«Суета вокруг короля»

Дэшил Хэммет Суета вокруг короля

* * *

В Стефании, столице Муравии, я сошел с белградского поезда вскоре после полудня. Погода была отвратительная. Пока я выходил из железнодорожного вокзала, этого гранитного сарая, и садился в такси, холодный ветер хлестал мне в лицо ледяным дождем и капли стекали за воротник.

По-английски шофер не понимал, как и я по-французски. Приличный немецкий, наверное, также не пригодился бы, но мой приличным не был — так, мешанина нечленораздельных звуков. Этот водитель оказался первым, кто попытался его понять. Очевидно, он просто угадывал, что я хочу сказать, и я опасался, как бы он не завез меня куда-нибудь далеко в пригород. Но он, видимо, обладал хорошей интуицией. Во всяком случае, он отвез меня в отель «Республика».

Отель представлял собой шестиэтажную новостройку. Его гордостью были лифты, американская канализационная система, ванны в номерах и другие современные приспособления. Помывшись и сменив одежду, я спустился в кафе перекусить. После чего, получив старательные объяснения на английском, французском и на языке жестов от одетого в новехонькую форму старшего носильщика, поднял воротник дождевика и пересек грязную площадь, чтоб посетить Роя Скенлена, поверенного в делах Соединенных Штатов в этом самом молодом и самом маленьком из балканских государств.

Это был щегольски одетый толстый коротышка лет тридцати, с прямыми поседевшими волосами, вялым нервным лицом и пухлыми беспокойными белыми руками. Мы обменялись рукопожатиями, затем, бегло просмотрев мое рекомендательное письмо, он пригласил меня сесть и, пока говорил, не отводил взгляда от моего галстука.

— Итак, вы частный детектив из Сан-Франциско?

— Да.

— Кто вас интересует?

— Лайонел Грантхем.

— Не может быть!

— Тем не менее это так.

— Но он же... — Дипломат понял, что смотрит мне прямо в глаза, и быстро перевел взгляд на мои волосы, забыв, о чем начал говорить.

— Так что он? — напомнил я ему.

— О!.. — Поверенный едва заметно склонил голову и нахмурился. — Он не из таких...

— Сколько времени он тут?

— Уже два месяца. А может, три или три с половиной.

— Вы хорошо его знаете?

— Да нет... Мы, конечно, здороваемся, разговариваем. Мы с ним здесь единственные американцы, поэтому познакомились довольно быстро.

— Вы знаете, что он тут делает?

— Нет, не знаю. Думаю, просто прервал на какое-то время свои путешествия. Конечно, если у него нет на это какой-то особой причины. Несомненно, не обошлось и без девушки — дочери генерала Радняка. Хотя я в этом не уверен.

— Как он проводит время?

— Я в самом деле не имею об этом представления. Он остановился в отеле «Республика», довольно популярен среди членов здешней иностранной колонии, немного ездит верхом, живет обыкновенной жизнью молодого человека из приличной состоятельной семьи.

— Общается ли с кем-нибудь, кто на самом деле не тот, за кого себя выдает?

— Об этом мне неизвестно. Правда, я видел его в обществе Махмуда и Эйнарссона. Они, по-моему, негодяи. Хотя, может, и нет.

— Кто они?

— Нумар Махмуд — личный секретарь доктора Семича, президента. Полковник Эйнарссон — исландец, теперь, по сути, командует армией. Больше ничего о них я не знаю.

— Кроме того, что они негодяи?

Поверенный в делах с обидой сморщил пухлое лицо и бросил на меня укоризненный взгляд.

— Не совсем, — буркнул он. — А теперь позвольте спросить, в чем подозревают Грантхема?

— Ни в чем.

— В таком случае...

— Семь месяцев тому назад, в тот день, когда этому Лайонелу Грантхему исполнился двадцать один год, он получил деньги, которые ему завещал отец. Лакомый кусок. Перед этим парень пережил тяжелые времена. У его матери было, да и по сей день сохраняется весьма развитое представление среднего класса об изысканности. А отец у него был настоящий аристократ старой школы — с твердым характером и мягкой речью. Все, что ему хотелось, он просто брал. Любил вино и молодых женщин, к тому же и то и другое в больших количествах. Играл в карты, в кости и на бегах. А еще любил драки — безразлично, оказывался он наблюдателем или участником.

Пока отец был жив, сын получал мужское воспитание. Госпожа Грантхем считала вкусы своего мужа плебейскими, но он относился к тем, кто с другими людьми не считается. Кроме того, род Грантхема можно было причислить к лучшим в Америке, а ее саму — к тем женщинам, на которых это производит впечатление. Но одиннадцать лет тому назад — Лайонелу тогда исполнилось десять — старик умер. Госпожа Грантхем сменила колесо семейной рулетки на коробку домино и занялась превращением своего сына в патентованного джентльмена.

Я никогда его не видел, но мне говорили, что ее усилия оказались напрасными. Однако она держала парня на привязи целых одиннадцать лет, даже не дала ему убежать в колледж. Так продолжалось до тех пор, пока он не достиг совершеннолетия и не получил право на свою часть отцовского наследства. В то утро он поцеловал мамочку и мимоходом сообщил, что отправляется в небольшую прогулку вокруг света — один. Мамочка сказала и сделала все, что от нее можно было ожидать, но это не помогло. Кровь Грантхема взяла верх. Лайонел пообещал матери присылать время от времени почтовые открытки и уехал.

Во время своих путешествий он вел себя, кажется, довольно прилично. Думаю, именно ощущение свободы давало ему положительные эмоции. Но несколько недель тому назад адвокатская компания, ведущая его дела, получила от Лайонела распоряжение продать акции железнодорожной компании, которые принадлежали ему, а наличные деньги перевести в один белградский банк. Сумма была большая — свыше трех миллионов долларов, поэтому контора сообщила об этом госпоже Грантхем. Женщина была поражена. Она получала письма от сына из Парижа, и в них ни слова не говорилось о Белграде.

Мамочка сразу решила поехать в Европу. Однако брат госпожи Грантхем, сенатор Уолборн, отговорил ее от этого. Он послал несколько телеграмм и выяснил, что Лайонела нет ни в Париже, ни в Белграде, если только он не скрывается. Тогда миссис Грантхем упаковала чемоданы и заказала билеты. Сенатор снова уговорил ее не ехать, сказав, что парню не понравится такое вмешательство в его дела и лучше будет провести расследование тайно. Он поручил это дело нашему агентству. Я приехал в Париж и узнал, что один из друзей Лайонела пересылает ему почту, а сам Лайонел теперь в Стефании. По пути я остановился в Белграде и узнал, что деньги — большую часть денег — ему перевели сюда. Поэтому я тут.

Скенлен с облегчением усмехнулся.

— Ничем не могу вам помочь, — проговорил он. — Грантхем совершеннолетний, и это его деньги.

— Хорошо, — согласился я. — Нет возражений. Я придерживаюсь такого же мнения. Мне остается одно: пошарить вокруг, выяснить, что он тут делает, и, если парня обманывают, попытаться спасти его деньги. Не могли бы вы мне хотя бы намекнуть? Куда он вложил или собирается вложить три миллиона долларов?

— Не знаю. — Поверенный в делах смущенно заерзал в кресле. — Тут нет никакого серьезного бизнеса. Это чисто аграрная страна, поделенная между мелкими землевладельцами — фермы на десять, пятнадцать, двадцать акров. Хотя есть еще его связь с Эйнарссоном и Махмудом. Эти двое, безусловно, оберут его, если подвернется случай. Но не думаю, что они сделают это. Возможно, он с ними едва знаком. Наверное, тут замешана какая-то женщина.

— Хорошо, а с кем мне стоит встретиться? Я не знаю страны и языка, и это создает много трудностей. Кому я могу рассказать свою историю, чтобы получить помощь?

— Не знаю, — угрюмо ответил Скенлен. Потом его лицо просветлело. — Идите к Василие Дюдаковичу — министру полиции. Это именно тот человек, который вам нужен! Он может помочь вам. Вместо мозгов у него работает пищеварение. Он ничего не поймет из того, что вы ему расскажете. Да, Дюдакович — это ваш человек!

— Благодарю, — сказал я и вышел на грязную улицу.

Канцелярию министра полиции я нашел в правительственном здании, угрюмой бетонной башне невдалеке от резиденции президента, при выходе с площади. Худой седой служащий, похожий на чахоточного Санта-Клауса, на плохом французском языке — даже более чудовищном, чем мой немецкий, — сказал, что его превосходительства нет. И, понизив голос, я с серьезным видом повторил, что пришел от поверенного в делах Соединенных Штатов. Кажется, данный фокус-покус произвел впечатление на этого «святого Николая». Он понимающе кивнул и поплелся из комнаты. Вскоре он возвратился и, поклонившись возле двери, попросил меня следовать за ним.

Я отправился вслед за ним по тускло освещенному коридору к широкой двери с номером 15. Служащий открыл ее, снова поклонился и произнес:

— Asseyez-vos'il vous plait[1]. — Потом закрыл дверь и оставил меня одного.

Я стоял в просторном прямоугольном кабинете. Все в нем было большое. Четыре широченных окна, стулья, походившие скорее на большие скамьи, а также огромное кожаное кресло у письменного стола, напоминавшее заднее сиденье в лимузине. На письменном столе могли бы спать два человека, а за вторым столом могли бы человек двадцать обедать.

Дверь напротив той, через которую я попал сюда, открылась, и вошла девушка. Закрыв за собой дверь, она прервала прерывистое урчание, похожее на работу какой-то мощной машины, доносившееся из соседней комнаты.

— Меня зовут Ромен Франкл, — сказала она по-английски. — Я секретарь его превосходительства. Не скажете ли вы, что привело вас сюда?

Ей могло быть от двадцати до тридцати лет, роста невысокого — футов пять, а то и меньше, хрупкая, но не худая, волосы темные, почти черные, волнистые, глаза зеленые, с черной окантовкой и черными ресницами. Черты лица мелкие, голос очень мягкий и тихий, но достаточно ясный. На девушке было красное шерстяное платье; само по себе бесформенное, оно обрисовывало все линии тела. Когда девушка двигалась — шла или поднимала руку, — то казалось, что это не стоит ей никаких усилий, будто ею двигал кто-то посторонний.

— Мне хотелось бы увидеться с ним, — сказал я, одновременно запоминая все увиденное.

— Непременно, но немного погодя, — пообещала она. — Сейчас это невозможно.

Девушка с непринужденной грацией повернулась к двери и открыла ее настолько, что снова стали слышны раскатистые рулады.

— Слышите? — спросила она. — Его превосходительство дремлет.

Прикрыв дверь и приглушив таким образом храп его превосходительства, она проплыла через комнату и забралась в огромное кресло возле стола.

— Садитесь, прошу, — пригласила она, показывая крохотным пальчиком на стул рядом со столом. — Вы сбережете время, изложив свое дело мне. Ибо, если вы не говорите на нашем языке, мне придется переводить для его превосходительства.

Я рассказал ей про Лайонела Грантхема и свой интерес к нему, по сути, теми же словами, что и Скенлену. А в конце добавил:

— Вот видите, я могу только выяснить, что парень тут делает, и в случае необходимости поддержать его. Я не могу пойти к нему — в нем слишком много грантхемской крови. Боюсь, он воспримет все это как нежелательную опеку. Мистер Скенлен посоветовал мне обратиться за помощью к министру полиции.

— Вам повезло. — У нее был такой вид, словно она хотела посмеяться над представителем моей страны, но не была уверена, как я это восприму. — Вашего поверенного в делах иногда нелегко понять.

— Как только вы поймете одну вещь, это уже будет нетрудно, — ответил я. — Не надо обращать внимание на все его «нет», «никогда», «не знаю», «ни за что».

— Конечно! Именно так! — Смеясь, она наклонилась в мою сторону: — Я знаю, что должна быть какая-то разгадка, но до вас никто не мог ее найти. Вы разрешили нашу национальную проблему.

— Вместо вознаграждения поделитесь со мной информацией о Грантхеме.

— Хорошо. Но сперва я должна поговорить с его превосходительством.

— Скажите мне неофициально: что вы думаете о Грантхеме? Вы с ним знакомы?

— Да. Он очарователен. Чудесный парень. Приятный, наивный, неопытный, но прежде всего — очаровательный.

— С кем он тут дружит? Она покачала головой:

— Больше об этом ни единого слова, пока не проснется его превосходительство. Вы из Сан-Франциско? Я припоминаю маленькие смешные трамвайчики, туман, салат после супа, булочки к кофе...

— Вы там были?

— Дважды. Я полтора года гастролировала в Соединенных Штатах: доставала кроликов из шляпы.

Мы еще с полчаса поговорили об этом, потом дверь открылась и вошел министр полиции.

Огромная мебель сразу уменьшилась до обыкновенного размера, девушка превратилась в карлицу, а я почувствовал себя маленьким мальчиком.

Василие Дюдакович был ростом почти в семь футов. Но это казалось пустяком по сравнению с его толщиной. Наверное, он весил не больше пятисот фунтов, но, когда я смотрел на него, в голове у меня фунты превращались в тонны. Целая белобородая и беловолосая гора мяса, одетая в черный фрак! Он носил галстук, поэтому допускаю, что где-то находился и воротник, но он был скрыт под красными складками шеи. Белый жилет министра размерами и формой напоминал кринолин, однако, несмотря на это, едва застегивался. Глаз почти не было видно за подушками плоти вокруг них: тень лишала глаза цвета, как воду в глубоком колодце. Толстые красные губы были обрамлены усами и бакенбардами. Василие Дюдакович вошел в комнату медленно, с достоинством, и я удивился, что пол не заскрипел.

Выскользнув из кресла и представляя меня министру, Ромен Франкл внимательно следила за мной. Дюдакович улыбнулся мне широкой, сонной улыбкой и подал руку, похожую на тельце голого ребенка, а затем медленно опустился в кресло, которое только что освободила девушка. Устроившись там, он стал опускать голову, пока она не оперлась на несколько подбородков, после чего, похоже, снова погрузился в сон.

Я пододвинул для девушки стул. Она снова внимательно посмотрела на меня, словно что-то искала на моем лице, и обратилась к министру, как мне показалось, на родном языке. Секретарша быстро говорила минут двадцать, но Дюдакович ни единым знаком не показал, что слушает или по крайней мере не спит.

Когда она закончила рассказывать, он бросил:

— Да.

Сказано это слово было сонно, но так раскатисто, что походило на эхо в огромном помещении. Девушка обернулась мне и усмехнулась:

— Его превосходительство с радостью окажет вам любую возможную помощь. Официально он, конечно, не хочет вмешиваться в дела иностранца, однако понимает, как важно не допустить, чтобы мистер Грантхем стал жертвой преступления, пока находится здесь. Если вы придете сюда завтра, скажем, в три часа пополудни...

Я пообещал так и сделать, поблагодарил ее, снова пожал руку человеку-горе и вышел под дождь.

* * *

Возвратившись в гостиницу, я легко узнал, что Лайонел Грантхем занимает люкс на шестом этаже и в эту минуту находится у себя в номере. У меня в кармане лежала его фотография, а в голове я держал описание юноши. Остаток дня и начало вечера я ждал случая, чтоб увидеть его. Вскоре после семи мне это удалось.

Он вышел из лифта: высокий юноша с прямой спиной и гибким телом, которое сужалось от широких плеч к узким бедрам, ноги длинные, крепкие — именно такие фигуры любят портные. Его румяное, с правильными чертами лицо было в самом деле приятным и имело такое безразличное, пренебрежительное выражение, что сомнения не оставалось: это выражение — не что иное, как прикрытие юношеского смущения.

Закурив сигарету, Лайонел шагнул на улицу. Дождь утих, хотя тучи над головой обещали вскоре выплеснуть новый ливень. Грантхем пошел по тротуару пешком. Я — за ним.

Пройдя два квартала, мы вошли в щедро отделанный позолотой ресторан, где на балкончике, который на порядочной высоте угрожающе выступал из стены, играл цыганский оркестр. Похоже, все официанты и половина посетителей знали молодого человека. Он улыбался и кланялся во все стороны, направляясь в конец зала к столику, где его уже ждали двое мужчин.

Один из них был высокий, крепко сбитый, с густыми черными волосами и обвисшими темными усами. Его цветущее курносое лицо выдавало человека, который не откажется иногда подраться. На нем был зеленый с позолотой военный мундир и сапоги из блестящей кожи. Его товарищ, смуглый полный мужчина с жирными черными волосами и льстивым выражением овального лица, был одет в строгий костюм.

Пока молодой Грантхем здоровался с теми двумя, я нашел на некотором расстоянии от них столик для себя. А затем заказал ужин и стал рассматривать своих соседей. В зале находились несколько мужчин в военной форме, кое-где виднелись фраки и вечерние платья, но большинство посетителей были в обыкновенных деловых костюмах. Я заметил два лица, которые вполне могли бы принадлежать англичанам, одного или двух греков, несколько турок. Еда была хорошая, как и мой аппетит. Я уже курил сигарету за чашечкой сладкого кофе, когда Грантхем и крепкий румяный офицер поднялись и ушли.

Я не успел получить счет и оплатить его, поэтому остался сидеть. Наконец заплатил за ужин и дождался, когда смуглый полный мужчина, который все еще сидел за столиком, попросит счет. Я вышел на улицу за минуту до него, остановился и загляделся в сторону тускло освещенной площади, строя из себя туриста, который не знает, куда бы еще ему податься.

Мужчина прошел мимо меня, осторожно шлепая по грязи. В эту минуту он напоминал крадущегося кота.

Из темного подъезда вышел солдат — костлявый мужчина в тулупчике и шапке, с седыми усами, которые топорщились над серыми улыбающимися губами, — и униженно обратился к смуглому.

Тот остановился и сделал жест, выражавший одновременно злость и удивление.

Солдат жалобно проговорил что-то еще, но улыбка под седыми усами стала более наглой. Толстяк ответил тихо и сердито, но его рука потянулась к карману, в ней мелькнули рыжие бумажки — муравийские деньги. Солдат спрятал деньги, отдал честь и пересек улицу.

Толстяк продолжал стоять, пристально глядя вслед солдату, а я отправился к тому углу улицы, за которым скрылись тулупчик и шапка. Мой солдат шагал, наклонив голову, в полутора кварталах впереди меня. Он торопился. Мне стоило больших усилий не отстать от него. Постепенно город сменился окраиной. Чем реже попадались строения, тем меньше мне нравилась эта история. Следить за кем-то лучше всего днем, в центре знакомого большого города. Мой вариант был наихудший.

Солдат вывел меня из города по бетонному шоссе, вдоль которого стояли лишь одинокие дома. Я держался как можно дальше от него, поэтому видел только невыразительную, расплывчатую тень впереди. Но вот солдат скрылся за крутым поворотом. Я прибавил ходу, имея намерение отстать снова, как только миную поворот. Торопясь, я чуть было не свел все на нет.

Солдат возник из-за поворота и направился в мою сторону.

Единственным укрытием в радиусе ста футов была небольшая куча пиломатериалов на обочине позади меня. Я быстро устремился туда.

Небрежно сложенные доски с одной стороны образовали неглубокую пещеру, где я едва мог спрятаться. Опустившись на колени, я скорчился в этой пещере.

Сквозь щель в досках я увидел солдата. В его руке блеснул металл. «Нож», — подумал я. Но когда он остановился перед моим укрытием, я увидел, что это старомодный никелированный револьвер.

Солдат стоял, поглядывая то на мое убежище, то на дорогу. Потом что-то буркнул и направился ко мне. Я плотнее прижался к доскам и в щеки мне впились занозы. Револьвер и кастет я оставил в гостинице. Очень они там нужны сейчас! А оружие солдата блестело у него в руке.

Дождь забарабанил по доскам, по земле. Солдат поднял воротник своего полушубка. Я едва сдержался, чтобы не вздохнуть с облегчением. Человек, идущий украдкой за другим, так не поступает. Он не знал, что я тут, просто искал укрытия. В этой игре мы были равны. Если он обнаружит меня, у него есть револьвер... Но я увидел его первый!

Когда он проходил мимо меня — низко наклонившись и огибая мой укромный уголок так близко, что, казалось, на нас обоих падали одни и те же капли дождя, — его полушубок коснулся досок. После этого я разжал кулаки. Я уже не видел его, но слышал, как он дышит, чешется, даже что-то мурлычет себе под нос.

Прошло, казалось, несколько часов.

Жижа, в которой я стоял на коленях, просочилась сквозь брюки, и ноги мои промокли. Шершавое дерево обдирало мне щеку после каждого вдоха. Во рту у меня было настолько же сухо, насколько мокры были мои колени: я, чтобы не выдать себя, дышал ртом.

Из-за поворота появился автомобиль, ехавший в город. Я услыхал, как солдат что-то тихо проворчал, как щелкнул взведенный курок. Автомобиль поравнялся с нами и помчался дальше. Солдат вздохнул и снова принялся чесаться и мурлыкать.

Прошло, как мне показалось, еще несколько часов.

Сквозь шум дождя пробились человеческие голоса — сперва едва уловимые, потом громче и явственней. Четверо солдат в полушубках и шапках прошли той же дорогой, что и мы, и их голоса медленно затихли, а затем и совсем смолкли за поворотом. Где-то далеко дважды прозвучал автомобильный гудок. Солдат закряхтел, словно говоря: «Наконец!» Из-под ног у него брызнула грязь, доска затрещала под его весом. Я не мог видеть, что он делал.

Дрожащий белый свет вырвался из-за поворота, а затем появился и сам автомобиль — мощная машина быстро мчалась в город, несмотря на мокрую и скользкую дорогу. Дождь, ночь и скорость смазали очертания двух мужчин на переднем сиденье.

Над головой у меня прогремел револьверный выстрел. Солдат приступил к делу. Машина на большой скорости отчаянно заметалась по мокрому бетону, завизжали тормоза.

Когда шестой выстрел дал мне знать, что барабан никелированного револьвера, вероятно, опустел, я выскочил из своей пещеры.

Солдат стоял, опершись на штабель досок, направляя револьвер на автомобиль, тормоза которого все еще визжали.

В тот миг когда я увидел его, он повернулся, направил на меня оружие и прокричал приказ, которого я не понял. Я мог держать пари, что револьвер пуст. Подняв обе руки, я сделал удивленное лицо, а потом неожиданно саданул его ногой в пах.

Солдат согнулся пополам и схватил меня за ноги. Мы упали на землю. Я оказался под ним, а его голова была у моего бедра. Шапка у него слетела. Схватив солдата обеими руками за волосы, я подтянулся и сел. Тогда он вцепился зубами мне в ногу. Обозвав его проклятым упрямцем, я заложил большие пальцы в ямки под его ушами. Не потребовалось особых усилий, чтоб отучить этого человека кусаться. Когда он поднял лицо и завыл, я правой рукой нанес ему удар между глаз, а левой подтянул голову за волосы поближе. Второй удар получился еще лучше.

Спихнув солдата со своих ног, я поднялся, схватил его за воротник полушубка и оттащил на дорогу. Нас заливал белый свет. Щурясь, я увидел на шоссе автомобиль, фары которого освещали меня и моего противника. В полосу света шагнул крепкий мужчина в зеленом с позолотой военном мундире бравый офицер, один из тех двоих, с кем Грантхем ужинал в ресторане. В руке он держал автоматический пистолет.

Офицер подошел к нам — ноги его в высоких сапогах плохо сгибались — и, не обращая внимания на солдата, лежащего на земле, смерил меня острым взглядом маленьких темных глаз.

— Англичанин? — спросил он.

— Американец.

Он закусил кончик своего уса и неопределенно пробормотал:

— Да, это лучше.

По-английски он говорил резко, с немецким акцентом. Из машины вышел Лайонел Грантхем и приблизился ко мне. Теперь его лицо было уже не такое розовое.

— Что случилось? — спросил он у офицера, глядя на меня.

— Не знаю, — ответил я. — Прогуливался после ужина и заблудился. Оказался тут и решил, что пошел не в ту сторону. Я уже собирался повернуть назад, когда увидел, как этот человек спрятался за штабелем досок. В руке он держал револьвер. Я принял его за грабителя. Дай, думаю, поиграю с ним в индейцев. Не успел подойти к нему, как он подхватился и начал стрелять. Хорошо, что хоть успел помешать ему прицелиться. Это ваш друг?

— Вы американец, — сказал юноша. — Меня зовут Лайонел Грантхем. А это — полковник Эйнарссон. Мы вас искренне благодарим. — Он наморщил лоб и посмотрел на Эйнарссона: — Что вы об этом думаете?

Офицер пожал плечами и проворчал:

— Один из моих парней... Посмотрим. — И носком сапога ткнул солдата, лежащего на земле, под ребра.

Удар возвратил того к жизни. Он сел, потом встал на четвереньки и начал что-то сбивчиво и нудно говорить, умолять полковника, хватаясь грязными руками за его шинель.

— Ах ты!.. — Эйнарссон ударил пистолетом по пальцам солдата и, с отвращением посмотрев на грязные пятна на своей шинели, резко отдал какой-то приказ.

Солдат вскочил, стал по стойке «смирно», потом получил еще один приказ и, повернувшись на месте, зашагал к автомобилю. Полковник Эйнарссон отправился за ним, держа пистолет наготове. Грантхем взял меня за руку.

— Пойдемте, — кивнул он. — Мы позаботимся об этом парне, а затем как следует отблагодарим вас и познакомимся.

Полковник Эйнарссон сел за руль и приказал солдату сесть рядом. Грантхем подождал, пока я нашел револьвер солдата, и мы расположились на заднем сиденье. Офицер подозрительно посмотрел на меня краем глаза, но ничего не сказал. Потом развернул автомобиль и двинулся в обратном направлении. Полковник любил скорость, а ехать было недалеко. Не успели мы устроиться на сиденье, как машина уже въезжала в ворота в каменном заборе, и часовые по обе стороны ворот отсалютовали оружием. Сделав полукруг, машина свернула на боковую дорожку и остановилась перед побеленным квадратным строением.

Эйнарссон повел солдата перед собой. Мы с Грантхемом также вылезли из машины. Слева стоял ряд длинных, низких и серых за пеленой дождя казарм. Бородатый дежурный открыл дверь в дом. Мы вошли. Эйнарссон протолкнул пленника через небольшую приемную в следующую комнату. Грантхем и я последовали за ним. Дежурный остановился в дверях, перебросился с Эйнарссоном несколькими словами и вышел.

Узкая комната, в которой мы очутились, напоминала камеру: на единственном маленьком окошке недоставало только решетки. Стены и потолок были побелены. Голый деревянный пол вытерт до белого цвета — почти такого же, как и стены. Из мебели в комнате находились только черная железная кровать, три складных брезентовых стула и некрашеный комод, на котором лежали расческа, щетка и несколько листов бумаги. Вот и все.

— Садитесь, господа, — предложил Эйнарссон, показывая на пляжные стулья. — Сейчас мы распутаем это дело.

Мы с Грантхемом сели. Офицер положил пистолет на комод, облокотился, собрал конец уса в большую красную ладонь и обратился к солдату. Говорил он ласково, отеческим тоном. Солдат застыл посреди комнаты и отвечал, уставившись на офицера пустым, обращенным в себя взглядом.

Они разговаривали минут пять. В голосе и движениях полковника уже нарастало нетерпение. Взгляд солдата оставался отчужденным. Наконец Эйнарссон заскрежетал зубами и сердито посмотрел на нас с Грантхемом.

— Какая свинья!.. — воскликнул он и стал кричать на солдата.

На солдатском лице выступил пот, и он сжался, сразу потеряв военную выправку. Эйнарссон замолчал, потом крикнул что-то в сторону двери. Дверь открылась, и вошел бородатый дежурный с короткой и толстой кожаной плетью в руке.

— Эйнарссон кивнул — дежурный положил плеть на комод рядом с пистолетом и вышел.

Солдат заплакал. Эйнарссон что-то отрывисто бросил ему. Солдат вздрогнул и начал расстегивать дрожащими пальцами полушубок: запинаясь, он все о чем-то просил и скулил. Наконец снял с себя полушубок, зеленый китель, серую нательную рубашку, бросил все это на пол и остался стоять по пояс голый — волосатый и не очень чистый. Затем сложил ладони вместе и заплакал.

Эйнарссон выкрикнул какое-то слово. Солдат вытянулся: руки по швам, лицом к нам, левым боком к Эйнарссону.

Полковник неторопливо расстегнул на себе ремень, потом шинель, снял ее и, аккуратно свернув, положил на кровать. Под шинелью на нем была белая шерстяная рубашка. Он подвернул рукава до локтей и взял плеть.

— Какая свинья! — снова буркнул он.

Лайонел Грантхем смущенно задвигался на стуле. Лицо у него побледнело, глаза потемнели.

Эйнарссон снова облокотился на комод и лениво скрестил ноги. Стоя так и теребя левой рукой конец уса, он начал стегать солдата. Правая рука полковника поднимала плеть и опускала ее на спину солдата, снова поднимала и снова опускала. Что было особенно отвратительно — он не торопился, чтоб не устать. Эйнарссон намеревался хлестать человека до тех пор, пока тот не расскажет все, что от него требовали, поэтому берег силы для длительной экзекуции.

После первого удара ужас исчез из глаз солдата. Они помрачнели, а губы перестали дрожать. Он словно одеревенел и стоял под ударами, уставив взор куда-то над головой Грантхема. Лицо полковника также стало равнодушным. Злое выражение исчезло. Эйнарссон не получал удовлетворения от этой работы, не видно было даже, чтоб он давал волю чувствам. У него был вид кочегара, который шурует лопатой уголь, или столяра, который строгает доску, или машинистки, которая перепечатывает письмо. Это была работа, выполняемая по-деловому, без торопливости, лишних эмоций или напрасных усилий, без восторга, но и без отвращения. Смотреть на такое было неприятно, но я проникся уважением к полковнику Эйнарссону.

Лайонел Грантхем сидел на краешке своего складного стула, уставившись на солдата резко выделявшимися на фоне белков черными зрачками. Я предложил юноше сигарету, нарочито долго давая ему прикурить, — чтобы он не считал ударов, потому что это производило на него гнетущее впечатление.

Плеть поднималась в воздух и со свистом опускалась, ударяя по голой спине, — вверх-вниз, вверх-вниз. Румяное лицо Эйнарссона раскраснелось еще больше. Серое лицо солдата походило на кусок глины. Он смотрел на Грантхема и на меня. Следов плети мы не видели.

Через некоторое время Грантхем что-то прошептал про себя. Потом выдохнул:

— Я этого не вынесу!

Эйнарссон полностью сосредоточился на своем занятии.

— Теперь останавливаться не следует, — проворчал я. — Мы зашли слишком далеко.

Грантхем нетвердо поднялся, шагнул к окну, открыл его и уставился в дождливую ночь. Эйнарссон не обращал на него внимания. Он вкладывал в каждый удар все больше силы. Стоял, раздвинув ноги, немного наклонившись вперед, опершись левой рукой в бок, а правой все быстрее поднимая и опуская плеть.

Солдат пошатнулся, и его поросшая волосами грудь содрогнулась от всхлипа. Плеть все хлестала, хлестала и хлестала. Я посмотрел на часы. Эйнарссон работал уже сорок минут, и вид у него был довольно свежий — похоже, он мог выдержать так целую ночь.

Солдат застонал и повернулся к полковнику. Эйнарссон не сменил ритма ударов. Плеть уже рассекала человеку плечо. Я бросил взгляд на его спину — это был кусок сырого мяса. Потом Эйнарссон что-то резко сказал. Солдат снова стал, вытянувшись, левым боком к офицеру. Плеть продолжала свою работу — вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.

Наконец солдат упал на четвереньки перед полковником и, всхлипывая, начал что-то прерывисто говорить. Эйнарссон смотрел на него сверху вниз и внимательно слушал. Левой рукой он держал конец плети, а из правой не выпускал рукоятку. Когда солдат замолчал, Эйнарссон задал несколько вопросов. Получив ответ, кивнул, и солдат поднялся. Эйнарссон ласково положил ему руку на плечо, повернул его, посмотрел на иссеченную красную спину и что-то сочувственно проговорил Потом позвал дежурного и отдал тому какое-то приказание Солдат со стоном наклонился, собрал свою разбросанную одежду и вслед за дежурным вышел из комнаты.

Эйнарссон бросил плеть на комод и взял с кровати свою шинель. Из ее внутреннего кармана выпал переплетенный в кожу блокнот. Поднимая блокнот, полковник выронил из него потертую газетную вырезку, и она упала у моих ног. Я подобрал ее и передал Эйнарссону. Это была фотография мужчины — если верить подписи на французском языке, шаха Ирана.

— Какая свинья!.. — снова проворчал полковник, имея в виду, конечно, солдата, а не шаха. Одеваясь и застегивая шинель, он продолжал: — У него есть сын, который до прошлой недели также служил у меня. Сын много пьет. Я отчитал его. Но он повел себя просто нахально. Что ж это за армия без дисциплины? Свинья! Я сбиваю этого мерзавца с ног, а он достает нож. Ох! Что это за армия, в которой солдат бросается на офицера с ножом? После того как я — самостоятельно, заметьте, — справился с негодяем, его судил военный трибунал и приговорил к двадцати годам тюремного заключения.

А старой свинье, его отцу, это не понравилось. Поэтому сегодня вечером он решил убить меня. Ох! Что же это за армия?!

Лайонел Грантхем наконец отвернулся от окна. Лицо его было невозмутимо, но он явно стыдился этого.

Полковник Эйнарссон неловко поклонился мне и сухо поблагодарил за то, что я не дал солдату прицелиться, — чего я, собственно, не делал — и тем спас ему жизнь. Потом разговор зашел о моем пребывании в Муравии. Я коротко рассказал, что во время войны служил капитаном в военной разведке. Это была правда, но этим правдивая часть рассказа и исчерпывалась. После войны — так говорилось дальше в моей сказке — я решил остаться в Европе, оформил отставку и поплыл по течению, выполняя то тут, то там случайную работу. Я напускал тумана, стараясь создать у них впечатление, что эта работа в большинстве случаев была не для чистюль. Я привел им конкретные примеры и детали — чисто воображаемые, конечно, — своей последней работы во французском синдикате. А в этот уголок мира я забрался, мол, потому, что хотел, чтоб меня год или два не видели в Западной Европе.

— Меня не за что упрятать в тюрьму, — продолжал я. — Но мою жизнь могут сделать неудобной. Поэтому я решил попутешествовать по Центральной Европе, пока не узнал, что могу найти связи в Белграде. Добравшись туда, я выяснил, что это была утка, и вот я тут. На завтра у меня назначена встреча с министром полиции. Думаю, я смогу показать товар лицом и стать ему полезным.

— Этот жирный боров Дюдакович! — с откровенным презрением пробормотал Эйнарссон. — Он вам нравится?

— Кто не работает — не ест.

— Эйнарссон... — быстро начал Грантхем, потом заколебался, но все же продолжил: — Не могли бы мы... Как вы считаете... — И не договорил.

Полковник угрюмо посмотрел на него, потом, увидев, что я заметил его недовольство, прокашлялся и обратился ко мне грубовато-любезным тоном:

— Наверное, не стоит так быстро связывать себя с тем жирным министром. Возможно, мы найдем для ваших способностей иное применение, которое придется вам больше по душе... и даст большую выгоду.

Я прекратил этот разговор, не сказав ни «да», ни «нет».

В город мы возвращались на машине полковника. Эйнарссон с Грантхемом сидели на заднем сиденье, я — рядом с солдатом-водителем. Мы с Грантхемом вышли перед отелем. Полковник пожелал нам доброй ночи и уехал, словно очень торопился.

— Еще рано, — заметил юноша, входя в отель. — Пойдем ко мне.

Я зашел в свой номер, смыл грязь, налипшую на меня, пока я прятался под досками, и переоделся. Потом отправился к Грантхему. Он занимал на верхнем этаже трехкомнатный номер с окнами на площадь.

Молодой человек достал бутылку виски, содовую, лимоны, сигары и сигареты. Мы пили, курили и разговаривали. Пятнадцать или двадцать минут разговор крутился вокруг мелочей — обсуждали ночное приключение, обменивались впечатлениями о Стефании и т.д. У каждого из нас было что сказать собеседнику, и каждый прощупывал другого перед тем, как что-нибудь сказать. Я решил взять инициативу на себя.

— Полковник Эйнарссон сегодня нас обманул, — проговорил я.

— Обманул? — Грантхем выпрямился и захлопал глазами.

— Тот солдат стрелял за деньги, а не из мести.

— Вы имеете в виду… — Он так и не закрыл рта.

— Я имею в виду, что маленький смуглый человек, с которым вы ужинали, заплатил этому солдату.

— Махмуд?! Зачем же. Вы уверены?

— Я сам видел.

Он опустил глаза, словно не хотел, чтоб я увидел в них недоверие к моим словам.

— Возможно, солдат сказал Эйнарссону неправду, — наконец пробормотал он, все еще стараясь уверить меня, что не считает меня лжецом. — Я немного понимаю язык, когда говорят образованные муравийцы, но не местный диалект, на котором разговаривал солдат. Поэтому я не знаю, что он там сказал, но вы же понимаете, он мог соврать.

— Ни в коем случае, — возразил я. — Готов прозакладывать свои штаны, что он сказал правду.

Грантхем продолжал смотреть на свои вытянутые ноги, стараясь сохранить на лице спокойное, уверенное выражение. Но кое-что из того, о чем он думал, проскальзывало в его словах.

— Конечно, я перед вами в огромном долгу за то, что вы спасли нас от...

— Ни в каком вы не в долгу. Поблагодарите солдата за то, что он плохо целился. Я прыгнул на него уже после того, как он выпустил все пули.

— Но... — Юноша смотрел на меня широко открытыми глазами, и если бы в эту минуту я достал из рукава пулемет, то он ничуть не удивился бы.

Грантхем подозревает меня в наихудшем. Я уже ругал себя за ненужную откровенность. Теперь мне осталось только открыть карты.

— Слушайте, Грантхем. Большинство сведений, которые я сообщил вам и Эйнарссону о себе, — чистейшая выдумка. Меня послал сюда ваш дядя, сенатор Уолборн. Вы же должны быть в Париже. Большую часть ваших денег перевели в Белград. Сенатор заподозрил рэкет; он не знал, ведете ли вы какую-то игру сами или подпали под чье-то дурное влияние. Я поехал в Белград, удостоверился, что вы тут, и прибыл сюда, чтобы попасть в эту передрягу. Я узнал, что деньги у вас, и поговорил с вами. Именно для этого меня и нанимали. Я свое дело сделал, — если, конечно, больше ничем не могу быть вам полезен.

— Я не нуждаюсь в помощи, — проговорил юноша очень спокойно. — И все же благодарю вас. — Он поднялся и зевнул. — Возможно, я еще увижусь с вами перед тем, как вы уедете.

— Конечно. — Мне ничего не стоило придать своему голосу такое же безразличие, с каким разговаривал он: мне не приходилось, в отличие от него, скрывать ярость. — Спокойной ночи.

Я вернулся к себе в номер, лег в кровать и уснул.

Проснулся поздно и решил позавтракать в номере. Я уже съел половину завтрака, когда в дверь постучали. Полный мужчина в помятой серой форме и с широким тесаком на поясе шагнул в комнату и, отдав честь, протянул мне белый прямоугольный конверт, голодными глазами посмотрел на американские сигареты на столике, заулыбался, когда я предложил ему одну, затем снова отдал честь и вышел.

На конверте стояло мое имя, написанное мелкими, очень четкими и округлыми, но не детскими буквами. Внутри была записка, написанная тем же почерком:

Министр полиции сожалеет, что дела не позволяют ему встретиться с Вами сегодня.

После подписи «Ромен Франкл» стоял постскриптум:

Если Вам будет удобно заглянуть ко мне после девяти вечера, то я, возможно, сберегу Вам время. — Р. Ф.

Ниже сообщался адрес.

Я положил записку в карман и, услышав еще один стук в дверь, крикнул: «Прошу!»

Вошел Лайонел Грантхем. Его лицо было бледным и обеспокоенным.

— Доброе утро, — поздоровался я как можно непринужденнее, делая вид, будто уже и забыл о событиях вчерашнего вечера. — Вы уже позавтракали? Садитесь...

— О да, благодарю... Я поел. — Его красивое лицо казалось смущенным. — Что касается вчерашнего вечера... Я был...

— Забудьте об этом! Никто не любит, когда вмешиваются в его дела.

— Это очень мило с вашей стороны, — промолвил он, теребя в руках шляпу. Потом, прокашлявшись, продолжил: — Вы сказали... что поможете мне, если я захочу.

— Да. Помогу. Садитесь.

Он сел, закашлялся, провел языком по губам.

— Вы никому не рассказывали о вчерашнем случае с солдатом?

— Нет.

— Вы могли бы продолжать молчать об этом?

— Зачем?

Он посмотрел на остатки моего завтрака и ничего не светил. Я прикурил сигарету и, ожидая, стал пить кофе Грантхем задвигался на стуле и, не поднимая головы, спросил:

— Вы знаете, что ночью убит Махмуд?

— Тот мужчина, который был с вами и Эйнарссоном в ресторане?

— Да. Его застрелили перед собственным домом сразу после полуночи.

— Эйнарссон? Парень даже подскочил.

— Нет! — закричал он. — Почему вы так сказали?

— Эйнарссон знал, что Махмуд заплатил солдату за убийство, поэтому он или убрал Махмуда сам, или кому-то приказал его убрать. Вы не говорили ему о нашем вчерашнем разговоре?

— Нет! — вспыхнул Грантхем. — Когда семья посылает кого-то охранять одного из своих членов, это довольно неприятно.

Тогда я высказал предположение:

— Он сказал вам, чтоб вы предложили мне работу, о которой шла речь вчера вечером, и одновременно предупредили меня, чтоб я не рассказывал про того солдата. Так?

— Так.

— Хорошо, тогда предлагайте.

— Но он же не знал, что вы.

— В таком случае, что же вы собираетесь делать? — спросил я. — Если вы не сделаете мне предложение, то вам придется объяснять, по какой причине.

— О Господи, вот беда! — устало посетовал Грантхем и, опершись локтями о колени, положил голову на ладони. Он смотрел на меня опустошенным взглядом мальчика, который вдруг понял, что мир слишком сложен.

Лайонел Грантхем созрел для разговора. Я улыбнулся ему, допил кофе и стал ждать.

— Понимаете, я не хочу, чтоб меня привели домой за ухо, — неожиданно промолвил он с каким-то детским вызовом:

— Вы же знаете, я не собираюсь вас принуждать, — успокоил я его.

Мы снова немного помолчали Я курил, а он подпирал ладонями подбородок и размышлял. Затем он смущенно задвигался на стуле и выпрямился: все его лицо приобрело свекольный цвет.

— Я хочу попросить у вас помощи, — наконец промолвил Грантхем, стараясь не показать, до какой степени смущен — Я расскажу вам всю историю. Но если вы засмеетесь, я... Вы же не будете смеяться, не так ли?

— Если это смешно, то, может, я и буду смеяться. Но это не помешает мне оказать вам помощь.

— Хорошо, тогда смейтесь! Это бессмысленно! Вы должны хохотать! — Парень глубоко вздохнул. — Вы никогда не думали... Вы никогда не думали о том, чтоб стать... — Он замолчал, посмотрел на меня с отчаянной стыдливостью, а затем, собрав всю свою волю, почти вскрикнул: — ...Королем?!

— Возможно, я думал о многом. Наверное, была у меня и такая мечта.

— Я познакомился с Махмудом на приеме в посольстве в Константинополе. — Он заговорил, роняя слова с такой легкостью, словно радовался, что избавлялся от них. — Он был секретарем у президента Семича. Мы подружились, хотя я и не был от него в восторге. Это он уговорил меня приехать с ним сюда и отрекомендовал полковнику Эйнарссону. Потом они... Без сомнения, этой страной управляют плохо. Я бы никогда не дал согласия, если бы это было не так.

Они готовили революцию. Но человек, который должен был ее возглавить, только что умер. Помехой был и недостаток денег. Поверьте... меня толкнуло на это не тщеславие. Я верил, — и верю до сих пор, — что это могло пойти... что это пойдет... на пользу стране. Они сделали мне предложение: если я буду финансировать революцию, то стану... то смогу стать королем.

Нет, нет, подождите! Господь свидетель, я поступил плохо, но не думайте о моем поступке хуже, чем он есть на самом деле. Мои деньги многое могут изменить в этой маленькой нищей стране. Потом, когда ее возглавит американец, будет легче — должно быть легче — взять кредит в Америке или в Англии. Учтите и политический аспект. Муравию окружают четыре страны, и каждая из них достаточно сильна, чтобы при желании аннексировать ее. До сих пор Муравия сохраняла независимость только благодаря соперничеству между соседями, а также потому, что не имеет морских портов.

Но с американцем во главе — а если повезет договориться о займах в Америке и Англии, то мы получим и их капиталовложения — ситуация станет совсем иной. Муравия окрепнет и по крайней мере сможет хоть в какой-то мере рассчитывать на помощь со стороны мощных держав. Этого достаточно, чтоб соседи стали осмотрительней.

Вскоре после первой мировой войны Албания тоже думала о такой возможности и предложила свою корону одному из американских богачей. Но он отказался. В то время это был пожилой человек, который уже сделал карьеру Я решил воспользоваться своим шансом. Среди Грантхемов… — В его голосе снова появились стеснительные нотки. — Среди Грантхемов уже были короли. Мы ведем родословную от Якова Четвертого Шотландского. Поэтому я подумал: хорошо было б, если бы наш род снова увенчала корона.

Мы не хотели жестокой революции. Эйнарссон держит под контролем армию. Нам оставалось только использовать ее, чтоб заставить депутатов, которые еще не присоединились к нам, изменить форму правления и избрать меня королем. Меня было бы легче избрать, чем человека, в жилах которого нет королевской крови. В этом мое преимущество, несмотря, несмотря на мою молодость. А люди... а люди в самом деле хотят короля, особенно крестьяне. Они считают, что не имеют права называться нацией, пока у них нет властелина Президент для них ничто — обыкновенный человек, как и все они. Поэтому, понимаете, я... Ну же, смейтесь! Вы услышали достаточно, чтоб понять, насколько это бессмысленно! — Голос его сорвался на высокой ноте. — Смейтесь! Почему же вы не смеетесь?

— Над чем? — спросил я, — Видит Бог, это безумие. Но не глупость. Вы ошиблись, но не утратили самообладания Вы говорите так, словно это дело похоронено навсегда Оно провалилось?

— Нет, не провалилось, — медленно проговорил он и насупился. — Хотя я уже начинаю думать, что это именно так Смерть Махмуда не должна была повлиять на ситуацию, но теперь у меня такое ощущение, словно все кончилось.

— Много денег потрачено?

— Дело не в этом. Но. Хорошо, допустим, американские газеты узнают об этой истории, а они таки узнают. Вы же знаете, как смешно могут ее преподнести. Потом об этом услышат мать, дядя, адвокатская контора. Не хочу прикидываться, будто мне не стыдно посмотреть им в глаза. А еще. — Его лицо раскраснелось сильнее — А еще Валеска — мисс Радняк... Ее отец должен был стать во главе революции Он и был во главе, пока его не убили. Она. Я никогда не буду по-настоящему достоин ее. — Он промолвил это с идиотским благоговением. — Однако я надеюсь, что если буду продолжать дело ее отца и смогу предложить ей еще что-то, кроме денег... если бы я что-то совершил... завоевал место для себя, то, может, тогда она... Ну, вы же понимаете.

— Да, — проворчал я.

— Что мне делать? — серьезно спросил Грантхем. — Убежать я не могу. Я должен ради нее довести это дело до конца и не потерять уважения к себе. Но у меня такое предчувствие, словно всему конец. Вы предложили мне помощь. Помогите мне. Скажите, что я должен делать?!

— Вы сделаете то, что я вам скажу... если я пообещаю помочь вам выбраться из этой истории и не запятнать своего имени? — спросил я так, словно каждый день вытягивал миллионеров и наследников шотландских королей из балканских смут.

— Да!

— Какое следующее мероприятие в революционной программе?

— Сегодня ночью состоится собрание. Я проведу вас.

— В котором часу?

— В полночь.

— Встретимся в половине двенадцатого. Что я должен знать?

— Мне поручили рассказать вам о заговоре и предложить все, что вы пожелаете, лишь бы только завлечь вас. Отдельной договоренности о том, много или мало я должен вам рассказать, не было.

В тот же вечер в девять тридцать я вышел из такси перед домом, адрес которого был указан в записке секретарши министра полиции. Небольшой двухэтажный дом стоял на плохо вымощенной улице на восточной окраине города. Дверь открыла среднего возраста женщина в очень чистом, накрахмаленном, но плохо сшитом одеянии. Я и рта не успел открыть, как за спиной у женщины появилась Ромен Франкл в розовом шелковом платье, с оголенными плечами, и подала мне маленькую ручку.

— А я не надеялась, что вы придете.

— Почему? — спросил я и, пока служанка закрывала дверь и брала у меня пальто и шляпу, делал вид, будто удивлен — ибо ни один мужчина не откажется от приглашения такой женщины!

Мы стояли в комнате, оклеенной темно-розовыми обоями, устланной коврами и меблированной с восточной роскошью. Единственной вещью, которая вносила диссонанс в интерьер, было огромное кожаное кресло.

— Пойдемте наверх, — пригласила меня девушка и сказала служанке несколько слов, из которых я понял только имя «Марк» — Или, может, вы, — снова перешла она на английский, — предпочитаете вину пиво?

Я ответил, что нет, и мы отправились по лестнице наверх Девушка шла впереди — легко, без всяких усилий, так, словно ее несли. Она привела меня в комнату в черных, белых и серых тонах, изысканно обставленную всего лишь несколькими вещами. Чисто женскую атмосферу тут нарушало лишь еще одно огромное кресло.

Хозяйка села на серую кушетку и отодвинула стопку французских и английских журналов, чтоб освободить рядом место для меня. Сквозь приоткрытую дверь я видел ножки испанской кровати, край фиолетового покрывала и фиолетовые шторы на окне.

— Его превосходительство весьма сожалеет — начала девушка и замолчала.

Я смотрел — нет, я смотрел спокойно, не тараща глаза — на большое кожаное кресло. Я знал: она замолчала именно потому, что я смотрел на него, поэтому уже не мог отвести взгляда.

— Василие, — проговорила она с большим нажимом, чем того требовала обстановка, — весьма сожалеет, что пришлось отменить сегодняшнюю встречу. Убийство секретаря президента — вы слыхали об этом? — заставило нас отложить все дела.

— А, да, этот Махмуд. — Я медленно перевел взгляд с кожаного кресла на девушку. — Убийцу нашли?

Ее потемневшие глаза внимательно изучали меня, наконец она покачала головой, встряхнув своими темными волосами.

— Возможно, это Эйнарссон, — сказал я.

— Вы не сидели на месте.

Когда она улыбалась, ее глаза, казалось, мерцали Служанка Мария принесла вино и фрукты, поставила все на столик рядом с кушеткой и ушла Девушка налила вина и предложила мне сигареты в серебряной коробке. Я отказался и закурил свою. Она закурила египетскую сигарету — длинную, как сигара.

— Что это за революция, на которую они купили моего парня? — спросил я.

— Она была очень хорошая, пока не погибла.

— Как же случилось, что она погибла?

— Это... Вы хоть немного знакомы с нашей историей?

— Нет.

— Муравия возникла в результате опасений и зависти четырех стран. Девять или десять тысяч квадратных миль земли, которыми владеет эта страна, не имеют большой ценности. Ни одно из четырех государств тут, собственно, ни на что не претендовало, но любые три не могли согласиться, чтобы эти земли получило четвертое. Развязать узел можно было только одним способом: создать отдельную страну. Это и произошло в тысяча девятьсот двадцать третьем году.

Первым президентом на десять лет был избран доктор Семич. Он не государственный деятель, не политик и никогда им не станет. Но Семич — единственный муравиец, о котором слыхали за пределами его родного города, поэтому тут думали, что его избрание придаст новой стране хоть какой-то престиж. К тому же это было единственное достойное в Муравии вознаграждение великого человека. Он был всего-навсего марионеткой. Настоящую власть имел генерал Радняк, которого избрали вице-президентом. Этот пост тут даже выше премьер-министра. Генерал Радняк был способным человеком. Армия молилась на него, крестьяне верили ему, а наша буржуазия знала, что он честный, консервативный, интеллигентный и разбирается в экономике не хуже, чем в военном деле.

Доктор Семич — старый ученый, оторванный от всего, что происходит в мире. Вот вам пример: он, наверное, самый выдающийся из современных бактериологов, но если вы подружитесь с ним, то он сознается вам, что не верит в ценность бактериологической науки. «Человек должен жить с бактериями как с друзьями, — скажет он. — Наш организм должен приспосабливаться к болезням, и тогда будет безразлично — болеете вы чахоткой или нет. Вот где нас ждет победа. Поэтому мы и работаем над этим. Наши труды в лабораториях абсолютно напрасны — однако они забавляют нас».

Но когда этого симпатичного старого мечтателя соотечественники наградили президентством, он отблагодарил их наихудшим образом. Чтобы показать, как он ценит такую честь, доктор запер лабораторию и всей душой отдался управлению державой. Никто этого не ожидал и не хотел. Главой правительства должен был стать Радняк. Какое-то время он действительно держал ситуацию под контролем и все было хорошо.

Но у Махмуда были собственные планы. Доктор Семич доверял секретарю, а тот начал обращать внимание президента на все случаи, когда Радняк превышал свою власть. Пытаясь устранить Махмуда от управления, Радняк допустил ужасную ошибку. Он пошел к Семичу и откровенно заявил никто не ожидал, что президент отдаст все свое время государственным делам; соотечественники оказали ему честь, избрав его первым своим президентом, но они, мол, не хотели обременять старого человека такими обязанностями.

Радняк сыграл Махмуду на руку — секретарь стал настоящим правителем. Теперь доктор Семич был убежден в том, что Радняк пытается отобрать у него власть. С тех пор руки у Радняка оказались связанными. Доктор Семич настоял на том, чтоб самому решать все государственные дела, а по сути, руководил им Махмуд, ибо президент знал об управлении государством так же мало, как и в тот день, когда встал у власти. Жалобы — безразлично, кто с ними обращался, — ничего не давали. Каждого, кто жаловался, доктор Семич считал сообщником мятежника Радняка. Чем сильнее критиковали Махмуда, тем больше верил ему доктор Семич. В прошлом году положение стало невыносимым, и тогда была задумана революция.

Естественно, возглавил заговорщиков Радняк, и не менее девяноста процентов влиятельных муравийцев поддержали его. Но судить об отношении к революции всего народа трудно. Ведь большинство народа — это крестьяне и мелкие землевладельцы, которые хотят, чтобы им дали мир. Но несомненно одно: они скорее хотели бы короля, чем президента, поэтому, чтоб угодить им, надо было изменить государственный строй. Армия очень любила Радняка и тоже поддерживала революцию. Восстание вызревало медленно. Генерал Радняк был человек осторожный, осмотрительный, да и страна эта не богата, денег всегда не хватало.

За два месяца до того дня, на который было назначено восстание, Радняка убивают. И революция рассеялась как сон, а ее силы распались на дюжины фракций. Не нашлось достаточно сильного человека, который смог бы удержать их вместе. Некоторые из этих групп и по сей день собираются и вынашивают планы, но у них нет ни влияния, ни настоящей цели.

Такую революцию и продали Лайонелу Грантхему. Через день или два мы будем иметь больше информации, но уже теперь известно, что Махмуд, который проводил месячный отпуск в Константинополе, привез оттуда Грантхема и, сговорившись с Эйнарссоном, решил облапошить парня.

Конечно, Махмуд был очень далек от революции, ведь она направлена против него. А Эйнарссон как раз поддерживал своего начальника, генерала Радняка. После его смерти Эйнарссону удалось завоевать почти такую же преданность солдат, с какой они поддерживали покойного генерала. Они не любят этого исландца так, как любили Радняка, но Эйнарссон представительный, напыщенный, а именно такие черты нравятся простым людям в вожде. Эйнарссон имел армию и мог сосредоточить в руках остатки революционного механизма, чтоб произвести на Грантхема впечатление. Ради денег полковник мог пойти на это. Поэтому они с Махмудом и устроили представление для вашего парня. Для этого они использовали и дочь генерала Радняка Валеску. Думаю, ее тоже обманули. Я слыхала, что Грантхем и она хотят стать королем и королевой. Сколько денег они вложили в этот фарс?

— Наверное, миллиона три американских долларов. Ромен Франкл тихонько присвистнула и налила еще вина.

— Какую позицию занимал министр полиции, пока революция еще не погибла? — спросил я.

— Василие, — сказала она, отпивая вино, — удивительный человек, оригинал. Его не интересует ничто, кроме собственного уюта. А уют для него — это чрезмерное количество еды и напитков, не меньше шестнадцати часов сна в сутки и чтобы в течение остальных восьми часов делать как можно меньше движений. Больше его ничто не волнует. Дабы охранять свой покой, он сделал управление полиции образцовым. Работу все должны выполнять четко и без промедления. В противном случае преступления не будут наказаны, люди будут подавать жалобы, а эти жалобы могут побеспокоить его превосходительство. Он даже вынужден будет сократить свой послеобеденный сон, чтобы принять участие в каком-нибудь совещании или заседании. Так не годится. Поэтому он создал организацию, которая свела количество преступников до минимума и вылавливает этот минимум. Так он добился того, чего хотел.

— Убийцу Радняка схватили?

— Убит. Он оказал сопротивление при аресте. Через десять минут после покушения.

— Это один из людей Махмуда?

Девушка допила вино, хмуро глянула на меня, и ее веки дрогнули.

— А вы не такой уж глупый, — медленно проговорила она. — Но теперь мой черед спрашивать. Почему вы сказали, что это Эйнарссон убил Махмуда?

— Эйнарссон знал, что Махмуд пытался организовать убийство его и Грантхема вчера вечером.

— Правда?

— Я видел, как солдат взял у Махмуда деньги, подстерег Эйнарссона и Грантхема, выпустил в них шесть пуль, но промахнулся.

Она щелкнула ногтем себя по зубам.

— Это на Махмуда не похоже, — возразила она. — Чтоб на глазах у людей платить за убийство...

— Может, и не похоже... — согласился я. — Но, допустим, нанятый убийца решил, что ему заплатили мало, или получил только часть платы. Или есть лучший способ получить деньги сполна, чем подойти на улице и потребовать их за пять минут до совершения покушения?

Она кивнула и заговорила, словно размышляя вслух:

— Значит, они получили от Грантхема все, на что надеялись, и каждый старался убрать соперника, чтоб завладеть деньгами.

— Ваша ошибка в том, — сказал я, — что вы считаете революцию трупом.

— Но Махмуд даже за три миллиона не согласился бы плести заговор, который отстранит его от власти.

— Вот-вот! Махмуд думал, что они играют комедию для парня. А когда узнал, что это не игра и у Эйнарссона серьезные намерения, то попытался от него избавиться.

— Возможно. — Она пожала плечами. — Но это только догадка.

— Разве? Эйнарссон носит с собой портрет персидского шаха. Снимок затертый, следовательно, хранят его давно. Персидский шах был русским солдатом, который после войны вернулся в Персию и продвигался по службе, пока не взял под контроль войска, стал диктатором, а через некоторое время и шахом. Поправьте меня, если я ошибаюсь. Эйнарссон — исландский солдат, который попал сюда после войны и сделал карьеру. Теперь войска в его руках. Если он носит при себе портрет шаха и смотрит на него так часто, что тот даже протерся, то не означает ли это, что полковник стремится последовать примеру шаха? Или вы иного мнения?

Ромен Франкл поднялась и принялась ходить по комнате; она то передвигала стул на пару дюймов, поправляла какое-то украшение или картину, то разглаживала складки на шторах. Двигалась она так, словно ее водили, — грациозная нежная девушка в розовом шелку.

Потом она остановилась перед зеркалом — немного сбоку, так, чтоб видеть меня в нем, и, взбивая свои кудри, как-то пренебрежительно проговорила:

— Очень хорошо. Следовательно, Эйнарссон хочет революции. А что будет делать ваш парень?

— То, что я ему скажу.

— А что вы ему скажете?

— То, что будет нужно: я хочу забрать его домой со всеми деньгами.

Она отошла от зеркала, взъерошила мне волосы, поцеловала в губы и села мне на колени, держа мое лицо в своих маленьких теплых ладонях.

— Отдайте мне революцию, дорогой мой. — Ее глаза потемнели от возбуждения, голос стал глубоким, губы смеялись, тело дрожало. — Я ненавижу Эйнарссона. Используйте этого человека и сломайте его для меня. Но дайте мне революцию!

Я засмеялся, поцеловал девушку и положил ее голову себе на плечо.

— Посмотрим, — пообещал я. — Сегодня в полночь у меня встреча с заговорщиками. Может, я о чем-то узнаю.

— Ты возвратишься после встречи?

— Попробуй не впустить меня!

В одиннадцать тридцать я пришел в отель, спрятал в карман пистолет и кастет, а уже потом поднялся в номер Грантхема. Он был один, но сказал, что ждет Эйнарссона. Казалось, парень был рад мне.

— Скажите, Махмуд когда-нибудь приходил на собрания? — спросил я.

— Нет. Его участие в революции скрывали даже от наиболее надежных. Он не мог приходить, на то были причины.

— Конечно, были. И главнейшая — все знали, что он не хочет никаких заговоров, не хочет ничего, кроме денег.

Грантхем закусил нижнюю губу и вздохнул:

— О Господи, какая грязь!

Приехал полковник Эйнарссон — в вечернем костюме, но солдат до кончиков ногтей, человек действия. Он пожал мне руку сильнее, чем надо было. Его маленькие темные глаза сверкали.

— Вы готовы, господа? — обратился он ко мне и Грантхему так, словно нас было много. — Отлично! Начнем, не откладывая. Сегодня ночью не будет трудностей. Махмуд мертв. Конечно, среди наших друзей найдутся такие, которые спросят: «Почему мы поднимаем восстание именно сейчас?» Ох... — Он дернул за кончик своего пышного уса. — Я отвечу. Наши побратимы — люди добрые, но очень нерешительные. Под умелым руководством нерешительность исчезнет. Вот увидите! — Он снова дернул себя за ус. Видно было, что в этот вечер сей вояка чувствует себя Наполеоном. Но я не хотел бы, чтобы у вас сложилось о нем впечатление как об опереточном революционере, — я не забыл, что он сделал с солдатом.

Мы вышли на улицу, сели в машину, проехали семь кварталов и направились к маленькому отелю в переулке. Швейцар согнулся в три погибели, открывая перед Эйнарссоном дверь. Мы с Грантхемом поднялись вслед за полковником на второй этаж и очутились в тускло освещенном холле. Нас встретил подобострастный толстый мужчина лет пятидесяти, который все время кланялся и квохтал. Эйнарссон отрекомендовал его как хозяина отеля. Толстяк провел нас в комнату с низким потолком, где человек тридцать или сорок поднялись с кресел и уставились на нас сквозь тучи табачного дыма.

Представляя меня обществу, Эйнарссон произнес короткую, очень короткую речь, которой я не понял. Я поклонился и сел рядом с Грантхемом. Эйнарссон сел с другой стороны от него. Остальные тоже сели, не дожидаясь приглашения.

Полковник Эйнарссон разгладил усы и начал говорить то с одним, то с другим, время от времени повышая голос, чтоб перекрыть общий шум. Лайонел Грантхем тихонько показывал мне влиятельнейших заговорщиков: десяток или больше членов парламента, один банкир, брат министра финансов (наверное, он представлял этого чиновника), полдесятка офицеров (в этот вечер все они были в штатском), три профессора университета, председатель профсоюза, издатель газеты и ее редактор, секретарь студенческого клуба, политический деятель из эмиграции да несколько мелких коммерсантов.

Банкир, седобородый мужчина лет шестидесяти, поднялся и начал речь, внимательно глядя на Эйнарссона. Говорил он непринужденно, мягко, но немного с вызовом. Полковник не позволил ему зайти слишком далеко.

— Ох! — воскликнул Эйнарссон и поднялся на ноги.

Ни одно из его слов ничегошеньки для меня не означало, но румянец у банкира со щек сошел, и его глаза неспокойно забегали по присутствующим.

— Они хотят положить всему конец, — прошептал мне на ухо Грантхем. — Теперь они не соглашаются идти за нами до конца. Я знал, что так будет.

В комнате поднялся шум. Множество людей что-то выкрикивали одновременно, но никто не мог перекричать Эйнарссона. Все повскакивали с мест: у одних лица были совершенно красные, у других — совершенно мокрые. Брат министра финансов — стройный, щегольски одетый мужчина с продолговатым интеллигентным лицом — сорвал свое пенсне с такой злостью, что оно треснуло пополам, крикнул Эйнарссону несколько слов, повернулся на каблуках и направился к двери.

Распахнув их, он замер.

В коридоре было полно людей в зеленой форме. Многие солдаты стояли, прислонившись к стенам, другие собрались в группы, сидели на корточках. Огнестрельного оружия у них не было — лишь тесаки в ножнах на поясе. Брат министра финансов, остолбенев, стоял в дверях, уставившись на солдат.

Темноволосый смуглый крепыш в простой одежде и тяжелых башмаках перевел взгляд красных глаз с солдат на Эйнарссона и медленно сделал два шага к полковнику. Это был явно местный политик. Эйнарссон направился навстречу мужчине. Все, кто были между ними, отошли в сторону. Эйнарссон закричал, и крестьянин закричал. Эйнарссон достиг наивысшей ноты, но крестьянин не остался в долгу. Тогда полковник Эйнарссон плюнул крепышу в лицо. Тот отшатнулся и полез огромной рукой под коричневое пальто. Я обошел Эйнарссона и уперся стволом своего револьвера крепышу в ребра.

Эйнарссон засмеялся и позвал в комнату двух солдат. Они взяли крестьянина за руки и увели прочь. Кто-то закрыл дверь. Все сели. Эйнарссон заговорил снова. Никто его не прерывал. Банкир с седыми висками тоже выступил с речью. Брат министра поднялся и произнес полдесятка учтивых слов, близоруко вглядываясь в Эйнарссона и держа в руках половинки сломанного пенсне. Эйнарссон что-то сказал, а затем поднялся и заговорил Грантхем. Все слушали его очень почтительно.

Потом слово снова взял Эйнарссон. Все взволнованно заговорили. Говорили все вместе. Так продолжалось довольно долго. Грантхем объяснил мне, что восстание начнется в четверг рано утром, — а было уже утро среды, — и вот они в последний раз обсуждают подробности. Я засомневался, услышит ли кто-нибудь о подробностях в этом реве. Так продолжалось до половины четвертого. Последние два часа я проспал в кресле в уголке.

После собрания мы с Грантхемом возвратились в отель. Он сказал мне, что завтра в четыре утра мы собираемся на площади. В шесть уже рассветает, и к тому времени административные здания, президент и большинство членов правительства и депутатов, которые еще состоят в оппозиции, будут в наших руках. Заседание парламента пройдет под надзором Эйнарссона, и все обойдется без осложнений, вполне буднично.

Я должен был сопровождать Грантхема в качестве телохранителя, а это, по-моему, означало, что нас будут стараться держать как можно дальше от событий. Меня это устраивало.

Я проводил Грантхема на шестой этаж, возвратился в свой номер, умылся холодной водой и снова вышел из отеля. Поймать в этот час такси нечего было и думать, поэтому я отправился к Ромен Франкл пешком. По пути со мной произошло небольшое приключение.

Ветер дул прямо в лицо, и я, чтобы прикурить сигарету, остановился и развернулся к нему спиной. И вдруг заметил, как к стене дома скользнула тень. Значит, за мной следили, и следили не очень умело. Я прикурил сигарету и отправился дальше. Дойдя до довольно темного участка улицы, я быстро свернул в подъезд.

Из-за угла выскользнул запыхавшийся человек. С первого раза я не попал — удар пришелся ему в щеку. Зато второй удар пришелся куда надо — по затылку. Я оставил шпиона отдыхать в подъезде, а сам отправился к дому Ромен Франкл.

Мне открыла служанка Мария в широком шерстяном купальном халате. Она провела меня в комнату белых и серых тонов, где секретарша министра, все еще в розовом платье, сидела на кушетке, обложившись подушками. По пепельнице, полной окурков, было ясно, как девушка провела эту ночь.

— Ну? — спросила она, когда я чуть подтолкнул ее, чтобы освободить на кушетке место для себя.

— Мы поднимаем восстание в четверг, в четыре утра.

— Я знала, что вы это сделаете, — сказала она, беря меня за руку.

— Все вышло само собой, хотя были такие минуты, когда я мог положить конец этому делу — просто стукнуть полковника по затылку и позволить остальным рвать его на части. Да, кстати, кто-то нанял шпиона, и он следил за мной, когда я шел сюда.

— Как он выглядел?

— Приземистый, плотный, лет сорока, — в общем, похож на меня.

— Но у него же ничего не вышло?

— Я положил его плашмя и оставил отдыхать. Она засмеялась и потянула меня за ухо.

— То был Гопчек — лучший наш детектив. Он разозлится!

— Ну так не приставляй их больше ко мне. А тому детективу передай: мне жаль, что пришлось ударить его дважды. Но он сам виноват — не надо было дергать головой.

Она засмеялась, потом насупилась, и наконец ее лицо приняло выражение, в котором веселости и взволнованности было поровну.

— Расскажи мне о собрании, — велела она.

Я рассказал, что знал. А когда замолчал, она притянула меня за голову, поцеловала и прошептала:

— Ты веришь мне, правда же, милый?

— Конечно. Точно так же, как и ты мне.

— Нас ждет большее, — промолвила она, отодвигаясь от меня.

Вошла Мария с едой на подносе. Мы подвинули к кушетке столик и начали есть.

— Я не очень тебя понимаю, — произнесла Ромен, откусывая кусочек спаржи. — Если ты не доверяешь мне, тогда зачем обо всем этом рассказывал? Насколько мне известно, ты не очень врал. Почему ты сказал правду, если не веришь мне?

— Все это моя впечатлительная натура, — объяснил я. — Я так поддался очарованию твоей красоты, что не могу отказать тебе ни в чем.

— Довольно! — воскликнула она, сразу став серьезной. — Эту красоту и очарование в большинстве стран мира я превращала в капитал. Никогда больше не говори мне об этом. Это причиняет боль, ибо... ибо... — Девушка отодвинула свою тарелку, потянулась было за сигаретой, но задержала руку и бросила на меня тяжелый взгляд. — Ибо я люблю тебя, — наконец выговорила она.

Я взял ее застывшую в воздухе руку, поцеловал в ладонь и спросил:

— Ты любишь меня больше всех на свете? Она высвободила руку.

— Ты что, бухгалтер? — поинтересовалась она. — Может, ты умеешь все посчитать, взвесить и измерить?

Я усмехнулся и попытался возвратиться к завтраку. Я был такой голодный. Но я съел всего несколько кусочков, и аппетит у меня пропал. Я попытался сделать вид, словно все еще хочу есть, но из этого ничего не вышло. Кусок не лез мне в горло. Оставив напрасные попытки, я закурил сигарету.

Ромен разогнала рукой дым и снова спросила:

— Так ты мне не доверяешь? Тогда почему же ты отдал себя в мои руки?

— А почему бы и нет? Ты можешь задушить восстание. Но меня это не касается. Это не моя партия, и ее поражение еще не означает, что мне не удастся забрать отсюда парня со всеми его деньгами.

— Может, и перспектива тюрьмы, а то и казни тебя не волнует?

— Что ж, рискну, — ответил я. А сам подумал: «Если после двадцати лет жульничества и интриг в больших городах я позволил поймать себя в этом горном селе, то заслуживаю наихудшего».

— Ты вообще ничего ко мне не чувствуешь?

— Довольно строить из себя глупышку. — Я махнул рукой в сторону недоеденного завтрака. — У меня с восьми вечера и росинки во рту не было.

Она засмеялась, закрыла мне рот ладонью и сказала:

— Понимаю. Ты меня любишь, но недостаточно, чтоб позволить мне вмешиваться в твои планы. Мне это не нравится. Это лишает человека мужества.

— Ты хочешь присоединиться к революции? — спросил я.

— Я не собираюсь бегать по улицам и разбрасывать во все стороны бомбы, если ты это имеешь в виду.

— А Дюдакович?

— Он спит до одиннадцати утра. Если вы начнете в четыре, то у вас останется целых семь часов до тех пор, пока он проснется. — Она сказала это вполне серьезно. — Начинать следует именно в это время. А то он может остановить вашу революцию.

— Неужто? А у меня сложилось впечатление, что он за революцию.

— Василие не хочет ничего, кроме покоя и уюта.

— Слушай, дорогуша, — сказал я. — Если твой Василие хоть на что-нибудь способен, то он не может не узнать обо всем заранее. Революция — это Эйнарссон и армия. Все эти банкиры и депутаты, которых он тянет за собой, чтобы придать партии респектабельность, — не более чем опереточные конспираторы. Ты только посмотри на них! Собираются в полночь и болтают всякие глупости. А теперь, когда их наконец толкнули к чему-то, они не удержатся и разболтают все тайны. Целый день будут ходить, дрожать и шептать по темным углам.

— Они делают это уже несколько месяцев, — сказала девушка. — И никто не обращает на них внимания. А я обещаю тебе, что Василие не узнает ничего нового. Конечно, я ничего ему не скажу, а когда говорит кто-то другой, он не слушает.

— Хорошо. — Я не был уверен, что она говорит правду, но чего, в конце концов, не бывает! — Теперь мы подходим к главному: армия поддержит Эйнарссона?

— Да, армия пойдет за ним.

— Значит, настоящая работа начнется у нас после того, как все закончится?

Она стряхнула пальчиком пепел с сигареты на скатерть и ничего не ответила.

— Эйнарссона надо будет свалить, — продолжал я.

— Нам придется его убить, — задумчиво проговорила она. — Лучше всего будет сделать это тебе самому.

В тот вечер я встретился с Эйнарссоном и Грантхемом и провел с ними несколько часов. Молодой человек был непоседлив, нервничал, не верил в успех восстания, хотя и старался делать вид, будто воспринимает вещи такими, какими они кажутся. А Эйнарссон просто не мог сдержать потока слов. Он рассказал нам со всеми подробностями о плане следующего дня. Меня, правда, больше интересовал он сам, чем его слова. Он мог бы отложить восстание, мелькнула у меня мысль, и я не стал бы мешать ему в этом. Пока он говорил, я наблюдал за ним и мысленно отмечал его слабые стороны.

Сначала я взвесил его физические данные — высокий, крепкий мужчина в расцвете сил, возможно, не такой ловкий, каким мог бы быть, но сильный и выносливый. Кулак вряд ли причинит вред его коротконосому, пышущему здоровьем лицу с широким подбородком. Он не был полным, но ел и пил много, чтоб иметь крепкие мускулы, а такие цветущие мужчины не выдерживают сильных ударов в живот. Так же точно, как и в пах.

Умственными способностями полковник тоже не отличался. Свою революцию он подготавливал на скорую руку. И иметь успех она могла, наверное, только потому, что не встречала противодействия. У него достаточно силы воли, рассуждал я, но на это не стоит слишком обращать внимание. Люди, у которых недостает ума, чтоб чего-то достичь, должны закалять в себе силу воли. Я не знал, хватит ли у него мужества, но думал, что перед людьми он способен развернуть грандиозное представление. А большая часть задуманного как раз и должна была происходить перед зрителями. Однако в темном углу, наедине, считал я, Эйнарссон проявит малодушие. Он был очень самоуверен — а это девяносто процентов успеха для диктатора. Мне он не верит. Полковник взял меня к себе потому, что сделать это оказалось легче, чем закрыть передо мной дверь.

Он все еще распространялся о своих планах. Хотя, по сути, говорить было не о чем. Он собирался на рассвете ввести в город солдат и свергнуть правительство. Это, собственно, и был план. Все остальное лишь служило гарниром к блюду, и именно об этом гарнире мы и могли дискутировать... Это было нудно.

В одиннадцать Эйнарссон прекратил свою болтовню и ушел.

— До четырех утра, господа, когда начнется новая история Муравии! — Он положил мне на плечо руку и приказал: — Берегите его величество!

— Конечно, — откликнулся я и немедленно отослал «его величество» в кровать.

Ему, конечно, не удастся заснуть, но Грантхем был слишком молод, чтоб сознаться в этом, поэтому пошел спать как будто охотно. Я взял такси и поехал к Ромен.

Она напоминала ребенка накануне праздника. Девушка поцеловала сначала меня, потом служанку Марию. Ромен садилась то ко мне на колени, то рядом со мной, то на пол, на все стулья по очереди, ежеминутно меняя места. Она смеялась и неустанно говорила — о революции, обо мне, о себе, обо всем на свете. И чуть не захлебнулась, когда, не прекращая говорить, попыталась выпить вина. Она прикуривала свои длинные сигареты и забывала их курить или же потушить, пока они не обжигали ей губы. Она пела отрывки из песен на разных языках.

Я ушел от нее в три часа. Она проводила меня до двора, обняла и поцеловала в глаза и губы.

— Если ничего не выйдет, — пробормотала она, — приходи в тюрьму. Мы ее удержим, пока...

— Если уж так не повезет, то меня туда приведут, — пообещал я.

Но ей было не до шуток.

— Я еду туда немедленно. Боюсь, Эйнарссон занес мой дом в черный список.

— Неплохая идея. Если тебе там не понравится, дай мне знать.

В отель я возвратился темными улицами — свет выключали в полночь, — не встретив ни одного человека; не видно было даже полицейских. Когда я подходил к подъезду, пошел проливной дождь.

В номере я переоделся в более теплую одежду и обул тяжелые башмаки, потом достал из чемодана еще один пистолет и спрятал его в кобуру под мышкой. Затем набил карман патронами так, что ноги казались кривыми, прихватил шляпу и плащ и отправился наверх, в номер Грантхема.

— Через десять минут четыре, — сказал я ему. — Можно уже выходить на площадь. Возьмите на всякий случай оружие.

Юноша не спал. Его миловидное лицо было спокойным и розовым, точно таким, как тогда, когда я увидел его впервые, может, лишь глаза блестели сильнее. Он надел пальто, и мы вышли на улицу.

По дороге на площадь в лицо нам хлестал дождь. Вокруг бродили какие-то фигуры, однако к нам никто не подходил. Мы остановились перед чьей-то конной статуей.

К нам подошел бледный, чрезвычайно худой юноша и быстро заговорил, помогая себе обеими руками и время от времени шмыгая носом. Я не понял ни одного слова из того, что он сказал.

Шум дождя уже тонул в гуле голосов. Жирное лицо банкира с седыми висками, который был на собрании, неожиданно вынырнуло из темноты и так же молниеносно скрылось, словно он не хотел, чтобы его узнали. Около нас собирались люди, которых я никогда до сего времени не видел: они заискивающе здоровались с Грантхемом. Подбежал маленький человечек в большой фуражке, пролопотал что-то охрипшим, прерывистым голосом. Худой, сутулый мужчина в очках, забрызганных дождем, перевел его слова на английский язык: «Он говорит, что артиллерия предала нас и теперь в правительственных домах ставят пушки, чтоб на рассвете смести нас с площади». В его голосе звучала безнадежность, и он добавил: «В таком случае мы, конечно, ничего не сможем сделать».

— Мы сможем умереть, — кротко промолвил Лайонел Грантхем.

В этой болтовне не было и капли смысла. Никто не пришел сюда умирать. Все они были тут, ибо никто не ожидал, что кто-то погибнет, кроме разве нескольких солдат Эйнарссона. Это если воспринимать слова парня умом. Но Господь свидетель, даже я, сорокалетний детектив, который уже давно не верил в добрых фей, вдруг ощутил под влажной одеждой тепло. И если в кто-то сказал мне: «Этот парень — настоящий король», — возражать я бы не стал.

Внезапно бормотание вокруг затихло, и было слышно лишь шуршание дождя да тяжелый топот сапог по мостовой — подходили люди Эйнарссона. Все заговорили одновременно — счастливые, воодушевленные приближением тех, кто должен был выполнить черную работу.

Сквозь толпу протолкался офицер в блестящем плаще — маленький нарядный молодой человек с большущей саблей. Он изысканно отдал Грантхему честь и заговорил по-английски, чем, видимо, гордился: «Привет от полковника Эйнарссона, мистер! Все идет по плану!»

Я задумался над значением последнего слова.

Грантхем усмехнулся и промолвил:

— Передайте мою благодарность полковнику Эйнарссону. Снова появился банкир: теперь он набрался храбрости и присоединился к нам. Подходили и другие участники ночного собрания. Мы стояли группой вокруг статуи; нас окружала многочисленная толпа. Крестьянина, которому Эйнарссон плюнул в лицо, я нигде не видел.

Дождь промочил нас до нитки. Мы переступали с ноги на ногу, дрожали и болтали. День занимался медленно, выхватывая из темноты все больше мокрых людей, в глазах которых блестело любопытство. Где-то вдали толпа взорвалась приветственными восклицаниями. Остальные подхватили их. Люди забыли о том, что промокли и замерзли, они смеялись, танцевали и целовались. К нам подошел бородач в кожаном пальто, поклонился Грантхему и объяснил, что именно сейчас собственный полк Эйнарссона занимает правительственное здание.

Наступил день. Толпа раздвинулась, чтоб освободить дорогу для автомобиля в сопровождении кавалерийского эскорта. Машина остановилась перед нами. Из нее вышел полковник Эйнарссон с обнаженной саблей в руке, отдал честь и, придержав дверцу, пригласил в салон Грантхема и меня. Он сел после нас. От него веяло духом победы, как от девушки духами. Кавалеристы снова плотно окружили машину, и мы отправились сквозь толпу к правительственному зданию: люди кричали и бежали за нами со счастливыми возбужденными лицами. Все это производило большое впечатление.

— Город в наших руках, — сообщил Эйнарссон, откинувшись на сиденье; острие его сабли упиралось в пол автомобиля, а руки полковник держал на эфесе. — Президент, депутаты, почти все, кто имеет политический вес, арестованы. Не сделано ни одного выстрела, не разбито ни одного стекла! Он гордился своей революцией, и я не винил его за это, В конце концов я не был уверен: такой ли уж он недоумок. У него хватило ума держать своих гражданских сторонников на площади, пока солдаты делали свое дело.

Мы подъехали к правительственному зданию и поднялись по лестнице между рядами почетного караула пехотинцев, на чьих штыках блестели капли дождя. Еще больше солдат в зеленой форме брали на караул вдоль коридоров. Мы вошли в изысканно обставленную столовую, где оказалось пятнадцать или двадцать офицеров, которые поднялись и приветствовали нас. Было произнесено множество речей. Все ликовали. Разговоры не утихали и за завтраком. Я не понимал из них ничего.

Позавтракав, мы отправились в зал парламента — просторное овальное помещение, в котором изогнутые ряды скамеек и столов окружали возвышение; на нем стояло несколько столов и десятка два стульев. Все, кто был на завтраке, сели на стулья. Я заметил, что Грантхем и я — единственные гражданские лица на возвышении. Здесь не было ни одного заговорщика, кроме офицеров из армии Эйнарссона. Мне это не понравилось.

Грантхем сидел в первом ряду, между мною и Эйнарссоном. Мы смотрели на депутатов сверху вниз. Наверное, в зале их собралось человек сто. Собравшиеся разделились на две группы: справа сидели революционеры, слева — арестованные. Заметно было, что многие из них одевались второпях.

У стен вдоль всего зала, кроме возвышения и дверей, плечом к плечу стояли солдаты Эйнарссона.

В сопровождении двух солдат вошел старый человек — лысый, сутулый, с кроткими глазами и чисто выбритым, сморщенным лицом.

— Доктор Семич, — прошептал Грантхем.

Личные телохранители подвели своего президента к одному из трех столов на возвышении. Он даже не посмотрел на тех, кто уже занял тут места, и не захотел садиться.

Поднялся рыжий депутат — один из представителей революционной партии. Когда он закончил речь, его товарищи одобрительно зашумели. Президент очень спокойным голосом произнес лишь три слова, спустился с возвышения и вышел в сопровождении солдат из зала.

— Отказался подать в отставку, — сказал мне Грантхем. Рыжий депутат поднялся на возвышение и сел к среднему столу. Законодательный механизм заработал. Люди говорили коротко и, наверное, по существу — настоящие революционеры. Никто из арестованных депутатов не поднялся. Провели голосование. Не голосовали лишь несколько арестованных. Большинство подняли руки вместе с революционерами.

— Они отменили конституцию, — прошептал Грантхем.

Депутаты снова одобрительно зашумели — те, что пришли сюда добровольно. Эйнарссон наклонился к нам с Грантхемом и проговорил:

— Дальше заходить опасно. Все остается в наших руках.

— У вас есть время выслушать предложение? — обратился я к Эйнарссону.

— Да.

— Извините, мы вас ненадолго оставим, — сказал я Грантхему и отошел в угол возвышения.

Эйнарссон, подозрительно насупившись, отправился вслед за мной.

— Почему не отдать корону Грантхему сейчас же? — спросил я у полковника, когда мы встали в углу, спиной к офицерам; мое правое плечо касалось его левого. — Подтолкните их. Вы можете это сделать. Конечно, они взвоют. А завтра под их натиском вы заставите его отречься от престола. Это будет вам на руку. При поддержке народа ваши позиции станут вдвое прочнее. Тогда вы сможете представить все так, будто революция — дело его рук, а вы — патриот, который не дал этому проходимцу захватить трон. Тем временем вы станете диктатором. Разве не этого вы хотели? Понимаете, к чему я веду? Пусть главный удар придется на него. Вы воспользуетесь противодействием.

Эта мысль пришлась полковнику по вкусу; не понравилось ему только то, что она исходила от меня. Его маленькие глаза впились в мои.

— Почему вы это предложили? — спросил он.

— Что вас беспокоит? Обещаю, он отречется от престола в течение двадцати четырех часов.

Полковник усмехнулся в усы и поднял голову. Я знал одного майора, который поднимал голову так каждый раз, когда собирался отдать неприятный приказ.

Я быстро заговорил:

— Посмотрите на мой плащ — видите, он висит свернутым на левой руке?

Эйнарссон ничего не ответил, но его глаза сузились. — Вы не видите моей левой руки, — продолжал я.

Его глаза превратились в две щели, но он снова промолчал. — В ней автоматический пистолет, — завершил я.

— Ну и что? — пренебрежительно спросил он.

— А ничего. Только... попробуйте отколоть какую-нибудь пакость, и я вас продырявлю.

— Ух! — Он не воспринимал меня всерьез. — И что потом?

— Не знаю. Но взвесьте все как следует, Эйнарссон. Я намеренно поставил себя в такое положение и вынужден буду идти до конца, если вы не уступите. Я успею убить вас, прежде чем вы что-то предпримете. И я сделаю это, если вы сейчас же не отдадите корону Грантхему. Понятно? Я буду вынужден. Наверное, — или, вероятно, так оно и будет, — ваши ребята потом рассчитаются со мной, но вы будете уже трупом. Если я сейчас отступлю, то вы наверняка застрелите меня. Поэтому отступать мне некуда. А если ни один из нас не захочет пойти навстречу друг другу, тогда конец обоим. Я зашел слишком далеко, чтоб теперь колебаться. Вы должны сделать уступку. Подумайте над этим.

Он подумал. С его лица сошло немного краски, и задергалась щека. Я помог ему — немного отвернул плащ и показал ствол пистолета, который в самом деле держал в руке. У меня был неплохой шанс — Эйнарссон не захочет рисковать жизнью в час своего триумфа.

Полковник пересек возвышение, шагнул к столу, за которым сидел рыжий, грубо согнал его с места и, перегнувшись через стол, заревел в зал. Я стоял немного сбоку и сзади него, поэтому никто не мог встать между нами.

Целую долгую минуту после того, как смолк рев полковника, никто из депутатов не произнес ни единого слова. Потом один из контрреволюционеров вскочил с места и злобно выругался. Эйнарссон ткнул в него пальцем. Два солдата оторвались от стены, заломили депутату руки за спину и потянули его прочь. Еще один депутат поднялся, начал было говорить, но и его вывели. После того как из зала удалили пятого оратора, все успокоились. Эйнарссон поставил вопрос и получил единодушный ответ.

Он повернулся ко мне; его взгляд перебегал от моего лица к плащу.

— Дело сделано, — проговорил наконец полковник.

— Коронацию начнем немедленно, — приказал я. Большую часть церемонии я проворонил, ибо не спускал глаз с полковника. Но вот Лайонела Грантхема наконец официально провозгласили Лайонелом Первым, королем Муравии. Мы с Эйнарссоном приветствовали его величество, или как оно там называется, и я отвел офицера в сторону.

— Нам надо прогуляться, — сказал я. — Не делайте глупостей. Выведите меня через боковую дверь.

Теперь он повиновался уже без напоминания про пистолет. Эйнарссон рассчитается со мной и Грантхемом тихо; он уберет нас без лишней огласки, если не хочет, чтоб на него, усмехаясь, показывали пальцем — вот человек, у которого отобрали трон на глазах у его армии.

Мы обогнули правительственный дом и вышли к отелю «Республика», не встретив никого из знакомых. Все население города собралось на площади. В отеле тоже никого не было. Я заставил полковника подняться на лифте на мой этаж и подвел его к своему номеру.

Я нажал на дверную ручку — дверь была незаперта — и приказал ему войти первым. Он толкнул дверь и остановился на пороге.

На моей кровати сидела Ромен Франкл и пришивала пуговицы к одному из моих костюмов.

Я втолкнул Эйнарссона в комнату и запер дверь. Ромен посмотрела на него, потом на пистолет в моей руке — теперь не было надобности его прятать — и с деланным возмущением проговорила:

— Ох, ты до сих пор его не кокнул!

Эйнарссон напрягся. Теперь мы были не одни — его унижение видел посторонний человек. Он мог на что-то решиться. Надо было вести себя с ним жестко, — а может, и наоборот. Я ударил носком ботинка его по ноге и рявкнул:

— Пройди в угол и сядь там!

Он повернулся ко мне. Я ткнул ему в лицо дуло пистолета, чуть не разбив губу. Он пошатнулся, и я ударил его свободной рукой в живот. Полковник начал хватать ртом воздух. Я толкнул его к стулу в углу.

Ромен засмеялась и погрозила мне пальчиком:

— А ты настоящий головорез!

— Что же мне остается делать? — возразил я, говоря это преимущественно для своего пленника. — Если бы его кто-то увидел, то подумал бы, что имеет дело с героем. Я прижал его и заставил отдать корону парню. Но у этой пташки до сих пор есть армия, а поэтому и правительство в его руках. Я не могу его отпустить, иначе и я, и Лайонел первыми лишимся голов. Мне еще неприятнее бить его, чем ему терпеть мои удары, но тут уж ничего не поделаешь. Надо, чтобы он был послушным.

— Ты поступаешь с ним неправильно, — проговорила она. — Ты не имеешь права так поступать. Единственная услуга, которую ты можешь оказать этому человеку, — это перерезать ему горло, по-джентльменски.

— Ах ты... — У Эйнарссона снова прорезался голос.

— Молчать! — прикрикнул я на него. — А то схлопочешь по шее!

Он вытаращился на меня, а я спросил у девушки:

— Что нам с ним делать? Я бы рад был перерезать ему глотку, но дело в том, что армия может за него отомстить, а я не люблю, когда армия мстит.

— Отдадим его Василие, — сказала девушка, спуская ноги с кровати и вставая. — Тот знает, что делать.

— Где он?

— Наверху, в номере Грантхема. Досыпает. — Потом так, будто между прочим, словно и не думала об этом, она спросила: — Так вы короновали парня?

— Да, я его короновал: А ты хотела посадить на трон Василие? Хорошо! Мы согласны отречься — за пять миллионов американских долларов. Грантхем вложил в это дело три миллиона и заслуживает прибыли. Его избрали депутаты. Среди них у него нет настоящей поддержки, но он может добыть ее у соседей. Учтите это. Найдутся несколько стран — и не за тысячи миль отсюда, — которые с радостью пошлют войска, чтоб поддержать законного короля в обмен на какую-нибудь уступку. Да, Лайонела Грантхема нельзя назвать безрассудным. Он считает, что вам лучше иметь королем кого-то из местных. Он просит только скромной компенсации от правительства. Пять миллионов — это не много, и он готов отречься хоть завтра. Передай это своему Василие.

Она обошла меня так, чтоб не загораживать от меня полковника, встала на цыпочки, поцеловала в ухо и проворковала:

— Ты и твой король — разбойники. Я возвращусь через несколько минут. — И вышла.

— Десять миллионов, — произнес Эйнарссон.

— Теперь я не могу вам верить. Вы заплатите, когда нас поведут на расстрел.

— А вы верите этому хряку Дюдаковичу?

— У него нет причин ненавидеть нас.

— Они у него будут, если кто-то скажет ему про вас с Ромен.

Я засмеялся.

— А кроме того, разве он может быть королем? О! Чего стоят его обещания заплатить, если он не будет иметь положения, которое позволяет платить? Допустим даже, что я погибну. Что он будет делать с моей армией? О! Вы видели этого хряка? Ну какой из него король?

— Не знаю, — ответил я искренне. — Мне сказали, что он был хорошим министром полиции, ибо, когда дела шли плохо, это нарушало его покой. Может, по той же самой причине он будет и хорошим королем. Как-то я его видел. Это человек-гора, но ничего смешного в том нет. Он весит тонну, а движется почти неслышно. Я побоялся бы проделать с ним такую штуку, какую провернул с вами.

Унижение заставило солдата вскочить на ноги. Он казался очень высоким и стройным. Его глаза пылали, а губы сжались в узенькую полоску. Он явно собирался причинить мне немало хлопот, прежде чем я избавлюсь от него.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Василие Дюдакович, и вслед за ним — девушка. Я улыбнулся жирному министру. Тот солидно кивнул. Его маленькие темные глазки перебегали с меня на Эйнарссона.

Девушка сказала:

— Правительство отдаст Лайонелу Грантхему четыре миллиона долларов, американских. Он сможет получить их в венском или в афинском банке в обмен на отречение. — Потом оставила свой официальный тон и добавила: — Я выжала из него все, до последнего цента.

— Вы со своим Василие — пара форменных вымогателей, — пожаловался я. — Но мы согласны. Пусть выделят нам личный поезд до Салоник. Этот поезд должен пересечь границу еще до отречения.

— Мы это уладим, — пообещала девушка.

— Хорошо. Теперь, чтоб осуществить все это, твой Василие должен отобрать у Эйнарссона армию. Он может это сделать?

— О! — Полковник Эйнарссон откинул назад голову и расправил широкую грудь. — Именно это ему и придется сделать!

Жирный министр что-то сонно проворчал себе в бороду. Ромен подошла ко мне и положила руку на мою.

— Василие хочет поговорить с Эйнарссоном с глазу на глаз. Положитесь на него.

Я согласился и предложил Дюдаковичу свой пистолет. Но министр не обратил внимания ни на меня, ни на оружие. Он с холодным спокойствием смотрел на офицера. Я вышел вслед за девушкой из комнаты и прикрыл за собой дверь. Около лестницы я обнял ее за плечи.

— Я могу верить твоему Василие?

— Ох, милый, он справится с десятком таких Эйнарссонов.

— Я имею в виду другое. Он не обманет меня?

— Почему это встревожило тебя именно теперь?

— Он совсем не похож на человека, которого переполняют дружеские чувства.

Девушка засмеялась и повернула лицо, чтобы укусить меня за руку.

— У него есть идеалы, — объяснила она. — Он презирает тебя и твоего короля, ибо вы — двое авантюристов, которые хотят нажиться на несчастье его страны. Поэтому и фыркает. Но слово свое он сдержит!

Может, и сдержит, но он же не дал мне слова — это сделала за него девушка.

— Я должен встретиться с его величеством, — сказал я. — Это не займет много времени. Потом я приглашу к нему тебя. Зачем ты устроила эту сцену с пришиванием пуговицы? У меня они все на месте.

— Нет, — возразила она, ища в моем кармане сигареты. — Я оторвала одну, когда мне сообщили, что ты ведешь сюда Эйнарссона. Надо было создать домашнюю обстановку.

Я нашел своего короля в красной с позолотой приемной в резиденции; его окружала толпа муравских общественных и политических почитателей. От униформ все еще рябило в глазах, но к королю уже пробилась группа гражданских вместе с женами и дочерьми. Какое-то время он был слишком озабочен, чтобы уделить мне несколько минут, поэтому я ждал невдалеке и рассматривал присутствующих. В частности, высокую девушку в черном платье, которая стояла возле окна в стороне от остальных.

Я заметил ее прежде всего потому, что у нее было красивое лицо и великолепная фигура; потом стал изучать выражение ее карих глаз, следивших за новым королем. По всему было видно, что девушка гордится Грантхемом. Она стояла одиноко и смотрела на него так, словно он соединял в себе Аполлона, Сократа и Александра Македонского, но и тогда не заслуживал бы и половины такого взгляда. Я подумал, что, наверное, это и есть Валеска Радняк.

Я посмотрел на короля. Его лицо пылало от гордости; он все время оборачивался к девушке у окна, не очень прислушиваясь к тому, что тараторила группа подхалимов вокруг Я знал, что Грантхем далеко не Аполлон, не Сократ и не Александр Македонский, однако он сумел приобрести достойный вид. Парень получил то, чего добивался. Мне было даже немного жаль, что он недолго будет тешиться, но жалость не помешала мне спохватиться: потеряно уже много времени. Я протолкался к нему сквозь толпу. Лайонел посмотрел на меня глазами полусонного бродяги, которого пробудил от сладкого сна на скамейке в парке удар резиновой дубинки по подошве. Он извинился перед обществом и повел меня по коридору к богато обставленной комнате, где окна были с матовыми стеклами.

— Тут был кабинет доктора Семича, — сказал он. — Завтра я....

— Завтра вы будете уже в Греции, — грубо прервал я его. Он угрюмо опустил взгляд и уставился на свои ботинки.

— Вы должны знать, что долго не продержитесь, — продолжил я. — Или, может, вы думаете, что все продвигается гладко? Если вы так думаете, то вы глупец, слепец и тупица. Я помог вам сесть на трон, ткнув дулом пистолета Эйнарссону в бок. И вас до сих пор не сбросили потому, что я выкрал его. Потом я договорился с Дюдаковичем — он единственный сильный человек, которого я тут встретил. Теперь разделаться с Эйнарссоном — уже его забота. Я не могу ему приказывать. Из Дюдаковича выйдет неплохой король, если он захочет им стать. Министр обещал вам четыре миллиона долларов, специальный поезд и безопасный проезд до Салоник. Вы уйдете с поднятой головой. Вы были королем. Вы взяли страну из нерадивых рук и передали в надежные — так оно и есть на самом деле. Кроме того, еще заработали миллион.

— Нет. Оставьте меня. Я пойду до конца. Эти люди поверили мне, и я...

— О Господи, вы как тот старина Семич! Эти люди вам не поверили — ни на йоту! Это я поверил в вас. Я сделал вас королем, понятно? Я сделал вас королем, чтоб вы могли вернуться домой с достоинством, а не оставаться тут и выглядеть ослом! Я купил их за обещание. В частности, я пообещал, что вы в течение суток заявите об отречении. Вы должны выполнить обещание, которое я дал от вашего имени. Говорите, люди вам верят? Да вы стоите им поперек горла, сынок! И запихнул вас туда я! Теперь я хочу вытащить вас отсюда. И если на этом пути встанет ваш роман, если Валеска не согласится на иную цену, кроме трона в этой занюханной стране...

— Довольно, хватит — Голос его донесся до меня словно с пятнадцатиметровой высоты. — Вы получите свое отречение. Сообщите мне, когда будет готов поезд.

— Напишите его сейчас, — велел я.

Он подошел к столу, отыскал лист бумаги и твердой рукой написал, что, покидая Муравию, отказывается от трона и отрекается от всех прав на него. И, подписавшись «Король Лайонел Первый», передал бумагу мне.

Я спрятал бумагу в карман и сочувствующе начал:

— Я понимаю ваши чувства и жалею, что...

Грантхем отвернулся и вышел из комнаты. А я снова поехал в отель.

Выйдя из лифта, я тихонько подкрался к двери своего номера. Внутри было тихо. Я нажал на ручку — дверь оказалась незапертой — и переступил порог Пусто. Исчезли даже моя одежда и чемодан. Я поднялся в номер к Грантхему.

Дюдакович, Ромен, Эйнарссон и половина всей полиции страны были там.

Полковник Эйнарссон сидел в кресле посреди комнаты так, словно кол проглотил. Его темные волосы и усы блестели. Подбородок выступал вперед, на румяном лице играли желваки, глаза горели — его боевой дух был на высоте. А все благодаря тому, что у него были зрители.

Я сердито посмотрел на Дюдаковича, который стоял спиной к окну, широко расставив огромные ноги. Неужели этот жирный болван не понимает, что полковника лучше держать в каком-то безлюдном углу, где он не доставит хлопот?

Я все еще стоял в дверях, когда ко мне, лавируя между полицейскими, подбежала Ромен.

— Ты все уладил? — спросила она.

— Отречение у меня в кармане.

— Дай его мне.

— Не сейчас, — возразил я. — Сначала я хочу узнать, так ли велик в самом деле твой Василие, как выглядит. Твой толстяк должен знать, что пленнику не следует задирать нос перед зрителями.

— Я не стану объяснять, на что способен Василие, — мягко ответила девушка. — Скажу только, что он поступил правильно.

Я не был столь уверен, как она. Дюдакович, рыча, о чем-то спросил у девушки, и она быстро ему ответила. Тогда он прорычал что-то еще, уже адресуясь к полицейским. Те начали выходить — один за другим, по двое, целыми группами. После того как вышел последний, толстяк процедил сквозь свои желтые усы несколько слов, обращаясь к Эйнарссону. Полковник поднялся, выставил грудь, расправил плечи и уверенно усмехнулся.

— Что дальше? — поинтересовался я у девушки.

— Пойдем с нами, там увидишь.

Мы спустились вчетвером по лестнице и вышли из отеля. Дождь утих. На площади собралось большинство населения Стефании; наиболее плотной толпа была перед правительственным зданием и королевской резиденцией. Над головами у людей маячили каракулевые шапки полка Эйнарссона — он до сих пор окружал здания.

Нас, или по крайней мере Эйнарссона, узнали и, пока мы пересекали площадь, приветствовали криками. Эйнарссон и Дюдакович шли плечом к плечу: полковник строевым шагом, жирный великан — вперевалку. Я и Ромен держались сразу за ними. Мы направлялись к правительственному зданию.

— Что он задумал? — раздраженно спросил я. Она похлопала меня по руке и нервно улыбнулась:

— Подожди — сам увидишь.

Похоже, делать было нечего — оставалось только волноваться.

Наконец мы подошли к ступенькам правительственного здания. Солдаты салютовали Эйнарссону оружием, и их штыки неприятно сверкали в ранних вечерних сумерках. Мы поднялись по ступенькам. На широкой верхней площадке Эйнарссон и Дюдакович остановились и встали лицом к гражданам и солдатам на площади. Мы с девушкой заняли позицию позади. Зубы у Ромен стучали, пальцы впились в мою руку, но губы и глаза продолжали храбро улыбаться.

Солдаты, окружавшие резиденцию, присоединились к тем, кто стоял перед нами, отталкивая назад гражданских. Подошел еще один отряд. Эйнарссон поднял руку, прокричал несколько слов, гаркнул на Дюдаковича и отступил в сторону.

Заговорил Дюдакович. Ему не надо было кричать: его раскатистый громовой голос можно было услышать даже от отеля. Он достал из кармана бумажку и, держа ее перед собой, произнес речь. В голосе министра, в жестах не было ничего театрального. Казалось, он говорит о чем-то не очень важном. Но по виду его слушателей становилось понятно, что это вовсе не так.

Солдаты нарушили строй и ринулись вперед. Лица у них горели, то тут, то там кто-то потрясал винтовкой со штыком. За солдатами переглядывались испуганные гражданские, они толкали друг друга — кто-то хотел подойти ближе, кто-то пытался выбраться из толпы.

Дюдакович продолжал говорить. Волнение нарастало. Один солдат протолкался сквозь толпу своих товарищей и побежал по лестнице вверх, остальные за ним.

Эйнарссон прервал толстяка, подошел к краю лестницы и закричал, обращаясь к поднятым лицам. То был голос человека, который привык командовать.

Солдаты на лестнице попятились. Эйнарссон закричал снова. Нарушенные шеренги понемногу выравнивались, приклады винтовок опустились на землю. Эйнарссон немного постоял молча, глядя на свое войско, потом обратился к нему с речью. Из его слов я усек не больше, чем из слов министра, но впечатление они произвели. И злость, без сомнения, с лиц людей, стоявших внизу, сошла.

Я посмотрел на Ромен. Она вся дрожала и уже не усмехалась. Я перевел глаза на Дюдаковича. Тот был спокоен и невозмутим, словно скала.

Я хотел знать, о чем говорит Эйнарссон, — может, в случае необходимости я еще успел бы выстрелить ему в спину и нырнуть в пустой дом сзади нас. Я догадывался, что бумажка в руках у Дюдаковича — это какие-то показания против полковника, которые так взволновали солдат, что они чуть не набросились на своего командующего.

Пока я размышлял, Эйнарссон закончил речь, отступил в сторону, ткнув пальцем в Дюдаковича, и прорычал приказ.

На лицах солдат внизу появилась нерешительность, глаза растерянно забегали, однако четверо откликнулись на приказ полковника, стремительно вырвались из шеренги и побежали по лестнице наверх.

«Итак, — подумал я, — мой жирный кандидат проиграл! Что ж, ему, может, придется стать к стенке. А у меня еще есть задняя дверь».

Моя рука уже давно сжимала в кармане пистолет. Не вынимая руки из кармана, я сделал шаг назад и потянул за собой девушку.

— Подожди! — выдохнула она. — Посмотри!

Толстый исполин с заспанными, как всегда, глазами протянул лапу и схватил Эйнарссона за запястье. Одной рукой Дюдакович оторвал полковника от земли и тряхнул им в сторону солдат, стоявших внизу. В другой руке была зажата бумажка. Черт подери, я не знал, что тряслось сильнее в его руках — бумажка или полковник!

Прорычав несколько фраз, министр бросил то, что держал в обеих руках, солдатам. Этим жестом он словно хотел сказать: «Вот человек, а вот показания против него. Делайте, что хотите».

И солдаты, увидев поверженным своего командира, сделали то, чего от них и ожидали. Они принялись прямо-таки рвать его на куски. Они бросали оружие, и каждый старался добраться до полковника. Задние нажимали на передних, опрокидывали их и топтали. Перед лестницей катался клубок неистовых людей, которые превратились в волков и зло дрались за право растерзать человека, который погиб, наверное, в ту же минуту, как только очутился внизу.

Я высвободил свою руку из девичьей и шагнул к Дюдаковичу.

— Муравия ваша, — сказал я. — Мне не нужно ничего, кроме денег. Вот отречение.

Ромен быстро перевела мои слова, и сразу же заговорил Дюдакович:

— Поезд уже готов. Чек вам привезут на вокзал. Вы хотите заехать к Грантхему?

— Нет. Пошлите за ним. Как я найду поезд?

— Я покажу вам, — сказала девушка. — Мы пройдем через дом и выйдем в боковую дверь.

Перед отелем за рулем автомобиля сидел один из охранников Дюдаковича. Я и Ромен сели в машину. Толпа на площади еще бурлила.

По пути к вокзалу мы долго молчали. Наконец девушка мягко спросила:

— Теперь ты презираешь меня?

— Нет. — Я потянулся к ней. — Но я ненавижу толпу и суд Линча. Меня от этого тошнит. Значения не имеет, сильно провинился человек или не очень: если толпа против него, то я — за него. Когда я вижу стаю линчевателей, мне хочется одного: оказаться за гашеткой пулемета. Я не сторонник Эйнарссона, однако на такое его не обрек бы! Кстати, а что это была за бумажка?

— Письмо от Махмуда. Он оставил его своему другу, чтоб тот передал Дюдаковичу, если с ним случится несчастье.

Махмуд, похоже, хорошо знал Эйнарссона и приготовился отомстить. В письме он признает свою причастность к убийству генерала Радняка и пишет, что Эйнарссон также приложил к этому руку. Армия боготворила Радняка, а Эйнарссону армия была необходима.

— Твой Василие мог бы воспользоваться этим и выслать Эйнарссона из страны, а не отдавать на растерзание волкам, — упрекнул я.

— Василие поступил правильно. Может, это способ и плохой, но другого не было. Вопрос решен раз и навсегда, а Василие получил власть. Слишком рискованно было оставлять Эйнарссона в живых. Армия должна была знать, кто убил ее кумира. До самого конца Эйнарссон думал, что имеет достаточно власти и держит армию в руках, независимо от того, что ей известно. Он...

— Хорошо, довольно об этом. Я рад, что наши королевские хлопоты наконец закончились. Поцелуй меня.

Она поцеловала и прошептала:

— После того как Василие умрет — а он долго не протянет, если и дальше будет столько есть, — я приеду в Сан-Франциско.

— Ты хладнокровная стерва, — сказал я.

Лайонел Грантхем, экс-король Муравии, прибыл к поезду всего через пять минут после нас. Он был не один. Его сопровождала Валеска Радняк, которая держалась словно настоящая королева. Казалось, она совсем не заметила утраты трона.

Пока поезд с лязгом вез нас в Салоники, парень был со мной любезным, учтивым, но чувствовал себя в моем обществе, очевидно, не очень уютно. Его невеста не замечала никого, кроме своего любимого. Я не стал дожидаться их свадьбы и сел на пароход, что отплывал через два часа после нашего приезда.

Чек я, конечно, оставил им. Три миллиона они решили взять себе, а четвертый возвратить в Муравию. А я отправился в Сан-Франциско ругаться со своим боссом по поводу, как он считал, необязательных трат в пять и десять долларов.

Примечания

1

Прошу вас, садитесь (фр.)

(обратно)

Реклама на сайте