«...И грянул гром»

Фридрих Незнанский …И грянул гром

В московской квартире ударом стилета убита девушка, первокурсница художественного колледжа. Все говорит за то, что убийство это, судя по всему, было непреднамеренным — банда домушников наткнулась в квартире на дочь хозяйки дома, в то время как в этот час квартира обычно пустовала, и следствие останавливается на версии «мокрого гранда», то есть ограбление с убийством. Однако в этот же день пропадает, словно проваливается сквозь землю, студент Гнесинки, Дима Чудецкий, и детективы «Глории», к которым мать Чудецкого обратилась за помощью найти сына, узнают, что этим же утром Дима Чудецкий звонил убитой и, судя по всему, они виделись еще до того, как кто-то ударил ее стилетом в печень.

К поиску исчезнувшего студента Гнесинки, который, оказывается, уже давно пристрастился к марихуане и таблеткам экстези, подключаются МУР и группа капитана Сергачева из Московского управления по борьбе с наркотиками. Выясняется, что Чудецкий уже давно является своим человеком в элитном ночном клубе «Аризона», хозяин которого активный член наркосиндиката и давно уже наладил в Сибири производство экстези и теперь пытается завоевать московский наркорынок.

Под видом немецкого коммерсанта и его телохранителя Голованов и Агеев командируются в город Краснохолмск, где и разворачиваются основные события по ликвидации преступной группировки, которую возглавляет некоронованный король Краснохолмска, сын вице-губернатора области Николай Похмелкин. Однако главная задача Голованова — это вытащить из дерьма пока что ни в чем не повинного Чудецкого, и эту операцию он проводит достойно.

Глава первая

Лучи багряного закатного солнца с трудом пробивались сквозь узорчатые шторы балконной двери, раскрашивая дорогой паркет вечерними красками, в этих багряных и розово-желтых полутонах было что-то сюрреалистическое, почти мистическое, и только труп молодой девушки возвращал к суровой действительности. Со странно вывернутой рукой, она лежала на полу, наискось перегородив комнату, и жгучая белизна ее обнаженных ног на фоне подсохшей лужицы крови казалась столь же неестественной, как и все то, что произошло в этой уютной комнате пять — максимум шесть часов назад. По крайней мере, именно это время убийства обозначил судебно-медицинский эксперт, когда наконец-то закончил возиться с трупом.

— Два часа пополудни, — безапелляционно заявил эксперт, с трудом стаскивая с широченных кистей медицинские перчатки. — Но не исключено, что ближе к трем. Не позже.

— Нож? — негромко спросил Мартынов, хотя и без того было ясно, что Валерия Лопатко погибла не от огнестрела. Довольно дорогой окровавленный нож с длинным выбрасывающимся лезвием лежал в полуметре от головы убитой, и впечатление было такое, будто она все еще тянется за ним.

Судмедэксперт покосился на молодого еще опера убойного отдела МУРа, которому из-за неопытности прощались подобные вопросы, видимо, с трудом великим удержался, чтобы не проехаться по профессиональной подготовке выпускников Вышки, вздохнул обреченно и только после этого повернулся к следователю межрайонной прокуратуры, который также ждал его заключения.

— Вскрытие, конечно, покажет, но уже сейчас могу сказать, что смерть наступила от проникновения колюще-режущего предмета в область печени. Судя по всему, ножа, с узким лезвием до пятнадцати сантиметров длиной.

И он кивнул на нож, до которого еще не дошли руки экспертов.

Видимо вполне согласный с предварительным заключением судмедэксперта, следователь пробурчал что-то маловразумительное и кивнул Мартынову, чтобы тот шел за ним. Когда вышли в коридор, произнес негромко:

— Ты с матерью убитой уже разговаривал?

— Не успел. Там вроде бы врач с ней возится.

— Как только придет в чувство, попробуй ее разговорить. А я с соседями пока что потолкую. Может, и проклюнется что-нибудь важное.

Врач «скорой» сумел-таки вывести мать убитой из состояния шокового ступора, и теперь появилась надежда, что она сможет ответить хотя бы на часть вопросов, которые крутились на языке оперуполномоченного убойного отдела МУРа.

— Вы мама Валерии?

В ответ кивок и тоскливый взгляд наполненных слезами глаз, в которых плескалась боль.

— А ваш муж… отец Валерии?

— Мы… мы в разводе.

— Значит, в этой квартире вы жили вдвоем с дочерью?

И снова унылый кивок и тусклый, как приглушенное эхо, ответ:

— Вдвоем.

— Ваша дочь училась, работала?

На лице женщины застыл какой-то немой вопрос, но пока она не справилась с этим своим состоянием и так же тускло произнесла:

— Студентка… училась на дизайнера.

— Выходит, сегодня она должна была быть на занятиях?

На этот раз отрицательное покачивание головой и столь же тускло-бесцветное:

— Лерочка… она заболела. Что-то простудное. И вот…

Ее плечи дрогнули, она закрыла лицо руками, и стоявший неподалеку врач тут же сунул ей в руку небольшую мензурку с какой-то дрянью.

— Выпейте… Надежда Николаевна. Полегчает.

Видимо даже не осознавая до конца, что делает, мать убитой приняла протянутое лекарство, поднесла к губам и вдруг снова зашлась в рыданиях. Когда наконец-то ее отпустил и этот приступ, Мартынов задал, пожалуй, самый главный вопрос:

— Простите, а в какое время ваша дочь возвращалась из колледжа?

Явно не понимая, о чем ее спрашивает совсем еще молоденький коренастый оперативник, Надежда Николаевна моргнула ресницами, и на ее лице застыла мучительная маска убитого горем человека, которому забыться бы сейчас в своем горе, а его терзают непонятными вопросами.

— О чем вы? И зачем? Мартынов повторил вопрос и негромко добавил:

— Поймите, Надежда Николаевна, это очень важно.

Мать Валерии неопределенно пожала плечами:

— В четыре, а то и в пять. Раньше приезжать никак не получалось.

В пять… До четырех домой не возвращалась. А эксперт утверждает, что смерть наступила не позже трех…

Это уже была зацепка. По крайней мере, выстраивалась рабочая версия, и Мартынов негромко спросил:

— А в какое время вы возвращаетесь домой?

В потухших, заплаканных глазах можно было прочитать и удивление, и возмущение одновременно.

— Я?

— Да, вы, — уже более настойчиво произнес Мартынов. — Я имею в виду, вы в одно и то же время заканчиваете работу?

На лице женщины дернулся нерв, однако она все-таки смогла пересилить себя и тусклым, совершенно бесцветным голосом произнесла:

— Если вам, конечно, это что-то даст… Я парикмахером работаю… в салоне красоты. А график у нас — два по двенадцать. К тому же у каждого мастера есть свои постоянные клиенты, которые приглашают на дом, так что… — Она замолчала, и ее лицо застыло в известковой неподвижности.

За спиной Мартынова откашлялся врач «скорой», предупреждая муровского опера о возможных последствиях затянувшегося опроса, впрочем, Мартынов уже и сам понимал, что еще пара-тройка «ненавязчивых» вопросов — и мать убитой может впасть в истерику или, еще того хуже, в глубокий транс, однако не мог закончить разговор, пожалуй, без завершающего, самого главного, как теперь ему казалось, вопроса:

— Как давно заболела ваша дочь?

— Чего?.. Я не понимаю, — глухо отозвалась женщина, с трудом разлепив губы.

— Я имею в виду, как давно она не посещает колледж?

Надежда Николаевна пожала плечами, видимо с великим трудом заставляя работать мозг.

— Лерочка… она еще в субботу плохо себя почувствовала, покашливать стала, нос заложило… а утром, когда я на работу уходила, сказала, что в поликлинику пойдет.

— Итак, сегодня первый день?

— Да, — уже совершенно опустошенным голосом подтвердила мать убитой, и из ее груди вырвался надрывный протяжный стон, похожий на хрип обезумевшего от боли зверя.

Пора было заканчивать с этой пыткой, однако Мартынов не мог уйти, не задав самого последнего вопроса:

— Надежда Николаевна, я, конечно, все понимаю, как понимаю и то, насколько вам сейчас тяжело отвечать, но, ради бога… скажите, из вашей квартиры что-нибудь пропало? Может, вещи какие, золото, деньги?

Она оторвала от лица мокрые от слез ладони, ее рот приоткрылся, и женщина непонимающим взглядом уставилась на мучителя в штатском. И единственное, что можно было прочесть в ее глазах, это не выплаканную еще боль, которая воплем рвалась наружу: «Ты о чем, сынок?! Какие деньги? Какое золото? У меня дочь… у меня дочку убили!»

Наконец до нее все-таки дошел смысл вопроса — и она невнятно прошептала, с трудом проглотив подступивший к горлу комок:

— Я… я не знаю. Позвоните мужу… он подъедет. Телефон в записной книжке. Лопатко Михаил Богданович.

И замолчала, сжав руками голову.

Мартынов повернулся лицом к врачу «скорой», который уже готовил шприц для укола, однако тот только руками развел. Мол, всему есть предел — и даже железо ломается, если его пережать. А тут… человек.

Вернувшись в комнату, которая уже пропиталась, казалось, запахом смерти и крови, Мартынов отвел в сторону следователя, вкратце пересказал ему свою беседу с хозяйкой квартиры, и тот дал добро на телефонный звонок отцу Валерии.

Уже вырисовывалась рабочая версия убийства, и оставалось немногое, чтобы запустить ее в оперативно-следственную разработку.

Когда до отца Валерии дошел наконец-то страшный смысл непонятного поначалу телефонного звонка, он глухо застонал и словно лишился дара речи. Уже привыкший к подобной реакции за те несколько лет, что он работал в уголовном розыске, Мартынов вынужден был напомнить о себе деликатным кашлем.

— Да, я слушаю вас, — послышался в трубке глухой, слегка надтреснутый мужской голос.

— Вы могли бы сейчас подъехать?

— Вы имеете в виду…

— Да.

— Еду. Лопатко не заставил себя ждать, и не прошло, пожалуй, получаса, как он, оттолкнув в сторону стоявшего на пороге милиционера, почти ворвался в комнату. И застыл на месте, уставившись остановившимся взглядом на цветастую накидку, под которой четко просматривались очертания человека.

— Лера? — почти выдохнул он, неизвестно к кому обращаясь.

— Да.

Он опустился перед ее головой, сдвинул накидку в сторону, долго, очень долго смотрел на заострившееся лицо дочери, и вдруг его плечи дрогнули от рвущихся из груди рыданий.

Не отрываясь взглядом от лица дочери, с трудом поднялся на ноги и глухо произнес:

— Кто ее?..

— Мы бы тоже хотели знать. Это произнес стоявший тут же Мартынов, и Лопатко повернулся на голос. Всем корпусом — словно крупный, матерый волк.

— Это вы мне звонили?

— Да. На побелевших скулах Лопатко шевельнулись вздувшиеся желваки, и он уставился на Мартынова пронизывающе-вопросительным взглядом. Словно сказать хотел: «Мою дочь какие-то звери… а ты, опер хренов…» — однако все-таки пересилил боль и глухо произнес:

— Слушаю вас.

— Нам нужна ваша помощь.

— Моя?!

— Да, ваша, — пришел на помощь Мартынову Львов. — Необходимо осмотреть квартиру и хотя бы визуально определить, не украдено ли что-нибудь.

— А… а Надя что? Она здесь? — дернулся к двери Лопатко.

— Здесь она, здесь, — поспешил успокоить его Львов. — Но… Короче говоря, ей самой сейчас необходима помощь. С ней врач на кухне возится.

При этих словах следователя плечи Лопатко поникли и он весь как бы стал ниже ростом.

— Да, конечно… плохо… — с лихорадочным блеском в глазах бормотал он. — Я помогу… я обязательно помогу.

И уже как бы оправдываясь сам перед собой:

— Я ведь недавно съехал отсюда. Квартиру дочке оставил… А с Надей… с Надей мы по-хорошему разошлись. Без дрязг, без оскорблений и ругани. Конечно, Лерочка переживала сильно из-за нашего развода, но…

Оперативное совещание, которое проводил шеф Мартынова майор Стрельцов, обещало быть более чем коротким, как, впрочем, и не менее жестким. Об убийстве семнадцатилетней студентки художественного колледжа Валерии Лопатко уже раструбило несколько московских газетенок, не упустили этот сюжет и телевизионщики, так что возбужденное прокуратурой уголовное дело стало едва ли не подконтрольным, а это нервотрепка и та самая гонка по вертикали, когда не остается минутки-другой, чтобы по-настоящему осмыслить преступление.

Довольно жесткий с подчиненными, Стрельцов окинул взглядом собравшихся в его кабинете оперов, остановился на Мартынове, который едва не засыпал на стуле от суматошной круговерти прошедшей ночи, и даже не произнес, а скорее процедил сквозь зубы:

— Лейтенант, ждем доклада.

При обращении к старшим лейтенантам он почему-то всегда опускал слово «старший», и ему это прощалось. Не любил лишних слов и лишних предлогов майор, не любил, и все тут. Обращаясь к подполковникам, он также опускал предлог «под».

Мартынов вздохнул, уж в который раз подумал, что неплохо было бы и осадить как-нибудь «господина майора», однако, понимая, что этот жест оскорбленного офицера милиции самому себе в убыток станет, негромко произнес:

— Докладывать сейчас особо не о чем, но версия, выдвинутая Львовым в качестве рабочей, мне тоже кажется наиболее приемлемой, и группа уже приступила к ее разработке.

— И на чем же она построена, эта ваша версия? — с откровенной язвинкой в голосе поинтересовался Стрельцов, воспринимавший утвердительный тон своих подчиненных, даже если они были старшими лейтенантами, как подрыв своего собственного авторитета. — Освежи-ка в памяти основные вводные.

Мартынов пожал плечами. Вроде еще вчера вечером было все доложено и обговорено, а тут опять двадцать пять. Однако начальник отдела, он и в Африке кум, так что приходилось терпеть и молча сносить самые различные придирки. Ежели, конечно, хочешь стать майором.

— Я уже докладывал вам, что прокуратура остановилась на версии ограбления как на рабочей версии, и тому есть весьма веские основания.

Старший лейтенант знал, что майор Стрельцов не переносит сложноподчиненные предложения, тем более правильно построенные, однако помимо своей воли не мог перейти на казенный, рубленый слог рапорта.

— Короче можешь?

И вновь Мартынов пожал плечами. Мол, можно излагать и короче, только вряд ли это поможет делу.

— Так вот, основной фактор, который играет на эту версию как на рабочую, это не только убийство Валерии Лопатко, но и вынос наиболее ценных вещей, драгоценностей и денег, которые были на тот момент в квартире.

— То есть мокрый гранд?

— Можно сказать и так, — согласился с шефом Мартынов. — Судя по всему, квартира Лопатко уже давно была на привязи у домушников, они отследили время, когда хозяев не бывает дома, и, посчитав, что вместе с матерью ушла и дочь, элементарным подбором ключей, а возможно что и отмычкой вскрыли замок.

— И когда увидели девушку…

— Так точно. Судя по всему, до этого она была в комнате, возможно даже, что смотрела телевизор, из-за чего и не услышала звук открываемой двери, но что-то заставило ее выглянуть в холл, и вот здесь-то… Возможно, что она закричала, и тут же получила удар в печень. Ножом. И уже после этого преступник, но, как мне кажется, все-таки преступники, спокойно обработали квартиру и так же спокойно ушли, не забыв закрыть входную дверь хозяйским ключом.

— Когда тебе кажется, лейтенант, то крестись, — не упустил возможность подкусить слишком разговорчивого и не в меру самостоятельного опера Стрельцов, — а пока что нам нужны только проверенные факты, которые могли бы работать на эту версию. Кстати, кто обнаружил убитую?

— Надежда Лопатко, мать убитой.

— Но ведь она же была на работе! — сделал охотничью стойку Стрельцов. — И, следуя ее же показаниям, раньше десяти никак не могла вернуться домой.

— Да, она действительно работает по два дня через двое суток, но вчера ее дочь неважно себя чувствовала, из-за чего и осталась дома. Уже будучи на работе, Надежда Лопатко несколько раз пыталась дозвониться до дочери, это было после двух, однако квартира словно вымерла, и она, начиная волноваться, приехала домой. Ну а когда открыла дверь и прошла в комнату…

— М-да, — процедил Стрельцов, который сам был отцом пятнадцатилетней дочери и каждую подобную трагедию воспринимал как свою, хотя и старался не выказывать своих чувств. И тут же, резко вскинув голову: — А что, в этой квартире было что брать?

— Да как вам сказать… — Мартынов совсем по-мальчишески почесал пятерней за ухом. — Запросы, конечно, у всех разные, но… Судя по тому, что показал отец убитой, после чего кое-какие дополнения дала и ее мать, наводка на эту квартиру была неслучайной. Если не считать видака фирмы «Сони», а также полного набора столового серебра дореволюционной работы, похищено также около трех тысяч американских долларов, более двадцати тысяч рублей и все золото, украшения и драгоценности, которые лежали на комоде и в шкатулках. Также унесены обе шкатулки палехской работы, а это тоже деньги.

И снова задумчивое «м-да».

— А баксы-то у них откуда? — неожиданно вскинулся Стрельцов.

— Так ведь мать убитой парикмахер, — подсказал кто-то из оперов. — А с мастерами постоянная клиентура обычно баксами расплачивается.

— Ладно, оставим это, — буркнул явно уязвленный Стрельцов. — Квартира на охране?

Мартынов отрицательно качнул головой и, как бы оправдываясь за мать убитой, произнес негромко:

— В последнее время, когда начались нелады с мужем, матери убитой не до охраны было, к тому же дочь в это время уже заканчивала школу и у нее, как говорят соседи, просто времени не было заниматься постановкой квартиры на охрану, ну а потом… В общем, все собирались, да все некогда было.

— Вот так мы и живем, — резюмировал Стрельцов, уже загодя обвиняя мать Валерии, пусть даже косвенно, в гибели дочери. Мол, знали бы домушники, что квартира стоит на охране, вряд ли сунулись бы, а так… — Что говорят соседи?

Мартынов развел руками.

— Те соседи, что на лестничной площадке, ничего подозрительного не заметили, как, впрочем, и никакого шума никто не слышал, а вот что касается уже опрошенных жильцов дома, то здесь прорисовывается кое-что интересное. Две женщины, которые в начале третьего возвращались из магазина домой, видели, как из подъезда, в котором произошло ограбление с убийством, вышел довольно высокий темноволосый парень, на плече которого висела явно тяжелая, объемистая спортивная сумка.

— И с чего бы это вдруг они обратили на него внимание? — позволил себе усомниться в достоверности рассказанного Стрельцов. — Насколько я знаю по своему собственному подъезду, у нас вообще никто никогда ни на кого не обращает внимания. А тут вдруг… высокий, молодой, темноволосый…

Кто-то из оперов хихикнул негромко, явно подыгрывая своему шефу, однако Мартынова было не сбить.

— Здесь особый случай, товарищ майор. Эти две женщины, возможно, тоже не обратили бы на того парня с сумкой внимания, если бы у стоявшей неподалеку машины этого шатена не поджидал еще один парень, который, как показалось тем женщинам, едва держался на ногах.

— Что, пьяный? — удивился Стрельцов, видимо впервые услышавший за всю свою многолетнюю милицейскую практику, чтобы домушники взяли на заключительный и оттого самый важный акт тщательно отработанной квартиры в стельку пьяного подельника, способного завалить дело.

— Возможно, что и пьяный. Но, как им показалось, этот блондин был все-таки скорее обкуренный, чем пьяный.

Это уже меняло дело.

— Фотороботы, надеюсь, составлены?

— Так точно.

— А что с пальчиками? Есть надежда?

— Нож. Однако сильно сомневаюсь, чтобы он где-то уже проходил.

Глава вторая

С того памятного вечера, когда она ждала своего Турецкого к ужину, а из него в это время уже извлекали пулю в больнице, Ирина Генриховна жила с обостренным чувством надвигающейся беды. И хотя в госпитале, куда сразу же после операции перевели Турецкого, его лечащий врач уверял ее, что еще несколько дней — и Александр Борисович сможет танцевать мазурку, это чувство нарастающей тревоги по-прежнему не отпускало. И она, в общем-то умная и здравомыслящая женщина, как сама о себе говорила Ирина Генриховна, не могла уловить причинную связь этого состояния. Хотя и копалась в самой себе как в корзинке с грибами, выискивая тот червивый, который мог подпортить весь сбор. И не могла найти, как ни старалась.

В какой-то момент подумала даже, что это ее состояние постоянной тревоги вызвано проблемами взрослеющей дочери, которая в свои пятнадцать лет уже рассуждала так, что ей, далеко не глупой матери, даже стыдно становилось порой за примитивность мышления, которое было присуще ее собственному поколению. Однако с дочерью, которая по-своему перенесла ранение отца, вроде бы установился полный контакт, но это знобко-беспокойное чувство по-прежнему не оставляло ее, а порой даже перехлестывало через край. Особенно это проявлялось ночами, ближе к утру, и она, с трудом проглотив чашечку кофе, ехала в свою Гнесинку.

Оставалась надежда, что облегчение придет во время класса музыки, который она вела в колледже, но зачастую не оправдывалась и эта надежда. И оттого, видимо, иногда срывалась едва ли не на крик бабы из коммунальной квартиры, чего вечерами опять-таки не могла себе простить.

…Войдя в кабинет и поздоровавшись с учениками, она обратила внимание, что вновь пустует стул Чудецкого, и этот в общем-то пустячный, казалось бы, факт еще сильнее обострил ее состояние внутренней тревоги. В Чудецком она видела будущего музыканта, занимаясь с ним, ставила на него как на будущую неординарную личность, которой еще будут аплодировать в Концертном зале имени Чайковского, и вдруг… Уже второй день не появляется в училище (с откровенным презрением относясь к бесцветно-тусклому слову «колледж», она продолжала называть училище имени Гнесиных училищем, и с этого ее не могли столкнуть даже упреки коллег в ректорате), а она не знает, что с ее учеником.

Ирина Генриховна покосилась на Стокова, который в этот момент раскладывал на пюпитре ноты:

— Староста, что с Чудецким? Не заболел, случаем?

По-юношески нескладный и длинный как жердь, Стоков оторвался глазами от нот, покосился на пустующее место и невразумительно пожал плечами:

— Чудецкий?.. Н-не знаю.

— Так кто же знать должен, как не староста? — вспыхнула Ирина Генриховна и тут же пожалела о своей несдержанности. Стоков хоть и староста группы, однако не пастух, поставленный ректоратом училища следить за своим стадом. К тому же, в отличие от того же Димы Чудецкого, которому не надо думать о хлебе насущном, Лева подрабатывает в каком-то детском саду, получая за это едва ли не копейки.

— Я… я выясню, — стушевался Стоков, и его торчащие уши стали пунцово-красными. — Я обязательно… после занятий… я позвоню ему.

— Не надо, — движением руки остановила его Ирина Генриховна. — Садись. Я сама позвоню.

Стоков снова уткнулся глазами в пюпитр, и только его уши, красные как разваренные раки, выдавали его состояние. И снова Ирина Генриховна обругала себя за несдержанность. Причем непонятно чем вызванную. Дима Чудецкий не первый, кто пропускает занятия, и винить в этом старосту… Господи, чушь какая-то! И еще подумала, что пора бы заняться по-настоящему и собственными нервишками, может быть, даже поплавать месячишко-другой в бассейне, когда ее Турецкий окончательно пойдет на поправку. Короче говоря, в нынешнем ее состоянии надо не слюни распускать, а начинать жить более активной жизнью. Да и дочери, кстати говоря, побольше внимания уделять. Недавно увидела на ее столе несколько новехоньких книг по юридической практике, невольно удивилась этому, а вот спросить у дочери, с чего бы это она на ночь глядя стала читать комментарий к Уголовному кодексу, забыла.

Она была недовольна собой, что тут же отозвалось на ее учениках, и оттого, видимо, занятия прошли довольно-таки скомканно. Кто-то постоянно фальшивил, у кого-то вообще ничего не получалось, хотя еще вчера она радовалась за своих учеников, и она позволила себе облегченно вздохнуть, когда занятия наконец-то закончились.

— Все свободны, — прощаясь, сказала она и, уже обращаясь к Стокову, добавила: — Лева, ты особо-то не шебурши, я сама позвоню Чудецкому. И еще… ты уж, пожалуйста, извини меня.

— За что? — расцвел пунцовой краской Стоков.

— Извини!

Когда осталась одна, достала из сумочки мобильник с записной книжкой, нашла домашний телефон Чудецкого. Рядом с ним был записан номер мобильного телефона его матери, с которой, судя по всему, по просьбе Марины Чудецкой, ее познакомил сам Дима, набрала номер домашнего телефона. Чудецкий был не из тех учеников, кто отлынивал от занятий по музыке, и если он второй день не появляется в училище, значит, приболел и лежит дома. Однако трубку никто не поднимал, и она вынуждена была набрать номер еще раз. Результат прежний — длинные гудки и никакого ответа.

Уже начиная волноваться по-настоящему и думая о том, что если бы Дима вдруг заболел, хотя в пятницу он был совершенно здоров, то он бы обязательно позвонил ей домой или на мобильник, Ирина Генриховна решила перезвонить часом позже, как вдруг ожил ее мобильник. Она невольно вздрогнула, и, как оказалось, не зря.

Звонок был от Марины Чудецкой, и по одному только ее голосу, наполненному тревогой, можно было догадаться, что с Димой что-то случилось и срочно требуется помощь. И еще Ирина Генриховна невольно подумала о том, что, видимо, не зря зациклилась сегодня на своем ученике, хотя, казалось бы, и без него хлопот выше крыши.

— Ирина Генриховна, дорогая… — голос звонившей буквально вибрировал от волнения, — Дима… Дима пропал.

— Это… это как — пропал?

— Ну ушел из дома — и нет его.

— Простите, а разве он не заболел?

— Заболел?.. — эхом отозвалась Чудецкая. — Нет! Нет-нет. Он совершенно здоров был. Да и вчера, когда я уезжала на работу…

— Простите, но я-то думала, что он действительно загрипповал и оттого уже второй день не появляется в училище. И сама только что вам звонила.

— Господи, да здоров он был, здоров! — едва ли не рыдала мать Димы. — И вчера, когда я уезжала на работу, он тоже собирался в училище. Я и вечером, когда вернулась домой, и ночью, когда глаз не сомкнула, и утром, когда обзвонила всех его друзей…

— Выходит, он еще вчера ушел из дома — и до сих пор от него ни звонка, ни привета?

— Да! Да, да, да!

— И часто с ним подобное случается?

— В том-то и дело, что первый раз.

— Что?.. — удивилась Ирина Генриховна. — Он ни разу не оставался ночевать у приятелей? Или…

Она хотела сказать «у девушки», но ее опередила Чудецкая:

— Господи, да не в этом дело, оставался он у кого-нибудь или не оставался! Конечно, случалось, что и дома не ночевал. Но… вы только поймите меня правильно. Договоренность у меня с ним: если у кого-нибудь остается или загулял не в меру, он всегда звонил мне и предупреждал, что ночью домой не придет или же придет поздно вечером. А тут… как в пропасть провалился.

Слушая взвинченный голос Чудецкой, Ирина Генриховна вдруг переключилась мысленно на свою собственную дочь, которая пока что ночует только дома, и невольно подумала о том, что не за горами тот час, когда она вот так же будет не спать вечерами, поджидая Нинку с дискотеки или со студенческой гулянки. И почувствовала вдруг, как сжалось сердце и болезненным холодком кольнуло под ложечкой.

— Простите, Марина Станиславовна, а вы… вы пробовали прозвониться Диме? Он же с мобильником не расстается.

— Неужто не пробовала! — совершенно глухим, неожиданно севшим голосом отозвалась Чудецкая. — Через каждые десять минут номер набираю.

— И что? Долгое, очень долгое молчание, тяжелый вздох и…

— Не отзывается, я… я уж не знаю, что и думать. Даже больницы все обзвонила.

— А в милицию… в милицию не обращались?

— Нет, — отозвалась Чудецкая и замолчала, видимо думая о чем-то своем.

— Но почему — нет? — удивилась Ирина Генриховна. — Если Дима пропал и не отзывается на мобильный звонок…

— Ну, во-первых, в милиции просто посмеются над тем, что совершенно взрослый парень не ночевал всего лишь одну ночь дома, а его мать-дура уже с ума сходит по этому поводу, а во-вторых… — Она замолчала, видимо не решаясь рассказать что-то глубоко тайное, может быть, даже очень неприятное, — наконец собралась с духом и негромко, будто боялась, что ее может услышать кто-то совершенно посторонний, сказала: — У Димы, как и у всякого творческого человека, маленькая склонность…

— К легким наркотикам? — чувствуя нарастающую заминку, подсказала ей Ирина Генриховна.

— Да, к легким, — торопливо подтвердила мать Чудецкого. — Он иногда с друзьями… баловства ради… — И уже чуть повысив голос: — Но вы-то откуда про это знаете?

— Да вроде бы как догадывалась.

— Догадывались?.. И… и что? Ирина Генриховна пожала плечами:

— Да в общем-то не увидела в этом ничего криминального. Студенты!

— Вот! Правильно! — взвился голос Чудецкой. — Вы не увидели в этом ничего криминального! Потому что вы музыкант. Интеллигент. А в милиции, простите меня за это слово, в каждом мальчике, который хоть раз выкурил сигаретку с планом, видят законченного наркомана. И стоит мне только обратиться к ним с официальным заявлением об исчезновении Димы, так они в первую очередь прокрутят всех его друзей и знакомых, среди которых есть и довольно неблагополучные ребята. А это… В общем, вы сами знаете, как легко замарать имя человека и как трудно его потом отмыть. И случись что с Димой… Ведь его же сразу поставят на учет в их наркоконтроль.

В словах Чудецкой была доля истины, и Ирина Генриховна не могла не спросить:

— Я могу чем-нибудь помочь?

— Да! Пожалуйста. Именно поэтому я вам и звоню.

— Чем?

— Ну-у, я знаю от Димы, что ваш муж — крупный человек в прокуратуре, так, может, он… по своим каналам…

— Но он сейчас в госпитале, — может быть, излишне резко ответила Ирина Генриховна. — И-и… и я не знаю, сможет ли он сейчас хоть чем-то помочь.

Измученная исчезновением сына, Чудецкая, видимо, надеялась на совершенно иной ответ, она надеялась на помощь, и слышно было, как она хлюпнула носом:

— Простите, я не знала. До свидания.

— И все-таки, — остановила ее Ирина Генриховна, — я попробую переговорить с Александром Борисовичем.

— Но ведь он же…

— Сегодня я буду у него и вечером перезвоню вам по домашнему телефону.

— Может, лучше по мобильнику?

— Хорошо.

Перед тем как покинуть Гнесинку, Ирина Генриховна позвонила матери Димы Чудецкого:

— Что-нибудь прояснилось? В ответ только глухой стон.

— А вы всех его знакомых обзвонили?

— Тех, кого знала и чьи телефоны нашла в его записной книжке. И ребят, и девчонок.

— Так он что, оставил книжку дома? — насторожилась Ирина Генриховна.

— То-то и странно, — уже совершенно сникшим голосом ответила Марина Станиславовна. — Обычно он ее с собой таскает, вместе с мобильником, а тут… мобильника нет, а записная книжка и кейс с учебниками дома.

Это уже было более чем странно, и все-таки Ирина Генриховна попыталась успокоить мать ученика как могла:

— Постарайтесь успокоиться, всякое бывает. Я сейчас еду к мужу, он обязательно постарается вам помочь.

Хлюпанье носом и невнятно-тихое:

— Спасибо вам. Буду очень благодарна.

Несмотря на боль, которая то приглушалась, то вспыхивала вдруг с новой силой — давала знать о себе задетая пулей кость, Турецкий пребывал в прекрасном расположении духа, по крайней мере именно так показалось его жене, когда она переступила порожек палаты, и Ирина Генриховна не могла сдержаться:

— Прекрасно выглядишь, муженек.

— Так я же чувствовал, что ты придешь, — расцвел в улыбке Турецкий и, слегка приподнявшись на локте, поцеловал ее в подставленную щеку. — А гусар, как сама понимаешь, он и в лежачем положении гусар.

— Это чего ж ты хочешь этим сказать? — хмыкнула Ирина Генриховна.

— Да уж расценивай как знаешь. И засмеялись оба, счастливые.

— Слушай, Шурик, а откуда вдруг у тебя такой телевизор? — удивилась Ирина Генриховна, кивнув на «Самсунг» довольно приличных размеров, который стоял на месте едва ли не портативного «Сокола».

— Грязнов привез. Сказал, чтобы глаза не портил.

— Денис?

— Да нет, Славка.

Явно удовлетворенная ответом, Ирина Генриховна присела на стул в изголовье, поставила на колени впечатляющий, битком набитый целлофановый пакет.

— Слушай, Шурик, я тут тебе кое-что принесла…

— Ирка… — взмолился Турецкий, — ну я же тебя просил. Мне уже складывать жратву некуда, медсестрам раздаю. Ты каждый день носишь, Грязновы с Меркуловым чуть ли не целый холодильник всякой всячины натащили. Что ты, на откорм меня поставила? Я ж ведь этак могу и в ожиревшего импотента превратиться.

— Ну до импотента тебе еще далеко, — успокоила Турецкого Ирина Генриховна, — хотя и жалко, что далеко. Будь ты импотентом, я бы тебя еще больше любила. А что касается домашнего бульона из петелинской курочки, да опять же домашних пельменей, от которых ты аж трясешься, то, думаю, они не помешают.

— Так оно бы… к пельмешкам…

— Перебьешься. К тому же, насколько я знаю Грязновых с Меркуловым, вы уже успели и телевизор этот обмыть, и за твое выздоровление выпить.

— Иришка… — устыдил жену Турецкий, принюхиваясь к запаху наваристого, еще горячего бульона, термос с которым уже громоздился на тумбочке. — Конечно, коньячку армянского по пять граммулек выпили, но только в пределах допустимой нормы.

— А кто вашу норму мерил?

— Ирка, прекрати! И давай-ка лучше рассказывай, как там наша Нинель. Всего лишь три дня, как не видел, а уже кажется, что целая вечность пронеслась.

— С дочерью, слава богу, все в порядке, а вот… И Ирина Генриховна вкратце пересказала все то, что услышала от матери Чудецкого. Замолчала было, покосившись на мужа, однако не удержалась, добавила:

— Боюсь я за него, Шурик. Очень боюсь. Парень-то хороший, да и как музыкант… В общем, боюсь.

— Так ведь взрослый уже парень, пора бы и своим умом жить.

Она полоснула по лицу мужа пристальным взглядом и негромко произнесла:

— Насколько я знаю, лично ты начинаешь трястись относительно дочери уже после девяти вечера.

— Так ведь она еще несовершеннолетняя, — парировал Турецкий. — К тому же девочка.

— А он мальчик! К тому же музыкант. И в эти годы у них особенно сильно проявляется тяга ко всякого рода музыкальным тусовкам. А там… сам знаешь…

— Травка и легкий кайф?

— Не ерничай.

— Даже так? — удивился Турецкий. — Так ведь ты же сама пыталась оправдать как-то ту попсу, которая сидит на колесах или не может выйти на сцену без понюшки белого порошка.

— Ну, видишь ли, — стушевалась Ирина Генриховна, — ты одно с другим не путай. А если не хочешь помочь…

— Ты того, не кипятись особо, — тронул ее за колено Турецкий. — Чем можем, поможем.

Она погладила его по руке:

— Спасибо.

— Спасибом не отделаешься. И пока что я еще не импотент…

— Дурачок.

— А вот за «дурачка» еще один штрафной балл, хотя… — И засмеялся радостно: — Меня, пожалуй, и на одного не хватит.

— О господи! — взмолилась Ирина Генриховна. — Кто о чем, а вшивый все про баню.

— Кстати о бане. А этот твой Дима не мог забуриться к какой-нибудь местной красавице?

— Исключено. Он бы обязательно перезвонил матери. К тому же он никогда до этого мои занятия не пропускал.

— М-да, пожалуй, это действительно серьезно, — пробормотал Турецкий. — Кстати, это та самая мама, что держит салон красоты на Арбате?

Ирина Генриховна утвердительно кивнула.

— Помоги, Шурик!

Оставшись в палате один на один с телевизором, который, по твердому убеждению бывшего начальника Московского уголовного розыска Вячеслава Ивановича Грязнова, должен был скрасить вынужденное одиночество Турецкого, Александр Борисович поправил постоянно сползающее одеяло и откинулся спиной на подушку, мысленно переключившись на столь странное и пока что необъяснимое исчезновение единственного сына Марины Чудецкой, которую он знал не только со слов Ирины, но еще и потому, что услугами ее салона пользовались жены и любовницы столичного бомонда. Впрочем, объяснение могло лежать и в самой примитивной плоскости: в силу каких-то личных причин великовозрастный сынуля Чудецкой не пошел на занятия в Гнесинку, а завалился к какой-нибудь новенькой подружке, которая уже давно подсела на тот же героин, укололся «ради приличия» и… пошло-поехало. И бог его знает, сколько времени пройдет, пока этот будущий гений не выползет из героиновой закваски и сможет добраться до дома. О телефонном звонке матери, который сразу же снял бы все проблемы, не могло быть и речи. Судя по тому, что рассказала Ирина, взаимоотношения между матерью и сыном были хоть и вполне современные, можно сказать даже либеральные, однако сынок продолжал побаиваться свою мать, а это значило, что он никогда не признается ей, что настолько завис у кого-то, что даже на ее мобилу прозвониться не смог. И оно конечно, было бы неплохо выждать еще денек-другой, пока с повинной головой в доме не появится сынок Марины Чудецкой, но… Коли пообещал, значит, надо выполнять. К тому же не очень-то хотелось выглядеть в глазах собственной жены циничным болтуном и пустомелей. И без того грехов накопилось выше крыши.

При одной только мысли об этом Турецкий сразу же заскучал и потянулся рукой к лежавшему на тумбочке мобильнику. Начало седьмого, а это значит, что в офисе частной охранной структуры «Глория», в процветание которой вкладывали свои души отличные мужики, профессионалы своего дела, занимавшиеся не только проблемами охраны тех же ВИП-персон, но и охраной в более широком смысле: секретов крупных фирм, семейных тайн известных на всю страну политиков и бизнесменов и прочего, прочего и прочего, что требовало не только профессиональных знаний, но и сыскного таланта, — сейчас полный сбор. Идет обмен информацией, а Денис Грязнов, племянник Грязнова-старшего, расписывает очередные указания для своих сотрудников на следующий день. В общем-то самое время, чтобы озадачить шефа «Глории» еще одним заданием.

Трубку городского телефона взял Денис.

— Привет, Дениска! Турецкий соизволил побеспокоить. Как вы там, не скучаете без работы?

— Дядь Сань! — явно обрадовавшись звонку Турецкого, нарочито громко возмутился Грязнов. — Вы же знаете, что у нас как в той песне про комсомольцев, ни минуты покоя. — И тут же настороженно: — А что, есть заява?

— Да вроде того, — не очень-то уверенно произнес Турецкий. — Короче говоря, слушай сюда…

И он вкратце рассказал про исчезновение сына Марины Чудецкой, подкрасив свой рассказ безумством несчастной матери, которая уже похоронила свое чадо в московских трущобах, и, когда вроде бы выдал всю информацию, которую получил от Ирины, добавил, откашлявшись:

— И вот что еще, пожалуй, самое главное. Парень этот, Дима, уже подсел на легкую наркоту…

— Травка?

— Она самая, соломка. Но как мне кажется, в своем кругу он и от порошка не отказывается. Так что с этого, думаю, и стоит начать.

— Хорошо, дядь Саня, не волнуйтесь. Все будет по высшему разряду.

— Спасибо. Кого думаешь послать?

— Голованова. А то он уже опух от шахмат. Скоро компьютер будет обыгрывать.

Турецкий невольно хмыкнул, представив на миг довольно высокого Голованова, у которого еще осталась выправка и стать офицера-спецназовца Главного разведуправления Министерства обороны и который даже с глубочайшего похмелья смотрелся как советский плакат-агитка, призывающий граждан Страны Советов к здоровому образу жизни. И мысленно поблагодарил Грязнова за эту кандидатуру. Майор запаса Всеволод Михайлович Голованов являлся мозговым центром «Глории», и, когда надо было «прокачать» какое-нибудь запутанное дело, Денис говорил: «Все свободны. Голованову остаться!»

— В таком случае привет ребятам, — заканчивая разговор, произнес Турецкий. — Жду звонка.

— Сан Борисыч! — заторопился Грязнов. — Вы-то сами как там?

— Да вроде бы нормально, дело идет к выписке.

— Говорите, что привезти. Мы тут не сегодня завтра собираемся к вам.

— Умоляю, только не еду! — взмолился Турецкий.

— А как насчет всего остального?

— Ежели только коньячку армянского. Чтобы запаха потом не было.

Глава третья

Судя по недоуменно-вопросительной маске, которая застыла на лице хозяйки огромной квартиры в сталинской высотке, когда она открыла дверь Голованову, Марина Станиславовна готовилась встретить молодого оперка, который не пришелся ко двору в МУРе, а перед ней стоял интеллигентного вида блондин, сорока — сорока пяти лет от роду, которого никак нельзя было заподозрить в частном сыске.

— Простите, вы…

— Да, Всеволод Михайлович Голованов. Я звонил вам.

До хозяйки квартиры, видимо, стало доходить, что сыщик по жизни — это вовсе не киношный раздолбай, и она снова открыла рот:

— Вы по поводу Димы?

Голованов позволил себе улыбнуться:

— Судя по всему, да. Если, конечно, он еще не объявился.

— Если бы… — дрогнули плечи Чудецкой, и на ее глазах навернулись слезы. — Я уж и надеяться перестала.

— А вот это зря, — успокоил ее Голованов и ненавязчиво произнес: — Может быть, в комнату пройдем? А то… на пороге… неудобно как-то.

— Да-да, конечно. Простите, ради бога, — засуетилась Марина Станиславовна, пропуская гостя в огромный, судя по всему недавнего евроремонта зал. Схватила со спинки кресла женский халат, но, видимо не зная, куда его засунуть, продолжала вертеть в руках. — Коньяк? Чай? Или, может, виски с содовой?

Не привыкший к подобному радушию со стороны хозяев элитных квартир, Голованов несколько смутился и даже позволил себе откашляться в кулак, что случалось с ним довольно редко.

— Да вы не беспокойтесь, пожалуйста. Поначалу я хотел бы осмотреть комнату вашего сына, ну а потом уже… Потом можно будет и за столом посидеть. Тем более что у меня будет целый ряд вопросов относительно вашего Димы.

— Да. Да-да! Конечно, — вновь засуетилась хозяйка дома. — Разуваться не надо, нет. Проходите, пожалуйста.

Проводив гостя в комнату сына и разрешив ему порыться в ящичках его стола, а также в бельевом шкафу, она еще какое-то время постояла на порожке, скорбно поджав губы, и ушла в кухню. Перед тем как оставить Голованова одного, спросила:

— Вы, наверное, голодны? Сейчас уже вечер… Может, приготовить чего-нибудь?

Интеллигентный Голованов благодарно улыбнулся:

— Ну-у, ежели, конечно, это вас не затруднит…

— Господи, да о чем речь! Я хоть на минутку-другую отвлекусь. Знаете, этак ведь и с ума можно сойти. Мысли такие в голову лезут, что…

И она безнадежно махнула рукой.

Марина Станиславовна Чудецкая имела все основания опасаться за дальнейшую судьбу сына. Выдвинув ящички письменного стола, Голованов без труда обнаружил небольшой, довольно примитивный тайничок, в котором лежала коробочка с планом. Поискал еще немного — и на задней панели зеркального шкафа-купе обнаружил еще один столь же примитивный тайничок.

Опий.

Теперь уже не оставалось сомнений, что исчезновение Дмитрия Чудецкого каким-то образом завязано на наркоте. Или же связано с наркотиками, что в общем-то не одно и то же.

Вернув заначку для курева и порошок на прежнее место, Голованов еще раз беглым взглядом прошелся по комнате, стены которой были украшены увеличенными фотографиями неизвестных ему пианистов, схваченных мастерами фотографии в моменты наивысшего творческого экстаза. Закрытые глаза, высоко вскинутые или же почти упавшие на клавиши головы и руки… Пальцы рук, из-под которых вырывались застывшие на фотографиях звуки.

И только на одной стене, как бы возвышаясь над остальными исполнителями, висели две фотографии в рамках, от которых Голованов не мог оторвать восхищенного взгляда.

Ван Клайберн и Эмиль Гилельс. Два великих пианиста, покоривших своей игрой мир. Фотографии висели друг против друга, и ощущение было такое, что эти два гения, до чертиков уставшие от мировых турне, выступлений в лучших концертных залах и конкурсах на звание «лучший», просто наслаждаются своей игрой, чтобы уже в следующую секунду с силой бросить свои пальцы на клавиши концертного рояля.

Засмотревшись на фотографии, Голованов даже не заметил, как в дверном проеме застыла мать Чудецкого, и только ее голос, тихий и как бы ушибленный, заставил его оторваться от фотографий.

— Нравится?

— Не то слово.

— Тот, что справа, — Клайберн, американский пианист. А второй…

— Я знаю. Гилельс.

— В лицо знаете Эмиля Гилельса? — не смогла удержаться Чудецкая.

— А почему бы и нет? — не менее ее удивился Голованов. — Мне как-то случилось на его концерте побывать, перед Афганом. Ну а когда вернулся… Жалко, что второй раз вживую не услышал. К этому времени Эмиль Григорьевич уже умер.

Видимо, ничего подобного Чудецкая никогда не слышала от своих арбатских клиентов, которые тоже порой не брезговали «высоким искусством», и теперь пожирала сыщика глазами. Эмиль Григорьевич… случилось побывать на концерте… и в то же время Афган… Так, может, он вовсе и не сыщик?

«Сыщик-сыщик», — хотел успокоить ее Голованов, однако вслух произнес негромко:

— Может, на кухню пройдем? Или в комнату. Чтобы поговорить. Ирина Генриховна сказала, будто ваш Дима записную книжку дома оставил?

— Да, конечно, — наконец-то пришла в себя хозяйка дома. — И если вы здесь уже закончили… — она обвела рукой комнату сына, — то прошу на кухню.

И добавила, словно оправдываясь:

— Знаете, люблю свою кухню. Там… там уютнее как-то. Особенно в эти дни.

Когда Голованов прошел на кухню, где уже был накрыт стол, он не мог не согласиться с признанием хозяйки дома, что она любит свою кухню. Ее было нельзя не полюбить. И если вся квартира была отремонтирована под впечатляющий, но совершенно безликий «евростандарт», в общем-то чуждый истинному москвичу, то этот уголок квартиры утопал в теплых полутонах карельской березы и даже кайзеровская плита гармонировала с общим настроением кухни.

— Нравится? — совсем уж вроде бы как не по теме спросила Чудецкая, заметив восхищенный взгляд гостя.

— Очень.

— Мне тоже нравится. Хотя, должна вам признаться, пришлось и с сыном повоевать, когда здесь ремонт шел. Хотя сейчас на любой бы «евро» согласилась, лишь бы он рядом был.

И снова на ее глазах навернулись слезы.

— Марина Станиславовна… — укоризненно протянул Голованов, — мы же с вами договорились. Все будет хорошо. Уверяю вас.

Она хлюпнула носом, и на ее лице впервые за все время отразилась скорбная улыбка.

— Вашими бы устами…

Прошла к бару, вмонтированному в резной навесной шкафчик, открыла дверцу:

— Коньяк, виски?

Привыкший за годы службы в спецназе ко всему, что горело и тлело, Голованов не отказался бы сейчас и от стакана водки, однако надо было держать марку фирмы, и он произнес скромно:

— На ваш выбор.

— Я… я бы лично остановилась на коньячке.

— Поддерживаю, — улыбнулся он и тут же предложил свои услуги: — Может, чем-нибудь помочь?

— Боже упаси! — довольно изящно всплеснула руками Чудецкая. — Кухня — это женская прерогатива.

Голованов непроизвольно хмыкнул — эти бы слова да всем женам в уста. И еще он невольно обратил внимание на то, что, с того момента как он переступил порог этой квартиры, хозяйка дома стала понемногу оттаивать — уже не хлюпала постоянно носом, да и на лице ее стали разглаживаться скорбные складки. И это было хорошо, по крайней мере для него лично. С ней уже можно было начинать работать.

Он расспрашивал ее про сына, про его учебу в Гнесинке, про друзей, а возможно, что и поклонниц его таланта пианиста. Подогретая французским коньяком, она довольно охотно рассказывала что знала, и только когда Голованов спросил, есть ли у Димы постоянная девушка, Марина Станиславовна пожала плечами.

— Не знаю. Честное слово, не знаю. Да и разговора насчет этого как-то не заводил. Учеба, музыка и концерты — об этом Дима рассказывал охотно, а вот насчет любви и постоянной девушки…

Видимо впервые за все время, она задумалась о довольно странном поведении девятнадцатилетнего парня, который ни разу не заикнулся матери о том, что влюблен в кого-то, и вновь пожала плечами.

— Ну, может быть, имя какое-нибудь чаще всего упоминал, разговаривая по телефону?

На этот раз она только хмыкнула в ответ, покосившись на мобильник: он все это время лежал на столе, и она время от времени смотрела на него, вздыхая.

А ведь действительно, подумал Голованов, это раньше, когда в квартире стоял один аппарат на всю семью, матери знали все секреты своих детей. А по нынешним временам, когда у каждого сосунка по две мобилы в карманах…

— М-да, об этом я как-то не подумал, — согласился с Чудецкой Голованов и потянулся за бутылкой: — Вы позволите?

— Я думала, что вы сами догадаетесь. То состояние тревожного ожидания, которое держало ее все это время, видимо, понемногу отпускало, и теперь она могла позволить себе даже немного пококетничать. И это тоже было неплохо.

Пригубив глоток терпкого коньяка и проводив глазами опустевший бокал хозяйки дома, который она поставила на стол, Голованов произнес негромко:

— Марина Станиславовна, вы обещали мне записную книжку Димы. Может, пролистаем ее?

— Да, конечно, — спохватилась Чудецкая. — Простите, совершенно выпало из головы.

Она принесла из комнаты довольно-таки объемистую записную книжку сына, положила перед гостем:

— Вот. Перелистав разбухшие от записей страницы, переполненные телефонами, именами и, видимо, просто кличками, Голованов спросил:

— У вас есть ксерокс?

— Естественно. А что?

— Вы позволите отксерить эти странички?

— Ну-у… если это не навредит Димке…

— Я здесь, чтобы помочь ему. — В голосе Голованова прозвучали металлические нотки.

— Да, конечно. Простите. О чем это я! Ксерокс в Димкиной комнате.

…Вернув хозяйке дома записную книжку сына, Голованов хотел уж было распрощаться, как вдруг глаза Чудецкой вновь наполнились слезами и в них было что-то такое, отчего опытному спецназовцу даже стало немного зябко.

— Что с вами, Марина Станиславовна? Она какое-то время молчала, потом вдруг закрыла лицо руками, и ее плечи дрогнули от плача.

— Марина… Марина Станиславовна…

— Вы… вы уже уходите?

— Ну-у в общем-то да. Вроде бы все обговорено, и теперь…

Она кивнула и, не отрывая ладоней от лица, каким-то глухим голосом произнесла:

— Вас… вас очень ждут дома?

— Да как вам сказать…

— В таком случае… может, останетесь у меня? — дрожащим от волнения шепотом попросила Чудецкая. — Я… я боюсь, что не переживу одна эту ночь.

И прижалась к Голованову мягкой, податливой грудью.

— Останься, если можешь.

Проснулся Голованов от осторожного, почти ласкающего движения пальчиком по обнаженной спине, да еще, пожалуй, от похмельной сухости во рту. Вспомнил все, что было ночью, и негромко произнес:

— Маришка?

— Да, милый.

— Не спишь? Она не ответила и уже в свою очередь спросила:

— Эти рубцы… раны?

— Вроде того, — отозвался он, переворачиваясь на спину. Обхватил руками ее белое, податливое тело, прижал к себе: — Не обращай внимания.

Она, казалось, не слышала его.

— Жалко, что так поздно встретила тебя.

«Началось, — хмыкнул Голованов, одновременно думая о том, что, видимо, опять придется „плести лапти“, оправдываясь перед женой. Оперативная разработка, которая закончилась ночной врезкой, и прочая ахинея, которым уже давно не верили жены. — Ну да ладно, отобьемся», — подумал он, целуя Марину в аккуратный, светло-коричневый сосок.

— Жалко, — повторила она, сдвигая руку вниз и прижимаясь к нему всем своим жарким телом. — Ты бы обязательно женился на мне.

— Так ведь, как сказал дедушка Ленин, все еще впереди, — хмыкнул Голованов.

— Не обнадеживай, — посерьезнела лицом Марина. — Я ведь действительно поверить могу.

Он засмеялся и, слегка отстранив от себя уже поплывшую Марину, посмотрел на часы:

— Все, графиня, подъем. Чего не успели, докончим потом. Мой босс не любит, когда опаздывают на оперативку.

— А если позвонить ему? — взмолилась Марина. Однако Голованов уже натягивал брюки.

— Маришка, лапочка, труба зовет. Мне же копытить сегодня придется. А прежде чем начать копытить, надо будет каждую детальку обсосать с Грязновым. Так что… крепкий кофе с капелькой коньяку — и в бой.

Перед тем как распрощаться с Мариной, Голованов прошел в комнату ее сына, прислушался к шуму воды из ванной комнаты и, только убедившись, что Марина все еще принимает освежающий душ, изъял из тайничков таблетки экстези и травку.

— Так-то оно лучше будет, — пробормотал он, пряча наркоту в карман.

После чего вернулся на кухню, куда тут же вплыла раскрасневшаяся Марина.

— Ну чего сидишь? Хозяйствуй! — скомандовала она, обнимая Голованова за шею.

— Могём и это, — хмыкнул он, целуя женщину в нарочито приоткрытую грудь. И удивился невольно ее перемене. Вроде бы еще вчера вечером, когда она открыла ему дверь, это была убитая горем, сникшая от тревожной неизвестности мать, обзвонившая до этого все морги и больницы города, а уже ночью…

Все это было непонятно и в то же время более чем понятно. Маленькие дети — маленькие заботы, большие дети — это уже не просто большие заботы, но постоянная тревога за детей. Она устала тащить на себе этот воз, и, когда вдруг почувствовала, что кто-то более сильный может принять на себя часть этой ноши, она тут же воспряла духом.

Господи милостивый, как же мало человеку надо!

Предупредив Грязнова, что, видимо, немного задержится, и попросив его тормознуть Агеева, Голованов приехал в офис «Глории», когда уже все были в разъезде и только Филипп Агеев давил кресло, разгадывая кроссворд. Повернувшись на скрипнувшую дверь, он явно обрадовался своему другу и напарнику и тут же задействовал его:

— Наконец-то! Явились не запылились. Сказочник, сосватавший Золушку за принца? Убей бог, не помню.

— Перро. Шарль Перро.

Невысокий и худощавый Филипп что-то забормотал, уткнувшись глазами в кроссворд, аккуратно вписал в клеточки подошедшее слово, поднял на Голованова глаза и то ли восхищенно, то ли язвительно-иронично поджал губы:

— Вот чему постоянно удивляюсь, Севка, так это твоим мозгам. Ведь надо же до такого додуматься! Шарль Перро… Сказочник, сосватавший Золушку за принца.

— Так надо было книжки не на самокрутки пускать, а хотя бы сначала читать их, — хмыкнул Голованов.

— Это что, в детстве, что ли?

— Естественно.

— Скажешь тоже, читать… — беззлобно отозвался Агеев, поднимаясь из кресла. — Грязнов сказал, чтобы я тебя дождался. С чего бы вдруг?

— Сейчас расскажу. Придется, видимо, на пару поработать.

Глава четвертая

Тщательный анализ записной книжки сына Марины Чудецкой, на что у Голованова с Агеевым ушло едва ли не три часа, позволил вычленить три группы друзей и знакомых Чудецкого, которые представлялись наиболее перспективными для работы. Первая группа — тусовка или группа наибольшего риска, в которую вошли владельцы мобильных телефонов, которых можно было бы заподозрить в употреблении, а возможно, и в сбыте наркоты. Вторая группа — имена и фамилии девчонок, которым, видимо, время от времени названивал Дима и которые могли пролить свет на его исчезновение. И третья группа, самая многочисленная, на которую и делал главную ставку Голованов. Номера телефонов, имена, фамилии, а то и просто клички, завершавшие исписанные странички записной книжки. Логика, которой руководствовался Голованов, была столь же проста, как оперативная проработка душманов, засевших за глинобитными стенами горного аула.

Как уверяла Марина Чудецкая, а Голованов не имел оснований не доверять ее рассказу, до этого случая Дима никогда не пропадал из дома, а если и уезжал порой к друзьям на дачу, то предупреждал об этом заранее. И если он вдруг исчез неизвестно куда, а сам по себе он не мог испариться, то причастными к этому исчезновению могут быть его новые знакомые, судя по всему тусовочные, с которыми он сошелся в самое последнее время.

— Вот так всегда, — пробормотал Агеев, когда Голованов вручил ему распечатку с номерами телефонов, по которым надо было обзвонить их хозяев и очень мягко и ненавязчиво поинтересоваться судьбой Чудецкого. — Кому-то вершки, а кому-то сплошные корешки.

И замолчал, рассматривая довольно внушительный список с женскими именами.

— Филя! — усовестил друга и бывшего сослуживца Голованов. — Тебе доверено поработать с лучшей половинкой человечества — женщинами. Причем довольно молоденькими. И ты… неблагодарный, вместо того чтобы сказать мне спасибо…

Явно оскорбленный в своих лучших чувствах, он отрешенно махнул рукой и потянулся за лежавшим на журнальном столике мобильником. Ему самому предстояло проработать третий список, распечатка которого едва уместилась на трех листах мелованной бумаги. Однако, прежде чем начать обзванивать по списку, набрал номер сотового телефона Марины Чудецкой.

Когда услышал ее голос, произнес негромко:

— Здравствуй, это я.

— Здравствуй, милый.

— Как ты себя чувствуешь?

— Да как тебе сказать… И хорошо, и плохо.

— Дима не звонил?

Она только вздохнула в ответ. Скорбно и тяжело.

— Значит, так… — уже более властно произнес Голованов. — Никаких самостоятельных телодвижений, и, если вдруг кто-то весьма настойчиво будет его спрашивать, тут же звони мне.

— Хорошо, спасибо тебе. И еще… Тебя сегодня ждать?

И замолчала в нервозном ожидании ответа.

— Я позвоню тебе. Ближе к вечеру.

Отключившись, Голованов почесал мобильником кончик носа, покосился на Агеева, который собирался, кажется, заваривать чай, и, мысленно обматерив себя, любимого, набрал телефон жены…

Судя по тому предчувствию, которое не покидало его все утро, предстояло объяснение, которое могло закончиться серьезной разборкой.

Совершенно невзрачный внешне Филипп Агеев, к которому женщины почему-то липли как мухи на паскудно красный и столь же паскудно вонючий «портвэйн», оставшийся на донышке граненого стакана, остался верен своему счастью профессионала спецназовца. Руководствуясь собственным наитием и прозванивая подружек Димы Чудецкого не строго по списку — сверху вниз, а выборочно, он сделал охотничью стойку уже на шестом звонке и его голос, в привычной ситуации немного грубоватый, приобрел вдруг целую гамму дополнительных расцветок.

— Вика? Привет, красавица! Жека тревожит.

— Кто-о-о? — видимо напрягая мозги, чтобы припомнить «Жеку», протянула Вика.

— Жека! Ты чего не врубаешься? Нас Димка как-то знакомил. Чудецкий.

— Пианист, что ли?

Моментально сообразив, что в своей тусовке студент Гнесинки действительно может иметь подобное погоняло, кстати довольно приличное, если, конечно, его сравнивать с вором в законе по кличке Жопа, Агеев утвердительно кивнул.

— Он самый, Пианист.

— Ну и чего? — не очень-то ласково отозвалась Вика, у которой, судя по всему, что-то не заладилось со студентом Гнесинки.

— Да в общем-то ничего, — входя в роль, пожал плечами Агеев. — Просто нужен позарезу, а я его второй день найти не могу.

— Ну а я-то при чем? — довольно неприветливо отозвалась Вика, и в этих словах невозможно было не заметить злобных и одновременно обиженных ноток.

— Так вы же вроде бы как…

— Было, да быльем поросло! После того как он слинял к этой сучке, к Нинке Старковой… Короче говоря, пошел бы он на хрен! Так ему можешь и передать.

— Вика! — взмолился Агеев. — Ты же его лучше других знаешь. Да и с Нинкой у него ничего не склеилось.

— Ну и с кем он сейчас? — насторожилась Вика.

— Да вроде бы ни с кем, — вновь пожал плечами Агеев. — Сейчас концерты пошли, так он…

— Какие, на хер, концерты! — взвился в мобильнике девичий голос. — Чего ты мне лапшу на уши вешаешь! «Концерты»… Тоже мне композитор хренов!..

Ее, казалось, невозможно было остановить.

— Думаешь, не знаю, каким он иной раз домой приезжает? Композитор…

— Неужто обкуренный? — «удивился» Агеев.

— Нет, переигравшийся на концертах, — с язвинкой в голосе процедила Вика. — Короче, ищи его где хочешь, только не у меня.

— Вика! — взмолился Агеев. — Он мне позарез нужен, у меня концерт без него горит. А ты ведь всю его тусовку знаешь. Помоги! В долгу не останусь.

Какую-то минуту она раздумывала, видимо решая, стоит ли идти навстречу другу «козла», который поменял ее на какую-то Нинку Старкову, наконец сменила-таки гнев на милость:

— Ладно, хрен с тобой. Попробуй прозвониться Ослику. Но если и он не знает, где твой Пианист, тогда уж не знаю, как и быть.

— А с чего бы этот самый Ослик знал, где он может сейчас быть? Вроде бы как мой друг никогда «голубизной» не увлекался.

— Ну ты даешь, Жека! — заржала, словно молодая лошадь, Вика. — Ослик — это вовсе не педик, это… Впрочем, пошел бы ты… — И отключилась.

— И на том, голубушка, спасибо, — пробормотал Агеев, припоминая, что уже видел в записной книжке Чудецкого и Нину Старкову, помянутую недобрым словом, и Ослика.

Хотелось бы только знать, с чего бы это вдруг Ослик знал об исчезнувшем сыне Чудецкой больше, нежели знала она сама.

Набирая номер телефона Нины Старковой, он уже поопасался назваться Жекой и выбрал, как ему показалось, наиболее подходящую для подобного случая легенду.

— Нина? Здравствуйте. Вас беспокоит друг мамы Димы Чудецкого. Уже третий день, как Дима исчез из дома, и она просила меня обзвонить всех его знакомых, чтобы…

— Господи, что с ним? Я уж и сама не знаю, что думать! Договаривались в субботу, что позвонит мне в понедельник, а он…

Послышался негромкий всхлип, отчего Агеев даже растерялся немного. По себе знал, что подобная реакция случается с девчонками, которые вдруг узнают, что контактный секс — это не только сказочное удовольствие, подобное вкусу апельсина из Марокко, но еще, оказывается, и беременность, в результате чего рождаются дети. И если здесь пошел тот же самый вариант… М-да, хреновато сейчас Ниночке Старковой, которая приняла в свое лоно влюбчивого Пианиста. Хреново.

— Может, у кого-нибудь из друзей застрял? — осторожно спросил Агеев. — У него же друзей… — хотел было сказать «как блох у дворняги», да вовремя одумался: — По крайней мере, его мама так говорит.

— Нет, не мог, — всхлипнула носом Нина. — Он бы мне обязательно позвонил.

— А Ослик… или как его там?.. — осторожно, только чтобы не спугнуть девушку, спросил Агеев. — Он не может знать, где сейчас Дима?

— Не напоминайте мне о нем! — вдруг взвилась Нина. — Этот… этот наркоман — и Дима… У них… у них ничего общего!

— Да, конечно, — поспешил ретироваться Агеев, однако тут же задал еще один вопрос: — А вы что, знаете этого Ослика?

— Не знала и знать не хочу!

— Так в чем же дело?

— Зато наслышана о нем много. Она явно не хотела разговаривать на эту тему, впрочем, Агеев и не настаивал. Даже из того, что он услышал и что проскользнуло в словах обиженной насмерть Вики, можно было догадаться, что конкретно связывает Пианиста и Ослика.

— Хорошо, Нина, не будем об этом. Однако убедительная к вам просьба: вдруг проклюнется Дима, тут же позвоните его маме. У вас есть ее телефон?

— Домашний.

— Этого, думаю, достаточно.

— Но и вы тоже, — заспешила она. — Если вдруг Дима…

— Непременно-обязательно.

Глубоко вздохнув и со свистом выдохнув воздух, Агеев, будто он только что разгрузил бортовую машину с мукой, шевельнул плечами, по привычке почесал мобильником кончик носа, после чего поднялся из кресла и прошел в дальний кабинет офиса, где также пытался дозвониться до своих клиентов Голованов.

— Ну что, есть что-нибудь? — поинтересовался Агеев, дождавшись, пока Голованов закончит очередной разговор.

— Глухо. Никто ничего. А у тебя?

— Вроде бы что-то наклюнулось. — И он вкратце пересказал свой разговор с подружками Чудецкого.

— Любопытно. Даже очень, — задумчиво протянул Голованов, с уважением покосившись на друга. — И как ты думаешь, что мы с этого имеем?

— Чего имеем, спрашиваешь? — хмыкнул Агеев. — Да то имеем, что мы вышли на пушера,[1] который снабжал нашего мальчика наркотой. Если, конечно, нюх мне не изменяет.

— Похоже, — согласился Голованов. — А дабы у нас с тобой не было сомнений… Врубаешься?

— Яснее некуда. Следующий телефонный звонок, который сделал Агеев, был Стакану, телефон которого был так же аккуратно записан в гроссбух Чудецкого. Голованов сидел напротив.

— Стакан? — немного грубовато и в то же время с заискивающей интонацией в голосе уточнил Агеев, когда его мобильник откликнулся хамовато-барственным баском: «На проводе. Говори».

— Кому Стакан, а кому и Виктор Палыч.

— В таком случае извиняй. Но именно так…

— Ладно каяться, — буркнул в трубку Стакан, пребывающий, судя по всему, в прекрасном расположении духа. — Чего хороших людей тревожишь?

«Ах ты ж гаденыш! — не мог не восхититься его самомнением Агеев. — Хороший человек, мать твою…» Однако надо было завершать отработку роли, и он все с той же интонацией заискивания произнес негромко:

— Слыхал, будто темой владеешь, крутой темой,[2] так вот прикупить бы. — И замолчал, настороженно вслушиваясь во мхатовскую паузу, которой могла бы позавидовать добрая половина заслуженных артистов театра и кино.

— Ты, дядя, того… ни с кем меня не спутал? — наконец-то разорвал паузу Стакан. — Тема… темой те владеют, кто на рынке за прилавком стоит. А я, дядя, на том рынке только мясо покупаю.

— Знаю, — с непомерной грустью в голосе отозвался Агеев. — И рынок тот знаю, да доверия к нему больше нету.

— Чего так? — явно заинтересовался Стакан.

— А то ты сам не знаешь. Бессовестный народ на базаре пошел, беспонтовку[3] вместо настоящей литературы частенько вкатывают. Соберешься в свободную минуту хорошую книжку[4] почитать, а тут тебе, голубку дерганому…

— Что, бывало? — хмыкнул Стакан.

— Иначе бы тебе не звонил. На прошлой неделе прикупил у человечка на рынке мацанки,[5] собрался уж было губенки раскатать, а оно…

— Что, не торкнуло? — неизвестно чему гоготнул Стакан, весело и радостно.

— Хоть бы зацепило малость. Глушняк.

— Бывает, — сочувственно вздохнул Стакан, видимо сменив подозрение на милость. — Ну а от меня-то, дядя, чего желаешь?

— Я ж тебе говорил: слышал, будто темой крутой владеешь и до беспонтовки не опускаешься.

— М-да, — промычал в трубку Стакан, явно заинтересованный телефонным звонком и в то же время опасающийся милицейской подставы. — Откуда звон пошел?

— Пианист как-то радостью поделился. Он же и телефон этот дал, сказал, что при разговоре с тобой могу на него сослаться.

— А почему я ничего не знаю?

— Ну уж и я не знаю, — пожал плечами Агеев. — Хотя вроде бы и обещался перезвонить тебе.

— «Обещался»… — пробурчал Стакан, видимо недовольный тем, что Пианистом были нарушены какие-то правила конспирации. И в то же время по его тону чувствовалось, что все его сомнения развеялись и он полностью доверяет рекомендации Пианиста. — Ладно, хрен с тобой, дядя, — наконец-то сменил он гнев на милость. — Кличут-то тебя как?

— Агеем.

— Это что, погоняло или тебе, бедолаге, такое имя всобачили? — хихикнул Стакан.

— Обижаешь, однако.

— Ладно, не гундось. Товару-то много надо?

— Ну-у в общем-то прилично. Так, чтобы лишний раз тебя не тревожить.

— Ладно, сговоримся, — уже окончательно сдался Стакан и тут же спросил: — Знаешь, где меня найти?

— Пианист что-то буровил, но путано.

— Ладно, хрен с ним, с Пианистом, слушай сюда…

Выключив мобильник, Агеев покосился на Голованова.

— Все слышал?

— Естественно.

— Ну и?..

— Поеду с тобой для подстраховки.

— Стоит ли? Спугнуть можем.

— Одного я тебя не отпущу.

Когда ехали в машине, Агеев спросил с ленцой в голосе:

— Кстати, ты хоть знаешь, что такое «стакан» на ихнем собачьем сленге?

— С чего бы вдруг?

— Так вот, стакан и кружка — это отмеренная стаканом стандартная доза конопли, что-то около двухсот пятидесяти граммов. И это погоняло он, видимо, получил еще в те времена, когда только-только начинал приторговывать травкой.

— Растут люди, — согласился с ним Голованов и уже в свою очередь спросил: — Как думаешь, этот козел нары нюхал?

— Вряд ли, — пожал плечами Агеев. — Слишком раскован мужичок в разговоре.

— Так почему же он до сих пор на свободе? Агеев, как на больного, покосился на друга:

— Это ты у меня спрашиваешь?

— Ну! — отозвался Голованов, но, сообразив, видимо, что сморозил чушь, вздохнул обреченно.

Россию захлестывает наркота, президент требует усилить борьбу с наркоторговлей, на это дело из государственного бюджета выделяются огромные деньги, а здесь, в Москве… почти что в центре города… под носом у милиции… мелкооптовый наркоторговец по кличке Стакан… Бог ты мой, Расеюшка!

За годы работы в спецназе Главного разведуправления Министерства обороны России, а затем в МУРе и в «Глории», где приходилось порой рыться в таком дерьме, что рук не отмыть, Филипп Агеев навидался всякого-разного, однако никогда не думал, чтобы в его родной Москве, едва ли не в самом центре города, откуда до Кремля рукой подать… О подобном еще можно было услышать в середине, не к ночи помянутых, девяностых годов, но чтобы сейчас!..

Адрес, по которому его должен был встречать Стакан, находился в квартале от дома, где жил с матерью Чудецкий. Довольно старый, но еще добротный дом, поставленный на капитальный ремонт, но которого еще не касались руки строителей. Высокий деревянный забор, два вагончика с облупившейся краской, притулившихся за периметром забора, и… И привычная картина разрухи, которая всякий раз сопровождает начало хорошего дела, будь то реставрация или капитальный ремонт дома с отселением. Высадив Голованова за сто метров от дома, на перекрестке, Агеев припарковался неподалеку от огромного лаза, который зиял в заборе словно брешь в крепостной стене, и осторожно, чтобы не угодить ногами в дерьмо, ступил на обетованную землю. Где его, оказывается, уже ждали. Длинный и тощий как глист, какой-то весь дерганый парень непонятно скольких лет, бегающие глазки которого, как, впрочем, и весь его вид, выдавали в нем наркомана со стажем.

— Агей? — выпалил он, воровато вглядываясь в лицо худощавого молодого мужика, который, видимо, мало чем походил на привычную ему тусовку.

— Считай, что угадал. А ты… Стакан?

— Ты что! — замахал тот руками. — «Стакан»… Стакан велел тебя встретить.

— Тогда чего ж мы здесь говно нюхаем? Веди к нему, коли встретить велел.

— А ты точно Агей?

— Чего ж мне, справку из ЖЭКа, что ли, показать?

Длинный дернулся всем своим измочаленным телом, что, видимо, означало приступ смеха, и шагнул к подъезду, на котором еще держались на петлях изуродованные двери.

— Топай за мной.

Поднявшись через люк на чердачное пространство, которое, казалось, жило своей собственной, независимой от всего остального дома жизнью, он приказал Агееву «подождать малек» и скрылся за дощатой перегородкой, из-за которой слышались порой возбужденные голоса. Впрочем, жизнь протекала не только в дальнем конце этого чердака, но и по всему чердачному пространству.

— О боже!.. — пробормотал Агеев и, привалившись спиной к теплому деревянному стояку, прислушался к неторопливому разговору совсем еще сопливого паренька с девчушкой, которые, судя по всему, совсем недавно обосновались на этом чердаке и, как видно, приглянулись друг дружке. Не обращая внимания на незнакомого мужика, которого привел Длинный, как окрестил своего провожатого Агеев, они лежали на замызганном тюфяке и как-то очень по-детски обсуждали свои проблемы.

— Я-то с марфы[6] сразу начал, — как-то очень уж обыденно, словно говорил о ком-то постороннем, произнес паренек. — Корешки брательника посадили, когда из Чечни вернулись, ну и пошло-поехало. У них этой дряни навалом было.

— Давно? — послышался бесцветно-ленивый женский голосок.

— Два года марфы и два винта.[7] Так что стаж приличный.

— Ага, — уважительно протянула девчонка, — приличный. У меня меньше, да и то нерегулярно.

— В школе первый раз кольнулась?

— Не, летом на даче. У нас там компашка толковая, вот и вмазали меня. Лежу на травке на бережке и говорю: в кайф, ребята! В общем, целую неделю мы с ними завивали, а через неделю, когда меня родители нашли… В общем, совершенный скелет, обтянутый кожей. А когда по поселку шла, то ощущение было такое, будто на тебя все смотрят.

— Нет, ты неправа, — неожиданно возразил ей парнишка. — Это чисто винтовая подсадка,[8] я знаю. Глядишь в зеркало — и тебе действительно кажется, что ты скелет, обтянутый кожей. Да и на улице такое ощущение, что на тебя все глазеют. А на самом-то деле никто ничего не видит. Отвинченного может распознать только тот, кто сам шмыгался этим делом. Мои родители не дураки, но и они за все эти годы так ничего и не поняли. Скажем, прихожу я домой под винтом, а они спрашивают: чего это глаза такие красные? А я им говорю: устал очень. И они, дурачки, верили.

Агеев услышал нервный, дерганый смех, а потом девчонка продолжила:

— А мне как-то вкололи, и вскочил вдруг фурункул на руке. Я к маме, а она, дурочка: ой, деточка, у тебя, может, аллергия какая! Давай мочалкой потрем. Она трет, а я под винтом, но она ничего не замечает. Трет и приговаривает: не волнуйся, деточка, щас пройдет.

И снова они засмеялись, довольные. А девчонка уже вошла в раж:

— Или вот еще. Прихожу и говорю: мам, есть хочу. Ну она мне супца, конечно, наливает, а я проглочу две-три ложки и понимаю, что все — не могу больше есть. Вот и говорю ей: ма, я щас спать лягу, устала что-то. Падаю на кровать и действительно откалываюсь с открытыми глазами. Сначала чудно, конечно, было, а потом узнала, что люди под винтом откалываются с открытыми глазами. И вот лежу я так с открытыми глазами, а мама мне: ты спишь? Сплю, говорю. А почему с открытыми глазами? Не знаю, говорю. Видать, в школе переутомилась. Ну она, конечно, верит мне, оставляет спать и уходит на работу.

«Идиоты какие-то, а не родители! — матюкнулся про себя Агеев. — Хотя, впрочем… Откуда матери этой соплячки, вкалывающей уборщицей на трех ставках и горбатящейся от зари до зари, знать про какие-то колеса, винты и морфы, если она продолжает примерять подростковые проблемы непутевой, но столь любимой доченьки на свое пионерское детство, когда никто не знал толком, что же это такое на самом деле — наркотик».

А паренек уже перехватил ее раж:

— Ты глюки-то ловила?

— Спрашиваешь!

— Какие?

— Да вроде бы самые разные. Но… в общем, в последнее время поперло то, чего боялась. Когда поняла, что меня менты засекли, а участковый, падла, пасти начал, тут такое началось… То опера с собаками за мной гонятся, то еще что-нибудь похуже. Не поверишь, спать иной раз боюсь.

— Спать боюсь… это еще по-божески, — вздохнул паренек. — А меня крысы преследовать стали. Идешь, а кругом крысы! Что ни шаг, то крыса. А потом, когда под винтом подсел на телегу,[9] стал, блин, как будто ученый… стал искать эффективный способ борьбы с наркоманией. И веришь, чуть крыша не съехала по этой теме. Так что крысы…

— А я когда проглотила десять колес, то думала, что просто откинусь. Передо мной вот такая спираль стала раскручиваться, и я врубилась: когда она пойдет в другую сторону, то сойдется в одну точку — и я в этот момент просто сдохну.

— Ишь ты! — цокнул языком паренек. — Это уже серьезно. Меня тоже как-то откачивали. Знакомый пришел — ты, говорит, лежишь как мертвый и весь зеленый. Не синий, понимаешь, а зеленый. Говорят, все покойники сначала зеленеют, а потом уже синеют. Ну тот знакомый меня откачал, так что выжил.

Они говорили о чем-то еще и еще, слова уже сливались в какое-то сплошное бормотание, впрочем, Агеев уже не слушал их. Он вдруг с необыкновенной ясностью увидел, в какую страшную пропасть скатывается его родной город, его Москва, где он родился и вырос. Он старался понять, как и в какой момент его город поимел столь серьезную подсадку.

Когда он воевал в Афгане? Или проводил спецоперации в Чечне? Возможно. Однако в одном он был уверен: именно ельцинский указ «О свободе торговли», выплеснувший на улицы не только его родного города, но и всей России толпы людей, которые что-то остервенело перепродавали друг другу, стал той временной отметкой, от которой можно было бы вести условный отсчет начала бурного развития черного лекарственного рынка. Этот же указ стал отличной ширмой для «лекарственных мальчиков», которые стали зачинателями психоторговли. Юркие и трезвые, с объемистыми спортивными сумками, они умудрялись оставаться незаметными среди сомкнутых шеренг продавцов на стадионах, и в то же время делать так, чтобы их легко находили те, кому надо. И никто не покушался на выбранные ими места возле «опознавательных знаков». Один из таких «знаков» — табачный киоск у выхода из метро — находился неподалеку от его родного дома, в котором прошли его детство, юность и уже более зрелые годы. Эти же ухватистые «комсомолята» могли вполне доступно объяснить любому и каждому, как пользоваться тем или иным препаратом, а их речь, еще не набитая жаргоном и сленговыми словечками, выдавала пусть даже незаконченное, но все-таки высшее образование.

Шли годы, и, возвращаясь из многомесячных командировок в Москву, он видел, как меняется структура торговой гвардии на улицах города. Разбогатевшим мальчикам стало западло самим мокнуть под дождем или стучать ботинком о ботинок на морозе, однако свято место пусто не бывает, и добровольные помощники нашлись довольно быстро — ими оказались сами наркоманы. А вскоре и они стали исчезать, теснимые азербайджанской группировкой, освоившей рыночную торговлю анашой и маком. Впоследствии, как рассказывали Агееву, они освоили и торговлю метадоном — сильнодействующим синтетическим наркотиком внутривенного введения.

Господи милостивый, кто бы мог подумать, что Москва позволит себе опуститься в эту трупно смердящую, страшную по своей сути клоаку!

Тяжело вздохнув, Агеев чуть приоткрыл глаза и покосился на притихшую парочку, которую то ли повело, то ли просто развезло в чердачной духотище от полного истощения организма. Эти, поди, хоть и базлают про винт, но сидят, судя по всему, на эфедроне — наркотике, который производят в домашних условиях из эфедрина и теофедрина. Его основное «преимущество» перед другими — низкая стоимость, которая, правда, компенсировалась страшенным разрушительным действием, вызывающим опасения даже у самих наркоманов. Эйфория, искаженное восприятие времени и реальности, повышенная возбудимость и сильное сексуальное возбуждение, особенно у женщин. Так что парни воруют где ни попадя что ни попадя, чтобы только поиметь к вечеру свою дозу, а у девчонок чуть проще: утром — доза, вечером — минет. И наоборот: вечером — доза, утром — минет.

Правда, после того как азеры заполнили столичные рынки, появилась еще одна дешевая дрянь, так называемый «русский героин». А если проще, то ацетилированный опий, который также приготовляется в домашних условиях путем обработки сухой измельченной маковой соломки растворителем или уксусным ангидридом. Те из наркоманов, кто пробовал это, признавались, что большей и паскудней дряни, чем этот раствор из неотделяемого белого или коричневого героина, за что он и получил за рубежом свое название, еще не придумано. Но что самое страшное в нем, так это жесткая зависимость после первых же приемов.

Задумавшись и размышляя о превратностях судьбы-злодейки, которая подсаживала на иглу и вполне порядочных людей, Агеев знал об этом не понаслышке, он даже не заметил, как из-за дощатой перегородки, словно тень отца Гамлета, выскользнул все тот же Длинный и молча кивнул Агею, чтобы тот шел за ним. Развернулся и словно растворился в чердачных полутонах.

— Мать твою!.. — выругался Агеев и шагнул следом. Рассматривая этот дом снизу, он даже представить себе не мог, что под его крышей скрывается столь огромное чердачное пространство. И еще подумал о том, что, видимо, не зря шайки и компании наркоманов, оккупировавшие подобные чердаки, называли их «городом». Это действительно был город в городе, со своими порядками, со своим уставом и законом.

Пробираясь лабиринтом полуразрушенных вентиляционных труб и каких-то стоек, спотыкаясь и матерясь, они пошли в сторону тускло светящей лампочки, откуда доносился приглушенный ритм тяжелого рока и все явственней пахло марихуаной. Казалось, каждый дюйм чердачного пространства был пропитан этим запахом. Еще одна дверь — и Агеев оказался в просторном помещении, которое освещала серая от пыли стоваттка, подвешенная к деревянной балке.

Агеев осмотрелся. Разбросанные циновки и матрасы, поверх которых лежали человек двадцать наркоманов. Кто в штанах, а кто и в трусах. А какая-то белозадая девица вообще оттопырилась на грязной циновке и, по-видимому, ловила кайф. Сам же Стакан сидел в вольтеровском кресле и смотрел какой-то сериал по явно украденному телевизору.

Мирный и довольно крупный, почти растекающийся в своем кресле, с такими жирными, нечесаными волосами, которые сальными прядями спускались на плечи, он представлял собой довольно омерзительное зрелище. Впрочем, и нарисовавшийся в его берлоге гость, видимо, не вызвал у него положительных эмоций. Стакан скользнул прощупывающим взглядом по тщедушной фигуре сорокалетнего мужика, видимо, определил ему свою собственную оценку, сплюнул и тяжело, словно давний астматик, произнес:

— Агей?

— Ну!

— Гну! Я тебя иным представлял.

Агеев только плечами пожал.

Стакан еще раз прошелся своими свинячьими глазенками по лицу гостя и вдруг спросил, словно поддых ударил:

— Мент?

Растерявшийся от неожиданности Агеев наморщил лоб, а Стакан уже гнул свое:

— Так я же с вами в завязке. Или ты из новеньких?

Вполне возможно, что этот жирный боров гнал тюлю, проверяя купца на вшивость, и можно было бы свободно заболтать его, однако Агееву уже стал надоедать весь этот цирк, и он ощерился в злой ухмылке.

— Про свою завязку с ментами ты будешь им же и докладывать, а мы с тобой о другом потолкуем.

— Что?! Чего-о-о?

В этот же момент Агеев уловил, как к нему метнулась фигура Длинного, в руках которого что-то блеснуло, но он даже не стал тратить на него время. Длинный словно наткнулся на резко выброшенный тяжелый кулак и, охнув, будто подкошенный, мешком завалился на пол.

Филипп посмотрел на распластавшееся тело, поднял с пола никелированный кастет и шагнул к креслу.

Видимо не ожидавший ничего подобного, Стакан продолжал восседать в своем кресле, и, только когда непонятный гость сделал шаг в его сторону, он невольно сжался и, проглатывая окончания слов, забормотал:

— Ты… ты чего? Я же плачу… как и договаривались.

Однако этот непонятный мужик, прикрывшийся рекомендацией Пианиста, будто его не слышал.

— Где Пианист? — угрюмо процедил он, и Стакан вдруг понял, что ему же будет лучше, если он не будет сейчас возникать и давить на психику.

И в то же время опять этот проклятый Пианист… Будто не по его наводке здесь нарисовался этот урод.

— Пианист?.. — выдавил он из себя, не в состоянии понять, чего от него хотят. — Какой Пианист? Ты же сам сказал, что…

— Будешь крутить яйца, вырву мошонку! — сквозь зубы процедил Агеев, и на его щеке дернулся какой-то нерв. — Когда ты его видел последний раз?

По реакции хозяина этого чердачного города было видно, что он не имеет никакого отношения к исчезновению студента музыкального колледжа, по крайней мере он не кантуется сейчас на этом чердаке, и теперь надо было выжать из этой жирной скотины всю информацию, которая могла бы пригодиться в поиске Чудецкого.

— Ну же! Рожай!

Насилуя свои мозги, отчего на лбу пролегли две глубокие морщины, Стакан пытался вспомнить, когда же он действительно видел Пианиста в последний раз. Точнее, когда тот в последний раз покупал здесь марихуану? Наконец, видимо, вспомнил:

— Дней пять назад. Может, неделю.

— А точнее?

— Пять… пять дней. Как раз товар поступил.

— И чем он отоварился?

— Как — чем? — удивился Стакан. — Травкой. Как всегда.

— И… и что? Больше ничем? — подозрительно спросил Агеев, вспомнив, что в тайничках исчезнувшего студента лежала не только травка, но и колеса. Экстези.

К хозяину чердачного городка, видимо, стала возвращаться его привычная наглость, и он снова сплюнул себе под ноги:

— А ты у него сам спроси. Он тебе во всем покается.

И тут же взвизгнул от боли, когда Агеев схватил его всей пятерней за мошонку.

— Я тебя предупреждал, что яйца оторву? Так вот еще одно лишнее слово…

— Хорошо, — простонал Стакан. — Пусти.

Агеев разжал пятерню.

— Кроме травки чем еще он у тебя отоваривался?

На мясистом лице чердачного пушера застыла маска боли, однако он нашел в себе силы отрицательно качнуть головой.

— У меня… кроме травки… нет больше ничего. Чего ты домотался? Менты ведь знают.

— А колеса?.. Где он экстези брал? Разве не у тебя?

— «Экстези»… — Несмотря на боль в мошонке, Стакан все-таки заставил себя язвительно ухмыльнуться. — Экстези — это не по нашим карманам. Здесь только травкой балуются да еще винтом, пожалуй. Тебе об этом и участковый наш подписку даст. А экстези… Экстези по ночным клубам да по дискотекам ищи, там где «зелень» в карманах шуршит.

Агеев не мог не верить хозяину чердачного городка и все-таки не удержался, спросил:

— А если узнаю, что он у тебя экстези брал? Стакан как на больного покосился на Агеева и уже в свою очередь спросил:

— А сам-то он на кого показывает? Или, может, на меня всех кошек вешает? Музыкантишка долбаный!

Судя по всему, он уже принимал Агея за оперка из службы наркоконтроля, который пытается нащупать тот канал с экстези, которым пользовался Пианист, видимо серьезно подзалетевший на своих колесах. И Агеев не стал его в этом разуверять:

— На тебя и показывает.

— С-с-сука!

— Верю. И все-таки где он мог брать экстези? Уже явно успокоившийся Стакан, видимо окончательно решив, что нарисовавшийся в его владениях оперок не принесет ему особо больших хлопот, если, конечно, с ним вести себя по-людски, пожевал своими мясистыми губами, пожал плечами:

— Я бы сдал этого козла, влет сдал, но не знаю. Клянусь!

— И все-таки? Он закатил глаза, и на его лбу снова пролегли две глубокие морщины мыслителя.

— Кто-то мне говорил — правда, я уже не помню, кто конкретно, — что Пианист в «Аризону» зачастил, так, может, там отоваривается?

Агеев полоснул по крысячьим глазкам хозяина чердачного борделя пристальным взглядом.

«Аризона»… Так назывался ночной клуб, посетить который мог далеко не каждый студент. А тут вдруг… зачастил… отоваривается. Что это — лапша на уши, чтобы только отвести от себя сиюминутную беду? Элементарный перевод стрелок? И в то же время… Экстези — это не только совершенно иной приход, чем от того же винта или мульки,[10] но и определенное наличие монет в кармане, о чем и говорил этот разжиревший хорь. И наркоман, подсевший на винт или ту же мульку, никогда не позволит себе поменять пару-тройку фуриков[11] на таблетку экстези.

— А ты не ошибаешься… насчет «Аризоны»? На лице явно повеселевшего Стакана отобразилось нечто похожее на ухмылку.

— Я мог бы не помнить, как зовут отца нынешнего американского президента, но все эти клоповники-ночнушки с американскими названиями, перед которыми маменькины сынки и папенькины дочки стелькой стелются… — И он презрительно сплюнул, тем самым, видимо, выражая свое личное отношение хозяина города к богатеньким ночным тусовкам, которые перешибают у него потенциальных клиентов.

«Ни хрена себе заявочка! — мысленно усмехнулся Агеев. — Клоповники-ночнушки… отец нынешнего президента…» Прямо-таки обиженный социальной несправедливостью гегемон, готовый идти на баррикады ради угнетенного рабочего класса, а не хозяин клоачного города, жители которого зачастую заканчивают свою дурную жизнь золотой вмазкой.[12]

И как ни странно, но Агеев поверил ему.

Стакан, видимо, не был бы Стаканом, если бы в самом конце навязанной ему игры в вопросы и ответы, не предложил «дорогому гостю»:

— Может, девочку желаете? — И ощерился в улыбке, обнажив изрядно поредевший ряд гнилых зубов: — Только не подумайте обо мне примитивно.

Окончательно оправившись от боли в мошонке, этот гаденыш с поросячьей мордой и жирными, давно не мытыми волосами наглел буквально на глазах. Можно было бы, конечно, еще раз напомнить ему, кто на сей момент в этом городе хозяин, и Агеев уже почти представил себе наяву, как его кулак вспарывает печень этого козла, однако силой воли заставил-таки унять праведные чувства. Этот жирный хорь мог еще пригодиться в дальнейшей работе, и ради этого можно было пойти даже против своей собственной совести.

— Это что же, подкуп? — заставил себя ухмыльнуться Агеев.

Стакан сделал «фи».

— Я же просил вас не думать обо мне примитивно.

— Еще раз вякнешь о примитивности мышления, выбью зубы, — пообещал Агеев, и Стакан моментально оценил этот намек.

— Я же от чистого сердца.

— Тогда прощаю. А свою спидоносицу для участкового оставь.

На жирном лице Стакана отразилась вся мировая скорбь.

— Обижаете, гражданин начальник, таких не держим. — И тут же: — Вас провести?

— Сделай услугу. Но учти, если чего соврал…

Откинувшись на спинку водительского кресла и слушая рассказ Агеева, который довольно красочно расписывал чердачный город Стакана, Голованов мрачнел все больше и больше. Когда же красноречие Агеева иссякло, он промычал что-то маловразумительное и неподвижным взглядом уставился в ветровое стекло.

— Ну и?.. — напомнил о себе Агеев. — Тебе мало того, что я накопал, или что-то не так?

Голованов покосился на Агеева и уже чисто автоматически повернул ключ зажигания.

— Да нет, Филя, все путем. Да и информация более чем интересная.

— Это насчет «Аризоны»?

— Да. И, судя по всему, наш мальчик довольно крепко подсел на тему. А это уже хреновато.

Агеев прошелся по лицу друга острым, прощупывающим взглядом. Сева Голованов оставался вроде бы все тем же Севкой, каким он его знал едва ли не двадцать лет, и в то же время…

Чужую беду так близко к сердцу не принимают. И оно бы сейчас самое время расспросить, что да почему, однако что-то в лице Голованова заставило его сдержаться, и он обошелся всего лишь тем, что спросил негромко:

— «Аризона»? Голованов невразумительно пожал плечами:

— В данном случае она. Точнее, то, что завязано на ней.

— Так, может быть, я ее и пощупаю вечерком? — предложил Агеев.

— Неплохо бы, конечно, — согласился Голованов. — Но это уже Денису решать.

Пока добирались через забитый автомобильными пробками центр в район Сандуновских бань, где в цокольном этаже одного из старинных московских домов размещался офис частной охранной структуры «Глория», перекинулись всего лишь парой фраз, каждый думая о своем. Голованов вспоминал Марину Чудецкую, на которую, кажется, запал довольно серьезно и которой, судя по всему, придется помогать в разборках с ее сыном, а Филипп Агеев думал о том, какой прикид ему лучше всего надеть, чтобы не казаться в «Аризоне» белой вороной. Решил остановиться на сверхмодных джинсах, столь же модной рубашке с открытым воротом и, пожалуй, клубном пиджаке, которому порой завидовал даже такой столичный франт, как Александр Борисович Турецкий. Однако когда они добрались-таки и рассказали Грязнову об итогах своей поездки, после чего Агеев тут же предложил свою кандидатуру для знакомства с постоянной клиентурой ночного клуба, более сведущий в подобных делах Денис только языком поцокал укоризненно да пальцем у виска покрутил:

— Филя! Дорогой ты мой! Я, конечно, никогда не сомневался в твоих способностях оперативника, как, впрочем, и в том, что ты истинный плейбой и бабы к тебе липнут как… в общем, не в обиду тебе будет сказано, как пчелки на мед, но ты все-таки соотноси порой желаемое с действительным.

— А, собственно, в чем дело? — обиделся за друга Голованов. — И что это за действительность такая, которую нельзя соотнести с оперативным заданием?

— Да то, — повысил голос Грязнов, — что это «Аризона»! «А-ри-зо-на», — по слогам повторил он. — Ночная тусовка для определенного среза столичного бомонда, членом которой стать так же сложно, как бы сказал товарищ Ленин, как левому анархисту вступить в партию большевиков. И если даже вход в этот бордель не по клубным карточкам, а просто за пятьдесят баксов, то все равно там такой фейс-контроль на входе, что пройти туда с нашими свинячьими рылами…

— Ну уж ты скажешь! — вконец обиделся Голованов.

— Так и скажу! — нахмурившись, пробурчал Грязнов. — Как и то скажу, что эту «Аризону» вонючую действительно щупать надо. И за сиськи ее подергать.

— И чем скорее, тем лучше.

— Хотелось бы, — согласился с Головановым Грязнов. — Однако не все то хорошо, что быстро делается. Можем и напортачить в «Аризоне».

— Ну и что ты предлагаешь?

— Думать надо, — пожал плечами Грязнов. — Возможно, что придется и с Меркурьевым посоветоваться.

Голованов переглянулся с Агеевым, и тот утвердительно кивнул. Генерал-майор полиции Меркурьев возглавлял Московское управление наркоконтроля, и если в «Аризоне» действительно балуются таблетками экстези, то его подчиненные не могли не знать этого, и естественно, что у них должен быть свой выход на этот ночной клуб.

И все-таки прежде всего надо было посоветоваться с Турецким — уж слишком личностным и щепетильным было это дело. Однако позвонить Турецкому Грязнов не успел — ожил мобильник Голованова, и по тому, как на его переносице сошлись брови, можно было догадаться, что этот телефонный звонок не самый приятный.

Глава пятая

— Сева? Уже по тому, как Марина произнесла его имя, Голованов понял, что она едва сдерживается, чтобы не разрыдаться в телефонную трубку.

— Что? Случилось что?

— Да!

— Что? Ты можешь сказать?

— Нет! Лучше будет… Ты смог бы сейчас подъехать?

Голованов покосился на Грязнова с Агеевым, которые невольно прислушивались к его обрывочным фразам.

— Естественно, мог бы, но… Ты что, даже по телефону не можешь сказать?

— Да, да, да! — уже чуть ли не в истерическом припадке выкрикнула Марина. — Случилось!

— С сыном?

Судя по тому, как внезапно прекратились женские всхлипы, этот вопрос поставил Марину в тупик.

— Ну-у… не совсем. «Это уже малость легче».

Голованов почувствовал, как что-то очень жесткое и неприятно клейкое отпускает его сердце, и вдруг понял, что беда Марины Чудецкой — это и его личная беда. И расхлебывать ее, по-видимому, придется вместе. Причем даже не потому, что об этом попросила жена Турецкого, а потому… Впрочем, о чем это он?

— Что-то серьезное?

— Да, очень. Приезжай… если можешь. — И снова ее голос зазвенел на последней нотке отчаяния.

— Ты сейчас дома?

— На работе. Тебя ждать?

— Да.

Салон Марины Станиславовны Чудецкой начинался даже не с вешалки, как того требует всякий уважающий себя театр, и даже не от мраморных ступенек, на которые, казалось, ступить грешно было, а прямо от небольшой охраняемой стоянки, на которой скучали в ожидании своих хозяев и хозяек более десятка по-настоящему крутых иномарок.

Оставаясь в душе пролетарием и боясь подпортить впечатляющую картину чисто российского довольства и достатка, Голованов припарковался поодаль, среди равных себе, и до массивных дверей салона уже шел пешком.

Его ждали. И стоило ему подняться на последнюю ступеньку, как дверь открылась, словно по волшебству, и на пороге застыла массивная фигура тридцатилетнего геракла, у которого, казалось, прекрасным было все, если бы не его шея. Искусственно накачанная, для непосвященных она воплощала мощь и силу, однако для таких профи, как майор запаса Голованов, она являлась тем самым открытым листом книги, прочитав которую можно было даже не заглядывать в паспорт. В этом плечистом красавце были искусственными не только массивная, похожая на урезанный пенек шея, но и все остальное: ткни его по-настоящему — и развалится. Впрочем, хозяйке салона было видней, кого набирать в охрану. И от тех «секьюрити», что стояли в дверях, требовалось, видимо, не столько охранять заведение от нежелательных посетителей, сколько уметь встретить постоянных клиентов, точнее, клиенток.

— Простите, вы к Марине Станиславовне? — осведомился молодой геракл, видимо уже предупрежденный о приходе нужного ей гостя.

Голованов утвердительно кивнул.

— Всеволод Михайлович?

— Он самый. Прошу так и доложить госпоже Чудецкой, — не удержался, чтобы не съязвить Голованов.

Однако накачанный геракл не обратил на этот изыск никакого внимания — то ли привык к подобным уколам, то ли в силу своего происхождения ничего не понял, и только произнес хорошо поставленным голосом:

— Прошу за мной. Вас ждут.

«Етит твою мать! — хмыкнул про себя Голованов, проходя в холл, обстановка которого уже сама по себе говорила о том, что здесь вы самый желанный гость. — А я ее ночью за сиську держал…»

Довольно приличные репродукции картин мастеров эпохи Возрождения на стенах, огромный красивый ковер на весь пол, в который удивительно гармонично вписывались напольные вазы с живыми цветами, три небольших журнальных столика с разложенными на них ультрамодными журналами и в дальнем, затененном углу — столь же огромный телевизор с плоским экраном. Завершали этот натюрморт три молодящиеся бабенки в глубоких креслах, которые, видимо, и сами устали от трудоемкой работы мастеров, которые приводили их увядающую внешность в надлежащий порядок.

Однако как бы они ни устали, но на высокого и все еще подтянутого Голованова посмотрели с любопытствующим интересом. Этот явно интеллигентный мужик, в котором в то же время чувствовалась какая-то внутренняя сила, не был похож на тех педераствующих мальчиков, которые превратили такую чисто женскую профессию, как проституция, в довольно прибыльный мужской бизнес, и это уже само по себе представляло для них определенный интерес.

Одна из дам держала в пальцах тлеющую тонкую сигарету, и по холлу разливался специфический запах подожженного лаврового листа.

Марихуана.

Впрочем, не суди, да не судимым будешь. Это только на первый взгляд кажется, что жизнь светских львиц светла и безоблачна, а на деле… Вот и балуются порой травкой, чтобы заглушить свое одиночество.

Голованов даже не заметил, как они прошли холл, и очнулся, когда молодой геракл аккуратно стукнул кулачком в филенку обитой красивой бежевой кожей двери.

— Марина Станиславовна…

— Да, хорошо. Спасибо, Игорь. Свободен.

Несмотря на бычью шею, геракл словно растворился в томной полутьме устланного коврами коридора, и Голованов прикрыл за собою дверь.

— Сева…

— Слушай, я теперь даже не знаю, как тебя называть, — вновь не удержался, чтобы не съязвить, Голованов. — К тебе попасть труднее, чем на прием к министру обороны.

— Прекрати! Прошу тебя.

— Ладно, беру свои слова обратно, — хмыкнул Голованов, обнимая Марину и уже поверх ее головы рассматривая ее кабинет. Как и холл, он тоже производил должное впечатление, и в то же время в его обстановке не было ничего вызывающе изысканного, как, впрочем, и у нее дома.

Он тяжело опустился в глубокое, светло-коричневое кожаное кресло, спросил негромко:

— Что случилось, Марина? Заметил, как на ее правой щеке дернулся лицевой нерв, и вместо ответа…

— Может, выпить хочешь? Коньяк, водка, виски?

Сообразив, что ей, видимо, трудно начинать этот разговор насухую, он согласно кивнул:

— Не откажусь. Все остальное на твой выбор.

— И я, пожалуй.

Марина достала из бара початую бутылку армянского коньяка, оттуда же бутылку боржоми с бокалами, выставила все это на журнальный столик, показав Голованову глазами, чтобы не терял времени зря. Коньяк был по-настоящему армянским, такой даже запивать грешно, можно было бы повторить еще по тридцать граммулек, однако, видя, что с Мариной творится что-то неладное, в чем она боится признаться, Голованов негромко, но довольно настойчиво произнес:

— И все-таки… Маришка… что случилось? Она молчала, размышляя, и он вынужден был напомнить о себе:

— Марина! Если тебе нужна моя помощь…

— Нужна! — неожиданно вскинулась она. — Очень нужна! Я тут без тебя… — Ее глаза наполнились слезами, и она чисто по-бабьи протянула, прикрывая рот платочком: — Сева-а-а…

— Что-о?! Что случилось? С Димой что-то? Она вздрогнула, потянулась за бутылкой, и было видно, как дрожит ее рука.

— Я еще точно не знаю, но…

— Говори!

То, что он услышал, действительно могло ввергнуть в панику любую мать.

…Уже приехав в свой салон и продолжая обзванивать по записной книжке сына его друзей, она наткнулась на свежезаписанный телефон какой-то Леры, и когда набрала семизначный номер…

Слушая сбивчивый рассказ Марины, Голованов только сейчас стал понимать, в каком состоянии она находилась все это время. Стресс? Пожалуй, слишком мягко сказано.

Телефонную трубку сняла какая-то женщина и тусклым голосом произнесла:

«Да? Слушаю вас».

«Лера?»

«Нет».

«Но мне бы с Лерой поговорить».

«Кто это?»

«Знакомая», — соврала Марина.

«Нет ее».

«А вы, наверное, ее мама? В какое время она будет дома?»

Тяжелое, почти осязаемое молчание и вдруг…

«Ее уже не будет дома. Леру… Лерочку… убили».

После этих слов мать Леры почти захлебнулась в рыданиях, и, когда ее немного отпустило, Марина успела спросить, даже сама не понимая, зачем она это спрашивает:

«Господи… когда… когда ее… убили?»

Тяжелое, очень тяжелое молчание и столь же тяжелый вздох:

«В понедельник».

В понедельник… В этот самый день пропал и ее сын. Подобных совпадений не бывает.

Исчезновение Димы Чудецкого приобретало уже совершенно новый окрас, и этого не могла не понимать его мать.

— Ты рассказывала об этом кому-нибудь еще кроме меня?

— О чем ты говоришь! — всхлипнула Марина, вытирая платочком глаза. — Единственный человек, которому я смогла бы это рассказать…

Она замолчала и вдруг вскинула на Голованова искаженное болью, заплаканное лицо:

— Помоги мне, Сева! Умоляю тебя! И если гибель этой девочки и мой Димка… Я… я не переживу этого. Помоги!

Голованов плеснул в бокалы по нескольку граммов коньяку, зажал свой бокал в ладонях.

— А кто эта Лера, не знаешь?

— Если бы знать! Ее руки продолжали дрожать, даже несмотря на выпитый коньяк, и она вновь с какой-то собачьей тоской в голосе попросила:

— Помоги, Сева! Я знаю, ты… ты сильный… ты все можешь.

«Можешь… Можешь, да не все», — грустно подумал Голованов, беря ее ладони в свои.

— Ты вот чего, прекрати распускать нюни и поезжай домой. Я же постараюсь выяснить, что это за Лера такая и что за этим убийством стоит. Может, твой Димка вообще к ней никакого отношения не имеет. Все, допивай свой коньяк и прикажи, чтобы тебя отвезли. Да не вздумай кому-нибудь еще рассказывать об этом.

Она всхлипнула снова и все с той же собачьей тоской в глазах посмотрела на Голованова:

— Но я… ты только пойми меня правильно, не думай, что я навязываюсь… Я… я не смогу одна оставаться дома. Я с ума сойду от всего этого.

— И все-таки поезжай домой, — настойчиво повторил Голованов. — А чуток позже приеду и я.

— А ты… ты бы не мог отвезти меня? — с надеждой в голосе попросила Марина.

Голованов не мог ей отказать.

Уже из машины Голованов позвонил Грязнову. Вкратце пересказал о случившемся и, не дожидаясь реакции Дениса на это не очень-то приятное сообщение, произнес негромко:

— Слушай, Денис, не мне тебя учить, но надо бы в МУР позвонить, Яковлеву. Может, и прояснится что-нибудь относительно этого убийства. Уж слишком непонятно все.

— «Позвонить»… — передразнил Голованова Грязнов. — Я-то позвоню, да только тот же Яковлев спросит у меня, чем же это вызван интерес частного агентства к убитой девушке. А что я должен буду ответить?

— Ну-у придумай что-нибудь, — присматриваясь к перебегающему улицу полупьяному мужичку, посоветовал Голованов. — Не впервой.

— В том-то и дело, что не впервой, — огрызнулся Денис. — Да только за это с нас с тобой когда-нибудь три шкуры спустят! А контору нашу прикроют как компрометирующую законопослушных, честных детективов.

— Денис…

— Ладно, диктуй адрес.

— У меня только домашний телефон.

— Диктуй.

Записав телефон Леры, Грязнов спросил:

— «Аризону» будем ворошить? Или все-таки подождать?

Голованов покосился на прислушивающуюся к разговору Марину и негромко пробормотал:

— А чего там ждать? Подключай! И еще вот что… активизируй, пожалуйста, Яковлева. Что-то не выходит у меня из головы эта убитая.

— Что… все-таки грешишь на пропавшего парня?

— Упаси бог! — все так же негромко пробормотал Голованов. — Однако на душе что-то тревожно.

— Принимай валерьяну, — напоследок посоветовал Грязнов и положил трубку.

Метров двести проехали в полной тишине, пока наконец-то не ожила Марина.

— Ты что… ты действительно думаешь, что мой Димка…

Свистяще-приглушенный шепот выдавал состояние женщины, и как мать ее в общем-то можно было понять.

— А ты что, не думала об этом, когда вытаскивала меня из офиса?

— Но я же… я же мать! А тут эта убитая девушка и ее телефон в книжке Димы.

— Вот и я о том же, — хмуро процедил Голованов. — Так что давай пока не будем ворошить эту тему, все равно она ни к чему не приведет, и дождемся…

— А он, этот самый Яковлев, надежный человек? — уже не слушая Голованова, перебила Марина.

— Надежней некуда, — хмыкнул Голованов. — Нынешний начальник МУРа. Протеже и преемник генерал-майора Грязнова.

— Как?! Твой Денис… генерал-майор? — окончательно ошарашенная услышанным, в детском недоумении приоткрыла рот Марина.

— Боже упаси, — усмехнулся Голованов. — Генерал-майор Грязнов — это дядя Дениса, в недалеком прошлом начальник МУРа, а ныне заместитель директора Департамента по борьбе с организованной преступностью. Есть еще вопросы?

Оставшуюся часть дороги проехали в молчании, и только изредка Марина касалась кончиками тонких пальцев лица Голованова. Да еще шептала что-то беззвучное. И непонятно было, то ли она благодарит его за то, что он столь близко к сердцу принял ее боль за сына, то ли… Уже почти отвыкший от искренней женской ласки и еще не познавший в свои-то годы той любви, когда зубами хочется рвать подушку — его жена даже в самые счастливые годы супружеской жизни умела проявлять такие чудеса хладнокровия в постели, что он даже в самого себя как мужика порой не верил, — он внимал этим прикосновениям, от которых на его щеке оставались, казалось, огненные пятна, и чувствовал, как на него накатывает какое-то новое или же совершенно забытое чувство.

Господи милостивый, в эти минуты, когда он почти на автомате вел свою старенькую иномарку, он, битый-перебитый командир взвода разведчиков спецназа Главного разведуправления Министерства обороны России, был благодарен жизни, что она свела его с этой женщиной. Как бы кощунственно по отношению к этой же женщине это ни звучало.

Грязнов не заставил себя ждать.

Марина еще возилась на кухне, поджаривая купленные по пути эскалопы, как снова ожил мобильник и Голованов услышал голос Дениса:

— Ты можешь сейчас говорить?

Выставленный на время жарки с кухни, Голованов слегка прибавил звук включенного телевизора и вдруг почувствовал, как его грудь заполняет неприятно-сосущее ощущение подкожного холодка.

— Что… что-нибудь с Димкой? Он и сам того не заметил, как впервые назвал сына Марины не Чудецким, а по имени, однако этот момент тут же просек Грязнов:

— Сева! От тебя ли я это слышу?

— Поживи с мое — и не такое услышишь, — буркнул Голованов. — Ну что там у тебя?

— Только что звонил Яковлев, интересовался, чем вызван столь пристальный интерес «Глории» к убийству этой девушки. Кстати, ее полное имя — Валерия. Валерия Михайловна Лопатко. Семнадцать лет. Студентка первого курса художественного колледжа.

— Ну и?..

— Сказал ему… короче говоря, выкрутился.

— Я не о том. Что по убийству?

— Прости, — с язвинкой в голосе отозвался Грязнов, — совсем забыл, что подобные мелочи тебя не интересуют. — Однако тут же посерьезнел и перешел к делу: — Девушка убита дома, длинным тонким ножом, видимо стилетом, причем удар пришелся прямо в печень. Теперь дальше. Судя по тому, что из квартиры было вынесено все золото с драгоценностями, деньги, кое-что из столь же дорогой аппаратуры, а также две довольно дорогие норковые шубы, прокуратура отрабатывает версию ограбления. Как считает следователь — и эту версию сейчас отрабатывает МУР, — здесь сработала банда квартирных воров, которые довольно долго пасли эту квартиру, и когда они были уверены, что дома никого нет… Короче говоря, Лера была убита в тот момент, когда они уже проникли в квартиру и уже поздно было отступать. Возможно даже, что она закричала, может быть, даже бросилась к окну, потому что удар ножом был нанесен сзади.

Слушая Грязнова, Голованов вдруг почувствовал, как его отпускает тот внутренний озноб, который только что заполнял грудь, и теперь можно будет наконец-то успокоить Марину, которой уже виделись черт знает какие страсти. Поэтому он пропустил мимо ушей вопрос, который задал Денис:

— Слушай, а каков он из себя, твой Дима? Высокий, может быть, толстый? Или, может…

— Что? — словно проснулся Голованов. — А это-то еще зачем?

— Да все затем, что видеокамера зафиксировала довольно рослого парня в серой, надвинутой на глаза кепочке, который примерно в то же время, когда была убита Лера, дважды входил в этот подъезд и дважды выходил из него. Причем довольно интересный факт. Первый раз он вошел с довольно объемистой багажной сумкой на плече, а вышел без нее. Почти тут же вернулся за ней и через полчаса вышел из подъезда. С этой же сумкой на плече, причем уже довольно тяжелой на вид. Вот я и спрашиваю тебя…

— Рослый, говоришь, и высокий парень? — уточнил Голованов. — Слава богу, не он. По крайней мере, как описала его Марина, да и фотографии я просмотрел, роста он не выше среднего, довольно узок в плечах и столь же худощав. В свои девятнадцать лет выглядит не старше, чем на семнадцать.

Он замолчал было, однако тут же добавил:

— К тому же, и в этом я уже почти уверен, он никогда бы не смог даже замахнуться кулаком на знакомую девушку — и тем более нанести удар ножом. Сзади… в печень… Это же убийство, Денис! А есть люди, которые на это просто неспособны. И не мне тебе об этом говорить.

— Хорошо излагаешь, — хмыкнул Грязнов. — Тебе бы в адвокаты пойти, а ты на оперативной работе штаны рвешь. Так вот, я тебе еще не все рассказал. Как показали две свидетельницы, которые возвращались из магазина в то же время, когда из подъезда выходил наш подозреваемый, в нескольких шагах от дома кого-то поджидала довольно приличная иномарка, около которой едва стоял на ногах в жопу пьяный парень среднего роста. Следователь, который ведет это дело, склонен утверждать, что машина эта поджидала именно грабителя. По крайней мере, именно эта версия принята за рабочую.

Грязнов замолчал, тяжело вздохнул и хмуро произнес:

— И если наш с тобой подзащитный похож по описанию на того пьяного парня около машины… Короче говоря, ты сам не мальчик и должен понимать, что за этим последует.

Голованов уже давно не был мальчиком и оттого, видимо, глухо произнес:

— Что-то я не помню в нашей с тобой практике, чтобы на ограбление квартиры кто-то пошел пьяным в задницу.

— Бывало и такое, — «успокоил» его Грязнов. — Но даже не в этом дело. Мы с тобой обязаны…

— Денис! — взмолился Голованов. — Я очень тебя прошу, не спеши взнуздывать! Ты же сам знаешь, как легко навести тень на плетень. А если к тому же следователь спит и видит, как бы побыстрее выпендриться перед начальством, да дело поскорее с рук спихнуть… Не спеши, очень тебя прошу.

Он замолчал, молчал и Голованов. Наконец Денис произнес хмуро:

— Ну и что ты предлагаешь?

— Отработать ночной клуб и все связи Чудецкого по «Аризоне». Почему-то мне кажется, что именно там надо искать концы.

— Кажется… Если кажется, то крестятся, — пробурчал Грязнов. — Хотя, впрочем, может быть, ты и прав в чем-то.

И уже перед тем как закончить разговор, произнес негромко:

— И все-таки Турецкому я должен буду рассказать об этом. Во-первых, это его протеже, а во-вторых… Сева, ты только пойми меня правильно, убийство — это слишком серьезное дело. И если тот же Яковлев узнает, что мы пытаемся прятать концы, он и меня, и тебя, и всю нашу контору просто запрезирает.

Глава шестая

Прекрасно изучив своего мужа за годы совместной жизни, Ирина Генриховна догадывалась, что ее Турецкий чего-то недоговаривает, о чем-то умалчивает и что-то, возможно, скрывает, но даже из того, что он рассказал про ее любимого ученика, вернее, про то, что успели накопать детективы «Глории», вполне хватило, чтобы у нее тревожно засосало под ложечкой. И когда приехала из больницы домой, уже не думала ни о чем, кроме как о Чудецком, который уже несколько дней как сквозь землю провалился. Вернее, даже не о самом Диме, а о том поколении вчерашних, казалось бы, мальчишек и девчонок, которые уже в двадцать первом веке вступали в жизнь. И что-то их ждет еще в России в первом десятилетии этого века?

Наркотики, захлестнувшие большие и малые города России, или все-таки более достойная жизнь в достойном государстве?

И как бы она ни сопротивлялась, мысли ее вновь и вновь перескакивали с Чудецкого на свою дочь, которая была всего лишь на три года младше ее ученика. Нет, она оставалась пока вполне управляемой, по крайней мере именно так казалось порой, но через годок-другой и она также окунется совершенно в иную жизнь. В жизнь, полную подводных камней, на которых так легко поскользнуться.

— Господи милостивый, упаси и сохрани! — беззвучно шептала Ирина, обращаясь к иконе Казанской Божьей Матери, которая после ранения Турецкого заняла самое почетное место в спальне.

Дочери дома не было, и она, набросив на плечи японский расписной халат, который так любил Турецкий, прошла на кухню. Еще с порожка увидела на столе листок бумаги.

«Мама, я у Светки. Не волнуйся. Буду в восемь. Твоя Нина. Звонила отцу, он сказал, что ты обещала купить хлеба по дороге домой. Целую».

Света, одноклассница и подруга дочери, жила в соседнем подъезде, и девочки скооперировались еще с одной подругой, чтобы всерьез заняться английским языком. Уроки давала мама Светланы, в недалеком прошлом синхронный переводчик не только с английского, но и с французского. Дочь своего отца, Нина уже окончательно решила поступать на юридический факультет МГУ, а для этого требовались более чем просто хорошие оценки при сдаче экзаменов. Если говорить честно, то Ирина Генриховна до последних дней была в общем-то спокойна за свою дочь, однако исчезновение Димы Чудецкого заставило и ее невольно встряхнуться.

Оказывается, днем, в Гнесинке, можно быть прекрасным учеником и талантливым пианистом, а вечером и ночью, когда начиналась совершенно иная жизнь и когда столько соблазнов на каждом шагу…

Господи, помоги душам неокрепшим!

Отложив записку на край стола, она открыла холодильник, долго изучала его содержимое, пока наконец не вспомнила, что перекусила бутербродом с чашечкой кофе около часа дня. И с тех пор прошло уже более шести часов, как она ничего не ела, но ей сейчас даже кусок ветчины в горло не полезет. Захлопнув дверцу, Ирина прошла в комнату, где находился вмонтированный в испанскую стенку бар. Как делал ее Турецкий, когда позволял себе расслабиться дома, она достала из бара початую бутылку армянского коньяка, хрумкнула плиткой шоколада и опустилась в кресло перед телевизором.

Она думала, что коньяк поможет ей освободиться от того тревожного гнета, который лежал на душе, однако оказалось, что не все так просто в этой жизни. И если уж тебя зацепило…

Грея в ладонях бокал с коньяком, она пыталась выстроить в единый ряд учебные дни последней недели, когда она общалась с Чудецким, и хотя бы через эту призму понять, что же такое могло с ним произойти, однако ничего толкового в голову не лезло. Зато вновь и вновь возникал в памяти ее спор с Турецким, когда он пытался убедить ее, что легких наркотиков не бывает, как того хотят доказать либералы-радетели свободной торговли наркотой, а бывает зависимость, от которой подчас невозможно избавиться еще не окрепшей душе. И приводил примеры, которые на тот момент она просто не принимала, но теперь, когда уже с ее учеником случилась беда, она воспринимала совсем по-иному.

Воспитанная в интеллигентной семье, где не просто любили музыку, где поклонялись ей как божеству, она пыталась доказать Турецкому, что почти все столь любимые ей исполнители и марихуану курили, и опий нюхали, однако при всем этом никто из них не стал наркоманом, вернее, почти никто и что запрет на так называемые легкие наркотики только разжигает нездоровый интерес к ним, потому что всякий запретный плод сладок. А он пытался доказать ей обратное. Говорил о том, что в то время, которое она имела в виду, не было столь дикого, искусственно навязанного ажиотажа вокруг наркоты, да и Россия не была завалена таким количеством этой дряни, как сейчас. Говорил и о том, что начавшие с марихуаны, опия или с тех же колес, которые идут в сочетании с нозепамом, тазепамом и цикладолом, еще не оперившиеся юнцы и их подружки постепенно переходят на более сильную наркоту, и она уже окончательно формирует два вида зависимости: физическую и психическую. И когда приходит наконец-то понимание этой зависимости, вот тогда и становится по-настоящему страшно, если, конечно, этот человек не полный дебил.

Кое-кто пытается спастись лошадкой,[13] однако вновь и вновь возвращается к привычным наркотикам.

Впрочем, позволить себе эту роскошь мог далеко не каждый. Кто-то говорил ей, что один грамм метадона стоит пятьдесят — шестьдесят баксов. Разовая порция — около десяти миллиграммов. А вот сколько надо, чтобы привести себя в более-менее нормальное состояние?.. В день будто бы уходит от тридцати до ста миллиграммов этой гадости, и далеко не каждому наркоману могло перепасть от родителей столько денег.

Оставалось воровство. И стоит ли теперь удивляться, что российские тюрьмы забиты едва оперившимися мальчишками! Что же касается девочек, то они идут на панель.

Спаси и убереги, Господи!

Задумавшись, Ирина Генриховна даже не услышала, как щелкнула входная дверь в прихожей, и только в тот момент, когда ее окликнула Нина, спохватилась:

— Нинок? Я дома.

— А чего не встречаешь?

— Задумалась немного.

Едва успела убрать в бар бутылку с бокалом, как в комнату вошла Нина. Чмокнула мать в щечку, потянула было носом, но, видимо так ничего и не поняв, обняла мать.

— Как там папа? А то ведь от него ничего не дознаешься. Что ни спросишь, ответ один: «Все хорошо, прекрасная маркиза», а из госпиталя почему-то не выписывают.

Ирина вдруг поймала себя на том, что именно этими словами отговаривался Турецкий и с ней, когда она особенно допекала его вопросами. «Все хорошо…» А продолжают держать в госпитале, хотя ранение, казалось бы, незначительное.

Впрочем, она-то что понимает в хирургии?!

От этой мысли, даже несмотря на выпитый коньяк, ей стало окончательно тошно, и она решила завтра же пойти к заведующему отделением, чтобы поговорить с ним начистоту. А пока что…

— Есть будешь?

— Мама! Что с тобой? — удивилась Нина. — Естественно!

— Прости, сейчас разогрею.

Повернулась было, чтобы пойти на кухню, как вдруг что-то заставило ее задеть тему, о которой она никогда не говорила с дочерью:

— Прости за любопытство, Ниночка, но… у вас в классе мальчики травкой не балуются?

Нина удивленно уставилась на мать:

— С чего бы ты это, мама?

— Ну-у, видишь ли… у нас в Гнесинке…

— Ага, понятно, — хмыкнула Нина. — И ты вдруг забеспокоилась, что твоя подрастающая дочь…

— Упаси бог!

— В таком случае скажу тебе откровенно. Не только мальчики покуривают, но и девочек порой угощают. И должна сказать тебе, не только травкой.

У Ирины Генриховны широко раскрылись глаза, она уже забыла, зачем шла на кухню.

Ее дочь училась в довольно приличной школе, с охранниками и прочим наворотом, что иной раз даже родители учеников не могли пройти в здание школы.

Не очень-то уютно чувствовал себя этим вечером и Александр Борисович Турецкий. Во-первых, продолжала тревожить задетая пулей кость, время от времени напоминающая о себе почти зубной болью, а во-вторых… Пожалуй, именно это, второе, и не давало ему сейчас покоя.

Дело по факту исчезновения сына Марины Чудецкой, который среди наркоманов уже поимел кликуху Пианист, вдруг стало обрастать зловонной плотью, и теперь вряд ли кто смог бы поручиться, что оно закончится хеппи-эндом, как любит говорить нынешняя молодежь. А ведь именно на счастливый конец и рассчитывала несчастная мать Чудецкого, когда попросила Ирину переговорить со своим влиятельным мужем, чтобы тот, не поднимая волну, помог найти ее сына. И он «помог»!..

И теперь, если не удастся вытащить этого девятнадцатилетнего дурачка из той глубочайшей задницы, в которую он забрался по собственной дурости, то… что? А тогда убитой горем матери, которая в лучшем случае будет отправлять дорогие посылки на зону, а в худшем — справит поминки, не объяснишь, что во всем виноват только он сам, ее ненаглядный Дима, и никто другой. Ослепленная жгучим материнским чувством, она будет обвинять кого угодно в том, что случилось с ее сыном, но только не своего ненаглядного мальчика. Да и Ирина, ввязавшаяся в это дело, тоже хороша…

Пожалуй, именно этот фактор и волновал Турецкого более всего. Зная свою жену и ее отношение к жизни, он догадывался, что она, в отличие от той же Марины Чудецкой, будет винить в случившемся в первую очередь себя, и только себя. Не углядела, мол, недосмотрела. И в те дни, когда парень садился за инструмент, затянувшись предварительно косячком в мужском туалете, ей бы схватить его за шиворот да мордой провести по клавишам, а она… Влюбленная в декадентское течение российской культуры, представители которого могли позволить себе и травку, и порошок, она не видела в этом ничего страшного, тем более криминального — и даже принимала самое активное участие в студенческих диспутах на эту тему.

Додискутировались!

Впрочем, чего кулаками без толку махать, когда вся морда в крови?

Все еще сжимая в руке мобильник, по которому он только что разговаривал с Денисом Грязновым, Турецкий довольно резко повернулся на кровати и едва не вскрикнул от резанувшей боли. Пробормотав что-то нечленораздельное, полежал немного в полной неподвижности, когда боль отступила, осторожно повернулся на бок и так же осторожно свесил ноги с кровати.

Ступив босыми ногами на пол, убедился в том, что голова вроде бы не кружится, и осторожно прошлепал к тумбочке, на которой громоздился телевизор. Все так же осторожно нагнулся, достал из-за задней стенки тумбочки оставленную Меркуловым бутылку армянского коньяка, зубами вытащил пробку и прямо из горлышка, чтобы по палате не разлилось терпкое коньячное амбре, отпил несколько глотков. С прежней осторожностью поставил бутылку за тумбочку и, явно довольный собой, присел на стул.

Теперь уже можно было более спокойно обдумать создавшуюся ситуацию.

Когда решение созрело окончательно, достал из-под подушки распухшую от многолетних записей телефонную книжку, нашел номер заместителя начальника столичного Управления наркоконтроля, с которым у него сложились не только вполне нормальные служебные отношения, но и чисто человеческие, что на данный момент было особенно важно, и медленно, цифра за цифрой, набрал его. Пока шел сигнал, еще раз мысленно проговорил все то, что он будет вынужден выложить Замятину про Пианиста, то есть Чудецкого, и «Аризону», на которой, судя по всему, и завязываются все узелки. Про убийство Валерии Лопатко решил пока что умолчать. Этим делом занимался МУР, и еще неизвестно, имеет ли Чудецкий хоть мало-мальское отношение к этому убийству.

Наконец-то Замятин соизволил взять трубку, и, когда прорезался его голос, посаженный от непомерного курева, Турецкий пробасил:

— Господин полковник? Рад вас приветствовать. Турецкий беспокоит.

— Господи! Александр Борисович! Рад слышать. А то тут шепоток прошел, будто бы вы…

— Все это вражьи происки, — ухмыльнулся Турецкий. — Однако вынужден признаться, что пока нахожусь в Бурденко на излечении. Думаю, скоро выпишут.

— Может, помочь чем? — сразу же отреагировал Замятин. — Честное слово, только рад буду.

— Да вроде бы окружен таким вниманием, что даже выписываться отсюда неохота, — признался Турецкий. — Даже бутылка с коньяком за тумбочкой стоит. Так что спасибо за предложение. Выпишусь, обязательно еще одну разопьем.

— Тогда говори, что надо.

— Все той же помощи, Михаил Иванович. Вернее, прошу посодействовать моим коллегам из «Глории».

— Что-то связано с наркотиком?

— Да. Есть такой ночной клуб — «Аризона», так вот…

Турецкий уже хотел было рассказать про сверхталантливого пианиста Дмитрия Чудецкого, который попал на таблетки экстези в этой самой «Аризоне», будь она проклята, как вдруг невольно замолчал, уловив в трубке непонятное бормотание Замятина.

— Михаил Иванович… ты что, уже наслышан про этот клуб?

— Более чем. Впрочем, излагай… Когда Турецкий рассказал все то, что детективам «Глории» удалось узнать про Чудецкого, в связи с его исчезновением, Замятин какое-то время молчал, видимо пытаясь соотнести услышанное с той оперативной информацией, которую имел по «Аризоне», наконец произнес с хрипотцой в голосе:

— Насколько я догадываюсь, этот самый Чудецкий вляпался в более чем серьезную неприятность, и дай-то бог, чтобы это было не так. Теперь что касается этого дела. Сам понимаешь, прямо сейчас ничего конкретного я сказать не могу, потребуется выяснить кое-какие детали. Так что неплохо было бы, чтобы завтра в одиннадцать мне перезвонил твой Грязнов, и уже тогда… Думаю, что в интересах дела мне придется с ним встретиться.

— Что, настолько все серьезно с этим клубом?

— Да.

— И все-таки, — попросил Турецкий, — помоги!

— Сделаю все возможное, — пообещал Замятин. — Так что успокой жену, хлебни перед сном еще граммульку коньячку и, главное, не волнуйся.

Кроме самого хозяина просторного, довольно светлого кабинета за столом сидел молодой, щеголеватого вида блондин, которого полковник Замятин представил как капитана Сергачева, и, когда Грязнов с Головановым закончили уже более подробный и обстоятельный рассказ по разработке как самого Чудецкого, так и его связей, Замятин только пробурчал маловразумительное и вопросительно уставился на своего опера:

— Ну что скажешь, капитан? Сергачев пожал плечами:

— Откровенно говоря, товарищ полковник, мы представляли Пианиста совершенно иной фигурой.

— Слоном, конем или же офицером?

— Вроде того, — вздохнул капитан. — А он оказался всего лишь пешкой.

— Не говори, — позволил себе не согласиться Замятин. — Пешка пешке рознь. И этот ваш Пианист та самая пешка, которую кто-то желает продвинуть в дамки.

«Пианист…» — насторожился Голованов, вспомнив, что он ни разу за все время разговора не назвал Чудецкого его погонялом. А хозяин кабинета уже обращался к нему с Грязновым:

— Валера, — и он кивнул на Сергачева, — является старшим группы, которая занимается разработкой «Аризоны» и всего того, что крутится вокруг нее. Я имею в виду наркотики, и в частности экстези. Не скрою, в поле нашей проработки попал и Пианист, то есть ваш Чудецкий, однако то, что вы сейчас рассказали… Впрочем, капитан сначала введет вас в курс дела, ну а потом уже будем кумекать, как быть с нашим и вашим студентом дальше. Тем более что я обещал человеку, которого глубоко уважаю. Капитан!

— Постараюсь быть краток, — пообещал Сергачев и, уже обращаясь напрямую к гостям шефа, сказал: — На этот ночной клуб мы вышли по оперативной разработке, когда выяснилось, что постоянные клиенты «Аризоны» отдают предпочтение таблеткам экстези, которые, как впоследствии оказалось, там же и покупают. Причем по довольно сходной цене. Когда сделали химический анализ контрольной партии этих таблеток, то оказалось, что они несколько отличаются от тех колес, которые идут на Москву из той же Голландии, причем далеко не в лучшую сторону, и мы уже целенаправленно занялись разработкой каналов поставки этих таблеток в Москву. Причем выявлены они пока что только в «Аризоне».

Этот пижонистый блондин умел хорошо и кратко докладывать, и Грязнов с Головановым, даже не сговариваясь, спрогнозировали ему блестящее продвижение по службе. Перевалит за тридцать — и он уже господин майор, а там, глядишь, и до полковника наркополиции рукой подать. Короче говоря, растут кадры.

А будущий полковник продолжал излагать:

— Таким образом мы вышли на диджея «Аризоны» Василия Первенцева, по кличке Вассал, которому почему-то, — и на этом месте Сергачев сделал чисто мхатовское ударение, — очень приглянулся в общем-то совершенно невидный посетитель клуба Дмитрий Чудецкий. Кличка Пианист.

— Так чем же он интересен, этот самый Вассал? — не удержался, чтобы не спросить, Голованов, у которого на душе уже не просто кошки скребли, а было по-настоящему скверно.

— Простите, я еще не закончил, — сделал в его сторону кивок будущий полковник наркополиции. — Так вот, выяснилось, что именно Вассал, ближайший друг и правая рука Алекса, является тем самым каналом сбыта, через который таблетки экстези расходятся по клиентам этого клуба.

— То есть оптовик? — уточнил Грязнов.

— Совершенно точно.

— А кто таков Алекс? — хмуро поинтересовался Голованов, у которого все больше и больше портилось настроение.

— Алекс — это хозяин «Аризоны», Александр Чингизович Дебабов.

— Простите, Чингиз Дебабов — это тот?.. Сергачев покосился на своего шефа, видимо испрашивая его согласия, и, когда Замятин утвердительно кивнул, повернулся лицом к Грязнову.

— Да, сын того самого Дебабова, генерального директора компании «Нефтемагистраль».

— И выходит, что с ведома Алекса…

— Даже более того, — вмешался в разговор Замятин. — Мы владеем информацией, что он не просто крышует бизнес своего дружка Вассала, но и является непосредственным организатором этого бизнеса, корни которого уходят в Краснохолмск.

— Но ведь это Сибирь! — искренне удивился Грязнов, до сего момента уверенный, что таблетки экстези попадают в Москву только из Швеции с Голландией, да еще, пожалуй, из Польши.

— Совершенно верно, — кивком подтвердил Замятин. — Сибирь.

— Но если вам все известно, так почему же вы их не задержите? — с откровенным раздражением в голосе спросил Голованов. — Ведь каждый день промедления…

Он хотел бы сказать, что своевременный арест наркобарыг спас бы, возможно, не одного только студента Гнесинки, однако Замятин и без этого понял его.

— Возможно, в чем-то вы и правы, но… Слышали небось пословицу, что свято место пусто не бывает? Так вот, в нашем с вами случае тот же самый вариант. И задержи мы того же Вассала с его вассалятами, вскоре все бы вернулось на круги своя. Место Вассала занял бы очередной диджей, который уже в свою очередь оброс бы более мелкими наркодилерами, — и все по новой. А моя задача ухватить не только хвост этой змеи, тюрьмы и без того забиты мелкой шпаной от наркоторговли, но скрутить всю змею и в первую очередь ее голову.

— И что? — хмуро поинтересовался Голованов.

— Мы нащупали эту голову. И вот здесь-то, когда наступила завершающая часть операции…

Он замолчал, побарабанил кончиками пальцев по столу, и было видно, как на его скулах заиграли едва заметные желваки.

— Мне рекомендовал вас Александр Борисович, и поэтому буду с вами откровенен. — Замолчал было опять, не решаясь, видимо, чего-то сказать, и вдруг произнес, словно в воду холодную прыгнул: — Кстати, ваш Пианист жив и здоров и находится сейчас в Краснохолмске.

Наступившую после этих слов тишину нарушил все тот же Голованов:

— Я… я не понимаю вас.

— Постараюсь объяснить. Капитан!

Похоже, не ожидавший от своего шефа подобного поворота, Сергачев вскинул голову и, явно замешкавшись с ответом, что, видимо, было не в его правилах, торопливо заговорил:

— Мы уже давно ведем Вассала, практически выявили его сеть наркосбытчиков, которые в общем-то замыкаются на одном районе, и вот тут-то в поле зрения нарисовался ваш Пианист.

— Как наркодилер? — мгновенно отреагировал Грязнов.

— К счастью, нет. По крайней мере, никто не может утверждать, что он кому-то сплавлял экстези.

— Так отчего же тогда к нему столь пристальный интерес? Только потому, что он посещает этот клуб?

Сергачев презрительно хмыкнул:

— Если бы мы косились на всех, кто посещает ночные клубы, могу вас уверить, наша жизнь превратилась бы в сплошной мрак. А ваш студент…

Он явно заводился, и это было видно из того, как покраснели его уши.

— Погодь, капитан, не суетись, — властным движением руки остановил Сергачева Замятин. — А что касается Пианиста и прочих фигурантов этого дела… За то время, пока группа капитана вела Вассала и его шестерок, ребята успели узнать не только его образ жизни, но и натуру. И должен вам заметить, что натура эта препаскудная, несмотря на внешний лоск и показную доброжелательность. Далее. Знакомства он заводит только с нужными ему людьми, что, видимо, является установкой его хозяина, то есть Алекса. И это его сближение с вашим клиентом, непонятное пока для нас, заставило группу Сергачева обратить более пристальное внимание и на Пианиста.

— И что? — вырвалось у Голованова, который в этот момент даже помимо своей воли думал о Марине. Присутствуй она при этом разговоре и узнай, что ее Дима… неизвестно, чем бы дело кончилось…

Голованов даже плечами передернул, представив ее реакцию.

— Работаем, — односложно ответил Замятин. — Но одно могу сказать точно. Сближение Вассала со студентом Гнесинки произошло не без напутственного слова хозяина «Аризоны», и то, что они сейчас находятся в Краснохолмске, — это звенья одной цепи. Судя по всему, у Вассала с Алексом есть какой-то план относительно Пианиста, причем завязан этот план именно на краснохолмском экстези. Он покосился на Голованова, который проявлял гораздо больший интерес к его рассказу, чем Грязнов, и негромко добавил:

— До последнего дня я был уверен, что Пианист является активным колечком этой цепи, но после того что услышал об этом парне от вас…

— Считаете, что его решили использовать втемную? — подсказал Голованов.

— Скорее всего, да. И нужен он им именно как проводник краснохолмского экстези в той среде, в которой варится Пианист.

И снова Голованов вспомнил о Марине, которая надеялась на его силу и возможности Турецкого и была уверена, что они вернут ей сына.

— А в Краснохолмске… В Краснохолмске у вас есть какие-нибудь завязки?

Сергачев, к которому был обращен этот вопрос, покосился на своего шефа, и тот утвердительно кивнул.

— Есть и завязки. Если, конечно, вы хотите спросить, с кем конкретно будут контактировать в Краснохолмске Вассал с Пианистом.

— И кто же это? — не выдержал сергачевской тягомотины Голованов. Хотя, впрочем, и капитана можно было понять. Его группа провела многомесячную оперативную разработку, пытаясь вытащить на свет божий голову змеи, как довольно образно выразился хозяин этого кабинета, и открывать все карты первому встречному… Глупее, пожалуй, нельзя было и придумать.

Видимо сделав для себя лично какие-то выводы, в разговор вмешался Замятин:

— Я вижу, что вы заинтересованы в вашем клиенте не менее нашего, и я был бы рад, если бы мы сообща сумели не только вытащить его из этого дерьма, но и завершить всю операцию. Короче говоря, хотел бы предложить вам следующее…

После довольно неприятного, почти коммунально-скандального выяснения отношений с женой, которые вылились в уже привычные претензии, «что я лучшие годы тебе отдала, да и замуж выходила не за офицера-неудачника, превратившегося в никому не понятного детектива-охранника, а за молодого лейтенанта, мечтавшего стать генералом», последнюю ночь в Москве Голованов провел у Марины. Чудецкая не знала, на какой пуфик его усадить, когда он сообщил ей, что ее Дима жив и здоров, однако в силу своей непутевости, а также каких-то дополнительных обстоятельств, которые еще предстоит выяснить, пребывает сейчас в другом городе, и он, Голованов, завтра утром вылетает туда. Вылетает со своим товарищем, который должен будет его подстраховать.

— Так, может быть, и я… с вами? — робко попросила Марина. — Все-таки мать.

Однако, после того как он серьезно посмотрел на нее, разговоров на эту тему более не заводила.

Чувствуя его внутреннюю силу, на которую хотелось бы опереться любой женщине, а также его явное превосходство в знании того, что называется жизнью, она готова была полностью доверить ему судьбу своего сына, и это не могло не накладывать на Голованова еще большие обязательства.

«Господи, — размышлял он, лежа на широченной постели и уставившись неподвижным взглядом в темный еще в этот предутренний час потолок, — отчего в этой жизни все через задницу? Жена с восьмилетним образованием и незаконченным медицинским училищем едва ли не с дерьмом тебя сравнивает, уверовав в то, что ты полный неудачник по жизни, а довольно образованная, интеллигентная женщина, которую уже лет десять как бросил муж и которая всего в этой жизни добилась самостоятельно, а добилась она немалого, сумела разглядеть в нем нечто такое, что заставляет и его самого по-новому смотреть на себя. И почему не наоборот? Ведь когда они познакомились с нынешней женой, а было это чуть ли не двадцать лет назад, она вроде бы тоже любила его, а на деле ничего не вышло…»

Неудачник… дерьмо и пьяница, хотя он никогда не злоупотреблял этим зельем да и не мог злоупотреблять… отставник, ничего не добившийся в жизни…

Эти эпитеты все чаще срывались с уст жены, и она уже не стеснялась в выражениях даже при дочери, хотя той было откровенно жаль отца.

«А может, — тяжело вздохнув, размышлял Голованов, — все хорошее, как и хорошая живопись, видится на расстоянии, а все плохое и наносное — в упор?»

Покосившись на мирно посапывающую Марину, Голованов прикрыл легким одеяльцем матово-бледную в лунном свете обнажившуюся ее грудь и осторожно, чтобы не нарушить умиротворенный предутренний сон, легко соскользнул с кровати и босиком прошлепал на кухню.

Наполнил водой чайник, достал из шкафчика заварку и тяжело опустился на край мягкого уголка, продолжая думать о своем дальнейшем житье-бытье.

Еще днем, в телефонном разговоре с Мариной, когда он сказал ей, что перед отлетом в Красно-холмск ему надо хотя бы на часок-другой заехать к себе домой, она восприняла это с откровенной ревностью. Почему? Неужели уже дошло до этого?..

По легенде, разработанной в ведомстве Замятина, Голованов, прекрасно владевший немецким языком, превращался в немецкого предпринимателя российского происхождения, которого сопровождал в поездке по России телохранитель Агеев. Однако все документы, включая и липовую ксиву, можно было получить только в день отлета, и в два часа пополудни, как и было оговорено, Голованов с Агеевым переступили порог уже знакомого кабинета. Поднявшийся навстречу полковник с нескрываемым интересом осмотрел прикид уже немолоденьких детективов «Глории» и прицокнул языком, явно довольный увиденным. «Господин Голованофф» со своим «телохранителем» вводились в завершающую стадию разработанной в Москве операции, и от того, насколько правдоподобно они сыграют свои роли, зависело очень многое.

— Прошу, господа, — хмыкнул Замятин и тут же распорядился насчет кофе. — Чаю не предлагаю, — извинился он. — Крепенького «купчишку» немцы не пьют, а ополоски гостям предлагать не в моих правилах.

Предприниматель с телохранителем по достоинству оценили заботу полковника наркополиции.

Пока секретарша готовила кофе, Замятин выложил на стол два конверта с документами и в знак внимания поднял руку:

— Ну что касается вашей ксивы, то с ней вы и в дороге можете ознакомиться, а сейчас главное.

Он задумчиво потер кончиками пальцев переносицу, словно решая сам для себя, что же на самом деле является главным, а что второстепенным в разработке московско-краснохолмской операции, и тяжело вздохнул.

— Прошедшей ночью в Москве убиты владелец престижного ночного клуба и диджей также довольно известного среди московской богемы ночного клуба. И эти два убийства, совершенные, судя по почерку, одной и той же бригадой киллеров и завязанные в единую цепочку, дают пищу для довольно серьезных размышлений.

— Захват потенциальной территории? — предположил молчавший до этого Агеев.

— Совершенно точно.

— И вы считаете, что эти два убийства — заказ хозяина «Аризоны»?

— С некоторым уточнением, — немного подумав, ответил Замятин. — Московское поле для краснохолмского экстези расчищает не только господин Дебабов, который уже давно присматривается к особо престижным ночным заведениям, но и его напарник по наркобизнесу Николай Похмелкин, сын вице-губернатора из Краснохолмска, Ник. И в этом случае, как мне кажется, становится понятным и вполне объяснимым интерес к Чудецкому, проявленный не только Вассалом и его прямым хозяином, но и господином Похмелкиным.

— Вербовка Пианиста как еще одного поставщика экстези из Краснохолмска в Москву?

— Не совсем так. Ваш Дима Чудецкий интересен хозяину краснохолмского экстези как профессиональный музыкант, возможно даже еще одна восходящая звезда на российском небосклоне, через которого можно будет значительно расширить сеть тех элитных ночных клубов и столь же элитных дискотек, куда пока что закрыт доступ доморощенному краснохолмскому товару.

— А что, разве в этих ночнушках… — перебил было Замятина Агеев, однако хозяин кабинета остановил его движением поднятой ладони:

— Не сомневаюсь, пользуются и сейчас. Однако тот экстези, который продается сейчас в большинстве ночных клубов и дискотек, это таблетки европейского производства, они более дорогие, нежели краснохолмские, но лучшего качества, и этот фактор не могли не просчитать все те же господа Дебабов с Похмелкиным.

— И, выходит, Чудецкий?..

— Совершенно точно, — подтвердил догадку Голованова Замятин. — А при подобном раскладе несколько меняется и ваша роль в краснохолмской операции. Как мне кажется… Впрочем, не буду загадывать, к добру это не приводит. Сами осмотритесь на месте. Но учтите, координатором всей операции остается капитан Сергачев, он уже вылетел в Краснохолмск, и все наиболее острые вопросы будете согласовывать непосредственно с ним. Номер в гостинице вам уже забронирован — спаренный люкс в том же отеле, где остановились Вассал с Чудецким.

Агеев невольно покосился на Голованова. Что и говорить, контора полковника Замятина веников не вязала, а если уж и вязала, то исключительно качественные. Такие, чтоб до косточек пропаривали. Теперь, когда стал понятен общий рисунок разработанной операми завершающей стадии операции, оставалось уточнить кое-какие детали, и можно было ехать в аэропорт.

— Сергачев остановился в этой же гостинице?

— Упаси бог! Он сейчас на съемной квартире.

— А как же связь?

— Насчет этого можете не волноваться.

Глава седьмая

Сбрасывая скорость, самолет вырулил к залитому огнями зданию аэровокзала, в дверях которого уже толпились встречающие, вперемежку с ненавязчивым российским сервисом в лице частных извозчиков, уже давно заменивших городское такси, и едва Голованов с Агеевым переступили порог аэровокзала, как к ним тут же подскочил довольно шустрый представитель частного извоза.

— В город?

— Ну и что с того? — покосился на него не очень-то разговорчивый в этот поздний час Агеев.

— Как — что? — вроде бы обиделся водила. — Такси к вашим услугам. Берем недорого, зато все по высшему классу. Могу доставить в любую точку города. — Замолчал было, однако тут же выдвинул еще один немаловажный, как ему, видимо, казалось, аргумент в свою пользу: — Без проблем.

— И сколько это «недорого» стоит? — поинтересовался прижимистый Агеев, готовый торговаться до последнего червонца, чтобы уже завтра пустить этот самый червонец в распыл, то есть на пиво.

— Ну-у, договоримся, думаю. Тем более что в накладе не останетесь, до города прокачу с ветерком. «Вольво». Только что из ремонта.

Агеев покосился на Голованова, все еще сомневаясь, стоит ли доверяться в чужом городе столь шустрому хозяину «вольвочки», которая тем более только что вышла из ремонта, в который она попала, судя по всему, из-за излишней прыткости своего хозяина. А тот уже косил краем глаза на двоих рослых, бритоголовых парней с хмурыми рожами, в намерении которых мог засомневаться только полный дебил, забывший, что ему повезло жить в обновленной России.

— Ежели, конечно, сговоримся, — начал было торговаться Агеев, однако прилипчивый, как репей, хозяин «вольво» уже обращался к импозантному Голованову:

— Всеволод Михайлович! Кончаем торговлю! Видите двоих мордоворотов? Так вот, они по мою душу идут. Чтобы хлеб у них не отнимал. Все, поехали!

До чертиков уставший и оттого несколько заторможенный Агеев округлил было глаза на приближавшихся парней, но его тут же подтолкнул в бок Голованов, и они, подхватив ручную кладь, двинулись к стойке с транспортной лентой, чтобы получить свой багаж. Мордатые и рослые хранители местных традиций двинулись было за ними, чтобы в конце концов наказать зарвавшегося чужака, но, видимо, посчитали, что еще успеют сломать ему пару ребер, и вернулись к выходу на летное поле, где в этот момент появилась еще группа прилетевших в Краснохолмск.

— Так чего ж ты мозги нам компостировал? — с явной обидой в голосе пробурчал Агеев. — Недорого стоит… прокачу…

Краснохолмский коллега замятинских оперов удивленно покосился на худощавого Агеева.

— Так что же мне вас, по радио, что ли, объявлять прикажете? Приказано было доставить вас в гостиницу, я и доставлю. Кстати, позвольте представиться. Лейтенант Дронов. Александр Сергеевич. Но можно просто Саша.

В машине, когда они подошли к припаркованному у бордюра «вольво», их ждал еще один сюрприз. На заднем сиденье дремал Сергачев, моментально вскинувшийся, едва открылась дверца.

— С прибытием! Думали уж, что не дождемся вас.

Голованов невольно улыбнулся. Все-таки приятно увидеть в чужом городе знакомое лицо, пусть даже это будет капитан, истово стремившийся занять свое собственное, но вполне достойное место под солнцем.

— Может, кофейку желаете? — предложил между тем Дронов. — Я с собой целый термос прихватил. С бутербродами.

— Неплохо бы по стаканчику, — с благодарностью отозвался Голованов, поудобнее размещаясь рядом с Сергачевым. — А то от водицы, что дают нынче в самолетах, в животе бурчит…

Когда машина вырвалась на свободное в этот час шоссе, Сергачев произнес негромко:

— Гостиница почти в самом центре, и довольно неплохая, так что, думаю, будете довольны. Но не в этом дело.

— Да, конечно, — механически отозвался Голованов, невольно прикидывая, о чем мог думать сын Марины Чудецкой, с каким чувством ехал по этому шоссе в город, если, конечно, его бегство из Москвы действительно связано с убийством Валерии Лопатко? Однако тут же повернулся лицом к Сергачеву: — Да, я слушаю вас.

— В этой же гостинице остановились и Вассал с Пианистом, — продолжил Сергачев. — И ваша главная задача — расположить эту парочку к себе и войти с ними в контакт. Они также проживают в двухместном полулюксе, который находится почти напротив вашего номера. Ну а дальше… дальше будем смотреть по обстановке.

— С ними уже работают?

— Естественно. Однако возникли проблемы с наружкой. — Сергачев замолчал и тронул рукой плечо Дронова, который все это время держал на спидометре сто двадцать. — Саша!

— Да, конечно, — кивнул лейтенант и тут же вписался в разговор: — Эти двое, я имею в виду Вассала с Пианистом, гости Похмелкина-младшего, то есть Ника, а он поимел в последнее время привычку пускать за своими подельниками собственную службу безопасности, дабы быть уверенным, что они не притащили за собой хвост. Причем в его службе безопасности довольно толковые мужики из бывших оперов, и есть опасность, что они могут засечь нашу наружку. А это, сами понимаете, может привести к провалу всей операции.

Замолчал было, всматриваясь в стелющееся перед ним черное полотно шоссе, и устало закончил:

— Так что приходится работать едва ли не на лезвии ножа.

Он замолчал — и в салоне иномарки наступила не очень-то комфортная тишина, которую нарушил все тот же лейтенант:

— Однако, несмотря на то что эти двое под постоянным контролем со стороны людей Ника, нам все-таки удалось нащупать их привычки, которые, как мне кажется, можно будет как-то использовать для сближения с ними.

— Та-ак, — заинтересовался Голованов. — И в чем же они проявляются?

— Ну, во-первых, они буквально каждый вечер спускаются в ресторан, в котором после часа ночи начинается дискотека, и выползают оттуда уже под утро. Спят до одиннадцати и поднимаются на третий этаж, в буфет, чтобы уже пивком привести себя в норму.

— Что, и Пианист тоже? — не удержался, чтобы не спросить, Голованов.

Все так же всматриваясь в ночное шоссе, лейтенант утвердительно кивнул, подумал немного и непроизвольно пожал плечами:

— Ну! И он тоже. А чего тут удивительного?

«И действительно, — невольно хмыкнул Голованов, — чего удивительного в том, что, вместо того чтобы ходить по утрам в Гнесинку и совершенствовать технику исполнения фуг Баха, этот вундеркинд тусуется ночами на дискотеке, а по утрам сосет краснохолмское пивко, выводя себя из препаскудного состояния то ли начинающейся ломки, то ли похмелья?»

Однако вслух спросил:

— На дискотеке их тоже пасут?

— Естественно.

— Ну и что, Пианист с наркотой не перебирает?

Лейтенант пожал плечами:

— Проследить, конечно, довольно трудно, но, судя по его состоянию, порой таблеткой экстези заправляется.

— А как насчет травки?

— Эта гадость всегда с ним. «Даже так? — неприятно удивился Голованов, которому впаривали в Москве, будто Дима Чудецкий только изредка, форса ради позволяет себе выкурить сигаретку-другую. И резюмировал сам для себя: — Видать, нервничает вундеркинд, сильно нервничает. И чтобы хоть как-то приглушить эту свою нервозность, днем сосет косячок за косячком, а уже ближе к ночи заправляется таблеткой экстези».

Голованов хотел было спросить, не проявлял ли себя Пианист еще как-нибудь, однако его опередил Сергачев:

— Что, нервничает наш клиент? И снова лейтенант невразумительно пожал плечами:

— Если вы о Пианисте, то я бы не сказал, что он нервничает, и в то же время… Понимаете, скукоженный он весь какой-то. Словно давит его что-то, постоянно что-то грызет. И держится он, как мне показалось, только на травке да на колесах.

«Давит его что-то… — чисто механически зафиксировал Голованов. — Но что?»

Впрочем, ответ напрашивался сам собой, и был он не в пользу сына Марины Чудецкой.

Убийство или соучастие в убийстве Леры Лопатко, паническое бегство из Москвы… При таком раскладе не только скукожишься, но и веревку впору намыливать.

Голованов вспомнил заплаканное лицо Марины, ее широко открытые глаза, полные боли, и вдруг поймал себя на том, что все чаще и чаще думает о ней как об очень близком человеке, хотел он того или нет. А она… она не представляет свою жизнь без сына.

— Они уже имели с кем-нибудь контакт? — негромко спросил Голованов. — Я имею в виду вне дискотеки.

— Да, причем буквально на второй день, как прилетели в Краснохолмск. Похмелкин прислал за ними машину, и они о чем-то толковали более двух часов. Разговор проходил в его офисе, так что прослушать его не представлялось возможным. Однако, судя по дальнейшему поведению Вассала, им приказано жить в гостинице, и они ждут какой-то команды со стороны Ника.

«Или же каких-то событий в Москве, положительное решение которых подтолкнет Похмелкина-младшего на более активные действия, — вспомнив последний разговор в кабинете Замятина, подумал Голованов. — И события эти, судя по всему, развиваются в нужном для Ника русле».

— А что Пианист, участвовал при том разговоре?

— Да. После чего целые сутки отлеживался в номере. Переживает, видимо.

Прибавив газу, лейтенант обогнал неторопливо ползущий по шоссе трейлер и, уже ни к кому конкретно не обращаясь, произнес, ухмыляясь:

— Кстати для информации. Гостиница, где остановились москвичи и где вам также забронирован номер, принадлежит все тому же Нику. Однако это только малая часть того, чем он и все семейство Похмелкиных владеет в городе.

— То есть все схвачено и за все уплачено?

— Ну, положим, я лично не уверен, что за все уплачено, а вот что Ником и его папашей в городе все схвачено — в этом можете не сомневаться.

Голованов уважительно хмыкнул. При таком раскладе да решиться пойти против сильных мира сего — для этого надо было иметь или совершенно безумную голову, или… или что-то такое, о чем давно забыли в России.

Оставшуюся дорогу до гостиницы проехали в молчании, и, только когда впереди засветились рекламные огни гостиницы, Сергачев негромко произнес:

— Неплохо было бы, если бы вы уже завтра, вернее сегодня, — он покосился на часы, — попробовали законтачить с нашими земляками.

Подумал немного и добавил, объясняя причину столь скоропалительных действий:

— Судя по тому, что Похмелкин с компаньонами уже начал расчищать московское поле для своего экстези, он должен будет активизироваться и в Краснохолмске. И вот здесь-то… Короче говоря, вся надежда на вас, Всеволод Михайлович.

«Даже так?» — хотел было съязвить Голованов, однако Сергачев опередил его:

— Все попытки оперов регионального управления примазаться к людям, с которыми работает Ник, мягко говоря, провалились. Этот змей так же осторожен, как и его папаша, и никого из посторонних близко не подпускает. А мы сможем засадить его и всю его бражку только в том случае, если возьмем в момент истины, с наркотой. И поэтому… В общем, ни пуха ни пера.

Быстро, надежно и хорошо… Так, пожалуй, только кролики совокупляются.

Эту азбучную истину Голованов вспомнил буквально на следующее утро, когда в одиннадцатом часу утра раздался властный стук в дверь, напомнивший что-то очень знакомое, и Агеев, которого трудно было сбить с ног даже нокаутирующим ударом, отлетел едва ли не к противоположной стене, когда с треском распахнулась дверь — и в номер буквально ворвались трое рослых милиционеров и какой-то тип в штатском, позади которых безмолвно застыла то ли коридорная, то ли горничная.

— В чем дело? — рявкнул было несколько ошеломленный Агеев, однако его уже теснили к стене два стража порядка, а третий — в звании старшего лейтенанта — направился к Голованову.

— В чем дело, господа? — несколько потише и спокойнее спросил Голованов, моментально просчитавший, что старший здесь все-таки не лейтенант, от которого потягивало свежачком, наложенным на утренний перегар, а этот козел в штатском, вздернутый нос которого совершенно не гармонировал с его глазами навыкате, словно прощупывавшими его насквозь. — Я требую, господа…

Однако на его «требую» даже не обратили внимания, и впечатление было такое, будто глухонемые пытаются объясниться со слепыми. Голованов покосился на Агеева, который уже мечтательно закатывал глаза, представляя, видимо, как хрустнут челюсти у стражей порядка, и сделал ему предупреждающий знак, чтобы тот раньше времени не наломал дров. И еще раз попытался обратить на себя внимание непрошеных гостей:

— Господа, я, конечно, не знаю местных порядков, но…

Ему не дали закончить мысль:

— Документы!

— Но…

— Документы!

— И вы! — повернулся штатский к Агееву.

Все еще ничего не понимая, но уже просчитывая мысленно варианты, где и на чем бы они могли засветиться, еще не приступив к работе, Голованов направился в смежную комнату, где у него висел костюм с документами в портмоне, попутно кивнул Агееву, чтобы тот последовал его примеру, и, покосившись на двоих сержантов с автоматами в руках, подал сначала свой паспорт, затем паспорт Агеева старшему лейтенанту.

Тот едва прошелся глазами по паспорту Голованова, на его крупном лице промелькнула какая-то тень, и он передал паспорт «гражданина Германии» человеку в штатском. Зато российский паспорт Агеева едва ли не обнюхал постранично. Оставалось только колупнуть ногтем его фотографию, чтобы убедиться, не фальшивку ли он держит в руках.

— Фамилия? — рыкнул старший лейтенант, видимо убедившись, что фотография на ксиве щуплого сорокалетнего мужика приклеена вполне надежно.

— А ты что, слепой? — попер на него Агеев, которому, видимо, надоела эта игра в прятки. — Или, может, читать разучился?

— Поговори еще! — сверкнул глазами старлей, которому, судя по его поведению, не очень-то часто столь откровенно хамили. — Впрочем, в отделении разберемся.

И он потянулся было за рацией, как вдруг его остановил человек в штатском:

— Погодь, не гони лошадей. — Еще раз пролистал паспорт «гражданина Германии» и протянул Голованову: — Простите за вторжение, но… — и он широко развел руками, — обстоятельства вынуждают.

— Так, может, объясните все-таки, что за обстоятельства такие? — нахмурившись, поинтересовался Голованов. — Ни с того ни с сего врываться в номер иностранного гражданина и тыкать автоматом в спину?.. Такого, простите, даже в бывшем Советском Союзе не позволялось.

— Товарищ майор, да чего вы с ними?.. — взвился было один из сержантов, однако тут же закрыл рот под жестким взглядом своего начальника.

— Спрашиваете, что за причина такая? Да очень простая причина — убийство. И в связи с проводимой в городе и по области операцией перехвата я имею законное право врываться, как вы изволили выразиться, в любой гостиничный номер и требовать документы. Надеюсь, это объяснение вас устраивает?

«Господин Голованофф» только плечами пожал.

Потянулся было за своим паспортом и Агеев, однако гоношистый и слишком бдительный старший лейтенант, которому, видимо, просто западло было объясняться с простым смертным да еще ниже его ростом, не очень-то поспешал возвращать документ.

— Когда прибыли в Краснохолмск?

— Этой ночью… в полночь.

— Каким рейсом?

— Московским.

— Где провели ночь? Агеев как на больного уставился на старшего лейтенанта. И тот не мог не заметить этого сочувствующего взгляда.

— Я еще раз спрашиваю, — прохрипел он, — где…

— Послушай, лейтенант, — не выдержал Агеев, — прежде чем врываться в номер…

— Старший лейтенант!

— Я бы тебе и младшего не дал, — буркнул Агеев. — А относительно того, где мы провели ночь, я бы посоветовал тебе справиться в регистратуре.

Обстановка явно накалялась, и снова пришлось вмешаться майору:

— Мы, конечно, уточним у дежурного администратора, в какое время вы прибыли в гостиницу, но согласитесь, что, даже зарегистрировавшись и получив от номера ключи, человек может…

— Чушь какая-то! — перебил его Голованов. — Я бизнесмен. По приглашению господина Вольского — это председатель Союза предпринимателей — прибыл из Германии в Москву, чтобы совершить деловую поездку по Сибири, и обвинять нас в убийстве какого-то человека…

Он покосился на майора и многообещающе произнес:

— Думаю, вашему руководству будет небезынтересно узнать о подобном подходе к представителям иностранного бизнеса, которых ваш президент, — он сделал ударение на слове «ваш», — приглашает участвовать в совместных проектах.

Тронная речь «господина Голованоффа» прозвучала довольно внушительно, однако ни майор, ни старший лейтенант даже не думали расшаркиваться перед заморским гостем. Не те времена, господин иностранец! И причиной тому, как оказалось, был могучий русский язык, на котором без малейшего акцента изъяснялся краснохолмский гость. О чем майор и спросил Голованова.

— Вот оно что! — хмыкнул Голованов. — Так все очень просто. Родом я из поволжских немцев, и еще в конце восьмидесятых мои родители выехали в Германию. Нам повезло — и сейчас у меня свое крупное дело. Так что вас не должно удивлять мое знание русского языка. Но если желаете, можем перейти и на немецкий. — И он тут же о чем-то спросил Агеева, который ответил на столь же безукоризненном немецком.

— Прошу говорить по-русски! — мгновенно отреагировал подозрительно настроенный старший лейтенант, с явной неохотой возвращая паспорт Агееву. На что тот только плечами пожал. Мол, хоть на французском, один хрен ничего не поймешь.

— Я спросил господина Агеева, как его лучше представить, — вмешался в назревающую перепалку Голованов, — и он просил сказать все, как есть.

— И?.. — полюбопытствовал майор.

— Господин Агеев рекомендован мне частной охранной структурой и сопровождает меня в поездке по Сибири.

— То есть охранник? — не удержался, чтобы не подколоть, язвительно-мстительный старлей.

— Можешь считать, что охранник, — буркнул Агеев, убирая свой паспорт в карман. — Еще вопросы будут?

У представителей правопорядка вопросов больше не было, однако один-единственный вопросик был у Голованова:

— Ради бога простите, господин майор, но из-за кого весь этот сыр-бор? — Улыбнулся и добавил шутливо: — Едва не переросший в международный конфликт.

Его шутку майор оценил по достоинству и уже совершенно иным тоном, более человеческим, пояснил:

— Торговца одного этим утром замочили… когда он домой из казино возвращался. Сейчас вся милиция на ушах стоит.

Агеев с Головановым верили и не верили своим ушам.

— И что… у вас из-за каждого убитого торгаша… — сорвалось с губ Агеева, — перетряхивают весь город?

— Из-за каждого, да не из-за каждого, — уже совсем миролюбиво буркнул старший лейтенант и вышел из номера.

Задушевно простившись с гостями города Краснохолмска и пожелав «мистеру Голованоффу» удачного бизнеса, майор с сопровождением торкнулись в дверь номера, где остановились Вассал с Чудецким, и уже не было смысла спешить в буфет.

— Ну и что ты думаешь по этому поводу? — спросил Голованов, прикрывая дверь и удостоверившись, что в номере напротив забубнили.

— Обычные ментовские заморочки, — отозвался Агеев, доставая из холодильника запотевшую бутылку боржоми. — Но поначалу, должен тебе признаться, когда эти козлы нахрапом поперли… Даже подумал, не просекли ли нас в аэропорту, когда в машину садились. Иномарочка явно оперативная, и где гарантия, что она не отслежена людьми Похмелкина, хрен ему в дышло.

Голованов усмехнулся угрюмо:

— Вот и я о том же подумал. Однако пронесло, слава богу.

— Пронесло… — буркнул Агеев, подковырнув ногтем большого пальца бутылочную пробку. — Не очень мне верится, что ради какого-то торгаша такой шмон по гостиницам…

— Вот и я о том же, — поддакнул Голованов, доставая из кармана мобильник и по памяти набирая номер, продиктованный им в кабинете полковника Замятина. — А потому не мешает перезвонить нашему куратору.

Сергачев отозвался почти мгновенно, будто ждал звонка. Выслушав Голованова, он пробурчал что-то нечленораздельное, однако тут же пояснил свою реакцию на этот звонок:

— Даже не думал, что может подняться такой гон. Видать… — И замолчал. Однако тут же спохватился и негромко произнес: — Я сам только что узнал об этом. Джалала убили. Мешади Джалала, кличка Бай.

— Что, большой человек?

— Большой не большой, однако держал под собой весь краснохолмский рынок. Я имею в виду наркоту.

— Так ведь…

— Все! — поставил точку Сергачев. — Об остальном при встрече.

«Можно и при встрече!» — мысленно согласился Голованов, однако не мог не спросить:

— Я все, конечно, понимаю, но это… это может отразиться на нашей командировке?

— Не знаю. Пока ничего не знаю. Но если что-нибудь прояснится, тут же сообщу.

— Значит, продолжаем работать по московской разработке?

— По крайней мере, лично я никакой команды об ее отмене не получал.

Не успел Голованов положить мобильник на столик, как прозвучал сигнал. Звонила жена:

— Ты где?

Она умела заводить его с полуоборота, и Голованов, чтобы только не сорваться на непристойность, глубоко вдохнул носом и закрыл глаза. Однако все равно не смог справиться с собой:

— В Караганде!

— Я тебе что, проститутка вокзальная, шутки со мной шутить?

— Привокзальная, — поправил ее Голованов.

— Тебе лучше знать! — мгновенно парировала жена, однако голос ее уже был не столь напористый: — И все-таки?

— Догадайся с двух раз.

— В командировке?

— Молодец! — похвалил он. — В Краснохолмске.

— Так мог бы и предупредить. Меня или дочь.

Привыкший за годы жизни к подобным разворотам, Голованов удивленно присвистнул — его верная подруга умела так обставить любой разговор, любой конфликт, навязанный ею, что всегда в виноватых оставался он.

— Или мы тебе уже…

— Стоп! — тормознул он ее. — А кому же я говорил про командировку? Дяде Ване из котельной?

— А может, своим шлюхам! — расширила жена круг особо информированных.

На этом пассаже можно было бы и мобилу выключить, однако, зная ее характер, он спросил устало:

— Ладно, кончай балаган. Чего звонишь?

— Да как тебе сказать… интересуюсь мужем. К тому же хотелось бы знать, когда вернешься?

— Чтобы успеть помыть посуду?

— Дурак! — подвела черту жена и вырубила мобилу.

Голованов невесело усмехнулся. Оказывается, он тоже мог достать ее, да только кому все это надо? Жить под одной крышей и оставаться соседями в постели?

Худшего варианта не придумать.

Положив мобильник на журнальный столик, покосился на Агеева, который был в курсе его семейных неурядиц и делавший сейчас вид, будто занят собственными проблемами.

«Интеллигент хренов!»

Старина Агеев, с которым он прошел добрую половину горячих точек планеты и который понимал бывшего командира разведроты без слов, отреагировал на его мысли по-своему.

— Жена? — уточнил он, хотя и без того было ясно, что звонила Голованову не тетя Нюся из коммерческой палатки, у которой он вечерами покупал бутылочное «Жигулевское» — иного пива не признавал.

Голованов кивнул утвердительно.

— И чего желает?

— Не знаю, — пожал плечами Голованов. — Впрочем… думаю, что жизнь у девушки не задалась, как того ей хотелось. А виноват кто? Естественно, муж-паразит, который не смог ни коттеджа на Рублевке построить, ни… Впрочем, пошла бы она! Да вот только дочку жалко.

Голованов покосился на Агеева и негромко добавил:

— Но как только она поступит в институт или того раньше замуж выйдет, в тот же день разведусь.

Агеев только вздохнул уклончиво. По себе знал, развод этот как прыжок в бурлящую речку с высоченного моста. Или сразу солдатиком, или никогда. Думая о своем, молчал и Голованов. И вдруг спросил, усмехнувшись:

— Слушай, Филя, ты в приметы веришь?

— Ну! А чего это ты вдруг?

— Да ничего. Просто хреново наша с тобой командировка началась. Сначала эти менты с опросником в руках, теперь моя Клава… Как бы не накаркали чего.

— Всяко бывает, — согласился Агеев. — Надо будет на ночь ноги помыть.

Глава восьмая

Подполковника Краснохолмской наркополиции Моисеева здесь, видимо, знали в лицо, и

не успели Сергачев с Моисеевым выбраться из оперативной машины, как толпа вдруг угрожающе загудела и надвинулась на веревочное ограждение, которым было обнесено то место, где двумя выстрелами в упор был расстрелян Мешади Джалал. Первая пуля попала в грудь, под самое сердце, второй выстрел, контрольный в голову, был сделан в тот момент, когда Бай уже лежал на асфальте. А в промежутке между этими двумя выстрелами был убит из того же пистолета телохранитель Бая, не успевший даже дотянуться до своего ствола.

Что и говорить, заказ! А в том, что это заказное убийство, в наркополиции никто даже и не сомневался. Он был исполнен профессиональным киллером, который, ко всему прочему, обладал олимпийским хладнокровием и мог в счи-таные секунды просчитать любую ситуацию.

Поджидая свою жертву в подъезде дома, где в трехкомнатной квартире проживал Джалал, киллер позволил его телохранителю открыть тяжелую металлическую дверь, позволил ему переступить порожек, и, когда тот вошел в тамбур подъезда, а следом за ним дверной проем заслонила массивная фигура Джалала, он спустил курок. Первую пулю послал в грудь Джалала, после чего, не позволив опомниться телохранителю, завалил и его двумя выстрелами в голову, и только потом сделал последний выстрел, контрольный.

А затем спокойно скрылся с места преступления на незаметной машине, которая, судя по всему, поджидала его неподалеку от подъезда.

По крайней мере, именно такую картинку нарисовал Моисееву следователь прокуратуры, время от времени поглядывающий на усатых и неусатых, но одинаково крепких мужиков «кавказской национальности», которые уже заполняли собой все пространство перед домом и глухо роптали, то и дело выкрикивая какие-то проклятия в адрес милиции, следователя и оперов в штатском, работавших на месте преступления. В какой-то момент даже казалось, что еще минута-другая — и эта толпа агрессивно настроенных мужиков прорвет веревочно-лоскутное ограждение и, выламывая из асфальта бордюрный камень, бросится на представителей правопорядка.

Судя по отдельным выкрикам, которые доносились из толпы, они обвиняли в этом убийстве краснохолмскую милицию и требовали ответной крови. Безразлично какой, но крови. И бог знает во что мог бы вылиться этот нарастающий ропот толпы, если бы не впечатляющий вид троих рослых сержантов с автоматами на груди, которые могли бы и полоснуть — сначала поверх голов, ну а ежели и этого покажется мало, то и пониже.

Выслушав следователя, Моисеев повернулся к Сергачеву и негромко спросил, кивнув на толпу:

— У вас там в столице подобное не случается?

— Всяко бывает… — Сергачев пожал плечами. — Помню, несколько лет назад какая-то заварушка случилась русских с торговцами, и одного из них ножом пырнули, так уже через полчаса по Ленинскому проспекту шла многотысячная толпа боевиков и требовала немедленной расправы над убийцей.

— И чем закончилось? — хмыкнул Моисеев.

— Позволили им спокойно разойтись, ну а потом… Точно, конечно, я не знаю, но, судя по всему, уже на уровне Московского правительства были приняты какие-то меры, и насколько я знаю, ничего подобного больше не повторялось.

— Придется, видимо, и нам кое-какие меры принять. Тем более что все эти кавказцы задействованы на той наркоте, что толкают на наших рынках. Торгаши и те, кто их прикрывает.

«Господи, к чему он всю эту воду в ступе толчет?» — закипая гневом, думал Сергачев, одновременно стараясь вспомнить, где и когда он уже сталкивался с очень похожим убийством, причем очень недавно. И вдруг его словно озарило.

Да! Ну конечно! Раннее утро, подъезд дома, вернее, два подъезда дома в Центральном округе Москвы и два трупа. С той только разницей, что там было сделано по одному выстрелу, точно в голову. В лоб. Контрольные выстрелы уже не потребовались.

И лихорадочно засуетился, путаясь в мыслях.

«Неужто один и тот же киллер? Но где Москва и где Краснохолмск? А если просто совпадение? И у двоих киллеров один стиль работы?»

В горле что-то запершило, и он повернулся к следователю прокуратуры:

— Еще не выясняли, выстрелы кто-нибудь слышал?

Тот покосился на подполковника, с которым, видимо, ему не впервой приходилось работать вместе, и в его глазах можно было прочесть вполне законный вопрос: «А это что еще за хрен московский? Доверять можно?»

Моисеев хмыкнул и утвердительно кивнул:

— Наш товарищ, командирован Московским управлением. Их тоже ленкоранская наркота достала.

Слишком недоверчивый следователь прокуратуры перевел оценивающий взгляд на щеголеватого блондина, сделал какие-то умозаключения и только после этого произнес без особого энтузиазма:

— Убийство произошло в шесть утра, может быть, в самом начале седьмого, в это время еще мало кто просыпается, но даже из того, что удалось узнать, выстрелов никто не слышал.

— Значит, пистолет с глушителем?

— Судя по всему, да.

— А оружие… оружие нашли?

— Нет. Да и что бы это дало? — пожал плечами следователь. — Такие профи, как этот, пользуются разовыми стволами.

— И все-таки? — настаивал Сергачев. — Не станет же он таскать его с собой.

— Само собой, — почти что в рифму отозвался следователь. — Так что ищем. Все силы брошены на прочесывание кустов.

Следователь прокуратуры был примерно тех же лет, что и Сергачев, в нем еще играла язвинка собственной значимости, однако он все-таки нашел в себе силы, чтобы рассказать подполковнику наркополиции и этому столичному гостю то, что удалось накопать ему самому:

— Я тут воспроизвел предполагаемую позицию, с которой стрелял киллер, и получается, что у него был вальтер, возможно даже тридцать восьмого года выпуска.

Замолчал было, однако тут же добавил:

— Да и гильзы, похоже, от вальтера, калибр тот же.

При этих словах Сергачев невольно напрягся — в двух последних убийствах, которые находились сейчас в разработке оперативников полковника наркополиции Замятина, также фигурировал вальтер. Добротный немецкий восьмизарядный пистолет образца именно тридцать восьмого года, отличительной чертой которого была не только надежность и убойная сила, но и сброс патрона вверх налево. И если воспроизводить боевую позицию, с которой стрелял киллер, то получалось, что те два убийства в Москве и убийство резидента азербайджанской наркоторговли в Краснохолмске дело рук одного исполнителя. Сергачев не хотел делать слишком поспешных выводов, однако нельзя было отвергать и очевидное.

Перекресток — пересечение центральной улицы Краснохолмска с «аппендицитом», который вел к гостинице «Атлант», — находился не более чем в трехстах метрах от гостиницы, и как только Агеев с Головановым встали под светофором, к ним тут же подкатил уже знакомый серенький «вольво».

— Куда пожелаете, господа? — полюбопытствовал все тот же лейтенант Дронов, приоткрывая правую дверцу.

«Господа» пожелали просто прокатиться по городу. Тем более что в салоне машины, кроме них, более никого не было.

Удовлетворенно кивнув, Дронов вписался в поток машин, который по своей насыщенности почти не уступал московскому, однако вскоре ушел резко направо и остановился у въезда на центральную площадь города, посреди которой, как и при советской власти, возвышался явно подновленный памятник вождю революции.

— Чтит народ? — ухмыльнулся Агеев, кивнув на гранитный пьедестал, на приступочке которого лежали подбитые ночным морозцем ярко-красные гвоздики.

— А куда деваться? — философски заметил лейтенант. — Новых идолов пока что нет, а те, которые попытались сами на пьедестал взобраться, известно где…

Он негромко выругался и совершенно спонтанно произнес:

— Не удивлюсь, если скоро народ опять на баррикады полезет и потребует рядом с Лениным еще и Сталина поставить.

— Что, неужто так плохо?

— Сами увидите, — уклончиво ответил Дронов, открывая переднюю дверцу. — Может, под Лениным постоим?

— Можно и под Лениным, — хмыкнул Голованов, припоминая какой-то стишок из советского детства, в котором поэт-трибун «чистил себя под Лениным».

Позволив московским гостям надышаться краснохолмским морозным воздухом, Дронов произнес негромко:

— Сергачев говорил, что вас уже шмонали?

— Ну-у не то чтобы шмонали, однако неприятный осадок на душе оставили, — признался Голованов.

— А вы могли бы более подробно рассказать? — попросил лейтенант.

— Без проблем. Но что это даст?

— Есть нюансы, — уклончиво ответил лейтенант, давая понять, что не все так просто в его родном городе, как о том думают непосвященные.

Вкратце и в то же время не пропустив ни одной более-менее важной детали, Голованов пересказал об утреннем визите майора в штатском и старшего лейтенанта милиции, которых морально поддерживали два автомата Калашникова, и, когда он закончил, явно удовлетворенный этим рассказом Дронов кивнул им.

— И все-таки… — потребовал Голованов. — Что за тайны мадридского двора?

— Да в общем-то никаких тайн нет, — лейтенант пожал плечами. — Просто этой ночью был убит резидент азербайджанской наркоторговли в Краснохолмске по кличке Бай. Настоящее имя — Мешади Джалал.

— Это, положим, мы уже знаем, — отозвался Агеев, сильно не любивший, когда его держали за примитивного исполнителя, который должен знать одну-единственную команду «Фас!» и работать только по ней. — А дальше-то что?

— Сейчас расскажу, — пообещал лейтенант, которому, судя по всему, вполне импонировали москвичи. — Насколько нам известно, до последнего времени Бай и Ник, то есть наш Николай Похмелкин, еще как-то уживались друг с другом, однако в конце концов наступил тот самый момент, когда два медведя не смогли ужиться в одной берлоге, и как итог…

Слушая Дронова, Голованов верил и не верил лейтенанту.

Два убийства в Москве, а теперь и краснохолмская заказная мокруха, последствия которой могли быть самыми непредвиденными…

Николай Похмелкин, сын вице-губернатора области, являлся прямым, если даже не ведущим партнером владельца московской «Аризоны» по наркобизнесу, и если он решился на столь рискованный шаг, как убийство азербайджанского резидента, во что было трудно даже поверить, то… За этим самым «то» пока что стоял знак вопроса, ответ на который мог лежать в плоскости визита в Краснохолмск Вассала и сына Марины Чудецкой. Хотя решение этого вопроса могло быть совершенно иным, более простым и чисто местечковым, однако Голованов не упускал и этот вариант. Ему было глубоко наплевать на Вассала, но вот что касается сына Марины…

— А вы уверены, что убийство Бая дело рук Похмелкина?

Лейтенант пожал плечами:

— Сейчас по этому делу работает следствие и назвать заказчика, как, впрочем, и киллера, видимо, удастся не сразу, хотя я лично сильно сомневаюсь, что прокуратура сможет это сделать, однако мы также не сомневаемся, что в этой мокрухе более всего был заинтересован Похмелкин-младший. Как, впрочем, и те люди, которые приказали произвести шмон в вашей гостинице.

«Мы — это региональное управление наркоконтроля, — подумал Голованов. — А кто же тогда „те люди“, о которых упомянул лейтенант?»

О чем и спросил Дронова.

— Да как вам сказать… — замялся Дронов, которому, видимо, не очень-то хотелось перетряхивать перед москвичами грязное краснохолмское белье. — Вы, пожалуй, и без меня уже догадались, что под кланом Похмелкиных ходит едва ли не половина краснохолмской милиции, однако не знаете того, что и Баем в свою очередь было прикуплено немало ментов. Особенно в тех отделениях, которые расположены на тех же территориях, что и рынки города.

— И кому-то из них было приказано прочесать отель, принадлежавший Похмелкину? — подсказал Агеев.

Дронов вздохнул, покосился на безмолвно вопрошающего Ильича, голову которого отмыли от голубиных отметин в связи с праздником Седьмого ноября, и утвердительно кивнул:

— Совершенно точно. Думаю, сейчас начнутся два следствия: одно официальное, со стороны прокуратуры, а другое будут вести люди Бая. И если они смогут выйти на исполнителя и заказчика, то, сами понимаете…

— Война?

— Не думаю, местная власть не позволит. Но что может пролиться еще много крови, в этом я лично не сомневаюсь. — Он помолчал и продолжил свою мысль: — И поэтому, думаю, придется форсировать нашу с вами операцию.

— Чтобы нейтрализовать Похмелкина?

— Не только нейтрализовать, но и арестовать.

— В таком случае еще раз о войне между Похмелкиным и Баем, — потребовал Голованов.

— О войне?.. Да в общем-то и войны, как таковой, до сегодняшнего дня не было. По крайней мере, до того момента, когда Похмелкин, уже вполне оперившийся, расширил производство экстези, и Бай со своими людьми стал мешать ему на краснохолмском поле. Кто-то из них должен был круто изменить политику в наркоторговле или же уйти с этого рынка. Бай не мог себе этого позволить в силу того, что в разработку краснохолмского поля было вложено слишком много сил, времени и денег, к тому же за ним стоит довольно могущественный клан наркопроизводителей, которые не простили бы своему резиденту подобной уступки, а что касается Похмелкина…

Он вздохнул и развел руками. Впрочем, и без слов все было ясно. Похмелкин-младший был и остался сыном своего отца, и свою область, не говоря уж о самом Краснохолмске, он действительно считал своей собственной вотчиной. И уже из этого можно было делать определенные выводы. Выводы сделал Агеев. Причем такие выводы, которые заставили мгновенно насторожиться Голованова.

— Как-то одно с другим не состыковывается, лейтенант. Этот майор, который наводил шмон в гостинице, он же не последний дебил в вашем городе, и он не мог не знать, что «Атлант» — это собственность Похмелкина. И если все действительно так, как ты излагаешь, он не мог не знать, чем этот самый шмон может лично для него закончиться.

Сделав ударение на слове «чем», он замолчал и вопросительно уставился на Дронова.

— Согласен, — ответил лейтенант. — И это еще раз подтверждает то, что я вам только что сказал. Чтобы завоевать наркорынок Краснохолмска, сюда было вложено столько денег, шантажа и всего прочего и настолько кое-кто из отцов города погряз в этом дерьме, что они начнут сейчас отрабатывать свои взятки даже с риском для собственных погон.

— И копать там, где кучкуются люди Похмелкина?

— Так точно.

— А они могут знать, что Вассал с Пианистом — люди Ника?

Эта мысль еще, видимо, не приходила в голову лейтенанту, и он сморщился, словно от зубной боли.

— Не думаю. Впрочем… у москвичей железное алиби. Да, алиби! Они до пяти утра тусовались в ресторане на дискотеке, тому есть свидетели, а Бая застрелили часом раньше.

— И все-таки, — подвел черту Голованов, — неплохо было бы усилить наблюдение за нашими соседями. Боюсь, что майор с лейтенантом могут сделать стойку на них.

Дронов только пожал плечами. Впрочем, и его можно было понять. Группа наружного наблюдения, отслеживающая, по словам того же Дронова, каждый шаг Вассала с Пианистом, и без того работала на грани засветки, и если усилить ее людьми… М-да, это действительно могло привести к провалу всей операции.

После «осмотра достопримечательностей города» в гостиницу возвращались в полном молчании. Голованов не знал, о чем думали Агеев с Дроновым, однако сам он не мог освободиться от тревожного чувства подкрадывающейся опасности, которое может быть понятно только человеку, прошедшему горячие точки. Он прокручивал во всех вариантах утренний визит баевских пристяжных в «Атлант», и чем больше думал об этом, тем все больше нарастало чувство тревоги. Хотя, если, конечно, следовать нормальной человеческой логике, все его страхи за жизнь сына Марины объяснялись болезненным состоянием его мозгов.

Зачем бы, спрашивается, людям Бая и тем ментам, что работают на него в Краснохолмске, копытить сейчас землю в городе, которая уже и без того горит у них под ногами, а не уйти в тень и не переждать недельку-другую, пока не стихнут страсти по убитому? И уже потом, что было бы вполне логично… Однако Голованов слишком хорошо знал психологию зарвавшихся наркодельцов в том же Афганистане, которая ничем не отличалась от психологии азербайджанских наркоторговцев, с которыми ему уже приходилось сталкиваться в Москве, и мог предполагать, как поведут себя те из них, кто стоял за Баем, кто вкладывал деньги в краснохолмский рынок и кто рулил им, как Бай сам до последнего дня рулил своими шестерками.

Убийство Бая — это сигнал к тому, что кавказцы должны уйти из Краснохолмска, и те, естественно, сейчас в ярости. Заказчика, положим, они знают — Похмелкин-младший, однако до его головы им пока не дотянуться, несмотря на все их связи… Ручонки коротковаты! И поэтому они дали команду «Фас!» на исполнителя заказа, на киллера, вероятней всего залетного.

Как рассказал Дронов, Похмелкин-младший даже не скрывает того, что уже давно нацелился на Москву и в российской столице у него крепко налаженные связи. И… и ежели опять-таки следовать его логике, то и киллера он должен был пригласить не из Тамбова, а все из той же Москвы.

Голованов открыл глаза и негромко выругался. Крути не крути, а будь он на месте того же майора или лейтенанта, непременно зафиксировал бы свое внимание на двоих москвичах, которые за несколько дней до убийства прибыли в родной город Похмелкина-младшего и поселились не где-нибудь на выселках, а в довольно дорогой гостинице, в полулюксовом номере на двоих. К тому же прибыли они в Краснохолмск без какой-то либо определенной цели. То есть ни коммерсанты, ни бизнесмены — никто. А что касается их алиби, о котором упомянул Дронов, так оно вообще яйца выеденного не стоит. Ночной клуб «Атлант» забит людьми Ника, и они, выполняя приказ своего хозяина, могут даже на Библии поклясться в чем угодно.

Оставалось надеяться на то, что эти двое, и особенно Чудецкий, не вписывались в привычный образ киллера, но и этот факт ни о чем не говорил. Заказы подобного плана совершаются не в одиночку, сначала проводится разведка, и уже самую последнюю точку ставит киллер.

С этой далеко не радостной мыслью Голованов выбрался из машины. Оставалось надеяться, что у майора в штатском не будет времени копать столь глубоко. Когда поднялись на этаж и остановились у двери своего номера, Голованов невольно прислушался к звукам, которые раздавались из номера напротив. Похоже, что работал телевизор, но более… более ни звука.

Агеев, похоже, понял своего бывшего командира.

— Ну и что ты обо всем этом думаешь? — буркнул он, поворачивая ключом в замочной скважине.

— Боюсь, как бы этот козел в штатском не опередил нас.

Агееву не надо было объяснять, кого Голованов имел в виду, упомянув про «козла в штатском».

— Вот и я о том же.

— И что предлагаешь? Агеев шевельнул плечами:

— Вообще-то ты командир, но если тебя интересует мое мнение… Ждать до завтрашнего утра, когда они в буфет соизволят спуститься, нам, думаю, ни к чему, и уже исходя из этого…

Он замолчал, покосился на Голованова и все так же негромко добавил:

— А заодно и кишочки свои кофейком с коньяком прогреем. Если, конечно, эту парочку еще до нас не умыкнули.

— Не каркай!

Глава девятая

Осторожно и довольно интеллигентно, чтобы не показаться особо назойливым, Агеев стукнул костяшками пальцев по дверной филенке, прислушался и стукнул еще раз, но уже более настойчиво. В номере напротив продолжал бубнить включенный телевизор, и Филипп уже хотел надавить плечом, как вдруг за дверью послышался негромкий мат, чьи-то шаги и грубый, раздраженный голос:

— Кто? Агеев откашлялся:

— Извините, ради бога, но это… это сосед ваш, из номера напротив.

— Ну и чего? Вживаясь в роль, Агеев пожал плечами:

— Да вроде бы ничего особенного, но… Может, откроете?

За дверью снова послышался раздраженный, негромкий матерок, и Агеев уж подумал было, что придется уйти несолоно хлебавши, как вдруг дверь приоткрылась — и в щели нарисовалась угрюмая физиономия Вассала. По его настороженным глазкам было видно, что он ожидает какого-то подвоха, однако, прощупав незнакомого мужичка вопросительно-изучающим взглядом и покосившись на приоткрытую дверь номера напротив, что, видимо, его вполне успокоило, он несколько расслабился и уже более спокойным тоном произнес:

— Извините. Но сегодня… все утро… то менты какие-то с проверкой документов, то беготня по этажу… Спрашиваю, в чем дело, а мне говорят, будто азера какого-то замочили. Да лично по мне, хрен бы с ним, с этим азером!

— Вот-вот, — поддакнул ему Агеев. — Мы тоже едва собрались в буфет спуститься, как вдруг этот штатский, а с ним три мента при автоматах.

Вспомнив старшего лейтенанта и стволы автоматов, которыми его подталкивали в спину, Филиппу даже не надо было искусственно заводиться, чтобы более убедительно сыграть свою роль.

— Едва ли не на пол мордами положили, когда шмонали по карманам да проверяли документы! — искренне возмущался Агеев. — Я-то сам ничего, привыкший к подобным ситуациям, хотя тоже радостного мало было, но мой хозяин…

— Хозяин? — удивился Вассал.

— Ну! — утвердительно кивнул Агеев. — Мы в номере напротив остановились, этой ночью из Москвы прилетели. Хозяин мой русский немец из Германии, он в деловой поездке по России, ну а я при нем телохранителем. И представляешь?.. Такой пассаж в первый же день поездки!

Он чертыхнулся и презрительно произнес:

— А потом еще удивляются в правительстве, отчего бы это иностранцы опасаются инвестировать свои денежки в нашу экономику? Да после такого приема…

Исподволь наблюдая за реакцией Вассала, Агеев не мог не похвалить себя мысленно — московский диджей не только оттаивал, но и явно заинтересовался соседями напротив.

— И чем он занимается, этот твой немец?

— Химическое производство. Директор по инвестициям химической коммерческой компании.

— А к нам-то зачем приехал?

— Так я же тебе и говорю: пощупать наш рынок и по возможности наладить партнерские связи. Короче говоря, толковый мужик, — подытожил Агеев, — хотя родился и вырос в России. Сам-то он из поволжских немцев будет.

Вошедший в роль Агеев мог бы говорить еще и еще, но уже и без того было видно, насколько заинтересовался «толковым немецким мужиком» Вассал.

— Так ты чего стучал-то? — уже на правах доброго хозяина спросил Вассал, пошире открывая дверь и жестом руки приглашая гостя в номер.

— Да ты понимаешь, какая фигня получается, — усмехнулся Агеев, входя во вполне приличный спаренный полулюкс. — После той нервотрепки, что нам утром менты преподнесли, мой немец кофейку захотел, а в буфете такое пойло из желудей, что не приведи господь. А у нас свой есть, он из Германии баночку привез.

— Так в чем же дело?

— В кипятке! Понимаешь, кипятильник забыл в Москве. Так вот и хотел спросить насчет кипятильничка. Нету, случаем?

— Делов-то! — засмеялся Вассал. — Конечно, есть.

— Так, может…

— Дам, но с одним условием, — опередил Агеева Вассал. — Приглашаете на кофе. Тем более что у нас есть бутылка коньяку.

— А ты разве здесь не один?

— С товарищем. До сих пор прийти в себя не может после этих ментов.

— Годится, — согласно кивнул Агеев. — Думаю, мой немец против не будет.

— А он по-русски лопочет? Агеев как на больного покосился на Вассала:

— Говорю же тебе: мужик родился и вырос в России, поволжский немец. А когда его родителям выпала возможность перебраться в Германию, все слиняли. Короче говоря, не хуже нас с тобой изъясняется. Так что давай свой кипятильник, и через пятнадцать минут ждем с бутылкой коньяку у себя.

Уже стоя в дверях, Агеев еще раз принюхался к специфическому запаху, которым, казалось, был пропитан весь номер. Пахло жженым лавровым листом.

На тех фотографиях из семейного альбома Чудецких, которые Марина показывала Голованову, рассказывая о своем Димке, в объектив фотоаппарата смотрел веселый, полный жизненной энергии парень, с интеллигентным, одухотворенным лицом, а сейчас… Если бы Голованов не знал, что тот Дима Чудецкий и сидевший в глубоком кресле Пианист — один и тот же человек, он бы не поверил.

Вяло поддерживая общий разговор, перед ним сидел чем-то страшно удрученный, затюканный, сникший молодой старикашка с совершенно невыразительными глазами, которому можно было положить с первого прикида и тридцать, и сорок, и шестьдесят годков одновременно. И только пальцы рук, тонкие, нервные и в то же время сильные, выдавали в нем того музыканта, фотографии которого украшали теперь жизнь его матери.

«Бог ты мой! — мысленно заводился Голованов, время от времени поглядывая на Чудецкого. — Что ж с тобой сотворили такое, что за короткое время ты сам на себя непохож стал? Или, может, совесть гложет, что от матери сбежал? А может, и не от матери вовсе? А от того, что в Москве натворил? Ну же, колись, урод!»

Однако «урод», как в сердцах обозвал его Голованов, не кололся и только кофе сосал с коньяком, уставившись опустошенными глазами в журнальный столик. И от этого его тупого молчания, которое так не вязалось с тем Димкой Чудецким, о котором рассказывала его мать, Голованов заводился еще больше. В какой-то момент в голове даже мелькнула предательски-спасительная мыслишка: а не скрутить ли прямо сейчас этого козленка да не умыкнуть ли его ближайшим рейсом в Москву, к матери, от греха подальше, однако тут же осадил не в меру разбушевавшуюся фантазию. Слишком много было завязано на этой парочке, чтобы столь опрометчиво поступить с Пианистом.

За все это время Голованов впервые мысленно назвал его Пианистом и едва удержался, чтобы не выругаться вслух. Он не знал, на что надеялся Вассал, когда тащил парня в Краснохолмск, однако даже на первый взгляд Чудецкий едва ли подходил на ту роль, которую ему отвели Алекс с Ником.

«Впрочем, — сам с собой спорил Голованов, — Дебабову с Похмелкиным виднее. Возможно, именно такой Пианист им сейчас и нужен. Чтобы полностью затянуть на его шее веревку. Ну а дальше… дальше видно будет. Глядишь, и оклемается».

Задумавшись, Голованов даже не разобрал, о чем его спросил Вассал, представившийся при знакомстве своим настоящим именем, и он виновато покосился на своего «телохранителя», который в этот момент обносил гостей коньяком:

— Извини, я не понял.

— Василий спрашивает, как скоро мы возвращаемся в Москву, — «перевел» Агеев.

Вассал утвердительно кивнул, и Голованов еще раз мысленно отметил профессиональный нюх оперов полковника наркополиции Замятина, которым была поручена разработка легенды «немецкого гостя». Вассал, видимо хорошо знавший слабые места в производстве краснохолмского экстези, кажется, полностью заглотнул крючок с наживкой, и теперь уже им с Агеевым важно было не упустить нить разговора.

— Пока что точно не знаю, но, думаю, сразу же, как только нащупаю что-то серьезное для своего бизнеса в Сибири. В Москве мне было рекомендовано как следует осмотреться именно в Краснохолмске, но если здесь ничего серьезного не будет… В общем, буквально днями собираемся провести переговоры с областной администрацией и, возможно, уже на этой же неделе вылететь в Свердловск.

— В Екатеринбург? — видимо, чисто автоматически поправил немца Чудецкий.

— Да, в Екатеринбург, — подтвердил Голованов. — Но я, знаете ли, по старой советской привычке Свердловском продолжаю называть.

— Да какая в принципе разница, — отмахнулся Вассал, — Свердловск или Екатеринбург? Главное — зачем вам это нужно, если половина химической промышленности Сибири сконцентрирована в Краснохолмской губернии!

— Бизнес… — Голованов пожал плечами. — И я лично, и мои компаньоны хотели бы инвестировать такое дело, которое уже через год принесло бы определенные дивиденды. А что касается всяких разных прожектов на пятилетку и более, как это было при советской власти, то мы в это дело не верим.

— Так вот я и говорю, — мгновенно подхватил Вассал, — зачем вам в несчастный Свердловск лететь, где уже все давным-давно прихвачено, если все то же самое, причем гораздо более надежное, вы можете иметь в Краснохолмске? Кстати, то же вы услышите и в областной администрации.

— Слова, — скептически ухмыльнулся Голованов. — Всего лишь слова!

— Почему же так сразу? — вспыхнул Вассал, видимо пожелавший отхватить и свой кусок навара от более чем перспективной связки Николая Похмелкина с немецким предпринимателем. — Я вас знакомлю с очень крупным предпринимателем, сыном вице-губернатора, в руках которого сосредоточена вся кожевенная и обувная промышленность края, и вы уже сами будете смотреть, слова это или все-таки деловое предложение.

Подобное, к тому же столь неожиданное, предложение должно было произвести на «немца» серьезное впечатление, и в номере повисла мхатовская пауза.

— Что, не верите, что у нас могут быть столь влиятельные друзья? — как бы обиделся Вассал. — Кстати, вы, видимо, не знаете, но эта гостиница также принадлежит моему другу и на сегодняшний день является лучшей в городе.

Он замолчал было, однако тут же вскинулся снова:

— И остановиться в этих номерах может далеко не каждый. Вам прямо из Москвы номер бронировали?

— Да, помощник господина Вольского.

— Ну вот, — развел руками Вассал, — как говорится, этот факт комментариев не требует.

Голованов молчал, видимо оценивая предложение своего молодого друга. Молчал и Агеев, вопросительно уставившийся на своего хозяина. Наконец Голованов поднял голову и негромко произнес:

— Откровенно сказать, предложение заманчивое, если все это действительно так. К тому же можно будет обойтись без вашей бюрократической волокиты, если работать напрямую, а это тоже немаловажный факт…

— Так и я о том же говорю, — подсуетился Вассал. — И если вы с очень влиятельным господином Похмелкиным…

Войдя в раж, он уже называл Ника «господином Похмелкиным», однако вынужден был тормознуться, остановленный вопросом «телохранителя»:

— Извини, Василий, но я в Германию не уезжал, всю жизнь проработал в России и знаю, что, будь хозяином этой гостиницы такой человек, как ты говоришь, нам бы по утрам руки не выламывали и стволом автомата в спину не тыкали. Так что извини. Это я к вопросу о влиянии.

Вассал развел руками:

— Веришь, не знаю, что и думать по этому поводу. Гниль какая-то. Пытался дозвониться Николаю, мобила не отвечает. Позвонил в его офис, сказали, что он до вечера будет занят, и просили перезвонить не раньше семи.

— Вечера?

— Естественно.

Агеев посмотрел на часы — у них еще оставалось время, чтобы допить коньяк и уже вдвоем обсудить столь скоропалительное предложение Вассала.

А Дима Чудецкий продолжал сосать великолепный армянский коньяк, словно хотел спрятаться в коньячную оболочку и забыть все то страшное, что привело его в эту гостиницу, в этот город.

Когда гости наконец-то ушли к себе, Голованов включил телевизор и повернулся к Агееву:

— Ну и что ты думаешь относительно нашего разговора?

— Кажется, клюнул.

— Вот и я о том же. И если «влиятельный» господин Похмелкин действительно замышляет промышленное производство экстези, то на это дело клюнет и он. И первое, о чем он заговорит, о том, сможет ли мой концерн поставлять ему те компоненты, которые необходимы для производства колес и с которыми сейчас большой напряг в России?

— Но ведь это же слишком открыто, — засомневался Агеев.

— Не скажи. Скажем, тот же уксусный ангидрид нужен как для производства колес, так и для кожевенной промышленности.

В начале восьмого раздался телефонный звонок — и, когда Агеев снял трубку, послышался бодрый голос Вассала:

— Филипп? Слушай сюда! Хозяин дома?

— А где же ему еще быть, ежели я здесь? — пробурчал Агеев, смирившийся ради праведного дела с «Филиппом».

— Могли бы сейчас зайти к нам?

— А что? Что-нибудь серьезное намечается?

— По пустякам не стал бы тревожить.

— Тоже верно, — согласился с ним Агеев. — Сейчас будем.

Когда они вошли в номер напротив, то были приятно удивлены сервированным столиком, посреди которого стояло две бутылки все того же коньяка армянского разлива. В кресле с прежним угнетенным видом сидел Чудецкий, а напротив с мобильником в руке стоял явно довольный Вассал.

— Прошу к столу, — пригласил он.

— Зачем, господа? — попробовал было отказаться «немец российского разлива», однако Вассал уже совал ему в руку свой мобильник.

— Об этом потом, а сейчас… — и он показал глазами на мобильник, — Николай Валерьянович хотел бы с вами переговорить.

Что и говорить, этот жучила умел обтяпывать свои делишки. Быстро, ловко и без особой натуги.

— Николай Валерьянович — это…

— Да. Господин Похмелкин. Пожалуйте. Плиз, — зачем-то добавил Вассал по-английски.

В трубке послышался довольный хрюк и уже следом за ним приятный баритон:

— Не обращайте на Василия внимания, господин Голованофф. Он настолько рад знакомству с вами, что готов изъясняться даже по-китайски. Простим ему.

— Да, конечно. — Голованов расцвел в улыбке, прогоняя в памяти весь тот час, в течение которого они утюжили тему с Вассалом. Он хорошо помнил, что представился своим соседям по этажу «Головановым», и этот «Голованофф», как было записано в его паспорте, говорил о многом. Хозяин «Атланта» не поленился проверить, кто на самом деле живет в спаренном люксе, а это значило, что он действительно клюнул на «гостя из Германии». — Господин Похмелкин, Василий говорил мне, будто вы…

— Именно об этом я и хотел с вами переговорить, — мгновенно отреагировал Ник. — Думаю, мое предложение должно заинтересовать вас и вашу компанию.

— Да, Василий уже намекал мне. И если ваше предложение будет действительно интересным…

— Можете не сомневаться.

— Рад слышать. И когда вы предлагаете?

— Когда?.. — хмыкнул Похмелкин-младший. — Хотелось бы, естественно, познакомиться с вами прямо сегодня, однако, к моему великому сожалению…

Он умел изъясняться, этот господин Похмелкин. Видимо, не прошли даром уроки Похмелкина-старшего, когда тот впаривал своим избирателям развесистую клюкву.

— Давайте договоримся так. Буду звонить вам в двенадцать. Вас это устроит?

— Буду ждать.

Голованов передал мобильник явно довольному Вассалу, и тот широчайшим жестом пригласил их к столу.

— Удобно ли? — засомневался Голованов, покосившись на своего «телохранителя». — Я, конечно, не понаслышке знаю о русском хлебосольстве, но-о… столь дорогой стол… Вы и без того на коньяк уже потратились.

— Ах, прекратите! — артистическим взмахом руки остановил красноречивый изыск «немца» Вассал, даже не пытавшийся скрыть своих чувств. — Будем у вас в Германии, надеюсь, и вы нас угостите. А пока что вы наш гость. — Он засмеялся и добавил: — К тому же, полагаю, надо закрепить нашу дружбу.

Этот жучила брал быка за рога, и Голованову оставалось только переглянуться с Агеевым. Тот пожал плечами. Мол, вы хозяин — вам и решать.

— Хорошо, — наконец-то сдался «господин Голованофф».

На этот раз стол вел прирожденный диджей Василий Первенцев, артистически рассказывая еврейские и детские, армянские и солдатские, да и просто смешные анекдоты, и только Чудецкий все так же уныло сидел за столом, поглощая при этом рюмку за рюмкой и, видимо, совершенно не ощущая вкуса коньяка. И естественно, что гости не могли не обратить на это внимания.

— А почему наш Дмитрий такой кислый сегодня? — с оттенком отеческой заботы в голосе поинтересовался Голованов.

— А, не обращайте внимания, — махнул рукой Вассал. — Просто хандра нашла на человека. — И пояснил: — Он же человек искусства, а музыканты и артисты, как известно, люди настроения. Смеются там, где плакать надо, зато рыдают там, где все смеются.

И тронул Чудецкого за плечо:

— Ну же, Димон!

Чудецкий вяло улыбнулся и снова потянулся за бутылкой:

— Простите, это я так… действительно что-то хандра нашла.

Закусил коньяк долькой лимона, поднялся и прошел к резному серванту, на котором лежала вскрытая пачка «Беломора», щелчком выбил папироску, потянулся было за спичечным коробком, но, видимо вспомнив про гостей, спросил негромко:

— Не желаете?

— А что, вы курите «Беломор»? — искренне удивился уже подвыпивший «господин Голованофф».

На лице Чудецкого застыла язвительная ухмылка, а «господин телохранитель» уже нашептывал что-то своему «хозяину». И по тому, как тот радостно кивал, светлело лицо Вассала, в планы которого не входило, видимо, раньше времени раскрываться перед столь важным немцем. И уже радостно засмеялся, когда Агеев кивнул Чудецкому:

— Забей-ка и нам косячок.

— Что, балуешься порой? — не скрывая интереса, полюбопытствовал Вассал.

— «Балуешься»… — ухмыльнулся Агеев. — Афган всему научит.

Чудецкий между тем уже подготовил штакет,[14] набил марихуаной, отсыпав ее из кораблика,[15] однако, прежде чем подать уже готовую папиросу Агееву, честно предупредил:

— Тема крутая, так что поосторожней.

— Не учи дедушку детей рожать, — отозвался Агеев, принимая от Чудецкого добротно и умело забитый косячок. — Когда в Афгане торчал, только этим и жили.

Вассал с нескрываемым интересом покосился на Агеева. Судя по его взгляду, такие люди нужны были и в Москве.

А Голованов время от времени косился на Чудецкого, и в его груди нарастало что-то нехорошее. А мозги сверлила въедливая, навязчивая мыслишка: «Бог ты мой! Да тот ли это Дима Чудецкий, один из талантливейших учеников Ирины Турецкой, которого ждет дома мать?! Господи, вразуми дурака!»

Уже поздним вечером, когда наконец-то отпустило неприятное ощущение накатывающей тошноты, а в своей комнате похрапывал Агеев, Голованов принял горячий душ, заварил в бокале щепотку крупнолистового цейлонского чая и только после этого набрал по мобильнику телефон Сергачева. Вкратце пересказал ему разговор с Похмелкиным-младшим, не забыл и про застолье, которое устроил им Вассал. Судя по широте размаха, с прямой подачи все того же Похмелкина.

— Великолепно! — подытожил результаты первого дня пребывания в Краснохолмске Сергачев. И добавил напутственно: — Главное теперь для вас — не проколоться при разговоре с Ником. Умен, собака, и осторожен!

«Мальчик ты мой, — вздохнул Голованов, — ты еще девственником был, когда я душманам рога крутил! И если бы я или тот же Филя Агеев хоть разок в чем-нибудь прокололись, мы бы уже давным-давно превратились в „груз двести“.

Сергачев попытался было выдать еще несколько ценных указаний, однако Голованов даже слушать его не стал.

— Что-нибудь существенное по факту убийства есть? — спросил он, когда Сергачев закруглил наконец-то свой монолог.

— Вы имеете в виду Бая? — с ноткой недовольства в голосе уточнил Сергачев.

— Естественно.

— Да как вам сказать… — на секунду-другую замялся Сергачев. — Пока что ничего нового, но… — В его голосе уже звучали едва уловимые металлические нотки. — Этим вопросом занимается Краснохолмская прокуратура, и нас с вами это убийство должно волновать менее всего.

— Боюсь, что это далеко не так, — буркнул Голованов и, пожелав Сергачеву доброй ночи, выключил мобильник.

За годы командировок в горячие точки, когда работать приходилось более чем в экстремальных условиях, у него выработалось то самое чувство, которое предупреждало его о приближающейся опасности, которое его никогда не подводило и которое иные профессионалы называют шестым. Он бы и сам не смог определить точно, в чем конкретно все это выражается, однако знал: тренькнул звонок в голове, засосало в груди — немедленно группируйся и готовься к чему-то нехорошему. К этому ощущению постоянно вибрирующего «звонка» моментально подключались его мозги, и начинался расклад карт как в королевском пасьянсе. Порой даже помимо его собственной воли.

Впрочем, он уже догадывался, какую «неприятность» может принести убийство Бая. И его злило откровенно примитивное непонимание Сергачевым той угрозы, которую несла в себе эта мок-руха.

Он поднялся, достал из холодильника охлажденную бутылку минеральной воды, сковырнул пробку с горлышка и, когда почувствовал, как холодная, исходящая пузырьками вода осаживает в груди неизвестно с чего бы вдруг появившееся чувство неприязни к Сергачеву, уже более спокойно разложил по полочкам события прошедших суток. И сам же себя обругал, что «накручивает спираль» на голом месте.

— Идиот! Мазохист!

В тишине номера люкс это самобичевание показалось более чем смешным, и он покосился на дверь комнаты, в которой почивал менее впечатлительный Агеев.

— И с чего, спрашивается, завелся? — негромко пробурчал Голованов и покосился глазом на лежавший на журнальном столике мобильник. Он уже догадывался, с чего бы это он завелся, однако сам себе боялся в этом признаться.

Считай, уже двое суток, как расстался с Мариной, и уже снова хотел ее видеть. Он догадывался, что это у него не просто желание понравившейся ему женщины, здесь уже нечто большее, может быть, даже то самое, что у него так и не сложилось с женой, и теперь он боялся, что может потерять ее.

Случись вдруг что-нибудь с ее Димкой, и Марина этого ему не простит. Наверное, не простит.

Он посмотрел на часы. В Москве еще было вполне приемлемое для телефонных звонков время, и он потянулся за мобильником. Знал, вернее, догадывался, что Марина ждет от него звонка в любой час дня и ночи.

Отозвалась она сразу же, и по тому, как она произнесла его имя, Голованов вдруг окончательно осознал, что уже не сможет уйти от этой женщины.

— Ты почему так долго не звонил? Ты же знаешь, я…

— Задергался, — признался он.

— А Димка?.. — на выдохе спросила она. — Ты… ты что-нибудь узнал?

И замолчала, видимо со страхом ожидая ответа.

— С ним все нормально, — успокоил Голованов Марину. — Даже…

— Сева, ты… ты меня не обманываешь? — с дрожью в голосе спросила Марина, готовая разрыдаться.

— Глупышка! — как можно мягче произнес он. — Подобными вещами не шутят.

Он замолчал было, ощутив в груди давно забытое чувство ревности, однако тут же заставил себя взбодриться.

— Но и это еще не все. Должен доложить тебе, что я уже успел с ним познакомиться, и… и он сейчас спит в номере напротив.

В мобильнике зависла длительная пауза, и Голованов уж было хотел напомнить о себе, любимом, как вдруг послышался приглушенный всхлип:

— Сева… милый… ты… ты не обманываешь меня?

— Зачем? — удивился он.

— Ну… — И тут же: — А почему же он тогда за все это время не позвонил мне ни разу?

— А вот это ты уже у него самого спросишь, когда он домой вернется, — прокомментировал Голованов. — А заодно спросишь…

— А когда… когда вы обратно… в Москву?

— Пока что точно сказать не могу, но думаю… в ближайшее время.

— А почему не сейчас?

— Да как тебе сказать, — замялся Голованов, — можно было бы, конечно, и прямо сейчас, однако все это не только от одного меня зависит.

В мобильнике повисла напряженная, тяжелая пауза.

— Он что… Дима… настолько серьезно во что-то влип?

Голованов обреченно вздохнул:

— Пока что ничего конкретного тебе сказать не могу, но одно обещаю точно — скоро вернемся. Буквально днями.

— Я жду, — как-то очень тихо произнесла Марина. — Обоих жду. И целую.

— И я тебя целую. Голованов положил на журнальный столик включенный мобильник, тяжело поднялся из кресла и прошел к бару. Его голову и сердце раздирали противоречивые чувства, и он понимал, если не выпьет пару рюмок коньяку, ему не уснуть.

Не очень-то спалось в эту ночь и Сергачеву. Но если Голованова терзали мысли относительно сына Марины Чудецкой, то капитан сделал охотничью стойку на заказное убийство резидента азербайджанской наркоторговли в Краснохолмском регионе. Он уже практически не сомневался, что двойное убийство в Москве и мокруха в Краснохолмске — проплаченный заказ Похмелкина-младшего, и теперь просчитывал все возможные варианты этих трех убийств, чтобы не допустить возможной ошибки и тем самым не увести следствие в сторону. И смущал его один-единственный нюанс…

Почему во всех трех убийствах Ник воспользовался услугами одного киллера, а не двух или даже трех профессиональных мокрушников? Ведь он же не полный отстой и должен был осознавать, что это значительно упростит задачу следствия!

Впрочем, и на эти вопросы были свои ответы.

Судя по всему, мокрушник, привыкший работать только с вальтером, из местных. Ник уже пользовался его услугами, уверен в нем как в профессионале. И решил вновь воспользоваться его услугами. Тем более что где там российская столица и где Краснохолмск? И кому это вдруг придет в голову соотнести и сопоставить столь отдаленные географически убийства, когда в России по официальным только сводкам от заказной мокрухи погибает более семи тысяч человек! И попробуй-ка внести их в единую, общероссийскую базу данных с полным описанием каждого убийства!

Самонадеянность господина Похмелкина можно было понять. Тем более это даже не было самонадеянностью. Еще один претендент на олигархическое кресло жил и продолжал жить в той России, которую сотворил в ельцинские времена его папочка, и он даже в самом страшном сне предположить не мог, что в какой-то момент состыкуются краснохолмские и московские опера, и один из этих оперов, капитан Сергачев, свяжет два московских убийства и одно краснохолмское в единый узел.

У Похмелкина-младшего на данном этапе был один враг — Бай, и он его убрал.

Примерно в тот же момент, что и Голованов, Сергачев посмотрел на часы, однако время для телефонных звонков было позднее, и только утром он позвонил в Москву полковнику Замятину. Просьба была довольно скромная: выяснить, не было ли в Краснохолмске похожих убийств ранее, и проверить списки пассажиров, которые в эти дни вылетали в Москву и тут же вернулись обратно.

Была еще одна просьба, тоже весьма скромная. Выяснить через Краснохолмский уголовный розыск, не было ли оптовых закупок пистолетов системы «Вальтер», а если и были вдруг, то кем конкретно.

Правда, здесь было одно «но». Каким макаром этот мокрушник доставил свой вальтер в Москву? Однако ответ предполагался простой: работает он с помощником, и когда поступил московский заказ, киллер отправил своего ассистента поездом, а сам вылетел самолетом.

Глава десятая

Заведующий отделением, в котором лежал Александр Борисович Турецкий, предупредил Ирину Генриховну, что ее мужу, судя по всему, придется делать еще одну операцию — сейчас ждут результаты анализов, и теперь уже дня не проходило, чтобы она или Нина не приезжали в госпиталь. А зачастую и обе навещали его в один и тот же день. Дочь — после уроков в школе, жена — до начала занятий в Гнесинке. Турецкий умолял ее не напрягать ни себя, ни дочку, однако любящие женщины всегда остаются таковыми, если даже одной из них уже за сорок, а второй еще нет и шестнадцати. Им обоим почему-то казалось, что если они будут рядышком, то с «их Турецким» ничего плохого или, не дай-то бог, страшного случиться не может.

А предчувствие любящей женщины — это барометр, на который надо бы научиться ориентироваться всем мужикам.

…Этим утром, сразу же после врачебного обхода, Турецкий позвонил жене сам и попросил ее приехать до двенадцати.

— Если, конечно, занятия позволят, — поправился он, и тут же последовал встревоженный вопрос:

— Что?.. Случилось чего? Анализы плохие?

— Да нет, совершенно иное, — успокоил ее Турецкий и даже позволил себе хихикнуть в мобильник: — По общественной линии закавыка вышла. Короче говоря, приезжай.

— По какой еще общественной? — не приняла его тона Ирина Генриховна. — Какая еще закавыка? Саша! О господи! Тебя что… уже под нож кладут?

— Да успокойся ты! — вспылил Турецкий. — Никакой операции пока что нет и не намечается, а насчет твоего приезда… Короче, приезжай. Узнаешь.

И выключил мобильник.

Ирина Генриховна примчалась через сорок минут, и прямо от порога в палате зависло невысказанное «Что?».

— Да успокойся ты наконец-то! — повысил голос Турецкий. — У меня действительно полный ажур и порядок. А вот что касается твоего протеже…

В этот момент она, видимо, совершенно не думала о своем ученике, и в глазах ее отразился немой вопрос: «Какой еще, к черту, протеже? И что за ахинею ты несешь?»

— Я имею в виду твоего Чудецкого.

— Диму?!

Он хмыкнул и пожал плечами:

— Ну если его зовут Димой, значит, он и есть. До нее, видимо, стало что-то доходить, но она все еще не увязывала этот телефонный звонок мужа с исчезновением и поисками своего ученика.

— Что… что-нибудь прояснилось? — спросила она. И тут же: — Я не далее как сегодня утром звонила его матери, вернее, она мне сама позвонила и сказала, будто бы все в порядке. Ей Голованов звонил, успокоил и сказал, что не позже чем через пару-тройку дней они оба будут в Москве.

«Где его прямо у трапа самолета задержат опера из МУРа», — мысленно продолжил Турецкий, однако вслух сказал:

— Пока ничего еще толком неизвестно, но, как мне кажется, твой Дима попал в довольно неприятную историю. И если все это подтвердится…

— Что подтвердится?

— Тебе в МУРе все расскажут, — «успокоил» жену Турецкий. — А сейчас я позвоню Яковлеву, это начальник МУРа…

— Ну знаю твоего Яковлева, — перебила Турецкого Ирина Генриховна. — И что?

— Так вот, он ждет тебя на Петровке, и, возможно, тебе придется опознать…

— Диму?! Чудецкого?!

— Возможно, что это и он. В глазах Ирины Генриховны застыл ужас.

— Он… его что, у-убили?..

— Не волнуйся, живой, — буркнул Турецкий, уже пожалевший, что сам ввязался в эту историю и ввязал в нее мужиков из «Глории». — Живой. Но опознать его придется.

— А почему не мать? — спросила Ирина Генриховна. — Она же здесь, в Москве.

Турецкий только плечами пожал. Мол, тема тонкая и все тот же Яковлев не хотел бы раньше времени подключать мать Чудецкого.

Он набрал по мобильнику телефон начальника МУРа и, пока ждал ответного сигнала, негромко пробубнил:

— Ты уж меня прости, Иришка, но в следующий раз, когда вдруг надумаешь за очередное свое протеже голову на рельсу класть, покопайся как следует в его душонке, и только после этого уже…

В этот момент пошел голос Яковлева, и Турецкий негромко произнес:

— Владимир Михайлович? Турецкий приветствует. Передаю трубочку жене…

Предложив Ирине Генриховне кофе и расспросив ее о состоянии здоровья мужа, галантный Яковлев объяснил ей наконец, с чего бы это вдруг она была востребована в МУРе. И только теперь, выслушав Владимира Михайловича, она осознала смысл фразы, сказанной Турецким: «В следующий раз, когда надумаешь за очередное свое протеже голову на рельсу класть, покопайся как следует в его душонке, и только после этого уже…»

Он не закончил фразу, но и без того можно было понять, что именно хотел сказать Турецкий.

Оказывается, в тот самый день, когда из Москвы рванул ее любимый ученик, вернее, в то самое утро была убита ударом ножа в печень некая Валерия Лопатко, первокурсница художественного колледжа, и, как выяснилось позже, в это же утро ей звонил Дима Чудецкий. О чем они говорили по телефону, неизвестно, но криминалисты настаивают на том, что дверь своему убийце, или же убийцам, открыла сама Валерия, и они же, уходя, вынесли все самое ценное из квартиры, в которой она проживала вместе с матерью.

— Но при чем здесь Дима?! — попробовала было возмутиться Ирина Генриховна, поставив на столик чашечку с кофе.

Хозяин кабинета развел руками:

— Нам бы тоже хотелось думать, что ваш ученик здесь ни при чем, но…

Включил видеомагнитофон и, пока на экране телевизора мельтешили настроечные штрихи, пояснил:

— Эта запись была сделана аппаратурой, которая отслеживает тот самый подъезд дома, в котором произошло убийство, и если вы узнаете кого-нибудь из появившихся на экране, я вам буду весьма признателен.

Ирина Генриховна вдруг почувствовала, как у нее похолодело в животе, а ладони покрылись липким потом.

— Господи, неужели… — почти беззвучно прошептала она, не в силах отвести глаз от экрана.

Обработанная специалистами экспертно-криминалистического центра запись давала неплохое изображение, и она увидела сначала двоих парней, которые шли к подъезду. Того, который шел первым, она не знала, а второй… явно пьяный…

Они шли прямо на камеру, и чем ближе подходили к двери подъезда, тем холоднее становилось у нее в животе.

Дима! Чудецкий!! Она не могла ошибиться.

Вздохнул начальник МУРа, наблюдавший за ее реакцией. А она… Вконец сломленная сначала услышанным, а потом и увиденным, она уже не в силах была что-то говорить и только кивала утвердительно.

— Чудецкий? — негромко спросил Яковлев.

— Да.

Потом спросила, не сводя глаз с экрана телевизора:

— И что, эту девушку… действительно, как вы говорите?

Она подняла глаза на генерала.

— Но я… я не верю, что это он. — И вдруг заторопилась, с мольбой в голосе обращаясь к хозяину кабинета: — Нет! Нет, нет и нет! Это невозможно! В это я никогда не поверю! Ведь вы можете допустить, что вкралась какая-то ошибка?

— Ну в этой записи, положим, никакой ошибки быть не может, — выключая телевизор, сказал Яковлев, — а вот в воспроизведении того, что произошло в квартире убитой…

Он сел в кресло напротив, спросил ненавязчиво:

— Хотите еще чашечку?

Ирина Генриховна отрицательно качнула головой:

— Нет. Благодарю вас.

— В таком случае расскажу вам на словах продолжение этой записи.

Яковлев допил свой уже совершенно остывший кофе и только после этого заговорил:

— Дима Чудецкий и его товарищ вышли из подъезда дома через сорок минут, после того как их в первый раз зафиксировала видеокамера. Причем Чудецкий уже едва держался на ногах, и, чтобы спуститься с трех ступенек перед подъездом, его вынужден был поддерживать его товарищ.

Причем на этот раз товарищ Чудецкого был без большой дорожной сумки с ремнем через плечо, с которой он сорок минут назад входил в подъезд. Судя по всему, забыл ее в квартире убитой.

Однако вспомнил о ней буквально через несколько минут и, оставив Чудецкого около машины, вернулся уже один в дом за сумкой, что тоже было зафиксировано видеокамерой.

Этот момент преступления подтверждают и две женщины, которые возвращались домой из магазина и видели стоявшего около иномарки молодого парня, по описанию похожего на Диму Чудецкого. По их словам, он «лыка не вязал», его «качало, как дерьмо в проруби».

Слушая пересказ Яковлева, Ирина Генриховна вдруг почувствовала, как у нее пересохло во рту и тысячами крошечных молоточков застучало в висках.

«Господи, неужто это действительно Дима?!»

Она потянулась кончиками пальцев к вискам, и этого ее состояния не мог не заметить Яковлев:

— Ирина Генриховна, дорогая, вам плохо?

— Нет, ничего, спасибо, — через силу улыбнулась она.

— Может, таблетку какую?

— Таблетку?.. Ну-у если не затруднит, конечно, то таблеточку спазмалгона.

— Господи ты боже мой, да ничего проще!

Резко поднявшись из кресла, он прошел к двери и, уже стоя на порожке, приказал кому-то, судя по всему секретарше:

— Пару таблеток спазмалгона и теплой воды запить! Если нет спазмалгона, что-нибудь похожее. Срочно!

Через открытую дверь было слышно, как засуетилась секретарша в приемной. Не прошло и минуты, как она впорхнула в кабинет с тарелочкой в руке, на которой лежали две таблетки, и стаканом воды в другой.

— Вот, пожалуйста…

Благодарно улыбнувшись, Ирина Генриховна взяла с тарелочки одну таблетку, запила ее глотком воды, и на ее красивом лице застыла виноватая и в то же время благодарная улыбка.

— Спасибо большое.

— Может, все-таки две выпьете? — предложила секретарша.

— Нет, спасибо. Одной достаточно.

— Но я все-таки оставлю?

— Спасибо.

Когда секретарша ушла, Яковлев снова опустился в кресло, спросил участливо:

— Может, все-таки коньяку рюмочку? Ведь случись что с вами, да еще в моем кабинете… Александр Борисович этого мне никогда не простит.

И тут же рассмеялся, ударив себя ладонью по лбу:

— Господи, чего это я? Таблетка спазмалгона и коньяк вдогонку!.. Да после подобного сочетания Александр Борисович действительно за чмо деревенское держать меня будет!

Улыбнулась через силу и Ирина Генриховна:

— Ничего, когда ваш предшественник бывал у нас в доме, то они порой по утрам и не такие опыты на себе ставили.

— Что, две таблетки от головной боли и рюмка коньяку?

— Я бы не сказала, что именно так… а вот две рюмки армянского коньяка и одна таблетка от головной боли — это, пожалуй, ближе к истине.

Судя по тому, как стал действовать спазмалгон, лекарство в аптечном киоске МУРа не бодяжили, и она вдруг почувствовала, что мозги вновь возвращаются в рабочее состояние. Даже промелькнула мыслишка, что неплохо было бы запастись здесь парочкой упаковок спазмалгона про запас, однако тут же отбросила эту мысль как кощунственную.

Дима! Ее Дима Чудецкий! И его подозревают в убийстве семнадцатилетней девочки.

Ничего страшней невозможно было и придумать.

К тому же ограбление квартиры… Мерзкое, кощунственное ограбление, в котором тоже повязан ее ученик…

Она сглотнула подступивший к горлу ком, заставила себя откашляться.

— А вы… не могло случиться так, что Дима с товарищем зашли еще к кому-то в этом доме, а следователь ухватился за первую попавшуюся версию?

Яковлев отрицательно качнул головой:

— В этом отношении ошибка исключена. Нам точно известно, что, перед тем как приехать к Лопатко, Чудецкий звонил ей, видимо договариваясь о встрече, и уже после этого он и тот второй, которого вы видели на экране, приехали к ней. Также были опрошены все жильцы этого подъезда, которые в это время были дома, и все, как один, показали, что в этот час гостей у них не было.

Осознавая, что она пытается найти хоть какую-нибудь спасительную лазейку для Чудецкого, Ирина Генриховна уныло кивнула и негромко спросила:

— А этот… второй… Кто он?

— Выясняем, — односложно ответил Яковлев, внимательным и одновременно прощупывающим взглядом наблюдая за своей гостьей. — Ирина Генриховна, я, конечно, понимаю ваше состояние и вашу боль за своего ученика, и мы сделаем буквально все, чтобы вычислить убийцу Валерии Лопатко, но вы и нас правильно поймите — все, точнее, почти все говорит не в пользу Чудецкого. И пригласил я вас не только для того, чтобы вы опознали его, но еще и для того, чтобы мне самому понять, способен ли он на убийство.

Он сделал ударение на слове «способен» и замолчал, понимая, насколько непростую задачку поставил перед женой Турецкого. От самого Турецкого он уже знал, что Чудецкий — пианист от Бога, что Ирина Генриховна видит в нем восходящую звезду и, когда он исчез из дома и к ней обратилась за помощью мать ее ученика, приняла в его розыске самое деятельное участие.

Ирина Генриховна подняла глаза на хозяина кабинета. Никогда раньше ей не приходилось отвечать на подобные вопросы, да она и представить себе не могла до этого момента, что ее могут спросить о подобном, и теперь пыталась найти в глазах начальника МУРа ответ уже на свой вопрос: «Насколько серьезно ваше подозрение, генерал? И насколько оно ответственно?»

Начальник МУРа понял ее правильно и кивнул утвердительно.

— Важно, очень важно. — Подумал немного и добавил: — Видите ли, обозначились кое-какие нюансы относительно ограбления квартиры Лопатко, я вам о них скажу чуть позже, и оперативникам, которые работают по этому делу, крайне важно знать психологический портрет Чудецкого.

— То есть способен ли он на подобное убийство или нет?

— Совершенно точно. Можно было бы, конечно, расспросить об этом его сокурсников, однако не хотелось раньше времени пускать круги по воде, так как ни к чему хорошему, я имею в виду Чудецкого, это не приведет.

— Спасибо, — Ирина Генриховна с силой растерла кончиками пальцев виски, одновременно думая и о своем ученике, и о словах Турецкого, брошенных им в запальчивости, насчет рельсы, на которую Ирина собиралась положить свою голову.

И вот он, этот «следующий раз». Она вновь подняла глаза на хозяина кабинета и негромко, но достаточно уверенно произнесла:

— Нет, Чудецкий не способен на подобное. — Под ее глазом дернулся нерв, и в голосе зазвучали металлические нотки: — Не способен. В силу своего воспитания, своей интеллигентности, да еще, пожалуй, того, что вы только что назвали психологическим портретом.

Начальник МУРа не сводил с нее прощупывающе-вопросительного взгляда.

— Вы в этом уверены?

— Да.

— Хорошо, пусть будет так. Но тогда еще один вопрос. Вы уверены в Чудецком только потому, что он талантлив и является вашим учеником, или же…

— Вынуждена признаться, что и это тоже, но сейчас, пожалуй, даже не это главное.

— Но ведь не сын же он вам! — воскликнул Яковлев.

— Нет, не сын, — усмехнулась Ирина Генриховна. — Хотя, признаюсь, я бы хотела, чтобы у нашей с Турецким Ниночки был такой брат.

— Тогда что же?

— Что же?.. — негромким эхом отозвалась Ирина Генриховна и потерла кончик носа. — Видите ли, Владимир Михайлович, вы, конечно, высочайшего класса профессионал и можете принять сказанное мной за…

Она замялась было, подыскивая нужное слово, однако на помощь ей пришел сам Яковлев:

— А вы говорите как есть. Я пойму.

— В таком случае должна признаться вам, что я уже несколько месяцев вечерами посещаю Центр эффективных технологий обучения, который занимается профпереориентацией, и должна признаться, что достигла определенных успехов. Так вот, на этой фирме есть отделение, которое готовит психологов с юридическим уклоном, и я…

Начальник МУРа смотрел на свою гостью как на пришелицу с другой планеты, а она между тем продолжала гнуть свое:

— …и я не позже как этой весной выйду на диплом. Что же касается профессиональной подготовки студентов Центра, то должна вам сказать, что наш курс читает человек, придумавший технологию, благодаря которой в процессе общения с подозреваемым можно определить, в какой степени тот склонен или же не склонен вообще к правонарушениям. Кстати, методика эта разработана в секретных службах и по ней выпускаются книги для служебного пользования.

Она вздохнула и развела руками:

— Так что, дорогой Владимир Михайлович, уже исходя из наработанной мной теории, а также из того, что я знаю о своем ученике и каким я его знаю, могу с уверенностью сказать: да, Дима довольно слабохарактерная личность и легко подпадающая под влияние более сильных лидеров, однако на подобное преступление, тем более убийство, он не спо-со-бен.

Теперь в ее голосе не было даже тени неуверенности, да и звучал он как металл.

И снова хозяин кабинета вопросительно-изучающим взглядом остановился на лице своей гостьи:

— Ну что ж, коли вы утверждаете, попробуем уверовать и мы в то, что Чудецкий не убивал Леру Лопатко.

Уже на пороге, провожая Ирину Генриховну, Яковлев протянул ей свою визитку со всеми телефонами и негромко произнес:

— Александр Борисович, конечно, знает, как мне звонить, но хотелось бы, чтобы и вы… Короче говоря, вдруг возникнет какая потребность, звоните. Буду очень рад.

Она только улыбнулась.

— И большой привет мужу.

— Спасибо.

Глава одиннадцатая

На следующее утро, пожалуй не было еще и десяти, Агеев заказал в номер легкий завтрак на двоих и, пока они уничтожали салат «Весенний», сдобренный майонезом, успел надоесть Голованову своим нытьем:

— Все, баста! Больше на провокации не поддаюсь. Эдак и печень посадить можно.

— Так кто же тебя заставлял коньяк лакать? — с ленцой в голосе парировал Голованов, который также пребывал далеко не в лучшем состоянии. — Сказал бы, что у тебя печень ни к черту, да и вообще всего себя в Афгане оставил, глядишь, и пел бы сейчас молодым жаворонком.

— Да ты хоть понимаешь, чего говоришь-то, дуся? — вскинулся обиженный в лучших чувствах Агеев. — Армянский коньяк на столе, а я… печень! — И укоризненно покачал головой: — Не ожидал подобного от тебя, командир.

— Ладно, прости, — буркнул Голованов, думая в этот момент совершенно о другом.

В номере напротив царила заупокойная тишина, и этот факт будоражил сознание. О чем и сказал Агееву.

— Ну и что с того? — буркнул тот. — Если бы ты меня не поднял, я бы тоже валялся в кровати до сих пор.

Заглотнул с полстакана кефира и добавил нравоучительно:

— К тому же ты себя с этими сопляками не равняй. Сколько ты можешь за раз усидеть? То-то и оно. Так что сопи себе в две дырочки и дай людям проспаться. Насколько мне память не изменяет, они собирались еще и дискотеку посетить.

Голованов кивнул угрюмо. Примерно то же самое думал и он, однако тревожный червь сомнения нет-нет да и напоминал о себе.

Ровно в двенадцать брякнул стоявший рядом с телевизором телефон.

— Господин Голованофф?

— Да, слушаю.

— С вами желает поговорить господин Похмелкин.

— Рад буду слышать.

Секретарша Похмелкина переключила Голованова на телефон хозяина, и в трубке послышался уже знакомый баритон:

— Всеволод Михайлович? Рад слышать ваш голос. Хотел бы напомнить о наших планах. Вы как, не ангажированы еще куда-нибудь?

— Как можно! Я же вам обещал.

— В таком случае высылаю за вами машину.

— Хорошо, ждем.

Перед тем как положить трубку, Голованов не удержался, спросил:

— Василий будет? А то что-то я их сегодня еще не видел.

— Зачем? — искренне удивился Похмелкин. — Мы с вами и так уже знакомы, а что касается всего остального… У него свой бизнес, а у меня свой. Так что жду. Сколько вам надо на сборы?

— Ну-у хотя бы полчаса.

— Хорошо, в половине первого вас будет ждать у подъезда черный «БМВ».

Опустив трубку на рычажки, Голованов покосился на Агеева:

— Все слышал?

— Ну!

— И что скажешь?

— Умеет подать себя, гаденыш.

— Я не о том. Я о Вассале. Агеев пожал плечами:

— Думаю, все верно. Холоп сделал свое дело, холоп может уйти.

Вышколенный водила новенькой иномарки, предусмотрительно открывший дверь машины Голованову, доставил их к подъезду величественного даже по московским меркам строения из стекла и бетона, в котором размещался офис короля краснохолмской кожевенной промышленности. Эстафету принял столь же предупредительный, с иголочки одетый начальник охраны, самолично проводивший гостей до третьего этажа, где их уже встречал помощник Похмелкина.

— Вас ждут. Проходите, пожалуйста. М-да, Похмелкин-младший умел пустить пыль в глаза нужным для его бизнеса людям.

Когда вернулись в гостиницу, первое, что сделал Агеев, — прощупал все потаенные места, где можно было бы спрятать «клопа», и когда наткнулся-таки на крохотное устройство, прикрепленное к резной раме с пейзажем, радостно закивал. Все шло как и должно было идти. Сын краснохолмского вице-губернатора, при всей своей вседозволенности, которая обычно и приводит к краху, решил перепровериться относительно немецкого бизнесмена и, в то время когда с чисто сибирским радушием принимал в своем офисе гостя, его служба безопасности также не сидела без дела. Было бы хуже, если бы они упустили этот момент, по крайней мере для Голованова с Агеевым.

Кивком подтвердив, что все понял, Голованов пустился в занудно-утомительный рассказ о возможных перспективах совместного сотрудничества с фирмой господина Похмелкина и попросил Агеева, чтобы тот ближе к вечеру напомнил ему о телефонном звонке в Амстердам.

— А почему не сейчас?

— Можно было бы и сейчас, но… Компаньон слишком серьезный, и мне необходимо как следует обдумать предложение господина Похмелкина.

— Серьезней некуда, — согласился с «немцем» Агеев. — Мало того что король кожевенной промышленности, так вдобавок ко всему и сын вице-губернатора. А это, должен вам доложить, необходимые связи вплоть до губернатора области и налоговой полиции, а также перспектива расширения рынка.

Они перекинулись еще парочкой ничего не значащих фраз, пока Агеев не предложил:

— Может, я в бар спущусь? Посмотрю, чем поживиться можно. Если вы не против, конечно.

— Тогда в номер обед заказывай, — резонно заметил Голованов, уже освоившийся с ролью богатенького бизнесмена, которого поставили на прослушку.

— Можно, конечно, — пожал плечами Агеев, — но… Хотелось бы живьем посмотреть, чем живет этот отель.

— Живьем — это хорошо, — засмеялся Голованов. — С тех пор как уехал из Советского Союза, не слышал этого выражения.

— Что, все-таки скучновато живется в Германии? — хмыкнул Агеев. — Не тоскуется по России?

— Да в общем-то и тосковать особо некогда. Германия — страна деловых людей, и если ты по двенадцать часов в день отдаешь работе, то времени остается только на то, чтобы пива вечером выпить.

— У нас тоже не лучше стало, — подытожил Агеев. — Даже появилась новая прослойка в обществе, трудоалкоголиками называются. Ну так что, не против, если я в бар или в тот же буфет спущусь?

— Пошли вместе, — резонно заметил Голованов, сунув в карман мобильник и записную книжку.

В баре в этот час народа почти не было — и они обосновались за дальним столиком у окна, где можно было оставаться уверенным, что здесь-то тебя никто не подслушает. И пока Агеев раздумывал у стойки бара, каким пивом лучше всего привести свою голову в порядок, Голованов позвонил Сергачеву, который уже должен был ждать этого звонка. Довольно сжато и в то же время обстоятельно рассказал капитану о своей первой встрече с Ником и о том, какое впечатление произвел на него сын вице-губернатора области.

Довольно жесткий в обращении со своими людьми, волевой и предельно напористый в тех вопросах, которые касались его бизнеса. И пожалуй, именно эта напористость, зачастую безоглядная, являлась его ахиллесовой пятой. Тридцатилетнему отпрыску вице-губернатора, видимо, не давали спокойно спать те российские миллиардеры, список которых уже давно перевалил за разумную черту, и он тоже желал бы стать небожителем. Причем не врастяжку на пятнадцать лет, а здесь и сразу. Оттого и пер безоглядно, видимо уже посчитав себя если и не небожителем, то уж неприкасаемым — это точно.

— Разговор прошел успешно? — спросил Сергачев.

— Думаю, да. Но это был даже не деловой разговор, а скорее знакомство для дальнейшего делового партнерства.

— То есть он прощупывал вас, а вы его?

— В общем-то да.

— А он, случаем…

— Вы хотите спросить, не засомневался ли он во мне как в бизнесмене? Думаю, что нет. И подтверждение тому — приглашение на ознакомительную экскурсию по его головному предприятию. К тому же я говорил о предполагаемых возможностях совместного бизнеса, а не о технологических процессах, связанных с химическим производством. Все-таки я коммерческий директор концерна, а не главный технолог завода. И вовсе не обязан знать все те тонкости по производству уксусного ангидрида, который, как мне показалось, заинтересовал его не на шутку.

— Это хорошо-о-о, очень хорошо, — протянул Сергачев и тут же спросил: — А когда экскурсия?

— Сказал, что перезвонит завтра утром, и просил при этом, чтобы я по возможности задержался в городе.

— И это тоже хорошо, — произнес Сергачев. — Кстати, когда будете на заводе, попросите, чтобы он показал вам его химическую лабораторию. Есть информация, правда, пока что не проверенная, что именно там… Короче, вы меня понимаете?

— Да, конечно. Я тоже думал об этом. И вот что еще, — спохватился Голованов. — Сегодня утром, когда мы были в гостях, хозяева тоже не сидели без дела.

— «Клопы»? — догадался Сергачев.

— Так точно. Так что если вдруг будете звонить мне или Агееву…

— Я это предвидел.

— Ну и ладненько, — похвалил будущего полковника наркополиции Голованов. — Теперь о Чудецком с Вассалом. Вы продолжаете их отслеживать?

Голованов упорно чурался погоняла Пианист, хотя и догадывался, что это не очень-то нравится Сергачеву.

— По крайней мере, прошедшей ночью их зафиксировали в ночном клубе. — Судя по сухости ответа, Сергачев не очень-то желал вдаваться в подробности, и в то же время этот вопрос заставил его насторожиться: — А что, есть проблемы?

— Проблемы будут у вас, когда вы их упустите! — В голосе Голованова зазвенели металлические нотки. — А пока что… Дай-то бог, чтобы все обошлось, однако номер напротив словно вымер. За дверью ни звука, хотя на дворе уже три часа пополудни.

— Может, с телками познакомились и завалились к ним домой? — предположил Сергачев.

— Что?.. — Голованов вдруг почувствовал, как у него заныла старая, однако так и не зажившая до конца, пятнадцатилетней давности рана. — Вы… вы все-таки…

— Не будем гнать пену, Всеволод Михайлович! — повысил голос Сергачев. — И с чего бы это вдруг вы взяли, что именно на них зациклятся люди Бая? И вообще, вместо того чтобы пургу гнать, вы бы лучше по городу проехались да посмотрели, что в центре творится. И ваши страхи насчет Пианиста…

Он явно сдерживал себя, чтобы не сорваться да не поставить черт-те что возомнившего о себе дилетанта на место.

— Ладно, до связи, — буркнул Сергачев, и в мобильнике повисла гнетущая тишина.

— Козел! — выругался Голованов, тупо наблюдая, как от стойки бара к столику с подносом в руках продвигается Агеев.

Когда поднялись на свой этаж, Агеев довольно настойчиво постучал в дверь номера напротив. Ни звука.

Агеев вернулся к стойке, за которой дремала, откинувшись на спинку кресла, дежурная по этажу.

— Простите, ради бога, мы договаривались с соседями из двести восьмого поехать вместе в город, вы не знаете, они сейчас в номере?

Бабенка вскинулась, словно по ней прошелся слабый разряд тока, и потянулась рукой к ящику с ключами.

— Ключи на месте, — хриплым со сна голосом произнесла она. — Наверное, они уехали.

— А вы их сегодня не видели? Два симпатичных таких, молодых парня.

Дежурная отрицательно качнула головой:

— Да помню я их… москвичи. Но сегодня не видела. Может, еще до пересменки умотались.

«Умотались до пересменки…»

Хотелось бы в это верить и Голованову, однако он уже не верил, как не верил и в то, что Вассал с Чудецким могли прямо из ночного клуба уехать к женщинам. Для любви у них был свой номер с двумя спальнями, к тому же Вассал был далеко не тем человеком, который повелся бы на то, чтобы тащиться ночью в чужом городе к каким-то шлюхам.

Теперь уже его не отпускал тревожно сосущий червяк надвигающейся беды.

С трудом перекантовавшись в номере до семи вечера, он уже самолично вышел в коридор и трижды стукнул кулаком в дверь номера.

Тишина!

Зато из своего закутка выглянула уже знакомая им дежурная по этажу:

— Вы в двести восьмой? Нету их. Не приходили еще.

Теперь уже у Голованова не оставалось и доли сомнения, что с сыном Марины произошло что-то непредвиденное. Впрочем, он уже догадывался, что именно. И от этой его догадки ему вдруг стало страшно.

Пройдя Афган и Чечню, он не понаслышке знал, что такое угодить в лапы озверевших душманов. Надо было что-то срочно предпринимать, но он не знал что.

И еще не знал, как посмотрит в глаза Марины, если вдруг… И от одной только этой мысли его начинал пробирать озноб.

В начале девятого раздался телефонный звонок — и уже знакомый голос произнес:

— «Атлант»? Такси заказывали?

— Ждем.

— Так я уже у подъезда стою. Выходите. На этот раз Дронов командовал «Жигулями» шестой модели, и едва Голованов с Агеевым разместились в салоне, как он спросил негромко:

— Вассал с Пианистом объявлялись? Агеев отрицательно покачал головой, а Голованов пробормотал хмуро:

— Думаю, что уже не появятся. Ни сегодня, ни завтра. — Замолчал было, и вдруг его словно прорвало: — Слушай, лейтенант, к тебе у нас никаких претензий! Но передай своему Сергачеву, что если с Чудецким случится что-то серьезное или, не дай-то бог… короче, ты меня понимаешь, то я тебе обещаю: он не то что майором никогда не будет, его даже дворником на Петровку не возьмут!

— Да успокойтесь вы, Всеволод Михайлович! Что ж мы, тупее тупых? Сами ничего не понимаем?

— А какого же дьявола он наружку снял? — не выдержал и Агеев. — Или, может, думает, что умнее умных стал, когда погоны навесил?

— Насчет наружки это, конечно, прокол, — вынужден был согласиться Дронов, — и расхлебывать его, судя по всему, придется мне.

— А почему, собственно, тебе?

— Да потому что за прикрытие отвечаю я, а не капитан Сергачев.

— Но приказы-то отдает он?

Дронов, как на глупое дитя, покосился на Агеева. Мол, о чем ты гуторишь, дядя? Ты что, забыл, где живешь? За все и про все у нас отвечает не тот, кто приказы отдает, а тот, кого стрелочником назначат.

И Голованов вынужден был согласиться с ним. Когда уже на перекрестке свернули в сторону центра, Голованов спросил, нахмурившись:

— И что прикажешь теперь делать?

— Думать будем. Думали недолго, и все, видимо, об одном и том же.

— Те двое, майор с лейтенантом, из какого были отделения? — подал голос Агеев.

— Если бы знать, — хмуро отозвался Дронов и негромко выругался. Чем ближе к центру, тем плотнее становился автомобильный поток.

— А если подумать? Дронов пожал плечами:

— ОВД «Центральное».

— Что, есть оперативная информация?

— Самая общая. Но именно на территории «Центрального» расположен крупнейший в городе рынок, который еще до избрания господина Похмелкина вице-губернатором области был облюбован торговцами наркотой. И еще один факт.

Именно по этому ОВД самый маленький процент задержания наркоторговцев.

Молчавший до этого Голованов согласно кивнул. Не надо было заканчивать Вышку, то есть Высшую школу милиции, чтобы догадаться, откуда растут ноги и кто крышует рыночных наркоторговцев. Но до этого момента он не владел исходными данными, то есть конкретными фактами, теперь же появились и они.

Итак, ОВД «Центральное». Майор в штатском, судя по всему, следователь или опер, а старший лейтенант — постовая служба. Теперь было бы неплохо конкретизировать этих двоих козлов.

Голованов тронул за плечо Дронова:

— Слушай, Саня, а ты мог бы вычислить того майора со старшим лейтенантом?

— Я тоже сейчас об этом думаю, однако нужен фоторобот. Или хотя бы примерное их описание.

— Господи, чего проще! — повеселел было Голованов, однако тут же спросил угрюмо: — И вы что… с этим фотороботом в руках начнете прочесывать всех офицеров управления?

— Зачем же — прочесывать? — покосился на него Дронов, намертво застрявший в пробке. — У меня товарищ в «Центральном» небо коптит, просится в наркополицию, так вот он, если, конечно, эти двое действительно из «Центрального», нам и поможет.

Это была удача, которая позволила повеселеть даже Голованову.

— С меня ящик пива, — пообещал он, уже рисуя мысленно портрет майора в штатском и припоминая те детали, которые помогли бы без особого напряга опознать его среди других майоров отдела.

Агеев, который даже не скрывал своей ненависти к старшему лейтенанту, уже рылся в бардачке «шестерки» в поисках чего-нибудь пишуще-рисующего, чтобы запечатлеть на бумаге беспардонно-хамовитого мента.

…Минут через пятнадцать, когда были готовы словесные портреты и хваткий Дронов уже по-своему воспроизвел их в своем воображении, Голованов передал ему свой мобильник:

— Звони.

Глава двенадцатая

Голованов верил и не верил, что дружок Дронова поможет им в поиске двоих окончательно зарвавшихся ментов, но, когда дружбан Дронова, судя по всему тоже лейтенант, спросил, не любит ли тот майор повторять словечко «погодь», Голованова словно электрическим разрядом треснуло. В памяти мгновенно всплыла картинка проверки документов и угрожающе-резкий кивок майора в сторону старшего лейтенанта, когда тот произнес: «Все, кончаем треп! В отделении разберемся!» Вот тогда-то майор и прокололся со своим «погодь»: «Погодь, старшой, не гони лошадей».

На вопросительный взгляд Дронова Голованов утвердительно кивнул и как бы для подтверждения своих слов покосился на Агеева.

— Точно, — подтвердил Филипп, и в глубине его глаз застыла безмолвная просьба: «Ты имя его и фамилию давай!»

Дружбан Дронова выдал все что мог.

Майор в штатском оказался заместителем по розыску ОВД «Центральное» Шматко Игнатом Богдановичем, что же касается старшего лейтенанта, то здесь был прокол. По крайней мере, по тем вводным, которые дали Агеев с Головановым, вычислить среди личного состава ОВД нужного старшего лейтенанта не представлялось возможным.

— Может быть, завтра с утра мне самому потолкаться в «Центральном»? — предложил Дронов.

Голованов отрицательно качнул головой:

— Упаси бог! Эти мужички не дураки и сразу же сообразят, что к чему. — Покосился на Агеева, который при разработке какой бы то ни было операции полностью доверял своему командиру, и тяжело вздохнул: — Значит, будем работать с майором Шматко. По крайней мере, не придется распыляться.

— Да, но что мы ему предъявим? — засомневался Дронов. — Ведь не предъявишь же им факт исчезновения из гостиницы двоих столичных гастролеров? Господи, чушь какая-то!

— А мы ему и предъявлять ничего не будем, — пожал плечами Агеев. — Просто поговорим с ним накоротке, да и отпустим с богом.

— Чего-о-о? — насторожился Дронов. — Нет! Я на это не пойду.

— Успокойся, Сашок, — остановил слишком эмоционального лейтенанта Голованов. — Да и ты, Филипп, думал бы, чего буровишь. А что касается нашего майора, то его все-таки придется поприжать. Я думаю, что и твое руководство будет не против. Но прижать его сможем только тогда, когда будут факты.

— Прослушка? Наружное наблюдение?

— Не только это. Кстати, где он сейчас может быть?

Дронов не заставил ждать с ответом:

— На Октябрьской площади, у памятника Ленину. Там сейчас весь личный состав «Центрального» ОВД.

— Что, несанкционированный митинг? — догадался Агеев.

— Хуже, — махнул рукой Дронов. — Когда я пробивался к вам, там яблоку негде было от черноты упасть. Как в котле кипело.

— И что хотят? — нахмурился Голованов.

— Ответной крови. Немедленного ареста тех, кто заказал Бая, и, естественно, выдачи им преступников.

Нечто подобное Голованов видел и раньше, правда в более серьезных размерах, когда вконец охамевшие на Москве этнические группировки выдвигали такие лозунги и требования к столичной власти и московской милиции, угрожая в случае невыполнения условия «залить город кровью», что руководство города даже вынуждено было порой идти на компромиссы, но это было, как казалось Голованову, совершенно в другой жизни, в середине девяностых годов. И вдруг здесь, в Сибири, в крупном губернском городе, услышать подобное!.. Казалось бы, нонсенс, однако Голованов был и оставался слишком большим прагматиком, чтобы не понимать всей серьезности создавшегося положения, как, впрочем, осознавал и то, что если Вассала с Чудецким действительно захватили люди Бая, то за их жизнь он не дал бы сейчас и копейки.

Ничего худшего Голованов и предположить не мог.

И снова в его памяти всплыло заплаканное лицо Марины и полные надежды глаза.

— А что милиция? — угрюмо поинтересовался Агеев, который также не понаслышке знал, что такое науськанная, а зачастую и просто одурманенная героином толпа.

— Обещают ускорить следствие, однако это только подлило масла в огонь.

— Что, начальник Краснохолмского ГУВД принял сторону господина Похмелкина? — догадался Голованов.

Несчастный Дронов покосился в его сторону и утвердительно кивнул.

Что и говорить, ситуация складывалась аховая.

С трудом выбравшись из автомобильной пробки и свернув в боковую улочку, так как пробиться к Октябрьской площади уже не было никакой возможности, Дронов обернулся к Голованову:

— Мне-то по службе надо бы на площади потолкаться, а вы?

— Нам светиться ни к чему.

— В таком случае возвращаемся в гостиницу?

— Пешком пройдемся. А то уж засиделись в четырех стенах. Да и покумекать кое над чем надо бы.

— Вы имеете в виду майора Шматко? — вновь насторожился Дронов, видимо уже пожалевший, что дал наводку на мента, вероятно причастного к исчезновению Чудецкого с Вассалом.

— Упаси бог! — успокоил его Голованов. — Тем более что этот гусак всю ночь проторчит на площади. Раньше завтрашнего дня митингующие не разойдутся, уверяю тебя.

В гостиницу вернулись довольно поздно. Ужинали в ресторане, заказав триста граммов водки, и уже в одиннадцать вечера поднялись на свой этаж.

Перед тем как зайти в номер, постучали в дверь напротив, однако можно было бы и не стучать — за дверью стояла гнетущая тишина.

Не очень-то уютно чувствовал себя в этот вечер и Сергачев. Убийство резидента азербайджанской наркоторговли в Краснохолмском регионе и похищение столичных гостей Ника людьми Бая, в чем Сергачев уже не сомневался, ставило под угрозу срыва всю операцию, и, когда начнется разбор полетов, уже никто не будет спрашивать, кто конкретно виноват в этом похищении и почему наружка упустила своих подопечных. Никто из руководства московской и краснохолмской наркополиции не будет вникать в тот факт, что именно на эти дни, вернее, ночи пришлось сконцентрировать все внимание на крупных оптовиках и более мелких дилерах, которые работали на Похмелкина, а оперативный состав группы не резиновый, да и оперов еще не научились клонировать, чтобы одновременно закрыть все поле оперативной разработки. И как итог… в срочном порядке потребуется стрелочник, на которого можно было бы перевести все стрелки, а если говорить более просто, то обычный козел отпущения, и таким стрелочником…

От одной только мысли об этом у Сергачева окончательно испортилось настроение, и он уже прикидывал варианты, как без особой крови и потерь для себя лично выпутаться из создавшейся ситуации.

Опера краснохолмской наркополиции, которые одновременно с разработкой похмелкинского экстези выявляли каналы поставки, сеть поставщиков и продавцов привозной наркоты, уже знали основной костяк людей, которые работали на Бая. Их можно было бы задержать уже сегодня и через них выколотить всю необходимую информацию относительно исчезнувших москвичей. А после этого можно было бы освободить и Пианиста с Вассалом. Однако в этом случае можно было бы сразу же ставить точку как на своей карьере, так и на дальнейшей карьере многих оперов, которые были задействованы в разработке Похмелкина-младшего и всего его наркобизнеса.

Даже освободив Вассала с Пианистом, если, конечно, они еще были живы, в чем лично Сергачев сильно сомневался, их уже не вернешь в гостиничный номер, да и сам господин Похмелкин далеко не дурак, чтобы не просчитать, откуда растут ноги. И тогда…

Сергачев мысленно поставил себя на место Похмелкина. Что делал бы, если бы узнал, что Вассала с Пианистом освободили спецназовцы Краснохолмского ГУВД? Даже вздрогнул от непроизвольного озноба.

Подобная бомбежка потаенных точек Бая, где могли бы сейчас содержаться Вассал с Пианистом, многократным эхом прокатилась бы по городу, точнее, по определенной части его населения, и господин Похмелкин не был бы Ником, если бы в одночасье не свернул производство экстези и не демонтировал бы на какое-то время свой подпольный цех со всем его технологическим оборудованием. Заморозил бы и сеть наркодилеров, на разработку которой у тех же краснохолмских оперов ушло бог знает сколько сил и времени. Естественно, обновил бы и всю свою московскую наркосеть…

Короче говоря, это был бы полный провал, а подобное еще никому не сходило с рук.

И в то же время он прекрасно осознавал, что если здесь, в этом проклятом Краснохолмске, что-то случится с Пианистом, через которого Голованов должен был выйти на Похмелкина-младшего, по крайней мере именно так предполагалось провести операцию по внедрению «немца» в святая святых Ника, то ему светит при разборе полетов «полное служебное несоответствие». И окончательное решение его московского руководства уже не оставляло сомнений.

Как говорится, хрен редьки не слаще, и из двух зол придется выбирать меньшее.

Мысли путались, Сергачева бросало то в жар, то в холод, и он уже мысленно склонялся к тому, что придется, видимо, перетряхивать всю сеть азербайджанских наркоторговцев, чтобы вытащить из них Вассала с Пианистом. Если они живы, в чем Сергачев сильно сомневался. Он уже не один год работал в наркополиции, будучи внедренным в свое время в сеть наркодилеров, которые поставляли тот же экстези из Нидерландов в Россию, не понаслышке знал законы наркоторговцев и мог не сомневаться, что может ожидать Вассала с Пианистом, если, конечно, они еще живы и если те люди, которые их сейчас допрашивают, узнают, что на их след пытается выйти краснохолмская наркополиция.

Их тела, обезглавленные и вывезенные в дремучий уголок сибирской тайги, вообще никогда не найдут.

И от мыслей этих становилось еще тоскливей на душе.

…Затерявшись в кричаще-бурлящей толпе, большую половину которой составляли подогретые халявной марихуаной краснохолмские наркоманы, Сергачев пытался прочувствовать всю серьезность ситуации, сложившейся в городе после убийства Бая. Правда, он владел довольно поверхностной информацией относительно проникновения азербайджанской наркоторговли в Краснохолмский регион, однако хорошо знал, как складывалась и произрастала московская наркоторговля, и, уже оперируя этими фактами, пытался провести параллельный анализ.

Ему важно было понять, насколько мощной стала азербайджанская наркомафия в Краснохолмском регионе, чтобы сделать окончательные выводы.

Азербайджанцы начали понемногу осваивать колхозные рынки Москвы и России в целом еще во времена частичной хрущевской либерализации. В эпоху действия законов о спекуляциях, нетрудовых доходах и тунеядстве это было нелегким делом, и, для того чтобы обзаводиться различными справками, обеспечивать места на рынках и в гостиницах, улаживать конфликты с милицией и многочисленными чиновниками, постоянно требовалось обходить закон. Естественно, что в одиночку торговать в чужой город никто не ездил. Как правило, в дорогу отправлялись большие группы родственников и односельчан. Постепенно города России, а в Москве отдельные рынки стали традиционным местом торговли выходцев из определенных районов Азербайджана: Ленкоранского, Масалинского, Кизимагомедовского, Евлахского и других. Торговали в основном овощами и фруктами. Наиболее прибыльным, но и трудным делом была торговля цветами.

Эпоху перемен и рыночных реформ азербайджанцы встретили во всеоружии: у них уже имелись опыт, коррумпированные связи, строгая организация, весьма значительные капиталы, а также налаженные каналы получения товара, его транспортировки и сбыта. Перестройка дала качественный толчок развитию азербайджанского бизнеса, а резкий взлет преступности внес светлую струю в традиционные рыночные отношения. Наезды, «крыши», рэкет, разборки, дележка территорий, возросшая и ставшая агрессивной продажность чиновников и милиции, широкие возможности быстрого обогащения способствовали криминализации азербайджанских торговых группировок, круг интересов которых постоянно расширялся, и основные, порой сказочные состояния уже сколачивались не на цветах, а на наркотиках.

Этот бизнес начали понемногу разрабатывать еще в далекие шестидесятые годы выходцы из расположенного на границе с Ираном Ленкоранского района. Во главе группы начинающих наркодельцов стояла одна из талышских семей в захолустной ленкоранской деревне. Довольно долгое время в качестве довеска к помидорам и персикам на московский рынок поставлялись небольшие партии наркотиков растительного происхождения из конопли и опийного мака. Правда, и круг покупателей был довольно узок — анаша и опий продавались только землякам в Москве, уголовникам да некоторым представителям артистической богемы.

В семидесятые годы к первоначальному набору из анаши, маковой соломки, опия-сырца и марфушки ленкоранцы добавили торговлю кодеином и другими наркосодержащими лекарственными препаратами. Широкие слои населения с наркотиками в то время еще не были знакомы, но в определенных кругах их потребление уже приобретало катастрофические размеры, однако по-настоящему прибыльным этот вид бизнеса стал только в годы горбачевской перестройки. Московский Черемушкинский рынок превратился в Мекку стремительно растущей армии наркоманов, и уже после него наркоторговля стала растекаться по остальным московским рынкам.

По примеру ленкоранцев и их соседей масалинцев остальные азербайджанские группировки также стали осваивать торговлю анашой и маком. В конце восьмидесятых группировка из Гянджи перешла на торговлю сильнодействующим синтетическим наркотиком внутривенного пользования — метадоном, или лошадкой. Однако позиции ленкоранцев были непоколебимы, к тому же они достаточно быстро сообразили, что торговать синтетическими наркотиками гораздо удобнее и прибыльнее, и наркота уже полнокровной рекой потекла в Москву.

Вскоре ленкоранская мафия отобрала у гянджинцев метадон, зато допустила другие группировки к торговле растительными наркотиками. На сегодняшний день азербайджанцы, в основном же ленкоранцы, контролируют поставки растительных наркотиков не только из Азербайджана и Ирана, где у них много родственников, но и из других стран СНГ. Они же организуют производство наркотиков на Украине, откуда конопля и мак доставляются в Москву русскими и украинскими женщинами под присмотром сопровождающих азербайджанцев. Но и это не все. Ленкоранские наркодельцы уже давно финансируют научные разработки по производству новых синтетических наркотиков.

В настоящее время азербайджанские, и прежде всего ленкоранские, группировки продают нарковещества более чем восьмидесяти наименований. Они давно уже не имеют серьезных соперников не только в Москве, но и во многих городах России, и появление на наркотическом рынке столь серьезного конкурента, как сын вице-губернатора Краснохолмской губернии, было для них весьма нежелательным.

М-да, над этим стоило задуматься, пожалуй, раньше. Группировка, которая поставила Бая краснохолмским резидентом, еще могла мириться с Ником, пока его колеса расползались только по Краснохолмскому региону, но когда он попытался наводнить более дешевым экстези элитные ночные клубы и дискотеки Москвы, это не могло не вызвать ответной реакции со стороны уже осевших в российской столице наркодельцов. Правда, опережающий ход, убийство Бая, сделал все-таки Похмелкин. И то, что сейчас закрутилось вокруг этого убийства, и более того — что еще закрутится, уже не оставляло надежды на то, что все-таки удастся вытащить Пианиста живым и отправить его в Москву.

Что касается Вассала… О нем Сергачев старался даже не думать. Знал, гаденыш, на что шел, когда увозил вконец потерявшегося Пианиста в Краснохолмск.

Не очень-то надеялся вытащить Чудецкого живым и Агеев, также затерявшийся в толпе зевак, которая колготилась позади милицейского оцепления, задача которого сводилась к тому, чтобы не допустить слишком агрессивных эксцессов со стороны подогретых халявной наркотой краснохолмских наркоманов. Майора Шматко среди этого скопища явно растерявшихся милиционеров не было, зато выделялся уже знакомый Агееву рослый старший лейтенант, охрипший от гортанного ора, который он же сопровождал трехэтажным, но довольно примитивным матом.

— Вот же сука рваная! — пробормотал довольно невзрачный мужичонка, не сводивший глаз с блюстителя порядка. — Сам же, с-сучара поганая, жирует на этой наркоте — и сам же…

Замолчал, покосившись на повернувшегося в его сторону мужика, и сплюнул себе под ноги.

— Неужто такая гнида? — подыграл ему Агеев.

— А то! — отозвался мужичонка, видимо нашедший в Филиппе заинтересованного слушателя. — Его же на Центральном рынке каждая собака знает.

— Так, может, служба такая? — отозвался Агеев.

Мужичонка как на умственно отсталого покосился на незнакомца, который вдруг заступился за мента, которого «знал весь Центральный рынок».

— Ага, служба, — через губу процедил он. — Азеров защищать да разборки разводить, когда те борзеть начинают и вместо мацанки нашим пацанам беспонтовку продают?

— Неужто на продавцов работает?! — Агеев даже разинул рот.

Вместо ответа последовал еще один презрительный плевок под ноги. Чувствовалось, что и этому мужичку бдительный старший лейтенант насолил предостаточно.

— Слушай, а его не Танюшкиным кличут? — поинтересовался Агеев, кивнув на старшего лейтенанта, который не выпускал из своей лапищи увесистый «демократизатор», время от времени помахивая им перед носом особо настырных крикунов, требующих от властей «законности, правопорядка и восстановления конституционных прав человека». — Я вроде бы с ним на рынке столкнулся как-то, и он представился, если, конечно, мне память не изменяет, старшим лейтенантом Танюшкиным.

— Хренушкиным! — язвительно процедил ненавистник продажных ментов. — Это Егор Чумаков, по прозвищу Чума. А представиться он Степкой Ванюшкиным мог. Такой коз-з-зел, с-с-суча-ра беспардонная!

«Сучара беспардонная» — это хорошо, отметил Агеев, однако вслух спросил:

— Что, тоже приходилось сталкиваться?

— Жили когда-то в одном дворе. А теперь он кум королю и сват министру. На свою зарплату при неработающей бабенке и дочери, которую умудрился воткнуть в частную школу, подкопил деньжат на трехкомнатную квартиру в новеньком элитном доме, что рядом с цирком, да новенький «фольксваген» купить, который тысяч на двадцать пять тянет.

Он покосился на соседа, не слишком ли разоткровенничался с незнакомым человеком, и, сплюнув в последний раз под ноги, стал продираться сквозь толпу к автобусной остановке.

«Интересно, — подумал Агеев, — а что майор Шматко сумел прикупить на баевские деньги? Все-таки какой-никакой, а начальник. Может, коттедж в ближайшем Подмосковье, чтобы от людских глаз подальше?»

Проводив глазами своего невольного информатора, Филипп и сам выбрался из толпы. Проверился, нет ли за ним слежки, достал из кармана мобильник.

— Сева? Все упрощается. Буду действовать по обстановке… Нет, помощь твоя пока что не нужна, однако на всякий случай запиши: старший лейтенант Чумаков. Егор Чумаков, погоняло Чума.

Глава тринадцатая

Уже к часу ночи стала рассасываться толпа зевак, следом за ними потянулись с площади «митингующие», и, когда у Дома правительства, как теперь называли в Краснохолмске массивное и довольно впечатляющее здание бывшего обкома партии, осталось только значительно поредевшее оцепление да полусотня проплаченных горлопанов, которым, видимо, некуда было спешить, засобирался и Агеев. Тем более что и перетрудившийся Чумаков позевывал все чаще, время от времени прикрывая лапой рот. Предчувствуя, что на этом сборище можно будет неплохо наварить, к Октябрьской площади подтянулся едва ли не весь Краснохолмский таксопарк, и Агееву не составило труда поймать машину. Окончательно озябший на ночном морозце, он втиснулся на переднее пассажирское сиденье и на вопросительный взгляд немолодого уже таксиста приказал:

— К цирку, братишка!

— Что, неужто здесь циркачей мало было? — хмыкнул хозяин раздолбанной «девятки».

— К дому, что около цирка! — с упором на слово «дом» пояснил Агеев, давая возможность хозяину «Жигулей» самому сообразить, куда надо ехать.

— Так бы и сказал сразу, что к дому у цирка, — буркнул водила и покосился на пассажира. Судя по всему, люди, сумевшие приобрести квартиры в этом доме, не вязались в его понятии с обкурившимися полуидиотами, которые горлопанили у Дома правительства, выкрикивая перед окнами губернатора свои требования.

Агеев не стал его разубеждать и закрыл глаза, тем самым предотвращая дополнительные вопросы.

Краснохолмск не Москва, и уже минут через десять он снова открыл глаза, почувствовав, что «девятка» замерла не на светофоре. Это же самое подтвердил и ее хозяин:

— Приехали! Агеев протянул ему сотенную бумажку.

— Да ты чего, паря, издеваешься?! — возмутился абориген. — Еще две добавь!

— Чего-о-о? — не поверил своим ушам Агеев. — Триста? За что?

— Ночная добавка. А не хочешь платить… Возмущенный подобной наглостью, Агеев не стал дожидаться объяснений того, что с ним будет, если он не положит на лапу водиле еще две сотенные, и, сунув ему в руку пятьдесят рублей, распахнул дверцу:

— Гуляй, братэлла, да не вздумай баллоны на меня катить. Урою!

Умудренный жизнью, хозяин старенькой «девятки» с места врубил скорость, видимо решив, что полноценные полторы сотни за ничтожный пробег его развалюхи — это все-таки лучше, чем проколотые шины и фингал под глазом.

Когда «девятка» скрылась за углом повернутого к цирку двадцатиэтажного из красного кирпича здания, помпезность которого дополняли элегантные, обрамленные стеклопакетами лоджии, Агеев невольно почесал в затылке — три подъезда, и в любом из них мог проживать Егор Чумаков. Впрочем, это уже не имело для Агеева никакого значения.

Напротив фасадной стороны дома была разбита прекрасная детская площадка с ухоженным сквериком, который как бы прятался под сенью давно пожелтевших берез. Выбрал для себя удобную скамейку, с которой просматривались все три подъезда, и, сунув руки под меховую куртку, застыл в ожидании.

Конечно, поздняя осень в Сибири — это не ранняя весна в Москве, однако сидеть на этой скамейке было несравненно комфортнее, чем слякотной зимой торчать в многочасовой засаде в том же Афгане или в Чечне. А легкая простуда — это не запущенный сифилис: горячий душ, чай с липовым медом, поверх него стакан водки с перцем, десять часов почти детского сна — и можно начинать жизнь с новой страницы.

К счастью, ждать пришлось недолго.

Около двух ночи, когда в доме уже погасли практически все окна и скверик погрузился в темноту, во двор дома въехал серебристо-серый «фольксваген», и когда из него ступил на асфальт уже знакомый Агееву старший лейтенант, бывший спецназовец удовлетворенно хмыкнул. Пока все складывалось, как и было задумано, и Филипп был доволен собой. Даже несмотря на то что ему пришлось весь вечер и часть ночи морозить сопли на улице, а Голованов в это время отсыпался в теплой, уютной кроватке.

Чумаков поставил машину на сигнализацию и размеренным шагом уставшего за прошедшие сутки человека направился к третьему подъезду. Буквально через несколько минут в одном из окон четвертого этажа вспыхнул свет, Агеев поднялся с нагретой его собственной задницей скамейки.

Он уже мысленно просчитал психологию старшего лейтенанта Чумакова, которого те, кто его знал, называли между собой не иначе как Чума, и теперь важно было не допустить какой-либо оплошности или промашки.

С того места, где стояла скамейка, хорошо просматривалось незашторенное окно на чумаковской кухне, на фоне которого мельтешила полуобнаженная фигура хозяина, и Агеев невольно подумал, что далеко не все гладко складывается в семействе Чумаковых, если его неработающая бабенка даже на кухню не вышла, чтобы подогреть мужу поздний ужин. И этот факт тоже не мог не порадовать.

Оттолкнувшись от скамейки и мысленно перекрестившись, Агеев подошел к действительно новенькой, знатной иномарке, — значит, не врал бывший сосед мента, еще раз спокойным взглядом окинул весь кирпичный массив элитной постройки, достал из кармана куртки прихваченную из Москвы универсальную отмычку, одновременно служившую ему открывалкой для пивных бутылок, и сунул ее в замок.

Напичканный сигнализацией «фольксваген» заверещал как недорезанный поросенок, замигал фарами, но Агеев продолжал ковыряться в замке, не обращая на это дело никакого внимания. Не прошло и полминуты, в течение которой ночную тишину раздирала какофония звуков, как вдруг на четвертом этаже распахнулось окно и надрывный голос Чумакова вклинился в ор сигнализации:

— Ты чего? Эй! Мужик! Тачку свою спутал, что ли?

Судя по этому воплю, да еще по тому, что Чума не бросился бегом спасать свою иномарку, он, видимо, подумал, что кто-то из жильцов дома, вероятно в дым упившийся, решил смотаться до ближайшего магазина за водкой и перепутал свою машину с его, чумаковской.

Однако Агеев, все так же стоя спиной к дому, продолжал ковыряться в замке. Наконец там что-то щелкнуло, и он потянул на себя дверцу машины.

— Ну же с-с-сука! — заревел Чумаков, вконец взбешенный тем, что какой-то алкаш протискивается в салон его иномарки, и его физиономия исчезла из освещенного проема окна.

Агеев чуть подвинулся по сиденью, как бы освобождая место рядом с собой, в это время хлопнула дверь подъезда — и на улицу, в тапочках на босу ногу, в милицейских штанах и в куртке на голое тело, выскочил Чумаков.

Агеев почувствовал, как свинцовой тяжестью наливается ребро левой ладони, и мысленно попросил Бога, чтобы тот не допустил «несчастного случая на производстве». Он знал, чего стоит один его коронный удар левой, старался как можно реже проводить его, однако на данный момент выбора не оставалось.

Озверевший Егор Чумаков бежал к нему с пистолетом в руке. И то, что он не задумываясь пустит его в дело, в этом Агеев даже не сомневался.

— Ты чего же это, козел, творишь?! — взвыл Чумаков, рванув на себя дверцу машины, и тут же, словно втянутый в салон каким-то мощным насосом, завалился на подушку сиденья, ткнувшись лицом в колено Агеева.

Судя по всему, он так и не успел осознать, что за чмо осмелилось покуситься на его иномарку, потому что последовавший за этим удар кулаком припечатал его голову к подушке, и он, хрюкнув, затих.

Покосившись на окна отошедшего на покой дома, в которых так и не появилось ни одного любопытного лица, Агеев подобрал с коврика ключи, выпавшие из левой руки Чумакова, сунул его пистолет в карман куртки, после чего втащил обмякшие девяносто килограммов живого веса в салон. Убедившись, что старший лейтенант не очухается в ближайшие десять минут, обошел машину спереди, бросил последний взгляд на освещенное окно и сунул ключ в замок зажигания.

Можно было бы, конечно, все это проделать и в тот момент, когда этот гаденыш в форме выбирался из машины, однако в этом случае был свой минус. Во-первых, Чума еще на подходе Агеева мог признать в нем москвича, на котором он зациклился, проводя утренний шмон в гостинице, и вовремя сориентироваться, выхватив табельный пистолет, а во-вторых… Во всем этом присутствовал и чисто психологический момент, который не мог не учитывать умудренный жизнью Агеев. Одно дело допрашивать обезличенного человека, на котором только штаны да тапочки на босу ногу, и совершенно иной расклад, когда ты пытаешься о чем-то договориться с прожженным ментом, в кармане которого увесистая красная ксива, а с ней он чувствует себя едва ли не хозяином жизни. А на голове гербовый кепарь, под коим он ощущает себя как под самой надежной крышей. И если все это слить в одно целое…

Но и это не все. Еще со времен ведения боевых операций в Афганистане у Агеева развилось только разведчику понятное чувство, которое безошибочно подсказывает выбор наиболее приемлемого варианта, и именно благодаря тому, что он всегда мог положиться на это свое чувство, он, видимо, и остался жив.

Выехав со двора «дома у цирка», Агеев не стал рисковать, опасаясь нарваться на гаишников или тех же ментов Центрального округа, которые не могли не знать Чумакова, и свернул в первую же подворотню девятиэтажного вытянутого дома, надеясь приткнуться в более укромном месте. Долго искать не пришлось, он припарковался у дальнего, практически не освещенного торца сгруппировавшихся «ракушек». Разрядил табельный «макаров» и с силой растер щеки и немного приплюснутый нос зашевелившегося Чумакова.

Промычав что-то нечленораздельное, тот открыл глаза, ничего не соображая, приподнял голову, вновь замычал и, сообразив в конце концов, что он лежит, неудобно скрючившись, в своей иномарочке, а не на чужой бабенке, на которую взобрался по глубокой пьяни, он тяжело развернулся и непонимающим взглядом уставился на сидевшего в его же иномарочке незнакомого мужика, который неизвестно почему сидел на его святом месте.

Однако, по мере того как текли секунды, его глаза приобретали все более осмысленное выражение, и, по мере того как он приходил в себя, все шире и шире раздувались ноздри. Окончательное просветление настало в тот момент, когда он узнал наконец-то того мужика из люксового номера гостиницы «Атлант», у которого он проверял документы.

— Ты!.. — с трудом расцепив зубы, выдохнул он.

— Слава тебе господи, оклемался малость, — облегченно вздохнул Агеев, с интересом наблюдая, как Чумаков шарит дрожащими руками по карманам. — А я уж думал, что на вашем погосте одним ментом больше будет. — И закончил на оптимистической ноте: — Ну да ладно, у нас еще все впереди.

Чумаков ненавидящим взглядом уставился на Агеева:

— Пистолет… пистолет где?

— Это тот, которым ты меня хотел к праотцам отправить? Так он у меня.

— Пистолет! — требовательно произнес Чумаков, видимо еще не до конца осознавая, в каком дерьме он оказался.

— Держи, — миролюбиво произнес Агеев, протягивая ему ствол. — Однако предупреждаю сразу: надумаешь махать им, уложу сразу же на месте.

Однако Чумаков его словно не слышал. Схватив пистолет, мгновенно передернул затвор и, только убедившись, что он пуст, как пионерский барабан, матерно выругался и поднял на Агеева полные ненависти глаза:

— Я… я даю тебе две минуты на то, чтобы ты отдал мне ключи, и тогда, возможно, я отпущу тебя.

Он был не только продажным ментом, но и откровенным наглецом, о чем тут же и сообщил ему Агеев.

Чумаков уже задыхался от ненависти и своего унизительного положения:

— Да ты… ты хоть знаешь, на кого ты замахнулся?

— Знаю, — успокоил его Агеев. — А посему слушай сюда. У меня слишком мало времени, чтобы с тобой, козлом, базар здесь разводить, и я буду краток.

В глазах Чумакова, пожалуй, впервые за все то время, что он приходил в себя, промелькнули искорки настороженности, однако он не был бы тем Чумой, каким его знали на Центральном рынке, если бы не процедил сквозь зубы:

— Я тогда еще… в гостинице… тебя, гада, раскусил. И если бы не Шматко, поверивший вашим ксивам, пел бы ты у меня сейчас по-иному.

— Догадываюсь, — кивком подтвердил Агеев. — И именно об этом мы сейчас с тобой и потолкуем.

— Да пошел ты…

Однако резкий удар под ребро заставил Чумакова вскрикнуть от боли, и он задышал учащенно, хватая раскрытым ртом воздух.

— Еще раз нагрубишь, все твои фиксы выбью, — мрачно пообещал Агеев. — И повторяю, у меня времени нет, чтобы с таким дерьмом, как ты, базарить.

На этот раз у Чумакова хватило ума промолчать, и Агеев произнес вроде бы и негромко, но в то же время четко отделяя слова друг от друга:

— Где Первенцев с Чудецким?

— Я… я не понимаю, о чем ты.

— Повторяю последний раз: Первенцев с Чудецким! Два парня из полулюкса напротив, у которых ты, с-с-сучара, и твой майор проверяли вчера документы.

Пожалуй, именно в этот момент Чумаков по-настоящему осознал, чем грозит ему этот допрос с пристрастием, и, все еще сжимая пистолет в руке, сделал резкий выпад, видимо надеясь опустить тяжелую рукоять «макарова» на голову ненавистного ему мужика. И охнул, сломавшись вдвое.

Когда вновь пришел в себя и смог разогнуться, пистолет был уже в руке Агеева, который загонял в него обойму.

— Я тебя предупреждал, — прищурился на него Агеев. — Однако повторяю, времени у меня нет, и я тебе даю пять минут, чтобы… Короче говоря, если не договоримся, то могу пообещать тебе только бушлат деревянный. Причем не очень-то почетный, без салюта и гимна России над могилой. Самострел. А когда начнется служебное расследование, кто-нибудь из твоих же ментов-корешков обязательно трепанет, что ты на Бая работал и на его подачки эту тачку приобрел…

Чумаков не дал ему закончить:

— Бай… это вы его замочили?

— Слушай, ты совсем обнаглел! Может, мне об этом и по телевизору объявить?

Однако Чумаков его будто не слышал:

— И эти двое… Значит, я все-таки прав был? Из его бессвязных, наполовину оборванных слов можно было догадаться, что именно он высказал предположение о причастности московских гостей Похмелкина к убийству Бая, и этот момент нельзя было упускать:

— Считай, что прав. Однако предупреждаю, на весь базар-вокзал осталось три минуты.

— А с меня-то ты чего хочешь? — спросил, словно проснулся, Чумаков, видимо уже окончательно утвердившись во мнении, что этот хиляк с кулаками-свинчатками, — один из тех киллеров, которые разработали и порешили некоронованного короля краснохолмской наркоторговли.

— Где те два парня, которых люди Бая взяли на дискотеке?

— А я-то почем знаю? — сделал Чума последнюю попытку отмазаться.

Агеев вздохнул и передернул затвор. Застывшими в ужасе глазами Чумаков смотрел на свой собственный ствол:

— Нет, не надо! Я… я скажу.

— Где?

— Но ведь ты… — все так же не отрывая остановившегося взгляда от ствола, выдавил из себя Чумаков. — Ты ведь меня… все равно…

— Идиот! У меня смысла нет мочить тебя. Вони… вони слишком много будет.

При этих словах Агеева в глазах Чумакова появилось что-то осмысленное, и он резко вскинул голову.

— Ты… ты действительно…

— Я же тебе говорю: вони слишком много будет и шухеру. А нам это ни к чему. Так что, если, конечно, сам не проболтаешься людям Бая, будешь еще двадцать лет доить их.

Столь доступные пониманию слова окончательно привели Чуму в чувство, и даже глазки забегали воровато.

— Но я… я только знаю, что они сейчас за городом… их туда увезли… но точного адреса не знаю.

— Врешь!

— Не вру! Слово офицера!

— Ох, ё… твою мать! — не сдержался Агеев, однако сумел-таки взять себя в руки: — А кто их допрашивает?

— Шматко допрашивал… майор, который был тогда со мной, — торопился облегчить свою участь Чумаков. — Он и сегодня там был… утром.

— Адрес?!

— Но я же говорю…

— Шматко адрес!

С великим трудом выдавливая из себя едва ли не каждый слог, Чумаков продиктовал адрес майора и, осознав, что обратной дороги ему нет, да и впереди светит неизвестно что, тупо уставился в лобовое стекло.

— А теперь все о нем! — потребовал Агеев. — Привычки и слабости, как долго работает на Бая, с кем живет, имеет ли любовницу и все остальное.

Чумаков вскинул было голову, злобно ощерившись на своего мучителя, однако, увидев направленный на него ствол и остановившись взглядом на пальце Агеева, который лежал на спусковом крючке, сглотнул скопившуюся во рту слюну и стал, поначалу мучительно-медленно, однако с каждым словом все наращивая темп, рассказывать о своем коллеге по бизнесу, который, если, конечно, можно верить словам продажного мента, и привлек его к крышеванию наркодилеров, которые горбатились на Бая. Самого же Бая, оказывается, крышевал не кто иной, как бывший мэр Краснохолмска, переизбранный в прошедшую выборную кампанию.

Когда Чумаков замолчал, вновь тупо уставившись в лобовое стекло, Агеев уже мог подвести черту услышанному.

Что и говорить, баевская наркоторговля обосновалась в области довольно надежно, комфортно и, судя по всему, надолго. И тому было вполне понятное объяснение — деньги, которые хозяева Бая вбухали в эту точку России. И деньги немалые. По крайней мере, только майор Шматко, далеко не самый важный винтик в крышевании баевской наркоторговли, сумел обзавестись не только новенькой «маздой», но и расселить своих детей по отдельным квартирам. Как у сына, так и у его дочери было по двухкомнатной квартире в центре города, сам же он жил с женой в трехкомнатной, которую еще в советские времена ему, как образцово-показательному менту, который не покидал Доску почета, выделил горисполком.

Фабрика кожевенных изделий, выросшая на месте дореволюционного предприятия, стоки которой сбрасывались когда-то в русло реки, на которой стоял Краснохолмск, поражала своим размахом, и Голованов уже не удивлялся тому, что Похмелкина-младшего в городе величают не иначе как хозяином. Судя по всему, и переизбранные городские и губернские власти прочили ему блестящее будущее, ежели позволили без особого напряга обанкротить обувной комбинат, фабрику кожевенных изделий и еще тройку более мелких, но очень важных для города производств, и тут же практически за бесценок продать вполне рентабельные предприятия хваткому сыну вице-губернатора области. И он оправдал их ожидания. Взяв в губернском банке беспроцентную ссуду на развитие, Похмелкин-младший закупил в Италии вполне современные технологические линии, в кратчайшие сроки превратил свои фабрики и комбинаты в столь же современные предприятия, и теперь все акционеры, а это были только весьма влиятельные в области и в городе люди, стригли купоны с производства тех кожевенных изделий, которые пользовались спросом уже не только в самом Краснохолмске, но и в пограничных с областью губерниях. Что же касается самого Похмелкина, то ему, видимо, всего этого было мало, он желал быть уже не только хозяином краснохолмской кожевенной промышленности, но и королем Краснохолмской губернии, и для этого наращивал темпы производства наркоты.

Для этого, естественно, требовались как минимум серьезные химические лаборатории, причем глубоко законспирированные, но именно таковой лаборатории на комбинате Голованов и не приметил. Проинструктированный специалистами в ведомстве наркополиции полковника Замятина, он сразу же отмел вполне современную химическую лабораторию комбината, в которой работало не менее двух дюжин химиков-специалистов и лаборантов, однако ничего другого ему на комбинате не показали, и, когда его привезли в центральный офис Похмелкина, он задал вопрос, на котором не мог не заострить внимание представитель серьезной немецкой компании.

Сможет ли производство господина Похмелкина переработать то количество уксусного ангидрида и фенилуксусной кислоты,[16] о котором может пойти речь в договоре о намерениях, тем более что фенилуксусная кислота применяется в основном в парфюмерной промышленности? И не тормознут ли российские таможенники все это дело на границе?

Судя по всему, Похмелкин уже был готов к подобному вопросу.

— Резонно, — спокойно заметил он, подводя гостя к макету сравнительно небольшой, но вполне современной фабрики. — Резонный вопрос. Однако должен успокоить вас тем, что тот комбинат, который вы сегодня видели, всего лишь малая доля того производства, которое мы имеем на сегодняшний день и которое будем осваивать по мере нашего развития. Но и это еще не все…

На пороге появилась длинноногая красавица, которая могла бы украсить собой любую обложку иллюстрированного журнала, и томным голоском пропела:

— Николай Валерьянович, вы приказали…

— Да. Кофе, пожалуйста, и коньяк. Он покосился на Голованова, и тот не стал его разочаровывать.

— Так вот, возвращаясь к нашим баранам, — продолжил свой экскурс в развивающееся производство Похмелкин. — Этот макет уже даже не проект и не завтрашнее будущее, а сегодняшний день моей империи.

Видимо, он уже действительно настолько прочувствовал себя полновластным королем Краснохолмской губернии, что даже слово «империя» произнес не поперхнувшись.

— И то, что вы здесь видите, это уже наполовину выстроенный парфюмерный цех, который станет составной частью завода бывшего мыловаренного завода.

Широким движением руки приглашая гостя к журнальному столику, на котором все та же длинноногая соблазнительница уже расставляла чашечки с кофе, вазочку с нарезанным лимоном, тарелочку с пирожными и бутылку коньяку с шарообразными коньячными бокалами, он добавил с каким-то внутренним удовлетворением, более похожим на самолюбование:

— Мыловаренный завод — это старое название, доставшееся мне с прежних времен. Я уже давно закупил новые линии, и теперь мы снабжаем весь наш край не только ароматизированным мылом, но и шампунями, которые ничем не хуже французских.

Он замолчал, кивком отпустил секретаршу и только после этого произнес приглашающе:

— Впрочем, чего это мы все о деле да о деле, прошу!

В гостиницу Голованова отвозил все тот же водитель, что и в прошлый раз. Предупредительно открыл перед «немцем» дверцу машины и, так как на этот раз гость был без охраны, проводил его до входных дверей.

Предложив проспавшемуся Агееву сделать заказ на свой выбор, Голованов сел за тот же столик, где они сидели в последний раз, и только после этого набрал по мобильнику номер Сергачева. Тот ждал звонка.

— Вы можете говорить? — на всякий случай перепроверился Сергачев, видимо не очень-то проникшийся конспиративными способностями двоих частных московских детективов, которых навязал ему полковник Замятин.

— Иначе не звонил бы! — неожиданно для себя вспылил Голованов, не спавший из-за Агеева едва ли не всю ночь.

— Ну и?.. — не обращая внимания на эту вспышку недовольства, буркнул Сергачев.

— Рассказывать все по порядку?

— Вкратце. Пожав плечами, Голованов довольно сжато рассказал о своей экскурсии на комбинат кожевенных изделий, несколько пространнее высказал личное мнение относительно той химлаборатории, которую ему показали на комбинате, и замолчал на том месте, когда его вновь привезли в центральный офис Похмелкина.

— Что… неужто ни за что не удалось зацепиться?

Оперативникам регионального управления, которые работали по краснохолмскому экстези, до сих пор не удалось выйти на лабораторию, где похмелкинские спецы фасовали колеса, так что можно было понять внутреннее состояние московского капитана, когда он выплеснул жизненно важный для себя вопрос.

— Вроде бы удалось, но…

— Что?!

— Есть сомнения, и потребуется перепроверка.

Насчет «перепроверки» Сергачев уже не слышал, перебив Голованова почти детским возгласом:

— Вы… вы не шутите?

— Какие, к черту, шутки? — возмутился Голованов.

— Так чего же молчите! Говорите же… Всеволод Михайлович!

«Проняло, — с внутренним злорадством подумал Голованов. — А то… Начальник, мать твою так!»

И он уже обстоятельно поведал о разговоре с Похмелкиным за чашечкой кофе с коньяком о макете развивающегося мыловареного завода с парфюмерным цехом, которому Похмелкин уделял столь много внимания, и о тех скрытых нюансах, что прозвучали при этом разговоре.

Пожалуй, именно на этих нюансах и многозначительных недомолвках Голованов и сделал охотничью стойку, Похмелкин-младший снова заговорил о расширенных поставках из Германии уксусного ангидрида и фенилуксусной кислоты.

— Так чего же, Всеволод Михайлович… — уже совершенно иным тоном протянул Сергачев.

— Что, почему кота за хвост тянул? Да потому что, повторяю, это всего лишь мои личные выводы, которые основаны только на интуиции и требуют серьезной проработки. И спешка в этом деле…

— Естественно, что перепроверим, но главное… главное в том, что ваши выводы полностью подтверждают и ту оперативную информацию, которую мы имеем на сегодняшний день. Правда, тоже непроверенную.

«Значит, ой!» — с какой-то тоской в груди подумал Голованов, однако вслух спросил:

— Что с Чудецким? Нащупали концы?

— Работаем. И думаю, что не сегодня завтра… Голованов отключил мобильник.

Глава четырнадцатая

Капитан Сергачев имел все основания быть собой довольным. Если, конечно, не считать оплошности с исчезновением двух подсадных уток, дальнейшая судьба которых, откровенно говоря, его мало заботила, все складывалось более чем отлично. Пусть даже косвенно, однако Голованов все-таки подтвердил пока что непроверенную оперативную информацию о замаскированной лаборатории на мыловаренном заводе, где Похмелкин-младший развернулся с производством таблеток экстези. Уже были взяты под контроль и теперь только шлифовались наружкой все краснохолмские оптовики, которые работали на Ника, были подготовлены оперативниками подполковника Моисеева, и еще парочка-другая ходов для слишком уж расторопного Николая Похмелкина. И теперь появилась надежда, что можно будет в одночасье взять весь этот краснохолмский наркокартель. И затем минута в минуту будут проведены аресты, обыски и задержания в Москве, причем не только в ночном клубе, которым заправлял Алекс, дружок всемогущего Ника.

Однако не только задержания, обыски и аресты грели душу Сергачева. Все это было следствием длительных и тягомотных оперативных разработок двух управлений по наркоконтролю — Московского и регионального Краснохолмского, а вот то, что удалось раскрыть лично ему, капитану наркополиции Сергачеву, это уже его личная заслуга, которая дополнит одну из чаш правосудия на предстоящем суде.

Сотрудники Московского и Краснохолмского управлений сработали более чем оперативно, и когда в аэропортах были обработаны журналы, в которых проводилась регистрация авиапассажиров, то выяснилось, что буквально за двое суток до того момента, когда в Москве, с интервалом два часа, были застрелены из одного и того же вальтера владелец довольно престижного ночного клуба в центре города и не менее известный диджей из клуба недалеко от той улицы, где зазывала красочными неоновыми огнями ночная «Аризона», в Москву из Краснохолмска прибыл некто Татаринцев Эдуард Евгеньевич, который убыл в родной Краснохолмск сразу же после четырех выстрелов, которые и оборвали жизнь двоих известных в определенных кругах мужчин.

Естественно, пистолета при нем не было. Ни в тот момент, когда он проходил контроль в своем Краснохолмске, ни в Домодедове.

И можно было предположить, что в российской столице Татаринцев сработал не один, а с парой помощников, которые не только подготовили для него оружие, отмахав на поезде едва ли не пол-России, но и провели предварительную разведку по намеченным жертвам.

Удалось узнать кое-что и по самому Татаринцеву.

Мастер спорта по стрельбе из пистолета, в недалеком прошлом прапорщик Краснохолмского управления ФСБ. Уволен из органов «за действия, недопустимые в органах федеральной безопасности». По крайней мере, именно такой была формулировка в листке по учету кадров.

И далее. В настоящее время работает инструктором в тире, в котором берут уроки скоростной стрельбы из пистолета телохранители службы охраны губернатора области.

Кличка Татаринцева — Татарин.

Что же касается самого вальтера…

Оперативникам подполковника Моисеева удалось ковырнуть уголовные дела середины девяностых годов, так и не поимевшие логического развития, и выяснить, что осенью девяносто шестого года хозяином тира, в котором уже работал в ту пору не оправдавший доверия бывший прапорщик Татаринцев, было закуплено через оптовую фирму в Латвии семь пистолетов системы «Вальтер», которые, однако же, вскоре были похищены неизвестными лицами, взломавшими ночью сейф, в котором хранилось боевое оружие, и… И все это кануло словно в воду.

Правда, один вальтер все-таки засветился три года назад, когда выстрелом из пистолета в голову был убит бывший вице-губернатор области, место которого чуть позже и занял господин Похмелкин-старший.

В общем-то и для подполковника Моисеева, и для Сергачева расклад был ясен, но одно дело он ясен тебе, и совершенно иное дело, когда уже следователь прокуратуры поинтересуется у бывшего прапорщика Татаринцева, с какой целью он летал на два дня в российскую столицу и что именно он делал в Москве эти два дня.

А потом уже пойдут конкретные вопросы и по Краснохолмску. И одним из этих вопросов будет такой: каким образом господин Татаринцев умудрился приобрести на более чем скромную зарплату инструктора новенький «БМВ», причем не позже чем через месяц как был застрелен прежний вице-губернатор области, и за какие такие заслуги нынешний вице-губернатор области посодействовал бывшему прапорщику ФСБ в получении шикарной трехкомнатной квартиры в центре города? Варианты ответов предполагались разные.

Пожалуй, с того самого момента, когда Ирина Генриховна поручилась за Чудецкого, заявив, что он не способен на убийство, она уже считала себя причастной к его дальнейшей судьбе, и в те минуты, когда на минутку отвлекалась мыслями от мужа, состояние здоровья которого все еще не предвещало ничего хорошего, или не занималась вечерами по хозяйству, освобождая дочь от домашних хлопот, она думала о том, что рассказал ей Яковлев, и все больше и больше склонялась к выводу, что Чудецкий неповинен не только в убийстве девушки, но и в ограблении квартиры.

Впрочем, хрен редьки не слаще. И то и другое даже на слух звучало препаскудно.

И чем больше она об этом думала, тем все четче и явственней, словно контуры какого-то предмета, выплывающего из вязкого, плотного тумана, перед ней вырисовывалась картина происшедшего. Вернее, заключительной части того, что случилось в квартире, где была убита девушка.

Она хотела уж было рассказать о своих выводах Турецкому, однако сразу же отвергла эту мысль, вспомнив, как он отчитал ее в своей палате: «Когда вздумаешь поручиться за кого-нибудь еще…» И тогда она позвонила начальнику МУРа.

— Владимир Михайлович, вы сказали, что я могла бы обратиться к вам в любую минуту. Так вот…

— Рад буду помочь. Опять что-то случилось?

— Хотелось бы не по телефону.

— Господи, да ради бога! Когда сможете подъехать?

— Если не возражаете, в четыре. У меня как раз занятия заканчиваются, и я смогла бы…

— Жду! Подходите прямо к КПП. Пропуск будет заказан.

Перед тем как уехать из Гнесинки, Ирина Генриховна сунула в сумочку небольшой флакончик французских духов, недавний презент от благодарных родителей, и спустилась к своей «лягушке», маленькому по сравнению с «БМВ» и «мерседесами», зеленого цвета «дэу», который в автомобильных пробках действительно был похож на болотную лягушку, неизвестно зачем выпрыгнувшую на забитую гудящими иномарками и отечественными «Жигулями» дорогу.

До Петровки добралась довольно быстро и уже без семи минут четыре припарковалась напротив кованого, на высоком фундаменте, забора, за которым и находился легендарный МУР.

Яковлев уже ждал ее в своем кабинете и, как только Ирина Генриховна переступила порожек, предложил:

— Чаю? Кофе? Но с бутербродами. Буду весьма признателен, если не откажетесь, так как сам с утра ничего не ел.

— Я тоже, — призналась она.

— В таком случае кофе и пару тарелок бутербродов, — распорядился Яковлев.

Секретарша уже развернулась, чтобы уйти, и только тут Ирина Генриховна вспомнила, что пришла не с пустыми руками.

— А это вам от меня, — сказала она, доставая из сумочки духи. — Рекомендую от чистого сердца. Франция. Получше чем «Шанель» будет.

— Господи, да вы… вы чего? — зарделась девчонка, однако ухмыляющийся Яковлев уже кивал ей, расплываясь в улыбке.

— Бери-бери, дурочка. Не каждый день такая лафа подваливает. Это тебе за анальгин… или как там его?

Когда за секретаршей закрылась дверь, Яковлев предложил гостье уже знакомое ей кресло:

— Рассказывайте. Что случилось?

У нее уже была заготовлена первая фраза, и она выложила ему все свои сомнения относительно кражи вещей, которые были вынесены из квартиры, где было совершено убийство. И одним из пунктов ее сомнений относительно того, что кражу, а следовательно, и убийство совершили Дима Чудецкий с тем вторым парнем, который вместе с ним вошел в подъезд дома, было то, что вышли они с одной и той же багажной сумкой, с которой и вошли в подъезд. И уже из этого вытекало, что кто-то третий уже после них проник в квартиру Лопатко и, видимо наткнувшись на девушку, убил ее ударом ножа.

Все было логично, если бы не одно «но», о котором и рассказал ей Яковлев.

В мусоросборнике подъезда оперативники обнаружили кучу старого тряпья, собранного в несколько узлов, которое никто из жильцов этого подъезда в мусоропровод не сбрасывал. Ни в день убийства, ни днем раньше. А это значило, что кража, а следовательно, и убийство были преднамеренными, предварительно обдуманными, и преступник набил свою сумку барахлом, чтобы с такой же по объему сумкой выйти затем из подъезда.

И если бы не телефонный звонок матери Чудецкого на квартиру убитой, оперативники так бы и продолжали искать бригаду квартирных воров, которые случайно наткнулись в пустой, по их мнению, квартире на девушку.

— Хорошо, пусть будет так! — согласилась с Яковлевым Ирина Генриховна. — Дима Чудецкий и его товарищ. Кстати, вы так и не узнали, кто это был?

— Отчего же, — хмыкнул Яковлев, — узнали. Некто Василий Первенцев. Диджей из ночного клуба «Аризона», постоянным посетителем которого был в последнее время и Чудецкий. В мире наркоманов его знают как Вассала.

— Кличка? Тем более, — резюмировала Ирина Генриховна. — Наркоман — и с такой кличкой. И почему, собственно, основной упор делается на Чудецком, тогда как с сумкой, в которой были вынесены вещи из квартиры убитой, шел этот самый Вассал и, насколько мне помнится, промежуток времени, когда он вторично зашел в подъезд и вышел из него уже с нагруженной сумкой, составлял не менее двадцати минут или около того.

— Почти полчаса, — поправил Яковлев.

— Вот именно, полчаса! И почему бы ему за эти полчаса не убить девушку и не почистить квартиру, тогда как Чудецкий в это время ждал его, видимо ничего не подозревая, у машины?

— Логично, — произнес Яковлев. — И должен вам признаться, что именно об этом подумали в первую очередь опера, которые работают по этому делу. И когда я спросил у вас, способен ли Чудецкий на убийство, я хотел услышать от вас подтверждение своим личным сомнениям.

— И что?

— И услышал. Сейчас оперативники убойного отдела отрабатывают личность Вассала, но оказывается, что этим типом заинтересовались не только мы. Однако об этом потом, а сейчас…

В этот момент секретарша внесла поднос с бутербродами, сахарницей и кофе, расставила все это на журнальном столике и, пожелав приятного аппетита, прикрыла за собой дверь.

— Прошу, — жестом пригласил Яковлев и первым взял бутерброд с окороком.

Откусил и пожаловался:

— Вот так и живем, Ирина Генриховна. Кофием да сухомяткой перебиваемся. А потом удивляются, с чего бы это у оперов да милиционеров самая частая болезнь — гастрит да язва?

Поговорили еще о чем-то постороннем, как вдруг хозяин кабинета произнес негромко:

— Не поверите, Ирина Генриховна, но мне не дает покоя ваш рассказ об учебе в Центре по профпереориентации.

— Даже так? — искренне удивилась Ирина Генриховна. — И… и что?

— Так вот, я тут навел кое-какие справки относительно этого Центра и, вы знаете, был приятно удивлен. За девять месяцев получить практически второе высшее образование, причем на довольно профессиональном уровне, это, я вам скажу…

Он отхлебнул все еще горячего кофе и как-то исподволь посмотрел на гостью:

— Но я даже не об этом.

— А о чем?

— Зачем вам это?

— Зачем мне это?.. — Ирина Генриховна положила бутерброд на тарелочку, вздохнула. — А ведь действительно, зачем? Преуспевающий преподаватель музыки в престижной Гнесинке, частные уроки по классу пианино и прочее, прочее, прочее, проистекающее из моего нынешнего положения. Зачем?

Надолго замолчала, будто и сама только что задумалась всерьез над этим парадоксом в ее жизни, и вдруг по ее лицу скользнула легкая ухмылка.

— Вы никогда не задумывались о смысле жизни? — спросила она, однако тут же поправилась: — Нет, пожалуй даже не о смысле жизни, а о своем предназначении в этой жизни?

Яковлев только плечами пожал. Мол, я нашел свое собственное предназначение — санитар общества. А если еще проще, то просто чистильщик.

Она согласно кивнула. Повезло, значит, мужику, что он еще в юности нашел себя в том, что было предопределено ему судьбой. А вот она…

Он явно не понимал ее, и она невольно усмехнулась:

— Желаете, я вам байку одну расскажу, свидетелями которой были люди, которых я давно знаю?

— Естественно.

— Так вот, жил-был один очень крупный ученый, академик и мировая знаменитость, на прием к которому мечтали попасть даже члены правительства. А он?.. Он был музыкантом от Бога и ничего с собой поделать не мог. И когда в Зале Чайковского наш знаменитый оркестр давал концерты, на которые простому смертному попасть было невозможно, он брал свою виолончель, приезжал к началу концерта, ему освобождали место, и он… он играл так, что, казалось, все аплодисменты предназначались только ему одному. Она вздохнула и закончила:

— И он был счастлив, потому что рожден был для того, чтобы семью нотами творить чудеса. И именно это являлось его предназначением в этой жизни.

— И вы хотите сказать…

— Да, к великому сожалению, вы правы. Судя по всему, я довольно неплохой преподаватель, но музыка для меня всего лишь хлеб насущный, и я не чувствую в своей работе ни-ка-ко-го удовлетворения. А это плохо, Владимир Михайлович. Очень плохо.

Яковлев потер ладонью лоб, покосился на свою гостью, и невозможно было понять, что он думает относительно сказанного. Отхлебнул еще глоток остывающего кофе, спросил с участием в голосе:

— И вы считаете, что ваш уход в область психологии, причем с юридической направленностью, принесет вам именно то, что вы называете своим предназначением в жизни?

— Хотелось бы так думать.

— А если вдруг опять не то?

По лицу Ирины Генриховны скользнула едва заметная тень.

— В жизни, конечно, возможно все, но думаю, что на этот раз ошибки уже не будет.

— Но почему?! — вскинулся Яковлев. — Откуда вдруг такая уверенность? С чего бы?

Она задумалась, наконец подняла на него глаза:

— Признаться, я и сама не могу ответить на этот вопрос. Но как мне кажется… Александр Борисович… Турецкий… именно от него я получила этот посыл. И сейчас, когда уже прожито вместе столько лет, когда дочь на выданье, где-то внутри меня, глубоко в подсознании, сформировалось наконец то, к чему я шла со дня рождения.

— Призвание?

— Не знаю. Но без этого я уже не смогу. Они надолго замолчали, пока Яковлев не спросил, словно выстрелил:

— И каковы же планы на будущее? Ирина Генриховна хмыкнула и невразумительно пожала плечиками:

— Планы?.. Пока что не думала об этом. Время покажет, да и загадывать о чем-то конкретном боюсь.

— Александр Борисович?

— Да. Врачи пока ничего толкового не говорят, да и сам он молчит. Чувствую, расстраивать меня не хочет.

— Что, настолько все серьезно?

— Видимо, да. Яковлев вздохнул и негромко произнес:

— Прошу вас полностью рассчитывать на меня. Что бы там ни было и как бы там ни было. А что касается вашей профпереориентации… Не спешите, ради бога. И когда закончите учебу, прошу вас, не торопитесь бросать свою работу. А если все-таки пожелаете попробовать себя в области психолога-криминалиста, жду вас в МУРе.

Ирина Генриховна удивленно уставилась на хозяина кабинета. Видимо, приняла его слова за шутку.

— Меня?.. В МУР?!

— А почему бы и нет? — в свою очередь удивился Яковлев. — Летом в вашей Гнесинке большие каникулы, и вот вы во время отпуска и испытаете себя на ниве борьбы с преступностью.

Замолчал было, после чего добавил:

— Если сложится, рад буду помогать и дальше. Ну а если нет…

И он, словно извиняясь, развел руками:

— Тогда уж не обессудьте.

Глава пятнадцатая

Это было противозаконно, может быть, даже подло со стороны Голованова, однако его не отпускали умоляющие глаза Марины, в которых плескалась боль за попавшего в беду сына, и ему ничего не оставалось, как навесить лапшу на уши Дронова, чтобы заставить работать на себя. Можно было бы, конечно, провести эту операцию и с Агеевым. Наработав многолетний опыт пятиминутных допросов в Афганистане, после которых раскалывался до самой задницы даже самый крутой душман, он не сомневался, что заставит расколоться и продажного майора, но… После разговора по телефону с Сергачевым он уже стал сомневаться, что тот сиюминутно пустит спецназовцев по адресу, где боевики Бая пытают Чудецкого с Вассалом. Сверхмудрый и сверхосторожный капитан потребует, чтобы поначалу эти же спецназовцы накрыли подпольную химлабораторию Похмелкина и уже выявленные тайники с готовой наркотой, и только после этого, чтобы не сорвать оперативную разработку всей операции, может быть… и так далее.

Лейтенант Дронов, еще не успевший превратиться на своей работе в циника, после «разговора» с майором Шматко вынужден будет пойти на освобождение Вассала с Чудецким, даже если этому решению будет противиться «московская штучка» Сергачев, — в этом Голованов даже не сомневался.

Конечно, можно было бы освободить Чудецкого и своими силами, подобным операциям ни его самого, ни Агеева учить не надо, однако подобный вариант освобождения уже по-настоящему грозил провалом всей операции. Но именно на это опять-таки ни он сам, ни Агеев пойти не могли. Вот и пришлось уломать-таки Дронова пойти с ним на «незапланированную встречу» с майором, рассказав, естественно, о том, что «поведал» Агееву старший лейтенант Чумаков.

…Машину поставили так, чтобы в случае непредвиденной опасности можно было в любую секунду вырулить на проезжую часть улицы. И в то же время нельзя светиться перед домом, в котором жил с женой ухватистый майор. Дом девятиэтажный, и, судя по расположению квартир, фамильная берлога майора находилась на четвертом этаже второго подъезда. Окна трехкомнатной квартиры выходили на обе стороны дома, и по тому, как они проваливались своей чернотой на фоне других освещенных окон, хотя время уже довольно позднее, Голованов еще раз смог убедиться, что Чума не врал, когда с потрохами сдавал майора Агееву. «Безработная» жена Шматко еще не вернулась с трехлетней внучкой с родной Николаевщины, продлевая тем самым благодатное лето на юге Украины, и, поди, месяца три, если не больше, майор холостяковал в своей квартире. Оттого, видимо, и домой возвращался поздно, проводя по двенадцать часов на работе, из-за чего и считался едва ли не самым работоспособным ментом в Центральном округе, которого не забывало поощрять руководство ГУВД.

— Никого, — резюмировал Голованов, прощупывая взглядом темные провалы окон четвертого этажа. Покосился на явно нервничавшего Дронова и негромко, словно его мог услышать кто-то посторонний, произнес: — Ну что, Сашок, с Богом?

— А может, все-таки… — попробовал было воспротивиться тот, однако Голованов уже открывал дверцу:

— Все, Сашок, пошли!

Дверь нужной квартиры Голованов открыл без особого труда и первым переступил порог.

— Только постарайся ни к чему не прикасаться, — на всякий случай предупредил он вошедшего следом за ним Дронова. — Сам понимаешь, оставлять здесь пальчики нам с тобой ни к чему.

Все это Дронов прекрасно понимал и, пробормотав что-то невразумительное, аккуратно прикрыл за собой тяжеленную металлическую дверь.

Стараясь сориентироваться в темноте небольшой прихожей, Голованов почти на ощупь прошел к двери, которая вела в комнату. За спиной послышалось учащенное дыхание Дронова.

— Может, фонариком подсветить?

— Не вздумай! — осадил его Голованов. — Не хватало еще, чтобы свет в окне заметили. — И уже чуть мягче, чтобы хоть немного разрядить обстановку: — В Афгане, в горах, приходилось в такой кромешной темноте работать, что вообще хоть глаз выколи, однако ничего, только это и спасало. А глаза… глаза сейчас привыкнут. Да и на улице не так уж темно.

И действительно, не прошло и пяти минут, как глаза привыкли к неровному сумеречному свету, и теперь можно было вполне свободно ориентироваться в квартире. Как бы из ниоткуда выплыли предметы довольно дорогого то ли испанского, то ли итальянского гарнитура, широкоформатный телевизор «Сони», огромная, явно не стеклянная люстра на шесть рожков. Правда, общее впечатление от этой комнаты несколько портил журнальный столик перед телевизором, на котором поблескивали приглушенными бликами несколько пустых бутылок, одна из которых была водочной, хрустальный стакан с рюмкой и тарелка с ломтиками засохшего сыра.

Голованов кивнул несколько освоившемуся в чужой темноте Дронову, чтобы тот не очень-то расхаживал по комнате, и тот послушно опустился в шикарное глубокое кресло, приготовившись ждать припозднившегося хозяина.

«М-да, — хмыкнул Голованов, разглядывая остатки трапезы майора. — Хоть и уютной казалась эта берлога, но, судя по всему, не очень-то уютно чувствовал себя господин Шматко, если позволял себе, любимому, нажираться дешевой водярой так, что даже не мог прибрать за собой после ночной пьянки».

Он подошел к окну, которое наполовину прикрывали тяжелые гардины, всмотрелся в темноту двора и удовлетворенно крякнул.

Отсюда, с высоты четвертого этажа, хорошо просматривались все подъездные пути к дому, а также ряд оставленных на ночь машин. Как и по всей Москве, владельцы «Жигулей», а также крутых и не очень крутых иномарок из-за отсутствия теплых гаражей предпочитали парковаться прямо перед домом. Видимо, и Шматко оставлял здесь же свою приметную тачку.

— Посиди пока. Я гляну, что на кухне, — сказал он Дронову и вышел через прихожую на кухню.

Прицокнул языком.

Вполне современная кухня отвечала тому уровню благосостояния, к которому, видимо, уже привыкло семейство майора милиции, однако и эту картину портила батарея пустых бутылок, выстроившихся под окном, рядом с которым белела балконная дверь.

Заглянув через стекло на балкон, Голованов с удивлением обнаружил, что трудолюбивый майор времени зря не терял, когда отсутствовала жена. Почти весь балкон также был заставлен пустыми бутылками.

— Алкоголик какой-то, — пробормотал он и прошел обратно в комнату.

— Ну? — поднялся навстречу Дронов.

— Значит, так, — подытожил наблюдения Голованов. — Ждем его здесь. Думаю, скоро должен подъехать, если, конечно, в магазине не задержится. Так что, как только во дворе появится его «мазда» и он войдет в подъезд, ты тут же выползай на балкон. Будешь на подстраховке. Я остаюсь в этой комнате и жду его здесь.

— А если он вооружен?

— Даже не сомневаюсь, но это я беру на себя.

— Но ведь…

— Все, Саня, все! Будем действовать по обстановке, но главное — не дать ему шанса выскочить из квартиры. Задача ясна?

Дронов молча кивнул.

— Вот и ладненько.

Прошло уже более часа, а Голованов все стоял у окна, всматриваясь в темноту двора. За это время к дому подкатили «Жигули» десятой модели и две иномарки, однако не было «мазды». Убаюканный тишиной, о чем-то негромко рассказывал Дронов, однако самому Голованову становилось все тревожнее и тревожнее. Мелькнула даже мысль, что этот гаденыш с погонами майора милиции прямо из управления поехал на точку, где боевики Бая держали своих пленников, однако тут же отмел ее. Неподалеку от выездных ворот ОВД Центрального округа дежурил в эти минуты Агеев, и если бы из них выехала обозначенная иномарка, он немедленно позвонил бы на мобильник Голованову.

И вот наконец-то…

Ожил покоившийся в кармане мобильник, и Агеев произнес давно заготовленную фразу:

— Может, все-таки помочь?

— Что, выехал? — в свою очередь уточнил Голованов.

— Уже сидит в машине.

— Тогда все, Филя, отбой.

— И все-таки?..

— Справимся сами.

В тишине засыпающего дома было слышно, как на этаже остановился лифт. Скрежет проворачиваемого в замочной скважине ключа, звук открываемой двери. Щелчок выключателя.

Из-под дверной щели пробился лучик света.

Еще в тот момент, когда Шматко ставил на сигнализацию свою «мазду», Голованов обратил внимание, что в руках у него только небольшая, но довольно вместительная сумка черной кожи, затоваренная, судя по всему, пиво-водочным боеприпасом.

Значит, не может человек без водчонки, не может — и это было хорошо.

Неожиданно пришла мысль, что свою добротную куртку на меху он, видимо, вешает в прихожей, а вот пистолет табельный… Он мог оставлять его в прихожей, а мог и в комнате кобуру оставить или же на кухне.

Вспомнил, что, осматривая, вернее, ощупывая в темноте прихожую, он обратил внимание на то, что там не было ни журнального столика, ни какой-нибудь тумбочки, на которых обычно хозяева квартир складывают мелкие вещи. Значит…

Это уже хреново.

Получалось так, что Шматко войдет в комнату с кобурой в руке. В этом случае обезоружить его особого труда не составляло. А если этот хмырь оставляет кобуру в прихожей? И переступит порог с пистолетом в руке… В общем-то тоже без проблем, но только в том случае, если Шматко направится из прихожей в комнату. А если на кухню, где его пасет Дронов?

И где вероятность того, что не очень-то видный из себя лейтенант сможет одним ударом обезоружить и уложить на пол довольно габаритного мужика, которому, судя по всему, едва перевалило за сорок?

Голованов мысленно чертыхнулся.

Именно этот момент он и упустил из виду, привыкнув к тому, что рядом всегда был Агеев, на которого он мог положиться даже в самую трудную минуту.

Притаившись за дверью, Голованов лихорадочно решал, что же делать.

Ждать и положиться на авось? Можно, конечно. Но уж слишком многое стоит на карте. Вплоть до человеческой жизни. Он даже секунды не сомневался, что майор не задумываясь пустит в ход свой ствол, если Дронов не сможет вырубить его в первую же секунду.

Неожиданно распахнуть дверь и броситься на Шматко? Но здесь тоже были свои плюсы и свои минусы.

От этого вихря вопросов, на которые Голованов не мог найти единственно правильного ответа, он вдруг занервничал, что никогда не приводило к добру, и тут же почувствовал закипающую на самого себя злость.

В конце концов решил не рисковать Дроновым и потянулся к дверной ручке. В этот же момент послышался скрип сдвигаемых створок вмонтированного в коридорную панель шкафа-купе, и он, рванув на себя дверь, шагнул в освещенный коридорчик:

— Руки! Быстро! К стене!

Видимо не успевший даже испугаться и оттого ничего не понимающий, Шматко медленно поднял руки, но, вместо того чтобы ткнуться лицом в панель шкафа, повернулся к Голованову.

Появившееся было на его лице недоумение сменилось кривой улыбкой, которая говорила сама за себя. Кого-кого, а господина немца он менее всего ожидал увидеть в столь неурочный час в своей квартире.

В одной руке он держал довольно тяжелую меховую куртку, а вторая, по мере того как он узнавал в непрошеном госте «немца» из отеля, медленно опускалась к светло-желтой кобуре, из которой торчала рукоять «макарова». Рука опускалась все ниже и ниже. И непонятно было, то ли этот майор, в прошлом, видимо, все-таки неплохой мент, попытается совершить невозможное, то ли его рука действует совершенно автономно, руководимая только инстинктом самосохранения.

— Лапы, козел! — почти беззвучно выдохнул Голованов, и его жилистый кулак врезался в живот Шматко. Резко, но несильно.

Тот охнул от боли и, словно окунь, выброшенный на берег, хватая раскрытым ртом воздух, стал медленно сползать по стене.

Голованов подхватил его под мышки, свободной рукой вытащил из кобуры табельный «макаров» и только после этого подтащил обмякшее, почти безвольное тело к пуфику, пытаясь удержать его в сидячем положении. Однако это ни к чему не привело, и, утробно хрюкнув, Шматко завалился на пол.

— Сашок! — негромко позвал Голованов.

Распахнулась дверь на кухню, и на фоне темной кухни на порожке застыл Дронов. Он молча смотрел на скрюченное тело хозяина квартиры, о которой сам лейтенант не мог даже мечтать, и трудно было понять, о чем он думает в этот момент. Все-таки что ни говори, но и тот и другой — оба присягали на верность Родине.

— Ничего, — на всякий случай успокоил его Голованов, — пара минут — и он оклемается. А сейчас… обыщи карманы и помоги оттащить в комнату.

— Может, наручники?.. — неожиданно предложил Дронов.

— Само собой. Хозяин квартиры приходил в себя медленно и, как казалось Голованову, с явной неохотой. Сначала он зашевелился на полу, потом открыл глаза, и только после того, как его помутневшие глаза приняли осознанное выражение, он слегка приподнял голову.

Хотел было что-то спросить, но потом, похоже, раздумал и только зубами скрежетнул, пробормотав что-то нечленораздельное. Молчали и «гости».

Прошла, пожалуй, целая вечность этого странного молчания, как Шматко зашевелился опять. Попытался было сесть, но мешали скованные руки. Наконец он все-таки приткнулся плечом к креслу и глухо прохрипел:

— Ну и что дальше?

— Посмотрим, как вести себя будешь, — ответил Голованов, усаживаясь в кресло напротив.

Какое-то время Шматко безмолвствовал, оценивая многообещающее «как вести себя будешь», и вдруг его лицо скривилось в вымученной ухмылке.

— Ты только погодь, особо лошадей не гони. Выходит, ты такой же немец, как я?..

— Как ты мент, — подсказал ему молчавший до этого Дронов, однако Шматко даже ухом в его сторону не повел и продолжал гнуть свое.

— Да ты хоть понимаешь, что тем самым усугубляешь свое положение? — уже более нахраписто произнес Шматко.

— Это как — усугубляешь положение? — откровенно удивился Голованов, покосившись на молчавшего Дронова. — С Уголовного кодекса на месть твоих хозяев? Или, может, наоборот?

И вновь Шматко даже глазом не повел.

— Ты поднял руку на офицера милиции! — вскинулся он. И если бы не скованные руки, он наверняка бы бросился на этого идиота, осмелившегося пойти на подобное преступление.

«Офицер милиции»… Хорошо сказано. Сколько из-за подобных «офицеров» погибло ребят в той же Чечне, даже подсчитать трудно. И Голованов, чтобы не сорваться, повернулся к стоявшему у темного провала окна Дронову:

— Видал гуся?

И удивился той перемене, которая произошла с лейтенантом. Его лицо вдруг стало мертвенно-бледным, сжались кулаки, и ощущение было такое, что еще секунда-другая — и он бросится мутузить ногами привалившегося к креслу мужика.

Видимо, то же самое прочувствовал и сам хозяин квартиры. На его лбу вдруг выступила испарина, плечи дрогнули, и он невольно поджал под себя ноги.

Дронов между тем сумел-таки справиться со своими чувствами и уже через силу процедил:

— Может, не будем с ним тянуть? И по тому, как он это произнес, было видно, что лейтенант настроен решительно.

— Вы… вы не посмеете! — звенящим, резким фальцетом вдруг взвился голос Шматко. — Я…

Как бы через силу Голованов повернулся к хозяину квартиры и не узнал его. Лицо исказила гримаса почти животного страха, и он с неподдельным ужасом смотрел на своего мучителя. Теперь даже крошечной тени не осталось от его недавней самоуверенности.

Жить! Сейчас он хотел одного — жить.

Очевидно, просчитав, кого конкретно может представлять этот «немец» с молодым киллером, он уже догадывался, что ждет его в ближайшем обозримом будущем. Он был ментом, и ему не надо было объяснять правила игры.

Его губы дрогнули:

— Вы… вы не посмеете меня…

— Почему? — искренне удивился Голованов. — Ты замел моих людей, ну а я…

— Это была плановая проверка! — попытался было вильнуть в сторону Шматко, все еще надеясь в душе на то, что эти столичные мокрушники не знают, что он работает на Бая и исчезновение двоих постояльцев отеля — дело рук краснохолмских оперов из городского УВД.

— Я думал, что ты умнее, — с ноткой сожаления в голосе произнес Голованов и снова повернулся лицом к Дронову: — Слыхал? «Плановая проверка»… А мы-то, два дурака, думали, что он на Бая горбатится. И когда тому козлу деревянный бушлатик примерили, свои чаевые отрабатывает, чтобы исполнителей заказа найти. А тут вон оно что оказывается: плановая ментовская проверка.

И вдруг взвился в шипяще-приглушенном крике:

— Ты что же, капустник зачуханный, хавка мандавошечная, пакостник фальцованный, за ибанушку малахольного или за чурку с тараканом в котелке меня держишь? Ты что же, фуций мусор, за шизика чеканутого меня держишь и хочешь уверить, что мои люди шконку сейчас в ломбарде греют, и я даже не догадываюсь, что они сейчас гниют в каком-нибудь подвале у Бая?! — Он уже почти задыхался в шипяще-свистящем крике: — Ты… ты что же?!..

— Но они… они живы сейчас! Голованов покосился на Дронова, который с открытым ртом смотрел на вальяжно-барственного «немца», в считаные секунды превратившегося в старорежимного законника, который жаждет ответной крови за своих братков и готов заварить в этом сучьем городе гурьевскую кашу, втянув в нее всех ссучившихся ментов.

— Слова, — процедил сквозь зубы Голованов, требуя подтверждения от Дронова, и тому ничего не оставалось, как согласно кивнуть. После чего покосился на сжавшегося у кресла Шматко и ледяным голосом произнес: — Не верю я этому козлу. Не верю! Жить хочет, с-сука, вот и крутит кота за яйца.

— Но… но почему?! — остановившимся взглядом уставившись на круто настроенного беспредельщика-отрицалу, которому человека замочить, что на асфальт высморкаться, выдохнул Шматко.

— Да потому что жить хочешь, с-сука, и за каждую кишку лапками цепляешься! — прошипел Дронов.

— Погоди, не мельтеши! — осадил не в меру разошедшегося лейтенанта Голованов. И, уже уставившись на Шматко, в глазах которого вдруг ожили искорки надежды: — Чем докажешь, что ребята живы?

Шматко шевельнулся на полу, и если до этого его глазки бегали с «немца» на «молодого беспредельщика», то теперь он смотрел только на Голованова. Он сглотнул слюну и почти выдавил из себя:

— Я… я покажу… где они сейчас.

Голованов покосился на Дронова, лицо которого медленно приобретало нормальный человеческий цвет.

— Веришь? Дронов пожал плечами.

Это был тот момент, когда надо было принимать решение, и Голованов решительно произнес:

— Хорошо. Поехали!

— Но… но их охраняют. Боевики.

— Сколько?

Почувствовав, что у него тем не менее еще остается шанс на жизнь, Шматко сморщил лоб:

— Кажется, было четверо. Да, четверо. Пятым был Аслан. А сейчас… сейчас не знаю.

— Кто это… Аслан?

— Старший над боевиками Бая.

— То есть как бы начальник службы собственной безопасности? — уточнил Дронов.

— Да!

— Ладно, поверю, — уже чуть спокойнее произнес Голованов. — Когда ты видел их в последний раз?

— Вчера. Днем.

— А если их за это время…

Было видно, как на шее Шматко дрогнул кадык, и он заспешил, заторопился, глотая окончания слов:

— Нет! Нет, нет! Они не могли! Нет!

— Почему?

Надо было отвечать, и зрачки Шматко наполнились ужасом отчаяния.

— Вы… то есть они… исполнители. А Аслану… ему надо выбить из них Похмелкина.

Вновь сглотнул скопившуюся во рту слюну, облизал языком ссохшиеся губы:

— Заказчика. Это слово он произнес почти неслышно.

— Они хотят, чтобы парни показали на Похмелкина как на заказчика этой мокрухи? — уточнил Голованов.

— Да.

— И что?

На этот вопрос майор только плечами пожал, а Голованов… Он смотрел на поверженного продажного мента, а перед глазами стоял изувеченный боевиками Аслана Дима Чудецкий и разбитыми в кровь губами молил их о пощаде. Майор запаса Голованов не понаслышке знал, что такое допрос с пристрастием и на что способны ошалевшие от крови, озверевшие боевики. И еще он подумал, что сейчас бы самое время вломиться на ту квартиру, где эти скоты пытают Чудецкого с Вассалом, и крушить их… крушить до того момента, пока все не зальются своей собственной кровью, и в то же время ясно осознавал, что это будет полным провалом всей операции. Как только Похмелкин-младший узнает об освобождении своих столичных гостей, он сразу же свернет производство наркоты, а доказать его личную причастность к этому производству можно будет только в момент истины.

И еще он вдруг поймал себя на мысли, что думает только о спасении сына Марины и в то же время ему совершенно безразлична судьба Вассала.

Очнулся от голоса Дронова, резко прозвучавшего в тишине:

— Адрес?

Этот вопрос предназначался хозяину квартиры, и тот, окончательно осознавший, что еще можно побороться за свою жизнь, повернулся лицом к «беспредельщику»:

— Чей?

— Ты не крути! — взревел лейтенант. — Адрес, где твои козлы ребят держат?

Шматко перевел глаза на стоявшего перед ним Голованова и вновь облизал языком пересохшие губы:

— А какой мне смысл?.. Смысл какой вам этот адрес давать, ежели вы меня… все равно…

— Адрес, сука! — рявкнул было Дронов, однако Голованов только покосился в его сторону, и тот замолчал, тяжело дыша.

— Адрес — это твой единственный шанс прямо сейчас не сыграть в ящик.

— А потом? — схватился за спасительную соломинку вскинувшийся Шматко.

— А что — потом? — пожал плечами Голованов. — Зачем ты мне «потом» нужен будешь? Лишний груз на себе тащить?

По настороженной тишине, воцарившейся в комнате, можно было понять, что этот продажный мент верит и не верит в неожиданный поворот.

— А где… гарантия где? — с хриплым клекотом в груди выдавил он из себя.

— Гарантия, спрашиваешь, где? — усмехнулся Голованов. — Гарантия — это элементарная логика, если, конечно, ты еще можешь что-либо соображать.

Казалось, что еще секунда — и хозяин квартиры взглядом просверлит его насквозь.

— Я… я хочу понять, в чем гарантия, — упрямо повторил он, не сводя глаз с Голованова.

— Гарантия в том, что никому из нас, — Голованов кивнул на Дронова, — не нужен в городе лишний хипиш. Одно дело, если мы тихо и без лишней крови вытащим отсюда своих ребят, и совершенно иной разворот, если на этой хате найдут зажмуренного мента с биркой на левой ноге и твои же собратья по погонам начнут землю копы-тить, чтобы узнать, какой же это Змей Горыныч осмелился задуть лампадку.

Замолчал и спросил в упор:

— Врубаешься?

Шматко «врубился», однако он не был бы ментом, если бы не задал вполне оправданный вопрос:

— А где гарантия того, что после вашего толковища с Асланом сам же Аслан или его беспредельщики не подвесят меня под потолок?

— Логично, — согласился с ним Голованов. — Однако ты уж сам должен выбрать, прямо сейчас лампадку потушить или все-таки пободаться потом с Асланом, если, конечно, он до утра доживет. В чем я сильно сомневаюсь.

В комнате снова повисла напряженная тишина — и только хлюпало что-то в горле хозяина квартиры.

— Ну? — напомнил о себе Голованов. Шматко молчал, и только бегающий взгляд выдавал его состояние. На помощь ему неожиданно пришел Дронов:

— Тот второй… старший лейтенант, который был с тобой, он в курсе твоих дел?

В глазах Шматко обозначился лучик надежды, и он утвердительно кивнул:

— Да.

— А кто еще из ментов работал на Бая? Шматко перевел взгляд на Голованова, и тот кивком подтвердил его догадку:

— Колись, майор, если хочешь еще немного землю потоптать. На кого-нибудь из них все и спишем.

Шматко очень хотел жить. А тот список, который он надиктовал повеселевшему лейтенанту регионального управления наркополиции, контора которого терпела провал за провалом, когда дело касалось краснохолмской наркоторговли, предсказывал невеселые денечки для местных ментов. Причем от старших офицеров милиции до рядового состава. Даже несмотря на то что мозги майора были отравлены алкоголем, память у него работала безотказно.

Когда он закончил диктовку, которой, казалось, не будет ни конца ни края, его лицо вдруг стало угрюмо-насупленным, и он так же угрюмо произнес:

— Вы обещаете, что это не затронет меня лично?

Голованов покосился на лейтенанта, и тот утвердительно кивнул. То, что азербайджанская наркоторговля восстановит в регионе утраченные позиции, в этом Дронов даже не сомневался, — как говорится, свято место пусто не бывает, и заставить работать на себя столь высокопоставленного осведомителя, каким был майор Шматко, — это удача.

— Живи! — вынес резолюцию Голованов и тут же спросил: — Где твой мобильник?

— В куртке. А что?

— Сейчас позвонишь своему Аслану и спросишь, раскололись ли москвичи. И если они еще живы… короче говоря, можешь считать, что тебе повезло.

— Но ведь, — испуганно сморгнул Шматко, — они ведь…

— Звони!

Дронов снял с хозяина квартиры наручники и, пока тот массировал покрасневшие кисти рук, принес из прихожей мобильник Шматко.

— Звони!

И сделал шаг в сторону, направив ствол шматковского «макарова» в его висок:

— Ну же!

По памяти набрав телефон начальника баевской службы безопасности, Шматко постарался собраться как мог и, когда в мобильнике послышался тяжелый, гортанный голос, негромко произнес, невольно покосившись при этом на темную дырочку ствола его собственного пистолета:

— Аслан? Это я. Не спите еще?

— Узнал. Чего звонишь? — не очень-то учтиво и с явным раздражением в голосе отозвался баевский боевик.

— Как там ваши гости? Не раскололись еще?

— Что, волнуешься?

На лице Шматко дернулся нерв. Чувствовалось, что он не очень-то привык к откровенно хамскому тону со стороны баевских боевиков.

— Мне-то волноваться особо нечего, — повысил он голос. — Это ты должен в первую очередь волноваться. А я… В отличие от тебя, мне нужен результат.

Командир баевских боевиков, судя по всему уже видевший себя на месте прежнего хозяина, видимо, прочувствовал, что слишком рано закусил удила, чтобы помыкать краснохолмским ментом, от которого в какой-то мере будет зависеть его наркобизнес, и уже с миролюбивой ноткой в голосе прокаркал в мобилу:

— Зачем кричишь, дарагой? Работаем. А насчет результата… Будет и результат.

— Помощь нужна?

— Зачем… помощь? Не надо.

— Хорошо, — буркнул Шматко. — Вы все там же? Адресок не меняли?

И снова гортанное:

— Зачем?

Глава шестнадцатая

Вместе с болью, которая пронизывала, казалось, каждую клеточку тела и гудящим набатом отдавалась в голове, возвращалось и сознание. Пока что смутное и рвотно-тошнотное, но все-таки сознание и осознание того, что он еще жив, может открыть глаза и, наверное, двигаться.

Правда, он еще не знал, хорошо это или плохо.

Сначала он даже не мог определить, когда все это было, может быть, даже в какой-нибудь очень далекой жизни, он боялся умереть от тех пыток и побоев, которые пришлось выдержать его измочаленному телу, а потом… потом он бы и хотел умереть, да не мог. И вот теперь…

Господи милостивый, знать бы, что ждет его теперь!

Вместе с возвращающимся сознанием стали оживать уже замордованные насмерть нервные окончания, и он вдруг почувствовал, что уже не чувствует не только вконец окоченевшие пальцы рук и ног, но и обнаженную спину, и голый живот, на котором он все это время лежал, уткнувшись болезненно ноющим лицом во что-то мокрое и скользкое.

И только в этот момент ему стало по-настоящему страшно.

Хотел было закричать, напомнить о себе, сказать, что он еще живой и его рано бросать в свежевырытую могилу — в его сознании мелькнула страшная догадка, что он лежит на дне осклизлой ямы, однако в его груди только хлюпнуло что-то непонятное, и он, впервые с того момента как пришел в себя, открыл глаза.

Кромешная, болезненно-промозглая темнота и почти звенящая тишина. Впрочем, так звенеть могло и в его ушах.

Прислушиваясь к боли и этой звенящей тишине, попытался припомнить, в какой конкретно момент его оставили здесь умирать, и не смог.

Превозмогая боль, перевернулся на спину и почувствовал, как под ним что-то хлюпнуло.

Вода. Лужица холоднющей воды, от которой стыли и руки, и спина, и ноги.

Скользнул окоченевшими пальцами по воде и понял, что лежит все-таки не в свежевырытой могиле и даже не на дне осклизлой ямы, а на деревянном полу, который почему-то полит ледяной водой.

Да и темнота теперь показалась не столь кромешной, как минуту назад. В крошечное оконце пробивался призрачный лунный свет, показавшийся ему маячком надежды, и он уже окончательно осознал, что пока еще жив и, судя по всему, будет жить как минимум до утра, если его не убили сразу же после пыток, а бросили в сарай, напоследок облив ведром, а может, и пятью ведрами колодезной воды.

И этот сарай, и колодец напротив бревенчатого дома он приметил еще в тот момент, когда их вывезли на окраину города, привезли в какую-то деревеньку и, сунув под ребра пару стволов, завели в дом.

Он не знал, сколько времени провел в этом проклятом доме, может, день, а возможно, что и все десять, но, судя по тому, что его прекратили наконец-то бить, допрашивать и пытать и заперли в этом сарае, издевательства над ним закончились, теперь…

В какой-то момент, во время особенно изощренных пыток, он даже молил Бога о смерти, но теперь, собственной шкурой почувствовав, что до нее не так уж далеко, как хотелось бы думать, и он вдруг увидел расступившуюся под его ногами могильную черноту, ему стало так страшно, что он даже заскулил по-щенячьи, не в силах сдерживать более страх.

И заплакал.

Не в силах сесть на задницу, не говоря уж о том, чтобы подняться на ноги и хотя бы попытаться найти в этом сарае хоть какой-нибудь чурбан или ящик, чтобы заглянуть в крошечное оконце, в которое пробивался лунный свет, Чудецкий лежал на сыром дощатом полу и плакал… плакал, жалея самого себя и понимая, что ему уже никогда не сыграть ни в Концертном зале Чайковского, ни…

«Господи, да о чем это я?!» — пронеслось в голове, и он вдруг застыл на всхлипе, понимая всю безысходность своего положения.

На его глазах они убили Василия Первенцева, оставив его в подвешенном состоянии в подвале дома, и сказали ему, что времени у него до утра. И если утром не признается в убийстве какого-то Бая, а также не назовет людей, которые работали на Похмелкина, то… Чудецкого даже передернуло, когда он вспомнил, как к нему подошел самый старший из палачей, которого все называли Асланом, схватил его своими жесткими, словно стальные клещи, пальцами за подбородок, развернул лицом в сторону уже мертвого Василия и, обдавая его сивушным перегаром, ощерился в злобной ухмылке.

— Он первый, — ткнул он пальцем на подвешенный к деревянной балке труп Первенцева. — И он легко умер. Но ты, сын ослицы, позавидуешь его смерти, если до утра не назовешь тех, кто работал с тобой и этой вот собакой.

Засмеялся и добавил:

— Дохлой собакой.

А потом… потом его били опять и опять, когда он уже перестал чувствовать боль и, кажется, даже мычать перестал… Он не знал, в какой момент его бросили в этот сарай, окатив напоследок водой, и сколько времени осталось до того момента, когда эти обкуренные звери распахнут дверь сарая…

Господи! Милостивый! Вразуми раба Твоего Дмитрия!

Он бы рассказал… все рассказал, что требовали от него эти озверевшие палачи, но не знал, что говорить. И понять не мог, почему они зациклились на них двоих, тогда как они даже не слышали до последнего дня ни о каком Бае. Впрочем…

он догадывался, с чего бы это вдруг они прицепились именно к ним.

В то утро, когда в городе из-за убийства этого самого Бая шла повальная проверка документов и к ним в номер завалились четверо ментов, еще не опохмеленный Василий, злой как собака, потребовал, чтобы все четверо убирались к чертовой матери, иначе он сегодня же пожалуется своему другу, сыну вице-губернатора области, по приглашению которого они и приехали в ихний сраный Краснохолмск, и уже завтра все эти менты расстанутся со своими погонами… Судя по тому, что их обоих взяли той же ночью на выходе из ночного клуба, угроза эта сработала, — правда, с такими последствиями, что теперь приходится только ногти грызть да Первенцева ругать, которому уже никакая помощь не нужна.

Их скрутили на выходе, засунули в рот по кляпу, после чего бросили мордой на коврик какой-то вместительной иномарки и уже через полчаса учинили первый допрос. Причем допрашивал тот же самый мент в штатском, который утром проверял у них документы в гостиничном номере и которому несчастный Первенцев обещался содрать погоны.

Остановившимся взглядом уставившись в лунную полоску света, Чудецкий лежал на спине и думал о том, как, каким образом он, коренной москвич и студент Гнесинки, которому прочили будущее великого пианиста, мог оказаться здесь, в этом темном, холодном сарае, на этом мокром полу, и… и как бесправная скотина молчаливо ждать своей смерти?

С Первенцевым он познакомился в «Аризоне», где тот пользовался сногсшибательным успехом, и, когда Василий узнал, что Дима учится в Гнесинке и его уже приглашают выступать на концертных площадках Москвы и Санкт-Петербурга, а в скором времени ему светят и зарубежные гастроли, Первенцев стал едва ли не закадычным другом, что льстило Диминому самолюбию. В этом он сам себе вынужден был признаться, хотел того или нет. А потом… потом Василий представил его как своего лучшего друга хозяину «Аризоны» Алексу, сыну всемогущего и всесильного директора нефтяной компании, имя которого не сходило со страниц столичной прессы, и жизнь забила ключем. Как близкому другу хозяина «Аризоны», ему уже не надо было думать, где взять сотню-другую баксов, чтобы на всю катушку отдуплиться в ночном клубе — вход, выпивка, а частенько и пара таблеток экстези вносились в стоимость этой дружбы, и ему уже завидовали даже те клиенты «Аризоны», на которых он сам недавно смотрел как на счастливчиков, кому удалось вытащить счастливый билет в этой жизни.

А потом Алекс сказал, что пора уже вводить его, то есть Чудецкого, в круг «своих» людей и пора, пожалуй, подключать его к делу. Поначалу он даже не понял, что это за «круг своих людей» и что это за «дело» такое, к которому его хотят «подключать», однако ему было страшно приятно, что и он наконец-то будет допущен в тот элитный круг, о котором еще совсем недавно он даже мечтать не смел, и это не могло не возвысить его в собственных глазах. Алекс объявил, что он должен выкроить в своей Гнесинке время, чтобы слетать с Василием на пару дней в Краснохолмск, потому что с Чудецким уже напрямую хотел бы познакомиться человек, от которого будет зависеть его дальнейшее будущее. И концертные поездки в Европу, и прочие блага, которые может дать только близкое знакомство, а еще лучше — тесная дружба и сотрудничество с вице-губернатором области и его сыном, ставшим королем этой самой губернии.

Ему бы, дураку, еще тогда спросить у того же Алекса или Василия, чем он обязан столь пристальной заботе о его будущем как пианиста, однако на тот момент он настолько завис на халявных колесах, что ни о чем подобном даже подумать не смел. Вразумил сам Василий. Вразумил на свежую голову. И когда до него дошло наконец-то, чем светит ему счастливая «дружба» с Алексом и его краснохолмскими друзьями, он взбунтовался.

Оказывается, они действительно хотели сотворить из него звезду концертных программ, которая стала бы визитной карточкой краснохолмского экстези в городах и весях России и зарубежья. На первых порах ближнего.

Он взбунтовался было, однако Василий успокоил его, сказав, что силком его в это дело никто тянуть не будет, однако в Краснохолмск все равно придется слетать — хотя бы затем, чтобы не выставить Алекса перед его краснохолмскими партнерами пустозвоном и пустомелей.

А потом… потом это стремительное бегство из Москвы.

Господи милостивый, да разве мог он предполагать, что именно так все сложится, когда он познакомился в «Аризоне» с красивой девчонкой?

Чудецкий даже застонал, вспомнив распростертую на полу уже бездыханную Леру, из-под которой растекалась лужица крови.

Господи, неужто это действительно он мог ударить ее ножом? Но за что?

Василий сказал, что он, Димка Чудецкий, приревновал ее к нему, однако она продолжала дразнить его, дурачка, и тогда Дима ударил ее ножом.

Этот нож с выбрасываемым лезвием действительно был Димкин, однако с собой он его носил не для того, чтобы кого-то пугать или, не дай бог, ударить, а для собственного успокоения, когда приходилось посещать чердачное царство Стакана, чтобы отовариться у него травкой.

И теперь этот нож валялся рядом с Лерой, в той же луже крови, что и она.

Но как… как это могло произойти?!

Уже в машине, когда они вышли из квартиры, Василий рассказал, что, когда они подъехали к дому, в котором жила Лера, он, Чудецкий, уже лыка не вязал и ему пришлось едва ли не тащить его на себе до лифта. Дверь им открыла Лера, предложила было кофе, но он расклеился окончательно и тут же завалился спать в кресло. Однако проспал буквально считаные минуты и, когда увидел их с Лерой, заорал что-то нечленораздельное, бросился к Лере…

Василий клялся и божился, что даже не увидел, в какой момент Димка выхватил свой нож и ударил Леру. В живот. По самую рукоятку. И когда она упала на пол, спокойно вернулся в то же самое кресло, в котором спал до этого.

Разбудил его Василий. Вернее, заставил очухаться и открыть глаза, изо всей силы растирая ему нос и щеки. И вот когда он открыл-таки глаза и увидел кровь, растекавшуюся по полу, и в этой лужице свой нож…

Все остальное у него запечатлелось в памяти, как самый страшный сон.

Выхватив из лужицы нож и завернув в какое-то полотенце, Василий сунул его в свой карман, и они выскочили из квартиры на лестничную площадку. К счастью, там никого не было, и они бегом бросились по лестнице вниз. Когда уже садились в машину, которую Василий оставил неподалеку от подъезда, он вдруг вспомнил, что забыл в прихожей свою спортивную сумку, и, оставив Димку у машины, вернулся за ней.

Все это врезалось ему в память да еще, пожалуй, то, как его выворачивало наизнанку у машины, пока Василий бегал за своей сумкой.

А потом…

Господи, что было потом, превратилось в какой-то сплошной туман, и только в тот момент, когда самолет коснулся шасси полосы Краснохолмского аэродрома, в его голове что-то стало проясняться и он смог восстановить в памяти все события.

Василий сказал, что ментам не представляет особого труда составить список знакомых Леры, и поэтому надо в срочном порядке сварганить себе стопроцентное алиби. А для этого надо в срочном порядке лететь в Краснохолмск. Но не московским рейсом, а через Санкт-Петербург, где у него, у Василия, есть надежные друзья, которые смогут подтвердить, что в то утро, когда была убита Лера, они оба были далеко от Москвы. И даже если московские опера смогут выйти на него, на Чудецкого, как на подозреваемого в убийстве Леры, они ровным счетом ничего не смогут доказать.

И Димка принял эти условия. Что же касается Василия, то он все эти дни оставался для него надежным товарищем, который пытался хоть как-то вывести его из того ступора. Стоило Димке закрыть глаза, как он чувствовал, что лужа крови, которая растекалась из-под Леры, будет преследовать его теперь всю оставшуюся жизнь. И лучше, наверное, умереть, чем так мучиться…

Да, он хотел поначалу умереть или сдаться первому же милиционеру, однако из этого состояния ему помогло выбраться знакомство с Ником, который все расставил на свои места. Спросил, любил ли он действительно эту девчонку, и, когда Димка ничего вразумительного не сумел ответить, только хохотнул язвительно.

— Знаешь, сколько подобных Лер у тебя еще будет? То-то и оно. А сейчас постарайтесь оба оторваться на полную катушку, тем более что за вас уже заплачено и проплачено. А если деньжат маловато, позвоните мне.

Он прошел к сейфу, достал пачку американской «зелени» и бросил на стол:

— Это вам. Для раскрутки.

— Но ведь… — попробовал было Димка промямлить что-то, однако Ник тут же посадил его на место:

— Боишься в должниках ходить? Не боись! Сейчас готовится для Москвы новая партия экстези, так что считай, что это всего лишь часть предоплаты за доставку.

Ник умел брать быка за рога.

Вспоминая все это, Чудецкий думал, не сон ли страшный снился ему все это время, однако дикий холод, от которого уже не было спасения, и еще более тягучая боль, которая, казалось, разрывала все тело на части, заставляли воспринимать этот страшный затянувшийся сон как еще более страшную действительность, которая неизвестно чем закончится.

Впрочем, он уже знал чем. И от осознания этого хотелось рыдать.

Скоропалительное оперативное совещание, на котором кроме оперативников, задействованных в краснохолмской операции, присутствовали также командир спецназа и старший группы отряда специального назначения «Гром», подчинявшийся региональному управлению по борьбе с организованной преступностью, закончилось в половине четвертого ночи, и понадобилось еще не менее часа, чтобы докомплектовать до положенного минимума компактные группы захвата. Незапланированная оперативка должна была поставить точку не только на бизнесе вконец распоясавшихся «гостей» Краснохолмска, но и на деятельности Похмелкина-младшего. Из оперативных источников стало известно, что сын вице-губернатора сильно занервничал в последние два дня, и это было связано, скорее всего, с исчезновением его московских гонцов, которые могли знать слишком много из того, что не положено было знать людям Бая, и уже приготовил к запуску на московский канал впечатляющую партию экстези.

Также было высказано предположение, что он может законсервировать или даже демонтировать на какое-то время лабораторию по производству колес, пока не устаканятся его личные счеты с азербайджанскими наркодилерами. И тогда ликвидация краснохолмской базы по изготовлению экстези могла раствориться в необозримом будущем, как, впрочем, и задержание Николая Похмелкина. Именно этот аргумент и стал решающим в споре: целесообразно ли именно этой ночью поднимать шум с освобождением Вассала с Пианистом, поскольку это не могло, по мнению Сергачева, не насторожить Похмелкина-младшего и его папашу, который не мог не знать о подпольной деятельности своего сынка.

Несмотря на все возражения Сергачева, все-таки решено было провести освобождение Чудецкого с Первенцевым именно нынешней ночью, но сделать это так, будто это был хорошо спланированный удар регионального управления наркоконтроля по группировке азербайджанских наркоторговцев. Решено было провести чистку с изъятием наркоты не только по адресу, где в этот час держали Вассала с Пианистом, но еще по четырем адресам, на которых оптовики хранили свой товар.

Удар по группировке Бая должны были нанести спецназовцы регионального управления, что же касается производственных мощностей сына вице-губернатора и той партии колес, которая должны была уйти в Москву, то эта задача ложилась на группу «Гром», да и то после того, как будет установлено точное местонахождение химлаборатории. Без этого доказать прямую причастность Похмелкина-младшего к производству наркоты будет крайне трудно. А при тех возможностях, которыми обладал его высокопоставленный папочка, вообще невозможно.

И лейтенант Дронов, и Голованов, который также присутствовал на этой оперативке, были уверены, что Вассал, уже давно ставший доверенным лицом Николая Похмелкина в Москве, не может не знать, на какой производственной базе его краснохолмский босс штампует экстези.

Машину подбросило на очередной колдобине, и облаченный в бронежилет Голованов, прикорнувший на мягком сиденье микроавтобуса, невольно усмехнулся, вспомнив, как доказывал на оперативке свою правоту Сергачев и каким он полоснул взглядом подполковника Моисеева, когда тот поставил точку в споре.

— Я буду звонить в Москву! — попытался надавить на него Сергачев, однако немногословный Моисеев только плечами пожал:

— Можете звонить куда угодно, за исход операции отвечаю я.

Теперь они все вместе тряслись в одной машине.

Глава семнадцатая

Машину опять тряхнуло, и в тишине салона раздался ворчливый басок кого-то из спецназовцев:

— Ты бы того… Семен, поаккуратней бы малек. Чай, не дрова везешь.

— А ты сам сядь на мое место, — огрызнулся широкоплечий водила, обиженный замечанием, которое задевало его профессиональное самолюбие. — Дрова, мать твою…

— Ладно тебе, Сеня, не бубни, — отозвался из темноты старший группы захвата. — Сам ведь знаешь, в России две беды: дураки да плохие дороги.

«Если бы только эти две, — мысленно откликнулся Голованов. — В настоящее время их уже двадцать две, и совладать с ними все равно что бороться с ветряной мельницей или драться с тем же Змеем Горынычем. На месте одной отрубленной головы вырастает еще три, и чем больше ты их рубишь, тем больше…»

Не найдя подходящего сравнения, он поправил на груди бронежилет и посмотрел в окно, за которым уже просматривались редкие огоньки центральной усадьбы некогда богатого пригородного совхоза, который был развален умными людьми из-за своей ненадобности, как, впрочем, и все сельское хозяйство России. А в покинутые дома стали вселяться целыми семьями и поодиночке смуглые жители некогда братских союзных республик — теперешние хозяева краснохолмских рынков. Торговали они не только тем, что везли из Турции и Закавказья, но и наркотой, которую можно было купить у того же продавца бананов.

Гниющие бананы, киви и ананасы частенько выбрасывались на помойку, так как ими только прикрывались для легальной торговли, а основной навар, многократно перекрывавший все убытки и расходы, шел из-под прилавка, и крышевали зачастую этот бизнес те самые менты, которые призваны были соблюдать законность и порядок на рынках города.

Как, впрочем, и всей России.

Мысли были грустные, под стать его настроению, и он даже прозевал тот момент, когда за окном, в рассеянной от лунного света темноте, промелькнул дорожный столб с названием деревни. Затем микроавтобус сполз по осклизлой грязи на обочину грунтовки, в салоне зашевелились прикорнувшие за дорогу бойцы.

В этой группе захвата каждый из спецназовцев знал свои обязанности, и оттого, видимо, приказы старшего группы были минимальными. Единственные, на ком он заострил свое внимание, это Сергачев и Голованов, которые следом за бойцами потянулись к дверце автобуса.

— Товарищ капитан, — обратился он к Сергачеву, — опасно. Может, переждете здесь, подстрахуете на всякий случай?

Однако Сергачев не был бы капитаном наркополиции, если бы позволил себе спрятаться за спины спецназовцев, и только головой мотнул в сторону Голованова. Его, мол, оставляйте для страховки — слишком много берет на себя, к тому же мышь штатская.

— Товарищ майор… — кашлянул старший группы захвата, которому Дронов уже рассказал, кем на самом деле является этот сорокалетний москвич и в какой бы они заднице оказались вместе с «товарищем Сергачевым», если бы Голованов и его напарник не приняли самостоятельное решение и не взяли в проработку двоих продавшихся ментов.

— Не надо, лейтенант, — успокоил его Голованов. — Лучше своих ребят побереги да оперов, которые пойдут следом за вами. А я… я должен быть там.

До огромного, поднятого на высоченный фундамент бревенчатого дома с мансардой, окна которого бойницами смотрели на улицу, добрались в считаные минуты, и даже ни одна собака не тявкнула в ближайших домах. Старший группы молча указал, кто какое окно прикрывает, и кивнул Голованову, чтобы тот шел за ним. Сергачеву показал, чтобы он и его опера блокировали сарай. И Голованов по достоинству оценил эту уловку. Шматко показал, что Аслан и все его боевики спят в доме — четверо внизу и только один в мансарде, в этом же доме, в подвале, содержатся и захваченные москвичи. И то, что он отправил занозистого московского капитана к хозблоку, где никого не было и быть не могло, говорило о том, что он просто боится за возможные жертвы со своей стороны, как, впрочем, и за срыв всей операции по захвату.

А что такое вооруженные до зубов боевики, старший знал не понаслышке. Месяцы, которые провел со своим отрядом в Чечне, слились в полтора года боевых действий. Поэтому оставил рядом с собой и Голованова, поскольку также не понаслышке знал, что такое спецназовец Главного разведуправления Министерства обороны России.

Перед тем как отдать команду на штурм, прошептал, повернувшись к Голованову:

— Вы — сразу же в подвал. Я — на зачистке.

Голованов только улыбнулся в ответ. Как все-таки хорошо быть молодым и сильным! Когда-то точно такие же команды за секунду до штурма отдавал и он.

— Ну, с Богом!

И по деревне заголосили собаки, разбуженные звоном выбитых стекол и треском проламываемых дверей.

Страшный в ночи взрыв гранаты, хлесткие трели коротких очередей и рвущийся из глоток мат. Чисто русский и гортанный…

Потеряв от холода ощущение пространства и времени, когда только резкие вспышки боли возвращали к жизни, Чудецкий понимал, что он умирает и, если даже дотянет до того момента, когда за ним придут его палачи, он все равно ничего не сможет сказать. А это… это смерть, смерть от пыток. Только более страшная и жестокая, чем если бы он умер прямо сейчас, на этом холодном дощатом полу, скользком от воды.

Он снова хотел умереть — и снова не мог.

Закрыв глаза и вытянув руки, он молил Бога, чтобы тот послал ему тихую смерть, однако вспышки боли, от которой раскалывалась голова, заставляли его стонать сквозь зубы, и он понимал, что еще жив и что все его мучения вновь повторятся по полному кругу.

И плакал беззвучно.

Правда, в какие-то минуты он впадал в короткие промежутки забытья, из которых его вытаскивала все та же пронизывающая боль. Причем он уже не знал, что у него болит: разрывалось и вытягивалось в длиннющем всплеске боли все его тело, от макушки до пяток. Впрочем, пяток он уже не чувствовал.

Чтобы не сойти с ума от этой боли, от холода и безысходности, он начинал считать до ста и обратно, и в один из таких моментов, на счете восемьдесят один, он вдруг вздрогнул от какого-то страшного грохота, от звона выбиваемых стекол и сжался в страшном предчувствии. А когда полоснула автоматная очередь и следом за ней громыхнул взрыв гранаты, в его сознании мелькнула мысль о спасении, но он не смог даже встать с пола. И только молился за Ника, который решился ради них на этот штурм.

И еще подумал о том, что ни минуты не сомневался, что Ник сделает все, чтобы спасти его с Василием. Жалко только, что Василия уже нет.

Попытался было закричать, чтобы привлечь к себе внимание, однако из глотки только вырвался шипящий всхлип, и он, перевернувшись на живот и пересиливая боль, пополз к щелястой двери.

С треском выломав наружную дверь и ворвавшись в просторные полутемные сени, Голованов вдруг увидел в двух шагах от себя оскалившегося боевика с автоматом, выскочившего из дверного проема, который вел в жилые комнаты, и, не давая тому опомниться, в длинном прыжке, вложив в свой кулак всю массу тела, ударил его прямым в голову. Что-то хрустнуло, то ли костяшки пальцев, то ли раздробленная переносица, и боевик, утробно хрюкнув, рухнул на пол.

— Однако! — удивленно хмыкнул лейтенант Камнев и, стащив с себя черную шерстяную маску, тронул ботинком бездыханное тело распластавшегося на полу мускулистого тридцатилетнего мужика.

К этому моменту в самом доме уже стихли выстрелы, что означало конец операции, и он позволил себе пошутить:

— Вы того… если вдруг в Москве не сработаетесь, так у нас место и зарплата инструктора всегда найдутся.

— Учту, — хмыкнул Голованов, вдруг вспомнив времена почти двадцатилетней давности. Нагнулся над боевиком и поднял усовершенствованный «калаш», который тот все еще продолжал сжимать в руке.

И снова хмыкнул, покачав при этом головой. Затвор автомата был уже передернут — и оставалось только нажать на спусковой крючок.

Впрочем, сколько подобных случаев было в его жизни — не сосчитать.

В доме вспыхнул свет, и на порожке, заслоняя собой весь дверной проем, выросла массивная фигура спецназовца в камуфляжной форме. Покосившись на боевика, не подававшего признаков жизни, он посмотрел на автомат в руках Голованова, сделал какие-то свои умозаключения и только после этого взглянул на командира.

Его голос, приглушенный натянутой на лицо маской, казался неестественно глухим:

— Комнаты и мансарда зачищены. Вроде бы больше никого.

— Сколько? — спросил Камнев.

— Четверо. Ваш, — и он кивнул головой на боевика, — пятый.

— Потери?

— Обошлось. Правда, какой-то козел умудрился гранату бросить, но слава богу… — И добавил все тем же приглушенным баском: — Видать, не исключали возможности нападения. Готовились по полной программе. Одних только гранат в ящике на мансарде девять штук лежало. Та, которую успели бросить, десятая.

Слушая спецназовца, делал свои выводы и Голованов. Судя по всему, Аслан все еще надеялся, что Похмелкин-младший попытается спасти захваченных москвичей, потому что, оставаясь у Аслана, те представляли для Ника прямую угрозу, и готовился встретить своего врага во всеоружии. Тем самым он попытался бы поставить хотя бы временную точку в вопросе, кто в этом регионе истинный хозяин.

Мысленно просчитав возможные варианты подобного расклада, Голованов еще раз убедился в том, насколько он был прав, когда настаивал на проведении этой операции.

Впрочем, осадил он сам себя, еще не вечер, да и цыплят по осени считают.

— Аслан в доме? — спросил он, обращаясь к спецназовцу.

Тот покосился на своего командира и пожал плечами.

— Точно пока не знаю, эти козлы только кровью харкают да матерятся, но судя по всему… — он кивнул на азербайджанца, подавшего первые признаки жизни, — вот этот и есть ихний командир.

— А почему он?

— Ну как же! Он и орал больше всех, когда мы в дом ворвались, да и спал в отдельной комнате на кровати, тогда как все остальные на полу.

— Наручники! — приказал Камнев и тут же спросил главное: — Еще в доме кто-нибудь есть?

— В мансарде, на чердаке и на первом этаже, кроме этих пятерых, больше никого. Осталось проверить подвал.

— Вход только снаружи?

— Одна дверь снаружи, другая прямо из дома.

И в этот момент послышался громкий окрик из кухни:

— Командир! В подвале труп!

Что почувствовал в эту секунду Голованов, он бы и сам потом не смог объяснить. Поначалу его словно оглушило, зазвенело в ушах — и он, уже не слыша, что кричит ему вдогонку Камнев, бросился на кухню, откуда вела в подвал вторая дверь.

Почти скатился по ступенькам вниз, отшвырнул вставшего было на его пути спецназовца в маске и почти влетел в просторный, облицовочной плиткой уложенный подвал, который освещала тусклая, серая от осевшей грязи лампочка.

У дальней стены, примотанный веревками за руки к двум массивным кольцам на бетонном потолке, с упавшей на грудь головой, висел покойник.

Залитый кровью обнаженный торс и колотые раны на груди не оставляли сомнений.

Чувствуя, как у него самого холодеют руки, Голованов бросился к трупу, рывком приподнял упавшую на грудь голову…

Уже потом, когда он возвращался самолетом в Москву и рядом с ним сидел в кресле еще не пришедший в себя сын Марины Чудецкой, он с внутренней дрожью и каким-то подкожным стыдом вспоминал этот момент…

Он вгляделся в побелевшее, заострившееся лицо и, еще не веря, что это не Димка, а Василий Первенцев, сглотнул подступивший к горлу комок и шагнул к двери.

«Господи!» — молил он Бога.

Ни слова не говоря, подошел к лежавшему на полу боевику, который буквально хлюпал разбитыми губами в луже собственной крови, рывком перевернул его на спину:

— Где второй?

Тот сразу же понял, о чем, вернее, о ком его спрашивает стоявший над ним мужик, однако вместо ответа только выругался матерно, плюнув в Голованова.

Тяжеленный удар ногой заставил его моментально скрючиться, и, когда Голованов занес ногу для второго удара, почти изрыгнул из себя гортанное:

— В сарае!

— Живой?

— Я… я не знаю. В сарае! Уже на выходе из сеней, на пороге дома, Голованова тормознул Дронов:

— Всеволод Михайлович… не спешите.

Не спешите?..

Голованов вдруг почувствовал, как у него что-то оборвалось внутри, и тяжелой жаркой волной в голову ударила кровь. Стало трудно дышать.

— Он… что? И замолчал, шаря взглядом по лицу Дронова.

— Да живой… живой ваш Пианист! — успокоил его Дронов. — Но сейчас… Погодите немного.

Живой!

Тысячи раскаленных молоточков, которые еще за секунду до этого молотили в висках, начали понемногу стихать, и Голованов осознал, что может наконец-то вдохнуть полной грудью.

Живой — и это было главное.

Уже осмысленными глазами уставился на лейтенанта:

— Он что, в сарае?

— Был в сарае. Считайте, что едва дышал. Ребята перетащили в автобус, понемногу приводят в чувство. — И добавил, радостно засмеявшись: — Малость спирта дали хлебнуть, сейчас растирку делают. Так что, когда очухается, ящик коньяку с него.

Голованов тоже хотел бы засмеяться, да не смог. И только произнес негромко:

— Так, может, я… Может, помочь что?

— Не надо, — остановил его Дронов. — Сейчас Сергачев с ним работает.

Однако, заметив, как напрягся Голованов, пояснил:

— Да вы не волнуйтесь, Сергачев с вашим Пианистом сразу же в доверительный контакт вошел.

— Но ведь он же, наверное, думает, что мы — это люди Похмелкина?

— Думает, — согласился с ним Дронов. — И никто его пока что в этом разуверять не стал. И как только пришел в себя и смог говорить, то первое, в чем он покаялся, так это что Василий, то есть Вассал, когда умолял Аслана, чтобы тот оставил его в живых, назвал место, где Похмелкин обустроил лабораторию по производству колес.

— И? — подался к нему Голованов. И снова Дронов растекся в белозубой, молодой улыбке:

— Цех мыловаренного завода. Как вы и предполагали.

Дронов покосился на калитку в заборе, через которую просматривался спецназовский микроавтобус, в котором в этот момент с Чудецким «работал» Сергачев, и негромко произнес:

— Считайте, что вы нам здорово помогли, Всеволод Михайлович. Здорово помогли. Я только что связывался с Моисеевым, доложил ему относительно мыловаренного завода, и, думаю, не позже шести утра туда нагрянет «Гром».

Он произнес эту фразу и сам же засмеялся неожиданному словосочетанию: «Нагрянет гром…»

Однако тут же посуровел лицом и негромко спросил:

— Что… действительно Вассала?.. Голованов молча кивнул.

— Жалко, конечно, — подвел итог Дронов, — но…

И замолчал, покосившись на освещенные окна дома. Видимо, хотел сказать, что собаке собачья смерть, или — кто ищет, то всегда найдет, однако постеснялся сорокалетнего москвича, к которому успел прикипеть душой за прошедшую ночь.

— Не знаешь, с Москвой уже связывались? — перевел разговор Голованов, уже винивший себя лично за гибель Вассала. Вот если бы сутками раньше заняться обработкой продажных ментов, то, возможно, и остался бы жив «аризонский» диджей, ставший едва ли не доверенным лицом хозяина ночного клуба. А рассказать он мог многое, очень многое.

— А как же! — вскинулся Дронов. — Только что Моисеев с вашим Замятиным разговаривал. Доложил обстановку, и если накладок никаких не будет, то через пару часов начнем совместную операцию.

Замолчал было, однако тут же пояснил:

— Надо будет взять всех оптовиков и более мелкую шушеру одновременно. Минута в минуту. Чтобы ни один из них не успел свой товар сбросить.

— А что с той партией, которую уже приготовил для отправки Похмелкин?

На лице лейтенанта расплылась сверхдовольная улыбка.

— Не волнуйтесь, здесь все тип-топ. С этим товаром моя группа работает. — И вдруг рассмеялся белозубо. — Не поверите, но, кажется, именно этой партией экстези наш Ник и подписал себе приговор.

— Что, неужто все колеса прямо на заводе держит?

— Хлеще! В своем загородном доме тайник соорудил. И как только мы его возьмем…

Голованов смотрел на Дронова и радовался в душе за этого лейтенанта. Парню не пришлось столкнуться с общероссийским чиновничьим беспределом, с каким сам Голованов столкнулся в недалеком прошлом, и он еще верил в силу закона и справедливость.

Дай-то бог и нашему козляте волка съесть!

Глава восемнадцатая

В Москву возвращались на пятый день после завершения действительно удачно проведенной операции по ликвидации краснохолмской базовой лаборатории по производству экстези. Можно было бы улететь и раньше, однако Голованов не мог появиться перед Мариной без ее сына, и пришлось ждать несколько дней, пока с него не снимут необходимые для следствия показания, пока не будет проведена очная ставка с Похмелкиным-младшим, и так далее, что было необходимо для следствия.

Итак, с Краснохолмском вроде бы все утряслось, однако впереди была Москва, убийство Валерии Лопатко, в котором, как признался в телефонном разговоре Денис Грязнов, оставалось еще много белых пятен и много чего другого. И от всех этих мыслей, не очень-то радостных, несмотря на благополучный исход краснохолмского вояжа, у Голованова портилось настроение, и он старался приглушить сосущее чувство тревоги глотками французского коньяка, бутылку которого перед самым отлетом передал для него Моисеев, а Дронов сунул ее тому в карман.

…Голованов покосился на Агеева, мирно посапывающего в кресле у иллюминатора, перевел взгляд на Чудецкого, который хоть и оклемался немного, после того как уже распростился с жизнью, однако окончательно так и не смог прийти в себя. Судя по всему, с парнем придется провести курс реабилитации, и сейчас ему требовался душевный покой, однако именно этого Голованов и не мог ему позволить. Все эти дни с Чудецким работали краснохолмские опера и следователь областной прокуратуры, он был практически изолирован от Голованова, а Всеволоду Михайловичу необходимо было самому осознать степень вины Чудецкого в убийстве девушки. Причем еще до того, как самолет приземлится в Москве.

Он покосился на сидевшего между ним и Агеевым парня, тронул за локоть:

— Не спишь?

— Какое там! — буркнул Чудецкий и открыл глаза. — Как представлю себе, что все эти дни с матерью творилось, так…

И он безнадежно махнул рукой.

— А ты что же, позвонить ей не мог, когда из Москвы со своим дружком сваливал?

Чудецкий только вздохнул.

— И все-таки? — настаивал Голованов.

— Василий запретил звонить. А чтобы соблазна не было, мой мобильник выбросил.

Парень, кажется, пошел на контакт, причем впервые после того, когда у него едва не вылезли глаза из орбит. Это он узнал, что сосед по номеру в гостинице вовсе не «господин Голованофф», а сотрудник охранного агентства, которому поручено вытащить Пианиста из того дерьма, в которое он попал.

— Может, глотнешь коньячку? — предложил Голованов. — За счастливое освобождение.

Чудецкий отпил глоток, и его лицо стало понемногу оживать.

— Еще глоток? — предложил Голованов.

— Да, спасибо вам.

Убрав бутылку с коньяком в карман, Голованов повернулся к Чудецкому:

— Послушай, Дима, я познакомился с твоей мамой, был у вас дома и… — замялся он на миг, — напрямую заинтересован в том, чтобы вытащить тебя из того, что вы сотворили в Москве.

— Лера?

— Да.

— Но как?! Что я могу сейчас исправить? — вскинулся он, и на его глазах выступили слезы. — Ведь она… теперь ведь ее не оживишь!

— Не оживишь, — согласился с ним Голованов. — Однако я не очень-то верю, что ты мог ее убить.

— Но она… да и Василий…

— А ты мог бы с самого начала?

Чудецкий сглотнул подступивший к горлу комок. Было видно, насколько трудно ему даются эти воспоминания.

— Ну-у в то утро мне позвонил Василий и сказал, что надо срочно лететь в Краснохолмск, где нас с ним уже ждут серьезные люди. Вот. Я сказал ему, что не могу: учеба, мол, и прочее, — тогда он сказал, что едет ко мне и обо всем поговорим дома.

Приехал, мы с ним здорово выпили, и я вроде согласился лететь с ним в Краснохолмск. Но сначала мне надо было встретиться с Лерой, иначе бы она мне этого не простила. Он согласился, и мы поехали к ней. Там выпили еще немного, и я опять сказал, что не могу сейчас бросить занятия ради какого-то Краснохолмска. Это же самое сказала ему и Лера. Вот тогда-то Василий и психанул здорово, он вообще был психопатом. Потом вроде бы успокоился немного и предложил выпить еще. Выпили и… На этом месте Чудецкий попросил глоток коньяка и только после этого смог говорить дальше.

— В общем, когда он меня разбудил, Лера лежала в луже крови, мертвая. И он сказал, что это я… приревновав ее к Василию.

— А ты? Ты-то что?

— Я не помню, ничего не помню.

— Идиот! — вырвалось у Голованова, однако он тут же постарался сгладить закипающие в нем чувства: — А где в это время лежал нож?

— На полу. Рядом с Лерой.

— И?..

— Василий поднял его с пола, завернул в тряпицу и бросил в свою сумку.

— Зачем?

— Сказал, что это теперь тот самый поводок, за который он будет таскать меня за собой, когда надо и куда надо. А если я вздумаю брыкаться…

Голованов, как на последнего идиота, смотрел на сына Марины. Наконец спросил:

— А этот нож… так и остался в той сумке?

— Да.

— А сумка… сумка где?!

— Сумка?.. — пробормотал Чудецкий. — Она… он ее в своем кабинете оставил, в «Аризоне», когда мы в аэропорт ехали.

Теперь уже из горлышка отхлебнул Голованов, подумав при этом, что в жизни везет только дуракам да таким вот наивным придуркам, как сын Марины.

Из телефонного разговора с Грязновым он уже знал, что «Аризона» опечатана, а все вещи, принадлежавшие Первенцеву, изъяты из клуба и дожидаются своего часа в сейфе следователя прокуратуры.

Он откинулся на спинку кресла и только в этот момент, когда вдруг отпустило нервы, осознал, насколько устал за эту командировку.

Открыл глаза, когда стюардесса потребовала пристегнуть ремни. Самолет шел на посадку.

Примечания

1

Пушер — мелкорозничный оптовик (сленг).

(обратно)

2

Крутая тема — трава с повышенным содержанием каннабиолов.

(обратно)

3

Беспонтовка — вещества, не содержащие наркотиков.

(обратно)

4

Литература, книжки, трава — каннабис, марихуана, конопля.

(обратно)

5

Мацанка — пыльца конопли, обладающая более сильным наркодействием.

(обратно)

6

Марфа — морфин.

(обратно)

7

Винт (первитин) — амфетамин более сильного действия, чем эфедрон.

(обратно)

8

Подсадка — наркозависимость.

(обратно)

9

Подсесть на телегу — дойти до края.

(обратно)

10

Мулька — готовый к употреблению раствор эфедрона.

(обратно)

11

Фурик — пузырек с винтом, или «черным».

(обратно)

12

Золотая вмазка — введение заведомо смертельной дозы наркотика.

(обратно)

13

Лошадка — метадон ипетидин. Сильнодействующий синтетический наркотик внутреннего применения, используемый в медицине, в том числе и для лечения наркоманов. Используется наркоманами как средство, помогающее перенести ломку.

(обратно)

14

Штакет — основа косяка — пустая беломорина.

(обратно)

15

Кораблик — отмеренная спичечным коробком стандартная доза конопли.

(обратно)

16

Фенилуксусная кислота необходима для производства наркотиков амфетаминовой группы. Без уксусного ангидрида нельзя сделать ни героин, ни кокаин.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте