«Убийство за кулисами»

Фридрих Незнанский Убийство за кулисами

Пролог 1 июня, 2005 г

— Что?! — Тарелка с салатом выскочила из пальцев Ирины Генриховны и очень удачно приземлилась донышком на столешницу.

— А еще говорят, что бутерброд всегда падает маслом вниз! — фыркнул помощник генерального прокурора России Александр Борисович Турецкий и подмигнул жене. Супруга, однако, еще минуту назад приятно обрадованная тем, что муж в кои-то веки сумел заехать пообедать в родной дом, его веселья никак не разделяла.

— Что ты только что сказал, я спрашиваю?!

Сан Борисыч некоторое время довольно бессмысленно смотрел на нее, затем в приступе озарения хлопнул себя по лбу:

— Елки-палки! Я должен был сразу понять, что ты его знаешь… Типун мне на язык: сколько раз давал себе клятву не нарушать инструкцию и не рассказывать тебе о поступающих ко мне делах!

— Еще бы я не знала Юру Строганова! — Ирина Генриховна возмущенно стукнула кулачком по столу, отчего многострадальная тарелка снова подпрыгнула. — Его знают все, причем во всем мире! Да к твоему сведению, он не просто гениальный тенор, он… Он, если хочешь знать, на мой взгляд, куда талантливее Паваротти — вот!..

— Ну это ты загнула… — неуверенно вставил Турецкий и робко потянулся за вилкой.

— Что бы ты в этом понимал! — с горечью воскликнула его жена, всерьез страдавшая оттого, что муж абсолютно равнодушен к классической музыке, а значит, и к ее профессии тоже. Хотя на самом деле это было совсем не так: когда в конце прошлого года Ирина Генриховна, пройдя соответствующий конкурс, стала преподавателем знаменитой Гнесинки, Александр Борисович не только радовался, но и похвастался ее карьерным скачком перед своим давним другом Костей Меркуловым. Вот уж кто обожал классику вообще и оперу в частности — так это Константин Дмитриевич! Они с его супругой, кажется, не пропускали ни одной сколько-нибудь значимой премьеры, и Турецкий вполне обоснованно подозревал, что как раз по этой причине и легло на его стол сегодня утром дело об убийстве оперной примы Марии Краевой…

Правда, официальным основанием передачи его из Мосгорпрокуратуры к ним, в Генеральную, послужило то, что основной и на данный момент единственный подозреваемый в убийстве известной в России певицы оказался гражданином США.

Ирина Генриховна между тем расстроенно покачала головой и, присев напротив мужа, вперила в него взгляд, которому запросто могла бы позавидовать горгона Медуза.

— Нужно быть полным… ну просто полнейшим дубом, чтобы вообразить, что Юра способен на убийство, ясно тебе? — Для убедительности она постучала косточками пальцев по столешнице, хотя та была вовсе не дубовой, из обычной фанеры, обтянутой пластиком. — И я это говорю не потому, что Строганов поет, как… как ангел, а потому, что он и в жизни тоже ангел! Я знаю его не только по театру, я Юру знала еще до отъезда… Дай бог памяти… Да, он еще на четвертом курсе был, когда мы познакомились… Нет, даже на третьем!

— И как же вы познакомились? — подозрительно сощурился Александр Борисович, переставая жевать приготовленную женой отбивную и припоминая снимок подозреваемого, приложенный к делу: знаменитый тенор был, судя по всему, крупным мужчиной. Блондин, с мужественным, типично русским лицом — такие обычно производят на женщин глубокое впечатление… Особенно на женщин хрупких, каковой и являлась его собственная жена.

— Не будь идиотом! — непочтительно скривилась Ирина Генриховна. — Нас познакомил Аграновский, Аркадий Ильич. Юра, как и я до него, учился у нашего профессора… Слушай, не уходи от темы!

— Я и не ухожу, — обреченно вздохнул Турецкий и вернулся к отбивной. — И я совершенно не понимаю твоего возмущения: если Строганов невиновен, никто его не тронет. Разберемся.

— Строганов невиновен, — твердо произнесла Ирина Генриховна. — Вот увидишь, Саня, даже если все эти ваши улики против него — все равно невиновен… Слушай, он что, в Матросской Тишине?! Да как вы…

— Уймись! — Александр Борисович наконец рассердился на жену по-настоящему. — С чего ты взяла, что он арестован? Под подпиской он и под гарантией своего консула… Ты, надеюсь, в курсе, что твой любимый тенор не только мировая знаменитость, но еще и гражданин Штатов?

— В курсе! И если бы ты тогда, два года назад, не ловил какого-то очередного своего бандюка, а поехал со мной и Меркуловыми на премьеру в Юрин «Дом оперы», он бы тоже сегодня был твоим любимым тенором! Даже таких безразличных к музыке людей, как ты, Строганов не оставляет равнодушными!

— Спасибо, я сыт. — Александр Борисович аккуратно положил вилку и нож на тарелку и поднялся из-за стола. — Ты ошибаешься, к музыке я не безразличен, у меня просто нет времени ее слушать — это во-первых.

— А что же во-вторых?

— Во-вторых, дело я получил только что, успел просмотреть — не более того. Ну и наметить сотрудников для оперативно-следственной группы… Есть и в-третьих: ты еще не забыла, кто у нас самый настоящий фанат этой оперы вашей и в частности — чтоб ты не сомневалась — Юрия Валерьевича Строганова, точнее, его, как ты выразилась, ангельского таланта?

Ирина Генриховна улыбнулась, а ее супруг продолжил:

— Правильно, вижу, ты уже поняла: мой непосредственный начальник Константин Дмитриевич Меркулов, навесивший на мою и без того отягощенную шею это дело. Подозреваю — с той же целью, с какой ты сейчас на меня наехала… Кстати, у Меркуловых дома — целая коллекция строгановских дисков, и, к твоему сведению, один из них я как-то слушал — запись концерта в Ла Скала…

— Вероятно, вынужден был слушать, неудобно было хозяевам перечить, — не удержалась и съязвила Ирина Генриховна. Но Александр Борисович благородно пропустил ее реплику мимо ушей.

— …Должен сказать, впечатляет, хотя я, по твоему мнению, и тупой…

— Я так не говорила!..

— Но думаешь! И не спорь… Свое впечатление от строгановского голоса помню. Но если ты думаешь, что при этом следствие будет вестись необъективно, то восприму это со своей стороны как оскорбление! Все, мне пора — до вечера, радость моя!..

— Саня, ты что?! — Ирина Генриховна и сама поняла, что слегка перегнула палку, но не поняла, где именно. И, вскочив, бросилась вслед за мужем в прихожую. — Ты что, и правда всерьез разозлился?..

Александр Борисович молча надел туфли и, прежде чем выйти из дома, внимательно посмотрел на жену.

— Никогда на меня не дави, Ирка… — сказал он серьезно. — Никогда, договорились?

— Разве я давила когда-нибудь?

— Нет… За исключением сегодняшней ситуации… Ладно, не бери в голову, я сам виноват: не нужно было тебе рассказывать. Это я от расстройства — текучка заела, а тут еще Костя с этим вашим тенором подсуропил… Да и Краеву жалко, красивая женщина… была! А тебе ее что, не жалко?

— Очень жалко как певицу: прекрасное меццо, хотя она, похоже, успела достичь своего потолка…

— Ирка, ты что несешь?! — Турецкий даже рот приоткрыл. — Убили красивую и еще достаточно молодую женщину, какая разница, певица она или там уборщица?!

Ирина Генриховна слегка покраснела, но упрямо покачала головой:

— Ты знаешь, что она какое-то время с Валей в «Станиславского и Немировича-Данченко» работала?..

Валентина, ближайшая подруга Ирины Генриховны, до недавнего времени тоже пела в опере.

— Да. И что же?

— Ну она там полколлектива своими интригами едва в гроб не загнала! Одна молоденькая солистка всерьез пыталась на себя руки наложить из-за пущенной ею сплетни, между прочим крайне грязной… Ничуть не удивляюсь, что ее убили! Из-за ее характера убить Краеву мог кто угодно!.. А уж как от нее Валентине досталось — и говорить не стану; можно сказать, именно из-за Краевой Валя и ушла на преподавательскую работу.

Турецкий посмотрел на жену с искренним интересом:

— Жаль, у меня времени сейчас нет, я бы тебя порасспрашивал подробнее… Дай-ка мне, кстати, Валин телефон, радость моя: я к ней кого-нибудь из ребят подошлю. А ты мне все расскажешь вечером… Пока!

И не успела Ирина Генриховна открыть рот, чтобы возмутиться намерению мужа «подослать» своих сыщиков к ее лучшей подруге, как Александр Борисович исчез со скоростью человека, опаздывающего на поезд, но не потерявшего надежду все-таки успеть.

Ирина Генриховна покачала головой и, вздохнув, двинулась к окну. Небо за стеклами было серым, низким и грозило вот-вот разразиться дождем — да не каким-нибудь «слепым» или грибным, а самым настоящим ливнем. Она задумчиво стояла и смотрела вниз на поблескивающую темными обтекаемыми боками машину мужа. Потом — на него самого, все на той же скорости вылетевшего из подъезда.

Ей вдруг вспомнилось, как в первые годы их совместной жизни Александр Борисович в таких вот случаях всегда, прежде чем сесть в машину, поднимал голову, смотрел на их окна и махал жене рукой… «А вдруг… — подумала Ирина Генриховна, — и сейчас он помашет?.. Нет, вряд ли… Что это со мной? Вспомнила бабка, как молодкой была?!»

Там, внизу, ее муж взмахнул пультом, снимая свой «опель» с сигнализации, и открыл водительскую дверцу.

«Размечталась!» — ядовито подумала о себе Ирина Генриховна.

Александр Борисович Турецкий именно в эту секунду поднял голову, улыбнулся и помахал жене рукой, прежде чем нырнуть в глубину салона.

— Мой супруг — абсолютно непредсказуемый тип! — произнесла она вслух и невольно улыбнулась.

Глава 1 Единственный подозреваемый

У следователя Мосгорпрокуратуры Алексея Федоровича Никонова на физиономии красовалась явная печать недовольства, хотя еще на пропускном пункте Турецкий выяснил, что ожидал он его не более пяти минут. Впрочем, понять его было можно: дело передано Генеральной по всей форме, можно о нем благополучно забыть… Так нет же, зачем-то «этот зануда Турецкий» вызывает его сюда лично. А у него и так работы невпроворот! Даже несмотря на то, что летом обычно кривая преступлений в Москве заметно идет вниз — видимо, и бандюки соблюдают отпускное время…

Помимо всего прочего следователь Никонов был молод… «Непозволительно молод, — подумал Александр Борисович и тут же спохватился. — Это не он непозволительно молод, это ты, Саня, широким шагом движешься к своему полтиннику! И посему впадаешь в брюзгливость — не вздумай!»

Прочтя таким образом самому себе краткую, но внушительную нотацию, Турецкий как можно приветливее улыбнулся Никонову и отпер дверь своего кабинета.

— Проходите, Алексей Федорович, извините, что задержался — пробки…

— Можно без отчества, — слегка порозовел его посетитель, а Сан Борисыч незаметно вздохнул и кивнул. — Без отчества — так без… Присаживайтесь лучше в кресло, к журнальному столику. Кофе хотите?

— Спасибо, я уже! — У Никонова оказалась неожиданно широкая и веселая улыбка, прогнавшая и недовольство с его лица, и легкое напряжение, возникшее в первые секунды. — В деле что-нибудь не так?

— Да нет, что вы… Все так. — Турецкий тоже улыбнулся, устраиваясь напротив своего гостя. — Вы уж простите, что потревожил, просто мне хотелось услышать ваше личное мнение и о жертве, и о подозреваемом, и о свидетелях… Ну и об обстоятельствах убийства, конечно. Прежде чем к следствию приступим мы… Я обратил внимание, вами проделана довольно большая работа за короткий срок…

Алексей Никонов после этих слов почти расцвел и расслабился окончательно: еще бы, ведь его похвалил всесильный Турецкий!

— Давайте начнем как раз с обстоятельств… Вы наверняка их и без бумажек помните.

— Еще бы! — Следователь усмехнулся. — Мне на эти особо тяжкие нынче уже в третий раз аккурат во время дежурства «везет»! И все время, словно нарочно, между двумя и тремя утра…

— В «час Быка», — улыбнулся Александр Борисович, но, перехватив недоуменный взгляд Никонова, счел нужным пояснить: — Так астрологи называют время с двух до трех утра… Утверждают, что именно за этот час совершается большинство самых тяжелых преступлений.

— А-а-а… Ну я продолжу… Вызов последовал от врача «неотложки»: вызвали его к соседке Краевой сверху… Кажется, давление у нее подскочило. Ну a когда врач с сестрой шли вниз, обратили внимание, что дверь в квартире Краевой открыта, и ее тоже увидели, она упала головой на порог… Там еще кошка истошно орала — перс…

— Я помню, — кивнул Турецкий. — Кошку, кажется, так и не удалось поймать?

— Кому охота с исцарапанными руками ходить?.. Она до сих пор к себе не подпускает, шипит и рычит, словно тигра! Ее соседка, дочь той, к кому «неотложку» вызывали, ходит кормит: пришлось пойти навстречу, несмотря на печать… Сами подумайте, что делать? Подохнет же с голоду зверюга! Все-таки живая душа…

Александр Борисович удивленно поглядел на Никонова: неужели тот решил, что вызвали его, чтобы сделать «втык» из-за кошки? Точнее, из-за того, что раз в сутки в опечатанную квартиру впускали соседку, у которой и без того был ключ — от самой Краевой, хранившей запасные ключи у соседки…

— Конечно! — поспешил он успокоить следователя. — Я бы на вашем месте сделал то же самое, как иначе? Тем более эта соседка с убитой дружила и именно она наша главная свидетельница? Я не путаю?

— Она! Алевтина Борисовна Гудкова… На мой взгляд, очень порядочная женщина, художница, кажется, даже известная… В их доме сплошная творческая интеллигенция живет. Но Гудкова очень простая, такая… я бы сказал, ничуть не высокомерная…

— Значит, вызов последовал от врача «неотложки»… Он входил в квартиру?

— Да там, чтобы сообразить, что к чему, и входить не надо было, — поморщился Никонов. — Второй-то выстрел в голову пришелся… Кровь и на площадку натекла…

— Первый выстрел, если не ошибаюсь, был в грудь?

— Плевру пробило, пуля прошла навылет, поскольку стреляли с близкого расстояния… Легкое, конечно, тоже. Но после первого, если бы вовремя нашли, могли и спасти. А так… Поскольку Гудкова все равно из-за матери своей больной не спала, ее и пригласили в понятые, второго во дворе отыскали вместе с подружкой: на лавочке целовались… Гм!..

— Я просмотрел показания Гудковой. Если правильно запомнил, за полчаса до обнаружения трупа она в ожидании «неотложки» стояла у окна и видела, как из их подъезда выскочил Строганов… Кажется, она утверждает, что именно «выскочил» и бегом бросился через двор в сторону Тверской…

— Да там все, Александр Борисович, очевидно! — неожиданно разволновался Никонов. — И «пальчики» на пистолете его, и Гудкова не могла ошибиться, она его хорошо знала: Краева же их и познакомила, видать, в целях хвастовства знаменитым любовником… Да не будь он подданным США, давно бы у меня сидел где положено, голубчик! И дело бы уже в суд ушло!.. Мало ли что он утверждает? Мол, пришел, обнаружил труп вместо любовницы, запаниковал и все такое… Брехня!

— У вас сложилось впечатление, что Строганов лжет?

— Так ведь он же артист! Привыкли на сцене играть, вот и в жизни правдоподобно получается… У него и ситуация подходящая.

— Что вы имеете в виду?

— Ну вроде бы за последние полгода у него этот его бизнес музыкальный… Словом, неприятности с ним. И жена его бросила, обратно в Америку свою свалила и ребенка увезла… Ну а Краева, говорят, не только с ним любовь крутила, узнал мужик — ну и сорвался…

— Кто говорит? — довольно сухо поинтересовался Турецкий.

— Это уже другая соседка, снизу… Проверить конкретно не успели, дело передали вам: как только посольство вмешалось — так и передали! Вы ж сами говорили, что за две недели успели много…

— Как получилось, что врач «скорой помощи», когда они поднимались наверх, не обратил внимания на открытую дверь квартиры Краевой?

— Они наверх в лифте поднимались, а обратно пешком шли, поскольку лифт почему-то вырубился.

Они немного помолчали. Поймав вопросительный взгляд Никонова, Турецкий спохватился:

— Я вас задерживаю, прошу прощения — у меня последний вопрос, чисто технический: экспертные данные по оружию еще не приходили?

— Так я ж попросил их вам переслать… Не переслали еще?.. Вот козлы!.. Ну я и так помню… Вообще-то результат странноватый: пистоль оказался паленым…

— Что?! — Александр Борисович едва не подскочил в своем кресле. — Алексей Федорович, и вы молчали… Где он засветился?

Никонов вспыхнул и сердито посмотрел на Турецкого:

— На мой взгляд, никакого особого значения это не имеет! А засвечен этот «макаров» на обычной «мокрухе», с год назад неподалеку от метро, в Измайлове, из него пристрелили местного авторитета Лукаша… Не то, чтобы шишка, но все же! Говорят, там разборка была. Стрелку кто-то кому-то забил — не помню… Это дело не я вел. Ну и что?

Александр Борисович смотрел теперь на своего посетителя с любопытством.

— Говорите, авторитет, но не шишка?..

— Во всяком случае, не «смотрящий». Незадолго до этого с зоны вернулся.

— Не знаю, как вы, но лично я плохо представляю, каким образом бандитский пистолет мог попасть к Строганову, тем более он утверждает, что в глаза его не видел, а оружия отродясь в руках не держал. Упомянутый «макаров», обнаружив труп, схватил автоматически, сам не зная зачем…

— А я вот, например, отлично представляю, как он мог к нему попасть! Бандюки паленые стволы сбывают, не мне вам об этом рассказывать! А пути, какими это делается, сами знаете, неисповедимы…

— Скажите, Строганов произвел на вас впечатление законченного идиота?

— Ну… Нет, конечно, однако довольно наивный тип…

— Ладно! — Александр Борисович поднялся, внезапно оборвав разговор. — Экспертное заключение я еще не видел, к делу только приступаем, так что не вижу оснований для дискуссии, спасибо, что поделились впечатлениями… Кстати, кто занимался убийством Лукаша?

— Не помню, но могу узнать.

— Буду обязан!

Проводив своего гостя, Александр Борисович некоторое время задумчиво бродил по собственному кабинету, потом, прихватив папку с бумагами, касающимися убийства Марии Краевой, отправился к своему шефу и другу Константину Дмитриевичу Меркулову, заранее настроившись на долгое ожидание в приемной: в последнее время посетители к Меркулову отчего-то шли косяком и попасть в его кабинет даже по срочному делу сотрудникам было нелегко.

Однако на сей раз Турецкий, к своей немалой радости, ошибся: шеф маялся в своем убежище перед экраном компьютера в полном одиночестве. При виде Александра Борисыча он состроил жалобную гримасу.

— Висит, сволочь! — обозвал он свой компьютер, с которым у Меркулова отчего-то никак не складывались отношения. То он у него «висел», как сейчас, то исчезал вдруг скинутый на дискету текст, то от с трудом сочиненной докладной ни с того ни с сего пропадала половина текста, хотя, как Меркулов клялся и божился, он «ни к чему не притрагивался».

— Я тебе сто раз говорил, верни назад свою печатную машинку, а компьютер к секретарше переставь, пусть за тобой набирает… У тебя, Костя, организм такой редкий — с электроникой несовместимый: недавно читал, так бывает, примерно один случай на миллион!..

Меркулов с подозрением посмотрел на Турецкого: не издевается ли, часом, над шефом?.. Но физиономия Сан Борисыча была абсолютно серьезной, даже хмурой.

— Да я бы с удовольствием, — буркнул Константин Дмитриевич, — вернул бы свою паршивенькую, но верную «Москву», да перед сотрудниками неудобно: скажут, на пенсию пора, мол, за современностью не поспевает…

— А и хрен с ними, пусть говорят! Нам не за современностью поспевать надо, а за бандитами, а они во все времена одинаковые!

— Не скажи… Кстати, ты чего хотел-то?

— Насчет строгановского дела, Костя. — Турецкий вздохнул и сел возле стола напротив Меркулова. — Выглядит все для него крайне хреново…

— Без тебя знаю, — снова буркнул Константин Дмитриевич. — Я бы тебя и не привлек, если б заманчиво выглядело… Так что ты конкретно-то хотел?

— Угадай с одного раза…

— Оперативников я тебе дам, следователя сам назначишь…

— Оперативников я у Грязнова и сам возьму, — усмехнулся Турецкий. — Но мне оттуда понадобятся вполне конкретные люди…

— Думаю, сами разберетесь… Что еще?

— Хочу, чтобы со стволом, из которого ее пальнули, покопались наши эксперты — ты знаешь, кого я имею в виду… Он оказался паленый!

В глазах Меркулова вспыхнула непонятная искорка, он прищурился:

— Интересно… Ты хочешь затеять дополнительную экспертизу, чтобы выяснить, в одном деле он запален или их там целая цепочка?

— Угу… — кивнул Александр Борисович. — Пока что это единственная «почти зацепка» для твоей мировой величины…

— Я даже не спрашиваю почему — цени! — Меркулов улыбнулся. — Ствол уже у нас?

— Все вещдоки прибыли еще утром, не считая кошки!

— Ладно, пиши постановление о дополнительной экспертизе, хотя ты и так — сплошное разорение… Погоди, какой кошки?

— Это я так, — отмахнулся Турецкий. — Не обращай внимания… Пошел писать и звонить Славе Грязнову!

— Ведь наверняка Романову попросишь? — хмыкнул Меркулов уже в спину Сан Борисычу.

— А что? — усмехнулся тот, оборачиваясь. — Галка отличный опер, капитана недавно получила… Пусть поработает! Не сомневайся: и Володю Яковлева выклянчу — чего бы это мне ни стоило!

— Ну-ну, дерзай!

Константин Дмитриевич взмахнул рукой, случайно задев какую-то клавишу на клавиатуре компьютера, и перевел взгляд на монитор.

Прямо на глазах не успевшего отбыть Турецкого лицо его шефа вытянулось и словно бы окаменело.

— Э-э-э… Костя, что с тобой? — встревоженно поинтересовался Александр Борисович.

— Нет, ты только глянь… Отвис! Саня, ты только глянь на эту сволочь — он отвис!.. И пусть мне кто-нибудь после этого скажет, что эти подлые компы не обладают сознанием… Ах ты, сволочь!..

Турецкий пулей вылетел в приемную и только здесь позволил себе расхохотаться.

Глава 2 Жизнь — обманщица

Жизнь — гениальная обманщица. Никому и никогда, никогда и никому еще не удавалось ее перехитрить… С чего начинается она, эта катастрофа лжи?.. С едва осознанной детской уверенности, что впереди — долгие годы, наполненные счастьем и радостью? С ощущения этой радости, которой на самом деле не суждено сбыться?..

Он резко перевернулся на другой бок и прикрыл глаза. Нет, не нужно было вспоминать сейчас о детстве: слишком безмятежным и надежно-светлым оно было у него по сравнению с сегодняшней катастрофой, с тупиком, в который он загнан и из которого нет выхода… Еще одна красивая ложь, вычитанная им где-то и когда-то: «Выход из тупика там же, где вход в него»… И он, дурак, не просто запомнил — любил повторять это в назидание другим. Жене, сынишке, солистам, наконец… Однажды даже Аграновскому. Профессор тогда ничего ему не ответил — только посмотрел на своего лучшего ученика грустными и мудрыми глазами сквозь толстые «минусовые» стекла очков.

Нет, об Аграновском сейчас тоже нельзя. А о ком можно?..

Строганов горько рассмеялся, открыл глаза и резко сел на слишком широкой для него одного постели. Эту кровать «в стиле пятидесятых» где-то откопала и купила Лиза. Едва ли не в первый месяц их московской жизни. При виде громадного металлического чудовища, лишенного, с точки зрения Юрия, какого бы то ни было стиля вообще, он пришел в ужас, попытавшись объяснить жене, что ни в пятидесятых, ни в шестидесятых, ни в семидесятых никому бы и в голову не пришло не только спать — приобрести подобное уродство, занимающее треть дефицитной тогда жилплощади. Лиза обиделась, он махнул рукой, и кровать захватила их спальню навсегда.

Где теперь Лиза? В последний раз она звонила ему из Чикаго, просила его самого подать на развод. Слышимость была отличная, и рядом c Лизиным голосом звенел непрекращающийся, радостный щебет сына: Санька был таким же жизнерадостным ребенком, каким когда-то он сам, Юрий.

— Позови Сашку, — попросил он тогда.

— Нет, — сказала она и положила трубку.

Вот его мать никогда бы так не поступила с отцом, никогда! Она и не поступала так: родители разошлись, когда Юрию было чуть больше, чем сейчас Саньке. И все сделали для того, чтобы их сын от этого, как позднее говорила мама, «не пострадал». Это был очень интеллигентный и, как полагали родители, «гуманный» развод.

Каждый вечер отец приходил к ним с матерью ужинать, и постепенно ужины в их доме сделались гораздо вкуснее обедов, стали напоминать праздничные застолья: мама очень старалась… После еды еще около часа папа играл или гулял с сыном. Затем кто-нибудь из родителей сообщал Юрию, что папе пора — у него, к сожалению, «ночная работа»… О том, что «ночную работу» зовут Верой, что она моложе, красивее и неизмеримо стервознее его матери, Строганов узнал лишь спустя несколько лет… Было, конечно, что-то вроде шока, однако в раскладе «ужин с папой» ничего не поменялось — мама, как обычно, была на стороне отца. Она вообще всегда была на стороне отца. Лишь однажды, когда тот подряд раза два приносил Юрию какие-то игрушки, мама отозвала его на кухню для разговора, который их сын беззастенчиво подслушал.

— Валерочка, — сказала мама, — ты не должен засыпать его подарками… Пожалуйста, не надо!

— Но… Почему? — не понял отец.

— Потому что он привыкнет смотреть тебе в руки, — мягко пояснила она. — Потому что сейчас он будет ожидать от тебя игрушечную машинку, а лет через десять — обидится, что ты не даришь настоящую… Он должен любить тебя потому, что ты его папа, а не потому, что…

— Ясно! — прервал ее отец немного раздраженно. — Это все, что ты хотела мне сказать?.. Ладно, в конце концов, тебе виднее, из нас двоих педагог ты, а не я.

Мама действительно была педагогом — преподавала фортепиано в лучшей музыкальной школе их города. Город стоял на берегу Волги, никогда не отличался особой красотой, но всегда плохим климатом: и двести, и триста лет назад здесь в любое время года гуляли ветра, дующие каким-то загадочным образом сразу со всех сторон. Вода в Волге была холодной даже в самом жарком здешнем месяце — июле. Во второй реке, Свияге, протекавшей в другой части города, она казалась значительно теплее, поэтому там и находились главные городские пляжи. Рядом с одним из них Юрий вырос. Район назывался Засвияжье и особой популярностью не пользовался. Прямо скажем — глухой был район: довольно жидкие Поволжские леса, сплошь лиственные, подступали здесь не только близко к окраинам, но и вторгались на территорию города, неожиданно становясь густыми. И даже — мрачноватыми, особенно ледяными осенними вечерами. Но Юра Засвияжье любил. Наверное, потому, что нигде и никогда больше не бывал. А еще потому, что именно тут, на берегу мутной и теплой Свияги, все и началось.

Это место он отыскал случайно — неподалеку от их пятиэтажек, тогда еще почти новых. Оно оказалось удивительно глухим, особенно в будние дни. Сколько ему было тогда лет?.. Не больше семи: родители еще не успели развестись. Юрий забрел сюда и обнаружил, что никогда здесь не был. Берег Свияги здесь был, наверное, единственным местом, где он казался таким же обрывистым, как волжский, и этот берег показался мальчику похожим на сцену (они с мамой только что побывали на замечательном спектакле «Снегурочка» московского театра, где все артисты не говорили, а пели. Мама пояснила, что это опера и что написал ее давным-давно композитор Римский-Корсаков. Юрий был не просто в восторге — это было настоящее потрясение!). На обрывистом берегу оказался полукруглый лысый песчаный пятачок, окруженный сзади плотно растущими липами, березами и кустами… Настоящая сцена! Только внизу вместо зрительного зала узкая полоска берега и темная вода Свияги…

Юрию казалось, что он запомнил всю оперу. Но больше всего ему понравился пастушок Лель: тогда он и знать не знал, что эту партию в «Снегурочке» всегда исполняет женщина — сопрано… Тогда он и вообразил себя маленьким пастушком и, встав на краю обрыва, во весь голос запел, что запомнил: «Лель мой, Ле-е-ель мой, ле-ли, ле-ли Лель!..»

Потом — еще раз, и еще, и… А потом сзади хрустнула ветка, и Юрий, подпрыгнув от неожиданности, едва не свалился с обрыва, но удержался и, растерянно оглянувшись, увидел маму… Наверное, она искала его, чтобы позвать обедать, и случайно наткнулась на сына, поющего арию Леля, запомнившего ее с одного-единственного раза с точностью абсолютиста… Мама смотрела на него тогда очень странным взглядом: онa не могла не знать, что у ее сына с большой долей вероятности абсолютный слух. Но мама была пианисткой и именно игре на фортепиано и собиралась его учить, отдав в музыкальную школу, где преподавала сама.

Она прежде никогда не слышала, чтобы ее сын пел в полный голос, как пел тогда на берегу Свияги… Мама разволновалась, а Юра не понял почему… Вместо обеда она села за их старенькое, но звучное пианино «Красный Октябрь» и попросила сына еще раз спеть «Леля» уже под аккомпанемент… Потом спросила, что еще он помнит из «Снегурочки», выяснилось — почти все, даже арию Весны воспроизводит почти полностью… Сопрановую, между прочим, арию!

— И все-таки, — сказала тогда мама, закрывая крышку пианино, — поступать будешь на фортепиано… Конечно, с твоим слухом можно бы и на скрипку, но скрипку я не люблю… К сожалению, у мальчиков бывает мутация, сынок, а потом… Потом в девяти случаях из десяти голос становится самым заурядным… Был такой мальчик в Италии, звали его Робертино Лоретти…

Мама рассказала ему тогда печальную историю Робертино, из которой он понял половину, а что такое «мутация» — и вовсе не понял. Зато на другой день она принесла пластинку, на которой этот Робертино пел, и пел так, что Юрию захотелось самому и петь, и почему-то плакать, словно девчонке, одновременно… И «Аве Мария», и «Санта Лючия» — все это запомнилось мгновенно, хотя язык был чужой, непонятный, но красивее, чем этот язык, он в своей коротенькой тогда жизни ничего не слышал — как было не запомнить?!

…Наверное, с этого все и началось — с обрывистого берега Свияги, со «Снегурочки», с Робертино Лоретти, ставшего после этой самой мутации заурядным, ничем не отличающимся от сотен других тенором… Ему, Строганову, повезло больше. Гораздо больше!.. И не только потому, что подростковая ломка голоса и началась, и завершилась у него раньше, чем у ровесников. От нее уже и следа не осталось к тому моменту, когда мама, почти беспрерывно плача, начала паковать сыну его «московские» чемоданы: тогда она была убеждена, что в Московскую консерваторию поступают не благодаря таланту, а исключительно по блату, хотя сыну этого «в воспитательных целях» не говорила никогда: он сам понял причину ее слез и настойчивых просьб поступать не в Москве, а в Казани много позже. Мама не верила, что его голос, каким бы завораживающим он ни сделался после мутации, все его победы на смотрах самодеятельности — они были в моде и проводились регулярно — в Москве значения не имеют…

Почему она при этом думала, что в Казанской консерватории дело обстоит иначе, для Юрия так и осталось загадкой.

В день его отъезда отец топтался тут же, мешая маме паковать последний из чемоданов (их было целых три плюс сумка с неизбежной «поездной» курицей и яйцами, сваренными вкрутую) и не зная, куда себя деть, что сказать сыну на прощание и как вообще теперь жить дальше… За прошедшие годы папина вторая жена подавила его целиком и полностью. У нее оказался характер, как определил для себя Юрий, «мужицкий», а не просто стервозный. Отец, прежде веселый, легкий, склонный пофилософствовать на тему «загадочной русской души» человек, едва ли не наизусть знающий запрещенного историка Соловьева и бесстрашно читавший и цитировавший при каждом удобном случае Солженицына, сделался немногословным, растерянным и почти бесхарактерным человеком, растерявшим вместе с пышной шевелюрой весь свой пыл и интерес к «высоким материям» и задушевным разговорам с друзьями.

Единственное, что у него осталось от прежней жизни, — эти их традиционные ужины в доме бывшей жены. Ужины ради сына… И вот теперь Юра уезжал, покидал их с матерью, возможно, навсегда (ведь действительно навсегда!), и где теперь предстоит проводить вечера отцу, было неясно. Главное — ради чего? Ради Юры — да, все, что делалось ради сына, имело тот самый «высокий» смысл, недаром же знакомые восхищались «интеллигентностью» их развода!

Правда, постепенно все привыкли и даже перестали приводить Строгановых в пример какой-нибудь некрасиво разбежавшейся парочке, затеявшей тяжбу по разделу совместно нажитого имущества. Но для самого отца все так и осталось — главная опора в самоуважении: отношения с бывшей семьей, его собственная «жертвенность» и благородство… Уже тогда Юрий понимал все и про отца, и про мать, так и не вышедшую больше замуж. И ничуть не удивился, когда, позвонив домой из Москвы, чтобы сообщить об успешной сдаче первого экзамена, он узнал, что отец по-прежнему ужинает у матери. Он был там, в их доме. И, как выяснилось позднее, ничего не изменилось — кроме одного…

С момента Юриного отъезда он начал приносить к их с матерью ужину то вино, то водку… Водку — все чаще и чаще. Маме алкоголь вообще был противопоказан: в последние годы она сильно располнела, начало шалить давление. Она и не пила. И очень нервничала из-за того, что пил он. Поделать, однако, ничего не могла: роль хозяина дома и главы семейства, которую отец продолжал играть долгие годы после развода, прижилась, въелась в плоть и кровь их обоих… Слово мужчины — закон…

После того как отец спился окончательно и умер, Юрий, слишком поздно, едва ли не за месяц до его смерти, узнавший о том, что происходило с родителями после его отъезда (как всегда, все «плохое» мама от него скрывала), долго еще испытывал чувство вины… За собственную успокоенность: мама сказала по телефону: «У нас все отлично, папа здесь, хочешь с ним поговорить?..» Ну, значит, и правда все отлично, а большего и знать ни к чему! За свой, в сущности, детский эгоизм… Страсть к самокопанию, или просто склонность к нему, досталась Строганову от отца. Таким тот был в своей молодости, в своих шестидесятых.

Лизу это не просто раздражало — бесило.

— Ну что ты постоянно лезешь в собственное нутро?! — кричала она. — Ладно уж ко мне в душу… Но к себе?.. Что ты там надеешься найти, кроме дерьма? Что?! Чем глубже залезешь — тем сильнее вымараешься, дурак! Думаешь, ты хоть чем-то отличаешься от других? И не надейся! В каждом из нас дерьма выше крыши, и собирается оно именно там — на дне… Тоже мне совестливый ангел!..

В ответ в бешенство приходил он, от ярости теряя самые главные, с его точки зрения, аргументы, способные убедить жену в том, как страшно, непоправимо она заблуждается, принимая свой личный горький опыт за общечеловеческий. А в результате получался набор высокопарных фраз о совести, дремлющей в глубине каждой человеческой натуры, в той или иной степени подавленной грузом повседневности, но все равно живой… Получалось нелепо, глупо, иногда и вовсе пошло… Происходил некрасивый, банальнейший семейный скандал — такие происходят в неудачных семьях, в парах, где люди не подходят друг другу, не совпадают ни в чем, даже в мелочах, — сколько бы лет ни длился брак.

И они ссорились, по нескольку дней не разговаривая друг с другом. И Лиза за дни молчания еще тверже укреплялась в своей правоте и в его «глупости».

Она была права?

Им следовало разойтись гораздо раньше?

Вообще не следовало жениться и тем более заводить ребенка?

…Телефонный звонок, вернувший Юрия Валерьевича Строганова из его далекого далека, звучал уже давно. Потому что дойти до аппарата он не успел. Но через короткую паузу телефон заголосил снова. И он поспешно взял трубку.

— Юрий Валерьевич?..

Голос у мужчины был низкий, почти басовитый, но вовсе не бас. «Пожалуй, баритон, — автоматически отметил Строганов и тут же мысленно горько усмехнулся: — Все еще подбираешь солистов, глупец?..»

— Да, это я, — произнес он вслух.

— Позвольте представиться: помощник генерального прокурора Александр Борисович Турецкий…

Он хотел сказать «Очень приятно», но вовремя остановился, потому что это, во-первых, было откровенной ложью. Во-вторых, просто неумно. И поэтому промолчал.

Его собеседника это ничуть не смутило — голос по-прежнему звучал ровно и доброжелательно и — на удивление вежливо.

— Юрий Валерьевич, — сказал неведомый Турецкий, — вы бы не могли выбрать завтра время и заехать ко мне в управление в первой половине дня?

— Вы удивительно деликатны, — усмехнулся Строганов, — спрашиваете, смогу ли, вместо того чтобы прямо назвать время или вручить повестку…

— Я вовсе не деликатен, поверьте на слово, — хохотнул его собеседник. — Пока на слово… Но я в курсе, что у вас театр, студия… Словом, довольно хлопотный бизнес. Следовательно, вы человек наверняка занятой. По возможности не хотел кардинально нарушать ваши планы.

— Занятой? — Строганов пожал плечами, хотя неведомый Турецкий видеть этого не мог. — Был занятой, разве вы не в курсе? Я ведь говорил вашему следователю… Студия еще не восстановлена после разгрома, а декорации нам сожгли, спектакли пока приостановлены. Артистов удалось отправить на гастроли — и на том спасибо… Правда, не всех удалось…

Турецкому, с изумлением слушавшему Строганова, послышалось, что знаменитый певец усмехнулся.

— Вы разговаривали не с «нашим» следователем, — осторожно пояснил он, мысленно поливая паршивца Никонова, ни словом не обмолвившегося о том, что на самом деле происходит с «Домом оперы» Строганова. Как он там сказал — «какие-то неприятности с бизнесом»? Ни черта себе «какие-то»!..

— А это имеет значение? — безразлично поинтересовался Юрий Валерьевич.

— Имеет, — не стал вдаваться в детали Александр Борисович. — Так как насчет завтрашнего дня? Скажем, часиков в одиннадцать утра?

— В любое время, ради бога, — все так же равнодушно отозвался Строганов.

— В таком случае запишите адрес… Пропуск будет внизу, в дежурной части…

Завершив разговор с главным подозреваемым, Александр Борисович Турецкий положил трубку, выругался, после чего нажал кнопку недавно установленного у него новенького селектора. И, дождавшись голоса секретарши, сердито бросил:

— Померанцева ко мне!

Таким «начальственным» тоном Александр Борисович разговаривал крайне редко — только в тех случаях, когда пребывал в состоянии очень сильного раздражения…

Глава 3 Следствие началось

Получив вызов к своему непосредственному начальнику, следователь по особо важным делам соответствующего управления Генпрокуратуры РФ Валерий Померанцев ни секунды не сомневался, что Александра Борисовича интересует, как именно продвигается следствие по Северотуринску,[1] которое шло полным ходом и постепенно близилось к своему естественному финалу — передаче в суд. А посему, прихватив с собой папку упомянутого дела, с виду напоминающую скорее один из томов «Всемирной истории», Валерий, тихонько насвистывая какую-то легкомысленную мелодию, в самом что ни на есть распрекрасном настроении двинулся в сторону приемной Турецкого.

До выходных оставалось всего два дня, и Померанцев заранее сговорился со своей очередной подружкой, в которую был почти что влюблен, провести их за городом: у подружки имелся состоятельный папа, а у папы — дача. И не какие-нибудь там пресловутые шесть соток, а самый настоящий особнячок во Внукове почти на двадцати га соснового леса! Предполагались традиционные шашлычки (если погодка позволит) и… Ну и все, что к ним обычно прилагается… С мыслью об этих самых шашлычках Валерий Александрович и достиг кабинета Турецкого.

У всех хороших сыщиков интуиция развита как минимум хорошо, как максимум — блестяще. Померанцев был как раз хорошим сыщиком — то бишь следаком, а посему, едва глянув на начальство, хмуро восседавшее за старомодным письменным столом, отвоеванным Турецким на правах любимого и помогающего думать, почувствовал, как где-то в области солнечного сплетения (видимо, там и располагается основная база интуиции) у него пробежал мгновенный холодок. Перед мысленным взором почему-то промелькнул дымящийся мангал с почти готовым аппетитным продуктом и тут же исчез…

— Присаживайся, — коротко произнес Александр Борисович, даже не взглянув на том с северотуринским делом. И Валерий последовал распоряжению начальства, пристроив тяжеленную папку на коленях и мысленно с тоской распрощавшись с шикарными планами на ближайшие выходные. Как показало дальнейшее собеседование с начальством, он был прав на все сто процентов.

Мысль попытаться отбиться от дела об убийстве оперной дивы, аргументируя это намерение обилием текущих дел, включая громоздкое северотуринское, ушла так же быстро, как и пришла: ведь и Турецкий занимался той же самой текучкой, что и его подчиненные… Померанцев вздохнул последний раз и сосредоточился на словах Александра Борисовича, коротко и сжато изложившего ему суть случившегося.

— В общем-то, — заключил Турецкий, — особо винить этого Никонова трудно: все улики с самого начала указывали на Строганова, к тому же, обнаружив труп, он, вместо того чтобы вызвать милицейских, сбежал. Его «запаниковал» звучит убедительно, но и то, что следы своего пребывания на месте убийства не только не скрыл, но в принципе наследил по полной программе, еще убедительнее объясняется той же самой паникой… В состоянии аффекта человек убивает свою любовницу, затем осознает, что именно совершил, и в ужасе скрывается с места преступления…

— Да, — кивнул Померанцев, — такая очевидная, традиционная для подобных убийств схема, которая все остальные версии делает излишними… Чего возиться, если и так все ясно?

Он вздохнул и вопросительно посмотрел на шефа:

— Думаете, подстава?

— Не исключаю, — вздохнул Турецкий. — Поскольку на театр Строганова явно наезжали, причем крупно, отрабатывать эту версию будем… В «Дом оперы» поедешь ты, и чем скорее — тем лучше.

— Кто еще будет работать по этому делу?

— Группа небольшая, но, я считаю, вполне крепкая… К тому же, — усмехнулся Турецкий, — если иметь в виду тебя, то можно сказать — и полгода не прошло, как вы расстались!..

— Неужели «Глорию» решили опять привлечь?

— Пока лично я такой необходимости не вижу: Вячеслав Иванович Грязнов не сказать, чтобы очень охотно, но все-таки поделился своими лучшими оперативниками, Романовой и Яковлевым… Устроит?

— Класс! — искренне восхитился пробивной силой своего начальника Померанцев.

— Вот и отлично. План следствия, надеюсь, положишь мне на стол завтра… Не делай большие глаза! Завтра — так и быть, во второй половине дня.

— Хотите сказать, ехать в театр надо прямо сейчас?

— Почему сказать? Я уже сказал. Созванивайся с ребятами — и флаг вам в руки!.. Не понимаю, почему на твоей физиономии не отразилось глубокое удовлетворение!

— Терпеть не могу иметь дело с этой… художественной интеллигенцией, — вздохнул Померанцев. — А если учесть, что в музыке, особенно в оперной, я дуб дубом…

— Не ты один! — строго прервал его Турецкий. — Твоя цель не арии петь, а поймать убийцу… Или подтвердить версию Мосгорпрокуратуры. На этом лирическое отступление будем считать законченным. Иди, Валерий, работай, не теряй времени.

— Есть! — вяло отозвался Померанцев и, взяв из рук Александра Борисовича папку с делом Марии Краевой, поднялся и направился к выходу. Прежде чем созвониться с Галей Романовой и Володей Яковлевым, следовало самому хотя бы прочитать показания свидетелей. Время пока у него было: если не разъехавшиеся на гастроли артисты «Дома оперы» появятся в театре сегодня, то произойдет это ближе к вечеру, пожалуй, не раньше шести-семи часов.

— Нет ничего хуже, чем подхватывать следствие с середины, подбирать чужие хвосты, — вздохнула Галочка Романова, оперативник 1-го Департамента МВД, взглянув на своего спутника. Ясный, но совсем не по-июньски холодный вечер застал их неподалеку от Белорусской, перед Домом культуры, в котором строгановский театр арендовал помещение.

— Ты не совсем права, — возразил ей Померанцев, с любопытством озираясь по сторонам: перед популярным в Москве ДК функционировало открытое летнее кафе, в данный момент ярко освещенное вспыхнувшими минуту назад фонарями. Валерий отметил, что все до единого столики были заняты. — Никаких «хвостов» там нет, завтра утром ознакомлю тебя и Володю с делом — сама увидишь…

— Тогда для чего мы вообще нужны? — удивилась Галочка. — Нет, я понимаю: если этот самый Строганов иностранец, именно Генпрокуратура должна им заниматься… Но ведь это чистая формальность, да? Я знаю сто случаев, когда обходились силами города…

— Галка, мне и без тебя ясно, что дело не только в Строганове. Не понимаю, какая тебе разница в чем, если мы все равно уже тут…

— Ага! А еще если учесть, что оба разбираемся в шоу-бизнесе, как свинья в апельсинах…

— Это не шоу-бизнес, дурочка! Это — бери выше — опера!..

— Тем более!.. — Она немного помялась. — Но, если честно, о Строганове и об этом театре даже я слышала… А мы не опоздаем?

— Он обещал собрать всех, кто еще в городе, к семи… Мы как раз вовремя!

— Сейчас двадцать минут восьмого! У тебя часы отстают!

— Ничего подобного, не отстают. Просто пусть немного посидят в ожидании, поволнуются слегка — естественнее будут себя вести, — пояснил Валерий. — Вот и познакомимся с фигурантами… Ладно, пойдем… Да не туда, служебный вход сбоку!..

Как все здания, в которых располагаются зрелищные учреждения, сияющий свежеотремонтированным фасадом ДК с изнанки выглядел отнюдь не так привлекательно, как со стороны кафе. Однако и особо путаться по тупиковым, неожиданно сворачивающим коридорам со стенами, выкрашенными унылой зеленой краской, им тоже не пришлось. На входе вместо традиционного старичка-вахтера сидел, к удивлению Померанцева, здоровенный парень в камуфляже и при кобуре… Очевидно, такая мера в виде охранника, да еще вооруженного, принята была из-за неприятностей, обрушившихся на «Дом оперы». Парень не только внимательнейшим образом изучил удостоверения Померанцева и Романовой, но и вполне толково объяснил, как быстрее всего пройти к сцене со стороны кулис: Строганов и его сотрудники, по словам парня, собрались именно там.

К удивлению Валерия, как раз с той стороны, в которую они с Галей двигались, все отчетливее доносились звуки фортепиано. А он-то полагал, что весь коллектив будет сидеть в унынии из-за случившегося, а там, видишь ли, музыка звучит… Ну и ну! Бес их разберет, этих музыкантов! Может, у них горе так проявляется? И почему собрались на сцене, а не в какой-нибудь комнате, к примеру? Есть же у них там всякие гримерные, примерочные и вообще…

Однако сцена, как выяснилось, при закрытом занавесе, да еще со стороны кулис, на сцену, какой ее видят из зала зрители, походила мало. А напоминала пусть и большую, и странной формы, и с тряпичными стенами, но комнату. Своего рода мебель здесь тоже была: помимо большого коричневого рояля, за которым сидел, перебирая клавиши, сухощавый немолодой человек, в ней обнаружился странного вида деревянный сундук, обитый темным металлом, уйма стульев, среди которых бросалось в глаза помпезное кресло с узкой высоченной спинкой, обтянутое золотой парчой и вообще все позолоченное, а посреди всего этого — обыкновенный ободранный стол выпуска годов эдак пятидесятых и в самом дальнем углу некий предмет, отдаленно напоминающий сервант.

При появлении Померанцева с Романовой несколько человек, устроившихся в разных концах комнаты-сцены, о чем-то довольно громко между собой переговаривающихся, одновременно замолкли. Но навстречу гостям поднялся только один из них — высокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, c лицом былинного богатыря и густой русой шевелюрой… Во всяком случае, именно известная картина «Три Богатыря» и вспомнилась Галочке при первом взгляде на Строганова — их главного и пока что единственного подозреваемого…

Померанцев, окинув наметанным взглядом остальных, отметил, что помимо хозяина театра здесь находятся еще пятеро: двое мужчин и три женщины, все, кроме господина за роялем, молоды — куда моложе, чем он ожидал. На всех лицах — откровенное любопытство и ни тени страха… Страха не было и на лице Строганова, хотя любопытство тоже отсутствовало. Усталость и безразличие — вот как определил бы Валерий выражение лица знаменитого тенора…

Померанцев был профессионалом, поэтому в процессе знакомства с артистами запомнил их на всякий случай, сразу «срисовав» внешность и «напечатав» в памяти имена.

Высокая и, вопреки померанцевским представлениям об оперных певцах, худенькая брюнетка с подвижным личиком и веселыми синими глазами (очень даже ничего! — отметил он) оказалась Кирой Голдиной и, как пояснял по ходу дела Строганов, «прекрасным меццо» (что это такое, Валерий, убей, до конца не знал, но припомнил, что «меццо» была и убитая певица).

— Кира, — словно отвечая на его мысли, пояснил Юрий Валерьевич, — дублировала Машу, когда та была занята у себя в театре, пела Елизавету…

— Елизавету? — автоматически переспросил Померанцев и тут же перехватил удивленный взгляд Строганова. Впрочем, кажется, тот довольно быстро понял, что его гости настолько далеки от музыки, что даже не знают репертуара «Дома оперы». Заминка вышла всего секундная, после чего Юрий Строганов пояснял все уже детально:

— Наш основной, он же «гвоздевой», спектакль — «Мария Стюарт», но эта опера — не из тех, что являются классическими. Она — новая, композитор — перед вами… Знакомьтесь, Валерий Михайлович Струковский!..

Немолодой сухощавый мужчина, сидевший за фортепиано, слегка привстал и, бросив на Померанцева кроткий взгляд проницательных карих глаз, улыбнулся неожиданно светлой, удивительно приятной улыбкой. Струковский кивнул, после чего, аккуратно поддернув брюки, вновь присел на круглый вертящийся табурет. «Он что, тоже знаменитость?..» — мелькнуло в голове у Померанцева, пожалевшего в этот момент о недостатке своего музыкального образования.

— «Марии Стюарт», — продолжил Строганов, — если вы не в курсе, вообще уже почти четыреста лет, весьма популярный сюжет… Дело не в Шиллере, а в реальной биографии шотландской королевы, которая претендовала на английский трон… Елизавета Английская пленила ее и после многих лет заточения казнила… Отсекла голову…

«В нашем случае, — мысленно вздохнул Померанцев, — казнили саму Елизавету… Господи, неужели нам еще придется изучать биографию этой самой Марии? Или, чего доброго, немецких поэтов читать?!»

— Теперь — Ирина Радова, — продолжил Юрий Валерьевич, и в его голосе впервые за все время появились теплые интонации. — Ирочка у нас — драматическое сопрано, поет как раз Марию…

Симпатичная, пока еще только слегка пухленькая, но явно склонная к полноте голубоглазая блондиночка приветливо сверкнула кокетливым взглядом на молча кивнувшего Померанцева. Дублеров у юной дивы местного значения, судя по всему, не было. Или вторая исполнительница отправилась на гастроли?

Третья женщина, точнее, девушка разительно отличалась от обеих певиц. Римму Катаеву, толстушку лет двадцати, темноволосую, с крупным лицом и карими глазами, вызывавшими ассоциации с маслинами, отрекомендованную как «помощник режиссера» или просто «помреж», в хорошем настроении упрекнуть было трудно. Она была едва ли не единственной, если не считать самого Строганова, на чьем лице виднелись следы горя: девушка явно недавно плакала.

Наконец, последний из присутствующих, нервного вида высокий шатен с узким лицом и, несмотря на худобу, отчетливо наметившимся животиком, оказался молодым (не больше тридцати!) баритоном, исполнявшим все в той же «Марии Стюарт» партию некоего Лейстера — любовника Марии, переметнувшегося, как определил для себя Померанцев, «из корыстных соображений» в фавориты к Елизавете Английской… «Все-таки как минимум либретто прочесть придется! — вновь вздохнул на этом месте Валерий, — иначе запутаешься в персонажах, а значит, и в исполнителях-фигурантах…»

Вероятно, Галочка подумала о том же, поскольку, словно откликаясь на мысли Валерия, поинтересовалась:

— С содержанием оперы более подробно ознакомиться можно?

— Риммочка, — Строганов повернулся к помощнице режиссера, — у тебя, по-моему, были еще экземпляры либретто?

— Да, Юрий Валерьевич, сейчас принесу.

Девушка неожиданно легко для своей комплекции поднялась с места и исчезла в боковых кулисах.

Валерий проводил ее взглядом и поинтересовался:

— А что, сам режиссер на гастролях?

На мгновение на сцене установилась почти ощутимая физически пауза. А потом раздался немного севший голос хозяина театра:

— Наш режиссер… Он же продюсер театра… Он же мой самый давний и близкий друг Марк Розингер убит два месяца назад… Разве вы об этом не знаете?..

Должно быть, вытянувшееся от изумления лицо Померанцева произвело впечатление на всех артистов, поскольку заговорили они почти одновременно:

— Но как же так?! — Ирина Радова всплеснула руками. — Мы же все это сто раз следователю говорили, как же так?

— Вот именно! — возмущенно подала реплику Голдина.

— Как же вы не в курсе? — скривился баритон Вадим Кутепов.

И только композитор молча покачал головой.

Валерий Померанцев не в первый раз сталкивался со столь наивным представлением сограждан о том, кто и каким образом проводит следствие, и поэтому прореагировал спокойно — в отличие от вспыхнувшей Романовой.

— А почему вы решили, что мы обязаны были об этом знать? — довольно резко ответила вопросом на вопрос Галя. — Вот вы точно должны понимать, что следствия по поводу убийства разных людей ведутся разными подразделениями! Безусловно, все, что касается вашего театра, Генпрокуратура сведет воедино… если возникнет необходимость. Но дело об убийстве вашей солистки мы получили только вчера, пришли познакомиться с вами, послушать, что вы думаете о случившемся… Естественно, мы просто не можем быть в курсе всего! Но будем — обязательно, и в самое ближайшее время.

Артисты замолчали так же дружно, как и начали говорить. Померанцев воспользовался паузой и перешел к делу, поудобнее устроившись на облюбованном им стуле, с которого видны были все находившиеся на сцене.

— С каждым из вас, — произнес он мягко, — мы будем беседовать отдельно и неоднократно, можете не сомневаться. А сегодня действительно очень хотелось бы услышать, что вы сами думаете о гибели вашей коллеги. Может быть, кто-нибудь поделится своими соображениями по собственной инициативе?

— Я поделюсь! — Кира Голдина решительно тряхнула головой, отчего ее длинные роскошные волосы, собранные в «конский хвост», перекинулись на грудь. — И думаю, с тем, что скажу, согласится каждый, хотя не все в этом сознаются… Простите, Юрий Валерьевич, я понимаю, что вам это будет неприятно, но… В общем, Машу мог убить кто угодно, но только не Юрий Валерьевич!

— Почему? — поинтересовался Померанцев, заранее догадывавшийся об ответе.

— Потому что она была злокачественная стерва, вот почему! И единственный, кто этого не понимал…

— Если вы хотите сказать, Кира, что я этого не понимал, — негромко перебил ее Строганов, — то это будет ложью… В последние полтора месяца я это не только понимал, но успел испытать на собственной шкуре…

— Ну зачем вы на себя наговариваете?! — В Кириных глазах блеснуло что-то, подозрительно напоминавшее влагу. — Да вы всегда, с самого начала, позволяли ей все… Хозяйничала, как хотела! Издевалась над нами за вашей спиной при любой возможности! Я-то это знала лучше всех!

— Почему? — вновь спросил Померанцев.

— Потому что была ее дублершей, — нервно ответила Голдина. — И тут у Марии возможностей — хоть отбавляй!.. Я, например, должна петь в вечернем спектакле. Приезжаю в театр, до этого весь день настраиваюсь… А она, которая, по ее заверениям, в этот день никак не могла играть, тут как тут! И все — мимо… Понятно?.. А уж пока она позволила мне взять партитуру, чтобы партию отксерокопировать… У нас экземпляров тогда, в самом начале, было в обрез… Вот уж поиздевалась!

— Ты, Кира, все-таки палку не перегибай, — неуверенно вставил баритон Вадим. — Характер у Маши был, конечно, не мед, но…

— А ты вообще молчи! — внезапно вмешалась Радова. — Ты на нее… Простите, ради бога, Юрий Валерьевич… с самого начала облизывался, как кот на сливки, а она этим пользовалась… Надо же, до сих пор пользуется!..

— Чего только не узнаешь и о себе, и о других в такой вот ситуации, — горько бросил Строганов, и впервые за все время на лице его мелькнула усмешка.

— Простите, Юрий Валерьевич, — повторила Ирина и, кажется, приготовилась расплакаться.

— Я продолжу, — вновь завладела вниманием присутствующих Кира. — Так вот. Кто ее мог убить? Например, бывшая подруга, которой она отказала в деньгах на лекарство для ее больной матери, а мать возьми — да и умри!.. А подруга хотела только занять, понимаете?.. И не спрашивайте, откуда я это знаю, сама расскажу: я у нее в гостях была, когда эта несчастная женщина позвонила и кричала, что таким, как Машка, нельзя жить среди людей… Я рядом с телефоном сидела и все слышала! Да она, когда трубку бросила, сама же мне и рассказала эту историю… От злости рассказала, поливала грязью эту несчастную подругу и ее бедную мать… «Я, — говорит, — свои деньги сама решаю, куда тратить: на сумасшедших старух или на себя с Пуфом…» Представляете? Для нее этот проклятый Пуф был дороже больной женщины! Вот!

— Ка… Какой Пуф? — растерянно поинтересовалась Романова.

— Обыкновенный кот… То есть нет, как раз необыкновенный, не кот — а настоящая гадина… Кстати, интересно знать, кому он сейчас достался?.. Она его котенком где-то подобрала, а он вырос здоровенным, как… как собака, и таким же злобным…

— Вот видишь, — Строганов снова усмехнулся, — говоришь, Маша стервой была… А она ведь Пуфика на помойке нашла, подобрала и выходила… Разве злой человек способен на такой поступок?..

— Еще как способен! Мария — живое тому доказательство… То есть… Я хотела сказать… — Кира наконец смешалась: в пылу своей речи она совершенно забыла, что как раз «живым» доказательством певица уже не была…

— Дамы, успокойтесь. — Неожиданно молча наблюдавший происходящее тезка Померанцева, композитор Валерий Михайлович Струковский, поднялся из-за рояля. — Не думаю, что господину следователю интересны наши внутренние дрязги…

— Не скажите! — усмехнулась Романова. — В личности жертвы почти всегда кроются причины преступления — конечно, если преступление неслучайное. Об этом, кстати, всем будущим следователям на первом курсе твердят… И это — правда.

— Убийство Маши неслучайно — в этом я уверен, как ни в чем другом, — горько произнес Юрий Валерьевич Строганов. И все, словно по команде, замолчали.

Он поднял голову и посмотрел в глаза Померанцеву:

— Как раз то, что Машу убили неслучайно, я и пытался доказать вашему предшественнику… вашему коллеге.

— Ну что ж… — Померанцев решил, что на данный момент получил впечатлений более, чем достаточно. Галя наверняка тоже. Он поднялся с места. — Юрий Валерьевич, давайте мы с вами сделаем так… Насколько я знаю, назавтра у вас назначено свидание с руководителем нашей следственной группы — Александром Борисовичем Турецким. Вы не могли бы очень коротко записать к этому моменту на листочке в порядке появления все неприятности, свалившиеся на театр — с самого начала? Или не успеете?..

— Я могу сделать это минут за десять, слишком много об этом думал…

— И не забудьте про сгоревшие декорации… Кстати, я вижу, вы успели обзавестись новыми?..

— Что вы, нет! Почему вы так решили?..

Валерий кинул взгляд на золотое кресло.

— А-а-а… Нет, мебель огонь не тронул. Сгорели очень дорогие задники и часть не менее дорогих костюмов… Остальное цело, успели потушить все вовремя, иначе и от ДК бы ничего не осталось… — Он задумчиво покачал головой. — Мы тогда еще думали… Решили, что пожар — случайность, чья-то неосторожность… Даже заявлять никуда не стали… Собственно говоря, именно с пожара все и началось… Но давайте и в самом деле отложим это на завтра!

…Уже на выходе Померанцева с Романовой догнала пропустившая все предыдущее помреж — толстуха Римма:

— Товарищи следователи, подождите… Подождите!..

Померанцев, совершенно забывший о своей просьбе, недоуменно обернулся к запыхавшейся девушке.

— Вот, пожалуйста… Едва нашла! — Она сунула в руки Валерию толстую пачку бумаги формата «А-4». — Извините, экземпляр не очень четкий, машинописный… Его сам Валерий Михайлович делал, он на компьютере не умеет… Старики вообще с компьютерами не в ладах…

Впечатление «старика» композитор никак не производил, но у таких юных особ, как Римма, на этот счет было другое мнение.

— Вы выглядите расстроенной, — не удержалась Галочка. — Вы так любили Краеву?

— Краеву? — Бровки девушки сами по себе поползли вверх. — Н-не знаю… Понимаете, сегодня как раз два месяца с того дня, как Марк Иосифович погиб, я… я была у его мамы…

Голос девушки прервался и дрогнул. Она опустила голову и уставилась в пол.

— Спасибо вам за либретто, — ласково сказал Валерий. — Вернем, как только увидимся в следующий раз.

…На улице по-прежнему было холодно, для лета — просто возмутительно холодно. Но Валерий с удовольствием вдохнул в себя воздух, показавшийся после всего увиденного и услышанного удивительно свежим.

— Ты чего примолкла? — поинтересовался он у Романовой. — Фигуранты не понравились?

— Почему? — Она пожала плечами. — Артисты как артисты… Они по жизни все склочники… Наоборот, мне главный фигурант очень даже понравился. Нужно достать его диск и послушать, как поет… Можешь считать меня необъективной, но на убийцу он непохож категорически!

— Я и сам не слепой, — усмехнулся Валерий. — И согласился бы с тобой на все сто, если бы не парочка обстоятельств.

— Ты имеешь в виду улики?

— Нет! Я имею в виду, во-первых, что он, насколько я понимаю, артист Божьей милостью, а артисту, да еще талантливому, любую роль сыграть — раз плюнуть! А с его внешностью роль простодушного сибирского «медведя» — и вовсе как нечего делать.

— А во-вторых?

— Во-вторых, Галчонок, личный опыт… Могу тебе назвать не менее десятка дел, по которым проходившие в них убийцы были по жизни настоящими обаяшками… Нет, солнце мое, я — не поклонник Ламброзо! Так что будем работать, и работать, судя по всему, много и нудно… И не забудь, собираемся у меня завтра где-то в час, не позже. Володя в курсе. Ибо не позднее чем в пятнадцать нуль-нуль я обязан предъявить нашему дорогому Сан Борисычу предварительный план следствия!

Глава 4 В чикагском супермаркете

За месяцы, прошедшие со дня отъезда Лизы с Сашкой, просторная трехкомнатная квартира, купленная им в хорошем доме старой застройки рядом с Лесной улицей и соответственно рядом с помещением, которое арендовал театр, несмотря на старания домработницы, приобрела нежилой вид.

Прислуга теперь за те же деньги, что и прежде, по его просьбе приходила не через день, как при Лизе, а дважды в неделю. И за дни, проходившие между ее визитами, мебель успевала покрываться слоем пыли, на сверкающем лаком паркете образовывались неведомо откуда бравшиеся горки мусора. К этому добавлялись гора немытой посуды в кухонной раковине и разбросанная по стульям и креслам одежда. Постель он в последнее время по утрам тоже перестал застилать, не видя в этом никакого смысла… Даже начинающий психолог усмотрел бы сейчас в образе жизни Строганова все признаки начинающейся депрессии.

Юрий это прекрасно понимал, но ни к каким психологам обращаться не собирался: всю жизнь презирал людей, пытавшихся вернуть удачу или избавиться от неприятных ощущений с помощью транквилизаторов. До последнего момента он верил, что в состоянии справиться со своими бедами сам — как это бывало уже не раз и не два в его жизни. Однако убийство Маши его все-таки добило…

Вернувшись из театра (вернее, из того, что от него осталось) после визита Померанцева, Юрий Валерьевич сдался и открыл наконец кухонный шкафчик, в котором Лиза хранила уйму лекарств. В последний год их совместной жизни она и не пыталась даже сделать вид, что способна если и не поддержать мужа, то самостоятельно справиться с собственными страхами. А вот Маша… Маша так же, как и Юрий, презирала «колеса» (так она называла все лекарства, включая безобидный аспирин) всей душой. От простуды и даже от гриппа лечилась медом и малиной с чаем. И даже в те нередкие для любого певца моменты, когда голосовые связки не выдерживали колоссального напряжения и верха, особо красивые и чистые для такого насыщенного меццо-сопрано, как у нее, начинали садиться, пользовалась не глюкозой, которую вкалывало в таких случаях в вену большинство артистов, особенно оперных. Маша применяла совершенно кошмарный рецепт, раздобыла который в Миланской консерватории — в тот год, когда они с Юрием познакомились… На «лекарство», приготовленное по этому рецепту, Строганов смотреть не мог без тошноты: пол-лимона, выдавленные в сырое яйцо, — гадость необыкновенная! А она ничего — пила, да еще медленно, словно смакуя…

Юрий Строганов опустился на высокий табурет, начисто забыв про Лизину аптечку: все последние недели он часто выпадал из времени, словно воспоминания о прошлом могли помочь ему справиться с настоящим. Сейчас же перед его глазами, вызванный услужливой памятью из небытия, возник тот день, когда в далекой от Москвы, яркой и солнечной стране он познакомился с Машей.

— Мария Краева, будем знакомы! — и сразу, без всяких переходов: — Нам дали одну-единственную репетицию, всего час… Как вам это нравится?!

Он ответил не сразу — едва она переступила порог его артистической уборной, как все его собственное недовольство, раздражение и разочарование перед знаменитым Ла Скала улетучилось. Он забыл сразу о слишком тесных и душных артистических с узкими, словно бойницы, окнами, о неудобном репетиционном расписании перед концертом, который мог стать для него, молодого тогда певца (и стал в результате!), судьбоносным. О долго и тщательно готовившемся репертуаре, который срочно нужно менять: в самом конце выступления придется петь вместе с какой-то российской начинающей «певичкой» дуэт! Далеко не самый его любимый — дуэт из «Кармен» Бизе: почему-то партия Хосе его не слишком привлекала.

Возможно, потому, что роль не соответствовала его собственному характеру?.. А теперь еще и неведомая партнерша, только что завершившая стажировку в Миланской консерватории, навязанная ему продюсером, а продюсеру — наверняка кем-то еще… Прежде Франк Зальц никогда себе такого не позволял — они работали с ним к тому моменту уже около трех лет. Даже после того, как, женившись на Лизе, он перебрался на постоянное жительство к ней в Чикаго.

А потом Маша переступила порог его артистической, и он обмер, даже не сразу ответил, разглядывая ее, пораженный красотой девушки. Она была тогда куда более хрупкой, чем когда они позднее встретились в Москве. Его поразили темно-каштановые локоны, с каким-то необыкновенным золотым свечением рассыпанные по обнаженным, очень белым (и это после полугода под палящим итальянским солнцем?) плечам; сочные темные губы со сверкающей полоской зубов, но более всего — твердый, серьезный взгляд больших серых глаз… Он готов был поклясться, что именно так и выглядела в жизни Кармен: говорят, Проспер Мериме взял сюжет своей знаменитой новеллы из жизни, описав реальную историю…

Ни в минуту знакомства, ни спустя годы он не мог вспомнить, что именно ответил тогда Маше. Помнил другое: изумление… Нет, настоящее потрясение от того, как дивно звучали на той репетиции их голоса, как слаженно они пели, вплоть до последнего краткого дыхания — словно он и эта «стажерка» годами репетировали дуэт Хосе и Кармен, словно учились у одного и того же педагога… Это было чудо! Но Маша вовсе не удивилась. Она — об этом он узнал много позже — всегда была уверена в себе, в своем таланте, в том, что ее меццо — лучшее если не во всем мире, то уж в России — точно… Ее уверенность оправдалась только наполовину, но тогда они об этом не знали.

Казалось, что оглушительный успех в Ла Скала, буря аплодисментов зала, который в отличие от многих других залов знал толк и в музыке, и в исполнителях, принадлежит им обоим… На самом деле это был успех его одного. Зал действительно «знал» — так же, как и просчитывающие успех на несколько ходов вперед импресарио: уж они-то знали — точнее некуда! И контракты, о которых можно было только мечтать, посыпались исключительно на него…

Он с горечью припомнил, как за несколько дней до отъезда на гастроли по лучшему из предложенных контрактов унизительно, почти на коленях, умолял Зальца продюсировать Марию, рыдавшую в этот момент в снятом ими сразу после концерта люксе и проживших там вместе всего-то одну-единственную неделю… Фридрих был тверд и непреклонен, как скала. Позднее Юрий понял почему.

Сам блестящий педагог-вокалист, повидавший на своем веку немало певческих судеб, прежде чем наткнуться на золотую жилу — русского тенора Юрия Строганова, он отверг Краеву не потому, что считал ее недостаточно одаренной. Роковым для Марии стал вспыхнувший между ней и Юрием роман. Трезво мыслящий Фридрих, собственными руками и трудом создавший Юрию лестницу, по которой началось его восхождение на музыкальный олимп, в отличие от влюбленного Строганова, отдавал себе отчет в том, насколько губительным может оказаться для его «золотой жилы», а следовательно, и для самого продюсера этот бурный роман… Знаем — проходили, и неоднократно! Да и железный характер Краевой, способной подавить Строганова, подчинить его себе и далее использовать по собственному усмотрению, для Фридриха загадкой тоже не был. Юрий слабаком не являлся — боже упаси! Однако так страстно, до полного самозабвения, он к своим двадцати семи годам не влюблялся ни в одну женщину. А что делает страсть с мужчинами, особенно с мужчинами сильными, мудрый Фридрих тоже отлично знал…

Нет, блеклая и несколько пресноватая Лиза с ее ровным и даже вяловатым характером, получавшая от мужа в ответ столь же ровную и почти не обязывающую к верности привязанность, устраивала Фридриха куда больше! В дела мужа, а уж тем более в дела его продюсера, она никогда не лезла, в контракты, которые заключались с самыми разными импресарио, носа не совала. А растущая известность Юрия, его все более частые и долгие отлучки из Чикаго ее, казалось, и вовсе не задевали.

Их брак был скоропалительным, и, обнаружив, что в жизни Строганова появилась Лиза, или, как звали ее все окружающие, «Лу», поначалу Зальц встревожился: с его точки зрения, столь ранний брак мог здорово повредить карьере артиста. Однако очень быстро Фридрих Зальц успокоился — понял, что никакой «безумной страсти» между супругами нет… Что именно испытывала молчаливая и сдержанная Лу к Юрию, так и осталось неясным. Строганов же ее в первую очередь жалел… С первого момента их знакомства в чикагском супермаркете, где Юрий случайно вышиб из рук Лизы несколько пакетов, которые она только собиралась положить в корзину.

Строганов смутился и уже открыл рот, чтобы извиниться по-английски за свою неловкость, когда девушка абсолютно по-русски ойкнула, после чего они уставились друг на друга — худенькая блондинка с печальными зеленоватыми глазами и высокий широкоплечий мужчина с крупными чертами лица. На ней — старенькие джинсы и ношеный-переношеный растянутый свитерок, на нем — сшитый на заказ костюм, обошедшийся почти в три тысячи долларов…

— Вы — русская?! — воскликнул он, успевший к тому моменту истосковаться по дому, несмотря на только что зачатую известность. Именно благодаря ей и состоялись тогда первые американские гастроли.

Она была русской, ей было куда больше лет, чем те, на которые она выглядела. Юрия не смутило, что Лиза оказалась старше его. Ее привезли сюда родители, высланные из России как диссиденты. Но никакой «американской сказки» в Лизиной жизни не случилось: отец с матерью через положенные по закону годы получили гражданство и вскоре после этого умерли. Американский муж бросил ее спустя три с небольшим года ради своей коллеги. Денег на образование Лизы у отца с матерью не было. И к тому моменту, когда они с Юрием столкнулись в супермаркете, она влачила довольно жалкое, по американским меркам и вовсе нищенское существование, лелея одну-единственную мечту — хоть когда-нибудь вернуться в Россию, воспоминания о которой, как любые детские впечатления, были у Лизы единственными светлыми…

Скажи кто тогда Строганову, что его тихая и покорная жена, безмерно благодарная своему мужу за обеспеченную и беззаботную жизнь, способна сохранить в себе характер, позволивший совершить такой поступок — бросить его, лишив сына, он рассмеялся бы такому «провидцу» в лицо… Да, жизнь и умнее, и хитрее человека, а сюжеты, которыми она так богата, не предусмотришь заранее.

Даже такой мудрый человек, как Фридрих Зальц, и тот никогда бы не поверил, что Лиза способна бросить Строганова… Не поверил бы, будь он, конечно, жив… А Аграновский — он бы поверил?..

…Строганов поднялся и потащился в спальню: было уже за полночь, про распахнутую аптечку он успел позабыть. Зато вспомнил о просьбе Померанцева — восстановить в хронологической последовательности все беды, свалившиеся на «Дом оперы» с самого начала. И подумал, что на самом деле начало упрятано так далеко, что его из сегодняшнего дня уже, пожалуй, и не разглядеть… Или все-таки можно увидеть?.. А что, если за всем этим кошмаром стоит все тот же человек, из-за которого — скорее благодаря которому — Юрий и уехал отсюда одиннадцать лет назад, навстречу своей мировой славе?

Как его зовут — он позабыл начисто, да и помнил благодаря драгоценному своему учителю, профессору Аграновскому, недолго. Зато физиономия этого хмыря, попытавшегося сломать Юрию жизнь много лет назад, в памяти сохранилась: натужная какая-то, красная, словно после излишних возлияний, рожа с небольшими, пронзительными темными глазенками и неожиданно густыми «брежневскими» бровями над ними.

Вообще этот тип страдал явным переизбытком волос: густая, неряшливая шевелюра, не пострадавшая от возраста (явно под пятьдесят), сизые от быстро пробивающейся бороды щеки… Что еще?.. Кажется, невысокий, совершенно точно полный, даже толстяк. Разговаривали они единственный раз в жизни, и Юрию запомнились почему-то больше всего его толстые, похожие на перевязанные сосиски пальцы. Пальцы лежали перед ним на столе и постоянно двигались, бесшумно постукивая по черной, как у парты, столешнице.

Разговор происходил в одной из аудиторий консерватории. Юрий, еще не успевший остыть от своей первой в жизни настоящей победы , самый молодой из лауреатов Всероссийского конкурса вокалистов в своей номинации, считавший это настоящим чудом для себя, только-только закончившего консерваторию, ощущал какой-то непреходящий, волшебный восторг, в ауре которого жил: двигался, ел, разговаривал, спал. Даже сквозь сон он чувствовал свое счастье от победы… Он не сразу понял, чего именно хочет от него этот жирненький человечек с такими смешными бровями, да еще забавно причмокивающий во время разговора. Он тогда вообще слабо понимал, чем отличается продюсер от импресарио…

— …Уверяю вас… — он наконец расслышал этого типа, изловившего его в коридоре, где сам он мотался с неопределенной целью, поскольку занятия уже кончились: наступило лето. Такое же холодное и неприветливое, как и нынешний июнь. — Уверяю вас, — повторил толстячок, — что и при двадцати процентах вы станете состоятельным человеком! И я — я! — гарантирую вам не только гастроли, но и известность! Пока — на родине… И, разумеется, блестящую карьеру… Для начала, скажем, в театре Станиславского и Немировича-Данченко… Думаю, мы сговоримся!

Они не сговорились. Поняв, чего именно добивается от него этот человек, представившийся продюсером, Строганов вначале не поверил своим ушам, а потом пришел в настоящее бешенство: восемьдесят процентов своих будущих гонораров в течение пяти — пяти лет! — отдавать ни за что ни про что этому вот мерзкому, а вовсе не забавному типу?! Гарантирующему ему в обмен славу, чуть ли не мировую славу, которой он намеревался достичь сам, честно отдав всего себя музыке, без таких вот мелких мошенников, посмевших протянуть к нему, а значит, и к самому святому — к музыке! — свои жирные лапы?!

Это тогда Юрий был уверен, что мошенник мелкий, а досадный разговор — не более чем эпизод в его жизни. Толстяка он тогда выкинул из консерватории собственноручно, едва ли не за шиворот… Ему, наивному мальчишке, и в голову в тот момент не могло прийти, чем обернется возмущение, которое он испытал. Справедливое возмущение! Так он думал и сейчас, не только тогда… А понимать начал только после того, как в последнем из музыкальных театров Москвы ему вежливо отказали, даже не потрудившись аргументировать. Не помог ни диплом с отличием, ни «лауреатство». Вот тогда-то он и ощутил себя на краю едва ли не пропасти.

Пора было съезжать из общежития, Юрий больше не являлся студентом. Денег на съемную не только квартиру, но и комнату не было. Вот-вот закрывалась на ремонт консерватория, а следовательно, кончался и доступ к инструменту… Вечером того дня, когда его отказались прослушать в последнем и не самом известном музыкальном театре, вахтер позвал Юрия к телефону, ворча на то, что вынужден был тащиться на второй этаж, где Строганов, бывший студент, существовал на птичьих правах.

По ту сторону провода зазвучал уже знакомый причмокивающий голос, иронично посочувствовавший ему в связи с неудачными попытками «трудоустроиться» и повторивший свое предложение — уже не за восемьдесят, а за восемьдесят пять процентов…

Юрий Строганов впервые в жизни выматерился и бросил трубку. Он все еще надеялся на помощь Аркадия Ильича Аграновского, который знал об этой возмутительной ситуации и действительно пытался помочь. Могло ли Юрию прийти в голову, что даже его любимый учитель, профессор, которого прекрасно знали и как педагога-вокалиста, и как отличного симфониста-дирижера в Европе, окажется бессилен перед скользким толстяком?.. Или перед теми, кто за ним стоял, — это Строганов понял гораздо позже.

И все-таки именно Аграновский его и спас, именно ему был обязан Юрий всем лучшим, что произошло в его жизни. А тогда — и вовсе возможностью остаться в столице.

В то лето, как всегда, семья профессора выехала на дачу, и Аркадий Ильич приютил Юрия в комнате сына, перспективного пианиста, находившегося на гастролях в Японии. При супруге и дочери это было бы невозможно: ходили слухи, что обе женщины отличаются сварливым нравом… Так была решена проблема крыши над головой и инструмента. А заодно была вместе с профессором подготовлена и новая концертная программа: ария Рудольфа из «Богемы» Пуччини, Германна из «Пиковой дамы», несколько романсов современных и малоизвестных композиторов… Строганов никак не мог понять, для чего вдруг понадобилось разучивать эти не самые красивые и талантливые романсы, пока не наступило время «Московской осени» — традиционного столичного фестиваля, который, несмотря на финансовые затруднения, проводил Союз композиторов, едва удержавшийся в перипетиях нового времени.

— Именно романсы вошли в программу твоего выступления, — пояснил Аграновский. — Автор сам работает в «Союзе», ты его более чем устраиваешь… Слушай внимательно: если будут бисировать, поешь в зависимости от собственного настроения либо Германна, либо Пуччини. В зале будет находиться мой давний друг, продюсер из Мюнхена. Если ты его заинтересуешь…

На этот раз Юрий Строганов понял все сразу. И то, что мюнхенский продюсер — его первый и последний шанс. И то, что ничего больше сделать для него Аграновский не в состоянии. И то, что слово «мафия», все чаще попадавшееся в нынешних газетах, вызывавшее у него улыбку, вовсе не пустой звук.

Мафия не мафия, но людям, стоявшим за волосатым ублюдком, удалось закрыть перед начинающим солистом все двери, в которые он пытался стучаться.

…К «Московской осени» Строганов готовился даже упорнее, чем к Всероссийскому конкурсу, и волновался куда сильнее. Одна мысль о том, что означает для него провал, повергала Юрия в дрожь. В родной город он возвращаться не собирался: на его родине непременным и обязательным условием профессионального успеха, настоящего успеха, была столица, и только столица… О Мариинке, так же как и вообще о Питере, он предпочитал не думать, уже догадываясь, что и там его встретит в точности такой же и с теми же целями «профессионал».

Единственная надежда — вырваться за рубеж. Любой ценой — так он думал, хотя спроси его, что означает «любой ценой», ответить бы не сумел. Просто знал, что в далеких Штатах возможно существование знаменитого оркестрика из какого-нибудь Далласа или Омахи. А в России — увы: времена, когда можно, проживая в далеком Нижнем, мелькать на экране центральных каналов ТВ, еще были по-прежнему далеки…

Юрий и по сей день не мог бы ответить, как пел на фестивальном концерте. Запомнил только ужас, который испытал, обнаружив, что зрительный зал наполовину пуст: интерес к классической музыке в те годы уже оставлял желать лучшего.

Никакой артистической уборной в Доме композиторов, легкомысленно прозванном его посетителями «Балалайкой», предусмотрено не было. Немного отойдя от выступления, Юрий, как ему и было велено Аграновским, потащился в кафе, расположенное на том же этаже, что и зал — к слову сказать, зал с отвратительной акустикой.

Вот кафе было забито, что называется, «под завязку». Однако профессор и его спутник каким-то чудом все-таки нашли место, да еще за самым дальним, угловым столиком.

Аркадий Ильич помахал Строганову рукой. Юрий начал пробираться к профессору и его спутнику, который сидел к нему затылком: седоватым, стильно подстриженным. По дороге Юрий прихватил чей-то освободившийся стул, вдруг в панике подумал: на каком же языке будет разговаривать с немцем? Вдруг тот не знает английского?..

Волновался он напрасно: интеллигентный, подтянутый и тогда еще весьма моложавый Фридрих Зальц владел свободно пятью европейскими языками, в том числе, очень прилично, русским.

В кафе они не засиделись, поскольку господин Зальц выразил желание послушать «господина Строганова» еще. Прямо сейчас. Комнату с вполне прилично настроенным старым роялем они нашли быстро — этажом выше: директор Дома, радостно отозвавшийся на ласковое профессорское «Гришенька», вручил им ключи от нее самолично: оказывается, он тоже сидел в кафе с какой-то шумной компашкой. За рояль Аркадий Ильич сел сам, и все дальнейшее слилось для Юрия в одно бесконечное, не желавшее кончаться, несмотря на усталость, пение… Сколько раз он тогда повторил весь свой репертуар? Плюс вокализы, плюс…

Господина Зальца интересовало все: и «верха», и наиболее удобный для Строганова диапазон, и обертоны неудобных «низов», и выносливость исполнителя… Директор по имени Григорий терпеливо сидел тут же, и именно его глаза за толстыми стеклами очков, в которых все ярче разгорался огонек искреннего восторга, помогли тогда Строганову выдержать неожиданно устроенное испытание.

Когда все закончилось, шел второй час ночи, Дом композиторов давно уже был пуст — если не считать старушки-вахтерши, не решавшейся, пока не ушел директор, вздремнуть.

— Я вас беру, — коротко, самым будничным голосом сказал Фридрих Зальц. — Надеюсь, Аркадий говорит правду, утверждая, что вы еще и трудолюбивы… Контракт начнем составлять завтра, я работаю, как правило, из двадцати пяти процентов с начинающими и из пятнадцати с, как у вас принято говорить, «раскрученными»…

Юрий кивнул ему дважды, молча: говорить после почти трех часов пения он не рисковал.

Старушка-вахтерша внизу показалась ему на редкость милой и интеллигентной — у нее была снежно-белая стрижка в стиле тридцатых годов, и она очень приветливо проводила их, заперев изнутри за поздними гостями стеклянные двери тамбура.

Директор Дома подмигнул ей и, повернувшись к Фридриху, сказал:

— Знаете, кто подал вам сейчас плащ?

— И кто же?

— Эта дама — внучатая племянница Феликса Эдмундовича Дзержинского… Я не лгу, у меня их двое, близняшки, работают…

— Да что вы говорите?! Не может быть!..

И все заговорили об этой невероятной ситуации, о внучках Дзержинского (пусть внучатых племянницах, но все же!), подающих композиторам пальто и запирающих за ними двери, об их семейных альбомах, еще о чем-то столь же удивительном… Все, кроме Строганова.

Юрий по-прежнему молчал и думал о том, что все это ему просто снится, в то же время понимая, что — нет, не снится… Особенно нереально все стало выглядеть из-за этой самой внучки Железного Феликса. Прямо чертовщина какая-то!..

Их небольшая компания двигалась к единственной машине, оставшейся на стоянке, светлой иномарке директора Дома. Юрий немного отстал и посмотрел вверх, на небо.

Обычно тускловато-красное московское небо оказалось удивительно чистым и бархатисто-синим. На нем спокойно висели, словно клипсы в женских ушках, крупные, сияющие каким-то ненастоящим светом звезды. Как будто они и впрямь были всего лишь бижутерией.

Юрию захотелось плакать — впервые за все то кошмарное лето.

Глава 5 Главный свидетель

— Какой же это перс, прости господи?!

Валерий Померанцев изумленно перевел взгляд с неправдоподобно огромного полосатого кота на участкового и вновь на кота. За его спиной, не сдержавшись, фыркнула Галя Романова. Участковый — солидный пожилой мужчина с залихватскими буденновскими усами — покраснел и пожал плечами:

— Прощу прощения, товарищ следователь, я в котах не разбираюсь, я собак больше люблю… А тот следователь, что, приезжая на вызов, сказал, что это перс…

— Ага! — ядовито заметил Померанцев. — Перс, но только гладкошерстный и с башкой размером со средней величины дыни сорта «колхозница»! Теперь ясно, почему никто не решился к этой зверюге сунуться…

Участковый снова пожал плечами и хмуро отвернулся: было ясно, что слова следователя он воспринимает как пустые придирки, и вообще при чем тут кошачья порода? Убили-то не кота, а его хозяйку!..

Что касается самого Пуфа, он, словно подтверждая мнение Валерия, издал глухое рычание из угла кухни, в который забился, едва люди переступили порог квартиры, после чего злобно фыркнул. Кухня в этом доме старой застройки, расположенном рядом с метро «Университет», была просторная и выполняла одновременно роль столовой. Но несмотря на завидную кубатуру и распахнутую форточку, густой кошачий дух успел заполонить не только ее, но и всю квартиру, ударяя в нос прямо в прихожей.

— Как же вы его кормите? — сочувственно поинтересовался Валерий у скромно молчавшей все это время соседки, вошедшей сюда вместе с ними.

— Пуфик меня знает, — слабо улыбнулась Алевтина Борисовна. — Раньше даже о ноги терся, ласкался… Но с того момента, как… В общем, с тех пор он и на меня шипит и близко к себе не подпускает, спасибо, что не кидается… Знаете, он однажды чуть собаку — пуделя — не загрыз… Правда-правда! Тот во время прогулки облаял Машу, а Пуф на него как кинется! Маша еле его за поводок оттащила…

— Кота? За поводок?

— Ну да… Маша его всегда на поводке выгуливала… то есть на прогулки водила: боялась, что убежит, хоть и кастрированный… Вы же видите, он в ошейнике…

Кот и впрямь был в ошейнике, словно собака, правда, под самой мордой на ошейнике болтался кокетливый голубой бант, еще недавно пышный, а в данный момент замызганный и уныло обвисший… Ну и причуды у этих художественных личностей! Прицепить на шею таково злющего зверя дамский бантик!..

— Говорите, раньше он к вам ласкался? — поинтересовалась Галочка у Гудковой.

— Да, до этого кошмара он вел себя несколько иначе, — вздохнула та.

— Ничего удивительного, — покачал головой Валерий, — бедолага оказался свидетелем убийства, не поручусь, что ему тоже не досталось от убийцы, потому и озлобился окончательно… Жаль, что коты не умеют говорить!.. Ну ладно, давайте перейдем к делу… Галя, закрой кухню, чтобы зверь, не ровен час, не вырвался…

— Значит, вы уверены, что ничего из квартиры действительно не пропало? — Валерий внимательно посмотрел на Гудкову, присевшую рядом с ним на изящную полукруглую кушетку, обтянутую бежевым атласом и красовавшуюся посреди гостиной покойной оперной дивы. Вообще, судя по обстановке квартиры, певица тяготела к давно канувшему в Лету стилю рококо… Что ж, искусство, которому Краева себя посвятила, тоже было, с точки зрения Валерия, почти отжившим: любителей оперы в наше время с каждым днем становится все меньше. В основном это люди старшего поколения. Возможно, это его личное заблуждение.

Гудкова между тем, откинув со лба одну из многочисленных русых прядей, торчавших у нее на голове в художественном беспорядке, покачала головой:

— Во всяком случае, ничего из того, что на виду. Относительно драгоценностей я в курсе лишь частично, знаю те Машины украшения, которые она носила при мне… Они все целы.

— Вы часто общались?

— Довольно часто. Кроме того, когда Маша уезжала на гастроли или на отдых, я, если, конечно, сама находилась в городе, присматривала за квартирой и кормила Пуфа…

— Разве не проще было забирать животину к себе?

— К сожалению, у моей мамы аллергия на шерсть, — пояснила Алевтина Борисовна.

— Какой, по вашему мнению, была Краева? Я имею в виду — каким она была человеком? — поинтересовалась Романова.

— Видите ли… — Гудкова на минуту задумалась, прежде чем начать говорить, взгляд ее теплых карих глаз, устремленных прямо перед собой, сделался отсутствующим. Эта довольно крупная, не отличающаяся красотой женщина, несмотря на «художественный беспорядок» на голове, произвела и на Галю, и на Померанцева хорошее впечатление: от женщины так и веяло уравновешенностью и каким-то особым, домашним уютом.

«Ни за что бы не сказал, — подумал Померанцев, — что она живописец…» По его мнению, все художники должны были быть, во-первых, мужчинами, во-вторых, мужчинами в той или иной степени истеричными и имеющими склонность наряжаться, словно дамочки, в бархатные балахоны и прочие экзотические одежды… На Гудковой был самый обычный халат из мягкой ткани в симпатичный мелкий цветочек.

— Видите ли, — повторила она, — вопрос вы задали довольно сложный, на него за минуту не ответишь.

— Если у вас есть время. У нас его достаточно, — сказал Валерий.

— Куда мне спешить? — Художница вздохнула. — Мама спит, я ей только что укол сделала… В общем, Маша была очень неоднозначным человеком. Мы с ней обе родились и выросли в этом доме, почти ровесницы… Но если меня проблема писательских детей миновала, то о ней этого сказать никак нельзя…

— Что вы имеете в виду? — удивилась Галя.

— А-а-а… Ну да, вы этого не знаете по молодости. — Алевтина Борисовна улыбнулась Романовой доброй, совсем не обидной улыбкой. — Наш дом когда-то, в незапамятные времена, построен Союзом писателей СССР для его же членов. Машин отец, Олег Краев, был в те годы довольно известным драматургом… Во всяком случае, публикуемым, и ставили его часто. Это означало, что материально они жили лучше многих: драматурги среди писателей — самые богатые люди… Во всяком случае, были. Им с каждого спектакля шли авторские…

— А вы тоже дочь писателя? — полюбопытствовала Романова.

— Нет, я — внучка. К тому же дед — он когда-то писал прозу, в основном рассказы и небольшие повести — был из репрессированных, затем реабилитированных, квартиру здесь дали именно ему — в качестве компенсации за лагеря… Я его помню плохо, он умер — я еще маленькая была. Ну а папа с мамой у меня самые обычные люди: отец — инженер-строитель, мама всю жизнь прожила в домохозяйках. Папа умер четыре года назад…

— Вы упомянули проблему писательских детей, — возвратил разговор в нужное ему русло Померанцев. — Лично я не слышал даже, что она вообще существует… Что-то вроде проблемы «золотой молодежи»?

— Не совсем, — покачала головой Алевтина Борисовна. — Дело не в богатстве родителей, хотя и это, конечно, имеет значение… имело… А в их известности. Дети в таких писательских семьях с пеленок чувствуют, что к ним предъявляются завышенные требования, которые им зачастую не по силам… Они редко дружат со своими родителями и очень часто воспринимают их как соперников — особенно мальчики, если знаменитость — отец… А у Маши в характере с детства были мужские черты… Она своего отца терпеть не могла!

— Удивительно… — пробормотала Галя.

— Ничего удивительного, — не согласилась с ней Гудкова. — Вы только представьте ребенка, который растет в доме, где постоянно происходят какие-то, как теперь выражаются, «тусовки». Застолья со славословиями в адрес отца, переходящие в откровенную лесть… Дети любую фальшь чувствуют и принимают в штыки… А отец при этом млеет от удовольствия, от сознания своей власти над подлизами, и ребенку за него становится стыдно… Про него постоянно забывают, не кормят вовремя, вовремя не укладывают спать, он крутится среди взрослых в самое неподходящее время и все это видит… И постепенно начинает считать своих родителей идиотами, теряет к ним уважение.

— А почему именно лесть? — озадаченно спросила Романова. — Ну я понимаю, если хороший писатель, восхищение… Но лесть?

— Понимаете, — усмехнулась Гудкова, — в те времена печатали и ставили тех, кто имел вес в Союзе писателей, а не тех, кто отличался ярким талантом… Машин отец такой вес имел, был он, как тогда говорили, «просоветским» драматургом… После перестройки его пьесы были забыты моментально!.. Ну а жаждущих стать членом Союза тогда было море — это давало кучу льгот: от дач в Переделкине, бесплатных путевок на юг в дома творчества до частых публикаций в журналах и издания книг.

— Теперь понятно, — кивнул Валерий.

— К этому я и веду: в результате у Маши сформировалось такое отношение к жизни, которое многие считают циничным, хотя это не совсем так. С одной стороны, она твердо решила по-настоящему, собственным талантом, завоевать настоящую славу, без компромиссов! А не ту известность номенклатурного драматурга, какая была у ее отца. Избавиться таким образом от пережитого в детстве унижения за него. С другой — она совершенно не верила ни людям, ни в людей… За редким исключением. В общем, не слишком любила ближних…

— Исключением, надо полагать, были вы, — вставил Померанцев.

— Я уже говорила, что мы с Машей вместе выросли. Моя мама во время их домашних застолий частенько забирала ее к нам, иногда с ночевкой… Маша знала меня, как себя, и иногда называла «блаженненькой»… У нее всегда была цель — добиться этой самой подлинной известности, тем более что и талант для этого был. А меня она в этой связи не понимала: почему я, если так хорошо рисую, не стремлюсь к тому же самому, а довольствуюсь своей работой иллюстратора при издательстве… Маша не могла понять, как это у творческого человека может отсутствовать честолюбие, потому что ее собственных амбиций вполне могло хватить на дюжину таких, как я.

— А как она в этой связи относилась к Строганову? — мягко подтолкнул Альбину Борисовну Померанцев.

— Неоднозначно, — вздохнула та. — С одной стороны, Юра казался ей иногда тоже «блаженненьким», хотя и по другим причинам…

— То есть?

— Не знаю, как это сказать, — замялась Гудкова. — Просто Юра, с точки зрения Маши, часто был то ли слишком «правильным», то ли по-провинциальному наивным, что ли… И если честно, — Альбина Борисовна неожиданно начала краснеть, — лично я не верю, что Машу убил он!

— Вы так хорошо его знали? — поинтересовалась Романова.

— Да нет, не то чтобы хорошо… Просто он Машу любил как-то очень… романтично, наверное… Когда они находились рядом, это было видно!.. Они ведь познакомились давно, в Италии, когда Мария там стажировалась, были оба еще очень молодыми… Потом встретились здесь, и роман снова разгорелся… Продолжился с таким вот огромным перерывом. Юра видел ее теми же глазами, что и тогда, не замечал, что за эти годы Маша стала иной…

— А она стала? — спросил Померанцев.

— В ней появилось больше жесткости, расчетливости… Наверное, даже слишком много. В общем, не лучшие детские качества не исчезли, а окрепли… Юра этого всего не видел, потому что любил Машу…

— А она его?

— Не думаю… Хотя очень гордилась тем, что является любовницей звезды мирового класса, но… В общем, держалась она за него крепко, потому что собиралась с его помощью выбраться на тот же уровень… Со мной Маша не стеснялась говорить все, что думает, привыкла с детства. Знала, что я ее никогда и не подумаю за что-то осудить. Я и не осуждала, потому что знала, какое у нее было детство.

— Н-да… — Валерий покачал головой. — Говорите — не верите, что убил Строганов. Но ведь это — всего лишь эмоции, а факты, по вашему же свидетельству, против него…

— Ну почему? — Впервые за весь разговор Алевтина Борисовна вдруг разволновалась. — Я много об этом думала, можно сказать, только об этом все время и думаю!.. Да, я видела, как Юра вылетел из подъезда как сумасшедший, бежать кинулся, даже мимо собственной машины поначалу проскочил, потом бросился обратно и только после этого уехал, рванул с места как ненормальный… Но если бы он был убийцей, с какой стати ему так открыто убегать? У нас черный ход всегда открыт: мог бы, между прочим, уйти через него, а потом спокойно подойти к машине, вначале посмотрев на окна — вдруг кто-то не спит, может его увидеть… Выждал бы, что ли… Тем более что его машину среди других даже я бы не углядела!

— Вы сами сказали, — вмешалась Романова, — что Строганов — человек эмоциональный. Такие люди убивают, как правило, в состояния аффекта, сразу же вслед за этим, осознав, что натворили, впадают в панику, которая вполне объясняет его поведение…

— Я тоже вначале так думала, — упрямо мотнула головой Гудкова. — А потом вспомнила, как следователь… или кто он там… спросил у эксперта, кажется, про «пальчики». Отпечатки пальцев, значит… А тот сказал, что есть на пистолете, а на мебели — ни единого!..

Померанцев усмехнулся и посмотрел на Алевтину Борисовну с симпатией:

— Из вас самой получился бы неплохой следователь. Я согласен: убийца, у которого хватает хладнокровия протереть всю мебель в холле — кстати, на дверных ручках, помимо строгановских, тоже ни одного отпечатка, даже хозяйки квартиры… Словом, вряд ли бы он после этого снова наследил и тем более запаниковал. Думаю, не только благодаря подданству, но и этому факту в том числе, Юрия Валерьевича оставили под подпиской, но на воле… Кстати, насчет черного хода в протоколе осмотра — ни звука… Ладно, разберемся. Спасибо вам, Алевтина Борисовна, за разговор!

— Пожалуйста. — Она смущенно улыбнулась и поднялась. — Я могу идти? А то Пуф орет — голодный… И поддон ему пора поменять…

Только сейчас Померанцев понял, что именно мешало им в последние минуты разговора: со стороны кухни и впрямь доносились подвывающие, жутко неприятные звуки, которые с трудом можно было признать кошачьим мяуканьем.

— Вот бедолага, — пробормотала Галя. — Слушай, Померанцев, а ты не знаешь, кошки могут сходить с ума, например от страха?..

— Не дай бог! — охнула Гудкова. — Тогда придется бедного Пуфика усыплять… Жалко, он всегда был умницей…

Померанцев с сомнением пожал плечами и вопросительно поглядел на участкового, который все это время сидел в дальнем углу гостиной, со скептическим видом глядя в окно: с точки зрения старого служаки, все эти философствования по части «личности жертвы» были хороши разве что в глупых современных книжонках. В реальной жизни следовало руководствоваться исключительно фактами. А факты в данной ситуации безапелляционно и хладнокровно свидетельствовали против одного-единственного человека.

При чем тут, спрашивается, еще и кот, то ли сошедший, то ли не сошедший с ума от страха?!

Участковый с тоской подумал о том, сколько времени потерял с этими прокурорскими шишками. Им-то наплевать, все равно делать не хрена, кроме как вести пустые разговоры. А ему сегодня еще в трех квартирах побывать надо, выяснить, что за «черных» квартирантов пустили в одну из них, и прижучить родителей нынешних отмороженных подростков в двух других. А еще…

Померанцев, казалось, прочел его мысли, потому что, непонятно усмехнувшись, поднялся с места:

— Еще раз спасибо, Алевтина Борисовна… И вам тоже — за то, что потратили на нас время. — Это относилось к участковому. — Всего доброго!

Уже на улице, садясь в машину, Валерий поинтересовался у молчаливо о чем-то задумавшейся Гали:

— Ну и что ты обо всем этом думаешь, солнце мое?

Не обратив внимания на его довольно легкомысленный тон (задавака Померанцев всегда с ней так разговаривал), девушка ответила вполне серьезно:

— Знаешь, я все больше склоняюсь к мысли, что Строганов говорит чистую правду… Конечно, сбежать с места преступления оттого, что элементарно струсил, поступок, мягко говоря, не мужской… Но для музыканта, наверное, понятный… Даже с учетом, что убили женщину, которую он любил… Но он не лжет. И эта Гудкова вполне логично рассуждает, я с ней согласна.

— М-да!.. Ты хоть представляешь, что это для нас означает? — вздохнул Валерий.

— Представляю. — Галочка тоже вздохнула. — Вот уж твой шеф-то обрадуется очередному «заказняку», да еще и хитрому — с подставой… Ясное дело, копать надо вокруг театра!

— Да погоди ты, — нахмурился Валерий, — не повторяй прокола нашего друга из Мосгорпрокуратуры, не сосредоточивайся на одной версии: убийство с учетом характера жертвы вполне может быть и «бытовухой»… Судя по всему, наша дива вполне могла насолить крепко кому-нибудь не в меру темпераментному и мстительному…

— Ты не забыл, что выстрелов было два? — поинтересовалась Галя.

— Только два! — поднял палец Валерий. — И второй из них — в голову…

— То есть контрольный, — с некоторым торжеством заключила Галя, — а вовсе не случайный, как решили в дежурной бригаде: мол, выстрелили дважды, во время второго жертва падала, потому пуля и попала в голову… Заметь, никто из соседей выстрелов не слышал. И вовсе не из-за того, что все спали, а стены там в полметра: скорее всего, пистоль был с глушителем, выбросить который этот козел пожалел!..

Померанцев окинул Романову с головы до ног осуждающим взглядом:

— Ну и чему ты в этой связи радуешься? — поинтересовался он. — Забыла, что ли, что мафия бессмертна?..

— Возможно, это и не мафия, — пожала Галочка плечами, — а просто конкуренты?

— Ага! — иронично кивнул головой Померанцев. — Например, руководство Большого театра… Думай, что говоришь-то, а?.. Ладно, садись в машину и поехали к Сан Борисычу, а то опоздаем: к нему через час должен заявиться на допрос наш главный подозреваемый, надо бы пообщаться с шефом до него — во-первых, а лично мне поприсутствовать на собеседовании — во-вторых!

— Если он и подозреваемый, то вряд ли главный, — упрямо мотнула головой Романова, прежде чем нырнуть в салон выделенной им с Померанцевым от щедрот начальства машины — потрепанной, но все еще надежной «девятки» канареечного цвета.

Глава 6 Продюсер с мировым именем

Июнь наконец смилостивился над москвичами, и утро глянуло в окна домов чистым темно-голубым небом. Ослепительно-яркое солнце осторожно поднималось из-за подновленных свежим кармином крыш «сталинок» и выросших между ними за считаные месяцы нарядных сине-белых параллелепипедов. Эти здания, часть из которых нахально втиснулась в устоявшийся старый центр, появились уже на глазах Юрия и почему-то казались ему ненастоящими, чем-то вроде декораций, сколоченных наспех к горящей премьере: настоящее жилье для настоящих людей не могло возникать так быстро, словно ниоткуда…

Это ощущение не покидало Строганова и усиливалось каждый раз, когда его взгляд устремлялся за окно. Возможно, причиной ему было и то, что весь последний год собственная жизнь Юрия напоминала именно спектакль, поставленный каким-то сумасшедшим режиссером, не различающим грани между реальностью и своим бредовым воображением… И вновь: как же он был прав — старый, мудрый Зальц, с беспримерным терпением и неисчерпаемым спокойствием переносивший строгановские требования, более похожие на скандалы, — устроить ему, Юрию, российские гастроли…

Юрий понимал, что аргументы Фридриха относительно невыгодности предлагаемых контрактов и несостоятельности русских импресарио не причина — предлог. Что на самом деле Зальц боится (прав он был, как всегда!) того, что, вернувшись на родину, Строганов все сделает для того, чтобы осесть там навсегда… А Зальц чувствовал, что Юрий это понимает, и данная цепочка не озвученного ни тем, ни другим понимания была бесконечна. А вслух старый продюсер продолжал упрямо бубнить одно и то же — про жуликов-импресарио и про грабительские контракты.

А потом, во время «домашних» гастролей в Берлинской опере, Фридрих оставил его одного — внезапно и навсегда…

…В тот роковой вечер давали «Богему» Пуччини, партия Рудольфа была у Строганова из любимых, и, как всегда с блеском спев финальную арию, он, разгоряченный аплодисментами — столь бурными и длительными, что дирижер даже вынужден был сделать паузу, — двинулся к своей артистической. Юрий удивился, что Фридриха нет, как обычно, за правой кулисой. Двигался он медленно, сквозь толпу солистов и хористов, не занятых в следующей сцене, поздравлявших его — кто искренне, кто не слишком, кто просто со свойственной арийцам сдержанностью. В итоге Юрий потратил на путь к своей гримерке не менее десяти минут, с трудом удерживая в руках собранные им на сцене, брошенные к его ногам букеты.

— Фридрих?.. — Почему-то запомнилось, что один из букетов он все-таки уронил — уже на самом пороге. А спустя минуту из его рук выпали и все остальные.

Зальц был в уборной. Он сидел в Юрином кресле, перед зеркалом, спиной к входной двери. Два ярких бра по бокам зеркала и одно сверху ярко освещали лицо Фридриха, слегка откинувшееся на подголовник кресла, его неподвижный, уже успевший потускнеть взгляд, устремленный в ту неведомую даль, из которой никому нет возврата… Почему-то Строганов сразу, едва увидев отражение Зальца в зеркальном стекле, понял, что он мертв. Понял, не успев ощутить ни растерянности, ни одиночества, ни того настоящего горя по нему, с кем успел сродниться.

Все это ему предстояло почувствовать позже, когда началась настоящая война с немецкими властями — вначале за то, чтобы похоронить продюсера не так, как положено в Германии, лишь через восемнадцать дней после смерти, а «по-человечески», не позднее, чем на третий-четвертый день… Потом — за то, чтобы проклятые экономные немцы не сожгли тело его опекуна и друга, а опустили в землю…

— Это мы, русские, с их вонючей точки зрения дикари?! — расхаживая по гостиничному номеру, орал он на ни в чем не повинную Лизу, прилетевшую вместе с Сашкой в Берлин, как только он сообщил ей о беде. — Это они — они! — дикари… Я все равно добьюсь, чтобы похоронили как положено!

Сама мысль о том, что тело Зальца будет больше двух недель коченеть в каком-нибудь жестяном темном пенале здешнего морга, приводила Юрия в неистовство. Не говоря о кремации.

— Землю они экономят, ты только подумай! — бушевал он.

Лиза слушала Юрия молча. А потом вдруг взял — да и расплакался Сашка, и его плач охладил Строганова.

Кое-чего он все-таки добился, заплатив немыслимые деньги. Фридриха похоронили через десять дней и, как хотел Юрий, «по-человечески» — в землю… Могила его опекуна и друга была на Лесном кладбище в Берлине. Везти тело в Мюнхен смысла не было, там у Зальца не осталось никого из родных. У него вообще никого и нигде не осталось, и самым близким его человеком давно уже был Юрий. И Лиза… Да, Лизу он уважал и любил, во всяком случае, был к ней привязан, так же как и к маленькому Сашке. У Фридриха с Лу имелись какие-то свои, отдельные от Юрия отношения: Зальц звонил ей иногда с гастролей — не по делу, просто так…

…Берлинские гастроли оказались сорванными — Строганов отказался петь, но неустойку со звезды мирового уже класса взяли по-божески… Переговоры о ней вела Лиза, неожиданно продемонстрировав неведомые до этого Юрию деловые качества. Скидка, причем солидная, сделана была на его искреннее горе, которое холодноватые немцы оказались в состоянии понять. Во всяком случае, в бумагах, которые он позднее подписывал, фигурировало понятие «экстремальных обстоятельств» или что-то вроде этого.

Строганова в тот момент раздражало буквально все. Включая и то, что могилы здесь, оказывается, засыпали тоже «не по-человечески» — вровень с землей…

— Зато, Юра, — успокаивала Лиза, — можно сразу же поставить камень, не нужно ждать, пока могила осядет… Я этим займусь.

…Берлинские гастроли были последними в сезоне. Наступало лето. Конечно, у Фридриха в заначке имелась масса вариантов, уйма предложений, но контракты на следующий сезон, к счастью, подписаны еще не были. Хотя потом, спустя пару лет, «к счастью» или, напротив, «к несчастью», умер Зальц в конце сезона, Юрий обдумывал не раз и не два… Но факт есть факт: после того как камень на Лесном кладбище (самый дорогой, из настоящего черного мрамора) был установлен, Строганов впервые за много лет понял, что жизнь лежит перед ним свободная, как чистый лист, на котором он сам, по собственному разумению, волен написать все, что хочет. А он — знал чего хочет (или думал, что знал).

Недели через три после похорон Фридриха Зальца Юрий Строганов вечером снял в своем номере телефонную трубку и попросил телефонистку отеля соединить его с Москвой, назвав номер, застрявший в памяти со студенческих лет. С Лизой он не посоветовался: если все получится, она, разумеется, будет только счастлива…

Длинные гудки международной связи словно падали в пустоту… Кто сказал, что Розингер и по сей день проживает по этому адресу и у него тот же телефонный номер?.. Сердце, заколотившееся было с удвоенной скоростью, разочарованно замедлило свой ритм. И в этот момент трубку в далекой Москве сняли.

— Да? — Голос был женский, приятный.

— Простите… Могу я услышать Марка?.. Марка Розингера?.. Здравствуйте! — От волнения поздоровался он в самом конце фразы.

Женщина не выдержала — рассмеялась. А потом голос ее стал потише, видимо, она отстранилась от телефона. Но Юрий все равно расслышал ее зов: «Маркоша, иди, это тебя!..» И Юрий едва не рассмеялся от радости, хотя связь с другом студенческих лет за суетой жизни прервалась, пожалуй, лет пять назад… Или больше?..

Совесть кольнуть не успела — знакомый, навечно снабженный веселыми, легкими интонациями голос Марка уже звучал в трубке. И Юрий на этот раз поздоровался сразу:

— Привет, Марио…

И испытал почти счастливую волну эмоций, когда в ответ темпераментный Марк взорвался и радостными приветствиями, и уверениями, что он, Юрка, «сволочь знатная», то бишь зазнавшаяся и оттого пропавшая куда-то на годы, и… Однако юношеское прозвище Марио дело свое сделало, не так уж много было на свете людей, помнивших его, и еще меньше — имевших право употреблять, обращаясь к Марку Иосифовичу Розингеру — так и не ставшему великим скрипачом. Зато ставшего, как определял это он сам, «великим чиновником»!

Преувеличивал, конечно! Но о том, в каком театре и какой именно пост занимает Марио, Строганов узнал значительно позднее. В тот раз он, после того как первая буря эмоций улеглась, здорово шарахнул своего друга по голове, сообщив, как о решенном деле, что едет… Нет, не едет даже, а возвращается в Россию, в Москву! И хочет, чтобы Розингер там, «дома», его продюсировал… И, не дав ответить, добавил, что это — далеко не все. И как смотрит он, Марио, на то, чтобы стать заместителем генерального директора оперного театра, который Юрий Валерьевич Строганов намерен открыть в столице на собственные «звездные» деньги в максимально ближайшее время?..

— Ты это что — серьезно?.. — Голос Розингера внезапно сел.

— Ну не в шутку же, — хохотнул Юрий.

— Какие уж тут шутки… — растерянно протянул Марио. А Юрий сообщил, что намерен выехать из Берлина вместе с Лизой и Санькой не позднее чем через пару недель.

— Вот тогда все и обговорим, идет? А пока — думай, что да как, сейчас ведь везде все одинаково?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну… То, что Россия — буржуазная страна, а значит…

— Вот приедешь — тогда и увидишь, что это значит! — неожиданно жестко произнес Марк. — Все-таки, Юрка, ты сумасшедший…

— Ага, припадочный, — согласился Строганов. — Я тебе перед выездом позвоню, чтобы ты нам гостиницу заказал.

— У нас теперь вместо гостиниц сплошные отели… Тебе какой — пятизвездочный?..

— Как минимум! — Настроение у Строганова впервые за последние недели сделалось вдруг радостным. — Марио, не вздумай отказываться от моего роскошного предложения… Вот увидишь, как здорово все будет!.. Ты, кстати, мой последний диск слышал?

— Золотой? Конечно, и не только я… У тебя здесь поклонников — хоть пруд пруди!.. Ну, Юр, ты даешь: умные люди отсюда — а ты сюда…

— Имею право! Или как?

— У тебя сейчас, как я понимаю, межсезонье? По-нашему говоря — отпуск?

— Так оно и есть.

— Тогда действительно приезжай, америкашка несчастный, организуем тебе и отель, и отдых по высшему классу. Если не против — хотя бы парочку концертов… Заодно и побазарим!

— О’кей!

Юрий положил трубку на место, повернулся и уткнулся взглядом в Лизу, неподвижно стоявшую в дверях комнаты. На лице жены легко читался огромный знак вопроса.

— Ну что, Лизок? — Строганов ласково улыбнулся и подмигнул жене. — Пора домой, как думаешь?..

— В Чикаго? — почему-то прошептала она.

— Я сказал «домой», а не в Штаты. — Он улыбнулся еще шире и повторил: — Домой!..

— Господи… — Она сразу поняла, что речь идет именно о возвращении , а не о коротком визите, и как-то неловко опустилась на стул, стоявший возле двери. — Юрик, а как же это?.. Фридрих уже вел переговоры…

Только сейчас он заметил в Лизиных руках несколько листков бумаги, которые она протягивала ему, по-прежнему вопросительно глядя на мужа.

— Что это? — спросил он.

— Черновик контракта… Я нашла его в бумагах Фридриха, и я знаю, что устно они с Леженом уже договорились… В сентябре мы… ты должен был ехать в Париж…

— Мы с тобой что, Парижа не видели? — Он продолжал усмехаться. — Гранд-опера подождет, «Травиату» есть кому петь и без меня! Так же, как и все остальное!

— Ты — лучший, и именно тебя там ждут на весь сезон, репетиции Зальц планировал с конца июля…

— Лу, что с тобой?! — Строганов с удивлением посмотрел на жену. — Ты же все эти годы мечтала вернуться домой, ты что, не рада?..

— Рада… Господи, конечно же я рада! Но просто ты должен был знать об этом. — Она тряхнула черновиком контракта.

— Неужели ты полагаешь, что я не знал?.. А Лежену я позвоню сам, если хочешь — прямо сейчас: Лежен — самый ушлый импресарио из всех, с кем нам приходилось работать, так что за него не беспокойся, ни он, ни Гранд-опера внакладе не останутся!

…Как выяснилось сейчас, спустя почти три с лишним года, внакладе остался он. Париж если и заметил его отсутствие, то утешился, с помощью все того же Лежена, очень быстро. А то, что произошло с ним, Лизой и Сашкой… Строганов отошел от окна спальни, у которого стоял все это время, и с неудовольствием посмотрел на часы.

С некоторых пор он стал просыпаться рано — слишком рано. Куда-то подевалась его страсть поваляться в постели — чем дольше, тем лучше. Пропала способность сидеть до рассвета с книжкой в руках или с друзьями в захватывающих беседах о блистательном будущем. Да и с кем теперь, когда не стало верного Марио и нет больше рядом Аграновского, вести эти захватывающие беседы?.. С артистами?.. Они все слишком молоды… Неужели он стареет, сдает, неужели сил на борьбу с этим сволочьем может не хватить?..

— Только не это! — сказал он вслух и вновь посмотрел на часы: до встречи со следователем из Генпрокуратуры оставалась еще целая куча времени. И даже до появления нанятых для ремонта студии рабочих — полтора часа.

Сделав над собой усилие, Строганов отправился на кухню и включил кофеварку: пусть кусок не лезет в горло — уж кофе-то он точно выпьет! Возможно, именно сегодня ему понадобится ясная, очень ясная голова.

Удивительное дело, но о том, что над ним нависло обвинение в убийстве, Юрий Валерьевич Строганов почти не думал… Обвинение казалось ему столь диким и нелепым, что он и смысла-то думать о нем не видел. Нет, в правосудие, тем более отечественное, он давно уже не верил. Однако, твердо зная, что Машу убивал не он, а какой-то подонок, он полагал, что даже самый тупой следак в конце концов должен убедиться в очевидном — в его невиновности.

К тому же — это Юрий прекрасно помнил — в России всегда было особое отношение к иностранцам — не в меру трепетное, а он, как ни крути, как ни верти, теперь в своем родном отечестве иностранец… Да еще подданный не какой-нибудь там подозрительной ЮАР, а Штатов. Сейчас Строганову это было на руку, хотя воспоминание о коротком разговоре, состоявшемся между ним и сотрудником посольства, примчавшимся, едва в этом возникла необходимость, осадок на душе оставило не самый лучший…

После того как подписка о невыезде и прочие формальности, связанные с первым допросом, остались позади, этот прилизанный, словно новенький рояль, Джордж Флайт некоторое время молча разглядывал Строганова, и в глубине его маленьких и выпуклых, как у шпица, глазок читалось нечто, весьма напоминавшее брезгливость. Наконец этот тип заговорил:

— Вы не убивали эту певицу, господин Строганофф?

Его английский, отчего-то без малейшего намека на американизмы, был безупречен, как и он сам.

— Нет, я не убивал эту певицу, — холодно ответил Юрий.

— Что ж, надеюсь, следственные органы сумеют в этом убедиться. — При этом в голосе Флайта звучала скорее ирония, чем уверенность. — В случае необходимости вы знаете, по какому номеру звонить.

И, сухо попрощавшись, удалился, оставив Строганова одного в тесной, прокуренной многими поколениями ментов комнате.

Интересно, а в Генпрокуратуре кабинеты столь же прокурены и ободраны?.. Впрочем, у человека по фамилии Турецкий, вызвавшего его, был, в отличие от предыдущего следователя Никонова, приятный низкий голос — наверняка запел бы басом — и весьма интеллигентные интонации…

Юрий Валерьевич выпил кофе, после чего и впрямь почувствовал себя бодрее, неторопливо оделся, тщательно повязав галстук, и, выйдя из дома, направился к своей машине — белой «десятке». Когда встал вопрос о том, какими «колесами» им с Лизой здесь обзаводиться, Строганов остановил свой выбор на российской модели не столько из патриотических или ностальгических соображений: прежде всего, следуя совету Розингера.

— Не выпендривайся, бери нашу… Нечего, пока я не скажу «Можно!», колоть глаза соплеменникам своими миллионами! Это тебе, милый мой, не Чикаго: здесь, пока на ноги не встанешь, даже американцам, тем более таким липовым, как ты, вести себя рекомендуется тихо… — сказал Марио. — И вообще, твой приезд в столицу должен как можно дольше оставаться для всех, не считая заинтересованных тобою лиц, ностальгической короткой поездкой на родину… Все остальное — коммерческая тайна!

— По-моему, ты преувеличиваешь! — рассмеялся тогда Юрий. — Тоже мне секрет Полишинеля! Да стоит только зарегистрировать театр, как все и все узнают…

— Не факт! — не согласился с ним Марк. — И вообще: кто у нас русский, ты или я?!

— Ты, ты! — окончательно развеселился Строганов.

— Ну а посему лучшее, что ты, чужак, можешь сделать, — слушаться каждого моего слова: русские — они свою родину знают во всех проявлениях, поскольку испытали ее, родную, на собственной шкуре…

Юрий Валерьевич Строганов с третьей попытки завел движок и, слегка прогрев его (хотя и было ясное и теплое утро), тихонько тронул машину с места; до визита в Генпрокуратуру предстояло пообщаться с ремонтной бригадой, взявшейся привести в порядок студию звукозаписи. После разгрома она практически не функционировала уже больше трех месяцев… Ах, как не хватает ему сейчас Марио!..

«Об этом нельзя!» — сказал мысленно Строганов и переключил скорость.

Глава 7 Следственная группа

В кабинете своего шефа Померанцев, к собственному удовольствию, обнаружил помимо самого Турецкого Володю Яковлева, работавшего с ними по предыдущему делу, следствие по которому все еще продолжалось.

— Ух ты, какие люди в гости к нам!.. — Валерий с удовольствием пожал руку поднявшемуся ему навстречу, добродушно улыбающемуся Яковлеву. — Как говорится, не прошло и полгода!

По внешнему виду круглолицего, невысокого, вальяжного и простодушного Владимира Владимировича трудно было предположить, что перед вами — не просто высококлассный профессионал, но еще и старший оперативник 1-го Департамента МВД России, занимающегося особо тяжкими уголовными преступлениями. И только коллеги, которым довелось работать с ним в одной оперативно-следственной группе, знали, насколько обманчива внешность Яковлева. Что именно благодаря ей ему опытному и жесткому оперу частенько удается «расколоть» подследственных, о которых ломают зубы опытные следователи.

Обнаружив Володю в кабинете Турецкого, Померанцев отметил, что, поскольку к делу привлечен Яковлев, Сан Борисыч явно намерен вести это следствие в наступательном режиме. Значит, так же, как и Романова, не верит в то, что нынешний их подозреваемый и есть убийца… Странно, поскольку по материалам, имеющимся на данный момент в их распоряжении, лично он, Померанцев, такого вывода не сделал…

— Что-нибудь новое есть? — поинтересовался между тем Турецкий, и они с Яковлевым вопросительно уставились на Валерия.

— Только одно: кое-кого из мосгорпрокурорских коллег не дурно бы дисквалифицировать… В протоколе осмотра места происшествия не указана важная деталь: наличие в доме черного хода, который всегда открыт.

Турецкий кивнул и тут же поинтересовался:

— Ведет, разумеется, во двор?

— Да, к мусорным бакам. А окна, выходящие туда, все кухонные… То есть возможность, что кто-то мог увидеть в столь глухой час ночи выходящего из дома убийцу, почти нулевая. Для этого хозяину квартиры необходимо было, во-первых, находиться на кухне, во-вторых, подойти специально к окну… Да в любом случае уходить с места преступления через парадное в голову может прийти разве что законченному идиоту.

— Или паникеру, — покачал головой Турецкий.

— Вы, Сан Борисыч, экспертное заключение еще не читали, — вмешался Володя.

— Как я мог прочесть, если его только что, при тебе, доставили? — удивился Турецкий. — А что?

— Я вот тут смотрю — и удивляюсь: почему наш «паникер», прежде чем захватать дверные ручки и пистоль, предыдущие «пальчики», в том числе хозяйские, стер…

— Я то же самое хотел вам сказать… Кто там из никоновских оперов протокол вел? — поинтересовался Померанцев. — Не внести такую важную деталь!.. Спал он, что ли?

Турецкий снова покачал головой и тяжко вздохнул:

— Ты что, впервые с такой мазней столкнулся?.. Хорошо, хоть эксперты не забыли внести данный факт в свое заключение… Отдельное им спасибо!.. Кстати, а ты-то, Валера, откуда это знаешь?

— Скажу — не поверите: от соседки-свидетельницы, которая в отличие от наших мазил держала ушки на макушке и эту деталь запомнила, а позже обдумала и пришла к выводу, что Строганов вовсе не убийца.

— Пригласить ее, что ли, к нам в департамент вместо кое-кого? — хмыкнул Яковлев. — Что-нибудь еще у тебя?

— Последняя мазня — просто для забавы: про кота-перса помните? — поинтересовался, ухмыльнувшись, Померанцев.

— А что там с котом? — Турецкий уставился на своего подчиненного с некоторым удивлением.

— А то, что он такой же перс, как я боярин! Здоровенный, неправдоподобного размера котяра, злобный, как овчарка, помоечного цвета в полоску!

Мужчины дружно расхохотались.

— Я как на него глянул, — произнес сквозь смех Померанцев, — так сразу понял, почему его там оставили: бедолаге, видать, от убийцы тоже досталось. Говорят, он на тех, кто пытался обидеть его хозяйку, как собака, кидался… Такой зверь запросто тебе что-нибудь прокусит — оглянуться не успеешь! Однажды, говорят, чуть пуделя не загрыз!

— Ну и ну!.. — посерьезнел Турецкий. И, не предполагая этого, повторил фразу своего подчиненного: — Жаль, что разговаривать не обучен, представляете, какой бы классный свидетель из этого Васьки получился?

— Его не Васька зовут, а Пуф… — начал было развивать свое описание редкостного животного Померанцев, но в этот момент в дверь кабинета осторожно постучали. Александр Борисович бросил взгляд на часы и удовлетворенно кивнул головой:

— Что ж, кажется, господин Строганов — человек пунктуальный… Войдите!

Юрия Валерьевича Строганова, видимо, в первую минуту удивило, что в кабинете находится сразу трое мужчин, из которых знаком был ему только один, приезжавший вместе с симпатичной серьезной брюнеткой в театр. Однако взгляды, направленные на него, привыкшего находиться в центре внимания, Юрия не смутили. Поздоровавшись, он и сам с интересом посмотрел на высокого подтянутого блондина в возрасте «где-то за сорок», поднявшегося навстречу посетителю из-за стола. Стол сразу привлекал к себе внимание вслед за хозяином: старомодный, огромный, слегка обшарпанный, он не вписывался в остальную, куда более современную, обстановку кабинета. Неожиданно ему это несоответствие понравилось — так же, как и Турецкий, которого он опознал не только потому, что тот занимал упомянутый стол, а двое пристроились поодаль в креслах, но еще и по голосу, когда он ответил на его приветствие.

«Скорее баритон, не бас…» — автоматически подумал Юрий и, следуя приглашающему жесту хозяина, направился к стулу, стоявшему по другую сторону стола. Стул, к его удивлению, оказался удобным.

— Вот, явился ваш главный обвиняемый… — неловко усмехнулся Юрий.

Успевший сесть на место Турецкий отрицательно качнул головой:

— В терминах наших, Юрий Валерьевич, вы явно путаетесь: не обвиняемый, а подозреваемый — во-первых. Во-вторых, в этой категории ни главных, ни второстепенных не различается…

— Подозреваются все, — пробормотал Юрий. — Только вот я Машу не убивал… Простите, что я так — с места в карьер об этом говорю, но мне… Мне просто сейчас очень тяжело.

— Понимаю, — серьезно ответил Турецкий. — Но для начала мне хотелось бы поговорить с вами о другом — о проблемах, связанных с вашим бизнесом… Вас не смутит, если я включу диктофон, а Владимир Владимирович будет вести протокол?.. Познакомьтесь, кстати: Яковлев, старший оперативник Первого департамента МВД…

Володя, уже успевший пристроиться возле журнального столика, на котором разложил бланки протокола, доброжелательно кивнул знаменитому певцу.

— Очень приятно, — традиционно ответил Юрий. — Нет, меня диктофон никак не смутит… И протокол — тоже… Вас действительно интересует «Дом оперы»?..

— Почему вы удивляетесь?

— Потому что тот господин, который вел мое дело, и слушать меня не стал, когда я попытался обратить его внимание на все, что уже успело с нами случиться… До того, как погибла Машенька… И, честно говоря, я никогда не думал о театре и студии как о «бизнесе»…

— Даже несмотря на то что доход от продажи ваших дисков все-таки был?

— Да… В основном от зарубежных продаж… В России мы распространяли по преимуществу моих солистов, молодых — я имею в виду по новым контрактам. Мои собственные записи шли еще по старым, заключенным Фридрихом… Фридрих Зальц — мой покойный продюсер, которому я вообще обязан многим, если не всем.

Строганов немного помолчал. Турецкий не торопил его, терпеливо ожидая продолжения рассказа Юрия Валерьевича.

— Простите… — Строганов поморщился и потер лоб. — Мысли разбегаются, не могу решить, с чего начать… А вообще, если уж мы заговорили о контрактах, студию разгромили эти варвары после того, как Марио… Марк Розингер, мой старый друг, продюсер и менеджер в одном лице, заключил первый после Фридриха «золотой» контракт на партию моих дисков с итальянским посредником Скорти… Диски были уже приготовлены к отправке… Но теперь мне придется платить Скорти неустойку, вся партия превращена в лом…

— Юрий Валерьевич, — поинтересовался Яковлев, отрываясь от протокола, — я одного не могу понять: почему вы не заявили в милицию о разгроме студии и попытке поджога театра?

— Почему вы думаете, что я не заявил? — усмехнулся Строганов. — Заявил! Думаю, мое заявление до сих пор валяется в каком-нибудь ящике чьего-нибудь стола… Кстати, человек, принявший его, сразу предупредил, что вряд ли они найдут злоумышленников… Так что, когда четыре недели назад сгорели декорации, заявлять мы уже действительно не стали, тем более что потушить удалось своими силами… Повезло!..

— Какого числа разгромили студию?

— Ровно три месяца назад, — вздохнул Строганов, — сразу после похорон Марка… Кстати, ни в какой «несчастный случай» с ним я не верю! Ни секунды не сомневаюсь в том, что Марио убили…

— Мы затребовали это дело из архива, — кивнул Турецкий. — Но мне хотелось бы знать ваше мнение: факты, фигурирующие в нем, на первый взгляд свидетельствуют как раз о несчастном случае — максимум о хулиганстве каких-нибудь отмороженных или обколотых подростков… Насколько помню, Марк Иосифович отправился за город на своем автомобиле марки… Подскажите?

— У него была старая, как первородный грех, «Волга», Марио не любил демонстрировать окружающим свое финансовое благополучие, что-то вроде такого «бзикунчика», — слабо улыбнулся Юрий. — Я и сам езжу на «десятке» по его настоянию…

— Так вот: при переезде через железнодорожные пути оба передних колеса были проколоты — чем-то вроде «ежа», подложенного туда неизвестными, как решили милицейские, хулиганами…

— Очень старательные и трудолюбивые были «хулиганы», — иронично произнес Строганов. — Видел я этого «ежа»: кто-то вынул дощечку из деревянного переездного мостика, а вместо нее вставили утыканную здоровенными гвоздями — я таких даже не видел — палку, закрепив ее намертво, на совесть… Машину развернуло почти вдоль линии, а тут и опустился шлагбаум, с двух сторон… А спустя пару минут — поезд…

— В протоколе осмотра машины сказано, что господин Розингер не смог выбраться из машины, потому что оба дверных замка оказались поврежденными, дверцы заклинило…

— Если бы вы знали Марио, то поняли, что со сломанными замками ездить больше того времени, которое требуется, чтобы добраться до мастерской, он не стал бы! «Волга» хоть и была старая, но содержал он ее в полном порядке! Такой уж он был аккуратист и осторожный был тоже… Тем более что за ним к тому моменту следили не меньше недели…

— С этого места, пожалуйста, поподробнее, — попросил Турецкий. — Ничего похожего в деле нет…

— Ну Марк же не был гражданином Штатов! — с горечью произнес Строганов. — Кому нужно вносить в протокол лишнюю головную боль?.. Если позволите, я закончу насчет «несчастного» случая… И вновь скажу: надо было знать Марка! Розингер был прирожденным педантом, к тому же с инертной, хотя и очень трудолюбивой натурой: мы еще в консерватории над ним смеялись из-за того, что он жил по расписанию. Причем соблюдал его маниакально, из минуты в минуту… И эти качества при нем не только остались, они были основой его самодисциплины! Тот кошмарный день был очередным понедельником, а по понедельникам Марио — заметьте, всегда в одно и то же время — отправлялся к матери за город, вез ей продукты на неделю.

— Почему именно по понедельникам, а не в выходные?

— Во-первых, понедельник и был у нас выходным днем. Во-вторых, в будние дни в отличие от субботы с воскресеньем на трассе есть пара часов, когда отсутствуют пробки на въезде-выезде. У Розингера это все было просчитано вплоть до минуты — в его обычной манере… Во столько-то выезд, во столько-то он появляется у Софьи Аркадьевны, сидит у нее ровно полтора часа, затем — обратная дорога… И так — всегда! Стоило кому-нибудь понаблюдать за Марком пару недель, и идеальный план убийства готов… Что и случилось! И на проклятом разъезде с автоматическим шлагбаумом он оказывался тоже всегда в одно и то же время — за минуту до того, как этот шлагбаум опускался, и за сколько-то там минут до челябинского поезда…

— М-да-а-а, — не выдержал и протянул молчавший до сих пор Померанцев, — славная история… Что называется, комар носа не подточит…

— Юрий Валерьевич, — мягко напомнил Турецкий, — мне кажется, теперь самое время вернуться к началу: в разговоре с господином Померанцевым вы упоминали о том, что ваши неприятности начались задолго до гибели Марка Иосифовича, с угроз… По поводу которых вы, кстати, никаких заявлений в соответствующие органы тоже не подавали…

— Не подавал. — Строганов хмуро поглядел на Турецкого и немного помолчал. — Как раз Марк Иосифович и не позволял мне это сделать…

— Продолжайте!

— Сейчас у нас июнь… — задумчиво произнес Строганов и немного помолчал, что-то высчитывая в уме. — Да, началось все восемь месяцев назад, почти в начале нынешнего сезона… Я имею в виду первый звонок, когда эти отморозки приступили к делу… До сих пор не понимаю, где они взяли номер моего мобильного телефона: это был второй телефон, его номер, кроме Розингера и жены, не знал никто… Ну и Маши, конечно…

— Как раз это-то несложно, — вставил Яковлев, — дело техники… Значит, первый звонок с угрозой был сделан лично вам?

— Знаете, я бы даже не назвал это угрозой, скорее предложением.

— То есть? — уточнил Турецкий.

— Мне в каком-то почти игривом тоне неизвестный мерзавец предложил, как он выразился, «делиться», едва ли не по-отечески попрекнув, что живу не по-нашему, не как все… Еще добавил, что «мы», мол, щедро дали вам время на раскрутку, не пора ли и честь знать, а то как-то нехорошо получается, несправедливо: все «делятся», а мы только о своем кармане печемся… Кто «мы» и кто «все», он не уточнял.

— Вы сказали «по-отечески», — прищурился Турецкий, — значит ли это, что голос вашего абонента показался вам голосом пожилого мужчины?

Строганов растерянно посмотрел на Турецкого и пожал плечами:

— Знаете, я об этом не думал, но теперь, когда вы спросили… Пожалуй, да…

— Число, когда прозвучал звонок, поточнее вспомнить не можете? — спросил на этот раз Померанцев.

— Нет. — Юрий покачал головой. — Но если примерно, то где-то ближе к концу месяца… Хотя… Нет, не помню.

— Вы же запомнили, что был октябрь?

— Запомнил не я, а Марк, мы с ним об этом много говорили, обсуждали, и как-то в разговоре он упомянул насчет октября.

— Что вы тогда ответили этому… «папаше»? — спросил Турецкий.

— Послал по-русски с точным указанием адреса и отключил телефон…

— Дальше?

— Дальше уже звонок последовал Марку, примерно того же содержания, но там еще и цифра была названа — больше половины нашего дохода. Если бы мы сошли с ума и согласились платить, театр, самое большее, в течение пары лет разорился бы…

— Каков ваш «чистый» доход?

— Не такой большой, как думают некоторые: от продажи билетов — вообще гроши, а если добавить диски… Ну где-то на круг за год чистогана получается не больше семидесяти пяти — восьмидесяти тысяч… У нас ведь и расходы большие! Костюмы, декорации, транспорт во время гастролей — все за счет театра. Конечно, зарплаты артистам и обслуге… Словом, остается совсем немного…

Турецкий с Померанцевым переглянулись и помолчали: оба подумали о том, насколько разное содержание вкладывают разные люди в одно и то же понятие… Для успевшего стать чуть ли не миллионером Строганова восемьдесят тысяч долларов, конечно, пустяк, любимой женщине на модные трусики… А что бы сказал на это среднестатистический россиянин — лучше и вовсе не думать!

— Продолжайте, — вздохнул Яковлев, наверняка, как и его коллеги, вспомнивший сумму собственной зарплаты.

— Марио всегда был большим дипломатом и этих сволочей так прямо посылать не стал, по-моему, попросил перезвонить через пару дней… И в тот же вечер мы с ним впервые в жизни едва не поссорились: Розингер пытался объяснить мне, что такое шоу-бизнес по-русски… Я напомнил ему, во-первых, что «Дом оперы» не шоу-бизнес, а во-вторых, сказал, что думал: кто-то первым должен поставить на место здешних крокодилов! Ну Марио долго топал ногами, что отродясь не рвался в лидеры-правдолюбцы, тем более в таком деле, но я стоял на своем: дело не в деньгах, а в принципе…

— Что предлагал Розингер — попробовать договориться? — уточнил Померанцев.

— Да, скостить сумму… Я сказал — только через мой труп… — Юрий горько усмехнулся. — А получилось — через его и… и Машин… Если бы я знал!..

— Не казнитесь, — твердо произнес Турецкий. — Правы были вы, а не Марк Иосифович, который вполне мог оставить работу в вашем театре: насколько я понимаю, основным местом работы у него был отнюдь не «Дом оперы»…

— Кому она нужна, такая правда, за которую приходится расплачиваться трупами друзей и любимых?! — неожиданно горячо почти выкрикнул Строганов, и Турецкому показалось, что еще немного — и этот такой мужественный на вид, огромный мужчина впадет в истерику.

— Правда всегда нужна! Даже тем, кто этого не понимает, а иначе — что мы тут с вами сейчас делаем? — Сан Борисович пристально поглядел в лицо Строганову, и тот сразу сник. Зато заговорил уже спокойнее.

— Не знаю… — пробормотал он. — Теперь уже не знаю… Тогда думал так же, как вы. Да и опыт молодости эту правоту подтверждал на все сто процентов.

— Вы имеете в виду что-то конкретное?

Строганов кивнул и коротко рассказал, как и почему оказался за рубежом.

— Знаете, — завершил он свой рассказ, — поначалу мне даже показалось… Вернее, подумалось, не тот ли это самый тип, толстяк с бровями, снова в меня вцепился?.. Но после понял, что таких «бровеносцев» у нас, наверное, пруд пруди…

— Говорите, показалось… А возможно, подсознание сигнал подало? — вполне серьезно сказал Турецкий. — Вдруг да в голосе что-то знакомое почудилось, что вы подсознательно узнали?.. Все-таки вероятность, что всплыл ваш старый знакомый, как ни мала, но есть…

— Да нет, не думаю, — не согласился Строганов. — Я ведь вообще-то на голоса памятливый, даже скорее узнаю человека по голосу, чем по лицу. Но этой истории уже сто лет, а разговаривал я с ним один-единственный раз. Причем не особо вслушиваясь, можно сказать, только последнюю его фразу и воспринял. А дальше — буря эмоций… Юный принципиалист, еще бы!..

— Давайте продолжим, а то вы, наверное, утомились.

— Есть немного… Но дальше, как ни странно, рассказывать почти нечего, потому что все остальные события вы уже знаете. Где-то с полгода шли звонки, постепенно и грозить стали — смотрите не пожалейте, Юрий Валерьевич, о своем упрямстве. Это там, за границей, вы персона нонграта, а у нас тут все по-простому… Марку тоже звонили. Что отвечал он, не знаю. Я — то же, что и в первый раз… Марио, судя по тому, что они не приступали ни к каким действиям, дипломатничал, оттого и продержались на разговорах несколько месяцев. Я раза три настаивал обратиться в органы, прямо в прокуратуру. Но тут Марк вставал на дыбы! Он… — Строганов внезапно смутился и, явно преодолев себя, все-таки закончил фразу: — Марк считал, что у этих людей все схвачено и куплено, в том числе и тут, у вас… Простите, если обидел!

— Не за что, на здоровье, — буркнул Померанцев, которого такое мнение о родной конторе буквально бесило.

— Спокойно, Валерий, — холодно отреагировал на несдержанность подчиненного Турецкий. И снова переключился на Строганова. — Знаете, все-таки не все схвачено и не все куплены, хотя, как это ни грустно осознавать, вероятность, что доля истины в словах вашего покойного друга имеется, иногда возникает… Слава богу, нечасто! Куда реже, чем полагает обыватель, поверьте!

Они помолчали. Александр Борисович задумчиво посмотрел на Строганова, отметив, каким утомленным и неприкаянным был у того вид.

— Вот что, Юрий Валерьевич… Давайте сегодня на этом остановимся, вы, я вижу, устали… У меня к вам остался один вопрос, немного не по теме, сейчас задам. А разговор, если вы не против, продолжим через пару дней в удобное для вас время.

— Спасибо, я действительно чувствую себя не очень… И хотя вы не спрашивали, снова скажу: не убивал я Машу, я… я ее любил… Вы это хотели спросить?

— Почти, — улыбнулся Турецкий. — Об убийстве мы будем говорить обязательно, не сомневайтесь, в следующий раз… А сейчас я хотел бы узнать, какие отношения были у вас с котом Краевой?

— С… С каким котом — с Пуфом?! — Абсолютно неожиданно Строганов разволновался. — С Пуфом?.. Господи, нормальные… Бедолагу эта сволочь ведь тоже убила… Пуф был очень гордым животным, говорят, кошки не привязываются к людям, но он опровергал это мнение. А со мной был, я бы сказал, любезен… Терпел меня возле Маши, словно снисходя к такой ее слабости, как я…

— Стоп-стоп, Юрий Валерьевич! — Турецкий смотрел на своего собеседника с новым интересом. — Почему вы решили, что кот тоже убит?!

— Как — почему?.. Он… Он же лежал убитый, неподалеку от… В углу холла. Пуф был мертв!..

Строганов страдальчески сморщился и сжал зубы.

— Вы ошиблись, — сухо произнес Турецкий. — Пуф оклемался, хотя по сей момент находится в шоке, никого к себе не подпускает… Я потому и спросил, что подумал: вы могли бы забрать животное к себе? Если он относился к вам, как вы выразились, «любезно»…

— Господи, конечно, да! — Строганов вскочил на ноги. — Бедный Пуф… Когда его можно забрать?!

Пару секунд все трое мужчин с интересом вглядывались в лицо певца, после чего Турецкий улыбнулся:

— Заберете, но чуть позже, пусть оклемается котяра. Не волнуйтесь, за ним присматривает соседка — кормит и все остальное…

— Аля, наверное? — погрустнел Юрий, очевидно припомнив показания Гудковой.

— Она… Через какое-то время съездим с вами вместе и заберем. A то я про вашего Пуфа уже столько слышал, что самому любопытно взглянуть… Давайте ваш пропуск, подпишу! И жду вас послезавтра в это же время. Устроит?

— Да-да… И мы поедем за ним?

— Посмотрим…

После того как знаменитый Строганов покинул кабинет, мужчины некоторое время молчали. Паузу нарушил Турецкий:

— Ну как, братья по разуму, на ваш взгляд — действительно он обрадовался возможности забрать кота или сыграл на «пять» с плюсом?

— Кто их, артистов, знает, — пожал плечами Яковлев. — Хотя, на мой взгляд, вряд ли он эту историю с наездом выдумал. А значит…

— Ничего это, конечно, не значит, — перебил Яковлева Померанцев. — Разумеется, не считая того, что работы теперь — завались, а нас — раз-два и обчелся… Насчет артистической игры — я лично пас!

— Артистизм оперных певцов, — назидательно произнес Турецкий, — как правило, со значительной долей пафоса, такой уж у них жанр… Сказать, что он востребовал кота с преувеличенным восторгом, вроде бы нельзя… Как думаете?

— Да, довольно натурально обрадовался, — согласился Померанцев.

— В общем, так, — подвел итоги Александр Борисович, — дальнейшая схема следствия будет такова…

На ознакомление с упомянутой схемой и на распределение заданий между Померанцевым и оперативниками (Романову озадачить обязали Померанцева) ушло не более десяти минут.

— Ну а еще кое-что я беру на себя… — Турецкий усмехнулся в ответ на вопросительные взгляды следователя и оперативника. — Попробую лично проникнуть в эту самую малоизвестную музыкальную тусовку…

— Ирина Генриховна!.. — брякнул догадливый Померанцев и, осознав собственную бестактность, покраснел — впервые за весьма длительный отрезок времени.

— Именно! — спокойно отреагировал шеф. — Придется тряхнуть стариной, поскольку не далее как сегодня утром Константин Дмитриевич Меркулов в очередной раз отказал мне в увеличении нашей компактной оперативно-следственной группы… Все, господа, по коням!

И уже на пороге тормознул Померанцева:

— Будешь охмурять эту певичку, — с нарочитой суровостью предупредил он, — помни о горестном опыте северотуринского дела: смотри не перестарайся! Прыгать к ней в койку совсем не обязательно!..

— Есть!.. В койку — не обязательно! — шутливо отдал честь вполне штатский Померанцев и, все-таки не выдержав, фыркнул.

Глава 8 Чиновничий беспредел

Ираклий Васильевич Шатунов широко зевнул, отбросил в сторону свежий номер «МК», выписывал который скорее по привычке, сохранившейся с туманных комсомольских времен, чем по необходимости, и, поудобнее устроившись в полосатом парусиновом кресле, прикрыл глаза, подставив лицо утреннему июньскому солнышку.

Не только «МК», газеты и журналы, коих теперь в Москве расплодилось несчетное количество, вообще были ему не нужны: обо всех интересующих Ираклия Васильевича публикациях ему систематически докладывали вышколенные подчиненные, чиновники Минкульта России, в котором господин Шатунов занимал вовсе не маленький пост.

Парусиновое кресло, в котором Ираклий Васильевич наслаждался теплым, нежно пахнувшим только что распустившейся белой сиренью утром, стояло на широкой веранде его загородного, сложенного из высококачественного белого кирпича дома в тридцати километрах от столицы, в зоне, которая прежде считалась заповедной… Возможно, и сейчас числится таковой на какой-нибудь всеми позабытой, запылившейся бумажонке. Данный факт хозяина особняка решительно не заботил, несмотря на то что на прошлой неделе какие-то суетливые типы с задрипанного телеканала попытались поднять шум из-за «новорусских» застроек на запретной территории, отсняв сюжет в непосредственной близости от его дома. На здоровье!.. Пошумят и успокоятся, мелочевка горластая, а народ, как всегда, смолчит — плевать он хотел и на ящик, и на болтовню, которая по нему транслируется!

Солнце поднялось чуть выше и начало припекать посильнее. Ираклий Васильевич нехотя приоткрыл глаза, скользнув взглядом по раскинувшемуся перед ним саду, по белоснежным сиреневым кустам, обступавшим веранду. Тащиться в сад ему было лень, но здоровье дороже!

Кряхтя, он с трудом поднялся с кресла (годы, как ни крути!..) и, вздохнув, неторопливо спустился по полукруглым ступеням в тень разросшихся за последние годы деревьев, высадил которые чуть больше десяти лет назад собственноручно… Смешно и вспомнить теперь эти годы, в которые он закладывал основы сегодняшнего благополучия, а на месте нынешнего дома, напоминающего издали белый корабль, стояла тогда забавная избушка, казавшаяся тогдашнему Ираклию Васильевичу чуть ли не дворцом!

Шатунов свернул в тенистую аллею, образовывали которую благоухающие ничуть не хуже сирени акации, и вскоре оказался на небольшой поляне — цели своего путешествия по саду. Здесь между двумя ровненькими, похожими друг на друга, как сестры-близнецы, березами был натянут гамак, в котором ему всегда особенно приятным казалось предаваться воспоминаниям о беспокойных, а местами опасных… да, очень порой опасных девяностых…

…Начало новой эпохи застало Ираклия Васильевича Шатунова врасплох — на невидной, низкооплачиваемой должности мелкого чиновника Минкульта, связанной со зрелищными мероприятиями. Шатунову только что стукнул «круглый» сороковник, что же касается упомянутых мероприятий, на его совести лежала их идеологическая сторона, рушившаяся на глазах. Большинство знакомых Шатунова, знавших его с юности, справедливо считали Ираклия к тому моменту классическим неудачником.

Окончив дирижерско-хоровое отделение консерватории типичным «середнячком» и отлично понимая, что великого дирижера из него не получится никогда, Шатунов после недолгих колебаний избрал комсомольско-партийную карьеру. Однако и тут заметных успехов отчего-то не достиг. Возможно, не слишком старался?.. У законченного холостяка Ираклия, жившего в одиночестве на окраине Сокольнического района в оставшейся от покойных родителей квартире, не имелось ни семьи, ни случайно прижитых детей. Следовательно, и стимула для карьеры тоже не наблюдалось.

К женщинам Ираклий всегда относился с изрядной долей недоверия и равнодушия, хотя ориентации был самой что ни на есть традиционной. Конечно, любовницы время от времени у него появлялись, но стоило очередной даме даже отдаленно намекнуть на возможность жить под одной крышей или, не дай-то бог, на возможное оформление отношений, как Шатунов немедленно исчезал с ее горизонта: властная мать Ираклия, очень хороший хирург, в свое время крепко-накрепко вбила в голову единственного сына мысль о том, что все женщины — хищницы, что даже самая идеальная супруга хороша только до свадьбы… И блестящим доказательством этой мысли для Шатунова был брак его родителей. Временами он искренне жалел своего отца, тихого, полузадушенного лидерским характером супруги, рядового скрипача, игравшего в рядовом симфоническом оркестрике… Семейную жизнь Ираклий возненавидел, наблюдая жизнь родителей. А неудачливость, похоже, унаследовал как раз от папаши… Кто мог подумать, что именно мелкие неприятности (впрочем, тогда они ему мелкими не казались!) как раз и выведут его на широкую трассу успеха?

Должность, которую Шатунов занимал в Минкульте, из-за ее идеологической направленности оказалась под большим и увесистым вопросом. Ничего другого, кроме как контролировать подведомственных ему чиновников и коллективы, Ираклий не умел. Зарабатывать не только нормальные деньги, но даже сущие гроши хоровым дирижированием — смешно было и думать. Следовательно, наступили самые черные дни его жизни… Отвлечься от гадких мыслей не удавалось даже с помощью его давнего тайного увлечения, тщательно скрываемого от коллег и большинства друзей, — шикарной коллекции джазовой музыки со всего мира, на пополнение которой уходила большая часть шатуновской зарплаты… Жизнь загнала его в тупик, железобетонный холод которого он уже чувствовал лопатками… И вот тогда-то впервые мелькнула в голове Ираклия Васильевича смутная поначалу, затем более отчетливая, по тем временам странная идея.

Мелькнула во время одного из наиболее тоскливых и одиноких холостяцких вечеров, за бутылочкой средней паршивости коньячка, поднесенного по старой памяти директором одного из лихорадочно перестраивающихся Дворцов культуры. Директор намеревался тихой сапой вывести вверенное ему предприятие из-под государственного надзора, проще говоря — приватизировать Дворец, использовав его затем по собственному усмотрению. То ли под клуб, рассчитанный на молодежь, то ли еще подо что…

«Под дискотеку какую-нибудь!» — насмешливо подумал тогда Шатунов, лучше многих знавший, что настоящей эстрады в Стране Советов не было и нет. Что бы там ни болтал директор насчет эстрадной школы, которую якобы собирался организовать с помощью известных музыкантов-корифеев, какую бы лапшу ни пытался навешать на уши Шатунову, Ираклий ему не верил.

Прихлебнув коньячку и слегка поморщившись от качества подарочка, он с грустью подумал о том, что если в чем и разбирается в этой жизни, то только в эстрадной музыке… Западной, конечно! Несколько стыдясь своего увлечения, он, начиная с юных шестидесятых, неотступно следил за множеством зарубежных групп и бендов, в его коллекции имелись не только Битлы и старый американский джаз, причем редчайшие записи, сделанные еще на виниловых пластинках. Располагал он и никому не известными в России группками, чья судьба была — коротко и ярко мелькнуть на горизонте музыкального олимпа и… угаснуть, так же мгновенно, словно их никогда и не было.

Вот на этом-то самом месте, припомнив одну из таких группочек, с которой где-то в середине семидесятых был связан настоящий скандал в Соединенных Штатах, поскольку помимо секс-революции полудюжина наглых сопляков пропагандировала еще и гомосексуализм, и пришла мысль , которой суждено было перевернуть всю жизнь Ираклия Васильевича Шатунова! Да, тогда в Штатах все закончилось скандалом, и оторвавшихся от текущей реальности «музыкантов» едва ли не судили за оскорбление нравственности! Но спустя полтора десятка лет секс-революция в музыке была-таки совершена аналогичной группой, столь же скандальной, зато заработавшей столько миллионов, что не только детям — внукам этих бесстыжих мэнов и вумен хватит до скончания века…

Шатунов забыл про коньяк и, вскочив с места, начал в волнении расхаживать по тесной родительской гостиной, натыкаясь на давно обтрепавшуюся и засалившуюся мебель. «А что, если?.. А что… А?!»

Колебания и сомнения заняли двое суток: Ираклию необходимо было действовать крайне хитро, умно и осторожно: чиновник столь солидной организации, как Министерство культуры, ни в коем случае не мог марать себя подобными затеями. Необходимо было найти среди знакомых, а еще лучше — среди друзей, человека на роль подставного лица. Точнее — партнера… А поскольку верить никому нельзя, особенно в нынешнее смутное время, еще и обдумать гарантии на случай, если тому придет в голову Ираклия «кинуть».

После долгих размышлений, отметая одну кандидатуру за другой, описав в этой связи солидный по диаметру круг, Ираклий Васильевич пришел к выводу, что лучшего партнера, чем все тот же даритель коньяка и директор ДК в одном лице, ему не найти: Мохнаткин Николай Генрихович рвался в бой и жаждал денег, уверенный, что они сейчас валяются под ногами и достаточно лишь наклониться, чтобы их поднять… Что ж, отчего бы и не помочь человеку выскользнуть из системы, находясь в которой наклониться-то еще можно, а вот разогнуться и выпрямиться — весьма проблематично! Тем более что имеющихся в наличии связей у Шатунова для этого должно было хватить… Конечно, кое-кого придется подмазать. Аккуратненько, чтобы на взятку, не дай бог, не потянуло. Следовательно, тут господину Мохнаткину и карты в руки, он, по слухам, человек небедный…

…Спустя всего четыре месяца после того вечера, когда Ираклия Васильевича посетила мысль , в небольшом Дворце культуры, расположенном как раз посередине между центром и северной окраиной столицы, состоялся один из многочисленных в те времена кастингов. От остальных он отличался лишь тем, что прослушивались только мальчики — от 17 лет. Причем внешности претендентов уделялось внимания больше, чем голосовым данным: один из лучших в Москве звукооператоров заверил заинтересованных лиц, что с помощью соответствующей аппаратуры даже из безголосого петуха способен состряпать тенора-альтино…

Очень хороший поэт-песенник и столь же профессиональный его партнер-композитор, успевшие за перестроечные годы обнищать и оголодать до состояния полного озверения, услышав сделанное им предложение, оторопели и… согласились: у обоих были семьи, дети, внуки, а у одного даже правнук. Понимая их сомнения, Ираклий Васильевич, самолично присутствовавший на прослушиваниях (разумеется, инкогнито), милостиво позволил обоим работать с будущей группой под псевдонимами.

Солистов требовалось двое, оркестрантов для бенда — пятеро. Тем не менее инструменталистов подобрали довольно быстро, а исполнителей, прежде чем отыскалось то, что нужно, искали долгие пять недель. И лишь в начале шестой, когда два очаровательных парнишечки лет семнадцати — не более — объявились в зале, где проходил кастинг, Шатунов внутренне напрягся: это было что надо — два кудрявых «ангела», ангел черный и ангел белый… Только бы они умели петь, неважно, хорошо или не очень, но хоть как-то!..

«Хоть как-то» они умели — у обоих были самые заурядные голоса, зато очень подходящего для тайной затеи тембра: белокурый Андрей обладал тенором, правда, весьма хилого диапазона, черноволосый Витя тяготел к баритону. Композитор, услышав, на ком именно намерен остановиться явно главный здесь безымянный господин, неизменно наблюдавший за прослушиваниями, поморщился. Звукооператор в очередной раз заверил всех присутствующих, что превратит обоих в соловьев без проблем. И кастинг наконец завершился.

В качестве художественного руководителя, на самом деле в качестве учительницы пения, к «мальчикам» пригласили обомлевшую от счастья, только что выпихнутую на пенсию молодыми и настырными коллегами из перестраивающейся Гнесинки преподавательницу вокала. За названную сумму она готова была не только передать молодым весь свой опыт «бывшей никому не известной эстрадной певицы», сделавшейся педагогом куда более известным, но и работать с этими двумя почти безголосыми птенцами до посинения — день и ночь. Звукооператору она не верила, полагалась исключительно на свою собственную методику и на поверку оказалась права. Хотя и фокусы звукооператора тоже пригодились: группа «Ангелята» произвела своим появлением на тогда еще полупустой российской эстраде фурор, сильно попахивающий скандалом… Как относиться к однополой любви, тогда еще было неясно. Но неясно исключительно профессионалам и чиновникам. Подростковая аудитория с этим вопросом разобралась моментально, поскольку именно эта категория и является основным потребителем запретных плодов…

Что касается самих исполнителей, поначалу едва не шарахнувшихся от предложенного взрослыми дяденьками имиджа, но, услышав, какую именно сумму им предлагают для начала, вопросов морали они больше не касались: десятиклассникам стартовая, на самом деле грошовая выплата показалась цифрой едва ли не астрономической: оба были из заурядных семей советских инженеров, оставшихся не у дел. Хуже пришлось с родителями, потребовавшими непозволительной прибавки. Однако и это в конце концов утряслось. Довольными остались все и настолько, что контракты с официально продюсировавшим «Ангелят» Мохнаткиным подписали, почти не читая.

По упомянутым контрактам исполнителям полагалось всего тридцать пять процентов от суммы будущих доходов, в какую бы цифру эта сумма ни вылилась… Позднее Шатунов весьма сожалел, что не поставил и вовсе двадцать пять вместо тридцати пяти. Согласились бы все как миленькие в ослеплении от первой выплаты…

К тому моменту, когда «Ангелята», отработав Москву и Питер, а затем около полутора лет откатавшись по провинциальным весям, исчерпали и самих себя, и скандальную идею, имя Мохнаткина, как человека с нужными связями, хлебоносными идеями и хитрой задницей, успело приобрести вес в обеих столицах. Было известно, что в Минкульте за ним стоит «кто-то» с жесткой и длинной, а не только волосатой рукой…

…Должность идеолога, которую занимал к моменту перестройки Шатунов, давно накрылась медным тазом. Но благодаря деньгам, заработанным «Ангелятами», Ираклию Васильевичу удалось не просто подмазать кого следовало, не просто подсуетиться, а сделать это очень хорошо. Неожиданно начальство удивилось, отчего это прежде никто не обращал внимания на организационные способности и высокий профессионализм Шатунова, так великолепно знавшего прошлое нашей эстрады и еще лучше прозревавшего ее будущее… Доходное будущее! Последнее было при ежегодно худеющих в тот период чиновничьих зарплатах особенно важно! Кто ж откажется подзаработать, фактически ничего не делая, исключительно выгодно продавая свою подпись, во всеобщей неразберихе?! Правильно, никто!

А Шатунов не только не испытывал недостатка в идеях, которые предполагалось реализовывать с помощью Мохнаткина и остальных членов компании, сплотившейся в дружный коллектив, ни один член которого давным-давно уже не морщился и не крутил носом, изображая из себя моралиста. Он был еще и щедр с нужными людьми, и становился щедрее год от года.

Бывший ДК спустя еще лет пять сделался неузнаваем, превратившись в базовый офис продюсерской компании — одной из самых состоятельных в столице, а следовательно, и в России. Теперь это было вполне солидное, сияющее белизной стен здание, обнесенное увесистой чугунной оградой с пиками наверху, с собственной службой безопасности и дюжиной сотрудников.

Руководил компанией по-прежнему Николай Генрихович Мохнаткин. Однако самые приближенные из сотрудников компании прекрасно знали, кто именно на самом деле здесь главный, кому они обязаны своим вполне приличным даже во время экономических спадов куском хлеба с маслом и почему поднимается такая суета, когда в гости к генеральному приезжает пожилой господин на черном «мерсе» с сопровождающим джипом: на вид — господин как господин, даже и не слишком презентабельный, если обратить внимание на отвисшие, словно у бульдога, брыли и столь же отвисший животик… Однако отчего при этом у секретарши генерального делаются огромные и встревоженные глаза и почему она сама, лично, несется в бар, а не делает заказ по телефону… И это несмотря на интимные отношения с генеральным. Словом, все всё знали. Но — молчали. Делали вид, что понятия не имеют, кто и зачем… Кому ж охота лишаться насиженного кресла? Таких дураков в наше время нет, вывелись.

Конечно, заводятся дураки на российских просторах, но и придавить их, заткнуть глупую пасть, если вдруг разинут, — тоже легко… за весьма редким исключением…

…На этом месте своих размышлений Ираклий Васильевич Шатунов, припомнив по меньшей мере одно такое «исключение», нахмурился и вернулся из глубины приятных воспоминаний в сегодняшний светлый июньский день. Не то чтобы настроение испортилось. Но отдыхать он любил исключительно в условиях полнейшей психологической комфортности.

Неловко повертевшись в гамаке (проклятое пузо!), он извлек из кармана просторных светлых брюк мобильник и быстренько ткнул в кнопку «любимого номера».

— Привет, Ираклий! — Судя по фону, и Николай в данный момент отдыхал от трудов праведных: откуда-то издалека до уха Шатунова дотянулась знакомая тема из Вагнера… Мохнаткин беззаветно любил этого композитора и включал имеющиеся у него записи всякий раз, когда намеревался отдохнуть.

— Расслабляешься? — усмехнулся Шатунов. — Ну-ну… Что-то ты давненько молчишь по поводу нашего певуна, Коля…

— А чего зря воздух-то колебать? — Мохнаткин тоже усмехнулся. — Вот дожмем клиента — тогда и доложу… Чего это ты вдруг заволновался?

— Надо дожать! — жестко произнес Ираклий Васильевич. — Дело не в его вонючих бабках, дело принципа! Надеюсь, и для тебя тоже…

Глава 9 Музыкальная мафия

Ирина Генриховна резко приподнялась и села в постели, и Сан Борисович невольно залюбовался моментально рассыпавшимися по плечам золотистыми локонами жены, ее вспыхнувшими нешуточным интересом ярко-синими глазами. Казалось, прошедшие годы супружества не только не убавили ей красоты, но и старше не сделали: все та же девичья фигура, все та же грация и нежный абрис тонко вылепленного лица…

— Слушай, ты это серьезно?!

Она склонилась к мужу, словно пытаясь высмотреть: а не разыгрывает ли он ее?.. За все время их брака супруг ни разу ни словом, ни делом не только не пытался привлечь жену к своей работе, но и робкую инициативу с ее стороны — не вмешаться, нет, просто высказать собственное мнение — пресекал в корне. А тут — такое… Ну надо же!..

— Вполне серьезно, Ириша. — Александр Борисович мысленно усмехнулся ажиотажу Ирины Генриховны. — Ты в состоянии помочь нам на данном этапе следствия спасти вашего гения от подставы… В том, что это чистой воды подстава, мы уже не сомневаемся. Но вот доказательств — ноль целых и столько же десятых.

— Господи, да я все, что от меня зависит, сделаю, и даже больше того!

— Возможно, именно «больше того» и понадобится, — кивнул он и подумал, что на самом деле заняться Ирине Генриховне чем-либо, помимо ее нескончаемых переживаний из-за Ники, пойдет только на пользу… В нынешнем году Ниночка-Ника, единственный и неповторимый плод брака Турецких, впервые в жизни была отправлена в лагерь отдыха на Черноморское побережье одна, без мамы. И с того момента, как краснодарский состав отошел от московского перрона, Ирина Генриховна ни о чем и ни о ком, кроме дочери, думать не могла. Фантазия у нее во всяком случае, как убедился Александр Борисович, на тему «А вдруг с девочкой что-то случилось?!» оказалась богатейшая, можно сказать, изощренная. И в итоге она либо сама по нескольку раз в день названивала дочери на мобильный, либо начинала кругами ходить вокруг домашнего телефонного аппарата, глядя на него, как на кровного врага, если тот молчал, и подпрыгивая на каждый звонок, если он оживал…

Ну а уж коли звонила не Ника, а, допустим, муж или, хуже того, мужу с работы, врагами становились оба абонента…

— Что ты имеешь в виду, — она удивленно округлила брови, — когда говоришь «больше того»? Надеюсь, не участие в каком-нибудь вашем… как его… взятии?..

— Боже упаси! — Турецкий рассмеялся и, покосившись на будильник, начал вылезать из постели. День начался, валяться было больше некогда, а разговаривать и на ходу можно.

— Боюсь, для взятия ты, Ириша, не слишком подкована! Вряд ли отличишь заурядный «макаров» от акаэма!

— А ты Бетховена от Чайковского отличишь? — хихикнула она, вслед за мужем выскальзывая из-под одеяла.

— Вот потому-то, что не отличу даже под пыткой, именно к тебе и обращаюсь за помощью! Ты, Иринка, в музыкальной тусовке, можно сказать, с пеленок крутишься. Можешь сказать сразу, навскидку, кто у вас там — скажем так: из продюсеров или импресарио — тянет на профессионального мафиози-рэкетира?..

— Запросто: ни-кто!.. Надеюсь, ты это не всерьез?..

— Еще как всерьез! — Турецкий и впрямь глянул на жену серьезно.

— Но, Саня… Ты сам подумай: какие такие особенные заработки могут быть у классического музыкального театра? Вообще у тех, кто занимается серьезной музыкой?.. Я, конечно, не имею в виду какой-нибудь «Геликон» или «Новую оперу», хотя и там, насколько знаю, все впритык, плюс дотации от государства… Конечно, о Большом мы ведь не говорим? Но хотела бы я посмотреть на камикадзе, решившегося рэкетировать тамошних деятелей!..

— Погоди-погоди! — прервал жену Турецкий. — Зайка, ты меня не поняла! Или я как-то не так выразился…

— Ну так выразись точнее!..

— Наверное, надо было начать с вопроса о том, что в наше время практически в каждой профессиональной сфере существует своя мафия. Ваша сфера, надо полагать, не исключение!..

Теперь, прежде чем ответить, Ирина Генриховна задумалась и заговорила лишь после того, как супруги переместились на кухню к утреннему кофе. Александр Борисович и не думал торопить супругу. Он от всей души поплескался под душем, прежде чем приступить к завтраку: день за окнами, яркий и солнечный, явно обещал жару.

— Значит, так… — Ирина Генриховна осторожно отхлебнула свой кофе. — Я уже говорила тебе, что «Дом оперы» стал популярным почти мгновенно, сразу после премьеры. Недостатка в публике они не испытывали. Но для частного театра это не правило, а исключение…

— Давай уточним, — прервал ее Турецкий. — Такой бешеный успех объясняется исключительно именем Строганова?

— Не только! Знаешь, кто у них был главным дирижером? Аркадий Ильич Аграновский, а это тоже имя, как ты понимаешь!

— И что, после его смерти популярность стала падать? Насколько помню, хоронили вы его где-то в марте?..

— В марте, — грустно кивнула она. — Но дело тут не только в именах, а еще и в самой опере, которую они поставили…

— «Мария Стюарт», по Шиллеру! — не преминул продемонстрировать свою осведомленность Александр Борисович. — Одного я не понял: опер с таким названием, как утверждает моя разведка, несколько, а они взяли какого-то малоизвестного композитора… И вдруг — сразу бешеный успех… Я думал — благодаря исключительно Строганову, он там пел кого-то главного?..

— Партию Мортимера… Если ты не в курсе, Мортимер — молодой человек, влюбленный в плененную Марию, лирический тенор… Но дело не только в Юре. И не в Краевой, которая пела Елизавету. Дело как раз касается того, о чем ты спросил.

— То есть?

— Композитор этот, Струковский, написал оперу на классический шиллеровский сюжет, но сама опера тяготеет скорее к модернизму! Там, например, нет хора, что для классической оперы обязательно. И шиллеровский текст идет без купюр! Представляешь?..

— Конечно, не представляю! — Александр Борисович сердито затряс головой, демонстрируя жене, до какой степени она запудрила ему мозги. — При чем тут «без купюр» и мафия?!

— При том, что Шиллера купировали всегда, потому что без этого и пьеса, и опера идут почти пять часов! С антрактом, конечно, но — пять!.. А музыка Струковского настолько талантлива, так красивы арии, что ни солисты, ни зрители не чувствуют никакого утомления! Возникает вопрос: каким образом Валерий Струковский якобы ни с того ни с сего написал талантливую оперу, а до этого сидел себе в тенечке, будучи членом Союза композиторов?!

Я специально после оперы поинтересовалась его музыкой и просто ахнула! Дивный фортепианный концерт, куча необычайных концертов для духовых, в том числе для тубы!

— Ну и что из этого?

— Господи… — Ирина Генриховна вздохнула. — А то, что туба — это такой медный духовой инструмент (ты бы сказал — труба), который, как считается, умеет издавать только один басовый звук типа «Бу-бу-бу!». А у него для нее написан великолепный концерт с оркестром… Мелодичный! Его играют в Японии, США, вообще знают духовики во всем мире, кроме… Догадайся, кроме где?

— Не дурак, понял! — кивнул Турецкий. — И первым делом вызову к себе этого композитора… А что ты там говорила насчет доходов частных музыкальных театров?

— Знаешь, если говорить о «Доме оперы», может быть, там и были доходы, но не столько от самого театра, сколько от студии звукозаписи, они производили диски — и Юрины, и Машины, и молодых солистов — и продавали их. Говорят, в основном за рубеж, но точно не знаю…

— Студию у них разгромили, Ириша, пару месяцев назад, а продюсера… Продюсер погиб. Несчастный случай, который Строганов считает убийством…

— Кошмар… Теперь понимаю, почему ты заговорил о мафии… — Ирина Генриховна нахмурилась, помолчала и продолжила: — Чтобы закончить тему о частных театрах… Периодически они создаются, исключительно на спонсорские деньги. Как только деньги кончаются — все рассыпается в прах… Я знаю по меньшей мере два таких театра, отправившихся в небытие, несмотря на интересную работу: «Аполлон» — раз, и «Феникс» — два…

— А что, спонсоры отказываются спонсировать?

— Ну да, после первого взноса, как только обнаруживают, что шкурка выделки не стоит с точки зрения прибыли… Или заранее дают деньги «разовые», в порядке благотворительности: кажется, им за это налоги снижают…

— Ну, да, — мрачно хмыкнул Турецкий. — Иными словами, все эти театры, которые ты назвала, регистрировались как некоммерческие организации, «Дом оперы» в этом смысле оказался исключением.

— Наверное… Если иметь в виду рэкет, в нашей сфере он возможен, вероятно, только в индивидуальном порядке, если какой-то солист стал звездой, а кто-то решил, мол, пора ему делиться… Но, Саня, ты меня вот хоть убей, а только даже среди наших тузов, занимающихся классической музыкой, всяких там чиновников, что ли… Я имею в виду продюсеров — импресарио-то у звезд практически всегда зарубежные — вряд ли кто займется таким делом!

— Почему?

— Хлопот много, а толку мало, даже если с ним поделятся: по-настоящему известных певцов мирового уровня очень мало, кусков хлеба у такого рэкетира если и получится с маслом, но уже точно без икры… В начале девяностых, я слышала, такие попытки были, но сейчас, когда самые доходные певцы — попса, зачем им еще и оперные звезды?!

— Стоп-стоп! — прервал жену Турецкий. — Погоди-ка, Ириш… Что ты там слышала про начало девяностых?..

— Ну я уже плохо помню… Но вроде бы в ходу были рабские контракты, особенно с молодыми и талантливыми, которых отлавливали на конкурсах… Но я имею в виду пианистов, насчет вокалистов — без понятия!.. И вообще лично я слышала только про один-единственный случай!

— Ну-ка, ну-ка! Я весь внимание, — подобрался Александр Борисович. — Что за случай?

— Говорю же — слухи! — нахмурилась Ирина Генриховна. — Не жди, что это факты: Сидоренко, лауреат конкурса имени Петра Ильича… Поговаривали, что раскрутился благодаря одному типу, предложившему ему «рабский» контракт… И действительно раскрутился, после чего в один прекрасный момент свалил в Англию: просто не вернулся с гастролей, остался там и в данный момент стал — опять же по слухам — богатым человеком…

— Что за тип? — быстро поинтересовался Турецкий.

— Тип?..

— Ты сказала, — терпеливо растолковал он, — что какой-то тип ему предложил этот самый «рабский» контракт!

— А-а-а… Да, но ты что думаешь, я помню, кто именно? Вроде бы какой-то чиновник мелкий и чуть ли не из Минкульта, но больше я ничего не знаю, клянусь! А почему тебя это так заинтересовало, ведь речь о пианисте, а вокал — совсем другая сфера…

— Дело в том, Ириша, что у вашего Строганова была в юности аналогичная история. Собственно говоря, после того как он этого типа отшил, перед ним и закрылись все двери здесь, а в итоге он оказался «там».

— Саша, ну с чего ты взял, что речь идет об одном и том же типе? Кроме того, сколько лет прошло? А?.. И клянусь, за это время ничего похожего я не слышала… И никто не слышал! Говорю же — все эти ястребы живут и благоденствуют в сфере попсы, а мы и на фиг никому давно не нужны!.. И неужели ты думаешь, что на Юру наехал тот же самый мужик, что и тогда? Лет-то сколько прошло!.. Да он наверняка уже давным-давно и в Минкульте не работает, и вообще утонул в волнах времени!..

— Ты права, — вздохнул Турецкий, — шанс, что на Строганова наехал его старый знакомый, ничтожен, может быть, один из тысячи… Ровно столько же вероятности, что этот «благодетель» «переквалифицировался» на попсу и в данный момент благоденствует… Но видишь ли, зайка, такая уж у меня работа — проверять решительно все… И посему даю тебе сразу два задания!

— Слушаю и повинуюсь! — Ирина Генриховна фыркнула.

— Во-первых, попробуй повыяснять у своих старых друзей и знакомых насчет давнего слуха о Сидоренко: вдруг у кого-то память окажется получше твоей?.. Или информированность достовернее?

Ирина Генриховна поморщилась, но кивнула.

— Второе задание посложнее: очень осторожненько попробуй разузнать, кто ныне особо славится среди попсовых деятелей, кто продюсирует наиболее рейтинговые группы, что ли…

— Саня, ты спятил! — Ирина Генриховна покачала головой. — Сообрази на минуточку: у кого я буду выяснять насчет этих… групп?! Да ни один мой знакомый, не говоря о друзьях, не только эту попсятину знать не знает, но и знать не хочет!..

— Дорогая, как ты понимаешь, мы и сами этим вопросом займемся, причем вплотную! Но ты все-таки, на всякий случай, подумай: а вдруг и среди твоих найдется кто-то обиженный непониманием со стороны тех же продюсеров? А если обижен, значит, хоть что-то да знает об этой сфере! А большего и не надо, исключительно интересуемся слухами… Насколько знаю, в Гнесинке есть эстрадное отделение?

— Есть! Но ты же должен понимать, я там пока вообще мало кого знаю, — вздохнула Ирина Генриховна. — Если бы я там успела поработать… Тем более эстрадное отделение… Но я попробую… Придумаю какую-нибудь историю с якобы обиженной подругой-певицей, глядишь, по-настоящему обиженный и откликнется…

— Умница! Видишь — прямо с ходу и легенду сама себе придумала!.. Но, Иринка, предупреждаю: будь предельно осторожна, в глубину не лезь. Тут мы и сами справимся, а ты нам нужна в качестве стрелки компаса, дабы выяснить направление, в котором двигаться… Усекла?

— Усекла! — Она улыбнулась и кивнула на часы, висевшие напротив стола. — А вот ты еще, я вижу, не усек, что опаздываешь на работу. Или у тебя сегодня отгул?

— Какой там отгул?! — Александр Борисович, глянув вслед за женой на циферблат, сделанный в виде яблока, охнул и вскочил со стула, на ходу заглатывая остатки кофе.

Скользнув взглядом по меню, Валерий Померанцев внутренне поежился: цены в артистическом кафе, расположенном неподалеку от «Пушки», оказались неожиданно «кусачими», артистическим зарплатам они не соответствовали категорически! Ничего не попишешь — место встречи Кира Голдина, молодая солистка «Дома оперы», выбрала сама. Правда, с подачи Померанцева… Словом, по всему выходило, что виноват он. Соответственно и расплачиваться — в прямом смысле слова — тоже придется ему: хорошо еще, что прихватил с собой на всякий случай подчистую все оставшиеся от недавней зарплаты деньги!

С холодом в душе и ласковой улыбкой на устах Валерий протянул меню Кире, вальяжно расположившейся напротив него за столиком.

— Надеюсь, солисты оперы, в отличие от театральных актеров, не сидят всю жизнь на диете? — соврал Померанцев, на самом деле надеющийся как раз на обратное.

— Еще как сидят! — обнадежила его девушка. — Во всяком случае, лично я не планирую превратиться через десяток лет в толстуху!

На толстуху, даже будущую, Голдина никак не тянула: выглядела Кира просто блестяще! Ей необыкновенно шли распущенные по плечам с продуманной небрежностью волосы, а элегантный белый костюм, явно приобретенный не на Петровско-Разумовском рынке, делал стройную фигурку еще выразительнее. Словом, Кира была недосягаемо-элегантна. И при других обстоятельствах Валерий бы, несомненно, гордился такой спутницей.

— …Соответственно, — произнесла она, быстро просмотрев меню, — мне — салат с креветками, перец, фаршированный овощами, и кофе по-турецки… Десертов не употребляем! Вино — на ваше усмотрение… А поскольку особого значения этикету я не придаю, разговаривать можно начинать прямо сейчас, сразу! Вы, как я понимаю, человек занятый, я — тоже…

— Мне казалось, у вас что-то вроде отпуска, несколько вынужденного, — заметил Валерий.

Кира дождалась, пока подошедший официант примет у них заказ, и лишь после этого ответила.

— Насчет вынужденного — очень точное замечание, — спокойно произнесла она. — И длится этот, с позволения сказать, отпуск уже несколько месяцев: конец сезона в нынешнем году загублен. Думаю, именно такого результата эти сволочи и добивались.

— Почему вы не поехали на гастроли? Часть солистов, как я понимаю, такой возможностью воспользовались, но не вы. Хотя, как понимаю, у вас она тоже была…

— Была, — кивнула Голдина. И, переждав очередное появление официанта с вином и заказанной Померанцевым минералкой, улыбнулась. — Но, как вы совершенно точно подметили, я ею не воспользовалась. И отнюдь не из сентиментальных соображений преданности и верности делу, которому служу…

Она выдержала небольшую паузу. Померанцев не торопил девушку, невольно любуясь ее правильным, немного холодноватым сейчас лицом.

— Я буду с вами откровенна, не хочу даже в такой мелочи вводить следствие в заблуждение. — Кира погасила улыбку. — Я за дальнейшую, а уж тем более благополучную жизнь театра и дохлой мухи не дам! Готова держать пари, что ни оглушительных премьер, ни спокойной жизни нам больше не видать, какие бы меры и мы, и вы ни предприняли…

— И почему же?

— Потому что это — наша родина… Не хочу рассказывать пошлых анекдотов о глистах… Правда, в отличие от упомянутых персонажей лично я собираюсь отчие просторы все-таки покинуть…

Не ожидавший ничего подобного от элегантной красотки, Померанцев не выдержал и фыркнул. После чего поинтересовался:

— Вам выпал счастливый контракт?

— Пока, скорее, счастливый билет, — покачала головой Кира. — Через полтора месяца я выхожу замуж за довольно состоятельного француза. У него есть по меньшей мере одно достоинство: он обожает оперную музыку и даже по мере возможности меценатствует там, у себя… То есть меценатствовал: в дальнейшем спонсировать будет исключительно собственную супругу — то есть меня!

— А вдруг да передумает? — прищурился Валерий.

— Разве вы не слыхали о такой штуке, как брачный контракт? — Кира тоже прищурилась. — Не держите меня за дурочку! Я вам не Ирина Радова, не Сереженька Лиственница и уж тем более не Риммочка Катаева!

— А они что, все вместе и по одному дурачки?

— Ну не то чтобы… — Впервые за весь разговор Кира слегка смешалась. — Просто всеми, кроме меня и Вадима Кутепова, в этой ситуации руководят сентиментальные соображения: мол, как можно оставить Юрия Валерьевича одного? Он столько для нас сделал!.. Говорить, что сделал он не только для нас, но и для себя, бесполезно, смотрят, как на монстров.

— А что там с Кутеповым?

— Вадиму предложили петь в «Геликоне» еще полгода назад. Тогда он не согласился. Потом жутко жалел. А сейчас выяснил, что его там все еще хотят… Не знаю, заявил ли он Юрию Валерьевичу уже о своем уходе, а лично я сказала.

— Следует ли это понимать так, — поинтересовался Померанцев, — что, если бы не начались неприятности в театре, вы бы своему французу отказали?..

— Неприятности? Вы это называете неприятностями?.. — Голдина ушла от ответа, но Валерий продолжал смотреть на нее вопросительно, и девушка наконец нехотя кивнула:

— Не факт, но скорее всего…

— Скажите, Кира, как вы думаете… Кто за этим всем стоит?

Она снова помолчала, прежде чем ответить.

— Вы имеете в виду — не стоит ли за этим всем кто-то, непосредственно связанный с театром? Или вообще?

— Ну вы же не можете думать, что кто-то из коллектива, собранного Строгановым, который, к слову сказать, и впрямь многое сделал, во всяком случае, для солистов…

— Еще как могу! — Кира не дала ему договорить. — Просто, к сожалению, не вижу среди нас никого, кто мог бы обладать криминальными связями. Ну а вообще… Вы же не думаете, что я якшаюсь с такими людьми?.. Но мне лично кажется, что наехал на театр весьма серьезный человечек…

— Это очевидно, — усмехнулся Померанцев. — Уж куда серьезнее, если до убийства дошло!..

— Я не договорила… Я хотела сказать, что много об этом думала и пришла к выводу, что этот «человечек», скорее всего, не совсем из нашей сферы жизнедеятельности… Вадик Кутепов, самый умный в нашем дружном коллективе, тот и вовсе считает, что это какой-то личный враг Юрия Валерьевича. Кто-то из прежних Машиных любовников, возможно… Или претендентов на данное место!

— Очень интересная версия… — протянул Валерий, задумчиво уставившись поверх Кириной головы. — Мы об этом пока не думали.

— Ничего удивительного, — кивнула Кира. — Вы же не знали Краеву при жизни! Она, при всем своем мерзком характере и подлой натуре, была из тех баб, которые мужиков укладывают к своим ногам штабелями. Но главное — она по этой части была крайне азартной дамой, не помню, чтобы хоть кого-то, даже абсолютно ей ненужного, пропустила… Нет, не надо думать, что она со всеми подряд спала. Но поклонников в буквальном смысле слова коллекционировала с просто неприличной для ее возраста одержимостью! А спала она, по крайней мере в последние годы, исключительно с теми, кто мог реально пригодиться. Я имею в виду — в карьере.

— Но, насколько знаю, карьера у нее и так на зависть сложилась?

— Это нам, мелким сошкам, которыми Маша считала всех подряд, на зависть! Ей-то хотелось большего — золотых дисков по меньшей мере европейского класса…

— Хотите сказать, что и Строганов не являлся исключением?

— Если бы не покойный Аграновский, я бы так и сказала… Но он считал, что у Маши со Строгановым настоящий роман, любовь-морковь и всякое такое… Вроде бы длилось это с перерывами давно… А я мнение Аркадия Ильича уважаю.

— Даже в случае, если придерживаетесь другого?

— Да, даже в таком случае… И знаете, что я вам еще скажу?

— Весь внимание!

— Ведь за такими наездами всегда стоит кто-то один, верно? Ну главный кто-то, у кого есть возможность и люди для наезда…

— Мафиози называется, — подсказал Померанцев.

— Во-во!.. Так вот этот самый таинственный мафиози боялся Аграновского, а значит, был с ним близко знаком!

— Почему вы так думаете? — заинтересовался Валерий.

— Потому что все наши беды начались сразу после смерти Аркадия Ильича! А ведь до этого мы больше года жили — и в ус не дули!

— Вы удивительно умная девушка, — улыбнулся Померанцев. — Не подумайте, что иронизирую, я вполне серьезно!

— Спасибо! Я и так знаю, что я умная, — невозмутимо ответила Кира, ухитряясь одновременно в довольно быстром темпе поглощать свой салат. — Ну так вот… Юрий Валерьевич особо с нами на эту тему не откровенничал, но я где-то через неделю, не больше, после похорон маэстро случайно подслушала разговор между ним и Марком… Кстати, и Розингер, по-моему, погиб не просто так… Так вот: они говорили о каком-то анонимном звонке с угрозами. По разговору было ясно, что прежде таких звонков никогда не было…

— А еще о чем?

— Не знаю, я не стала входить в комнату, ушла. Честно говоря, не придала услышанному должного значения… Кроме того, не поняла, что угроза касалась театра, это уж потом, когда все началось, сообразила, сопоставила, ну и тэ дэ. И это все, что я знаю… Вы ведь все равно со всеми нашими будете разговаривать, возможно, кто-то еще что-то слышал или знает.

— К сожалению, больше половины артистов на гастролях…

— Не думаю, что вас это должно особо огорчать, — покачала головой Голдина. — Из основного состава уехали всего двое, остальные — второй состав, дублеры. Люди со стороны, вряд ли им вообще о наших неприятностях известно все в полном объеме…

— Что ж, спасибо вам, Кира Владимировна!

— Просто Кира! Во Франции отчества не приняты, я должна привыкать! — Она в два глотка выпила свой кофе и покосилась в окно. — Кстати, вот и мой Жанчик прибыл… Простите, мне пора!.. Если понадоблюсь — я в Москве до сентября!

Дождавшись, когда девушка, очаровательно улыбнувшись ему, покинет кафе, Померанцев слегка отодвинул свой стул и с любопытством посмотрел в окно, пристроившись так, чтобы его самого не было видно из-за тяжелой вишневой портьеры. Он с интересом пронаблюдал, как Кира неторопливо двинулась к небольшому светлому «феррари», припаркованному возле кафе.

Едва девушка сделала несколько шагов в сторону машины, как дверца распахнулась и из салона довольно неловко выбрался коротенький лысый толстячок в нежно-голубом легком костюме, угодливо засеменивший навстречу Кире. Красавица-солистка по возрасту явно годилась своему меценату в дочери…

Проследив до конца процесс усаживания «Жанчиком» в машину дамы его сердца, лицо которой ни разу не дрогнуло в улыбке, Померанцев вздохнул и, вернувшись за столик, подозвал официанта.

Настроение у него, несмотря на то что беседа с Кирой оказалась совсем непустой, существенно испортилось.

— И почему лучшие девушки всегда достаются каким-то уродливым козлам? — спросил он у официанта, подошедшего за расчетом.

— Прошу прощения?.. — встревоженно изогнулся тот, очевидно решив, что претензии клиента относятся к названной им сумме.

— Да нет, ничего, это я так — мысли вслух… — пробормотал Померанцев. — Вот деньги, сдачи не надо…

Глава 10 «Дом оперы». Начало

Известную певицу Марию Краеву хоронили на пятый день после ее гибели. Прощание с ней коллег и поклонников состоялось в том самом Доме композиторов, с которым у Юрия было связано начало его стремительной звездной карьеры.

Стоя в ногах гроба единственной женщины, которую он действительно любил, рядом с тихо плачущей Алевтиной Гудковой, Строганов не мог отделаться от ощущения нереальности происходящего. Гудковой, по крупному лицу которой беззвучно текли мелкие слезинки, он завидовал: у него самого слез не было…

Юрий почти неотрывно смотрел в удивительно спокойное, неестественно белое Машино лицо, на полоску с отпустительной молитвой, пересекавшую ее крутой, упрямый лоб, прикрывавшую пулевое отверстие, и не мог поверить, что видит Машу в последний раз. Точно так же, как когда-то, в далеком Милане, не мог поверить, что расстается со своей едва полыхнувшей любовью навсегда… Тогда, в Милане, он был прав…

…Спустя почти одиннадцать лет после отъезда Москва встретила его осенней изморосью и тяжелым, сизым небом, всей своей тяжестью привалившимся к мокрым городским крышам. Казалось, еще немного — и клубящиеся тучи, не выдержав собственного веса, опустятся прямо на асфальт, под колеса медленно ползущих автомобилей, под ноги ежащихся под своими зонтами прохожих.

Старенькая «Волга» Розингера тоже не ехала, а ползла по столице, постоянно застревая в многочисленных пробках, которые Юрия совершенно не раздражали: они давали ему возможность разглядывать разительно переменившуюся за пролетевшие годы Москву, изумляясь абсолютно всему: новехоньким зданиям с обилием самых изощренных реклам, по преимуществу на английском (словно и не уезжал из Штатов!..), обилию и разнообразию нарядных даже в этот серый то ли день, то ли вечер иномарок, совершенно по-европейски разодетой толпы, колыхавшейся на тротуарах.

Рядом с ним, прижимая к себе притихшего, сонного Сашку, молча сидела Лиза. Как всегда, по ее лицу невозможно было понять, какое впечатление производила на нее Москва… Узнает ли она хоть отдаленно город своего детства или испытывает ту же восторженную растерянность, что и он, Юрий?

Лиза всегда оставалась для него в чем-то загадкой. Но Строганова это не огорчало: у него и самого никогда не возникала потребность докопаться до того, что скрывалось за ровным, спокойным и немного отстраненным от окружающего мира характером жены. Тогда это казалось Юрию нормальным, он даже полагал, что любит Лу прежде всего за то, что она никогда не предпринимала попыток «лезть ему в душу», отчего он чувствовал себя свободным мужчиной. Его краткие и довольно частые романы вспыхивали, отгорали и пролетали мимо, то ли не замечаемые Лизой, то ли просто нестоящие, с ее точки зрения, переживаний… Да, изменяет, ну и что? Он — артист, постоянно осаждаемый кучей поклонниц. Какой же мужчина устоит перед подобным соблазном? К их семье, к их браку все эти одноразовые красотки никакого отношения не имеют…

Юрий предпочитал считать, что все было именно так. Лу безусловно знала про эти действительно ничего не значащие эпизоды его мужской жизни. И все понимала! Ему нравилось считать, что в этом отношении их брак идеален…

Отель, который выбрал для них Марк, оказался просто роскошным и находился в самом центре. Едва войдя в огромный холл с фонтаном и кафе-баром посередине, Строганов в очередной раз мысленно всплеснул руками: неужели они действительно в России? Подобный отель мог сделать честь любой европейской столице! Словно какой-нибудь обалдевший от впечатлений провинциал, он восхищенно окинул взглядом уходившие вверх, к далекой стеклянной крыше, террасы этажей.

— Ну как? — В голосе Марка звучала гордость. — Нравится?.. Ты хотел получить лучшее из того, что есть, — и ты его получил!

Юрий рассмеялся и ласково приобнял Марка за плечи, подумав, что Розингер совершенно не изменился за прошедшие годы, даже почти не постарел: все та же подвижная хрупкость, присущая представителям библейского народа, все те же немного лукавые, напоминающие черносливины глаза, все тот же деловитый жест, которым поправляет очки.

— Здорово, Марио, — искренне произнес он. — Если так же будешь работать в моем будущем театре, тебе цены не будет!

— Ну… — немного иронично сверкнул на него глазами Марк. — Я тут подумал-подумал и решил сказать тебе «Да». Хотя, должен признаться, сомнения были…

— Сомнения? — удивился Юрий.

— А ты полагал, я так вот сразу и решусь в омут головой? Ты, Юра, пока не знаешь нашей специфики, Россия всегда была специфической страной, а теперь — особенно… Все переменилось, а специфика осталась!

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что сказал, а расшифровывать — суток не хватит…

— А если вкратце?

— Если вкратце, собственными силами пока еще ни один частный музыкальный театр у нас не выстоял — попыток примерно из десяти…

— Деньги?

— И это тоже.

— С деньгами проблем не будет! — улыбнулся Строганов. — А что еще?

— Оперная музыка, увы, сейчас еще менее популярна, чем в момент твоего отъезда… Но тут я как будущий продюсер кое-какие меры уже принял! — В голосе Марка прозвучала гордость.

— А именно?

— Знаешь, кто будет у тебя… у нас главным дирижером и худруком?.. Аркадий Ильич!

— Аграновский! — ахнул Строганов. — Марио, ты — гений!.. Как поживает наш старик?

— Бодр, весел и преисполнен всяческих идей! А я конечно же гений: ты прав, как всегда. Тем более что и премьерную вещь профессор уже готов предложить.

— Что именно?..

— Увидишь!.. Тем более что имя композитора вряд ли скажет тебе что-нибудь…

— Юра, — негромко окликнула их Лиза, успевшая вместе с Санькой добраться до стойки администратора, — вы скоро? Саша устал, хочет спать… Извините, Марк Иосифович…

…С Марио Лу так и не сумела по-настоящему сойтись. С первой минуты и до конца обращалась к нему только по отчеству, вежливо пропуская мимо себя попытки Марка обойтись без этой «официальщины». Ревновала вместо умершего Зальца? Не могла воспринять на его месте другого человека и по этой причине не доверяла Розингеру? Ответа на вопрос у Юрия не было, и вскоре он перестал его занимать — не до того стало… В его жизнь вновь вошла Маша… Знал ли Марио от Аграновского, которому было известно, об их давнем бурном романе, Юрий понятия не имел. Но, возможно, знал и пригласил Краеву петь в «Доме оперы» не только из-за звездного имени, но еще и в пику Лизе, которую молча недолюбливал?..

Как бы там ни было, это случилось. После долгих споров и размышлений Строганов согласился с Аграновским и Розингером на постановку оперы неизвестного композитора на известный сюжет. И едва ноты попали Юрию в руки, как сомнения сменились восхищением: арии были просто удивительно красивы, а партия Мортимера — словно специально написана для него! Да и сам Струковский произвел на Строганова очень приятное впечатление: за спиной композитора чувствовалось не одно поколение интеллигентов — не говоря о том, что почти все они были музыкантами…

Кастинг с молодыми солистами, подбирал которых Аркадий Ильич, шел довольно гладко; споткнулись они впервые на партии Елизаветы… Для королевы Английской требовалось не просто меццо, а меццо со свободными верхами, приближающимися к сопрановому диапазону. Единственная певица, нашедшаяся на эту партию, Кира Голдина, была неплоха, но, с точки зрения Строганова, больше годилась для второго состава.

И вот однажды, кажется на пятое или шестое прослушивание, Юрий слегка опоздал — кастинг уже шел, когда он добрался до дверей зала, в котором все происходило. Он уже протянул руку к дверной ручке, чтобы потянуть ее на себя, и в этот миг зазвучала центральная ария Елизаветы, акапелла, зазвучала так, что Строганов замер на месте, не в силах пошевелиться: этот голос, даже спустя столько лет, он узнал бы и во сне. Перед глазами замелькали полузабытые улицы Милана, на которых, приезжая туда с концертами или по оперному сезонному контракту, он с той поры старался не бывать. Словно волна, накатился грохот аплодисментов того зала, вспыхнули алым в свете прожекторов рампы огромные, неправдоподобно яркие букеты, летящие к их ногам…

— Маша! — Он влетел в зал, вырвавшись из своего ступора, и моментально увидел ее с нотами партии Елизаветы в руках, резко развернувшуюся на его голос.

И узнал моментально, и в первое мгновение показалась она ему в точности такой, как была тогда в Милане, совсем не изменившейся… Конечно, она сама все для этого сделала: распустила по плечам свои локоны, надев на себя что-то ярко-красное, воздушное, запутанное, какие-то шифоновые лохмотья… Карменсита, его Карменсита, его Маша…

Лишь спустя несколько часов он осознал, что не его и не та, другая. Не потому, что исчезла хрупкость юности, суше сделался овал лица, появилась в глазах какая-то новая, холодноватая мудрость. Что-то изменилось в ней самой, привнесенное опытом лет, прошедших без него, что-то, делавшее Краеву для Юрия еще желаннее, с порога завопившее в его душе о том, что любовь не ушла, а только затаилась в самой ее глубине, придавленная суетой его жизни, усталостью тяжкого восхождения по звездным ступеням признания. Затаилась, ожидая своего часа, и воспользовалась им, едва этот час наступил…

…С кастинга он уехал вместе с ней, дав Аграновскому и Розингеру полный карт-бланш на поиск недостающего баритона на партию Лейстера. Они почти не разговаривали, пока он вел машину к ней домой, по названному Машей адресу: Краева только подсказывала ему, как проехать, где повернуть налево, где — направо, где… Эту дорогу он, с трудом ориентировавшийся в обновленной столице, запомнил навсегда с первого раза.

Не сразу запомнил только, как выглядит ее квартира, потому что уже в маленьком холле, исполнявшем роль прихожей, не выдержал, прижал Машу к себе и больше не выпускал ее из своих объятий до утра — забыв про театр, про Лизу, про Сашку… Мир сжался почти в точку — до ее узнаваемо податливого тела, до самых красивых на свете огромных серых глаз, до не забытого за долгие годы запаха волос, похожего на аромат жасмина и роз одновременно…

…Розингер позвонил им около десяти утра. Формально — сообщить, что замечательный «мальчик» на баритоновую партию найден и кастинг соответственно завершен. На самом деле — чтобы ознакомить Юрия с той ложью, которую он вместо него придумал для Лизы, не забыв, в отличие от Строганова, позвонить ей и предупредить, что Юрий сегодня вряд ли вернется к ночи…

— Как ты догадался? — смущенно произнес тот, одной рукой прижимая к уху телефонную трубку, другой обнимая только что проснувшуюся Машу.

— Я не только гений, — усмехнулся его драгоценный друг Марио, — я еще и ясновидящий… в некоторых случаях… Ладно, пока, Марусе привет!

— Марконечка и есть седьмое чудо света, — Маша потеснее прильнула к Юрию, и он зарылся лицом в ее локоны, замерев от счастья. — Я его обожаю… А твоего Зальца ненавидела и буду ненавидеть всю жизнь…

Спроси кто-нибудь Юрия, почему он в последовавшие затем годы не развелся с Лизой, вряд ли бы он сумел ответить на этот вопрос. Не хотел предавать женщину, которая была ему почти идеальной женой, матерью его ребенка? Не мог бросить ее в стране, ставшей Лу, по сути, чужой? Да, все это было. Но было и другое.

Строганов понимал, что Краева не могла жить все эти годы одна, что у нее были мужчины… Или один мужчина, который любил ее не меньше, чем он сам. Если бы она хоть раз пошла у Строганова на поводу, ответив ему на невысказанный вопрос!.. Но Краева не только никогда не заговаривала с Юрием о своей жизни без него, но и всякий раз, когда он достигал запретной черты и мучивший его вопрос готов был сорваться с языка, уводила разговор резко в сторону. И взгляд ее делался в такие минуты незнакомо-жестким, пугая Строганова неженской холодностью…

Строганов глухим не был, а доброхотов, готовых поделиться с ним клубившимися вокруг примы сплетнями, тоже хватало. Но Юрий, не переносивший вульгарных, пошлых ситуаций, сразу поставил себя так, что ни один из жаждущих поделиться с ним «вполне достоверными» сведениями сделать это не решался. Это касалось только их двоих — Маши и его. А может быть, только его одного. Ведь и он не был святым все эти годы, а значит, право задавать вопросы давно потерял. Требовались, как полагал Юрий, годы и годы, чтобы это право восстановить… Разве могли они знать, что этих лет у них просто не будет?..

И по-прежнему Юрий Валерьевич Строганов не знал, догадывается ли его жена об их отношениях с Краевой. А если догадывается — понимает ли, что впервые за весь брак у нее появилась настоящая соперница?

Лиза, если и догадывалась, ни разу ничем себя не выдала. Общалась с Машей, если нельзя было избежать встречи жены и любовницы на каком-нибудь важном мероприятии, ровно, спокойно и доброжелательно. В точности так же, как с остальными артистами. И уехала она от Юрия, так и не сказав ни слова о Краевой. Всего один раз позвав его вместе с собой и Сашкой обратно в Штаты, прочь из этой страшной, бандитской, лишенной цивилизованности России.

В ответ на его протест Лу не сказала ни слова, просто подошла к телефону и начала дозваниваться до авиакасс — чтобы заказать билеты для них с Санькой на ближайший рейс в Чикаго… Он до последней минуты не верил, что Лиза действительно это сделает. Но она сделала.

…Прощание с телом Марии Краевой завершилось около полудня — как раз в тот момент, когда на стол Александра Борисовича Турецкого легли последние экспертные заключения по делу об убийстве певицы.

Все дальнейшее Юрий Строганов помнил плохо, в памяти застряли лишь отдельные эпизоды похорон: вызывающий почти обморочный ужас стук молотка по крышке гроба Краевой… Мгновенная сутолока возле свежевырытой могилы, куда каждый бросает свой ком земли… Памятник на соседней могиле в виде мраморного ангела, на который постоянно натыкается его взгляд. Как по мановению волшебной палочки выросший холмик с простым металлическим крестом — самый высокий в округе из-за массы венков и цветов. Под ними сделался невидимым его собственный, отдельный венок для Маши — из живых алых роз, которые она так любила…

И вовсе смутно запомнилось застолье в Доме композиторов, поминки, вначале, как водится, тихие, потом, как всегда на Руси, шумные, почти на грани веселья… Справа от него бледная, отстранившаяся от происходящего, но уже не плачущая Альбина. Кажется, так и промолчавшая весь день и весь вечер. С трудом проронившая в конце:

— Извините, Юрий Валерьевич, я пойду… Мама одна, и Пуфа пора кормить.

Он молча встал, вышел вместе с единственной Машиной подругой, надеясь, что его отсутствия никто не заметит. Все уже достаточно много выпили для того, чтобы позабыть, зачем они здесь… И, не обращая внимания на Алевтинины протесты, твердо взял ее под руку, повел к своей машине: «Я вас отвезу, не спорьте!» Но спорить она перестала, только когда машина тронулась с места.

— Как там Пуф? — спросил он, чтобы хоть как-то отвлечь ее.

— Все так же, никого к себе не подпускает, ему, похоже, досталось от этой сволочи…

Юрий бросил на Алевтину Борисовну быстрый взгляд, и женщина мучительно, тяжело покраснела:

— Юрий Валерьевич, я даже следователям сказала, что никогда не поверю в вашу… вашу причастность… Но не сказать им правду о том, что видела вас в ту ночь, я не могла… Вы очень на меня сердитесь?

— Я совсем на вас не сержусь, — сказал он как можно мягче. — Вы поступили правильно, я бы поступил на вашем месте так же… Уверен, они разберутся в конце концов, возможно, и поймают этого отморозка… А Пуфа, как только он немного придет в себя, я заберу.

— А если не придет? — тихо спросила она.

— Все равно заберу… Если людям смена обстановки идет в таких случаях на пользу, значит, и ему это может помочь…

Они еще немного поговорили о коте — серьезно, словно речь шла о разумном существе, почти человеке… Потом машина доехала до нужного дома, знакомого подъезда. Юрий старался не смотреть на дверь, кнопки домофона которой столько раз нажимал с ощущением настоящего праздника в душе.

Алевтина понимала его состояние. Потому что поспешно распрощалась, дав ему возможность сразу же уехать. Даже позабыв рассказать, какая симпатичная девушка приходила к ней накануне и о чем они с ней говорили… Она несколько раз, пока они сидели за столом, размышляла, стоит ли ему говорить, о чем расспрашивала ее эта хорошенькая Галочка, совсем непохожая на работника органов, и что именно она ей отвечала. Так и не решив ничего определенного, отправилась домой и вот — забыла за размышлениями и разговорами о Пуфе об этом визите вообще… Что ж, значит, так нужно.

Квартира встретила Юрия тишиной и неожиданной чистотой. Недоуменно оглядевшись, он с трудом припомнил, что сегодня был день, в который приходила домработница. Автоматически скинул обувь и двинулся в сторону кухни, включая по дороге свет, ни о чем не думая, удивляясь вдруг объявшей его эмоциональной тупости.

Телефон зазвонил в тот момент, когда Строганов дошел до кухни, на которой в одном из буфетов хранился бренди — цель его передвижений. Поначалу он не хотел брать трубку, но потом сообразил, что звонки непрерывные, международные, и взял трубку, горько подумав, что жена что-то зачастила со своими телефонными визитами.

— Здравствуй, Лу, — сухо произнес он. — Что-то случилось?

— У меня — нет. — Голос Лизы доносился так ясно, словно звонила она из соседнего подъезда. — Я хотела выяснить, подал ли ты уже на развод…

— Еще нет… Ты так спешишь?

— Просто не вижу необходимости тянуть.

— Как Санька?

— Все в порядке… Это правда, что твою певичку убили?

Ответил он не сразу, потрясенный этим несвойственным Лизе «твою певичку»… Значит, она все-таки знала!..

— Але, ты меня слышишь? — поинтересовалась жена.

Он сглотнул образовавшийся в гортани комок.

— Я слышу тебя очень хорошо… Я только что вернулся с Машиных похорон. Как ты узнала?

— У нас в новостях был небольшой сюжет.

— Я не об этом. — Юрий взял себя в руки и произнес фразу ровно.

— А-а-а… Какое это теперь имеет значение? — Голос Лизы, в отличие от его, не дрогнул ни разу, никакой паузы она не взяла. — Постарайся побыстрее покончить с формальностями, пока!

И, как всегда, не дав ему что-либо произнести, прервала связь.

Строганов бессмысленно посмотрел на телефонную трубку, прежде чем вернуть ее на место. Потом добрался до буфета и извлек из него непочатую бутылку: он почти никогда и ничего не пил, кроме полусухого красного вина. Но сегодня он предполагал напиться до полного беспамятства, если у него это получится.

Прежде чем наполнить первую рюмку Юрий Валерьевич посмотрел на часы: неужели только половина девятого вечера? Всего половина девятого?

— Уже половина девятого, пора закругляться! — в это же самое время произнес в кабинете Александра Борисовича Турецкого его старый друг, начальник 1-го Департамента МВД РФ Вячеслав Иванович Грязнов.

— Сейчас, Слава, сейчас… Сейчас и закруглимся! Должен же я тебя отблагодарить за столь ценные сведения!

На низком журнальном столике, за которым они пристроились, словно по мановению волшебной палочки объявилась наполовину опустошенная бутылка коньяка и две рюмки.

— Надо же, каким ты можешь быть совестливым! — притворно удивился Грязнов и фыркнул, благожелательно посмотрев на коньяк. — Понимаю, меня бы на твоем месте тоже обрадовало, что пистольчик оказался паленый… Вообще этот киллерюга Ятаган хотя и трудноуловимая сволочь, однако, кое-что нам о нем все-таки известно: например, прижимист до чрезвычайности!

— Вероятно, поэтому и использовал данную пушку дважды? — предположил Турецкий, разливая темно-янтарную жидкость.

— Не думаю… — Грязнов помолчал, наблюдая за манипуляциями друга. — Наверняка с дальним прицелом сбросил… Вообще-то ходили слухи, что Ятаган перед кем-то здорово опаскудился и вроде бы его этапировали к праотцам, на разборки с дьяволом. Так что еще вопрос, он ли был исполнителем… Возможно, таким образом стараются запутать след, поскольку официально этот гаденыш все еще в розыске… Я бы на твоем месте пощупал в его окружении… Только не говори мне, что окружение киллера — нонсенс!

— Любовь-морковь? — усмехнулся Турецкий.

— Она самая, — кивнул Грязнов, ничуть не удивившись догадливости друга. — Некая Мила Круль, бывшая моделька, отошедшая от дел, жившая на содержании у Ятагана… Одним из подтверждений слуха о том, что ее дружка действительно замочили, можно считать тот факт, что сейчас у нее появился новый дружбан… Как раз месяца два назад.

— А кто новый любовник?

— Пока не знаю, но надеюсь не позднее завтрашнего вечера узнать и тебе отзвонить… Ну что — прозит?

Вячеслав Иванович поднял свою рюмашку.

— Прозит! — охотно отозвался Турецкий. — И пусть он всегда будет, по крайней мере, что касается нас.

И, подмигнув вполне иронично удивившемуся такой высокопарности Грязнову, с удовольствием выпил свою порцию.

И уже на выходе, покидая свой кабинет, Александр Борисович добавил:

— А вот тебе, Слава, еще одна версия появления данного пистольчика: если твой Ятаган в данный момент и впрямь находится на разборках с чертями, пристреливший Краеву киллер мог и не знать, что оружие паленое…

— Это как?

— Из твоих документов что следует?

— Как что? — не понял Грязнов. — Что извлеченные из тела Краевой пули имеют характерные признаки, абсолютно идентичные тем, что девять месяцев назад были извлечены из тела убитого на стрелке авторитета Клямкина…

— Во-во! — перебил друга Турецкий. — Пистолет идентифицирован по пулям, так?

— Так!

— На месте убийства этого Клямкина оружие найдено не было, зато оно найдено на месте убийства Краевой. Теперь смотри: профессиональный киллер от оружия всегда избавляется сразу. Дважды его никогда и ни под каким видом не использует — тем более такой профессионал, как Ятаган ваш… Есть только одна ситуация, в которой он мог отступить от этого железного правила: если жертва из «своих», светиться ему никак нельзя, а по использованному пистолю его может кто-то идентифицировать… Уверен, что именно такая ситуация и имела место!

— Возможно… И что это нам дает?

— Не нам, а вам, — усмехнулся Сан Борисыч. — Думаю, смело можете своего Ятагана снимать из федерального розыска: кто-то, у кого хранился паленый пистолет, предоставил его убийце Краевой, понятия не имея, что он паленый…

Глава 11 Продюсерский центр

Галочка Романова с сочувствием посмотрела на Алевтину Борисовну Гудкову, с печальным лицом появившуюся в дверях гостиной, где она на некоторое время оставляла девушку одну, откликнувшись на зов матери.

— Давно она у вас так? — спросила Романова, слегка отодвигая опустевшую чашку чая.

— Четыре месяца, — вздохнула Алевтина, опускаясь рядом с Романовой на скрипучий диван, покрытый стареньким клетчатым пледом. — Инсульт… Счастье еще, что я могу работать дома.

Хозяйка автоматически разлила еще по чашке чая и тряхнула головой, отгоняя грустные мысли:

— Простите, что задержала вас… Вы ведь по поводу Маши, а тут я со своими проблемами…

— Да что вы, — Галочка слегка порозовела, — скорее уж мне стоит извиниться, что нарушила ваше расписание!.. Но нам просто больше некому задать возникший вопрос. Вы ведь были ее единственной подругой?

— Единственной, — кивнула Гудкова. — Но это не значит, что Маша со мной излишне откровенничала… Она вообще трудно сходилась с людьми.

— Да, я слышала, — кивнула Романова. — Однако говорят, что в одиночестве Краева не жила и до Строганова…

Теперь начала краснеть ее собеседница, которая нравилась Гале все больше:

— Ну да, но… Разве это обязательно — копаться в Машиной личной жизни?.. Не думаете же вы…

— К сожалению, — мягко перебила ее Романова, — проверять мы обязаны все… Тем более что такая яркая женщина, как ваша покойная подруга, должна была вызывать у мужчин очень сильные чувства. Не думайте, пожалуйста, что нам приятно копаться в грязном белье, но и убийства по личным мотивам исключать нельзя!

Алевтина Борисовна немного успокоилась, задумчиво отхлебнула чаю и нерешительно посмотрела на Галочку.

— Понимаю… Да, до Юры у Машеньки был мужчина… Но я не знаю, из-за Строганова они расстались или сами по себе. Маша на него уже довольно давно злилась, из-за того, что, как она говорила, он ни мычит ни телится…

— То есть?

Гудкова вновь покраснела и замялась:

— Послушайте, я… Мне не хочется, чтобы вы о ней плохо думали! Маша не была корыстной, поверьте… Она просто была одержима своей карьерой, понимаете?

— Если честно, — вздохнула Романова, — не понимаю совсем. Как связан этот мужчина с карьерой Краевой?

Гудкова вздохнула и наконец решилась:

— Вы ведь знаете, что основное место Машиной работы — государственный театр? Она вообще была всю жизнь «государственной» певицей. И вот — такая талантливая, а с зарубежными контрактами ей не везло… Ее всего дважды выпускали поработать за рубеж, но закрепиться там Машеньке не удалось: не из-за голоса, а из-за характера, она очень прямая была… Ну а тут она и встретилась с этим мужчиной, он какой-то начальник большой в области культуры. Конечно, он в нее влюбился, в нее все влюблялись… И наобещал Маше золотые горы — причем зарубежные…

Она вновь замолчала, задумавшись о чем-то своем, а Галочка терпеливо ждала.

— В общем, не знаю почему, но своих обещаний он так и не выполнил. Точнее — тянул время…

— Возможно, просто солгал ей относительно своих нужных связей? — предположила Романова.

— Нет, — решительно возразила Алевтина Борисовна. — Машенька была умной женщиной, предусмотрительной… Насколько знаю, она про его связи разведала по своим каналам, вовсе не с его слов. Думаю, дело было в другом: Шатун уже в возрасте и, мягко говоря, далеко не красавец. Ну и, конечно, не дурак, если уж на какой-то важной должности сидит… Наверняка понимал, что, как только Маша вырвется на просторы зарубежья, только-то он ее и видел… Вот и тянул, старался удержать ее здесь. Так я думаю.

— Шатун — его фамилия?

— Нет, это Мария его Шатуном звала, может, это было прозвищем… Впрочем, не знаю, врать не буду… Дело в том, что имя у него какое-то непроизносимое, во всяком случае, так считала Маша… — Алевтина Борисовна смущенно улыбнулась. — Шатун — это вместо всяких там «заек», которые приняты у влюбленных…

— Насколько могу судить, — усмехнулась Галя, — влюбленной в него она не была.

— Ну вот, — огорчилась Гудкова, — я ведь говорила, что вы начнете Машеньку осуждать… Может, и нет, но и о корысти говорить тоже нельзя! Карьера — это совсем другое: Маша добивалась только того, чего действительно заслужила!..

— Судя по всему, вы были с ее Шатуном знакомы?

— Ну знакома — сильно сказано, — покачала головой Алевтина Борисовна. — Видела, конечно, несколько раз, даже как-то вместе по бокалу шампанского выпили… Я заскочила к Машеньке не совсем вовремя, попала на их совместный ужин… Ну он и настоял, чтобы я с ними хотя бы один бокал выпила.

— Значит, по крайней мере описать его внешность вы сможете?

— И даже нарисовать его могу. — Гудкова улыбнулась. — У него внешность очень характерная, он одновременно волосатый и лысый, представляете?

— Не представляю, но все равно здорово! — обрадовалась Галочка, не сообразившая поначалу, что разговаривает она с художницей.

— Сейчас представите… — Алевтина Борисовна поднялась с неожиданной для ее обычной медлительности живостью и, на минуту исчезнув в соседней комнате, вернулась с листом плотной бумаги и карандашом в руках. И, буквально тремя росчерками изобразив что-то на листе, протянула его Гале:

— Видите?.. Он жутко похож на депутата Шандыбина, если вы такого помните… Только глаза другие, и плюс борода с усами, и брови погуще… А так — словно брат родной, правда?

— Ой, и в самом деле правда! — не выдержала и рассмеялась Галя. — Здорово это у вас получилось… А что, глаза у него и правда такие… такие…

— Медвежьи! — подсказала Гудкова. — И сам он такой, я бы сказала, медведистый… Словом, впечатление, что воспитан не лучшим образом.

— Возможно, чисто чиновничья бесцеремонность, — предположила Романова.

— Возможно. К тому же он очень богатый человек… Видели колье с изумрудами и бриллиантами у Машеньки в шкатулке? Это он подарил… Стоит, Маша говорила, целое состояние.

— Спасибо вам огромное, Алевтина Борисовна! — искренне произнесла Романова и, аккуратно спрятав рисунок в файл, а затем в портфель, поднялась. — Вы просто бесценный свидетель!

Спустя несколько минут Романова, выйдя из дома погибшей примы, немного подумав, решила поймать машину: ей не терпелось показать Александру Борисовичу портрет неведомого Шатуна с пока неизвестным труднопроизносимым именем.

— Говорят, вы написали оперу, ни на одну строчку не купировав Шиллера? — Турецкий начал разговор с композитором с оперы, во-первых, чтобы расположить к себе Струковского, по его наблюдениям весьма сдержанного господина, во-вторых, дабы продемонстрировать ему, что не такой уж он и «лапоть» в литературе и музыке, как принято считать про работников органов.

Но если он и произвел в этом смысле впечатление на своего собеседника, Валерий Михайлович свое удивление ничем не выдал.

— Это правда, я не стал трогать шиллеровский текст. Я очень люблю этого великолепного поэта и драматурга, оперу на его «Марию Стюарт» мечтал написать давно… Но даже в самых смелых своих предположениях не мечтал о том, что она будет поставлена.

— Работали для души?

— Что-то вроде этого. — Впервые за разговор композитор слегка улыбнулся, и Турецкий подумал, что вид у Струковского не просто утомленный, а болезненный. Во всяком случае, его бросающуюся в глаза худобу здоровой никак назвать было нельзя.

— Говорят, в подлиннике Шиллер действительно впечатляет… Вы знаете немецкий?

— Это мое первое, еще до консерватории, образование, — спокойно произнес композитор. — Я никогда не кормился за счет музыки, работал параллельно переводчиком. В свое время довелось переводить для Фурцевой… Помните, была такая министр культуры СССР в шестидесятых?..

— Конечно, помню! — Турецкий уставился на Валерия Михайловича с изумлением. — И… часто вам доводилось работать со столь значительными людьми?

— Нет, — невозмутимо покачал головой тот. — Еще пару раз… В последний из них я переводил «Кошек», когда они привезли свой мюзикл к нам впервые…

Казалось, этот сдержанный человек, вызванный сюда по делу об убийстве солистки, исполнявшей главную женскую партию в его опере, ничуть не удивлен тем, что разговор зашел о его собственном творчестве.

«Сдается мне, он действительно болен, и, пожалуй, серьезно…» — подумал Турецкий и бросил короткий взгляд на Померанцева, пристроившегося за спиной Струковского в дальнем углу.

Валерий еле заметно кивнул и, поднявшись, направился к столу шефа, возле которого оседлал стул так, чтобы они со Струковским видели друг друга.

— Валерий Михайлович, — начал Померанцев, с немалым интересом разглядывая своего тезку — очевидно, разносторонность интересов свидетеля его впечатлила. — Мы слышали, что за рубежом вы довольно известный человек, а вот у нас что-то в вашей жизни не совсем складывалось.

— Вот как? — Композитор вновь еле заметно улыбнулся. — Что ж, в известном смысле этот слух верен. Хотя за рубежом меня знают исключительно как композитора-духовика. А здесь, в России… Видите ли, в молодости я, как говорят в таких случаях, излишне «разбрасывался». Поэтому и в Союз композиторов документы подал довольно поздно, в первый раз — отказали, хотя в консерватории учился в классе Хачатуряна…

— Почему же отказали?

Струковский усмехнулся и покачал головой:

— Вряд ли вам интересны наши интриги…

— Напротив! — возразил ему Турецкий. — Одна из наших версий дела, по которому мы вас пригласили, как раз связана с интригами…

— Вы, конечно, имеете в виду неприятности с театром, — кивнул Валерий Михайлович. — Что касается лично меня, если я и удивился, так не самому наезду, а тому, что нас так долго не трогали. Дали, как говорят теперь, раскрутиться.

— Кто именно дал, Валерий Михайлович? — мягко поинтересовался Померанцев.

— Если вы ожидаете от меня конкретных имен, я вас разочарую… Наша среда включает в себя слишком много постоянных, я бы сказал, перманентных интриг, причем источников их — масса. Это и зависть друг к другу, я имею в виду, к качеству музыки. И нежелание допускать коллег к своему собственному жирному куску… Да мало ли что!

Я по сей день не знаю точно, что сработало против меня, когда пытался вступить в Союз первый раз. А ведь сработало, несмотря на такую вескую рекомендацию, как рекомендация Хачатуряна… Возможно, просто то, что меня мало кто знал. Возможно, что-то другое, связанное не с моей персоной, а как раз с Хачатуряном… В любом случае в течение следующих пары лет я постарался обзавестись нужными знакомствами, и старался не зря.

— Что вы имеете в виду под «нужными знакомствами»?

— В первую очередь коллег, работающих в самом «Союзе», — усмехнулся Струковский. — Ни о каких «мафиози» речь, разумеется, не идет.

— А вообще-то «мафиози» имеют место?

Струковский, не задумываясь, покачал головой:

— Никогда о таковых не слышал. Наши внутренние делишки тем и противны, что мелки до пошлости… Ну а криминальные киты — это надо искать совсем в другом месте — в шоу-бизнесе…

— Интересная штука получается, — вздохнул Александр Борисович. — Все ваши коллеги твердят одно и то же, мол, крупные, настоящие мафиози — это шоу-бизнес, в крайнем случае попса… Но убили-то оперную певицу, а не попсовую! И по всем признакам — убийство заказное.

— Понимаю, что вы имеете в виду, — кивнул композитор. — Но дело в том, что по меньшей мере одну реальную мафию «Дом оперы» пусть слегка, но совершенно точно зацепил.

— А именно?

— Диски, — коротко произнес Струковский. — Империю, ведающую их производством, а главное, продажей… Эта, с позволения сказать, империя властвует по преимуществу на внутрироссийском рынке: доходы, стало быть, хоть и бешеные, однако на девяносто девять процентов рублевые… У «Дома оперы» по меньшей мере наполовину было наоборот: часть дисков шла по России, часть — за рубеж, и если уж говорить о наездах, то как раз накануне своей гибели, дня за три, Марк Иосифович подписал очень выгодный контракт с американцами, а в качестве исполнителей в нем фигурировали сам Строганов и покойная Маша… К слову сказать, теперь Юрию Валерьевичу как раз по этому контракту, видимо, придется платить большую неустойку: когда эти негодяи громили нашу студию, они уничтожили все диски. Но это вы, вероятно, и так знаете.

— Ну а в этой сфере вы тоже не можете назвать ни одного имени?

— Увы! — Струковский слегка пожал плечами. — Сам никогда с этим не сталкивался и впредь не планирую… Хотелось бы, знаете ли, дожить свой век спокойно — кто знает, сколько осталось?

— Неужели никогда и ничего не слышали? — не поверил Померанцев.

— Ничего. Или почти ничего.

— И в чем же заключается это «почти»?

— Поговаривали, — вздохнул Струковский, — что ножки у тех, кто заинтересован в данной области, растут чуть ли не из Минкульта… Но это — всего лишь разговоры… Возможно, стоит поинтересоваться у владельцев наиболее популярных студий? Конечно, если они захотят рисковать, отвечая на ваши вопросы…

— Например?

Композитор задумался, перебирая что-то в уме, прежде чем заговорить.

— А знаете… Я только сейчас осознал, что студий звукозаписи, процветающих как отдельное предприятие, уже практически нет… Насколько знаю, последней погибла фирма «Мелодия»…

— Она ведь была государственной? — поинтересовался Турецкий.

— Да, но, кажется, потом ее кто-то попытался приватизировать, но это, во-первых, неточно, во-вторых, все равно ведь не устояла… В общем, все более-менее солидные студии существуют при чем-либо или при ком-либо. И запись там обходится в копеечку… Сам я знаю только одну такую: называется она «Струна», а существует при известной продюсерской фирме Мохнаткина.

— А имя-отчество у этого господина есть? — улыбнулся Турецкий.

Вместо ответа Валерий Михайлович открыл свою объемистую спортивную сумку, с которой пришел в прокуратуру, и извлек записную книжку. Полистав ее с минуту, он наконец нашел то, что нужно:

— Мохнаткин Николай Генрихович, телефон… Ну а адреса у меня нет, хотя на словах могу описать, где располагается: там когда-то был обычный ДК, Мохнаткин при нем служил директором…

— А в принципе чем занимается сама продюсерская фирма? — поинтересовался Померанцев.

— Как раз тем, о чем мы говорили — попсой… Судя по тому, как они в последнее время отремонтировались, люди богатые… стали… Я к ним тогда сунулся как раз из-за студии, хотел попытаться издать свой диск на собственные деньги при их спонсорстве…

— И что?

— С чем пришел — с тем и ушел. Цены у них — поднебесные, а спонсированием не занимаются, оно у них столь же запрещенное понятие, как «благотворительность»…

— Благодарю, что уделили нам столько времени. — Турецкий поднялся из-за стола и протянул композитору руку.

— Ну что вы! — Струковский тоже встал и улыбнулся Турецкому своей невеселой улыбкой. — Если бы я реально мог вам помочь — одно дело, а так какая от нашего разговора польза?

— Не скажите, — возразил Александр Борисович. — Для нас сейчас любая информация — на вес золота, а вы нас, можно сказать, очень даже просветили!..

Не успела за композитором закрыться дверь, как в кабинет Турецкого постучали и на пороге объявился Володя Яковлев собственной персоной.

— Ка-ак-кие люу-уди… — завелся было Померанцев, но Александр Борисович немедленно на него цыкнул и сделал Яковлеву приглашающий жест рукой:

— Очень вовремя, Володя! Надеюсь, не с пустыми руками!..

— Я и сам надеюсь, — улыбнулся Яковлев и, подмигнув Померанцеву, расположился на стуле, который только что занимал Струковский.

— Тогда давай… Как там наша красотка, в порядке?

— Как писали классики, «шикарная шмара»! — ухмыльнулся Володя.

— Какая еще «шмара»? — удивленно поинтересовался Валерий.

— Некая Мила Круль, подруга известного киллера по кличке Ятаган, — сообщил Турецкий.

— Мы что, вышли на киллера? — не поверил своим ушам Валерий. — А чем тогда занимались все это время мы с Романовой?!

— Не спеши так быстро, торопись медленно, — посоветовал своему подчиненному Александр Борисович. — Кто тебе сказал, что мы вышли на киллера? Вышли мы пока всего лишь на хозяина ствола, из которого угробили Краеву, да и то пропавшего без вести… Володя?

— Думаю, не пропавшего, а угроханного кем-то из его же коллег. Судя по всему, вы были правы, Сан Борисыч, — неторопливо заговорил Яковлев. А Померанцев, два дня подряд встречавшийся с солистами «Дома оперы», посещавший вместе с Галей разгромленную студию и выяснявший у рабочих, занимающихся ее ремонтом, насколько, с их точки зрения, целенаправленно громили вандалы аппаратуру и само помещение, на рабочем месте объявившийся только сегодня, вновь ничего не понял. Турецкий просто-напросто не успел ввести его в курс всей собранной информации — в частности, касающейся пистолета. Что и сделал сейчас, прервав ненадолго Яковлева.

— Вот это да! — восхитился Померанцев, выслушав шефа. — Сколько живу, а о таком везении не слышал… Чтоб киллер грохнул жертву из паленки… Вы думаете, Александр Борисович, что ствол все это время хранился у подруги Ятагана, «шикарной шмары»?

— Она ему уже не подруга, — вмешался Яковлев. — Круль — бывшая модель, и она не из тех дамочек, точнее, девиц, которые в состоянии долго проживать в одиночестве. На этот раз кавалера себе нашла не криминального, хотя рожа у него так и просится в рубрику «Внимание, розыск!». На своей фирме он пашет начальником охраны, и, судя по его джипу, за хорошие бабки… У Людмилы Круль бывает ежедневно, даже в рабочее время: видать, втюрился по уши…

— И на какой же фирме трудится данный персонаж? — поинтересовался Турецкий.

Яковлев назвал фирму, после чего уже он не понял, почему Валерий и Сан Борисович так красноречиво переглянулись, а физиономия Померанцева сама по себе расплылась в улыбке:

— Ого! Похоже, все дорожки начинают разворачиваться в сторону Рима?..

— Погоди, Валера, не спеши… — Турецкий раскрыл папку с делом и вынул из нее рисунок, который Галя Романова привезла ему всего около двух часов назад.

— Ты, Володя, насколько понимаю, успел покрутиться возле этой фирмы?

— И даже попробовал наняться к ним на работу охранником, — усмехнулся Яковлев. — Вчера я от дома Круль не отходил и ее нового дружка засек еще вечером. Ну, подумал, может, случайный знакомый… Он у нее всего и был-то часа два. А когда он снова сегодня к ней завернул, я на свой страх и риск двинул за ним следом, так вот и доехали вдвоем до фирмы… Спрашивать просто так, кто да что, не пойдешь. Пошел «наниматься». Меня и направили прямиком к нему — Васильеву Игорю Симоновичу, начальнику охраны…

— И как он на тебя среагировал?

— Удивился, сказал, что кто-то ввел меня в заблуждение и охранники им не нужны, своих хватает…

— Глянь-ка на картинку. — Турецкий подтолкнул рисунок Яковлеву. — Случайно, пока крутился там, не видел этого типа?

— Нет, Александр Борисович, — покачал головой опер. — Я бы запомнил…

— Жаль… Ладно, теперь по меньшей мере ясно, кого следует немедленно брать в плотную разработку. Ты, Володя, отправляйся в свой департамент, до Славы я дозвониться не могу, он на каком-то правительственном совещании… Соберешь там по вашим каналам все, что можно, по данной фирме. Кому принадлежит, как давно существует и тэ дэ, все, кроме налоговой стороны: налоговикам я сам позвоню и озабочу… Ясно, что основное внимание на возможную связь с Краевой?.. Прежде всего это касается владельца! Зовут его Николай Генрихович Мохнаткин. Дальше ты, Валерий. Делаешь то же самое, но по нашим каналам и главное — потряси свою агентуру на предмет этого Васильева… Вдруг повезет?.. Насчет агентуры — тебя это, Володя, тоже касается!.. Но учтите: работать тихо, как мыши… Должен добавить ко всему сказанному: что не дай бог, на фирме раньше времени узнают о нашем интересе! Так что задействовать только надежных, проверенных людей и агентов…

— А что Романова? — несколько ревниво поинтересовался Померанцев?

Александр Борисович усмехнулся и покосился на часы:

— Галина Васильевна Романова в данный момент в обществе моей супруги занята инвентаризацией гардероба Ирины Генриховны! — и, увидев изумленные физиономии Померанцева и Яковлева, окончательно развеселился. — Дамы отправляются на премьеру с последующим банкетом какого-то — убейте, не вспомню — свистуна… В том смысле, что из нынешних скороспелых звезд того, что теперь у нас считается эстрадой… Как вы понимаете, главная цель не премьерный концерт, а тусовка, которая затем последует…

— Везет же некоторым, — вздохнул Померанцев. И, бросив на шефа обиженный взгляд, добавил: — Между прочим, если уж говорить об охране Ирины Генриховны, я бы справился куда лучше — мужик все-таки!..

— Вот именно что мужик, — насмешливо кивнул Турецкий и демонстративно придвинул к себе какие-то бумаги. — Все, приступайте! Времени нет, завтра в шестнадцать ноль-ноль жду обоих!

В полумраке просторной, дорого обставленной спальни звон будильника показался ему каким-то особенно режущим ухо, хотя на самом деле часы заряжены были старинной, медленной мелодией, им же самим и выбранной.

Мужчина поморщился, протянув руку, выключил будильник и нехотя сел в широкой, застланной темным шелковым бельем кровати. Он давно уже не спал, просто лежал, хотя время перевалило за полдень и даже сквозь плотные синие портьеры было видно, что день за окном яркий, солнечный.

Собственно говоря, в эту ночь он не спал вообще. Да и в предыдущие похвастаться тоже не мог.

Дверь бесшумно растворилась, и в комнату вошла молодая, удивительно некрасивая девушка с подносом в руках.

— Вставайте, дядечка, пора, — пробормотала девушка и, поставив поднос с завтраком на изящный прикроватный столик, проскользнула к окну, раздвинула шторы, впуская в комнату солнечный свет — слишком яркий после полумрака комнаты.

— Иди, Глаша! — буркнул он, щурясь от столь резкой перемены. — Не надо, уберешь потом!

Девушка, прихватившая было валявшуюся на полу бутылку из-под водки, испуганно выскочила из спальни. Глаша раздражала его в последнее время всем подряд, особенно обращением «дядечка». Но возразить ей было трудно, поскольку девушка и впрямь являлась дочерью его двоюродной сестры и за год, прошедший с того момента, как он забрал ее из глухой деревушки в Приуралье и поселил у себя в качестве прислуги, быть ею не перестала.

Мужчина косо глянул на поднос с плотным — как всегда любил — завтраком. Но ничего, кроме отвращения к приготовленной девушкой яичнице с беконом, не почувствовал. И, махнув рукой, начал вылезать из-под одеяла. Через полтора часа у него была назначена важная встреча, пропускать которую нельзя ни под каким видом.

Прежде чем направиться в смежную со спальней ванную, мужчина, как делал это теперь каждое утро, уже почти привычно подошел к высокой старинной конторке, похожей на пюпитр, которой лет шестьсот назад пользовались для того, чтобы писать на ней деловые бумаги… Конторка-пюпитр была сделана из дорогого красного дерева, со специальной подставкой для чернильницы, песка и гусиного пера. Писать за ней можно было исключительно стоя. В точности такой конторкой, а возможно, и вовсе этой же самой, пользовалась королева Елизавета Английская, когда подписывала свой приказ о смертной казни Марии Стюарт…

Эта редчайшая вещь была куплена хозяином спальни за бешеные деньги и привезена из Англии несколько месяцев назад. Привезена не для себя — в подарок. Женщине, любил которую до безумия и которую надеялся вернуть. Несмотря на время, прошедшее с того момента, когда она его бросила. Потому и купил. Потому и платил. Потому перевернул треть Британии, пока не нашел эту конторку-пюпитр. Потому и унижался перед хозяином-коллекционером, повышая и повышая цену, пока она не дошла до предела, перед которым тот не устоял…

…Теперь конторка-пюпитр была ей уже не нужна. А на том слегка наклоненном под углом пространстве, на котором подписывались смертные приговоры, стоял ее портрет, сделанный лет пять назад. На портрете женщина была веселой, улыбающейся и, разумеется, красивой и смотрела на него так, словно хотела сказать: «Ну и чего ты в конце концов добился?.. Ты ведь хотел избавиться от меня, верно? Но теперь-то знаешь, что не избавился и не избавишься никогда!..»

Мужчина какое-то время смотрел ей в глаза молча, потом издал невнятный звук — то ли шипение, то ли хрип, отвернулся и, закашлявшись, потащился в сторону ванной комнаты. Время его действительно начинало поджимать…

Глава 12 Против мафии

Отныне — он понял это как-то сразу, вдруг, — на все воспоминания наложен запрет… Отныне и до тех пор, пока вновь не почувствует себя способным продолжить борьбу с теми, кто отнял у него все, включая самых близких, самых надежных людей — тех самых, на воспоминания о которых наложен теперь запрет. Ради их же памяти, ради того, что они сумели сделать вместе и что нельзя позволить разрушить… Но… Не слишком ли поздно он спохватился?..

Юрий Строганов — звезда мирового класса, супервезунчик, не имеющий только одного: опыта войны с врагами, которых у него просто никогда не было, — мрачно окинул взглядом собственное отражение в зеркале.

— Хорош… — пробормотал он. Смешно, но нынешним утром он впервые в жизни узнал, что такое похмелье… Действительно впервые в жизни. Режим, необходимый для того, чтобы драгоценные голосовые связки знаменитого тенора, голос которого некоторые музыкальные критики сравнивали с голосом самого Паваротти, крепкие напитки исключал. Но Юрий и не испытывал в них потребность, во всяком случае, до последнего времени. — Хорош, — повторил он, с омерзением разглядывая собственную, щеголявшую двухдневной щетиной физиономию, и решительно включил электробритву.

Спустя полчаса, выйдя из ванной комнаты, Строганов, прежде чем начать день, обещавший быть хлопотным, выглянул в окно и невесело усмехнулся: кажется, и природа тоже ополчилась против него. Ледяной циклон, ни с того ни с сего появившийся в самом сердце июня, уже почти сутки поливал Москву нудными ноябрьскими дождями. Будь жив Зальц, он никогда не позволил бы Юрию в такую погоду вообще покинуть помещение с кондиционером.

Но Зальца не было — так же, как не было никого из тех, кто сумел бы заменить Строганова в хлопотах предстоящего дня. Вероятно, в жизни каждого человека рано или поздно наступает момент, когда он остается один на один с жизнью, предлагающей ему поединок: кто — кого? Не оставляющей при этом выбора оружия… Строганов никогда не считал себя слабаком. Он и не был им, и ни отступать, ни тем более сдаваться не собирался: один или с помощью тех, кто согласится ее оказать, но он выберется из этого кошмара, напоминающего бредовый сон. Главное сейчас — спасти театр и восстановить студию: прав был Розингер, когда настаивал на том, что студии требуется круглосуточная охрана, а не мальчик в камуфляже у входа с девяти до восемнадцати…

Юрий усмехнулся: ему в голову пришло сравнение, точно описывающее нынешние ощущения. Словно он, Строганов, вдруг очутился в густом, незнакомом лесу, в глухой чащобе, а под ногами — одна-единственная, тоненькая, как ниточка, колдобистая, неудобная тропинка. Но как бы ни было тяжело по ней идти — другой все равно нет. Хочешь — шагай. Хочешь — оставайся и погибай в чаще чужого леса…

Строганов почувствовал некоторое удовлетворение от сочиненной им метафоры и, решительно шагнув к телефону, набрал номер Генпрокуратуры, который ему дал этот симпатичный господин с необычной фамилией «Турецкий». Александр Борисович неожиданно для самого Строганова произвел на него очень приятное впечатление, кажется, за все последние страшные недели именно с ним связана первая ниточка надежды, которая замаячила перед Юрием в хаосе мрачной неразберихи…

Трубку по ту сторону взяли сразу, и Строганов почувствовал что-то похожее на облегчение, услышав уже знакомый баритон.

— Здравствуйте, Александр Борисович. — Против воли Юрий слегка улыбнулся, сам того не заметив. — Извините, что беспокою, у нас… Вы вызвали меня сегодня на двенадцать. На меня как раз в это время неожиданно свалилось неотложное дело… Скажите, я не мог бы приехать к вам пораньше?

— Сейчас глянем, — доброжелательно отозвался Турецкий, после чего в трубке послышалось шуршание бумаги. — Так… Сумеете добраться за полчаса?..

— Думаю, да, — обрадовался Строганов, который безуспешно в течение нескольких дней пытался отловить бригадира нанятых им рабочих, трудившихся в студии, и только накануне выяснил, что тот заявляется «на объект» ровно в полдень. Дела по ремонту шли ни шатко ни валко, следовало серьезно и жестко поговорить с работягами и решить: либо уволить эту бригаду, либо заставить их ускорить темпы. Прежде такими проблемами занимался Марк, теперь же, кроме самого Юрия, заниматься ими было некому. Не Риммочку же Катаеву посылать к этим матерщинникам?..

— Еще одно, Александр Борисович… — немного замялся Юрий. — Нельзя ли все-таки забрать Пуфа?.. Вам необязательно ведь со мной ехать, можно просто позвонить Але… Алевтине…

— Приезжайте, поговорим, — коротко ответил Турецкий, и в его голосе, как показалось Строганову, прозвучали какие-то странные нотки.

— Чего он хотел? — Константин Дмитриевич Меркулов, удобно расположившийся в лучшем кресле, имеющемся в кабинете Турецкого, вопросительно посмотрел на Сан Борисыча.

— Вообрази — пораньше свидеться с твоим покорным слугой, говорит, будет через полчаса… Ну и насчет кота этого, который мне скоро во сне будет сниться, хотя я его в глаза не видел, спрашивает…

Турецкий вдруг замолчал и уставился в одну точку перед собой, явно пораженный внезапно пришедшей мыслью. Его шеф некоторое время с интересом разглядывал своего старого друга и наконец насмешливо поинтересовался:

— Тук-тук-тук! К вам можно или как?..

— А?.. — Александр Борисович слегка вздрогнул и перевел взгляд на Меркулова. Тот подождал, пока взгляд Турецкого станет осмысленным, и предложил вернуться к прерванному разговору, суть которого состояла в кратком докладе по делу Краевой.

— Погоди-ка, Костя… — Александр Борисович, поспешно открыв ящик своего стола, извлек из него целую пачку снимков и, быстренько перебрав их, достал один. — Вот!

В голосе Турецкого звучало торжество.

— Что — вот? — терпеливо поинтересовался Меркулов, знавший своего подчиненного лучше, чем себя самого, и не собиравшийся на него давить — лишь слегка подтолкнуть.

— Кажется, я понял, для чего этот сукин сын стер все отпечатки в холле…

— И так ясно для чего, — удивился Константин Дмитриевич.

— Ты не понял, Костя! — возразил Турецкий. И протянул ему первый из снимков, сделанных на месте преступления. — Смотри! Видишь, как лежит Краева? Снято со стороны лестничной площадки!.. А теперь попробуй восстановить сцену убийства — и все поймешь сам!

— Получается, — медленно произнес Меркулов, — она открыла убийце двери, и он сразу с площадки выстрелил… Так?

— Вот именно! И второй выстрел — в голову, чтобы его сделать, ему не нужно было входить в прихожую, понимаешь? Не нужно!

И тем не менее он вошел, более того, «наследил», оставив там «пальчики», но ничего не украл… Понимаешь, да?

— Ни черта не понимаю! — не выдержал Меркулов. — И на кой черт ему нужно было входить, перепрыгивая через труп, и «следить», а затем протирать… Не уборку же он решил там сделать после убийства?..

— Во! Я, знаешь ли, все время над этим думал, а допетрил только что: все дело в коте!..

— В коте?.. — растерянно пробормотал Меркулов.

— Ну да! Мне про него все время кто-нибудь что-нибудь рассказывает, и все восхищаются, какой огромный и вообще зверюга… А Гудкова уверяет, что он, как собака, был предан хозяйке, однажды едва не загрыз какого-то охамевшего пуделя, которому Краева не понравилась. А теперь представь, как он должен был среагировать на убийцу?..

— Ясно… — Константин Дмитриевич кивнул головой и, помолчав, вздохнул. — Ну и что это нам дает, кроме того, что мы теперь знаем, что этот котяра напал на киллера и у того наверняка расцарапаны и по сей день руки? Чтобы это доказать, на киллера еще выйти надо, увидеть эти самые его ручонки…

— Думаю, что этот сукин сын не только поцарапан, но и покусан, коли, чтобы избавиться от кота, поневоле ввалился в прихожую… Думаю, тут-то он и уронил ствол, иначе пристрелил бы ни в чем не повинную животину…

В дверь кабинета негромко постучали, и Меркулов, слегка пожав плечами, поднялся.

— Что ж… Ясность даже в такой мелочи не помешает, но по большому счету ничего это нам, Саня, не дает… Ладно, зайдешь ко мне, когда освободишься! К тебе, похоже, твой визитер явился… Ты уж с ним потактичнее, ладно? И так на мужика столько бед свалилось… — и покачав головой, добавил: — Если это как-то отразится на его голосе, будет настоящая трагедия… И не смотри на меня так! Таких, как Строганов, в мире — в мире! — не больше десятка найдется!..

Генеральная прокуратура, казалось, задалась целью с каждый визитом сюда удивлять Юрия Строганова все больше. Грузный, начальственного вида господин в мундире с кучей нашивок, с которым он столкнулся в дверях кабинета Турецкого, вместо того чтобы, как это водится у важных шишек, проплыть мимо, самым почтительнейшим образом отступил назад, пропуская Строганова, а в глазах этого туза промелькнуло что-то, напоминавшее то ли восторг, то ли просто восхищение…

Посмотрев на закрывшуюся за этим господином дверь, Строганов перевел взгляд на Турецкого и обнаружил, что тот едва сдерживается, чтобы не расхохотаться…

— П-присаживайтесь, Юрий Валерьевич, — сдавленно произнес он, — я вижу, вы чем-то удивлены… Не удивляйтесь, наш заместитель генерального прокурора — ваш преданный поклонник… Можно сказать, вам здорово повезло!

Строганов хлопнул глазами и не нашел что ответить. А покойный Марио утверждал, что опера в России потеряла былую популярность. Как же потеряла, если даже в таком учреждении и на таком уровне не вывелись ее почитатели?!

— Удивляюсь, как он удержался, чтобы не попросить у вас автограф! — Турецкий наконец расхохотался, и Юрий невольно улыбнулся за компанию.

— Я тронут, — нашелся он наконец.

— Да уж… — неопределенно пробормотал Сан Борисович и тут же сменил тон: — Ну ладно, будем считать лирическое отступление законченным, перейдем к делу.

И, нажав кнопку селектора, наклонился над его микрофоном:

— Померанцева ко мне, пожалуйста…

Спустя несколько минут обстановка в кабинете уже совсем не напоминала игривую. Вопросы на этот раз Юрию задавал сам Турецкий, а Померанцев вел протокол где-то за спиной певца.

— Сегодня, — произнес Александр Борисович, — я хотел бы услышать от вас, Юрий Валерьевич, все о той ночи… Все, что вы помните, начиная с того момента, как договорились с Краевой о своем визите…

— Да… Да, конечно. — Строганов помрачнел. Было видно, что предстоящий разговор для него не просто труден — почти непереносим… Дело не только в самом убийстве, но и в реакции на него Юрия, которая оказалась, мягко говоря, не самой достойной…

Сейчас ему предстояло собрать все мужество, чтобы назвать вещи своими именами…

— Прежде всего, — голос Строганова слегка сел, — мы с Машей об этой встрече не договаривались, мы с ней вечером поссорились из-за какой-то мелочи…

— Из-за какой именно?

Юрий опустил глаза, вздохнул и продолжил:

— Глупо вышло… Я вообще-то не ревнивый, тем более к прошлому. Но тут мне показалось… Словом, она выразила недовольство тем, что дела с зарубежными поездками продвигаются медленнее, чем хотелось бы. И сказала, что у нее есть один близкий знакомый, который, если она попросит, сделает для нее все, и что он мог бы помочь — конечно, если я согласен… Маша так это сказала, что мне не понравилось — насчет близкого знакомства, я спросил, кто это такой, она не стала отвечать, ну и поссорились… Вечером после репетиции она уехала одна на такси. А я просто не мог ехать домой, мысли всякие в голову лезли… Просто катался какое-то время по городу… Я был страшно расстроен, потому что этот день… вечер… был традиционно днем нашего свидания…

— Постоянно?

— Да, уже не первый год… Я тогда еще, если поймете, надеялся, что жена с сыном одумается и вернется… очень скучал по сыну. И не хотел афишировать наши с Машей отношения. Тем более что так сложилось еще при жене — я имею в виду пятницу как день свидания.

— Понятно, — кивнул Турецкий. — И, надо полагать, встречались вы тоже всегда в одно и то же время?

— После спектакля Маша уезжала одна, спустя какое-то время я отправлялся следом.

— Какое время?

— Ну… минут, наверное, двадцать, может, немного больше…

— Давайте посчитаем, — прервал его Турецкий, — это может оказаться важным… Итак, насколько понимаю, спектакль завершался в одиннадцать?

— Да, по пятницам — в одиннадцать. Потому что короткий рабочий день, можно было начинать его пораньше, но позже, чем в выходные…

— Хорошо, — кивнул Александр Борисович. — Плюс полчаса вы выжидали, плюс на дорогу… Сколько?

— Ровно сорок две минуты, — вздохнул с тоской Строганов.

— Итого получается, что к дому Краевой вы добирались где-то в десять — пятнадцать минут первого… Верно?

Юрий молча кивнул.

— А она? Она соответственно на полчаса — сорок минут раньше вас, то есть где-то около полуночи Краева была уже дома, — утвердительно сказал Турецкий. — Валерий, что там говорит судмедэксперт о времени наступления смерти?..

— От двадцати трех вечера до трех утра, — моментально отозвался Померанцев.

— Годится, — кивнул Александр Борисович и снова обратился к Строганову: — Продолжайте…

— Ну в ту пятницу я, как уже говорил, катался по городу, пока не решил поехать к Маше, несмотря на поздний час. Я понял, что не могу не помириться с ней, собирался извиниться…

— В котором часу вы подъехали к ее дому?

— Вот тут я вам вряд ли помогу, — невесело покачал головой Строганов. — Я знаю, что была ночь, поскольку улицы опустели, но время… Нет, не знаю, я не смотрел на часы.

— Теперь, если можно, подробнее, — мягко попросил Турецкий.

— Да-да, конечно… Я помню, что, после того как вошел в подъезд, даже лифт не стал вызывать, мне казалось, что пешком быстрее: я очень спешил помириться, через ступеньки перепрыгивал, добираясь до Машиной квартиры… И в первую секунду обрадовался, что дверь приоткрыта, значит, не спит… А потом… Потом я ее увидел и поначалу подумал — Маше плохо стало, она упала в обморок… Нет, я не знаю, что я подумал, не помню!..

Строганов сжал руки, в тишине кабинета хрустнули суставы пальцев.

— Знаете, это было, как в дурном сне… — горько произнес он. — Я увидел кровь, когда схватил Машу за плечи и попытался ее поднять… Потом эту жуткую рану… Потом — пистолет…

— Вы не пытались ее окликнуть в первую минуту, когда думали, что ей просто стало плохо?

— Не знаю, наверное, может быть… Помню, что, когда понял, что Маша мертва, убита… у меня гортань сжало, как петлей, я бы в этот момент и под пыткой не издал ни звука…

— Вы помните, как подняли пистолет?

— Нет, помню, что увидел его вначале у Машеньки на спине, словно кто-то специально, в насмешку его туда положил, а уж потом он почему-то оказался у меня в руках… Потом я увидел Пуфа, он лежал на пороге, в дверях, которые в гостиную ведут, он показался мне мертвым, и я… я… В общем, после этого я пришел в себя уже на улице, куда-то бежал, потом вспомнил про машину, вернулся… Как добрался домой — не помню. И уже дома увидел, что у меня пальцы и ладони, вообще руки — в крови… в Машенькиной крови!..

Строганов не выдержал и, содрогнувшись, закрыл лицо ладонями, плотно прижав их к глазам. Но предложить певцу воды Турецкий не успел: Юрий сумел взять себя в руки, выпрямился и поднял лицо на Александра Борисовича.

— Извините, — проронил он. — Видимо, это все, что я могу рассказать…

— Понимаю, — кивнул Турецкий и перевел взгляд на Померанцева. — Сейчас прочтете и подпишете протокол, после чего мы с вами и со следователем Померанцевым поедем забирать этого несчастного кота — разумеется, если вам удастся это сделать, Юрий Валерьевич.

— Я постараюсь, — устало кивнул Строганов, а Валерий поглядел на своего шефа с некоторым удивлением: чего это, мол, ему приспичило именно сейчас заниматься котом?

Из квартиры погибшей певицы, едва Турецкий, сняв печать, приоткрыл отпертую им дверь, пахнуло вовсе не кошачьим духом, а влагой и немного застоявшимся воздухом: Гудкова, видимо, убралась здесь, помыла полы и проветрила квартиру, которая теперь должна была, после завершения следствия, отойти к государству: родственников у Краевой не было.

Мужчины ожидали, что встретит их отчаянное кошачье мяуканье, но в квартире стояла тишина — очевидно, кот спал.

Юрий Валерьевич, а вслед за ним и Турецкий с Померанцевым, уверенно направился в сторону кухни:

— Пуфик, Пуфик, кыс-кыс-кыс!.. — Прежде чем Померанцев, побаивающийся после всех рассказов Гудковой этого звереныша, успел его остановить, Строганов широко распахнул кухонную дверь и, не обращая внимания на раздавшееся тут же из-под дивана-«уголка» шипение, присел на корточки: — Иди сюда, маленький котик, это я… Иди, кысик, иди!..

Шипение прекратилось, и из полутьмы «задиванья» высунулась полосатая кошачья голова, при виде которой Турецкий, никогда в жизни не видевший столь крупных котов, слегка присвистнул.

Вид Пуфа между тем был достоин сожаления: тусклая шерсть, болтающаяся внизу на ошейнике жеваного вида тряпка, в которую за эти дни превратился бант…

Строганов между тем продолжал нежно и ласково манить Пуфика, называя его всевозможными ласковыми именами.

Кот, перестав шипеть, казалось, напряженно вслушивается в голос Юрия, словно решая, можно ли ему верить… Прошло не менее минуты, прежде чем, прижимаясь к полу, он слегка подался вперед, пристально глядя на Строганова громадными зелеными глазами, и неожиданно издал жалобное, тоненькое мяуканье, похожее на плач младенца… И в этот-то трепетный момент Александр Борисович Турецкий вдруг резко хлопнул в ладони, добавив к этому еще и резкое «Брысь!..».

Передать реакцию мужчин на столь непредсказуемый и, можно сказать, невероятный поступок помощника генерального прокурора почти невозможно, но была она у них прямо противоположной: ахнул и возмущенно уставился на Турецкого Строганов, онемел, приоткрыв от неожиданности рот, Померанцев.

Что же касается кота, то, как и следовало ожидать, яростно зашипев, он метнулся назад, в спасительный угол, забившись под диван как можно глубже.

— Вы… В-вы… — Юрий почти задохнулся от возмущения, не в силах найти подходящие к случаю слова, а Александр Борисович, не обращая на него ни малейшего внимания, развернулся к Валерию:

— Быстро вызванивай либо какую-нибудь ветеринарную службу, либо кого-нибудь из наших с сетью!..

— С сетью? — глупо переспросил Померанцев, лихорадочно размышляя, не повредился ли, часом, его начальник в уме.

— Обязательно с сетью! Да, лучше наших, звони Володе…

— П-послушайте! — повысил голос Строганов.

— Извините, Юрий Валерьевич. — Турецкий повернулся наконец к нему. — Но с Пуфом вам придется подождать… До тех пор, во всяком случае, пока специалисты аккуратненько не снимут с него ошейник…

— Ошейник! — на этот раз ахнул Померанцев, и не только ахнул, но и хлопнул себя по лбу. — Александр Борисович, я дурак!..

— Ошейник?.. С Пуфа?.. — Юрий изумленно смотрел на Турецкого. Теперь уже он заподозрил, что с прокурорскими не все в порядке.

— Да, — кивнул Александр Борисович. — Видите ли, пока я не увидел это полосатое чудовище величиной с маленького тигра, я все-таки не до конца представлял сцену, разыгравшуюся здесь в ту ночь… По счастью, Пуф оказался в ошейнике…

— И что это значит? — по-прежнему недоумевал Строганов.

— Видите ли, такой котяра, как ваш Пуф, если он бросится на человека и вцепится в него, а он, судя по всему, так и поступил, во-первых, совершенно точно вынудит жертву с ним сражаться, при этом, если на убийце, скажем, были до этого перчатки, вряд ли от них остались хотя бы клочья… В том смысле, что именно клочья и остались… Иными словами, киллер боролся с Пуфом голыми руками, видимо каким-то образом пытаясь отодрать его от себя. Так он оказался в прихожей, потому и вынужден был протирать здесь все подряд: вряд ли он запомнил, до чего успел дотронуться, прежде чем оглушил… или придушил кота…

— Вы хотите сказать, — начал понимать Строганов, — что на ошейнике Пуфика могли остаться его отпечатки пальцев?..

— А также другие следы! — подтвердил Турецкий. — Хоть какие-то следы обязательно остались: слишком неожиданной для убийцы была эта ситуация… Если повезет, обнаружиться может даже его кровь…

— Могу представить, — сказал Померанцев, — как обалдел этот сукин сын, когда на него набросилось нечто, злобно рычащее, довольно огромное… Производящее шум, который ему был решительно ни к чему!

— Говорят, — вставил Строганов, — кошачьи укусы очень болезненны и долго заживают, так же как беличьи… Бедный Пуфик… Но вы уверены, Александр Борисович? Насчет следов?

— На все сто! — кивнул Турецкий. — Даже очень опытные преступники «следят» в случае непредсказуемой ситуации. А предсказать такое поведение кота — кому бы это пришло в голову?.. Вы представьте: времени у негодяя в обрез, он уверен, что вот-вот должны объявиться вы — как это обычно и происходило по пятницам. А тут — такое…

— Подождите… — Строганов сощурился, словно от внезапной головной боли. — Вы хотите сказать, что кто-то… знал про наши с Машенькой пятницы, возможно, выслеживал нас?..

— В театре ваши отношения ни для кого не были секретом. — Турецкий бросил на певца сочувственный взгляд. — А круги, как известно, имеют тенденцию расходиться по воде…

— Вы что же, предполагаете, что Машу… кто-то из театра?! Но это решительно невозможно!

— Во-первых, Юрий Валерьевич, как показывает наша профессиональная практика, возможно, увы, все… Предают, как правило, не дальние, а близкие: именно у них есть такая возможность… Во-вторых, следить за вами действительно могли, и совсем не обязательно ваши сотрудники: им-то это надо было меньше всего, они и так все знали.

— Тогда кто, кому это могло понадобиться?.. Я понимаю — угрозы, анонимные звонки — вопрос упирался в деньги, и если бы я знал… если бы мы знали с Марком, во что все выльется… Господи, да отдал бы я им их проклятые баксы, отдал!

У Строганова перехватило горло, он тяжело сглотнул.

— Мне казалось — это принципиальный вопрос, казалось, что кто-то же должен положить конец этой гадости, наездам этим… И когда Марк предложил однажды заплатить, мы поскандалили… И теперь, вот теперь я обречен всю жизнь чувствовать себя виновником… виновником…

— Бросьте! — резко оборвал его Турецкий. — Прежде всего, нужно еще доказать, что гибель Краевой и тем более Розингера связана с этими, как вы выразились, наездами…

— А вы видите варианты? — безнадежным голосом поинтересовался Строганов.

— Вижу! — твердо произнес Турецкий. — И довольно отчетливо — во всяком случае, в последние пару дней… Успокойтесь, Юрий Валерьевич! Мой начальник — тот, с которым вы случайно столкнулись в дверях, — утверждает, что волнение может плохо повлиять на ваш голос… Я бы себе этого не простил!

— Спасибо… — пробормотал Строганов и уставился в пол.

— Пока не за что, вот поймаем негодяя… Валерий, что там у тебя со звонком?

Померанцев, который, пока Турецкий разговаривал с Юрием, общался по телефону из гостиной, появился в дверях кухни:

— Все в порядке, Александр Борисович. — В его голосе слышалось почтение. — Сейчас приедут… С сеткой!..

Глава 13 В музыкальной «тусовке»

Александр Борисович Турецкий оглядел сидящих перед ним дам и с трудом сдержал улыбку — настолько противоречивую парочку они собой являли.

Ирина Генриховна с продуманной небрежностью подколотыми белокурыми локонами и нежным макияжем, в золотистом вечернем платье, сидевшем на ней, как вторая кожа. И Галочка Романова со слегка смазанной розовой помадой, собственного производства ярким румянцем во все щеку, гладкой прической, из которой нелепо торчал сверкающий стразами гребень, в слишком тесном для нее черном платье. Сесть в предложенное хозяином кресло она согласилась не сразу и теперь отчаянно мучилась, пытаясь натянуть коротенький подол максимально близко к коленям. Увы, «маленькое» платьице от Зайцева, подобранное для девушки Ириной Генриховной, было рассчитано на прямо противоположный эффект: не скрыть, а обнажить как можно большее количество частей дамского тела. Соответственно Галочкины усилия пропадали всуе — к вящему удовольствию сидевшего напротив нее ухмыляющегося Померанцева.

Настроение у женщин тоже было прямо противоположным: приятно возбужденная супруга Турецкого и мрачная, хмурящаяся каждую секунду Романова…

— Ну-с, милые дамы, — Турецкому все-таки удалось сдержать улыбку, — начнем! Кто будет рассказывать — ты, Ириша, или…

— Я! — Ирина Генриховна едва не подпрыгнула от возбуждения. — Саня, ты не представляешь!..

— Стоп! — Александр Борисович строго посмотрел на супругу. — Только, ради бога, без эмоций.

Ирина Генриховна сердито поджала губки, но стерпела.

— Ну хорошо… Словом, этот самый Май — дуб дубом!

— Май — это тот самый певец, который устроил презентацию своего диска? — уточнил Сан Борисович.

— Ну да… Я же говорила! Господи, да какой он певец?! Кот на крыше и то музыкальнее его!

— Я же просил без эмоций? — вздохнул Турецкий.

— Это не эмоции, а профессиональная оценка его данных!

На сей раз сдержаться пришлось Турецкому, преодолевшему горячее желание стукнуть кулаком по столу.

— В общем, концерт мы его выдержали с трудом, а потом отправились на банкет — точнее, фуршет… И сразу же стало ясно, что дело с ним нечисто!

— Так, Ириша, — твердо произнес Турецкий. — Твой регламент исчерпан, далее я хотел бы послушать Галину Васильевну — если, конечно, ты не возражаешь. За тобой останутся комментарии, идет?..

В огромных глазах Ирины Генриховны полыхнула абсолютно детская обида, сменившаяся возмущением, с которым она уставилась на мужа. Но Александр Борисович проявил завидную непреклонность!

— Итак, Галина Васильевна, я вас слушаю?

— Да, конечно. — Галочка моментально забыла про необходимость натягивать подол на колени и про наблюдавшего данный процесс Померанцева и тут же стала куда больше походить на себя, всегда такую собранную и естественную.

— Понимаете, Ирина Генриховна так здорово придумала… — Она бросила на супругу Турецкого немного виноватый взгляд. — После того как этот Май прилично выпил, мы подошли к нему с поздравлениями в числе, наверное, последних, кто еще не поздравил. Остальные уже успели напиться, на нас никто не обращал внимания… И Ирина Генриховна вначале наговорила ему комплиментов, а потом, в самом конце, придумала сказать, что завидует не только его таланту, но и гонорарам…

Александр Борисович изумленно посмотрел вначале на Романову, а потом на жену, весь облик которой в этот момент выражал скромное торжество.

— З-зачем? — Турецкий снова посмотрел на Галочку. — Я имею в виду — насчет гонораров?

— Понимаете, — пояснила девушка, — она его таким образом спровоцировала на нужную тему…

— Не слишком ли топорно? — покачал головой Александр Борисович.

— Он же уже успел набраться! — вставила Ирина Генриховна. — Как ты не понимаешь? Я специально и очень удачно выбрала момент!

— Ясно… Продолжайте.

— Май среагировал очень своеобразно: он ужасно разозлился! — Галочка вздохнула. — Прямо зашипел на нас: «Какие еще гонорары?!» Ну и, честно говоря, с моей точки зрения, не так уж и многого мы добились… Потому что едва он сказал насчет гонораров, к нам тут же подлетел его продюсер… Это мы уже потом тихонечко выяснили, что он продюсер. Представился Николаем Генриховичем и хотел увести Мая с собой… Но тот уперся и стал на него уже чуть ли не орать, якобы тот за счет него, гениального певца, жиреет, а где обещанные Маю проценты?.. В общем, в какой-то момент я думала, он бросится на этого Николая Генриховича с кулаками, будет скандал…

— Галочка, — снова не вытерпела Ирина Генриховна, — хотела меня от них утащить, но я не пошла, и правильно сделала!

— Ира, я же просил тебя быть осторожной! — разозлился Турецкий, — а главное — во всем слушаться Галю… А ты что?! Итак, вы засветились, девушки…

— Не думаю! — робко возразила Галочка. — Май с продюсером так были заняты друг другом, что про нас на какое-то время забыли, а потом мне все-таки удалось Ирину Генриховну увести… То есть не мне, а какому-то типу с бровями, который был трезвее всех… Кажется, он как раз в этот момент только появился. Видимо, опоздал…

— Чем завершился скандал? — сухо поинтересовался Турецкий.

— Мы до конца не дослушали, ушли на том, что этот Николай Генрихович орал на Мая, мол, что без него он никто, пустое место, и если не заткнется немедленно, то завтра же этим пустим местом и сделается… Ну часть гостей вмешалась и оттащила куда-то Мая, но это мы видели уже издали… Да, фамилия продюсера Мохнаткин, я слышала, как кто-то из приглашенных сказал, мол, сейчас Мохнаткин этому сопляку покажет… Ну и назвали Мая идиотом…

— Галя, почему вы назвали господина, который отвел вас в сторону от эпицентра скандала, «тип с бровями»? — очень серьезно поинтересовался Александр Борисович.

— А потому, — вновь не выдержала Ирина Генриховна, — что это весьма точно его характеризует! Он…

— Взгляните сюда: этот?..

Обе женщины дружно потянулись к листу бумаги, протянутому Турецким, едва не стукнувшись лбами. И так же дружно, дуэтом, ответили:

— Он!..

Померанцев и Александр Борисович переглянулись.

— Милые дамы, — вкрадчиво поинтересовался в установившейся тишине Валерий, — надеюсь, вы запомнили, как зовут вашего благородного знакомца?

— Почему благородного? — растерянно поинтересовалась Ирина Генриховна.

— Ну он же поступил благородно, увел вас подальше от скандалистов!

— А-а, ну да…

Галочка и супруга Сан Борисовича вопросительно поглядели друг на друга, после чего Ирина Генриховна вздохнула:

— Вы знаете, мне кажется, он не представился… Галя, я ничего не путаю?

— Своего имени он нам не называл совершенно точно! — твердо ответила Романова. — Я бы обязательно запомнила, потому что… Потому что он увел нас от Мая с Мохнаткиным как-то уж очень настойчиво и поспешно… Мне показалось, чтобы мы не услышали лишнего… Но это только мои ощущения!

— Ты права! — возбужденно встряла Ирина Генриховна. — Я теперь понимаю, что и у меня было такое же ощущение!..

Турецкий недоверчиво посмотрел на жену, но комментировать ее реплику не стал.

— О чем он вообще с вами говорил?

— Ну… вначале извинился, словно хозяин перед обиженными гостями, за неприятную сцену, — сказала Галя, — хотя, как я уже говорила, на банкет он опоздал и вообще заехал, судя по всему, просто потому, что обещал кому-то: то ли Маю, то ли его продюсеру… Потом предложил нам выпить с ним шампанского, сказав, что у начинающих певцов типа Мая всегда слишком много амбиций, что они о себе и своих талантах всегда завышенного мнения… Потом спросил, кем мы приходимся Маю.

— Что вы ответили? — быстро спросил Турецкий.

— Ответила я! — сказала Ирина Генриховна. — Между прочим, сказала правду… Или почти правду: мол, я — преподаватель Гнесинки, размышляю, не перейти ли мне в качестве аккомпаниатора и педагога с фортепианного отделения на эстрадное, взяла там пригласительный и пошла на презентацию, чтобы оценить их контингент!

— Неплохо, — пробормотал Александр Борисович.

— Про Галочку он уже не спросил, видимо, решил, что и она из Гнесинки. Зато сказал, что если у меня крепкая нервная система, то — добро пожаловать на эстрадное отделение! Мы допили шампанское, после чего он извинился и ушел… Я имею в виду — совсем ушел с банкета.

— Ты уверена?

— Да, я случайно увидела, потому что скандал к тому моменту кончился, я поискала глазами Мая, его не было. Зато увидела этого Мохнаткина, а он как раз разговаривал с нашим «спасителем»… Я бы сказала, что тот Мохнаткину что-то сердитое выговаривал, а продюсер злился и молчал…

— Я тоже это видела, — согласилась Галя. — А потом наш знакомый развернулся, вышел из зала и больше не возвращался…

— Жалко, вы не догадались поинтересоваться у кого-нибудь, кто он такой, — вздохнул Александр Борисович.

— Откуда ж мы знали?! — возмутилась Ирина Генриховна. — Нас больше этот Мохнаткин интересовал, но он потом тоже куда-то делся. Мы немного подождали и решили, что пора ехать домой… Вот и все! Кроме того, скажи на милость, у кого мы могли спросить, если ни с кем там не знакомы?.. Поглядел бы ты на их гостей — сплошные сопливые девицы, скорее раздетые, чем одетые, фанатки Мая, наверное. Плюс несколько парней в драных джинсах… Да, еще девицы были, слава богу, тоже в вечерних платьях, а то мы бы там как белые вороны смотрелись… Во всяком случае, я…

— Судя по тому, что именно вас оттащил этот тип от скандалистов, вы именно так и смотрелись! — уверенно заключил Турецкий.

— Александр Борисович, — Померанцев встал со своего места, — я возьму картинку? Узнать имя не проблема, завтра же и узнаем.

Валерий подошел к дивану, на котором все это время сидел Турецкий, а Галя с удивлением проследила за ним взглядом.

— Что с тобой? — поинтересовалась она. — Почему ты хромаешь?

— Заметно? — Померанцев смущенно отвел глаза, а Турецкий фыркнул:

— Его, Галя, — ты не поверишь — кот укусил! Сквозь туфлю, за пятку… Или чуть выше!

Глаза Гали Романовой округлились, а брови полезли вверх:

— Как это — укусил?.. Кот? Не может быть… Ой, неужели Пуф?!

— Он самый, — весьма подленько, с точки зрения Померанцева, хихикнул Турецкий. — Я бы и сам не поверил, что кот способен прокусить натуральную кожу, если бы не видел собственными глазами, как этот полосатый псих нашего Валерия ранил… Но-но, Померанцев, не смотри на меня такими глазами! Не забывай — я твой начальник!

— Если бы не я, фиг бы его Яковлев поймал! — возмущенно отбил мяч Валерий.

— Это точно! — кивнул Турецкий. — Пока он впивался в твою туфлю, его и накрыли… Слышали бы вы, как он орал! Словно не кот, а целая стая гиен!

— Бедное животное! Что вы с ним сделали? — нахмурилась Галя.

— В настоящий момент бедное животное, лишенное ошейника, очевидно, уже проснулось на новом месте, у пожелавшего его забрать Юрия Валерьевича Строганова… Наши эксперты, чтобы снять ошейник, вынуждены были вбабахать ему снотворное! Представляете?

— Зачем вам понадобился кошачий ошейник? — удивилась Ирина Генриховна. А Галя Романова совершенно так же, как утром Померанцев, хлопнула себя по лбу ладошкой и произнесла ту же фразу:

— Господи, Александр Борисович, я должна была догадаться… Ну почему я такая дура?!

— Не казнись! — улыбнулся Турецкий. — Для «догадаться» у вас пока что еще есть начальник — для тебя, конечно, временный, однако есть!

— Кто-нибудь мне что-нибудь объяснит? — сердито поинтересовалась Ирина Генриховна.

— Всему свое время, дорогая, — возразил ей супруг. — Мы, сыщики, люди суеверные: вот убедимся, что тянем не «пустышку», тогда и расскажем… А пока, господа хорошие, по коням… Валерий, завтра, прежде чем отправляться в отдел кадров Минкульта, зайдешь ко мне с отчетом.

— Конечно, Александр Борисович, само собой. — Померанцев поднялся первым и вопросительно посмотрел на Галю.

— Пять минут, и я буду готова. — Романова вскочила и бросилась в сторону спальни. — Я быстро переодеваюсь…

— Жалко! — Померанцев подмигнул Турецкому. — Вот если бы ты так на работу ходила — я б тебя повсюду за собой водил, клянусь!

— Иди ты к черту, — отмахнулась Галочка. — У меня и без тебя визитов хватает!

— Завтра, — поинтересовался Александр Борисович, — если не ошибаюсь, ты встречаешься с вдовой Розингера?

— Да, мы договорились на утро, на половину десятого…

— Хорошо, — кивнул Турецкий. — Следовательно, общий сбор у меня трубим, как обычно, в шестнадцать ноль-ноль!

— Юрий Валерьевич, можно мне с вами поговорить?..

Строганов, погруженный в свои невеселые размышления, слегка вздрогнул от неожиданности и с удивлением посмотрел на Римму Катаеву. За все время существования театра девушка не заговаривала с ним по собственной инициативе ни разу, а все их разговоры, инициированные Юрием, были исключительно деловыми: режиссурой оперной постановки Строганов занимался совместно со Струковским и покойным Аркадием Ильичом, чьи советы были поистине бесценны. Помреж же должность хоть и нужная, но, по сути дела, чисто административная.

Римма, судя по всему, работала хорошо и вообще была очень ответственной девушкой. Однако, кто ее привел в «Дом оперы», Строганов понятия не имел или просто не помнил. Скорее всего — Марио, ведь именно он занимался подбором сотрудников для театра.

Господи, до чего же ему не хватает Розингера! Разговор с прорабом оставил у Юрия пренеприятнейший осадок: явно пьющий мужик с хитрыми бегающими глазками беззастенчиво потребовал увеличения предоплаты — едва ли не вдвое по сравнению с оговоренной в контракте… Строганов обещал ему дать ответ через пару дней. Но что делать, он на самом деле не знал и вряд ли будет знать завтра или послезавтра…

— Конечно, Риммочка, можно, — вздохнул он. — Только давайте пройдем в мой закуток… Присаживайтесь!

Девушка явно была смущена, но, устроившись на самом кончике предложенного ей стула, решительно тряхнула головой:

— Юрий Валерьевич, вы не должны заниматься этими всеми вещами, так считает мой папа! А папа почти всегда прав!..

— Папа? — от неожиданности Струковский переспросил девушку, решив, что насчет папы ослышался. — Ваш… папа?..

— Да! — Римма покраснела, но заговорила еще горячее: — Понимаете, папа разбирается во всем, потому что он… В общем, опытный, когда наша Инна танцевала в Большом театре, он там работал в администрации — целых двенадцать лет! Он ваш поклонник, и он говорит, что, если вы согласны, он может помочь… Хотя папе уже шестьдесят, он очень бодрый! И… и у него связи… — Сказав про «связи», девушка окончательно смутилась.

— Связи — с кем? — Строганов с изумлением смотрел на свою собеседницу.

— С нужными людьми! Папа и Марк Иосифович были друзьями, и поэтому…

— Так тебя сюда привел Марк? — смягчился Юрий.

— Да, его папа попросил — чтобы у меня был опыт: я учусь во ВГИКе, на режиссерском, правда, на платном и заочно…

— Я слышал, что цены там немыслимые. — Строганов заинтересованно посмотрел на Римму.

— Кажется, тысяч сорок, что ли… Я точно не знаю, платит папа…

— Он что же, состоятельный человек?

— Конечно! — Девушка посмотрела на Юрия с легким удивлением. — У них же с братом фирма, но в основном работает Гоша, времени на театр у папы будет достаточно, если… конечно, если вы согласны…

Ее голос на последней фразе упал, а во взгляде появилась чуть ли не мольба. И тут Строганов наконец окончательно осознал суть их немного сумбурного разговора и почувствовал, как его сердце забилось ощутимо быстрее.

— Говоришь, папа и Розингер были друзьями?

— Да, я дядю Марка помню столько, сколько себя, и тетю Лену… А с Викой, их дочкой, мы в детстве жутко дрались… И тетю Соню знаю…

— Риммочка, — теперь заволновался уже и Строганов, — если твой папа согласится помочь театру, я… Он что, действительно согласится?!

— Так ведь он же сам предложил! — Девушка облегченно улыбнулась. — Если можно, я ему прямо сейчас позвоню, и он тут же подъедет! Он сейчас как раз дома… Я позвоню?..

— Позвони, но скажи, что, если он не против, это я к нему подъеду, а не он к нам!

— Правда?! — Лицо Риммы просияло столь искренним восторгом, что Юрий невольно растрогался. — Папа будет так рад! Конечно, можно, вы еще спрашиваете!.. Он вас обожает, и у нас есть все ваши диски!..

— Господи, Риммочка. — Строганов, все еще до конца не верящий в то, что посреди обступившей его тьмы и хаоса забрезжило хоть что-то, похожее на лучик надежды, не знал, что именно можно и нужно сказать девушке. — Я не думал… Мне действительно нужна помощь… Ты даже не представляешь, как нужна!

— Почему же не представляю? Очень даже представляю!.. Папа как раз тот человек, который вам… нам нужен! Вот увидите, он и работяг этих приструнит так, что они за неделю студию доделают, и сделает так, чтобы больше на нас никто не наезжал! Он — сможет!

— К слову сказать, — произнес Юрий, — в последние недели ни одного звонка от этих подонков не было… Стоп, а ты откуда знаешь?

— Про угрозы? — Римма слегка пожала плечами. — Так это же все знают! И артисты тоже… Но вы не подумайте, кроме Киры, увольняться никто не собирается!

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю от папы, что Кутепову уже во второй раз предложили петь в «Геликоне», а он подумал-подумал — и отказался, вот!.. Вадим на самом деле неплохой парень, Юрий Валерьевич, просто влиянию легко поддается… Кириному, например! Но как узнал, что она замуж собралась, так все ее влияние и кончилось!..

— Ну надо же, — улыбнулся Юрий. — Я начинаю подозревать, что на самом деле у меня со слухом не все в порядке… Иначе бы я, вероятно, куда лучше знал, кто из моих артистов чем дышит…

— Слух тут ни при чем, — улыбнулась Римма, — к вам так здорово относятся все, Юрий Валерьевич, что просто из уважения никто не решается пересказывать всякие мелочи…

— И совершенно напрасно! — серьезно произнес Строганов. — Я такой же член коллектива, как все остальные, и я вовсе не так равнодушен к вам ко всем, как это, возможно, выглядит… Короче, Риммочка, на твоей совести — заполнить все пробелы в моем знании по части того, какие проблемы у наших солистов и чем им возможно помочь! А теперь — звони своему папе, поедем знакомиться… Кстати, ты все еще не сказала, как его зовут!

— Михаил Семенович Катаев, — торжественно произнесла девушка. И, подумав, повторила еще раз: — Папа ужасно обрадуется!..

Глава 14 Спаситель

— Да, вы правы: я всегда была в курсе дел мужа… Возможно, не слишком конкретно, но в общих чертах — да.

Каким-то непостижимым образом Лена Розингер, жена погибшего Марка Иосифовича, будучи тоненькой и хрупкой женщиной, умудрялась производить впечатление сильной, непреклонной личности. Во всяком случае, именно таким было первое впечатление от нее у Гали Романовой: ни готовности прослезиться в любую минуту, ни ожидания сочувствия ее горю в Лене абсолютно не ощущалось.

Комната, в которую она провела гостью, полностью соответствовала хозяйке: симметрично расставленная мебель, нигде ни пылинки, нигде ничего лишнего — каких-нибудь милых безделушек или, скажем, картин на стенах. Галочка невольно вслед за хозяйкой сместилась на самый кончик стула, на который та ее усадила, стараясь не касаться его прямой и, скорее всего, неудобной спинки.

— Наверное, вы понимаете, — Романова невольно заговорила более официальным тоном, чем ей этого хотелось бы, — что нас прежде всего интересуют последние месяцы, связанные с театром, анонимные угрозы, поступавшие и Юрию Валерьевичу, и Марку Иосифовичу.

— Понимаю. — Лицо женщины, и без того малоподвижное, слегка напряглось. — И я сразу, после первого же… случая, сказала Марку, что из театра нужно срочно уходить. Или — платить… Как вы понимаете, он не послушался. Марк был немного идеалистом, для него уход от Строганова в такой ситуации равнялся предательству друга… Если вы хотите знать подробности, детали того, что эти подонки говорили по телефону, то помочь я вам не смогу. Муж сообщал мне только о самом факте… фактах.

— Нет-нет. — Галочку немного покоробило в устах вдовы протокольное слово «сообщал». — Содержание этих угроз нам известно от Юрия Валерьевича… Нас интересует другое: высказывал ваш супруг какие-то предположения по поводу того, кто именно стоит за этими угрозами?

Теперь, прежде чем ответить, Елена задумалась, а Галочка получила возможность получше разглядеть ее тонкое, правильное лицо. И подумала, что женщина была бы по-настоящему красива, если бы не эта неподвижность черт и мимики.

— Возможно, — произнесла она наконец. — Но скорее Марк предполагал, именно предполагал, но ни в коем случае не знал. И соответственно никаких имен я от него не слышала.

— И он не пытался выяснить их по своим каналам? Я слышала, у него были обширные связи в музыкальном мире…

— Разумеется, были, если он всю жизнь проработал в этой сфере, имел и соответствующее образование, и опыт. И, разумеется, он пытался что-то выяснить, правда, по моему совету, очень осторожно… Единственное, что ему удалось, даже с довольно высокой степенью достоверности, узнать, — что человек, который за всем этим стоит… Или группа людей… С одной стороны, занимает официальную должность в Минкульте, с другой — прочно связан с криминалом. Старый друг Марка намекнул, что речь идет о крупной отмывке денег, и добавил, что никому не посоветовал бы вступать в конфликт с этими людьми. Как вы понимаете, называть конкретные имена и даже должности он поостерегся. Марк после этого попытался поговорить со Строгановым, убедить его хотя бы вступить в переговоры. Но Строганов отказался даже обсуждать такой вариант…

— Вы не могли бы назвать имя этого старого друга, давшего совет?

Елена Розингер посмотрела на Галю с некоторым сожалением:

— Вы в курсе, что у меня двое детей и оставшаяся на моих руках после гибели мужа старуха-свекровь?.. Нет, не могла бы. Я и так рассказала все, что знаю, и вряд ли смогу вам помочь чем-нибудь еще!

Романова пристально взглянула в невозмутимое лицо своей собеседницы и поняла, что больше из Елены Розингер ей не вытянуть ни слова. Разговор с вдовой покойного продюсера и менеджера «Дома оперы» оказался абсолютно бесполезным для следствия: женщина не рассказала ей ничего нового и фактически прямо отказала в дальнейшей помощи. Из этого следовало, что она так же, как Строганов, не верит, что смерть ее мужа — несчастный случай. И впредь намерена держаться от всей этой истории как можно дальше: ради детей, свекрови, себя самой… И пусть при этом кто-нибудь первым решится кинуть в нее камень! Только не Галя.

Вежливо попрощавшись с хозяйкой, Романова не в самом лучшем расположении духа покинула эту неестественно аккуратную квартиру. Что ж, кто сказал, что ей всегда должно везти на свидетелей, готовых сотрудничать с органами ради истины, даже с риском для собственной жизни?.. Возможно, Валере Померанцеву повезет сегодня больше, чем ей…

Юрий Валерьевич Строганов с некоторым изумлением разглядывал своего собеседника, при этом с трудом не упуская смысла разговора. Внешность Михаила Семеновича Катаева действительно впечатляла. Чтобы к ней привыкнуть и перестать замечать, несомненно, требовалось какое-то время… Перед Юрием сидел абсолютно лысый господин невероятной толщины. При этом лицо Катаева казалось взятым от какого-то совсем другого человека: правильной овальной формы, с небольшим тонким носом и веселыми, очень умными серыми глазами — в точности такими же, как у его дочери.

Риммочка собственноручно провела Строганова через несколько комнат, выстроившихся анфиладой, в богато обставленную гостиную и, представив «папочке», бесшумно исчезла, словно растворилась в воздухе.

Поняв, что разглядывать и дальше хозяина этой огромной квартиры столь беззастенчиво просто неприлично, Строганов вновь сосредоточил свои усилия на том, что говорит Катаев.

— Я Марку дал тогда единственно разумный совет. — Михаил Семенович шевельнулся в широком, явно антикварном полукресле, составлявшем часть гарнитура гостиной, отчего то жалобно скрипнуло, — встретиться с этими людьми, поговорить, потянуть время… А там — видно будет!.. Платить или не платить — это один вопрос. Сколько платить — это совсем другой… Выгадать время — необходимое условие для того, чтобы решить проблему… Вы, Юрий Валерьевич, сколько лет провели за границей?.. То-то! А следовательно, в наших здешних делах и делишках разбираетесь ничуть не лучше, чем мой пятилетний внук Борька!

— Вы хотите сказать, — мрачно предположил Строганов, — что платить этим подонкам все равно придется, если… если я хочу здесь выжить?..

— Необязательно! Но для того чтобы ускользнуть от этого, есть разные пути. Очень разные!

— И вы — в случае, если согласитесь работать у меня, — беретесь эти пути найти? Гарантируете, что театр и студию оставят в покое?

— Гарантий в наше время, уважаемый Юрий Валерьевич, даже Небесная контора не выдает, — усмехнулся толстяк. — Вон глядите, что делается: вчера жара под тридцать, как сообщили синоптики, выше июньской нормы. Сегодня — холодрыга, по словам все тех же синоптиков, ниже ноябрьской… Так что о гарантиях речь не идет. Но попытаться можно!

Строганов с тоской поглядел в окно, куда только что указал палец Катаева. За ним действительно стояла упомянутая ноябрьская слякоть, абсолютно не сочетающаяся с календарем, утверждающим, что на дворе — разгар летнего месяца… «Вот она, Россия-матушка… — почему-то подумалось ему. — На кой черт ты, Юрка, сюда приехал? Что ты теперь, гражданин цивилизованного мира, во всем творящемся на твоей, так сказать, исторической родине понимаешь?.. Этот ушлый толстяк с умнющими глазами — вот он точно понимает. И прокурорский следователь, кажется, из тех, кого здесь называют „важняками“, тоже понимает… И наверняка, как и Катаев, держит тебя за наивного идиота, случайно расшалившегося и нечаянно поломавшего… Нет, не игрушки — жизни людские…»

Михаил Семенович терпеливо ждал, когда Юрий заговорит. Полагал, должно быть, что тот обдумывает его слова. А что тут было думать? Радоваться надо, что нашелся человек, собирающийся помочь ему, Строганову, в его не только рисковом, но и опасном деле… Радоваться, а не тянуть с окончательными словами, после которых уже ничего не поменяешь. Хотелось бы знать, что именно мешает Юрию радоваться этой удаче?..

— Вы, наверное, знаете, — сказал Строганов вслух, — что идет следствие, связанное с театром?

— Конечно! Насколько понимаю, лично с вас подозрения в этом ужасном убийстве сняты?

— Ну, значит, вы знаете больше моего, — слабо улыбнулся Юрий. — Мне об этом никто не говорил, и моя подписка о невыезде все еще действительна…

— Будем надеяться, обойдется, — как бы между прочим сказал Катаев. — Но вот если вы надеетесь, что наши органы сумеют помочь вам избавиться от бандитов, то очень сильно ошибаетесь, уважаемый Юрий Валерьевич! Российская правоохранительная система — фантом, мираж в Каракумской пустыне! Реальна исключительно издали и ровно до того момента, пока с ней не соприкоснешься!

«Скорее всего, он прав, — вновь подумал Строганов, припомнив следователя Мосгорпрокуратуры Никонова. — Скорее всего…»

— Ну так что — будем работать или как? — поинтересовался Михаил Семенович, которому, видимо, надоело ждать и хотелось заняться делом немедленно. Для своей комплекции он производил впечатление удивительно активного человека.

— Меня сейчас в первую очередь тревожит студия, — вздохнул Юрий. — Представить не могу, как можно этих людей заставить действительно работать, а не вымогать деньги… Если бы они придерживались оговоренных сроков, мы могли бы успеть заново изготовить хотя бы часть дисков, предусмотренных сорванным контрактом, и неустойка соответственно сократилась бы…

— Так в чем же дело? — Глаза Катаева вспыхнули снисходительной искоркой. — Во-первых, что касается дисков: пока то да се, студию, где их можно сделать, я найду вам за пару дней! Главное, что оригиналы сохранились!..

— Вы это серьезно?! — Строганов поразился, почему ему самому не пришла в голову столь простая мысль — поискать студию, которая за умеренную плату возьмется за горящий контракт. Хотя где именно следует таковую искать, с чего начать поиски и т. д., он представлял себе весьма смутно.

Юрий взглянул на Катаева с уважением: надо же — вот так, с ходу! А тот между тем продолжил. Причем в руках Михаила Семеновича словно из воздуха материализовался пухленький синий блокнотик и серебристая крохотная ручка, почти невидимая в его толстых пальцах.

— Конечно, серьезно! — усмехнулся он. — Теперь — относительно ремонта. Деньги, говорите, вымогают? Уволить немедленно, по причине несоблюдения оговоренных сроков, то бишь нарушения контракта! Рабочие у меня есть — молдавская бригада: отличные мастера, за полцены пашут так, словно речь идет о спасении души… У них сейчас как раз будет «окно» в парочку недель.

Строганов не верил своим ушам: неужели все решается так просто, как утверждает Катаев? Если это так…

— Ну-с, а что касается всего остального, — сказал Михаил Семенович таким тоном, словно речь шла о решенном деле, — платить мне будете так же, как Марку: деньги меня не слишком интересуют… Будьте любезны, Юрий Валерьевич, адрес вашей пострадавшей студии…

Анечка Матвеева была самым мелким и низкооплачиваемым сотрудником министерства, к тому же и должность занимала ненадежную, почти иллюзорную: в министерстве никак не могли окончательно решить, нужен или нет помощнику замминистра в приемной еще и курьер, помимо секретаря-референта? По этой причине Анечкина работа и висела на волоске непосредственно с того момента, как ее сюда приняли.

И конечно же девушка ужасно обрадовалась, когда ей предложили целый месяц посидеть в архиве — вместо ушедшего в отпуск сотрудника. Не за ее микроскопическую зарплату, а за более-менее нормальные деньги. За год, прошедший после окончания Анечкой школы и последовавшего вскоре провала на экзаменах в МГУ на журфак, она успела убедиться, что найти работу в Москве вовсе не так просто, как кажется. Особенно если тебе едва исполнилось восемнадцать.

Буквально все специализированные журналы, предлагавшие рабочие места, оказались под завязку нашпигованы объявлениями если и не фальшивых, то «левых» фирм, не желавших платить твердые оклады, совсем не желающих заводить на юных претендентов трудовые книжки, а порой и просто «кидавших» не в меру доверчивых вчерашних школяров.

Фирмы посолиднее заранее оговаривали в своих приглашениях возраст сотрудников — «от двадцати и выше» и непременный стаж работы не менее трех лет… Получался замкнутый круг: при таком раскладе нарабатывать стаж — негде. А без стажа не возьмут туда, где этот стаж идет. Анечка и по сей день моталась бы без работы, к огорчению своей мамы, которая «тянула» дочку одна на свои восемь тысяч корректорских, если бы не добросердечие соседки тети Шуры, проработавшей в системе культуры всю жизнь и, несмотря на пенсию, пока еще не растерявшей всех прежних связей окончательно…

Новое рабочее место, пусть и временное, девушке понравилось. Правда, оказалось, что в отпуск ушел не один сотрудник, а все скопом: последняя из них на скорую руку объяснила Анечке, где что хранится в каком-то просто безразмерном подвале, уставленном уходящими в бесконечность стеллажами с одинаковыми папками, потом сунула девушке в руки брошюру, основательно потрепанную, сказав, что все инструкции в ней, и поскольку Аня «сама грамотная», а делать здесь все равно нечего, то вполне может изучить свои обязанности самостоятельно.

Подвал с архивами располагался рядом с крошечным кабинетиком, предоставленным Анечке на грядущий месяц. И девушка очень огорчилась, услышав, что и здесь делать ей тоже будет нечего. В приемной помощника, если не нужно было куда-то ехать и отвозить документы, можно было пообщаться, на худой конец, переброситься парой слов о погоде. Здесь же, в архивном коридоре, похоже, кроме Анечки, никого не было вообще, сплошные запертые двери да мертвенный свет старинных ламп со светящимися белыми стержнями.

Сотрудница, спешившая в отпуск, ушла. Некоторое время Анечка прислушивалась к ее каблучкам, стук которых постепенно затухал, а после того, как заскрипели двери старинного, с захлопывающимися дверями лифта, стих окончательно. В кабинетике было душно, пусто и по-казенному тоскливо.

От нечего делать Аня обследовала ящики письменного стола, занимавшего половину помещеньица. В одном из них обнаружилась пачка индийского чая со слоном и крошки от печенья. Во втором — позапрошлогодний номер какого-то неведомого журнала, давно прекратившего свое существование, третьем — и вовсе ничего. Знала бы — хоть книжку с собой принесла почитать… Конечно, следовало бы изучить эту самую рабочую инструкцию, но читать брошюру, как успела углядеть девушка, 1962 года издания не хотелось.

Анечка вспомнила, что еще не успела посмотреть, куда именно ведут оставшиеся двери. То есть одна из них — в подвал. А на второй висела какая-то табличка, которую она не успела прочесть, — может, хоть там есть какая-нибудь живая душа, томящаяся от одиночества?.. Она решительно открыла дверь кабинетика, шагнула в коридор и едва не взвизгнула от неожиданности: возле двери с табличкой, изучая ее самым внимательнейшим образом, стоял мужчина, довольно высокий и темноволосый, в легкой коричневой куртке, на которой виднелись следы дождя.

Аня застыла на месте, а мужчина, слегка вздрогнув, повернулся к ней, оказавшись молодым человеком вполне приятной наружности — с еще более приятной улыбкой.

— Здравствуйте. — Улыбка сделалась прямо-таки голливудской. — Не подскажете, во сколько они приходят?

— К-кто? — все еще испуганно спросила Аня, забыв поздороваться.

— Как — кто? Ваши кадровики, разумеется!

Теперь и Анечка разглядела надпись на соседней двери: «Отдел кадров» — и одновременно поняла, что весь месяц ей придется куковать в этом жутковатом подвале в гордом одиночестве.

— Если вам нужен отдел кадров, — грустно пояснила она, — то вы не туда попали… Эта табличка осталась еще с тех пор, когда он здесь был… Теперь его перевели: вам нужно…

Она старательно пояснила незнакомцу, куда именно ему нужно попасть и как туда пройти. Почти радуясь тому, что пусть минутное, но зато реальное занятие у нее нашлось. Молодой человек ей понравился. Люди, умеющие так замечательно улыбаться, просто не могут быть плохими… И слушает — вон как внимательно!

— Прекрасно! — сказал ее собеседник. — Вы очень толково все объяснили!

Анечка слегка порозовела от удовольствия.

— И я сразу подумал, а вдруг вы сумеете мне помочь и не нужно будет уговаривать этих теток из кадров… Там ведь тетки работают, верно?

Девушка рассмеялась и кивнула.

— И чем я могу вам помочь? Учтите, к кадрам я не имею никакого отношения, я сама всего два месяца назад сюда устроилась, поэтому и знаю, где они сидят!

Молодой человек на секунду задумался, словно что-то решая, а потом полез во внутренний карман своей куртки и достал оттуда удостоверение… Таких серьезных удостоверений, на корочке которых вытиснуто золотом «Генеральная прокуратура Российской Федерации», Анечка не видела никогда! От неожиданности девушка ахнула и совсем с другими чувствами уставилась на молодого человека.

— Вы… прокурор?.. — почти прошептала она.

— Почти, — кивнул тот, и уголки его губ как-то странно дернулись.

— Чем же я…

— Просто взгляните вот сюда… И скажите, не знаете ли вы этого человека?

Она даже не заметила, каким образом в руках у незнакомца (его имя девушка не успела прочесть в продемонстрированном ей удостоверении) появился листок бумаги с рисунком… Кого бы вы думали?

— Ой, — сказала Анечка, — конечно, знаю… Его все знают! Это же…

Тут наконец к ней вернулась способность думать и рассуждать, и она вдруг вспомнила, как ее инструктировали при поступлении на работу: никаких сведений, касающихся внутренних проблем министерства, не распространять, особенно если речь идет о документах, которые Ане предстояло развозить… Секретарь-референт, точнее, обыкновенная секретарша, как тогда показалось Ане, сказала ей это для пущей важности, чтобы лишний раз подчеркнуть пропасть, отделяющую курьера-Аню от этой расфуфыренной девицы. Тоже мне — «засекреченное производство»! Пусть и министерство, но ведь не военный же завод? И все же, все же…

— А… что случилось? — нерешительно спросила Анечка, на все корки ругавшая себя за длинный язык, опережающий сознание.

— Ничего особенного, хотя я очень прошу вас: наш разговор должен остаться между нами: речь идет о наследстве, довольно серьезном, не хотелось бы, если что-то не сложится, разочаровывать человека…

Аня, которая боялась, что ее, узнав о разговоре с незнакомцем из прокуратуры, просто-напросто выгонят о работы, облегченно перевела дыхание: оказывается, молодой человек и сам заинтересован в секретности! Правда, странно, что прокуратура занимается каким-то там наследством, но, может, наследство и правда очень большое и к тому же заграничное?..

— Значит, его все знают… — подтолкнул слегка девушку Померанцев — а это был конечно же он, собственной персоной.

— Ну да, я вообще-то до сегодняшнего дня… утра работала как раз в приемной Ираклия Васильевича, а здесь я временно, пока все в отпуске.

— Н-да-а… — Валерий огляделся по сторонам и слегка поморщился. — Не слишком оживленное местечко… Вероятно, в приемной замминистра повеселее?..

— Ну какой же он замминистра? — улыбнулась Анечка неосведомленности представителя Генпрокуратуры. — Шатунов — помощник заместителя министра по…

На этом месте девушка немного смутилась.

— Честно говоря, даже не знаю по чему… У него помощников несколько, а кто чем занимается, я пока что не разобралась… — и, подумав, добавила: — И заместителей у министра тоже несколько, так что, боюсь, вам все равно придется идти в отдел кадров…

— Да бог с ними, кадровыми тетками, — легкомысленно отмахнулся визитер. — Главное для нас было узнать, что наследующий э-э-э… Огромное состояние, жив-здоров и его действительно зовут Ираклий Васильевич Шатунов… Спасибо вам огромное! И, пожалуйста, о нашем разговоре — ни единой душе, идет?..

— Конечно! — горячо заверила Померанцева Анечка. — Можете не сомневаться!.. Хотя — вот ведь как бывает: у человека и так все в порядке, а ему еще и наследство… Правильно говорят, что деньги идут к деньгам.

— Ну, нам с вами это самое «деньги к деньгам» точно не грозит, — усмехнулся Анечкин собеседник, — так что и огорчаться не стоит!

Несмотря на то что он был, что касается ее, Ани, абсолютно прав — никакие большие деньги им с мамой давно уже не «грозили», настроение у девушки вдруг сделалось хорошим.

Вот в этом месяце, например, зарплата у нее получится аж в три раза больше курьерской, почти как у мамы сделается. А значит, можно будет хотя бы часть ее отложить на новую осеннюю куртку с модным воротником «Мальвина», обязательно нежно-голубую…

— Зато, — вернул к реальности отвлекшуюся Аню представитель Генеральной прокуратуры Российской Федерации, — мы с вами спокойно по ночам спим, не беспокоясь о судьбе своих капиталов… А спокойный сон свидетельствует о чистой совести!.. Вы ведь хорошо спите?

— Да, — рассмеялась окончательно успокоившаяся и развеселившаяся Анечка. — Мама говорит — «как утюг»!

— Видите — я прав… И мне очень жаль прерывать разговор с такой чудесной девушкой, но служба есть служба… Спасибо вам еще раз!

Молодой человек улыбнулся Анечке вновь своей голливудской улыбкой и, слегка прихрамывая, неторопливо двинулся к лифту.

С секунду девушка смотрела ему вслед просто так, а потом вдруг расхрабрилась и окликнула нежданного гостя:

— Скажите… А… А почему вы прихрамываете? — опять ее дурацкий язык опередил сознание, и Анечка покраснела: вот дурища, разве о таких вещах спрашивают?! Даже если тебе ужасно не хочется отпускать человека и, напротив, очень хочется, чтобы он, например, попросил у тебя «телефончик»?..

Но тот ни капельки не обиделся, хотя и «телефончик», увы, тоже не попросил.

Повернувшись к девушке, Померанцев остановился и, подняв вверх указательный палец, очень серьезно произнес:

— Потому что, как сказано еще давным-давно, «наша служба и опасна, и трудна»!..

Глава 15 Работа с агентурой

Пивнуха была еще та, из сохранившихся с советских времен разве что на московских окраинах, где она, собственно говоря, и находилась. Новые времена одарили эту полуподвальную забегаловку разве что вывеской «Пивной бар», выглядевшей для тех, кому довелось побывать внутри заведения, свидетельством того, что его хозяева не были лишены чувства юмора.

Всякий раз, когда Валерию Померанцеву доводилось посещать этот провонявший насквозь рыбой и водянистым пивом зальчик с несколькими засаленными столами, он злился на Профессора, неизменно назначавшего встречи здесь и нигде больше. Опять же, как в старые советские годы, пиво тут подавали беззастенчиво разбавленное, как подозревал Валерий, прямо из-под крана. Вяленая рыба — вобла, конечно, — была лежалой и твердой, словно мраморный муляж. Иными словами, брать в рот ни то, ни другое было нельзя: с точки зрения Померанцева, если уж ты твердо решил свести счеты с жизнью, избери более достойный способ…

Мрачно оглядев полутемный зал, большая часть столиков в котором была свободна, он убедился, что Профессор, как обычно, запаздывает. И, вздохнув, двинул к стойке, за которой о чем-то хмуро мечтала белобрысая толстуха в несвежем халате. Здешний ассортимент Валерий знал наизусть и, заказав помимо кружки пива, употреблять которое по назначению не собирался, пакетик с сухариками, направился к самому дальнему из свободных столиков и приготовился ждать.

Профессор, конечно, настоящим профессором не был. Он был бывшим преподавателем Военной академии, занимавшейся в свое время в числе прочего спецподготовкой офицеров для Афгана… Затем, заподозренный в том, что выболтал, будучи пьяным, какие-то секретные и даже совершенно секретные сведения об афганской войне, которая еще не успела, но должна была вот-вот начаться, едва не попал под суд. Однако не попал, а как раз и был в итоге отправлен туда, куда готовил своих слушателей. Ему повезло: ранили легко и практически сразу. Но выбраться из категории ненадежных и вообще «бывших» так и не удалось…

Померанцев успел наполовину опустошить пакетик с сухариками, когда наконец его агент по кличке Профессор объявился на пороге пивнухи и, пошарив сощуренными глазами по залу, неуверенно двинул к столику Валерия. Для своих шестидесяти лет Профессор, он же Вадим Григорьевич Павлюченко, выглядел совсем неплохо: подтянутый, несмотря на любовь к дешевому пиву, в неброском, но не самом дешевом костюмчике, сидевшем на нем, как военный мундир, и хорошо начищенных туфлях… Всем этим Павлюченко был обязан одному из своих бывших слушателей, отставному офицеру, ныне хозяину небольшой, но твердо стоявшей на ногах фирмы, оказавшемуся за что-то благодарным своему бывшему преподавателю. То был редкий случай, когда доброе дело, совершенное Профессором, вернулось сторицей… Особенно если учесть, что к началу перестройки Вадим Григорьевич вполне мог считаться конченым, пусть и не до конца, но все же спившимся человеком.

Бывший ученик, повстречавший его случайно, опять же в какой-то дешевой забегаловке, куда того по неведомым причинам занесла судьба, видимо, и впрямь оказался на редкость благодарным человеком. Своего учителя он, что называется, отмыл, отчистил, кажется, даже не поскупился на хорошего нарколога. После чего взял в свое успешно развивающееся дело… В настоящий момент Павлюченко работал у него начальником охраны, собственноручно обучая вверенный ему молодой коллектив всем хитростям охранного дела.

Разумеется, осведомителем его сделали еще в советские времена, и Валерий не раз задумывался над тем, почему Павлюченко за прошедшие годы так ни разу и не послал куда подальше своих «благодетелей», избавивших его от тюряги как раз на условиях дальнейшего сотрудничества… По инерции? Из каких-то неведомых и абсолютно непонятных Померанцеву соображений?.. Или вопреки тому, что Вадиму Григорьевичу уже давным-давно никакая статья, тем более попахивающая военным трибуналом, не грозила, сказывалось въевшееся под кожу воспитание, полученное в недрах советской системы?..

Все эти мысли промелькнули в голове Валерия, пока Профессор, все так же щурясь (он был близорук, но очков не носил), двигался к столику и усаживался напротив Померанцева, спиной к входу.

Валерий ответил на приветствие Профессора и подвинул к нему успевшую почти полностью лишиться пенной шапки кружку пива.

— Извините за опоздание, — привычно сказал Павлюченко, спокойно отхлебывая эту бурду, и вопросительно посмотрел на Валерия. — Что-то случилось?

Вопрос был тоже традиционным, и разговор он начинал с него всегда, словно его могли пригласить на встречу просто из желания пообщаться. Зная, что Профессор не любит заездов и предпочитает сразу переходить к делу, Валерий кивнул:

— Мне необходимы сведения об одном из ваших коллег… Нет-нет, я имею в виду не место работы, а профессию. Если возможно, о фирме, где он трудится, тоже. Не исключено, что вы этого человека знаете, Вадим Григорьевич, и разузнавать специально вам ничего не придется. Речь идет о начальнике охраны довольно известной продюсерской фирмы — Игоре Васильеве… Слышали о таком человеке?..

От Померанцева не ускользнуло, что при имени Васильева правая бровь Профессора на мгновение дернулась вверх и округлилась. Но торопить на несколько мгновений примолкшего собеседника он не стал.

Павлюченко задумчиво посмотрел в свою кружку, сделал пару глотков и только после этого поднял на Валерия глаза.

— Возможно, — наконец произнес он. — Возможно, если речь идет о фирме господина Мохнаткина… «Васильев», как вы понимаете, фамилия распространенная… На курсе у меня их было тогда сразу трое.

— Речь идет об этой фирме, вы правильно угадали, — кивнул Валерий. — И если я правильно понял — Игорь Симонович Васильев ваш бывший ученик…

— Слушатель… — автоматически поправил его Павлюченко. — В Афган поехал в числе первого потока… Вернулся, как видите. Но, как и почти все они, другим человеком… Впрочем, это вы знаете и без меня. Что он натворил?

— Пока мне нечего вам ответить. Я вообще-то хотел бы послушать вас, — напомнил Валерий.

— Да, конечно… — Он отодвинул от себя недопитое пиво, очевидно собравшись наконец с мыслями. — Если говорить формально, Игорь всегда, с самого начала был, как принято говорить в армии, «отличник боевой и политической подготовки». Из него должен был получиться прекрасный «особист»… Если бы не война. Если бы не перестройка. Если бы… Ему светила прекрасная карьера, одним словом. Потом… Ну потом я на несколько лет потерял его из виду. И когда его имя вновь всплыло, он уже работал у Мохнаткина, тогда еще обычным охранником, поскольку их фирма находилась в процессе становления и целой охранной службы в ней не имелось.

— Когда это было?

— По-моему… — Павлюченко ненадолго задумался. — Думаю, год девяносто третий, не позже.

Валерий кивнул, ожидая продолжения.

— Насколько понимаю, вас интересует Игорь сегодняшний, а не тех далеких времен. Что ж… Вам о чем-нибудь говорит сочетание «матерый мужик»?

Померанцев еле заметно улыбнулся и кивнул.

— Ну так Васильев на сегодняшний день как раз и есть матерый. За последние годы мне доводилось лично общаться с ним нечасто — не больше трех-четырех раз, и то случайно. Ничего от того мальчика, которого я когда-то знал, в нем не осталось. Так что о его жизненных принципах ничего сказать не могу. Но слухи ходят разные…

— С этого места можно и поподробнее, — сказал Померанцев.

— Понятно, что можно… — Профессор вздохнул и снова пододвинул к себе кружку, но пить не стал.

«Нервничает, — отметил про себя Валерий. — Похоже, не хочет сдавать бывшего студента».

— Но слухи — они слухи и есть, хочу это подчеркнуть, — нехотя отозвался Вадим Григорьевич, подтверждая подозрения Валерия. — К тому же касаются они по преимуществу самой фирмы Мохнаткина.

— А именно?

— Вы ведь в курсе, что Мохнаткин продюсирует в основном этих нынешних визгунов?.. Честно говоря, я не разбираюсь в нынешней музыке (он произнес это слово иронично, с ударением на «ы»), но в голове застряло одно словечко: рэпер… Вы знаете, что это такое?

Померанцев снова кивнул.

— Ну а я понятия не имею. Просто запомнилось, поскольку этот парень, по слухам, был как раз рэпером. Поначалу его взялся раскручивать, как это у них нынче говорится, сам Мохнаткин. Потом что-то случилось — детали мне неизвестны, — и они поссорились. Говорят, этот рэпер то ли подал на фирму в суд, то ли собирался это сделать… Словом, нашли нашего артиста в один печальный день за городом с простреленной башкой…

Валерий округлил брови и негромко присвистнул.

— Вот тут-то и поползли разные слухи: говорили, что мальчишка стащил на фирме какие-то бумаги, чтобы насолить бывшим работодателям. Что бумаги эти, попади они в соответствующие руки, могли обойтись самому Мохнаткину в весьма приличный срок… Лично я думаю, речь шла вовсе не о суде, а о шантаже со стороны парня…

— Согласен, — произнес Померанцев. — И что было дальше?

— Ну… Как вы думаете — что? Убийцу, разумеется, не нашли, дело давно пылится где-нибудь в архиве. Но если данный слух соответствует истине и несчастного дурака действительно убрали по распоряжению Мохнаткина, исполнителем акции просто обязан был быть Игорь… Особенно если учесть, по все тем же слухам, что эта команда давно не стесняется своего благополучия…

— У меня тоже есть свой слух, — сказал Валерий. — Говорят, Мохнаткин связан с криминалом…

— Вы разве не в курсе, что нынешняя молодежь, особенно те, кто крутится в этой сфере, почти сплошь наркоманы? — усмехнулся Профессор. — Думаю, ножки вашего слуха растут оттуда, тем более что и у нас никто не сомневается в этом. И поперек дороги господину Мохнаткину вряд ли кто сознательно встанет. Сами знаете, какие деньги там крутятся! И какие люди ходят… Но позвольте напомнить вам еще раз: все, о чем мы с вами тут говорим, всего лишь слухи…

— Почему вы считаете, — поинтересовался Померанцев, — что если все это соответствует действительности, то исполнитель непременно Васильев?

— Ну что вы, ей-богу, такие вопросы задаете! — покачал головой Павлюченко. — Я же сказал — Игорь с Мохнаткиным уже много лет, предан ему с потрохами, поскольку наш Николай Генрихович, взяв Васильева к себе с улицы, вытащил его тем самым из того же дерьма, что и мой хозяин — меня… Поверьте, такое не забывается! Ну а всю остальную команду подбирал ему постепенно Игорь, конечно, она у них с тех пор время от времени меняется.

— Почему?

— А кто их знает почему? — пожал плечами Вадим Григорьевич. — Если говорить о собственно охране, то нужны молодые парни, а не сорокалетние, пусть и опытные… Верно?

— Пожалуй.

— У нас, например, тоже время от времени кто-то уходит, кто-то приходит — несмотря на хорошие оклады, люди стараются найти что-нибудь более солидное и надежное, чем работа охранника с возрастным цензом. Не скажу точно, остался ли кто-то при Васильеве из первой команды, но наверняка если и остались, то пара человек, не больше.

— Вадим Григорьевич, вы никогда не слышали о том, кто именно покровительствует Мохнаткину? Ведь кто-то же должен?

— Вы не хуже меня знаете, что имена крышующих в делах, связанных с «дурью», не называются вообще. Вы уж простите меня, поговаривали, что без вашего ведомства тоже не обошлось… На худой конец, ментовского… Ну не смотрите на меня так! Я ж не говорю, что кто-то из высокопоставленных в отделе по борьбе с наркотиками! Возможно, какая-нибудь формально мелкая или средней руки сошка со связями…

— Вообще-то я не совсем это имел в виду, — вздохнул Валерий. — Наркотики — это не вполне наша сфера… Однако начиналось все не с них, а со сферы Минкульта, верно?

— Хотите сказать, что кто-то в Минкульте с этим связан? — Профессор пожал плечами. — Очень возможно, но лично я тут вам вряд ли чем-то помогу, хотя, если очень надо, могу попробовать, порасспрашивать осторожненько кое-кого…

— Пока не надо, — покачал головой Померанцев. — Но вполне возможно, понадобится. Я вам позвоню, если необходимость действительно возникнет… Последнее, Вадим Григорьевич. Мне как-то с трудом верится, что по части связей Мохнаткина с травяным бизнесом никогда и нигде вообще не всплывало никаких имен или кличек…

— Ну вот, а говорите, не ваша сфера, — усмехнулся Павлюченко. — Что ж, кличка-то как раз всплывала. Одна, но не раз и не два… Если вы слышали — некий Кураж, которого никто никогда не видел и о котором многие слышали, но упоминают о нем всегда с опаской…

— Ну что, братцы-кролики? — Александр Борисович Турецкий обвел глазами собравшихся у него в кабинете: помимо Померанцева и оперативников рядом со столом Турецкого пристроился и Вячеслав Иванович Грязнов, заскочивший, как выразился он сам, «на огонек», дабы лично передать в штаб оперативно-следственной группы кое-какие «бумаженции», а заодно и выяснить, насколько результативно работают его сотрудники.

— Ты, Сань, — ворчливо сказал он перед началом совещания, — вечно умудряешься лишить меня лучших оперов в тот самый момент, когда они мне самому позарез нужны… Знаешь же, что людей не хватает!

— Ну извини-и-и! — развел руками Турецкий, одновременно изображая на лице крайнее недоумение. — Не думаешь ли ты, что все это, включая убийство примы, я подстроил специально, чтобы осложнить тебе жизнь? — И уже серьезно добавил: — Поверь, я и так веду следствие в наступательном режиме — ребята не дадут соврать… А вот и они начинают подтягиваться!

В дальнейшем Вячеслав Иванович никаких претензий ни к Турецкому, ни к своим сотрудникам не предъявлял, выслушав их доклады с не меньшим вниманием, чем Александр Борисович. Последним, как всегда, отчитывался Яковлев.

— У моего объекта, как выяснилось, твердый режим даже в том, что касается визитов к даме сердца, — едва заметно усмехнувшись, сказал он. — Если с вечера остается ночевать, на следующий день ровно с двух до трех, в свой обеденный перерыв, наносит ей часовой визит.

— Видать, крепко его зацепило, — не удержался и прокомментировал Померанцев.

— Видать… Так вот что самое интересное. Вы, Александр Борисович, просили обратить внимание на его руки… Сделать это пока что не представляется возможным.

— Почему? — удивился Турецкий. — Боишься, что он тебя засечет?

— Нет. Но произошла странная вещь… Наш объект поменял вид транспорта, который использует для передвижения по городу… На своем джипе он приезжал к Круль один-единственный раз — в тот вечер, когда я его и засек, если помните… А в данный момент и по рабочим делам, и к дамочке ездит исключительно на «ямахе»!

— На чем, на чем?.. — изумился Померанцев.

— Мотоцикл такой — красненький с беленьким, «ямаха» называется и по цене, пожалуй, джипу не уступит, — улыбнулся Яковлев. — А ездят на нем в шлеме и, что для нас немаловажно, в специальных перчатках, открывающих исключительно пальцы — и то не все, называются которые…

— Да знаю я, как они называются! — сердито произнес Валерий. — Я это не к тому вовсе! А к тому, что погода на дворе не самая подходящая для мотоцикла, если, разумеется, наш объект не член клуба рокеров!..

— Ну это навряд ли! — усомнился Яковлев.

— Померанцев, — вздохнул Александр Борисович, — ты когда-нибудь научишься молчать в нужное время в нужном месте? Продолжай, Володя!

— Собственно говоря, осталось немного: как я уже говорил, Васильев живет весьма… дисциплинированно. За последние двое суток, вообще за все время помимо визитов к Круль, о которых я уже докладывал, Игорь Симонович дважды побывал на улице Кунцевской, в доме номер семьдесят пять, второй этаж… Мне удалось выяснить, что эту квартиру снимает какой-то подозрительный, с точки зрения соседей, молодой человек. Как выяснилось, снимает вполне официально у некоего гражданина Краснова, проживающего по другому адресу вместе с сестрой, в основном как раз на доходы от этой квартиры…

— Где выяснял? — поинтересовался Турецкий, плохо представляющий, каким образом можно сочетать слежку с остальной оперативной работой.

— Мне повезло, — просто ответил Володя, — соседка, к которой обратился с вопросом, не сдает ли кто в их доме квартиру, оказалась необыкновенно говорливой бабкой. Ни одного вопроса задавать не пришлось… Парня она яростно ненавидит, поскольку тот до полуночи гремит «нынешней музыкой» да еще и распевает дурным голосом, как выразилась бабка, хуже гиены…

Померанцев фыркнул, а скромно слушавшая все это время Галочка Романова не выдержала и поинтересовалась:

— Ты сам его, Володя, видел?

— Видел! Поскольку во второй раз он этого парнишку возил с собой на фирму… Пока тот не напялил шлем, я его хорошо рассмотрел: ничего, довольно симпатичный — черненький, голубоглазый, скуластый… Глаза вот только злые да волосы давно не мытые, а так, если б постричь еще, — совсем ничего…

— Это Май! — уверенно сказала Романова.

— К-какой еще май? — удивился Яковлев.

— Зовут его так…

— Ну да!.. Зовут его совсем не так, — возразил Володя. — По документам он Караваев Николай Иванович, тысяча девятьсот восемьдесят пятого года рождения, родом из подмосковного Дмитрова…

— Май — это сценический псевдоним, — пояснила Галя, — он действительно певец, попсовый… И даже не то чтобы начинающий, поскольку у него уже есть фанаты.

— Давай дальше, Володя, — попросил Турецкий.

— Это почти все, — сказал Яковлев. — Кроме этих двух поездок в Кунцево и к Круль, исключительно из дома на работу и с работы домой. Мой «ночной» напарник, которого вы, Александр Борисович, взяли взаймы у Дениса Грязнова в его ЧОПе, клянется-божится, что по ночам Васильев спит сном праведника…

— Что ж, — задумчиво произнес Турецкий, — сотрудникам Дениса я склонен доверять… Судя по тому, что ты рассказал, Игорь Симонович Васильев в данный момент ведет подчеркнуто-невинный образ жизни… Правда, предпочитает почему-то по мокрой и ветреной погодке ездить не на удобном джипе, а на мотоцикле, пусть и «ямахе», за воротами фирмы без перчаток его вряд ли кто-то увидит… Что скажете, господа?

— Своеобразный способ залечь на дно — ясно как божий день, — уверенно произнес Померанцев. — Я прав?

— А теперь, — Александр Борисович намеренно проигнорировал вопрос Валерия, — я вас всех здорово обрадую: господина Васильева в качестве подозреваемого номер один в убийстве Марии Краевой мы можем брать хоть сегодня… Валерий, подготовь, кстати, постановление о снятии со Строганова подписки о невыезде и не забудь в посольство сообщить!..

В кабинете наступила минутная тишина. И Турецкий, с некоторым торжеством оглядевший всех присутствующих, уставившихся на него с нетерпеливым ожиданием продолжения, этих ожиданий и впрямь не обманул.

— Не слышу восторженных «ахов» и очень этому рад, поскольку исполнитель — это одно, а заказчик…

— Слушай, Сань, — не выдержал Вячеслав Иванович, — не будь садистом: экспертиза ошейника?..

— Она самая! — Теперь торжество в голосе Александра Борисовича звучало уже вполне отчетливо, и восторженных «ахов» он все-таки дождался — по крайней мере от Галочки Романовой.

— Ай да Пуфик! — восторженно всплеснула она руками. — Не кот, a настоящее чудо!..

— Здрас-с-сте! — округлил глаза Турецкий. — Пуфик!.. Можно подумать, это он догадался предложить обследовать свой ошейник!..

— Ой, простите, Александр Борисович, я совсем не то хотела сказать, — смутилась Романова, а бестактный Померанцев громко рассмеялся.

— Хорошо вам, прокурорским, — завистливо подвел итог Грязнов-старший. — Любые экспертизы моментально делают! Мои ребята минимум неделю клянчили бы, да еще коньячок бутылками в качестве взятки таскали бы…

— Ты неправ! — возразил своему старому другу Турецкий. — Просто случай исключительный, гражданин США, если ты не забыл, под подпиской… Там, — Александр Борисович многозначительно ткнул пальцем куда-то в потолок, — если ситуация затянется, никто ее приветствовать не станет!

— Да брось ты! — улыбнулся Вячеслав Иванович. — Знаем мы, кто именно ее не приветствовал изначально! Твое «там» называется Константином Дмитриевичем Меркуловым, большим поклонником оперной музыки вообще и данного певца в частности… Ладно-ладно, сдаюсь!.. И что дальше?

— Дальше, господа хорошие, будем думать: у нашего начальства, а также у весьма серьезных людей, связанных с культурой России, есть давняя мечта — разобраться с некоторыми, не вполне светлыми явлениями данной сферы… Попытки зацепить господ, развивших в ней бурную темную деятельность, были и до убийства Краевой. Однако подойти к людям, вольготно живущим в сфере шоу-бизнеса, достаточно близко кончались неудачами. И хотя шоу-бизнес и оперная музыка далеки друг от друга, как альфа Центавра от Солнца, тем не менее именно у нас появилась возможность до них добраться.

Я тут проанализировал все, что удалось нарыть в базах данных плюс ваши немалые труды, получилась такая довольно краткая, но и достаточно увесистая картина. Самое светлое пятно на ней — тот факт, что отпечатки пальцев, к слову сказать большого и среднего, на ошейнике кота идентичны отпечаткам Васильева Игоря Симоновича, начальника охраны продюсерской фирмы «Струна», хозяином которой является Николай Генрихович Мохнаткин, бывший директор бывшего же ДК, на базе которого и была создана фирма.

Приватизационные документы имеются. Подписаны они на первом этапе — я имею в виду разрешение на приватизацию здания — сотрудниками Минкульта, в том числе и теми, кто имел право решать подобные вещи. Но есть и еще одно весьма любопытное заявленьице, с которого, судя по всему, все и началось… В той базе данных, из которой мы это извлекли, хранится один из двух экземпляров документов. Это заявление о ветхом, требующем срочного ремонта здании ДК — скорее докладная, подписанная Ираклием Васильевичем Шатуновым, мелким чиновником, занимающим сегодня в Минкульте куда более приличную, хотя и не самую крупную должность.

Далее: имеется акт о том, что здание действительно якобы находится в аварийном состоянии… Померанцев, сразу, чтоб не забыть: рой землю носом, но добудь мне пару тогдашних сотрудников Мохнаткина, из тех, кто в результате приватизации оказался на улице… Выяснишь, правда ли, что здание нуждалось в срочном ремонте. Все делать сразу под протокол. Это одна сторона.

Теперь вернемся к убийству. И здесь есть возможность познакомиться с уже упомянутым господином Шатуновым поближе. В соответствии с показаниями свидетельницы, ближайшей подруги жертвы, Ираклий Васильевич Шатунов в течение примерно двух лет являлся любовником Краевой. Ровно до того момента, как в ее жизнь — во второй раз — вошел Юрий Строганов. Вы все знаете, что роман возобновился, а Шатунов певицей был элементарно брошен.

Как сказала свидетельница Гудкова, Краева стремилась выйти на мировой уровень, этим во многом и объяснялась ее связь с Шатуновым, но он по каким-то, скорее всего личным, причинам надежд певицы не оправдал. В отличие от Строганова… Я выяснил, уже по своим каналам, что, организовав свой театр, Юрий Валерьевич на самом деле пел в нем не так уж часто: например, что касается основной постановки — оперы «Мария Стюарт», он участвовал в десятке или дюжине премьерных спектаклей… После чего отправился за рубеж месяца на два, по зарубежному контракту — если память мне не изменяет, в Париж… С одной стороны, нельзя было допустить, чтобы его имя на мировой сцене подзабылось. С другой — Строганов зарабатывал деньги, в том числе на свой «Дом оперы».

В дальнейшем такие «наезды» его на Европу и Штаты периодически повторялись. И хотя контракты не были сезонными, если давали оперу, чаще пели в ней молодые артисты — вместо него некий Сергей Лиственница, говорят, очень талантливый парень… Ну в антрепризных концертах, которыми театр зарабатывал, помимо всего прочего, он участвовал в Москве — трижды за два года, в гастрольных поездках (их было две) оба раза, и всего один раз пел в Питере… Я к чему веду? К тому, что, не говоря о зарубежных гастролях коллектива, незадолго до того, как на театр наехали, он брал в свою личную «контрактную» поездку в Италию Марию Краеву… В частном порядке, но в одном из концертов ей, второй раз в жизни, удалось там спеть с ним. Если не ошибаюсь, по его настоянию: прихоти звезды за рубежом — закон.

Теперь — главное. С огромным трудом, но Гудкова все-таки признала, что Ираклий Васильевич Шатунов в периоды отсутствия Строганова появлялся в доме Краевой по меньшей мере дважды…

На этом месте Галочка Романова посмотрела на Турецкого с невольным восхищением: Галя представляла, каких трудов должно было стоить Александру Борисовичу выпытать у Гудковой столь порочащие ее подругу сведения. А он ухитрился это сделать, да еще в день поимки Пуфа, что само по себе должно было занять все его усилия как автора идеи…

— Значит, — робко пискнула Романова, — Краева держала этого Шатунова про запас?..

Мужчины невольно усмехнулись, а Померанцев, конечно, не вытерпел:

— Вот такие вот вы и есть — так называемый «слабый пол»! Теперь тебе ясно, почему умные мужики женятся лишь изредка?..

Возмутиться Галя не успела, Александр Борисович сердито постучал по столу ручкой, призывая всех к тишине.

— Распустились! — с нарочитой суровостью произнес он. — Забыли, кто здесь начальник! Напомнить?.. То-то… Померанцев, еще слово — и отправишься к себе со всей этой пачкой, — Турецкий ткнул пальцем в бумаги, — анализировать базовые и экспертные данные самостоятельно! Так… Продолжим!

Что мы имеем в итоге? С одной стороны — брошенный певицей, как утверждает свидетельница Гудкова, все еще влюбленный в нее Шатунов. Судя по его внешности, мужчина достаточно темпераментный для того, чтобы возжелать отомстить и неверной любовнице, и ее новому, да еще более молодому, красивому и знаменитому, сопернику. Мотив, так сказать.

С другой стороны — давняя связь с Мохнаткиным, который, если исходить из уже известных нам фактов, давний знакомый, предположительно партнер и, с очень высокой долей вероятности, вообще обязанный Шатунову как минимум стартовым моментом своего бизнеса. Я имею в виду «культурную» часть, а не ту, что проходит уже не по нашему отделу… Кстати, ребята там здорово оживились, особенно когда услышали кликуху Кураж… Так что, Валерий, с завтрашнего дня у тебя, вероятно, будет помощник — от них… Ладно, это потом. Нас-то с вами интересует убийство.

Иными словами, Шатунов, если ему понадобилось наказать своих врагов, благодаря Мохнаткину располагал для этого и средствами… Надо полагать, теперь всем ясно, в каком направлении будем работать.

…Спустя два часа Галя Романова и мрачный Померанцев, которого перспектива обрести помощника из чужого подразделения вовсе не обрадовала, вышли из здания своего управления, дабы заняться — каждый своим — делом.

— Все это, конечно, и красиво, и логично, — хмуро сообщил в пространство Валерий. — Но лично я бы этого отморозка брал прямо сейчас, не задумываясь! Пока царапины на лапах не зажили — еще одна улика как-никак. А там — дожали бы, как нечего делать… Слушай, а ты сама-то в эту версию с ревнивым мачо из Минкульта веришь?

— Послушай, Померанцев, — Романова сердито посмотрела на Валерия, — все дело — в словах, понимаешь?

— Конечно, нет… При чем тут слова?

— При том, что подобрать их можно, говоря об одном и том же, по-разному! Ты сейчас можешь любую идею спокойно дискредитировать. А Александр Борисович совсем не о том говорил, что ты имеешь в виду… Да, я верю в эту версию! Потому что психология тоже наука! А она говорит нам — что?..

— Не нам, а тебе, — огрызнулся Валерий. — Лично мне она ничего не говорит!

— Остроумец ты наш… Может, попробуешь на минуточку представить мужика, обладающего богатством, по обычным меркам, почти немыслимым, властью, связями, а главное — в возрасте, когда на горизонте маячат уже явно последние в жизни женщины…

— Доживу — представлю наверняка!

— Не сомневайся!.. И вот этот мужик, причем так и не женившийся, сибарит и циник, неожиданно, уже на закате жизни, встречает свою роковую женщину…

— Красиво излагаешь, — фыркнул Валерий. — Тебе бы романы с таким стилем писать!

— А романы, между прочим, тоже из жизни берутся и пишутся! К твоему сведению, кто-то из великих сказал, причем по поводу научной фантастики, что нельзя придумать ничего такого, чего не было, нет или не будет когда-нибудь в жизни!

— Как это — нельзя?

— Очень просто! Потому что жизненный опыт любого человека, хоть тупицы, хоть гения, потому и называется «жизненный», что берется из жизни, а за ее рамки пока еще никому, кто не умер, прыгнуть не удавалось!

— Ну и ну! — Померанцев немного повеселел и посмотрел на Галочку с уважением. — Слушай, Романова, знаешь, что меня больше всего убеждает в правоте твоих слов?

— Что?

— Ты сама! — И, улыбнувшись ее вопросительному взгляду, пояснил: — До этого момента я был уверен, что красота и ум у женщины — понятия несовместимые. Думал, это сочетание выдумали романисты… Галочка, я ошибался!

Глава 16 Кольцо сжимается

— Ты хоть представляешь, с какой головной болью заявился?! — Константин Дмитриевич Меркулов с неподдельным возмущением поглядел на своего подчиненного и издал в дополнение к сказанному звук, напоминающий фырканье рассерженного кота.

Никакого впечатления на Александра Борисовича сия тирада не произвела: он и без Меркулова знал, что то, о чем он просит шефа, позволяется официально куда реже, чем утверждает общественное мнение.

— Костя, — спокойно произнес Турецкий, — дослушай меня, прежде чем фырчать. Как ты понимаешь, мне куда проще было бы обратиться с тем же самым к Денису Грязнову в его «Глорию», а не организовывать тебе упомянутую головную боль. Но мне, чтобы успешно завершить это следствие, нужно именно официальное разрешение на прослушку телефонов Мохнаткина… Что касается оснований — тебе что, мало двух убийств и подозрений на наркоту?..

— Каких еще двух?!

— А вот каких… — Александр Борисович извлек из принесенной с собой папки еще одну — немного пожелтевшую от времени. — Вот, смотри: я тут затребовал из архива через Славку Грязнова, конечно… Дело четырехлетней давности. Убили молодого парня, певца, менеджмент и продюсирование которого осуществляла фирма «Струна». Дело давно закрыто «за недостаточностью улик»… Вот постановление.

Однако среди свидетельских показаний есть два весьма между собой схожих: речь идет о ближайшем друге жертвы — Копылова Алексея Ефимовича. И о его матери. Оба в один голос твердят о серьезном конфликте между парнем и его продюсером, которым был сам Мохнаткин! К слову сказать, именно с тех пор Николай Генрихович лично никого не продюсирует, ограничивается тем, что прослушивает новичков, то бишь кандидатов в звезды и занимается чисто административно-командными делами.

Ну так вот: оба упомянутых свидетеля говорили также о том, что убитый Копылов весьма прозрачно намекал им, что у него есть способ заставить продюсера платить не те жалкие в соответствии с контрактом, а «совсем другие деньги»… Как понимаешь, следствие эту версию разрабатывало. Но в итоге зашло в тупик — тем более что других версий, помимо случайных хулиганов, не было вообще. А потом дело резко закрыли.

— Ты же сам говоришь — зашло в тупик! — недовольно проворчал Меркулов. — Если нет доказательств причастности к убийству Мохнаткина, скажи на милость, какое же это основание?

— А я тебе о том и говорю: если не дашь официального разрешения на прослушку, если у нас не будет на руках соответствующего распоряжения и ордера — убийство Краевой постигнет та же участь и с той же формулировкой!.. Костя, — в голосе Александра Борисовича появились нотки усталости, — прекрати упираться! Головой ручаюсь, что с ордером на руках мы завершим дело в три-четыре дня!..

— А если — ошибка? — уже менее уверенно произнес Меркулов. И Александр Борисович понял, что победил…

Ирина Сергеевна Радова, числящаяся в списке артистов «Дома оперы» как колоратурное сопрано и исполнительница партии Марии Стюарт, произвела на Турецкого самое что ни на есть благоприятное впечатление: ему вообще всегда нравились голубоглазые блондинки! Легкий намек на будущую полноту девушке только шел, делая ее более юной, чем утверждали паспортные данные. К тому же скрадывался высоким, вполне сценическим ростом.

Когда накануне визита на репетицию в «Дом оперы» Александр Борисович вызвал к себе Померанцева и Романову и ознакомил их со своей идеей, его подчиненные прореагировали на нее по-разному: Валерий пришел в восторг и тут же помчался звонить Строганову. Дозвонился и вернулся обратно, дабы сообщить, что, по мнению Юрия, Ирина очень артистична, и, пожалуй, даже артистичнее остальных актеров.

Романова же, перехватив смешливый взгляд Турецкого, ярко вспыхнула, поняв, что оба они думают об одном и том же — о первом деле, в котором Гале довелось участвовать в качестве оперативника и которое она едва не завалила… И вообще, попав в руки бандитов, осталась жива только благодаря счастливому стечению обстоятельств…[2]

Да, ситуация, которую предложил Александр Борисович, очень напоминала ту, с точки зрения Гали, давнюю, организованную ею по собственной инициативе и благополучно заваленную… Благодаря совместным действиям ЧОПа «Глория» и усилиям опытных оперов МВД им тогда удалось благополучно завершить «алмазное дело», но отнюдь не благодаря Галочкиной инициативе…

— Ну-ну, — усмехнулся Турецкий, увидев, как порозовела Романова. — Кто старое помянет — тому, как говорится, глаз вон… Даже хорошо, что некий опыт в данной сфере у тебя есть!

И вот теперь, сидя в полутемном зале на репетиции, проводил которые все последние месяцы сам маэстро Струковский, ставший после смерти Аграновского главным дирижером «Дома Оперы», Романова с интересом изучала именно Радову, для которой репетируемая мизансцена была в «Марии Стюарт» финальной: казнь Марии…

Артисты пели без костюмов — обычный прогон, который нужно устраивать время от времени, чтобы исполнители во время простоя не потеряли форму. И Галя с изумлением обнаружила, что Радова во всех отношениях (по крайней мере с точки зрения Романовой) оказалась вполне достойной партнершей для Юрия Строганова, певшего в финале с девушкой в дуэте Лейстера. И было это настолько здорово, что заслушалась не только Галя, даже Александр Борисович после завершения мизансцены не выдержал и зааплодировал, чем весьма смутил в первую очередь сам себя… Впрочем, Галочка не исключала, что сделал он это специально: артистизма господину Турецкому, пожалуй, тоже было не занимать!

И вот теперь слегка раскрасневшаяся после репетиции Ирина Радова, сидя напротив Турецкого в небольшой, заваленной платьями на обручах и прочими средневековыми, кажется, костюмами уборной, и сама разглядывала Александра Борисовича с беззастенчивым и доброжелательным любопытством.

— И еще раз — браво! — улыбнулся тот, не скрывая своего подлинного (или очень похожего на подлинное) восхищения. — После такого яркого впечатления, какое мы сейчас получили, просто обидно переходить к грубой прозе…

— Если нужно, значит, нужно, — улыбнулась Радова. — А за впечатление — спасибо вам огромное! Знаете, как я всегда волнуюсь, если приходится петь с Юрием Валерьевичем?.. Просто до обморочного состояния!.. Кто — он и кто — я!..

— На мой взгляд, — сказал Турецкий вполне серьезно, — разница между вами исключительно в том, что у него опыт есть, а вы певица начинающая. Но никак не в таланте! Поверьте, я не такой уж дилетант в музыке: моя супруга преподает в Гнесинке, поневоле научишься разбираться, кто есть кто!

— Правда?! — Голубые, очень яркие глаза певицы просияли. — Ох, здорово как… Вы не представляете, что значит для артиста такая похвала!.. Я готова к грубой прозе жизни, сейчас я вас выслушаю. Но если можно, я хочу вначале кое-что вам сказать, не только от себя…

— Вам можно все! — произнес льстец Турецкий.

— Это насчет Юрия Валерьевича… Мы подумали и решили: если это поможет, коллектив театра готов написать в Генпрокуратуру общее заявление! Подпишутся все, включая Киру… Мы хотим написать, что Юрий Валерьевич, в чем мы глубоко убеждены, ни в каком убийстве не виноват! Он… Понимаете, он никогда бы в жизни ее не убил, кроме того, ни на какое убийство он вообще не способен, он же артист, Божьей милостью артист!..

— И еще раз — браво! — улыбнулся Александр Борисович. — Вы удивительно красивая девушка, а волнение делает вас еще краше. Я бы с удовольствием попросил вас продолжать, если бы не одно обстоятельство: следствие по отношению к господину Строганову придерживается того же мнения!

— Правда?! — Ирина радостно всплеснула руками.

— Правда. Более того, сегодня я привез сюда копию постановления, в соответствии с которым подписка о невыезде с Юрия Валерьевича снята…

— Класс! — Радова улыбнулась, продемонстрировав всем присутствующим на удивление ровные и белые до голубизны зубы. — Если б вы знали, как вовремя!

— То есть?

— У Юрия Валерьевича с середины июля должны начаться гастроли в Германии, контракт с Берлинской оперой подписан еще Маркошей покойным… Последнее, что он успел сделать для него. — Девушка заметно погрустнела. — А тут — эта дурацкая подписка!

— В Берлине будет петь?

— Нет, что вы, — снисходительно улыбнулась Радова. — Летом почти все театры закрываются, речь идет о гастролях по Германии и, кажется Австрии, точного маршрута я не знаю… Словом, очень вовремя вы поняли, что он не виновен!

— Да, конечно, если так, — кивнул Турецкий. — Но есть одно «но»…

— «Но»?.. — Радова нахмурилась и вопросительно уставилась на Александра Борисовича.

— Видите ли… — произнес тот заговорщическим тоном. — Между нами говоря… Строго между нами!.. Мы знаем, кто именно убил Краеву, и знаем даже, кто именно ее убийство организовал…

Ирина молча открыла и тут же закрыла рот, все ее личико с юным овалом, сохранившимся к Ирининым двадцати шести годам, выражало крайнюю степень заинтересованности.

— …Но, — продолжил Турецкий, — для того чтобы этих подонков, попытавшихся подставить Юрия Валерьевича под самую нехорошую статью кодекса, вывести на чистую воду, нам понадобится ваша помощь…

— Моя?!

— Ваша, — твердо произнес Александр Борисович. И внимательно посмотрел в глаза Радовой.

Изумление первого мгновения сменилось искренней заинтересованностью и, наконец, решимостью. Ни малейшего колебания в глубине темно-синих зрачков Ирины он не заметил.

— Все, что будет вам угодно, — горячо произнесла Радова. — Ради Юрия Валерьевича я готова пойти даже на любой риск!

— Спасибо, — просто сказал Турецкий. — Я практически не сомневался в вашем ответе… К тому же и риска почти нет. И если мы — будем считать — договорились в принципе, я, с вашего позволения, перейду к сути…

…Николай Генрихович Мохнаткин зло бросил на стол трубку и сплюнул: в последнее время дурное настроение сделалось неизменным спутником его и без того нелегкой жизни. «Черт бы побрал их всех: и Ираклия, и этого бандюка, да и Васильева вместе с ними, не говоря уже о проклятом сопляке… Да и меня вместе с ними!..»

Переведя дыхание, Николай Генрихович все же положил трубку на место и нажал клавишу селектора: «Васильева ко мне!»

Игорь никогда не заставлял себя долго ждать, хорошо изучив нетерпеливый нрав своего начальника, и открыл дверь просторного, комфортно обставленного кабинета Мохнаткина буквально через минуту после вызова.

Пройдя по мягкому ковровому покрытию синего цвета к столу шефа, он спокойно опустился в большое мягкое кресло для посетителей и вопросительно поднял глаза, молча ожидая распоряжений. Васильев вообще был молчалив и, что особенно нравилось Мохнаткину, никогда не пытался обсуждать с ним упомянутых распоряжений…

— Вот что, — буркнул Николай Генрихович, — что там с мальчишкой?

— Все будет в порядке, — уверенно ответил Игорь. — Куда он денется?

— А хотелось бы, чтоб делся! Жаль, заменить некем, раскрутка в самом разгаре…

Васильев еле заметно пожал плечами и ничего не ответил, прекрасно понимая, что никакого ответа от него и не ждут. Собственно говоря, его дело маленькое: выполнять поручения начальства. Скажут свернуть этому попугаю шею — значит, свернет. Скажут попугать, чтобы не зарывался со своими вонючими претензиями, — попугаем… Эка дело!..

Игорю Симоновичу Васильеву давно уже было по большому счету наплевать на все и на всех, включая свою собственную неудавшуюся жизнь.

Когда-то — давным-давно, в ином, забытом измерении — у него было все, будущее манило и сияло не только офицерскими звездочками самой престижной категории, но и любовью — большой, обязательно настоящей, обязательно на всю оставшуюся жизнь. А потом — раз! — и кто-то неведомый, но всесильный решил поменять сюжет, поскольку главный исполнитель его оказался, с точки зрения этого самого всесильного, персонажем совсем другого фильма… И белозубый герой прежнего сериала со счастливым концом — преждевременно сдох, исчез, скончался, испарился… Большая Любовь по имени Верочка, пока он давился колючими и безжалостными песками афганских пустынь, захлебываясь собственной кровью и слезами, которые тогда еще были и которыми оплакивал своих полегших ни за что ни про что солдатиков, досталась другому. Солдатиков даже похоронить не удалось, а престижную офицерскую звезду, выбрав их командира крайним, отняли, вместо того чтобы добавить к ней новую.

И вот тогда-то, отправленный однажды ночью — ледяной афганской ночью — в чужие, грозные, неведомо-черные горы в качестве уже солдатского убойного мяса, почти на верную гибель, он и познал впервые ненависть. Не вспышку — из тех, что, полыхнув, уходят, сменяясь христианским, доставшимся от предков вместе с генами терпением, а Большую Ненависть, которая, прийдя однажды, овладевает тобой уже навсегда. И ни на кого по отдельности она не направлена, она существует сама по себе, как еще один орган твоего тела, твоей души…

Вероятно, он и себя возненавидел в ту ночь так же тяжело и необратимо, как остальной мир, не изменившийся вместе с ним, а спокойно сиявший восходами и закатами, жаркими полуднями и холодными зимами. Вероятно… Но и это тоже было давно. За прошедшие годы ненависть накинула на себя серую пелену равнодушия, под которой продолжала жить, подтачивая душу и подменяя ее.

Никаким исключением из окружающего его пространства, напиханного суетливыми тенями людей, Мохнаткин для Васильева не был. И никакой благодарности к этому похотливому ослу он никогда не испытывал: взял он его тогда на работу потому, что именно такой Васильев Игорь Симонович, именно с такими жесткими складками у рта и холодным серым взглядом ему и был нужен. Приди к нему на минуту раньше по объявлению другой такой же — взял бы другого. Однако именно его он взял, и именно он стал для Васильева источником того немногого, что его теперь интересовало в этом мире: деньги… Конечно, не сами по себе.

Где-то в далекой Беларуси у бывшей Большой Любви Верочки подрос пацан, полагавший, что Верочкин нынешний хахаль и есть его отец. Игорь, однако, провел свое собственное расследование и твердо знал: и упомянутый хахаль, и пацан ошибаются. Мальчишка был продолжателем его, васильевского, рода! И если учесть нынешнее занятие бывшего «афганца», заблуждение их было большим везением. А успевшему за прокатившиеся годы повзрослеть сыну и по сей день, особенно сейчас, вовсе не обязательно было знать, кто его произвел на свет… Ну а то, что все деньги, посылаемые для него Верочке, она не посмеет потратить ни на кого, кроме их единственного сына Игоря, к слову сказать сделавшего отличную политическую карьеру, Васильев-старший был уверен. После своего единственного визита в Минск для разговора с «бывшей» и уже в новом своем облике, с подмененной душой…

Она и не посмела — если судить по карьере сына. Ибо кто ж не знает, что политики без больших бабок не бывает?.. Как мог, он следил за карьерой парня, одобряя то, что в отличие от него, Васильева-старшего, у того хватило ушлости и везения, чтобы при их нынешнем президенте не польститься на гнилую и бессильную тамошнюю оппозицию и оказаться на плаву. И хотя сын Большой Любви давно превратился во взрослого мужика, наверняка имеющего свои немалые деньги, почему-то Васильев всегда думал о нем как о пацанчике, виденном единственный раз в жизни. Худеньком, с веселыми серыми (его, отцовскими!) глазами и длинными ресницами. И продолжал посылать деньги в далекую Беларусь, бывшую БССР…

— Ты что, уснул, что ли? — К действительности его вернул раздраженный голос Мохнаткина.

— Нет, — поморщился Игорь Симонович. — И, подумав, счел необходимым добавить: — Можно поучить этого сопливого Мая, ему одного раза вполне хватит.

— Твои отморозки и перестараться могут, — хмуро возразил Николай Генрихович. — А мне эта харя в работоспособном виде нужна… Думай, Симонович, думай… Кстати, Ираклий еще тут названивал. Интересуется — сам знаешь чем и кем…

— Рано интересуется, — сухо ответил Васильев. — Объясните ему, звонить сейчас туда нельзя. Рано.

— Ему объяснишь, — вздохнул Мохнаткин. — Ладно, попытаюсь…

Он достал из кармана пиджака мобильный телефон, пользовался которым в основном как раз для связи с Шатуновым и со своим вторым партнером, имя которого произносить вслух не рекомендовалось — должность, которую занимал тот в МВД, исключала любой намек на его настоящее имя даже в столь гарантированно непрослушиваемых разговорах. Однако набрать полностью номер Шатунова Николай Генрихович не успел — на его столе ожил селектор. Секретарша, несколько ироничным тоном сообщила, что к Мохнаткину на прием рвутся две девицы. По личному вопросу…

Николай Генрихович уже открыл было рот, дабы не только послать девиц с их личным вопросом по известному всей России адресу, но и секретарше посоветовать отправиться следом, как та равнодушно добавила:

— Говорят, из какого-то «Дома оперы»…

Николай Генрихович Мохнаткин от неожиданности поперхнулся и раскашлялся. И даже сдержанный вплоть до равнодушия Васильев поднял голову, и в его глазах мелькнуло что-то близкое к интересу.

— Пусть войдут! — рявкнул Мохнаткин, с трудом подавив кашель.

И сразу же дверь в его кабинет распахнулась, и на пороге возникло видение, заставившее Николая Генриховича от неожиданности и восхищения на секунду потерять дар речи.

Между тем статная красавица-блондинка, которую на первый взгляд если что и портило — так это грубоватый, почти сценический макияж, уже стояла посредине кабинета, слегка приоткрыв по-детски нежные, пухлые губы. Головокружительное платьице мини позволяло моментально оценить длинные стройные ножки, а вырез… Николай Генрихович был настолько поражен, что даже не сразу обратил внимание на вторую девицу, являвшую собой полную противоположность первой: в длинной, едва не до пят, дешевой юбке — не иначе как из «магазина одной цены», какой-то дурацкой блузке, гладко прилизанную брюнетку с опущенными долу глазами и явно смущенную напором подруги…

— «Дом оперы» тут ни при чем! — воскликнула белокурая красотка и, не дожидаясь приглашения, моментально достигла второго кресла для посетителей и ловко упала в него, окончательно обнажив тем самым свои умопомрачительные бедра. — «Дом оперы» — прошлое, о котором я даже вспоминать не хочу… Здравствуйте, меня зовут Ирина! Ирина Радова! Можно — просто Ирэн…

Мохнаткин сглотнул внезапно образовавшийся в горле ком, припоминая, что, кажется, действительно видел такое имя на афишах строгановского театра.

— Я совершила ошибку, которую хочу исправить, и никто, кроме вас, помочь мне не в состоянии! — выпалила Ирэн и наконец замолчала, давая возможность своему собеседнику сказать хоть что-то.

— Э-э-э… Очень приятно познакомиться, — произнес Николай Генрихович и, бросив быстрый взгляд на Васильева, добавил: — Зайдешь ко мне попозже!..

Игорь слегка пожал плечами и, поднявшись, направился к дверям с самым безразличным видом. На сей раз его безразличие было до определенной степени показным, поскольку никогда не засыпавшая в душе ненависть не преминула вмешаться в ситуацию: «Когда-нибудь этот старый кобелюга подставит тебя, Игорек, — подумал Васильев. — Втянет в какое-нибудь говно, как совсем недавно уже втянул его дружок, этот министерский хмырь… И это говно вполне может оказаться, в отличие от министерского, последним в твоей жалкой жизни… А и хрен с ним со всем — последним так последним!..»

— Вы, кажется, хотели что-то рассказать о своей ошибке, — промурлыкал между тем Мохнаткин, дождавшись, когда за начальником охраны закроется дверь.

— О да!.. Ошибка заключается в том, что я по молодости и неопытности избрала после консерватории оперную сцену, отживающий жанр! А тут еще, представьте себе, нашего руководителя, вообще главного, вот-вот арестуют! Представляете? За убийство его же собственной любовницы, между нами говоря, жуткой гниды!.. Все считают — туда ей и дорога!.. В общем, когда все сошлось одно к одному, я поняла: пора!

— Вы хотите поменять свое, так сказать, амплуа? — Мохнаткин, настроение которого резко пошло вверх, улыбнулся, как он полагал сам, весьма обольстительно. Очевидно, Ирэн тоже так сочла, поскольку немедленно закинула ногу на ногу, оказавшись теперь уж и вовсе без юбки, и продемонстрировала в ответ собственную улыбку, по сравнению с которой о знаменитой голливудской можно было смело забыть.

— А как вы думаете, для чего я к вам пришла? Мне сказали, что, кроме вас, никто на свете помочь мне не сможет!

— Кто сказал? — быстро спросил Мохнаткин, в котором автоматически сработала привычная осторожность.

— В Гнесинке, на эстрадном отделении! Такая… — Ирэн неопределенно повела руками в воздухе, — ну такая толстая, волосы седые…

— Должно быть, Галина Геннадиевна! — обрадовался Мохнаткин, поскольку не слишком внятное описание девушки если и можно было к кому-то приложить, то исключительно к его старой приятельнице, изредка поставлявшей Николаю Генриховичу кадры для его продюсеров.

— Наверное… Я ее один раз видела, но она так любезно согласилась меня прослушать…

— Что ж, рекомендация неплохая, но…

— О, я понимаю! — перебила его Ирэн. — Вы сами, лично должны выяснить, что я из себя представляю! Я — готова!.. Умоляю вас, послушайте меня, и вы сами поймете, что моя стезя — эстрада, а не эта идиотская опера!..

Блондинки всегда были слабостью Николая Генриховича Мохнаткина. А сейчас словно сама судьба послала ему эту Ирэн: вечером предстояло звонить Шатунову, а докладывать, судя по тому, что он услышал от Васильева, нечего. По крайней мере, из девицы, даже если она им категорически не подойдет с ее оперной постановкой голоса, которую не переделаешь, можно будет вытянуть хоть какие-то сведения… А вдруг она права и этого козла Строганова действительно вот-вот арестуют?!

— Ну что ж… — Николай Генрихович поднялся, и лишь в этот момент его взгляд упал на вторую девицу, робко сидевшую на стуле возле дальней стены кабинета…

— О, я совсем забыла! — просияла Ирэн. — Знакомьтесь, это моя подружка Галочка, она у меня что-то вроде талисмана — с самого детства! Если куда-нибудь ее с собой возьму, обязательно все пройдет удачно! Представляете? Я ее и на экзамены на все брала, и на премьеры, и…

— Вы тоже работаете в «Доме оперы»? — прищурился Мохнаткин.

— Ну что вы! — ответила за робко поднявшую на него глаза девушку Ирэн. — Галя — бухгалтер-плановик, она в Сбербанке трудится, коммунальных бабусек обсчитывает! — И певица весело рассмеялась голосом, похожим на серебристый звон колокольчика.

— Ну что ж, давайте и впрямь вас послушаем, — улыбнулся Мохнаткин.

— Ура! — откровенно обрадовалась будущая звезда эстрады. — Нет-нет, Галка, ты сиди и жди меня тут, знаешь же, что при тебе я петь не могу!.. Спасибо вам огромное! — Это уже относилось к Мохнаткину. — Вы не представляете… Я так боялась, что вы меня сразу прогоните, мне говорили, что вы — очень грозный…

Мохнаткин и ахнуть не успел, как, увлекаемый темпераментной посетительницей, очутился в собственной приемной, не успев предложить «Галке» подождать их с Ирэн в обществе секретарши. «Черт с ней, — мысленно махнул он рукой. — Квашня какая-то, именно такие подруги и бывают у подобных очаровашек… Ай да баба!..»

Секретарша же, приоткрыв рот, с изумлением поглядела на возникшую перед ней мизансцену да так и просидела с открытым ртом, пока вульгарная с ее точки зрения девица, повисшая на ее шефе, не скрылась вместе с ним в коридоре, ведущем в сторону малого зала фирмы.

Господин Мохнаткин был бы немало удивлен, если бы, вместо того чтобы, предвкушая приятное продолжение знакомства со свалившейся ему на голову красоткой, недвусмысленно прижимать податливую девушку к боку, заглянул в этот момент в свой кабинет. «Квашня», как Николай Генрихович определил для себя подружку певицы, преобразилась в свою прямую противоположность ровно в ту секунду, как умница Радова, повисшая на Мохнаткине, захлопнула за ними дверь его кабинета, отчего ее чириканье сделалось приглушенным, но не менее насыщенным. Все это время Гале совсем не трудно было изображать из себя робкую, затюканную подружку-плановичку, поскольку, пока Ирина разыгрывала из себя сексуально озабоченную идиотку, Романова… молилась…

…Брошенный посреди стола мобильный телефон хозяина кабинета она углядела прямо с порога. И все оставшееся время молила Бога, чтобы Мохнаткин, противный мужик со злыми глазенками, под напором очарования артистки о нем не вспомнил в последний момент. Ведь о таком везении не только она, но и Турецкий не мечтал! Вся надежда была на обычный кабинетный аппарат продюсера. А если сильно повезет и обожающий, как они выяснили, блондинок старый кобель пригласит Радову к себе домой или на дачу, то и на домашний… Нет, о возможности «зарядить» мобильник продюсера не мечтал никто!

Галочка понимала, что на самом деле времени, независимо от того, когда вернутся Ирэн и Мохнаткин, у нее — всего-ничего: в любой момент в кабинет могла заглянуть секретарша и вообще кто угодно… Поэтому, молниеносно метнувшись к столу и схватив телефон, она тут же, в один прыжок, вернулась к своему стулу и все дальнейшее проделала, спрятав руки с телефоном и крошечной капсулой — «жучком» последней модели, которым поделились с ними ребята из отдела по борьбе с наркотиками, — в складки юбки, то есть вслепую… Спасибо Сан Борисычу, заставившему вчера Галю потренироваться на его глазах, да еще и вслепую. К тому же с мобильником все оказалось даже проще: Романова всего один раз оглядела его оказавшееся просторным нутро, прежде чем вновь прикрыться специально с данной целью выбранной юбкой… Жаль, что ее не видит Денис Грязнов — вот кто бы оценил результат по достоинству!

Задвинув наконец на место заднюю панель навороченного мобильника, Романова перевела дух и прислушалась к происходящему за стенами кабинета. Там было тихо. Зато именно в момент, когда девушка встала, чтобы положить телефон на место, аппарат внезапно взорвался столь пронзительной трелью, что Галочка едва не подпрыгнула, мало того, почти сразу вслед за этим ей почудился в приемной звук отодвигаемого стула… Бдительная секретарша!

На размышления у Романовой была какая-то доля секунды! И, недолго думая, она пулей рванула в сторону двери, где едва не сбила с ног поджарую девицу, исполнявшую секретарские обязанности. Девица ахнула, схватившись за косяк, а Галя ойкнула:

— Простите меня, пожалуйста! — От смущения у нее очень правдоподобно дрогнули губы. — Вот, звонит… Я хотела вам отнести…

И она с самым покаянным видом протянула девице мобильник.

— Кто вас просил его брать?! — рявкнула секретарша. — И вообще, ждите свою подружку, или кто она вам там, в приемной… Расселась тут!..

— Простите… — Романова покраснела до ушей, как решила секретарь, от смущения, на самом деле от волнения.

— Ладно, — слегка смягчилась девица. А Галочка облегченно перевела дыхание. — Садись вон туда, там и жди!..

Спустя два часа из металлических ворот фирмы «Струна» вышли две категорически непохожие друг на друга девушки. Проследовав к ближайшему от фирмы проспекту, одна из них — яркая блондинка вызывающего вида — подняла руку, вознамерившись остановить машину. Тормознули сразу три, но девушки выбрали такси, подъехавшее последним, и проворно нырнули в душную глубину его салона — к большому разочарованию двоих оставшихся с носом водителей.

Такси плавно отъехало от места, где его изловили, свернуло за ближайший угол и остановилось.

— Ну?! — Померанцев, сидевший за рулем «такси», развернулся к своим пассажиркам, расположившимся на заднем сиденье. Глаза его горели нетерпением. — Получилось?..

— Ты не поверишь, Валера, ты не поверишь!

— Да говори ты, что? Во что не поверю?!

— Валера, я зарядила его личный мобильник!..

— Ну да?!

Ирина и Галя при этих словах торжествующе посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, обнялись.

— Тихо-тихо, девушки! — улыбнулся Померанцев. — Торжествовать пока рано… Вначале проверим, как эта штука работает, туда ли ты ее, радость моя, подсоединила… Модель-то новая, хрен ее знает!

— Знаешь, что, Померанцев… — начала было Галя, но Валерий уже извлек из бардачка изящный металлический приборчик, больше всего напоминавший плеер последней модели. Быстренько пощелкав какими-то кнопочками, он так же проворно засунул себе в уши один из наушников, тянущихся от прибора. Второй протянул девушкам — мол, делитесь как хотите.

Радова проявила благородство и уступила первенство Гале. Все равно пока что в наушниках царила глубокая тишина.

Ждать пришлось не меньше двадцати минут. Неожиданно выглянуло солнце и начало усиленно припекать крышу машины, отчего в салоне сделалось очень душно. Ирина уже собиралась предложить сыщикам выпустить ее на волю, когда в наушнике, доставшемся им на двоих, послышалась слабая, но различимая трель, и тут же вслед за ней голос — настолько громкий, что обе девушки вздрогнули.

— Мохнаткин, — прошептала Радова, словно тот мог ее услышать. Ей никто не ответил, и Романова, и Померанцев замерли, вслушиваясь в разговор.

— Привет, Ираклий, — буркнул Николай Генрихович. И, выслушав ответное «привет», продолжил: — Хорошие новости: твоего друга Строганова вот-вот арестуют.

— Откуда знаешь? — Голос у Шатунова оказался почти молодым и даже приятным.

— А вот откуда…

Дальнейший разговор занял не более пяти минут — вплоть до момента, когда «друзья» договорились встретиться на мохнаткинской даче.

— Только не сегодня, — замялся Николай Генрихович. — Давай завтра прямо с утра, а?

— Это он меня ждать будет, — шепнула Ирина, отчего все трое улыбнулись.

— Что, баба? — усмехнулся его собеседник. — Ладно… Буду у тебя в десять, доложишь подробнее…

В салоне «такси» воцарилась мгновенная тишина, нарушил которую Валерий.

— Классная машинка! — произнес с уважением Померанцев. — Я всегда говорил, что лучше, чем наши борцы с наркотой, у нас никто не живет! А вы, девчонки, молодцы, вполне достойны медали «За отвагу»!.. Поехали?

— А ты проверил, она нормально пишет? — поинтересовалась Галочка, которая почему-то терпеть не могла, когда ее хвалили в глаза, и поспешила сменить тему.

— Конечно, пишет! И радиус действия — почти на пол-Москвы… Ирочка, как же вы намерены теперь отмазываться от свидания с этим старым чирьем?

— У меня тетя — актриса, — улыбнулась девушка. — Я дала ему ее телефончик, а тетушку предупредила… Она ему скажет, что я внезапно попала в больницу с аппендицитом, и даже слезу при этом пустит!

— А еще говорят, — с наигранной грустью произнес Валерий, — что оперативной работе нужно учиться долго и упорно! И тут обманули: оказывается, достаточно родиться красавицей-певицей, и вот, пожалуйста!..

Все трое рассмеялись, при этом Галочка Романова — не вполне искренне, с удивлением отметив, что в глубине ее души, пока Валерий нахваливал Радову, шевельнулось что-то, очень похожее на ревность.

«Глупости какие! — подумала девушка и с нарочитой заинтересованностью отвернулась к окну. — Или… Или не глупости?.. Ну почему я не родилась блондинкой, почему?!»

Глава 17 Заказное убийство

Юрий Строганов, не веря собственным глазам, обвел взглядом стены студии и растеряно улыбнулся:

— Не может быть! — Он повернулся к довольно сопящему рядом с ним Михаилу Семеновичу Катаеву и развел руками. — По-моему, вы волшебник! Если так пойдет дело, через месяц…

— Ровно через две недели студия будет в рабочем состоянии! — перебил его Катаев. — Что касается дела, то оно пойдет именно так.

— Из этого следует, — мягко вмешался стоявший рядом со Строгановым Валерий Михайлович Струковский, — что вы, Юрий, смело можете уезжать в Германию… Когда у вас начало гастролей?

— Пятнадцатого июля.

— Ага! — Михаил Семенович проворно извлек на свет свой неизменный синий блокнот. — Пока то да се… Билеты будем заказывать на десятое… Все верно?

— Абсолютно.

Строганов еще раз оглядел помещение, готовое к установке аппаратуры, и неожиданно вновь ощутил в душе тоску, ставшую за последние месяцы его неизменной спутницей. Да, жизнь, похоже, начинает входить в нормальную колею. Но кто — кто вернет ему тех, кого никогда больше не окажется рядом? Кто заменит Марио, Марию и даже… даже так и оставшуюся для него загадкой, несмотря на прожитые вместе годы, Лу?..

Валерий Михайлович, казалось, каким-то мистическим образом уловил настроение Строганова. Потому что, взяв его под руку, мягко увлек к выходу — на улицу, встретившую их сегодня неожиданно ярким солнцем, быстросменившим затяжные холодные дожди.

— Знаете, Юрий, — заговорил он, когда оба уже достигли машины Строганова, — мне бы хотелось до вашего отъезда обсудить нашу будущую премьеру… Когда вы сможете уделить мне время?

— Когда удобно вам, — быстро ответил Строганов, у которого внезапно образовалось столько свободного времени благодаря Катаеву, что он с удовольствием поделился бы им с кем-нибудь — только бы не предаваться воспоминаниям…

— Значит, мы твердо решили попытаться поставить «Богему»? Или у вас есть варианты?

— Я люблю Пуччини, — покачал головой Юрий. — Люблю партию Рудольфа… Понимаю, придется вновь проводить кастинг, искать хорошее меццо вместо…

— Да, конечно, — поспешно перебил его Струковский. — Но если вы не станете возражать, то меццо нам понадобится не два, а одно.

— Я? Возражать? — Юрий удивленно взглянул на маэстро. — Вы хотите обойтись без меццо во втором составе?

— Вовсе нет… Просто Кира послала своего француза куда подальше и вчера не менее получаса рыдала на моей груди, избрав ее в качестве «жилетки», а меня самого — в качестве посредника…

— Хочет вернуться в театр? — Юрий грустно улыбнулся, а Струковский испытующие глянул на него и молча кивнул.

Строганов задумчиво распахнул перед композитором пассажирскую дверцу, обошел машину и, сев за руль, включил движок. И лишь после этого повернулся к Валерию Михайловичу:

— Знаете, людей действительно следует прощать за их слабости, ведь и Бог нам тоже многое прощает… Но и наказание за грехи — штука тоже вполне реальная… Вы верите в Бога, Валерий Михайлович?

— У меня нет однозначного ответа на этот вопрос… Но в детстве меня крестили… Для меня Бог, точнее, проявление Бога или неведомой Высшей Силы — в первую очередь музыка…

— Понимаю… А я вот в последнее время все больше убеждаюсь, что написанное в Евангелии правда, как говорят богословы, Истина. Истина с большой буквы.

— Я не слишком хорошо знаю Евангелие, — смущенно пробормотал Струковский.

— Жаль… Ладно, что тогда об этом говорить?.. А Кире передайте, что, если она хочет петь у нас, пусть готовится пока петь во втором составе… На вашей совести, Валерий Михайлович, поиск меццо в первый состав, я вам доверяю.

Несмотря на то что погода наконец улучшилась, настроение у Николая Генриховича Мохнаткина с утра было еще хуже, чем накануне. Виновата в этом была, конечно, девица по имени Ирэн, хотя вина ее оказалась простительной: певицу угораздило буквально через пару часов после знакомства угодить в больницу с приступом аппендицита… Тьфу! Правильно говорят: если уж не везет — так сразу во всем. А ему в последнее время, несмотря на то что с певичкой все прошло гладко, и впрямь не слишком-то везло.

Сопляк Май, вообразивший себя звездой эстрады, потребовал чуть ли не втрое увеличить его часть гонорара. Мальчишку придется проучить, хотя сейчас, после этой певички, такая затея совсем некстати. Мало того — один из его продюсеров позавчера жаловался на свою подопечную в точности по такому же поводу… Они что, сговорились?!

Но самым неприятным было все-таки не это. Как и предполагал изначально Мохнаткин, когда отговаривал Ираклия от его рискованной затеи, а затем — хотя бы немного повременить с ней, Куражу все это крайне не понравилось. И это еще мягко сказано — «не понравилось»! Дьявол его знает, откуда он узнал, чьих рук это дело, а только узнал. И пришел в бешенство от одной мысли о том, что он, Мохнаткин, может засветиться на этом трупе как нечего делать. Грозился даже убрать исполнителя… Надо будет, кстати, при случае намекнуть Васильеву, чем именно он теперь обязан Николаю Генриховичу, еле убедившему Куража не трогать его начальника охраны… Пусть знает, глядишь, станет еще преданнее.

Вот уж в чем, в чем, а в преданности Игоря Мохнаткин не сомневался. И именно с его помощью намеревался выскользнуть из пренеприятнейшего положения, в которое попал. В том, что попал он в него из-за своей собственной жадности, Николай Генрихович и сам себе не признался бы никогда в жизни. Впрочем, у него имелось весьма существенное оправдание: с «дурью» он около семи лет назад связался не по собственной воле, можно сказать, его вынудили. И еще неизвестно, как прореагировал бы на это обстоятельство Ираклий, если бы о нем знал… Слава богу, Шатунов и понятия не имел, чем еще занят его давний соратник и партнер по бизнесу.

Правда, в его незнании таились свои неудобства: например, взять историю с певичкой. Главный аргумент, почему именно не следовало ее затевать, Мохнаткин привести Шатунову не мог. Конечно, вряд ли бы тот на него наехал, но делиться доходами пришлось бы точно… Доходами, между прочим едва ли не вдвое превышающими их общий с Ираклием навар от продюсерства и дисков! А вот это в планы Николая Генриховича никак не входило.

Вторым неудобством являлось то, что маршруты, по которым певцы ездили на гастроли, утрясать на самом деле приходилось вовсе не с Шатуновым, как тот полагал, а с людьми Куража. Шатунова же оставалось лишь убеждать, что предлагаемый им, Мохнаткиным, тур — самый выгодный. И дабы доказать это партнеру, раза три за прошедшие годы приходилось и документы подделывать (Шатунов всегда их внимательнейшим образом просматривал за всеми гастролерами), и соответственно из собственного кармана баксы к доходам якобы от гастролей докладывать…

А чего стоила история с проклятым рэпером, застукавшим самого надежного из его продюсеров на том, что тот совмещает свою должность с должностью наркокурьера?! Убирал его, конечно, Игорь и сработал, как всегда, чисто. Но чудом следовало считать то, что Кураж про все это так и не дознался. Сколько, однако, нервов это ему, Мохнаткину, стоило! Вспоминать и то не хочется. Да и Ираклий тогда насторожился, кажется, так и не поверил, что рэпер, которого успели раскрутить, погиб случайно. Куда далеко ходить — Игоря он именно с тех пор так и зовет в их конфиденциальных разговорах: «Твой киллерюга»…

Позавтракав без всякого аппетита, на скорую руку, Николай Генрихович, несмотря на теплый, солнечный денечек, велел обслуге накрыть коньячный стол в смежной с верандой гостиной, а не на самой веранде. Для этого у Мохнаткина имелись очень веские причины: комната, в которой он собирался принимать Шатунова, была оборудована скрытой звукозаписывающей видеокамерой — не поскупился на новинку, приобретенную в последней зарубежной поездке. Будучи человеком предусмотрительным, Николай Генрихович на всякий случай давно уже собирал на своего партнера компромат. А именно — с тех самых пор, когда попал в лапы Куража.

Он и по сей день считал, что попал исключительно по глупости, идиотом был он семь лет назад, когда поднял на своей фирме волну, обнаружив, что его солисты покуривают влегкую, а порой и не сильно влегкую, чуть ли не расследование с помощью Васильева затеял, решив дознаться, откуда они берут «дурь»… Ничего не скажешь: башка у Игоря варит и варила всегда, на одного из продюсеров он вышел почти сразу. Кто мог знать, что этот гад не сам по себе, а человек Куража?! Никто! Кто мог знать, что в кабинете Николая Генриховича давно уже установлена этим хмырем прослушка, записавшая их с Мохнаткиным разговоры, никак не предназначенные для посторонних ушей — особенно если эти уши, не дай-то бог, трудятся в правоохранительных органах?! Так вот все и началось. И еще спасибо следует Куражу сказать, что после такого конфуза Мохнаткин работает на него отнюдь не бесплатно!

Однако история эта полезнее оказалась для Николая Генриховича в качестве момента сугубо обучающего. А поскольку учиться он умел, то и пошел на шаг дальше — обзавелся сразу же не элементарной прослушкой, а видеокамерой. И гостей своих, включая Шатунова, принимал исключительно в этой комнате.

Ираклий Васильевич приехал, как обычно, вовремя — ровно в десять утра. Для Мохнаткина было настоящей загадкой, каким образом Шатунову, независимо от наличия пробок, удается оставаться неизменно пунктуальным. Сам Ираклий в ответ на его вопрос только фыркал и отмахивался. Он вообще был, с точки зрения Мохнаткина, приличным хамом, исключительно мрачным и невоспитанным типом. Если честно, Николай Генрихович побаивался своего партнера, нутром чуя в нем натуру куда более сильную, чем он сам. Главное — способную ради своих интересов на что угодно, как подозревал Мохнаткин, ему и собственными руками человека придушить ничего не стоило.

Самого себя Николай Генрихович убийцей не считал — боже упаси! Одно дело — отдать распоряжение в абсолютно безвыходном (например, как с тем рэпером) положении, другое — самому… Брр!.. Он даже думать не мог об этом спокойно, поскольку с детства боялся крови и даже от простых прививок раза два падал в обморок…

Ираклий, оставивший машину где-то на территории, вошел в гостиную со стороны веранды, заставив хозяина слегка вздрогнуть от неожиданности… Конспиратор чертов! Дело, однако, было не в конспирации, но узнать об этом Мохнаткину предстояло несколько позже. Сейчас же, едва глянув на Шатунова, он понял, что ничего, кроме окончательно испорченного настроения, от его визита ждать не стоит: его партнер был необыкновенно мрачен, мрачнее, чем все последнее время, хотя вроде бы — дальше некуда… Тем не менее!

Не поздоровавшись, он протопал к дивану, изящно полукругом огибавшему накрытый столик с напитками, и тяжело опустился на обтянутое золотистой парчой сиденье.

— Ну? — Взгляд его маленьких, почти поросячьих глазок из-под мохнатых «брежневских» бровей был сегодня не только хмурым, но и злобным.

— Во-первых, здравствуй, — взяв себя в руки, усмехнулся Николай Генрихович. — А во-вторых, давай по маленькой, после чего и поговорим. Хотя, если честно, я тебе еще по телефону все сказал…

— А я — нет, — отрубил Шатунов. — Пить не буду — за рулем.

— Разве ты не останешься? Я думал…

— Меня не интересует, что ты думал! — оборвал его Ираклий. И вопреки только что сказанному, протянув руку, выбрал, как обычно, водку, которую плеснул в рюмку, наполнив ту до половины. После чего продолжил: — Этот гаденыш по-прежнему на свободе. Ходят слухи, что с него сняли подписку о невыезде. Догадываешься, чем пахнет?

— Хочешь сказать, менты начали копать в другую сторону, то есть… в нашу?! — Николай Генрихович от этой мысли ощутил внезапную слабость в коленях, несмотря на то что сидел в своем любимом кресле. Под ложечкой неприятно засосало, а рука сама потянулась к тюбику с нитроглицерином, который в последнее время он всегда носил с собой в кармане рубашки.

— Да не это я хотел сказать! — Ираклий поморщился, словно от зубной боли, и одним махом сглотнул свою водку. — Самим придется с гаденышем разбираться, ясно тебе?!

— Что?! — от изумления Николай Генрихович враз забыл и про нитроглицерин, и про слабость. — Господи, ты хоть понимаешь, что несешь?!

Вот так он говорил с Шатуновым крайне редко. Можно сказать, и вовсе никогда не говорил. Но и то, что он услышал, тоже выходило за всякие допустимые, с точки зрения Мохнаткина, рамки… Елки-палки, и дернуло же его, старого болвана, пойти навстречу «просьбе друга», причем исключительно из-за все тех же проклятых денег!.. Строганов был богат, в чем Николай Генрихович никаких сомнений не испытывал. Следовательно, либо доходами от театра, либо любыми иными делиться был обязан. Он что, лучше всех тут отыскался?!

Кому и почему обязан — об этом Мохнаткин никогда не задумывался. Так повелось — и все тут! Почему бы и не «пощипать» этого выскочку, ускользнувшего в свое время, если верить Шатунову, из его рук, да еще и едва ли не набившего тому морду? «Жаль, что не набил…» — неожиданно для себя подумал Николай Генрихович и глянул на невозмутимую физиономию Ираклия почти с ненавистью: чертов придурок! Он что, не понимает, что они рискуют сейчас всем своим бизнесом, не говоря о том, чем рискует лично он, Мохнаткин, если учесть Куража. Да какой, к черту, бизнес — жизнью рискуют, как минимум свободой!..

Взять себя в руки и заговорить относительно спокойно ему стоило немалых трудов.

— И как же ты предполагаешь «разобраться» со своим счастливым соперником? Главное — за счет кого и чего?! За счет себя — на здоровье, но ты, Ираклий, не сам по себе, ты…

— Заткнись! — спокойно и негромко произнес Шатунов, но таким голосом, что Мохнаткин действительно замолчал. — Как, однако, у тебя очко-то играет. — На лице Ираклия Васильевича мелькнула нехорошая ухмылка. — Интересно, перед кем оно у тебя больше взыгрывает: перед ментами или перед твоим лучшим другом Куражом?!

Николай Генрихович Мохнаткин обмер. В его мозгу вспыхнуло и взорвалось одно-единственное слово: «Знает… Знает, он все знает!..» И, словно отвечая на его мысли, Шатунов продолжил:

— А ты как думал, умник? Конечно, знаю! Давно знаю… Сотрудники твои же и донесли в свое время… Они тоже не котята слепые! И кто и за что твоего рэпера на тот свет отправил — тоже знаю, а ты не верил! — Шатунов снова нехорошо усмехнулся. — Да ты не боись, мне твои доходы от «дури» и на хрен не нужны… Мне теперь вообще ничего не нужно, кроме одного, и ты это, голубчик, сделаешь, а иначе — будь спокоен — вычислю, кого ты больше испугался! Так что зови сюда своего отморозка и соответствующие распоряжения — здесь, при мне! Где он?

— Наверху… — прохрипел Мохнаткин, у которого напрочь пересохло в горле. — Ты… Ты хочешь, чтобы он Строганова… Вслед за Марией?..

— Не смей произносить ее имя своим поганым языком! — злобно рявкнул Шатунов, и, перехватив его ставший внезапно слепым взгляд, Николай Генрихович вдруг понял: Ираклий сошел с ума. По-настоящему… Что, что делать? Как при нем дать знать Игорю, что распоряжение хозяина на этот раз выполнять нельзя ни в коем случае?!

Между тем Шатунов, прекрасно ориентировавшийся в доме Мохнаткина, обожавшего всякие прикольные штучки, дернул завитой золотистый шнур, болтавшийся возле дивана. И почти сразу — так показалось Николаю Генриховичу — вошла горничная.

— Вызывали? — Она доброжелательно посмотрела на хозяина, не предполагая, что этот властный, сказочно богатый человек в данный момент остро, до головокружения завидует ей — собственной прислуге, матери-одиночке с двумя детьми, выполняющей в его доме едва ли не самую тяжелую и грязную работу.

— Игоря позови, — сдавленно произнес Мохнаткин, стараясь не смотреть на поплывшие в сторону стены. Женщина кивнула и вышла, а в комнате повисла тяжелая пауза. Вопрос «Что делать?» повис в голове Николая Генриховича без ответа: он понимал, что любые аргументы для спятившего на покойной Машке, которую Мохнаткин, видимо, совсем не напрасно терпеть не мог с самого начала, не подействуют.

— Думаешь, я сошел с ума, — неожиданно усмехнулся Шатунов, который, видимо, за те дни, что они не виделись, приобрел способность читать чужие мысли. — Ошибаешься… Другое дело, что тебе меня, Мохнаткин, не понять по тем же причинам, по каким человеку никогда не понять Бога: умишка-то маловато, как тут поймешь?..

«Точно спятил!» — с ужасом подумал Николай Генрихович, и немыслимая тоска сжала его сердце. Зато мысли его словно вырвались из плена холодного ужаса, слух отключился от того, о чем бормотал этот припадочный псих. Он лихорадочно думал только об одном: как себя спасти… Конечно, дойди дело до ментов — слава богу, будет видеозапись, свидетельствующая о том, что вынудили его заказать Строганова под давлением. Но есть и другое — много чего… Пожалуй, на половину Уголовного кодекса потянет… И уж если Ходарковского прижать сумели… Что говорить о такой мелкой сошке, как он, Мохнаткин?!

О Кураже он и вовсе старался не думать. И по всему этому выходило одно: пора делать ноги отсюда, причем со скоростью, превосходящей, желательно, световую… Слава тебе господи, хватило у него, Николая Генриховича Мохнаткина, ума учесть и такую, самую крайнюю, возможность!..

Его мысли прервал приход Васильева, что-то дожевывающего на ходу с недовольным видом.

— Вызывали, Николай Генрихович?

Мохнаткин бросил еще один быстрый взгляд на Ираклия и, уловив в его глазах опасно тлеющий огонек, кивнул:

— Да-да, Игорь Симонович, присаживайся… — К этому моменту принятое им решение уже воспринималось Мохнаткиным как единственно возможное, поэтому и сумел заговорить твердо и спокойно, чем немало удивил Ираклия, даже не попытавшегося это скрыть. — Вот что, тут такое дело: обстоятельства наши несколько поменялись… Строганова придется убрать…

— И делать это нужно срочно! — вмешался Ираклий. — Разумеется, срочность — за отдельную плату…

Николай Генрихович, внимательно наблюдавший за Васильевым, уловил на его лице мелькнувшую и тут же исчезнувшую тень, но так и не понял, что это было: удивление? растерянность? может быть, страх?.. Нет, последнее — вряд ли…

— Риск — тоже за отдельную? — после небольшой паузы поинтересовался Васильев сквозь зубы и, сощурившись, перевел взгляд с хозяина на Шатунова.

— Мне все равно! Сколько?.. — И без того тонкие губы Шатунова превратились в еле заметную бледную линию, абсолютно прямую.

Некоторое время Игорь с каким-то новым интересом разглядывал Ираклия Васильевича: за все эти годы старший партнер его хозяина не только не отдавал ему никаких, а не только подобных распоряжений лично, но и здоровался-то с ним через раз…

— Пятьдесят тысяч, — спокойно произнес Васильев, не спуская глаз с Шатунова. И все трое мужчин замерли — каждый по своим причинам. В душе Мохнаткина мелькнула робкая надежда: сейчас Ираклий откажется, пятьдесят тысяч баксов для него сумма совсем не маленькая. И что стоило Игорю запросить сто?!

— Что так густо? — безразличным тоном поинтересовался Шатунов, глядя на Васильева в упор. Но того взгляд Ираклия ничуть не смутил.

— Я уже ответил — за риск: дважды фактически подряд на дело не ходил никогда, люди между собой связаны, следствие идет. Времени на подготовку нет.

— Ясно… Значит, пятьдесят!

— Тридцать вперед.

— Сейчас поедешь со мной. — Шатунов с заметным усилием поднялся с дивана. — Там и получишь свой аванс… Какая тебе подготовка еще сдалась, на хрен? Гаденыш сегодня репетирует в своем гадюшнике, подъедет туда без четверти семь. Выйдет без чего-нибудь полночь… Выбирай, что тебе больше нравится!

— Мне нравится в одну смену с дьяволом! — криво ухмыльнулся Васильев.

— Значит, времени, чтобы изучить местность, у тебя навалом… Поехали! Оружие, надеюсь, есть?.. Если нет — дам.

— Благодарствую, предпочитаю со своим самоваром…

— Мобильный оставишь здесь! — обнаружив, что Васильев шагнул к двери комнаты, жестко бросил ему в спину Шатунов.

Больше всего в этой сцене Николая Генриховича Мохнаткина потрясло то, что его — его! — начальник охраны не только согласился выполнить сумасшедший заказ, но и во время разговора с этим психом Ираклием, и уходя из гостиной за своим «самоваром» ни разу даже не взглянул в сторону хозяина!

Шатунов сразу после состоявшегося разговора на него тоже не взглянул, просто вышел вслед за Игорем из комнаты. Этому он совсем не удивился.

Спустя несколько минут где-то вдалеке, на территории дачи, заработал движок, потом он постепенно затих… Уехали!

Николай Генрихович Мохнаткин просидел после этого в своем кресле не больше минуты. Он и сам позднее удивлялся, насколько четкими и последовательными были все его дальнейшие действия. Подойдя к картине, висевшей точно напротив диванчика, на который он усадил своего гостя, Николай Генрихович взобрался на стоявший под ней стул и отодвинул в сторону тяжелую раму, заключавшую в себя пейзаж со сверкающими горными вершинами: «снег» был выполнен из настоящего хрусталя, точнее, из его осколков — дабы замаскировать дырочку с поблескивающим сквозь нее глазком камеры.

Камеру он оставил на месте, а драгоценную кассету вынул и, вставив ее в один из двух видаков, специально приобретенных на такой случай, включил копирование.

Кабинет Мохнаткина с весьма надежным сейфом, вмонтированным в тумбу сработанного под старину письменного стола, находился рядом с гостиной. В сейфе помимо небольшой суммы денег хранились кое-какие документы, подлежащие уничтожению в случае крайней ситуации, два зарубежных паспорта на разные имена, но с его фотографией. Один из них ему сделал в свое время Кураж, и пользоваться им он не собирался. Вынул, однако, оба.

Пока в маленьком камине медленно и словно нехотя разгорались успевшие высохнуть за летние недели дрова, Мохнаткин сделал два звонка, выяснив, что ближайшие зарубежные рейсы светят ему исключительно… в Финляндию, и, слегка поморщившись, он заказал билет. Видимо, удача в тот день была на стороне Николая Генриховича: звонил он с дачного телефона, оставив мобильный за толстой стеной, отделявшей кабинет от видеогостиной…

Впрочем, мобильный он в руки больше так и не взял. Дождавшись, когда упомянутые документы вместе с двумя паспортами — зарубежным от Куража и подлинным российским — сгорят дотла, Николай Генрихович, прихватив легкий кожаный портфель марки известной фирмы и, несмотря на жару, надев пиджак, во внутреннем кармане которого помимо документов и денег находилось несколько кредитных карточек, заглянул на кухню, где прислуга хлопотала над куском парной телятины, выложенной на стол.

— Валечка, у меня к тебе поручение, — необычайно ласково обратился Мохнаткин к женщине. — Кстати, обед можешь не готовить, вряд ли я вернусь раньше полуночи.

— Хорошо, — кивнула та, удивленная вполне человеческими интонациями хозяина.

— Так вот насчет поручения… — Николай Георгиевич протянул Вале плотный, довольно большой конверт. — Оно очень важное, и мне необходимо, чтобы ты все сделала точнехонько, как я скажу…

— Конечно… — растерянно ответила она, не понимая, что от нее, собственно говоря, требуется.

— Этот конвертик в случае, если меня вдруг будут искать, передашь исключительно официальным лицам… — и, заметив в глазах прислуги недоумение, пояснил: — Ты, если это произойдет, поймешь сама кому… Ну а я уж найду способ проверить, все ли ты верно сделала. И чтобы ты не сомневалась в важности поручения — держи, это тебе. Так сказать, за отдельную плату!..

Валентина, так ничего и не понявшая, кивнула и бессмысленно поглядела уже в спину поспешно направлявшегося к выходу хозяина.

Устало опустившись на стул, она поглядела наконец на собственную руку, в которую Мохнаткин вложил несколько плотных бумажек, и едва не ахнула вслух: это были не наши рубли, а самые настоящие стодолларовые купюры! Дрожащими пальцами Валентина пересчитала бумажки, не веря собственному разуму: десять купюр… целое состояние!.. Господи, что с ним такое случилось и что это за поручение такое, а вдруг в конверте, прости господи, бомба?!

Валентина с опаской покосилась на конверт: нет, для бомбы он маловат… И, немного поколебавшись, решилась все-таки его ощупать. Внутри находилось что-то довольно плоское, твердое… «Видеокассета!» — догадалась она и задумчиво посмотрела еще раз на деньги, потом уставилась в окно и надолго замерла в этой позе.

Что-то подсказывало Валентине, что своего хозяина она больше не увидит никогда…

Глава 18 Пойман с поличным

Ни Ираклий Васильевич, мрачно сидевший за рулем своего «рено», ни Игорь, расслабленно расположившийся рядом, на переднем пассажирском сиденье, выезжая на трассу, ведущую к столице, не обратили ни малейшего внимания на зеленые раздолбанные «Жигули» не слишком презентабельного вида, следовавшие за их машиной. Впрочем, на «хвосте» у своего подопечного — Васильева — Яковлев сидел профессионально: то отставая от «рено» на приличное расстояние, пропуская между собой и машиной, которую ни на секунду не терял из виду, довольно редкие в этот час авто, то проскальзывая мимо него и немного опережая, то вновь оказываясь на «хвосте».

Рация в «Жигулях» ожила минуты через три после того, как «эскорт» оказался на трассе.

— Первый, я Второй… Как слышимость?

— Привет, Валера, слышу нормально… Что-то случилось?

Впервые за все время «наружки» с Яковлевым вышли на связь.

— Так точно, случилось. — В голосе Померанцева Володя уловил отчетливое напряжение. — Значит, так, твой подопечный вместе с этим типом едут, скорее всего, на квартиру Шатунова. Адрес… Дальше: Васильев только что принял от Ираклия заказ на Строганова…

Яковлев не выдержал и слегка присвистнул.

— Слушай дальше, — продолжил Померанцев. — Глаз с этих отморозков не спускать, пока оба на тебе…

— Турецкий в курсе? — перебил Валерия Яковлев.

— Доложили. Акцию планируют на полночь, в районе ДК, где идут репетиции театра… Вероятно, Васильев до тех пор побывает на месте… Не упусти!

— Ты с Романовой?

— Пока нет…

— Где вы сейчас?

— В соответствии с распоряжением Сан Борисыча движемся в сторону Москвы.

Яковлев бросил быстрый взгляд на зеркальце заднего вида:

— Я вас пока не вижу…

— Скоро увидишь, — пообещал Померанцев. — Будь на связи, как действовать дальше, сообщим…

Вскоре «Жигули» и впрямь настиг «Москвич» неприметного цвета «мокрый асфальт», дававший не менее ста двадцати километров в час, а затем и обогнал его. Одновременно в наушниках оперативника раздалось традиционное «Конец связи!».

Между тем в «рено» и его водитель, и пассажир по-прежнему были погружены каждый в собственные мысли. У Васильева они, как обычно в таких случаях, крутились не вокруг заказа, а вокруг «мальчика», которому деньги наверняка нужны всегда, и деньги большие… Перед глазами возник не молодой мужчина в строгом синем костюме, с холодноватым чужим лицом, которого пару раз видел по телевизору, а именно мальчик: худенькая узкая и беззащитная спинка с перекрещенными лямочками детских штанишек. Об упомянутом мужчине он почему-то не думал никогда, словно кто-то невидимый и всесильный наложил на это запрет. Словно подумай он о нем хоть раз по-настоящему, и его жизнь окончательно лишится своего и без того еле брезжившего смысла…

Что касается заказа — думать о нем не было нужды: Васильев ни минуты не сомневался, что выполнит его «чисто», такая уж у него удача. Старый козел, сидевший за рулем, был прав: особая подготовка в случае со Строгановым не нужна. Васильев хорошо знал этот район еще с тех пор, как следил за Краевой: райончик весьма оживленный исключительно часов до семи-восьми вечера. А потом, несмотря на то что центр — рядом, очень быстро пустеет, особенно если в ДК нет спектаклей… Какие могут быть представления в конце июня, когда половина Москвы в разъездах, да еще и в понедельник? Никаких!

Кроме того, если память Васильеву не изменяет, вокруг полно реконструируемых зданий. Но самый удобный для него домишко — полуразвалившийся двухэтажный особнячок… И переулок, в котором придется оставить на время операции «ямаху», рядом, почти у входа в домишко… Игорь Симонович Васильев слегка коснулся подплечной кобуры под неприметной курткой из отечественной джинсы, в которой находился хорошо пристрелянный «стечкин», приобретенный им с год назад у отморозков Куража. Эти мелкие «шестерки» клялись-божились, что пистоль не паленый, привезен кем-то из Чечни… Впрочем, плевать, лишь бы не к нему привел!

Он усмехнулся, припомнив предыдущую акцию и представив, как мечутся тупые менты в данный момент в поисках хозяина пистолета Ятагана, которым тот так и не успел воспользоваться — упокой, Господи, его грешную душу… И, устроившись поудобнее, прикрыл глаза, решив подремать.

— Думаю, — произнес именно в этот момент Александр Борисович Турецкий, склоняясь вместе с Меркуловым над подробной картой столицы, — что лучше этого дома ему не найти.

Нервно расхаживающий по кабинету Турецкого Вячеслав Иванович Грязнов подошел и заглянул в карту через плечо друга. И, пристально глянув туда, где в бумагу впился острый кончик карандаша Александра Борисовича, согласился с мнением Турецкого:

— Ты прав, Саня, место идеальное… Позвони для верности в Мосэнерго, пусть отключат фонарь, он там под самым окном болтается… Жалко, ночи теперь светлые…

— Ничего, думаю, к полуночи, да еще если без фонарей, будет достаточно темно… Главное — правильно организовать засаду, — повернулся к нему Александр Борисович, — ребят возьми, Слава, самых-самых: Васильев — бывший «афганец», не забывай… Опасность, к слову сказать, шкурой должен чуять…

— Не учи ученого, — сердито буркнул Грязнов.

— И все-таки вы, ребята, здорово рискуете, — вздохнул молчаливо до этого взиравший на них Меркулов. — С моей точки зрения, Строганова не только нужно предупредить, но и вообще бы сидел он лучше дома… Вы только представьте, что будет, если случится прокол! Ведь в таких ситуациях — не мне вам объяснять! — дело решают секунды! Что, если у этого бандита реакция окажется лучше, чем вы рассчитываете?..

— Костя, Васильева нужно брать с поличными, — возразил Турецкий. — А брать его будут до того, как он прицелится… Если твоего Строганова предупредить о покушении заранее, будь он хоть суперактером, а спокойствия не сыграет ни под каким видом, тем более на крыльце, как делает это обычно, прощаясь с солистами, ему вряд ли будет по силам задерживаться…

— Насчет реакции, — вмешался Грязнов. — Костя, там будут ребята из спецназа, и не новички в своем деле… Саня, к тебе единственная просьба: строго-настрого накажи своему Померанцеву, чтобы носа туда не совал, а то он у тебя большой любитель шляться с операми на взятия… Помнишь, как ему в последний раз досталось?.. Объясни дураку, что на сей раз там даже оперов не будет, только спецназ!

— Померанцева посажу здесь, в кабинете, и глаз с него не спущу, — усмехнулся Турецкий. — Будет сидеть на телефоне, ждать связи…

…Над столицей нехотя сгущались голубоватые сумерки, завершая яркий и теплый день середины июня.

Ставить свою машину на шереметьевскую стоянку Николай Генрихович Мохнаткин не стал, бросив ее метров за сто до здания аэровокзала. Угонят? Тем лучше! До хельсинкского рейса оставалось сорок минут, регистрация уже должна была быть в самом разгаре. Путь Мохнаткину предстоял неблизкий, засиживаться в Хельсинки он не собирался: конечная цель его путешествия располагалась, можно сказать, на другом конце земли, в давным-давно присмотренном им райском уголке, где никому, включая грозного Куража, искать бывшего главу продюсерской фирмы и в голову не придет…

Николай Генрихович довольно быстро отстоял недлинную очередь, похвалив себя за то, как точно и правильно все рассчитал: он как раз завершил все формальности с регистрацией, когда на его рейс объявили посадку. И, преодолев искушение хлопнуть на дорожку рюмочку коньячку (время еще было), отправился к нужному боксу.

Спустя час с небольшим легкий сине-белый лайнер, среди пассажиров которого находился Николай Генрихович, сделал прощальный круг над шереметьевским взлетным полем и взял курс на северо-северо-запад. Мохнаткин, все еще не до конца осознав, что задуманное им удалось, робко покосился в иллюминатор, за которым небо было не сумеречным, как внизу, а все еще ярко-синим… Впрочем, какой еще Мохнаткин? Никакого Мохнаткина на борту упомянутого лайнера не было. В Хельсинки из российской столицы навсегда отбывал скромный бизнесмен средней руки, некто Николай Борисович Маковец… Что касается господина Мохнаткина, хватятся его пока еще не слишком скоро, а в федеральный розыск объявят спустя сутки, плюс-минус несколько часов… К тому моменту его двойник уже будет находиться на борту совсем другого лайнера, следующего курсом Хельсинки — Лондон…

— Ну вот, пожалуй, и все. — Александр Борисович Турецкий дождался, когда Строганов подпишет свои последние на данном этапе следствия показания, и доброжелательно посмотрел на знаменитого певца. — Теперь, как говорится, если Бог даст, увидимся уже на суде — после того, как поймаем убийцу… Вы, Юрий Валерьевич, понадобитесь там в качестве свидетеля. Желательно, чтобы вы информировали меня, где именно намерены находиться — после гастролей… Думаю, раньше осени дело не завершится.

— Могу заранее сказать, — слабо улыбнулся Строганов, — что наверняка буду в Москве, у нас готовится новая премьера… Правда, не весь состав еще укомплектован, но, думаю, проблема решаема: в молодых и талантливых недостатка нет… Собственно говоря, Струковский успел побывать на госэкзаменах в консерватории, так что это не голословно… Впрочем, извините, вряд ли вам это интересно…

— Ошибаетесь! — Турецкий задумчиво оглядел Строганова, отметив, что за то время, какое им довелось общаться, Юрий заметно похудел и как-то сник…

— Знаете, — Александр Борисович заговорил сочувственно, — моя жена относится к вам, как и большинство музыкантов, с восторгом, не поверите, но все эти недели, приходя домой, я подвергался настоящему допросу: переживала — ужасно! Боялась, что мы совершим непоправимую ошибку с вами…

— Серьезно? — В глазах Юрия вспыхнула слабая искорка признательности. Он вздохнул. — Как говорится, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь… Поверить не могу, что своим спасением от подозрения я обязан Пуфу…

— Как он, кстати? — усмехнулся Александр Борисович, успевший смириться с тем, что его заслуги все, словно сговорившись, приписывают этому злобному зверюге.

— Вчера — вы не представляете! — теперь в голосе Строганова звучали нотки гордости, — по собственной инициативе прыгнул мне на колени! Поверите — я даже дышать перестал…

— Он что, никогда к вам раньше не ласкался? Ну и котяра!

— Он меня вполне терпел, а это для него уже почти то же самое, что для обычной кошки потереться о ноги и помурлыкать! Понимаете?

Турецкий не понимал. Он вообще предпочитал кошкам собак — в отличие от большинства мужчин. Да и думал он в данный момент о другом.

Строганов, почувствовав, что разговор подходит к концу, поднялся, чтобы попрощаться, но как раз в этот момент Александр Борисович перестал колебаться и заговорил:

— Подождите, Юрий Валерьевич, еще минуту… Вашему Пуфу, конечно, можно выдать медаль за храбрость. Но есть и еще кое-кто в вашем самом близком окружении, оказавший следствию, можно сказать, неоценимую услугу…

Ирина Радова собиралась на репетицию. И, как всегда, мама не выдержала ее часового стояния перед зеркалом и приступила к традиционной нотации:

— Ты бы хоть сказала, кто он?! — Она с неодобрением посмотрела через спину Ирины на ее отражение в сияющем чистотой стекле трельяжа. — В конце концов, у меня опыт, почему ты всегда пренебрегаешь моими советами? Почему?! Тебе уже двадцать семь, замуж пора! А кто, как не мать, может поделиться с дочерью своим опытом?..

Радова вздохнула, поправила упрямый локон, выбившийся из прически, и промолчала. Не потому, что ей нечего было ответить Галине Викторовне, пережившей четыре брака и столько же разводов, а потому, что напомнить матери о ее «опыте» — значило вступить в длинную и бесполезную дискуссию из тех, которые та так обожала.

Не дождавшись от дочери ни слова, Галина Викторовна еще раз бросила на ее отражение возмущенный взгляд и, напомнив Ирине, что в ее возрасте уже была матерью (родила она во втором браке), вышла из комнаты, хлопнув дверью.

Девушка вздохнула, еще раз глянула в зеркало и грустно покачала головой. Если бы мать знала, кто «он», она бы окончательно предала ее анафеме за то, что дочь ее такая глупая, позволила себе в таком вот, почти стародевическом возрасте абсолютно безнадежную влюбленность.

— Кто — он и кто — ты?.. — прошептала Ирина и потянулась за сумочкой: пора было отправляться на репетицию. Что касается «его», то для Строганова она всегда была, есть и будет не более чем колоратурным сопрано… Пусть редким по диапазону, с великолепной серебряной окраской и удивительными обертонами в низах… Пусть! Но — не более того! И пора, в конце концов, образумиться, взять себя в руки, перестать пялиться на него так, что половина артистов фыркает ей вслед, а самому Юрию и в голову не приходит (и никогда не придет!), что смотрит она на него так вовсе не потому, что восхищается его талантом… То есть конечно же восхищается! Но не только талантом…

Радова посмотрела на маленькие золотые часики, украшавшие ее запястье, и заторопилась. За ее невеселыми размышлениями время промчалось незаметно, теперь придется брать такси.

Машину Ирина поймала сразу, но вот чего она не учла — так это пробки: забыла, поскольку авто пользовалась редко. А в итоге, когда добралась до ДК, машина самого Строганова уже стояла там. «Опоздала! — расстроенная девушка чуть ли не пулей помчалась к входу в ДК. — А ведь сегодня будут распределять партии „Богемы“… Вот идиотка!..» Последнее, чего бы ей хотелось, — получить замечание от Строганова…

К счастью, Юрий был, видимо, в неплохом настроении, потому что, как только Ирина появилась в дверях комнаты, в которой они обычно обсуждали очередной спектакль или составляли программы антреприз и гастрольных поездок, он, прервавшись на полуслове, повернулся и… вместо того, чтобы сделать замечание, улыбнулся девушке какой-то странной улыбкой, одновременно окинув ее с головы до ног быстрым взглядом.

— Проходите, Ирочка, — произнес Строганов вполне доброжелательно и продолжал смотреть на нее до тех пор, пока она действительно не прошла и не села на стул в последнем ряду, смутившись от такого пристального внимания. «Может, ему просто понравилось мое новое платье? — робко подумала Радова. — Хорошо, что я его купила, а еще сомневалась…» Она с некоторым усилием заставила себя вслушаться в то, что говорил Юрий, прерванный ее появлением. И через некоторое время успокоилась полностью, включившись в работу.

Время, как всегда на таких общих сборах труппы, пролетело незаметно. Наступил вечер. Потом — очень поздний вечер. И хотя на сегодня Строганов отпустил своих исполнителей, расходиться никто не хотел, возбужденные артисты живо обсуждали, уже между собой, будущую постановку: недовольных доставшимися партиями не было — если не считать притихшую Киру, которая неожиданно вновь объявилась в театре и попала во второй состав… «Вот бедная! — посочувствовала ей Радова. — Кажется, с этим французским браком у нее все развалилось… Господи, и почему мы такие невезучие?!»

Ирина уже решила пробраться сквозь небольшую толпу своих возбужденных коллег к Кире, чтобы отвлечь ту от явно невеселых мыслей, когда кто-то тронул ее сзади за локоть. Радова слегка вздрогнула и обернулась: возле нее стоял вновь как-то странно улыбавшийся Строганов, про которого она решила, что он уже уехал домой. От неожиданности Радова почувствовала, что краснеет.

— Ирочка, можно с вами поговорить? — Юрий слегка потянул ее за собой в сторону двери. — Кстати, выглядите вы сегодня просто чудесно.

— Спасибо, — пробормотала она и окончательно покраснела. Юрий очень редко общался со своими исполнителями иначе как на репетициях или таких вот общих сборах… Скорее всего, решил все-таки пожурить девушку за опоздание, которое, честно говоря, было уже не первым. Поговорить с ней не при всех, ведь он — удивительно тактичный человек!

— Давайте-ка отойдем к кулисам. — Строганов повлек ее дальше, к выходу из комнаты, которая и впрямь была расположена рядом со сценой. Радова просто спиной чувствовала любопытные взгляды, проводившие их, и от этого настроение девушки окончательно испортилось. А фраза, произнесенная Юрием, едва они оказались наедине, заставила ощутить настоящую слабость в коленях:

— Ирина, я все знаю!

Радова протянула руку и вцепилась в тяжелую, пахнущую пылью кулису, благодаря Бога только за одно: за то, что здесь царил полумрак и, следовательно, Строганов не мог видеть ее пунцовой физиономии!

— Что… Что вы знаете? — пролепетала она, не поднимая головы. Но Юрий сделал это сам, приподняв пальцами лицо Ирины за подбородок. И к своему великому облегчению, она услышала не то, чего так испугалась, а совсем другое:

— Знаю, чем именно вам теперь обязан, следователь мне рассказал… А я-то думал-гадал, для чего он меня расспрашивал, насколько вы артистичны!.. Ирочка, я… Я просто даже не знаю, как мне вас благодарить, если честно, я этого просто не умею, особенно когда речь идет о красивой и такой молоденькой девушке, как вы…

— Я не молоденькая. — Радова немного успокоилась и заставила себя улыбнуться. — Мне, Юрий Валерьевич, почти двадцать восемь… Моя мама считает, что я старая дева…

— Господи, а кто же тогда я?! Послушайте… — Строганов неожиданно нежно взял Ирину за руку. — У меня сегодня такой день… Можно сказать, первый день окончательной и полной свободы от подозрений… Так хочется его отметить… Не составите мне компанию? Вы наверняка ведь знаете какой-нибудь приличный ночной клуб?..

Ирина не поверила своим ушам: неужели это правда и Строганов — сам Строганов! — приглашает ее… Да неважно куда! Главное — он и — ее!..

«Не обольщайся! — сказала она сама себе. — Это всего лишь благодарность с его стороны… Ну и что? Все равно: разве это не счастье — провести с ним целую ночь, пусть в клубе, а не так, как мечталось и хотелось бы ей, но — с ним!..»

— Конечно, знаю! — Помимо ее воли в голосе Ирины прозвучали интонации маленькой девочки, которую нежданно-негаданно взяли на взрослый праздник, и Юрий искренне умилился: «Ну надо же, и почему я раньше не замечал, что она не только красотка, но еще и такая милая?..»

— Отлично! Значит, едем?

— Едем! — Радова тряхнула головой, и упрямый локон снова выбился из прически. — Только я сейчас маме позвоню, чтобы не волновалась…

— Звони по моему. — Строганов не заметил, что перешел на «ты». — И сразу предупреди — на всю ночь…

— Я скажу, что заночую у подруги из театра, — почти прошептала Ирина. — Мама никого из наших не знает…

…Спустя пять минут они вышли на крыльцо ДК. Артисты, пока решалась судьба этой ночи, разошлись, вокруг было пусто и тихо, а на стоянке осталась всего одна, строгановская машина. Половина фонарей почему-то не горела. Напротив того места, где стояли Ирина с Юрием, чернели квадратными провалами на фоне отреставрированных белых стен окна пустующего особняка…

Игорь Васильев уже много лет подряд гордился своей интуицией: он был уверен, что любую опасность чует шкурой и за версту. И был, в общем-то, прав: афганский опыт и последующая работа с Мохнаткиным немало поспособствовали тому, чтобы его чувство самосохранения обострилось.

Место, на котором ему предстояло «поработать» сегодня ночью, он тщательно осмотрел еще днем и остался доволен: «ямаху» с привинченными дополнительными глушителями он оставит почти рядом с присмотренным пустующим особняком, который словно специально поставили для того, чтобы ему, Васильеву, было удобно не только выполнить заказ, но и легко исчезнуть отсюда после того, как дело будет сделано… В том, что он все успешно выполнит, Игорь Симонович не сомневался ни минуты. Тем не менее, когда уже под прикрытием темноты он появился возле особнячка, что-то ему здесь не понравилось…

Нет, ничего определенного, скорее нечто, витающее в атмосфере, неуловимо изменившейся с того момента, когда он осматривал дом… Васильев занервничал, чего с ним не бывало уже довольно давно. «Может, просто старею, — усмехнулся он мысленно. — С чего бы это иначе на пустом месте мурашки забегали?» О том, что «забегали» они действительно на пустом месте, свидетельствовал его разум: Васильев не сомневался, что с первым убийством менты топчутся на месте и даже не приблизились к правде. Если ему, Игорю, ничего не было известно, то Шатунов бы знал! Уж что-что, а информированность у Ираклия поставлена на широкую ногу… Он никогда не стал бы рисковать с этим заказом.

Успокоив себя таким образом, он аккуратно припарковал «ямаху» рядом с входом в дом и нырнул в почти непроницаемую тьму особняка: ему, как и все эти годы, везло: половина фонарей у облюбованного им для работы окна не горели. Место, несмотря на близость центра, вообще было глухое. Здания вокруг в основном офисные, первые жилые дома начинались метрах в пятистах, не ближе.

Окончательно успокоившись, Васильев занялся делом: извлек из прихваченной с собой барсетки глушитель, быстро и ловко навинтил его на дуло. Определился с положением во время выстрела: вновь повезло! Стоял бы особняк на пятнадцать — двадцать метров дальше от ДК, пришлось бы искать другое убежище, поближе к ярко освещенному крыльцу… Васильев глянул на свои наручные часы со светящимся циферблатом и приготовился ждать, отметив, что ему отчего-то по-прежнему не по себе…

Он осторожно, стараясь не делать лишних движений, оглядел комнату, в которой находился. Видимо, будущий холл какого-то офиса. В густой темноте, обступавшей его, угадывались силуэты двух козел, стремянки, каких-то высоких цилиндрических бочек с краской и побелкой, которые видел днем… Ни единого подозрительного шороха, звука, дыхания… Точно нервы! Стареешь, Игорь Симонович, усмехнулся он про себя и сам же себе посоветовал никому в этом не признаваться.

Следующий взгляд на часы заставил Васильева выкинуть из головы свои пустые страхи и собраться, как концентрируется перед прыжком хищник: до появления объекта оставались считаные минуты, судя по всему, тот сегодня даже задерживался по сравнению с обычными вечерами!

Внезапно двери распахнулись, и шумная ватага артистов высыпала на крыльцо ДК, словно горох из мешка, заставив Васильева напрячься, но и тут же вновь расслабиться: Строганова, которого он прекрасно знал в лицо, «познакомился», выслеживая его бабу, среди этих пискунов не было — как и предупреждал Ираклий, появлялся он позже всех, должно быть, обходил помещения театра, проверяя, все ли в порядке, прежде чем уйти.

Васильев поморщился: несколько человек для чего-то задержались на крыльце, могли помешать… Но, слава богу, o чем-то поспорив с минуту, ушли… Теперь он уже весь был сосредоточен на тяжелой двери ДК, не спуская с нее пристального взгляда: пальцы тяжело и привычно сжали рукоятку пистолета. И тут же дрогнула и начала распахиваться находящаяся в круге яркого света фонаря дверь. Он, голубчик! Рука Васильева медленно, словно нехотя, поднялась и поползла неуклонно к невидимой прямой линии, соединявшей смертоносное дуло оружия с высоким, благородной формы лбом жертвы… До выстрела оставались считаные секунды… «Словно в тире!» — усмехнулся про себя Васильев. Пожалуй, с такими «удобствами» стрелять ему еще не доводилось ни разу — как будто кто-то специально организовал ему все условия для того, чтобы он, и без того прекрасный стрелок, не промахнулся: тьма, надежно укрывавшая киллера, жертва, как будто специально высвеченная…

Это была последняя мысль, мелькнувшая в голове Васильева. В следующее мгновение что-то яркое, разноцветное взорвалось в его собственной голове, разлетевшись павлиньими брызгами. И темнота, непроницаемая и всего мгновение назад спасительная, ворвалась в него самого, в мозг, в тело, во все его существо. Ярко вспыхнувшего в помещении света он уже не увидел.

— Не слишком ты его? — Один из тех, кто окружил лежавшего на полу Васильева, с сомнением ткнул киллера ногой.

— Не боись, сейчас, гад, очухается! — ответил ему второй, застегивающий в этот момент наручники, стоя на коленках возле Васильева. И, повернувшись к остальным, добавил: — Давайте-ка, ребятки, его сразу в машину, оклемается по дороге!

— Куда везем? — вновь поинтересовался первый.

— В прокуратуру, его там какой-то «важняк» ждет не дождется… Поехали!

— Посмотрите, — Ирина Радова кивнула в сторону особняка, окна которого неожиданно вспыхнули на втором этаже ярким светом, — что-то случилось… Точно, случилось! Там какие-то мужики в камуфляже!

— Во-первых, — улыбнулся Строганов, нежно беря девушку за локоть, — коли уж мы вместе отправляемся сегодня в ночное приключение, давай-ка попроще, на «ты»…

Ирина глянула на Юрия сбоку и вновь вспыхнула, что не укрылось от Строганова, окончательно растроганного столь явным обожанием девушки.

— Во-вторых… Оставь их, этих камуфляжных мальчиков, возможно, у них учения ночные… В любом случае к нам это, Ириша, слава богу, никакого отношения не имеет!..

…Он действительно пришел в себя уже в машине, крепко зажатый с двух сторон молодыми горячими телами, в которых, словно скрученная пружина внутри часов, таилась грозная и какая-то окончательная сила.

Сознание вернулось сразу, словно не отключалось, не падало в полыхнувшую фейерверком тьму. И так же сразу он понял, что случилось с ним в первый и в последний раз в жизни. Потому что в первый и в последний раз он, старый, стреляный-перестреляный волчара, не послушался своей интуиции… «Мальчик!» — мелькнуло некстати в голове Васильева. Он не успел перевести ему эти деньги — тридцать тысяч баксов, переводить которые собирался по частям, из разных мест. Все рассчитал и — просчитался… «Мальчик!»

И тут вдруг впервые за много лет Игорь Симонович Васильев с изумлением увидел перед своим мысленным взором не худенького пацанчика в синих штанишках на лямочках и с такими же светлыми, как у него, отца, глазами, а того самого мужика из телевизора, о котором старался никогда не думать. Импозантного мужчину в дорогом, идеально сидящем на нем представительском костюме, с умным холодным лицом и ускользающим взглядом, которому ни он сам с его бессмысленной жизнью, ни его поганые деньги давно уже нужны не были…

И тогда-то каменное безразличие, которое годами таскал в себе, взяло в душе Васильева последний барьер. Словно злой волшебник в последний раз коснулся его своей палочкой.

— Не дави, не сбегу… — прохрипел Игорь Васильев во враждебную полутьму машины, мчавшейся по пустым улицам затихающей к ночи столицы. Но его по-прежнему держали в тисках. Никто и не подумал ослабить этот пружинистый напор.

Он поглядел прямо перед собой — в маленькое, зарешеченное окошко. Сквозь перекрестья прутьев было видно сизое, как голубиное крыло, лишенное звезд ночное небо столицы.

Глава 19 Самая нежная любовница

…Она по-прежнему была весела и смеялась. И алую розу, символ любви, по-прежнему кокетливо придерживала рукой возле своего виска, медленно, нарочито медленно погружая ее короткий стебель в черную россыпь кудрей. Что ж, ждать осталось совсем недолго, а хорошо смеется, как известно, тот, кто смеется последним.

Он тяжело погрузился в огромное, горообразное кожаное кресло, установленное напротив старинного пульта, и прикрыл глаза. И как обычно, когда он оставался один, Маша — вполне живая и невредимая — оказалась здесь, в его спальне. Прошлое вернулось легко и непринужденно, словно и не уходило никогда и никуда, словно всегда оставалось настоящим.

Маша стояла у окна в своей любимой позе — боком к подоконнику. Ей, по ее собственному признанию, очень нравился вид отсюда на ночную Москву, напоминавшую с высоты восьмого этажа свой собственный, подсвеченный миллионами огней макет.

А еще столица выглядела — она сама в этом как-то призналась — смирившейся, покорно свернувшейся кольцами площадей, петлями улиц и переулков, лежащей у ее ног. Словно смиренно признавала в своей приме царицу, хозяйку, властительницу…

Мария и была прирожденной властительницей — по меньшей мере мужских умов и сердец, в чем, в чем, а в этом он не сомневался никогда. Ее беда заключалась в другом: Маша и близко не подозревала, что долг властителей не только властвовать, но и отвечать за тех, над кем властвуешь, кто покорился твоей воле по зову любви… Теперь она это знала.

— Послушай… — Мария бросила быстрый, последний взгляд вниз, в окно, и повернулась к нему полностью. И он понял, что сейчас повторится тот самый, последний их разговор, после которого к нему и пришло решение . — Послушай, — повторила она и посмотрела на него испытующе. — Ты же взрослый, опытный мужик, баб у тебя было — навалом, сам признавался! Так в чем же дело?!

Она отошла от окна и нервно прошлась по комнате, потом остановилась прямо перед ним.

— У тебя, Шатун, был шанс! Я тебе его давала! И ты им не воспользовался… Какие теперь могут быть претензии ко мне?!

— Ты не дала мне времени, — жалко пролепетал он, с отвращением вслушиваясь в собственный голос. — Я же работаю не в зарубежном отделе, мне нужно было время, чтобы установить нужные связи… Маша, теперь они есть, клянусь, я обо всем договорился, через месяц у тебя будет Париж, на полгода… Клянусь!

— Поздно! — Она посмотрела на него с яростью и презрением. — Теперь Париж у меня будет и без тебя. И Лондон, и Штаты, поездка в Милан — это начало, ясно тебе?!

— Маша…

— Господи… — Она его больше не слушала. — Шатун, красавчик ты мой, ты на себя в зеркало хоть иногда смотришь?.. Ну хотя бы когда бреешься?!

Она рассмеялась зло и обидно.

— Ты, конечно, достаточно умен, чтобы не сомневаться, что вряд ли способен вызвать хоть какие-то чувства у такой женщины, как я. Но ты недостаточно умен и проницателен, чтобы понять: сейчас дело не только и даже не столько в Париже, Лондоне, Ла Скале… Я люблю Юрку! И именно его любила все эти годы! Говоришь, не можешь без меня представить свою жизнь?.. А я не могу — без него! При этом больше десяти лет как-то обходилась, и это я, слабая женщина!.. Так что не будь хотя бы смешон со своими чувствами…

— Ты лжешь! — Он сказал это почти умоляюще. — Ты не любишь этого жалкого выскочку, не можешь любить! Вспомни, как он кинул тебя, ты же рассказывала об этом мне сама… Вспомни!..

— А ты — забудь! — Она рассмеялась. — Постарайся и забудь все, что я тебе выдумывала. Надо же было о чем-то с тобой говорить. И с чего это ты взял, что я собиралась раскрывать перед тобой свою душу? Кто ты вообще такой, чтобы я это делала?!

Он издал легкий, жалобный стон. Несвойственный ему, унизительный. Но Маша только брезгливо поморщилась и, резко выдохнув, протянула руку к своей сумочке.

— Все, Шатун. Надеюсь, это — все. Мне пора, у меня еще Пуф некормленый, вечером репетиция была — я устала. Хотелось бы верить, что ты все понял и прекратишь наконец свои преследования. Очень прошу: забудь и мой адрес, и мой телефон!

Больше она ничего не сказала. Мимо него легко процокали ее каблучки. Вначале их звонкий перестук доносился из коридора, потом, чуть глуше, из холла, потом хлопнула входная дверь.

Он тогда так и остался сидеть в кресле — и сегодня он тоже остался сидеть в кресле после ее ухода. И завтра будет то же самое, и каждый раз он вновь и вновь будет принимать свое решение .

Ираклий Васильевич Шатунов глубоко вздохнул и открыл глаза. В комнате ничего не переменилось — все та же кровать, еще помнящая нежное тепло ее тела. Все тот же старинный пульт посередине с ее портретом в роли Кармен. Обычно, после свидания с Марией, утомленный разговором с ней, он так и засыпал в этом кресле. Но сегодня что-то не дало Шатунову погрузиться в спасительный сон.

Он нахмурился и перевел взгляд на часы: половина второго ночи. Ах да, сегодня же особая ночь! Ночь завершения, окончательного воплощения его замысла, ночь избавления … Он тихо засмеялся и снова посмотрел на часы: что же его все-таки разбудило? Васильев должен был звонить завтра, но Ираклий и без звонка не сомневался, что дело свое он сделает, как всегда, чисто — без сучка без задоринки… Что там лепетал этот трус Мохнаткин? Что-то насчет риска?.. Да, трус… Однако с наркотой связаться не побоялся… Пора от него, пожалуй, и впрямь отделываться. Надо подумать как…

И в этот момент Шатунов понял наконец, что его разбудило: в дверь звонили. И, судя по длине и настойчивости звонка, — не в первый раз.

Ираклий тряхнул головой, не поверив так вот, сразу, собственным ушам: к нему, да еще в такое время, не приходил никто и никогда, кроме, пожалуй, Маши… Неужели дурак Васильев решил доложиться лично?! В таком случае он придушит его собственноручно, этого идиота, но открыть следует немедленно и как можно быстрее: соседи… Чем черт не шутит? Вдруг да кого-нибудь из них, несмотря на поздний час, вынесет в подъезд? Видеть этого отморозка с Шатуновым не должны…

— Идиот… — пробормотал Ираклий Васильевич, с усилием выбираясь из кресла. Никаких сомнений в том, что к нему заявился именно Игорь, он не испытывал — больше просто было некому. — Ну погоди…

Он довольно быстро для его комплекции устремился в холл и, все больше наливаясь яростью, завозился с замками. Замков было три, и, когда Шатунову удалось наконец их отпереть и распахнуть двери, он уже был по-настоящему взбешен и даже начал что-то не говорить даже — шипеть, прежде чем осознал, что это совсем не Васильев, что вообще происходит нечто непонятное, невероятное и необъяснимое… Он так и не понял, откуда вдруг взялись все эти мужики, в считаные мгновения заполнившие весь холл — целая толпа! — так ему показалось. Да что там холл — вся его огромная квартира была оккупирована какими-то отморозками в камуфляже… Да как они посмели?!

— Посмели, Ираклий Васильевич, — произнес мужской голос. — Вот ордер на ваш арест: вы подозреваетесь в причастности к убийству солистки театра «Дом оперы» Марии Краевой и в покушении на убийство владельца упомянутого театра Юрия Валерьевича Строганова…

Шатунов с усилием повернулся на этот голос и встретился взглядом с сурово смотревшим на него мужчиной — подтянутым, несмотря на то что ему было заметно за сорок, с холодным выражением правильного до последней черточки лица и густыми светлыми волосами.

— Меня зовут Александр Борисович Турецкий, — произнес мужчина. — Я — помощник генерального прокурора России по особо важным делам…

Ираклий вдруг осознал, что хотел автоматически подать этому суровому сероглазому господину руку — и не смог. Кажется, ему кто-то помешал. Не эти ли двое в камуфляже, очутившиеся с двух сторон?.. Или, может быть…

Он недоуменно скосил глаза вниз и только тут понял, в чем дело: кисти его рук плотно обхватывали серебристые браслеты наручников.

Шатунова увезли почти сразу, так и не дождавшись от него ни единого слова. Александр Борисович отметил про себя, что это не было обычным в подобных случаях нежеланием говорить, помогая или сопротивляясь усилиям следователей и оперативников. Более всего это походило на шок.

— Ну и ну!.. — Из комнаты, расположенной в конце коридора, раздался удивленный возглас Померанцева, и Турецкий направился туда, дабы выяснить, что именно удивило Валерия: квартиру осматривали пока на скорую руку, поскольку вряд ли в ней могло быть что-то, связанное с убийством.

Александр Борисович отодвинул тяжелые коричневые портьеры и вошел в комнату. Это была спальня.

— Вы только взгляните! — Валерий стоял перед какой-то высокой, доходившей ему почти до груди, деревянной подставкой, напоминающей пульт для нот, но явно старинной, немного грубоватой работы.

Турецкий подошел поближе. И, вглядевшись в то, что стояло на ней, молча покачал головой.

На них с Померанцевым с большого, цветного фотопортрета смотрела покойная Мария Краева в костюме Кармен — снимок не был постановочным, очевидно, фотограф ухватил певицу во время спектакля. Алая роза, которую женщина небрежным жестом втыкает в волосы. Точно такие же розы, только живые — внизу у подножия подставки-пульта, в роскошной вазе богемского стекла…

— Знаете, Александр Борисович, — задумчиво произнес Померанцев. — По-моему, мужик сдвинулся… Я имею в виду — по-настоящему спятил!

— В любом случае экспертиза нужна, — кивнул Турецкий. — Завтра же позвонишь в Сербского…

Он еще раз бросил взгляд на портрет Краевой — до чего же она все-таки была хороша… И, повернувшись, вышел из спальни Шатунова.

Робкий рассвет в этот момент просочился сквозь легкие золотистые портьеры совсем в другую спальню, находившуюся в новом доме — неподалеку от «Дома оперы».

Ирочка Радова осторожно, чтобы не разбудить Юрия, села в просторной чужой постели, аккуратно выскользнув из его руки, ласково обнимавшей девушку.

«Вот и все… — горько подумала она. — Вот и все… Тебя отблагодарили за твой якобы „героический“ поступок, будь счастлива и этим. По крайней мере, теперь есть что вспомнить…» На ее глаза сами по себе навернулись слезы.

…Поначалу она влюбилась, разумеется, в его голос. Могла слушать записи русской зарубежной звезды часами, пытаясь представить, какое у него в жизни лицо. Было это давным-давно, еще на первом курсе консерватории… Нет, вранье, на третьем!.. Это ей сейчас кажется, что влюбилась в него чуть ли не с детства.

Потом ей попала в руки наконец-то видеозапись его концерта — хранится у нее до сих пор. Запись сделана в каком-то огромном зале, который Радова, к своему стыду, так и не опознала до сих пор. И она влюбилась уже по-настоящему, не в безликий голос, а в живого человека, умопомрачительно талантливого и столь же недосягаемого: так лет в шестнадцать влюбляются в киноактеров глупые девчонки… Но Радовой было уже далеко не шестнадцать, и этого своего ощущения она стыдилась остро и болезненно.

Помнится, она не поверила своим ушам, едва не задохнулась от потрясения, когда сразу после выпуска к ней подошел Марк Иосифович Розингер — Ирина немного знала его: все его знали, потому что Розингер работал в известном театре, куда попасть даже в качестве стажера было большой честью, особенно для начинающей певицы. Она тогда подумала, что именно такое везение на нее и свалилось, когда Марк Иосифович остановил ее возле зала, где еще шел экзамен, и сказал, что у него имеется для Радовой «небольшое предложение».

Ирина вспомнила, как радостно забилось ее сердце: она понравилась Розингеру! Как здорово, что он сидел в комиссии!.. А потом он озвучил свое предложение, и Иринино сердце, воспринявшее сказанное раньше, чем слух, кажется, и вовсе остановилось.

— Вы пока подумайте, — вежливо сказал Марк Иосифович, — время еще есть. Если решитесь — вот мой телефон. Но предупреждаю сразу, что Юрий Валерьевич, прежде чем будет принято окончательное решение, непременно захочет прослушать всех солистов сам.

Розингер не успел попрощаться и уйти, как из Радовой, сумевшей наконец перевести дыхание, само по себе вылетело: «Я согласна!..» И она по сей момент не может без дрожи вспоминать то самое прослушивание, на котором впервые в жизни увидела Строганова, впервые пела в его присутствии. Как именно пела — тоже не помнит.

Он оказался еще лучше, еще обаятельнее, красивее в жизни, чем на видеозаписи: к тому моменту у Ирины было уже полно видеозаписей с ним. И если учесть ее состояние, нужно считать настоящим чудом, что Юрий ее взял — отобрал именно ее в основной состав из пятерых претенденток, найденных Марком Иосифовичем.

Ирина с грустью посмотрела на крепко спящего Строганова: во сне он казался моложе, возможно, потому, что на губах у него осталась с ночи легкая, почти детская улыбка, а в последние месяцы улыбающимся, да еще так безмятежно, ни она, ни кто-либо другой Юрия не видели.

«Нужно уходить», — с грустью подумала Радова и тихонечко двинулась к стулу, на котором серебрилось небрежно брошенное на него вчера ее новое платье.

— Ты куда? — Ирина вздрогнула и обернулась: Юрий сидел в постели на своей невероятно нелепой кровати и смотрел на нее чуть прищурившись, абсолютно ясными глазами — словно это и не он безмятежно посапывал еще минуту назад!

— Ты не спишь? — глупо спросила она и, вспыхнув, схватила первое, что попалось под руку (это оказалась его рубашка), чтобы прикрыть наготу.

— Ну-ка иди сюда. — Строганов улыбнулся, но смотрел на нее при этом абсолютно серьезно. И Ирина покорно вернулась, торопливо нырнув под легкое атласное покрывало. Строганов ласково, но настойчиво притянул девушку к себе и только тогда заговорил: — Знаешь, я ненавижу выяснять отношения, но ведь это исключительный случай, верно?

Она попыталась кивнуть и тут же уткнулась носом в его плечо, и он продолжил:

— Не нужно быть особым умником, чтобы догадаться, что именно ты обо мне думаешь. Вот, мол, из чувства благодарности за то, что… Ну и так далее. Тебе, дорогая, придется поверить мне на слово: из чувства благодарности я с женщинами не сплю — это во-первых… Во-вторых, из чувства благодарности я бы тебе искренне сказал «спасибо» и крепко, по-мужски пожал руку, как верной и надежной боевой подруге! Дело, однако, в том, что «боевую подругу» я в тебе вижу во вторую очередь, и вообще это не главное, что я в тебе вижу…

— А что главное?.. — робко прошептала Ирина.

— Главное — то, что ты удивительно красивая, милая, да еще и талантливая женщина, которая мне необыкновенно нравится… И еще главное то, что ты, возможно, не поверишь, но впервые в жизни у меня сегодня ночью была до такой степени нежная любовница…

И, сказав это, Юрий Валерьевич Строганов внезапно, с изумлением осознал, что говорит Ирине действительно правду! Господи, сколько же женщин прошло за последние годы через его постель?.. Он никогда их не считал в отличие от некоторых мужчин-«коллекционеров». Среди них были разные, очень разные: восторженно-темпераментные, надменно-холодноватые, красивые, ласковые, раскованные, опытные и не очень… А вот с такой глубокой нежностью, какой одарила его сегодня Ирина, — вот с этим ему действительно не везло. Ни разу… Как же так?!

— Это… Это потому, что я… — Она сглотнула ком, образовавшийся от волнения в гортани, и решилась. — Просто, Юрочка, я тебя уже давно люблю… Правда, люблю… Весь театр это знает, кроме тебя…

И она заговорила — обо всем с самого начала, с того момента, как еще студенткой услышала его запись, о том, как ей повезло, что на госэкзамене оказался Розингер, о нем самом, о себе и снова о нем.

Когда Ирина наконец умолкла, первый солнечный луч сумел наконец пробиться в спальню сквозь не до конца занавешенные портьеры.

Где-то далеко внизу коротко просигналила первая за утро машина. Потом в соседней квартире хлопнула балконная дверь, на мгновение выпустив на волю чей-то серебристый смех.

Юрий перевел дыхание и, слегка отстранив от себя Ирину, серьезно посмотрел ей в глаза. И задал вопрос, на который она ответила молча, просто покачав головой.

— Ты меня не бросишь? — спросил он, вглядываясь в раскрасневшееся лицо девушки. И, дождавшись ответа, добавил: — Пожалуйста, не бросай. Несмотря на то что в жизни я — не подарок… Ты это понимаешь?

— Понимаю. — Ирина вдруг улыбнулась, хотя ей казалось, что все, что сейчас происходит, она просто видит во сне. В одном из тех редких снов, в которых вдруг берут — и сбываются все самые невероятные, самые невозможные мечты. Она тряхнула головой, отчего ее локоны вначале взметнулись, а потом рассыпались по плечам. Девушка была необыкновенно хороша в этот момент, Строганов невольно ею залюбовался. — Знаешь, — сказала она, — у тебя только кровать… какая-то чужая… Давай ее выбросим?

— С удовольствием! — Юрию вдруг стало смешно, и он расхохотался. — Сам ее терпеть не могу… Вот сегодня же и выбросим!

Спустя полчаса они сидели друг напротив друга на кухне, накануне отдраенной домработницей, и пили кофе так естественно и спокойно, словно делали это изо дня в день уже годами.

— Мр-р?.. — послышалось из самого дальнего угла, из-за пристроенного здесь Юрием пару дней назад торшера. И в следующую минуту из-за него показалась полосатая кошачья голова.

— Пуфик! — Строганов поставил свою чашку на стол. — Прости, дружище, я про тебя совсем забыл… Сейчас я тебя накормлю!

Ирина с интересом проследила за тем, как Юрий поспешно залез в холодильник, извлек оттуда специальные кошачьи консервы и, открыв их, вывалил содержимое на тарелку, которую сунул коту под нос.

Тот в свою очередь не спеша обнюхал завтрак и с достоинством приступил к его поглощению.

— Я таких громадных котов никогда не видела, — сообщила Ирина, с удивлением разглядывая Пуфа.

— Не вздумай его пробовать гладить, — озабоченно наморщил лоб Строганов. — Это не кот, а настоящее хищное животное! Представляешь, когда его ловили, он ухитрился не хуже собаки тяпнуть одного из следователей за пятку: туфлю ему прокусил!

— Я слышала, — покачала головой Ирина и посмотрела на кота без всякого страха. — Только я животных вообще не боюсь…

Юрий хотел ей возразить, но в этот момент Пуф, завершивший свой завтрак, спокойно потянулся и, недолго думая, в один прыжок оказался у Ирины на коленях. Строганов замер… А девушка, тоже совершенно спокойно, улыбнулась и погладила грозного «зверя» по спине… Ничего не случилось.

— Кот как кот… Ой, слышишь? Никогда не слышала, чтобы кошки так громко мурлыкали, как мотоцикл едет!..

— Ну и ну! — Строганов обрел наконец дар речи и рассмеялся. — Вот это да! Он тебя, Ирка, признал… Это Пуф-то! Что ж… Теперь благодаря тебе у нас решена еще одна проблема!

— Какая? — поинтересовалась девушка, отрываясь от кота.

— Поживешь с ним, пока я на гастролях?

Ирина подняла голову и посмотрела на Строганова. Он спрашивал ее вполне серьезно.

— А… А что я маме скажу?

— Ну это и вовсе не проблема! Скажешь, что выходишь замуж… Да, именно так ты ей и скажешь!

Глава 20 Наркоту проморгали

Галя Романова поудобнее расположилась в старенькой, но надежной «шестерке» и подумала, что в последнее время ей удивительно везет с «наружкой». Место, на котором она, а до нее Померанцев, поставила машину, действительно было удобным: с него отлично просматривался как вход в особняк Мохнаткина, так и гараж — в данный момент слегка приоткрытый. В его глубине царил полумрак, но солнечные лучи четко высвечивали темно-вишневый бок стоявшего там «вольво», из чего следовало, что хозяин находился в доме.

В наушниках Романовой царила глубокая тишина. Судя по всему, Николай Генрихович так и сидел молча в гостиной после того, как его гость в обществе Васильева отбыл в Москву.

Померанцев, срочно вызвавший Галочку на подмену, успел вкратце рассказать девушке суть случившегося по рации. К особняку Мохнаткина Галя прибыла примерно через сорок минут после того, как Валерий уехал, и с облегчением вздохнула, обнаружив, что машина хозяина на месте. Связавшись по рации с Валерием, она доложила ситуацию и поинтересовалась, где располагается черный вход в дом.

— Ты удивишься, — сказал он, — но нигде. Первый раз такое вижу, но, судя по всему, этот субъект еще тот трус…

— А при чем тут второй вход? — удивилась Романова.

— При том, что одну дверь охранять легче, чем две. Если замки надежные, в дом проникнуть труднее. Окна-то у него все с решетками… Думаю, именно этими соображениями он и руководствовался, когда строил свою дачу… его домработница, во всяком случае, мусор вытаскивает через парадное… В общем, не сомневайся, Галочка, твоя нынешняя «наружка» — как нечего делать!

В этот момент двери особняка распахнулись и на невысокое крыльцо действительно вышла довольно молодая женщина с усталым лицом. В руках у нее был большой мусорный пакет. Женщина неторопливо пересекла большой мощеный двор и скрылась за гаражом, где, судя по всему, и находились мусорные баки.

Обратно она шла еще медленнее, низко опустив голову и глубоко задумавшись о чем-то своем. Галя Романова вздохнула и извлекла из бардачка пакет чипсов: из-за того, что Валерий вызвал ее сюда так срочно, девушка, как раз сегодня решавшая подольше поспать с утра, не успела позавтракать. Чипсы у нее водились дома всегда — так же, как и беззаветно любимая кока-кола…

Романова успела опустошить пакет наполовину, когда домработница Мохнаткина вновь показалась на крыльце. Теперь женщина была аккуратно причесана, фартук, в котором она выходила из дома первый раз, исчез. В руках у нее была сумка, судя по тому, как та перехватила ее из руки в руку, — тяжелая. Женщина на глазах Гали тщательно заперла двери дома на целых три замка и торопливо направилась к металлической калитке, которая находилась в центре такого же, отлитого из металла, забора, отделяющего участок Мохнаткина от улицы.

Галя проследила за тем, как домработница покинула особняк, на сей раз торопливо зашагав в сторону автобусной остановки, и недоуменно нахмурилась: так запирают только абсолютно пустой дом… Но ведь хозяин должен быть внутри, вон же его машина!.. Поколебавшись, девушка открыла дверцу и выбралась из своей «шестерки». А вдруг Померанцев ошибся и второй вход в дом все-таки есть? И Мохнаткин скрылся, бросив свой «вольво» — говорил же Валерий, что он трус?.. Тем более на сей раз ему было чего пугаться!..

Романова неторопливо обошла дом со стороны улицы, отметив, что и справа, и слева к участку подступает молодой, но довольно густой лес, от которого особняк отделяет все тот же забор — невысокий, фигурного литья… Чтобы перелезть через такую преграду, вовсе не обязательно быть спортсменом.

Спустя минут пятнадцать Галя оказалась позади дома. Здесь лес и лесом-то назвать было нельзя: скорее, лесополоса из пирамидальных тополей и кустов, за ней — небольшое, ничем не засеянное поле, а дальше — шоссе, по которому то и дело мчались машины… Стена дома, выходившая на эту сторону, однако, действительно оказалась лишена какого-либо намека на двери: на первом этаже — окна, забранные, как и говорил Померанцев, надежными решетками, на втором — то же самое.

Тревога тем не менее девушку не оставляла: какое-то время она внимательно вглядывалась в лесополосу, и ей показалось, что в одном месте кусты потревожены совсем недавно… Что касается дома, то он по-прежнему производил на нее впечатление совершенно пустого…

Уже не сомневаясь в том, что Мохнаткин либо мертв, либо непонятным образом исчез из особняка, Романова, оставив всякие сомнения, перемахнула через ограду и решительно направилась к входу, над которым виднелась кнопка звонка. На его голос, заливавшийся внутри дома, так никто и не отозвался. На всякий случай Галя обошла дом еще раз: большинство окон были плотно занавешены. Сквозь единственное не закрытое шторами стекло на первом этаже Романова, подтянувшись благодаря решетке и заглянув вовнутрь, разглядела просторную комнату, судя по всему гостиную. На небольшом столе видна была целая батарея бутылок, две рюмки и оставленный хозяином знакомый Гале мобильный телефон… Наушники можно было смело снимать.

Почти бегом Романова добралась до своей машины и набрала номер Померанцева:

— Валерий, Мохнаткин исчез!

— Как — исчез? Ты его что — упустила?..

— Не я, а мы… В доме нет никого, даю слово… Что делать, Валер?..

— Ты уверена?

— Более чем…

Померанцев длинно и витиевато выругался — такое Галочка услышала от него в первый раз.

— Если ты права, Турецкий нам бошки отвинтит, и будет прав!

Возразить на это было решительно нечего…

— Я права, — пробормотала Романова. — А домработница куда-то тоже ушла, дом заперла… Валера, я все осмотрела, и…

— Ладно! — резко перебил ее Померанцев. — Сиди и жди, придется кому-то ехать в суд за ордером на обыск, группу собирать… Вот уж начальник-то твой обрадуется!..

«Начальник» — Вячеслав Иванович Грязнов — действительно «обрадовался». Настолько, что приехал спустя часа три, когда ордер на обыск особняка был получен, вместе с двоими оперативниками лично.

— Ну что тут у тебя? — Лицо Грязнова-старшего, наклонившегося к окну Галиной машины, было мрачнее грозовой тучи. — Есть какие-то новости?.. Хотя и той, что ты сообщила, более чем достаточно!

— С полчаса назад вернулась домработница, — поспешно сказала Романова и так же торопливо выбралась из машины.

На этот раз дверь в особняк распахнулась сразу после того, как один из оперативников нажал звонок. И, едва глянув на незваных гостей, женщина побелела:

— Вы… к кому?..

— Нам нужен Николай Генрихович Мохнаткин. — Грязнов слегка отстранил оперативника и протянул женщине свое удостоверение. — МВД России. Первый департамент…

— Я — Валя, — прошептала женщина враз посеревшими губами, — только я ничего не знаю, а хозяина нет…

— Вы разрешите нам войти? — вежливо поинтересовался Вячеслав Иванович, и Валентина молча отступила в сторону.

— И давно вашего хозяина нет?

— С утра ушел…

Грязнов бросил на Галочку быстрый огненный взгляд, хотя уж она-то тут точно была ни при чем… Ну и достанется же Померанцеву, а заодно и Яковлеву… Как они могли его упустить, если, по словам Валерия, глаз с особняка не спускали?!

«Как» стало ясно минут через пятнадцать, когда домработница Мохнаткина немного успокоилась, убедившись, что лично ее никто арестовывать не собирается.

— Да я и сама удивилась. — Она робко подняла глаза на Вячеслава Ивановича, признав в нем главного среди незваных гостей. — Николай Генрихович, если куда собираются, заранее предупреждают. Чтоб, значит, не готовила ничего… Ну а тут вскоре, как все ушли…

— Кто — все?

— У нас Игорь, значит, ночевал, а потом этот приехал… Не знаю я, как его зовут, он редко тут бывает…

— И что же?

— Ну вскоре, как они ушли, значит, Николай Генрихович пришли на кухню уже одетые, конверт отдали и ушли через тот вход…

— Какой — тот? — терпеливо поинтересовался Вячеслав Иванович.

— То есть через этот, который заподлицо…

— За… что?..

Валентина вздохнула и, подойдя к наружной кухонной стене, вдоль которой красовались белоснежные навесные шкафчики и сияла чистотой раковина для мойки посуды, ухватилась как раз за металлическую раковину, словно собиралась отломить ее, нажав на самый край.

Раковина не отломилась, зато вся эта часть стены вместе с ней и узеньким навесным шкафчиком вдалась наружу, открываясь наподобие обычной двери…

Галочка Романова не выдержала и ахнула и вслед за своим начальником и еще одним оперативником выскользнула наружу. Оперативник с интересом провел рукой по наружной части этой оригинальной двери.

— Гляньте, Вячеслав Иванович, — произнес он с интонациями любознательного исследователя необычных явлений, — кирпичики-то фальшивые, имитация… Силен мужик!..

Грязнов хмуро поджал губы и вернулся на кухню, споткнувшись о высокий порог.

— Часто пользуетесь этим выходом?

Валентина испуганно покачала головой:

— Я ни разу… Мне Николай Генрихович запретили, мусор велели через холл выносить… А хозяин один раз пользовались.

Женщина на минуту о чем-то задумалась, потом подняла на Грязнова неуверенный взгляд.

— Вы… Вы ведь официальные, да?..

— Хотите, чтобы мы предъявили вам ордер? — сухо поинтересовался Вячеслав Иванович.

— Что вы, я в этом ничего не понимаю… Хозяин наказал отдать конверт, но только официальным представителям… Правда, он велел только после полуночи… Хотя я не совсем поняла…

Валентина вдруг засуетилась и, торопливо выдвинув ящик одного из буфетов, достала оттуда серый конверт из плотной бумаги:

— А больше я ничего не знаю, у меня дети, и я… я ничего не знаю!..

— Да не волнуйтесь вы так, — не выдержала Галя, сочувственно глядя на женщину. — Мы к вам никаких претензий не предъявляем, вы тут действительно ни при чем, это все понимают…

— Вячеслав Иванович, — вмешался второй оперативник, — давайте-ка лучше я сам вскрою это послание…

Но Грязнов уже разорвал плотную серую бумагу и извлек на свет обычную видеокассету.

— Где у вас видео? — задумчиво поинтересовался он у Валентины, повертев кассету в руках.

— В гостиной есть и в спальне на втором этаже…

…Спустя полтора часа Вячеслав Иванович, убедившись, что обыск в особняке Мохнаткина нужен самый что ни на есть тщательный, вызвал еще двоих оперативников, сам же, уединившись в спальне хозяина, позвонил Турецкому, дабы доложить и о случившемся, и о своеобразной видеотеке, к тому моменту уже обнаруженной в запертом чуланчике внутри гаража.

— Здорово, — мрачно прокомментировал Турецкий, выслушав Вячеслава Ивановича. — Воображаю, что именно скажет Меркулов, когда узнает, что Мохнаткина мы упустили… О том, что скажут молодцы из отдела по борьбе с наркотой, ты и сам догадываешься… Вот кого мы подвели действительно круто!

— Сань, не преувеличивай, — запротестовал Грязнов. — Молодцам твоим тоже много чего достанется: у этого хмыря на всех его продюсеров, занимавшихся наркотой, видеокомпры столько, что даже наших борцов это должно удовлетворить… Я и сам всего еще не видел, просто глянул, чтобы проверить…

— Слава, ты ж понимаешь, что их в первую очередь Кураж интересует, они за ним уже полгода гоняются — и все без толку! А эти «шестерки» — обыкновенная шелупень… Да-а-а, «порадовал» ты меня… Вмажет нам Меркулов, и будет прав!..

— Не будет он прав! — сердито возразил Грязнов. — В конце концов, ты-то должен понимать, что ребята невиновны, существует, помимо всего прочего, еще и такая штука, как объективные обстоятельства!..

— Ты-то должен понимать, что помимо всего прочего существует еще и такая вещь, как объективные обстоятельства?.. — Александр Борисович Турецкий произнес эту фразу на следующее утро, щурясь от яркого солнца, заливавшего кабинет его шефа, и стараясь по возможности не смотреть на Меркулова.

После практически бессонной ночи, в течение которой были произведены два основных ареста, первый из них квалифицировался как захват особо опасного преступника, голова у Турецкого гудела, а тело казалось и вовсе чужим.

— Ты это мне говоришь?! — зло бросил Константин Дмитриевич и ткнул пальцем куда-то в потолок. — Ты это им скажи!.. Сам знаешь. Президент постоянно акцентирует наше внимание на борьбе с наркотой… А мы, понимаешь, полгода не можем не только изловить — выйти на главу этого трафика не в состоянии… Тьфу!..

— Подожди, еще ни одного допроса не было, чего ты так вот сразу паникуешь? Сдается мне, Васильев должен быть куда как в курсе дел своего хозяина… Да и обыск в особняке еще не завершен: глядишь, найдем какие-никакие концы…

— Твой Васильев — киллер, старый «афганец» к тому же… Ты действительно веришь, что он заговорит?

— Послушай, Костя… — Александр Борисович сделал над собой усилие, строго приказав своему организму прекратить нытье и собраться. — Ты, по-моему, забыл, какое дело мы вели и соответственно вполне успешно завершаем! Дело об убийстве заслуженной артистки России певицы Марии Краевой! В конце концов, задача выйти на одного из боссов наркомафии перед нами не ставилась! Не ты ли навесил на меня это дело именно в таком виде? Неужели забыл?..

Константин Дмитриевич сердито фыркнул, бросил на Турецкого быстрый взгляд и… ничего не сказал.

Александр Борисович понял, что последнее слово все-таки осталось за ним, и позволил себе посмотреть на своего шефа и друга сочувственно.

— Ладно, не расстраивайся… — Он выбрался из кресла, в котором сидел. — С твоего позволения, пойду-ка я заниматься делами, коих, как ты знаешь, столько, что не грех бы с кем-нибудь поделиться. Ночь не спали, а передохнуть некогда!..

— Иди уж… — снова вздохнул Меркулов. — Я имел в виду — поезжай домой, отоспись… А с остальным я сам разберусь. Померанцев твой здесь?

— Здесь, — кивнул Турецкий. — Тоже не спал, но при этом свеж и бодр, словно только что из санатория. Вот что значит молодость!..

— Не прибедняйся, Саня. — Меркулов наконец впервые за весь разговор улыбнулся. — Тебе не только до старости — до пожилого возраста еще далеко. Уж если я считаюсь мужчиной среднего возраста…

— В самом расцвете сил! — подсказал Александр Борисович и неожиданно почувствовал, что сон с него и вправду слетел. Без всяких видимых причин. — Насчет предложения поспать — большое спасибо, однако в другой раз! Васильева ко мне привезут минут через сорок, не хочу давать ему время на то, чтобы придумал какую-нибудь попытку выкрутиться…

— Выкрутиться? С такими-то уликами? Не смеши меня! — сказал Константин Дмитриевич Меркулов, и был, несомненно, прав.

— Можете не сомневаться, Александр Борисович! — Померанцев положил перед своим шефом довольно объемистую папку с бумагами, часть которых была получена час назад от коллег из ФСБ.

— Думаешь, сын? — Турецкий задумчиво вгляделся в снимок импозантного молодого мужчины с холодными серыми глазами.

— Во-первых, сравните со снимком Васильева перед Афганом… Вот он… Можно сказать, одно лицо! Но главное, с какой стати столько лет подряд этот отморозок стал бы посылать ему такие суммы, причем фактически анонимно… Имя отправителя ставил от фонаря, правда, изредка повторялся.

— Каким образом Васильев попал в поле зрения наших коллег? — поинтересовался Турецкий.

— Помните убийство рэппера? Оно, к слову сказать, не раскрыто до сих пор. У парня отец оказался как раз «оттуда», затеяли тогда собственное расследование, увы, с тем же результатом… Но подозрения, судя по всему, возникли, правда бездоказательные. Так что и за Мохнаткиным, а главное, за Васильевым присматривали время от времени…

— Плохо, видимо, присматривали, — усмехнулся Александр Борисович, — если наркоту проморгали…

— Собственно говоря, у них цель была другая, — неожиданно вступился за коллег из ФСБ Валерий. — Да и «присматривали» — сильно сказано… Поначалу, видимо, взялись по просьбе отца, потом все рассосалось… Пять лет прошло.

— Ладно, Валерий, попытка не пытка! — подвел черту Турецкий и посмотрел на часы: — Васильева привезут с минуты на минуту.

И хотя шантажировать, да еще давить при этом на родительские чувства подследственного, Александр Борисович считал делом никуда не годным, воспоминание о мертвом, изуродованном лице Марии Краевой, всплывшее в этот момент в его памяти, развеяло последние сомнения Турецкого…

Игорь Васильев безразлично посмотрел на двоих молоденьких охранников, сидевших напротив и не спускавших с него глаз, и криво усмехнулся. Удивительная пустота заполнила все его существо с того момента, как он обнаружил на своих руках «браслеты». Васильев догадывался, что везут его на допрос, но ему было все равно: разговаривать с легавыми он не собирался…

Кабинет следователя, в который ввели киллера, оказался залитым столь ярким солнечным светом, что тот невольно поморщился и лишь после этого бросил равнодушный взгляд на мужчину, сидящего за столом, потом медленно перевел его на второго, пристроившегося в кресле у окна — темноволосого, более молодого, чем хозяин кабинета. Усевшись на предложенный стул, Игорь опустил глаза вниз и замер, слегка ссутулившись, положив на колени руки, наручники с которых так и не сняли.

Тот, что был старше и сидел напротив Васильева, несколько секунд пошуршал бумагами, после чего заговорил:

— Ну что, Игорь Симонович — У него оказался довольно приятный спокойный баритон. — Меня зовут Александр Борисович Турецкий, ваше дело вести буду я и мои коллеги… — Он сделал едва заметную паузу. Васильев не шевельнулся, вообще никак не отреагировал на слова этого «важняка»: пусть болтает, какая разница?

Турецкий усмехнулся — ничего другого он, собственно говоря, и не ожидал. И, не меняя спокойного, сдержанного тона, ознакомил Васильева, как того требовал протокол, с причинами задержания, сутью подозрения, по которому он задержан, и прочими предваряющими, но необходимыми в этой ситуации моментами. Все это заняло не более десяти минут, в течение которых Васильев так ни разу и не шелохнулся и не оторвал от пола тяжелого, равнодушного взгляда.

— Ну вот, — завершил Александр Борисович формальную часть дознания. — Теперь, как говорится, перейдем к сути дела… То, что вы приняли решение ни при каких условиях не «петь» нам арий, очевидно. Однако, думаю, что учли вы не все условия, одно не учли точно… Нас заинтересовала судьба крупных денежных сумм, которые вы получали за ваш весьма сомнительный труд у господина Мохнаткина…

Васильев, тупо глядевший на коричневый линолеум пола, еще не успел понять, к чему это легавый вдруг заговорил не об убийстве, а о деньгах, но вдруг неправдоподобно четко увидел извилистую трещину в линолеуме, похожую на человеческий профиль…

— Думаю, — неторопливо продолжил баритон, показавшийся внезапно Васильеву громовым, — чтобы выяснить судьбу упомянутых сумм до конца, нам так или иначе придется связаться с вашим сыном, которому вы их и переводили непосредственно в Минск, на банковский счет номер…

Яркий солнечный свет, заливавший этот проклятый кабинет, внезапно сделался смертоносно-белым и по-настоящему ослепил его, и Васильев не сразу понял, что визжащий голос, произносящий где-то на грани ультразвука одно и то же, по-бабьи истеричное «Не-е-ет!..», на самом деле — его собственный, и именно поэтому оба молодых охранника, так и не покинувшие кабинет «важняка», навалились на него своими горячими, потными, сильными — куда сильнее его собственного — телами…

…Обратной дороги он не помнил. Позабыл начисто, как будто ее и вовсе не было, и он какой-то неведомой мистической силой перенесся вновь в обшарпанную камеру с облупившейся бурой краской на стенах, с двумя кроватями, верхняя из которых пустовала: Васильев содержался в одиночестве. Потом долго-долго длился остаток дня, потом еще дольше — ночь.

Около одиннадцати утра следующего дня в кабинете Александра Борисовича Турецкого раздался звонок. Выслушав своего собеседника, он коротко бросил в трубку «Добро, везите… Да, прямо сейчас!» — и, вернув ее на место, поднял голову и невесело подмигнул заглянувшему к нему в кабинет Меркулову:

— Сработало, Костя… Васильев сам попросился на допрос… Можешь звонить нашим борцам с наркотой, пусть срочно пришлют своего следака…

Эпилог Октябрь, 2005

Осень, как и предсказывали синоптики, по части калейдоскопической смены погоды ничем не уступала ушедшему лету: она варьировала от почти по-июльски жарких дней до ледяных дождей, напоминающих о близкой зиме. Так что Александр Борисович Турецкий вполне мог считать, что ему крупно повезло, когда, проснувшись около десяти утра в субботу, ознаменовавшую собой середину октября, обнаружил за окном невинно-синее, прозрачное небо.

Можно сказать, повезло вдвойне: во-первых, это была одна из редких суббот, которую он по праву мог считать выходным днем — никаких тебе поездок в родное управления для допросов, встреч со свидетелями и прочего в том же духе, назначенных на сегодня. Во-вторых, удалось сговориться и со Славой Грязновым, и с Костей Меркуловым (последнее было особенно сложно) о заветной, давно существовавшей в прожекте поездке на шашлычки без прекрасных дам. Местечко для данной цели у них имелось давно, всегда одно и то же, на берегу удивительно чистого для Подмосковья озера.

«Горючее» к шашлычку обязался закупить Грязнов-старший, так что впереди у Александра Борисовича имелось как минимум два часа, провести которые он намеревался в кругу семьи — дабы подготовить своих «дам» к мысли о его предстоящем отъезде до завтрашнего утра. «Прекрасные дамы» — то бишь супруга Ирина Генриховна и сильно повзрослевшая за лето, проведенное самостоятельно на Черноморском побережье, дочь Нина — о планах главы семейства пока не подозревали. Александр Борисович предполагал ознакомить их с ними за завтраком… Как выяснилось, с его стороны это было непростительным легкомыслием.

Неторопливо покинув постель и спальню, Турецкий расслабленно двинулся в сторону ванной и кухни, из которой уже минут десять, как тянулся заманчивый шлейф кофейного запаха. Солнечные лучи, насквозь просвечивающие веселенькие, в красный горошек занавески, свидетельствовали о том, что на данной кухне властвует удивительно чистоплотная и тщательная хозяйка: блестело и сверкало на солнце все, начиная от набора сковородок, вывешенного над плитой, до немецкой кофеварки, красовавшейся в центре стола… Все, кроме физиономий супруги и дочери, с надутым видом сидевших напротив друг друга над пустыми чашками…

Александр Борисович, крайне чувствительный в кругу семьи к таким вещам, как накаляющаяся домашняя атмосфера, моментально почувствовал, как кривая его утреннего настроения дрогнула и поползла вниз.

— Доброе утро! — провозгласил он тем не менее вполне бодрым голосом. — Вижу, кофе уже готов…

— Не сказала бы я, что оно такое уж доброе! — проронила Ирина Генриховна и бросила на дочь яростный взгляд. Нина в ответ поджала губы и упрямо дернула плечом: жест, который оба родителя у нее терпеть не могли, поскольку отлично знали, что именно он означает. В переводе на человеческий язык трактовать его можно так: «Хоть лопните, а все равно я сделаю так, как решила!»

— Та-ак… — Сан Борисыч вздохнул и опустился на свое любимое, а потому никем и никогда не занимаемое место в углу. — И на какую же, позвольте узнать, тему проводится сегодняшний «круглый стол»?

— Вообрази, — Ирина Генриховна сверкнула голубыми очами, — твоя дочь собралась — нет, ты только подумай! — сегодня вечером отправиться на дискотеку! В какой-то бандитский, да еще ночной, клуб!..

— И никакой он не бандитский, и совсем не ночной… Папа, ну хоть ты-то нормальный человек? — с пафосом поинтересовалась Нина. — Ты-то должен понимать, что дискотека — это нор-маль-но! Все наши девчонки давным-давно на нее ходят, никаких, как думает мама, наркотиков и вообще ничего опасного там нет! К тому же там сегодня будет петь сам Май!..

На этом месте в голосе дочери послышались, видимо, давно накипавшие в процессе спора с матерью слезы, а Ирина Генриховна при упоминании имени певца, к которому их дочь, как выяснилось, относится с трепетом, подпрыгнула на месте и едва не задохнулась от возмущения:

— Саша, ты слышал? Слышал?.. Май!.. Этот безвкусный, безголосый, отмороженный визгун… Да кто ж такого пригласит в приличное место?!

— Тихо, девушки! — Александр Борисович с некоторым усилием подавил улыбку при виде возмущения жены. — Давайте-ка разберемся, разложим все по полочкам: во-первых, где находится упомянутый клуб? С кем ты, Нинка, намылилась туда отправляться и…

— Ни с кем! Никогда в жизни ни в какое злачное место я ее не отпущу!.. — перебила мужа Ирина Генриховна.

В следующие несколько минут обе — и мать, и дочь — вопили каждая о своем и, что самое ужасное, одновременно. По крайней мере, именно так воспринимал это Александр Борисович. Некоторое время Турецкий растерянно глядел на разбушевавшуюся часть своего семейства, а потом, немного поколебавшись, стукнул — правда, не слишком сильно — кулаком по столу… Эффект превзошел все его ожидания.

Сан Борисыча округлившимися от изумления глазами, самое главное — замолкли они тоже обе и одновременно. Что говорить дальше, Турецкий понятия не имел и ощутил в душе в этой связи тихую, но возраставшую в геометрической прогрессии панику. Выручила его Нина.

— Папочка, — сказала она жалобным голосом, — но ведь я же хотела совсем ненадолго, пока вы с мамой вернетесь с оперы, я буду уже дома… Просто надо мной девчонки смеются, что меня никуда не отпускают…

Сказанное дочерью дошло до Турецкого не то чтобы сразу. Какое-то время он молча смотрел на дочь, потом медленно перевел взгляд на жену и негромко поинтересовался:

— И с какой такой оперы мы… должны прийти?..

Ирина Генриховна, с точки зрения Александра Борисовича, могла хотя бы для приличия смутиться, но она и не подумала это сделать.

— Как — с какой?.. К слову сказать, люди интеллигентные знают, что правильно следует говорить не «иду на оперу», а «иду в оперу», соответственно, приходят они не «с оперы», а «из оперы»…

— Ира, я тебя не консультировать меня по русскому языку просил, я тебя спросил на какую… тьфу!.. В какую такую оперу мы сегодня идем, если должны с нее… Тьфу! То есть из нее прийти?!

— Не понимаю, почему ты нервничаешь. — Теперь плечиком, в точности как до этого Нина, дернула Ирина Генриховна. — Просто вчера я забыла тебе сказать… и вообще, можно сказать, приготовила для тебя приятный сюрприз… У Юры Строганова — премьера, и он прислал нам билеты: говорят, их постановка «Богемы» — это нечто!.. Сегодня Рудольфа будет петь он сам!..

Некоторое время на кухне Турецких царила никем не нарушаемая тишина. Александр Борисович посмотрел на дочь, потом снова на жену и, наконец, в окно на кусочек ясного голубого неба. Ни одной свежей идеи по части того, чтобы отвертеться от «сюрприза», как назло, в голову не приходило.

— Э-э-э… Видишь ли, Ирочка… — начал было он, но Ирина Генриховна его перебила:

— Если ты насчет шашлыков ваших, они все равно не состоятся! Пока ты спал, звонил Костя Меркулов: он тоже получил приглашения в «Дом оперы» и, в отличие от тебя, никакой проблемы с выбором у него не возникло!..

— Меломан чертов! — не вынес предательства Турецкий. — Только не говори мне, что и Грязнов Славка тоже приглашен и тоже предпочел оперу шашлыкам!

— Насчет Славы ничего не знаю, — спокойно пожала плечами Ирина Генриховна. — Но ты же понимаешь, что отказываться от персонального приглашения такого певца, как Строганов, просто… просто неприлично! Вы же с ним не просто случайные знакомые, Саня, ты столько сделал для него и для театра…

— Я? — изумился Турецкий. — Для театра?!

— Конечно, ты! — безапелляционно произнесла Ирина Генриховна и для убедительности добавила: — Ты, и только ты, спас Юрия, это знают все, и он в том числе!

Александр Борисович достаточно хорошо изучил за годы брака свою лучшую половину, чтобы определить: Ирина Генриховна говорит искренне, а значит, искренне считает своего мужа самым высококлассным профессионалом, самым… Словом, самым!.. И скажите на милость, есть ли на свете хотя бы один мужчина, которого такое мнение о нем со стороны женщины, прожившей рядом много лет, не растрогало?!

— А как же я? — пискнула Нина, о которой на какой-то момент оба родителя забыли.

Александр Борисович бросил на дочь сочувственный взгляд, потом покосился на жену и беспринципно развел руками.

— Увы, Нинок, — вздохнул он, — как видишь, в этом доме слово мамы — закон… Так что давай, дочка, в другой раз и дискотеку, и шашлыки! И не куксись: вдвоем страдать гораздо веселее, чем в одиночку!..

— То есть как это страдать?! — Ирина Генриховна возмущенно уставилась на мужа. — Ты подумай, что ты говоришь, да еще и при ребенке: «страдать» от гениальной музыки, это же Пуччини! Ты знаешь, как его редко ставят? Почти никогда!..

— Что ты, что ты! — Турецкий с нарочитой суетливостью замахал руками. — Я имел в виду вовсе не музыку!..

— А что?!

— Галстук! — нашелся он на сей раз моментально. — Ты же знаешь, до какой степени я ненавижу носить галстуки! Они меня просто душат… А идти на оп… то есть в оперу без галстука — это, согласись, нонсенс!

— Просто ты его слишком туго завязываешь, — усмехнулась Ирина Генриховна. — И до сих пор не умеешь правильно делать на нем узел. Вот пойдем, подберешь сам, какой тебе больше нравится, а я его заранее завяжу по всем правилам в свободный узел… Пошли!

И, вскочив из-за стола, Ирина Генриховна ринулась в сторону спальни.

Спрашивается: что делать Александру Борисовичу? Исключительно то, что он и сделал — подавить последний вздох по не состоявшимся в очередной раз шашлыкам и отправиться следом за женой подбирать себе галстук к вечерней премьере…

Примечания

1

См. роман Ф. Незнанского «Окончательный расчет».

(обратно)

2

См. роман Ф. Незнанского «Алмазная королева».

(обратно)

Оглавление

Пролог 1 июня, 2005 г

Глава 1 Единственный подозреваемый

Глава 2 Жизнь — обманщица

Глава 3 Следствие началось

Глава 4 В чикагском супермаркете

Глава 5 Главный свидетель

Глава 6 Продюсер с мировым именем

Глава 7 Следственная группа

Глава 8 Чиновничий беспредел

Глава 9 Музыкальная мафия

Глава 10 «Дом оперы». Начало

Глава 11 Продюсерский центр

Глава 12 Против мафии

Глава 13 В музыкальной «тусовке»

Глава 14 Спаситель

Глава 15 Работа с агентурой

Глава 16 Кольцо сжимается

Глава 17 Заказное убийство

Глава 18 Пойман с поличным

Глава 19 Самая нежная любовница

Глава 20 Наркоту проморгали

Эпилог Октябрь, 2005 . . .

Реклама на сайте