«Собачья работа»

Максим Есаулов Собачья работа

Посвящается Игорю Медведеву

Секретно. Экземпляр единственный

для служебного пользования.

Рекомендуется к прочтению

последним романтикам, мечтающим

о работе в уголовном розыске,

если, конечно, такие еще есть.

И каждый день другая цель. То стены гор, то горы стен. М. Карасев. «Волки»

1

Максаков снова проснулся от слез. Не шевелясь, он лежал в темноте, прислушиваясь к рваному крику чаек за окном и чувствуя, как соленые дорожки сбегают по щекам. Темнота ласково обволакивала запахами пыли, зимы и пронзительной безысходности. Он уже давно не боялся таких пробуждений и тихо лежал в холодной постели, не пытаясь понять причин захолонувшей, в которой раз, смертной тоски, детского ужаса и необъяснимого предчувствия скорой беды. Часы показывали десять минут восьмого. На кухне что-то тупо-жизнерадостно бормотало радио. Снаружи неровно потрескивал двигатель прогреваемого автомобиля. Он лежал и ждал чего-то, сам не зная чего, но подсознательно ощущая, что это будет что-то важное и неотвратимое. Телефон в прихожей нерешительно брякнул, подумал секунду и разразился истерической трелью. Звонки рикошетили от стен пустой квартиры и били в сердце острыми тревожными иглами. Глубоко вдохнув, он откинул одеяло. Холодный паркет нестерпимо покалывал ступни.

— Да?

— Миш, извини, что разбудил, — голос начальника ОРО Игоря Аверьянова действительно звучал виновато, — у меня дочка с ушами всю ночь промучалась, Танька в рейсе, а я «от руки» сегодня. Выручи. Я за тебя в любой день отстою.

По голому телу Максакова ледяными букашками разбегались колючие мурашки. Вечером он забыл закрыть форточку и теперь видел, как ходит ходуном занавеска от порывов зимнего ветра. Выходить на дежурство в пятницу мучительно не хотелось.

— Я теперь только седьмого, в Рождество, — выдавил он.

— Нет проблем! Как скажешь, только выручи! Я всех обзвонил, но никто…

— Ладно, договорились, — Максаков окончательно замерз, — за седьмое.

Нырнув в еще теплую постель, он блаженно закрыл глаза, думая, что если не завтракать, то у него еще есть полчаса, а если не бриться — все сорок минут.

2

Машина завелась с третьего раза. Синяя «копейка» несколько раз удивленно пискнула подсаженным аккумулятором, фыркнула и утробно заурчала. Максаков осторожно отпустил педаль сцепления и, выбравшись из кабины, принялся соскабливать лед с лобового стекла. Со стороны залива дул пронзительный морозный ветер. Небо было черным, с синими утренними прожилками. Казалось, что серая бесснежная зима заключила город в стылый, тяжелый панцирь. Раньше Максаков не любил Васильевский, хотя проучился здесь целых пять лет и, лишь переехав полгода назад в пустующую квартиру друга на Морской набережной, начал к нему привыкать. Он постепенно проникся грустным очарованием заброшенного Смоленского кладбища, его перестала раздражать громада «Прибалтийской» на стыке свинцового неба и свинцовой воды.

Двигатель потихоньку нагрелся, но в салоне было еще холодно. Он вытащил сигареты, посмотрел на них и снова сунул в карман. Последнее время он старался не курить хотя бы до первой чашки кофе. Руль обжигал пальцы. Замерзшее масло с трудом позволило включить передачу. Машины двигались окутанные белыми клубами выхлопных газов. Водители отчаянно пытались разглядеть дорогу за обледенелыми стеклами. Сверкали празднично украшенные витрины магазинов. Мерцала гирляндами елка у Гостинки. Город готовился к встрече миллениума.

В дежурке было жарко и стерильно. Блестели влагой только что вымытые полы. Тихо работал телевизор. Помощник оперативного Игорь Дергун приветственно помахал из-за пульта.

— Привет! Чего так рано?

— «От руки». Вместо Аверьянова. Ты заступаешь или сменяешься?

— Заступаю.

— Отлично. А Вениаминыч где?

— В телетайпной кофе пьет.

Оперативный дежурный Сергей Вениаминович Лютиков уже переоделся в форму и с наслаждением отхлебывал кофе из огромной фаянсовой кружки.

— Угостишь? — Максаков улыбнулся и пожал ему руку.

— Наливай сам. — Лютиков кивнул на чайник.

Вениаминыча Максаков искренне любил. Спокойный, надежный, с юмором — идеальный дежурный, отличный мужик.

— А Аверьянов-то где? — Лютиков вытер рукавом кителя выступившие на лбу капельки пота.

— Дочка заболела. — Максаков подошел к окну, чувствуя, как приятно греет ладони кружка. В свете фонаря за изувеченными морозом стеклами проглядывались заиндевелые, стеклянные деревья. — Хоть бы снег пошел, что ли. Ненавижу холод.

— До двадцати семи обещали, — Лютиков поставил пустую кружку на стол, — а ты все в шляпе ходишь. Без ушей останешься.

— Я на машине.

— Ну если только.

— Доброе утро! — Высокая статная телетайпистка Лариса на ходу расстегивала рыжую шубу. В ее пепельных волосах искрился иней.

— Лара! Лара! Задай мне жара! — Лютиков помог ей раздеться.

— Сгоришь! — Она ослепительно улыбнулась своей голливудской улыбкой. Сержантская форма сидела на ней как костюм от «Диора». — Прекрасно выглядите, Михаил Алексеевич!

— Спасибо, Ларисочка! Вы тоже! — Максаков задумчиво улыбнулся. Ощущение тревоги не отпускало. Казалось, зима тысячей коготков впилась в его спину и затылок, вытягивая жизненные соки.

Заглянул Дергун.

— Шеф приехал!

Лютиков собрал папки, журналы.

— Пошли принимать дежурство.

Выходя, Максаков с силой провел пальцем по холодному стеклу. Снаружи окна продолжали сковывать ледяные решетки.

3

Начальник РУВД Петр Васильевич Григоренко носил только белые рубашки. Ослепительно белые. Тщательно накрахмаленные. Именно поэтому они резко контрастировали с его одутловатым землистым лицом и синими полукружьями под глазами, как у всякого пьющего человека. Надувая щеки и шевеля губами, он сосредоточенно просматривал информацию за прошедшие сутки, время от времени бросая уточняющие вопросы. Сменяющийся оперативный дежурный Шигарев — седой желчный майор — односложно отвечал, косясь на своего «ответственного» — начальника службы участковых Сковородко. Сзади на стульях расположился заступающий суточный наряд. Максаков давно проверил наличие людей, убедился, что отсутствует лишь вечно похмельный эксперт Хлудов и теперь пытался определить, чего можно ждать от этой команды в текущие сутки. Следователей трое: взяточник Размазков, за которым придется присматривать, Люда Хрусталева — опытная, но абсолютно индифирентная к работе, давно потерявшая интерес ко всему, кроме собственного дома, и Нина Колосова — безголовая, молодая и авантюрная, которую придется искать по кабинетам оперов, прерывая стуком грудные стоны. Опер ОРО Щукин — клиент ПНД, дитя угрожающего некомплекта в РУВД. Вроде бы даже на учете раньше состоял. Сняли, чтобы принять на работу. Хорошо хоть оружия не дают. Опер ОНОН Голов одетый на шесть-семь своих зарплат, крутящий на украшенном золотой печаткой пальце ключи с эмблемой «мерседеса». Опер ОЭП незнаком — худой, в свитере и перемотанных изолентой очках, видно, недавно работает. Дознаватели, эксперты… В углу дремал его собственный дежурный Стае Андронов. Высокий, вихрастый. Несостоявшийся учитель в невообразимо расхристанной клетчатой ковбойке навыпуск и полинялых джинсах. На вид ему можно было дать чуть больше двадцати, хотя он был лишь на пару лет моложе Максакова. Один из лучших оперов отдела, заботливый муж и отец. Сейчас, почувствовав на себе взгляд, он приоткрыл глаза и улыбнулся. Шумел кондиционер. От тепла клонило в сон. Шелестели бумаги, перелистываемые шефом. Максаков думал, что абсолютно не готов к дежурству, что в кармане денег не хватит даже на сигареты, что обещал заехать к маме, что дома накопилось немерено грязных рубашек, что сапоги лопнули на подошве, что надо позвонить Татьяне, что до Нового года надо задержать Сиплого, что надо ехать в прокуратуру по расстрелу семьи Муровых, что…

— Это что еще? — Григоренко положил ручку на стол и откинулся в кресле. Это был знак начинающейся истерики. По-другому назвать постоянные приступы эмоционального возбуждения, возникающие у начальника по любому поводу, было трудно. Он мгновенно вспыхивал, доводил себя почти до инфаркта и так же быстро угасал.

— Вы меня в гроб вогнать хотите? — Григоренко закатил глаза, видимо, проникаясь сочувствием к самому себе.

Все привычно молчали в ожидании. Григоренко вернулся к папке с информацией о происшествиях за сутки. Максаков смотрел в темное, словно покрытое крашенной слюдой окно.

— В двадцать три пятьдесят в сто двадцать седьмой отдел милиции обратилась гражданка Сивая А. О., семьдесят восьмого года рождения, студентка педагогического университета, с заявлением о том, что в двадцать три двадцать у дома один по Мучному переулку случайный знакомый по имени Егор, применив физическую силу, под угрозой ножа открыто похитил у нее куртку кожаную стоимостью семь тысяч шестьсот рублей, радиотелефон «нокиа», сумку кожаную… и так далее. Возбуждена сто шестьдесят вторая. Что скажете, а?

Шигарев пожал плечами.

— Девчонка обратилась сразу, как добежала до отдела. Я сообщил всем нарядам, но…

— Ты издеваешься?! — Лицо шефа пошло лиловыми пятнами.

«Опохмелиться не успел», — подумал Максаков. Он прекрасно понимал о чем идет речь и только удивлялся, почему тормозит Шигарев.

— Откуда она шла? — Григоренко снова откинулся в кресле.

— Из клуба «Пирамида», — Шигарев оставался невозмутимым, — познакомилась с этим парнем, он пошел ее провожать, затем ударил, достал нож и ограбил.

— И что? Побои есть? Она нож разглядела? — Шеф поджал губы.

— Губа у нее разбита. Нож, говорит, с зазубренным…

— Она тебе еще не то расскажет! — Григоренко наконец перешел на крик. — Студентка! Обыкновенная б…! Куртку поменяли на наркотики! Сумку забыла в подъезде, где трахалась! Губу о «молнию» на ширинке поранила, когда… А вы мне сто шестьдесят вторую! Коллегия по разбоям на носу! Ты к первому на ковер, что ли, поедешь?! Это мне к нему задницей вперед входить! — Шеф кивнул на висящую на стене фотографию бульдожье-дебильного начальника главка. Интеллект бывшего замполита внутренних войск полностью соответствовал внешнему облику. — Министр обеспокоен положением с уличной преступностью в Санкт-Петербурге!

«А также положением с раскрытием умышленных убийств, угонов автотранспорта и нарушений правил техники безопасности при проведении горнодобывающих работ», — про себя закончил Максаков. Министерство всегда искало повод ущемить питерскую милицию. Ненависть двух столиц друг к другу проявлялась и здесь.

— А ты куда смотрел? — уже неожиданно спокойно повернулся Григоренко к Сковородко.

— У меня же обеспечение, Петр Васильевич! — вскинул тот брови, удивляясь, что его вообще о чем-то спросили. — Концерт же был в «Октябрьском». Первый приезжал, а с ним замгубернатора.

— Ну и как? — благовейным полушепотом поинтересовался шеф.

— Без замечаний.

— Молодец! — Лицо его просияло, даже мешки под глазами разгладились. — Готовь приказ на премию.

Максаков усмехнулся. Григоренко это заметил.

— Ты не усмехайся, — голос его снова пошел по нарастающей вверх. Ты ситуацию с этой, с позволения сказать, «студенткой», на контроль возьми. Пусть все проверят досконально. Если что, я сам к прокурору поеду и…

«…за стаканом все решу», — мысленно закончил Максаков. Новый прокурор района полностью шел у Григоренко на поводу, в отличие от прежнего, запомнившегося в первую очередь независимостью и умением брать на себя ответственность. Он был молод, энергичен, не терпел безделья и давления на себя и своих сотрудников, за что и был во внеочередном порядке съеден городской прокуратурой.

— А это еще что за кража барсетки из автомашины при замене колеса?! — снова взревел шеф. — Вы что, обзор ГУВД по борьбе с кражами не читали?! Не знаете, какое у нас положение?!

Небо за окном никак не хотело светлеть. Максакову безумно хотелось курить.

4

В приемной он сунул в рот сигарету и придержал за рукав Андронова.

— Скажи Паше, что я дежурю, пусть сходняк без меня проводит, только машину пока никому не дает — мне в прокуратуру надо.

Вокруг толпились начальники отделов и служб РУВД, прибывшие на ежедневное утреннее совещание. Секретарша Катя раздавала им почту.

— Привет! — Жилистый, сухощавый начальник ОУР Игорь Парадов протянул Максакову свою крепкую ладонь. — Как шеф? Вменяем?

— В кураже. Сейчас будет тебя за ночные грабежи и кражи плющить.

Парадов жестко усмехнулся,

— Не привыкать. Опять в ужасе на портрет Солдафона оглядывался?

— Не без того.

Из кабинета Григоренко выглянул мешкообразный начальник штаба Кротов.

— Ну шо ждете? Заходьте ужо.

В начале службы Максаков всегда поражался, как это подобные люди с интеллектом коров приезжают из жмеринок и шепетовок, устраиваются в милицию, дослуживаются до начальников, получают полковничьи звания, ордена, квартиры и уходят на пенсию, обеспечив себя и всех своих родственников до седьмого колена. Потом он понял, что только такие и дослуживаются. А такие, как он сам, или Парадов, или Андронов, — дергаются, нервничают, переживают, мучаются хроническим недосыпанием, зарабатывают инфаркт и язву, разводятся, ссорятся с близкими, нарываются на пулю, спиваются, швыряют ксиву и, лишенные этой работы, быстро умирают, так и не достигнув заоблачных высот, не получив заработанных наград и званий. Причем все это обычно на длинном пути от старлея до подполка перед пенсией.

На совещании все места были строго распределены. Люди в форме — служба МОБ[1], элита РУВД — располагались справа за овальным столом. Криминальная милиция, по какому-то вечному недоразумению форму не носящая и по мнению большинства руководителей вообще зря проедающая свой хлеб, — в углу слева. Перед столом Григоренко за приставным столиком сидели все его четыре заместителя: Кротов, вероятно уже похмеливший шефа и похмелившийся сам, начальник следствия Осленко, полностью оправдывающий свою фамилию (как-то на банкете, посвященном присвоению ему звания заслуженного юриста Российской Федерации, Парадов назвал его заслуженным ослом России), начальник КМ[2] Грач — хороший мужик, единственной проблемой которого было то, что при остальных руководителях он работал еще в качестве опера и теперь никак не мог перешагнуть определенную грань в отношениях, ну и конечно, начальник службы МОБ Арбузов — серый кардинал, держащий Григоренко на коротком поводке.

Сковородко кратко доложил оперативную обстановку за текущие сутки. Григоренко расслабленно кивал в такт его словам.

— Уже принял. — Парадов наклонился к уху Максакова. — Я на днях пришел на подпись, а он ручкой в лист бумаги попасть не может.

— Парадов! Хватит разговаривать! — Григоренко постучал по столу. — Ты что, грабежи все раскрыл? Георгий Викторович, — обратился он к Грачу, — опять грабежи и разбои на улицах! Вы будете делать что-нибудь?!

— Петр Васильевич, — Грач развел руки, — мы провели анализ. Выявлены наиболее опасные участки работы. Я предложил новую расстановку постов района с увеличением количества пеших патрулей. Уличная преступность есть прерогатива службы МОБ и…

Арбузов бросил быстрый взгляд на Григоренко, но того и не надо было подогревать.

— Пока еще я начальник РУВД! — фальцетом выкрикнул он свою любимую фразу. — Я сам решу, где чья пре… пре… линия работы! Вы бы сравнили показатели службы милиции общественной безопасности и криминальной милиции! Если ваши оперативники не могут раскрывать преступления, то пусть улицы патрулируют! Федор Аркадьевич! Подготовьте проект приказа!

Арбузов удовлетворенно кивнул. «Проект приказа» это была его давняя кличка. Максаков и Парадов синхронно усмехнулись. Оба прекрасно знали, как делаются статистические показатели службы МОБ. Фокус был в том, что если патрульно-постовая служба задерживала личность, целеустремленно тащившую по ночному городу телевизор и утверждавшую, что купила его десять минут назад возле метро «Чернышевская» у неизвестного, то ее просто доставляли в ближайший отдел милиции для разбирательства. Уголовный розыск бился иногда в течение суток, чтобы напомнить личности о том, что телевизор она украла в квартире своих случайных знакомых после совместного возлияния, а когда эти самые знакомые, протрезвленными вразумленные, писали заявление о краже, то выяснялось, что дело раскрыто ППС, так как именно они провели задержание. Что уж говорить о том, что происходило, когда задержанный постовыми с перочинным ножом малолетний урод после непрерывных десятичасовых разговоров вспоминал о девятнадцати уличных гоп-стопах. Кроме того, служба МОБ — кормилец и поилец. Кому платят все уличные торговые точки и хозяева сувенирных рядов у Спаса на Крови? Хватит на любой банкет, подарки руководству главка и себе останется. А ведь МОБ — это еще и отдел вневедомственной охраны, официально доящий коммерсантов. Попробуйте открыть магазин без кнопки тревожной сигнализации, пусть даже тревожная группа никогда не успевает вовремя. А контакты с администрацией района! Им же главное, чтобы люди в форме всегда были готовы действовать по их указанию.

— А что у нас с наркотиками? — Григоренко театрально всплеснул руками и, наклонив голову, посмотрел на начальника ОНОН Макса Шалимова (посмотрел, как ему, наверное, казалось, пронзительно): — Где задержания сбытчиков? Одни хранения.

— А когда зарплату нормальную платить будут? — прогудел тот в ответ. — Жрать уже нечего.

Максаков снова усмехнулся. «Голодающий» Шалимов носил вполне приличные костюмы, баксов по триста каждый, и ездил на свежем «пассате».

— Каких же он сбытчиков сажать будет, если они все от него работают? — едко прошептал Парадов.

Шалимов бросил на него сердитый взгляд, но промолчал. С прямым жестким Игорем связываться никто не любил.

— Вы эту-то зарплату заработайте! — Григоренко уже откричался на сегодня и теперь беззлобно ворчал: — Вот, помню, когда я работал в речном порту…

Максаков знал, что сейчас последует история про баржу с песком, которая плыла куда-то и плыла, пока ее не остановил Григоренко и не раскрыл на ней какое-то страшное преступление. Какое именно, Максаков так никогда и не мог понять.

За окнами слегка посветлело. Сквозь металлическую дымку уже можно было разглядеть очертания здания напротив. Потускнели уличные фонари. Небо постепенно принимало дневной темно-серый оттенок. Низкие плотные тучи почти не пропускали света. Воздух в кабинете оставался приторно-спертым. Пахло кожей и толпой. Особенно бил в ноздри густой парфюм Робертовны — начальницы паспортно-визовой службы. У Максакова, как всегда утром, кружилась голова, ему было трудно дышать. Он ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговку на рубашке. Мучительно хотелось на улицу — вдохнуть тяжелой декабрьской стылости, постоять расстегнутым на ледяном ветру, выпить кофе, выкурить первую сигарету и идти к ребятам думать, как ловить Сиплого. Он подумал, что если бы обыкновенные люди услышали, какие вопросы обсуждаются на совещании у начальника РУВД, то решили бы что это галлюцинация.

— Вопросы есть?

Пришло время возвращаться к действительности: совещание подходило к концу.

— Разрешите, Петр Васильевич.

— Пожалуйста, Федор Аркадьевич.

Уже поднявшиеся со своих мест руководители обреченно сели. Экзекуция продолжалась. Арбузов открыл кожаную папку и извлек из нее несколько листков бумаги.

— Это задания из ОРУУ в службу участковых инспекторов на проведения обходов жилмассивов по убийствам на Некрасова шестьдесят и Кавалергардской десять. Я, конечно, понимаю, что убийство — серьезное преступление, но, Петр Васильевич, вы знаете, что участковые перегружены профилактикой бытовых скандалов и подготовкой к выборам. Отдел убийств насчитывает у нас двадцать человек, и я думаю, что целесообразно, если они сами выполнят эту работу, не отвлекая участковых. Максаков мысленно выматерился. В нем неумолимо нарастала злость. Он встал, заранее предвидя результат.

— Петр Васильевич, это абсурд! У меня на шестнадцать живых оперов тридцать два «глухаря». Многие с перспективой на раскрытие и…

— Сядь! — махнул рукой Григоренко. — Федор Аркадьевич прав. Толку от вашей перспективы! Месяцами валандаетесь! В следующем году они нам в зачет не идут!

Максаков шумно выпустил воздух, стараясь не сорваться на крик.

— Четырнадцать огнестрелов! Восемь потеряшек! Такие дела за неделю не раскрываются…

— Все! — Григоренко хлопнул ладонью по столешнице. — Хватит спорить! Сами сделаете обходы. Я сказал — никаких споров! — повернулся он к попытавшемуся что-то возразить Грачу.

Максаков сел, раздраженно сдвинув стул. Разговор с глухим.

— И не надо мне тут характер показывать! Федор Аркадьевич, что-нибудь еще?

— Да. — Арбузов достал еще лист бумаги. — Вот письмо из администрации района. Глава озабочен участившимися кражами лифтовых катушек. Предлагаю с целью ликвидации мест их сбыта обязать криминальную милицию закрыть все пункты приемки цветных металлов на территории района.

У Грача вытянулось лицо, словно ему предложили станцевать сейчас на столе ламбаду.

— Я-то здесь… Как я их закрою? У них лицензии… И вообще, это служба МОБ должна…

— Хватит! — Григоренко обрел второе дыхание. — Дожили! Глава администрации района вынужден указывать нам на слабые места в работе! Закроете пункты — перестанут воровать — не куда будет сдавать краденое.

— Они же в соседний район понесут, — уже безнадежно выдавил Грач.

— Не понесут.

— Почему?

Григоренко устало вздохнул и секунду подумал.

— Катушки тяжелые — не дотащат.

Максаков прикрыл глаза.

«Господи, ну почему ты так не любишь милицию?!»

5

Стало светлее. Насколько вообще может быть светло в Питере зимой и без снега. Струйка пара вырывалась изо рта и мгновенно растворялась в мутном сыром воздухе. Максаков облизал губы, чувствуя как их сразу же сковало микроскопическими колючими кристалликами льда. Было градусов пятнадцать ниже нуля. Стоянка перед РУВД уже опустела. За невысокой каменной оградой бугрился комьями заскорузлой земли выстуженный сквер со стеклянными шипами деревьев. Максаков привстал на цыпочки и отломил кусочек прозрачного панциря от проржавленной решетки окна. Мороз проветрил легкие и прояснил голову. Начинало прихватывать уши и ноги. Прозрачный осколок холодил ладонь. Страшно не хотелось возвращаться в прокуренное чрево здания, смотреть на грязные обшарпанные стены, засаленные окна, щуриться на тусклый свет лампочек. Он бросил ледышку на землю, поддал ее ногой и, вздохнув, зашагал под арку, ведущую в двор. Все так же уныло-тревожно шебуршилась в сердце холодная тоскливая пустота.

Водитель отдела Владимиров, скрестив руки на груди, стоял посреди двора, молча созерцая вылупившийся на него круглыми фарами «УАЗик». «Беломорина» у него во рту периодически вспыхивала темно-красным огоньком. Картина рождала ассоциации с тореодором и быком. Максаков тронул его за плечо.

— Как дела?

— Как в сказке. Аккумулятор — все.

— А зарядить?

— Мертвые не воскресают.

Максаков потер замерзшее ухо.

— Чего делать будем?

— Попробую у Коляныча выклянчить новый. Если что, Алексич, то тебя позову.

Максаков кивнул, хорошо представляя, как трудно будет убедить начальника гаража Коляныча отдать им новый аккумулятор, приготовленный для продажи налево.

На лестнице слоями висел табачный дым. Здесь он не рассеивался никогда. Казалось, даже стены пропитались запахом курева до самого основания. Он не спеша поднялся на четвертый этаж. В коридоре толпились опера с чашками и сигаретами. Традиционный утренний фуршет — значит, Паша уже провел сходку. На душе стало веселей. Вид ребят возвращал к мыслям о работе. Максаков так и не стал своим в кругу руководителей. Должно быть, они особым нюхом распознавали в нем чужого, из другого мира, имеющего другие интересы и непонятные им жизненные ценности. Даже Грач как-то сказал ему:

— Ты слишком любишь своих оперов.

Это была правда. Максаков любил свою команду. Не личный состав, как принято было говорить, а именно команду. Она платила ему тем же.

В кабинете его заместитель Паша Колесов пил чай из огромной кружки с надписью на английском «Я люблю чай». За глаза эту кружку называли «сиротской». Колесов пришел в отдел почти одновременно с Максаковым — перевелся с берегов Северного Ледовитого океана, где проработал почти пятнадцать лет. Не по годам и выслуге энергичный, доброжелательный и абсолютно порядочный, он пользовался огромным авторитетом у оперов, уважительно называвших его исключительно по отчеству — Иваныч.

— Привет, — Колесов поднялся для рукопожатия, — ты вместо кого дежуришь?

— У Аверьянова ребенок заболел. — Максаков не стал раздеваться. — Что-нибудь срочное есть?

— Вроде нет.

— Я схожу по кофейку. Если чего, пришлешь кого-нибудь.

— Если срочно что-нибудь — я пришлю кого-нибудь.

— Ну ты чисто Пушкин! Я скоро.

Игорь Гималаев курил у себя в кабинете, хмуро разглядывая заваленный бумагами стол.

— Пошли кофе пить.

— Однозначно.

Спускались молча. Максаков знал Гималаева десять лет. Еще по прошлой счастливой университетской жизни. Еще до ментовки. Еще до трупов и бандитских морд. Еще до совместных бессонных ночей в прокуренных кабинетах. Еще до общего кайфа побед и общей тоски поражений. Еще до дружбы, научившей молчать вдвоем.

Во дворе суетились водители, пытавшиеся оживить раздолбанные машины. На кого-то орал старшина РУВД. Куда-то тащили свеженапиленные доски грязные, оборванные суточники. Владимирова не было видно. Отделовский «УАЗик» грустно торчал в углу.

Кафе не имело названия, но постоянные посетители называли его «Четверкой» по названию улицы — 4-я Советская. Внутри было тепло, чисто и пусто. Татьяна за стойкой смотрела очередной бразильский сериал. Хозяин, Сан Саныч, как всегда приветливо помахал из дверей подсобки.

— Мы первые?

— Как видите. — Татьяна без вопросов направилась к кофеварке.

За окном злой ветер бил по замерзшим автомашинам. Первый глоток кофе наркотическим восторгом отдался в голове. Максаков наконец вытащил сигарету и прикурил. Ввалились Сашка Чернов и Игорь Чучмарев с ОРО.

— Тань, сделай два белых кофе, маленьких.

Булькнула разливаемая в кофейные чашки «Пятизвездная».

— Ненавижу зиму. — Максаков продолжал смотреть в окно. — Кто сказал, что русская душа должна любить мороз?

Гималаев кивнул, глубоко затягиваясь «Союз-Аполлоном». Снова помолчали.

— Чего хмурый такой?

— Устал. Голова вообще не работает.

— Возьми день, поспи.

— Да ладно. Дадут мне дома поспать.

Игорь жил в коммуналке, где занимал с женой и сыном тринадцатиметровую комнату.

— Приезжай ко мне, поспишь.

— Если только.

Радиаторы отопления жарили вовсю. Максаков снял шарф и вылез из пальто.

— Где будем Сиплого искать? На родине? В Северодвинске?

Гималаев затушил сигарету и закурил новую.

— Не думаю. Он где-то здесь. Чувствую.

— Много куришь.

— Знаю.

— Как сердце?

— Бьется.

По залу процокали каблучками две дознавательши с внешностью манекенщиц, одетые на пять собственных зарплат.

— Почему здесь?

— Так кажется. Ему в Северодвинске скучно. У него кураж. Там ему нечего делать. Или у нас, или в Москве.

Максаков покачал головой.

— Может быть, может быть. Как твоя молодежь?

— Стараются. — Игорь улыбнулся. — По Сиплому все материалы наизусть изучили. Думаю, даже ночью им бредят.

В группе Гималаева работали двое молодых — Денис Дронов, недавно перешедший из территориального отдела, и Марина Велиготская, выпускница университета МВД, которую Максаков взял вопреки мнению руководства. Оба были талантливыми, умными работниками, но иногда детско-юношеский азарт перевешивал все. Максаков вспомнил, что на следующий день после того, как Сиплый совершил свое второе убийство, Гималаев вышел из отпуска. Намереваясь спокойно вникнуть в оперативную обстановку, освежить в памяти старые дела и таким образом повалять с недельку дурака, он неспешно поднялся на этаж и был немедленно атакован своими соратниками по группе.

— Игорь! Игорь! — кричали они наперебой. — У нас тут новое убийство! Такое интересное! Его наверное тебе дадут!

«Глупые дети. Чему вы радуетесь?» — грустно думал Гималаев, понимая, что тихого адаптационного периода после отпуска не получится.

— Давай еще по маленькому двойному. Догонимся. — Он встал и направился к стойке.

Максаков смотрел в окно. Напротив блестел стеклопакетами отреставрированный дом. В окнах виднелись красивые занавески и электрические пирамидки из рождественских свечек. Высокая шатенка в пепельной шубе пыталась извлечь из синей иномарки аккуратную елочку в пластиковом пакете, перехваченном розовой ленточкой.

— Засмотрелся? — Игорь вернулся с двумя дымящимися чашками.

— Не могу понять, почему мы не имеем права нормально жить.

— Имеем. Надо просто поменять работу.

— Заодно и мозги.

— В общем, да.

— Ты-то что думаешь?

Гималаева давно звали в прокуратуру, где зарплата была на пару тысяч рублей выше.

— Не знаю… Я все время жду чего-то. Что станет лучше. Что кто-нибудь обратит на нас внимание. Что не нужно будет бросать профессию, которой учился десять лет, и начинать все сначала. Не знаю.

— Ты хороший юрист, — у Максакова сосало под ложечкой. Кофе не имел вкуса. — Для тебя это не сначала.

— А разве я плохой опер? — Игорь отвернулся и выпустил кольцо дыма. — Прокуратура или суд — единственное место, где я могу себя представить. Могу, но не хочу. Я опер. Я хочу работать, но не могу больше так жить. Хочу не считать деньги на еду. Хочу, чтобы мой ребенок рос в нормальных условиях. Хочу, чтобы жена могла купить себе шмотку, которая нравится. Словом, жить хочу. Вопрос не в том, что «бриллианты мелковаты», — существовать надоело.

Максаков молчал. Ему нечего было возразить. Он и не собирался. Его собственное положение было лучше других. Родители имели возможность помогать ему. Мама дарила на все праздники куртки, ботинки и пиджаки. У отца была машина, которой Максаков постоянно пользовался. Это было здорово, но не меняло общей картины. Он, как все, крутился по пятнадцать часов за три тысячи в месяц, стрелял десятки перед зарплатой, питался быстрорастворимыми супами и бесился оттого, что он — тридцатитрехлетний майор, профессионал с десятилетним оперативным стажем, не лентяй, не дурак — вынужден принимать деньги от родителей вместо того, чтобы помогать им.

— Я ничего еще пока не решил. — Гималаев неожиданно улыбнулся. — Опять поставил себе срок — до лета. — Если ничего не изменится к лучшему…

— Мне будет трудно без тебя.

— Рано еще говорить.

— Ты же знаешь — к лучшему ни чего не изменится.

Женщина с елкой скрылась в теплом нутре дома. Звереющий ветер крутил по промерзшему тротуару обрывок розовой ленточки.

6

— Позвони в дежурку! — Иваныч оторвался от чтения каких-то документов. — Только что звонили. А также в штаб и прокуратуру.

— В прокуратуру кому? — Максаков бросил пальто и шляпу на диван и схватил прямой телефон.

— Володе Французову.

— Ладно.

Трубка прямой связи с дежуркой молчала всего секунду.

— Вениаминыч, что стряслось? А без меня никак? Понял.

Иваныч молчал, но во взгляде его читался вопрос.

— Разбой, на Коломенской. — Максаков снова пошел за пальто. — Потерпевшие какие-то черные. Преступники вроде в форме сотрудников. Чертовщина какая-то. Я поехал. Иваныч кивнул.

— Ты на нашей машине?

— Наша — уже памятник начальнику гаража. Кстати, попытайся выбить аккумулятор. Я на своей.

Иваныч снова кивнул, не отрываясь от бумаг.

Пробки уже плотно закупорили дымно-морозную Лиговку. Стоя в среднем ряду, Максаков смотрел, как спешащие в метро люди пытаются протиснуться в единственную открытую дверь на «Площади Восстания». Немолодая невысокая женщина в сером пальто с меховой опушкой поскользнулась и неловко упала на бок. Никто не бросился ей помогать. Людская волна плавно обогнула ее, предоставляя возможность самой разобраться со своими проблемами. Максаков инстинктивно взялся за ручку дверцы, но сзади уже нетерпеливо сигналили — зажегся зеленый. Он дал газу и проскочил Невский.

«Не убилась же она, в конце концов».

Машина опасно елозила на скользкой дороге. Асфальт на Коломенской навивал ассоциации со Сталинградом. Под аркой двадцать четвертого дома курили постовые.

— Где?

— Угловая парадная, третий этаж.

Лестница оказалась узкой и крутой. Третий этаж больше смахивал на пятый. У двери квартиры топтались местный опер Юра Егоров и незнакомый участковый с худым невыразительным лицом.

— Привет. Что тут у вас?

— Привет. Ты «от руки»?

— От ноги! Чего случилось-то?

— Не злись.

— Я не злюсь. Холодно.

Батареи парового отопления были свинчены на всех этажах. Через разбитое стекло лестничного окна ощутимо задувал жесткий декабрьский ветер.

— Хата съемная. Проживает семья… — Юра заглянул в блокнот. — Рахмоновых из Курган-Тебенского района. Всего восемь человек.

— На Кузнечном торгуют? — Максаков снова достал сигареты, чувствуя, что курить меньше не получится, по крайней мере сегодня.

— Да нет. — Юра продолжал листать блокнот. — Говорят — на стройке работают. Вот нашел: стройплощадка угол Салова и Бухарестской, прораба зовут Петр Сергеевич. Телефон есть.

— Ну, дальше.

— Дальше просто. Около десяти пятнадцати в дверь позвонили. Дома были только бабы и младший брат, семнадцатилетний. Он болеет. Вошло человек пять. Говорит, в масках, в черной форме, с автоматами. Спросили про наркотики, потом забрали из жестянки восемьсот долларов и ушли.

— Деньги-то чьи?

— Общие, всей их семьи накопления.

Максаков выкинул окурок, протиснулся между Егоровым и участковым и толкнул дверь квартиры. Грязный коридор — узкий, фактически на одного человека, тусклая пыльная лампочка под потолком почти не дает света. По левой стене светлеют три дверных проема. Комнаты — почти одинаковые двенадцатиметровые пеналы, заваленные пестрыми тряпками. Из мебели — только покрытые шерстяными одеялами матрасы и несколько стульев. Две задрапированные женщины испуганно жмутся по углам. Смуглые мальчишки шумно играют во что-то прямо на полу. Потолки в желтых разводах недавних протечек. Обои давно потеряли первоначальный цвет. Из конца коридора тянет сыростью и неисправной канализацией. Холодно. Максаков машинально шагнул к забитому фанеркой окну и потрогал батарею.

— Тепло только в кухне, — низкорослая неопределенного возраста женщина показывала пальцем, куда нужно идти.

Он аккуратно переступил через стоящие на грязном полу миски с какой-то едой и отворил плотно прикрытую дверь, Здесь было теплее, чище и просторнее. Газовая плита пылала всеми четырьмя конфорками. Что-то булькало в синей кастрюльке. Не сводя с нее глаз, в углу у окна сидела такая же низенькая женщина без всяких признаков возраста. Возле кухонного шкафчика возился криминалист Леша Суворов. Судя по черным мазкам сажи на стенах и подоконнике, все остальное он уже обработал. За чужеродно-изящным круглым обеденным столом сидел бородатый мужчина лет сорока пяти и вполголоса отвечал на вопросы начальника розыска 105-го отдела милиции Гриши Варенцова. Максаков отметил, что борода у мужика наполовину седая, плечи опущены, а глаза прозрачные и абсолютно погасшие.

— Здорово, Алексеич. — Варенцов поднялся. — Ну чего… Подозрений у хозяина нет; Обход делается, но пока по нулям. Свидетели говорят…

— Постой. — Максаков еще раз окинул взглядом место происшествия, чувствуя какую-то неправильность. — А следак где? Кто сегодня твой отдел обслуживает?

— Размазков. Он уехал. Ждет на месте. — Варенцов развел руки. — Ты же его знаешь. Он сказал, что у него дел по горло.

— Сказал, чтобы я работал, а осмотр он потом по памяти напишет, — пояснил Суворов, не отрываясь от работы.

Максаков почувствовал, как злость сводит ему скулы. «Ослята», так называли в РУВД следователей, за редкими исключениями никогда не переламывались на работе, но всему есть свои пределы.

— Телефон здесь есть? — спросил он.

— Откуда?! — Варенцов удивленно воззрился на него. — На тебе мою трубку.

Размазков ответил после первого гудка:

— Слушаю вас. — Его голос просто излучал внимание.

— А я вас. Привет, Витя. Максаков моя фамилия. А ты чего не на Коломенской?

Пауза длилась почти полминуты. Видимо, Размазков не ожидал столь наглого вмешательства в его взгляды на ведение следствия.

— А чего там делать, Алексеич? — осторожно начал он. — Все равно на корзину работать.

— С чего это ты взял? — Максаков сдерживал готовую прорваться злость.

Размазкова он терпеть не мог за гнилость и нечистоплотность. О его тарифах на прекращение уголовных дел и изменение меры пресечения знало все РУВД, но тем не менее все это сходило ему с рук. Возможно, в связи с близкими отношениями между ним и начальником следствия.

— Как с чего? Я что, разбой у черножопых возбуждать буду? Меня за это по головке не погладят. А они явно звездят. Варенцову что, объяснять надо, как заявление на отказняк принимать?

— Виктор Юрьевич, — Максаков медленно и тщательно выговаривал слова, — немедленно прибудьте на место происшествия и начинайте осмотр.

Размазков на секунду взбрыкнул:

— Может, позвонить Сергею Никодимовичу? Спросим мнение начальника следствия?

— Лучше позвоним Александре Владимировне. Спросим мнение зампрокурора. — Максаков бил наверняка. Резко отрицательное отношение надзирающей за милицейским следствием Востряковой к подполковнику Осленко не могло быть не известно Размазкову.

— Сейчас еду, — буркнул он.

— Побыстрее, — усмехнулся Мак саков и добил: — Я понимаю — это не в «Калифорнийские вечера» за клубной картой, но все же поторопись.

Месяц назад Размазков расследовал дело об избиении охранниками известного клуба подвыпивших посетителей. Дело было быстро прекращено, а он неожиданно получил в подарок «золотую» карточку клуба, с практически неограниченным кредитом, причем считал, что никто об этом не знает.

— Так чего, работать, что ли? — с обескураживающей простотой спросил Варенцов, грустно убирая трубку в карман.

— А ты попробуй, Гриша! — Мак саков раздраженно похлопал его по плечу. — Это полезно иногда! Иди, пни своих участковых, Юрку пни, а то они обход, не сходя с места, сделают.

— Чего ты наезжаешь? — надулся Варенцов. — Тебе там хорошо сидеть. У тебя одни убой. Раскрыл — герой, не раскрыл — хрен с ним. А меня тут имеют за грабежи, разбои, кражи, отсутствие контроля за ранее судимыми, некомплект, за все, за черта лысого!

Он хлопнул дверью. Максаков мысленно выругал себя. Чего психанул? Размазков завел, а Варенцову досталось. Конечно, Гришка — не суперсыщик и не большой энтузиаст, но работать может, а должность у него собачья, и плющит его руководство, как и всех замов по оперработе на земле, постоянно и за все. Внутри тревожно продолжало сверлить щемящее беспокойство. К нему прибавилось чувство досады на собственную невыдержанность. Максаков остро переживал любые конфликты с людьми, за исключением таких гнид, как Размазков. Он с детства не умел долго дуться и всегда первым бежал мириться. Большей частью это воспринималось как слабость и вызывало злорадство у противной стороны. Максаков это понимал, но не хотел идти против своей сущности. Все равно бесполезно доказывать идиотам, что доброта и слабость — вещи разного порядка.

— Чай пейте.

Он обернулся. Хозяин протягивал ему дымящуюся пиалу.

— Спасибо. — Он машинально принял ее, ощущая густой аромат.

— Зеленый, — по-русски мужчина говорил фактически без акцента, — очень полезно.

Максаков вдруг почувствовал, что устал стоять. Чай действительно был вкусным. На углу стола лежал раскрытый паспорт.

— Спасибо, Луфтулло Ибадулаевич. — Он сделал еще глоток. — Вы давно в городе?

— Скоро год. — Рахмонов сел напротив.

— Какими судьбами? — Так вопрос звучал несколько мягче, чем «зачем приехали?»

— Работать. — Хозяин слегка развел руки. — Там, дома, воюют. Нет работы, нет еды, нет жизни.

— Можно торговать. — Максаков намекал на чисто азиатский Кузнечный рынок рядом.

— Я не крестьянин. Я городской. Строитель.

Рахмонов вздохнул. Максакову стало его жаль. Он представил себя бросившим с родней Питер и перебивающимся случайными заработками где-нибудь в Душанбе. Грустно, наверное, созерцать серую питерскую зиму после голубьж гор Памира.

— Сколько платят?

— Семьдесят пять рублей в день.

Максаков даже присвистнул. Что там писали в советских учебниках о положении иностранных рабочих в странах империализма?

— Деньги были накоплены?

Рахмонов кивнул. Глаза его оставались безучастными. Он прилежно отвечал на вопросы, потому что так было положено, но никаких эмоций разговор у него не вызывал.

— Хотели снять новую квартиру. Здесь детям сыро.

В кастрюльке заурчало. Женщина выскочила из угла и стала помешивать варево.

— Милиция сюда заходила когда-нибудь?

— Нет. Только на работу.

— Давно?

— Недели две.

Рахмонов продолжал смотреть и говорить в стену. Максакова это начинало раздражать.

— Зачем?

— Не знаю. Всех построили, записали, перефотографировали.

В коридоре истошно завопили дети. Резкими, гортанными криками их пыталась успокоить женщина. Хозяин сделал неуловимое движение, и вторая скользнула от плиты на помощь.

— Что у вас тут за караван-сарай? — вернулся Баренцев.

— Адрес этот им давал?

— Да, конечно.

— А родственники?

— Все.

— Алексеич! Тебя дежурка РУВД ищет! — Варенцов протянул ему мобильник. В глазах его не было и тени обиды.

— Миша! Ты долго там? — Связь была не очень, и голос Вениаминыча периодически пропадал.

— Заканчиваю.

— У нас три кражи. Две квартирные, глухие, а одна крупная, на деревообрабатывающем заводе, но вроде с подозреваемым. Надо ехать.

«Понеслось, — подумал Максаков. — Чужое дежурство — хуже некуда».

— А где Грач, где Парадов?

— Все же на годовом совещании в главке, — удивился Лютиков.

Мимо к плите тенью проскользнула вернувшаяся женщина.

— Точно, б…. я забыл, — выругался Максаков. Очередная бесконечная говорильня в ГУВД могла затянуться до вечера. — Сейчас еду. Это который комбинат? У Лавры?

— Да.

— Понял.

Он вернул трубку Варенцову и повернулся к Рахмонову.

— Примет у нападавших никаких особых? Женщины, племянник не говорили?

Тот покачал головой. Стряпуха неожиданно привстала на цыпочки и что-то ему шепнула. Он нахмурился.

— Она говорит, что у одного была татуировка на запястье: череп с парашютом. А больше… Маски же.

Максаков поднялся и надел шляпу.

— Гриша! Пусть уж Егоров принимает заявление. Размазков сейчас приедет, а материал не готов.

— Я не буду писать заявление, — неожиданно сказал Рахмонов.

— То есть как? — обернулся Максаков. — Почему?

— Не хочу. Я же черный. Это точно ОМОН. Они власть. Я боюсь. У меня семья. Ее надо кормить. Мне ничего не надо.

— Тогда они придут снова, и кормить семью тебе…

— Так положено у вас. Я же черный.

В голосе Рахмонова слышалась непреклонность, присущая горцам.

— Прибыл по вашему указанию, товарищ ответственный, для организации работы на месте происшествия! — Высокий, болезненно худой Размазков стремительно прошел в кухню и водрузил на стол свой «дипломат». — Боевая готовность номер один. Где заявление? Где материал?

Максаков чувствовал на себе иронические взгляды Варенцова и криминалиста Суворова. Он молча открыл дверь и пошел по темному извилистому коридору. Сквозило. Из комнат неслись крики на чужом языке. На выходе его нагнал Варенцов.

— Алексич, не заводись. Я же знаю — это точно СОБР. Юрка приволок информацию: они внизу, в «Ганне», ели сегодня. У них рейд по рынкам. Ну на хрена нам с ними ссориться? Они же менты.

Максаков резко остановился.

— А мы?

— Что?

— Мы тогда кто, если они — менты?

— Не понял.

— Подумай!

На улице вовсю гулял ветер. В воздухе появилась мелкая белая пыль. Максаков безуспешно попытался поймать ее рукой. Тучи мрачно нависали над городом. Хотелось щелкнуть выключателем и увеличить свет. Лобовое стекло затянуло тонюсенькой молочной пленочкой. Из школы с гиканьем и визгом неслись размахивающие рюкзаками младшеклассники. На углу старушки толпились возле магазина дешевых продуктов. Максаков выкурил сигарету и, тщетно пытаясь унять возрастающее в груди чувство тревожности, осторожно вырулил на Свечной переулок. Машина гуляла на трамвайных рельсах. Бесцветный зимний день неумолимо набирал обороты. Где-то далеко, на Петропавловке, простуженно кашлянула пушка.

7

Рассыпающаяся из облаков снежная крупа образовала на поверхности воды колышащуюся белую корочку. Максаков поднял камешек и зашвырнул на середину канала. Мостки обледенели, и он едва не потерял равновесие. Серые пакгаузы защищали спину от ветра. Было тихо. Сзади вполголоса разговаривали территориалы.

— Вечером пособи хату одну прошерстить.

— Старый, извини, не могу. Мне на халтуру. Витьку попроси, он вчера стоял.

— Хорошо. А ты где?

— В игровых автоматах на Дегтярке.

— Нормально платят?

— Вместе с зарплатой на хлеб хватает.

Максаков поднял еще один камешек. Чувство беды продолжало теребить изнутри. Он думал о Сиплом. Он думал, что вся эта тревога из-за него. Он думал, что никогда еще с таким не сталкивался. Он думал, что все это похоже на голливудский фильм.

…Вежливая улыбка, внимательные глаза, благородный наклон головы.

«Счастлив помочь. Приятно будет встретиться еще один раз…»

Он никак не мог вспомнить его взгляд. Глаза помнил, а взгляд — нет.

«Один раз. Еще один раз. Сука! Если бы тогда…»

— Змерзли, маугли? — Голос участкового Сухова обрушился как удар колокола. — Можно заходить. Эксперт закончил.

— Тогда уже поздно заходить, — дурашливо хихикнул кто-то из оперов.

Максаков улыбнулся, с трудом выдирая себя из липкой паутины дурных предчувствий.

— Или наоборот — уже безопасно. Пошли.

Ветер все же просочился между серыми корпусами и теперь игриво кидался снежной пудрой.

Склад был большой, на удивление теплый и ужасно приятно пах. Ароматы древесины, свежей стружки, различных лаков и смол всегда сводили Максакова с ума. Это было похоже на ларьки с шавермой у метро. Смертельно опасный риск заработать инфекцию, но запах притягивает просто гипнотически.

— Мне даже трудно подсчитать сейчас ущерб. — Взъерошенный несуразный мужчина в дорогом, совсем не идущим ему пальто разговаривал с Сашей Шохиным — начальником розыска 176-го отдела.

Шохин был гораздо моложе Варенцова и еще не успел утратить желание и азарт работы. Максаков незаметно подошел сзади.

— Вам желательно поторопиться с суммой и предоставить нам справку. — Шохин всегда говорил тихо, словно стеснясь. — Без этого следователь не может возбудить уголовное дело.

— Это же красное дерево. — Мужчина, похоже, не слышал его.

Вблизи Максаков заметил, что галстук у него тоже от «Версаче» и тоже неумело завязан каким-то нелепым узлом.

— Если они сложат все в холодном месте… Справка? Да, да, конечно. Я распоряжусь.

Спина у него была узкая и сутулая.

— Главный технолог, — пояснил ему вслед Шохин, как всегда, еле слышно, — он здесь сорок лет работает. Начинал столяром.

Максаков достал сигарету, но наткнувшись взглядом на плакат запрещающий курить, снова убрал ее в пачку.

— Расскажи, как все было.

— Конечно, — спохватился Шохин. — Ночью, между часом и тремя, когда сторож спал, вон у него комнатка в дальнем конце, перепилили замок грузовых ворот, вошли, подперли его дверь брусом и вывезли целую фуру красного дерева, причем какого-то эксклюзивного.

— Это уже не кража, а грабеж. Подожди, а проходная? Это же завод.

— Этот склад за забором. Поэтому и сторож персональный.

Максаков снова полез в карман.

— Пошли покурим.

Белая сырая пыль висела в воздухе. Крупинки покалывали лицо.

— Теплеет. — Шохин задрал голову к небу. — Хоть к Новому году снег пошел.

— Какой это снег, — фыркнул Максаков. — Впрочем, я никакого не люблю. Угощайся.

— Я не курю.

— Счастливчик.

Голова закружилась после первой затяжки. Максаков в очередной раз понял, что не курить на работе — это утопия. Смешно — дома фактически никогда не тянет. Шохин поднял воротник куртки. Где-то за корпусами складов визгливо заорала циркулярная пила.

— Вениаминыч сказал, что есть выходы.

— А… — Шохин скривился. — Все, как всегда, бегут впереди паровоза. Сторож видел в окно кусок фуры. Ему показалось, что на фургоне вмятина, причем знакомая — видел на одной машине, что привозила материалы.

— Это он ночью, в декабре, разглядел?

Шохин, несмотря на скромность и стеснительность, был болезненно самолюбив.

— Михаил Алексеевич, я же не ребенок. Я проверил — там как раз у окна фонарь работающий. — Казалось, он сейчас заплачет от обиды. — Я же понимаю…

— Саша, — Максаков дотронулся до его плеча, — ты чего? Я просто спросил.

Ему всегда было не по себе, когда свои называли его по имени отчеству и на «вы». Он никак не мог привыкнуть, что заместитель начальника 176-го отдела младше его почти на десять лет и имеет стаж работы в розыске только два года. Приметы времени. Раньше до важняка служили лет восемь, а сейчас больше пяти лет в милиции — аксакал. Как курсы младших лейтенантов во время войны: выжил в первой атаке — командир роты, пошел вторую и третью — принимай батальон.

— Все нормально. — Голос Шохина стал почти неслышным. — Мы установили фуру и водителя, но у него алиби: вторую неделю лежит со сломанной ногой в Институте скорой помощи. Говорит, что оба комплекта ключей от машины дома. Ребята поехали.

— В больнице все проверили?

— Да, лежит реально. Открытый перелом.

— Может, сторож ошибся?

— Может.

Ветер усилился. Снежная крупка металась между унылых серых строений. Шохин поежился и с надеждой посмотрел на теплый проем входной двери.

— Пошли, а то холодно, — перехватил его взгляд Максаков.

— Иду. — Шохин уставился в молочно-белую пелену. — Кажется, наши возвращаются.

Сквозь свист ветра едва доносилось жужжание автомобильного двигателя.

— Точно.

Патрульный «УАЗик» 176-го отдела подпрыгивал на ухабах. Шохин отделился от стены склада. Его не защищенные шапкой волосы с разу пробило снежной сединой.

Скрип тормозов, звук открываемой дверцы. Максаков, притулившись под коньком крыши, смотрел на мутные хороводы снега с ветром и думал о том, как быстро и непредсказуемо меняется в Питере погода. За несколько часов от пятнадцатиградусного мороза без единой снежинки до мокрой, почти теплой метели. Смотреть на густой белый ветер было приятно. Легкий озноб покалывал спину. От дверей ползла волна теплого воздуха. Тревога не отпускала. В голове роились мысли о Сиплом. Тяжелые и безрадостные.

— Оба комплекта дома, — вернулся Шохин, — машина на платной стоянке. Проверили — стоит. Сторожа говорят — не выезжала.

— Надо осмотреть кузов. — Максаков с трудом вернулся к действительности. Не хотелось отрывать взгляд от серо-белого танца снежинок. Щепки, стружки, следы ящиков.

Шохин кивнул. Двое молоденьких, как старшеклассники, оперов 176-го вылезли из «УАЗика» и поспешили к теплому прямоугольнику двери. За ними шел долговязый угреватый парень в синтепоновой коричневой куртке, черных джинсах и стоптанных полуботинках. Лицо его показалось Максакову нервно-настороженным. Он давно привык к таким лицам и знал, что стоит за этим безликим тревожным взглядом.

— Кто это?

Шохин оглянулся, дождался, когда долговязый скроется внутри склада, и слегка наклонился к Максакову. Шепот его походил на тихое шуршание листвы при полном безветрии.

— Ничего не слышу, Саня. Давай погромче.

— Брат водителя, — Шохин снова оглянулся, словно собирался сообщить судьбоносную для страны тайну, — дома у него живет. Он просто недавно…

— Освободился, — кивнул Максаков. — Это я вижу. За что сидел?

Изумленный взгляд Шохина приятно пощекотал самолюбие.

— Грабеж. Четверик мотал. В «металке».

— Сюда-то зачем притащили? Везите в отдел.

Шохин пожал плечами.

— Если только чтобы опросить. Он неделю как откинулся.

— Тебе работать. — Максаков прикрыл уставшие от мельтешения снега глаза и полез за сигаретой. «Так даже до обеда не хватит».

Скрипнул порог.

— Дай прикурить, пожалуйста.

Вместо Шохина рядом стояла Люда Хрусталева в расстегнутом пальто с сигаретой в руке. Он щелкнул зажигалкой.

— Спасибо. — Она глубоко затянулась и выпустила дым через нос. Густая косметика не скрывала ее шелушащейся кожи и темных полукружий под глазами. К женщинам ментовка была наиболее беспощадна.

— Надо машину осмотреть на стоянке, — Максаков прикурил сам, — на которую сторож показывает.

Ветер бросил снежной крупой Людмиле в лицо. Она то ли сощурилась от этого, то ли просто скривилась.

— Какие основания?

— Показания сторожа.

Она смотрела на кончик своей сигареты. Он знал, что она скажет.

— Я его допрошу, напишу вам поручение, и осматривайте, если хотите. Завтра дело передадут другому следователю, пусть он решает.

Помолчали. Ее сигарета догорела почти до фильтра. Он не удержался от шпильки.

— Раньше ты такой не была.

— Дура была, — она бросила окурок и запахнула пальто, — поздно поумнела.

Он усмехнулся. Она первый раз посмотрела ему в лицо.

— Миша, не надо, а? Двенадцать лет жизни коту под хвост. Что толку? Пахала как лошадь. Каждую копейку считала. Десять лет в одном пальто и дырявых сапогах. Один муж — кобель, другой — алкаш. Сын как беспризорник. Приползаешь в свой коммунальный сарай, чтобы потерять сознание на ночь. Посмотри на меня — уже не встанет ни у кого. Хватит. Пока работу не найду: опись, протокол, сдал, принял, отпечатки пальцев и в восемнадцать пятнадцать домой. Может, еще успею чего в жизни.

Максаков курил и щурился на слепое пуржащее небо.

— Раньше ты такой не была, — повторил он.

Она махнула рукой и повернулась к дверям. Ветер игриво рванул полу пальто. Она обернулась.

— На себя бы посмотрел внимательно. К чему ты катишься, Крутой Уокер? Подумай, пока не поздно.

Максаков улыбнулся. Грустно и ласково.

— Раньше ты такой не была.

Дверь с треском захлопнулась. Скопившийся за последний час на кромке крыши снег обсыпал его как сахарная пудра пышку. Он подумал о том, что она права, о том, что она не права, о том, что сам разберется в своей жизни, о том, что никогда не сможет в ней разобраться, о том, что Сиплый вернется, о том, что он замерз, и наконец о том, что пора идти внутрь.

Первоначальная неразбериха внутри склада уже улеглась. Рабочие сортировали какие-то заготовки, кантовали бочки с лаком и косились на откровенно скучающих постовых. Эксперт возился возле комнаты сторожа, подпрыгивая над бруском, которым была приперта дверь. Со стороны это походило на какой-то ритуальный танец. Максаков искренне заинтересовался, что он с ним делает. Не отпечатки же пытается снять с неровной, шероховатой поверхности. Людмила неторопливо писала протокол. Участковый дремал на скамеечке у стены. Шохин, опера-школьники и долговязый субъект кружком стояли возле штабеля каких-то очередных эксклюзивных досок.

— Значит, уверен, что машину не брал никто?!

Метрах в пятнадцати от них врубили какой-то громкий станок, и Шохину приходилось почти кричать. По выражению его лица было видно, каких сил это ему стоит.

— Д-а не-ет, — долговязый по-блатному растягивал слова, — ни-икт-оо.

— А сам?

— Я-а? Не-а.

— А он часто сюда ездил?

«Дурацкий вопрос, — подумал Максаков. — Он-то откуда…»

— О-откуда-а я-то знаю. Я во-о-бще об этом ме-е-сте сегодня узнал. Я-а откинулся только. Никогда-а здесь не был.

По переносице долговязого катилась капелька пота. Калориферы под потолком изрыгали раскаленный воздух. Максаков снял шляпу и перекинул пальто через руку.

— Что дальше? — спросил у него Шохин.

«А мне-то какое дело? — подумал Максаков. — Завтра я сменюсь, и мне до этой кражи будет как до дискриминации зулусов в Центральной Африке».

— Возьмешь у Хрусталевой поручение и осмотришь фуру. Тщательно. Метр за метром.

Максаков тоже работал десять лет не в штабе, но уподобляться Людке не хотелось.

— И попробуйте установить: заводили машину на этой неделе или нет.

Шохин кивнул. Духота в помещении склада была невыносимая. Максаков ослабил галстук.

— Попить здесь нигде нет?

— Пожалуйста, Михаил Алексеевич. — Один из молодых достал из кармана бутылочку «БонАквы».

Второй покрутил головой.

— Где-то я стакан видел. А, вот он!

Граненый стакан, извлеченный из недр стоящего в метре верстака, не вызывал доверия, и Максаков хлебнул из горлышка. Газировка смочила горло и напомнила о пустом желудке. Он взглянул на часы. Они стояли — забыл завести.

— Сколько времени?

Молодые развели руки. Шохин тоже пожал плечами. Долговязый шагнул в сторону и толкнул дверь подсобки. Над большим чертежным планшетом висели ходики.

— По-о-ловина пе-ервого.

— Поеду я. — Максаков надел пальто и повернулся к Шохину. — Позвони по результатам.

На улице было уже белым-бело. Снег стал крупнее, и резкий ветер рисовал им замысловатые фигуры на сером однотоном небе. «Дворники» остервенело скребли лобовое стекло. Он сидел и слушал, как довольно урчит, набирая обороты, прогреваемый двигатель. Затем выключил его, вылез из машины и, прикрываясь от снега полями шляпы, вернулся на склад.

— Саша, — поманил он Шохина, — кузов фуры посмотрите, а в кабину не лазайте. Эксперт здесь закончит — пусть там поработает. И этого длинного красавца давите. Врет он.

В глазах Шохина столь откровенно читался немой вопрос, что сдержать самодовольную улыбку было практически невозможно.

— Откуда он знает, что в подсобке часы, если никогда здесь не был?

На пути в РУВД вернулись мысли о Сиплом. Тревожная пустота сосала в груди. Хотелось чаще смотреть в зеркало заднего вида. Снег усиливался.

8

В отделе было тихо. Большинство оперов расползлось в поисках обеда. Только у Сергея Шарова дверь была настежь и на столе в большой трехлитровой банке, наполненной очищенной картошкой, булькал кипятильник.

— Заходи, Алексеич, — улыбнулся Шаров, — у меня пара кубиков бульонных есть. Сейчас засыпем: будет и первое и второе.

У Шарова было трое детей, и Максаков плохо понимал, как живет этот спокойный, добросовестный и честный парень. Он остановился в дверях и стряхнул снег с полей шляпы.

— Спасибо, Серега, у меня там пара пакетов китайской бурды осталась.

В кабинете хрипел чайник. Гималаев насыпал в кружку китайскую лапшу.

— Ты вовремя. Тебе забодяжить?

— Давай. — Максаков разделся и рухнул в свое любимое черное кресло, с барского плеча подаренное Грачом при замене мебели у него в кабинете. Оно, как всегда, хрустнуло и наклонилось влево.

— Иваныч где?

— За хлебом пошел. Сейчас будет.

— Про зарплату слышно чего?

— Вроде дадут в понедельник.

— Со шмоточными?

— Вряд ли.

Максаков повертел в пальцах сигарету и отложил на край стола. В кабинете было холодно. Для работающего обогревателя он был слишком большим и пустым. Полтора десятка стульев, ободранный диван, два стола углом друг к другу. На стене календарь и плакат «Зенита». След протечки на потолке. Серые обои. Он вспомнил квартиру на Коломенской. Разница небольшая.

— Искал кто?

— Француз снова звонил.

Игорь отключил чайник, залил водой лапшу и накрыл кружки «Комментарием к Уголовно-процессуальному кодексу». Максаков снял трубку.

— Здорово, Николаич. Искал?

Французов был последним из оставшихся в районной прокуратуре нормальных следователей.. С Максаковым их, кроме этого факта, соединяла дружба.

— Искал. У меня плохие новости.

Максаков напрягся. Он давно устал от бед, неприятностей и проблем. Мечталось о светлом. Хотелось радости и положительных эмоций. Неприятный холодок снова штопором ввинтился в грудь.

— Выкладывай.

— Костюхина по убийству оправдали. Дали трешку за хранение оружия, зачли отсиженное и освободили.

Максаков вспомнил круглолицего упыря-олигофрена из Пскова, застрелившего двух заезжих коммерсантов из-за смехотворной суммы.

— Больше стрелять никого не буду. Топить буду — доказательств меньше, — ухмылялся он на следствии.

Навалилась апатия. Тупая и безразличная. Захотелось домой. Горячий чай, интересная книжка, плед и бормочущий телевизор. Не знать, не видеть и не ведать бандитов, трупов, судов, выстрелов. Стать нормальным человеком, пребывающим в счастливом неведении…

— Почему? — выдавил он, понимая, что в сущности — разницы никакой.

— Дежурный следак в протоколе осмотра не написал, как упакована куртка, на которой запаховые следы Костюхина. Ее признали доказательством, добытым с нарушением закона. А пистолет, по его, заявлению, он нашел после убийства и не успел сдать.

— А показания проституток, которым он этим стволом угрожал?

— Так они же проститутки. Какая им вера? Я разговаривал с судьей. Он сказал, что не сомневается, что убийца — Костюхин, но ничего поделать не может: у нас правовое государство. Прокурор в процессе тоже его поддержал.

— Это они родственникам убитых пусть расскажут. У нас правовое государство на потерпевших почему-то не распространяется.

— Согласен. — Голос Французова звучал невесело. — Короче, Костюхина на волю, мне выговор.

— Как? — опешил Максаков. — Тебе-то за что?

— Ну как за что? — так же невесело рассмеялся Володька. — Есть оправдание — значит, нужно кого-то наказать. Дежурный тот давно уволился, а я не увидел его ошибки и вовремя не отпустил Костюхина, не «заглухарил» дело. Плевать, конечно. Жалко только — с квартальной премией пролетаю. Я рассчитывал с нее долги отдать.

— Выходит, никого не сажать — безопасней?

— Выходит. Может, вечером по стаканчику? А то тошно как-то.

— Я дежурю.

— Понял, но я, может, все равно заскочу.

— Давай.

Максаков ощутил подступающую волну ярости. Перехватило дыхание. Заныло сердце. Подкатило бешеное желание крушить все, что попадется под руку. Он дотянулся до двух граненых стаканов возле грязно-зеленоватого графина на приставном столике и, размахнувшись, швырнул один из них в противоположную стену. Брызнули осколки. Полегчало, но совсем чуть-чуть. Гималаев невозмутимо помешал лапшу, пригубил. Второй стакан полетел вслед за первым. Максаков с интересом посмотрел на графин. Игорь задумчиво покачал головой, оставил кружку, молча пересек кабинет, достал из стенного шкафа два стакана и поставил их перед ним, после чего вернулся к лапше. Злость пропала мгновенно. Максакову хотелось смеяться.

— Я потом все уберу. Дай, пожалуйста, мою порцию.

— Кого выпустили? — Игорь передал кружку.

— Костюхина.

— Не слабо.

— Что, чья-то жена заходила? — Иваныч с батоном в руке пнул ботинком осколки.

— Нет, Алексеич понервничал. Бери свою порцайку и давай хлеб.

— Понятно.

Лапша, конечно, была, как всегда, безвкусной, но горячей. Желудок наполнялся, голодные спазмы отпускали. Максаков вытер губы и с наслаждением закурил. Иваныч достал пакет с двумя бутербродами и аккуратно разделил на троих.

— К чаю.

Бряцнул телефон. К счастью, не прямой.

— Да?

— Ты очень занят? — Голос Татьяны был нейтрален.

— Для тебя нет.

— Как дела?

— Кручусь. Дежурю.

— Тогда извини. У меня на сегодня два билета в театр. Я думала, может, сходишь со мной.

— Извини, никак.

— Я поняла. Найду кого-нибудь другого. — Тембр голоса стремительно холодел.

Дико затрезвонила связь с дежуркой.

— Подожди секунду. — Он перехватил трубку в другую руку и снял вторую. — Да?

— Алексеич, ты? — Член дежурной смены Юра Каратаев был жутким тормозом.

— Нет, Усама бен Ладен! Говори быстрее….

— Там вроде убийство на Моховой.

— «Вроде» или убийство?

— Пока не знаю.

— Так позвони, когда узнаешь.

Он снова перехватил первую трубку.

— Алле, извини.

— Ты занят. Пока.

Он ненавидел блеклые интонации в ее голосе.

— Может, сходим куда-нибудь завтра или в воскресение?

— Позвони.

Гудки отбоя. Он снова потянулся за сигаретами. И вместе не жить, и расстаться немыслимо.

— Чего там дежурка? — Иваныч разлил чай.

— Мокруха на Моховой. Пока под вопросом.

— Хорошо бы с лицом. Пара бытовух спасли бы наше бедственное положение с раскрываемостью.

Горячая кружка приятно грела руки. Возникали мысли о доме, уюте и душевном равновесии. Максаков чувствовал усталость. Не сиюминутную усталость, а ту, что накопилась за десятилетие оперативной работы, наполненной смертью, слезами, горем, цинизмом, подлостью, бессонницей, табаком, водкой, безденежьем, стрессами, постоянным ожиданием беды и по-детски наивными надеждами на что-то лучшее.

Он затушил сигарету и потянул из пачки следующую. За окном в бешеной пляске кружились снежинки.

— Пойду почту в канцелярии получу. — Иваныч допил чай и поднялся. — Три раза звонили уже.

Игорь пересел на диван, забрав с собой пепельницу.

— Что с тобой?

— В смысле стаканов?

— В смысле стаканов я привык. Вообще что с тобой происходит?

Максаков создал из дыма несколько колец и разогнал их рукой.

— Не знаю, — признался он, — трудно объяснить. Какая-то постоянная нервозность. Непроходящее чувство тревожности. Я все время жду беды, плохих известий. Вздрагиваю от телефонных звонков. Устал, наверное…

— Устал, — кивнул Игорь. — У меня то же самое, периодически. Я консультировался: расстройство и перенапряжение нервной системы. Голова не отдыхает. Ты просыпаешься когда-нибудь с четко сформировавшейся мыслью по какому-нибудь из дел?

— Сколько раз.

— Вот, ты не спишь, ты думаешь во сне. Мозг не отключается ни на секунду. Никакая нервная система не выдержит.

— А ты как справился?

— А кто тебе сказал, что я справился?

Максаков усмехнулся. Несмотря на

долгую дружбу он никогда не мог утверждать, что знает, что происходит у Игоря внутри.

В дверь постучали. Вошли Юра Венгеровский и Сергей Жгутов.

— Алексеич! Мы в баню на Воронежской, по черепно-мозговой.

— Пивом не злоупотребляйте.

— Ни грамма. Мы на просушке.

В пожарной части за окном кабинета захрипел мегафон.

— Всему личному составу проследовать на обед.

— Нам бы так, — вздохнул Игорь. — После этой бурды через двадцать минут опять есть хочется.

Резко ударил по барабанным перепонкам звонок из дежурки. Одновременно тоненько запиликал городской. Максаков вздохнул и потянулся к прямому.

— Алексеич, — Лютиков был, как всегда, спокоен, — Моховая подтверждается. Вроде есть задержанные. Поедешь?

— Конечно. Адрес давай.

Игорь прикрьш микрофон ладонью:

— Журналисты. По Сиплому. Просят прокомментировать сегодняшнюю статью в «Вестнике бандитского Петербурга».

— Уже статья? Пошли они…

— Извините, Михаил Алексеевич очень занят.

Максаков натягивал пальто.

— Я на Моховую.

— Съездить с тобой?

— На хрена? Там бытовуха. Занимайся Сиплым. Передай Иванычу…

Снова зазвонил городской. Игорь снял трубку:

— Тебя.

— Мишенька?

— Да, мамочка.

— Оля сегодня идет в Мариинку. Надо ее встретить.

— Мамуля, я дежурю.

— Жаль. — Мама заметно расстроилась. — Ладно, я как-нибудь сама. Просто туда транспорт не ходит.

Максаков представил маму, бредущую по темному зимнему городу встречать театралку сестру и занервничал. Он постоянно испытывал перед ней чувство вины за то, что оказался таким, какой есть, выпавшим из благополучной обоймы сверстников-юристов.

— Мамуля, позвони мне вечером — я что-нибудь придумаю. Как ты себя чувствуешь?

— Не спрашивай лучше. Если ты дежуришь, то…

— Не бери в голову. Решим. Извини, я тороплюсь.

Гималаев собрал грязные кружки.

— Что Иванычу-то передать?

Максаков подумал секунду.

— А, не помню уже. Андронова я с собой забираю.

— «Моторолу» возьми. Зарядилась.

Максаков вернулся от дверей и сунул в карман «ментовский мобильник» — массивный гибрид радиостанции и телефона. Качество связи — отвратное, но лучше, чем ничего.

— Какой там номер?

— Двадцать шесть ноль пять.

— Я отзвонюсь.

— Давай.

Андронов с «сокамерником» по кабинету Сашкой Шароградским изучали «Спорт-Экспресс».

— Лучше бы дела в порядок приводил.

— Шеф, я не могу отвлекаться — держу в страхе район.

— Додержался. Поехали. Саня, давай тоже — хрен знает, что там.

Во дворе колючий жесткий ветер стучался в двери припорошенного тоненьким слоем снега одинокого «УАЗика».

— Вспомнил! — Максаков остановился. — Саня, добеги, пожалуйста, наверх и скажи Игорю, чтобы Иваныч сходил в гараж насчет аккумулятора. Мы тебя в машине подождем.

Часовой под аркой прижался к стенке, обняв автомат. Ветер дул как в аэродинамической трубе.

— Ты чего? Волю тренируешь?

— Приказ начальника ГУВД. Вдруг чечены нападут.

— Понятно. Ты — первая строка некролога?

— Отстань.

Длинные змейки поземки извивались по асфальту. Снег прекратился. Белая пыль скользила по земле, повинуясь безудержным фантазиям ветра. Холодало.

— Все. Сказал. — Шароградский упал на заднее сиденье. — Опять морозит. Аж уши прихватило. Час назад еще тепло было.

— Питер. — Максаков протер рукавом запотевшее стекло. — От кого перегаром несет?

— Остаточные явления. — Сашка устроился поудобнее. — Вчера Кузя из стопятки капитана получил.

«Моторола» в кармане заголосила тоненьким отвратительным зуммером.

— Ты где? — Голос Иваныча плавал.

— Где-где? Внизу. Машину грею.

— Заедь в прокуратуру, за следаком. В дежурке машин нет.

— А кто будет? — Максаков про себя матюгнулся. Бак не резиновый. Денег ноль. На Лиговке как всегда пробки.

— Они еще не определились.

— Еду. — Он отключился.

Машина рыкнула и, скользя лысыми скатами на обледенелом асфальте, покатилась по 4-й Советской сквозь мутный питерский декабрь.

9

С некоторых пор прокуратура района вызывала у Максакова ассоциацию с Германией в последние дни войны. Лучшие бойцы погибли, попали в плен или, прозрев, дезертировали, а в бой брошены дети из гитлерюгенда, ведомые последними кадровыми офицерами. Агония. Он уже давно перестал следить за сменой следователей, перестал путать их с практикантами, перестал удивляться вопросам типа: «А как допрашивать?», перестал поражаться неожиданному гонору и самомнению вчерашних школьников. В прокуратуре для него существовал только Володька Французов, с которым можно было ввязываться в любую авантюру, и Жора Ефремов — неплохой следак, но полный пофигист, постоянно ищущий место на «гражданке». Остальные воспринимались постоянно изменяющейся, безликой массой мальчиков и девочек.

Вохровец внизу, у лифта, приветственно махнул рукой.

— Как всегда, к Французову?

— Не угадал.

В коридоре четвертого этажа было тихо. В канцелярии сидела абсолютно незнакомая девочка с внешностью отличницы.

— Вам кого?

Максаков грустно подумал, что еще год назад ему в прокуратуре никто бы такой вопрос не задал.

— А где зампрокурора?

— Она на коллегии.

— Я из РУВД, за дежурным следователем. Кто сегодня?

— Ефремов.

Он облегченно вздохнул.

«Лучшие из лучших зализывают раны. Возьмем лучших из худших».

Девочка строго посмотрела на него и сняла трубку местного телефона.

— Георгий Владимирович, за вами водитель из РУВД.

Он рассмеялся.

— Старший водитель. Я буду в триста двенадцатом кабинете.

Из коридора он услышал, как она аккуратно повторяет в телефон про старшего водителя. Возле бывшего кабинета Ленки Колобковой он не удержался и приоткрыл дверь — блондинистый мальчик, фамилию которого Максаков забыл, раскладывал на компьютере пасьянс. За окном снова потянулись длинные снежные нити. Ветер вязал их в замысловатые узлы.

У Володьки дым стоял столбом. В форточку задувало новорожденные снежинки. Литруха «Санкт-Петербурга» опустошена почти наполовину. Несколько бутербродов. Пузырь «Фанты». Двое похожих на близнецов стажеров смотрят тревожно. Видимо, никогда не видели своего шефа таким в середине рабочего дня.

— Ты не рано начал?

— Нормально. Все равно выговор уже есть.

— Обмываешь?

— Конечно. Жаль, вы с Игорем заняты.

— Игорь к вечеру освободится.

— Не доживу. Чего? Стряслось что-то?

— Бытовуха.

— Ясно. Выпьешь?

Максаков никогда не пил на дежурстве, но сегодня отказать не мог. Глаза у Французова были трезвые и тоскливо-злые.

— Наливай.

— Я по чуть-чуть. Толик, Денис подставляйте.

Максаков отломил кусочек бутерброда и взял стакан.

— Какой пример молодежи, Николаич.

— Пусть видят. Они же хотят в следствие. — Французов выпил, никого не дожидаясь. — Пусть видят, как контора будет иметь их в извращенной форме.

Максаков выдохнул.

— Чтоб последний выговор.

Водка неожиданно легко скользнула по пищеводу.

— Денис, приоткрой балконную дверь — задохнемся. — Володька потянулся за сигаретами. — Знаешь, Миша, я думаю, что последний. Надоело все. Мне сейчас выговорешник впаяли, а это — долой следственную надбавку, долой квартальную премию, минус алименты, минус оплата жилья остается тысячи полторы на жизнь. Клево? Да и не это главное. Я давно ненавижу прокуратуру, в принципе. Дело не в выговоре. Это лишь очередная капля. Кругом трусы. Главное — никуда не лезть. Главное — сидеть тихо. А вдруг накажут? А вдруг в газетах пропишут? Никому ничего не нужно. Особенно — бандитов сажать. Лучше десять бытовух в суд спихнуть да пяток ментов за превышение власти. Спокойней и безопасней. Кстати, хочешь хохму? Меня наказали за то же дело, за которое признали лучшим следователем года. Класс? Когда оно ушло в суд и о нем писала пресса, то я — лучший следователь, а когда суд выпендрился — пи… конченый.

Максаков смотрел в окно. Пурга набирала силу. Дома напротив почти не было видно.

— И чего решил делать? — бесцветным голосом спросил он.

— Хер его знает. — Француз взял бутылку. — Достало быть белой вороной, а не быть — не могу. Впрочем, так же, как и ты. Давай стакан.

— Я пас, Володь, я же дежурю.

Кто-то дернул ручку двери.

— Это Жора, наверное. Спрячь пузырь.

— Плевать! — Француз махнул рукой. — Толик, открой!

— Водку типа пьянствуете? А я типа готов на мокруху ехать.

Жора Ефремов постоянно косил под братка. Следователем он был опытным, неплохим, но к работе абсолютно равнодушным. Максакову никак не удавалось понять, что скрывает маска придурковатого рубахи-парня.

— Жора, на ход ноги! — Француз булькнул водку в стакан.

— В натуре, конкретно!

Уходя, Максаков стрельнул у него червонец на сигареты.

— Меньше пропьешь. Ехал бы ты домой.

— Не парься. Все нормально. Извини, что гружу тебя своими бедами.

— Не говори ерунды.

На секунду показалось, что Володька сейчас заплачет. Только на одну секунду.

10

«Моторола» заверещала при повороте на Белинского. Максаков не мог отпустить руль: под завязку забитая «копейка» (вдобавок к операм и Ефремову в нее влезла его стажерка — маленькая коротко стриженная девушка в дорогой кремовой дубленке) с трудом слушалась руля. Пиликанье не прекращалось. На углу с Моховой он прижался к тротуару.

— Михаил, срочно отзвонись начальнику. — Лютиков вздохнул. — Имей в виду — он орет, как потерпевший.

— А в чем беда? — Максаков тоже вздохнул. Лишний разговор с Григоренко не прибавлял настроения.

— А хрен его знает.

— Через пять минут, только доместа доберусь.

Двор был большой, с чугунной оградой и остатками скамеек вокруг полуразрушенного каменного круга, в коем угадывались руины фонтана. В углу стояла покореженная, сваренная из труб горка-ракета. Тоненький слой свежего снега резал взгляд в контрасте с грязно-серыми стенами. При виде горки у Максакова неожиданно дрогнуло внутри. Такая двадцать пять лет назад украшала его школьный двор на Петроградской. Они с одноклассниками катались, играли в путешественников и мечтали о взрослой жизни, которая представлялась захватывающей и прекрасной. Ему до боли, до слез вдруг захотелось вернуться в солнечно-беззаботные дворы семидесятых, к чехословацкому рыжему ранцу, коллекции марок, собранию сочинения Майна Рида, всеобщей любви и ощущению лучезарности окружающего мира.

— Квартира какая, Миш? — Андронов тронул его за плечо.

Со стен парадной спускались ледяные сталактиты — прорвало систему отопления. Из подвала валил теплый липкий пар. Когда-то торжественные мраморные ступени поколоты и раскрошены. Незнакомый молодой участковый подталкивал к выходу бесформенное, резко воняющее существо, заросшее до глаз черной бородой.

— В подвале спал, — пояснил он. — Я его пока в обезьянник, в восемьдесят седьмое.

Максаков кивнул.

— Девятая квартира, Стае. Вроде на последнем этаже.

У дверей как всегда толпилась куча народу. Большинство Максаков хорошо знал. Он сам начинал в этом отделе.

— Здорово.

С худощавым подвижным Сергеем Полянским они даже обнялись. Его Максаков сам привел в милицию. Когда-то они вместе служили в армии.

— Только на трупах и встречаемся.

— Сам виноват. Телефон знаешь.

— Ты тоже.

— За твоими семейными перемещениями не уследишь.

— Нашел бы через маму или на работе. Я тебе сегодня дам домашний.

— Лады. Сам-то как?

— Как всегда. Кручусь.

— Один?

— Один. Как Жанка?

— Нормально. Забегай, посидим.

— Обязательно. Чего тут?

Полянский улыбнулся и, протиснувшись между двумя откровенно скучающими постовыми, отворил высокую дверь.

— Пошли. История в стиле Агаты Кристи, только на российский лад.

Прихожая в квартире была огромной. О капремонте здесь, видно, и слыхом не слыхивали. В комнаты вели двухстворчатые арочные двери, такие же разнообразные, как и люди, за ними проживающие. Поломанные и побитые вследствие утери по пьянке ключей, старые, но добротные, укрепленные дополнительными замками, новые, под старину, и даже одна железная. В коридоре начисто отсутствовали вешалки, тумбочки и какие-либо вещи обихода, что свидетельствовало о проживании в квартире антиобщественного и паразитирующего элемента. Полянский остановился перед безошибочно угаданной Максаковым дверью: самой обшарпанной, без всяких следов замка.

— Две смежные комнаты занимает Панина Евдокия Сергеевна, сорок восьмого года выпуска, в обиходе тетя Дуся, ранее дважды судима за кражу и скупку краденого. В понедельник у нее был день рождения, так что празднуют пятый день. Список гостей у меня есть. Все местные, все известные, все в отделе. Вчера вечером, когда все снова попадали замертво, хозяйка пошла якобы попить пивка на угол, вернулась сильно избитая, прошла в дальнюю комнату легла на диван и умерла, что выяснилось сегодня утром. Почему-то мне в это не верится. Объяснить, или сам посмотришь?

— Показывай, — улыбнулся Максаков.

— Осторожно ступай, похоже, к середине недели ходить блевать в туалет уже себя не утруждали.

Первая комната оказалась большой, метров тридцать пять, с высоким лепным потолком, тремя окнами и интерьером помойки. Поломанная мебель, кучи тряпья, грязная посуда, объедки, застывшие рвотные массы, снующие тараканы. Пахло затхлостью, гнильем и свинарником. Максаков щелкнул зажигалкой. Сигареты являлись универсальной защитой от вони в подобных квартирах. Он в очередной раз подумал, что таких животных надо вывозить в какие-нибудь резервации, освобождая жилье для нормальных людей, вроде Гималае-ва с его углом на троих. Вторая комната отличалась от первой только размером (была поменьше) и наличием трупа на продавленном диване. С первого взгляда Максаков согласился с Полянским. Голова ничком лежащего тела в синих рейтузах и фиолетовой кофте была превращена в лепешку. На обоях засохли длинные бурые брызги. Ни о каких перемещениях с таким ранением не могло быть и речи. Тетю Дусю грохнули на этом диване.

— Согласен? — Полянский аккуратно переступил через кровавый потек на полу.

— Конечно. — Максаков, поскольку курил на месте происшествия, стряхивал пепел в ладонь. — А кто ее видел, когда она вернулась домой?

— Удивительно, но только ее подруга Ковяткина, чудесным образом проснувшаяся ночью по нужде. Остальные вообще не помнят, чтобы она куда-то уходила. И знаешь, что интересно? Ковяткина. с тетей Дусей последний день ссорились. Один из собутыльников вспомнил, что покойная к мужу Ковяткиной приставала. Он-то сам еще долго ничего пояснить не сможет: из отдела на Пряжку увезли — «белочка» пришла.

Максаков посмотрел в окно. Грязное и сальное стекло. Подобное тысячам других в этом городе. Муторный серый день. Чисто питерская панорама крыш. Еле уловимый невидимый снег. Зима в Ленинграде. Бесконечность в вечности. Изнутри царапало холодком и пустотой.

— Шекспировские страсти. И где эта леди Макбет? В отделе?

— Нет, — Полянский покачал головой, — на кухне. Была нетранспортабельна.

В комнату заглянул Жора.

— А где типа медик?

— Едет еще.

— Может, кто конкретно метнется? А то насухую в таком евростандарте вошкаться не климатит.

Максаков улыбнулся.

— Сейчас организуем. Указания следователя на месте происшествия — закон.

— Могу отдельное поручение выписать, — в тон ему хмыкнул Ефремов.

Снова заголосила «моторола».

— Б… ! Забыл начальнику позвонить! — чертыхнулся Максаков.

— Миша! Ты чего, его специально дразнишь? — Лютиков явно ехидничал.

— Все, Венйаминыч! Звоню! Серж, где здесь телефон?

Григоренко ответил сразу. Максаков глубоко вдохнул.

— Петр Васильевич, это…

— Ты где находишься?! — Шеф был на взводе. — Я сколько должен ждать?!

— На убийстве. Моховая…

— В жопу его засунь себе, это убийство! — Трубка уже просто вибрировала. — У нас «трасса»! Понимаешь? Трасса! Принц республики Лябамба и одиннадцатый заместитель, министра иностранных дел прилетают на концерт фольклорного ансамбля «Свинопасы»! Все обеспечивают трассу, а ответственный — на каком-то убийстве! Ты понимаешь, что будут проверяющие из главка?! Ты вообще соображаешь, чем…

Максаков давно научился отключать слух в разговорах с шефом. Он думал, что, судя по механизму образования, кровавые следы на обоях это брызги, а стало быть, у Ковяткиной явно должны быть следы на одежде и…

— Доложишь немедленно!

На слово «доложишь» пора было включаться. Оно обозначало окончание разговора.

— Есть! — сказал он и повесил трубку.

…необходимо снять с нее одежду на биологию.

— Серега, где эта киллерша?

Полянский вынырнул из пыльного полумрака.

— Пошли на кухню. Там с ней Ледогорыч.

— Он хоть вменяемый?

Максаков любил Сашку Лёдогорова, но последние месяцы тот безбожно пил, стремительно катясь вниз.

— Абсолютно. Он уже неделю как закоддовался.

— Да ну? Сам?

— Сам. Сказал, что надоело.

— Радостно.

— Еще как.

Кухня была просторной и квадратной. Вдоль стен — разнообразные столики и пеналы. Две газовые плиты. Закопченный желтый потолок. Запах лука. Полная потная женщина в коричневом халате резала капусту. Миловидная девушка в зеленом свитере и джинсах курила у окна.

— Вот она — наша фотомодель. Саня, как дела?

— Еще не родила, — высокий рыжеватый Сашка Ледогоров отвлекся от сморщенной всклокоченной тетки в грязной ночной рубашке, восседающей на стуле посередине. — Совсем, тварь, пьяная. Вообще ни во что не врубается.

Максаков отметил, что после продолжительного запоя у Сашки остались лишь щетина и темные круги вокруг пронзительных зеленых глаз.

— Она же вроде блеяла что-то? — Полянский пощелкал пальцами перед глазами Ковяткиной.

— Пока я с соседями разговаривал, где-то надыбала стакан и догналась.

Максаков обратил внимание, что ни женщина в коричневом халате, ни девушка не обернулись, когда они вошли. Милиция и смерть в этой квартире были вещами привычными и обыденными.

— Надо ее в отдел.

— Машину ждем. Ты не на колесах?

— Я на своей. Увольте — весь салон провоняет.

— Это точно.

За их спинами, на месте происшествия, кто-то громко захохотал. Девушка затушила сигарету, насыпала в две яркие цветные кружки кофе и, подхватив закипевший чайник, двинулась к выходу. Максаков посторонился.

— Кофе-то как хочется.

Она окатила его леденящим взглядом серых презрительных глаз.

— Кафе за углом, на Пестеля.

Полянский подхватил Максакова под руку и кивнул ей вслед.

— Я неделю назад ее мужа закрыл, так что насчет кофе ты как-то…

— А я-то откуда… За что взяли?

— Герычем банковал.

Было душно. У Максакова кружилась голова. Он обошел безучастную ко всему Ковяткину и, подойдя к окну, приоткрыл его. Женщина в коричневом халате безостановочно, как автомат, резала капусту. От нее исходил резкий тошнотворный запах пота. Ветер освежил. Расщелина двора тонула в белесой мгле. Снова бесконечно-тоскливо заныло под сердцем. Он сгреб ладонью с железного козырька немного снега и вытер лицо. Не отпускало. Из глубины квартиры снова донеслись взрывы хохота. Возвращаться в плотный, стоячий воздух кухни не хотелось. Ледогоров курил, щурясь куда-то в сторону. Полянский задумчиво смотрел на потолок. Женщина с каким-то ожесточением продолжала кромсать хрустящие под лезвием кочешки.

— Пойду посмеюсь за компанию.

Вязкий, пористый сумрак давил на плечи. По ногам неприятно хлестало колючим сквозняком.

— Открываю я, значит, шкаф, а эти уроды…

Шароградский держал в одной руке откупоренную поллитровку, а в другой — бутылочку «Спрайта». Выражение лица Андронова тоже выражало начальную степень эйфории. Жора Ефремов дымил сигаретой, что-то подсказывая своей практикантке, примостившейся на складной табуретке с протоколом осмотра в руках и таким невозмутимым лицом, словно она сидела на лекции в институте, а не в кишащей тараканами квартире с блевотиной, размазанной по полу.

— Кать, водку будешь? Только стакана нет.

— Буду, — ответила она неожиданно низким грудным голосом и, взяв у Шароградского бутылку, не глядя сделала из нее несколько больших глотков.

Все на секунду умолкли.

— Запьешь? — Саня протянул «Спрайт».

— Нет, спасибо. — Катя так же, не глядя, вернула пузырь и снова углубилась в протокол.

Максаков хмыкнул. Все обернулись.

— Ой, — сказал Андронов.

— Вот именно. — Максаков улыбнулся ласково и приветливо. — Стас, Шура, можно вас в коридор? На минуточку.

— Только в целях установления контактов с прокуратурой, — притворив за собой дверь комнаты, Андронов выставил перед собой ладони. — Скажи, Саня?

— Конечно! Алексеич, не сердись, мы чуть-чуть, для контакта.

Максаков безуспешно поискал выключатель — глаза устали от полумрака.

— Во-первых, я знаю ваше «чуть-чуть», во-вторых, на кухне подозреваемая, с которой еще работать и работать, а вы сейчас доконтактируетесь до бесчувствия.

Входная дверь в квартиру отворилась, и молодой парень с «дипломатом», отряхнув с бобровой шапки жесткий рассыпчатый снег, исчез за одной из приличных дверей. Из другой выплыла высокая статная женщина в недорогом, но элегантном пальто цвета индиго, ведя за руки двух одинаковых малышей в красно-белых комбинезонах. На выходе она вежливо посторонилась, пропуская судмедэксперта Андрея Чанова в зимнем камуфляже с неизменным «дежурным» чемоданом. Квартира продолжала жить своей обычной жизнью. Закаленных жителей питерских коммуналок сложно чем-то удивить. Особенно смертью.

— Так мы пошли?

— Куда? — Максаков в который раз за сегодня с трудом оторвался от собственных мыслей и вернулся к действительности.

— Колоть злодея, — Андронов кивнул в сторону кухни.

— Злодейку, — машинально поправил Максаков. — Сейчас бесполезно, надо ждать, когда протрезвеет.

— Не волнуйся, Алексеич, — Шароградский тронул его за рукав, — сейчас все сделаем в лучшем виде.

Он был невысоким, чернявым, похожим на цыгана, даже манера уговаривать у него была цыганской — торопливой и импульсивной.

— Да, в лучшем виде, — поддакнул Стас Андронов. Он был практически трезвым и чуть насмешливо смотрел на Сашку, которому явно хорошо легло на старые дрожжи.

Из глубины квартиры снова появился Полянский.

— Блин, поссать невозможно, какие-то козлы сортир забили. Тряпку, что ли, туда бросили? Наглухо.

Максаков снова поморщился от сумрака:

— Ты не знаешь, где здесь свет включается?

— Нигде, — усмехнулся Полянский. — Здесь в одной комнате живет Рублик. Местный алкаш. Рублев его фамилия. Он у метро лампочками торгует. Поэтому в прихожей уже давно не вкручивают. Туалет и кухню он не трогает, а прихожую завсегда.

На кухне почти ничего не изменилось. Женщина расправилась с капустой и теперь с такой же неумолимостью робота строгала морковь. В свете тусклой лампочки лицо ее жирно блестело от пота. У приоткрытого еще Максаковым окна курил теперь рабочего вида мужик лет сорока в тренировочных штанах и тельнике. Он тоже не обернулся, когда вошел Максаков, продолжая дымить «Беломором». Ковяткина по-прежнему тупо сидела на табуретке с полуприкрытыми глазами. Ледогоров отвернул водопроводный кран и ловил губами струю воды, гулко ударяющую в испещренную язвами ржавчины жестяную раковину.

— Не пей, Ледогорушка, козленочком станешь. — Максаков снял шляпу и провел рукой по влажным от пота волосам.

Сашка выпрямился и вытер стекающую по подбородку воду.

— Ну и слава Богу. Наконец-то стану как все.

Максаков тоже набрал пригоршню воды. Она была ледяной и пахла железом.

Андронов и Шароградский скептически уставились на Ковяткину.

— Вы, кажется, собирались ее немедленно расколоть? — съехидничал он. — Боюсь, что даже если вы до вечера квасить будете, то вряд ли ее догоните.

Андронов ухмыльнулся и подтолкнул Шароградского.

— Ты хлестался.

— Предатель!

Шароградский прошелся вокруг коматозной Ковяткиной, сцепив пальцы рук.

— Ща, Алексеич, ща.

Полянский прислонился к косяку и достал жвачку. Женщина в коричневом халате продолжала работать ножом. Ледогоров закрутил кран. Шароградский хрустнул пальцами и остановился перед Ковяткиной, шумно вдыхая воздух.

— Кто убил тетю Дусю!!! — истош но заорал он, наклонившись к самому ее лицу.

— Ай! — взвизгнула Ковяткина и кулем повалилась со стула.

В животе у нее булькнуло и заурчало. Резкий, до боли знакомый запах ударил в нос.

— Обосралась, — удивленно констатировал Шароградский.

— Б…! — Работяга сорвался с места и рванул к дверям.

Бросив недобитую морковь, за ним устремилась женщина, неудержимая, как динозавр. Максаков еле успел посторониться, но тут же последовал ее примеру. Вонь от испражнений стремительно заполняла кухню. Они выскочили в прихожую и, затворив за собой дверь, снова оказались в пыльном холодном сумраке.

— Ох…ли совсем менты! — Пролетарий шваркнул дверью своей комнаты так, что стены задрожали.

Несколько секунд все молчали. За неплотно прикрытыми дверьми комнаты Паниной было слышно, как Чанов диктует протокол осмотра трупа. Затем все одновременно захохотали.

— Ну ты, Саня, и колыцик!

— Тонкая психология!

— Интересно, она заикаться не начнет?

Максаков отдышался первый и, пододвинув к себе невесть каким чудом оказавшийся здесь колченогий стул, достал сигарету.

— Все это здорово, но чего с ней теперь делать?

— «Трезвак» вызови, — предложил Андронов, — пусть заберут до вытрезвления. У них и душ есть.

— Выпендриваться будут, — пока чал головой враз протрезвевший Шароградский, — они с квартиры не берут.

— Так Алексеич же «от руки».

— Точно! Тогда никуда не денутся.

Максаков задумчиво смотрел на огонек сигареты.

— Это-то решим, а вот чем привязывать к мокрухе будем, если она не заговорит? Орудия нет. Никто ничего не видел.

— Если это вообще она, — вставил Андронов.

— Вот именно. Хотя не удивлюсь, что даже если она, то ничего не помнит.

— Орудие может быть под окнами, — высказал мысль Полянский.

— Может, — кивнул Максаков. — Серж, посмотрите, а? Пока не поздно. Вместе со Стасом.

Он подумал еще минуту.

— Саня, ты с Ковяткиной долго беседовал? У нее на одежде кровь есть?

Ледогоров пожал плечами.

— У нее на одежде есть все.

— Взгляни повнимательнее.

— А противогаз дашь? Вон, пусть он идет.

Ледогоров кивнул на Шароградского.

— Справедливо.

— Иду, иду. — Саня повернулся к своему тезке. — А ты страхуй, вдруг сознание потеряю.

Они исчезли за дверьми кухни. Максаков курил посреди темной прихожей этой огромной унылой квартиры и размышлял о том, так ли уж необходимо заканчивать юрфак университета, чтобы всем этим заниматься.

— Это просто часть работы, — сказал в темноте Полянский.

— Что? — Максаков дернулся. Неужели он начал думать вслух?

— Ты думаешь, на хрена оно все сдалось. Это просто часть работы. Завтра, может, придется искать убийц президента. Не дай Бог, конечно.

— Сплюнь. Откуда ты знаешь, о чем я думаю?

— Я просто сам об этом думал пять минут назад, а мы часто мыслили одинаково.

— Верно. — Максаков поднялся и затушил сигарету в пустой пачке. — Нашли орудие?

— Стас ищет. Я за шапкой вернулся.

Ледогоров и Шароградский шумно выдохнули, вывалившись из дверей кухни.

— Вонища еще та.

— Она хоть жива?

— Живее всех живых. Бормочет чего-то, елозит в дерьме своем. — Шароградский покачал головой. — А на одежде у нее ничего бросающегося в глаза нет, хотя, судя по обоям в комнате, запачкаться она должна была основательно.

— Она вообще в ночной рубашке, — задумчиво подал голос Ледогоров. — Не пришла же она в ней.

— В принципе могла. Надо все тряпье в комнате ворошить.

— О Господи! — Шароградского передернуло от этой перспективы.

В сумраке прихожей потянуло сквозняком. Максаков удивленно заметил, что глаза уже привыкли и недостаток света перестал его раздражать.

«Вот так и привыкают жить в темноте», — подумал он.

— Она была в ситцевом малиновом платье. Очень старом и рваном.

Все обернулись. Девушка в джинсах и свитере стояла в дверях своей комнаты. За ее спиной ярко горел торшер, виднелся голубой палас и разбросанные по нему игрушки.

— Я в полшестого вставала ребенку компресс делать — она в туалет ползла в нем.

Дверь захлопнулась. Снова стало уже привычно темно.

— Ничего не понимаю, — пробор мотал Ледогоров.

— И не пытайся, — хмыкнул Максаков, — одно слово — женщина. Кто-то говорил, что унитаз забит. Значит, туда она платье и затолкала. Среди нас есть сантехники?

Малиновый уголок призывно торчал из фановой трубы.

— Даже и не думай, — Шароградский покачал головой, — я лучше уволюсь.

Максаков улыбнулся.

— Найди бомжа какого-нибудь.

— А как это платье будем упаковывать?

— Об этом пусть головы у Ефремова и эксперта болят.

— Вот они обрадуются. — Шароградский направился к выходу, напевая: — Идет охота на бомжей, идет охота…

Максаков вышел из туалета и полез в карман, забыв, что сигареты кончились. Ледогоров протянул пачку «ЛМ».

— Спасибо. Саня, я поеду. Достала меня уже эта говняная хата. Вызовите «трезвак». Будут проблемы — звоните.

На лестнице было по-прежнему влажно от поднимающегося из подвала пара. Максаков спускался, задумчиво глядя себе под ноги. Со стен когда-то парадной лестницы на него грустно взирали выщербленные каменные лица греческих богинь.

11

В магазинчике было тепло. Рыжая веснушчатая продавщица щеголяла в короткой футболочке и еще более короткой юбке.

— Пачку «Аполлона», пожалуйста.

Пахло шоколадом и какими-то пряностями.

— Вам синий или белый?

— Синий.

— Десять рублей. А откуда у вас такая шляпа?

— Из Америки.

— Вот здорово. А померить можно?

— Нет. Я ее никогда никому не даю мерить.

Снаружи ощутимо буйствовал ветер. Снег почти перестал, и ветру приходилось поднимать его с земли. Прохожие брели словно вываленные в муке. Снова охватила вязкая, щемящая тревога. Ломило затылок, словно в него уперся острый сверлящий взгляд. Максаков обернулся. Никого. Пустая арка, жерло длинного проходного двора. Завихрения снега. С трудом отгоняя холодное беспокойство, он заставил себя подумать о том, что девочка была симпатичная, что у нее красивая грудь, что он зря так резко с ней разговаривал и что после Татьяны его абсолютно не интересуют другие женщины. «Жигуленок» уже прилично занесло. Максаков завел двигатель, достал щетку и принялся за работу. Во двор въехала машина вытрезвителя. Незнакомый наряд лениво потянулся в подъезд, не обращая на него никакого внимания. Из-за угла вскочил Андронов.

— Есть! — весело закричал он. — Чугунная сковорода под окнами!

— Молодец! — помахал ему Максаков и тронулся с места.

Снова настойчиво запищала связь. Он чертыхнулся и, пытаясь одной рукой вырулить машину на Пестеля, достал «моторолу».

— Да?!

— Миша, ты где?

— Еду на базу, Вениаминыч. Случилось чего?

— Проедь на Мальцевский рынок. Там какая-то чертовщина. Вроде рейдует кто-то, но нам не сообщали. Разберись. Там ГЗ наряд.

— Хорошо.

Максаков бросил станцию на пассажирское сиденье и, добавив газу, в последний момент пересек Литейный. У Преображенки паслось целое стадо «мерседесов». Отпевали одного из лидеров «чукотских» — Юру-Колбасу, в миру — Колбасёнкова Юрия Викторовича — мецената, политического деятеля, а также, по выражению одной из газет, — «руководителя известной бизнес-группы». Пуля настигла Юрия Владимировича четыре дня назад на презентации Музея истории петербургского криминалитета, основателем которого он являлся (музея, разумеется). Пресса уверенно считала это убийство очередной акцией жестокой «биробиджанской» группировки в затянувшейся «евро-чукотской» войне. Он свернул на Короленко, затем на Некрасова. У светофора на Восстания стояло несколько машин. Максаков приоткрыл окошко и принялся вскрывать пачку «Аполлона», когда краем глаза уловил в зеркале надвигающуюся сзади и слева фигуру. Это был Сиплый. Изнутри словно ударило током. Подбородок свело мгновенной судорогой. Пачка вылетела из руки. Пальцы скользили на внутренней ручке дверцы. Улица замерла в морозном воздухе. Исчезли звуки. Толчками пульсировала в голове кровь. Он рванул сильнее. Распахнувшаяся дверца въехала Сиплому в колено. Тот вскрикнул и поскользнулся. Максаков выскочил из машины и, схватив его за руку, начал валить на капот. Шляпа съехала на глаза, пистолет бесполезно болтался на боку под пальто. Мелькнули два удивленных школьника на тротуаре и продавщица из обувного, подобно манекену, застывшая в витрине. Сиплый снова поскользнулся и рухнул, увлекая Максакова за собой. В лицо ударили выхлопные газы стоящей впереди «Волги». Кто-то настойчиво сигналил над головой. Во рту скрипнули песчинки вперемешку со снегом. Максаков врезал по маячащему перед ним затылку. Сиплый наконец обмяк. Рядом зашуршало, и в спину ткнулся ствол автомата. Он точно знал, что это автомат. Уже пятнадцать лет знал, что никогда ни с чем его не перепутает.

— Милиция! Что, б…. здесь происходит?

Не отпуская Сиплого, Максаков поднял голову. Знакомое лицо с дежурки 87-го.

— Максаков. Ответственный от руководства РУВД. Пособи. Это убийца в розыске.

Подошел второй милиционер, тоже знакомый.

— Здорово, Алексеич! Что стряслось?

Максаков чуть приподнялся и надавил на спину Сиплого коленом.

— Наручники дайте. Говорю же — злодей в розыске.

Стальные «браслеты» хрустнули на холоде. Сиплый молчал и не дергался. Максаков наконец встал. Сзади скопилась довольно большая пробка. Некоторые водители вылезли из машин и подошли поближе. Повсюду в морозном сыром воздухе клубились фонтанчики белого пара. У пешеходного перехода так же скопилась толпа зевак, в основном школьников. Ветер кидался в лицо снежной пылью.

— Поднимите его, — сказал он милиционерам, кивнув на распростертое тело.

Они выполнили указание.

Это был не Сиплый. Даже не очень похож. Слегка оглушенный незнакомый мужик не спорил, не вырывался, только недоуменно крутил головой.

Сержанты ждали указаний. Чтобы выиграть время Максаков поднялхле-тевшую шляпу и начал отряхивать с себя снег.

— Я просто дорогу переходил, — наконец выдавил из себя мужик. Голос у него был жалобный и испуганный.

Максаков наконец решил, что делать дальше.

— Везете его в РУВД, в ОРУУ, на четвертый этаж, — скомандовал он наряду, — сдадите Колесову или Гималаеву. Я позвоню им, предупрежу.

— Алексеич, при дележке орденов нас не забудь, — попросил один из милиционеров.

Максаков вспомнил, что его зовут Женя и раньше он работал в ИВС.

— Не волнуйся, Женя, не забуду, — усмехнулся он.

Поток машин радостно рванул вперед по зеленому сигналу светофора. «УАЗик» 87-го исчез за поворотом. Максаков подогнал «копейку» поближе к тротуару и достал «моторолу». Гималаев был на месте.

— Игорь, выручай! Я лажанулся. Какого-то мужика с Сиплым перепутал и устроил вестерн. Без стрельбы, но с драками. Его в отдел повезли, а мне еще на рынок надо. Поговори с ним за меня. Извинись и все такое. Очень тебя прошу.

Голос Игоря был как всегда спокойным.

— Не бери в голову, все решим.

Максаков разъединился и в который раз подумал о том, что работают только пока такие, как Игорь, прикрывают ему спину, о том, что будет хреново, если Игорь уйдет, о том, что он наверняка уйдет (и о том, что даже думать об этом тошно). Потом он снова вспомнил о Сиплом и несколько минут напряженно вглядывался в бесцветный поток человеческих фигур на улице. Потом он решил, что налицо все признаки шизофрении, и тронул машину с места.

У рынка было непривычно спокойно. Отсутствовала привычная безостановочная суета. Основные постоянные обитатели группами кучковались на некотором отдалении, обмениваясь тревожными впечатлениями. У входа громоздился армейский «ЗИЛ» с кун-гом. Возле него примостилась машина ОВО. Максаков закурил и постучал в стекло.

— Ну?

Три усатых лица не выражали дружелюбия.

— Ответственный от руководства Архитектурного РУВД Максаков.

Они встрепенулись и вылезли из салона.

— Что тут у вас?

— Старший наряда Еременко, — козырнул хмурый сержант лет тридцати пяти. — Прошла заявка — погром на рынке. Мы прилетели, а нас не пускают. Якобы работает РУБОП.

Абревиатуру он произнес, презрительно скривив губы. Максаков грустно отметил, что его бывшая контора нигде не пользуется уважением. Сам он проработал там два года и очень быстро вернулся в район, одним из первых поняв, чем все закончится. Конечно, даже сейчас у него там оставались друзья, но они сами крыли свою организацию матом, чувствуя себя белыми воронами среди массы деловой молодежи, пришедшей «решать вопросы», организовывать «нужные» уголовные дела и зарабатывать деньги. Грустно было оттого, что он еще помнил время, когда там собрались энергичные бесстрашные романтики, мечтающие бороться с мафией и чувствовавшие себя «комиссарами Каттани». Время все расставило на свои места. И мафию, и романтику, и мечты…

— Пошли, — кивнул Максаков овошникам.

Ступеньки были скользкие от снега. У дверей возвышался вооруженный до зубов малый в черной маске, видны были только выпуклые голубые глаза.

— Нельзя, спецоперация, работает РУБОП.

— Старшего позови. — Максаков предъявил ксиву.

— Малый внимательно изучил красную книжечку, на что ему потребовалось времени в два раза больше, чем обыкновенному человеку.

— Коля, иди сюда! — заорал он внутрь рыночного зала.

Подошел еще один, отличающийся только цветом глаз.

— Чего?

— А опера есть? — Максаков начинал терять терпение. Через незакрытую дверь ощутимо морозило спину.

— Мы все опера, старшие, — пожал плечами Коля. — Чего надо-то? Максаков наконец взорвался.

— Хватит мозги мне парить! Какие вы опера, я знаю. Я спрашиваю, настоящие опера есть? Кстати, неплохо бы тоже представиться?

Дело было в том, что в РУОПе, а ныне в РУБОПе, всех собровцев поставили на должности старших оперов, что вызывало возмущение настоящих сыщиков, хорошо знающих цену этой должности.

Несколько секунд оба собровца недобро молчали. Максаков даже почувствовал, как напряглись овошники за его спиной.

«Интересно, впишутся или побоятся, если что?» — мелькнула мысль.

— Коля, проведи сюда, это местные! — крикнул кто-то из глубины зала.

Максаков не разглядел, кто, но голос показался до боли знакомым. Собровец скис и махнул рукой.

— Пошли!

— Пойдемте! — зло поправил Максаков. Он поймал себя на мысли, что уже настроен на скандал.

Ему всегда нравился запах рынка, пряный и свежий. Вид отборных, чисто вымытых, ярких фруктов и овощей доставлял просто эстетическое удовольствие. При виде огромных ломтей мяса уже текли слюнки. Его не раздражали разномастные южане, наперебой расхваливающие свой товар, суета, кажущееся беспорядочным движение и непрекращающийся разноязыкий гул голосов. Наркодилеры, скупщики краденого и рыночные шлюхи крутились обычно у заднего выхода на Басков переулок. Сейчас из них никого не было видно. Торговцы застыли на своих местах, заложив руки за головы. Несколько перевернутых лотков валялось на полу. Яркими пятнами на сером, грязном полу выделялись рассыпанные персики. Собровцы рылись под прилавками, толкали хозяев прикладами, беззастенчиво рассовывали по карманам фрукты. Все это напоминало старые фильмы о войне. Немецкие каратели в русской деревне. За пластмассовым, белым столиком сидел бывший коллега Максакова по отделу Гарик Дятлов и широко улыбался, засунув руки в карманы длинной коричневой дубленки. Рядом с ним что-то писал на листе бумага молодой, коротко стриженный мальчишка в черном, дорогом «пилоте». Сзади маячил с видеокамерой техник Вова Столяров.

— Привет! — Максаков пожал про тянутую Дятловым руку и опустился на свободный стул. — Какими судьбами?

— Рейдуем по наркоте и оружию. А ты откуда взялся?

— Свои точки приехал отмазывать, — не отрываясь от бумаг, высказался мальчишка. — Обычные районные мульки.

— Не суди обо всех по себе, щенуля. — Максаков даже не посмотрел на него. — Я сегодня ответственный от руководства РУВД, Гарик.

Дятлов кивнул, жестом остановив вскинувшегося на «щенулю» коллегу.

— Не обижайся, Мишаня. Он молодой еще.

— На дураков не обижаются, Гарик. Нашли что-нибудь?

— Только начали.

— Чего нас не предупредили? А, извини, забыл: «точки», «отмазки», «мульки». Мы же — район. И что? Есть утвержденная и согласованная адресная программа? Или постановление на обыск?

Улыбка сползла с лица Дятлова. Глаза недобро сузились.

— Ты чего заводишься, Миша? Может, и правда черных опекаешь?

— А я, Гарик, — интернационалист и против дискриминации по национальному признаку. Просто как-то странно рейдуете. Сбытчики все смылись, скупщики тоже. Ты не хуже меня знаешь, где они тусуются. Продуктами на Новый год запасаетесь?

Дятлов собрался что-то ответить, но не успел.

— Игорь, взгляни — не наркота? — Подошедший рослый боец протянул ему полиэтиленовый пакетик с зеленой массой.

У Максакова засосало в животе. Он больно хрустнул пальцами, зажмурил и снова открыл глаза. На запястье протянутой руки улыбающийся череп спускался на парашюте.

— Не, это приправы какие-то. — Дятлов вернул пакетик.

Максаков достал сигарету и жестом попросил огня.

— Как сегодня жратва в «Ганне»? — небрежно спросил он.

— Ништяк, — собровец щелкнул «зиппо», — только порции маловаты.

Максаков прикурил и придержал его за рукав.

— Разменяй восемьсот баксов, — доверительно попросил он, — а то у меня одной бумажкой.

Боец дернул руку к карману, затем, поняв издевку, поднял голову и посмотрел прямо на Максакова. Глаза у него были карие, жесткие и слегка насмешливые.

— Откуда у меня такие бабки? — растянул он в улыбке прорезь маски.

— А вот этот рисуночек, — Максаков взял его за запястье, — говорит, что есть.

— А что, кто-то на что-то пожаловался? — Голос по-прежнему был спокоен, но послышалась и еле уловимая нотка тревоги.

— Нет, что ты. — Максаков отпустил его руку и откинулся на стуле. Перед глазами мелькнул упрямый таджик. — Ни в коей мере.

— Ну и хорошо. — Собровец помедлил несколько секунд, снова улыбнулся и, развернувшись, пошел прочь. Стук его ботинок гулко отражался от свода здания.

— Береги себя, командир!

— Не беспокойся!

Они хорошо поняли друг друга.

Максаков встал, отпихнул ногой стул. Внутри было мерзостно. Сердце билось, грозя порвать кожу груди.

— Гарик, — он старался говорить негромко, — забирай своих людей и езжай затариваться в другой район.

— Чего-чего?! — Дятлов тоже встал. — Много на себя берешь! Смотри, не унесешь!

— Унесу! Нет у тебя здесь никакой задачи, никакого рейда.

— Это не твое дело! Откуда ты можешь знать!

Максаков вынул руку из кармана.

— Дай твою трубку.

Дятлов ухмыльнулся.

— Кому звонить будешь?

— Замначальника твоего управления.

— Скороходову, что ли? Так он наш отдел не курирует.

Виктор Скороходов был исключением из правил — честный и профессиональный опер РУБОПа, дослужившийся до руководителя. С Максаковым они поддерживали дружеские отношения. Дятлов этого не знать не мог.

— Это уже меня не касается. Дай телефон. Или мне в дирекцию идти?

Гарик размышлял только секунду.

— Собирай всех! Снимаемся, — бросил он своему молодому коллеге и повернулся к Максакову. — Тебе, б…. всегда больше всех надо!

— Всегда, — грустно подтвердил тот.

На улице стремительно холодало. Острый сырой ветер царапал лицо словно наждаком. Снежная пыль уже не металась по дороге, намертво вмороженная в серую стылую землю. Максаков курил, наблюдая, как последние «собры» грузятся в «ЗИЛ», и чувствовал, как у него индевеют усы. Уважительно косящиеся на него овошники проскочили мимо с полной сумкой снеди. Он жестом остановил пожилого азербайджанца, приближающегося к нему явно с целью вручить сетку, полную груш и абрикосов, грустно усмехнулся своим невеселым мыслям и начал спускаться к машине. К городу незаметно подкрадывались ранние зимние сумерки.

12

Места для парковки у РУВД не оказалось. Машину удалось приткнуть только возле кафе. Ветер сатанел и леденел с каждой минутой. В животе бурчало от пустоты. Максаков подумал и направился к зазывно приоткрытой двери. В арке на противоположной стороне мелькнул высокий черный силуэт. Он замер, внимательно всматриваясь в немноголюдную сумрачную улицу. Никого. Ветер. Холод. Первые огни в окнах. Просто тени приближающегося вечера. В кафе было пусто. Только Дронов и Велиготская пили кофе за одним из столиков. Он помахал им рукой и прошел к стойке.

— Таня, можно один маленький в долг?

— Конечно.

Телевизор бормотал что-то про новый экономический курс и подъем среднего и малого бизнеса.

— Присаживайтесь, Михаил Алексеевич.

Денис и Марина единственные в отделе всегда называли его на «вы». Было жарко. Он снял пальто и шляпу, взял пепельницу и отпил глоточек черной горечи.

— Как дела? Чего печальные, как на похоронах?

— Расчетные листки сегодня дали. — Дронов закурил и посмотрел в потолок. У него было изящное худощавое лицо с темными выразительными глазами. — Без пайковых зарплата. У меня тысяча девятьсот. У Маринки вообще тысяча сто.

Оба были самыми молодыми сотрудниками в отделе, их зарплата даже с пайковыми составляла копейки, а без них превращалась вообще в ничто. Максаков подумал, что у Дронова жена ждет ребенка, а Велиготская живет вдвоем с отцом-пенсионером. Собственное бессилие душило. Эти двое талантливых ребят могли быть будущим профессии, но государство резало их уже на взлете.

— Плакали мои новые сапоги, — по-детски надула губы Маринка и неожиданно взросло усмехнулась: — Не судьба пока девке обновку купить.

Максаков снова глотнул кофе и глубоко затянулся. Вспомнилось некрасивое, измученное лицо Хрусталевой. Ему нечего было им сказать.

— Чего бы придумать? — Дронов посмотрел на него. Во взгляде читалась надежда на совет. — Халтуру, что ли, поискать?

— Бежать, — неожиданно для себя самого сказал Максаков, — бежать без оглядки, подальше от этой гребаной системы к нормальной человеческой жизни. И чем быстрее, тем лучше.

От этой мучительной мысли стало на секунду радостно, словно он уже принял решение. Почему бы себя не потешить мечтами?

— Да что вы, Михаил Алексеевич, об этом и разговора нет, — заговорили они одновременно, — мы потерпим, продержимся. Может, халтуру какую найдем.

«„Потерпим", „продержимся", — думал он. — Ради чего? Что, война кругом? Блокада? Просто всем плевать, как мы живем и на что… Воистину мы будем в дерьме, пока жив последний энтузиаст. Так всем удобны сумасшедшие романтики, готовые работать сутками за собственный интерес. Господи! Ведь умом все понимаю, а плюнуть…»

— Я знаете что по Сиплому подумал? — Дронов затушил сигарету и, наклонившись вперед, понизил голос: — Совершив два убийства у себя в Северодвинске, он приезжает сюда, поочередно останавливается у троих знакомых и всех поочередно убивает, боясь, своими съехавшими мозгами, что его сдадут. Но все убитые в Питере: и наши оба, и Калининский бывшие жители Северодвинска, переехавшие в последний год. Сиплый им всем звонил ранее с Севера, спрашивал адреса, узнавал, как добраться.

— Ну, — кивнул Максаков, понимая, куда клонит Денис. Кофе он уже допил и теперь вертел в пальцах очередную, еще незажженную, сигарету.

— Если в городе есть еще его земляки, то он к ним придет. Даже не обязательно в Питере. — Денис сделал паузу. — А если нам запросить весь межгород с его телефона в Северодвинске за последний год?

— Молодец! — Максаков улыбнулся. — Готовь шифровку! Дронов улыбнулся.

— Молодец буду, когда его возьмем. Это, кстати, мы вместе с Маринкой придумали.

Было видно, что ему приятно. Максаков поднялся и потянулся к пальто.

— Пойду контролировать район.

— Как дежурство-то? — Ребята тоже стали собираться.

— Тьфу-тьфу.

На улице полностью воцарился фиолетовый полумрак. Час между собакой и волком. Он снова бросил взгляд на арку, тонувшую в декабрьских сумерках. Заунывная нотка беды продолжала биться в голове. Поскальзываясь, добрался до ступеней дежурной части. За пультом сидел Дергун и кого-то слушал в телефонную трубку. Мягкий желтый свет импортных ламп создавал уют. Дежурка была образцово-показательная, постоянно посещаемая проверяющими из Москвы, поэтому на ее интерьер денег не жалели. Максаков взял со стола папку с текущей информацией по району.

— Как обстановка?

Дергун положил трубку и щелкнул тумблером.

— Минутку, Алексеич. Четыреста сорок, ответь «Толмачево». Четыреста сорок, забери задержанных у входа на «Площадь Александра Невского».

Он снова щелкнул тумблером. Зазвонил телефон.

— Слушаю, Архитектурное, Дергун. Куда тебе, Егорыч, следак нужен? Подожди, отключусь, у меня «ноль-два». Слушаю, Архитектурное, Дергун.

Максаков махнул рукой и вошел в телетайпную. Она была пуста. Из «спячки» доносились невнятные звуки. Он улыбнулся, невольно позавидовав Вениаминычу, и повернулся, чтобы уйти, когда вдруг понял, что это плач. Кто-то тихо всхлипывал, иногда сбиваясь на стон. Помявшись немного и стукнув для порядка в дверь, Максаков осторожно приоткрыл ее и замер. Лариса стояла на коленях и рыдала в плечо присевшего перед ней Лютикова. Ее обтянутая синей форменной рубашкой спина содрогалась. Вениаминыч ласково поглаживал ее по волосам. Увидев Максакова, он кивнул на висящий в изголовье двухъярусной койки шкафчик.

— Миша, достань у меня там валерьянку и накапай ей капель двадцать.

Косметика у Лары растеклась. Лицо покраснело и вспухло. Зубы мелко стучали о край стакана. Вениаминыч уложил ее на койку и накрыл одеялом.

— Полежи чуть-чуть. Сейчас маши на придет и поедешь.

Они вышли в телетайпную и закурили. Лютиков взял со стола листок.

— Сегодня утром, у метро «Восстания», женщина умерла от сердечного лриступа. Упала, и все. Минут двадцать лежала, пока постовой из пикета покурить не вышел. Установили личность. Стопятка сбросила нам информацию. Я попросил Ларку отстучать в главк. Она начала, дошла до паспортных данных, а это ее мать. Представляешь?

Максаков не отвечал. У него задергался глаз. В голове всплывала одна и та же картина: немолодая женщина в сером пальто медленно сползает на землю, людской поток обтекает ее, устремляясь в разинутую пасть метро. Сигаретный дым комком встал в горле, вызвав рвотные спазмы. Он поперхнулся и закашлялся, выворачивая наружу легкие.

— Что с тобой? Помочь? — Лютиков придвинулся ближе.

— Нет, спасибо, сейчас пройдет. — Максаков с трудом затушил сигарету, отхаркнулся в платок и выскочил в основной зал.

— Ты охерел?! Ты посмотри, во сколько заявка прошла?! — орал на кого-то Дергун. — Что ты мне прикажешь…

Максаков схватил свободный телефон и крутанул диск. Пластмасса скользила под пальцами.

— Алло, Оля? Где мама? Спит? Нет, не надо будить. Нет, я просто так. Да, ближе к вечеру позвоню. Пока.

Снова диск. Короткие гудки. Еще раз. Еще.

— Таня, это я. У тебя все нормально? Ну мало ли что. Нет, у меня все хорошо. Точно. Я позвоню тебе домой. Целую.

— Дергун, Архитектурное. Сеня, ты когда заявочку по Загородному закроешь?..

На улице почти стемнело. Возле выхода мерно работал безукоризненный мотор григоренковского «форда»-Проходящие машины слепили фарами. «УАЗик» во дворе по-прежнему превращался в глыбу льда. Из раскрытых дверей гаража вышел Владимиров и, увидев Максакова, остановился. Даже на расстоянии нескольких метров от него несло алкоголем.

— Ты не слишком расслабился? — Максаков сделал ладонью жест разгоняющий воздух.

Тот пожал плечами.

— А чего делать? Машина стоит. Видно, до понедельника. В гараже холодно. А наверху чего мужикам мешать?

— А Паша к завгару подходил?

— Не, он на какое-то совещание ушел три часа назад, и ни слуху ни духу. Я про Пашу.

«Понятно, — подумал Максаков. — Очередные многочасовые бредни руководства, посвященные какой-нибудь очередной проверке».

— Пошли.

Внутри гаража было темно. Стандартно пахло бензином, железом и резиной. Из каптерки в дальнем углу просачивалась тоненькая полоска света. Максаков удовлетворенно оглядел несколько нулевых аккумуляторов на стеллаже и открыл дверь. Завгар Николай Дмитрич Старостин, он же Коляныч, закусывал колбаской в обществе двух командирских водил. От визита он явно в восторг не пришел.

— Здорово. Случилось чего?

— Случилось. — Максаков без приглашения взял ломтик салями и положил на хлеб. — Кругом разгул преступности, а мы ничего поделать не можем. Аккумулятор сел. Только на тебя, Дмитрич, надежда.

— Нет аккумуляторов. — Коляныч все-таки подумал несколько секунд. — В следующем месяце подходи.

— А до следующего месяца опера на лыжах бегать будут? — Максаков прожевал бутерброд и вытер губы тыльной стороной ладони. — Дай. У тебя вон новые стоят.

— Это на Чечню. — Коляныч разозлился. — Глазастый больно! Меньше надо блядей катать и за водкой ездить. Вон вчера днем он, — кивок на Владимирова, — какую-то шлюху по Суворовскому вез и…

Максаков подался вперед. Нарастало бешенство. Он знал это чувство, когда глаза заволакивает пеленой и сводит скулы. Голос у него начал вибрировать. В нос шибанул водочно-чесночный дух.

— Не шлюху, а жену моего сотрудника. В больницу. К тому же тебя, Дмитрич, это абсолютно не касается. Я не только глазастый, но и ушастый, а поэтому знаю, на каких машинах стоят «чеченские» аккумуляторы. Тебе назвать марки, номера, владельцев? Поэтому заткнись!

Максакова понесло. Размазков, рубоповцы… Коляныч выбрал неудачный момент.

— Я беру один аккумулятор! Ясно?! Будешь еще п…ть — башку проломлю! Сука чмошная!

Руки дрожали. Ему было никак не снять тяжелый аккумулятор с полки.

— Алексеич! Алексеич! Погоди! Я сам!

Наконец он услышал Владимирова и посторонился.

— Я шефу доложу, — буркнул из каптерки Коляныч.

— Не связывайся ты с ними. Опера — они же шизики. Их всех в психушку… — посоветовал один из водил.

«А ведь он прав», — подумал Максаков и вышел на морозный шершавый воздух. Почему-то хотелось звезд, но иссиня-черное небо было плотно задрапировано слоем облаков.

— Сколько времени? — спросил он у Владимирова, взгромоздившего трофей на капот УАЗа.

— Четверть пятого. А я боялся, Алексеич, что ты его убьешь.

— Я тоже. Черт, пятый час, а кажется, уже ночь. Приготовь машину.

— Может, в понедельник? Время-то…

— Хоть ты не заводи.

— Понял.

На затоптанной за день лестнице всюду валялись окурки. У окна между первым и вторым этажом Размазков о чем-то шептался с адвокатом, еще вчерашним коллегой по кабинету. Увидев Максакова, ехидно улыбнулся и встал по стойке «смирно».

— Вольно!

Максаков прошел мимо, подумав, что наверняка еще кто-нибудь сегодня недорого купил себе подписку о невыезде и возможность снова грабить, воровать, избивать… Запах курева превратился в плотный смог. Он поднялся в коридор отдела и вдруг почувствовал, что ноги не идут от усталости. Иваныч отсутствовал, видно, все еще страдал на совещании. У Игоря было приоткрыто. Максаков просунул голову.

— Это я. Заходи чай пить.

Игорь оторвался от раскрытого дела.

— Иду. Я кофеем в розыскном разжился.

— Отлично! Живем!

В темном кабинете вовсю трезвонил телефон. Максаков щелкнул выключателем, воткнул штепсель чайника в розетку и снял трубку.

— Да?

— Мишка, привет! — Приятный женский голос мелодично звенел серебряными колокольчиками. — Это Ира Радимова! Помнишь такую? Как жизнь? Как дела? Как работа?

С Иркой Радимовой они учились на одном курсе. Хищная, красивая девица, хорошо знающая, чего хочет, и умеющая добиваться своей цели. Последний раз он видел ее года четыре назад на встрече однокурсников, так что причина внезапного звонка не вызывала сомнений.

— Привет, Ириша, — он бросил шляпу на стол и, не раздеваясь, упал в кресло, — все нормально. Я сегодня дежурю. Давай к делу. Что стряслось?

Она помедлила только секунду.

— Миш, мне очень надо с тобой посоветоваться. Я подъеду, куда скажешь.

Максаков вздохнул. На сто пятьдесят однокурсников, тридцать одноклассников и многочисленных знакомых родственников и родственников знакомых он был единственным ментом. Со всеми вытекающими последствиями.

— Как тебе срочно? У меня дел…

— Мишенька! — по-лисьи заскулила она. — Мне сегодня, надо. Только минуточку. Когда скажешь.

Вошел Гималаев с бумажным кулечком и кружкой. Максаков жестом показал на чайник. Давай, мол, наливай.

— Подъезжай прямо сейчас. Пиши адрес.

Едва он повесил трубку, телефон снова заверещал.

— Алексеич, это я! — Андронов говорил на фоне других голосов. — Я в во семьдесят седьмом. У нас тут проблема…

Зазвонил прямой.

— Подожди, Стае! — Максаков сунул трубку Гималаеву. — Это Андронов. Узнай, чего там у него.

Он поднял дежурный.

— Отзвонись шефу. — Лютиков, похоже, зевнул. — Он ждет.

— Ладно. Как Лариса?

— Пришла в себя. Дал машину. Отправил.

Кофе остывал. Игорь озабоченно хмыкал в трубку. Григоренко не отвечал долго.

— Слушаю. — Похоже, он жевал.

— Максаков, Петр Васильевич.

— А-а. Ты это… — голос начальника был нетверд, — ты «трассу» проверил?

— Конечно.

Искусство нагло парить руководство за десять лет постигалось в совершенстве.

— Кто с главка проверял?

— Подполковник Иванов и майор Петров. Без замечаний.

— Молодец, я же вот знаю, что говорю. Держи меня в курсе.

— Обязательно.

Гималаев постукивал неповешенной трубкой о ладонь.

— Там вот какая проблема. Ковяткина пришла в себя и призналась, но следак боится до уличной ее задерживать — вдруг в отказ пойдет и у него получится незаконное задержание. А наши боятся ее отпускать — вдруг за ночь передумает.

— Так пусть сейчас проводит уличную. Кстати, а платье ее из унитаза? Что, на нем следов нет?

— Он не может сегодня. У него в ИВС патрульные сидят из сто семьдесят девятого, за превышение. Ему надо им обвинение предъявлять. Только завтра. А платье будет доказательством, только когда экспертиза скажет, что на нем кровь убиенной. Через месяц, в общем.

Максаков выругался.

— Дай трубку. Стае! Пусть в дежурке восемьдесят седьмого до утра держат. Только по рапорту с визой начальника МОБ? Пиши рапорт и вези сюда. Я сейчас тебе Владимирова пришлю.

Он хлопнул трубкой об аппарат, который тут же снова зазвонил.

— С каждым днем все больше посещает мысль, что все это никому не нужно, кроме нас.

— Ты только недавно догадался? — Гималаев усмехнулся.

Телефон продолжал надрываться.

— Да?!! Нет, мамуля, все нормально. Да, я все помню. Хорошо, в десять буду. Нет, мамочка, отвезти туда я никак не смогу. Дежурство сложное. Да, не волнуйся.

Тишина непривычно ударила по ушам. Максаков встал, скинул пальто на диван и, выйдя в коридор, поймал Толю Исакова.

— Найди Владимирова, пусть заберет Андронова из восемьдесят седьмого. Побыстрее.

Кофе совсем остыл.

— Добавь чуть-чуть и долей кипятка. — Гималаев щелкнул пальцем по толстой фаянсовой кружке.

Максаков махнул рукой.

— Устал?

— Да.

Он достал сигарету.

— Безумно устал. А знаешь отчего? От борьбы со своими. Чем я занимался целый день? С утра слушал бред руководства, потом пытался заставить работать оперов стопятки и ублюдка Размазкова, причем по черному, ограбленному СОБРом. Нормально? Затем убеждал работать Людку Хрусталеву, хотя ее-то я понимаю. Далее — гонял РУБОП с рынка, силой отнимал в гараже аккумулятор для служебной тачки, придумывал, что делать с убийцей, которую боится сажать прокуратура. Плодотворный день. Кстати, он еще не кончился.

Сигарета догорела до фильтра и обожгла пальцы. Он бросил ее в пепельницу и закурил новую.

— Наши молодые без пайковых получают половину зарплаты дворника, а они — офицеры криминальной милиции. Я, начальник отдела, получаю как уборщик производственных помещений на заводе. Десять лет оперативного стажа и пятнадцать рабочих часов в сутки. Никому мы не нужны. Я слышал выступление кого-то из правительства. «Не надо связывать возрастающую коррупцию в органах с уровнем зарплат сотрудников. Эта тема уже набила оскомину…» Твари. У них оскомина — у нас жизнь. «Правовое государство»! Оно у нас для всех, кроме потерпевших. Костюхина-упыря выпустили. Я давно потенциально готов к тому, что любого из наших злодеев выпустят. Мы возьмем Сиплого, а через месяц он постучится к нам в дверь. Мы: я, ты, Иваныч, Стае, Поляк, Толик, другие… Мы уйдем, умрем завтра, и никто не придет за нами. Поколение романтиков умерло. Все кончается. Денис и Маринка — исключение, но их сломают, затопчут, истребят, как истребили нас. Мы слишком независимы. Мы хотим не порядка, а справедливости, а это никому в нашем обществе не нужно. Уголовный розыск мертв, Игорь. Я это каждый день чувствую. Нас уже убили.

Кто-то постучал в дверь. Максаков не пошевелился. Кололо сердце. Безнадежная питерская зима заглядывала в окна черными зрачками. Гималаев задумчиво докуривал сигарету. Дым кольцами поднимался к потолку.

— Хуже всего, Михаил, — невозмутимо произнес он, — то, что мы, все понимая, завтра выйдем на работу и снова будем рвать жилы. Мы просто не умеем по-другому. И пока так будет, нас будут постоянно макать мордой в грязь.

Максаков улыбнулся.

— А давай дадим себе страшную клятву, что с завтрашнего дня забиваем на все и спокойно отбываем номер с девяти тридцати до восемнадцати? Бумажки, справочки и тэ дэ. А?

Гималаев затушил окурок и встал.

— Нельзя, — сказал он серьезно и направился к дверям.

— Почему?

Максаков потянулся. Вспышка ярости постепенно улеглась.

— Тогда получится, что у нас слабая воля, — грустно усмехнулся Игорь и отпер дверь.

«Прав!» — успел подумать Максаков за секунду до того, как облаченная в белоснежную песцовую шубу Ради-мова ароматным запахом магнолии ворвалась в кабинет, наполнив его мелодичным звоном своего голоса.

— Мишка! Ну ты заматерел! Ни хрена себе мужик стал! А я-то где хожу? Крутой начальник! Отдельный кабинет! Точно, перспективный мужик!

Она молниеносно и умело поцеловала его, оставив на губах привкус ванили, скинула шубу и рухнула на диван, небрежно закинув ногу на ногу. С виду строгая черная юбка имела четыре высоких разреза, фактически полностью открывая Максакову то, что уверенно прокладывало Ирке дорогу по жизни. Оценив ее сногсшибательную фигуру, Максаков тем не менее отметил тщательно загримированные морщинки у глаз и толстый слой косметики на лице. Он подумал, что ей уже тоже тридцать три, и пожалел, что утром надел дежурный старый пиджак и самую худшую рубашку. Радимова не вызывала у него сильного влечения, но, встречая однокурсников, ему всегда хотелось выглядеть как можно более благополучно.

— Что у тебя стряслось? Только не говори, что приступ ностальгии по временам студенчества.

Она приподняла бровь.

— Скучные вы, менты, с…

— …с подходцами нашими. Не скучные, а мудрые. Вещай.

— Ладно! — Она стала серьезной. — Хотя я к тебе всегда хорошо относилась, так что не наговаривай. Проблема в следующем. Я летом влюбилась!

— Это действительно проблема.

— Не нуди, — лицо у Радимовой неожиданно стало детски-восторженным, — для меня это проблема! Влюбиться — это тебе не замуж выскочить.

Затрезвонил прямой.

— Извини. — Максаков снял трубку.

— Труп на чердаке, на Поварском. Вроде не криминальный. Твои поедут?

— Сейчас машина вернется, и кого-нибудь пошлю. Прошлый раз участковый тоже сказал «без внешних», а в морге тридцать два колото-резаных насчитали. Они что, внутренние были?

— Ладно, передам, чтобы без вас не оформляли.

Радимова поежилась.

— Ужасы какие рассказываешь.

— Не бойся. Продолжай.

— Короче. Мальчик — прелесть. Девятнадцать лет. Белокурый как Аполлон. С меня пылинки сдувает. Цветы, подарки…

— Извини, Ира. — Максаков подался вперед. — Я правильно расслышал? Двадцать два?

Она фыркнула.

— Не хами, Мишка. Мне тоже ещене семьдесят.

— Просто, мне помнится, тебе нравились…

— Разонравились! Ты будешь слушать?

— Конечно, конечно.

— В общем, все было хорошо, мы жили у меня, а вчера прихожу — у дома менты! Ой, извини, милиционеры! Ждут его. Оказывается, он у одного своего должника, с которым в одной камере сидел…

Максаков прыснул.

— Так Аполлон еще и судим?

— Что ты! Он просто в «Крестах» сидел, его подставили.

— А, ну тогда другое дело.

Ирка кивнула.

— Там им вымогалово шили, но терпила был должен и, когда сменили положнякового адвоката…

«Вымогалово, терпила, положняковый». Максаков думал, что криминалитет плотно входит в нашу жизнь. Еще несколько лет назад Радимова, профессорская дочка и выпускница университета, не знала таких слов, а сегодня умело оперирует ими. Дань моде или уже привычка? Пишем «правовое» — читаем «бандитское». Время «бизнес-групп».

— …выпустили до суда на подписку. Но это ерунда. Он просто пришел к тому уроду, которого в камере грел, и отобрал машину. Ну, на время, пока тот не рассчитается. А этот урод пошел и заяву бросил в сто сорок четвертое отделение милиции. Ленечку теперь ищут. Он готов прийти и все объяснить, только чтобы не били и не закрыли. Можешь помочь? Пожалуйста, Мишенька!

Максаков вздохнул. Влезать в чужие дела и вызывать лишние разговоры не хотелось. С другой стороны, если у ребят с Комендантского материал, то тогда он и им сумеет помочь, и для Иркиного хахаля проблемы решит.

Дверь открылась. Заглянул Андронов, оценивающим взглядом окинул изящно откинувшуюся на спинку дивана Радимову и положил на стол лист бумаги.

— Рапорт, Алексеич.

Максаков кивнул.

— Съезди пока на Мучной. Там вроде не криминал. Адрес в дежурке.

Андронов кивнул.

— Девушку не надо подвезти?

— Она сама себя может подвезти. Давай, езжай.

Андронов улыбнулся Радимовой и вышел. Она внимательно посмотрела на Максакова и покачала головой.

— Суров ты. Или ревнуешь?

— Где уж мне. Тебе милиция какие-нибудь телефоны оставляла?

— Конечно. — Она протянула визитку. — Слышала, ты опять один. Кто была твоя последняя жена?

— Женщина. — Максаков присвистнул, глядя на визитку. — Прямо рекламный проспект какой-то.

На красном пластиковом квадратике, в обрамлении золотой вязи, были рельефно отпечатаны черные наручники. Под ними готическими буквами выведена надпись. «Хомяков Максим Николаевич. Оперуполномоченный уголовного розыска. Лейтенант милиции». Судя по званию, хозяин визитки работал в милиции не слишком долго.

— Молодой? — спросил он у Ирки, набирая номер телефона.

— Такой же, как мой, — кивнула она. — Симпатяга. В баньку предлагал сходить, в бильярд поиграть.

— Да? — Голос в трубке был звонким, с блатной интонацией. На заднем плане орал магнитофон и кто-то тоненько вскрикивал.

— Начальник «убойного» Архитектурного Максаков. Хомякова можно услышать?

— Я это. Секунду.

В трубке что-то брякнуло.

— Кончай эту сучку здесь дуплить, тащи в спортзал, — сказал кому-то хозяин кабинета. Магнитофон смолк. — Алло! Слушаю! Извини, братан, по малолеткам работаем. Кражу поднимаем.

Максаков хмыкнул. Радимова сползла на самый краешек дивана и прижала руки к груди.

— Слушай, коллега, ко мне тут знакомая обратилась. Вы ее мужика ищете по вымогалову. Он как бы готов прийти, но боится. Фамилия у него…

— Богданов, — подсказала Ира.

— …Богданов.

— А, есть такой, — бодро согласился Хомяков. — Коза у него знатная, повезло тебе.

Максакова передернуло, но он промолчал. Быть просителем всегда сложно.

— Материал у нас, — продолжал Хомяков. — Скажи пацанам — пусть не ссут. Этот блудняк просто так не рассосется. Надо, чтобы они подъехали перетереть. Утрясем, и все будет ровно. Ништяк все будет. Дуплить и закрывать их никто не будет. За базар отвечаю. Главное — все косяки снять, чтобы непоняток не было.

Максаков подумал, что зря возмущался Иркиным блатным языком. Чего уж о ней говорить, если свои… Хотя какие они к черту свои. Умерло все.

— Спасибо, дружище. Я сейчас ей трубочку дам, и договоритесь. — Он протянул Ирке телефон: — Все нормально.

В окнах стало совсем темно. В желтом проеме окна «пожарки» двое парней пили чай и играли в шахматы. Он на секунду позавидовал им, но тут же себя одернул. Сто раз просидишь, на сто первый нарвешься. За спиной хихикала Радимова. Зима щупала спину холодным сквозняком. Черное небо фактически не отлипало от черных крыш. Город погружался в темноту. Снова зазвонил прямой.

— Звонок о заминировании Смольного. ФСБ в курсе. Собаку вызвали.

— Может, взорвут наконец.

— Сплюнь.

Радимова уже закончила разговор и влезала в шубу.

— Спасибо Мишка! Только на тебя и надеялась. Полечу. Договорились на восемь.

— Не за что. — Максаков пожал плечами. — Позвони, как там.

— Спасибо, обязательно! — Она кивнула на яркий пакет, оставленный на диване. — Это тебе. Я, правда, не знаю, что ты любишь.

— Это не обязательно. — Максаков заглянул в пакет и увидел бутылку «Джони Уокера». — Я бы и так помог.

— А я бы и так привезла, — парировала Радимова и чмокнула его в щеку. — Пока, удачи.

На столе громоздились нерасписанные бумаги. Он увидел рапорт Андронова и посмотрел на часы. До вечерней сходки оставалось пятнадцать минут. В коридоре курил Вадик Дударев.

— Алексеич, надо ехать в командировку в Челябинск. Я объясню…

— На сходке, ладно? Мне надо Арбузова поймать — рапорт подписать. — Максаков открыл дверь Гималаева. — Слушай, я забыл, Дронов предложил запросить Северодвинск по междугородним звонкам Сиплого, еще до его тамошних подвигов. Неплохая мысль.

— Неплохая, — согласно кивнул Игорь. — Очень неплохая. Я неделю назад запросил, просто ответов еще нет.

Оба одновременно улыбнулись.

— Не разочаровывай молодежь.

— Не буду.

На втором этаже Максаков наткнулся на Шохина. Тот сосредоточенно несся куда-то со своими операми-старшеклассниками .

— Что там у вас по грабежу красного дерева?

— Работаем, прошелестел Саня. — Вроде и хочется этому уроду поколоться, а боится. Сторож со стоянки, похоже, в доле.

— Давай-давай, — подбодрил его Максаков, в душе понимая, что для Шохина выглядит просто еще одним временным руководителем, требующим результата.

На улице снова подморозило. Он не надел пальто, и мороз ощутимо прихватывал сквозь одежду. Выпавший днем снег весь куда-то пропал, и лишь редко где мелькал серебристыми прогалинами. Земля была темной, твердой и звонкой, как закаленное стекло. Ему показалось, что вокруг темнее, чем обычно, пока он не заметил, что уличные фонари горят через два на третий. Часового не было, наверное, пошел греться. Мысленно матеря старшину за то, что перекрыли проход в главное здание через подвал, Максаков вынырнул из арки и повернул направо. Ему показалось, что какая-то фигура отделилась от темной стены напротив и двинулась параллельно с ним. Он резко остановился. По идее, человек должен был войти в свет окон зубной поликлиники, но этого не произошло. Такое было впечатление, что он намеренно остановился на темном отрезке стены и ждал. Снова стало липко-беспокойно. Холод сковывал спину. По улице брели люди, но Максакову казалось, что город пуст и погружен во мрак. Глаза заныли от попытки пронзить сгустки тьмы. Он ругнул сам себя, тронул локтем рукоять «пээма» и решительно двинулся через улицу. Впереди что-то шевельнулось и скрипнуло. Максаков хорошо знал этот дом. Он много лет ходил мимо. Прямо перед ним находилась парадная с тяжелой расщепленной дверью. Он подошел к ней и осмотрелся. Никого. Метрах в двадцати женщина тащила авоськи и ребенка. Дверь скрипнула и приоткрылась. Он осторожно заглянул внутрь. Света практически не было, лишь слабое свечение пробивалось с верхних этажей. По лестнице кто-то топотал, спускаясь. Максаков сунул рапорт в зубы и потянулся за пистолетом. Лицо, уши, руки щипал мороз. Он застыл в проеме двери. На угадываемом верхнем конце первого лестничного пролета блеснули две точки. Зашуршало, и ротвейлер-подросток проскочил у него под ногами. Он отпрянул и едва не упал. Вслед за собакой появился худой мужик в очках и дурацком желтом «петушке». Он подозрительно-удивленно воззрился на Максакова.

— Никого на лестнице не встретили? — Тот потянулся за ксивой.

— Нет.

— Парадная же не проходная?

— Нет.

— А подвал есть?

— Да, большой.

Темнота и стужа давили на плечи. Максаков стоял и искал для себя причину не идти в подвал. Их было много: замерз, нет фонаря, надо быстрее подписать рапорт и т. д. Он знал, что настоящая одна. Ему было страшно. Он не был трусом, но сейчас острое предчувствие беды последних недель рвало душу холодными когтями. Хотелось, не поворачиваясь, пятиться назад в стены отдела. Он помнил это ощущение по армии, когда выходишь за периметр расположения части в чужую, недобрую ночь. Но это было за десятки тысяч километров отсюда, а здесь любимый родной город. Он повернулся и не спеша пошел через дорогу. Черное небо опускалось все ниже и ниже.

13

— Арбузов у себя?

— У начальника. — Невысокая, изящная Катя, секретарша шефа, приветливо улыбнулась Максакову. Девчонки из машбюро часто намекали ему, что она к нему неравнодушна.

— Подожду.

— Дежурите?

— Да. — Он опустился на стул.

— А я в дознание перевожусь. — Катя вышла из-за стола и начала поливать цветы на окне. У нее была крепкая округлая фигурка.

— Зря, — просто сказал Максаков.

Мысленно он все еще стоял на черной улице под пронизывающим ветром. Чувствительность медленно возвращалась к телу.

— Почему? — Катя закончила с цветами и достала из шкафа полушубок. — Не сидеть же всю жизнь в секретарях.

Максаков снова вспомнил серое лицо Хрусталевой и ее нервно подрагивающие пожелтевшие пальцы с зажатой в них дешевой сигаретой. Он не мог это пересказать.

— Зря, — снова сказал он, глядя в пол.

Катя передернула облаченными в мех плечиками.

— Может, найдете как-нибудь свободную минутку и объясните, Михаил Алексеевич?

Намек был достаточно прозрачен.

— Может быть.

— Буду ждать.

Она скрылась за. дверью. В приемной стало тихо. Слегка пощелкивали часы на стене. Шесть. Хорошо, если Павел вернулся и проведет сходку. По коридору на выход стремились работники бухгалтерии, кадров и штаба. Убаюкивая, гудел кондиционер. Он закрыл глаза и подумал о Татьяне. О ее волосах, голосе, улыбке, коже, губах. Хотелось…

— Максаков! Ты где был? Я тебя целый день ищу! — Инспектор отдела кадров майор Лобов помахивал в дверях «дипломатом».

— Зачем?

«Господи! Как все достали!»

— На той неделе начинаются сборы внештатных групп захвата от каждого РУВД. В нашу включены восемь сотрудников твоего отдела. Так что готовь их на месяц в Пушкин, в учебный центр.

Максаков покрутил пальцем у виска.

— Вы звезданулись?! У меня из двадцати бойцов шестнадцать живых. Еще минус восемь — кто работать будет? Пусть мобовцы едут.

— Приказ начальника РУВД. Милицию общественной безопасности нельзя ослаблять — много массовых мероприятий. И не ори на меня. Мое дело сообщить!

Лобов вышел. Максаков пожалел, что под рукой нет стакана. Он достал сигареты и нагло закурил прямо в приемной. Полемизировать с Григоренко — бесполезно. Проблема раскрываемости убийств существует для начальников, только когда за нее спрашивают. Тогда можно поорать, объявить кому-нибудь взыскание и т.д. А так — как любил говорить прежний начальник РУВД: «Ваши дурацкие убийства любой дурак может раскрывать». Максаков потушил сигарету в одном из цветочных горшков и потянулся к телефону.

— Здравствуйте, Сергей Сергеевич. Не отрываю?

Начальник Управления угрозыска города Смотров раньше работал в Архитектурном. Это время до сих пор вспоминалось как золотое.

— Здорово. Нет. Говори.

— Больше убийств раскрывать не будем. — Максаков в двух словах пересказал ситуацию.

— Григоренко на месте? — Смотров был человеком конкретным.

— Да.

— Все. Не волнуйся. Да, ты когда этого маньяка своего поймаешь? Как его? Шепелявого!

— Сиплого, — поправил, улыбнувшись, Максаков.

— Ну Сиплого! Какая на хрен разница. Давай быстро лови!

— Есть!

Максаков хорошо знал привычку Смотрова мимоходом, для . порядка, стимулировать работу, хотя, в отличие от других руководителей, он никогда не гнал, безоговорочно доверяя операм, которых уважал.

— Все, давай!

Арбузов все не выходил от шефа. Максаков спустился в дежурку.

— Тихо?

— Не сглазь, а? — Лютиков замахал руками. — День дурной, пусть хоть сейчас успокоится, хотя не верю. Вон сейчас из главка сообщили, что в связи с какими-то там задолженностями сегодня ночью не будет работать уличное освещение. Каково?

Максаков пожал плечами.

— «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла проклятый прокуратором город».

— Что?

— Так, к слову пришлось.

На лестнице он столкнулся с опером 87-го Антоном Челышевым.

— Здорово. Какими судьбами?

— В кадрах был. — Антон смотрел в сторону.

Месяц назад они вместе неудачно пытались задержать убийцу. Для Челышева это был личный вопрос. Даже по словам его лучшего друга Сереги Полянского, Антон все больше и больше замыкался в себе.

— Говорят, ты в Чечню собрался? — Максаков все же пытался поймать его взгляд.

— Правду говорят.

— На хрена тебе это надо? У тебя же семья.

— Семье не будет лучше, если я пущу себе пулю в лоб.

— Шоковая терапия?

— Вроде того.

— Главное — не переборщить. Когда едете?

— Постараюсь одиннадцатого.

— Я приду проводить.

— Спасибо.

У Арбузова дверь была приоткрыта. Сам он, уже в верхней одежде, собирался на выход.

— Разрешите? — просочился Максаков. — Убийцу надо до завтра подержать. — Он протянул рапорт.

Арбузов бегло прочитал и положил на стол.

— Не могу, — заявил он. — Откуда я знаю, вдруг завтра выяснится, что она ни при чем? Какие основания у меня ее держать? Это незаконно.

— Федор Аркадьевич. — Максаков безумно устал. Словно марафонец, который первое дыхание исчерпал и чувствует, ч что второго не будет. — Федор Аркадьевич, напишите тогда на рапорте «отказываю».

В конце концов, пусть Ковяткина идет на все четыре стороны.

— Зачем? — Арбузов крутил рапорт в руках.

— Как зачем? — Максаков откровенно забавлялся. — Она сбежит. Прокурор спросит меня, почему не проконтролировали? А я покажу ему рапорт. Мне тоже надо прикрыться.

— Прокурор? — На лице Арбузова отражалась вся гамма чувств, которые возникают при нелегком выборе.

— Конечно. Убийство же.

Арбузов вздохнул и с видом прыгающего в ледяную воду подписал рапорт. Спускаясь по лестнице, Максаков глянул на мятый лист и усмехнулся, «Разрешаю до 9.30. 18-го декабря».

На улице снова неприятно заломило шею. Последние фонари погасли. Колючий ветер атаковал с прежней силой. Темный сквер непроглядно громоздился напротив входа. По улице шли, борясь с ветром, несколько прохожих. Несмотря на седьмой час вечера в пятницу, город поражал пустынностью. Пронзительный холод и темнота разогнали всех по домам. Максаков быстро шел вдоль стены, пытаясь что-то разглядеть в окружающем черном пейзаже. В арке его догнал слепящий фарами «жигуленок» ОУР.

— Во дела! На Невском темно, как на лесной просеке. Хорошо еще рекламы светят, — весело поделился молодой вихрастый водитель. С заднего сиденья вылезли Колесов и Парадов.

— Иваныч! Ты только приехал?! — Максаков присвистнул.

— С тебя причитается. Пять часов говорильни без обеда и перекуров. — Иваныч потянулся. — Как всегда — бред.

Они подошли к лестнице.

— О чем хоть совещались?

— Обо всем и ни о чем! — поддержал Иваныча Парадов.

На подоконнике второго этажа сидел Шохин и загадочно улыбался. Максаков сразу все понял.

— Получилось?

— Тс-с… — Саня приложил палец к губам. — Явку пишет. Не спугните.

Лицо у него было слегка очумелое, но очень довольное. У Максакова улучшилось настроение. Главным образом из-за этого шохинского лица. «Я успеваю улыбнуться — я видел, кто придет за мной».

Опера толпились в коридоре. К потолку клубами поднимался сизый дым.

— Заходите! — Максаков отпер дверь. — Андронов, возьми рапорт и вези в восемьдесят седьмое. Прямо сейчас!

Подошел Гималаев.

— Паша! Тебя жена искала. У Юрки температура.

Колесов вздохнул и посмотрел на Максакова.

— Можно я сразу поеду? Срочного ничего?

Тот махнул рукой.

— А если бы и было? Езжай, конечно.

В кабинете, как всегда, трезвонил телефон.

— Да?

— Как дежурство? Можешь говорить? — У Татьяны, похоже, было хорошее настроение.

— Конечно. — Он жестом показал, чтобы опера рассаживались. — Все как всегда.

— Меня на ученом совете похвалили, — сообщила она.

— Молодец! — Он искренне обрадовался. — Хотя меня это не удивляет.

— Приезжай ужинать, — предложила она, — я рыбу под майонезом сделала.

Отдел полностью расселся.

— С удовольствием, только мне сестру надо из театра забрать около десяти.

— Успеешь.

— Договорились. Буду выезжать — позвоню.

Он положил трубку.

— Все собрались?

— Все.

— А где Жгутов с Венгеровским?

— В бане, в засаде.

— Уже, наверное, засадили!

— Нет, чистоплотные очень, моются.

Он жестом остановил поток острот.

— Не буду мучить на тему, кто чем занимался. Дежурные на выходные в курсе? Вопросы? Тогда — все.

Зазвонил прямой телефон точно на этих словах. Все моментально умолкли.

— Приехали, — констатировал Шаров. — Однажды в пятницу вечером…

— Двойник-огнестрел, — предположил Толя Исаков.

— Заткнись, дурак!

Максаков снял трубку.

— Ну что, сглазил? — Голос Вениаминыча был просто усталым, других ноток в нем не прослушивалось. — Собирайся. Днепропетровская семь, квартира восемьдесят три. Труп с колото-резаными после пожара. Медик поехал. Прокуратура сейчас будет.

— Шефам сообщил?

— Грач в курсе.

— Понял. Еду.

Отдел молча ждал, пока он повесит трубку.

— Есть добровольцы поработать?

Секундная пауза. Он знал, что вечер пятницы — святое время. Завтра семьи, дети, проблемы, магазины, ремонты, дачи, а сегодня несколько часов отдыха со сладкой перспективой двух выходных впереди. Если, конечно, ничего не случится. Случилось.

— Ну я съезжу.

Он не сомневался, что Игорь скажет это первым.

— Мы, мы останемся! — Казалось, Дронов и Велиготская только и ждали сигнала.

— Я могу, — кивнул Дударев.

— Достаточно! — Максаков остановил очередных желающих. — Еще Андронов дежурит, и Шароградский с ним в восемьдесят седьмом. Остающимся пять минут на сборы. Остальным — спасибо, и дуйте по домам. Кстати, не советую злоупотреблять. Город сегодня ночью фактически без света. Заблудитесь, замерзнете.

В кабинете остался только Игорь. Максаков снова взялся за телефон.

— Зайчик, я не смогу приехать на ужин.

— Как хочешь.

Его приводило в бешенство это деланно-холодное безразличие.

— У нас убийство.

— Конечно.

— Ты же понимаешь…

— Конечно. Работа превыше всего.

— Я позвоню позже.

— Как хочешь.

Аппарат едва не треснул от брошенной с размаха трубки. Он достал сигарету, но зажигалка щелкала вхолостую. Игорь протянул свою.

— Съезди. Я тебя подстрахую.

Первая же затяжка успокоила разгулявшиеся нервы.

— Тебе и так придется меня подменять — мне за сестрой в театр.

— Без проблем.

Максаков в несколько затяжек докурил сигарету и полез за своим пальто.

— Игорь! Почему она, как глухая? Ведь работу мою не по книжкам знает. Сама сколько лет…

— Именно поэтому. Ее и так все это достало, а еще и ты идешь по такому же пути. Она считает, что слепой и глухой — ты, раз не хочешь понять, к чему все катится.

Они подошли к дверям. Максаков достал ключи и выключил свет.

— Кто прав?

— Оба. Я пошел одеваться.

В темноте кабинета зазвонил телефон. Тоненько, жалобно и призывно. Он подумал и, не зажигая света, вернулся к столу. Хотелось, чтобы это была Татьяна. От окна нещадно сквозило. У пожарников зашипел мегафон:

— Дежурному наряду пройти на ужин.

— Алло?

— Мишка, это я! — Голос Радимовой частично заглушала орущая музыка. — Слушай! Такие отличные ребята! Мы все решили! Сейчас с ними в боулинг играем, а на одиннадцать баня заказана. Может, приедешь?!

Он усмехнулся.

— Не могу. Я же дежурю.

— Вот дура! Забыла! Как виски?

— Не пробовал еще.

— Попробуй.

— Обязательно. Пока.

В освещенном из коридора проеме двери возник Гималаев в куртке.

— Ты здесь?

— Да.

— Чего в темноте?

— Судьба такая. Готов? Поехали.

На улице упругий морозный ветер перемещал по воздуху огромные кубы осязаемого черного пространства. Максакову на секунду показалось, что темнота вот-вот рухнет на город и раздавит усталые промерзшие здания, пустые улицы и прячущихся по квартирам людей. Он тряхнул головой, отгоняя психоделические картинки, и снова почувствовал навязчивую, как комариный писк, тревогу. По пути к машине радовало, что за спиной идут его ребята. Мороз нарастал. Приближающаяся ночь пока безуспешно билась о желтые квадраты окон.

14

— Худо, что снега нет, — сказал Дударев, — от него светлее.

Максаков согласно кивнул.

— А днем-то как валило.

— Одно слово — Питер.

— Михаил Алексеич, налево сворачивайте!

«Малую землю» — территорию, зажатую между Лиговкой, путями Московского вокзала и Обводным каналом, даже днем трудно было назвать освещенной и оживленной. Сейчас же у него создавалось впечатление, что он находится в Петрограде времен гражданской войны. Казалось, что на дворе не полвосьмого вечера, а часа три ночи. Фары выхватывали из мрака серые, крошащиеся стены зданий и тонущие во тьме пасти подворотен. Женщина с двумя огромными догами на поводках прикрыла глаза рукой. Стая малолеток, собравшись в кружок проводила недобрыми взглядами. Максаков свернул с Черняховки на Роменскую и дал газу. Днепропетровская шла практически вдоль железной дороги и выходила к Обводному. Нормального человека занести туда с наступлением темноты мог лишь приступ безумия. Седьмой дом легко нашли по горящим фарам многочисленных автомашин возле него. Патрулька, кримлаборатория, «форд» Грача. Максаков аккуратно притер «копейку» радом. Дом вплотную примыкал к стене, ограждающей железку, и двора у него не было. Он удивился, откуда в этом однокорпусном четырехэтажном строении может взяться восемьдесят третья квартира, но, посветив фонарем, обнаружил, что отсчет начинается с семьдесят третьей. Из «УАЗика» вылез милиционер, с подозрением оглядел его «жигуленок».

— Вы кто?

На всякий случай он держался на расстоянии.

— Максаков, ответственный по РУВД, с «убойщиками».

— А-а, — произнес постовой с облегчением и сделал несколько шагов навстречу. — Третий этаж.

Лестница неожиданно оказалась вполне приличной, даже не очень грязной и со светом. Квартиры, судя по дверям, — отдельными и не гопническими.

— Ведомственный дом, — правильно истолковал озадаченное выражение максаковского лица Денис Дронов, — от железки. Работники «Московской-Товарной». Я эту землю обслуживал.

На третьем этаже явственно ощущался запах пожара: несло горелым пластиком, остро пощипывало ноздри гарью. На площадке перед квартирой уже топтался Шохин. От его блаженного полчаса назад выражения лица не осталось и следа.

— Не везет тебе сегодня.

— Да уж.

— Кто внутри?

— Прокуратура, Грач, криминалисты.

Максаков посмотрел на грубо взломанную дверь.

— Кто обнаружил?

— Пожарники. Задымление началось, и соседи их вызвали.

— Дверь — их работа?

— Да, захлопнута была.

— Пошли посмотрим. — Максаков кивнул Игорю. — Вадик, организуй обход.

— Конечно, как обход — Вадик, а как…

Квартира была аккуратной, чистой, среднего достатка. Не новая, но хорошая мебель, ровно побеленные потолки, ковры на полу. Прихожая, коридорчик, три комнаты. В гостиной сразу бросались в глаза пустая тумба из-под телевизора с чистым от налета пыли квадратом, открытые дверцы стенки, разбросанные по полу вещи. На диване сидел Грач с каким-то слегка потерянным лицом. Максаков вопросительно посмотрел на него. Тот молча махнул рукой дальше по коридору. Впереди моргали фотовспышки криминалистов. Мрачный начальник ЭКО Резцов молча протянул руку.

— Долго еще?

— Минут десять.

— Следак здесь?

— На кухне.

У зажженной газовой плиты невозмутимо курил Володька Французов.

— Ты откуда?

Француз скривился.

— От верблюда. Ефремов уехал в ИВС, когда освободится — неизвестно. Константиныч попросил меня съездить. Ну не подставлять же его.

Новый заместитель прокурора по следствию Олег Константинович Пошехов действительно пока производил благоприятное впечатление. Максаков отметил, что от дневной выпивки у Володьки остался лишь смешанный с табаком запах спиртного.

— Ты вовремя остановился.

— Деньги кончились. У тебя жвачки нет?

— Нет, но там, на лестнице — Маринка, а у нее всегда есть.

— Отлично, а то во рту как будто кошки нагадили.

— Настроение как?

— А ты сам как думаешь?

В дверь просунул голову Резцов:

— Мы закончили.

В комнате сначала явно была детская. По мере взросления своего хозяина она тоже взрослела, оставляя в тоже время маленькие свидетельства прошлого. Плюшевый тигренок в углу дивана. Набор резиновых индейцев на секретере. Запыленная модель самолета на подоконнике. На стенах висели плакаты рок-групп, футболистов и голливудских актеров. Под ними фотографии: улыбающийся школьник с огромным букетом; он же, но старше, машет рукой с велосипеда; худенький загорелый подросток с футбольным мячом, и другие. Некоторых из них коснулись языки пламени, но большинство осталось целыми. На них было трудно узнать того, кто лежал на обгоревшем диване, закиданный тряпками и бумагами. Огонь не тронул лицо, но изумленно-обиженное его выражение настолько разительно отличалось от улыбок на фото, что Максаков поначалу решил, что это разные люди.

— Медик-то будет уже? — Французов поставил «дипломат» на стул. — Странно горело как-то.

— Пожарные говорят, что поджог неумелый, — пояснил Резцов, — пламя изменило направление и перекинулось на коробки под секретером, а там пластмасса, так что задымило на весь дом.

— И слава Богу, а то выгорело бы все. — Максков наклонился над трупом, подумав, что, может, было бы и к лучшему: причина смерти неустановлена и можно все списать на пожар. Кощунство, конечно, но всем проще. Даже родственникам. Несчастный случай воспринимается легче, чем убийство.

— Ножевые, по-моему. — Он выпрямился.

— И ЧМТ, — кивнул Француз. — Чего гадать. Сейчас доктор приедет, скажет.

В комнату протиснуся потерявшийся где-то Гималаев с паспортом в руках.

— Одинцов Юрий Сергеевич, семнадцати лет, после школы подрабатывал почтальоном, собирался в армию, увлекался футболом и музыкой. Соседи говорят — тихий, домашний мальчик. Отец — машинист, сейчас в рейсе. Мать — начальник какого-то отдела на железке. Приходит с работы около восьми.

Все синхронно посмотрели на часы.

— Врача вызывали? — Судмедэксперт Андрей Чанов, облаченный в неизменный камуфляж, перешагнул через порог.

— Опоздали вы, доктор, — невесело усмехнулся Максаков.

— Я никогда не опаздываю, — невозмутимо возразил Чанов. — Я — последний доктор. Второй раз сегодня видимся. Ты чего район кровью залил?

— Так получилось. — Максаков пропустил эксперта на свое место и вышел в коридор.

Комната была небольшая, толкаться в ней всем вместе было бессмысленно. Грач по-прежнему сидел на диване в гостиной.

— А я его в коляске помню, — неожиданно сказал он, — я в этом доме еще участковым жил. Михаил, постарайся…

— Я всегда стараюсь. — Максаков присел перед телевизионной тумбочкой. Он страдал сентиментальностью. Заботливо обустроенная комната Одинцова уколола его в самое сердце. Он сам хранил любимые детские игрушки, фотографии и музыкальные плакаты времен юности и сейчас старался отделить профессиональные ощущения от щемящей жалости к несчастной семье, в которую так страшно вторглась тьма окружающего бытия.

— Валерий Павлович!

Резцов заглянул.

— Здесь нашли чего-нибудь?

— Пальцев много, но чьих?

— У него-то сохранились руки? Чтобы разграничить?

— В морге увидим.

Грач встал:

— Михаил, я поеду. Я на связи.

Голос у него был такой же бесцветный, как и выражение лица. Критическая масса. Усталость. Все, что не умерло, — умрет.

— Я думаю, что в той комнате муз-центр был, — вошедший Гималаев присел на место Грача. — Кассет много, дисков, а слушать не на чем.

Максаков тоже встал.

— Мать придет и скажет точно.

Оба снова посмотрели на часы. Перспектива общения с матерью убиенного не радовала. Максаков поймал себя на мысли, что считает минуты, когда надо будет ехать за сестрой. Запиликала «моторола».

— Алексеич, мы в РУВД. Какие наши действия? К вам ехать?

— Не надо, Стае. Ждите там.

— Что стряслось-то?

— «Глухарь». Приеду расскажу.

Он отключился. В коридоре появился Француз.

— Распорядись насчет понятых.

— Ладно.

Он не успел. Нечто среднее между воем и всхлипом донеслось со стороны лестницы. Шум короткой борьбы, и полная женщина в белом пуховом платке, легко высвободившись из рук пытающегося ей помешать постового, ворвалась в прихожую и устремилась по коридору. Максаков и Резцов, не шевельнувшись, пропустили ее. Страшный, безумный крик вспорол пространство квартиры.

— Юрочка! Лапочка моя! Ребеночек мой! Господи!!!

Максаков достал сигарету. Он держался из последних сил, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Лицо Гималаева заострилось и стало землисто-серым. Крик перешел в рыдания. Появились Чанов и Французов. Губы у обоих плотно сжаты. Володька никак не мог достать из пачки сигарету. Максаков снова посмотрел на часы и тронул Гималаева за рукав:

— Старый, я тебя брошу.

— Давай, конечно. — Игорь покачал головой. — Боюсь, что с ней сего дня разговоры невозможны.

Максаков кивнул:

— Смотри сам.

Он вспомнил, как одна из газет смаковала «безобразное поведение сотрудников милиции», которые «не имея за душой ничего святого, лезли в душу к близким предательски убитого журналиста». Всем хотелось, чтобы опера раскрывали преступления, не доставляя хлопот гражданам.

На улице мороз сразу сковал лицо. Сырой ветер нанес твердую ледяную пленку на лобовое стекло. Максаков запустил двигатель. Лампочка бензобака предательски уставилась красным зрачком. Он поднял воротник, шваркнул несколько раз по стеклу скребком и подошел к водителю «пэкаэлки».

— Семеныч, ты друг уголовного розыска?

— А что надо? — За пятнадцать лет службы Семеныч научился правильно отвечать на подобные вопросы.

Максаков зашел с другой стороны.

— А помнишь, как я тебя утром после Дня милиции от жуткой смерти спас?

— Помню, — тревожно заерзал Семеныч и на всякий случай добавил: — Водка была паленая,

— Какая бы ни была, а водка. — Максаков перешел в атаку: — Дай бензина. Я совсем обсох.

Минуту Семеныч напряженно думал. Бензина было жалко, отказывать неудобняк. Наконец он с сожалением извлек на свет талон.

— Только десять литров. Самому еще ездить.

— Спасибо, брат! Давай! — Максаков забрал талон. — Еще десять будешь должен!

— Че-чего?

— Шутка.

Хорошо прогретая машина слегка юзила по скользкой мостовой. Фары хищно рыскали по темным громадам домов. Складывалось впечатление, что это не центр города, а дорога в горах. Впереди светилась блеклыми рекламами Лиговка. Зеркала заднего вида казались обклеенными черной бумагой. Впившись холодными пальцами в багажник автомашины, за спиной неслышно скользила тьма.

15

У девицы было лицо фотомодели. Свободно ниспадающие серебристые волосы, огромные глаза, тщательно накрашенные ресницы, искусственный шоколадный загар. Видимо, внутри было жарко, так как она сидела в одной фиолетовой блузке с голыми плечами.

— Вам придется проехать на другую заправку.

— Почему? — Максаков злился.Время шло. Бак был практически пустым. Девчонка, как магнитофон, твердила одно и то же.

— У вас талон на девяносто второй, а в наличии только девяносто второй евро.

— У них же цена одинаковая.

— Нельзя. Ведомости разные.

— Налейте мне половину — пять литров.

— Нельзя.

— Господи! Налейте семьдесят шестого. Он дешевле.

— Не могу. У меня отчетность!

Максаков едва не залепил кулаком по стеклу.

— Свяжите меня с кем-нибудь из руководства!

Она испуганно завертела головой.

— Теперь только с десяти утра.

— Дура!

Он отошел, уступая место терпеливому дедку из белой, навьюченной досками «Нивы». Положение было отчаянным. До встречи с сестрой оставалось двадцать минут. Холодный ветер рвал невидимые в темноте флаги бензиновой компании. Закипало раздражение на мать с сестрой, никогда не спрашивающих его, может ли он выступать в роли шофера. Надо было срочно что-то придумывать. Он полез за «моторолой».

— Проблемы, командир?

Высокий худой парень в джинсах и кожаной куртке не по сезону обращался явно к нему. Сзади маячило несколько «лиц спортивной национальности» с квадратными фигурами и кубическими головами. Парень улыбнулся, и по этой жесткой тигриной улыбке Максаков его сразу вспомнил. Сергей Винтарев по кличке Винт — один из самых независимых и опасных членов «тобольской» ОПГ. Около месяца назад они несколько раз беседовали в «Крестах», где Винт ждал суда по какой-то драке. Предметом разговора служила безвременная кончина одного из ближайших друзей Винта на территории вверенного Максакову района.

— Проблемы в нашем ненавязчивом сервисе?

Максакова еще колотило от злости и холода, но он придал лицу безразличное выражение.

— Весь бензин из одной бочки, а гонору… — Он продемонстрировал талон.

Винт продолжал улыбаться.

— Давай помогу.

Порыв ветра хлестнул по ним ледяной ладонью.

— Спасибо, сейчас ребята подъедут.

— Ты не понял. Я беру у тебя твой талончик и заливаю тебе девяносто второго евро. Сам говоришь — цена одна.

Максаков думал только секунду. Время поджимало нещадно.

— Спасибо. Не забуду.

— Сочтемся. — Винт взял у него из руки талончик и повернулся к охранникам: — Артем, разберись там. Мы постоим пока.

— Замерзнешь. — Максаков покосился на его легкий прикид.

— Лучше уж здесь мерзнуть, чем в тюрьме греться. Покурим?

— Здесь бензин.

— Да, лучше отойдем, а то скажут, что я заправки взрываю.

Двое охранников потянулись за ними. Закурили каждый свои. Максаков отметил, что у Винта тоже «Союз-Аполлон».

— В тюрьме привык, — перехватил тот его взгляд.

— Давно вышел?

— На прошлой неделе. Дело наконец прекратили.

Максаков усмехнулся:

— Справедливость восторжествовала. Ты же, конечно, этого не совершал?

— Почему? Совершал, — спокойно ответил Винт. — Но не доказали же.

Максаков посмотрел на него с интересом.

— Не доказали и герыч подкинувли, — продолжил тот, — а я уже два года не колюсь. Некрасиво. Нельзя нарушать правила.

— Нельзя, — согласился Максаков. — Это ты прав.

Они помолчали.

— Как работа? — Винт снова улыбнулся своей странной улыбкой.

— Как всегда. Убивают. — Максаков уже опаздывал, но прерывать разговор было неудобно. — Сегодня пацана в квартире убили. Из-за вшивого телевизора.

— Наркоман?

— Нет. Тихий домашний мальчик. Сам дверь открыл.

Винт секунду подумал.

— Ищи каких-то новых знакомых. Из другого мира. Такие тихие и книжные тянутся попробовать чего-нибудь из другой жизни.

Максаков снова удивленно воззрился на него:

— Глубокий психологический анализ?

Винт на мгновение перестал улыбаться.

— Личный опыт. Пошли, готово.

«Копейку» уже отогнали на край площадки, чтобы не мешала подъезжающим на заправку автомашинам. Рядом пыхтел черный блестящий БМВ. Темнота со всех сторон обступала станцию. Максаков открыл дверцу.

— Держи. — Винт протянул листок бумаги. — Мой телефон, вдруг пригодится.

— Спасибо. — Максаков сел заруль. — Запиши мой.

— Будет надо — найду. — Винт слегка придержал дверцу «Жигулей». — Если найдешь убийц пацана — что сделаешь?

— Постараюсь посадить. Навсегда.

Винт покачал головой:

— Отдай его родственникам. Это будет справедливее.

— Для кого?

— Для всех.

— Не уверен.

Винт снова покачал головой и улыбнулся:

— Удачи.

БМВ как сумасшедший сорвался с места и растворился в темноте. Максаков подумал, достал «моторолу» и соединился с дежуркой.

— Вениаминыч! В квартире на Днепропетровской телефон есть? Дай номерочек. Спасибо.

Печка кочегарила вовсю. Из-под шляпы катились струйки пота.

— Алло! Максаков. Кого-нибудь из «убойного» позовите. Игорь! Это я. Пошукайте там на предмет новых знакомых. Необычных каких-нибудь. Может, музыкантов, может, футболистов. Нет, это не информация. Просто мыслишки. Да, скоро буду.

Он бросил шляпу на заднее сиденье и аккуратно выехал на дорогу, напряженно вглядываясь в висящую впереди темноту.

16

У театра было столпотворение. Фары самых разнообразных машин прорезали декабрьский мрак, создавая яркую иллюминацию. Спектакль только закончился, и людской поток нескончаемой рекой выплескивался из раскрытых дверей Мариинки. Максаков с трудом нашел место для парковки и, зарулив на тротуар перед памятником Глинке, вышел из машины. Создавалось впечатление, что за полчаса он пересек границу между параллельными мирами. Улыбающиеся, беззаботные, хорошо одетые люди рассаживались по автомобилям, обсуждали достоинства кордебалета, выбирали место для ужина. Женщины обдавали всевозможными ароматами духов. Мужчины с наслаждением закуривали хорошие сигареты. В поисках хозяев сновали водители и телохранители. Повсюду звучала иностранная речь. Главный театр города уже давно стал для многих вопросом престижа, хотя основную массу зрителей все же еще составляли люди, искренне любящие искусство.

Максаков остановился напротив главного входа. Он не испытывал к окружающим распространенной в ментовке «классовой ненависти». Возможность иметь достаток ему всегда нравилась больше, чем идея всеобщей нищеты. Он понимал, что его собственное бедственное положение — лишь плата за желание заниматься в общем-то элитарной профессией. Бесило государство, не считавшее должным достойно оплачивать эту работу. Было грустно от того, что мимо проходит жизнь, в которой есть место для искусства, отдыха. Он стоял, курил и думал о том, что все эти мысли исчезают, как только начинаешь чуять запах пойманного следа, чувствуешь, что добыча близка, испытываешь первобытный азарт в ожидании схватки и ни с чем не сравнимую радость, когда ты можешь сказать: «Мы сделали это».

Ольга все не шла. Наверное, застряла в гардеробе или встретила кого-нибудь из подружек. Пестрый поток резал глаза. Гул голосов то приближался, то удалялся. Мороз пощипывал щеки и кончики пальцев. Справа мелькнуло знакомое лицо. Он попытался сфокусировать на нем взгляд. Нет, пропало. Только одинаковые японки греют ладошками уши. Лицо появилось слева. Господи! Это же Сиплый! Максаков дернулся вперед. Упругий людской поток оттолкнул его обратно.

— Извините!

Высокая брюнетка в роскошной шубе. Пара пожилых американцев чуть ли не в спортивных костюмах.

— Разрешите!

Девчонка в коже и обтягивающих леопардовых брючках. Женщина в рыжей меховой шапке, завязывающая шарф бледному, болезненного вида юнцу в круглых очках.

— Дорогу!

Его взгляду открылась забитая машинами стоянка. Рев двигателей. Свет фар. Суета. Кто-то дернул за рукав. Он резко обернулся.

— Привет! Ты чего? Знакомого увидел?

Сестренка в элегантном сером полушубке поддерживала под руку подругу в черном ворсистом пальто.

— Ну да… — Он перевел дух. — Знакомого.

— Это Света. Подвезем ее на Среднеохтинский?

— Очень приятно. — Он обреченно вздохнул. — Подвезем, конечно.

Девочки сели на заднее сиденье и начали обмениваться впечатлениями о балете. Потяжелевшая машина лучше держала дорогу. Максаков думал о Сиплом, восстанавливая события и пытаясь хотя бы каким-нибудь краешком своего сознания понять его больной мозг.

Две недели назад в коммуналке на Разъезжей был обнаружен с ножевыми ранениями труп Тимофея Федорова, шофера, уроженца Северодвинска. Соседи рассказали, что около пяти дней у Федорова проживал его земляк — высокий бородатый мужик лет тридцати пяти. В ночь убийства страдающая бессоницей женщина-переплетчица из соседней комнаты, закуривая очередную папиросу, услышала за стенкой крик: «Лева, не надо, я никому не скажу!», но не придала этому значения и, выпив снотворное, снова легла спать. Получивший дело Шаров завел ОПД, запросил Северодвинск и принялся за дежурную отработку связей покойного в поисках Левы.

Спустя шесть дней, в первом часу ночи, в 176-й отдел прибежал испуганный мужчина, который сообщил, что только что на его глазах у дома 32 по Синопской набережной крепкий молодой парень выстрелил в идущего впереди мужчину, после чего заскочил в расселенный дом номер пятьдесят. Выехавшая группа обнаружила неустановленный труп с огнестрельным ранением головы и битых два часа лазала по развалинам. Вызванный на работу Максаков лично побеседовал со свидетелем — приятным жителем Минска Виктором Бубулей, который, несмотря на ночь, дал неплохой портрет убийцы, повторил все на протокол допроса и оставил свои координаты, всячески выражая надежду на новую встречу. Утром установили убитого — двадцативосьмилетнего продавца мяса с Сенного рынка Ивана Ошанина, бывшего жителя Северодвинска. Его напарница рассказала, что несколько дней у него в снимаемой им квартире проживал земляк, после чего Иван стал нервным и пугливым, сказав как-то, что «этот шиз его в покое не оставит» и что «пора его сдать ментам». Из ЭКУ сообщили: пуля в Ошанина была выпущена из пистолета ИЖ, зарегистрированного в охранном предприятии «Цербер». Визит в офис указанной фирмы ошарашил. Четыре дня назад вышеупомянутый пистолет был похищен у убитого охранника Владимира Смелкова, по странному совпадению приехавшего из Северодвинска. Дело было в Калининском районе, где удалось выяснить, что осталась в живых свидетельница — четырнадцатилетняя жрица любви, которую прихватил в тот роковой день у метро одинокий Смел-ков. Отработав обязательную программу, она приводила себя в порядок в спальне, когда раздался звонок в дверь.

— Привет, ты один? — спросил незнакомый голос.

— Один, — ответил Смелков, то ли не желающий распространяться, то ли не считающий купленную на два часа подружку за человека.

— Я тут подумал, — продолжил голос, — а ведь сдашь ты меня.

— Ты что, Лева? — возмутился Смелков, после чего раздались жуткий хрип и бульканье.

Привыкшая на своей работе быстро реагировать на любые события, девчонка отворила к счастью незаклеенное окно и, в чем была, сиганула с невысокого второго этажа «хрущевки» вниз, после чего опрометью кинулась к ближайшему отделу милиции, в который по традиции постукивала и который по той же традиции обслуживала. Прибывшие опера обнаружили Смелкова на пороге с перерезанным горлом. Несданный им по инструкции служебный пистолет пропал. Максаков и начальник Калининского ОРУУ связались с главком и обрисовали ситуацию. Им нервно посоветовали не поднимать шума, так как показывать в конце года перед министерством серию нераскрытых убийств никак нельзя, после чего стали требовать ежедневных справок о ходе работы по делам. В Северодвинск были срочно отправлены Исаков и опер Калининского, которые привезли мешок копченой рыбы и справку о том, что связью всех троих убиенных является Сиплый Лев Александрович 1965 года рождения, объявленный полгода назад в федеральный розыск за убийства Сиплой Марии Ильиничны 1932 года, Сиплой Инны Сергеевны 1967-го и Сиплого Игоря Львовича 1987-го, совершенные после продажи принадлежащего им на правах долевой собственности дома. К справке прилагалась фотография, при виде которой Максакову стало плохо. Это был активный свидетель Виктор Иванович Бубуля, только с бородой. На запрос в Минск зарубежные ныне коллеги с готовностью ответили, что «Бубуля В. И. пропал без вести вместе с принадлежащим ему автомобилем ВАЗ-2108 госномер … 03 сентября, выехав к родственникам в город Северодвинск». Круг замкнулся. Справки свидетельствовали о широкомасштабных мероприятиях по розыску Сиплого, а Максаков, отчаявшись подключить наружку, занятую в работе по группе малолеток, проколовших колесо какому-то народному депутату, восстанавливал в памяти свой ночной разговор. Теперь все казалось странным: улыбка, мимика, манера быстро, по-птичьи, вертеть головой, излишняя говорливость, но он понимал, что все это ерунда. Единственное, что было реальным, — это вспышка раздражения при реплике Максакова о «расстреле убийц без суда и следствия» и настойчивое после этого желание Бубули-Сиплого остаться с ним наедине. Он даже предлагал немедленно, вдвоем, «дабы не отвлекать остальных», съездить в расселенку еще раз, так как прикинул, в каком крыле может быть скинут ствол. Постоянное беспокойство, владевшее Максаковым последний год, мгновенно переросло в вязкую тревогу, окончательно оформившуюся в ожидание беды после посещения известного в городе судебного психиатра.

— Весьма неприятный случай, Михаил Алексеевич, — говорил тот, поглаживая чисто выбритый подбородок. — Ваш подопечный безусловно имеет психические отклонения. Не скажу про его «подвиги» на родине, сами понимаете — мало данных, но все «наши» преступления есть плод ярко выраженной мании преследования и страха быть пойманным. Хотя, — докгор усмехнулся, — насчет преследования у него не такая уж и мания.

Он поцокал языком в такт каким-то своим мыслям.

— В общем, он старается в зародыше убить возможность быть пойманным, уничтожая даже тех, кто теоретически может этому способствовать.

— Вы полагаете…

— Я допускаю, что вы своей активностью и неосторожным высказыванием про расстрел повернули его против себя. Он видит в вас угрозу.

— Если боится, то зачем вся эта история с лжесвидетельством?

Доктор снова помолчал, покачал головой.

— Это уже другой слой его психики. Не стану утомлять вас терминами, проще говоря, все это — игра, аттракцион, прыжок с парашютом. Страшно, но здорово. Адреналин. Кстати, желание добраться до вас может быть тоже элементом этой игры. Советую отнестись к моим словам серьезно.

— Да уж постараюсь.

Максаков всегда скептически относился к оперативникам, рассказывающим, что их хотят убрать, вынимающим пистолет перед парадной, подозрительно оглядывающим случайных прохожих. Он свято верил в старую поговорку, что героев не убивают, а увольняют. Но это все касалось мафии, бандитов и других людей, исходящих из соображений целесообразности. Но поступки шизоида с боевым стволом на руках трудно поддавались прогнозам. Максаков ни с кем, кроме Гималаева, не поделился своими опасениями? Игорь был его лучшим другом и всегда мог трезвее оценить ситуацию. Докладывать кому бы то ни было не имело смысла: Максакову никто не угрожал, его никто явно не преследовал. Возможно, ситуация вообще существовала только в его воображении, а постоянное ощущение взгляда на спине, мелькание лица в толпе и тени в темноте были лишь плодом постоянного нервного переутомления. Но он знал, что это не так. Точно знал.

— …Ми-ша! Останови! — Сестра теребила его за плечо.

Нога автоматически нажала на тормоз. Сзади оглушительно засигналили. Он дернулся вправо, увернулся от «девятки», пропустил продолжающую сигналить «ауди» и остановился у поребрика.

— Братан у нас — Шумахер! — гордо похлопала его по плечу Оля. — Ты чего? Задумался?

— Вроде того. — Максаков с трудом выпустил из пальцев руль. Заныло в груди.

Он выбрался из машины и открыл заднюю дверцу. Они стояли на абсолютно темном Среднеохтинском возле ослепительно-сияющей витрины ночного магазина. Холодный ветер обжигал лицо.

— Пойдемте, Света, я вас провожу.

— Не надо, не надо, — защебетала она, подбирая пальто, чтобы выбраться из машины. — Мне тут рядом, во дворе.

— Надо-надо, — в тон ей улыбнулся он, — мне спокойней будет.

Двор представлял собой небольшой черный квадрат, окруженный двухэтажными немецкими домиками. Несколько узких горящих окон практически не давали света. В середине скорбно застыла группа изогнувшихся от мороза деревьев. Под ними зловеще вспыхивали красные зрачки сигарет. Под ногами хрустела ледяная корка.

— Я те говорил, что она соска? А ты не верил.

— Кто?

— Кто-кто. Светка с пятнадцатой. Вон мужик старый ее домой ведет. А ты — приличная, приличная…

— Точна-а! А еще выеживается! Понятненько! Оформим!

Девочка вздрогнула. От ее веселой уверенности не осталось и следа. Максаков отворил дверь парадной.

— Спасибо. — Казалось, она сейчас заплачет.

— Не за что.

Он подождал, когда за ней захлопнется дверь на втором этаже, и направился к деревьям. Во рту сразу стало кисло-сухо. Все нервное напряжение дня передалось мгновенно похолодевшим рукам. Их было четверо. Обыкновенные пятнадцати-шестнадцатилетние ублюдки, по чьему-то недоразумению называемые детьми, правда, трудными и нуждающимися в перевоспитании. Он ненавидел таких еще со своего безоблачного детства, когда предшественники этих дегенератов, просили десять копеек «на пирожок» и, убедившись в наличии денег, отбирали все, не забыв для самоутверждения сунуть разок по физиономии. Чтобы научиться давать сдачи, пришлось сдирать розовые очки. Больно и тяжело.

— Чего надо, мужик?

Несмотря на наглость, они слегка подобрались и встревожились. Он молча с силой ударил крайнего справа в лицо, достал ногой в живот левого и успел сцапать за руку еще одного.. Круговое движение, и дебил-переросток в куртке «милитари» ткнулся лицом в его сапог. Пусть правозащитники и педагоги говорят, что это не метод. Пусть называют это варварством. Он достаточно насмотрелся на избитых, ограбленных и изнасилованных вот такими детьми. Двое с трудом поднимались с земли, один, не рыпаясь, стоял на четвереньках, четвертый, отбежав, смотрел с безопасного расстояния.

— Значит, так, выродки. — Он прикусил губу и почувствовал, что на языке было солоно. — Кто обидит девочку — в фарш превращу! Ясно?!

Двое закивали. Стоящий на коленях пошевелился.

— Отпустите, пожалуйста, — заныл он, — мы не знали, что вы из крутых. Мы думали — барыга какой-то. Мы больше не будем. А над Светкиной квартирой мент живет. Вы, наверное, не знаете. Будьте осторожны. Мы больше…

Максаков сплюнул и пошел назад к машине. Было смешно и тошно. Выходя на проспект, он подумал, что какое-то время Ольгиной подруге во дворе опасаться будет некого. Ветер стал жестче. Свет от витрины магазина образовывал желтый прямоугольник, плоско лежащий на мостовой. Машина стояла в самом его центре. Она была пуста.

В первое мгновение ему показалось, что на голову обрушился поток ледяной воды. Потом стало жарко. Струйка пота поползла по спине. Ключи в замке отсутствовали. Задняя дверца оказалась приоткрытой. На тротуаре сиротливо лежала Олькина кожаная перчатка. Правая. В обе стороны проспект тонул во мраке. Пытаясь совладать с неожиданной слабостью в коленях, Максаков лихорадочно прикидывал: его не было минут десять, ну пусть пятнадцать, пешком ее увести не могли, так просто при ее характере она бы не далась. В магазине должны были что-то слышать. Точно! Он бросился к железной двери и потянул за ручку.

— Спасибо! А то мне никак не открыть! Ой! Моя перчатка валяется!

Ольга, держа в охапке четыре литровых бутылки минералки, улыбалась ему с порога.

— Мама просила воды купить, вот я и решила, пока ты ходишь… Я ключи вынула, но не знаю, как закрывать. Правда, через витрину все видно. От крой мне, пожалуйста, дверцу. Спасибо. Проводил Свету? Что с тобой?

У Максакова шумело в ушах. Он с трудом подавил в себе желание заорать или отвесить сестре оплеуху.

— Садись, поехали. — Непослушные пальцы нащупали холодный металл ручки. — Я тороплюсь.

В темноте язвительно хохотал ветер. Ночной город, скрючившись от мороза, исподлобья глядел на них со всех сторон. Замяукала связь.

— Да?

— Ты где?

— По улице еду, Вениаминыч.

Максаков представил, как несутся в черном пространстве над притихшими домами их голоса. Получилось холодно и грустно.

— Догадываюсь, что не по воздуху. Территориально где?

Максаков чертыхнулся про себя. Чего это вдруг Лютиков стал таким настырным.

— У моста Александра Невского, — соврал он.

— Отлично! Подъедь на Ивашенцева. Там наш водитель следствия в ДТП попал. ГАИ я отправил.

— Хорошо.

Максаков отключился и обернулся к сестре.

— Придется заскочить в одно место.

Она пожала плечами.

— Убили кого-нибудь?

Он покачал головой.

— На сегодня уже хватит. Надеюсь.

Навстречу, ослепляя фарами, летели машины.

17

Припарковался он на Старо-Невском. Не хотелось разворачиваться поперек движения и заезжать на маленькую темную Ивашенцева. Здесь с мраком боролись десятки неоновых огней.

— Я тебя прошу: не уходи никуда.

Скользкий асфальт едва не выскочил из-под ног. Дверь маленького ресторанчика отворилась, и на морозный воздух вывалилась разбитная компания. Молодой парень студенческого облика нес на руках русоволосую девушку к красном расстегнутом пальто. Она болтала ногами и кричала:

— Везите в номера! Я согласна в номера!

Все смеялись. Максаков пересек проспект, свернул налево и увидел стоящую в темноте гаишную машину с зажженными фарами. Рядом приткнулся белый «жигуленок» следственного отдела с помятым крылом. Никаких следов третьей машины. Он постучал в стекло.

— Максаков, ответственный по РУВД.

Худой сержант с лошадиным лицом стремительно вылез из-за руля. Максаков успел заметить молодого водителя следствия на заднем сиденье и пачку «президентов» в руках второго гаишника.

— Все нормально, — сержант козырнул, — разбор на месте.

— На ремонт-то хватит?

Сержант осклабился:

— На три ремонта. Пьяный и без прав.

Он говорил об этом совершенно спокойно, словно с друзьями в баре обсуждал. Максаков подумал о том, что возмутись он — и предложат долю, и это в принципе единственный способ быстро отремонтировать служебную тачку, и что все катится в тартарары, и что у него достаточно своих проблем, чтобы обо всем этом думать.

— Счастливо.

— Пока.

Возле его «копейки» замер милицейский «УАЗик». Максаков автоматически отметил, что он из 179-го отдела, то есть на чужой территории. Ольга с надменным видом принцессы взирала на куривший рядом с машиной экипаж.

— Твоя машина?

Высокий симпатичный брюнет с погонами старшего сержанта шагнул вперед. Его портило легкое косоглазие.

— Моя. А мы знакомы?

— В смысле?

— В смысле «тыканья».

Стоявший за спиной высокого бледный круглолицый крепыш цыкнул сквозь дырку в передних зубах.

— Хамим? Документики.

Максакова обуревала веселая злость. Хамства он не переваривал ни в каком виде.

— Нет документов. Не ношу с собой. Только права.

Оба заулыбались. Сержант подошел вплотную.

— Ну чего ты кипишишься? — почти ласково вполголоса спросил он. — Снял девочку — надо заплатить. Это наша территория. А то в отдел отвезем. До утра в обезьяннике. Штраф. Дома и на работе узнают.

Круглолицый согласно кивал. Ольга продолжала индифферентно смотреть через стекло на проезжающие машины.

— Да вы чего, мужики? — Максаков сделал испуганное лицо. — Это моя сестра.

— Мужики зону топчут, — блеснул знанием блатного фольклора круглолицый. — Не звезди! Таких «сестер» — весь Старо-Невский стоит! Давай стольник, и разбежались.

«В два раза накручивают, — подумал Максаков. — Вот козлы. На Старо-Невском минет от ста до ста пятидесяти, а они еще стольник. Беспредел». Он решил, что пора все расставлять на места, когда в кармане вдруг запищала «моторола». Связь, как будто нарочно, оказалась громкой и хорошей. Пэпээсники тревожно переглянулись.

— Алексеич, ты где? — Голос Игоря гремел на всю округу.

— На Старо-Невском стою.

— Мы закругляемся и едем на базу. Я нашу машину отправлю Володьку отвезти?

— Конечно. Есть чего интересное?

— Так, по мелочи.

По интонации Игоря он понял, что все глухо.

— Тогда отправь и Дударева. Ему по пути.

Голос Игоря поплыл. Станция зашипела.

— Что?

Максаков сделал несколько шагов в сторону, ловя зону приема.

— Не слышу!

— Понял, говорю. Ты скоро?

— Да.

— Можешь привезти чего-нибудь поесть?

— Попытаюсь.

Сзади взревел двигатель. «Уазик» стартанул, как болид «Формулы один».

Максаков усмехнулся, залезая в машину: «Дебилы».

— Твои подчиненные? — Сестра зевнула.

— Вроде того.

По дороге неожиданно привиделось бледное, запрокинутое лицо Одинцова с застывшей обидой в глазах. Его было как-то по-особому жаль. До слез. Максаков подумал, что это из-за комнаты. Слишком сильна в ней была аура любви, радости и счастливого детства. Такого же счастливого, как у него самого. Такого же беззащитного и уязвимого. Ему казалось, что это он сам лежит, закиданный хламом, на подпаленном диване. А ведь кто-то был знакомый…

— Ольга!

— А?

— Малознакомых домой не води.

— Знаю.

— Остальных — тоже осторожно.

— Я осторожно. Что же мне, друзей совсем не приглашать?

— Это было бы идеально, — пробормотал он себе под нос.

Всегда отчаянно хотелось оградить всех близких от того, что он постоянно видел и знал. Это страшное знание не отпускало ни на минуту. Оно росло каждый день и увеличивало тревогу за всех, кого он любил. «Не открывайте двери. Не ходите поздно. Не…»

«Боже! Какой ты зануда!»

Двор родительского дома на Белинского был единственным освещенным. Купленная в складчину автовладельцами фара излучала сноп белого света. Отцовская «тойота» покрылась тоненьким слоем инея. Максаков внимательно осмотрелся и открыл Ольгину дверцу:

— Вылезай.

Ему послышалось, как что-то шевельнулось за железной дверью парадной. Беззвездное небо накрыло колодец двора черной непроницаемой крышкой. Тишина. Вернулось притупившееся в последние полчаса ощущение опасности. Максаков уже привык, что оно всегда слабело, когда нервы уставали от постоянного напряжения, и крепло от малейшего раздражителя. Он подумал, что лучше, конечно, достать ствол, но сестра расскажет маме, и та будет не спать и сходить с ума от волнения.

На лестнице было тепло и тоже горел свет. Он пошел впереди, пытаясь заглядывать сквозь перила на следующий пролет. Непонятное клацанье повторилось. Он расстегнул пальто и, как герой вестерна, откинул полу. Сестра что-то напевала сама себе по-английски. Гудели лампы. Еще пролет. Дымчатый котенок гонял две банки из-под «Невского», постукивая ими о стены. Клац-клац. Бряк-бряк. Струйка пота прочертила висок и сбежала по щеке, вызывая легкий зуд.

— Пуфик! — Олька погладила меховой клубочек. — Сейчас мама тебя покормит.

Она нажала кнопку звонка.

«Как же я услышал его, — подумал Максаков, — через — железную дверь и два этажа? Фантастика. Видно, очень хочется жить».

— Кто там?

— Мы — кошки. Домой идем.

— Привет.

Мама выглядела усталой, но улыбалась.

— Как «Дон-Кихот»?

— Хорошо, только кордебалет — отстой!

Ольга, скинув полушубок и сапоги, направилась на кухню.

— Что за слова? Не хватай печенье! Сейчас будем ужинать! Сынок, проходи! Господи! Уже полдвенадцатого. Самое время для еды.

Максаков, не раздеваясь, сел на стул в прихожей. Навалилась усталость. Безумно захотелось спать. В животе противно посасывала пустота. Он вдруг понял, что после дневной порции китайской бурды ничего не ел.

— Ты плохо выглядишь.

Взгляд у мамы был озабоченный.

— Просто очень устал. Как отец?

Ольга незаметно прошмыгнула к себе в комнату с бутербродом и стаканом минералки.

— Вчера звонил. В Москве операция прошла удачно. Завтра вылетает оперировать в Казань, оттуда домой. Раздевайся и поешь. На тебе лица нет.

— Мне надо ехать. У нас убийство.

Мама укоризненно покачала головой.

— У вас всегда что-нибудь.

— Не без того.

Словно в подтверждение этих слов запищала «моторола».

— Алексеич, мы на базе. Тут надо посоветоваться. Ты скоро?

Стены экранировали, и казалось, что Гималаев на другой планете.

— Еду! — проорал Максаков, не будучи уверенным, что Игорь его услышал.

— Возьми с собой сыр и печенье. — Мама направилась на кухню. — У тебя деньги есть?

— Есть.

— Врешь ведь?

— Нет.

Она вышла с пакетом.

— Я тебе еще рыбы жареной положила. Вот тебе пятьсот рублей. Когда у меня не будет, то ты мне дашь.

Оба знали, что это самообман. Максаков поцеловал ее.

— Спасибо, мамуля.

— Ты там у себя не голодаешь?

— Нет, что ты.

— А то — приезжай. Готовить не надо. Стирать не надо.

Он улыбнулся и обнял ее. Она была маленькой, хрупкой и очень горячей.

— У меня слишком суматошная жизнь.

Она рассмеялась.

— Жизнь изменим! Уйдешь в адвокаты или в мафию. Будешь зарабатывать деньги и жить в свое удовольствие.

Он взял из ее рук пакет.

— В удовольствие я живу сейчас.

Она грустно кивнула.

— Я знаю, но так хочется, чтобы ты пожил, как того заслуживаешь.

Он открыл дверь. Уходить из уютного родительского дома не хотелось.

— Не волнуйся. У меня все хорошо. Я позвоню. Ольга, пока!

На лестнице котенок продолжал возиться с банками.

— И дверь никому не открывайте!

18

Первым по пути работающим магазином оказался тот, в котором он днем покупал сигареты. В зале было пусто. Рыжая продавщица, наклонившись над прилавком, читала журнал. Ее красивая грудь в вырезе маечки представала во всей красе. Максаков кашлянул. Она подняла голову.

— Вы вернулись, чтобы дать мне примерить шляпу?

— Нет, только еды купить.

Она сморщила носик. Веснушки придавали ее широкоскулому лицу дополнительную привлекательность.

— Жаль.

— Мне тоже. Килограмм сосисок, пожалуйста, «столичный» хлеб, кетчуп, две больших бутылки «спрайта», банку кофе и две пачки «Аполлона».

Она ловко упаковала все в мешок.

— Может, хоть на секундочку?

— Не даст он, Юлька. Не проси. — Сашка Ледогоров с чашкой чая в руках появился в дверях подсобки. — Это не шляпа — это символ.

— Здорово, — улыбнулся Максаков.

— Виделись.

— Ой, а вы тоже полицейский? — Юлька взяла деньги и протянула пакет с едой.

— Скорее — шериф. Халтуришь, Сань?

Ледогоров допил чай и достал сигареты.

— Жрать-то надо что-то. — Он улыбнулся и приобнял девушку за талию. — Заодно пытаюсь организовать по-новому свою личную жизнь.

Она шутливо сбросила его руку.

— Не поняла. Что главное, а что «заодно»?

Сашка снова улыбнулся. Как-то по-особому. Очень тепло и ласково. Максаков подумал, что очень давно не видел, как Ледогоров улыбается. И никогда не видел, чтобы так. Он снял шляпу.

— Ну раз такое дело…

— Yes! — Юлька выскочила из-за прилавка.

Максаков понимающе хмыкнул: она была в короткой джинсовой юбке, на длинных стройных ногах — вышитые бисером ковбойские сапожки.

— Буйное помешательство, — кивнул Сашка. — Наверное, в прошлой жизни жила на Диком Западе. Впрочем, как и ты.

Он закурил.

— Пошли подымим на улицу. Но слушай, со шляпой… Я такого не помню.

— Я тоже. Первый раз кому-то даю мерить. Настроение какое-то…

— Какое?

Они вышли на ступеньки.

— Не знаю. Странное. — Максаков глубоко вдохнул колючего холода. — Я чего хотел сказать, кстати. У меня вакансия. Андрей Негодин увольняется. Не желаешь?

Ледогоров выпустил густую струю дыма, мгновенно растаявшую в темноте.

— А Поляк?

— Он хату ждет.

В приоткрытую дверь высунулась Юля.

— Ух, холодина какая! Держите. Спасибо — классная шляпа! Заходите еще.

— Обязательно.

Она исчезла внутри.

— Ты не боишься, что я заколдованный?

— Нет.

— Подумать можно?

— Дня три.

— Договорились.

Максаков открыл машину и бросил продукты на заднее сиденье.

— Помчался. По сто семьдесят шестому мокруха.

— Глухая?

— Пока да.

Где-то наверху, в темноте спящих квартир, вдруг громко запикало радио. «Ленинградское время ноль часов ноль минут». Началась ночь.

19

Без луны и фонарей весь окружающий пейзаж балансировал на грани черного и синего. На стоянке у РУВД стало значительно свободнее. Максаков подогнал машину под окна дежурки. У открытой форточки курил Дергун. Максаков жестами спросил: «Я нужен?» Тот отрицательно покачал головой. На лестнице было тихо. В коридоре 176-го слышалась какая-то возня. Он не стал заходить и поднялся к себе. В кабинете Гималаева Денис, Маринка и Стае пили пустой чай. Сигаретный дым не выветривался, несмотря на открытые для сквозняка дверь и форточку.

— Не задохнитесь. — Максаков бросил Андронову сосиски. — Ваша мать пришла. Пожрать принесла. Плитка у вас в кабинете?

— У нас. — Стае заглянул в мешок. — А кетчуп?

— Ты совсем оборзел, но тебе, как всегда, везет. Есть кетчуп. — Максаков мотнул головой. — Пошли ко мне. Саня Шароградский уехал?

— Скорее, отъехал, — улыбнулся Гималаев, — в кабинете спит.

Максаков отпер дверь, зажег свет и бросил оставшиеся продукты на приставной столик.

— Марин, постели бумагу. Денис, хлеб и сыр нарежь, пожалуйста.

Он включил чайник и вышел. Тусклый свет в коридоре раздражал. За дверью Шарова гундело невыключенное радио. Гималаев в одиночестве допивал свой чай, глядя в черное окно. Теперь сквозняк чувствовался. Максаков поднял воротник пальто, сел напротив, откинулся и закрыл глаза. Спать хотелось нещадно.

— Что у нас плохого?

— А все плохо. — Игорь достал очередную сигарету. — Во-первых, на «УАЗике» коробка передач полетела. Я не знаю, что это такое, но Владимиров говорит — полный абзац. Он встал где-то недалеко от дома Француза. Будет самостоятельно искать буксир.

— Так, — у Максакова не было сил выражать свои эмоции. — Еще что?

— Обход по нулям. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Орудий убийств было два. Черепно-мозговая от настольной лампы, а нож не нашли. Судя по ранам — типичная финка. Смерть наступила в районе семнадцати. С матерью поговорить не удалось — увезли по «скорой». Отец приедет послезавтра.

— Друзья, подруги?

— Список есть. Довольно большой. Но не ночью же их дергать.

— Логично. — Максаков почувствовал, что сейчас заснет и, сев ровно, достал сигарету. — Дай огня. Посоветоваться ты о чем хотел?

— На, прикури. — Игорь почесал указательным пальцем переносицу. — Есть одна ситуация. Пока мы ковырялись на квартире, позвонила бабушка. Я грешен — обманул ее. Сказал, что квартиру ограбили и Юра с мамой в больнице. Юна рассказала, что Юра должен был привезти ей сегодня картошку, потом позвонил и сказал, что задержится, так как к нему придет приятель, который служит в десанте и будет ему рассказывать про армию. К слову сказать, парнишка серьезно готовился к службе и всех подробно о ней расспрашивал. Это сосед сообщил. У него сын недавно дембельнулся. Короче, позвонил он, а через десять минут звонит парень и его, Юру, у бабушки спрашивает. Представляется Геной и говорит, что Юра дал ему телефон. Ну бабуля ответила, мол, звоните ему домой, и все. Записную книжку у покойного мы не нашли. Черт его знает, была ли она вообще. Но на обоях запись карандашом «Генка» и телефон. Адресок в Колпине. Пробили по ЦАБу — ранее был прописан с матерью, Ляпидевский Геннадий Антонович, восемьдесят второго года выпуска, но полгода назад…

— Идите есть. Все готово, — заглянула Маринка.

— Идем. — Максаков улыбнулся ей. — Хорошо выглядишь.

— Ага. — Она дунула на выбившийся из прически локон. — Как пугало огородное.

Гималаев дождался, пока она прикроет дверь.

— Полгода назад Ляпидевский выписан в Российскую Армию. Дальше вообще интересно. Я попросил Маринку позвонить в адрес, так мама предложила перезвонить Гене вечером.

— Может, в отпуске? — предположил Максаков.

— Да все может быть, — согласился Гималаев. — В отпуске, комиссован, дезертировал. Только пока этот Гена — наша единственная зацепка. Он должен был прийти к Одинцову. Даже если он ни при чем, то мог кого-то видеть, может что-то знать.

— Не, это — однозначно. — Максаков встал и заходил по кабинету. — Он нам нужен позарез. А поскольку доказуха у нас — только вещи, орудие и возможные следы крови на убийце, то надо торопиться и ехать в Колпино сегодня.

— Вот и посоветовались, — усмехнулся Гималаев. — Я тоже так думаю.

В кабинете Максакова зазвонил городской.

— Денис, ответь! — Он выскочил из кабинета. — Игорь, пошли жрать.

На столе стояли тарелки с дымящимися сосисками, тонко нарезанным сыром, холодной жареной треской, в кружке заваривался свежий чай. Андронов с набитым ртом макал очередную сосиску в кетчуп.

— Рискуете не успеть!

— А ты реже мечи.

Денис протягивал трубку.

— Да?

— Как дежурство? — Голос у Татьяны был нормальным.

— Дурдом. — Он обрадовался. — Ты чего не спишь? Скоро час.

— Стирка, готовка и прочие женские привилегии. Сейчас ложусь. Решила пожелать тебе спокойного дежурства.

— Спасибо. — Он, не в силах утерпеть, дотянулся до Стола и взял кусок сыра. — Извини, что я жую.

— Как обычно, голодный?

— Уже нет. Мы сейчас на задержание выезжаем.

— Пожалуйста, осторожно. — Она явно встревожилась.

— Успокойся. Ты же знаешь — наша работа только в кино опасная..

— Угу. Я-то как раз знаю. Позвони мне утром.

— Обязательно. Так мы сходим куда-нибудь?

— Посмотрим.

Он улыбнулся. Упрямая, как ослик.

— Хорошо. Целую.

— Пока.

Ребята с наслаждением жевали. Не было только Гималаева.

— Игорь-то где? — Андронов налил себе лимонада.

— Рискует остаться без ужина в знак солидарности со мной. — Максаков кинул пальто и шляпу на диван и вышел в коридор. — Старый! Ты где?

Гималаев продолжал курить у себя за столом.

— Ты чего застрял? Надо есть и выезжать. Стращал меня, что все плохо, а вон сколько хорошего нарассказывал!

— Это не все.

Игорь поднял глаза. От его взгляда хорошее настроение Максакова улетучилось. Закололо от тоскливых предчувствий.

— Что еще?

Гималаев протянул ему листок бумаги.

«Ориентировка 274. Красносельским РУВД и 22-м отделом УУР за совершение 15.12.00 убийства в поселке Горелово Васнецова С. М. и Васнецовой О. А. разыскивается Сиплый Лев Александрович… может использовать документы… приметы… вооружен… соблюдать осторожность… контактные телефоны…»

Максаков посмотрел на настенный календарь.

— Позавчера, точнее, уже позапозавчера.

— Это не все. — Гималаев снова достал сигарету из своей бесконечной пачки. — Я созвонился с местными «убойщиками». У них дежурит как раз тот, кто занимается этим делом. Двойной огнестрел. Пистолет наш. Жертвы — книготорговцы из этого греба-ного Северодвинска. Самое обидное, что сегодня оттуда пришел ответ о межгороде. Я у себя на столе нашел. Видно, Паша получил. Их телефон там есть. Он последний. Из тех, кому в Питер звонил Сиплый, в живых не осталось никого. Есть еще звонок в Сор-тавалу…

— Думаешь, теперь он поедет туда?

Денис открыл дверь, хотел что-то сказать, но поняв, что не вовремя, ретировался.

— Миша, — Игорь встал, — Сиплый сматывался второпях и забыл свою сумку со шмотками. Там распечатка с компьютера. В общем — твой адрес на Белинского. И номер машины дописан от руки.

Максаков был готов услышать что-то подобное, и все равно екнуло внутри.

«Белинского. Там мама и сестра. Хорошо, если он посмотрит, что меня нет, и будет искать другие варианты. РУВД, например. А если… Нет. Ему нужен только я. Может, переехать и встретить… Опасно. Можно подставить под огонь близких… Господи, как тяжело прогнозировать самого себя!»

— Не мрачней раньше времени. — Гималаев по-своему истолковал его молчание. — Давай оставаться профессионалами и использовать любую ситуацию. Предлагаю выставить наблюдение за твоим двором. У тебя там есть удобные точки для наблюдения?

— Можно подобрать, — кивнул Максаков.

— В качестве приманки поставим твою машину. Походишь недельку пешком. Он не агент ГРУ — проколется. Давай, приди в себя!

— Да нормально все со мной, нормально. — Максаков постучал костяшкой указательного пальца по дверному косяку. — Просто прикидываю хрен к носу. Неприятно, но справимся.

— Вот-вот…

Оглушительно затрезвонила дежурка. Максаков обернулся на пороге.

— Знаешь, чего только боюсь? Умереть до отпуска.

— Дурак!

Их доля еды была аккуратно сложена на лист бумаги. Маринка убирала со стола. Максаков снова взял трубку из рук Дронова.

— Да?

— Миша, ты со своими мокрухами не забудь отделы проверить. — Это был Дергун. — И хотя бы один вытрезвитель, а то шеф завтра устроит «крик на лужайке».

— Помню. Сейчас ребят в Колпино отвезу и проверю.

— Ты охерел? Какое Колпино? А если проверка из главка? Что мы скажем? Где ответственный?

— Скажете: на территории. Позвоните на «моторолу», и я подлечу.

Дергун помолчал.

— Это по пацану?

— Да.

— Реально поднять?

— Увидим.

— Ладно, лети, если что — я время потяну.

— Не дрейфь! Прорвемся.

Он бросил трубку.

— По коням!

Сыр с сосисками пришлось запихивать в рот на ходу. На улице все скрипело от ветра. Шляпу сорвало с головы, и он едва успел ее подхватить. Удивительно, но исчезло ощущение колющего затылок взгляда из темноты. Словно последние известия расставили все по своим местам и внесли определенность в их с Сиплым отношения. Глаза продолжали слипаться. Не помогал даже выброс адреналина в связи с возможным задержанием Ляпидевского. Длинный Андронов по общему решению занял место на переднем сиденье.

— Да, не «кадиллак» у тебя, Алек-сеич…

Город опустел. Черный и плоский, он растворился в ночи, давя сонные вскрики, всхлипы и стоны обезумевших за день людей. Когда-то Максаков любил город ночью. От него веяло романтикой, приключениями и опасностями. Потом он возненавидел его. Болезненный свет фар, закрывающиеся глаза, тусклые фонари, запах смерти и пересохшие от табака губы. Машина пожирала километры темноты. Стрелка, спидометра нервно дергалась на сотне. Самое главное было — не заснуть.

20

В Колпино было светлее. Здесь повсюду лежал снег. Белый, чистый, искристый. На секунду им показалось, что они уехали на другой конец земли. Даже небо казалось светлее. Максаков вышел из машины, взял в пригоршню мокрого и липкого снега, слепил снежок и запустил в высунувшуюся Маринку.

— Ой!

Они стояли у какого-то парка с покрытым белым слоем льда прудом.

— Какой адрес?

— Бульвар Трудящихся, семь, двести шестьдесят три.

— Знать бы, где это.

— Спросим прохожих.

— Сам-то понял, что сказал?

— Надо отдел милиции искать.

— Тихо!

Девочкам было лет по пятнадцать. Они шли через заснеженный темный парк, держась за руки и над чем-то хихикая. Максаков посмотрел на часы. Почти два. Паноптикум.

— Денис! Спроси их, где этот местный Бродвей.

Дронов продрался сквозь колючие заграждения кустов и, скользя, устремился за ушедшими уже далеко полуночницами. Не доходя до них нескольких шагов окликнул.

— Девочки!

Они даже не обернулись, лишь синхронно завопили и бросились бежать.

— Помогите! Милиция!

Дронов только руки развел. Максаков с трудом сдержал смех, глядя на него.

— Возвращайся! Поехали отдел искать.

Искать никого не пришлось. С той стороны, куда убежали девчонки, выскочил резвый «четыреста двенадцатый» «Москвич» с надписью «Милиция» и, круто развернувшись, встал перед капотом максаковской «копейки».

— Стоять! Руки на машину!

Одетые в броники милиционеры взяли их под прицел автоматов.

«ОВО», — определил Максаков и дисциплинированно поднял руки.

— Свои! Ксива во внутреннем кармане.

Старший наряда, немного моложе его, внимательно изучил документы.

— Откуда?

— С Архитектурного.

— А чего детей пугаете?

— А чтобы ночью не болтались.

Старший наконец улыбнулся.

— Это правильно. По делу или гуляете?

Он выразительно глянул на Маринку. Она подобралась как кошка.

— По делу. — Максаков достал сигареты. — Нам нужен Бульвар Трудящихся.

— Это близко. Поехали — покажем.

Перед тем, как сесть в машину, Максаков слепил еще снежок и запустил им в ближайшее дерево.

21

Дом был стандартный, многоэтажный и отвратительно безликий. Горело три-четыре окна. Перед ним раскинулась припорошенная снегом стройка. Вмерзшие в землю бетонные блоки, растопыренные шипы арматуры. Котлован. Темнота. Ветер. Безлюдье. Максаков мысленно поздравил себя с тем, что волею судеб он живет не здесь. Спрятав машину за трансформаторной будкой, они перебежками достигли нужйой парадной. На открытом пространстве холодный ветер был просто невыносим. Теплая площадка восьмого этажа давила бархатной тишиной. Было слышно как потрескивают электросчетчики. Дронов послушал у обитой дерматином двери с цифрами 263 и отрицательно покачал головой. Максаков показал пальцем вверх. Они поднялись на пол-этажа и сгрудились возле мусоропровода.

— Ты что думаешь — они в третьем часу ночи на голове стоят?

— Ну вдруг с друзьями гулеванит.

— При матери-то? Вряд ли. — Максаков достал «моторолу». — Давай, Мариша. Номер помнишь? Тебе же предлагали перезвонить.

— Но не в середине ночи. — Она взяла станцию. — А если он дома?

— Разъединяйся.

Гудки громко ударили в пустоте лестничных маршей. Гималаев поспешно убавил громкость. Не снимали долго.

— Але? — сказал наконец сонный женский голос.

— Извините, пожалуйста, — торопливо заговорила Марина, — а Гену можно? Это Марина. Я сегодня звонила. Это важно.

Ожидаемого взрыва негодования не последовало.

— Его нет, девушка, — спокойно пояснил голос, — но если срочно, то оставьте телефон, и он вам перезвонит.

— Я из автомата, — выкрутилась Маринка, — я сегодня приехала и еще нигде не остановилась. Я с вокзала.

— Тогда позвоните утром. Вы не из Ульяновска?

— Нет, — опешила Маринка, — не из Ульяновска.

— Ну и ладно. До свидания.

Женщина повесила трубку.

— Знает, где он, — однозначно вы сказался Андронов. — И имеет с ним постоянную связь.

Никто не спорил. Максаков протянул руку, выключил нервирующую короткими гудками станцию, забрал ее и погладил Маринку по голове.

— Молодец наша Мата Хари.

— А может, он все-таки дома? — предположил Дронов.

— Может.

— Короче, — Гималаев посмотрел на Максакова, — я так понимаю, что никаких спецмероприятий мы под это дело не получим. Чай, убит не депутат, не бизнесмен и не бандит. Правильно?

Максаков кивнул.

— Тогда, — продолжил Игорь, — или мы идем и разводим мать, или можем здесь торчать до лета. Логично?

Максаков опять кивнул.

— Всем-то лезть не надо, — сказал он. — Пойдем вдвоем. Попробуем вариант несчастного случая. Кстати. Это мелочь, но в Ульяновске расквартирована воздушно-десантная дивизия.

Пришел черед Гималаеву согласно кивнуть. Они спустились к двери. Максаков достал удостоверение и встал перед глазком. Игорь длинно позвонил, потом еще и еще. Наконец в глубине квартиры раздалось шуршание.

— Кто там?

— Милиция. Ляпидевский Геннадий здесь проживает?

— Нет его. — По голосу женщины было понятно, что она окончательно проснулась. — Уходите. Все равно я его не отдам! Ни вам, ни военкомату. У меня еще нет ответа от Министерства обороны, и я под защитой Комитета солдатских матерей.

— При чем здесь Министерство обороны? — не понял Максаков. — Мы по поводу опознания трупа и…

— Какого трупа?

Дверь распахнулась. Это почти всегда срабатывало.

— Какого трупа?

Максаков не торопясь продемонстрировал удостоверение.

— Мы из милиции метрополитена. Сегодня попал под поезд молодой парень. Личность не установлена, но принем найден обрывок какого-то документа с фамилией Ляпидевский. Фамилия редкая…

— Где это было?

— Лиговский проспект, — включившийся Игорь грамотно выбрал наиболее близкую к реальным событиям станцию.

Попали. Она, бросив дверь, устремилась внутрь квартиры. Телефон стоял на тумбочке в гостиной. При свете женщина оказалась худой, невысокой, с неухоженными волосами соломенного цвета. Игорь остановился в метре от телефона. Она уже протянула руку к трубке.

— А когда это было?

Максаков набрал в легкие воздуха. Лотерея. Кто знает, когда они разговаривали последний раз.

— Около полуночи. Последняя электричка.

Она начала набирать номер. Максакову не было видно, но он физически ощущал напряжение Игоря, наискось вперившегося взглядом в диск.

— Вадим Вадимович, извините ради Бога, а Гена дома? Спит у себя? Слава тебе Господи. Нет, не надо его будить. Все нормально. Извините еще раз.

— Ну и отлично. Я понял, что все нормально? — Максаков бросил быстрый взгляд на Игоря.

Тот едва заметно кивнул.

— Да. — Женщина присела на диван. — Аж с сердцем плохо.

— Простите нас. Вам помочь?

— Уже лучше.

— Закройте за нами дверь. — Они двинулись на выход. — У вас, видимо, без нас проблем хватает.

— Да. — Она остановилась в прихожей. — Я забрала его из армии. Их, как десантников, должны были из Ульяновска направить в Чечню. Написала министру, что я — инвалид, а он — единственный кормилец. Теперь жду ответа, а часть все время пытается его вернуть. И так два месяца.

— Удачи вам! — Максаков вышел на лестницу. — Извините еще раз.

— До свидания.

Они кинулись в лифт. Ребята ждали этажом ниже.

— Ну? — повернулся Максаков к мрачно бурчащему что-то Гималаеву.

— Не сбивай, — рявкнул тот, и Максаков наконец разобрал его бормотанье: «Триста шестнадцать сорок два девяносто один, триста шестнадцать сорок два девяносто один…»

— 

22

— Оружейку проверять будете? — Дежурный 179-го отдела Коля Симонов потянулся к ключам на поясе.

Максаков отодвинул от себя стопку документации и помотал головой.

— Все в наличии? Автоматы не продал?

— Не берет никто.

— Тогда давай журнал проверок.

Расписываясь в отсутствии замечаний по несению службы дежурным нарядом 179-го отдела, Максаков в который раз думал об идиотизме инструкций, предписывающих ответственному от руководства РУВД провести в течение суток проверку всех отделов милиции чуть ли не по ста пунктам. Мало того, что даже никуда не выезжая за двадцать четыре часа дежурному не хватило бы на это времени, так еще великой глупостью было заставлять представителей одной службы проверять работу другой. Как если бы химиков и историков заставить экзаменовать друг друга. Впрочем, иные руководители получали от этого удовольствие. Приятно же инспектору штаба поучить опера раскрывать преступления. Максаков поставил подпись и вернул журнал.

— Удачи.

В дежурке было спокойно. Располагающиеся в переулочке два спаренных отдела вообще считались непроблемными. Ушедшие к дежурному оперу пробивать телефон Гималаев и Дронов еще не возвращались. Маринка и Стас остались дремать в машине. Голова была тяжелой. Хотелось упасть на диван в кабинете, укрыться шинелью и провалиться в сладкое забытье. Максаков посмотрел сквозь толстое стекло «аквариума». Толстый кавказец в широкой кожаной куртке и грязный гоп — . ник в разорванном свитере.

— Этот красавец — по квартирному скандалу, — пояснил подошедший сзади Симонов. — А черному будет хулиганка. Проститутку от…л. С ней дознаватель работает.

— Проститутку? — Максаков вспомнил. — Коля, а где у тебя «УАЗик» с таким чернявым старшим сержантом, слегка косым?

— Семьсот двадцать третий, что ли? Пенкин? — Симонов пожал плечами. — На территории. Вызвать?

— Да, пожалуйста.

Двое постовых ввели невысокого парнишку с крашеными белыми волосами.

— Коля! Принимай наркота.

— Семьсот двадцать три! Подъедь в отдел!

Максаков закурил. В горле першило от табачного дыма, но так меньше хотелось спать. Ребята все не возвращались. Он сел на стул и принялся растирать виски.

Они вошли и сразу увидели его. Чернявый застыл в дверях. Круглолицый цыкнул слюной в пол и мрачно уставился на носки своих ботинок. Третий, видимо водитель, непонимающе воззрился на них. Он явно Максакова на проспекте не разглядел или не запомнил.

— Ответственный по РУВД Максаков. Ваши служебные книжки.

— Извините, — выдавил старший, — мы же не знали. Ну просто…

Максаков протянул руку.

— Служебные книжки.

— Жить-то все хотят.

Он резко повернулся к бросившему последнюю фразу круглолицему:

— Уйди в сутенеры или бандиты и живи как хочешь!

— Еще мне про честь мундира напомните! — Тот швырнул книжицу на стол и двинулся к двери. — Где она на верху, честь-то? Самых злодеев нашли в ментуре!

Максаков аккуратно собрал все три служебки.

— Вот с таких уродов, как вы, все и начинается, — спокойно пояснил он оставшимся в помещении чернявому и водителю.

Они промолчали.

«Сделано замечание в связи-с неаргументированным завышением расценок на поборы с клиентов проституток на Старо-Невском проспекте, — записал он во всех трех книжках. — А также в связи с отклонением от маршрута патрулирования».

— Свободны! Пусть ваше начальство с вами разбирается.

Он знал, что никто этих троих за такую мелочь, как поборы, не уволит, но хотя бы трахнут как следует за то, что попались.

— Михаил Алексеевич! — Симонов за пультом держал в руках телефонную трубку. — Вы у соседей внизу уже были? Там проверяющий из главка приехал. Хочет вас видеть.

— Иду, — кивнул Максаков и вздохнул: — Не было печали.

Дежурка 127-го в подвале была чуть-чуть побольше и пошумнее. Человек пять томились за решеткой. За привинченным к полу под маленьким окошечком столом Нинка Колосова продолжала допрашивать худосочного парнишку в легкой черной куртке с надписью «Чикаго Буллз». Дежурный Лопатников, с которым они расстались полчаса назад, сделал страшные глаза и легонько кивнул направо.

Старший лейтенант в идеально подогнанной шинели и отпаренной шапке был лет на пять-семь моложе Максакова.

— Младший помощник инспектора девятого отделения шестнадцатого отдела Управления спецконтроля за проверками личного состава при штабе ГУВД старший лейтенант Внимательный, — представился он.

Максаков усмехнулся.

— Ответственный от руководства Управления внутренних дел Архитектурного района Санкт-Петербурга, начальник отдела по раскрытию умышленных убийств службы криминальной милиции майор милиции Максаков.

Внимательный серьезно кивнул, не поняв издевки.

— Вы написали в журнале проверок об отсутствии у вас замечаний по несению службы.

Голос у него был хорошо поставлен.

«Бывший военный штабист или замполит», — сообразил Максаков.

— Тем не менее мною выявлены: во-первых несоблюдение дежурным по отделу Лопатниковым формы одежды — шеврон смещен от центральной оси рукава на полтора сантиметра, во-вторых незнание дежурной частью дополнительной инструкции по приказу МВД номер шесть три ноль два один пять «О действии службы участковых инспекторов при цунами».

— Зато они про метеориты знают, — вздохнул Максаков. — Вы их спросите.

— Ментяры! Хотите выпить?! — заорал вдруг в обезьяннике крупный лысый мужик в полушубке из искусственного меха. — Жрите, суки!

Струя мочи ударила через решетку, едва не задев проверяющего. Он отскочил в сторону.

— Б…дь! — Лопатников схватил дубинку и кинулся к железной двери. Помощник дежурного достал наручники и последовал за ним.

— Вася! Не торопись! Ща у него струя кончится, и войдем.

Нинка оторвалась на секунду, усмехнулась и продолжила допрос. Ее подопечный даже не обернулся.

— На… Напрасно вы иронизируете, товарищ майор. — Внимательный с опаской косился на клетку, где Лопатников с помощником пытались надеть дебоширу наручники. — Я буду вынужден подать представление о вашем наказании.

Максаков достал сигарету, глядя, как Вася умело перехватил мужику гибкой дубинкой шею, а помощник щелкнул «браслетами».

— Вы когда-нибудь выезжали на убийство?

— Давайте не будем передергивать. — Внимательный подошел к выходу. — Каждый должен заниматься своим делом. А что?

Максаков отвернулся.

— Ничего. Просто вы — счастливый человек, старший лейтенант.

Хлопнула дверь. Лопатников вытер пот и бросил дубинку на сейф.

— Козел!

— Буян или лейтенант?

— Оба!

— Сука! Б…дь! Ты у меня… — Парень вскочил со стула и орал на Колосову тонким голосом.

Она, откинувшись на спинку стула, спокойно смотрела на него.

«Господи, сколько можно орать!» Максаков подошел к нему и, схватив за шиворот, бросил обратно на стул. Юнец сполз на пол и завыл. На подбородок потекла слюна.

— Не трогай меня, мент поганый, мне плохо, я умереть могу!

— Ломка? — Максаков вытер руку о пальто.

— Не знаю. — Нина невозмутимо закинула руки за голову и сладострастно потянулась. — Говорит — эпилепсия. Все равно на подписку.

Парень перестал выть и сел на полу.

— За что загребли?

Он молчал.

— Попытка сумку рвануть. — Колосова улыбнулась. — На глазах у наряда. Полная сознанка, не судим, прописан, учится. Если задержу — шеф с дерьмом съест.

— Отдайте ножик, — вдруг тихо сказал сидящий на полу парень. — Скажите ей. Этой сучке! Нож отдайте, ментяры! Все, что от бати осталось!

Он снова начал орать. По щекам хлынули слезы. Максаков нагнулся и отвесил ему подзатыльник.

— Заткнись! Еще раз «сучку» услышу — убью.

— Да ладно. — Нинка лукаво посмотрела на Максакова, чуть вздернув в улыбке верхнюю губу. — В одном он прав точно. Я — не кобель.

Парень умолк. Максаков выпрямился.

— Что за нож-то?

Нинка покопалась в пакете на столе.

— Вот.

Обыкновенный раскладной ножик из рыболовно-охотничьего магазина. Не выкидуха. На лезвии гравировка: «Сыну Ромке. Будь мужчиной».

— Где сам батя-то?

— Ушел от нас.

— Алексеич! Готово! — Гималаев махал рукой от дверей.

— Пока, Нин. Полетел. Спокойно додежурить тебе.

— Нож-то отдать, может?

Он обернулся у дверей.

— Как хочешь. Но лучше не надо…

За пультом Лопатников озабоченно разглядывал наполовину оторванный дебоширом шеврон.

— Ну вот. Будем устранять выявленные недостатки.

23

Двор был длинный, проходной и очень темный. Максаков щелкнул зажигалкой. Без десяти четыре. Улица Курляндская, расположенная на отшибе Адмиралтейского района, казалась абсолютно вымершей. На подъезде они не встретили ни единой живой души. Ветер ощутимо колол сквозь одежду. Гималаев и Дронов с фонарем планомерно обследовали парадные в поисках нужной квартиры. Андронов в короткой куртке приплясывал на месте. Маринка, наотрез отказавшаяся остаться в машине, пряталась от ветра у него за спиной.

— Сюда! — Гималаев тихо свистнул. — Мы близки к цели.

— С чего это ты так оптимистично смотришь на жизнь? — У Андронова зуб на зуб не попадал.

Гималаев посветил на светлую «восьмерку», припаркованную у одной из парадной. Под задним стеклом пластырем был прилеплен прямоугольник бумаги: «Продается ВАЗ-2108 1995 года т. 316-42-91, Парамонов Вадим Вадимович. Вечером».

— Телефончик-то наш.

— Имя тоже мы слышали.

— Нашел, — подошел Дронов. — Вон та парадная, третий этаж.

Дверь тоже пришлось изучать в свете фонаря — на улице и то было светлее. Судя по количеству звонков, в коммуналке было комнат семь. Небольшая для этого района квартира. Максаков и Гималаев встали перед дверью. За ними Андронов и остальные. Игорь уверенно надавил кнопочку под табличкой «Парамоновы». Внутри квартиры раздалась соловьиная трель. Тишина давила на уши. Никакой реакции.

«Четыре утра. Самый сон», — подумал Максаков.

Имитация птичьего голоса снова вспорола темноту. Где-то глубоко скрипнули полы. Загремел засов второй двери.

— Кто?

Каждый из оперов, кто изобретает новый способ войти в адрес, достоин памятника.

— Вадим Вадимович? — подал голос Игорь. — Это из милиции. У вас была автомашина ВАЗ двадцать один ноль восемь?

— Что значит «была»?

Захрустели замки. Опять сработало.

— Что значит «была»?

— Тихо! — Максаков, показав удостоверение, оттеснил внутрь квартиры высокого мужчину в халате.

Остальные просочились следом. Хозяин едва не уронил с лица большие круглые очки.

— Что…

— Тихо! — угрожающе повторил Максаков и показал пистолет. — Уголовный розыск. Гена где?

— У себя. — По лицу Парамонова было видно, что он ничего не понимает.

— Где его комната?

— Третья.

— Справа? Слева?.

— У нас все справа.

— Марина, посмотри за ним.

Они двинулись по темному коридору, боясь налететь на тумбочки, столики, велосипеды. Горящее бра осталось в прихожей. Стало темно. Максаков считал двери. Первая. Тяжелый больной храп. Вторая. Детское бормотанье во сне. Третья! Все замерли. Изнутри в щель пробивался свет. Кто-то кашлянул и чем-то зашуршал.

«Пятый час, — подумал Максаков. — Чем он занят?»

«Моторола» в кармане разразилась громким пиликаньем.

«Черт! Черт! Черт!»

Его словно током дернуло. Внутри загремело. Одновременно с Гималаевым они врезались в дверь.

Уже потом он подумал, что если спросить, какая комната у него в квартире спальня, то он ответит — «первая слева», хотя первая слева дверь ведет в туалет. Парамонова спрашивали про комнаты, а не про двери. Он и ответил правду, совершенно упустив ванную. Это вышло боком маленькому курчавому мужику, который удобно расположился в теплой воде со «Спорт-Экспрессом» и бутылочкой «Невского». Увидев в проеме резко открывшейся двери незнакомцев с пистолетами, он ойкнул и ушел под воду. Газета с шуршанием слетела на пол. Плескалась потревоженная вода. Мужик не всплывал.

— Твою мать! Вырубился! — Максаков сунул ствол в кобуру и кинулся спасать потенциального утопленника.

Игорь помогал. Мокрая кожа скользила под пальцами. В узком пространстве они мешали друг другу. Бутылка упала и с грохотом разлетелась о бетонный пол.

— Егорыч в угольной гавани работает, во вторую смену, — бубнил сзади Парамонов. — До утра отмокает, потом спит. Удобно. Ночью-то ванная никому не нужна.

«Утопленник» открыл глаза и безумным взглядом обвел окружающих. Его аккуратно посадили. Максаков вздохнул и грустно посмотрел на мокрые по локоть рукава пальто.

— Дядя Вадик! Что случилось?

В коридоре стоял рослый, бритый наголо парень в трусах и тельняшке. Андронов незаметно сделал шаг ему за спину.

— Гена?

— Ну Гена.

— Уголовный розыск. Поедешь снами.

Максаков готов был поклясться, что лицо парня дернулось в паническом страхе.

— Денис, Марина, возьмите понятых и сделайте осмотр комнаты. Ты ведь не против, Гена?

Спускаясь по темной лестнице, он вспомнил про «моторолу».

— Вениаминыч! Ты меня искал?

— Ты где пропал? — Лютиков явно нервничал. — Почему не отвечаешь?

— Занимаюсь спасением утопающих.

— Чего?

— Да ничего. Что случилось?

— Надо срочно подъехать в вытрезвитель на Синопку. Там сложная ситуация.

— Без меня никак? У меня тут подозреваемый по Днепропетровской.

— Боюсь, что никак. Там якобы деньги у мужика ушли.

— Блин! — Максаков ненавидел разгребать по дежурству эти постоянные вытрезвительские проблемы. — Много?

— Десять тысяч баксов!

24

До РУВД ехали как сельди в банке. Стиснутый на заднем сиденье Гена угрюмо молчал. Он вообще был немногословен. Не спросил даже, зачем и куда его везут. Максаков уже на девяносто процентов был уверен, что они попали в точку и Ляпидевский — тот человек, который им нужен, но он также хорошо знал, что это все только начало, что уверенность в уголовное дело не подошьешь и что при умной позиции Ляпидевский имеет все шансы соскочить и помахать им ручкой. Когда все вылезли, он придержал за рукав Гималаева.

— Игорь, я в «трезвак» смотаюсь. Там какая-то заморочка. Сердцем чую — это он. Попробуйте его заплющить. Если не сможем, то… Впрочем, чего я тебя учу.

Гималаев задумчиво кивнул.

— А на джинсах у него кровь, — неожиданно сказал он, — причем свежая. И на руке ожог.

Максаков улыбнулся ему и тронул машину. Игорь всегда работал обстоятельно, от элементарного. Именно поэтому он был лучшим из всех, кого Максаков знал. Да и из всех, кого не знал, тоже.

Вытрезвитель располагался в низеньком грязном флигеле, стоящем в третьем дворе, если считать от индустриальной Синопской набережной. Асфальт на подъезде к нему был изувечен так, словно двор подвергся авианалету. На одном из ухабов машина подпрыгнула, и двигатель вдруг резко сбросил обороты. Максаков чертыхнулся и потянул подсос. Ритм выровнялся. Он поднял глаза и вздрогнул: метрах в пяти от него, широко расставив ноги, стоял человек. Свет фар выхватил из мрака улыбку над черной жесткой бородой. Вокруг метались предутренние тени.

Вот и встретились снова! Он чувствовал себя спокойным как удав. Только холодок в районе солнечного сплетения. Только кровь пульсирует над левым глазом. Ветер ударил в лицо миллионами холодных иголочек. Шершавая рукоятка пистолета удобно легла в ладонь.

— Стой на месте!

Было слышно, как где-то в подвале мяучит кошка.

— Стою-стою! Но меня уже выпустили.

Словно что-то мягко сползло с плеч на землю. Он нашарил в машине фонарь. Испуганный помятый мужик ин-теллегентного вида заслонял глаза рукой. Максаков выключил фонарь.

— Проходите.

Не убирая ствола, Максаков оперся на подрагивающий капот машины. Наверху свистел ветер. Тело охватила слабость. Ломило шею. Снова захотелось спать. Он спрятал пистолет, закурил и сел в машину.

* * *

На звонок открыли сразу.

— Ответственный по РУВД Максаков.

— Дежурный медвытрезвителя номер два лейтенант Иванов, — поспешно представился пухлогубый мальчишка.

Из палаты слышались какие-то голоса. Больше из наряда никого не было видно.

— Чего тут у вас?

— Понимаете, — мальчишка улыбнулся, — в общем, в час тридцать две нашим экипажем был задержан неизвестный гражданин, который в пьяном виде ехал на самокате по Суворовскому проспекту и пел матерные частушки. Назвать себя он отказался. Из денег и ценностей при нем были только часы и запонки. Сейчас он немного протрезвел, представляется Хреновым Павлом Павловичем, генеральным директором концерна «Хренгаз», заявляет о пропаже десяти тысяч долларов и требует своего адвоката.

Иванов положил на стол бумажку с телефоном.

— Мы не брали, — вдруг совсем по-детски сказал он, — правда. Я знаю, что все думают, что в вытрезвителе…

— Успокойся дружище. — Максаков поощрительно улыбнулся Иванову и взял листок. — О, Хватман Аркадий Аронович. Серьезная личность. Не звонили еще?

Мальчишка испуганно помотал головой. Из палаты донеслись негодующие крики:

— Всех уволю! На паперть встанете, гниды!

— Что за сутки. Одни хамы вокруг. — Максаков кинул окурок в форточку и, сев за стол дежурного, начал набирать номер.

Возле аппарата стояло фото в рамочке: девушка-подросток с персидским котенком на залитом солнцем балконе. Он подумал, как чужеродно смотрится эта картинка в обшарпанных, синюшных стенах вытрезвителя, среди запахов перегара, мочи и нашатыря.

Адвокат ответил сразу. Это в пять-то утра.

— Аркадий Аронович?

— Да.

— Извините, из Архитектурного РУВД беспокоят. Фамилия Хренов…

— Задержали?! — радостно закричал адвокат.

— Задержали.

— На самокате?

— На самокате.

— Ребята! Какие вы молодцы! Только не бейте его, пожалуйста. Где вы? Я сейчас приеду.

Максаков положил трубку и облокотился на стоящий сзади сейф. Иванов вопросительно смотрел на него.

— Сейчас приедут.

— А деньги?

— Разберемся.

Он закрыл глаза. В голове шумело. Хотелось спать. Хотелось есть. Хотелось утра. Хотелось лета. Хотелось отдыха. Хотелось любви. Хотелось… Быстро добрались.

Максаков с трудом разлепил веки. Серия нетерпеливых звонков продолжалась, пока Иванов не открыл дверь. Он тоже отчаянно тер глаза. Видимо, они оба отключились на пять-десять минут. Опять противно гудели лампы. Опять нужна была сигарета, чтобы проснуться. Горло клещами сжал спазм. Максаков с трудом сделал глубокую затяжку. В легких закололо, но голова прояснилась. Он шагнул вперед.

— Здравствуйте. Моя фамилия Максаков. Это я вам звонил.

— Здравствуйте. — Немолодой усталый мужчина в очках и явно второпях повязанном галстуке протянул руку. — Хватман. Вы нам его отдадите?

— Если сможете забрать. — Максаков кивнул на палату.

— Попробуем, — улыбнулся Хватман. — Артур, давайте.

Четверо квадратных «костюмов» резво проскочили мимо.

— Беда. Как провернет хорошую сделку, так — водка из горла и самокат, — продолжал, извиняясь, улыбаться Хватман. — Уже традиция. Но сегодня от охраны оторвался.

«Костюмы» вернулись, неся закутанное в пальто существо, бубнящее страшные угрозы.

— Он пожаловался, что десять тысяч долларов у него пропало, — безразличным тоном сказал Максаков.

Хватман устало махнул рукой.

— Не десять, а три. Зато у Лавры сегодня все убогие «красную шапочку» за доллары покупают.

Максаков усмехнулся.

— Филантропия.

— Не говорите. Что мы должны за беспокойство?

— Это вон у лейтенанта спрашивайте.

— Спасибо, и еще раз извините.

— Не за что.

Во дворе было светло от фар двух мощных «блэйзеров». Максаков сел в машину. Она немножко постонала, но завелась.

«Тоже устала», — подумал он.

Глаза как туманом подернуло. Он вырулил на Бакунина и опустил стекло. Сырые сгустки ветра щекотали лицо. Теплело. Приближалось утро.

25

— Я же уже все рассказал. Я пришел. Мы поболтали. Я ушел, а он остался. Ждал кого-то в гости.

— Кого?

— Не знаю.

«Каждая сигарета дается все с большим трудом».

— Куда ты поехал?

— На Петроградскую, в клуб «Мама».

— Почему туда?

— Я уже говорил.

«Глаза то ли слезятся от дыма, то ли у них больше просто нет сил».

— Еще раз скажи.

— На концерт группы «Тупые и потные». Моя девочка их любит.

— Во сколько начался концерт?

— В пять.

«Когда ходишь, то легче — не так клонит в сон».

— Когда расстались с девочкой?

— Я же говорил: мы не встретились. Я опоздал на пять минут. Она не дождалась.

— А после?

— Народу много. Я ее не нашел.

«Вода закипела. О кофе уже думать страшно. Куда я поставил кружку?»

— С рукой что?

— Обжег. От плиты прикуривал.

— Когда?

— Сегодня.

— Где?

— У Юрки на кухне.

«Минералки бы холодной. Жаль, лимонад весь выпили».

— Брюки где запачкал?

— Я уже говорил.

— Ничего. Мы позабыли.

— В клубе с каким-то парнем сцепился. Нос ему разбил.

«Господи! Как спать-то хочется…» Он вышел в коридор и встал у раскрытого окна. Ветер превратился из колючего в мокро-нежный. Мрак редел, растворяя в себе рассветную серую дымку. Из кабинета доносился голос подхватившего эстафету Андронова.

— Обещали потепление и снег, — подошел Гималаев и достал сигареты. — Хочешь?

— Нет.

— А будешь?

— Конечно. — Максаков рассмеялся и взял сигарету. Смех неожиданно перешел в кашель. — Звездец легким.

— Он грамотно уперся. — Игорь протянул руку и снял с оконной решетки подтаявший кусочек льда. — А мы в тупике. Пока не найдем, на чем ему доказать, что он врет, будет упираться.

Максаков посмотрел на часы.

— Шесть тридцать. Через два, от силы три часа мамаша рюхнется, и появится адвокат. Тогда все будет сложнее.

— Подумать надо. Какой-то свежий ход.

— Я уже и думать не могу.

— Иди поспи. Ты же не железный. Дениса с Маринкой я давно отправил.

— Можно подумать, ты — железный.

— А я чего-то бодрячком. Второе дыхание.

— Пойдем еще послушаем.

Сигарета описала дугу и исчезла за окном.

— Какой телефон у твоей девочки?

— У нее нет телефона.

— В Колпине нет телефона?

— Она из Металлостроя.

— Что за фотка у тебя в бумажнике?

— Мой друг. Он умер.

— От чего?

— Избил ОМОН при задержании. Он в «Крестах» умер.

— За что сидел?

— За изнасилование. Его подставили.

Максаков наклонился к Игорю:

— Пойду хоть полчаса покемарю. Не могу. Совсем старый стал.

Гималаев кивнул.

— Как ты познакомился с Одинцовым?

— В футбол играли вместе. Я уже рассказывал…

В кабинете было холодно. Пахло кетчупом и хлебом. На столе одиноко лежал кусочек сыра. Максаков сунул его в рот, достал шинель и, укрывшись, лег на диван. Жесткий ее край царапал щеку. В голове зашумело. Это было море. Большое, синее, с желтым теплым пляжем. И загорелая смеющаяся Татьяна рядом. Вдалеке парил в розовом воздухе белый отель. Было хорошо лежать на теплом песке и смеяться, ощущая соленый запах моря и сладкий аромат Татьяниной кожи. Надо только отключить мобильник. У него такой противный звонок…

Телефон связи с дежуркой разве что не подпрыгивал на месте. Максаков посмотрел на часы. Шесть сорок пять. Минут семь спал. Чуть не уронив настольную лампу, он добрался до аппарата.

— Да.

— С добрым утром. — Голос Вениаминыча был бодр.

— Ты позвонил только для того, чтобы это мне сказать?

— К сожалению, нет. У нас пьяный залет сотрудника в линейный отдел Витебского вокзала.

Максаков вздохнул:

— Два часа до смены. Я подыхаю. Вениаминыч, а нельзя поднять руководителя этого сотрудника?

— Можно. — Вениаминыч хмыкнул. — Только это — твой сотрудник. Фамилия Шарограцский тебе что-нибудь говорит?

Максаков потянулся за пачкой «Аполлона».

— Говорит. Черт. Он и живет на Подъездном. Еду.

— Давай. Они в главк еще не сообщали. Ждут тебя.

Дольше всего он искал шляпу. Оказалось, она висела на ручке двери. В коридоре пытался пить кофе Андронов. Судя по всему, в него уже не лезло.

— Шароградский когда уехал?

— Мы вернулись из Колпино — его не было. Ночью, значит.

— Убью.

— Залет?

— Ага. В ЛОМ «Витебский». Как у вас?

— Тайм-аут. Попробуем проверить хоть что-то из его слов.

— Давайте. Я поехал.

На улице было еще темно, но уже чувствовалось утро. Плелись ранние трамваи и троллейбусы. Он удивился безлюдью, но потом вспомнил: суббота. Кто-то стоял за деревьями сквера, недалеко от его машины. Он подумал, что если это и Сиплый, то все равно нет сил даже об этом думать. Двигатель завелся с трудом. Никто не бежал в него стрелять. Опять мигал датчик бензина. Нужно было заправиться и обязательно купить бутылку. На лобовом стекле оседали капельки воды. Начинался снег.

26

Ответственный по линейному отделу Витебского вокзала, высокий темноволосый зам по УР блеснул золотой фиксой и развел руки.

— А чего я должен был делать? Ему говорят: «Закрываемся». Он: «Пошли на …». Ему: «Милицию вызовем». Он: «Я всех на … вертел». Ну а здесь чего вытворял? Всех увольнял. На постового бросился. Ну приложили немножко. Давай по граммульке.

Он кивнул на принесенный Максаковым пузырь коньяку.

— Дежурим же.

— Да уже все почти. Я же армян на семьдесят процентов, а хохол на двадцать пять. Поэтому коньяк больше чем горилку люблю.

— Уговорил, — кивнул Максаков. — А где еще пять процентов?

— Как все. Еврей. — Уровец свинтил пробку и булькнул коричневую жидкость в одноразовые стаканчики. — Погоди. У меня где-то карамельки есть. А, вот они.

Выпили залпом.

— Я думал: кто бы ни приехал — на хер, и информацию в главк. А тут ты.

Максаков помнил, что они вместе учились на курсах переподготовки в Пушкине, но его имя напрочь вылетело из головы. Впрочем, у того были, видимо, такие же проблемы.

— Давай еще по одной.

— Только лей поменьше.

Из рапортов милиционеров следовало, что Шароградский сидел в кафе-бильярдной на втором этаже главного здания вокзала. В шесть ее стали закрывать. Он устроил скандал, отказался платить, оскорблял милиционеров и пытался их ударить. Сейчас Сашка с разбитой губой сидел на скамейке в дежурке и шипел, что этого просто так не оставит, что постовые хотели его обобрать как обыкновенного пьяного, а когда поняли, кто он такой, отступать им уже было некуда. Максаков ему верил. Саня не был скандалистом, а вокзальные менты пользовались не лучшей славой. В то же время Сашка был пьян и, сообщи местные в главк, можно было бы еще долго и безуспешно доказывать, кто верблюд. Поэтому Максаков сидел, пил принесенный им коньяк и поддакивал собеседнику. За окном вовсю сыпал мелкий снег. Неожиданно включили фонари.

— Тебе во сколько сменяться?

— В девять.

— Мне тоже. По последней.

Брякнула «моторола». Как-то вяло. Наверное, тоже выдохлась за ночь.

— Да.

Короткое пиканье. Села батарея.

— Можно я от тебя позвоню?

— Да какие проблемы!

Это могли быть Лютиков или Гималаев. Он набрал Игоря.

— Ты звонил?

— Я.

Он так давно знал Гималаева, что от интонации, с которой был произнесен этот единственный звук, уже сладко засвербило сердце.

— Ну чего?

— Алексеич, мы же лучше всех?

— Поплыл?

— Пишет.

— Ты — лучше всех!

— А Стае? Это его заслуга.

— Расскажи!

Максаков схватил свой стаканчик, чокнулся с хозяином кабинета и выпил.

— «Глухаря» подняли! — пояснил он ему, зажав трубку.

Тот понимающе кивнул и поднял большой палец.

— Ну?

— Стасу все надоело, и он позвонил в этот клуб на Петроградской, чтобы узнать точное время начала концерта. Оказалось, что концерта не было. Клуб закрыт со вчерашнего дня из-за аварии в отопительной системе. Мы прижали чуть-чуть, и готово. Все, как я и говорил. Может даже показать, где нож выкинул.

— Чистый разбой?

— Не совсем. — Голос Игоря вдруг утратил мажорные нотки. — Я бы сказал, политическое убийство. Или идеологическое.

— В смысле?

Хозяин кабинета, заскучав, снова налил коньяку.

— Ляпидевский стажировался в одной команде. Я так понял, у «чебоксарских». Одного ихнего поломали призадержании. Помнишь групповое изнасилование официантки на «поплавке»?

— Конечно. Она повесилась.

— Да. Один из участников — кореш нашего урода. Он в тюрьме кони двинул. Ляпидевский рассказал Одинцову и фото показал. Помнишь, в бумажнике?

— Ну.

— А тот сказал, что собаке — собачья смерть и всех бандитов расстреливать надо. У нашего планка рухнула, и он его убил.

— А шмотки?

— Это уже потом: вещи, поджог.

Максаков помолчал немного. Домашний мальчик Юра Одинцов очень хотел в армию. Туда он не попал, но свой последний бой принял.

— Вещи-то где?

— Какому-то черному на «Ладожской» продал.

Хозяин, не дожидаясь Максакова, выпил и начал шарить по карманам в поисках сигарет. Максаков протянул ему свою пачку.

— Миша!

— Да?

— Надо за Французом ехать.

— Я съезжу. Вы там клиента обхаживайте.

— Спать уложили. Пусть отдохнет перед допросом.

— Молодцы.

Гималаев рассмеялся:

— Это еще не все.

— Не пугай. Он что, еще что-нибудь берет по району?

— Лучше. Ты в ЛОМе?

— Да.

— Там факс есть?

Максаков посмотрел на коллегу:

— Брат, где у вас факс?

— Вот. — Тот кивнул на стол рядом. — Сто шестьдесят четыре, ноль три, ноль один. На дежурном приеме.

Максаков повторил в трубку.

— Жди, — сказал Гималаев и повесил трубку.

— Извини, брат, мокруху подняли. Сам понимаешь. — Максаков разлил остатки коньяка. — Ну, за успех нашего безнадежного дела.

Факс защелкал и запиликал.

— Мокруха — дело серьезное. — Хозяин выпил и бросил стаканчик в урну. — У нас тоже была года полтора назад.

Снег стал гуще. Совсем посветлело. Факс щелкнул последний раз и кром-санул край листа. Максаков взял бумагу. Телетайп в главк из Петрозаводска. «16.12.00. в 9.20 при проверке документов сотрудниками милиции в вагоне-ресторане поезда Санкт-Петербург-Петрозаводск взорвал себя при помощи СВУ неизвестный мужчина, который опознан как Сиплый Лев Александрович… обнаружен пистолет ИЖ… находился в федеральном розыске… милиционер получил касательное ранение…»

Максаков достал сигарету, закурил и беззвучно рассмеялся. Сиплый уже двадцать минут был мертв, когда он заступил на свое дежурство.

— Что? Уже наградной лист? — Хозяин кабинета кивнул на документ.

— Вроде того, старый, вроде того, — улыбнулся Максаков. — Дай еще раз позвоню, и выпускай моего пленного бойца.

Утренний свет, просочившись в кабинет, отсвечивал от полированной поверхности стола.

27

В Купчино Максаков ориентировался плохо. Притихший под снегопадом спальный район встретил его сонной субботней тишиной. Машина постоянно кашляла. Высадив Шароградского у его дома, он заправился, но, видимо, бензин оказался неудачным. Стало совсем скользко и серовато-светло. Голова кружилась от коньяка и усталости. Тянуло в сон. На дом Француза он выкатился по наитию. Зрительно помнил, как отвозил его домой. Дверь открыла заспанная сердитая брюнетка в коротком халате.

— Господи! Когда уже покой будет!

Володька дожевывал бутерброд.

— Суки вы! — сообщил он. — Я после твоего звонка проклял себя, что стал следователем. Одна мечта — выспаться. И та из-за вас несбыточная. Но ты, я смотрю, совсем мертвый.

— Не совсем, но почти.

Глаза у Максакова закрывались, и он стоял, прислонившись к дверному косяку.

— Где у тебя можно позвонить?

— Прямо перед тобой.

Он никак не мог попасть пальцем в отверстия диска. Володька надевал куртку. Что-то недовольно ворчала из спальни его пассия.

— Вениаминыч, это я. Кто меня меняет? Он уже пришел? Дай трубку. Леня, я опоздаю на сдачу. Следователя везу. Ну и пусть орет. Главное, я тебя предупредил. И скажи Грачу, что мы постарались. Он поймет. Да.

Володька сунул ему в руку яблоко. Максаков надкусил и опустил в карман.

— Не лезет. Позже.

Французов взял телефон.

— Позвоню в квартиру Одинцовых. Надо сразу уличную проводить.

Максаков кивнул. Он жил как бы в двух измерениях. Слышал и понимал, но не мог открыть глаза и говорить.

— Елена Игоревна? Это следователь Французов. Мы задержали убийцу вашего сына.

Пауза. Володька положил трубку.

— Пошли.

Во дворе Максаков набрал в ладони снега и растер лицо. Это помогло. Он постоял на сыром ветру. Окружающие предметы стали обретать четкие контуры.

Француз приобнял его за плечи.

— Ты как?

— Нормально.

В машине он сразу опустил стекло.

— Да, силы уже не те. Что сказала мама Одинцова?

Володька пожал плечами и закурил.

— Сказала: «Убейте его как можно быстрее». «Спасибо» не сказала.

— Да Бог с ней. — Максаков махнул рукой и повернул ключ зажигания. — Как же с уличной?

— Приедем — еще раз позвоню.

Они двинулись. Слепой, снежно-серый, безлюдный, субботний Питер. Редкие машины осторожно тормозят на припорошенном асфальте. Одинокие утренние прохожие. Блеклое однотонное небо, испещренное точками снежинок. На Лиговке обогнали пустой сонный трамвай. Светофоры устало моргали желтыми натруженными глазами. Максаков ехал как во сне, скорее чувствуя дорогу, чем видя ее. Французов дремал, приткнувшись к холодному стеклу. Двигатель вдруг протяжно зевнул и заглох. Машина катилась в тишине, шурша шинами. Максаков плавно затормозил у тротуара, попробовал завести, еще раз, лотом вынул ключ и откинулся на спинку.

— Бензонасос. Давно собирался сменить.

Володька потянулся и отворил дверь.

— Ну чего? Пешком? Тут уже недалеко.

Продолжал падать легкий снежок. Они вылезли наружу. Голубая «треха» неожиданно, проехав мимо, тормознула и сдала назад.

С переднего пассажирского сиденья вылез Саня Шохин:

— Чего стряслось?

— Сломались. А ты откуда?

— Вожу партиями в РУВД изъятые ящики с красным деревом. — Он похлопал по багажнику.

— Подбросишь?

На заднем сиденье сидели двое оперов-десятиклассников.

— Только одного! — Водила высунулся в окно. — Полный багажник тяжести. И так по земле скребем!

Шохин не знал, куда деть глаза. Максаков хлопнул его по плечу.

— Чего распереживался? Не в джунглях. Забери следователя.

Французов махнул рукой.

— Не надо. Вместе добредем. Тут идти-то.

Максаков обошел «треху» и открыл дверцу. Промчавшийся микроавтобус метнул в него комочки снега с мостовой.

— Володя, не расшаркивайся. Там мужики уже отрубаются, наверное. Раньше начнем — раньше сядем. За стол, конечно.

Француз взял портфель и залез в машину. Максаков захлопнул дверцу.

— Приду, и пойдем кофе пить.

«Треха» с пробуксовкой рванула с места. Он посмотрел ей вслед, закурил и побрел вдоль трамвайных путей. Снег стал крупнее и медленнее. Машины с короткими рыками проносились мимо. Усталость качала из стороны в сторону, как пьяного. В глазах мелькали темные пятна.

На остановке возле Кузнечного его догнал «сорок четвертый» трамвай. Тот самый, который они опередили минут двадцать назад. Максаков без жалости бросил недокуренную сигарету и забрался в пустой второй вагон. Кто-то не закрыл люки в крыше, и казалось, что снег идет внутри вагона. Он сел в конце и сонно скользил взглядом по обледеневшим конькам крыш на фоне свинцового неба. У Московского вокзала вошли двое: худосочный парень в куртке «Чикаго-Буллз» и бледная девочка с обесцвеченными волосами и черными полукружьями под глазами. Максаков сразу узнал Нинкиного задержанного. Парень ладонью провел по лицу девчонки.

— Ты поняла, сучка?

Она что-то тихо ответила и сжалась.

— Не слышу, сучка!

Парень залепил ей такую оплеуху, что ее развернуло волчком. Максаков вздохнул. Он был сыт сегодняшними сутками по горло, но смотреть просто так на это не мог. Трамвай повернул на 2-ю Советскую.

— Эй, недоносок!

Парень обернулся.

— Не помнишь меня?

Худое лицо передернула гримаска ненависти и страха. Из угла рта выступила слюна. По щеке скользнула одинокая капля.

— Я, я все… Я не буду…

Девчонка отняла руки от лица и, обняв парнишку, слизнула его слезинку.

— Не трогайте его. Он хороший.

Максаков махнул рукой. Да хоть

сдохните! Трамвай приближался к управлению. Снег валил все сильнее и сильнее. Он поднялся и встал за ними на задней площадке. Шипя и отдуваясь, вагон остановился. Девчонка спрыгнула на асфальт в открытую дверь. Парень обернулся. Лицо его дергалось в каком-то безумном ритме.

— А ты, мент, не лезь в мои дела!

Нож вошел так легко и плавно, что Максаков его сразу не почувствовал. Он хотел выскочить за наглым парнем, но ноги подогнулись, и он сполз на пол вагона, держась за холодный поручень. К трамваю изо всех сил бежала женщина с лыжами в голубом спортивном костюме. Он подумал, что если успеет, то есть шанс, но дверь закрылась, и вагон тронулся. Пол был неровный. Через люк косо летели снежинки. Было не страшно, только жалко маму и Татьяну. Что-то давило в правый бок. Он сунул руку в карман и достал яблоко. Оно было кислым с соленым привкусом крови. Трамвай, раскачиваясь, набрал ход, потом взлетел и начал подниматься выше и выше. Внизу осталось море. Синее-синее. И желтый теплый песок.

Господи! Наконец-то я высплюсь!

28

Гималаев достал сигарету и опустился в кресло. Оно привычно хрустнуло и наклонилось влево. За окном валил снег. Стягивая перчатки, зашел Стас Андронов.

— Водку я взял. Через полчасика трогаться надо.

Он посмотрел на улицу.

— Эк навалило на Мишкину годовщину. Как тогда утром.

Гималаев молча кивнул.

— Зайдешь за мной. — Андронов вышел.

Игорь затушил сигарету, закурил следующую и пододвинул к себе лежащий на столе документ.

«Постановление о прекращении уголовного дела. Старший следователь гарнизонной военной прокуратуры подполковник Швыдко А. И., рассмотрев материалы уголовного дела 87351, переданного из прокуратуры Архитектурного района СПб… установил… привлечен Ляпидевский Г. А. …предъявлено обвинение в убийстве Одинцова Ю. …в ходе дальнейших допросов Ляпидевский показал… трое неизвестных, встретив его у квартиры Одинцова, под угрозой ножа заставили провести их в квартиру… в присутствии Ляпидевского совершили убийство Одинцова… под угрозой убийства заставили поджечь квартиру и спрятать орудие убийства… оговорил себя под давлением сотрудников милиции… лично избивал майор Максаков М.А… в отношении Ляпидевского уголовное дело прекратить… освободить из под стражи… в отношении Максакова М.А. не возбуждать в связи со смертью… дело направить для дальнейшего расследования в прокуратуру Архитектурного района».

Запищал городской.

— Игорь! — Французов даже запыхался. — Во сколько выезжаем?

— Через полчаса.

— Я опоздаю минут на десять! Дождитесь!

— Ладно.

Гималаев посмотрел на висящую на ручке сейфа шляпу. Посмотрел в окно. Снова закурил. Достал лист бумаги.

«Начальнику ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области… Прошу уволить меня из органов МВД…»

Он скомкал лист и бросил на пол. Покурил молча минуту. Достал следующий.

«Начальнику ГУВД…»

Скомкал. Следующий. Еще раз. Кольца дыма поднимались к потолку. За окном набирала силу метель. Смятые листы бумаги покрывали пол как большие снежные хлопья.

Санкт-Петербург

январь — апрель 2002

Примечания

1

Милиция Общественной Безопасности

(обратно)

2

Криминальная илиция

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

Реклама на сайте