«Виновник торжества»

Фридрих Незнанский Виновник торжества

В сон он погружался медленно, как в черную бездонную яму. Тело проваливалось, летело, скользило, потом набирало скорость, и ужас охватывал его — сейчас, сейчас он достигнет дна и разобьется, рассыплется на кусочки, и в этот момент он испытает страшную боль. Ничего не видно в этой беспросветной темноте, не за что зацепиться взгляду… «Как же мне страшно», — подумал он. И последним усилием воли разлепил веки и вскочил на постели. Пот ручьями струился по лицу, по спине, глаза в ужасе шарили по неясным предметам комнаты и, наконец, остановились на оконном проеме. «Вот окно… — вяло думал он. — Хорошо, что оно не зашторено. Голубоватый свет проникает извне, это свет уличных фонарей. А голубоватый, потому что падает снег. Ночью он всегда кажется голубым. Этот голубой свет струится, втекая в окно, как вода… Воды… Я хочу пить».

Он спустил ноги с кровати на холодный пол. Посидел какое-то время, подрагивая от холода. Мокрое тело остыло, и его сотрясала мелкая дрожь. Тяжело встал и босиком отправился на кухню. Долго шарил рукой по стене, пока нащупал выключатель. Резкий слепящий свет больно ударил по глазам, и он невольно сощурился. Отыскал в раковине среди горы немытой посуды грязную чашку. Чистых уже не осталось. Ополоснул ее и выпил из-под крана теплую, противную на вкус воду, включив по рассеянности кран с горячей водой. Возвращаясь в комнату, в зеркале встретился взглядом со своим отражением — бледное, отекшее лицо, мешки под глазами, тусклые волосы неровными прядями прилипли ко лбу. «Боже мой, какой я страшный…» — Он отвернулся от зеркала и, шаркая шершавыми пятками больших ног по полу, пошел, пошатываясь, к кровати. Рухнул прямо на одеяло — не было сил вытащить его из-под себя. Глаза закрылись… Какие-то видения замелькали перед глазами. Отголоски звуков… Смеющаяся девушка с длинными белыми волосами поднимается по лестнице. Короткая юбочка высоко открывает ноги. Он стискивает зубы, чтобы подавить в себе желание протянуть руку и схватить ее за мягкие выпуклости, которые открываются, когда юбочка, дразнясь и волнуя, подпрыгивает в такт ее шагам…

И опять он летит в пропасть, вытянув руки, чтобы ухватиться за какой-нибудь выступ, задержать свое стремительное и страшное падение…

Глава первая Страшная новогодняя ночь

Серебристая «вольво» весело катила по гладкому, слегка припорошенному снегом шоссе, и вскоре здание аэропорта осталось далеко позади. Смуглолицая красавица Елена, небрежно придерживая левой рукой руль, правой крутила регулятор магнитолы, настраиваясь на любимую музыкальную волну. Улыбаясь, она обратилась к подруге, сидящей рядом:

— Оля, как здорово, что ты все-таки выбралась на Новый год в Питер! У вас там в Финляндии наверняка так не веселятся, как у нас!

— С чего ты взяла, Лен? — На заднем сиденье вальяжно раскинулась третья подружка, Ася, розовощекая, с пухлыми губами и немного вздернутым носиком. — На Новый год все веселятся, а финны с их любовью к алкоголю и подавно! Им лишь бы повод найти.

— Ну, зря ты так, Асенька… Не все же финны пьяницы. — Оля обернулась к подруге и загадочно добавила: — Некоторые пьют только шампанское и исключительно по праздникам!

Ася вдруг встрепенулась и вскрикнула:

— Ленка, смотри, вон «мерс» чешет, прибавь газу!

Лена прибавила скорость и, лихо объезжая черный «мерседес», не удержавшись, помахала водителю рукой. Лысоватый водитель снисходительно улыбнулся девочкам и, не принимая их игру, продолжал ехать с прежней скоростью.

— Лихачишь, Ленка! — неодобрительно заметила Оля.

— Люблю скорость! А обгонять просто обожаю.

— На наших дорогах рискованно, особенно зимой. Никогда не знаешь, что под снегом — яма или лед.

— Да зимы в этом году в Питере еще и не было толком. Так, пару раз выпал снежок… Это в Москве третий день снегопад. Разверзлись хляби небесные! — вдруг высокопарно произнесла она, искоса взглянув на подруг, оценили ли они должным образом ее эрудицию.

Девушки переглянулись и захихикали.

— А что вы хихикаете? Представляете, в московских аэропортах половину самолетов не принимают — видимость нулевая. Так их то к нам, в Питер, отправляют, то в Нижний Новгород. Вот людям радость — летишь и не знаешь, где приземлишься. Кстати, сегодня ночью циклон переместился к нам. Видишь, сугробы на обочинах намело. Но тебе еще повезло. Буквально за два часа до твоего прилета снегопад прекратился…

Ася неожиданно вспомнила:

— Кстати, ты тут обмолвилась, что некоторые финны пьют только шампанское и то по праздникам. Это ты о ком?

Лукаво прищурив карие глаза, Лена в упор посмотрела на Олю.

— Ой, девочки, это отдельная история, я вам потом расскажу. В более спокойной обстановке. Хочу живой к родителям добраться, — рассмеялась она. — А то Ленок и так забывает на дорогу смотреть. Я, конечно, помню классику, какой же русский не любит быстрой езды. Но быструю езду я предпочитаю по сухому асфальту, желательно европейского качества.

Оля мечтательно засмотрелась на мелькающие за окошком деревья, украшенные снежными кружевами и прихваченные морозом, и как-то притихла, погрузившись в приятные воспоминания. Легкая улыбка на ее лице заинтриговала Лену, но она решила не расспрашивать подругу ни о чем, резонно предположив, что та и так не удержится и похвастается перед подружками своей очередной победой. Поклонников у Оли всегда было предостаточно, и самолюбие девушек это частенько задевало. Они считали себя красавицами и умницами, но понимали, что Оля обладает какими-то недоступными им качествами, коль редкий мужчина мог пройти мимо, не взглянув на нее с нескрываемым интересом и не оглянувшись.

— Харизма у меня такая! — не обижалась на явную ревность подруг Оля, когда уж никак не удавалось им эту ревность скрыть от взгляда насмешливой и удачливой девушки.

Они познакомились на подготовительных курсах Петербургского университета, когда еще учились в десятом классе. Два года раз в неделю они приезжали на курсы, но и среди недели выбирали время для встреч — всех троих объединяло желание поступить именно в престижный Петербургский университет, чтобы получить хорошее образование. Девушки обладали здоровой амбициозностью и планы на будущее строили самые радужные. Все трое были из вполне состоятельных семей, поэтому могли рассчитывать на родительскую поддержку и, как следствие этого, успешный старт своей грядущей карьеры. Но сразу после школьных выпускных экзаменов их пути разошлись.

Отец Ольги, Александр Дмитриевич Алехин, объявил приятно удивленной дочери, что золотая медаль за отличную учебу значительно расширяет ее возможности.

— Мы успешно реализовали свой совместный проект с финнами, и это принесло приличный доход. — Неулыбчивый и вечно занятой отец Оли непривычно ласково держал ее ладонь в своей широкой теплой руке. — Ты хорошо поработала в школе, дочка, на курсах преподаватели тоже высоко оценили твои знания, я интересовался. Через неделю я еду на совет директоров судостроительной компании в Хельсинки, так что собирайся, поедем вместе. На первых порах тебя будут опекать мои финские коллеги, пока не привыкнешь к новой жизни.

— Я что, у чужих людей буду жить? — спохватилась Оля и чуть не заплакала. Она была домашней, в меру балованной девочкой, ей даже у подружек никогда не доводилось ночевать. А тут какие-то папины коллеги, незнакомые люди…

— Ну что ты так испугалась? Жить ты будешь в студенческом городке, в общежитии. Я уже все выяснил. Найдешь новых подружек, английским ты владеешь прилично, так что преподавание на этом языке тебя напрягать не будет. Тебе там понравится, я уверен. А к моим коллегам можешь обращаться, если возникнут какие-нибудь трудности. Все-таки другая страна, иной менталитет. Чтобы гармонично вписаться в их жизнь, надо кое-что знать о традициях этой страны, иначе можно попасть впросак…

Мама, присутствовавшая на семейном совете, обняла Олю и, успокаивая, прижала к себе. Папа заключил их обеих в объятия и ласково добавил:

— Я так долго зарабатывал деньги… Теперь пора им на нас поработать. Образование — это хорошее вложение средств. Да и мир тебе пора посмотреть. Ты девочка разумная, самостоятельная. Ты многого добьешься, — уверенно добавил он, и Оля поняла, как отец гордится ею.

Полгода Оля жила в Финляндии. Новая жизнь захлестнула ее с головой, и она очень скоро поняла, как прав был отец. Эта жизнь ей действительно понравилась, она окунулась в водоворот студенческих будней — занятия, библиотека, подготовка к зачетам, которые проходили здесь каждый месяц. Поначалу Оля отчаивалась. Она постоянно боялась что-то не успеть или «не произвести впечатление». Этой фразой она привыкла определять свои успехи и неудачи. Хорошо выступив на семинаре, Оля себя мысленно одобряла: «Я произвела впечатление». Если у нее что-то не получалось, сокрушалась: «Я не произвела впечатление».

Но ее природный талант быстро схватывать все новое, ее усидчивость и упорство очень скоро принесли свои плоды. Преподаватели стали относиться к ней с уважением, а студенты негласно стали считать ее лидером курса.

Сумев организовать свое учебное время, Оля наконец-то вздохнула и, с не меньшим удовольствием, решила время от времени развлекаться. Она стала своим человеком на студенческих дискотеках, парни не сводили с нее глаз, но, почувствовав власть над мужчинами, Оля не спешила пользоваться своим обаянием, заведя какой-нибудь ничего не значащий для нее роман. Иногда она позволяла себе слегка увлечься каким-нибудь модным в студенческом кругу мальчиком, но только потому, что это тешило ее самолюбие. Ей был интересен сам процесс завоевания, но, повстречавшись с очередным поклонником месяц или два, она мягко, чтобы не обидеть и не нажить себе врага, как-то умела незаметно отстраниться от своего обожателя. И повздыхав какое-то время, ребята оставались ее друзьями.

Оля не раз благодарила отца за то, что он определил ее учиться в американский университет «Webster». Ее отменный английский, которому в России она отдавала много времени, очень помогал и в общении, и в учебе.

Как-то, готовясь к семинару по политологии, она вычитала из серьезной статьи в одном журнале, что финны по-прежнему настороженно относятся к русским, видя в них исторического врага. Автор описывал многочисленные проявления расизма в Финляндии. Когда она упомянула об этом на семинаре, многие сокурсники потребовали подтверждения. Как-то трудно было поверить, что вполне приветливые и культурные финны на треть состоят из расистов и не скрывают этого.

— Представьте себе, все иностранцы в Финляндии сталкиваются с проявлением расизма и дискриминации! — Ее звонкий голос не оставил равнодушным никого в аудитории, где почти все были иностранцами. — И каждому по крайней мере один раз отказывали в приеме на работу именно по причине происхождения, — заключила Оля.

Гул разочарованных голосов пронесся над студентами. Среди них было немало русских, эстонцев, арабов, немцев — и многие мечтали остаться здесь работать после окончания университета.

У Оли был свой план, который она давно вынашивала и держала в тайне даже от родителей. Получить диплом Вебстерского университета — это полдела. Она знала, что даже с таким дипломом достойную работу получить на Западе будет нелегко. А вот муж-финн в придачу сразу удваивал ее ставки.

Машина притормозила у подъезда старинного каменного дома, и девушки, весело переговариваясь, дружно начали выгружать Олины вещи.

— Ну, Оля, ты даешь! — не уставала удивляться Ася. — На неделю приехала, а вещей набрала, как на зимовку.

Оля, снисходительно улыбаясь, вытолкнула из багажника огромный чемодан на колесиках. Ася достала второй, поменьше, тоже на колесиках. А Лена вытащила изящный женский дипломат из дорогой кожи и с некоторой завистью стала разглядывать какую-то непонятную металлическую монограмму.

«Оути Эрвасти» — прочитала она про себя и подумала, что это, наверное, название торговой марки фирмы, выпускающей такие элегантные портфели.

— Завидуете! — укоризненно заметила Оля, видя, с каким любопытством ее подруга изучает монограмму.

Ася нисколько не обиделась:

— А зачем он тебе?

— Да так, — уклонилась от ответа Оля. — Документы всякие. Не сдавать же их в багаж.

На самом деле ей очень хотелось выглядеть по-настоящему деловой дамой, чтобы произвести на подруг впечатление, поэтому она и захватила с собой этот дипломат. «Ну что поделаешь, — думала она, — люблю пустить пыль в глаза… Как бы поизящнее выразиться? Люблю приукрасить свои достижения. Тем более что они действительно имеются». Так прощала она себе маленькую слабость — повыпендриваться перед подружками.

Пробираясь по неубранному снегу к подъезду, Оля со свойственной ей иронией объявила:

— Узнаю родной пейзаж! Дворники что, все на каникулах?

Подруги в недоумении переглянулись.

— Снега давно не видала, что ли?

— Можно сказать, и не видала. В Хельсинки его убирают. А может, и не убирают. Его на улицах просто не наблюдается. Я там и обувь могу неделю не чистить. Нет надобности.

— Забудь об этом, душа моя. Здесь ты ее будешь чистить после каждого выхода на улицу. Я обувную щетку постоянно с собой в сумочке ношу. Люблю, когда обувь блестит! — засмеялась Ася.

Дверь подъезда неожиданно распахнулась, и на пороге появился высокий, крепкого телосложения молодой мужчина. Ася вдруг низко нагнула голову и, чуть ли не приседая, спряталась за Лену.

Та не заметила суетливых движений подруги, вкатывая чемодан в подъезд. Рассеянный взгляд, которым вышедший окинул девушек, мгновенно прояснился, когда он остановил его на Оле. Придержав рукой дверь, мужчина, явно смущаясь, спросил:

— Вам помочь?

— Да хорошо бы! — пропела Оля, обрадовавшись неожиданному предложению. — Багаж у меня нехилый, а чемодан и вовсе явно меня перевешивает.

— Просто вы с ним в разной весовой категории, — украдкой взглянув на изящную фигуру девушки, попытался неуклюже пошутить нечаянный помощник и легко подхватил чемодан.

— Благодарю вас, сударь! — улыбаясь, церемонно поблагодарила его Оля и остановилась у лифта, поджидая подруг.

Ася бочком проскользнула в подъезд, держа перед собой Олин дипломат как щит, словно заслоняясь им неведомо от кого. За ней зашла Лена, вкатывая чемодан и кокетливо поглядывая на незнакомца. Тяжелая дверь с грохотом захлопнулась.

Оля вызвала лифт. Молодой человек помялся и неловко раскланялся:

— Прошу прощения, вынужден вас покинуть, очень тороплюсь.

Легким движением открыл дверь и, придержав рукой, бесшумно закрыл ее.

— Кто такой? — спросила Лена, когда они втаскивали вещи в лифт.

— Как «кто»? — изумилась Ася. — Это же наш математик. Хорошо, не узнал меня. Он меня никогда в шапке не видел.

— Что-то мне его лицо знакомо. Наверное, во дворе встречала. А что это ты от него пряталась? — Оля лукаво усмехнулась. — От меня ничего не скроешь! Влюбилась, что ли?

— Вот еще! — На лице Аси вспыхнул румянец. — Да я его терпеть не могу. Я ему зачет с третьего раза сдала. И то условно. Сказал, летом выгонит, если не вызубрю все! И зачем я только пошла на экономический факультет… Этот Андрей Борисович мне все нервы истрепал. И если бы я хоть дурой была, то смирилась бы, подумала: ну, дурой уродилась. Так ведь я вступительный по математике на «пять» сдала! А на сессии он меня прямо затерроризировал. И между прочим, не меня одну. У мальчишек все о’кей. Пришли, сдали, ушли! Кое-кто из девчонок тоже как-то быстро освободились. А вот меня, Таньку Ярцеву и Юльку Веденееву он прямо возненавидел. Танька у нас гордая и ответить может, когда нужно. Да и математику знает хорошо. А он какие-то заковыристые задачи дает, и где только их откапывает?! Танька ему как-то сказала, когда он ее в третий раз выгнал: «Уважаемый Андрей Борисович! Я к такому обращению не привыкла. У меня здоровая психика, не травмируйте ее». Так он чуть не лопнул от злости. Танька говорит — покраснел, как помидор, жилы на лбу повылезли, глаза прямо бешеные стали. Она думала, его удар хватит! А он зубы стиснул так, что даже скрежет стал слышен. Промычал что-то и на дверь показал. В общем, выгнал. Ужас какой-то…

Оля удивленно выслушала сбивчивый рассказ Аси и покачала головой:

— Не фига себе! Ну и нравы здесь! Что в школе, что в университете… Каждый учитель может наорать на тебя или запросто выгнать в шею. У нас в университете это было бы просто немыслимо. Там преподаватели и студенты уважают друг друга. Учиться — одно удовольствие. Этика преподавания в корне отличается от нашей — а здесь преподы из кожи вон лезут, чтобы унизить студента, поставить на место… Одним словом, показать, что ты ничто. У меня подруга учится в институте иностранных языков в Москве. Так она мне однажды написала по электронной почте вообще душераздирающую историю. Одна студентка на занятиях в обморок с испугу упала. Вот шуму было, на весь институт. После Катиного обморока этого преподавателя в ректорат приглашали, интересовались, почему его студенты на занятиях сознание теряют. Он, правда, провел беседу с девушками, объяснил, что вовсе не хотел их пугать, просто предмет свой очень любит, поэтому и требования высокие предъявляет. И Катя выздоровела, не померла, слава богу, от разрыва сердца…

Лифт поднялся до третьего этажа, и девочки подошли к двери Олиной квартиры. На отработанный годами звонок — два коротких и один длинный — дверь распахнулась, и мама, Валерия Антоновна, бросилась целовать и обнимать дочку.

— Ну, слава богу, приехала. А я волновалась, как долетишь, как потом на машине доедете… Папа сейчас на совещании, приедет часа через два. Моя машина уже неделю в ремонте. Обещали к Новому году вернуть, да не успели. Вот подружки твои молодцы, сами предложили встретить.

— Ну, мне за рулем сидеть — одно удовольствие, — вежливо ответила Лена. — К сожалению, не часто удается. Университет от дома недалеко, скорее пешком дойдешь, чем доедешь, — в пробках настоишься. А папа говорит, надо ездить побольше, машина не любит долго простаивать. Вредно это для нее. Так что я пользуюсь любым случаем, чтобы ее «выгулять».

— Да, отец у тебя клевый! — с некоторой завистью протянула Ася. — Как поступила в университет, сразу машину подарил. А мой пообещал только после первого курса, если без троек закончу… Да с нашим математиком — хоть убейся, больше трояка не поставит. Говорит: «Не женского ума это дело — математика», — противным гнусавым голосом передразнила она своего преподавателя.

— Ну, девочки, у меня уже все на столе! — весело хлопотала Валерия Антоновна.

Девочки заторопились мыть руки, шутливо подталкивая друг друга и подтрунивая над Олей, которая не могла вспомнить, куда полгода назад спрятала свои тапочки. Тапочки нашлись, и когда все небольшой шумной компанией вышли в гостиную, не смогли сдержать восхищения.

— Какая восхитительная елка! До самого потолка! — выразила общий восторг Оля. — А пышная, просто красавица!

— Надо же! И игрушки необыкновенные! — подхватила Ася.

Валерия Антоновна наслаждалась произведенным эффектом.

— Это папины партнеры из Дрездена привезли. Он им как-то в шутку сказал, что у него дочка маленькая. Вот они и решили сделать ему такой подарок.

— Для маленькой дочки — большая елка. Пусть представляет себя в лесу. Только смотрите, чтоб она не заблудилась. Я сначала огорчилась, не люблю искусственные елки. А потом подумала — после настоящей полгода иголки выметай. А эта уж очень хороша.

И уже сидя за столом и угощая подружек любимыми Олиными салатиками, мама осторожно поинтересовалась:

— Дочка, а Новый год ты как решила встретить?

— Как всегда, всей семьей! — с набитым ртом ответила Оля. — Сначала на дискотеку пойдем, а к двенадцати вернусь домой. Я ведь без вас так соскучилась! — Оля нежно прижалась раскрасневшейся щекой к маминой руке, а та растроганно обняла ее:

— Доченька моя, совсем не изменилась, такая же ласковая…

После праздничного стола девочки отправились в Оле в комнату. Им не терпелось поскорее узнать, что нового произошло в ее жизни. А ей и самой хотелось похвастаться перед подружками. И было чем.

— Ой, девчонки, у меня сейчас все супер! — Зеленые ее глаза загорелись, а нежную матовую кожу покрыл румянец. — Сессию сдала на «отлично». Но грызла гранит науки день и ночь. Там усердие очень в цене. Меня теперь даже ректор знает. Гордостью университета называет. Наших русских там много учится. Мальчишки тоже пашут, а девчонки, дуры, в основном по дискотекам шляются, романы крутят, мечтают богатенького жениха подцепить. Им учиться некогда. Бедные родители платят, а детки их денежки по ветру пускают. Но я сразу решила: я сюда учиться приехала, свою жизнь сама хочу строить, а не ждать какого-нибудь упакованного хмыря, который то ли женится, то ли нет, время на него потратишь, а главное упустишь. Хорошее образование — это же капитал. А к хорошему образованию диплом с отличием — любая крутая фирма с руками оторвет. Правда, с мальчиками я тоже развлекалась, но в меру. А два месяца назад… — Оля загадочно замолчала, наслаждаясь нарастающим любопытством подруг, которое они и не старались скрыть.

— Что?! — выдохнули обе с горящими глазами.

— Я встретила Оути. Мужик — закачаетесь! Когда мы изучали курс политологии, я увлеклась темой иммигрантов. Ну, интересно мне стало, почему в Финляндии самый низкий среди всех стран, входящих в Европейский союз, процент иностранцев — всего два процента. В библиотеке долго сидела, материал собрала и подготовила доклад. Выступая на семинаре, добавила от себя, что считаю закон об иностранцах слишком жестким для многонациональной страны. Ведь эти два процента представлены выходцами более чем из шестидесяти пяти стран. И еще меня поразило, что финны даже не скрывают свои расистские взгляды. Завела весь наш курс, у нас даже диспут возник. Наш препод тоже оживился, как-то после семинара пригласил в кабинет и предложил выступить на «Юлейсрадио». Договорились с редактором, приезжаю — встречает. Молодой, красивый, элегантный… А вы же знаете, как я люблю ухоженных мужиков… Девчонки, я его как увидела — все, пропала. В общем, влюбилась. Он на меня тоже с интересом посматривает. Чувствую — нравлюсь. Ну, думаю, землю буду носом рыть, а его заполучу. Оставила ему текст статьи. Не успела до общежития добраться, он мне уже звонит. Говорит, прочитал, восхищен и так далее. Несколько раз я еще приезжала на студию, обсуждали что-то, сокращали, дополняли, одним словом — редактировали…

— Так у тебя возникла производственная любовь? — зачарованно протянула Ася.

— А то! Но я вела себя очень скромно. Была пай-девочкой. Он целовал мои руки, а я краснела, как майская роза. После моего выступления на студию посыпались письма от обиженных финнами иммигрантов. И мы вместе с Оути готовили ответы, а я с ними выступала по радио. Кстати, мне за это платили зарплату! Не бог весть что, но на кое-какие шмотки хватило.

— Покажи немедленно, дай померять! — Подруги бросились помогать разбирать огромный Олин чемодан.

— Девочки, — охладила их нешуточный пыл Оля, — я же не сказала вам самое главное!

Девушки с трудом оторвались от чемодана и вопросительно уставились на подругу. Неужели эта красивая сказка имеет продолжение?

— Уже месяц как мы живем вместе. Оути меня обожает. Пьем мы только шампанское и только по праздникам. В день моего первого выступления. В день первой недели знакомства, И на католическое Рождество. Оути лютеранин.

— А в день первого месяца знакомства?

— А в день второго? — в один голос спросили подруги.

— Не стали. Оути сказал, иначе сопьемся.

— А жениться вы не собираетесь? — Ася с любопытством смотрела Оле прямо в рот, сгорая от любопытства.

— Собираемся, но когда я закончу университет. Оути хочет жену, которая твердо стоит на ногах.

Он считает, что в обществе равных возможностей умная женщина не должна ни в чем уступать мужчине. Он мне так и сказал: «Я хочу гордиться не только твоей красотой. Гораздо приятнее осознавать, что мужчины будут почитать за честь общаться с тобой, ценя твой интеллект и профессионализм».

— А он у тебя не зануда? — осторожно поинтересовалась Ася, опасаясь неосторожным словом обидеть подругу.

— Да что вы, девочки, он веселый, жизнерадостный, остроумный. Одним словом — идеальный. Просто он сумел достойно оценить мой умственный потенциал, — без ложной скромности ответила Оля. — И мне это, честное слово, приятно. Я и так знаю, что красивая, а вот когда женщину ценят за ум — это уже высший пилотаж.

— Ну да, высший пилотаж для красивой женщины. А если она, боже упаси, страшненькая, вряд ли ее утешат мысли, что она умная. Я не знаю ни одной женщины, которая не хотела бы быть красивой.

— Вот еще одно подтверждение ограниченности наших женщин! — торжествующе воскликнула Оля. — Разве непонятно, что даже дурнушка, стоит ей открыть рот и увлечь мужчину интеллектуальным разговором, преображается в его глазах. Знаете, что больше всего привлекает мужчину в женщине? Горящие глаза, а когда они не только красивые, но и умные, уверяю вас — мимо такой женщины не пройдет ни один мужчина. Конечно, если он и сам не дурак. Но мы и говорим только об умных мужчинах…

— А если ему по фигу — умная она или дурочка? Если он ценит в женщине только красоту? Тогда как? — вмешалась в разговор Лена.

— Тогда все про него ясно. Умному мужчине далеко не безразлично, с какой женщиной общаться. А дураку… На что нам дураки-то? — насмешливо спросила Оля. — Да нам любого умного охмурить ничего не стоит, достаточно только пальчиком поманить. Уж мы-то себе цену знаем!

Девушки понимали, что, рассуждая об умной и красивой женщине, Оля имела в виду прежде всего себя. Но, к счастью, они не страдали никакими комплексами и были в себе абсолютно уверены — природа их тоже не обделила ни умом, ни красотой.

Наконец Оля допустила-таки подруг к своему чемодану, содержимое которого показалось для них настоящим Клондайком — столько обновок, да к тому же явно из дорогих магазинов… Сразу видно, любимый мужчина не скупится, одевая свою умницу и красавицу в такое великолепие…

— А ну, не вздыхать! — строго приказала девушкам Оля. — Я вам тут тоже кое-что припасла… — и взвизгнула, очутившись в крепких объятиях немедленно впавших в состояние эйфории подруг.

Утром следующего дня Оля с мамой собрались за покупками.

— Все основное я купила, Оленька, но овощи решила взять накануне Нового года на рынке. Тебе действительно хочется поехать со мной? Может, ты дома побудешь?

— Да нет, мамочка, я и так всего на недельку к вам приехала. Надо дорожить каждым днем!

Они стояли на лестничной площадке у лифта и слышали, как кабина, спускаясь откуда-то сверху, остановилась этажом выше, потом медленно поравнялась с их этажом. Дверь со скрежетом открылась, и Оля увидела своего вчерашнего помощника. Он смущенно улыбнулся им и, видя их нерешительность, скованно пригласил:

— Заходите, пожалуйста, места хватит всем…

— Здравствуйте! — мама приветливо кивнула ему. Оля тоже поздоровалась, отметив про себя, что он довольно симпатичный. Кого-то этот мужчина ей смутно напоминал. Еще вчера, когда он помогал ей вносить вещи, у нее возникло ощущение, что она его уже где-то видела, и не раз. Но она обычно плохо запоминала лица, и иногда, встретив кого-то на улице, мучилась от того, что не могла вспомнить, откуда она знает этого человека. Но тут же вспомнила вчерашний душераздирающий рассказ Аси и решила, что та явно преувеличивала. Лицо вполне нормальное, и довольно трудно представить его в приступе гнева, с набрякшими жилами на лбу. Цвет лица обычный, несколько бледноватый, как у всех городских жителей, проводящих основное время в помещении. Заметив, что Оля украдкой его рассматривает, мужчина смущенно отвел взгляд и уставился на плакатик на стене лифта с красочным призывом «Берегите лифт». «Будто читает! — насмешливо подумала девушка. — Ну читай, читай, береги свой лифт».

На улице Оля села с мамой в папину машину, и пока мама выруливала со стоянки, сосед уже исчез.

— Мам, а ты его знаешь?

— Конечно. Это наш сосед с четвертого этажа, Андрей Борисович. Он здесь уже третий год живет. Ты его никогда не видела? — удивилась Валерия Антоновна.

— Наверное, все-таки видела. Его лицо показалось мне знакомым. Но, видимо, мы с ним очень редко встречались и я не обращала на него внимания.

Да и некогда было. Я ведь в школу рано утром уезжала, потом на курсы ходила, в бассейн… Наверное, мы с ним по времени не совпадали. Ну да ладно, какое нам до него дело?

— Не скажи, Оленька, — возразила мама. — Андрей Борисович — человек известный. Он кандидат математических наук, завкафедрой математики Петербургского университета. Автор книг, исследователь и вообще талантливый ученый. О нем даже статья была в «Огоньке». Правда, одинокий, бедолага. Переехал в наш дом после смерти мамы. Говорил, не мог оставаться в квартире, где все связано с тяжелыми воспоминаниями. Мама у него долго и мучительно умирала, в страшных страданиях. И все это у него на глазах.

Ее в больницу уже не брали. Намучился он с ней…

А так он человек тихий, я его даже ни разу с девушкой не видела. А ведь ему уже за тридцать, — задумчиво произнесла Валерия Антоновна. — Наверное, он очень стеснительный.

— Мам, мы себе получше найдем, правда? А то знаю я этих маменькиных сынков. Они так и ждут, что придет жена и все на себя взвалит. Борщ ему свари, полы вымой, рубашку погладь… А он книги будет сочинять да на студенток орать для разнообразия. Нам такие не нужны.

Валерия Антоновна опешила:

— А при чем тут «на студенток орать»? Почему ты вообще решила, что он орет?

— Ну, не орет, так собирался заорать, но зубы ему помешали, он скрежетал ими. Вот вся злость у него в скрежет и ушла. Да, еще он багровеет, как помидор, и глаза у него на лоб вылезают. Или это жилы вылезают? Ну да, жилы на лбу вылезают, а глаза бешеные становятся. До чего же он страшный! — содрогнулась Оля. И видя изумление на лице мамы, расхохоталась:

— Мамочка, не пугайся ты так, это не бред. Именно такое неизгладимое впечатление производит на своих студенток маменькин сынок Андрей Борисович. Мне вчера Аська доложила.

Мама долго смеялась, выслушав яркий рассказ Оли в лицах и с выражением. А потом осторожно спросила:

— А как насчет того, что «получше»? Он в перспективе или уже имеется?

— Имеется, да еще как имеется, мамуля. Дома поговорим. Уж я так постараюсь вам с папой рассказать, что вы его полюбите сразу и навеки. А пока, дорогая, смотри внимательнее на дорогу. Что здесь у вас всех за манера машину водить — смотрите абы куда, только не на дорогу!

— Ну, не абы куда, допустим, а на дочку родную, — не обиделась мама.

— Дома насмотришься, посадишь меня напротив и любуйся себе пять дней подряд! — веселилась Оля, ласково поглаживая маму по руке.

Андрей Борисович зашел в деканат и, снимая тяжелую, подбитую мехом куртку, мысленно все еще переживал встречу с Олей.

«Какая красивая девушка, — думал тоскливо он. — Конечно, она на меня и внимания не обратит. Даже нечего мечтать… Хорошо, хоть вообще вспомнила, ведь могла со вчерашнего дня меня и забыть. Какие у нее изумительные глаза, такого необыкновенного зеленого цвета — я таких еще не встречал».

— Андрей Борисович, а вас Дмитрий Григорьевич приглашал, — прервал его мысли мелодичный голос секретарши Анны Федоровны, дамы весьма немолодой, но еще вполне привлекательной. Ее не портила даже вышедшая давным-давно из моды прическа — волосы, стянутые на затылке в узел, который она любила украшать неизбежным бантом: то черным, то голубым со стразами, в зависимости от цвета кофточек из ее небогатого гардероба.

Декан факультета Дмитрий Григорьевич сидел за видавшим виды большим письменным столом. Рядом с телефоном перед ним лежала одна-единственная папка-скоросшиватель.

— Здравствуйте, коллега, — протянул он руку Андрею Борисовичу, не вставая из-за стола. — Вы уж извините старика, что-то ноги побаливают. Так что я их экономлю, — засмеялся он своей шутке. — А вы присаживайтесь. Разговор недолгий, но… не очень приятный.

Андрей Борисович удивленно поднял брови. Ровно три дня назад за этим же столом они вдвоем обсуждали тему его будущей диссертации. После защиты кандидатской Андрей Борисович за последние два года упорного труда написал монографию, которая вполне тянула на докторскую. Читал монографию пока только Дмитрий Григорьевич. Профессор очень одобрительно о ней отозвался и тут же рекомендовал к изданию в издательстве «Наука».

Что же такого могло произойти за три дня, что потребовало немедленного обсуждения?

— Вы, коллега, гордость нашего университета, — начал издалека Дмитрий Григорьевич. — И знаете, как высоко я ценю ваш талант и как ученого, и как преподавателя. Кафедру я вам доверил, не дожидаясь профессорского звания. Но вот тут, — он похлопал ладонью по серой папке, — такое неожиданное дело…

Он замялся, и было видно, что ему неприятно продолжать разговор.

— Ведь вы мне симпатичны, чисто по-человечески. И талантом вы обладаете несомненным… Одним словом, на вас жалуются.

— Кто? — искренне изумился Андрей Борисович.

— Ваши студентки… Накатали жалобу прямо перед Новым годом, паршивки. Поздравили, называется. Видимо, сильно вы им насолили. Или как теперь выражается молодежь — достали. Я поднимал зачетные ведомости — у всех стоит «зачет». Ну и радовались бы. Так нет…

— А взглянуть можно? — Лицо Андрея Борисовича неожиданно быстро покрылось красными пятнами.

— Конечно, — нехотя произнес Дмитрий Григорьевич. — Хотя я не рекомендую. Знаете ли, по принципу: меньше знаешь, лучше спишь.

Эти последние слова почему-то сильно подействовали на Андрея Борисовича, и он сжал пальцы в кулаки. Дмитрий Григорьевич заметил его движение и совсем расстроился:

— Ну что вы, коллега, так реагируете? Наверное, обычные двоечницы, но с амбициями. Может, они, вертихвостки, на ваше ухаживание рассчитывали — молодой, красивый, талантливый, да к тому же холостяк, — а вы их погоняли, и, думаю, — заслуженно. Женщины все-таки непредсказуемый народ. У них все на эмоциях. Сегодня глазки строят, завтра жалобу пишут… Хотя я заглянул в ведомость по вступительным экзаменам — у них там все в порядке. Прямо умницы-разумницы. Разленились, что ли? Или просто не тянут? Университет — не школа, программа посложнее.

Не всякий справится…

— Дмитрий Григорьевич, — наконец смог собраться с мыслями Андрей Борисович, — я предполагаю, кто автор этих жалоб. Эти студентки были действительно не подготовлены. Они и на семинарах дурака валяли, элементарные задачи решить не могли. И к зачету наплевательски отнеслись. Лентяйки, хотя и неглупые. Но заметьте, я даже голос на них ни разу не повысил. Просто отправил подготовиться как следует.

— Не повысили, это верно, но послушайте, что пишет одна из них.

Профессор открыл папку, порылся среди листочков и процитировал: «Он смотрел на меня с угрозой». И еще: «… я очень испугалась». А вторая пишет… — Профессор опять полистал жалобы: — «Он выставил меня за дверь, как нашкодившую первоклассницу, и этим унизил мое человеческое достоинство».

— Видите? — Профессор назидательно поднял указательный палец вверх. — Вы уж будьте с ними поосторожней. Молодежь нынче такая — им палец в рот не клади. Они на вас еще в Страсбургский суд по правам человека жалобу подадут. За унижение человеческого достоинства.

Андрей Борисович сидел, низко наклонив голову, и профессор не видел выражения его лица. Решив, что достаточно предостерег младшего коллегу, с явным облегчением закончил разговор:

— Ну, не переживайте так. На меня тоже кляузы писали. Помню, лет двадцать назад я отчислил одного студента, между прочим, с третьего курса. Так на меня родители ректору пожаловались. Дескать, я умышленно его на экзамене завалил, чтобы парня в армию забрали. А он за моей дочкой ухаживал, и они жениться надумали. А парень — обыкновенный разгильдяй. Так что я за дело его отчислил. За неуспеваемость. Отслужил в армии как миленький. Дочка, правда, на меня долго злилась. Но потом дурь из головы вышла, еще и спасибо сказала. Аспирантуру закончила. Теперь доцент в Институте радио и связи. Вся в работе, о мальчиках и думать забыла. А вышла бы замуж? Дети, пеленки, готовка… Кто же науку будет двигать? Ну, вы свободны, Андрей Борисович, не обижайтесь на старика. Я и так уж весь извелся, разговор-то неловкий у нас… А все эти вертихвостки. Шли бы лучше на курсы кройки и шитья, а не на экономический факультет. Математика все-таки не женское дело…

Андрей Борисович молча встал, попрощался за руку со старшим коллегой и угрюмо вышел в коридор. Болела голова после бессонной ночи. А тут еще этот дурацкий разговор, который даже не хочется всерьез воспринимать. Надо было подниматься на третий этаж, где его ждали студенты в 306-й аудитории. Он опаздывал на назначенную консультацию уже на 15 минут.

А это противоречило его правилам и потому злило. Заглушая раздражение, Андрей Борисович зашагал по полупустому коридору к лестнице. Немногие преподаватели назначили в тот день предэкзаменационные консультации своим студентам. 31 декабря никого к усердию не располагало. Но для одинокого Андрея Борисовича преддверие Нового года было рядовым рабочим днем. В новогоднюю ночь его ждал холостяцкий ужин в одиночестве, который он собирался встретить бутылкой шампанского «Абрау-Дюрсо» и мясными нарезками из соседнего магазина. Неясные голоса проникали сквозь закрытые двери аудиторий. Под потолком кое-где висели гирлянды из еловых ветвей, да праздничная стенгазета ярким пятном выделялась на обшарпанной стене. В университете из-за отсутствия средств давненько не делали ремонт. Андрей Борисович открыл дверь аудитории. Веселые голоса студентов тут же умолкли, и все дружно встали, приветствуя преподавателя.

Дверь с медленным скрипом приоткрылась, и, стуча когтями и шаркая костяным животом по грязному паркету, в комнату не спеша вползла черепаха.

— Какого черта? — Скрипучая дверь, как зубная боль, вывела из себя злого с похмелья Игоря Карагодина. — Что ты тут шляешься? Сидела бы себе под батареей на кухне. Так нет, приперлась! Зачем разбудила? И так башка трещит!

Черепаха по имени Поручик, нисколько не смущаясь холодным приемом хозяина, трюхала к заветному месту — под старое ободранное кресло, на котором валялась комом несвежая одежда Карагодина. Он полежал еще немного, припоминая, где провел вчерашний день. Сначала с Витьком Беляковым ходили к его мамаше — злобной старушенции, живущей в пятиэтажке на соседней улице. Только после шумного скандала под ее дверью она все-таки впустила их в запущенную, заставленную старой рухлядью квартиру. Игорь долго и старательно вытирал ноги об половик, бывший в незапамятные времена лиловой майкой Витька, заметив одобрительный взгляд хозяйки. Он давно понял нехитрую истину — чем старательнее вытираешь ноги у порога, тем благосклоннее становится любая, даже самая лютая хозяйка. А когда он вытащил из кармана потертой флотской шинели апельсин и, тщательно вытерев его об рукав, вручил старухе, она совсем подобрела и даже покормила друзей обедом. Водки, правда, не дала. Сказала, что Витька еще неделю назад всю бутылку выхлестал. Врала, наверное. А может, и нет. Откуда у старухи-пенсионерки, к тому же непьющей, водка? Она скорее внуку морковку купит. Там хоть витамины. Для него-то Карагодин и припас апельсин. Жалел бледненького, худосочного мальчонку, который и слова-то сказать не мог, потому как был глухонемой от рождения. Витька Беляков иногда приходил к мамаше повидать сынка. И всегда это заканчивалось скандалом. Не мог Витька простить жене, что скрыла она от него страшную тайну: ее родители были глухонемые. Сама-то она была нормальная, даже симпатичная. Витька ее приметил на фабрике «Скороход», где работал грузчиком, пока за постоянные пьянки не выгнали. А Зойка, когда женихаться начал, ему о родителях ни слова не сказала. Мол, живут в Норильске, а она в общаге при фабрике. Ну не ехать же в такую даль свататься. Да и тем накладно — простые работяги.

Витька привел молодую жену к матери, та обрадовалась. Думала, может, теперь он за ум возьмется, пить бросит, вечернюю школу закончит. Он вроде и вправду поначалу угомонился, очень Зойка ему нравилась. Худенькая, бледная, глаза большие, ресницы пушистые… Прямо Снегурочка. Родился ребятенок, Мишаней назвали. Жить бы да радоваться. Вот и радовались поначалу. Малыш не орал, как все дети, только тихое гугуканье из него выходило, даже когда слезы градом катились. Радовались, даже когда не заговорил до двух лет. Витькины братья-сестры тоже все после двух лет слова произносить начали. А когда и в два с половиной сынок все еще гугукал, к фабричному врачу повели. Врач допрос учинил Зойке. Та в рев. Говорит:

«Я же все слышу, думала — и детки такие будут!» Врач только руками развел.

— Что же вы вовремя не поинтересовались? Вам бы любой фельдшер сказал, что глухонемота через поколение передается. Но убиваться так тоже не следует. Есть у нас в стране детские учреждения для таких детишек, их учат с губ читать. И профессии обучают. Хотите, посодействую.

Но Витька прямо как сбесился. Все твердил Карагодину, что его Снегурочка ему порченого ребеночка подсунула. Запил страшно, тут уж мать с Зойкой не выдержали и в шею его выгнали, стал он жить у дружка-истопника в бойлерной. К матери только мыться ходил. Хотел у Карагодина притулиться, но тот не разрешил:

— У меня бабы бывают. Без всякого расписания. Приведу, а тут ты чалишься. Мешать будешь.

— Ну, Игоряша, будь человеком, я же уходить буду, погуляю, сколько нужно.

— Сдурел, что ли? Как я с бабой буду утешаться, зная, что ты там мерзнешь, как цуцик? Меня ж совесть заест. Живи, где приютили, и не ной. Чай, не бомжуешь. Чем тебе там плохо? Тепло, сверху не каплет…

— Так пьет он, Санька, без просыху. Ночью чифирь варит, газ забывает выключить… Боюсь, угорим.

— Что, больше тебя пьет? — с иронией спросил Игорь.

— Да ты че?! Да не сравнить! Я же почти всегда тверезый, а он почти всегда пьяный в дребадан.

Лежа в теплой постели, Карагодин вспомнил Витькину историю и загоревал. Мальчонку жалко. Как отец приходит, Мишаня к нему стремглав несется — мычит, что-то пытается сказать, а не получается. Витька сначала вроде и рад сынку, а понять его не может и злится. И на Зойку орет: «Ты что мне сына изуродовала?!» Слезы, скандал, мрак… Вчера они Мишаню не видели. Зойка его в цирк повела. Ей в собесе бесплатные билеты дали. Мишане иногда что-то перепадало как инвалиду детства. Так что обошлось без скандала, тихо ушли они от мамаши и пошли прямиком в ЖЭК, там Витьке зарплату выдали, дворницкую. А к ней и премию квартальную. Он даже в пьяном виде лучше всех дворы убирает. Все бумажки складывает в один мешок — на макулатуру, бутылки в другой — стеклотара. Накопит и сдает — приварок нехилый получается.

Потом они посидели на бульваре, покурили, на баб поглазели. Правда, их сейчас особо и не рассмотришь. Все как куклы закутанные. Одни подороже, другие попроще. На тех, что подороже, и смотреть нечего, расстраиваться только, там не обломится. Да и те, что попроще, тоже бывают с подковыркой, гонористые. Витьке бабы по фигу, он только советы дает Карагодину. Вроде группы поддержки. А у Игоря один, но большой плюс. Шинель на нем морская с лычками, и бескозырка ловко сидит на круглой большой голове. Он ее всегда чистит, ленточки проглаживает, чтоб надпись золотыми буквами «Балтийский флот» сразу в глаза бросалась. В темноте под фонарями особенно видно. Правда, моряков в Питере пруд пруди, но и одиноких женщин тоже немало. На всех моряков не хватает. Вот тут-то и Игорь Карагодин может сгодиться. Шинель хоть и потертая, но всегда чистая и пуговицы надраены, сияют чистым золотом. Шарфик белый через день стирает. Старая морская привычка. И как бы башка с утра ни раскалывалась, всегда он морду свою бреет и одеколоном протирает. И любят бабы за это Карагодина. Подтянутый, грудь колесом, лицо румяное, уши на морозе красные. Так и хочется их женским ручкам растереть, чтоб согрелись, бедные.

Но вчера с бабами не повезло. Как сказал Витька — непруха нынче, брат. Все как сдурели — носятся со своими сумками туда-сюда, продуктами запасаются к Новому году. Будто только раз в год едят досыта. Одну пытался склеить, вторую — все посылают, да куда подальше. Разочаровался в них Игорь и с горя с Витькой в кабак завалился. Выпили, пожаловались друг другу на тяжелую жизнь, мимоходом сцепились с какими-то студентами, их оттуда и поперли верзилы охранники. Пришли в другой, там выпили, кому-то в ухо дали, их и оттуда турнули. Да еще с шумом-скандалом. Опозорили перед молодняком, все настроение испортили. Но Витька под шумок успел стянуть с чьего-то столика початую бутылку водки, и ее они допивали уже на бульваре. Витькины деньги экономили — столько горбатился, не за раз же спускать… Домой идти не хотелось, на улице красота — гирлянды, елки в огнях да в игрушках, дорогие магазины сияют сказочными витринами. То олень скачет, совсем как взаправдашний, а на нем верхом Дед Мороз с мешком на загривке. А подарков там — аж вываливаются. То Снегурка в шубке нараспашку… А на ней бельишко сказочное. Что-то его бабы такого бельишка ему не показывали. Наверное, и нет его на белом свете. Только в витрине богатого магазина…

Затосковал Игорь Карагодин, лежа в своей теплой постели и глядя в серый, в мелких трещинах потолок, потому что вспомнил, как замерзли они с Витькой на бульваре, уныло созерцая праздник чужой жизни.

И побрели по домам греться. И остался Игорь без женской любви и ласки. И если и есть кого обнять и к сердцу, жаждущему нежности, прижать, так это костяную черепаху Поручика. Если бы хоть кошка была теплая, пушистая, а то черепаха. Какая от нее радость? Разве что жрет редко. Никогда не просит, не мяучит, за штаны не хватает, потому Карагодин и держит ее. Может, она ела бы и чаще, но раз не просит, зачем ее баловать? Семь лет живет у него и не подыхает, значит, нравится ей такая жизнь. Иногда забьется куда-нибудь в угол, Игорь о ней даже забывает. И когда она неожиданно появляется, целеустремленно перебирая чешуйчатыми, как у доисторического ящера лапами, направляясь к любимому креслу, Игорь удивленно восклицает: «О, Поручик, ты еще не сдох?»

Вспомнив события минувшего дня, Карагодин встал с дивана на синее махровое полотенце, служившее ему ковриком, достал из-под кресла Поручика и прохрипел таким голосом, будто всю ночь на ветру команды отдавал:

— Пошли, бедолага, я тебе капусты дам!

Черепаха зашевелила всеми лапами сразу — не любила, когда ее на весу кверху брюхом носили. Боялась, наверное, что хозяин спьяну шваркнет ее об пол. Но хозяин ее любил и не ронял еще ни разу. Это Витька ее почему-то ужасно боялся и, когда нужно было перенести ее с одного места на другое, подпихивал под нее мусорный совок и так и тащил в нем на вытянутой руке подальше от себя, приговаривая:

— Я ее, Игоряша, не боюсь, ты не думай, просто она мне отвратительна своими когтями. Ты бы их стриг иногда, что ли, а то смотреть тошно.

— Ты на свои когти посмотри, — отвечал Карагодин. — Сам небось по полгода не стрижешь.

Витька никогда не обижался на Игоря.

— Да кто ж их видит, мои когти? Я их стригу, только когда ботинки становятся тесными… А так — нехай себе растут, раз их природа создала.

Карагодин, опустив Поручика на пол и бросив ему несколько листов капусты, взглянул на кресло с кучей одежды. Сам себя укорил: непорядок! Надо все вычистить и выгладить. Вечером, может, романтическое знакомство предстоит. Хорошо бы и полы вымыть, что-то ноги стали липнуть к паркету. Продумал программу-минимум на грядущий день и пошел умываться.

Предпраздничная суета в семье Алехиных набирала обороты. Александр Дмитриевич с утра успел пропылесосить всю квартиру и сидел в кабинете за компьютером, предоставив женщинам полную свободу действий на кухне. Вкусно пахло дрожжевым тестом.

В холодильнике в разных посудинах дожидались своего часа салаты. Курицу Валерия Антоновна собиралась готовить вечером. А тем временем Оля перебирала наряды, аккуратно висящие в шкафу, и советовалась с мамой, какие украшения подобрать к тому нежно-зеленому платьицу, на котором она все-таки остановила свой выбор. Накануне вечером в тесном семейном кругу Оля рассказала родителям о почти что муже Оути, и поскольку она говорила очень живо, прилагая фотографии Оути в разных интерьерах и ракурсах, родители уже успели полюбить его, как Оля и надеялась. Возможно, и не навеки, но во всяком случае то, что они увидели и услышали о нем, им понравилось. Папа очень одобрил решение Оути пожениться после окончания университета.

— Правильно, дочка, прежде всего законченное высшее образование и самостоятельность. Пусть муж гордится образованной женой. Он тогда сможет тебе помочь в карьере.

Валерия Антоновна несколько сомневалась в правильности такого решения. И, как всякая мать, боялась, что дочь упустит выгодного жениха. Уж слишком долго ждать этой свадьбы — целых четыре года! За это время мало ли что может случиться.

— Мамочка, ты не удивляйся, на Западе все женятся поздно, — заметив тень сомнения на лице мамы, постаралась его развеять заботливая дочь. — Там по десять лет встречаются, пока до свадьбы дело дойдет. Я смотрела телепередачу из Италии — конкурс на лучшую пару. Приз — свадьба на сто человек за счет телекомпании. Так все они встречались по семь — десять лет! Успели получить образование, стать на ноги, заработать деньги на самостоятельную жизнь и только после этого решились на официальный брак. Если только не надоели друг другу за эти годы. Заодно и чувства проверили.

Так что все складывалось наилучшим образом — считали Олины родители, радуясь тому, как быстро повзрослела их дочь. А тем временем Оути звонил Оле каждый вечер и заранее выучил русское слово «здравствуйте» на тот случай, если к телефону подойдет кто-нибудь из Олиных родителей.

Оля договорилась встретиться с подружками в студенческом клубе университета. Намечалась грандиозная дискотека, куда были приглашены курсанты Военно-морского училища и Полиграфического института. Оля хотела повеселиться с подружками и вернуться домой после одиннадцати часов ночи, чтобы вместе с родителями встретить Новый год. И Лена вызвалась подвезти Олю к дому, чтобы той не возращаться одной.

— Ну почему же обязательно одной? — игриво возразила Оля, услышав предложение Лены.

— Олечка, как тебе не стыдно? — делая страшные глаза, укорила дочку мама, случайно услышав легкомысленную фразу. — Ты теперь невеста, не шали, дорогая!

— «Но я другому отдана и буду век ему верна!» — процитировала Оля, веселясь той серьезности, с которой мама отреагировала на ее шутку.

Дискотека удалась на славу. Подруги плясали от души и наслаждались успехом, которым пользовались у ребят. А отбоя от приглашающих не было.

— Потому что мы самые красивые! — пыталась перекричать громкую музыку Ася. Разноцветные огни прожекторов скользили по затемненному залу, создавая чарующую атмосферу праздника. Время от времени под радостные крики молодежи слышался звон стаканов. В буфете продавали только соки, но студенты втихаря притащили шампанское, а кое-кто и водку, и под оживленные возгласы и смех провожали Старый год. На Лену явно положил глаз высокий, грузинского вида курсант. Морская форма ладно сидела на его спортивной фигуре, подчеркивая широкую грудь и тонкую талию. Время от времени он увлекал Лену в угол зала, куда не достигал свет прожекторов, и они там самозабвенно целовались, все больше возбуждаясь от всеобщего веселья, выпитого шампанского и вспыхнувшей страсти. В конце концов Оля потеряла Лену из виду. Асина белокурая головка возникала то в одном конце зала, то в другом — танцующая толпа уносила ее с кавалером все дальше от подруги. Последний Олин кавалер уж слишком по-свойски стал прижимать ее к своей груди. Оля раздраженно попыталась вырваться из его обьятий. Но парень, перебрав лишнего, все назойливее шарил влажными руками по ее спине. Олю передернуло от отвращения:

— Слушай, мальчик, не слишком ли много ты себе позволяешь?

Гневный тон Оли обескуражил парня, тем не менее он и не собирался ослаблять свои объятия.

— Ты чего, детка, напрягаешься? Расслабься, сегодня же Новый год! Праздник!

— Да отстань ты от меня! — Оля изловчилась и резко оттолкнула разжавшего от неожиданности руки назойливого ухажера. Тот не смог устоять на ногах и повалился прямо на танцующую рядом пару. Послышались возмущенные голоса, но Оля не стала дожидаться, чем закончится разборка, и стала протискиваться к выходу, разыскивая взглядом Лену. А подруга как сквозь землю провалилась.

Оле порядком надоел шум, слишком громкая музыка, визгливый смех девчонок, наглые, как ей стало казаться, взгляды ребят. Хотя, не будь она так раздражена, их взгляды восприняла бы как обыкновенное любопытство завсегдатаев дискотеки, впервые увидевших среди привычных лиц новую и весьма привлекательную девушку.

Оля набросила шубку и вышла на улицу. Взглянула на часы — без четверти одиннадцать. На крыльце курили разгоряченные танцами и спиртным парни и, увидев красивую высокую блондинку, стали наперебой предлагать ей свои услуги по сопровождению до дома. Но она, чтобы отшить всех разом, сердито бросила:

— Меня машина ждет! — и почти выбежала на дорогу, увидев приближающееся такси.

— На Литейный, пожалуйста! — запыхавшись, попросила она и плюхнулась на сиденье рядом с водителем.

Немолодой водитель с уставшим невеселым лицом уточнил:

— Куда именно?

— А я вам потом покажу! — Девушка постепенно отдышалась и постаралась забыть неприятный инцидент, представляя, как сейчас радостно ее встретят родители, как они рассядутся вокруг большого круглого стола, который достался семье Алехиных от бабушки. Под звон курантов папа откроет бутылку шампанского и нальет всем в бокалы шипящий напиток, а потом они станут поздравлять друг друга… Скорее бы домой, в теплую уютную комнату, к любящим родителям…

— А что же вы одна? — неожиданно спросил водитель, бросив быстрый взгляд на красивую попутчицу, не допуская, видимо, мысли, что столь привлекательная девушка может оказаться вдруг в одиночестве в новогоднюю ночь.

— А мне все надоели, вот я от них и сбежала, — улыбнулась Оля. — Теперь к родителям спешу. Привыкла, знаете ли, Новый год только дома встречать.

— И правильно! — пробурчал водитель. — А то молодежь повадилась на Новый год гулять где ни попадя, в своей компании. Будто в другое время нельзя собраться. Уж раз в году могли бы и с родителями посидеть.

А им, видите ли, скучно с нами, — пожаловался он. — Вот мои тоже разбежались. А жена обиделась и говорит: «Раз так, я спать лягу пораньше». Я-то хотел заскочить на полчасика, хоть шампанского вместе выпить, коль смена мне нынче выпала. А она надулась на всех… Я-то тут при чем? — обратился он к Оле, как будто ждал от нее важного совета.

— Так езжайте домой! — пожала плечами Оля и посмотрела на часы. — Времени полно. Как раз успеете, да и жену порадуете. Вам далеко ехать?

— Да нет, я на углу Кирочной живу, на пересечении с Литейным проспектом.

— Вот и замечательно, совсем рядом со мной.

Водитель улыбнулся, и машина весело покатила по оживленному проспекту.

У поворота на Кирочную Оля вышла из машины и быстрым шагом направилась домой.

— С Новым годом! — крикнул ей вслед водитель, радуясь, что с легкой руки этой милой попутчицы так просто разрешилась его проблема.

Падал мягкий снег, искрясь в голубом свете фонарей ослепительными звездочками. Оля залюбовалась снежинками, а они медленно садились на ее лицо и тут же таяли, слегка щекоча. Она улыбнулась — какое счастье приехать домой! Хотя за эти три дня она успела соскучиться по Оути и мысленно написала ему уже не одно письмо. И по вечерам, когда он звонил, она взахлеб рассказывала ему обо всех мелочах, боясь что-нибудь упустить. Для Оути в ее жизни все было важным — даже то, с кем из подруг она успела повидаться, какую книгу читала перед сном сегодня вечером, какая программа по телевидению ей понравилась… «Я люблю тебя, Оути», — прошептала она, представляя, что он в этот миг слышит ее слова. По улице пробегали запоздавшие прохожие, почти все несли в руках какие-то пакеты, торты, во всех окнах горел свет. Оля завернула в арку своего двора.

Андрей Борисович решил накрыть стол по всем правилам, как это делала его мама, когда еще была здоровой. Он застелил стол белой скатертью с кружевными уголками, ее особенно любила мама и доставала только по большим праздникам. Поставил бутылку шампанского и фужер. Подумал и решил поставить второй, чтоб стол выглядел не так сиротливо. Разложил на тарелке мясную нарезку, сыр, открыл баночку консервированного горошка и для придания ему праздничного вида выложил на тарелку аккуратной горкой. Нарезал белый хлеб, купленный по дороге из университета во французской булочной, и намазал маслом, положив сверху густой слой красной икры. Удовлетворенно окинул взглядом непривычно красивый стол и иронично подумал: «Мой ужин скудным не назовешь. Вполне праздничный, и сервировка богатая, мама одобрила бы. Хрустальные фужеры, тарелки веджвудского фарфора — привез из Англии еще при маме. Как она тогда гордилась его успешным выступлением на Международном конгрессе математиков! Он привез ей сборник тезисов докладов конгресса, и она, вычитав его фамилию на английском языке, даже просияла: „Сынок, ты вышел на международный уровень! Я так горжусь тобой!“

Прервав воспоминания, Андрей включил телевизор и скучающе, вполглаза смотрел на мелькающие оживленные лица, призывающие дружно радоваться наступающему Новому году. Прикрыл устало веки, и вдруг перед его глазами возникло лицо Оли. Да так явственно, что он даже вздрогнул от неожиданности. Необъяснимое волнение охватило его, и он почувствовал, как кровь прилила к его лицу, нежность сладкими волнами наполнила все его естество…

«Что со мной? — испуганно спросил он себя. — Со мной такого еще не было. Что это? Я хочу ее обнять, прижать к груди ее прелестную головку, запустить пальцы в ее чудесные волосы, касаясь ее нежной изящной шейки… Где ты?» — прошептал он и прислушался, как-будто ожидал ответа…

Он был влюблен в Олю уже три года — с тех пор как переехал в этот старинный шестиэтажный дом.

В первый же день, выходя из подъезда, увидел, как из темно-синего «оппеля» вышла высокая худенькая девушка, почти подросток. Она помогала родителям разгружать пакеты с продуктами, шутливо с ними переговариваясь. Он залюбовался ее спортивной фигурой, длинными загорелыми ногами. Когда она выпрямилась, держа в каждой руке по пакету, он смущенно отвел взгляд и поспешил к арке, стараясь не оглядываться. «Еще подумает, что я подсматриваю!» — рассердился он на себя. Чем она его тогда зацепила? К тому времени он уже четыре года преподавал в университете.

И ежедневно, читая лекции, видел устремленные на себя взгляды не одного десятка красавиц студенток. Девушки посмелее кокетничали с ним, забавляясь его скованностью и серьезностью. Многие считали Андрея Каледина угрюмым и нелюдимым, хотя и признавали, что его украшают красивые серые глаза, а улыбка, крайне редко возникающая на лице, просто преображает его. Но Андрей стеснялся своего большого тела, спортом он никогда не занимался, и ему казалось, что его неуклюжая фигура не может привлекать девушек. А если и замечал иногда чей-то заинтересованный взгляд, приходил в полное замешательство и в такой момент просто ненавидел себя за робость, не зная, куда девать глаза. Давно смирившись с тем, что ему никогда не преодолеть своего непонятного страха перед девушками, он, между тем, был вполне счастлив. Его природные математические способности, на которые первой обратила внимание школьная учительница математики Елена Александровна, требовали постоянного умственного напряжения. Учительница как-то пригласила в школу его маму и настоятельно посоветовала записать Андрея на математический факультатив. Затем, когда он «перерос» его и начал занимать призовые места на общегородских математических олимпиадах, убедила Андрея поступить в специализированную математическую школу, где с юными талантливыми математиками занимались преподаватели Петербургского университета. Андрей не просто любил математику, а боготворил ее.

В детстве его завораживали цифры, и каждый раз, одолев сложную задачу, он испытывал состояние эйфории. В юности его однокурсники торжествовали, покорив сердце какой-нибудь неприступной красавицы. А он ликовал, решив трудоемкую вычислительную задачу. Потом увлечение математическим анализом привело его на кафедру математики в университет, где он вполне успешно совмещал педагогическую и научную деятельность. В двадцать пять лет он уже был кандидатом наук и снискал уважение старших коллег-математиков своим нестандартным мышлением и завидным упорством. Ему прочили большое будущее.

Мама обожала своего Андрея. Рано потеряв мужа, который умер во время банальной операции аппендицита, не проснувшись после анестезии, она всю свою любовь и заботу устремила на единственного сына. Гордилась его успехами и ограждала от любых житейских трудностей. Если какая-нибудь девушка звонила ему по телефону, мама никогда не подзывала его, считая, что тратить время на девушек — непозволительная роскошь. Нужно пестовать и взращивать его талант, а для этого главное — чтоб ему никто не мешал.

Друзей у него не было, ведь и на друзей требовалось время, а оно, как усвоил Андрей, дорого. Нужно столько успеть! Так они и жили вдвоем — тихо, никого не впуская в свой мир, им вполне хватало общества друг друга. Каждый вечер Андрей заходил в комнату мамы, это был ее час. Он рассказывал ей, как продвигается работа, о планах на будущее. Она ему о прочитанных книгах. Все свободное от домашних хлопот время она сидела в уютном зеленом кресле и читала. У них была большая домашняя библиотека, но она записалась еще в две городских и зачитывалась допоздна, переселяясь в мир, созданный писателями.

— Ну что, почетная читательница, чью судьбу мы переживаем нынче? — с ласковой насмешкой вопрошал сын, заходя по вечерам в ее комнату. Мама тут же откладывала книгу, и начиналась неторопливая беседа обо всем на свете…

Андрей вспоминал это счастливое время с неизбывной тоской. «Мамочка, мамочка, почему ты ушла? Как же мне плохо одному, как одиноко и страшно…»

Первое время, когда она заболела, он был просто в отчаянии. Любая бытовая мелочь приводила его в полное уныние. Долгие годы он жил, охраняемый мамой от житейских проблем, не имея элементарного понятия, как заполнять квитанцию на оплату квартиры, приготовить яичницу или сварить кофе. Походы по магазинам за продуктами он приравнивал к вылазке в стан врага в военное время. Его мучительные размышления у прилавка, что же купить, приводили продавцов в тихую ярость, а стоящие за ним покупатели раздраженно роптали и комментировали его странное поведение. Тогда он впадал в полный ступор и продавцы, наконец сжалившись, брали инициативу в свои руки:

— Чай нужен? А сахар? А гречка? Может, яйца, сыр?

Он брал все подряд, что предлагалось, радуясь, что кто-то решает за него эту невозможную проблему.

Кое-как он научился и яичницу приготовить (она у него даже перестала подгорать и скукоживаться, как сухой осенний лист), и макароны сварить, чтобы они не хрустели на зубах, но и не расползались в месиво. Мама болела тяжело и долго. Днем, когда он уезжал на лекции, с ней оставалась соседка, татарка тетя Феня. Живенькая, сухонькая, она мыла полы и следила, чтобы его мама вовремя принимала лекарства. Но тетя Феня приходила не часто, у нее была своя семья, и взрослые дети неохотно отпускали мать, считая, что она за свою жизнь уже наработалась и вполне заслужила отдых.

Мама Андрея тихо лежала на разобранном диване и кротко наблюдала своими выцветшими голубыми глазами за ловкими движениями Фени. Когда возвращался с работы Андрей и Феня уходила, мама молча плакала, следя за неловкими движениями сына, понимая, как ему трудно. Она ругала себя за то, что ничему не научила сына, не подготовила к трудностям быта, как будто собиралась жить вечно. А он, стараясь успеть побольше, хватался сразу за все. Гладил рубашку и вдруг, оставив утюг на воротничке, бежал на кухню снимать что-то подгорающее, затем спешил в ванную, потому что вода лилась уже через край. Чтобы не затопить соседей снизу, бросал в лужу все, что под руку попадалось — и полотенца, и халат, как-то в панике сорвал с вешалки пальто… «Горе ты мое! — горестно думала мама. — И как ты будешь без меня жить?»

Но Андрей, похоже, тоже считал, что мама будет жить вечно. Он стойко переносил все трудности, не допуская мысли, что ее скоро не станет…

Когда мама умерла, все заботы о похоронах взяли на себя те же соседи, Аня и Наир, дети тети Фени. Андрей три дня лежал на своем диване, отвернувшись к стене. Кто-то приходил, уходил, двери не запирались. В день похорон Аня и Наир подняли его, заставили умыться, одеться и повезли в морг. Что было дальше, он никогда не вспоминал. Он запретил себе вспоминать чужое, застывшее лицо мамы, ее седенькие волосы, убранные за уши, — она никогда не носила такой прически. Это была не она, ему удалось себя в этом убедить. Это была чужая старушка в белой кружевной шали на голове. Мама ведь шаль никогда не носила. У чужой старушки на лбу лежала бумажная полоска с молитвой. «Нет, это не мама, — окончательно уверился он, — мама никогда в церковь не ходила».

Мусульмане Аня и Наир решили похоронить русскую соседку по православному обычаю. Им как-то не приходило в голову, что можно жить и умереть без веры. Когда Андрея привезли с кладбища домой, он понял, что находиться в этой квартире больше не сможет. Соседи нашли ему риэлтора, и месяц, одержимый желанием поскорее переехать, он собирал в ящики книги, Аня и Наир помогали упаковывать посуду и одежду, они же помогали перевозить вещи в новую квартиру. А он в благодарность оставил им всю мебель из маминой комнаты, взяв себе только ее любимое кресло. И по вечерам, сидя с книгой в руках, он мысленно продолжал нескончаемые беседы с мамой, создавая иллюзию, что она всегда рядом.

Игорь Карагодин бесцельно шатался по улицам, потому как потерял своего дружка Витьку. Как доложил Игорю истопник Санька, тот куда-то намылился еще с утра. Разговор шел в бойлерной, где всепобеждающий запах перегара был такой мощности, что даже Игорь, большой любитель спиртного, поморщился.

— Ну, браток, тебе и пить не надо. От одного духа забалдеешь, — обратился он к Санькиной роже — опухшей, но, как ни странно, гладко выбритой.

— Ты даешь, капитан! — удивился тот. — Запах вчерашний. А сегодня я еще и в рот не брал. — Он взглянул на часы Игоря. — Вот время летит: уже пять, а у меня ни в одном глазу!

— Чего так? — в свою очередь удивился Карагодин.

— На вечер берегу. Седни ведь Новый год. Надо продержаться до вечера, а то никакой радости, сплошные будни. Утром пить, днем пить, вечером пить — так каждый день. А один раз вечером — это уже праздник, — выразил свою нехитрую мысль Санька. И нырнул опять в глубину своей берлоги, даже не потрудившись закрыть дверь.

Витьку Игорь так и не нашел. Время шло, а романтическое знакомство никак не получалось. Бабы совсем обнаглели. «Так недолго и квалификацию потерять», — тоскливо подумал Игорь, когда очередная финтифлюшка смерила его наглым взглядом.

— Пошел ты, дядя! — коротко ответила юная мерзавка и пошла прочь, вертя задом, на котором джинсы аж трещали, с трудом справляясь со своей задачей — удержать это сокровище и не расползтись по швам. Игорь мрачно побрел домой, размышляя, что же в нем не так, если уже второй день его отвергают, как какого-то последнего урода. Вспомнил, что забыл поменять носки. «У них же, паразиток, нюх, как у собак. Учуяли, наверное. Даже через ботинки!» — раздраженно подумал он.

Дома он совсем закопался. Сначала вспомнил, что хотел помыть полы. Вылил полведра на облезлый паркет, погонял шваброй воду, как на флоте учили, отжал тряпку, протер насухо. И залюбовался своей работой. Потом застелил чистую постель. Пошел мыть ноги, но по дороге подумал, что не грех и помыться раз в год.

И тут же заржал над своей шуткой. Год как раз кончается. Тут есть над чем призадуматься: он сейчас помоется в счет прошлого года или будущего? Задача оказалась совсем непосильной, так что Игорь, особо не ломая голову, решил, что его не убудет, если он постоит под душем минут пятнадцать. После тщательного мытья доел вчерашний гороховый суп, выпил хорошенько, и настроение сразу поднялось. Градусов на сорок. В благодушном настроении Карагодин уселся в кресло и включил телевизор. Прочувствованно выслушал поздравление какого-то адмирала и вдруг спохватился — часы показывали десятый час. Ну не дурак ли? Убирался, готовился, а время подцепить какую-нибудь деваху почти упустил. А вдруг их всех разобрали?! Карагодин в панике мгновенно оделся и выскочил на улицу. Людей было еще полно, и он постепенно успокоился. Теперь он был в себе совершенно уверен. Чисто выбритое лицо сияло, как медный таз. Бескозырку он лихо надвинул на левую бровь. Выглаженные ленточки змейками трепетали на ветру. Тщательно начищенные ботинки блестели. А в ботинках — чистые ноги с аккуратно стриженными ногтями, в новых носках, купленных по случаю праздника в подземном переходе пару дней назад. И настроение было праздничное, приподнятое. Вот только девки поодиночке что-то не попадались. То с мужиками под ручку, то веселой компанией проносились мимо, дразня ароматом чужеземных духов и зазывным смехом, не ему, впрочем, предназначенным. Он побродил с часок и совсем пал духом. Перспектива встретить Новый год в одиночестве его совсем не радовала. К тому же он промерз — лицо прямо свело от холода. «Нечего было форсить в бескозырке, — уныло думал он. — Надел бы шапку — уши б не замерзли. Все равно бабы без понятия — не ценят моей красоты». Забрел в какой-то двор, приспичило от холода. Потом достал из кармана початую бутылку водки для сугреву, приложился основательно, и когда уже собирался опять вырулить на улицу, вдруг замер от радости — в арке появилось небесное создание в дорогой шубке и быстрым легким шагом поспешало к подъезду.

— Девушка, красавица, — не чуя под собою ног, бросился он ей навстречу. — Подождите! Я вас ищу уже целый день!

Оля от неожиданности остановилась как вкопанная и оторопело взглянула на него.

— Я вас не знаю! — холодно ответила она, разглядев его пьяное лицо с дурацкой ухмылкой, и побежала к подъезду.

— Постойте, не убегайте! — Игорь в отчаянии кинулся за ней. Почему-то спьяну ему показалось, что это его судьба, и если он не догонит ее, потеряет навеки. Он вбежал за ней, прежде чем захлопнулась дверь парадного. Она успела нажать кнопку лифта, дверь уже распахнулась, но Карагодин, глупо улыбаясь, сгреб ее в свои объятия и затащил внутрь.

— Идиот, отпусти меня немедленно! — закричала в ярости Оля, вырываясь из рук пьянчуги. Но ее сопротивление только придало ему сил. В мозгу, залитом алкоголем, мелькали бессвязные мысли — сегодня Новый год, он хочет женской любви, наконец она в его руках, и он готов любить ее немедленно. Только почему она ему не рада? Кричит… Брыкается… Вот, сволочь, больно же…

Неожиданно страшный удар по голове вырубил его, и он тяжелым кулем вывалился из кабины на площадку. Бескозырка слетела с головы и откатилась в угол лифта. Но он этого уже не видел…

Оля не сразу поняла, что произошло. Только что она яростно сопротивлялась, и вполне успешно, исхитрилась этого подонка садануть коленом так, что он взвыл, а теперь он валяется на полу вниз лицом, и его отвратительные жидкие волосы потемнели на затылке. Оля подняла глаза и вздрогнула.

Глава вторая Потерянная бескозырка

Первый день нового года Гоголев встретил вовсе не так, как ему мечталось накануне. Утром он даже не стал будить жену, чтобы вместе позавтракать. Наоборот, когда телефонный звонок поднял его ни свет ни заря и жена заворочалась в постели, он быстренько схватил телефонную трубку и вышел с ней на кухню.

— Виктор Петрович, с Новым годом вас! — прозвучал в трубке приглушенный голос Валеры Крупнина, молодого оперативника, который обычно первым приходил на работу. Прочитав за свою достаточно юную жизнь несметное количество детективов, он очень боялся пропустить что-нибудь интересное. Совсем недавно его cтали включать в состав опергруппы, и он, очень гордясь этим, рьяно выполнял все задания, выпадавшие на его долю.

— И тебя тоже! — хрипловатым со сна голосом ответно поздравил коллегу Гоголев, понимая, что его подняли с постели в такую рань вовсе не из желания немедленно поздравить. — Что-то случилось?

— Да, — важным голосом ответил Валера. — Сегодня ночью на Литейном обнаружен труп.

— Почему раньше не позвонил? — сердито спросил Гоголев.

— Пожалел, товарищ генерал! Все-таки праздник… — виновато оправдывался Крупнин. — Да вы не беспокойтесь, место происшествия мы осмотрели, а охранять его поставили участкового Петрухина.

— Подробнее… — потребовал Гоголев, зная привычку молодого опера растягивать удовольствие, докладывая об интересном, на его взгляд, преступлении.

— Молодая девушка, студентка, изнасилована и задушена в лифте собственного дома, — по-военному кратко отрапортовал Валера. Но лаконичность его доклада отнюдь не свидетельствовала о том, что он изменил своему обычному стилю. Наверняка он уже владел более подробной информацией, но по своему обыкновению оставил кое-что и на десерт.

Сон все равно был безжалостно прерван, и Гоголев решил, не мешкая, отправиться на место происшествия.

Во дворе старинного шестиэтажного дома его уже поджидали Крупнин, Мартынов и Cалтыков. Они докуривали сигареты и, как только Гоголев вышел из машины, направились к нему.

— Покой нам только снится… — вместо приветствия произнес Гоголев, подавая всем руку. Опера выглядели озабоченными и, едва поздравив шефа с Новым годом, тут же повели его в подъезд. Было тихо и безлюдно, народ спал в это раннее новогоднее утро, и голоса оперов гулко разносились по подъезду.

Участковый милиционер Петрухин, щупленький, похожий на подростка, со скучающим видом привалился к решетке шахты лифта, и по всему было видно, что ему не терпится поскорее оставить свой пост и отправиться, наконец, спать. Увидев генерала угрозыска собственной персоной, он мгновенно выпрямился и звонко доложил:

— Товарищ генерал, меры по охране места происшествия приняты! — и будничным голосом добавил: — Cтою уже часа три…

— Иди, Петрухин, отдыхай, — махнув рукой в сторону двери Гоголев.

— А теперь детали! — потребовал генерал, когда Валера в общих чертах доложил об убийстве. — Личность убитой установлена?

— Да. Это Алехина Ольга. Живет… то есть жила в этом доме на третьем этаже, в квартире сто восемнадцать. Тело обнаружили родители девушки, — Крупнин заглянул в открытый блокнот, страницы которого были исписаны корявыми буквами, — Алехины Валерия Антоновна и Александр Дмитриевич. Вчера их дочь с подругами отправилась на дискотеку и обещала вернуться к одиннадцати вечера. Родители ее прождали до полдвенадцатого, начали волноваться и решили выйти на улицу. Подумали, вдруг она там с подружками стоит, никак не распрощается. Вызвали лифт и, когда двери открылись, увидели ее. Уже мертвую… Мать так кричала, что выскочили соседи. Отец был в шоке, просто окаменел. Соседи вызвали милицию и «скорую».

Пока Крупнин докладывал, Гоголев нажал кнопку лифта и, как только двери открылись, надавил на «Стоп». Он окинул внимательным взглядом довольно просторную кабину, изучил нанесенные на полу мелом очертания фигуры, — в это раннее утро никто лифтом еще не пользовался и рисунок не затоптали.

— Ну что скажешь, Женя? — повернулся Гоголев лицом к Мартынову. — Что нам судебная медицина cообщит?

— Труп был осмотрен в статической стадии. Наружный осмотр показал, что смерть наступила около полуночи в результате удушения. На шее явственно видны следы от пальцев убийцы. Следов побоев или ранений на теле не обнаружено. Такое впечатление, Виктор Петрович, что девушка находилась в лифте с известным ей человеком. Он напал на нее неожиданно.

— Почему такие выводы?

— На теле не было следов сопротивления. Убийца ее просто изнасиловал, а потом задушил.

— Как это — просто изнасиловал, а потом задушил? А она что, стояла и ждала?

— Нет, конечно. Он ей, скорее всего, зажал рот рукой, у нее на щеке несколько царапин, от его ногтей, очевидно. Но то, что она находилась во время изнасилования в беспомощном состоянии, очевидно. Конечно, более подробную картину мы получим по результатам судебно-медицинской экcпертизы.

— Какие-нибудь вещдоки обнаружили? — спросил Гоголев у Крупнина.

— В том-то и дело, что обнаружили, — оживился тот. — Нам просто повезло. Вот тут, в углу, под лестницей, валялась бескозырка. Мы ее уже на экспертизу отправили.

— Надеюсь, это то, что нам нужно, — пробурчал Гоголев. — Надо поторопить экспертов.

— А мы пока соседей опросим… — Валера Крупнин горел желанием скорее приступить к работе.

— А кто с родителями поговорит? — спросил до сих пор молчавший Салтыков. — Только я — пас! Не выношу женских слез.

— С родителями сейчас не поговоришь. Мать погибшей в больнице, у нее сердечный приступ. Отец лежит дома, спит. Ему врачи укол вкатили, уж очень плох он был. У него сейчас соседка сидит, — продолжал удивлять коллег своей осведомленностью Валера.

— Тогда начинайте с соседей! — распорядился Гоголев. — А я поеду к экспертам. Посмотрим, что они скажут… А ты молодец, Крупнин, — одобрил он усердие доблестного следопыта.

Валера расплылся в улыбке, не в силах скрыть радость от похвалы начальства.

— Виктор Петрович, с соседями погодить надо, — вмешался Салтыков. — Все еще спят.

— Ну, погуляйте еще часок, — взглянул на часы Гоголев. — А потом приступайте. Главное, всех надо дома застать, пока не разбежались.

Гоголев уехал, решив, что ребята справятся без него.

— Я тут кафе знаю, оно рано открывается. Зайдем хоть кофейку выпьем, не мерзнуть же, в самом деле, на улице! — предложил вездесущий Валера Крупнин. Не было в Питере района, где бы он не держал на примете кафе, где можно было перекантоваться и с пользой приятно провести время. Заказав по чашечке кофе, все уселись поудобнее, а Валера открыл свой раздрызганный блокнот и спросил:

— Ну, какие будут соображения?

Юра Салтыков вызвался обойти соседей, Крупнин решил присоединиться — квартир много, а время не терпит. По свежим следам было больше шансов выйти на преступника. Женю отрядили к судмедэкспертам.

Час спустя, обходя квартиру за квартирой, опера пережили не лучшие минуты — первый день нового года начинался с ужасного преступления, а потому и настроение у жильцов было соответствующее.

— Ну что? — встретил их Гоголев в шестом часу вечера, когда изрядно уставшие опера ввалились в его кабинет.

— Немного, — тяжело вздохнул Крупнин с несвойственным ему унылым видом. От его былой жизнерадостности не осталось и следа. — Как и следовало ожидать, никто ничего не видел и не слышал — все сидели за столом и праздновали.

— Кто б сомневался! — пробурчал Гоголев, для большей комфортности отвалившись широкой спиной на спинку стула и постукивая карандашом по столу.

— К тому же у всех работал телевизор, так что громкая музыка заглушала все звуки в подъезде.

— Но в квартире сто двадцать одна старушка сообщила, что после одиннадцати ночи, когда она уже задремала, сквозь сон слышала женский вскрик. Но, говорит, не уверена, вдруг ей померещилось? Живет одна, так что подтвердить или опровергнуть ее слова некому. — Крупнин виновато взглянул на Гоголева. — Остальные соседи услышали уже только крики матери Ольги, тогда и вышли в подъезд. Но есть две зацепки. Первая: лифт с телом убитой остановился на четвертом этаже.

— Откуда известно? — поднял голову Гоголев.

— Я все-таки зашел в квартиру к Алехиным. Отец Ольги к тому времени уже проснулся после укола. Конечно, мужик не совсем в себе. Но его привела в чувство ненависть. Его прямо трясет от ненависти к убийце. Говорит, жизнь положит, а этого нелюдя найдет и собственными руками сначала кастрирует, а потом задушит… Я бы и сам так сделал, — признался юный оперативник. — Для таких мерзавцев закон — слишком большая роскошь.

— А какой бы отец так не сделал? — донесся из угла голос Салтыкова. — Только дай всем волю, это сколько же мужиков останется кастрированными! У нас даже нет точной статистики, сколько изнасилований совершается по стране. Ведь далеко не все потерпевшие заявляют об этом — стесняются. Вот типичный пример: был такой Кузнецов, его изобличили в десяти убийствах на сексуальной почве в Москве, Киеве и Московской области. А до этого он совершил в своей родной Балашихе несколько десятков изнасилований. И только одна потерпевшая заявила об этом в милицию. Если бы заявлений было больше, его и арестовали бы раньше.

— А убивать-то зачем? — запальчиво воскликнул Валера. — Я бы сам этого гада собственными руками!..

Женя Мартынов с сомнением посмотрел на невысокого товарища:

— Боюсь, Валера, в нашем случае ты бы с ним не справился.

— Это почему? — вскинулся Валера. — У меня, между прочим, разряд по вольной борьбе.

— А потому, борец ты наш непобедимый, что убийца. И не просто душитель. Силища у него нечеловеческая. Он несчастную девушку одной рукой задушил.

— Да брось! — поразился Валера. — Это какую же ручищу надо иметь?!

— О чем и речь!

— Не отвлекайтесь, — строго приструнил спорящих Гоголев. — Ты, Крупнин, начал говорить о лифте на четвертом этаже.

— Ну да, — спохватившись, продолжил Валера. — Так вот, когда Алехины вызывали лифт, по звуку услышали, что он спускался с четвертого этажа.

— А это достоверно? Они ничего не путают? Все-таки они такое пережили, могли и ошибиться.

— Я Алехину тоже задал этот вопрос. Он абсолютно уверен. Столько лет живут в этом доме, по звуку запросто могут определить положение лифта на этаж выше или ниже. По времени чувствуют.

— И что нам это дает? Мало ли кто поднимался на лифте на четвертый этаж. Не обязательно это был убийца. Мог любой из жильцов дома.

— Мы опросили всех жильцов в подъезде. После одиннадцати часов пятнадцати минут никто лифтом не пользовался. А родители обнаружили дочку в полдвенадцатого. То есть она с убийцей поднялась на четвертый этаж, он ее изнасиловал, задушил и спокойно вышел. А потом спустился по лестнице. Не кататься же с трупом в лифте — риск, вдруг кто-то зайдет в подъезд, подойдет к лифту, а тут вам — здрасте: убийца с трупом в кабине.

— Убийца мог не только спуститься по лестнице, но и подняться… Ведь было предположение, что она с ним знакома. Вдруг кто-то из соседей.

— А бескозырка? — вмешался Салтыков. — Среди жильцов нет служащих во флоте.

Гоголев внимательно слушал сообщения Крупнина, делая какие-то пометки у себя в блокноте.

— Меня все-таки смущает четвертый этаж, — вдруг заявил Валера. — Мы же по квартирам ходили, с людьми разговаривали. Все реагировали одинаково. Люди давно живут в одном подъезде, все знают друг друга. Семью Алехиных уважают, они в доме заметные люди. Глава семьи — бывший крупный чиновник, теперь влиятельный бизнесмен. Дочка в Финляндии учится.

В общем, семья на виду, и всех это убийство взволновало. Кроме одного типа из сто двадцать второй квартиры. Которая, кстати, находится на четвертом этаже.

— Ну, это тоже не показатель, — вмешался Женя Мартынов. — Далеко не все люди проявляют свои эмоции. Есть очень сдержанные, я бы даже сказал, равнодушные к окружающим люди.

— Не перебивай меня, пожалуйста, — попросил терпеливо Валера. — Я тоже психологию изучал. Но тут случай особый. Этот тип, повторяю, живет на четвертом этаже. Каледин Андрей Борисович, тридцать два года. Доцент. Преподаватель математики Петербургского университета.

— Ну?! — стал подгонять его Гоголев.

— Так он не просто разволновался. Его аж заколотило, когда я спросил, не слышал ли он чего-нибудь подозрительного нынешней ночью. Между прочим, — пустился в подробности Крупнин, — когда я звонил, он долго не открывал…

— Спал… — встрял опять Женя, не терпящий тягомотины в рассказах Валеры.

— Ничего подобного, — отмел его предположение Крупнин. — Вид у него был помятый, волосы всклокоченные, под глазами круги, как у человека, который не спал всю ночь. После каждого моего вопроса впадал в ступор. Спросил, где он ночь провел. Ответил — дома. И так ненавязчиво пригласил в столовую. Как бы алиби продемонстрировал.

— Продемонстрировал? — Женя уже начал ерзать на стуле от нетерпения.

— Да еще как! Представь, на столе у мужика мясные нарезки, бутерброды с икрой, шампанское и зеленый горошек консервированный, — плотоядно облизнулся Крупнин. — А я с утра не ел…

— Эка невидаль — стол завален едой после новогодней объедаловки. Да во всех семьях по три дня доедают новогодние деликатесы.

— Знаете, что меня смутило? — Крупнин обвел присутствующих вопросительным взглядом. — Все это добро у него простояло всю ночь и полдня! Я к нему пришел где-то часам к двум. Хлеб на столе успел засохнуть, колбаса заветрилась. Мужик всю ночь просидел дома и ни фига не сожрал — ни одной грязной тарелки на столе. Кстати, и на кухне тоже. Я попросил у него воды попить, так что проверил. Зато два фужера посреди стола красовались. Чистые, из них никто не пил. Я специально к столу присел, вроде мне показания надо записать, а сам все это великолепие внимательно изучил. Мне показалось его поведение очень подозрительным — не спал, не ел, глаза бегают, над каждым моим вопросом задумывается… Мало того, когда открывал мне дверь, был весь какой-то бледный, прямо как больной. А когда я протокол составил, весь покраснел, на лбу испарина выступила. Точно — совесть у него нечиста, как пить дать!

— Твой дедуктивный метод, Валера, ошибочный. Мужик не спал, не ел, говорит бессвязно, его от волнения колотит — значит, убийца! Как-то несерьезно это. Он, может, женщину пригласил, стол накрыл на двух человек, потому и два фужера поставил. А она его продинамила, он расстроился и есть ничего не стал. Всю ночь думу тяжелую думал, потому и выглядит неважно.

Валера заметно увял, слушая комментарии старшего товарища. Вот всегда так, решение, кажется, совсем близко, а рассудительный опер Салтыков одной фразой разрушает с таким трудом выстроенную версию.

— А почему его так колотило? — не сдавался он. — Этот математик насмерть перепугался, когда я ему об убийстве в подъезде сказал.

— Догадайся с трех раз, — насмешливо предложил Салтыков. — А если не можешь, я тебе подскажу…

Крупнин задумался.

— Что-то ничего дельного в голову не приходит, — наконец признался он.

— Просто он представил себе на мгновение, что это убили его женщину. Ведь она не дошла до него. Тут кого хочешь заколотит. Ты ведь, наверное, не сразу сказал, кого убили?

— Нет, конечно. Я сначала спросил, не слышал ли он чего-нибудь подозрительного в подъезде, какого-нибудь шума, женского крика… Тут-то его и заколотило. Правда, когда я потом добавил, что убита его соседка по подъезду, что-то ему ничуть не полегчало. Все равно стоял, как пришибленный…

— Понять можно, — пожал плечами Салтыков. — Не каждый же может мгновенно успокоиться. Возможно, он — человек тонкой душевной организации… Впечатлительный…

— А вторая зацепка? — напомнил Гоголев, слушая рассуждения своих коллег.

— Все та же бескозырка. В подъезде моряки не проживают, ни к кому гости в этот вечер не приходили. Последний гость поднимался на лифте на шестой этаж буквально за пятнадцать минут до того, как в нем оказалась Ольга. И никакой бескозырки там не было. Значит, она принадлежит убийце.

— Ну, если все так просто, то нам следует искать моряка, потерявшего бескозырку. — Гоголев открыл папку, лежавшую на столе, и достал акт экспертизы. — У меня тут кое-что для вас есть. Информация о нашем единственном вещдоке — бескозырке.

Крупнин вытянул шею, с любопытством заглядывая в документ.

— Описательную часть зачитывать не буду. Фабулу дела мы с вами уже обсудили. А вот заключение эксперта кое-что нам дает.

Спустя полчаса, открыв настежь форточку, поскольку в прокуренном помещении уже нечем было дышать, опера обменивались мнениями.

— Вот задачка, — сокрушался Крупнин, поглядывая на товарищей, как бы ища у них поддержки. — Моряков у нас в Питере — море, и найти среди них хозяина бескозырки, по-моему, полная безнадега.

— Поначалу всегда так кажется, — успокаивал его Салтыков. — Конечно, было бы просто замечательно, если бы на месте преступлений нам оставляли побольше вещдоков! — Он иронично усмехнулся. — Но, увы! Что есть, то есть. И за это большое спасибо. А если серьезно, то есть хотя бы с чего начать розыск. По надписям на ленточках бескозырки мы знаем, что он служит в Балтийском флоте. Нам известно, что у хозяина бескозырки большая голова, размер шестьдесят четвертый. Он шатен, цвет волос — темно-русый. Волосы короткие, до двух сантиметров. Тонкие. С волосами у него проблема, скорее всего, он лысоват. Аккуратным его тоже не назовешь — бескозырку он чистил давненько, она вся в пятнах от пота и городской пыли. А ленточки проглаживал прямо поверх грязи. Засаленные они у него. Так что можно кое-какие выводы сделать.

У Валеры, внимательно слушающего опытного товарища, загорелись глаза.

— Юра, — не в силах сдержаться, перебил он Салтыкова. — Ты можешь себе представить моряка срочной службы, который ходил бы в грязной бескозырке? Да он из гауптвахты не вылезал бы, не то что по улице разгуливал и на девушек нападал. Может, это вовсе и не моряк, а так, псих какой-то, просто для понта бескозырку носит!

— Может быть, в твоих словах и есть резон, — охладил его пыл Салтыков. — Но я тебе вот что скажу: в бескозырке может ходить, несомненно, только человек в морской форме. А посему наша первая задача — начать поиск с морских частей и морских училищ Питера.

Валера присвистнул:

— Это сколько ж народу надо перелопатить?!

— А мы подключим военную прокуратуру, — вмешался в разговор оперов Гоголев. — Попросим подать запрос в морские части и училища, чтобы на местах проверили весь наличный состав. Не заявлял ли кто-нибудь о потере бескозырки. Многих ведь на праздник отпускали в увольнение. Кто-то из них провожал своих барышень, наверняка без алкоголя не обошлось… Вот на утренней поверке могло и выясниться — все ли одеты по форме… Так что займись этим, Юра, — обратился он к Салтыкову. — А что у тебя, Женя? Готовы ли результаты судебно-медицинской экспертизы? Или в бюро все еще празднуют Новый год?

— Результаты готовы, — степенно ответил Женя и достал из папки сшитые листки распечатанного на компьютере заключения. — Я уж попросил сделать экспертизу поскорее. Вот Макеев по дружбе и постарался. Читаю: «При судебно-медицинском исследовании Алехиной О. Д. установлено, что на теле Алехиной имеются следующие повреждения: в области шеи — кровоподтеки, которые являются следствием сильного сжатия пальцев преступника, повлекшего за собой удушение. В области левой щеки — несколько ссадин, являющихся следами от ногтей преступника. В области правой груди — кровоподтек, возникший от сильного нажатия тупым предметом овальной формы.

В области спины — ссадины, которые возникли в результате трения и имеют вид вертикальных полос неправильной формы. Смыв биологических следов с открытых участков тела и половых органов обнаруживает наличие следов спермы».

— Ну что ж, есть над чем поработать, — удовлетворенно отметил Гоголев и взглянул на часы. — Ого, уже девять! День прошел плодотворно. Пора и по домам. Юра на завтра задание получил. Ты, Женя, подумай над картиной изнасилования.

— А я пойду завтра опять к Алехиным, — вызвался Валера. — Надо бы выяснить имена подруг, с которыми Алехина была на дискотеке… Может, что-нибудь прояснится. Вдруг кто-то видел, с кем она ушла с дискотеки!

Ася и Лена поднялись по скользким ступенькам Управления внутренних дел и, робея, открыли тяжелую дверь.

— Нас вызывал следователь Крупнин Валерий Георгиевич, — обратилась более решительная Лена к сидящему за столиком дежурному милиционеру.

— Фамилии? — спросил он строгим голосом, неодобрительно глядя на двух красоток, одетых слишком вызывающе, на его взгляд, для такого серьезного учреждения. Обе были в меховых шубках, и он тут же решил про себя, что девушки из семей новых русских, к которым он всегда испытывал здоровую классовую ненависть. К тому же девицы выпорхнули из дорогой иномарки — через стеклянную дверь просматривался подъезд к зданию. И это окончательно испортило ему настроение.

— Лаврова Ася и Камахина Елена, — ответила Лена.

Милиционер посмотрел в какой-то список, лежащий перед ним на столе, и потребовал паспорта. Пока он не торопясь вписывал их фамилии в большую амбарную книгу, а затем так же невозмутимо выписывал пропуска, девушки прямо изнывали, раздражаясь от его медлительности. Закончив свою работу, дежурный наконец-то вернул им паспорта и, смерив недобрым взглядом, сухо проинформировал:

— Третий этаж, комната 319.

Девушки начали подниматься по ступенькам и Ася тихо спросила у подруги:

— Видела, как он смотрел? Мы его раздражаем…

— Ой, Ася, о чем ты думаешь? — c досадой проговорила Лена. — Он тебе нужен?

— Я, может, стараюсь отвлечься, — обиделась Ася. — И так страх разбирает, а ты еще ругаешься.

У кабинета № 319 девушки остановились и только собрались постучать, как дверь распахнулась, и молодой розовощекий парень при виде девушек резко остановился и деловым голосом спросил:

— Вы ко мне? Как фамилии?

Подруги назвались и Крупнин пригласил:

— Заходите, но попрошу по очереди. Ну, кто из вас смелее?

Лена переступила порог кабинета, и Крупнин вежливо придвинул стул.

— Мне поручили вести следствие по факту убийства вашей подруги Ольги Алехиной, — начал Валерий. Лена испуганно смотрела на него. Она еще не успела свыкнуться с мыслью о том, что ее подруги больше нет. Еще два дня назад они отплясывали на дискотеке и строили планы на ближайшие дни. А теперь об Оле можно говорить только в прошедшем времени… Вчера, узнав о страшной смерти подруги, Лена и Ася были так потрясены, что просидели весь день у Аси дома и не могли ни о чем больше думать. А завтра предстояло ехать на похороны. У Лены непроизвольно покатились слезы, и она зашмыгала носом. Валера участливо посмотрел на нее.

— Я понимаю, вам сейчас тяжело говорить об Ольге, но я так надеюсь, что вы вспомните что-то важное, и это поможет нам… Понимаете, у нас сложилось такое впечатление, что она поднималась в лифте со знакомым человеком… Вспомните, пожалуйста, с кем она танцевала. Может, вы видели, кто ее провожал… Нам важна любая деталь…

— На дискотеке было так много людей… — Лена наконец смогла заговорить. — И Олю многие ребята приглашали.

— А на дискотеке были только студенты университета? Или чужие тоже?

— Приглашали студентов из Полиграфического института и курсантов Военно-морского училища…

— Ну-ка, ну-ка… — страшно оживился Крупнин. — Вы видели, как она танцевала с курсантами?

— Конечно, — удивилась Лена его внезапному энтузиазму. — Мы все с курсантами танцевали… Там были мальчики очень даже ничего…

— А когда она ушла, вы видели?

Услышав этот вопрос, Лена вдруг изменилась в лице, из глаз опять покатились слезы, и она, сдерживая рыдание, едва произнесла:

— Это я во всем виновата…

— Почему? — растерялся Крупнин.

— Я обещала ее проводить. Я приехала на машине. И даже специально не пила шампанское, потому что собиралась сесть за руль. А потом познакомилась с одним курсантом, мы с ним все время танцевали. Отвлеклась и забыла обо всем. А когда стала искать Олю, ребята сказали, что она уже ушла. Если бы я не увлеклась тем мальчиком… — Лена горько разрыдалась. Крупнин заметался по кабинету, не зная, что делать. Наконец сунул ей бумажный платок и выглянул в коридор.

— Девушка, зайдите, пожалуйста.

Его взволнованный голос напугал Асю, и она вбежала в кабинет. Кинулась к Лене и, бросая сердитые взгляды на следователя, запричитала:

— Леночка, ну что ты? Что он тебе сказал? Он тебя запугивал?

— Никого я не запугивал, — смущенно покраснел Крупнин. — Я спрашивал, видела ли ваша подруга, когда ушла Ольга. А она вдруг расплакалась. Успокойте ее, пожалуйста. А потом зайдите, я хочу с вами поговорить. У меня всего несколько вопросов.

Он выпроводил девушек в коридор, а сам выключил диктофон и призадумался. Крупнину казалось, что он стоит на пороге разгадки. На дискотеке, где полно народу, где треть приглашенных — курсанты-моряки, вполне мог присутствовать тот, который выследил Ольгу, когда она вышла из здания, и последовал за ней.

Крупнин выстраивал версию, и его трясло от возбуждения. Он подбежал к двери и нетерпеливо выглянул в коридор. Подруги сидели обнявшись и обе ревели.

— Тьфу, — сплюнул с досадой Валерий. Нашли, когда слезы проливать. Он кашлянул, чтобы привлечь их внимание, и поманил пальцем Асю.

— Пожалуйста, заходите, — чуть ли не с мольбой в голосе пригласил он девушку.

Ася погладила Лену по голове и неуверенно переступила порог. Бог знает какие вопросы задает этот розовощекий мальчишка, если даже всегда уверенная в себе Лена расплакалась. Тревога за оставленную в коридоре подругу придала Асе сил, и она отвечала на вопросы Крупнина более-менее спокойно. Она вспомнила, как Оля танцевала с каким-то нахальным парнем, но тот был вовсе не курсант, как она его почему-то оттолкнула и тут же стала протискиваться сквозь толпу к гардеробу. Ася видела это издали, но подойти к подруге не смогла, было очень много народу. К тому же она не думала, что Оля собирается уже уходить.

И только на следующий день она узнала о страшной трагедии. Ася сцепила руки на коленях и, не замечая струящихся по щекам слез, рассказала следователю о последних минутах, когда она видела Олю живой.

— А с кем она ушла с дискотеки? — Крупнин не терял надежды, что разгадка кроется где-то рядом.

— Нет. Я же сказала — последнее, что я видела, Оля вышла за дверь одна. Мы потом спрашивали у ребят, не видели ли они ее. Лена ведь обещала ее отвезти на своей машине. Но никто из наших ее не видел. На улице курили ребята из Полиграфического института, но мы с ними не разговаривали.

Несколько разочарованный, Крупнин поблагодарил девушек и отпустил их.

Внизу дежурный милиционер, принимая пропуска, заметил на их лицах следы слез и злорадно подумал: «Богатые тоже плачут!» И то, что они опять уселись в серебристую иномарку, его уже огорчило не так сильно.

На третьем этаже Валера Крупнин, сидя боком на краешке стула, в который раз прослушивал запись допроса девушек. Наконец решительно вскочил и, на ходу застегивая молнию куртки, быстрым шагом вышел из кабинета, столкнувшись в коридоре с Юрой Салтыковым.

— Ты куда? — притормозил следователь торопящегося Валеру.

— Юра, у меня тут идея возникла. Я смотаюсь в Полиграфический институт, мне нужно кое с кем побеседовать.

— Ну, валяй, — отпустил его Салтыков, видя нетерпение Валеры. Он знал за молодым следователем эту черту, частенько мешающую делу. Идеи в его голове роились в огромном количестве, правда, толку от них было немного… Спеша поскорее высказать мгновенно возникшую мысль, Валера иногда не давал себе труда ее основательно обдумать. И когда товарищи охлаждали его пыл, он обижался. Ему казалось, что его недооценивают. И стараясь быть полезным, он проявлял инициативу, поражая следователей бешеной активностью.

В здании Полиграфического института второго января царило обычное оживление — по коридорам сновали толпы студентов, направляясь в свои аудитории, где одни группы собирались на предэкзаменационные консультации, другие стояли под дверью с конспектами и учебниками. По их сосредоточенному виду было понятно, что сегодня им предстояло сдавать экзамен. Направляясь к группке праздно болтающих студентов, вычислив по их беззаботному виду, что студенты пришли на консультацию, Валерий уже издали выбрал говорливого, задиристого вида парнишку. Вот такие отвязные парни — обычные завсегдатаи дискотек.

— Привет, ребята! — поздоровался он со всей компанией.

— Привет! — нестройным хором ответило ему несколько голосов.

— Дело есть, парни. Я из уголовного розыска. — Крупнин представился им по полной форме.

Студенты посмотрели на него с любопытством.

По всему было видно, что опыта общения с уголовным розыском они еще не имели.

— Кто-нибудь из вас приходил на дискотеку в университет тридцать первого декабря? — спросил Крупнин, решив сразу приступить к делу.

— Ну, я был, — весело ответил отмеченный Валерой говорун. Он только что рассказывал что-то смешное и еще находился под впечатлением своей шутки. — А что, кого-нибудь замочили? — с хохотком поинтересовался он. — Ведь уголовный розыск просто так не приходит.

— Об этом я расскажу при конфиденциальном разговоре. — Валера постарался придать своему голосу побольше солидности, так как знал, что по внешнему виду мало чем отличается от студентов. — Только мне бы хотелось поговорить еще с кем-нибудь, кто был на дискотеке. Например, с теми, кто выходил покурить около одиннадцати часов ночи.

— Мы по часам не курим, — откровенно развлекался доморощенный юморист. — Только когда приспичит…

Его слова вызвали смех у товарищей.

— Да я и не рассчитывал, что вы смотрели на часы. Но дело действительно серьезное, ребята. — Валера строго посмотрел на улыбающихся студентов. — Настолько серьезное, что тут не до смеха.

— А что, собственно, произошло? — Студент, выглядевший как типичный отличник, подняв брови, пытливо посмотрел на Валеру. Вокруг царили шум и колготня, приходилось повышать голос, а Крупнину совсем не нравилось отсутствие рабочей обстановки.

— А у вас есть местечко потише? — Крупнин обратился к отличнику, как он про себя назвал смуглолицего паренька с аккуратной стрижкой.

— В тридцать пятой аудитории никого нет, я только что оттуда. — Еще один юноша, атлетического телосложения и с большой спортивной сумкой через плечо, вмешался в разговор.

— Ребята, я много времени у вас не отниму. Мне нужно задать несколько вопросов. Но чтобы сэкономить ваше время, договоримся сразу — я хотел бы поговорить только с теми, кто курил на улице у входа на дискотеку около одиннадцати. А сейчас могу сказать, все равно вы узнаете друг от друга, что в ту ночь была убита девушка, ваша сверстница, студентка. Она была с вами на дискотеке, очень важно знать, с кем она ушла.

— Не фига себе! — Весельчак присвистнул от удивления. — Поможем органам? — обратился он к компании и повернулся к Крупнину: — Пошли в тридцать пятую…

Когда все расселись в аудитории напротив Крупнина и он включил диктофон, оказалось, что рассказывать ребятам особо-то и не о чем. Да, в числе других они стояли на крыльце, атлет назвал точное время — десять часов пятьдесят минут. Он как раз посмотрел на часы, чтобы узнать, скоро ли двенадцать. Веселье было в разгаре, все отплясывали в актовом зале, поэтому одинокая фигурка девушки привлекла внимание курящих. Они стояли на улице раздетые, не хотелось одеваться, да им было и нехолодно — разгоряченные от танцев и шампанского, они не чувствовали легкого морозца. Девушка стремительным шагом вышла на крыльцо, одетая в короткую шубку и без головного убора. Это подтвердили несколько человек.

— У нее такие волосы были красивые, волнистые, прямо водопад, — описывал внешность Ольги атлет. — Я еще подумал, что у нее волосы, как на картине Боттичелли «Весна». Помните, там девушка стоит в морской раковине, красивая такая, и волосы у нее струятся по спине. Вот у той девушки волосы точно такие были, золотистые. Я ведь сам рисую, учусь на художника-оформителя, — объяснил он Крупнину свои неожиданные познания в творчестве Боттичелли.

— А мы еще предложили ее проводить, — перебил атлета весельчак.

«Ну, этот наверняка первый вызвался!» — подумал Крупнин.

— Но она какая-то сердитая была, так резко нас отшила… Говорит: «Меня уже ждут!»

— Да нет, она сказала: «За мной машина приехала!» — заспорил еще один студент, похожий на Валерия Золотухина в молодости. — Хотя никакой машины не было, я с крыльца видел, как она выбежала на дорогу и тормознула такси.

— Так она одна уехала? — уточнил Валерий.

— Ну да, мы все видели, — подтвердили в один голос студенты.

— А что же с ней произошло? — Ребята поняли, что ничем больше помочь следователю не могут и хотели узнать, что же все-таки стряслось с девушкой. Каждый про себя подумал, что если бы она не отвергла его провожание, то он уж ее смог бы защитить.

— Ее задушил какой-то мерзавец. Изнасиловал и задушил, — решил уточнить Валера. В тот момент он еще не отдавал себе отчета, зачем решил рассказать студентам об изнасиловании. Потом, когда уже анализировал свою беседу с ними и вспомнил реакцию студентов — возмущение, гнев, — пришел к выводу, что был прав. Люди должны знать об опасности. Возможно, ребята предостерегут своих подружек, и те будут начеку, если им одним придется поздно возвращаться.

Крупнин уже знал, как действовать дальше. Если Юра Салтыков еще не получил сведений о хозяине бескозырки, то он, Валера, займется всеми таксопарками Питера, чтобы найти водителя такси, подвозившего Ольгу в роковую ночь.

В кабинете Виктора Петровича Гоголева горел неяркий свет, по-домашнему освещая лица оперов. Валерий, зайдя последним, удивился:

— Что это так темно?

— Лампочка перегорела, а электрик уже домой ушел, — объяснил Яковлев, не поднимая головы от бумаг. Гоголев молчал, о чем-то думая, нахмурив свои густые брови и по обыкновению постукивая карандашом по столу.

— Наконец-то, — проговорил он, когда Валера уселся на свободный стул. — Где тебя носило полдня? Приказ помнишь? Если надолго уходишь, включай мобильный. Зря, что ли, я выбивал у начальства деньги на служебные телефоны?

Валера суетливо достал из кармана телефон.

— Тьфу ты, — не сдержался он, — зарядить забыл! Вчера поздно лег спать и не подключил! Виктор Петрович, я был вам нужен?

— А ты как думаешь, Крупнин? Полдня от тебя ни слуху ни духу, чем занимаешься — неизвестно. Время-то идет! А нам надо по горячим следам очевидцев опросить. Через день они уже половину забудут.

— Виктор Петрович, так я только этим и занимался — шел по горячим следам! — Незаслуженно обиженный Валера покрылся красными пятнами и стал слегка заикаться. — Я с утра допрашивал двух красавиц… двух подруг Алехиной.

Оговорка Валеры рассмешила Салтыкова, и он хмыкнул, выразительно посмотрев на Мартынова. Но судебный медик на его взгляд никак не отреагировал. С озабоченным лицом он слушал диалог коллег, сидя в обнимку с папкой.

— Ну, докладывай. — Голос Гоголева стал мягче, он приготовился слушать Валеру.

С подробностями, как обычно, Валера выложил информацию и о разговоре с девушками и о беседе со студентами полиграфического института. И хотя фактически ничего нового следователи из его доклада не узнали, Гоголев похвалил Крупнина за оперативность:

— Во всяком случае, мы теперь знаем совершенно точно, что Алехину никто из своих не провожал. — А у тебя что нового, Мартынов?

— Разъяснилась картина преступления, Виктор Петрович. Возникла еще одна версия — преступник мог заскочить в лифт в последнюю минуту. Не кричала она только потому, что он зажал ей рот рукой. Как я докладывал вчера, на ее щеке обнаружены ссадины. Это следы его ногтей. Потом он сорвал с нее шубу.

На стене лифта не обнаружены волоски от шубы, поверхность стенки пористая, так что если бы она сопротивлялась в шубе, неизбежно при трении пара-тройка волосков осталась бы. На шее обнаружены следы от пальцев только одной руки. Я все думал — почему. Правда, и одной рукой он с ней справился. Размер ладони и длина пальцев говорит о том, что руки у него очень большие. А второй рукой он ее придавил, овальный кровоподтек на правой груди — это след от локтя левой руки убийцы. Он сначала прижал ее рукой к стене, буквально вдавил. Но она все еще сопротивлялась, пыталась вырваться, вот отчего на спине у нее возникли ссадины. Потом, чтобы освободить руку, он своим телом прижал ее к стенке лифта. И когда стал насиловать, она пыталась, видимо, опять закричать. И тогда он свободной рукой ее задушил.

— Вот скотина! — вырвалось у Валеры, стоило Мартынову закончить свой доклад.

— Крупнин, — одернул его Гоголев. — Сейчас не время для эмоций. А ты, Женя, продолжай.

— Да я, в общем-то, закончил. Для полной ясности только дополню: убийца очень силен. А сравнивая размер его рук и физическую силу, можно говорить о человеке высокого роста и крупного телосложения.

— Вот-вот, — оживился Валера. — У него и башка здоровая. Бескозырка шестьдесят четвертого размера. У меня, например, шапка пятьдесят шестого размера.

— Так ты и сам не гигант! — съехидничал Мартынов.

— У меня рост сто семьдесят два, не такой я уж и маленький… — обиделся Валера.

— Будем искать монстра, — мрачно изрек Салтыков.

— А ты что можешь сообщить, Юра? — Гоголев приготовился слушать Салтыкова.

— Пока ничего, — ответил тот. — Из морских частей и мореходок на наш запрос ответы еще не получены по той простой причине, что запрос отправлен утром уже после поверки. Если кто-то и потерял бескозырку, этот факт не был зарегистрирован. Так что сведения мы получим только завтра утром.

— А во сколько у них по утрам бывает поверка? — поинтересовался любознательный Валера.

— Сообщаю исключительно для расширения твоего кругозора — в семь ноль-ноль!

— Все-таки ехидный ты, Юра, — опять надулся Валера.

— Хватит прикалываться! — одернул их Гоголев. — Нам сейчас нужно обсудить план действий на завтра. Необходимо найти таксиста. Сами справитесь или попросим подмогу?

— Справимся сами, Виктор Петрович. Сейчас пошлем запросы во все транспортные комбинаты и организации, пусть подготовят и пришлют списки водителей, которые выходили на линии тридцать первого декабря. А там уж выясним, кто подвозил Алехину от университета на Литейный около одиннадцати ночи.

— Ну хорошо, приступайте. — Гоголев встал, давая понять, что разговор закончен.

Утром Валера проснулся, как обычно, в семь часов. Когда бы он ни заснул накануне, внутренний будильник поднимал его в одно и то же время. Он бодро вскочил, прислушиваясь к голосам в коридоре. Валера жил в небольшой комнатке в общежитии Министерства внутренних дел и очень этим гордился. Когда он приезжал в отпуск в родной город Пинск, встречаясь с друзьями и рассказывая о своей столичной жизни, всегда хвастливо добавлял, что живет в министерском общежитии. Это производило на бывших одноклассников и дворовых друзей сильное впечатление.

Общежитие только начало просыпаться, слышалось хлопанье дверей, кто-то гремел чайником — кухня находилась прямо напротив Валериной комнаты. Он в отличном расположении духа открыл форточку и приступил к зарядке. На стене над кроватью висел приклеенный скотчем постер с изображением его кумира Шварценеггера. И Валера, усердно наращивая мышечную массу, вдохновлялся его примером. Шварценеггер тоже был среднего роста, а накачал такую фигуру, что никому и в голову не приходит интересоваться его ростом.

На плите закипал чей-то чайник, но остальные конфорки были еще свободны. Валера принялся готовить свою любимую яичницу с луком, щедро посыпая ее перцем, сушеной петрушкой и приправой для картофеля. Как-то накупив этой приправы, он посыпал ею все подряд, находя ее вкус очень пикантным. Хозяин чайника не появлялся, может, опять заснул. Валера отставил его и, недолго думая, налил себе в чашку кипятка. Для экономии времени. Захватил сковородку с яичницей и быстрым шагом пересек коридор. Горячую сковородку поставил на кирпич, который заменял ему подставку, и, обжигаясь, стал поедать яичницу, постанывая от удовольствия. В первые дни после зарплаты он посыпал яичницу еще и тертым сыром, но в этот раз до зарплаты оставалось еще пять дней, а деньги были на исходе… Отломив кусок хлеба, он вытер им сковородку и, вспомнив некстати, как вредно употреблять пережаренное масло и сколько в нем канцерогенных веществ, отправил его в рот. Каждый раз, съедая со сковородки жир, Валера вспоминал рассказ отца. Во времена студенческой молодости он тоже жил в общежитии и теперь любил рассказывать о своем однокурснике, которому родители присылали с Украины сало. Когда у него заканчивалась стипендия, однокурсник резал сало на мелкие кусочки, жарил его, а потом ел эти шкварки. Валера любил эту «кулинарную» историю, потому что и сам любил шкварки. Он уже давно заметил, что любит есть то, что вредно.

После плотного завтрака, куда вошли еще три бутерброда с колбасой и большой бублик, Валера заторопился на работу. Ему не терпелось узнать, есть ли уже данные о таксисте, подвозившем Алехину. И пока троллейбус медленно тащился по маршруту, Валера мысленно уже составлял план дальнейших действий.

— Полный облом! — с досадой подытожил Валерий сообщение Салтыкова.

— Погоди, Крупнин, не мельтеши. Если бескозырку потерял не матрос и не курсант мореходки, будем искать иным способом. Задействуем свою агентуру, среди них есть такие кадры — землю носом будут рыть, а хозяина бескозырки найдут. У них у каждого рыльце в пушку, знают, что привлечь их — нам раз плюнуть… Сейчас отправимся в местную командировку по злачным местам, — усмехнулся Салтыков, глядя на удивленное лицо Валеры.

— Жаль, таксист ничего нового не сказал… — Валера на мгновение задумался и вдруг выдал:

— А ты его хорошо рассмотрел, Юра? Ну, там рост, вес, размер головы, руки…

— Рост у него средний, вес на много не потянет, килограммов семьдесят пять на глазок, руки, правда, большие, но тоже не ахти — одной он бы не справился. И голова нам его никак не подходит, к сожалению. У него волосы с проседью, и бескозырку он не носил. Я у него между делом спросил, в каких войсках служил в молодости. Говорит, в танковых. И размерчик головы у него тоже не выдающийся, не больше пятьдесят шестого.

— Хилый-то какой, — разочарованно протянул Валера.

— А иначе не взяли бы в танковые войска, туда солидных не берут, танк ведь не резиновый! — Юра расплылся в насмешливой улыбке.

— Составляй, Салтыков, список проходимцев, пора приниматься за дело! А я пока картотекой займусь. Может, там нас подсказка какая ждет… — Гоголев включил компьютер.

Час спустя Крупнин и Салтыков в старых потрепанных куртках и бесформенных вязаных шапочках спускались по грязным ступенькам в подвал давно не ремонтированного дома.

— Юр, а ты уверен, что там кто-то есть? — Валера говорил шепотом, боясь спугнуть предполагаемых постояльцев подземного убежища. — Указ ведь был — запирать все подвалы и чердаки…

— Указ был, но и бомжи хотят жить. А куда им податься в такие холода? Вот и пускаются на всякие хитрости. Смотри — на двери засов с замком. Издали посмотришь — все в порядке, замок висит. А вплотную подойдешь — засов аккуратненько распилен ножовкой. Мы сейчас эту дверь откроем и тихонечко войдем…

Валера включил фонарик, и они стали осторожно продвигаться по узкому коридору. В толстых трубах вдоль стены что-то тихо гудело, там была какая-то своя жизнь. За поворотом в конце коридора тускло горел свет.

— Подъем, господа рецидивисты! — гаркнул Салтыков, неожиданно появившись перед глазами пребывающих в полудремотном состоянии бомжей.

Те оторопело вытаращились, один из них вскочил и заметался. Но бежать было некуда — глухая стена за ним перекрывала путь к отступлению.

— Мы не рецидивисты, — прохрипел простуженным голосом бородатый, в грязной засаленной куртке бомж. — Мы тут просто кантуемся. Погреемся и уйдем…

— И куда же вы уйдете, мужики? Вас где-то ждут? — Салтыков заговорил ласково, отеческим тоном, что еще больше насторожило бездомных. Четыре пары глаз недоверчиво следили за каждым его движением. — А имущество свое тоже с собой прихватите? — Салтыков указал на драные матрасы и электроплитку с черной кривобокой кастрюлей. — Мы не звери, мужики. Живите, варите свой чифирь… Вон сколько бутылок накопили, — уважительно добавил он и повернул голову к Крупнину. — Прямо санитары города… Макулатуру тоже собираете?

— Вчера сдали, гуляем теперь… — прогундосил молодой, с синей побитой мордой мужик. Следы засохшей крови под расквашенным носом свидетельствовали о знатном празднике.

— И где ж тебя так приласкали? — участливо поинтересовался Салтыков.

— А это ему от Вальки-хулиганки досталось! — заржал косоглазый мужичонка, остервенело скребясь в колтуне на голове.

Валера на всякий случай отступил на шаг назад. Его подташнивало от вони, которую распространяли давно не мытые тела бомжей, а яркая фантазия рисовала ему устрашающую картину: толпы вшей дружными рядами направляются в его сторону.

Валера затосковал.

— Дело к вам есть! — сурово произнес Салтыков. — Вы остаетесь здесь, никто вас не тронет. А нам нужна информация — кто в ближайшей округе пантовался в бескозырке, а теперь ходит без нее. У вас связи широкие — поспрошайте своих дружбанов. Только информация нужна срочно. Отрывайте свои задницы — и вперед.

— Начальник, ты нам на хлеб дай, — попросил до сих пор молчавший невероятно худой мужик. Его узкое лицо, обтянутое желтой кожей, дергалось от нервного тика. Из глаз непрерывно текли слезы, и он их вытирал рукавом свалявшейся шубы.

Салтыков с жалостью взглянул на него и протянул десятку. Тот жадно схватил ее и мгновенно сунул в карман.

— Придем завтра, — пообещал Салтыков и потянул за рукав слегка обалдевшего Валеру, который с трудом сдерживал тошноту.

— Ты чего? — спросил у него Юра, едва они вышли на свежий воздух и Валера стал жадно дышать, словно минуту назад умирал от кислородного голодания. — Ты что, бомжей не видал?

— Видал, конечно, — отдышавшись, оправдывался Валера. — Но никогда не стоял так близко. — Он почесал за ухом и в ужасе уставился на Салтыкова: — Вши! Я вшей подцепил! — Его передернуло от отвращения.

— Да брось, — снисходительно посмотрел на него Юра. — Ты ж стоял в пяти шагах. Подумаешь, какие нежности — ты что, принц? При королевском дворе воспитывался? Это, Валера, суровая правда жизни.

Я эту компанию давно знаю. Бородатый — он у них за старшего. Был когда-то спортивным тренером в детской спортивной школе, волейболист. Женился на девчонке моложе его лет на двадцать, она ему детей нарожала. А жили они в комнате в коммуналке. Девчонка с ним лет пять пожила, надоела ей коммуналка, она мужа пилить начала. А что он может заработать в районной спортивной школе? На новое жилье его зарплаты никак не хватило бы. Так он придумал — самовольно занял одну из квартир нового дома, а когда его стали оттуда вытуривать, отбивался паяльной лампой и обжег участкового милиционера и техника-смотрителя. Его засудили, а пока он год сидел, жена другого нашла. Когда он возвратился, в дверях новый замок, жена его не пускает, говорит: «Будешь ломиться — опять сядешь. Я эту комнату приватизировала. Ты здесь уже никаким боком…» Пока он искал правду, они с новым мужиком комнату продали, купили квартиру и съехали…

— А худой бомж кто? Он ведь больной…

— У него своя трагедия. Его жену бандит зарезал. В Свердловске дело было. Милиция бандита не нашла, а он нашел и убил. Кстати, не скрывался, так что его-то милиция сразу вычислила. Показательный суд устроили и на семь лет за решетку отправили. Вышел, а его дом снесли — новую улицу проложили. О нем все забыли, пока срок мотал. Вот он и бродяжничает. Он мужик рукастый — и сторожил, и что-то строил по мелочам: то беседку, то сараюшку… Сердобольные хозяйки подкармливали… Но болеть начал, долго не протянет. Знаешь, сколько таких? Конечно, жалко их. А что с ними делать? Отбросы общества, деклассированные элементы… Люди, потерявшие ориентиры в жизни. Ну ладно, пошли, я тебе еще одно местечко покажу.

Гоголев сидел в своем кабинете, поджидая Крупнина и Салтыкова. Полчаса назад Салтыков позвонил ему с мобильного телефона. Голос у него был взволнованный, звуки уличного шума врывались в эфир и мешали разговору.

— Мы уже едем, скоро будем, есть новости! — скороговоркой выпалил Юра и отключил телефон.

Прошло минут сорок, наконец дверь распахнулась и ввалились возбужденные опера. Видок у них был тот еще — на затрапезных куртках пятна от побелки, у Валеры с шапки, надвинутой низко на глаза, свисала паутина. Лица у обоих красные, потные, но зато глаза радостно блестели. Гоголев, не терпящий непорядка, осадил их:

— Сначала приведите себя в порядок, умойтесь, потом доложите.

— Сейчас, сейчас, — торопливо бросил Валера, и они умчались переодеваться.

Зашли уже умытые, причесанные, уселись на стулья, предложенные Гоголевым.

— Мы тут агентуру подключили, Виктор Петрович. Она нам здорово помогла. В общем, есть ориентировка. Нашли мы хозяина бескозырки! — не удержавшись, хвастливым тоном добавил Салтыков.

— Ну-ка, ну-ка! — Гоголев повернулся всем своим массивным корпусом к Юре. — Что вы там нарыли?

— У нас есть сведения о человеке, который носил бескозырку. Тридцать первого декабря в первой половине дня его видели еще в ней. А второго января он своему корешу жаловался, что потерял ее. Подтвердить это могут по крайней мере два свидетеля.

— Юра, — укоризненно заметил Гоголев, — ну ты прямо как Валера! Не тяни резину, выкладывай уже все сразу!

— Некто Карагодин Игорь, старшина в отставке, проживает по адресу: Транспортный переулок, дом 11, квартира 45. Родился в 1959 году. Служил в Балтийском флоте. Вышел в отставку. Работал на гражданке охранником в районной поликлинике Центрального района, потом уволился. Работал ночным сторожем на мебельной фабрике, тоже уволился. Устороился консьержем в жилом доме на проспекте Бакунина, после увольнения — дежурным в музучилище, опять охранником где-то… В общем, нигде больше трех месяцев не задерживался. Последнее время нигде не работает. Постепенно деградирует — друзья у него такие же. Мы вышли по наводке на его приятеля Виктора Белякова, дворника в ЖЭКе. Прижали маленько, в милиции на него несколько жалоб от его мамаши и бывшей жены. Пригрозили сроком — сразу раскололся. Узнали кое-что интересное о Карагодине. Он, оказывается, большой любитель женщин. Беляков с ним ходил на охоту. Как говорится, группа поддержки. Так Карагодин клеился ко всем подряд, в том числе и к совсем юным девочкам, лет по шестнадцать-семнадцать. Ну, кто с ним соглашался провести время, сами догадываетесь. Хоть морячок-то наш старался пыль в глаза пустить — в морской форме всегда на охоту выходил. По два часа чистился, брился. Одним словом — готовился к свиданиям очень тщательно. Накануне Нового года они с Виктором тоже шатались по городу, но тут Карагодина постигла неудача. С горя они напились вусмерть, подрались с кем-то в баре и разошлись по домам. А на следующее утро, тридцать первого декабря, Виктор отправился прямо с утра к сестре в гости — мы проверяли, он там точно был. Вечером пришел ночевать к своему корешу Александру Симакову, он в бойлерной работает. Ну тот и сказал ему, что его разыскивал Карагодин. Как всегда — весь при параде. Поскольку Виктор уже был хорош, в ЖЭКе с сантехниками приложились, он никуда больше не пошел. Новый год встречали с Александром. Первого января весь день отсыпались. Карагодин к ним не заходил. А второго января пришел какой-то пришибленный. Морда исцарапана, на башке шишка. И в зимней шапке. Он ее сроду не носил. Говорит, бескозырку потерял в новогоднюю ночь. За какой-то красоткой пытался приударить, а она мало того, что спортсменкой оказалась — избила его, так еще по башке чем-то тяжелым треснула. И когда он очнулся, ее и след простыл, и бескозырку его сперла. Он говорит, плохо помнит, как домой возвращался, поскольку сильно выпивший был. Да еще голова очень болела. Первого января весь день спал. К вечеру проснулся с головной болью, да еще бескозырку не нашел — толком ничего не вспомнил и от огорчения опять уснул. И только второго января решил навестить дружка, пожаловаться…

— Виктор Петрович! — Валера все это время сидел как на иголках и только дожидался паузы, чтобы вставить свои соображения. — Чую сердцем, это он! Я же говорил — моряк срочной службы в грязной бескозырке не ходит. Этот Карагодин — одинокий мужик, за ним нет никакого женского пригляда. Но раз он такой любитель женского пола, да к тому же бескозырка пропала в новогоднюю ночь… Ну не может быть такого совпадения! Брать его надо! Мы спросили у Виктора, как выглядит Карагодин. Он его и описал: рост сто восемьдесят, волосы темно-русые, жидкие… Проведем комплексную медико-криминалистическую экспертизу и прищучим гада! — Глаза Валеры светились вдохновением, и всем своим видом он показывал, что немедленно готов арестовать убийцу.

Гоголев некоторое время молчал, обдумывая полученную информацию. Потом решительно придвинул к себе лист бумаги:

— Что ж, у нас есть все основания просить санкцию прокурора на обыск в квартире Карагодина.

В десять часов утра опера стояли под дверью квартиры № 45 и ждали, когда хозяин соизволит открыть дверь. В том, что он был дома, сомнений не возникало, в глубине квартиры слышались какие-то звуки — что-то гремело, иногда с грохотом падало. Потом мужской голос с кем-то заговорил. Может быть, и с самим собой, потому что ответных реплик не слышалось. Валера нажал кнопку звонка еще раз и не спешил убрать с нее палец. Наконец шаги послышались уже у самой двери и злой мужской голос спросил:

— Чего надо?

— Откройте, милиция, — придав голосу побольше твердости, требовательно произнес Валера.

— Вот еще, разбежался! Какая такая милиция? Может, вы жулики, обманом хотите ко мне проникнуть! Хрена вам!

— Откройте, Карагодин, — подал свой голос Салтыков. — Некогда нам тут шутки шутить!

Услышав свою фамилию, Карагодин открыл дверь и нехотя посторонился, пропуская следователей в прихожую.

— Чего надо? — нелюбезно встретил он незваных гостей.

— Пока поговорить. А там видно будет, — спокойно ответил Салтыков и пошел в комнату. Карагодин, недовольно бурча, двинулся вслед за ним. Маленькую процессию завершали Крупнин и Гоголев.

— Что это вас так много? — поинтересовался Карагодин, независимо разваливаясь на диване. Дескать, мне бояться нечего, я человек честный.

— Несколько вопросов надо задать. — Салтыков не посчитал нужным объясняться с Карагодиным.

— Валяйте, — согласился Карагодин, придвигая ногой к себе черепаху. Она замерла, высунув из-под панциря голову и медленно поворачивая шеей из стороны в сторону, будто пыталась что-то разглядеть. Валера с детским изумлением взирал на нее. Он никогда еще не видел так близко черепаху. Увидев ее маленькие злобные глазки, он покачал головой и подумал: «Вот страхолюдина, и на фига держать такую? Небось, еще и кусается…»

— Вы Игорь Карагодин? — Уточнил Салтыков, открывая блокнот.

— Ну, да! — невозмутимо ответил Карагодин, почесывая проплешину на голове.

Валера уже забыл о черепахе, которая на мгновение отвлекла его внимание, и теперь сосредоточился на происходящем.

— Год рождения?

— 1959, город Петербург.

— С кем проживаете?

— Один…

— А с кем разговаривали?

— Когда?

— Когда мы звонили, а вы долго не открывали дверь. Мы слышали ваш голос.

— А, понял. Я гантели поднимал. Уронил одну. Она покатилась, а тут Поручик выполз. Я его и заругал, чтоб не шлялся под ногами. А то зашибу ненароком…

— Странное имя для черепахи, однако… — удивился Валера.

— Моя черепаха, как хочу, так и называю, — не слишком вежливо ответил Карагодин.

— Где вы были тридцать первого декабря с двадцати двух до двадцати четырех часов ночи?

Карагодин помрачнел и задумался.

— Я тогда выпимши был… Гулял по Питеру, искал себе компанию на Новый год. Ну, с девушкой хотел какой-нибудь познакомиться, чтоб не скучно было.

— И как, нашли?

— Нет, одиноких не было. Либо с подругами — а на кой мне две? Либо с мужиками.

— Так-таки и не было одиноких? — уточнил Гоголев, строго глядя на опухшую помятую рожу Карагодина.

— Не было, — замялся Карагодин. — я потом замерз и домой пошел.

— В каком районе вы гуляли?

— Cначала по Лиговскому проспекту, дошел до Площади Восстания, потом завернул на Невский, оттуда на Литейный…

— А в чем вы гуляли?

— Понятно в чем — как обычно. В шинели и бескозырке, — бесхитростно ответил Карагодин, не чувствуя подвоха.

— Вы можете нам показать свою одежду, в которой гуляли?

— Cмотрите, коли вам интересно.

Карагодин принес из прихожей шинель и бросил ее на кресло. Салтыков взял шинель в руки, стал ее внимательно рассматривать.

— Вы говорили, что были в бескозырке. А где она?

Карагодин угрюмо насупился и буркнул:

— Потерял я ее… Спьяну.

— Обстоятельства помните?

— Чего? — Карагодин непонимающе уставился на Гоголева.

— При каких обстоятельствах вы потеряли бескозырку?

— Не помню, я же пьяный был, поддал сильно, для сугреву.

— Вы сможете опознать свою бескозырку, если мы вам ее покажем?

— А что, вы ее нашли? — обрадовался Карагодин. — Я свою бескозырку завсегда узнаю.

— Тогда одевайтесь, проедем с нами.

Сидя на заднем сиденье между Гоголевым и Крупниным, Карагодин все не мог поверить:

— Это ж надо, нашли! А я все переживал. Она же мене дорога как память, я в ней на Балтфлоте сколько служил…

В кабинете Гоголева Карагодина усадили на стул, и Валера вручил ему бескозырку, которую вытащил из пластикового пакета.

— Точно моя, — радостно воскликнул Карагодин, повертев ее в руках. — Я ж говорил — сразу узнаю!

А чего это вы ее в пакете держите? Прямо как ценность какую…

— Вещественное доказательство всегда в пластик кладут, для сохранности, — невозмутимо пояснил Салтыков.

— Не понял! Что за вещественное доказательство? Вы мне толком объясните…

— Карагодин, может, хватит дурака валять? Уголовный розыск потерянными вещами не занимается. Вы лучше припомните, где оставили бескозырку. — Салтыков сурово смотрел на глупо улыбающегося Карагодина и не мог решить — то ли тот действительно не понимает, чего от него хотят, то ли притворяется.

— Да я же говорил уже, что не помню. Выпимши сильно был, а когда забрел в тот двор на Литейном, отлить приспичило, потом еще выпил — замерз очень.

— А дальше что было? Выпил, отлил, опять выпил… Это мы уже усвоили. Продолжайте, Карагодин, что вы делали дальше?

— Cпать захотел, домой пошел… — Лицо Карагодина покрылось испариной, и он рукавом вытер лоб.

— Так, Карагодин, вижу, вы не хотите говорить. Тогда я вам напомню, где вы потеряли бескозырку.

В лифте. Рядом с трупом девушки!

— Каким трупом?! Какой девушки? Гражданин следователь, я никакого трупа не видел! Ну привязалась ко мне какая-то девка, я пьяный был, ничего не помню… — Карагодин растерянно переводил взгляд с Салтыкова на Крупнина, потом на Гоголева.

— Девушка к вам сама подошла? Ей захотелось познакомиться с такой пьяной рожей? Вы слишком высокого мнения о собственной персоне, Карагодин. Надо же какой неотразимый! Кончай, Карагодин, лапшу на уши вешать. Не понимаешь, что тебе грозит? — Салтыков перешел на «ты». Комедия, которую разыгрывал допрашиваемый, ему уже порядком надоела. — Колись, запишем явку с повинной. Твоя бескозырка рядом с трупом изнасилованной девушки валялась. Тут уж не отвертишься…

— Изнасилованной?! — В глазах Карагодина появился страх, он обхватил голову руками, пытаясь что-то вспомнить.

— Девушка была… Да… Я не хотел говорить, стыдно было. Здоровый мужик, а она меня так исколошматила… Она мне чуть яйца не отбила! — Обиженно вспомнил он.

— Я б тебе их вовсе оторвал! — Салтыков стал закипать. — Давай по порядку. Я тебе помогу вспомнить твои подвиги. Где ты там пил и отливал? Помнишь?

— Я зашел в подворотню, в арку такую. Там справа во дворе садик — кусты, я там стоял. А тут она идет в шубке, — вспоминал он с трудом события четырехдневной давности. — Я к ней подошел, а она в подъезд. Я за ней. А она лифт вызвала, а меня обзывать стала. Идиотом обозвала. Ни за что.

— Как это «ни за что»? Ты поподробней вспоминай. Она девушка из культурной семьи, просто так не обзывала бы. Вот, взгляни на фотографию. Это она? — Гоголев извлек из папки фотографию Алехиной и протянул Карагодину.

— Она, — тихо ответил он и замолчал. Какое-то время в кабинете было тихо. Салтыков вытащил пачку сигарет и закурил, предложив Валере.

— Мне бы закурить… — От былой самоуверенности Карагодина не осталось и следа. Юра протянул и ему сигарету. Матрос явно собирался продолжить свое признание, но ему надо было успокоиться и собраться с мыслями. Он затянулся несколько раз и продолжил:

— Я просто хотел с ней познакомиться… Она вызвала лифт, а я зашел с ней. Хотел ее обнять… А она стала отбиваться. Ну, я распалился, хотел ее поцеловать… А она, наверное, спортсменка — сильная такая оказалась, вырываться начала, драться. Рожу мне исцарапала, чуть глаз не выколола своим маникюром… Но я не помню, что было дальше! — в отчаянье крикнул он. — Я был как в тумане, я ж бутылку, наверное, всю выхлестал! Почему сразу и справиться с ней не мог! Я к ней со всей душой, а она меня по яйцам! А потом по башке как огрела… Я и отрубился. Пришел в себя, валяюсь на ступеньках, на первом этаже… Бескозырки нет… Думаю, сама смылась и бескозырку сперла, чтобы отомстить мне. Я и ушел домой. Спать.

— Неувязочка получается, старшина! Как это ты на ступеньках первого этажа оказался, если девушку обнаружили на четвертом, в лифте? Может, ты ее изнасиловал, задушил и спокойно спустился вниз? А бескозырку потерял, когда она с тобой боролась. Но ты же распалился, только об одном думал, вот и не заметил, что потерял свою драгоценность.

— Я ее не душил… Боролся, правда… Может, случайно и за горло ухватил, кто ж такое помнит, если тебе по яйцам со всей дури ногой. А потом еще и по башке… У меня потом башка два дня болела!

— У тебя башка от перепоя болела, Карагодин! Скажи, зачем задушил девушку, сволочь?

— А это уже оскорбление, гражданин следователь! Вы слова-то выбирайте!

— Я тебе выберу, — пообещал Салтыков. — Ты только прикинь, что тебе светит в тюряге, когда почта передаст, за что сидишь… Прикинул? А теперь колись, что было дальше, после того как девушка тебя ногой пыталась в чувство привести…

Безрадостная картина будущего пребывания в тюрьме, видимо, нарисовалась Карагодину в таких мрачных красках, что он совсем приуныл и надолго замолчал.

— Думай, Карагодин, думай, и поскорее — нам тут с тобой рассиживаться некогда. Девушка, значит, сдаваться не собиралась, ты распалялся все больше, а когда она тебя звезданула по дорогому тебе месту, вообще впал в ярость. Наверяка себя уже не помнил… Только объясни нам, мужикам, как же тебе удалось ее изнасиловать, если тебе со всей дури, как ты говоришь, саданули в это самое место? Ты что у нас, половой гигант?

— Cам удивляюсь, — в голосе Карагодина звучало недоумение. Помню, ударила. Больно было. Я даже заорал… Потом по башке как дала мне… Я и отключился… Пришел в себя — даже удивился. Не понял сначала, где это я. Лежу на ступеньках, в разных местах болит… Встал и пошел домой.

— Что-то ты самое интересное пропустил. Как насиловал, как душил… У тебя состояние амнезии выборочное получается… За что срок можешь схлопотать — не помнишь. Как будто и не было ничего. Не хитри, Карагодин, у тебя мозги от алкоголя атрофировались, не получается у тебя перехитрить нас…

— Что-то вы, гражданин следователь, мудреные слова говорите, не понимаю я вас, — мрачно произнес Карагодин. — Только нечего мне дело шить, не душил я ее. Может, изнасиловал. Только и этого не помню.

— Слушай, Карагодин. У нас ведь улики есть. Твоя бескозырка — раз. Ты сам ее признал. Да нам и не требовалось твое признание — сейчас отправим тебя на экспертизу. Анализ твоих волос проведут, сравнят с теми, что на внутренней стороне бескозырки обнаружили. Далее, под ногтями Алехиной обнаружены частицы эпителия, сравним с твоим — вон у тебя как рожа разукрашена. Богатым биологическим материалом ты нас обеспечил, старшина. Как получим заключение генотипоскопической экспертизы — тут тебе и кранты. А сейчас пальчики твои откатаем, сравним с отпечатками пальцев на стенке лифта. Не отвертишься, морда твоя уголовная.

Карагодин молчал, опустив голову. Казалось, ему уже безразлично, какая участь его ждет.

— Ну что ж, Карагодин, не хочешь написать явку с повинной, будем действовать согласно Уголовному кодексу. Прочитай пока постановление о возбуждении уголовного дела. А я сейчас допишу протокол, прочитаешь и подпишешь его.

Гоголев вручил допрашиваемому бумагу и буднично добавил:

— Мера пресечения — заключение под стражу.

— Да вы что?! — вскочил со стула Карагодин. — Ничего себе работнички! Человек ни сном ни духом, а на него уголовное дело заводят! Я же сказал — пьяный был, не помню ничего!

— Сядьте, подозреваемый, успокойтесь. Читайте бумаги, а ваше право — соглашаться или нет. У вас полдня и ночь впереди, много чего вспомнить можно.

Уже через час взволнованный Валера влетел в кабинет Гоголева с заключением эксперта:

— Виктор Петрович, а пальчики-то совпали! Мы тогда весь лифт прочесали, там же отпечатков полно — кто только не хватался за стены. Я уж думал — гиблое дело. Ан нет! Наш Карагодин все-таки засветился, его отпечатки обнаружены на стенке на высоте сто тридцать сантиметров.

Еще через два часа все результаты экспертиз лежали в папке на столе Гоголева.

— Ну, парни, пусть Карагодин ночку посидит на нарах, привыкает, завтра прижмем его к канатам!

Наутро невыспавшийся Карагодин сидел в знакомом кабинете напротив следователей. Он настороженно смотрел на оживленное лицо Салтыкова и не ждал ничего хорошего. А когда Гоголев зачитал результаты экспертиз, от изумления даже поперхнулся. У Карагодина было слабое место — он свято верил печатному слову. А уж документам тем более. И зная за собой малоприятный дефект — не помнить наутро, после особенно продолжительной пьянки, где и с кем он был и что при этом натворил, понял, что дела его действительно очень плохи. Какие-то обрывки воспоминаний стали восстанавливаться в целостную картину еще ночью, когда он пытался уснуть. Но тяжелые мысли отгоняли сон, и в состоянии полусна, полукошмара он обливался потом и сердце у него то замирало, то бешено колотилось где-то у самого горла… Он вспомнил тот злосчастный двор, девушку, за которой побежал, чувствуя зов плоти. Ее тело в своих объятиях, похотливое желание обладать ею. Она вырывается, словно дразня его, но он опять сжимает ее в своих объятиях. Его взгляд останавливается на ее открытой шее — шарф сбился, и обнаженность нежной кожи притягивает его руки, а острое желание наконец достигает своего завершения… Он вспомнил все, но тут же прогнал свои воспоминания и забылся в беспокойном сне…

— Ну что, Карагодин, будешь говорить? — Жесткий голос Гоголева вернул его к реальности. — Теперь тебе деваться некуда. Всюду ты отметился — мы же тебя предупреждали. Экспертиза все докажет.

— Да… Это я ее… И задушил я… Нечаянно… — Ночные видения Карагодина были совсем свежи в памяти, и он ничуть не сомневался в их реальности. Теперь его терзали муки раскаяния, а ему так хотелось поскорее от них отделаться.

— Во дает! Нечаянно! — изумился Валера. — Ну, ты гад, Карагодин! Попался бы ты мне на улице!

— А теперь рассказывай, как ты задушил Алехину. — Гоголев включил магнитофон.

Страдая косноязычием, Карагодин с трудом подбирал слова. Но картина преступления постепенно обрастала деталями, и вскоре следователям стало ясно — предыдущая попытка представить себя как жертву воинственной девушки — миф. Несомненно, она сопротивлялась, на теле Карагодина обнаружили несколько синяков, особенно на ногах. Видимо, девушка пыталась отбиваться ногами, когда он сжимал ее в объятиях. Но его рост и вес сыграли свою роль — он сломил ее отпор.

— Нужно провести следственный эксперимент. Подозреваемый, вы готовы показать на месте преступления, как именно вы совершали сексуальное насилие? — Гоголев заговорил официально, юридическим языком, и Карагодин напряженно слушал непривычную терминологию.

— Готов, — наконец ответил он, переварив в голове сложный для него вопрос.

— Тогда нарисуйте план места преступления. — Гоголев протянул ему лист бумаги и карандаш.

— Когда выедем на место? — деловито спросил Валера.

— Сегодня ночью, чтобы народу не было. И чтобы максимально точно воссоздать картину. Он же там днем не был, может что-то упустить, не узнать…

Ты, Валера, обеспечь техническую сторону. А мы с Юрой еще раз просмотрим протокол первичного осмотра. Да, фотографа тоже предупреди, пусть готовится к выезду.

Поздней ночью во двор дома на Литейном проспекте въехало несколько машин. Из одной вышел человек в морской шинели в сопровождении конвоя. За ними шли понятые и следователи, завершали процессию специалисты. Валера нес диктофон, рядом шагал фотограф с видеокамерой. На Карагодина скопление вокруг него такого количества людей подействовало странным образом. Он преисполнился чувством собственной значимости и шагал важно, по-военному чеканя шаг. Еще никогда его персона не удостаивалась такого внимания. Наконец он остановился возле кустов в глубине двора. Подошел Валера с магнитофоном и нажал на кнопку «Старт».

Карагодин отвечал на вопросы, иногда задумываясь, иногда путаясь в ответах, каждый раз напоминая следователям, что был пьян. В подъезде, демонстрируя на манекене, каким образом душил Ольгу, он сделал такое зверское лицо, что Валера не выдержал и прошептал на ухо фотографу:

— Я его сейчас убью!

Фотограф, Семен Иванович, ткнул кулаком Валерия в бок и, сделав страшные глаза, указал взглядом на диктофон, дескать, молчи — лента записывает… А Карагодин, войдя во вкус, комментировал свои действия с явным удовольствием. Он был в центре внимания, его слушали не перебивая, главная роль в этом представлении ему очень нравилась.

Кое-где в окнах горел свет, но в это позднее время почти все жильцы дома уже спали. В одном из окон с открытыми шторами виднелась фигура с поникшими плечами. Человек пристально всматривался в происходящее во дворе, ему хорошо было видно движение людей — включенные фары машин освещали двор, как сценическую площадку. Но в его окне свет не горел и никто его не видел. Он стоял у окна до тех пор, пока люди не закончили свою работу. И когда все уселись в машины, дверцы захлопнулись и машины кавалькадой двинулись к арке, человек отступил от окна в глубину квартиры.

Старушка в квартире № 120, тихо погружаясь в неглубокий сон и прислушиваясь к обычному шуму морского прибоя в ушах, на этот раз слышала далекий вой, похожий скорее на звуки человеческого голоса, чем звериного. «Ну, это еще ничего, — подумала она. — Это не так страшно…» Она не успела додумать, какие же звуки страшнее, и незаметно уснула, натянув тонкое одеяльце почти на глаза.

Глава третья Бранденбургский концерт

Дирижер сводного симфонического оркестра постучал палочкой по пюпитру, чтобы привлечь внимание музыкантов. Умолкли последние звуки какофонии, которые каждый раз приводили Катю в трепет. Когда все музыканты одновременно настраивали инструменты, ее всегда поражало сосредоточенное выражение их лиц. Каждый слушал что-то свое, и в этот миг все они, видимо, пребывали в неведомом ей мире, потому что и она, настраивая скрипку, слышала звуки только своего инструмента.

— Бах, «Бранденбургский концерт № 3», — объявил Владимир Олегович. — Играем только третью часть, — и взмахнул палочкой.

Его стройная сухощавая фигура возвышалась над музыкантами, и когда он взмахивал руками, казалось, он плывет на волнах музыки. В момент паузы Катя посмотрела на виолончелиста Сашу Музалева и перехватила его взгляд: он слегка улыбнулся ей. Третья часть длилась пять минут, и когда звуки умолкли, Владимир Олегович предупредил зашевелившихся музыкантов:

— Завтра в восемнадцать ноль-ноль репетиция. Прошу не опаздывать. Напоминаю, концерт начнется в девятнадцать ноль-ноль! — Задвигались стулья, все разом заговорили, собирая свои инструменты. Владимир Олегович опять постучал дирижерской палочкой по пюпитру, намереваясь что-то добавить:

— Поздравляю всех с Рождеством! — Он с отеческой улыбкой обвел взглядом молодых музыкантов.

В сводный оркестр он собрал самых талантливых студентов со всех курсов консерватории. Завтра они будут выступать с рождественским концертом, и дирижер не сомневался в успехе. Студенты нестройными голосами поздравили Владимира Олеговича и шумной толпой направились к выходу.

— Подожди меня на улице. — Саша незаметно подошел к Кате и нежно улыбнулся ей. Она вспыхнула и кивнула. Роман их длился только месяц, и Катя никак не могла привыкнуть, что самый яркий музыкант в их оркестре обратил на нее внимание. Она знала, что у него было множество романов, девчонки бегали за ним, со всеми он был любезен и галантен. На нее несколько месяцев посматривал с улыбкой, но что-то его останавливало от решительного шага, и влюбленная Катя терпеливо ждала, когда же он к ней подойдет и заговорит. Каждый раз, когда она встречалась взглядом с его зелеными глазами, душа ее сначала замирала, а потом в груди вспыхивал жаркий огонь, щеки краснели и Катя не знала, куда ей деваться от смущения. Она училась на первом курсе и третьекурсник Саша казался ей взрослым мужчиной. Да он и был таким. В консерваторию он пришел уже после армии, в свои двадцать семь лет многое повидал, и опыт обольщения юных девиц имел немалый. Катя по своей наивности не знала, что опытный Саша просто выжидал, когда влюбленная девушка созреет и не станет слишком долго упорствовать перед его мужским натиском. Но он никак не ожидал, что сам влюбится в эту семнадцатилетнюю девчонку. Весь этот месяц прошел у них в ежедневных свиданиях, оба были так поглощены вспыхнувшим чувством, что запустили занятия и нахватали неудов. Отлично учившийся Саша впервые с нетерпением посматривал на часы, играя на виолончели по вечерам в пустой аудитории. Репетировал он в консерватории, потому что таскать за собой инструмент в транспорте было неудобно. Катя тоже совершенно потеряла голову. Она засыпала с мыслями о Саше и весь день ждала свидания, вполуха слушая объяснения преподавателей:

— Я ни о чем не могу думать. Только о тебе…

— Ласточка моя, я тоже думаю только о тебе. Ты мне снишься каждую ночь. Знаешь, нам пора все-таки очнуться, а то вылетим оба из консерватории… Давай встречаться хотя бы через день.

Вчера они не виделись, и у Кати сладко замирало сердце в предвкушении свидания.

Саша ждал ее на улице. Он с друзьями снимал квартиру в четырех кварталах от консерватории, в Дровяном переулке, и ребята всегда могли договориться, когда можно возвращаться домой. Сегодня у Саши было два часа, и, взявшись за руки, они бодро прошагали по легкому морозцу и через десять минут были уже в теплой уютной квартире. Едва переступив порог Сашиной комнаты, они бросились в объятия друг друга.

— Я так давно тебя не видела! — жалобно прошептала Катя на ухо Саши. — Я так без тебя скучала!

— Ласточка моя, — растроганно проговорил Саша, обнимая ее за плечи и прижимая к себе. Нежно целуя ее в губы и расстегивая на ней кофточку, он подумал, что надо бы ей купить какую-нибудь обновку. Все ее наряды он знал наперечет и понимал, что в многодетной семье Катю не слишком баловали. Ему хотелось ее чем-то обрадовать. А сейчас ему хотелось ее любить — эту курносую белокурую девчонку с совсем еще детским личиком и крепенькой фигуркой, роскошная грудь которой, как магнит, притягивала взгляды мужчин, что очень льстило Саше. В его компании, где постоянство в любви не считалось особой доблестью, ребята, зная донжуанские похождения Музалева и немного завидуя его успеху у девушек, между тем говорили:

— Бросишь Катьку — дураком будешь. Лучше женись на ней сразу. Такие, как Катька, встречаются раз в жизни. Характер — что надо, и грудь — отпад!

Саша отшучивался, но в глубине души понимал, что друзья правы. И любил иногда в присутствии друзей подразнить Катю:

— Кать, вот я тут никак не решу, когда нам с тобой пожениться — до экзаменов или после?

Катя краснела, смущалась и как-то заявила:

— Маленькая я еще замуж выходить!

Но тем не менее Катя с восторгом принимала его любовные ласки и с таким пылом любила сама, что иногда его это обескураживало. Когда они лежали рядом — он уставший, полусонный, а Катя, как обычно, что-то весело щебетала и хихикала, Саша не удержался и как-то спросил:

— А ты что, не устаешь?

— Нет, что ты, мне, наоборот, каждый раз хочется что-нибудь такое сделать — ну, например, вымыть полы во всем доме… Или постирать что-нибудь эдакое… Ватное одеяло хотя бы… — Катя покатилась от смеха.

— Ребенок… — вздохнул Саша. — Ты сущий ребенок…

— Так уж и ребенок! — усмехнулась Катя. — У меня дома семеро по лавкам, а я ребенок!

— Ну, не преувеличивай. Тебе кажется, что их семеро. На самом деле только трое. Просто они мальчишки. Давно могла бы привыкнуть. Правда, все может быть, вдруг твоя мамуля снова чего-нибудь родит, еще не вечер…

По Катиным рассказам Саша знал, что ее мамуля недавно опять вышла замуж и у них с новым мужем полная гармония. Мамуля обихаживает всю гоп-компанию вместе с новым приобретением, а тот созерцает мир, сидя в позе лотоса на маленькой циновке, привезенной в приданое из материнского дома.

Саша взглянул на часы и нехотя стал одеваться. Выходить на мороз ох как не хотелось, но время позднее и девушку полагалось проводить. Катя посмотрела на него с жалостью. Он был совсем сонный.

— Сашенька, я пойду одна, что ты будешь тащиться со мной? Еще не так поздно. Дойду, не в первый раз. У нас и улица спокойная, фонари все горят…

— А знаешь, я тебе деньги на такси дам, — обрадовался Саша. — Ты только не садись к кому попало. Если не понравится, так и скажи: «Что-то вы мне не нравитесь!»

— Хорошо, — засмеялась Катя и, поцеловав Сашу, пообещала:

— Буду скучать!

— Смотри, не обмани! — погрозил он ей пальцем, улыбаясь. Этот прощальный диалог вошел у них в традицию и обоим очень нравился.

На улице такси удалось поймать почти сразу, и, поторговавшись с водителем, Кате даже удалось сэкономить из Сашиных денег 20 рублей на завтрашние пирожки. Сидя на заднем сиденье, Катя с нежностью вспоминала объятия любимого, перебирала в памяти все те ласковые слова, которые он ей сегодня наговорил… Потом мысли перескочили на младших братьев, надо будет проверить уроки, если они еще не спят. А то она маме что-то последнее время совсем не помогает, все некогда. Мама, правда, и не жалуется, пребывая в состоянии неземной любви: сейчас она видит только своего Юру. Разбросанные вещи сыновей, немытая посуда и затоптанные полы настолько чужды ее романтической натуре, что всего этого безобразия для нее как бы и не существует. А Юре — новому мужу мамы — и вовсе по фигу бытовые мелочи… Он ходит с задумчивым видом по квартире в здоровых туристических ботинках на босую ногу, не зашнуровывая их — так быстрее снимать и обувать. У Юры козлиная бородка острым клинышком, расстегнутая до пупка клетчатая рубаха, парусиновые брюки с многочисленными дырочками, прожженными у туристических костров… «Вот такой красавец наш новый папа», — думает неунывающая Катя, поскольку она уважает мамин выбор. Последние лет семь у них не было никакого папы, как-то скучновато они жили, зато сейчас отрываются по полной программе. По утрам ходят на цыпочках — папа в соседней комнате медитирует на своем коврике. Зато каждый божий вечер у них праздник: в их небольшую квартирку набивается человек по двадцать Юриных друзей, которые вслед за ним прибились к его новому дому. Юра берет гитару в руки — это второй и последний предмет его приданого, так сказать, его вклад в общее хозяйство — и играет, приводя в неописуемый восторг братьев Кати. Они скачут на головах, подпевают в три голоса Юриному бархатному баритону и даже иногда попадают в тон. Катя, как музыкант, очень это ценит. Когда Юра запел первый раз, Катя сказала маме:

— Теперь я поняла, за что ты полюбила этого туриста.

Мамуля счастлива — и слава богу. Ну, кормила пятерых, прокормит и шестого. Юра ел мало и, когда на стол подавалась картошка в мундире, расцветал от счастья. Одевать его и вовсе не надо. В чем пришел — в том и ходит. Никаких с ним хлопот. На мальчишек тоже никак не реагирует. И в этом есть свой плюс — если бы реагировал, сбежал бы на второй день. Как некогда сбежал их папаня. И полный дом народу по вечерам не раздражал Катю. У нее был собственный чуланчик, где она спала на узенькой кроватке, подогнув ноги. Над изголовьем висела лампа, так что и читать можно было, не вставая с кровати. А напротив кровати откидная доска, которая служила столиком, если возникала необходимость. В остальное время в поднятом состоянии она совсем не мешала. Так что Катя вполне была довольна жизнью. А заполучив Сашу, поняла, что жизнь — это праздник, который всегда с тобой… И хотя эту замечательную фразу она придумала не сама, а вычитала у Хемингуэя, в конце концов привыкла к ней как к родной. Потому что Саша был ее собственным праздником. А жизни без Саши она уже себе не представляла…

Машина подъехала к самому дому. Во всех окнах их квартиры на третьем этаже горел свет. Братья, конечно, не спят, да и уроки вряд ли выучены. Из открытой форточки слышался голос Юры — он разливался соловьем, и Катя подумала: хорошо бы ему предложить петь в переходе метро. Говорят, там люди хорошо зарабатывают. Пора его уже выпускать в люди, чтобы польза какая-то была не только маме, но и всей семье… Катя зашла в подъезд и тяжело вздохнула — опять лампочка перегорела, только на прошлой неделе новую ввернули… Подошла в потемках к лифту и нажала на кнопку. И только занесла одну ногу в лифт, как сзади что-то тяжелое и большое навалилось на нее с такой силой, что она влетела в лифт и ударилась лицом об стенку. Девушка не успела ничего сообразить, как чья-то рука, возникшая из-за спины, зажала ей рот, обжигающая волна страха окатила ее. А кто-то уже рывком развернул ее, и, увидев перед собой перекошенное лицо с полубезумными вытаращенными глазами, Катя потеряла голову от ужаса. Она забилась в его руках, но он легко справился с ней и, удовлетворив свою животную страсть, сдавил ее горло, пристально глядя в глаза, в которых угасала жизнь…

— Фонариком свети, сейчас соседи лампочку принесут! — услышал знакомый голос Салтыкова генерал Гоголев, заходя в подъезд дома № 18 по улице Некрасова. Валера стоял боком к входной двери и обернулся на шаги входящего, направляя луч фонарика прямо в глаза Виктору Петровичу, тот заслонился рукой.

— Здравствуйте, Виктор Петрович! А мы тут с Юрой изучаем место происшествия, то есть производим осмотр, — уточнил он, словно сдавал экзамен по криминалистике и боялся ошибиться в выборе термина.

— Здорово, — Гоголев подошел к лифту и заглянул в кабину. — Здравствуй, Юра, — обратился он к спине Салтыкова. Тот сидел на короточках перед раскрытым следственным чемоданчиком, но обернулся на голос Гоголева и коротко поздоровался.

— Ну, докладывайте. Что уже известно?

— В десять часов тридцать минут было обнаружено тело Красновой Екатерины, которая проживает в этом подъезде на третьем этаже в квартире № 12. Краснова возвращалась домой, и в лифте на нее было совершено нападение. На теле при наружном осмотре обнаружены следы изнасилования. Девушка умерла в результате удушения, — отбарабанил Крупнин как по писаному.

— Сколько ей лет? — Гоголев стоял напротив лифта и мрачно слушал Валерия.

— Красновой семнадцать лет, она студентка консерватории. Из многодетной семьи. У нее еще три младших брата.

Где-то наверху хлопнула дверь и послышались шаги спускающихся людей. Они тихо переговаривались, но обрывки их слов доносились до первого этажа.

— Какой ужас… Просто не верится… Не представляю, как там мать… Что ж это за сволочь — такое с девочкой сотворить!

Появились соседи Дроздовы с лампочкой. Валера ее вкрутил, и они с Салтыковым приступили к детальному осмотру кабины лифта.

— Кто обнаружил тело? — продолжал задавать вопросы Гоголев, когда соседи, испуганно заглянув в лифт, отправились домой.

— Сосед из восемнадцатой квартиры, Карпин Иосиф Наумович. Я уже его допросил. Он возвращался из гостей в десять часов тридцать минут. Говорит, зашел в подъезд, а света нет. Когда он в шесть часов вечера уходил, свет горел. На втором этаже лампочка есть, так что нельзя сказать, что совсем темно было. Он вызвал лифт, и дверь сразу открылась, то есть лифт оставался на первом этаже после убийства. Если бы кто-нибудь им пользовался, то увидел бы убитую… Карпин говорит, что сразу понял, что девушка мертвая. Вид у нее был истерзанный, одежда изорванная, голова лежала на груди, будто у нее шея сломана. Он в первую секунду ее и не узнал. А когда футляр от скрипки увидел рядом, догадался, что это Краснова. А потом уже по волосам убедился, что это она. Волосы у нее светлые, совсем белые, она натуральная блондинка… Говорит, ему даже плохо стало, тошнить начало… Позвонил соседям на первом этаже, попросил милицию вызвать. Идти к родителям он наотрез отказался.

— Так они еще не знают?

— Уже знают. Соседка с первого этажа сообщила. Решили, пусть лучше она сходит. Она врач-психиатр. Взяла какие-то таблетки и с ними пошла. Она у них сидит сейчас. Там еще полно народу.

— А что за люди?

— Думаю, гости. Они что-то праздновали, песни пели… Мы когда приехали, Женя с Юрой здесь остались, а я сначала с Карпиным поговорил, а потом к Красновым зашел. Хотел с родителями поговорить. Но эта соседка-врач сказала, что мать нам ничего не сможет сказать, она ей две таблетки феназепама дала, та и сидит заторможенная. Того гляди отключится. Папаша какой-то смурной мужик, ничего толком сказать не может. Мальчишки, братья этой девушки, ревут, напуганные до смерти.

— Хорошо, с матерью ты завтра поговори, когда она немного в себя придет. Может, она знает, откуда ее дочь возвращалась. Надо проследить ее контакты. Поговорить с друзьями, выяснить образ жизни и поведение… В общем, начинай с исходной информации, — распорядился Гоголев. — А Мартынов уже уехал?

— Да, они с фотографом уехали. Семен Иванович пообещал сразу в лабораторию заехать, а Мартынов рванул в Бюро судебной медэкспертизы.

— Что он там забыл? — удивился Гоголев. — Свою часть работы он уже провел. Не стоять же у них над душой… Впрочем, он всегда следует протоколу.

— Да я ему тоже сказал, что завтра результаты экспертизы будут не раньше одиннадцати. А он говорит, что два изнасилования с убийством за неделю, да оба совершены в лифте — это уже серийность. Все равно не уснет. А там как раз Макеев сегодня, приятель Жени. Вот он и хочет поскорее результаты заполучить…

— Ладно, вы тут следами займитесь, а я, пожалуй, поеду. Подумать надо. Завтра обсудим все.

Гоголев сидел на кухне и пил некрепкий чай, поскольку щадил свое сердце. Зато сахара по рассеянности вбухал в чашку столько, что чай скорее напоминал сироп. В спальне на широкой супружеской постели сладким сном спала жена, но себе он даже думать запретил, что неплохо бы и ему пристроится под ее теплый бочок. На часах уже было три, а сна ни в одном глазу. Гоголев размышлял, в чем его ошибка. Его мучило сомнение в причастности Карагодина к убийству Ольги Алехиной. До этой ночи все было как надо — есть вещественное доказательство, неопровержимые улики и признание самого преступника — и все это свидетельствовало против Карагодина. Следственная группа работала оперативно, Виктор Петрович даже расслабился слегка, радуясь тому, какой высокий темп набрали опера и как легко стекалась к ним информация. Два дня назад он передал материалы дела в горпрокуратуру, и вчера старший следователь Иннокентий Сигалов предъявил Карагодину обвинение. Вчера же оперы отметили завершение дела щедрым возлиянием в соседнем баре, поскольку все как-то разом поистратились и пришли к дружному решению — скромность украшает человека. А в данном случае и скромность празднования приятного события. И сегодня весь день они пребывали в том приподнятом настроении, которое обычно наступает после хорошо проделанной работы.

Когда несколько часов назад Гоголев зашел в подъезд дома на улице Некрасова, его как будто что-то кольнуло. Картина, которая открылась ему с порога, уж очень напоминала события недельной давности: распахнутая дверь лифта, знакомые озабоченные голоса Крупнина и Салтыкова, а главное — причина, которая собрала их здесь… И теперь, выкуривая сигарету за сигаретой и стряхивая пепел прямо в пустую чашку, потому что пепельница осталась в спальне, а ему не хотелось будить жену, Гоголев напряженно думал, что же ускользнуло от его внимания, что могло повлечь за собой ошибочное решение. Он вспоминал сначала категорический отказ Карагодина признать свою вину, потом неожиданное изменение его показаний. Затем его невозмутимость, когда его привезли на место преступления и странную радость в глазах, когда внимание всех присутствующих было устремлено на него, а он с гордым видом выхаживал перед ними, а потом охотно демонстрировал на манекене, как душил свою жертву. Карагодин откровенно позировал перед видеокамерой, при этом он как будто ожидал одобрения. В какой-то момент Гоголеву показалось, что Карагодин чувствует себя участником спектакля, и когда следственный эксперимент закончился и все стали рассаживаться по машинам, а Карагодину опять на запястьях защелкнули наручники, на его лице отразилось разочарование. Он так вошел в роль главного действующего лица, что, видимо, ждал аплодисментов. Но спектакль длился недолго и на бис его не вызывали…

«Надо будет завтра еще раз посмотреть отснятый материал», — подумал Гоголев и почувствовал мгновенную усталость. Он взглянул на часы и удивился — было начало пятого. Нужно поспать хоть немного — уговаривал он себя, устраиваясь рядом с женой и стараясь не разбудить ее. Но под его тяжелым телом кровать заскрипела, закачалась, и сонный голос спросил:

— Что, пора вставать?

— Спи, еще рано. — И погладил ее по плечу.

— Слава богу, а то я не выспалась. — Жена повернулась к нему лицом и уткнулась в его плечо, уютно посапывая…

В два часа дня опергруппа в полном составе собралась на просмотр видеосъемки. Вид у всех был уставший, с утра уже пришлось побегать. Поквартирный опрос — дело не простое. Работу нужно начинать рано утром, чтобы застать жильцов дома, все спешат по делам, и не каждый расположен отвечать на вопросы следователей. Но в этот раз соседи искренне старались помочь — в подъезде было немало женщин и молодых девушек, все были напуганы, а Катю Краснову в доме любили. К сожалению, никто ничего не видел и не слышал…

Взгляды следователей были устремлены на экран. Тишину нарушил взволнованный голос Салтыкова:

— Виктор Петрович, смотрите, как же мы не заметили, он ведь манекен душит двумя руками!

— Стоп! — скомандовал Гоголев, обращаясь к Семену Ивановичу. — Отмотай немного назад!

Несколько секунд все напряженно всматривались в действия Карагодина на экране. Наконец Гоголев утвердительно произнес:

— Да, а следы на шее Алехиной от одной руки. Это наша грубейшая ошибка… Как мы ее пропустили?

— Карагодин вел себя так уверенно… Видели?

Он от кустов прошагал прямо к подъезду, как на параде. А когда ему сказал Юра показать, как он душил Алехину, он тут же, даже не задумываясь, вцепился в этот манекен, да с такой зверской рожей! Кто ж будет сомневаться, если человек так уверенно действует? — подал голос Валера. Вот эта его уверенность и усыпила нашу бдительность.

— Пойдемте в кабинет, посмотрим еще раз на снимки трупа и заключение медиков. — Гоголев быстрым шагом направился к двери.

Час спустя следователи пришли к четкому выводу: Ольгу Алехину задушил не Карагодин.

— Но как же тогда быть с уликами? Ведь Карагодин не только признал бескозырку, но и экспертиза показала, что морфологическая картина волос с его головы полностью совпадает с волосами-уликами на бескозырке. — Валера был в полном недоумении. — Это говорит об одном — он там был, но не факт, что насиловал.

— Отпечатки пальцев в лифте тоже говорят только о том, что он там был?

— А отпечатки пальцев подтверждают, что он там был. И теперь надо выяснить, зачем он себя оговорил. В следственной практике известны случаи самооговора подследственных. Причины могут быть самые разные. Но поскольку мы на него не оказывали давления, не применяли никаких незаконных методов воздействия, очень интересно узнать, почему он это сделал. Может, он просто слабый человек. Ему предъявили бескозырку, сказали, что нашли на месте преступления. А он, зная, что был пьян и в этом состоянии приставал к девушке, после чего у него наступил провал в памяти, решил, что мог сотворить что угодно. А раз есть улики, то и отказываться бесполезно. В общем, прижали мы его к канатам, — невесело пошутил Гоголев. — Кстати, меня еще во время допросов удивила схематичность в его признаниях, отсутствие деталей. Если вы заметили — достоверная информация была, но он избегал деталей. Сначала все время повторял, что был сильно пьян и ничего не помнит. Потом, на следуюший день, раз — и признался во всем.

Все помолчали, размышляя над новыми обстоятельствами дела.

— Думай не думай — придется отзывать уголовное дело, — тяжело вздохнул Валера. — А так красиво все начиналось, улики обнаружили, этого гада нашли. Он признался… И все коту под хвост. Вся работа насмарку.

— В прокуратуру я позвоню, предложу Сигалову поговорить с Карагодиным. Мы при этом присутствовать не будем. Он умеет создать атмосферу доверия, тут важен психологический контакт. Что-то мне кажется, мы уж слишком взяли Карагодина в оборот.

— Да уж, — усмехнулся Салтыков, — запугали мужика… Кто ж знал, что он такой слабак и чужую вину на себя возьмет.

— Пора приступать к следующему вопросу. Женя, готовы ли результаты медицинской экспертизы Красновой?

— Готовы, Виктор Петрович. Из них явствует, что Краснова Екатерина изнасилована и задушена аналогично случаю с Алехиной. На ее шее тоже обнаружены кровоподтеки, форма которых свидетельствует о том, что они возникли от сдавливания рукой. Но на этот раз есть кое-что новенькое — на лице у Красновой обнаружены ссадины, а на левой щеке и левой части носа — синяки от сильного ушиба. На стене лифта выявлены частицы эпителия, принадлежащие Красновой. То есть убийца с силой втолкнул ее в лифт и она лицом ударилась об стену.

— А под ногтями что-нибудь нашли?

— Увы, она ведь музыкант, скрипачка, у нее ногти коротко острижены. И еще небезынтересный факт — до изнасилования у нее был половой контакт. Генотипоскопическая экспертиза показала.

— Девушка возвращалась со свидания… — задумчиво изрек Валера. — И какой же гад отпустил ее одну ночью?

— Крупнин, — не обращая внимания на его комментарии, поинтересовался Гоголев, — а как твои успехи?

— Экспертиза обнаружила следы от подошв ботинок сорок седьмого размера. Такие же следы ведут от порога подъезда до лестницы. Убийца какое-то время стоял на нижней ступеньке, а поскольку лампочки не было, он укрывался в темноте. Если бы свет горел, Краснова его заметила бы.

— Кстати, а что с лампочкой? Может, он ее и вывернул?

— Cкорее всего, так оно и было. Мы опросили жильцов, раньше в подъезде никто не выкручивал лампочки. Электрики меняли перегоревшие. А так лампочка висит хоть и не высоко, но человек ростом ниже ста девяносто сантиметров до нее не дотянется. Кстати, мы Семена Ивановича попросили попытаться руками достать лампочку, у него рост сто восемьдесят восемь. Не дотянулся.

— А среди жильцов проводили опрос, есть ли среди них обладатели сорок седьмого размера обуви?

— Такой размер редко встречается. Хотя сейчас у молодежи лапы — будь здоров. Вот у одного подростка из пятнадцатой квартиры такой размер, но он круглый год в кроссовках ходит. Вы бы их видели — как только ноги не отморозит. Там уже дыры сквозные. Мать его говорит, что ботинки у него есть, но он их не носит. Не любит. Видели мы эти ботинки — там рисунок на подошве другой. И рост у парня сто восемьдесят пять. Следы от пальцев на стенах сняли — много некачественных, на всякий случай зафиксировали все. И еще — на пальто у девушки обнаружены короткие мужские волосы — два волоска длиной пять сантиметров, темно-русые, один на воротнике, другой на плече.

Гоголев что-то записывал и, когда Крупнин закончил докладывать, обратился к операм:

— Думаю, у всех возникло подозрение, что оба убийства совершены одним и тем же лицом. Работа предстоит основательная — зацепок фактически нет. Никаких улик на месте преступления не обнаружено, но теперь мы можем предполагать, что у убийцы сорок седьмой размер обуви. Что подтверждает предварительную версию о том, что он высокого роста. Если лампочку вывинтил он, то его рост не менее ста девяноста сантиметров. Что мы еще знаем о нем? Действует он в Центральном районе. Привлекают его внимание молодые девушки. Обе блондинки, но в остальном их физические данные не совпадают. Алехина выше Красновой на пять сантиметров, Краснова плотнее Алехиной. Может быть, и цвет волос не играет особой роли для насильника, просто совпадение. Но обе возвращались поздно вечером в одиночестве. Кстати, надо узнать у родителей Красновой, откуда шла их дочь. Возможно, волосы на ее пальто принадлежат тому, от кого она возвращалась. Или убийце. Считаю необходимым провести беседы с гражданами и предупредить их об опасности. Своих сил у нас маловато — нужно привлечь сотрудников районной милиции. Тебе, Женя, необходимо отправить изъятые микрочастицы на исследование в МВД, пусть проверят их на однородность с тем, что у них имеется в коллекции микрообъектов. Я займусь изучением результатов судебно-медицинских экспертиз, которые проводились по аналогичным делам.

— Я тогда пойду к родителям Красновой, — вызвался Валера.

— Иди, но постарайся не слишком их травмировать. Поговоришь, дай знать — может, успеешь сегодня встретиться с ее мужчиной. Если родители знают о нем.

Валера с Женей вышли, а Гоголев оставил Салтыкова решать другие вопросы.

— Виктор Петрович, я думаю, нам надо подключить Володю Корчинского, мы ему поручим вести вспомогательные справочные картотеки. Он в этом деле просто незаменим, а у нас всегда будет под рукой база данных, если понадобятся сведения на кого-нибудь.

— А он сейчас свободен?

— Схожу узнаю, я его днем видел в коридоре, шел не торопясь. А когда он при деле, несется как оглашенный.

Салтыков ушел, а Виктор Петрович еще долго сидел в раздумье, изучая свои записи и делая новые пометки. Наконец он сел за компьютер и стал изучать документы.

Валера сидел на старом стуле в небольшой комнате, удивляясь ее спартанской обстановке. Обои висели клочьями, а в тех немногих местах, где они сохранили свое первоначальное расположение, были изрисованы цветными фломастерами. Правда, не без таланта. Наверное, кто-то из братьев Красновых упражнялся в живописи, украшая таким образом убогий интерьер квартиры. Посреди комнаты стоял письменный стол, столешница которого была затянута зеленым сукном. «Это ж надо, — удивился Валера, — еще сохранился!» Такие столы он видел только в кино. Над стареньким диваном висела вагонная полка, что привело Валеру еще в большее изумление. Когда он пригляделся повнимательнее, это оказалась дверь, с нее свисал край одеяла. Видимо, таким образом семья Красновых решала проблему спальных мест. «Остроумно!» — одобрил их решение Валера, вспомнив, что в семье четверо детей. Теперь уже трое — с грустью уточнил он про себя. В комнату по очереди заглядывали мальчишки, лохматые шалопаи, похожи друг на друга как близнецы, хотя и разного возраста. Один из них осмелел и спросил, подойдя к Валере и уставясь на него круглыми серыми глазами:

— Вы милиционер?

— Я — следователь, — важно ответил Валера и взъерошил мальчишке волосы.

— Найдите того дядьку, я его ножиком порежу! — В голосе мальчика прозвучала такая недетская угроза, что Валера внутренне вздрогнул.

— Я его обязательно найду, и мы его посадим в тюрьму.

— Он тогда живой останется, а я не хочу. Он нашу Катюшу задушил. Как мы теперь без Катюши будем? — Лицо мальчика исказила гримаса боли и он, всхлипнув, выбежал вон. В соседней комнате слышались возня и тихий мужской голос, который утешал ребенка. Никто не появлялся, и Валера чувствовал себя очень неуютно. Он не знал, что делать. Казалось, о нем забыли. Наконец на пороге появился бородатый мужчина в старенькой дырявой футболке и представился:

— Юрий, Катин отчим.

Валера с сомнением оглядел его неприглядную фигуру и попросил:

— А нельзя ли Катину маму позвать?

— Как вы не понимаете, — вдруг горячо зашептал Юрий, — она не может говорить! Она молчит. Даже не плачет. Лучше бы она плакала, кричала…

— Я все понимаю, но нам нужна ваша помощь, — мягко перебил его Валера. — Поймите, нам нужно найти убийцу. А для начала необходимо знать, откуда она вчера возвращалась. Мы знаем абсолютно точно, что Катя была на свидании. У нее есть мужчина, и мне нужно поговорить с ним. Может, он что-то подскажет…

— Катя мне ничего не говорила о друге. Мила тоже не знает, она бы не стала скрывать от меня. Катя действительно часто приходила поздно, у них репетиции в оркестре по вечерам, вот она и задерживалась. Кузя! — негромко позвал он кого-то из мальчиков.

В комнату зашел парнишка и нерешительно остановился у стола.

— Тебе Катюша ничего не говорила о своем друге?

— Говорила. Она сказала, что есть один замечательный человек, которого она очень любит. Почти как нас. И она его скоро приведет к нам в гости, познакомить. Но я его и так видел. Он однажды пришел за ней — стоял на улице, ждал ее. Он такой высокий, в шапке. Стоял и смотрел на наши окна. А увидел меня — помахал рукой. Катя тогда наряжалась, а он все на часы смотрел. А потом они ушли, она сказала — в кино.

— А ты не знаешь, как его зовут?

— Знаю, Саша. Он с ней в оркестре играет, на виолончели. Она сказала, что он жутко талантливый.

— Спасибо тебе, Кузя, огромное. Ты очень помог следствию. — Валера пожал его теплую ладошку и добавил: — Вы маме помогайте, ей без вашей помощи никак…

Мальчик серьезно кивнул и вернулся в комнату, откуда слышались тихие голоса братьев. Один уговаривал:

— Мамочка, ну открой глазки. Посмотри на нас. Открой глазки…

У Валеры сжалось сердце, и он вышел, закрыв за собой дверь. Он испытывал острую жалость к семье Красновых и поклялся себе во что бы то ни стало найти убийцу.

Звуки музыки из концертного зала доносились в фойе. Валера стоял у афиши и читал программу. Второе отделение уже началось, и он понял из программы, что играли Бранденбургский концерт Баха. Он сел на банкетку и достал телефон. Нужно было позвонить Гоголеву и предупредить, что с музыкантами он сможет поговорить не раньше чем через час. Голос Гоголева был очень озабоченный, но несколько наставлений он все-таки дал. Билетерша, стоявшая у двери, подошла к Валере и предложила:

— Если вы хотите, я вас могу впустить в ложу для гостей. Там есть места.

Валера поблагодарил и пошел за ней. Когда он сел в кресло, оказалось, что сцена была совсем близко. В музыке он разбирался плохо, но имена известных музыкантов ему были знакомы. Оказывается, и Бранденбургский концерт он слышал не раз, во всяком случае, некоторые мелодии он узнавал. «Наверное, слышал по радио или телевизору», — решил он и стал рассматривать музыкантов, пытаясь вычислить, кто из них Саша. Виолончелистов было человек шесть, он выбрал среди них высокого худощавого парня, цвет волос которого показался ему более-менее похожим на те две волосинки, которые обнаружили на пальто Красновой. Лицо у него было вдохновенное, и он играл, откинув голову назад. Валера засмотрелся на его руку, держащую смычок, и удивился, как изящно она двигалась. Музыка убаюкивала, глаза стали слипаться. Все-таки день был тяжелый, столько событий, со столькими людьми довелось сегодня «разговаривать»… — оправдывал он себя, совсем засыпая. Вдруг музыка умолкла и зал взорвался аплодисментами. Валера вздрогнул и взглянул на сцену.

Музыканты уже стояли, скрипачи постукивали смычками по струнам, как будто тоже аплодировали. «Странно они аплодируют», — подумал он и решил, что пора ловить Сашу.

Начали выходить музыканты, и Крупнин внимательно вглядывался в их лица. Наконец появился предполагаемый Саша, и Валера двинулся к нему.

— Простите, вы Саша?

— Да, — улыбнулся тот приветливо, — а что?

— Могу я с вами поговорить? Только хотелось бы отойти в сторонку, а то здесь очень шумно.

Из-за кулис вышел дирижер и громко спросил:

— Ребята, где Краснова? Кто-нибудь знает? Все-таки это безобразие, могла бы предупредить, мы бы заменили третью скрипку.

С разных сторон послышались голоса, утверждающие, что Краснову никто не видел со вчерашнего дня. Лицо Саши сразу стало расстроенным. Он пригласил Крупнина выйти в фойе.

— Я вас слушаю, — произнес он красивым баритоном, поглядывая по сторонам, как будто кого-то разыскивая.

— Вы дружите с Красновой? — Валера чувствовал себя гонцом, который приносит плохую весть.

Саша с недоумением взглянул на Валеру:

— Да, а в чем, собственно, дело?

— Cначала я представлюсь, я следователь, Крупнин…

— Что-то случилось? — На лице Саши отразилась тревога.

— Еще один вопрос, а потом я отвечу на ваш. Вчера вы с ней вечером встречались?

— Да, после репетиции мы были с ней у меня. Что случилось?

— Ее вчера убили в подъезде. Видимо, она возвращалась от вас.

— Как убили?! — Саша невольно вскрикнул, и на него оглянулись проходившие мимо скрипачки.

Валера рассказывал, а Саша, не отводя взгляда, в котором было и недоверие, и отчаяние, и горе, сцепил на груди руки и повторял:

— Я же не хотел отпускать ее одну. Я же не хотел. — Саша замолчал, опустив голову, но вновь потом заговорил: — Вы, наверное, хотите спросить еще что-то…

— Я бы хотел задать вам некоторые интимные вопросы. У вас вчера был с ней половой контакт?

Cаша поморщился:

— На этот вопрос обязательно надо отвечать?

— Да. Это очень поможет следствию.

— Был. Мы же взрослые люди… Но я не верю, не верю! Она была такая замечательная девочка, такая, знаете, бесхитростная, открытая… А ее семья знает? — вдруг вспомнил он. — У нее же братья младшие, она очень о них заботилась…

— Саша, я вас попрошу — придите завтра к нам в ГУВД, нужно составить протокол и сделать небольшую экспертизу.

— Конечно, я приду, — заверил Саша. — Ну, не могу я поверить! — Он в отчаянии сел на банкетку и обхватил голову руками. Когда Валера уходил, к Саше подошли музыканты, и он стал им что-то говорить. Лицо у него было совсем потерянное…

В середине следующего дня опера обсуждали то немногое, что им удалось добыть к этому часу.

— Вчера я встречался с Александром Музалевым, другом Красновой. У них действительно было свидание накануне вечером. Он говорит, после этого дал ей денег на такси, это было около десяти часов вечера. Видел в окно, как она садилась в машину. Сегодня я вызывал его, оформлял протокол допроса. Провели заодно экспертизу. Его волосы идентичны тем, что обнаружены на пальто Красновой. Генотипоскопическая экспертиза подтвердила также, что следы спермы, обнаруженные у Красновой, принадлежат Музалеву. Данные о следах спермы убийцы помещены в банк данных картотеки.

— Кстати, — перебил его Гоголев и обратился к Мартынову: — Когда проводилась экспертиза спермы Карагодина, сопоставляли ее со следами спермы, обнаруженными у Алехиной?

— Экспертизу спермы Карагодина мы не проводили. — Мартынов виновато смотрел на Гоголева.

— Как?! Почему? — Гоголев гневно уставился на Мартынова. — Женя, ты опытный медэксперт, это же элементарно!

— Да мы все были так уверены, что убийца Карагодин… Тем более что он сам признался… Главный акцент был направлен на его волосы в бескозырке… Их морфология была идентична его волосам. Я решил, что это стопроцентная улика, обрадовался и об экспертизе спермы как-то забыл.

Гоголев взорвался:

— Ну это черт знает что такое! Вот уж не ожидал от тебя такой промашки!

— Мы все виноваты, — решил вступиться за товарища Салтыков. — Ведь никто из нас не вспомнил об этой экспертизе. Когда прояснилась картина с его волосами, все сразу успокоились. Тем более что он уже наутро после задержания признал свою вину. То есть оговорил себя. И на выезде на место преступления вел себя уверенно. Никто ведь не усомнился…

Гоголев попыхтел и замолчал. Ведь и его вина была в этой промашке, не проконтролировал…

— Кстати, не поздно исправить ошибку. Образец спермы остался, сравним с теми двумя, которые обнаружены у Красновой. Кстати, Карагодина вчера уже отпустили. Звонил Сигалов из горпрокуратуры. Говорит, Карагодин очень удивился. Он уже успел свыкнуться с мыслью, что долго теперь будет смотреть на небо в клеточку. Но особо и не горевал, когда его выпроводили. Будет что друзьям рассказать. Он же себя героем дня ощущал. А тут и посидел, и вышел с наименьшими потерями… Продолжай, Валера. Что еще узнал?

— Потом я занимался автопарками. — Валера опять сел на любимого конька и начал подробно описывать свои действия. — И нашел водителя! — хвастливо закончил он свой рассказ. — Только толку от этого чуть. Водитель девушку вспомнил, я ему фотографию показал. Но он ничего особенного не заметил, когда она вышла из машины и пошла к подъезду. Говорит, только увидел, как она подняла голову и взглянула на окна. Он посмотрел на часы, сколько осталось кататься до конца смены. Было десять часов… И внешне он нам ничем не интересен. Рост около ста семидесяти сантиметров. Брюхо толстое, как только баранку крутит… Руль прямо в пузо упирается, — опять начал вдаваться в подробности Валера. Но Гоголев перебил его:

— Это уже несущественно. Сейчас нам нужно получить результаты экспертизы спермы Карагодина. Дальше будем действовать по обстоятельствам. Дуй, Мартынов, к экспертам, и чтоб заключение было у меня на столе как можно скорее.

Результаты экспертизы подтвердили, что Карагодин не причастен к убийству. Зато выяснилось новое обстоятельство — Алехина и Краснова были изнасилованы и задушены одним и тем же лицом. Идентичность следов спермы, обнаруженной у обеих жертв, подтвердила экспертиза.

— Что ж, — заключил Гоголев, закончив ознакомление с результатами экспертизы, — передаю оба дела прокурору города, пускай выносит постановление о соединении уголовных дел в одно производство. — Опера переглянулись. Решение Гоголева означало одно — их худшие подозрения подтвердились. В городе появился серийный убийца — сексуальный маньяк.

Глава четвертая И снова консерватория

Ночью снились женские голоса. Они звонко смеялись, дразнили, увлекали своей беспечностью, суля наслаждение… Он пытался разглядеть — кто же его заманивает, но голоса доносились отовсюду, перекликаясь и насмешничая, а сами обладательницы не показывались, прячась за плотной завесой черного тумана.

— Дай руку! — попросил он кого-то — Я же не вижу, куда идти!

— Сам иди, сам иди, — дразнил голос, но никто не показывался.

«Не пойду! — думал он, тщетно вглядываясь в черноту тумана. — Там край, там пропасть…»

Но голоса звали так волнующе, что сладкая истома охватила его, и он ринулся вперед, не видя ничего, наугад, туда, где в темноте множество женских нежных рук стали его ласкать, невидимые губы покрывали его тело поцелуями — о-о-о, как хорошо, как сладко… еще… еще…

Он проснулся мгновенно. Сердце бешено колотилось, во рту пересохло. Напряженное тело вытянулось на диване. Он закрыл глаза и стал вспоминать свои ощущения, пытаясь силой воли вернуть их, — сладкая боль не возвращалась. Опять открыл глаза — глубокое разочарование перешло в полное опустошение. Полежал еще какое-то время с закрытыми глазами, надеясь на что-то. Прозвенел будильник. Начинался новый рабочий день.

Днем его мозг неожиданно зафиксировал слово «сегодня». Ему показалось, что его произнес кто-то рядом, даже хотелось оглянуться. Но тут же понял, что слово нахально проникло в его мозг, чтобы остаться и не оставлять его в покое, как это уже было с ним однажды. Тогда оно пришло крадучись, осторожно, ему даже удавалось некоторое время с ним бороться, отгоняя и делая вид, что оно забылось. Но потом слово осмелело и, когда он с ним свыкся, раскомандовалось.

А он уже и не сопротивлялся, когда слово разрослось в ликующее ожидание. «Сегодня!» — повторял он про себя, выступая из темноты вслед за девушкой со скрипкой в руках. И желание, разрывающее его нутро, наконец принесло ему долгожданное наслаждение. Его тело билось в конвульсиях, судорога сводила руки, и они сомкнулись на нежной шее девушки. Какая у нее прекрасная безззащитная шейка… И как прекрасны ее глаза, если смотреть в них близко-близко и знать, что он последний, кого она видела. Она не могла его не любить в это восхитительное мгновение, ведь он так ее любит, и он последний у нее…

Он сидел в темноте у окна. Мерцающие звезды притягивали его взор. Звуки скрипичного концерта Баха навеивали легкую грусть. Сегодня старый Новый год. Сочетание слов лишено логики, но звучит так забавно. Неожиданно в мозгу запульсировало: «Сегодня».

Он включил свет и посмотрел на часы. Пора. Находясь под впечатлением чарующей музыки, он решил не противиться внезапно возникшей фантазии и вышел на улицу.

Дверь консерватории распахнулась, и стайка девушек высыпала на улицу. Они остановились, оживленно переговариваясь, кто-то весело напомнил:

— Девочки, еще салаты готовить, мальчики обещали шампанское принести. Пошли уже…

— Как я люблю январь — одни праздники! — подхватил еще один голос. — Два раза Новый год встречать — круто!

— Почему два? А третий? Мы еще и китайский Новый год отпразднуем. Пригласим китайцев с рынка, они нам риса наварят… — расхохоталась какая-то развеселая девушка.

— Зачем с рынка? Своих консерваторских пригласим. Их человек пять наберется. Я с одной знакома, Сяо Дин зовут… Клевая девчонка, меня китайскими семечками угощала. Ей мама прислала. Ну и семечки, скажу я вам! Едва зубы не сломала, такие твердые.

А она их обожает, говорит — тоскует без них!

— Вот-вот, пускай со своими семечками приходит, а остальные с рисом, — опять покатилась от смеха хохотушка. — У них еще есть такие мясные колбаски, откусишь — тоже с трудом, твердые такие, да к тому же совсем сладкие. Гадость такая! Меня Лю Ган с третьего курса угощал. И мясо сушеное тоже давал, твердое — ужас. Жевать соскучишься…

— У китайцев зубы, наверное, потому и плохие, что все с трудом откусывается…

— А как же рис? Они ведь рис в основном едят.

— А у тех, кто ест рис, зубы хорошие. У Вана зубы классные. А Лю Гану я бы все вырвала, а вместо них челюсть бы засандалила. В магазине приколов продается, я видела. Зубки белые-белые, красивые-красивые, большие-большие, прямо сахарные, и размерчик как у сахара-рафинада. — Последовал очередной взрыв хохота.

— Ну ладно, пятерых консерваторских пригласим, остальных с рынка доберем! — Девочки дружно рассмеялись шутке подруги. От них отделилась хрупкая фигурка в длинном пальто и направилась прочь.

— Инга! — крикнул вслед веселый девичий голос. — А ты разве не в общагу?

— Нет, я к друзьям, попрощаться. Послезавтра ведь уезжаю в Ригу, — прозвучал в ответ приятный голос с милым акцентом. — Но я ненадолго, не больше чем на час…

— Ну, тогда до встречи! Смотри, осторожно, одна во дворы не заходи, помни, что где-то бродит маньяк! — крикнул тот же голос и девушки помахали вслед удаляющейся фигурке. Она уже переходила улицу. Видно, тоненькое пальто не очень спасало ее от холода, потому что девушка шла, глубоко засунув руки в карманы, зажав футляр со скрипкой под мышкой. Она не оглядывалась по сторонам, погруженная в свои мысли. Было еще не поздно, репетиция не затянулась, наверное, дирижер тоже спешил домой. Друзья жили недалеко, минут двадцать пешком. На транспорт тратиться не хотелось, и Инга утешала себя тем, что после целого дня, проведенного в консерватории, прогуляться по морозцу очень даже полезно.

В ушах все еще звучала музыка только что сыгранного вальса Штрауса. Настроение было замечательное. Инга считала себя абсолютно счастливой. И в этом состоянии она пребывала уже пять месяцев. С тех пор как выиграла конкурс скрипачей в музучилище в родной Риге. Заняв первое место, осуществила свою мечту — ее приняли в Петербургскую консерваторию. Конечно, ужасно не хватает Язепа, но придется потерпеть. Она так долго стремилась к исполнению своей мечты. Да и ему совсем недавно наконец улыбнулась удача — его приняли в штат солидного журнала и теперь не нужно бегать по редакциям, предлагая свои статьи. Он звонит ей два раза в неделю и рассказывает, как растет маленькая Эрика. Какое счастье, что жива еще ее бабушка, и с ее помощью Язеп вполне справляется с воспитанием малышки. Инга все свободное после занятий время играет, а когда совсем уж соскучится по домашним обедам, ходит в гости к друзьям Петровским, в единственную знакомую семью в Питере. Позапрошлым летом они познакомились на Рижском взморье. Эрика тогда была совсем крошкой, и когда они ходили на пляж, Язеп гордо катил перед собой коляску, а все вокруг улыбались. Очень забавное зрелище представлялось окружающим. Язеп — худощавый, невысокий, в длинном халате и любопытная мордашка Эрики, выглядывающая из коляски. С Петровскими они несколько раз сталкивались на пляже. Но познакомились на четвертый день отдыха, в лесу. Язеп с Ингой гуляли по широкой протоптанной тропинке, Эрика сидела в рюкзаке-кенгуру за спиной у Язепа и разглядывала окрестности. Из-под белого кружевного чепчика выбивались льняные кудряшки, голубые глазки таращились с любопытством, она была похожа на ангелочка. Навстречу не спеша шагала высокая рослая пара. Мужчина нес объемистую хозяйственную сумку, откуда выглядывала головка годовалой девочки в косыночке в горошек. Вторая девочка лет четырех носилась вокруг с радостными воплями:

— И здесь грибок, и здесь!

Лето было дождливое и очень урожайное на грибы. Язеп с Ингой каждый день ходили за добычей, Инга жарила грибы или варила из них суп, и это здорово поддерживало их бюджет. И теперь она ревнивым взглядом следила за девочкой и ее мамой, которая собирала грибы в большой полиэтиленовый пакет.

— Смотри, два амбала таких крох пасут, — как обычно насмешливо заметил Язеп.

Когда они поравнялись, мужчина взглянул на Эрику, перевел взгляд на свою девчушку в сумке и, улыбнувшись, произнес:

— Все свое ношу с собой!

— Своя ноша не тянет! — парировал Язеп.

Инга указала взглядом на пакет:

— На обед собираете?

— На ужин. На обед у нас сегодня капуста.

— А мы на обед. В связи с финансовым кризисом перешли на подножный корм.

— Нам это знакомо, сами экономим как можем. — И решив, что экономические лишения обеих семей вполне могут служить основанием для их знакомства, представился:

— Бюджетный работник, кандидат наук Николай Петровский.

— Вольный художник, без всякого бюджета, Язеп Куоколис, — ответил Язеп и протянул руку.

У них нашлось столько общих тем, что весь отпуск они провели одной веселой и дружной компанией, расставаясь только тогда, когда пора было укладывать детей. Как-то Язеп и Инга затащили Петровских на дачу к знакомым художникам. Народу собралось довольно много — художники, искусствоведы, музыканты. Все они съезжались на лето из Риги в приморский городок Саулкрасты много лет подряд и по вечерам собирались в своеобразный интеллектуальный клуб у тех, кто владел собственной дачей и не боялся большого нашествия гостей. В этот раз пили чай и грызли сухое печенье с тмином на просторной террасе у известного латышского художника Альгирдаса Даудзвардиса. Пожилой хозяин дома, лысоватый, приземистый и довольно суровый человек сидел во главе большого стола и до поры до времени в разговор не вмешивался. Общая беседа о современной латышской живописи велась на русском языке из уважения к единственным русским гостям — Петровским. Потом как-то незаметно перешли на тему взаимоотношений русского и латышского народов. Все проходило тихо и мирно, пока Альгирдас не вмешался в разговор:

— О культуре народов можно говорить сколько угодно. Но не в обиду нашим гостям хочу рассказать о моих первых впечатлениях о Москве. Я тогда был совсем юным студентом. Конец сороковых годов, Латвия — бывшее буржуазное государство, сумевшее сохранить свою культуру и приличный внешний облик, хотя Советская Россия оккупировала наши земли еще в 1940 году. Я подчеркиваю, именно оккупировала. Вам, конечно, хочется оспорить мои слова — обратился он к Николаю и Галине Петровским, заметив недоумение на их лицах. И продолжил: — Чтобы не быть голословным, открою справочник «Народы мира» и зачитаю цитату: «… в ходе социалистического строительства латыши консолидировались в социалистическую нацию». Напомню, «консолидация» — латинское слово, переводится как «упрочение», «укрепление». Возникает вопрос: неужели латыши сами вдруг консолидировались в социалистическую нацию? Всем известно, этот процесс происходил насильственным образом. Но он не изменил ни наше национальное самосознание, ни культуру. В данном случае я имею в виду культуру быта. Наши мужчины, даже самые бедные, ходили в костюмах. И на улицах Риги я ни разу, заметьте, ни разу не видел пьяного или шатающегося человека. Тем более, валяющегося в подворотне или в трамвае. В Москве же меня поразило, что мужчины ходили в ватниках. Это что — в ознаменование торжества социализма русские изобрели новый безобразный вид одежды? И от какой такой счастливой жизни пьянство лишает ваших мужчин нормального человеческого облика? Мне это непонятно! Меня это бесит! — Альгирдас в гневе стукнул кулаком по столу.

— А достижения в промышленности за эти тридцать лет вы, уважаемый Альгирдас, не берете в расчет? А последствия войны и восстановление разрухи в стране, которая грудью встала на защиту Европы, вы не учитываете? — подал голос уязвленный неожиданным всплеском гнева Николай.

— Да все я знаю, все учитываю! — устало махнул рукой художник — Я не могу признать одного — по какому праву один народ подминает под себя другой? И по какому праву он же считает себя старшим братом множества других народов?

Инга и Язеп, впрочем, как и остальные гости Альгирдаса, разделяли его точку зрения. Поэтому, когда он поостыл, выплеснув свой гнев, накапливаемый годами, беседа опять вошла в привычное спокойное русло — обсуждали последние выставки художников, новости из музыкальной жизни.

Петровские не обиделись на явно националистические высказывания хозяина дома. У каждого из них был свой «cкелет в шкафу». Они не афишировали свои западноукраинские корни, родители приучили их скрывать некоторые детали родословной. Например, тот факт, что дед Галины был связным в отряде бандеровцев в 1946 году, а три брата бабки Николая были сосланы в 1948 году в Сибирь с семьями как кулаки, а все их небогатое хозяйство разворовали и разорили завистливые соседи. Тогда, в горячее время повальной борьбы с бандеровцами и кулаками, советской власти некогда было вникать в частности, и братья Кривенки, работавшие от зари до зари на своих скудных наделах и своим потом нажившие кое-какое хозяйство, были объявлены кулаками и сгинули в холодной Сибири. Только бабке повезло, она носила фамилию своего мужа, не вылезающего из нужды неудачника, поэтому и уцелела. Не нашлось в их маленьком селе Почиевичи предателя, который донес бы новым властям о кровной связи простой бабы Петровской с кулаками Кривенками…

Куоколисы и Петровские поддерживали связь, поздравляя друг друга с праздниками. И как только Инга переехала в Питер, они с искренней радостью стали приглашать ее в гости. Они радушно принимали ее и всегда кормили, понимая, что студенческая стипендия мизерная, а Язеп с его непостоянными заработками разрывался между Эрикой и Ингой…

Инга подошла к дому на Казначейской улице, одновременно с ней во двор завернула женщина с двумя сумками, и они обе направились к подъезду, где жили Петровские. Девушка пропустила женщину вперед и придержала дверь, боковым зрением заметив мужчину, который быстрым шагом зашел во двор, огляделся, взглянул на них, и так же быстро вышел. «Наверное, ошибся адресом», — подумала Инга, закрывая за собой дверь.

Петровские обрадовались ей и накормили борщом. Другой еды не оказалось, и ее друзья были этим несколько смущены. Разговор зашел о новостях в искусстве Латвии, и Инга показала свежий журнал с новой статьей Язепа, перевела, как смогла, фрагменты, которые сочла самыми интересными. Язеп был искусствоведом, и его рецензии, отличающиеся язвительностью, изобиловали такой иcкрометной иронией, что многие художники андерграунда его не любили за излишний сарказм. Порой Инга сама удивлялась, откуда в нем столько ехидства. В семье он был совершенно другим — чутким и добрым. Но потом решила, что это последствия сиротского детства. Родителей своих он никогда не знал, о детдоме не рассказывал, только менялся в лице, если кто-то пытался расспросить его о детстве. Это была запретная тема. Они говорили только о настоящем и никогда о его прошлом. И еще они мечтали о будущем. Когда Инга закончит консерваторию и они уедут в Германию. Это была страна их мечты. В Кельне жили их друзья, которые два года назад поехали в гости по приглашению к своим дальним родственникам и остались там — притом оба нашли работу. История была почти фантастическая. Лидия прихватила с собой виолончель, так, на всякий случай.

И гуляя по городу, они прочитали объявление, что в местной филармонии объявляется конкурс — приглашается виолончелист. Лидия оказалась в нужном месте в нужное время. Выпускница консерватории приятно удивила приемную комиссию техникой исполнения, и с ней тут же заключили контракт, выдав аванс, на который они сняли квартиру и смогли вполне прилично жить, пока ее муж Янис подыскивал работу. Полоса везения продолжалась, Янис нашел себе работу тоже по специальности — в рекламном агентстве.

И вскоре они смогли забрать двоих своих детей и уже родили третьего. Эта волшебная история вдохновила Ингу, и они поставили перед собой цель, которая казалась вполне осуществимой.

За приятными разговорами Инга как-то забыла о времени, и когда взглянула на часы — удивилась. Казалось, только что пришла, а уже почти одиннадцать. А собиралась посидеть не больше часа… Петровские ее не задерживали, все равно уложить спать было негде. В их единственной комнате в большой коммуналке не оставалось места даже для раскладушки. На одном диване, который на ночь развигался на полкомнаты, спали родители, на другом — девочки. Два письменных стола стояли у окна впритык друг к другу. А по периметру комнаты от пола до потолка на грубо оструганных досках теснились книги. Николай как-то признался, что эти доски он своровал на соседней стройке. Он таскал их оттуда каждую ночь в течение недели, а сторож преспокойно дрых в сторожке и ни разу не проснулся, даже когда Николай однажды, перелезая с досками через забор, уронил их с изрядным грохотом, не удержав в руках.

— Но я ему потом заплатил. — Петровский лукаво усмехнулся.

— Что, вы к нему явились с повинной? — удивилась Инга.

— Нет, в последнюю ночь я ему бутылку водки подбросил к сторожке. Он, наверное, так и не понял, откуда такое счастье привалило. А я решил: пусть это будет ему приз за то, что он меня ни разу не поймал. А то позору было бы… Кандидат наук доски ворует. В Эрмитаж бы сообщили, начальству… У меня приятель как-то отдыхал в Доме творчества под Москвой. Потом рассказывал, как случайно слышал разговор двух дежурных по этажу. Одна другой жаловалась на отдыхающего там писателя: «Писатель-то он писатель, а в туалете кусок мыла украл!»

Инга распрощалась и вышла на лестничную площадку. Пока лифт медленно спускался на первый этаж, успела рассмотреть себя в зеркале на стенке. Что-то она совсем похудела, побледнела, даже, кажется, веснушки еще сильнее проступили на бледной коже вокруг заострившегося аккуратного носика. «Занимаюсь много, — вздохнула она, — надо бы хоть немного отдыхать. А то так недолго и ноги протянуть…» Лифт остановился, и она спустилась на две ступеньки к парадной двери. Лампочка не горела, поэтому она не сразу заметила притаившегося в углу человека. Инга вздрогнула от неожиданности. Мужчина шагнул к ней. Он был почти вдвое выше ее. Его большое тело заслоняло узкое окошко, прорезанное в двери. Инга отпрянула, но он протянул руку и схватил ее за рукав пальто.

— Не пугайтесь, я не сделаю вам ничего плохого. — Голос был неожиданно тихим для такого крупного человека.

— А я и не боюсь, — звонко ответила Инга и решительным движением попыталась высвободить рукав. Но мужчина цепко ухватил ее за плечо, а другой рукой ловко зажал рот. Инга забилась в его руках, испытывая одновременно и ужас, и ярость. Но он, не обращая внимания на неистовое сопротивление, легко поволок ее к лифту, а там, втащив как пушинку, придавил своим телом к стене, нажал освободившейся рукой на кнопку пятого этажа, а потом «стоп». Лифт завис между этажами. Девушка продолжала отчаянно вырываться, но он уже сорвал с нее одежду и застонал от нетерпения. Она пыталась ему мешать, как юркий зверек, который затихает, только когда из него выходит жизнь. Но он ловил то ускользнувшее от него ранним утром непередаваемое ощущение сладкой боли, и когда наконец поймал, рот его широко раскрылся, хотя он не издал ни звука, а только смотрел и смотрел в ее глаза, чтобы она видела его последним в своей уходящей жизни, а руки его железным обручем сдавливали худенькую шейку, и когда она тихонько выдохнула воздух, сладкая боль еще раз пронзила его тело.

Салтыков пил свой утренний кофе и невидящим взглядом смотрел в окно. В доме напротив на балконе четвертого этажа мужчина с брюшком энергично делал зарядку. Когда он приступил к приседаниям, взгляд Юры сфокусировался, после тридцатого раза он сбился со счета, в голове мелькнула мысль: «И после такой нагрузки он еще не избавился от брюха? А может, оно у него было еще больше, и сейчас он сгоняет остатки?..»

— Ты меня совсем не слушаешь! — вывел его из оцепенения голос Любаши.

— Продолжай, продолжай, я тебя слушаю. — Салтыков отогнал дурацкие мысли и изобразил на своем лице полное внимание.

— Но билеты все-таки дорогие, по восемьсот рублей.

— Мы куда-нибудь едем? Я не могу, у меня дел под завязку! — Юра отреагировал мгновенно.

— Я так и знала! Когда ты делаешь сосредоточенное лицо, это означает, что ты меня совсем не слушаешь, — обиженно сказала жена. — Повторяю для глухих: хочу на концерт японских барабанщиков! Они всего на один день приехали. В новостях показывали — так классно барабанят!

— В Москву приехали? — уточнил Юра.

— Почему в Москву? — удивилась Любаша.

— Ну, я решил, что в стоимость билета на твоих барабанщиков входит проезд до Москвы…

— Юр, да ты что?! Вспомни, когда мы последний раз выходили в свет? Ты даже не знаешь, почем сейчас билеты! Когда был концерт итальянцев из Сан-Ремо, билеты по две тыщи стоили. А мы с Юлькой по четыреста купили, сидели в последнем ряду на галерке.

— А-а-а, вот куда мои денежки утекают! Я тут батрачу, как негр на плантациях, а ты на итальянцев глазеешь! Небось, уже и подцепить какого-то успела! Знаю я твою лихую натуру! — Юра вскочил и начал тискать Любашу, которая, весело хохоча, стала шутливо отбиваться.

— Ну ладно, не хочешь на японцев, тогда давай ремонт сделаем.

— Еще новость! Первое слово дороже второго! — вспомнил он детскую присказку, которую не раз слышал от сыновей. — Ты давай определяйся, дорогая, что тебе хочется. Но я лично за японских барабанщиков. При условии, что этим твоим барабанщиком буду я сам. Где там твое кимоно, которое тебе твой братец подарил? А побарабаню я тебе лучше всякого японца, я в студенческом джазе четыре года отбарабанил… На чем хочешь? На кастрюле или можно просто на табуретке? — Он нежно обнял жену и зарылся лицом в ее пушистые волосы, которые после утреннего душа стояли дыбом, потому что она не успела еще их уложить. Любаша потянулась губами к его губам и обняла за шею. Только он успел подумать, что воскресенье дается человеку не только для того, чтобы не ходить на работу, к тому же когда сыновья на два дня уехали погостить к бабушке, как противный звук телефонного звонка разрушил все очарование возникшего желания.

— Я этот телефон когда-нибудь выброшу с балкона! — пообещал Юра и нехотя выпустил из объятий податливое тело жены.

— Юр, привет, — услышал он взволнованный голос Валеры. — Извини, я тебя оторвал?

— Не только, — пробурчал Юра, — ты меня, можно сказать, из постели любимой женщины вытащил.

— А Любаша где? — В голосе Валеры прозвучало недоумение.

— Так она и есть любимая женщина! А ты думал?! Испорченный ты все-таки тип, Валера.

Молодой напарник смущенно усмехнулся. Но тут же продолжил, сменив игривый тон на деловой:

— Юр, наш маньяк опять объявился. Сегодня еще одну несчастную обнаружили. Картина та же — изнасилование и удушение.

— Да ты что?! — Юра от досады даже притопнул ногой. — А кто она?

— Опять молоденькая девушка, латышка. Прикинь, скрипачка. Рядом с телом скрипка лежала.

— А время?

— Убита ночью, обнаружена в семь утра.

— Еду, — коротко объявил Юра и положил трубку. Он постоял минуту у телефона, собираясь с мыслями, потом быстрым шагом направился в спальню переодеваться.

Взглянув не без сожаления на еще не застеленную постель, он решительно стал натягивать джинсы, прыгая на одной ноге. В дверях стояла Любаша и серьезным взглядом следила за каждым его движением. Вопросов она не задавала. Юра приучил жену к тому, что не все, что происходит на работе, стоит обсуждать дома.

— Японские барабанщики отменяются, — строго сказал он. — Можешь теперь мечтать о ремонте.

Из дома не выходить, никого не впускать, по ночам не шляться. Вернусь, допрошу с пристрастием! — Он привлек Любашу к себе и поцеловал долгим поцелуем.

У проходной общежития консерватории сидела пожилая полная женщина и пила чай из большой кружки, манерно оттопырив мизинец. Ее гладко зачесанные назад седые волосы, которые она собрала на затылке в жиденький узел, круглое белое лицо и злобные черные глазки напомнили Валере одну очень неприятную особу — учительницу математики пинской школы, где Володя провел десять лет своего хулиганского детства и отрочества. Она столько раз позорила его перед классом за проделки, с таким удовольствием ставила ему двойки в журнал и дневник, что он запомнил ее на всю жизнь. Даже во взрослой жизни она ему иногда снилась в кошмарах, притом в таких, что, проснувшись, он долго приходил в себя — весь мокрый от пота и с колотящимся сердцем. То ему снилось, что он бил ее утюгом по голове, ужасаясь своему поступку.

То однажды во сне он усилием воли превратил ее в зонтик-тросточку и сладострастно ломал этот зонтик, утешая себя мыслью, что сей предмет неодушевленный, и фиг с ним. Не жалко. Однажды ему приснилось, что он ее убил лопатой и зарывает ее тело прямо на дороге этой же лопатой, а потом старательно притаптывает и собирается закатывать асфальтом, радуясь, что никто не видел его преступления. Но тут невесть откуда появляется тетка и с угрозой в голосе говорит: «Ну, парень, скажу всем — и ты покойник». Почему-то этот последний сон его совсем расстроил. И он думал о нем весь день. Больше всего после этих кошмаров его мучило то, что он с легкостью лишает жизни ненавистную ему учительницу. Едва Валера попал в поле зрения вахтерши, она встрепенулась и рявкнула:

— К кому?!

— Не так! — строго ответил Валера.

— Что «не так»? — Тетка уже вскочила и мощной грудью заслонила амбразуру — узенький проход между стеклянной будкой, где она восседала, и стеной коридора.

— Не так, говорю, встречаете. Надо говорить: «Хенде хох!»

Парочка, стоящая у будки, громко расхохоталась. Тетка люто зыркнула на них и пригрозила:

— А ты, Русакова, молчи. Все равно не пущу твоего хахаля дальше порога. Он здесь не прописан!

— А нам и так хорошо! — Хахаль насмешливо посмотрел на тетку, обнял Русакову, и они повернулись к ней спиной.

— Чего надо? — Злобная женщина явно не поддавалась перевоспитанию, и Валера предъявил ей служебное удостоверение.

— Я к кому-нибудь из комнаты Инги Куоколе. Поговорить нужно.

Тетка все-таки поддавалась перевоспитанию. Она вздохнула и разрешила:

— Проходите, может, и выясните что-нибудь. Бедная девочка… Такая тихая была. Никогда никого не водила, — назидательно сказала она и уставилась на Русакову. — Поднимитесь на второй этаж, комната справа, № 18.

В девять часов вечера жизнь в общежитии кипела. По коридору сновали студенты, разноголосые звуки музыки доносились из-за закрытых дверей, на кухне что-то шкварчало и булькало, запах подгоревшей свеклы разносился по всему этажу. Эта кутерьма явно напоминала сумасшедший дом, но веселый и жизнерадостный.

Валера остановился у комнаты № 18 и постучал. Дверь открыла миловидная девушка в простеньком платьице. Ее печальные глаза вопросительно посмотрели на Валеру.

— Вы к кому?

— Можно зайти? Здесь жила Куоколе?

— Вы следователь? — догадалась девушка и пригласила: — Заходите!

В комнате было уютно и чистенько, на четырех кроватях сидело человек десять — и девушек, и ребят. Под любопытствующими взглядами Валера засмущался, но тут же преодолел свою стеснительность и обратился ко всем сразу:

— Я следователь из уголовного розыска, Валерий Крупнин. Пришел к вам за помощью. Хочу узнать, когда вы видели в последний раз Ингу. Кто из вас с ней разговаривал и что она вам говорила.

Одна из девушек, видимо, самая бойкая, стала рассказывать:

— У нас вчера репетиция была, мы отыграли всю концертную программу. Потом вышли на улицу и остановились у входа поболтать. Но Инга сразу попрощалась и ушла к друзьям. Больше мы ее не видели.

А сегодня нам сообщили, что ее убили… — У девушки дрогнул голос, на глаза навернулись слезы и она опустила голову. В комнате повисла тишина.

— В котором часу она ушла? — нарушил тишину Валера, с сочувствием глядя на шмыгающую носом девушку.

— Было часов восемь или начало девятого.

— А вы ничего не заметили? Может быть, ее кто-нибудь преследовал?

Девушки начали вспоминать, перебивая друг друга. Все сошлись на том, что видели, как она переходила дорогу, зажав скрипку под мышкой.

— На улице было еще много людей, вместе с ней переходили дорогу несколько человек, — уточнила веснушчатая девушка с непослушными кудряшками рыжих волос, которые падали ей на глаза, и она их время от времени поправляла.

— Вспомните, пожалуйста, много ли было людей, когда вы вышли на улицу. Может быть, кто-то стоял, ждал…

— Я видела, — вспомнила девушка, которая открыла Валере дверь. — Когда мы вышли, все стали расходиться, многие собирались встречать старый Новый год. А мы с девочками задержались, потому что некоторые наши подружки живут с родителями, им с нами не по пути. А хотелось еще поболтать. И тут я заметила мужчину, который стоял у дерева. Знаете, как бывает: когда все вокруг в движении, стоящий человек сразу выделяется. Я тогда решила, что он кого-то ждет. Потом отвлеклась, с девочками разговаривала. Когда взлянула опять, его уже не было. А тут все начали Инге махать руками, я тоже помахала. И его увидела. Он тоже переходил улицу.

— А почему вы обратили внимание именно на него?

— Он высокий очень, возвышался над всеми.

У меня друг баскетболист, у него рост сто девяносто. Так этот такой же. Может, чуть выше — издали не видно. Он шел позади Инги, хотя между ними были еще люди.

Валера почувствовал волнение. У него появилась надежда, и чем больше он думал об этом, тем больше убеждал себя в том, что у него в руках тоненькая ниточка, и стоит за нее ухватиться и потянуть, распутается весь клубок…

На улице он набрал телефонный номер Салтыкова.

— Юр, а сейчас я тебя ниоткуда не вытащил? Спать еще рано. А лучше и вовсе не ложись. Подумать надо. Кажется, стало чуть-чуть теплее. Помнишь, как в детской игре, когда надо найти спрятанную вещь — холодно, тепло, горячо…

В кабинет Гоголева набилось человек десять. Все они беспрерывно курили, и сизый туман колыхался над головами причудливыми волнами.

— Поскольку нашим штабом будет руководить заместитель министра МВД Степан Михайлович Полищук, а человек он крутой и нетерпеливый, немедленно приступаем к обсуждению плана действий. Кое-какие наработки у нас уже есть, но их крайне мало.

С более подробным заключением судмедэкспертизы вы можете ознакомиться чуть позже. А пока наш судебный медик Мартынов поделится своими соображениями.

— Я выезжал на все три места обнаружения трупов. По результатам проведенных осмотров трупов выявлены совпадения в механизме, характере и локализации повреждений на теле потерпевших. Вот снимки и расчеты, по которым можно судить, что удушение всех жертв было совершено одним и тем же лицом. Но главное — результаты генотипоскопической экспертизы. Исследование объектов биологического происхождения убийцы — следов слюны, спермы, микрочастиц — показало, что они принадлежат одному лицу. Убийца — высокого роста, более ста девяноста сантиметров, сильный, жертв в двух случаях душил одной рукой. Размер обуви сорок седьмой. Очень осторожный. Мы опросили много людей, ни в одном случае никто не видел никого похожего в районе действий убийцы. Выходит на охоту в темное время суток, действует в лифте. Все изнасилования совершены обычным способом, не в извращенной форме. Девушек после удушения приводит в более-менее пристойный вид и сажает у стенки. Аккуратный, сволочь, — не выдержал официального тона Женя, вспомнив по ходу сообщения, в каком виде он увидел несчастных девушек.

— Теперь о жертвах. Валера, ознакомь нас, — попросил Гоголев.

— Все три жертвы — молодые девушки: Алехиной Ольге восемнадцать лет, Красновой Екатерине — семнадцать и последней — Куоколе Инге — двадцать два. Первые две — жительницы Питера, последняя — гражданка Латвии. Мы у нее нашли билет на сегодня на рижский поезд. Еще странное совпадение в последних двух случаях — они обе студентки консерватории, скрипачки. Вчера выяснилась деталь: подруга Куоколе заметила возле консерватории мужчину, который, по ее описанию, похож на составленный нами портрет насильника. Его рост плюс-минус сто девяносто. Он стоял, явно кого-то поджидая. И ушел следом за Куоколе. Мы попытались выяснить особенности объектов влечения убийцы. Фигуры у всех разные, но объединяет одно — молодость, хотя о Куоколе не скажешь, что она девочка, в паспорте у нее стоит штамп о замужестве, ее муж Куоколе Язеп Винсентович. И к тому же она уже мама, в паспорт вписана ее дочь — Куоколе Эрика Язеповна. Ей два года. Кстати, у всех троих волосы светлые: первые две блондинки, а у Инги ближе к рыжеватому оттенку.

— Обращение к населению готово? — поинтересовался следователь Борис Константинович Редькин, представитель старшего поколения, седой мужчина с живым умным лицом.

— Да, информацию уже разослали на радио и телевидение, сегодня в вечерних новостях будет сообщение.

— Результаты экспертиз в справочную картотеку поместили? То, что они не встречались по прежним аналогичным делам, и так ясно. Но нужно быть готовыми ко всему. Тьфу, тьфу, конечно, — сплюнул через левое плечо прокурор-криминалист Самойленко. — Парень вошел во вкус, за тринадцать дней три изнасилования с убийством — это не шутка.

— Поместили, — ответил Мартынов. — Это первое, что мы сделали, когда из картотеки стало ясно, что такой у нас еще не светился.

— Психи не сбегали?

— Нет, уже выясняли.

Вопросы сыпались со всех сторон, и на все группа Гоголева отвечала четко и с готовностью. Приступили к планированию розыскных мероприятий. Сигнальной группе выделили отдельный кабинет с четырьмя телефонами. Никто не сомневался, что после вечерних новостей на телефонные номера, которые назовут в сообщениях, обрушится шквал звонков от населения. И конечно же львиная их доля окажется непригодной для дальнейшей работы. В городе полно людей, которым с перепугу что-то мерещится. Еще больше фантазеров, любящих домысливать какой-нибудь незначительный факт. Работа предстоит нелегкая. Каждый сигнал нужно будет проверить и принять по нему соответствующие меры. И этим займутся наиболее подготовленные оперативники, уже имеющие опыт в такой работе.

— Поскольку все убийства произошли в Центральном районе, есть основания предполагать, что насильник здесь и живет. Но может и приезжать на охоту. Думаю, необходимо организовать патрулирование оперативных групп. Поделим район на сектора, попросим виделить дополнительные машины. — Гоголев был собран и настроен очень решительно.

— Но консерватория находится в Адмиралтейском районе. Думаю, убийца выслеживал студенток там. Необходимо и в этом районе организовать патрулирование.

— Несомненно, сделаем акцент на физический поиск. Помимо патрулирования в состав поисковой группы подключим районную милицию. Пусть сотрудники в гражданской одежде прикроют прилегающую к консерватории территорию. Помните, как в Ростове-на-Дону серийного убийцу-насильника задержал один милиционер в гражданской одежде на железнодорожной станции?

— Хорошо, но патрулю нужен «розыскной» портрет. Пусть наши психолог, психиатр и сексопатолог разработают его. Поведенческие признаки вкупе с теми немногими данными, что у нас имеются о его внешнем виде— росте, размере ноги, размере рук — помогут определить, на кого нужно обратить особое внимание.

— И скрытое наблюдение не мешало бы организовать. Почти каждый пятый преступник через какое-то время возвращается к месту преступления. Особенно половые психопаты. Не надо исключать и такой вариант, когда место, где он уже совершил насилие, является для него «запускающим механизмом». Лифты он выбирал неспроста. Ведь всегда есть риск, что кто-то зайдет в подъезд. А в нашем случае, может, как раз лифт и есть для него отработанная точка. А уже затащив жертву внутрь, он блокировал лифт и закрывал рот несчастной, лишая ее возможности закричать и позвать на помощь.

Еще долго в кабинете обсуждались основные направления поиска убийцы, и когда вроде бы уже все обговорили и все начали расходиться, Виктор Петрович обратился к Борису Константиновичу:

— Останься Боря, поговорить надо. Давно не обращался к тебе с просьбами, а тут видишь какое дело… Не могу понять, как такой здоровый мужик, действуя так нагло, ни разу не привлек к себе внимания. Мы же столько народу опросили, когда поквартирный опрос проводили, и хоть бы какая зацепочка. Как будто он невидимка. Что-то мне подсказывает, что у консерватории был он… Пока будут составлять психологический портрет, может, у тебя есть идеи…

Белая «Лада» медленно тащилась по улице Маяковского, потом завернула на Жуковского и припарковалась у тротуара.

— Давай хоть пожуем, что-то я проголодался, — предложил своему напарнику Дмитрий Фетисов и достал из пакета по пирожку — себе и Петру Ковалеву.

— Который день катаемся, а толку никакого. — Петр аккуратно обернул краешек пирожка в бумажную салфетку и откусил чуть ли не половину.

— На тебя не напасешься, — усмехнулся Дмитрий. — Откусил кусочек с коровий носочек. Так бабушка моя любила говорить.

Петр хмыкнул. Съели по три пирожка, запили минеральной водой — и на душе стало веселее. На улице народу поубавилось, и Петр заметил:

— Помнишь, раньше по вечерам жизнь только начиналась, а теперь замирает. Наверное, люди больше уставать стали, им лишь бы поскорее домой добраться. Еще и десяти нет, а улицы почти пустые. Поехали дальше.

Петр завел мотор, и они двинулись по своему квадрату по улице Восстания. В радиоэфире с сильными помехами переговаривались голоса, Дмитрий прислушивался и зорко смотрел по сторонам.

— Дим, а вдруг этот маньяк — не питерский? Может, он гастролер? Отметился здесь — и деру. А мы тут ездим, высматриваем. Смотри, уже две недели прошло, а о нем ни слуху ни духу. — Петя вдруг рассмеялся: — А помнишь, как мы того спортсмена задержали? Мужик идет себе, а ты к нему подъезжаешь, подваливаешь с вопросиком:

— Молодой человек, а какой у вас размер обуви?

А он тебе: «И не мечтай, Маленький Мук! Вывалишься…» Ты ему документ предъявляешь, он даже обалдел: «Вас теперь и размер обуви интересует?» Жалко, что это не маньяк был… Задержали бы… — Петя мечтательно вздохнул. — А то ездим, ездим… — Вдруг он встрепенулся:

— Вон еще один идет, смотри, какой длинный!

Навстречу им по улице неторопливо шел высокий мужчина. Машина медленно подъехала к нему, и оба милиционера подошли к прохожему.

— Предъявите, пожалуйста, документы.

Мужчина от неожиданности вздрогнул, но, взглянув на удостоверение милиционера, достал из портфеля паспорт. Фетисов внимательно просмотрел паспорт и дружелюбно спросил:

— Домой возвращаетесь?

— Да, люблю перед сном пройтись, а то голова за день устает.

— А где работаете?

— Преподаватель математики, в университете. Сегодня на вечернем отделении лекции читал.

— А-а, — уважительно произнес Фетисов. — Всего хорошего! — И пошел назад к машине. Когда автомобиль тронулся с места, Петя поинтересовался:

— Кстати, Дим, а как ты собираешься определить, человек маньяк или нет? У него же на лбу не написано.

— Если будет к девушке приставать или вести себя подозрительно… Нам же инструкцию дали… А хорошего человека сразу видно. Вот этот — по описанию похож, а держится спокойно, уверенно, открыто.

— А вздрогнул, видел?

— Ну, мы же неожиданно подошли, он задумался. Кстати, про гастролеров. Помню, был такой Шубин, — стал вспоминать Дима. — Он разъезжал по городам, знакомился с женщинами, как правило, легкого поведения или с теми, кто занимался попрошайничеством, с любительницами выпить. Приводил их на чердаки, в подвалы, в подъезды, в лес — как придется. Вместе выпивали, а потом он их насиловал. Если сопротивлялись — душил. Когда его все-таки поймали, на его счету были жертвы из сорока пяти городов, а задушенных — четырнадцать. И все это он сотворил за два года…

— Страсти какие!

— А когда я учился на юрфаке, у нас спецкурс был: «Многоэпизодные убийства, совершенные на сексуальной почве». Вел спецкурс юрист Кобыщанов, кандидат наук. Много чего нам порассказывал. На каждую тему у него примеры из жизни — девчонки чуть в обморок не падали. Как начнет про удушение жертвы, когда она агонизирует, или про отрезанные груди — кошмар. А меня поразила история про одного маньяка, который в допреступный период, когда еще был подростком, испытывал возбуждение, наблюдая страдания своих сверстников в стоматологическом кабинете. Представляешь, специально туда приходил, очень возбуждался и получал эмоциональное удовлетворение от мучений детей и вида крови при экстракции зубов.

— Ой, еще и экстракция зубов… Что-то я такого не слыхал, — опешил Петя.

— А ты давай учись, нечего дурака валять. Сессию, небось, опять на трояки сдал.

— А вот и нет, у меня только одна тройка. За экстракцию зубов! — захохотал Петя.

— Дурень, это удаление! Темнота… Дай лучше еще пирожок, опять есть захотелось.

Машина завернула в следующий переулок. Стайка девочек-подростков быстрым шагом переходила дорогу, оглашая улицу веселым хохотом и громкими голосами.

— Вот кто шляется по ночам — дети! Ну, мы их сейчас напугаем, дур этих. А то какая-то маманя не досчитается ночью свою дочурку, а поздно будет! — Петя оживился и приготовился к веселому представлению. Машина остановилась у тротуара, Петя вышел и картинно облокотился на капот:

— Стой! Кто идет? — строго сросил он.

— Не скажем! — задорно ответила одна.

— А куда это вы среди ночи? — поинтересовался Петя голосом доброго дядюшки.

— А мы, дяденька, в компьютерный клуб идем мальчиков клеить! А повезет, они нам компьютерное время купят! — И довольные собой, вприпрыжку побежали дальше.

— Вот же дуры! — удивился Петя, садясь в машину. — Уже три недели назад и радио, и телевидение их предупредило, чтоб осторожными были, а они ночью в клуб потащились.

— Да это не они, а их мамаши дуры, раз отпускают. У моего друга Саньки Платонова сестра такая же, лет четырнадцать ей. Каждую неделю ноет, просит мать ночью отпустить в клуб. Мать говорит: почему именно ночью? Иди днем, денег дам. А она: а ночью знаешь как интересно? Ты мне лучше денег дай ночью. Так изноется, всю душу из матери вынет. Так что мать денег даст, а потом всю ночь трясется, чтоб с той ничего не случилось. Говорит, не могу сопротивляться, сил уже нет.

— А Санька твой чего ж ей не всыпет? Я б своей сестре так задницу надрал!

— Фу, как грубо, Петя. Какой ты некультурный, а еще будущий юрист. Я бы тебе даже экстракцию зубов не доверил. Не то что судьбы людей! — с пафосом заключил он, и оба загоготали молодым здоровым смехом.

Человек лежал на кровати с открытыми глазами и полубредил, полуспал. «Пусть бы она лежала рядом, — думал он, — я бы сначала поцеловал ее волосы, потом коснулся бы щеки, провел пальцем по ее носику, а потом погладил ее плечо и сказал одно только слово — „бархат“… Я бы взял ее руку в свою… — Он слегка сжал пальцы, почти чувствуя ее тонкие пальцы в своей ладони. — Какая она красивая — золотистые волосы волнами лежат на плечах… У нее длинные стройные ноги… А какая пышная грудь, в которую хочется зарыться и забыть обо всем на свете… Боже мой, это не ее грудь! А мелкие веснушки на лице? Откуда они? Их прежде не было… Какая она бледненькая, худенькая, в ее глазах застыли ужас, ненависть. Она меня совсем не любит! Она меня ненавидит!» — ужаснулся он. И образ рассыпался, как мозаичная картинка, и уже не собрать его, потому что он не понимает, как так случилось, что он забыл ее, настоящую, а на ее лицо наложились черты других, чужих, не знакомых ему девушек. И у каждой в глазах ненависть и ужас. И ни одна из них не унесла с собой любовь к нему. Он остался совсем один, не любим никем, и между ними пропасть… Он стоит на краю, балансирует, пытаясь удержаться, но ноги срываются, тьма поглощает его, и он падает, падает, не за что ухватиться скрюченным пальцам, и он хватает густой воздух, который с треском рвется, как ветхая ткань… Неодолимо приближается дно, ужас охватывает его. Но откуда-то появляются женские руки, подхватывают его и начинают ласкать, и в самый острый момент, когда наслаждение совсем близко, руки вдруг выпускают его из своих объятий, и он опять стремительно падает вниз. Его тело пронзает боль от страшного удара, и в эту же секунду он испытывает наслаждение. Тело его дергается в конвульсиях, но он не просыпается, его душа продолжает блуждать во мраке и не находит выхода…

Гоголев погрузился в изучение бумаг, которые лежали перед ним на столе. В одной стопке — отфильтрованная информация о телефонных звонках населения. В другой — рапорты оперативных групп, которые проводили ежевечернее патрулирование по улицам Центрального округа. «Все не то», — думал он, откладывая очередную бумагу в сторону. И наблюдение у консерватории пока не дало никаких результатов. Он слегка усмехнулся, вспомнив, как один из оперативников для конспирации стоял с букетом искусственных цветов. Но очень скоро взволнованный девичий голос сообщил по телефону, что какой-то подозрительный тип уже несколько вечеров подряд маячит у консерватории и кого-то высматривает. Патрульная группа отреагировала мгновенно. И каково же было их разочарование, когда они увидели своего же сотрудника… Пришлось его срочно менять. Если он примелькался студентам, мог на себя обратить внимание кого угодно. Регулярное патрулирование, правда, принесло свои плоды. Мимоходом удалось предотвратить несколько краж и одно разбойное нападение. А одному бомжу просто спасли жизнь, обнаружив его спящим на асфальте в подворотне. Он уже совсем замерзал. Лежит теперь в больнице в тепле и уюте, хоть откормится немного, бедолага. Пальцы отморозил, но без ампутации обошлось, кто-то из оперативников интересовался. Гоголев застыл в раздумье над очередным рапортом и почувствовал головную боль. Надо передохнуть. И он вышел в коридор, откуда слышались голоса Крупнина и Салтыкова.

Крупнин с аппетитом поглощал китайскую лапшу. Сегодня, возвращаясь с работы, он уныло думал, что жрать ужас как хочется, а кроме засохшего кусочка сыра ничего не осталось. И тут его взгляду предстала дивная картина: маленькая палатка в китайском стиле с красивой надписью «Хуанхэ», витрина которой была украшена большими плакатами, а на них изображена — аж дух захватывало — всяческая китайская еда. На каждой картинке — тарелочка, а в ней что-то невообразимо красивое и наверняка очень вкусное. У него даже слюнки потекли. Правда, цена была великовата для уличного питания, но если учесть, что он давно не шиковал, разочек себе позволить можно. Выбрал среднее по цене блюдо и теперь наслаждается лапшой с овощами и кусочками курицы с арахисом. Обалденно вкусно, можно было бы и поострее взять, но, наверное, китайцы щадят непривычных к острой кухне русских граждан. Так что Валера сыпанул щедрой рукой красного перца и теперь работает челюстями так споро, что как бы не вывихнуть их сгоряча. Запивал все это райское наслаждение любимым пивом «Балтика» № 6 и радовался жизни. Лицо у него раскраснелось — так позорно реагировала его светлая кожа на острую пищу и алкоголь. Так что от друзей никогда не скроешь любовь к излишествам. Его друг-приятель Корчинский давно вынес ему «приговор»: «Твоя страсть к излишествам всегда налицо, Валерик. Как нажрешься или острого затолкаешь в себя — сразу рожа красная становится. Ел бы ты лучше картошку, запивал чаем — выглядел бы прилично. А то с тобой к девушкам хоть не ходи — опозоришь. Подумают, что я с алкашом связался и сам такой».

Ну что поделаешь, если уже после первого стакана пива лицо полыхает красным пламенем! Вот Валера в гостях у девушек теперь алкоголь никогда и не принимает, чтобы сохранить свою репутацию. Кстати, о девушках. Уже целую неделю он просыпался в замечательном настроении. Сначала все гадал, что же такого в его жизни произошло выдающегося, что в течение дня нет-нет, а в груди как будто кто-то осторожненько царапал мягкой лапкой. Он даже себе боялся признаться, что влюбился. И нельзя сказать, что Валера был нерешительный. Кое-какой опыт в отношениях с девушками у него имелся, но все его предыдущие симпатии — неплохие девчонки, веселые и напористые, но их хотелось иметь просто друзьями. Ни от одной у него не заходилось сердце так, как в этот раз.

А теперь в течение дня он возвращается к мысли о том, что в его жизни случился праздик. Чудесный праздник по имени Александра. Сашенька, как он сразу стал ее про себя называть. Он уже успел придумать повод, по которому можно было ее увидеть. И не откладывая в долгий ящик, доев свою вермишель, вымазав корочкой хлеба самое вкусное — коричневую густую подливку, набрал на мобильном телефоне номер общежития.

— Слушаю! — раздался в трубке мелодичный девичий голос. Валера даже удивился: а где же та лютая мегера?

— Мне, пожалуйста, Александру из восемнадцатой комнаты.

— Сейчас, подождите минутку. — Он услышал, как тот же голос попросил кого-то: — Карина, будь другом, сгоняй за Сашей. Скажи, ею красивый баритон интересуется.

Какое-то время в трубке слышались голоса, звук хлопающей двери, смех, жизнь в общежитии кипела. Наконец он услышал ее нежный голос:

— Я вас слушаю.

— Здравствуйте, Саша, я следователь Крупнин Валерий. Я у вас был неделю назад.

— Да, я вас помню… — Голос был такой милый, что Валеру охватила непривычная нежность.

— Мне нужно с вами встретиться, пару вопросов задать. Я много времени у вас не займу. — Он боялся, что она откажет ему. Но девушка с готовностью согласилась:

— Мы можем встретиться завтра. Только вы лучше подъезжайте к консерватории. А то завтра дежурит Акулина Адамовна, а она такая… сердитая, нагрубить может…

— Я ее уже укротил. — Валерины губы непроизвольно растянулись в улыбке. — Но лучше действительно встретиться у консерватории.

Он отключил телефон. Душа его ликовала. И он запел вполголоса песню Никитиных, которая ему очень нравилась в последнее время: «Александра, Александра…»

На следующий день, предупредив Яковлева, что у него срочное дело, которое требует его немедленного присутствия, с легким холодком в сердце подходил к двери консерватории. Ему даже не пришлось долго ждать, потому что Саша оказалась очень пунктуальной девушкой. При свете дня она показалась ему еще лучше. Может быть, потому, что она слегка подкрасила глаза и они стали выразительнее.

— Куда пойдем? — спросила Саша, когда они поздоровались и он взял из ее рук тяжелый пакет.

— Я знаю здесь неподалеку кафе, где отличный кофе и много разных вкусностей.

— А вы сладкоежка? — улыбнулась Саша, и на ее щеках появились очаровательные ямочки.

Валера замер от восхищения, до чего же она была хороша. Он смотрел в ее большие серые глаза и даже не сразу ответил, потому что у него было ощущение, что он утонул в них. Все-таки он собрался с силами, вынырнул и наконец сказал:

— Я люблю все вкусное. Больше всего жареные пончики в большом количестве сахарной пудры. А когда их съешь, в пакете еще так много пудры остается, что можно просто высыпать в рот. Она так медленно тает… — Он даже зажмурился от удовольствия. Выражение его лица в этот момент было такое непосредственное, что Саша рассмеялась.

— Вы действительно сластена. Даже рассказываете вкусно. А я люблю китайскую кухню, там столько всего интересного! У меня друг есть, китаец, очень славный парень, Ваном зовут. Ему родители из Китая присылают всякую всячину. Однажды он меня угостил кунжутом в васаби. Это такая восхитительная штука! — Саша подняла вверх глаза и застонала, чтобы выразить свое отношение к кунжуту в васаби во всей его полноте. Валера умилился. Он тоже всегда стонал, когда испытывал наслаждение от еды. — Я ему сказала, что ничего вкуснее в жизни не ела. И он мне приносил этот кунжут, пока я не съела его весь. Потом признался, что сам даже не попробовал — для меня берег.

— Наверное, он в вас влюблен, — серьезно заметил Валера.

— Да, влюблен. И даже говорил мне об этом не раз. Но я сказала — извини, дорогой, кунжут закончился — завяли помидоры.

Валера расхохотался. Он обрадовался, что Саша еще и чувством юмора обладает. А это качество он очень ценил в людях.

— И что же бедный ваш китаец Ван?

— Другую полюбил. Девушку зовут Нина, очень красивая и милая, немножко диковатая, правда. Ему нужно жениться, он хочет в России остаться. А петербургская девушка вряд ли вышла бы за него, посчитала бы такой брак мезальянсом. А Нина из Иваново, когда они поженятся, она его там пропишет. Он со временем и гражданство может получить.

— Надо же, какая нынче молодежь практичная! — удивился Валера, немного уязвленный разговором о выгодных браках и провинциальной диковатости.

— Что поделаешь, — вздохнула Саша. — Жизнь теперь такая, очертя голову мало кто женится. Но я не такая! — Она весело взглянула на Валеру, и он понял, что она действительно не такая. — Если я полюблю, то готова с любимым хоть в горный аул, хоть в бурятские степи ехать.

— А этот Ван хорошо говорит по-русски? Одно дело на инструменте играть, там слова особенно и не нужны. А другое — за девушкой ухаживать, общаться… Двумя словами ведь не обойдешься.

— До поступления в консерваторию он русский изучал целый год. С ним вполне можно общаться. Способный парень. Новые слова впитывает как губка. Иногда вдруг такое выдаст — только диву даешься. Мне Костя с фортепьянного отделения рассказывал, что он как-то Вана к себе на дачу пригласил.

От Питера далековато, на границе с Новгородской областью. Пошли они сначала по полям погулять. Поля колхозные, субботнее утро. Ни одного человека нет. Ван спрашивает: «А люди где? Почему никто не работает?» — «Так суббота же, все отдыхают», — отвечает Костя. Зашли в деревню, а там здоровенный мужик машину моет. Ван так удивился: «О, какой толстый! Наверное, богатый». Идут дальше по деревенским улицам, навстречу женщина необъятных размеров. Ван еще больше изумился. Говорит: «Какая деревня богатая, все такие толстые, много кушают». А тут на детском раздрызганном педальном автомобильчике мальчишка лет шести едет, щеки из-за ушей видны. Ван совсем обалдел. А Костя ему: «У нас, Ван, даже у детей собственные автомобили есть!» Ван вздохнул и говорит: «Удивительная у вас страна. Никто ничего не делает, а все у всех есть. Даже у детей машины.

У нас когда бы в поле ни вышел, всегда согнутые спины крестьян видишь. О выходных они и не думают. Все работают». Потом Костя его в лес повел. Ван любуется окрестностями, восхищается нашей русской природой, ее богатством и разнообразием. И главное, что вокруг все — ничье. Даже вcкрикивал: «Папоротник ничей! Цветы ничьи!» У них же папоротник тоже едят, его сначала купить надо! А потом вдруг и спрашивает: «А где здесь у вас нужники?» Костя сначала не понял, не расслышал вопроса, ему показалось, что Ван про Лужники спросил. Плохо ориентируется в русских просторах. И говорит ему, дескать, Лужники далеко отсюда, в Москве, пешком не дойдешь. Ехать надо на поезде. Но сначала нужно в Питер вернуться. Ван головой покачал, ничего не ответил. А через полчаса опять спрашивает: «Ну, где тут у вас нужники? Вы же куда-то ходите, когда вам очень хочется…» Костя чуть не умер от смеха. Только тогда понял, что Ван в туалет хочет сходить. Под куст показал, сам отвернулся, чтоб парня не смущать, и говорит: «Нужники в лесу у нас везде». Это ж надо такое слово откопать. Я это слово сама впервые узнала, когда мы творчество Пушкина изучали. Нам учитель рассказывал, как Державин впервые приехал в Царскосельский лицей, все лицеисты вокруг него на цыпочках ходили, еще бы — первый поэт державы почтил их своим визитом. А он с мороза приехал, продрог, и вдруг спрашивает громовым голосом: «А где здесь у вас нужник?» Лицеисты были потрясены.

— Ну, тогда за Нину можно быть спокойным. Он еще сам научит ее редким русским словам, — успокоился Валера за судьбу незнакомой ему девушки.

— А Ван стал Нину еще и китайскому учить.

— Да ну! — изумился Валера. — А зачем ей китайский язык в городе? В ее Иваново?

— У него планы грандиозные. Во-первых, Иваново ему нужно только для прописки и гражданства. Он там жить не собирается. В Питере хочет остаться. А во-вторых, он считает, что у его детей оба родителя должны говорить на одном языке. Он же детей планирует нарожать. А потом с ними в Китай летать, родственникам показывать — что получилось. Так что он учит иероглифам Нину, а она нас, для прикола. Мы уже даже знаем по нескольку фраз! Например, «здравствуйте, как дела», «сколько стоит», «сколько вам лет», «бандит», — стала перечислять с гордостью Саша, загибая по очереди пальцы.

— А «бандит» зачем? — почему-то это слово смутило Валеру.

— На всякий случай. Мало ли, пригодится. Мы еще все умеем до десяти считать, сказать спасибо, до свидания, хорошо, плохо…

— Хватит, хватит, — замахал руками Валера. — А то я ни одного китайского слова не знаю, буду себя чувствовать на вашем фоне умственно отсталым.

— А я вас тоже научу. Ну, какое вам слово ближе всего? Наверное, «бандит». По-китайски это звучит «фэйпан». Повторите!

Валера повторил раз десять и запомнил, гордясь тем, что скоро в познании китайского языка догонит Сашу.

— А читать газету, наверное, совсем офигеешь. Там же этих иероглифов море.

— Да, с газетой посложнее, — вздохнула Саша. — У них же иероглифов действительно тьма — восемьдесят тысяч!

— Ничего себе! И все это могут запомнить?

— Все не могут. Это за три с половиной тысячи лет столько накопила китайская письменность. Но Ван сказал: чтобы читать современную газету или художественные тексты, достаточно знать пять-шесть тысяч иероглифических знаков. Нина выучила уже три иероглифа. Так что ей осталось как минимум 4997.

— Слова поучу, а знаки точно не буду! — твердо отказался расширять свой кругозор Валера. — Я лучше в консерваторию буду ходить. С вами. — Саша ласково посмотрела на него и рассмеялась. Валера нравился ей все больше.

За веселыми разговорами они зашли в кафе и уселись за столиком. Наверное, не один Валера был любителем пончиков. Они уже закончились, о чем Валера недолго погоревал и тут же утешился, заказав пирожные «Штефания» и «Наполеон». Когда им принесли капуччино, Саша призналась, что пьет его впервые в жизни. Они не спеша откусывали пирожные, наслаждались их вкусом и говорили обо всем на свете. Валере казалось, что он знает Сашу всю жизнь и так расслабился, что неожиданный звонок мобильного телефона застал его врасплох.

— Валера, ты где? — будничный голос Юры Яковлева разрушил ощущение праздника.

— На боевом задании! — четко ответил Валера и подмигнул Саше.

— А что делаешь?

— Выполняю задание. — Саша при этих словах тихонько засмеялась.

— А кто там смеется? — Юру было не провести.

Но и Валера не растерялся. Он понизил голос и тихо проговорил:

— Cейчас говорить не могу, обстановка не позволяет. Не хочу светиться.

— А-а-а, — понимающе одобрил Яковлев осторожность молодого следователя на оперативном задании. — Освободишься, позвони… Она хоть красивая?

Валера от изумления даже поперхнулся. И только и нашел, что ответить:

— Неописуемо!

— Вам уже пора идти? — Валера с радостью отметил, что в голосе Саши прозвучало нескрываемое сожаление. — А ведь вы меня хотели о чем-то спросить. Наверное, вопрос касается следствия?

Валера понял, что ей не хочется даже произносить имя Инги, потому что тут же придется говорить о том, что ее подруги уже нет.

— А я уже обо всем спросил, когда был у вас в прошлый раз. — Валера совсем осмелел, с Сашей было так приятно разговаривать, что ощущение того, что он ее знает давно, усилилось, с ней было так легко и просто. Поэтому он даже не стал скрывать свои чувства. Ему казалось, что она поймет его, и лучше пусть знает сразу.

— Я просто хотел вас увидеть, Саша. Вы знаете, это удивительно — мы с вами ведь тогда почти не говорили, а я о вас думал всю эту неделю. Как хорошо, что я решился вам позвонить. Мне с вами так здорово.

Саша с улыбкой слушала, и глядя в ее глаза, он понял, что ей очень нравится то, что он говорит. Окрыленный ее ласковым взглядом, Валера спросил:

— Мы ведь с вами еще увидимся?

— Да, но раз я уже из разряда свидетелей перехожу в разряд девушки, которой назначают свидание, может быть, мы перейдем на «ты»?

— C радостью! — Валера прочувствованно пожал ее тонкие музыкальные пальцы. — Кстати, на каком ты факультете занимаешься?

— На оркестровом. Я играю на флейте.

— Надо же! — удивился Валера. — А я думал, на флейте играют только мужчины.

— Ты просто не бывал на концертах симфонической музыки, иначе бы заметил. Если хочешь, заполним пробелы твоего музыкального образования в ближайшее время.

Саша сказала эти слова таким милым тоном, что Валера не постеснялся показаться в ее глазах невежественным. Нужно было бежать на работу, но всю дорогу он чувствовал в душе ликование.

Глава пятая Он по-прежнему неуловим

Лина Сергеевна шла по улице, с огорчением вспоминая прошедший вечер. Она ждала совершенно другого — веселого застолья в теплом семейном кругу, поздравлений и подарков… Все-таки в Международный женский день, как бы над ним ни подшучивали, каждая женщина хочет почувствовать себя любимой. Даже если нет у нее друга сердечного, но имеется взрослая дочь, а у той вполне взрослый муж. Где-то он все-таки воспитывался, должен знать, что не дарят теще на Восьмое марта утюг. И ни единого цветочка, не говоря уж о букете. Сунул коробку с китайским утюгом, буркнул: «С Восьмым марта вас, Лина Сергеевна», — подхватил под руку Светку, которая матери вообще ничего не подарила, и они умчались в гости. Причем их сборы проходили в таком бешеном темпе, что Лина Сергеевна и опомниться не успела, как их и след простыл. А она осталась сторожить их сопливую команду. Не то чтобы Лина Сергеевна не любила своих внуков, хотя она не так уж часто их и видела, работая с утра до вечера страховым агентом, чтобы как-то поддержать молодую и бестолковую семью. Светка совершенно не умела вести хозяйство, за детьми толком присмотреть не могла, и они постоянно были простужены. Иногда она принималась их закалять — распахивала настежь форточку, а они тут же на сквозняке ползают по полу, из носов течет, колготки сползают, сзади волочатся длинными ластами, на коленях дыры. Вечно замурзанные, одна радость — никогда не ревут. Даже если ударятся больно, запыхтят, прижмут ладошку к больному месту, и никогда не прольют ни слезинки. Мужики растут. Зятя Лина Сергеевна не любила. Раньше Светка другой была — своенравной, уверенной в себе. С первого класса мальчишки за ней толпами бегали, дрались между собой — кому ее портфель нести. Постарше стала — проходу не давали, а она носом вертела: все не то, все не по ней. Довыбиралась. Встретила на свою голову на дискотеке моряка-подводника, а он по полгода в плавании. Приедет домой, нового ребенка сварганит и опять под воду. А Светке расхлебывать. И внешне он не нравился теще — бугай здоровый, молодой еще, а на голове три волосины остались. Светка говорит — от радиации. Лина Сергеевна с жалостью смотрела на свою кровиночку, которая из писаной красавицы быстро превратилась в дородную тетку с вечно лохматыми волосами, которые она наспех стягивала в хвостик. Ни подкраситься, ни в парикмахерскую сходить — засосал ее быт, дети всю кровь из нее пьют. Еще и объедают ее. Что ни принесет Лина Сергеевна своей любимой доченьке вкусного, на всех ведь не напасешься, дети налетают, как саранча, в момент все изничтожают. Лина Сергеевна однажды не выдержала, видя, как ее доченька обделенная слюнки глотает, глядя на своих живоглотов, и возмутилась:

— Да сколько же есть можно?

Света на нее очень обиделась, даже отчитала.

А Лина Сергеевна возьми да брякни:

— Ты им все не давай, свое прячь куда-нибудь. Они же эгоисты — ничего тебе не оставляют.

— А куда же мне прятать от детей своих? — удивилась Света.

— Да хоть под кровать!

И когда уже уходила, шепнула Свете на ушко:

— Я тебе под кровать килограмм яблок убрала. Ешь, когда они спят. Тебе тоже витамины нужны.

Светка с ней жутко разругалась, они месяца три не разговаривали. Лина Сергеевна все ждала, что дочка опомнится, позвонит, помощи попросит. Ей уже снова рожать того гляди. А она не звонила, гордячка такая. Мать вся извелась, но тоже не могла через свою гордость переступить. Набирала номер телефона, а если дочь отвечала сразу, клала трубку. Раз дома, значит, еще не родила. Если подходил кто-то из близняшек — Родька или Борянчик, спрашивала, как мама. Братья отвечали односложно:

— Блины жарит.

Или и того короче:

— Хорошо. — И хоть тресни, ничего из них не вытянешь.

Как-то Лина Сергеевна позвонила, подошел зять Володя.

— Ну, как вы? — сразу встревожилась Лина Сергеевна.

— Нормально, — без каких-либо эмоций ответил подводник.

— А где Светик? — Мать вслушивалась в звуки квартирной жизни, пытаясь определить, дома ли дочка.

— Рожает, — по-прежнему спокойно ответил Володя.

— Как?! — встрепенулась Лина Сергеевна. Кровь прилила к лицу и сердце забилось так, будто готово было выскочить.

— Обыкновенно, утром «скорая» забрала.

— А как дети? Я приеду помочь.

— Не надо, сам справлюсь, — твердо ответил тупоголовый зять и положил трубку.

К вечеру стало известно, что Светик родила девочку. Три дня Лина Сергеевна терпела, на четвертый стояла у двери Светкиной квартиры. Открыла своим ключом и остолбенела. Окно было распахнуто настежь, ветер вдувал колючий снег. Мальчики, одетые в куртки и шапки, маршировали по кругу. В центре на стуле восседал Володька в морской шинели и шапке, закинув ногу за ногу, и, покачивая шлепанцем, командовал:

— Левой, левой, четче шаг, салажата!

Лица у ребят разрумянились, они с удовольствием вышагивали, размахивая изо всех сил руками.

— Ой! — вскрикнула Лина Сергеевна. — Что же ты делаешь, изверг! Они же и так простужены!

— Бабуля, у нас насморка нет! — радостно завопили мальчики и кинулись к ней.

— А ну, марш в строй! — строго прикрикнул Володька.

Лина Сергеевна стояла на пороге в состоянии легкого шока и думала: «Может, он прав, этот великовозрастный детина. Их же действительно надо закалять. Только умеючи. Насморк и правда у ребятишек пропал». А такого румянца она вообще никогда не видела.

— А что же вы на улице не гуляете? — робко спросила она.

— Мороз минус семнадцать, — пояснил Володька. — Пусть пока тут походят. — Взглянул на часы и обратился к сыновьям:

— Раз-два, стой! Вольно! — И пошел закрывать окно.

— А вы ели? — Лина Сергеевна не знала, какой выбрать тон в этой ситуации. Муштра детей ей совсем не понравилась, но здравый смысл подсказывал, что ребятам не хватало именно мужского воспитания. Так что Володька все делал правильно.

— Не-а, суп папа вылил в туалет! — радостно ответили хором мальчики.

— Почему?

— А мы его есть не захотели! — И Родька, перейдя на шепот, наябедничал: — Очень гадкий был.

— Что же вы будете есть?

— Вечером новый сварю. А пока пускай яблоки грызут. — Отец сурово посмотрел на детей, и Лина Сергеевна не посмела перечить.

— Детям пора заниматься. У нас сейчас турнир по шашкам. Потом коллективное решение кроссворда. — Володя выразительно взглянул на тещу, и та поняла, что ей указывают на дверь. Она тогда обиделась на зятя, долго дулась, но когда Светка с Дашуткой приехали домой из роддома, отношения постепенно наладились. Дочь одна не справлялась с детьми, Володька опять отправился в плавание.

Лина Сергеевна несла в сумке утюг и думала, что хорошо бы его продать. Дома уже было два — старый, электрический, который плохо гладил, и старинный чугунный, который ей достался в наследство от прежней хозяйки, когда она разменивала свою квартиру на две, чтобы отселить Светку с мужем. Как раз этим утюгом Лина Сергеевна и гладила, разогревая его на газовой плите. В принципе, новый электрический ей не помешал бы, но она мечтала о французских духах. Вот придет же такое в голову — хочется именно французские духи. Весь последний месяц она вынашивала эту мечту и так в ней утвердилась, что, когда вместо них получила электрическую железяку, у нее возникло ощущение, что ее обманули. Хотя никто духи не обещал.

Светка с Володькой заявились только к одиннадцати часам, и вот она тащится среди ночи, мечтая об одном — скорее очутиться дома, в теплой постели, с книжкой в руках. Редкие прохожие, видимо, возвращались из гостей — почти у всех женщин в руках были цветы. С утюгом она не встретила ни одну. Лица у всех были веселые, праздничные. «Одна я иду злая, как старая ведьма», — подумала про себя с обидой Лина Сергеевна и, заходя в подъезд, едва не налетела на какого-то высокого мужчину, который быстрым шагом, почти бегом, завернул за угол дома. «Ишь как разогнался, — неприязненно подумала о нем Лина Сергеевна. — Небось, от чужой жены спешит!» — И вызвала лифт. Двери открылись, и она, невольно отшатнувшись, вскрикнула. В кабине лифта, привалившись к стенке спиной, сидела девушка. Ее мертвые глаза, в которых застыл ужас, смотрели прямо на Лину Сергеевну. Одежда была в беспорядке, ноги кое-как прикрыты полой куртки. Рядом с ней лежал какой-то странной формы футляр от музыкального инструмента. Лина Сергеевна выскочила на улицу и заметалась в панике, не зная, куда бежать. И когда увидела медленно подъезжающую машину, бросилась на проезжую часть. Машина остановилась…

— Ну когда, когда же он успел?! — Петя в ярости бил себя по колену, когда спустя несколько часов машина опять медленно кружила по привычному маршруту. — Нам что же, на каждом углу теперь патруль выставлять? Ведь мы проезжали по Озерному переулку буквально за пятнадцать минут до того, как обнаружили эту девушку.

— От угла перекрестка до подворотни всего три минуты хода. Вот он и успел, — зло ответил напарник.

— Главное, и народу на улицах много, все из гостей возвращаются. Неужели опять никто ничего не заметил?

— Кто ж обратит внимание на мужика, который просто идет за девушкой. На нем же не написано, что он ее преследует…

— Дим, давай тогда ездить побыстрее. Если увидим кого-то подозрительного, всегда притормозить успеем. А вдруг он настолько хитер, что нас уже приметил? Давай машину поменяем, завтра же…

— Хорошая идея… — хмуро бросил Дима, не отрывая взгляд от дороги и опять замолчал.

— Дим, знаешь, что бы я сделал, будь моя воля?

Я бы переписал в городе всех, у кого рост выше ста девяноста сантиметров. И всех скопом отправил на генотипоскопическую экспертизу. Нашли бы того гада, как пить дать нашли бы! — Он взволнованно смотрел на Диму, ожидая от него поддержки.

— И эта мысль хорошая. Ты, Петь, прямо фонтанируешь сегодня здравыми идеями. Но представь себе ситуацию: если о разыскиваемом преcтупнике известно только, что он блондин. Что же, всех блондинов ловить? А потом уже разбираться.

Оба надолго умолкли, ипытывая раздражение оттого, что дальнейшее их патрулирование было лишено всякого смысла. Убийство уже произошло. И каждый чувствовал свою вину — они пропустили убийцу.

— Кто патрулировал этот сектор? — Гоголев строго смотрел на Салтыкова, будто по его вине произошло очередное преступление.

— Фетисов и Ковалев. Говорят, проезжали по Озерному переулку за пятнадцать минут до убийства. Труп обнаружила Лина Сергеевна Кузовова в одиннадцать часов сорок минут, когда возвращалась домой от дочери. И, кажется, она столкнулась с преступником нос к носу, когда он выбегал из подъезда. Высокий, здоровый, лица она не заметила, поскольку он пронесся мимо нее как метеор.

— Предположим, это был он. Хотя тоже не факт. Мало ли зачем человек спешил, даже если он высокий и здоровый. И не обязательно он воспользовался лифтом, мог спускаться по лестнице и о трупе в лифте вообще ничего не знать. Но, скорее всего, это он. Может, экспертиза хоть на этот раз даст какие-то дополнительные сведения о нем, если он находился в лифте и убийство — дело его рук. А кто жертва? Документы при ней были?

— Дорохова Людмила Леонидовна. При ней и паспорт, и студенческий билет, и именной проездной билет — полный комплект.

— Сколько лет? Где училась?

— В консерватории, на факультете народных инструментов. На домбре играла. Ей восемнадцать лет. Видимо, возвращалась из гостей. От нее чувствовался легкий запах алкоголя. На полу валялся букет цветов. Весь затоптанный. Видно, борьба была нешуточная. У нее царапины от его ногтей на обеих щеках, на шее, груди, руках. Кроме того на обеих руках при наружном осмотре обнаружены кровоподтеки, особенно в районе предплечья. Он ее держал за руки, когда она вырывалась.

— Изнасилована?

— Да. И задушена обеими руками.

— Как же соседи ничего не слышали? Ведь если он держал ее двумя руками, рот зажать ему уже было нечем.

— А он теперь действует как профессионал. Совершенствуется. Он ей в рот ее же шарфик затолкал.

Гоголев стоял у лифта, слушал отчет Салтыкова, а сам наблюдал за работой Крупнина. Только что увезли тело девушки на медэкспертизу, и Валера, все еще находясь под впечатлением увиденного, с мрачным видом занимался привычным делом, забыв о своих обычных шутках. Он что-то бормотал себе под нос, и Салтыков, прислушиваясь, уловил: «Сволочь… Чтоб тебе в аду гореть… Попадись ты мне… Я тебе все, что можно, оторву, а что нельзя — отрублю…»

Отчитавшись, Салтыков поехал к судмедэкспертам. В сторонке стояли несколько человек в милицейской форме и переговаривались, поджидая, когда Гоголев освободится. Наконец он повернулся к ним и приготовился слушать.

Он стоял в ванной под теплой струей душа и рассматривал свое тело. Он чувствовал себя сильным и смелым. В голове роились приятные мысли: «Они думают, что у них получится. Нет! Я хитрый и ловкий.

Я могу просчитать каждый их шаг. А они меня вычислить не могут. Я неуязвим — поэтому победитель. Они ездят в своей белой «девятке» и даже не догадаются ее поменять. Они поставили человека с букетом у консерватории, потом сменили на другого, потом поставили сразу двух, и те прогуливаются с независимым видом, будто кого-то встречают. Но я же вижу, как они смотрят на проходящих мужчин. И никто не догадается зайти выпить кофе в кафе напротив». Он затрясся от беззвучного смеха, представив себе, как они сидят за соседним с ним столиком, наблюдая за выходом из консерватории, и все испытывают одно и то же чувство — охотничий азарт.

Он рассматривал свое тело, и оно ему нравилось. Это было тело мужчины — сильное, ловкое, познавшее страсть и знающее, как утолить ее. Он не замечал дряблых складок под слегка отвисшим животом, слабых худых ног, которые он ставил косолапо, потому что страдал плоскостопием, его сильно скошенные плечи делали его фигуру похожей на медвежью. Он никогда не занимался спортом. Но природа наделила его недюжинной физической силой, и кажущаяся неуклюжесть была ему на руку. А свой острый ум он поставил на службу дьявольским планам.

Он выставил перед собой руки в свежих царапинах, аккуратно смазанных йодом, и вспомнил то восхитительное чувство от прикосновения к нежной женской коже на юной трогательной шейке, когда его руки касались ее, нежно поглаживая, затем сжимая пальцами, обхватывая ладонями, и что-то хрустело под его чуткими пальцами в то время, когда он проникал в этот живой организм, называемый женщиной. И когда огненная лава наслаждения подхватывала его, унося в секундное забытье, он стремительно падал в пропасть, уже не боясь боли от неизбежного столкновения с дном, куда увлекала его мощная волна наслаждения.

Старушка в квартире № 120 вынырнула из неглубокого сна от странных звуков — мужской голос пел, пытаясь справиться со своим неумелым голосом. У него это получалось плохо, он отчаянно фальшивил, но вновь и вновь пытался вывести какое-то подобие мелодии, совсем никудышной, жалкой, примитивной, неприятно режущей слух. «Какой ужасный голос, — подумала старушка, — и зачем петь, если совсем не умеешь? Да еще так поздно…» Слуховые галлюцинации ее мучили последние годы почти каждую ночь, и она попыталась уснуть, безнадежно вздыхая и долго устраивая свое высохшее тельце на продавленном диване. Голос вскоре затих, и старушка уплыла в серую дымку тумана, который зыбкой стеной стоял у края дороги, где она в одиночестве задумчиво вглядывалась в неизведанную даль. Ей было двадцать лет, и она работала сельской учительницей. Впереди была вся жизнь…

Гоголев тяжелым шагом мерял кабинет, поглядывая из-под насупленных бровей на сидевших вокруг большого стола оперов.

— Помимо патрулирования улиц с особым вниманием нужно отнестись к скрытому наблюдению на местах преступления. Возможно, убийца вернется, тут-то мы его и накроем. Ведь бывают случаи, когда даже через месяц преступник возвращается. В наших случаях все нападения имеют четкую «привязку» к одному и тому же району. В трех случаях из четырех тоже наблюдаются совпадения, все девушки — студентки консерватории. То есть у него явная тяга к интеллигенции. К тому же, возможно, он отличается любовью к музыке. И эти два фактора каким-то образом диктуют его страсть именно к девушкам-музыкантам. Его поведение типично для сексуального маньяка. Действует он логично и рационально, весьма осторожен. На месте преступления наводит относительный порядок. А теперь внимание наблюдателей — он может вернуться для оживления аффективного возбуждения, того состояния, в котором пребывал во время совершения преступления. Еще раз предупреждаю: соблюдайте особую осторожность, не светитесь понапрасну.

Стулья задвигались, все направились к выходу, переговариваясь между собой.

— Знаешь, Женя, что меня больше всего бесит? — обратился Салтыков к Мартынову, пропуская его вперед. — По опыту знаю, что преступники такого типа чаще всего воспитывались в благополучных семьях, внешне ведут вполне благопристойный образ жизни, у многих есть семья, дети. У них неплохое образование, и профессии выбирают вполне престижные — среди них встречаются педагоги, юристы, врачи, инженеры… Правда, на работе частенько возникают проблемы, им кажется, что их недооценивают. И коллеги почему-то относятся с недоверием, хотя и отмечают их вежливость, покладистость характера… Но в какой-то момент у них в мозгу что-то такое происходит, как будто перегорает какой-то предохранитель, и — все! Они игнорируют любые нормы в сексуальных отношениях. А при совершении все новых преступлений у них возникают аномалии, которыми они и руководствуются. То есть внешне они обычные люди, каких тысячи. Помнишь дело Суханова? Я еще тогда удивился, как такое могло произойти: отец — профессор биологии, мать — директор школы, благополучная семья, никаких материальных проблем, у родителей высокий социальный статус. А поди ж ты — в таких, можно сказать, тепличных условиях сформировался маньяк-убийца, погубивший шесть человеческих душ…

— Помню я это дело, не все так просто с ним было. Мать его карьерой занималась, не очень-то ей интересно было на него свое драгоценное время тратить, воспитание свела к чрезмерной опеке и сверхконтролю. Такое воспитание тормозило его самостоятельность и ответственность. Он рос неуверенным, тревожным, агрессивным… И отец не занимался сыном, занят был, да и вообще парень во всем зависел от матери. Вот сынок и вырос в полном неверии в свои возможности, беспомощный перед трудностями. А убедившись в своей неприспособленности, стал прятаться в мир фантазий, где казался себе героем в любой конфликтной ситуации. Я своей Надежде твержу — хватит цацкаться с Вовкой, дай ты ему возможность самостоятельно решать свои проблемы. Она парня в тринадцать лет в школу провожала, а надо было всего лишь проехать три остановки на троллейбусе.

Из школы встречала, вместо обеда с работы срывалась, чтобы малютке и суп разогреть. Сама уже есть не успевала, желудок теперь у нее больной.

— Я твою Надежду понять могу, все-таки Вовка у вас один, да еще поздний ребенок… Какая мать с катушек не сдвинется, родив первенца в тридцать восемь лет? Моя Любаша, когда Степку рожала, познакомилась в роддоме с одной такой же старородящей, не в обиду вам будет сказано. Та в тридцать пять первенцем разродилась. У нее точно крыша поехала — носилась по всему роддому со слезами счастья на лице. Всем встречным-поперечным хвасталась, что сынка произвела на свет. Любаша мне потом говорила, что ей как-то даже неловко перед этой героиней было, хотя она сама второго родила, но почему-то такого состояния эйфории не испытывала. Радовалась, конечно, но ведь не Героя Советского Союза явила миру.

— Может, и Героя, кто знает? Он у тебя в Нахимовском учится, далеко пойдет, парень умный, самостоятельный, — с некоторой завистью в голосе проговорил Женя, доставая сигарету и прикуривая от протянутой Салтыковым зажигалки.

— Да, Жень, знаешь, что я подумал? — Салтыков затянулся и выпустил целую серию дымовых колечек, которые красиво поднимались вверх. Никто в уголовном розыске не умел делать это столь мастерски. Женя тоже залюбовался на ювелирную работу товарища и не сразу ответил:

— Что?

— Наш маньяк охотится исключительно за девушками из консерватории. Во всяком случае, в последних трех эпизодах. Виктор Петрович заметил, что, может, он любитель музыки. А не походить ли нам на концерты в это учебное заведение?

— По-моему, твое предложение не лишено резона… Вот ты и походи, давай предложим Гоголеву. Пускай командировочные на билеты выпишет. Может, там билеты дорогие, своих денег не хватит.

— Да ты что? Я классическую музыку не выдерживаю, меня сразу в сон клонит. Я даже на японских барабанщиков не пошел, хотя Любаша меня на коленях умоляла.

— Так уж и на коленях, — рассмеялся Мартынов и вдруг увидел Крупнина, который веселой подпрыгивающей походкой пронесся мимо, направляясь к лестнице.

— Валера, стой! — крикнул Женя, и Валера мгновенно замер, хотя тело его по инерции качнулось вперед.

— Вот это реакция! — восхитился Салтыков. Валера тем временем нехотя развернулся и подошел к операм. Лицо его выражало вежливое внимание.

— Чем могу служить? — церемонно спросил он, и оперативники обалдело уставились на непривычно деликатного юного коллегу.

— Валер, ты чего? Не хвораешь? — обеспокоенно поинтересовался Салтыков.

— Здоров, и вам того же желаю!

Валерина любезность обескуражила товарищей, и Женя осторожно спросил:

— Ты куда-то спешишь?

— О да, я спешу, я лечу на крыльях любви…

— На оперативное задание? — догадался Салтыков.

— Естественно… Рабочий день закончился, меня ждут, поэтому я не смею вас задерживать…

— Во дает! — Женя покачал головой. — Мы тебя тоже не смеем задерживать. Но есть идея, мы быстренько сбегаем к Гоголеву и отвлечем тебя всего на пять минут…

Валера согласно кивнул, и они быстрым шагом направились к кабинету Гоголева.

Когда действительно через пять минут все трое вышли из кабинета, Валера заговорщически подмигнул операм и предложил:

— Я на концерты и так чуть ли не через день хожу, причем бесплатно. Меня девушка флейтистка проводит через служебный вход. Вчера Губайдуллину слушал, — важно произнес он незнакомое товарищам имя.

— И как? Что-то я про такую ничего не слыхал… Знаю Чайковского, Моцарта, Пахмутову, Шаинского… — стал перечислять знакомые имена Салтыков.

— Я тоже. А услышал — офигел.

— Здорово?

— Даже и не знаю, что сказать. Саша слушала, ничего вокруг не видела, про меня забыла — вся в музыке. А я чуть не сдох. Уму непостижимо, у меня даже сердце заколотилось, такой страх. Никакой мелодии не уловил, сплошной диссонанс, — блеснул новым словечком Валера. — Но Саша сказала, что я неподготовленный, музыкально пока еще не развит. Зато Моцарт и Вивальди мне нравятся. Красивая музыка. Но я не об этом, — перебил себя Валера. — Я о командировочных. Мы их вместе прогуляем, хотите? Я же все равно на халяву хожу.

— Давай, — обрадовались друзья. — Только ты никому не говори, что музыкально образовываешься бесплатно. И Степанову c Федорчуком ни слова. А то Гоголев выговор объявит за нецелевое использование государственных средств.

Глава шестая Московская гостья

Подставив лицо теплым лучам солнца и полуприкрыв полусонные глаза, Марина сидела на бульваре и вяло пыталась думать. Мысли расползались, не желая объединиться во что-нибудь дельное. «Какая я дура… — промелькнула единственная жалкая мысль, достаточно обидная, но вполне справедливая. Какая я доверчивая…» — Следующая мысль оправдывала ее дурацкое поведение и, как результат, цепь неприятностей, преследующих Марину со вчерашнего дня. А ведь все так замечательно начиналось…

Марине удалось уговорить маму отпустить ее на первомайские праздники в Питер. Мама даже проводила ее на Ленинградский вокзал, усадила в поезд. Посидела рядышком на нижней полке и дала последние наставления: быть умницей и следить за вещами. Марина и была умницей, вещи положила под полку, сама устроилась у окна, дожидаясь отправления поезда. Платформа опустела, фонари тускло горели, за окном была ночь. Она успела порадоваться, что едет в купе одна, как дверь распахнулась и ввалилась парочка, обвешанная рюкзаками. Огромные рюкзаки возвышались за спинами вошедших, а поменьше примостились у них на груди. Окинув взглядом купе, парень, белокурый коренастый крепыш, удовлетворенно заключил: «Fine, it’s beautiful!» Девушка, такая же невысокая и довольно крепенькая, без сил рухнула на полку. У обоих был порядком замордованный вид. Потом, отдышавшись, они долго пытались запихнуть оба неподъемных рюкзака под полку, но никак не могли ее закрыть, хотя с разгона несколько раз плюхались сверху. В результате один рюкзак пришлось вытащить и, разделив на две плоские части, забросить на верхнюю багажную полку. «И что они туда напихали?» — подивилась их объемному багажу Марина. Когда поезд тронулся и пришла проводница собирать билеты, иностранцы попросили чаю. Марина решила присоединиться. Прихлебывая горячий чай, они разговорились. Марина рассказала, что учится на втором курсе психологического факультета МГУ, едет в Питер к подруге на несколько дней. Английским она владела вполне прилично, и иностранцы этому так бурно обрадовались, что девушка даже опешила. Перебивая друг друга, Паула и Шейн поведали Марине о своем утомительном путешествии, которое им уже было не в радость.

— Мы австралийцы, путешествуем с ноября, — пожаловались они.

— А где же вы были полгода? — изумилась Марина.

— Где мы только не были! — опять тяжело вздохнула Паула. — Начали с Канады, потом проехались по всей Европе — Германия, Хорватия, Италия, Швейцария, Польша. Пожили в Москве, а теперь вот в Санкт-Петербург едем. Потом вернемся в Москву, и отсюда уже в Иркутск, Свердловск, Улан-Батор, Пекин, Гонконг…

— Я уже просто мечтаю домой вернуться! — продолжил рассказ подруги Шейн. — А как подумаю, что потом еще десять лет расплачиваться за это путешествие… — И он окончательно запечалился.

— Да, ребята, что-то вы размахнулись, — посочувствовала австралийцам Марина не без зависти в голосе. Она сама была бы не прочь поездить по миру и посмотреть все достопримечательности своими глазами, а не глазами ведущих телепрограмм.

— Мы уже устали, — пожаловалась Паула. — Но Австралия так далеко от всего мира, что мы решили: раз уж перелетели океан, надо побольше посмотреть. Вот и таскаем за собой одежду на всякий климат.

В рюкзаках у нас пуховики, лыжные ботинки, ветровки и уйма всего…

Шейн взглянул на часы и перебил Паулу:

— Завтра рано вставать, поезд прибудет в семь утра. Давай спать ложиться.

Паула кивнула и стала расшнуровывать кроссовки. Ребята быстро легли и мгновенно уснули. Марина еще немного повозилась на своей полке и под монотонный стук колес, все еще находясь под впечатлением рассказа попутчиков, медленно погрузилась в сон. Ей снилось, что она идет по широкой степной дороге и видит на горизонте множество цветных огней. Когда она подошла поближе, ее взору открылась сказочная картина: большие красивые дома с вычурной лепниной на фасаде, витрины магазинов с заморскими штучками, а над дорогой высокая арка, увитая гирляндами из разноцветных лампочек, с надписью «Париж». Во сне ее охватило ощущение восторга: я в Париже!

Утром их разбудила проводница. Австралийцы быстро и деловито собрались и с видом бывалых солдат, всегда готовых к очередному марш-броску, уселись у окна. Когда поезд тихо подошел к платформе, Марина пожелала им удачи, на что Паула пробормотала:

— Спасибо, она нам действительно понадобится.

На вокзале Марина позвонила из телефона-автомата приятельнице — Кате Потоцкой, с которой подружилась еще в начале первого курса. Но после первой же сессии девушка вдруг перевелась на заочное отделение и уехала в Питер к бабушке — та хворала и ей требовался уход. Катя оставила Марине бабушкин телефон.

— Может, пригодится. Вдруг ты надумаешь приехать в Питер, поживешь у нас.

С той поры они не виделись, но Катин телефон у Марины сохранился. На звонок никто не отвечал, но Марина не горевала, предположив, что Катя куда-то ушла, а бабушка подойти к телефону не может. Хотелось поскорее пойти погулять по Питеру, и Марина заняла очередь в камеру хранения, чтобы сдать свою спортивную сумку. Очередь двигалась медленно, за ней уже тоже выстроился целый хвост. От нечего делать Марина глазела на проходящих мимо ребят.

Ей не терпелось избавиться от вещей и окунуться в шумную толпу. Жизнь казалась прекрасной и полной приключений. Девушка впервые путешествовала одна, без бдительного маминого присмотра. А вокруг было столько симпатичных мальчиков, и она, в свою очередь, несомненно, вызывала у них интерес. Вон один прямо глаз с нее не сводит — смуглолицый черноглазый красавец с аккуратной стильной стрижкой. Встретившись с ней взглядом, он улыбнулся и решительно подошел.

— Привет, давно стоишь? — спросил он у нее как у старой знакомой.

— Минут двадцать…

— А я только что приехал. Народу — до фигища, а так хочется поскорее город посмотреть. Ты откуда?

— Из Москвы. А ты? — Марине было приятно, что парень подошел именно к ней, хотя вокруг столько симпатичных девушек.

— Из Ростова. К дяде приехал, но мне неохота сразу к нему пилить, начнутся расспросы — как мама, как папа, братья… Вот хочу сначала вещи сдать, погулять по Питеру, а к нему вечером заявиться. А то я приехал только на три дня, жаль время на семейные разговоры тратить…

— Становись ко мне! — радушно предложила Марина.

— Спасибо! — Парень радостно заулыбался. — Ты мне сразу понравилась. Люблю простых девчонок. А то знаешь, какие есть? Начнут тянуть бодягу: становись в очередь, я уже сколько стою… Такие зануды попадаются…

— А ты что, часто вещи сдаешь? — рассмеялась Марина.

— Ну, иногда приходится… — уклончиво ответил парень. — Меня Артемом зовут. А тебя?

— Марина! — представилась девушка. Парень нравился ей все больше. Когда он улыбался, на его щеках возникали обаятельные ямочки, а в глазах блестели веселые искорки.

Отстояв еще с полчаса, ребята подошли к освободившейся ячейке и как-то само собой получилось, что увесистая сумка Марины и небольшой рюкзак Артема оказались вместе. Марина набрала шифр, Артем записал себе на бумажке и в блокнотик девушке.

— Чтобы не забыть, — пояснил он. — А то я однажды забыл шифр, понадеялся на память, запарился потом. Вещи получить такая канитель! Пиши заявление, что у тебя там, вызывай дежурного… Ужас. Два часа мурыжили. Чуть на поезд не опоздал.

Освободившись от багажа, Марина развернула карту Петербурга.

— О-о! — удивился Артем — Ты основательно подготовилась.

— Да, я тут отметила, что хочу посмотреть. Прежде всего пойдем погуляем по Невскому, а потом выйдем на Дворцовую площадь.

— Ну, давай, валяй, веди меня, Иван Сусанин, — усмехнулся Артем.

С ним было легко и весело. Беззаботно болтая, ребята шагали по Невскому, иногда останавливаясь полюбоваться на какое-то здание, которое казалось Марине особенно интересным.

— Вот облом, — огорчалась Марина, — у меня фотоаппарат гикнулся буквально за день до отъезда.

— Купи новый, — предложил Артем.

— Да я деньги в сумке забыла. Мама велела подальше спрятать, а я их так заныкала, что и не помню куда. Надо было всю сумку ворошить. Не на вокзале же раскладываться. Я лучше дома у Кати вечером поищу.

— Ну, купи открытки с видами, вон их полно в киоске.

— Куплю. Еще успею, — согласилась с ним Марина.

Обедали они вместе в уютном кафе недалеко от Дворцовой площади. Артем, замявшись, извинился, что не может заплатить за Марину, родители дали мало денег, рассчитывая, что он будет обедать у дяди.

— Да ладно тебе извиняться! — отмахнулась Марина. — Я девушка самостоятельная, сама могу себя прокормить.

— Так ты ведь деньги в сумке забыла, — удивился Артем.

— Да у меня здесь есть немного, я разделила их, чтобы при себе что-то оставалось. Мало ли…

Ребята расплатились и отправились в Эрмитаж. Там они бродили по залам часа три. Артем как-то заметно скис и признался Марине, что живопись его увлекает не очень.

— Ты посиди здесь, — усадила она его на банкетку среди зала напротив картины Рембрандта «Даная», — а я похожу еще и вернусь к тебе минут через сорок.

Я хочу еще китайский фарфор посмотреть.

— Не хочу я на эту Данаю смотреть, — вдруг капризным голосом произнес Артем.

— Чем она тебе не нравится? — удивилась Марина. — Рембрандт — гениальный художник, мастер светотени, такого освещения, как у Рембрандта, в натуре не бывает. И Даная написана с его жены Саскии…

Во всяком случае, есть такое предположение. Всмотрись повнимательнее, она же воплощение любви…

Артем слушал ее со скучающим видом и наконец иронично заметил:

— Тебе бы экскурсоводом работать.

— Я бы с удовольствием, но я так мало знаю…

— У этой Данаи живот отвисший, — наконец объяснил свою неприязнь к картине Артем. — А я люблю спортивных девушек, как ты… Я лучше вернусь к картине «Гуляки», она хоть веселая.

Когда Марина вернулась через полчаса, Артема на месте не оказалось. Она растерянно пошла его разыскивать, понимая, что это бесполезно. Но надеялась на чудо. Через час бесплодных поисков она вышла на улицу, не теряя надежды, что он где-то рядом. Пару раз ей казалось, что впереди она видит в толпе его черноволосую аккуратную голову, но когда переходила на быстрый шаг и догоняла какого-то парня, разочарованно отводила взгляд. Артем потерялся окончательно. Вдруг у нее появилась надежда, что он ждет ее на вокзале, у камеры хранения. Марина села на маршрутку и подъехала к вокзалу. Подошла к камере хранения. Артема не было и там. Нашла свою ячейку: может, он оставил ей записку? По записи в блокнотике стала набирать шифр. Дверца не открывалась. «Наверное, я что-то не так делаю. Или Артем ошибся, когда записывал мне шифр», — подумала в отчаянии девушка и пошла искать дежурного. Дальнейшие события разворачивались именно так, как описывал Артем. Марина написала заявление, описала вещи. Когда дежурный наконец открыл ее ячейку, там стояли два больших чемодана.

— Это не мои вещи! — Марина изумленно уставилась на чужие чемоданы.

— Девушка, может быть, вы ошиблись номером ячейки? — раздраженно спросил дежурный. Видимо, ему надоели бестолковые пассажиры, вечно путающие номер ячейки или шифр замка.

— Нет, у меня же записано. — Марина готова была расплакаться. — И я запомнила, что изнутри дверца ячейки испачкана красной краской, вот это пятно — указала она на него дежурному.

— Может быть, кто-то видел ваш шифр? — предположил дежурный.

— Ну да, мы с другом были. Он и записал шифр мне и себе.

— А вы давно его знаете? — Дежурный уже заинтересованно смотрел на Марину.

— Утром познакомились… — смутилась девушка. — Но это ничего не значит. Он студент, очень хороший мальчик, мы с ним целый день гуляли, а в Эрмитаже потерялись. — Она спешила защитить своего нового друга, в глубине души понимая, что дежурный прав в своей догадке — ее банально ограбили.

Дежурный вздохнул, увидев, как по ее щекам катятся слезы, а голос дрожит от обиды.

— Вот что, голубка, — мягко продолжил он. — Вон там в конце зала ожидания, справа, дверь, иди туда. Увидишь табличку «Линейная милиция». Придешь, все объяснишь, напишешь заявление.

Молодой милиционер, выслушав ее сбивчивый рассказ, положил перед ней лист бумаги, ручку и коротко бросил:

— Пишите… — И стал рыться в какой-то папке. Достал несколько фотографий, разложил перед ней веером:

— Который? — так же коротко спросил.

Марине и искать долго не пришлось. Она ткнула пальцем в знакомое лицо. Артем, теперь уже без его обаятельной улыбки, угрюмо взирал на нее с фотографии.

— Этот. Его зовут Артем. Он студент из Ростова.

А почему у вас оказалась его фотография?

— Он действительно Студент, — подтвердил милиционер. — У него кликуха такая. Только он не из Ростова. Наш, питерский, Сергей Ланцов, был карманником, щипачом, теперь на вокзалах промышляет. Вот найдет такую глупую и доверчивую девицу, и оставляет ее ни с чем. Он же обаятельный. Вот вы и клюете, дурехи.

Марина сидела опустив голову и уже не плакала.

— Тебе есть куда пойти? — В голосе милиционера появилась нотка сочувствия.

— Да, здесь живет моя подруга. Надо позвонить, она уже, наверное, дома.

— Ну, найдем мерзавца, сообщим, — безнадежным тоном пообещал милиционер. — Он теперь затаится на какое-то время, но потом объявится. Мы его уже ловили как-то. Вот, фотку на память оставили, — усмехнулся милиционер. — Он уже сидел один раз, выпустили досрочно за хорошее поведение. Опять за старое принялся. Вокзал место хлебное…

Подавленная Марина пошла к телефону-автомату звонить Кате. На улице стемнело, вокзал жил своей жизнью. Народ сновал туда-сюда, слышались детские голоса, смех, носильщики покрикивали на толпу, толкая перед собой тележки с багажом:

— Ноги! — Народ расступался, чтобы сомкнуться опять. Маринины попытки дозвониться к Кате опять не увенчались успехом. К двенадцати часам ночи она почувствовала усталость. Нашла освободившееся кресло рядом с какой-то по виду приличной семьей и погрузилась в тяжелый сон. Время от времени она просыпалась, судорожно проверяя, достаточно ли крепко держит сумочку, и опять проваливалась в тревожный сон. Утром она проснулась, утешила себя мыслью, что сейчас позвонит маме и та пришлет ей денег. Может, объявится Катя. Купила в буфете булку, жидкий кофе и, кое-как перекусив, пошла звонить.

Мама, конечно, переполошилась, принялась ругать бестолковую дочь. Пришлось соврать, что деньги у нее вытащили, разрезав сумку, что ночевала у Кати. Иначе маму хватил бы удар. Мамина бурная фантазия порой переходила все разумные рамки: если Марина иногда задерживалась и вовремя не возвращалась домой, мама обзванивала больницы, морги, отделения милиции, подруг, знакомых, родственников и, переполошив всех на свете и не найдя дочь, носилась по квартире в полуобморочном состоянии, не находя себе покоя. И когда Марина наконец приходила домой, опоздав минут на сорок, мама бросалась к ней, рыдая и причитая, и стискивала в объятиях, попутно ощупывала, все ли на месте — руки, ноги, голова… Будто ее ненаглядная доченька вернулась из многолетнего плена. Марина пыталась бороться с маминой нездоровой фантазией, объясняла ей, что в случае чего может за себя постоять, показывала свое боевое оружие — газовый баллончик и швейцарский перочинный ножичек. Потом, уступив уговорам матери, стала с собой брать пакетик с молотым перцем. И частенько чувствовала себя дура дурой, когда, разыскивая что-нибудь в своей сумочке, на глазах у всего честного народа извлекала оттуда кучу всякого хлама, к которому со временем прибавились различные таблетки — валидол, анальгин, что-то от боли в желудке… Мама считала, что нужно иметь при себе и аптечку. Валидол почему-то вываливался из фольги и приобретал очень несимпатичный грязно-серый цвет. Но выбрасывать было жалко, и она как-то попыталась спасти жизнь какому-то азербайджанцу, когда он, сидя рядом с ней в метро, спросил, нет ли у нее чего-нибудь от сердца. Марина порылась в сумке, извлекла выщербленную грязноватую таблетку, протянула ее страждущему. Но тот, хватаясь за сердце, почему-то отказался, хотя Марина пообещала дать в придачу и таблетку от живота. Потом он на нее глазел еще две остановки и Марина никак не могла понять почему: то ли решил, что она сумасшедшая, то ли влюбился.

Теперь Марина соврала исключительно во благо маме, помня наставления подруги Аньки — правда хорошо, а счастье лучше. Пусть ее мамочка будет счастлива в своем неведенье…

Мама пообещала немедленно прислать телеграфом денег и строго-настрого приказала Марине не выпускать из рук сумочку с паспортом. А то без паспорта ей и этих денег не получить. Марина сразу повеселела: деньги придут сегодня же, с голоду она не умрет.

По улицам бродили праздничные толпы, и Марина решила, что Первого мая музеи должны быть открытыми. Ведь кто-то захочет приобщиться к искусству. Ее расчет оказался верным — Музей русского искусства был открыт. По студенческому она купила входной билет, порадовавшись, что студентам полагается большая скидка. В приподнятом настроении она бродила по залам и на какое-то время забыла о своих огорчениях. А когда Марина вышла на улицу и опять попыталась безрезультатно дозвониться к Кате, вдруг подумала, что Катя тоже могла куда-нибудь уехать на праздники. Как-то раньше Марине это не приходило в голову. И впервые она поняла, как опрометчиво поступила, не созвонившись предварительно с подругой…

На глаза навернулись слезы обиды. Марина подумала, что погорячилась, купив на последние деньги небольшую книжечку о Русском музее. «Ой, — пронзила ее догадка, — а ведь почта тоже может не работать ни первого, ни второго мая…» И медленно побрела к Михайловскому саду, посмотрев по карте, что идти недалеко. Главное, там есть скамейки, где можно спокойно посидеть и поразмыслить, как прожить два дня. А если в саду есть еще и фонтанчики, то она хотя бы не умрет от жажды…

Марине очень хотелось есть. Желудок начал подвывать от голода. Наверное, у девушки был такой несчастный вид, что какой-то парень, проходя мимо, бросил ей на колени десятку. Сначала Марина устыдилась своей неожиданной радости, но потом решила, что нечего раздумывать о том, как она низко пала, ей уже стали подавать милостыню, а поскорее и разумно распорядиться свалившимися с неба деньгами. Разумно было бы купить пирожок. «Но ведь пирожок маленький, им не наешься, даже червячка не заморишь. Лучше куплю сигареты. Как раз на пачку „Явы“ хватит. Никотин лошадь убивает, неужели голод не одолеет?» — пыталась подбодрить себя Марина со свойственным ей оптимизмом. Купила в киоске сигареты и вернулась на ту же скамейку.

Устроилась поудобнее, закурила и решила пока расслабиться. А там видно будет, что делать дальше. Прохожие неторопливо проходили мимо. Молодые парни иногда бросали какие-то шуточки, но вполне невинные. Мужчины постарше поглядывали с интересом, и было на что. Как она ни пыталась натянуть коротенькую юбочку на колени, вид у нее был все равно весьма легкомысленный. Что не преминули заметить сидящие на соседней скамейке две мамаши. Они принялись оживленно что-то обсуждать, бросая возмущенные взгляды в ее сторону. Рядом с ними крутились две девочки лет шести, прислушиваясь к разговору своих родительниц. Марина насмешливо наблюдала за этими клушами, а когда одна из девочек, чрезвычайно упитанная, с невероятно важным видом прошествовала мимо, а потом остановилась в двух шагах и как бы невзначай уставилась в упор на Марину, девушка не удержалась и прыснула. Девочка насупилась, но взгляд не отводила.

— Ну и чего ты смотришь? — вежливо поинтересовалась Марина. Девочка еще больше надулась, но уходить не собиралась. На руках она держала куклу какого-то странного голубоватого цвета в нарядном синем комбинезончике.

— Что ты в нее так вцепилась? Ты и так ее уже давно задушила, вон как она у тебя посинела.

Девочка испуганно взглянула на куклу.

— Смотри не смотри — поздно уже. Померла она у тебя! — Марина развлекалась от души. А девочка вдруг заревела басом и побежала жаловаться. Мамаши злобно закудахтали и потащили своих детей прочь. «Никогда такой не буду, — подумала Марина, провожая взглядом разгневанных мамаш с их противными детишками. — Буду всегда молодой и красивой, а дочку ни за что не стану откармливать, как поросенка!» Настроение у Марины заметно улучшилось, ей все-таки удалось расслабиться, и она даже задремала.

Вдруг рядом кто-то сел на лавку. Марина нехотя приоткрыла глаза.

— Здравствуй, девушка! — поздоровался с ней радостно улыбающийся негр. Марина растерялась — у нее никогда не было знакомого негра, они казались ей слишком экзотическими. Да и случая как-то не подворачивалось.

— Здорово! — пробормотала она не слишком любезно.

— И я здорова! — еще радостнее улыбнулся негр. — Как тебя зовут?

— Рыба! — вдруг ляпнула она. Ее собственная шутка показалась ей такой смешной, что губы сами собой разъехались в улыбке.

— Как Рыба? — удивился негр. — Это не имя. Кто тебя так зовет?

— Мама назвала. — Марина решила с горя повеселиться от души, и ее понесло. — Но лучше называй меня Рыбка.

— Фу, — поморщился негр. — Рыбка — это грубо. Как Танька, Светка. Лучше Рыбочка. Как Танечка, Светочка…

— А кто они такие — твои подружки?

— Нет, — грустно возразил негр. — Они не мои. Они со мной не хотят дружить. Я — черный. В твоя страна черный не любят.

— Почему не любят? — обиделась за нового знакомого Марина. — Я, например, люблю, — смело соврала она, хотя никогда прежде не задумывалась, любит она черных или нет.

Негр искренне обрадовался. Его улыбка засияла еще шире, хотя, казалось бы, куда уж больше — и так он мог бы неплохо зарабатывать в рекламе, демонстрируя свои великолепные белоснежные зубы. Он тут же привстал и крепко пожал ее руку.

— Меня зовут Маркус.

— Давай я тебя лучше буду звать Маугли. — Хулиганская натура Марины не давала ей покоя и требовала продолжения спектакля.

— Почему — Маугли? — удивился юноша. — Кто такой Маугли? Я такой имя не слышал.

— Да это такой парень, животных любит.

— А-а, — обрадовался своей догадке Маркус, — ветеринар! Я знаю один ветеринар, он мой друг. В общаге живем вместе. Он вчера в Москву уехал, на экскурсию.

Марина расхохоталась. Ее очень забавлял разговор с Маркусом. Давно ей не было так весело. Большая любительница приколов, она наслаждалась абсурдностью их диалога. Маркус смотрел на нее восхищенными глазами и вдруг неожиданно предложил:

— Я знаю один ресторан, там очень вкусный мясо.

Марина не верила своему счастью. Появился шанс хоть один раз нормально поесть за весь день ее мытарств по Питеру. Хотя ресторан был недалеко, как обещал ее черный друг, топали они минут пятнадцать.

— Не хочу такси, — объяснил Маркус. — Такси черных не любит. Такси много денег любит. Дашь мало — сильно ругает. Такой ужасный ругает — сильно громко. Люди смотрят. Парни злые смотрят.

— Почему же они злые? Ты ведь их совсем не знаешь, может, они и не злые вовсе.

— Злые! — убежденно подтвердил Маркус. — Их скины зовут. Они волосы стригут — лысые ходят. Бьют черных, и ваших хачиков бьют. И китайцев бьют. Очень сильно бьют, убивают! Я их ненавижу! — Глаза у него засверкали, на щеках заходили желваки, руки сжались в кулаки. Марине стало не по себе. Она не раз встречала в Москве бритоголовых парней, которые ходили всегда стаями, злобно поглядывая из-под насупленных бровей на прохожих. Их вид вызывал у нее отвращение и опасение, а выражение низкого интеллекта на лицах заставляло ее думать, что эти люди хоть и находятся рядом, но существуют в каком-то другом, параллельном мире. Никого из друзей и знакомых Марины не коснулась эта страшная и разрушительная сила, о которой она все-таки знала, время от времени читая об их зверствах на страницах газет или слушая новости по телевидению. Маркус оказался ее первым знакомым, испытавшим на себе тупую ненависть скинов, как их называет молодежь.

— Ты слышала — они общагу подожгли в Москве? — спросил Маркус. — Там наши жили. Кто-то умер, — горестно продолжил он.

— Знаю, по телевизору в новостях показывали.

— Они — страшные люди… Смотри, мы с тобой идем и на нас все смотрят. Я — черный, ты — белая, ваши люди это не любят.

Марина действительно ловила неодобрительные взгляды прохожих. Но это ее не волновало. «Может, они смотрят из любопытства», — успокаивала она себя.

Наконец они пришли к ресторанчику: небольшому и, как оказалось, очень уютному. Уже вечерело, они сидели вдвоем за столиком и с аппетитом поглощали большие порции мяса, поданные, как ни странно, без гарнира, только с несколькими листиками салата и маленькими, как алыча, помидорами. Мясо действительно было вкусным и сочным. Красное полусладкое вино, как раз такое, как любила Марина, Маркус доливал в фужеры и каждый раз провозглашал один и тот же тост:

— Чинь-чинь!

Марина раскраснелась и слегка захмелела, ей стало весело, громкая музыка заглушала слова Маркуса, он что-то говорил, поглаживая ее по руке. Когда музыка зазвучала тише, Марина расслышала отрывки фраз Маркуса:

— Я остался в комнате один. Ты мне очень нравишься. — Глаза его блестели, он не отрывал масленый взгляд от Марины, и когда его рука коснулась ее груди, Марина мгновенно протрезвела и поняла, чего от нее ждет Маркус. «Ни фига себе, — подумала она, — вот влипла, он же за свой ужин ждет от меня расплаты! Ой, мамочка, что же мне делать?!» — Она отчаянно стала соображать, как выбраться из очередной передряги.

— Ой, Маугли, как же ты меня вкусно покормил! — сладким голосом стала она благодарить Маркуса. — Подожди минуточку, мне в туалет надо.

— Я тебя провожу! — вдруг жестко потребовал он и подхватил ее под локоть.

— Конечно, проводи, дорогой! — Марина глупо захихикала, пытаясь усыпить бдительность настойчивого кавалера, а сама просто умирала от страха.

Маркус довел ее до дверей туалета и остался ждать. Девушка закрыла за собой дверь и с облегчением вздохнула, увидев, что окно, находящееся на уровне тротуара, открыто. На глазах двух изумленных девиц, прихорашивающихся у зеркала, она взобралась на батарею, потом стала коленями на подоконник и не без труда протиснулась в небольшое окно, выбравшись на четвереньках на улицу. Там же, опять под удивленными взглядами многочисленных прохожих, отряхнулась и что было сил бросилась бежать куда глаза глядят, подальше от ресторана, ругая себя за доверчивость, а скорее всего за глупость.

Она пришла в себя, когда оказалась у знакомой уже решетки Михайловского сада. Было совсем темно, только фонари освещали улицу. Прочитала на табличке название улицы — Замковая, стала под ближайший фонарь и открыла карту, чтобы сообразить, в какой стороне Московский вокзал. Только там, среди таких же пассажиров, как она, ей будет спокойней. «Сейчас позвоню Кате», — подумала она, увидев на углу перекрестка телефон-автомат. Улица опустела, часы показывали двенадцатый час ночи. Марина подошла к телефону-автомату, но тут ее взгляд заметил какое-то движение в конце улицы: из-за угла к ней приближалась мрачная толпа бритоголовых парней. Гул их голосов доносился до нее, не суля ничего хорошего. Девушка с колотящимся от страха сердцем нырнула в ближайшую арку и забежала во двор. Сзади послышались шаги, она испуганно оглянулась, но увидев одинокую высокую фигуру мужчины, сразу успокоилась. Стоять среди двора было как-то неудобно, и Марина пошла к ближайшему подъезду, мужчина зашел следом. Он заглянул в ее растерянное лицо и спросил:

— Что-то случилось?

Марина дрожащим голосом ответила:

— Там скинхеды, я боюсь…

— Успокойтесь, я вас провожу. — Он подхватил ее под руку и подвел к лифту. Марина совсем растерялась, и когда дверь лифта открылась, она вместе с ним зашла внутрь. Едва дверь закрылась и лифт начал подниматься, он нажал кнопку «стоп», и она, не успев ничего сообразить, оказалась в его сильных объятиях. Его рука закрыла ей рот, она не могла издать ни звука. И когда ее тело пронзила боль и она попыталась укусить его в ладонь, его рука перехватила ее горло и с чудовищной силой сдавила. Перед глазами замелькали тысячи огоньков, и почти сразу наступила темнота.

Александр Борисович Турецкий быстрым шагом пересек двор и, входя в подъезд, уже на ходу нашаривал в кармане ключи. «Вот так всегда! — с досадой думал он, перескакивая через ступеньки и не дожидаясь гудящего где-то наверху лифта. — Нет, чтобы заранее предупредить… Столько дел накопилось, а тут все бросай, поезжай в Питер… Так, — начал планировать свои дальнейшие действия Турецкий, — быстро поесть, собрать вещи и на вокзал».

— Иришка! Я дома! — с порога крикнул он в глубину квартиры и сладострастно облизнулся, учуяв запах шкварчащего на сковороде мяса.

— Мой руки и за стол, — отозвалась из кухни жена, звеня тарелками и что-то попутно роняя.

Пока Турецкий усаживался за стол, жадно поглядывая на здоровенный кусок мяса, который щедрая жена положила перед ним на праздничную тарелку, Ирина добавила туда гору картофельного пюре и поставила рядом блюдо с салатом из свежей зелени.

— О-о-о! — восхищенно произнес Турецкий, набивая рот и закатывая от наслаждения глаза. — Давненько ты меня не баловала жареной бараниной! Какой у нас нынче праздник? День объедения?

— Забыл? — В голосе Ирины прозвучала обида. — Сегодня же двенадцатое мая!

Турецкий, не переставая жевать, призадумался.

— Да? — осторожно спросил, пытаясь вспомнить, чем же замечательна эта дата. — Вот время летит!

— Так что я тебя, Шурик, поздравляю! — Ирина подошла и прижала его голову к своей груди.

— И я тебя! — на всякий случай он тоже решил поздравить жену, так и не выяснив с чем.

— Мы с тобой знакомы уже пятнадцать лет! — прочувствованно продолжила Ирина и поцеловала Сашу в макушку.

Турецкий с облегчением вздохнул и, проглотив кусок, привлек жену к себе.

— Иришка, радость моя, а я тебе сюрприз приготовил, — заворковал он, усаживая ее на колени.

— Какой? — встрепенулась она, прижимаясь к его широкой груди и заглядывая в глаза.

— А вот приеду из Питера — увидишь… — загадочно пообещал он, еще не придумав толком, какой же сюрприз ей преподнести.

— Когда же ты едешь? — Ирина разочарованно отодвинулась, губы ее обиженно надулись.

— Поезд в 23.55, надо собираться. Но мы ведь выпьем с тобой за наше счастливое знакомство? — Турецкий старался казаться беспечным, чтобы не огорчать жену. Он знал, как дорожила она каждой датой, связанной с их жизнью. День знакомства, день первого свидания, день первого поцелуя… За годы совместной жизни он твердо усвоил только даты, связанные с их свадьбой и днями рождения. Если бы она ночью его разбудила, он на одном дыхании выпалил бы эти числа. Но остальные, как она ни билась, почему-то не хотели запоминаться. Иногда он с досадой думал, что пора бы ей смириться с этим странным свойством его памяти. Но Ирина продолжала бороться с его недопустимым, как она считала, недостатком, и по этому поводу у них частенько возникали ссоры. Слава богу, он на этот раз так ловко ей подыграл, что она не почувствовала его минутной растерянности. Турецкий достал из бара два бокала, припасенную бутылку вина «Кадарка», которое она нахваливала последнее время, а он, как внимательный муж, при случае купил его в магазине «Самохвал», и, наливая вино, провозгласил тост:

— За мою любимую жену! — И шутливо добавил, помня, как падка Ирина на его комплименты: — Женщину неземной красоты!

Ирка оттаяла, заулыбалась и чокнулась с ним:

— Ну льстец, ну хитрюга ты, Шурик! Знаешь, чем жену купить! А когда вернешься?

— Как только, так сразу! — твердо пообещал Турецкий и, доев восхитительное мясо, не забыл вслух отметить, что ничего вкуснее в жизни не пробовал, чем утешил Ирину окончательно.

В купе он едва улегся на полку, как тут же и отключился. Последний месяц был очень напряженный.

Он давно заметил, что весной количество убийств возрастает. Бандюги как с цепи срываются.

— Зимой у них спячка! — однажды невесело пошутил по этому поводу Володя Яковлев после очередной оперативки.

Как раз вчера, готовя очередной отчет для коллегии Министерства внутренних дел о состоянии преступности за прошлый год, Турецкий в который раз отметил, что всплеск убийств пришелся на апрель. Безрадостные мысли прервал звонок заместителя Генерального прокурора по следствию Константина Дмитриевича Меркулова.

— Александр Борисович, зайди ко мне, дело есть, — пробасил он в трубку своим рокочущим голосом.

Меркулов сидел за столом и с тоской глядел на кипу папок, разложенных стопками по какому-то только ему известному принципу.

— Вот, смотри, чем заниматься приходится. Там, наверху, — он многозначительно указал перстом в потолок — требуют информацию о случаях задержания скинхедов. В Питере они зверствуют, да и в Москве не лучше. Я тут просмотрел, сколько дел на них заведено, но ведь не завершено ни одно! Все выглядит, как обычная уличная драка. А пострадавшие, как правило, ничего вразумительного сказать не могут.

— Боятся, что ли? — предположил Турецкий.

— И боятся, и по русски плохо говорят. Жертвы-то кто? Вьетнамцы, китайцы, чернокожие, кавказцы… Вот тебе пример, — Меркулов открыл одну из папок. — Показания дает гражданин Китая Чжао Шучунь. Заметь, допрашивали его в больнице. Он там лежал с целым букетом травм — сотрясение мозга, перелом челюсти, перелом носа, выбиты шесть зубов, перелом четырех ребер, множественные ушибы… Все зачитывать не буду, иначе удивишься, как он еще жив остался. Говорит, шел вечером через парк ВДНХ. Навстречу толпа бритоголовых. Он сначала даже не понял, что это скинхеды. Решил, наши призывники гуляют. Знает, что их стригут наголо. А они налетели стаей. Дознаватель спросил у него, сколько их было. Так бедолага и ответить не смог. Говорит, не считал, отбивался. Он, оказывается, парень не промах. В армии отслужил в Китае, много лет карате занимается. Ноги у него сильные, всем там досталось. Так они совсем озверели, не ожидали такого отпора. Убили бы его гады, да, на счастье этого китайца, конная милиция недалеко оказалась. Услышали шум, вовремя прискакали. Скины по кустам врассыпную, стемнело уже, сбежали негодяи. А китаец в больнице месяц пролежал. Лицо все в шрамах, изуродовали они его. Ботинками по голове били. А ботинки у них особые — с металлическими вставками в носках. Звери!

— Да, я знаю, эти скинхеды совсем без тормозов, — согласился Турецкий с Меркуловым. — Я недавно с Гоголевым эту тему обсуждал, в последний его приезд в Москву. Так он тоже был очень обеспокоен последними событиями в Питере. Это какими же нелюдями надо быть, чтобы убить девятилетнюю девочку только за то, что она не русская!

— Кстати, о Гоголеве, — приступил к делу Меркулов. — Ты без него не соскучился?

— А то! — отшутился Турецкий. — Люблю с ним пивка выпить, рыбкой закусить, умные разговоры разговаривать. А что, есть шанс повидаться?

— При нашей работе такой шанс может возникнуть каждый день. — Меркулов выглядел озабоченным и шутку Турецкого не поддержал. — Принимай задание: начальство доверяет тебе важную миссию. Поедешь сегодня ночным экспрессом в Питер с комплексной проверкой. Заодно разведаешь, как они там со скинхедами справляются. Может, какие методы особые применяют… Позаимствовать бы… — Он опять уныло взглянул на папки.

Турецкий проснулся рано утром от стука в дверь его купе. Проводница поднимала пассажиров, чтобы собрать постельное белье. Приводя себя в порядок, он раздумывал над словами Меркулова. Предстояла рутинная работа в петербургском уголовном розыске.

А он страх как не любил возиться с бумагами. Но зато во время проверок иногда попадались такие интересные дела, что невольно вызывали у него чувство гордости за профессионализм его коллег по уголовному розыску. Да и предстоящая встреча с Гоголевым радовала Александра. Их многолетняя дружба подпитывалась общими интересами — и профессиональными, и в неформальной обстановке. И пока поезд, замедляя ход, подъезжал к Московскому вокзалу, в голове Турецкого уже выстраивался план предстоящей работы, а приятные мысли о непременном междусобойчике он оставил на десерт. Делу — время, потехе — час…

Глава седьмая За дело берется Турецкий

Друзья сидели в кабинете начальника уголовного розыска, и Турецкий немного встревоженно вглядывался в осунувшееся лицо Гоголева. Тот заметно похудел, хотя в последнюю их встречу пополневшая фигура друга вызывала у Турецкого неодолимое желание иногда подтрунивать над ним.

— Выглядишь ты неважно, — наконец заметил Саша и сочувствующе похлопал друга по плечу.

— Да уж, пять кило точно сбросил, — мрачно сообщил Виктор, не глядя на Сашу. — Хорошо, что ты приехал. Поваришься с нами в одном бульоне, может, какую-никакую свежую идейку подбросишь.

— Я, может, сам за свежей идейкой приехал, — рассмеялся Турецкий. — Хотя задача у меня глобального характера.

— Ну да, разведка донесла, — невесело улыбнулся Гоголев. — Самое время к нам с комплексной проверкой пожаловать. А то у нас все тишь да гладь, ничего не происходит, как говорят в Швейцарии — преступность нулевая.

Его язвительний тон удивил Турецкого.

— А при чем тут Швейцария?

— Да приезжал тут сынок наших соседей по подъезду. Мы с ними общаемся, когда собак выгуливаем. Так этот Дима учится в Швейцарии. Спрашиваю: «Ну, как там?» А он мне: «Да скукотища, ничего не происходит, даже преступность нулевая». Вот это страна! — мечтательно проговорил Гоголев.

— Виктор, ты мне тень на плетень не наводи, скажи прямо, что тут у вас происходит?

— Много чего, — уклончиво ответил Гоголев. — Об обычной бытовухе и говорить не приходится, куда нам без нее? Над делами посложнее попыхтеть приходится, обычная рутина. Нам не привыкать… А вот есть одно дело — вернее, несколько дел, которые пришлось соединить в одно производство.

— Серийный убийца? — догадался Турецкий.

— Он же — сексуальный маньяк, — тяжело вздохнул Гоголев.

— Сочувствую… Сколько жертв?

— Уже пять, всем девушкам от семнадцати до двадцати двух лет, из них трое студентки консерватории. Но первая и пятая не имеют отношения к музыке. Последняя девушка вообще приехала из Москвы в Питер на первомайские праздники и уже на второй день попала в его лапы.

— Улики находили?

— В первом эпизоде нашли бескозырку. Она нас и повела по ложному следу. Представляешь, хозяина бескозырки нашли, он во всем признался, но пока он сидел в СИЗО, было совершено еще одно преступление. За неделю два убийства… Через неделю — еще одно. Почерк один и тот же, даже своеобразный «автограф» оставляет — всех девушек усаживает у стенки лифта, место преступления «прибирает», в общем, действует как классический сексуальный маньяк. Только дьявольски хитрый, никаких просчетов и улик.

— Так он еще и лифты облюбовал? Риск любит… Ведь застукать могут в любую минуту.

— Я тебе говорю, он дьявольски хитер. Он лифт останавливает, зажимает жертве рот. Сильный мужик, они ни вырваться не могут, ни закричать. Если кому-то лифт понадобится, а этот не работает, вызывают грузовой. Или пешком идут, если второго нет. Думают, сломан.

— Действует, наверное, ночью?

— Да, когда риска меньше. Мы уже и по радио выступали, и по телевидению с обращением к населению. Патрулирование организовали и скрытое наблюдение. Но поиск результатов не дал. А ведь восемьдесят процентов серийных убийц-насильников задерживают именно благодаря таким действиям.

— Обидно попасть в двадцать процентов, — согласился Турецкий.

— Не то слово — обидно. Сколько усилий приложили, сколько народу привлекли — ускользает каждый раз, как человек-невидимка. Представляешь, мужик ростом за сто девяносто, сильный, половину жертв одной рукой передушил, и хоть бы раз кто-нибудь его засек. Один раз, правда, свидетельница заметила его выходящим из подъезда, в котором обнаружила очередной труп. Но и она толком не сумела его разглядеть.

— А патруль паспортные данные задержанных записывал?

— Конечно, всех, у кого рост подходящий, просили паспорт предъявить, данные фиксировались. Никаких зацепок — все нормальные законопослушные граждане. Кого только не останавливали — спортсмена, преподавателя, военного, как-то даже гражданина Австралии. Бежал ночью в трусах.

— От кого? — рассмеялся Турецкий.

— Ни от кого, а зачем. Путешествует по миру. Но привык каждый день бегать и решил не менять своих привычек. Тоже законопослушный гражданин, в трусах, но при паспорте. В поясной сумке держал. Но ребята и его записали, для коллекции.

— Дай мне почитать, что вы уже имеете на убийцу, может, идеи какие-нибудь и возникнут.

Анна Андреевна долго не могла уснуть. «Вот паразитка, — огорченно думала она о своей пятнадцатилетней дочери Таньке, — и выросло же такое!»

Паразитка преспокойно спала в соседней комнате, иногда всхрапывая, после чего что-то быстро бормотала сквозь сон и затихала опять. «Пороть ее надо было, а теперь поздно, распустилась… А сейчас выпороть — ведь из дому сбежать может…» — пресекла она на корню золотую мечту о наказании дочери. Перед глазами возникло неприятное лицо учительницы Марии Августовны. Ее глазки-буравчики поочередно останавливались на каждом родителе, чинно сидящем перед ней за школьной партой, и каждому досталось по полной программе. На родительские собрания, которые проходили раз в месяц, забредали только самые стойкие мамаши. Их набиралось от силы человек десять. Остальные давно поняли, что ничего хорошего о своем великовозрастном чаде от Марии Августовны не услышишь, и появлялись только раз в год, в сентябре, когда «классуха» еще не успевала накопить компромат на ненавистных ей учеников. Анна Андреевна вчера вдруг с бухты-барахты решила все-таки сходить в школу. Что-то Танька стала приносить подозрительно чистый дневник, никаких тебе заданий, замечаний нет, ни одной оценки, зато расписание уроков выведено таким каллиграфическим почерком, что хоть в нотариусы ее отдавай…

Когда глазки-буравчики остановились на скромно сидящей и ждущей своей участи Анне Андреевне, учительница встрепенулась, выражение лица стало вдохновенным, она даже порозовела от негодования, которое тут же прорвалось неудержимым словесным потоком:

— Ваша дочь регулярно пропускает уроки! Вечно опаздывает, нарушая учебный процесс. Тетради не носит, дневник прячет, к урокам не готовится… — И пошло-поехало. Если все обвинения принимать всерьез, впору было бы собственноручно сдать дочурку в колонию для малолетних преступников. Нерадивая мамаша узнала много нового о своей старшенькой. Что она красится, как будто приходит не в школу, а на дискотеку, что ее кофточка не прикрывает пуп, а коротенькая юбочка — зад. А сегодня она подралась с Васюковым и так столкнула его с парты, что он чудом остался жив и отделался только вывихом руки. А вчера она подралась с Карасиком из 10 Б и поставила ему фингал под глаз. А если бы выбила? Мария Августовна театрально всплеснула руками и обвела притихших родителей бешеным взглядом. Мол, знайте, с кем в одном классе учатся ваши детки.

— Ну, я пошел! — Вдруг встал из-за парты папа Ани Руденко и направился к двери. Его лицо было красным, а губы плясали, как будто он собирался расхохотаться. — До будущего года! — раскланялся он со всеми.

— Видали?! — изумленно воскликнула учительница. — А я ведь еще не дошла до Руденко! Отцу не помешало бы узнать о дочери кое-что новенькое!

Дома Анна Андреевна отругала Таньку, пытаясь выяснить, все ли обвинения имеют основания. Конечно, Танька заорала, что училка всех ненавидит, мечтает их сжить со свету, а недавно заявила им, что школьный процесс ее привлекает исключительно благодаря каникулам.

— На каникулах в школе тихо, как в раю! Глаза б мои вас не видели! — заявила она своему классу, и ее всегда неприбранные волосы разметались по плечам, делая похожей на Бабу Ягу. У нее и прозвище было — Яга.

— Ну, а двойки твои откуда? — выслушав красочный рассказ дочери, продолжала воспитательный процесс несчастная мать. — Тебя что, все учителя нена— видят?

— Они придираются! — нагло парировала дочка.

— А в школу почему опаздываешь? Я же не могу тебя сторожить, работаю с утра до вечера, а тебе все по фигу!

— Подумаешь, большое дело, ну, опоздала пару раз. Не высыпаюсь я! — скандальным голосом ответила дочурка.

— Так ложись пораньше, тебя же в постель не загонишь!

— У меня бессонница!

— В твои годы у меня бывала бессонница, потому что я перед сном мечтала. У тебя есть какая-нибудь мечта? — полюбопытствовала мамаша. Вдруг ее дочь по ночам строит невероятные планы на будущую взрослую жизнь? Может быть, она скрытый талант, а мать вовремя не сумела распознать в маленькой негодяйке будущего гения и шпыняет ее почем зря?!

— Есть мечта… — глаза Таньки загорелись, и она прочувствованно изрекла: — Я на прошлой неделе видела такое клевое платьице, черное, в обтяжку, коротенькое, вот с таким декольте! — Она провела пальцем овал почти до пупка. — Вот о нем я и мечтаю. И чтоб все парни на меня пялились, когда я мимо проходить буду.

— Тьфу на тебя, — только так и смогла отреагировать мать. А о чем же она мечтала в свои пятнадцать? Вспомнила… Она представляла себя человеком-амфибией, бесстрашно рассекающим сильными движениями рук зеленоватые морские воды, и там, в неведомых глубинах находила сокровища графа Монте-Кристо. На этом эпизоде она всегда засыпала, потому что ее фантазия иссякала после того, как на свалившиеся ей на голову сокровища она накупала тонны шоколада, пирожных, нарядные платья и городскую детскую библиотеку.

В результате Танька дрыхнет, выставив нахально из-под одеяла свои голые ноги сорок первого размера, а безутешная мамаша ломает голову, какие еще методы воспитания можно применить к дочери. Промаявшись в безмерной тоске, она наконец уснула, но и во сне не было ей покоя. Черт-те что снилось: какой-то небольшой бассейн размером с ванную, в котором она старательно топит чужую девочку лет десяти, почему-то укутанную с головой в ватное одеяло. Девочка послушно сложила руки на груди, а Анна Андреевна, мучаясь от совершаемого ею страшного греха, удерживает ее под водой. Наконец она утопила это несчастное дитя, и сердце ее разрывается от скорби. «Ой, грех-то какой, что же я натворила, человеческую душу загубила!» И вытаскивает девочку из воды, распеленывая ватное одеяло. Девочка как ни в чем не бывало таращит глазки, машет оживленно ручками. «Слава богу, жива, не взяла грех на душу», — думает счастливая Анна Андреевна, испытывая огромное облегчение. И весь этот кошмар сопровождается грохочущей музыкой, от которой содрогается дом. «Да что же это такое?!» — вскочила в испуге Анна Андреевна и взглянула на часы — три часа ночи. Она попыталась опять уснуть, сомкнув плотно веки, но дикий грохот сотрясал стены, и стекла звенели, дребезжа, как будто прямо у дома продвигалась танковая колонна. Анна Андреевна встала и, как была в бигудях под платочком, накинула махровый халат, сунула ноги в первые попавшиеся туфли, вышла на улицу. В один карман она положила мобильный телефон — вдруг срочно понадобится позвонить в милицию. В другой — газовый пистолет. Как раз на днях купила в магазине «Стрелок» целую обойму пуль. Очень хотелось пострелять, да случая не было. Может, сейчас как раз такой случай и подвернется. В домах кое-где горел свет, но никто не выглядывал. Ждали смелых. Вглядываясь в темный двор — фонарей здесь всегда было мало и горели они тускло, — Анна Андреевна одну смелую все-таки обнаружила — соседку Галю с третьего этажа, которая в силу своего скверного характера не пропускала ни одного дворового скандала. Тем паче она не могла усидеть дома, когда во дворе творилось что-то уму непостижимое.

— Что за фигня? — поинтересовалась Анна Андреевна, нахватавшаяся подобных словечек от своей продвинутой дочурки и находя довольно забавным возможность пополнить свой словарный запас подобным образом. Танька знала и не такое. Уши вяли, когда мать невольно слышала Танькины реплики, которыми та обменивалась по телефону с подружками.

— Да это в доме на той стороне улицы, — пояснила соседка. — Там мастерские художников, под самой крышей, уже второй раз это безобразие происходит. Молодежь собирается, дискотеку устраивает… И где они только такие усилители понабирали?

— В парке, наверное, украли, — флегматично пожала плечами Анна Андреевна.

— Совсем сбесились! — констатировала соседка.

— Что будем делать? — деловито спросила Анна Андреевна.

— Пошли на улицу, посмотрим, — решительно предложила Галя.

Не переодеваясь, прямо в домашних халатах, они вышли на улицу. Через дорогу в доме напротив в некоторых окнах горел свет, а под крышей яркой иллюминацией сияли огни. На балконе толкались и хохотали ребята, визжали девчонки, музыка из динамиков ревела и разносилась по округе. Обалдевшие соседки нерешительно топтались на тротуаре. Мимо них медленно проехала милицейская машина.

— О, уже кто-то вызвал! — обрадовалась соседка.

Машина остановилась, один из милиционеров опустил стекло и вежливо обратился к женщинам:

— Не спится, дамы?

— Да вот вас ждем, — ответила соседка и махнула рукой в сторону горящих окон. — Видите, что творится?

— Звоните в милицию, — посоветовал милиционер.

— А вы кто? — в один голос спросили обе женщины.

— А мы ГАИ, у нас другие обязанности. — И машина медленно покатила дальше.

Анна Андреевна посмотрела укоризненно вслед уезжающей машине, проследила взглядом за тем, как она, снизив скорость, аккуратно перевалила через лежачего полицейского, и повернулась к Гале:

— Знаешь, почему перед лежачим полицейским тормозить приятнее, чем перед живым? На него хоть плюнуть можно безнаказанно! Я бы сейчас не отказалась.

Затем она достала мобильный телефон — вот он и пригодился. Набрала номер, там долго уточняли адрес, нехотя пообещали приехать, по всему было видно, что серьезного значения доблестная районная милиция этому вызову не придала.

— Давай к этим уродам сами зайдем! — храбро предложила Анна Андреевна соседке, нащупывая в кармане свой пистолет. С ним она чувствовала себя очень уверенно. — Поговорим по человечески…

По дороге прошла толпа ребят лет восемнадцати, приплясывая под грохочущую сверху музыку. Они подняли головы и, увидев на балконе веселящихся девушек, заорали на всю улицу:

— Девушки, в какой квартире гуляете? Мы к вам сейчас поднимемся!

— У нас тут свои есть! — заорали в ответ девичьи голоса, сопровождаемые хохотом ребят.

— О, еще этих не хватало! — рассердилась Галя. Они перешли через дорогу и зашли в неосвещенный двор. В подъезде прямо у входа валялась женская сумочка.

Соседка подняла ее и, удивленно рассматривая, заметила:

— Совсем без головы, надо же, так спешила, что добро свое растеряла и не заметила. А сумочка-то дорогая. Я б свою убила за такое. Правда, моя Леночка ночами не шляется. Спит себе в постели, умница моя, поэтому и учится на отлично.

Анна Андреевна знала, в чей огород камешек, но промолчала. Что тут скажешь, если Галя полностью права. Пока умница Леночка спит, гадина Танька шляется по субботам с подружками в компьютерный клуб. А потом жалуется матери, что, когда ни пройдет ночью с подругами под балконом тети Гали, та вечно стоит на своем наблюдательном пункте и зырит осуждающе.

— И когда она спит?! — возмущалась Танька. — Мы в четыре часа ночи бегали за водой в палатку, она стоит, смотрит. В шесть утра возвращаемся домой, она тут как тут. Что ей неймется?

Вызвали лифт, и пока он спускался, соседки составляли план дальнейших действий.

— Начнут выступать, я им пистолет в морду! — с горящими глазами заявила Анна Андреевна.

— Сначала постараемся убедить, что во дворе сотня соседей готовы разнести их логово в клочья, а мы — самые спокойные их представители. Скажем: мы пришли к вам с миром! — высокопарно проговорила соседка. И сама себе удивилась: — Что это я?

Лифт наконец спустился, двери открылись, и соседка взвизгнула, отшатнувшись в ужасе:

— Боже мой… Что с ней?!

На полу лифта полулежала девушка, привалившись спиной к стенке. Растерзанная одежда прикрывала ее тело, на лицо упали длинные волосы. Туфли на высоких каблуках валялись в разных углах. Женщины оцепенели, не зная, что делать дальше. Послышался звук подъезжающей машины, дверь подъезда распахнулась, и ввалились трое милиционеров, о чем-то весело переговариваясь. Дружно протопали к лифту, и один из них обратился к остолбеневшим женщинам:

— Вы милицию вызывали?

Не дождавшись ответа, он заглянул в лифт и присвистнул:

— Ничего себе… А говорили — музыка громкая, веселье… Вот тебе и веселье. — Пощупал у девушки пульс, окинул быстрым взглядом кабину лифта и буднично обратился к остальным: — Криминалистов надо вызывать.

Повернулся к застывшим в ужасе женщинам:

— В лифт не заходили?

Те дружно замотали головами.

— Молодцы. Следы не затоптали. Ну, кто из вас в состоянии говорить?

Когда Анна Андреевна вернулась наконец-то домой, часы показывали начало пятого утра. Находясь в почти невменяемом состоянии от пережитого, она вбежала в Танькину комнату, бросилась к ней и стала осыпать ее лицо поцелуями, приговаривая:

— Все, паразитка такая, никаких тебе ночных гуляний, никаких компьютерных клубов, убоище ты мое!

Танька едва продрала глаза и, взглянув на часы, заорала:

— Я бы еще три часа могла поспать! А ты меня будишь среди ночи и всякие гадости говоришь! Прямо с утра настроение испортила, мне теперь и в школу идти неохота!

— Спи, моя радость, спи, солнышко, ненаглядная моя! — Стала гладить ее по голове безумная мамаша, кляня себя за то, что совершенно не умеет воспитывать свою длинноногую кобылку, которой по виду все восемнадцать, а умишко — как у десятилетней. Танька захихикала, зачмокала губами и тут же мощно захрапела. Счастливое свойство юности — мгновенно засыпать, невзирая на любые огорчения. В детской спала пятилетняя Манюня, чистый ангел, которая неизвестно еще во что вырастет. Внешне абсолютная копия своего отца — не дай бог унаследует его натуру. Одна в их семье такая уже есть. «Тогда повешусь!» — утешила себя Анна Андреевна и рухнула в свою сиротскую постель как подкошенная, и только начала подсчитывать, сколько осталось поспать, как провалилась в глубокий сон, где, к счастью, уже ничего не снилось.

С утра Турецкий вспомнил, что обещал Ирке сюрприз, и записал в свой ежедневник на каждой страничке для памяти одно кодовое слово — «сюрприз». Чтобы не расслабляться и в очередной раз не разочаровывать жену, а то мало ли что ей взбредет в голову от обиды. Она женщина видная, мужики вокруг нее так и вьются, гады, так и норовят ее заманить. Вдруг кто-то ей окажет больше внимания, чем законный супруг, а она и поведется, падкая на лесть и любые знаки внимания… Он закрыл блокнот и мысли его сразу перенеслись ко вчерашнему разговору с Виктором. Турецкий полночи просидел над следственными материалами и понял, что дело зашло в тупик. Хотя оно и не так безнадежно, как стало уже казаться Гоголеву. Пока он брился, приводил себя в порядок, тщательно чистил ботинки, в голове прокручивались идеи, которые он тут же заносил в блокнот. У Турецкого было счастливое свойство: даже если накануне он засыпал с головной болью от нерешенных вопросов, с утра у него всегда была ясная голова и лучшие решения приходили к нему именно по утрам.

Он энергично взбежал по ступенькам Управления внутренних дел, с удовольствием ощущая напряжение мышц своих длинных тренированных ног, пересек коридор и постучал в дверь кабинета Гоголева. Оттуда донеслось:

— Войдите!

Турецкий зашел и по озабоченному выражению лица Гоголева понял: что-то случилось. Вместо приветствия Гоголев угрюмо изрек:

— Накаркали мы с тобой вчера, Саша.

— Неужто опять объявился маньяк? — огорчился Турецкий, присаживаясь на стул.

— Он самый… Его почерк. Ночью выезжали на место преступления. Картина та же: задушена около трех часов, труп обнаружили жильцы соседнего дома в три часа двадцать минут ночи. По их вызову приехал наряд из районного отделения милиции, потом уже вызвали нас… Вот, взгляни. — И он протянул Турецкому тоненькую папку. Саша открыл ее и, взлянув на фотоснимки с места происшествия, тяжело вздохнул:

— Совсем девочка… Документы при ней были?

— Нет, но мы уже знаем, кто она, — Мельникова Анастасия, шестнадцать лет.

— Оперативно работаете — десять утра, а личность идентифицирована. Жила в этом доме, что ли?

— Тут большого ума не надо. На восьмом этаже мастерские художников, в одной из них молодежь гуляла, дискотеку устроила, весь район перебудили. Так эта девочка к ним направлялась. Не дошла… Он ее выследил, подлец. Районный инспектор Борщевский к ним поднялся, попросил опознать. Они как увидели, хмель сразу выветрился. Девчонка в десятом классе училась. И что они, дуры, все шляются по ночам? Ведь не раз уже оповещали население и по радио, и по телевидению — как об стенку горох. Каждая ведь думает — это с другими такое происходит, а меня не коснется. Допрыгалась. Зла на них не хватает…

— Витя, дай мне человека, хочу съездить на место, походить, посмотреть…

Гоголев оживился:

— А что, действительно, ты — свежая голова, может, что-то и выявишь. У меня тут молодой следователь есть, неуемный парень, идеями так и фонтанирует… Иногда в точку попадает. Остальные сейчас заняты под завязку, а этого я тебе дам.

Через полчаса Турецкий и Крупнин выходили из машины, и Валера, преисполненный чувством гордости за оказанное ему доверие сопровождать знаменитого «важняка», делился своими соображениями:

— Я, Александр Борисович, давно думаю, что этот гад живет в Центральном районе. Были предположения, что он гастролер, но ведь все свои преступления он совершает с завидным постоянством именно здесь. Скрытое наблюдение ничего не дало — он ни разу не возвращался на места, где оставлял труп. Так что вряд ли он половой психопат, желающий пережить заново то, что испытал, когда насиловал и душил девушек. И патрулирование ничего особенного не выявило, из всех, кто внешне напоминал по фигуре убийцу, ведь в лицо его фактически никто не видел, не вызывает подозрения ни один. Я вот еще почему думаю, что он живет в этом районе, — размышлял вслух Валера, пока Турецкий внимательно осматривал входную дверь в подъезд, потом присел на корточки возле лифта — ведь он каждый раз буквально ускользает, исчезает после убийства. Здоровенный мужик. Не в безвоздушном же пространстве он находится. Как бы ни было поздно, а время его действий не такое уж позднее, всегда на улице есть прохожие, которые что-нибудь да заметили бы. Тем более что весь город наслышан об убийствах. Даже дети знают. Либо он, проживая в этом районе, знает проходные дворы, где меньше шансов столкнуться с прохожими и тем более патрулем, либо он, как житель этого района, уже примелькался и на него никто не обращает внимания. К тому же он явно обладает выдержкой и ничем себя не выдает. Идет спокойно, не оглядывается, по сторонам головой не вертит. Как будто возвращается из гостей или припозднился после работы.

Турецкий с интересом прислушивался к Крупнину и одобрительно кивал.

— Ты прямо Шерлок Холмс и доктор Ватсон, вместе взятые, — наконец выразил он свое одобрение словами. Валера расплылся в довольной улыбке.

— А поквартирные обходы действительно пополнили нашу картотеку, только по этому делу результатов не дали.

— Я читал материалы. Чего только не узнаешь о людях, — перебил его Турецкий и заглянул за угол лифта в темную нишу. — Фонарик есть?

— Да, всегда ношу с собой. — И Валера вытащил из сумки, которая висела у него на плече, китайский фонарик.

— Он ее здесь ждал, — уверенно сказал Турецкий, выключая фонарик и возвращая его Валере.

— Размер обуви определили? — В Валере проснулся его обычный азарт.

— Легко, — усмехнулся Турецкий — несмотря на то что кто-то своей лапой залез в самую гущу вековой пыли. Спасибо нашим уборщицам, которые ленятся убирать в укромных уголках. Размер обуви сорок седьмой.

— Точно, — восхитился Валера. — А лапа моя, я тогда на корточках сидел, когда следы снимал. Равновесие потерял, на руку оперся… Вот мои пальчики и засветились.

— Вместе с ладошкой, — усмехнулся Турецкий. — Да ладно, не тушуйся, с кем не бывает, — заметил он смущение Валеры. — Главное, размер обуви тот же, что и в предыдущих случаях. Поехали к Гоголеву, есть соображения…

— Ну что? — c надеждой спросил у Турецкого Гоголев, стоило тому переступить порог кабинета.

— Будем звонить в Москву. Просить подкрепление.

— Ну, если ты считаешь… — нехотя согласился Гоголев. — Так хотелось своими силами обойтись. Кого хочешь призвать?

— Cвоих, конечно. Грязнова-старшего, Володю Яковлева и Галю Романову. И сегодня же. Посели их, пожалуйста, рядом со мной в вашей гостинице.

— Что, и Галю тоже? — многозначительным тоном спросил Виктор Петрович.

— Обижаешь, начальник, — отшутился Турецкий. — Она моя боевая подруга.

— И тебя это когда-нибудь останавливало? — не унимался Гоголев.

— Представь себе — иногда да! — парировал Турецкий. — Кончай, Витя, прикалываться. Лучше пошли пожуем куда-нибудь, я сейчас с голоду умру. Как говорит моя вредная дочурка: «Ну дайте же мне наконец жратиньки!»

— Куда ты хочешь? Где вкуснее или где подешевле?

— А совместить никак нельзя?

— Смотря что ты предпочитаешь в это время суток.

— Пожалуй, легкое винцо. Нам же еще работать, — понял с полуслова намек своего друга Саша.

— Ну, тогда пошли в ресторанчик «Хижина». Там чудная грузинская кухня, и вкусная, и по карману таким «важнякам», как мы с тобой.

— Да я в джинсах, — оглядел себя Турецкий.

— Мелочи жизни, — отмахнулся Гоголев, — ресторанчик совсем махонький и вполне демократичный.

Когда друзья заказали семгу в ореховом соусе и «Киндзмараули», Гоголев заметил:

— Семга у них — объеденье.

Рыба действительно оказалась замечательной, оторваться от нее было невозможно, и единственное, что удерживало от немедленного ее уничтожения, так это то, что она обжигала рот и, поданная в какой-то специальной посуде, остывала очень медленно. Друзья решили на некоторое время не вспоминать о деле маньяка и поговорить просто о жизни. Но о чем бы они ни заводили разговор, все возвращалось к этой теме.

— Знаешь, Витя, меня очень беспокоит, что молодежь теперь ведет в основном ночной образ жизни. Такое время опасное, столько придурков по ночам бродит. И ничего их не учит. Сидела бы дома та девочка шестнадцатилетняя, ничего не случилось бы. И сколько таких полуночниц? Ладно, парни, они хоть отпор могут дать. А девицы-малолетки? У них ведь только дурь в голове…

— Кстати, о дури. Ты знаешь, что у нас в Питере происходит? Появилась группировка азербайджанцев, травкой торгуют. Такой, знаешь, вполне безобидной травкой, для детей, как нам объясняют подростки, когда их на улице подбирают. Действуют эти азербайджанцы изуверски — девчонок прикармливают, а когда те под балдой, они на все согласны. Им уже море по колено, весело очень. Такое свойство у этой травки — она беспричинный смех вызывает. Жить им замечательно, они готовы любить кого угодно, в том числе этих азербайджанцев, которые им радость доставляют. Так что ждем демографического взрыва за счет тринадцатилетних мамаш. Одна четырнадцатилетняя у нас сейчас на примете как распространительница. Сама втянулась, теперь подруг снабжает. Где только деньги берут?

Не хочется думать о худшем…

— Да ты что? Четырнадцать лет?! Не пугай меня, Витя, ради бога. Моей того гляди пятнадцать. Кстати, ржет по любому поводу. Меня сейчас инфаркт хватит!

— Она у вас разве по ночам шляется? Правда, дурное дело нехитрое, вполне дня хватает, чтобы глупостей натворить.

— Нет, наша ночами никуда не ходит. Ирка у нас мамаша строгая, спуску не дает. А днем она занята выше крыши — английская школа, музыкальная школа, бассейн, по выходным ролледром.

— А ты говоришь, что она у вас ржет без причины. Молодец. Я бы рыдал день и ночь, взвали на меня столько нагрузки.

— Да она все с удовольствием делает. Одно мне не нравится — на язык очень острая. Что-нибудь как сказанет — хоть стой, хоть падай. Перед людьми иной раз стыдно. Я тут недавно при ней Ирке рассказывал, что мне премию дали — три тысячи рублей. Дело одно давнишнее раскрыл — о троих душителях. Через пару дней едем в троллейбусе всей семьей на концерт Голощекина, в час пик. Она вдруг на весь тролейбус и выдала: «Папа, а тебе что, за каждое удушение по тысяче выдали?» Не знал, куда от стыда деваться.

Гоголев расхохотался.

— Давай выпьем за твою дочку, дай бог, чтобы хоть половина таких, как она, была. Днем учится до опупения, ночами спит, ангел небесный, под неусыпным контролем матери. У этой точно не будет никакой дури в голове.

— Тьфу-тьфу, — суеверно сплюнул счастливый папаша, и они продолжили поглощать кулинарные изыски грузинской кухни, отщипывая кусочки свежайшего лаваша и запивая эту вкуснотищу отличным вином. Когда вышли на улицу и уселись в машину, Турецкий вдруг хлопнул ладонью себя по лбу.

— Витя, я посоветоваться хотел — что Ирке подарить? Я ей сюрприз сгоряча пообещал, а теперь голову ломаю, какой.

— Да ведь у нее же день рождения уже прошел!

— Прошел, да новая дата назрела — сколько-то лет знакомства.

— Какие эти женщины беспокойные, спасенья от них нет. Ну, попроси ты денег, купи сама себе подарок — так нет, ей сюрприз подавай! — начал подтрунивать над другом Гоголев.

— Я пообещал сюрприз… — вздохнув, признался Турецкий.

— Я подумаю, — серьезно пообещал Гоголев и повернулся к водителю: — В управление!

Андрей Борисович сидел за письменным столом. Большая статья, над которой он работал последние несколько месяцев, близилась к завершению. Мысли легко выстраивались в логическую цепь, и ему оставалось только заносить их в компьютер. Телефонный звонок прервал его деятельность, и он немного удивился, кому понадобился с утра в воскресенье. Звонили ему обычно только из университета, если менялось расписание или назначалось заседание кафедры. В издательства он обычно звонил сам, поскольку человеком был пунктуальным и никогда никого не подводил.

— Андрей Борисович, — услышал он в трубке голос, который кого-то ему напоминал, — здравствуйте!

— Здравствуйте, — ответил он, пытаясь вспомнить, кому принадлежал голос.

— Вы сейчас удивитесь, что я звоню спустя столько лет. Я ваша бывшая учительница математики Елена Александровна.

— Я очень рад вас слышать, — действительно обрадовался ей Каледин. — Чем могу служить?

— Помните, как много лет назад вы посещали математический кружок в нашей школе?

— Еще бы, — с удовольствием вспомнил свое первое увлечение математикой молодой доцент. — И я вам до сих пор благодарен за то, что вы привили мне любовь к математике.

— Очень рада, что мои труды не пропали даром, — засмеялась совсем молодым смехом его единственная любимая учительница. — Я знаю о ваших успехах, читала в журналах ваши замечательные статьи, знаю, что вы уже доцент…

— А почему же вы обращаетесь ко мне на «вы»? Помнится, когда вы меня учили, обращались на «ты»… — попытался пошутить Каледин.

— Ну, сейчас как-то неловко, вы человек известный. У меня к вам просьба: я по-прежнему веду занятия в математическом кружке, и мне бы очень хотелось, чтобы вы приехали к нам и рассказали ребятам что-нибудь занимательное о числах. У меня есть несколько по-настоящему талантливых учеников, им было бы очень интересно послушать известного ученого.

Хотя Каледин был очень загружен в университете, а дома обычно не отходил от компьютера, голос учительницы всколыхнул в нем приятные воспоминания о том счастливом времени, когда он учился в школе и была еще жива мама, и Андрей Борисович тут же согласился, оговорив, что свободное время может выделить только с трех до полпятого в среду или четверг. Елена Александровна обрадовалась, и они договорились на четверг.

В четверг Андрей Борисович, поднимаясь по ступенькам родной школы на второй этаж к учительской, испытал чувство неожиданного волнения — в этом здании он провел восемь лет, прежде чем перевестись в математическую школу. А когда увидел Елену Александровну, постаревшую на двадцать лет, расчувствовался. Она была все такой же — добрые глаза ласково смотрели на бывшего ученика, который рос на ее глазах и стал известным математиком. Она ввела его в класс и представила своим ученикам, явно гордясь его успехами. Пятнадцать пар глаз с любопытством уставились на Каледина. Он спокойно уселся за учительский стол, решив, что в таком положении будет ближе к ученикам. Елена Алексадровна сидела за последней партой и подбадривающе улыбалась.

— Я бы хотел с вами поговорить сегодня о нуле. — Ребята зашевелились и заулыбались. Видимо, тема сегодняшнего занятия их позабавила. — Кто из вас знает, где возникло понятие нуля?

— Мне кажется, его ввел кто-то из арабских математиков, — предположила черноглазая девчушка со смышленным выражением лица.

— Да, — согласился Андрей Борисович, — такое предположение существует. Около 810 года нашей эры арабский математик Мухаммед бен Муса Аль-Хорезми ввел десятичную систему исчисления и прибег к понятию нуля. Но он же в своих трудах заявил, что десятичной системе исчисления мы обязаны не ему, поскольку он позаимствовал ее у индийцев. Индийский математик Брахмагупта, который жил в первой половине VII века, работал над этой темой. Кстати, он же автор астрономического трактата «Усовершенствованное учение Брахмы». Но и он, по мнению некоторых современных ученых, открыл понятие нуля позже, чем оно появилось у ученых майя. Есть данные, что уже в V веке ученые майя дату рождения Вселенной обозначили нулевым годом. И первый день каждого месяца тоже обозначали нулем. А кто из вас знает, каким образом майя обозначали нуль?

— Наверное, каким-нибудь рисунком, — допустил пухлощекий паренек со второй парты.

— Совершенно верно. Обозначая нуль, майя рисовали маленького человечка с запрокинутой головой.

И этот человечек вызывал множество сомнений и споров среди ученых. И пока подавляющее число ученых признают открытие нуля за Брахмагуптой.

Каледин с удовольствием рассказывал, видя неподдельный интерес в устремленных на него глазах школьников, и испытывал состояние вдохновения, которое посещало его каждый раз, когда он чувствовал заинтересованность слушателей. Он был отличным лектором, знал это и в такие минуты был счастлив. У него есть работа, которую он любил и отдавал ей все свое время. И что ему еще надо? Ничего… Потеряв маму, он погрузился в свою любимую работу, и его больше ничего не волновало. Жизнь была и так наполненна.

Вечером Андрей Борисович не торопясь возвращался домой после занятий с вечерниками и с удовольствием вдыхал аромат распускающихся цветов. Он не запоминал названия, но всегда любовался их совершенством и в глубине души считал, что по красоте цветы уступают только цифрам. Мимо него пробежали две девушки, цокая по тротуару высокими каблучками и о чем-то весело переговариваясь. Вдруг одна оглянулась на Каледина, что-то тихо сказала подруге, та тоже оглянулась, они расхохотались и ускорили шаг.

У Каледина испортилось настроение. Он слышал по радио и телевидению, что разыскивается опасный маньяк, у которого была отличительная черта — высокий рост. На Каледина уже не раз таращились прохожие, он иногда слышал за своей спиной шушуканье, и ему это совершенно не нравилось. Несколько раз у него спрашивали паспорт и, возвращая, всегда извинялись. Но Андрей Борисович чувствовал себя белой вороной, которая выделяется в стае непривычным опереньем. Он тогда раздраженно думал: «Хорошо, хоть не заклевали пока…» Но размышлять на эту тему не хотелось, да и не было времени. Каждый занимается своим делом, и если кому-то по службе полагается проверять паспорта, что ж — пожалуйста, законопослушные граждане всегда носят документ при себе.

Андрей Борисович подошел к арке и собрался уже завернуть, как увидел на противоположной стороне высокого парня, возле которого остановилась ничем не примечательная машина. Из нее вышли два человека и подошли к парню. Он полез в нагрудный карманчик рубашки и протянул им какой-то документ. «Не я один такой…» — усмехнулся Каледин и зашел во двор.

Поздно вечером, разогнув уставшую от долгого сидения за компьютером спину, он с наслаждением потянулся, почувствовав хруст в позвоночнике, и отправился на кухню. В раковине накопилась за пару дней посуда, и он, засучив рукава, принялся кое-как ее мыть, складывая горкой на край кухонного столика. Потом достал высокий пакет кефира, налил в большую кружку с надписью на английском языке «London» и принялся за холостяцкий ужин. К кефиру приготовил несколько бутербродов с сыром и две свежие ватрушки, которые купил в булочной рядом с университетом, когда возвращался домой. Маленький телевизор на кухне показывал канал «Культура», и Андрей Борисович, думая о чем-то своем, рассеянно смотрел некогда любимый фильм «В четверг и больше никогда». Любовь Добржанская очень напоминала ему мать, и он загрустил, чувствуя себя одиноким и всеми забытым. Позже, уже лежа в постели и закинув руки за голову, он вспоминал прошедший день: перед глазами мелькали лица студентов, Елены Александровны, черноглазой девчушки из его школы, двух девчонок, оглянувшихся на него на улице, которые обидно расхохотались чуть ли не в лицо, — он скрипнул зубами и сомкнул веки, представив бесконечный океан с ровной голубой гладью воды, белых крупных чаек, с криками пролетающих над ним, и себя, мощными руками рассекающего прохладную воду. Берег быстро удалялся, и там, на песке, обхватив колени руками, сидела Оля с широко открытыми глазами. Крупные слезы катились по ее щекам, и он знал совершенно точно, что она плачет по нему. Во сне он плыл и плакал, оставляя ее маленькую фигурку среди желтых песков, и когда наконец оглянулся, вокруг был только океан.

Глава восьмая Будем просить подкрепление

Московский поезд прибыл в семь часов утра. Ясное солнце уже вовсю светило с умытого ночным дождем голубого неба. На перроне было не так уж много людей, и, когда Вячеслав Грязнов, Владимир Яковлев и Галя Романова спустились по ступенькам на платформу, Турецкий сразу их увидел и радостно бросился обнимать.

— Ну, Саша, ты будто век нас не видел! — рассмеялась Галя, уворачиваясь от его пылких поцелуев.

— Когда с любимой в разлуке, день как год тянется. А неделя — как век… — трагическим голосом произнес Турецкий и так же рьяно обнял Грязнова и Яковлева.

— На какой тачке поедем? — деловито спросил Яковлев, закидывая тяжелую сумку на плечо.

— Что у тебя там? — удивился Турецкий. — Если ты думаешь здесь дожить до Нового года — и не мечтай! У нас в Москве работы выше крыши…

— Это не у меня, а у тебя! — усмехнулся Яковлев. — Тебе Ирина Генриховна передачу собрала. Боится, оголодаешь на казенных харчах.

— Шутишь? — недоверчиво спросил Турецкий и оглядел всех по очереди. Друзья заулыбались и дружно закивали.

— Зуб даю! — поклялся Яковлев. — Но велено на вокзале не распаковывать, никому не показывать. Называется сюрприз. Ирина Генриховна обещала, что там на всех хватит. Еще она сказала, чтобы мы тебе в глаза посмотрели. Если уловим твой блудливый взгляд — все наше будет. А если твои глаза будут смотреть на нас честно и открыто, то нам все равно что-то достанется. В любом случае мы в выигрыше. А ну, Саша, посмотри нам честно в глаза, гулял?

Галю душил смех, и она с трудом его сдерживала, глядя на смущенного Турецкого.

— Смущается, — обратила она внимание своих друзей на физиономию Турецкого. — Сдается мне, у него взгляд человека, который наслаждается жизнью, не брезгуя даже ее порочной стороной.

— Дурачье, — обиделся Турецкий. — У меня затравленный взгляд замордованного неблагодарной работой человека. Я спать ложусь, когда нормальные люди уже на работу встают.

— И чем же ты, друг сердешный, занимаешься ночами? — вставил свое слово Грязнов.

— И ты, Брут! — выдержав паузу, драматично изрек Турецкий. Все рассмеялись, и Саша повел москвичей на привокзальную площадь, где усадил друзей в новенький, словно только что сошедший с конвейера «мерседес».

— Оп-паньки! — восхитился Яковлев, любуясь машиной. — Это откель же такое чудо?

— Это нам Гоголев обеспечил. Представительскую…

— Видать, здорово мужика прижало, если он на представительскую расщедрился, — по-своему расценил Грязнов широкий жест Гоголева.

— Согласен, прижало… — согласился Турецкий. — Но об этом на месте, а сейчас едем в гостиницу, закинем вещи, перекусим, — облизнулся он, провожая взглядом сумку, которую Яковлев бережно поставил в багажник.

Благодаря обаянию Турецкого, подтвержденному сразу четырьмя удостоверениями работников МУРа, следователей поселили на одном этаже гостиницы.

И когда наконец в номере Турецкого открыли заветную сумку, все едва сдержали вздох восхищения. В пластмассовое ведро Ира заботливо уложила румяные пирожки, которые распространяли такой аромат, что Турецкий невольно сглотнул слюну.

— Ну, Ирка, ну жена у меня! Все-таки хорошо, что я на ней женился сколько-то лет назад! — приговаривал он, раскладывая пирожки на журнальный столик на любовно расстеленные Галей бумажные салфетки.

— Это еще не все, — заглянул в сумку Яковлев. — Тут еще есть всякие пакетики со всякой снедью, баночки…

— На чужой каравай рот не разевай! — приструнил его Грязнов и первый потянулся за пирожком. Тем временем Турецкий извлек банку квашеной капусты, соленые огурцы, маринованный чеснок — все то, что так хорошо идет под водочку, но с утра никто, конечно, пить не станет. А вот и она сама. «Путинка» — с уважением прочитал он, разворачивая газету, в которую Ирина бережно ее запаковала.

— Сплошные витамины, — опять заметил Яковлев, отправляя горсть капусты в рот.

— Водочку вечером разопьем, — предложил Турецкий.

— А водочкой Ирина Генриховна велела отпраздновать день закрытия дела, — вспомнил наказ жены Турецкого неугомонный Яковлев.

— День знакомства, день закрытия дела, — пробурчал Турецкий. — И когда ты успел с ней так подружиться?

— Да я с ней давно знаком, даже не помню, с какого дня, — удивился Яковлев нотке ревности, прозвучавшей в голосе Турецкого.

— Я о своем… дне знакомства, — неразборчиво пояснил Саша, откусывая большой кусок. — Вот что мне нравится в Иркиных пирожках — она их всегда большими делает, прямо как лапти. — И залюбовался на крупные пироги, лежащие перед ним горой.

— Ну, сравнил, — рассмеялась Галя. — Я думаю, Ирина Генриховна не очень-то порадовалась бы такому сравнению…

Плотно позавтракав, опергруппа отправилась в Управление внутренних дел, где их уже с нетерпением поджидал Гоголев. Обменявшись общими рукопожатиями и крепкими мужскими объятиями, следователи приступили к работе. Когда Гоголев ввел их в курс дела, Турецкий заключил:

— И все нападения маньяк-убийца совершал в праздничные дни: Новый год, старый Новый год, Рождество, Восьмое марта, Первое мая… Только последняя дата какая-то непонятная — семнадцатое мая.

— Может, она ему тоже чем-то дорога, — заметил Грязнов.

— Да, и это лишний раз подтверждает, что серийные убийцы крайне редко изменяют своим привычкам. В серии этих убийств уже после третьего эпизода мы составили формально-логическую модель преступления. И в дальнейшем все остальные случаи идеально вписывались в эталон. Не говоря уже о том, что медэкспертиза подтвердила: все биологические материалы принадлежат одному и тому же человеку. Вопрос только в одном — кто он? — Гоголев задумчиво посмотрел на следователей.

— И где он! — продолжил его мысль Турецкий.

— Неужели метод «просеивания» на дал хоть какую-то подсказку? — поинтересовался Грязнов.

— Ты не представляешь, Слава, сколько сил мы на это бросили. Использовали уже готовые списки избирателей и по ним работали с населением. Каждый раз, когда находили очередной труп, расширяли круг поиска. Ты думаешь, мы только в Центральном районе работали? Хотя все убийства совершены именно в Центральном, прихватили Адмиралтейский, Фрунзенский, Московский… У нас, оказывается, полно одиноких мужиков, которые вызывают подозрение, или семейных, склонных к агрессии и насилию, их жены на себе не раз испытали… Я вам покажу таблицу, которую составили наши ребята, туда включены все параметры с учетом информации, которая у нас есть на убийцу. Кстати, когда беседовали с женщинами, которые признавались, что их мужья или сожители проявляют по отношению к ним агрессию, ни одна не захотела заявить на своего благоверного. Зачем терпят, понять не могу. Если бы он хоть семью содержал, так ведь нет — женщина его кормит, поит, а в благодарность от него же грубость, побои…

— Если дело коснулось побоев, то это происходит, как правило, в семьях с низким социальным статусом. А заниженная самооценка — плод воспитания в семье и многолетнего внушения нашего общества, что женщина без мужчины ничто. Помните, еще в фильме «Родня» одна из героинь высказалась: «Быть незамужем — неприлично». Она ведь выразила мнение общества… — вмешалась Галина.

— Судя по описанию свидетельницы Кузововой, столкнувшейся в своем дворе с выбегавшим убийцей, ему между тридцатью и сорока годами. Хорошо хоть это заметила, — вернулся к сообщению Гоголев. — Эта деталь, конечно, помогает сузить круг поиска.

— Скорее всего, этот человек настолько примелькался жителям района и патрульным группам, что его уже как бы и не видят… — размышлял вслух Яковлев.

— Добропорядочный гражданин, которого не распознаешь по поведению, — продолжил развивать его мысль Турецкий. — Мы уже убедились, что преступник умный и хитрый человек.

— Да, к сожалению, вид и манеры сексуальных маньяков почти никогда не вызывают у окружающих опасений и подозрений. Они легко контактируют с людьми и производят положительное впечатление. Сексуальные насилия и убийства всегда совершают трезвыми. — Вячеслав Грязнов уверенно рисовал портрет сексуального маньяка, поскольку в его богатой практике приходилось расследовать подобные дела.

— Добавь к этому, что они достаточно полно прогнозируют объективное положение вещей, хорошо ориентируются в ситуации, легко преодолевают преграды на пути к достижению своей цели, — и у тебя получится психологический портрет преступника. Гоголев достал из папки несколько сшитых листов: — Ознакомьтесь и делайте выводы. Я очень рассчитываю на вашу помощь. Не часто нас посещают такие специалисты.

— Не посрамим Москву! — Грязнов достал из кармана очки, водрузил на свой крупный нос и углубился в изучение бумаг. Содержимое нескольких папок с накопленными материалами следствия перекочевали в руки следователей, и в кабинете наступила тишина.

…Черная старенькая «Волга» мягко катилась по дороге.

— Дим, а как тебе удается так плавно переключать скорость, что даже ничего не чувствуешь? У меня машина всегда немного дергается. Как ни стараюсь, все равно рывком получается. Инструктор нервничает…

— Опыта у тебя маловато, ты над сцеплением работай. Небось, отпускаешь его быстро, вот рывок и получается.

— А так она у меня глохнет.

— Я тебе говорю — опыта мало. Только неделю на курсы ходишь, а хочешь уже Шумахером быть.

— Дай я сейчас за руль сяду, заодно потренируюсь. А то у меня времени совсем не остается после работы.

— Ну, ты совсем… Нашел время. Вон наш спортсмен идет, едва тащится. Набегался, наверное, притомился. Вот кому не позавидуешь. Пять раз в неделю с мячом скакать часами. Я три раза в неделю в спортзале занимаюсь по два часа, и выжатый, как лимон, прихожу…

— Зато у них зарплата какая. А у нас?!

— А ты чужие деньги не считай. Они ему даром не даются. Знаешь, какой у спортсменов высокий процент травматизма? Моя Валюшка работает в оздоровительном центре. Как начнет рассказывать, чуть не плачет. Жалостливая она у меня. Про одну гимнастку недавно рассказывала. Молодая совсем, девчонка. Во время тренировки с брусьев слетела, позвоночник сломала. Лежит в спинальном отделении уже полгода. Пока чемпионкой была, все о ней знали, всем нужна была, а стоило из обоймы выпасть, хоть бы раз начальство ее проведало. И ведь не встанет уже, на грошовую пенсию будет жизнь доживать. Хорошо, мать-отец есть, присмотрят. А помрут?

— Жива, и слава богу, — вздохнул Петя. — А те девчонки, которых наш маньяк загубил… Представляешь, сколько слез их родители пролили? А мы все катаемся, катаемся… Вон наш майор потопал. Смотри, какой пакет здоровый тащит, интересно, что у него там?

— Труп расчлененный, — ухмыльнулся Дима.

— Да ну тебя, скажешь тоже. Жратву на всю семью накупил. Что-то я проголодался.

— Рано еще. Вот еще кружок сделаем, тогда закусим. Хотя не правы мы с тобой. На сидячей работе пузо отрастим, будем, как Петрович, — вспомнил он старшего следователя из соседнего отдела.

— Тьфу-тьфу, — сплюнул Ковалев и помолчал с минуту. Потом вдруг что-то вспомнил и рассмеялся: — Ну, тогда липосакцию сделаем. Моя тетка с Украины такое брюхо отрастила, а она заведующая магазином. С деньгами тетка, понятно. Поехала в Киев на липосакцию, решилась все-таки на старости лет. Уйму денег заплатила, сделали ей операцию. Все подружки завидовать стали, постройнела она, помолодела, а жрать-то привыкла от души, меры не зная. Подумала — раз кусок живота отхватили, еде негде будет накапливаться, проскакивать она будет за неимением места. Ну, и опять пузо нарастила, прямо стыдоба. Подружки потешаются, говорят, деньги ты про… Лучше бы в Турцию дважды съездила отдохнуть, — расхохотался он, вспоминая теткину историю.

— А австралиец наш уехал, — вспомнил вдруг Дима.

— А, тот, что с кошельком на животе. Это ты по аналогии с Турцией его вспомнил?

— Да, я когда его паспорт смотрел, кучу виз видел. Он и в Турцию намылился, и еще бог знает куда… Чуть ли не половину земного шара облетит. Даже в Америке побывает. — В голосе Димы прозвучала зависть.

— Эх, найти бы этого маньяка, нам бы премия привалила, и сами бы куда-нибудь смотались.

— В город Житомир.

— Да хоть куда. А то никаких впечатлений, одна рутина…

— Мало тебе впечатлений! Тут девушки одна за другой погибают, а ему скучно!

— Да, Дим, — вспомнил Ковалев, — у нас тоже ведь спецкурс по серийным убийствам начался. Твой Кобыщанов читает. Уже профессор! — похвастался Петя. — Ты про Кожепарова слышал?

— Что-то не припомню.

— Ну, значит, Кобыщанов вам об этом не рассказывал, а то бы запомнил. Тоже серийный убийца. Представляешь, мальчику глаза выколол иголкой, чтобы тот его не опознал. А через три дня вернулся в тот же двор, стал выведывать у соседей о судьбе этого мальчика, выяснять, что говорят об этом случае. Соседи заподозрили неладное, в милицию сообщили, описали его внешность. Художник изготовил его рисованный портрет, показали в соседних домах, так один из жильцов узнал его!

— Нашего кто бы увидел. А то только рост и возраст знаем, да размер ноги.

— Приставить бы к каждому такому по «хвосту»! — размечтался Петя.

— А это уже наша задача — на хвосте сидеть. В патрульной милиции сейчас немало народу задействовано. Главное, бдительность не терять. Так что хватит трепаться, Петро, сосредоточься!

Галина Романова, размешивая ложечкой растворимый кофе, убеждала оперативников:

— Я просто не вижу другого выхода. Если у вас возникли какие-то другие версии, пожалуйста, излагайте. А я на данный момент считаю, что эту версию тоже стоит отработать.

— Ну ладно, я — «за», — согласился с ней Грязнов. — Вы, ребята, иногда забываете, что перед вами не просто женщина, а опер высокого класса.

— Да кто ж спорит? Просто «приманка» — это всегда риск. — Турецкий прихлебывал горячий кофе и откусывал белыми крепкими зубами большие куски от бублика с маком. — Галя — наш боевой товарищ. И мы несем за нее ответственность перед Родиной и семьей.

— Ой, держите меня четверо! С каких пор ты, Саша, стал у нас таким трибуном? — сдержанно рассмеялась Романова.

— А я всегда таким был, — с напускной скромностью ответил Турецкий. — Просто вы не замечали. Нет пророка в своем Отечестве!

— Версия не хуже других, — вставил свое слово Гоголев. — Не вижу причин отказываться от нее. Проведем оперативный эксперимент, только подготовимся к нему основательно.

— Хорошо бы парик раздобыть. Все жертвы были блондинками или светловолосыми девушками. Это одна из особенностей объектов влечения маньяка.

— А нашу красавицу природа и ростом не обидела…

— И силушкой тоже.

— Да и ума ей не занимать, — засыпали они комплиментами свою любимицу.

— Да бросьте вы, ребята, — засмущалась Романова, — совсем захвалили.

— Но я предлагаю, чтобы в остальных квадратах тоже прогуливались блондинки. Нам нужны изящные парни среднего роста, желательно умеющие передвигаться на высоких каблуках, — предложил Турецкий расширить зону эксперимента.

Гоголев велел пригласить нескольких оперов, и еще около часа члены опергруппы выбирали подходящих кандидатов на роль «приманки», которые должны были действовать под прикрытием оперативных групп.

И когда, наконец, утвердили еще четверых, Турецкий провел инструктаж.

— Наиболее ответственным является момент задержания преступника с поличным. Поэтому надо действовать крайне осмотрительно: с одной стороны — быстро, чтобы маньяк не успел нанести «приманке» телесных повреждений и убежать с места преступления.

А с другой — без лишней поспешности, чтобы не дать себя обнаружить преждевременно. А то можно его спугнуть и не получить повод для задержания. Вспомните случай со Стороженко, когда группа прикрытия слишком рано себя обнаружила, и у следствия не оказалось доказательств попытки нападения на женщину. Стороженко после задержания отпустили, а он после этого в течение трех лет совершил двенадцать убийств с изнасилованием, шесть изнасилований и два покушения на изнасилование.

— А парики где возьмем? — непринужденно спросил Крупнин, которому тоже выпало сыграть роль «приманки».

— В университетском студенческом театре, у меня там жена ведет студию художественного слова, — ответил следователь Чернов, которого именно с этой целью и привлекли к оперативному эксперименту.

Когда все детали предстоящей операции обсудили и москвичи остались с Гоголевым одни, он мощно потянулся, захрустев косточками, и уставшим голосом объявил:

— Перерыв до завтрашнего дня. Предлагаю совместный ужин вкупе с щедрым возлиянием. Расслабиться хочется, — пояснил он свое вполне предсказуемое желание.

— Тогда милости прошу к нашему шалашу! — радушно пригласил друга Турецкий. — Ирка гостинчики передала — пальчики оближешь!

— Сегодня хочу пивка выпить, по водке что-то нынче душа не томится. Прихватим по дороге пива. — Гоголев запер кабинет, и все дружной толпой направились к лестнице. Дежурный на первом этаже, провожая завистливым взлядом оживленную компанию и угадав по некоторым признакам, какое мероприятие им сегодня предстоит, решил про себя, что после сдачи дежурства непременно напьется. Уже две недели, как он и обещал жене, не брал в рот ни капли спиртного. Свое слово сдержал, и теперь пора напомнить, кто в доме хозяин.

— Давайте поговорим о чем-нибудь повеселее, — предложил Володя Яковлев, когда разговор оперативников уже в который раз вернулся к обсуждению предстоящей операции. — Надо хоть немного расслабиться, а то у меня уже мозги пухнут.

— А вот сейчас зальем твои мозги алкоголем, сразу полегчает, — пошутил Грязнов, доливая каждому в стакан пива. Потом любовно обвел взглядом накрытый стол, задержав его на остатках пирожков, и удовлетворенно произнес:

— Хорошо гуляем!

— Не хотите о веселом поговорить, я вам сам милицейскую байку расскажу, — не сдавался Яковлев.

— Давай, валяй, развлеки нас… — охотно отозвался Гоголев и стал энергично лупить вяленой рыбой по подоконнику. — Потерпи, Галочка, я недолго, — извинился он перед Романовой на всякий случай, хотя она просто улыбалась, глядя с сочуствием на его тяжелую мужскую работу.

— У меня соседка есть, Катя Синицына. В одном дворе живем. Когда дети были маленькие, гуляли с ними, так и подружились. Встречаю ее как-то, она мне рассказывает, что на праздник Первого мая ей какой-то алкаш в окно бутылкой запустил. Она баба отчаянная, выскочила, погналась за ним, говорит — убить хотела. Но он прыткий оказался, сбежал. Она прямым ходом в милицию, а уже поздно было, пол-одиннадцатого ночи. Пришла, нашла дежурного… Написала заявление, ждет, пока он обратит на нее внимание. А у него телефон звонит, рация орет, менты мельтешат — в общем, трудовые будни нашей милиции во всем своем неприглядном виде. Дежурный мечется — то принимает от ментов рации, сверяет в журнале, номера отмечает, то к телефону бежит, отвечает на звонки. Видит Катерина, кого-то выслушал, потом орет в рацию: «Одиннадцатый, там у вас в Яузе труп плавает. Посмотри, на вашем участке или нет?» Ей как-то даже не по себе стало. И фраза эта сильно удивила. Думает: какая разница, чей участок? Раз труп плавает, его же вытаскивать надо… Заявление он принял, и она ушла, полна новых впечатлений. На следующий день приходит к ней домой инспектор, молодой симпатичный парень. Очень по-деловому окно рассмотрел, акт составил. Она ему и говорит: «Вчера я слышала, у вас в отделении милиции о трупе в Яузе говорили. Страсти какие!» А он ей: «Да, точно, сегодня выловили. Целую неделю плавал». Она: «Как же так — неделю? И почему вчера же и не выловили?» А он ей объясняет, спокойно так: «Так у нас милиция есть речная, а есть береговая. У каждого своя территория. Речная труп к берегу толкает, а береговая назад, в Яузу, так всю ночь и толкали туда-сюда…»

— Веселая история, ничего не скажешь. — Галя насмешливо смотрела на Яковлева. — Сейчас умру от смеха!

— А я знаю еще веселее. — Гоголев после выпитого пива подобрел, на щеках появился здоровый румянец, морщины на лбу разгладились. — В Питере было дело, года два назад. На одной из улиц, которая разделяет два района. Ночью патруль обнаружил труп и, недолго думая, оттащил его метров на десять соседям. Те, в свою очередь, патрулируя свой район, увидели труп и перетащили его этим. Так и таскали они полночи, пока кто-то из жителей района не увидел это безобразие и не позвонил в 02.

— А можно на ночь глядя не про трупы? — взмолилась Галя, которой по молчаливому согласию мужчин достался последний пирожок и она его с аппетитом доедала.

— А про что ты хочешь? — c готовностью спросил Яковлев.

— Про что хочет дама? Конечно же про любовь! — усмехнулся Грязнов.

— Чур, я расскажу про любовь, — развеселился Турецкий. — Это моя любимая тема.

— И не только тема, — заржал Яковлев и заговорщически подмигнул Турецкому.

— А я не о той любви, о которой ты думаешь, поскольку не всем дано сие возвышенное чувство.

Я о любви к напиткам.

— Фу, как примитивно, — опять осталась недовольна Галя. — С вами даже о любви не поговоришь. Какие же вы черствые, не тонкие. Уйду от вас…

— Не уйдешь, — не испугался Турецкий. — Тебе без нас никак. Лучше послушай о любви, например, к пиву. Знаешь, к какому выводу пришли немецкие психологи? Поклонники пива отличаются хвастливостью, всезнайством и эгоизмом. В том числе и в интимных отношениях.

— В точку, — поддела Галя Турецкого. — Эгоисты, даже тему сменить не захотели!

— А насчет эгоизма в интимных отношениях еще можно поспорить, — обиделся за любителей пива Яковлев.

— Ой, только не надо уточнять про интимные отношения! — Галя испугалась, что мужчины пустятся в откровенные воспоминания. — Лучше расскажи про любителей красного вина. Хочу что-нибудь новенькое и про себя узнать.

— А вот таковые могут постоять за себя и довести задуманное до конца. Так что дерзай, подруга, надежда только на тебя!

— Сколько про меня сказано хорошего! — обрадовалась Галя. — А про любительниц кофе что там твои немцы заметили?

— Я тоже кофе люблю пить по утрам. — Гоголев с интересом слушал Турецкого.

— А кофеманы нерешительны, недоверчивы и подозрительны.

— Первое исключено, это не мы с Галей, а остальное нам по долгу службы положено!

— А кто пьет кока-колу? — поинтересовался Яковлев.

— Они, как правило, не отличаются верностью данному слову.

— Надо же, в точку! — удивился Яковлев. — Моя дочка врет на каждом шагу и никогда слово не держит. Каждый вечер обещает с утра постель свою застелить, но ни разу этого не сделала. В школу, видите ли, она опаздывает.

— А как насчет любителей минералки? — подключился к игре Грязнов.

— Тот, кто пьет минералку, по натуре одиночка, которого трудно завоевать.

— Вот это да! — восхитилась Галя. — Самые романтичные — любители минералки.

Турецкий, заметив, что Яковлев налил себе в стакан апельсиновый сок, встрепенулся:

— А к любителям соков нужно относиться с особой осторожностью, они склонны изрекать истины в последней инстанции.

Яковлев хотел возразить, но поперхнулся и закашлялся.

— Правда глаза колет! — ехидно заметила Галя, и все рассмеялись.

— В тебе, Валера, умер великий артист! — заметил его друг Корчинский, наблюдая, как тот готовится к ночной операции.

Крупнин ничего не ответил, только хмыкнул, с довольным видом рассматривая себя в зеркало.

— Представь себе, даже в школьном драмкружке никогда не играл. А тут вчера прогуливался в женском прикиде и заодно каблуки осваивал. Правда, так и не освоил. Так вот, гуляю по Озерной, а ко мне какой-то мужичонка стал клеиться. Если бы хоть крупный какой-нибудь, не так обидно было бы. А то совсем хиляк, к тому же едва на ногах держится, поддатый здорово. Так надоел, все время одно и то же долдонит: «Девушка, вам не страшно? Может, вас проводить?» А мне с ним в разговор никак не хотелось вступать, голос у меня больно грубый, но я не выдержал и взвыл: «Мужик, отвали, не мешай работать». Так он как бросится на меня: «Ах ты гад, так ты еще и трансвестит?!» Так что с виду совсем убогий, а такие оскорбительные слова знает. Я даже расстроился, врезал ему слегка, а он с копыт… Салтыков потом ругался. Говорит, что я раскрылся. Если бы маньяк увидел мой хук правой, сразу понял, что никакая я не девица. Пригрозил отстранить от операции. Едва уговорил дать мне еще шанс. Но потом подумал, хорошо, что мне этот придурок подвернулся, я теперь в себе уверен, раз он меня за девушку принял. Ладно, пока, мне пора! Хоть бы сегодня повезло! Так хочется этого маньяка скрутить!

— Удачи тебе, Валерик. Ты только вышагивай не таким широким шагом, и руками не размахивай, не на плацу. Иди изящно, можно немного бедрами повиливать. Ну, не так резко! Ой, Валера, что-то я погорячился насчет артиста. Зря ты не посещал драмкружок. Считай, молодость прошла зря.

С утра Турецкий не поехал в управление, а решил посидеть в номере, поработать над материалами, которые ему предоставил Гоголев. Он как раз знакомился с отчетами ночных патрулей, как в дверь кто-то поскребся.

— Не заперто! — пригласил Турецкий скромного посетителя. В комнату зашла Галя, с которой Турецкий не виделся со вчерашнего утра.

— О! — обрадовался он. — А я уже успел соскучиться. Ну, какие новости?

— Тебе сначала хорошую или плохую?

— Начни с плохой.

— А хорошей-то и нет… — грустно ответила Галя.

— Люблю я твой замечательный юмор, — рассмеялся Турецкий.

Галя тоже в ответ улыбнулась.

— Но если серьезно, от моих ночных прогулок никакой радости. Неделя, считай, прошла впустую. Маньяк как сквозь землю провалился.

— Подожди, — успокоил ее Турецкий. — Если он тебя приметил, за неделю мог решить, что ты живешь в его районе. Так что будь начеку. Парни тоже ноют, такие все нетерпеливые. Один даже умудрился подраться. Мы его в другой сектор перевели. Ты мне пока расскажи, попадался тебе хоть один человек высокого роста? Ну, чтобы походил на розыскной портрет маньяка…

— Человек пять видела. У меня каждый раз даже сердце екало.

— Пугалась, бедняжка? — участливо спросил Турецкий, хотя раньше что-то не замечал за ней боязливости. Галя была человеком очень решительным и бесстрашным.

— Да ты что? Не знаешь меня? Когда это я пугалась? У меня от радости сердце екало. Думала: вот сейчас зайду в условленную подворотню, мужик за мной, я к лифту — он следом. И только начнет в лифте приставать, я ему как дам промеж ног, а тут и наши ребята, и схватят его… Знаешь, как разочаровывалась каждый раз? — загрустила Галя.

— Я сам расстроен. Но у меня есть еще версии. Как раз сижу, обдумываю.

— Могу помочь. Я уже позавтракала и, пока пила кофе, как человек недоверчивый и подозрительный, решила тебе предложить кое-что перепроверить…

Турецкий поднялся на третий этаж дома № 18 по улице Некрасова. На его короткий звонок кто-то протопал из глубины квартиры к двери и детский голос спросил:

— Кто пришел?

— Позови, малыш, папу или маму, — попросил Турецкий, не разобрав, кому принадлежит звонкий голосок-колокольчик — девочке или мальчику.

— Мама на рынок ушла, а папа уже идет! — проинформировал с готовностью голосок, и дверь открылась. На пороге стоял симпатичный молодой мужчина такого высокого роста, что Турецкий удивился и при случае решил непременно поинтересоваться, какой же рост у хозяина квартиры.

— Вы к кому? — cпросил он, рассматривая Турецкого.

— Я из уголовного розыска, — открыл он удостоверение и показал мужчине.

— А я Ершов Николай. Но вы, наверное, и так знаете, раз пришли ко мне. Заходите, пожалуйста. — Мужчина посторонился, пропуская Турецкого вперед, и закрыл за ним дверь. Из комнаты с любопытством выглядывала черноглазая девчушка лет четырех. Она держала за лапу большого плюшевого медведя, которому по виду можно было дать лет сорок.

— Ой, кто это? — Турецкий с деланным испугом посмотрел на мишку. Ему показалось, что в его детстве был такой же мишка, только грязно-белого цвета.

— Такой большой и не знаешь? — удивилась девочка. — Это же Топтыгин, он у нас теперь живет.

— Давно? — поинтересовался Турецкий.

— А как дядя Вася уехал, так и живет. Его не с кем оставить, он нам отдал. А сам в Америку улетел. Знаешь такое слово — Америка? Она большая! — с уважением объяснила девочка.

— А паспорт у него есть? — Турецкий показал пальцем на Топтыгина.

— Нету… — растерялась девочка. — А надо?

— Конечно, надо!

Девочка расстроилась:

— Дядя Вася нам его паспорт не дал. Вы его теперь заберете?

— Нет, конечно, пусть у вас останется.

Девочка обрадовалась и ускакала в комнату. Через мгновение она появилась, волоча за руку малыша, который был немного моложе ее.

— А это мой братик, Арсюша, — представила она его. — У него тоже нет паспорта. Но он с нами всегда живет. Он наш.

Малыш серьезно смотрел на Турецкого и сосал палец.

— Дети, идите поиграйте, — отправил отец детишек и пригласил Турецкого в комнату.

— У вас ко мне какие-то вопросы?

— Всего несколько, я не стану вас долго задерживать. У вас такие забавные ребятишки, — добавил он, прислушиваясь к голосам детей в соседней комнате.

— Да, детишки у меня замечательные, только я их редко вижу. Я ведь спортсмен, баскетболист, постоянно в разъездах, на соревнованиях… А когда в Питере — на тренировках.

— Вчера вы здорово обыграли «Химки», — проявил свою осведомленность Турецкий, — я по телевизору смотрел.

— Да, только в третьей четверти продули, 14:21.

А в общем сыграли неплохо — 83:75.

— Маккарти таким отличным броском счет открыл…

— А пять бросков подряд Букера? Классный игрок.

— Ну, ваши два дальних тоже классные. Я от дальних попаданий всегда балдею. Всегда думаю: это результат специальной подготовки или врожденное мастерство?

— Даже не знаю, что сказать. Когда бросаю, даже не прицеливаюсь. Как-то по наитию, что ли, получается. Но почти всегда чувствую — попадет мяч или нет. Он летит, а я уже чувствую. Иногда глаза закрываю, пока он летит, чтобы себя проверить.

— Но Маккарти вчера у вас что-то расхулиганился… Его чуть ли не половина команды удерживала.

— Горячий американец… Если бы он не травмировал вчера левое запястье, мы бы с бульшим отрывом выиграли.

— Ну, не скромничайте, вы сыграли отлично.

За последние две минуты пять раз поразили кольцо из-за дуги! Фантастика!

— Видно, вы большой любитель баскетбола. Анализируете игру прямо как спец! Сами играете?

— Да есть немного, любитель. Раз в неделю играем с ребятами из прокуратуры.

— В нападении или в защите?

— У меня лучше в защите получается. У нас есть один игрок, майор, невысокий, сухощавый, сутулый, крыть практически совсем не умеет, рост не позволяет. Но дальний бросок у него — фантастический. Процентов девяносто попаданий.

— Вот это да! Дайте его нам! — пошутил Ершов.

— Самим нужен!.. Кстати, а у вас какой рост?

— Да всего ничего — два метра четыре сантиметра. У нас человека четыре выше меня.

— А на праздники тоже уезжаете на игры?

— Когда как… На Новый год дома были, зато на Рождество в Португалию летали. Они же католики, у них Рождество двадцать пятого декабря.

— А на Восьмое марта? Жену удалось поздравить?

— Какое там… Она привыкла, не обижается. Мы в Италии были. Я ей оттуда подарков навез, здесь цветы купил, мы вернулись пятнадцатого марта. Вот тогда и отметили.

— А на майские?

— Дома были, с украинцами встречались. С ними болельщиков понаехало — мы даже удивились. Вроде бы и страна бедная, жалуются, а на трибунах сидят со своими желто-блакитными флажками, размахивают, орут: «Бей москалей». И за что они нас так не любят? Мы же никогда не кричим: «Бей хохлов!» Глупость какая-то…

— Приятно было с вами познакомиться. — Турецкий встал, собираясь уходить.

— А вы же у меня ничего не спросили.

— Все, что хотел, уже узнал.

В комнату зашли детишки. Девочка тащила братца за руку, он покорно плелся за ней следом.

— Как тебя зовут? — спросил на прощанье Турецкий, обращаясь к девчушке.

— Доченька.

— А тебя? — cмеясь, наклонился Турецкий к ее братцу.

— Мальчик.

Отец расхохотался и погладил обоих по разлохмаченным волосам.

Глава девятая Новая жертва

После третьего урока в ненавистном 5 А Аля зашла в учительскую. Настроение было безнадежно испорчено. Какое счастье, послезавтра конец учебного года и она не увидит пятиклассников до осени. В учительскую зашла «физичка» Тамара с классным журналом под мышкой. Поставив его в ячейку с надписью «7 Б», она понимающе спросила:

— В 5 А была?

— Уроды, — только и ответила Аля.

— Я сама их терпеть не могу. Ну и класс! Сборище гаденышей… Мне еще такие не попадались.

— А мне тем более.

Аля работала первый год, и когда ей к двум девятым, двум десятым и одному четвертому классам через неделю после начала учебного года добавили еще и 5 А, она не очень обрадовалась. Нагрузка и так была немаленькая, одних тетрадей сколько проверять, а тут совершенно неуправляемый класс. За неделю своей педагогической практики она о нем уже успела много чего узнать, с сочувствием выслушивая жалобы учителей. И радовалась, что сия чаша минула ее. Потом она догадалась, что путем каких-то скрытых интриг этот класс ей просто спихнула пожилая учительница Крауз Людмила Михайловна. Той оставалось до пенсии доработать два года, и она хотела их дожить без нервотрепки.

Когда Аля впервые зашла в этот трижды проклятый класс и в течение пятнадцати минут безуспешно пыталась докричаться до этих невменяемых маленьких гаденышей, как она их про себя назвала, в какой-то момент поняла всю тщетность своих усилий. Она выскочила из класса и, едва успев вбежать в учительскую, как в спасительную гавань, тут же разразилась душившими ее рыданиями. Пожилой учитель Мечислав Теодорович стал ее утешать, обняв одной рукой. Вместо левой у него был протез, о котором Аля потом много интересного понаслушалась. А в тот момент она была рада, что нашелся хоть кто-то, кто принял ее обиду и разочарование близко с сердцу. Аля работать в школе мечтала класса с третьего. Ребят из девятых и десятых она уже успела полюбить. Они были ей почти ровесники и приняли как старшую подругу. Им очень нравилось, что учительнице у них всего девятнадцать лет.

— Что же вы такая молоденькая? — недовольно сказала директриса школы, принимая ее документы. — Когда вы успели закончить институт?

— А я в школу пошла в пять лет, в пятнадцать закончила. В институт сразу поступила, в девятнадцать диплом получила, — оправдывалась уязвленная ее недовольным тоном Аля.

— И куда надо было так спешить, — проворчала директриса. — Я имею в виду твоих родителей.

— А им девать меня было некуда. Брат пошел в школу, заодно и меня отправили. Он старше меня на полтора года. Мама его когда готовила к школе, я всегда рядом сидела, читать-писать научилась. Вот мама с папой и решили — в саду мне уже делать нечего.

— В институте училась хорошо, — удовлетворенно констатировала директриса, изучая диплом с оценками. — Хочешь в старшие классы?

— Конечно, мне с ними интересно будет.

— И четвертый дам, будешь там классной руководительницей.

А через неделю ей впарили этот злосчастный 5 А. Крауз еще долго подлизывалась к Але, все-таки какие-то остатки совести у нее нашлись. Понимала, что за подарок благодаря ей получила совсем неопытная выпускница пединститута Аля Скороход. Даже приглашала ее несколько раз в гости, и Аля из вежливости принимала приглашение, но потом, находя какой-нибудь благовидный предлог, ходить перестала. Она утомилась выслушивать жалобы Крауз на школьного военрука, с которым та на старости лет вдруг вздумала связать свою судьбу. Военрук, здоровый мужик лет сорока пяти, был одинокий и неухоженный. И когда Людмила Михайловна стала его подкармливать, сначала угощая его пирожками домашней выпечки, потом принося ему в литровых банках всякую снедь, он, не избалованный женским вниманием и будучи по натуре человеком довольно примитивным, соблазнился ее хозяйственностью и таки прибился к ее берегу. Некоторое время они вели совместное хозяйство, он ездил с ней на дачу, окучивал ее сад-огород. Она расщедрилась и даже купила ему для дачи мотоцикл, а к нему новые ботинки. Вот с обуви все и началось.

— Представляешь, Аля, этот паразит в новых ботинках копает огород! — возмущалась она. — Извозил их в грязи, изгваздал, будто не понимает, что новую обувь надо беречь.

— Так это же теперь его ботинки, — робко пыталась защитить военрука Аля, хотя это было ей все равно.

— Обувь куплена на мои деньги, будь любезен — береги их! Он же мой труд не уважает, — возмущалась Крауз теперь уже тому, что Аля ее не поддерживает.

— Но огород-то он ваш копает! — не сдавалась Аля.

— И огород мой, и туфли мои, и мотоцикл мой. Мы уже три месяца вместе, а он нитку в дом не принес!

А когда в военруке однажды взыграла кровь и он завел шашни в соседнем садовом товариществе с какой-то молодкой, к которой к тому же ездил на купленном Крауз мотоцикле, разгневанная Людмила Михайловна отлучила его и от дачи, и от дома, и мотоцикл отняла. Ботинки он заносил к той поре так, что она на них уже не позарилась. Весь педколлектив был свидетелем семейной драмы, результат которой во всей красе отразился на лице Крауз: ее глаза в любой момент могли наполниться слезами, и еще не факт, что она умела совладать с ними в ответственный момент, например на уроке. Губы она стала красить так небрежно, что помада всегда оставалась на зубах, и в те редкие моменты, когда она улыбалась, становилось немного страшновато. «Улыбка вампира», — однажды сказала шепотом на ушко Але молодая учительница химии Таня Стеблева, и обе понимающе переглянулись, пытаясь скрыть улыбки.

Дело вроде было житейское, но бедный военрук Петренко загремел в психушку. Никто не знал, как он там оказался, но когда через два дня бесплодных поисков его все-таки обнаружили в психбольнице, все разом успокоились. Мужик под присмотром, слава богу, могло закончиться гораздо хуже. Все-таки он сразу лишился всего — и уютного дома, и дачи, и мотоцикла, и самой Крауз, да и молодки тоже. Попробуй смирись с такими лишениями. К счастью, разумом он повредился не окончательно. Когда Аля по своей душевной доброте пришла навестить коллегу и его выпустили под ее ответственность в небольшой садик при больнице, он, сидя на солнышке и жмурясь от удовольствия, вполне разумно распоряжался:

— Скажи секретарше Фатиме, чтобы мою зарплату тебе отдала. Ты тогда долги мои раздай, а на что останется яблок мне купи. Витамины мне нужны. Я переживаю, у меня нервное потрясение.

Аля посидела у него с полчасика, посокрушалась о его горькой судьбе и ушла, чувствуя на себе взгляды многочисленных психов, которые бродили вокруг них кругами и с завистью посматривали на Петренко. «Думают, что я его девушка», — догадалась она и порадовалась, что их с военруком ничего не связывает, кроме ее чувства сострадания ко всякому несчастному.

Из чувства же сострадания она еще какое-то время ходила в гости к Людмиле Михайловне, и та даже кормила ее вполне сносными обедами. Но все равно с мамиными обедами им было не сравниться. Увы — мама была далеко. Они с отцом на три года уехали в Монголию на заработки, и Аля только в письмах могла пожаловаться маме на 5 А…

Тамара прервала грустные мысли Али и вернула ее к суровым будням.

— Представляешь, завтра детсад на карантин закрывают, а у меня уроки. Что делать с Вовкой, не знаю. Жорик в плавании, Сашка сам на улице гоняет как оглашенный, Вовка за ним не поспевает.

— У меня тоже завтра три урока — первый, третий и пятый.

— Ну тебе и расписание составила завуч!

— Всем не угодишь, — Аля относилась к лишениям такого рода стоически. Конечно, Крауз расписание ставили поудобнее — три первых урока подряд, или последние без всяких «окон», а ей, как самой молодой и безответной, выпадало самое неудобное время.

Тамара посидела в кресле, о чем-то думая, и решительно встала.

— Пойду к директрисе, пусть что-нибудь придумает. Не могу же я Вовку одного оставлять. Они у меня вчера за два часа чуть кухню не спалили.

— Да ты что?

— Правду говорю. Сашка решил на плите костер развести, поджег охапку газет, а когда они разгорелись — испугался. Стал их сбрасывать под кухонный столик. Прихожу — весь столик в копоти. Говорю: «Чья работа?» Сразу рассказал, спасибо, хоть не врет. Вовка в жизни бы не признался. Спрашиваю: «А тушил кто?» Говорят, оба тушили. Кран, слава богу, рядом, так они стаканами заливали. Все убрали, мусор вынесли, а столик помыть не догадались. И как их оставлять одних? Сейчас соседка присматривает, а завтра она не сможет, сама к внукам едет…

Тамара вышла, Аля села за стол и стала проверять сочинения 10 Б класса. Надя Денисова, как всегда, несла полную чушь, зато Ваня Онышко написал замечательное сочинение о поэзии Рубцова. Аля лишний раз порадовалась, что ей так повезло с этим классом. Добрая половина учеников читала книги, и не просто какие-нибудь дешевые детективы или что-то в стиле «фэнтэзи», а серьезную литературу, которую они любили обсуждать сообща на ее уроках. Остальные учителя-словесники завидовали ей, потому что читающих среди учеников было крайне мало. Прошло минут пять, и Тамара, приоткрыв дверь, поманила Алю пальцем:

— Пошли, Марина Евгеньевна зовет.

Директриса сидела за небольшим изящным столом, к нему примыкал длинный стол, за которым обычно рассаживались учителя, когда собирались на педсоветы. За спиной директрисы висели, как теперь это водится, большие иконы.

— Альбина Георгиевна, — официально обратилась она к Але. — У меня к вам просьба: если мы вам поменяем на завтра расписание, чтобы с утра были три урока подряд, вы не смогли бы присмотреть за детьми Тамары Леонидовны?

— Пожалуйста, — обрадовалась Аля. — Я Тамариных детей знаю хорошо, не раз у них бывала.

— Вот и замечательно, а то завтра ее подменить некем. А у нее во всех ее классах предэкзаменационные консультации.

Когда подруги вышли в коридор, Тамара пообещала:

— Я сегодня вечером долму приготовлю! А завтра разогреешь, очень вкусно.

— Обожаю! — обрадовалась Аля. — Только ты им скажи, чтобы слушались меня и на балконе не скакали. А то в прошлый раз, когда ты Жорика провожала, у меня из-за них чуть сердце не разорвалось. Твой Сашка вообще свесился через перила и болтал с ребятами. Я его едва успела за шкирку схватить.

— Не волнуйся, они к балкону теперь близко не подходят. Я их напугала.

— И как тебе это удалось?

— А у нас в соседнем доме мальчик с балкона выпал, разбился насмерть. Я их на похороны взяла, чтобы на всю жизнь запомнили, как это опасно. А то никакие слова не действуют.

— Ты что, с ума сошла? Детям нельзя такое показывать!

— Можно и нужно. Они теперь даже дверь на балкон не открывают. А то три года назад, как раз мама приехала, я ее упросила с мальчишками посидеть, а сама хотела к Жорику смотаться в Клайпеду на два дня. Мы с ней стояли на балконе, разговаривали, Cашка возле нас крутился, а Вовка в комнате играл. Вдруг слышу его голосок: «Мамочка, бабуся, ку-ку!» Поворачиваем головы на голос, а он стоит в соседнем окне на подоконнике, за ручку окна держится, на нас радостно смотрит, улыбается… Как я не заорала, не знаю. Он от одного моего крика свалился бы вниз, с четвертого этажа. У нас отливы скользкие, оцинкованным железом покрыты. Мама от ужаса так и сползла молча по стенке на пол… А я в комнату бросилась, изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не заорать от ужаса. Его схватила в охапку, сняла, рухнула на стул и думаю: «Теперь и умирать можно, главное — Вовка живой…» И знаешь, как он на окно взобрался? Как мартышка. Со стула на письменный стол, он как раз у окна стоит, со стола на подоконник, а окно открыто было, жара, лето. Мама наотрез отказалась тогда оставаться с ними, говорит, что если бы при ней такое случилось, я бы ее уже хоронила. В Клайпеду я так и не поехала…

— Ой, Томка, напугала ты меня до смерти, я теперь сама боюсь с ними сидеть.

— Чего уж теперь бояться? Пожар они уже устроили, из окон чуть не вывалились, на балконе уже не скачут. Страшнее уже ничего быть не может. Разве что Вовка тебе покажет, как он одевается.

— Что, как-то тоже страшно?

— Наоборот, обхохочешься. Сама увидишь! — пообещала Тамара голосом фокусника, который посулил публике феерическое шоу.

Прозвенел звонок, в коридоре началось светопреставление. Аля ужасно не любила выходить на переменки в коридор, ей всегда казалось, что ее передвижение в этой бурлящей массе опасно для жизни. И хотя ее нельзя было назвать пай-девочкой, в школьные годы она сама отличалась буйным нравом, став солидной дамой, именуемой школьной учительницей, Аля едва успевала уворачиваться от проносящихся мимо школьников, которые в своем стремительном беге не замечали никого вокруг.

Она зашла в 4 Б и в очередной раз удивилась, какие же они все ябеды. Девчонки тут же со всех сторон стали жаловаться на Романова, Сережкина, Панаева, Коростылева, которые на уроке ели хлеб, дергали за косички, тыкали ручками под лопатку, смеялись и мешали учительнице математики Марии Алексеевне вести урок, а за две минуты переменки уже успели пошвырять в девочек треугольниками, металлическими подставками для учебников, портфелями, мешками для сменной обуви, пустой пластиковой бутылкой из-под воды, плюнуть Потаповой на кофточку, а Горяниной на новую туфельку. И при этом демонстрировали следы безобразий. Аля тут же заставила хозяев слюней вытереть биологические следы, собрать по полу разбросанные вещи и немедленно всем замолчать. Класс в мгновение ока затаился.

— После обеда на продленке расскажу страшную историю, — дала обещание строгая учительница, и класс взревел от восторга. Иногда у Али возникало подозрение, что все тридцать два человека из ее класса ходят на продленку исключительно слушать страшные истории. Домашнее задание они готовили кое-как, стараясь поскорее закончить с этим нудным делом. Математику за всех решал Олег Лукин, остальные списывали, и если случалось, что он допускал ошибку, все вместе за нее и отвечали перед Марией Алексеевной. Математичка давно догадывалась, что на продленке происходит что-то неладное, и собиралась доложить об этом директрисе. Но ошибки Олег допускал редко, и до следующего раза Мария Алексеевна уже забывала о своих намерениях. В математике Аля была не сильна, поэтому махнула на нее рукой и никогда не проверяла. Она сверяла только ответ с учебником, а он, как правило, совпадал. Когда ребята учили историю или природоведение, в классе стоял сплошной гул. Так же хором они заучивали стихи. На продленке было весело и шумно, и дети ее полюбили, а родители не могли нарадоваться. Дети под присмотром, накормлены, уроки выучены, в хорошую погоду они гуляли в соседнем парке, в плохую ходили толпой в кино. Но только Вася Климкин признался маме, какие замечательные страшные истории им каждый раз рассказывает Альбина Георгиевна. Мама однажды позвонила Але и поблагодарила за то, что наконец спокойна за сына с полдевятого утра до полседьмого вечера, и никакие тревожные думы не отрывают ее от ответственной работы.

— Вася говорил, что еще вы рассказываете им страшные истории, — начала она осторожно.

Аля смутилась: вдруг она поступает непедагогично? Но мама рассеяла ее опасения.

— Я помню, мы сами в детстве обожали такие посиделки: наслушаешься всяких ужасов, потом домой бежишь и боишься оглянуться. Спала, только накрывшись с головой одеялом. А все эти кошмарчики про говорящие пудреницы, ногти мертвецов, живые глаза на портретах, или того страшнее — фраза: «ОТДАЙ МОЮ ДУШУ!» — это такой кайф, — вспоминала счастливое детство продвинутая мамаша. У Али отлегло от сердца. В случае чего, она всем родителям напомнит их детство, ведь все любили слушать всякие страсти, пугая друг друга.

Прозвенел звонок, Аля отправилась в учительскую. Сегодня у нее два «окна» подряд. Это и хорошо, столько тетрадей можно проверить, чтобы домой не тащить.

В учительской остался только Мечислав Теодорович. Аля его недолюбливала за сальные шуточки. А он, наоборот, любил с Алей поговорить. Основной темой его рассказов были подвиги в сельской школе, где он проработал пять лет после окончания пединститута. Аля уже наизусть знала все истории, но приходилось слушать по пять раз одно и то же. Мечислав Теодорович почему-то считал, что, рассказывая о том, как он колотил своим протезом левой руки по головам нерадивых учеников, он делится своим педагогическим опытом, который ценен уже тем, что Мечиславу Теодоровичу шестьдесят восемь лет. Следовательно, его нужно слушать как наставника, передающего свой опыт молодому поколению.

Аля уже однажды взяла грех на душу, о чем потом сожалела с полгода. В 5 Б классе учился Гера Ашкенази, красивый мальчик с умненьким лицом, но абсолютно неуправляемый. Чтобы провести урок, на него лучше было вообще не обращать внимания. Он мог ходить по классу, распевая какие-то песенки, или колошматить всех подряд, комментируя свои действия ехидным скрипучим голосом. Он неожиданно вступал в перепалки с учителями. И на их сдержанные увещевания распалялся все больше и, наконец, приходил в полное бешенство. Аля была уверена, что он сумасшедший.

Но все учителя почему-то помалкивали, терпеливо снося его откровенные издевательства. Его имя избегали произносить на педсоветах и родительских собраниях, как будто на него было наложено табу. Его родителей Аля не видела ни разу. Однажды на уроке, когда она читала пятиклассникам стихи Пушкина и в классе была относительная тишина, Гера начал что-то вполголоса бубнить. Аля попыталась читать погромче, Гера перешел на крик. В груди у Али полыхнуло пламя гнева, не помня себя от ненависти, она подскочила к нему, цепко схватила пальцами за ухо и поволокла в маленькую каморку, примыкавшую к классу, где с незапамятных времен хранился инвентарь уборщицы.

Гера почему-то стал бубнить потише, а она, все еще вцепившись в его ухо с такой силой, что ее пальцы свела судорога, стала изо всех сил бить его школьным журналом по голове. Ей хотелось только одного — чтобы он замолчал. С носа Геры соскочили очки, и он вдруг заволновался.

— Если вы их сломаете, будете покупать новые, — пригрозил он учительнице сравнительно мирным тоном. Аля отвела душу и разжала пальцы. Багровое ухо Геры оттопыривалось распухшим вареником, и Аля испугалась, что повредила его. Все это время в классе стояла мертвая тишина. Класс ждал конца экзекуции. Когда наконец Гера понуро вернулся за свою парту, а Аля, раскрасневшаяся, взлохмаченная, едва переводя дыхание, села за стол, она впервые прочитала в глазах учеников уважение. «Эти дети ценят только силу», — с горечью подумала она. Когда после урока Аля рассказала Тамаре об избиении Геры, та ужаснулась:

— Алька, ты с ума сошла! Учитель не имеет права поднять руку на ребенка, даже если тот законченный негодяй и подонок. Молчи и никому не рассказывай! У моего приятеля сестра — учительница, она тоже стукнула ученика по голове школьным журналом — довел ее. Так ее потом по судам родители затаскали. Ей вообще из школы пришлось уйти.

— Ну и хрен с ними, уйду… Лучше полы пойду мыть в подъездах, чем с такими поганцами цацкаться. Кто родители у этого мерзавца?

— А ты не знаешь? — удивилась Тамара. — Его отец — наш главный школьный спонсор.

— Значит, мы должны отдуваться за эти шикарные столы в кабинете директора, мягкие диваны, бездарные скульптуры в холле?

— И за наглядные пособия, и за пополнение школьной библиотеки, и за бесплатные обеды учителей, и за бесплатные концерты для учащихся. А еще добавь к этому весьма ощутимую помощь многодетным семьям и матерям-одиночкам.

— Cдаюсь, — мрачно выдавила Аля. — Только почему у такого человека, который радеет за чужие семьи, у самого растет такой гнусный сын?

— Там мамаша совсем больная на голову. У нее два постоянных места пребывания — либо психушка, либо косметический салон. Видела бы ты ее: красавица — cловами не опишешь. Стройная, высокая, дивные зеленые глаза, тонкие черты лица, одета — куда там нашим законодательницам моды, со вкусом у нее все в порядке. Улыбка — сплошное очарование. Заговорит — минут пять вполне здраво рассуждает. На шестой минуте уже понимаешь, что с ней не все в порядке. На седьмой — становится ясно, что ей пора возвращаться в психушку.

— И как же он ее терпит?

— И терпит, и одевает, и всем прихотям потакает. Понять невозможно. Может, это все на биологическом уровне? Мне Жорик как-то рассказывал: на их судне у старпома жена — сущая ведьма. Смотреть невозможно, вредно для здоровья. А в него влюблена их буфетчица. Девчонка институт бросила, лишь бы рядом быть. Красивая, неглупая… Хотя я думаю — все-таки дура. На кой он ей, старый хрен, нужен, если он ей прямо сказал, что никогда не женится? Так вот, с корабля, от этой красавицы, которая за него жизнь положит, не задумываясь, он возвращается к своей карге, от которой слова доброго не услышишь, одна ругань, и с которой на люди стыдно показываться — до того страшна. Видимо, в ней есть что-то такое, на биологическом уровне, что его к ней тянет все эти двадцать пять лет.

— Не родись красивой, а родись счастливой, — вздохнула Аля, вспомнив своего бывшего преподавателя по языкознанию, в которого она была влюблена недели две подряд после выпускных экзаменов. Мало того, что он был старый, хромой, о нем ходили слухи, что он гулял со всеми подряд заочницами и по миру у него было разбросано немало детей. Аля влюбилась в него ни с того ни с сего, и когда после выпускного вечера у нее собралась компания однокашников, неожиданно для всех она пригласила и преподавателя. Он вполне уютно чувствовал себя в молодежной компании, будучи старше всех лет на сорок, много шутил, и когда Аля встречалась взглядом с его голубыми навыкате глазами, у нее сладко замирало сердце. Они тогда крепко выпили, и больше всего на свете ей хотелось очутиться в его объятиях. Когда он как бы невзначай брал ее руку в свою, чтобы посмотреть, который час, она умирала от нежности к этому немолодому обрюзгшему человеку, крупная голова которого с густой седой шевелюрой напоминала ей в профиль патриция. Через неделю он все-таки назначил ей свидание в лесу. Сначала было очень романтично, он неожиданно вышел из-за кустов, когда она сошла с автобуса и осталась стоять на месте, боясь заблудиться. Но когда она потащилась за ним по глинистой тропинке в чащу — на каблуках, в новой замшевой юбке, казалась себе дура дурой. Он шел, не оглядываясь, с плетеной корзинкой для грибов, сильно хромая, в старой драной рубашке и растянутых спортивных трико. Это ее совсем добило. Линялые синие трико, которые безобразно обвисали и спереди, и сзади, лишили его романтического образа патриция и превратили в скитающегося по лесам забулдыгу, который надеется к припасенной бутылочке водки найти достойную закуску в виде сыроежек. После пятнадцатиминутного созерцания невыигрышного вида престарелого ловеласа со спины, у Али возникло чувство отвращения. И когда они наконец остановились и даже уселись на травку, а потом улеглись на его драную рубаху, Аля мечтала об одном — чтобы поскорее все это закончилось. Почему-то возражать его желанию ей было неудобно. Ведь оба знали, зачем она приехала в такую даль, добираясь с пересадками сначала в троллейбусе, затем в метро, потом в электричке, а напоследок в пыльном автобусе. И все это сложное путешествие, похожее на великое переселение или неожиданную эвакуацию Аля предприняла ради страстной, неземной любви… К счастью, где-то совсем рядом затрещали кусты, и они оба вскочили. Аля стала наспех застегивать блузку, и с корзинкой в руках они пошли собирать грибы. Через десять минут она попросила вывести ее на дорогу, чтобы успеть к автобусу. После этого единственного романтического свидания любовь к патрицию как рукой сняло. Преподаватель уехал в Москву и целый год потом посылал ей поздравительные открытки, в которых скупо желал ей всяческих благ. При этом он так шифровался, каждый раз произвольно меняя ее имя и никогда не подписываясь, что если бы она не знала его характерного почерка — с буквами-кривульками и размашистыми хвостиками то сверху, то снизу, ни за что не догадалась бы, что ей пишет человек, который не просто знает ее, а даже испытывает какие-то чувства. Иначе зачем было посылать по четыре раза в год открытки с видами Москвы?

— Любовь зла — полюбишь и козла, — выслушав душераздирающую историю о несостоявшейся любви Али и «патриция», подытожила Тамара, и ободряюще потрепала Алю по волосам. С козлами Але действительно везло, откуда их только к ней не приносило. Но лучше об этом не думать, какие ее годы, ее мама свою любовь встретила в двадцать восемь и счастлива уже двадцать с лишним лет. А Людмила Михайловна и вовсе в пятьдесят три влюбилась, и, будь она терпеливее, все бы у них с Петренко было хорошо…

Последний урок у Али был в 10 Б, и она потешалась, слушая ответ своего любимчика Петьки Арешкина. Почему-то его фамилия писалась через «А», что Алю сильно смущало.

Петька рассказывал о проделках кота Бегемота с таким юмором, что на партах уже лежали все, рыдая от смеха. Аля была уверена, что Петька прославится как комедийный артист, и прочила ему великое будущее.

После уроков Тамара заторопилась домой, а Аля осталась в школе на продленке, и поджидая, когда соберется ее класс, немного поболтала со второй своей подружкой, Таней Стеблевой. Они подружились еще с осени, когда Аля впервые пришла в школу и робела перед всеми подряд. Таня ей сразу понравилась — изящная, миниатюрная девушка, с огромными серо-зелеными глазами и с таким лукавым выражением лица, будто только и ждет повода расхохотаться. Она действительно была хохотушкой, но на уроках преображалась и становилась такой строгой и требовательной учительницей, что дети перед ней ходили по струнке.

— Завтра после третьего урока пойду к Тамаре, детей ее сторожить.

— Счастливая, — позавидовала ей Таня. — А у меня завтра пять уроков подряд, а потом два часа консультаций.

— Скоро каникулы, ура! Хочу поехать на море, у меня в Приморске знакомые, приглашают в пионерлагере поработать вожатой.

— А меня папа обещал в Швецию, Норвегию и Финляндию прокатить! — похвасталась Татьяна.

— Хорошо быть дочкой капитана. Я хочу выйти замуж за капитана. Он все время в плавании, надоесть не успеет. Приедет — подарков навезет! — размечталась Аля.

— А я тебя могу познакомить с будущим капитаном, он с папой плавает. Симпатичный парень, блондинок любит. Меня папа все мечтал за него выдать, водил его к нам в гости каждый раз, как возвращались на берег. Так этот Самвел на меня вообще внимания не обращал. Я все думала — что же во мне не так? Хотя мне он тоже не нужен. Мне Сережка нравится, он только что мореходку закончил, тоже с папой плавает.

А как-то сидим все, мама накрыла стол, всего много, и тут Самвел признался, что блондинок любит. Ну, думаю, слава богу! Теперь папа по поводу Самвела строить планы не будет.

— А чем ему Сережка был нехорош?

— Сережка молоденький совсем, ему всего двадцать. А Самвелу уже двадцать семь. Ему жениться пора. Выходи за него, он парень ничего. Хозяйственный, заботливый, маме всегда цветы приносил. Мне конфеты или кукол. У меня их уже целый чемодан. Родишь дочку — подарю. Представляешь, как Самвел обрадуется? Он, наверное, на этих куклах уже крест поставил, а тут на тебе — ничего не пропало, никаких потерь, один прибыток. — Таня расхохоталась, радуя мир красивыми белыми зубами.

— Какое имя странное — Самвел… Он что — негр?

— Да ты что? Армянин, его фамилия Айвазян. А ты за негра хочешь?

— Интересно было бы… Представляешь — все дети черные… Негритята такие красивые, как куколки.

— Ладно, попрошу папу, чтобы привез тебе негра, — серьезно пообещала Таня, и обе девушки расхохотались.

На следующий день после третьего урока Тамара дала последние наставления Але, и та чуть ли не вприпрыжку понеслась к метро. Мальчишки чинно дожидались ее, и стоило Але переступить порог, как Сашка, семилетний сорванец, сорвался с места и, кое-как собравшись, умчался гулять с друзьями. Младший, Вовка, со скучающим видом послонялся по дому, поковырял пальцем в дырке в обоях, несколько раз открыл и закрыл дверь детской комнаты, наслаждаясь ее пронзительным скрипом, и наконец, исчерпав все возможности домашних развлечений, заявил:

— Тетя Аля, я гулять пойду.

— Иди, только оденься.

Аля стала наблюдать за действиями Вовки, ожидая обещанное Тамарой шоу. Вовка снял с вешалки старенькое пальтишко и начал натягивать его на голову.

— Вовка, ты бы пуговицы расстегнул!

— Пуговиц нет, поотрывались. Мама так зашила, — глухо донеслось из глубины пальто, которое с трудом, но постепенно налезало на Вовку.

— Зачем тебе пальто? На улице же тепло, — удивилась Аля.

— Я буду по подвалам лазить, по чердакам, по стройкам, в грязи валяться — не портить же добро! — наконец появилась Вовкина взъерошенная голова.

Потом он достал раздолбанные ботинки и, не расшнуровывая их, стал втискивать в них ноги. Аля не верила своим глазам. Ей как-то Тамара рассказывала, что Вовка умеет обувать ботинки, не расшнуровывая, но Аля не верила. Ее душил смех, но она считала, что смеяться, когда мальчик демонстрирует чудо самостоятельности, непедагогично. Когда он подхватил лыжную палку и, держа ее наперевес, как копье, ринулся на улицу, она дала себе волю и смеялась до слез. Успокоившись, Аля устроила экскурсию по Тамариной квартире, рассматривая новые приобретения. Жорик слыл чудаком: вместо того чтобы привозить всякие модные тряпки из очередной «загранки» и продавать их подругам жены, пополняя таким образом бюджет семьи, он навозил всякую всячину — интересные сувениры, красиво изданные книги на неведомых языках, репродукции диковинных картин, японских кукол, китайские веера… И все это висело, лежало, стояло, превращая обычную малогабаритную квартирку в лавку восточных подарков. Налюбовавшись, Аля решила, что, когда выйдет замуж за капитана Самвела, непременно устроит в своей квартирке нечто подобное. Но на окна повесит роскошные парчовые шторы, а не эти прозрачные гардины, через которые любой проходящий сможет лицезреть ее редкости. Аля жила на первом этаже и знала за людьми слабость — заглядывать в чужие окна. Сама так делала.

Мальчишки пришли часа через три жутко грязные. Действительно, они успели облазить все стройки, подвалы и чердаки, вываляться в грязи и вымазаться в масляной краске. Вовке пальтишко очень пригодилось, а вот Сашкину куртку Тамаре, наверное, придется выбрасывать. Аля запустила их в ванную, хотела отмыть мальчишек, но они не дались и разбежались. Пришлось их вылавливать по укромным уголкам. Но зато когда они все вместе сели за стол есть долму, слышалось только дружное чавканье.

Дети наелись и потребовали страшную историю. Все-таки это ненормально — почему дети так любят ужастики? Наверное, им не хватает впечатлений. Пришлось пойти у них на поводу и рассказать очередную новеллу Эдгара По про обезьяну-убийцу. Это была самая любимая Алина новелла, потому что она была беспроигрышной. Аля не знала ни одного ребенка, который мог бы спокойно спать, услышав перед сном эту историю. Тамаре предстояла беспокойная ночь…

Когда наконец блудная мамаша заявилась домой, Аля не удержалась и упрекнула ее:

— Это сколько же консультаций ты успела провести до десяти часов вечера?

— Алька, прости, я так давно не вырывалась из дому. Все время школа — семья, школа — семья. Чувствую себя как загнанная белка.

— Белка бегает по колесу. А загнанная — лошадь, — проворчала Аля, не любящая небрежности в словах.

— Один хрен — лошадь, белка… Обе задолбанные, как я. Вот вернется Жорик, не пущу его больше в плавание. Пусть на берегу сидит, у него специальность универсальная — инженер холодильных установок.

А то дети совсем от рук отбились, а подруги понять не хотят тягот моей жизни.

— Ну, где шлялась? — не отставала Аля.

— В косметическом кабинете сидела, — скромно потупила глаза Тамара. — Постриглась, сделала мелирование, маникюр, педикюр, массаж проблемных зон, выщипала и покрасила брови.

— Когда же ты все это успела? — изумилась Аля.

— Видишь, время — величина относительная, я тебе как физик говорю. Ты считаешь, что меня не было долго, а я столько дел переделала за этот период, что теперь ты удивляешься, как я все это успела. А посему давай с тобой выпьем за наше женское счастье — и по койкам! — неожиданно закончила витиеватое объяснение Тамара.

— Томка, не могу, мне сегодня мама должна звонить, она всегда по четвергам звонит. Ради этого в город ездит из своего захолустья. Так что пойду, как раз успею.

Аля подходила к дому, улыбаясь своим мыслям. Она была мечтательницей, и ее бурная фантазия иногда рисовала такие красочные картины, что ей казалось: где-то совсем рядом существует еще одна жизнь, куда она случайно попадает, чаще всего во снах, но иногда и наяву, в грезах, но пока остаться там не может.

Но стоит сильно пожелать, она останется в этом ярком, насыщенном мире и там найдет свое счастье.

Когда она подошла к подъезду, давно уже слыша за собой чьи-то шаги, но не оглядываясь, погруженная мыслями в свой красочный яркий мир, слыша за собой чье-то дыхание и все еще не желая возвращаться в рельность, неожиданное резкое движение человека за ее спиной скорее не испугало, а удивило ее. Она спокойно взглянула в его глаза, что-то такое поняла о нем и бесстрашно сказала: «Вы будете жалеть…» Болезненная гримаса исказила лицо человека, он пошевелил губами, словно пытаясь что-то сказать, потом крепко сжал их, не давая словам вырваться на волю. Аля вытянула перед собой руки, чтобы он не смог подойти к ней поближе, но он резким движением тела втолкнул ее в лифт, привычно зажал рукой рот и задрожал от желания. Аля неожиданно вывернулась и присела, но он растерялся только на долю секунды, сильным движением руки схватил ее за волосы и поднял на ноги. Закричать она так и не успела. И когда он с животной силой овладел ею, она глаза уже не открывала. Она не могла смотреть на него. Аля уже все поняла и ждала, когда второй мир приблизится к ней настолько близко, что она просто сможет переступить в него… Когда дышать стало невозможно, перед глазами ослепительно засияли звезды, и она переступила в него.

Глава десятая Кто патрулировал этот район?

Дверь распахнулась, вошел Яковлев. Глаза его возбужденно блестели.

— Есть новость! Я только что с Дегтярного переулка, где люди труп обнаружили. В ее доме на первом этаже живет одна старушка, дай ей бог доброго здоровьичка! Дом, как вы помните, стоит буквой «Г», и старушке из ее окна виден вход в подъезд. Бабуле восемьдесят два года, но такая шустренькая, глазки хитренькие, пронырливые — наш контингент! — уважительно добавил Яковлев. — Величают ее Елизавета Ильинична Шпет, соседи ее бабой Лизой зовут. Когда я по квартирам ходил, расcпрашивал жильцов, кто что видел подозрительное, она мне кое-что сообщила. У нее бессонница, всю ночь колобродит, только к пяти утра засыпает. Снотворное не принимает принципиально, здоровье бережет. И от нечего делать, поскольку и телевизор не смотрит, глаза бережет, ночи напролет торчит у окна. У нее там табуреточка всегда стоит. Баба Лиза на нее подушечку кладет, коленями становится, локтями опирается на подоконник. Говорит, так ей удобнее, а то спина быстро устает, если сиднем сидеть ночь до утра… Свет выключает, так что ее никто не видит с улицы, а с ее боевого поста весь двор как на ладони. Я у нее спросил, что же она высматривает по ночам, когда весь народ спит после трудового дня. А она ответила, что выполняет обязанности милиции, которая тоже спит после трудового дня и в ее двор носа не кажет. Благодаря своей бдительности она даже уберегла одну квартиру от кражи. Однажды ночью в соседнем подъезде в открытую форточку первого этажа воришка пытался пробраться, так баба Лиза засвистела в свисточек, который у нее припасен. А прошлой ночью бабуся сидела на своем посту и видела, как поздно вечером возвращалась домой Аля Скороход. За ней шел высокий мужчина, притом так близко, что бабушка сначала подумала — он ее провожает. Удивилась только, почему Аля идет не оглядываясь. Когда девушка подошла к подъезду и открыла дверь, мужчина зашел следом за ней и дверь придержал. Баба Лиза это запомнила, потому что обычно никто этого не делает и она с грохотом захлопывается. Минут через пятнадцать он вышел из подъезда, оглянулся по сторонам. Она тогда еще подумала, что он осторожный — боится на шпану какую-нибудь нарваться. Пригладил рукой волосы и пошел к выходу на улицу. Я ее попросил описать его внешность. Вот, записал под ее диктовку. — Он показал лист бумаги, исписанный торопливым неразборчивым почерком.

— Зачитай, что там она надиктовала… — попросил Турецкий.

— Все подряд не буду, только главное. «Когда я увидела Алю Скороход, за ней шел очень высокий мужчина, весь в черной одежде. У него длинные руки, покатые плечи. Он сутулится. Когда шел — переваливался. Фигура у него совсем не спортивная. Лица его я не разглядела, потому что на него падала тень высокого дерева, которое растет у подъезда. Только заметила, что оно у него белое и большое. В руках он ничего не нес». Вот, собственно, и все…

— Не густо… — заметил Турецкий.

— Хорошо уже то, что его хоть кто-то заметил.

И описание походки, сутулость, покатые плечи — уже дополнение к характеристике внешности, — возразил Гоголев.

— И большое белое лицо, которое таким кажется только потому, что человек находится в тени в плохо освещенном дворе… — невесело пошутил Турецкий. — Пойду-ка и я с людьми пообщаюсь, человеческая память имеет необыкновенное свойство — иногда запоминать нечто совершенно неординарное.

Юра Салтыков стоял под душем, включив на полную мощность стереопроигрыватель, в который заботливый сынок вставил диск с группой «Звери». Еще утром Юра, бреясь, слушал диск с любимыми песнями Виктора Цоя. И сейчас, включив проигрыватель, был уверен, что услышит мужественный голос своего любимого певца. Когда только этот паршивец успел поменять диск? Проигрыватель стоял далеко от ванны и вылезать не хотелось. Так и слушал он эту галиматью, которая все больше портила его настроение. А ведь в ванную он пошел как раз затем, чтобы его поднять. Заодно и помыться. Последнее время в ванную было не пробиться. Каждый раз, когда он с аккуратной стопочкой белья направлялся в ванную, Любаша пресекала на корню его законное желание освежиться после трудового дня: «Там сейчас Нику…» Иногда у Юры возникало желание взреветь страшным голосом и вытурить этого Нику в три шеи. Но Любаша так расцвела за последние две недели, пока у них длился ремонт в комнате мальчишек, что у Юры не хватало решимости испортить ей праздник жизни. Он проклинал свой длинный язык, когда пару месяцев назад предложил ей помечтать о ремонте. А она приняла его неосторожно сорвавшуюся шутку как руководство к действию, и уже через пару недель у них началось светопреставление. Любашина подруга Юля, которая дружила со всем белым светом, нашла им дешевого мастера. Когда он заявился к ним в камуфляжных штанах и вышитой сорочке, Юра слегка прибалдел. Мастер представился:

— Нику Цуркану. Вообще-то я музыкант. Но умею копать колодцы и делать в квартирах косметический ремонт.

— А где вы всему этому научились? — вежливо поинтересовался Юра.

— Музыке — в Молдавии. Я закончил музучилище. Играю практически на всех инструментах.

— Меня интересует, где вы научились копать колодцы и делать ремонт.

— Конечно, в Петербурге! — удивился Юриному вопросу молдавский самородок. Но как честный человек, уточнил: — Колодцы, конечно, не в самом городе, а под Питером копал, на дачах, у нас бригада была колодцекопателей. А ремонт делал в том домике, где мы жили. С бригадой колодцекопателей. Так что вы не волнуйтесь, у меня опыт есть.

Деваться было некуда. Тем более что путешествие Нику из пригорода в Питер не обошлось без неприятных сюрпризов, и Нику был этим очень травмирован. На Финляндском вокзале его задержали милиционеры, так как у него не оказалось регистрации, и поскольку денег при нем тоже не оказалось, доблестные стражи порядка отняли у него мобильный телефон, на который он целый месяц копил, копая колодцы. Нику едва выпросил у них сим-карту и теперь бережно хранил ее в тощем бумажнике. Условия оплаты он оговорил сразу. Так как все деньги он потратил на телефон и остался без ничего, хозяева должны были его кормить или выплатить хоть какой-нибудь аванс на пропитание. Поскольку регистрации у него тоже нет, а милиция свирепствует, жить он будет у хозяев, а то на штрафы никаких денег не напасешься. А чтобы не очень их стеснять, он поселится в той же комнате, где будет делать ремонт. На следующий день выяснилось, что у Нику большие проблемы со здоровьем. Копая бесконечные колодцы на дачах, он кое-что застудил, и теперь постоянно мучился сильными болями. Поэтому каждый час он запирался в ванной и сидел в кипятке — прогревался. Любаша рассчитывала управиться с ремонтом за одну неделю, но вот уже вторая подходила к концу, а каких-либо заметных сдвигов не намечалось. Нику жил своей жизнью. Он поздно вставал, долго готовил себе завтрак, вдумчиво поглощал его, рассказывая Любаше бесконечные истории из своей прошлой, богатой приключениями жизни. Как он ездил на заработки в Грецию и собирал апельсины. Как он там же строил огромный трехэтажный дом. Из его рассказов получалось, что дом он строил один. Но если он строил этот дом в таком же темпе, как делал ремонт в квартире Салтыковых, ему должно было бы быть уже лет сто двадцать. Между тем вид у него был вполне молодой и цветущий, и если бы не гримасы боли, иногда искажавшие его правильные черты лица, он производил бы впечатление счастливого человека, нашедшего, наконец, спокойную гавань, где время течет медленно, спешить некуда, впереди долгая обеспеченная жизнь. Салтыков иногда заглядывал в комнату, где каждый раз заставал Нику в одной и той же позе. Он сидел посреди комнаты на старой табуретке, вокруг лежали расстеленные газеты, открытые ведра с краской, мешки с сухой смесью, известкой и еще бог знает с чем. И в этой разрухе, под неизменную жизнеутверждающую молдавскую музыку, которую Нику слушал из экспроприированной у хозяев магнитолы, он с вдохновенным лицом созерцал ободранные стены. Иногда он держал в руках мастерок. Привыкал. Когда он встречал укоряющий взгляд хозяина, озабоченно показывал на щели между полом и стеной:

— Какие же у вас гнилые стены, я все удивляюсь, как они еще не обвалились. — И ловко закидывал в щель порцию раствора, а потом долго и старательно разглаживал его сначала мастерком, а потом каким-то самодельным приспособлением из неструганой доски. Салтыков в шоке выходил и давал себе слово больше туда не заглядывать. Любаша кашу заварила, пусть сама и расхлебывает. Нику проел первый аванс и попросил второй. И сразу по его получении вспомнил, что давно не навещал сестру, которая живет в Питере с семьей.

И у нее сегодня день рождения. Так что он сейчас попарится и поедет ее поздравить. Вернется уже завтра, ну, и не с самого же утра. Ему тоже выходной полагается. Он и так работает не покладая рук уже две недели…

Когда Нику отбыл, на этот раз почему-то не боясь встречи с милиционерами, Любаша подошла к злющему Юре и, с нежностью прижавшись к нему, виноватым голосом проворковала:

— А давай, Юрочка, плюнем на этот ремонт, выкинем все эти мешки и банки с краской, мебель расставим и так будем жизнь доживать…

— В разрухе? — возмутился Юра. — Я не затем моих сынков на свет рожал, чтобы они как бомжи жили. Господи, — в отчаянье вскричал он, — да когда же эти мучения кончатся?! — И рванулся к ванной, которая наконец-то была свободна.

Нику действительно вернулся на следующий день. Настроение у него было приподнятое, он шутил и все порывался рассказать Любаше очередную занимательную историю из своей жизни. Но Любаша спешила на работу и сумела ловко его отшить. Тогда он посадил перед собой младшего Салтыкова, и тот, воспитанный родителями слушать взрослых и не перебивать их, не решился прервать рассказ о сборе винограда в Италии…

Когда вечером все сошлись на кухне, Нику преподнес хозяевам очередной сюрприз.

— Мне зять привез мой аккордеон, а то наша бригада уезжает на новое место и они побоялись, что инструмент пропадет. Можно, я по вечерам играть буду? У меня руки уже немного отвыкли от музыкального инструмента, а мне сестра сказала, что если я буду ежедневно репетировать, то меня румынское консульство станет приглашать на культурные мероприятия, потому что у нее там знакомый секретарь.

Салтыков махнул рукой:

— Пропадать — так с музыкой!

Жизнь в семье Салтыковых стала еще веселее. Любаша преодолела свою природную застенчивость и стала по нескольку раз в день заглядывать в комнату сыновей. Нику пришлось засучить рукава, и работа наконец сдвинулась с места. Вскоре все содержимое мешков навеки поглотили щели между полом и стенами. Салтыков даже удивился, куда поместилась эта пропасть цементной смеси, закупленной Нику в таком бешеном количестве, будто на месте комнаты он решил выстроить столь же солидный трехэтажный дом, как в прекрасной стране Греции. Наконец Нику приступил к отделке потолка. Несколько дней подряд он появлялся из комнаты как Белый человек из Сказки сновидений, пугая друзей мальчишек чернющими глазами, люто сверкающими из-под абсолютно белых бровей и ресниц. Видимо, припарки в ванной помогли, ему полегчало, и он рьяно принялся за ремонт. Его хватило на два дня. Он работал до десяти вечера, потом с час принимал душ, ел приготовленный Любашей ужин. Она решила не скупиться, надеясь, что у Нику освободится время и он скорее завершит ремонт. После сытного ужина он распахивал в своей комнате окна и садился за аккордеон. Играл он очень хорошо, порой просто виртуозно, хотя почти исключительно зажигательные молдавские мелодии. Они нравились не только Любаше, и под окнами их первого этажа нередко собиралось немало людей, которые наслаждались бесплатным концертом, невзирая на позднее время, и даже соседи не роптали. Вид комнаты Салтыковых, выставленной напоказ, поскольку шторы давно сняли, вызывал у народа сочувствие, а сидящий посреди этого бедлама Нику с аккордеоном в руках напоминал демобилизованного солдата, потерявшего на войне всех родственников и теперь странствующего по городам и весям, чтоб заработать себе на кусок хлеба. Через два дня примерной работы Нику заявил хозяевам, что должен немедленно ехать на вокзал встречать своего двоюродного брата Димитру. У того умер отец, и брат приезжает в Питер на заработки. А чтобы его не загребла милиция, его нужно привезти к Салтыковым и поселить здесь, пока Нику будет заканчивать ремонт. У Салтыкова отвисла челюсть. И чтобы ненароком не задушить Нику, он собрался за две минуты и молча отбыл на работу. Потрясенная Любаша тихо плакала на кухне. Семейная жизнь рушилась на глазах. Повеселевший Нику в своей вышитой сорочке и камуфляжных штанах поехал на вокзал и через час уже знакомил хозяйку с новым постояльцем. Мальчик оказался тихим, скромным и, вывалив сумку с роскошными молдавскими сливами на стол, робко пригласил: «Угощайтесь…» Любаша пожалела восемнадцатилетнего сироту и пошла к соседям за еще одной раскладушкой. Когда вечером братья-молдаване ужинали, Нику, с аппетитом поглощая жареную картошку, сообщил Любаше, что у Димитру есть брат-близнец. Любаша тяжело рухнула на стул и в ужасе уставилась на Нику, лихорадочно соображая, куда расселять прибывающее с завидной регулярностью семейство Цуркану. Заодно упрекнула себя за то, что не поинтересовалась, сколько же у него родственников и в каком количестве они собираются заселить ее квартиру. Но напрасно она так беспокоилась: брат-близнец без пересадки отправился в бригаду колодцекопателей, куда после окончания ремонта собирались присоединиться и подлечившийся Нику, и строитель-новобранец Димитру. Салтыков вечером домой не вернулся, предупредив звонком Любашу, что всю ночь они с опергруппой Турецкого будут отрабатывать основные направления, разрабатывать линии, подводить базу и вообще — дел невпроворот. Дома ночевать некогда. Язык у него заплетался, в трубке слышался хохот Турецкого и Гоголева, что-то весело щебетала Галя, какой-то незнакомый мужской голос приятным баритоном пел песню Пугачевой про паромщика. Там, где не было Любаши, народ веселился. Она проглотила обиду и подумала: «Сама виновата…» На этот раз она даже не стала плакать, решив стойко сносить все тяготы рачительной хозяйки, возжелавшей в кои веки сделать ремонт в одной-единственной комнате. В том, что эксперимент на этом закончится, сомнений у нее не вызывало. «Лучше вечный срач, чем ежедневный плач», — вспомнила она любимую поговорку Юльки, которая уже лет тридцать не решалась на ремонт в своей захламленной квартирке. Пришлось бы отказаться от множества дорогих ее сердцу вещиц, которыми ее обеспечивали друзья и подруги, освобождая свои квартиры от ненужного хлама в преддверии ремонтов. Юлька, добрая душа, никому не отказывала и принимала все — вплоть до старых выцветших занавесок, которые бывшим хозяевам были дороги как память и рука не поднималась выбросить их на помойку. На старых поломанных стульях, кое-как державшихся на дополнительно подставленных палках, восседало многочисленное котовье семейство. Юльке приносили и котов, подобранных на помойках или в подъездах. Она бы принимала и собак, но коты были не просто очень ревнивые, но и лютые, могли задрать собак до смерти. Одну несчастную собаку Жульку едва удалось спасти от разъяренных котов, и с тех пор Юля с сожалением отказывала всем собакам подряд. Когда Юля еще в «доремонтную» эпоху приходила в гости в чистенькую квартирку Любаши, она восхищенно оглядывалась и каждый раз поражалась:

— И как тебе удается поддерживать порядок? Вот у меня, как ни стараюсь, — вечный срач.

А навестив в разгар ремонта свою любимую подругу, утирая ей слезы и сопли, разразилась поговоркой, которую Любаша прежде никогда не слыхивала и предположила, что Юлька придумала ее сама, себе в утешение.

С появлением Димитру ремонт перешел в новую стадию: молдаване принялись клеить обои. Притом Нику наотрез отказался клеить дешевенькие бумажные обои, убеждая хозяев, что они расползаются прямо в руках, стоит их промазать клеем. В руках у Нику они действительно мгновенно расползались в клочья, жаль было потраченных денег. И Любаша, выдержав и это испытание, поехала за новыми — дорогими. Нику любезно вызвался ее сопровождать, и они провели в магазине ровно три часа. Никак не могли прийти к общему решению. Наконец обои были куплены, и вечером братья с увлечением клеили нарядные обои, каждые полчаса приглашая хозяев разделить их радость от хорошо сделанной работы. Но недолго музыка играла… Нику опять повадился в ванную, оставляя Димитру надолго без помощника. Молодой, но совестливый сирота устроил Нику выволочку, и они перессорились, забившись каждый в свой угол со своей раскладушкой. В эту ночь призывные звуки молдавской хоры уже не услаждали слух собравшейся под окнами толпы ценителей этнической музыки, и они разочарованно разошлись по домам, гадая, что приключилось с полюбившимся им аккордеонистом. Наутро Димитру поднял брата ни свет ни заря, и Любаша услышала его возмущенные тирады:

— Где твоя совесть? Ты у людей уже месяц живешь. Здесь работы от силы дня на четыре. Бедной женщине голову морочишь. Народ наш позоришь, семью позоришь! — Он гневно обличал Нику, а тот молчал, пристыженный младшим братом. С этого момента Димитру не спускал с него глаз и пресекал любую попытку Нику проникнуть в ванную, заслоняя дверь грудью, как вражескую амбразуру. К вечеру они доклеили обои, еще один день потратили на окно, отскребая старую краску, шпаклюя и покрывая его новой краской. Димитру попросил Салтыковых потерпеть еще полдня, пока они уберут комнату. Наконец их позвали — братья гордо стояли у стены, демонстрируя свое мастерство. Комната сияла новыми обоями, белоснежным потолком, свежеокрашенными и чисто вымытыми окнами и отдраенным полом. Салтыковы не верили своим глазам — все выглядело значительно лучше, чем они ожидали. И главное: их мучения закончились. Им не придется до конца жизни вчетвером спать валетом на одной двухспальной кровати в крохотной спаленке и переворачиваться ночью по команде главы семейства.

И когда мастера наконец засобирались, Димитру тысячу раз попросил прощения за затянувшийся ремонт, а Нику с тоской оглянулся с порога на жилище, где провел замечательный месяц своей неустроенной жизни — в тепле, сытый, с горячей ванной и с личным милиционером под боком. Салтыковы еще долго вспоминали свои мучения и зареклись когда-либо делать ремонт.

А на Юлю злопамятный Юра дулся еще с полгода, обвиняя ее в коварстве. «У себя-то ты, небось, ремонт не делала!» — упрекал он Любашину подругу в злонамеренности. Но потом этот тяжелый месяц забылся, как кошмарный сон. И у Любаши появилась новая мечта — перламутровый аккордеон, на котором она, правда, умела играть единственную вещь — вальс «Под небом Парижа». В детстве она пять лет посещала музыкальную школу и за эти годы научилась играть вальс почти без ошибок. Но Юра наотрез отказался осуществить ее мечту. «Ненавижу аккордеон!» — отчеканил он недрогнувшим голосом, и Любаша ему поверила. Спасибо, что больше не сердился на нее, от супружеского ложа не отлучил, и в доме опять воцарились мир и покой.

После ремонта Салтыков разве что не пел, настолько был счастлив, что все мучения позади. Незадолго до этого Грязнов, который был тонким психологом и первым заметил подавленное настроение Салтыкова, решил, что Юра слишком близко к сердцу принимает неудачу в расследовании дела о маньяке. И когда неожиданно Салтыков стал приходить на работу заметно повеселевшим, выпытал у него все. Юра сам был удивлен, что так разоткровенничался, поскольку человек он был довольно замкнутый. Видно, здорово наболело… Вячеслав Иванович отметил про себя смущение Салтыкова, правильно его понял и посочувствовал ему весьма своеобразно:

— Я тебе скажу, Юра, что сам сильно разочаровался в семейной жизни еще много лет назад.

— Но я не разочаровался! — удивился его неожиданной реакции Салтыков.

— Как это — не разочаровался? — в свою очередь удивился Грязнов. — Как можно не разочароваться, когда вместо поддержки дома на тебя взваливают совершенно ненужные тебе проблемы? Женщины все-таки абсолютно непредсказуемые, от них одни хлопоты — не хотят они тихой спокойной жизни. То веди их в театр, то приглашай гостей, то на море им хочется хоть раз в три года, а то и того хлеще — ремонт им подавай! Все-таки как хорошо жить одному! Никто тебя не дергает, придешь домой — делай что хочешь. Хоть на велосипеде катайся — никто слова не скажет.

— И катаетесь? — Салтыков с любопытством уставился на Грязнова.

— Катаюсь, — вздохнул Вячеслав Иванович. — Купил себе тренажер-велосипед, через день по двадцать пять минут педали кручу.

— А почему такая странная цифра — двадцать пять минут?

— Меньше стыдно — что я, слабак какой-нибудь? А больше — скучно, и так едва это время дотягиваю. Даже книги читаю, пока ноги работают. Или новости слушаю. Спортивная нагрузка нужна, а то я что-то толстеть начал. А ведь я ненамного старше Турецкого.

А посмотри, какой он поджарый, стройный… — с завистью проговорил Грязнов.

— У Турецкого конституция такая. Как говорят в народе — не в коня корм.

— Это точно. Если бы мне кто-то готовил, как его Иришка, меня бы уже вдвое разнесло, — вспомнил он пирожки Ирины Генриховны. И Салтыков подумал, что кривит душой Вячеслав Иванович, не отказался бы и он от семейных радостей, если бы встретилась ему вторая Ирина Генриховна, о которой Юра много чего хорошего слышал.

Когда Турецкий позвонил в квартиру Алехиных, дверь открылась сразу — его уже ждали. Невысокая хрупкая женщина с уставшим печальным лицом пригласила зайти. За ее спиной возвышался коренастый мужчина. Его совершенно седые волосы были коротко пострижены. «А ведь он совсем не старый…» — подумал Турецкий, следуя за хозяином дома в гостиную. В уютной просторной комнате Турецкого пригласили сесть на большой мягкий диван, и он сразу утонул в нем. На стене напротив в дорогой рамке висела большая фотография красивой улыбающейся девушки.

Ее длинные светлые волосы разметались по плечам, веселые глаза смотрели озорно и радостно. Хозяйка дома, Валерия Антоновна, проследила взгляд Турецкого и дрогнувшим голосом сказала:

— Это лучшая фотография Оленьки. Ее фотографировал жених, в Хельсинки. Оля была очень счастлива…

У Валерии Антоновны опять дрогнул голос, но она совладала с собой и только сильнее сжала переплетенные пальцы. Александр Дмитриевич обнял ее за плечи и прижал к себе. У них было одинаковое выражение лиц — боль и отчаяние. Прошло совсем немного времени с тех пор, как они потеряли дочь, и они никак не могли смириться с этим.

— Вы знаете, минуло уже пять месяцев. И все равно невозможно поверить… — Валерия Антоновна с трудом подбирала слова.

— Я очень сочувствую вам. И понимаю ваше горе… — Турецкому всегда было нелегко выразить словами чувства, которые он испытывал. Но родители хотели услышать слова утешения, и он обязан был их найти. — Вы, наверное, знаете, что в Питере погибло еще несколько девушек. И у нас есть доказательства, что это дело рук одного… я не могу назвать его человеком. Мы его ищем. И найдем обязательно. Но нам нужна ваша помощь. — И встретив удивленный взгляд Алехиных, объяснил: — Я бы хотел узнать побольше о жизни Оли. О ее друзьях, где она бывала, с кем встречалась. Может, у нее была какая-нибудь привязанность. Или, наоборот, кто-то любил ее. Сейчас важна любая деталь. Понимаю, вам тяжело вспоминать, но если говорить о любимом человеке, которого вы потеряли, как о живом, — вам станет легче. Я знаю это совершенно точно. У моей жены четыре года назад умерла любимая сестра, с которой они были очень близки. Она тоже очень тяжело переживала утрату, месяц вообще спать не могла. А потом вдруг стала вспоминать о ней всякие истории, почему-то чаще всего веселые, из их детства, юности… Может быть, потому, что в юности всегда больше смеешься. Вы не находите?

— Действительно, в юности все беззаботны, не приходится решать сложные проблемы, за родительской спиной все кажется легко и просто, — согласилась с ним Валерия Антоновна. — Но у нас как-то не получается вспоминать что-то хорошее. Сразу появляется мысль — никогда, никогда мы ее больше не увидим! — Валерия Антоновна не заплакала, слезы как бы сами полились из ее глаз, и она, кажется, их даже не чувствовала. Ее взгляд был устремлен на портрет дочери.

— Какая она здесь радостная! — нарушил тишину, которая на минуту воцарилась в комнате, Турецкий. — Оля по характеру веселая девушка? — Он умышленно избегал слово «была».

— О, да, — подхватила Валерия Антоновна. — Она смешливая, жизнерадостная. Вы знаете, у молодежи сейчас манера общаться немного иная, чем в наше время. Они любят прикалываться, друг над другом постоянно подшучивать. Оля тоже любила. Иногда не сразу и поймешь — шутит она или говорит всерьез.

— И поклонников у нее, наверное, было много?

— Да, пока она с нами жила, постоянно мальчики звонили. Но на серьезные отношения у нее времени не хватало. Она же много занималась, спортом увлекалась. И общаться предпочитала с подружками. Говорила, что все ребята, которые ее «окучивали» — это ее словечко, — какие-то маленькие еще, незрелые. А потом — она высокие требования к мальчикам предъявляла.

— Да, Олюшка много училась, не хотела время тратить попусту, — подтвердил слова жены Александр Дмитриевич. И тут Турецкий решил немного разрядить печальную обстановку:

— Моей дочке скоро пятнадцать, а за ней мальчишки толпами бегают, проходу не дают. Самое печальное — ей это очень нравится. Иногда кажется, она их коллекционирует. И ведь тоже занята выше крыши — так она себе поклонников «на местах» завела: и в своей английской школе, и в музыкальной, и спортсмен у нее какой-то, и на ролледроме сразу двое. Я ей говорю: смотри, соберутся все вместе — побьют. А она мне: по закону естественного отбора выживает сильнейший. Я жду, когда определится сильнейший. За того и замуж выйду!

— Ну, это она шутит, — впервые за весь вечер улыбнулась Валерия Антоновна. — Наша Олюшка нам тоже что только не обещала — и за сына дворничихи тети Ани Равиля замуж выйти, и за соседа — олигарха Брауде, которому того гляди пятьдесят стукнет.

— Какой у нее широкий социальный диапазон выбора, — рассмеялся Турецкий.

— Это она шутила. Равиль носился ночами по дворам в старенькой отцовской машине с включенной на полную мощь музыкой. Устроил такую, знаете ли, дискотеку на колесах. Спать никому не давал. Так она говорила: есть только один способ избавиться от этого сумасшедшего — выйти за него замуж и запирать его на ночь дома. А Брауде ей нравился потому, что у него кошка была особой породы — голая такая, на египетского фараона похожа. Он ее на поводке выгуливал в нашем дворе на травке. Она в эту кошку просто влюблена была. Все мечтала о такой. Но я кошек не люблю, даже на такое чудо природы не согласилась бы. Так Оля как-то заявила — раз так, выйду за него замуж и его кошку в приданое получу!

— Вы упоминали о ее женихе. Он в Хельсинки живет?

У Валерии Антоновны опять на глаза навернулись слезы.

— Да, его Оути зовут, он к нам приезжал, когда Олюшка… — Она не смогла продолжить фразу и закрыла лицо руками.

Александр Дмитриевич стал гладить ее по спине и тихо успокаивать. Турецкий чувствовал себя очень неловко, но он был готов к тому, что любой вопрос об Оле может вызвать у родителей слезы. Поговорить все равно было нужно, у него возникло предчувствие, что Алехины могут чем-то помочь ему.

— Меньше всего мне хотелось бы бередить ваши раны, — мягким голосом попытался он успокоить Валерию Антоновну. — Но меня все время мучает мысль, что мы что-то пропустили, что-то недоглядели, когда начали разыскивать убийцу. Такое ощущение, что он где-то рядом, и стоит чуть пошире открыть глаза — и мы его вычислим. — Турецкий размышлял вслух, зная, что родители его внимательно слушают. Возможно, его слова казались им странными, но они могли найти отклик в их душе. А вдруг всплывет какая-то недостающая деталь.

— Ведь вы давно живете в этом доме?

— Да уже лет двадцать, с тех пор как поженились. Мы сначала жили здесь с моей мамой, — ответил Александр Дмитриевич. — Отец умер незадолго до нашей свадьбы, и мама попросила, чтобы мы переехали к ней. Хотя у Лерочки была комната в коммуналке и мы планировали жить отдельно, не зависеть ни от кого. Я всех соседей давным-давно знаю. Конечно, кто-то выезжает, меняет квартиру, появляются новые люди. Но в нашем подъезде живут замечательные соседи. Вы знаете, у нас даже сложились традиции — когда в подъезде свадьба, молодожены ходят из квартиры в квартиру — представляют своего жениха или невесту. И еще одна веселая традиция — на Новый год в час ночи все выходят во двор, зажигают бенгальские огни, петарды… — Александр Дмитриевич осекся, встретив страдальческий взгляд жены. Турецкий понял, что он пожалел, вспомнив Новый год. Теперь никогда они не смогут его праздновать так, как прежде…

— Вы говорите, что соседей знаете годами. А за последние годы в ваш подъезд въезжали новые жильцы, с которыми у вас еще не успели сложиться такие дружеские отношения, как с остальными?

Алехины задумались. Видимо, мысленно пробегая взглядом по всем этажам своего подъезда.

— У нас в подъезде народ дружелюбный… Есть, правда, один сосед, который, пожалуй, ни с кем и не общается. Он замкнутый, скорее стеснительный, но вежливый, как всякий культурный человек. Наверное, у него характер такой, он самодостаточный человек.

— И кто же это? — cпросил Турецкий, уже зная заранее ответ.

— Он живет на четвертом этаже, Андрей Борисович Каледин.

— И давно он живет тут?

— Года три. До этого он жил на Васильевском острове, с мамой. Она тяжело болела, и он ее выхаживал, а когда умерла — поменял квартиру. Мы с ним как-то разговорились, случайно. Я приехала на машине из магазина, привезла продукты, а тут лифт сломался. Андрей Борисович уже заходил в подъезд и меня увидел — я с пакетами шла. Он мне дверь придержал.

А когда выяснилось, что лифт не работает, донес продукты до квартиры. Я его пригласила зайти чаю выпить. Он сначала отказывался, потом все-таки зашел. Поговорили немного, он мне и рассказал, почему сюда переехал. До этого случая мы с ним только здоровались, когда случайно встречались. Он очень достойный человек. Вы знаете, Каледин известный математик, о нем даже статья в «Огоньке» была. Только он несчастный человек — очень одинокий. Я даже ни разу не видела, чтобы к нему кто-то приходил. Всегда один.

И свет у него допоздна горит. Работает много. Мы когда возвращались с мужем поздно из гостей или театра, в его окнах всегда свет видели. Последние полгода, правда, мы никуда не ходим…

— А Оля была с ним знакома?

— Когда она приезжала к нам зимой, мы с ней говорили о нем. Он ей чемоданы помог донести до лифта, а потом быстро ушел — спешил куда-то. А на следующий день мы с ним вместе в лифте спускались. Потом она спросила о нем. Я даже удивилась, что она его не сразу вспомнила. Хотя чего тут удивляться, она лица вообще плохо запоминала. Я думаю, потому, что у нее мысли другим были заняты. Я бы даже не назвала это рассеянностью. Просто она настолько глубоко погружалась в свои мысли, что ничего вокруг не замечала. Бывало несколько раз, даже остановку свою на троллейбусе проезжала. А о Каледине она объяснила мне, что скорее всего они по времени не совпадали. Она очень занята была, всегда бегом, всегда вприпрыжку — у нее такая манера ходить была. Это уже в Финляндии она остепенилась — говорила мне, что расстояния там маленькие, и так всюду успеваешь. Но я думаю, она там почувствовала себя уже взрослой девушкой, соответственно и держать стала себя иначе, порывистость свою изжила.

— А почему вы спросили о Каледине? — недоуменно спросил Александр Дмитриевич.

— Да так, уточнить некоторые обстоятельства. Наши следователи ведь всех соседей в доме опрашивали, и у Каледина были. Он произвел впечатление человека, которому Оля была небезразлична. Вот, пытаюсь выяснить, приходилось ли им общаться.

— Вряд ли, Олюшка мне сказала бы об этом. Хотя он как-то спрашивал о ней, когда она уже в Финляндию уехала…

Турецкий взял это на заметку и стал прощаться:

— Вы уж извините меня, ради бога, мне самому тяжело вас расспрашивать. Но, возможно, придется еще к вам зайти. Понимаете, процесс поиска преступника, которого никто не видел, очень сложный. Приходится по крупицам собирать информацию. Иногда достаточно услышать какую-то фразу, которая может неожиданно навести на след. Бывает, человек не сразу вспоминает или не придает особого значения какой-нибудь мелочи, а на самом деле она очень важна для следствия.

Турецкий вышел из квартиры Алехиных и поднялся на этаж выше. Звонить в дверь пришлось недолго, хотя здесь его явно не ждали. Когда за дверью наконец раздался мужской голос, Турецкий представился. Дверь открылась, на пороге стоял высокий крупный человек, одет по-домашнему в старенькие джинсы и какую-то несуразную кофту, неопрятно болтающуюся на его рыхловатом теле.

— Чем обязан? — не очень приветливо спросил мужчина, загородив своим телом проход в квартиру.

— Извините, пожалуйста, за неожиданное вторжение. Но мне бы хотелось с вами поговорить. Я вас не предупредил заранее, не думал, что сегодня успею к вам зайти. Но вот — освободился раньше времени, еще не поздно, отважился вас побеспокоить.

Мужчина довольно равнодушно выслушал Турецкого, наконец нехотя проговорил:

— Заходите, раз уже пришли. — И первым направился в комнату. Турецкий, тщательно вытирая ноги, бегло осмотрел довольно просторную прихожую и решил, что, судя по ее неприбранности, уборка — не самое любимое дело хозяина.

В комнате беспорядок не так бросался в глаза, поскольку обе стены были заставлены стеллажами с книгами. На диване, застеленном стареньким покрывалом, аккуратными стопками лежали бумаги. Из чего Турецкий сделал вывод о приоритетах хозяина квартиры.

— Андрей Борисович, позвольте присесть, — обратился он к Каледину, который и сам не собирался садиться, и гостю не предлагал стул, всем видом показывая, что впустил Турецкого всего на пару минут.

— Ах да, — спохватился хозяин и придвинул к Турецкому стул. — Вы уж извините, я погружен в свою статью, у меня как раз, так сказать, творческий процесс. Если бы вы меня заранее предупредили о визите, я бы подготовился. — В его голосе прозвучала нотка укора.

— Извините, пожалуйста, — еще раз попросил прощения Турецкий. — А над чем вы сейчас трудитесь?

— Тема моей статьи вам, по-видимому, ни о чем не скажет. Сугубо математическая. Но если в общем виде — я сейчас заканчиваю одну из глав своей докторской диссертации. Работа, в общем-то, уже подходит к концу.

— А когда защита?

— Пятнадцатого июня. А монография вышла буквально на днях. Завтра поеду за сигнальным экземпляром. Основной тираж, наверное, будет через неделю. Пока из типографии отгрузят, пока в издательство доставят. На все требуется время.

— По-моему, сложнее математики нет ничего на свете, — Турецкий искренне так считал и всегда восхищался теми, для кого эта наука была смыслом жизни.

— Следовательская работа тоже требует логического мышления. В этом наши с вами профессии схожи, — убежденно ответил Каледин. — Вы уж извините меня за откровенность, но поскольку время все равно потеряно, не хотите ли выпить чаю? — вдруг выказал свое гостеприимство Каледин.

Может быть, Турецкий и отказался бы от чашки чая, углядев через полуоткрытую дверь, ведущую на кухню, гору грязной посуды в раковине. Но ему хотелось поговорить с Калединым в обстановке более доверительной, и он согласился. Пока Андрей Борисович гремел на кухне чайником, мыл чашки и блюдца, Турецкий изучал обстановку комнаты. О каких-то пристрастиях математика, кроме большой библиотеки, говорить было затруднительно. Хотя нет — на книжном шкафу Турецкий заметил стереопроигрыватель, а в углах комнаты две стереоколонки. Он их не сразу увидел, потому что привык к современной технике, со всякими наворотами и блестящими поверхностями, как у дочери или своих друзей. Одна из колонок очень напоминала черный шкафчик и примыкала к старому креслу, вторая стояла в углу, а на ней громоздился небольшой телевизор. Наверное, сидя на диване, было очень комфортно слушать музыку. Когда наконец появился Андрей Борисович с двумя чашками чая и с тарелочкой с крекерами, Турецкий уже знал, с чего начать неформальный разговор.

— Любите музыку? — непринужденно спросил он, указав взглядом на стереопроигрыватель.

— О да, — оживился хозяин, — слушаю обычно по вечерам, перед сном. Очень успокаивает.

— А что, много нервничать приходится?

— Ну, не очень. Но жизнь, согласитесь, в наше время стала нервная. А у меня со сном всегда были проблемы. Допоздна работаю, потом засыпаю с трудом. Перевозбуждаюсь. У меня творческий процесс обычно к ночи активизируется. Но приходится с собой бороться — с утра ведь на лекции идти, если не высплюсь — голова хуже работает.

— А какую музыку вы предпочитаете?

— Классику, естественно. В моем возрасте рэп или тяжелый металл уже не привлекает.

— Но в современной музыке вы, судя по всему, тоже разбираетесь, — усмехнулся Турецкий.

— Поневоле, у меня же студенты. Иногда делятся впечатлениями, хочешь не хочешь — слышишь. Хотя эта информация для меня совершенно лишняя. А я люблю послушать Баха, фортепианные концерты Шопена, последнее время увлекся кельтскими балладами.

— А Чюрленис вам нравится?

— Да, конечно, я вообще люблю органную музыку. Она меня завораживает… А вы тоже любите Чюрлениса? Никогда не думал, что следователь может знать о Чюрленисе как композиторе. Репродукции его картин еще встретишь кое в каких домах, но как о музыканте о нем мало кто слышал.

— Среди следователей тоже встречаются люди культурные, как и среди математиков, — немного обиделся Турецкий за своих коллег. — Хотя согласен с вами в одном — далеко не каждый следователь, впрочем, как и математик, слышал о Чюрленисе-композиторе.

— Один-один, — подвел итог их небольшой дискуссии Каледин.

— Музыкальный центр у вас заслуженный, — кивнул Турецкий в сторону колонок.

— Уж и не помню, сколько ему лет. Когда защитил кандидатскую и стал больше зарабатывать, начал постепенно собирать: то вертушку куплю, то усилитель, то эквалайзер, то деку — с миру по нитке. Сейчас, конечно, все намного проще, прилавки завалены товаром, а тогда еще и бегать приходилось. А колонки вообще ездил на другой конец Питера покупать, у одного дипломата. Таких тогда ни у кого не было, «Пионер». Они у него тоже уже не новые были, но на качество воспроизведения звука это нисколько не влияет. Все сбережения выложил, потом на мамину пенсию месяц жили. Зато звук замечательный. А басы вообще уникальны. Хотите послушать?

— В другой раз. Хотя вы так рассказываете, что я непременно воспользуюсь вашим приглашением. Андрей Борисович, а я ведь не просто так пришел.

— Догадываюсь… — сдержанно ответил Каледин.

— Я к вам прямо от Алехиных.

Турецкий внимательно смотрел в лицо Каледину и уловил в его глазах еле заметное беспокойство. Он ждал какой-то реакции, вопроса, удивления. Но Андрей Борисович молчал, отпивая маленькими глоточками остывший чай.

— Вы ведь помните трагедию, которая произошла в вашем подъезде полгода назад.

Каледин вздрогнул, хотя Турецкий был уверен — математик уже знал, о чем пойдет речь.

— Конечно, помню, — вдруг осевшим голосом проговорил он и сделал еще глоток. Потом прокашлялся и продолжил: — Я тогда дома был. Собирался встречать Новый год.

— Вы кого-то ждали?

— Нет. Когда мамы не стало, я всегда встречаю праздники один.

— А когда вы узнали о том, что случилось в подъезде?

— На следующее утро. Ко мне следователь пришел, молодой человек, я его фамилию уже не помню. Вот он мне и сказал. Еще расспрашивал, не слышал ли я чего-нибудь. Я ему тогда сказал, что не слышал. — Каледин рассказывал ровным голосом, не поднимая глаз на Турецкого.

— Странно, что вы ничего не слышали. Я имею в виду шум в подъезде уже после того, как обнаружили Алехину. Все соседи слышали, а вы нет. У нас в протоколе зафиксированы показания соседей. Они все говорят, что мать Ольги очень кричала.

Лицо Каледина внезапно покрылось красными пятнами, и он уточнил:

— Я слышал какой-то шум, но решил, что уже кто-то начал праздновать Новый год. Голосов было несколько, я подумал, что это какая-то компания. А я обычный обыватель, приключений не ищу. Вот и не пошел смотреть, кто там кричит.

— Вы тогда долго не ложились спать?

— Я прослушал поздравление президента, выпил немного шампанского, когда прозвучали куранты, с полчаса еще посмотрел концерт по телевизору и лег спать.

— Вы были знакомы с семьей Алехиных?

— Да, мы ведь живем в одном подъезде. Всегда здоровались. Но, как вы понимаете, все мы заняты своими делами, встречаемся редко. Можно жить в одном доме и видеть соседа раз в полгода.

— А кого чаще из семьи Алехиных вы встречали?

— Даже затрудняюсь сказать… Я как-то не акцентировал на этом внимание.

— Ольгу Алехину часто видели?

— С осени вообще не видел. Она уехала учиться в Финляндию, домой вернулась только к Новому году.

— На каникулы. И вы ее тогда видели.

— Только три раза.

Турецкий отметил про себя точность, с которой Каледин вспомнил случайные встречи с Ольгой спустя полгода, и решил взять себе это на заметку.

— Можете вспомнить, при каких обстоятельствах?

— Первый раз в день ее приезда. Я ей помог чемодан занести в подъезд. Потом на следующий день — мы вместе в лифте спускались. Она с мамой была. — Каледин неожиданно замолчал, как будто осекся. Турецкий отметил и это.

— А в третий раз? — подсказал он Каледину.

— Скорее всего, третьего раза не было. Наверное, я ошибся. — Глаза Каледина забегали, и он опять отвел взгляд. Потом быстро встал и собрал чашки. — Отнесу на кухню, — объяснил он Турецкому, заметив его удивление. Александра действительно удивила поспешность, с которой Каледин неожиданно прекратил разговор. Ощущение некоторой недосказанности не оставляло Турецкого всю дорогу, пока он возвращался в гостиницу. Забежав по дороге в бистро, он перекусил пирожками с чаем, после чего поспешил в свой номер и, наконец усевшись за стол, принялся анализировать свой разговор с Калединым. Турецкий разложил перед собой отчет Крупнина, над которым он просидел накануне несколько часов, готовясь к встрече с математиком. Несомненно, Каледин знал больше, чем говорил. Он что-то скрывал от следователей. И волнение его при упоминании имени Ольги Алехиной не случайно. Когда через некоторое время к Александру зашли Грязнов, Яковлев и Галя, он все еще сидел над бумагами, делая пометки у себя в блокноте.

— Ну, что у нас плохого? — поинтересовался Турецкий у коллег, оторвав взгляд от бумаг.

— Сразу плохое, — обиделась за всех Галя. — А хорошее не хочешь?

— А что хорошего? — тут же исправился Турецкий.

— Уже то, что маньяк на неделю взял тайм-аут.

А твои визиты как прошли?

— Чем больше я думаю обо всех эпизодах, тем больше склоняюсь к мысли, что нужно возвращаться к истоку — к первому эпизоду, с Ольгой Алехиной. Как раз сегодняшние визиты подтвердили мои мысли.

— Это тебе чутье сыщика подсказывает?

— Да, и я хочу ему довериться. Я тут разработал несколько линий, работы на всех хватит.

— Ну, без работы мы никогда не сидим! — В голосе Вячеслава Грязнова прозвучала нотка откровенной гордости, и Турецкий сразу отреагировал:

— Ты совершил очередной подвиг?

— Если тебе так нравится, то подвиг! Помнишь знаменитое дело о «майском» маньяке?

— Еще бы… Его семь лет Петербургский угрозыск ищет. Слушай, неужели нашел?! — Турецкий даже вскочил со стула, не сдержав эмоций.

— Нашел, — скромно ответил Грязнов. — Не зря говорят — сколько веревочке ни виться, а конец все равно будет.

— Ну, рассказывай скорее, вдруг это и меня тоже вдохновит на что-нибудь выдающееся.

— И знаешь, где нашел? В базе данных следотеки дактилокарт. Рылся в дактилоскопических картах, искал аналоги следов нашего маньяка. Ведь в лифтах питерские эксперты следы снимали, просеивали. В нескольких случаях, точнее, в четырех из семи следы совпадают. И знаешь где? В первом случае на стенке лифта, в двух следующих на музыкальных инструментах, вернее, на их футлярах и в одном на часах убитой.

— А при чем здесь «майский»?

— Последние три убийства наш маньяк в мае совершил. А я следотеку просмотрел заодно за май последних четырех лет. И выявил четыре убийства, которые совершены одним и тем же лицом, но не нашим убийцей. Там другой почерк, все убийства совершены в городском парке, он трупы забрасывал ветками и травой. Посмотрел еще предыдущие два года — та же картина. И представь себе: за шесть лет — шесть убийств молодых девушек, сопряженных с их изнасилованием. И все в мае. По одному убийству в год. Кстати, скрытое наблюдение было организовано после каждого убийства, физическое прикрытие мест, где он нападал и где обнаруживались трупы, но задержать его никак не удавалось. Даже несмотря на то что он по нескольку раз возвращался на место преступления, чтобы узнать, обнаружен ли труп милицией. Ну так вот, милиция допустила грубейшие просчеты — они посты выставляли в десять утра. А он работал печатником в типографии. Чаще в ночные смены, и на место происшествия приходил всегда рано — в семь утра, после окончания рабочей смены. Я график составил его «выходов» по числам и времени, передал питерским операм, они тут же круглосуточное наблюдение организовали, сегодня взяли его. Он ночью шел на дело, клюнул на «приманку», тут его и повязали. Правда, «приманка» резвым оказался и сломал нос «майскому». От испуга, представляешь? Теперь винится, боится, что ему выговор влепят. Говорит, хоть и ждал каждую минуту этого насильника, тот все равно неожиданно из-за кустов выскочил, а у «приманки» реакция мгновенная. Хук справа — и перелом носа. Хорошо, что насильник до этого успел его за плечо схватить и кофту порвать, а то докажи потом, какие у него намерения были. Может, он ночью гулять любит. Сейчас сидит, показания дает, а на него уже материалов кипа — тут тебе и результаты дактилоскопической экспертизы, которые полностью совпадают с данными дактилокарт, и данные генотипоскопической экспертизы. Кстати, фамилия его Грекулов.

— А как фамилия нашего героя, который специалист по переломам носов? Что-то я уже слышал краем уха про хук справа. Кто-то недавно отличился из питерских именно в роли «приманки» в Центральном округе.

— Да молодой совсем, Крупнин, горячий парень.

— А, вспомнил. Он со мной ездил на место происшествия. Еще и сам след оставил, засмущался тогда. Да, а почему ты мне ничего не рассказывал о своей задумке? Cкрыл от товарища! — прикинулся обиженным Турецкий.

— Сюрприз готовил. Ты же знаешь, я не любитель раньше времени о делах говорить.

— Ну ты, Славка, выше всех похвал. Я думаю, это дело надо отметить.

— А мы не с пустыми руками к тебе заявились. Загляни-ка сюда. — Грязнов приоткрыл пакет, который поставил у стола Турецкого.

— О-о, — уважительно одобрил выбор друзей старший помощник генпрокурора. И тут же стал освобождать стол от бумаг, тихонько пообещав себе, что, как только отметят героический подвиг генерала Грязнова, он тут же примется за работу. Но очень скоро пришлось уговорить себя, что лучше все-таки завтра встать пораньше и на свежую голову продолжить работу.

Турецкий сдержал данное себе слово и встал спозаранку. Он долго корпел над отчетами о беседах с Калединым, и, довольно хмыкнув, отправился в управление. Гоголев был, как всегда, озабочен навалившимися делами и не преминул пожаловаться Турецкому, что бандитское отродье, вместо того чтобы отправиться на все лето на Багамы или, в худшем случае, в Ярославскую область осваивать заброшенные земли, вовсю активизировалось, что ни ночь — пальба в ресторанах или загородных коттеджах, трупы разве что под ногами не валяются, машины воруют только так, а у соседа жена вернулась из Швейцарии и говорит, что в Женеве видела только одного бомжа. Прямо у Женевского озера, тащил перед собой тележку, какие обычно в супермаркетах бывают, всю обвешанную и заставленную пожитками в очень приличных пластиковых пакетах. Это ж надо, в Швейцарии даже бродяги богаты — у них и собственная тележка, а если и краденая, то никто на нее не претендует, и добра много, и пакеты новые. Жена соседа очень обрадовалась, когда увидела этого бомжа. А то ее национальное самосознание было очень ущемлено — уж слишком страна Швейцария благополучная. Ухоженная, чистенькая и умытая, как на картинке из глянцевого дорогого журнала. Хоть бы один бездомный встретился. А он тут как тут, правда, одет поприличнее наших — в шортах и целехонькой футболке. Зато весь обросший бородой по самые глаза и ноги в коросте. То есть сразу видно, что не обычный покупатель с тележкой, который катит ее к своему «мерседесу», а именно бомж. И хоть бы кто на него внимание обратил. Полицейские мимо смотрят, правда, полицейских она так и не углядела, но предполагает, что они все-таки существуют и, по всей вероятности, настроены очень лояльно к этому деклассированному типу, раз даже не препятствуют угону тележки.

Турецкий с интересом слушал новую для него информацию, поскольку в швейцариях не гостевал, а у родных бомжей вид был куда плачевнее, и он порадовался за их капиталистического коллегу. Закончив эту захватывающую историю, Гоголев выдохся, как воздушный шарик, и Турецкий не приминул поддеть своего боевого товарища:

— Что-то ты за последнее время слишком увлекся страной Швейцарией. Уже второй раз мне рассказываешь о ее благополучии и антикриминальной обстановке.

— А я как пообщаюсь с этими соседями, завидки берут. Туда-сюда шныряют и ничего с ними в этой Женеве не происходит, как будто в другом мире живут. — И уже обычным деловым голосом спросил: — Слышал новость про подвиг Славы Грязнова?

— Конечно! — гордо ответил Турецкий. — Мы уже отметили это дело вчера классным междусобойчиком.

— А меня позвать не догадались? — тут же обиделся Гоголев. — Как пахать, так вместе, а как праздновать — так втихаря?!

— Новый подвиг совершим — непременно пир закатим! — твердо пообещал Турецкий и тут же приступил к делу: — Ты мне, Витя, подскажи, где твоего Крупнина можно сейчас найти?

— А чего его искать? Сам придет. Я его на ковер вызвал, выговор хочу влепить.

— Погоди с выговором, может, он себя еще реабилитирует. Парень он толковый, операцию не провалил. Тут важен результат, а действия — дело десятое.

— Так на него Грекулов заявление накатал. Во всем признался, а гадость нам таки подсунул. Решил нашу радость отравить.

— Ну что, учить вас надо, как своих защищать? Мало ли что подследственный накатает. Пусть Крупнин контрзаявление напишет, мол, в целях самозащиты… Так ведь оно и было на самом деле.

— Ой, какие вы ушлые, москвичи, куда нам до вас…

— Вам дворянское происхождение не позволяет? — с полным уважением к питерцам высказался Турецкий. — Так что, бедняги, держите марку!

Дверь медленно открылась, и в кабинет сначала заглянула голова со скорбным выражением лица, а затем и ее хозяин робко протиснулся в узкую щель.

— Что ты, Крупнин, частями являешься, как Чеширский кот? Заходи сразу весь, гостем будешь! — встретил его Турецкий.

И когда Валера бочком, с самым скромным видом, предстал перед глазами начальства, Турецкий продолжал потешаться:

— А улыбка где?

Крупнин в недоумении уставился на Турецкого.

— Классику плохо знаете, младший следователь. Льюиса Кэрролла не читали, «Алису в Стране чудес».

А надо бы знать — вперед Чеширского кота его улыбка появлялась. А потом уже он сам. По частям, вроде расчлененного трупа.

— Типун тебе на язык, Саша, — вступился за подчиненного Гоголев. — Он нам еще пригодится. Дай, я сначала ему выговор вкачу.

Валера тут же изобразил на лице искреннее раскаяние и, преданно глядя прямо в глаза начальнику, взмолился:

— Не надо выговор, я исправлюсь! Дайте мне шанс, Виктор Петрович!

— Ну прямо как в американском кино. «Дайте мне шанс»… — передразнил его Гоголев. И примирительным тоном добавил: — Пойдешь сейчас с Александром Борисовичем и сделаешь все, что он скажет. — И уже Турецкому: — Забирай его скорее с глаз моих долой!

У Валеры сразу поднялось настроение, и он, радостно улыбаясь, вышел с Турецким в коридор.

— Мы с тобой сейчас воспоминаниями займемся, Валера. Так что напряги свои мозги и постарайся извлечь из своей памяти максимальное количество информации, — озадачил Турецкий Валеру, когда они зашли в свободный кабинет, от которого по распоряжению Гоголева ему выдали ключ.

— О чем? — c готовностью откликнулся Валера.

— Об одном известном тебе человеке, фамилия его Каледин. Математик, кандидат наук, без пяти минут доктор. Всеми уважаемый, добропорядочный, но сдается мне — человек-тайна, как ящик с двойным дном. Я твой протокол читал, когда ты у него был после убийства Алехиной. Вчера сам к нему заходил. Впечатление сложилось, что он много чего недоговаривает.

— Да я сразу заметил, что он не вызывает доверия! — Валера тотчас вспомнил свои ощущения после разговора с соседом Алехиной. — Он как-то неадекватно воспринимал мои вопросы. Был очень встревожен, вел себя странно, как человек, у которого совесть нечиста. Признаюсь, я сразу заподозрил в нем убийцу. Но Юра Салтыков меня раскритиковал. Говорит, мало ли почему человек нервничает. Может, он в этот момент свою женщину ждал, она не пришла, и он переволновался. У него стол, кстати, на двоих был сервирован. Поэтому версия Салтыкова меня и убедила.

— В твоем отчете это не отмечено. А мне он сказал, что Новый год один встречал.

— Я уж и писать об этом не стал, раз мою версию на корню зарубили. Только зафикcировал свои вопросы и его ответы. Но я все равно считаю, что с ним надо еще поработать. Вы заметили, какой он здоровенный? В нем точно под два метра. А ручищи? Даже не скажешь, что это руки человека, который занимается умственным трудом. Скорее руки мясника. И размер ноги у него точно не меньше сорок седьмого. Но я тогда обувь его не рассматривал. По первому эпизоду у нас следов обуви убийцы экспертиза не показала. Это уже в других эпизодах их обнаружили, и то не во всех.

— А я как раз обратил внимание на его обувь. Минуты две ноги вытирал об его коврик. И ты прав — размер ноги сорок седьмой, — усмехнулся Турецкий. — Но во время беседы он держался довольно спокойно. Мы с ним и о музыке поговорили, и о его музыкальном центре. Нормальный, уверенный в себе человек. Пару раз, правда, слегка заволновался, но и это понять можно. Не дурак же он, понимает, что не зря я к нему пришел спустя полгода после убийства. Значит, перепроверяю.

— И еще меня что удивило, — продолжил свой рассказ Крупнин, — у него вся еда полтора суток простояла на столе. Как накрыл к Новому году, так и не убирал до двух часов следующего дня. Как бы человек не был огорчен тем, что его гостья или гость не пришли, все равно продукты спрятал бы в холодильник. Невелик труд — распихать по полкам несколько тарелок.

Я бы так поступил — или сам все съел, или в холодильник бы спрятал. А у него все заветриться успело. Я тогда себе представил — сидит он в великом горе и чахнет над своей едой. Такого не бывает. Это что же пережить нужно, чтобы обо всем на свете забыть?! Вот и возникает вопрос: из-за чего он так распереживался?

— И этого в твоем отчете нет.

— Да как-то все решили мою версию не отрабатывать. Нас же бескозырка Карагодина с толку сбила.

В этом направлении и пошли. Хотя я бы начал тогда эту линию разрабатывать. Но с начальством не поспоришь. Кстати, когда я об Ольге заговорил, его прямо колотить начало. Тоже ведь неспроста. С чего вдруг соcед стал так переживать за абсолютно чужую ему девушку? Тут есть о чем подумать. И еще только что меня мысль посетила. Вы, Александр Борисович, сказали, что о музыке с ним поговорили, музыкальный центр у него есть. Я тоже тогда обратил внимание на его колонки, ни у кого таких здоровых не видел. Если он любитель музыки, это тоже наводит на размышления. Половина убитых девушек — музыканты. Маньяка ведь возле консерватории заметили, он там крутился, высматривал очередную жертву.

— Тебя послушать — сразу Каледина брать можно. За десять минут подвел базу. Дело за малым — заставить его признаться в убийстве семерых девушек.

— Так я ведь только отрабатываю версию. Новых нет, что-то делать надо, можно и сначала начать…

— Вот и начнем сначала. — Турецкий одобрительно хлопнул Валеру по плечу, и тот заулыбался, как будто ему вынесли благодарность.

Глава одиннадцатая Первые шаги к разгадке

Саша выпорхнула из консерватории и вприпрыжку побежала к Валере. Он уже спешил ей навстречу, издали расплываясь в улыбке.

— Ну как? — нетерпеливо спросил он ее.

— Отлично! — ликующим голосом воскликнула девушка и закружилась в его объятиях.

— Я же говорил! А ты боялась. Все-таки не зря я ушел в подполье, а ты обижалась. Зато как подготовилась!

— Я тебя четыре дня не видела. Спасибо, хоть мобильный не отключал. А то я уже ревновать начала. Подумала: вдруг ты с какой-то паспортисткой роман закрутил? С ней не надо на концерты ходить, опять же — общие профессиональные интересы.

— Это ты о ком? — решил пошутить над Сашей Валера.

— О твоей паспортистке.

— Ну, дорогая, бери выше. У меня самый настоящий служебный роман со старшим следователем Галиной Романовой.

— Так и знала, — сразу сникла Саша. — Все эти сказки о подполье сильно смахивали на настоящую подлую измену. — И тут же встрепенулась и с заливистым смехом набросилась на Валеру. — Вот сейчас задушу тебя… в своих объятиях! Так не достанься же ты никому!

Валера нежно обнял ее за талию, и они пошли в обнимку по залитому солцем проспекту, молодые и счастливые. Сидящий за столиком в кафе напротив консерватории человек тяжелым взглядом провожал влюбленную парочку. Он отметил длинные и стройные ноги девушки, ее светлые волосы, которые растрепал легкий ветерок, ее изящную руку, лежащую на талии молодого человека, и прелестный изгиб шеи, когда она повернула свое лицо к спутнику, о чем-то весело рассказывая. Человек наблюдал за влюбленными, пока они не скрылись в толпе прохожих. Прислушался к своим ощущениям — в голове тяжелыми толчками пульсировала кровь, он почувствовал, как нечто медленно вползает в его мозг и он перестает его контролировать. «Нет, нет, нет! Я не безумен!» — Он постарался остановить это мучительное проникновение, прервать очередное выстраивание ужасного, но так желанного и необходимого замысла. «Нет, нет — это просто солнце!» — ухватился он за простую и спасительную мысль. И действительно, ослепительное солнце било прямо в глаза, проникая в мозг расплавленной лавой. Человек схватился обеими руками за голову.

— Вам плохо? — cпросил проходящий мимо официант с подносом в руках.

— Нет, спасибо, просто голова заболела, — с усилием ответил человек и большим глотком допил минеральную воду. Потом тяжело поднялся со стула и направился к выходу. Его покатые плечи и неуклюжая походка напомнили официанту медведя из цирка, куда он водил в прошлую субботу маленького сынишку. Он улыбнулся, вспомнив, с каким восторгом сынок смотрел цирковое представление, и тут же забыл о посетителе.

Турецкий сидел в пустой аудитории Петербургского университета за преподавательским столом и поглядывал на дверь. В коридорах было относительно тихо, только сдержанный гул голосов свидетельствовал о том, что студенты еще не разъехались на каникулы. Чтобы поговорить сегодня с подругами Оли Алехиной, ему пришлось назначить встречу в университете, поскольку летняя сессия была в разгаре и девушки готовились к экзаменам. Что-то они задерживались, и Александр Борисович уже начал посматривать на часы, не сорвутся ли его дальнейшие планы на сегодняшний день. Наконец в дверь постучали, и он, удивившись, пригласил зайти.

— Впервые слышу, чтобы в аудиторию заходили, постучавшись, — широко улыбаясь, обратился он к двум девушкам, нерешительно переступившим порог.

— Ну, мы же по приглашению, — объяснила одна из них. — А на лекции, естественно, входим без стука.

— Считайте, что вы на лекции. — Турецкому хотелось разрядить обстановку, он понял, что девушки чувствуют себя довольно скованно. — Сначала вы меня послушаете, а потом я вас. Договорились?

— Хорошо, — согласились обе.

— Вы уже однажды помогли следствию по делу вашей подруги Оли. Я ознакомился с материалами беседы с вами нашего следователя Валерия Крупнина.

Но как вам известно из прессы, убийцу мы еще не нашли. Более того, он совершил еще целый ряд подобных преступлений.

— Чем же тогда занимаются следователи? — довольно резко спросила смуглолицая девушка с нервными чертами лица.

— Поисками убийцы, — дружелюбно пояснил Турецкий. Ему был хорошо знаком тип таких женщин, которых он про себя называл стервами. Но он умел не обращать внимания на их стервозность, зная, что очень часто напускная агрессивность скрывает под собой элементарное неумение общаться с людьми. Ее бы в руки хорошего психолога, который научил бы строить нормальные отношения с людьми, а не ждать от них какого-то подвоха. — Кстати, когда я вас приглашал на встречу, то представился. Не соблаговолите ли назвать ваши имена, а то мы с вами находимся не в равных условиях.

На капризном лице второй девушки промелькнуло удивление. Видимо, она не ожидала таких вычурных слов от следователя. И она первой назвала себя: «Ася». Смуглолицая красавица недовольным голосом, будто Турецкий сам должен был догадаться, кто она такая, буркнула: «Елена».

— Вот и замечательно! Девушки с такими прекрасными именами обычно отличаются добрым нравом, они приветливы и любезны.

Елена хмыкнула и уже заинтересованно посмотрела на Турецкого. Он понял, что она увидела перед собой мужчину, который ей начинал нравиться.

— Теперь, когда мы с вами познакомились, я уверен, дело пойдет веселее. Только очень прошу вас, постарайтесь активизировать свою память и вспомнить даже то, о чем вы и думать забыли. От ваших ответов зависит, возможно, жизнь не одной девушки.

Ася бросила испуганный взгляд на Елену. Та с невозмутимым видом слушала Турецкого.

— Приступим. — Турецкий открыл свой блокнот и задал первый вопрос: — С кем из друзей встречалась Ольга, когда приехала в Питер?

— Только с нами, — ответила Елена, — она ведь с родителями полгода не виделась, так что в основном дома сидела. А мы ее встретили в аэропорту, домой привезли, посидели недолго и уехали.

— А друзья у нее в Питере есть кроме вас?

— У нее много знакомых, она девушка общительная. Но сразу она как-то не рвалась с кем-то повидаться, а потом… — Елена замолчала, отведя взгляд, чтобы Турецкий не заметил навернувшиеся на ее глаза слезы.

— А кто знал, что она должна приехать в Питер?

— Из наших общих друзей никто. Да мы сами только за день до ее приезда узнали.

— Вспомните, пожалуйста, когда вы приехали из аэропорта, кто-то видел, как она заходила в дом?

— Ну, наверное, кто-то из соседей видел, ведь мы днем приехали. Пока вещи сгрузили, пока затащили их в подъезд…

— Что, много вещей было?

— Как сказать. Если учитывать, что приехала она на одну неделю, то много. Но поскольку она захватила с собой весь свой гардероб, то вполне нормально. Всего два чемодана.

— Всегда удивляюсь, зачем женщины таскают за собой столько вещей. Ведь наверняка не успевают даже по разу надеть.

— Да мы тоже удивились. Но ей просто хотелось похвастаться своими обновками.

— Бедные девушки, такую тяжесть таскали…

— А вот тут нам как раз повезло, ее сосед подвернулся, он и занес самый большой чемодан.

— Вы с ним знакомы? Видели когда-нибудь прежде?

— Видели… — с иронией в голосе произнесла Ася. Турецкий внимательно посмотрел на нее, пытаясь понять, что в его вопросе вызвало явно негативные эмоции у девушки.

— Мне показалось, вы его знаете.

— Вы не ошиблись. Он мой преподаватель по математике.

— И вы его не любите.

— Честно? Не люблю. И слава богу, позавчера сдала у него экзамен и не увижу теперь до осени.

— Наверное, нелегко было сдать этот экзамен, раз вы о нем говорите с таким облегчением.

— Да уж, за все мои мучения получила «удовлетворительно» и машины мне в этом году не видать, — раздраженно проворчала Ася. И поймав недоуменный взгляд Турецкого, объяснила: — Мне папа машину обещал подарить, если я сессию без троек сдам. А Каледин мне свинью подсунул. Никогда ему этого не забуду!

— Сочувствую вам… А Оля была с ним знакома?

— Кажется, она припоминала, что видела его пару раз во дворе. Все-таки в одном подъезде жили. Но мы эту тему с ней не обсуждали. Мне его вполне достаточно в университете. Нагляделась уже.

— Оля на него даже внимания не обратила, — вмешалась Елена, — но Каледин на нее смотрел как завороженный.

— Когда же вы успели это заметить?

— Как у подъезда столкнулись, он на нее вытаращился, будто диво увидал. Я эти мужские взгляды давно изучила. Безошибочно могу определить мужской интерес по взгляду. — В голосе Елены прозвучала нотка ревности, и Турецкий понял, что между девушками существовало соперничество, которое Елене скрыть не удалось.

— А что еще вы смогли прочитать в его мужском взгляде? — шутливо спросил Турецкий.

Елена задумалась, сузив свои красивые карие глаза, и в этот момент она стала похожа на пантеру. Турецкий тихо вздохнул — до чего же хороша девка.

И даже стервозность ее не портит, а придает определенную долю шарма. Какая нынче интересная молодежь пошла, а его годы уходят…

— Помню, в его взгляде радость появилась. Такое ощущение, что он после долгой разлуки увидел ее.

Я тогда удивилась, Оля же нам не рассказывала, что у нее во дворе поклонник есть.

— Так уж сразу и поклонник, — недоверчиво произнес Турецкий.

— Я, Александр Борисович, учусь на факультете психологии. И этот факультет выбрала не зря. Психология меня интересует давно. А межличностные отношения особенно. Так вот, я вам как будущий психолог говорю, вы уж мне поверьте на слово, ее сосед на нее глаз положил. Может, вам не нравится эта фраза, кажется довольно примитивной, но так уж мы выражаемся в своей молодежной тусовке. А если говорить серьезно, я человек к тому же и наблюдательный и многое могу сказать о людях на основании одних лишь внешних примет. Заметив, каким взглядом он посмотрел на Олю, я сразу сделала вывод — он ее видел прежде, и не раз, она ему очень нравится. Поскольку ее не было в Питере полгода, он, естественно, не мог ее видеть все это время, а увидев — очень обрадовался. Если бы мне пришлось описать его тогдашнее состояние одной фразой, я бы сказала так: cчастливая встреча после долгой разлуки.

— Я восхищен! — признался Турецкий. — Из вас выйдет хороший психолог. Вы действительно очень наблюдательны.

— Я еще и догадливая, — тонко улыбнулась Елена.

Почему-то эти ее слова смутили Турецкого.

— Это относится к нашему разговору о Каледине?

— Нет, к нему это совсем не относится, — усмехнулась Елена и посмотрела в глаза Турецкому, как вполне зрелая и опытная женщина. Он даже опешил от такого откровенно поощряющего взгляда и поскорее отвернулся. Потом уже, анализируя свои ощущения, он понял, почему ее заинтересованность не вызвала в нем ответной реакции. Елена была всего на три года старше его дочери. И в тот момент, когда девушка явно предложила ему продолжить неофициальное знакомство, у него вдруг возник комплекс отца: на месте Елены он представил свою дочь. И его чисто мужской интерес к Елене как отрезало.

Турецкий задал еще несколько вопросов девушкам и, когда они уже прощались, заметил во взгляде Елены некоторое разочарование. Она не привыкла к поражениям и была уязвлена его неожиданно наступившей индифферентностью. Турецкий не без сожаления проводил взглядом ее точеную фигурку, но про себя решил, что поступил совершенно правильно, не поддавшись ее очарованию.

…Темно-синяя «Лада» неряшливого вида медленно подъехала к повороту направо и вдруг встала как вкопанная. Мотор взревел и тут же отключился. Потом опять взревел, машина задергалась и неожиданно покатила назад. Рывком остановилась, дверь распахнулась, и на проезжую часть вывалился красный взъерошенный Ковалев. Из правой дверцы с лицом убийцы вышел Дмитрий Фетисов и с угрожающим видом направился к Петру.

— Все, Петька, откатался. Хрен я тебе дам свою машину гробить. Купи себе самокат и делай с ним что хошь. Мало того, что я свою красавицу помыть не могу, а ездить в такой грязнющей стыжусь, так еще и своей ездой ты меня достал. «Дай поездить, дай поездить!»— передразнил он своего напарника противным голосом школьного двоечника.

— Я не виноват, что нам начальство приказало ее не мыть, чтоб вид был неприглядный, стекла запыленные. Чтоб сама невзрачная была и внимание не привлекала. А то, что она у меня глохнет, я тебя предупреждал. Ты мне сам сказал: учись, практика — великое дело. А сам учиться не даешь — только и знаешь, что орешь. Ты хуже моего инструктора! — В голосе Петьки звучало отчаяние.

— Я лучше твоего инструктора. Я тебе ни разу не сказал: «Повторяю в тысячный раз!»

— А кто сейчас меня по башке треснул?

— Зато ты сразу вспомнил, где тормоз. Извини, дружище, — уже более мирным тоном высказался Фетисов. — Ладно, дай мне в себя прийти, у меня чуть сердце из груди не выскочило, когда ты сразу после первой на четвертую скорость переключил. Может, и пущу еще за руль. Со временем. Но методика моего преподавания самая передовая, а потому и действенная: чуть что — тумак или подзатыльник. Так до тебя лучше доходит. Согласен?

— Я подумаю, — мрачно пообещал Ковалев и с недовольным видом сел на пассажирское место. Но Петру очень хотелось, чтобы последнее слово все-таки осталось за ним. Такая вредная привычка сохранилась у него с детства, маме так и не удалось ее выбить из сына-неслуха мокрым веником.

— Все равно я с тобой не согласен. Если нужно ехать быстрее, можно с первой сразу на четвертую переключать. Простая логика подсказывает.

У Фетисова отвалилась челюсть.

— Чего, чего? Это где ж ты такое слышал? Твои перлы надо записывать в «Правила дорожного движения» под рубрикой «Антиправила» или «Как отправиться на тот свет с наименьшими затратами сил».

— Эту формулу я вывел сам. Путем длительных размышлений, — приосанился Ковалев. — Таким образом сокращается время для наращивания скорости в случае острой необходимости.

Фетисов в изумлении покачал головой, не зная, как реагировать на неожиданный вывод Ковалева. Наконец он нашел нужные и, на его взгляд, наиболее убедительные слова.

— Хочешь уже мою формулу? Вероятность попасть в аварию прямо пропорциональна времени нахождения за рулем. Следовательно, чтобы уменьшить это время, нужно ехать как можно быстрее. Каково? — Дима бросил высокомерный взгляд на младшего по званию коллегу и завел мотор. Машина тронулась с места и легко покатила по улице. Некоторое время напарники молчали. Петя продолжал дуться на товарища, одновременно пытаясь расшифровать его формулу, а Дима все еще переживал сцены насилия над своей машиной. Несколько дней назад, в процессе переброски машин с одного квадрата в другой, напарники остались вообще без машины, и Фетисову пришлось воспользоваться своей. Правда, бензин был казенный, но мыть ее не разрешалось, и у Димы было ощущение, что он ее предал — такой сиротливо-запущенный был у нее вид. Как будто она в одночасье лишилась своего заботливого хозяина.

— Ладно, не дуйся. — Фетисов покосился на огорченного Петю. — Давай лучше о чем-нибудь поговорим. Только не о машинах.

В глазах у Петьки зажглись лукавые огоньки, и он оживился:

— Ко мне вчера брат двоюродный с Украины приехал. Помнишь, я тебе про свою тетку рассказывал, которая липосакцию делала в Киеве? Так это ее сын, Мыкола его зовут. Приехал на недельку от семьи отдохнуть.

— Что привез? Сала? — c ленцой в голосе поинтересовался Дима. Чужие родственники его не очень интересовали, и он подумал, что выбранная Петькой тема для разговора будет не слишком интересной.

— Почему сало? У них теперь новый популярный продукт объявился. Конфеты под названием «Сало в шоколаде».

Дима заржал, но, представив этот продукт у себя во рту, сплюнул:

— Тьфу, гадость какая! Но шутка хорошая. Сегодня тестю расскажу. Он когда-то на Украине служил, до сих пор вспоминает своих друзей-украинцев. Говорит, лучшие служаки — украинцы. Самые дисциплинированные. Тоскует по ним. А твой Мыкола чем занимается?

— Мент районного масштаба. Веселый мужик. Такой вчера классный анекдот рассказал под горилочку и сальце в шоколаде!

У Димы уже заранее растянулись губы до ушей в предвкушении смачного украинского анекдота.

— Анекдот про украинских ментов, — торжественно объявил Петька. — Стук в дверь. «Хто там?» — «Карний розшук!» — Это уголовный розыск, — перевел Петька. — «Никого немае дома». — «А хто говорыть?» — «Говорыть Киев. Восемнадцать годын десять хвылин».

Напарники покатились от смеха.

— Надеюсь, он тебе не один анекдот привез из ближнего зарубежья?

— Еще парочку, но я анекдоты плохо запоминаю, прямо обидно. Наржешься от души, а утром хочешь вспомнить, над чем так веселился накануне, и вспомнить не можешь. Дураком себя чувствуешь. Но в этот раз еще один запомнил. По аналогии. Потому что он касается нашей с тобой работы — составления сводок. Так сказать, жизненная ситуация. Милицейская сводка: «Сегодня возле ликеро-горилчаного завода найдено тело Карпенко П. П. Это уже четвертое тело Карпенко П. П., найденное на этой неделе».

Напарники опять рассмеялись, но Фетисов тут же одернул себя и товарища:

— Что-то мне этот анекдот не очень понравился. Уж слишком он жизненный. Не дай бог, и вправду тело обнаружим. Заметил, давненько уже ничего не происходит?

— Так радоваться надо, а не волноваться.

— Чему тут радоваться? Меня эта длительная пауза настораживает. Девчонки расслабились — смотри, толпами гуляют, ничего не боятся. Что за народ? Чуть затишье, сразу бдительность теряют. У них инстинкт самосохранения начисто отсутствует. Ладно, когда компанией шатаются, а сколько их поодиночке среди ночи дефилируют? Зла на них не хватает. Ведь не приставишь к каждой охрану. Вон одна вышагивает — понту-то, понту! Смотри, нос задрала, по сторонам не смотрит, как будто самая крутая. Давай с ней воспитательную работу проведем, — азартно предложил Фетисов и притормозил прямо перед девушкой. Не успел он открыть дверцу машины, как девушка мгновенно достала из сумочки какой-то предмет и, наставив его на Фетисова, яростно гаркнула:

— А ну стой, где стоишь!

Удивленный ее агрессивностью, Фетисов, дружелюбно улыбаясь, поднял вверх руки, показывая, что у него ничего нет.

— Девушка, вы нас не за тех приняли, мы патрулируем вашу улицу.

— Знаю я таких патрулей! — с угрозой в голосе выкрикнула девушка, с нескрываемым отвращением взглянув на непрезентабельную машину. К ней на помощь уже спешили несколько человек, которые были от нее довольно далеко, но увидев что-то неладное, ускорили шаг. К немалому удивлению милиционеров, на выручку девушке поспешали и женщины.

— А ты говоришь! — с упреком обратился к Фетисову Ковалев. — Какая там потеря бдительности! Еще проверить надо, есть ли у нее право на ношение оружия!

— Девушка, вы нас не пугайтесь. — Фетисов полез в карман за удостоверением. — Я вам сейчас документ покажу.

— Документ украсть можно! — услышали они голос подоспевшего прохожего. К нему уже присоединилось еще двое. Небольшая толпа собралась на тротуаре, а один из мужчин, крепкий здоровый парень, ухмыляясь, подошел к Фетисову и протянул свою ручищу:

— Ну, давай свой документ, ща проверим!

Фетисов, не выпуская удостоверения из рук, держал его перед глазами парня, пока тот громко читал все сведения. Не удовлетворившись одним документом, он потребовал ознакомиться и с удостоверением Ковалева. Потом ему захотелось взглянуть на водительские права. Толпа одобрительно наблюдала за действиями добровольного блюстителя порядка. Напарникам вся эта история уже надоела и казалась полным абсурдом.

— В удостоверении указан мой служебный телефон, позвоните туда, проверьте, если вы все еще сомневаетесь, — наконец не выдержал Фетисов затянувшееся представление.

— Телефон тоже может быть поддельным, — встряла пожилая женщина с большой сумкой в руках, которую она для удобства поставила на тротуар, видимо надеясь на продолжение спектакля.

— Ну, вызывайте тогда милицию, — наконец сдался Фетисов, представляя себе, каким насмешкам подвергнутся они в своем родном отделении: бдительные прохожие задержали патруль в то время, когда он приставал к беззащитной девушке, имеющей при себе оружие.

Народ переглянулся. Никому не хотелось звонить в милицию, ждать блюстителей порядка, а потом выступать в роли свидетелей. К такому скучному развитию событий никто не был готов.

— Раз они так уверены в себе, значит, не врут, нехай едут с богом, — вздохнула с сожалением пожилая женщина, поднимая тяжелую сумку.

Народ стал расходиться, а Фетисов таки не удержался и спросил у виновницы всей этой катавасии:

— А разрешение на оружие у вас есть?

— Да это газовый пистолет, мне молодой человек на день рождения подарил.

— Ценный подарок, — одобрительно высказался Ковалев. Тем временем народ как-то мгновенно испарился, остались только девушка и женщина с сумкой.

— Давайте мы вас подвезем, — предложил Фетисов.

— Я через три дома живу, — сказала девушка, но между тем в машину все же села.

— А мне в конец улицы, — обрадовалась женщина и стала основательно устраиваться на заднем сиденье рядом с девушкой, будто путь ей предстоял неблизкий, и провести она его хотела с максимальными удобствами.

Когда они высадили девушку, а через несколько минут женщину, та вдруг достала из сумки какой-то узкий сверток и протянула напарникам:

— Возьмите, ребята, уж очень вы тощенькие, покушайте.

— А что там, добрая женщина? — поинтересовался Фетисов, принимая нечаянный подарок.

— Колбаска там свежая, вы не волнуйтесь. Я на мясокомбинате работаю. Нам премию колбасой выдали. — И с неожиданной для своего возраста и комплекции прытью нырнула в подъезд.

Фетисов так и остался сидеть в машине, растерянно вертя пакет в руках. Ковалев нетерпеливо потянулся к нему.

— Разворачивай скорее, у меня уже слюнки текут — свеженькая, ароматная… — нацелился он на батон колбасы, который наконец появился на свет, извлеченный из газетного свивальника.

— Так она ж ворованная! — возмущенно осадил его поползновение на добытую нечестным путем колбасу Фетисов. — Ты что, ее сказкам поверил? Где ты слышал, чтобы премию дорогущей колбасой выдавали?

Да еще тоннами? Она же сумку едва волокла, надорвалась, бедолага, потому и в машину нашу так охотно запрыгнула.

— Ну и что? Не выбрасывать же. Тем более что пора перекусить. Уже начало двенадцатого. Я всегда в это время второй раз ужинаю.

Фетисов задумчиво смотрел на колбасу, не в силах принять какое-либо решение. Юридическое образование и милицейская должность не позволяли ему воспользоваться ворованным. Но оно же само пришло в руки. Действительно, не выбрасывать же колбасу, такую аппетитную, источающую сильный аромат свежайшей копчености. То, что колбаска краденая, — это теткин грех. Пусть за него и отвечает на том свете, когда время придет.

Григорий Майлис, откинувшись на стуле и вытянув ноги, внимательно слушал Турецкого. Когда тот наконец закончил говорить и оба закурили, эксперт между затяжками обратился к оперу:

— Мне бы все эти материалы почитать. Я понимаю, дело уже обросло томами. И лучше будет, если я сделаю это где-нибудь здесь, у вас. Знаете, как бывает — одни протоколы читаются быстрее, над другими приходится посидеть, подумать. В общем-то я готов приступить к ознакомлению немедленно. Но у меня одно условие — я могу работать только в абсолютной тишине. Не найдется ли для меня какого-нибудь отдельного закутка, где можно плотно закрыть дверь?

Турецкий развел руками.

— Увы, я здесь не хозяин, и отдельный кабинет — всегда проблема, но я все же попытаюсь.

Он вышел и уже через пять минут вернулся с ключом.

— Быстро вы управились, — обрадовался Майлис. — Учитывая обычный дефицит свободных площадей в управлении, ваш поступок расцениваю как подвиг.

— Да стоит ли говорить, — отмахнулся польщенный Турецкий и, прихватив гору папок, уверенно повел за собой Майлиса. Он уже отлично освоился в коридорах управления, поскольку стал считать его чуть ли не домом родным, конечно — после МУРа. Уж сколько здесь хожено-перехожено, видано-перевидано. То и дело попадались сотрудники уголовного розыска, которые, завидев Турецкого и сопровождающего его небезызвестного эксперта-психиатра, уважительно раскланивались с ними. Наконец они дошли до заветной двери, папки выложили на стол, и Турецкий вручил Григорию ключ.

— Если вам так будет удобнее, можете закрыться. Понадоблюсь — вот номер телефона, — положил он на стол бумажку со своим номером. — Аппарат в рабочем состоянии. — Приложил он к уху трубку и услышал гудок. — Никто вас беспокоить не будет. Если я приду к вам, постучусь условленным стуком — два коротких, три длинных.

— Вы меня, Александр Борисович, как в подполье оставляете, — пошутил Майлис, достойно оценив деловитость и предусмотрительность Турецкого.

— Это еще не все. Обед и напитки за счет фирмы, — важным голосом произнес Турецкий и, широко улыбнувшись, вышел из кабинета.

Майлис знал, насколько важна его работа для поиска маньяка. Он уже несколько месяцев с тревогой следил за криминальными новостями, и известие о каждой новой жертве вызывало в нем целую гамму чувств — негодование и возмущение, что убийца действует нагло и безнаказанно, сочувствие и жалость к погибшим и их родственникам. Он догадывался, как тяжело приходится оперативникам, из определенных источников знал обо всех принятых ими мерах и о том, что пока результатов они не дали. И когда ему позвонили из ГУВД и попросили помочь в составлении психологического портрета предполагаемого убийцы, он согласился сразу, отложив все свои дела. На кону стояла жизнь не одной девушки, и нужно было как можно скорее найти неуловимого убийцу. Майлис придвинул к себе первый том дела и прочитал надпись крупными буквами: Алехина Ольга Александровна. Открыл ее и углубился в чтение. Он ничего не слышал: ни шагов в коридоре, ни приглушенных голосов — тяжелая дверь надежно защищала от обычных звуков жизнедеятельности многолюдного учреждения. Григорий был погружен в изучение материалов, делал выписки, заметки, составлял графики, по нескольку раз перечитывал некоторые страницы. Обычная рутинная работа, кропотливая и методичная, увлекла его, и он не чувствовал усталости. Когда в дверь постучали условленным стуком, он рассеянно произнес:

— Да-да, заходите.

И когда постучали во второй раз, вспомнил, что сам заперся изнутри. Майлис открыл дверь, чувствуя только теперь, как устала спина.

Зашел Турецкий, с ним Гоголев.

— Мы вам перекусить принесли. — Турецкий извлек из пакета и разложил перед Григорием несколько пластиковых тарелочек с разной закуской, Гоголев поставил на стол стакан горячего чая. — Закуска из ближайшего кафе, вполне съедобная, а чай местного производства.

— Приятно вкушать столь изысканную пищу из рук таких высоких чинов, к тому же сразу двух! — улыбнулся Майлис. — Для меня это честь.

— Не будем мешать, — обласканные высокие чины уважительно взглянули на разложенные записи Григория и вышли, плотно закрыв за собой дверь.

Майлис сидел до вечера, пока в дверь опять не постучали. Турецкий на сей раз зашел один и с надеждой взглянул на Григория:

— Ну что? Как продвигаются дела?

— Кое-что я мог бы вам сказать уже сейчас. Но потерпите, пожалуйста, до завтра. Я сейчас поеду домой, отдохну по дороге, а дома посижу уже над своими записями и сделаю окончательные выводы. Но папки мне еще понадобятся. Да, и хорошо, если бы мне удалось поработать в этом же кабинете. Зарезервируйте мне его на завтра, пожалуйста! Здесь отлично мыслится.

— С превеликим удовольствием! — Турецкий с надеждой смотрел на Майлиса и готов был выполнить любой его каприз. — Григорий Вадимович, машина ждет у подъезда. Гоголев распорядился. Водитель довезет вас до дома.

— А, боитесь, что я в переполненном транспорте отвлекусь от своей задачи и растеряю важные идеи!

Ну ладно, раз вы мне создаете такие тепличные условия, в машине тоже продолжу мыслительный процесс, — пообещал Майлис, собирая свои записи в старенький дипломат. Турецкий тотчас подумал, что если дело пойдет успешно, нужно будет подсказать Гоголеву, чтобы тот вытребовал у начальства для Майлиса награду — новый дипломат. Негоже такому достойному человеку ходить с несолидным чемоданом.

Дома Григория встретила жена и по его озабоченному и сосредоточенному виду поняла, что мысли его витают далеко и отвлекать его не следует. За двадцать лет супружеской жизни она хорошо изучила своего мужа и стала ему настоящей боевой подругой. Вера Георгиевна приняла его рассеянный поцелуй, подала легкий ужин и ушла в свою комнату, чтобы не отвлекать каким-нибудь случайным разговором. Хотя, признаться, очень хотелось рассказать мужу последние новости. Все-таки целый день не виделись. И чтобы не поддаться соблазну нарушить раз и навсегда заведенный порядок — не отрывать мужа в момент его раздумий, лучше удалиться в другую комнату и заняться своми делами. А их всегда было предостаточно. Как у всякой работающей женщины, у нее постоянно находились какие-то недоделанные домашние дела.

Григорий Вадимович просидел за письменным столом до глубокой ночи. Составляя психологический портрет, он пришел к выводу, что убийца не вписывается в общепринятые рамки определения сексуального маньяка, его пограничное поведение затрудняет установить с точностью, каков он есть на самом деле.

Но из прочитанных материалов, предоставленных Турецким, Майлис понял, под кого тот копает. И уже готов был с ним согласиться. Он свел в единую характеристику все те детали, которые извлек из каждого эпизода по убийствам девушек, но перечитывать не стал. Утром, на свежую голову, вся проделанная работа уляжется в целостную схему, и тогда уже можно будет сделать окончательные выводы. Майлис снял очки, по форме напоминающие пенсне, благодаря чему он был похож на классического профессора, потер уставшие глаза, потом запустил пальцы в густую и, в основном, еще черную бородку и стал ее машинально расчесывать. Была у него такая привычка, когда он в чем-то сомневался. Его прищуренные карие глаза рассеянно смотрели в пространство — он пытался представить себе образ человека, готового вновь и вновь совершать поступки, которые у нормального человека вызвали бы ужас и протест. Образ этого человека стал смутно вырисовываться, обретая очертания вполне конкретной фигуры, и Майлис понял, что пора ложиться спать. День был очень напряженным. И если ему уже начал мерещиться созданный им образ, надо немедленно все выбросить из головы и попытаться уснуть. У него был замечательный способ, действующий как снотворное. На тумбочке с его стороны двухспальной кровати всегда лежала тоненькая книга в картонном переплете 1912 года издания: «К чему должно стремиться литовское дворянство». Он уже несколько лет, с тех пор как обнаружил эту книгу в дедушкиной библиотеке, пытался выяснить, к чему же все-таки стремилось это дворянство почти век назад. Но засыпал на пятой странице. Жену тоже интересовал этот вопрос, но она ждала, когда ее начитанный муж откроет ей тайну. Несколько раз она сама пыталась решить эту крайне важную для нее задачу, поскольку все ее подруги досаждали расспросами, вертя в руках старенькую, по виду много раз перечитанную книжицу. Но она засыпала на третьей странице. Потеряв надежду одолеть семейную реликвию, она на ночь читала что-нибудь веселенькое и иногда смеялась во сне. Характер у нее был золотой. Григорий осторожно, чтобы не разбудить, прилег рядом с женой, услышал сонное хихиканье и растроганно поцеловал ее в висок. Вскоре он уже тихо посапывал, прижимая заветную книгу к груди.

…Утром Турецкий вскочил ни свет ни заря и быстренько засобирался. Первым делом он разбудил всю свою опергруппу и предупредил, что нынче все отправляются в управление вместе. Никаких длительных сборов. Красивая женщина хороша сама по себе, без всяких ухищрений, о чем умная женщина и так знает. Галя тут же обиделась и напомнила, что еще ни разу не задерживала опергруппу, поскольку на макияж тратит времени ничуть не больше, чем мужчины на бритье. Они немного попрепирались, и в оговоренное время собрались в холле у стойки администратора. Все пришли вовремя, секунда в секунду. Турецкий был приятно поражен.

— Можем, когда захотим! — окинул он орлиным взором команду, и они дружно направились к выходу, где их поджидала машина с водителем со странным именем Василиса. Во всяком случае, его так называли в родном управлении. Белокурый улыбчивый парень, ловко лавируя между машинами, всю дорогу умудрялся строить глазки Гале, и она уже не знала, куда деваться. Когда наконец он высадил своих пассажиров и все стали заходить в дверь, Галя не удержалась и за спинами оперов показала Василисе язык, что его почему-то несказанно обрадовало.

Пока перечитывали сводки за прошедший день, Турецкий взволнованно метался из угла в угол, как невеста, не чающая дождаться своего жениха. Наконец дверь распахнулась, и Григорий Майлис, в солидном костюме, с доброжелательной улыбкой на лице и неизменным потертым дипломатом, важно вошел в кабинет. Пожал всем мужчинам руки, а когда очередь дошла до Гали, он наклонился и галантно приложился к ее руке. Она зарделась от удовольствия — что-то никто из московских оперов ни разу не целовал ей при встрече руку. Питер ей нравился все больше. Где-то на улице в машине по ней к тому же сох белокурый красавец с голубыми глазами и волшебным именем Василиса. Ее вовсе не пугало его имя. Он был похож на Добрыню Никитича.

— Еще немножко терпения, — попросил небольшой тайм-аут эксперт-психиатр. — Вчера был обещан полюбившийся мне кабинет… — Он еще не успел договорить, как Турецкий вскочил и с готовностью ринулся к выходу:

— Ключ у меня, я вас провожу.

Галя удивленно проследила за его суетливыми действиями и, когда дверь за Турецким и Майлисом закрылась, поинтересовалась, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Что это с ним? Куда подевались его былая самоуверенность и вальяжность?

— Скоро все узнаем, — флегматично ответил Яковлев, не отрывая взгляд от материалов дела.

Вскоре вернулся Турецкий и озабоченно заявил:

— Совсем забегался, некогда комплексной проверкой заниматься. А ведь начальство потребует отчета!

— У меня восемь дел на руках, начальство тоже подгоняет, не разорваться же! — Гоголев поднял от бумаг голову и попытался подбодрить своего друга. Некоторое время все молчали, каждый был погружен в свою работу. Турецкий изо всех сил пытался сосредоточиться, но ему это не удавалось. Неожиданно он вскочил, и Галя вздрогнула.

— Саша, меня так кондрашка скоро хватит! Не делай резких движений, я заикаться начну!

— Ой, ой, — рассмеялся Грязнов. — Кто бы говорил!

— Ну давайте наконец работать! — Гоголев сердито взглянул на развеселившихся коллег.

— Это мы на нервной почве, — извинился за всех Турецкий. — Пойду погуляю по коридору. Что-то мне не сидится.

Вернулся он уже с Григорием Вадимовичем. У всех возникло подозрение, что он сторожил его под дверью.

— Мне бы за стол сесть, — обратился эксперт к Гоголеву, и тот охотно уступил ему половину своего стола, отодвинув бумаги. Майлис разложил листы с графиками, таблицами, откашлялся и мягким интеллигентным голосом заговорил:

— Как известно, под психологическим портретом преступника подразумевается некая совокупность его социальных и психологических качеств, которые проявляются в ходе совершения им преступления. Все это запечатлевается в различного рода следах преступления. Я изучил имеющуюся в деле информацию, полученную при осмотре мест происшествия, при освидетельствовании трупов, в ходе проведения судебно-медицинских экспертиз и остальных следственных и оперативных мероприятий. Информация накоплена, к сожалению, весьма скудная. Поэтому восстановить психологический облик по следам деятельности преступника — задача достаточно сложная. Существует специальная литература, но сведения, которые в ней содержатся, довольно противоречивы, поскольку серийные убийцы бывают самых разнообразных типов. А если они действуют на протяжении нескольких лет, то по мере совершения ими убийств происходят личностные изменения.

Анализ следов психической деятельности, которые проявились в поведении преступника при совершении сексуального насилия и убийства, привели к следующим результатам. При выборе жертв преступник отдавал предпочтение девушкам одной возрастной категории, от шестнадцати до двадцати двух лет. Все они принадлежат к одному типу — волосы, как правило, светлые, у них высокий социальный статус, все интеллигентные, половина — студентки консерватории. То есть ему нравятся только интеллектуальные особы. Возникает предположение, что он тоже интеллигентный человек, поскольку среди жертв нет ни одной, относящейся к так назывыемой группе риска.

Cоставляя психологический портрет преступника, я пришел к выводу, что ранее он не имел дела с правоохранительными органами, поскольку не использовал холодное оружие, убийства не сопровождались бессистемными избиениями жертв, кражей у них ценных вещей или одежды. Во всех случаях он действовал однотипно — выслеживал свои жертвы и при удобном стечении обстоятельств нападал на них. Такие преступники редко вступают в какие-либо взаимоотношения с жертвой. У них, как правило, не развиты навыки общения, в том числе с лицом противоположного пола. Они чрезмерно сконцентрированы на проблемах секса. Вернемся к нашему типу. Человек, который не в состоянии противостоять собственным мимолетным желаниям, его поведение непрогнозируемо, и он склонен к неожиданным порой и для самого себя поступкам, зависит от ситуации и возникшей в ней потребности. Такого субъекта мы называем «ситуативным».

— А в чем причина ситуативности? — подал голос Гоголев, в то время как все внимательно слушали эксперта.

— Их может быть несколько. Ну, во-первых, несложившаяся личностная структура. Для таких лиц существуют сложности в регуляции поведения. Их отличает слабоволие и несформированность внутреннего контроля. Во-вторых, эмоциональное напряжение, которое человек испытывает. Сильные эмоции негативно влияют на структуру деятельности, попросту разрушают ее. В целом ряде случаев повышенная эмоциональность становится свойством характера. Преступники ситуативного типа нападают в безлюдном месте, лифте…

— Наш тип, — констатировал Грязнов.

— Они силой или угрозами подавляют волю жертвы к сопротивлению. Но ведут себя чрезвычайно неосторожно, — продолжал Майлис, не обращая внимания на реплику.

— Не наш тип, — добавил Яковлев. Майлис игнорировал и его реплику.

— Скрываются при малейшем намеке на срыв своих планов. Создается впечатление, что преступление ими заранее не планируется, а совершается по внезапно возникшему умыслу при удобном стечении обстоятельств. Нападающий действует как бы по ситуации, что и дало им название «ситуативники». Их нападения имеют тенденцию к повторению, притом чем дальше, тем более жестоко они расправляются со своими жертвами. И лишь потому, что видят в жертве преграду на пути удовлетворения собственных потребностей. Убивают жертву с целью преодолеть сопротивление, обезопасить себя от разоблачения, разозлившись на сопротивление. Замечено, что преступники этого типа проживают или работают недалеко от места совершения преступления. Когда я получил материалы следствия, мне была дана подсказка, что мы имеем дело с сексуальным маньяком. Но этот тип преступников, перед тем как совершить нападение, вступает в общение с будущей жертвой. Когда сексуальный маньяк ощущает, что жертва находится в его власти, он переходит к агрессивным действиям, и уже ничто не может его остановить. Сексуальные маньяки, как правило, садисты, они умерщвляют жертву мучительным образом: вырезают половые органы и внутренности, пытаются снять кожу, оскальпировать, отрезают груди, голову, язык. Это сексуально возбуждает их, доводит до оргазма. Для пыток и умерщвления они используют специально предназначенные орудия — скальпели, ножи, веревки, ремни. Сексуальные маньяки в отличие от «ситуативников» совершают сексуальное убийство и насилие логично и рационально. Они обдуманно прогнозируют свои действия. В дальнейшем у них развивается крайний эгоцентризм, желания и позиции других людей в расчет не принимаются. В то же время эти лица часто проявляют интерес к коллекционированию. Внешне они нередко ведут вполне благопристойный образ жизни. Но какие-то безобидные чудачества в их поведении наличествуют. Например, интеллигентный человек не следит за чистотой одежды, одевается небрежно и нелепо.

Я не стану подробно распространяться еще об одном типе сексуальных насильников, так называемых «силовиках». В их число обычно входят люди, потерпевшие жизненное фиаско. Они тоже склонны общаться с жертвой, но у них иная цель — они преувеличивают свои достоинства, социальную значимость, достаток. Пытаются получить эмоциональную поддержку от жертвы. Потому что иллюзия собственного преуспевания и значимости прибавляет им уверенности в своих силах, но когда наступает момент выявления истинного положения дел, жертва убирается, как свидетельница краха мифа. Когда преступником совершается насилие и убийство, он чувствует уверенность в своих возможностях контролировать собственную жизнь, так же как он владеет в данный момент жертвой. Убийство на сексуальной почве сопровождается хищением у потерпевшей ценностей. Так что ограбление помогает им не только пополнить бюджет, но и реализовать иллюзию преуспевания. Кстати, убийство преступники этого типа совершают не всегда. Иногда он отпускает свою жертву, если считает, что она проявила себя «вполне достойно». И даже может вернуть похищенные у нее вещи. Более того, может отказаться от совершения над ней сексуального насилия. «Силовики» отличаются от сексуальных маньяков еще и тем, что могут на достаточно длительное время прекратить криминальную активность.

У вас, наверное, возник вопрос: почему я даю характеристику всем трем типам сексуальных преступников? Да потому, что наш преступник относится к смешанному типу. Он не «ситуативник», потому что действует очень продуманно и осторожно и свои жертвы убивает всегда, не сексуальный маньяк, потому что не истязает свою жертву, всегда совершает с ней половые акты и ни разу не вернулся на место преступления, не «силовик», поскольку не грабит свою жертву. Кстати, существует мнение, что среди отечественных серийных сексуальных убийц чаще всего встречаются именно «силовики». Несомненно одно: выделенные типы отражают разные этапы углубления единой личностной патологии, у человека развивается маниакальная зависимость от испытываемого им особого состояния при убийстве.

Что касается серийного убийцы по нашему делу, то, проанализировав исходные данные, предоставленные мне следствием, к его психологическому портрету я могу добавить, что этот человек совершает сексуальные насилия и убийства трезвым, действует он логично и рационально. У него хорошее образование. Воспитывался он в благополучной семье, но скорее всего его психика подавлялась сильным характером матери. Мужчины такого типа в период жизненных катаклизмов, например смерть одного из родителей, смена жительства, связанное с этим неумение решительно и самостоятельно действовать, порой отчаяние перед жизненными трудностями, от которых его долгие годы ограждал кто-то из родителей, неумение строить отношения с женщинами, невозможность сексуальных контактов в связи с этим и, как следствие, одиночество, приходят к тому, что они начинают убивать. Поскольку все убийства были совершены в Центральном районе, полагаю, он живет именно здесь. Должен заметить, что люди такого типа могут быть достаточно сдержанными и не вызывать подозрений, поскольку от природы они скрытные в проявлении своих чувств. Чаще всего они считают, что улик против них практически нет. Поэтому даже и не пытаются что-то объяснять или выстраивать алиби. Поэтому их поведение может восприниматься как естественное, не вызывающее подозрений. Несмотря на жестокость, с которой они совершают свои преступления, эти люди очень чувствительны, ранимы, совершенно не переносят физической боли. Возможно, поэтому они так сильно возбуждаются, причиняя страдания другим людям.

Майлис собрал все бумаги и вручил их Турецкому.

— Я думаю, вы идете в правильном направлении. Хочу только добавить, что первую жертву он скорее всего убивать не собирался. Просто она не согласилась ответить на его чувства. Пыталась кричать, а это в его планы не входило. И когда он понял, что не справляется с ней и не справляется со своей страстью, схватил за горло, чтобы не кричала. Но не рассчитал силы.

В остальных эпизодах он пошел уже по проторенной дорожке. Знал, как заставить девушку молчать.

И во время полового акта, и после. Это еще раз подтверждает мое предположение, что он не умеет строить отношения с женщинами, удовлетворения своей животной страсти добивается только путем насилия, а потом ликвидирует жертву. Дорожит своей жизнью и репутацией. У него ведь был выбор — сделал свое дело и беги. Не обязательно лишать несчастных жизни. Ведь никто из девушек его в лицо не знал. Показания близких и подруг убитых девушек свидетельствуют о том, что ни у кого из них не было знакомого с физическими данными предполагаемого убийцы. Но преступник действовал наверняка — никаких следов, никаких свидетелей.

Майлис засобирался, попрощался со всеми за руку, а Гале опять поцеловал руку, что она восприняла уже как должное. К хорошему быстро привыкаешь.

— Ну что?! — окрыленный Турецкий обратился ко всем сразу. — У кого еще остались сомнения?

— У тебя уже готов план дальнейших действий? — Гоголев встал и крупными шагами расхаживал по кабинету. Казалось, всегда невозмутимого начальника уголовного розыска тоже охватило нетерпение.

— Сначала просьба к Славе. Не откажи в любезности, дорогой, поезжай в университет и пообщайся с деканом Филатовым Дмитрием Григорьевичем. Поскольку мы уже вплотную подошли к решению этой труднейшей задачи, пора обратиться к специалисту-математику, у которого должно быть свое мнение о молодом коллеге. Конечно, ничего плохого мы о нем не узнаем, но кое-какие штрихи он вполне может добавить к образу нашего подопечного. Ты человек представительный, вальяжный, тебе и карты в руки. — Грязнов вышел из кабинета.

— А к тебе, Виктор, весьма необычная просьба. Мне срочно нужны репродукции картин Чюрлениса.

— Что-то мне такой художник незнаком, — удивился Гоголев.

— Не бери в голову. Он давно помер. Просто узнай, у кого можно раздобыть папку с его репродукциями. У моей Ирки такая есть, мы когда-то в Вильнюсе купили. Кто ж знал, что она мне теперь понадобится. Кстати, чтобы в будущем тебя кто-нибудь не упрекнул в невежестве, сообщаю на всякий случай, что Чюрленис — известный литовский композитор и художник. Кто из твоих знакомых интересуется живописью?

— Дай вспомнить, — попросил Гоголев и надолго задумался. — Понимаешь, — извиняющимся тоном пробормотал он спустя минут пять, — у меня же круг знакомых весьма статичен. Одни юристы вокруг, из богемы что-то никто к нам не прибился. Даже музыканта нет ни одного, не то что художника.

— Стой! — остановил его Турецкий. — Ты себя уже реабилитировал. Спасибо за подсказку. Срочно нужен Крупнин Валера. У него есть личный выход на музыкантов. Там у него целое общежитие под опекой. Начнем с него. Есть с ним связь?

Гоголев вытащил мобильный телефон, набрал номер, и через пять минут Валера уже вошел в кабинет.

— Как хорошо, что вы меня застали, Виктор Петрович, а то мы с Салтыковым были уже на выходе, одно дело собирались проверить.

— Какое дело? — тут же решил проконтролировать своего подчиненного строгий начальник.

— Да про этих, ложных риэлторов. Которые полную квартиру трупов оставили, а сами в бегах. Так вот, объявилась одна дамочка, видела их выходящими из подъезда и как они в машину садились.

— Отлично, — обрадовался хорошим новостям Гоголев. — Сейчас будешь проходить мимо Салтыкова, скажи, пусть Новикова возьмет с собой. А ты поступаешь в гвардию Турецкого. Ненадолго и только рядовым.

— О-о, как я рад! — признался Валера и с умилением посмотрел на Турецкого. — С Александром Борисовичем хоть куда!

— А в райские кущи хочешь? — усмехнулся игриво Турецкий.

— Это с кем же? — Валера в недоумении уставился на своего кумира.

— Знамо дело, со мной! В общежитие консерватории. Разве там тебе не райские кущи? — подмигнул он смущенному Валере.

— Что за люди, — сокрушенно вздохнул Крупнин, неизвестно к кому обращаясь. — До чего же завистливы. Не дает им покоя чужое счастье. Обязательно растрепаться нужно и опошлить. Вот кто донес начальству?

— От правосудия, Валера, ничего не скроешь.

А начальство на то и существует, чтобы все знать о подчиненных, а в нужный момент вспомнить и пользу для себя извлечь. В данном случае для пользы дела нужно с кем-то из твоих музыкантов поговорить. А ты, говорят, вхож в их, думается, далеко не тихую обитель.

— Бываю, — заскромничал Валера, — так что вас со мной пропустят.

Не зря Турецкий так стремился в райские кущи. Когда они с Валерой появились в комнате Саши, взгляды всех остальных девочек сразу устремились на импозантного, очень привлекательного друга Валеры, который легкой походкой прошелся по небольшой комнате, чтобы все сразу могли оценить его спортивную фигуру. Оценили и залюбовались. Турецкий понял, что еще не так стар, и воспрял духом. И когда уже он представился, заметив в глазах девушек повторный интерес к своей персоне и решив про себя, что все они так хороши, одна другой лучше — даже трудно выбрать, только тогда одернул себя. Все-таки пришел он по делу, и весьма срочному. Некогда ему упражняться в своем обычном остроумии. Вопрос Турецкого о репродукциях Чюрлениса никого не удивил. Тут же вспомнили, что у Люды Верхозиной из комнаты № 19 как раз есть их целая папка серого цвета, которую ей подарила на день рождения Инга Куоколе еще в октябре. Вспомнив про Ингу, все вздохнули. И Турецкий понял, что ее здесь любили и помнят. Послали за Людой, она принесла папку. И протягивая ее Турецкому, подчеркнула, что в папке тридцать две репродукции и она ими очень дорожит. Во-первых, подарок от Инги, во-вторых, они ей очень нравятся. Турецкий побожился, что вернет в целости и сохранности, как только решит с их помощью одно очень важное дело. В том, что он постарается вернуть их побыстрее, он нисколько не сомневался. Приятно чувствовать себя в центре внимания в таком цветнике.

Глава двенадцатая Настоящий талант

Дмитрий Григорьевич имел весьма расплывчатое представление об иерархии в Управлении внутренних дел. Но когда к нему в кабинет зашел Грязнов, по его представительному виду декан сразу понял, что перед ним высокий чин. Вячеслав Иванович удобно уселся на предложенном ему стуле, с симпатией взглянул в дружелюбное лицо Филатова, и они поняли, что понравились друг другу.

— Чем могу быть полезен? — поинтересовался декан факультета экономики.

— Я вас, Дмитрий Григорьевич, наверное, удивлю, но хотя я представляю официальные органы, разговор у нас будет сугубо приватный. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то знал о теме нашей беседы.

— Ну если речь идет не о военной тайне, то можете рассчитывать на мою откровенность и полную конфиденциальность, — уголками губ улыбнулся Филатов.

— Военную тайну я у вас выпытывать не буду. Пусть подготовка молодых экономистов идет привычным путем. Лишь бы не было хуже. А вот поговорить об одном вашем преподавателе очень хотелось бы.

— Так и знал. Давно уже чувствовал, — огорчился предстоящей малоприятной беседе Филатов. — Но уверяю вас, меры уже предпринимал.

— Вы даже знаете, о ком пойдет речь? — удивился Грязнов осведомленности декана.

— Догадываюсь, к сожалению. Вы знаете, педагогический коллектив у нас очень дружный, сплоченный, подбирался не один год. Все преподаватели — без ложной скромности скажу — талантливы. Ну, если не всегда талантливы, то несомненно способны, — поправил себя Дмитрий Григорьевич, решив, что объективности ради слишком расхваливать своих коллег все-таки не стоит. — Но один наш преподаватель, Каледин Андрей Борисович, настоящий талант. Вы не представляете, сколько он уже сделал для нашей науки. И ведь его уже приглашали читать лекции за рубеж. Он съездил один раз, а потом отказался. Говорит, жаль терять время на заграницу, когда у нас столько гениальной молодежи подрастает, их пестовать надо, развивать.

Он настоящий патриот отечественной науки. И преподаватель талантливый. Но есть в нем одна черта, которая портит общее благоприятное о нем представление. Он неуживчив. То есть с коллегами все нормально. Ну, замкнут, малообщителен, весь в себе, так это не порок, он типичный интроверт. Но иногда у него бывает такой всплеск эмоций, просто на ровном месте, что меня это очень огорчает.

— Эти всплески эмоций касаются, вероятно, не коллег? — уточнил Грязнов. — Я исхожу из ваших слов, что коллектив у вас сплоченный. Следовательно, Каледин вписывается в общий эмоциональный фон коллектива.

— Совершенно верно, он вполне органично вписывается в педагогический коллектив. Но иногда у него бывают конфликты со студентками.

— А со студентами?

— Как ни странно, нет. С ними он ладит. Я все пытаюсь понять, в чем дело. Загадка! — развел в недоумении руками декан. — Ведь с девочками как-то гораздо спокойнее. Они старательные, уважительные, правда, есть и языкатые, но молодежь нынче такая — колючая, самоуверенная. Но все в пределах нормы. Все-таки это университет, сюда кто попало не поступает. И вот именно с девочками у него возникают иногда конфликты. А они пишут на него жалобы. Как-то я не привык к такому, у нас никогда студенты не писали жалоб на преподавателей. Поколение такое пошло, что ли?

— Поколение кляузниц, — усмехнулся Грязнов.

А про себя удивился. Ни о каких жалобах он не знал, но не хотел подавать вида. Коль разговор пошел легко и декан весьма откровенно описал ситуацию, Грязнову не составит особого труда по ходу беседы вникнуть в суть дела.

— Выходит, что так. Ведь уже три жалобы настрочили. Вы, наверное, из-за них пришли ко мне? Они уже и в милицию заявили? Хотя странно, при чем здесь милиция, тем более Управление внутренних дел. Можно ведь уладить конфликтную ситуацию внутри университета, не вынося сор… — Филатов был искренне озадачен. Грязнов не стал его разубеждать, поскольку декан ответов на свои вопросы не дожидался, ему просто хотелось излить душу и заодно заручиться поддержкой человека, который сочувствующе выслушивал его. А возможно, он все-таки опасался каких-нибудь неприятностей от визита генерал-майора, поэтому с первых же слов попытался объяснить, что находится в курсе дела о необычном поведении Каледина и даже порицает его.

— Давайте вернемся к вспышкам гнева Каледина. Думаю, они сильно напугали девушек, если дело дошло до жалоб. Согласен с вами, письменные жалобы студентов на своего преподавателя весьма редкое явление. Честно говоря, мне с таким встречаться не доводилось. Должно же быть какое-то объяснение его гневу?

— Андрей Борисович мне объяснял. Говорит, не выносит, когда к его предмету относятся безответственно. А когда девушки к тому же ведут себя заносчиво, хотя являются на семинары или даже зачеты неподготовленными должным образом, это его выводит из себя. Конечно, он не прав. И я ему сказал об этом.

И даже объяснил, что делаю сам в подобных случаях. Иногда гораздо действеннее не порицание, а сарказм. Девушки ведь, как правило, самолюбивы, и если относиться к их слабому ответу с известной долей иронии, они все сделают, чтобы в следующий раз преподаватель относился к ним с уважением.

— Вы присутствовали на его зачетах?

— На зачетах нет, а на экзаменах присутствовал.

Я ведь всегда вхожу в состав экзаменационной комиссии. Никаких инцидентов не случалось.

— И давно он стал себя вести так… необычно?

— Только в этом году. В смысле — в этом учебном году. Две жалобы поступили на него в прошлом семестре, одна в этом. В последнее время он завершал свою докторскую диссертацию. К тому же он ведет активную научную деятельность, а она требует больших жизненных сил. Видимо, у него уже не хватает нервов реагировать на нерадивых студенток. А потом, я думаю, мой разговор с ним сыграл положительную роль. Во всяком случае, в последнее время подобных инцидентов не наблюдалось.

— Дмитрий Григорьевич, а как себя проявил Андрей Борисович в преподавательском коллективе?

Не было ли на него нареканий со стороны коллег?

— Даже затрудняюсь сказать. Поскольку наука — его призвание, я могу судить о нем только как об ученом. А так в университете он ни с кем не общается. Приходит, отчитает лекции, проведет семинары, примет зачеты или экзамены — и все. О личной жизни ничего не известно. Как-то обмолвился, что несколько лет назад потерял свою мать. Да, в анкете указано, что он холост. Я уже говорил, Андрей Борисович замкнут в себе. Он раскрывается только тогда, когда речь идет о научных открытиях в области математики.

По секрету скажу вам, ректорат готовит ходатайство в Российскую академию наук о предоставлении его к награде за заслуги перед Отечеством в области математики. У него же буквально на днях защита докторской диссертации. И поскольку тема мало разработана, а у него уже много публикаций в этом направлении, я думаю, Академия наук поддержит наше ходатайство.

Дмитрий Григорьевич увлеченно рассказывал об успехах своего коллеги и уже забыл о причине, которая привела Грязнова в его кабинет. Да в общем-то он о ней и не догадывался. «Пусть будет в неведенье», — думал Грязнов. Раз декан сам решил, что причина в жалобах студенток-кляузниц, лучше пусть так и считает. Каледин не должен раньше времени знать о том, что им вплотную заинтересовалось Управление внутренних дел.

Грязнов пожал небольшую холеную руку Филатова, попрощался с ним по-дружески и покинул деканат под любопытным взглядом немолодой секретарши с большим бантом в старомодной прическе. Выходя в коридор, он столкнулся с проходящим мимо высоким грузноватым человеком, который шел, не замечая никого вокруг, с сосредоточенным лицом, рассеянно отвечая на приветствия немногочисленных студентов. Старенький потрепанный костюм мешковато сидел на его крупной фигуре, волосы небрежно торчали в разные стороны, а большой портфель был раздут, как будто он тащил в нем по крайней мере с десяток толстых книг. Грязнов сразу понял, кого ему довелось встретить в университетском коридоре, и, когда услышал очередное «Здравствуйте, Андрей Борисович», не удивился. Он был фаталистом и верил в поговорку «На ловца и зверь бежит». Усмехнувшись тому, что еще раз подтвердилась правильность этой народной мудрости, вышел на улицу и немного огорчился, что погода испортилась. Моросил мелкий дождь, пришлось открывать зонт, и, как всегда, заедала кнопка автоматического открытия. Наконец он справился с ней и решил забежать в кафе напротив, желудок у него действовал как часы и всегда ровно в два часа дня требовал наполнения. Иначе не даст жизни — будет сердито урчать, пока не получит свою порцию еды. Да еще и немалую. Совсем избаловался. Попробуй тут похудей…

Турецкий встретил Грязнова у входа в управление и неожиданно предложил:

— А не прогуляться ли нам, Славка, по свежему воздуху? Дождичек прошел, воздух — чистый озон, давай здоровье свое поправлять. А то сидим в помещении круглыми сутками, как крысы канцелярские. А мужское здоровье хлипкое — там недоспишь, там воздухом подышишь с вредными примесями алкоголя или никотина, и результат плачевней некуда, на девушек перестаешь реагировать. А ты оглянись вокруг, сколько их — красавиц, умниц, длинноногих, полногрудых — стал он перечислять видимые широко открытому мужскому глазу достоинства проходящих девиц.

— … Голопузых, голопопых, — продолжил Грязнов, глядя неодобрительно на одетых весьма откровенно, уже по-летнему, красавиц и умниц. — Я б свою дочку выпорол за такую одежонку, — не выдержал он напора окружающих его соблазнов и отвел взгляд.

— Хорошо, что пороть тебе некого. Здорово повезло твоей несостоявшейся дочери. Бодливой козе бог рога не дал. А я своей Ниночке не запрещаю. Пусть ходит, как хочет. Лишь бы стыд был прикрыт. Когда она еще свои ножки-ручки показать сможет, как не в молодости? Вот теткам демонстрировать свои прелести всему свету надо запретить. Я б такой указ издал. Чтоб не оскорбляли мое эстетическое восприятие.

— А что, твоя Ирина тоже разрешает Ниночке в подобном виде на людях разгуливать? — усомнился Грязнов в искренности слов Турецкого.

— Да ты что? — удивился Саша предположению Грязнова. — Да она б ее из дома не выпустила, наручниками к батарее приковала… — стал он перечислять всевозможные воспитательные методы строгой жены, которые она применяет, чтобы дочь росла скромной и целомудренной. — Это я разрешаю, а Ирка запрещает. На то она и мать, чтоб дочь в строгости воспитывать. Ну ладно, на девиц поглазели, прелести их оценили, как воспитывать обсудили, — перебил себя Турецкий, — а теперь давай сядем на эту скамеечку, она как раз подсохла, да и обсудим с тобой, что ты там нарыл в университете на Каледина?

— Сань, я много чего хорошего узнал от Филатова о талантливом математике Каледине. Прямо пиши книгу в серию «Жизнь замечательных людей».

И о странностях его поведения мне декан тоже поведал. Прочитал я заявления студенток на своего любимого преподавателя. Из их слов становится ясно, что он страшный монстр, который ведет себя неадекватно, пугает их своим взрывным характером, незаслуженно занижает оценки и выгоняет вон с зачетов и экзаменов, если они неважно подготовлены. Девицы жалуются, что на некоторых из них он устраивает настоящие гонения. Притом словесно он их никак не оскорбляет. Они трясутся от одного его вида в приступе гнева и описывают подробнейшим образом: он становится красным, глаза у него смотрят злобно, по всему видно — едва сдерживает себя от ярости. И в результате просто указывает перстом на дверь. Без слов. Это их пугает особенно. Наверное, они представляют, что бы он им наговорил, если бы не терял дар речи от гнева. Я смотрел их анкеты и фотографии. Девчонки все как на подбор хорошенькие. Он что, красивых девушек ненавидит?

— Видит око, да зуб неймет, — задумчиво процитировал пословицу Турецкий. — А что тут удивительного? Если он не умеет контактировать с женщинами, а, как всякому нормальному мужчине, красивые девушки ему нравятся, остается только злобствовать. Или решать эту проблему иным способом. И так раз за разом.

— Кстати, мне его удалось увидеть. Он заявился в университет как раз тогда, когда я уже выходил. Знаешь, впечатление такое, что я увидел живую иллюстрацию к созданному Майлисом психологическому портрету.

— Ну и каков он на людях? — оживился Турецкий. — Я же его только в домашней обстановке видел. В какой-то дурацкой растянутой кофте, представляешь — на груди белые следы от зубной пасты, в замусоленных брюках, лохматый… Подумал: заработался ученый, некогда на себя в зеркало взглянуть. Но дома он ведь один, никто его не видит, может позволить себе расслабиться. Я тоже люблю дома в стареньком походить, но пасту с рубахи точно счистил бы.

— На работе он чуть получше. Но тоже костюмчик давно химчистки не видал. А не причесывается он, наверное, принципиально. Нечего девчонок баловать.

А парням его прическа и вовсе по фигу. Сами лохматые ходят.

— Ну не скажи, — покачал головой Турецкий. — Мальчишки нынче за прическами следят не хуже девочек. Я на это дело обратил внимание, когда моя Нинка однажды сказала, что ей нравятся мальчики ухоженные, с аккуратными головами. Дай, думаю, понаблюдаю, есть ли такие в природе. Ого-го, сколько их! Даже у ее знакомых с ролледрома тоже на голове имеется что-то похожее на прическу. Весьма своеобразную. То петушиный гребешок торчит, то рисунок, как у коня в яблоках. Интересно, как в кино… Славка, я сейчас зайду в управление, у меня там дела. А через пару часиков рвану к нашему ученому. У меня сюрприз для него есть. В большой серой папке. Я подготовил культурную программу по теме «Творчество Микалоюса Чюрлениса».

— Собираешься ему доклад прочитать? — пошутил Грязнов.

— Не зубоскаль, дружище. Не тот случай. Я хитрый и коварный и собираюсь его обыграть в затянувшейся страшной игре, которую он затеял.

Когда Турецкий зашел во двор, он машинально поднял голову и посмотрел на окна Каледина, понимая, что все равно ничего увидеть не сможет. Время предэкзаменационных консультаций прошло, вечерние занятия в университете закончились в конце мая, так что были все основания застать Каледина дома. Действительно, стоило Александру позвонить, за дверью послышались тяжелые приближающиеся шаги. Турецкий встал прямо напротив дверного глазка, чтобы хозяин дома сразу смог его рассмотреть.

— Кто там? — послышался не очень довольный голос.

— Свои. — Турецкому хотелось, чтобы Каледин не слишком напрягался его визитом, и поэтому решил придать своему голосу некоторую долю вольности.

Дверь раскрылась, и Каледин в давешнем домашнем наряде встретил гостя. Он так и не потрудился смыть с кофты пятно от зубной пасты. Чистюля Турецкий удивился, но виду не подал.

— А я к вам опять без предупредительного звонка. Вы уж извините меня, был поблизости и решил вас навестить. Вы же меня приглашали, вот я и пользуюсь вашим гостеприимством, — весело заговорил он, не обращая внимания на вытянутое лицо хозяина.

— Здравствуйте, — слегка наклонил голову Каледин и приглашающим жестом указал рукой вглубь квартиры. — Ну что ж, вы меня приучаете к тому, что в гости можно приходить неожиданно. В этом тоже есть своя прелесть. Во всяком случае, не надо готовиться, наводить порядок… Как есть — так и есть.

— Не смущайтесь, — Турецкий тщательно вытер ноги и зашел в комнату, отметив про себя, что беспорядка в ней стало заметно больше.

— Некогда убирать, — проследил его взгляд Каледин. — Я сейчас так увлечен работой, что вообще не вижу вокруг ничего.

— Да я, впрочем, к вам пришел не с ревизией, а просто пообщаться. Совсем ненадолго, — успокоил он Каледина. — Вы знаете, мне тут случайно попалась папка с репродукциями картин Чюрлениса. Помните, мы в прошлый раз с вами говорили о его творчестве? Вы еще мне сказали, что у вас есть записи его органной музыки.

— Да, помню, — сдержанно ответил Каледин, — даже помню, что предложил вам послушать эти записи. Но вы тогда, помнится, спешили. А сейчас у вас как со временем?

— Ну, судя по тому, что я к вам все-таки забрел, да еще захватил с собой папку с репродукциями, время у меня есть. К тому же мы можем совместить сразу оба приятных для нас занятия: вы мне включите записи, и мы вместе посмотрим репродукции.

— Я их когда-то видел, — бросил на ходу Каледин, направляясь к музыкальному центру и ставя грампластинку. — Представляете, эту пластинку я купил у одного коллекционера. Давно за ней охотился. Хотел купить диск с записями Чюрлениса, да что-то он мне нигде не попадается. А я человек азартный, фонотеку собираю давно, дал объявление в газету. И представьте себе — мне позвонил один пожилой коллекционер, он распродавал свою фонотеку, поскольку собирался уезжать к сыну в Израиль. А пластинки весят много, к тому же транспортировка довольно сложная, вот он и решил не рисковать. Я к нему поехал за Чюрленисом, а купил еще два десятка пластинок. Сейчас все слушают диски, а я по старинке — пластинки.

Турецкий сел на диван, который в этот раз был частично освобожден от бумаг, и приготовился слушать. Рядом с собой он положил внушительных размеров папку с репродукциями.

— Вы знаете, наверное, что отец Чюрлениса играл на органе? — спросил у него Каледин.

— Знаю, — ответил Турецкий, поскольку накануне, готовясь к встрече с Калединым, прочитал в большой статье, приложенной к репродукциям, о биографии и творческом пути Чюрлениса.

Каледин удивленно поднял брови.

— Вы удивляете меня все больше, — не удержался он от похвалы.

— То ли еще будет! — смешливо ответил Турецкий, и, заметив беспокойство во взгляде Каледина, пояснил: — Я же вам говорил, что следователи не такие уж ограниченные люди, как о нас думают. Я бы с удовольствием послушал и симфонические, и хоровые, и камерные произведения Чюрлениса. Но в этот раз давайте ограничимся его органной музыкой, чтобы не слишком утомлять вас.

— Я вам поставлю его концерт «Море» — для оркестра и органа. Очень величественная и одновременно романтическая поэма.

— А у меня как раз есть среди репродукций его цикл «Cоната моря», присаживайтесь рядом, вместе посмотрим. Хотелось бы убедиться, что Чюрленис хотел картинами выразить музыку, а красками стремился передать музыкальные звуки. Во всяком случае, так считает искусствовед, написавший о нем статью для этой подборки репродукций. Вы помните — ведь у него даже художественные произведения часто носят музыкальные названия — фуга, прелюдия, соната…

Каледин с интересом слушал Турецкого, настороженность и беспокойство немного отпустили его.

— Вы так свободно владеете музыкальной терминологией… Только не говорите, что следователи получают еще и консерваторское образование.

— Не знаю, как другие следователи, но у меня такого образования нет. Зато моя жена пианистка, когда-то выступала с концертами. Сейчас педагог-музыкант. Постоянно занимается моей музыкальной культурой. Раз в месяц на концерты ходим всенепременно.

Каледин сел наконец рядом со следователем, и, слушая органный концерт, Турецкий стал передавать ему репродукции.

— Вот, смотрите, Чюрленис даже свои картины называет частями сонатных циклов. — Скупая улыбка появилась на лице Каледина, и он внимательно изучил одну за другой репродукции: цикл «Соната весны» и «Соната моря» с указанием частей — Аллегро, Анданте, Скерцо, Финал. — Какая гармония… — тихо проговорил он, наслаждаясь звуками музыки и рассматривая картины.

— Да, он один из тех редких художников, которые чувствуют музыку в природе, — подтвердил свои ощущения Турецкий. — Я очень люблю море, хотя, к сожалению, редко удается выезжать туда на отдых. И, вы знаете, море мне иногда снится — его бескрайность, уходящая к горизонту, даже всплески волн слышу…

А вы любите море, Андрей Борисович?

— Да, люблю, — как-то неуверенно ответил математик.

— А вам оно снится?

— Очень редко, — неохотно ответил Каледин. Что-то в его лице неуловимо изменилось, и Турецкий почувствовал перемену, только не мог себе объяснить ее причину.

— Спасибо вам большое, не стану больше злоупотреблять вашим гостеприимством. — Турецкий стал собирать все репродукции в папку, наконец встал с дивана под заключительные аккорды органа с оркестром. Хозяин дома пошел провожать гостя, и лицо его выражало нескрываемое облегчение. Они вежливо пожали друг другу руки, и Турецкий уважительно заметил:

— У вас такие большие и крепкие руки, жаль, пропадают зря. Держать ручку в такой руке просто грех, вам бы борьбой заниматься. Не ходите в спортзал?

— Я абсолютно неспортивный человек. Да к тому же, скажу вам честно, всякие там силовые приемы не для меня. Я даже в детстве никогда не дрался. Сейчас уже можно признаться — боюсь боли. Когда-то сломал руку, упал в гололед, так пока мне делали укол новокаина перед укладкой в гипс, потерял сознание. А зубы лечить для меня каждый раз все равно что на эшафот всходить. И боли от укола не выношу, и без укола не выдерживаю. Нашел одну клинику, где под общим наркозом лечат, только туда и хожу. Правда, когда потом просыпаюсь, голова болит, тошнит, но все лучше, чем боль терпеть.

— Сочувствую вам, сам не люблю зубы лечить. Ну, извините за то, что отнял у вас время. Всего вам хорошего. После такого замечательного вечера у меня будет отличное настроение. Может, и на завтра хватит.

— И вам спасибо, — вежливо ответил хозяин. — Мне тоже было приятно провести время с вами, к тому же поучаствовать в такой замечательной культурной программе.

Турецкий сбегал по ступенькам как на крыльях, держа драгоценную папку с репродукциями у своей груди. Не было у него сейчас большей ценности, чем эта папка. И он был уверен, что Каледин отдал бы все золото мира, чтобы вернуть ее себе, знай он, с какой целью Турецкий приносил ее.

В одиннадцать часов следующего дня стало известно, что отпечатки пальцев Каледина на репродукциях картин Чюрлениса совпадают с отпечатками пальцев на стенке лифта в первом эпизоде и на часах убитой в третьем эпизоде расследуемого дела. Турецкий ликовал и ходил как именинник.

— Витя, пора просить у прокурора санкцию на обыск квартиры Каледина. Мне не дают покоя даты совершения изнасилований и убийств. Должно же быть этому объяснение. Уверен, мы у него найдем какие-то записи, если он не действовал проще — просто отмечал в календаре свои «выходы».

— Пока прокурор даст санкцию на обыск, распоряжусь снять по секторам все патрули и назначить наружное слежение за его домом. Подключим несколько человек для слежения за ним в течение всего дня, если он будет покидать дом. Возьмем его в тиски, чтоб не выскользнул ни на секунду. — Гоголев набрал номер телефона и стал отдавать распоряжения.

Андрей Борисович все еще находился под впечатлением удачной защиты диссертации. Он не сомневался, что до конца следующего года Высшая аттестационная комиссия утвердит его новую степень — доктора математических наук. Бывали случаи, когда на утверждение ученой степени уходило меньше времени. На его памяти двое его коллег получили степень уже через девять месяцев. Но нужно набраться терпения, а пока можно продолжать научную работу, благо — лето впереди, время отпуска, не нужно будет вставать спозаранку в университет. Каледин предавался приятным мечтам и ел пирожное под музыку ирландских баллад. В дверь позвонили, и он досадливо поморщился. Что-то в последнее время его одолели незваные гости. Точнее, гость был один и тот же, и это совсем не нравилось Андрею Борисовичу. Но не выгонять же его.

Он неохотно поднялся с кресла и пошел открывать двери. В дверном глазке маячило знакомое лицо, но Каледин для порядка спросил:

— Кто там?

— Cвои, — услышал он и уже не удивился ответу. Каледин повернул в замке ключ, открыл дверь и застыл в изумлении. Рядом с Турецким стояли еще двое незнакомых мужчин. Лица их не выражали дружелюбия, только Турецкий смотрел на него не так жестко. Каледин попытался что-то сказать, но почему-то не находил слов. Наконец он выдавил:

— Чем обязан?

— Уголовный розыск, — спокойно представился полноватый, со слегка поредевшими рыжими волосами мужчина. Военная выправка и статность его фигуры выдавали службиста высокого чина. Каледин молча прошел вперед и стал посреди комнаты как вкопанный.

— Присядьте, Андрей Борисович, — сдержанно предложил ему Турецкий. — Боюсь, мы надолго.

— Что-то случилось? — Лицо Каледина стало покрываться красными пятнами.

— Случилось, и давно. Да вот только сейчас мы наконец к вам добрались, — холодно ответил рыжеволосый. — Кстати, я Вячеслав Иванович Грязнов, начальник управления по расследованию особо важных дел МВД. А это Владимир Владимирович Яковлев, старший следователь, — указал он на коллегу, крепкого высокого мужчину, который не отрываясь смотрел в лицо Каледину.

— Я бы попросил объяснений. — Каледин уже овладел собой и с вызовом смотрел на пришедших.

— Андрей Борисович, вы все-таки посидите, посмотрите телевизор. А мы пока делом займемся. Хотим тут у вас кое-что поискать, — успокаивающим тоном обратился к нему Турецкий. — Вот санкция прокурора на обыск. Так что все по закону, согласно статье 165-й Уголовного кодекса.

— Все-таки, почему меня задержали?

— Мы вас пока не задержали. Но если вы хотите узнать, в чем мы вас подозреваем, то услышите в ответ — в убийствах.

— Но это же нонсенс! — закричал Каледин. — Как вам могло такое прийти в голову? Я ученый, преподаватель, вчера защитил докторскую диссертацию. Это просто смешно!

— Что-то ничего смешного мы не видим, гражданин Каледин, — сурово заметил Грязнов. — Но вы бы нам очень облегчили жизнь, а прежде всего себе, если бы сказали, где вы находились после одиннадцати часов вечера 31 декабря 2004 года, 6 января, 13 января, 8 марта, 1 мая, 17 мая и 30 мая 2005 года.

Каледин пожал плечами и, неожиданно успокоившись, ответил:

— Как где? Конечно же дома. К этому времени у меня заканчиваются занятия у вечерников и я уже возвращаюсь домой. Я точно могу вам это сказать, хотя не во все эти дни у меня были занятия. Нужно посмотреть в календарный план.

— У вас есть ежедневник?

— Конечно, как у всякого делового человека. Помимо занятий со студентами у меня множество других обязанностей.

— Тогда будьте любезны, покажите нам его.

Каледин подошел к письменному столу, выдвинул ящик и достал ежедневник. Турецкий стал его листать, Яковлев и Грязнов стояли рядом и заглядывали через его плечо в отмеченные Турецким страницы.

Яковлев тихо сказал:

— Обычный календарный план. Вечерних занятий не было тридцать первого декабря, восьмого марта и первого мая.

— А еще какие-то календари у вас есть? — Грязнов в упор смотрел на Каледина.

— Нет, зачем мне еще календари? — невозмутимо ответил математик.

— Вы это точно помните? Если вы выдадите нам добровольно, мы вправе не производить обыск.

— Я не знаю, какой календарь вы имеете в виду.

Я пользуюсь этим. — Каледин упорствовал и не подавал виду, что чем-то встревожен. Он демонстративно уселся на диван, включил телевизор и, казалось, больше не обращал внимания на следователей.

Турецкий в раздумье стоял у стеллажей с книгами. Куда бы он спрятал записи, если бы не хотел, чтобы они попались на глаза кому не следует? Грязнов уже тем временем перекладывал на одной из полок картонные папки, заглядывая в каждую и перебирая содержимое по листу. Яковлев принялся за изучение папки с надписью «Корреспонденция».

— Попрошу вас складывать мои материалы в том же порядке. А то я потом ничего не найду, — сухо попросил Каледин, оторвав взгляд от экрана телевизора и неодобрительно наблюдая за активной деятельностью следователей. Ему никто не ответил, все были заняты поисками, работа могла затянуться на целый день. Неожиданно Турецкий спросил:

— Андрей Борисович, а Оля Алехина вам давно нравилась?

Каледин вздрогнул, глаза его забегали, он с трудом скрыл волнение, и Турецкий это заметил.

— Почему вы так решили? — В голосе его прозвучало фальшивое удивление.

— Ну, во-первых, она была девушкой красивой, как такую не заметить. Во-вторых, она была у вас фактически постоянно на глазах. Вы ведь жили всего лишь этажом выше. Наверняка провожали ее взглядом, когда случайно виделись. А в-третьих, мама Оли Алехиной мне сказала, что вы интересовались, куда она уехала, когда вернется. Да, и в-четвертых, ее подруга мне рассказала, что, когда вы встретили Олю во дворе после полугодового отсутствия, смотрели на нее так, как обычно смотрят влюбленные люди. А я склонен ей верить, она психолог и опытная женщина.

— Как соседку я ее, конечно, встречал. А остальное все — ваши фантазии, — угрюмо ответил Каледин и мрачно уставился в телевизор.

— Да вы не обижайтесь, я же понимаю, что на любимую девушку рука не поднимется. Разве что в состоянии аффекта.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — резко ответил Каледин, неожиданно быстро для своей тяжелой фигуры вскочил и ринулся на кухню. Турецкий прислушался: Каледин налил из графина воды и стал пить ее такими большими глотками, что булькающие звуки доносились в комнату.

Турецкий с Грязновым переглянулись и поняли друг друга без слов. Каледин был на грани истерики, только пока еще ему это удавалось скрывать. Турецкий перебирал бумаги на столе математика и вдруг замер: среди стопки журналов он увидел небольшой глянцевый календарь. С веселой картинки на него смотрела улыбающаяся рожица мартышки. На другой стороне под крупными цифрами «2005» был напечатан обычный календарь, где некоторые цифры чья-то рука обвела ярко-желтым фломастером. Турецкий тихо произнес:

— Нашел, ребята, недолго длились поиски… — И поднял календарь над головой, показывая его Яковлеву и Грязнову. Оба подошли и склонились над находкой.

— То, что надо, — прокомментировал Яковлев, ткнув пальцем в даты, ради которых они провели здесь уже несколько часов.

Грязнов, довольно потирая руки, предложил:

— Считаю, поиски нужно продолжить. Именно в районе стола. Прятать куда-то далеко свои записи у него нет резона. Если этот календарь буквально на глазах лежал, то и остальное вряд ли он убрал далеко. Ему даже в голову не могло прийти, что мы сюда заявимся с обыском.

О Каледине, который вернулся в комнату, заслышав голоса следователей, Грязнов говорил в третьем лице, как будто его тут не было. Каледин стоял бледный, лоб его покрыла испарина, но он держался стойко и внешне никак не отреагировал на находку.

— Не хотите нам помочь? — вежливо обратился к нему Грязнов.

— В чем? — саркастическим тоном произнес Каледин и хмуро отвернулся к телеэкрану.

Турецкий выдвинул один из ящиков письменного стола и достал несколько блокнотов.

— Разбирайте, мужики, просмотрим на предмет искомых дат, — раздал он коллегам потрепанные книжицы.

Каледин сменил позу и положил ногу на ногу, сцепив пальцы так, что побелели костяшки. Его лицо осунулось, он напряженно следил за действиями следователей. Его острый взгляд не остался незамеченным. Яковлев поглядывал на него, отмечая про себя, что вот теперь-то Каледин точно испугался. Открыв очередной блокнот, Грязнов крякнул от удовольствия и молча показал открытую страницу Турецкому. Тот посмотрел мгновение и спросил:

— Андрей Борисович, а когда день рождения у вашей матушки?

— Тридцатого мая, — хриплым голосом ответил тот и попытался откашляться.

— Дайте мне, пожалуйста, ваш паспорт, — попросил Турецкий и, когда открыл его на первой странице, громко прочел: — Дата рождения семнадцатого мая 1972 года.

— Ну что ж, сложили мы свой кубик Рубика, — удовлетворенно констатировал Грязнов и, повернувшись к Каледину, спросил: — Андрей Борисович, а вот теперь ваша помощь нужна конкретно: почему эти числа отмечены у вас и в календаре, и в блокноте?

— Какие? — Каледин тяжело встал с дивана, подошел к следователям и уставился в блокнот, будто увидел его впервые.

— Да вот эти самые, о которых мы у вас уже спрашивали. Если бы вы отмечали просто всенародные праздничные дни, не были бы отмечены семнадцатое и тридцатое мая. Если бы вы отмечали лекционные дни, то тридцать первого декабря, восьмого марта и первого мая занятий не было.

— Я уже не помню, столько времени прошло… Наверное, у меня были намечены какие-то встречи, — пробормотал Каледин.

— Надо же, какое совпадение, именно в эти дни были обнаружены трупы семерых девушек. И отсчет начался с Ольги Алехиной, которая вам очень нравилась. Помните — красивая девушка с длинными золотистыми волосами и обаятельной улыбкой? — с издевкой проговорил Турецкий.

— Немедленно прекратите, — задрожал от гнева Каледин, — кто вам дал право издеваться? Чего вы хотите от меня?

— Немногого. Объяснений — что это за даты, которые дважды отмечены вами и в календаре, и в блокноте?

— Я уже сказал, не помню, — твердо ответил Каледин, сдерживая себя изо всех сил.

Яковлев тем временем достал из дипломата пластиковый пакет, сложил туда блокнот и календарь и сел за стол писать протокол. Потом подозвал Каледина:

— Распишитесь, пожалуйста. — И вставил в его одеревеневшую руку шариковую ручку. Тот поставил какую-то закорючку, потом медленно вернулся к дивану и рухнул на него, как будто лишился последних сил.

— Андрей Борисович, а где вы храните свою зимнюю обувь?

— А это еще зачем? — Каледин агрессивно уставился на Турецкого.

— Еще одно вещественное доказательство. Может, вам повезет, и следы ваших ботинок не совпадут со следами, обнаруженными на месте преступления.

Каледин мотнул головой в сторону прихожей:

— В обувном ящике. Зимние ботинки у меня одни. — Он обреченно проследил взглядом за Турецким.

— Вы останетесь дома под подписку о невыезде. Кстати, явка с повинной несколько облегчила бы вашу участь.

Каледин с подавленным видом слушал Яковлева. Потом вдруг спросил:

— Я завтра могу пойти в университет?

— Можете. У вас там что-то намечается?

— Да, вручение наград. Я должен присутствовать.

Когда следователи покинули квартиру Каледина, он бросился ничком на диван и глухо зарыдал в подушку.

В кабинете Гоголева шел разбор полетов.

— Ну, уважаемый Виктор Петрович, можешь опять набирать вес. Ситуация этому очень способствует. Твою главную заботу мы завтра устраним. А когда появится новый маньяк — неизвестно. Может быть, это последний из маньяков. Помнится, любил я книгу в подростковом возрасте — «Последний из могикан». И чего это я ее вспомнил? — как обычно, подшучивал над другом Турецкий.

— Сашка, кончай мозги пудрить. Расскажи лучше, как прошла встреча на высшем уровне.

— Как и предполагалось. Наш ученый все отрицает, почему в его календаре и блокоте отмечены интересующие нас даты, якобы вспомнить не может. Но разъяснились последние две даты, над которыми мы призадумались, хотя версия существовала, — они ему действительно дороги, это его день рождения и его матери.

— Сволочь, таким образом отмечать день рождения матери! — сорвалось у Гоголева, хотя обычно он не позволял себе подобных словечек.

— Да у него ж ничего святого нет! Если он любимую девушку жизни лишил, что о нем говорить?

— Теперь у нас есть все основания арестовать Каледина и заключить его под стражу. Улик предостаточно — отпечатки пальцев совпадают, следы ботинок тоже, подведем базу под отмеченные им даты, а генотипоскопическую экспертизу уже на месте сделаем. Завтра получим санкцию прокурора на арест и возьмем его тепленьким. После бурных аплодисментов, — заключил Турецкий, а Гоголев не придал особого значения последним словам Турецкого, зная его тягу к шуточкам-прибауточкам.

— А грандиозную попойку устроим в честь окончания дела? — облизнувшись, обратился к товарищам Грязнов.

— Спрашиваешь! Еще какую! Девочек пригласим… — размечтался Турецкий.

— Каких еще девочек? — стал урезонивать его Гоголев. — Ты, Сашка, неисправим. Седина в бороду — бес в ребро. В обед сто лет, а туда же — девочек.

— Хорошеньких девочек, из консерватории! Какой цветник! — закатил в восхищении глаза Турецкий. — А насчет намеков на мой возраст, Витя, ты не прав. Человеку столько, на сколько он себя чувствует. А я себя ощущаю лет на двадцать моложе. Так что мне двадцать пять. Только мудрее. Я очень мудрый. Все заметили?

— Трудно не заметить, государственный советник юстиции третьего класса! — по-военному отчеканила Галя Романова под общий смех.

— За дело! — напомнил Гоголев. — Последний рывок — и птичка в клетке.

Все сразу посерьезнели и приступили к обсуждению плана завтрашних действий.

Эпилог

В актовом зале университета было шумно и празднично. Накануне студенты сдали последние экзамены, и преподаватели радовались не меньше своих питомцев. Напряженный учебный год остался позади. Впереди всех ждало теплое лето, время отпусков и каникул. А сейчас ректор вручал награды молодым ученым и преподавателям, называя по очереди имена и вызывая их на сцену. Следовали поздравления, добрые пожелания, кому-то вручались премии, кому-то медали. Атмосфера веселья сопровождала каждое новое имя, а когда прозвучало имя Каледина Андрея Борисовича, аплодисменты усилились. Он стоял растерянный на сцене, неловко принимая из рук ректора медаль за научные достижения в области математики. Улыбающиеся лица в зале и крепкое пожатие руки ректора расстрогали его, а небольшая речь в его честь совсем смутила. Андрей Борисович не привык к таким знакам внимания со стороны чужих людей, поэтому чувствовал себя очень неуверенно.

— Вот кто настоящий виновник нашего торжества, — не без патетики воскликнул ректор. — А на днях наш молодой ученый блестяще защитил докторскую диссертацию, плод его самоотверженного труда на благо отечественной науки. Так что не зря Российская академия наук по достоинству оценила научные изыскания Каледина Андрея Борисовича как самого одаренного молодого математика России, — закончил свою речь ректор, и под сопровождение аплодисментов Каледин неуклюжей походкой направился по сцене к кулисам. Все еще пребывая в приподнятом настроении, он не сразу понял, что эти двое, о которых он напрочь забыл на несколько счастливых минут, терпеливо дожидались конца церемонии, чтобы подойти к нему и сказать те слова, которые перечеркивали всю его жизнь:

— Именем закона Российской Федерации вы арестованы.

Торжество в зале продолжалось, никто не видел, как Каледин в сопровождении двух подтянутых людей шел по длинному коридору, спускался по ступенькам, садился в машину, пригнув голову. Когда машина тронулась с места, он невидящим вглядом смотрел перед собой и в голове не было ни одной мысли. Время для него остановилось. Медаль он спрятал в карман и тут же забыл о ней.

— Андрей Борисович, теперь молчать нет никакого смысла. У нас есть все доказательства ваших преступлений. Вы же, как математик, должны мыслить логично. Вспомните, даже в математике понятие теоремы означает утверждение, устанавливаемое при помощи доказательств. Так вот, мы уже не предполагаем, а утверждаем вашу вину с помощью неопровержимых доказательств. Вы же образованный человек и знаете, что против генотипоскопической экспертизы возражать бессмысленно. — Турецкий вел допрос Каледина, и ему казалось, что он разговаривает с манекеном, а не человеком. Тот сидел с безучастным видом, глядя перед собой в стену, и думал о чем-то своем.

— Совсем мужик с катушек съехал, — тихо сказал Грязнов Гоголеву.

— Андрей Борисович, взгляните, пожалуйста, на эту фотографию. — Турецкий протянул Каледину фотографию Оли Алехиной, копию той, что висела в гостиной у Алехиных. Тот взял ее в руки, взглянул. Вдруг лицо его перекосилось, он замычал, как от боли, раскачиваясь из стороны в сторону, выронил фотографию и, обхватив голову руками, простонал:

— Что я натворил! Что я натворил…

Турецкий налил ему в стакан воды, заставил выпить.

— Андрей Борисович, я вас внимательно слушаю. Вам лучше все рассказать, никуда от этого не денешься. — Он проникновенно смотрел в глаза Каледину, и тот вдруг начал свой нелегкий рассказ. Он стал вспоминать, как впервые увидел Олю, как тайком провожал ее взглядом, боясь, что она заметит это. Как завел расписание ее занятий в спортивной секции, потом на подготовительных курсах, чтобы хотя бы из окна видеть, когда она уходит и возвращается. Он не стремился к тому, чтобы привлечь ее внимание — она ведь такая красивая, воздушная, как эльф, а он огромный, тяжелый увалень с медвежеподобной фигурой. Как такой может понравиться этой необыкновенной девушке? Когда он слышал ее голос в подъезде, подходил к своей двери и, тихонько приоткрыв ее, слушал.

Он любил ее голос и наслаждался им, не в силах отказать себе в этой маленькой слабости. Так Андрей Борисович узнал, что она уезжает в Финляндию. Потом была тоска — о ней ни слуху ни духу. Только однажды решился он спросить у ее мамы, надолго ли уехала Оля. И когда спустя полгода вдруг столкнулся с ней у двери подъезда, все всколыхнулось в нем, и он понял, что это не просто платоническая любовь, он испытывал к ней страсть, но не умел объяснить себе это состояние.

У него никогда не было женщины. В тот трагический новогодний вечер он услышал, как за ней приехала машина и Оля, выходя из квартиры, сказала маме, что вернется после одиннадцати. Уже около одиннадцати часов он время от времени подходил к окну, чтобы увидеть ее. Никаких планов у него еще не было. В какой-то момент он подошел к окну и увидел ее легкую фигурку. Она быстро шла к подъезду, и ее, похоже, преследовал какой-то тип. Каледин заметался по комнате и вдруг услышал ее крик. Как был в легких комнатных тапочках, он бросился вниз по ступенькам, потому что лифт уже был вызван на первый этаж.

— На какой подошве были ваши тапочки? — уточнил Турецкий.

— На кожаной, — тихо ответил Каледин.

— Вот почему в первом эпизоде не было следов, — понял Гоголев, слушая Каледина. — Тапочки на плоской кожаной подошве, без рисунка, следов не оставляют.

А дальше было так. Когда Каледин увидел, что какой-то тип в морской форме пытается обнять Олю, а она отбивается, чувство ярости придало ему решительности, и он изо всех сил ударил моряка по голове. Тот рухнул как подкошенный.

Оля подняла глаза и вздрогнула.

— Не пугайтесь! — мягко произнес ее неожиданный спаситель, потирая левой рукой свой огромный кулак. — Я услышал ваш крик и прибежал на помощь. А вы молодец, так ему врезали! — Он презрительно взглянул на лежащего Карагодина. — Вы не очень пострадали? — встревоженно перевел на нее взгляд Каледин.

Оля, все еще тяжело дыша, стала поправлять шарф.

— Спасибо большое… Я, честно говоря, растерялась. Не ожидала, что такое может случиться в моем собственном дворе. А вы всегда приходите вовремя на помощь? — Слабая улыбка появилась на ее лице.

— До того, как встретил вас, не доводилось… Случая не было.

— Хотите сказать, что я слишком беспокойная соседка? — насмешливо уточнила Оля.

— Я ничего не хочу сказать… То есть хочу… То есть не то, что вы думаете… — Совсем запутался сосед, смешавшись под внимательным взглядом девушки.

Оля вдруг спохватилась:

— Ой, меня же родные ждут, уже волнуются, наверное. Сейчас приведу себя в порядок, а то испугаю их… И вы им ничего не говорите, хорошо?

Каледин кивнул головой и предложил:

— Я вас провожу. — Он неловко переминался с ноги на ногу, не зная, куда девать свои большие руки, и спрятал их за спину, как школьник. Оля перед зеркалом начала поправлять волосы. Он стоял за ее спиной и смущенно поглядывал, как она прихорашивается. Оба молчали. Оля пару раз встретилась с ним в зеркале взглядом. Повернулась к нему лицом.

— Еще раз большое вам спасибо! Я так вам признательна! — И протянула ему руку. Андрей взял ее ладошку в свою, мягко пожал и, не выпуская ее руки, заговорил:

— Я, видите ли… Я давно хотел сказать… Я хотел с вами познакомиться уже давно… Ну, не умею я говорить с девушками…

Он мучительно подбирал слова, а девушка с любопытством слушала его, осторожно пытаясь высвободить руку. Но он не отпускал ее. Лифт остановился, над дверью красными огоньками вспыхнула цифра «4».

— Ой, мы проехали мой этаж! — воскликнула Оля удивленно.

— Да, это я машинально нажал кнопку своего этажа. — Каледин досадливо поморщился. И увидев, что ее рука тянется к кнопке с цифрой «3», вдруг с силой нажал на «стоп».

— Подождите, я же еще не все сказал! — в отчаянии выпалил он. Его взволнованное лицо покрылось красными пятнами, на лбу выступила испарина.

— Я все поняла, можете не продолжать. — Оля постепенно стала раздражаться. Да что же это за день такой сумасшедший?! Да когда же этому будет конец?

Сосед окинул ее каким-то странным неприятным взглядом и, видимо исчерпав все свои возможности выразить словами чувства, мягко привлек Ольгу к себе:

— Пожалуйста, пойдемте ко мне… Я совсем один… Я так одинок!

— Не могу. — Оля сдерживалась изо всех сил, чтобы не нагрубить своему настырному спасителю. — Я спешу домой. — И вежливо попыталась отстранить его от себя.

Но он как будто не слышал. Его руки держали ее в цепких объятиях, так что она не могла пошевелиться. Ей по-настоящему стало страшно. А он вдруг как будто лишился рассудка. Резким движением сорвал с нее шубку, шарф соскользнул на пол. Ее лицо было прижато к его груди, и она не могла произнести ни звука — его рука крепко прижала ее голову. И тут он испытал острое желание овладеть ею. Сначала он на секунду испугался незнакомого доселе ощущения, но противиться ему не мог. И он стал делать с ней все, что хотел, преодолевая ее слабые попытки сопротивляться. Он держал ее как в тисках. Она только стонала и мотала головой, слезы заливали ее глаза. В какой-то момент ей удалось закричать, но он тут же зажал рот рукой. Оля еще раз исхитрилась вывернуться и закричать, и опять его рука зажала ее рот, а вторая соскользнула на горло и сдавила его мертвой хваткой. Оля стала задыхаться и судорожно задергалась. В глазах потемнело, ноги подломились, и она повисла у него на руках. Когда он опомнился, Оля была мертва. Сначала Каледина охватила дикая паника, но тут память услужливо подбросила ему мысль о бескозырке, которая свалилась с головы моряка, и он понял, что в ней его спасение. Будут искать хозяина бескозырки, никто не подумает, что убийство мог совершить преподаватель, к тому же проживающий в этом подъезде. Он быстро вышел из лифта и прошмыгнул в свою квартиру. Дверь даже не скрипнула. С тех пор как он стал приоткрывать ее, чтобы слышать Олин голос, Каледин регулярно смазывал петли маслом.

— А что было потом? — потребовал продолжения Турецкий.

А потом наступили муки раскаяния, тяжелейшие, разрывающие душу, когда хотелось умереть или забыться навсегда. Андрей Каледин сидел на стуле перед включенным телевизором и тупо смотрел на экран. Мелькали веселые лица, народ ликовал, поздравляя друг друга и телезрителей с наступившим Новым годом. А он, обхватив голову руками и раскачиваясь, как в бреду, повторял хриплым шепотом: «Что я натворил? Что я натворил?» Он заставлял себя думать, что это страшный сон, что сейчас он проснется и кошмар закончится. Но мысли вновь и вновь возвращались к ужасному: его руки сжимают тонкую шейку девушки, которую он любил больше всего на свете, она бьется в его руках и вдруг обмякает. И тогда он понимает, что он ее убил. «Что я натворил?» Глухие рыдания сотрясают его большое тело и понимание необратимости содеянного разрывает его душу. Как жить дальше с этим? — думает он в отчаянии и раскачивается, раскачивается как маятник, желая одного — немедленно умереть. «Я сошел с ума!» — думает он в ужасе. Разве можно было предположить еще час назад, что он собственными руками погубит жизнь той, о которой грезил совсем недавно с такой невыразимой нежностью, с такой любовью… «Что я натворил!»

Отстраненно он слышал взволнованные голоса в подъезде, лязг открываемой двери лифта, отчаянный женский крик, крик мужчины, похожий на рев раненого зверя, голоса соседей, которые вышли на шум, звук сирены милицейской машины, топот сапог милиционеров возле двери своей квартиры, кто-то испуганным голосом вызывал по телефону «Скорую помощь». Позже зазвучали голоса санитаров:

— «Левее, левее, так носилки не пройдут… Подними одну сторону повыше…»

Опять женский душераздирающий крик: «Оленька… Ой, держите ее, она сейчас упадет…» Чей-то голос прямо под дверью Каледина вызывал по рации опергруппу. Потом он же вызвал еще одну «Скорую помощь».

— Бригада по этому адресу уже выехала! — услышал Каледин по рации ответ, но голос под дверью раздраженно повторил:

— Нужно еще бригаду! Не везти же их обеих в одной машине! Первая поехала в морг Института судебной медэкспертизы!

«Боже мой, что я натворил!» — Каледин, заглушая рыдания, зажал рот ладонью. Потом бросился в ванную, закрыл дверь и, включив душ, завыл.

— Я не хотел ее убивать, — страдальческим голосом объяснял Каледин. — Я просто хотел заставить ее замолчать, а она все порывалась кричать. И я случайно, не рассчитал силы… — Он в отчаянии смотрел на свои руки, вытянув их перед собой.

— Но зачем же вы вновь и вновь убивали ни в чем не повинных девушек? Тут уж на случайность никак нельзя сослаться, — перебил его Гоголев.

— После того случая со мной что-то произошло.

С Олей я испытал такое, чего раньше никогда не было. Прошла всего неделя, и вдруг у меня опять возникло такое острое желание, что я не мог с собой совладать.

Я тогда как раз слушал музыку Шопена, фортепьянный концерт. В тот раз музыка показалась мне такой эротичной… Я стал вспоминать ощущения, которые испытал с Олей тогда, в лифте. И пошел гулять. Забрел в один двор, зашел в подъезд. И тут появилась она.

Со скрипкой в руке. Она меня не видела. На меня накатило что-то страшное, я не смог противиться этому… — Каледин заскрипел зубами. — Со мной потом каждый раз такое происходило…

Турецкий выключил магнитофон.

— Все, на сегодня хватит. Позовите конвой.

Каледин покорно встал, руки у него повисли, как плети, но конвоир велел заложить их за спину и увел Каледина. В дверях тот на секунду остановился и затравленно оглянулся на Турецкого, как будто искал у него защиты. Турецкий отвел взгляд.

— А работы нам с ним предстоит — врагу не пожелаешь. Это же сколько еще выслушивать о его мерзостях! — покачал головой Гоголев.

— Зато теперь любимый город может спать спокойно, — оптимистично заявил Грязнов. И окинув взглядом оперов, удивленно спросил: — Мужики, да вы чего? Такое дело провернули! А гулять? Кто обещал ящик «Путинки» выставить, когда убийцу найдем?

Все заговорили разом, вышли толпой в коридор, поджидая Гоголева, который замешкался, запирая свой кабинет на ключ. Когда все спустились на улицу и на минуту остановились, с наслаждением вдыхая влажный после дождя воздух, молоденький дежурный посмотрел с уважением на «важняков» и подумал: «Закончу юрфак, поднаберусь опыта и тоже раскрою какое-нибудь такое запутанное дело, что все только ахнут!»

Через два дня опергруппа Турецкого уезжала с Московского вокзала в родной город. Турецкий должен был задержаться еще ненадолго и напутствовал друзей:

— Не забудьте Ирке передать, что я аки ангел небесный — скромен и верен, а также неподкупен, чего и ей желаю.

Поезд тронулся, все стали махать друг другу руками, а Галя — картинно прикладывать к сухим глазам носовой платочек. Турецкий не удержался и схулиганил:

— Прощай, любимая, береги мою жену! Не рассказывай ей ничего! Я больше так не буду!

Галя погрозила ему кулаком и рассмеялась.

— Ну как там мой подопечный? — спросил Турецкий у Гоголева.

— Дает показания. Мы его каждый день вызываем, на каждом допросе только по одному эпизоду выдерживает. Потом рыдать начинает.

— А психиатрическую экспертизу намечаете?

— Вчера провели. Конечно, мужик со сдвигом. Захочешь, приходи почитать заключение психиатрической экспертизы. Кстати, Саша, а как твоя проверка? Закончена?

Турецкий хитро улыбнулся:

— Так у меня же комплексная! У меня к тебе тоже вопрос на засыпку — придумал подарок моей Ирке?

— Конечно! Цветы. И только цветы. Но столько, чтоб она в них утонула. Купи ей бадейку с цветами. Женщины это любят.

Они пересекли площадь и направились к машине, в которой сидел красавец Василиса. И глаза его были печальны.

Оглавление

Глава первая Страшная новогодняя ночь

Глава вторая Потерянная бескозырка

Глава третья Бранденбургский концерт

Глава четвертая И снова консерватория

Глава пятая Он по-прежнему неуловим

Глава шестая Московская гостья

Глава седьмая За дело берется Турецкий

Глава восьмая Будем просить подкрепление

Глава девятая Новая жертва

Глава десятая Кто патрулировал этот район?

Глава одиннадцатая Первые шаги к разгадке

Глава двенадцатая Настоящий талант

Эпилог

Реклама на сайте