, в чем полностью уверена. И мою уверенность подтверждают выводы Всеволода Михайловича. Толчев глубоко верующий человек, и он не мог покончить жизнь самоубийством. И тем более не мог стрелять в свою жену, даже если бы застал ее в постели с любовником.

– Но трупы-то никуда не денешь! – не сдавался Агеев.

– Да, трупы никуда не денешь, – согласилась с ним Ирина Генриховна. – И вывод здесь может быть один.

– Вы думаете, что Толчеву «помогли»? – то ли утвердительно, то ли вопросительно произнес Голованов, молча наблюдавший за словесной перепалкой.

– Мне кажется, что в этом и вы уже не сомневаетесь.

– Возможно, – кивнул Голованов, покосившись при этом на своего дружка.

– А чего ты на меня пялишься, как старуха на иконостас? – огрызнулся Агеев, явно обидевшийся на Голованова за «курсанта», который стоически молчит на учебном допросе.

– Да вот жду не дождусь твоего веского слова.

– А хрен ли здесь ждать? – совсем уж неожиданно взвился Агеев. – Пока мы этого козла, который женушку фотографа объезжал, не найдем да не допросим...

Голованов знал, как умеет допрашивать вроде бы добродушный на вид Филя, и, чтобы заранее не пугать жену Турецкого, жестким взглядом посадил его на место.

– Хорошо, допустим, этого хмыря мы найдем, но...

– Ты хочешь сказать, что был еще кто-то? – подал голос Макс. – Возможно, даже четвертый и пятый? Потому что весь этот цирк в одиночку не разыграть?

– Да, но не только это. – Голованов задумался, и, когда начал говорить, в его голосе уже звучали жесткие нотки: – Не очень-то мне верится, что Толчева замочили только из-за того, что он застукал свою женушку в постели. Не верю я в это!

– А что, разве подобного не бывает? – съязвил Агеев. – Да ты, Севка, почаще телевизор включай, там о подобных разборках каждый день сюжеты идут.

– Бывает и такое, – согласился с ним Голованов. – Но если ты внимательно смотришь свой телевизор, а не варишь в это время макароны, то должен был заметить, что в тех разборках присутствует элементарное мочилово, чаще всего с топором или поножовщиной, а в нашем случае...

Ирина Генриховна как-то по-новому посмотрела на Голованова:

– Вы считаете, что убийство на Большом Каретном – это личные счеты с Толчевым?

– Не знаю, – пожал плечами Голованов, – не уверен. Однако не исключаю и подобное.

– Ну ты и загнул, командир! – то ли возмутился, то ли удивился Агеев. – Это ж надо такое придумать! Личные счеты... Да кому он, на хрен, нужен, твой фотограф!

– А вот это мы и будем сейчас отрабатывать.

Закуску нарезали и достали бутылку из холодильника, когда Ирина Генриховна, сославшись на головную боль, уехала домой. Разлили по первой рюмке, Макс хотел было произнести привычный тост, однако только махнул рукой, выразив тем самым полнейшую безнадегу, и они выпили, не чокаясь.

Похмельная рюмка пошла без удовольствия.

В этот день Ирина Генриховна приехала домой позже обычного, чем вызвала явное неудовольствие как мужа, так и дочери, которым самостоятельно пришлось и ужин разогревать, и на стол накрывать. Правда, ушлая доченька, как только услышала хлопок входной двери и голос матери в прихожей, тут же ускакала к подружке, чтобы избежать непосредственного участия в выяснении родительских отношений, зато Александр Борисович встретил жену с язвительной издевочкой в голосе:

– И где же это мы так долго пропадали?

– Прекрати, Саша, – отмахнулась было Ирина Генриховна, устало опускаясь на краешек «уголка». – Ты ведь и сам все знаешь. Так чего же цепляешься?

Однако Турецкий, которому, судя по всему, вожжа попала под хвост, даже не думал идти на попятную.

– А чего я, собственно говоря, знаю? Я ничего не знаю. Кроме того, конечно, что моя жена преподает класс фортепьяно в Гнесинке, где все уроки заканчиваются...

И он довольно выразительно посмотрел на массивные часы, подаренные ему сослуживцами на сорокапятилетие.

– Прекрати! Ты же знаешь, что я в «Глории» была.

– В «Глории»?! – искренне удивился Турецкий. – А тебе-то чего там делать? В сыщиков поиграть захотелось?

– Ну, знаешь ли!

– Не знаю и знать не хочу, – сказал, как отрезал, Турецкий. – Думаю, нам и одного сыщика в семье хватит. Я имею в виду себя. А твои детсадовские игры в «сыщик, ищи вора»...

И хлопнул дверью, оставив в кухне жену.

– Дурак! – вздохнула Ирина Генриховна, не понимая, с чего бы это вдруг взъелся на нее Турецкий. Ведь отлично знал, куда она должна была пойти после работы, и мог бы сам догадаться, как скоро ее ждать.

Как-то само собой расхотелось есть, и она уже сама начала заводиться на столь неадекватное поведение Турецкого.

«Детсадовские игры! Может, ты меня еще в домохозяйки запишешь, узурпатор хренов?»

Она заварила себе чашечку кофе, достала из холодильника холодный язык с зеленым горошком, долго ковыряла вилкой в тарелке, пока не треснула вилкой об стол.

Турецкий сидел в большой комнате с кроссвордом на коленях, и непонятно было, то ли он телевизор смотрел, то ли кроссворд разгадывал.

– Ты чего это устраиваешь? – с порога взвилась Ирина Генриховна. – Или, может, думаешь...

Однако он не дал ей договорить.

– Прости, Иришка, – повернулся к ней Турецкий, – но... Я действительно не хочу, чтобы ты всерьез занималась этим делом.

– Ты... ты что имеешь в виду? – Ирина Генриховна вопросительно смотрела на мужа. – Дело по Толчеву или...

Турецкий уже как-то проговаривался относительно ее желания хотя бы немножко, один-разъединственный летний отпуск поработать в «Глории», однако она даже подумать не могла, что это вызовет у него подобную реакцию.

«Рабовладелец хренов!» – едва не вырвалось у нее, но она все-таки смогла взять себя в руки. У нее все еще оставалась надежда, что он не хочет, чтобы она занималась делом Юры Толчева, на которого Турецкий продолжал держать обиду, даже несмотря на то что он уже не топтал эту грешную землю.

– «Или», Иришка, «или»! – развеял ее сомнения Турецкий. – И я и дочь – мы не хотим, чтобы ты всерьез занималась этой работой.

– А ты за себя лично говори! – вспыхнула Ирина Генриховна. – С Ниной я и сама переговорить сумею.

– Могу и за себя, – вздохнул Турецкий, и на его скулах шевельнулись желваки. – Не женская это работа – преступников ловить. Это я тебе как профессионал, как следователь прокуратуры говорю.

Он замолчал, как-то снизу вверх покосился на жену и негромко добавил:

– Я, конечно, понимаю, рутинные будни заедают, и хотелось бы чего-нибудь новенького, остроты ощущений, но поверь... не то, не то все это. Закончила свои курсы, удовлетворила собственное желание – и будя.

Ирина Генриховна молча смотрела на мужа и не могла не удивляться тому, что он не понимает ее. Хотя, казалось бы... Столько лет прожили вместе, вырастили дочь, а вот поди ж ты, как держал ее за интеллигентку-музыкантшу, так и продолжает держать.

– Ты все сказал? – негромко спросила она.

– Да. И хотелось бы...

– Ну чего хотелось бы лично тебе, я уже знаю, однако послушай и меня. Во-первых, я закончила не курсы, а Центр эффективных технологий обучения, что далеко не одно и то же, а во-вторых... Господи, – почти сорвалась она в бабий крик, – да неужели ты не можешь понять того, что именно это и есть мое призвание! Может, я была рождена для этого? Может...

– Для чего... «для этого»? – уже почти кричал Турецкий. – Для сыска?

– Да.

Он развел руками:

– Ну, знаешь ли...

– Догадываюсь. И должна сказать тебе одно...

Она, видимо, не могла подобрать нужные, возможно, единственно правильные слова, и лицо Турецкого исказила гримаса язвительной ухмылки.

– Выходит, жизнь прожита зря?

– Отчего же зря? – пожала плечами Ирина Генриховна. – За свою жизнь я воспитала не одного талантливого пианиста, и ты, как бы ты ни язвил сейчас, хорошо знаешь это. Но, видимо, и в моей жизни настал какой-то критический момент, когда...

– Так и воспитывай их дальше! – неожиданно взорвался Турецкий. – Но зачем тебе, женщине, жене и матери, которую твои же бывшие ученики приглашают даже в Америку на свои концерты, лезть в это дерьмо?! Зачем? Объясни мне, дураку!

Ирина Генриховна молча смотрела на мужа. Именно так она порой смотрела на тех студентов Гнесинки, которые и хотели бы стать звездами первой величины, да не могли понять того, что не рождены для этого. Видимо, далеко не каждому дано уразуметь то, для чего мы все рождаемся на этом свете.

Она молча развернулась и ушла в спальню.

Глава восьмая

Последняя декада апреля заявила о себе совсем весенними холодами, в неотапливаемых вагонах пригородных электричек было не очень-то комфортно, и хлюпающий носом Агеев далеко не самыми лестными слова поминал Юрия Толчева, который умудрился втрескаться в журналисточку из подмосковной газетенки, а не из приличного испанского, скажем, или итальянского еженедельника, где можно было бы не только поработать на благо агентства «Глория», но и отдохнуть пару деньков за счет клиента, как говорится, совместить приятное с полезным. Однако о подобных командировках приходилось только мечтать, а пока что...

Привалившись спиной к холодной деревянной спинке и закутавшись в довольно легкую куртку-ветровку, на которую он по собственной дури поспешил сменить уютную дубленку, Агеев автоматически отсчитывал станции и платформы, которые остались за спиной, и пытался проанализировать, в общем-то, довольно скудную информацию о Марии Толчевой, которую удалось накопать за однодневную командировку в подмосковный Чехов.

Коллеги по редакции, в которой работала Мария, отзывались о ней довольно просто и без журналистских выкрутасов. И хотя о покойниках принято на Руси говорить только хорошее или же просто молчать, даже ее ближайшие подруги были о ней далеко не самого лучшего мнения как о человеке, и в то же время... Впрочем, не суди, да не судим будешь.

«Слабовата была Машка... на передок слабовата, особенно когда подопьет малость. И даже замужество ее не остепенило. Причем до Толчева она тут с мужичком одним вязалась, корреспондентом с Центрального телевидения, так он тоже, если, конечно, сплетням всяким верить, такого от нее натерпелся, врагу не пожелаешь. Однажды она даже триперок подцепила где-то, но он и это простил ей. Видать, любил сильно. Ну а потом... потом она этого дурачка Толчева встретила на каком-то брифинге, и понесло-поехало. Телевизионщику под зад коленом, говорят, будто он даже плакал прилюдно, умоляя эту курву остаться с ним, но она вцепилась в Толчева, как репей в собачий хвост, и словно привязала его к себе. Хотя, впрочем, возможно, что и привязала».

Кто-то из коллег Марии припомнил, что однажды на какой-то вечеринке она бахвалилась, будто немалые деньги в какую-то «ясновидящую» вложила, чтобы присушить Толчева к себе. И не просто присушить, а чтобы он с женой своей развелся да детей своих бросил. Кто-то из женщин пристыдил ее тогда, однако она только фыркнула в ответ, заявив прилюдно, что это только москвичам паскудным, которым, только потому, что они, козлы, имели счастье родиться в российской столице, само все в руки идет, а им, тем, которые несут на себе клеймо лимитчика, приходится драться за каждую пядь московской земли. И то, что она осчастливит собой еще одного лысеющего пердуна...

Короче, мичуринский лозунг. Нельзя ждать милостей от природы, взять ее – вот наша задача. В данном случае жизненная установка Дзюбы. В редакции ее почему-то никто не помнил как Толчеву, а знали как Дзюбу.

И в то же время Мария вроде бы малость остепенилась, когда вышла замуж за Толчева. Видимо, боялась сорваться в откровенный загул, что было бы чревато для нее серьезными последствиями. И врагов своих боялась, и подружек, которые были бы рады сдать ее со всеми потрохами новоиспеченному муженьку. Здесь и зависть была, и ненависть к более удачливой «лимите», которая буром перла к намеченной цели и уже почти достигла ее. По понедельникам наезжая в Чехов (как только Мария вышла замуж, редактор, видимо по просьбе Толчева и его московских друзей, возвел ее в ранг собкора, освещающего культурную жизнь российской столицы), Мария хвасталась, что уже считается едва ли не своей в столичном бомонде, и еще немного...

О ее дальнейших планах покорения российской столицы можно было только догадываться.

Казалось бы, остепенилась малость бабенка, чтобы выйти на новый, более качественный виток, однако не тут-то было. Ее коллеги по работе рассказывали, что, как только Мария появлялась в редакции, она тут же бросалась к телефону и начинала упорно дозваниваться кому-то из своих мужиков. Но его, видимо, частенько не бывало дома, Мария начинала злиться и время от времени крутила телефонный диск до тех пор, пока там, куда она звонила, не снимали трубку.

«А почему вы думаете, что она звонила именно по домашнему телефону?» – заинтересовавшись неуловимым абонентом Марии Толчевой, спросил Агеев.

«Ну а как же иначе! – тут же просветила его молоденькая журналисточка. Ей, по всей видимости, не давали покоя любовные похождения Марии, которая вроде бы как и годами постарше была, к тому же считалась замужней женщиной, а вот поди ж ты... Успехом у мужиков пользовалась таким, что только ахнуть да позавидовать можно было. – Она, Марийка наша, когда дозванивалась до него, то всегда спрашивала: „Ты сейчас дома? Хорошо. А где до этого пропадал?..“

Это была довольно серьезная информация, тем более, как удалось выяснить Агееву, Мария к этому времени старалась порвать компрометирующие ее связи не только с прежними любовниками, но и с теми воздыхателями, которых она держала при себе на всякий случай.

«А она его называла как-нибудь?» – сразу же насторожился Агеев.

«А как же! – хмыкнула грудастая молодуха, мечтавшая, похоже, ухватить по жизни не меньше чем „прынца“. – Мы еще смеялись как-то, когда Машка, так и не дозвонившись, так трубку телефонную об аппарат треснула, что он, бедняга, едва на куски не разлетелся. А кто-то даже продекламировал: „Уж полночь близится, а Германа все нет“.

«Значит, Герман?»

«Да».

«И больше об этом Германе ничего не известно?»

Молодуха пожала было своими наливными плечами, как бы говоря тем самым, что же она, Машка, дурой, что ли, полной была, чтобы уже замужем за таким фотокором, как Толчев, в свои любовные утехи всю редакцию посвящать, однако мгновение спустя все-таки вспомнила:

«Не знаю, интересно вам будет или нет, но однажды один благодарный предприниматель бутылку коньяка принес, и мы выпили после редколлегии по рюмахе. Как раз тогда и Машка в редакции была и пыталась дозвониться до своего Германа.

А кто-то из наших девочек возьми да и спроси Машку, чем же это он так приголубил ее, что она ради него даже из Чехова уезжать не хочет. A Машка-то сначала покосилась на нас презрительно, но потом рюмаху коньячка махнула да и говорит: «Завидовать будете, когда узнаете, но если честно...

В общем, и сама не знаю чем. Молодой, сильный и красивый, а в постели нами крутит так, что...

В общем, девоньки, кажется, запала я на него».

Молодуха помолчала, видимо вспоминая нечаянное признание Марии, и добавила:

«Тогда ее еще спросил кто-то из девочек, что, мол, с муженьком твоим не сравнить? На что она только рукой махнула да попросила еще рюмашку налить».

Восстанавливая в памяти этот разговор, Агеев понимал, что ничего нового командировка в Чехов не дала, кроме, пожалуй, дополнительного подтверждения, что убийство Марии Толчевой не было дикой случайностью, а явилось логическим завершением того образа жизни, который все эти годы вела дочь Павла Богдановича Дзюбы. Любвеобильная, не умеющая, а может быть, и не желающая контролировать свои чувства и желания, Мария жила, как хотела.

В том, что ее замочили из-за ревности, Агеев уже не сомневался, но кто именно? Тот, молодой, сильный и красивый, к которому Мария рвалась, обрывая телефонные провода, или все-таки брошенный ею телевизионщик, воспылавший неутоленной ненавистью как к самой Марии, так и к ее более счастливому избраннику?

Третьего пока что Агеев не видел.

Когда до Москвы осталось два или три перегона, Агеев посмотрел на часы – восемнадцать сорок. Ехать в «Глорию» уже не имело смысла, он, раздумывая, кому лучше позвонить – Голованову или все-таки Турецкой, достал из кармана мобильник.

Ирина Генриховна словно ждала его звонка.

– Филипп? Рада вас слышать. Удалось что-нибудь накопать?

«Накопать...» – невольно хмыкнул Агеев. Судя по всему, двадцать лет, прожитые со следователем Генеральной прокуратуры России, оставили и на этой интеллигентной дамочке свой отпечаток. Не хватало еще ввернуть в разговор такое словечко, как «колоться», да еще парочку расхожих в ментовской братии фраз, и все – считай, родился на свет божий еще один сыщик, следователь, а то, глядишь, и прокурор.

– Да как вам сказать... – негромко отозвался Агеев. – Кое-что, конечно, есть, удалось разговорить ее коллег по газетенке, но...

– Что, есть необходимость поработать в Чехове?

– Да. И как мне кажется, в одну поездку не управиться.

– Так надо было остаться, – резонно заметила Ирина Генриховна, видимо напрочь забыв, что Чехов – это не Москва и с номерами в гостинице в этом подмосковном городишке не так уж и вольготно, как в российской столице. – Кстати, – спохватилась она, – вы сейчас где? Все еще в редакции?

«Ага, держи карман шире», – сам про себя пробурчал Агеев, однако вслух произнес:

– Да нет, из редакции я уже давно уехал. А сейчас подъезжаю к Москве. Электричкой, – резонно заметил он и добавил: – А что касается Чехова... Можно, конечно, и одному сюда вернуться на пару дней, но...

– Что, одному несподручно? – по-своему поняла его Ирина Генриховна.

– Можно сказать, что и так, – согласился с ней Агеев. – Но вообще-то мы вторгаемся в частную жизнь, что запрещено законом, и, чтобы дровишек не наломать себе же в убыток, неплохо было бы обсосать эту тему на оперативке.

– Что, настолько все серьезно?

– Ну-у, – замялся Агеев, – может, и не столь серьезно, сколько интимно, а это, как сами понимаете, хреновато последствиями.

– В таком случае до утра? У меня первый урок в одиннадцать, так что можно будет в девять утра и собраться.

– Хорошо. Голованову с Максом я позвоню сам.

Отключив мобильник, Ирина Генриховна хотела уж было пройти на кухню, где дочь уже стучала вилкой по тарелке, требуя от матери ужин, как вдруг в межкомнатном дверном проеме выросла фигура Турецкого. Видно было, что он хочет что-то сказать ей, и это заставило Ирину Генриховну остановиться. Все это время после размолвки они не разговаривали друг с другом, и тот факт, что сам Турецкий решился вдруг первым заговорить с женой, заставил ее насторожиться.

«Может, дошло до него наконец-то, что не прав, и решил пойти на примирение?» – мелькнула было радостная мыслишка, однако первые же слова Турецкого заставили ее тяжело вздохнуть да подумать о том, что горбатого только могила исправит.

– Ты что же, надеешься все время кроить часы да минутки, чтобы?..

Он не закончил, но и без того было ясно, что именно он хотел сказать.

И вновь к горлу Ирины Генриховны подкатил горький комок обиды.

«Узурпатор хренов! Домостроевец!»

Однако она все-таки смогла сдержать свои чувства, которые уже готовы были выплеснуться наружу, и негромко, но довольно внятно и одновременно язвительно произнесла:

– Что, милый, прислуга из рук уплывает? Так учись и сам посуду мыть да на стол накрывать. Ну а что касается постирушек да первое со вторым приготовить, это, пожалуй, я оставлю за собой. – И закончила уже с откровенной издевкой в голосе: – Как говорится, что дано быку, то не дано Юпитеру.

Турецкий удивленно смотрел на жену. В подобном состоянии он ее еще не видел. Даже в те редкие минуты, когда они, казалось, уже разбегались окончательно и она, собрав наскоро вещи, уезжала к тетке, она не была такой. Перед ним стояла уже не прежняя Ирина, а уверенная в своей правоте женщина, и он с этим ничего не мог поделать.

Он смотрел на жену, и его голову сверлила по-предательски навязчивая мыслишка: «Смириться? И пускай делает что хочет?»

Нет, нет и еще раз – нет! Именно этого он и не мог себе позволить.

– О чем ты говоришь, Ира? – наконец-то произнес Турецкий. – О какой, к чертовой матери, прислуге? Одумайся! Я ведь не о ком-нибудь и не о себе, любимом, в первую очередь забочусь. Я... о тебе думаю, и ты это прекрасно знаешь.

Она попыталась было сказать что-то резкое, возможно, даже обидное для Турецкого, мол, позаботился волк о козляти, однако он даже не позволил ей рта открыть.

– Я уж не буду говорить о том, что сорок лет – это не самый подходящий возраст, чтобы начинать карьеру криминалиста, я хочу сказать...

«Сорок лет! Ах ты паразит!..»

Она вдруг почувствовала, как все ее нутро заполняет горькая, жгучая обида.

«Сорок лет... Нашел чем зацепить!»

Чтобы сдержаться и не наговорить непоправимого, Ирина Генриховна закрыла глаза, сглотнула подступивший к горлу комок, выдохнула скопившийся в груди воздух. В какой-то момент подумала даже, что простит ему эти слова, если он извинится и обнимет ее за плечи, однако Александр Борисович, пожалуй, не был бы тем Турецким , каким его знали в Генеральной прокуратуре, и она уже не смогла сдержаться.

– Нашел чем уколоть... возрастом. Наконец-то ты и в этом прокололся.

– Ирина, что ты несешь?!

Однако она уже не слышала его – грудь и голову застилала жгучая обида.

– Конечно, я, пожалуй, уже не могу составить достойную конкуренцию тем двадцатилетним козам, которых вы таскаете по пьяни в постель, но можешь мне поверить... – Чувствуя, что задыхается, Ирина Генриховна облизнула ссохшиеся губы. – Поверь, Турецкий, криминалистика – это не ноги раздвигать в чужой постели! И я...

– Господи! – схватился за голову Турецкий. – Какие, к черту, ноги? Какие девки? И при чем здесь твои сорок лет? Тем более что и я сам уже давно не мальчик. Я... я пытаюсь тебе сказать, пытаюсь донести до твоего сознания...

– А ты бы лучше помолчал, – неожиданно спокойно произнесла Ирина Генриховна. – Глядишь, и понял бы, что не хлебом единым жив человек.

В эту ночь они легли спать в разных комнатах, и Ирина Генриховна не могла не слышать, как вздыхает и ворочается на диване Турецкий. Видимо, напоминала о себе еще не до конца зажившая рана. И она уже ругала себя за то, что не сдержалась, наговорила ему много обидного, а ведь, пожалуй, и он прав в том, что нельзя сидеть одновременно на двух стульях, и хочет она того или не хочет, а ведь придется выбирать между Гнесинкой и «Глорией». А решиться на подобное... Уснула она уже под утро и проснулась от телефонного звонка...

Глава девятая

Звонил начальник МУРа, и Ирина Генриховна в первый момент даже не поверила этому. Покосилась на электрический будильник, приютившийся в изголовье на прикроватной тумбочке, стрелки показывали двадцать минут седьмого, и только после этого, уже окончательно проснувшись, она осознала, что это действительно Яковлев.

– Простите, что разбудил столь рано, – по-своему расценил ее молчание Яковлев, – но здесь такое дело... Думаю, что и вам будет интересно.

Она все еще туго соображала, но все-таки отреагировала моментально:

– Что, убийство?

– Да.

Короткое молчание и... Она готова была услышать все, что угодно, но только не это:

– Мокруха... на Большом Каретном.

– Я... я не понимаю...

– Помните соседа Толчева Бешметова? Так вот...

Пораженная услышанным, она сидела на кровати, прижав мобильный телефон к уху, и даже не отреагировала на появление в спальне Турецкого.

– Вас ждать? – спросил Яковлев.

– Да! Да, да. Конечно.

– Машину прислать?

– Спасибо, я на своей.

Продолжая сидеть на кровати, она положила рядом с собой мобильник и только после этого повернулась лицом к Турецкому. Неприятно удивленный столь ранним звонком и реакцией жены на него, Александр Борисович ждал объяснений, и его можно было понять.

И все-таки Ирина Генриховна не удержалась, чтобы не съязвить, видимо, продолжала давить вчерашняя обида.

– Удивлен и думаешь, что любовник? В сорок-то лет?

– Ирина!..

По его лицу и мешочкам под глазами можно было догадаться, что и для него прошедшая ночь была не самой лучшей. А если прибавить к этому и незажившую рану, которая заставляла его порой кривиться от боли...

И она не выдержала, сдалась:

– Ладно, прости. Ты помнишь, я тебе рассказывала про Бешметова? Ну-у соседа Юры Толчева, пенсионера, который живет над его мастерской?

– Припоминаю что-то.

– Так вот, его тоже убили.

Она произнесла слово «тоже» и сама бы не смогла объяснить, с чего бы вдруг оно сорвалось с ее языка.

Турецкий молча смотрел на жену, и непонятно было, что за мысли роятся в этот момент в голове помощника Генерального прокурора России.

Наконец он разжал плотно сжатые губы:

– В этом не может быть ошибки?

Она отрицательно качнула головой:

– Нет. Только что звонил Владимир Михайлович... Яковлев, спрашивал, интересно ли мне это убийство.

Турецкий бросил на жену вопросительный взгляд и неожиданно сморщился, словно яблоко недозревшее съел.

– Выходит, это убийство он связывает...

Ирина Генриховна удивленно смотрела на мужа. Чтобы ее Турецкий наступил на горло собственного «я» – уже давненько не случалось ничего подобного.

– Может быть, съездим вместе? – осторожно, чтобы только не спугнуть мужа, попросила Ирина Генриховна. – Да и Яковлев, думаю, не будет против.

Турецкий вздохнул, но только руками развел на это:

– Не могу.

– Почему?

– Да как тебе сказать? – пожал он плечами. – Если это убийство действительно каким-то образом связано с гибелью Толчева... – Ирина Генриховна не могла не отреагировать на слово «гибель», хотя до этого момента Турецкий даже слушать не мог о том, что Толчева мог кто-то убить. – В общем, мое появление там вызовет не совсем адекватную реакцию со стороны все той же межрайонной прокуратуры.

– Давление на низовые структуры? – вымученно усмехнулась Ирина Генриховна.

– Вот именно что давление, – хмуро подтвердил Турецкий. – И если принять во внимание вездесущего и везде снующего отца убитой, я имею в виду Дзюбу, то... – Он замолчал и все так же хмуро добавил: – В общем и целом, вони будет немало. Как, впрочем, и разборок полетов.

Он замолчал и так же хмуро добавил:

– Кстати, и тебе самой советую не светиться на Каретном в качестве сотрудницы «Глории». Боком может выйти.

Ирина Генриховна удивленно смотрела на мужа. Половину из того, что он только что сказал, она с ним не обсуждала. А это значит...

Это значило, что он, тайком от нее, отслеживал то, что было связано с трагедией на Большом Каретном, и в случае какого-либо промаха или ошибки с ее стороны готов был помочь ей.

Господи, какая же она дура, что могла подумать о нем плохо!

У подъезда дома колыхалась разноликая толпа, кто-то из женщин ахал и охал, кто-то выдвигал свои собственные версии случившегося, и Ирина Генриховна, пожалуй, впервые смогла увидеть в жизни, а не в кино, как соседи по подъезду реагируют на убийство человека, который не один десяток лет прожил в этом самом доме и, кажется, никому никогда не сделал какого-либо зла...

Это был шок, замешенный на недоумении, и кто-то из мужиков даже высказал предположение, что их, то есть коренных москвичей, которые жили в этом доме, «решили взять не мытьем, так катаньем». Мол, прошел слушок, будто какая-то очень уж крутая компания собралась хапнуть этот дом, чтобы устроить в нем казино с рестораном и «нумерами» для валютных проституток. А чтобы заставить жильцов дома побыстрее съехать отсюда к едрене фене, их решили припугнуть маленько. Глядишь, мол, и сами, бедолаги, запросятся в Южное Бутово.

Еще в тот момент, когда Ирина Генриховна въезжала во двор дома, на первом этаже которого располагалась мастерская Толчева, она встретила машину «скорой помощи», которая увозила труп Бешметова, и когда, миновав волнующуюся толпу, вошла в подъезд, то увидела только очерченный мелом силуэт убитого, который сразу же бросался в глаза.

Да еще небольшую лужицу крови в том месте, где Бешметов ударился головой о выложенный кафельной плиткой пол.

И сморщилась невольно при виде крови. Подсыхающая лужица темнела под металлической дверью, за которой находилась мастерская Толчева, и это, естественно, не могло не вызвать определенных ассоциаций.

Сначала Юра Толчев с женой, теперь его сосед сверху... Не слишком ли много трупов для одного дома в центре Москвы, не говоря уж об одном подъезде?

На нее обратил внимание спускавшийся по лестнице молоденький лейтенант в форме.

– А вы что застыли, гражданка? – командирским баском спросил он. – Крови не видели? Кстати, вы на каком этаже живете? Может, слышали чего или видели?

– Не слышала, – призналась Ирина Генриховна. – И не видела.

Лейтенант заскучал, и в его глазах можно было прочесть явное разочарование. И не надо было лишних слов, чтобы понять то, что он хотел бы сейчас сказать: «Так какого черта здесь крутишься, если ничего не знаешь?» Однако он все-таки сообразил, что перед ним женщина, причем не пьяница и не бомжиха, заповедь которых – «кто рано встает, тому Бог подает», и уже на полтона ниже, но все тем же командирским баском приказал:

– Тогда ступайте, ступайте отсюда. Непонятно разве, что люди работают?

«Люди... – хмыкнула Ирина Генриховна. – Он, выходит, „люди“, а те, кто живут в этом доме... так, не пришей кобыле хвост. Вот же гусь красноперый!»

Она уже хотела было выдать лейтенанту короткий, но внушительный монолог, однако вовремя сдержалась, откровенно пожалев парня. На втором этаже хлопнула дверь, послышались мужские голоса, затем шаги, и она увидела начальника МУPa, неторопливо спускавшегося по лестнице.

– Гражданка! – повысил голос лейтенант, мечтавший, видимо, о досрочном повышении по службе. – Я же вам понятным языком сказал: ступайте.

– В чем дело, лейтенант? – остудил его пыл Яковлев, заметив Ирину Генриховну.

– Да вот тут... вот... – зарделся бронзовой краской лейтенант, сообразивший, видимо, что из-за своего излишнего усердия вляпался в дерьмо, однако начальник МУРа уже не слушал его.

– Рад вас видеть, Ирина Генриховна. Не ожидал, что так быстро приедете.

Она развела руками: мол, а чего тут удивляться? На часах рань апрельская, пробок нет, оттого и кайф на дорогах.

Яковлев повернулся лицом к лейтенанту:

– Свободен!

Исполнительному лейтенанту не надо было повторять приказов, и, когда его спина высветилась в дверном проеме, Яковлев произнес негромко:

– Надеюсь, Александр Борисович предупредил вас относительно «Глории»?

– Вы имеете в виду, чтобы мы не засветились перед следователем прокуратуры? – усмехнулась Ирина Генриховна, вспомнив предупреждение Турецкого «боком может выйти».

– Совершенно точно, – развел руками галантный Яковлев. – Впрочем, может быть, это даже к лучшему. С сегодняшнего дня вы в штате МУРа.

– Как... уже? – растерялась Ирина Генриховна.

– А чего тут удивительного? – пожал плечами Яковлев. – Я выполнил свое обещание, ну а вы... Как говорится, помолясь, да на передний край.

Он улыбнулся, однако тут же посерьезнел лицом.

– Кстати, вы уже утрясли этот вопрос в училище? – Почему-то коренные москвичи как называли Гнесинку училищем, так и продолжали ее величать, видимо не применяя к ней столь высокое слово, как «академия».

Она помедлила с ответом. И врать не хотелось, и в то же время уже боялась, что начальник МУРа изменит свое решение, признайся она, что еще не говорила с ректором относительно своей дальнейшей судьбы. Во-первых, он бы просто не понял ее, посчитав, что у бабенки в преддверии женского климакса крыша поехала, да если бы и понял, то раньше середины лета, то есть когда закончится учебный год, ее бы никто не отпустил.

– Да как вам сказать... – пожала она плечами.

– Ясно, – кивнул Яковлев. – Тогда давайте договоримся так. Поначалу вы будете задействованы только на убийстве Бешметова, и вы сами определитесь со своим свободным временем, ну а ближе к лету, если, конечно, не пропадет желание работать в МУРе, мы уже введем вас в основной штат. Согласны? – как о чем-то давным-давно решенном спросил Яковлев.

– Господи! Конечно.

– В таком случае представляю вас начальнику убойного отдела как криминалиста-психолога, который будет проходить у него практику, ну а пока что... – И он кивнул на очерченный мелом силуэт. – Есть какие-нибудь соображения?

Ирина Генриховна пожала плечами:

– Пока только одно: подобных совпадений не бывает. То есть случайное убийство, – она сделала смысловое ударение на слове «случайное», – единственного, по существу, потенциального свидетеля, который мог хоть что-то сказать по факту двойного убийства, здесь не имеет места быть. Я имею в виду откровенное убийство Марии Дзюбы и замаскированное убийство Толчева.

Начальник МУРа удивленно смотрел на Ирину Генриховну. «Стажер-психолог» сразу же брал быка за рога.

На втором этаже, в квартире убитого, старший оперуполномоченный убойного отдела МУРа капитан Майков записывал показания дочери Бешметова, немолодой женщины, уже принявшей, судя по всему, пригоршню успокоительных таблеток. В цветастом байковом халате, из-под которого выглядывала голубенькая ночнушка, она сидела напротив Майкова и, то и дело вытирая ладошкой набегающие на глаза слезы, отвечала на вопросы капитана.

Потускневший от горя голос, заплаканные, опухшие от слез глаза, которые кричали, казалось, о дикости происшедшего, скорбный наклон головы и полпачки домашней аптечки, вываленной на стол, – все это Ирина Генриховна видела впервые и невольно остановилась в дверном проеме.

– Продолжайте, – кивнул Яковлев вскочившему было со стула капитану, однако видно было, что тот уже сбился с мысли, и он попросил негромко, обращаясь к женщине:

– Если можно, начните, пожалуйста, сначала. С того момента, как услышали, что ваш отец открывает дверь.

Антонина Владленовна посмотрела на сидевшего перед ней опера и, только когда тот утвердительно кивнул, заговорила все тем же тусклым, бесцветным голосом:

– Да, в общем-то, и рассказывать особо нечего. Просто... просто я услышала, как вышел из своей комнаты отец... – Ей, видимо, было трудно вспоминать происшедшее, и она скорбно замолчала, сложив на столе руки. Потом вдруг словно вспомнила, о чем ее просили, и подняла на Яковлева наполненные болью глаза: – Он обычно не спит в это время, иной раз даже на кухню выходит, чтобы чаю себе вскипятить, так что я даже не придала этому никакого внимания. Но когда услышала звук проворачиваемого в замке ключа и скрип осторожно открываемой двери...

– В какое время это было?

– Около пяти, в начале шестого. Но чтобы точно... точно я не могу сказать.

– И ваш отец боялся, что разбудит вас?

– Да, мне кажется, что именно так.

– И что дальше?

– Дальше?.. – Она закрыла глаза, пытаясь, видимо, до мельчайших подробностей восстановить в памяти тот момент, когда увидела в дверях отца, с силой потерла лоб. – Я... я спросила его, куда, мол, в такую рань, на что он только буркнул что-то невразумительное да сказал, чтобы я спала, он, мол, сейчас вернется.

– И что, вас не удивил этот его ответ?

– Удивил, естественно, – вздохнула Бешметова, – но если бы вы знали моего отца...

– Что, невозможно было повлиять на него, тем более что-то оспорить?

Антонина Владленовна кивнула:

– Да, характер у отца...

Яковлев догадывался, что за характер был у Бешметова, и потому даже не спросил, а скорее произнес утвердительно:

– И он закрыл за собой дверь?

– Да.

– А вас не удивило, что он вышел в одной лишь куртке, наброшенной на пижаму?

Женщина уткнулась лицом в ладони, ее плечи вздрогнули от рыданий. Однако она все-таки смогла справиться с собой, отерла тыльной стороной ладони слезы:

– Я даже не обратила сразу на это внимания, думала, что он вышел на улицу свежим весенним воздухом подышать... на него порой и такое накатывало, но что-то...

Она надолго замолчала, тупо уставившись немигающим взглядом в стол, наконец произнесла глухо:

– В общем, я не могла уснуть и...

– И вы решили спуститься на первый этаж?

Антонина Владленовна утвердительно кивнула:

– Да.

– И что? – с настойчивостью упертого колхозного бугая продолжал допрашивать Яковлев, пытаясь вывести из ступорного состояния дочь Бешметова.

– Я увидела отца и...

Видимо, не в силах возвращаться в ту страшную для нее минуту, женщина закрыла лицо руками, Ирина Генриховна ожидала нового всплеска рыданий, однако дочь своего отца все-таки смогла перебороть себя, и на этот раз, казалось, даже голос ее окреп:

– Я увидела отца и подумала было, что у него что-то с сердцем. Бросилась к нему, попыталась перевернуть, но, когда увидела кровь на затылке, поняла, что это смерть...

Она замолчала, на этот раз, кажется, надолго, и в ее глазах снова отразилась боль. Ирина Генриховна отвела взгляд и, пожалуй, впервые подумала о том, что видеть и пропускать через себя чужое горе – это тоже работа. Тяжелая, страшная сама по себе работа, втянуться в которую дано далеко не каждому. И еще... она вдруг засомневалась сама в себе, подумав о том, сможет ли она выдержать подобные нагрузки.

Лизнула кончиком языка неожиданно пересохшие губы, покосилась на Яковлева. Теперь она уже боялась, что он засек это ее состояние, по-своему расценил его... Зачем, спрашивается, возиться с утонченной интеллигенткой, которая в нотных записях русских классиков разбиралась лучше, чем иная повариха в щах, и не послать ли ее сразу, нежели взваливать на себя такую обузу? Как говорится, баба с возу – кобыле легче.

Однако Яковлев, казалось, забыл про нее, продолжая расспрашивать дочь Бешметова:

– Вы сразу догадались, что это убийство?

Она отрицательно качнула головой:

– Нет! Нет, нет. Я была уверена, что отцу стало плохо и, уже падая, он ударился головой о кафель. Разбудила соседей, вызвала «скорую», и вот тогда только кто-то сказал, что отца убили. Невозможно, мол, с такой силой упасть даже на цементный пол, что весь затылок раздроблен.

– Да, конечно, – согласился с ней Яковлев и тут же спросил: – А не слышали какого-нибудь шума или чего-нибудь подозрительного, когда ваш отец спустился на первый этаж?

Антонина Владленовна пожала плечами, и в ее глазах было что-то такое, будто это она лично виновата в том, что не смогла уберечь отца.

– М-да, – сочувственно вздохнул Яковлев и тут же задал еще один вопрос, который, как показалось Ирине Генриховне, лично для него, начальника Московского уголовного розыска, был далеко не второстепенным и который он придерживал напоследок: – Скажите, ваш отец не говорил вам, что как-то проснулся ночью от посторонних звуков в мастерской Толчева?

– Толчев – это...

– Да, фотокорреспондент, мастерская которого находится прямо под вашей квартирой.

Женщина с силой потерла лоб и неожиданно сморщилась, словно ее пронзил приступ зубной боли.

– А вы... вы как-то все это связываете?

– Пока что никак не связываю, – успокоил ее Яковлев. – И в то же время не могу не задать вам этот вопрос.

И снова ее лицо исказила гримаса боли.

– Да... однажды... это было утром, я уже собиралась на работу, и отец стал рассказывать о том, что прошедшей ночью кто-то шебуршился в мастерской фотографа.

Она замолчала, и Яковлев вынужден был напомнить ей о себе:

– И что?

Женщина тяжело вздохнула, и в ее глазах снова блеснули слезы.

– Я... я тогда уже опаздывала на работу и сказала ему, что, если ночью не спится, надо снотворное принимать или гулять вечерами. Тогда, мол, и барабашки исчезнут.

– В общем, нагрубили? – видимо, сам для себя заключил Яковлев, однако, увидев, как исказилось лицо дочери Бешметова, добавил: – Сами того не желая...

Антонина Владленовна угрюмо кивнула:

– Да. А он... отец... – чувствовалось, что она едва сдерживает рыдания, – был такой... – Видимо, не нашла подходящего слова и закончила с той же угрюмостью в голосе: – Чего теперь говорить об этом? Только и остается, что Бога просить, чтобы отец простил меня.

Перед тем как покинуть квартиру Бешметовых, Яковлев произнес какие-то, видимо, обязательные в подобных случаях слова утешения и, когда они спустились на первый этаж, повернулся к Ирине Генриховне:

– Есть что добавить к тому, что Бешметова убил не случайный бомж из подворотни?

Он явно экзаменовал «стажера-криминалиста» на способность логического мышления, и это неприятно кольнуло ее самолюбие. Даже ежу было понятно, что Бешметов поднялся ночью с постели и спустился вниз не ради «глотка свежего воздуха», а потому только, что он опять услышал нечто странное в осиротевшей мастерской Толчева, в которой в этот предрассветный час никого не было и быть не могло...

Впрочем, о том, что случилось дальше, можно было только гадать, о чем Ирина Генриховна и сказала Яковлеву.

– Что ж, пожалуй, вы правы, – согласился с ее выводами начальник МУРа. – А убили его либо в тот момент, когда он в дверь позвонил, надеясь выяснить, кто же там на самом деле шебуршит в этот час, либо в тот момент, когда убийца уже выходил из мастерской и увидел притаившегося на лестничной площадке Бешметова. М-да.

Он обошел меловой рисунок на кафельном полу, уже от дальней точки примерился взглядом к двери мастерской, покосился на подсыхающую лужицу крови и негромко произнес:

– Впрочем, лично я склоняюсь к первому варианту. Бешметов нажал кнопочку звонка и тем самым вынес себе приговор.

– Вы хотите сказать, что его нельзя было оставлять как потенциального свидетеля?

– Совершенно точно!

– И тогда получается, что этот человек, убивший Бешметова, каким-то образом завязан на трагедии с Толчевым?

– Получается, что так, – подтвердил Яковлев. – Знать бы только, что именно заставило убийцу вторично вернуться в мастерскую Толчева. А в том, что он здесь что-то искал, я уже не сомневаюсь.

Вернуться вторично... Действительно, для того чтобы пойти на столь рискованный шаг и даже решиться на убийство случайного свидетеля, каковым оказался Бешметов, требовались более чем серьезные причины.

Ирина Генриховна лихорадочно сопоставляла уже накопанные факты по любовникам и сожителям любвеобильной женушки Толчева с тем, что сказал начальник МУРа, и не могла не выдвинуть собственную версию:

– А если предположить, что убийца Толчева и убийца Бешметова одно и то же лицо? И этот некто оставил в мастерской довольно серьезную улику, которая могла бы вывести следствие на правильный след?

Начальник МУРа, кажется, проглотил «убийцу Толчева», что уже было для нее немаловажно, однако на поставленный вопрос только плечами пожал невразумительно:

– Предположить, конечно, можно все, но прокуратура сразу же отрыгнет вашу версию как надуманную.

– Почему?

– Да потому, что никакого следствия по делу Толчева не ведется, а посему и улик никаких нет и быть не может.

– Но... но вы-то сами, надеюсь, не думаете так?

Она была возмущена подобной постановкой вопроса, что заставило Яковлева саркастически усмехнуться.

– Лично я так не думаю, но... Короче говоря, будем работать. – Яковлев посмотрел на часы. – У вас есть еще время?

– Да, пожалуй.

– В таком случае приглашаю на Петровку. Необходимо скорректировать работу вашего агентства и группы капитана Майкова, который, видимо, и будет заниматься убийством Бешметова.

Ирина Генриховна не могла скрыть своего удивления.

– Как... как Бешметова? И почему только Бешметова? Разве эти два дела, я имею в виду убийство Толчева и...

– Успокойтесь, Ирина Генриховна, – остудил ее пыл начальник МУРа. – Вопрос с Толчевым в прокуратуре закрыт – самоубийство. И я уверяю вас, следователь сделает все, чтобы отстоять позицию своей конторы.

– Но ведь это... – возмутилась было Ирина Генриховна.

– Такова жизнь, – развел руками Яковлев. – Впрочем, мне ли вам об этом рассказывать? Думаю, от Александра Борисовича вы о таком крючкотворстве среди прокурорских работников понаслышаны, что заштатное самоубийство, а возможно, что и убийство какого-то там фотокора – это... Короче говоря, плюнуть и растереть.

Да, она была наслышана о громких, казалось бы, государственного значения уголовных делах, которые преспокойно ложились под сукно, а то и просто спускались на тормозах, чтобы только не навредить нужному человечку, но все это не касалось ее лично, а тут вдруг...

– Но вы-то совершенно иного мнения! – не сдавалась Ирина Генриховна.

– Совершенно верно, иного, – кивнул Яковлев. – Потому и пригласил вас сюда.

Когда в «Глории» закончилось наконец-то оперативное совещание и Ирина Генриховна, стараясь не смотреть на часы, засобиралась домой, она вдруг почувствовала, как засосало под ложечкой, а в голове, словно заезженная пластинка, давила на мозги до боли простая истина: «Человек предполагает, а Бог располагает». И действительно, рассчитывала в этот день приехать домой пораньше, а вышло... А вышло, как всегда в подобных случаях, наоборот.

Человек предполагает, а Бог располагает.

И перед тем как нажать кнопочку звонка, перекрестилась мысленно, догадываясь, как встретит ее Турецкий. Насчет дочери она не волновалась особо, с ней было все проще и в то же время сложнее. Она уже вступила в тот распрекрасный возраст, когда человек начинает осознавать себя личностью, у него появляются свои собственные, как у взрослого человека, проблемы, и он начинает отпочковываться понемногу от родителей. Но это дочь. А вот что касаемо дорогого муженька...

За дверью послышались до боли знакомые шаги Турецкого, она невольно перекрестилась еще раз... и была страшно удивлена и поражена, когда муж принял из ее рук сумочку, помог раздеться и, кажется, даже чмокнул ее в щечку. Как в былые годы. Впрочем, именно это могло ей и показаться.

Подготовившаяся к совершенно иной встрече, она вдруг растерялась и, не зная что сказать, промямлила негромко:

– Прости, Саша, но... Не могла раньше, не получалось. Честное слово. Я тебе все расскажу.

– Да ладно тебе, без проблем, – хмыкнул Турецкий, подавая ей тапочки, – об одном только прошу: звони в следующий раз, когда будешь задерживаться.

– Да я бы позвонила, но...

– Ладно, проехали, – буркнул Турецкий, направляясь в кухню. – Ужинать будешь? Или только чай?

Ирина Генриховна покосилась на мужа, не зная, как себя вести. Как вроде бы ничего и не было промеж ними или все-таки?.. Вот и пойми теперь мужиков.

– Так все-таки? – напомнил о себе Турецкий, открывая дверцу холодильника.

– Чай и... и что-нибудь поесть.

Она опустилась на краешек «уголка» и уперлась глазами в затылок мужа, который в этот момент доставал из холодильника холодную телятину и еще что-то к ней. И отчего-то вдруг настолько тоскливо стало на душе, что даже всплакнуть захотелось. Невольно подумала о том, что, пожалуй, прав был ее Турецкий, когда пытался доказать ей, что не женское это дело – ловить бандюков да убийц, и, может быть, действительно бросить свою затею к чертовой матери, пока не зашло слишком далеко. Но в этот момент Турецкий захлопнул-таки дверцу холодильника, и она глубоко вздохнула, пытаясь сбросить с себя нахлынувшее.

– Посидишь со мной? – негромко попросила она.

– Естественно. И даже чайку с тобой попью.

И снова она бросила на мужа вопросительный взгляд. Давненько не помнила его таким покладистым и уступчивым.

– А вы что, разве не ужинали? – наконец-то вспомнила она про дочь.

– Отчего же, ужинали, – пожал плечами Турецкий. – Однако чайку с тобой попить – это уже в кайф.

Она едва не поперхнулась от этих его слов.

– Послушай, Турецкий, я, конечно, все могу понять, но когда тебе сначала одно, а потом другое – это уже, прости меня, ни в какие ворота не лезет.

– Ладно, не бери в голову, – миролюбиво произнес Турецкий, выставляя на стол хлебницу. – Думаю, у нас еще будет время поговорить.

– И все-таки?

Он пожал плечами и совершенно по-мальчишески шмыгнул носом.

– Да как тебе сказать?.. Может, я позицию свою пересмотрел?

– Кто? Ты?!

– А почему бы и нет?

– Да потому, что этого не может быть только потому, что не может быть.

Он вздохнул и развел руками:

– Вот здесь-то и проявляется твое узко направленное музыкальное образование.

– Чего-чего?

– Говорю, узко направленное музыкальное образование, совершенно непригодное для диалектического восприятия происходящего вокруг нас.

Какое-то время она молчала, наконец произнесла негромко:

– Ты что, решил поиздеваться надо мной или?..

– Упаси бог! – взмахнул руками Турецкий. – Просто я хотел сказать, что диалектика – это...

– Ну про диалектику, положим, и я кое-что знаю. – В голосе Ирины Генриховны появились жесткие нотки. – Ты лучше скажи, чего от меня добиваешься?

– Ничего, – признался Турецкий, сгоняя со своего лица ухмылку. – Просто я хотел сказать тебе, что у меня сегодня было время, чтобы понять и осознать свою неправоту и... и попросить тебя простить меня за вчерашнее.

Ирина Генриховна тупо смотрела на мужа. В мозгах крутилась какая-то закрученная мешанина, и теперь уже она окончательно ничего не понимала. И в то же время к горлу подкатывал предательский комок.

– Сегодня я звонил на Петровку, Яковлеву, – между тем продолжал Турецкий.

– Зачем? – невольно вспыхнула Ирина Генриховна, будто этим своим признанием муж обидел или, что еще хуже, унизил ее самолюбие.

– Не волнуйся, – успокоил ее Турецкий, догадавшись, чем вызван этот всплеск, – ничего личного. Просто ты, видимо, забыла, где я работаю, а я ведь тоже получаю оперативные сводки по Москве и области. И когда прочитал про убийство на Большом Каретном...

Он замолчал, наполнил водой «Тефаль» и только после этого произнес:

– Ты пойми, Ирка, я ведь тоже не дурак, и, когда сопоставил это ночное убийство с тем, что слышал от тебя, а главное – с твоей убежденностью в том, что Толчев не был тем ревнивцем, который смог бы сначала жену свою порешить, а потом и себе, любимому, пулю в висок пустить, я уже не мог не позвонить Яковлеву.

Окончательно сраженная этим признанием, она молча смотрела на мужа.

– И... и что?

– Да, в общем-то, пока ничего, – пожал плечами Турецкий. – Поговорили, он вкратце обрисовал мне ситуацию, и я... я не мог не признать твою правоту.

Турецкий замолчал, и в кухне зависла гробовая тишина. Ирина Генриховна все еще не могла поверить услышанному, думая, не издевается ли над ней Турецкий, а сам Александр Борисович... То, что творилось в его душе, трудно было передать словами.

– Правоту... В чем правоту?

Судя по тому, как отреагировал на этот вопрос Турецкий, он не был для него неожиданным.

– Надеюсь, ты и сама догадываешься.

– И все-таки? – настаивала она.

Tyрецкий сделал такой жест: мол, если вы настаиваете, мадам... Он даже в этот момент продолжал оставаться прежним Турецким.

– Ну, во-первых, как я уже говорил, ты оказалась совершенно права в своей убежденности относительно нашего фотокора, а во-вторых...

Ирина Генриховна уже догадывалась, что именно кроется за скромным «во-вторых», вернее, сама страстно желала, чтобы он, ее Саша, произнес вслух эти слова, оттого, видимо, и не могла уже сдерживать себя:

– Ну же! Чего замолчал? Что «во-вторых»?

Турецкий покосился на жену:

– Видишь ли, я много думал об этом и уже почти уверен, что абы к кому подобная убежденность не придет. Это может быть или полный дурак, или Богом отмеченный психолог. К первому варианту я тебя, естественно, не отношу, так что... – Он замолчал было и вдруг словно в воду ледяную прыгнул: – Видимо, действительно тебе на роду было начертано быть психологом.

Она верила и не верила услышанному.

Угасающая, казалось бы, жизнь набирала новый качественный виток, и она была счастлива.

Они уже заканчивали пить чай, как вдруг Турецкий, молча слушавший довольно запутанный рассказ Ирины Генриховны, которая то и дело возвращалась к трагедии полумесячной давности, произнес негромко:

– Хочешь моего совета? Как профессионала.

– Господи, да о чем ты говоришь!

– В таком случае займитесь разработкой не только любовных связей этой стервочки, но и чисто профессиональной деятельностью Толчева.

Ирина Генриховна непонимающе-удивленно уставилась на мужа, будто ждала с его стороны какого-нибудь подвоха. Сам ведь сказал: профессионал, а в «Глории» что же, необразованные дилетанты работают?

– А при чем здесь работа Толчева? – спросила она, и в ее голосе опять зазвучали настороженные нотки.

– Да ты не возмущайся, – успокоил ее Турецкий. – Я и сам не знаю, при чем здесь его работа, но... Понимаешь, уж слишком много в его гибели запутанного и непонятного, чтобы останавливаться на одной лишь версии.

Он выцедил из чашечки остатки чая, осторожно, словно боялся разбить хрупкий китайский фарфор, поставил ее на стол, покосился на жену, которая, видимо, еще не отошла от вчерашней перебранки и, хотела она того или нет, каждое его двусмысленно сказанное слово воспринимала как очередную подначку ее некомпетентности.

– Хочешь еще один совет?

– Ну!

– Никогда не бери за основу лишь одну версию. Тем более ту, которая лежит на поверхности.

И опять он учил ее жить. Причем говорил такие прописные истины, что даже стыдно за себя стало.

– Ты имеешь в виду конкретное дело или... или вообще? – вспыхнула Ирина Генриховна.

– Да как тебе сказать, – пошел на попятную Турецкий, уже сообразив, что разговаривает с женой, как декан факультета с первокурсником. – И в частности, и вообще.

Он замолчал и негромко добавил, бросив на жену просительный взгляд:

– И еще... Ириша. Не воспринимай мои слова как нечто обидное для себя лично. Я ведь действительно далеко не последний следователь в прокуратуре и мог бы кое-что подсказать тебе в плане расследования. Тем более, что я и «Глория»...

– Мы говорим – Ленин, подразумеваем – партия, мы говорим – партия, подразумеваем – Ленин, – засмеявшись, подсказала Ирина Генриховна, прижимая голову мужа к груди.

Он только хмыкнул в ответ.

В этот вечер они легли спать довольно поздно, но если Турецкий тут же вырубился, повернувшись на правый бок, то сама Ирина Генриховна крутилась и ворочалась, время от времени впадая в тревожное состояние то ли полуяви, то ли полузабытья. За один-разъединственный прошедший день столько всего случилось в ее жизни и такое количество информации обрушилось на ее голову, что она просто не в состоянии была разложить все это по соответствующим полочкам и теперь пыталась нагнать то, что не успела сделать за день. Но главное, к чему она возвращалась время от времени, так это настойчивый совет мужа покопаться в профессиональной деятельности Толчева. Возможно, убийство Юры – а он уже тоже склонялся к мнению, что самоубийство Толчева – это хорошо замаскированное убийство, – лежит именно в этой плоскости.

«Возможно, все возможно, – мысленно оспаривала свою позицию Ирина Генриховна. – Можно даже предположить, что крокодилы не ползают, а летают. Однако то, что накопал в Чехове Агеев, тоже нельзя сбрасывать со счетов. И в первую очередь возможность мести со стороны отвергнутого сожителя Марии Дзюбы, который, если, конечно, верить словам редакционных сплетниц, „оставшиеся волосенки на своей голове выдрал, когда Машка бросила его ради Толчева“. А в том, что мужики в подобном состоянии готовы на любой фортель, она не сомневалась.

И все-таки рано утром она позвонила Голованову. Рассказала о своем разговоре с Турецким, вернее, пересказала ту часть, где он нажимал на версию, связанную с профессиональной деятельностью Толчева, и спросила, что он сам думает относительно «подобной закрутки».

Два последних слова были как бы брошены снисходительным тоном, и теперь она ждала, как отреагирует на это Сева Голованов, которого даже самолюбивый Грязнов признавал за «аналитический центр агентства».

– Что думаю? – хмыкнул Голованов, смекнувший, видимо, как она сама относится к версии, которую выдвинул ее муженек. – Откровенно говоря, у меня тоже как-то мелькнула подобная мыслишка, – признался он. – Однако то, что привез из Чехова Агеев...

Он замолчал, и было слышно, как он сопит в телефонную трубку. Потом раздался вздох и...

– Всякое, конечно, может быть. Но как мне кажется, да и здравый смысл подсказывает, что в первую очередь надо найти того хахаля, который был с Марией на Каретном. И плясать уже от тех показаний, которые он даст. А это, если, конечно, мне не изменяет интуиция, чеховский вариант.

Глава десятая

Распределив роли, Агеев командировался в Чехов, Макс оставался на «хозяйстве», а сам Голованов должен был «пройтись» по отвергнутому Марией корреспонденту Центрального телевидения. Всеволод Михайлович позвонил своему товарищу по Афгану, который все последние годы работал на ЦТ, спросил, нет ли у него надежных знакомых в отделе кадров.

– Отчего же нет? У нас все есть! – громыхнул баском отставной подполковник и тут же спросил в свою очередь: – Небось опять на кого-нибудь дело шьешь? Или компромат копаешь? Смотри, у нас это строго сейчас.

– Костин! – «возмутился» Голованов. – Да когда это было, чтобы я на кого-нибудь дело шил? Это в прокуратуре дела шьют да в ментовской конторе, а я, несчастный детектив частного агентства, я истину восстанавливаю да за правое дело борюсь. Конечно, в меру своих скромных способностей.

– Ну ты жучило! – хмыкнул Костин. – В меру своих скромных способностей... Ладно, хрен с тобой, с бедолагой. Принимаю на веру. Излагай!

«Вот это другой разговор», – хмыкнул довольный подобным поворотом Голованов, однако вслух произнес:

– Спасибо, дорогой. А теперь записывай. Толстопятов Андрей Васильевич, корреспондент. Желательно знать о нем все, что накопилось в личном деле, но согласен и на минимум информации. Врубаешься?

Телефонная трубка хмыкнула и все тем же баском пророкотала:

– Однако ты нахал, Голованов, ба-а-альшой нахал. Все! – Замолчал было и тут же: – Что, замешан в чем-то серьезном?

– Пока что точно ничего не могу сказать, но... Короче говоря, вынужден просветить и его.

– М-да, задачка... И как скоро все это надо?

– Еще вчера.

– Ну а если до сегодняшнего вечера? Терпит?

– Ты меня просто выручишь.

– Ладно, на том свете угольками рассчитаемся, – буркнул Костин. – Сказывают, будто душманы для нас целую топку припасли. И несколько сковородок, чтобы ад раем не казался.

Они оба засмеялись, и Голованов произнес негромко:

– Ну а как насчет того, чтобы посидеть за литровочкой да былое вспомнить? Филя мне об этом все уши уже прожжужал.

– Что, жив еще? – удивился Костин.

– А куда он, на фиг, денется! Только шея вдвое толще стала да жирком малость оброс.

– В таком случае звоню тебе вечером и договариваемся уже конкретно.

Однако Костин напомнил о себе гораздо раньше, чем обещал. Пожалуй, не прошло и часа, как ожил мобильник Голованова, и послышался все тот же басовитый рокот:

– Слушай, здесь такое дело с твоим Толстопятовым... В общем, он уже не работает на канале.

– Что, заболел... умер? – насторожился Голованов.

– Пока что живой, – хмыкнул Костин, – однако считай, что заболел мужик. Запил. Причем запил, как мне рассказали, по-черному. Но так как он корреспондент толковый и его не хотели выгонять сразу же, то дали возможность одуматься... Короче говоря, ушел в глухую оборону. И даже трудовую книжку не смог сразу взять. Чуть ли не пару месяцев в кадрах пылилась.

Костин говорил что-то еще и еще, а в висках Голованова уже стучали сотни молоточков.

«Запил... выгнали с работы. Причем мужику что-то около сорока лет, его репортажи пользовались определенным успехом у телезрителей, и ему прочили, по словам тех же сплетниц из Чехова, большое будущее, на что, собственно говоря, и польстилась в свое время начинающая журналисточка из Ставрополя. И вдруг... запил. Подобное случается далеко не с каждым, и с работы выгоняют далеко не каждого запившего».

– Слушай, а когда его поперли с ТВ? – перебил Костина Голованов.

– Когда, спрашиваешь? Сейчас скажу... Кажется, шестнадцатого февраля. Да, точно. Приказ от шестнадцатого второго нынешнего года.

– А до этого?.. До этого что-нибудь было?

– Естественно, – хмыкнул Костин. – Два выговора. Причем оба за появление на работе в нетрезвом виде.

– И что, оба выговора в течение одной зимы?

– Зачем же? – обиделся за своих коллег по телевидению бывший спецназовец ГРУ Министерства обороны России. – Первый строгач наша звезда репортажа схлопотала в марте прошлого года, но это с занесением в личное дело, однако уже до этого у него было несколько серьезных предупреждений.

– По одной и той же теме?

– Естественно! – как о чем-то само собой разумеющемся подтвердил Костин.

– И несмотря на это...

– В том-то все и дело.

Чувствовалось, что Костин, с которым Голованов выпил в Афгане не менее бочки спирта и который не очень-то приветствовал особо рьяных борцов за трезвый образ жизни, нисколько не сожалел о Толстопятове, на что Голованов тут же обратил внимание.

– А чего о нем жалеть? – огрызнулся Костин. – Сожалеть можно о хороших людях, которые в силу каких-то причин без стакана даже спать лечь не могли, а этот...

– Что, дерьмо мужичок? – не мог не спросить Голованов.

– Да как тебе сказать? – замялся Костин. —

Я его, конечно, практически не знал, но то, как о нем отзываются мужики, которым я не могу не верить... В общем, человечишко с подлянкой и довольно злопамятен. Но что особенно паскудно, в каждой своей неудаче пытался обвинить то оператора, то режиссера, а если этот номер не проходил, то мог и водителя сделать козлом отпущения. Рассказывают, что с ним никто не хотел работать.

– Так, может, потому и запил? – осторожно спросил Голованов. – Совесть, может, заела?

Костин только хмыкнул на это:

– Слушай, Сева, ты меня просто убиваешь. Видать, напрочь нюх потерял. Да ты вспомни Афган! Ты мог бы припомнить хоть одно дерьмо, в котором вдруг заговорила совесть или нечто близкое к этому? Лично я что-то не упомню. Да и тебе не советую пыжиться... Совесть... Эта хреновина бывает у тех, кому она отцом с матерью передается, а если родился с червоточиной... Короче говоря, это как деньги, или они есть, или же их нет.

Он замолчал, однако чувствовалось, что он все еще не успокоился.

– Ладно, черт с ним, с твоим Толстопятовым, – пробурчал он. – Как говорят в народе, погиб Максим – да и хрен бы с ним. Говори, когда увидимся. Что-то у меня с этими штатскими даже выпить по-человечески не получается. Может, вечерком? Как говаривал когда-то дедушка Ленин, укладывая в постель свою немецкую подругу, не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.

М-да, подполковник Костин даже на гражданке оставался все тем же Костиным, с которым и в разведку боем не страшно было пойти.

– Можно было бы и сегодня, – как о чем-то несбыточном вздохнул Голованов, – но думаю, Агеев не успеет вернуться. А без него, сам понимаешь... Он мне этого не простит.

– Тогда решайте, когда сможете, и тут же звони мне. А я мясца прикуплю, чтобы замариновать, и сделаем марш-бросок ко мне на дачу.

– Тогда, может, в субботу? Чтобы в выходной можно было опохмелиться.

– Все, договорились!

Голованов положил мобильник на стол, подошел к окну, за которым уже начинали звенеть первые по-настоящему весенние денечки. С их приходом душу заполняла какая-то совершенно непонятная радость. Подумал было о предложении Костина, что уже само по себе сулило праздник, однако мысли возвращались к Толстопятову. Он догадывался, что и на телевидении, как в каждом очаге кино, культуры и большого искусства, примы не очень-то жалуют друг друга, но то, что он услышал сейчас, было рассказано Костиным, а ему Сева не мог не верить.

Судя по времени, когда стал запивать Толстопятов, он уже был в полном раздрыге со своей любовью. Проще говоря, Мария послала его не только очень далеко, но и надолго, и он, к этому времени уже бросивший семью, просто не мог простить ей подобного удара в спину. Не мог простить в силу своего характера, то есть тех своих качеств, о которых вскользь упомянул Костин. Возможно, он еще пытался как-то вернуть Марию, но... рыба выбирает, где глубже, а человек – где лучше. Тем более такая акула, как эта журналисточка. Да простит ей Господь! И когда Толстопятов окончательно убедился в том, что он, звезда телеэкрана, для той же Марии был и остался всего лишь использованным гондоном, он...

Неудивительно, что он запил по-черному, и в подобном состоянии, особенно после того, как его еще поперли и с работы, как простого смертного, он мог...

Вариаций на эту тему было более чем достаточно. Голованов вернулся к столу, набрал номер мобильного телефона Агеева:

– Привет. Ты где сейчас?

– В Караганде! – огрызнулся Филипп, которому не очень-то фартило тащиться рано утром в подмосковный Чехов.

– Ладно, не скули, – хмыкнул Голованов и, чтобы улестить своего дружка, добавил: – Звонил Серега Костин, в эту субботу приглашает на свою фазенду. На шашлыки.

– А ты? – насторожился Агеев.

– Сказал, что должен с тобой покалякать. Вдруг у тебя еще какие планы?

– Ты, видать, совсем уже с катушек сходишь! – завелся Агеев. – Планы! Какие, к дьяволу, планы, когда Серега зовет?

– Так что, можно давать «добро»?

– Ты что, издеваешься надо мной?

– Ладно, не пыхти, я уже договорился с ним на субботу. А тебе звоню... Действительно, ты где сейчас?

– Еду к хозяйке, которая нашей жучке квартиру в Чехове сдавала. Хотелось бы маленько потолковать относительно ее Германа. Вдруг да прояснится чего-нибудь.

– Хорошо бы, – буркнул Голованов. – И вот что еще. Если разговор получится, попытайся прощупать все, что она знает и о Толстопятове.

– Но он же в Москве живет! – удивился Агеев.

– Верно, в Москве. Однако до того момента, когда он решился бросить семью, он должен был дневать и ночевать в Чехове. Не зря же ведь он к этой курве так привязался.

– Сева! – нарочито громко пробасил Агеев. – Да от тебя ли я это слышу? Курва! А где твое кредо: о мертвых или ничего, или только хорошее.

– В Караганде! – громыхнул Голованов и, выключив мобильник, сунул его в карман.

Спроси его сейчас, с чего бы это на него налетел, в общем-то, несвойственный ему псих, он бы не смог ответить. Или бы не захотел говорить правду, покривив при этом душой. И слово «курва» было брошено им не просто так.

После того как он уволился по ранению в запас и остался, если говорить честно, не у дел, он на собственном опыте мог познать, что такое «любовь» сорокалетней женщины, которая, выходя замуж, видела в своем суженом сначала перспективного лейтенанта, который обязательно должен стать генералом, ну а потом уже прикладывалось, как доппаек, и все остальное: совместная, причем довольно редкая, постель, которая, оказывается, называлась любовью, и прочая хренотень. Его стали тыкать мордой в собственное дерьмо, и как итог – разбежались.

Правда, она потребовала от него «пенсион на проживание за потерянные годы» да и ключи от квартиры, которые лично ему вручил министр обороны, но об этом он уже старался не думать, хотя именно этот факт добил его окончательно.

Как говорится, что не смогли сделать душманы, сделала родная жена.

Как это ни парадоксально, но разговор с Гладышевой получился. И получился не потому, что Агеев умел разговорить, а порой и уговорить любую даму от тридцати пяти и выше, а потому, что Александра Платоновна приходилась родной теткой Андрею Толстопятову, и именно он уговорил ее сдать однокомнатную квартиру «девушке, без которой он уже жить не может...». Именно такими словами он и представил Марию, когда привел ее знакомиться со своей теткой. Что же касается самой квартиры, то она принадлежала сыну Гладышевой, который на данный момент отбывал срок в местах не столь отдаленных.

– А чего, собственно, она натворила? – спросила Александра Платоновна, видимо стопроцентно уверенная в том, что ее кумир и родной племянник ни-ко-гда не будет замешан в чем-то таком, чем будут интересоваться московские сыщики. И Агеев решил не разубеждать ее в этом. Тем более что она не знала о гибели своей квартирантки.

– В общем-то, пустяк, – ушел он в сторону, – но нас интересуют те мужчины из круга ее знакомых, которых она принимала на вашей квартире.

Почувствовав откровенную ненависть Гладышевой к «стерве», которая столь сурово наказала ее родного племянника, дать-то дала, да замуж не вышла, Агеев специально закрутил столь замысловатую фразу и угодил, можно сказать, в десятку. Александра Платоновна едва не зашлась от всего того, что она хотела бы выплеснуть на свою квартиросъемщицу.

– Круг знакомых! Как бы не так! Это были члены ее кружка, но не круг ее знакомых. И видит Бог, я не удивляюсь, что этой проституткой заинтересовалась милиция...

– И что, много было членов? – заинтересовался Агеев.

– Много... – явно стушевалась Гладышева. – Говорят, будто бы много, но лично я видела двоих.

– Двое – это тоже неплохо, – согласился с Гладышевой Агеев. – А кто говорит-то? – тут же спросил он. – Может, врут люди? Может, просто завидовали ей?

– Господи, чему завидовать-то? – взмахнула полными руками Александра Платоновна. – Ноги под мужиком раздвинуть... Эка невидаль! А насчет того, чтобы врать... Нет, Алла Борисовна врать никогда не будет.

– Алла Борисовна... Это что, ваша подруга?

– Ну-у не скажу, конечно, чтобы подруга, но хорошая знакомая – так это точно. Впрочем, она по соседству живет, на этой же лестничной площадке, она-то и звонила мне, когда к квартирантке мужики захаживали.

Это уже была явная удача, и Агеев не мог не спросить:

– А что, можно будет и с ней переговорить, я имею в виду вашу Аллу Борисовну?

– А чего ж не переговорить, если она сейчас дома.

Чехов – город небольшой, да и жила Алла Борисовна в двух автобусных остановках от Гладышевой, но, пока они ее ждали, Александра Платоновна поведала много интересного из личной жизни «девушки, без которой ее племянник уже и жизни дальнейшей не представлял». Но главное, она назвала фамилию того самого Германа, о котором коллеги Марии Дзюбы по редакции шутили, что «полночь близится, а Германа все нет».

Тупицын! Герман Валентинович Тупицын!

– А как же вы узнали? – искренне удивился Агеев, на что Александра Платоновна только хмыкнула в ответ. Мол, знай наших. – И все-таки? – не отставал Агеев.

Тетка Толстопятова уже плыла под натиском вроде и росточком невысокого, но плечисто-крепенького, как августовский боровик, мужика, который, судя по всему, своим подходцем и языком мог умаслить любую женщину. Тем более когда она уже давным-давно вдова и ей за шестьдесят.

– Да очень даже просто, – разоткровенничалась Александра Платоновна. – Уже вечерело, как вдруг телефонный звонок. Снимаю трубку – Алла Борисовна. И говорит запыхавшись. Мол, только что видела, как эта стерва мужика молодого к себе привела. Ну я, естественно, кофтенку накинула – это прошлым летом было – и на квартиру. Ах ты ж, думаю, сука такая, с моим Андреем живешь, он тебе квартиру снимает, а ты... В общем, попадись она мне в ту минуту под руку – убила бы стерву.

– А вы что, не знали до этого, что она мужчин к себе водит? – удивился Агеев.

Александра Платоновна обреченно махнула рукой:

– Да знать-то знала, мне об этом все та же Алла Борисовна докладывала – она ж с ней, я говорила, на одной лестничной площадке живет, так что всегда могла увидеть, когда и с кем эта курва домой возвращается. – Она вздохнула и уже совершенно иным тоном, каким-то болезненно-угнетенным, произнесла: – Поначалу я и сама не верила, думала, журналистка все-таки, тем более совсем еще молоденькая девчонка, мало ли у ней знакомых в городе, но когда и до меня, дурехи, дошло, что у этой стервы передок проснулся раньше, чем зубы молочные прорезались, и мой Андрюшка ей для чего-то другого нужен, но только не для жизни... В общем, рассказала ему все, что знала и о чем догадывалась.

Она замолчала и скорбно поджала губы. Мол, вот так-то, мил-человек, и живем.

– И что ваш племянник? – осторожно, так, чтобы не вспугнуть разговорившуюся тетку, произнес Агеев.

– Да ничего, – все так же скорбно пожала она плечами. – Как был дураком, так им и остался. Правда, поначалу вспылил сильно и даже с этой курвой поговорил, но...

Женщина надолго замолчала, и чувствовалось, что она по-настоящему переживает за своего лопуха-племянничка.

– Видать, он действительно любил ее сильно, – вздохнула Гладышева, – и верил каждому ее слову. Не ведаю, какой промеж них разговор тогда вышел, да только он заявился утром ко мне и сказал, чтобы я не лезла больше в ее личную жизнь и не разносила сплетни по городу.

– И вы... вы ему простили это? – усомнился в своих психологических способностях Агеев, который до этого момента принимал Гладышеву за женщину волевую и бескомпромиссную.

– А куда деваться? – скорбно улыбнулась Александра Платоновна. – Родная кровь все-таки. Мы с его матерью родные сестры. И когда она умерла, Андрюшке на ту пору всего лишь восемь лет было, я его, считай, и вырастила. К тому же... в общем, выпивши он тогда был, оттого и наговорил лишнего.

– Короче говоря, – подытожил Агеев, – умаслила жучка кобелька? А проще говоря, лапшу на уши навесила.

– Видать, так и было, – согласилась с ним Александра Платоновна, видимо начисто забыв, с чего бы это она разоткровенничалась с посторонним человеком о своем племяннике. Однако этого не забыл Агеев.

– Так что же дальше-то было? – спросил он. – Я имею в виду тот момент, когда вам Алла Борисовна позвонила.

– Ах да! – спохватилась она. – В общем, подхожу к дому, а тут как раз участковый ихний, я его хорошо знаю. Ну я к нему, естественно, так, мол, говорю, и так, что же это получается, сдавала квартиру нормальной вроде бы бабенке, а она, стерва такая, из нее притон публичный делает! И ежели ты, говорю, настоящий участковый... В общем, поднялись мы на площадку, звоним и стучим в дверь, требуем открыть, а она – хренушки.

– Так разве у вас второго ключа не было? – удивился Агеев.

– В том-то и дело, что был, но у меня будто мозги застило. А когда вспомнила... В общем, вошли в квартиру, а там эта сучка со своим хахалем. Молодой, здоровый такой и красивый. Но что меня более всего взбесило, так это то, что они чинно-мирно сидят за столом и чай якобы пьют. А она у него вроде бы как интервью берет.

«В ротик берет или руками мнет?» – едва не вырвалось у Агеева, а тетка Толстопятова продолжала:

– Интервью-то она берет и даже вроде бы как в блокнотик что-то записывает, а от самой винищем разит, как от портвейна местного розлива. Попробовала даже было возмутиться, да участковый в момент ее обрезал: «Документы, говорит, гражданка!» И к ее хахалю тоже: «Документы!»

Вспоминая события почти годичной давности, Гладышева по-своему переживала этот момент и даже матюкнулась сквозь зубы. Вот же сучка, мол!

– И что? – поторопил ее Агеев.

– Да ничего, – вдруг насупилась Александра Платоновна. – Эта стерва ему свое удостоверение журналистское сунула, наш Кузя и поплыл, как блин на сковородке. Хотел уж было извиняться, да я успела перехватить паспорт этого гуся, у которого наша сучка интервью брала. Читаю – и чуть не заржала. То ли от нервов, то ли оттого, что в паспорте прочитала: «Герман Тупицын».

Агеев удивленно смотрел на хозяйку дома, чего, мол, тут смешного, как вдруг до него дошло. Герман Тупицын!

Действительно, это имя созвучно с такой фамилией, как Греф или, скажем, Штуль, но Тупицын...

– И вы... вы запомнили?

– Запомнила?.. – хмыкнула Александра Платоновна. – Да оно мне на всю жизнь в темечко врезалось.

Врезалось оно и в память Агеева, тем более что Герман Тупицын – это не Алексей Петров, коих по Москве и области пруд пруди, да и Чехов – это не Москва, так что долго искать не придется.

В этот момент брякнул звонок над входной дверью, и на пороге застыла дородная тетка лет семидесяти, с нескрываемым любопытством уставившаяся на Агеева. Потом шагнула в комнату и довольно жеманно представилась:

– Алла Борисовна.

– Филипп. Филипп Агеев.

– Простите, а по батюшке как?

– Для вас просто Филипп.

– Господи, как приятно слышать столь редкое в нынешнее время имя – Филипп, – почти продекламировала Алла Борисовна, плюхнувшись задницей в изрядно потертое полукресло. И тут же, но уже обращаясь к своей подруге: – Шурочка, неплохо бы и чайку заварить.

– Да, конечно, – спохватилась Александра Платоновна, и, пока она колдовала с чайником и бутербродами на кухне, Агеев успел перекинуться с вальяжной гостьей несколькими, казалось бы, ничего не значащими фразами, в канву которых была включена одна-единственная фраза, ставшая ключевой:

– Скажите, а Андрей, я имею в виду племянника Александры Платоновны, не мог как-нибудь ненароком столкнуться с кем-нибудь из тех мужчин, которые посещали порой Марию?

Реакция была более чем бурной.

– Столкнуться?.. Да о чем вы говорите! Столкнуться! Бывали дни, когда этот дурачок часами просиживал у меня, подстерегая ее хахалей! И однажды...

Агеев прижал к губам палец, на что Алла Борисовна быстро кивнула и едва слышно произнесла:

– Да, конечно, я вас прекрасно понимаю. Тем более что и он сам просил меня не рассказывать об этом тетке.

И она качнула головой в сторону кухни.

– В таком случае можно будет навестить вас дома?

– Естественно! Телефон запишете или, может, запомните?

– Запомню.

Свистящим шепотком она продиктовала номер домашнего телефона и тут же спросила:

– Когда ждать?

– Да сегодня и ждать, – пожал плечами Агеев. – Чего откладывать-то?..

Глава одиннадцатая

Когда Агеев вышел из подъезда хрущевской пятиэтажки, в которой жила Алла Борисовна и где снимала однокомнатную квартирку Мария Дзюба, он уже не сомневался, что ему удалось-таки зацепиться за хвост мясника, наворотившего кровавого фарша на Большом Кaрeтном. Правда, покоя не давал один-разъединственный вопрос: как отреагирует на факт расследования столичная прокуратура, спустившая на тормозах это дело? Закроет глаза или... или все-таки попытается усмотреть в факте расследования, проведенного «Глорией», нарушение всех прав и норм Положения о частных охранных агентствах и прочих охранно-детективных структур, где в первую очередь будет поставлен вопрос о незаконном вторжении в частную жизнь клиента. Даже если этот клиент мертв.

А ведь стоило тому же следователю межрайонной прокуратуры копнуть недавнее прошлое убитой да поработать малость с «членами ее кружка», как выразилась тетка Толстопятова...

Впрочем, это уже не его заботы.

На дворе установилась по-настоящему весенняя погода, когда уже отзвенели ручейки и готовы были брызнуть сочной зеленой листвой налившиеся на деревьях почки, и Филипп, махнув рукой на автобус, зашагал по направлению к станции. Хотелось подышать вволю пьянящим апрельским воздухом, но главное – свести в единое целое те пока что разрозненные факты, которые удалось накопать за эту поездку в Чехов.

Итак, налицо классический любовный четырехугольник, который должен был в конце концов взорваться, чтобы похерить под собой все то, что еще недавно называлось любовью.

И вот они, четыре стороны драмы, на фоне которой дедушка Шекспир действительно мог отдыхать.

Во-первых, отвергнуто-униженный и обманутый претендент на сердце любвеобильной красавицы, которого поматросили да бросили, а если говорить словами родной тетки этого несчастного, то дать-то ему дали, да замуж не вышли.

Второй герой этой драмы – более удачливый счастливец, которому повезло. Хотя еще неизвестно, кому из них на тот момент повезло больше: Толстопятову или все-таки Юрию Толчеву? Одному из этих двух идиотов судьба подарила шанс навсегда избавиться от вампира в юбке, а второму... Впрочем, не суди, да не судим будешь. Вряд ли Толчев мог предполагать, в какие силки затягивают его взыгравшие гормоны, когда балдел от счастья, наслаждаясь в ЗАГСе божественными звуками вальса Мендельсона.

Третья сторона четырехугольника – по-своему несчастный тридцатилетний пожиратель женских сердец Герман Тупицын, на которого запала стервенеющая вампирша и дальнейшая судьба которого пока что просвечивалась довольно смутно. Еще неизвестно, как обернется против него уголовное дело по факту двойного убийства. А в том, что это дело все-таки будет возбуждено, Агеев даже не сомневался.

И четвертый фигурант этой драмы – героиня, которой, возможно, кто-то и посочувствует, кто-то ее и пожалеет, но найдутся и такие, кто просто плюнет в ее сторону. Однако можно повторить: не суди, да не судим будешь.

А Агеев и не осуждал никого из них, просто сопоставлял разрозненные факты, мысленно воспроизводя то, что могло случиться и в конце концов случилось, когда Толстопятов узнал-таки, что его Мария не только с ним, любимым, делит свою постель.

К этому времени Андрей уже ушел из семьи, хотел было поселиться в Чехове, на квартире своей тетки, однако Мария уговорила его «не делать глупостей», чтобы не было лишних сплетен в городе. И он стал снимать комнату где-то в Останкине, надеясь, видимо, на что-то большое, светлое и чистое... А когда вместо этого «большого, светлого и чистого» пришло прояснение и он узнал, что в те тоскливые ночи, когда он грызет подушку от одиночества в съемной квартире в Останкине, его любимая тискает в своих жарких объятиях более молодого и более счастливого соперника, он рванул в Чехов для выяснения отношений.

Видимо, в этот момент у него и произошел вполне естественный срыв человека, склонного к алкоголизму, что нельзя осуждать. И Агеев не осуждал. Он просто воспроизводил мысленно то, что могло твориться тогда в душе и в сердце любимого телезрителями человека.

Неизвестно было, что конкретно произошло в тот вечер между Толстопятовым и Марией, можно только догадываться, что за лапшу она ему навешала на уши, однако он не только простил ее, но вдобавок ко всему прочему уговорил свою тетку не гнать Марию с квартиры. Поверил, видимо, ее словам, что это был «какой-то непонятный срыв», а может, и еще чему-то, в надежде, что все забудется, все срастется и все опять вернется на круги своя. Любовь-морковь, счастливая долгая жизнь и удушающие объятия в постели.

Однако не срослось. Наваливались все большие и большие подозрения, которые подтверждались порой, когда он выслеживал Марию, затаившись в квартире Аллы Борисовны. Случились даже две стычки между ним и более счастливым соперником, закончившиеся обоюдным мордобитием, и... и мужик запил уже по-настоящему.

Судя по всему, он любил ее страстно и бездумно, как могут любить только самовлюбленные стервенеющие эгоцентристы, и Марии снова удалось удержать его подле себя, время от времени пуская его в свою постель.

Правда, неизвестно, зачем ей нужно было продолжать весь этот цирк.

«Из-за халявной квартиры? – сам про себя рассуждал Агеев. – Возможно».

К этому времени она уже смогла привязать к себе еще одного сорокалетнего дебила, маститого, известного на всю страну фотокорреспондента Юрия Толчева, на которого, видимо, сразу же положила глаз как на потенциального, вполне перспективного муженька. Короче говоря, классический треугольник разросся до четырехугольника, где в полном неведении оставался один лишь Толчев, превратившийся в токующего глухаря. И все это уже не могло продолжаться до бесконечности, чего не могла не понимать ушлая донна Мария. И наступил кульминационный момент.

Не очень-то переживая за Толстопятова, который к этому времени стал превращаться в устойчивого алкаша, пытавшегося водкой заглушить терзающие его душу чувства, она призналась ему, что «наконец-то нашла настоящего человека, за которого и выходит замуж».

«А как же я?» – видимо, спросил он.

Впрочем, об остальном можно было только догадываться. Не сомневался Агеев в одном: в силу своего харатера Толстопятов не мог простить Толчеву, что его Мария предпочла его, звезду телеэкрана, какому-то фотографу, и его, естественно, не мог не сжирать изнутри тот страшный, всепожирающий огонь ненависти, который и привел его к убийству более удачливого соперника и самой Марии.

Возможно, он вынашивал план еще более мстительный и жестокий, однако не получилось. Сильный, молодой и здоровый Герман Тупицын смог вырвать из рук Толстопятова двустволку Толчева и спастись бегством.

Да, подвел итог Агеев, так, видимо, все и было.

Теперь оставалось взять тепленькими этих двух скоморохов: современного Отелло и Германа как свидетеля преступления и одновременно свидетеля, который не донес в милицию об этом преступлении.

Филипп подошел к щитку с расписанием поездов на Москву, после чего купил билет и с чувством выполненного долга стал поджидать электричку. В какой-то момент хотел было позвонить Голованову, однако решил сэкономить на мобильной связи, решив, что всего по мобильнику не расскажешь – слишком дорого обойдется для «Глории». К тому же о результатах командировки придется докладывать на вечерней оперативке. Причем более подробно, с деталями и нюансами, которых в этой гнилостной истории было более чем достаточно.

До подхода чеховской электрички оставалось не менее получаса, и Агеев, чтобы скоротать время, зашел в коммерческую палатку, из которой на всю округу разносился слюноглотательный запах восточной кухни. Почесал в раздумье затылок, решая, что лучше всего ляжет под горячие еще чебуреки, и остановился на водочке.

– Сто пятьдесят и бутылку «Жигулевского» в темном стекле, – заказал он, решив в конце концов, что водка без пива – это даже хуже, чем пиво без водки.

Жизнь становилась удивительной и прекрасной.

Когда Агеев со всеми подробностями рассказал о том, что удалось выяснить из разговора с теткой Толстопятова и соседкой по лестничной площадке, где снимала однокомнатную квартиру Мария Дзюба, добавив к этому свои собственные выводы, Голованов полностью согласился с ним. Рассказанное Агеевым подтверждало его личные предположения относительно роли отвергнутого Марией Толстопятова в кровавой драме на Большом Каретном, и теперь дело оставалось за «малым», в чем он также был солидарен со своим напарником.

Задержание, допрос, передача дела в убойный отдел МУРа и... и вместо Почетной грамоты выяснение отношений в прокуратуре – и в лучшем случае легкий шлепок по заднице. Что тоже проходит не безболезненно. Иногда даже остаются синяки и кровоподтеки.

– Ваше слово, Ирина Генриховна.

Теперь они все ждали, что скажет жена Турецкого.

К ней впервые, пожалуй, обратились как к равной, и от неожиданности она даже замешкалась, покраснев. Потом все-таки собралась с мыслями и негромко произнесла:

– Работа, конечно, проделана серьезная и выводы, как мне кажется, совершенно правильные, но сразу же задерживать Толстопятова... – Она пожала плечами. – Я, конечно, многого еще не понимаю, но, как мне кажется, это преждевременно. К тому же, насколько мне известно, в МУРе тоже ведут его разработку.

– И что же вы предлагаете? – насупился недовольный ее позицией Агеев.

– Поработать с Тупицыным. Естественно, негласно. И как только он проколется относительно Толстопятова...

– А ведь Ирина Генриховна права, – неожиданно для остальных поддержал ее Голованов. —

И тем более права, что мы еще не знаем роли самого Германа во всем этом деле.

– Как не знаем? – возмутился Агеев. – А рассказанное его теткой? Да и показания Аллы Борисовны нельзя сбрасывать со счетов. К тому же...

– Охолонь малек, – остудил его всплеск Голованов. – Все, что ты сделал, – в строку, но и спешить особо не следует. Тем более что по этому следу и МУР идет. А перебегать дорогу операм убойного отдела и сам не буду, и тебе не советую.

Недовольный Агеев покосился на Голованова:

– И что же ты предлагаешь?

– Я ничего не предлагаю, – хмыкнул Голованов, – предложила Ирина Генриховна. Однако не будет лишним сделать на него запрос. Что за гусь таков, да с чем его на стол подают? И, уже отталкиваясь от этого...

На том и порешили. Однако, прежде чем разойтись, напомнил о себе и Макс.

– Может, и мне дадите слово молвить? – с обидой в голосе произнес он, по привычке запустив пятерню в бороду. – Что ж я впустую, что ли, полдня по Интернету рыскал?

– И чего ты там накопал? – с усмешечкой спросил Агеев.

– Издеваться изволите? – хмыкнул невозмутимый, как памятник Карлу Марксу, Макс. – А ведь я накопал нечто такое, что, не окажись под рукой твоего мясника с телевышки, я бы мог предположить, что любой из фоторепортажей Толчева, которые были опубликованы на страницах его еженедельника, мог также стать причиной его убийства. Тем более что каждый из этих репортажей должен был иметь свое продолжение.

– То есть ты хочешь сказать?..

– Да. Толчев раскрутил две темы – педофилия и «Мисс красотки». Это когда оставшиеся за бортом девушки становятся секс-рабынями, причем все это с выходом на громкие уголовные дела. И как мне кажется, он сразу же поимел немало врагов, которые много бы дали, чтобы он навечно закрыл свой объектив.

– Нашел чем удивить! – отозвался Агеев. – О твоих секс-рабынях да о педофилах только ленивый не писал. И чтобы мочить всех борзописцев и фотожурналистов, которые затронули эти темы... Окстись, Максик!

– Я бы тоже хотел так думать, – насупился Макс, явно задетый за живое. – Да только темы эти коснулись на этот раз сильных мира сего. И я еще удивляюсь, как он сразу же не попал под колеса «пьяного лихача».

Последние два слова он произнес с особенным ударением, и чувствовалось, что его понесло.

– Но и это еще не все! Я обнаружил также его интервью, опубликованное незадолго до гибели. На вопрос: «Какой очередной взрыв в обществе вы готовите на этот раз?» – Толчев сказал, что пока это секрет, так как еще не до конца обработан и проверен собранный им материал, но если говорить вообще, то эта бомба коснется людей в белых халатах, но с грязными руками.

– Это чего же, торгашей?

– Не знаю.

– Ну да ладно, все на этом, – подвел итог Голованов. – Будем считать, что кому-то крупно повезло, а кто-то облегченно вздохнул, когда узнал о самоубийстве Толчева.

Однако «компьютерного бога», каковым считался Макс, уже трудно было остановить.

– Почему же «все на этом»? – возмутился он, продолжая терзать пятерней бороду. – И почему бы тот, кто «облегченно вздохнул, когда узнал о самоубийстве Толчева», не помог ему спустить курок «макарова»?

Агеев покосился сначала на Голованова, затем на Ирину Генриховну. Мол, осадите бога, господа-товарищи. А то ведь этот хрен бородатый может такого наплести, что потом всей «Глорией» не расхлебать.

– Послушай, Макс, – подал голос Голованов, – ты действительно... того... не плети кренделей из плохого теста. А то ведь можно до такого договориться и столько версий наплести, что потом за год не расхлебаешь.

На лице Макса застыла саркастическая ухмылка, и он даже бородку свою перестал терзать.

– Ну что ж, командир, если ты держишь такой источник, как Интернет, за плохое тесто, а то, что я сказал, можешь приравнять к хреновому кренделю, могу только раскланяться после этого да послать вас всех...

Ирина Генриховна кинула тревожный взгляд на Голованова, однако тот и сам уже понял, что перегнул палку.

– Максик, дорогой, ну прости дурака! Хреновину сказал, признаю. Но и ты меня должен понять. На нынешний момент версия Агеева не просто одна из многих, но она же и рабочая, причем основная. И ты не можешь с этим не согласиться. Тем более что те факты, которые накопал Филя, требуют срочной проработки, причем глубокой проработки. Так зачем же нам, скажи ты мне, дураку малограмотному, в этот момент распыляться?

Компьютерный бог, явно улещенный столь страстным покаянным монологом, только плечами пожал. Мол, возможно, ты и прав, Голованов. Возможно, Филя накопал в Чехове нечто такое, что поможет в один момент раскрутить кровавую мочиловку на Большом Каретном. Но и Его Величество Интернет нельзя бить по мордасам – себе же в убыток будет.

На том и разошлись, вроде бы и успокоившиеся, и в то же время с какой-то червоточинкой в душе. По крайней мере, именно так прочувствовала это состояние Ирина Генриховна.

Впрочем, это была даже не червоточинка, а нечто более сложное. Она попыталась было найти этому состоянию свое личное объяснение и не смогла. Единственное, что пришло на ум, так это та атмосфера скрытого недовольства друг другом, когда еще несыгранные между собой музыканты духового оркестра, оставшиеся вдруг без дирижера, начинают перетягивать одеяло, причем каждый на себя, гениального.

Нечто похожее и в то же время совершенно иное случилось на этот раз и в «Глории». На тот момент она еще не знала, что именно в спорах, порой яростно-безжалостных и жестоких, рождается та единственно правильная версия, которая и приводит к раскрытию самых запутанных преступлений.

От Неглинной, где располагался офис «Глории», до подъезда дома, в котором жили Турецкие, вроде бы и недалеко, однако это был центр Москвы, превратившийся иэ-за постоянных пробок и хаотичных парковок в кромешный ад, так что у Ирины Генриховны, угодившей в очередную километровую пробку, было время более-менее спокойно подумать о том, что удалось накопать в Чехове Агееву, сопоставляя эту информацию не только с той характеристикой на Толстопятова, которую смог раздобыть Голованов, но и с тем состоянием этого несчастного по-своему сорокалетнего мужика, в котором он пребывал уже несколько месяцев. И если верить все тому же сослуживцу Голованова, опускался все ниже и ниже.

«Мог он решиться на подобное убийство? – спрашивала она сама себя. И тут же отвечала: – Вполне».

Тем более что, по утверждению Аллы Борисовны, этот несчастный – почему-то вдруг ей стало жалко до боли мужика, бросившего все ради своей любви, и она мысленно называла его не иначе как несчастный – часами просиживал в ее квартире, чтобы только уличить в неверности свою даму, а возможно, и удостовериться в обратном. Ведь не каждую же ночь она таскала в свою постель этого козла Германа, фамилия которому была Тупицын, чтобы в очередной раз простить ее? Но когда она заявила ему, что все, мол, цирк закончен и клоуны разбежались и теперь она выходит замуж за человека, которого действительно любит, вот тут?..

Да, пожалуй, в этот момент он, уязвленный в самое сердце, мог убить и ее и своего соперника, которого он ненавидел, пожалуй, даже больше, чем секс-гиганта Тупицына. Однако почему-то не сделал этого, а, судя по версии Голованова, стал вынашивать план кровавой мести. Чтобы одним махом – и эту козу, и ее козлов.

Возможно такое? Вполне.

Но... И тут ее способности психолога-криминалиста начинали давать сбой. Вряд ли на разработку подобного преступления способен вконец опустившийся алкоголик, которому уже ничего в жизни не нужно, кроме очередного стакана, да и мозги которого соответственно уже далеко не те, что были раньше.

В логическом построении начиналась какая-то мешанина, в которой даже сам черт не смог бы разобраться, и Ирина Генриховна мысленно возвращалась к факту убийства Бешметова, который, если взять за основу версию Голованова – Агеева, не вязался с предыдущим преступлением.

Хотя, впрочем, почему не вязался?

Учитывая то состояние, в котором на момент совершения преступления находился все тот же Толстопятов, он мог забыть в мастерской Толчева нечто такое, что показало бы на него как на убийцу, и он пытался найти и уничтожить работающую против него улику.

«Возможно предположить такое?» – спрашивала себя Ирина Генриховна.

Вполне. Если бы не одно «но».

Этой уликой мог быть пистолет, нож с отпечатками пальцев, массивный кастет или, на крайний случай, увесистая дубинка, которой Толстопятов собирался замочить своего обидчика, однако ничего подобного в мастерской найдено не было, а это значило, что убийца Бешметова, ночь от ночи рывшийся в мастерской Толчева, искал что-то иное.

Знать бы что!

Небольшую зацепку, правда, оставил сам Бешметов, заявив, что слышал ночью какой-то скрип и шум, похожий на шум передвигаемой мебели. Но, как заявила Алевтина, все шкафы, стол и кресла стояли на прежних местах, а это значило...

Впрочем, означать все это могло одно.

Убийца Бешметова, который стал опасным для него свидетелем вторжения в мастерскую Толчева, раскрывал дверцы шкафов, в которых хранился архив Толчева, и выдвигал один за другим ящички, чтобы не пропустить какой-либо мелочи.

Скрипы и шорохи, похожие в ночи на шум передвигаемой мебели.

«Хорошо, пусть будет так, – сама с собой соглашалась Ирина Генриховна. – Но что именно могло бы заставить убийцу Бешметова вновь и вновь возвращаться в мастерскую Толчева, прекрасно зная, что это чревато более чем серьезными последствиями?»

Мало того, он даже решился на убийство пожилого человека, тогда как мог совершенно спокойно покинуть подъезд. Судя по силе удара, он был физически сильным человеком, и больной старик не мог представлять для него серьезной угрозы.

Да, все это вроде бы и так, однако Бешметов был убит, а это значило, что он представлял реальную угрозу для ночного гостя. Причем угрозу, адекватную убийству.

Пробиваясь сквозь автомобильную пробку и метр за метром отстаивая свое право водить по Москве машину, Ирина Генриховна вдруг поймала себя на том, что мысленно возвращается к оперативному совещанию в МУРе, на котором генерал Яковлев ставил перед операми убойного отдела примерно такие же вопросы.

Видать, не так уж все и просто в этом деле, как могло бы показаться на первый взгляд. И может быть, действительно был прав ее Турецкий, когда сказал ей, что причина убийства фотокора Толчева может лежать в сфере его профессиональной деятельности. И в то же время убийство Марии...

От всего этого голова шла кругом, и она, решив, что утро вечера мудренее, сосредоточила все свое внимание на бампере тащившегося в двух метрах от нее «Мерседеса». Хоть и старенькое было корытце, битое-перебитое, однако въедешь в задницу – мало не покажется.

И все-таки, застыв в очередной раз в этом скопище машин, она не могла не думать о том, способен ли был Толстопятов решиться на убийство случайного свидетеля его проникновения в мастерскую Толчева, если он действительно был тем самым мясником, который смог-таки осуществить план своей мести? И не могла сказать ни «да», ни «нет».

Как говорится, чужая душа – потемки.

Впрочем, развязка была не за горами – первый же допрос Германа, как полагали в «Глории», должен был дать ответ, виновен ли Толчев в гибели Марии.

Глава двенадцатая

Не дожидаясь ответа на запрос относительно личности Германа Тупицына, задетый за живое Агеев решил по-своему потолковать с чеховским донжуаном и едва ли не с первой электричкой уже был в Чехове. В переполненном автобусе доехал до микрорайона, где жил Тупицын, и уже в половине девятого нажимал пальцем на черную, довольно потертую кнопочку дверного звонка на втором этаже стандартной хрущевки.

Открыла довольно высокая, смуглая женщина пенсионного возраста. Увидела перед собой моложавого мужика и, видимо, чисто машинально застегнула пуговицы старенького халата из цветастой байки. Наверняка мать Германа, решил Филя.

Он уже открыл было рот, однако женщина опередила его с вопросом:

– Вы... вы насчет Геры? – произнесла она, выжидательно всматриваясь в глаза незнакомца в штатском.

Почувствов неладное, Агеев растерялся и только кивнул.

– Вы... вы его нашли?

М-да, все, что угодно, мог ожидать Агеев, еще в электричке проигрывая мысленно предстоящий разговор с Германом, допускал даже вариант, что его самого не окажется дома и придется плести сети с кем-нибудь из его близких, но подобного начала он никак не мог ожидать.

«Вы его нашли?..»

И всплеск страдания, замешанный на крохотном лучике надежды, в глазах его матери. Теперь Агеев уже не сомневался, что перед ним мать Германа.

Надо было срочно перестраивать уже продуманный разговор, и он, работая на интуиции, виновато развел руками:

– Пока что нет, но...

В горле женщины что-то булькнуло, похожее на всхлип, и глаза наполнились слезами:

– Господи, да вы хоть ищете его? Ведь уже две недели... полмесяца прошло, как я оставила вам заявление, а вы...

Она закрыла лицо руками, вздрогнули плечи от горестного всхлипа.

У Агеева появилась минутка, чтобы сориентироваться в ситуации. Уже две недели, как неизвестно куда исчез любовник Марии? А возможно, что и больше, еще неизвестно, на какой день исчезновения мать спохватилась сына, однако как бы там ни было, но исчез он вскоре или сразу же после кровавого кошмара на Большом Каретном, а это значило...

Вариантов было три.

Первый и наиболее приемлемый. Когда Герман рванул из дома, он еще не знал, что уголовное дело по факту убийства Марии Толчевой прикрыто, и, испугавшись, что на него, как на любовника Марии, рано или поздно, но все-таки выйдет Московский уголовный розыск, решил замести следы. Мол, я – не я, и лошадь не моя.

Второй вариант, тоже вполне приемлемый. Мужик испугался, что его, родного, как свидетеля преступления, может хватиться в конце концов все тот же Толстопятов, и решил на время исчезнуть из родных пенатов. Как говорится, от греха подальше. Видимо надеясь в душе, что этому мяснику не так уж и долго осталось топтать московский асфальт.

И третий вариант... Правда, о нем даже думать не хотелось.

– Простите, как вас зовут? – негромко произнес Агеев.

– Анна Васильевна, – глухим голосом отозвалась мать Германа, ладонью вытирая слезы и отступая в глубину тускло освещенного коридорчика. – Может, на кухне поговорим, а то?..

И она кивнула на обитую дешевым дерматином дверь квартиры напротив.

– Эти соседи... Тут сын пропал, а они только рады этому да сплетни разносят по дому.

Агеев промолчал на этот всплеск эмоций, однако про себя подумал, что, видимо, есть о чем почесать языками соседям, коли не успокоились даже в такой момент.

Когда прошли на кухню, Анна Васильевна предложила Агееву стул у накрытого цветастой скатеркой стола, а сама осталась стоять, со скорбным видом ожидая не очень-то обнадеживающих новостей. В этом, видимо, она уже не сомневалась.

– Анна Васильевна, – негромко произнес Агеев, – я, конечно, вам искренне сочувствую и понимаю ваше состояние, но поверьте – все образуется, и Герман Валентинович снова будет пить чай на этой кухне.

– Дай-то Бог, – скорбно отозвалась мать Германа, и в ее глазах промелькнул лучик надежды. Видимо, ничего подобного в своем родном отделении милиции она не слыхала.

– Да, вот что еще! – спохватился Агеев. – Поиск вашего сына расширен уже и на Москву, так что этим делом занимается не только ваша милиция.

Агеев врал и не врал одновременно.

– Так вы что... разве не?.. – В глазах женщины застыл немой вопрос.

Агеев достал из кармана довольно внушительное внешне удостоверение.

– Нет, я не из милиции, – подтвердил ее догадку Агеев. – И даже не из вашего Чехова. Московское агентство «Глория». Весьма солидное и авторитетное учреждение, услугами которого пользуются иной раз и уголовный розыск, и прокуратура.

И опять же он не врал.

– Но ведь это, наверное, стоит больших денег? – засомневалась в своей платежеспособности хозяйка квартиры. – А у меня...

– Боже упаси! – воскликнул Агеев. – Какие деньги?! Об этом даже вопроса не стоит. Единственное, что мне от вас нужно, так это услышать, как, когда и при каких обстоятельствах пропал ваш сын.

– Но ведь я уже... в милиции...

– Я хотел бы услышать все это от вас лично.

– Да, конечно... – кивнула Анна Васильевна, опускаясь на стул по другую сторону стола. Какое-то время молчала, видимо возвращаясь мысленно в тот страшный для нее день, подняла глаза на гостя. – Я, конечно, точное время не могу припомнить, но Гера уже дома был...

Когда она закончила свой рассказ, время от времени вздыхая и тупо разглядывая выложенные на столешницу натруженные руки, Агеев спросил:

– Надеюсь, у вас есть его фотография?

– Да, конечно, – кивнула она. – Гера любил фотографироваться.

– А вы не могли бы дать мне одну из них. Там, где он крупным планом.

– Да, конечно. – И тут же с откровенной тревогой в голосе: – А зачем она вам?

Агеев пожал плечами:

– Ну а как же мы будем пускать его в розыск, если не знаем: каков он из себя. – И чуть помолчав: – Да вы не волнуйтесь, я верну ее вам сразу же, как только пересниму.

– Да я, в общем-то...

Мать Германа поднялась со стула и вышла из кухни. Не прошло и двух минут, как она вернулась с альбомом в руках. Аккуратно положила его на стол, предварительно смахнув со скатерки какие-то крошки, и, прежде чем открыть его, погладила ладонью по глянцевой обложке. Чувствовалось, что этот роскошный альбом для нее не просто архивная память.

...Агеев переворачивал осторожно тяжелые листы с фотографиями, и почти с каждой из них на него смотрел действительно красивый, смуглый лицом парень, с ямочкой на подбородке и бесоватой хитринкой в глазах. М-да, такой самец не мог не нравиться бабам. Причем всех возрастов и сословий.

Когда перевернул последний лист, спросил негромко:

– Так вы позволите взять одну? Естественно, с возвратом.

Анна Васильевна самолично выбрала фотографию, на которой ее сын был снят крупным планом, в полный рост, и, уже подавая ее Агееву, произнесла потухшим голосом:

– Лишь бы Гера нашелся. – Замолчала было, но тут же спохватилась: – Живой.

Что он мог на это сказать? Врать не хотелось, да и гадать на кофейной гуще тоже.

Уже стоя в небольшом кафе, куда он зашел перехватить чашечку кофе с пирожком, и набирая номер мобильного телефона Голованова, Агеев вдруг подумал о том, что эдак можно было бы и обанкротиться на одних только разговорах по мобильнику, если бы их не оплачивала «Глория». А так... говори сколько хочешь, излагай свои версии и предложения.

– Ты отчего это на оперативку опаздываешь? – не очень-то приветливо спросил Голованов, забыв даже поздороваться.

Агеев невольно хмыкнул. Командир, он и в Африке командир. Можно было бы, конечно, поиграть малость на Севкиных нервах, однако на каждую секунду разговора накручивались деньги-доллары, которые шли, в общем-то, из их общего кармана, и он вкратце, но довольно емко пересказал Голованову цель своей поездки в Чехов, но главное – разговор с матерью Германа Тупицына. Голованов слушал не перебивая и только один раз попросил:

– А вот это место, будь любезен, поподробнее.

– Ну насчет особых подробностей не гарантирую, передаю то, что услышал от его матери. Уже ближе к вечеру, я думаю, часиков в семь, возможно, в половине восьмого кто-то позвонил на мобильник Германа, разговор длился не более двух-трех минут, после чего он тут же засобирался куда-то, накинул на себя ветровку и, сказав матери, чтобы она не волновалась, если он не вернется ночевать, вышел из дома. И все! После этого она его уже больше не видела.

– И часто он так исчезал?

– Бывало. Однако если верить матери, то не более чем на пару дней. Причем всегда звонил ей домой и предупреждал, что задержится. А тут... Она, естественно, заволновалась и на четвертый день сообщила о его исчезновении в милицию.

– И?

– Заявление, само собой, приняли, однако их участковый потрепал ее по плечу и сказал, чтобы не суетилась особо, и без нее, мол, дел невпроворот. А что касается ее сына, так он небось корешок свой у какой-нибудь бабы греет.

– Тоже не лишено логики, – буркнул Голованов и тут же спросил: – Сам-то что думаешь по этому поводу?

– Спрашиваешь, чего думаю? Да, в общем-то, уже склоняюсь к третьему варианту.

И Агеев изложил свои личные версии столь внезапного исчезновения свидетеля преступления и замолчал, ожидая, что скажет на это Голованов, однако тот не очень-то торопился с выводами. Здесь можно было и впросак попасть. Наконец тяжело вздохнул, словно только что сбросил с плеча полновесный мешок с солью, и негромко произнес:

– А ведь ты прав, пожалуй. – И тут же: – В городском морге она уже была? Я имею в виду мать Тупицына.

– Естественно. Но туда он не поступал.

– А среди неопознанных трупов?

– Глухо.

– В таком случае, выходит, Москва?

– Или область.

– Тоже не исключено, – согласился с Агеевым Голованов. – У тебя его описание есть?

– И описание, и фотография – все есть. Трупа только нет.

– Значит, будем искать.

– Знать бы только, где искать, – буркнул Агеев. – Может, его в лесу где-нибудь грохнули, там же и прикопали. Или в каком-нибудь водохранилище рыбок кормит.

– Не исключено, – согласился с ним Голованов. – Ну а ты-то сам чего предлагаешь?

– Толстопятов!

– Задержать и учинить допрос с пристрастием? – В голосе Голованова звучала откровенная ирония, однако Агеев даже не обратил на это внимания.

– Да! Задержать и допросить.

– На каком основании?

– Ты что, меня об этом спрашиваешь? – в свою очередь усмехнулся Агеев. – Подозрение в убийстве!

– В убийстве кого?

– Хрена моего! – взвился Агеев. – И вообще, не пойму что-то я тебя, командир. Вчера одну версию отстаивал, а сегодня...

– Ну, положим, вчера я тоже сомневался относительно нашего с тобой телевизионщика, однако если бы знал об исчезновении Тупицына...

– Тогда что?

– Спрашиваешь, что? – В голосе Голованова появились металлические нотки. – Да то самое, что четыре трупа, причем два последних убраны как свидетели преступления, – это слишком много даже для профессионального киллера, не говоря уж о спившемся идиоте, который даже с работы был выгнан за то, что не мог пары слов связать.

Это был удар по самолюбию Агеева.

– Ну ты как знаешь, – вспылил он, – однако я буду придерживаться своей точки зрения.

– Вот и ладушки, – согласился с ним Голованов, которому, судя по всему, уже надоела их перепалка. – А пока что возвращайся в Москву, и будем кумекать, что делать дальше.

– Сева! – взмолился Агеев. – Надо брать этого влюбленного хорька. Уйти может. Или так запутать следы, что потом и МУР не разберется.

– Разберется, – успокоил его Голованов. – Кстати, надо будет сообщить Яковлеву об исчезновении Тупицына. Сдается мне, что наш чистильщик на этом не остановится.

– Командир! – теперь уже едва ли не плакал Агеев. – Да где твоя, мать бы тебя в три Афгана, профессиональная гордость? Они же должны будут сначала утрясти это дело с прокуратурой и только после этого, если получат «добро»...

Все это Голованов знал не хуже Агеева и оттого, видимо, произнес глухо:

– Ну и что ты предлагаешь?

– Сначала самим пощупать этого гуся, ну а потом уже... когда расколется...

Филя Агеев оставался Агеевым, и Голованов не мог не рассмеяться.

– Ладно, чеши в Москву, будем большой совет держать.

Глава тринадцатая

Кто ищет, тот всегда найдет.

Эту заповедь московских оперов Олег Майков намертво усвоил еще в Высшей школе милиции, после окончания которой его сразу же зачислили в штат орденоносного уголовного розыска, чем он всегда гордился. И на этот раз присущая ему настойчивость и упорство в поиске не подвели его.

Истоптав ноги и потратив время в поквартирном опросе жильцов дома на Большом Каретном, он и участковый инспектор территориального отделения милиции плавно перешли на проработку соседнего дома, затем дома напротив, однако в пятом часу утра люди спят более чем крепко, а если кто и проснулся оттого, что в горле забулькало, то он сразу же бежит в туалет, а не к окну, за которым едва брезжит рассвет, и тем более мало кому придет на ум всматриваться в сереющую улицу ночного города, когда еще даже дворники, московские жаворонки, не проснулись.

Как говорится, кому не спится в ночь глухую? Бандиту, сторожу и...

Правильно. И поэтому, отработав прилегающий к подъезду проклятого дома жилой массив, два капитана милиции, опер убойного отдела МУРа Олег Майков и старший участковый инспектор Жженов, плавно перешли на коммерческие структуры, которые росли в старой части российской столицы, как опята после проливного, но теплого августовского дождя.

И удача улыбнулась им. Правда, не в лице молодого, по-спортивному сложенного охранника престижного офиса, а в лице пятидесятилетнего изрядно потрепанного жизнью и халявным пивом сторожа ночного коммерческого магазинчика, который нес свою трудную вахту в ту ночь. На вопрос, не обратил ли он внимание на что-нибудь такое, что не могло бы не пройти мимо его профессионального глаза, Петр Гаврилович поначалу только плечами пожал невразумительно, но, когда участковый Жженов «попросил» его «поднапрячь мозги для общего блага», вспомнил, что да, вроде бы обратил внимание для общего блага процветающей коммерции на довольно странного парня, лет тридцати – тридцати пяти, который уже под утро пожелал купить в магазине бутылку водки или же «чего-нибудь крепенького».

Информация, вымученная из памяти Петром Гавриловичем Бойчевым, сама по себе вроде бы и не представляла особого интереса – кто по нынешним временам не желает опохмелиться с утра пораньше, тем более если в кармане звенит монета? – однако Олег Майков не был бы старшим оперуполномоченным убойного отдела МУРа, если бы не спросил:

– А с чего бы вдруг вы обратили на него внимание? Он что, как-то не так подошел к прилавку?

– Ну как он подошел к прилавку, этого я, положим, не видел, – покосился на Майкова Бойчев, видимо определив в нем еще более высокое начальство, нежели участковый инспектор. – А вот то, как он подошел ко мне, это я помню точно.

– Вы что, в это время были на улице?

– Да, – подтвердил Бойчев. – Чего-то плоховато мне на тот момент стало, вот и решил свежим воздухом малость подышать. Ну стою...

– Думаю о своем девичьем, – не удержался, чтобы не хмыкнуть, Жженов.

– Ну да, – согласился с ним Бойчев. – А чего еще делать, когда ни одного посетителя в округе? Как вдруг смотрю, а от того дома, где мужик свою бабу с хахалем месяц назад застукал, к магазину этот хмырь идет. Ну идешь, так иди, мало ли кто ночами здесь шастает. А этот подходит ко мне и спрашивает: водочки, мол, купить не найдется? Или чего-нибудь крепенького? Ага, думаю, не местный, значит. Те, кто с Большого Каретного, спрашивать не будут.

– И что, купил? – заинтересовался этим вопросом участковый.

Однако бдительный охранник только глазом на него повел и снова повернулся лицом к Майкову, который хотя и был моложе участкового инспектора по возрасту, но...

– И что дальше? – уже совершенно иным тоном спросил Майков. – Ну же, колись, Петр Гаврилович. Колись! Глядишь, я тебе самолично бутылец на опохмел поставлю.

– Вот это хорошо бы, – воспрянул духом Бойчев, уже полностью переключившись на сравнительно молодого, но явно смышленого опера. – Ну вот, спрашивает он меня, значит, а я у него в свою очередь: «Что, трубы горят, паря?» А он мне: «Да вроде бы того, отец». Хотя, честно признаюсь, непохоже, чтобы с похмела маялся, бедолага.

– Ну а дальше-то что? – поторопил его Жженов.

– Дальше, спрашиваешь, что? – многозначительно произнес Бойчев. – А дальше вообще непонятное было. Отоварился он, значит, в нашем магазине, кивнул мне в знак благодарности, что не дал душе христианской умереть, и пошел дальше по Каретному.

– И что?

– А то, что прошел метров сто, подошел к иномарке, которая стояла на обочине, открыл дверцу и был таков.

– Ну и что с того? – уже откровенно заводил бдительного охранника Жженов.

– Да вроде бы ничего, – пожал плечами Бойчев. – Если, конечно, не считать того, какой дурак будет оставлять свою иномарку за двести метров от дома, если можно припарковаться под окнами этого дома?

М-да, логика в этом была железная, и Майков не мог не переглянуться с Жженовым.

– А с чего ты взял, что это была его машина, а не такси? – спросил Жженов.

– Да хотя бы с того, что она мяукнула, когда он снимал ее с сигнализации, да и садился он в нее не с правой стороны, а с левой.

«Господи, неужто это действительно тот, которого мы ищем?» – отозвалось в голове у Майкова, и он уже готов был распить бутылку-другую с этим разговорчивым мужичком, который весенними ночами выходит на ступеньки магазина подышать свежим воздухом.

– А что за иномарка у него была?

– «Бумер».

– То есть «БМВ»? – уточнил Жженов.

– Ну да.

– Не путаешь?

– С чего бы? – обиделся Бойчев. – У моего зятя точно такая же тачка.

– А каков он из себя? – спросил Майков. —

Я имею в виду твоего ночного знакомца.

– Ну-у, – замялся Бойчев, видимо не очень-то надеясь на свою подпорченную пивом, водочкой и портвейном память. – Высокий такой, мосластый. Да, это еще, и сила в нем чувствуется. Когда меня по плечу похлопал, то аж в голове отозвалось.

И замолчал, видимо припоминая благодарственное похлопывание мощной дланью по плечу, когда и без того малейшее движение в мозгах отзывается.

– А высокий – это как? Под два метра или, может, ниже?

– Не, до двух ему, конечно, не дотянуть, но... В общем, ростом с зятька моего будет, а у того будто бы метр восемьдесят пять росту.

– Хорошо, – похвалил его Жженов. – Что еще? Брюнет, блондин? Или, может, рыжий?

Этот вопрос поставил охранника в тупик, и он, как бы ища помощи в лице молодого, но вполне дружелюбного мента, покосился на Майкова глазом.

– Ну же, Гаврилыч!

Бойчев вздохнул и виновато развел руками:

– Точно, конечно, сказать не могу, особо не приглядывался, потому как ни к чему мне все это было, к тому же он в кепчонке был, но то, что не брюнет, – это я вам точно могу сказать.

– С чего бы такая уверенность? – не удержался Жженов.

– Да с того, – буркнул Бойчев, – что зятек мой чистой воды брюнет, так что я бы сразу обратил на это дело внимание.

– Выходит, блондин? Или шатен?

Невнятное пожатие плеч и... словно в воду мужик прыгнул:

– Пожалуй, больше блондинистый, чем все остальное.

– Ну вот, а говорил, что особо не приглядывался, – засмеялся Майков, сбрасывая с разговора никому не нужное напряжение. – Выходит, что и фоторобот поможешь составить?

– А чего ж не помочь хорошим людям? – без особого раздумья откликнулся Бойчев. – Но сначала... для восстановления памяти...

– Само собой, отец!

К началу оперативного совещания, которое вел генерал Яковлев, уже был готов фоторобот Мосластого, как нарекли ночного посетителя коммерческого магазина муровские опера, и, когда начальник убойного отдела доложил, что после скрупулезной отработки жилмассива ничего более конкретного выявить не удалось, начальник МУРа прихлопнул ладонью свежераспечатанный оттиск фоторобота и негромко произнес:

– Значит, от этого и плясать будем. Есть у кого какие соображения?

«Соображений» пока что не было да и быть не могло, кроме как начать просеивать Москву в поисках Мосластого владельца темно-вишневого «бумера», причем начинать с дома на Большом Каретном. Начальник МУРа обратился к Ирине Генриховне:

– Прошу вас! Обстановка по Чехову.

Еще не до конца освоившаяся с новой для нее обстановкой, с людьми, с которыми она едва начала знакомиться, но главное – с нормой проведения оперативок, краткой и по-деловому конструктивной, что довольно скудно напоминало производственные совещания в Гнесинке, Ирина Генриховна рассказала о том, что удалось выяснить Агееву, и негромко закончила:

– Вот, пожалуй, и все.

– Ни фига себе «все»! – буркнул кто-то из офицеров, однако тут же замолчал под выразительным взглядом генерала.

– Какие соображения будут? – спросил Яковлев, обводя собравшихся опять же довольно выразительным взглядом. Мол, кто все-таки заканчивал милицейскую «Вышку»? Вы, господа офицеры, или господа дилетанты из охранно-детективного агентства «Глория»? И если это действительно вы...

Первым, как и положено старшему офицеру, откликнулся на этот немой призыв начальник убойного отдела. И с ходу попытался защитить честь своего отдела.

– Владимир Михайлович, вы же сами все знаете. Если бы прокуратура...

– Об этом у нас еще будет время поговорить, – прервал его жалобу начальник МУРа. – А пока что конкретно по существу дела.

– Можно и по существу дела, – согласился с Яковлевым моложавый, атлетического сложения и в то же время всегда с иголочки одетый шеф убойного отдела, в тридцать пять лет заработавший звание полковника милиции, но еще задолго до этого возглавивший убойный отдел МУРа. – Судя по всему, любовника Марии Толчевой уже действительно нет в живых, и, видимо, придется поработать с неопознанными трупами в Москве и области, которые были обнаружены с момента исчезновения Германа Тупицына.

– Что, и это все?

Вопрос был задан не очень-то корректно, тем более в присутствии подчиненных шефа убойного отдела, что было довольно-таки странным для сдержанного обычно Яковлева, однако Бойцов не обратил на это внимания. Генерал не в духе, и его можно было чисто по-человечески понять.

– Нет, не все. Но это главное и первостепенное, что надо сделать.

– Хорошо. Что еще?

– Разработка последнего телефонного звонка, после которого Тупицын засобирался из дома и больше домой не возвращался. И как только мы выйдем на человека, сделавшего этот звонок...

– Хорошо, очень хорошо, – соглашаясь с полковником, кивнул генерал. – Есть еще что-нибудь сказать?

Бойцов пожал массивными, покатыми плечами. Мол, чего греха таить, мыслей, предложений, всевозможных вариантов и версий более чем предостаточно, голова идет кругом, однако ваши уши желают услышать что-то более конкретное. Нечто такое, что можно было бы сразу пустить в оперативную разработку, но... Быстро только кролики плодятся да молодые ивановские ткачихи парней любили, а все остальное, товарищ генерал, требует более серьезного осмысления. И все-таки надо было что-то говорить, причем не просто языком молоть, а говорить нечто дельное, по существу вопроса.

– Считаю также необходимым поработать в Чехове над фактом нахождения там уже известной нам иномарки, за рулем которой был Мосластый.

Яковлев стрельнул глазами по Ирине Генриховне, перевел взгляд на Бойцова:

– Что, все-таки прослеживаете параллель между убийством Юрия Толчева и всеми последующими событиями?

– Как мне кажется, это уже очевидный факт, и закрывать на это глаза...

– Ладно, об этом чуть позже. Что еще?

Теперь уже шеф убойного отдела покосился глазом на Ирину Генриховну:

– Тут было выдвинуто соображение, что нашим киллером может быть брошенный Толчевой ревнивец, у которого поехала крыша, то есть господин Толстопятов, но, по моему личному убеждению, эту разработку следует отбросить как надуманную. Тем более в связи с появлением Мосластого.

Ирина Генриховна вскинула стремительный взгляд на хозяина кабинета. Она и сама не могла потом признаться себе, что именно заставило ее коршуном налететь на Бойцова. Может быть, презрительно произнесенное слово – «соображение»? Он даже не удосужился заменить его хотя бы на «версию», что еще можно было бы понять и простить, а тут... со-об-ра-же-ние. И концовка: «...эту разработку отбросить как надуманную». Однако как бы там ни было, но она не могла просто так спустить оскорбление, пущенное в адрес ее «Глории». По крайней мере, именно так ей показалось.

Она вдруг почувствовала, как в лицо бросился жар, и резко поднялась со стула. Теперь она уже забыла, что еще совсем недавно сама сомневалась в выдвинутой версии Агеева.

– Владимир Михайлович, а как же угрозы Толстопятова в адрес более счастливых мужчин?! Они были, и их нельзя сбрасывать со счетов. Да и оскорбленное самолюбие униженного женщиной человека. Она ведь не просто размазала его по земле. Она сначала использовала его на все сто процентов, затем смешала его с дерьмом и только после этого выбросила, как ненужный хлам. Подобное не прощается, Владимир Михайлович, тем более не может проститься таким человеком, как Толстопятов.

Переводя дыхание, она замолчала, облизнула кончиком языка слегка подкрашенные губы, повернулась лицом к начальнику убойного отдела и, словно точку ставя в своем монологе, негромко, но зло добавила:

– Не прощается! Это я вам как женщина говорю.

По лицу Бойцова скользнула улыбка. Видимо, вспомнил свое первое оперативное совещание в МУРе, когда кто-то из доброжелателей подверг обидной критике его оперативную разработку, в которую он вложил всего себя.

– Ирина Генриховна, дорогая, я очень прошу вас, не обижайтесь. И не принимайте каждое слово как нечто обидное, направленное против вас лично. Нам же с вами, а вам с нами работать вместе. А что касается вашей убежденности насчет прощения или же непрощения, то я вам могу сказать совершенно обратное. Причем как мужчина.

Кто-то из оперов негромко хихикнул, но полковник только покосился глазом в сторону смешливого весельчака, и смешок тут же прекратился.

– Так вот я могу вам привести примеры из серии весьма достойных людей, о которых не только столичные стервы, но и лимита так вытирали ноги и в такое дерьмо окунали их с головой, что поверьте, подобное может только в самом страшном сне присниться. Да и то с похмелья.

Слушая полковника и уже начиная отходить душой, Ирина Генриховна ждала все-таки поддержки со стороны молчавших оперов, однако этой поддержки не было, и она вынуждена была сказать:

– Верю, вполне вам верю. Однако не думайте, что в «Глории» одни лишь дилетанты штаны просиживают. Мы уже навели справки относительно господина Толстопятова, и могу вас уверить, что никаких положительных ассоциаций этот товарищ у меня не вызывает. Хотя... хотя и смог сотворить сам себя как профессионала. Без чьей бы то ни было поддержки и протеже пробиться в стайку ведущих телевизионщиков – это, я вам скажу, достойно всяческого уважения. Но при этом, как оборотная сторона медали, – гипертрофированное самомнение и прочее, прочее и прочее, что связано с этим качеством.

Начальник убойного отдела хотел было что-то возразить в ответ, однако точку в споре поставил Яковлев:

– Я тоже не склонен думать, что Толстопятов может оказаться тем киллером, который положил супружескую пару Толчевых, однако и такой вариант нельзя сбрасывать со счетов. Тем более что он мог и киллера нанять. А посему особый акцент на нем делать не будем, но в разработку, видимо, взять придется.

Этим пробкам, казалось, не будет конца. Причем чем ближе к лету и чем дольше становился световой день, тем и машин становилось больше. И особенно это было заметно в пределах Садового кольца. К тому же если зимой на колесах оставались большей частью профессионалы или хотя бы те из владельцев иномарок, кто имел ежедневную практику вождения в черте перегруженного транспортом города, то по весне из своих загонов и загончиков выползали на свет божий отдохнувшие от своих хозяев отечественные «Жигули» и разномастные иномарки, а их владельцы, судорожно цепляясь за баранку, зачастую путая педаль газа с тормозом, в подобном состоянии пытались пробиться в центр...

Короче говоря, продавайте свою машину и пересаживайтесь на муниципальный транспорт. Хоть и не престижно, зато в десять раз дешевле, надежней и комфортней. Да и вечерами не надо глотать горстями валерьяну, с ужасом вспоминая, как очередной «чайник» на колесах едва не угробил вас и вашу тачку, когда подрезал, пытаясь перестроиться из крайнего правого ряда в левый. И вообще пора бы уже заменить рекламные щиты Аэрофлота на рекламу московского метрополитена: «НА РАБОТУ И С РАБОТЫ – НА МЕТРО! БЫСТРО, ВЫГОДНО, УДОБНО».

Когда Ирина Генриховна едва не въехала в очередной подставленный зад и увидела в зеркальце, что и ей соответственно едва не помяли задний бампер, она невольно выругалась, что не позволяла себе, даже когда никто ничего не слышал, и, твердо решив, что уже завтра пересядет с машины на троллейбус, уставилась в лобовое стекло.

Настроение испортилось окончательно, и она мысленно вернулась в кабинет Яковлева, на оперативку.

И вновь почувствовала жгучее недовольство собой, любимой. Зачем, спрашивается, надо было дуре встревать в ход оперативного совещания, тогда как сама не позже чем вчера настаивала на том, что надо расширять круг поиска убийцы Юры Толчева и нельзя зацикливаться на одном лишь Толстопятове! Повыпендриваться захотелось? Или все-таки за своих мужиков стало обидно?

Даже будучи зачисленной в штат Московского уголовного розыска, она продолжала считать сотрудников агентства «своими», а оперов МУРа... Она бы и сама не смогла ответить однозначно, чем именно стал для нее МУP. С одной стороны, МУР – это то, о чем она даже помышлять не могла, когда начинала учиться в Центре эффективных технологий обучения, а с другой стороны... «Глория» была и оставалась для нее чем-то родным и необыкновенно близким, а о легендарном МУРе она только читала в книжках...

Так и не сумев до конца определиться, чем для нее на самом-то деле стал МУР, Ирина Генриховна пробилась-таки через пробки к своему дому, но, прежде чем парковаться, позвонила Турецкому. Ставь, мол, чайник, поднимаюсь домой.

После того как между ними сначала пробежала черная кошка, а потом наступило примирение, Александр Борисович, прочувствовав внутренне, что криминалистика для жены – это не временное увлечение и даже не хобби, стал по-иному относиться к ее вхождению в процесс расследования двойного кошмара на Большом Кaретном и считал непременным долгом поинтересоваться, как идут дела. Спросил и на этот раз, уловив в настроении жены не присущую ей излишнюю напряженность. Ирина Генриховна отмахнулась было, сказав, что сначала «проглотит что-нибудь», а потом уж... Однако сама же и пожаловалась на себя, дуреху, когда ставила в СВЧ-печь еще утром приготовленный пудинг.

Пересказав все то, о чем размышляла по дороге домой, она заодно призналась и в том, что уже и сама практически не верит в версию с Толстопятовым.

– Ты понимаешь, – тыкая вилкой в тарелку с остывшим пудингом, пыталась убедить она то ли себя, то ли мужа, – сам он не в состоянии был совершить все эти убийства: слишком много крови для совершенно штатского человека, но что самое главное – уж слишком все продумано и выполнено настолько четко, что невозможно поверить, будто это все мог проделать окончательно спившийся и скатившийся на самое дно человек.

Турецкий, повидавший за годы своей практики и не такие парадоксы, поначалу только хмыкнул, но потом не выдержал и сказал:

– Однако ты неправа, Ирка. Какую-то ошибку убийца все-таки допустил, если вновь и вновь возвращается на место преступления. К тому же у вашего телевизионщика могли быть и моменты просветления, в чем я не сомневаюсь, и вот тогда-то, прочувствовав всю глубину своего падения из-за какой-то меркантильной шлюхи, вспоминая отдельные моменты своей былой славы и признания миллионной аудитории телезрителей и понимая одновременно, что ему ни-ко-гда не подняться на прежнюю высоту... – понимаешь? – он мог...

Турецкий вздохнул и покрутил головой:

– В такие минуты, Ирка, человек страшен и способен на такое, что и дьяволу мало не покажется.

– И все-таки! – вспыхнула Ирина Генриховна. – Ну не верю я в его способности киллера. Не верю!

– Почему? – удивился Турецкий.

– Да потому, что я уже просмотрела с десяток его телезаписей из архива, которые через своего дружка достал Голованов, и... – Она вздохнула и развела руками. – Ну не мог он все это заморочить, не мог!

– Так чего ж ты тогда?.. – уже совершенно не понимая жену, уставился на нее Турецкий.

– Оперативка! – хмыкнула Ирина Генриховна. – Видать, накатило что-то, до сих пор сама понять не могу.

– Хорошо, – не сдавался Александр Борисович. – Ну а как тот вариант, что этот самый штатский человек, – теперь в его голосе сквозила присущая ему язвинка, – нанял достойного киллера и уже чужими руками, но со своей собственной подачи... Согласись, что это звучит заманчиво?

– Может быть, и звучит, – сказала Ирина Генриховна, – однако с каких барышей у безработного алкаша такие деньги, что он смог оплатить двойное убийство? Даже по своей собственной разработке.

– Ну вы, положим, не знаете, какими средствами он сейчас располагает, – пожал плечами Турецкий, – а это неплохо было бы и выяснить. Может, он берлогу свою ради такого дела продал. Да и вообще...

Ирина Генриховна убийственным взглядом посмотрела на мужа.

– Ты что, специально меня заводишь?

– Зачем же? Я просто подталкиваю тебя к той мысли, что надо отработать все версии и варианты убийства Толчева. – Он сделал ударение на слове «все». – И, судя по тому, что вам удалось накопать, могу сказать с определенной степенью уверенности: охота велась на Толчева, только на него, а убийство его жены и тем более слишком любопытного соседа сверху – это, если можно так выразиться, попутные трупы.

– Значит, ты все-таки настаиваешь на том, что причина убийства Юры – его профессиональная деятельность?

– Упаси бог, чтобы я настаивал на этом, – как бы защищаясь, поднял руки Турецкий. – Я просто хочу сказать, что не исключен и этот вариант.

– Но в таком случае ты противоречишь сам себе! Да и вообще как тебя понимать?

– Да вот так и понимай, – устало произнес Турецкий, но, увидев лицо жены, вздохнул и слегка приобнял ее за плечи. – Иришка, дорогая, эта истина проста, как тот чугунный утюг, которым когда-то гладила моя бабушка, однако осмелюсь напомнить тебе ее. В спорах, и только в спорах, рождается истина. И должен сказать, что все то, что произошло на оперативке у Яковлева, это был спор профессионалов. Да, спор профессионалов, где каждый из присутствующих отстаивал свою собственную позицию и в то же время прислушивался к позициям своих оппонентов.

Это действительно была старая как мир истина, и в то же время ее надо было время от времени напоминать людям. Каждый тянул одеяло на себя, любимого, а это... Короче говоря, надо было уметь прислушиваться к мнению оппонента.

Да, все, что излагал сейчас Турецкий, было предельно правильным, и все это она знала не хуже его, однако... Человек был и останется навсегда че-ло-ве-ком, а не запрограммированным на правильные дела роботом. Человеком, со своими страстями, со своим характером и амбициями.

За два десятилетия, прожитых под одной крышей, они научились понимать друг друга и до конца ужина больше не проронили ни слова. И только когда уже была вымыта посуда и Александр Борисович потянулся по привычке к телевизору, Ирина Генриховна принесла в кухню телефон и, поудобнее устроившись на «уголке», набрала домашний номер Голованова.

– Сева? Извините, ради бога, что отрываю от вечерних хлопот, но здесь такое дело... – В силу необыкновенного уважения к Голованову как к человеку и профессионалу, она физически не могла перейти с ним на «ты», поэтому и оставила за собой право обращаться к нему на «вы». Судя по ответной реакции, Всеволод Михайлович не был против. – Короче говоря, появилась необходимость вернуться к версии убийства Толчева... – Она замялась, не зная, как правильно построить фразу, и умница Голованов тут же пришел на помощь:

– Вы хотите сказать, что мотив убийства – это его профессиональная деятельность? То, о чем говорил Макс?

– Да, пожалуй. По крайней мере, этот вариант не исключается и в МУРе.

– Так пускай бы они и раскручивали эту версию. Нам-то зачем промеж них крутиться?

– Сева-а-а... – с укоризной в голосе протянула Ирина Генриховна. – Вы же все прекрасно знаете, так зачем же вы это?

Всеволод Михайлович действительно догадывался о том, в какое положение поставила муровских оперов прокуратура, и поэтому не стал вдаваться в излишние разборки.

– Ладно, нехай живут, – хмыкнул он в трубку. – Без их поддержки мы тоже ничто. Говорите, что предлагаете?

– Копнуть поглубже уже опубликованное Толчевым, я имею в виду «Мисс красавица», но главное, как мне кажется, тему педофильства, и попытаться прощупать, не зацепил ли Толчев этими репортажами сильных мира сего.

– Трудненько будет, – хмыкнул в трубку Голованов, – однако где спецназ не пропадал. —

И тут же: – Выходит, зря мы тогда Макса фэйсом о тэйбл?

– Выходит, зря, – вынуждена была согласиться с ним Ирина Генриховна. – Кстати, Максим тогда не только об этих двух темах говорил, если я не ошибаюсь, он упомянул и о каком-то интервью, где Толчев сказал, что готовит сейчас бомбу для общества?

– Да, что-то похожее он говорил, – подтвердил Голованов. – Но что точно... Думаю, лучше будет, если позвоните Максиму. Кстати, он сейчас дома, я только что с ним говорил. И еще... Агеева подключать?

– Думаю, не надо. Пускай отрабатывает версию Толстопятова. С этим журналистом тоже далеко не все ясно.

Удивленный телефонным звонком Турецкой и, видимо, еще не отошедший от «нанесенной ему обиды» компьютерный бог почти дословно воспроизвел слова, на которых он споткнулся, когда делал распечатку с последним интервью Юрия Толчева:

В о п р о с: «Какой очередной взрыв в обществе он (Толчев) готовит на этот раз?»

О т в е т: «Пока что это секрет, так как еще не до конца обработан и проверен собранный материал, но если говорить вообще, то эта бомба коснется людей в белых халатах, но с грязными руками».

– А там нет уточнения относительно белых халатов и грязных рук? – спросила Ирина Генриховна.

Не было не только уточнений, но даже какого-либо намека на расшифровку этой фразы.

Поблагодарив Макса, Ирина Генриховна опустила трубку на рычажки и с силой сжала голову руками. Мысли растекались по версиям, вариантам и возможным предположениям, как вода по древу, и она, понимая, что уже ничего путного родить не сможет, резко поднялась с «уголка» и прошла в комнату, где Турецкий кайфовал перед телевизором, одновременно разгадывая кроссворд.

– Балдеешь? – поинтересовалась она.

– Тупею.

– Тогда нечего его вообще включать.

Она выключила телевизор, однако, увидев, каким стало лицо мужа, произнесла негромко:

– Помоги, Саша. Мозги плавятся.

– Так оставь до утра, – посоветовал мудрый, как чукотский шаман, Турецкий. – Сама ведь знаешь, утро вечера мудренее.

– Оставила бы, – вздохнула Ирина Генриховна, – да не могу.

– Что, зудит? – удивился он.

– Хуже.

– Тогда выкладывай.

Она пересказала ему сначала телефонный разговор с Головановым, затем с Максом и замолчала, ожидая реакции мужа.

– М-да, – пожевал губами Турецкий, – оставил Толчев задачку.

Ирина Генриховна невольно напряглась.

– Ты думаешь, что весь криминал содержится в материалах о красавицах, из которых делают секс-рабынь, и высокопоставленных любителях детского тела?

– Считай, что это отработанный материал, – поморщился Турецкий. – И убивать репортера только за то, что он коснулся этих тем, глупость. Поверь, мы все-таки живем в России, а не в Азии, где могут за подобную публикацию и головенку оторвать. А вот что касается «людей в белых халатах»... да тем более что тема находилась еще в работе и не попала на страницы газеты, это может быть серьезно.

– Ты думаешь, что кто-то решился даже на двойное убийство, лишь бы не дать Толчеву опубликовать свой материал?

– Я пока так не думаю, – пожал плечами Турецкий, – я просто рассуждаю. А если добавить к этому еще и тот факт, что кто-то рылся неоднократно в мастерской Толчева...

– Искали тот самый не обработанный еще материал, о котором в своем интервью упоминал Юрка?

– Bот именно, – согласился Турецкий. – По крайней мере, в этом есть своя логика.

– Знать бы только, что это за бомба такая, – уныло произнесла Ирина Генриховна. – А то ведь... пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

– А редакция, в которой работал Толчев? – напомнил Турецкий. – Там ведь должны знать, что именно готовят к печати их сотрудники. Тем более такой мэтр, как Толчев. И еще...

Он задумался и смешливо почесал переносицу.

– Ты ведь утверждала, что Толчев наконец-то прозрел, можно сказать, одумался и почти вернулся в семью, к Алевтине.

– Ну!

– Значит, они опять, как два голубка, коротали на пару долгие зимние вечера и...

– Не ерничай!

– Ладно, насчет голубков беру свои слова обратно, но относительно всего остального ты все же подумай... Если он действительно готовил какой-то серьезный репортаж к печати, который тем более должен был разорваться как бомба, то он не мог не проговориться об этом своей Алевтине. И думаю, что если ты сможешь по-настоящему раскрутить ее, то она припомнит все, что рассказывал ей Толчев.

Ирина Генриховна слушала мужа и думала, какая же она в принципе еще дура, если своими собственными мозгами не могла дойти до такой простой истины.

Глава четырнадцатая

Когда Ирина Генриховна ехала к Алевтине, она почти не надеялась на то, что ее подруга сможет вспомнить что-либо конкретное и тем более дельное, связанное с работой Юры, однако, когда они ополовинили бутылку красного итальянского вина, а дети умяли по куску торта, хозяйка дома немного оживилась и после наводящих вопросов, которые подбрасывала ей гостья, стала припоминать то немногое по работе Толчева, что он рассказывал ей за этим самым столом на кухне.

Вспомнила и про «грязные руки» людей в белых халатах, о которых он упомянул в интервью, что дал знакомому корреспонденту какой-то «левой» газеты. В тот вечер он приехал к ней, будучи в хорошем подпитии, выложил на стол триста долларов (на детей), выгрузил горку продуктов, без которых он никогда не приезжал к ней, и, когда выгружал из сумки мясо, завернутое дополнительно в газету, разгладил эту газету ладонью и показал на столбец своего интервью. Мол, добился твой муженек ступеней славы, у него теперь даже интервью берут.

Она пробежала глазами этот столбец и тут же спросила, что это за бомбу такую он готовит, которая заставит всколыхнуться общество. На что он хмыкнул да сказал буквально следующее: «Слышала, наверное, о стволовых клетках и о клонировании человека?» – «Не дура, поди», – обиделась на него Алевтина. «Так вот об этом и будет мой репортаж. Причем не один репортаж, а целая серия. И когда он появится на свет божий, а депутаты Госдумы сделают соответствующий запрос в соответствующие инстанции... В общем, Алька, или грудь в крестах, или голова в кустах. Но одно могу сказать точно: бомба будет такая, что кое-кому мало не покажется».

– А не боишься? – спросила я его тогда.

Видимо вспомнив своего Толчева, каким он был в тот момент, Алевтина хлюпнула носом и закрыла лицо руками.

– И что Юра? – напомнила о себе Ирина Генриховна.

Алевтина отерла ладошкой выступившие на глазах слезы и как-то очень мягко улыбнулась:

– Ты что, не помнишь Юру? Так и сказал: «Волков бояться – в лесу не сношаться».

М-да, в этом был весь Толчев.

Когда была допита бутылка вина, поверх которого неплохо лег ликер «Старый Таллин» с кофе, и пора было прощаться, Ирина Генриховна вновь перевела разговор на работу Толчева и как бы ненароком спросила:

– Слушай, а где Юра хранил свою съемку и те записи, которые он делал по ходу съемки?

– Да как тебе сказать? – пожала плечиками Алевтина. – Часть дома, то есть здесь, а часть в мастерской. Ты же сама видела, какие шкафы да полки он там наворотил. Так что весь архив, считай, там лежит.

– Это архив. А самые последние репортажи? Те, которые он делал, когда вы?.. – Она попыталась подыскать единственно правильное слово, которое не обидело бы жену Толчева, но так и не смогла найти.

– Когда Юра вернулся домой? – подсказала ей Алевтина.

– Ну да, домой.

– Так здесь все и лежит, – как о чем-то само собой разумеющемся ответила Алевтина. – Дома.

– И тот материал, о котором он говорил тебе? Про стволовые клетки и клонирование человека? – почти вырвалось у Ирины Генриховны. – Аля, дорогая, поищи!

– Хорошо, поищу, конечно, но... – Теперь, видимо, и до Алевтины дошло, что ее подруга не просто так интересуется последними работами ее Юры. – А что, – негромко спросила она, – это как-то связано?..

И замолчала, видимо не в силах произнести неподъемно-тяжелое слово «убийство».

Скрывать было нечего, и Ирина Генриховна так же негромко сказала:

– Пока что ничего определенного ответить не могу, но... В общем, не исключается и этот вариант.

Вновь вернувшись к своей боли, Алевтина угрюмо кивнула и так же угрюмо произнесла:

– Поищу. Само собой. Но сама ведь понимаешь... То, что осталось у меня, в коробках хранится, и чтобы разобраться в его материалах...

– И все-таки постарайся побыстрей. Если нужна моя помощь, я и на ночь могу у тебя остаться.

– Оно бы неплохо было, – улыбнулась Алевтина, – винца бы попили, да и веселее вдвоем. Но... Езжай! У тебя тоже девка на выданье, да и твой Турецкий небось ласки женской, любви да обихода требует.

Когда Ирина Генриховна покинула гостеприимный дом и села в машину, с которой еще вчера думала распрощаться, выбирая из двух зол меньшее, то есть метро, часы показывали одиннадцать, и она еще подумала, удобно ли звонить в такой час Голованову. Однако решила, что дело не требует отлагательства, и набрала номер его мобильника. Голованов будто ждал ее звонка.

– А я только что сам хотел было звонить вам, – с долей вины в голосе признался Голованов. – Поначалу в редакции пришлось задержаться, а потом оказалось, что мой мобильник на издыхании.

– Ничего страшного, я сама еще в дороге. Так вы что, были все-таки в редакции?

– Само собой, однако разговора толкового не получилось. Замглавного, которому напрямую подчинялся Толчев и с которым он согласовывал свои репортажи, был в отъезде и вернуться обещал только завтра, причем ближе к вечеру. А кроме него, никто ничего толкового сказать не может. Так, общие слова сожаления.

– Что ж, это, пожалуй, даже к лучшему, что завтра, – неожиданно для Голованова отреагировала Ирина Генриховна. – По крайней мере, у нас еще будет время набросать для него дополнительные вопросы относительно Толчева.

– А что, – насторожился Голованов, – высветилось что-нибудь конкретное?

– Да как сказать?.. – замялась Ирина Генриховна, все еще опасавшаяся, что с излишней поспешностью может сесть в лужу. – Пока что ничего вроде бы конкретного, но если мне правильно подсказывает интуиция...

И она рассказала о неопубликованном репортаже Толчева, который должен был «взорвать общество».

– Выходит, прав был наш компьютерный бог, когда завис на этой фразе! – хмыкнул Голованов.

– Трудно сказать, – отозвалась Ирина Генриховна, – однако проверить это надо.

– В таком случае до завтра?

– Да, в девять утра в «Глории». И позвоните, пожалуйста, Максу.

Глава пятнадцатая

Получив на руки сводный список неопознанных трупов, обнаруженных в Москве и области в первой половине апреля, Агеев поначалу даже за голову схватился, взвесив тот объем поиска, в котором он мог надолго завязнуть, однако, мудро решив, что глаза страшатся, а руки делают, взял чистый лист бумаги, карандаш и сел за классификацию несчастных, которые дожидались своей плачевной участи в больничных моргах. Когда разогнул наконец-то спину и поднялся со стула, чтобы заварить себе кофейку покрепче, оказалось, что не так уж и страшен черт, как его малюют.

Всего-то... восемнадцать трупов, которые можно было бы поочередно предъявлять матери Германа Тупицына для опознания. Однако Агеев представил себе на секунду, что это его матери предъявляют восемнадцать трупов, чтобы она опознала в одном из них своего сына, и сразу же отбросил эту мысль как непотребную. Тем более что любимец чеховских женщин мог оставаться и живым на данный момент. Операми МУРа и сотрудниками «Глории» не исключалась и подобная возможность.

Заварив кофейку покрепче и добавив в чашечку с божественным напитком наперсточную дозу ликера, он придвинул кресло к журнальному столику и, положив перед собой исписанный лист бумаги, по которому можно было бы изучать топонимику Московской области, рядом положил увеличенную фотографию Тупицына, на которой тот представал во всей своей красе. Что волосы, которым мог бы позавидовать лютой завистью даже сам Жан Марэ, что лицо, что полуобнаженный торс, который венчали по-мужски красивые плечи, – все было красиво в этом человеке. Однако Агееву надо было угадать, в каком из районных моргов может лежать сейчас это тело, и он повел фотографией по списку сверху вниз, надеясь, что интуиция профессионального спецназовца не подведет его и в этом случае.

Он уже был на строчке «Серпухов», как вдруг какой-то внутренний звоночек, негромко брякнувший в голове, заставил его остановиться и более пристально всмотреться в фотографию.

Бог ты мой! На левом плече Тупицына просматривалась какая-то крошечная татуировка, которая поначалу прошла мимо его внимания. Вскочив с кресла, он подошел к окну, за которым полоскалось весеннее солнце, однако, так и не разобрав, что же на самом деле пожелал запечатлеть на своем плече Тупицын, бросился к телефону. Волнуясь и дважды сбившись, набрал-таки номер домашнего телефона Тупицыных и, когда в трубке послышалось негромкое «Да? Я вас слушаю», назвал себя.

Мать Германа, обрадованная его звонком, тут же заговорила скороговоркой:

– Я... я вспоминала вас. Вы... что-нибудь есть о Гере?

Что он мог ей ответить?

– Ищем, Анна Васильевна, ищем. И тут такой вопрос... У вашего Геры были татуировки?

– Да... была одна... А что? – Молчание и уже откровенно тревожное: – Вы... вы что, нашли его?.. И теперь?..

– Нет, ни о каком опознании речь не идет, – попытался успокоить несчастную, горем убитую женщину Агеев. – Просто это необходимая формальность при поиске пропавших людей.

Она, видимо, действительно поверила этим словам.

– Была одна, на левом плече. Он эту наколку сделал, когда в армии служил.

– А не помните, что именно было выколото на его плече?

– Да как же не помню! – возмутилась мать Германа. – Очень даже помню. Красивая такая наколка – орел, а в его когтях обвисшая женщина.

«М-да», – невольно хмыкнул Агеев. Герман Тупицын даже в наколках оставался верен себе.

Поблагодарив женщину и сказав ей пару обнадеживающих слов, Агеев опустил телефонную трубку на рычажки, сделал глоток из кофейной чашечки и снова всмотрелся в лицо Германа.

Оно было красивым, лучезарно-улыбчивым, и казалось, что нет такой силы в природе, которая помешала бы ему жить и любить на этом свете.

– М-да, – подвел итог Агеев, допивая кофе с ликером. – Судьба играет человеком, а человек играет на трубе.

Потом остановился глазами на слове «Серпухов» и вспомнил, что этот районный город едва ли не соседствует с Чеховом. И всегда есть вероятность...

Мысленно перекрестившись и самому себе пожелав успеха, если, конечно, это можно было бы назвать успехом, он достал телефонную книгу Московской области и поплотнее устроился в кресле...

Спустя два часа он уже точно знал, что Герман Тупицын никогда больше не обнимет ни одной женщины. Ни в своем родном Чехове, ни в Москве.

И мог ли он предполагать, когда кружил голову молодой, красивой журналисточке, что судьба играет человеком, а человек, в конце концов, сыграет в трубу?..

Теперь оставалось самое неприятное – сообщить матери Германа о смерти сына и привезти ее на опознание. Впрочем, как мудро решил Агеев, с этим делом вполне могут справиться и опера убойного отдела МУРа.

Это была последняя квартира на лестничной площадке первого этажа дома на Большом Каретном, и, когда за ними закрылась дверь, двум капитанам милиции не оставалось ничего более, как переглянуться да пожать друг другу руки.

Отрицательный результат – тоже результат, причем далеко не маловажный.

Завершив поквартирный обход дома с фотороботом Мосластого в руках, они доподлинно убедились в том, что, в общем-то, ни у кого в МУРе не вызывало сомнения. Ночного посетителя коммерческого магазинчика, которому вдруг приспичило ни свет ни заря сбросить с себя нервный стресс бутылочкой водки, в этом доме никто не знал и никогда раньше не видел.

А это значило, что Мосластый и есть тот самый «барабашка», что тревожил несчастного и в то же время излишне чуткого соседа Юрия Толчева в предутренние часы. И тот поплатился своей жизнью за то, что хотел доказать своим родным, а заодно и милиции, что он не шизофреник, слышащий по утрам черт знает какую чертовщину, а совершенно нормальный человек, психика которого еще не требует медикаментозногo вмешательства, так что дело оставалось за малым – вычислить в десятимиллионном мегаполисе из всех мосластых одного-разъединственного Мосластого и собрать доказательную базу, что это именно он убил старика.

Короче говоря, пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. А если говорить еще проще, то как тут не вспомнить про ту самую иголку, которую надо было найти в стоге сена.

Вернувшись в МУР, Майков доложил своему шефу о результатах опроса, на что Бойцов только кивнул угрюмо и столь же угрюмо спросил:

– Что думаешь делать?

Олег развел руками: чего, мол, тут думать, искать надо, товарищ полковник, искать. Как в том анекдоте про прапорщика с обезьяной, которых поместили в две клетки, в которых были подвешены бананы, и предложили им достать эти самые бананы. Сначала оба стали прыгать, пытаясь достать лакомство, но потом сообразительный предок гомо сапиенса подтащил под банан пустую коробку, взобрался на нее и... Когда же кто-то из милосердных ученых подсказал прапорщику проделать то же самое, он только окрысился на подсказчика – прыгать, мол, надо, прыгать.

– Молодец, – похвалил его Бойцов, – непременно майором будешь. А теперь слушай сюда. Звонила Турецкая. Судя по всему, сыщикам «Глории» удалось обнаружить труп чеховского фигуранта.

– Любовника Толчевой?

– Да. Так что тебе придется ехать в Серпухов и проводить опознание. И если все сойдется... Короче, не мне тебя учить, что нам потребуется в первую очередь и в обязательном порядке. Кроме протокола опознания и судебно-медицинской экспертизы необходимо снять его «пальчики» и получить ответы на следующие вопросы: когда, где и кем был обнаружен труп, а также получить хотя бы предварительный ответ, как был убит Герман Тупицын, если, конечно, он не сам отдал Богу душу.

Глава шестнадцатая

Несмотря на то что зам главного был предупрежден ответственным секретарем редакции, что его ждут не дождутся «господа из частного детективного агентства, которое занимается раскруткой гибели Юры Толчева», Илья Антонович Попович не очень-то поспешал в редакцию, где уже битый час куковали в тоскливом бездействии Макс с Головановым. Да и когда соизволил-таки нарисоваться в редакции, то нельзя было сказать, что он очень обрадовался приезду незваных гостей, а еще больше тем вопросам, которые они стали задавать ему, уединившись в его кабинете.

И все это было очень странно, особенно если учесть тот факт, что сотрудники еженедельника действительно были поражены той трагедией, что случилась в доме на Большом Каретном, а детективы агентства, причем весьма солидные мужики, а не сопливые шерлоки холмсы, пытались выяснить истинную причину самоубийства их коллеги по работе. О версии убийства им пока что никто ничего не говорил.

А Илья Антонович тем временем попросил секретаршу заварить кофейку покрепче и довольно толково, хотя и не вдаваясь в подробности, рассказал о том, каких трудов стоило Толчеву довести до победного конца нашумевшие репортажи о проданных в секс-рабство «мисс красавицах» и педофилах. Сообщил и какие баталии пришлось выдержать коллективу редакции после этих публикаций. Однако как только Макс поинтересовался рабочими планами Толчева, а Голованов напомнил об интервью, которое незадолго до своей гибели дал Толчев, где упомянул о готовящейся «бомбе», Илья Антонович сразу же заскучал, довольно-таки выразительно посмотрел на часы, давая тем самым понять, что и без того уделил слишком много драгоценного времени любителям-детективам, и пора бы дорогим гостям и честь знать, потому что в другой раз вообще их на порог редакции не пустят. Но он не знал, что перед ним сидит не спившийся мент, подавшийся после изгнания из ментуры в частные детективы, и даже не бывший неудачник-следователь, а майор-спецназовец ГРУ Всеволод Михайлович Голованов, выбивший за годы, проведенные в горячих точках, столько показаний и «покаяний», что этого хватило бы на годы работы районному Управлению внутренних дел.

И под давлением Голованова Попович действительно начал что-то вякать, упирая, правда, на то, что он не знает, о какой «бомбе» мог бы говорить Толчев, так как незадолго до смерти Юры он отбыл в командировку. Да и вообще об этом интервью Толчева он, Попович, ничего толком не знает.

Ему напомнили, что речь шла о «людях в белых халатах, но с грязными руками». А въедливый, как весенний клещ, Макс высказал даже предположение, что все это должно находиться в перспективных планах редакции и конкретно Толчева на ближайшие месяцы. И когда расплывчатый и осклизло-скользкий, как перезревший гриб подберезовик, Илья Антонович Попович невразумительно повел плечами, видимо решая для себя, не послать ли раз и навсегда дорогих детективов куда-нибудь подальше или все-таки вспомнить о перспективных планах самоубийцы, так и оставшихся на бумаге, Голованов решил помочь мужику.

– Я думаю, что речь шла о пересадке стволовых клеток и клонировании в России. Кстати, на клонирование у нас нaлoжeн пятилетний мораторий, и если этим делом кто-то действительно занимается в обход закона, то это и было бы той самой бомбой, о которой обмолвился в своем интервью Толчев.

– А вы-то об этом откуда знаете?! – совершенно неадекватно отреагировал хозяин кабинета, чем сильно удивил гостей. В его глазках вдруг появились искорки враждебности, что также не могло остаться незамеченным.

«Вот те и хрен! – пронеслось в голове у Голованова. – А я, дуреха, к бабушке собралась».

Ухмыльнулся и невозмутимый Макс, запустив в бороду свою пятерню.

– Да как вам сказать?..

Однако Попович уже понял свою оплошность и снова засуетился, стараясь оставаться гостеприимным хозяином.

– Небось уже проинтервьюировали дурака-корреспондента из бульварной газетенки, который эту галиматью о толчевской «бомбе» выдал?

Он так и сказал – о толчевской «бомбе», и Голованов с Максом не стали его разубеждать.

– Ну что я вам могу сказать на это? – вновь заскучал Илья Антонович, всматриваясь в свою чашечку с остывшим кофе. – Этот репортаж предложил сам Толчев, и он действительно был поставлен в перспективный план. Однако должен сказать, что, к великому сожалению, Юpa так и не успел приступить к нему по-настоящему. Единственное, что успел сделать, так это внести заявку в план второго квартала.

– А что, это действительно могло быть бомбой?

– Вряд ли, – поджал губы Илья Антонович. – Обычный репортаж о достижениях в современной медицине, по крайней мере, именно так и было написано в заявке, а та ахинея про какую-то бомбу, которую выдал на-гора этот писака... Простите, господа, но я считаю, что все это даже выеденного яйца не стоит.

– И все-таки? – настаивал Голованов. – Насколько я знаю, интервью такого мэтра, как Юрий Толчев, не могло пойти в печать без его визы.

– Да о чем вы говорите! – махнул рукой Попович. – Эта желтая пресса, эти бульварные газетенки только тем и живут, что работают на разного рода склоках, на клубничке да на вымышленных разоблачениях!.. Честно говоря, мне даже стыдно стало за Толчева, когда узнал про его интервью.

– А он что, и съемку сам делал, и текст сам же писал? – спросил Макс.

– Зачем же сам? – обиделся за свою родную редакцию Попович. – Юра обычно с Монастырским в паре работал, но Женя на тот момент в отпуске был, и Толчев, если я, конечно, не ошибаюсь, этот репортаж с Дашковым должен был делать.

– А можно с ним переговорить? – настойчиво попросил Голованов. – Я имею в виду Дашкова.

– А почему бы и нет? – облегченно вздохнул Попович. – Если, конечно, он сейчас в редакции.

Им повезло. Игорь Дашков оказался на данный момент в редакции, однако то, что он сказал «господам из частного детективного бюро», как представил Голованова с бородатым Максом все тот же Попович, напрочь закрывало дальнейшее развитие этой темы.

Оказывается, Толчев только и успел сделать, что договориться с каким-то научно-исследовательским институтом, который готов работать по клонированию человека, однако ждет, когда же наконец будет принят закон, разрешающий клонирование человека в России, и конкретно – какой-то весьма известной московской коммерческой поликлиникой, где уже есть довольно серьезные наработки по использованию стволовых клеток. Как вдруг... Эта страшная весть о самоубийстве Толчева, и вместо репортажа – некролог.

Голованову с Максом ничего более не оставалось, как поблагодарить гостеприимных журналистов и вежливо откланяться.

Когда они уже садились в машину, что-то напряженно-тревожное кольнуло в подсознании Голованова, и он, как это бывало с ним сотни раз в те, казалось бы, столь далекие годы, когда месяцами не снимал камуфляжную форму, сделал шаг влево и как бы ненароком оглянулся. Никого и ничего. Прошелся глазами по окнам редакции и вдруг в одном из окон третьего этажа увидел метнувшийся за портьеру силуэт.

«Вот те и хрен, – вновь прокрутилась в голове любимая присказка, – а я к бабушке собралась».

Оказывается, ими интересовались, хотя, казалось бы, все вопросы относительно профессиональной деятельности Толчева были в редакции утрясены и на этой теме поставлена жирная точка.

Открыв дверцы и дождавшись, когда Макс наконец-то умостится на пассажирском сиденье, Голованов вставил в замок ключ зажигания и, покосившись на Макса, произнес с ухмылкой на лице:

– Слушай, а ведь за нами следят.

Макс покосился глазом на окна.

– Мог бы и не говорить, сам догадался.

– Ну и что ты разумеешь по этому поводу?

– Разумею что? – усмехнувшись, хрюкнул Макс. – Да то и разумею, что не так уж и девственна эта жучка с ручкой, как хотела бы казаться.

– Жучка с ручкой – это, надеюсь, господин Попович? – уточнил Голованов.

– Да нет, – отозвался Макс, – скорее, это все-таки господин корреспондент.

– Почему ты так думаешь? – не очень-то поспешая трогаться с места, спросил Голованов.

– Да потому, что вчера вечером, уже ближе к ночи, мне звонила наша Ирина и сказала, что жена Толчева передала ей целую коробку из-под обуви, в которой Толчев хранил все негативы и массу уже отпечатанных снимков по работе медиков и ученых над стволовыми клетками и тому, что принято называть клонированием.

– Так чего ж ты... чего ж ты раньше молчал? – окрысился на него Голованов.

– Видишь ли, – миролюбиво улыбнулся Макс, – я предполагал где-то, что они не очень-то пожелают раскрываться по этой теме, как предполагал, впрочем, и то, что они сами начнут нас прощупывать относительно того, что нам известно о несостоявшемся репортаже Толчева.

– И что с того?

– Да то, – обреченно вздохнул Макс, который вынужден был растолковывать, казалось бы, столь очевидные факты, – что, знай ты заранее об уже готовом репортаже Толчева, ты бы и этот разговор построил иначе. И, в конце концов...

– Прокололся бы? – с обидой в голосе подсказал Голованов.

– Да как тебе сказать? – пожал плечами Макс, начиная насиловать свою несчастную бороду. – Мог бы и проколоться. Они ведь ребятки тоже ушлые, недаром их еженедельник половина России читает.

– Ладно, черт с тобой, прощаю, – буркнул Голованов, понимая, что в словах компьютерного бога кроется доля истины. – Однако почему ты думаешь, что в истине менее всего заинтересован именно этот корреспондент, а не сам господин Попович?

Макс повернулся к Голованову:

– Да потому, что в той коробке хранилась не только съемка Толчева, но и второй экземпляр тех набросков, которые сделал Дашков.

Давно уже Турецкий не видел свою жену столь возбужденной, как в этот вечер.

– Ирина Генриховна! С чего бы вдруг такие чувства? – нарочито паскудным баском поинтересовался он, когда жена, сбрасывая с себя куртку в прихожей, чмокнула его в щеку. И тут же вывел заключение: – Не иначе как у вас хахаль молодой появился, мадам. А?

И, уже обнимая ее за плечи:

– Ну же, колитесь, мадам! Чистосердечное признание, как вам известно... Да в глаза, в глаза мне смотрите!

– Дурачок! – засмеялась она, ставя на пуфик целлофановый пакет с коробкой из-под обуви. – Хотя, впрочем, ваше предложение относительно любовника... Об этом стоит, пожалуй, подумать. Ласки давно от вас не видела.

И тут же с испугом обернулась на дверь, которая вела в комнату дочери. Спросила испуганным шепотком:

– Дома?

– С чего бы? – изумился Александр Борисович, вешая куртку жены в шкаф. – Только что звонила, сказала, что еще немного задержится у Светки. К экзаменам готовятся.

Он кивнул на пакет с коробкой:

– Для кого обнову приобрела?

Ирина Генриховна загадочно улыбнулась:

– Все-таки дурачок ты, Турецкий.

– Чего так? – голосом оскорбленного в лучших чувствах человека пробасил Александр Борисович.

– Да мыслишь как-то приземленно. Любовник... обнова... Хотя вроде бы как крутым важняком в самой главной прокуратуре России числишься.

– Что... что-нибудь по делу Толчева? – мгновенно насторожился Турецкий.

– Угадал. Алька все-таки нашла его съемку по репортажу и передала ее мне. Кстати, в этой коробке не только фотографии с негативами, но и наброски того текста, который должен был сопровождать эти фотографии.

– И... и что?

– Не гони лошадей, Турецкий. Я всего лишь одним глазком просмотрела содержимое этой коробки, но, как мне кажется...

– Так ты позволишь посмотреть и мне? – скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес Турецкий, вытаскивая коробку из пакета. – Пока ты ужинать будешь.

– Нет уж, извольте, господин важняк, – потянула на себя целлофановый пакет Ирина Генриховна. – Сначала позвольте мне, простому плебсу, ознакомиться с материалами Толчева, а уж потом в качестве консультации...

И засмеялась радостным смехом. М-да, в подобном состоянии Турецкий уже давно не видел свою жену.

Составив на поднос тарелочку с салатом, уже нарезанные Турецким бутерброды и чашечку с кофе, Ирина Генриховна прошла в большую комнату, выключила телевизор и, поставив поднос на журнальный столик, достала из обувной коробки вместительный конверт с фотографиями, на котором рукой Толчева было выведено большими буквами: «КЛОНДАЙК». Россыпью вывалила фотографии на поверхность журнального столика, однако, сообразив, что без текстовок к ним она вряд ли в чем разберется, достала из коробки испещренные машинописным текстом листы бумаги, всего их было шесть, и, отпив глоток кофе, пробежалась по ним глазами.

Положила странички на полированную поверхность столика, с силой потерла виски и уже по-новому посмотрела на лежащие перед ней фотографии.

Потянулась за бутербродом с сыром, откусила и, отпив еще глоток, взяла в руки карандаш, которым и стала подчеркивать те места в текстовке, которые показались ей наиболее существенными.

«ГЛАВНАЯ ИДЕЯ РЕПОРТАЖА – рассказать и показать читателю, что творится сейчас в такой сфере науки и медицины, как клонирование и трансплантация стволовых клеток человека. Оказывается, что в Минпромнауки РФ уже более двух лет как появилась рабочая группа, которая якобы должна решить задачу по „РЕГУЛИРОВАНИЮ ВОПРОСОВ КЛОНИРОВАНИЯ ЧЕЛОВЕКА“, в то время как мораторий на клонирование пока еще никто не отменял. А частная медицина уже предлагает российским лохам операции по трансплантации стволовых клеток человека, естественно обещая при этом вечную молодость.

Вся фишка в том, что в наших законах ни слова не сказано о запрете на клонирование органов, клеток и тканей, а также об операциях со стволовыми клетками, что, естественно, развязывает руки коммерсантам, так как уже всем известно о фантастическом потенциале роста стволовых клеток. Триллионноклеточный организм новорожденного человечка образуется из одной клетки всего лишь за девять месяцев. При этом каждая стволовая клетка запрограммирована природой выполнить в организме ту или иную функцию. Однако весь вопрос в том, как обмануть природу, чтобы в лабораторных условиях из клетки эмбриона вырастить легкое, печень или почку.

Терапевтическое клонирование – направление в медицине, когда речь идет о клонировании отдельных тканей и органов, – ученые осваивают не первый год, и если бы им удалось совершить прорыв в медицине, то наша жизнь стала бы значительно проще. Ведь даже чужие стволовые клетки, пересаженные в организм больного, отторгаются им слабее, нежели пересаженные донорские органы. Но... пока что у настоящих ученых вопросов больше, чем ответов. Хотя у коммерсантов от медицины ответы, кажется, уже найдены на все вопросы. И как пример тому в Москве уже появилась фирма со специальной лабораторией терапевтического клонирования, где якобы в настоящее время проводят эксперименты по выращиванию клеток, тканей и органов-клонов на основе клеток больного. В беседе с руководителем этого проекта нам сказали, что работа в лаборатории проводится на стадии экспериментов, однако из достоверных источников нам удалось выяснить, что эта фирма, которая является дочерним образованием одной довольно известной коммерческой клиники, уже пытается внедрить «свои достижения» в практическую медицину, уверяя при этом больных, что гораздо легче вырастить новый орган, чем найти необходимый орган в донорской базе.

Крупные ученые, члены Российской академии наук, в шоке от подобных заявлений. Они предостерегают медиков от поспешных действий, уверяя при этом, что при современном развитии науки клонированные органы вырастить нереально. Они пытаются также доказать, что за призывами и развернутой в печати и на телевидении кампанией как можно скорее приступить к клонированию кроются лишь коммерческий интерес да игра на здоровье людей. И они открыто говорят: если вам это где-то предлагают, то знайте – из вас пытаются сделать лоха...»

И далее речь шла уже конкретно о «Клондайке» и его базовой фирме, которая в своей рекламе обещала вылечить не только онкологические заболевания, но даже такие не поддающиеся пока еще лечению заболевания, как болезни Паркинсона, Альцгеймера, рассеянный склероз и прочая, прочая, прочая. Но главное, из чего качали золотишко фирмачи, это было все-таки «омоложение» с процедурой трансплантации стволовых клеток, в результате которой пациенты якобы сразу же сбрасывали по десять – пятнадцать лет и средняя продолжительность жизни увеличивалась на тридцать процентов. Комментарии были излишни. Шел развод на «бабки».

Глава семнадцатая

Дежурный медбрат выкатил на освещенное место каталку, на которой лежал прикрытый старенькой простынкой труп, и вопросительно покосился на московского опера, который придерживал за плечи поникшую, с заплаканными глазами на изможденном лице немолодую уже женщину. Ему, видимо, даже трудно было вспомнить приблизительно, сколько подобных опознаний он перевидал за годы работы в морге, и весь его страдальческий вид взывал к тому, что «пора бы и начинать, дорогие граждане-товарищи, неча время тянуть, если вы не хотите, чтобы еще один мертвяк лежал рядом – трубы-то, поди, не железные, особенно с дикого похмелья, они ведь горят, трубы-то».

Олег Майков вполне понимал его состояние, даже сочувствовал малость этому бедолаге, однако еще больше он опасался за мать Германа, которой предстояло опознать своего единственного сына. Она едва держалась на ногах, и Олегу казалось, что отпусти он ее хотя бы на минутку, и она рухнет на пол. Однако время шло, на него уже косился нетерпеливо не один только неопохмеленный вовремя страдалец серпуховского морга, пора было начинать, и он спросил негромко:

– Анна Васильевна, вы... вы готовы?

Она молча кивнула и словно застыла остановившимся взглядом на застиранной больничной простынке, которая медленно сползала с лица убитого...

Волосы, неестественного цвета лоб, закрытые глаза, заострившиеся скулы и нос, такого же цвета, что и лоб, губы...

Мать Германа приглушенно вскрикнула и, зажав рот рукой, стала медленно сползать на пол. Ноги уже не держали ее.

На помощь Майкову бросился судмедэксперт. Вдвоем они не дали женщине упасть, тут же оттащили ее в дальний угол и усадили на колченогий стул.

– Похоже, что признала маманька сына, – подвел черту уже привыкший к подобным сценам медбрат и философски изрек: – Как говорил Шекспир, все там будем.

Он покосился на судмедэксперта, с которым, судя по всему, он распил не одну бутылку серпуховского розлива, однако, сообразив, что тому не до его страданий, буркнул что-то себе под нос и скрылся за боковой дверью.

Присутствующий на опознании патологоанатом пытался привести в чувство мать Германа, тыкая ей под нос флакончик с нашатырным спиртом, а Майков уже теребил судмедэксперта:

– Слушай, мне срочно... понимаешь, срочно нужно заключение по этому клиенту. Мы и так уже потеряли столько времени, а если еще протянем, сам понимаешь...

– А ты можешь понять, что не я один буду подписывать его? – устало парировал судмедэксперт, отбиваясь от наседающего на него опера. – И раньше чем послезавтра...

– А если хотя бы завтра? – не отступал Майков. – Обещаю, в долгу не останусь.

– Ага, – хмыкнул судмедэксперт. – В случае чего отдельную камеру на Петровке предоставишь.

Оба засмеялись, и Майков произнес, махнув рукой:

– Завтра так завтра. Ну а сейчас-то мог бы хотя бы приблизительно обозначить причину смерти?

– Убийство, – пожал плечами судмедэксперт.

– А если более конкретно?

– Убит ударом по голове тяжелым тупым предметом. Думаю, кастетом. Удар пришелся в затылочную часть, как бы сверху вниз. И еще одно. Судя по характеристике удара, убийца – левша.

Очередное оперативное совещание опять проводил генерал Яковлев, и те из оперов, которые еще не очень-то прониклись въедливостью начальника МУРа, порой почти занудной, могли бы даже предположить, что он имеет в этом деле какой-то свой интерес. Однако те коллеги по Петровке, которые уже не один год тянули одну с Яковлевым лямку, хорошо знали, что никакого личного интереса у него в уголовных делах нет, кроме, пожалуй, одного – преступник, тем более убийца, должен быть изобличен и сидеть в тюрьме. Именно в этом он и видел смысл своей работы в прославленном МУРе. А посему и оперативные совещания по особо сложным и запутанным делам, тем более по таким делам, где начинало действовать неизживаемое на Руси телефонное право, он зачастую проводил самолично. Кому-то из заместителей Яковлева это явно не нравилось, кое-кто из начальников отделов усматривал в этом излишнюю опеку, что тоже не могло особенно радовать, что же касается начальника убойного отдела МУРа, то он, оставаясь даже на своей должности прежде всего сыщиком, видел здесь прямую заинтересованность генерала итогом расследования, и это, естественно, не могло не подстегивать оперов в работе.

Хотя и приходилось порой выслушивать от шефа нечто такое, что он и сам иной раз вкладывал в уши своих подчиненных.

На этот раз докладывал капитан Майков, и Бойцов, успевший еще до начала оперативного совещания потолковать с Олегом, как бы со стороны смотрел на хозяина просторного, довольно светлого кабинета, пытаясь уловить его реакцию по ходу расследования. И начальника убойного отдела МУРа можно было понять. В силу каких-то причин прокуратура категорически отказалась возвращаться к пересмотру того, что произошло месяц назад на Большом Каретном, тем более теперь даже речи не могло идти о том, чтобы свести два уголовных дела в одно, и каждая ошибка, допущенная подчиненными полковника Бойцова, даже самая мизерная, могла бы закончиться большой разборкой на «большом ковре».

А теперь и третье убийство – убийство, пожалуй, самого главного свидетеля преступления, который мог бы в конце концов пролить свет на трагедию месячной давности.

Доклад капитана, выверенный до слова, пока что не вызывал у Яковлева каких-либо особых эмоций, и, только когда Олег сказал, что уже есть предварительные данные серпуховских экспертов, хозяин кабинета вскинул голову и негромко произнес:

– А вот здесь, пожалуйста, поконкретней.

– Да, конечно, – споткнулся Майков, – но что... что именно?

– Ваше мнение относительно убийцы Тупицына?

Олег кашлянул, покосился на своего прямого начальника, перевел взгляд на Яковлева:

– Ну-у если вы спрашиваете о том же, о чем я думаю, то я могу сказать только одно.

Он замялся, снова покосился на Бойцова, и Яковлев вынужден был напомнить о себе:

– Я слушаю вас, капитан!

– Да, конечно, – спохватился Майков. – Так вот, это один и тот же человек. Я имею в виду убийцу, который завалил свидетеля Бешметова.

– Даже так? – приятно «удивился» хозяин кабинета, хотя давно уже был готов к этой «новости». – И с чего бы вдруг подобная уверенность?

Чувствовалось, что ему нравится профессиональная хватка Майкова, и поэтому он постарался уйти в вопросах от той жесткости, которая была присуща муровским офицерам на оперативках.

И Олег оценил это.

– Во-первых, товарищ генерал, сама за себя говорит характеристика раны, нанесенной предполагаемому свидетелю двойного убийства на Большом Каретном.

Сказав это, он явно опережал события, однако начальник МУРа как бы даже и не отреагировал на «двойное убийство», что уже было добрым сигналом.

– Так вот, – продолжал Майков, – характеристика этой раны совершенно идентична той смертельной ране, которая была нанесена Бешметову.

– А теперь еще подробней, – потребовал Яковлев.

– Да, конечно, – спохватился Майков, словно испугавшись, что его больше не будут слушать. – Сначала о размерах этих ран. Они полностью совпадают, и, судя по глубине проникновения металла в затылочную кость, убийца работал довольно тяжелым свинцовым кастетом. Причем оба удара шли как бы сверху вниз.

– То есть убийца был довольно высокого роста?

– Так точно!

– А каков рост Тупицына?

– Метр восемьдесят два.

– М-да, впечатляет, – хмыкнул Яковлев. – Что еще?

– Судя по характеристике удара, и в том, и в другом случае наш убийца – левша.

– Та-ак, хорошо, – негромко пробормотал Яковлев, делая карандашом какие-то пометки на листе бумаги. – Что еще, капитан?

Майков снова покосился на Бойцова, как бы ожидая от него поддержки.

– Ну же! – требовательно произнес Яковлев.

– Я, конечно, могу и ошибаться, – негромко произнес Майков, – но я убежден, что оба удара профессионально поставлены и убийца в этом деле достиг, можно сказать, совершенства.

– С чего бы это вдруг? – подал голос кто-то из оперов.

– Да с того самого, – пожал плечами Майков, – что и в том, и в другом случае было нанесено всего лишь по одному удару, и убийца даже времени не стал тратить на контрольный удар в висок или по темечку.

– Не резон! – продолжал настаивать все тот же опер, и уже как веский аргумент: – Когда этот убивец нос к носу столкнулся в подъезде с Бешметовым, то первой его реакцией было вырваться на улицу, а этот старик, судя по всему, попытался его задержать или же просто заговорить. Вот он его и трахнул чем-то тяжелым по голове. А то, что у нашего деда кость оказалась слабой, так это еще не говорит за то, что от него избавлялись как от ненужного свидетеля.

– Что ж, с Бешметовым, возможно, именно так и произошло, – подал голос Бойцов. – Однако я полностью согласен с выводом капитана и хочу добавить, что наш мокрушник стопроцентно уверен в конечном результате своего удара, и за это само по себе говорит второе убийство, я имею в виду Германа Тупицына. Если допустить, что в случае с Бешметовым у него действительно не было времени на контрольный удар, во что я, откровенно говоря, не верю, то убийство Тупицына было хорошо спланировано, все, видимо, было обдумано заранее, о чем говорит изъятие всех документов из карманов убитого, и могу вас уверить, что у убийцы было достаточно времени, чтобы сделать и один, и два, и три контрольных замеса. Но он, голубь, видимо, действительно уверен в себе, и, как мне думается, на его счету не один труп с пробоиной в затылке.

– Что же, пожалуй, вы правы, – согласился с Бойцовым Яковлев, поворачиваясь лицом к Майкову. – Капитан, вы сказали, что это «во-первых». А что во-вторых?

Майков обреченно вздохнул, видимо уже пожалев в душе, что у него вырвалось это слово. В МУРе знали, что генерал в основном признает только факты, а все то, что относится к гаданию на кофейной гуще, не уважает.

– Видите ли, товарищ генерал, вся логика совершенных за этот месяц убийств, я имею в виду на Большом Каретном и то, что случилось с любовником Марии Толчевой, говорит, что во всем этом просматривается работа одного и того же человека, который, совершив первое преступление, то есть двойное убийство Толчевых, вынужден теперь зачищать следы.

– То есть вы хотите сказать, что он же и киллер, он же и чистильщик?

– Так точно!

– Не слишком ли много для одного дяди с домотканым кастетом? – послышался насмешливый голос из-за стола, однако Яковлев будто не слышал этой подначки в адрес капитана и уже снова обращался к Майкову:

– Ваш вывод? Я имею в виду упоминание про дядю с «домотканым кастетом».

– Мосластый, товарищ генерал. Больше некому.

– Ну что ж, Мосластый так Мосластый, – кивнул Яковлев. И, уже обращаясь к Бойцову: – Что у нас по Чехову? Удалось прояснить, с какого мобильника звонили в тот вечер Тупицыну?

Теперь пришла очередь вздыхать шефу убойного отдела. Вздыхать да руками разводить, будто это он, полковник Бойцов, был виноват в том, что звонок этот был сделан не с мобильного телефона, а из таксофона.

– Выводы? – довольно резко произнес Яковлев, когда Бойцов доложил об этой неудаче.

– Вывод пока что один, товарищ генерал, и он подтверждает то, о чем только что говорил капитан Майков. Даже здесь, в Чехове, убийца Тупицына не оставил следов. Он знал или догадывался, что будут пробивать все последние звонки, которые поступили в тот день на мобильник Тупицына, и звонил поэтому не с мобильника, что было бы вполне естественно, а из таксофона в Чехове. И, плюсуя все то, что мы имеем на сегодняшний день, с полной уверенностью можно сказать одно: мы имеем дело с многоопытным, умным и жестоким профессионалом.

– Который... – негромко, как бы про себя, подсказал хозяин кабинета, и эту подсказку мгновенно уловил Бойцов.

– У которого что-то не срослось в изначальной задумке, и он должен сделать еще один шаг.

Замолчал было и хмуро произнес:

– Не исключаю, что будет еще одно убийство. Когда Ирина Генриховна услышала последнюю фразу Бойцова, она даже вздрогнула невольно.

«Еще одно убийство?!»

В голове закружился вихрь наслоений, и она попыталась сопоставить то, что удалось накопать Голованову с Максом, с теми словами начальника убойного отдела МУРа, которые сотней раскаленных молоточков отозвались в ее сознании.

«Съемка Толчева и те записи Дашкова, которые он делал к репортажу Юры, который должен был стать информационной „бомбой“. Да, конечно, его съемка. Уже нет сомнения, что этот самый Мосластый именно ее искал в мастерской Юры. Но, так и не найдя ее...»

Вывод напрашивался сам собой.

Не найдя этой съемки на рабочем столе Толчева в его мастерской и зная, что он не мог держать подобный материал в редакционном столе, он догадается, где он может храниться, тем более что он, судя по всему, уже знает о семейных перипетиях Толчева.

«...Он должен сделать еще один шаг, и я не исключаю, что это будет еще одно убийство».

Эти слова Бойцова тяжелым камнем осели в ее сознании, и она невольно покосилась на начальника убойного отдела. Она верила ему как профессионалу и теперь уже не сомневалась, что именно так все и будет.

На ее волнение, видимо, обратил внимание Яковлев и негромко спросил:

– Ирина Генриховна, хотите что-то добавить?..

...К концу несколько затянувшегося оперативного совещания, как и было обещано Майковым, пришел сравнительный анализ крови Германа Тупицына и тех нескольких капель, что обнаружили на полу в большой комнате мастерской Юрия Толчева.

Ничего общего между ними не было.

И если еще кто-то из офицеров, присутствующих на оперативке, сомневался в том, что в мастерской Толчева на момент разыгравшейся там трагедии находился кто-то четвертый, кроме Германа Тупицына, Марии и Юрия Толчевых, то теперь все сомнения отпадали.

Когда совещание закончилось, Яковлев попросил задержаться на пару минут начальника убойного отдела. И когда в кабинете остались только они вдвоем, произнес устало:

– Попробуй переговорить с судмедэкспертом, который проводил первичный осмотр трупов на Большом Каретном. Я имею в виду Толчева. С глазу на глаз поговори. У меня такое впечатление, что Толчева сначала вырубили ударом все того же кастета по голове и только после этого, уже бесчувственного... Короче говоря, нужна истина.

Глава восемнадцатая

Довольно удачно вписавшись в «зеленую волну» и проскочив очередной светофор, что было еще большей удачей в это время суток, Голованов выскочил на Профсоюзную улицу и вдруг почувствовал, как ворохнулось что-то тяжелое в голове и сознание стало заполнять пока что неосознанное чувство тревоги. Впрочем, даже не самой тревоги, как таковой, а токи тревожных импульсов, столь знакомых ему по Афганистану. И он ругнул себя шепотком, решив, что подобным образом напоминает о себе не только боевое прошлое, когда эти самые импульсы спасали его от верной гибели, но и близкое будущее, старость, когда, если верить, конечно, словам особо продвинутых психотерапевтов, вы все чаще и чаще будете неосознанно переживать то, что недопереживали, оказавшись в засаде.

«М-да, – решил он, – видать, не дураки все те же америкашки, которые после пребывания в горячих точках планеты проходят самую настоящую и довольно длительную реабилитацию, а не ту чисто формальную, которая укоренилась в России».

И еще он подумал невольно о том, что и горячие точки у америкашек далеко не те, что у российского спецназа того же ГРУ Министерства обороны, бывшего КГБ или нынешнего ФСБ. Им бы, орлам да соколикам, в нашу шкуру, они бы и от всех страховок да привилегий отказались, лишь бы не служить. А то... зеленые береты, квадратные челюсти, пудовые кулаки... Плюнуть да растереть по сравнению с жилистым и выносливым, как три дюжины чертей, русским мужиком.

Размышляя обо всем этом, да еще о том, что пора бы уже и родному государству поумнеть малость, он надеялся, что ощущение накатывающей опасности отпустит так же спокойно, как и зацепило, однако в мозгах продолжал звенеть тревожно крохотный звоночек опасности, и он ничего не мог с этим поделать.

Подумал было, что навеяло что-то после очередных «Новостей» по «Маяку», однако там вроде бы ничего такого не передавали, что могло бы переключить его подсознание на «тревожную кнопку», и он, решив в конце концов, что подобным образом напоминает о себе дорога, уже более сосредоточенно всмотрелся в лобовое стекло и покосился на зеркальце заднего обзора.

Впереди было более чем спокойно, машины шли метрах в десяти друг от друга, да и позади него обстановка была далеко не аварийная.

Десятая модель «Жигулей», «Хундай Акцент», «Мерседес» и чуть позади этой троицы – «БМВ», причем три машины светло-серого цвета, и только «бумер» цвета спелой вишни.

Еще раз мысленно выругав себя и вроде бы немного успокоившись, он свернул у метро «Калужская» в сторону Севастопольского проспекта, чисто автоматически покосился на зеркальце заднего обзора и вдруг почувствовал, как в его мозгах уже загудело тревожным набатом.

Он более внимательно всмотрелся в зеркальце, и когда наткнулся глазами на «бумер», как с легкой руки поэтов-песенников стали называть в Москве «БМВ», то уже казалось, что его голова расколется от тревожно-набатного звона.

– Вот тебе, Красная Шапочка, и серый волк, – пробормотал Голованов, просчитывая мысленно, могла ли эта иномарка представлять для него какую-либо опасность и вообще могло ли сработать его натренированное подсознание на эту машину? И сам для себя решил: «Да, смогло бы». В те моменты, когда он скользил взглядом по зеркальцу, его мозг фиксировал всякий раз эту иномарку, и, когда количество фиксаций перевалило допустимые пределы, его сознание тут же сработало на возможную опасность, хотя он сам, идиот долбаный, в это время почем зря материл свою мнительность.

И все-таки он еще не до конца верил, что за ним увязался какой-то хвост.

Не доезжая метров двадцати до какого-то магазинчика, прижался к бордюру, выбрался из своей старенькой тачки и побрел в магазин, чтобы купить пачку сигарет. Когда прижимался к бордюру, увидел, что вишневая красавица прошелестела дальше, и он уже со спокойной совестью зашел в магазин. Отоварился пачкой сигарет и со спокойной душой снова включил зажигание.

Протащился метров сто по прямой и вдруг почувствовал, как снова екнуло сердце.

От бордюра отвалился все тот же цвета темной вишни «бумер» и вновь пристроился ему в кильватер. Правда, на этот раз их разделяло уже четыре машины.

Теперь сомнений не оставалось – его вели. Знать бы только кто!

Причем вели вполне профессионально, и, не зазвони в какой-то момент тревожный колокольчик в его подсознании, он бы даже внимания не обратил на эту иномарку, каких тысячи шмыгают сейчас по Москве.

Вырулив на Севастопольский проспект, Голованов вписался в неторопливый поток машин, и теперь у него было время более-менее спокойно обдумать создавшуюся ситуацию. Впрочем, вариантов было немного, всего лишь три. Первый. Сделать вид, что он ничего не заметил, и катить себе преспокойно по Севастопольскому проспекту к Соловьиному проезду, где на окраине Битцевского лесопарка его уже поджидал Агеев. Второй вариант. В районе Ясенева вильнуть куда-нибудь в сторону, чтобы тем самым сбросить с себя хвост.

И последний вариант, над которым стоило помозговать посерьезнее.

Можно было довести хвост до того же Соловьиного проезда, который граничит с лесистой кромкой Битцевского лесопарка, припарковаться неподалеку от того места, где его должен был ждать Агеев, позволить прижаться к бордюру «бумеру» и уже после этого, в спокойной обстановке, да в четыре руки плюс наручники...

Искусству допрашивать, вернее, проводить блиц-допросы, причем в экстремальной обстановке, когда каждая секунда, не то чтобы минута, дорога, их обоих обучали мастера этого дела, так что выбить правду-матку из владельца «бумера» не составляло особого труда. Было бы только желание да моральное право. А право такое у Голованова сейчас было – не садись на хвост, не следи за хорошим человеком, когда у него головешка от колокольного звона начинает раскалываться.

Голованов покосился в зеркальце заднего обзора. «БМВ» продолжал тащиться за ним с прежним отрывом в четыре машины – оптимальный вариант хвоста на московских дорогах.

Раздумывая, какой из трех вариантов лучше всего подходит для данного случая, Голованов в то же время просчитал мысленно всех клиентов и «подопечных» «Глории», кто мог бы заинтересоваться его личной персоной, однако в делах за последний месяц ничего криминального не обнаружил и тут же перекинулся на трагедию супружеской пары Толчевых. Мысленно прошелся по ряду пунктов, и его сознание тут же высветило окна редакции еженедельника, на который пахал фотокор Юрий Толчев, и темный мужской силуэт, мелькнувший за стеклом.

«Неужто здесь собака зарыта?» – булькнуло в мозгах, и он уже чисто автоматически всмотрелся в зеркальце.

Темно-вишневая иномарка словно приросла к своему месту в довольно плотном кильватерном строе, который тянулся по Севастопольскому проспекту.

Теперь, когда вроде бы все определилось, его мозги работали в режиме, приближенном к боевым действиям.

Голованов достал из бардачка мобильник, дождался, когда в его памяти высветится номер мобильного телефона Турецкой.

– Ира? Добрый день, точнее, вечер. Голованов беспокоит.

Она прощебетала в ответ что-то приветливое, однако он был ограничен во времени и тут же перешел к делу:

– Простите, Ирина Генриховна, вы сейчас можете говорить? Или хотя бы слушать и отвечать «да» – «нет».

– Господи, Сева! – искренне возмутилась Ирина Генриховна. – Конечно, да. – И тут же, но уже с тревожной интонацией в голосе: – А что, что-нибудь случилось?

– Да как вам сказать... – хмыкнул Голованов. – В общем-то, ничего особенного, но...

И он буквально в двух словах рассказал о хвосте, который тянется за ним, судя по всему, от самого агентства.

Ирина Генриховна молчала, и Голованов вынужден был напомнить ей о себе:

– А теперь главное. Надо срочно пробить эту иномарку и выяснить о ее владельце все, что только возможно. Кто он, что он и прочее. – Он замолчал было, но тут же добавил: – Оно, конечно, все это мог бы сделать и Макс, однако желательно через вас. Вернее, через МУР. Время не терпит.

Ирина Генриховна все так же молча слушала Голованова и вдруг спросила полуиспуганным шепотком:

– Какая вы, говорите, машина? «БМВ»?

– Ну да.

– А вы... вы ее владельца не рассмотрели, случаем?

Голованов невольно насторожился, хотя и не понял до конца смысла последнего вопроса.

– А как же! – ответил он. – Это первое, пожалуй, что я сделал после того, как срисовал его номер.

– И... и что? Я имею в виду, какой он из себя? Молодой мужчина или...

Начиная злиться, он не дал ей договорить. Его действительно поджимало время, и надо было в срочном порядке принимать какое-то решение.

– Ира, в чем дело? И какая, к черту, разница, молодой он или старый?!

– И все-таки! – с неожиданной настойчивостью потребовала Ирина Генриховна.

– Ну ежели «все-таки», тогда молодой мужик, лет тридцати пяти. Могу также дополнить, – с откровенной язвинкой в голосе произнес Голованов, – что, судя по его посадке, довольно высокий мужик.

– Значит, он!

– Кто «он»? – мгновенно насторожился Голованов.

– Мосластый!

И она тоже кратко и толково рассказала о молодом мужике на «БМВ», который в то утро, когда был убит Бешметов, заходил в ночной магазин.

И тут же:

– Что делать, Сева?

Голованов размышлял не более секунды.

– Значит, так, срочно связывайтесь с Яковлевым, а я потяну малость время, после чего выведу вашего Мосластого на пост ГАИ, что на съезде с улицы Паустовского на МКАД. Как только Яковлев примет какое-то решение, срочно перезвоните мне.

Получив от Голованова сообщение, чтобы он не ждал его в ближайший час, Агеев только плечами пожал: мол, вы – начальство, вам с горы виднее, и, уже затоваренный водкой и тремя бутылочками пива, поднялся со скамейки, на которой просидел битый час, наблюдая за небольшой стайкой местных алкашей, видимо, безработных, что кайфовали на поваленном дереве, почти у самой кромки лесопарка, наслаждаясь какой-то аптекарской дрянью. Постоял малость, как бы размышляя, куда бы ему податься лучше всего, и ленивым шагом уверенного в себе человека, который знает свою настоящую цену, направился к поваленному дереву.

Ухмыльнулся, увидев, как сделала охотничью стойку вся стайка, среди которых чем-то выделялась бывшая звезда телеэкрана. То ли тем, что на нем довольно неплохо сидела дорогая кожаная куртка, которую он, видимо, еще не успел пропить, то ли тем, что он был как бы в центре внимания, что, впрочем, было вполне объяснимо: бывшего корреспондента Центрального телевидения здесь, судя по всему, знала каждая собака. С ним здоровались и с ним раскланивались соседи по дому, ему, возможно, даже давали в долг на бутылец паленого, дешевого пойла, оттого и отношение к нему со стороны забубенных московских алкашей было соответствующим. Почет и уважение господину корреспонденту! И лучшее местечко в хорошую погоду на поваленном дереве в Битцевском лесу.

– Привет и низкий мой поклон господам бродягам! – довольно громко поздоровался Агеев, останавливаясь в трех шагах от бревна, с которого на него взирали четыре пары вопросительно-вопрошающих глаз. Мол, чего скажешь, мил-человек, чем изнывающую с похмелья душу порадуешь?

И только совсем еще сопливый щуренок взвился с бревна, прослышав в словах неизвестного мужика обидные для себя слова.

– А с чего бы это мы для тебя бродяги? – подался он с кулаками на Агеева. – Сам-то ты хто?

Агеев уж хотел было ткнуть небольно этого щуренка сопливого кулаком в живот, но его опередил все тот же Толстопятов.

– Охолонись, Кузя! – осадил он еще неопытного и, видимо, необученного бойца, пребывавшего в этой стайке на побегушках. И когда тот крутанулся к нему всем своим вихляющим корпусом, Толстопятов пояснил дружелюбно: – Когда тебя величают бродягой, здороваясь, так ты гордиться этим должен.

– С чего бы это? – уже более миролюбиво хмыкнул Кузя.

– Да с того самого, мудила с Нижнего Тагила, – подал голос прищурившийся на Агеева мужик лет пятидесяти, – что ты еще не дорос, чтобы с тобой так здоровкались. А вот тот, кто уже пару ходок на зону сделал...

– Так бы и говорил, – обиделся на своего более старшего собутыльника Кузя, – а то...

И он замолол заплетающимся языком какую-то ахинею. Однако его уже никто не слушал – взгляды притягивала довольно потертая спортивная сумка, висевшая на плече Агеева.

– Что скажешь, мил-человек? – довольно миролюбиво поинтересовался все тот же знаток тюремно-лагерного сленга, не поднимаясь, правда, с бревна.

– Да вот хотел спросить, не найдется ли в хорошей компании стакана?

Все четверо, включая и щуренка сопливого, недвусмысленно переглянулись. Им явно пришлись по душе слова коренастого незнакомца о хорошей компании, что уже само за себя говорило о том, что светит халявная выпивка, но вот что касается стакана...

– Видишь ли, – первым отозвался более смышленый Толстопятов, правильно отреагировавший на давно забытое слово «стакан», – мы здесь вроде бы как на природе отдыхаем... обходимся, можно сказать, без таких излишеств, как стакан и...

«И закуска», – хотел было подсказать Агеев, однако Толстопятов продолжал выстраивать свою логическую линию:

– Но если ты не можешь обойтись без стакана...

– Не могу, к сожалению, – развел руками Агеев, – еще на Колыме спиртом глотку сжег.

– Вот бы мне сейчас так сжечь! – искренне позавидовал молчавший до этого коллега по бревну, а Толстопятов продолжал гнуть свое:

– Так я чего хочу сказать? Могу и за стаканом домой сходить. Или вон Кузя слетает.

– Кузю трогать не будем, – поднял руку Агеев. И тут же: – А ты что, живешь близко?

– Да вон напротив дом. И лифт, между прочим, работает.

– Так, может, у тебя и разопьем бутылец? Засветиться боюсь перед ментами.

– Можно и у меня, конечно, – с великой радостью согласился Толстопятов, видимо уже просчитавший в уме, что бутылка водки на двоих – это гораздо больше, чем та же бутылка, поделенная на пять халявных ртов. – Но только предупреждаю сразу: в мою берлогу – без посторонних!

– Да ты чего? – искренне возмутился знаток тюремно-лагерного сленга. – Ты че, западло нас держишь? Тебе, выходит, стакан, а нам... Кушай, Вася, тюрю, пока дядя не сожрал?

Настоянный весенней свежестью, бодрящий воздух Битцевского лесопарка уже попахивал никому не нужной дракой, и Агеев, похваливший сам себя, любимого, что прикупил в магазине и пива, решил внести свои коррективы:

– Ша, ребята! Вам троим по бутылке пивка, а мы уж без него обойдемся.

– Зачем ты?.. – возмутился было немыслимой щедрости Толстопятов, однако Агеев уже подталкивал его впереди себя, выложив перед этим на траву пиво, которое ждало своего часа в спортивной сумке.

...Когда Толстопятов открыл наконец-то вполне приличную, обитую хорошим дерматином металлическую дверь, поставленную, видимо, еще в добрые для него годы, и они вошли во вполне приличную для алкоголика двухкомнатную квартиру, первое, что бросилось в глаза Агееву, – это огромный, в траурной рамке, с черным бантом портрет молодой красивой женщины, в глазах которой действительно было что-то дьявольское и в то же время – вызывающе блядовитое.

– Жена? – спросил Агеев.

Толстопятов будто вздрогнул от этого вопроса. А может, это просто показалось Агееву. Он подошел к висевшему на стене портрету и осторожно, словно ласкал любимую женщину, погладил по его глянцевой поверхности.

– Что, умерла?

Словно постаревший за эту минутку, хозяин квартиры накрыл портрет какой-то тряпкой, молча развернулся и так же молча прошел в кухню. И уже оттуда спросил:

– Так ты из чего все-таки пьешь? Из стакана? Или мне рюмки достать?..

Глава девятнадцатая

Теперь уже Ирине Генриховне казалось, что оперативным совещаниям не будет конца. И только удивлялась, каким образом умудряется Яковлев держать в голове и анализировать тот поток оперативной информации, который стекался в его кабинет. К тому же он курировал не один только убойный отдел, а все отделы МУРа!

Упаси и пронеси, Господи, от чести такой!

Когда Бойцов доложил о результатах «проверки на вшивость» хозяина темно-вишневого «БМВ», который Голованов вывел прямехонько на пост ГАИ, Яковлев отстучал костяшками пальцев только ему известный мотивчик и, как бы сам для себя, повторил информацию, озвученную Бойцовым:

– Итак, наш Мосластый, если только это действительно он, а это он , в миру известен как Чикуров Леонид Александрович и является начальником службы внутренней безопасности коммерческой фирмы «Клондайк», которая является научно-производственной базой довольно известной в Москве клиники с очень похожим незамысловатым названием – «Клон».

– Правда, свое золотишко они моют не на Аляске, – не удержался, чтобы не прокомментировать, Бойцов, – и даже не в Северной Америке, а в Москве, занимаясь дойкой того ажиотажа, который подняла наша родная пресса вокруг стволовых клеток.

– Вот именно, – поддержал полковника начальник МУРа и повернулся лицом к Турецкой: – Вам слово, Ирина Генриховна. Что сможете сказать на это?

– Только то, что уже рассказала вам. Толчев, видимо сам того не подозревая, зацепил в «Клондайке», а возможно, что и в самом «Клоне», нечто такое, что грозило не только общероссийским скандалом, но и сроками заключения. И когда он только обмолвился об этом в известном вам интервью, тут же последовала ответная реакция со стороны руководства «клонов».

– А не кажется ли вам, дорогая Ирина Генриховна, что эта реакция, как вы изволили выразиться, несколько неадекватна тому, что мог бы вынести на страницы своего еженедельника наш фотокорреспондент?

Эти слова, произнесенные вроде бы по-отечески покровительственным тоном, однако с долей издевки в голосе, принадлежали заместителю Яковлева, и Ирина Генриховна не могла не отреагировать на них.

– Могу уверить вас, что не кажется.

– Что, настолько уверены?

– Да, уверена. И могу вам сказать, что даже то, видимо немногое, в чем я смогла разобраться, изучая материалы Толчева по клонированию и стволовым клеткам, действительно несет в себе бомбу для этих дельцов от медицины.

Она вдруг почувствовала, что заводится, может в подобном состоянии наговорить много лишнего, то есть чисто бабского, и как бы ушла в глухую защиту.

– Все, брэк, – поднял руку Яковлев. – Все дебаты потом, а сейчас перейдем к главному. Откуда, как и каким образом наш Мосластый узнал о том, что «Глория», и даже более конкретно – Голованов, пытается распутать смерть Юрия Толчева? Причем хочу обратить ваше внимание на то, что официального дела по факту убийства Юрия Толчева нет. Так откуда господин Чикуров Леонид Александрович?..

Он замолчал и уставился немигающим взглядом на Ирину Генриховну, словно требовал от нее немедленного ответа. И она не выдержала:

– Может, Дашков прокололся?

– А это еще кто таков?

– Корреспондент, с которым Толчев готовил этот материал, – как о чем-то само собой разумеющемся, сказала Ирина Генриховна.

– Та-а-ак, – удивленно протянул Яковлев. – А теперь, пожалуйста, с этого места подробнее...

Когда Ирина Генриховна закончила более чем обстоятельный рассказ, кто-то из оперов, присутствующих на совещании, недвусмысленно откашлялся, на него кто-то прицыкнул, однако и сам хозяин кабинета не скрывал своих чувств:

– М-да, «Глории», конечно, великое спасибо, но всю эту работу должны были провести ваши сотрудники, полковник.

Теперь Яковлев обращался уже лично к начальнику убойного отдела.

– Товарищ генерал... – не смог сдержаться Бойцов, – вы же прекрасно все знаете! И не наша вина, что следователь прокуратуры на корню зарубил это уголовное дело.

Он, видимо, хотел добавить еще что-то, однако Яковлев прервал его красноречие привычным движением руки.

– Все, полковник, все! Как говорится, поезд ушел, и не только ваша вина в том, что мы остались на перроне. Однако к этой теме мы, надеюсь, еще вернемся, и не только в стенах этого кабинета.

– Неплохо бы, – буркнул оскорбленный в лучших чувствах Бойцов, догадываясь, о каких конкретно «стенах» упомянул начальник МУРа.

– А теперь по существу вопроса! Кто что может сказать? – В голосе генерала прозвучали присущие ему требовательные нотки. – Полковник!

– Одно могу сказать точно, – хмуро отозвался Бойцов. – Теперь-то уж ясно, кто будет шестым в этой шеренге. Но если сосед Толчева как бы совершенно случайно попал в этот список, то следующей жертвой этого Чикурова будет...

Бойцов оборвал себя на полуслове, и в кабинете начальника МУРа зависла напряженная тишина.

– Вдова Толчева? Или все-таки Дашков? – спросил Яковлев.

Бойцов неопределенно пожал плечами:

– Логика подсказывает, что сначала будет жена фотокора, так как этим фирмачам надо срочно изъять из архива Толчева все его материалы, раскрывающие подноготную их работы по стволовым клеткам и, возможно, даже по клонированию чего-то такого, что запрещено государством. И уже после этого, что опять же не исключено...

– Дашков?

– Да.

– А с какого, спрашивается, ляда Чикурову идти на новые мокрухи, если он может просто выкрасть архивную съемку Толчева, которая хранится на квартире его вдовы? И не кажется ли вам, полковник, что в данный момент вы просто гоните лошадей?

Бойцов перевел взгляд на заместителя Яковлева, который, возможно даже по причине личных амбиций, стал постоянным оппонентом начальника убойного отдела.

– Да нет, не кажется. И лошадей, как вы изволили выразиться, я сейчас не гоню. И без того они уже такую рысь набрали, что... – Он стал уже было заводиться, однако только покосился глазом на Яковлева и уже более спокойно продолжил: – Вполне возможно, что Чикуров действительно предпримет попытку выкрасть съемку Толчева из квартиры его вдовы. Однако она ведь тоже не дура и сразу же поймет, откуда дует ветер. А клоновским фирмачам и, в частности, господину Чикурову это подобно приговору.

Он замолчал и тяжело вздохнул, покосившись на Ирину Генриховну.

– Но это еще не все. Есть фактор, о котором я не могу не сказать. Когда сотрудники «Глории» рассказали в редакции еженедельника, на кого они работают и по какой причине их наниматель, то есть вдова Толчева, не верит в официальную версию самоубийства Толчева, они, можно сказать...

Он снова замолчал, подыскивая наиболее корректное в данном случае слово, и этого уже не могла выдержать Ирина Генриховна:

– Вы что же, хотите перевести все стрелки на «Глорию» и сказать, что это Голованов подставил под удар вдову Юры?

Ее возмущению, казалось, не было предела.

– Ну насчет «перевода стрелок» это вы, пожалуй, уже сами придумали, – буркнул Бойцов, – а вот относительно всего остального...

Ирина Генриховна вновь было попыталась возмутиться, однако Бойцов не дал ей и слова сказать:

– Ирина Генриховна, перестаньте, в конце концов, возмущаться и поймите меня правильно. Я ни в коем случае не умаляю той работы, которую проделали сотрудники «Глории», но согласитесь, то положение, в которое сейчас поставлена вдова Толчева...

– Все, брэк! – поднял руки Яковлев. И, уже обращаясь к Бойцову: – Ваши предложения?

– Провести задержание Чикурова, пока он не перешел к крайним действиям.

– И что мы ему предъявим? – хмыкнул кто-то из присутствующих. – Наши соображения относительно его мокрушных дел? Так ведь нас просто с дерьмом сожрут за подобную самоде€ятельность.

Он так и сказал: самоде€ятельность, с ударением на «я».

– А кровь на полу в мастерской Толчева? – не сдавался Бойцов, хотя и сам прекрасно понимал, что скороспелое задержание Чикурова ровным счетом ничего не даст, кроме, естественно, большой вони в московской прессе и не менее крутых разборок в прокуратуре с выволочкой на «большом ковре». – К тому же у нас есть и те «пальчики» пока что неизвестного нам человека, которые удалось снять с того ствола, из которого якобы застрелился его хозяин.

– Господи, да о чем ты говоришь, Бойцов! – искренне возмутился зам Яковлева. – Даже если вдруг и те капли крови на полу мастерской, и «пальчики» с пистолета Толчева действительно будут показывать на Чикурова, уверяю тебя, его адвокаты найдут возможность отмазаться и от этого.

Бойцов молчал, видимо подыскивая достойные аргументы в защиту выдвинутого им предложения, однако Яковлев уже обращался к своему заму:

– Ваши конкретные предложения?

– Задержать Дашкова!

Сказанное замом было столь неожиданным, что хозяину кабинета поначалу даже показалось, что он ослышался. Или же его зам оговорился в запальчивости.

– Простите, кого задержать?

– Дашкова! Того журналиста, на котором лежал текстовой материал репортажа.

– Дашкова?.. – как бы вслушиваясь в эту фамилию, пробормотал Яковлев. – А что это даст?

– Спрашиваете, что это даст? Да то, что если версия, выдвинутая Ириной Генриховной, имеет под собой серьезное основание, то можно будет выбить из этого писаки признательное показание и уже на его основании, по санкции прокурора...

– Задерживать Чикурова?

– Арестовывать! – уточнил зам.

Бойцов не мог не признать, что в словах зама была своя правда.

– А если этот самый Дашков будет стоять на том, что он знать ничего не знает? – спросил он.

– Значит, надо будет подумать над тем, что конкретно могло бы подвинуть его на чистуху, – пожал плечами зам. И уже как главный довод: – Ведь не дурак же этот парень. И думаю, может разобраться, что к чему.

– Хорошо, – согласился с ним Яковлев. – Однако задержание Дашкова тут же насторожит Чикурова, и, как мне кажется, после этого нам его уже не найти.

– Что, придется объявлять в федеральный розыск?

– Дай-то Бог, чтобы обошлось федеральным розыском. Может случиться и такое, что спустя какое-то время мы обнаружим еще один труп, если, конечно, у этого чистильщика не сработает чувство самосохранения и он не доложит обо всем своему начальству. Вот так-то вот.

Яковлев выразительно посмотрел на своего зама, и в его кабинете снова зависла тишина, которую нарушила на этот раз Ирина Генриховна:

– А если нам не задерживать Дашкова, а просто найти способ, чтобы потолковать с ним с глазу на глаз?

– Не поймет, – предположил кто-то из оперов.

– Значит, надо так потолковать, чтобы понял! – довольно жестко произнес Яковлев и хлопнул ладонью по столу. – Все, товарищи офицеры! На этом и остановимся.

И уже обратился к Бойцову:

– У вас есть что добавить?

– Только то, что ваше предположение оказалось верным. При первоначальном осмотре трупа Толчева на его затылке был зафиксирован след от удара чем-то тяжелым, однако следователь, видимо, настоял на том, что эта рана не имеет ничего общего со смертью Толчева, и окончательное заключение медиков уже пошло без этого «нюанса».

Глава двадцатая

Впечатление было такое, будто Игорь Дашков ждал этого задержания. По крайней мере, в тот момент, когда встретивший его на пороге редакции Голованов пригласил «поговорить» в свои «Жигули», на заднем сиденье которых сидел не бородатый Макс, а неизвестный Дашкову молодой мужик в весьма приличной куртке-ветровке, надетой поверх серой и тоже недешевой водолазки, он даже не удивился этому и только угрюмо кивнул, когда Голованов представил плечистого франта:

– Полковник Бойцов.

Кивнув Дашкову на переднее пассажирское сиденье, Голованов дождался, когда он умостится, сел сам и, прикрыв за собой дверцу, положил руки на руль.

– Что, Игорь, удивлен, что со мной самолично начальник убойного отдела МУРа?

Дашков молчал, видимо соображая, как вести себя дальше, и Голованову ничего более не оставалось, как самому же и ответить за него:

– Впрочем, я, вероятно, ошибаюсь. Вижу, что не удивлен, а это значит, что и разговор наш с тобой склеится.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

Дашков все еще надеялся на что-то. Видимо, на то, что и он может ошибаться в своих предчувствиях. Недаром же говорят, что у страха глаза велики.

– Брось, Дашков, – подал голос Бойцов, – все-то ты отлично понимаешь и только время зря тянешь. И могу тебя заверить, что оно сейчас играет не на тебя. А то, что мы решили потолковать с тобой в этой карете, а не в моем кабинете на Петровке, так можешь считать это подарком МУРа тебе, говнюку.

– Я не понимаю! – взвился Дашков.

– Извини, вырвалось.

– И все-таки я...

В мозгах Дашкова, видимо, уже закрутилась какая-то карусель, толчок которой дал страх изобличения, и Бойцов вынужден был положить ему на плечо свою тяжелую ладонь.

– Я же сказал тебе: извини за говнюка, но теперь слушай меня внимательно, потому что повторяться не буду, и если не врубишь свои мозги, то наш с тобой разговор действительно продлится на Петровке. Но заметь, не в моем кабинете, а в камере следственного изолятора.

– Но за что?! – крутанулся к нему Дашков.

– Сейчас объясню, – пообещал Бойцов, протягивая ему через плечо сначала посмертные снимки Марии и Юрия Толчевых, затем фотографию распростертого на кафельном полу подъезда Бешметова и, наконец, три посмертных снимка Германа Тупицына, сделанных в серпуховском морге.

И по тому, как дрогнули лицевые мышцы Дашкова, можно было понять, что ему уже не надо долго и нудно втолковывать, чьих рук эта работа.

– Ты Германа знал? – спросил Бойцов, наблюдая, как меняется цвет лица сидевшего вполоборота к нему Дашкова, который словно прикипел глазами к фотографиям.

– Кто... кто это? – выдавил из себя Дашков, и было видно, как дрогнули его руки.

– Значит, знал, – негромко произнес Бойцов и так же негромко добавил: – И это облегчает твое положение. По крайней мере, хоть этот труп не будет на тебе висеть.

– Я... я не понимаю...

Однако Бойцов будто не слышал его нытья.

– А что касается твоего вопроса, так это тот самый самец, правда, бывший уже самец, фотографию которого ты и держишь сейчас в руках. Врубаешься, надеюсь? В таком случае объясняю: это тот самый любовник Марии Толчевой, который был свидетелем двойного убийства в доме на Большом Каретном.

Бойцов сделал мхатовскую паузу и уперся немигающим взглядом в лицо Дашкова, ставшее белым как мел.

– Так вот, я заканчиваю ответ на твой вопрос. Да, это Герман Тупицын. И когда Чикуров осознал, что не сможет спать спокойно до тех пор, пока не уберет этого свидетеля...

Он замолчал, потому что на Дашкова уже невозможно было смотреть. На его лице словно застыла искаженная маска страха, и только дрожали побелевшие губы. Он пытался что-то сказать и не мог.

– Ну же! – подтолкнул его Голованов.

Губы Дашкова разжались.

– Вы... вы уже знаете, кто... кто все это?..

– А иначе я и не сидел бы с тобой здесь, – пробурчал Бойцов, забирая из рук Дашкова фотографии. – Чикуров Леонид Александрович. Начальник службы безопасности коммерческой фирмы «Клондайк». Достаточно, надеюсь?

Он снова сделал паузу, позволяя Дашкову собраться с мыслями, и довольно жестко произнес:

– А теперь, Игорь, перейдем к главному. Надеюсь, ты позволишь вот так, по-простому, тебя называть?

Если до этого момента в глазах Дашкова отражался только страх, то теперь они уже были наполнены невыносимой болью затравленного зверя.

– Да, конечно... О чем вы?

– Игорь, на данный момент ты являешься всего лишь свидетелем по делу Чикурова, и поэтому, собственно говоря, мы и решили потолковать с тобой начистоту. Теперь же слушай меня более чем внимательно, потому что я открываю свои карты.

И вновь лицо Дашкова дернулось нервным тиком.

Чувствовалось, что он пытается совладать с собой, может быть, даже взять себя в руки, и не в силах.

– Так вот. В настоящее время Чикуров, которому так и не удалось пока что изъять из архива Толчева его последнюю съемку, так как она до последнего момента хранилась в доме Алевтины Толчевой, готов пойти буквально на все, даже на самые крайние меры, чтобы только эти материалы не увидели свет.

– Крайние меры... это...

– Да, – подтвердил его догадку Бойцов, – это убийство! Убийство Алевтины Толчевой! И если это случится, то ты уже пойдешь не как свидетель, каковым являешься в настоящее время, а как прямой соучастник этого убийства.

Бойцов словно гвозди заколачивал в доски.

– Но и это еще не все. Я думаю, он вряд ли остановится на одном только убийстве Алевтины Толчевой, даже если все материалы окажутся в его руках. Надеюсь, догадываешься почему? Парень-то ты вроде бы умный. Да потому, – все так же продолжая вбивать гвозди в доски, сказал Бойцов, – что остается в живых свидетель всех его преступлений! И этот свидетель...

– Этого не может быть, – почти выдавил из себя Дашков.

– А вот тут ты ошибаешься, – подал голос Голованов. – Я хорошо знаю Чикурова и могу заверить тебя, что этот человек ни перед чем не остановится.

Воцарилось долгoe, очень долгое молчание, и наконец Дашков «прорезался»:

– Чего вы от меня хотите?

– Ты что, все еще ничего не понял? – громыхнул Бойцов. – Или же дурочку нецелованную продолжаешь из себя корчить? Правды! Но главное, как могло случиться, что Чикуров втянул тебя в этот переплет?

Видимо думая о чем-то своем, Дашков тупо уставился остановившимся взглядом в лобовое стекло, потом вдруг словно спохватился и произнес глухим, осипшим голосом:

– Он запугал меня.

– Чем?

– Сказал, что для начала лишит нас нашего сына, потом поиздевается над женой, а потом уже примется и за меня, если я не помогу ему в деле с Толчевым.

– И ты?..

Дашков только плечами пожал.

– Чикуров говорил, что это за дело такое?

– Да, – вздохнул Дашков, – говорил. И даже предложил мне переговорить с Толчевым о выгодной, по его разумению, сделке.

– Что за сделка такая?

– Он оплачивает нам с Толчевым тройной гонорар, а мы возвращаем ему всю съемку и те материалы, которые накопали по ходу работы.

– И что Толчев? – спросил Голованов, хотя и без того было ясно, чем закончилось это предложение фирмачей.

– Отказался, естественно, – как о чем-то само собой разумеющемся сказал Дашков и тут же добавил: – Просто надо было знать Юрку.

– И что тогда?

Дашков угрюмо молчал.

– Ну? – напомнил о себе Бойцов.

– Вот тогда-то он и пригрозил мне сыном.

– Та-ак, а теперь все по порядку.

– Он спросил у меня, где Толчев может держать свою съемку, и, когда я сказал, что, вероятней всего, в своей мастерской на Большом Каретном, где он живет со своей новой женой, он тут же стал расспрашивать меня о Машке, с которой меня в свое время познакомил Юра, после чего и потребовал от меня, чтобы я познакомил его с ней.

Дашков замолчал, видимо припоминая те отравные для него дни, однако под тяжелым взглядом Голованова заговорил опять:

– В тот момент я еще не до конца осознавал, что к чему, и, чтобы хоть как-то открутиться от Чикурова, сказал ему, что Машка не по его зубам, у нее уже есть хахаль, к которому она даже в Чехов мотается. Мне об этом незадолго до этого сам Юра по пьяни рассказал, однако он настаивал, и я познакомил их как бы случайно.

– Кем он представился?

– Начальником службы безопасности крутого банка.

– И что Мария?

– Когда узнала, что он работает в банке, то я даже испугался, что она треснет от счастья. Тот хахаль ее, оказывается, то ли без работы в своем Чехове сидел, то ли ему крохи какие-то платили, вот она и попросила Чикурова, чтобы он взял к себе на работу очень хорошего человека.

– И?..

– Чикуров, естественно, согласился, однако сказал, что придется немного повременить, пока не освободится вакантное место.

– А Мария?

– Она едва не прыгала от счастья и даже закатила грандиозную пьянку по такому случаю. Юрка в эти дни как раз в командировке был.

– На этой пьянке присутствовал и ее любовник?

– Да. Она потом звонила мне, просила, чтобы я не вздумал проболтаться Толчеву, и благодарила за то, что ей удалось свести вместе двух прекрасных людей.

Дашков замолчал, будто его обрезали, и снова тупо уставился в лобовое стекло.

– Я слушаю, – напомнил о себе Бойцов.

При звуке его голоса Дашков как бы вскинулся и уже совершенно осевшим голосом сказал, вернее, почти выдавил из себя:

– А потом... спустя недели полторы после этого знакомства, в те дни как раз и появилось это Юркино интервью с «бомбой». Толчев взял неделю отгулов и уехал на охоту...

Дашкову, видимо, действительно трудно было вспоминать свое предательство, и снова Бойцов вынужден был напомнить о себе:

– И?..

– Мне позвонил Чикуров, сказал, что необходимо срочно встретиться, и, когда мы разговаривали в его машине, он снова угрожал мне и сказал, чтобы я сделал все, чтобы вытащить Толчева с охоты на день или на два дня раньше положенного.

– И ты сделал это?

– Да. Но... но я даже предполагать не мог, что он, что его...

– Говори по существу!

– Я созвонился с Юркой и сказал, что есть один человек, который раньше работал в «Клоне», но вынужден был уехать из Москвы, и он может предоставить нам совершенно обалденные факты по клонированию в России. В частности, в «Клондайке». И если эта информация нам действительно нужна...

– Короче, Толчев тут же примчался в Москву, заскочил в свою мастерскую, чтобы переодеться и взять аппаратуру для пересъемки, и тут-то его?.. – подсказал Бойцов.

– Да, – совершенно бесцветным голосом подтвердил Дашков. – Но я... Честное слово, я... я даже предполагать не мог, что готовит этот человек.

– А когда узнал? – задал вполне резонный вопрос Голованов.

Дашков угрюмо молчал.

– Что было потом? – потребовал Бойцов.

– Потом?.. – Дашков с силой потер лоб, силясь припомнить, что же на самом деле было после того, как он узнал о трагедии на Большом Каретном. – Я думал, что Чикуров наконец-то отвяжется от меня, но он вдруг позвонил несколько дней назад и снова потребовал встречи. Спросил, где еще мог бы хранить свою съемку Толчев, кроме как в своей мастерской.

– И ты рассказал ему о первой жене Толчева, – подсказал теперь Голованов. – А также о том рассказал, что Толчев уже давно наводил с ней мосты?

Дашков только кивнул.

– И ты даже адресок ему дал?

Впрочем, этот вопрос даже не требовал ответа.

– Хорошо, закончим с этим, – произнес Голованов. – Но скажи ты мне, как Чикуров узнал о моем посещении редакции?

В ответ было неопределенное пожатие плечами и понурое молчание.

– Ладно, понятно и с этим, – подвел черту Голованов. – Но признайся, это ты за мной из окна следил?

– Да.

– И тут же позвонил Чикурову? Что дяди интересуются гибелью Толчева, до правды желают докопаться?

Дашков умоляющими глазами посмотрел на Голованова. Не истязай, мол, больше душу, не вынесу. И Бойцов понял его.

– Хорошо, на этом мы с тобой пока закончим, да не вздумай делать какие-либо глупости. Вроде очередного звонка на мобильник Чикурова.

– Так что?.. – вскинулся Дашков, и в его глазах блеснула искра надежды. – Я могу идти?

– Можешь, – кивнул Бойцов. – Однако в редакцию мы поднимемся вместе с тобой, и ты быстренько нарисуешь на бумаге все то, что только что рассказал нам.

– Но зачем? Я же ведь и так все...

– Для твоей же пользы. Пошли!

Когда шли от машины до редакционного подъезда, Голованов задал вопрос, который не мог не задать:

– Ваш зам главного знал о твоих контактах с Чикуровым?

– Кто, Попович? – удивился Дашков.

– Само собой.

Дашков отрицательно качнул головой:

– Нет, не мог знать.

– В таком случае мне непонятна его реакция на мой вопрос о последнем репортаже Толчева.

– А чего тут понимать! – вскользь бросил Дашков. – Наш Попович, он же Засранович, страсть как не любит острых тем, которые могли бы идти через него, оттого и шарахается от них как черт от ладана.

– Что, был когда-то напуган? – хмыкнул Бойцов.

– Не знаю, – признался Дашков. – Однако сглаживает при правке все, что можно было бы сгладить.

– А как же с ним срабатывался Толчев? – удивился Голованов. – Ведь его репортажи...

– А они не срабатывались и не могли сработаться, каждый работал сам по себе.

– Но ведь ваш Попович все-таки зам главного!

– Да, но только не для Толчева.

Яковлев дочитал второй лист признательных показаний Дашкова, под которыми стояла размашистая подпись, вернулся к первой странице, беззвучно шевеля губами, перечитал какие-то строчки и, уже вслух пробормотав: «Вот и все, отыгрался хрен на скрипке!», спросил негромко, непонятно к кому обращаясь: то ли к Бойцову, то ли к Голованову, которого Яковлев попросил приехать на Петровку вместе с начальником убойного отдела:

– Ну и что теперь думаете по этому поводу?

Голованов уже хотел было повторить только что услышанное за этим столом – «Все, отыгрался хрен на скрипке!», однако решил не лезть поперед батьки в пекло, давая возможность полковнику высказать свое собственное мнение. И Бойцов понял это.

– Да, в общем-то, все складывается в довольно стройную пирамиду. Прощупав ситуацию с семейными неурядицами Толчева и познакомившись с любовником его молодой жены, Чикуров решил привести в действие действительно гениальный план. Думая, что Толчев держит все материалы по готовящемуся репортажу в своей мастерской, и уже зная, что он не отступится от своей темы, Чикуров довольно толково провел всю подготовительную работу, чтобы одним выстрелом уложить двух зайцев. Изъять из архива Толчева нужную ему съемку и уже навсегда убрать с дороги слишком настырного и непокладистого фоторепортера, который еще мог попортить кровь клоновским мудрецам.

– Тремя выстрелами, – поправил его Яковлев.

– Совершенно точно, тремя, – согласился с генералом Бойцов. – Только те два, что пошли дуплетом, входили в подготовительную часть его поистине дьявольского плана.

– А если бы Толчев держал эту съемку в своей мастерской, которую, в общем-то, несложно было обнаружить?..

– Двойное убийство на Большом Каретном так бы и сошло Чикурову с рук, – без особой радости в голосе подвел черту Бойцов. – Он бы столь же аккуратно подчистил свои следы, убрав, как опасного свидетеля, любовника Марии, и возможно, что эта же участь могла ждать и Дашкова. И... – хмуро закончил Бойцов, – и все!

– А вот здесь позвольте не согласиться с вами, – напомнил о своем присутствии Голованов.

– С чем же это вы не согласны? – явно не ожидавший ничего подобного, повернулся к нему Бойцов.

– С вашим «все», – хмыкнул Голованов.

– Это почему же?

– Да потому, что это дело мы закрутили с подачи Турецкой. Хорошо зная Толчева, она с самого начала не верила в то, что он мог бы стрелять в женщину, тем более некогда любимую, даже в состоянии аффекта.

– От любви до ненависти всего лишь один шаг.

– Вполне возможно, – пожал плечами Голованов. – Но только не до стрельбы дуплетом из ружья. К тому же она не верила и в то, что Толчев мог бы закончить свою жизнь, спустив курок пистолета. И вот все это, вместе взятое...

Вспыхнувший Бойцов хотел было возразить что-то Голованову, однако его остановил хозяин кабинета:

– Ладно, не будем копаться в прошлом, так как это тема для более обстоятельной разборки, и перейдем... Короче, ваши соображения и ваши предложения?

– Я уже свое мнение и свои соображения высказал, – произнес Бойцов. – Ситуация с Чикуровым складывается аховая. Этому волку, которому убить человека все равно что на асфальт высморкаться, видимо, наступают на хвост его хозяева, и он готов сейчас на все, буквально на все, – с силой повторил Бойцов, – лишь бы изъять съемку Толчева. И чтобы не допустить лишних жертв, а это может быть и вдова Толчева, и ее дети, надо срочно проводить задержание Чикурова.

– И основание – признательные показания Дашкова?

– Так точно! Но...

– А вы, Всеволод Михайлович, что думаете относительно этого предложения? – спросил Яковлев, движением руки останавливая шефа убойного отдела.

– Можно, конечно, и сейчас задержание провести, – без особого энтузиазма отозвался Голованов, – но лично я считаю таковое задержание скороспело-преждевременным.

– Это почему же? – В голосе начальника МУРа послышались нотки обиженного за своих подчиненных человека. – У нас вроде бы сейчас все карты на руках.

– На руках, – согласился с ним Голованов. – Однако в руках адвокатов могут быть более сильные козыри, вплоть до того, что они заставят Дашкова отказаться от своих показаний, заявив, что эти показания муровские оперативники выбили у нeгo силой. И вот тогда-то мы окажемся у разбитого корыта.

– А кровь на полу мастерской? Разве это не улика? Да и «пальчики» на толчевском пистолете! – Видимо, сам не замечая этого, Яковлев озвучивал сейчас те же самые доводы, которые излагал на оперативном совещании Бойцов.

И снова Голованов пожал плечами: мол, не убедили, товарищ генерал. А вслух сказал:

– Мы же не знаем всех обстоятельств убийства Толчева и его жены. А вдруг еще кто-нибудь там был? И эта кровь с отпечатками пальцев... принадлежат вообще кому-то не известному еще нам?

– Хорошо, согласен. – Яковлев поднял руку. – Что конкретно вы предлагаете?

– Брать Чикурова в момент истины.

– То есть в тот момент, когда он попытается вломиться в квартиру Алевтины Толчевой?

– Совершенно верно, – кивком подтвердил Голованов.

– А почему вы уверены, что он пойдет на это?

– У него нет иного выхода.

– Но ведь это опасно! – попытался предостеречь от излишнего риска Бойцов. – Очень опасно. И опасно в первую очередь для детей Толчева.

Голованов отрицательно качнул головой.

– Что, вы не видите в этом определенной опасности? – несказанно удивился Яковлев.

– Вижу, – довольно спокойно произнес Голованов. – Однако эту опасность не надо возводить до гиперопасности.

– Поясните!

– Я слишком хорошо знаю тот тип людей, к которым принадлежит Чикуров, приходилось сталкиваться с ними лоб в лоб и изучать их психологию еще в те времена, когда служил в ГРУ, и могу поэтому сказать совершенно точно: эти люди не пойдут на убийство, если на это не будет серьезных оснований. И убийство это должно быть настолько хорошо выверено и просчитано, чтобы никто никогда не подкопался...

– Как нет оснований?! – возмутился Бойцов. – А материалы Толчева?

– А зачем ему играть в рулетку и вешать на себя еще одно убийство в то время, когда «самоубийством» Толчева заинтересовалось довольно серьезное детективное агентство, ведь он же не зря таскается за мной? И не проще ли ему, с его-то способностями, просто изъять съемку и подготовленные материалы для репортажа из квартиры вдовы Толчева. Естественно, вместе с более ценными на первый взгляд вещами. И если все это проделать довольно аккуратно, то, глядишь, хозяйка дома и не хватится того, что было унесено вместе с золотишком и вещами.

– То есть обыкновенная кража?

– Да, – согласно кивнул Голованов. – И препятствий для подобной акции со стороны Чикурова лично я не вижу. Квартира без сигнализации, и когда дети будут в школе, а их мать на работе...

Голованов молчал.

– М-да, вроде бы все логично, – после длительной паузы, как бы рассуждая сам с собой, негромко произнес Яковлев. И обратился к Бойцову: – Ваше мнение, полковник?

Бойцов только плечами пожал. Мол, все это я уже слышал от Голованова еще в машине и остаюсь при своем личном мнении. Так что вам решать.

И вновь хозяин кабинета произнес привычное: «М-да». После чего обратился непосредственно к Голованову:

– Но если вы утверждаете, а это, судя по всему, так и есть, что Чикуров очень серьезный и расчетливый противник, то где уверенность в том, что он не почувствует засаду на квартире Толчевых и уже после этого не предпримет более серьезные шаги? Я имею в виду то, о чем только что говорил Бойцов.

– Если его захват, – сказал Голованов, – будут проводить омоновцы, то я даже не сомневаюсь в том, что Чикуров просечет ситуацию. Но если вы поручите это нам...

– То есть «Глории»?

– Да. В успехе можете не сомневаться.

Голованов хотел было добавить еще, что он лично и сотрудники агентства имеют на это моральное право, но решил воздержаться, и без того, кажется, наговорил много лишнего.

В общем-то, со стороны Голованова подобное заявление было откровенной наглостью, однако спецназ Главного разведуправления Министерства обороны России – он и в Африке спецназ. Яковлев невольно покосился на Бойцова: «Что скажешь ты, господин полковник?»

Покосился на шефа убойного отдела МУРа и Голованов, однако на того было больно смотреть. Его глаза и выражение лица как бы кричали о том, что да, ГРУ – он и в Африке ГРУ, у них и стволы длиннее, и галифе поширше, однако и мы тоже не пальцем деланы. К тому же есть еще такая хреновина, как честь мундира и честь конторы... Тебе решать, начальник!

Однако Яковлев уже принял решение.

Глава двадцать первая

По мысли Голованова, Чикуров должен был в ближайшие день-два пощупать квартиру Алевтины, то есть до субботы, когда и дети, и сама Алевтина определенно будут дома, однако уже пошла пятница, а Чикуров и признаков жизни не подавал. Во избежание провала операции начальник МУРа решил отказаться от наружного наблюдения, которое мог бы засечь Чикуров, в недалеком прошлом – старший оперуполномоченный Волгоградского уголовного розыска, и Голованову с Агеевым пришлось работать втемную.

Впрочем, в четверг вечером был один телефонный звонок, который несколько насторожил Голованова.

Какой-то неизвестный позвонил в «Глорию», и, когда Макс поднял трубку, явно искаженный мужской голос попросил к телефону «Всеволода Михалыча».

– А кто его спрашивает? – полюбопытствовал Макс.

– Знакомый... работали когда-то вместе.

– К великому сожалению, ничем не могу помочь, – посочувствовал «знакомому» Макс. – Всеволод Михайлович сейчас в командировке и будет в офисе не раньше понедельника.

– Так он что, сейчас не в Москве?

– Я же сказал вам, в командировке.

– Ну что ж, и на том спасибо, – пробормотал неизвестный и отключился.

Когда Макс перезвонил Голованову и рассказал об этом несколько странном, по его словам, телефонном звонке, Сева только в затылке почесал. В общем-то, это мог быть и кто-нибудь из его бывших сослуживцев, но кто? Да и этот ответ на вопрос Макса: «Кто его спрашивает?»... Никто из его бывших сослуживцев не ответил бы столь идиотской фразой, на которую можно было бы и обидеться: «Знакомый... работали когда-то вместе».

А коров, случаем, вместе не пасли?

В крайнем случае, этот самый «знакомый», с которым он, Голованов, якобы работал вместе, сказал бы «служили когда-то вместе». И почему в этом случае он не спросил Филиппа? Ведь все его сослуживцы, тем более те, с которыми он «работал вместе», – это друзья и Агеева...

В общем, хренотень какая-то.

Когда он рассказал об этом Филиппу, который уже изнывал от безделья, просидев в кресле перед телевизором всю задницу и выцедив весь кофе, который был у Алевтины, Агеев выключил телевизор, перевел взгляд на стоявшего в дверном проеме Голованова:

– А если это проверка на вшивость?

– Думаешь, наш Чикуров?

– А почему бы и нет? – вопросом на вопрос ответил Агеев. – Он знает, что ты сотрудник «Глории», работаешь в данный момент по делу Толчева, он, можно сказать, пасет каждый твой шаг, и вдруг ты исчез, словно сквозь землю провалился.

Он поднялся с кресла, подошел к окну, посмотрел через задвинутые шторы на улицу, развернулся лицом к Голованову:

– Откровенно говоря, будь я на его месте, я бы тоже замельтешил малость. Тем более если он действительно готовится к зачистке этой квартиры.

В словах Агеева была своя логика, и Голованов вынужден был согласиться с ней. А что, если действительно все так, как говорит Филипп?

И Агеев словно прочитал его мысль. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: столько лет пропахать вместе сначала в Афгане, в Чечне, где стреляют не понарошку, а после ухода в запас в МУРе, с Грязновым, потом – в «Глории»... После этого не только мысли напарника будешь читать, но и думать будешь точно так же, как он.

– Уверен, что не позже как сегодня он должен нас посетить, – совершенно спокойно, будто речь шла о приходе разносчика пиццы по вызову, произнес Агеев.

– Не обольщаешь себя? – буркнул Голованов, хотя и сам только что пришел к подобному выводу.

– Не, не обольщаю, – ухмыльнулся Агеев. – Да и ты думаешь точно так же. – И пояснил, разминая плечи: – У этого козла остается всего лишь один день для решения своих проблем, пятница. Точнее, с восьми утра до трех дня. И если он действительно решился на скачок, ему надо торопиться.

Сегодня была пятница!

– Может, по кофейку? – предложил Голованов. – Алевтина вчера отоварилась «Арабикой».

– Так чего ж молчал? – возмутился Агеев и, как бы оправдываясь, негромко кашлянул: – Не поверишь, после того как мы усидели с этим Толстожоповым литр паленой водяры, я до сих пор в себя прийти не могу. То блевать тянет, то...

– Толстопятовым, – хмыкнул Голованов, проходя на кухню.

– Да какая в принципе разница! – пробурчал Агеев. – Пить он горазд, как...

Не подыскав подходящего сравнения, Агеев щелкнул пальцами и негромко произнес, словно на жизнь свою пожаловался:

– Ты же знаешь, я сам не дурак выпить. Но этот случай, должен я тебе доложить... Это какая-то воронка бездонная, в которую сколько ни лей – все мало. И как мне кажется, эта звезда телеэкрана и раньше попивала на работе, да только не более бутылки в день, ну а когда у него канитель эта с Марией началась, он и сорвался с резьбы, в одночасье так запить невозможно.

Всю эту историю с грандиозной пьянкой в обществе Толстопятова Голованов слышал уже не раз и все-таки спросил, чтобы не обижать Агеева:

– И в какой же ты момент понял, что он к убийству на Каретном не имеет никакого отношения?

– А когда фотографию ее увидел в рамке. Понимаешь, не мог нормальный человек, почти боготворивший эту женщину, так вот, запросто, замочить ее из двух стволов сразу.

– Так это – нормальный человек, а твой Толстопятов...

– Не суди, да не судим будешь, – буркнул Агеев, наливая воды в чайник. – И дай-то Бог нам с тобой точно так же влюбиться, как это случилось с ним.

– Что, встряски захотелось? – хмыкнул Голованов.

– Не знаю, – пожал плечами Агеев. – Просто позавидовал я ему в какой-то момент.

Вздохнул обреченно и словно точку поставил:

– Ладно, командир, об этом больше ни слова!

...Они уже допивали кофе, когда вдруг ожил мобильник Голованова.

– Всеволод Михайлович?

Голованов узнал голос Майкова, который с двумя оперативниками убойного отдела МУРа подстраховывал их, находясь в квартире дома напротив, из окон которой довольно хорошо просматривался подъезд Толчевых, и невольно насторожился.

– Что, клиент нарисовался?

– Так точно, нарисовался. Причем не один, а в паре с каким-то мужиком.

Подобный вариант они с Агеевым просчитали заранее, и все-таки Голованов спросил:

– Молодой? Старый?

– Лет тридцати. В руках большая спортивная сумка.

– Что они делают сейчас?

– Подходят к подъезду... остановились... и вроде бы как перепроверяются. Курят у подъезда.

– Больше никого не видно?

– Нет, все чисто.

– Хорошо, капитан! Очень хорошо. Дальше работаем по плану. И не вздумайте обнаруживать себя, пока не подам сигнал! – жестким голосом приказал Голованов. – Все понятно?

– Но ведь их двое! А зная Мосластого, то есть Чикурова...

– Это приказ, капитан! Приказ! И было бы глупо думать, что он пойдет на это один.

Голованов покосился на Агеева, который решил все-таки допить свой кофе. Спросил:

– Что, все еще курят?

– Кажется, все, – вздохнул Майков, – накурились. Да, точно. Входят в подъезд...

– Все, капитан, спасибо. И запомни: твоя группа выдвигается по сигналу. Отбой!

Голованов выключил мобильник, спросил негромко:

– Как думаешь, кто второй?

Агеев пожал плечами:

– Ну ежели учесть то, что в мастерскую на Каретном он захаживал один, потому что у него, видимо, был ключ, то здесь... Думаю, какого-нибудь домушника спроворил на это дело, – подвел он итог своим рассуждениям. – Ведь эту дверь еще вскрыть надо.

В этот момент в коридоре задребезжал дверной звонок, и Голованов с Агеевым осторожно прошмыгнули в комнату.

Чикурова надо было брать уже в квартире, когда он оставит здесь свои «пальчики», в момент истины.

Звонок брякнул еще раз, потом еще, еще... Какое-то время «гости» выжидали, потом послышался вкрадчивый скрип открываемой двери... щелчок замка.

Осторожные шаги... негромкий мужской голос:

– Чисто вроде. Можно работать.

– Хорошо. Действуй, как договорились. Берешь все, что считаешь нужным, а я буду искать свое. Только не зарывайся.

Судя по всему, эти слова произнес Чикуров, и на них тут же отозвался его напарник:

– Не учи дедушку щи хлебать.

Снова послышались осторожные шаги, кто-то остановился прямо перед шкафом, в котором затаился Голованов, еще секунда-другая – кто-то потянул на себя дверцу шкафа...

Еще не зная, кто перед ним, Голованов резко взмахнул рукой и, ударив ребром ладони по шее, завалил на пол Чикурова.

Агеев в этот момент уже заламывал руку опешившему от подобной несправедливости скокарю [2] .

– Обещали чистую хазу, в которой только и делов-то, что поработать отмычкой в дверном замке, а на деле вышло...

Теперь, пожалуй, можно было приглашать и муровскую опергруппу.

Глава двадцать вторая

Чикурова допрашивал шеф убойного отдела МУРа, полковник Бойцов. Но если в первый день после задержания с ним работал капитан Майков, у которого на руках еще не было ровным счетом ничего, то теперь на столе Бойцова уже лежали не только сравнительные результаты по крови и «пальчикам», оставленным в мастерской Толчева на Большом Каретном, но и показания Васи Волгоградского, известного в своем регионе скокаря, который не мог простить «бывшему ментяре Чикурову» его подставы с московской квартирой, для работы с которой он и вызвал несчастного Васю из Волгограда. В своей покаянной «чистухе» Вася рассказал, что ему было обещано «все, что он только сможет вынести из квартиры», лишь бы он грамотно вскрыл входную дверь.

«Ну с моей-то квалификацией, – писал Вася Волгоградский, – дверь грамотно вскрыть все равно что поросенку на траве поваляться, однако я спросил все-таки, а у тебя самого, мол, какой интерес к этой хазе, на что Чикуров сначала сказал, что это не твоего, мол, ума дело, но, когда я психанул, он пошел на попятную и сказал, что ему кое-какие фотки надо забрать, очень близкие его сердцу...»

Рядом с показаниями Васи Волгоградского лежали признательные показания Дашкова.

Когда Бойцов предъявил все это Чикурову, а затем выложил на стол свинцовый самодельный кастет, изъятый при обыске на квартире Чикурова, и спросил, будет ли тот говорить или все так же играть в молчанку, губы Чикурова сжались в белую узкую нитку, и он угрюмо произнес:

– Без моего адвоката я не произнесу больше ни слова.

Послесловие

Уже после того, как была проведена эксгумация трупа Юрия Толчева и на затылочной части головы был зафиксирован точно такой же след от удара кастетом, как и в предыдущих случаях, и уже на следственном эксперименте Чикуров показал и рассказал, как был убит Толчев – сначала удар кастетом по голове, когда он вошел в прихожую, и только после этого выстрел в висок из вложенного в его руку пистолета, – все материалы, подготовленные Толчевым для репортажа, были переданы в редакцию еженедельника, и на сороковой день после двойного убийства на Большом Каретном этот репортаж увидел наконец-то свет.

В этот же день Алевтина Толчева и Ирина Генриховна заказали в церкви панихиду по убиенному. Когда вышли на улицу и перекрестились на купола, Алевтина произнесла негромко:

– И все-таки я не понимаю, зачем этим фирмачам надо было убивать сначала Марию и только после этого Юру. А не проще ли было бы...

– Проще, – согласилась с ней Ирина Генриховна. – Однако в подобном случае началось бы скрупулезное расследование по факту убийства известного журналиста, что могло бы вывести следствие на этот самый «Клондайк», а так... Убийство жены, которую Юра якобы застал в постели с любовником, и самоубийство на почве содеянного. Дьявольский план.

Какое-то время шли молча, пока Алевтина не спросила:

– Как думаешь, эта... Мария... знала о готовящемся убийстве Юры?

– Вряд ли. Да и этот ее Герман, думаю, даже не догадывался о том, какой план вынашивал Чикуров. И когда Чикуров ворвался в спальню с ружьем наперевес и выстрелил в Марию...

– Но почему он этого Тупицына оставил в живых? Не понимаю.

И снова Ирина Генриховна ответила неопределенно:

– Сам-то он относительно этого молчит, говорит, что и в Марию выстрелил совершенно случайно, мол, Тупицын бросился на него, когда он появился с ружьем в спальне, и нечаянно сорвались курки, а когда, мол, опомнились оба, то Тупицын бросился на него, схватился руками за ружье, и они... В общем, пытается выкручиваться как может, но Яковлев, кажется, уже дожимает его.

Когда сели в машину, Ирина Генриховна спросила негромко:

– Может, сначала в «Глорию» завернем? Ребята стол накрыли, Юру твоего помянуть хотят.

Алевтина сглотнула подступивший к горлу комок и утвердительно кивнула:

– Да, конечно. Я... я и сама бы их пригласила...

Москва, 2006 год  

Примечания

1

Земля – территориальное отделение милиции.

(обратно)

2

Скокарь – квартирный вор.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Послесловие . . .

Реклама на сайте