«Уйти от себя…»

Фридрих Незнанский Уйти от себя…

1

Поезд с грохотом несся по туннелю метро, в темных окнах мелькали огни. В час пик все торопились после рабочего дня поскорее добраться домой, поэтому в вагоны набились, как сельди в бочку. Турецкого ошалелая толпа внесла в вагон, он едва удержал в руках сумку и теперь даже не мог поставить ее на пол, так его сдавили со всех сторон. Похоже, народ чувствовал себя вполне комфортно, во всяком случае, никто не пытался отпихнуть соседей и завоевать себе чуточку больше пространства. Лысый затылок впереди стоящего мужика маячил перед глазами Турецкого. Жирные складки на его шее почему-то сильно раздражали Турецкого, но отодвинуться он не мог. Сзади подпирали и прижимали вплотную к лысому, приходилось терпеть. Не радовало даже смазливенькое личико юной красотки, которую придавили к противоположной стенке вагона как раз напротив него. Но даже в таком стесненном состоянии она умудрялась строить ему глазки, изображая на лице страдание и бросая красноречивые взгляды на своих соседей. Он слегка приподнял брови, выразив таким образом сочувствие, — девушка радостно улыбнулась. Наконец поезд остановился на его станции, и тут уж Турецкий смог отвести душу. Первым делом он бесцеремонно отпихнул лысого, затем растолкал пассажиров, которые бестолковой толпой перекрыли выход к открытой двери, и после немалых усилий вывалился на платформу. Вслед ему что-то рявкнул лысый, но Александру Борисовичу на него было уже наплевать. Он мечтал об одном — поскорее очутиться дома и смыть с себя уличную пыль, а вместе с ней и мрачное настроение, в котором пребывал последнюю неделю.

Турецкий все еще возился с ключом, открывая дверь, когда в кармане джинсовой куртки зазвонил мобильный. Довольно жизнерадостный голос Меркулова прервал тяжелые мысли Александра.

— Ну что, дело будете закрывать?

— Само собой. Криминала никакого не было, как мы и предполагали. Но подробности при встрече, ладно? А то я только приехал, еще дверь открываю. Устал, как собака. Вылет самолета в Праге на час задержали, поджидали каких-то придурков, которые в дьюти-фри застряли… В Шереметьево выстоял очередь, как за мясом в голодные годы, чтобы печать в паспорт шлепнули…

Он наконец открыл дверь и вошел в полутемную квартиру, все еще держа телефон у уха. Тяжелую дорожную сумку сбросил с плеча на пол и заглянул поочередно в пустые комнаты. Настроение испортилось еще больше.

— Как дома? — поинтересовался Меркулов, видимо, и не собираясь отключаться.

— Дома? Все нормально. — Турецкий криво усмехнулся. — Все как всегда… Иры нет. Впрочем, я другого и не ожидал.

— Ну почему «как всегда»? — попытался успокоить друга Меркулов. — Она, между прочим, спрашивала о тебе, волновалась. Ты, Саша, зря на нее бочку катишь.

— Говоришь — волновалась, спрашивала? Надо же, снизошла все-таки! И когда это она соизволила поинтересоваться моей особой? С чего вдруг такой интерес к мужу?

— Да вот вчера. Напрасно ты говоришь с таким сарказмом. Я в «Глорию» заехал, мы с Антоном обсуждали… — он не успел закончить фразу, как Турецкий нетерпеливо перебил его:

— Если вы с Антоном в «Глории» что-то обсуждали, как там моя жена оказалась? Что она делала в агентстве — скажи мне на милость? Уверен, когда ты зашел, она там уже была. Давно.

Меркулов уловил раздраженный тон Турецкого.

— Сань… Ты чего? Не сходи с ума, что тебе взбрело в голову?

— Теперь и ты меня считаешь параноиком? — Турецкий повысил голос, не в силах сдержать свою досаду. Все они заодно, Ирку покрывают. Но он же не дурак и никогда не будет в роли обманутого мужа, о котором сочиняют анекдоты. Его неожиданно захлестнула такая волна ярости, что он чуть не заорал в трубку все, что думает о своих друзьях, защитниках его жены. Адвокаты хреновы! Небось из жалости к нему скрывают ее недостойное поведение.

— Сань, успокойся, я сам попросил Ирину заехать в «Глорию». Ради тебя, дурака, старался. Она же тоже на тебя злится, и есть за что, забыл? Уж в который раз объяснил ей ситуацию с Ольгой. Я ведь тебя покрываю, как мужик мужика. Мог бы и оценить мои усилия. Хочешь убедиться, позвони Плетневу. Спроси у него, как все было…

На Турецкого в нынешнем его состоянии имя Плетнева подействовало, как красная тряпка на быка.

— И позвоню! — с угрозой в голосе выпалил он. — Прямо сейчас. А потом спать завалюсь, раз никто меня не встречает… Никакого понимания! Муж неделю отсутствует, пашет, как папа Карло. Из чужой страны полдня домой добирается. Думал — вот приеду домой, меня жена ждет с ужином… А хрена. Жена вместо того, чтобы дома сидеть да законного супруга ждать, шляется где-то.

— Слушай, старик, мы же тебя сегодня не ждали. Кто тебя мог с ужином встречать? Ты ведь только завтра должен был вернуться, — примирительно стал объяснять Меркулов. — Кто же знал, что ты с делами раньше закончишь?

— Ну да, прямо сюжет для картины «Не ждали». Приезжает муж из командировки, а его не ждали. Хорошо хоть жену не застукал с другим. Во всяком случае, в непотребном виде она мне на глаза в собственной квартире не попалась. Где-то в другом месте дожидается моего завтрашнего приезда… Все, отбой!

Он яростно нажал на кнопку, отключая телефон, и швырнул его на диван. Тот подпрыгнул и свалился на ковер. Александр даже не стал его поднимать. Возмущенно бормоча под нос, он начал срывать с себя одежду, расшвыривая ее по всей комнате, и с топотом отправился в ванную. Гнев застилал глаза, воображение рисовало безобразные картины измены жены, хотелось все крушить вокруг, и он поскорее залез в ванну, включив душ. Вода всегда действовала на него успокаивающе. «Сейчас помоюсь, немного остыну и позвоню. Я ей такое скажу!» Турецкий мстительно стал обдумывать обидные слова, которые он собирался выплеснуть на свою неверную жену. Вместо горячей воды из душа полилась ледяная. «Сволочи! Отключили! Все сволочи! Все против меня! Да, тут успокоишься! Ну и ладно. Чем хуже, тем лучше!»

Александр стоял под ледяным душем, гнев подступил уже к самому горлу, и он яростно стал тереть жесткой мочалкой тело, как будто собрался содрать с себя всю кожу. Быстро ополоснулся и вылез из ванны на коврик. Завернувшись в полотенце, босиком прошлепал в комнату, оставляя мокрые следы на паркете, и тяжело рухнул на диван. Взгляд упал на валяющийся под ногами телефон, и Турецкий с досадой задвинул его под журнальный столик. Взглянул на влажные отпечатки своих ног на ковре, потом уставился на телефонный аппарат на столике и, немного подумав, стал набирать номер телефона Плетнева. Трубку подняли сразу.

— Алло! Алло, слушаю! — Что и требовалось доказать. Ирина, конечно, торчала у Плетнева. Отвечать Саша не стал, напряженно вслушиваясь в ее голос и в тишину квартиры, где она сейчас находилась. — Вас не слышно! — Голос Ирины звучал оживленно, но ничего особенного он не услышал. А чего он, собственно, ожидал? Что она будет говорить с придыханием, скрытой страстью?

Турецкий резко положил трубку на рычаг. «Я вам покажу! Я вам такое устрою! Мало не покажется!»

Он вскочил с дивана и бросился к шкафу, рывком срывая с вешалки свежую сорочку и доставая джинсы. Взгляд отметил легкий слой пыли на полированной поверхности шкафа. «Гады! Ну гады! Когда же она здесь была последний раз? Ни стыда, ни совести!» Он дрожащими от нетерпения руками застегивал пуговицы на рубашке, не попадая в петли, и от этого злился все больше. Джинсы натянул на все еще влажную кожу и стал яростно запихивать в них рубаху. Турецкий очень торопился. Когда был уже совсем готов к выходу, вместо того, чтобы идти к двери, он протопал к бару. Вытащил початую бутылку водки и налил себе стопочку. Как слону дробинка. Никаких ощущений. Выпил вторую. Хотелось, чтобы спиртное шибануло по мозгам и обожгло желудок, чтобы организм как-то отреагировал. Но почему-то его обиженный организм никак не хотел отзываться на шоковую терапию, которой Турецкий пытался его подвергнуть. Он не сдавался и налил еще водки. Стал пить ее медленно, стараясь получить удовольствие. Одновременно предвкушал, какое лицо будет у Ирины, когда она его увидит — нежданного мужа, который должен приехать завтра. А уж какое лицо будет у Антона! У Турецкого сжались кулаки. Он торопливо допил бутылку до дна, последнюю каплю слизал с горлышка языком и почувствовал, как внутри горит и разбухает огненный шар. Организм наконец начал реагировать. «Гремучая смесь гнева и ревности», — мелькнула почти поэтическая строка. Ирке бы понравилось… Она любит сильные метафорические образы.

Турецкий неверными шагами направился к двери, вспоминая, садился ли он когда-нибудь за руль в таком состоянии. Не припомнил. «Ну что ж, все когда-то делается впервые», — философски размышлял он, скользя рукой по перилам и шевеля губами. Мысли произносились вслух, хотя губы плохо слушались. Почему-то возникла необходимость пересчитывать ступеньки. Уже внизу он вспомнил, что мог бы спуститься и лифтом. А в машине, только с третьего раза попав ключом в замок зажигания, раньше он что-то не замечал, что он такой кривой, лениво подумал — насколько проще было бы поехать в метро. Но там бывают злые тетки, которые стоят у турникета и могут не пустить сильно выпившего человека. О том, что он сильно выпил, мысль пришла с запозданием, когда, выруливая из двора, он зацепил колесом за бордюр. Машину встряхнуло, что-то заскрежетало. Ну и хрен с ним. Будет ехать медленно и осторожно. Главное, не расплескать гремучую смесь гнева и ревности и довезти ее до Медведково. Где в квартире Плетнева торчит жена Ирина, и голос у нее оживленный, словно ее ждут незнамо какие радости. Ничего, он им кайф обломает! Турецкий вел машину на автопилоте, но ряда держался. Машины ползли, как на похоронах. Пробки на дорогах все еще не рассосались. В пятницу вечером вся Москва отправлялась на дачи. Народ ехал отдыхать, а Турецкий, сидя за рулем, вынашивал планы страшной мести и посылал проклятия в адрес всех, кто попадался ему на глаза. Водители как сговорились: ползли плотными рядами и не оставляли ни малейшего просвета, чтобы он мог вклиниться и обогнать этих козлов.

2

Ирина нетерпеливо поглядывала на большие настенные часы в виде корабельного штурвала. Предвкушая приятное путешествие за город, она отхлебывала маленькими глотками горячий чай. Пить совсем не хотелось, но надо было как-то убить время. Катя что-то совсем застряла. Она и так никогда не отличалась особой пунктуальностью, а сегодня и вовсе побила все свои рекорды. Антон одним глазом смотрел на экран телевизора, а вторым косился на Ирину. Оба молчали, делая вид, что слушают программу новостей.

— Что-то Катя задерживается, — наконец подала голос Ирина. — Не случилось ли чего?

— А сейчас кто звонил? — Плетнев выходил из кухни и слышал телефонный звонок. Но раз Ира его не позвала, понял, что звонили ей.

— Думаю, она, но почему-то ничего не слышно, — задумчиво ответила Ирина.

— Может, телефон вне зоны действия?

— Но ведь не в метро же она! Наверное, у кого-то из нас связь не сработала. То МТС барахлит, то Билайн. Ни на кого надеяться нельзя.

— У меня приятель по этому случаю всегда два телефона таскает, пользуется услугами обеих компаний. На даче у него лучше МТС принимает, в городе — Билайн. Представляешь, в прошлом году к нему приезжаю на денек, оторваться в кои веки, а тут надо было Меркулову позвонить. А друг мне говорит: «Вон за тем деревом связь лучше. А если не лень, иди по этой дороге в поле, минут десять пройдешь, там связь еще лучше». Они всем поселком уже определили, откуда звонить можно, в поле даже табличку воткнули — «МТС». А до этого носились со своими телефонами, как саперы с миноискателями. Шаг вправо, шаг влево — связь терялась.

— Может, там какие-то магнитные волны? — со знанием дела предположила Ирина.

Плетнев рассмеялся:

— Да, с физикой у тебя все в порядке. А они-то гадают, в чем дело. Надо им объяснить. В следующий раз возьму тебя с собой, прочитаешь населению популярную лекцию. Это дачный поселок работников студии «Мультфильм». О магнитных волнах, думаю, у них весьма скудные представления. Возможно, даже хуже, чем у тебя.

Ирина не успела обидеться, потому что ее мобильный разразился звуками бравурного марша. Плетнев вздрогнул от неожиданности.

— Всегда пугаюсь. Никак не могу привыкнуть к твоей новой музыке. Прямо мертвого поднимет! — укоризненно взглянул он на Ирину. Но она уже не слушала его.

— Алло, Катька! Наконец-то прозвонилась. Не знаю уж, чья тут связь виновата. Это ты звонила сейчас на городской телефон?

— Нет, не я!.. — заорала в трубку Катя.

— А я думала — ты, минут десять назад. Уже грешила на твой телефон.

— Минут десять назад я еще кое-как ползла в пробке. А сейчас застряли напрочь. Поэтому и звоню. Предупреждаю, чтобы не волновались и не позасыпали случайно. Мужик из машины впереди выходил посмотреть, что там случилось, — стала докладывать обстановку на дороге подруга. — Постоял, посмотрел, опять сел в машину. Теперь включил верхний свет, книжку читает. Значит, надолго застряли. Вижу, девица в соседнем ряду термос открыла, ложкой что-то зачерпывает, лопает. Ой, как я есть хочу! — пожаловалась Катя.

— Думаешь, надолго застряли? И так уже за окном темнеет. Когда же ты заявишься?

— А вы барахло собрали? Тогда сидите и чай пейте да меня вспоминайте, какая я тут бедная да голодная. — У бедной и голодной Кати голос между тем был веселый и жизнерадостный.

— А ты разве ничего с собой не взяла? — удивилась Ирина, которая знала за подругой замечательное качество — если предстояла вылазка за город на два дня, та запасалась едой на неделю.

— Еды полный багажник. Только я выходить боюсь. Вдруг машины поедут, все задние будут мне сигналить и матом крыть. Это меня тогда совсем деморализует. Я еще, чего доброго, разнервничаюсь и мотор с ходу не заведу. Лучше потерплю, у меня тут пакетик жевательной резинки валяется.

— А ты их сама пошли куда подальше, — посоветовала опытная Ирина, которая с возрастом наконец научилась давать хамам отпор и делала это с большим удовольствием. «Тебя хлебом не корми — дай поскандалить!» — смущался Турецкий, когда Ирина при нем затевала скандал с недобросовестным продавцом или трамвайным хамом. «А я за справедливость!» — парировала обычно Ирина, срамя очередного невежу и в заключение уничтожая его гневным взглядом.

— Но с другой стороны, если минут через сорок приеду, тоже неплохо. Пока ваше добро загрузим, пока рассядемся, еще время пройдет. А после двенадцати ехать удобно, машин на дорогах почти не будет. Долетим до дачи за час, красота! Люблю ночью ездить, никто не мешает, — оптимистично закончила свою речь Катя.

— Вот еще новости — после двенадцати! — огорчилась Ирина. — Ну ладно, ешь свою жевательную резинку, только не глотай с голодухи. А мы тебя будем ждать… Елки-палки, еще сорок минут! И это в лучшем случае!

Ирина выключила мобильник и с огорченным видом отхлебнула из своей чашки уже совсем остывший чай. Антон с интересом прислушивался к репликам Ирины, после последних ее слов погрустнел.

— Ира… тебе что, так неприятно со мной еще сорок минут посидеть? — обиженно спросил он.

— Антош, не говори ерунды. Все нормально. Просто я устала. И так день напряженный выдался, мечтала поскорее до дачи добраться, расслабиться, отдохнуть наконец. А тут жди и жди. Терпеть не могу ждать. Утомляет меня это. Нервная становлюсь! — призналась она.

Антон смущенно поерзал на стуле.

— Я не так выразился. Не то чтобы неприятно, наверное — неловко, да?

Повисла пауза, и Антон понял, что Ирина подбирает слова, чтобы не обидеть его.

— Плетнев, кто из нас психолог? По-моему, сейчас ты. Если ты настаиваешь и хочешь знать правду, то действительно, немного неловко… Без Васи неловко.

Она замолчала, делая вид, что внимательно слушает передачу о перспективах развития нефтяного рынка. Экономический обозреватель просвещал на ночь глядя телезрителей и нашел в Ирине благодарную слушательницу. Антон с виноватым тоном стал оправдываться:

— Ну, захотелось парню приятное сделать. Он заслужил. Притом с семьей Воронцовых я давно знаком, Вася дружит с их Сережкой. Почему было не отпустить с ними на два дня в Ватутинку? У них там сад большой, речка рядом. Собирались рыбу поудить…

— Да кто ж возражает? Просто нужно было меня предупредить. Но даже не в этом дело. У меня, кстати, семейные проблемы. Если ты этого еще не понял. С Сашкой уже пятый день не разговариваем. Как уехал неизвестно куда, хоть бы раз позвонил. — Она расстроенно вздохнула.

— Как — неизвестно куда? Прекрасно знаешь, что он в Праге, заканчивает расследование. Между прочим, не в худшее место отбыл. Я бы и сам не прочь прогуляться по улочкам Праги. Завтра прилетит, так что все нормально. Ваша семья воссоединится, будете жить-поживать да добра наживать.

Ирина подняла глаза на Антона и с нажимом сказала:

— Ничего нормального не вижу. И даже не пытайся меня переубедить. Наши отношения с ним зашли в тупик. Ну, прилетит он завтра — и что? Я даже не представляю, в каком настроении он будет. Вернее, догадываюсь. Фиговое у него будет настроение. Думаешь, приятно? А гораздо хуже то, что я думаю: если бы мы с ним расстались, это было бы самое правильное решение. Но вся беда в том, что расстаться с ним я вряд ли смогу. Мы столько лет вместе, столько пережито, сам знаешь… И простить его точно не смогу. Вот как так жить дальше? Иногда такая тоска накатывает… Из-за этой неопределенности. Я сама не могу понять, чего хочу. А что касается тебя, Антоша?.. Ну ты же знаешь, что мы друзья. И все… Как было, так и будет. Понимаешь?

Плетнев слушал ее, опустив голову. Его руки лежали на столе, и Ирина заметила, как он машинально крошил пряник, складывая крошки в блюдце. Тень сожаления пробежала по ее лицу, и она взяла его за руку.

— Антош, но ведь для тебя это не новость. Мне кажется, я тебе не давала повод думать иначе. Мое отношение к Васе ты знаешь, он мне как сын родной. Но тебе я ничего не обещала. И мне жаль, что ты, возможно, что-то себе напридумывал.

— Знаешь, Ира, как говорят умные люди, — надежда умирает последней. А я все надеялся. Ну, что ты изменишь ко мне свое отношение. Ты же знаешь, что ты значишь для меня…

Ирине тяжело было вести этот бессмысленный, на ее взгляд, разговор, поэтому она явно обрадовалась, услышав звонок в дверь. Она вскочила с прытью юной девушки и бросилась к двери.

— Катька наконец приехала! Надо же, как быстро добралась! Небось обогнала всех, Шумахер наш! — В ее голосе Плетнев услышал облегчение. Он тихо вздохнул и пошел следом за ней. К двери они подошли одновременно, но Ира опередила его, поворачивая ключ в замке.

— Вот те на! — она обалдело уставилась на Турецкого, вид которого был, мягко говоря, не совсем обычный. — Шурик…

Турецкий ввалился в квартиру, отодвинув Ирину, как вещь, которая стояла у него на пути и мешала его продвижению. Всклокоченные волосы торчали в разные стороны, лицо покрылось красными пятнами, глаза угрожающе сверкали. Он плохо держался на ногах, и вообще было удивительно, как в таком состоянии он добрался к Плетневу. Хозяин дома посторонился, пропуская гостя в прихожую, смерив его неодобрительным взглядом.

— Ну, Саша, и видок у тебя! И как только ты на ногах держишься! Долго квасил?

Александр с места сделал рывок к Плетневу и едва удержался на ногах. Лицо его стало свирепым, выпученные глаза уставились на хозяина дома.

— Ах ты, змееныш… это моя женщина! — Язык у него заплетался, но слова он произносил довольно внятно.

Антон не сдвинулся с места. Он уже успел прийти в себя от удивления из-за неожиданного появления Александра и ледяным тоном одернул его:

— Остынь, Турецкий! Стыдно потом будет!

Александр пошатнулся, но опять удержался на ногах и возмущенно рявкнул:

— Кому стыдно? Мне?! А по харе не хочешь?

Свою угрозу он решил сразу же привести в действие и замахнулся что есть силы. Его качнуло, и Плетнев легко ушел от удара. Ирина таращилась на эту безобразную сцену во все глаза, потеряв дар речи. А Антон, оказавшись за спиной Турецкого, сжал его плечи, как в тиски, не давая ему повернуться и замахнуться снова. Они топтались на месте, как два медведя. Турецкий пыхтел, пытаясь вырваться, но Плетнев спокойно держал его, приводя своего гостя в ярость.

— Саша, тихо! Все не так, как ты думаешь!

— Так все говорят… В американских фильмах…

Турецкий размахивал руками, но достать Плетнева не мог. «Перебрал…» — мелькнула у него мысль, но сдаваться он не собирался. Антону надоела эта возня, и он отпустил его, чем незамедлительно воспользовался Александр, чудом удержавшись на ногах. С силой размахнулся и ударил Антона в лицо. Тот даже не сделал попытки увернуться или ударить в ответ. Ирина наконец обрела дар речи и вскрикнула, увидев, как из рассеченной губы Антона потекла кровь. Но и Турецкий от резкого движения не смог удержаться на ногах и завалился на бок. Падая, он ударился скулой об угол полки для обуви да так и остался лежать на полу, глядя снизу на своего кровного врага в самом прямом смысле слова. Ирина испуганно смотрела на разбитые лица мужчин.

— Ребята, да вы что? Обалдели? Шурик, немедленно прекрати драться! Антон, посмотри, на кого вы похожи!

От волнения она начала заикаться, но никто не слушал ее сбивчивые слова. Антон, нависая над телом поверженного противника, холодно поинтересовался:

— Ну и что? Полегчало тебе, Турецкий?

Александр завозился на полу, с трудом поднялся, пытаясь придать своему телу вертикальное положение, покрутил головой и произнес почти трезвым голосом:

— Не-а… не полегчало.

Потрогал свою скулу, поднес руку к глазам, сокрушенно рассматривая следы размазанной крови. Взгляд его переместился на Ирину. Ярость после небольшой стычки, которая закончилась для него так бесславно, куда-то ушла, остались только обида и сожаление.

— Ира, я ухожу.

Он укоризненно взглянул ей прямо в глаза, пытаясь не моргать, чтобы она поняла всю серьезность его заявления. Потом повернулся к Плетневу, который подпирал спиной косяк двери и молча смотрел на Турецкого.

— И от тебя, Плетнев, ухожу. Из «Глории». Поняли? У-хо-жу! От всех! На фиг!

Плетнев выдержал взгляд Турецкого и спокойно произнес:

— Нет. Не поняли. Проспись сначала, а потом уже поговорим. На трезвую голову…

— Зря не поняли! От этого не проспишься… В общем, я улетел, а вернуться не обещал. Так и знайте, дорогие товарищи… Блин!

Он пошатнулся, поворачивая непослушное тело к двери, и вышел, оставив ее открытой. Ирина и Плетнев не сдвинулись с места — оба обиделись на Турецкого за незаслуженные подозрения, а Антон еще к тому же и схлопотавший от коллеги по морде. Опять-таки ни за что. Они прислушивались к его неуверенным шаркающим шагам, пока он спускался по ступенькам вниз, что-то бормоча себе под нос. Внизу хлопнула дверь.

— Ушел… — растерянно обронила Ирина.

В ее глазах стояли слезы. Лицо было растерянным и выражало полное недоумение и какую-то детскую обиду. Антон закрыл дверь, зачем-то подергал ее, словно проверяя надежность замка.

— Пошли в комнату, — скомандовал он и решительно потянул Ирину за рукав.

Она послушно побрела за ним, не веря в то, что произошло. Как он мог? Как Шурик мог устроить мордобой в чужом доме? Да еще с кем? С человеком, которого сам же спасал когда-то. И как он мог подумать, что Ирина ему изменяет? Ведь он нарочно не сообщил, что приедет раньше, — вдруг мелькнула ясная мысль. Он их хотел застукать! Ира от возмущения и обиды всхлипнула и шмыгнула носом.

Антон подвел ее к дивану.

— Садись и слушай: он вернется. Придет в себя и вернется, — пообещал он Ирине, успокаивая ее. Но сам в этом не был уверен. Он уже хорошо изучил Турецкого и знал его упертый характер.

— Антон, я боюсь, что ты не прав… Я никогда не видела Шурика в таком состоянии. Мы, конечно, ссорились, скандалили, какая семья обходится без этого? Но чтобы такое?..

Ирина с потерянными видом сидела на стуле, и ей было себя очень жалко. Ни за что ни про что выслушивать в свой адрес гнусные подозрения, в то время когда у самой Ирины были гораздо более веские причины ревновать мужа. Как говорят в народе, свалил с больной головы на здоровую. Ой, как же погано на душе! И совершенно непонятно, что теперь делать. В голове полная неразбериха, а от Антона, похоже, не приходилось ждать какого-то конкретного совета. Он и сам сидел как в воду опущенный. А еще мужик! Все они такие — оставляют слабую женщину наедине с ее безутешными мыслями…

Через двадцать минут прибыла Катя и очень удивилась, что о ней, оказывается, все забыли. Дверь открыли не сразу, ликующих воплей она не дождалась, а когда увидела попорченное лицо Антона и заплаканную подружку, бог весть какие мысли пришли ей в голову.

— Ребята, я даже думать боюсь, что вы тут натворили за это короткое время… — весьма неуверенно попыталась она пошутить.

Но всем был не до шуток. Антон сидел надутый, как сыч. Ира, всхлипывая, поведала о событиях, предшествующих веселому появлению замешкавшейся подруги.

— Ну подрались мужики, — увещевала ее Катя. — Так ведь испокон веку мужчины за женщин дрались. Даже на дуэли! А тут незначительные телесные повреждения, смех один.

— Катя, так ведь он ушел! — в отчаянии заламывала руки Ирина.

— Проклял? — деловито спросила Катя. — Нет? Ну так что ты паришься? Иногда мужу полезно поревновать, чтобы вернуть остроту чувств. А то у вас жизнь была относительно спокойной, с небольшими семейными встрясками, прямо неинтересно как-то. А тут драка, дикая ревность, Шекспир отдыхает! И главное, дорогая, ты представляешь, какой накал чувств у вас возникнет в момент счастливого примирения?!

— У тебя одно на уме… — слабо возразила Ирина.

Антон мрачно слушал женский треп и в который раз поражался легкомыслию девчонок, как он иногда называл их, зная, что им это нравится.

— Ну что, несчастные мои? Я полагаю, поездка на дачу отменяется, — взяла инициативу в свои руки Катя, видя, что ее друзья явно не в состоянии принимать какие-либо решения. — Зря я так мучилась, торчала в этих пробках, голодала, испытывала жажду и прочие жизненные лишения. А теперь еще придется тебя, Ириша, везти домой. Не станешь же ты ночевать у постороннего мужчины? Или теперь уже станешь? Вряд ли Саша вернется проверять… — игриво взглянула Катя на Антона.

Тот что-то невнятно промычал — дескать, что хотите, то и делайте. Я свое уже сегодня получил. Ни за что…

— Домой хочу, — жалобно ответила Ира. И тут же спохватилась: — Так ты же голодная… Давай я тебе чай вскипячу. А ты пошарь у Антона в холодильнике, может, что-то надыбаешь. Или будем сумки распаковывать?

— Нет, легкий ужин — и к тебе, — заявила Катя и по-хозяйски полезла в холодильник.

Она решила довольствоваться бутербродом и чашкой чая. Антон очнулся, вышел наконец из состояния ступора и начал предпринимать какие-то действия. Он поковырялся в морозилке, прилагая немалые усилия, чтобы выдернуть замороженного кальмара, и приложил его вместо льда к подбитому глазу.

— Поздно, больной, — съехидничала Катя. — Раньше надо было думать. Завтра тебе фингал обеспечен. Большой и синий.

— Раньше мне некогда было, — пробурчал Антон. — Я находился в состоянии шока.

Он неодобрительно наблюдал за Катей, которая накрошила на клеенке, нарезая хлеб, а теперь с аппетитом поглощала бутерброд с колбасой. Закончив легкий ужин, она побросала все на столе и засобиралась.

— Посуду вымоешь сам. Пошли, Ирочка, нам еще ехать домой. Давай собирайся. Где тут твои сумки с продуктами? Может, мы в дороге проголодаемся. Из Медведково ехать — все равно что из другой страны…

— Пока, девчонки.

Антон посмотрел на обеих с некоторым сожалением. После такой встряски хоть одна могла бы остаться с ним и разделить его печаль. С Сашкой разругался насмерть, а подружкам его переживания по фигу. А он ведь человек тонкий, ранимый, теперь спать не будет после таких нервных потрясений…

— Ты хоть выгляни в окно, посмотри, как мы отъезжать будем. Чтоб мы чувствовали себя под надежной мужской защитой.

Катя подхватила сумку, Ира вторую, и обе пошли к выходу.

Все-таки язва эта Катерина. Антон закрыл за ними дверь и подошел к окну. Чтобы они видели, как он их защищает, оставил свет и высунулся по пояс. Девчонки уже стояли у машины и помахали ему руками. Катя приглушенно крикнула:

— Спасибо, дружище!

Машина лихо отъехала от бордюра, чуть не задела соседний автомобиль, но вовремя вильнула и бодро покатила через двор к дороге…

Катя без умолку болтала, чтобы отвлечь Ирину от грустных мыслей.

— Кать, ты все-таки не отвлекайся, — посоветовала Ирина, когда Катя стала перестраиваться в соседний ряд, не взглянув в боковое зеркальце.

Мимо в опасной близости пронесся большой черный джип, яростно засигналив. Водитель свирепо потряс кулаком, но, слава богу, останавливаться не стал.

— Ой, и вправду отвлеклась, — извинилась Катя. — Ну ладно. Сейчас уже машин меньше, можно поболтать. Помнишь, я тебе про соседа рассказывала? Который недавно из Канады вернулся.

— Ну помню. И что? Клеился? — без особого интереса спросила Ира.

— Да я не о том. Он примерный семьянин. Две дочки у него, жена хорошая, мы с ней общаемся по-соседски. Она мне рассказала вчера такую историю! Я обхохоталась. Ее муж в Канаде лекции в университете читал, его на два месяца туда пригласили. А приехал и заявил жене, что надо экономить воду. А то она не экономит, что очень неправильно. Потому что зря расходуются водные ресурсы планеты. Она моет посуду под проточной водой. Включит кран, вода льется, а она моет и моет, а вода все льется и льется.

— Да и я так мою. А как еще?

— Я сама так мою. А это в корне неправильно. Надо заткнуть слив пробкой, налить воды. И в ней уже мыть. А потом слить грязную, заткнуть пробкой и полоскать в чистой.

— Обалдеешь — затыкать, сливать, наливать…

— Она ему тоже так сказала. А он ей сделал замечание, что по заграничным меркам она крайне расточительна и отныне он сам будет мыть посуду. Экономить мировые ресурсы воды в отдельно взятой квартире. После обеда она ушла с дочками гулять, поскольку он их фактически выпер, чтобы поскорее приступить к канадскому способу мытья посуды. Он, знаешь ли, человек увлекающийся. Если дело касается эксперимента, всех построит. Заткнул пробкой слив, включил воду, поставил в мойку тарелки. Стоит, наблюдает, радуется. Тут зазвонил телефон, и он побежал в комнату. А надо сказать, что он доктор математических наук, профессор, у него несколько аспирантов. Вот как раз один из аспирантов и позвонил проконсультироваться по-быстрому. Быстро не получилось, потому что этот профессор — человек не только увлекающийся, но и очень обстоятельный.

— Я это уже поняла по его способу мытья посуды.

— В общем, мой сосед опомнился только тогда, когда вместе с потоком воды в комнату вплыла вся обувь, которая стояла у них в коридоре. А сначала вода заполнила кафельный пол кухни, перелилась через порог и так далее.

— Боже мой! — воскликнула Ирина.

— Вот и он так вскрикнул. Только я подозреваю, немного по-другому. Профессор-то он профессор, но ничто человеческое ему не чуждо. Словом, побежал по воде в кухню, закрутил кран. А потом в коридор, посрывал с вешалок все подряд пальто и курточки и побросал на пол. Чтобы собрать воду. Вместо тряпок.

— Какой ужас! — опять воскликнула Ирина.

— Так же, только гораздо эмоциональнее вскричала его жена, когда вернулась с дочками с прогулки. Но она его простила, потому что как раз в этот день на прогулку решила пойти в новой норковой шубе, которая до этого висела в прихожей…

Катя заливисто расхохоталась, Ирина тоже улыбнулась.

— Ну и кто у них теперь моет посуду?

— Конечно же жена, старым, испытанным способом. А профессор в этот момент на кухню не выходит, чтобы не расстраиваться. Эксперимент-то не удался.

— А почему она тебе вдруг рассказала эту историю вчера? Дело-то было зимой, насколько я поняла. Не в сентябре же она в шубе гулять пошла.

— Да потому, что вчера они опять залили нижних соседей. У них разорвалась гибкая труба, которую профессор купил на рынке и установил под мойкой в качестве эксперимента. Устанавливал сам, потому что жена иногда пилит его, что он не занимается домашним хозяйством. А он любит покупать всякие новинки и применять в своей квартире. Правда, обычно вызывает сантехников. А тут решил сам справиться. Труба оказалась какая-то левая, но продавец ее так расхваливал, что наш доверчивый сосед купился. Какое счастье, что я живу не под ними! Уже второй раз радуюсь. Пустячок, а приятно.

За разговорами доехали до дома Турецких. Ирина подняла голову, посмотрела на темные окна и вздохнула.

— Брось вздыхать, — одернула ее Катя. — Ты разве ждала чего-нибудь другого? Бери лучше сумки, у меня в багажнике ведь тоже полно еды. Поживу у тебя, пока все не съедим. Или пока Саша не вернется.

Ирина с укором взглянула на подругу. Та утешать совсем не умела. Или просто не старалась. Могла же сказать как-то иначе, например: переночую, а утром, когда Саша вернется, вместе позавтракаем и поеду домой…

3

Петр Щеткин сидел над материалами по делу о квартирных кражах. То есть дел было уже четыре. И хотя он к богатеньким Буратино относился без особой любви и восхищения, его профессиональный долг требовал помочь этим удачникам на ниве финансового успеха. Правда, в данном случае удачливыми их можно было назвать с большой натяжкой. Но опять же — с какой стороны посмотреть. Все живы-здоровы, под горячую руку грабителям не попались. А добро можно снова нажить, раз у них к этому имеются такие недюжинные способности.

Первое дело легло на стол старшего оперуполномоченного Щеткина еще два месяца назад. На улице Станиславского ограбили известного писателя. Его имя было у всех на слуху, поскольку он умудрялся каждые три месяца издавать по новому детективу. Щеткин ради интереса прочитал его две книги — понравилось. Сюжет лихо закручен, и, главное, не с первой страницы догадываешься, кто же совершил убийство. Когда Петр беседовал с писателем, тот ему тоже понравился. Во-первых, он вообще уважал трудолюбивых людей. А этот же пишет с утра до ночи, не разгибая спины, а может, и ночи напролет. Иначе как можно успевать писать такую прорву книг? Во-вторых, на допросе вел себя спокойно, без истеричности, хотя из его дома унесли много ценного. А ведь оно ему не даром досталось.

— К счастью, компьютер я прихватил с собой на дачу. Решил поработать на природе. А то если бы украли и его, это было бы большой потерей. Я как раз заканчивал новый роман. И вообще, у меня в нем много ценной информации.

— И сколько вы отсутствовали?

— Полторы недели. Жену с сыном отправил на отдых в Испанию, а сам поехал на дачу. Решил на природе и отдохнуть, и поработать. Домой вернулся накануне возвращения семьи. Заподозрил что-то неладное, когда дверь открывал с некоторыми затруднениями. Захожу — поле брани! Все перевернуто, дверцы шкафов открыты, повсюду вещи валяются, книги вывалены на пол. Наверное, деньги сначала в книгах искали, но когда нашли сейф в тайнике в платяном шкафу, выгребли все…

Щеткин знал по заключению, что в квартире действовали четверо. Следователи определили следы от обуви четверых мужчин. Пока одни воры рылись в обширной библиотеке писателя, остальные прочесывали квартиру в поисках возможного сейфа. Нашли. Поэтому добрая половина книг на стеллажах осталась нетронутой. Вынесли несколько оригинальных картин, настольные бронзовые часы на подставке, коллекцию холодного оружия и далее по списку. Смущало в этом деле одно — наличие железных дверей с двумя хитроумными запорами. Грабители лихо справились с замками, только слегка повредив начинку, а после того, как хорошенько поживились, заперли их. Специалисты подтвердили, что замки по-настоящему надежные. Загадка…

Второе дело поступило через неделю. С гастролей вернулась актриса, которая только-только, буквально за месяц до отъезда, успела купить новую квартиру и даже толком не расставила вещи. Зато двери установила надежные, с импортными замками, к тому же квартиру поставила на сигнализацию. И со спокойной душой поехала с чесом по городам и весям родной страны. По какой-то причине сигнализация не сработала, замки грабители открыли, поковырявшись в них, но опять же — после ограбления заперли. Актриса, как человек творческий и особа весьма впечатлительная, эмоций сдержать не могла. Даже спустя день после того, как обнаружила ограбление, материлась в кабинете Щеткина с таким мастерством и пылом, что Петр прямо заслушался. Видимо, путешествуя по стране, она времени зря не теряла и постоянно обогащала свой личный словарный запас матерными словами. Майор узнал для себя кое-что свеженькое и даже записал, чтобы поделиться новыми знаниями с Турецким и Плотниковым, любителями живого русского слова.

Третье ограбление не заставило себя долго ждать. Прошло четыре дня после запоминающегося визита актрисы в кабинет следователя, как поступило новое заявление — от режиссера театра Валеева. В его квартиру вперлись совершенно внаглую, среди бела дня, видимо, зная, что режиссер на прогоне спектакля, жена на работе в известной фирме, а сын-студент на лекциях. По всей вероятности, семью пасли и изучили расписание дня каждого ее члена. Режиссер больше всего огорчался тому, что вместе с привезенным из Японии телевизором грабители унесли зачем-то все видеокассеты с записями спектаклей его театра.

— Невосполнимая потеря! — красивым трагическим баритоном восклицал он, и Щеткин ему верил. — Часть этих спектаклей вошла в историю нашего театра, мы их уже не играем. И такая подлость, их украли! Ведь они грабителям ни к чему! Выбросят на помойку!

О том, что помимо телевизора вынесли всю дорогую электронику, золотые украшения жены, три тысячи долларов и новый мебельный гарнитур, он как-то не упомянул, погруженный в свое искреннее горе. Список похищенного смогла сообщить его хрупкая рыжеволосая жена, которая самообладания не потеряла и в отличие от мужа дорожила не только кассетами с записями спектаклей.

Оперативники только диву давались, как быстро ухитрялись грабители подобрать к замкам ключи. Ведь обычно, чтобы справиться с замком повышенной сложности, требовалось время. Тем не менее было очевидно, что работа по подбору ключей все-таки проводилась, поскольку на стальных дверях остались следы — многочисленные царапины и вмятины.

Четвертое ограбление произошло ночью. Видимо, грабители решили сменить тактику. Хозяин квартиры — довольно крупный бизнесмен в это время с семьей отдыхал на даче, праздновали день рождения жены в кругу родственников и друзей. Вернулись в Москву только к вечеру следующего дня — в пустую, разоренную квартиру. С женой случилась затяжная истерика, и заботливый муж положил ее в привилегированную клинику. Скорее всего, чтобы сберечь себе нервы хоть на короткое время. Поскольку предстояло выяснить, что же осталось из нажитого непосильным трудом имущества и всяких прочих ценностей.

Щеткин из агентурных сведений узнал, что бизнесмен каким-то краем соприкасался с криминалом. Поэтому налет на свою квартиру тот назвал полным беспределом и личным оскорблением. Наверное, считал, что его дружбаны оборзели, раз допустили такое. Но вычислить, кто посмел посягнуть на его добро, самостоятельно не мог, поэтому постоянно теребил следователей, а больше всего доставалось Петру. Бизнесмен проникся к нему большим уважением и не оставлял в покое, требуя немедленно разыскать наглецов и вернуть награбленное.

— Мы занимаемся вашим делом, так что ждите, — наконец не выдержал Щеткин его ежедневного натиска и попросил набраться терпения и не мешать следствию.

У бизнесмена, похоже, было полно свободного времени. Он то звонил, то приходил сам — крайне беспокойный и нервный субъект. Теперь понятно, почему он свою жену отправил на лечение. К его нервозности да истеричность жены — они бы точно грызлись с утра до ночи и докучали Щеткину уже вдвоем, заводясь друг от друга. Надо при случае поблагодарить его, что хотя бы на время избавил следователей от лишней нервотрепки, думал Щеткин. Иначе работать было бы еще труднее.

Тем временем пришла информация по ограблению актрисы. Сигнализация не сработала не потому, что произошел какой-то сбой. Грабители сумели отключить ее при помощи электронного устройства. Щеткин вчитывался в результаты экспертизы «…электронное устройство генерировало специальные сигналы, в результате чего на пульт вневедомственной охраны тревога не поступила». Понятно. Действовали не просто грабители, а продвинутые, оснащенные современной электроникой. Значит, опыт у них немалый. Надо просмотреть базу данных о квартирных кражах. Может, что-то похожее уже было.

По первому ограблению опросили соседей. Выяснилось, что бабульки, которые сидели у подъезда и зорко наблюдали за всеми входящими и выходящими соседями, почему-то не удивились, когда на их глазах люди в специальных рабочих спецовках с названием какой-то фирмы на спинах выносили и погружали в фургон множество разногабаритных вещей. Соседки решили, что кто-то переезжает. На фургоне было название той же фирмы. На букву «тэ» — единогласно доложили бабульки. Но название не запомнили, в нем было много букв, и звучало оно по-иностранному.

Щеткин сам вторично опросил соседок исключительно потому, что не мог понять, почему они проявили такое безразличие к этому, не совсем рядовому событию в жизни двора. Все-таки дом старый, не каждый день туда въезжают или, наоборот, оттуда выселяются люди. Ответ был обезоруживающий.

— Они так спокойно выносили вещи… Не торопились, не нервничали и даже не оглядывались по сторонам. Вели себя как обычные люди, которые выполняют свою работу. Даже шутили между собой и смеялись. А еще были совершенно трезвые…

Веский аргумент. Трезвые грузчики — явление в глазах граждан редкое, но заслуживающее всяческого одобрения. Именно поэтому обычно подозрительные бабуси не всполошились. А ведь они, сидя на своих лавочках, каждого проходящего десять раз обсудят и вынесут свой приговор. И далеко не всегда лестный.

Щеткин сначала пытался понять, что объединяет все эти ограбления. Может, существует некий общий знакомый всех ограбленных, который знает о немалых богатствах, таящихся за этими чудесными сверхнадежными дверями. Версия отпала довольно быстро. Хотя трое из четверых пострадавших и относились к людям творческого круга, у каждого из них была своя тусовка. Щеткина немного удивил режиссер, который изо всех сил пытался помочь следствию в надежде вернуть свои кассеты, но делал это весьма некорректно. Он назвал с десяток знакомых, подозревая, что каждый из них мог вломиться в его квартиру. Почему-то все перечисленные были друзьями сына. Молодой дознаватель Саня Крючков побеседовал и с сыном, и с его друзьями и был несколько обескуражен предположениями Валеева. Сын учился на четвертом курсе юрфака, юноша вполне приличный и водил знакомство с такой же приличной молодежью. Когда Щеткин в очередной раз беседовал с Валеевым, попросил объяснить, почему тот не доверяет друзьям своего сына. Режиссер вскинулся:

— Так они все бывали в нашем доме! Мало ли что у них на уме? Может, кто-то из них приходил и присматривался! Например, я совершенно точно знаю, что сокурсница моего сына встречается с сирийцем! Она могла ему рассказать, что у нас в доме отличный музыкальный центр, домашний кинотеатр, а тот организовал грабеж.

— Почему вы так думаете? — изумился Щеткин, который уже успел ознакомиться с информацией о друзьях будущего юриста. — Ведь вы знаете, что девушка из приличной семьи, ее отец известный хирург. Когда наш дознаватель с ней беседовал, выяснилось, что сирийский юноша работает в фирме своего дяди, у них бизнес по продаже машин. И ему ваше имущество ни к чему. Он вполне обеспеченный человек. К тому же ему неприятности в чужой стране не нужны. Он здесь живет.

— Но он же иностранец! — не сдавался Валеев. — Мало ли что у него на уме? И эта девушка… Еще надо поинтересоваться, почему она связалась с сирийцем. Ей что, наших парней мало? — Какая-то тень личной обиды прозвучала в голосе режиссера. То ли за сына, то ли за самого себя.

— Ну, вам бы в советское время в соответствующих органах работать! — не сдержался Щеткин, удивляясь дремучести Валеева.

Время шло, следствие продвигалось медленно. Хотя кое-какие обстоятельства уже прояснились. Например, было установлено, что во всех случаях возле подъездов ограбленных квартир стоял все тот же фургон с названием некой фирмы. И бабульки, и случайно проходящие соседи описали фургон и даже общими усилиями составили приблизительный фоторобот грузчиков. Но название фирмы вспомнить так и не смогли. Кроме бабулек, никто даже злосчастную букву «т» не заметил. Поиски фирмы, которая занималась грузовыми перевозками и могла быть причастна к грабежу, ни к чему не привели. Ни «Тендер-авто компания», ни «ТК Комби Транс», ни «Транс логистик экспресс», ни с десяток других фирм, занимающихся перевозками грузов, не вызвали у старушек никаких эмоций. Слово у них «крутилось на языке», «мелькало в голове», но вспомнить его они не могли.

Во время ночного ограбления одна соседка тоже приметила фургон с включенными фарами возле подъезда, откуда выносили мебель и немалое количество вещей. Как при переселении. Но ее это также не удивило. Наоборот, пожаловалась, что двор живет активной ночной жизнью — вечно хлопают дверцы припозднившихся машин, люди разговаривают в полный голос, не считаясь с ночным временем, спать не дают, она уже и не помнит, когда нормально спала последний раз. Поэтому решила, что люди съезжали ночью и выносили свое добро исключительно ей назло. Соседка про ночной вынос чужого имущества сообщила в двух словах, зато про свою бессонницу рассказывала как сагу — в мельчайших подробностях. Выглядела она действительно неважно. Под утомленными глазами красовались темные круги, лицо было помятым, как выглядят все хронически невысыпающиеся люди. Если бы не ее преклонный возраст, Щеткин мог бы еще допустить, что по ночам она предается порочным утехам. Но даме было уже под шестьдесят, и выглядела она вполне на свои годы. Петр проникся ее проблемой и посоветовал обратиться к врачу. Она почему-то обиделась…

Щеткин сидел над материалами следствия, в который раз читая заключение технической экспертизы. Где-то тут кроется тайна… Еще одно усилие мысли…

В дверь кто-то постучал, но только ради приличия, потому что не дождавшись приглашения, в кабинет ввалился Плетнев. Щеткин рассеянно взглянул на него и только со второго захода узрел на лице у боевого товарища свежие ранения.

— О, кто это тебя так? — удивился он.

Хотя, зная заводной характер Антона, удивляться вроде было нечего. Обычное задержание подозреваемого с легкой руки Антона могло перерасти в потасовку. Правда, понятие «легкая рука» применительно к Антону звучало как нонсенс.

— Подробно рассказать или в двух словах? — почему-то окрысился Антон. Сегодня он явно был не в настроении.

— Давай в двух словах, — не задумываясь, предложил Петр, поскольку боялся, что мысль, которая только что начала формироваться, может испариться. Но отшивать Антона тоже было себе дороже. Обидится, затаит зло, потом будет вспоминать и не раз еще попрекнет друга в черствости.

— Какой ты бессердечный, Петр. «В двух словах…» — передразнил он Щеткина. — У меня вся жизнь поломатая, а тебе и дела нет.

— Антон, ты меня не так понял. Я весь внимание! — сразу сделал сосредоточенную мину старший оперуполномоченный и на листочке быстренько черкнул слово «замки». Так сказать, сделал пометку на будущее. Поймал мысль и закрепил ее на бумаге.

— Что, протокол будешь писать? — съязвил Антон, проследив за движением руки Щеткина.

— Да что с тобой, Антон? Это я для себя записал, чтобы не забыть. А то только забрезжило, боюсь нить потерять.

— А-а-а, ну ладно, — успокоился Антон. — Я к тебе знаешь зачем пришел?

— Сказать, что жизнь у тебя поломатая… — подсказал ему Петр.

— С жизнью у меня все ясно уже давно. То есть нет у меня никакой жизни. И вчерашний день тому подтверждение. Извини, старик, в двух словах не получится…

И он стал подробно рассказывать Щеткину о событиях минувшего вечера, слегка приукрасив свой личный героизм по отношению к бывшему другу Турецкому. А героизм его проявился в том, что он долго терпел грязные намеки Сашки. И даже вчера вечером не поддавался на его провокации, чтобы не допустить драки. Честно говоря, ему даже в голову не приходило, что Турецкий приперся подраться. Сашка сам напоролся на его кулак, а потом на обувную полку — он, Антон, тут ни при чем. И свое лицо Плетнев буквально сам подставил под удар Сашкиного кулака, чтобы тот отвел душу и выпустил пары.

— Ну? И выпустил? — Петр, увлеченный живым рассказом Антона, требовал полной ясности. Честно говоря, зная задиристый характер Плетнева и неуступчивость Турецкого, он давненько ожидал чего-то подобного. Тем более что повод назревал долго. Тучи сгущались, и дело было только во времени.

— Вполне. После чего почти трезвый ретировался из моего дома, предупредив, что навсегда.

— Ну, это он спьяну. — Щеткин самовольно заменил понятие «почти трезвый» на «пьяный», поскольку сильно сомневался, что Турецкий смог быстро протрезветь, даже устроив такой дебош. — Сам небось поехал домой отсыпаться. Ты в «Глорию» не заглядывал? Может, он уже на боевом посту. Либо раскаивается, либо злой, как черт.

— Я б к тебе не приехал, если бы все закончилось так красиво. Сегодня в двенадцать часов дня звонила Ирина в невменяемом состоянии. Домой Сашка не вернулся, она не знает, что и подумать. Боится самого худшего. Потому что машина его тоже пропала. Говорит — вдруг разбился где-то за городом или сорвался с моста в Москву-реку и утоп. Потому что она уже звонила в ГАИ, там никакой информации о его машине нет.

— Ну бабы! Фантазия у них работает всегда в сторону худшего. Вот все, что может приключиться самое страшное, у них на первом месте. Сами себя напугают, потом сами и ревут.

— Короче, Склифосовский, — прервал его нелицеприятные высказывания в адрес женщин Антон, — наш общий друг со вчерашней ночи не дает о себе знать.

— Загулял с горя… Может, ищет утешение в объятиях какой-то красавицы. Всем назло, а особенно Ирине. Раз уж он так приревновал, у него один выход — клин клином вышибать.

— Хорошо бы, кабы так… Да Иру жалко. Я б на ее месте давно его послал куда подальше. Он своими выходками ей все нервы истрепал. Ну что за козел?

— Ты поосторожнее с такими крепкими выражениями, — доброжелательно посоветовал Петр. — Я-то ничего не скажу. А ну как при Ирине сорвешься? По мозгам получишь. Тебе это надо?

— Мне надо, чтобы она не рыдала в трубку. Она сейчас такая несчастная, что мне, ей-богу, ее жалко.

— Да ну? — немного иронично переспросил Петр. Мол, мог бы и не божиться, давно уже витает подозрение, что Антон неровно дышит к Ирине.

— Не понял?! — В голосе Антона прозвучала угроза.

Петр поднял обе руки и миролюбиво произнес:

— Антон, я тут ни при чем. Вы там сами разбирайтесь, ладно? Ты только со мной не делай так, чтобы я случайно нарвался на твой кулак. Мне тут поле боя ни к чему. Я бьюсь над другой задачей — грабителей ищу.

Антон как-то разом увял и пригорюнился. Посидел на стуле, помолчал, похрустел пальцами. Потом решительно вскочил:

— Все, хватит рассиживаться. Еду в «Глорию». Может, Сашка действительно загулял, сволочь такая… А у меня из-за него работоспособность понизилась.

— Правильно, иди работай. И людям дай поработать.

Щеткин выпроводил Антона и опять уткнулся в бумаги. Слово «замки» подсказало его мысли нужное направление. Во-первых, необходимо выяснить, когда ставились стальные двери во всех четырех случаях. Во-вторых, какой фирме делались заказы. В-третьих, вырезать замки из этих дверей и вместе с ключами хозяев послать на экспертизу. Может, на каких-то ключах остались следы пластилина или гипса.

Щеткин довольно потер руки. Он не сомневался, что в скором времени получит очень ценную информацию.

4

Любка всю ночь не отпускала от себя Казачка, как она нежно называла своего непостоянного любовника. То есть для нее он был постоянный, но она для него — увы… В любой момент он мог сорваться с места и уехать так же неожиданно, как и появился на ее горизонте. И Любка это знала, но мирилась. Такая ей выпала планида. У ее подружек — Надюхи и Варьки — хахали были постоянные. Но она бы не променяла своего Казачка ни на одного из них. Те грубые, неотесанные, стригутся раз в полгода, моются и того реже. Как скинут свои кирзовые сапоги — хоть беги из общаги. А девкам хоть бы хны, рады, что хоть такие есть. Те, что получше, уже давно разобраны. А эти разрешают своим подружкам порыться в маленьких холщовых мешочках, у девок на лице тогда такое блаженство, как будто они сейчас испытают райское наслаждение. И ведь испытывают! Когда Мишка да Серега отсыпят им в ладонь мельчайший золотой песок, девчонки готовы обцеловать их с ног до головы. Этих грязных и небритых золотоискателей, от которых Любка побрезговала бы даже крупинку взять. Из их заскорузлых ладоней, куда грязь въелась на века, и никакой отбеливающий стиральный порошок не в состоянии ее вывести, не говоря уже об обычном хозяйственном мыле.

Казачок был справненький, от него всегда приятно пахло хорошим мылом, волосы расчесаны на косой пробор. Руки небольшие, всегда чистые, пальцы длинные, тонкие, как у музыканта. От одного пальца, правда, мало что осталось. Но это его ничуть не портило, наоборот, отсутствие пальца придавало ему ореол таинственности. Какая-то тайна была у Казачка, но он ее не раскрывал, а только улыбался в ответ на все расспросы.

На заре своей счастливой школьной юности Любка ходила в музыкальную школу и была влюблена в своего учителя Леонида Эдуардовича. У него были такие же изящные руки с длинными, тонкими пальцами. И когда он однажды положил на ее пряменькую спинку свою горячую руку, внизу живота у нее сладко заныло. В тот момент Любка поняла, что пошла бы за своим учителем куда угодно. Хоть ночью в пустынный парк через дорогу, где, слышала, уединялись влюбленные парочки. Название у парка было соответствующее — молодежь называла его Парком незаконнорожденных. Но он не позвал. Посмотрел в ее широко распахнутые глаза своими горящими черными глазами, словно в самую душу проник, и велел дальше играть эту чертову «Сарабанду». Ей было четырнадцать лет, и предстоял выпускной экзамен. После этого жгучего момента, который всколыхнул ее естество, как ни бросала она на него томные, красноречивые взгляды, как бы ни касалась, словно невзначай, его рук, когда он поправлял ее пальцы на клавиатуре пианино, он только молча смотрел на нее, а внизу живота ныло и ныло. Однажды после урока, когда она в который раз вперилась в его глаза, изнемогая от непонятного томления, он внезапно охрипшим голосом предложил проводить ее домой. Поздно, дескать, ночь на дворе, мало ли кто может привязаться к одинокой девочке. Был восьмой час вечера, но в октябре в это время уже совсем темно. В подъезде дома обнял ее учитель, положил свою горячую руку на ее грудь, и она чуть не умерла от наслаждения. Внутри, где-то у сердца, как будто полыхал огонь. А когда его горячие влажные губы жадно закрыли ее обветренный ротик, она обмякла в его объятиях и тихо стала сползать по стеночке. Но тут эта чертова соседка тетка Аня из подвала поднималась, картошку тащила в корзинке. Приспичило ей на ночь глядя за картошкой переться. Увидела, конечно, и Любку, и ее сорокалетнего кавалера и даже заметила, как он оторвался от ее лица и руку резво отдернул от девчоночьей груди. Хотя лампочка на первом этаже давно перегорела, и свет едва проникал с площадки второго этажа… Тетка Аня остолбенела и даже слова не смогла выдавить. А Леонид Эдуардович, растерявшись только на мгновение, заторопился домой, наскоро попрощавшись. Любка, напуганная, прошмыгнула мимо соседки в свою квартиру и всю ночь не могла уснуть. Она вновь переживала момент сладостного ощущения от прикосновения руки учителя и настоящего, взрослого поцелуя. До сих пор у нее был совсем небольшой опыт поцелуев, мальчишеских и слюнявых, с одноклассниками на школьных дискотеках. Но радость от испытанного блаженства тут же сменилась ужасом перед неизбежным разоблачением. Соседка ни за что молчать не станет, доложит родителям, да еще и приукрасит.

Маманя, конечно, уже на следующий день устроила жуткий разнос. Хорошо, отца не было дома. А то не пережила бы Любаня такого позора. Мать налупцевала дочку мокрым полотенцем, истерично выкрикивая, что не для того они с отцом корячатся на стройках, раствор на себе на десятый этаж таскают, здоровье свое гробят на лютых морозах, чтобы ее дочка заводила шашни с преподавателем музыки, который ей в отцы годится.

— А ты занимаешься развратом вместо того, чтобы закончить музыкальную школу на отлично и поступить в музучилище! Или тебе тоже хочется всю свою жизнь на стройке горбатиться да по больницам лежать — то почки лечить, то радикулит?! А если я тебя, сучка, к врачу поведу и он мне скажет, что ты, проститутка сопливая, уже переспала с этим старым козлом — и тебя задушу, и ему морду кислотой попорчу! Пускай его жена любуется, какого урода на своей груди пригрела…

Любаня до смерти испугалась материных угроз, умоляла сводить ее к врачу, и мать после этих слов как-то успокоилась. Еще не все потеряно. Не успел еще этот хренов пианист Любку заломать. Но дочку надо держать под строгим присмотром, раз у нее уже интерес к мужикам проснулся. И ничего умнее не могла придумать, как стала дочь сопровождать на уроки музыки, а потом встречала свою «гулящую» и тащила ее буквально за руку через весь город домой. Как же Любаня ненавидела тогда свою мать! Она ей так и крикнула в гневе: «Ненавижу!» — прямо в лицо, когда та, по своему обыкновению, торчала под окном музыкалки, блюла невинность дочери. Мать побледнела как полотно, дома закрылась в ванной и долго ревела. Любка слышала ее подвывания, и сердце у нее разрывалось от жалости к матери и от стыда за себя, что она посмела ей такое сказать. Вот мать теперь обиделась и ревет, а все из-за нее… Она казалась себе грязной, порочной, испорченной. Потому что все равно продолжала любить Леонида Эдуардовича, и волны сладостного желания гуляли у нее внутри, подступая то к сердцу, то ухая вниз, не находя выхода, когда она вспоминала его объятия и поцелуи.

На смену матери под окнами музыкального класса стала дежурить жена Леонида Эдуардовича. Видно, и до нее дошли слухи о неких отношениях между ее мужем и малолетней ученицей. И когда Любаня сыграла свою концертную программу и получила на выпускном экзамене заслуженную четверку, три дня дома рыдала. Потому что больше не было повода встречаться с любимым учителем. Мать решила, что от музыки только зло, вона какие эти музыканты — мысли у них только об одном. Хорошо, что учитель не успел испортить девку и не обрюхатил ее. А то стыда бы набрались, позора, страшно даже представить!

Всю жизнь держать на привязи безбашенную дочку не удастся, никаких нервов не хватит, поэтому мать тут же запрягла ее по полной программе. Для начала отправила после экзаменов в деревню к бабке. Копать ее огороды да бороться с сорняками и прочими вредителями, в частности — с колорадским жуком, от которого стонала вся деревня. Бабка всячески изгалялась над внучкой и велела собирать жуков в бутылку из-под пепси. Потом их торжественно топила в ведре и выливала в уборную. Любаша пробовала возражать, труд же адский! Под каждый листочек заглядывай, согнувшись в три погибели. Солнце в голову печет, спина ноет, на душе тоска. Соседи за забором ходили вдоль своих грядок с ведрами и веничками, обрызгивали картошку какими-то ядохимикатами. «На дворе же двадцать первый век! — выла Любаша. — Давай мы своих тоже травить будем!» — «Неча! — сурово бубнила бабка. — Нехай люди травятся, а я еще пожить хочу».

Любка батрачила на бабку, как нанятая, но только без жалования. Кормила ее строгая бабка вволю, но спуску не давала. В клуб ни в кино, ни на танцы не отпускала и на молодежные посиделки тоже наложила запрет. Лето прошло, как в трудовом лагере для трудновоспитуемых подростков. С той только разницей, что в лагерях хоть компания какая-то складывается, на дискотеках можно поплясать, в спортивных играх поучаствовать, просто потрепаться ни о чем. А на бабкиных плантациях Любка смотрела на своих сверстников только через забор, прямо как настоящая рабыня. Бабке еще бы кнут в руки, тогда бы совсем на плантаторшу похожа была бы. Местные пацаны проходили вечерами, свистели Любаше, приглашали на танцы. Но тут выскакивала лютая бабка и начинала так орать, что даже шальные парни убегали стремглав. Однажды только один из местных ехидно спросил: «Что, бабка Стеша, работницу бесплатную нашла?» Все знали, что она нещадно эксплуатирует родную внучку.

Наконец кончилась ее каторга, мать приехала за ней и дала дома два дня передышки. С первого сентября Любаня уже числилась студенткой технического колледжа, совсем недавно это было обыкновенное ПТУ. Мать определила ее учиться на часовщицу. И на хрена тогда нужна была эта музыкальная школа? На хрена козе баян? — вспомнила Люба шуточки бывших одноклассников. Правда, потом на часовом заводе все восхищались ее тонкими, изящными пальчиками. А толку чуть. Кто из парней нынче смотрит на пальчики? Им подавай красивое личико, а оно у Любки было очень средненькое. Да еще волосики жидкие, да зубы кривоваты. Одарила ее природа только глазами голубыми, да и те не сказать чтобы большие были. Ну и губы у нее не подкачали. На втором курсе колледжа Любка закрутила роман с Юркой. Он был на два года старше, совсем уже взрослый парень — коренастый блондин, с круглой симпатичной рожей и вечной веселой ухмылкой на губах. Он ее целовал до умопомрачения, все восхищался ее пухлыми, чувственными губами. Юрка ей нравился. И когда он, целуя ее, весь аж дрожал от страсти, знакомое чувство томления внизу живота напомнило о любимом учителе. Но страх перед матерью какое-то время еще удерживал ее от решительного шага и окончательного падения.

Наступил Новый год, в актовом зале колледжа устроили карнавал. Любаша кружилась в вихре танца, даже не успевая запоминать всех кавалеров. Мать ей купила новое платье с блестками, которое обтягивало ее стройненькую фигурку и выгодно подчеркивало все, что надо. Отбоя от ребят не было. Кто-то из них крикнул ей в ухо: «А ты супер!» Диджей, а по-простому Колян с третьего курса, врубал музыку так, что можно было оглохнуть. Разгоряченный Юрка затаскивал ее в темные углы и уже конкретно запускал руку под юбку. Пили шампанское, которое так ударило ей в голову, что уже мочи никакой не было, так возбуждающе на нее подействовало «Игристое». Плюнула она на всякие условности и страхи, дала себя одеть в меховую шубку и пошла с Юркой ночью в заветный парк. В шестнадцать лет она себя уже совсем взрослой считала.

Юрка действовал по-деловому, расстелил на снегу свою куртку, а уж улеглась она на нее без всякого понукания. Надо так надо. Тем более что очень хочется. Целовался он хорошо, может, и остальное умеет делать так же. Сколько же можно противиться зову природы? Так недолго и инвалидом стать — это ей объяснила соседка Вероника, у которой к двадцати шести годам перебывало с десяток любовников. Даже директор долотного завода. Да что-то никто не торопился на ней жениться. Вероника была хороша той яркой, но вульгарной красотой, которая привлекает мужчин, чтобы насладиться в постели, но отпугивает, чтобы жениться.

Юрка свое дело делал как-то неправильно. Было и больно, и неприятно, она даже поплакала и сильно разочаровалась. Где же то наслаждение, которое сулила ей Вероника и к которому Любаша стремилась последние два года? Может, у нее от такого длительного воздержания уже все давно перегорело, и она действительно стала инвалидом… Подумалось, что Леонид Эдуардович любил бы ее гораздо нежнее.

Скоро Юрка со своей деловитостью ей надоел. Хорошо хоть не забеременела. А все благодаря рассудительности Юрки. В его планы женитьба по залету не входила, о чем он ей сразу и сообщил. Тогда, в первый еще раз, лежа на снегу и с любопытством наблюдая, как основательно Юрка готовится лишать ее девственности, она сильно удивилась, что он все предусмотрел и шуршит целлофановым пакетиком. А она-то думала, что он от нее голову теряет. Оказывается, страсть страстью, а рассудок он не терял. И такая его любовь? Любаша мысленно подгоняла его, а все оказалось вовсе не так романтично. В общем, роман продлился после этого совсем недолго. Одно дело, когда тебя страстно обнимают и ты ждешь неземное наслаждение, а другое — когда у тебя на глазах аккуратно вскрывают пакетик и по-деловому приступают к обыкновенному траху. Любаша была девушкой прямой и в конце концов послала своего кавалера куда подальше. Объясняться она не любила, это ее напрягало. Юрка сначала не послушался, хвостом за ней ходил, проходу не давал, Любушкой называл. Но она назло ему завела шашни с мастером Василием, тому уже тридцать два минуло. Юрка от обиды и отстал. Еще бы, куда ему тягаться с наставником, у которого оба практику проходили. Василий был красавчиком брюнетом с тоненькими черными усами, от которых все девчонки млели. Но и новый ухажер со своим немалым опытом быстро надоел Любане. Все его пошлые комментарии да дурацкие эксперименты вызывали в ней сначала изумление, а потом и отвращение. И тут облом. Ни романтики, ни кайфа. Своему кавалеру Любаша так и сказала: «Тебе лишь бы перетоптаться. Ни фига я с тобой не чувствую. Одни неудобства». Так он, гад, еще и посмеялся над ней, когда она заявила, что больше не хочет с ним встречаться, бесчувственным бревном обозвал.

— Кому ты нужна? Ни кожи ни рожи, еще приползешь ко мне, да поздно будет. На меня тут очередь на год вперед! — бахвалился он своим небывалым опытом и, как любил приговаривать, эксклюзивным размерчиком.

Ничего такого особенного она у него не углядела, хотя рассматривала его уже более подробно, чем Юрку. Любаша иногда себя даже корила, что всякий стыд потеряла. Правда, потом сама себя и оправдывала, что в жизни надо всему учиться. Искусству любви тоже. Не она же виновата, что ей попадаются какие-то неправильные мужики. Так и ушла от своего наездника без сожаления. Но словечко «эксклюзивный» ей понравилось, и она пополнила им свой небогатый словарный запас, употребляя чаще всего совершенно не к месту.

Окончила Любка колледж, погуляла еще с несколькими пацанами, да все не те попадались. Ни от кого из них сердце не замирало. А потом решила от матери-отца уехать в места, где хорошие деньги можно было заработать, на Уральские золотые прииски. Там, в Первоуральске, уже давно кантовался ее старший брат Генка, золотоискателем был. Списались. Мать сначала возражала, но отец дал добро. Надоели ему Любкины фокусы, вышла она уже из того возраста, когда можно было ее поздно ночью с ремнем встречать. Решил заботу о ее воспитании переложить на плечи сурового старшего сына. Потому что дома подрастал еще десятилетний Ленчик, от которого стонали все соседи и учителя, а директор школы однажды пообещал отправить его в колонию для малолетних преступников. Нужно было заниматься воспитанием младшего, на двоих сил уже не хватало. Отцу стукнуло пятьдесят восемь, и он объявил себя старым и немощным, а всем друзьям жаловался, что растить детей — неблагодарное дело. Одни хлопоты и огорчения от них. А расходы какие? Дети нынче наглые пошли — им дай все и сразу. Ленчик совсем оборзел, повадился карманы папаши обшаривать. Никакой заначки не удается утаить. И главное — ни в жизнь не признается. Брешет отцу прямо в глаза, что тот вчера на карачках приполз. Дескать, деньги-то из карманов и повыпадали. И мать вместо того, чтобы приструнить паразита, еще его и подначивает: «Учись, сынок, и никогда так не напивайся, как твой папаша!» А еще на этих захребетников уходит все здоровье, и в пятьдесят восемь человек себя чувствует на все семьдесят. Государство должно отцам троих детей выдавать пенсию в тройном размере. И желательно лет уже в пятьдесят пять. А то с такими детьми вряд ли он доживет до законного пенсионного возраста. Некоторые друзья с ним были солидарны и каждый раз, празднуя окончание очередного рабочего дня, выражали свое согласие с народной мудростью: «Дети — цветы нашей жизни. Но пусть они растут на улице». Чтоб глаза их не видели и душа не болела. Правда, узбеки, которые приехали на строительство жилого комплекса «Белый лебедь» и бок о бок работали с русскими работягами, таких жалоб не понимали. Они и сами были из многодетных семей, и у некоторых уже по трое-четверо своих дожидались дома возвращения отцов. Для кого же тогда работать, если нет детей? Русские мужики их вообще удивляли вечным своим недовольством. Чего людям надо? Прописка есть, не надо бегать от милиции, квартиры есть — с мебелью и чистым постельным бельем. Жены под боком, опять же — детишки дома встречают. О такой жизни только мечтать можно, а им все плохо… Так плохо, что вместо того, чтобы деткам лишнюю конфетку купить, они эти деньги пропивают. Как убеждают себя и гастарбайтеров — с горя.

Генка с Любахой не чикался. Определил ее в общежитие и нашел работу на второй же день — сидеть в бухгалтерии и считать с утра до вечера. Сам пропадал на приисках, изредка появлялся. В отличие от остальных работяг вусмерть не пил, первые дни после очередной вахты проводил в бане, в порядок себя приводил. Друзья веселились, отрывались, как в последний раз, а он в парной кайф ловил. Заветный мешочек с золотым песком у него тоже имелся. И была у Генки сокровенная мечта — накопить миллион и уехать в ЮАР. Сказал Любахе по секрету, что эта страна занимает первое место в мире по добыче золота. Купит себе прииск, а то и несколько и станет миллионером-капиталистом.

Любка поняла, что он готовит ее к самостоятельной жизни, и барахталась сама, как могла. А тут и Казачок появился. Сначала возле Генки крутился, в помощники набивался. Но Генка заявил, что его бригада уже давно сложилась и новичок им ни к чему. Своих хватает. Любка только поглядывала на Казачка, раздумывая, есть ли какой-нибудь ключик к нему. Очень уж он ей понравился. Одолела Генку расспросами, кто такой да зачем приехал. Речь у него чудная, не русская, не украинская, всего понемногу, но даже это казалось в нем милым и приятным. Надоела она Генке, познакомил ее с Казачком. Мол, сама у него все расспрашивай, раз охота приспела. Не маленькая. Но смотри: если что — сама и отдуваться будешь. И сделал при этом страшные глаза. У Генки была подружка Маринка, не убереглась, залетела, умоляла возлюбленного разрешить оставить дитя. Но он ни в какую. Вплоть до того, что если родит — он ее сразу бросит. Так как у него цель — Южно-Африканская Республика. А тащить туда весь табор он не намерен. Пришлось Маринке на аборт пойти. Да дело обычное, чуть ли не все девки у Сан Саныча побывали, всем он в лучшем виде вернул былую радость к вольной жизни, необремененную нежелательными младенцами.

А ключик Любаше и подыскивать не пришлось. Очень скоро Казачок оказался в ее горячих объятиях и только поражался ее неиссякаемой страсти. Она в нем тоже не разочаровалась. А уж какие у него пальчики нежные были! Она каждый перецеловала, вспоминая красивые руки учителя музыки. Как-то спросила у возлюбленного, как же зовут его. Маманя же дала ему при рождении человеческое имя! А то все Казачок да Казачок.

— Та ж кубанский я, казацкого рода, потому и казачок. А так есть у меня имя, как у всякого человека, — рассмеялся ее любимый, — Олегом назвали.

Имя не совсем простое, в школе на уроках истории, а может, литературы учили про князя Олега, но Любане не понравилось. Как-то не очень оно подходило худощавому невысокому парню. По ее представлениям человек с именем Олег должен быть здоровенным бородатым мужиком с руками, как лопаты. Так и продолжала называть его Казачком. Только боялась очень, что скоро он уедет, и тогда она не переживет пустоты в своей девичьей постели. Усохнет от тоски по любимому. Но Казачок пообещал, что задержится надолго, дела у него здесь важные, которые не скоро решаются. Терпение надо иметь. Поучал ее: «Ты, Любаня, меня люби, пока я рядом, не думай, шо там тебя ждет в будущем. Я с тобой — и радуйся!» Она и радовалась, расцвела, похорошела, даже кожа стала гладкой, ни единого прыщика. Девчонки перешептывались и хихикали. Она догадывалась, о чем шепчутся эти стервозные завистницы, но думала: «Пусть завидуют! Ни у кого такого красавчика нет! А уж что мы с ним в постели вытворяем — это наши дела». В постели он был так хорош, что она чуть не плакала от счастья. И готова была все сделать, только бы порадовать своего любимого. А он не так уж много и хотел. Всего-навсего, чтобы она рассказывала о планах Генки. А ей что, жалко? Пускай знает, к чему серьезные люди стремятся. Может, это его тоже подстегнет, захочет ее Казачок разбогатеть, а потом и ее с собой заберет. Пусть хоть в ту же Южную Африку. Где она находится, Любаня представляла смутно, где-то внизу на карте мира. Помнила по школьной географии. Но знала, что там солнце, лето круглый год, а еще то ли море, то ли океан, ну и песок, естественно. Значит — сплошные пляжи. Сразу представлялась картина вечного праздника. Жить на курорте ужас как хотелось. Правда, немного смущало, где же там может быть золото? В песке его роют, что ли? Или, может, просто под ногами валяются золотые россыпи? Потом вспомнила сказку из детства про Беляночку и Розочку, им учительница читала в младшей школе. Там золото карлики вроде в пещерах хранили, в горах. Наверное, и в этой Южной Африке какие-нибудь горы есть. Но это ее уже не касается. Не ей же золото добывать! Главное, рядом будет любимый и не нужно ходить на работу. Заниматься бухгалтерией Любке уже сильно надоело.

Генка обычно был немногословный. С Любаней особо не делился. А тут как-то выбрал момент, когда Олега не было рядом, да и говорит:

— Я, Любаня, кое-что задумал. Только тебе говорю, как сестре своей единородной. И то только потому, что ты девка не из болтливых, молчать умеешь. Мы с мужиками хотим дельце одно провернуть, перегнать нашу добычу на юг и запарить там все оптом. Это наша законная заначка. Тогда я враз получу большие бабки. И тебе тоже перепадет. Мне только помощь твоя нужна. Этот твой хахаль Казачок — парень ушлый, как раз на юг скоро отправляется. Базлал, что у него есть надежные люди, они помогут там с охраной и прикрытием. Сопровождение нам не нужно, свои люди поедут, а там, на месте, знающие люди нужны. Разузнай у него, не треп ли это. И никому больше ни слова.

Любка рада была помочь и брату, и перед Казачком выслужиться. Представила, как тот обрадуется, что не зря на нее рассчитывал. Счастье само плыло ей в руки. Как она и ожидала, ее любовник разве что не плясал от радости, когда услышал про вагоны. Уж он ее тискал, услаждал всю ночь напролет, она иногда и дышать забывала. А он был неутомим и сладостно нежен. Любаня в его руках уже не вспоминала своего учителя музыки. А на ее осторожные расспросы он ласково посоветовал не забивать голову всякой мутотой. Это его геморрой, и он сам завтра забьет стрелку с Генкой. С ним же и перетрет тему. Любаша уже привыкла к тому, что язык Казачка ей не всегда понятен, хотя суть улавливала. И на этот раз поняла — это не ее ума дело.

На следующий день оставила она Генку с Олегом наедине решать их дела. Хоть и любопытство ее жутко разбирало, но нужно было идти на работу. Да и мужики подгоняли, хотели вдвоем остаться. Люба не дура — просекла, что у каждого из них свой интерес был в этом деле.

Казачок после разговора с Генкой как-то поспешно засобирался и, обнимая на прощание Любаню, пообещал, как каждый настоящий мужчина, что он непременно к ней вернется. Вот управится с делом — и весь ее. А Любка, как всякая женщина, размазывая слезы по щекам, свято верила каждому его слову. Уехал ее красавчик, сокол ее ясный, орел сизокрылый. Только месяц с ней и пробыл. И хоть девки ехидно поглядывали да посмеивались, потому что их портяночные мохнорылые мужики с ними остались, а ее писаный красавец отбыл в неизвестном направлении, Любка про себя посылала их куда подальше. Разве можно сравнить ее Казачка с этими сапогами?

Казачок, счастье ее, с каждой большой станции присылал телеграммы на адрес бухгалтерии. С одним коротким словом: «Люблю». Ух, как девок корежило, когда она в упоении зачитывала это слово! Да не раз и не два! Ей хотелось, чтобы весь мир знал, как ее любит ненаглядный. Немного отравила ей радость Мария Григорьевна, пожилая главный бухгалтер. Она каждый раз после коллективного чтения очередной телеграммы смотрела на нее недобрыми глазами и предостерегала, «как мать родная», чтобы Любка особо не радовалась. Те, кто много говорят о любви, чаще всего брешут. Попудрят мозги доверчивой дурехе, а потом смываются, ищи-свищи их потом… Хорошо, если еще без последствий обходится. Словом, позавидовала Любаше. Понятное дело, ее старый хрыч Никодим Степаныч сроду слова ласкового жене не сказал. Как бирюк — приедет с приисков на пару дней и сидит сиднем на балконе, молча курит и плюет сверху вниз, со второго этажа, на прохожих. Такое у него развлечение.

По ночам Любаша ворочалась в постели, вдыхая запах подушки, на которой лежала голова Казачка. Решила не стирать наволочку, чтобы его запах постоянно был при ней. Жалко только, что со временем дух от волос любимого становился все слабее.

Через две недели вернулся с приисков Генка — озабоченный, деловой.

— Ну, сеструха, даст Бог, выгорит наше дело. Я тебя не забуду. Так что молись за меня. Через неделю еду на станцию с ребятами, поезд готовить к отходу. А Олег давал о себе знать? — вдруг вмешался он в ее личную жизнь, чего до сих пор никогда не делал.

Любка с торжествующей улыбкой протянула ему пачку телеграмм. Генка просмотрел их, особенно его интересовали места отправления, и удовлетворенно кивнул:

— Не сбрехал Казачок.

Через неделю уехал и брат. Любане только и осталось, что дожидаться вестей. Маринка приходила к ней понурая и все каркала:

— Чует мое сердце, не к добру эта поездка!

— Да заткнись ты, наконец! — прикрикнула на нее Любаня. — Что ты понимаешь в их делах?!

Маринка обиделась и ушла. Вот муха, только одно ее беспокоит: как бы Генка с другой не загулял. «Дура безголовая», — думала с досадой Любаня. Своему любимому она верила безоговорочно. Тот, кто умеет так любить, бросить не может. Сколько уже раз говорил ей, что она единственная и неповторимая, и вообще — таких, как она, он не встречал. Любка даже зауважала себя после таких его слов. И в зеркало на себя теперь смотрела как бы со стороны, глазами Казачка, и находила, что очень симпатичная. Даже глаза стали больше и лучились голубым цветом, как у певицы Валерии…

5

Вокзал жил своей кипучей жизнью. Гул голосов, несмотря на позднее время, напоминал растревоженный улей. Прорва народу шлялась вокруг Турецкого, как в безумном броуновском движении. Подозрительные типы шныряли, что-то выискивая цепкими взглядами в толпе пассажиров с видом охотников, которые вышли на большой ночной промысел.

Турецкий стоял посередине зала под расписанием поездов, запрокинув голову, и зачарованно наблюдал, как на электронном табло время от времени начинали быстро мелькать буквы и цифры, ритмично пощелкивая металлическими страницами-пластинками. Информация постоянно менялась, и он старался вникнуть в содержание этих пляшущих строчек. Наконец плюнул на все попытки разобраться в них. Голова трещала, как будто он пил три дня без продыху. Ныла ушибленная скула. Душа ныла еще больше. Было очень паршиво. Пол под ногами иногда начинал медленно уплывать, и он, пытаясь удержать равновесие, покачивался, ища точку опоры. На мраморной стене вокзала углядел расписание поездов, отпечатанное на большом листе бумаги, и радостно кинулся к нему, едва удержавшись на ногах. Сделав несколько шагов, уткнулся пальцем в расписание и облегченно вздохнул, пробормотав:

— Вот это я понимаю. Что нам нужно? Нам нужна стабильность. Нормальное стабильное расписание — буквы не прыгают, не бегают, с толку не сбивают. А то напридумывали. Нормальному человеку эту электронику не прочесть. Листают, листают… Как сумасшедшие.

Указательный палец уперся в расписание, и эта единственная точка опоры придавала некоторую уверенность. Турецкий испытывал потребность говорить, произносить вслух слова, чтобы не казаться себе таким одиноким и брошенным. О том, что все гады, он уже не думал. Заставил себя не думать. Ну их всех на фиг. Он теперь свободный человек и волен делать все, что заблагорассудится. Жены нет. Работы нет. Красота. Вот она — свобода. Езжай куда хочешь, делай что хочешь. Между прочим, недалеко стоит очень симпатичная девица. Глазками так и стреляет в его сторону. Интересно, куда она едет? Может, им по пути? А где ее вещи? Нет вещей. Или обокрали, или проститутка. Или начинающая бомжиха. Еще не успела поистрепать свою приличную одежку. Через плечо у нее болтается маленькая сумочка. Наверное, воровка. Руки свободны, чтобы легче было воровать. И ее на фиг.

Турецкий отвернулся от девицы и тут же забыл о ней. Палец скользил сверху вниз по расписанию, и он разговаривал сам с собой, приведя в легкое замешательство бабусю, которая остановилась рядом с ним, но тут же пошаркала дальше, смерив его подозрительным взглядом.

— …Ахтубинск… Это Москва—Астрахань… — Он посмотрел на часы и с сожалением констатировал: — Час назад ушел… Следующий… Нет, этот не подходит. Дальше… Так. Грязнов… Уссурийск. Это у нас какой поезд? Сто шестнадцать… Москва—Владивосток… Далеко, это хорошо. Не поеду. А то он меня расспросами достанет.

Турецкий в другой руке держал блокнот и заглядывал в свои записи. Надо же! Сколько у него друзей разбросано по белому свету! И захочешь, всех объехать не успеешь. Да вот беда — со всеми же объясняться придется. Ладно, поехали дальше. Палец послушно заскользил вниз по гладкому стеклу, которое закрывало расписание.

— Владикавказ… Виолетта, Виолетта… Как давно все было это. Или как там? Я люблю тебя за это, и за это, и за то… Дальше забыл. Нет, я к тебе не поеду… Эту книгу мы уже читали. Роман был стремительный и бурный, есть что вспомнить… «Дэ»… Днепропетровск… Никого… Донецк… Как там в песне поется? «Давно не бывал я в Донбассе…» И на кой он мне нужен? Это уже заграница. Не хочу я ни ближнего, ни дальнего зарубежья. Из дальнего только что вернулся, ужина нет, все пылью заросло, жена в загуле… Это нормально? Нет, братцы, это ненормально. Вот такие нынче женщины, а еще называют себя боевыми подругами! Ейный хахаль конкретно мне морду бьет, а она глазки распахнула, ротик открыла, смотрит, как будто это ей представление. Даже прощения не попросила… Кисловодск… Неплохо бы… Водички попить, горным воздухом подышать, позагорать на зеленых склонах…

Сладкие мечты добровольного изгнанника разрушил раздраженный женский голос.

— Мужчина, вы здесь не один!

Турецкий оглянулся и расплылся в улыбке. Пожилая женщина сердито смотрела на него. Рядом стоял чемодан на колесиках, плечо оттягивала внушительных размеров дамская сумка, из пластикового пакета выглядывал длинный батон копченой колбасы. Какая приличная женщина. Только сердитая почему-то. Турецкий наклонился и поцеловал ей руку.

— Мадам, рад вас видеть. Как вы думаете, куда мне ехать?

Женщина почему-то никак не отреагировала на его джентльменское поведение, как будто привыкла к такому обходительному отношению со стороны всех встречных-поперечных пассажиров. Ни радостного блеска в глазах, ни благодарной улыбки. Наоборот, отдернула руку, словно ее коснулись губы прокаженного. Даже обидно как-то.

— Мне все равно… Езжайте куда хотите… — сухо бросила она и бесцеремонно отодвинула его своим нехилым плечом, отвоевывая свое законное место у расписания.

— Как вы правы, мадам… Мне тоже абсолютно все равно, куда ехать. И чего это я голову ломаю? Спасибо за идею! — Он раскланялся и неуверенной походкой отправился к кассе. Дама брезгливо оглянулась ему вслед.

Симпатичная блондинка в окошке кассы выжидающе смотрела на очередного пассажира. Турецкий изобразил на лице самую обаятельную улыбку и едва удержался, чтобы не подмигнуть. Беспричинное веселье почему-то подняло его настроение. А почему, собственно, беспричинное? Разве ветер свободы не дует в его лицо? Разве не ждут его незнакомые города и новая жизнь?

— Мне, пожалуйста, билет на ближайший поезд, — проникновенно произнес он, согнувшись в три погибели и приблизив лицо к окошку, чтобы кассир прониклась всей серьезностью его намерения.

— Можете так не наклоняться. Говорите в микрофон, — улыбнулась она ему.

— Я уже все сказал… — нежно проворковал Турецкий, посылая взглядом всю свою нежность, на какую был способен в эту минуту.

Наверное, смена милой кассирши только что началась, она еще не успела устать и поэтому была приветливой и предупредительной. «А может, у нее просто хороший характер», — подумал Турецкий.

— Вы не сказали, на какой поезд.

— Да на любой. Куда угодно. Только поскорее.

— Вам все-таки нужно решить, куда вы собрались ехать, — улыбнулась она опять.

— А вы ткните пальцем в компьютер. Куда попадете, туда и поеду. Считайте, что моя судьба в ваших руках.

Где-то над головой прозвучала мелодичная музыка, и голос из репродуктора провозгласил:

— Вниманию пассажирам. Объявляется посадка на скорый поезд номер тридцать девять Москва—Новороссийск. Отправление в двадцать три часа сорок пять минут со второго пути. Нумерация вагонов…

— Голос судьбы распорядился, чтобы я поехал поездом номер тридцать девять! — Турецкий не удержался и все-таки подмигнул кассирше. Вопреки опасениям, она улыбнулась в ответ.

— С вами все ясно. Давайте паспорт.

— А я его оставил в камере хранения. Я вам так продиктую… Щеткин Петр Ильич, шестьдесят четвертого года.

— Год рождения не надо. Диктуйте номер паспорта.

— Сорок пять ноль шесть… М-м-м… сорок, тридцать… Семьдесят три.

Получив билет, Турецкий отошел от кассы, разговаривая сам с собой:

— Хрен вы все меня найдете… Начинаю новую жизнь с чистой страницы. Спасибо тебе, Петя, что ты есть на свете. — Турецкий тихо засмеялся. — Теперь я не «важняк». Я теперь поэт-путешественник. И мой дилижанс отправляется со второго пути.

6

В городе Кропоткине срочно пришлось выходить. Поезд помчался дальше, на Тихорецкую, где Олега Куренного поджидал кореш. Но когда у тебя под ногами буквально горит земля, лучше судьбу не испытывать. Куренной это усвоил уже давно, поэтому и попался в своей жизни только однажды. После чего извлек ценный урок — уходить надо всегда вовремя.

Он вышел в ночь на освещенную электрическими огнями станцию, где так легко можно было затеряться среди сотен людей. Человеческий муравейник оккупировал железнодорожный узел, словно пассажиры единодушно взялись за решение важной задачи — увеличить плотность населения города по максимуму. На платформе на деревянных скамейках сидели, спали, жевали, травили анекдоты, парни приставали к девушкам, дети носились стайками под испуганные окрики родителей. Время от времени из динамика мелодичный женский голос объявлял то прибытие, то отправление поездов. Кропоткин Куренной любил за его неиссякаемое многолюдие и ненавидел за колготню и неустроенность. В Кропоткине прямо на платформе усатые кавказцы жарили отличные шашлыки, и на их запах стекался голодный народ, следующий транзитом согласно купленным билетам. Тут же, стоя за высокими столиками, сочные дымящиеся шашлыки поедали, запивая пивом или минеральной водой.

Можно спокойно передохнуть. Внутренний карман пиджака приятно вздулся от пачки купюр. Интересно, сколько там? Наверное, много.

Знакомство в вагоне-ресторане с мужиком с толстой самодовольной ряхой, назвавшимся Лехой, оказалось очень полезным. И плодотворным. Началось оно, как обычно бывает в дороге, легко и непринужденно. Сначала пили из бутылки, которая стояла перед Лехой, уже наполовину опустошенная. Потом Куренной заказал еще пол-литровую бутылочку краснодарской водки, щедро подливая новому знакомому. Уж Куренной на этом собаку съел — в его деле главное не скупиться. Он внимательно слушал захмелевшего собеседника, который сочным языком, сдобренным матерными выражениями, описывал свои трудовые подвиги на золотых приисках. И даже если он и привирал, стараясь произвести впечатление на компанейского собутыльника, Куренной поддакивал, всячески поощряя мордоворота к откровенному разговору. Сам он представился удачливым мелким предпринимателем, который снабжает Тихорецк деликатесом под названием «крабовые палочки» и наваривает на этом вполне приличные деньги. Ну, не такие, конечно, как некоторые старатели, но хватает и на жизнь, и на развитие бизнеса, и на клевых телок. Леху особенно заинтересовали телки, видать, сильно соскучился по женской ласке, и он все порывался изменить свой маршрут и сойти с новым дружбаном в Тихорецке, чтобы приобщиться к плотским радостям. Взамен обещал взять его с собой на прииски, когда будет возвращаться из отпуска. Куренной тоже пообещал исполнить заветное желание истосковавшегося золотоискателя, а тем временем подпаивал его, пока тот и не уснул мертвецким сном прямо за столом, опустив свою кудрявую головушку в грязную тарелку с куриными объедками. Облегчить карманы сладко спавшего и мечтающего о любовных утехах Лехи не составило особого труда. Убирая из-под Лехиной морды грязную тарелку, он незаметно нащупал у того за пазухой солидную пачку денег. Куренной заслонил Леху своим плечом и виртуозно вытащил ее, мгновенно засунув в свой внутренний карман.

Куренной не торопился бы так сойти с поезда, если бы не встретился взглядом с глазками-буравчиками какого-то хмыря, который сидел через столик. Вид у того был слегка потрепанный, пиджак явно с чужого плеча. Во рту в два ряда сверкали металлические зубы. На пальцах многочисленные наколки. Глубокие морщины на лице и особая бледность выдавали в нем человека, который несколько лет не видел солнца. Олег сразу смекнул, откуда явился этот кадр. Пора было сваливать. Куренной привольно развалился на стуле с рюмкой в руке и не спешил действовать, поезд стоял на станции двадцать минут. Наконец, дождался, когда объявили отправление, поезд дернулся, собираясь тронуться в путь, и быстро выскочил из вагона-ресторана в тамбур. Проводница собиралась уже закрывать дверь и отругала его за то, что выскакивает чуть ли не на ходу. Вот что алкоголь с людьми делает — последнюю память отшибает. Надо же так напиться, чтобы в последнюю секунду вспомнить, что нужно выходить. А ей потом отвечать, если он под колеса угодит. Все это она успела выкрикнуть ему в спину, пока он спрыгивал со ступенек. Но прыткий Куренной уже стоял на перроне и посылал проводнице воздушный поцелуй. К окну припал хмырь с алчным выражением на лице. Поезд медленно проплывал мимо Олега, и он усмехнулся и этому бывшему крепостному, но лишь уголками губ. Даже в случае полной безопасности лучше не играть с судьбой. Жизнь длинная, мир тесен, слой тонок — никогда не знаешь, где пересечешься с человеком.

А вот шашлыки Олег решил купить на деньги, которые держал в другом кармане, заботливо зашпиленном булавкой, как мать его учила, когда отправляла учиться в строительное училище лет десять назад. Он отстегнул булавку, вытащил пятисотрублевую купюру. Шашлыков хотелось съесть сразу три шампура. Хотя толстомордый золотоискатель щедро предлагал «откушать, что Бог послал», Куренному кусок в горло не лез, когда он чувствовал близкую добычу. Все-таки нервы у него стали ни к черту. А как иначе, если работа такая нервная? Все просчитать нужно, все учесть. И главное, действовать так, чтобы никто случайно не заметил его манипуляций над вусмерть пьяным «корешем», когда нужно было изобразить искреннее беспокойство и дружескую заботу. Да еще будить так, чтобы тот на самом деле не проснулся, а только мычал что-то в беспамятстве, позволяя вертеть собой как угодно, чтобы новому приятелю посподручнее было нащупать его бумажник. По большей части такие лохи особо не парились, держали бумажник во внутреннем кармане пиджака. Несколько раз Куренной нащупывал у своих «клиентов» тайник на груди, под рубашкой, в мешочке на веревочке. Как говориться — подальше положишь, поближе найдешь. На это и рассчитывали посетители вагона-ресторана, да только не приходило им в голову, что на их пути встретится такой веселый и обаятельный попутчик с искренней улыбкой на лице и ловкими руками. У них хватало ума только на то, чтобы не оставлять деньги в своем купе. Боялись. И правильно, мало ли кто попутчиком окажется… В этом деле Куренной был мастак, не вчера родился, но никогда не обольщался — проколы бывают у всех, даже у самых опытных.

У мангала выстроилась небольшая очередь. Куренной быстрым взглядом определил, что стоять осталось недолго. Шашлыки уже скворчали и манили своими золотистыми боками, источая восхитительный аромат. Перед ним стояла семья, и женщина лет сорока пяти уговаривала дочку поесть, а та с кислым выражением лица держалась за щеку. «Зуб болит», — подумал с сочувствием Куренной. Зато ее младший брат жадно смотрел на шашлыки и непроизвольно облизывался. Девочка все-таки с уговорами шашлык взяла. Семья отошла в сторону к освободившемуся столику. Куренной посмотрел им вслед, оценивающим взглядом окинув девочку. Ничего цыпочка, на вид лет четырнадцать, а грудь уже как у совсем взрослой девахи. И глаза красивые, большие, их даже не портит страдальческий вид слегка перекошенного от боли лица. Да, девчонка очень симпатичная.

Получив свои шашлыки, Олег пристроился за соседним столиком. Он жадно набросился на мясо, но своих соседей из вида не выпускал, бросая быстрые взгляды на девочку. Она держала в руках материну сумку и обиженно смотрела на родственников, которые с наслаждением впились в шашлыки. К своему девочка так и не прикоснулась. Видно, зуб ее совсем замучил. Мамаша увлеченно жевала, слизывая с губ жирный сок, и поглядывала по сторонам. Заметила, как на ее драгоценную дочечку глазеет подозрительный тип за соседним столиком. Чем-то он ей не понравился, и женщина оторвалась от шашлыка, тихо сказав что-то дочери. Девочка обеими руками покрепче обняла сумку, бросив неприязненный взгляд на Куренного. Тот обезоруживающе улыбнулся, и она удивленно вытаращилась на него. Мать тут же дернула ее за руку, строго нахмурив брови, и стала сердито выговаривать. До Олега донеслись ее слова: «Нечего глазами стрелять. Так и стреляешь, никакой скромности!» Девчонка насупилась, опустила глаза и стала оправдываться. Картинка из жизни станции Кавказская, которую мало кто из приезжих знает, как город Кропоткин.

Куренной доел свои шашлыки и, бросив прощальный взгляд на девочку, зашел в помещение вокзала. Шум, ор, толкотня и скандалы у билетных касс, цыгане вопят, их дети скачут по узлам и верещат, одним словом — светопреставление. Молодая парочка бомжей пристроилась на деревянной неудобной скамье, спят и в ус не дуют. Ничего не боятся, у них и красть нечего. Давно не мытая девка с пузом, уже совсем на сносях, бесстыдно раскинула ноги, пристроившись под боком у своего такого же омерзительно грязного спутника. Олега аж передернуло от отвращения. Была б его воля, он бы всех бомжей поселил в отдельную деревню за высокий забор, чтобы их духу не было в приличных местах. Никакой пользы от них, один только смрад… Народ, как ни странно, не бунтует и не скандалит. На всякий случай отодвинулись от спящих подальше. Бомж нежно обнимал свою подружку за плечи, берег ее сон и еще не родившегося маленького бомжонка. А вот и родная милиция пожаловала, да прямым ходом к бомжам. Растолкала их, те едва разлепили глаза и сонно слушали внушение, потом нехотя встали и поплелись на улицу. Рядом с вокзалом, за выходом в город, Куренной знал — симпатичный скверик, где можно было поспать на скамейках. Наверное, туда они и направились коротать ночь. Если еще найдут куда пристроиться.

Олег решил поболтаться по вокзалу, так как расписание поездов знал наизусть. Не раз уже бывал в Кропоткине, когда приходилось выпрыгивать из вагона, заметая следы. Скоро должен был подойти поезд и доставить его на Тихорецкую.

Куренной было направился к кассе, но тут его взгляд упал на очередную путешествующую семью — седовласого, но еще молодого отца и двоих детей — девчонке лет десять, парнишка года на два моложе. Дети светлокожие, блондины, оба похожи на отца. Сначала он решил, что друзья-прибалты пожаловали на станцию Кавказская, чтобы сделать пересадку. Подошел поближе, интересно было послушать их разговор и убедиться, что не ошибся. Любил он иногда ставить перед собой такие задачи, психологические, как он их гордо про себя называл, — определить по виду национальность или занятие человека. К своему удивлению, услышал украинскую речь. Да не такую, на какой изъясняются его земляки, а литературную, красивую. Киевляне, что ли? А почему светлые? Может, из Западной Украины? Польская кровь в них? Он стоял почти рядом, отвернувшись к табло с расписанием, и делал вид, что внимательно изучает его. Из разговора понял, что следующий поезд у них через четыре часа. Парнишка разнылся, что в таком шуме и гаме сидеть четыре часа и ждать поезд очень противно. Отец сразу же по-деловому предложил сходить в кино на последний сеанс. Надо же, в зале ожидания висели афиши кинотеатра, где указывались и сеансы. Все для людей. Куренной знал, что ближайший кинотеатр совсем рядом с вокзалом. Он уже собрался уходить, как услышал фразу, которая крайне его заинтересовала. Девочка спросила у отца, не опасно ли будет возвращаться ночью с такой суммой денег. По уважительному тону девочки Куренной понял, что сумма немалая. Отец согласился с ней, что незачем рисковать. Сейчас они отнесут вещи в автоматическую камеру хранения, там и деньги оставят, засунут их подальше в сумку с гостинцами.

Куренной понял, что сегодня его день. Он с независимым видом направился в камеру хранения и пошел параллельно седому мужику, а подсмотреть серию цифр, которые тот набирал на крутящемся диске, было делом техники. Небольшое зеркальце в руках и расческа уже в который раз сослужили службу ловкому вору и неплохому психологу Олегу Куренному.

Добычу за сегодняшний день он решился пересчитать уже только в вагоне, когда поезд тронулся и минут двадцать мчался, рассекая темную южную ночь. В туалете было еще чисто, в открытое окно врывался ветер, а Олег с улыбкой пересчитывал купюры. Как он и надеялся, старатель не зря кичился своими заработками. А вот пачка денег седого мужика была хоть и толстая, но вся состояла из сотенных купюр. Отпускные мужику в родной бухгалтерии выдали, будто на паперти их собирали. Хорошо хоть не червонцами.

Олег спрятал б?льшую часть денег в дипломат, остальные рассовал по всем карманам, чтобы не слишком топорщились, тщательно вымыл руки. Мало ли через чьи руки прошли деньги. А теперь можно и поразвлечься. Вагон-ресторан находился в середине состава. И Куренной пошел через вагоны, загадочно улыбаясь симпатичным девушкам, если таковые не спали в это позднее время. И знал точно — они провожают его взглядом. Еще бы! Костюм дорогой, туфли начищены, рубашка свежая, в руках новенький дипломат. Без дипломата теперь никуда, он создает образ успешного человека.

7

Стук колес убаюкивал, поезд мчался в неизведанную даль, унося с собой крепко спящего Турецкого. Проносились станции, мелькали огни за окном, но он ничего не видел, поскольку сон был глубок и никто его не беспокоил. В какой-то момент, когда на одной из станций поезд дернулся, трогаясь в путь, Турецкий открыл глаза. Напротив на полке никого не было. Он сел, привалившись спиной к боковой стенке, и отдернул занавеску на окне, вполголоса комментируя увиденное:

— Не пойми что… Ни луны, ни солнца… То ли утро на подходе, то ли ночь началась…

Не в состоянии определить время суток, он сосредоточился на своих мыслях.

— Вроде проспался… И никакой переоценки ценностей. Ну и черт с ними со всеми… А куда это я еду?

Порылся в кармане, вытащил мятый страховой талон к билету и стал его изучать.

— А, ну да… Новороссийск, город на море. Первым делом пойду на пляж, сяду на песочек и буду любоваться волнами. Если вода не слишком холодная, можно и поплавать. У меня теперь отпуск бессрочный.

Только он размечтался, как дверь купе распахнулась, зашла молодая девушка с небольшой спортивной сумкой и села на свободную полку. Даже не поздоровалась. Надо же, гордячка какая. Турецкий, напротив, хотел немедленно начать беседу с симпатичной шатенкой, даже ее холодность не могла удержать его. Она равнодушно скользнула взглядом по лицу спутника и открыла сумку. Немного порылась там и наконец извлекла книгу в яркой глянцевой обложке. Турецкий вежливо поздоровался:

— Добрый вечер…

Девушка оглядела помятую и небритую физиономию Турецкого, заметила ссадину на его скуле, темные круги под глазами. Попутчик ей явно не понравился, и она холодно поправила его:

— Утро…

На этом ее интерес к не внушающему никакой симпатии пассажиру пропал окончательно, и она погрузилась в чтение. Турецкого это нисколько не смутило. Он стал ее рассматривать и понял, что девушка ему нравится, но на свой счет не обольщался. Молчунья как открыла книгу, так и читала не отрываясь. И все-таки он решился ее оторвать. Повод нашелся как нельзя кстати. Поезд въехал на мост, внизу серебрилась вода.

— А вы не подскажете, что это за река?

Девушка даже не взглянула на него. Свое мнение о нем она уже составила и язвительно ответила, не поднимая головы:

— Миссисипи…

Турецкий придал своему голосу искреннее беспокойство и взволнованно спросил:

— Так что, значит, Миннеаполис мы уже проехали?

Девушка головы не повернула, но едва заметная улыбка коснулась ее губ.

— Проехали, проехали…

— Ну ладно, придется выйти в Новом Орлеане. — Турецкого трудно было сбить с толку. Отступать он не любил.

Девушка не сдержалась и рассмеялась. Но тут же сделала серьезное лицо и с прежней язвительностью парировала:

— Очень смешно… Вы случайно не артист?

— И как вы угадали? Я работаю в цирке на Цветном бульваре. Еду на гастроли с группой белых медведей. Вы, кстати, их не видели? А то они разбрелись по составу, пока я спал…

Девушка опять рассмеялась и взглянула на попутчика. Не такой уж он противный. Во всяком случае, веселый разговор ей обеспечен, скучать в дороге не придется. А Турецкий уже вдохновенно продолжал:

— Наверное, они в вагоне-ресторане. Пойдемте навестим их, а заодно я угощу вас… тем, что у них осталось после медведей…

— Я выхожу на следующей станции… — Девушка насмешливо смотрела на него, дожидаясь ответной реплики.

Турецкий разочарованно вздохнул. Но тут же нашелся:

— А можно я выйду с вами?

— А как же медведи? — последовал ироничный вопрос.

— Они справятся… Они у меня очень самостоятельные. Тем более к зиме я их подготовил. Ведь еще несколько месяцев, и холода наступят. А мои все в теплых шубах, валенках, я их на произвол судьбы нагими не брошу, — пообещал Турецкий, все еще надеясь на то, что девушка свою ироничную улыбку сменит на ласковую. Но ему досталась не очень доброжелательная соседка. Прямо скажем, неотзывчивая. Никак не хотела реагировать на его шутливый тон. Даже как-то непривычно.

— Вам придется познакомиться с моим мужем. — Девушке уже надоело перебрасываться словами, и она решила отшить назойливого попутчика.

— Счастливый парень… Он, наверное, знатный агроном? — Игривое настроение Турецкого пошло на убыль.

— Нет, он работник правоохранительных органов.

— О-о-о! — уважительно произнес Турецкий и хотел еще что-то добавить, но поезд начал замедлять ход, показались строения, а потом и здание станции. Девушка встала и в дверях на мгновение задержалась:

— А чем занимается ваша жена?

Турецкий бросил взгляд на обручальное кольцо на своей руке.

— Она тоже в цирке работает. Маг-иллюзионист. Мы расстались… Однажды растворилась в воздухе. Но я знаю: как фантом, она незримо присутствует на моих выступлениях.

Девушка саркастически улыбнулась.

— Напрасно вы улыбаетесь… У человека горе, — укоризненно взглянул на нее Турецкий. — Она сбежала с воздушным гимнастом.

— Сочувствую ей…

Девушка вышла, а Турецкий опять завалился на полку и повернулся лицом к стене. Тяжелые мысли снова навалились на него. Перед глазами стали мелькать картины вчерашнего дня, растерянные лица Ирины и Антона, когда он заявился к ним, Иркины испуганные глаза, когда он врезал Антону. Гады, не прощу! Хорошо, что я уехал от них от всех. Пускай теперь ищут, мучаются. С него хватит…

Он опять задремал. Снился ему вокзал, и он — бездомный, грязный, голодный сидит с протянутой рукой, и хоть бы какая сволочь подала на кусок хлеба! Все проходят мимо, брезгливо отворачиваясь от грязного, заросшего длинной черной бородой нищего… Мимо прошли Ирка с Антоном под руку, увидели его и расхохотались ему в лицо. И даже они, когда-то близкие ему люди, не бросили монетку в его покрытую грязной коркой ладонь.

Поезд замедлил ход, резко остановился, потом еще проехал немного и опять остановился. Турецкий проснулся под впечатлением неприятного сна. В животе урчало. Вот почему ему снилось, что он голодный! Желудок действительно требовал пищи. Ведь он не ел со вчерашнего дня. Последний раз обедал в Праге, в маленьком ресторанчике в аэропорту. Прошли уже сутки, а у него маковой росинки во рту не было. Правда, насчет росинки можно было с собой еще поспорить. Пил он много, это правда. Но ведь ничем не закусывал.

Турецкий привел себя в относительный порядок. Побриться было нечем, хорошо хоть расческа в кармане нашлась. В туалете, как ни странно, в металлической мыльнице, намертво припаянной к стенке, сиротливо лежал крохотный кусочек мыла. Вид у него был довольно жалкий, но не до жиру… Александр Борисович умылся и даже намыленным пальцем почистил зубы. Пополоскал рот, но вкус земляничного мыла остался. Турецкий придирчиво стал изучать себя в зеркало. Вид не ахти… Подсохшая ссадина на лице бросалась в глаза. Куда ее спрячешь, если пластырь остался в сумке, а сумка валяется дома в комнате. Может, Ирка ее уже и выбросила со всем содержимым. Ну что ж, новая жизнь так новая жизнь. Купит зубную щетку и пластырь. С этого начнет обзаводиться хозяйством. А сейчас главное поесть. Когда человек сытый, у него голова лучше работает. Будем преодолевать трудности по мере их поступления. Конец цитаты. Подпись — Турецкий. Он невесело улыбнулся. Даже в критических случаях продолжает ерничать. Может, это не так уж и плохо. Если он в состоянии иронизировать над собой, значит, еще не все потеряно. И Александр пошел через вагоны в поисках ресторана.

В вагоне-ресторане сидело всего несколько человек. Веселая парочка, судя по количеству тарелок, отмечала какое-то событие. После очередной короткой реплики красномордого ушастого парня румяная смешливая девушка начинала хохотать, закидывая назад голову. Парень самодовольно оглядывался на немногочисленных посетителей. Видно, очень гордился своим остроумием и жалел, что никто не слышит и не может оценить его остроты. Мужчина средних лет тщательно обгладывал куриные косточки, на столе перед ним выстроилась батарея бутылок с пивом. Турецкий с уважением посмотрел на него. Не слабо. Сам он больше шести за раз осилить не мог. Немолодая женщина с толстым слоем тонального крема на лице и подведенными черным карандашом глазами вальяжно сидела за столиком, ожидая, когда официант принесет ее заказ. Дама была очень элегантна и даже в вагоне-ресторане чувствовала себя раскованно. Наверное, ресторан для нее — дом родной. По углам разместились еще несколько самых заурядных личностей, все поглощены едой, никому нет дела до соседей.

Турецкий занял столик, заказал графинчик водки и жареную рыбу, которая в меню называлась «Рыба в кляре».

— Рыбы нет. Закончилась. — Официант возвышался над Турецким и скучающим взглядом смотрел в окно.

— Тогда отбивную по-кубански, — попросил Турецкий.

— Закончилась, — коротко ответил официант, не отрывая взгляд от окна.

— Ладно, несите бифштекс с картошкой.

— Съели, — бесстрастно ответил официант, продолжая изучать проплывающий пейзаж за окном.

— Что у вас в таком случае есть в это время суток? — вежливо поинтересовался Турецкий.

— Мало шо осталось. Все съели. Время обеда уже прошло. Ужинать еще рано. Вот макароны по-флотски есть, селедка с буряками, солянка с колбасой. Шо хотите?

— А вон товарищ курицу ест, — показал глазами Турецкий на дядьку с батареей пива.

— Он ее уже второй час ест. Никак наестся не может. Косточки все глодает и глодает, як та собака… Так шо вам нести?

— Неси мне макароны по-флотски, селедку с буряками, солянку с колбасой. Главное, водку не забудь.

— А вот водки у нас хоть залейся. Шо есть, то есть. Так шо пейте на доброе здоровьячко.

Официант неспешно ушел за заказом, ничуть не удивившись прожорливости клиента. А Турецкий наблюдал за мужиком, и у него текли слюнки. Наверное, курица была очень вкусной. Час назад. Раз он никак не может от нее оторваться.

Принесли заказ крашеной даме, и она набросилась на солянку, как будто не ела дня два. Минут через десять перед Турецким тоже стояли тарелки, и он нашел еду вполне съедобной, хотя сильно сомневался в ее свежести. Но голод не тетка. А чтобы все пошло хорошо, он налег на водку. Выпив подряд три рюмки, закусывая поочередно из разных тарелок, Турецкий почувствовал, как тоска опять навалилась на него. Настроение резко ухудшилось. Перед глазами стояли удивленные лица Антона и Ирины. А почему они, собственно, были так удивлены? Потому что не ждали его. Думали — он ни за что не догадается, что Ирка торчит у Антона. Может, она вообще жила у него все эти пять дней. Подлая баба…

Водка закончилась очень быстро, Турецкий повторил заказ. Ресторан постепенно заполнялся людьми. Аромат жареной курицы поплыл над столиками, и Турецкий подозвал официанта.

— Слышь, парень, а где курицу жарят? — спросил он, едва ворочая языком.

— Где-где, у нас жарят, на кухне, — проворчал официант.

— А ты говорил — все съели.

— Так то в обед съели. А дело к ужину идет. Новое готовят. Вы тут уже третий час сидите.

— Неси мне курицу и еще водки. Осталась там у вас?

— Шо у нас всегда есть, так это водка! — гордо ответил официант и пошел на кухню.

Турецкий продолжал думать свою тяжелую думу. Он сейчас едет неизвестно куда и зачем, вся его жизнь рушится. А Ирка тем временем, наверное, собирает свои вещи и переселяется к Антону. Или Антон с Васенькой и со своим барахлом перебирается в квартиру Турецкого. Ирка получит сразу и мужа и сына. Не зря она так долго окучивала Антона. Добилась-таки своего! Гады… Он обхватил голову руками и уставился в пустые тарелки. Официант грязную посуду не убирал, наверное, принципиально. Дожидался, когда посетитель уйдет. Турецкий обвел мутными глазами ресторан. Интересно, что произошло за это время? Куда подевались знакомые лица? Крашеной дамы не было. Наелась и ушла. За ее столиком сидела пожилая чопорная пара. Дама с высокой прической брезгливо разглядывала пятно на скатерти, лысый мужик нетерпеливо постукивал по столу пальцами. Дядька с обглоданными костями тоже ушел. И молодая смешливая парочка исчезла. Его окружали незнакомые лица. Все жевали, громко разговаривали, смеялись, весь этот ор перекрывал пропитой голос какого-то певца, который пел блатные песни. Турецкий спьяну начал искать его взглядом, пока не понял, что это включили запись. Ирка сейчас готовится ко сну. Хотя нет, какой сон в семь часов вечера? Что она там делает? Он уже забыл, что мысленно начал переселять ее в квартиру Антона, и представил, как она после работы выходит на улицу, садится к Антону в машину и они едут в его, Турецкого, квартиру. Праздновать его отъезд. Ах да, он же теперь свободный человек. Так на фига ему обручальное кольцо? Прочь его, прочь с пальца! Турецкий решительно начал стаскивать кольцо. Оно не поддавалось, намертво застряло под суставом — и ни туда ни сюда.

— У вас зажигалки не будет?

Турецкий поднял голову. Перед ним стоял молодой парень с сигаретой, которую он небрежно держал между указательным и средним пальцем, как герой западного фильма. Турецкий профессиональным взглядом отметил худощавое лицо, узкий разрез серых глаз, тонкие губы, подбородок с ямочкой посередине. Ничем не примечательное лицо, но улыбка доброжелательная, глаза не злые. Нормальный мужик. Нехай садится рядом, хорошим людям Турецкий всегда рад. Он мотнул головой, указывая на стул.

— Садись, дружище.

Тот словно ждал приглашения и не чинясь сел напротив. В его глазах плясали веселые искорки, он с любопытством наблюдал, как хозяин столика дрожащей рукой налил в две рюмки водку и поставил одну перед нечаянным соседом. Потом протянул ему руку и представился:

— Саша… — Рука у мужика была горячей и сухой.

— Олег… — назвал свое имя нечаянный гость, привольно вытягивая ноги под столиком и почти касаясь ножек стула своего соседа. Потом показал на кольцо Турецкого и сочувствующе посоветовал: — Вы мылом попробуйте. Или вон маслом… Только поосторожнее, а то я вон тоже пытался и… — Он усмехнулся и показал Турецкому свою руку без безымянного пальца.

— Серьезно, что ли? — удивился Турецкий, наклонившись к самой руке и внимательно изучая обрубок на месте пальца.

— Да нет, шучу. Когда в ПТУ учился, на станке оторвало… А вы с женой поссорились?

— Ни с кем не ссорился… Просто она… А ты женат, Олег? Давай сразу на «ты», чего уж там церемониться.

— Давай, Саша, — охотно согласился новый знакомый и продолжил: — Был женат. Развелся… Она мне рога наставила, — для пущей убедительности он приставил два пальца к своей голове, — а я ее застукал…

Турецкий понимающе кивнул и вылил в рюмки остатки водки.

— Сейчас еще принесут. Ты давай пей, не стесняйся.

Наконец появился официант с графинчиком водки и жареной курицей.

— Не возражаешь, если мы эту птицу на двоих разделим? А то я ее четыре часа ждал, пока сготовят. А если закажем еще — опять жди их до утра…

— О чем речь! Я не голодный, так, кусочек для закуски отщипну. — Сговорчивый новый знакомый отковырнул от куска курицы кусочек и переложил на чистую тарелку.

— Давай за знакомство!

Турецкий чокнулся с Олегом и одним махом опрокинул в рот рюмку. Потом поплевал на палец и, морщась от боли, с усилием потянул кольцо, закручивая его по спирали вверх. Кольцо наконец поддалось, и Турецкий положил его на стол, растирая слегка опухший палец.

— Ну вот… Теперь им никто не мешает… Да и мне тоже… А вот палец свой я попортил, — с неудовольствием уставился Турецкий на белую полоску сморщенной кожи, которая осталась на месте кольца.

Олег с интересом наблюдал за действиями Турецкого.

— Ты шо, с концами ушел? А то, може… Мало ли шо, може, ошибся…

— А ты тогда тоже ошибся?

— Шо ошибся? Шо ошибся? Я своими глазами видел! — зачастил Олег. — Прикинь, приезжаю после командировки, но на день раньше. Соскучился по своей Галинке. Она у меня такая красавица! Ноги из подмышек растут, личико, как у куколки… А у нас дома нечаянная радость — мой дружбан притаранился. Она ему расстелила поляну, вдвоем они уже почти всю бутылку оприходовали. Да, видно, торопились очень. Бутылку не допили, зато в постели полный бардак.

— Как в анекдоте, — загрустил Турецкий.

— Ну да! И знаешь, шо они мне говорят? Ты нас не так понял, Олежка! Мы как пионеры сели отдохнуть. Как братик и сестричка. Только шо-то эта сестричка колготки скинула, а братик никак трусы не мог найти.

— Какая мерзость! — с отвращением воскликнул Турецкий, переживая за нового друга.

— Та не то слово! Кабздец котенку!.. — грязно выругался Олег. — Я свою красавицу за волосы и во двор выкинул. Правда, колготки ей тоже бросил. Не замерзать же в снегах… А дружбану кейсом по башке. Хотел пробить, шоб мозги прочистил, да не получилось. По касательной задел.

— Куда попал? В висок? — чисто профессионально поинтересовался Турецкий.

— Ну, тогда бы он без балды сразу сдох. Нет, в лоб попал. Он только на минуту отключился. Потом очухался, схватил свои манатки и ходу. А его трусы я на следующий день нашел на кухне, под столом. Это выходит, они развратничать уже на кухне начали! — раскипятился Олег. — Там, где добрые люди трапезу принимают! Я потом тот стол порубал на куски и сжег заместо дров. Как представил… Нет, не могу! — опять завелся он.

— Ну, у тебя уже дело прошлое. А я приехал вчера… или позавчера? — задумался Турецкий, но время уже перемешалось в его голове, и он махнул рукой, — из командировки. На день раньше, прямо как ты.

— Ну?! — с жадным любопытством стал подгонять его Олег. — Шо у них там было?

— Сказали, что я не так их понял. Это они американских фильмов насмотрелись. И твои, и мои. Там всегда, если кто застукает свою половину, ему сразу лапшу на уши вешают — типа: все не так, как ты думаешь. Все они, мать их, невинные пионеры.

— Твоя тоже без колготок была? — не отставал Олег.

— Я не присматривался. Но они перед тем как дверь мне открыть, сидели за столом. Вещественные доказательства — стол накрыт на две персоны, на плите чайник кипел. Я все заметил! — с некоторой гордостью подчеркнул Александр. — Оба одетые, действительно, как братик и сестричка, мать их за ногу! Но я ведь не знаю, что у них до этого было! — с мукой в голосе произнес он.

Турецкий помолчал, потом убежденно продолжил:

— Она мне изменяла, это факт. А теперь у них там, наверное, счастливое воссоединение семейства. Теперь им мешать некому. Все рады… Нет, я туда больше не вернусь.

Он уставился на графин с водкой, задумался, вдруг спохватился:

— Давай выпьем, хорошая у них водка. Только быстро кончается.

Саша подозвал официанта:

— Слушай, мужик. Убери ты эту посуду, смотреть тошно. И неси нам еще водки. Что у вас за такие графинчики, прямо как наперстки, на один глоток…

— Это хто как пьет, — обиделся официант. — Графин як графин, всем такие подаем. Да не все ведрами пьют.

— Ты не разглагольствуй, а неси скорее. Душа горит… — Турецкий уже совершенно опьянел, взгляд его бессмысленно бродил по лицам, пока опять не сфокусировался на лице Олега.

— Слушай, а ты ее простил? — встрепенулся он, вспомнив про неверную жену нового знакомого.

— Да так… простил…

— А я никогда! Она же с моим… Я же его своим товарищем считал, этого гаденыша! Я когда пришел, думал, убью его к чертям собачим! Мы с ним работали вместе, он в наш дом ходил. А жена моя с его сыном нянчилась, я думал, ей это нужно… Мальчишка без матери остался, ему не хватало материнской опеки. Так моя супружница на другой конец города к нему ездила. Каждый божий день… Представляешь? Кто бы еще такое вытерпел? А я терпел. Думал — несчастный ребенок, надо помочь ему… Потому что его мать бандиты убили…

— Да ну? — удивился Олег. — Вот сволочи! Дитя осиротили!

— А моя жена с этим другом его ребенком прикрывались, — продолжал Турецкий, — и за моей спиной… Ну да, она меня увидела с одной… Но у меня с ней вообще ничего не было, так, ерунда. И то только потому, что… — Турецкий не закончил фразу, махнул рукой. — А она просто удачный повод нашла…

Турецкий опустил голову и увидел свое кольцо. Покрутил его в руках и надел на стебель искусственного цветка, который стоял на столе в вазочке. У Олега зазвонил мобильный телефон. Он что-то выслушал, потом ответил:

— Да… Все отлично… Я уже договорился — встретим. С ребятами, все как положено. Ладно.

Он сунул телефон в карман и объяснил Турецкому:

— Друганы с Урала приезжают.

Турецкий рассеянно кивнул, залпом выпил рюмку и уронил голову на согнутую в локте руку. Олег дружелюбно посоветовал:

— Ты бы не частил так… А то никакого здоровья не хватит.

— Это у меня-то не хватит? Да ты знаешь, где я раньше работал? — Турецкий пытался сфокусировать взгляд на одной точке и таращился на Олега совершенно красными глазами.

Олег усмехнулся:

— На ликероводочном заводе, шо ли?

Турецкий тоже усмехнулся в ответ, но улыбка у него получилась кривая.

— Почти…

Он опять приложился к рюмке, а когда поставил ее уже пустую на стол, зло сказал:

— Нет, никогда не прощу…

— Это бывает… Я тоже так рассуждал. Страдал, вернуть хотел, а потом отпустило. Огляделся вокруг — мама дорогая, сколько еще всего интересного, жизнь-то не закончилась на этой стерве… И я как освободился от нее, девки ко мне прямо толпами повалили. Почувствовали свободного мужчину, каждой интересно стало — кого выберу. А я как дорвался! Прямо очередь установил. Думал, все здоровье потеряю. Но ничего. Когда их много — тоже хорошо. Ведь все разные, к каждой другой подход нужен, прямо кино и немцы!

Турецкий уже не слушал. Голова его лежала на столе, глаза были закрыты. Олег потряс его за плечо:

— Саша, эй, ты шо? Саш…

Никакой реакции. Турецкий провалился в глубокий сон, как будто потерял сознание. Руки его безвольно висели между ногами, болтаясь в такт стуку колес, обручальное кольцо поблескивало на стебле цветка. Поезд мчался вперед и вперед в черную ночь.

8

Катерина стояла посреди кухни с рюмкой в одной руке и пузырьком в другой и, наклонив голову, бормотала вполголоса:

— Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть…

Ирина сгорбилась на стуле, устремив невидящий взгляд в окно. На журнальном столике рядом с мобильным и городским телефоном лежали две записные книжки и большой телефонный справочник.

— На, выпей, — наконец закончила свой счет Катя и протянула рюмку подруге. Ира машинально выпила содержимое и поставила рюмку на стол.

— Ну, все ясно, — вдруг произнесла она, не поворачивая головы, — он уехал из города… Взял и уехал. Так всегда делают, когда хотят снять внутренний дискомфорт… Поменять обстановку… Господи, что за чушь я несу?

Она замолчала, затем повернулась к подруге.

— Дня три пить будет, пускаться во все тяжкие, а потом…

— Подожди, — перебила ее Катя, — не отчаивайся, ты ведь не всех обзвонила, всего тридцать пять человек. У него же друзей куча, знакомых… Пару дней будет приходить в себя и вернется, как миленький, ручаюсь. Даже заранее могу описать, в каком виде: небритый, помятый, в порванной куртке, попросит есть и будет извиняться. Картинка, конечно, неприглядная, но мы и не такое видели, — бодро закончила она свой утешительный прогноз.

— Ему же пить нельзя. Пить, нервничать, не спать… А я… Какая я дура! Уличила его в неверности и сама же получила той же палкой по лбу. Шурик ведь считает, что абсолютно прав. А я со своим материнским инстинктом совершенно ослепла, все свободное время с Васей проводила и… с Антоном. Господи, Шурик ведь думает, что у нас что-то с Антоном! И о чем я только думала? Неужели я допустила то, что психологи называют бессознательным кокетством? Какая же я дура!

— Ну, Ир, у тебя совсем башню сносит. Если ты будешь и дальше нести эту псевдонаучную бредятину, тебя точно придется сдавать в «желтый дом».

Ира ее совершенно не слушала, она продолжала вслух свои размышления:

— Я понимаю ревность Шурика. Только теперь понимаю… И извиняться он не будет. Потому что не придет.

— Да ладно тебе, придет. Куда он денется? Вот у Вики, нашей кастелянши, полгода назад ушел муж. Хлопнул дверью и смылся, тоже по ревности. Она на второй день в милицию начала звонить, морги обзванивать. То валялась без сознания, то выла, как подстреленная волчица… Дескать, он руки на себя наложил, замерз под забором пьяный… У них как раз за неделю до этого у соседки муж напился, упал на улице спьяну, уснул и замерз насмерть… Страх какой! А Колька, змей, оказывается, как дверь закрыл — обежал дом и по водосточной трубе на балкон залез, на четвертый их этаж, между прочим. И сидел там три дня на морозе. Пил самогон и питался домашними соленьями из шкафчика.

— А зачем он поселился на балконе? — рассеянно поинтересовалась Ирина.

— Да пытался застукать Вику с любовником. Лишний раз удостовериться. Представляешь, дурак какой? Сидеть на морозе и в окошко подсматривать! Спьяну ведь черт-те что померещиться может! Кстати, удостоверился! Не зря мерз, щеки себе отморозил. До сих пор коричневые пятна на щеках.

— Как удостоверился?

— Да сон его в одну из ночей сморил, уснул, а в восемь утра проснулся и услышал мужской голос. Схватил, что под руку подвернулось — в одну руку лыжную палку, в другую топор, — и влетел в комнату. Крики, визги. В общем, это был сантехник.

— Ее… любовник?

— Из РЭУ! Он течь в батарее устранял, как назло, в спальне. Еле отбился. В итоге счастливое семейство помирилось. Естественно, соседи снизу в суд подали…

На лице Ирины появилась слабая улыбка, история ее заинтересовала, так как подавала призрачную надежду на скорое возвращение мужа.

— А за что в суд-то?

— Ну… Коля же там три дня сидел… Он ведь не только пил…

Ирина, догадавшись, на что намекнула подруга, понимающе кивнула головой. А Катя вдруг вскочила и подошла к балкону. Резким движением распахнула дверь, заглянула туда и молча закрыла. Весьма разочарованная…

Ирина удивленно следила за ней взглядом, недоверчиво улыбаясь.

— Кать, признайся, ты все это выдумала!

— Чистая правда! А еще у нас был случай. Сидим в сестринской комнате, собираемся больных обходить с процедурами. Звонит нашей Ниночке муж и говорит: «Все, ухожу от тебя. Надоело. И так долго задержался, почти десять лет вместе». И трубку положил. Она обалдела, потом слезами как зальется, начала домой названивать — никто не подходит. Просто не берет трубку. Нина решила, что он уже вещи собрал и отчалил неведомо куда и неизвестно к кому. Главное, жили душа в душу, не ссорились, детей двое. И вдруг такое. Не мог подождать, когда она домой вернется? У нее смена началась, а тут такое заявленьице с утра. Ей вообще ни до чего. И подменить некем, пациентов полные палаты, очередная эпидемия гриппа. Так со слезами и выполняла свои обязанности. Всю смену отбарабанила, мы ее весь день на валерьянке держали. На следующий день приходит — такая спокойная, безмятежная. Мы все к ней бросились, ведь переживали, я сама ночью уснуть не могла, вся душа за нее изболелась. Спрашиваем: «Ну как?!» А она улыбается: «Пошутил. Поспорил с друзьями, что вот так запросто позвонит и напугает». Нормально, да? Я бы такого на клочки порвала, а она улыбается. Простила, представляешь!? Вот какие они бывают — эти мужики. Думаешь, я зря замуж не выхожу? Уж сколько за свою жизнь подобных историй наслушалась! Никакого семейного счастья не захочешь.

— Это ты меня так утешаешь? Шурик на такие глупости не способен. Он мужик, мачо. Вот по кумполу дать, другу морду разбить — это в его правилах…

Подруга села напротив Ирины и вдруг сменила тон на серьезный:

— Ир… Послушай, а у тебя действительно ничего не было с Антоном?

В комнате повисла пауза.

— Катя, ты что, дура? — Ирина изумленно смотрела на подругу. Она даже не в силах была выразить свое возмущение.

— Прости… Прости, Ириша… Это я так, на всякий случай. Все-таки я на твоей стороне. Хотелось бы быть уверенной, что все по справедливости.

Они опять помолчали. На улице завыла сирена «скорой помощи». Ира вздрогнула.

— Знаешь, Кать, я боюсь только одного… Что узнаю, где Шурик, только тогда, когда с ним произойдет что-то страшное. И меня мучает, что мы бездействуем. Мне кажется, что передо мной высокая стена. И я в нее бьюсь, бьюсь, чтобы пробить ее, а он где-то по ту сторону, и я не могу ничего сделать… Мне на прошлой неделе такой сон снился: как будто я стою перед высокой белой стеной и знаю, что по ту сторону Шурик. И знаю точно, что он попал в беду. И я колочу в стену, зову его и все бесполезно. А из стены… — она понизила голос и наклонилась к Кате, — торчат руки и ноги окаменевших людей. Это тех, кого не успели спасти…

Катя смотрела на нее округлившимися глазами как завороженная. Потом очнулась и испуганно вскрикнула:

— Тьфу-тьфу, совсем ты, Иришка, сбрендила. Это ж надо такое придумать! Окаменевшие люди! Ужас!

— Я не придумала, это правда было, во сне… А во сне очень часто у людей просыпается подсознание. Ясно тебе? И во сне мое подсознание мне подсказывало, что Шурика ждет беда… Это был вещий сон! А я вовремя не отреагировала. Нужно было прислушаться к своему подсознанию, какие-то меры принять…

— Мне ясно одно. Ложись-ка ты спать. А то на тебя без слез не взглянешь, совсем замученная. И главное, слушать тебя тоска. Полную галиматью несешь… Спи скорей, пусть тебе приснится твой муж румяный и веселый, наворачивающий прямо из сковородки жареную картошку.

— Я бы ему отбивную поджарила — такую большую, размером с лапоть, он любит, — вздохнула Ирина, и опять на ее глаза навернулись слезы.

— Вторая серия! — объявила Катя, обнимая подругу за плечи и осторожно промакивая ее глаза носовым платком.

Ирку жалко, самой впору слезу пустить. Но сколько же можно ныть? Действовать нужно, действовать! Вон сколько еще неохваченного народа, блокноты распухли от фамилий и номеров, а она уже выдохлась, будто такой уж тяжелый труд задать один-единственный вопрос: «Люди, где Турецкий?» Только время уже позднее, двенадцатый час. Как-то неловко в такое время этих людей беспокоить…

— Я сегодня у тебя ночую, не возражаешь? — спросила Катя и принялась открывать шкафы в поисках постельного белья.

Ира едва кивнула, даже особой радости не высказала. Но подруга понимала ее состояние и взяла инициативу в свои руки. В душе она осуждала Ирину. Зная характер Саши, могла бы вести себя поосторожнее. Какой муж выдержит, если его жена чуть ли не все вечера проводит в доме у чужого мужика? Даже если она преследует благородную цель — пытается отогреть его малолетнего сына, лишившегося матери. Но не всю же себя отдавать чужой семье, должен быть предел самопожертвованию. Все-таки своя семья должна быть на первом месте, в этом Катя не сомневалась. А Турецкий с его разумным эгоизмом, к тому же замешанном на ревности, поступил так, как и следовало ожидать. Вот Катя, совершенно посторонняя ему женщина, ничуть не удивилась, когда он сбежал от такой, мягко говоря, безрассудной жены. Просто удивительно, как Ира довела его до такого… Ведь вроде неглупая женщина, к тому же еще психолог по образованию… Значит, другим советы она может давать, а со своей семьей разобраться не в состоянии. Вот уж действительно говорят — сапожник без сапог.

Катя уже давно постелила себе на диване, уже и улеглась, уютно свернувшись калачиком, а Ира как ушла в ванную, так и застряла там. Небось опять плачет под шум льющейся из душа воды…

Катя не выдержала, вскочила с дивана, босиком подбежала к ванной и забарабанила в дверь:

— Ты там жива?

— Жива, — послышался насморочный голос подруги. Конечно, плачет… — Дай мне спокойно поплакать! Должна же я выплеснуть негативные эмоции?!

Нет, психолог — это, скорее всего, одновременно и псих. Ну виданное ли дело изъясняться с подругой на таком диком языке?

Наконец дверь распахнулась, появилась горемычная подруга, закутанная в банный халат и с чалмой из полотенца на голове. Вроде бы уже успокоилась. Прошелестела своими тапочками по паркету мимо дивана, даже не остановилась, чтобы пожелать спокойной ночи. Ну и характер!

Дверь в спальню Ирина оставила полуоткрытой. Катя прислушалась к возне подруги. Скрипнула кровать, щелкнул выключатель ночной лампы на тумбочке. Слава богу, хоть не шмыгает носом и не всхлипывает. Пускай подумает над своим поведением. А Катя пригрелась под пуховым одеялом и вскоре уснула. Утро вечера мудренее. Все проблемы — и свои и чужие — она решала на свежую голову. Потому что из опыта знала: почему-то ночью все кажется гораздо хуже и безнадежнее.

9

На кухне противно воняло помоями. Опять мать готовит свое варево для свиней на газовой плите.

— Сколько говорил тебе, вари на дворе. Для чего я тебе там печку поставил? — стал выговаривать ей Павел.

— Сынок, ноги у меня болят… — виновато начала оправдываться мать. — Надо же и дрова натаскать, и в топку их подбрасывать. А я когда наклоняюсь, у меня голова болит. На газу все-таки легче…

— Все у тебя болит… Вчера спина болела, позавчера руки… Раз ты такая хворая, лежи и не вставай. Нехай бабка работает. Она никогда ни на что не жалится, — рассмеялся недобрым смехом Павел.

— Да ты что, сынок? — не на шутку испугалась мать. — Бабка сама едва ходит.

— Ну, гляжу — прямо дом престарелых. Бабка ноги едва таскает, ты вся такая хворая, отец едва дышит, хрипит как в последний раз…

— Ну, шо поделаешь, года пришли… — Мать смахнула слезу с морщинистой щеки.

В свои шестьдесят восемь она выглядела на десять лет старше. Работала всю жизнь — сразу после окончания восьмилетки пошла в колхоз и пахала, пока не наступили времена демократии и колхоз не развалился. Жизнь в станице пошла наперекосяк, народ растерялся, не зная, куда себя девать. Кто-то подался в город, кто-то пустился в пьянство, а остальные пытались выжать из своего хозяйства все, чтобы и самим не голодать, и на продажу в город было что отвезти. Со своих огородов голодать-то никто не голодал, но нужны были деньги и на остальные надобности.

Неожиданно в их станицу нагрянула целая делегация. Возглавлял ее совсем молодой, но уже представительный мужчина, важный, с небольшим брюшком. В сопровождении свиты из таких же городских и важных мужиков он обошел здание полуразвалившейся фермы, заглянул в бывший сельсовет, поговорил с председателем колхоза. Вскоре горожанин оформил документы на ферму и получил ее в свои владения. Отныне она называлась агрофирмой. За два месяца бригада местных строителей, которая соскучилась по настоящей работе, отстроила ее. Завезли поросят. Мать Кудри подсуетилась одной из первых, вовремя поняла, что на всех работы не хватит. Бросилась в ноги бывшему председателю колхоза Николаю Семеновичу, который отныне стал правой рукой городского хозяина. Опять впряглась в тяжелую работу, теперь уже скотницы, — и так до самой пенсии. Совсем недавно перенесла операцию, ей удалили полжелудка, и теперь не было в ней прежней проворности и ловкости. Ходила медленно, осторожно, как будто постоянно прислушиваясь к своему внутреннему состоянию. Муж до недавних пор ремонтировал сельхозтехнику и хоть был уже старый и хворый, но руки имел золотые, голова варила хорошо, и его уважали. Но теперь и он ослабел, все прибаливал, и приглашали его на прежнюю работу только в качестве советчика в особо сложных случаях.

Мать поддерживала домашнее хозяйство и жила воспоминаниями. Первенца они с мужем схоронили, когда ему и двух лет не было, умер от скарлатины. Дочка Женя с мужем уехали на заработки в Набережные Челны, да там и остались. Письма писали редко, к Рождеству присылали посылки. Все их любительские фотографии мать бережно хранила в одной большой рамочке над своей кроватью. А от умершего так рано сынка и фотографии не осталось. Зато сын Паша рос здоровый, крепкий, только очень шебутной. Всей ребятней на улице верховодил, а ему и подчинялись, боялись его. В глазах иногда прыгали бешеные искорки, — когда что не по его было, тогда он себя не помнил. Однажды соседскому Ваньке каменюкой голову пробил, потому что тот в какой-то детской игре его обыграл. Учился Паша плохо, мать его каждое утро в школу за руку тащила, людям на смех. А в пятом классе как-то стал жаловаться на боли в спине. С утра вставал, как маленький калека, разогнуться не мог. Да все со стоном и причитаниями. Мать его и к местному фельдшеру водила, и в город свозила — снимки какие-то делать. Нашли небольшое искривление позвоночника. Доктор сказал, что у каждого третьего ребенка такое. Не смертельно. Спортом надо заниматься. Какой спорт, когда дитя едва разогнуться может? Мать с утра помогала сыну с кровати сползти, оплакивая его мучения, но надо было бежать на работу. Отец еще раньше вставал, спешил на МТС. Дома оставалась одна бабка, которая внука кормила, во двор выводила, в садок на кровать помогала лечь, пусть воздухом свежим дышит. А он полежит пять минут, потом бежит в сарайку, садится верхом на велосипед и ну гонять по деревне. Все дети в школе, а Пашка катается по всей станице — и одной ногой педаль крутит, и без рук — как циркач. Никого не боится. Встретит учительницу, отворачивается, будто не узнает. Его окликают, а он на педали нажимает и проносится мимо, обдавая пылью. Бабка как увидит, что внучка и след простыл и велосипеда нет на месте, выйдет на улицу поглядеть — а его нет нигде. Возвращался, только когда совсем проголодается, к обеду. Бабка его стыдить начинает:

— Ты шо ж, внучок, робишь? Детки все учатся, а ты хворым прикидываешься, да еще и на велосипеде гоняешь! Якый же ты хворый после этого?

— А я, бабка, хворый с утра. А потом спина проходит, совсем не болит, вот правду тебе говорю. Видишь — по-всякому могу и наклониться, и разогнуться. — Брешет, а сам смеется.

Вечером и мать и отец его и стыдили, и отец розгами порол. Да все без толку. С утра Паша даже ноги не мог с кровати свесить, криком кричал от боли. Только родители за порог, он на велосипед — и по деревне.

— Та в кого ж ты у нас такый поганец растешь? — Отец его порол, невзирая на душераздирающие крики сына и дружный плач жены и бабки.

Хоть и за дело Пашку пороли, а все равно бабам было его жалко. С уговорами все-таки закончил шесть классов. Дальше ни в какую учиться не хотел. Определили его на ферму — корм помогать свиньям подсыпать, навоз вычищать. Он и там себя показал — бочком, бочком — и нет Пашки. Но уже наученный отцовскими розгами, домой не спешил, прятался в кукурузе, да с голодухи устраивал налеты на хаты соседей. Кто зазевается — то хлеб со стола стянет, то шматок сала, то курятник обшарит да с пяток яиц за пазухой вынесет. Поймал его однажды на горячем дед Емельян да выпорол прямо у себя в курятнике. Не простил его Пашка. Затаил зло на него и при случае поджег курятник. Хата совсем рядом стояла, едва не сгорела. Знал Емельян, чьих рук дело, да доказать не мог. Никто ничего не видел. Поболтался по станице Пашка, надоел всем хуже горькой редьки. У людей в доме стали мелкие вещи пропадать. Больше не на кого было грешить. Пришли в дом к Опанасенкам, жаловаться на их вороватого сынка. Мать всех со двора погнала:

— Не может наш Паша в чужу хату залезть. У нас своего добра полна хата. Шукайте злодиив среди переселенцев. Воны с пустыми руками пришли, воны й крадуть.

Пашка не стал дожидаться крупных неприятностей и решил податься к сеструхе Жене. Не так хотелось ее семью повидать, как манила его дальняя дорога. Недолго думая, он обчистил материнскую схованку, выгреб все деньги, которые она копила на черный день и «на гроб». Обул новые чёботы, которые отец купил на базаре неделю назад, нашел рюкзак полевой, еще деда, со времен войны, и сложил туда нехитрое свое имущество — немного бельишка, пару сорочек, одни штаны и новые шторы. Мать недавно купила у соседки, которая привезла их из самой Москвы. Решил, что, когда закончатся деньги, продаст шторы.

Путешествие у него было веселым. Как-то все верили, что крупному головастому мальчику уже шестнадцать, а не тринадцать и что едет он к дядьке в Набережные Челны. Там же мечтает поступить в ПТУ, чтобы выучиться на мастера-пекаря. Пассажиры его подкармливали, оставляли с ним малышей, когда хотели на станции купить горячих пирожков или вареной кукурузы. Ночью, когда все спали, Паша шуровал по чужим сумкам, находил спрятанные деньги под подушками буквально под головами ничего не подозревающих пассажиров и выходил на ближайшей станции. После двух месяцев такого путешествия в линейных отделениях милиции на Пашку все-таки ориентировка появилась. И путешественника сняли прямо с поезда в городе Ростове. К тому времени он уже прошел отличную школу карманника, ни разу не попавшись. Пока разбирались, кто он и откуда, Пашка жалостливо кривил рожу и кляузничал на отца, который, дескать, бьет его смертным боем, оттого он и убег из родного дома. Родителей беглеца нашли быстро, те уже сами давно подали на розыск непутевого сына. Отец приехал за ним разъяренный, но при людях не стал показывать свою родительскую власть. Дотерпел до дома. Два дня дороги глаз не спускал с сына, сидел на его полке, прижав своим тяжелым телом к жесткой стенке вагона. Дома повел в сарай, но не выпорол, по своему обыкновению, только уши выкручивал так, что они аж хрустели в его железных пальцах. А потом жестко и убедительно пообещал оторвать голову, если тот опять что-нибудь подобное выкинет. Почему-то на этот раз Пашка поверил отцу. Присмирел на какое-то время. Отец стал брать его с собой на работу, надеялся, что сельскохозяйственная техника заинтересует хлопца и со временем из него может получиться неплохой механизатор. Пашка действительно заинтересовался. Сначала наблюдал за работой ремонтников, был на подхвате, потом и сам стал ковыряться в моторах. У родителей отлегло от души. Наконец, сын стал на правильный путь, перерос свои детские глупости, становится взрослым. А Павел неожиданно вытянулся, отпустил волосы, стал заглядываться на девчат. В четырнадцать лет он был покрупнее своих сверстников и дружил со старшими хлопцами. Черный чуб зачесывал набок, красовался перед девчонками. Но дурная слава все еще тянулась за ним, и девчонки его опасались. Привечала его только молоденькая приезжая учительница, о которой говорили, что в свои двадцать лет она уже успела накуролесить в родном городке, и муж выгнал ее из дому с двухлетней дочкой.

Лидия Павловна — белобрысенькая, бледненькая, очкастая, внешне ничем не примечательная, по виду совсем подросток, снимала небольшой домик на окраине станицы. Приехала она из городка Выселки в самом начале учебного года. Соседи с любопытством наблюдали ее вселение в старую хату бабы Груни, в которой давно не делали ремонт, потому что бабка уже пять лет жила в новом доме, через забор от прежнего. Бабкин сын Василий построил его на деньги, заработанные в Тюмени, и опять уехал на заработки со своей гражданской женой.

После того как новая учительница внесла свои небогатые пожитки в развалюшку, внешне хата мало изменилась. Такая же запущенная, давно не беленная, только на окнах появились дешевенькие занавесочки, да на веревке под низким скатом крыши постоянно сушились детские вещички. За маленькой дочкой квартирантки присматривала бабка Груня. А учительница днем учила первоклашек, а под покровом ночи занималась тем, из-за чего ее выгнал муж.

Лида очень любила мужчин. И не кого-то конкретно, она любила их всех подряд. Ее и замуж отец выдал в семнадцать лет, только бы она его не срамила. Надеялся, что при муже образумится. А может, хотел ответственность за свою неудавшуюся дочь переложить на чужие плечи. Самому уже невмоготу было нести бремя позора. Но Лида считала, что отец ее выдал за первого встречного, лишь бы избавиться от нее. И была недалека от истины. Муж ей достался не из лучших — горбун, маленького роста, с большой головой и круглыми совиными глазами. Но отец обрадовался и такому зятю. У Лиды уже сложилась устойчивая репутация гулящей девушки. И в маленьком городке вряд ли нашелся бы еще кто-нибудь, охочий ради ее прелестей подвергаться насмешкам. То есть ходили к ней табунами, но скрытно, стесняясь, и жениться никому и в голову не пришло бы. Горбун женился, поставив условие, что вся ее гульба останется в прошлом. Какое-то время ей удавалось вести свою активную женскую жизнь втайне от мужа. Выручало то, что на занятия в педучилище она ездила в соседний город. И мужу некогда было контролировать ее пребывание вне дома.

Но однажды средь бела дня, когда она должна была быть на занятиях, он вернулся с работы по какой-то надобности раньше времени и застал ее в объятиях солдата-сверхсрочника, здорового бугая Сергея Рябова. С солдатом справиться не смог, тот ушел, посмеиваясь и застегивая на ходу ширинку. Но жене досталось крепко. У горбуна оказалась очень тяжелая рука. Недели на две ей пришлось изменить прическу и зачесывать волосы на лоб, чтобы скрыть огромный синяк. Подружки в училище посчитали, что ей такая прическа очень к лицу. Второй раз Лиде досталось от мужа через месяц, когда она пошла на рынок за мясом и вернулась через два часа — в мятом платье и без бюстгальтера. Горбун бил ее смертным боем, и крики непокорной жены слышали все соседи. Никто не вмешался, втайне одобряя воспитательные методы опозоренного мужа. Тогда она была уже на третьем месяце беременности, но муж знал, по каким местам бить блудливую жену, чтобы не скинула плод. Как ни странно, дитя она доносила. И даже полгода ни разу не попадалась с поличным. Муж успокоился, даже подумал, что сумел усмирить жену. И со спокойной душой, оставив ее с новорожденной девочкой, поехал проведать родителей на Ставрополье. Надеялся, что уход за младенцем привяжет гулливую жену к дому, некогда ей будет заниматься блудом. За две недели его отсутствия к окошку спальни кто-то протоптал тропинку. Чтобы соседи не судачили, Лида велела любителям экстремального секса навещать ее по ночам через окошко, которое выходило на задний двор. Горбун еще не скоро догадался бы об изменах жены, если бы один вовремя не предупрежденный кавалер не поперся ночью в окошко, когда хозяин дома мирно спал рядом с Лидой на супружеском ложе. Кавалер влез в окно и в сильном подпитии стал оттаскивать законного мужа от тела своей возлюбленной. Горбун чуть не убил несчастного гуляку, тот с черепно-мозговой травмой, переломом ключицы и множественными ушибами два месяца пролежал в районной больнице. А горбун получил срок за нанесение тяжких телесных повреждений. Вернулся через два года, и его уже не интересовала личная жизнь жены. А она успела к тому времени закончить педучилище и, когда муж вышвырнул ее с манатками на улицу, горевать не стала. Сходила в РОНО, записалась на прием к инспектору и, отсидев положенное время в очереди, потом долго не выходила из кабинета. А когда вышла — растрепанная, поправляя очки и сверкая блудливыми глазами — в руках держала направление в Новонекрасовскую среднюю школу.

В станицу Новая Некрасовка она прибыла с небольшим чемоданом и пухленькой дочуркой, очень спокойной и даже несколько вяловатой. Во всяком случае, девочка совсем не мешала матери вести привычный образ жизни. Для местных баб настали черные времена. Им приходилось не только успевать по хозяйству, ходить на работу, но и держать на коротком поводке мужиков, которые рвались к маленькому домику, будто им там медом было намазано.

Пашка слышал о новой учительнице. В нем уже бурлила кровь, и гормоны требовали своего, а пока им не было выхода, лицо его расцветало красными бугристыми прыщами, голос стал низкий, как у здорового мужика, черные усы негустой мягкой щеточкой покрыли верхнюю оттопыренную губу. Однажды вечером, втайне на что-то надеясь, хотя юные годы его все-таки смущали, он несколько раз подряд прошелся под открытым окном скромного домика. Занавесочка колыхнулась, высунулось бледненькое личико учительницы.

— Ну что бродишь, ковбой? Заходи, раз уж пришел.

Пашка, немного робея, завернул во двор. Уже стемнело, во всех хатах в окнах горел свет, люди вечеряли. Хозяйки подавали на стол, и наблюдать за домом учительницы было некому.

— Есть хочешь? — спросило это утомленное активной жизнью существо, поправляя указательным пальчиком очки.

— Та не, мы уже вечеряли… — ответил он. И замолчал, потому что не знал, что делать дальше. То есть он вполне осознавал, что нужно делать, но не знал, как подступиться к этой воздушной девочке-женщине с золотистыми волосами. Стал ее рассматривать и прыснул от смеха — худые ножки и круглую попку учительницы обтягивали короткие штанишки ядовито-салатового цвета.

— Ты чего? — улыбнулась она, проследив его взгляд.

— А чего вы дома в панталонах ходите? — бесхитростно спросил он.

— Дурачок, это бриджи. Такая одежда. У вас в станице бабы в юбках да платьях ходят. А в городе в бриджах и шортах. Молодые, конечно… — объяснила она.

Помолчали, присматриваясь друг к другу. Она первая нарушила молчание.

— А сколько тебе лет, хлопчик? Что-то я тебя в школе не видела. Ты что, уже закончил школу?

— Та я и не учился толком. Надоело… А лет мне уже пятнадцать! — гордо ответил он.

— Ты глянь! — удивилась учительница. — А по виду все восемнадцать. Это хорошо, что ты не школьник. А то за тебя еще статью получишь…

— За шо? — в свою очередь удивился Пашка.

— А зачем ты пришел? За то и получу, если проболтаешься.

Дальше уже все было просто и понятно. Пашка от природы был парнем наблюдательным и догадливым. А Лида обладала не только большим опытом, но и неутомимостью. К тому же ее педагогический дар проявлялся во всем. Она со свойственной ей страстью принялась за обучение неопытного паренька. Кровать под ними трещала и раскачивалась, как большой корабль, Лида издавала довольно громкие звуки сквозь стиснутые зубы, а Пашка сипел, как паровоз. В самых мучительных сладких мечтах он и представить себе не мог, что это бывает так мощно и по-животному грубо. Проснулась девочка, поднялась на ножки и свесилась через перильца своей кроватки, заглядывая в материну кровать.

— Дитя проснулось… — предупредил запыхавшийся Пашка.

— Та нехай, она привыкла, — прохрипела Лида и тонко взвизгнула, как кошка, которой наступили на хвост.

Пашка повадился ходить к Лиде каждый день. Может, понравился он ей больше, чем все ее кавалеры, может — подкупил его юный возраст и безмерное любопытство. Но отныне всем мужчинам станицы была дана отставка, и Пашка стал единственным ее любовником. Все кавалеры разом отступились от учительницы, словно с них было снято некое проклятие. А Пашка, наоборот, ни о чем не мог думать, как только об этой худенькой, как будто и нездоровой маленькой женщине. Хотелось опекать и ее и девочку — молчаливую и заторможенную, словно жила она в каком-то своем, непонятном ему мире, и только изредка выглядывала оттуда своими ясными голубыми глазками, чтобы удостовериться, что ее еще не забыли.

Лида утром уходила в школу — строгая, высокомерная, поблескивая своими очками и взирая на окружающих холодно и независимо. Пашка, одуревший от необузданных ночных игрищ, весь день ходил сонный и разбитый. Лида словно околдовала его. Ее исступленность возбуждала теперь в нем не нежность, а яростную агрессию. И Лида требовала диких, уродливых действий, которые вызывали у него болезненное наслаждение, а ее саму, казалось, приводили на грань помешательства. Со временем он понял, что испытывает к ней одновременно и любовь и ненависть. А вот что она к нему испытывала, Пашка понять не мог, да и не пытался разобраться в этих чувствах. Он был игрушкой в ее руках, зависел от ее настроения, и иногда это приводило его в бешенство. Однажды в состоянии дикой страсти он вцепился обеими руками в ее горло. Лида начала хрипеть, дергаться, но не вырывалась, а, наоборот, обхватила его своими горячими ногами, как в железные тиски. Вдруг обмякла. Павел испугался, разжал ладони и уставился на Лиду, боясь предположить самое страшное. Вдруг он задушил ее? Лида смотрела на него широко открытыми глазами и вдруг внятно сказала:

— Хорошо…

— Дура, я ж тебя чуть не задушил! — Он ударил ее кулаком в грудь.

Она поднесла его руку к губам и стала облизывать каждый палец, как кошка, которая ластится к хозяину, наподдавшему ее ногой. Пашка, все еще находясь под впечатлением охватившего его ужаса, оттолкнул ее.

— Добром это не кончится. Или я тебя убью, или ты сама умрешь от своего распутства.

— А твое какое дело? — лениво спросила она, поглаживая его по груди и животу. — Может, меня такой природа сотворила, чтобы я любовь всю испытала. Всякую… Даже на грани…

Пашка не всегда понимал, что она говорит, но не придавал этому значения. На то она и учительница, а он простой работяга. Они разговаривали мало, их связывала только болезненная страсть.

Однажды Лида вдруг рассказала ему о муже, о том, как бил ее смертным боем, как отсидел срок за то, что покалечил ее любовника.

— Хочешь, я его убью? — неожиданно спросил Пашка и поверил, что сможет это сделать.

— Что, и потащишься в Выселки?

— А шо? Недалекий край. Он же тебя бил, из дома выгнал… И как твой отец терпел? Ты ж дочь ему. Я б за тебя яйца оторвал твоему горбуну.

— Знаешь, кто мой отец? Поп…

— Та ты шо? — изумился Пашка и расхохотался, настолько несуразными показались ему слова Лиды. — Ну ты глянь — поповская дочка! А такая шлюха! И как оно так случилось? Почему ты… такая?

— Говорю, природа меня такой создала, — совсем не обиделась Лида на грубые слова своего юного любовника. — Папаша, правда, говорит, что бес в меня вселился. Хотел везти к сильному батюшке, изгонять. Да я не далась. Мне нравится, какая я. Тебе ведь тоже нравится? — Она прижалась к нему своим худеньким телом, и он почувствовал ее жар и новый прилив желания. Да, она ему такая нравилась.

Через неделю он поехал в Выселки. Посидел на станции в толпе странствующих таджиков — оборванных и грязных, которые метались по стране пестрым табором в поисках лучшей доли. Он ни с кем не разговаривал, чтобы никто его не запомнил. Все, что ему было нужно, Пашка уже осторожно выведал у Лиды. Билеты купил в оба конца, так что и кассир в Выселках его не видела. Таджики ждали ночного поезда на Крымск и устроили семейную вечерю. Пригласили и его — мрачного, одетого в обноски, видать — тоже несладко парню в этой жизни. Он перекусил с ними, дождался, когда стемнеет, и отлучился ненадолго.

Горбун жил в том же доме, куда всего пять лет назад привел молодую жену. Тихую, хрупкую, с умненьким личиком и насквозь отравленную блудом. Ничего в доме уже не напоминало о ней. Все, что она не забрала, он сжег во дворе, разведя такой костер, что соседи наблюдали из окон с ведрами наготове. Пепел разбросал по огороду, а память о ней выбросил из головы. И когда занавеска на открытом окошке неожиданно заколыхалась и на ней появилась чья-то черная тень, он вдруг решил, что это вернулась Лида — раскаявшаяся, виноватая. Сердце у него неожиданно заколотилось, он вскочил со стула.

— Пришла? — тихо спросил горбун и выглянул в окно.

Чужая тень метнулась к нему. Горло пронзила резкая боль, и что-то горячее хлынуло потоком на подоконник. Он еще успел взглянуть на струю собственной крови, но тут же получил сильный удар в лицо, отлетел в глубь комнаты и упал на спину, задев стул, который повалился на него.

На станции в зале ожидания живописная пестрая толпа таджиков расположилась как попало на деревянных скамьях, а кому не хватило места — и на полу. Все дремали, а кто и храпел. Старуха с темным морщинистым лицом тихо напевала без слов колыбельную маленькой девочке, прижав ее к тощей, высохшей груди. Пашка видел их в освещенном электрическим светом окне. Он нашел на улице кран, вымыл руки, умылся сам и только потом зашел в помещение. Старый пиджак деда с пятнами крови затолкал в дыру станционного туалета, стоящего в стороне от здания вокзала. Из-за зловония он даже не смог сходить по-маленькому и сделал это уже под кустом. Нож зарыл там же, в теплой мокрой земле, притоптав его ногой.

Где-то вдали загудел поезд, таджики зашевелились, похватали свои узлы и с шумом и воплями ринулись на платформу. Пашка влился в толпу, будто собирался садиться вместе с ними. Но когда поезд тронулся, он остался стоять в тени высокого дерева — одинокий, без мыслей в голове. Через полчаса прибыл краснодарский поезд, который шел через Тихорецк. Пашка в черной футболке и стареньких джинсах не привлек внимания проводницы. Она даже не взглянула на него, зевая и потягиваясь. Поезд стоял всего две минуты. Проверила билет, и он зашел в спящий вагон.

— Где ты шлялся? — набросилась утром на него с упреками мать, едва он переступил порог дома. — Отец уже ушел на работу. Злой, як черт… Опять у этой непотребной был?

— Ну, опоздал на два часа, — проворчал Пашка. — Сейчас пойду. Только дай шо-нибудь перекусить.

Мать сердито поставила перед ним тарелку с хлебом, вареные яйца и кувшин с молоком.

— Я у тебя спытала, чи ты был у этой гулящей?

— Мать, будешь на нее бочку катить, приведу ее к нам. Как жинку. С дитем вместе.

— Та ты шо, совсем с глузду съехал? Тебе только шестнадцать! Та хто ж вас распишет?

— А нам и не надо. Так будем жить. А новое дитя народит — по закону распишут.

Мать так и села и завыла:

— Та шо ж это такое, Пашенька? Та чим вона тебя опоила? Так когда она к нам только приехала в Некрасовку, я ще тогда подумала: и хто ж ее таку погану возьмет? Худая, как стручок, мала, как карлица… А губы какие поганющие — толстые, противные, глаза злые, как у змиюки. И это ж надо, моему сыночку така досталася! А сколько вже у нее перебывало мужиков! Как она ше хворобу какую не подчепыла! Ой, Пашенька, кидай ее, пока она тебе жизнь не спортила! Та вона ж старая для тебя!

— Мать, ей только двадцать один. Какая ж она старая! — усмехнулся Пашка.

— Та за свои годы она столько погуляла, страх и ужас! Ты знаешь, хто ее муж був? Горбун! Бо нихто не брал такую кралю. А знаешь, шо ее батько от нее отрекся? Бо гуляща! А знаешь, шо ее батько поп? А поповское проклятие великую силу имеет!

— Хватит гундеть! — стукнул кулаком по столу Пашка. После сегодняшней ночи он почувствовал в себе силу взрослого мужчины и понял, что способен на многое.

Мать испуганно замолчала и вышла из хаты. Сил не было смотреть на любимого сына, которым поганющая, самая захудалая девка в станице крутила как хотела и позорила всю семью Опанасенков.

Прошло несколько дней, и до Некрасовки дошла страшная новость — в Выселках кто-то зверски зарезал бывшего мужа учительницы Лидии Павловны. Говорили, что напал на него грабитель, только горбун стал защищать свое добро, за что и поплатился жизнью. Правда, удивлялись, какое такое добро могло быть у неприметного бухгалтера? Люди терялись в догадках. Потом прошел слух, что его убили таджики. Они полдня провели в городке, дожидаясь поезда. Днем бродили по городу, побирались, а к вечеру уже собрались на станции. Кассир рассказывала, что уехали они ночным поездом. Снялись разом и выбежали на платформу. А среди бродячего народа всякие могут быть. Но таджики уехали, неизвестно, где они, и теперь ищи их свищи… Дело висяк — говорили знающие люди. И местная милиция, заведя дело, тут же отнесла его к нераскрываемым и отложила в особую папочку.

Лида только спросила, обнимая Пашку горячими руками:

— Твоя работа?

— Ты ж своего согласия не давала. На кой он мне сдался — твой горбун? — рассмеялся Пашка. Он давно для себя решил, что о своих делах никому рассказывать не будет. Вспомнил присказку отца: знает один — знает один, знают два — знают двадцать два.

Лида запустила руку в его черный кудрявый чуб и ласково потеребила его.

— Кудрявый ты мой… Кудря…

Так и стала называть его с тех пор Кудрей. Жизнь с мужем осталась в далеком прошлом, и ей ничуть не жалко было его загубленной жизни. Грабитель убил его, или таджик, или Кудря — какая разница? Все равно она никогда не вспоминала о бывшем муже. Единственная память о нем — дочка. Но она светленькая, голубоглазая, совсем не похожа на отца. Девочка — полная копия своей матери. Только разрез глаз у нее монгольский. Ни в отца, ни в мать. Неизвестно только, что из нее вырастет. Она почти не говорила, мало двигалась и одной и той же игрушкой могла заниматься целый день, улыбаясь чему-то своему. Очень ласковое и покладистое было дитя.

«Якась вона несчастна», — говорила о ней баба Груня. Но Лиду замкнутость дочери нисколько не тревожила. Лишь бы девочка ей не мешала.

К бабе Груне приехал из Армавира погостить внук. Он только что вернулся из армии, и мать прислала его к двоюродной бабке на козье молоко, поправлять здоровье. Парень отслужил в ракетных войсках. Кудря его видел в сельпо, когда тот покупал бутылку вермута и пряники. Продавщица Клавка заигрывала с видным хлопцем, тот что-то шутливо отвечал, а сам все оглядывался, как будто поджидал кого-то. На следующий день Пашке донесли, что видели Лиду с внуком бабы Груни. Они медленно шли рядом, разговаривая и улыбаясь друг другу, к кукурузному полю. Перед глазами у Кудри потемнело. Вечером он к Лиде не пошел, боялся, что если увидит ее — сразу убьет. Даже спрашивать не станет, что за прогулки она устроила с соседом. И так все ясно. Всю ночь не спал, думал. Утром с тяжелой головой пошел на работу, был сам не свой. Копаясь в моторе очередной сенокосилки, в какой-то момент разогнул спину и увидел этого городского байстрюка, который стоял у забора и разговаривал с механиком Григорием Васильевичем. Темная пелена опять встала перед глазами, и Кудре пришлось ухватиться рукой за какой-то из рычагов. Потому что впервые в жизни от ненависти он чуть не потерял сознание.

Вечером он забежал к Лиде и, стараясь не смотреть ей в глаза, предупредил, что сегодня не придет. Отец попросил помочь по хозяйству. Загрузил работой до глубокой ночи. Лида особо не огорчилась, только спросила, придет ли завтра. Пашка пообещал и на прощанье не удержался и крепко сжал ее в объятиях. У нее даже косточки хрустнули. На секунду возникло желание, чтобы она вся рассыпалась, тогда никто уже не прикоснулся бы к ней…

Лида ойкнула и уперлась кулачками в его грудь.

— Дурак, у меня теперь синяки будут по всему телу! — надула она свои пухлые губки, и он жадно впился в них, хотя до этого хотелось их искусать в кровь, чтобы сделать ей больно.

Только вчера эти губы целовал заезжий дембель. На секунду к голове прилила кровь, но Пашка совладал с собой и выпустил ее из объятий. На сегодня планы были другие.

Рано утром мать разбудила Пашку с испуганным криком:

— Чуешь, шо в станице творится? Сегодня баба Груня вышла корову на выпас выгонять и нашла внука Виталика на пороге. Якийсь бандюга ему голову проломил!

— Как — проломил? Чем? — Пашка вскочил с постели.

— Та хто ж знает? Зараз у сельсовет побежал Митька, звонить по телефону у милицию.

— А шо с этим городским?

— Та не дыше. Иван Федорович прибежал, послухал его сердце, каже, шо ночью помер. Труп уже закоченел. Ой який ужас! Теперь страшно по станице ходить! Хто ж это может быть? Чужих никого не было… Хтось из своих!

Пашка стал одеваться и прыгал на одной ноге, натягивая штаны. Мать стояла на пороге, ее глаза были круглые от страха. Пашка поддержал ее предположение:

— Та, може, хтось из наших мужиков. Этот Виталик за нашими девками, как петух, ходил. Сам видел, в сельпо к Клавке подкатывался.

— Так ты думаешь, це ее Петро? — задумалась мать. — А шо, он може… Он всегда драки устраивает, як напьется… В прошлом году Варькиному Степке руку сломал. Только за то, что он Клавку обнял при всех, пошутковал… Бедная баба Груня! И ей горе, а какое вже горе матери — сына потерять! Из армии вернулся, а вон где свою смерть нашел…

Лида опять вытворяла в постели черт-те чего. И когда совсем уже умаялась и довела своего Кудрю до полного изнеможения, вдруг заявила:

— Я знаю, Витальку ты…

— Та ты шо?! — оттолкнул он ее грубо. — Ты мне тут навешаешь покойников — то одного, то другого… Еще раз услышу…

— Убьешь и меня? — Лида смотрела на него с любопытством, но без испуга.

— Дура… Больше меня не увидишь…

— Да, это будет большой потерей. Такого полюбовника у меня еще не было. Может, и не будет, — в раздумье сказала она и устремила свой затуманенный взгляд в окно, как будто видела там вереницу будущих своих любовников, ни один из которых не мог сравниться с Кудрей.

Пашка вдруг испугался ее спокойного и даже безразличного тона.

— Лида, я пошутил. Никуда я от тебя не денусь. Вот исполнится мне восемнадцать, поженимся. Все время вместе будем. А то мне ночи всегда мало… — Он игриво ущипнул ее за грудь, неумело пытаясь загладить маленькую размолвку.

— Это я тебя таким сделала, что тебе ночи мало. Бедный ты мой Кудря, отравила я тебя, испортила. Неплохой мальчик был, а теперь ни себя, ни людей не жалеешь.

Почему-то эти слова совсем не понравились Кудре. Терпеть не мог вот такого жалостливого к себе отношения. Притом от кого? От гулящей девки, хоть и любил он ее и жизни без нее себе не мыслил.

— А я людей никогда не жалел! — жестко сказал он. — Только раньше мне на них наплевать было, а теперь они мне мешают. Некоторые…

Лида только молча взглянула на него.

Отец надумал отвезти на базар двух свиней, которых откармливали все лето и осень на продажу.

— Поедешь со мной в Тихорецк, — приказал он сыну.

— А почему не в Ворыпаевку? Туда же ближе! — Пашка знал, что если они отправятся в Тихорецк, то поездка затянется дня на три. Там у отца были друзья, которых он непременно захочет навестить, а они обычно оставляли на ночлег. Потому что гостевание переходило в обыкновенную и продолжительную пьянку, после чего все в бессознательном состоянии заваливались спать.

— В Тихорецке за свиней дороже дают. Больше выручим.

Вернулись действительно на третий день. Мать радостно хлопотала, накрывая на стол, потом любовно пересчитывала деньги. Пашке не сиделось за столом. Едва утолив голод, он уже хотел рвануть к Лиде, поскольку уроки в школе уже закончились и она могла быть дома.

— Ты куда? — остановила его мать.

— Та так, прогуляться, — ответил он, расчесывая перед зеркалом свой пышный чуб и внимательно рассматривая на лице небольшие ямки, которые остались от прыщей.

— Если к учительше, то она вчера уехала, — мимоходом бросила мать, убирая со стола посуду.

— Куда это она уехала? — Пашка удивленно взглянул на мать. Лида ничего не говорила о том, что собиралась куда-то уезжать.

— А холера ее знает. Собрала свой чемоданчик, дитя в руки и на большом грузовике, КамАЗе или как его там…

Пашка не дослушал ее и побежал к Лидиному дому. Окна закрыты, дверь заперта. На пороге лежит записочка, придавленная камешком, чтобы ветром не унесло. Он пробежал ее глазами и грязно выругался. Текст был короткий: «Прощай, Кудря, и не ищи». Соседка баба Груня, смахивая слезы сухоньким кулачком, рассказала, что Лида рассчиталась в школе еще в пятницу, а вчера за ней приехал грузовик и какой-то чернявый, как турок, парень подхватил ее чемоданчик и они уехали неизвестно куда.

— И дытыну забрали. Зачем она им? Лучше бы мне оставили, пока не устроятся…

— Как это — устроятся? — Пашка был уверен, что это очередной загул Лиды. Прошвырнется, утешит свою поганую природу и вернется. Тут он ей и покажет, где раки зимуют.

— Так они жениться собрались. Лида мне так и сказала: «Бабушка, это мой жених. Мы с ним далеко едем, у него дом и сад, живет один. Он дальнобойщик. Я теперь сама себе буду хозяйкой». Ой, как мне жалко девочку, — запричитала бабка. — Она в меня вчепилася, отпускать не хотела!

— А Лида как? Радовалась, шо уезжает?

— Радовалась… — вздохнула соседка. — Улыбалась, меня поцеловала на прощание. А про тебя ни слова…

Пашка, как потерянный, побрел домой. Забрался на сеновал и не выходил оттуда до самого утра. Мать с отцом радовались, что гулящая девка уехала. А то, что парень переживает, — ничего, утрясется. Забудет ее скоро. Вон сколько девок красивых в станице. Неужели не найдет себе, когда время придет жениться? Им не приходило в голову, что девушки его боялись и обходили стороной, считая порченым.

А Пашка пошел в парикмахерскую и попросил Катьку постричь его наголо. Словно хотел изменить не только жизнь, привыкая жить без Лиды и ее неутоленной страсти, но и внешность. Еще через неделю поставил родителей перед фактом: едет в Тихорецк. Хочет найти там работу, не все же в деревенской глуши свою молодость растрачивать… Пора выходить на широкие просторы.

Шло время. Павел перебрался в Ворыпаевку, приезжал домой нечасто. Всегда при деньгах, с подарками для родителей. Говорил, что нашел хлебное место на железнодорожной станции. Родители радовались солидному виду сына, соседи завидовали. Их сынки, которыми в свое время верховодил Пашка, выросли, но особых успехов в жизни не добились. Только Антон Верхозин выбился в люди — занимал руководящую должность в Ворыпаевке и приезжал в станицу навестить родителей на служебной машине. С Пашкой здоровался за руку, о чем-то они говорили солидно, как зрелые мужчины. Обоим было уже по двадцать четыре года. Жизнь менялась, у Павла появилась своя машина — предмет гордости родителей. Приезжая домой, постоянно вел переговоры по мобильному телефону, удивляя родителей и соседей.

— Наш Пашка — как министр столичный, — с гордостью говорила мать. — Даже на отдыхе без него обойтись не могут.

А он иногда, приезжая на три дня, срывался после очередных телефонных переговоров уже на следующий. Мог месяц не давать о себе знать, а потом гостить у родителей неделю подряд, что они почитали за счастье.

С девушками у него не складывалось. Начал гулять с бедовой Настей, дочерью механика Григория Васильевича, но очень скоро она стала бегать от него, как от чумы. С ней что-то творилось. И как родители не добивались, ничего не объясняла. Лицом почернела, смотрела затравленным взглядом, на улицу почти не выходила. Сказалась больной и стала приходить в себя, только когда Пашка уехал в город. Настины родители эти два события никак не связали. Только мать переживала, что кто-то сглазил ее живую, веселую Настю.

Как-то Пашкин отец поехал в Ворыпаевку на рынок и, пока продавал свинью, наслушался всяких страстей про банду Кудри, которая каждый месяц обирает торговцев и творит прочие непотребные дела.

— А шо ж на них — управы нет? — удивился старый Опанасенко. — Милиция куда смотрит?

— Ему в руки, — съехидничал сосед по торговому месту. — У них рука руку моет. Хорошо, шо сегодня эти бандиты не заявились. А то пришлось бы деньги отдавать.

— А хоть как он выглядит — этот Кудря? Шоб хоть знать, кого опасаться, если появится.

— Здоровый, лысый, глаза лютые. И все его бандиты при оружии. У кого нож, кто с наганом ходит. Один руки в карманах все время держит, его охранник будто. Говорят, у него в каждом кармане по нагану.

Опанасенко решил от греха подальше больше в Ворыпаевку не ездить. Знал свою горячую натуру. Представил, что бандиты начнут деньги требовать, а он полезет в драку — свое добро отстаивать. А силы у него далеко не те, что прежде.

Когда приехал на своей белой «девятке» Пашка, отец спросил:

— Слышь, Пашка, ты чув про таку банду Кудри?

— А шо? — недобро сузил глаза сын.

— Та говорят люди, в Ворыпаевке они совсем осатанели, торгующих людей обирают, какой-то рэкет чи як его там? — придумали…

— Отец, ехай лучше в Тихорецкую. В Ворыпаевке опасно, — буркнул сын.

Отец заглянул в его темные глаза, скользнул взглядом по стриженной наголо голове, и холодок заполз в его сердце. Он непроизвольно прижал руку к левой груди.

— Ты шо, батя? Тебе плохо? — подхватил его Павел под руку.

— Та шось не то… Отпусти меня, сам дойду.

Отец слег, на все вопросы отвечал односложно:

— Ничего, отлежусь трохи. Старый стал…

А сам сопоставлял все факты и думал, думал, ужасаясь своим мыслям. Жене не сказал ничего о своих подозрениях. Ни одна живая душа не знала, что творится на душе у старого Опанасенка, но все видели, что он сдавал прямо на глазах. Даже ноги стали плохо ходить.

Пашка присматривался к отцу, догадываясь, что тот что-то заподозрил, и ждал, когда отец заговорит. Но тот помалкивал. «Мало ли что на уме у старого человека?» — успокаивал себя Павел. Но никаких угрызений совести у него не возникало. И все больше чувствовал себя хозяином в своем доме, как и в соседнем городе Ворыпаевке.

Про Лиду он больше никогда не слышал и поверил, что действительно уехала она далеко-далеко, куда ни докричаться, ни рукой дотянуться. Пропала без вести его единственная страсть. А может, и любовь… Никто его так не понимал, как Лида. И одна она его не боялась.

10

Во дворе прямо под окнами кабинета старшего уполномоченного Топоркова уже минут пять скандалили женские голоса, которые перекрывал голос сержанта Королева.

— Сказано — проходите, нечего тут базарить! — наконец рявкнул он, и голоса затихли. Зато в коридоре послышался топот множества ног, и сварливые женские голоса нарушили тишину районного отделения милиции города Тихорецка.

Топорков Тимофей Иванович выглянул из кабинета.

— Что у вас тут творится?

Он окинул суровым взглядом толпу цыганок, и те при виде начальника заголосили еще громче. Понять что-то было совершенно невозможно. Все кричали разом, кто во что горазд. Кудрявые дети верещали, при этом глаза их весело блестели, девчонки порывались танцевать, но матери одергивали их. Прямо цирковое представление.

— Молчать! — рявкнул дежурный Акулов, который наблюдал этот бедлам через стекло своего поста. Цыганки на секунду замолчали. Этим воспользовался сержант Королев и доложил:

— Тимофей Иванович, вот привел нарушителей паспортного режима. Живут всем кагалом в двухкомнатной квартире на улице Жданова без прописки.

— Веди их в «обезьянник», а потом зайдешь ко мне, — распорядился Тимофей Иванович и сердито захлопнул дверь.

В коридоре опять послышались возмущенные крики цыганок, кто-то из них взвизгнул, на голову несчастного Королева обрушился поток проклятий. Вмешались зычные голоса дежурного Акулова и опера Коломийца. Подкрепление пришло вовремя. Наконец возня в коридоре прекратилась, голоса затихли.

Тимофей Иванович отложил ручку, когда в кабинет зашел сержант.

— Королев, на хрена ты их сюда притащил? Тебе что, делать нечего? — напустился на него старший уполномоченный.

— Да, Тимофей Иванович, совсем уже сладу нет с ними.

— Ты что, впервые узнал, что они без прописки? У нас дел по горло, будем еще гадалками заниматься?

— Так совсем обнаглели, — взмолился Королев. — Только что на вокзале девчонку заманили, обчистили, обматерили… Сколько можно терпеть? Пускай посидят в «обезьяннике». Хорошо бы их еще и голодом поморить.

— Девчонка где? Если тебе нечем заняться, давай веди, пусть пишет заявление. Потом этих цыганок потрясем, дело сразу и закроем.

— А девчонка уехала…

— Вот те на! Они что, все вернули ей?

— Нет, конечно. Они ее до истерики довели, она уже рыдмя рыдала. Пока я подошел, она вдруг как рванет и на автобус села. Уехала. Я с ними со всеми пытался разобраться, так они же орут как резаные. Хорошо, что народ набежал. Всем же интересно, люди у нас любопытные. Рассказали, что видели, как цыганки ей гадали и она им деньги отдала. Потом назад стала просить, очухалась, видать, а они ее все матом. Вот она и не выдержала позора. Девчонка не из наших, приезжая, похоже — студентка. Психика слабая… Они ее как пить дать загипнотизировали.

— Ты мне брось про психику заливать. Дура эта твоя студентка. Нашла с кем разговоры разговаривать. Что ей так надо было у них узнать, что она деньги им отдала? Сама виновата. А теперь что у нас получается? Девчонку обчистили, она уехала. Свидетели разошлись, показания давать некому. А ты мне этих цыган навел. А дальше что?

— Так причину для задержания я нашел, они же без прописки у нас ошиваются! Давайте их подержим в «обезьяннике», сколько сможем. Я лично их бы всех на поселение за колючую проволоку. Шоб наш народ не дурили.

— Давай тогда веди понятых. Оформляй протокол, что цыгане нарушают паспортный режим и в двадцать четыре часа должны покинуть наши края. Только куда им подаваться? У них же и паспортов нету. За колючую проволоку не удастся. Нету у нас тут такого места. А где их историческая родина — они тебе не сказали?

— Сказали, — понурился Королев. — Только я вам повторить не могу. Слово матерное.

— То-то же! Так что и не води их по такой мелочи. Вот если убийство совершат, крупную кражу — дело другое… Ну ладно, привел так привел. Пусть посидят. Хотя им это как с гуся вода. Но благодарности от меня не жди. Операцию по задержанию мошенников ты провел бездарно. Упустил и жертву и свидетелей.

— А если мы их сейчас потрясем? — не терял надежды на законное решение проблемы сержант.

— Тряси… — согласился Топорков. — А они тебе скажут, что это их деньги. На них же не написано, что они ворованные. А если произведешь изъятие, они же на тебя и заявление накатают, жалобу. Нам это надо?

— Цыгане вроде неграмотные… — усомнился в правоте начальника Королев.

— Среди десятка цыган один грамотный всегда найдется! Все, свободен.

Королев вышел, тихо притворив за собой дверь. Топорков опять погрузился в работу. Перед ним лежало дело об изнасиловании и убийстве гражданки Денисовой Анны Ивановны, которая и прожила на свете только семнадцать лет. Посмотрел на приложенную фотографию истерзанной девушки и тяжело вздохнул. Уже четвертая жертва, и каждый раз насильник действует с особой жестокостью. В акте судмедэкспертизы были перечислены колото-резаные ранения, обнаруженные на теле Денисовой.

Топорков разложил все четыре дела, стал вчитываться в материалы следствия. Информация была скудная, но и так ясно, что пора соединять уголовные дела в одно производство. Начал прикидывать, кого бы включить в следственную группу. Надо звонить в новоорлянское отделение милиции, поскольку три убийства произошли на их территории. Когда к нему поступило дело Денисовой, он поручил операм обзвонить соседние районные отделения милиции, чтобы выяснить, не происходили ли у них похожие преступления. Подтверждение пришло из Новоорлянской. Там, похоже, работать совсем некому — дела лежат, никаких подвижек. Вспомнил с сожалением, что Володя Поречный уволился из отделения, и теперь придется сотрудничать с нынешним начальником милиции Шкуратом, который очень не нравился Топоркову. Кстати, Шкурат же пригласил его на свой день рождения. Но Топорков поблагодарил за честь и ответил уклончиво. Что он там не видел? Будет грандиозная пьянка, бахвальство Шкурата, подношение дорогих подарков, льстивые тосты… Все то, чего терпеть не мог Топорков. А если еще вспомнить казацкую вольницу, которой славилась Новоорлянская, да нераскрытые дела на совести местного отделения милиции, то, кроме возмущения, никаких чувств Топорков к тамошним правоохранительным органам не испытывал. Во главе с их начальником… Ходили слухи — Шкурат не гнушался брать взятки, да и с криминальными элементами якшался. Но это еще надо выяснить и доказать. А тут со своими делами управиться бы…

Топорков стал готовить доклад прокурору города. Скорее всего, после того, как прокурор вынесет отдельное постановление о соединении дел, возглавить следственную группу поручит Топоркову. Значит, заодно нужно подготовить список следователей, которые войдут в следственную группу. Топорков принялся за составление списка, рука быстро побежала по бумаге. Прокурор города совсем недавно получил назначение в Тихорецк, в местной обстановке разбирался еще не очень, людей не знал.

Покончив со списком, старший уполномоченный немного расслабился, обдумывая насущные вопросы и раскачиваясь на стуле. Тут же вспомнил о цыганском племени, которое привольно чувствовало себя на вокзале, обворовывая и обманывая простодушных пассажиров. Не хватало зла и на пассажиров. Зачем вступать в контакты с цыганами? И так ясно, что ничего хорошего из этого не получится. А эта студентка — ну дура дурой! Это ж надо — добровольно отдать деньги цыганам. Да хоть что они посулят — и золотые горы, и принца на белом коне, но ведь нельзя все принимать на веру!

Очень беспокойное место службы досталось Топоркову. Да никуда не денешься. На пересечении двух железнодорожных магистралей порядка быть не может. Сюда стекаются криминальные элементы со всей страны. Вот и приходится во всем разбираться. Не говоря уже о том, что и во всем крае чем дальше, тем страшнее. То убийства, то грабежи… А сотрудников, как водится, не хватает. Сколько ментов за последнее время ушли в охранники — хоть плачь. Чисто по-человечески понять их тоже можно, фирмы и магазины им платят больше. Но куда же девается совесть и честь у людей, которые выбрали своей профессией такую ответственную и нужную работу, как охрана порядка? И как же бороться с возрастающей преступностью, если элементарно не хватает людей?

Топоркову тоже предлагали выгодные места, последнее было очень заманчивым — возглавить службу безопасности мэра Тихорецка. Но, во-первых, Тимофею Ивановичу не нравился мэр. Нехорошие слухи ходили о нем. Видно, в нынешнем мире каждый начальник стремится любой ценой урвать куш побольше. Местные бизнесмены проторили тропинку в мэрию, и Топорков собственными глазами видел, как мэр выходил с очередным «новым русским» из здания мэрии чуть ли не в обнимку. Лихо подкатывала крутая иномарка, и оба садились в нее, что-то весело обсуждая. Во-вторых, жена мэра открыла несколько магазинов и довольно ловко справлялась с доселе неизвестным ей бизнесом. Совсем недавно она работала заведующей кадрами консервного завода. Спрашивается: откуда средства? Словом, иметь с ними дело и прикрывать откровенных взяточников Топорков категорически не хотел.

В дверь постучали, на пороге опять появился Королев.

— Ну а теперь кого привел? — спросил Топорков, увидев довольное лицо подчиненного.

— Карманника, — радостно объявил Королев. — На вокзале шустрил, я его на горячем поймал. Терся возле кассы, высматривал, куда пассажиры кошельки прячут. И я его прямо за руку схватил, в чужом кармане. Крику было! — с удовольствием вспоминал сержант.

— А кто орал?

— Мужик, когда почувствовал, что в его кармане аж две руки.

— Ну, веди к дознавателям, пускай составляют протокол. Скажи, пусть прижмут покрепче. Может, он у нас уже давно орудует.

Топорков иногда удивлялся неукротимому рвению сержанта. Тот уже второй год работал в отделении, но каждый раз радовался, как дитя, когда удавалось себя проявить. Правда, было несколько случаев, когда он продемонстрировал свой особый нюх на преступников. Однажды обратил внимание на самого обычного с виду парня, который вроде ничем не выделялся из толпы. Просто стоял у магазина, курил, наблюдая за покупателями, которые входили и выходили с покупками. Был субботний день, обычно в это время в магазинах царило оживление. Королеву бросилась в глаза кучка окурков под ногами парня. «Значит, стоит уже долго», — сразу подумал он. Заглянул в магазин — народу хоть и много, но очередь движется быстро, работали три кассы. Так что если он и ждал кого-то из покупателей, то не столько же времени. Парень при виде милиционера напрягся. Королев потом говорил, что почувствовал это шкурой. И решил не спускать с него глаз. Притаился за углом, наблюдая за своим подопечным. Время близилось к закрытию, когда в кассе к концу дня уже собиралась немалая сумма. Эта мысль тоже промелькнула в голове у Королева, как он потом рассказывал взахлеб коллегам. За пять минут до закрытия магазина кто-то из продавцов стал у выхода, выпуская покупателей и никого не впуская. Когда вышел последний покупатель и продавец стала закрывать дверь, парень подскочил и стал умолять впустить его, дескать, ему нужно срочно купить дорогой коньяк в подарок другу. Продавец впустила. Потом она объяснила следователю, что дорогой коньяк у них покупали редко, она польстилась на возможность выгодной продажи, поскольку от этого зависела выручка. Хозяин магазина в конце квартала платил проценты в зависимости от продаж. Стоило парню войти в магазин, он с силой толкнул продавщицу внутрь магазина и сразу же подскочил к кассам. Но только успел выхватить наган, как сзади на него уже налетел Королев и заломил грабителю руки.

В отделении милиции на первом допросе дознаватель пытался понять, почему грабитель, предъявивший паспорт на имя Суркова Сергея Николаевича, действовал так безрассудно. Ведь он не запер за собой дверь, хотя изнутри была задвижка. Не подумал, что под прилавком могла находиться тревожная кнопка, и продавец успела ее нажать. Просто Королев опередил патруль, поскольку его не подвела интуиция, к тому же он оказался в нужном месте в нужное время. Выяснилось, что налетчик находился в состоянии наркотического опьянения и реально оценить обстановку не мог. Когда откатали его пальчики и сверили с картотекой, дактилоскопическая экспертиза показала, что попался не случайный наркоман, а грабитель со стажем. Несколько месяцев назад его подельников уже арестовали, а этому удалось сбежать. Наконец попался и он. Так что вся банда теперь была в полном составе. И все благодаря бдительности Королева. Сержант ходил после этого гордый и сиял, как именинник. Только жалел, что наган налетчика нигде не светился, эксперты подтвердили, что он чистый. А то могли бы выйти и на убийцу… Сурков в свое оправдание даже сумел доказать, что две пули, выпущенные из нагана до попытки ограбления, он произвел для проверки, чтобы убедиться в пригодности оружия. Описал лесопосадку за городом, где стрелял в дерево. Его сразу же повезли на место, и он указал на дерево. Криминалисты действительно нашли два огнестрельных повреждения от пуль соответствующего калибра.

Королев тогда очень надеялся на повышение, но он к тому времени проработал в отделении всего четыре месяца. Пришлось довольствоваться небольшой премией, которую ему выписало начальство ко Дню милиции.

Топорков ценил способности Королева, но продвигать его по службе не торопился. Молодые быстро зазнаются. Пускай работает, а звездочку еще успеет получить. Самому Топоркову, чтобы дослужиться до звания майора, пришлось за свою долгую жизнь пахать и пахать.

11

Сквозь сон Лена услышала, как дядя Володя загремел в сенях ведром, и вспомнила, что воды осталось на донышке. Вчера она устроила большую стирку и так наломалась, что вечером никаких сил не было идти за водой. Дядя Володя, по своему обыкновению, что-то стругал под навесом, ее женские хозяйственные дела не контролировал, и она решила сходить к колодцу утром.

— Лена, — громко окликнул он ее, — пора за водой идти.

— Иду, — весело откликнулась она, уже окончательно проснувшись и порадовавшись солнечному утру.

Сквозь неплотно занавешенную ситцевую занавеску лучики сбегались прямо к ее изголовью. Она быстро вскочила, распахнула окно и выглянула во двор. Пес Марсик-старший гонялся за Марсиком-младшим, тот повизгивал, но игру принимал. Когда два года назад Лена приехала к дяде Володе и он водил ее по двору, знакомя со своим небогатым хозяйством, ее очень удивило, что обоих псов он назвал Марсиками, а три разномастные кошки — как впоследствии оказалось, родня между собой — откликались на общее имя Кыцька. Дядя Володя голову себе не ломал, выбирая имена для домашней скотины. Помимо собак и кошек, у него было с десяток кур и полоумный петух, который всегда норовил клюнуть Лену в ногу, и она боялась его, как лютого цепного пса. Корову дядя Володя не держал, пришлось продать, когда его жена, сестра Лениной мамы тетя Галя, умерла после продолжительной болезни. В небольшом загоне он держал семью коз. Бородатого козла назвал Авраамом, у остальных пяти коз имен не было. Лена пробовала было каждой дать имя, но дядя Володя в них постоянно путался, потом решил, что без имен раньше было проще жить, и стал по-прежнему называть их Кормилицами.

Лена умылась остатками воды, причесалась и повязала на голову пеструю косынку. Придирчиво осмотрела себя в зеркало. Хоть время раннее и ее ученики наверняка еще спят, мало ли кто может встретиться на пустынной спозаранку улице. Сельская учительница всегда на виду у всей деревни. Тем более молодая и незамужняя. А народ здесь болтливый и осудить готов каждого, особенно приезжих. Это в родном Краснодаре никому ни до кого нет дела — ходи хоть в брюках, хоть в мини-юбке, никто тебе слова не скажет. В этом удобство проживания в большом городе. А в станице поначалу ее провожали взглядами из всех дворов, когда она со списком своих учеников обходила их дома. Директриса велела молодой учительнице познакомиться с родителями будущих учеников и заодно посмотреть, в каких условиях они живут. Жили примерно одинаково. В каждом доме встречали радостно и норовили поднести стакан самогонки. Лена вежливо отказывалась, хозяева обижались, но она сумела найти удачную отговорку.

— Мне еще двадцать пять домов обойти. В каком виде я к ним буду заявляться? Что про меня подумают ваши соседи?

Хозяева находили ее слова резонными. Но не выливать же содержимое стаканов обратно в двадцатипятилитровую бутыль! И, крякнув, выпивали за ее здоровье. Сначала свой стакан, потом и ее. Настроение у них сразу становилось на несколько градусов выше, и они принимались нахваливать своих детей. Как они ловко управляются со скотиной, готовят корм для поросят и телят, приглядывают за курами и младшими братьями-сестрами. Вот только с учебой у них не очень… Но это дело поправимое. Новая учительница пришлась всем по нраву, и они надеялись, что теперь-то детки станут учиться лучше. А то старые учителя очень придирчивые, все им не нравится, готовы детей так загрузить, что им и выспаться некогда. И никто из учителей не хочет понять, что дети — первые помощники родителям по хозяйству…

Это потом уже, когда к ней привыкли, вежливо здоровались, кланяясь чуть ли не в пояс, выпить уже не предлагали. Уважали. Потому что помимо того, что она обучала школьников в единственной десятилетке на две станицы, директриса школы обязала ее преподавать и в вечерней школе. Так что днем она учила русскому языку Надю Денисову и Сашу Кириенко, Наташу Гончарову и Мотю Гасилову, Петю Щура и Витька Балабенко, а вечером их родителей, в основном матерей. Отцы считали, что всякие знания — лишние хлопоты. Вечера можно проводить гораздо интереснее, с бутылкой самогонки и вяленой рыбкой. За селом протекала речка Ялпужанка, с которой кормились всей станицей. Бабы жарили, вялили и коптили рыбу не только для семейных нужд, но и на продажу — ездили на Тихорецкую продавать к поездам. Раньше, при советской власти, существовал план сдачи выловленной рыбы совхозу. Но вот уже десять лет как старой власти нет, а новым властям на все начхать. Кто-то из местных за счет рыбы даже сумел разбогатеть и построить новые дома, остальные продолжали жить в саманных домишках, кое-как сводя концы с концами, но зато не испытывая недостатка в закуске. У всех под крышей на веревках сушилась рыба. Праздники были частыми — дни рождения, дни ангела, можно было выпить и без всякого повода. Народ гулял, плодил детей, приводил их учить к молодой учительнице Елене Андреевне, а она уже объясняла родителям, что и Петя, и Ванятка, и Дуся, и Сашко — необучаемы. Так что извините, родители, еще на тройки я их буду тянуть. Но не более того. Хотя они не в состоянии повторить фразу из пяти слов. Матери виновато опускали головы, отцы отмахивались. Только одна бабуся заплакала горькими слезами:

— Учительша, ты уж моего Ванятку не обижай, больной он на головку. Памяти у него совсем нет. Шо ж делать, коли и дочь моя, и зять пьют кажный день. Старшенького еще успели народить здоровеньким, а вот Ванятка… — она стала вытирать слезы сухонькой морщинистой ручкой, и Лена тогда чуть сама не заплакала.

Она уже жила в станице две недели и успела насмотреться всякого. Сначала ее приводили в ужас пьяные выкрики бредущих навстречу мужиков, и она прижималась к заборам, держась от них подальше. Бывало, бросалась поднимать валяющихся в канавах женщин, но коллеги-учителя быстро объяснили ей, что к чему. Учительница истории Зинаида Владимировна ухватила Лену за руку, когда та метнулась к канаве, увидев спящую мертвецким сном пожилую женщину. Лена решила, что женщине плохо и нужно срочно ее спасать.

— Не бросайся ты так, она же пьяная. Ты что, пьяных никогда не видела?

— Видела, но не столько же…

— Не забывай, совхоз развалился, люди без работы. Вот они себя и потеряли. Тут нормальных семей едва половина наберется.

— А как же учить этих… у которых с головой плохо?

— Чему тебя в институте учили? — спокойно спросила историчка. — Эти дети — дебилы. Вы же учили по психологии, что это просто задержка психического развития. У них слабо развито абстрактное мышление, но читать их научить можно. Просто когда будут отвечать, к доске не вызывай. Пусть с места отвечают. Хоть из учебника прочитают, и то хорошо. Я таким всегда твердую тройку ставлю. Закончат школу, помогать родителям будут. Кстати, к своим обязанностям по дому они относятся более ответственно, чем их родители. Если родители напьются и лежат в лежку, их дети и скотину накормят, и коров подоят, и обед сготовят. Не пропадут. У них очень высокий порог выживаемости. Возьми семью Жигуленко. Папаша спился и помер. Мать спьяну куском мяса подавилась и умерла. Осталось пятеро детей, младшему шесть лет. Старшей, Дусе, семнадцать. Пошла в контору работать, всех детей на себе тянет.

Лена вспомнила Наташу Жигуленко, хрупкую малорослую девочку с большими испуганными глазами на худеньком смуглом личике. Самая маленькая в четвертом классе. В школьной столовой ее кормили бесплатно, и она ела всегда так жадно, словно это была единственная еда за весь день.

— У меня в классе Наташа Жигуленко учится… Мне кажется, она никогда не ест досыта.

— Да что ты волнуешься? Ты думаешь, мы не хотели их всех в детдом определить? Так Дуся отказалась. Говорит, сама выращу. Она замуж собралась за Митю Ремизова, ему двадцать три. Согласен на себя всю эту команду взвалить. Не знаю, что у них получится. Там же еще есть маленький, Вовка, ему шесть лет. Так он вообще на улице живет.

— Как — на улице?!

— Дуся боится его одного в доме оставлять, говорит, еще начнет печку топить, дом спалит. Пока все остальные в школе, он гуляет. Укутают его во все, что есть теплое, и во двор отправляют. Вместе с щенками. У них собака сторожевая и штук пять щенков. А чтобы не забрел куда, калитку запирают. Вот он и бродит по двору полдня, пока братья-сестры из школы не придут, не накормят чем-нибудь.

Лена помнила эту историю, потому что это было самое сильное впечатление за первые два месяца ее работы в сельской школе. Она возвращалась после уроков домой, был поздний октябрь, дождливый и холодный. Она проходила мимо запущенного дома, от которого нищетой тянуло за версту, и увидела за забором мальчика, дрожащего от холода. Он сидел на корточках у калитки, уткнув лицо в шерсть довольно упитанной собачонки. У его ног лежали еще несколько щенков, согревая мальчика. Вид у него был такой жалкий, что Лена спросила:

— А что ты домой не идешь? Вон нос красный, как у Деда Мороза.

Мальчик поднял на нее заплаканные глаза, вытер рваной варежкой нос и прогундосил:

— Дуська хату заперла. А все в школе. Тетенька, сколько уже часов? А то никто мимо не идет, некого попытать.

— Да уже два часа… — Лена порылась в сумке, нашла бутерброд с колбасой, который ей утром сунул дядя Володя. Но она его так и не съела, на переменке успела перекусить в школьной столовой. — На, съешь, — протянула она мальчику через потемневший от времени штакетник бутерброд.

Он красной скрюченной лапкой выхватил у нее из рук бутерброд и впился в него своими мелкими плохонькими зубками. Лена потопталась у забора, не зная, чем еще помочь мальчику.

— Ты иди домой, — сказал он ей. — Скоро придет Наташка, потом Колька. В дом меня пустят. А то сама замерзла… У тебя нос красный.

— Может, ты хоть в сарай зайдешь? Там теплее… — Лена увидела в глубине двора покосившуюся постройку.

— Не-а, не пойду. Там пол провалился, мы теперь туда в уборную ходим, — пояснил мальчик, слизывая с растрескавшихся обветренных губ налипшие крошки.

Дома Лена рассказала дяде Володе эту историю и не удержалась, всхлипнула.

— Та ты шо, Лена? Чего ты плакать вздумала? Всех не пережалеешь. Така цэ станица поганая, шо пьют все без продыху, детей своих каличат. Я этих Жигуленко знаю. Там сам Григорий был — алкаш без стыда и совести, ко всему и ворюга. Жинка его — хозяйка никудышная, на пару с ним пила. Пока не вдавилася. Это ж как жрать надо было, шобы мясом подавиться! Самогонка ей все мозги отбила.

— Дядя Володя, давай мы этого Вовку к себе заберем. Зима на носу, замерзнет парнишка.

— И думать не смей! — грозно сказал дядя Володя. — Их тут таких в каждой третьей семье. Я когда в милиции служил, сколько раз заводил дела на их родителей, чтобы районные власти родительских прав лишили, детей в детдома определили. А как съездил в один из детдомов, то решил — в родной хате им лучше. Тут какие-никакие, а все ж родители. Отец побьет, так мать пожалеет. Мать налупцует, отец пряник даст. А в детдоме нищета, воровство, начальница ихняя — поперек себя шире. Повариха едва в двери пролезает. А дети бедные — аж синие, вечно простуженные… Кашляют, хрипят, все наголо стриженые. Даже девочки. Ой, шо тут творится, племяшка! Ты и не представляешь. Жила себе в Краснодаре при папе-маме и горя не знала. И на кой ты сюда подалась? Неужто папаша не мог тебя поближе к дому пристроить?

— Да мог, — вздохнула Лена. — Только я сама захотела самостоятельной быть. Едва родителей уговорила меня отпустить. И то только потому, что в списке распределения была твоя станица. Если бы не ты, дядя Володя, они бы меня не отпустили.

— Ну и слава богу, шо ко мне приехала. И мне веселее, и тебя в обиду не дам. А то тут такое делается…

Вскоре Лена и сама поняла, что ее романтический порыв и тяга к самостоятельности были не лучшей идеей. Но детей она любила, хотелось не только учить их русской литературе и грамотному русскому языку, но и как-то разнообразить их монотонную жизнь, где единственное развлечение — кино по субботам и танцы по воскресеньям. Как ни странно, клуб был вполне приличный, не раскатали его еще по бревнышкам. И то только потому, что на втором этаже клуба находилась библиотека и бухгалтерия, где немногочисленные работники бывшего совхоза, а ныне птицефермы получали раз в месяц свои зарплаты. Здесь же был и медпункт, куда молодые матери приносили на прививки младенцев, а старухи забредали иногда мерить давление.

Фельдшерицу Веру Ивановну побаивались за ее суровый характер. И когда какой-нибудь болящей она прописывала уколы, то та шла к Вале-портнихе. Валя когда-то работала в городе медсестрой, рука у нее была легкая. Фельдшерица всаживала иглу с таким остервенением, как будто собиралась проткнуть руку. Дети обычно верещали, словно пришел их последний час. Старики вздрагивали всем телом, а фельдшерица орала на них: «А ну, расслабь жопу, игла не пролезает!» Так что мало кто доверял свою плоть «настоящей фашистке», как называли ее жители станицы. Лена всегда считала, что внешность человека никак не сказывается на его характере. Но когда смотрела на Веру Ивановну, некоторые сомнения в своих убеждениях у нее появлялись. Получалось, что в данном случае внешность соответствует внутреннему состоянию фельдшерицы. Бледное мучнистое ее лицо было покрыто крупными красными прыщами, бугристая неровная кожа напоминала слегка подсушенную брынзу. Ее могли бы украсить зеленые глаза, если бы она так зло не смотрела на людей. В общем, фельдшерица не нравилась Лене, и ее это смущало. Ведь Вера Ивановна не виновата, что уродилась такой, ей бы тоже хотелось быть красивой, убеждала Лена своих подружек, таких же молодых учительниц: Таню — учительницу математики и Свету — учительницу географии. Те только смеялись в ответ. Они считали Лену слишком романтической особой, им казалось, что она никогда не впишется в деревенскую жизнь. И ее городские сантименты — непозволительная роскошь в суровой действительности. Обе жили в станице уже третий год и считали, что они-то как раз гораздо более приспособлены к непростой взрослой жизни.

Но к деревенской жизни Лена привыкла. Ей нравилось вставать рано утром и бежать за водой, когда еще и людей на улицах почти не было. Нравилось вести нехитрое хозяйство дяди Володи и чувствовать свою незаменимость. Он не раз говорил, что без нее пропал бы. И она ему верила. Детей у него не было. После смерти жены он сильно сдал, а после увольнения из милиции начал попивать. Но она поставила перед собой задачу — отвадить его от спиртного. Нужно было чем-то занять его, чтобы не маялся от безделья. И Лена посоветовала ему заняться работой по дереву — заметила, как ловко он делает своими руками простую, без особых изысков, но добротную мебель. В станице покупная мебель далеко не всем по карману. И родители ее учеников иногда заказывали бывшему милиционеру то стол сколотить, то кровать для молодоженов, то колыбельку для младенца. Вот он и строгал под навесом целыми днями, находя в этом свое удовольствие. А Лена с утра убегала в школу, после уроков оставалась на дополнительные занятия, хотя они и приносили мало толку. В те дни, когда не было уроков в вечерней школе, придумывала экскурсию на Ялпужанку, где играла со своим четвертым классом в партизанов. В глиняных карьерах было множество пещер, где можно было прятаться и неожиданно нападать на «врага». То устраивала чтение сказок или просто рассказывала разные сказочные истории, помнила их с детства. Дети, не избалованные родительским вниманием, слушали раскрыв рты и неохотно расходились по домам. Самые отъявленные хулиганы — Ваня Бедный, сын станичного электрика, и Павлик Шкурат, младший сын начальника милиции, провожали ее домой, устраивая небольшую драку за право нести ее портфель.

— И шо ты тех детей так приваживаешь? — осуждал ее дядя Володя. — Им домой надо скорее, по хозяйству помогать, а они тут провожания устраивают. Гляди, родители осудят…

Родители и так осуждали молодую учительницу. Но совершенно по другому поводу. Ей по простоте передала милая девочка Таня Голубова, лучшая ученица четвертого класса.

— А шо, правда, Елена Андреевна, шо вы приехали с одной кастрюлей и одним одеялом? Моя мамка говорила, шо вы такая бедная, шо дядько Володя вам усе свое дал, даже ложку.

Лена очень удивилась вопросу. Надо же, что интересует родителей ее учеников!

— Я же ехала к родному дяде, зачем мне тащить за собой целое хозяйство?

— И то правда… — согласилась девочка. — Но я зато сказала мамке, шо у вас книг, як в библиотеке. Ни у кого столько нет в нашей станице. Даже у директора школы Нины Михайловны.

Лена пожала плечами. Было бы странно, если бы ей пришлось отчитываться перед жителями Новоорлянской, какое у нее имеется имущество. Она даже не стала жаловаться дяде Володе. Он и так бы ответил: «Нечего слушать, шо там бабы языками чешут».

Лене было уже двадцать два года, на местных женихов она не рассчитывала, памятуя об их интересах — побольше выпить да покруче оторваться. Говорить с ними было не о чем. Вспоминала о своей последней любви — Андрее Полякове — сначала с легкой грустью, потому что все переживания уже остались в прошлом, а потом и с досадой.

Андрей в институте был известной личностью. Учился на физмате, получал повышенную стипендию. Девчонки бегали за ним, всячески пытаясь привлечь к себе его внимание. Еще бы — первый парень в институте. Невероятно обаятельный, видный — высокий, спортивный, с густой кудрявой шевелюрой. Лицо у него было не то чтобы красивое, скорее своеобразное — глубоко посаженные небольшие серые глаза, крупный нос и выразительные губы. Активист, умница, отличный организатор. С Леной они встречались три года, и она очень надеялась, что к концу учебы они поженятся. Тем более что свои добрые намерения он подтвердил документально. Однажды взял и написал расписку — дескать, я, такой-то, обязуюсь до конца пятого курса жениться на такой-то. Подпись и число. Смех смехом, они оба тогда немножко выпили, и Андрей настойчиво увлекал Лену к дивану. Она не слишком сопротивлялась, но опасения свои высказывала. Мол, поматросит и бросит. Так возникла эта идея с распиской. Андрей сам ее предложил и назвал прелюдией. Чтобы придать забавной ситуации некий романтический ореол. С тех пор Лена о расписке не забывала. Хоть и понимала, что это шутка, но «документ» придавал ей уверенность в незыблемости их отношений. И иногда, как говорил Андрей, проверяла его «на вшивость». Строгим голосом велела показывать письменное обязательство будущего мужа. Убеждалась, что не выбросил его. Расписка хранилась в нижнем ящичке его письменного стола и подтверждала серьезность его намерений.

Самое обидное, что расписка не помогла. К концу пятого курса Андрей неожиданно закрутил роман с легкомысленной первокурсницей, оторвой и довольно вульгарной девицей с претенциозным именем Жанна. Они встречались всего ничего, а Жанна уже объявила всем знакомым, что сразу после выпускных экзаменов Андрея сыграют свадьбу. Если бы не ее собственные госэкзамены, Лена переживала бы измену гораздо болезненней. Но она вбила себе в голову, что должна сдать выпускные лучше всех. Чтобы Андрей понял, кого потерял. Ведь у них было столько общего, они так любили поговорить на интеллектуальные темы. О чем можно разговаривать с Жанной — болтливой, неумной, более того, примитивной особой? Пустышка Жанна не шла ни в какое сравнение с Леной. «И на что он позарился? — искренне удивлялась ближайшая подружка Лены Маруся. — Ты только посмотри на нее — маленькая, фигура хреновая, морда в прыщах, ржет все время, как дурочка». Но выбор Андрея уязвлял Лену именно тем, что Жанна, на ее взгляд, была совсем паршивенькой. За глаза они с Марусей называли ее Прыщавая. Наверное, кто-то из доброжелателей донес новой подружке Андрея обидное прозвище, и она однажды, проходя мимо Лены со своими подружками, громко и язвительно заявила: «Некоторым мои прыщи не дают покоя. А они не замечают, что их становится все меньше…» Она расхохоталась, подружки тоже. Намек на постельные отношения с Андреем был настолько явный, что у Лены впервые возникло желание разорвать человека на части. Внезапная вспышка гнева перепугала ее саму. Она едва сумела с собой совладать. С тех пор Жанна вызывала у нее только отвращение. Андрея она пыталась возненавидеть, но почему-то это ей плохо удавалось. И когда он выступал на каких-то институтских мероприятиях, Лена смотрела на бывшего возлюбленного, и ей всегда хотелось плакать. Маруся, как настоящая подруга, контролировала ситуацию и подталкивала ее в бок своим остреньким локотком: «Ленка, посмотри, какой он страшный! У него глаза, как у акулы, — в кучку собраны… И ты еще о нем горюешь?! Где твоя улыба?» Маруся любила ввернуть какое-нибудь забавное словечко, чтобы рассмешить Лену.

Андрей получил красный диплом и поступил в аспирантуру. Молодая жена переселилась к нему из общежития, и выглядели они очень счастливой парой. Лена со своими отличными оценками получила назначение в Новоорлянскую. Чтобы совсем не затосковать, она вела необременительную переписку с бывшим однокурсником Женькой Штейном. Он был влюблен в нее с первого курса и переживал ее трагедию как личную. На экзаменах смотрел на нее преданными глазами и очень радовался ее успехам. А на выпускном вечере готов был танцевать с ней все танцы подряд. Но ребята-однокурсники оттесняли его. Лена нравилась мальчикам, но увы — последние три года студенческой жизни для нее существовал только Андрей. Теперь уже было поздно обращать внимание на кого-то из однокурсников. Скоро они все разъедутся, и неизвестно, когда еще увидятся.

Женька уехал по распределению под Армавир, в поселок Полянка, и писал ей подробные письма о своем житье-бытье, о поэтическом кружке, который организовал в своей школе. Она получала от него толстые письма, куда он вкладывал свои стихи об одиночестве и любви. Лена жалела, что не умела писать стихов, а то тоже попыталась бы собрать вокруг себя молодые дарования. До нее доходили слухи, что старший брат Вани Бедного писал стихи. Правда, тема у него была одна и та же — неволя и зона. Совсем недавно он вернулся, отсидев срок за грабеж. Писала стихи девочка из десятого класса Клава Белозуб, у нее была своя тема — неразделенная любовь. Но они были так наивны, что Лена едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться. И потом стыдила себя — ведь девочка старается, у нее желание самовыразиться. Уж как умеет. А Клава писала километрами, целые школьные тетради были исписаны ее аккуратным почерком с чудовищными ошибками. Но у Лены рука не поднималась исправлять ошибки, все-таки девочка была поглощена творчеством, это редкий дар, учитывая окружающую обстановку.

Женя Штейн изредка признавался Лене в любви, она отмалчивалась, потому что еще на втором курсе честно призналась, что нежных чувств к нему не испытывает. Вот его стихи послушает с удовольствием, но не очень долго. Он постоянно находился в состоянии творческого подъема и писал быстро и много. И кстати, совсем неплохо. Иногда его стихи печатали в студенческой многотиражке. К окончанию института у нее уже накопилась небольшая пачка газет с его стихами.

Сначала тон Жениных писем был отчаянный — никакого интеллигентного окружения, все учителя — сельские отсталые тетки, у которых одно на уме — побыстрее отчитать уроки и бегом в свои поля-огороды. Через месяц сообщил, что интеллигенция все-таки есть: молодой учитель труда, страстный книгочей, и местный фельдшер, помешанный на гигиене. Он даже составил план лекций, с которыми собирался выступать перед населением в местном клубе. Уговаривал Женю писать стихи о пользе гигиены в быту, чтобы таким образом иллюстрировать лекции подвижника-гигиениста.

Женька ужасался неустроенному быту, однообразной еде, бездорожью и отсутствию нормальных туалетов. Местное население по нужде бегало за плетеные низенькие заборчики, которые понастроили на задворках своих усадеб. Это было крайне неудобно, потому что по ту сторону заборов справляли нужду его ученицы. Так что Женя не поленился и пристроил с трех сторон еще по стеночке: получился премиленький домик, но без крыши. Хозяйка водила соседей показывать новомодное архитектурное сооружение в своих владениях. Народ почему-то смеялся… Директор школы поселил его на квартиру к сторожихе, у нее Женька и столовался.

Через несколько месяцев он попривык к новой среде обитания и уже вполне оптимистично писал, что жить можно, все не так страшно, хотя местная жизнь убогая. Когда-нибудь напишет про этот период своей жизни книгу, а сейчас дай бог найти время, чтобы подготовиться к пересдаче выпускных экзаменов. Дело в том, что Женька терпеть не мог грамматику и лингвистику и такой предмет, как русский современный язык, на выпускном экзамене провалил. Заодно провалил и новейшую историю. Педагогику все-таки вытянул на «трояк». Русскую литературу сдал на «отлично». Так что на работу уехал без диплома, со справкой о том, что прошел курс обучения педагогического института. Справка давала право работать в школе, но считалось, что у него незаконченное высшее образование. Что его уязвляло. Летом он должен был поехать в Краснодар пересдавать свои двойки, и если ему улыбнется счастье, то и получить диплом. Лена опасалась, что такого счастья ему не видать как своих ушей. Поскольку русский язык как предмет он так и не полюбил, и в школе самовольно изменил программу: все уроки по языку заменил на литературу. Директор школы опомнился через полгода и не знал, что теперь делать. Ученики безнадежно отстали от программы по языку, зато все подряд полюбили Пушкина и Блока — любимых поэтов Жени. Полшколы начали писать стихи. В этом плане Полянская средняя школа обошла все краевые школы и занимала призовые места на конкурсах начинающих поэтов. Женя извещал Лену о своих успехах с гордостью и некоторым бахвальством.

Он уже планировал их совместное будущее, огорчаясь лишь тому, что после приезда Лены его ставку придется делить на двоих. В школе полагалась только одна штатная единица словесника. А если он к ней переедет, придется ее ставку делить. Не такие уж большие деньги они получали, чтобы их еще и половинить. Женя предложил выход: в его школе учительница пения уходила в очередной декретный отпуск, а Лена в далеком детстве закончила музыкальную школу по классу баяна. На уроках пения ничего такого особенного не требуется, наяривай себе на баяне да распевай песни про Чебурашку и голубой вагончик. А дети радостно будут подпевать. Хоть и шумно, зато весело. Пришлось Лене огорчить своего многолетнего поклонника и напомнить, что за эти долгие годы в ее сердце никаких изменений не произошло. К Жене она испытывает только дружеские чувства. А баян — напоминала она — возненавидела еще со времен учебы в музыкальной школе. И как только сдала последний экзамен, уговорила маму продать инструмент. Чтобы с глаз долой — из сердца вон.

А тем временем активизировался молодой милиционер Петя Волохов, оказывая ей всякие знаки внимания и норовя то ухватить за руку, то отнять портфель с учебниками, то подхватить сетку со школьными тетрадями, которые она несла домой на проверку. Зимой однажды подстерег и сорвал с рук варежки. Думал, побежит за ним и станет упрашивать, чтобы отдал. Наверное, хотел таким образом заманить ее к себе домой. Так он понимал ухаживание за девушкой. Но она ушла гордо и не оборачиваясь, злясь на этого придурка, а дядя Володя порылся в закромах и отыскал старенькие варежки своей жены — совсем еще приличные.

Петя ей совсем не нравился, но резко его отшивать она боялась. Что-то у него в глазах было опасное. И наловчилась избегать его, ныряя в первый же попавшийся двор, якобы поговорить с родителями об успеваемости их чада. Если они сталкивались в клубе, где директор школы любила проводить различные школьные мероприятия, вокруг нее всегда толпилась ребятня. А голосистые ученики кого угодно могли отвадить, поскольку любили говорить одновременно, перекрикивая друг друга. От их воплей, разносимых эхом по коридору клуба, закладывало уши.

Но больше Волохова она опасалась казака Сергея Ковальчука. Тот действовал более уверенно и нагло, своими ухватками показывая, кто хозяин в станице, и буквально преследовал ее, подстерегая в самых неожиданных местах. Однажды, криво ухмыляясь, заявил, что все равно ей никуда от него не деться. И пусть не строит такие испуганные глаза. У него самые нормальные намерения. Пора уже понять, что она станет его женой, как бы ни бегала от него. Потому что у нее в запасе год, не больше. В двадцать четыре девушки уже считаются старыми. И если будет так кочевряжиться, он тоже, может быть, перестанет обращать на нее внимание.

— А где твои женихи? — Сергей приложил ко лбу ладонь козырьком и обвел улицу орлиным взором. — Нет у тебя женихов. И не будет. Все меня боятся! — торжествующе добавил он.

Лена и сама его боялась, поэтому по вечерам никогда не ходила в клуб — ни в кино, ни на танцы. Боялась, что, если встретится с настырным и опасным кавалером в темноте с глазу на глаз, справиться с ним не сможет. Сергей Ковальчук был здоровенным, метра под два ростом. Так что лучше не рисковать. Хотя местные молоденькие учительницы приглашали ее повеселиться за компанию. В родном Краснодаре она не отказывала себе в удовольствии потанцевать в студенческом клубе на дискотеке, здесь ей это даже не приходило в голову. Где-то внутри постоянно жило ощущение опасности. Лена знала: в станице происходят темные дела, дядя Володя не раз предостерегал ее, чтобы никуда вечерами не ходила. В учительской иногда вполголоса обсуждали криминальную обстановку в округе. Но все сходились на том, что свои подозрения и версии лучше держать при себе. Если милиция делает вялые попытки навести порядок, и ей это почему-то не удается, то что говорить о простых жителях? В станице трудно было что-то скрыть от чужих глаз. И поэтому опасных соседей жители знали в лицо.

Лена иногда пыталась поговорить с дядей Володей, выяснить, почему некоторых станичников надо избегать и какие за ними числятся грехи. Но он пресекал все ее расспросы. Только однажды, еще в прошлом году, пришел домой разъяренный, сорвал с себя милицейскую форму, сунул ее узлом в шкаф и долго мерил шагами комнату. Потом крепко выпил, а к утру, проспавшись, заявил, что ушел из милиции. Намекнул, что местные бандиты купили все отделение милиции на корню, а с такой милицией он не хочет иметь никаких дел. Лучше будет дома сидеть, на картошке и козьем молоке. Поэтому вечера она проводила с дядей Володей у экрана старенького телевизора, если не читала или не штопала его носки.

Вот и сегодняшнее утро она начала с того, что подхватила ведра и поспешила через дорогу к колодцу запастись водой. Утро было прохладным, она даже пожалела, что не набросила кофточку. Все-таки уже середина сентября. Во дворах слышались голоса, но в воскресенье ранним утром ребятня еще спала. Сделав несколько ходок за водой и наполнив цинковые баки, она встретила только соседку тетку Варвару, которая неторопливо шла к колодцу, позванивая ведрами. Лена заглянула в старенький буфет и решила, что нужно сходить в магазин. Хлеб закончился, сладкого к чаю тоже нужно было прикупить, они оба с дядей Володей любили полакомиться. Вчера в магазин был завоз, продуктовая машина приехала только к вечеру. Может, привезли что-нибудь свеженькое. Если продавщица Галя еще не успела по нужным людям распределить дефицит, можно было надеяться, что и ей достанется. Лена выкатила велосипед, крикнула дяде Володе, что собралась в сельмаг, и покатила по пыльной дороге, подставляя лицо утренним солнечным лучам. Впереди был целый выходной, еще столько всего можно было сделать! А главное, дома ее ждала книга «Сто лет одиночества», которую Лена еще не читала и уже два месяца стояла за ней в очереди. Книгу привезла из городской библиотеки учительница математики. С тех пор учителя передавали ее из рук в руки, читали медленно, всем было некогда. Дольше всех книгу держал физик Витя. И держал бы еще, но Лена его пристыдила: дескать, если читать по слогам, то за это время можно было бы перечитать уже трижды. Витя потом признался, что хотел ее заныкать, очень она ему понравилась. И если бы с одной стороны его не пилила жена Наташа, учительница английского языка, а с другой не подгоняла настырная Лена, фиг бы он расстался с книгой. Мужику уже двадцать семь лет, а сущий ребенок. Лена знала, что из сельской библиотеки он в свою домашнюю постепенно перетаскал самые интересные книги, по секрету убеждая Лену и Наташу, что их все равно здесь никто не читает. Некоторые — он смотрел по формуляру — лет по десять лежали, ни разу не востребованные, совсем новенькие. Иногда встречались книги с неразрезанными страницами, типографский брак. Воровать, конечно, грешно, но Лена считала, что не имеет морального права осуждать коллегу. Однажды она тоже украла книгу в библиотеке Дома учителя в Краснодаре — сборник стихов Лонгфелло. Совершенно непонятно, зачем. Могла ведь взять почитать, потом вернуть. Но что-то ее подтолкнуло, и, пока библиотекарь отвлеклась, Лена сунула книгу за пазуху. Потом много раз обдумывала, как бы ее подбросить обратно. Но оказалось, что это еще сложнее, чем воровать. Так и оставила себе это красивое иллюстрированное издание в зеленом переплете, засунув подальше в глубину книжного шкафа. Чтобы не попадалась на глаза и не мучила совесть.

Лена крутила педали, свежий ветерок приятно дул в лицо. Хорошо быть самостоятельной и независимой. Да еще с таким надежным дядей Володей под боком. Невзирая на ее молодость, он прислушивался к ней. А главное, ей почти удалось отвадить его от чарки.

12

Встречный поезд с грохотом пронесся мимо, но Турецкого не разбудил даже пронзительный свист его сигнала. Он проснулся только тогда, когда его поезд резко дернулся, неожиданно остановившись, и со столов со звоном полетела посуда. Турецкий поднял голову, мутным взглядом обвел вагон, пока еще не очень понимая, что случилось. Во внезапно установившейся тишине он услышал чей-то раздраженный голос:

— Вот хулиганье, стоп-кран сорвали…

Взгляд Турецкого остановился на официанте, который проходил мимо него с подносом грязной посуды.

— А где?.. Тут со мной мужчина сидел… Олег…

Официант ехидно ответил:

— Сидел, и не только — все пытался вас поднять. Да терпение у него лопнуло… Наверное, в купе вас ждет. Кстати, пора уже расплачиваться. А то жди, когда вы проспитесь…

— Да-да, конечно.

Турецкий полез во внутренний карман куртки за бумажником, в недоумении охлопал все остальные карманы, пошарил в карманах джинсов. Взгляд его скользнул по столу — ни барсетки, ни кольца на стебле цветка. Уже понимая, что произошло, он вскочил из-за стола.

— Когда он ушел?

— Да минут пять назад. Вы расплачиваться будете? А то мне смену сдавать…

Официант выжидающе смотрел на Турецкого. Но тот уже не слышал его, с топотом помчался по вагону в тамбур. «Так и есть», — мелькнула мысль, когда увидел распахнутую дверь тамбура. Он выглянул из вагона и в темноте разглядел мужской силуэт, который бежал по параллельным путям вдоль состава. Недолго думая, Турецкий выпрыгнул из вагона и понесся следом.

— Стой! — закричал он, хотя был уверен, что убегающий, конечно, не остановится.

Мужчина оглянулся и припустил еще быстрее. Турецкий тоже поддал ходу, быстро нагнал его и повалил на щебень.

— Лежать, сука!

В ярости он стукнул беглеца наотмашь по голове. Мужчина барахтался под ним, пытаясь изо всех сил вырваться, и заорал:

— Что ж ты делаешь, паразит? Помогите!

Турецкий перевернул его на спину и понял, что мужика видит впервые. Чумазое, давно не бритое лицо оскалилось в злобной гримасе. Александр даже немного растерялся и ослабил хватку:

— А где Олег?

Замасленный комбинезон мужика источал сильный запах мазута. Он выполз из-под Турецкого и злобно огрызнулся:

— Ты что, совсем сдурел? Напился, сволочь, на людей нападаешь.

Рабочий уже пришел в себя после неожиданного нападения и заорал во всю глотку:

— Хлопцы! Сюда, скорее!

Турецкий увидел впереди на путях ремонтную дрезину. С нее уже спрыгнули трое мужиков и неслись во весь дух на выручку товарищу. В этот момент поезд Москва—Новороссийск дал свисток и медленно тронулся. Мужики были уже совсем близко и что-то неразборчиво кричали, поезд набирал скорость, и Турецкий побежал к раскрытой двери тамбура, прикидывая, что, если сделать рывок, он успеет запрыгнуть. Но после длительного возлияния реакция у него была не та, он споткнулся о шпалу и упал, больно ударившись коленом об рельсы. Тут-то мужики его и настигли и взяли в кольцо. Подбежал, прихрамывая, и тот, которому досталось от Турецкого.

— Шо тут у тебя, Михалыч? — запыхавшись, спросил один из них, вытирая скомканной грязной тряпкой потный лоб.

— Та этот дурень напал. Сначала погнался, а потом по башке треснул, мутузить начал. Псих какой-то…

Турецкий попытался встать, но сильный удар одного из ремонтных рабочих опять повалил его на щебенку.

— Ты шо руки распускаешь, козел? — грозно спросил его второй мужик и смачно сплюнул себе под ноги. — Вот сейчас ты у нас получишь! Мы тебе покажем, мать твою, как наших займать!

Турецкий в отчаянии взглянул на проносившийся мимо поезд.

— Мужики, поезд! Я обознался… Меня в поезде обокрали! Деньги все, документы… Это был мой поезд!

Он опять попытался встать, но двое крепко держали его за руки, третий пару раз пнул ногой.

— Я те дам поезд! — И с размаху ударил Турецкого по лицу.

Тот скатился по насыпи вниз. Один из мужиков не поленился, спустился с насыпи и еще несколько раз беззлобно пнул его ногой.

— Еще и брешет, с поезда он! Знаем мы таких — по ночам бродят, честных людей грабят. Не на того напал!

— Да ладно, оставь его, Петрович. Хватит с него. Поехали, времени нет.

Мужики ушли, под их ногами шуршала щебенка. Дрезина с лязгом тронулась с места и покатила, но Турецкий ничего этого не слышал. Наступила тишина, и только цикады нарушали ее, выводя свою звонкую ночную песню. Яркие звезды сверкали на черном небе. Турецкий лежал лицом вниз, не чувствуя горького запаха полыни. Издали донесся гудок…

Турецкий очнулся от грохота приближающегося поезда. Он раскрыл глаза и тут же закрыл их, ослепленный лучами солнца. Неожиданно прозвучавший гудок заставил его вскочить. Турецкий успел сделать несколько шагов от насыпи в траву. Совсем рядом, с грохотом и лязгом, проносился товарный состав. Голова болела, и ощущение тяжести в ней вызывало тоску. Когда последний вагон длинного товарняка наконец пронесся мимо, Турецкий начал ощупывать свое лицо, невольно кривясь от боли. Пальцы нащупали ссадины, одна скула припухла. Он вспомнил вчерашний вечер в ресторане, знакомство с Олегом. Потом провал в памяти. Уснул, что ли? И сколько же он проспал? Вспомнил, как выскочил из вагона и погнался за мужиком, приняв его за Олега. Потом его за что-то лупцевали какие-то мужики, от которых сильно разило мазутом. А-а-а, ремонтные рабочие… Ну да, он же врезал одному, за кем гнался. А тот позвал на подмогу своих друзей. Если бы Турецкий не пил так много последние два дня, запросто успел бы запрыгнуть в вагон. Сволочи… он же сказал, что обознался. А они вчетвером на одного… Никакого сочувствия человеку, попавшему в беду.

Турецкий сел на щебенку и задрал штанину джинсов, разглядывая лиловый синяк на колене. Вот почему нога так болит. Он же еще умудрился коленом об рельсу стукнуться. Хорошо, что коленную чашечку не сломал. Нога болит, но раз он смог стоять, пока провожал взглядом товарняк, то и ходить сможет, наверное. Кстати, а идти-то куда? Куда его вообще занесло?

Турецкий огляделся. Ни хрена себе! По обе стороны железнодорожного полотна одна полынь, никаких признаков людей или жилья. Разве что подсолнухи поодаль оживляли унылый пейзаж. Целое поле подсолнухов повернуло свои золотистые головы к солнцу и стояло плотной недвижимой стеной. Ни дуновения ветерка. Терпкий запах полыни вызывал легкую тошноту. Что-то раньше от запаха травы его не мутило. Наверное, это с перепоя… А может, у него сотрясение мозга? А что? Вполне возможно. Он вспомнил, как от удара одного мужика свалился с насыпи. Наверное, ударился головой об камни. И голова трещит неспроста… Правда, и с перепою тоже бывают головные боли. Тем более что врачи же ему советовали не пить. А как не запить, если в последнее время не жизнь, а сплошной мрак?

Турецкий взобрался на насыпь, увидел вдали серое полотно пустынной асфальтированной дороги. Ну что ж, вот и первые признаки цивилизации. Если есть дорога, куда-то она должна его привести. К человеческому жилью. Такой нехитрый вывод подсказала первая разумная мысль за это утро. Если вспомнить события прошлой ночи, могло быть и хуже. Его запросто могли убить, но он жив и даже в состоянии идти. Хотя избитое тело болит, голова трещит, и вообще — не жизнь, а сплошное дерьмо.

Турецкий в этом убедился, когда вышел на дорогу. Нога болела, но, если ее немного приволакивать, боль была терпима. Справа от дороги тянулись все те же подсолнечные поля, слева — жиденькая роща, солнце светило в лицо. Куда он идет, совершенно непонятно. Зато он знает, что идет на восток. Хоть какой-то ориентир появился. Он вспомнил совет отца, который ему, еще мальчишке, говорил, что в незнакомом месте всегда надо определить свое нахождение. Хотя бы относительно к солнцу. С тех пор Турецкий много раз бывал в незнакомых местах, но то были вполне цивилизованные места — со своими вокзалами или аэропортами. С указателями и стрелочками. С людьми, у которых можно было спросить нужное направление. А тут пустыня какая-то, он идет уже двадцать минут, и хоть бы кто повстречался. Зачем же тогда проложили дорогу?

Не успел он разозлиться окончательно, как услышал за спиной шум мотора. Его догоняла какая-то машина. Турецкий остановился и замахал рукой, но машина пронеслась мимо. «И эти сволочи!» — подумал он с обидой. Правда, их тоже понять можно. Наверное, у него тот еще видок. Но хотя бы остановились, поинтересовались, что с человеком! Гады…

Турецкий попытался отчистить джинсы от грязи и пыли. Но без воды привести себя в божеский вид нечего было и думать. Он поплевал на ладони, кое-как отскреб грязь, но следы мазута на рубахе не отчистишь. Рукава рубашки были в черных разводах, за версту видно. Это его ночные обидчики постарались. Когда за руки его держали, сволочи, чтобы он свой поезд не догнал. Турецкий выругался вслух, но легче не стало.

Он брел по обочине, пыль поднималась и оседала на туфли, солнце начало припекать. Вот какой-то поворот… Дорога идет к горизонту, и никаких признаков жилья, гляди не гляди. Зато над дорогой возник покосившийся столбик указателя, и на нем даже что-то написано. Видимо, в этом указателе давно уже никто не нуждался, начало надписи заляпано грязью. Сохранился остаток надписи: «…ская 3 км», и стрелка, повернутая направо. Турецкий сорвал охапку травы, поплевал на нее и тщательно вытер указатель. Появилось полное название населенного пункта — «Новоорлянская». Турецкий прочитал и нервно рассмеялся. Название селения звучало вполне оптимистично. Не какая-то «Болотная», или «Свиногорье», или того хуже — «Гнильцы». Он слышал и такие, а тут чуть ли не иностранное название, похоже на «Новоорлеанская». Как орлеанская дева Жанна д’Арк. Только Новый Орлеан в Америке, а Орли во Франции. Какая чушь лезет в голову, когда она сильно побита, да к тому же отравлена алкоголем… Но если он ориентируется не только по солнцу, но и в географии, значит, дела не так плохи.

Турецкий свернул направо, как советовал указатель. Может, невзирая на запущенный вид ориентира, на какое-то селение он в конце концов набредет? Асфальт остался позади, а вместе с ним напоминание о возможном существовании цивилизованной жизни. Солнце теперь не слепило глаза. Вдоль дороги выстроились молодые деревья. Сквозь пожухлые от жары листья солнечные блики мелькали, как в детском калейдоскопе, когда картинка еще не сложилась и ждешь ее, как появление чуда.

Чудо явилось в виде поселка городского типа. Он возник неожиданно за очередным поворотом. Рядом с двухэтажным домом современной постройки, украшенным причудливой лепниной, вдоль улицы стояли давно не беленные хатки, у некоторых был совсем запущенный вид. Появилась заасфальтированная узкая дорога. Сквозь глубокие трещины она проросла травой и полевыми цветами. Поселок знавал и лучшие времена, но, видимо, это было очень давно. Потому что дорога вскоре закончилась. И опять он загребал ногами пыль. Печать запустения особенно бросилась в глаза, когда он вышел на небольшую площадь перед магазином. Ни людей, ни машин. Но отголоски какой-то жизни доносились — кудахтанье кур, гогот гусей, мычание одинокой коровы, залаяла собака, ей ответила еще одна. Женский голос велел им заткнуться, загремела железная цепь. Наверное, обиженная собака ушла в будку. Или наоборот — подбежала к хозяйке просить прощения. Зато рядом с магазином Турецкий заметил колонку, к которой бросился, как жаждущий путник, который несколько дней бродил по пустыне под палящим солнцем. Он жадно припал к ледяной струе, пока не заболели зубы. Умыл лицо, ссадины сразу же заныли. Но ощущение свежести немного подняло его настроение. Это даже хорошо, что никто его сейчас не видит. Турецкий не сомневался, что перепугал бы любого, кто появился бы на его пути: он подозревал, что лицо его, мягко говоря, не совсем в порядке. Не станешь же объяснять, что ты не бандит, который удачно ушел от погони, а, наоборот, работник правоохранительных органов? Теперь уже бывший… Турецкий влажной рукой пригладил волосы и тут же вспомнил, что в скудном списке его личного имущества помимо носового платка имеется и расческа, и тщательно причесал волосы. Бомжи и беглые бандиты вряд ли так тщательно ухаживают за своей прической…

Шуршание шин заставило его обернуться. Миловидная девушка весело крутила педали велосипеда, задравшаяся юбка открывала ее загорелые коленки и полоскалась от встречного легкого ветерка. Их глаза встретились — она смутилась и одернула юбку. Турецкий воспрянул духом. Есть все-таки люди на сей пустынной земле… Это первый человек, которого он увидел за последние часы своего одинокого путешествия. Притом очень симпатичный человек — с большими серыми глазами и румянцем на всю щеку.

Девушка подъехала к магазину и прислонила велосипед к облупленной замызганной стене, а сама принялась отвязывать корзинку, украдкой посматривая на незнакомца. Со стороны улицы послышался звук мотора подъезжающей машины. Появился автомобиль — еще один признак цивилизации за короткое время. Он остановился у магазина, захлопали дверцы, вышли трое молодых людей в казачьей форме. Турецкий наблюдал за ними, отряхивая ладонью запыленные джинсы. Один из казаков отделился от товарищей, подошел к девушке и заговорил с ней, пытаясь обнять ее за талию. Девушка мягко отстранила его, что-то сказала и зашла в магазин. Казаки у машины заметили Турецкого и уставились на него, внимательно изучая незнакомого человека. Взгляд их был недобрым и ничего хорошего не сулил. Турецкий невозмутимо продолжал приводить себя в порядок, краем глаза отметив, как отвергнутый казак смотрел вслед девушке, а когда она скрылась в глубине магазина, с досадой пнул ногой камень и вернулся к машине. Все трое обменялись короткими репликами и еще раз оглянулись на Турецкого. Вся эта картина напоминала ему немое кино, когда на экране медленно разворачивается действие, но герои беззвучно открывают рты. Не хватает только титров. Опять захлопали дверцы, и машина, тихонько урча, двинулась к колонке. Турецкий разогнулся и спокойно ждал развития событий. Вопреки его ожиданиям, казаки, не останавливаясь, медленно проехали мимо, угрюмо глядя на незнакомца. Турецкий шутливо отдал им честь. Машина прибавила ходу и обдала на прощание Турецкого пылью. «Блин…» — буркнул он, разглядывая свои туфли, на которых осел свежий слой пыли. Только что он тщательно протер их травой, они даже начали блестеть, а теперь опять у них такой вид, словно он нашел их на помойке.

Где-то скрипнула калитка, из переулка выплыла пожилая дородная женщина с ведрами в руках. Подозрительно косясь на Турецкого, она подошла к колонке и подставила ведро под струю воды. В ответ на его приветливую улыбку она хмуро и недоверчиво бросила на него быстрый взгляд и тут же опустила глаза. Народ здесь явно не любил пришлых, сделал заключение Турецкий. Но если местные люди не умеют изобразить на своем лице радушие, то ответить на приветствие они в состоянии?

— Здравствуйте, доброго вам здоровья! — поприветствовал он хмурую селянку.

— Доброго дня, — ответила она неохотно.

— Извините, вы не подскажете, здесь много населенных пунктов вокруг?

Похоже, женщина не ожидала, что незнакомый человек рискнет обратиться к ней с вопросом, если она всем своим видом показала, что человек ей подозрителен. Она зыркнула на него исподлобья и сердито переспросила:

— Чего?

— Ну, есть тут поблизости большие поселки или город? — не стушевался Турецкий.

Женщина ответила не сразу, словно взвешивала, стоит ли вступать в разговор с пришлым. К тому же выдавать военную тайну о географическом положении близлежащих населенных пунктов. Но все-таки заговорила, решив, вероятно, что промолчать как-то не очень вежливо.

— Тихорецк есть, тилькы цэ далэко. Километрив восемьдесят.

— А деревни? Тут что, кроме степи и полей, ничего нет?

— Та есть за путями, за сортировкой, станица. Километрив двадцать. А потим лыман та плавни. А тоби куда, хлопче? — Голос ее стал мягче, что-то человеческое промелькнуло в ее взгляде.

— Похоже, сюда, к вам… А станция пассажирская где?

— У городи. У Тихорецке.

— А у вас в поселке…

— В якому поселке? — она опять насторожилась, неохотно отвечая на вопросы слишком любопытного и назойливого собеседника.

— Ну, в станице… Нет такого… Олега? А, может, и не Олега. Ростом пониже меня, волосы светлые. У него еще пальца нет… — Турецкий для наглядности показал ей руку с загнутым безымянным пальцем. Почему он решил, что попутчик, обокравший его, должен жить здесь, Турецкий и сам не знал. Возможно, подсказывала интуиция, наработанная годами.

Женщина ничего не ответила. Она бросила на Турецкого быстрый испуганный взгляд, взяла наполненные водой ведра и молча отошла от колонки.

— Извините… — Турецкий изумленно смотрел ей вслед. Наверное, она решила, что и так много сказала лишнего, и бесцеремонно прервала разговор. Но почему в ее взгляде промелькнул страх?

— Не знаю я ничего… — пробормотала женщина и торопливо пошла прочь, расплескивая воду. Ее загорелые ноги мелькали под длинной неопрятной юбкой, резиновые калоши, скорее похожие на опорки, шлепали по растрескавшимся пяткам. Если бы она сидела в таком виде в переходе в Москве, ей бы точно сердобольные люди набросали кучу мелочи. Бедность, нищета, неопрятность… Турецкому стало жаль женщину. Неспроста она прервала разговор. Что-то пугает ее. Он вспомнил трех казаков, их колючий, враждебный взгляд. Ну и местечко…

Турецкий оглядел себя и остался доволен. Джинсы почти чистые. Туфли опять блестели. Рукава рубахи, правда, в мазуте, но и эту проблему можно решить, подвернув их повыше. Но взору открылись лиловые синяки на предплечье — следы ночной драки. Это один из мужиков вцепился своими клешнями мертвой хваткой, когда Турецкий пытался вырваться, чтобы догнать поезд. С синяками уже ничего не поделаешь. А вот в грязной рубахе разгуливать среди людей, которых он еще надеялся повстречать, не хотелось. Примут за бездомного бродягу, никто не захочет вступать с ним в разговоры…

Да, а ведь девушка все еще в магазине, спохватился он. Раз она так долго не выходит, скорее всего, болтает с продавщицей. Значит, у нее есть время. А два человека при тотальном отсутствии людей — это уже хорошо. И он пересек замусоренную окурками и пластиковыми бутылками площадь в надежде поговорить с более приветливыми людьми, чем эта зашуганная бабка. Ну если и не приветливыми, то хотя бы более разговорчивыми. Может, у здешних людей такой обычай, местная особенность — всех незнакомцев встречать в штыки. Мало ли кто им тут так насолил…

Темноватое помещение магазина освещала голая лампочка, засиженная мухами. Сквозь давно немытое небольшое окошко несмело пробивалось солнце. В магазине стоял устойчивый запах лежалых продуктов. Обычный запах сельмага, знакомый Турецкому с юности. В таких он с однокурсниками покупал нехитрый набор продуктов, когда их посылали в колхоз помогать убирать урожай. Как правило, они разживались водкой и банками с килькой. Иногда удавалось добыть что-то посущественнее — селедку и печенье «Шахматное»…

Девушка складывала в корзинку покупки, продавщица вдохновенно жаловалась на разнесчастную жизнь.

— Вот и не знаю, шо теперь мне делать, — то ли пускать его обратно, то ли выгнать к чертям собачьим. Уж так он мне надоел, пьяница подзаборная… — продолжала она делиться своими проблемами с девушкой, а сама уже повернула голову в сторону Турецкого, пытливо его разглядывая.

— Ой, Галя, что это — впервые, что ли? Что ты нового узнала про своего мужа? Хоть не дерется, радуйся и этому. Детей любит, я вчера сама видела, как он утром Саньку на велосипеде катал… — рассудительно отвечала девушка. — Вы все-таки уже десять лет вместе. И не так он часто пьет, только в получку да в праздники.

— Редко, да метко. То не пьет, не пьет, а уж как напьется, обязательно вусмерть. Шоб в грязюке поваляться, як та свыня, меня перед людьми опозорить. Я его потом должна тащить через всю станицу, бугая такого, а он ще й песни горланит, шоб вин сказывся! Утром вчера дитя на велосипеде покатал всем бабам на зависть, а вечером так нализался, шо едва домой дополз.

Продавщица уже давно неодобрительно поглядывала на Турецкого, который выгребал из всех карманов и пересчитывал мелочь. Но ради какого-то подозрительного типа, который неизвестно где христарадничал, а теперь со своим «богатством» забрел в магазин, разговор прерывать не торопилась. Наконец она обратила свое высочайшее внимание на незнакомца. Он уже зажал весь свой капитал в кулаке и изучал полки магазинчика за ее спиной.

— Шо вы хотели, гражданин? — неприветливо поинтересовалась она.

— Извините, что помешал вам. Мне бы пива… Нет, лучше пряников граммов триста… Нет, лучше все-таки пива.

Продавщица презрительно выслушала его и с каменным лицом поставила перед покупателем бутылку пива, словно давно уже поняла, что этот голодранец отдаст предпочтение пиву. Что еще может попросить человек с разбитой мордой, как будто его пропустили через молотилку?

— Спасибо, — учтиво поблагодарил ее Турецкий. — Простите, еще вопрос — я приятеля ищу. Мы в поезде познакомились. Олегом зовут. У него пальца на правой руке нет…

Женщина даже не дала ему договорить и бесцеремонно перебила:

— Еще шо-нибудь брать будете?

Турецкий понял, что на свой вопрос ответа не дождется. Не хотели с ним здесь разговаривать. Продавщице он явно не приглянулся. Но не уходить же так — несолоно хлебавши. Что за люди здесь живут? Ни от кого слова не добьешься!

— Нет, спасибо, — ответил он. — А позвонить от вас можно?

— Нету у меня никакого телефона! — раздраженно и даже грубо бросила продавщица. Она сложила руки на груди, несвежий серовато-белый халат топорщился на ее выпяченном животе. Небрежно заколотые, вытравленные пергидролем волосы мелкими кудряшками кокетливо торчали из-под широкой ярко-красной ленты, которой она перехватила свою башнеподобную прическу.

Девушка прихватила корзинку, торопливо попрощалась с продавщицей. В дверях она оглянулась на Турецкого и смутилась, встретившись с ним взглядом.

Турецкий все еще стоял у прилавка — обидно было уходить, так ничего и не разузнав. Разочарованно вздохнул и вышел из магазина. Он не видел, как продавщица протянула под прилавок руку и стала набирать на телефоне номер.

На улице Турецкого встретило все то же слепящее солнце и все та же пустынная площадь. Народ как будто вымер. Только девушка привязывала корзинку к велосипеду. Он сел на ступеньки, раздумывая, что же делать дальше. Взгляд его упал под ноги — вокруг крыльца расстилался толстый слой шелухи от семечек вперемешку с окурками. Всюду следы жизнедеятельности людей и полное их отсутствие. Какое неприветливое и противное местечко вместе с его продавщицей — толстомордой накрашенной бабой. Интересно, для кого она красит губы кровавой помадой и накладывает ярко-синие тени на веки? Для своего мужа-алкоголика или у нее есть ухажер? А если есть, то какой он, позарившийся на это чудо природы?

А девушка славная. Стройненькая, фигура спортивная, ноги длинные. Такие всегда нравились Турецкому. И главное — лицо доброе. И речь культурная. Наверное, местная учительница или библиотекарь.

Девушка словно поняла, что он думает о ней, и, немного смущаясь, спросила:

— Вы, наверное, есть хотите? Вот, возьмите печенье…

— Вы так добры, — поблагодарил ее Турецкий, принимая подношение. Ну вот, уже и подаяния дождался. Хорошо хоть мелочь не предложила, совсем неловко было бы. Может, объяснить свое бедственное положение, чтобы эта добрая душа не подумала о нем плохо?

— Извините, что я так откровенничаю. У меня деньги с документами вытащили и телефон тоже. А поезд мой уехал. Еще и в неприятную историю попал. — Он показал пальцем на свое лицо. — Я вообще-то человек законопослушный, вы не думайте. В общем, я не бандит и не бомж. Может, вы мне подскажете, где здесь милиция?

Девушка уже садилась на велосипед и, прежде чем оттолкнуться от заплеванной земли своей загорелой ногой в легкой сандалии, объяснила:

— Милиция — второй поворот направо, вон туда. Метров семьсот. Только… — она осеклась и после паузы добавила: — Не надо вам туда. Вы лучше выходите на шоссе, может, попутку поймаете до станции.

— А почему не надо в милицию? — удивился Турецкий.

— Я поеду… Удачи.

Девушка не ответила на его вопрос, оттолкнулась, и велосипед покатился с горки, позванивая на бугорках и камнях. Она быстро крутила педали, спицы сверкали на солнце, ее русые волосы развевались за спиной. Она исчезла за углом, а Турецкий в замешательстве почесал голову. Сплошные загадки. Какой-то Бермудский треугольник. Немногочисленные жители изредка появляются на площади и тут же исчезают. На конкретные вопросы отвечать не желают. Но от девушки есть хотя бы польза.

Турецкий нетерпеливо открыл пиво, распечатал пачку печенья и жадно приступил к завтраку. Конечно, запивать сладкое печенье горьким пивом совсем не в кайф, но, если особого выбора нет и в ближайшее время не предвидится, приходится довольствоваться малым.

Завтрак закончить не удалось. Сначала он услышал звук подъезжающей машины, а потом из-за поворота появился милицейский «уазик». Жизнь в поселке прямо била ключом. Машина подъехала к магазину и лихо остановилась у крыльца, как по заказу. Вывалились два милиционера и лениво, вразвалочку подошли к Турецкому. Один из них с автоматом на груди пренебрежительно оглядел Турецкого с ног до головы. Задержался взглядом на его лице и жестко потребовал:

— Документы!

— Сержант, у меня нет документов. Украли в поезде Москва—Новороссийск вместе с деньгами. Вчера ночью. То есть сегодня ночью. Слушай…

Турецкий не успел закончить свои объяснения, как милиционер бесцеремонно перебил его:

— Нет документов? Поехали.

— А, собственно, на каком основании? Я что-нибудь нарушил? — Турецкий держался спокойно, его уверенность вызвала раздражение у стража порядка.

Милиционер передернул затвор автомата и угрожающе наставил его в грудь Турецкому. Вдаваться в объяснения он не собирался.

— В машину!

Турецкому ничего не оставалось, как поднять руки. Стараясь сдержать раздражение, он все-таки не удержался и съязвил:

— Да, основания у тебя веские…

Милиционер подтолкнул его дулом автомата к дверце машины.

— Поговори у меня еще! — с угрозой процедил он сквозь зубы и сплюнул под ноги Турецкому. Тот в который раз убедился в истине, что против лома нет приема, и, согнувшись, залез в распахнутую перед ним дверцу «уазика».

13

Лена завернула за угол улицы и услышала сзади шум машины, которая резко остановилась, взвизгнув тормозами. «Милицейская…» — подумала она. Поскольку так тормозил только водитель «уазика» Степка, чтобы произвести впечатление на жителей станицы. Дескать, вот такой он классный водила. Перед кем он сейчас мог так выпендриваться? Ах да, на ступеньках магазина остался сидеть городской мужчина, очень даже симпатичный, но с таким лицом, что можно было сразу догадаться — совсем недавно он пережил не лучшие минуты в своей жизни. Где-то ему здорово досталось. И как пить дать — в этом замешан Олег. Не зря он спрашивал о нем.

Лена остановилась, развернула велосипед и нерешительно пошла обратно. Вообще-то дядя Володя не одобрил бы ее поступок. Вот зачем она тащится опять к магазину? Потому что незнакомцу грозит неприятность. А Лена такой человек, которому до всего есть дело, в смысле, если кого-то нужно защитить. Даже если она сама не в состоянии это сделать. «Ладно, вмешиваться не буду, — пообещала она себе. — И даже не покажусь на глаза этим милицейским разбойникам. Просто выгляну из-за забора и посмотрю, что там происходит». Кстати, а почему Галя не дала ему телефон? Когда Лене нужно было позвонить на почту, ей она телефон давала. А почему милиция появилась спозаранку на Пятачке? Обычно свои объезды они начинают не раньше обеденного времени. Ясно, что их вызвала Галя. Вот же дрянь! У человека и так неприятности, а она поспешила донести в милицию, хоть он абсолютно безобидный. К тому же интеллигентный человек, видно невооруженным глазом.

Лена выглянула из-за угла как раз в тот момент, когда Волохов подталкивал бедолагу автоматом к машине. Ничего себе! Вот гады! Человек никому ничего не сделал, ел себе печенье, ну, запивал пивом. Так ведь не хулиганил, ни к кому не приставал… «Бедный», — пожалела его Лена. Она проводила взглядом машину и отправилась домой. «Вот сейчас все дяде Володе расскажу», — с угрозой думала Лена. Хотя понимала, что он тоже ничего не сможет сделать. Дядя Володя уже давно наплевал на беззаконие станичной милиции и даже слышать не хотел о своих бывших коллегах.

Она быстро крутила педали, рассеянно отвечая на приветствия своих учеников и их родителей. Народ копошился во дворах и на огородах, благо сегодня суббота, день солнечный, а в середине сентября работы по хозяйству полно. Как говаривает соседка тетка Варвара: осенью один день весь год кормит. Ребятня, понукаемая родителями, помогала, а сама поглядывала на улицу. По субботам в школе уроков нет, после выполнения домашних обязанностей можно было вырваться на волю и набегаться всласть.

Лена подкатила к калитке и потащила за собой велосипед прямо к навесу, где дядя Володя ошкуривал распиленную доску.

— Ты чего так запыхалась? За тобой шо, женихи бежали? — улыбнулся он племяннице.

— Ой, дядя Володя, какие там женихи! — отмахнулась Лена. — Я сейчас видела, как одного человека Волохов ни за что арестовал и в машину затолкал. Автоматом!

— Ну и шо это за человек? — невозмутимо спросил дядя Володя, не прерывая работу.

— Да один бедолага к нам в станицу забрел. Весь избитый — смотреть жалко. У него в поезде документы и деньги украли. — Лена понизила голос и закончила почти шепотом: — Спрашивал про Олега! Показал, что у того пальца нет. Это же точно Куренной! Я думаю, дядя Володя, это он ограбил того человека. Может, и избил его.

Володя отложил инструмент, внимательно посмотрел на Лену:

— Ты такие выводы не делай. Даже если оно так и на самом деле, молчи себе в тряпочку. Говорил тебе — в дела станицы нос свой не встромляй. А то откусят. А человек этот — какой с виду? Ну бомж там, или бандюга какой, или городской?..

— Да городской, приличный, только грязный, я ж говорю — избитый. А говорит культурно, интеллигентный.

— Интеллигентный, говоришь? Так чего же он к нам забрел, а не обратился в милицию на станции? Оттуда же идти и идти… Очень мне странно, Ленуся.

— Дядя Володя, он мне тоже показался не обычным интеллигентом. С одной стороны, вежливый, культурный, а с другой — глаза внимательные, вопросы как бы невзначай задает, а со смыслом.

— Слухай, племяшка, ну его до биса. Еще неизвестно, шо это за человек такой. Но раз его Волохов забрал, это уже поганое дело. Для этого человека поганое. Ты никому ничего не говори. Я тебя уже не раз предупреждал — лучше молчать. А то и до беды недалеко.

Лена сняла корзинку с велосипеда и пошла в дом с разочарованным видом. Конечно, она не ждала от дяди, что он немедленно бросится на выручку незнакомцу. Но мог бы хоть возмутиться, выругаться, посочувствовать ему как-то более убедительно…

Володя опять приступил к работе, размышляя над тем, что ему рассказала Лена. Если мужика ограбили в поезде и он даже знает имя грабителя, ему несдобровать. И принесла же его нелегкая прямо в берлогу Куренного. В милиции он свой человек, водит дружбу с Дмитрием Ивановичем и всей его продажной кодлой. А если этот несчастный без документов, его могут держать в кутузке бесконечно. Для местной милиции правил по задержанию не существует. Для них вообще никаких законов не существует.

Володя внутренне начал закипать, вспоминая беспредел в отделении милиции, невозможность что-то изменить, потому он и ушел оттуда. Его тогда не остановило ни звание, ни уважение жителей станицы. Просто в один, не самый прекрасный момент он понял, что больше не хочет служить в милиции, которая даже не скрывала своих связей с бандой Кудри. Он совершенно точно знал, что и среди казаков были пособники банды. И не зря его заместитель привечал и тех и других, не гнушаясь подношениями с обеих сторон. Тут даже доказательств не требовалось. С каких таких денег Дмитрий Иванович, став начальником милиции, за два года отгрохал себе настоящий дворец? Он же и Володю убеждал, что надо на многое закрывать глаза. Тогда и он не будет в обиде…

А о проделках Олега Куренного не знали разве что ленивые. Этот бравый казак, который любил пронестись галопом по станице со своей командой, бряцая кинжалами и саблями, в свободное время оттачивал свое мастерство вора в поездах. Опять же за руку его никто не схватил. Но он сам любил прихвастнуть своими успехами после удачной поездки. Да и жил на широкую ногу. Старший брат Куренного — в недавнем прошлом известный бандит, вдруг увлекся восстановлением казачества и возглавил местных казаков. Он даже учредил особый свод правил, где первым пунктом было обозначено, что первостатейная обязанность казаков — почитать старших. Старики станицы порадовались, одобрили устав, повытаскивали дедовскую форму и тоже стали принимать участие в смотрах казаков. Сами уже не гарцевали на конях, возраст не позволял, но с важным видом стояли в парадной казачьей форме, траченной молью, принимая смотр, как при Брежневе на первомайском параде. Старший Куренной относился к старикам с особым уважением, и это их очень подкупало. Все это было похоже на театральное представление, но народу нравилось и отвлекало от мыслей о небогатой жизни, в то время как сам Куренной и его приспешники откровенно жировали.

Поречный ушел из милиции, с треском захлопнув за собой дверь. Сначала его бывшие сотрудники посмеивались и даже радовались. Не было теперь над ними строгого надзора, поскольку только он и следил за порядком в рядах милиции. А вот когда бандиты разгулялись, да не только свои, а стали появляться и залетные, стало не до шуток. Оказалось, что относительный порядок в станице существовал только благодаря строгому надзору бывшего начальника милиции и преданных ему людей. Но одних постреляли в бандитских разборках еще при Поречном, а он сам отказался помогать ныне коррумпированной милиции. Так что теперь Володя был уверен — в милиции царил полный беспредел.

Во двор выглянула Лена и позвала обедать. Только она и есть его утешение. Никогда словом не попрекнет, когда он, бывает, выпьет чарочку. Но он старался не огорчать ее. Золотая девушка. И в школе сразу вписалась в учительский коллектив, и дома успевает по хозяйству. Вот только жениха нету. А это плохо. В двадцать два девушки уже должны обзаводиться семьями, рожать детей. На их улице, почитай, все ее ровесницы уже нянькаются с детишками. А Лена, как строгая учительница, никого к себе не подпускает. Какой-то Женя со странной фамилией Штейн ей пишет. Еврей, ясное дело. Володя видел его фотографию — кудрявый, глаза, как те блюдца — с поволокой, усики маленькие. Но он ей не нравится. Да и на кой он ей сдался — двоечник, хоть и учитель. До сих пор диплом получить не может. А еще детей учит. И чему он их учит? Володя из личного опыта знал, что евреи бывают либо хитрые, либо умные. А особо удачливые обладают и тем и другим качеством. А этот — ни рыба ни мясо, ни Богу свечка, ни черту кочерга. Так он и сказал племяшке из боязни, что вдруг она скрывает свои истинные чувства. Мало ли что может быть на душе у одинокой девушки? Ведь сидит вечерами, пишет ему письма и его стихи перечитывает, задумчивая становится…

Володя мыл руки, раздумывая над судьбой племянницы. Годы все-таки у нее еще не такие большие, чтобы паниковать. Но найти бы ей хорошего хлопца. Только что-то вокруг нее вьются все не те. Хоть бы скорее приехал из армии Игнат, племянник Ефросиньи Никитичны. Вот кто был бы хорошей парой Лене. Высокий, крепкий, хозяин хороший, неглупый. И на лицо ничего. Не страшный.

— Ну, дядя Володя, борщ уже стынет, — покричала она из окошка.

— Та вже йду, моя хозяюшка, — заторопился Володя, предвкушая вкусную стряпню своей любимицы.

14

Турецкий сидел на жесткой полке в камере и внутренне кипел от негодования. Сейчас бы снести им эту дверь, но она железная. Он бессильно сжимал и разжимал кулаки. Ничего, вот выберется отсюда, они еще пожалеют, что вообще его встретили. Интересно, откуда милиционеры узнали о нем? Ведь подъехали прямо к магазину, за ним. Если бы о нем не донесли, «уазик» проехал бы мимо — мало ли кто сидит на ступеньках магазина. Ничего такого, что привлекло бы их внимание, он не делал. Ну, сидит мужик на ступеньках магазина, ест что-то, пивом запивает. И не в таком виде местные жители являлись зоркому взгляду работников милиции. Что-то он сомневался, чтобы местная милиция рьяно принималась собирать всех встречных алкашей на своем пути. А эти приехали именно за ним. И видели его до этого всего-то три человека. Бабка с ведром у колодца, но, судя по ее виду, телефон для нее был немыслимой роскошью. Продавщица — противная баба с неприятным взглядом. Сказала, что телефона в магазине нет. Девушка вообще не в счет. Во-первых, очень милая, такая не станет закладывать. Во-вторых, она только отъехала, как появились менты. Точно, продавщица заложила, у нее на морде написано, что она готова доложить о каждом, кто появится на горизонте местного секретного объекта под названием Новоорлянский. А говорила, телефона нет. Конечно, есть. Какой магазин может обойтись без телефона? Как же без него заказывать очередную партию продуктов?

В коридоре послышались тяжелые шаги. Лязгнул засов, дверь со скрипом открылась. Дежурный милиционер просунул голову в камеру, сердито взглянул на Турецкого и коротко бросил:

— Выходи…

— С вещами? — съехидничал тот.

— А шо, в тэбэ ше й вещи есть? — Милиционер смерил его насмешливым взглядом. Неприглядный вид задержанного вызвал у него тихий смешок.

Турецкий медленно встал с полки и побрел к двери. Спешить было некуда.

Когда его ввели в кабинет, он с удивлением отметил, что за окном уже вечерело. То-то ему казалось, что прошла целая вечность с тех пор, когда его затолкнули в камеру. Часы с Турецкого сняли еще в «уазике», и как он ни кипятился и ни возмущался, мент с автоматом только криво усмехался, но уже через минуту его терпение лопнуло, и он несильно стукнул прикладом Турецкого под дых.

— Заткнись, бандюга, эти часы слишком хороши для тебя. Мы еще выясним, хто их хозяин!

Если бы не дуло автомата, направленное в его сторону, Турецкий раскидал бы этих наглецов. Но пришлось смириться. Он с огорчением отметил, что ситуация все ухудшается, и совершенно непонятно, что его ждет дальше.

За обычным канцелярским столом сидел важный и надутый, как индюк, начальник отделения. В завершение образа у него под вторым подбородком свисала морщинистая кожа, а круглые небольшие карие глазки злобно смотрели на Турецкого. Рядом стоял милиционер, который задержал Турецкого. Он был уже без автомата, но это ничуть не утешало. Его наглое, самодовольное выражение лица не предвещало ничего хорошего. Турецкий без приглашения сел на стул напротив милиционеров и молча уставился на них. Совесть у него была чиста, а отсутствие документов еще не криминал.

— Этот? — Начальник милиции поднял глаза на милиционера.

— Он самый. Документов, говорит, нет. Наплел нам, что в поезде украли, — с готовностью ответил тот.

— Имя свое чего не называешь? Забыл? — с издевкой спросил начальник.

— Сначала скажите, на каких основаниях меня задержали, а потом я расскажу вам о себе, — спокойно ответил Турецкий.

Начальник усмехнулся:

— Вот так, да? А чего ты такой грязный? Давно в бегах?

— Душ в камере не работает… Номер ориентировки, будьте добры. И кстати, по закону мне полагается один звонок.

— Я тебе сейчас устрою закон, гусь московский, — злобно осадил задержанного начальник. — Петро, дай-ка мне ориентировочки…

Милиционер протянул начальнику бумажки. Со своего места Турецкий увидел, что это фотороботы.

— Ну вот, например, у нас тут маньяк шкодит. Трех девчат изнасиловал и порубав…

Он мельком взглянул на фоторобот и обратился к Петру:

— Гляди, похожий!

— Ну, где похож-то? — Турецкий протянул руку к фотороботу.

— А ты смотри сам — глаза… два глаза… У тебя тоже. Нос — есть. Волосы есть. Зубы — тоже у тебя есть… пока. А могу еще с родственниками погибших познакомить. С братьями, с отцами. Скажу — вот поймал гада. Я их ведь тогда удержать не смогу. А? Как тебе такой расклад? Или вот…

Он взял следующую бумагу, но Турецкий не стал дожидаться комментариев.

— Ну хорошо, хорошо… Ваша взяла. Допрашивайте по форме.

Милиционер, стоящий над начальником, сел за стол и положил перед собой лист бумаги.

— Фамилия?

— Меркулов.

— Имя-отчество?

— Константин Дмитриевич.

— Год, число, место рождения?

— Тысяча девятьсот сорок… Сорок шестой.

Милиционер поднял глаза:

— Что-то не похоже…

Турецкий невозмутимо смотрел прямо ему в глаза.

— Хорошо сохранился. Не пью совсем.

— Ну-ну… — с сомнением покачал головой милиционер и продолжил: — Место работы.

— Генеральная прокуратура Российской Федерации, заместитель генерального прокурора. Пробивайте.

Милиционер и начальник милиции одновременно подняли глаза на допрашиваемого, помолчали, переглянулись. Наконец в глазах начальника что-то сверкнуло, и он повернулся к милиционеру.

— Цэй шутник у нас сегодня спать не будет. Завтра праздник…

Милиционер кивнул, понимая начальника с полуслова. Нехорошая улыбка растянула его и без того тонкие губы. Турецкий понял, что его опасения подтверждаются. Ничего хорошего его в ближайшее время не ждет.

15

В агентстве «Глория» Меркулов стоял у приоткрытого окна и неодобрительно поглядывал на Плетнева. Тот сидел за столом с унылым видом и явно стеснялся поднять голову. На лице его красовался синяк, разбитая губа распухла, и рана начинала кровоточить, когда он отвечал на вопросы Меркулова, тогда он быстро слизывал кровь языком.

— Константин Дмитриевич, я действительно не знаю, что мне делать. Турецкий исчез. Ирина… Вася меня постоянно спрашивает, где тетя Ирина, почему не появляется, а я не знаю, что ему ответить. Я теперь даже боюсь ей звонить, чтобы не… Она тоже не звонит. И во всем виноват я!

— Ну хватит уже причитать! Как мальчишка прямо. Ты ни в чем не виноват.

— Я теперь чувствую, что был не прав, прицепился к ним, как репей. Навязался, влез в их семью со своими проблемами… И позволил себе…

Плетнев осекся и в смущении стал теребить в руках носовой платок. Он наконец догадался использовать его, как салфетку, прикладывая к ране на губе. Меркулов пришел ему на помощь:

— Что ты себе позволил? Ну давай уж, выкладывай, я должен разобраться в ситуации. Ну что ты молчишь? Антон… Ты что, любишь ее?

Плетнев вскинул на него глаза, лицо его неожиданно покрылось красными пятнами.

— Нет, я… Я не… Я не должен был даже думать об этом. Между нами ничего не могло быть и не было! Саша помогал мне, учил меня, а теперь он думает, что я… что я…

Плетнев не смог договорить фразу, и Меркулов закончил ее за Антона:

— …Что ты спишь с его женой.

Плетнев издал какой-то нечленораздельный звук, замотал головой и даже замахал руками, боясь, что Меркулов может заподозрить его в непорядочности. Но Меркулов продолжил:

— Но между вами ничего не было. Это я уже усвоил. Ну что ж, ситуация у тебя сложная. У японцев это называется — «самурай потерял лицо». — Он усмехнулся. — В таких случаях надо делать сэппукку…

— Что?

— Харакири по-русски. Но у нас никто этого не оценит. Поэтому предлагаю вот что: ты найди его и поговори. Как мужик с мужиком. Между вами с Ириной ведь точно ничего не было?

Плетнев умоляюще сложил руки на груди:

— Константин Дмитриевич…

— Ничего! — сам себе ответил Меркулов. — Но Турецкий же об этом не знает. Кто-то же должен ему об этом рассказать… Конечно, он зол на тебя, но радуйся, хоть не покалечил. Зная его натуру, я удивляюсь, что ты так легко отделался. Твое счастье, что он был пьян в стельку.

— Он не захочет со мной разговаривать… — уверенно произнес Плетнев.

— А ему и не надо. Говорить будешь ты. У Саши, конечно, скверный характер. За четверть века, что мы с ним знакомы, он ссорился со мной раз сто. Насмерть. Он, когда вспылит, ничего перед собой не видит. Сам признавался — гнев застилает ему глаза. Но потом, когда начинает думать, а получается это у него дай бог каждому, — все становится на свои места. Так что давай, ищи его.

Плетнев с сомнением выслушал совет Меркулова.

— Вряд ли он захочет, чтобы я его нашел.

— А ты попробуй. В конце концов, ты же детектив. Твой профиль. Нужна помощь — звони. Давай работай. Пока он не накуролесил.

Меркулов вышел из кабинета, а Плетнев так и остался сидеть за столом и думать свою тяжелую думу. Легко Меркулову давать советы, его дело сторона. Что же он натворил, елки-палки! Совесть вконец извела Антона. На душе лежал не камень, тяжелая глыба не давала вздохнуть полной грудью. Как же все гадко получилось! Он сам себе долгое время боялся признаться, что любит Ирину, что каждая встреча с ней вызывала в нем юношеский трепет, как будто он влюбился впервые. Когда он наблюдал за Ириной и Васенькой, волна нежности подступала к самому горлу, и он боялся проявить свои чувства. И вот теперь это чувство нежности растоптано грубыми подозрениями Саши. Антону кажется, что он совершил нечто низкое. А ведь никакой вины на нем действительно нет. Ни единой живой душе он не проговорился, что влюблен в Ирину. Она, как всякая умная женщина, конечно, догадывалась. Но ведь и она вела себя достойно, никакой надежды ему не подавала. И когда пьяный Сашка ввалился в его квартиру с гнусными подозрениями, Антон не смог защитить любимую женщину от несправедливых подозрений. И теперь и он и Ирина как будто вывалялись в грязи. До чего же все гнусно и отвратительно!

Антон в тоске смотрел в окно. Как все исправить? Прежде всего нужно найти Сашу. Ирина ведь, наверное, мается, не зная, где он. Переживает… Потому и не звонит, и к Васе не приезжает. Ей теперь самой тяжело и стыдно. Нужно начать поиски Турецкого хотя бы ради Ирины.

Плетнев тяжело вздохнул и приказал себе разрабатывать план поисков Турецкого. Прежде всего нужно обзвонить аэропорты и вокзалы. Хорошо, что сейчас билеты продают только по паспортам, именные. Всегда можно узнать, в каком направлении уехал человек. Прямо подарок следственным органам.

Плетнев достал из ящика стола лист бумаги и приступил к обычной рутинной работе, к которой стал постепенно привыкать, начав работу в «Глории»…

16

Бабка загремела кастрюлями, и Петро проснулся. Что ей, старой, неймется с утра? Он лениво потянулся, взглянул на календарь, который висел у него над кроватью. Сегодня день рождения у Дмитрия Ивановича, это хорошо. Гулять будут всем отделением, выпивон на халяву, мяса завались, всякие там домашние колбасы и сало, пироги с укропом и яйцами… Жинка у Дмитрия Ивановича готовит так, что жрешь, пока не поплохеет. От пуза.

Он облизнулся. Девка на календаре призывно улыбалась, выставляя голые цыцьки. Этот календарь ему для прикола подарил кореш Степка, привез из области, на рынке купил. Девка Петру нравилась — волосы белые, губы ярко-красные, аж блестят. А уж цыцьки — глаз не отвести. Петру всегда нравились грудастые девчонки, он прямо млел, когда встречалась ему такая на улице или показывали по телевизору. И мечтал, что, когда надумает жениться, выбирать будет не за красоту лица, а за большую грудь.

Бабка опять загремела, уронила на пол крышку от кастрюли. Старая совсем стала, все из рук валится. Ни поспать, ни помечтать не даст. Но запах чего-то вкусного уже доносился из кухни. Хочешь не хочешь, вставать придется. Он сердито натянул домашние штаны и вышел на кухню.

— Ну шо ты тут гремишь спозаранку? Людям спать не даешь! — отчитал он ее для порядка, хотя и знал, что все без толку. У старой уже руки как крюки, все роняет. Ну и спала бы, пока он на работу не уйдет. Нет, ей надо внука проводить, долг свой исполнить, раз уж заменяет ему мать…

— Ой, Петюнчик, не серчай на меня, старую. Я ж для тебя стараюсь. Ось умойся да сидай скорее покушать. А то опять убежишь голодный, ще якусь хворобу на свой желудок заработаешь.

Это у нее такая заморочка — обязательно накормить внука перед работой. И сам бы справился, съел бы шматок сала с хлебом да лука головку — и все дела. Да вот не лежится ей…

Пока Петро фыркал на улице, обливаясь холодной водой из колодца, бабка уже накрыла на стол. Порадовала его сегодня блинами. Он страсть как любил блины, но у бабки больные ноги и стоять долго у плиты она не могла, уставала. Поэтому блины затевала редко.

— О, спасибо тебе, бабка, хоть не зря кастрюлями гремела.

— Та молоко кипятила, холодильник опять не работает… — стала оправдываться бабка. — Урчит, урчит, а не заводится. Я его вже и толкала, и розетку проверяла — никакого толку.

— Выкидывать его пора, твой холодильник, — посоветовал Петро с набитым ртом.

— Выкинуть не трудно, да где ж новый взять… — вздохнула та.

Да, на новый холодильник Петро еще не заработал. Он задумался, уже несколько дней обдумывал предложение своего напарника. Дело было опасным, но сулило хороший куш. Там не только на холодильник хватило бы.

Бабка суетилась, наливая чай, уронила на пол чашку. Слава богу, не на половицу, а то бы раскололась. Хорошо, что все полы застелены домоткаными дорожками. Он не успел даже прикрикнуть на старушку, как та уже подняла чашку и налила в нее кипяток.

— Старая я, безрукая, все у меня из рук летит, — пожаловалась она и наконец уселась напротив внука.

— Ешь, бабка, шо ты все бегаешь да бегаешь… — Петру стало ее жалко. Бабке уже скоро восемьдесят, а с тех пор, как его мать с отцом уехали на заработки в Уренгой и уже три месяца от них ни слуху ни духу, тянет на себе все хозяйство.

В распахнутое окно донеслись звуки подъезжающей машины.

— О, за тобой уже Степка приехал, — бабка выглянула в окно. — Може, с собой захватишь блинков? Угостишь свого приятеля.

— Та не, бабуся, не надо. Мы сегодня в другом месте угощаться будем, — отмахнулся Петро и пошел одеваться.

Степан сидел за рулем и курил сигарету, стряхивая пепел в окошко.

— Ну шо, братан, надумал? — поинтересовался он у Петра, когда тот залез в машину.

— Та надумал. Я согласен. Деньги нужны — холодильник сломался, даже молоко бабка кипятит, шоб не скисло.

— Молоко надо пить парное, от своей коровы! — нравоучительно изрек Степан, заводя мотор.

— Та де ж корову узять? Продали, когда родители уезжали. На билеты нужно было, с собой что-то взять… Приходится молоко у соседей куплять.

— Провернем дельце, и на корову скопишь.

— Ты мне прямо золотые горы обещаешь. А ну как попадемся? — Хоть Петро и согласился на предложение Степана, опасения у него все-таки оставались.

— Если бы дело было опасным, столько народу не подключили бы. Я ж тебе говорил, мне надежный человек предложил. Не мы одни будем.

Всю дорогу до отделения милиции они обсуждали предстоящее дело, потом день рождения Дмитрия Ивановича и грандиозную попойку, поучаствовать в которой оба сильно рассчитывали. Но не успел Петро зайти в родное отделение, как его огорошил лейтенант Кирик.

— Сейчас, Волохов, поведешь вчерашнего задержанного, нехай поработает на улице. Заместо прогулки, — прогоготал он. — Нечего ему хлеб задаром жрать, забор надо красить. Как раз подарок Дмитрию Ивановичу будет. А то вид у него из окна нехороший, краска давно облезла. Да автомат возьми, мало ли шо. Москвичи — они похлеще наших бандюков будут, у них размах шире… — Он криво улыбнулся и ушел.

Петро получил автомат, мрачно расписался в замызганной тетради и пошел за москвичом. Дежурный вывел задержанного и сдал его Петру.

— Забирай его с глаз моих долой, всю ночь колобродил, поспать не дал. Требовал отвести его к начальнику. Ну шо за человек? Посадили, так сиди и не рыпайся, пока распоряжения не будет! — Он с укоризной уставился на Турецкого. Тот злобно сверлил его взглядом.

— Ну вылитый бандюга! — подвел итог дежурный, неодобрительно рассматривая побитое лицо Турецкого — в ссадинах и синяках, с трехдневной щетиной.

— А мы его зараз приспособим для работы, — утешил его Петро и подтолкнул дулом автомата Турецкого под ребро. — Давай шагай, столичный фраер!

На улице Турецкий невольно на мгновение закрыл глаза — яркое солнце ослепило его. Петро заметил это и ехидно поинтересовался:

— Шо, не нравится наше солнышко? Ничего, попривыкнешь, позагораешь, пока забор красить будешь.

Он удобно устроился на колченогой табуретке, привалившись спиной к забору, и разложил на коленях журнал. Раз нельзя сразу приступить к гулянке, хоть получит удовольствие. Солдат спит — служба идет. Расслабиться тоже не вредно. Солнышко пригревало, кроссворд поначалу казался легким, он с ходу угадал три слова. На четвертом слове он застрял и перескочил на следующее.

Солнце припекало, и Турецкий лениво махал малярной кистью, накладывая очередной слой краски на стену отделения милиции. Вдоль стены стояли несколько ведер с краской. Турецкий устал и на мгновение опустил руку.

— Ну, чего застыл, як той памятник? Малюй дальше! — окликнул его сержант, оторвав взгляд от журнала.

— Дай передохнуть, — вздохнул Турецкий.

— Даю минуту! — взглянув на часы, разрешил конвоир.

Сержант положил автомат на колени, сверху примостил журнал и решал кроссворд с таким сосредоточенным видом, как пятиклассник сложную задачу по математике. Он даже губами шевелил и иногда что-то недовольно бормотал себе под нос. Время от времени поднимал голову и прислушивался к звукам застолья, музыки и грубого смеха, доносившимся из раскрытого окна.

— Гуляют… — вздохнул он завистливо. — А тут сиди с этим москвичом, шоб он пропал, — ворчал Петр. Опять опустил взгляд в кроссворд и медленно прочитал вполголоса: — Художник, рисующий на морские темы. Восемь букв, первая «мэ»..

— Маринист, — без энтузиазма подсказал Турецкий, которому до смерти надоело водить кистью по неструганым доскам забора.

Сержант старательно начал выводить буквы, негромко комментируя:

— Мо-ре-нист… Не пидходэ. А еще москвич… — пренебрежительно посмотрел он на Турецкого. — Так. Музыкальный инструмент, на котором любил играть Шерлок Холмс… Семь букв…

Турецкий решил немного поразвлечься и опять подсказал сержанту:

— Тромбон.

Сержант удивленно взглянул на Турецкого:

— Ты шо, сказывся? Скрыпка! Ну ни хрена не знаешь! И дэ ты только вчився?

Из открытого окна донеслись крики:

— По-здрав-ля-ем! По-здрав-ля-ем!

Кто-то невидимый дирижировал хором голосов, потому что они звучали слаженно, как будто перед этим долго тренировались. Потом опять раздался громкий хохот, звон бокалов, шумные пьяные крики.

— Кого это там поздравляют? — поинтересовался Турецкий. Все-таки любопытно, что это за гульба там такая развеселая. Если бы они еще и ему поднесли рюмочку… Голова прямо раскалывалась. Да хрен с два поднесут.

— У начальника нашего юбилей. Полтинник… Э-э-э, ты чего кисть бросил, моренист? — спохватился сержант.

— Закончил уже, — коротко ответил Турецкий, усаживаясь на вытоптанную траву и заслоняясь рукой от солнца.

Сержант прошелся вдоль забора, стал придирчиво его осматривать, наконец сделал заключение:

— Погано малюешь. Давай, бляха-муха, еще слой краски ложи.

— Это третий… — тихо буркнул Турецкий, не поднимая головы. Он рассматривал пятна краски на джинсах и рубахе. Руки тоже были в краске.

— Давай-давай! И цвет мэни шось не нравится. Розового добавь. Вин мэнэ успокаивае.

Он облокотился спиной об забор, нетерпеливо поглядывая на окно. Оттуда послышался крик: «Так! Штрафную ему! Не, не, полную ему!» Сержант непроизвольно сглотнул и посмотрел на часы.

— У мэнэ через тридцать минуть смена. Чтоб тут все было, как в Эрмитаже, блин…

Турецкий молча встал, принялся смешивать банки с краской в ведре, бормоча себе под нос:

— Сюда бы полгодика назад… С прокурорской проверкой. И так красиво их…

— Чего? — переспросил сержант, подозрительно косясь на Турецкого.

Тот дружелюбно улыбнулся в ответ:

— Красиво, говорю!

Из-за забора раздались автомобильные гудки. Сержант встал с табуретки и заглянул за забор.

— О! Цэ ж надо, таки люды пожаловали! — с уважением изрек он, да так и остался стоять, наблюдая за происходящим.

Турецкий тоже обернулся. За забором на пыльной дороге стояли две иномарки, одна из них с прицепом. Из машины вышли четверо рослых молодых мужчин в казачьей форме. Один из них открыл дверь прицепа и вывел под уздцы коня. Другой вытащил седло.

Во двор вывалилась целая компания милиционеров во главе с начальником отделения с красными, потными лицами, оживленные и веселые, некоторые были уже сильно поддатые. Когда казаки зашли в ворота, ведя за собой коня — гнедого красавца с длинной ухоженной гривой и богатым седлом на спине, мужчины обступили их, бурно выражая свой восторг. Всем хотелось погладить коня, одобрить подарок.

Начальник отделения обнялся с каждым казаком по очереди. Турецкий увидел знакомые лица. В одном из казаков он узнал парня, который приставал к девушке у сельпо, а второй… Несмотря на то что Турецкий был в вагоне-ресторане все-таки сильно пьян, он четко запомнил своего приятного собеседника. И собутыльника. И теперь при виде того, кто держал под уздцы горячего коня, у Александра непроизвольно сжались кулаки. Вот он, тот Олег, человек, из-за которого пришлось прыгать из поезда и чье имя почему-то заставляет умолкнуть каждого, кого Турецкий о нем спрашивал. Начальник подошел к коню, обнял его за шею, погладил гриву, полюбовался седлом. Его красное, возбужденное лицо лоснилось, губы растянулись в улыбке.

— Хорош, хорош… Ну, спасибо вам, хлопцы, удружили! Хорошего коня мне доставили.

Конь фыркнул, замотал головой, пытаясь освободиться от сбруи. Его копыта глухо стучали по утоптанной грунтовой дорожке. Все рассмеялись.

— Не сейчас, мой хороший, не сейчас! — ласково сказал ему начальник. — Какой казак сядет в седло после бутыля самогона?

Все опять рассмеялись, перебрасываясь шуточками.

— Ну шо, Олег, шо, Димон? Може, зайдете, выпьете с нами по чарочке? — пригласил начальник казаков.

Они заулыбались и замотали головами.

— Та не, Дмитрий Иванович, не можемо сейчас. Дела у нас…

Начальник повернулся к одному из милиционеров и приказал:

— Сашко, коня напувай, та швыдчэ.

Милиционер подскочил к коню, потянул его за уздцы. Конь нервно дернулся и заржал.

— Тихо ты! — сердито прикрикнул милиционер и потащил его за собой.

— Шо ты робишь? Ты ж ему пасть порвешь… А если бы тебя так? — Олег отобрал у милиционера поводья и ласково сказал коню: — Ну пошли, пошли за мной…

Он повел коня в сторону Турецкого, и Александр быстро отвернулся. Но Олег даже не взглянул на него. Он привязал коня возле колодца и заботливо проверил узел.

— Эй, Олежка, ты долго там? — позвал кто-то из казаков.

— Та вже йду, — отозвался Олег и на прощание погладил коня по холке.

— Ну, не грусти, Гнедко. Тебя тут не обидят. — Он протянул на ладони коню кусок сахара, и тот осторожно, одними губами взял его.

Машина засигналила, и Олег быстрым шагом почти побежал к ней.

Турецкий провожал машину взглядом: «О… Как тут все запущено. Куда же я попал?»

Конь стоял у забора и как будто что-то понимал, глядя вслед машине. К нему уже не спеша шел милиционер с ведром.

— На, пей, Гнедко, — поставил он ведро у ног коня и хитро прищурился, издав короткий смешок.

Любопытный Петро заглянул в ведро и удивленно спросил:

— Шо ты ему тут налыв? Где ты это взял?

Милиционер пьяно икнул и со смешком ответил:

— Пыво… Цэ ж им полезно. Ячмень же, едрить…

— Лучше бы мне принес, — с некоторой завистью произнес сержант.

Смена его еще не закончилась, и ему не терпелось подключиться к общему застолью. Он воровато оглянулся и прямо ладонями зачерпнул из ведра пиво. Турецкий изумленно смотрел на него. А сержант, утолив приступ жажды и тоски, уселся на табуретку и закурил, опять уткнувшись в кроссворд. Взгляд его упал на Турецкого, и он не преминул упрекнуть его:

— Все из-за тэбэ, байстрюк… Так бы гулял со всеми, а тут дывысь за тобой, как будто я самый крайний.

Он обиженно надулся и с досадой в голосе прочитал:

— Тоска по родине… Последняя «я».

Конь опустил голову в ведро и несколько раз шумно втянул в себя содержимое. Потом поднял голову, обеспокоенно заржал и натянул поводья.

— Заткнувся бы ты, алкаш… — раздраженно бросил сержант, подняв голову.

— Не кури, — миролюбиво посоветовал Турецкий. — Они дыма не переносят.

— А ты видкиля знаешь, хмырь городской? — огрызнулся недовольный сержант. — У тебе шо, свой табун?

— Знаю, книжки читал, телевизор смотрел, — спокойно ответил Турецкий, не желая вступать со своим конвоиром в спор. Он подошел к коню, стал его гладить, приговаривая: — Ах ты, мой красавец! Наверное, быстрый скакун, раз тебя подарили такому заслуженному человеку.

— Ты давай не отвлекайся, — буркнул сержант. На солнце его совсем разморило, душа требовала алкоголя, но опять зачерпнуть пиво испытанным способом после коня он брезговал.

— Ну чего ты… Тебе еще пять минут осталось сторожить меня. А я три года лошадей не видел. Дай поговорить с конем. Тебе что, жалко? — Турецкий опять погладил коня по крутому, лоснящемуся на солнце боку и заворковал: — Хороший… Хороший… Ноги ровненькие, бока какие у тебя крутые. Видно, хорошо за тобой хозяин ухаживал. А глаз какой бешеный! Видать, с норовом конек! Хороший…

Сержант хмыкнул и стал читать следующее слово, удивляясь про себя интересу москвича к коню. Ему-то самому кони были до лампочки. Вот корову бы хорошо, от нее польза, молоко парное. Кто-то говорил, что от парного молока, если его смешать с пивом, у мужика сила появляется, неутомимым он становится. Вспомнилась девка на календаре и ее наглые цыцьки. В городе таких навалом, в большом городе, Краснодаре. Степка Байда говорил — идешь по улице вечером, по центру, а они тебя прямо за руки хватают. За деньги можно любую выбрать. Станичные девки не такие, их отцы-матери на привязи держат. Только замуж выпускают. А на кой ему жинка? Ее кормить, одевать надо, дети пойдут — и на них одни расходы… Он вздохнул, представляя, сколько забот на него навалится, если он надумает жениться. В Тихорецке, говорят, живут две сестрички-невелички, легко на уговоры поддаются. Но им тоже надо бутылку поставить, конфеты в коробке… Все девки денег хотят. Вон даже Любка, соседка, над ним смеется, говорит: «Заработаешь на ресторан, свозишь в Тихорецк, так и быть, прогуляюсь с тобой по улице вокруг дома». А Ленка, Володькина племянница, хоть денег и не требует, нос воротит. И было бы чего! Ни кола ни двора, если бы не дядька, скиталась бы по чужим хатам… Да и внешне не из красавиц — нос маловат, брови негустые, все лицо в конопатинках, и за пазухой — как кот наплакал. Только ростом и вышла. А плечи, как у пловчихи. Соседка тетка Варвара говорила, что видела, как эта Ленка каждое утро руками размахивает, как мельница, зарядку делает. Где это видано, чтобы девка по утрам руками махала? Ей бы лопату в руки, нехай грядки копает. А так какая от нее польза? Книжки читать каждый дурак горазд. А ты вырасти картохи, чтобы и семью прокормить, и на базаре продать… Подумаешь, учительница! Вон Клавка Потапова тоже учительница, а вышла замуж за Алешку, не погнушалась, что простой работяга. Даже когда он поддатый на грузовике к дому подъезжает, бежит к нему со всех ног, на шею кидается. Вот это любовь…

Как ни осуждал учительшу про себя Петро, понимал, что он ей совсем безразличен. Хоть на коне перед ней гарцуй, хоть на «уазике» восьмерки выписывай… «Уехать бы отсюда», — с тоской думал Петро.

Из окна доносились пьяные крики и гогот. Скорее бы его сменили… Он не успел и охнуть, как Турецкий рванул на себя ствол его автомата и, резко наклонившись, стукнул его лбом в голову. Сержант осел. Турецкий загородился конем от окна милиции, бережно усадил сержанта на табуретке и уложил на колени автомат, приговаривая вполголоса:

— Хороший мой… Посиди, родной, отдохни, головку тебе напекло…

В это время в окне появилась красная рожа начальника. Ничего не подозревая, он закричал через весь двор, зычным криком заглушая пьяные выкрики в глубине кабинета:

— Волохов! Давай веди придурка в клетку и до нас! Ты чего там, заснул? Я тебе щас устрою, мать твою!

— Вот черт! Высунулся как не вовремя, пьяная морда! — нервно буркнул Турецкий, развязывая узел, над которым пару минут назад колдовал Олег. — Ну почему все через…

Начальник отделения на мгновение отвернулся и крикнул кому-то в комнату, пытаясь перекричать пьяные песни:

— Ященко, пойди разбуди его! Еще два часа будет сидеть у меня на солнце… Эй! Ты куда, паскуда?!

На его глазах Турецкий ловко запрыгнул на коня, легко перескочил невысокий забор и исчез за деревьями.

Начальнику спьяну не сразу удалось расстегнуть кобуру. Он вытащил пистолет и потрясая им в воздухе, крикнул:

— Хай тоби грець! «Прокурор» сбежал!

17

Конь несся галопом во весь опор, только копыта стучали по грунтовой дороге, оставляя за собой небольшие облака пыли. Турецкий вцепился в поводья, радуясь, что коня успели оседлать. Без седла он вряд ли смог бы удержаться на спине у такого резвого скакуна. Он оглянулся — погони не было. Представил, что сейчас творится во дворе милиции. Пьяные милиционеры толкаются у машин, споря, кому садиться за руль, отталкивая друг друга и матерясь. Представленная картина доставила ему удовольствие, и он хмыкнул. Справа от дороги тянулись поля кукурузы. Урожай в этом году был хороший. Кукуруза в человеческий рост стояла сплошной стеной, и он направил коня прямо в ее густые заросли. Надо потоптаться хорошенько, чтобы с дороги было видно проложенную широкую просеку. Он направил коня в глубину кукурузного поля, там изменил направление, чтобы выскочить опять на дорогу, но подальше от этого места. Конь вынес его на дорогу, и Турецкий направил его влево, между деревьями негустой рощи. С растительностью в этой местности было бедновато. Между тем вскоре деревья уже закрывали его от дороги. Турецкий спешился, приходя в себя после непривычной езды. Он уже и не помнил, когда последний раз сидел на лошади. Наверное, еще в студенческие годы, когда их всем курсом отправили на помощь колхозникам убирать картошку. Тогда в свободное время все парни пытались найти себе развлечение, и местный конюх взялся обучить их верховой езде. Турецкий не был самым старательным учеником, но какие-то навыки приобрел. Вот и пригодилось…

Он погладил коня по взмокшей шее:

— Спасибо тебе, конек-горбунок. Где ж мне твоего хозяина найти? А? Ведь это он тебя подарил начальнику милиции?

Конь покосился на него карим глазом и тихонько фыркнул.

— Извини, конек, но когда найду его — обязательно покалечу… — признался Турецкий своему спасителю и потрепал его по гриве.

Конь смотрел на него.

— Ну вот, молчишь. Значит, согласен. А теперь давай на свободу. Сослужил ты мне хорошую службу, никогда тебя не забуду.

Турецкий порылся в карманах, но там, кроме крошек от раздавленного печенья, ничего не осталось. Конь благодарно коснулся своими влажными губами ладони Турецкого, и тот почувствовал небольшой укор совести. Но коня оставлять при себе нельзя, опасно.

— Ну, давай, а то с такой приметой меня живо поймают.

Турецкий резко хлопнул коня по боку и свистнул. Конь скосил на него глаз и неспешно потрусил между деревьями. Куда-нибудь да выйдет, кому надо — поймают.

День был в разгаре. И думать нечего показываться в селении. Небось на него уже облаву объявили. И уходить далеко не хотелось. Нужно было сначала разобраться с Олегом, поквитаться со своими обидчиками. Турецкий взглянул на солнце, сориентировался на местности и пошел в гущу рощи, надеясь найти там прибежище до того времени, когда наступит вечер.

18

В двенадцать часов дня Кудря подъехал на своей белой «десятке» к базару, который раскинулся на всю рыночную площадь. Обычно в субботу в Ворыпаевку съезжался народ чуть ли не со всего края. Кто продавать, кто покупать. При виде разномастных машин, кое-как припаркованных у кособокого деревянного забора, потемневшего от дождей и времени, Кудря сердито нахмурил брови:

— Дэ ж тут порядок? Я ж наказал Сердюку, шобы ставили аккуратно, ровными рядами. Я властям обещал, шо парковка будет, як на Западе. А бачу, все труды наших разметчиков — полный бесполезняк! Шо я — зря Верхозину бабки башляю?

— Да разве с этими торгашами справишься? — с виноватым видом пустился в объяснения Хорек, который бросился открывать дверцу машины, едва она притормозила у ворот.

— Погано справляешься со своей работой, — сухо сказал Кудря. — Когда будут разъезжаться, каждому поганцу скажи, шо у нас тут соблюдается порядок. А если им не нравится, нехай ищут другое место для торговли.

Он направился к воротам в сопровождении небольшой свиты. Рынок гудел, торговля шла бойко. Хоть сегодня был плановый сбор дани и выручка ожидалась немалая, Кудря неодобрительно посматривал по сторонам, отмечая за прилавками «чужаков».

— Ты глянь, скильки этих турмалаев понаехало! — обратился он к Вовану, своему ближайшему корешу, который шел расхлябанной походкой свободного человека, но между тем внимательно посматривал по сторонам, засунув обе руки в бездонные карманы своих видавших виды камуфляжных штанов.

— Та не больше, чем всегда, — ответил тот равнодушно. — Все те же самые — и армяне, и турки, и чеченцы… А вон наши братья-славяне, — загоготал он, показывая пальцем на ряды с картошкой, где копошились мужики, отвешивая покупателям картофель — кто ведрами, а кто и мешками.

— О, нашел чего радоваться, своих встретил! Ты лучше глаза разуй да туда посмотри, — указал Кудря в сторону мясных рядов, где черноволосые усатые армяне ловко расправлялись с тушами баранов. К ним выстроилась очередь, которая гудела, колыхалась. Покупатели беззлобно переругивались, наверняка для того, чтобы скоротать время.

— Кудря, шо-то ты не с той ноги встал. Мы пришли за грошима, сейчас свой банковский счет пополним, а ты расстраиваешься… — пошутил Вован. — Если бы не эти черные, где бы мы по расписанию башли получали? А эти боятся за свою шкуру, отстегивают, сколько скажем. И им хорошо — торговые места сохраняют, и нам еще лучше.

— Все равно не люблю я их. Хитрые, приедет один — всю свою родню перетягивает. Скоро наших девок в жены начнут брать, — ворчал Кудря, бросая злые взгляды на торговцев.

— Та хто ж за них отдаст? Если сам губернатор края не велел с ними дружить. Помнишь, шо казал? Шобы смотрели на окончания фамилий.

— Та помню. То наш человек. Земля наша, права наши, гроши тоже наши. Все тут наше! Только шо тут делают чужие? Ну, с кого начнем сегодня?

— Та с тех, хто поближе. Давай с наших мужиков. Они нас уже и так увидали, по карманам роются, — заулыбался Вован.

Вован любил деньги и все те способы, благодаря которым они стекались в его бездонный кошелек. Самый удобный способ добычи денег, он же и самый безопасный, назывался «крышевание». Вован вычитал его из местной газеты в отделе криминальной хроники. Слово звучало солидно и почти научно. Как «учение» или «лечение». Никаких проблем с узаконенным бандой отъемом денег не было. Кто-нибудь из братвы, чаще всего Хорек, напоминал хозяевам о дне и времени, когда надо ждать «крышу». И в назначенное время из-под прилавков извлекались пакеты и вручались представителям банды. К концу дня вся выручка лежала перед Кудрей, и он сам оделял своих «помощников», соблюдая правила справедливости по своим понятиям. Львиная доля бабок уходила на общак, но бандиты не роптали. Никто не застрахован от сумы да тюрьмы… Но иногда Кудря сам любил обходить своих «рабов», как он называл хозяев магазинов. Для него это был маленький праздник — видеть вымученные улыбки на их лицах. И хотя улыбки, как они ни старались, не получались искренними, Кудря получал удовольствие, чувствуя свою власть над ними и силу.

Русские и украинцы отдавали свое кровное без особых проблем. Армяне сначала оговорили сроки, суммы, пытались торговаться. Чеченцы сразу приняли правила игры, но жестко сказали, что на их земле эти правила звучали бы совсем по-другому. Проблемы возникли с турками-месхетинцами. Первое время турки возражали, права качали, милицию пытались привлечь. Но милиционеры были на довольствии у Кудри, деньги из его рук заметно дополняли их доходы, поэтому защищать интересы жалобщиков им было неинтересно. Банда Кудри быстро справилась с бунтарями. Кого покалечили, у кого хату спалили, кого обобрали до нитки. А тут еще и новый губернатор края подлил масла в огонь — прилюдно пообещал создать невыносимые условия для мигрантов и всех их огульно назвал нелегальными. Тут уж власти и вовсе развязали руки бандитам. Правда, и турки-месхетинцы объединились и, не найдя правды у краевых властей и защиты у федеральных, обратились к америкашкам. Вот что привело в бешенство Кудрю и его банду. Не хотят турки мириться со своим униженным положением на своей, так сказать, Родине, продались американцам, прошение им послали, под американский флаг просятся! Банда сначала снизила обороты, так как неизвестно было, как отнесутся краснодарские власти к такому своеволию турок. Тем более что американские власти дали добро и даже решили принять десять тысяч турок, дать им статус беженцев. Но краевые власти вовсе не собирались идти на попятную и «возлюбить ближних своих», наоборот, через суды стали изгонять турок за пределы России.

Банда Кудри развернулась вовсю, побраталась со скинхедами, и началась у них веселая разбойная жизнь. Они устраивали налеты, перемещаясь ватагой по разным районам. И не потому, что пытались замести следы, а просто так было, по их понятиям, справедливо. Скинхеды сразу объявили, что им без разницы, кого мочить — турок или армян. Все они «чужаки» на русских землях. Кудря согласился с ними и развернул настоящие военные действия. То в городе Кореновске учинили армянский погром, то на хуторе Школьном напали на турок-месхетинцев. Устраивать кулачные разборки было уже неинтересно, применили слезоточивый газ. Как смеялся Вован: «Устроили газовую атаку». Действовали жестоко, безжалостно. Избитые, изувеченные, отравленные газом люди попадали в больницу. А после излечения потянулись подальше от «гостеприимных» хозяев Кубани.

Последнее время банда Кудри совсем распоясалась, не было на них никакой управы, поскольку подкупленная милиция справиться с бандой уже не могла и заключила с бандитами перемирие. Дескать, вы не трогайте наших, а мы не будем мешать вашим. Так что и рэкет, и крышевание, и грабежи, и избиение «неславян» проходило фактически на глазах у милиции. Кудря чувствовал себя вполне уверенно и строил планы куда значительнее, чем это мелкое баловство.

Целенаправленно обходя продуктовые ряды, вышли наконец к прилавкам, где хозяйничали в основном женщины, которые торговали тряпьем. Кудря издали приметил гарную дивчину, бойко зазывающую покупателей. Пестрые кофточки болтались на вешалках у нее над головой, на прилавке лежала гора ярких тканей — то ли юбки, то ли платки, кому надо было — спрашивали.

— Не проходите мимо, купите жене, сестре, невесте, бабушке, тетке и любимой учительнице! — зазывала эта румянощекая кареглазая красавица, у которой рот не закрывался ни на секунду.

Руки ее постоянно были в движении. То она поправляла кофточку на вешалке, то прикладывала к своей высокой, полной груди пестрый платок с люрексом, играющий на солнце, как драгоценная парча.

— Я вже не могу с нее! — вдруг с досадой выкрикнул какой-то мужик, торговавший шерстяными носками. — Да замолчишь ты когда-нибудь? У меня от тебя сейчас голова лопнет!

— А чего это я должна молчать? Я сюда торговать пришла. А ты молчишь, як пень, вот у тебя никто ничего и не покупает! — скандальным голосом затараторила деваха. — Ой, людоньки, не проходите мимо, я ваш любой каприз исполню! — опять заверещала она.

Народ вокруг смеялся, мужики втихаря от жен поглядывали на бойкую девицу.

— Глянь, Кудря, какой торпедный катер нарисовался! — облизнулся Вован, обшарив жадным взглядом выпирающую грудь голосящей девахи.

Кудря подошел к ней, посмотрел исподлобья, изобразил на лице улыбку.

— И какой ты каприз исполнить можешь? — спросил с намеком.

— Да любой, какой тебе только захочется! — не стушевалась красавица.

Она повернулась к нему всей статью, чтобы он хорошенько рассмотрел ее. Вован стоял рядом с Кудрей и не отрывал взгляда от ее груди.

— Постеречь твое барахло есть кому? — спросил Кудря у девахи и сжал ее руку, как клешней.

Девица тихо ойкнула и только теперь, увидев его свиту, поняла, что ее игра зашла слишком далеко.

— Нема кому. Я одна тут стою, дядько картошкой торгует, — подобострастно улыбнулась она ему, чтобы и страха своего не показать, но и не разозлить опасного собеседника.

— Ну так нехай Хорек постережет, — предложил Кудря. — А мы с тобой немного прогуляемся.

— Так мне торговать надо… — забеспокоилась девица.

— А шо, мало ще наторговала? — иронично взглянул на нее Кудря. — Та на твой голосок весь базар уже сбежался.

Он небрежно кивнул Хорьку:

— Постой тут, помоги красавице. А мы с ней погуляем.

— Да мне не хочется гулять, — испуганно пролепетала девица.

От ее бойкости не осталось и следа. Она с мольбой взглянула на соседку справа, потом на мужика с носками, но те отвели взгляд, будто ничего не видели.

Кудря вывел ее из-за прилавка, Хорек сразу пристроился на ее место и заорал дурашливым голосом:

— А кому спидница нужна, вся як парча блескучая, а кому блузка нараспашку, все цыцьки наружу?

Народ уже не обращал внимания на девушку, которая шла как привязанная за руку с Кудрей. Толпа сомкнулась за ними. Хорек выполнял поручение, зазывая покупателей и называя цены, которые взбрели ему в голову.

— Ну шо, красивая, — обнял Кудря за плечи девушку, — боишься меня?

— Чого це я боюсь? Ты мужик ничего, только глаза сильно лютые! — Девушка старалась сама себя подбодрить, но одновременно боялась разозлить нечаянного кавалера.

— А вот исполнишь мой каприз, враз подобреют! — пообещал Кудря, криво усмехаясь. — А будешь хорошо себя вести, я тебе фигурное катание покажу!

Вован залился хохотом, даже раскраснелся.

— Ну ты сморозил, Кудря!

Они уже подошли к машине, Вован открыл дверцу и выжидающе взглянул на Кудрю.

— Шо, тоже хочешь с нами прогуляться? Сидай, кореш, я не жадный. А то идешь с дымящимся… — Он коротко хохотнул.

Девушка сжалась и хотела уже крикнуть, как Кудря припечатал ладонь к ее губам.

— Тихо, тихо, моя красивая. Уговор дороже денег. А може, ты любишь хоровое пение? — Он кивнул в сторону своей свиты, и губы его раздвинулись в хищной улыбке.

Девушка в ужасе замотала головой. Вован завел автомобиль, и он тронулся с места. У ворот базара гуляли толпы людей, и никто не обратил внимания на отъезжающую машину. Прямая улица вывела к кукурузному полю. Девушка молчала. В ее глазах стояли слезы, но она даже боялась плакать и не делала никаких попыток вырваться, понимая бесполезность любого движения.

— А ты молодец, храбрая дивчина! — похвалил ее Кудря. — Поэтому рвать и калечить мы тебя не будем. Сделаем тебе чих-пых и отпустим. Как говорится в народе — полюбовно встретились, полюбовно и расстанемся.

Из машины девушка вышла сама. Кудря повел ее в кукурузу, а сунувшемуся было за ними Вовану строго приказал:

— В порядке общей очереди.

Вован заржал и сел возле машины, прислушиваясь к возне в кукурузе и вскрикам девушки, которые тотчас же прекращались, как будто ей закрывали рот. Когда пришла его очередь, девушка лежала на земле совершенно голая. Ее лицо было залито слезами, искусанные губы опухли. На груди и шее красовались бордовые ссадины, которые вздувались прямо на глазах.

— Ну хоч обиймы меня. — Похохатывая, Вован стал расстегивать штаны.

Кудря стоял рядом, ноздри его раздувались, в глазах сверкали бешеные искорки. Вован знал за ним страсть — утолять желание где угодно и с кем угодно. Особенно он любил наблюдать за корешами, которым отдавал свою жертву для общего пользования. Кудря считался неутомимым. На этот раз время у него было ограничено, и, против своего обыкновения, он утешался всего-то минут двадцать.

Когда девушка одевалась, бандиты даже не нашли нужным отвернуться. Они относились к ней, как к вещи, которой попользовались и она уже потеряла для них всякий интерес.

— Давай скорее, нам еще на базар нужно вертаться, — подгонял ее Кудря.

Будучи в хорошем расположении духа, он решил отвезти ее обратно, зная, что она никому не посмеет пожаловаться.

Когда подъехали к базару, торговля еще шла вовсю, но на своем месте девушка не нашла ни товара, ни Хорька. Она в ужасе уставилась на пустой прилавок. Дядьки с носками уже тоже не было, соседка справа ушла.

— А де ж мий товар? Я в него все деньги вложила, — рыдающим голосом пролепетала она.

— Ну шо я тоби скажу, красавица? За любовь приходится платить… — подмигнул ей Кудря. — Ну та ты не горюй. Мы тебе найдем богатого жениха, он тебя на базар не пошлет торговать. Такой красавице надо дома сидеть. Базар — опасное место для честных девушек!

Девушка отвернулась и горько заплакала. Люди проходили мимо, и никому не было до нее дела.

— Пошли к нашим в кабак, — позвал Кудря Вована, который замешкался, рассматривая высокую русоволосую девушку.

Та скромно стояла над вязаными жилетами и не поднимала глаза. Она видела, как два парня бандитского вида привели измученную девушку и теперь потешались над ней. Что пережила эта бедняга — лучше не знать. И самой лучше глаза не поднимать. В душе у русоволосой испуганным зверьком трепыхался страх.

— Ну шо ты лупаешь? Дырки протрешь! — поторопил своего друга Кудря. — Забил червячка — и хватит. Нашел себе добро: три метра сухостоя! — Он неодобрительным взглядом окинул худенькую девушку и отвернулся.

— Пошли, — согласился Вован. — Хотя мне по барабану — худая или толстая. Я баб за другое люблю. — Он громко расхохотался и пошел широким шагом, не вынимая рук из карманов.

За Кудрей пристроился еще один из шестерок, который все это время от нечего делать бродил между рядами и уже успел незаметно стащить с прилавка дорогую кофточку, запихнув ее за пазуху. Потом как из-под земли появились еще трое, и все двинулись к выходу. Знающие люди провожали взглядом банду, не скрывая облегчения. Тут же бродил наряд милиции, лузгая семечки и рассказывая друг другу анекдоты. Их веселые загорелые рожи были сытыми и довольными. Один из них встретился взглядом с Кудрей и весело подмигнул ему. Сегодня они свое тоже получили. Отчего не порадоваться?

Кудря был доволен. И дело сделал, и развлекся. О том, что сейчас творится на душе у девушки, он не думал совсем. Каждая девка хочет, чтобы ее трахнули, но не каждая в этом признается. А эта аж просилась. Потеряла свой товар, так зато аж двух мужиков поимела. Кому еще так может повезти?

— Чуешь, Хорек, а где ж ты той товар девал, что свистнул у моей крали? — спросил он у своего кореша, когда они сидели в кабаке и пили за удачный день.

— Отнес барыгам, в седьмой ряд, — не стесняясь, признался Хорек.

— А, браткам Бондаренкам… Когда деньги отдадут?

— Через неделю обещались.

— Ну хорошо. Себе возьмешь двадцать процентов. Я прослежу! — с угрозой в голосе пообещал Кудря.

— О чем вопрос? Як всегда! — пожал плечами Хорек.

Двадцать процентов тоже на дороге не валяются. Он тут же в уме сосчитал, сколько это будет в деньгах, и остался доволен. Курочка по зернышку клюет. Кто-то себе на машину копит, а он задумал новую хату поставить. Да такую, чтобы всем на зависть была.

Тогда мать перестанет его пилить, что бросил железнодорожный техникум и неизвестно чем занимается. Денег он приносил в семью мало, копил, а ел за четверых. Говорил, что подсобным рабочим платят копейки. Матери и в голову не могло прийти, что за такая подсобная работа у ее старшего сына.

19

В отделении милиции весь наличный состав в количестве пяти человек стоял по струнке, боясь пошевелиться. Начальник милиции Дмитрий Иванович Шкурат, заложив руки за спину и выпятив свой знатный живот, распекал своих подчиненных. Больше всех досталось, конечно, Петру Волохову. Он стоял, втянув голову в плечи, и мысленно уже распрощался с работой в милиции. И куда тогда ему подаваться? Продавать картошку на базаре? Или ящики таскать на собственном горбу на Тихорецкой?

— Я тебе, Петро, уже давно казал, шо ты у нас на волоске висишь. Погано ты работаешь. Это ж надо — уснуть на боевом посту! Я бы понял, если бы ты хоть выпил, а то ж совсем тверезый был! Давай посчитаем убытки. Из-за твоего недосмотра и головотяпства сбежал опасный рецидивист Меркулов. Якщо он действительно Меркулов и не сбрехал. А заодно он на твоих глазах украл ценного коня Гнедка, якому действительно нет цены. Вот твоей дурной башке есть цена — три копейки в базарный день. И то еще надо найти охотника на такого бездельника и идиота. А хто мне возместит ущерб за угнанного коня? Ты? Та тебе всю жизнь на него копить, и то не есть, не пить, хату продать и работать у меня бесплатно на огородах до конца твоих дней!

Перспективу безрадостной жизни подчиненного начальник описывал с таким удовольствием, что Петро понял — он в долгу перед начальником на всю оставшуюся жизнь. Если не найдет хотя бы коня.

— Так шо все свободны. Ноги в руки и отправляться на поиски этого бандюги. А хто приведет мне Гнедка, тому два дня отгула. Все поняли? Никому не надо повторять задачу? Вольно! — рявкнул Дмитрий Иванович и пошел в свой кабинет, где гости продолжали гулять, обсуждая свежее приключение.

Волохов слышал, как кто-то произнес очередной тост: «Ну, за то, шобы Гнедка поймали и к хозяину привели!» Послышался дружный звон чарок. Не удастся сегодня Петру погулять на дне рождения у начальника. Теперь он в немилости и надо срочно исправлять положение. Пока действительно его не поперли с работы… Напрасно он отказался от бабкиных блинков, надеясь на сытный обед у Дмитрия Ивановича. А теперь придется на голодный желудок исполнять свои служебные обязанности.

Лейтенант Кирик уже вовсю выслуживался перед начальством, распределяя наличный состав по улицам станицы. Можно подумать, что он командует целым взводом.

Волохов подозвал к себе Степку Байду и Сашка Ященко. Хорошо, что «уазик» достался им, покатаются по станице, попытают народ, кто видел такого гарного коня, на котором ускакал незнакомец с приметной рожей — весь в синяках и ссадинах. Одним словом — бандит. Народ в станице осторожный, за свою шкуру все боятся. Где это видано, чтобы средь бела дня заезжий бандюга гонял по улицам на коне? Сразу выдадут.

— Давай сначала на полевую дорогу, — скомандовал Петро водителю, как только все уселись на свои места.

Тот лихо газанул с места. Охота началась.

20

Славный казак Олег Куренной крутился у зеркала, которое отражало его стройную фигуру. Хоть и не любил он казачью форму, потому что казался в ней себе каким-то ненастоящим, ряженым, выглядел в ней выше и значительнее. Ремень подчеркивал тонкую талию, брюки с широкими лампасами он заправил в сапоги из мягкой кожи. В таких можно бесшумно подкрасться к противнику, выхватить кинжал — особую гордость Олега — и… Шапку-кубанку молодой казак лихо заломил немного набок, что придавало ему разбойничий вид. Он взмахнул дедовой саблей, со свистом рассек воздух. Представил себя скачущим на коне и вздохнул. Гнедка пришлось сегодня подарить этому толстомордому начальнику милиции. Если бы не приказ брата, ни за что бы не отдал своего коня. Но против брата не попрешь. Как же, сам Куренной приказал! А он скорый на расправу, не посмотрит, что брат родной, может и выпороть всем на потеху…

Олег полюбовался на себя и подумал, что если бы его далекая зазноба Любаня увидела сейчас Казачка, кинулась бы ему на шею, обняла горячими руками, прижалась бы к нему всем своим ладненьким, крепеньким телом… Но хорошая дивчина Любаня осталась в Первоуральске, а ему предстоят важные дела, да такие, какие ей и во сне присниться не могут. Ну что ж, помогла она ему, спасибо ей за это, теперь главное не дуркануться и обштопать дело на полный крутняк.

Когда более десяти лет назад на Кубанщине начали возрождать народные обычаи, все местное население с радостью ринулось пополнять ряды казаков. Со временем многие поостыли, потому что обещанное улучшение жизни не наступало, но Куренной построил себе такие хоромы, которые только в кино можно было увидеть. Остальным казакам только и оставалось, что соблюдать традиции предков. Братан особенно полюбил устраивать смотры и непременные на них рукопашные состязания. Олег никогда не отличался особой ловкостью и силой. Поэтому всячески избегал эти мероприятия, чтобы не видеть свирепых взглядов брата, а дома не выслушивать его издевательств и насмешек. Когда он слышал из уст брата поучения, что физическое воспитание и боевая подготовка необходима каждому казаку, его прямо с души воротило. Ведь не признаешься, что у него сердце заходится, когда навстречу несется казак с саблей наголо! Олегу всегда казалось, что эта сабля сейчас снесет ему голову. Но иногда приходилось вливаться в толпу казаков, потому что брат позорил его перед отцом и дедом.

И почему он не уехал с Колькой Кривым в Новороссийск? Тот же звал его, сулил постоянную работу, большие деньги. Ценил золотые руки Олега, говорил, что деньги сами липнут к его рукам. Это когда Олег шустрил по поездам, возвращаясь всегда с добычей. А Колька Кривой предложил работать по-крупному. В Новороссийске открыли сеть ювелирных магазинов, они росли как грибы после дождя. Колька съездил в Новороссийск на свадьбу к сеструхе, она выходила замуж за морячка. Погулял там три дня, приехал — глаза горят, щеки румянцем полыхают, пальцы дрожат, как будто лихорадка у него.

— Слухай, Бэмби, там этих ювелирных — почти на каждом перекрестке. Их один грузин пооткрывал, Шалвой зовут. Где он золото берет — это другой разговор. Но я там покрутился, покумекал, с нужными людьми поговорил. В общем, есть работа. Это тебе не по поездам мотаться, мелочовку таскать у пьяных из-под носа. Дело верняк. Для начала в охрану можно пойти. Я там одного знакомого встретил, он уже два года в охране у Шалвы, может нас рекомендовать. Есть смысл устроиться в разные магазины. Поработаем, присмотримся, я тут уже и план прикинул. И в один день сразу два и грабануть. Подключим надежных людей. А потом до конца дней не работать. А то и в Америку уехать. Сколько можно в этой дыре торчать?

Олег загорелся идеей. Ему и самому надоело по поездам шататься. Хотя риск он любил. Опять же — работа с людьми. Выпить, пообщаться, нащупать у человека слабинку, пожалеть его, посочувствовать. Люди слабые, ценят человеческое внимание. Готовы всю душу открыть, если выпьют хорошенько. А дальше дело техники. Руки у Олежки действительно были золотые, шустрые, пальцы тонкие, нервные. В любой карман пролезут, не спугнув доверчивого человека.

Кольке он верил. Тот был старше его на три года, удачливый, неуловимый вор-карманник. В каких только переделках ни побывал, всегда сухим из воды выходил. На «гастроли» уезжал подальше от дома, чтобы слухи о его удачах не доходили до земляков-завистников. На заре своей воровской юности в жестокой драке с подельниками лишился глаза, потому с тех пор и получил погоняло Кривой. Но он не унывал. Вставил стеклянный глаз, красивый, хорошей работы, отвалил немало денег. Зато к девкам старался поворачиваться именно этим глазом. И девки клевали! Их не пугал недвижимый глаз, он придавал ему романтический вид. Колька никогда не наступал дважды на одни и те же грабли. И, чудом спасшись от своих подельников, на линии Волгоград—Новороссийск больше не работал и вообще компаньонов не заводил. В одиночку путешествовал по южным железным дорогам в хорошем костюме, всегда при галстуке, с дорогим кожаным чемоданчиком неописуемой красоты. Когда Олег увидел его в таком прикиде, чуть дара речи не лишился. Но Колька не заносился. Привычно повернувшись в профиль красивым глазом, он прочитал небольшую лекцию о том, как важно вызывать доверие у потенциальной жертвы. А для этого надо хорошо одеваться, регулярно бриться и чистить зубы. И вообще — срочно нужно сменить золотые коронки на передних зубах на металлокерамику. Золото во рту нынче сразу вызывает недоверие.

— Ты бы еще золотые фиксы на все зубы поставил, як цыгане делают, — насмешливо посоветовал он Олегу.

Тот внял советам дружбана, срочно съездил в Тихорецк к Науму Моисеевичу Кацу и записался на прием. К известному на всю округу зубному врачу можно было попасть только по записи. Мастер на все руки — он и лечил, и ставил протезы. Дети в его кабинете никогда не плакали, старикам зубные протезы из его рук удобно ложились на десны и не натирали их. Добрейший человек, своеобразная легенда Тихорецка, он жил с женой и тремя сыновьями в скромном домике на окраине города. Все постоянные пациенты знали удивительную историю его жизни. Кому-то он рассказывал ее сам, а дальше она переходила из уст в уста, обрастая новыми подробностями. Олег ее тоже знал, потому что ее рассказал ему Колька, охочий до всяких историй со счастливым концом.

Родители доктора Каца до войны жили на Западной Украине, и, когда в город вошли немцы и стали переписывать всех евреев, прозорливая мама Регина Самойловна отправила младшего двухлетнего сынка со своей домработницей Паней на хутор, к ее родителям. Сероглазый малыш с золотистыми кудрями не походил на еврея. Но нужно было сочинить легенду, откуда в семье Становичей появился ребенок. Придумали, что его подобрала Паня в кустах рядом с железной дорогой, когда немцы разбомбили поезд с эвакуированным детским домом, который шел на восток. Осторожный отец Пани решил подстраховаться, и, чтобы немцы не вздумали проверять мальчика, нарядили его в платьице. Маленький Няма был обрезанный. Ему дали новое имя — Нина. Он быстро привык к нему, поскольку в два года еще не разговаривал. Когда заговорил, считал себя девочкой. Его даже на горшок высаживали, как девочку. Хутор уцелел, потому что дороги войны проходили в стороне и если немцы и заезжали, то видели полную нищету, пожилых оборванных хозяев хутора, кучу детей в отрепьях с голодными глазами. Поживиться было нечем, в доме пахло сыростью и детскими горшками, на постой становиться в таких условиях немцы брезговали.

Тем временем во Львове фашисты свирепствовали вовсю. Закончили перепись евреев и в одно раннее утро стали сгонять их на площадь Ратуши. Когда Регина Самойловна услышала в подъезде крики, плач, ругань на немецком языке, бросилась в кладовую к тайничку. В дверь уже ломились, она ходила ходуном и трещала, в замке звенели ключи. Муж метался по комнате, кричали в испуге мальчики. У Регины Самойловны бешено колотилось сердце, и она боялась не успеть. Но все-таки успела дать яду двум старшим сыновьям, шести и семи лет от роду, и поцеловать их в чистые высокие лобики. Они умерли тотчас же. А сама с мужем не успела. Дверь слетела с петель, и ворвались нелюди в чужой, страшной форме. Их схватили и поволокли по ступенькам. Много лет спустя, уже работая учительницей немецкого языка в средней школе, Регина Самойловна рассказывала, как их с мужем разделили и его погнали в Освенцим, а ее в женский лагерь Равенсбрюк. Она помнила, как их почему-то высадили из вагонов для скота в Польше и гнали пешком через город, названия которого она так и не узнала. Как в толпу измученных, голодных евреек поляки бросали сырую свеклу и картошку и как ей повезло — одна свекла досталась ей. Они с мужем выжили, и это уже было чудом. После войны они вернулись в разное время во Львов, их квартира была уже занята, но дом стоял целехонький. Регина Самойловна написала кирпичным обломком на стене свой новый адрес — ее приютили родители бывшей ученицы. И когда вернулся муж, он нашел ее по этому адресу. Паня их тоже искала, потому что Регина Самойловна и Моисей Натанович не знали, где находится ее хутор. Они даже его названия не успели спросить у девушки. В безумной спешке, спасая сына, некогда было задавать вопросы. Когда в город стали возвращаться люди, Паня иногда приходила на улицу Котляревского к дому бывших хозяев, все надеясь, что хоть кто-то из родителей Нямы остался жив. И однажды увидела на стене адрес.

Няме было уже шесть лет, он узнал, что теперь он мальчик Няма Кац, а не девочка Нина Станович. Но привычка п?сать сидя у него сохранилась на всю жизнь.

Семья Кац переехала из Львова в маленький районный городок, и Регина Самойловна вернулась к своей прежней профессии — учительницы немецкого языка. Им дали хорошую квартиру в старом польском доме. Паня вернулась к прежним хозяевам домработницей и прожила у них до глубокой старости, ее любили как члена семьи. Регина Самойловна слегка повредилась умом. На стене висел большой портрет погибших сыновей — сероглазых светловолосых мальчуганов. Фотографий не сохранилось, художник рисовал их по рассказам родителей. Мать каждый день разговаривала с ними утром и перед сном. Все спрашивала, простили ли они ее. Терзалась, что они тоже могли выжить, не поторопись она тогда избавить их от мучений. Мальчики, склонив друг к другу головки, улыбались ей с портрета — ласково и всепрощающе.

В школе явного расстройства психики никто не замечал. Хотя отмечали ее тяжелый, неуживчивый характер. Внешне она напоминала элегантную польскую пани, обувь всегда носила на каблуках. Походка у нее была стремительная и легкая. Волосы красила в ярко-рыжий цвет, потому что от корней они отрастали абсолютно седыми. Характерный иудейский разрез зеленых глаз, типичный еврейский нос, звучное имя Регина Самойловна — такой помнили ее ученики, которых она выпускала каждый год еще двадцать пять лет. Строгая учительница не церемонилась с нерадивыми учениками. Ее считали излишне нервной и злой. Школьники ее боялись. Поэтому слушались и немецкий учили так старательно, как никакой другой предмет. В приступе ярости она могла схватить цепкими пальцами за ухо и так крутануть, что ухо потом горело весь урок. В быту учительница говорила на странной смеси польского, украинского и русского языков. Немецкий знала безукоризненно. Ее странные фразы передавались, как анекдоты. Самой знаменитой была «Закройте окна, бо скво́зняки лётают!» Польские ударения она так и не искоренила из своей речи.

Обожаемый Няма, чудом оставшийся в живых, закончил Львовский мединститут и остался работать во Львове. Родители старились. Умер отец, через два месяца мать, через неделю Паня. Не смогла жить без своих хозяев, с которыми за многие годы сроднилась и любила их болезненной любовью. Когда они где-нибудь задерживались, домработница всегда сидела в прихожей на сундуке. Ждала, уставясь немигающими глазами в дверь и крепко сжимая переплетенные пальцы. Няма был к ней очень привязан, но считал странной. К тому времени у него самого была семья: жена, врач-терапевт Роза Давидовна, и три сына — сероглазые кудрявые мальчики, так похожи на него в детстве.

Похоронив родителей, Наум Моисеевич еще год жил во Львове. Но когда на Украине усилились антисемитские настроения и по вечерам в семье обсуждались неприятные инциденты, с которыми все чаще сталкивались Кацы, решено было уехать. Квартиру продали и неожиданно для всех подались на юг. В Россию. Хотя друзья очень рекомендовали эмигрировать. В Тихорецке купили небольшой домик, оставались деньги, и решено было их не тратить. Ребята все чаще заговаривали о том, что их друзья уже давно хорошо устроились в Европе и Америке. Но как только разговор заходил об эмиграции, получалось, что дорога им только в Израиль.

Вторая мировая война уничтожила всех ближних и дальних родственников, за границей никого из близких не было. А в Израиль ехать никто из Кацев и не помышлял. Там вечная война, теракты и взрывы, обязательная воинская повинность, а одной войны на семью Кац уже хватило с лихвой. Наум Моисеевич перевез большой портрет братьев в Тихорецк и повесил в гостиной. Старшие, навеки семилетние, братья улыбались ему мягко и нежно. Он их совсем не помнил, но сильно тосковал. Родительская фотография, где папа — седой и важный и мама — с перманентом и ярко накрашенными губами, стояла на тумбочке в спальне. Рядом крошечная фотография Пани. Когда-то она снималась на паспорт, и Наум Моисеевич выпросил у нее одну фотографию.

В поликлинике его приняли с распростертыми объятиями. Свои зубные врачи были, но такие плохие, что даже сами не решались друг у друга лечить зубы. С приездом Наума Моисеевича уважение к званию врача-стоматолога сильно возросло. Люди шли только к нему. Один зубной врач перешел в рентген-кабинет, второй стал работать на «скорой помощи». Если бы в поликлинику не прибыли два выпускника Краснодарского медицинского института, Науму Моисеевичу пришлось бы совсем тяжело. Но ребята, к счастью, попались толковые, им тоже можно было доверить свои зубы.

Олег Куренной обратился именно к Науму Моисеевичу, поскольку до смерти боялся лечить зубы. А раз уж решился, то лучшего врача не найти. Рентген показал, что под коронками у него не все благополучно. А чего удивляться? Олег годами не посещал зубного врача. Как сказал Кац — вовремя пришел, но опоздал лет на пять. И весело рассмеялся. Он понял, что пациент дрожит от страха и надо его поддержать.

Олег откинулся в зубном кресле и дико таращился на совсем старенького седовласого кудрявого человечка. Рот он открыл так широко, что у него свело челюсть. Наум Моисеевич что-то ласково приговаривал, и Олег вскоре немного успокоился. В голове роились мысли о том, что он попал к чудо-доктору и надо радоваться, что того забросила судьба в город Тихорецк. Лечение зубов прошло успешно. Улыбка Олега теперь ни у кого не вызывала уголовных ассоциаций. Зубы ослепительно блестели белой керамикой, совсем как настоящие.

В Тихорецке в одном из магазинов Олег подобрал приличный костюм и несколько дорогих рубашек. Тратиться на чемоданчик ужас как не хотелось, и он купил темно-синюю спортивную сумку с надписью «Найк». Может, он спортсмен, едет домой в отпуск после спортивных сборов. Правда, подводило отсутствие пальца на руке. Но всегда можно было сказать, что палец отстрелили случайно на охоте или попал в аварию. Придумать можно было что угодно, в зависимости от ситуации. Фантазия у Олега всегда работала хорошо. Он в школе сочинения писал на свободные темы так, что учительница Оксана Петровна их зачитывала всему классу, удивляясь только его чудовищной безграмотности. Правил Олег не учил, учебники по русскому языку игнорировал. Книги читал редко и только про путешествия и бандитов.

Он обожал колесить по краю, пересаживаясь с поезда на поезд, заводя знакомства с людьми. Внимательно выслушивая их пьяные откровения, не уставал поражаться доверчивости случайных попутчиков. Олег давно понял, что людям надо, чтобы их кто-то выслушал. Говорить каждый умеет, всем хочется быть в центре внимания, а вот молчать и слушать человека не каждому дано. Иногда можно подбрасывать сочувственные реплики, но главное — слушать и почаще подливать в чарку вино или водку, это уж что больше любит клиент. Обычно такие клиенты приглашали его к столику, на котором уже стояла бутылка. Хорошенько приложившись к ней и проникшись доверием к скромному, хорошо одетому спутнику, они не скупились и заказывали официанту очередную бутылку. Как правило, дело заканчивалось одним — клиент засыпал, уронив голову на стол. Олег делал вид, что пытается разбудить своего собутыльника, приподнять непослушное тело, но человека хватало только на то, чтобы слабо взмахивать руками, что-то нечленораздельное мычать и тут же опять безвольно валиться на стул. Этого времени вполне хватало, чтобы «обработать» спящего мертвецким сном пассажира и препоручить его заботам официанта. Потому что Олегу, дескать, пора уже сходить, а товарищу еще ехать и ехать. Нехай трошки поспит, а проспится — расплатится. Официантов такой расклад вполне устраивал. С проспавшегося можно было содрать и лишнее, он уже ничего не помнил. Они не учитывали только одного — после тщетной попытки заботливого собутыльника привести в чувство своего корефана в карманах у спящего оставалась разве что небольшая горстка монеток…

Олег уехал бы с Колькой, так хотелось перемен в жизни! Но батяня и братан и слышать об этом не хотели. Батя был уже старый, чтобы шашкой размахивать, а вот братан увлекся своими казацкими скачками и прочими прибамбасами и даже дома завел строгие порядки. Олег теперь не мог отлучаться так часто, как он этого хотел. Брат держал своих казаков в ежовых рукавицах. Он знал о вылазках младшего брата, но до сих пор смотрел на это сквозь пальцы. Совсем недавно они действовали в одной бригаде, наводя страх на всю округу. Время от времени устраивали вылазки на Тихорецкую, когда получали необходимую информацию. Свои люди вовремя доносили о выгодной добыче, ради которой можно было рискнуть. Старший брат мог грамотно спланировать налет на вагоны с ценным грузом, когда состав останавливался на Тихорецкой всего на несколько часов, пока его вагоны перецепляли по разным направлениям. Банда быстро разгружала нужный вагон и перетаскивала добычу в укромное место, в ангар, который арендовал городской подельник Куренного. Находился покупатель, и Куренной все продавал оптом, чтобы поскорее избавиться от награбленного.

Возглавив станичных казаков, брат призвал Олега не светиться со своими «командировками». Тот как раз только купил машину, подержанную «тойоту», которую холил и лелеял. Но, ухлопав на нее все деньги, Олег собирался отправиться в очередной вояж, чтобы пополнить свой кошелек. И совсем некстати брат вдруг изменил свои взгляды на жизнь. Он-то ладно, если ему так дороги казачьи обычаи и он решил поиграть в новые игры, нехай себе играет. А Олежка привыкать к новой жизни не хотел, скучной она ему казалась. Но старшой есть старшой, пришлось подчиниться. Брат внушал ему, что быть казаком — почет и уважение, что теперь каждый станет перед ними шапку ломать. Они наведут порядок, менты у них по струночке ходить будут. Разбогатеют, станут первыми людьми в станице. Олег относился к словам брата скептически. Может, и не брешет, действительно разбогатеют. А то, что уважать стали, — он это уже заметил. Девки и бабы по дворам прятались, мужики здоровались, хмуро глядя на них исподлобья, когда казаки верхом на хороших конях носилась по узким улицам, поднимая тучи пыли. Устраивали смотры на бывшем колхозном поле, превратив его общими усилиями в плац. Какие-то деньги действительно появились после нескольких «чисток» небольших воровских банд. Но почему-то эти деньги оседали у братана, он не спешил делиться с казаками. Вскоре в центре станицы на месте старенькой хибарки бабки Веры Красновой, которую схоронили соседи, потому что родня ее перемерла еще раньше, возвысился дворец Куренного-старшего. А тут еще беда приключилась. Вздумалось Олегу покатать своих дружбанов на машине. Предварительно напились, возлияние было щедрым — у Романа Кулакова жена родила, вот и отмечали появление нового члена казацкой семьи. Потом в машину набилось человек семь, катались по темным улицам, горланя песни. Олег решил выехать на простор, очень хотелось, чтобы машина не тряслась по кочкам и рытвинам, а катилась по гладкому шоссе. По дороге отхлебывали из одной бутылки, потом из второй… Кто им счет вел, когда было так весело и дух захватывало от скорости и наслаждения, что он сидит за рулем своей машины! Короче, когда надумали поворачивать назад, Олег не справился с управлением и машина врезалась в одинокое дерево, которое стояло над дорогой и помешало развороту. Хорошо, что все целы остались. Виновник торжества только руку сломал, когда вылетел из машины. Остальные отделались шишками да синяками. И вот машина теперь требует капитального ремонта. А где деньги взять? Хватило только, чтобы заплатить водителю грузовика, он как раз мимо проезжал, вошел в положение и отбуксировал машину в станицу под пьяные комментарии казаков и ругань Олега. Потом, конечно, от брата досталось. И отец позорил, за чуб таскал по всей хате. Мать плакала, представляя, чем могла закончиться эта поездка. Даже дед что-то с печки выкрикивал про казачью честь.

Олег смириться с потерей машины не мог. Он стал втихаря от брата заниматься привычным ему делом — как выпадали несколько свободных дней, устраивал набеги на проезжающие через Тихорецкую поезда. Каждый раз подсаживался в разные поезда, чтобы не примелькаться проводникам. Копил сначала на ремонт машины, потом решил, что когда-нибудь сможет себе позволить новую, покруче. И вообще — аппетит рос, ему казалось, что денег недостаточно всегда. На посулы брата надежды мало, он уже понял, что многие его обещания — сплошная туфта. Какая-то мелочь ему перепадала, но разве это деньги? Все чаще вспоминал Кольку Кривого в ладно сидящем костюме и его шикарный чемоданчик.

А тут и Колька заявился в станицу — такой же понтовый, навороченный. Стал хвалиться, что собирается купить себе тачку на полном фарше. Олег слушал и не знал, верить или нет. Но дружбан завел разговор о том, как можно враз разбогатеть без особого риска и усилий. Олег слушал и мотал на ус. К той поре Кривой разведал, откуда к хозяину ювелирных магазинов грузину Шалве поступает золото. Олег поразмыслил и решил смотаться в неблизкие края, аж в город Первоуральск. Брату сообщил, что есть идея, сулит очень богатый улов, но разобраться надо на месте. Поэтому с месячишко он потолкается среди нужных людей. С тем и отбыл.

Все сложилось как нельзя лучше. Удачливый Олег из первых рук узнал о грядущей добыче, которой вовсе не собирался делиться с братом. Тот и так не бедствует. А по дороге обратно не удержался от своей ребячьей шалости — пошерстил в карманах московского рогоносца, которого особо и спаивать не пришлось, он и так уже был пьяный в мясину. Добыча досталась не ахти, зато мобильный у москвича был на загляденье, Олегу такие еще не встречались. Видать, очень дорогой, из последних моделей. Не зря говорят: Москва — самый дорогой город. Сколько там этих цацек, не счесть. Может, пора уже перебираться на столичный уровень?

Совсем стемнело, когда Турецкий решился наконец выйти из укрытия. Крупные звезды высыпали на темном небе, на улицах было безлюдно. В окнах горел свет, но народ сидел по домам. Турецкий держался поближе к заборам, чтобы в случае чего слиться с ними. Цивилизация не коснулась этих мест — ни единого фонаря. «И как тут люди живут?» — удивлялся Турецкий, хотя такая темень ему была на руку.

Впереди возникло бледное пятно. Подойдя поближе и приглядевшись, Турецкий понял, что перед ним стоит машина, которая нынче днем подъезжала к отделению милиции. Прицепа уже не было. Оно и понятно — коня подарили, прицеп вернули тем, у кого брали. У дороги стояло неприглядное одноэтажное здание с вывеской «Кафе „Лиман“, тускло освещенное единственной голой лампочкой. По затрапезному виду вывески Турецкий сделал вывод, что она не обновлялась с советских времен, и, понимающе кивнув себе, тихо сказал:

— Ага, отдыхаем, значит… Ну ничего, у меня времени вагон, подожду тебя, казачок, а там разберемся.

Он выбрал удобное для наблюдения место за густым кустом, сел на траву и поежился: ночь была прохладной. А курточка осталась в вагоне-ресторане. Скорее всего, у нее уже новый хозяин. Нащупал и сорвал какую-то травинку и стал задумчиво ее покусывать. В животе урчало от голода. За последние дни поесть удавалось нечасто. Рано утром ему принесли в камеру тарелку с овсяной кашей на воде и ломоть черствого хлеба. Днем он погрыз сырой початок кукурузы. Если бы не опасения, что его увидят с дороги, можно было бы развести костер и запечь десяток кукурузных початков. Но дым от костра мог его выдать. Турецкий вспомнил, как наворачивал позавчера в вагоне-ресторане, и сглотнул слюну. Если бы не такая темень, он бы совершил небольшой набег на ближайший сад. Представил себе наливные яблочки, сочные груши и снова сглотнул слюну. А в огородах, наверное, и помидоры, и сладкий перец… Блин, как жрать хочется… А из полуоткрытого окна кафе, как назло, слышались оживленные разговоры, и Турецкий чутким ухом уловил звон посуды. Он ожесточенно стал жевать траву, время от времени сплевывая прожеванное. Хорошо бы подобраться поближе, послушать, о чем так оживленно говорят мужики, среди которых находился Олег, он в этом не сомневался. Но сразу отогнал заманчивую мысль — окна выходили в пустынный двор, ясный месяц сиял, как начищенный, все просматривалось, как на ладони.

На окне висела цветастая занавеска, которая скрывала от него посетителей. Видит око, да зуб неймет — неожиданно вспомнил он поговорку. А тут и око не видело, и на зуб нечего было положить…

21

Четверо казаков, которые днем торжественно прибыли поздравлять начальника милиции, расслаблялись за накрытым столом в придорожном кафе. Свою казачью одежду сменили на обычную, как они любили говорить — цивильную, и теперь с удовольствием проводили время. Батарея бутылок водки и нехитрая закуска — в этом и заключалось их представление о приятном отдыхе. Официантка Зина крутилась как белка в колесе, потому что казаки решили, что за свои деньги они заслужили особенного внимания.

— А селедки почему не несешь? — потребовал Сергей Ковальчук, углядев в витрине открытую банку с толстыми спинами жирной селедки.

— Та вы ж не заказывали! — огрызнулась Зина.

— Заказую. Давай чисть нам, шобы мы тут не ковырялись, косточки не выймали.

— А не жирно будет? — возмутилась наглости клиентов Зина.

— В самый раз. Деньги платим. Клиент всегда прав! — заржал Сергей.

Зина сердито поддела вилкой самую большую тушку селедки и принялась с отвращением ее чистить, что-то бормоча себе под нос.

— …Не, ну менты, конечно, расслабились, — заявил Санек-Кудлатый, разливая водку по стаканам.

Олег опрокинул в рот рюмку и, не закусывая, пояснил:

— А знаешь, почему? Потому что мы этих свиней в жопу целуем. Ходим до них, взятки носим… «Вы только, хлопцы, не обращайте ни на что внимания, сидите себе да отчеты в районное отделение пишите…» Так они и разленились совсем.

— От я и кажу, — вмешался один из казаков, — посадили мы их себе на шею.

— Заткнись, дурень… — резко осадил его Димон. — Хочешь, шоб було, як три года назад?

У Олега на лице появилась шаловливая улыбка.

— А шо, Димон, непогано было бы… Тогда война была, весело… Гужевались на полную катушку!

Димон не поддержал Олега, а, совсем наоборот, осуждающе посоветовал:

— А ты своему братану это скажи. Послухаем, шо он тебе ответит.

— И скажу… — загорячился Олег. — А шо он устроил? Была у нас бригада, от ментов бегали, и шо? Завалили многих… Но зато в Тихорецк, як до себе домой ездили. А теперь шо? Вдруг казаками стали, в лампасы вырядились, как клоуны. А бабок и нема. Тебе не надоело, Димон? Я даже тачку себе купить не могу, — стал он прибедняться.

— Не хрен было разбивать. Сам виноватый, а теперь ноешь. Все правильно Куренной сделал. Мы теперь казаки — и нам почет.

— Почет? — криво усмехнулся Олег. — А шо нам с того почету?

— Ну ты темный, Бэмби! Мы ж теперь в кубанском казачьем войске, а это часть российского казачества! У нас теперь тех земель — и Краснодарский край, и Ставропольский! Усек?

— Да, шо все это наши земли. Только нам всем — дуля с маком. Эти земли на бумаге. А у тебя какие земли? Как были огороды и трохи пашни, так и осталось. И у меня так же. И у всех наших такая же хреновина. Такие мы вже все богатые, шо прямо не знаем, куда ховать наше богатство.

Олег ехидно усмехнулся и сплюнул на пол. Димон сердито смотрел на него из-под густых бровей.

— Шо с тобой говорить? Ты как упрешься рогом, тебя не убедишь. Ты в казачьих делах ни в зуб галошей.

Олег нервно вскинулся:

— Слухай, Димон, а твой дед хто був?

— Пошел ты… — злобно окрысился его собеседник. — Ты на свою родословную оглянись, хто твой дед був?

— А мени до этого дела нет. Это нехай братан нам великих предков придумуе. Хоча мой дед был казаком, он сам говорил. А моя думка — лучше, когда мы просто блатными булы.

— А твой брат каже… — не уступал своих позиций Димон, но закончить фразу не успел, так как раздраженный Олег бесцеремонно перебил его:

— Та я кажный день слышу, шо вин каже… Уже у вухах увязло. «Времена изменились… Пора на другой уровень выходить…» — неприятным тоном передразнил он отсутствующего брата. — Надоело уже.

— Хватит гундеть, — оборвал его Димон. — Шо тут поганого? Все схвачено, менты — наши, дела бывают нормальные…

Димон хотел, чтобы последнее слово осталось за ним, но Олег уже завелся и не собирался уступать. Его глаза зло блестели, рот искривился, на виске пульсировала набухшая от сдерживаемого гнева жилка.

— Де ж нормальные?! Де ж нормальные? Детский сад один… А як шо и случается, так братан вси гроши на какие-то типа организационные дела пускает. Куда вин их сливае, а? Спонсирует Кубанский казачий хор? Никогда не повирю!

— Кубанское казачество только восстанавливается як организация. Ясно тебе? На это знаешь, сколько грошей требуется? Я бачу, Олег, шо ты погано понимаешь нашу задачу. Мы возвращаем наши обычаи, традиции. Это ж не так просто, сто лет прошло, как мы их потеряли.

— Да и обходились без них. А теперь эти обычаи — одна тоска. Прямо театр карликов.

— Слухай, ты казак. А казак не может считать себя казаком, если не знает и не соблюдает традиции и обычаи казаков, — поучительно стал говорить Димон.

— Тебя прямо заслухаешься, говоришь как по писаному, — вяло ответил Олег, которому спор за столом уже надоел.

— Я думаю, тебе будет понятный только один обычай, помнишь такой? «Отеческое внушение». Порка плетьми — самое доходчивое внушение. Вот ты, Олег, совсем от рук отбился. А порка способствует укреплению трудовой дисциплины, — спокойно провозгласил Димон.

Казаки заржали, даже Зина не удержалась и хмыкнула, разделывая селедку. Олег презрительно взглянул на Димона, но отвечать не стал.

За столом повисло молчание, казаки равнодушно слушали перепалку Олега и Димона, слышалось только чавканье. Один из казаков опять наполнил рюмки. Пили без тостов, кто во что горазд. Димон отставил стакан и, глядя Олегу прямо в глаза, задал вопрос, который, видимо, обдумывал последние несколько минут:

— Ты мне лучше скажи, якои холеры той бродяга, шо от ментов сбежал, про тебя расспрашивал? Откуда вы знакомы?

Олег вскинулся и непонимающе вытаращился на приятеля:

— Шо?! Хто тоби сказав? Менты?

Димон внимательно смотрел на Олега, в его глазах промелькнуло что-то, что не понравилось Олегу, и он напрягся. Но голос Димона звучал ровно и бесстрастно.

— Нам менты не кенты! Галька сказала из гагаринского магазина. Она и ментов тогда вызвала. Ты чого натворил, Бэмби?

— Не называй меня Бэмби! — огрызнулся Олег. — Мы ж теперь казаки… — с ехидцей добавил он. Затем демонстративно откусил здоровый кусок мяса, долго прожевывал его, наконец спокойно добавил: — Ничого я не натворил. Ладно, пора мне уже…

Компания осталась сидеть за столом, когда он попрощался со всеми и вышел на улицу.

Турецкий услышал звук хлопнувшей двери и едва не подскочил от неожиданности. За эти полтора часа, которые он провел в кустах, какие только мысли не приходили в голову. Он даже не пытался с ними бороться, заново переживая события последних дней. Услужливая память почему-то подбрасывала один и тот же сюжет — тесная прихожая Антона, испуганное лицо Ирины и совсем недовольное выражение рожи хозяина квартиры. Душа продолжала ныть, потому что он ясно понимал — застал их врасплох. И неизвестно, чем они занимались до его прихода. Хотя оба были в приличном виде, все детали одежды на месте, ни всклокоченных волос, ни виноватого выражения у обоих. Но ведь он тоже не вчера родился, знал одну мудрую истину — дурное дело нехитрое. На такое много времени не нужно… Мысли перескакивали, и логики в них не было. То он видел себя в вагоне-ресторане и сочувствующее выражение лица неожиданного попутчика Олега, то себя, бегущего за мужиком вдоль путей, а потом и его дружбанов, которые с разбойничьими рожами колотили его с нескрываемым удовольствием. Он вспомнил и огни уходящего от него поезда, и на этом месте возникало ощущение безвозвратной потери. Не зря говорят люди: поезд ушел. Да, черт возьми, ушел, и к тому же без него. И все эти напасти, которые навалились на него, — из-за самых дорогих ему людей. «Блин, хватит о них думать!» — приказывал он себе и усилием воли переключал мысли на свою прямую работу. Когда теряешь семью и друзей, остается только работа. А сидеть в засаде — это как раз та работа, которой он не раз занимался. Турецкий знал твердо: терпения ему не занимать. Но когда на тебе легкая рубашка, а ночи уже по-осеннему прохладные, хотя днем солнце и припекает, сидеть в скрюченном виде и дрожать от сырости малоприятно… Он сжал зубы, чтобы не стучали, и в этот момент увидел на пороге кафе своего обидчика. Тот выскочил как ошпаренный, с силой захлопнув за собой дверь. Турецкий сделал стойку, в нем проснулся охотничий азарт, и он успел злорадно подумать: «Ну, сволочь, вот ты и попался!» И тут дверь опять распахнулась, и на пороге замаячила фигура еще одного человека. Хоть лампочка горела тускло, ее неяркий свет падал прямо на лицо второго человека. Турецкий узнал и того. Один из тех, кто сопровождал живой подарок начальнику милиции. Это он вытаскивал из прицепа богатое седло и умело запрягал коня. Турецкий с досадой прикусил губу и чертыхнулся. А это уже перебор… Он навострил уши, и не зря. Второй мужик догнал Олега, когда тот уже спустился со ступенек и собрался пересечь двор, чтобы выйти на дорогу. Догоняющий негромко обратился к Олегу:

— Олежка, слухай, ты шо, опять по поездам начал шляться? Детство вспомнил? Куренной тебя прибьет…

Олег резко остановился, обернулся всем телом к своему приятелю и нервно затараторил:

— Шо прибьет? Шо прибьет? Не прибьет… Откуда он узнает? Ты шо, ему скажешь?

Парень молча смотрел на него. Олег хлопнул парня по плечу, и Турецкий по его голосу понял, что он улыбается.

— Не скажешь… Димон, слушай, а тебе мобильник не надо? Последней модели. Музыка в нем красивая, я уже слушал. Купи, а то у меня грошей совсем нету. Перед людьми неудобно. Ну шо мне, в центр ехать его продавать, чи шо?

Голос его собеседника выразил изумление.

— Ты, Бэмби, совсем охренел…

Он сплюнул с досады и потопал обратно в кафе. Олег проводил его взглядом, тоже сплюнул и решительной походкой вышел на улицу. Турецкий наконец смог размять свои косточки. Он вышел из кустов и, крадучись, пошел за Олегом, стараясь все время держаться у забора. Турецкий умел ходить совсем бесшумно. И хотя на его ногах были не кроссовки, а туфли, он неслышно шагал за «казачком», не вызывая у того никакого подозрения. Олег вдруг остановился, но, прежде чем он оглянулся, Турецкий успел прижаться к забору в тени нависшего дерева. Олег постоял немного, прислушиваясь, потом двинулся дальше. Турецкий не выпускал его из виду, пока не заметил впереди на обочине белеющую в темноте машину. Олег шел прямиком к ней. Оглянувшись еще раз, открыл дверцу. На пару секунд в салоне зажегся свет, и Турецкий увидел на водительском месте лысого молодого парня. Чей-то двор выходил прямо на улицу, и ветхий сараюшка послужил надежным прикрытием для Турецкого. Отсюда он мог беспрепятственно наблюдать за дальнейшими действиями Олега. «Блин, уедет сейчас, кто ж думал, что его здесь поджидают!» — занервничал Турецкий. Но лысый мужик вышел из машины, и оба медленно направились в сторону Турецкого. Тот возблагодарил небеса за то, что ему встретился такой замечательный объект самостроя, который не вписался в масштаб двора и нагло выпирал на улицу. За ним подслушивать было очень удобно, а его самого не было видно.

— Кудря, — услышал он уже знакомый голос Олега, — а ты не боишься вот так у нас разгуливать? А ну как хто увидит? Могли бы поговорить в машине.

— Ой, боюсь-боюсь… — засмеялся его собеседник. — Ну а ты еще больше боишься, как я погляжу.

— Опасаюсь, да, — признался Олег. — Бо братан меня на холодец нарубит, как узнает, шо я с тобой хоровожусь.

— Та шо ты, прямо як малэнький. Ночь на улице, все по хатам сидят, у некоторых уже и свет не горит, дрыхнут… Давай лучше на воздухе. А то я в машине всю задницу отсидел. Вже й не знав, як умоститься… Давай выкладывай, шо там у тебя. Хоч я такой поганый, шо твой брат тебе со мной дружить не дозволяет, но вижу — я тебе зачем-то нужен!

— Зараз расскажу, давай только к деревьям отойдем, а то стоим, как нарочно, всем на погляденье. — Олег потянул за рукав лысого Кудрю, и они остановились рядом с сарайчиком.

— Ну, так откуда он идет? — услышал Турецкий голос лысого.

— Частный прииск… На Южном Урале. Вышел пять дней назад. Вагон цепляют к разным составам и гонят по обходным путям, ну, по «кукушкам», шоб внимание не привлекать. Поэтому так и долго. У меня дивчина надежная, из Первоуральска. Я только оттуда… У ней брат на прииске. В общем, я договорился, что мы его встречаем.

— И сколько там?

— Сто пятьдесят кило. Чистяк. Три девятки.

Кудря присвистнул, помолчал немного.

— Это ж два чемодана… А якои холеры целый вагон цепляют?

— Та там еще какие-то уральские камешки, копеечные… Официально тянут, для прикрытия.

— Охрана есть?

— Три писюна газированных каких-то… Не думаю, что с пулеметами. — Олег тихо засмеялся.

Турецкий замер за стеной, напряженно вслушиваясь в разговор и уже понимая всю криминальную подоплеку «дела» налетчиков. А о том, что оба они не в ладах с законом, Турецкий догадался уже с первых слов их разговора. За стеной тоже умолкли, наконец раздался негромкий голос Кудри.

— «Не думаю…» — передразнил он Олега. — Шось дуже гладко выходит.

— Шо гладко? Шо гладко? — начал горячиться Олег. — Я ж кажу, «вохра» обычная, ну пара помпарей у них… Да они и стрелять не будут, хай им грэць, кому охота на срок идти… Цэ ж золото левое. Короче, время пока есть, хоч и мало, но есть. Через три дня они у нас на сортировке будут. Я следящий, у меня с уральскими все обговорено. В субботу с утра они мне звонят на мобильник: «Все спокойно? Встречаете?» Я даю отмашку. Приходим, как бы следим за сортировкой. Они как раз к другому составу буду цеплять. Ну, в общем, как бы контролируем. А потом тем полканам ствол в зубы — и все дела.

— А ваши? Вы ж тут каждый состав обнюхиваете… Нам тут Курская дуга не нужна.

— Не будет наших. У них… в смысле у нас, смотр.

— Якый такый смотр? Шо вы там смотреть собрались? — не понял Кудря.

— Смотр казачий. В райцентре. Все поедут в парадной форме, шаблюки начистят, чубы свои накрутят… «Традиционные рукопашные состязания», — передразнил Олег своего брата. — Он у нас сильный историк. Каже, шо таки булы ще в девятнадцатом веке. Оно нам надо?! Совсем мой братан сказывся! — При этих словах Олег смачно сплюнул, а Кудря издал тихий смешок.

Опять помолчали, Кудря, видимо, обдумывал слова Олега.

— Ну, ваши на смотр отвалят, а ты как?

— А я заболею. Печенка у меня от непосильных трудов барахлит, — ерническим тоном объяснил он. — И потом, брат знае, шо не люблю я этих казачьих заморочек.

Кудря вдруг подозрительно спросил:

— А може, ты все это придумал на пару с братом, а? Втянешь нас в перестрелку, а потом нашими руками себе жар загребешь? На хрена тебе это? Это же катит на предательство, а, Бэмби? Ты готов сыграть подлянку?

— Та плевать. Братан третий год мне только на конфеты дает. Достало… А тут двадцать процентов. Небогато, а мне хватит. Так беретесь?

Турецкий услышал легкий шорох шагов, бандиты были совсем рядом. Он напрягся, но шаги смолкли.

— Так когда, говоришь? — услышал он голос Кудри уже совсем близко.

Турецкий осторожно сделал несколько шагов назад и обернулся, почувствовав, что не один. Рядом стоял огромный пес и смотрел в глаза Турецкому. Тот приложил палец к губам, но пес не понял жест человека и стал гулко гавкать на всю округу. Олег выглянул из-за угла, но Турецкий уже скрылся за постройкой. В голове мелькнула мысль: «Зря Щеткиным в поезде назвался…» Пес лаял, как бешеный, голоса Олега и Кудри смолкли. Звук отъезжающей машины насторожил Турецкого. Он выглянул из-за угла и увидел удаляющиеся габаритные огни, поняв, что это машина Кудри. «Наверное, оба уехали», — мелькнула мысль. Но все равно осторожность не помешает. Он бесшумно шагнул из укрытия и замер: прямо лицом к нему стоял Олег, прислонившись спиной к дереву и слегка опустив голову. «Вот и попался!» — удовлетворенно подумал Турецкий, сделал рывок и цепкой рукой схватил Олега за руку. Тот не делал никаких попыток вырваться. Турецкий всмотрелся и тихо выругался. Олег был подвешен за воротник к суку дерева. По груди у него стекало что-то темное. Когда Турецкий поднял его голову, подозрения подтвердились — глубокая рана зияла на горле.

— Мать твою… Какой же ты идиот… Идиот… — ругнулся Турецкий и приоткрыл полу его куртки, нащупывая внутренний карман.

— Надеюсь, ты еще не все сбагрил…

Собака уже заходилась от лая, но на непрошеного гостя не бросалась. Турецкий под ее неистовый лай нащупал в кармане убитого какую-то бумажку и машинально положил ее в карман. В это время сук обломился, и труп свалился прямо ему в руки.

— Черт, этого еще не хватало… Да тихо ты… — обернулся он к собаке.

Пес заскулил. Зашуршала трава под чьими-то ногами, и мужской голос из темноты громко спросил:

— Ты шо тут робыш на чужом дворе?

Из темноты выступил пожилой мужик с палкой в руке и застыл, глядя во все глаза на чужака, который придерживал труп. От неожиданного зрелища у него перехватило дыхание, и он не смог больше выдавить ни звука. Этим воспользовался Турецкий.

— Тихо… — попросил он мужика.

— Шо… Шо… Ты шо… Я не того… — Мужик наконец пришел в себя и с неожиданной для его возраста прытью бросился наутек. Его хриплый голос сиреной разрезал ночную тишину: — Рятуйтэ!!! Рятуйтэ!!! Ой, людоньки, рятуйтэ, бо вбывають!

Турецкий отбросил труп Олега и побежал по дороге в противоположную сторону, проклиная про себя мужика самыми ужасными проклятиями. Отбежав на безопасное расстояние, он оглянулся. Погони не было. Мужик сам небось рад до смерти, что убежал от убийцы. Теперь дорога у Турецкого была только одна — опять в кукурузное поле или в рощу, пока мужик не переполошил всю станицу. Но не тут-то было. Из-за угла появился милицейский «уазик» и ослепил его фарами. Турецкий развернулся и бросился обратно. Машина уже настигала его, он метнулся в сторону, раздалась автоматная очередь. «Ни хрена себе… Как на боевых учениях, а я для них живая мишень…» — успел подумать Турецкий, перепрыгивая через забор. Он пронесся через чей-то двор, загремел подвернувшимся под ноги ведром, поскользнулся, но удержался на ногах. Дальше его бегство скорее было похоже на бег с препятствиями. Он перепрыгивал через заборы, петлял, уворачивался от неожиданно появляющихся предметов утвари, которые хозяева хранили в самых неподходящих местах. «Ну и барахольщики, это ж надо столько барахла накопить…» — мелькнула мысль, когда пришлось перепрыгивать через какое-то приспособление, похожее на ткацкий станок. За ним лежала целая гора травы, через которую тоже пришлось перескочить, потому что притормозить он уже не успевал. Тяжело опустившись на ноги, он пробормотал: «Курить… нужно… бросать». Его колотило от возбуждения, и он бежал сломя голову.

Наверное, он сильно оторвался от преследователей — голоса перекликались где-то позади него. Турецкий сделал несколько шагов, пытаясь отдышаться, и остановился от оклика «Стой!». Крепкая мужская фигура с карабином наперевес вынырнула из ночи, как привидение. Щелкнул затвор. Человек молчал, и было непонятно, что он намеревается делать. То ли пулю выпустить, то ли припугнуть. Турецкий поднял руки, показывая, что не вооружен. Такие типы, которые не угрожают, запросто могут выстрелить без предупреждения. Человек в белой рубахе не шевелился и карабин не опускал.

— Я ухожу… Ухожу… — успокаивающим тоном, словно уговаривал психически больного не бросаться на него с ножом, проговорил Турецкий, медленно отступая. Мужик стоял столбом и не сводил с него взгляд.

Дверь дома распахнулась, осветив Турецкого и хозяина двора. На пороге появилась женская фигурка. Она вглядывалась в темноту, и Турецкий узнал в ней девушку, добрую душу, которая вчера утром угостила его печеньем.

— Дядя Володя, что там случилось? — спросила она.

— Лена, закрой дверь… — строго приказал ей хозяин, не оглядываясь. Он сторожил незваного гостя и не хотел отвлекаться от своего серьезного занятия.

Турецкий сделал шаг вперед, чтобы девушка его узнала.

— Вы меня помните? Извините, что я вас побеспокоил… Я сейчас уйду.

И в тот же миг получил сильный удар прикладом карабина прямо под дых. Он рухнул на землю как подкошенный. Собаки в округе лаяли, словно у них началась ночная перекличка. Мужские голоса перекрикивались, хлопали двери домов, в темных окнах зажигались огни. Где-то скандалила баба. На все это безобразие невозмутимо взирал ясный месяц, который в очередной раз торжественно выплыл из-за тучи, чтобы оглядеть вакханалию земной жизни.

22

Капал мелкий дождик, нудный и бесконечный. Настроение Щеткина и Плетнева было под стать распоясавшейся погоде. Уже минут десять они сидели в машине возле дома Турецкого, и Щеткин выслушивал наставления Плетнева. Он изобразил на лице страдание, закатил глаза и сделал последнюю попытку уговорить Плетнева.

— Антон, ну давай вместе, а? Ну, одному мне как-то не по себе. Не умею я с женщинами вести успокоительные беседы. Каждый раз они почему-то плакать принимаются… Ой как я не люблю женские слезы!

— Мы же с тобой договорились… — увещевал его Антон. — Не будь маятником. Не могу я туда, понятно? Жду тебя здесь.

— Ну, я не подумав согласился. И вообще, рано еще что-то говорить. Завтра придет поезд — узнаем новые подробности. Тогда и…

Плетнев с досадой махнул рукой:

— Да иди уже, наконец, Петя, прошу тебя. Она… Ей сейчас любая весточка от него нужна, даже такая.

Щеткин вздохнул, помедлил, словно надеялся, что Антон передумает и присоединится к нему. Но Плетнев вцепился обеими руками в руль машины, как будто это был его надежный якорь.

— Ну ясно, придется идти одному.

Ох как не любил Щеткин объяснений с женщинами! Тем более такого рода, когда приходилось приносить плохие вести. Еще раз красноречиво взглянул на мрачного друга и открыл дверцу машины. Плетнев напоследок кратко проинструктировал его:

— Ты там это… Помягче.

— Сам знаю!

Щеткин неохотно потащился к подъезду, заготавливая на ходу подходящие фразы. Он был уверен, что Плетнев провожает его взглядом. А потом будет смотреть на окна Турецкого, представляя себе происходящий разговор.

Ирина как будто ждала под дверью — открыла сразу же, после первого звонка. Щеткин взглянул на ее осунувшееся лицо и огорчился. Выглядела она совсем паршиво. Он с досадой подумал о том, что те слова утешения, которые подбирал, пока поднимался к ней в квартиру, вылетели из головы. Напрочь. А она уже кинулась к Петру и схватила его за руки.

— Что? Петя! Что вы узнали?

Щеткин успел только переступить порог. Он принюхался и удивленно спросил:

— Ир, ты что, курить начала? Табаком пахнет… Я зайду?

Она кивнула и нетерпеливо ждала, пока он вытирал ноги у порога.

— Ну хватит уже, заходи скорее. Что ты узнал?

Ирина бестолково суетилась, мешая ему зайти в комнату, и он начал прямо с порога.

— Все отлично… Нашли машину. В смысле, Антон нашел. Недалеко от площади трех вокзалов… Так что мы пришли к выводу…

— Боже мой… Он еще в таком состоянии и за рулем был! Слава богу, цел. Значит, уехал. Дальше, не тяни… Ой, что это я? Заходи скорее. И потащила его за рукав в комнату.

Щеткин послушно пошел за ней, на ходу расстегивая куртку.

— Ну вот… Отработали мы, значит, почти все направления. Его имени среди пассажиров нет.

Он взглянул на Ирину. Ее глаза расширились, в них стоял страх.

— Ир, да все отлично! — Щеткин вспомнил, с какой миссией пожаловал к Ирине, и принялся ее утешать: — Теперь мы знаем, где он! Ну, почти… Завтра приедет поезд Новороссийск—Москва, тот, на котором он три дня назад уехал. Мы допросим проводников…

Когда Ирина заговорила, ее голос дрожал, и Петру стало ее жалко. Он едва удержался, чтобы не погладить ее по руке.

— Если он не брал билет на свое имя, как вы узнали, где он?

— Ну, тут целая история. Билет не на его имя, это так, но он существует. Мы в компьютере видели копию. Факт тот, что проводник у него билет взял, знаешь, они их в такие планшеты складывают, в карманчики. И сверху пишут, куда едет пассажир. А когда пассажир выходит, проводник билет возвращает. Ну, Саша, короче, сошел раньше и билет не забрал…

Ирина пошатнулась и села на стул. Ее лицо еще больше побледнело, Щеткин испугался, что она сейчас хлопнется в обморок.

— Ирочка… Ирочка… Все нормально. Ребята из транспортной милиции сообщили, что в Новороссийске Щеткин не выходил.

— Кто? — изумленно уставилась Ирина на Петра.

— Он билет на мое имя взял. Нам просто крупно повезло. А ведь мог придумать какого-нибудь мифического Тютькина. Мы тогда сроду не догадались бы! Я к чему? А к тому, что раз он в Новороссийске не выходил, круг поисков сужается. Ведь из Новороссийска тоже мог бы махнуть куда подальше…

Щеткин вытащил из кармана носовой платок и принялся вытирать вспотевшее лицо. Тьфу, как с этими женщинами трудно! Вот, так и знал. Закрыла лицо руками, плачет. Он прикоснулся рукой к ее плечу, погладил, успокаивая.

— Ирочка, все будет хорошо, не волнуйся… Завтра мы все выясним. И сразу сообщим. Ира…

Она наконец совладала с собой и подняла голову. Мокрое от слез лицо покраснело.

— Да… Да… Прости… Я сейчас успокоюсь. Ты не представляешь, как я испереживалась…

Вдруг какая-то неожиданная мысль заставила ее схватить Петра за руку. С мольбой в голосе она воскликнула:

— Петя, скажи мне честно… Он погиб? Его убили?!

Щеткин в испуге отпрянул:

— Да ты что? Типун тебе на язык. С чего ты решила? Ира, ну разве можно так? Ну как можно такое думать?!

Ирина вдруг успокоилась и тихо сказала:

— Спасибо, Петя. Иди.

«Прямо не знаешь, что лучше, когда она плачет или когда становится такой холодной и рассудительной», — подумал об Ирине Щеткин. Но, помня наставления Плетнева, постарался быть с Ириной помягче.

— Ир, все в порядке?

Ну вот, опять слезы по щекам катятся. Она судорожно вздохнула и мягким движением руки подтолкнула его к двери.

— Все в порядке. Иди… Иди, Петя. Спасибо тебе.

За дверью Щеткин вздохнул с облегчением. Вроде разговор удался. Ирина теперь знает, что поиски Саши ведутся, что его след отыскался и теперь дело времени, когда его обнаружат. Хочется думать, что с ним действительно все в порядке. Он постоял за дверью, прислушался. В квартире было тихо. Наверное, Ирина сейчас обдумывает всю информацию и строит свои догадки. Ну и хорошо, если так. Хоть голова занята делом, а то лить слезы — последнее дело. Слезами горю не поможешь, вспомнил он народную мудрость и тут же одернул себя. Пока никакого горя нет. Ну, сбежал муж от жены, с кем не бывает. Иногда только так и выясняются отношения.

Петр вспомнил свою студенческую любовь, когда его любимая девушка Лара повадилась именно таким образом выяснять отношения. Они как раз решили вместе снимать комнату, поскольку он приехал из маленького провинциального городка и жил в общежитии, а Лара захотела пожить самостоятельной жизнью и ушла из родительского дома. Любовь у них была в полном разгаре, а тут жилье отдельное, никаких родителей, живи да радуйся. Старушка хозяйка в их комнату не заглядывала, целыми днями наслаждаясь своим недавно приобретенным телевизором, и только и знала, что переключала кнопки программ, боясь пропустить что-нибудь интересное. Она даже не предполагала, какой захватывающей жизнью живут ее квартиранты, никаких телевизоров не надо.

Все было замечательно, пока Петя и Лара не съехались. До этого даже не было причин ссориться. А тут вдруг появились, да одна за одной. Вроде бы и повод каждый раз мелкий, совсем ничтожный, и промолчать можно спокойно, так нет. Они заводили друг друга, и никто не хотел первым остановиться. В разгар спора Лара вдруг молча уходила из дома и пропадала по нескольку часов. Он уж не знал, что и подумать. Всегда считал, что, если люди живут вместе, можно нормально выяснить отношения. Тем более совсем нетрудно сказать, куда идешь и когда вернешься. А такого ухода от объяснений не понимал. Лара появлялась поздно вечером с гордым видом. Но когда он начинал к ней подлизываться, быстро отходила, наступало примирение и прочая любовь-морковь. Где шлялась все это время, не признавалась. Однажды все-таки в минуту особо сладостного примирения созналась, что элементарно ходила в кино. Петр был страшно поражен. В то время как он места себе не находил и представлял ее то под колесами машины, то стоящей на трамвайных путях, она наслаждалась в кинотеатре фильмом и о нем даже не вспоминала! Правда, несколько раз уходила в соседний двор и сидела на детской площадке в крошечной деревянной избушке. Пряталась от него и людей. Страдала… Это когда оказывалось, что в пылу гнева выскакивала из дома без сумочки и кошелька. Но все равно мерзла часами, чтобы он прочувствовал свою вину. Слава богу, такая привычка объясняться у нее прошла в течение года. И потом уже они могли нормально, с воплями и скандалами, со слезами и взаимными упреками сначала рассориться вдрызг, а потом и помириться, как все обычные люди. Правда, потом все равно расстались. И зачем расстались? Хорошая девушка была…

Антон сидел за рулем, по-прежнему вцепившись в него руками, и нетерпеливо наблюдал за Петей, неспешно шагавшим к машине. Ему казалось, что Щеткин пропадал целую вечность.

— Ну, чего? Как она? Что делает? — засыпал он вопросами товарища.

— Держится стойко, почти не плачет.

При этих словах у Антона дернулось лицо. А Петр подробно отчитывался.

— Я ей сказал, что и машину Сашину нашли, и билет тоже, — продолжал он. — И теперь найти его самого — раз плюнуть.

— Так и сказал? — не поверил Антон.

— Ну, почти так, — уклончиво ответил Щеткин. — Надо же было вселить надежду. По крайней мере, она успокоилась и велела мне уходить.

— Может, ты ей что-то лишнее сказал? Почему это она велела тебе уходить? — подозрительно спросил Антон.

— Я ей сказал все, что надо… А знаешь, почему она меня отослала? Потому что женщины — народ непредсказуемый. Может, ей хотелось нареветься вволю, а я ей мешал. Другие в кино ходят, чтобы успокоится, — вспомнил он свою подружку Лару. — А Ира, может, выплакаться хотела.

— А говоришь, успокоил, — упрекнул Петра Антон.

— Успокоил, правду тебе сказал. Но никогда не знаешь, что они там себе напридумывают. Представляешь, спросила у меня, не убили ли Турецкого! Это ж надо такое сочинить!

— Любит она его, потому и переживает так, — вздохнул Антон. — Ну ладно, мы свое дело сделали, поехали к Меркулову.

Ирина из окна видела, как машина Антона выписала на дороге полукруг и уехала по направлению к центру города. «Не плакать!» — уговаривала она себя, обхватив лицо руками. Если бы ничего не было известно, было бы намного хуже. А так Шурик оставляет после себя следы, как студент-первокурсник. И ведет себя тоже предсказуемо. Пьяный за руль сел, но до вокзалов доехал благополучно. Заметая следы, билет взял на чужое имя. Интересно, как ему это удалось? Но дело до конца не довел. Если хотел окончательно запутать следы, нужно было и билет у проводника забрать.

Немедленно захотелось поделиться своими мыслями с кем-нибудь из близких. Мысленно стала их перебирать и остановилась на Кате. Она, как женщина и подруга, и поймет, и посочувствует.

Ира набрала номер телефона Кати и обрадовалась, услышав ее голос. Ведь подруга могла быть на дежурстве в больнице.

— Катя, у меня новости! — даже не поздоровавшись, выпалила Ирина.

— Турецкий вернулся? — обрадовалась Катя.

— Еще нет. Но наши ребята идут по его следу. Нашли билет на поезд Москва—Новороссийск.

— Надо же, куда его понесло! — удивилась Катя.

— А он туда не доехал. Раньше сошел. И знаешь — билет взял на имя Щеткина!

— Следы заметает, — догадалась Катя. — Ты посмотри по карте, какие там города. Можно в каждом в розыск подать. Ты скажи вашим… Вдруг они не догадались? Если он, конечно, кроме всего прочего, от документов не избавился. А то с него станется. Вот мог взять и закопать их где-нибудь, чтоб никто не знал, что он Турецкий. А с другой стороны, вряд ли ему такое пришло в голову, — начала развивать интересную мысль Катя. — Наш человек документы бережет как зеницу ока. Тем более если он потащился в такую даль. А ну как милицейская проверка? А если и не проверка, то как дальше без документов жить? Если он надумает искать новую работу, жилье и тэ дэ? Ну, если решил полностью изменить свою жизнь. Так сказать — начать с нуля.

— Спасибо, утешила… — грустно поблагодарила подругу Ирина.

— Да я не в том смысле, — сразу начала оправдываться Катя. — Просто нелогично выбрасывать документы, если собираешься начать новую жизнь.

— Да тьфу на тебя! — возмутилась Ирина. — Ты, Катька, что-нибудь как сказанешь, только диву даешься.

— Ой, Ирочка, золотая моя, не обращай внимания. Я только что встала, голова еще плохо варит. Я после ночного дежурства… Все, собралась с мыслями. Какие у тебя предположения? То бишь версии насчет документов?

— А с чего ты вообще решила, что он от документов избавился?

— Ну, это было бы как-то логично. Раз билет на другое имя, значит, нечего со своими документами светиться. Кстати, как его в поезд впустили без проверки паспорта? Теперь у всех проверяют.

— У всех, но не у пьяниц. Противно проводнице с ними разговаривать. Он же лыка не вязал, когда от нас уехал. Она его скорее в поезд затолкала, только бы перед глазами не маячил.

— Между тем за руль держался крепко. На вокзал приехал целехонький. Сильный у тебя мужик, Ирка. Ничего его не берет, — даже с некоторой завистью заявила подруга.

— Я вот теперь думаю, хоть бы его в пьяном состоянии не ограбили. Вдруг все отняли, а самого с поезда сбросили? Потому, наверное, он и не вышел в Новороссийске? — опять начала пугать себя Ирина.

— Да вряд ли сбросили. На глазах у других, что ли? Сам сошел, когда увидел, что ограбили, — успокоила подруга.

— Да с чего ты решила, что он сошел, потому что его ограбили?

— Так ведь ты сама сказала! Мне в милиции, кстати, говорили, что обычно воры только деньги воруют, а чужие документы выбрасывают. Чтоб вещдоков не оставалось.

— Ну приехали! — возмутилась Ирина. — Я тебе про билеты, а ты мне уже и про ограбление, и про выброшенные документы. Ужас какой-то!..

— Да я это как версию выдвигаю. Надо же разобраться, почему человек сходит с поезда где ни попадя. Для этого должна быть веская причина. По-моему, ограбление как раз очень и очень веская причина. Вдруг Саша увидел, кто его грабанул, и помчался за ним морду бить, а тот с поезда спрыгнул, а этот за ним следом. Он же у тебя горячий, вспыльчивый, в обиду себя не даст. Догнал, морду набил, деньги и документы вернул, а дальше ехать передумал. Может, ему в том месте понравилось. Или ехать уже надоело. Или он того мужика убил. Со зла.

— Все, ни слова! Твою версию я поняла. Просто боюсь, что ты как начнешь развивать тему предполагаемого ограбления, тебя будет очень трудно остановить.

— А я как раз собралась тебе рассказать интересную историю! — обиделась Катя. — Можно расскажу? И тебе пригодится, мало ли что в жизни подстерегает… Как говорит наша санитарка Ильинична: «Никогда не знаешь, откуда тебе на голову кирпич свалится».

— Ну ладно, валяй, раз из тебя так и прет… — разрешила Ирина.

— Помнишь, три года назад я накопила на стиральную машину? И со всеми этими деньгами сдуру поперлась на Черкизовский рынок. Хотела себе купить курточку, а оттуда сразу в магазин «Эльдорадо», они акцию организовали, всякую технику с большими скидками продавали. Я тебе рассказывала об этом!

— Ну?! — Ирине не терпелось узнать продолжение истории и понять, какая связь между стиральной машиной и ограблением. Она напрочь забыла историю трехлетней давности.

— А у меня разрезали сумку. Главное, и толпы не было. Я так мило разговаривала с продавщицей, куртку уже купила, деньги заплатила. Кошелек положила в сумку. А ее на прилавок, рядом с собой. Потому что застегивала молнию. А рядом тетка стояла. Из этих… чеченка, что ли… Такая, вся в платок замотанная, одни глаза торчат. Черные! В общем, попрощалась с продавщицей, пошла дальше. Смотрю — тапочки продают, мягкие, как я хотела. Думаю — куплю! Поставила сумку на прилавок, а мне парнишка из-за прилавка и говорит: «Девушка, у вас сумку разрезали!» Я сначала даже не врубилась. Подумала, просто разрезали, вот гады! Полезла за кошельком, а его и нет. А сбоку дырища, две руки вставить можно. Я прямо ошалела. Не знала, что и делать. Парень говорит: «Идите в милицию». Даже рассказал куда. И посоветовал под ноги смотреть, вдруг свои документы и увижу. Я ведь такая умная — в кошельке все скопом держала: и паспорт, и пропуск в больницу, и проездной билет на полгода, и все деньги… Ну, я тем же путем вернулась, никаких документов, конечно, нет. А в милиции мою фамилию записали и говорят, что какой-то ничтожный шанс найти документы есть. Это отделение милиции рядом с рынком работает. Иногда уборщики или добрые люди приносят найденные документы. Месяц звонила, увы — мне не достался даже этот ничтожный шанс. Пришлось в районном отделении милиции новый паспорт выписывать. Еще и оштрафовать хотели. Якобы я паспорт потеряла, халатно отнеслась к государственному документу. Хорошо, что я не начала скандалить, у меня только челюсть отвалилась от изумления. Они мне тут же и говорят: «По правилам вы должны написать заявление о краже паспорта. Только в таком случае мы вам можем новый выдать. Но вы же понимаете — нам придется искать. А это дело — висяк. А вы лучше напишите, что ехали в троллейбусе, не помните в каком, потому что в этот день много передвигались по городу. И в какой-то момент у вас исчез паспорт. То есть у вас его не воровали, вы его не теряли, он ИСЧЕЗ. Тогда вам не надо штраф платить, а на нас дело висеть не будет». Ну я так и сделала. Новый паспорт через месяц получила. Спасибо нашей доблестной милиции.

— Твоя история очень поучительная, — искренне сказала Ирина. — Но теперь я почему-то еще больше уверилась, что Сашу элементарно ограбили. Так что он у нас без денег, без документов и в бегах. Кошмар какой-то… — вздохнула она. — Ну иди спать дальше. Спасибо за интересную информацию.

— С вами тут поспишь… — проворчала Катя. — Теперь буду думать, как он выкручивается. Хоть бы с голоду не помер, он же в жизни руку не протянет, чтобы ему кусок хлеба подали! Он же у тебя гордый!

— Катерина, иди спать! И так несладко, а ты тут мне рисуешь кошмарные картины беспризорной жизни моего мужа!

— Ой, прости, моя золотая, я ведь тебе сразу призналась, что еще голова плохо варит! — искренне раскаивалась Катя в своих слишком мрачных предположениях. И тут же добавила: — А быстро мы с тобой дело раскрутили, правда? Твои детективы еще ничего не знают, а мы уже догадались, что твой Турецкий без денег и без документов! Все-таки женский ум очень сообразительный.

— Быстро спать! — заорала Ирина в трубку.

Нельзя сказать, чтобы Ирина успокоилась. Но крупицы сведений о Турецком, по крайней мере, говорили о том, что он не исчез бесследно, хотя и очень старался. Но тут новая напасть — накатилась обида. За что так поступил с ней Шурик? Не хотелось думать, что этот дьявольский план он придумал, чтобы отомстить ей за ее якобы измену. Шурик не способен на мстительность. Просто сгоряча, да еще находясь в состоянии сильного опьянения, он поддался своему порыву и рванул куда глаза глядят. Она была уверена, что он даже не выбирал маршрут, а сел в первый попавшийся поезд. Там, естественно, поддал еще больше, а такие не помнящие себя пьянчуги и привлекают к себе внимание воров и бандитов. Хоть бы с ним было все в порядке! Бедный, где он? Что с ним? Как он без денег и документов? После Катиной убедительной истории она поверила, что на Шурика свалились все возможные напасти.

Ирина все думала и думала, и тоска подступала к самому сердцу. Лучше бы она сегодня пошла на работу. Но ведь друзья ее берегут, считают, что ей на пользу побыть одной, чтобы ничто ее не тревожило…

Она опять набрала телефонный номер. Пусть как хотят, а завтра она выйдет на работу. Это ее хоть отвлечет. А то так недолго и спятить. Но посоветоваться она решила не с Антоном, а все-таки с Петей Щеткиным.

23

Щеткин уже выходил из здания МУРа, когда зазвонил его мобильный. На экранчике высветился номер телефона Ирины. Он уже приготовился услышать в трубке всхлипывания, и спокойный голос Ирины его несказанно обрадовал.

— Петя, я хочу завтра выйти на работу. А то в четырех стенах мне очень плохо. Не с кем словом переброситься.

— Правильное решение, Ирочка, — воодушевленно поддержал ее Щеткин. — А сейчас ты чем занимаешься?

— Тоскую… — грустно ответила Ира.

— Слушай, я тебе могу предложить кое-что повеселее. Давай сейчас рванем к вам, в «Глорию». У вас же сегодня небольшой сабантуйчик по поводу раскрытия одного дела. Ты, наверное, не в курсе? Ах, ну да, конечно…

— Они что, так каждое дело будут праздновать? — съехидничала Ирина.

— Да нет же, иначе давно уже некому было бы работать. Ты разве забыла ваш главный принцип «Пьянству — бой!»?

— И вправду забыла, — честно призналась Ирина. — Поскольку этот принцип нарушается довольно часто. К тому же эти нарушения чреваты самыми тяжелыми последствиями. Например, у некоторых мужья пропадают…

— …И находятся. Я же тебе сказал, завтра встречаем поезд из Новороссийска, допросим проводника. Ты давай собирайся по-быстрому, я за тобой заеду. В «Глории» все ваши будут, гульнем немного, развлечешься.

— Что-то у меня настроения нет… — неуверенно стала отказываться Ирина, и Щеткин, почувствовав сомнение в ее голосе, начал настаивать:

— Ириш, настроение они тебе поднимут, зуб даю!

Ира слабо хмыкнула в трубку и согласилась.

В «Глории» уже сидела теплая компания, которая бурно обсуждала только что законченное дело. Ирина заметила, что Антона среди сотрудников агентства не было. И на ее вопрос, где он, Филя Агеев небрежно отмахнулся: у него дела срочные. Но Ирина поняла, что ребята что-то ему выдали по поводу Турецкого. За ними не задержится.

Иру усадили, как дорогую коллегу, отрезали здоровый кусок торта и налили рюмку водки.

— Водку не пью! — сразу твердо заявила Ирина.

— Прости, забыл, — тут же исправил положение Филя Агеев и налил ей лимонный ликер.

— Ну, за успешное завершение! — провозгласил тост Сева Голованов, и все дружно опрокинули стопочки.

— А что за дельце? — полюбопытствовала Ирина, деликатно отламывая ложечкой маленький кусочек торта. Со своими проблемами она уже забыла, о каком конкретно деле шла речь.

— Классное дельце! — похвастался Голованов. — Человека спасли, насильника накрыли, сводницу к стенке приперли. Теперь не отвертится.

— А подробнее? — Ирине хотелось знать, по какому поводу такое веселье. — Почему я не знала?

— А подробнее слушай завтра в передаче «Петровка, 38», — пошутил Голованов. — Думаешь, почему мы тут такой праздник устроили? У меня интервью брали! — аж распирало от гордости Севу. — Чай, не каждый день меня по телевизору показывают! Это во-первых. А во-вторых, твое дело еще впереди, мы пока не стали тебя задействовать.

— Не мучай женщину, — сжалился Филя над Ириной. — Ей же интересно! Давай я расскажу. Короче, некий Селиванов, большой любитель по женской части, уговорил свою соседку Анну Крюкову посещать его на дому якобы для занятий по психологическому тренингу. Ну там разные ролевые игры, например в папу-маму, начальника и секретаршу и тэ дэ. Ты теперь уже сама будешь с ним разбираться. Девушке семнадцать лет, малопривлекательная, мальчики за ней не бегали. Вот она и обрадовалась, когда взрослый сосед проявил к ней интерес. Но он тоже хитрый был, только заводил ее. А пользоваться пока не торопился. Потом предложил приводить хорошеньких подруг, чтобы расширить аудиторию. Аня чувствовала, что у него далеко идущие планы. И решила некоторым своим симпатичным подружкам отомстить за то, что те нравились мальчикам. Приглашала присоединиться к ней, расписывая, какой необыкновенно интересный человек ее сосед — специалист по психологии, советы дает жизненные. Девчонки клевали, у всех ведь проблемы в таком возрасте — у кого с родителями, у кого с мальчиками… Они пили сладкую водичку типа кока-колы, куда наш психолог намешивал клофелин. Заснет такая девочка, он Аню выпроводит, а дальше она только могла догадываться, что происходило. Дозу девочкам подсыпал крохотную, чтобы ненадолго отключались. Врач же «скорой помощи», блин! А когда приходила в себя такая бедолага, он встревоженно говорил, что она теряла сознание. И поскольку он врач, то, когда она была в отключке, проверял ее сначала, до какой степени можно с ней развлечься. Осмотр производил. А потом приводил ее в порядок, гад, пока она все еще без сознания была. Девочки плохо соображали, но он их еще и до дома провожал. Может, те о чем-то и догадывались, но сами себе боялись признаться в своих догадках. А уж близким тем более ничего не говорили. Потому как боялись семейных скандалов. В общем, мы еще и поэтому тихо работали. А одна девочка родителям ничего не сказала, но зато рассказала своей старшей подруге, девушке опытной и на мужчин сильно обозленной. Та решила проучить совратителя. Попросила свою подружку свести с Аней, ну а та пригласила ее на «тренинг» к «психологу». Девушка его водичку пить не стала, свою принесла и глаз с нее не спускала. В процессе беседы поняла, что нервничает он, и стала намекать, что догадывается, какие опыты он ставит над своими ученицами. Знала, конечно, что в опасную игру играет. Но уж очень ей хотелось его проучить. И пока он делал вид, что ее намеки ему непонятны, прямым текстом сказала, что особа она свободная, в смысле свободных нравов, но есть у нее одна маленькая страсть. Любит за это деньги получать. Поторговались немного, заинтересовала она его своим «нестандартным», понимаешь, способом знакомства. Сговорились, что она придет завтра, поскольку вот сейчас, сию секунду, за ней должен приехать ее «папик», а она сказала ему этот адрес. Врач струхнул: разборки с «папиком» и его охраной в его планы не входили — и отпустил ее на все четыре стороны. А она к нам в агентство, чтобы конфиденциальность соблюсти. Милиции не доверяет, говорит, начнут еще позорить девочек, родителям сообщат и вообще дело затянут. Вчера она, как и обещала, приехала к этому козлу, а он ей уже приготовил дорогой ликер, как взрослой девице. Но с клофелином. В общем, мы выждали под дверью ее условного сигнала — и тут как тут. С оперативниками. С разрешением на обыск. А в ликере доза клофелина — слона завалить можно. Вот такое дельце мы обстряпали. Девчонку поругали, что самодеятельностью занялась, хорошо ноги унесла вовремя. Аню эту уже вчера посетили и на допрос вызвали. Пока избрали меру пресечения — подписку о невыезде. Кстати, напугана до смерти. Не представляла, что за такие дела грозит ей срок по статье за сводничество и пособничество растлению и изнасилованию малолетних. Мужика задержали и заключили под стражу. При обыске нашли альбом с фотографиями этих девушек в разном виде. Это он их на память снимал, когда они в его руках как куклы были… А может, и для дальнейшего шантажа. Проверять надо.

— Вот сволочь! — возмутилась Ирина. — А эта Аня? Откуда только такие берутся! Ведь понимала, что это подло, низко, гадко…

— Не то слово. Конечно, Селиванов на зоне свое получит. И девчонку тоже накажем. Главное, чтобы пострадавшие девочки выступили как свидетельницы. Потому что пока только одна согласилась, та, которая поделилась с подругой. Мы бы даже не знали, сколько их было на самом деле, если бы этот урод альбомчик на них не завел. Кстати, альбом ведь тоже мог не сразу завести…

— Но если суд будет закрытым, может, и согласятся? — предположила Ирина.

— Да уж лучше бы суд был закрытым, это факт. Иначе девушки ни за что не будут свидетельствовать при людях. С ними еще придется работу проводить, психологическую. Почему пока не трогали? Дело готовили. Согласна помочь следствию?

— Конечно, — обрадовалась Ирина поручению. Теперь ее голова снова будет занята ответственным делом, некогда слезы лить. А Шурика друзья обязательно найдут, в беде не оставят.

Щеткин с Головановым переглянулись и хитро улыбнулись.

— Ну, за всех нас! — провозгласил Сева тост.

И опять все дружно приложились к своим стопочкам.

— Ну, Петр, а теперь ты давай. Как там твое дело с грабителями? Насколько я помню, ты все четыре объединил в одно дело? — спросил Сева Голованов.

— Дело, можно считать, уже раскрыто. Остались кое-какие детали.

— Ну, колись. Ты человек добросовестный, люблю послушать про хорошую работу.

— Но рассказывать особо нечего, — скромно потупил взор Петр, а сам расплылся в добродушной улыбке. — Знаете, когда я решил, что все четыре ограбления нужно в одно дело объединять? Когда выяснилось, что хозяева ограбленных квартир заказывали двери в одной и той же фирме. А потом уже экспертиза показала, что все царапины на замочной скважине и внутри замков не более чем фикция. То есть все повреждения были сделаны хаотично, чтобы создать видимость вскрытия замков отмычкой. А на самом деле все замки были открыты родными ключами. Никакого взлома! Проверили все ключи хозяев, запасные комплекты — на предмет остатков гипса или пластилина. Думали, вдруг кто-нибудь слепки делал. Тоже ничего. И ключи никто не терял. Тогда вернулись опять к фирме-изготовителю. Но нужно было действовать осторожно, чтобы не спугнуть сообщника бандитов, я уже к тому времени понял, что сообщник работает в этой фирме. И мы внедрили своего агента. Такой есть у нас молодой парнишка, старательный, находчивый. Он поработал у них, получил доступ к компьютерной базе данных заказчиков и надыбал, что заказы для всех наших пострадавших оформлял один и тот же мастер. То есть только он мог изготовить дубликаты ключей и передать их бандитам. Но мы и тогда не стали его задерживать. Организовали за ним наружное наблюдение, каждый шаг отслеживали. Две недели по пятам ходили, до самого его дома провожали. И не зря! Через две недели он после работы отправился не домой, а на другой конец города. Зашел в частное кафе. Наш оперативник за ним. Сел за соседний столик и прекрасно видел, как этот мастер передал одному человеку ключ. Притом тот человек очень был похож на фоторобот одного из грабителей. Оперативник позвонил в МУР, дескать — можно брать. Ну, мы ему: ни в коем разе. Надо с поличными накрыть, да всю банду разом. Установили адрес, по которому собирались «поработать» бандиты, опять же через нашего внедренного агента. Выяснилось, директор завода. Сделал ремонт в квартире, заказал двери и со спокойной душой отбыл отдыхать на юга со своей семьей. А мы засаду устроили. Недолго и ждать пришлось. Уже на следующую ночь грабители тихонечко открыли дверь, зашли, дверь прикрыли и только включили свои фонарики, тут мы им полную иллюминацию и устроили. Их чуть кондрашка не хватила. Думаю, каждый из них хотел бы, чтобы это был только страшный сон. Да только какой сон, когда на всех стволы прямо в лоб нацелены! Кстати, один из них, который «мастер», уже мотал срок за кражу. Там познакомился с бандитом. Вышли на волю, банду сколотили из корешей. Теперь опять все сядут, дружной компанией.

— Ну, за операцию «Ключи»! — нашелся Филя, и все взялись за стопочки.

24

Турецкий очнулся на полу в незнакомом доме. Когда он открыл глаза, первое, что увидел перед своим носом, — это дуло карабина, нацеленное прямо ему в лицо. Карабин держал в руках крепкий мужчина с короткой стрижкой. Его волевое лицо, суровый взгляд серых глаз, плотно сжатые губы выдавали в нем человека с богатым жизненным опытом. Турецкий прикинул, что они примерно одного возраста. Увидев, что пленник очнулся, мужчина приступил к допросу:

— Ты кто?

— Человек… — Турецкому не хотелось отвечать на вопросы. Неизвестно, к кому он попал на сей раз. Он покрутил головой — вроде бы все в порядке, и сел, вытянув перед собой ноги.

— Имя-фамилия у тебя есть?

— Есть. А тебе-то зачем? — миролюбиво спросил Турецкий.

— Это в тебя стреляли? — не отставал хозяин.

— Не знаю… Да… — решил не лукавить пленник.

— От кого бегаешь?

— Ото всех… — вздохнул Турецкий.

И это было истинной правдой. Не жизнь, а сплошные приключения. Расскажи сценаристу, такой боевик можно сварганить, публика валом повалит посмотреть.

— Из Москвы?

Турецкий не ответил. Допрос проводился по форме, только в протокол не хватало заносить его ответы.

— Шо-то ты неразговорчивый… Може, еще раз затвор передернуть? — В голосе хозяина дома прозвучала угроза.

— Я двое суток не спал… Так устал, что, наверное, и не испугаюсь.

— А одежда почему в крови? Твоя кровь?

— Нет…

— Убил кого-то?

— Нет…

— А чего тогда тикал?

Турецкий опять не ответил. Этим расспросам конца нет. И чего этому мужику надо? Может, это хобби у него такое — в следователя играть?

— Ты Олега Куренного зачем искал?

А вот это уже интересно. Как любят у нас говорить политики — интересный вопрос. Турецкий взглянул на мужика. Тот для наглядности показал руку с загнутым безымянным пальцем и продолжил:

— Олежку Бэмби… Этот паршивец тебя в поезде обокрал?

Турецкий кивнул. Он явно недооценивал местное сарафанное радио. А может, в этой Богом забытой станице так профессионально работают криминалисты, что уже выяснили, почему приезжий москвич имеет зуб на Олега?

Заскрипели ступеньки — со второго этажа спускалась девушка, тот самый добрый ангел, который подал ему в недобрую годину милостыню в виде пачки печенья. В этот раз она тоже подошла к нему не с пустыми руками — в протянутом стакане плескалась прозрачная жидкость.

— Это водка? — решил уточнить Турецкий.

Лена улыбнулась:

— Да нет, вода. Вы сейчас похожи на гончего пса, так запыхались. Извините за сравнение. Вот я и подумала, что вам, наверное, пить хочется.

— Угадали. Спасибо, — поблагодарил ее Турецкий и быстрыми глотками выпил содержимое. — А за гончего пса я не обиделся. Никогда еще не приходилось так бегать. Нравы у вас в станице уж больно лютые — стреляют в спину из автомата, как на стрельбище…

Мужик строго взглянул на девушку:

— Лена, ступай в комнату. Нечего тебе это слушать. Бач, яка сестричка милосердия нашлась…

Девушка спокойно ответила:

— Дядя Володя, не ругайся. Как будто я за свою жизнь ничего такого не слышала…

Она бросила взгляд на Турецкого и уселась на диван, накрытый потертым, но чистеньким покрывалом. Турецкий уже успел оглядеть комнату. Бедновато, но убрано и даже уютно.

Мужик присматривался к Турецкому. Карабин он уже опустил и не держал неизвестного на мушке. Понял, что Турецкий не станет бросаться на него.

— Шо, тоби дыхать больно? — Что-то похожее на сочувствие промелькнуло в его глазах.

— Похоже, ребро, — поморщился Турецкий.

— До свадьбы заживэ… Хто в тебя стрелял? — опять приступил к допросу Володя.

Турецкий не успел ответить, за окном послышались мужские голоса, в дверь постучали.

— До нас гости, — ничуть не удивился Володя, будто принимать гостей за полночь для него было делом привычным. Турецкий напрягся, готовый вскочить, и уже лихорадочно обдумывал, куда ему бросаться.

Володя открыл дверь и застыл в проеме, как монумент, всем видом давая понять, что таким гостям в доме не рады. Сержант и два милиционера, возбужденные от быстрого бега, окинули подозрительным взглядом хозяина, один из них пытался заглянуть за его спину в освещенную комнату.

— Здорово, Волохов… Шо тоби надо? — не очень любезно поинтересовался Володя у сержанта.

— Мужик тут через забор, як козел, не прыгал? Лет сорока… Высокий. Не бачил такого?

— Бачил, — хладнокровно ответил Володя.

— Ну и где он? — подался к хозяину сержант.

— Утик, — махнул Володя рукой за дом. — Пробежал через двор, як сумасшедший, и ходу. Я в окно дывывся, бо собаки дуже гавкали. Думал, кого там нечистая несет. А это бугай какой-то бежит та оглядывается.

— А чего ж ты его не задержал?

— А с якого перепуга я должен его задерживать? Я не мент, — холодно ответил Володя.

Сержант хихикнул и шагнул вперед.

— Мы дом осмотрим. Может, он тут заховался, а ты и не заметил.

— Цэ вряд ли… Ну шо ж, проходите, гости дорогие, якшо вам цэ так дуже надо, — с издевкой в голосе произнес он и картинно сделал приглашающий жест рукой.

Володя зашел последним, прикрыв за собой дверь. Лена сидела на диване и штопала носки.

— О-о-о, кто до нас пришел, — сделала она удивленное лицо. — А если бы мы спали в это время, вы что, нас разбудили бы?

— Не факт, — усмехнулся сержант. — Но у вас же свет горел, як на праздник. Вот мы и зашли. Подумали: здесь гостям рады.

Володя сел рядом с Леной. Под тяжестью его тела скрипнули диванные пружины. Он хмуро поглядывал на непрошеных гостей, которые распоряжались, как у себя дома. Сержант уже командовал своими подчиненными:

— Ты на чердак, ты — в подвал, а я комнаты проверю.

Володя, слушая распоряжения, мрачно спросил:

— Ты всих так шмонал или сразу до мэнэ?

— Сразу, — нехорошо улыбаясь, признался сержант.

— Ну, тогда доброй охоты…

Он включил телевизор и стал смотреть какую-то веселую передачу. Сержант прошел все комнаты, заглядывая в каждую мельком, остановился возле телевизора, старенького «Рекорда», щелкнул пальцем по экрану и насмешливо сказал:

— Оце вещь! Як надумаешь продать, я возьму бабке в курятник. Чтобы курям было веселее. Нестись тогда будут лучше.

Володя ничего не ответил, продолжая смотреть передачу. На щеках у него заходили желваки.

— Лен, — позвал девушку сержант. — Пойдем покажешь свою комнату.

Лена медленно встала и нерешительно посмотрела на Володю.

— Сидай, Лена, — не отрываясь от экрана, сказал Володя. — А якщо тоби, Волохов, нужно осмотреть ее комнату, то первая дверь налево.

Волохов и так уже заглядывал в ее комнату, но ничего интересного не обнаружил. Он ухмыльнулся и присел рядом с девушкой, вольготно раскинув руки на спинке дивана так, что одна касалась плеча Лены. Она немного отодвинулась, продолжая свою кропотливую работу. Милиционеры топотали по дому, Володя с Леной молчали, не обращая внимания на сержанта. Но он был не тем человеком, которого бы огорчило такое равнодушие к его персоне.

— Володь, — нарушил он молчание, — а ты бы вернулся к нам. Ну шо у тебя за жизнь? — он оглядел комнату, подпрыгнул пару раз на диване, тот заскрипел всеми пружинами, как расстроенный рояль. — Твоя ридна племянница кормит тебя, сторожит, чтобы не спился, сама в обносках ходит… А, капитан? Есть, конечно, и другой выход… — Он многозначительно посмотрел на Лену.

Девушка быстро ответила:

— А нам нравится такая жизнь.

Володя перевел разговор на другую тему:

— Наша жизнь — то наша жизнь. Ты лучше скажи, шо той мужик сделал, за которым вы настоящую охоту устроили.

— Из отделения сбежал, коня украв, а потом и человека убыв. Братана самого Куренного, Олежку, — охотно перечислил все прегрешения беглеца сержант.

— Лихой мужик! — не сумел скрыть одобрения Володя. Затем указал на пластырь на лбу у сержанта. — А цэ вин тэбэ так уделал?

Сержанту не хотелось распространяться на неприятную тему. Он неожиданно свистнул в два пальца, как Соловей-разбойник. Лена вздрогнула, Володя возмущенно вскрикнул:

— Та ты шо, совсем сдурел? Шо ты свистишь в моей хате? И так грошей нема, последнее высвистишь.

Сержант довольно рассмеялся. К нему уже с топотом, так, что сотрясался весь дом и в буфете звенела посуда, бежали милиционеры, держа наперевес автоматы. Еще минута — и они изрешетили бы каждого, на кого им указал бы начальник.

— Перекличка! — со смехом объявил сержант. — Ну шо, хлопцы, нэмае нашего уголовника? Уходымо.

Он церемонно кивнул Лене и щелкнул каблуками сапог:

— Спокойной ночи, хозяюшка. А ты, Володя, наслаждайся жизнью, раз она тебе таким медом кажется.

Милиционеры потопали к выходу. Дверь за ними захлопнулась. Какое-то время на улице слышались голоса, потом все затихло.

Телевизор продолжал работать, на экране два клоуна с идиотскими рожами играли роль больного и психиатра. По мнению Володи, по ним обоим уже давно плакал дурдом. Он оторвал взгляд от экрана и коротко бросил племяннице:

— Глянь у викно…

Лена послушно выключила свет, слегка приподняла занавеску и несколько секунд осматривала освещенный серебристым лунным светом двор. Нигде ни души, только собаки далеким лаем иногда напоминали о том, что несут верную службу.

— Ушли… — сказала она, задергивая занавеску.

— Шоб воны соби ноги переломали по дороге, — проворчал Володя. — Ввалились, натоптали, шум подняли, еще и свистеть надумал этот голопузый. Це ж надо такое придумать, это совсем людей не уважать! — Ворча и посылая проклятия на голову Волохова, он опять вооружился карабином и поднял сиденье дивана.

— Ну, як ты там? Хорошо отдохнул? Мы тебя, случаем, не придавили?

Турецкий лежал в деревянном футляре дивана, как в колыбели, вытянувшись во весь рост и прижав руки к бокам.

— Пыли надышался, чихнуть боялся.

— Правильно сделал, что сдержался. А то мы бы тебя уже несли в этом гробу на кладбище… — хмуро буркнул Володя. — Ну, рассказывай, хто ты такой есть и зачем пожаловал в наши края.

Турецкий уселся в ящике дивана и с готовностью протянул руку Володе:

— Саша… Саша Турецкий… Приятно познакомиться.

— Я уже понял, шо ты блатной. Фамилия!

— Александр Борисович Турецкий. С девяносто третьего по август прошлого года — следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Российской Федерации. Ныне безработный. Можно, я вылезу уже из этого — с вашего позволения сказать — гроба? А то ребро болит.

Володя нависал над ним всем своим крупным телом и не выпускал из рук карабин.

— Я тебе не верю…

— Извини, доказательств нет, — развел руками Турецкий.

— Ну, предположим, тебя в отделение забрали, потому что документов нет. Но почему ты не сказал, что ты бывший «важняк»? Ты что, под прикрытием работаешь?

Турецкий вылез из дивана, размялся, потом уселся на диван, положив ногу на ногу. В волосах запуталась паутина, нос украшала грязная полоса. Лена улыбнулась, взглянув на непрезентабельный вид гостя. Он перехватил ее взгляд и смущенно улыбнулся, двинув плечами, дескать — извините, если что не так, но живу я сейчас исключительно в полевых условиях.

— Никакого прикрытия у меня нет. Я от жены ушел. Уехал… В Москве меня, наверное, уже ищут. До нее обязательно уже дошло. А я не хочу, чтобы она знала, где я. — В его голосе прозвучала злость.

— А зачем из ментовки сбежал? — недоверчиво слушал его Володя.

— Увидел у них этого… Этого вашего Олежку. Понял, что они меня никогда не отпустят. Судя по всему, ваш Олежка был тот еще фрукт.

— Ты убил Бэмби?

— Нет, не я… Зато я видел, как его убили…

Володя усмехнулся:

— Ну и что ты теперь будешь делать?

Турецкий молчал, растирая колено.

— Ну позвони своим друзьям, бывшим соратникам… Пусть приедут выручать тебя. Если ты, конечно, не врешь, — подсказал ему Володя.

Турецкий помолчал, обдумывая предложение Володи. Покачал отрицательно головой:

— Нет, не стану звонить. Утром еще бы позвонил. А сейчас…

Володя понимающе заметил:

— Гордый очень? Лицо боишься потерять? Или ты чего-то недосказал?

Турецкий встал, подал руку Володе:

— Спасибо тебе за все. Пойду я…

Лена слушала разговор мужчин, переводя взгляд с одного на другого. Тень сожаления проскользнула по ее лицу, когда гость стал прощаться.

За окном на улице раздались выстрелы, пьяные выкрики, там что-то происходило. Володя обернулся к окну и сказал с явной растерянностью:

— А вот это вже не милиция.

Турецкий посмотрел на него, потом обернулся к Лене, которая кинула взгляд на стенку, где на коврике, дулом вниз висел охотничий карабин. В глазах ее блеснули искорки гнева.

— Полезай наверх! — приказала она, показывая на потолок. — Лестница в сенях!

— Я не привык, чтобы за меня заступались женщины, — возразил Турецкий.

— Полезай! — зло повторила она. — У меня с ними будет свой разговор!

— Давай быстрее, — с тревогой кивнул и Володя…

Александр Борисович даже не догадывался сейчас, что значил для него тот клочок бумажки, который он вынул из кармана мертвого Олега. Но через двое суток именно этот самый клочок с десятком цифр, написанных на нем, позволит ему сесть в поезд, чтобы покинуть наконец ужасно негостеприимную станицу Новоорлянскую…

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

Реклама на сайте